1837 год. Скрытая трансформация России

Представим себе, что сейчас февраль 1937 года, мы живем в СССР. Наш разум перегружен. С одной стороны – сталинский Большой террор, сотни тысяч арестованных за вымышленные преступления, показные суды предлагают народу сомнительные уроки. Но в то же время мы видим большой праздник. Его организаторы объявляют Александра Сергеевича Пушкина

…Великим поэтом, создателем русского литературного языка и родоначальником новой русской литературы, обогатившим человечество бессмертными произведениями художественного слова (из Постановления Президиума ЦИК СССР «Об ознаменовании 100-летней годовщины со дня смерти величайшего русского поэта А. С. Пушкина». 8 февраля 1937 г.).

Его произведения публикуются миллионными тиражами. По всему Союзу происходят массовые мероприятия. Пушкин всюду: его изображения печатают на плакатах, рисуют на шкатулках, вышивают, ткут на шалях и коврах. И этот примечательный и всеохватный юбилей происходит потому, что ровно век назад Пушкин погиб на дуэли.

Дуэль, начавшаяся из‑за романтического внимания другого мужчины к жене Пушкина, Наталье, состоялась на окраине Петербурга 27 января 1837 года. Смертельно раненного поэта доставили домой – по знаменитому адресу Мойка, 12, – где он через два дня в мучениях скончался в возрасте 37 лет. На следующий день в газете «Северная пчела» вышло краткое объявление о его гибели, где говорилось о «глубочайшей горести» и провозглашалось:

Россия обязана Пушкину благодарностью за 22-летние заслуги его на поприще словесности, ряд его блистательнейших и полезнейших успехов в сочинениях всех родов (Л. Якубович. «Северная пчела», № 24 от 30 января 1837 года).

В свете цензуры и официального запрета дуэлей обстоятельства гибели оставались для общественности загадкой на протяжении десятилетий. Вопросы остаются и по сей день. В 1837 году Пушкин уже прославился по всей России своим исключительным литературным дарованием. Можно предположить, что Пушкина чествовали бы, проживи он намного дольше. Но вышло так, что уже обстоятельства его смерти способствовали установлению культа – а тот, в свою очередь, стал краеугольным элементом для современной России и для сплочения ее населения как на закате империи, так и в СССР. «Ни одна история не вызвала такого сильного порыва к национальному сплочению, как пушкинская», – пишет американская исследовательница Стефани Сандлер. Гибель Пушкина послужила толчком для создания культурной мифологии, в рамках которой поэт стал для России «нашим всем». Ни одна повесть о России 1837 года не будет полной без этого эпизода.

Француз идет свататься 2

В центре драмы, приведшей к дуэли, находится жена поэта Наталья Николаевна Гончарова, на которой он женился в 1831 году. На своей свадьбе 18-летняя Наталья блистала исключительной красотой. Долли Фикельмон, русская жена австрийского посла, писала о ней в 1832‑м: «Это – образ, перед которым можно оставаться часами, как перед совершеннейшим созданием творца». Сам Пушкин с юмором писал Наталье в 1833‑м из своего имения в Нижегородской губернии: «Слава о твоей красоте достигла до нашей попадьи, которая уверяет, что ты всем взяла, не только лицом, да и фигурой». Признавая, что сам с головой влюбился в Наталью с первого же взгляда, граф Владимир Соллогуб свидетельствовал: «В Москве не было молодого человека, который бы не мечтал о Наталье Гончаровой». В 1834 году император назначил Пушкина камер-юнкером императорского двора (поэт воспринял это с раздражением): злые языки утверждали, что Николай I якобы сделал это, чтобы иметь возможность приглашать пару – главным образом Наталью – на придворные балы.

Среди многих ее почитателей был и некий француз на русской службе, Жорж Дантес – приемный сын барона Луи Геккерна, голландского дипломата в Петербурге. В начале 1836 года Наталья привлекла внимание молодого француза; все общество заметило, как он ухлестывает за ней на балах и в салонах петербургского зимнего сезона. Мадам Фикельмон свидетельствовала:

Забывая всякую деликатность благоразумного человека, нарушая все светские приличия [он] обнаружил на глазах всего общества проявления восхищения, совершенно недопустимые по отношению к замужней женщине.

Заметил это и Пушкин – и счел дерзость Дантеса оскорблением и своей, и жениной чести. В октябре Наталья решительно отвергла Дантеса, который в ее присутствии пригрозил покончить с собой, если она не ответит на его чувства. К ноябрю 1836 года все уже кипело от страсти и интриг.

4 ноября Пушкин получил анонимный шуточный диплом, объявлявший о его принятии в «Орден рогоносцев». Вспомнив, о чем рассказывала Наталья Николаевна, Пушкин сразу заподозрил в грязной шутке Дантеса и Геккерна и, соответственно, вызвал первого на дуэль. Иностранцы понимали, что это положит конец их карьере в России, а друзья Пушкина, узнав о дуэли, попытались добиться примирения (особенно поэт Василий Андреевич Жуковский). Но задача оказалась дьявольски сложной. Пушкин твердо настроился защитить свою честь и честь супруги, а Дантес соглашался только на тот исход, который не выставит его трусом. («В жизнь свою не ломал так голову», – писал один из добивавшихся примирения В. А. Соллогуб.) После длительных и часто срывавшихся переговоров удалось договориться о том, что Дантес предложит руку старшей сестре Натальи Николаевны Екатерине, создав впечатление, будто все это время она и была истинным предметом его воздыханий. Но и этот план не помог. Когда было объявлено о свадьбе, некоторые в петербургском обществе решили, что предложение француза – это самопожертвование во спасение репутации Натальи Николаевны. Точные обстоятельства остаются неизвестными, но, похоже, Жуковский, поклявшийся хранить дуэль в тайне, но не зная, как ее предотвратить, попросил о вмешательстве лично императора, который встретился с Пушкиным 23 ноября. Император сумел успокоить поэта, и, если верить исключительно осведомленной Екатерине Андреевне Карамзиной, Пушкин «после истории со своей первой дуэлью обещал государю больше не драться ни под каким предлогом». Казалось бы, опасность миновала.

Увы – она только отложилась. Пушкин не примирился с Дантесом, даже когда 10 января 1837 года тот женился на сестре Натальи. Он отказывался считать новобрачных своими родственниками, но по-прежнему часто пересекался с ними в свете. Не помогало делу и то, что Наталья заметно ревновала к сестре: в конце концов, Дантес был красавцем и куда ближе к возрасту Натальи, чем Пушкин. Ухаживания Дантеса продолжались, и снова оживились злые языки. Как писала Софья Карамзина, в присутствии Пушкина Наталья

делает вид, что не кланяется с Дантесом и даже не смотрит на него, а когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство потупленными глазами, нервным замешательством в разговоре, а тот снова, стоя против нее, устремляет к ней долгие взгляды и, кажется, совсем забывает о своей невесте, которая меняется в лице и мучается ревностью.

Провалилась и новая попытка примирения в середине января, после чего Дантес стал действовать смелее – видимо, ободренный обещанием, данным Пушкиным императору. Из двух толкований брака Дантеса (что это трусливый способ отказаться от дуэли или что это самопожертвование ради Натальи Николаевны) набирало популярность второе. Ситуация становилась все менее терпимой для Пушкина, который объявил, что хочет, «чтобы моя репутация и моя честь были неприкосновенны во всех уголках России, где мое имя известно». Похоже, даже в ближайшем кругу немногие понимали, что происходит и что все это значит для поэта. Мог вмешаться император, приструнив Дантеса или положив конец сплетням, но тот решил только попросить Наталью Николаевну лучше защищать свою репутацию.

Вероятно, вмешательство царя и стало для Пушкина последней каплей. 25 января, несмотря на свое обещание, он послал Геккерну оскорбительное письмо, где обвинил его в том, что тот стоит за «выходками» и «глупостями» своего приемного сына. Пушкин, в частности, писал:

…подобно старой развратнице, Вы сторожили жену мою во всех углах, чтоб говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына и, когда больной венерическою болезнию он оставался дома, вы говорили, что он умирал от любви к ней… <…> Я вынужден обратиться вас просить окончить все сии проделки, если вы хотите избежать новой огласки, пред которой я верно не отступлюсь.

Оскорбив голландца, Пушкин сделал сторонником дуэли того, кто в ином случае постарался бы ее еще раз предотвратить. К тому же, сохранив полную секретность, поэт не дал вмешаться друзьям (судя по всему, Жуковский об этом ничего не знал). Когда Геккерн рассказал о письме Дантесу, тот послал Пушкину вызов. Теперь уже ничто не могло остановить кровопролитие.

Дуэль

Дуэль состоялась 27 января на Черной речке, ныне окраине прежней столицы. В тот день стояла ясная, ветреная и холодная погода, а в месте, выбранном из‑за уединения, был снег по колено. Несмотря на усилия секундантов, условия дуэли были смертельными и не оставляли шанса одному из противников уцелеть: они становились на расстоянии двадцати шагов друг от друга, барьер составлял десять шагов, стрелять разрешалось с любого расстояния на пути к барьеру, не пересекая его и не отступая после выстрела. Отметкой стали брошенные на снег шинели. Так должно было повторяться до результата. Хотя Пушкин вышел к барьеру первым, Дантес выстрелил раньше и смертельно ранил его: по позднейшему заключению врачей, пуля раздробила ткани, оставшись внутри живота. Лежа, поэт, опершись на левую руку, смог выстрелить и ранить противника в ответ – но не тяжело. По словам секунданта Дантеса виконта д’Аршиака, рана Пушкина «была слишком сильна, чтобы продолжать»:

он имел раза два полуобмороки и несколько мгновений помешательства в мыслях. Он совершенно пришел в чувства и более их не терял. В санях, сильно потрясаем во время переездки более половины версты по самой дурной дороге, он мучился не жалуясь.

По дороге домой Пушкин часто терял сознание. Теперь он осознал тяжесть своего положения.

Попав в квартиру около шести вечера, Пушкин страдал почти два дня и скончался 29 декабря в 14:45. Из рассказов об этих 45 часах можно сделать три главных вывода. Первый – о мучениях Пушкина и стоицизме, с которым он их перенес. Наутро 28‑го семейный врач Спасский назвал его состояние

настоящей пыткой. Физиономия Пушкина изменилась: взор его сделался дик, казалось, глаза готовы были выскочить из своих орбит, чело покрылось холодным потом, руки похолодели, пульса как не бывало.

Друг поэта, Александр Иванович Тургенев, говорил о той же ночи, что Пушкин «ночью кричал ужасно; почти упал на пол в конвульсии страдания». Далее Тургенев рассказывает: «Он страдает, повторяя: „Боже мой. Боже мой! что это!“ сжимает кулаки в конвульсии». Поэт даже искал пистолет, чтобы закончить свои мучения. И все-таки даже в «ужасной муке», по словам Спасского, «необыкновенная твердость его души раскрылась в полной мере». Жуковский согласен:

Вообще с начала до конца своих страданий (кроме двух или трех часов первой ночи, в которые они превзошли всякую меру человеческого терпения), он был удивительно тверд.

По его словам, один из врачей, Арендт, говорил, что прошел тридцать сражений: «Я видел много умирающих, но мало видел подобного».

Второй момент – забота Пушкина о жене. Даже если действия Натальи привели к дуэли (а мнения об этом разнятся), Пушкин верил в ее невиновность и хотел избавить ее от потрясений. Уже в пути домой, в экипаже, он думал, как бы не потревожить ее, и велел своему секунданту Константину Данзасу передать ей, что рана легкая. Когда врачи объявили ему, что дело серьезно, он просил ничего ей не говорить. Только позвал ее к постели и сказал: «Ты ни в чем не виновата». Он требовал, чтобы Наталья не присутствовала при осмотре его раны, и она ужасно страдала в соседней комнате – особенно когда Пушкин вскрикивал от боли. В худшие два часа его мучений, к счастью, «тяжелый летаргический сон овладел ею… как будто нарочно посланный свыше». Но когда его просили не сдерживать стонов, Пушкин ответил: «Нет, не надо, жена услышит». Екатерина Николаевна Мещерская-Карамзина, подытоживая, рассказывает, что «посреди самых ужасных физических страданий» поэт

думал только о жене и о том, что она должна была чувствовать по его вине. В каждом промежутке между приступами мучительной боли он ее призывал, старался утешить, повторял, что считает ее неповинною в своей смерти и что никогда ни на минуту не лишал ее своего доверия и любви.

Друг умирающего, поэт Петр Вяземский, сообщил через неделю после смерти поэта, что тот «завещал священную обязанность: оградить имя жены его от клеветы».

Наконец, Пушкин решил примириться со своим покровителем и личным цензором – императором. Дуэль каралась повешеньем, к тому же к 1837 году Пушкин набрал серьезные долги. Теперь будущее жены и четырех детей было шатким, а секунданту Данзасу грозило наказание за соучастие. Не будем забывать и о том, что в ноябре Пушкин обещал царю не участвовать в дуэли; теперь же, смертельно раненный, он «послал доброго Жуковского просить прощения у государя в том, что он не сдержал слова». Когда врач сказал Пушкину, что ему остается только известить императора, поэт просил лишь, чтобы Данзас не пострадал. Спустя два часа врач вернулся с рукописной запиской от императора, где тот просил «умереть как христианин» и согласился принять вдову и детей под опеку (точное содержание записки неизвестно). Хотя о судьбе Данзаса император не сказал ни слова, он сообщил, что готов расплатиться по всем долгам поэта. Забота царя о семье Пушкина после его смерти заслужила высокую оценку как в России, так и за границей (на что, вероятно, тоже был расчет).

В какой-то момент показалось, что Пушкин идет на поправку, но вскоре стало ясно, что положение слишком тяжелое. Попросив перед самой смертью морошки, Пушкин скончался. Два дня его тело оставалось в квартире, и за это время многие приходили отдать дань уважения поэту. В ночь с 30 на 31 января вместо того, чтобы доставить тело на службу в Исаакиевский собор (Пушкин относился к его приходу), его втайне, из‑за опасения волнений, перевезли в церковь на Конюшенной площади. 1 февраля состоялось отпевание, на котором присутствовали толпы людей, несмотря на попытку этого избежать. «Все, что сколько-нибудь читает и мыслит в Петербурге, – все стеклось к церкви, где отпевали поэта», – записал в тот день литератор (и цензор) Александр Никитенко. Через два дня тело – снова втайне – отправили в Псковскую губернию для погребения: поэт просил похоронить его рядом с матерью в Святогорском монастыре. Наталья просила, чтобы Данзасу позволили сопровождать тело, но император отказал: Данзас участвовал в незаконной дуэли, а значит, должен быть наказан. Николай разрешил сопровождать умершего Александру Тургеневу, не имевшему отношения к дуэли. Никитенко рассказывает, как его жена на одной из станций неподалеку от Петербурга увидела простую телегу, на телеге солому, под соломой гроб, обернутый рогожей. Три жандарма на почтовом дворе хлопотали о том, чтобы скорее перепрячь курьерских лошадей и скакать дальше с гробом. Жена Никитенко спросила у одного из находившихся здесь крестьян: «Что это такое?» Тот ответил: «А Бог его знает что! Вишь, какой-то Пушкин убит – и его мчат на почтовых в рогоже и соломе, прости Господи, – как собаку». Тургенев был одним из немногих присутствовавших на рассвете 6 февраля, когда после литургии гроб Пушкина опустили в неглубокую могилу: земля замерзла, и гроб погребли как положено только после весенней оттепели.

При том, сколько известно о дуэли, множество вопросов о гибели Пушкина остаются без ответа. Например, мы до сих пор не знаем, кто прислал тот пасквильный диплом в ноябре. Под мраком тайны остается и поведение Натальи – у нас нет ни одного источника, где была бы рассказана ее версия этой истории. Возможно и то, что Пушкин сам искал смерти. По одной версии, духовное развитие поэта, очевидное по стихотворениям 1835–1836 годов, привело его к вере и смирению перед Провидением в предчувствии собственной ранней кончины. Однако Пушкин продолжал творить вплоть до самой дуэли, а это говорит о том, что он искал не смерти, но искупления. Вопросов так много, что, по одной из версий, на самом деле раздор был между поэтом и самим императором. В этом толковании Николай, известный донжуан, сам ухаживал за Натальей и добился своего, оставив Пушкину единственный, радикальный выход. Эта версия объясняет другие непонятные моменты драмы, однако доказательств мало. Окончательный же вывод автор оставляет настоящим пушкинистам, коим себя не считает.

Первые последствия

В печати о гибели Пушкина говорилось мало. Выше уже упоминалось, что «Северная пчела» сообщила об этом на следующий же день – но только на второй странице, без заголовка и без указания причины смерти. Ее примеру последовали и другие издания. В тот же день в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду» был напечатан некролог, написанный, предположительно, Владимиром Одоевским, в котором говорилось: «Солнце русской поэзии закатилось!». На следующий день это подхватили «Санкт-Петербургские ведомости»: «Русская Литература не терпела столь важной потери со времен смерти Карамзина» (в 1826 году). Издания не могли упомянуть о дуэли, хотя следует отметить – и это едва ли совпадение, – что 17 февраля в «Московских ведомостях» вышла статья об антидуэльном обществе в бельгийском городе Льеже, в которой высоко оценивалась выдержка его членов. В первом выпуске 1837 года пушкинского журнала «Современник» напечатали письмо Жуковского отцу поэта – первый опубликованный отчет о его смерти. Но и здесь история начиналась уже с того момента, когда Пушкин оказался в квартире, – без объяснения причин его состояния. Впервые о причине смерти открыто упомянули – и то походя – при публикации о суде над Дантесом, где его предлагалось изгнать из страны. Все это не значит, что люди не знали о произошедшем. На самом деле еще не успел Пушкин умереть, как развернулась активная переписка, и авторы писем не возражали против широкого распространения своих версий происходящего. Письма играют столь важную роль в описании гибели Пушкина, что она порой напоминает эпистолярный роман. В результате многие довольно точно знали, что случилось, в том числе подробности о его ранении и мучениях.

В первые недели и месяцы после января 1837 года очевидны скоординированные усилия разных сторон придать смысл гибели Пушкина – в том числе толкуя его взгляды с выгодой для себя. 14 февраля П. А. Вяземский в письме брату императора, великому князю Михаилу Павловичу, сетовал:

…тайна, которая окружает последние события в его жизни и тем дает обширную пищу людскому невежеству и злобе для всевозможных догадок и ложных истолкований, обязывает друзей Пушкина разоблачить все, что только им известно по этому поводу, и показать, таким образом, его личность в ее настоящем свете.

Особенно важно было Вяземскому подтвердить преданность Пушкина императору. Беспокоясь, что некоторые склонны видеть в поэте (и его друзьях) оппозицию правительству и строю, он упоминает, что слова Пушкина на смертном одре показывают, насколько он «привязан, предан и благодарен государю». По версии Вяземского, поэт был аполитичен, не «политический деятель». «Прежде всего был поэт, и только поэт… глубоко, искренно предан государю, он любил его всем сердцем». Возможно, в юности Пушкин и критиковал правительство («как всякий молодой человек»), но «он был не либерал, а аристократ». Он сожалел о падении Старого режима во Франции, не одобрял Июльскую монархию (после революции 1830-го) и писал стихи против Польского восстания, состоявшегося в том же году. «Шутки, некоторая независимость характера и мнений еще не либерализм и не систематическая оппозиция». Лучшие произведения его последних лет – «Борис Годунов», «Полтава» и «История пугачевского восстания» – отчетливо «монархистские», настаивал Вяземский. Жуковский, когда его обвинили в укрывании бумаг Пушкина, писал в том же духе и сообщил главе Третьего отделения Александру Бенкендорфу, что при их разборе нашел только благие намерения и ничего против правительства, «в чем я был наперед уверен, зная, каков был образ мыслей Пушкина в последние годы». Пушкин, писал Жуковский, «решительно был утвержден в необходимости для России чистого, неограниченного самодержавия», не одобрял Июльскую революцию и был «самый жаркий враг революции польской». Короче говоря, после дуэли друзья Пушкина быстро приступили не только к его личной реабилитации, но и к политической – ради него и ради себя самих.

Впрочем, уже из самой их настойчивости можно сделать совсем другой вывод о взглядах Пушкина. В этом отношении особенно интересны замечания прусского посла Августа фон Либермана, который уже 2 февраля сообщил своему правительству, что общественное мнение вынудит Николая наказать Геккерна.

Смерть Пушкина представляется здесь как несравнимая потеря страны, как общественное бедствие. Национальное самолюбие возбуждено тем сильнее, что враг, переживший поэта, – иноземного происхождения. Громко кричат о том, что было бы невыносимо, чтобы французы могли безнаказанно убить человека, с которым исчезла одна из самых светлых национальных слав.

Либерман говорил о взрыве чувств на похоронах Пушкина: многие желали понести тело, а то и распрячь лошадей и понести сам катафалк. Он добавил, что Пушкин был «известен за величайшего атеиста», и есть основания полагать, что

большая часть оваций, вызванных смертью Пушкина, могут и должны быть отнесены насчет той популярности, которую покойный приобрел у некоторых отдельных лиц и в некоторых кругах, благодаря идеям новейшего либерализма, которые ему угодно было исповедовать.

В письме самого Геккерна своему правительству, написанному в тот же день, говорилось, что гибель поэта якобы выявила для властей «существование целой партии, которую возглавлял Пушкин», – «реформистской» партии. Некоторые иностранные газеты, освещавшие смерть Пушкина, тоже подчеркивали его оппозиционность, либерализм и даже атеизм. Насколько все это верно – вопрос открытый, хотя, если говорить о Пушкине 1830‑х годов, ближе к правде, скорее всего, были его друзья.

Как мы увидим далее, Николая действительно беспокоила возможная реакция общественности на гибель поэта. Но вот его личная реакция была скорее безразличной. Как он писал в письме 4 февраля:

Здесь все тихо, и одна трагическая смерть Пушкина занимает публику и служит пищей разным глупым толкам. Он умер от раны за дерзкую и глупую картель, им же писанную, но, слава Богу, умер христианином.

Через четыре дня он лаконично писал своему брату Михаилу Павловичу (тому же великому князю, которому писал Вяземский): «С последнего моего письма здесь ничего важного не произошло, кроме смерти известного Пушкина от последствий раны на дуэли с Дантесом». Признавая, что Пушкин повел себя как любой благородный человек, Николай все-таки критиковал его «дерзкое письмо» Геккерну, которое сделало Дантеса «правым в этом деле». Все это, продолжал император, «возбудило тьму толков, наибольшею частию самых глупых, из коих одно порицание поведения Геккерна справедливо и заслуженно; он точно вел себя как гнусная каналья». Следовательно, император не выказал ни переживаний из‑за утраты великого литературного таланта, ни облегчения от такого удобного исчезновения человека, в прошлом известного своим свободомыслием.

Смерть Пушкина вызвала интерес и за границей, особенно в свете участия в данной драме иностранцев. Не отягощенные российской цензурой, зарубежные газеты обсуждали дуэль свободнее, правда, в некоторых подробностях ошибались. В немецкой прессе сообщали, будто Михайловское имение Пушкина находится на берегах Невы (на самом деле – в Псковской губернии) и что за либерализм его высылали из России (на самом деле из страны он никогда не выезжал). Неточно освещали и дуэль – например, будто Пушкин скончался на месте или смертельно ранил Дантеса. Даже его имя перевирали: например, «Мусин Александр фон Пушкин» (по всей видимости, спутав с известной знатной фамилией Мусин-Пушкин). Не всегда иностранцы знали и о литературном статусе поэта, поскольку его работы переводились нечасто. И все-таки любопытно то, что иностранная пресса в принципе проявила интерес – хотя интересовала ее исключительно сама дуэль. Как говорилось в одной немецкой газете, существовало понимание, что «русская литература понесла большую потерю со смертью известного поэта Александра фон Пушкина».

Вскоре начались попытки сбора средств в пользу близких поэта. Император согласился взять семью под свое покровительство, чуть позже возникла идея получить дополнительные деньги с продажи пушкинских сочинений. В мае 1837 года Министерство внутренних дел известило дворянских предводителей в губерниях о скором их издании и собственном участии в продаже. «Учитывая, сколь много талант хороших писателей способствует совершенствованию языка, образует вкус и возвышает чувство изящного», местным предводителям следовало «принять участие в раздаче билетов издания… среди дворянства, вами предводимого». «Кажется, нельзя сомневаться, что русские почтут память великого поэта