Кому достанется венок утопленницы?

Глава 1

Лето в этом году стояло жаркое. Воздух дрожал над пыльной дорогой, в высокой траве без устали стрекотали кузнечики, и всё вокруг было наполнено запахом горячей смолы и близкой реки, откуда тянуло прохладой. Деревня казалась вымершей: окна закрыты тяжёлыми ставнями, собаки лежали в глубокой тени, вытянув лапы, а у заборов валялись брошенные игрушки. На песчаной отмели слепил белый свет, воздух дрожал, слепни лениво кружили над мокрыми спинами, а с крутого берега то и дело раздавался смех. Малышня носилась по колено в воде, визжала, падала, и река с шумом шлёпала по раскалённым плечам. Брызги летели веером, оседали на лицах, щекотали ресницы и от этого дети только смеялись громче.

Двое мальчишек спорили, кто из них продержится дольше под водой:

– Ну что, готов? Считаю до трёх! – крикнул тот, кто постарше, торопливо смахивая с лба мокрую чёлку.

– Да считай хоть до ста, всё равно не всплыву! – ответил второй, упрямо щурясь.

Они разом шумно вдохнули и присели в воду, захлопнули глаза, зажали носы. На несколько мгновений вокруг стало тихо, лишь пузыри лениво поднимались к поверхности. Первым не выдержал тот, что был помельче, он выскочил наружу, отфыркиваясь и морщась от солнца.

– Эй, ты подглядывал! – крикнул он, размахивая руками.

– Сам ты подглядывал! Я ж как рыба, смотри! – И старший снова ушёл вниз, хлопнул ладонями так, что круги разошлись по всей отмели.

Чуть дальше, где течение уходило к омутку, собрались подростки постарше – плечистые, загорелые. Они выбирали испытания посложнее, и азарт висел в воздухе вместе с жарой. Егор, самый смелый, повязал глаза тряпкой от старой рубахи, круто затянул узел на затылке и, размахнувшись, разбежался. Вода приняла его с гулким всплеском, сомкнулась и сразу скрыла. Он поплыл вслепую – грудью натыкаясь на волну, широко размахивая руками.

С берега ему кричали наперебой:

– Левее бери! Да не так сильно!

– Да ладно, сам разберусь! – донеслось с воды, и его голос тут же утонул в собственном смехе.

Парни, сидевшие на бревне, хлопали его по плечам ладонями, переговаривались вполголоса, но и их перебивал шум реки. Один оступился на коряге, с визгом сорвался вниз, подняв тучу брызг. Вынырнул, выплёвывая траву, и сам же первым рассмеялся.

– Ну и герой! – закричали ему с берега.

– Хоть попробовал! – выкрикнул он в ответ, и снова полез на скользкий ствол.

Чуть выше по склону, в тени ив и берёз, женщины раскладывали травы. Эмалированные тазы сверкали белёсым блеском, коричневые корзины были доверху набиты пахучим сеном. На синей клеёнке, привязанной к ветке, сушились пучки зверобоя, иван-чая, мяты и пустырника – пахло терпко и сладко, и от одного духа кружилась голова.

Юные девушки сидели рядом на траве и с важным видом плели венки. Пальцы скользили по зелени, вплетали васильки, колоски и каждая старалась, чтобы круг вышел ровным, без разрывов. Они нарочно сидели прямо, будто увлечены только цветами, но глаза упрямо тянулись к воде, туда, где парни хохотали громче всех.

– Покрепче вяжи, чтоб не распалось, – наставляла тётка Марья, сидя на корточках прямо в траве. Её ладони были в зелёных разводах, ногти в пыли от стеблей. – А то спустишь, как тряпку, и как твой венок жениха найдёт?

Девчонки прыснули, но одна, светловолосая Оля, нахмурилась и, не поднимая глаз, тихо спросила:

– А если распадётся… это к чему?

Марья не стала задумываться, отрезала коротко:

– К тому, что ещё не время.

Возле неё сидела рыжеватая тётка в пёстром платке. Она ухмыльнулась, поправила веник мяты и вставила своё:

– И смотри, чтоб не как у Вальки в прошлом году.

– Валька и без венка своего найдёт, сказала третья спокойная, сдержанная, с узким лицом и строгими глазами. Она перебирала стебли васильков, голос её звучал ровно, без насмешки. – У неё глаза такие, что кто угодно найдётся.

На миг все замолчали, только кузнечики скрипели в сухой траве да с реки доносился шум. Девчонки снова переглянулись – у каждой на щеках заиграл румянец. Пальцы продолжали плести венки, но теперь уже внимательнее, крепче, будто в самом деле от этого зависело, найдёт ли их кто-нибудь этой ночью.

Ниже по течению, там, где берег становился тёмным от сырости и корни ив торчали прямо в воду, возились мужики. Мокрая пенька отяжелела, впитывая речную воду, и грубый шнур впивался в натруженные ладони. Их руки, покрытые старыми синяками и свежими ссадинами, двигались привычно, почти машинально. С мокрых канатов, поблёскивая на солнце, скатывались тяжёлые капли, с лёгким звоном разбиваясь о воду. Сеть внезапно натягивалась, вырывалась из рук живой, упругой тяжестью, и в этот миг солнце, пробиваясь сквозь листву, обрушивалось на затылки ослепительным ударом. Спины мужиков, напрягаясь в усилии, покрывались маслянистым блеском пота, сливаясь с влажным сиянием реки и воздуха.

Мужик постарше, поправив сеть на колене, протянул хрипловато, нараспев, будто от усилия:

– Во поле берёза стояла…

Другой, помоложе, подхватил вполголоса, тоже в такт движению рук:

– Во поле кудрявая стояла…

Песня не развернулась, а только скатилась по склону, растворилась в шуме листвы и плеске воды, словно сама река проглотила её.

– Зелень пошла, – сказал один, молодой ещё, с ровными плечами, глядя, как муть расходится кругами.

– И течение будто стронулось, – ответил постарше, хмурясь. – Вон у ивы завихряет, прямо как у мельницы.

– К обеду стронулось, – добавил третий, ровным голосом. – Может, плотина выше открыта.

– Какая плотина, – фыркнул старший, вытаскивая шнур. – Туда уж три года как никто не ездит. Это вода сама. Не нравится мне, как она сегодня смотрит.

– Вода смотрит? – молодой засмеялся, но смех вышел коротким, пустым.

– Смотрит, – ответил старший.

Они переглянулись и торопливо вернулись к сетям. Узлы не поддавались, тянулись упругими мокрыми клубками, верёвка всё время выскальзывала из пальцев, путалась в траве, словно нарочно.

Вдруг один из молодых вытащил шестом не рыбу, а старую рогожу. Она прилипла к узлам, вся мокрая, тяжёлая, в тине и никак не хотела слезать. Мужик поднял её выше, чтобы стряхнуть, и оттуда пахнуло душным, гнилым духом, с застарелой рыбьей вонью.

Парень сморщился, зажал нос ладонью, и пробормотал:

– Фу, задохлятина. Не годится.

– И сети портить не годится, – отозвался старший. Он подцепил шест, помог освободить узлы и коротко скомандовал: – Брось.

Рогожа с глухим шорохом рухнула в траву, тяжело распластавшись, и в ту же секунду где-то рядом скользнул короткий писк кузнечика. Снизу потянулся глухой, тревожный собачий лай, и все головы одновременно повернулись в ту сторону. Серая дворняга с ободранным ухом носилась вдоль берега, поднимая за собой полосы сухого песка, кидалась то к детям, то к воде. Но всякий раз, добежав до тёмной зелёной полосы у ивняков, где сырой берег переходил в омут, она будто натыкалась на невидимую стену. Собака резко останавливалась, захлёбывалась чихом, мотала мордой и пятилось назад, тревожно косясь на воду.

– Видали? – заметил молодой, вытирая лоб плечом и кивнув подбородком туда, где пёс так и не решился пройти.

– Видим, – коротко ответил старший, поправляя сеть на колене. – Не суйся. Пусть гуляет.

Старики расположились неподалёку, на перевёрнутых вёдрах и корягах. Щурились в слепящий свет, придерживали ладонями козырьки кепок, переставляли свои палочки, словно посохи.

Дед Гаврила, жилистый, с вечно прищуренными глазами и колким языком, кивнул на плеск у омутка и произнёс всё ту же присказку, что звучала каждое лето:

– В Купалу вода всегда берёт своё, – сказал дед Гаврила и плюнул в сторону.

– Ой, да ты каждый год одну и ту же ересь несёшь! – махнула рукой баба Прасковья, поправляя узел платка. В голосе её звучала привычная насмешка. – Вон, и деревня цела, и мужики живые.

– Пока, – упрямо повторил Гаврила и глянул поверх очков, будто проверяя, слушают ли его. – Пока живые. Знаю, что всё равно не послушаете, так хоть помните, что сказал.

Баба Нюра, сидевшая ближе к травам, даже не подняла головы, только ответила, перебирая душицу в руках:

– Да какие омуты, Гаврилыч. Дети под присмотром, все на виду.

Гаврила вскинул брови, и морщины у глаз пролегли глубже.

– А ночь? – сказал он тише, но упрямо. – Ночь-то длинная.

– Да хватит пугать, – с досадой обронила Нюра. – Вон девки венки плетут. Им радоваться надо, а не дрожать.

– Пусть радуются, – ответил он мягче, – только воду уважать надо. Она не игрушка.

– Ишь ты, – не удержалась Нюра, щёлкнула стебельком о ладонь. – Совсем с ума сошёл, старый пень!

– А ты спроси у Марфы, – сказал он спокойно, глядя в сторону. – Она помнит.

– Что я помню? – отозвалась из тени сухонькая Марфа, сушившая на верёвке белёные полотенца.

– Ты помнишь, – сказал Гаврила и провёл ладонью по щетине, – как у старой мельницы девка утонула.

Марфа на миг замерла. Полотенце в её пальцах тяжело капало в траву. Она опустила глаза, и голос её прозвучал низко, почти шёпотом:

– Я много чего помню. Одно вот не забывается – к реке в сумерках ходить нельзя.

– Ох, началось, – проворчала Прасковья, поправляя платок. Она отвернулась к реке, но крест всё-таки черкнула перед грудью – быстро, будто сама перед собой.

Старики молча качнули головами, словно вспомнили что-то своё. Тишина потянулась между ними, и даже кузнечики на миг стихли.

И тогда, будто нарочно, кто-то заговорил первым:

– К вечеру костры-то жечь будете?

– А как же, – откликнулась баба Прасковья, поправляя платок. – Без костра какая ж Купала? Молодёжь-то вся туда сбежится.

– Вот и хорошо, – добавила женщина средних лет, встряхнув пучок мяты. – Костёр да песни – это не страшно. Страшно в воду лезть, когда солнце уйдёт.

– А вдруг ещё в дом нечисть зайдёт, – пробормотал кто-то, не то в шутку, не то всерьёз.

Несколько женщин переглянулись, кто-то усмехнулся, а кто-то машинально поправил крест на груди.

– Крапиву на порог, – подсказала одна из женщин деловито, отряхнув руки от травяной пыли. – Чтоб всякая не лезла.

– Да чего лезть-то? – усомнилась Лида, перекладывая венок с колена на колено. Она покосилась на подруг, но голос прозвучал дерзко. – Кому мы сдались.

– Ха!, – сказал Гаврила, не глядя, и постучал палкой по земле. – Нашлась умная! Всегда так говорят те, кто не видел.

– А ты видел? – не выдержала Лида, подняв на него глаза. В её голосе звякнула бравада, но пальцы на венке чуть дрогнули.

Гаврила помолчал. Открыл рот, закрыл, провёл ладонью по щетине, будто решался. Женщины утихли, все взгляды невольно скользнули к нему.

– Видел, – сказал он наконец. – Не тебя касается.

Девчонки с венками, до этого сидевшие тихо, негромко загомонили.

– А если правда… ну, про ту девушку? – спросила Катя, глядя на круг воды между корягами.

– Да откуда знаешь, что правда, – возразила Лида, но и сама не удержалась, посмотрела туда же, в сторону омутка.

– Бабка Марфа не врёт, – вмешалась Варя, тоненькая, с васильком за ухом. – Она просто так такое не скажет…

– Моя мать говорила, – подала голос темноволосая девчонка, заплетая в венок последнюю ленту, – что та девушка ждала жениха у мельницы, но он не пришёл. А она в воду – с венком.

– Сама? – не поверила Лида.

– Кто ж теперь узнает, – пожала та плечом. – Одни говорят, видели, как её толкнули. Другие – что сама пошла.

– Вот и не ходи вечером одна, – поджала губы Катя, поднялась и отряхнула подол. – Пойдём, лучше крапивы нарвём.

Они встали и пошли по косогору, вздрагивая от жалящих стеблей. Из травы вверх вспорхнули бледные бабочки, сели на локти, на волосы, и мгновенно исчезли в солнечных пятнах, будто их и не было.

Дом наш стоял у самой реки – ещё шаг, и крыльцо упиралось бы в песчаный откос. В распахнутое кухонное окно тянуло влажным дыханием реки – под короткими волнами перекатывался песок, а редкая лодка, скребя днищем по корягам, отзывалась в тишине глухим звуком. Мать всегда говорила, что по ночам у ивняка что-то плескается, а к утру туман подбирается к самому дому – ложится на грядки, на стёкла, на крышу. Всё здесь быстро тянуло влагу в себя – перила у крыльца покрывались липкой сыростью, на ведре у колодца проступали пятна ржавчины, а старая лавка, где отец чинил сети, прежде чем уйти работать на ферму, скрипела от влажности.

Я вышел во двор с охапкой сухих веток. Солнце стояло высоко и жгло всё без разбора. Бельё на верёвке качалось и пахло мылом, смешанным с мятой, а разноцветные ленты, привязанные к жерди, трепетали на ветру. Мама поставила на порог таз с травами – над ним поднималась золотистая пыльца, лёгкая, как дым, щекотала в носу и оседала на подол её платья. Сестра сидела на нижней ступеньке, держа на коленях венок с колосками и тремя васильками. Длинная лента сбегала вниз по доскам и шевелилась от сквозняка. Она перебирала стебли неторопливо, и было видно, что думала она не о венке и не о цветах, а о чём-то своём.

– Ленту подрежь, – сказала мама, не оборачиваясь. – Споткнёшься ещё. И крапиву не забудь – к вечеру поставим у порога.

Сестра подняла голову от венка.

– А зачем крапиву к порогу? – спросила она, глядя снизу вверх, щурясь от солнца.

– Чтобы не ходили те, кто ходить не должен, – ответила мама коротко. Она даже головы не подняла, сжала пальцами стебли в тазу, и аромат мяты и зверобоя стал густым, приторным. – Так делали у моей матери. И у бабки моей тоже.

Я прислонил охапку веток к стене. Под солнцем они тут же зашуршали, отдаваясь сухим теплом. Сестра снова склонилась к венку, но пальцы её двигались медленнее – всё её внимание теперь принадлежало рассказу матери.

– А если… всё равно придут? – спросила она уже тише, почти в полголоса.

Мама вздохнула, выпрямилась, вытерла ладони о подол.

– Тогда будем надеяться, что обойдут, – сказала она.

В сенях скрипнула доска, и на пороге показался дядя. Все звали его Петровичем – так уж прижилось с молодости. На нём болталась выгоревшая рубаха с закатанными рукавами, на пальцах тянулись тёмные следы смолы, кое-где виднелись мелкие порезы от верёвок. Он задержался в проёме, щурясь на солнце, и хмыкнул.

– Опять за своё, – сказал он, упершись плечом о косяк. – Приметы, шепотуны… Людей пугаете только.

Мать не повернула головы. Она вылила из таза травяную воду прямо в капустные грядки – струя блеснула и разлетелась паром на солнце.

– Никого я не пугаю, – устало ответила она. – У нас дом у самой воды.

Петрович фыркнул, но больше ничего не сказал, только перехватил ладонью дверной косяк, проверяя, крепко ли держится, и остался стоять, следя то за рекой, то за матерью.

От сарая тянуло смолой и мышами, терпким духом старых досок и сырости. У самой стены, прислонившись к серым брёвнам, лежала старая рогожа – её бросили здесь ещё вчера, и теперь от неё тянуло тяжёлым, прелым запахом рыбы. Крыльцо раскалилось, доски дышали горячим деревом, и смолистый дух, поднимаясь, смешивался с густым летним воздухом. На стекле никак не могла угомониться муха – то садилась и медленно тянулась вверх, то замирала, дрожа крыльями, а потом снова срывалась и билась о собственное отражение.

Баба Домна вошла без стука, как делала всегда. Она шагала быстро, в своём потёртом платке с каштанами, неся эмалированный ковш с выбитым краем. От неё пахло сушёными травами, сырой землёй и едким дымом костра.

– Вода нынче не примирная, – сказала она вместо приветствия, глядя сразу туда, где за садом мерцала река.

– И вам здравствуйте, баб Домна, – откликнулась мать, вытирая руки о подол и кивая на лавку у крыльца. – Садитесь, раз пришли.

– Сяду, – отозвалась старуха и опустилась на самый край доски, которая скрипнула под её весом. Она положила ковш себе на колени, медленно провела ладонью по шершавому колену и прищурилась. – Ты по ночам шум слышала?

Мать чуть замешкалась, будто взвешивая слова.

– Слышала, – сказала она негромко. – У ивняка плескалось. Думала, рыба.

– Рыба не ходит так, – резко отозвалась бабка. – Рыба не бьётся трижды в одно и то же место. Я сама слушала.

Сестра перестала плести венок, медленно подняла голову и спросила осторожно, с интересом, который она ещё пыталась спрятать:

– А что это тогда?

Домна глянула на неё исподлобья, и глаза её блеснули колко, как у кошки.

– Лучше не знать, девка, – бросила она отрывисто. – Чем меньше знаешь, тем спокойней спишь.

Она замолчала и стала вслушиваться в двор, за сараем вдруг брякнула жестянка, и звук разнёсся так неожиданно, что все невольно вздрогнули.

– Не к добру шум, – тихо проговорила бабка и сжала пальцами ручку ковша так, что костяшки побелели. – Вода нынче берёт своё.

Дядя Пётр подошёл ближе к крыльцу и тяжело опустился в тень. На колене у него лежал молоток, он перебирал гвозди, сдвигая их шершавыми пальцами, будто прикидывал, куда и сколько ещё вбить.

– Опять началось? – тихо спросил Петрович, щурясь на солнце. – Вся деревня уже шумит – у кого муть на воде, у кого течение сбилось с привычного русла.

Домна, не поворачиваясь, провела ладонью по колену, будто приглаживала собственные мысли, и ответила негромко:

– Не началось, а напомнило о себе. Вода живая. И память у неё не добрая.

– Злая она или нет, – фыркнул Петрович, – а у меня сети порвались. Вот это уж точно злое.

Мать выпрямилась, откинула с лица прядь и сказала резко:

– Сети у тебя не вода рвёт, а руки. Позавчера латали, а ты снова, как дурак, в омут полез.

– В омут полез потому, что рыба там, – буркнул дядя, чуть обиженно, будто оправдывался.

Он постучал молотком по колену ставя точку в разговоре, но за упрямством и обидой мелькнуло беспокойство, которое он старался спрятать.

– Ты б забор поставила, – сказала Домна, кивая в сторону реки. – Не к добру, что близко.

– Ставили мы, – вздохнула мать. – Да толку? Весной размоет, летом подмоет, осенью брёвнами снесёт. Река своё возьмёт в любую пору.

– Верно. Для воды всё едино, – кивнула Домна, щурясь в сторону берега. Она помолчала, будто слушала что-то своё, и вдруг, словно не нам, сказала: – Помнишь, как у мельницы тогда было?

Слова Домны повисли в воздухе, и на крыльце воцарилась тишина. Я тоже не сказал ничего, хотя понимал, о чём идёт речь. Среди взрослых давно бродили разговоры – никогда прямо, всегда намёками, полусказками. То у колодца обмолвятся, то за столом сорвётся слово. До нас доходили лишь обрывки – один клялся, что слышал пение на реке, другой говорил, что видел тень в тумане, а иной и вовсе уверял – в омуте мелькнула рука.

– Вишь, молчите, – прищурилась Домна, словно довольная тем, что подметила. – Значит, и правда помните. Слышали, как взрослые шептались за столами, да под окнами.

Мать опустила руки на колени, повела плечом, будто тяжесть легла ей на спину.

– Сколько лет прошло, – сказала она устало. – А ты всё одно и то же. Зачем им теперь в голову это класть?

– В голову им и без меня положат, – фыркнула бабка, и глаза её сверкнули упрямо. – Я хоть прямо скажу, а не шёпотом. Тогда тоже шептались, скрывали. И что вышло?

– Хватит! – Резко оборвал Петрович, щёлкнув гвоздём о молоток. Грубость в голосе дрогнула, и под ней явственно проступила забота, которую он обычно прятал за ворчанием.

– Я ж как лучше хочу, – сказала Домна уже мягче, и на миг голос её потеплел, даже жалость прозвучала. – Девку-то жалко.

Сестра, до того молчавшая, дёрнула косу и вдруг сорвалась:

– Баб… а что с ней случилось?

Домна уставилась туда, где за кустами смородины поблёскивала река.

– Не дождалась, – проговорила она после долгой паузы. – Или дождалась не того. Вот и весь рассказ.

Она поднялась, ковш в её руке качнулся, и солнечное пятно скользнуло по выбитой эмали, блеснув на миг. Домна подошла к окну, медленно провела сухим пальцем по стеклу, и на коже осталась тонкая влажная дорожка.

– Утренний туман к тёплому дню, – произнесла она почти рассеянно, уже по-домашнему, словно и не было её колких слов. Потом вдруг повернулась ко мне, и взгляд её стал цепким:

– Ты не пугайся. Ты не дурной. За сестрой гляди, за матерью тоже. А дальше разберётесь.

Я опустил взгляд, чувствуя, как по щекам разливается жар.

– Хорошо, – тихо и сдавленно сказал я. – Я буду глядеть.

Дядя Пётр поднялся с крыльца, глухо ступая по ступеням. Он сжал в своей широкой, узловатой ладони молоток, несколько раз переложил его с места на место, взвешивая. Потом посмотрел сперва на гвозди, рассыпанные по карману фартука, потом на голую стену, которую собирался обшивать. Тяжело покачал головой и направился к сараю.

– Гвозди где подевались-то… – пробормотал он себе под нос, не столько спрашивая, сколько просто думая вслух, и скрылся в прохладной тени

– На Ивана воду не злите, – сказала Домна, обернувшись к нам у двери. – Песни пойте, огонь держите, но в воду не суйтесь. А как венки бросать будете – смотрите внимательно. Что сразу пойдёт на дно… то значит.

– Мам, – перебила сестра, будто торопясь увести разговор, – можно я свой венок ближе к мосту пущу? Там, говорят, быстрее подхватывает.

– Можно, – кивнула мать. – Только вместе пойдём.

– И я пойду, – донеслось из сарая. Голос дяди отозвался глухо, среди досок. – Чтоб не так скучно было.

Домна усмехнулась, развела руками и вышла. Калитка тихо тикнула засовом. Ветер с реки качнул травы у окна, и по двору прошёл тонкий запах мяты.

– Ну всё, – сказала мать деловым голосом. – Доставайте глиняные, будем воду носить из колодца. Грядки сохнут, без полива пропадёт всё.

Она посмотрела строго на Петровича:

– И гвозди вбей, да не абы как, а по уму.

– По уму, – кивнул он, перекладывая молоток из руки в руку. – Ум у меня один, я его берегу.

Я шагнул к сеням за кувшином, а сестра сразу пристроилась следом, вприпрыжку.

Вечер опускался на деревню. Ветер тянул от реки прохладой, и с домов к воде выходили люди. Мужчины несли факелы и длинные жерди для костров, женщины – вёдра и узелки с едой, девчонки прижимали к груди венки из полевых трав. У берега уже вспыхивали первые огни – сухие сучья трещали, искры взлетали в темноту, пахло дымом и сырым деревом. Женщины подкладывали хворост, раздувая пламя, а девушки, сцепившись за руки, водили круг, напевая старую песню. Голоса их тянулись в сумерках мягко, а ленты в косах горели в отблеске костра.

На коряге у воды устроился дед Гаврила, согнул спину и буркнул, будто самому себе:

– Купала воду будит. Не галдите зря, вода слушает.

– Да пусти ты, – отмахнулась баба Нюра, поправляя узел платка. – Праздник же. Вон какие девки – красота.

Гаврила прищурился, усмехнулся в бороду:

– Красивые-то красивые. Любая вода глянет.

Я стоял чуть поодаль от огня, а рядом со мной вертелась Ангелина, то пряча улыбку, то подталкивая меня плечом. Воздух был густой от дыма и песен, в груди щекотало тепло костра. В кругу среди девчонок, возле самого пламени, смеялась Оля, поправляя венок и ловко перевязывая тонкую травинку нитью, будто колдовала над ним. Свет от костра ложился на её лицо – щёки горели румянцем, волосы блестели искрами. Она заметив нас, скользнула взглядом и, кивнув, вышла из круга. Подойдя ближе, остановилась напротив – улыбка всё ещё держался в уголках её губ.

– Ну что, пойдёте прыгать? – спросила она с прищуром. – Или будете стоять и умное лицо строить?

– Я?.. – слова сорвались слишком поспешно, и я сам услышал, как это звучит. – Я… разогреваюсь.

Ангелина прыснула, не удержалась и толкнула меня локтем в бок:

– Он всегда так, – сказала она, глядя прямо на Олю, будто специально выставляя меня. – Стесняется!

Я покосился на сестру, но та только беззлобно хмыкнула. Оля засмеялась и подняла венок над головой, проверяя, не распадётся ли от ветра и жара.

– Ну, герой, – протянула она, слегка качнув венок, будто подзадоривала. – Костёр сам не перепрыгнется.

– А может ты первая? – рискнул я, стараясь держать голос ровно, хотя внутри всё дрогнуло, будто жар от костра прошёлся по груди.

Оля на миг прикусила губу, задержала взгляд на пламени и снова посмотрела на меня. В её глазах мелькнуло озорство, но рядом с ним стояла серьёзность, которой я от неё раньше не ждал.

– Нет, давай вместе, – сказала она и протянула ладонь.

Я вложил в руку её тёплую, пахнущую травяным соком ладонь и сжал крепко. Ангелина крутилась у нас за спиной, только и ждала случая поддеть меня. Она глянула исподлобья и, не удержавшись, сказала громко, чтобы слышали все вокруг:

– Гляди, герой, не споткнись. Вот смеху то будет!

Кто-то из ребят прыснул от смеха. Оля хохотнула коротко и мягко, но пальцев моих не отпустила. Мы вместе шагнули в круг, где плясал костёр. Он ревел всё громче, сучья с треском осыпались искрами, и тёплые потоки дыма тянулись вверх в ночное небо.

По берегу гудели голоса, женский хор вытягивал протяжную мелодию, а парни вторили низом, так что звуки складывались в одно широкое дыхание. Казалось, что и сам огонь поддаётся этой песне, качается и вздымается вместе с ней.

Старики стояли чуть поодаль, переговаривались негромко и не отводили взгляда от пламени костра.

– Эх, молодые, – пробормотал дед Гаврила, втянув в себя дым и сплюнув в сторону. – Всё бы им прыгать, всё бы смеяться.

– Да ладно тебе, старый, – отмахнулся дядя Степан, усмехнувшись в седые усы. – Кто костёр перепрыгнет – тому счастья прибавится.

– А и то верно, – подтвердила баба Нюра, поправляя платок. – Пусть огонь дурь выжигает, не худо будет.

Гаврила хмыкнул, но всё равно не отвёл глаз от огня, будто ждал, не выскочит ли из него что-то ещё, помимо искр.

И вдруг из толпы донёсся громкий крик:

– Ну, пошли! Пора!

Гул сразу поднялся, загудело со всех сторон, смех и свист слились в один поток. Первой парой вырвались две девчонки – взялись за руки, разбежались и легко перемахнули через костёр. Пламя рванулось вверх, и над огнём заклубился густой дым, осыпая искрами темнеющее небо. Я сильнее сжал ладонь Оли, чувствуя дрожь её пальцев в своей руке. Она не отстранилась, только крепче вцепилась в меня. Мы стояли у самой линии, так близко к костру, что жар обжигал лицо, а искры летели прямо в глаза.

Оля подалась вперёд и тихо, почти шепотом, но твёрдо сказала:

– Ну что, герой? На счёт три.

– На счёт три, – отозвался я.

Сбоку качнула головой баба Нюра, не сводя взгляда от костра:

– Подол придержи, девка.

– А то косы вспыхнут – кто ж такую замуж возьмёт! – подхватила соседка, и по кругу прокатился смешок.

– Раз! – выдохнул я, вглядываясь в раскалённые языки огня.

– Два! – откликнулась она, и мы шагнули враз, словно одно целое.

– Три! – крикнули сразу со всех сторон, и оглушительный хлопок ладоней толкнул нас.

Мы рванулись вперёд. Песок под ногами скрипнул, провалился и тут же оттолкнул нас вверх. Жар костра хлестнул по голеням, обжёг лицо, и в следующее мгновение мы оказались в воздухе. Под подошвами мелькнули искры, треснуло полено, и на долю секунды показалось, что огонь задел пятки. Мы опустились на землю, пробежали ещё несколько шагов и остановились – всё ещё держась за руки так крепко, что пальцы онемели.

Сзади поднялся общий гул: кто-то свистнул, кто-то крикнул:

– Ай да молодцы!

Мы стояли ещё мгновение, переводя дыхание. Оля первой отняла руку, всё так же улыбаясь, но уже спокойнее. Она шагнула чуть ближе, оглянулась на круг у костра и склонилась ко мне:

– Я к подружкам, – сказала она тише. – Ты потом меня не потеряй, ладно? Когда венки пускать будем.

– Не потеряю, – ответил я. – Я тебя сам найду.

Оля улыбнулась коротко, почти по-детски, и юркнула обратно в круг. Ленты её венка мелькнули в отблеске пламени и растворились среди других девчонок, чьи голоса уже подхватывали новую песню. Огонь шумел, дыхание толпы росло, парни снова брали разбег к костру, искры сыпались на песок.

– Ну что, герой, – сказала Ангелина, её лицо светилось в отблеске пламени. – Пойдём к еде. Всё равно один остался, чего тут киснуть.

Она ухватила меня за рукав и потянула к лавкам. Там уже тянулись запахи пирогов и печёной рыбы, смех перемежался с гулом песен, в кружках пенился квас. У длинной лавки на траве разложили угощение: пузатые пироги – с капустой, с яйцом и луком, с брусникой. На деревянной доске – вяленая рыба, плотная и пахучая. В мисках – картошка, только что вынутая из золы, ещё тёмная снаружи, но внутри горячая и белая. Рядом стояли огурцы, пучки зелёного лука, мёд в глиняном блюдце и ломти ржаного хлеба. Всё это пахло дымом, свежими травами и хлебной коркой, и живот предательски заурчал.

Ангелина ухватила горячую картошку, посолила крупной щепоткой и ловко разломила пополам – от золотистой кожуры пошёл густой белый пар. Она подула на половинку и протянула мне.

– Держи, пока горячая.

Я осторожно взял половину картошки, подул, но толку было мало – горячая кожура всё равно обжигала пальцы. Морщась, я всё же откусил и почувствовал, как во рту разошлась мягкая, рассыпчатая мякоть, пропитанная дымом и солью. Я поспешно сделал глоток кваса. Холодная, пенистая жидкость ударила в горло, сбивая жар, и я облегчённо выдохнул:

– У мамы всё равно вкуснее.

– Вечно ты ворчишь, – усмехнулась Ангелина, придерживая пирог обеими руками, чтобы начинка не вывалилась.

Я только пожал плечами, обжигаясь снова и снова, но не выпуская картошку, и тут рядом опустился Петрович. Он сел прямо на траву, шумно вздохнул, вытянул ноги и, немного поёрзав, устроился поудобнее. Из-за пазухи дядя достал ломоть ржаного хлеба, густо намазанный мёдом, откусил смачно и, жуя, покосился на миску с картошкой. Не раздумывая, ухватил один клубень, ловко разломил его пополам прямо пальцами, щедро посолил и сунул кусок в рот.

– Эх, – протянул он, жмурясь от горячего и кивая. – Вот это сила! Лучше, чем у вашей мамки на печи.

Ангелина возмущённо вздохнула, но улыбка всё равно прорвалась сквозь слова:

– Да ну! Мама всё равно вкуснее готовит.

– Может, и вкуснее, – согласился Петрович, откидываясь на локоть, – но тут вкус другой. Дымком пропахло, золой прихватило, а корочка на картошке хрустит так, что зубам радость. Такое дома не сделаешь.

Я только кивнул, жуя, и в этот момент к костру вынесли широкий медный таз, наполненный холодной речной водой. В нёмнём покачивались стебли мяты и василька, наполняя воздух лёгкой свежестью над водой. Девушки подхватили таз, опустили его прямо на песок, и вокруг сразу собрались ребята.

– Умываться надо, – сказала старшая из девушек, подбоченившись. – На красоту и чтоб дурной сон не лип. Ну, кто первый?

– Я! – вызвалась Ангелина и, зачерпнув ладонями, плеснула себе в лицо. Потом хитро сверкнула глазами и, не раздумывая, метнула горсть воды прямо в меня.

– Эй! – я вскрикнул, отшатнувшись, а мокрые капли побежали по шее. – Ты что творишь?

– На красоту! – хохотнула она и снова зачерпнула. – Будешь у нас красавцем!

Я уже шагнул, чтобы схватить сестру за руки, как рядом появилась Оля с подружками. Её венок чуть сполз набок, глаза блестели в свете костра. Она посмотрела на меня и, улыбнувшись, сказала мягко, но с задором:

– Пусти её, пусть играет. Праздник ведь.

С этими словами Оля зачерпнула ладонью воды, провела по лицу и отряхнула пальцы.

– Видишь, ничего страшного, – сказала она вполголоса, улыбнувшись.

Я выдохнул, и шум праздника отошёл в сторону. Собственное сердце стучало в висках настойчивым барабаном, и я уже не различал, от ночной прохлады по коже бегут мурашки или от пристального её взгляда. В этот момент над поляной потянулась новая песня. Люди начали сходиться к реке, костры оставались позади, их красные отблески гасли в темноте, а впереди всё ярче мерцала вода. У самой кромки реки уже горели свечи, тонкие и жёлтые, вставленные в середину венков. Девушки несли их обеими ладонями, держа осторожно, чтобы огонь не погас. Эти огоньки трепетали, дробились в чёрной воде и уплывали по течению – целая россыпь золотых бликов, унесённая в ночь вместе с травами и развевающимися лентами.

– Пойдём? – Оля оказалась рядом. Венок в её руках светился мягким огнём, ленты едва колыхались. Она подняла глаза, и во взгляде было и волнение, и решимость.

Я кивнул и шагнул за ней. Песок у самой воды был прохладный, чуть влажный от самой реки. Мы наклонились вместе, и Оля осторожно опустила венок на гладь воды. Лента с её косы коснулась поверхности, свеча качнулась, на миг пригасла от ветра, но снова загорелась ровно.

Она задержала руки, словно проверяя, что венок держится.

– Видишь, – прошептала она, улыбаясь, – плывёт. Значит, всё будет хорошо.

Я смотрел, как её пальцы медленно разжимались, и не удержался:

– А если потонет?

Оля чуть пожала плечами, и в глазах её по-прежнему светилась тёплая уверенность.

– Значит, так и должно быть, – сказала она негромко. – Но ведь он не потонет… правда?

Она разжала ладони. Венок, покачиваясь, лёг на воду и поплыл по струе. Свеча горела ровным, невозмутимым огнём, и сама река, казалось, бережно приняла его в свои объятия и понесла в тёмную даль. Вслед за нами к воде вышли и другие девушки. Катя прижимала венок так крепко, что пальцы у неё заметно дрожали. Лида же двигалась с отстранённым, почти отсутствующим видом: её спокойствие было таким полным, что граничило с равнодушием. Венки один за другим опускались на воду, сходились и расходились, сталкивались краями и снова уплывали в сторону, покачиваясь.

Дети толпились ближе к кромке, тянулись к воде и шептались взволнованно, не скрывая восторга.

– Смотри, только не трогай!

– Ой, свечка погасла!

– Нет, снова загорелась, видишь!

– Вон у той прямо на корягу пошёл, – вздохнула Марфа и покачала головой. – Спорный год выйдет.

– Вон тот далеко ушёл, – сказал Гаврила, глядя на венок, унесённый течением к середине. – Гляди, как легла на воду. Только бы свечу ветром не задуло.

Мы стояли у кромки, когда венки разом потянуло к середине, и вода вспыхнула десятками крошечных огней.

– Пойдём к огню? – спросила Оля, глядя на меня.

Я замялся и покачал головой.

– Ты иди. Я ещё немного посижу.

Она прищурилась, словно хотела возразить, но только улыбнулась и слегка кивнула.

– Ладно. Только не задерживайся.

Оля развернулась и пошла обратно. Девчонки двинулись следом, переговариваясь вполголоса, и вскоре их силуэты растворились в пёстром шуме у костров. Там снова трещали сучья, песни тянулись звеньями – то вспыхивая громче, то уходя в гул.

Я остался у берега один, и вода колыхалась светом, словно в ней отражались не костры, а россыпь небесных огней. Венки плыли плотной грядой, прижимались друг к другу, качались на течении. Одни были свежие и тугие, с тяжёлыми стеблями трав, другие держались легче – за ними тянулись длинные ленты, распускаясь в воде. Свечи горели ровно, потрескивали и осыпали на поверхность капли воска.

Я шёл вдоль берега, чувствуя под ногами холодный влажный песок. Праздничный шум постепенно растворился позади, и впереди осталась тишина, в которой слышалось лишь ровное плескание воды да редкий треск фитиля в плывущих венках. Среди венков мой взгляд зацепился за один, не похожий на остальные. Он не держался вровень с ними, а медленно уходил в сторону. Листья на нём были уже не свежие, а потемневшие, с ломкой тяжестью прожитых дней. Лента потускнела, разлохматилась и тянулась за венком рваными коричневыми нитями. В центре чернело пустое пятно, там когда-то горела свеча, но её давно задуло.

Я остановился и, чувствуя, как по спине пробежал холодок, прошептал самому себе:

– Чей же он?

Венок проплыл совсем близко, скользнув мимо моих ног и оставив на песке зыбкую тень.

Вода тихо плеснула о берег, и в этот миг я услышал:

– Саша…

Я вздрогнул и резко повернул голову. На песке метнулась тень, девочка отпрыгнула к матери, и та увела её прочь. Выше, у костров, по-прежнему трещали факелы, раздавался смех, там жизнь шла обычным ходом.

И вдруг снова:

– Саша…

Голос прозвучал не поверх водного плеска, а поднялся из самой темной глубины – приглушённый, едва рождённый, отчего его реальность не вызывала сомнений. Звук коснулся затылка, и по коже побежали ледяные мурашки, сжимая виски холодным обручем.

Я сглотнул комок в горле, сделал неглубокий выдох и прошептал в пустоту, пытаясь заглушить собственное напряжение:

– Показалось… Наверное.

За полосой венков река уходила в темноту. Там, где низкие ветви ивы тянулись к воде, всегда было глубже, и отражения костров ломались и расползались по поверхности длинными тёмными полосами. Я сначала смотрел рассеянно, не задерживаясь, но взгляд всё же цеплялся за ту часть берега, и вскоре я уже вглядывался туда всё внимательнее, сам не понимая, что именно хочу разглядеть.

Постепенно в этом месте проступил силуэт. На границе света и тени стояла женская фигура. Она не двигалась, и не шевелилась, сливаясь с рекой. Высокий тонкий силуэт, уходил в полумрак и холодно светился на фоне воды. Длинные мокрые волосы стекали по плечам тяжёлыми прядями, уходили вниз, теряясь в темноте. Лицо было скрыто, проступал только ровный, чёткий контур. В этом молчаливом образе сплетались красота и ледяная отчуждённость, от которой перехватывало дыхание.

Я моргнул, и видение исчезло. На воде осталась лишь рябь, которая тянулась к тёмным ветвям ивы. Я провёл ладонью по лицу, пытаясь снять внутренний озноб, пробившийся на поверхность кожи, и тяжело выдохнул.

– Эй, – услышал я сбоку. Петрович спустился по склону, держась за колышек, чтобы не соскользнуть. – Ты чего тут застыл?

– Да так, – ответил я и сам удивился, как глухо прозвучал мой голос. – Смотрю, как плывут.

– Смотри меньше, – проворчал он, но в словах не было злости. – Пошли.

Он задержал взгляд на том старом венке, усмехнулся себе под нос:

– Откуда тебя принесло… – а вслух добавил ровнее: Чужое – пущай уходит вниз по реке

Мы пошли обратно к костру. Там снова гремели песни, трещали сучья, и жаркий воздух был густ от дыма и голосов. Я только успел ступить в круг света, как ко мне почти бегом выскочила Оля.

– Ты где пропал? – её голос прозвучал с упрёком, но глаза смягчала улыбка. – Я уж думала сама за тобой идти.

– Да так, дым в глаза набился, – ответил я. – Да ещё на песке скользко.

– Угу, – она чуть склонила голову. – А лицо у тебя как будто лешего увидел.

– Просто… устал, да и домой уже тянет.

Оля посмотрела сначала на меня, потом на реку и снова встретилась со мной взглядом.

– Проводишь? – спросила она почти шёпотом.

– Провожу, – кивнул я. – Только маму с сестрой отыщу.

Я пошёл к лавке. Мать сидела на скамье рядом с соседками, поправляла на коленях платок и тихо переговаривалась. Ангелина, разрумяненная и взъерошенная, вертелась неподалёку, спорила с ребятами и смеялась так, будто и не думала расходиться.

– Мам, – сказал я, наклоняясь ближе, – я Олю провожу до дома.

Мать кивнула, поправила платок на коленях и устало сказала:

– Иди уж, только не шляйся долго.

Ангелина тут же вскинула на меня глаза, прищурилась хитро и, будто нарочно громче, чтобы соседки услышали, протянула:

– Ну-ну, провожай, кавалер… Смотри, не заблудись там!

Я скосил на неё взгляд, хотел буркнуть что-то в ответ, но махнул рукой и пошёл обратно к Оле. Она стояла чуть в стороне, на краю света костра. Увидев меня, шагнула ближе, и мы вместе двинулись прочь. Дорога тянулась мимо тёмных хат. Над крышами глухо скрипели колодезные журавли, в воздухе тянуло дымом, смешанным с прохладой мяты и прелой травы. Земля ещё держала остатки дневного тепла, но сверху её уже прихватила ночная прохлада, и шаги звучали мягко, приглушённо.

Оля вздохнула, коснулась виска пальцами и тихо сказала:

– Голова раскалывается, ноги гудят… не ведаю, как завтра вставать-то буду.

Я глянул на неё, усмехнулся уголком губ:

– А чего ж ты думала? То плясала, то с девками смеху задавала без продыху. Тут и самый крепкий завалится!

Оля усмехнулась, поправила волосы и сказала:

– Зато девок повидала. Лиза весь вечер всё про Ивана шептала, одно и то же талдычила. Мол, свадьбу скоро играть будут.

– Да ну, – сказал я. – А он, что ж, согласен?

Оля хмыкнула, поправила волосы и ответила с усмешкой:

– Да Ивану всё едино. Кто первая прижмёт к себе, за ту и пойдёт, без лишних дум.

Она замолчала на несколько шагов, смотрела под ноги, потом вздохнула:

– А я ж тоже замуж хочу… только вот.

Я глянул на неё, но она не договорила. Пришлось спросить самому:

– Только вот что?

– Да жениха нет, – ответила она тихо, – а если и найдётся, так мать не отпустит. Скажет, рано ещё.

Мы прошли мимо забора, где в тени пахло полынью, и она снова заговорила, чуть тише:

– А сестра твоя смелая. Её хоть в воду, хоть в огонь – всегда первая.

– Это да, – согласился я. – Только языком бы поменьше плела.

Оля прыснула, прикрыв рот ладонью.

– Да что ты, она ещё дитя совсем.

Я усмехнулся.

– Дитя-то дитя, а спору от неё – что от торговки на ярмарке.

Оля покачала головой, пытаясь скрыть улыбку, но та вопреки воле проступила в уголках её губ. Мы молча прошли ещё несколько шагов, и в тишине были слышны лишь наши шаги, скрип щебня под подошвами и густой, сладковатый запах преющей травы, доносившийся из-за плетня. У самой калитки Оля остановилась. Её ладонь легла на шершавую перекладину, и в этой простой позе возникла глубокая, сосредоточенная пауза. Она прикусила губу, обдумывая свои слова, а затем медленно, почти торжественно, повернулась ко мне.

– Саша… – тихо сказала она, подняв глаза. – Я хотела тебе кое-что сказать…

Я наклонился ближе, боясь пропустить её слова, но в тот же миг дверь сеней распахнулась, и на крыльце показалась её мать. В темноте виднелся только строгий силуэт, а голос прозвучал твёрдо и ясно:

– Оля, домой. Хватит, нагулялась.

Оля вздрогнула, но почти сразу улыбнулась – виновато и вместе с тем по-доброму.

– Иду, мам, – отозвалась она.

Оля посмотрела ещё раз на меня, будто собиралась всё-таки договорить, но лишь коротко качнула головой.

– Спасибо, что проводил.

– Всегда, – тихо ответил я, стараясь удержать её взгляд хоть на секунду дольше.

Оля скрылась за калиткой, и щеколда мягко звякнула в тишине. Я остался снаружи, один, среди ночи. Воздух ещё хранил запах дыма, трав и растаявшего воска, откуда-то в стороне тянуло углями – догорал костёр. Я двинулся обратно по знакомой улице, думая о том, что видел у реки, и о том, чего так и не успела сказать Оля.