ПОХОЖДЕНИЯ МАЛОИЗВЕСТНОГО ПИСАТЕЛЯ, МЕРТВЫЕ ДУШИ (КНИГА ВТОРАЯ)

1

Желания возвращаться из Щурово ― малой родины, в Москву у меня не было. Оно и понятно ― лето, работы в усадьбе много, не переделать. Я, не Иван Сергеевич Тургенев, у которого было пять тысяч душ и не Федор Михайлович Достоевский у него хоть какая-то прислуга, но имелась. А у меня одни руки. Однако, мне пришлось все бросить и отправиться в дорогу ― уговорили женщины. Причем я поехал не на своей «Ласточке», а на поезде и что интересно ― в качестве сопровождающего Валентины Максимовны ― жены брата Федора Владимировича, Натальи Алексеевны ― матери погибшего в ДТП Коколева Алексея Григорьевича моего подопечного из второго уровня существования, а также их малолетних внуков Саньки и Алешеньки. Дети явились основной причиной моей поездки. Должен же находиться рядом, хотя бы один мужчина способный, в случае необходимости, защитить эту странную компанию от пьяниц в поезде. Их много ездит на заработки в столицу. Не зря состав из двадцати двух, а то и двадцати трех вагонов называют «пьяным». Народ в нем напивается порой до поросячьего визга и куролесит ― не хочет сидеть спокойно. Казалось бы, женщине проводнику вызвать полицию и высадить таких пассажиров на станции, пусть идут пешком, так нет же, еще и прячет, жалко. Дома есть свой пьянчужка. Этот хоть на заработки ездит, что-то да привозит в семью. А того самой приходится кормить.

Алешеньку, Наталья Алексеевна везла на новое место жительства ― в столицу, Саньке было выделено в детском саду место, и потерять его Владислав с женой Антониной не желали.

– Пусть закрепиться тогда можно будет снова съездить к бабушке и дедушке в Щурово, ― сказал в телефонном разговоре капитан полиции Владислав своим родителям и был прав.

В районном городке Климовке я отправился на вокзал, в кассу, мельком мне попался на глаза Олег ― бывший работник Коколева, а теперь уже моего зятя Юрия Александровича. Он промелькнул и исчез. Я так понял, взял билет и пошел на улицу ожидать прихода поезда. Мужик ехал в Москву на заработки.

Я отстоял очередь в кассу и взял билеты в плацкартный вагон на всю компанию. Особого выбора я не имел, даже, несмотря на то, что станция была начальной или конечной в зависимости, откуда считать и билетов должно быть навалом, выбирай, сколько и какой хочешь, но не тут-то было, в продажу их пускалось определенное количество и не самые лучшие. Что еще было противно сознавать, что цены все независимо от купленного места, например, наверху или же внизу, на боковой полке, рядом у туалета ― одинаковы и часто расторопные парни, и девушки выбирали, конечно же, самые хорошие места, лишая детей и пожилых пассажиров нижних полок. Дай на плохие места цену пониже, и вот они бы беспрекословно брали их, а так я однажды наблюдал интересную картину, как одна старушка пыталась забраться наверх. Социализм кончился, люди перестроились, и никто уступать ей свое место не захотел. В общих вагонах при посадке у входа столпотворение: люди пытаются, показав билет проникнуть вовнутрь и занять вторые полки: ночью пусть и без матраца, но можно будет поспать, сидеть двенадцать часов утомительно. Их бы, эти вторые полки продавать пассажирам на дальние дистанции, не продают.

Места на поезд для нашей компании я взял в «разнобой» ― порядка не было, правда, в одном вагоне. Нам невольно пришлось разделиться: Валентина Максимовна с внуком пристроилась в одном купе, Наталья Алексеевна с Алешенькой в другом, а я между ними на боковой полке наверху. Ничего не поделаешь. Хорошо было то, что возня с детьми позволила нам не заметить, как прошло время, и мы рано утром оказались на Киевском вокзале.

На платформе нас встретил улыбавшийся Юрий Александрович ― муж моей дочери. Звонила ему и договаривалась с ним Наталья Алексеевна, мой зять был как-никак ее доверенным лицом и заправлял фирмой Коколева. Домой он меня доставил после всех и тут же укатил на работу. Еще ему нужно было поспеть на занятия в институт, завидовать Юрию Александровичу не следовало.

Я поднялся на свой этаж, оказавшись в квартире, был встречен женой Светланой. Она собиралась на работу и как говорят в подобном случае: я поспел к чаю, затем проводил ее до двери и остался один.

От нечего делать я прошелся по комнатам, услышав с улицы звук, сработавшей сигнализации, выглянул в окно: небо хмурилось ― состояние предгрозовое, мелькнула мысль ― хорошо, что заставил Светлану прихватить зонтик. Дождь может на нее обрушиться, если не по дороге в школу, где она работала учительницей, то на обратном пути домой.

О пиликающей сигнализации я на время забыл, а затем, снова услышав повтор режущей уши мелодии, усмехнулся: нет необходимости беспокоиться ― моя машина стояла в Щурово, во дворе за железными воротами.

Дорога меня утомила: ночью с двумя детьми выспаться было невозможно, а тут еще Андрей Пельмин пытался меня вытащить на второй уровень существования: у него, видите ли, ко мне разговор.

Что интересно? Соединиться за всю долгую ночь нам так и не удалось. Постоянно мешали какие-то крики: «Ого-го-го! А ну залетные! Давай вперед!» ― ну и другое что-то в этом роде.

Я, сделав «круг почета», не разбирая постель, прилег на кровать, отдохнуть. Глаза сами собой закрылись. Не знаю, сколько времени я спал или же если не спал, то находился в забытьи, но скоро до меня донесся знакомый голос наставника Ивана Сергеевича Тургенева:

– Семен Владимирович, я бы хотел с вами встретиться, на этой самой башне, однажды вами построенной, как вы ее там называете, ах-х, да ― «Останкинской». У меня одно важное дело нетерпящее промедления. ― Я внял словам писателя и тут же отправился навстречу, находясь при этом под впечатлением от произошедшего события в Щурово: Наталья Алексеевна неожиданно для себя нашла внука, ― обрела смысл жизни. Что это так, я понял из реакции женщины, она, когда Юрий Александрович, высаживал их у дома, и неожиданно заикнулся о своих планах на день, в ответ лишь махнула рукой: «Ах, делайте что хотите, занимайтесь фирмой сами, мне сейчас не до того», ― и прижала свою кровинушку к себе.

На пути к «Останкинской башне» я, окутанный черным пространством, озаряемом сполохами молний, пересекся с Андреем Пельминым, однако, остановиться и завести с ним беседу не мог, но и взять его с собой тоже был не в состоянии, хотя он был бы славным оппонентом. На тот момент я знал: Иван Сергеевич ждет меня у лифтов, он не один и разговаривает с неизвестным пока мне человеком, называет его Мэтром, и я сам того не желая, слышу их разговор.

Мысли, высказанные незнакомцем о нас людях, реально существующих, ― первого уровня, ― наверняка бы заинтересовали Пельмина и вызвали желание подискутировать. Он умный человек, умеет говорить, я бы тоже к нему присоединился и с удовольствием поспорил с собеседником Ивана Сергеевича Тургенева, хотя бы по причине того, что он нас людей отчего-то разделил на два больших рода: мужской и женский, и сообщил: ― «одна из задач ― главная ― это репродуктивная». ― Здесь я с ним согласился, мне припомнились слова, произносимые священниками при венчании молодых: «плодитесь и размножайтесь», но Мэтр назвал и ― третий род, малочисленный, не тот, что встречается в грамматиках многих языков мира, так называемый средний. Этот род, о котором он помянул, отсутствует в библии, вот что меня задело, значит, он лишний, и появился после изгнания наших прародителей Адама и Евы из Эдема, то есть в наказание, а у Мэтра люди третьего рода оказывается, отчего-то особенные. Я с ним не согласен, ― не могут люди, имеющие отклонения быть особенными, тоже мне особенные, их впору пожалеть, из-за того, что они гермафродиты, трансвеститы, лесбиянки и прочие…, пожалеть и ничего более.

Правда, не знаю для кого горькая, а для кого нет, но они эти люди точно созданы не для гей-парадов, других демонстраций своих особенных черт и не для извращенных утех друг с другом, как это отчего-то принято понимать в настоящее время, ― исключительно для Бога. Их следует признать и всего лишь. Их задача, не афишируя, тихо молиться Всевышнему за всех нас грешных и за себя тоже, причем неистово и рьяно до умопомрачения.

Я еще многое услышал, хватало и возмущенных слов от собеседника Ивана Сергеевича, но для меня это не имело какого-либо значения, до поры, до времени. Мэтр был человеком значимым и пришел неслучайно ― распорядиться судьбой Коколева Алексея Григорьевича и Козырь Оксаны Игоревны. Я, после того, когда определилась судьба их сына Алешеньки: Наталья Алексеевна признала мальчика, ― собирался в ближайшее время отправить молодых людей в рай, но не отправил, так как Федор Михайлович Достоевский мог в любой момент затребовать их к себе. Мне необходимо было этот свой шаг согласовать прежде с ним. Затянул, не согласовал и оттого возможно опоздал

Что еще? Андрей Пельмин не зря стремился, искал со мной встречи, не зря. Он хотел меня поторопить с принятием решения по моим подопечным. А я, махнув в знак приветствия рукой, тут же расстался с ним.

– Будет время, ― крикнул я, ― будет. Занят, во-о-о, ― показал рукой у горла, ― под завязку, так что извини товарищ. ― Мне не терпелось увидеть наставника и, конечно же, его собеседника, но увидеть Мэтра я не мог, так как пространство, то, которое он занимал, было осветлено до такой степени, что даже абрис его фигуры не фиксировался глазом.

Это был гость из третьего уровня существования, у меня на этот счет не возникло никаких сомнений. Только вот что, находясь в отдалении, я слышал его голос наравне с голосом Ивана Сергеевича, а когда оказался рядом, то был лишен этой возможности: невидимый Мэтр хотя и общался со мной, но исключительно через наставника. Понять, как это происходило, мне не удалось, но не в том дело. Плохо одно, что требования неизвестного посланца из третьего уровня не сразу до меня дошли, и я отчего-то позволил распорядиться душами своих подопечных, как того ему хотелось. Они не попали в рай и не попали в ад, их этот странный собеседник Ивана Сергеевича временно отправил в реальный мир, ― откуда они и пришли.

Мне запомнилось, как я привел Ивана Сергеевича и его странного спутника в помещение к Алексею Григорьевичу и Оксане Игоревне на нужный этаж. Мои подопечные предстали перед нами лежащими рядом со сцепленными между собой руками. Этого и следовало ожидать ― молодая влюбленная пара, часто тянулась друг к дружке. Я не раз после прокручивал в голове, увиденную картину и пытался осмыслить, что бы произошло, если бы они были разъединены: находились на разных кроватях, возможно, маленького Алешеньку ждало другое будущее. Он бы получил душу только отца, а не дополнительно еще и матери. Но тогда мне было не до того, я был занят своими мыслями и беспрекословно выполнял требования человека с третьего уровня существования, выглядело это примерно так: ― Чего угодно вам, сударь? Ах, вы хотите, чтобы я сделал это, пожалуйста, нет проблем! И так далее…

До того, как отправиться в Щурово все, что от меня требовалось, было сделано. Иван Сергеевич Тургенев и неизвестный мне человек ― Мэтр, мной остались довольны. О том я понял после телефонного разговора с Валентиной Максимовной женой брата. Вначале она, извиняясь, сообщила мне, что не может составить компанию, ей обязательно нужно еще побыть в Москве, а затем отчего-то принялась меня выпроваживать:

– Ты, поезжай Сеня, не жди меня, работы тебе в Щурово полно, не переделать, а я к ярмарке обязательно приеду, ― и уже собралась положить трубку, как неожиданно воскликнула: ― Ах да, что я хотела тебе сообщить: мальчик Натальи Алексеевны вялый и хилый ― вдруг ожил, словно душу обрел… ― я, тут же оторопел: мне стала ясна причина такого приращения. ―Алло-алло, ― кричала женщина: ― Ну, что ты замолк! ― Я, чтобы проверить свои догадки назвал ей день произошедшего изменения. ― А ты откуда знаешь? ― тут же спросила Валентина. У меня не было желания влезать в ненужные подробности, поэтому я тут же спросил: ― Ну, что угадал с датой?

– Угадал! Может, еще и час назовешь? ― Продолжать разговор я не стал и тут же попрощался:

– Ну, ладно, до встречи на малой родине ― в Щурово ― и торопливо положив трубку, задумался ― это хорошо, что Алешенька ожил. Хорошо! ― и тут же переключился на другое событие: так значит, в Щурово ожидается ярмарка. Мне обязательно нужно найти время и посетить ее, давно я не бывал на подобных мероприятиях.

Раньше Щуровские ярмарки славились на всю округу. Что важно: на них приезжали люди, не только населявшие близлежащие деревни, села, города Брянской области, но даже из окрестных мест Украины и Белоруссии; до этих республик рукой подать ― километров пятнадцать не больше.

Теперь, с распадом нашей страны ― ярмарки стали не те. Правда, радует то, что незадолго до предательского акта на Мальте президента СССР Губачева и последующего подписания Беловежского соглашения правителем России Ециным, на границе трех республик, неожиданно соорудили монумент дружбы трех славянских народов. Раз в году, в последний выходной день июня к нему съезжаются русские, белорусы и украинцы. Праздник, который проводится у монумента, напоминает мне знакомые с детства ярмарки.

Ярмарки, были значимыми событиями в Щурово, что километровые столбики на дороге жизни сельчан. Их было пять в году. Летом две и по одной ярмарке ― осенью, зимой и весной.

Мои земляки, в своих разговорах часто ссылаются на них, не зависимо от прямой необходимости в том. Речь порой могла идти, например, о поссорившихся друзьях-товарищах Иване Ивановиче, жившем на Сахаровке и Иване Никифоровиче, который имел усадьбу на Деменке. Что интересно, каждый из собеседников такого разговора изощрялся, как мог и старался обязательно приплести ярмарку, оттолкнуться от нее. Это считалось у жителей Щурово обычным делом:

– А, помнишь? ― талдычил один мужик другому, худому и «длинному», похожему на гусака, глядя на проезжавшего в стороне ― метрах десяти на бричке объездчика Листаха, запряженной резвой лошадью: ― это все случилось как раз на Маккавея….

– Да нет, ты что-то путаешь, ― отвечал ему, не дослушав до конца речь, мужик фигурой потолще и ростом пониже.

– Ярмарка на Маккавея была в августе, так? ― услышав подтверждение, собеседник продолжал: ― А, сено я своей рябой корове купил на Козьму и Демьяна. Оно в это время года самое дешевое. Так вот это было в ноябре, понятно тебе. Ох, и драчка у них была.

– У кого? ― недоуменно спрашивал мужик, а затем, сообразив, или просто так лишь бы не толкаться на глазах у народа и закончить этот случайный разговор, торопливо соглашался: ― А-а-а, да точно, ― и друзья-товарищи, пожав на прощание руки, расходились в разные стороны, им совершенно было не до Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича.

Правда, все это уже в прошлом. Молоко, да и другие «чисто деревенские» продукты в Щурово норовят теперь привезти из города, оттого и нет той рябой коровы, для которой когда-то мужик покупал на ярмарке сено, да и не только ее нет, но и других коров, пусть они были другой масти. Их от большого стада в двести голов, а то и более, в селе осталось пять-шесть, не больше: детей стало рождаться мало и особой необходимости держать скотину не стало.

Моей свояченице Валентине Максимовне было все равно, она, возможно и не собиралась на ярмарку, что нужно купит и в Москве, сказала просто так, отметив отрезок времени своего приезда. Ну, опоздает женщина домой, ну и что из того, главное для нее помочь сыну и невестке, а мне, если я надумал побывать на ярмарке, нужно было торопиться.

Желания, неожиданно вспыхнув внутри меня, начали обуревать, подстегивать, и я крикнул сам себе, ― один был в квартире: «Ну, что Семен Владимирович, в дорогу? ― В дорогу!».

О сколько раз мне приходилось выталкивать из себя эту фразу, выкрикивая ее громко-громко, произнося вслух, и еле слышно, шепотом. Да разве только я один говорил подобные слова? Они, выскочив порой необоснованно из моего рта, взбадривали меня, что коня ставили на дыбы и я, назначив дату отъезда, готовился вначале морально, затем доставал с антресолей чемодан и кружил вокруг него, собирая вещи. Но, это еще ничего не значило, так как, у меня не было на руках билета, но стоило мне его только приобрести, и тогда уже не остановить.

Я помотался по стране: командировок хватало, ездил на автобусах, на поездах, летал на самолетах, а после приобретения автомобиля ― на своей «ласточке». Но это уже по Москве на работу и с работы, по магазинам. А еще автомобилем я пользовался для поездок к матери в Щурово. Туда и обратно, в километрах ― это более тысячи. Однажды, попав в ДТП, я побывал в городе Дятиново Брянской области. На более дальние расстояния я на машине никогда не ездил.

До Щурово, как и до Москвы, я был вынужден отправиться на поезде. Доехал ― не развалился. Ночь провел в беседе с Андреем Пельминым. Лишь только забрался на вторую полку и сомкнул глаза, как он тут как тут, все сделал, чтобы я не уклониться от встречи.

– Ну, как ты мог не позаботиться об Алексее Григорьевиче Коколеве и об Оксане-Игоревне Козырь? ― вдруг, ни с того ни сего, принялся отчитывать меня товарищ писатель. ― Зачем ты тянул время? Вот и получил! ― Я молчал, а что мне было говорить? Всему виной мое незнание. Да и он сам хорош, ввел меня в заблуждение, однажды рассказав о самом обычном способе формирования человеческой души. Это мне помешало, ― я не задумался о возможном многообразии вариантов. ― Минуту назад я чувствовал себя значимым, понимающим жизнь человеком. Ан, нет, я ― тля, микроба и то самая ничтожная… ― мысли переполняли голову. Правда, корил я себя недолго: «Тоже мне проблема. Ну, ошибся раз. Кто не ошибается? У самого, наверное, за плечами уйма оплошностей и ничего. Ему ― можно. А мне хоть на второй уровень существования и не показывайся. Ерунда какая-то ― вздор!

«Шлея» мне, что ли тогда под хвост попала: я не смог удержаться и пошел во банк, в наступление: «Формирование человеческой души происходит, благодаря определенным желаниям реально-существующих индивидуумов, особей женского и мужского пола, иначе матери и отца при участии других близких им людей, ― вот здесь, в виртуальном мире, где мы сейчас с тобой находимся. ― Это происходит задолго до появления ребенка на свет. Затем, душа при зарождении в утробе матери ребенка невидимыми нитями соединяется с телом и уже может увеличиваться, приобретать мощь от растущего и крепнущего с каждым годом организма», ― выдал я на одном дыхании, помолчал, затем, резко бросив взгляд на Пельмина, спросил: ― Это разве не твои слова, что я неправильно тебя цитирую, или может, в чем-то неточен?

– Да, это мои слова, ― писатель тут же изменил тон беседы, ― но я же сам не знал о том, что…. ― Я не дал ему договорить: ― Вот ты сам не знал, но ведь догадывался, так зачем меня укорять?

– Да, догадывался, ― согласился Андрей: ― Однако в отличие от тебя, я пытался помешать случившемуся событию, ― задумался. Прошла вечность. Я потряс его за плечо. Он пришел в себя, поднял голову и взглянул на меня. Товарища было не узнать: он весь светился, совершенно позабыв о том, что еще минуту назад обвинял меня во всех смертных грехах, недолго думая неожиданно принялся оправдывать: ― А знаешь, а знаешь Семен, может это и хорошо? Алексей Коколев и Оксана Козырь не должны были вот так вдруг несуразно погибнуть. Возможно, что-то черное вмешалось в судьбы этих молодых людей, и они при переселении на второй уровень существования невольно захватили с собой душу маленького Алешеньки и сгубили ее; если это так, то Мэтр ― незнакомец с третьего уровня снизошел и вмешался в положение вещей ― неслучайно. Неслучайно и переселение душ твоих подопечных в тело маленького Алешеньки. Мальчик, поглотив их, создаст что-то свое. Одного я не возьму в толк, что же это получается, человеческий ребенок, подобно компьютерному «железу» может быть физически исправным, функционировать и не иметь душу. Тогда, как долго все может длиться?

– Ну ладно, не будем продолжать этот разговор, хотя он и интересен, ― остановил я Пельмина. Мой товарищ тоже был не сведущ во многих процессах, происходящих на втором уровне существования, а уж о третьем уровне и говорить не следует. На досуге необходимо будет поразмыслить, чего я достиг, потеряв души своих подопечных? Апартаменты, напоминающие больничную палату, это в них находились: Алексей Григорьевич Коколев и Оксана Игоревна Козырь для меня опустели, на Алешеньку я тоже не мог влиять в виртуальном мире, и работать с его душой, правда, я еще пока был властен над четой высокопоставленных в прошлом людей Гадаевых ― это над Тимуром Аркадиевичем и Антониной Павловной. Двадцатый и девятнадцатый этажи «Останкинской башни» были в их распоряжении, а значит соответственно и в моем.

Андрей Пельмин улыбнулся, вняв моим раздумьям, похлопал по плечу. Он готов был прекратить разговор, но я вдруг встрепенулся, было, отчего ― мне в голову пришли странные мысли:

– А хочешь, я тоже пофантазирую, какой могла быть судьба этой странно соединившейся парочки? ― спросил я у Пельмина и, не дождавшись его согласия, продолжил: ― Оксана Игоревна должна была перебраться с сыном на жительство в Москву, но уже в другом качестве ― жены Алексея Григорьевича Коколева. Она, была очень умной женщиной, не зря закончила престижный вуз, помогла бы раскрутить фирму. Мать Оксаны Игоревны нашла бы себе место у младшей дочери в Фовичах, а дом она бы продала или же сдала государству: в Щурово работает программа по переселению жителей на земли незараженные радиацией. Там многие люди помешались на больших по местным меркам чернобыльских деньгах и все, что не упало, сдают, а то, что вдруг накренилось, ― подпирают и тоже сдают.

– Да, возможно так и было бы, ― ответил мне Пельмин, и его изображение замигало, пока вдруг не исчезло. Я вздрогнул, попытался продрать глаза, поезд подъезжал к станции. Небольшая заминка ― пауза, минут в пять, а может и больше, локомотив напрягся и резко рванул вагоны, так резко, что я снова провалился в забытье: передо мной снова стоял мой товарищ.

– Семен, ты можешь мне хоть что-то сказать о человеке с третьего уровня существования? ― Пельмин вздохнул: ― Не торопись, подумай, ты, наверняка, невольно его просканировал, что-то от него у тебя осталось? ― Он снова вздохнул: ― Ну, может не от него конкретно, но впечатления о нем Ивана Сергеевича тебе известны, ты же с ним в контакте, а? ― Я завис в размышлениях. Поезд еще не добрался до нужной мне станции: ― за окном красовался возведенный в последние годы советской власти вокзал города Клинцы, ткачи, которого в нищие двадцатые годы двадцатого столетия однажды подарили отрез на костюм Ильичу ― великому Ленину. Мне трудно было одарить своего товарища информацией интересной и мне. До районного городка Климовка ― конечной остановки, было чуть более часа езды. Думай, не хочу. И я думал, напрягая память. Прошло столетие, а может и больше:

– Знаешь, что я заметил? Отъезд этого человека ― Мэтра сопровождался особым звуком похожим на топот лошадей. Что я еще могу сказать: он, человек интересной судьбы, ― выдавил я из себя, остановился, и словно, отыскивая в когда-то давно прочитанной книге нужные слова, тяжело вздохнув, продолжил: ― Он не сразу появился на свет. Его родители сформировали душу, готовились стать мамой и папой, как ребенок ― это был мальчик, ― неожиданно умер. Умер и следующий за ним и тоже мальчик, а может и не мальчик. Эти тонкости я очень слабо ощущаю. Что еще? ― Остановился и продолжил: ― Мэтр рос слабым и хилым, его тоже ждала участь двух предыдущих ребят, но душа четвертого малыша, ― неожиданно отправившегося на тот свет брата, помогла ему выстоять. Он, поглотив ее, остался жить. Жизнь его была яркой и эмоциональной, но не длинной.

Пельмин исчез. Мои мысли с его исчезновением тоже иссякли, ― поезд стоял на конечной станции, и женщина проводница шла по вагону: до меня доносились ее тяжелые, усталые шаги, хотя я ее не видел.

– Все собираются и выходят, все выходят, ― выкрикивала она резко в проход вагона: ― Мы прибыли по месту назначения. Поезд дальше никуда не идет, никуда не идет….

У вокзала, их понастроили в советское время немало, огромных, больших и не очень, в районном городке Климовка было не людно, а внутри, возможно, и вообще никого. Это раньше здание в триста квадратных метров не пустовало. Мне в молодости многажды приходилось в нем дожидаться поезда, порой я даже ночевал на его скамейке, когда оказывался поздно и не успевал на Щуровский автобус: находящийся рядом автовокзал обычно на ночь закрывали, а сейчас и тот, и другой были не нужны. Для продажи билетов здание могло быть небольшим. Люди не так уж часто ездили и старались обходиться без него. Изменилось время, изменилось.

Меня встретил двоюродный брат Александр на выходе из вагона, проблем не было: я лишь только до отъезда из Москвы не поленился и позвонил ему.

Мы подали друг другу руки, крепко пожали. Александр не удержался и спросил:

– А как же Валентина, она, что не с тобой, осталась в Москве? ― посмотрел на меня, взял часть багажа ― большую сумку и указал в сторону стоящего у вокзала автомобиля, затем продолжил: ― Федор уже давно в ожидании, замучился почту за нее таскать, сам понимаешь у него работа офисная, а это значит отлучаться нельзя, нужно сидеть в четырех стенах на привязи, что та собака.

– Осталась, а что сделаешь? ― ответил я и, улыбнувшись, продолжил: ― Думаю для того, чтобы Федор, поскучав, более ценил ее. А еще он наверняка почту в свой обеденный перерыв развозит или же после работы. На «готовку» времени нет. Сидит без разносолов, сам не в себе. От недоедания его уже мутит, так! ― Помолчал, а затем, забираясь в автомобиль, уже серьезно выложил: ― Она занята младшеньким внучком недавно родившимся, а Антонина бегает с Санькой по поликлиникам, собирает нужные справки в детский сад. Я хотел, ее было подождать, но она сама вытолкала меня из Москвы, так что….

Добравшись до Шурово, я услышал от матери, что приехал удачно, очень скоро ожидается ярмарка.

– Хочу побывать, свозишь меня на машине, сама я уже не дойду, ноги стали не те, ― а затем разъяснила: ― Часто болят. Давно уже топчусь у дома, и нигде более. Пора и в «свет» выбраться.

– А как давно я не был, ты даже не представляешь, ― тут же сообщил я матери. Сколько раз я хотел ее посетить. Что базар? Пустяк. ― Базары проходили каждую неделю по воскресеньям, их нельзя сравнивать с ярмарками. Ярмарки и есть ярмарки, тем более Щуровские. Правда, жизнь в стране за последние двадцать лет неузнаваемо изменилась, изменились и эти самые ярмарки. Покупатель будь он даже очень расторопным уже не сможет, как раньше, сбить цену на понравившийся товар, так как торговля идет не своим, в основном привозным «барахлом», а это значит или берешь, или уходи прочь, не мешай другим. Ушло ощущение праздника. Я, не раз о том слышал от своих бывших одноклассников и знакомых, оставшихся жить в Щурово, правда, сам судить о ярмарках не мог, так как однажды обосновался с семьей в Москве, и, как говорят, «в страну детства» ― к родителям, приезжал лишь на «красные дни», да порой на неделю-другую в отпуск.

Для меня долгое время попасть на ярмарку было несбыточной мечтой ― так как я, даже оформив заслуженную пенсию изо дня в день ездил на заводик своего друга Юрия Александровича Шакина.

Однако прошло время и обстоятельства изменились, он уволил меня, и не только меня, наверное, чтобы не обидно было «попросил уйти» и других коллег по научно-исследовательскому институту, усердно участвовавших в организации его фирмы и долгое время работавших на него. Остались считанные единицы. Правда, и их очередь на увольнение неотвратимо приближалась. Они тоже могли в любой момент оказаться за воротами. Я понимал, что Юрию Александровичу было проще находиться в кругу льстивых молодых, подающих надежды сотрудников, чем видеть изо дня в день своих престарелых товарищей, знающих его как «облупленного».

Шакин просто-напросто зазнался. И что плохо ― это его зазнайство свойственно не только ему лично, многих людям, возвысившимся над небольшими коллективами в два-три человека, над десятком, сотней, а то и над тысячами людей. Их зазнайство так и прет: из всех видимых и невидимых дыр. Известное дело, что эти вот самые бизнесмены ― люди в малиновых пиджаках здесь не случайны, дай им каждому по пистолету, будут чем-то похожи на комиссаров в кожанках, из далеких прошлых лет начала двадцатого века.

Мой бывший товарищ человек непростой, человек драйва, Юрий Александрович поймал волну и вот с наслаждением, отчаянно скользит по ней. Правда, до каких пор, вопрос.

Ну да ладно, просто я зол на него, меня задело то, что Шакин меня уволил. На поклон я не пошел, работу искал вначале через знакомых, затем отправился на биржу труда, какое-то время потолкался там, но все бес толку: пенсионеры оказались не нужны, да и не только они. Трудно мне было устроиться, однако я, забравшись «во всемирную паутину» подобно мухе все-таки зацепился, нашел для себя занятие по душе ― писателя. Правда, не в реальном мире, иначе бы крапал для сайтов заметки или же писал инструкции, меня ждала работа на второй ступени существования. Но писатель, он везде писатель.

Моим наставником по работе стал Иван Сергеевич Тургенев ― классик русской литературы. Благодаря нему и не только: ― Федору Михайловичу Достоевскому, Андрею Пельмину, Игорю Луканенко, Василию Голвачову я был принят в союз пишущей братии и обрел вес. Для желающих, узнать какой вес, достаточно взять мою первую книгу и почитать

Что меня прельщало: я мог работать во времени долго или же нет ― по желанию, еще ― дистанционно, а значить, у меня не было необходимости держаться за Москву, иначе, отчего бы ко мне вдруг пришло чувство свободы. Я обрел возможность «летать», не только во сне, но и сидя за компьютером.

Я безбоязненно со спокойным сердцем отправлялся в Щурово и, пробыв месяц-другой, возвращался, а затем через какое-то время снова собирался в дорогу. Моя «Ласточка» стояла «на мази».

Дел у меня в Щурово ― было предостаточно. Я хотел облегчить жизнь старенькой матери, для чего провел в дом воду, газ, сделал отопление, а еще поставил железный забор вместо покосившегося старого деревянного. Затем, припомнив желание отца: покрасить здание, так как за долгие годы его стены выгорели, а на отдельных кирпичах краска вовсе облупилась, я посчитал необходимым решить и эту проблему. На материалы денег должно было хватить.

Мой родитель заниматься ремонтом боялся. Причина была в болезни она его лишь и останавливала: он страдал астмой. «Сеня, я не вынесу. Запах краски меня окончательно убьет», ― сказал он мне незадолго до своей кончины, заглотнув аэрозоль из баллончика, ― вот умру, уж тогда и можете красить». ― «и покрашу, ― продолжив запомнившийся мне давний диалог с отцом, сказал я однажды по приезду в Щурово, а после вскорости принялся обмеривать стены: мне необходимо было рассчитать расход краски и ее количество.

Я желал купить краску вишневого цвета, кисти, валики, цемент, металлические щетки, и прочий инструмент и для того чтобы не тащиться в районный городок, решил приобрести все на месте, в Щурово. Заодно свожу на своей «Ласточке» мать, сам побываю на ярмарке, и оценю лично произошедшие изменения, а, не исходя из реплик бывших одноклассников и знакомых.

Как в детстве ярмарку я ждал с нетерпением. Правда, тогда я и сам порой бывал ее участником: мы долгими зимними вечерами плели корзины и продавали их. Ну, а в настоящее время, я должен был выступить в роли придирчивого покупателя, хотя бы по причине того, что прибыл из Москвы.

По подсчетам матери, до ярмарки оставалось несколько дней, но они прошли, и я с недоуменным взглядом подошел к родительнице.

– Ну, что ты смотришь на меня, ошиблась! ― тут же сказала мать. ― Девятая неделя после Пасхи. Однако не в воскресенье, а в пятницу. Возьми календарь и сам подсчитай! ― Я так и сделал, и определил, что мне еще нужно выждать неделю. Для подтверждения своих расчетов я во время телефонного звонка брата Федора спросил у него о Валентине и, услышав, что она уже взяла билет на поезд и на днях приедет, успокоился.

– Ну, неделю, так неделю! Это немного, можно и подождать, ― констатировала мне мать. Я, поразмыслив, над ее словами согласился и отправился к себе в комнату, запустил компьютер: руки свербели, тянулись к клавиатуре, да и мышку погонять по столу, давно уже надобно было ― соскучился по «писанине».

Мое новое положение, в котором я пребывал, обязывало не забывать о состоявшихся на второй ступени существования знакомствах. Их нужно было поддерживать, да и активность проявлять, тем более на бывших землях Киевской Руси, славящихся великими, известными всему миру людьми, такими как Г. Сковорода, M. M. Херасков, И. Ф. Богданович, В. В. Капнист, Е. П. Гребенка. Чего стоит Н. И. Гнедич, учившийся в Полтавской духовной семинарии, будущий переводчик «Илиады», создатель «Наталки Полтавки» И. И. Котляревский и знаменитый портретист, бывший миргородский богомаз Лука Лукич Боровиковский, оставивший малую родину для работы в Петербурге.

Из истории я знал, что и Щурово некогда многочисленный посад находился под юрисдикцией Черниговской губернии, затем он был отдан Гомелю, Орлу, пока не была организована Брянская область.

Не то уже стало Щурово, не то. Оно утратило статус районного городка, долгое время значилось большим селом, и им оставалось, покамест у его жителей была работа. Правда, работа не своя: на огороде или же по уходу за коровой, теленком, козой, кабанчиком, курами, утками ― она не в счет, ― а в государственных учреждениях на благо страны. Для этого в Шурово функционировали молокоперерабатывающий завод, хлебозавод, кирпичный завод, а еще на животноводческих фермах, да и на полях работы было предостаточно. Засевали поля рожью, овсом, ячменем, картофелем, свеклой и другими культурами. В селе находились отделения почты и государственного банка, Дом культуры и быта, работали библиотеки, сельскохозяйственное училище, средняя школа, поликлиника, больница, даже был аэродром для легких самолетов, курсировавших в Киев, Чернигов, Гомель, Брянск.

Закон жизни: «Кто не работает, тот не ест» тогда выполнялся неукоснительно. Даже была особая статья. Могли осудить человека за тунеядство. Я помню, однажды после возвращения со службы в армии и небольшого отдыха, на пороге дома увидел женщину почтальона. Она принесла мне странный конверт. Мать, увидев его у меня в руках, спросила: «Что, повестка от «губернаторши»? ― Так за глаза звали председателя Сельского совета. ― Я развернул конверт и, достав бумагу с машинописным текстом, пробежался по ней глазами: «Да, это от нее!» ― Я хотел еще что-то сказать, но в горле пересохло. Возможно, от испуга. Наверное, по этой причине я в Сельский совет пришел точно в назначенный срок, оказавшись перед глазами, сидящей за столом дородной тетки, тут же был ею опрошен: «Молодой человек, ну, еще отдохните неделю, другую и необходимо устраиваться на работу. Вы чем намерены заниматься в будущем?» ― Я, я, я… ― опешил тот давнишний молодой человек, еще не снявший форму солдата, ― тогда было похвально щеголять в мундире при погонах, ― собравшись с духом, ответил: ― Поеду в Москву! Устроюсь на завод и по весне подам документы в институт. Вот!

– «Это по-нашему. Стране нужны грамотные работники! Так держать!» ― ответила мне тогда дородная тетка.

Но, то было, можно сказать ― в прошлом веке. В настоящее время никто «наверху» не думает о простых людях, не задает себе вопрос из чего в будущем платить огромному войску тунеядцев добровольных и вынужденных ― пенсии. Пока деньги есть, хватает даже на всевозможные махинации, ― я думаю, не на последние же построили в Воронеже, еще где-то… мраморные дворцы для чиновников пенсионного фонда? Надо, поднимут возраст выхода на пенсию, и проблема будет решена. Так как мало кто до нее доживет. Страшно жить в такой стране, страшно. Отчего бы не призвать человека на биржу труда и не задать, ставший совершенно глупым вопрос о работе? Но, у всех на слуху слова первого президента страны Ецина: «Кто чем может заниматься, пусть и занимается!». Вот и занимаются люди. Не дай Бог чем. Но за то они не пристают по разным пустякам к высоким начальникам ― чиновникам, работающим в поте лица на себя, а отчего-то не на страну.

Я нашел время и проехался на своей «Ласточке» по селу, даже запечатлел на видео камеру, улицы села ― для истории. Что есть, то есть. Село ― оно сейчас только для пенсионеров: стариков и старушек, имеющих, пусть и небольшой, но доход, от государства. Не зря же эти люди, например, в Щурово составляют большинство. Молодых ― очень мало, а те, что имеются, смотрят в сторону города. Им нужно жить там. Там работа.

Здесь, в селе делать нечего, в земле, на грядах копаться? Это тяжелый труд да к тому же и не благодарный. Можно, конечно, часть урожая продать. Но сейчас это, что даром отдать, не хочется. Торговать на селе лучше привозным товаром и то, для этого мероприятия нужен человек наделенный хитростью да смекалкой, наученный грамоте, к тому же, такой чтобы не уставал от дорог. Для него Москва должна быть под боком, как бы ни была она далека.

«Челночники» в Щурово живут лучше «огородников». Но не жируют. Нет в селе людей с большими деньгами. Самые платежеспособные люди на селе ― это пенсионеры, инвалиды и больные, получающие пособия. В этом я убеждался не раз, наведываясь на базар. Но, что я скажу: не все любят заниматься торговлей. Мой отец, ни он один, считал торговцев лодырями и говорил о таких людях: «Им бы чем-нибудь торговать, лишь бы не работать».

Часть населения, исходя из слов моего отца, крепких, здоровых мужиков и крикливых женщин, не работает, ― торгует, другая часть стремятся покинуть Щурово и вахтовым способом сидеть на заднице в столице или в областном городе Брянске в школах, детских садах, больницах и других учреждениях. Приезжая домой они привозят не только какой-то достаток, но и проблемы.

Есть и такие люди, которые от неустроенности в жизни просто спились. Где-где, а летом в селе каждый пригорок манит, каждое дерево, бережок реки или же пруда. Расстелил неторопливо халявную газетку с рекламой и вот тебе скатерть-самобранка. А украшение ее ― бутылка самогонки. Отчего самогонки? А оттого, что она недорога, да и пить ее удобнее, так как, вынося из подворья «пузырь» можно у хозяйки чего-нибудь нащипать, например, зеленого лука для закуски. А широкие русские поля? А что поля! Они заросли травой и лесом. Тракторы распроданы, фермы развалились, точнее их разобрали по кирпичикам и продали расторопные людишки, а те, что остались, будто сфинксы мозолят глаза случайным свидетелям. Дай время ― растащат и их. Заводы в стране ― так называемые атрибуты городов и не только, в Щурово тоже были, ― в настоящее время большей частью остановлены и разорены. Небольшая толика их, конечно, функционирует, правда, люди, заполучившие заводы в свою собственность по натуре далеко не Форды, давят деньги, что масло из подсолнечника, не оставляя ничего ни на зарплату работникам, ни на развитие своих же предприятий.

Жизнь, за исключением столицы и Санкт-Петербурга теплится лишь в отдельных городах миллионщиках или приближающихся к ним по населению. Они, в разоренной России, что корабли-ледоколы среди застывшего безмолвия. Их двигатели работают с надрывом, того и гляди заглохнуть. В любой момент, жизнь в стране может остановиться: не выгодно жить. Убытие населения ― миллион в год.

Мы очень мало производим. Наши люди научились ловчить и выкручиваться и не умеют трудиться в полную силу, да и не хотят уже ― обленились. Ушли специалисты. Наполнение страны товарами идет за счет продажи нефти, газа, леса и других сырьевых ресурсов. Я бы сказал: «Мы с процветающими странами Европы, Азии и Америки расплачиваемся своей кровью». В пору и с ума сойти! Утерян смысл жизни. Не хочется жить, уповая на одно лишь обогащение. Не хочется превращаться в обычное быдло, скотину, хотя бы из-за того, что исчезли с российских лугов многочисленные стада коров. Лучше быть нищим, но богатым духовно.

Я, какой-никакой ― писатель. Меня тянет писать. Правда, это мое занятие дохода особого не приносит, но благодаря нему я держусь на плаву, не спился и не загубил свою странную жизнь.

Для того чтобы писать у меня хватает мыслей, я не расслабляюсь и использую любую свободную минуту: чуть, что сажусь за компьютер, запускаю его и начинаю работать.

Последнее время я был занят темой ― писал о «новых русских». У меня было желание эффектно закончить вторую книгу о своем преуспевшем товарище Юрии Александровиче Шакине.

Вот он новоявленный капиталист. Чего хотел, ― достиг. Он теперь может не арендовать производственные площади: есть свой заводик. Но это не все: при строительстве недостаточно было просто засыпать низину и даже утрамбовать ее, что-то у Шакина пошло не так. Иначе отчего неожиданно у стен большого здания «на вырост» ― этого самого заводика весной стала появляться вода. Она неспроста вытолкнута рыхлой землею и неспроста готова однажды поглотить строение преуспевающего бизнесмена ― камня на камне не оставить.

С чем пришел Юрий Александрович, с тем и останется. Жизнь в России предсказуема: материально нищий, да будет нищим, ― тут ничего не поделаешь. Закон существования. Нам нужны люди не с полными карманами, а с богатой душой. Душа должна цениться превыше всего. Это все я осознал и поэтому дорожу ею. Что меня радует в моей книге: основная работа сделана, можно было бы о ней и забыть, но есть некоторые нестыковки. Я должен их все устранить, а еще меня смущает окончание книги, не могу его принять в том виде, как оно получилось. Не нравятся мне отдельные слова. Уж очень они язвительные. Много сокрыто в них неподдельного злорадства. Оттого и страдает моя книга.

Я снова и снова забирался, в начало последней главы, читал ее, перечитывал, испытывая недовольство, правил и правил. Все, бес толку. Необходимо было отвлечься, ― забыть о книге. Наверное, с этой целью, я нашел время и до ярмарки, после возвращения жены брата Федора из столицы отправился к ним в гости. Имелся кое-какой интерес.

За чаем, я не удержался и принялся расспрашивать у Валентины Максимовны о жизни Натальи Алексеевны Коколевой и, конечно же, задал вопрос о ее внуке Алешеньке. Меня волновало его состояние.

– А что внук? ― влез брат. ― Мальчик нашел бабушку и это просто замечательно! Нет слов!

– Да не скажи, ― перебила его супруга. ― Оно, конечно, замечательно, но и проблем тоже достаточно. Прежде всего, маленький Алешенька скучает, его тянет в Щурово, он ведь родился в селе. К большой Москве нужно еще привыкнуть, научится в ней жить. «Он весь в отца», ― это, по словам Натальи Алексеевны, а мне Алешенька напоминает мою подругу, соседку Оксанку: я не раз бывала в доме Натальи Алексеевны и видела мальчика. Правда, я не стала ей возражать, смолчала. Ну, в отца, так в отца. Зачем спорить, ― закончила речь Валентина.

Я выслушал рассказы об Алешеньке и принял сторону жены брата Федора. Мать для мальчика, конечно, ближе; отца ― Алексея Григорьевича, он не знал, хотя время от времени видел, оттого я его тут же отодвинул на второе место. А еще подумал: нескоро проявятся в характере мальчика новые черты от смешения душ матери и отца, лишь только при умелом воспитании он, повзрослев, найдет себя в нашем странном мире и даже может, будет счастлив. Дай Бог.

Поездка к брату ничего не дала: развеяться мне не удалось. Я снова думал о книге, раскрыв файл начал над нею работать, сидел часа три-четыре, однако собой, остался недоволен: ничего не получалось, в пору было ее забросить и начать новую. Она мое спасение. Отключив компьютер, я отправился во двор. Ходил и размышлял: то, что написано некорректно, пусть не сейчас, но со временем будет исправлено, хотя бы по причине того, что я люблю ковыряться в «старых вещах». Но это потом, не сейчас. Сейчас нужна шальная мысль мне бы только «зацепиться ручкою за край бумаги», далее все пойдет как по маслу.

Я ходил по двору. Голова была совершенно пуста. Забравшись, однажды, на вторую ступень существования мне пришлось работать на два мира, это обстоятельство неудобств не представляло. Героев у меня хватало и здесь, и там: в каждом человеке и в каждой душе я видел свой персонаж, требующий моего участия. Правда, писать здесь в Щурово было тяжело, возникали некоторые неудобства: при финишной обработке материала я не всегда имел возможность зачитывать написанное вслух, мне мешал обычный телевизор. После трех часов мать начинала смотреть свои сериалы, а так как она слышит плохо, то включает его на полную громкость, я начинаю путаться, теряю смысл только что прочитанного. Ну да ладно, после покраски дома я обязательно займусь ремонтом бывшей летней кухни и оборудую ее под кабинет. В нем можно будет заниматься не только вычитыванием текстов, но при желании даже «озвучкой» написанных книг.

Однажды, я долго сидел за компьютером, ― мать на то время после обеда прилегла на диване, ― быстро заполнял экран убористым текстом, затем его стирал, стирал слова, предложения, абзацы, зависал в раздумьях и снова принимался торопливо писать. Неожиданно до меня донесся знакомый голос, который я определить не смог, но слова: «Николай Васильевич! Николай Васильевич?» ― меня зацепили. «Кто такой Николай Васильевич и какое отношение он имеет ко мне? ― недоумевал я. ― Что это за помехи? Может, я переутомился и мне нужно снова отправиться к врачу на осмотр. Я давно не посещал поликлинику после ДТП. Да и на «Останкинскую башню» ― свою башню, недели две не казал носа. Нужно обязательно наведаться, обязательно. Нужно навестить классиков: Ивана Сергеевича Тургенева, Федора Михайловича Достоевского, да и у своих товарищей ― Андрея Пельмина, Игоря Луканенко и Василия Голвачова непременно побывать.

Я снова увлекся и забегал пальцами по клавиатуре. У меня стало что-то получаться. Правда, поработать долго я не смог: на этот раз уже не из второй ступени существования, а реально кто-то постучал в окно.

Гости редко баловали нас своим вниманием. Иногда я видел в доме брата Федора, раза три в неделю его жена Валентина приносила газеты: одну местную ее выписывала родительница и другую бесплатную, напичканную рекламой. Она шла на растопку бани или же для упаковки. Из Буговки, близлежащей деревушки, следуя на работу в Щуровскую больницу, к нам раз в неделю, а то и более: для этого нужно было позвонить по телефону, наведывалась Мария Ивановна Коваль. Она снабжала нас молоком. Вместо нее молоко могла завезти ее дочка или же племянник. Правда, они не так часто изъявляли желание переться в Щурово. Кроме названных мной людей в дом хаживала Алла, жена двоюродного брата Александра. Брат Федор оформил ее через социальную службу нашей родительнице в помощницы. Алле за это шел стаж и деньги. Что еще можно было сказать об этой женщине? Она любила посплетничать, оттого с огромным удовольствием слушала мать и ловила на лету все, что для нее было неизвестно, да и сама торопилась поделиться местными новостями. Время от времени к матери наведывались подруги, но прежде они звонили по телефону. А вот чтобы просто так, без какой-либо предварительной договоренности: «стук-стук» в окно ― нет, такого припомнить, я сколько не морщил лоб, не мог.

Я неторопливо поднялся из-за стола, прошелся по комнате и осторожно выглянул в окно на улицу. У калитки стояла крупная невысокого роста женщина с одутловатым лицом. Она выглядела неряшливо. На ней было одето допотопное хлопчатобумажное платье с еле просматриваемым от грязи рисунком: видно эта женщина довольно часто вытирала об него руки в самых различных местах, не только впереди о груди и бока, но даже со стороны спины умудрилась запачкать обширную поверхность таза ― это место у нее иначе назвать нельзя.

– Мам, к тебе пришла какая-то женщина, ждет, когда ей откроют, ― сказал я и лишний раз порадовался тому, что зайти к нам просто так нельзя. При изготовлении нового забора ― железного, я предусмотрел, чтобы дверь днем закрывалась на цепочку, а на ночь, так еще и на замок.

– Алина? ― спросила мать. Я несколько замедлил с ответом, и она дополнила свой вопрос: ― Ну, моя соседка с право, та, что торгует у трассы огурцами, привезенными из Украины, а еще по селу мотается на велосипеде, когда мужиков нет дома, «новости» собирает?

– Нет, Алину то я знаю. Да и эту…, ну, ― крутанул рукой: ― нет-нет и встречал на улице…

– Ладно, ты не светись у окна, ― попросила меня мать, ― занимайся своим делом. Я сама выйду! ― охая, она поднялась с дивана, следом за мной выглянула в окно, затем, буркнув что-то себе под нос, долго цепляла ногами резиновые калоши, шаркая ими, вышла за двери и пропала.

Мать долго отсутствовала. Наконец, до меня снова донеслось шарканье ее ног, и вот она появилась в доме со словами:

– Ходят тут всякие, ― затем, устроившись на диване, продолжила: ― И зачем только люди живут? От них никакого прока государству ― одни убытки. Надо платить не заработанную пенсию. Ладно бы вырастили хороших детей, а то одни алкаши. Не люди ― мертвые души!

– Это у Николая Васильевича Гоголя есть поэма «Мертвые души», ― тут же поспешил ответить я и неожиданно вздрогнул: уж не его ли кто-то искал на второй ступени существования. Это где-то здесь рядом: Полтава, Нежин, Миргород, Васильевка-Яновщина, в настоящее время уже Гоголево. Все может быть, подумал я, и чтобы не привлекать внимания матери опустил вниз глаза, затем, успокоившись, вопросительно посмотрел на нее:

– Моя соседка приходила. Фура, так ее у нас здесь зовут, лучшего имени и не придумаешь. Прет так, что не удержать. Однако не на ту напала. Просила денег на буханку хлеба, а сама уже слегка нагружена. За версту несет. Я ей ответила, что сломался печатный станок, ожидаю пенсию. Тогда она принялась хвастаться передо мной, что уже месяц как пристроила старшего сынка Бройлера, нашла ему сиротку, зовут Надей. Этой Наде уже дали прозвище: Слюнявая. Напьется, так из нее все течет и слюни, и сопли, и даже что-то ― ниже. ― Мать машинально нащупала рукой пульт управления телевизором, хотя аппарат и не работал, и продолжила: ― Я не раз ее видела на улице и задавала себе вопрос: чья это женщина? Она ходит за самогоном к Павлу Ивановичу, а порой и в нашу сторону заглянет к самогонщице Алине. Та хоть и варит в бане чертово зелье, но своим мужикам ни капли не дает, ― отвлеклась мать. ―У нее все идет на сторону, на продажу. К ней пьянчужки даже из Буговки ходят. Есть там и такие, например, как деверь Марии Ивановны, нашей молочницы, Васюк, тот берет лишь только у Павла Ивановича. Ну, может в отсутствие его и не дойдет, навестит Алину, но это происходит довольно редко.

– А кто это Слюнявая, случайно, не та странная худющая особа, с большой черной копной волос на голове? ― спросил я у матери. ― Однажды она мне попалась на трассе, когда я ездил к брату Федору. ― Мать, кивнула головой и принялась рассказывать о том, что эта женщина с небольшой чудинкой, раньше жила в дурдоме под Брянском, на государственном обеспечении, затем неизвестно от кого забеременела и родила. Ребенка ― это оказался мальчик у нее тут же забрали и отправили на усыновление и не куда-нибудь, а в Германию, а женщину ― она в детдоме еще с одним спуталась, ― тут же выселили. Правда, ей прежде дали дом в поселке Мамай ― это за пятьдесят километров от Щурово и приличное для села пособие на жизнь. ― Мать снова отыскала пульт и, успокоившись, принялась говорить дальше:

– Не знаю, каким образом эта Слюнявая оказалась здесь у нас, в Щурово. Однажды моя подруга звонила мне и говорила, я думаю о ней, и об одном пьянчужке на Стрижеевке, ― Вакуте. Возможно, это он ее и забрал из Мамая. Там-то она тоже не была одинокой. Нашла себе мужика и много лет жила с ним пока того не посадили лет на десять. Что ей оставалось делать? Жить надо. Жила с Вакутом, а когда и этот изверг сел в тюрьму за убийство Сметаны ― своего собутыльника, бывшего сожителя Алины, моей соседки справа, пристроилась еще к одному пьянице ― Фура пристроила. Я думаю, Слюнявая появилась здесь у нас неслучайно. Выходит, лучшего для себя счастья она не нашла.

– Значит она из Мамая, ― медленно проговорил я и тут же припомнил парня, перевернувшегося на самосвале. Он лежал на соседней койке со мной в Брянской больнице, и я невольно охнул, затем, чтобы мать не обратила внимания на мою реакцию, спросил:

– Ну и что?

– А то, ― ответила мать. ― Не нужно было ей приезжать в Щурово. Зря, она связалась с Фуриным сыном. Зря! Все ее пособие теперь будет уходить на выпивку. Он даже на закуску не любит тратиться: просит у соседей, или подворовывает с чужих огородов. Алкаш еще тот. Правда, по словам соседки, они живут хорошо: душа в душу. А я вот не верю. Однажды видела Слюнявую с разбитым лицом. Это «работа» Бройлера. Он и жену свою бил. Так та не будь дура, терпеть не стала, кое-какие вещички похватала, ребенка под мышку и уехала подальше, к родственникам в Брянск. Там сейчас и живет, не зная мордобоя.

– Может у Бройлера и у Слюнявой любовь? ― спросил я, и в ожидании ответа откинулся на спинку стула.

– Да какая тут любовь? Мужику просто нужны ее деньги. Жить на что-то надо: днями сидит дома. Когда-то он был работящий парень, но после того, когда потерял место на ферме, и долго был не удел, то ли от тоски или еще от чего ― запил, одним словом, сейчас Бройлер никто. Здесь в селе много подобных ему людей. Они уже не способны работать. Их бы на работу гонять кнутом, но сам понимаешь: у нас демократия. Вот она эта демократия и губит народ. Правда, этот Бройлер, не знаю его точного имени, однажды ― до встречи со Слюнявой пробовал образумиться: ездил в Москву, пытался на заднице сидеть в солидной фирме. Тогда Фура нахвалиться не могла перед нами: «Мой сын в милиции работает. Пятнадцать дней отдежурить, и приедет домой, а затем снова отправится на работу, вот так!». Так он даже трех дней не высидел. Выгнали его ― за обычное пьянство. До поездки в столицу терпимо пил, а сейчас просто распился, никак не остановится. Мать делиться своей пенсией с ним не хотела. У нее кроме этого Бройлера есть еще один младшенький сын: у нас его зовут Убийцей. Так он тоже оболтус. Правда, есть один и толковый. Тот с ними и знаться не хочет, уехал далеко ― куда-то в Сибирь, там завел семью и живет в свое удовольствие, как человек. Домой, ни одного письма не прислал. А вот своему товарищу ― Февралю нет-нет и пришлет писульку. У него о нем, видите ли, сложилось хорошее мнение, а то не знает он, что этот товарищ тоже, как и его братья, давно уже беспросветный алкаш.

– Ну, а этот Убийца? ― спросил я у матери. ― У него какого положение, работает или как…

– А что Убийца, он также не удел. Жил тут с одной. Женщина неплохая. Хозяйка, каких поискать. В доме все блестело. Да вот как напьется, дурак дураком, тут же лезет драться. Однажды, он до того кулаками размахался, что ненароком убил ее, чуть было не посадили, но выкрутился. Женщина якобы зацепившись неловко ногой за скамью, упала и на смерть ударилась головой об косяк. Лет пять почитай живет теперь один. «Слабый пол» его боится. Не желают сходиться. Ну, если и находится Убийце какая-нибудь сумасшедшая, то ненадолго ― неделю-другую поживет и уходит. Мужик кормиться единичными подработками точнее поится, сам знаешь за те деньги, которые здесь дают наши «бизнесмены», в Щурово работать никто не хочет, а вот за бутылку что-то сделать ― это, пожалуйста, не брезгуют. Обычно, Убийца «на шее у матери» сидит. Фура давно пытается пристроить парня к своей подруге Ирке Кутиной в примы. Как говорят, чтобы с глаз долой. Она на соседней улице живет, баба «боевая» и еще при силе. Кутина бы с ним совладала, несмотря на то что и пенсионерка. Но вот упорствует «зараза», не хочет быть для него «мамкой», он ведь ей по годам в сыновья годится. ― Мать сделала паузу и продолжила: ― Я Фуре отказала, денег на водку не дала, но за то с полчаса была вынуждена внимать ее просьбе: «Наденька, помоги, ― слезно причитала женщина, ― может тебя эта Ирка послушается. Я сколько раз видела, она с тобой любит поговорить. Мне бы сынка оболтуса пристроить. Что бабе, взять его к себе в дом? Сама понимаешь мужику как-то нужно жить. Доходов то ведь никаких. Хоть ходи по улицам и побирайся. Это ведь не дело».

– Да-а-а, жизнь изменилась, я бы сказал, что-то в стране лет двадцать-двадцать пять назад пошло на раскоряку, и оттого многие из нас перевернувшись, так и ходят верх тормашками, ― не выдержал я. Желания о чем-либо говорить пропали. Тошнило. Нет, не от еды. Тянуло засунуть два пальца в рот и опорожнить, подобно желудку, всего себя, чтобы однажды заблестеть.

Дня через три эту, дурочку Надю или Слюнявую, как ее называли в Щурово, я увидел на ярмарке, попытался заглянуть женщине в глаза, но мне не удалось. Она отчего-то сидела на инвалидной коляске, хотя до этого пользовалась своими ногами. Меня снова поразили ее густые, что у цыганки черные волосы и болезненная худоба. Несчастная гримасничала и при периодических толчках в спину, грубой мужской руки, новоявленного не проспавшегося мужа Бройлера, роняла голову на хилую грудь. Мужик был не один, возможно рядом с ним тащился его брат Убийца, которого собиралась пристроить Фура к своей подруге пенсионерке. Он имел неуверенную походку: будто что-то ему мешало в штанах. Однако длинная рука с шапкой довольно проворно оказывалась в любом месте, где только замечалось шевеление рук близ карманов. При этом Убийца гнусавил: «Дайте на пропитание больной умалишенной!» ― на миг замолкал и снова открывал рот: ― Кто сколько может! ― и народ хоть и неохотно, но давал.

На ярмарку я отправился часов в восемь, правда, встал, еще не было шести ― рано, но мать остановила меня:

– Куда ты? Да там еще никого нет. Это раньше, помнишь, на ночь, глядя, ехали и утром чуть свет тоже ехали, чтобы занять хорошие места для торговли. А сейчас можно не спешить, поспи немного. Я разбужу! ― Часа через два мать подняла меня.

– Ну, что будем собираться и поедем, ― сказал я матери. Но она сразу же заохала, и ошарашила меня:

– Сеня, я не поеду, что-то плохо себя чувствую. А ты собирайся. Съезди, посмотри и мне расскажешь.

Что мне оставалось делать: я, позавтракав, забрался в свою «Ласточку», затем завел ее и неторопливо выкатился за ворота.

Улица, по которой я ехал, отличалась от других сельских улиц: по ней проходила международная трасса. Она, хотя бы по этой причине должна быть ухоженной, но не была, даже тротуаров не имела. Некуда было их уложить. А все оттого, что нашлись дома, я бы их назвал «любопытными», вырвавшиеся на отдельных участках далеко вперед, будто лишь для того, чтобы своими «заспанными» окнами ― глазами, подсмотреть, а не едет ли по дороге интересный субъект. Эти бы дома задвинуть, далеко, вглубь огородов. Однако трогать их нельзя было, так как от старости они могли в любой момент развалиться. Дома строили еще до войны, а те, что появились после, тоже новыми не были, купив где-то в селе, хозяева перевезли их и поставили, заменив нижние венцы срубов и всего лишь. Я, глядя на хлипкие строения, ужасался, ― была вероятность, при потере водителем большегрузного автомобиля управления, налететь всей многотонной массой и снести жилище, погубить людей. Отец при строительстве нового дома поступил благоразумно: он, не смотря на уговоры старухи соседки, не стал равняться на ее жилище и отступил от дороги на значительное расстояние вглубь, словно смотрел в будущее. За то ему большое спасибо.

Отсутствие пешеходных дорожек вдоль трассы вынуждает людей ходить прямо по полотну и всегда с оглядкой. Ни одного пьяницу задавили большегрузные автомобили, следующие из Европы через Белоруссию или же Украину в Россию и обратно. Не так давно, под колеса попался Федор Шувара. Мужик лет сорока пяти. Правда, в стороне от села ― на выезде. Случилось это оттого, что он последнее время часто бывал не в себе, под мухой: «горькую» пил и не только, в «Афгане», выполняя свой интернациональный долг, Федор пристрастился к травке, оттого мог и с самим чертом быть на одной ноге. Люди не раз слышали, как они с жаром о чем-то спорили. Федор, не смотря на регалии беса, ему ничуть не уступал.

На рыбалку Шувару отправила Оксана ― очередная его приживалка на стареньком харьковском велосипеде, оставшемся из советского времени, отчего-то на вечер глядя. Он был не так уж и пьян: педали крутил размеренно, да и руль держал крепко, иногда, правда, его забрасывало в сторону, но Федор тут же исправлял положение.

Алла жена моего двоюродного брата Александра после непонимающе возмущалась о том, как такое могло произойти: Оксана из-за боязни конкуренток не выпускала мужика лишний раз на улицу, держала у своей юбки. Однако это в Шурово, а вот на заработки в Москву он мог ездить свободно. Там в столице заинтересовать женщину домом Федор был не в состоянии, а другого чего ― хорошего «гостинца» у него уже не было, травка, да и водка ни для кого не секрет губят мужское достоинство.

Однажды при одном из посещений матери я подвозил Оксану с подругой до районного городка и слышал, она ей хвасталась о том, что скоро они с Федором распишутся и тогда добротный деревянный дом на три окна будет ее. Может, случилось то, о чем она мечтала, и необходимости держать мужика рядом не стало. Не знаю. Я, Оксану после того единичного случая, когда она меня тормознула на трассе, не встречал. Да и Федор мне редко попадался на глаза. Мать, мне сказала, что Алина, соседка последней видела его, разговаривала с ним и даже предупредила мужика: «Ты, смотри, будь осторожен! Не ввязывайся с чертом в разговор. Педали крути молчком. Слушай дорогу. Как бы чего плохого не вышло!» ― Не послушал ее Федор Шувара, лишь махнул рукой, будто попрощался. Забрала его костлявая старуха с косой, хотя и не такой уж старый был.

Я, отправившись на ярмарку, четко выдерживал скоростной режим: последнее время из-за смертельного случая на дороге работники ДПС относились к водителям безжалостно. Правда, мне были доподлинно известны все их «точки» дежурств. Милиция могла стоять, прячась за небольшим изгибом дороги на первом перекрестке, а еще у второго, там, где из-за не имения гаража, у дома одного сельского предпринимателя часто простаивал добротный автомобиль внедорожник, и с другой стороны полотна грузовая машина ― фургон, для бизнеса. Это отвлекало водителей, и они часто попадались. Однажды и я чуть было не попался. Хорошо, что мне захотелось взглянуть на марку автомобиля этого торговца, и я тогда нарочно снизил скорость. Это меня и спасло. А точнее спасла «Субара» этого бизнесмена. Правда, не я первый был бы и не я последний: нарушителей на дороге хватало. Знак ограничения ― двигаться, не превышая отметку сорок километров, часто водителями игнорировался, а те, которые пытались соблюдать правила, шли со скоростью шестьдесят, обычно принятой правилами в населенных пунктах.

Добравшись до второго перекрестка, я свернул на соседнюю улицу, Школьную ― с разбитым покрытием и оттого, наверное, спокойную. Машины на нее заглядывали лишь по необходимости, то есть редко. Мне пришлось брать то круто влево, то вправо, объезжая выбоины, со стороны глянуть ― какой-то пьянчужка едет. Но нет, ни я один так резко выкручивал руль, все так делали. На скорости пять-десять километров я пересек улицу генерала Белова, через некоторое время оказался на перекрестке с Большой. Она не зря так называлась: была очень широкой. Между рядами домов блестели зеркала прудов, заслоняемые огромными вербами и тополями. В детстве я с братьями, хотя это было и далеко от дома, не единожды отправлялся на них удить карасей. Особенно крупные были на Королевке.

На Большой улице жил мой брат Федор с женой, но я не стал к нему заезжать, так как из телефонного разговора, состоявшегося накануне, знал, что найду его на ярмарке, и поэтому проехал до двухэтажного здания бывшего сельскохозяйственного училища, где решил припарковать машину.

Прежде чем выбраться из салона автомобиля я долго оглядывался. Народу было немного. Одни палатки раскинулись у окон магазинов, другие на противоположной стороне улицы. Это раньше ярмарка начиналась с пересечения Школьной и Большой ― улиц, захватывала частично Партизанскую, «выплескиваясь» на Новую улицу. Теперь такого не было. Правда, в ярмарочный день машин было намного больше, чем в обычный базарный день, да и товары привлекали своим разнообразием. На прилавках можно было увидеть бытовую технику, телевизоры, радиоаппаратуру и, даже мебель: диваны, комоды, тумбочки, стулья.

Оббежав взглядом собравшихся на ярмарку людей, я увидел Алину. Она, не знаю с какой целью: мы не были близко знакомы, помахала мне рукой, приглашая к лотку, на котором лежали один в один огурчики. Рядом стоял мешок и прислоненный к нему велосипед. Огурцы при желании я мог купить у женщины и дома. Правда, Алина не ограничилась одним жестом и тут же бодро выкрикнула:

– Неженские, сладкие, сама вырастила, налетай народ, бери, совсем недорого! ― и отчего-то потупила взор. Я молча отказался от предложения соседки и принялся искать пока не «зацепился глазами» за брата Федора, после чего отправился, обходя людей, прямо к нему. Он пристроился недалеко от входа в «новый магазин», между другими торговцами, продавал прессу.

Их высшее почтовое начальство обязывало заниматься этой, неизвестно кому нужной, копеечной работой.

Неторопливо, оглядывая ярмарку, я подошел к брату:

– Здравствуй, почтмейстер! Ну, как у тебя дела? Много ли продал газет, журналов и чего там еще?

Мы пожали друг другу руки, после чего брат не сразу, уклончиво ответил на мой вопрос:

– Посмотри, разве это ярмарка? Не те просторы. А потом поразмысли, кому сейчас нужна пресса. Денег у людей на пропитание не хватает. Заработать их негде. Оттого сельчанин и дорожит каждой копейкой. Вот так.

– Да это не ярмарка. Вспомни, где раньше стояла будка фотографа? ― спросил я и продолжил: ― Она не дотягивает даже до нее! Нет покупателей ― нет и продавцов. Что тут говорить!

– Как же не помнить! У Новой улицы, ― ответил брат. ― Ты, наверное, не забыл, как нас однажды родители водили фотографироваться. Мы тогда шли одетые во все новое, что на тот праздник, в дороге я натер ноги, тебе тоже досталось. Но ты тогда оказался намного терпеливее: забрался на табуретку, я же отказался, меня долго умоляли сфотографироваться, а уж затем снять обувь, но я ни в какую, раскричался, и отец, прежде чем поставить нас под объектив, буквально сдернул с меня новенькие еще не разношенные ботинки.

Федор немного помолчал, а затем вдруг сознался: ― Я, после того случая, долго работал над собою, чтобы стать терпеливым. И желаемого добился: много раз порывался уйти с почты, но выдержал ― остался. Да, наверное, зря. Сейчас давно бы имел другую работу, получал прилично, а не копейки…

– Все может быть? Что сейчас о том говорить, давно это было, хотя фотография все еще висит в рамке на стене, в родительском доме и ты на ней ― босой. Я же стою, в новеньких ботиночках.

Мы минут пять постояли, переминаясь с ноги на ногу, правда, я недолго оставался безголосым:

– Так значит, торговля у тебя идет ни шатко, ни валко, ― затем слегка сдвинувшись в сторону, чтобы не мешать будущим покупателям «информации» осматривать разложенный на коробке товар, принялся расспрашивать Федора о работах в усадьбе.

Люди подходили, но часто не для того, чтобы что-то купить, поздороваться и спросить о чем-нибудь и всего лишь. Некоторые из подходивших сельчан обращали внимание и на меня. Их привлекало наше сходство. Я называл себя, и они тут же принимались ломать головы, пытаясь что-то вспомнить из далекого прошлого. Это им не всегда удавалось, ― возможно оттого, что время на месте не стояло и прошло его очень много.

Меня из знакомых брата заинтересовал лишь один тип в костюме брусничного цвета с искрой. За поясом у него я увидел отличный кожаный кнут. Распахнувшиеся полы показали его мне и скрыли. Что я мог бы сказать об этом мужчине. Он был «не красавец, но и не дурной наружности, не слишком толст, но и не тонок, нельзя сказать, чтобы стар, однако и не так чтобы слишком молод». Мужчина, в отличие от предшествующих знакомых брата, мне первому подал свою пухлую руку, а уж затем только ему. Заметив мой любопытный взгляд, он снова нашел мою кисть и, взяв ее, слегка потряхивая, назвал себя:

– Павел Иванович! ― при этом, в знак уважения к моей персоне, слегка склонил вниз голову.

– Семен Владимирович, ― тут же представился я, на что этот странный тип не преминул ответить: ― Я вас знаю. Знаю вашу родительницу Надежду Кондратьевну, многих лет ей жизни. Мне был знаком и ваш покойный отец Владимир Иванович. Я ни один год работал с ним в школе. ― Павел Иванович в знак почтения сделал небольшую паузу, после чего продолжил: ― Вы писатель. В нашей Щуровской библиотеке есть ваши книги. Это, возможно, ваш подарок или же вашей матери? ― Я кивнул головой. Он не стал уточнять, чей подарок. Для него было достаточно того, что книги написаны мной, а ни кем-либо другим.

– Сейчас у нас в стране охотников до чтения не очень много, ― сообщил мой собеседник, ― да и те не все понимают в книгах, ― я говорю, не о так называемых бестселлерах, наводнивших рынок, а о серьезной литературе. Она им не по зубам, точнее, не по уму. Эти люди не прочь полистать печатное издание. Однако, подобно одному из лакеев известного коллежского советника, ― героя «Мертвых душ» Николая Васильевича Гоголя, ― вы представили себе, о ком я веду речь? ― спросил Павел Иванович и, дождавшись, когда я кивнул головой, продолжил: ― «если и читают, то с равным вниманием все, что им подворачивается под руку. Даже от учебника химии они не откажутся. Им нравится сам процесс чтения. Они всегда очень удивляются, что вот де из букв вечно выходит какое-то слово, черт знает, что означающее». Да вы о том и сами знаете, а нет, так спросите у Федора Владимировича. Газеты и те не нужны, а ведь в них разобраться раз плюнуть, а что говорить тогда о книгах. ― Павел Иванович поднял на меня глаза: ― Я признаюсь, специально ходил в Щуровскую библиотеку и не один день, но ваши книги прочитал, от корки и до корки. Меня они затронули, ― постоял немного в задумчивости, затем достал из кармана носовой платок. Я тут же ощутил странный запах, правда, он исходил не от Павла Ивановича и не от его платка, оглянувшись, я увидел, стоящих недалеко от нас мужчин и женщин. Через мгновенье мой новый знакомый чрезвычайно громко высморкался. «Как у него это получалось, я не знаю, но нос прозвучал, что та труба. Это совершенно невинное его достоинство послужило сигналом» для того, чтобы из толпы людей ― один низенький в истасканной легкой куртке и другой, малый, непонятного возраста, в подержанном пиджаке немного суровый на взгляд, с крупными губами и носом ― тут же сдвинулись с места. Они, дождавшись, когда мой странный знакомый отошел от нас и удалился на определенное расстояние, последовали за ним. Вместе с этими двумя мужиками ушел и непонятный запах. Правда, я его запомнил, ну как, например, запоминают не нужный похабный стишок, не в силах затем сбросить с языка.

– Мм-м-да-а-а, пахнет не розами, хотя и мы тоже в определенных местах благоуханий не источаем. Думаю, в будущем появятся, нет, не дезодоранты они уже выпускаются, а какие-нибудь таблетки для принятия вовнутрь, выпил и на выходе запах лаванды, или же сирени, а то и…. ― сказал я, рассчитывая быть услышанным братом Федором. Однако он на мои слова внимания не обратил. Дождавшись, когда Павел Иванович скрылся в толпе народа я огляделся, словно боясь быть услышанным посторонними людьми, ― с одной стороны торговала «тряпками» ― дебелая женщина, лицо ее мне было знакомо; с другой ― брат моей бывшей девушки, за которой я когда-то ухлестывал. ― Он, не знаю отчего, довольно часто поправлял разложенную на столе белорусскую обувь, смахивая с нее невидимую пыль, и поглядывал то на меня, то на Федора.

– Кто это такой, Павел Иванович и отчего я его не знаю? ― спросил я тихо у Федора, и посмотрел на брата бывшей своей девушки.

Федор, как и я, осмотрелся и тихо, не напрягая голоса, ответил мне:

– Имя, отчество ты его слышал. Фамилию его я не знаю. Правда, раньше знал, но запамятовал. Он внук, объездчика, того, который в детстве на нас детей наводил жуткий страх ― Листаха. У нас в селе иначе как Чичиковым его никто не называет, и то за глаза. Правда, это свое прозвище он получил после работы заведующим хозяйством, попросту завхозом в средней школе, ― помолчал, затем неожиданно спросил: ― Ты что этого колоритного мужчину совсем не помнишь? Павел Иванович был очень дружен с нашим двоюродным братом Александром. А еще, он не раз бывал у нас в отцовском доме. Ну, там, где ты сейчас проживаешь. Бывало, подолгу беседовал с родителем. Ты знаешь, наш отец мог сойтись с любым человеком, даже с ним. Имел к людям особый подход. Тебе до него далеко.

– А-а-а, ― сказал я, однако этот мой возглас ничего не значил и ясности в мою голову не внес. Я не знал, кто такой Чичиков и в неведении махнув Федору рукой, отправился по ярмарке с желанием купить кое-что для ремонта дома, а его оставил торговать.

Ярмарка ― это конечно не базар. То, что мне было нужно для ремонта дома, я нашел и купил, даже металлическую «ложку» для обувания туфель. Давно искал, но не попадалась на глаза. Повезло, иначе не скажешь. Правда, эта самая «ложка» недолго мне прослужила: дня через три не выдержала и загнулась. Зашвырнул ее в огород и всего лишь. Понятное дело: не нашего производства. Да к тому же отношения у торговца к товару изменилось: он готов взять на реализацию и брак лишь бы тот стоил дешево, чтобы продать дорого.

Что я видел на летней ярмарке, (зимние, ― часто для нас, детей проходили стороной) ― что? Большое скопление торговцев и покупателей. Людей разных и хмурых, и веселых. И те, и другие собирались чуть свет ― до высокого солнца. Все оттого, что приезжали на лошадях, а животные в жару, да еще при огромном количестве оводов и без должного запаса воды, долгого стояния не выдержат. Торговцы захватывали самые лучшие центральные места, торопились их застолбить и ограничить пространство, привязывая к коликам, вогнанным в землю, вожжи, затем раскладывали на брезенте товары или же на повозке и зазывали покупателей.

На ярмарку приезжали и машины ― автолавки, их было немного. Они работали от государства или же от кооперации. Процветал ― «частный сектор». Он в лице крикливых баб и небритых мужиков за свой товар радел, хотя попадались и недобросовестные торговцы, но это было исключением, так как по второму приезду его опозорят, и он уедет с таком, ничего не продав. Торговля государственная за качество отвечала гарантиями производителя. А вот на современной ярмарке такого уже не было: ― за товар никто не отвечал. И я должен был надеяться лишь на себя. Торговец мог быть твоим соседом ― жить под боком, но заставить поменять, что-либо купленное у него, было невозможно. Ответ был следующим: «Не я его производил. Нужно было смотреть, когда покупал. Ты, может, испортил товар сам и чего-то от меня хочешь» ― и в таком духе. Что еще? Люди из-за безденежья стали жадными, наверное, оттого я нигде между рядов никого не встретил приплясывающего с гармошкой и лихими песнями. Известно, что люди скажут: «Ах, гад, ты еще и веселишься! Тут жить не на что». Лишь человек, ползающий, подобно червю, мог рассчитывать на подаяние. Это не труд. Это унижение. За него и платят. А раньше деньги запросто так не брали: пытались их отработать. Даже женщины-богомолки и те за монету усиленно причитали и отбивали поклоны.

Часам к двенадцати пополудни торговцы начали убирать свои товары и загружать их в машины, оставаться было не резон. Ярмарка заканчивалась в одно время, и та знакомая мне с детства и эта, на которую я приехал. Дожидаться полного ее окончания я не стал. Смотреть было нечего. Что нужно купил и достаточно, можно, как говорят, сматывать удочки.

Правда, по прибытию на ярмарку у меня теплилось желание порадовать жену и приобрести задешево эксклюзивные для города предметы, например, повседневную глиняную посуду для приготовления мяса, кувшины для молока, что-нибудь особенное для посадки и разведения на окнах цветов, но на ярмарке не оказалось ни одного гончара. Они, наверное, все крутились вокруг Москвы, занимаясь изготовлением одних лишь шедевров. Не нашел я и не одного резчика по дереву, а то бы купил обычных когда-то липовых ложек, досок для разделки мяса. Не было умельцев, продающих свой товар. Даже не попался на глаза точильщик ножей.

Управился я, со своими покупками, наверное, за час и, держа в руках тяжелые сумки, направился к брату. Лавируя среди снующего народа, я увидел в стороне профиль Павла Ивановича, называемого в Щурово, Чичиковым. Недалеко от него стояли уже виденные мной два мужика. Павел Иванович находился возле инвалидной коляски, на которой сидела Надя, и отчитывал Бройлера и его брата Убийцу ― сыновей Фуры. Из-за базарного гама ничего не было слышно, да я и не стремился подслушивать: мне было не до того. Но то, что он говорил о деньгах, я понял даже издали. Забрав Федора с ярмарки, чтобы подвезти его до дома я, усаживаясь в свою «Ласточку», снова увидел Павла Ивановича: он отъезжал на своей машине непонятного цвета, не то черной, не то бежевой, с затемненными стеклами, не старой, но и не новой. На такой машине, обычно ездят холостяки. Что мне бросилось в глаза: он был один, и я тут же сообразил, отчего Чичиков не взял с собой мужиков: у меня в памяти всплыли слова из поэмы нашего классика: «Ну, ты брат и воняешь, потеешь что ли, сходил бы в баню». Это так герой поэмы высказался о своем лакее. Я фыркнул, будто почувствовал неприятный запах от одного из мужиков Павла Ивановича.

Мой новый знакомый уехал, а я, вдруг неожиданно вспомнив о желании купить матери несколько бутылок минеральной воды, оставил брата в машине, а сам отправился в магазинчик.

Долго не был, как говорят: зашел и вышел, едва уселся и взялся за руль, брат тут же спросил:

– Ну, что? Каковы успехи?

– Нет воды. Ну, той, которую, я хотел взять ― нашей «Затишинской». Она более приятная, наверное, из-за своего состава, чем «Боржоми» или другая какая…. Мне посоветовали заехать в бар на пересечении улиц Школьной и Большой.

Федора, я высадил у дома и уж, затем, отпустив тормоз, подъехал к бару. Это было недалеко. У здания стояла машина Павла Ивановича Чичикова. Что мне еще бросилось в глаза: Павел Иванович в просторном зале из пластика и стекла угощал двух девочек, совсем еще соплюшек, газировкой. Однако, стоило мне зайти в зал, как он тут же ретировался. Я купил воду и отправился следом за ним. Уж очень он меня заинтересовал, терять его из виду не хотелось. Машину Павла Ивановича я догнал на Школьной улице. Бег «лошадей» его иностранного автомобиля остановили уже известные на дороге колдобины. Минут через пять я уже двигался за ним следом, затем он вырулил на трассу, и я тоже. Некоторое время мы шли друг за другом, я заметил, что Чичиков хотел со мной еще раз встретиться, но его неожиданно остановил дэпээсник.

– Не повезло, ― сказал я про себя, аккуратно обходя автомобиль Павла Ивановича, но затем, взглянув в зеркало заднего вида, понял, что ему ничего не грозит. Он, выбравшись из автомобиля, неторопливо шел к «стражу дорог» с широкой улыбкой, протягивая ему для пожатия руку. Да они друзья-товарищи. Мне нечего о нем беспокоиться, и я тут же, прибавил газу. После мне стало известно, что не только в полиции у Чичикова есть знакомые, но и в других государственных учреждениях района, области и даже Москвы.

Недалеко от перекрестка мне попалась навстречу карета скорой помощи. Она торопилась на очередной вызов. У дома, я чуть было не наехал на Галстука. Он мне чем-то напоминал героя Николая Васильевича Гоголя из «Мертвых душ» ― Манилова. «Есть род таких людей известных под именем люди так себе, ни то ни се, не в городе Богдан не в селе Селифан». Так и этот Галстук. На первый взгляд он был человек видный, черты лица были не лишены приятности, но в этой приятности было чересчур много сахару: улыбался без какой-либо необходимости.

Мужик, прозванный Галстуком за видимую интеллигентность в одежде: носил белые штаны и рубаху, да и еще ― разговаривая с людьми, сдерживал себя, не матюгался, так вот он вдруг рванул через дорогу прямо перед самым носом машины. Я еле успел надавить на педаль тормоза: не ожидал от него такой прыти. Галстук долго раскланивался передо мной, прося прощения. Из-за чего я был вынужден простоять на дороге до появления машины. Это лишь позволило угомониться соседа и уступить мне трассу. А вот его товарищ Стопарик, увидев меня, остановился, дождался, когда я проеду, и его сосед, Февраль, интересный субъект тоже не побежал. Они на тот момент отчего-то дорожили своими жизнями. Причина мне стала понятна несколько позже.

Дома на расспросы матери: «Ну, как тебе наша ярмарка?» ― я, ничего не выдав вразумительного, сообщил ей, что мне на дороге попалась «скорая помощь» ― мать тут же ответила: ― Это она ко мне приезжала, давление подскочило. Хорошо, что я удержалась и не поехала на ярмарку. Наверное, сегодня нехороший день. Надо заглянуть в календарь, ― затем сказала, что Людмила ― новая фельдшерица сделала ей укол. ― Я ее знаю сызмальства, однажды, когда еще работала в школе мне в коридоре попалась девочка, идет вздыхает. Я у нее и спроси: ты, что же это так вздыхаешь? Никак двойку получила? «Да нет! Папка с мамкой снова ругаются. Не знаю, что мне с ними делать?», а самой ― лет десять всего! ― мать усмехнулась и подняла на меня глаза. Я не удержался и начал расспрашивать у нее о торопящейся куда-то странной компании мужиков, и тут же услышал:

– Ты не знаешь, куда они идут? На «сорок дней» собрались. Федор Шувара погиб. Я тебе по телефону о том говорила еще до приезда в Щурово. Не так давно заходила Валентина ― сестра Федора Шувары, ― это она мне вызвала «скорую помощь» ― приглашала и меня. Мы все-таки с Прасковьей Ивановной, ее матерью, были подругами. Я на ее похороны ходила, да и на похоронах Федора тоже была, однако взглянула, что там творилось, и тут же припомнила поговорку, которую не раз повторяла твоя бабушка Вера Борисовна: «приглашают на горячий обед, ― удирай, а на сорок дней спеши ― коня запрягай». Правда, у меня все наоборот получилось: я тогда ходила, а вот сейчас для себя решила лучше дома помолюсь за упокой души убиенного: жалко, все-таки человек. Там, в их доме, вечером и моя соседка Фура обязательно будет, без нее не обойдутся и ее дети: Бройлер с Надей, этой Слюнявой и Убийца. Алинины мужики: Пленный и Дробный тоже не пропустят данное мероприятие, ― обязательно отметятся. Придут будто на шабаш. Народу между четырех стен большого дома о-го-го сколько набьется. Напьются, что те свиньи, а затем известное дело будут разговаривать с самим чертом. Федор не поленится, ― лишь часы пробьют полночь, приведет рогастого в разгар этого так называемого в кавычках «праздника», то-то еще будет!

– Неужели у Оксаны много денег? Для этого ведь нужно иметь ну хотя бы тысяч…, ― и я задумался, пытаясь подсчитать расходы, которые эта женщина могла понести. Но мать не стала меня ждать и тут же ответила: ― А Павел Иванович на что? Он у них, этих пьяниц благодетель, ― и принялась говорить о том, что Чичиков один из этой странной компании, тоже не менее странный человек, но совершенно другой, не похожий ни на кого из них. У него даже своя свита имеется. Ходят за ним тенями два каких-то охламона из Буговки. Нужно будет у молочницы Марии спросить кто такие. Я смотрю на Павла Ивановича, с виду солидный человек, но кто он, не знаю. Не раз о том спрашивала у твоего двоюродного брата Александра: он одно время водил с ним дружбу… ― мать хотела что-то сказать об этой их дружбе, но махнула рукой: ― Не понял он его. Лишь отец твой знал, что за человек этот Чичиков. Одно время до того, когда Павел Иванович перевелся в лесничество, они работали вместе в школе. ― Родительница еще что-то хотела сказать о нем, но разговор неожиданно был прерван: что-то темное со всего размаха ударилось в окно, заслонив на миг свет и открыв его снова. Я бросился к окну, следом за мной мать. Это плохое событие, ― подумал я. Что будет? А может и ни чего. Понятное дело ― птица не успела увернуться или же просто перепутала отражение в окне с действительностью. Мне бы тоже не опростоволоситься и не перепутать реальный мир со второй ступенью существования, ненароком можно забраться куда-нибудь и выше, например, на третью ступень…, а уж оттуда назад хода не будет. Не дай Бог. Рано еще, рано.

2

Остатки ярмарочного дня я потратил на ничего не деланье: слонялся по комнате из угла в угол, затем по дому из комнаты в комнату. А еще я отчего-то выбрался на воздух и долго ходил по двору, заглядывая то в летнюю кухню, то в баню, то в сарай, будто что-то искал, хотя мне ничего не нужно было. Я не желал в день приобретения материалов и необходимого мне инструмента заниматься ремонтом дома, даже из машины не удосужился вытащить покупки, как лежали они все в багажнике, так там и остались. А зачем? ― размышлял я, ― займусь завтра или же послезавтра в зависимости от погоды. Для моей работы она должна быть сухая.

Со стороны соседки Фуры было тихо, а вот за забором другой ― Алины слышался грозный крик. Баба в который раз занималась воспитанием своих родственников: худенького сынка ― Дробного, выгнанного за пьянство толстой женой и мужа, носящего прозвище Пленный. Раньше, когда он жил отдельно и носил прозвище Чинарик оттого, что любил покурить на халяву, жизнь его была очень скучной, теперь грех пожаловаться: окрики, а порой и оплеухи сыпались без задержки. Алина строго смотрела на этих двух охламонов и спуску им не давала.

– Ишь, что учудили, ― кричала баба: они ― эти двое болтающихся от временной незанятости мужиков, завидев на дороге Галстука, Стопарика и Февраля вознамерились от нее улизнуть и тоже отправиться к Оксане, чтобы как следует, на славу помянуть Федора Шувару, но не удалось. ― Им, видите ли, хочется нажраться. Я вам нажрусь! Вы меня попомните! ― Алина держала ухо востро, и для пресечения повторных попыток, так материла мужиков, что у меня, не очень понимающего ее не Щуровский выговор, ― она приехала лет тридцать назад из захолустного села ― вяли и закручивались в трубочку уши, даже на расстоянии.

Алина словно предчувствовала ненастье и всем своим поведением сообщала о том окружающим людям. И старый пес матери Тимон, следовавший повсюду за мной, тоже чувствовал непогоду. Но он реагировал по-своему, высунув из пасти, насколько это было возможно язык, тяжело дышал, часто останавливался. Однако, чтобы там тявкнуть это ни-ни, шума и так хватало.

Парило, на небе неторопливо собирались тучи. Они становились огромными и, трансформируясь в фантастических страшных чудовищ, с каждой минутой приобретали более и более черный, зловещий вид. Ночью, непременно жди, разразится мощный ливень с молниями и громом.

Мне было тошно, я находился не в себе, размышлял над словами матери. Федор Шувара жил-жил и вот умер, хотя был намного лет младше меня. Я учился в десятом классе, ― оканчивал школу, тогда была десятилетка, когда он появился в ее стенах. Однажды я стоял на переменке с Вячеславом ― его старшим братом и о чем-то разговаривал, а он ― маленький «шпингалет» заметив нас, затеял скандал, требуя от брата денег на буфет. Я так понял, что Федя хотел купить булочку, не выдержал и дал ему несколько монет. Мальчик тут же спрятал их в карман, при этом, не сказав обычное в таких случаях «спасибо», забежал за спину Вячеслава и ударил брата ногой.

– Вот, маленький сволоченок! ― поморщившись от боли, сказал старший Шувара, но поделать он ничего не мог: шустрый Федя торопливо скрылся в толпе сверстников-одноклассников.

Федя Шувара ― был пятым ребенком в большой семье Прасковьи Ивановны и Григория Семеновича. Он рос хулиганом и оттого довольно быстро встал на учет в детской комнате милиции. В Щурово единицы парней были призваны и отправлены в Афганистан для оказания военной помощи. Он оказался, можно сказать, одним из первых и два года под огнем душманов водил машину, перевозя продовольствие для солдат и забирая грузы под номером двести. Демобилизовавшись, Федор женился. Девушку он взял из Щуровского училища. Прижил с нею дочь, и затем после двух-трех лет совместной жизни супруга подала на развод. Она, недоуменным соседям объяснила свой поступок следующим образом: «Это хорошо, что я родила девочку. С девочкой я как-нибудь управлюсь и сама. А вот если бы получился мальчик? ― и она, для привлечения всеобщего внимания, подняв указательный палец вверх, на минуту замолкла, а затем резко выкрикнула: ― Нет, мне не нужен еще один невменяемый афганец. Я уже от этого торчу, намаялась, ― время идет, а жизни никакой».

Федор не один день пытался удержать жену в доме, даже сделал для себя небольшой перерыв: перестал курить травку, правда, не такую к которой он пристрастился в Афганстане, а приготавливаемую лично из подсобного материала, произраставшего в Щурово. Что еще? Не поленился мужик и привлек на свою сторону мать, хотя она не раз сына предупреждала:

– Уж лучше бы ты пил, как Вячеслав, чем бегать по чужим огородам и воровать мак. ― Прасковья Ивановна отвела невестку в сторонку, но ненадолго: молодая женщина что-то сказала свекрови на ушко, и та отшатнулась, махнула рукой, оставив молодых наедине.

– Нет, не проси Федор, не проси, я не останусь, ты сколько раз давал мне обещания, кричал, что завязал и, да, завязывал, но потом снова начинал и снова завязывал… ― сказала молодая женщина забрала девочку и уехала к родителям, ругая себя за затянувшуюся учебу в Щурово. Дома родителям она сообщила просто: ― Научилась, умная стала, вместо одного года, ― столько обычно длилось обучение на счетовода, ― чуть было не застряла на всю жизнь. Но, Бог миловал. Вот я и дома. Принимайте родные.

Я ходил по двору и размышлял: шабаш ― сборище нечестивцев; сорок дней ― дата поминовения со дня гибели Федора Шувары на трассе под колесами автомобиля, как и то и другое понимать. Что-то не вяжется здесь. Не по-христиански. Да, не по-христиански, но что им ― этим людям думать над тем, правильно или же неправильно они живут. Моя жизнь, говорят они, что хочу то и ворочу. Изменился строй и частное «я» стало довлеть в человеке над его общественным «мы», не нужна людям, теперь забота государства обо всех и о каждом, шага нельзя было сделать в сторону, но все теперь мы свободы. Ты ― человек теперь хозяин самого себя, что хочешь с собой то и делай. И люди делают, не понимая смысла жизни, а значит и, не осознавая, что творят, лишь бы убить, ставшие вдруг ненужными, например, из-за безработицы, длинные-предлинные годы. А куда их девать? Дай возможность, так за водку бы оптом продали, что те ваучеры, но никто не покупает. Даже олигархи, а им бы, ох как пригодились эти самые годочки, не берут, проходят мимо оттого, что не приплюсуешь их к своей жизни. Не зря однажды мать назвала пьяниц «мертвыми душами». Не зря! Они только одной ногой стоят в нашем реальном мире, а другой уже давно там… ― на второй ступени существования. Что с ними этими людьми будет? Их же по России не сотня и не тысяча и даже не миллион ― миллионы. Неизвестно?

В дом я зашел, когда уже где-то, в стороне речки погромыхивало, и виделись сполохи ― вспышки отдаленных молний. Мать при мне закрыла последнее окно, зашторила, затем выключила радио и даже телевизор, хотя он и привлекал ее: шел один из любимых сериалов.

– Ничего не поделаешь, ― приближается гроза, ― сказала она. ― Все должно быть обесточено. ― Однако, холодильник родительница не выключила, да и свет, пусть и в одной комнате, оставила, правда, ненадолго.

Во время грозы в Щурово жизнь замирала, среди жителей не принято было чем-либо заниматься ― работать, да и шумно отдыхать тоже, например, петь, танцевать, громко разговаривать, смеяться. Иначе, жди неприятностей. Отец, однажды, чуть было не поплатился: в ожидании окончания ненастья вышел на крыльцо покурить: молния как бабахнула, выбила из пальцев сигарету ― хорошо, что не зацепила его самого, жив остался.

Закончив приготовления к надвигающей на Щурово грозе, мать тут же спросила у меня:

– Сеня, ты голоден? ― и, не дождавшись ответа, принялась накрывать на стол. Хотя желания ужинать у меня не было, но под ее присмотром, чтобы не расстраивать родительницу я тут же выполнил указание: похлебал холодного ― это смесь измельченного зеленого лука, петрушки, укропа, листового салата, огурцов и вареных яиц, залитых кислым молоком, называемым в Щурово ― кисляком. Затем, я немного посидел за столом, пока мать измеряла японским аппаратом себе давление и пила таблетку, после чего, пожелав друг другу спокойной ночи, мы тут же отправились на покой.

Обычно до постели я дохожу не сразу, прежде подолгу работаю, но сейчас положение было другое: надвигалась гроза. Уж, если родительница не стала смотреть телевизор, то и мне не подобало включать свой компьютер. Можно и не за столом, а в полной темноте, например, развалившись на диване или же лежа на кровати поразмышлять над новой книгой, а на другой день торопливо записать, набежавшие мысли, на белый лист виртуальной бумаги, затем сохранить файл и все, дело будет сделано.

Меня, не знаю отчего, вдруг стали волновать люди, которых мать называла «мертвыми» ― русские пьяницы. Они заводятся там, где неустроенность и безработица. Жизнь этих бедолаг не из легких. Я бы им, наверное, поставил памятник. Они, что те гастарбайторы, так называемые «черные», но если одни выполняют грязные и тяжелые работы за гроши, нужные для прокорма семей, то наши за одну лишь водку, забывая и о женах, и о детях, даже на родителей не обращают внимания, что те сироты. Есть еще одно отличие у них от пришлых работников ― не могут наши пьяницы трудиться качественно изо дня в день, им обязательно нужны перерывы, не для отдыха, а, чтобы в очередной раз напиться и валяться где-нибудь в канаве.

Задумавшись о русских пьяницах, я мысленно представил невысокий грязный постамент и неожиданно для себя увидел лежащую на нем огромную с расколотым горлом бутылку, из нее, что из того фонтана вдруг принялась хлестать дурманящая жидкость и, находящиеся рядом страждущие люди, мучимые странной жаждой, поползли к этой самой посудине. Они буквально атаковали ее. Затем я неожиданно придумал еще один вариант, альтернативный: в качестве «героя», конечно, негативного, изваял неряшливо одетого неустойчивого мужчину и для чего-то в шапке ушанке с не подвязанными и оттого топорщащимися во все стороны «ушами», с повернутой назад головой. У него, этого неряшливого мужчины лет сорока, из карманов торчали горлышки множества бутылок. Мелькнула еще одна задумка: рядом с мужчиной на постаменте могла быть, и женщина и не только она: в России даже малолетние дети и то вовлечены в это нехорошее дело, попросту попивают. Жизнь для них зашторена серыми тучами. Из этих серых туч идет мелкий холодный, осенний дождь, забираясь под воротник. А где же лето, спросите вы, а где оно солнце, где? Нет его, нет, и не будет!

Тема о «мертвых душах», то есть в моем понимании о русских пьяницах чрезвычайно серьезная. Их вокруг меня о-го-го сколько, и вокруг вас россияне их тоже предостаточно. Может, вы даже и сами пьете. Они, что грибы после дождя вырастают. Пьяниц, сколько не считай, не пересчитаешь. Говорят, что русский человек с бутылкой рождается, но не с травкой ― это необходимо принимать во внимание. Нам нечего даже зариться на наркотики. Они созданы для высокопреосвященного европейца, пытавшегося завоевать весь мир и однажды подцепившего это зелье, что тот вирус на южных просторах нашей огромной ― необъятной земли. Мы ― русские предпочитаем потреблять водку. Даже не пьющие люди и то пригубят водку. Я не хочу писать о наркоманах и при желании могу попытаться написать книгу только о людях пьяницах, а вот справлюсь, или нет, это лишь одному Богу известно. Венедикт Ерофеев вот справился, читал я его книгу «Москва ― Петушки», а я может подобно Николаю Васильевичу, если что-то и напишу, то это написанное тут же следует немедленно сжечь. Не удастся книга, ― сожгу. Уж очень трудная тема ― пьяницы, очень трудная.

Мне далеко до Николая Васильевича Гоголя, далеко. Он, чтобы продолжить работу над своей второй книгой о «Мертвых душах», прежде подолгу готовился, нет, не физически ― душою, ― молился Богу. А народ требовал продолжения, торопил писателя: «Где книга, когда она выйдет?» Ни раз он принимался писать, не чувствуя душевного удовлетворения ― заставлял, насиловал себя и что из того? Ясно, что. Ясно, не только ему, но и всему миру: Николай Васильевич все написанное сжег один раз и затем, другой. Не идет книга, так не идет. Прежде чем сесть за стол нужно прийти в согласие с реальностью.

Это все мне следует понимать при написании своей книги о падших людях ― пьяницах и не уподобляться классику, далеко еще до него. Николай Васильевич Гоголь для меня стоит особняком: на одной ноге с Александром Сергеевичем Пушкиным. Поэт не раз подбрасывал сюжеты для книг талантливому малороссу. Даже книга о похождениях Чичикова и то была написана не без его участия. Так говорят. Кто говорит? Ни сам ли Николай Васильевич после очередной встречи с великим поэтом? Для него ничего не стоило описать в поэме случай, произошедший в Миргороде, а не тот произошедший якобы в Кишиневе и рассказанный Александром Сергеевичем. Я думаю, Гоголь ссылался на Пушкина лишь для того, чтобы, опершись на великого человека ― его имя, найти в себе силы и осуществить задуманное. А еще ― чтобы книга имела успех. Пушкин сказал, Пушкин. Ну да ладно. Для меня что один, что другой ― недосягаемая высота.

Шумный день ушел прочь. Я в подсвечиваемом сполохами далеких молний интерьере спальни, неторопливо принялся раскладывать постель, взбил подушки, разделся и лег, тут же будто кто-то, имеющий власть над миром неожиданно нажал на кнопку выключателя: меня охватила кромешная темнота. Я застрял в ней с головы до ног. Не пошевельнуться. Что это, один из миров моего товарища писателя Андрея Пельмина? ― мелькнула мысль и погасла.

Я не спал. Мой разум бодрствовал. Скоро я почувствовал легкость и слабое движение тела, тут же инстинктивно выбросил вперед руки, чтобы как при ДТП не «расквасить» себе лицо.

– Этого мне еще не хватало, ― сказал я сам себе, ― нужно быть осторожным и не торопиться. Рядом столбовая дорога ― международная трасса. Придавят, и пикнуть не дадут, ― затем рассмеялся, ― не придавят. Наезд на меня равносилен наезду на обычную тень. Я ― эта тень и всего лишь, значит, буду отброшен потоком воздуха, подобно обычному листику от вербы, их на нашей улице предостаточно. Опасаться следовало надвигавшейся грозы, и я опасался ее, оттого оказавшись за калиткой и едва касаясь ногами поверхности земли, не достал из кармана сотовый телефон, чтобы освещать им себе дорогу. Однажды так делал. Для меня достаточно было, чтобы прошло какое-то время и вот ко мне неожиданно пришло ощущение пространства, уже знакомое при посещениях второго уровня, и я, что тот водитель, запустивший навигатор ― новинку двадцать первого века и определивший свое положение на местности, ободрился и тут же, прибавил скорость.

Под ногами у меня был твердый асфальт, над головой, время от времени, разверзалась черная бездна от резких сполохов молний. Даже здесь на второй ступени существования в любой момент мог хлынуть дождь.

Мне необходимо было торопиться, и я шел вперед. Любопытство что ли меня обуяло, я, оставив усадьбу Фуры позади, не удержался и как в детстве заглянул в одно из окон дома, в котором когда-то жил мой школьный товарищ Мишка Рудой, а теперь его занимали Бройлер с Надей.

Моего товарища там не было. Да и не могло быть. Дом отцом Паньком Рудым был неожиданно, сразу же после окончания им первого класса, продан, и они перебрались на новое местожительство, в лесничество (оно располагалось в нескольких километрах от Щурово, у реки Ваги). Однако это обстоятельство отчего-то нас разделило, хотя мой дружок ездил учиться в ту же школу, что и я. Мне довелось раз несколько встречаться с Мишкой Рудым. Одна встреча состоялась, когда я, приехав в отпуск из Москвы, помогал отцу заготавливать на зиму дрова и ездил в лес. В другой раз я его увидел сразу же после женитьбы товарища на одной из Щуровских красавиц ― студентке педагогического института. Затем, по прошествии многих лет один из наших общих знакомых сообщил мне, что Рудой умер. Умер под забором, от обычной водки, перепил. Сам он на похоронах не был, однако уверен на все сто процентов, что это так. Возможно, оттого я, по сожалев о случившемся событии, постарался о нем забыть. Правда, это произошло не сразу, долго во мне звучал голос знакомого:

– Мишка Рудой мужик был нормальный. Никому ничего плохого не сделал. Одно время он, как и его отец, много лет работал в лесничестве. Но сломался и запил. Отчего, одному Богу известно. Мужик давно уже был бы там, ― на кладбище, если бы не один человек, ― и он назвал его имя. Я тогда не придал тому значения: ну назвал и назвал, лишь только теперь осознал, кого он имел в виду: благодетеля Павла Ивановича Чичикова.

Однажды я наведался к своему бывшему классному руководителю Александру Олипиевичу и пробыл не один час. Мы сидели за столом, пили чай, и перебирали школьные фотографии. Во время этого занятия в дом к учителю зашел какой-то неприглядного вида мужик, отозвал учителя в сторонку и принялся что-то нашептывать на ухо.

– Нет, нет и нет! ― сказал Александр Олимпиевич и неприглядного вида мужик после такого категорического отказа, махнув в сердцах рукой, недовольный ушел. Я в это время натолкнулся на отпечаток своего выпускного класса ― небольшую карточку размером девять на двенадцать. Учитель снова подсел к столу и успокоился. Из всего класса двадцати парней и девчонок только у меня одного в руках был небольшой букетик белых цветов. Он мог быть и в руках Мишки Рудого. Рядом сидел. Но нет. Не было. Я держал цветы. Тут же мелькнула мысль: не случайно. Мы вглядывались в лица красиво одетых молодых людей, без страха смотрящих в будущее, вспоминали прошедшие годы и ужасались: многие из них уже покинули этот мир, хотя были и не так стары, ― они, оторвавшись от семьи, не смогли выдержать испытания свободой. Их глаза, упав на качающуюся под ногами землю, были вытоптаны толпами, народившихся новых людей. Жалко, очень жалко, потраченные без смысла, впустую, на беспросветное пьянство, прекрасно вырисовавшиеся в мечтах годы. Мечты, сформированные на втором уровне, являлись своего рода энергетическим посылом для кропотливой работы в реальном мире. Не все ими воспользовались. Не смогли претворить их в жизнь, прекрасные годы пошли, я бы потребил в данном случае выражение: коту под хвост.

Перед тем как уйти, я снова увидел на пороге дома учителя еще одного мужика. Он своей внешностью ненамного отличался от предыдущего посетителя, да и поведением тоже, одним словом ― бомж, иначе его не назовешь.

Мой бывший классный руководитель не выдержал и попросил этого мужчину зайти.

– Вот, познакомьтесь Семен Владимирович ― это перед нами в прошлом отличник, ― сказал Александр Олимпиевич и представил мужика. Правда, мне его имя не о чем не говорило: он не был моим одноклассником. ― Учитель, заметив мой недоуменный взгляд, тут же сообщил: ― Этот вот спившийся человек отлично рисовал, мог бы закончить Строгоновку или еще какое-нибудь художественное заведение, не закончил. Ну, ладно. Его картины и так ценились. Их покупали «новые русские». Отчего ему не рисовать. Тем более, сейчас, когда это можно делать сидя дома, необязательно где-то числиться, например, художником в Доме культуры. Сейчас никто не стоит у вас над душой. Губернаторша занята своими делами и в управу не вызывает. Так вот, он с доски почета школы не слезал, ― из года в год висел, ― продолжил учитель. ― Его бы там и оставить, но слез, натворил много разных пакостных дел и теперь с определенной периодичностью ходит ко мне, да, думаю, не только ко мне, и что еще, не за знаниями ― вымогает на выпивку деньги. Из-за того, что я фронтовик и у меня большая пенсия. Может другая причина, не знаю. По расчетам этих алкашей для меня одинокого старика это много. Они меня уже достали. Разве я, Семен Владимирович их чему-нибудь плохому учил? ― помолчал, затем дополнил свою речь: ― Хорошо еще, что одна женщина их гоняет. Дочь наняла мне по дому помощницу, сам я с хозяйством давно уже не справляюсь.

– Да-а-а вот она жизнь без каких-либо прикрас, ― сказал я и тепло попрощавшись с учителем, ступил за порог, словно в темноту, из которой через порог дома один за другим лезли и лезли настырные пьяницы.

Дом Александра Олимпиевича был для меня одним из светлых островков, где я мог побывать. Сколько дней еще будет в угасающей жизни учителя, и как часто я смогу заходить к нему, чтобы поговорить о прошлом, вопрос? Просто так идти не хочется. Для посещения необходимо определенное настроение.

Заглянув в окно бывшего дома Мишки Рудого, я в черноте большой комнаты у печи заметил еле видимую тень. Неужели это он, собственной персоной? Но я ошибся. Перед глазами была Слюнявая, худобой своей похожая на девочку, женщина, которую Фура, соседка матери нашла для своего неработающего сына. Я узнал ее по копне густых волос на голове. Она стояла в нерешительности, держа в руке бутылку и не зная, куда ее припрятать. Вряд ли Слюнявая могла догадаться принести самогон из дома Федора Шувары. Это проделки Бройлера. Он, думая о завтрашнем похмелье, тайком из-под руки выкрал у Оксаны пузырь и, не дав подруге допить стакан сивухи, вытолкал ее на улицу с особым заданием. Я даже слова его услышал: «Иди зараза, припрячь и чтоб…, а то получишь от меня …» ― далее предложение заканчивалось матом.

Надя или Слюнявая топталась на месте. Я наблюдал за ее действиями, но тут вдруг вспыхнула яркая молния, и над головой раскололось небо, женщина от неожиданности вздрогнула, добыча выскользнула у нее из рук. Надя неловко дернулась, пытаясь поймать, но бутылка ударилась об пол, разлетевшись вдребезги. Затем я отчего-то вдруг кашлянул и женщина, подобно лани, неожиданно сорвалась с места ― вон из дому, задевая ногами на пути пустые консервные банки, бутылки, пакеты, натолкнулась на табурет. Вы думаете, он отлетел в сторону? Ничего подобного ― табурет был громоздок, тяжел и неуклюж, ― это Надя отлетела. Она ударилась об одну из стоек, подпиравшую потолок, массивную грубо отесанную, что ту колонну, и заохала от боли. У Бройлера в доме, довольно старом, купленном им однажды по случаю за бесценок у нового хозяина ― Сурова (у какого я не знал: их было два брата Михаил и Николай), готовом развалиться было все беспорядочно укреплено и ни кем-нибудь, лично им самим. Постороннему человеку ориентироваться в доме было крайне тяжело, ― умереть, не встать. Трудно понять, как он, Слюнявая, а еще Убийца ― брат хозяина дома, часто находившийся с ними рядом, могли передвигаться по его половицам и не получать травмы. То, что случилось со Слюнявой не в счет, она просто-напросто испугалась. Минуту-две женщина приходила в себя, затем с криком выскочила из дому, прошмыгнула через калитку, в шаге от меня, чуть не задев, и в одно мгновенье исчезла в темноте.

Ударила еще одна молния, и я увидел запоздавших и оттого торопящихся на сорок дней Алининых мужиков (мелькнула мысль: ну вот и вырвались) и далеко впереди Слюнявую. Что меня поразило: их грязные силуэты, Нади тоже, они были бледные. Им недоставало красок и четкости. Тут же отчего-то мне припомнились слова Ивана Сергеевича Тургенева: «Это оттого, что эти люди еще не попали к нам…. Их души неокончательно сформировались. Необходимо время».

– Да, не попали, но они уже одной ногой стоят на второй ступени существования, ― прошептал я и продолжил: ― и, если не изменят свою жизнь, то очень скоро попадут в руки одного из писателей. Ими будут заниматься по мере возможности с тем пренебрежением, с которым они относились к своей жизни. Рая им не видать. Они не видят себя в нем и не способны сделать выбор. Они ненавидят себя, ненавидят весь окружающий их мир и без колебаний выберут ад. Да здравствует Ад!

Я отправился следом за мужиками Алины: Пленным, Дробным, и Слюнявой Надей, пропустив слева дом Ильюшихи. Он был пуст. А раньше в нем жила пугливая девочка. Было время, когда Мишка Рудой мой школьный товарищ, любил ее пугать из-за угла, и она брала немыслимо высокие ноты. Мне даже казалось, что он был в нее влюблен. Что было бы, если их судьбы соединились? Большой вопрос. Нет теперь этой девочки. Она выросла и стала солидной женщиной, живет в районном городке Климовке, а дом матери давно сдала государству и уже даже получила за него большие деньги, так называемые чернобыльские; миллион рублей, а то и больше.

Затем я отчего-то остановился у дома Григория Лякова ― он когда-то учился с моим младшим братом Федором в одном классе, лет пять назад умер от известной и широко распространенной у пьяниц болезни ― цирроза печени. На него страшно было смотреть.

Григорий Ляков оставил вдовой жену Татьяну и лодыря сына ― Алешеньку, так ласково его величали дома, когда-то счастливые родители. До поры до времени. Счастье их лопнуло, лишь стоило уехать из Щурово любимице Григория ― Светлане. Она работала в аптеке, попав в наше село по распределению. На нее, оглядываясь и жил долгие годы Ляков. Исчезла красивая невысокого роста со светло-русыми волосами девушка, и развалилось счастье Григория. Запил, затем и совсем скурвился мужик. Этот самый Алешенька его сын не был научен работать, он лишь только ел, спал и справлял естественные надобности. Одним словом, байбак. А еще он пристрастился пить горькую подобно своему отцу, но отец понятное дело ― от неразделенной любви, а этот неизвестно отчего. Сейчас в России многие события происходят неизвестно от чего, запросто так.

Алешенька, стоеросовая дылда, любимый сын Григория Лякова и Татьяны начинал с малого: после застолья допивал остатки самогона со стаканов. Работать он даже не пробовал. Незачем работать на поле или же на ферме, если полки и так ломятся от продуктов. Чего только нет: хлеб, мясо, колбасы, молоко, сметана, творог масло есть, а поля и фермы пусты ― коров нет. «Баб в городе, что ли доят, ― не раз говорил двадцатипятилетний разгильдяй и хохотал, в чем-то он был прав. Да пусть, развалятся, лопнут ломящиеся от товаров полки магазинов, если нет возможности выставлять на них что-то пустяковое сделанное руками людей в возрасте Алешеньки. Лично для него нужно было оставить хотя бы небольшой кусочек полочки и всего лишь.

Лодырь, хотя был и молод, но тоже торопился попасть на сорок дней к Федору Шуваре. Я чуть было не столкнулся с ним, посторонился и пропустил вперед со словами: «Молодым у нас дорога…» ― не договорив известную фразу, осекся. Торопливость Алешеньки мне была понятна ― это такое событие, которое не требует особого приглашения: помянуть покойника может любой индивид. Правда, ты должен после помолиться, отбить соответствующее количество поклонов у икон за покой души умершего человека. Хмыкнул: «Жди, ― они отобьют! Почки, легкие, еще что-нибудь ― это можно, налетят, что злые собаки ― толпой и поколотят. Им, в темном угле лучше не попадаться».

Для пьяниц Щурово, что свадьба, что похороны стали едины: ушел в небытие старообрядческий ритуал прощаться с покойным без спиртного. Настоящий стол теперь мог ломиться, нет, не от закусок, от самогона, налитого для красоты или же из-за неимения посуды во всевозможные заграничные бутылки. Пластиковые бутылки полтора литровые и даже двухлитровые из-под воды, найденные или же опорожненные лично, не выбрасывались, тоже шли в дело.

Устремившись за Алешенькой, я не замечал более ничего, хотя и стоило постоять у каждого дома и рассказать о людях, живших в них или же и ныне живущих, не только с одной стороны улицы, но и с другой. Но, другая сторона улицы для меня отчего-то была, что обратная сторона луны ― сокрыта. Я бы мог нарисовать ее в голове, например, огромное здание лесничества или же не менее огромный дом Павла Ивановича Чичикова, но чернота, чернота заполняла мой разум, да мне и не до того было; я, миновав дом Михаила Сурова приблизился к добротному деревянному дому Федора Шувары. Он, волей случая был отдан самому младшему из детей, несмотря на многочисленную родню. Не знаю, уж за какие такие заслуги. Может за то, что младшенький вернулся из армии в то время, когда его старшие сестры Мария и Валентина были устроены: одна находилась замужем и жила отдельно, другая, получив образование, работала на заводе в районном городке, где ей дали квартиру, брат Вячеслав и тот жил на чужбине. Наиболее близкий Федору по духу брат Виталий давно уже был в мире ином. Он погиб трагически ― утонул недалеко от Щурово в небольшой речке Ваге. Занимаясь поисками его тела, люди нашли на берегу, прислоненный к дереву велосипед харьковского завода. У нас в детстве тоже такой был: отец покупал его вместе с Григорием Семеновичем Шуварой на ярмарке. Я уж и не помню, куда он задевался. Возможно, где-то пылился в сарае. Желания найти его не было. На старом велосипеде ездить в новом мире? Как-то «стремно», да и отчего-то не по себе.

Оксана новая супруга Федора после трагической гибели мужа все делала, чтобы создать у соседей иллюзию полноправной хозяйки. Она и хотела ею быть, так как рассчитывала на добротный деревянный дом на три окна, участвовала в похоронах и девять дней справила и на сорок дней пригласила людей, знавших Федора, чтобы помянуть его.

– Я, законная супруга. Дом мой, ― сказала женщина однажды Фуре за столом, опрокидывая стакан водки. ― Я столько денег в него вложила, не пересчитать. Забор металлический я поставила, окна, да вот этот линолеум на полах тоже мой. Да все здесь мое!

На похоронах и других поминальных днях по Федору были и его родственники, правда, отчего-то в меньшинстве. Особое место за столом занимала любимая сестра Федора ― Валентина. Она прибыла на обшарпанном небольшом автобусе из районного городка. Рядом с нею на широком стуле восседала грузная Мария. Та хоть и жила в Щурово, но появилась с запозданием, возможно, оттого что страдала от тромбофлебита и передвигалась медленно с трудом, не без помощи своей невестки. Жену сына Марии, Оксана тоже хотела усадить рядом, за стол, однако той не позволили семейные дела и она, извинившись сказала:

– Я приеду за Марией Григорьевной, заберу ее домой, ― после чего, поспешно выскочив из дому, молодая женщина забралась в ожидавшую старенькую машину «копейку», под бок к мужу. У него в коей мере появилась возможность немного подработать ― отвезти клиента в Климовку на вокзал. Иначе и ему следовало присутствовать на данном мероприятии.

Мария, не забыла слов Оксаны, едва двери закрылись она тут же зыркнув черными глазами, ― у них в семье у всех были такие, ― чуть было не вспылила, усмотрев ненадлежащее поведение Оксаны, не понравились ей слова, хотя они были произнесены для Фуры, но их за столом слышали все. Хорошо, что Валентина удержала старшую сестру, шепнув ей на ухо:

– Да и пусть говорит. Дом, ей не при каких обстоятельствах не достанется. Знай о том, и не переживай.

Федор умер, но втайне от подруги дом оформил на Валентину, после смерти брата Виталия она была ему ближе всех, хотя бы по причине того, что помогала ухаживать за парализованной матерью. Однажды он не выдержал, и Валентина, вняв доводам брата, взяла родительницу к себе в районный городок, в квартиру и долгое время, до скончания дней ухаживала за нею. То, что он отписал дом сестре ― молодец, но мог бы и о дочери вспомнить, хотя бы часть какую подарил: Валентина одинокая женщина, зачем ей весь дом, но это уже на совести Федора и не наше дело обсуждать.

Не зря Оксана, ухватившись за Федора, торопилась оформить свои взаимоотношения. Она долго подобно птице дятлу «долбила» мужика. Он отнекивался и не желал ехать в районный городок. Не один год прошел, прежде чем ей удалось вытащить Федора в ЗАГС. Этот брак с Шуварой у женщины, можно сказать, был третьим. От первого ― рядом надоедливо топтался сын подросток. Больше от законного мужа ничего не удалось получить. Жить и то приходилось у матери в захолустном селе. Глядя на парня, она нет-нет и заводилась:

– Весь в отца. Когда ты от меня отойдешь, ― женишься. Сколько можно напоминать мне о нем своей ехидной рожей. Сил уже больше нет! ― Но жизнь не прощает ошибок и заставляет смириться во имя неизвестного будущего.

Затем, прежде чем появиться в доме Шувары, она пыталась завоевать невзрачного мужичонку ― Стопарика. Он в Щурово слыл лохом из-за того, что был мягкотелым, но на этот раз сообразил, чего женщина от него хочет, не дал прижиться: пустил на жительство Галстука и выгнал Оксану на улицу несмотря на то, что в тот год зима была очень морозная.

– Не нужна мне такая…, ― сказал он, правда, какая не уточнил, но соседи и так поняли, что мужик имел в виду.

За дом Федора Оксана ухватилась мертвой хваткой: сразу же после смерти мужа привезла свою старую мать на жительство и занялась ее пропиской. Правда, ее походы в паспортный стол были безрезультатны. Отказывать не отказывали, просили подождать шесть месяцев, как-то требовалось по закону, и женщина в огорчении выходила за двери казенного учреждения, при этом чертыхаясь. Она понимала, что нужно было сделать это раньше, при жизни Федора, может даже обманным путем. Не раз привозила она к себе в гости престарелую мать лишь только для того, чтобы похвастаться новым мужиком, и жизнью в достатке.

Шувара долго терпеть тещу не желал, и часто после очередных капризов жены отказавшись их выполнять, понимая, с чем они связаны, отправлял родительницу Оксаны восвояси:

– А поезжай-ка ты тещенька туда, откуда приехала. А если тебе, ― обращался он к Оксане, ― не за кем ухаживать так я тебя от скуки быстро вылечу, мне не трудно от сестры Валентины «выписать» на жительство свою парализованную мать. (Прасковья Ивановна тогда была еще жива.) Походи за ней. Ты ее не застала здесь, в доме, так вот узнаешь какого это. ― Далее Федор принимался уличать свою сожительницу в разных грехах: ― Я, что, думаешь, не знаю, чем ты тут без меня занимаешься? Стоит мне только уехать в Москву на заработки, так ты торопливо бежишь на трассу. Понятное дело. Оно, конечно, копейка завсегда нужна, но не таким же путем. Что тебе моих денег не хватает? А потом ты ведь и самогонкой торгуешь.… ― Правда, все эти увещевания были напрасны. Оксана умела ладить с мужиком и при этом быть не в проигрыше. Себя она никогда не забывала: довольство слащавой улыбкой расползалось у нее по лицу.

Мария и даже Валентина, приезжая из районного городка долго на траурных мероприятиях по Федору не задерживались и хорошо, так как за полночь в доме такое начиналось ― уму непостижимо, одним словом, шабаш.

Пьяницы собирались со всего села даже с дальних улиц, например, Криуши, Лаптюховки, Сахаровки, Деменки, а еще и из Буговки, Фович, Перикопа, Варинова и других деревушек. Толпы народа. Среди них выделялся Селифан и Петруша. Правда и Магдан был не промах. Добирались эти люди-человеки, как могли. Они все хотели помянуть покойного Федора. Всех их мучила особая жажда, понятная только им и оттого желание выпить они даже не скрывали. Их рты в предвкушении лобызания, наполненных самогоном стаканов источали из себя слюну, которая пыталась вырваться и смыть на своем пути все препятствия.

После ухода сестер покойного Федора их ― препятствий не было. А задержись женщины, дольше нужного срока ― выгнали бы. Так, эти пьяницы были распалены своими пагубными желаниями.

Они уповали на большой задел браги, заблаговременно поставленный Оксаной, и на полученную после ее перегона «живительную» влагу. Я знал эту ее самогонку и представлял, какого будет желудкам мужиков после ее потребления. Однажды я был вынужден купить у нее бутылку, правда, не лично и не для себя, мне нужно было заплатить за работу: одних денег оказалось недостаточно и человек, ставивший мне забор из бельгийского листового железа, по окончанию работы не удержался и так культурно сказал:

– А положенное? ― Я его не понял и заглянул в маленькие поросячьи глаза. Он их не спрятал и тут же без обиняков выразился ясно и четко:

– Работу я свою сделал? ― помолчал и утвердительно продолжил: ― сделал, так вот гони «магарыч!»

– Подожди, я сейчас, ― неуверенно пролепетал я и, оставив мужика у дома на скамейке, бросился в дом к матери: может быть, у нее где-нибудь затерялась в углах дома бутылка водки, оставленная для натирания.

Выручила меня жена двоюродного брата Александра, Алла. Она на то время была у матери в гостях. Мне мотаться в магазин, уже не было времени, а взять самогонку я стеснялся. Да мне бы, и никто не дал из-за боязни нарваться на «засланного казачка». Человек должен быть проверенным. Штраф платить никто не хотел. Женщина сама предложила мне сбегать за бутылкой, правда, при этом предупредила:

– Ты особо ее не пей. Она у нее хотя и слабая, но настоянная на вербе. Вначале идет ничего, а затем так одуреешь, ― мало не покажется. Смотри, не тягайся с нашими мужиками. Они у нас стойкие. Все могут принять даже царскую водку при этом и не поморщатся.

Я попытался вообще не притрагиваться к налитой тут же и предложенной моим работником рюмке самогона, но он начал нервничать и готов был на меня обидеться, так что пришлось выпить. Но уж затем я отказался на отрез, но тут он меня уважил и не настаивал, допил бутылку и домой поехал, ― полетел на своей «работяге», «четверке», можно сказать подобно Карлесону. У меня после долго еще жужжал в голове его пропеллер.

Добравшись до дома Федора Шувары, я был вынужден остановиться: даже на второй ступени существования плохое место, есть плохое и тут ничего не поделаешь. Оно реально действует: меня начало слегка мутить, затем я испытал позывы к рвоте, будто при отравлении. Для снятия этих странных эмоций я принялся топтаться на месте, переступая с ноги на ногу. Это мне несколько помогло. Отлегло.

Мой мозг не бездействовал, забираясь в глубины своей памяти, я вспомнил, что еще в детстве не единожды слышал от матери об этом месте. Наша улица (да и не только она) была не та, что сейчас: приткнуться некуда. Дом стоял возле дома, что солдаты в строю и вдруг пустырь и что странно никто на него не зарился ― обходили стороной. А все оттого, что до его появления на нем стоял большой дом, в котором обитала добропорядочная семья, человек семь душ. Их вырезали. Из семьи осталась одна девчонка: спала за печкой и не слышала нашествия убийц-грабителей. После эта девчонка куда-то на время пропала, затем люди стали о ней говорить, что ходить. Объездчик старый Листах, пугавший нас детей и не только, все видящий вокруг, утверждал, что это она сожгла вместе с домом двух извергов, действовавших ночью, а днем, выдавших себя за ее родственников, чтобы продать хоромы, жалко ― не всех, оттого и не знает спокойствия: ищет остальных. Они от возмездия не уйдут.

– Я думаю, не ушли? ― спрашивал я, глядя блестящими зелеными глазами на родительницу.

– Не уйдут, ― поправляла она меня, будто и не прошли годы после того злодеяния, и оно все еще требует возмездия.

У меня не было желания заходить в дом, там бы мне стало еще хуже, хотя он был Федора Шувары и совсем не походил на дом однажды сгоревший. Я, имеющий вход на вторую ступень существования, попытался разобраться, как такое могло быть. Люди не вечны. Сколько прошло лет с того случая? Пятьдесят, да нет, больше, наверное, все сто! Прасковья Ивановна, подруга матери, справив в новом доме новоселье, бывая у нас, часто шептала: «Ходит по ночам худющая дама, нет, не дама девочка, жуть, просто жуть», ― и при этом крестилась. Нас детей пугали ее рассказы. По описанию старой Шувары, сейчас уже покойницы, она была похожа на Надю ― эту дурочку. Об этом мне сказала мать, правда, потом от своих слов отказалась. Я же их принял на веру и посчитал что такое совпадение неслучайно и неслучайно то, что она пришла из Мамая. Что мне еще запомнилось из рассказа матери: «Мне от моих родителей остался в Варинове дом, и я предложила твоему отцу перевезти его в Щурово и хорошо, что мы не перевезли, ты догадываешься, где бы мы его поставили? Нас спасло то, что мы отказались от строительства дома и купили готовый, у родственницы твоего отца. Она с семьей неожиданно уехала на новое место жительства, а дом предложила нам. Это был самый лучший вариант, тем более что деньги нужно было отдавать частями в банк, погасив за нее кредит».

Дом Шувары сотрясался и гудел, что тот тараканник, того гляди, вот-вот развалится. Там все были, перечислять нет смысла. Пленный и Дробный, хотя и запоздав, оказались тоже кстати. Их приняли с распростертыми руками и гулом из раскрытых слюнявых ртов. Они, под удовлетворительные возгласы присутствующих, тут же уселись на стулья, освободившиеся после ухода Марии и Валентины, затем принялись наверстывать упущенное время, для чего им были предложены штрафные порции ― полные граненые стаканы, где их раздобыла Оксана, наверное, достала из запасников Прасковьи Ивановны. Рядом с ними сидел Убийца, сын Фуры, морщился от боли, хватаясь рукой между ног: он однажды ярой самогонщице Тусихе за выпивку сооружал парники под огурцы и, загибая ореховую дугу, не удержал ее, та, выскочив, ударила мужика в промежность. Убийце нужно было бы пойти на операцию, но из-за частых пьянок было не до того. Вот и мучился.

Я просканировал дом и отметил для себя: Павла Ивановича Чичикова рядом с сидящими за столами пьяницами, нет, но он находился где-то недалеко. На подъезде. Ударила молния, и я увидел весь дом. Он в моих глазах предстал огромным, нависающим надо мной сооружением и отчего-то черным-пречерным. Снова ударила молния и на трассе мелькнула фигура Алины. Она, шевеля «булками» ― мускулистыми ягодицами, что тот колобок катилась следом за своими мужиками, при этом, не закрывая ни на минуту рта, изрыгая из него грязные потоки непонятно чего:

– Надо же не уследила, думала пусть себе в убыток: дам им одну бутылку, и они останутся дома, так нет же, стоило всего на пять минут закрыть глаза, всего на пять минут, а они сволочи, что бешеные собаки сорвались с привязи, носом повели и вперед. Ну, я им задам. Я им задам! Будут меня знать. ― Ругань не прекращалась даже после того, когда баба скрылась за калиткой и затем вошла в дом. Алинины ядреные слова давили мне на уши.

Вывести своих мужиков Алине удалось не сразу. Они, зная ее повадки, за то небольшое время, которое у них было в запасе, напились до чертиков и были до того вялы, что их нужно было тащить на руках.

– Ребята, завтра даю бутылку, помогите мне этих пьянчужек доставить до дома, ― крикнула Алина, и желающие тут же нашлись, дав добро, торопливо опорожнили свои стаканы, вытерли рукавами губы и полезли из-за стола. Кто же не захочет опохмелиться. Алина ― баба слова. Сказала, даст, значит даст.

Два рослых мужика подхватили под руки Дробного, худого с мелкими чертами лица и его хлипкого отца ― Пленного, прилагая неимоверные усилия, время от времени, заваливаясь то в одну, то в другую сторону, оттого, что и сами основательно были пьяны, высыпались, вначале во двор, а уж затем и на улицу. Следом за ними, наверное, для ускорения, что тем кнутом ― отборным матом подстегивала своих непутевых родственников Алина.

Не прошло и пяти, а может быть десяти минут, как я, проводив глазами пьяную компанию во главе с Алиной, перевел взгляд в другую сторону трассы и ужаснулся: прямо на меня неслась тройка, запряженная в бричку. Я даже знал коней. Один пристяжной был Чубарый, довольно лукавый конь, делавший вид, что тянет бричку, другой ― каурый ― Заседатель, а в коренных значился Гнедой. Неужели это за Федором, по его душу, ― мелькнула в голове мысль.

Возничий осадил разгоряченных коней, и они резко стали, прямо передо мной, при этом до слуха донесся неприятный звук, он соответствовал скрипу тормозов мощного автомобиля.

Павел Иванович Чичиков ― это возможно был он. Только какой, вот в чем вопрос? Тот, которого я встретил на ярмарке или же гоголевский персонаж, а может и не тот и не другой, а сам приземистый и плотный малоросс ― автор книг, наполненных чертовщиной, решил вдруг собственной персоной, с ветерком прокатиться по нашим городам и весям урезанной в границах до стыдобы бывшей Российской империи, тряхнуть стариной.

Герой, высунувшись из брички, по-мальчишески громко свистнул и тотчас, будто из щелей, из двери Шуваровского дома прыснули, нет, не тараканы ― пьяницы и что те черти большие и маленькие под улюлюканье, ― они же его и изрыгали, ― принялись запрыгивать в бричку. Откуда только, и сила взялась. А еще что меня удивило, я представить себе не мог, как эта ватага могла вся поместиться, поместилась, да и мне нашлось место, правда, после слов: «Семен Владимирович, что для вас отдельный экипаж подавать? Николай Васильевич ожидает! Он непременно хочет с вами познакомиться. Не упускайте возможности лицезреть классика» ― я тут же узнал Павла Ивановича, никакого-ни будь, а Щуровского, того, который мне попался на ярмарке, не поленился, подошел и разговорился со мной.

Это неслучайно, ― подумал я и через мгновение уже сидел в бричке на диванчике и чувствовал бок, сидящего рядом человека, не то чтобы толстого, но и не худого ― подвинуться было не куда. Кучер тут же огрел кнутом сразу всех трех коней, и они взвились, ощущение было ― высоко в небо, хотя может это и не так. Мне о том судить трудно: я сидел под кожаным навесом, словно в яме. Тройка яростно неслась по столбовой дороге ― трассе, оставляя за собой километры. Мой «навигатор» не работал, я отдался в руки моего знакомого, в глазах мелькали верстовые столбы. Мой сосед на крутых поворотах брички, несущейся во весь опор, так меня придавливал к стенке, что в пору было кричать. Не знаю, как я все это терпел.

– Павел Иванович, Павел Иванович, но у вас же есть машина и неплохая? ― отчего-то задал я Чичикову глупый вопрос. ― Причем здесь лошади? Тем более они же не ваши? ― Однако до того ли было моему соседу. Едва тройка коней рванула вперед, как земля опрыскалась крупными каплями дождя, наконец, он хлынул, как из ведра, сначала принявши косое направление, хлестал в одну сторону кузова кибитки, затем в другую и вдруг, изменив образ нападения, стал барабанить сверху, брызги стали долетать нам в лицо. Шум был невероятный за сто децибел. Он заглушил мои слова. Павел Иванович никак не отреагировал.

Я оторвался от маленького окошечка и стал смотреть вперед. Перед глазами у меня маячила спина возничего, она, то была одна, то отчего-то двоилась, и мне трудно было за ними уследить. Одна из теней нагибалась в три погибели и безжалостно охаживала животных плетью, пытаясь достать Чубарого за ушами, или же попасть ему кнутом под брюхо, так оно было больнее.

– Селифан, ты что ли? ― крикнул я во весь голос, и тут же мужик на козлах оглянулся:

– Вы меня барин с кем–то спутали, ― обманул меня возничий, не знаю зачем, затем изловчился и достал Чубарого хлыстом, после снова еще раз оглянулся, но это уже был другой человек, в нем я узнал Федора Шувару. Меня изумили его черные-пречерные глаза. Я изъявил желание тут же ответить что-то своему знакомому, но лишь открывал и закрывал в недоумении рот: не верил увиденному, такого не могло быть. Откуда ему было взяться на козлах. Мужик мог сидеть где-нибудь рядом, но ни в коем случае не управлять тройкой.

– На твои деньги, ― крикнул мне Федор и, вытащив руку из кармана зипуна, бросил горсть монет. Они отчего-то зазвенели, будто упали на булыжную мостовую, а не в черноту ночи, наполненную дождем, льющимся как из ведра.

Я вытаращил на него глаза, не понимая слов. Не доходило до меня: звон монет долго оставался в ушах.

– Что-о-о, не помнишь, на булочку давал. Ну, в школе? ― А затем его слова были подхвачены всей ватагой ― компанией, набившейся в бричку пьяниц: «В школе, в школе, в школе….

– А-а-а, ― ответил я, и стал судорожно цепляться руками, за что только можно было зацепиться: бричка на крутом повороте накренилась, откидывающийся верх внезапно сложился и я, оторвавшись от мягкого кресла, полетел вверх тормашками, прямо в мягкую грязь.

Через мгновенье шум тройки затих, как и гам компании, набившийся в бричку, что в мешок и чертово представление для меня окончилось. Лишь неистово били молнии, гремел гром и лил, как из ведра дождь. Я вздохнул и вдруг услышал знакомый голос Ивана Сергеевича:

– Ненастье на дворе. Стоило ли вам Семен Владимирович в такое время, когда хороший хозяин, ― Тургенев хотел сказать охотник, ― собаку на улицу не выгонит, отправляться в путешествие. Хорошо, что я оказался рядом, а то и не знаю, что было бы. Хотя познакомиться с Николаем Васильевичем только и можно в непогоду. Однако, поторопимся, а то несдобровать нам. Вон как черти крутят… ― и Иван Сергеевич помог мне подняться, затем препроводил к себе в усадьбу, предложил место на диване «самосон». Я не удержался, едва расположившись, тут же поинтересовался, а он сам знаком с Гоголем или же так и не довелось.

– Довелось, довелось, ― тут же отрапортовал мне Тургенев, ― меня с Николаем Васильевичем Гоголем свел сам Щепкин. Как и тогда в реальной жизни, я здесь на втором уровне, часто при встречах, представляю его стоящим у конторки с пером в руке. Он одет в темное пальто, зеленый бархатный жилет и коричневые панталоны. За неделю до того дня я его видел в театре, на представлении «Ревизора»; он сидел в ложе бельэтажа, около самой двери, и, вытянув голову, с нервическим беспокойством поглядывал на сцену, через плечи двух дюжих дам, служивших ему защитой от любопытства публики. Я, для того чтобы увидеть Гоголя, был вынужден несколько оборотиться, однако он, вероятно, заметил это мое движение и немного отодвинулся назад, спрятался в угол….

– Да-а-а, и у меня ничего не получилось, хотя я уже думал о встрече. Николай Васильевич был почти рядом и вот тоже, если говорить образно, «спрятался в угол». У меня велико было желание увидеть его, да оно и теперь не исчезло, но я в будущем не вижу уже никаких предпосылок, тому сбыться. И надо же было мне незадолго до встречи шлепнуться прямо в грязь.

Тургенев со смешком взглянул на меня и, опустив глаза, ответил:

– Не переживайте Семен Владимирович, все в ваших руках. Для встречи у вас уже есть козырь. Достаточно вам в непогоду лишь только «зацепиться» глазами за один из запомнившихся эпизодов своей поездки к Николаю Васильевичу и вот уже перед вами мчится тройка лошадей…, ― Иван Сергеевич замолчал, а затем, вскинув вверх глаза, продолжил: ― Только уж теперь крепче держитесь, не оплошайте. Здесь у нас все возможно, время, что тот песок… ― Тургенев снова умолк, а я неожиданно для себя продолжил: ― стремящийся сквозь пальцы. Раз, сжал пальцы и не бежит, остановлен поток времени. Нет времени. А вот оно снова пошло своим чередом….

То, что я ночью где-то пропадал, узнал от матери. Она, что-то ворчала себе под нос, очищая от грязи мой костюм.

– Ну, сколько можно раз говорить тебе, что в коридоре стоит поганое ведро, зачем надо было в такую грозу выходить во двор. Зачем?

Я делал вид, что еще сплю, и не торопился открывать глаза. Вокруг меня витал запах всяких печеностей.

– А вот Семен Владимирович пресный пирог с яйцом, моя кухарка славно умеет его загибать, ― слышался в ушах голос Анастасии Петровны Коробочки. Затем мягкий ласкающий ухо голос пел:

– У нас, конечно, не то, что в других домах всего лишь щи, но зато от чистого сердца, не побрезгуйте ― это торопился вставить свои слова слащавым голоском помещик Манилов. Этот книжный человек был чем-то похож на Галстука. Мне было достаточно лишь уличить сходство Манилова с Галстуком, как он тут же нарисовался и принялся передо мной извиняться:

– Семен Владимирович, я просто не увидел вашей машины, не увидел…. ― Рядом с ним стоял Стопарик, невысокого роста вялый мужчина, словно не живой. Он, нехотя отбивался от Оксаны. Женщина, глядя в его бесцветные глаза, отчего-то плакала навзрыд и просила пустить к себе в дом, объясняя это тем, что она однажды уже с ним жила и могла бы жить снова.

– Нет-нет, ну что вы, помилуйте, как можно, а что я скажу Федору Шуваре. Он меня не поймет, вы же его супруга. Затем, я уже был женат, у меня есть дочь и сын. Жена уже ставила передо мной условия: я или же водка? Я свой выбор сделал, ― выбрал водку. Вы, обратитесь к Павлу Ивановичу Чичикову. Этот господинчик для вас все сделает, в беде не оставит, не оставит… Мы живем благодаря его усилиям, благодаря его усилиям. Он наш барин. Он!

3

На дворе было утро. Солнце, заглядывая в окно через приоткрытую штору лезло в глаза и не только, разгораясь огромным ярким костром, торопилось подсушить влажную землю и ничего не оставить от бушевавшей только что несколько часов назад ― ночью, большой грозы. Для моей работы: я собирался покрасить дом, ― это было просто необходимым условием, иначе труд не принесет желаемого результата, будет насмарку. Я, своей неторопливостью, пока умывался, завтракал, выслушивал мать, а затем подбирал и натягивал на себя старенькую одежду, дождался того, что светило поднялось, и температура тоже. Выбравшись из дома, я с задумчивым видом обошел его по периметру и решил начать работы с фасада, а уж затем продолжить их во дворе. Для подготовки стен под покраску я притащил из сарая лестницу и, установив ее, забрался под самый фронтон здания. Вооружившись железной щеткой, я принялся обдирать шелушившуюся старую краску. Довольно скоро мне понадобились и другие инструменты, так как я обнаружил, что некоторые из швов недостаточно прочны и сыплются. Причиной явились обычные осы, устроившие для себя в кладке многочисленные гнезда, а также другие насекомые мне незнакомые. Для их удаления я воспользовался шпателем и острым шилом. Одолевая квадратные метры, я увлекся и не заметил, как у дома неожиданно появился сосед по прозвищу Стопарик. Не знаю, чем я его привлек. Он, выбравшись за калитку, с трудом, но перебрался через слегка возвышавшуюся трассу и минут пять стоял, переступая с ноги на ногу, пытаясь сохранить равновесие, наблюдал за моими действиями, пока я случайно не опустил вниз глаза и не заметил его.

– Бог в помощь, Семен Владимирович! ― тут же донесся до меня его мягкий голос. Затем Стопарик поздоровался. Я ответил на приветствие и неторопливо спустился с лестницы вниз, прошелся до скамейки, которую когда-то сам поставил, следом за мной несколько шагов сделал и Стопарик. Мы присели на морщинистую от старости и изрезанную ножами доску, прямо на инициалы и на даты, оставленные в прошлом ребятней, желавшей понять бег времени, и начали разговор, причем начал его я, чтобы как можно скорее отвязаться от соседа. Не до него было.

– Давно уже вот не красили. Надо будет привести дом в порядок. Решил заняться, ― сказал я, лишь, для того чтобы что-то сказать. Я хотя и слышал о том, что Стопарик мой бывший одноклассник, но никак не мог его припомнить, сколько не тер лоб, детство не отдавало, держало в себе этого невысокого ростом седовласого еще крепкого на вид мужчину.

– Давно из Москвы? ― спросил Стопарик.

– Да около двух недель уже будет, ― ответил я. Затем мой собеседник отчего-то поинтересовался о моей семье и не преминул спросить про дочь Елену Прекрасную. Я удивился, но ответил. Мужчина тут же объяснил:

– Моя дочь и ваша ― дружили. Летом, во время каникул, они вот здесь, у окон дома под ветвями каштана, довольно часто играли в школу. Моя бывшая жена учительница, да и у вас супруга, как я знаю, тоже преподает в школе. Этим все объясняется, ― помолчал и продолжил: ― Вот этот дом видите? ― махнул рукой через трассу, я взглянул на добротное деревянное строение, ― Раньше был весь мой. В нем жили я, моя жена, дочь и сын, а сейчас мое место существования в левой его части. Со мной обитает еще Галстук. Думаю, вы с ним знакомы?

– Да, я тут вчера чуть было на него не наехал. Слава Богу, вовремя надавил на тормоз ― остановился.

– Это зря ― надо было придавить, ― шутливо изрыгнул Стопарик и удовлетворенно засмеялся, показывая гнилые неухоженные зубы. Затем на какое-то время затих и, собравшись с мыслями, снова открыл рот: ― Галстук у меня живет совсем ничего, месяца два. Он тут прозябал у одной женщины. Она забирала у него всю пенсию, даже на выпивку не давала. Вот мужик и не выдержал ее наглости. Убежал. Я пустил: жить на что-то надо. ― До меня донеслось: «не жить, а пить». ― У него пенсия и она нас обоих выручает. А то я свою, ― мы идем на пять лет раньше, как никак Чернобыльская зона, ― все не оформлю. Из-за этих пьянок, времени нет, чтобы мотаться по разным там учреждениям, ― Стопарик старался быть со мной откровенным, как я после понял просто бравировал своим положением. Причина была, отчего он не торопился оформлять пенсию. Я о ней узнал позже. А тогда, я не понимал его и даже попенял мужика, чтобы однажды съездил в Климовку.

– Да, ладно как-нибудь съезжу, ― сказал Стопарик в ответ и продолжил: ― Так, на чем я остановился? Ах да. Так вот в правой части дома живет Февраль другой мой приятель собутыльник с женой и дочерью. Сына он…, ― мужик осекся, а затем, поправился: ― не он, а его жена спровадила в армию, на исправление: пить стал, похлещи отца, да еще и приворовывать. Дома такой не нужен, даже для работы на огороде, вот так! Правда, Февраль числится у меня в соседях нечасто, его супруга Анна женщина строгая и не раз уже мужика выгоняла из дому после того, когда сама закодировалась от водки и перестала пить. Иначе бы у нее дочку забрали. Так вот он, то у нее живет, то у матери пенсионерки в Фовичах. Там у нее дом. На этот дом глаз положил наш благодетель Чичиков. Я думаю, заберет. Дай время. Февраль тут случайно обмолвился, что Павел Иванович подталкивает его забрать мать к себе на жительство. Я думаю, Анне пенсия свекрови не помешает. Жизнь, здесь у нас не стоит на месте: больно бьет ключом и в основном по голове», ― Стопарик, криво усмехнулся: ― Был вот с утреца у Оксаны. Не поленился, сгонял. Так она зараза, даже на порог не пустила, вытолкала за калитку. Понятное дело: у нее самой неприятности, сцепилась с родственниками Федора за дом мертвой хваткой. ― Я знал, куда клонит мой бывший одноклассник, и приготовился дать отпор. И не напрасно. Он сделал глубокий вдох, и умоляюще взглянув мне в глаза, задал давно приберегаемый для меня вопрос:

– Опохмелиться, у тебя не будет?

– Откуда? Я же не пью, ― не задумываясь, ответил я. ― Да и тебе не советую налегать на спиртное. Ты ведь еще со вчерашнего дня не отошел, пытайся потреблять умеренно. Глядишь, жена вернется. Да и дети, они, наверное, уже взрослые, признают тебя, потянутся.

– Я, свой выбор уже сделал. Моя жена Светлана, однажды сказала мне: «или я, или водка?». Понятно, ― выдохнул он с сожалением, поднялся и медленно развернулся, чтобы уйти, а затем вдруг остановился:

– Семен, послушай, а может, тебе нужна помощь? Так я мигом соберу ребят. Трубы здесь у многих горят. Вчера на сорок дней ходили. Прощались с Федором Шуварой. Проводили по полной программе, ― Стопарик чувствовал себя не комфортно, оттого и пытался раскрутить меня на деньги. Цель у него была одна: во что бы то ни стало обзавестись бутылкой сивухи.

– А что скажет Павел Иванович Чичиков? ― неожиданно спросил я, надевая рабочие перчатки.

– Что-что? Он нам сегодня не указ. Ты разве не знаешь? Умчался Павел Иванович в неизвестном направлении, возможно, сейчас находиться в Фовичах или же в Рюковичах, цыпочек щупает, а то может и …. ― Стопарик не договорил, но я услышал, застрявшие у него в горле слова: ― «у Губернаторши пьянствует». ― Мой бывший одноклассник махнул рукой и после небольшой паузы, объяснил: ― Мы у него не одни. Нас пьяниц по России о-го-го сколько, ― повернулся и сделал шаг в сторону трассы. Я увидел Галстука, и чтобы не убивать время на пустые разговоры еще и с ним, бросил: ― Ну, давай! ― и, отвернувшись от Стопарика, быстро забрался на лестницу. Находясь на высоте, у самого фронтона дома, я принялся интенсивно орудовать железной щеткой, при этом искоса наблюдая как за одним, так и другим мужчинами. Они сошлись на трассе и, стоя друг напротив друга, слегка покачиваясь, начали свой неторопливый разговор. До меня, донеся вежливый голос Галстука:

– Ну, как, не удалось? ― спросил он у Стопарика, тот в знак отрицания помотал головой. ― Тогда, я предлагаю взять корзины и айда в лес, за грибами, наберем, сдадим нашему бизнесмену Литвину, затем … ― Я, недослушал до конца фразу, но понял, что выход мужиками найден и неплохой: шатаясь по лесу, хоть протрезвятся. Здесь в Щурово многие промышляли сдачей грибов. Особенно на ура шли лисички. Их, как я слышал от брата Федора, отправляли в Польшу на переработку. В этом продукте лесов был обнаружен какой-то компонент, придающий косметическим средствам омолаживающие свойства. Что еще? После обильного дождя мужики должны были быстро управиться с поставленной задачей и получить деньги на выпивку. Я уже представлял себе картину, как они напьются этого проклятого зелья и подобно собакам или кошкам в жаркую погоду будут валяться где-нибудь на травке, мирно сопя носами.

По трассе проехала большегрузная машина, затем еще одна. Я, взглянул на дорогу: пусто, никого. Вот и смена декораций: только что стояли два мужика, разговаривали, и вот уж их нет.

Я был предоставлен сам себе. Правда, недолго. После ухода мужиков: Стопарика и Галстука, неожиданно появилась мать. Она прошлась, осмотрела мою работу, а потом сказала:

– Ты тут со Стопариком разговаривал, так он мужик что надо, главное не вор, когда была работа, жил прекрасно, это после оказался не удел и скатился. Светлана, жена не выдержала его частых попоек, забрала детей и ушла к отцу и матери, ― родительница помолчала, затем, будто что-то вспомнив, усмехнувшись, сказала: ― А ты весь в отца. Тот тоже не любил, чтобы посторонние люди находились в усадьбе. Если к нам кто-то и приходил, то его обычно встречали у калитки или же прозевав, разговаривали с ним у крыльца, при необходимости провожали в дом не далее прихожей, предлагали стул, а затем по окончанию беседы провожали, выводя за калитку. Шастать во дворе бесконтрольно могли лишь только проверенные люди ― свои, или же те, которым мы доверяли.

Мать ушла, а я продолжил работы и еще часа два возился, шкрябал стены, затем отправился обедать и снова вышел на улицу. На трассе я увидел Галстука и Стопарика. Они шли довольные: карман белого летника у Галстука топорщился, явно из-за, находившейся в нем бутылки. Что меня еще заинтересовало: за мужиками, неуклюже переступая ногами, торопился Бройлер. Возможно, он увидел друзей из окна своего дома и, как говорят в подобных случаях, желал «сесть на хвост». Мне нужно было спуститься вниз и переставить лестницу, но я решил не торопиться и дождаться момента, когда эти трое сойдутся и начнут разговор. Зря, так как Бройлер неожиданно увидел меня под фронтоном дома и тут же направился в мою сторону, при этом, попросив мужиков не торопиться с распитием бутылки, подождать. Стопарик промямлил что-то похожее на «угу» и, сойдя с трассы, повел Галстука к себе домой, а я торопливо спустился с лестницы и, переставив ее, стал ожидать Фуриного сына.

– Здравствуйте, ― поторопился с приветствием широкоплечий угрюмый мужик, неопрятно одетый в сапогах сорок последнего размера и тут же наступил мне на ногу. ― Я к вам с просьбой, ― сказал он и протянул для пожатия заскорузлую руку. Я выдернул свою ногу и, не скрывая брезгливости, нехотя пожал то, что было мне представлено. Мужик ничего не заметил. У него была определенная цель озадачить меня. Он тут же без лишних слов, принялся уговаривать:

– Я знаю, у вас есть машина. Мне очень нужно съездить в Мамай, ― там, в этом поселке у моей жены Нади есть дом, хочу забрать баллон с газом. Не на чем готовить еду. Отвезете? Я заплачу, ― сделал паузу и продолжил: ― Надя тоже поедет с нами, она должна получить пособие. Я, не обману, тут же сразу у почты и рассчитаюсь. Я бы не просил, но он, ― кто он, Бройлер не назвал, ― он, уехал. Может это и к лучшему. Да, не беспокойтесь, часа за два мы управимся. Только, ― мужик приложил палец к губам, ― ему ни слова. Иначе мне несдобровать.

Я не знал, что ответить, торопливо искал причину чтобы откреститься от Бройлера, но не находил ее. Он ждал. Хорошо, что в этот момент меня привлек стук в окно, я увидел родительницу: она махала рукой, призывая зайти в дом. Я тут же оживился и попросил Фуриного сына подождать, а сам бросился к калитке.

Дома, едва я вошел в комнату и закрыл за собою двери, мать, неожиданно схватив меня за руку, принялась шептать:

– Ни в коем случае не связывайся с этим пьяницей, Бройлером, иначе ты наживешь себе врага в лице Павла Ивановича Чичикова. Скажи ему, что нет бензина или еще что-нибудь придумай, словом, отправь куда подальше. Иди…, ― и мать подтолкнула меня к двери.

Неторопливо, в раздумьях, я вышел на улицу. Сосед сидел на скамейке, ждал меня. Я уселся рядом и долго молчал, собирался с мыслями.

– Ну, что, поедем? ― спросил Бройлер и заглянул мне в глаза: я нехотя позволил ему это сделать.

– Да, можно съездить, ― ответил я и замялся, ― правда, есть одна проблема: у меня мало бензина, километров на пятнадцать пути, не больше, могу не дотянуть до заправки. Может вначале нам отправиться в обратную сторону ― на таможню, это ближе, там залить бак и уж затем только в Мамай, но тогда это уже займет…, ― я замолчал, делая вид, что подсчитываю сколько.

– Мы не успеем, закроется почта, и Надя денег не получит, ― сказал Бройлер и опустил голову вниз, уставившись на сапоги. Он их носил даже летом. Возможно, по привычке или же оттого, что у него не было другой обуви.

– Может, ты найдешь кого-нибудь другого или же просто вызовешь такси. Сходи к Алине, она часто пользуется: ездит в Климовку, у нее наверняка в записной книжке есть номер телефона. Позвонишь, и минут через пять-десять машина будет стоять у твоего дома…

– Да, да, да, ― согласился со мной сосед и, опустив голову, долго молчал, не двигаясь, будто его парализовало или же он заснул. Я не знал, что делать. Пойти работать я не мог, что-то ему говорить был не в состоянии. Меня спасло то, что у дома резко затормозила черная иномарка и широко распахнулась дверь. Я поднял глаза и увидел Павла Ивановича Чичикова. Где-то в глубине салона сидела Надя, так называемая жена Фуриного старшего сына ― Слюнявая.

Не то чтобы толстый, но и не тонкий, не старый и не молодой человек строгим голосом приказал:

– Вась, давай быстрее забирайся в машину. Мы торопимся. Нечего разглагольствовать! ― Да у него, у этого Бройлера, как у людей, есть, и имя мелькнуло у меня в голове.

– Извини, ничего у нас с тобой не получилось, ― сказал с грустью сосед и поднялся со скамейки при этом, не заметив, он снова наступил мне на ногу. Я не успел ее вовремя отдернуть. Ну, прямо медведь какой-то, а не человек, ― подумал я, ― все ноги мне отдавил.

– Ну, я пошел, ― сказал мужчина, стоя у меня на ноге и двинулся вперед. Я вздохнул, и посмотрел ему вслед. Васька нехотя забрался в салон машины и сел рядом с Надей. Дверь, словно тюремной камеры необычайно громко захлопнулась, автомобиль резко рванул вперед, развернулся и в считанные секунды исчез из виду.

Меня спасло чудо. Мать была права в том, что мне не следовало сталкиваться с Чичиковым. Он темная лошадка. Одно дело жать ему руку, разговаривать с ним о своих книгах и вообще о чем-нибудь не существенном и другое становиться на пути, задевая интересы этого у себя на уме господина. Я мог закрыть себе путь к Николаю Васильевичу Гоголю и не встретится с ним. Надеяться на Ивана Сергеевича Тургенева не следовало, достаточно было того, что он подсказал мне каким образом я могу попасть в Васильевку-Яновщину и лицезреть этого знатного малоросса и не только, разговаривать с ним. Я должен был еще раз попробовать забраться в бричку Павла Ивановича Чичикова внука Листаха и пусть меня несут пристяжной Чубарый, коренной Гнедой и каурой масти Заседатель по столбовой дороге в непогоду, заволокшей чернотой небо и землю. Пусть несут. Я буду в восторге кричать: «О-го-го, привет тебе искромсанная от неурядиц и распрей измученная Россия! Привет! Твой день грядет! Ты поднимешься с колен, обязательно поднимешься и станешь как прежде могучей, непобедимой в веки веков!» ― и ожидать встречи, встречи с Николем Васильевичем Гоголем великим русским писателем.

Из дома, что напротив, выбрались Стопарик и Галстук. Они долго стояли и смотрели вслед умчавшейся машине, при этом о чем-то бойко разговаривали. Мужики были необычайно довольны. Оно это довольство расплывалось у них по щекам слащавыми улыбочками, понятное дело: им самим, раздобытого у Тусихи самогона было мало, а тут, объявившийся «нахлебник» от «жажды», что та рыба на берегу открывал и закрывал рот. Он бы сильно поубавил пластиковую посудину. Так что его отъезд был на руку этой парочке.

– На всех не напасешься, ― сказал громко Галстук. ― Я понимаю, что нехорошо обходить товарища, но какой он нам товарищ: сам не раз нас прокатывал. Это я славно придумал, что позвонил Павлу Ивановичу. Славно…

На следующий день я снова приступил к работе, но недолго оставался в одиночестве: пришел Февраль. Минут десять я «мариновал» его, не спускался с лестницы, пока он не попросил меня:

– Семен Владимирович, можно тебя, есть дело!

– Ну, дело, так дело, ― ответил я и устроился рядом с ним на скамейке. Он, не здороваясь, сказал:

– Может, в банчик перекинемся, ― и показал мне колоду потертых грязных карт. Я помотал головой и поднялся. Февраль поторопился усадить меня на место. Я сел без сопротивления. Ждал, что он мне предложит еще. Было интересно, что за тип такой, насколько богат на выдумку.

– Да это я так сказал, понимаешь, хочется выпить. Ты же мне запросто так не нальешь стакан? ― мужик поднял на меня глаза.

– Конечно, нет, ― ответил я. ― Кто ты мне такой? Человек, живущий, напротив. Да ты и младше меня. Подумай, зачем мне спаивать малолетних, ― со смешком сказал я и взглянул на Февраля.

– Ну, ладно, согласен. Да я и не нарываюсь на угощение. Я хочу тебе что-нибудь продать. Вот послушай, ты же здесь у нас неслучайно? Тебе, наверное, жена дала поручения делать заготовки для Москвы. Анна у меня прекрасно консервирует. Я тебе предлагаю купить за сущие копейки трехлитровую банку огурцов всего за…, ― Февраль назвал цену, не задумываясь, быстро. ― Я молчал. Цена, названная мужиком, равнялась стоимости поллитровки самогона, продаваемого в Щурово местными «предпринимателями». Мне было понятно его желание. Однако я не хотел с ним связываться и ответил:

– Нет, не хочу. Да и зачем мне твои огурцы? Что я не в состоянии сам закрыть банку, другую? На грядах у матери огурцов предостаточно. Сейчас их время. Мы каждый день собираем по корзине. Урожай на славу.

– Ну ладно, купи у меня за эти деньги две банки, ― я безмолвствовал, ― ну, три? Это тебя устроит? ― Я помотал головой, а про себя подумал, тоже мне сыскался еще один Ноздрев. Правда, тот гоголевский персонаж был нечета щуровскому Февралю, он полдня впихивал Чичикову, то лошадей, то щенков, то фисгармонию и даже готов был уступить «мертвых душ» за игру в карты или же в шашки, этот туда же. Вот теперь сиди здесь с ним на скамейке, забросив работу, и торгуйся. Не дело. Нужно что-то предпринять, и я задумался. Меня выручила жена Февраля ― Анна. Женщина пришла на обед, ― она в больнице работала уборщицей, ― глянула на пустые ведра: муж собирался сходить на колодец за водой, да завидев меня, отвлекся, бросил их у калитки, ― не выдержала и подобно Алине разоралась на всю улицу:

– Ах, ты сволочь, уже где-то нажрался, сидишь на скамейке, трясешь своими погаными губищами? А ну быстро поднялся и за водой!

– Зараза, увидела. Я пошел. Ну, ты подумай? Я тебе предлагаю выгодное дельце, подумай, ― и Февраля, словно ветром сдуло: вот был он, и нет его. Я представил на трассе большегрузный автомобиль, вжик и все. Тишина. Нужно торопиться, подумал я, нужно торопиться. Да-а-а, здесь я весь на виду, что тот тополь на Плющихе, хотя их было три, ну да ладно, смысл в том, что каждый, может, завидев меня подойти и оторвать от работы.

И отрывали, не раз приходил Стопарик мой бывший одноклассник и начинал говорить издали, я думал, что он хочет оживить мою память и сделать себя в моих глазах узнаваемым, но нет. Ему нужны были деньги на выпивку. Он, взяв их, желал бы оставаться инкогнито. Я, как мог, отталкивал мужика. Дай такому человеку только слабину и прилипнет, тогда не оторвешь, будет ходить, и ходить, замучает. А еще зачастил Февраль: для важности не с пустыми руками, притаскивал трехлитровые банки с огурцами. Один раз он чуть было не уронил одну из них мне на ногу. Сосед из дома напротив, подолгу мозоля мне глаза, умолял:

– Семен Владимирович, возьми, будешь, доволен, ― говорил он и на миг умолкал, затем, вытащив замусоленную колоду карт, неожиданно предлагал: ― А может, мы сыграем, ты на кон кладешь деньги, а я вот эти банки. ― Я понимал, что он их украл у супруги из закромов, поэтому отказывался. Мужик шарил трясущимися руками не только в погребе, но пытался и из дома вытащить вещи, чтобы продать их независимо от их реальной стоимости лишь бы напиться. Это понимал не только я, но и некоторые соседи, правда, не все, иначе Февраль не ходил бы по домам. Что я узнал для себя при встречах с ним: прозвище для мужика Февраль прилепилось не случайно. Характер у него был невероятно изменчив, понятное дело, что тот последний месяц зимы и крепкий мороз, и оттепель и вьюга… ― да что угодно в один день или как говорят в Щурово: в одном флаконе. Не зря перед ним даже его друзья не желали открываться, хотя составить компанию, распить его бутылку были не против.

Однажды, меня посетили и Алинины мужики. Цель их посещения я понял сразу. Они долго крутились вокруг меня, да около и просили деньжат на выпивку. Хорошо, что их хватилась соседка и прибежала мне на выручку. Правда, я, завидев ее, сам трухнул, и чуть было не убежал за компанию вместе с Пленным и Дробным, прыгая через деревца колючей сливы, разросшиеся вблизи трассы. Что меня напугало: баба, перебирая короткими ногами, торопливо катилась прямо на нас, при этом подобно лесорубу, энергично размахивала над головой большим топором.