Комары

1

– Половой инстинкт у меня, – повторил мистер Талльяферро, старательно изображая лондонский прононс, тоном благодушного самодовольства, с каким винишься в обладании некой чертой, втайне полагая ее своим достоинством, – весьма силен. Прямота, без которой не бывает дружбы, без которой двоим невозможно поистине друг друга «познать», как вы, художники, выражаетесь… так вот, прямота, я считаю…

– Да, – согласился хозяин. – Вы не могли бы чуть-чуть подвинуться?

Мистер Талльяферро откликнулся на его просьбу с подобострастной любезностью, следя между тем за нервическими, неясными вспышками стамески под ритмичными ударами молота. Дерево благодарно благоухало, ускользало от беззвучных вспышек в этой тайной комнате Синей Бороды, усеянной колтунами белокурых завитков, и мистер Талльяферро тоже посторонился, тщетно обмахивая себя носовым платком и в смятении разглядывая ровный слой мелкой пыли на маленьких опрятных туфлях лакированной кожи. Нда, за искусство надо платить… Наблюдая ритмичную мощь спины и руки хозяина мастерской, мистер Талльяферро кратко поразмыслил о том, что' желаннее, мускулистость в майке или его собственный симметричный рукав, и, воспрянув духом, продолжал:

– …Прямота побуждает меня признать, что половой инстинкт – вероятно, мой главенствующий импульс.

Мистер Талльяферро считал, что Беседа (не разговор – Беседа) с равным по разуму требует обнародовать как можно больше так называемых неразглашаемых фактов о себе. Он нередко с сожалением раздумывал о том, как тесно сблизился бы со своими знакомцами из мира искусства, если бы в молодости пристрастился мастурбировать. Однако даже такой привычки за ним не водилось.

– Да, – вновь согласился хозяин мастерской, врезавшись в мистера Талльяферро жестким бедром.

– Ничего-ничего, – поспешно пробормотал тот.

Равновесие ему бесцеремонно вернула твердая стена, и, услышав шорох ткани по штукатурке, мистер Талльяферро отпрыгнул, сдерживая прыть.

– Прошу прощения, – прощебетал он.

Весь рукав обрисовал руку белой крошкой; в ужасе созерцая свой пиджак, мистер Талльяферро отошел подальше и сел на перевернутую деревянную колоду. Отряхнуться не получалось, а поскольку негостеприимная поверхность, на которой он устроился, призывала обратить внимание и на брюки, он поднялся и расстелил на колоде платок. Всякий раз, приходя сюда, он пачкал одежду, но во власти чар, которыми те, кем мы восхищаемся, подчиняют нас, делая то, чего мы сами не умеем, он возвращался вновь и вновь.

Под неспешной дугой молота стамеска упрямо вгрызалась в дерево. На гостя хозяин не глядел. Мистер Талльяферро в бесплодном бешенстве хлопнул себя по тылу кисти. Он сидел в разбавленной тени – свет перевалил через крыши и дымоходы, проник сквозь неопрятный люк в потолке и устал. Хозяин мастерской трудился в утомленном свете, а гость сидел на жесткой колоде, оплакивал рукав пиджака и смотрел на это жилистое тело в заляпанных брюках и майке, на курчавый напор этих волос.

За окном новоорлеанский Французский квартал куксился в слегка поблекшей истоме, будто стареющая, но все еще красивая куртизанка[1] в прокуренной гостиной, рьяная, но и утомленная своим пылом. Над городом лето тепло убаюкали в чаше утомленной страсти небес. Весна позади, жесточайшие месяцы – жестокие месяцы[2], распутники, что нарушают жирную гибернатирующую скуку и уют Времени; август встал на крыло, а скоро и сентябрь – месяц томных дней, скорбных, как дым костра. Впрочем, юность или же ее уход больше не бередили мистера Талльяферро. Слава богу.

В этой мастерской никого не разбередит никакая юность. Мастерская бередила в человеке то, что вечно, то, что бессмертно. А юность смерти не избегнет. Слава богу. Эти неровные половицы, эти шершавые заляпанные стены с высокими и почти бесполезными, красиво обрамленными окошками, эти притаившиеся притолоки, что разрезают безупречный и безнадежный крен стен, меж которых давным-давно обитали рабы – рабы, давно обращенные во прах и пыль вместе с эпохой, которая их породила и которой они служили с любезным и милосердным достоинством; ныне же тени слуг и господ обретались в более милосердных краях, наделяя достоинством вечность. В конце концов, лишь немногие избранные умеют принимать служение с достоинством: человека подмывает служить себе самому. Наделять достоинством противоестественный ход вещей предоставляется слуге. А снаружи, медленно лиловея над крышами, непристойное в своем гниении, распростерлось лето.

Едва переступишь порог, за нее цепляется глаз: разворачиваешься рывком, будто на звук, предчувствуя, что шевельнется. Но она мраморная, не шевелится. А когда оторвешь взгляд и наконец обратишься к ней спиной, вновь накатывает это незамутненное, и высокое, и ясное ощущение стремительности, объятого пространства; но взглянешь вновь – и все по-прежнему: бездвижность и страстная вечность – непорочный, безгрудый девичий торс, безголовый, безрукий, безногий, на миг застывший и замолкший в мраморе, но страстно рвущийся на свободу, страстный, и простой, и вечный в двусмысленной, насмешливой темноте этого мира. Здесь ничто не разбередит ни юности твоей, ни ее ухода – скорее саму фиброзную цельность твоего существа. Мистер Талльяферро яростно саданул себе по шее.

Тот, кто орудовал стамеской и молотом, оставил свои труды и выпрямился, заиграв мускулами руки и плеча. И свет, как будто любезно ожидавший, когда тот закончит, поблек тихо и резко, ушел из мастерской, как вода из ванны, когда выдернули затычку из стока. Мистер Талльяферро тоже поднялся, и хозяин мастерской обратил к нему лик крупного сокола; грезам конец. Мистер Талльяферро снова пожалел о своем рукаве и обронил:

– Ну что, я передам миссис Морье, что вы будете?

– Что? – рявкнул хозяин, уставившись на него. – Ох, будь оно все проклято, мне некогда. Извините. Передайте ей, что я извиняюсь.

С огорчением, слегка подернутым досадой, мистер Талльяферро посмотрел, как тот шагает по стемневшей мастерской к грубо сколоченной деревянной скамье, берет дешевый эмалированный кувшин и жадно пьет.

– Но как же, – нервно заметил мистер Талльяферро.

– Нет уж, – отрубил хозяин мастерской, отирая бороду о плечо. – Может, в следующий раз. Я занят, мне сейчас не до нее. Извините.

Он захлопнул открытую дверь и с крючка на ней снял ветхую куртку и потертую твидовую кепку. Мистер Талльяферро с завистливым неудовольствием посмотрел, как мышцы взбугрили тонкую ткань, – зрелище привело на ум лишенные мускулов контуры его собственной глаженой фланели. Хозяин мастерской явно балансировал на грани внезапного отбытия, и мистер Талльяферро, для которого одиночество, особенно неопрятное, было нестерпимо, подхватил свою соломенную шляпу со скамьи, откуда та хвастливо сияла веселенькой лентой над узким желтым мерцанием прямой малаккской трости.

– Погодите, – сказал он. – Я с вами.

Хозяин мастерской погодил, обернулся.

– Я ухожу, – воинственно объявил он.

Мистер Талльяферро, на миг опешив, по-дурацки заблеял:

– Но как же… а я думал… мне бы…

В сумерках над ним угрюмо нависло отрешенное соколиное лицо, и мистер Талльяферро поспешно прибавил:

– Впрочем, я могу зайти попозже.

– Вас точно не затруднит?

– Вовсе нет, дружище, вовсе нет! Только позовите. Я буду исключительно рад прийти снова.

– Ну, если вас точно не затруднит, может, прихватите мне бутылку молока в лавке на углу? Знаете, где это? Вот вам пустая.

Хозяин мастерской как будто нырнул в дверь – он всегда так двигался, – а мистер Талльяферро в щеголеватом нервическом удивлении остался стоять, в одной руке сжимая монету, а в другой – немытую молочную бутылку. На лестнице, глядя, как силуэт хозяина мастерской погружается в колодезную тьму, он снова задержался – по-журавлиному поджав одну ногу, сунул бутылку под мышку и хлопнул себя по щиколотке в бесплодном бешенстве.

2

Сойдя с последней ступеньки и свернув в меркнущий коридор, он миновал неразличимо целующихся двоих и поспешил к двери подъезда. Перед ней он деятельно поколебался, расстегивая пиджак. Бутылка под пальцами вспотела. Он исследовал ее осязательно с острым омерзением. Невидимая, она как будто стала грязна нестерпимо. Чего-то смутно хотелось – возможно, газеты, – но, прежде чем чиркнуть спичкой, он поспешно обернулся через плечо. Они ушли, глуша перезвон своих шагов, вверх по темному изгибу лестницы, и был этот перезвон как физическое объятие. Спичка вспыхнула, оперилась тщедушным золотом, что пробежало по мерцающей трости, словно по дорожке пороха. Однако подъезд был пуст, полон хладного камня, грозил усталой сыростью… Спичка догорела до гладко отполированной преграды ногтей и погрузила мистера Талльяферро во тьму еще темнее.

Он открыл дверь. По улице безгласным лиловым псом бежали сумерки; в обнимку с бутылкой он вперил взгляд за безразмерную перистую площадь, за трафаретные абрисы пальм и Эндрю Джексона – несерьезную статую, что оседлала застывший грандиозный прыжок кудрявой лошади[3], к долгому и ненавязчивому зданию Понтальбы и трем шпилям собора[4], откалиброванным перспективой, ясным и сонливым в упадочной истоме августа и вечера. Мистер Талльяферро робко выставил голову, оглядел улицу справа и слева. Затем втянул голову и снова закрыл дверь.

Прежде чем сунуть бутылку под пиджак, он неохотно прибегнул к безупречно чистому льняному платку. Бутылка огорчительно бугрилась под пальцами, и в нарастающем отчаянии мистер Талльяферро вынул ее из-под пиджака. Снова чиркнул спичкой, для чего поставил бутылку у ног, но завернуть эту гадость было не во что. Подмывало схватить ее и запустить в стену – он уже предвкушал приятный стеклянный дребезг. Но мистер Талльяферро был весьма приличный человек: он же дал слово. Или можно вернуться к другу в мастерскую и взять там кусок бумаги. Так он и стоял в жаркой нерешительности, пока за него не решили спускающиеся по лестнице шаги. Он нагнулся, ощупью поискал бутылку, задел ее, услышал безутешный пустой стук, поймал ее наконец и, вновь открыв дверь подъезда, ринулся наружу.

Лиловые сумерки зависли в мягких подвесных огнях, медленные, как колокольный звон; площадь Джексона обернулась тихим зеленым озером, населенным медузами фонарей, оперилась серебристой акацией, и гранатами, и гибискусом, а под ними кровоточили лантаны и канны. Понтальбу и собор вы'резали из черной бумаги и наклеили на зеленое небо; над ними черными беззвучными взрывами застыли высокие пальмы. Улица пустовала, но с Роял-стрит донесся трамвайный гул – разросся до ошеломительного грохота, миновал и удалился, оставив по себе паузу, наполненную милосердным шорохом надутой резины по асфальту, словно там бесконечно рвали шелк. Сжимая в руке проклятую бутылку и чувствуя себя преступником, мистер Талльяферро спешил дальше.

Он торопливо прошел вдоль темной стены, миновал какие-то лавочки, тускло освещенные газовыми фонарями и пахнущие всевозможной едой, тошнотворной и слегка перестоялой. Хозяева с семействами сидели у дверей, раскачиваясь на стульях, женщины, баюкая младенцев, перебрасывались тихими южноевропейскими слогами. Впереди и вокруг копошились дети – не замечали его или, заметив, пригибались в тени, точно звери, сторожкие, безвольные и бездвижные.

Он свернул за угол. Роял-стрит уходила вправо и влево, и он нырнул в продуктовую лавку на углу, мимо хозяина, который сидел в дверях, для удобства раскинув ноги и вывалив на колени итальянское шарообразное пузо. Хозяин извлек изо рта невероятную короткую трубку, рыгнул, поднялся и последовал за покупателем. Мистер Талльяферро прытко выставил бутылку на прилавок.

Лавочник снова рыгнул, уже откровенно.

– День добрый, – промолвил он с густым британским акцентом, гораздо больше похожим на правду, нежели у мистера Талльяферро. – Малако, э?

Мистер Талльяферро, согласно бормоча, протянул монету и поглядел на толстые неповоротливые ляжки лавочника, который без малейшего омерзения забрал старую бутылку, сунул в отсек ящика и, открыв холодильник, достал оттуда свежую. Мистер Талльяферро попятился.

– А бумаги у вас нет? Завернуть? – робко спросил он.

– Ну конечно, – добродушно ответил лавочник. – Упакуем в лучшем виде, э?

Что он и проделал с досадной медлительностью; дыша свободнее, но все еще придавленный, мистер Талльяферро забрал покупку и, торопливо оглядевшись, ступил на улицу. Где остолбенел.

Она мчалась под всеми парусами, в сопровождении другой, поизящнее, но, заметив его, мигом сменила галс и привела себя к ветру под приглушенный шелест шелка и дорогостоящее бряканье аксессуаров – сумочки, цепочек, бус. Рука ее жирно цвела в браслетах, окольцованная и ухоженная, а с тепличного лица не сходило доверчивое детское изумление.

– Мистер Талльяферро! Как я поражена! – вскричала она, по своему обыкновению давя на каждое первое слово во фразе.

И она действительно была поражена. Миссис Морье двигалась по жизни, неизменно изумляясь случаю, даже если сама его подстроила. Мистер Талльяферро поспешно спрятал за спину свой груз – к неминучей погибели оного – и был вынужден принять ее ручку, не сняв шляпы. Эту оплошность он при первой же возможности исправил.

– Вот уж не ожидала увидеть вас здесь в такой час, – продолжала она. – Но вы, вероятно, навещали кого-нибудь из своих творческих друзей?

Изящная и молодая тоже остановилась и стояла, разглядывая мистера Талльяферро с равнодушной прохладцей. Старшая обернулась к ней:

– Мистер Талльяферро знает всех интересных людей в Квартале, милочка. Всех, кто… кто создает… создает разное. Красивое. Красоту, так сказать. – Миссис Морье невнятно махнула мерцающей дланью в небо, где бледными потускневшими гардениями уже расцветали звезды. – Ах, мистер Талльяферро, прошу меня извинить… Это моя племянница мисс Робин – вы помните, я о ней упоминала. Они с братом приехали утешить одинокую старуху…

Во взгляде ее сквозило подгнившее кокетство, и мистер Талльяферро, уловив намек, откликнулся:

– Чепуха, моя дорогая. Утешать надо нас, ваших несчастных поклонников. Быть может, мисс Робин смилостивится и над нами?

И он отвесил племяннице расчетливо формальный поклон. Та воодушевления не выказала.

– Вот, милочка, – миссис Морье в восторге развернулась к племяннице. – Перед тобой образчик южного рыцарства. Разве мужчина в Чикаго ответил бы так?

– Это вряд ли, – подтвердила племянница.

Ее тетка тараторила дальше:

– Вот почему я так мечтала, чтобы Патриция навестила меня, – здесь она познакомится с мужчинами, которые… которые… Видите ли, мистер Талльяферро, мою племянницу назвали в мою честь. Прелестно, согласитесь? – И на мистера Талльяферро вновь навалилось ее неизменное блаженное изумление.

Он опять поклонился, чуть не выронив молоко; его рука со шляпой нырнула за спину и придержала бутылку.

– Шарман, шарман, – согласился он, потея под шевелюрой.

– Но, право, удивительно повстречать вас здесь в такой час. И вы, надо полагать, удивлены нашей встречей не меньше? Но я только что нашла совершенно ди-ивную вещицу! Посмотрите, мистер Талльяферро, будьте добры, – мне бы так хотелось услышать ваше мнение.

Она предъявила ему тусклую свинцовую табличку, на которой смутно проступающим красно-синим барельефом, с гримасой детского изумления, неотличимой от гримасы миссис Морье, умильно улыбалась Мадонна, а Младенец, какой-то самодовольный и благодушный, смахивал на старичка. Мистер Талльяферро, чувствуя, что бутылка рискует выскользнуть, отнять другую руку не посмел. Наклонился к предъявленной ему вещице.

– Да вы возьмите, поверните к свету, – не отступала ее владелица.

Мистера Талльяферро опять слегка прошиб пот. Внезапно племянница сказала:

– Я подержу.

Она шагнула к нему с молодым проворством и, не успел он отказаться, забрала бутылку.

– Ой! – воскликнула племянница, сама чуть ее не уронив, а тетка вскричала:

– А, так вы тоже что-то нашли? Я запросто показываю вам свое сокровище, а вы тем временем прячете сокровище в сто раз лучше. – Она замахала руками, разыгрывая упадок духа. – Вы сочтете мою находку вздором, я прямо чувствую, – продолжала она, густо рисуя свое неудовольствие. – Ах, если б я была мужчиной – я бы день-деньской рылась в лавках и чего бы только не находила. Покажите, что у вас там, мистер Талльяферро.

– Это бутылка молока, – отметила племянница, разглядывая мистера Талльяферро с интересом.

Ее тетка взвизгнула. От сдерживаемых чувств ее грудь заходила ходуном, мерцая брошами и бусинами.

– Бутылка молока! Вы тоже заделались художником?

В первый и последний раз в жизни мистер Талльяферро пожелал смерти даме. Впрочем, оставаясь джентльменом, вскипел он лишь в глубинах сердца. И издал незадавшийся смешок:

– Художником? Вы мне льстите, моя дорогая. Боюсь, моя душа так высоко не метит. Мне вполне довольно быть только…

– Молочником, – подсказала дьяволица в девичьем обличье.

– …и исключительно меценатом. Если позволите так выразиться.

Миссис Морье вздохнула разочарованно и удивленно:

– Ах, мистер Талльяферро, я смертельно разочарована. А я-то понадеялась, что ваши творческие друзья наконец-то убедили вас подарить частицу себя миру Искусства. Нет-нет, не говорите, что не можете; я уверена, что вы способны – вы, с вашей тонкой душой, с вашим… – Она снова невнятно махнула рукой небесам над Рампарт-стрит. – Ах, если б я была мужчиной, если б меня не сковывали иные цепи, помимо тенет души! Творить, творить. – И она непринужденно вернулась на Роял-стрит. – Однако же, мистер Талльяферро, – бутылка молока?

– Это для моего друга Гордона. Заглянул к нему сегодня, а он страшно занят. Сбегал ему за молоком на ужин. Художники! – Мистер Талльяферро пожал плечами. – Сами знаете, как они живут.

– Да уж. Гений. Жестокий надсмотрщик, не так ли? Возможно, вы поступаете мудро, не предавая ему в руки свою жизнь. Это долгий и одинокий путь. И как там мистер Гордон? Я так плотно занята – неотменимые обязательства, которых совесть не позволяет мне избегать (я, знаете ли, очень ответственная), – что попросту не успеваю часто навещать Квартал. А хотелось бы почаще. Я искренне обещала мистеру Гордону навестить его и вскорости позвать к обеду. Наверняка он думает, что я о нем забыла. Пожалуйста, извинитесь за меня. Передайте, что я о нем помню.

– Я уверен, что он понимает, сколько дел претендуют на ваше время, – галантно заверил ее мистер Талльяферро. – Даже не переживайте.

– Да, вообще не понимаю, как умудряюсь успевать хоть что-нибудь; всякий раз удивляюсь, когда мне выпадает минутка приятного досуга.

И она снова обратила к нему гримасу счастливого изумления. Племянница лениво и ловко поворачивалась на каблуке; мистера Талльяферро заворожил прелестный юный изгиб ее голеней, хрупких и прямых, как будто птичьих, завершенных двумя чернильными кляксами туфель. Шляпка сияющим колокольчиком обнимала ее лицо, а одежду она носила с небрежным щегольством, словно перед выходом распахнула гардероб и сказала: «Ну, пошли в город». Тетка ее между тем продолжала:

– А как наш выход на яхте? Вы передали мистеру Гордону мое приглашение?

Мистер Талльяферро всполошился:

– Ну-у… Он, понимаете, сейчас очень занят. Он… – И в припадке вдохновения договорил: – У него заказ, который не терпит отлагательств.

– Ах, мистер Талльяферро! Вы не передали, что он приглашен! Как не стыдно! Тогда придется мне самой, раз вы меня так подвели.

– Нет, я, право…

Она его перебила:

– Простите, дорогой мой мистер Талльяферро. Это несправедливо, я не хотела. Я рада, что вы его не пригласили. Лучше я сама – я смогу его убедить, как бы он ни сомневался. Он, знаете, весьма застенчив. О да, весьма, уверяю вас. Художественный темперамент – такой высокодуховный человек…

– Да, – согласился мистер Талльяферро, исподтишка наблюдая за племянницей, которая перестала крутиться и поместила свое как будто бескостное тело в позу угловатую и плоскую, за пределами измерений, чистейшую, как египетская резьба.

– Я займусь этим сама. Навещу его сегодня к вечеру; мы, между прочим, завтра в полдень отправляемся. Ему же хватит времени, как вы думаете? Он из тех художников, у которых особо ничего нет. Счастливцы. – Миссис Морье глянула на часы. – Батюшки светы! Половина восьмого. Нам пора бежать. Пойдем, милочка. Подвезти вас куда-нибудь, мистер Талльяферро?

– Нет, спасибо. Надо бы доставить Гордону молоко, а потом я ангажирован на вечер.

– Ах, мистер Талльяферро! Дамой – я даже не сомневаюсь. – Миссис Морье шаловливо закатила глаза. – Ужасный вы человек. – Она постучала его по локтю и прибавила, понизив голос: – Следите за тем, что говорите перед этой девочкой, будьте любезны. У меня склонности богемные, но она… такая неискушенная…

Голос ее омыл его жаром, и мистер Талльяферро напыжился; будь у него усы, он бы их сейчас огладил. Миссис Морье еще позвенела и померцала; лицо ее сложилось в гримасу чистейшего восторга.

– Ну разумеется! Мы подвезем вас к мистеру Гордону, я забегу и приглашу его на яхту. Вот как мы поступим! Хорошо, что я сообразила. Пойдем, милочка.

Не нагибаясь, племянница задрала голень вверх и вбок и почесала лодыжку. Мистер Талльяферро вспомнил про молочную бутылку, благодарно принял приглашение и, пристроившись к дамам, с щепетильной предупредительностью зашагал по краю тротуара. Чуть дальше по улице дорогостояще угнездилось авто миссис Морье. Чернокожий шофер вышел, распахнул дверцу, и мистер Талльяферро погрузился в роскошную обивку, обнимая свою бутылку молока, обоняя срезанные и изящно умостившиеся в вазе цветы, обещая себе автомобиль на будущий год.

3

Они плавно катили, минуя фонарь за фонарем и втискиваясь в узкие повороты, а миссис Морье все говорила и говорила о душе – своей, и мистера Талльяферро, и Гордона. Племянница сидела и помалкивала. Мистер Талльяферро отчетливо чуял ее чистый юный запах, как от молодого деревца, а когда они проезжали под фонарями, различал изящный силуэт, и ему безлично открывались ее ноги, ее голые бесполые коленки. Мистер Талльяферро блаженствовал, вцепившись в свою молочную бутылку, желая, чтобы поездка не заканчивалась никогда. Но машина вновь подкатила к тротуару, и настала пора выходить, какая бы ни мешала ему неохота.

– Я сбегаю и приведу его к вам, – с предупредительным тактом предложил мистер Талльяферро.

– Нет-нет, давайте подымемся вместе, – возразила миссис Морье. – Пускай Патриция посмотрит, каковы гении у себя дома.

– Господи, теть Пэт, да видала я эти притоны, – сказала племянница. – Они же на каждом углу. Я вас тут подожду.

И она легко сложилась пополам, смуглыми руками расчесывая лодыжки.

– Очень интересно посмотреть, как они живут, милочка. Это восхитительно, вот увидишь.

Мистер Талльяферро снова запротестовал, но миссис Морье оборола его чистой силой слов. А посему, вопреки сомнениям, он, чиркая спичками, повел их вверх по извилистой лестнице, и три тени передразнивали их, чудовищно вздымаясь и опадая на ветхой стене. Задолго до финиша миссис Морье уже хрипела и пыхтела, а мистер Талльяферро черпал в ее затрудненном сопении ребяческую мстительную радость. Однако он оставался джентльменом; коря себя, он это чувство отогнал. Постучал в дверь, был приглашен, открыл.

– Вернулись, значит?

Гордон сидел в своем единственном кресле, жуя толстый сэндвич, с книгой в руке. Голая лампочка заливала его майку зверским светом.

– У вас гости, – запоздало предостерег мистер Талльяферро.

Но Гордон, вскинув глаза, уже разглядел за его плечом лицо миссис Морье и интерес, на этом лице написанный. Затем поднялся и обматерил мистера Талльяферро, который поспешил покаянно объясниться:

– Миссис Морье непременно хотела заглянуть…

Та вновь повергла его во прах.

– Мистер Гордон! – Она вплыла в комнату; гримаса счастливого изумления застыла, точно круглая тарелка на ребре. – Ну-с, как ваши дела? Умоляю, умоляю, простите нас за это вторжение! – курсивом фонтанировала она. – Мы сейчас повстречали на улице мистера Талльяферро с вашим молоком и набрались храбрости вступить в логово льва. Как вы поживаете? – Она извергла на него свою ладошку, озираясь довольно и с любопытством. – Так вот где трудится гений. Как прелестно – как… как оригинально. А это, – она показала на угол, занавешенный измаранным зеленым репсом, – ваша спальня, да? Как восхитительно! Ах, мистер Гордон, до чего же я завидую вашей свободе. И вид… у вас тут и вид имеется? – Не отпуская его руки, она завороженно вперилась в высокое бесполезное окошко, обрамляющее две истомленные звездочки четвертой величины.

– Имелся бы, будь я восьми футов ростом, – поправил ее Гордон.

Она метнула в него довольный взгляд. Мистер Талльяферро нервно рассмеялся.

– Это было бы прекрасно, – с готовностью согласилась она. – Я так хотела, чтобы моя племянница увидела настоящую студию, мистер Гордон, где работает настоящий художник. Милочка, – она грузно глянула через плечо, так и не отпустив его руки, – милочка, позволь представить тебе настоящего скульптора, от которого мы ожидаем великих свершений… Милочка, – повторила она громче.

Племянница, не смущенная лестницей, вплыла за ними следом и теперь стояла перед единственной здесь мраморной статуей.

– Подойди, побеседуй с мистером Гордоном, милочка.

В слащавых модуляциях миссис Морье смутно пробивалось что-то совсем не сладкое. Племянница повернула голову и слегка кивнула, не глядя на Гордона. Тот высвободил руку.

– Мистер Талльяферро говорит, у вас заказ. – Голос миссис Морье вновь засочился медом счастливого изумления. – Можно посмотреть? Я знаю, художники не любят показывать неоконченную работу, но мы же все друзья… Вы оба знаете, до чего чутка я к прекрасному, хотя сама и лишена творческого порыва.

– Да, – согласился Гордон, наблюдая за племянницей.

– Я давно собиралась посетить вашу студию – я обещала, вы же помните. Я воспользуюсь случаем и осмотрюсь… Вы не против?

– Да пожалуйста. Талльяферро вам все покажет. Прошу извинить. – И он характерно нырнул между ними, а миссис Морье пропела:

– Ну конечно. Мистер Талльяферро, как и я, чуток к прекрасному в Искусстве. Ах, мистер Талльяферро, отчего нам с вами даровали любовь к красоте, но отказали в способности творить ее из камня, и дерева, и глины…

Тело в коротком простом платье не шевельнулось, когда он подошел. После паузы он произнес:

– Нравится?

Подбородок у нее в профиль был тяжел – что-то в нем сквозило маскулинное. Но анфас не тяжелый – просто тихий. Губы полны и бесцветны, не накрашены, а глаза мглистые, как дым. Она взглянула на него в упор, отметив ледяную голубизну его глаз (как у хирурга, подумала она), снова перевела взгляд на статую и медленно проговорила:

– Не знаю. – А затем: – Она как я.

– В каком смысле как вы? – серьезно спросил он.

Она не ответила. Потом сказала:

– Можно потрогать?

– Если хотите, – ответил он, рассматривая линию ее подбородка, ее плотный коротенький нос. Она не шевельнулась, и он прибавил: – Не будете трогать?

– Передумала, – невозмутимо объяснила она.

Гордон обернулся на миссис Морье, которая что-то там словоохотливо разглядывала. Мистер Талльяферро со сдержанной страстью ей поддакивал.

– Почему она как вы? – повторил Гордон.

Она невпопад ответила:

– Почему у нее тут ничего нет? – Ее смуглая рука гибко обмахнула высокую плоскость мраморной груди.

– Да и у вас тоже. – (Она бестрепетно встретила его бестрепетный взгляд.) – Почему у нее там должно что-то быть? – спросил он.

– Вы правы, – отвечала она, бесстрастно и любезно, как равному. – Теперь вижу. Конечно не должно. Я не сразу… не сразу поняла.

Гордон с растущим интересом оглядел ее плоскую грудь, плоский живот, ее мальчишеское тело, с которым не вязались ни поза, ни тонкость рук. Бесполая, и, однако, смутно бередит. Может, просто молода – как теленок, жеребенок.

– Сколько вам лет? – обронил он.

– Не то чтобы вас это касалось, но восемнадцать, – без досады откликнулась она, рассматривая статую. И вдруг подняла взгляд на него. – Я хочу ее себе, – внезапно сказала она, искренне и пылко, вылитая четырехлетка.

– Спасибо, – сказал он. – И ведь вы это искренне, да? Но вам она, конечно, не достанется. Вы же и сами понимаете, правда?

Она помолчала. Было ясно, что она не понимает, отчего бы ей не заполучить статую.

– Видимо, – в конце концов согласилась она. – Я просто подумала – а вдруг?

– На всякий случай?

– Ну, завтра мне ее уже, наверное, не захочется… А если захочется, найду что-нибудь не хуже.

– Вы хотели сказать, – поправил он, – что, если захочется и завтра, вы ее получите. Да?

Ее рука, словно отдельный от нее организм, медленно потянулась, погладила мрамор.

– Вы почему такой черный? – спросила она.

– Черный?

– Не волосы и борода. Рыжие волосы, борода – мне нравится. А вы. Вы черный. То есть… – Голос ее умолк, и Гордон подсказал: «Душа?» – Я не знаю, что это такое, – тихо сообщила она.

– Да и я. Но можете спросить у тети. Она, похоже, с душами на короткой ноге.

Племянница обернулась, показав ему другой неравный профиль:

– Сами спрашивайте. Она идет.

Миссис Морье всей своей пухлой благоуханной тушей влилась между ними.

– Чудесно, чудесно! – в искреннем изумлении восклицала она. – А это…

Голос ее заглох, и она ошеломленно уставилась на статую. Мистер Талльяферро подхватил безупречно, присвоив антрепренерские лавры.

– Вы видите, что́ Гордон тут уловил? – мелодично протрубил он. – Видите? Дух юности – тонкой, твердой, чистой материи этого мира, которой желаем мы все, пока уста наши не засыплет прах[5].

Для мистера Талльяферро желание давным-давно стало неутоленной привычкой, конкретного предмета уже не требующей.

– Да, – согласилась миссис Морье. – Какая красота. А что… в чем ее смысл, мистер Гордон?

– Смысла нет,[6] – огрызнулась племянница. – Она не обязана иметь смысл.

– Однако же…

– Какого вам смысла? Допустим, это означает… ну, собаку или крем-соду – какая разница? Она ведь и так хороша.

– В самом деле, миссис Морье, – поспешил примирительно согласиться мистер Талльяферро, – у нее необязательно есть объективный смысл. Нам надлежит принять ее как есть – чистую форму, вовсе не обремененную связями со знакомым или утилитарным объектом.

– О да, необремененную. – Это слово миссис Морье знала. – Ничем не обремененный дух, вольный полет орла.

– Теть Пэт, помолчите, – велела ей племянница. – Не валяйте дурочку.

– Но у нее есть, как выражается мистер Талльяферро, объективный смысл, – безжалостно вмешался Гордон. – Это мой женский идеал: девственница без ног – не уйдет от меня, без рук – не удержит меня, без головы – не заговорит со мной.

– Мистер Гордон! – Миссис Морье воззрилась на него поверх туго упакованной груди. А затем ей на ум пришел предмет, который объективным смыслом безусловно обладал. – Чуть не забыла, зачем мы так поздно зашли. Не то чтобы, – торопливо прибавила она, – нам требовалась иная причина, чтобы… чтобы… Мистер Талльяферро, как там раньше старики говорили – задержаться на запруженном тракте Жизни, дабы на миг преклонить колена перед Господом?.. – Ее голос затих, а на лице нарисовалось легкое беспокойство. – Или это я Библию вспомнила? Ну, не важно; мы заглянули пригласить вас на яхту, несколько дней на озере…

– Да. Талльяферро мне сказал. Простите, не смогу.

Глаза у миссис Морье весьма округлились. Она обернулась к мистеру Талльяферро:

– Мистер Талльяферро! А мне вы сказали, что не передали ему!

Мистера Талльяферро отчетливо покорежило.

– Прошу извинить, если создал у вас такое впечатление. Совершенно не намеревался. Я лишь хотел, чтобы вы поговорили с ним сами и побудили его передумать. Без него общество будет неполным, согласитесь.

– Абсолютно согласна. Ну в самом деле, мистер Гордон, может, вы передумаете? Вы же не хотите нас огорчить. – Она скрипуче наклонилась и шлепнула себя по лодыжке. – Прошу прощения.

– Нет. Извините. Работа.

Миссис Морье обратила свою гримасу удрученного изумления к мистеру Талльяферро:

– Не может быть, чтобы он не хотел поехать. Наверняка есть другая причина. Мистер Талльяферро, ну скажите же ему. Он нам решительно необходим. Мистер Фэрчайлд поедет, и Ева с Дороти тоже; без скульптора нам просто не обойтись. Переубедите же его, мистер Талльяферро.

– Я уверен, что его решение не окончательное; наверняка он не лишит нас своего общества. Несколько дней на воде принесут ему много пользы; освежат, как тоник. А, Гордон?

Соколиное лицо угрюмо маячило над ними, отрешенное, невыносимо надменное. Племянница отвернулась и теперь медленно дрейфовала по мастерской, серьезная, тихая, любопытная, стройная, как тополек. Миссис Морье молила Гордона взглядом, как собака, на миг умолкнув. Затем ее вдруг посетило вдохновение.

– Давайте, люди, все ко мне на ужин. Обсудим спокойно.

Мистер Талльяферро замялся.

– Я, знаете ли, на вечер ангажирован, – напомнил он ей.

– Ой, мистер Талльяферро. – Она возложила ладонь ему на рукав. – Хоть вы-то меня не подводите. Когда люди меня подводят, я всегда полагаюсь на вас. Вы не можете отложить ваше обязательство?

– Боюсь, право, что не смогу. Не в этом случае, – самодовольно ответствовал мистер Талльяферро. – Хотя я и сам сокрушаюсь…

Миссис Морье вздохнула:

– Ох уж эти женщины! Мистер Талльяферро – просто-таки гроза женщин, – уведомила она Гордона. – Но вы-то придете?

Племянница придрейфовала к ним и теперь стояла, терла икру одной ноги о голень другой. Гордон повернулся к ней:

– А вы там будете?

Будь прокляты их душонки, прошептала она, втягивая в себя воздух. И зевнула:

– О да. Я тоже нуждаюсь в пище. Но после этого пойду в постель чертовски рано.

Она снова зевнула, смуглыми пальцами похлопывая широкий и бледный овал рта.

– Патриция! – возопила ее тетка в потрясенном изумлении. – Разумеется, ничего подобного. Надо же, что удумала! Пойдемте, мистер Гордон.

– Нет, спасибо. Я и сам ангажирован, – чопорно ответил он. – Может, как-нибудь в другой раз.

– Я просто-напросто не желаю слышать отказа. Ну помогите же мне, мистер Талльяферро. Он просто обязан прийти.

– Вы хотите, чтобы он пришел прямо так? – спросила племянница.

Ее тетка мельком глянула на майку и содрогнулась. Однако храбро ответила:

– Ну конечно, если он пожелает. Что такое одежда в сравнении с этим? – Она рукой описала дугу; на орбите замерцали брильянты. – Так что вам не отвертеться, мистер Гордон. Вы должны прийти.

Рука замерла над его локтем, сделала бросок. Гордон бесцеремонно увернулся.

– Извините.

Мистер Талльяферро еле успел уклониться от его нырка, а племянница коварно заметила:

– За дверью висит рубашка, если вы ищете ее. Галстук вам не понадобится, с такой-то бородой.

Он приподнял ее за локти, как высокий узкий столик, и убрал с дороги. Затем подвластное ему длинное тело заполнило и освободило дверной проем, исчезло в коридоре. Племянница посмотрела ему вслед. Миссис Морье вытаращилась на дверь, а затем в тихом изумлении – на мистера Талльяферро:

– Да что же это… – Ее руки вотще стиснули друг друга в ворохе многообразных прихотливых аксессуаров. – Куда это он? – в конце концов произнесла миссис Морье.

Племянница внезапно сказала:

– Он мне нравится. – Она тоже взирала на дверь, через которую он, выйдя, опустошил комнату. – Я думаю, он не вернется, – заметила она.

Ее тетка взвизгнула:

– Не вернется?

– Ну, я бы на его месте не вернулась.

Племянница снова отошла к статуе, погладила ее с неторопливым вожделением. Миссис Морье беспомощно воззрилась на мистера Талльяферро.

– Куда?.. – начала было она.

– Схожу посмотрю, – предложил он, стряхивая с себя накативший столбняк.

Две женщины поглядели, как исчезает в темноте его опрятная спина.

– Никогда в жизни своей… Патриция, ты зачем ему нагрубила? Конечно, он обиделся. Ты что, не понимаешь, как чувствительны художники? А я его так пестовала!

– Чепуха. Ему на пользу. Он и так многовато о себе думает.

– Но оскорбить человека в его собственном доме! Не понимаю я молодежь. Да если бы я сказала такое джентльмену, вдобавок незнакомому… Не постигаю, о чем думал твой отец, кем он тебя вырастил. Уж он-то должен понимать…

– Это не я виновата, что он так себя повел. Это вы сами виноваты. Вы представьте: сидите вы в спальне, в одной сорочке, а к вам заявляются двое мужчин, которых вы толком не знаете, и давай уговаривать вас поехать, куда вы не хотите, – вот вы бы как поступили?

– Эти люди другие, – холодно возразила ей тетка. – Ты их не понимаешь. Художники не такие, как мы, – им не нужно уединение, они его совершенно не ценят. Но любой, будь он художник или кто, стал бы возражать…

– Ой, выбирайте шкоты, – грубо оборвала ее племянница. – Вас шкивает.

Деликатно пыхтя, вернулся мистер Талльяферро:

– Гордона срочно вызвали по делу. Он просил извиниться и передать, как он расстроен, что пришлось столь бесцеремонно вас покинуть.

– То есть к ужину он не придет, – вздохнула миссис Морье, ощущая груз своих лет, неотвратимость сумерек и смерти. Мало того, что ей нынче не удается залучить к себе новых мужчин, – похоже, ей и старых не удержать… вот и мистер Талльяферро… годы, годы… Она опять вздохнула. – Пойдем, милочка, – сказала она, странно присмирев, притихнув, отчасти став жалкой.

Племянница возложила крепкие загорелые руки на статую, жестко-жестко. О прекрасная, прошептала она, приветствуя и прощаясь, и быстро отвернулась.

– Пошли, – ответила она. – Умираю с голоду.

Мистер Талльяферро потерял спичечный коробок и был безутешен. По лестнице пришлось спускаться на ощупь, поднимая в воздух многолетние залежи пыли на перилах. Каменный коридор был прохладен, сыр, и в нем тоненько, приглушенно зудело. Они поспешили к двери.

Ночь воцарилась совершенно, и автомобиль терпеливым силуэтом угнездился у обочины; чернокожий шофер сидел внутри, подняв все стекла. В приятной привычности салона миссис Морье вновь воспрянула духом. Протянула мистеру Талльяферро ручку, снова подсластила голос гнилым кокетством:

– Так вы мне позвоните? Только не обещайте – я знаю, как ужасно вы заняты… – она подалась вперед, похлопала его по щеке, – Дон Жуан!

Он рассмеялся укоризненно, с удовольствием. Племянница из угла промолвила:

– Доброго вечера, мистер Тарвер.

Мистер Талльяферро застыл, слегка согнувшись от бедра. Закрыл глаза, точно пес, что ждет удара палкой, а время все длилось и длилось… он открыл глаза, не зная, сколько времени миновало. Но пальцы миссис Морье только-только отстранялись от его щеки, и не разглядеть племянницу в углу, эту бестелесную пагубу. Он выпрямился, чувствуя, как в животе положенным манером устраивается похолодевшее нутро.

Автомобиль отъехал, а мистер Талльяферро посмотрел ему вслед, раздумывая о юности этой девушки, о ее крепкой, чистой юности, со страхом и бередящим душу горестным вожделением, похожим на застарелую печаль. Неужто дети и впрямь как собаки? Умеют преодолеть твои заслоны, познать тебя инстинктивно?

Миссис Морье села поудобнее.

– Мистер Талльяферро – просто-таки гроза женщин, – уведомила она племянницу.

– Не сомневаюсь, – согласилась та. – Просто-таки гроза.

4

За мистера Талльяферро, тогда еще очень молодого, вышла довольно невзрачная девица, которую он пытался соблазнить. Однако теперь, в тридцать восемь, он уже восемь лет как вдовел. Сам он был итогом некоего вполне случайного биологического эксперимента, проведенного двумя людьми, которым, как и подавляющему большинству, вообще незачем было производить на свет детей. Семья возникла в северной Алабаме и с тех пор неспешно дрейфовала к западу, доказывая тем самым, что у человечества пока еще не угас тот человеческий порыв, который некто Хорэс Грили свел к лозунгу столь убийственно удачному, что ему самому руководствоваться им не пришлось[7]. Братья у мистера Талльяферро отличались разнообразием и достигли – в основном по случаю – всяческого социального положения, в диапазоне от безвременной отправки на небеса посредством чьей-то лошади, веревки и техасского хло́пка до кафедры классической литературы в маленьком канзасском колледже или места в законодательном собрании штата, полученного посредством чьих-то чужих голосов. Этот добрался аж до Калифорнии. Что сталось с сестрой мистера Талльяферро, так и не выяснили.

Мистера Талльяферро воспитывали, что называется, добросовестно: в годы впечатлительной юности его заставляли делать все то, против чего восставали его естественные порывы, и отказываться от всего, что могло принести ему хоть какую-то радость. Со временем природа его сдалась, что и вошло в привычку. Природа отвергла его без зазрения совести – от него как будто отворачивались даже болезнетворные микробы.

Брак погнал его на работу, как засуха гонит рыбу вниз по течению к большой воде, и дела шли неважно все те годы, что он менял одну должность на другую, один курс по переписке на другой, пока не набрался неверных, непрактичных и неглубоких сведений о всевозможнейших достойных приличного человека способах раздобыть денег, после чего неизбежно прибился к отделу женской одежды в крупном универмаге.

Здесь он почувствовал, что наконец-то нашел свое призвание (он всю жизнь лучше ладил с женщинами, чем с мужчинами), и на волне возрожденной веры в себя с комфортом вознесся к желанной должности оптового закупщика. В женской одежде он разбирался и, интересуясь женщинами, полагал, что знание хрупких интимных вещичек, для них предпочтительных, наделяет его пониманием женской психологии, какого не дано ни одному другому мужчине. Однако это оставалось лишь гипотезой, ибо он хранил верность жене, хотя она и была прикованным к постели инвалидом.

А затем, когда успех уже был у него в руках и жизнь потекла наконец-то гладко, жена умерла. Мистер Талльяферро привык к браку, искренне привязался к жене и теперь приспосабливался медленно. Впрочем, со временем он приноровился к новизне зрелой свободы. Женился он так рано, что свобода была для него неисследованной областью. Ему доставляли удовольствие тесная холостяцкая квартирка в пристойном районе, одинокая ежедневная рутина: в сумерках шагать домой пешком ради фигуры, разглядывать девичьи тела на улице и знать, что, если придет охота залучить одну из них к себе, никто, кроме самих девиц, не погрозит ему пальцем; ужины в одиночестве или в обществе досужего приятеля от литературы.

Мистер Талльяферро за сорок один день объехал Европу, где обзавелся умудренностью, россыпью сведений эстетического свойства и прелестным акцентом, и возвратился в Новый Орлеан с ощущением, что теперь он Состоялся. Тревожили его лишь редеющие волосы, беспокоило только опасение, как бы кто не узнал, что он урожденный Тарвер, а вовсе не Талльяферро.

Но вот безбрачие уже давненько его угнетало.

5

Ловко орудуя тростью, он свернул к «Бруссару»[8]. Надежда его не обманула: здесь в компании еще троих мужчин ужинал Досон Фэрчайлд, романист, похожий на добродушного моржа, едва вылезшего из постели и пока не нашедшего времени заняться своим туалетом. Мистер Талльяферро робко потоптался в дверях, где его любезно атаковал розовощекий официант, похожий на усердного гарвардского студента в актерском смокинге. В конце концов мистер Талльяферро поймал взгляд Фэрчайлда, и тот поздоровался через весь зальчик, а затем сказал своим спутникам что-то такое, отчего все трое сидя полуобернулись и посмотрели, как мистер Талльяферро надвигается. В одиночестве войти в ресторан и занять столик было для него делом мучительным, и сейчас он вздохнул с облегчением. Херувим-официант ловко развернул стул из-за соседнего стола и подпихнул мистеру Талльяферро под коленки, как раз когда тот жал руку Фэрчайлду.

– Вы вовремя, – сказал Фэрчайлд, поместив кулак с зажатой в нем вилкой на стол. – Это вот мистер Хупер. Остальных вы, кажется, знаете.

Мистер Талльяферро нагнул голову в сторону человека со стального цвета волосами и помпезным пасмурным лицом, как у директора воскресной школы перед непослушным учеником, после чего не избежал рукопожатия; затем взгляд его отметил еще двоих присутствующих – высокого, призрачного юнца, с бледным цепким ртом и увенчанного облаком светлых волос, и лысого семита с пастозным брыластым лицом и грустными насмешливыми глазами.

– Мы тут обсуждали… – начал было Фэрчайлд, однако незнакомый Хупер бестактно и ничуть не смущаясь грубо его прервал.

– Как, вы сказали, вас зовут? – спросил он, вперив взгляд в мистера Талльяферро.

Мистер Талльяферро посмотрел ему в глаза и тотчас пережил мгновенье неуюта. На вопрос он ответил, но собеседник отмахнулся:

– Ваше имя, а не фамилия. Я сегодня не уловил.

– А, Эрнест, – переполошившись, отвечал мистер Талльяферро.

– Ах да, Эрнест. Прошу меня извинить, но я в разъездах, каждый вторник новые лица… – Себя он оборвал так же бестактно и без смущения. – Что скажете о сегодняшнем собрании? – Не успел мистер Талльяферро ответить, тот снова сам себя перебил: – У вас тут замечательная организация, – сообщил он всем, взглядом понуждая их к вниманию, – и ваш город ее достоин. Все бы хорошо, если бы не ваша южная лень. Вам бы, ребята, впрыснуть каплю северной крови – вот тогда вы расцветете. Впрочем, не критикую – со мной вы обошлись неплохо.

Он сунул в рот кусок и поспешно прожевал, опередив любого, кто надеялся заговорить.

– Я рад, что мой маршрут завел меня сюда – город посмотреть, пообщаться с вами, и что один местный репортер дал мне возможность поглядеть на жизнь вашей богемы – отправил меня к мистеру Фэрчайлду, который, я так понимаю, пишет. – Он снова вперил взор в любезно изумленное лицо мистера Талльяферро. – Приятно видеть, что вы тут не бросаете труды; Его труды, я бы сказал, ибо лишь впустив Господа в нашу повседневную жизнь… – И опять уставился на мистера Талльяферро. – Как, вы сказали, вас зовут?

– Эрнест, – кротко подсказал Фэрчайлд.

– Эрнест. Люди, человек с улицы, горбом своим зарабатывающий себе на хлеб, человек, который тащит тяжкое бремя жизни, – знает ли он, за что мы выступаем, что́ можем даровать ему, даже если он не просит, – забвение тягот повседневности? Ему неведомы наши идеалы служения, он не знает, сколько добра мы приносим себе, друг другу, вам… – он перехватил ражий, насмешливый взгляд Фэрчайлда, – ему. И, кстати, – прибавил он, вновь спустившись с небес на землю, – на эту тему я по некоторым пунктам переговорю завтра с вашим секретарем. – Он снова пригвоздил мистера Талльяферро взглядом. – Что скажете о моем выступлении?

– Пардон?

– Что вы думаете о моем сегодняшнем предложении? Я предлагал обеспечить стопроцентную посещаемость церкви, пугая людей тем, что, не приходя на службы, они упускают нечто хорошее.

Мистер Талльяферро горестным взглядом обвел остальных. После паузы его допросчик с холодным неудовольствием промолвил:

– Вы же не хотите сказать, что не помните меня?

Мистер Талльяферро сконфузился:

– Право же, сэр… я так огорчен…

Его собеседник веско перебил:

– Вас сегодня не было на обеде?

– Нет, – ответил мистер Талльяферро, источая благодарность из всех пор, – я в полдень лишь выпиваю стакан пахты. Я, видите ли, завтракаю поздно. – Тот продолжал морозить его своим неудовольствием, и мистера Талльяферро посетило вдохновение. – Боюсь, вы меня с кем-то перепутали.

Какую-то заиндевевшую секунду чужак его разглядывал. Официант поставил перед мистером Талльяферро тарелку, и тот в остром припадке неловкости суетливо на нее набросился.

– То есть… – начал чужак. Затем отложил вилку и окатил Фэрчайлда холодным неодобрением: – Вы же вроде бы говорили, что этот… джентльмен – член «Ротари»?[9]

Вилка мистера Талльяферро застыла в воздухе, и он тоже потрясенно уставился на Фэрчайлда.

– Я? Член «Ротари»? – переспросил он.

– У меня вроде сложилось такое впечатление, – признал Фэрчайлд. – А вы разве не слыхали, что Талльяферро ротарианец? – обратился он к остальным. Те не подтвердили, и он продолжал: – Я как будто припоминаю, что мне кто-то говорил, будто вы ротарианец. Впрочем, слухи – такая штука, сами знаете. Может, это потому, что вы настолько крупная фигура городского бизнеса. Талльяферро у нас работает в одном из крупнейших домов женской моды, – пояснил он. – Если надо впрыснуть Господа в коммерцию, более подходящего человека не найти. Научить Его, что значит служить, ась, Талльяферро?

– Да нет, я, право… – в смятении возразил мистер Талльяферро.

Чужак вновь его перебил:

– На всей Господней земле нет ничего лучше «Ротари». Мистер Фэрчайлд дал мне понять, что вы член клуба, – упрекнул он в новом приступе холодных подозрений.

В рассуждении все отрицать мистер Талльяферро скорбно заерзал. Собеседник заставил его опустить взгляд, после чего извлек часы.

– Вот так так. Мне пора бежать. У меня весь день по распорядку. Вы удивитесь, сколько времени можно сберечь, экономя тут и там по минутке, – поделился он. – И…

– И куда вы их потом? – спросил Фэрчайлд.

– Простите, не понял.

– Вы тут и там сэкономили по минутке, набралась внушительная куча – куда вы их потом деваете?

– …Если всякой задаче назначать срок, энергии вкладываешь больше; тогда взлетаешь на вершину на всех, так сказать, парах.

Капля никотина на кончике языка убивает собаку, про себя усмехнулся Фэрчайлд. А вслух сказал:

– Наши предки свели заработок к притчам. Но мы их обошли: мы само бытие свели к фетишам.

– К односложным словам, которые хорошо смотрятся крупным красным шрифтом, – поправил его семит.

Чужак пропустил все это мимо ушей. Полуобернулся на стуле. Помахал официанту в спину, а потом щелкал пальцами, пока не привлек его внимание.

– Вот в чем беда этих второсортных забегаловок, – заметил он остальным. – Без огонька работают, непродуктивно. Счет, пожалуйста, – резко распорядился он.

Херувим склонился к ним.

– Вам понравился ужин? – предположил он.

– Да-да, нормально. Принеси счет, Джордж, будь любезен.

Официант замялся и оглядел остальных.

– Да не надо, мистер Бруссар, – поспешно сказал Фэрчайлд. – Мы пока не уходим. Мистеру Хуперу надо успеть на поезд. Вы мой гость, – обратился он к чужаку.

Тот для порядка возмутился; предложил звонкую монету, но Фэрчайлд повторил:

– Вы сегодня мой гость. Жаль, что вы спешите.

– Я не местный, у меня досуга нет, – пояснил тот. – Мне надо быть в тонусе. – Он поднялся и пожал руки всем по кругу. – Рад был познакомиться, ребята, – каждому по очереди сказал он.

Левой рукой он пожал локоть мистеру Талльяферро, из правой не выпуская его кисти. Официант принес чужаку шляпу, и тот эффектно вручил ему полдоллара.

– Будете в нашем городке… – заверил он Фэрчайлда, напоследок задержавшись у стола.

– А то, – сердечно согласился тот, и все снова сели.

Какой-то миг припозднившийся гость топтался у двери, а затем рванул вперед с криком: «Такси! Такси!» Каковое провезло его три квартала и выгрузило перед отелем «Монтелеоне»[10], где он приобрел две завтрашние газеты и час клевал над ними носом в вестибюле. После чего поднялся в номер и лег в постель, где продолжал таращиться в газеты, пока от чистейшего идиотизма печатного слова сознание не оставило его.

6

– Итак, – промолвил Фэрчайлд, – пусть это послужит вам уроком, молодые люди. Вот до чего доводит вступление в клубы – сама эта привычка. Как начнешь вступать в клубы да ложи, распадаются самые фибры души. По молодости вступаешь, потому что там провозглашают высокие идеалы. В таком возрасте, знаете ли, в идеалы веришь. И это еще ничего, если почитаешь их просто за идеалы, а не за руководство к действию. Но время идет, ты вступаешь и вступаешь, между тем стареешь, успокаиваешься, умнеешь, а верить в идеалы – вообще дело хлопотное, и ты подстраиваешь под них свою жизнь, свое общение с людьми. Из идеала лепишь поведение, и тогда это уже не идеал, а сам ты – нарушитель общественного порядка.

– Если человека раздражают фетишисты, это его вина, – сказал семит. – Нынче в мире довольно всякого-разного, примыкай куда хочешь.

– Высоковата цена за иммунитет, – возразил Фэрчайлд.

– Пусть это тебя не тревожит, – отвечал ему собеседник. – Ты-то уже расплатился.

Мистер Талльяферро отложил вилку и пробубнил:

– Надеюсь, он не обиделся.

Фэрчайлд усмехнулся.

– На что? – спросил семит.

Они с Фэрчайлдом добродушно воззрились на мистера Талльяферро.

– На шуточку Фэрчайлда, – объяснил тот.

Фэрчайлд рассмеялся:

– Боюсь, мы его разочаровали. Он, должно быть, не только не поверил, что мы богема, но даже сомневается, что мы художники. Вероятно, ждал, что его как минимум поведут ужинать в студию неженатой пары и вместо еды предложат гашиш.

– И его станет соблазнять девица в оранжевом платье и без чулок, – замогильным тоном вставил призрачный юнец.

– Да, – сказал Фэрчайлд. – Только он не поддастся.

– Конечно, – согласился семит. – Но, как любой христианин, будет рад возможности отказаться.

– И то верно, – признал Фэрчайлд. И добавил: – Он, наверное, считает, что если не бодрствуешь до зари, не надираешься и никого не совращаешь, незачем и художествовать.

– И что хуже? – буркнул семит.

– Да бог его знает, – отозвался Фэрчайлд. – Меня никогда не совращали… – Он хлюпнул своим кофе. – Но не он первый надеялся на совращение и был разочарован. Я где только не жил, все открыв нараспашку, и каждый раз оставался неосквернен. Эй, Талльяферро?

Мистер Талльяферро опять робко поерзал. Фэрчайлд поджег сигарету.

– Ну, то и другое пороки, и сегодня мы все наблюдали, до чего доводит неподвластный человеку порок – а под пороком я разумею любой естественный порыв, который сильнее тебя, вот как стадный инстинкт у Хупера. – Он помолчал. И опять усмехнулся: – Я так думаю, Господь наблюдает репризы Своих добровольных американских помощников и пугается.

– Или забавляется, – уточнил семит. – Но почему только американских?

– Потому что наши репризы гораздо комичнее. В других странах вроде как допускают мысль, что Бог – не ротарианец, не брат Лосиной ложи[11] и не бойскаут. Мы – ни в какую. А любые убеждения пугают, если смотреть на них в лоб.

Подошел официант с сигарной коробкой. Семит взял себе сигару. Мистер Талльяферро, чинно поспешая, завершил ужин. Семит сказал:

– Мой народ родил Иисуса, ваш его крестил. И с тех самых пор вы пытаетесь выдворить его из своей церкви. Вы почти добились своего – и посмотрите, что́ заполняет пустоту. Вы считаете, ваш новый идеал, это добровольно-принудительное Служение, которого никто не просил и не заказывал, лучше прежнего идеала смирения? Нет-нет, – не дал он собеседнику заговорить, – не в рассуждении плодов. От духовных махинаций человечества внакладе не остается лишь крошечное меньшинство, которое в процессе тренирует эмоции, или ум, или тело, но пассивному большинству, ради которого затеяли крестовый поход, никогда не достается ничего.

– Катарсис через перистальтику, – пробормотал белокурый юнец, лелеявший свою репутацию остроумца.

– Так ты, значит, против религии? – сказал Фэрчайлд. – То есть в общем смысле?

– Ни в коем случае, – ответил семит. – Общий смысл у религии один – она должна приносить одинаковое благо максимальному числу людей. А универсальное благо религии в том, что она воскресным утром выгоняет детей из дома.

– А образование выгоняет их из дома пять дней в неделю, – заметил Фэрчайлд.

– Тоже правда. Но в эти дни я и сам отсутствую: меня образование выгоняет из дома шесть дней в неделю.

Официант принес мистеру Талльяферро кофе. Фэрчайлд снова закурил.

– То есть, по-твоему, таково единственное достоинство образования? Оно просто не дает нам сидеть по домам?

– А ты назови другой общий результат. Оно не делает нас всех храбрыми, или здоровыми, или счастливыми, или мудрыми – оно даже не помогает нам сохранять брак. Собственно, получить современное образование – все равно что жениться с бухты-барахты и потом до конца своих дней выжимать из этого хоть какую-то пользу. Я не против образования, ты пойми. Я не считаю, что от него много вреда, – оно разве что делает нас несчастными и неприспособленными к труду, а этим боги прокляли человека еще прежде, чем узнали про образование. И если не образование, так что-нибудь другое – не лучше, а то и хуже. Нужно же человеку чем-то себя занимать.[12]

– Но вернемся к религии. – («К вечному духу протестантскому», – тихо просипел юный блондин.) – Ты имеешь в виду какую-то конкретную религию или в целом учение Христа?

– А он-то тут при чем?

– Ну, считается, что он, уж не знаю чем руководствуясь, создал некое религиозное направление.

– Считается, что, дабы вычислить причину, потребно следствие. А человеку свойственно валить промашки возраста и своей природы на то или тех, кто слишком далеко, или не слышит, или слаб и не может противиться. Но ведь ты, когда говоришь «религия», имеешь в виду конкретную секту?

– Да, – согласился Фэрчайлд. – Я всегда подразумеваю протестантизм.

– Который хуже всех, – сказал семит. – Для воспитания детей. Отчего-то человек может быть католиком или иудеем и при этом религиозным, сидя дома. Но протестант, сидящий дома, – всего лишь протестант. По-моему, протестантизм изобрели сугубо для того, чтобы заполнить наши тюрьмы, и морги, и камеры предварительного заключения. Я о самых бешеных его симптомах, особенно в мелких поселениях. Как мальчики-протестанты проводят воскресные дни в захолустье, когда им отказано в бейсболе и прочих естественных, мышечных способах выпустить пар? Они убивают, они избивают, и воруют, и жгут. Ты замечал, как много подростков страдают от нечаянных огнестрельных ранений по воскресеньям, сколько пожаров в амбарах и сараях случается воскресными вечерами?

Он умолк и аккуратно стряхнул сигарный пепел в кофейную чашку. Мистер Талльяферро, узрев просвет, откашлялся и заговорил:

– Я, кстати, видел сегодня Гордона. Пытался залучить его завтра к нам на яхту. Он, скажем так, не в восторге. Хотя я заверил его, что мы все будем ему рады.

– Да он, я думаю, поедет, – сказал Фэрчайлд. – Он же не дурак отказываться. Она несколько дней будет его кормить.

– Он за свое пропитание заплатит втридорога, – сухо заметил семит. И, отвечая на взгляд Фэрчайлда, пояснил: – Гордон еще не вышел из подмастерьев. Ты-то уже.

– А, – ухмыльнулся Фэрчайлд. – Да, меня она, пожалуй, исчерпала. – И обернулся к мистеру Талльяферро: – Она его навещала? Втюхивала ему эту поездку лично?

Мистер Талльяферро спрятал свой легкий ретроспективный конфуз за подожженной спичкой:

– Да. Заходила сегодня под вечер. Я был у него.

– Какая умница, – похвалил семит, а Фэрчайлд с интересом переспросил:

– Правда? И что Гордон?

– Ушел, – кротко сообщил мистер Талльяферро.

– Сбежал от нее, ась? – Фэрчайлд коротко переглянулся с семитом. Засмеялся. – Ты прав, – признал он.

И снова засмеялся, а мистер Талльяферро сказал:

– Надо бы ему поехать. Я подумал, может, – робко, – вы бы помогли мне его уломать. Вы же будете с нами, а ваше… э… прочное положение в творческом мире…

– Не, пожалуй нет, – решил Фэрчайлд. – Если надо переменить человеку мнение, от меня толку мало. Я, пожалуй, вмешиваться не буду.

– Однако, – не отступил мистер Талльяферро, – эта поездка правда поможет его работе. И, кроме того, – вдохновенно прибавил он, – тогда у нас будет полный состав. Романист, художник…

– Меня тоже позвали, – замогильно вставил юный блондин.

Мистер Талльяферро принял его в общий круг с покаянной многословностью:

– Ну разумеется, поэт. Я как раз собирался упомянуть вас, дорогой друг. Даже два поэта, еще Ева У…

– Я – лучший поэт Нового Орлеана, – с замогильной воинственностью перебил тот.

– Да-да, – поспешно согласился мистер Талльяферро, – и скульптор. Понимаете? – обратился он к семиту.

Тот встретил его настойчивый взгляд благодушно, ничего не сказав. К нему повернулся Фэрчайлд.