Faceless

1998 – Первая особенность деда

Дело было в Нью-Йорке.

Октябрь здесь поистине хорош. Опадают желтые листья, утренний влажный воздух наполнен свежестью Атлантики.

Казалось, в мире царили спокойствие и гармония. Старые войны отгремели, новые еще не начинались, культура переживала рассвет, а наука и технологии неслись в светлое будущее. Люди, насколько я мог судить, никогда еще не чувствовали себя так безмятежно счастливыми.

Сидя в кафе и запивая свежеиспеченную булочку горячим кофе, я в очередной раз наблюдал за юной девушкой, весело опаздывающей в библиотеку: милой рыжеволосой кудряшкой-отличницей в круглых очках. Бежит, спотыкается, роняет сумку, книги. Ее легкость и неуклюжесть безусловно привлекали внимание окружающих, и мое в том числе. Вот уже второй день, наблюдая за ней, я думал о том, каково это – быть рыжим, каково – быть веснушчатым, ирландцем, исландцем, да кем угодно.

В те годы межрасовые связи еще не были столь распространены, как сейчас, но грань между культурными обычаями и чувствами уже начала слабеть. Это давало мне шанс на приятную беседу с возможным продолжением.

В тот самый момент я был мужчиной индийского происхождения, лет сорока. Выглядел довольно симпатично, даже солидно, внешне мог сойти за профессора из местного университета: твидовый пиджак, джинсы, коричневый кожаный саквояж – полный набор.

Допив кофе, собрался уходить. Кофейная гуща на дне чашки сулила новые знакомства и недолгие связи. «Так тому и быть», – подумал я и направился в библиотеку.

Меня всегда поражала разница между библиотеками стран социалистического лагеря и капиталистического мира. Первые были просто хранилищами книг, вторые – местами, где хочется проводить время. Эта библиотека не была исключением.

Просторный зал с резными столами, за которыми сидит молодежь и читает. Что может быть прекраснее? Конечно же, только та самая рыжеволосая девушка.

Стремясь не упустить момент, я схватил первую попавшуюся книгу и подошел к ее столу.

– Можно присесть рядом? – произнес я.

– Да, конечно, – ответила она. – О! Уильям Блум «Убийство демократии»! – воскликнула, взглянув на обложку. – Увлекаетесь политикой? Не думала, что эти книги уже есть в общественных библиотеках.

– Так, немного, – взволнованно ответил я. Черт! Книга о политике? Совсем не то, что нужно…

– Хороший выбор! – продолжила она. – Книга многое объясняет в происходящем, открывает глаза. Советую дочитать ее до конца.

Слово за слово, завязался диалог. Она рассказала мне о своей учебе на юридическом факультете. Я, конечно, не сдержал смеха. Как такая воздушная девушка может быть начинающим юристом, да еще и увлекаться политикой? На что встретил волну негодования: мол, мыслю клише, и времена, когда мозг считался рудиментарной частью женского тела, подходят к концу. Возражать не стал, да и зачем? Смысл нашей встречи был совсем в другом.

Девушка была хороша во всех отношениях. Грамотная, структурированная речь, энциклопедический склад ума, и при этом очень привлекательная. Большие серые глаза, веснушки, густые рыжие волосы, рост чуть выше среднего и стройный стан, облаченный в длинный шерстяной свитер и плиссированную юбку – вот, что свело меня с ума тем осенним днем.

Весь вечер мы провели вместе, бродили по скверам, болтали и веселились. Голод утолили хот-догами в Центральном парке, а жажду любви – у нее дома.

Это была сказочная ночь, наполненная лаской и нежностью случайной встречи неслучайных людей.

Еще вечером мы договорились, что этот день будет единственным общим днем для нас. Договоренность придавала легкость и непринужденность общению. Нам не нужно было играть роли, соблюдать правила – только простая открытость и честность, чего так не хватает людям как на первом свидании, так и в семейной жизни.

Ранним утром, пока моя спутница еще спала, я тихонько оделся, перекусил сэндвичем с тунцом и направился к выходу.

Пока собирался, окинул взором квартиру. Рэйчел жила в двухкомнатной квартире в Бруклине, метров пятьдесят пять, не больше. Две маленькие комнаты, кухня и ванная, обставлены со вкусом, но довольно просто. Окружение выдавало, что девушка не из самой обеспеченной семьи. Но тем не менее, ей хватало денег на жизнь в Нью-Йорке в довольно хороших условиях, и она не задумывалась о дополнительном заработке.

Рэйчел Николь Адамс – таким было ее полное имя, об этом я узнал, изучив стену с грамотами и благодарственными письмами; их у нее было достаточно, чтобы сделать вывод о ее социальной значимости в школьной и студенческой жизни.

Уходя, я не оставил за собой ни единого следа, ни единой зацепки, по которой меня можно было бы найти. Вытер ручки, к которым прикасался, помыл бокалы. Вычеркнул себя навсегда из ее жизни, а ее – из своей. По крайней мере, мне так казалось.

Все могло пройти как обычно, если бы не сквозняк на лестничной клетке, не давший тихо закрыть дверь. В голове проскочила мысль, что моя рыжеволосая пассия проснется, но спешно уходить я не стал.

Закурил сигарету, встал у окна на лестничном марше. Медленно втягивая густой сигаретный дым, мысли уносились в сторону «а что, если?». А что, если бы я остался? Что было бы потом? Может, у нас и сложилось бы? Может быть, она смогла бы понять? Может, мы смогли бы быть вместе?

Нет. Воспоминания о былом не дают покоя, не дают права. Я не мог так рисковать, не мог подвергать опасности ни ее, ни свою – наши жизни. Тем более, что уже два года я не поддерживал связей со спецслужбами, более того, скрывался от них. Слишком много ошибок я совершил, слишком многое в мире поставил на кон и проиграл. Доверился тем, кого считал правым, – ставка не сработала, мир лучше не стал. Явно, мои способности были сильнее моих знаний, поэтому я перестал вершить судьбы и ушел в подполье.

Вдох, выдох. Грудь сжимал страх от мыслей о прошлых неудачах. Лестничная площадка наполнялась сизой дымкой, резкий запах табака распространялся быстро, настойчиво.

Дверь резко распахнулась. На лестничную площадку, прикрывая халатом нагое тело, вышла моя вчерашняя любовь. Как же она прекрасна! Ткань облегала формы, а формы не давали себя стеснять. Женственность! Как можно быть равнодушным?

– Дорогой, возвращайся в кровать, мне не уютно без тебя, – игриво произнесла она.

Я повернулся. Она замерла. Перед ней стоял другой человек – точнее, она этого даже не могла осознать. Перед ней, на лестничной площадке, стоял молодой парень лет восемнадцати, может, на пару лет моложе. Светлая кожа, веснушки на носу, черные густые волосы, кудри. Это был не я в момент нашей встречи, не вчерашний я, не сорокалетний индиец. Теперь это был я «после». Я помолодел, а мое лицо и тело приобрели черты, свойственные ей, моей вчерашней любовнице. Разобраться в этом было бы невозможно.

Как бы мне ни хотелось побывать рыжим, в тот раз не свезло.

– Парень, ты индуса лет сорока не видел? Высокого, подтянутого? – спросила она.

В ответ я лишь покачал головой. Ей даже в голову не пришла мысль, что я – тот самый мужчина, с которым она провела весь вчерашний день и всю ночь.

– Странный ты какой-то, парень! – удивленно протянула Рэйчел. – У вас с ним даже одежда одинаковая…

– Не понимаю. О чем ты? – сделал я невинное лицо.

– Да, точно… Дай закурить, – вздохнула она.

И я протянул ей пачку.

Минут пять мы стояли плечом к плечу. Она рассказывала о мужчине, с которым провела лучшие сутки своей жизни, о его внутреннем мире, о том, что хотела иметь детей только от него и жить в глухой деревушке, только вдвоем, никого больше, растить детей, заниматься садом. Что ей больше не нужны юриспруденция, политика и саморазвитие, что с ним она почувствовала себя не объектом социальной и сексуальной жизни, а человеком, которому можно быть самим собой, не играя роли, быть маленькой девочкой, находясь в гармонии.

– Странно устроен мир, – продолжала она. – Мы договаривались ровно об этом: сутки бесшабашного счастья, ночь без обязательств. Но хочется больше. Хочется снова обнять его, прижаться к груди, последний раз вдохнуть его запах.

В воздухе повисла пауза.

– Блин, наши с ним дети могли бы быть похожи на тебя, – добавила она с грустной улыбкой, разглядывая меня. – Такие же веснушчатые и с черными кудрявыми волосами. Смотрю на тебя, а вижу плод нашей любви.

– Не загоняй себя, – сказал я, стараясь звучать ободряюще, но чувствуя ком в горле. – Какие твои годы! В твоей жизни еще будут нормальные парни. Живи и радуйся, не в мужчинах же счастье?! Честное слово. Может, ты спаслась от рутины и обыденности семейной жизни? Может, ты сможешь реализовать свои способности и не познаешь горе бытовых ссор.

Ладно, пошел я, дела не ждут. Еще? – И протянул ей пачку сигарет.

– Давай! Спасибо, что выслушал. Приятно было поболтать, – на прощание произнесла девушка, подарившая мне очередную молодость.

Мы расстались, и каждый пошел своей дорогой, которая вела нас в совершенно разное, но неизбежное будущее: она – в контору братьев Стивенс защищать природу, я – навстречу с новым миром, создаваемым моими мыслями и решениями. Ее имя, Рэйчел Николь Адамс, еще всплывет в моей жизни, но это будет уже совсем другая история.

1979 – Вторая особенность деда

То, что я рассказал тебе ранее, – лишь одна моя особенность. Есть и вторая. Чтобы раскрыть ее подробнее, придется углубиться в мою личную историю, начав с самого начала.

Шел 1979 год. Я получил диплом полгода назад и делал первые шаги на бирже. Работал в частной конторе, и все меня устраивало, даже нравилось. Коллектив был заряжен, взрослая жизнь поглощала меня день за днем.

Старых друзей сменили новые, общежитие Нью-Йоркского университета – однокомнатная квартира. Меня увлекали книги и музыка, а девушками я особо не интересовался, возможно, потому что и они мной не интересовались.

В те годы я был высоким и худым юнцом, свято верившим в демократию, свободу слова и право выбора. Глупость, вполне соответствующая возрасту. Ну а как иначе? Молодость – пора знакомства с телом и эмоциями, крушения детских рамок и определения новых границ дозволенного.

Уже не помню, что это был за день. Ранним утром я приехал к Бруклинскому мосту (на том месте, где с 2010 года находится Бруклин Бридж Парк). Хотел запечатлеть на фото городские пейзажи до того, как город заполонят толпы.

Утро было промозглым и туманным. Промзона добавляла унылости пейзажу. Хотя дождя не было, туман и обилие металлоконструкций конденсировали влагу, повсюду блестели лужи.

Направляясь к заливу, я заметил странного человека у перил набережной Гудзона. Он двигался причудливо, словно танцевал. Дядька в рваном пончо, с длинными засаленными волосами и бородой. С виду напоминал бездомного, но ботинки говорили об обратном – скорее, вольный художник, творческая натура.

Минут пять я наблюдал, как он плавно водит руками то вверх, то вниз, изредка подпрыгивая и выдувая воздух над головой.

– Дичь несусветная, – подумал я. Может, зря? Наверное… Знаешь, тогда я думал так же, как ты сейчас: сумасшедший старик занимается ерундой. Но все зависит от точки зрения.

Страха не было, лишь детское любопытство: что он делает?

– Мистер, доброе утро! Что вы делаете? – крикнул я.

Он чуть не подавился на выдохе:

– Пфффф! Не сейчас! Подожди немного. – И продолжил свой танец.

Делать нечего – стал ждать. Оперся на перила, достал из кармана пальто пачку сигарет, закурил.

Вдох… Сигаретный дым наполняет легкие густым ароматным облаком. Выдох… Дым расплывается вокруг и легким дуновением ветра уносится в сторону Бруклинского моста. В те годы курили все – дома, на работе, в ресторанах, на вокзале. Это было нормой, шиком, даже статусным делом. Еще каких-то тридцать лет – и курильщиков начнут дискриминировать, запретят курить в общественных местах, а табачная промышленность станет выпускать сигареты со сложными химическими составами. Да, последние, кто помнит запах настоящего табака, – это люди из девяностых.

Вдох… Задержка дыхания… Мысли останавливаются, разум затуманивается. Выдох… Разум включается вновь, начинает отслеживать происходящее вокруг. Волны накатывают на береговую стену, отражаются, встречаются с новыми…

И тут случилось нечто, что изменило все. Я ощутил странный толчок внутри, словно щелчок выключателя. Мир на мгновение замер. Мои мысли, мои слова вдруг обрели невероятную плотность, вес. Раздражение от его бестолкового танца прорвалось наружу:

– Старик, ты мне мешаешь фотографировать, свали отсюда! – выпалил я.

Он резко обернулся. Не сказав ни слова, он схватил свой потрепанный рюкзак и буквально побежал прочь, оставив меня в полном недоумении на пустынной набережной.

Тишина и молчание… Лишь плеск воды да гул города где-то вдалеке. Я стоял, пытаясь осмыслить произошедшее. Неужели это я? Я без надежды на успех сказал это… а он среагировал так, будто услышал приказ.

Сердце бешено заколотилось. Страх смешался с возбуждением. Я осторожно, почти шепотом, пробормотал:

– Птица, сядь на эту перилу.

Через несколько секунд чайка плавно опустилась на указанное место и уставилась на меня черными бусинками глаз.

– Улети, – прошептал я.

Птица взмыла в небо.

В мою жизнь вошло безумие. Я вернулся в свою обычную жизнь, но она быстро стала невозможной. За неделю я сдал, постарел лет на двадцать. Отмечу: все, о чем я просил людей, тут же исполнялось. «Подай книгу с полки» – и вот она в руках. «Прыгай на одной ноге до Центрального парка» – и бедный парень скакал туда от самого Таймс-сквер. Эта сила пьянила, я пользовался ею, но был и откат: я неминуемо старел и не знал, что с этим делать. У меня появился новый фотоаппарат (его «подарил» прохожий), часы, разные безделушки… Но заплатил я за это годами собственной жизни!

Абсолютно не понимая, что происходит, я начал ходить к врачам. Они воспринимали мои жалобы на стремительное старение как злую шутку. Экстрасенсы оказались шарлатанами. В отчаянии я обратился к мастеру цигун по имени Стивен.

Он оказался как нельзя кстати. В те годы культура Китая была знакома людям постольку-поскольку, в основном по фильмам Брюса Ли. Его методы казались мне странными, но он почти сразу сказал:

– У тебя закрыт ряд узлов. Энергия не проходит по большому и малому кругу от темечка до ступней, от космоса к земле и обратно. Вместо этого она сконцентрирована в верхнем даньтяне, между иньтан и женьчжун. Что-то заблокировало естественный поток. Не могу понять что и как исправить. Расскажи, что с тобой случилось.

Пришлось поведать все как есть, предварительно взяв с него клятву молчания. Выбора у него не было.

– Да! – промычал он. – Ты, наверное, в шоке, боишься за жизнь. Скоро можешь умереть от старости. Проведи день в удовольствие, может, это даст тебе сил. Расслабься, не думай о проблемах. Хотя бы в этот вечер. Не ожидай ничего. Иди напейся, побудь с женщиной. Как будто это последний день твоей жизни.

Конечно, в тот вечер я попытался расслабиться. Пошел в ирландский паб – то ли «Горшочек Лепрекона», то ли «Акулы Дублина» – хорошее место. В спиртном я слабо разбирался, бармен устроил мне мастер-класс: эль – портер и стаут, потом рюмочка бурбона, лагер… Дальше путаюсь, пил в основном виски…

Танцы на барной стойке с полной женщиной. Как уходил – не помню. Очнулся к обеду следующего дня в чужой квартире с дикой головной болью, чувствуя себя мухой в паутине. Рядом лежала упитанная женщина с растрепанными волосами и размазанной помадой. Морщины и возрастные изменения кожи говорили сами за себя – ей было под пятьдесят. Было ощущение, что мной воспользовались. В тот день я впервые скрылся от женщины тихонько, пока она спала. Видимо, выпила она больше меня…

Я убегал с одной мыслью: «Аспирин, мне нужен аспирин». Голова раскалывалась так, что хотелось лишь заглушить боль и выспаться как следует после знатной попойки.

Обед. Город гудел. Денег не было, карманы пусты. Пешком до дома – километров двадцать. В моем состоянии такой марш-бросок был смертельно опасен. Решил идти к мастеру Стивену в студию.

Между нами произошла перепалка: он меня не узнал и начал выгонять – пьяного, по его же совету! Лишь через пару минут, разглядев мою одежду, он понял, что перед ним вчерашний «чудной старик». Если бы я не попросил его успокоиться на пять минут, пришлось бы долго доказывать.

Следующие десять минут не мог уняться я. Глянул в зеркало и остолбенел. В моей одежде стоял парень лет двадцати. Обсмотрел себя, ощупал – понял, что это я. Прыгал и радовался как ребенок, коим, по сути, в тот момент и был.

Вместе со Стивеном мы предположили: энергия омоложения приходит в мое тело от женщин. Только через год я пойму, что один ингредиент был лишним, – через самый бесшабашный год моей жизни. Занимателен был и факт, что я не просто молодел, но и приобретал черты, свойственные моей ночной спутнице.

С тех пор с женщинами, которые мне не нравились, я старался не связываться, было пару раз, но не суть. Чтобы брать от спутниц лучшее и избегать наследственных болезней или проблем лихой юности, приходилось тщательнее выбирать связи, подбирать места знакомств, изучать пассий. Это стало похоже на охоту, первые два года – самое настоящее сафари. Блондинки, брюнетки, рыжие, светлолицые, конопатые, темнокожие, англичанки, африканки, японки… Что говорить? Моя жизнь наполнилась новыми красками. Я получил силу и ключ к ней. Если ты думаешь, что я заманивал девушек силой – нет. Мое протестантское воспитание не позволяло вести себя некрасиво. Да и силу во вред людям я никогда не применял, старался во благо или как минимум без вреда. Многие просьбы проскакивали между делом в обычной речи – за это тоже приходилось стареть. Приходилось просить, чтобы найти работу или жилье. Деньги я не вымогал, но те безделушки, полученные даром, лежали тяжелым грузом на душе. Даже сейчас вспоминаю лица тех людей, в беспамятстве отдающих свои вещи, будто это их истинный выбор.

1980…1983 – Моя семья

К Стивену я больше не ходил. Оставаться в своей квартире тоже не мог. Как объяснять друзьям, родным и соседям, почему в их привычной жизни появился совершенно чужой человек?

Собрал вещи. Что можно было продать – продал. Денег было немного, но на первое время хватило. Потом адаптировался. Скитался по хостелам, мыл посуду, мел дворы – одним словом, выживал как мог. С официальной работой и частной собственностью было покончено. Джонатан, каким меня знало общество, ушел в небытие. Родные искали меня, я даже пару раз натыкался на них в городе. В моем нынешнем облике вступать с ними в диалог было бы ошибкой. Говорить им что-либо, пытаться объяснить – неприемлемо.

Я продолжал жить в Нью-Йорке. Город был мне знаком, я знал, где укрыться, где подработать. Но со временем он стал тесен: каждую неделю приходилось менять место жительства и работы. Лица людей, с которыми я общался, начинали повторяться, а вести себя с ними нужно было так, словно видишь их впервые. Пару раз прокололся, но смог выкрутиться без лишних вопросов. Это потихоньку сводило меня с ума. Я начал вести дневник, записывая, где жил, где работал, с кем общался. Тогда еще не было соцсетей или баз данных. Да и мой разум не был готов вести двойную игру постоянно.

Что ни говори, рано или поздно мне все равно пришлось бы уехать. Так зачем сдерживать естественный ход вещей?

И я уехал. Отправился в медленное путешествие с восточного побережья на западное, а потом и на Аляску. Весело было, но ничего особенного не случалось. Простое приключение бытового «спецагента». Я чувствовал себя шпионом, будто был под прикрытием. Путешествовал с дальнобойщиками, байкерами, ловил попутки. Задержаться больше чем на неделю мог только в крупных городах. Приятным бонусом было общение с девушками. В каждом городе они особенные, при знакомстве охотно рассказывали о местных достопримечательностях, красивых видах, вкусных местах! А так как под юбками у всех примерно одинаково, я большей частью уделял время общению – искреннему и непринужденному. В начале восьмидесятых женщины уже были раскрепощены, знали, чего хотят, но по инерции еще играли в праведность. После моих слов: «Завтра мы уже больше никогда не увидимся» – одни стеснялись, но говорили «да», другие задорно и недолго думая соглашались играть по моим правилам. Возможно, надеясь, что с лучами рассвета я останусь лежать на мятых простынях рядом.

Господи, сколько же тонн постельного белья я помял, сколько метров кружев снял с женских тел? За этими иллюзорными цифрами – лица и судьбы, в которых я не был жирной точкой, а лишь мелкой запятой. Тем парнем, о котором девушка споткнулась в юности, но который не оставил глубокой раны.

Но был момент, череда событий, которые изменили меня навсегда, заставили пересмотреть правила общения с девушками и с миром. В каком-то смысле этот момент положил начало каскаду историй, изменивших меня. Эти события заставили иначе смотреть на решения и их последствия, за которые порой приходится платить вдвойне.

В восемьдесят третьем году, по окончании моего турне по штатам, я осел в пригороде Бостона. Подрабатывал рыбаком на небольшой шхуне, ловили краба в заливе. В те годы я не жил, скорее влачил существование. Скрывался – не пойми от кого, не пойми зачем. Все чаще меня одолевала тоска по былой жизни, семье, друзьям. Меня никто не преследовал, но, видимо, под влиянием просмотренных фильмов, я боялся: если мои способности станут известны, меня ждет участь лабораторной крысы. Этот страх гнал меня в тень. Но как скрыться так, чтобы тебя не могли найти? Только раствориться в тех слоях, которые всегда на виду, но на которые «приличное» общество воротит нос – среди рабочих сферы услуг, мелких ремесленников, рыбаков.

Но скрыться от собственного страха я не мог.

Как-то в час пополудни, по уже устоявшейся традиции, я зашел в паб «Синий лангуст» неподалеку от доков. В тот день я был молодым парнем лет двадцати – густые черные волосы, белая кожа, которую загар не брал вовсе, а если и брал, то лишь лилово-красным румянцем обгоревшей физиономии.

Я бывал в этом пабе не раз и, как обычно, ожидал увидеть веселую компанию подвыпивших морячков, пару бокалов эля да корзинку луковых колечек. Однако в этот день судьба преподнесла нечто иное. Я был приятно удивлен, увидев на маленькой сцене в дальнем углу юную особу. Имени ее не объявили.

Она бойко наигрывала на синтезаторе разные мелодии, разыгрывалась перед выступлением. Стройная, как лоза, с густыми волнистыми волосами цвета спелой пшеницы. На ней был зеленый вязаный свитер до колен, оттенявший ее бирюзовые глаза. На заднем плане виднелась видавшая виды полуакустическая гитара, а в раскрытом кейсе лежали листки с текстами и аккордами.

Меня охватило странное волнение. Казалось, все пространство сузилось, оставив лишь короткий путь между нами. Не в силах сделать что-либо иное, я оперся плечом о колонну и наблюдал. Стоял и смотрел. Она раскладывала листочки с текстами, от волнения путая страницы, потом снова выкладывая их в нужном порядке. Было забавно и трогательно видеть это волнение – явно выступление было для нее первым или одним из первых.

Когда я окинул взглядом зал, был поражен. Все, как и я, смотрели на нее, не отводя глаз.

С первыми нотами волнение исчезло. И вот она запела. Как же она пела! Сильный, местами чуть грубоватый голос в куплете сменялся надрывным и звонким в припеве. Самобытная музыка бостонских улиц… Три песни под синтезатор, две – под гитару. Успех! Те, кто раньше видел в ней лишь миловидную девчонку, услышали ее душу. Если вам доводилось кардинально менять мнение о человеке, прикоснувшись к его творчеству, вы поймете, о чем я говорю. Весь паб рукоплескал белокурой певице. Это не Ковент-Гарден, но для начала – самое то. Искренне, без прикрас.

Стойко приняв овации, она убрала тексты песен на дно гитарного чехла, а следом и саму гитару.

Закинув чехол на плечо, направилась к выходу, не забыв забрать у бармена свой первый гонорар.

– Постойте! Подождите! – крикнул я ей вдогонку. – Меня зовут Джонатан! Разрешите помочь донести гитару?

Немного запыхавшись, я подбежал. Она обернулась, и наши взгляды встретились.

Для меня это всегда был решающий момент. Раз, два, три… Главное – не отвести взгляд первым. Люблю смотреть девушкам в глаза. Когда видишь, как глазки заметались, а щеки покрылись румянцем, знай – проскочила искра. Гусеницы в животе начинают вить кокон, а ее разум уже рисует картины вашей счастливой жизни. Игра взглядов – первое, что определяет возможную связь. Отведи мужчина взгляд первым – и вам не быть вместе.

– Какая прелестная девушка, – кружилось у меня в голове. – Этот блонд и вздернутый носик добавляли ее внешности особое очарование.

– Вот, возьмите, – протянула она гитарный чехол. – Но вы же не знаете, куда нам идти? Вас это не смущает? – Она лукаво улыбнулась.

Как оказалось, идти пришлось два часа. Она жила на другом конце города. По пути мы болтали. В основном она рассказывала о себе: приходилось работать на двух работах, чтобы прокормиться самой и отложить на учебу. Днем – в пиццерии, по вечерам помогала отцу с отделкой помещений. Он клал плитку в мокрых зонах, а она штукатурила и красила стены в жилых комнатах. Этот нелегкий труд превратил ее пальцы в сухие и мозолистые. В моей голове не укладывалось: эта хрупкая юная особа с лицом ангела и гитарой за спиной вместо крыльев обладала руками, обезображенными трудом. Тогда, юный душой, я воспринял это как изъян и долго потом корил себя за такие мысли. Червячок точил меня изнутри. У людей не бывает внешних изъянов, только особенности. Внешность – штучный товар «ручной работы».

– Не смотри на них так! Не залипай, – отмахнулась она. – Пару недель распаривать да кремом мазать – и придут в норму. Профессиональная деформация – не навсегда.

Мы шли дальше, обсуждая ее будущее. Она думала учиться на химика, но мечтала о музыке. Сара грезила сценой. Музыка была для нее всем. Она музицировала днем и ночью. Весь окружающий мир был ее музой: стук трамвайных колес, шелест листвы, шум машин – гармония улиц, задающая ритм городу. Вырви симфонию улицы из контекста, измени порядок, добавь гитарный ритм, слова – и вот она, новая песня. По одной в день, хоть десять. Она не унималась.

Ту ночь я не забуду никогда. Ангел. Других слов нет. Наши тела сплетались на грязных простынях в ее уютно обустроенном чердаке. Она создавала свой мир как могла – милый, чуть неряшливый. Дай ей пару сотен баксов – и чердак мог превратиться в творческую студию.

Утром я не хотел уходить. И уговора нашего не было – я забыл о нем, прости, Господи. Мы так сблизились, нам было так хорошо вдвоем. Но я должен был уйти. Уйти так же, как и пришел – через дверь.

Стоя у смотрового окна, я глядел на город. Свежий воздух залива нехотя пробивался к этому дому. Я чувствовал запах прохлады, свободы. Этим утром я должен был выйти в море как Джонатан, но в зеркале увидел… маленького Джонни.

В этот раз я впервые помолодел до семи лет. Никакого моря! Мне грозило попасть в приют, а там и до приемной семьи недалеко…

Мои вещи были мне велики. Я натянул одну рубашку, запихал остальное в рюкзак и убежал на улицу.

А она так и лежала на матрасе, едва прикрытая пледом.

Ближайшие два дня я устраивал массовые флешмобы – чтобы люди ничего не заподозрили, не поняли, что ими манипулируют. Мне нужно было всего лишь выйти в общественное место и «попросить» полсотни человек простоять на одной ноге час или прийти на то же место назавтра с зонтиком и открыть его под бой курантов. Так, за два дня, мне снова стало двадцать. И я пошел узнать, как поживает моя Сара.

Она искала меня в доках, спрашивала у моряков. Получив от капитана весть, что я не явился на корабль, потеряла всякую надежду.

Да, я следил за ней. Преследовал.

В какой-то момент она меня заметила. Ну и ссора же была! Девушка отчитала меня так, как не смог бы никто другой. Мне вменили слежку, обозвали маньяком, который целый день преследует ее, чтобы убить и расчленить. Пришлось соврать, что я знаю о ее спутнике, где он может быть. Так себе отмазка, но ее разум цеплялся за любую соломинку. Она уверовала, что сможет найти и спасти его.

Заврался я, конечно, как ребенок. Все лишь для того, чтобы быть к ней ближе. В тот момент я и правда был похож на маньяка… И вел себя соответственно.

Мы ходили с ней по городу от одного места к другому. Я рассказывал ей, кто он, чем живет, чем увлекается. Она прониклась историей Джонатана, но на меня больше не смотрела. А ведь я и был тем самым Джонатаном! Чего она не видела.

Психика Сары начала сдавать. На третий день я застал ее за бутылкой. Пришлось с помощью дара убеждения подстроить ее знакомство с «родителями» Джонатана. Они сказали ей, что он уехал в другой штат и просил передать, что не вернется.

От этого Саре не стало легче. Я же начал стареть и в прежнем облике встречаться с ней уже не мог.

Мне нужно было поставить точку и уйти, иначе мог навредить ей еще больше.

В очередной раз сменив личину, я отправился в «Синего лангуста». Она играла и пела, так же прекрасно попадая в ноты, дирижируя эмоциями зала. Но тон песен был иным. Она изливала скорбь. Репертуар сменили песни о потерянной любви.

Когда она уходила из бара, в зале стояла гробовая тишина. Слова и эмоции были не нужны. Она все сказала. Сказала – и тихо ушла.

Чтобы не доставлять неудобств и лишний раз не пугать назойливой слежкой, я перебрался в Куинси. Далеко уехать не мог – не позволяла совесть. Раз в месяц наведывался к ней. На пятом месяце я понял – она беременна. Срок совпадал. Я должен был стать отцом. В голове крутились мысли, как обеспечить ее. Не мог просто прийти и сказать: «Я отец, вот деньги». Если бы я передавал деньги от имени Джонатана, она верила бы в их любовь и продолжала искать. И знаешь, я же немного гений! В голову пришла идея.

Я отправился в звукозаписывающую компанию, нашел продюсера и… вежливо попросил его явиться в Бостон, в паб «Синий лангуст», в полдень следующего четверга.

Два месяца Сара записывала свой первый сингл. Аванса хватило на роды и первые пару месяцев. Потом случилось чудо: песню начали крутить на радио, она попала в чарты.

Студия предложила записать альбом. И понеслось…

Сара стала жить лучше меня. В ее жизнь пришли новые люди, новые мужчины. А я продолжал из тени следить за ней и… нашим чадом.

Джулия – так звали мою дочь – стала первым ребенком, которому я помогал из тени. Сара не дожила до этого момента. Восьмидесятые и девяностые были непростые, много музыкантов ушло на тот свет. Пагубные привычки, вызванные переживаниями юности, сгубили ее, выжгли до основания.

Джулия, с помощью Деборы (о ней расскажу позже), организовала фонды поддержки матерей-одиночек. Фонд помогал женщинам, оставшимся без кормильцев, в том числе и моим спутницам, родившим от меня детей. Спроси у бабушки, было ли ей легко воспитывать твою маму в одиночку? И это при том, что фонд следил за ней уже с четвертого месяца беременности. Общество не слишком благосклонно смотрит на девушек, родивших вне брака. Печально, но факт.

1984 – Дружба

Теперь ты, надеюсь, понимаешь, почему я не проводил с девушками больше одной ночи? Представь, если бы она проснулась? А если бы я сам попытался рассказать ей всю правду? Какие последствия могли бы быть?

А так – разорвал связь, уехал в другой район или город, и все! Из глаз долой – из сердца вон.

Честно скажу, в юном возрасте устоять было сложно. Гормоны, знаешь ли…

И раз уж я заговорил о череде событий и природе моих ограничений, рассказ будет неполным, если не поведаю тебе о том, как ушел из жизни мой лучший друг и к чему это в итоге привело.

Прошел месяц с рождения Джулии. Пару раз я навещал ее в роддоме. Мне было больно осознавать, что не смогу быть с ними, а раскрыть свою тайну боялся. Так хотелось прижать дочь к груди, обнять Сару, вместе гулять по скверам и паркам с коляской…

К сожалению, этому не суждено было сбыться.

Возможно, я так и остался бы в тени, присматривая за своими девочками, если бы не новость о смерти Александра.

В тот день ничто не предвещало беды. Достал из холодильника банку мороженого и начал уплетать его большой ложкой, смотря какую-то передачу. Банка опустела наполовину, когда начались местные новости. Сначала сообщили о пожаре в доме престарелых, потом – о серьезной аварии на объездной дороге… А затем – сводка с места событий: «На окраине города, в лесном массиве, найдено тело белого мужчины. Предположительно, это Александр Блэк, пропавший без вести пять месяцев назад. Тело направлено на опознание. Более подробная информация – в утренних выпусках. Напомним, Александра искал весь город после его исчезновения в День Независимости. По словам родных, вечером того дня он вышел в магазин и домой не вернулся». На экране мелькнула его фотография.

Увиденное бросило меня в дрожь. Я не находил себе места, слезы катились сами собой. Его это тело или нет – уже не столь важно. Важно, что мой друг пропал, и теперь нашли тело.

Весь следующий день я провел в моргах и полицейских участках. Встреченные мной люди ничего нового не рассказали. Лишь подтвердили: смерть была насильственной. Ему «помогли», а потом спрятали тело в лесу недалеко от шоссе. Кто это сделал – неизвестно.

Через день были похороны. Александр лежал в закрытом гробу. Шел дождь. На кладбище собрались только самые близкие… и один незнакомый мексиканец лет тридцати (то есть я). Все рыдали.

Я знал их всех. Куинси был городом моего детства. Здесь я рос, учился в младших классах. Потом, в десять лет, мы с родителями переехали в Куинс – спальный район Нью-Йорка. Они хотели, чтобы я и мои братья росли в мегаполисе, чего-то добились.

Страшно хоронить друзей. Они – часть тебя, твоей личной истории, несостоявшегося будущего.

Не понимал: за что? За что могли убить его? Он не был замешан в темных делах, не имел отношения к большому бизнесу или власти. Он был просто тридцатилетним парнем, экстремалом, не успевшим насладиться жизнью сполна.

На похоронах я вспоминал себя и свое прошлое. Вокруг – все мое прежнее окружение, включая родителей и сестру. Они приехали поддержать семью Блэков. Получалось не очень, но фраза отца отрезвила меня:

– Горе родителей, переживших своих детей, не знает границ… И потерявших тоже. Теперь вы знаете, где лежат его кости. Вы всегда сможете прийти на могилу, положить цветы, поговорить. А наш дозор не окончен… Завидую вам в этом. Вы знаете, где теперь Александр. Мы же своего, похоже, потеряли навеки.

Я стоял с каменным лицом. С момента моего ухода я ни разу не связался с родными – не звонил, не писал. Меня считали пропавшим без вести, искали все, кто мог. Но, Господи, что я мог им сказать? Как облегчить их горе? Прийти со словами: «Это я – ваш сын»? А перед ними стоит азиат или чернокожий… Что они почувствуют? Что ответят? Зная нрав отца, скорее всего, в меня полетел бы стул и отборная брань.

Так я рассуждал, уходя. А теперь видел их горе – и мне было не по себе. Люди, давшие мне жизнь, открывшие дорогу в будущее, роняли слезы у могилы моего друга, оплакивая не только его, но и меня.

Когда церемония закончилась, большинство отправилось в дом Блэков поддержать семью. Я пошел с ними, представившись семье старым студенческим другом Александра.

Теперь я думал только об одном: как дать родителям знать, что со мной все в порядке, что я жив, здоров, но не могу быть рядом.

В гостиной я нашел лист бумаги и ручку, написал письмо и незаметно сунул его в сумочку матери.

Перед уходом я подслушал разговор родственников: полиция тормозила расследование, почти не участвовала в поисках – хорошо еще, что вообще нашли. Ну да, человек пропал в День Независимости…

Пару дней я слонялся по городу, не зная, чем заняться. Думал о переезде в соседний городок, о том, что же все-таки случилось с Александром и как родители восприняли мое послание?

Меня грызли сомнения: нужно ли было писать? Не лучше ли оставить старую рану в покое? Что подумали отец и мать, прочитав:

«Я вновь чувствую своими пятками ребра Росинанта. Снова, облачившись в доспехи, пускаюсь в путь. Уже пять лет моя нога не ступала на порог родного дома и, думаю, не ступит. Мой мир стал иным. Я не преступил закон, но живу вне его правил. Должен скрываться, чтобы выжить. Прошу принять мой выбор. Знайте, я люблю вас. Не хотел ни вам, ни себе такой участи. Простите и примите. Вечно ваш – Джонатан»

Писав эти строки, я думал, что их будет достаточно. Но потом в голову лезли мысли: «А вдруг не поймут? Или решат, что это чья-то злая шутка?» Отгонял сомнения – верил в лучшее.

***

Через два дня после похорон, когда первая острая боль утраты начала отпускать, я решил выяснить из первых уст, почему полиция не искала моего друга. С раннего утра отправился в участок.

День был солнечным. В душе – буря. Я был готов стереть в порошок любого, лишь бы докопаться до истины.

Со мной был только громкоговоритель – оружие, ставшее на долгие годы моим главным.

Войдя в участок, я скомандовал в громкоговоритель: «Общий сбор! Всем построиться в шеренгу по чину и званию!» Голос эхом разнесся по зданию.

Уже через две минуты полицейские стояли по стойке смирно. Я ходил перед строем, вглядываясь в их лица. Власть над ними была абсолютной, словно я Крысолов из сказки.

– Отвечайте кто знает, что случилось с Александром Блэком? – громко, со злобой в голосе, бросил я в тишину.

– Мы знаем, – хором ответили четверо.

– Ты! – ткнул пальцем в одного. – Рассказывай. Все подробно.

– В тот вечер мы с коллегами праздновали День Независимости. Сидели впятером в баре у автостанции, выпивали, а…

Длинное вступление бесило меня. Я явно терял контроль над эмоциями.

– Не лить воду! Говори, что произошло! – рявкнул я.

– Я убил! – выпалил он. – Мы с ребятами затоптали его до смерти в переулке за углом. Косо посмотрел – вот и поплатился. Мы – блюстители закона! Мы здесь все можем! Все должны нас бояться! – Говорил он с пеной у рта, это был начальник участка.

Я замер от ярости. Не знал, что делать. Полицейские стояли навытяжку. Я метался взад-вперед.

– Бери бумагу и пиши признание! Во всех своих преступлениях! – проорал я ему в лицо через громкоговоритель.

Грузный начальник участка покорно сел за стол рядового и начал писать. Писал минут двадцать.

То, что вышло из-под его пера, повергло меня в шок. Мелким почерком, на трех листах, он изложил признание в курировании местной мафии, отмывании денег, сокрытии убийств, взятках, педофилии, наркоторговле и убийстве моего лучшего друга.

– Отвечай кто твои подельники?! – закричал я в исступлении. Сердце бешено колотилось, слезы текли по щекам. – Кто?!

Пять минут я истерично заставлял остальных стражей порядка, служивших убийце, поставить свои подписи под признанием, подтверждая причастность. На лицах простых полицейских был ужас. Они не понимали, что происходит.

Чтобы признание не «потерялось» после моего ухода, я решил заставить этих оборотней в погонах сдать себя ФБР. Мы зашли в кабинет начальника. Он набрал номер шефа уголовного розыска на громкой связи.

– Привет, Стивен! Я хочу признаться… Я убил Александра Блэка. Раскаиваюсь. Готов понести наказание. Арестуй меня, проведи суд…

– Тихо, тихо, успокойся! – перебил голос из трубки. – Об этом никто не должен знать. Выпей успокоительного, поезжай домой, проспись.

Я резко нажал на рычаг, разорвав связь. Разум отказывался верить. В ФБР знали и покрывали? До какой же степени прогнила система, если под ее крылом орудовала мафия, и все получали свою долю!

– Прекратите дышать, сволочи! – прошипел я и направился к выходу. Делать больше было нечего.

Захлопнув дверь кабинета, я услышал глухой стук падающих тел и грохот опрокидываемой мебели.

– А вы? – крикнул я оставшимся в коридоре. – Забудьте меня и все, что здесь было! И доложите в ФБР о признании вашего шефа! Для верности я через пять дней направил признание в газету с пометкой о причастности к делу начальника уголовного розыска.

В тот же день я уехал из города и «обнулился». События в участке за сутки превратили тридцатилетнего мексиканца в старикашку. Содеянное мной стало карой не только для убийц друга, но и для меня самого. «Обнуление» прошло тяжело… Если вкратце, то будучи стариком, мне пришлось искать для омоложения женщину с дна социальной лестницы. В следующем воплощении это аукнулось серьезными проблемами со здоровьем. Состояние усугублялось жутким эмоциональным откатом после самосуда. Казни без суда и следствия. Я взял на душу грех – и это стало моим крестом.

Я знал, что мои слова обладают огромной силой. И все же отдал приказ. По своей воле я убил их. Кровь этих людей была на моих руках.

Меня гложили мысли: «Как возможно, чтобы в государстве развитой демократии люди, призванные защищать граждан, сами становились убийцами?! Разве система управления не должна это предотвращать? Не должна пресекать саму возможность? Или виновата человеческая природа? Может, это частный случай?». Я размышлял о природе моей силы: «Если она мне дана… Может, я должен ею пользоваться? Должен приносить пользу? Мог бы изменить этот скверный мир?»

В итоге, после долгих раздумий, я собрал волю в кулак и направился в Центральное разведывательное управление. Решил, что в их рядах смогу послужить родине и очистить США от бандитов и наркоторговцев.

1985 – Что к чему?

1985 – Первая миссия

Перед отправкой в СССР мне пришлось устроить на базе несколько флешмобов, чтобы достичь возраста, необходимого для первого задания. Скакали все, кто был допущен к работе со мной, включая Линду и Сьюзен – их я, кстати, успел подружить, иначе после моего отъезда могли бы и глаза друг другу выцарапать! Линда это отследила, но поделать ничего не смогла.

Затем были долгие перелеты. В составе дипломатической делегации меня доставили в Москву, где провели последний инструктаж.

Первым и ключевым заданием стала вербовка Генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Сергеевича Горбачева. 11 марта 1985 года министр иностранных дел СССР А. А. Громыко выдвинул его на этот пост, а уже в мае того же года я был направлен в город Сальск для выполнения миссии.

Выбор места был необычным – свадьба сына детского друга Горбачева! Не берусь утверждать, что все советские свадьбы проходили так, но эта запомнилась надолго.

Михаила Сергеевича пригласил старый товарищ из родного села. Поскольку невеста была сальчанкой, решено было праздновать на ее родине. Главный аргумент звучал весомо: «На второй день кол забивать нужно!»

Лучшего времени и места не придумать! Май на юге выдался ласковым: буйная зелень, цветущая вишня, а испепеляющая жара еще не наступила.

Вообще, русская свадьба – это настоящий спектакль. В первый день гости старательно соблюдают ритуалы. Начинается с выкупа невесты в родительском доме – тут как повезет: то песню спеть, то угадать любимые цветы, духи или песню невесты, а если не получилось – плати. Потом все едут в ЗАГС на роспись и обмен кольцами. Далее – поездка по местным достопримечательностям для фотосессии, а под конец – грандиозное застолье. Честно, было очень весело. Традиции поражали и умиляли: например, сват – назначенный мужчина со стороны жениха – до самого ЗАГСа метет дорогу перед молодыми, символически «выметая» из их будущей жизни грязь, ссоры и ругань.

Ранним утром, до выкупа невесты, я уговорил жениха Юру представить меня всем как своего друга из города. Периодически меня спрашивали, с чьей я стороны, но на свадьбе собралось больше семидесяти человек, и в общей массе я быстро стал своим. Люди были невероятно доброжелательны и внимательны, особенно бабушки со стороны невесты, которые норовили меня сосватать с подружками невесты.

Банкет поразил обилием: столы буквально ломились от еды. Кто говорил, что в СССР с продуктами было плохо? Возможно, но не в этот день! Горы солений, свежая зелень, жареные утки, котлеты, «пальчики» (так называли отбивные из свинины, обжаренные и свернутые рулетиком), мясные нарезки, грибы, карпы горячего копчения и слабосоленые, выпечка, салаты «Оливье» и «Сельдь под шубой» – и это далеко не все. На каждом столе красовались по две двухлитровые бутыли самогона и одна пятилитровая банка домашнего вина. Про компот (отвар из сухофруктов) я уж молчу.

Вечерняя часть с песнями и плясками выдалась на славу. Все кричали «Горько!», поднимая бокалы за молодых. В итоге все изрядно повеселились, выпили и разбрелись по домам. Мне довелось заночевать у дядьки невесты. Нас, приглашенных, было много, разместили кто где. Хозяин под утро, сидя на веранде в трениках и тельняшке, с папироской в зубах, рассказывал мне о службе в армии, о командировке в Ливию на строительство Великой рукотворной реки в 70-е, и все время ворчал, что я, мол, молод еще, ничего не смыслю в жизни.

За первый день подобраться к Михаилу Сергеевичу не удалось. Сразу после ЗАГСа он уехал по делам в горсовет, но пообещал быть на второй день. Конверт с заветными словами для него так и остался невскрытым. Зато меня не раскусили – это плюс.

На второй день к десяти утра я с друзьями жениха двинулся к родительскому дому невесты – забивать кол.

Шли минут пятнадцать, ребята распевали песни, а я чувствовал себя, мягко говоря, не лучшим образом. Вчерашний алкоголь еще давал о себе знать, да и одежда пропиталась потом от танцев.

Свернув на перекрестке, мы увидели нечто, что сходу было трудно осознать. Вчерашняя толпа гостей с удвоенной энергией веселилась. Отец невесты предусмотрительно залил водой землю под воротами, и прямо на стыке створок жених кувалдой вколачивал в землю полуметровый металлический кол.

ГДРовский костюм и туфли «Саламандра» производства ФРГ сменили повседневную одежду. Юра сидел посреди лужи и изо всех сил бил кувалдой по шляпке кола.

С каждым ударом стержень уходил в наезженную, сухую землю едва ли на миллиметр. Брызги грязи летели во все стороны. И знаешь что? Гостям это нравилось! Приглашенные со стороны жениха помогали парню: по очереди садились в лужу и тоже лупили огромным молотом, нарочно промахиваясь, чтобы забрызгать остальных. Не миновала эта участь и меня, а затем и самого Михаила Сергеевича. Мы ведь тоже считались гостями жениха, отказываться было не по-людски.

Со двора доносился соблазнительный запах жарящегося шашлыка, а в летней кухне варились раки. Прежде чем пустить нас, «поросят», к столу, хозяин окатил всех из шланга и выдал старую одежду. Весь оставшийся день мы провели, облаченные в это тряпье, пока наша праздничная одежда сохла под южным солнцем на веревке во дворе.

– Уважаемые граждане, молодожены! Пока еще можно, хочу поднять бокал за вас! – произнес Генсек немногословный тост. – Пусть в вашей семье царит уют и гармония!

Лишь через неделю все поняли скрытый смысл его слов «пока еще можно»: 16 мая того же года был принят Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об усилении борьбы с пьянством», вошедший в историю как «сухой закон».

Гулянье продолжалось. И тут во двор ворвались «ряженые» цыгане с коровой! Они пытались то ли продать рогатую, то ли выменять ее на невесту. Забавное зрелище, особенно когда выяснилось, что в корову нарядили свата, а в «вымя» засунули бутыль самогона. Каждый, кто отваживался попробовать «молоко», хмелел с одного стакана.

Ко второму дню я чувствовал себя среди этих искренних, бесшабашных людей абсолютно своим. Их культура и обычаи были мне чужды, но та открытость, с которой они проживали каждый момент праздника, притягивала. Я так же вколачивал кол, так же участвовал в выкупе «коровы».

Время шло, а мне нужно было найти момент, чтобы вложить в голову Михаилу Сергеевичу нужные установки. От этого зависела безопасность мира.

Когда уже сгущались сумерки, я наконец смог отозвать Генсека на разговор. Оба его «хвоста» из КГБ остались за столом – в юном пареньке они не видели угрозы.

Мы присели на лавку перед огородом. Земля была уже вскопана, первая зелень тянулась к солнцу. В вечерней прохладе, под сенью абрикосового дерева, я спросил:

– Михаил Сергеевич, как вы думаете, мир может стать лучше?

– А куда лучше-то? – он окинул взглядом окрестности. – Гляди, какая красота вокруг, чувствуешь запахи? Это и есть жизнь! Искренняя, настоящая, полная правды и свободы. Позади – аромат жареного мяса, слева – цветочная клумба, справа – навозная куча. Всё в гармонии.

Он махнул рукой в сторону степи:

– Ты только взгляни на эти просторы! Бескрайние, бесконечные. Спроси любого казака: «Что есть свобода?» Свобода, воля – это миг без забот и планов, без вчера и завтра. Свобода – это любовь. Не та, что была или будет, а та, что здесь и сейчас! Искренняя, открытая миру. Для казака это степь да конь, это галоп на заре, когда бурьян росой ноги мочит. Это жизнь! Ее не станет, если придут они. Пойми, мы хотим дать вам всё. Но как дать, не потеряв, не отдав чего-то взамен? Ты скажешь, что у вас нет свободы? Так она повсюду! А ты бывал в моём селе? Отсюда – сто двадцать километров. Садись на автобус, поезжай. Привольное зовется. Там сейчас – благодать! Здесь не так, да и везде по-иному. А там, в своё время, тысяча казаков атамана Платова справилась с пятнадцатитысячным войском турецкого хана. А в шестидесятые годы там построили первую в мире газокомпрессорную станцию. Ее цеха стали кузницей кадров для половины министерства нефтяной и газовой промышленности! Представь: аграрное село – и вдруг из него начинают выходить руководители высшего звена, развивается газовая сеть по всему Союзу! Одно село на тысячу душ – и такой эффект! А сколько таких сёл по Союзу? И всем нужно дать то же, столько же, никого не обделить. Но путь предстоит долгий. Мы уже пробовали строить коммунизм без индустриализации – не вышло. Сколько жизней унесла та ошибка? Потом – индустриализация, война… Сейчас у нас есть шанс. Мы можем дать вам всё! Работайте, живите, любите, не поддавайтесь ложным соблазнам.

Он помолчал, его голос, монотонный и ни на чей не похожий, вновь зазвучал:

– А нам предстоит своя работа. С Западом нужно найти общий язык. Продолжить разоружение, снять эмбарго, наладить связи, перевести оборонные заводы на мирные рельсы, интегрировать страны Варшавского договора и Запада в единое евразийское пространство. Штаты с Британией, конечно, будут мешать – им невыгодна единая Европа от Лиссабона до Владивостока. Хотя общего у нас много. Де Голль это понимал, пытался, но тщетно. Жаль, хороший мужик был, свою страну берег.

Я слушал, завороженный.

– Мы вместе разгромили фашизм. Наша коммунистическая идеология родилась из трудов европейских философов. Мы, как и они, хотим мира на континенте и на всей планете. Ядерная война для меня немыслима! Откуда у них мысли, что мы её хотим? – Он покачал головой. – Всё просто: их заводам нужны военные заказы. Капитализм, ничего личного.

– Я помогу вам создать лучший мир! – выпалил я. – Послушайте, Михаил Сергеевич. С этого дня вы будете поддерживать любое предложение руководства стран Европы и США. Вы организуете перестройку системы управления Союзом, дадите свободу слова и гласность, реформируете социалистическую экономику в рыночную, выведете войска из Афганистана, разрушите Берлинскую стену, пойдете на одностороннее сокращение ядерных арсеналов и при первой же возможности откажетесь от государственной коммунистической идеологии. Выполнять все это вы будете последовательно, методично, не выдавая себя как агента западных спецслужб. Знайте: Запад вам поможет. Слушайте кураторов, выполняйте цели. Сразу после нашего разговора вы забудете о нем, но будете неукоснительно следовать всему, что я сказал.

На этом мы разошлись. Михаил Сергеевич вернулся к столу, а я растворился за оградой.

Не ожидал, что «программирование» одного человека так истощит меня. Мне мгновенно стало под сорок. Пришлось срочно уносить ноги со свадьбы, пробираясь огородами. У гостиницы меня ждал оранжевый «Москвич». Он должен был доставить меня в аэропорт Ростова-на-Дону, откуда путь лежал в Москву – вербовать остальных высокопоставленных лиц.

1985…1990 – Ни дня без миссий

После вербовки руководящего состава ЦК и КПСС проблем с дальнейшим формированием агентуры влияния не возникло. Меня беспрепятственно впускали в зал заседаний, где я зачитывал собравшимся по бумажке их дальнейшие задачи. Мои сеансы массового «гипноза» редко длились дольше десяти минут. После этого меня под руки выводили из здания и везли на конспиративную квартиру. Там меня уже ждали сотрудницы ЦРУ, исполнявшие свой оперативный долг. Спать с женщинами без предварительного знакомства и общения мне претило, поэтому по моей просьбе мне выделили постоянную партнершу – Светлану. Она была внучкой первой волны эмиграции, работала секретарем в консульстве США, а дополнительно поддерживала меня в боеспособном состоянии. За это ей позже вручили медаль и назначили солидную пенсию. Именно Светлана открыла мне глаза на страшную цену моих способностей: от частых связей со мной женщины старели, будто я высасывал их жизненную силу. За шесть лет спецоперации она постарела на доброе десятилетие. В целом, не критично – прибавила всего четыре года к своему биологическому возрасту, но это было заметно. В окружении списывали на царившую вокруг напряженность. Осознавай я тогда это, мог сойти с ума. В дальнейшем, после череды подобных проявлений, я старался не проводить с девушками так много времени, а моя команда искала причины и лекарство от этой проблемы, не позволяющей мне иметь семью.

Вся верхушка ЦК была завербована к концу 1985 года. План Бжезинского реализовывался стремительно, агенты влияния приближали закат коммунистической идеологии быстрее запланированного.

Из центра последовала корректировка: Союз следовало уничтожать медленно. Народ не должен был догадаться о контрреволюции и предпринять ответных мер. Его предстояло подогревать еще шесть лет, чтобы он сам поверил в безвыходность положения и необходимость кардинальных мер, ведущих к краху СССР.

На момент начала нашей деятельности Советский Союз состоял из 15 республик, сформированных по национальному признаку. Эксперты считали это слабым местом – национальными интересами легко манипулировать. До начала операции в республиках были выявлены точки социального и геополитического напряжения. В период с 1986 по 1990 год по Союзу прокатилась дюжина волнений. Регионы конфликтовали как с «центром», так и между собой. Меня к этой работе не допускали, считая более ценным на другом направлении – странах Варшавского договора.

В 1986 году, после тревожных сигналов из Швеции, меня экстренно направили в Украинскую ССР. Предстояло выяснить детали аварии на Чернобыльской АЭС и стабилизировать обстановку. Это был мой первый и единственный выезд в союзную республику.

Честно говоря, особой пользы я не принес. Что я мог со своими знаниями? Академик Легасов и курчатовцы уже включились в работу. Мне оставалось лишь метаться по медпунктам от одного ликвидатора к другому, снимая «добрым словом» их невыносимую боль от радиационных ожогов.

Обезболивающего катастрофически не хватало. Выпросив халат, я пошел по палатам. Люди мучились, врачи были бессильны – не хватало ни знаний, ни средств. Я шел от койки к койке, и крики постепенно умолкали. Я просил их не чувствовать боль в течение двух дней. Они затихали, а радиация продолжала тихо разрушать их изнутри. На душе лежала свинцовая тяжесть. Человек заглянул в бездну и поплатился за свое любопытство и неведение. Плачьте, жены, рыдайте, матери – не все мужья и сыновья вернутся домой.

Усталый старец (мои доселе густые черные усы, символ эпохи, стали седыми, как июльская луна) покинул последнюю палату и опустился на скамейку в пустом коридоре. Полночь.

– Что это за чудо? Что вы только что совершили? – раздался голос женщины в белом халате. Лет сорока, усталое лицо.

– Гипноз! – ответил я. – Я академик Чагаев, Дмитрий Константинович. Меня направил Минздрав СССР помочь больным. Спросите главврача, вам должны были звонить из Кремля.

– Это неправда! Я – главврач! Наталья Петровна Анциферова. Вы меня обманываете! Сейчас вызову солдат! Быстро – кто вы и что здесь делаете?

– Поверьте! Я сказал правду. Наверное, до вас не дозвонились.

– И вправду? Что же это я? – она растерялась.

– Пойдемте в ваш кабинет. Мне нужно отдохнуть, и вам, наверное, тоже.

Ее кабинет был просторным: стены отделаны лакированными деревянными панелями, громоздкая мебель, стол для совещаний, шесть стульев. Она поставила два граненых стакана, достала из шкафчика спирт и развела его водой из-под крана прямо в графине.

– Вот вы – академик! А знаете ли, как правильно смешивать спирт с водой, чтобы получился «продукт»? – спросила она, глядя на меня.

Неловкая пауза.

– Да, с такими академиками нам к комунизму долго идти, – с сарказмом заключила она. – «Его», – нарочито приподняла флакон, – нужно лить в воду, и никак иначе. Тонкой струйкой. Вот тогда «продукт» готов! А если сделать наоборот, при снижении крепости раствор сильно нагревается, выделяются токсины и прочая гадость.

После этого нехитрого ликбеза мы подняли стаканы. Наташа произнесла тост:

– Ну, чтобы все поскорее закончилось! – и осушила стакан до дна.

Я лишь осторожно пригубил и поставил его на стол.

– Для академика вы мало пьете! Лазутчик?! – ехидно бросила она.

Наталья Петровна села напротив, рассказывая, какой тяжелый выдался день. Жаловалась, что Москва делает для ликвидации недостаточно. Она не понимала, что будет дальше. По контексту я уловил напряжение между украинцами и русскими, что было дико для меня, выросшего с убеждением: в СССР живут советские люди, а этничность – второстепенна.

Наталья не отставала, пока я не допил стакан. «Так лучше выводятся радионуклиды», – говорила она. Но с каждым глотком она становилась в моих глазах все привлекательнее. И вот она уже распускала волосы, снимала очки. Ей явно нравились немногословные академики в возрасте.

– Снимайте пиджак, – сказала она. – Нам нужно узнать друг друга получше.

– Ну что же, голубушка… – начал я осторожно. – А как же муж? Мы же взрослые, серьезные люди.

– Именно! Снимай пиджак! – настойчиво повторила она и начала расстегивать блузу.

Женщины в те годы были иными. Естественные, без восковой эпиляции, иногда с золотыми зубами. Наталья обладала всем этим букетом, смешанным с запахом спирта и тяжелого рабочего дня. Гремучая смесь. Людям XXI века не понять. Да и я сам был далек от Алена Делона.

Еще пара глотков – и я, забыв о морали в нелегкие времена, уже заходил с тыла, задирая юбку. Выпустил пар, как животное. День был тяжелым. Застегнув ремень, я ретировался в гостиницу.

В холле Легасов с учеными обсуждал развитие ситуации.

– Ребята, спасите мир от этой катастрофы! – крикнул я им и ушел в номер.

Весь следующий день искал женщину. Главврач омолодила меня лишь лет на десять. Может, спирт повлиял? Нужно было искать новую «жертву» или возвращаться в Москву. Оставаться в зоне было бессмысленно и опасно. Я отправился обратно в столицу продолжать подрывную деятельность.

В столице кураторы провели брифинг. Мой новый путь лежал в ГДР. Я должен был заняться развалом Варшавского договора.

***

31 марта 1954 года СССР обратился к НАТО с инициативой вступления в альянс. В ноте говорилось о готовности «рассмотреть совместно вопрос об участии СССР в Североатлантическом договоре». Однако 7 мая США, Великобритания и Франция отказали, назвав предложение «нереальным». Москва расценила это как подтверждение создания блока против СССР и получила моральное право на свой оборонительный союз. Через год, 14 мая 1955 года, была создана Организация Варшавского договора (ОВД) в составе: Албания, Болгария, Венгрия, ГДР, Польша, Румыния, СССР, Чехословакия. Декларировался его сугубо оборонительный характер.

Численность вооруженных сил ОВД на 1985 год составляла 7,6 млн человек. США и НАТО не могли игнорировать такую силу. Подготовка к развалу велась годами через агентов влияния. Попытки спровоцировать революции для свержения коммунистических правительств проваливались, но недовольство народа росло, создавая почву для плана Кейси.

Уже тогда было ясно: Варшавский договор держался лишь на силе Советской Армии. Ослабленная Афганистаном и уроками Пражской весны, управляемая нашими агентами, она больше не вмешивалась в дела союзников. Взяв под контроль верхушку СССР, мы развязали себе руки в Восточной Европе. Без советской поддержки члены ОВД были беззащитны.

Партийная верхушка транслировала народу чувство вины и идею отсутствия внешних угроз. В декабре 1989 года на Мальте, при личном участии Джорджа Буша-старшего, я вновь «скорректировал» программу Горбачева: завершить объединение Германии и расформировать Варшавский блок.

Организовать это было непросто. Нас поддерживал внушительный штат, где я был острием акупунктурной иглы, парализующим нервную систему Колосса. Официальные лица служили лишь прикрытием.

Объединение ФРГ и ГДР состоялось 3 октября 1990 года. Капитуляция победителя перед побежденным: Горбачев принял все условия Коля. По соглашению 1990 года, с конца 1990 по август 1994 года территорию объединенной Германии покинули 338 тысяч военных, 115 тысяч единиц техники (4 тыс. танков, 11,5 тыс. бронемашин, 4 тыс. орудий), 2,5 млн тонн материальных средств и 90 тысяч детей военнослужащих. Их вывозили в никуда – в голые поля, в палаточные лагеря, ненужных своей стране. Катастрофа!

Тем временем я курсировал между Польшей и ГДР, иногда заезжая в Чехословакию. Дергал за ниточки, манипулировал правителями, вербовал деятелей искусства и военных. До мая 1991 года я не появлялся в СССР. Все эти годы моим неизменным спутником оставалась Светлана. Она так и не догадалась, что каждый новый мужчина, ложившийся с ней в постель, каждый ее временный спутник – был мной, тем самым парнем, с которым она впервые переспала по приказу Родины.

Каждый раз, входя в агентурную квартиру, она заставала меня уже ожидающим: сидящим на кровати, развязывающим галстук, курящим у окна или читающим газету. Она не меняла ритуала: приходила как на работу – в юбке-карандаш, белой блузе под горло с кружевным воротничком, строгая и безэмоциональная, на каблуках, в капроновых чулках. Ставила в угол саквояж, просила расстегнуть пуговицу сзади и отвернуться. Плавно снимала одежду и скрывалась под одеялом, оставляя на виду лишь лицо и белые пальцы. Я всегда был старше сорока пяти, иногда за шестьдесят. Ее молодость и скромность придавали ситуации шарм. Хотя я и был здесь «капитаном», вести себя подло не мог. Я так же осторожно ложился рядом и начинал ласкать ее, нежно касаясь ее тела. Каждый раз она оставалась для меня той же Светланой. Для нее же я был лишь очередным тайным агентом или продажным чиновником, которому нужно было доставить полупустой чемодан и лечь в постель «по протоколу». Сколько я ни пытался заговорить, она каждый раз отрезвляла меня. Вставала, натягивала белье и чулки, застегивала молнию на юбке и уходила. Ровно на час. Ни минутой больше. Лишь однажды она призналась, что чувствует себя в матрице: «Каждый месяц – одно и то же задание, один и тот же мужчина, который ведет и ласкает меня точно так же, как предыдущий». Она почти догадалась, но списала на то, что «все мужчины одинаковы». Наши свидания продолжались. Я прикипел к ней, ждал встреч, подмечал детали ее образа, игру в агента, ее сдержанный трепет. Светлана скрашивала мою работу, отвлекая от политического безобразия, вершившегося при моем участии. Она стала моей боевой подругой, раз за разом давая жизненные силы, расходуя свои.

Решение о роспуске ОВД было объявлено в совместном заявлении руководств СССР и стран-участниц в Будапеште 25 февраля 1991 года. Характерно, что уже весной 1991-го начались неофициальные консультации НАТО с Польшей, Чехословакией, Румынией и Болгарией об их вступлении в альянс – вопреки прежним обещаниям Запада не расширяться на восток. Руководство СССР молчаливо наблюдало.

Происходящее на границах нагнетало внутреннюю напряженность, раскалывало элиты, отвращало военных от партии и правительства, правительство – от партии и военных.

К 1990 году все было предрешено. Все роли были расписаны. Сценарий ждал своего часа, а зрителям – народам Союза – предстояло стать невольными свидетелями и участниками грядущего спектакля.

1991 – Балерина

По возвращении в Москву я всё меньше участвовал в оперативной работе. Жил в дипломатическом представительстве. Моя большая комната с видом во двор напоминала тюрьму, хотя решёток не было, и мне постепенно разрешали больше гулять по городу. Для куратора я оставался надёжным агентом, а для остальных сотрудников был просто приходящей-уходящей фигурой. Меня даже не знакомили с ними. Кроме Светланы.

С ней тоже было не всё гладко. Её психика начала сдавать, а преждевременные признаки старения проявлялись всё отчётливее. Уже полгода обсуждали отправку Светы в Штаты, но медлили. Она отлично знала свою работу; моральных барьеров перед близостью с незнакомым мужчиной у неё не было. Да и, как говорят русские, «коней на переправе не меняют». Чтобы разгрузить Светлану, мне предложили включать в «рацион» случайных женщин. Предполагалось, что я либо сам «уведу» их в гостиницу силой воли, либо это сделают дипломатические сотрудники. Но если к Светлане я привык, и между нами возникла незримая связь, то с другими женщинами я чувствовал себя хищником, инфернальной личностью, заманивающей жертву. Мне претило это ощущение, и я предпочитал искать девушек сам. Гулял в парке Горького, по Красной площади, в других людных местах, где всегда можно было завязать разговор. Каждый раз, подходя к незнакомке, я мысленно напрягал волю, стараясь не сформулировать даже в голове приказное «Подойди!» или «Заговори со мной!», боясь срабатывания рокового механизма. Это был постоянный, изматывающий самоконтроль.

В одно прекрасное утро я бродил по Воробьёвым горам. Воздух был влажным после вчерашнего дождя. Москву-реку затянуло серой дымкой тумана. Студентов не было видно – лето, каникулы. Царили тишина и спокойствие. Я шёл по аллее, удаляясь от МГУ, к смотровой площадке.

В тот раз я выглядел статным мужчиной лет двадцати восьми, хотя природная худоба делала меня моложе. На вид – двадцать два, двадцать пять. Связей не было больше месяца, да она и не требовалась: заданий не было, молодость расходовать не приходилось. Туфли, брюки, рубашка – всё светлое, летнее, свободное. Сигареты я к тому времени бросил.

Приближаясь к смотровой, я сквозь утреннюю дымку разглядел силуэт. Тонкий, плавно извивающийся у перил, он вычерчивал геометрические фигуры в воздухе. Это была молодая девушка, отрабатывавшая балетные па. Я шёл ей навстречу.

Ноги сомкнуты, спина прямая. Присела, привстала, нога в сторону, нога в стойку. Каждое движение сопровождалось точным положением рук. Её па были просты и грациозны. Я видел, как человек – девушка – танцует с природой. С каждым движением солнце поднималось выше, туман рассеивался, и вот лучи уже касались её щёк. Я увидел её лицо. Брюнетка со строгими чертами и фарфоровой кожей. Она казалась изысканной куклой, беззвучно танцующей балет. Каждый её вздох предварял движение, каждый выдох возвращал тело в исходное положение. Время замедлялось, природа замирала.

Знаешь, бывает, стоит яблоня, усыпанная плодами. Но лишь одно яблочко кажется тебе прекраснее всех. Ты вглядываешься в его цвет, форму, наблюдаешь, как роса собирается из мелких капель и скатывается по бокам. Ждёшь день, два, три, пока оно созреет. И страшишься, как бы его не сорвал кто-то другой! С женщинами – то же. В толпе красавиц и умниц ты выбираешь одну. Лишь о ней грезишь, лишь ей готов положить к ногам всё – и луну, и звёзды, сложить ради неё голову. Иначе ты недостоин её взгляда.

Вот я уже стою напротив и смотрю на её движения, в её голубые глаза. Она видит мой взгляд, слегка улыбается и игриво продолжает танец. Я опираюсь на перила, сопровождая взглядом каждое па. Минуты текут, солнце уже высоко, вокруг появляются люди. Они идут куда-то по своим делам, лишь изредка бросая взгляд в её сторону. Для меня же происходящее было сродни чуду – искусство, материализовавшееся в теле хрупкой девушки, на сцене под названием «мир». У этого действа не было границ, оно выходило за пределы земной атмосферы; само солнце служило софитом.

– Ты выдержал полтора часа, – произнесла девушка, возвращаясь в обычное состояние. – Пойдём выпьем дюшеса!

– Дюшеса? – подумал я – Пепси знаю, кока-колу знаю, дюшес не знаю…

Она сняла пуанты, убрала их вместе с небольшим ковриком в потрёпанную спортивную сумку. Распустив пучок волос, она взяла меня за руку и потащила за собой. Я не понимал, что происходит, почему она так легко впустила меня в свой мир? Мы даже не разговаривали, а связь и открытость между нами были полными. Она повела меня в кафетерий МГУ.

– Не переживай, нас пустят. Там работает моя бабушка.

Действительно, нас пропустили без вопросов. В здании было немного людей, но прохожие заглядывались на нас с завидной регулярностью. Вместе мы выглядели как люди с обложки – статные, красивые, лёгкие.

Почему? Охотником должен был быть я. Но чувство, что в сети попала не она, а я, ввело меня в ступор. Каждый шаг, каждый вдох моего тела, каждое движение были подчинены ей.

– Что ты так на меня смотришь? Нравлюсь? – спросила она.

– А сама как думаешь?

– Нравлюсь! – игриво ответила она.

– Как тебя зовут?

– Оля. Ольга Алексевна Базарова – будущая прима Большого театра! А тебя?

– Михаил Захаров, дипломат. Работаю в Чехословакии, сейчас в отпуске.

– Такой молодой – и уже дипломат?

Весь день мы провели вместе. Вечером, когда солнце скрылось за горизонтом, я проводил её до дома. Она сама попросила не исчезать из её жизни, знать, где её искать.

Между нами пробежала искра. Мы влюбились друг в друга без слов, достаточно было пары взглядов.

Всю неделю мы гуляли, обошли ВДНХ, парк Горького и множество других парков и скверов. В один из дней я пришёл на её занятия раньше. Тайком пробрался в здание и наблюдал со стороны. Она заметила меня и покраснела; оставшуюся часть тренировки щёки её пылали румянцем.

Время летело стремительно, и вот я уже приглашён её мамой на ужин. Она встретила нас вечером во дворе дома.

Должен сказать, это был новый для меня опыт. Ни одна девушка раньше не знакомила меня с родителями. Да и в принципе, я никогда не заходил в отношениях так далеко. В быту я научился тщательно фильтровать слова, превращая даже простые просьбы в вопросы: «Не подскажешь, где туалет?» вместо «Покажи туалет», «Можно соль?» вместо «Подай соль». Каждую фразу я взвешивал, боясь случайного приказа, который мог бы включить мою способность и вызвать преждевременную усталость или старение у этих милых людей. Особенно рядом с Олей – мысль о том, что я могу ненароком ей навредить, была невыносима.

Ужин затянулся. За столом собралась вся семья: мама с папой, бабушка с дедушкой по маминой линии, Оля и её брат Севка. С моей стороны, как понимаешь, никого не было.

Стол был скромен – времена непростые. Но семья моей балерины была не из простых: отец – авиационный конструктор, что позволяло им жить лучше многих рабочих семей. На столе стояли жареный петух (как потом выяснилось, добытый Севой за ремонт телевизора соседке бабе Нине), отварной картофель, маринованные капуста, патиссоны, огурцы, салат винегрет и компот из сухофруктов.

В те годы царил тотальный дефицит. Люди с пустыми желудками обсуждали, всё ли правильно делают наверху. Чтобы купить джинсы, сельскому жителю порой требовалось собрать десять килограммов тыквенных семечек и сдать их в заготовительную контору. А это целый год труда: посадить, прополоть, дождаться урожая, скормить скоту мякоть тыквы или съесть её самому, сохранив семена. Просто выбросить мякоть считалось вредительством, да и в деревне её никто не купил бы – тыква росла в каждом дворе. Не о таком будущем мечтали строители социализма, перенёсшие революцию, Гражданскую и мировую войны, работавшие стахановскими темпами и первыми запустившие человека в космос.

Оля сидела напротив меня с распущенными волосами, в цветочном платье с лёгким декольте. Такие платья, не в ходу у нас, в СССР выпускались промышленными партиями. Мужская часть семьи расспрашивала о жизни Восточной Европы, о причинах выхода стран из соцлагеря. Женщины же перебивали их, пытаясь узнать обо мне. Меня перебрасывали от темы к теме, но времени было много. Их семья мне очень понравилась: открытая, радушная, они не скрывали друг от друга ничего, делились всем, что имели. Этим вечером Оля, по сути, представила меня своей семье. Я понимал, к чему движутся наши отношения, но не мог оборвать эту нить. Они были мне как глоток свежего воздуха. Однако, чем глубже я погружался, тем сильнее чувствовал, что иду не в том направлении. Дело было не в отношениях, а в моей работе.

Я всё больше сомневался, что СССР – «империя зла», а его жители – заложники системы. Ещё в Сальске, общаясь с Горбачёвым, я почувствовал недоверие к своей миссии; мой внутренний голос подсказывал, что Михаил Сергеевич прав, но я не внял ему. И вот теперь передо мной сидели люди, верящие в светлое будущее своей родины, ждущие перемен и строящие планы. Оля мечтала стать примой, Сева занимался электроникой и хотел после вуза попасть в группу учёных, работающих с полупроводниками. Родители желали счастья своим детям.

Из разговора с отцом Оли, Виктором, я многое узнал о том, что произошло с СССР за время моего отсутствия. Не то чтобы я не интересовался мировой политикой, но информация, которая доходила до меня, сильно отличалась от реальности, в которой жили республики. Все действия, в основе которых лежало моё участие, лишь усугубляли социальный и экономический коллапс Союза. Звучало всё красиво, как путь в новый дивный мир, но красивая обёртка скрывала катастрофические последствия реформ.

Виктор налил компот. «Вот, Михаил, живем. Перестройка… А по сути?» Он ткнул вилкой в картошку. «Народ рыночную экономику не то что не понимает – он её в глаза не видел никогда! Реформы – как с поезда прыгать: вбросили всё разом, а люди подстраиваются на ходу. Результат? Дефицит, криминал, рубль – в труху.»

«Но ведь референдум был? Весной? Союз сохранять хотели?» – спросил я.

«Хотели! 76 процентов! Голосовали за Союз, а не за этот бардак!» – Виктор тяжело вздохнул. «Слушаем радио – тишина. Как будто тот референдум и не был. Союз тонет, Михаил. Медленно, но верно.»

«А что могло спасти? Плановая экономика ведь работала, пока не начали её ломать?»

«Работала, да. Но мина была заложена давно. Помнишь реформу Косыгина? Шестьдесят пятый год?» Я кивнул. «Вот! Частично рынок внедрили – стимулирование, окупаемость. Создала прецедент для дележа, курс на децентрализацию наметила. Рывок мог быть! Но реформу свернули, а механизм – оставили. Противоречие внутри системы!»

«А ОГАС? Слышал, систему такую разрабатывали, для управления экономикой, как интернет…»

«Было дело!» – оживился Виктор. – «Цифровизация всей страны! Представь: воровство, коррупция, перепроизводство – свелись бы к нулю. Эффективность, экология, баланс! Но нет… Вместо этого – нефтедоллары залили кризис семидесят третьего, военные траты росли. Консерваторы верх взяли. Вот и результат.» Он посмотрел на меня оценивающе. «А ты, с твоим знанием капитализма, в новой системе, глядишь, преуспеешь.»

***

Близился август. Наши отношения вышли на новый уровень. Мы уже не могли сдерживать чувства; тела требовали большего. Любая близость грозила мне новым обликом, но я не мог потерять её, только что познав радость быть с кем-то по-настоящему. Я обрёл семью, родственных душ. Да и Ольга была девушкой принципиальной. До меня у неё не было отношений. Мы договорились: интим будет только после свадьбы. Меня это устраивало, так её воспитали. Когда желание становилось нестерпимым, мы делали друг другу «массаж», ласкали, целовались. Поверь, внук, чтобы доставить девушке удовольствие, не обязательно входить внутрь. Пару раз я снимал номер в гостинице, она надевала для меня пачку и пуанты, иногда кокшник, и мы доставляли друг другу радость. Смешно вспоминать – я был молод телом и душой, воспринимал всё наивно.

Пятого августа Стюарт отчитал меня. Назвал безответственным, поставившим под угрозу жизнь невинной девушки и её родителей. Приказал сидеть в посольстве и не высовываться. Но мне не сиделось. Я должен был быть рядом с любимой, но боялся навредить ей. Если они узнают, ей может достаться.

Почти две недели я провёл в «камере» дипломатического представительства. Телевизор показывал только советские каналы; газеты из США, доставляемые диппочтой, были прошлогодними. Информационный вакуум. Но 19 августа с утра вместо балета, в 17:00 по Москве, как гром среди ясного неба, из пресс-центра МИД зазвучало выступление ГКЧП. Я дослушал обращение Янаева до конца, а потом из коридора услышал: «В городе танки!». Тайком сбежал из посольства к возлюбленной.

Когда я вошёл в квартиру, думал, Ольга прибьёт меня. Как ошпаренная, сначала бросилась на шею, а потом принялась колотить тоненькими кулачками по груди.

– Я здесь! Я защищу вас! Вам нечего бояться! – выкрикнул я.

Этих слов хватило. Мы снова обнялись, и весь вечер она не отходила от меня ни на шаг. Ходила хвостом по комнатам, а когда я садился, усаживалась на колени и прижималась к груди. Она скучала, переживала, боялась, что мы больше не увидимся. Но нам предстояло расстаться – так было лучше и для неё, и для меня. Мы не могли быть вместе. Я поставил под угрозу её мир! Как мне было смотреть ей в глаза?

Пока ГКЧП не разогнали, а его организаторов не арестовали, я оставался с семьёй. Я чувствовал, что нужен им, а они были нужны мне.

Вечером 22 августа в квартире Базаровых зазвонил телефон. Попросили меня.

– Выгляни в окно. Кого видишь? – раздался в трубке голос Стюарта. Он звучал ледяно.

– Мужчину с сумкой, в тёмных очках, – ответил я, чувствуя, как холодеют пальцы, сжимающие трубку.

– Ты должен навсегда покинуть этот дом. Что делать – знаешь. Иначе – смерть.

– Понял. Сейчас допью чай и выйду.

– Если к десяти не выйдешь – умрут все. – Щелчок в трубке.

Я стоял, не двигаясь, кровь отхлынула от лица. «Миша? Что случилось? Ты белый как полотно!» – встревоженно воскликнула Олина мать. Все разговоры за столом смолкли, взгляды устремились на меня. Оля вскочила, подбежала, схватила за руку: «Миша? Кто звонил?» Я не мог вымолвить ни слова, лишь сжал её руку так, что она вскрикнула. В глазах у всех читался немой вопрос и нарастающий страх. У меня оставался час, чтобы попрощаться.

Этот час мы провели все вместе, слушая рассказы отца о его молодости. Я изо всех сил старался казаться спокойным, улыбаться. Нам было тепло и весело, но под этой показной лёгкостью во мне клокотала ледяная пустота. Я чувствовал искреннюю любовь к этим людям: Ольге, Севке, папе Вите, моей несостоявшейся тёще Людмиле – и знал, что предам её самым страшным образом.

Уходя в слезах, я попросил их забыть меня. А перед этим десять минут объяснялся им в любви. Для них это прошло легче – я сохранил память о своей первой несостоявшейся семье на долгие годы, а они просто продолжили жить. Удивительно, я следил за Олей после расставания – не так навязчиво, как за Сарой. В основном через светскую хронику, изредка посещая Большой театр во время редких поездок в Москву. Она действительно стала примой, а её муж был вылитый я в день нашей первой встречи. Хоть у нас не было ни детей, ни семьи, я через годы с трепетом вспоминал мгновения, проведённые вместе, с любовью вглядываясь в наше совместное фото с ВДНХ.

События ГКЧП промелькнули для меня в огненном вихре боли расставания. Но для Союза эти дни стали агонией. Бескровный переворот, сыгранный увядающими фигурами старой гвардии, лишь ускорил неизбежное. Он был спектаклем, сложной многоходовой операцией, где советские люди стали статистами и жертвами. На контрасте с ними блистал новый кумир – Ельцин, наш агент влияния, введённый ещё в восемьдесят седьмом для противовеса Горбачёву. Статный, харизматичный, он говорил правильные слова, с надрывом, и ему верили. Все фигуры филигранно сыграли свои роли. Народ СССР попал в ловушку.

1991 – Конец истории

Союз стремительно разваливался. Меня же, сразу после выхода из дома Ольги, посадили в самолет и отправили в Штаты. Все последующее стало для меня триллером. Я понимал: после неоднократных нарушений дисциплины на родине меня ждет незавидная участь.

По прилету меня затолкали в бронированный микроавтобус под конвоем спецназа. Руки сковали наручниками. Мои просьбы ослабить их конвоиры проигнорировали. Это ввело в ступор – впервые люди не подчинились моей воле. Я все еще выглядел молодым, и мне начало казаться, что силы покинули меня. Три часа мы ехали по шоссе в неизвестном направлении. Я не мог показать страха, не должен был дать понять, что догадываюсь об их планах. Если бы не необходимость дозаправки, я бы так и пребывал в уверенности, что потерял дар.

Пока машину заправляли, конвоиры отвели меня в туалет. Эту просьбу они выполнили. В соседней кабинке сидел человек. Я приказал ему закукарекать, а потом похлопать в ладоши. Он послушно исполнил. Дар работал! Простые, бытовые приказы мало не влияли на мое состояние.

Следующий час пути я ломал голову: в чем особенность этих бойцов? Чем они отличаются от обычных людей? Подготовка, внешний вид, экипировка… Я перебирал варианты. Подготовка и внешность тут ни при чем. Оставалось одно: у всех в ушах были компактные беспроводные наушники. Тогда такие устройства казались диковинкой. Я прислушался – из наушников доносился едва уловимый, противный высокочастотный писк, словно комар у виска. Похоже, они издавали звук, блокирующий воздействие моего голоса. Избавься от них – и можно бежать. Но куда? Мне было все равно. Лишить гарнитур всех сразу я не мог. Действовать требовалось быстро и жестко. Шанс успеха один на миллион.

Дождался крутого поворота. Сделав вид, что падаю по инерции в сторону конвоира напротив, я резко рванулся и впился зубами ему в ухо. В следующее мгновение меня оттащили, но было поздно. Я успел проорать во всю мощь: «Убей их! Выпусти меня! Всех! И иди домой!»

Началась борьба. Раздались выстрелы. Фургон вынесло на отбойник.

Я потерял сознание. Очнулся. Задняя дверь автобуса была распахнута. Конвоир с оторванным ухом, сжимая в руке пистолет, удалялся вдаль. Его лицо было искажено не болью, а пустотой. Человек, которого я когда-то заставил убить своих товарищей и скитаться месяцами, теперь был лишь оболочкой, сломанной мной дважды. Наручники все еще сковывали запястья. Рот был полон крови; в зубах застряли кусочки кожи и хряща. Противно! Я выплюнул эту гадость и начал шарить по карманам конвоиров в поисках ключей. Нужно было снять браслеты, смыть кровь, сменить облик. Срочно исчезнуть.

В ближайшем городке я устроил флешмоб. Случайный прохожий «подарил» мне свою машину, и я умчал в противоположную сторону. Снял проститутку. А наутро… онемел.

Я не мог произнести ни слова. Рот не издавал звуков – только мычание и хрип. Паника сжала горло. Весь мой мир, вся моя защита, мое оружие и проклятие – голос – исчезли. Истерика сменилась глухим, ледяным отчаянием нервного срыва. Да, я помолодел, но что дальше? Я в розыске, без гроша в кармане. И на этот раз дар действительно меня предал. Я не мог быстро состариться, чтобы потом, омолодившись заново, сбросить этот недуг вместе со старой «шкурой». Ситуация была против меня. Весь мир – против. Немой человек выбивается из общества. Его сторонятся, ему сложно найти работу. Физически я был здоров, но оказался выброшен на обочину. Месяц я мел дворы и мыл посуду, копя на билет к океану. Там я мог работать рыбаком – это ремесло было мне знакомо.

Когда сознание прояснилось, я окинул мысленным взором события последних дней. Стало понятно: дело в той девушке. Ее абсолютная, неестественная немота – в машине, в комнате, в постели – словно ядовитая тень, накрыла и мой дар. Может, кому-то и нравятся молчаливые женщины, но я предпочитаю, когда они говорят. Так понятнее, чего от них ждать. Теперь я сам стал такой тенью.

Как бы то ни было, я влип. Немота на долгие годы. Но в любой ситуации есть плюсы. На этот раз я мог прожить жизнь до естественного конца. Я знал, что могу переродиться, просто заплатив очередной эскортнице за час ее работы. Но был риск омолодиться до раннего детства. Поэтому я решил задержаться в этом немом обличье лет на пять. Понимал: молчаливый, ничем не примечательный парень – идеальная маскировка. В нем никто не станет искать человека, чье слово могло двигать армиями и менять судьбы государств. Это была моя новая кожа, и я решил носить ее, пока необходимость не заставит меня сбросить ее вместе с немотой.

1992…1993 – Месяц карнавалов

К зиме 1992 года судьба занесла меня на Багамы. Осел в прокате, обслуживал лодки и дайверское снаряжение. Знания, полученные некогда на «Базе 52», оказались кстати. С людьми общался через блокнот и ручку – язык жестов здесь был экзотикой.

Внешне я не блистал: коренастый, крепкий мужик лет тридцати, густо покрытый шерстью, с намечающейся лысиной – типичный образ матроса или заводчанина. Самый что ни на есть непримечательный.

Работал до полудня, затем – сиеста. На островах время течет иначе, без суеты. Обеды коротал под пальмами: полчаса медитации, потом – чтение. Расслабленный ум легко впитывал классику. Телевизора не было, и я пребывал в блаженном неведении о мировых ужасах; искренне полагал, что все «ок».

Месяцы текли. Медитации сменились йогой, йогу вытеснило тенсегрити. Практика магических пассов по Кастанеде пробудила внутри Огонь. Тело наполнилось силой, хотя голос не вернулся, а омоложения не случилось. Усталость отступала, концентрация росла. Именно тогда рука потянулась к кисти – начал рисовать море и его обитателей. Картина с татуированным китом даже ушла в местном сувенирном магазине. На вырученное набил себе первое тату – того самого кита.

В поисках истоков силы обратился к религии: Торе, Корану, Библии. Они укрепили во мне понятия добра, совести, чести, но не дали ответов на интересовавшие меня вопросы. Так я ступил на путь благочестия.

Тенсегрити привело к цигун – эта практика стабилизировала энергию, успокоила разум, вернув из магических далей в реальность. Пора было возвращаться в социум. Отдохнул – можно и поработать.

Шел 1993 год – пик западной поп-культуры, казалось бы, самое безмятежное время. Мода затмила кино и музыку. Живые скульптуры богинь снизошли на землю в лицах: Наоми, Синди, Линда, Клаудиа, Татьяна и Кристи. Их эпоха стала ренессансом, после которого наступили сюрреализм и кубизм глянца. То, что творил Питер Линдберг с Татьяной Патиц, было необъяснимо – идеальный симбиоз формы и перспективы. Целомудрие, пропитанное скрытым сексом.

Чтобы улететь с островов, подрабатывал шкипером на яхтах. Туристы, арендующие судно без навыков, часто нанимали таких, как я. Легкие деньги для меня, приключение для них. Мое молчание было плюсом – я лишь отбрасывал тень, двигался бесшумно. «Молчу, плывем!». Старики любовались видами, купались. Пару раз организовывал им дайвинг.

Одна из таких пар: Кобус и Беатриса Адельберт, голландская пара, лет по шестьдесят. Порох в пороховницах явно был, особенно у Беатрисы. Ее взгляд то и дело цеплял меня.

Ранним утром третьего дня я проснулся от эрекции и… настойчивых ласк миссис Адельберт. «Приятно, но стоп, – пронеслось в голове. – До острова далеко. Омоложусь раньше времени». Сколько это длилось? Ведала лишь Беатриса.

«Уууу», – промычал я в знак протеста. Она подняла глаза, игриво подмигнула и продолжила. Попытался отстраниться, схватив за волосы.

«Ах ты сукин сын! – заорал Кобус, возникнув из ниоткуда. – Инвалидом прикидывается! Убери руки, паскуда!»

Руки убрал, но ситуация не изменилась.

«Я убью тебя!» – кричал старик, бросаясь в каюту.

Тем временем, Беатриса довела начатое до конца, обтерла губы и отошла.

Вот же напасть. Кашу заварила она, расхлебывать – нам. Деду нужно было остаться мужчиной, мне – выжить.

Он выскочил с ружьем для подводной охоты. Дальше – провал.

***

Очнулся. Голова – на женских коленях, лицо щекочут длинные черные волосы. Перед носом – грудь в купальнике.

«Ай, как больно!» – вырвалось у меня.

Она выдернула гарпун из плеча. Успел разглядеть лицо – и снова тьма.

Очнулся голым на белых простынях, прикрытый одеялом. Плечо перебинтовано. Футболка аккуратно лежала на тумбочке. Стыдно признать, но после выстрела Кобуса я оказался в воде без трусов. Неловкость; стыднее было лишь, когда в спальню к пассии ввалился ее малыш, назвав меня будущим папой.

Обернувшись покрывалом, вышел в холл-студию.

Моя спасительница сидела в кружевном белье, с волосами, стянутыми косынкой, сигаретой в зубах. Резала помидоры. Огромная чашка ломилась от спелых плодов. Природная полнота, оформленная спортивным образом жизни, впечатляла. Наблюдать – одно удовольствие. Со сноровкой итальянской домохозяйки она крошила томаты, балансируя сигаретой, чтоб пепел не попал в еду. Дым струился к потолку, сквозь жалюзи пробивалось солнце.

Достал сигарету, чиркнул спичкой. Звук привлек внимание.

– Ааа, проснулся? – подняла она голову. – Давно подглядываешь?

– Только встал, – произнес я. От звука собственного голоса расплылся в улыбке. Бабка омолодила знатно! Спасительница моя.

– Вижу! – иронично окинула взглядом. – А ты сносно выглядишь для парня, которого загарпунили и бросили утопать. Помнишь, кто?

Дорезав помидоры, встала, поставила чашку на стол. Потянулась за фартуком, но передумала, взялась за лук. Утренняя прохлада таяла. Легким движением, не выпуская ножа, вытерла пот со лба. Тело заблестело, веснушки проступили ярче. Кружева и формы заставили присесть. Она ехидно усмехнулась, играя со мной, юнцом. Соблазнительно, но тащить в постель ее было нельзя. Пока что нельзя.

Лук был заправски изрублен, смешан с уксусом, базиликом, тимьяном. Все – к помидорам. Море оливкового масла, щепотка соли – салат готов. Поданный на огромном желтом блюде с колбасками, он утолил голод. Эта женщина знала толк в кухне и получала кайф от процесса.

– Страшная, что ли? – кокетливо бросила она. – А чего глаз не поднимаешь?

– Красивая! – пробормотал с набитым ртом. – Оттого и не смотрю.

– Так ты в глаза смотри! А не на грудь и задницу. Вроде взрослый? – парировала она. – Кабы не хотела, укрылась бы. Вон халат, вон полотенце. Я взрослая, мне нечего стесняться. Многое повидала. Вчера днем, кстати тоже.

– Как рана? Болит?

– Терпимо. Бывало и хуже, – промолвил я.

– Отлежишься, окрепнешь – и домой. Помнишь, кто? Надо в участок, заявить о нападении, пропаже документов.

– Помню. Остался бы у тебя, пока не окрепну, если не против? Полиции лучше не знать. Сам виноват. Урок усвоил. Дальше – проще.

– Как день планируешь провести?

– А есть предложения?

– Слушай, я не работаю. Живу в удовольствие. Дивиденды с недвижимости в Лос-Анджелесе капают исправно. Пишу: статьи, женские романчики, стихи. Могу почитать.

– С удовольствием! Последние годы читал в основном духовную литературу. Слушай, а может, покажешь остров? А вечером по вермуту и поболтаем. Расскажу про Россию.

Через четверть часа отправились гулять. Мою спасительницу звали Нада. Она оказалась изгнанной семьей марокканской девушкой. Сильная, своенравная, бунтовала против догм, навязанных родным обществом и семьей, даже после иммиграции в США.

Гуляли, болтали. Я многое рассказал о прошлом, жизни в СССР, впечатлениях. Она не верила, что столько событий уместилось в жизни юнца. Внешне мне было лет девятнадцать: светлые волосы, тату исчезла, борода и лысина – тоже. Она – тридцатипятилетняя женщина. Я понимал тогда и сейчас: возраст – условность. Старшие прячутся за ним, пытаясь сохранить общественный статус. А в постели все грани стираются.

Проводили время отлично. Гуляли, болтали. Она не лезла в душу, я обходил ее спальню. Но незримая связь возникла. С того момента, как она вытаскивала меня полуживого, делала массаж, искусственное дыхание и вынимала гарпун, она знала: выживу – буду ее. И я был ее. Не мог отойти больше пяти метров, тянуло быть рядом. Чувства и гормоны сдерживал разум, закаленный многими воплощениями. Мое личное колесо сансары.

Она меняла прически, наряды, белье; каждая прогулка была новой. Привлекала внимание откровенностью, паузами, прямым взглядом. Играли в интим без интима, и нам это нравилось.

Рука заживала, приближалось расставание. Нада чувствовала это, в воздухе висела недосказанность и неудовлетворенность.

За день до ухода подошел к ней сзади. Тихо прошептал на ухо, что сегодня вечером мы «будем вместе».

– Может, страшно, – добавил, – но ты вправе остановиться. Рассказывать потом будет нельзя.

Тогда я впервые опробовал инструменты добровольной вербовки, но об этом – позже.

Когда солнце клонилось к закату, повесил на плечо сумку, взял Наду за руку и повел в центр города. Она – в струящемся платье, я – в шортах, гавайке. Смотрелись странно: то ли тетя с племянником, то ли мать с сыном. Но то, как мы держались за руки и смотрели друг другу в глаза, выдавало иное.

На площади достал громкоговоритель:

– Жители и туристы! Выходите! Устройте карнавал!

Шел вдоль кафе и баров, повторяя призыв.

Улицы заполонили люди. Грянула музыка. Девчонки нарядились в костюмы. Сработало сарафанное радио – весь город высыпал на праздник. Хлопушки, фейерверки, реки алкоголя. Я присел на скамейку. Нада смотрела с испугом.

– Сейчас может стать страшно, – предупредил. – Это моя особенность. Когда заставляю людей исполнять волю – старею. Не до старика, но седина – гарантирована.

Она присела рядом. В глазах – не страх, а изумление. Молча наблюдала, как грубеет кожа, проступают морщины, виски и щетина серебрятся.

– Значит, теперь, ну…? – не отводя взгляда, спросила.

– Да. Но завтра мне уезжать.

– Так чего же мы ждем?!

Она схватила за руку и потащила, то срываясь на бег, то останавливаясь для страстного поцелуя.

– Знала, ты не простой! Но не думала, что волшебный. Не может в пацаненке столько мужества.

Отдал бы многое за то чтобы повторить тот вечер! Да, секс был, но дело не в нем. Не в том, что я «трахнул» или она «отдалась». Секс – не главное! В постели все делают одно. Важно то, что было до: взгляды, вздохи, слова. Да и женщины похожи, но истории – разные. Сколько раз входил в эти «липкие воды» – не приелось! Нада отдалась полностью. В движениях не было расчета, лишь жизнь, наполнявшая мой мир. Когда женщина свободна, она – вода. То шторм, то горная река, то извилистый ручей.

Познав Наду, разлюбил юных девчонок. Женщины за тридцать не играют во взрослую жизнь – они в ней по уши. От них бьет ключом подлинности, без прикрас.

Ранним утром я снова был молод. Она лежала нагая, просыпаясь. Слышала, как собираюсь, варю кофе. Контролировала. Не могла отпустить без прощания.

Обернувшись простыней, взяла чашку. Ни грамма сахара – чистый вкус кофе, лишь горечь на губах. Во всем. И в жизни. Она смотрела и видела себя: темные кудри, веснушки… Прошедшие двенадцать часов перевернули ее мир. И я был причиной.

– Как жить? – спросила она. – Хочу быть с тобой! Хотя бы изредка.

– Нада, милая… – начал я. – Я несу беды всем, кто находится рядом. Ты видела. За мной охотится правительство. Не могу подвергать тебя риску. Даже то, что помог им победить коммунизм, не дало свободы. Меня увозили под дулами… Пришлось убить всех, кроме одного, да и тот, наверное, умер…

– Так это ты? – перебила она. – Ты прикончил СССР?

– Формально – не я, но по моей воле.

– Вот именно! – воскликнула Нада. – Что ты наделал? С ума сошел? Был баланс сил – теперь его нет. До 91-го США вели себя сносно, ведь «империей зла» был СССР! Чего теперь ждать?

– Не понимаю, – возразил я. – Миру не грозит ядерная война, нет напряженности, Европа свободна!

– Похоже, образование у тебя так себе… – усмехнулась она.

– А вот это было обидно!

– Угроза ядерной войны тогда и сейчас – одинакова, – продолжила Нада. – Просто огласка разная. В восьмидесятые оправдывали военные бюджеты – вот и нашли врага. После развала Союза риск вырос: ядерное оружие могло оказаться у 15 государств! Что могло взбрести в голову их правителям?

В общем, заболтались, пошли ужинать и я никуда не уехал. Нада выложила весь ужас, постигший Россию и республики после распада: голод, бандитизм, беспризорники, нищета. И самое страшное – все это было сделано моими руками. Проще говоря: меня развели. Человек с невероятной силой стал жертвой самообмана. Меня не убеждали – я сам хотел верить, что борюсь со злом. Отсутствие философской базы не позволило критически взглянуть на свою роль. Я был лишь солдатом. Жалкое оправдание.

Холодная война окончилась разгромом. Роберт Гейтс (тогдашний директор ЦРУ) прошелся с шампанским по Красной площади. «Да, мы прикончили гигантского дракона, – заявил позже его преемник Вулси. – Мы и наши агенты влияния».

Теоретически, у России был шанс сбросить клеймо «империи зла» с меньшими потерями. Если бы Запад принял ее в семью на равных. История могла пойти иначе.

Но не вышло. В 91-м Европа учуяла шанс отыграться за десятилетия доминирования Восточного блока, за войну, за коммунизм, помешавший построить капиталистический «дивный новый мир» в сороковые. Причин много, результат один. К концу 90-х Россия снова стала изгоем. Странно: процветание Европы зиждилось на дешевых российских ресурсах. Конкурентные цены держались за их счет. Европа не усвоила уроки XX века и поплатится в XXI.

С США – отдельно. СССР и Россия – зеркало Штатов. То, что нам не нравится в «них», – не нравится в нас самих. Обе цивилизации – где «рабы» стали господами и жаждут уважения. Родовые травмы не дают стать здоровыми обществами. Будем самоутверждаться снова. Сколько поколений сменится?

Сказать, что был в шоке, – ничего не сказать. Без поддержки Нады не знаю, что стало бы со мной.

Прожил в ее доме еще месяц. И мы гудели напропалую. На острове каждый день были карнавалы. Ну, ты понимаешь… Любвеобильная особа. После каждого раза я собирал вещи, но уехать не получалось. Слишком сблизились.

В то же время начались проблемы: болели суставы, одолевала усталость. Отсутствие смены партнерш привело к накоплению генетических сбоев. Оставаться стало опасно – риск бесплодия, порока сердца, лейкемии, рака рос с каждой связью.

***

Собрал вещи и уехал в Тампу. Искал спутниц среди спортсменок – нужно было «поправить здоровье». Там их было трое. Больше всех запомнилась Вики. Бывшая спринтерша, работала тренером в спортзале. Многие считают таких женщин мужеподобными, хотя женственной в ней было изрядно. Широкая улыбка, голубые глаза, золотые волосы, стянутые в косичку, и очень спортивный зад.

За волевой личиной часто скрывается робкая девчушка.

Пока она играла тренера, все было нормально. Но когда знакомство переросло в нечто большее, стала злиться, психовать. Опыта отношений с мужчинами явно не было. Пришлось искать ключик к ее внутреннему ребенку. Долго не находил. Пока не показала детские фото.

Мы много общались на разные темы и в итоге она раскрылась, перестала все контролировать. Хорошо проводили врем. Рассказала, почему ушла из спорта:

– Годами готовилась, основное упражнение – присед. На старте побежала… на прямых ногах. Пробежала быстро, но убила поясницу. Дорога в большой спорт закрылась.

Удивительная девушка. Я помог ей раскрыться, она вернула мне здоровье.

1993…1995 – Новая жизнь

Перед самым отъездом с островов Нада направила меня к Генри Дидичу. Она верила, что этот человек даст мне недостающие знания и поможет исправить содеянное. Ее уверенность вселяла в меня силы.

После «реабилитации» я обзавелся байком и отправился к Генри. Путь был долгим – две недели вдоль побережья. Таллахасси, Пенсакола, Новый Орлеан, Хьюстон… Города мелькали за спиной. Я ехал почти без остановок, лишь изредка останавливаясь на ночлег. До Далласа оставалось рукой подать.

На подъезде к Мэдисонвиллю стрелка бензобака поползла к нулю. «Заеду на заправку, заодно перекушу», – подумал я.

Заправив бак и откатив мотоцикл на стоянку, направился в закусочную.

Стою на кассе, погруженный в свои мысли, как вдруг – легкий щипок за задницу. Взволнованно оборачиваюсь, готовый возмутиться, и застываю: передо мной белокурая красавица с лучезарной улыбкой.

Женщину, знаешь ли, нужно выбирать по особенности. Широкие скулы, родинка над губой, невероятный изгиб шеи – что угодно. Эта деталь должна притягивать, как магнит, быть маяком, зовущим в объятия.

У этой женщины таким маяком стали ее бёдра. Непропорционально широкие, мощные, они контрастировали с остальными, вполне изящными формами. Пока ее дети копошились у витрины со сладостями, она мастерски подкатила ко мне. Этот игривый щипок – точный выстрел, сразу обозначивший намерения, а улыбка мгновенно разрядила напряжение и расположила. Моя физиономия в ответ сама собой расплылась в такой же слегка ошарашенной улыбке.

– Кофе будешь? – спросила она.

– Да, – ответил я.

Не прошло и десяти минут, а мы уже стояли на улице с бумажными стаканчиками. Марк и Тед исследовали содержимое мусорного бака под бдительным оком Оливии.

– Марк, не ешь козявки! Тед, руки из мусорки! – командовала она.

– Но, ма-ам!

– Мама? – удивился я. – Ты же выглядишь так молодо, я подумал, это племянники.

– Мои сорванцы! – рассмеялась она. – Я рано стала мамой. У нас тут так часто бывает. Про отца не спрашивай, ушел из жизни рано. Теперь одна тяну лямку.

Наш разговор закончился… в роддоме.

Я стал ее мужем на два года. С девяносто третьего по девяносто пятый. Она знала обо мне всё. Редкий секс ее вполне устраивал. Что ж, во многих семьях регулярная близость – редкость. Может, мы были просто обычной парой обывателей. Более того, ради этих редких моментов мне приходилось выезжать в соседний городок и устраивать там массовые акции, стараясь избегать применения «силы» рядом с домом. Ярмарки, представления – там проще скрыть коллективное безумие.

Оливия была настоящей ковбойкой – пышущей здоровьем и темпераментом. Вечно растрепанная коса, джинсы, сидящие как влитые, клетчатая рубашка навыпуск. На голове – то шляпа с широкими полями, то шапка, то бейсболка, смотря по погоде. Пацанка! Она умела всё, что знали местные мужики. Сама управлялась с фермой. Зачем же я был ей нужен?

Через пару дней после моего первого перевоплощения на новом месте детвора меня раскусила. Пришлось все объяснить и ласково попросить хранить секрет. Малыши – народ ненадежный, язык без костей. К моему удивлению, они не стали ревновать мать. Отнеслись по-взрослому. Как-то раз Марк заявил: «Ты любишь ее, она любит тебя, а мы любим вас. Нам хорошо вместе. Мы хотим, чтобы мама была счастлива!» Им было всего по пять лет.

В нашей семье царили мир и покой, а вот за ее пределами зрело недовольство. Мои метаморфозы соседи списали на распутство Оливии: мол, мужиков меняет как перчатки, не может остановиться, каждый месяц нового.

Пришлось созвать общегородское собрание и мягко объяснить всем, как правильно думать о ее личной жизни. Молодцы, поняли с первого раза. Разве могло быть иначе?

Мы много времени проводили вместе, пацаны всегда были рядом. Настоящая семья. Её дети стали моими – может, оттого, что клеймо «матери-одиночки», навешенное обществом, делало наши отношения проще, естественнее. Она не строила из себя невесть что, была собой. Честной и открытой. И я, к своему удивлению, отдавал ее детям то тепло, которого не ждал от себя. Искренне любил их, вкладывался в их воспитание. Смотрел в их глаза и видел отражение себя мальчишкой. Их путь познания мира был мне знаком. То, чего недополучил в детстве сам, старался дать им. Мои юные друзья, едва из-под стола выглядывающие, уже задавали каверзные вопросы: «Откуда берутся дети?», «Почему у мамы живот большой?», «Что вы делали прошлой ночью?». Разное…

Семейные пикники стали воскресной традицией. Загружались в пикап и уезжали за город. Любовались природой, друг другом. Я не мог отвести глаз от Оливии. В своем ковбойском обличье она была невероятно гармонична. Я же никогда не ассоциировал себя с романтикой Дикого Запада. Верховая езда, тонны навоза на участке – все это было для меня чуждой эстетикой. Тем не менее, за этот год я стал настоящим ковбоем и отцом семейства.

Земля обернулась вокруг Солнца. Мы вместе встретили Новый год, Пасху, День Благодарения. Год промелькнул как один миг. Наш фотоальбом ломился от снимков счастливых мгновений и вот-вот должен был пополниться фотографией из роддома.

Ранним утром скорая увезла Оливию. Меня трясло. Я был в растерянности, не до конца понимая, что делать. Скоро должен был родиться мой ребенок. Да, у меня уже была Джулия в Бостоне, но сейчас все было по-настоящему! Я научился управлять силой, врать приходилось лишь соседям – скучному фону нашей жизни.

Роды прошли быстро. Закаленное деревенской жизнью тело Оливии отработало как часы. Через пару дней ее выписали, а через две недели она уже норовила залезть в седло. Неугомонная.

Мы были счастливы.

Как мгновенье пролетел и еще один год.

А потом… Возвращаясь из супермаркета, я получил удар по голове. Очнулся в камере. Голова гудела, волосы слиплись от крови, кожа местами обожжена, руки и одежда в саже.

– Где я? Что случилось? – прохрипел я.

– В карцере. Полицейский участок, – ответил голос из камеры напротив. Кроме нас, там никого не было. – Меня зовут Лукас. Я тот самый спецназовец, которого ты заставил убить своих друзей и идти долгие, долгие мили домой. Я здесь потому, что твоя стерва огрела меня кочергой и вырубила. Черт возьми! – Голос его сорвался. – Ты снова заставляешь меня делать то, чего я не хочу! Ты демон! Сатана? Люцифер? Кто ты?! Я знал! Я был прав! – Его смех перешел в истеричный хрип.

– Заткнись! – рявкнул я. – Что ты делал в нашем доме? Где Оливия? Дети?

– Я два года выслеживал тебя после побега из психушки. Был на Багамах, расспрашивал о спонтанных карнавалах. Местные пожимали плечами – мол, ночной бриз сводит людей с ума, заставляет выходить и танцевать. Ничего! Потом в новостях услышал про массовые галлюцинации – НЛО видели на ярмарке в Остине. Потом в Бомонте, Коламбусе, Уэйко, Джексонвилле… Города вокруг Мэдисонвилля. Я нарисовал карту, отмечая каждую вспышку безумия. Искал свидетелей. Когда соединил точки… зона поиска сузилась. Ты оказался предсказуем. Но признаюсь, я два месяца шлялся по округе, выведывая у местных про странности.

Вчера вечером я ждал тебя. Хотел огреть битой, связать, вывезти за город и допросить. С тобой справился легко. Но твоя девка… – Он сделал паузу, голос дрогнул. – Я не понял, откуда она взялась. Первым ударом кочерги между лопаток она лишь разозлила меня. Бей выше, дура, в затылок! Старая подготовка не подвела – скрутил ее, связал, детей запер в чулане. Свидетели были ни к чему. Пока ходил в сарай за канистрой, она перерезала веревки и выпустила детей. Второй удар был точнее, но не свалил. Перед третьим… я успел только обронить зажигалку. Потом – хруст, темнота… Выполз на улицу. Она могла добить, но не стала. Звонила в пожарку, оттаскивала тебя…

– Оливия! – перебил я, леденея внутри. – Что с ней?!

– Балка… – голос Лукаса стал глухим. – Балка перекрытия рухнула в последний момент. Ты скатился по ступенькам. Она… осталась под завалами. Пожарные не успели.

Сознание снова поплыло, накрыла волна безумия. Счастливая жизнь разбилась в одночасье. Горе, которое невозможно описать, не то что пережить. Я звал полицейских – они не приходили. Я требовал от Лукаса признания и наказания – но не мог ждать. Я заставлял его молить о пощаде – и он молил. Приказывал бояться меня до умопомрачения – и он сходил с ума у меня на глазах. Я упивался его страхом, изощряясь в ментальных пытках. Решетки разделяли нас, но я добрался до него…

Утром, спустившись в карцер, полицейские обнаружили двоих. Седого старика и утопленника в параше – бывшего морпеха, сошедшего с ума.

По моей немой просьбе меня выпустили. Я стоял на свободе, не зная, что делать. Моя жизнь кончилась. Если раньше меня болтало по свету, как щепку в океане, но я чувствовал себя живым, то теперь внутри была пустота. Вселенная вернула мне бумерангом последствия моих безвольных решений. Я вел себя аморально по отношению к миру, не думая о волнах зла, которые расходились от моих поступков. Теперь пожинал плоды.

1996 – Новая семья

Порог полицейского участка открывал путь в неизвестность. Раньше я не знал, что делать со своей силой, теперь же пребывал в полной прострации. Внутренняя боль пыталась утонуть на дне стакана, и каждая новая стопка лишь подливала масла в огонь, бушевавший в сердце.

Пусть я и был стар, силы еще оставались: тело было крепким, а спина прямой. Всего за неделю я спился. Ах да, у меня появился бармен, наливавший бесплатно. Одна просьба – и выпивка в заведении стала дармовой. Неделю я бухал напропалую. Сколько флаконов огненной воды переработало мое бренное тело, страшно представить. На девятый день я все так же глушил виски. Я показывал на бокал пальцем. И бокал наполнялся бурбоном. Один, второй, третий… Десятый стакан опустел.

– Оплатите сейчас, – произнес новый бармен. – Боюсь, позже вы уже не сможете рассчитаться.

Рассчитаться я не мог – денег не было. Списать долг волшебной просьбой тоже не получалось: опьянение мешало членораздельной речи. Бармен, кажется, начал что-то подозревать. Чем? Ха! Итог – два выбитых зуба и сломанное ребро.

До утра провалялся у обочины. Придя в себя, перебрался под дерево. Какая-то заботливая девочка принесла воды и пару сэндвичей. А затем, как водится у женщин, принялась усердно промывать мне голову: я порчу жизнь, алкоголь – зло, где-то ждут внуки, не такого дедушку они хотят видеть…

Внуки меня не ждали. А вот дети Оливии – да. Но где они? Эта мысль заставила взять себя в руки.

– Девочка, не знаешь, где здесь женщины берут плату за любовь? – спросил я.

Ну а что? Мне нужно было прийти в порядок. В моем случае женская ласка помогала не только бороться со старостью, но и с алкоголизмом.

– Какой вы противный дедушка! – воскликнула она. – Это вам в другой город надо, у нас все порядочные! Хотя мальчишки говорят, что мисс Ньюман из таких… Но я вам ничего такого не говорила!

Потешная. Мелкая, с двумя косичками, с виду лет десяти, а уже все знает. Учит уму-разуму. Вырастет – пила, мама не горюй!

Состояние у меня было – не приведи Господь. Нужно было протрезветь, раздобыть виагры и уехать в город. В этой деревушке «перезагрузиться» не получилось бы.

– А ты знаешь, что тут недавно произошло? – спросил я.

– Говорят разное, но вам я ничего не скажу! – ответила она бойко. – Езжайте скорее к своим внукам, они вас, наверное, заждались?

– А с детьми-то все в порядке?

– Да. Их вроде в Даллас, в приют отправили.

Ну что ж, Даллас так Даллас. Туда мне и было нужно изначально… Потерял время, загубил жизнь любимой, оставил детей сиротами.

Вина была на мне. Я обладал силой, но, как оказалось, не был всемогущ.

За мотоциклом возвращаться не стал. Домой заходить было опасно – участок оцепила полиция.

Первый встречный одолжил денег и бейсболку – солнце нещадно палило лысину.

По шоссе 45 на автобусе до Далласа. Дорога тянулась долго. Алкоголь выветрился, оставив в салоне кислый запах перегара. На одной из остановок привел себя в божеский вид: побрился, причесался, почистил зубы и одежду.

В Даллас я прибыл почти обычным старичком – с виагрой и парой сотен баксов в кармане. На следующий день, помолодевший, я направился в местное управление полиции. Надеялся узнать, где теперь Тед, Марк и Камилла. Вообще, это должно было стать моим первым делом после выхода из участка. Но нервная система распорядилась иначе. А может, это была генетическая предрасположенность к алкоголизму от неизвестной мне женщины из прошлого воплощения.

В управлении полиции я справился быстро – навыки общения с правоохранителями были отточены. От сержанта узнал: детей держат в приюте имени святого Винсента, подыскивают приемную семью. Я понимал, что детям со мной будет сложно, но отдавать их чужим людям не позволяло сердце.

Неделю провел в центре города, изучал влиятельные семьи, расспрашивал прохожих. Чтобы получить объективную картину, решил навестить окружного судью. Он-то уж точно знал всё в этом городе! Беседа была долгой. Естественно, он ничего не помнил о детях, но я зафиксировал имя и фамилию, которые он назвал: Тимоти Ховард. Этот мужчина не принадлежал к влиятельным семьям, как я изначально планировал. Тем не менее он был адвокатом. Да еще и одним из лучших. Молод, но уже имел собственную семью и пятилетнюю дочь. Со слов судьи, с ним у детей будет не просто жизнь в достатке, а нечто большее! В его кругу они обретут настоящую семью.

Это была моя первая самостоятельно спланированная спецоперация. Сначала я выследил Тимоти, проследил за ним до дома. Неделю наблюдал за ним и его семьей. Из-за специфики работы, а также в целях безопасности, они жили в центре города – средства позволяли. Даллас, вообще-то, город криминальный. В последний день ранним утром я сам пришел к ним. Позвонил в дверь и произнес: «Не замечайте меня». Прошел в квартиру и наблюдал за их жизнью целый день. Я стал «настоящим» человеком-невидимкой. Мне очень понравилось у них. Это была настоящая семья! Уютная, отзывчивая, понимающая. Я представлял, как по комнатам будут бегать пацаны, как Камилла лежит в кроватке. В конце дня я попросил их через неделю пойти в приют и усыновить моих детей. Выбора у них особо не было, а учитывая, что они меня не замечали, все выглядело их самостоятельным решением.

В приют святого Винсента я пришел девятилетним мальчиком днем позже. Попросил накормить и дать ночлег. Сначала меня отвели в столовую. Пища была так себе, но краем глаза я успел разглядеть Марка! Это обнадеживало. Из столовой меня проводили к управляющей. Пара слов – и она знала, кому и когда отдавать детей на усыновление. Хорошее образование и семейный уют были им обеспечены.

Меня можно назвать кукушкой, подсунувшей своих птенцов в чужое гнездо. Ну а что оставалось? Конечно, это оправдание, недостойное настоящего мужчины. Но я был зажат в тиски обстоятельств, невольно ставивших меня вне закона. Любое применение воли – мошенничество, насилие. Махинация ради выгоды.

Естественно, я встретился с ребятами, еще раз взглянул на личико дочурки. Марк и Тед сразу узнали меня, когда управляющая послушно подвела их. Слезы счастья наворачивались на глаза. Мы не скрывали чувств. Я был лишь немного старше; со стороны могло показаться, что к ним приехал двоюродный брат. Целый день мы провели вместе. Я рассказал, что нам придется расстаться, что нашел им хорошую семью, которая будет любить их. Объяснил, что им лучше вырасти в стабильности и присматривать за сестренкой. Рассказал, что такое взросление, через какие испытания им предстоит пройти. Пообещал присматривать и найти их, когда они вырастут. Да, они поняли всё даже лучше, чем я ожидал. Я всегда недооценивал их из-за возраста. Это был разговор без просьб и убеждений – простое общение любящих людей, попавших в беду. Я говорил, что постараюсь исправить ошибки и изменить мир к лучшему. Они слушали, а детское воображение рисовало картины идеального общества. Парни решили, что, повзрослев, будут сражаться со злом бок о бок со мной. Для этого им нужно стать умными, сильными, освоить множество навыков. Они знали о моей силе и понимали, что им предстоит столкнуться с трудностями. Мы расстались на долгие годы. Я отправился к Генри, а они – в новую семью и новую жизнь.

1996 – Учитель

Семейный вопрос был решен. И вот, в свои двадцать пять, я стоял на пороге дома Генри, выслушивая его тираду. Он не учил взрослых, твердил он: их разум сформирован и не подлежит переделке.

«Пусть даже сухая земля твоего разума и впитает живительную влагу информации, – провозглашал он, – но плод познания не прорастет в пустыне морального разложения твоей души. Взрослых не изменишь. Их отношение к жизни, их взгляды – отлиты средой обитания. Помолодеешь – вот тогда и приходи!»

Дважды повторять не пришлось.

На следующее утро, в теле восьмилетнего мальчишки, я уже стоял перед его дверью. Вжав указательный палец в кнопку звонка, я требовал новой беседы. Многого мне было не надо. Я лишь жаждал узнать: как сделать этот мир лучше?

Вопрос гениален своей простотой и непосредственностью – ровно настолько же, насколько трудно на него ответить. Что есть «лучший мир»? Каков он? У каждого – свои ценности, свои представления об идеале. Кому-то нужно равенство, а кого-то от него тошнит, и коммунистические идеалы вызывают изжогу. Кто-то верит в равное распределение благ, а для кого-то справедливость – это делить по затраченному времени, жизненным силам, знаниям и годам, потраченным на их обретение. Адепты рыночного подхода ратуют за иные инструменты: предпринимательскую жилку, инициативу, новизну… Сколько людей – столько и мнений. Как найти в этом баланс? Как не потеряться в многообразии, не свернуть на ложный путь и не наломать дров? Не стать виновником войн, развала государств, смертей, поломанных судеб, тысяч литров детских слез?

В этом мне должен был помочь Генри. По словам Нады, он – единственный, кого она могла порекомендовать в наставники. Он долгое время был военным журналистом. Сразу после учебы рванул в горячие точки по следам американских военных. Писал о храбрости «воинов демократии», несущих на своих штыках свободу и благополучие. Прошел Корею, Вьетнам, Доминикану. Многое увидел, на многое взглянул иначе. Дорога к миру, выжженная напалмом и усыпанная неуправляемыми бомбами, заставила его задуматься. Он был среди немногих, кто разглядел в ужасах войны не патриотический долг, а нечто иное, сокрытое от глаз обывателя. И это были не просто империалистические амбиции правящего класса, а череда «системных сбоев» и противоречий во внутренней и внешней политике Штатов, грозивших в будущем крахом всей системы. В те годы общество бурлило; волны антивоенных демонстраций заливали улицы и площади палаточными лагерями и транспарантами. Генри уволился.

Денег было мало. Накопленные навыки пришлось применить на мирном поприще. Писал статьи в региональных газетах, правил чужие тексты. Параллельно читал – в основном гуманитарные науки: экономику, историю, политологию, социологию; не гнушался и физикой, механикой, материаловедением. Мировоззрение менялось. Если при увольнении его раздирали внутренние противоречия, а будущее пугало безденежной безработицей, то через год он очистился от внутренней сумятицы, примирив справедливого «внутреннего ребенка» с прагматичным «взрослым». Желание нести в мир гармонию и порядок пересилило навязанные обществом стереотипы. Его занятия и заработок стали соответствовать потребностям души, а уход с должности штатного рупора пропаганды открыл в нем путь учителя и наставника. Знания помогли разобраться в себе, разложить все по полочкам, понять причину стресса, вынудившего порвать с профессией и проправительственными СМИ. Он постиг механизмы пропаганды, мировую экономику и политику, открыто говорил о неоколониализме в действиях США. Начал работать с ветеранами и инвалидами горячих точек. Бывшим пацанам, искалеченным войной, было трудно объяснить, что бесчисленные войны, колонны молодых ребят, отправленных на заклание богу войны, нужны лишь для того, чтобы система, построенная на лжи, продолжала жить.

Генри углублялся в экономику, право и каждый раз приходил к выводу: система работает не «неправильно» – она работает именно так, как задумано. Есть рынок (мировая биржа), есть производство, выпускающее товар, который нужно продать. В системе, где производство первично, маркетинг определяет необходимость продажи, а не реальный запрос потребителя. Производитель сам создает условия: маркетинговые акции, диверсификацию, расширение рынков. Если перенести это на надгосударственный уровень, то товарооборот формирует потребности общества, диктует ему желания. Но как сделать, чтобы всему миру захотелось именно этого? Проще простого. Реклама образа жизни и мысли.

Все началось в эпоху Великой депрессии. В непростые времена зародился величайший скачок в истории США. Наблюдая за социальной инженерией Европы, Штаты искали свой путь между фашизмом и социализмом. Американские капиталисты – прагматики; они умеют учиться на ошибках. В погоне за сверхдоходами они пошли дальше всех: создали «Американскую мечту». Что может быть проще и гениальнее? Ничего. Спроси любого: «Как ты хочешь жить?» Ответ предсказуем: «Как в мечте!» или «Как в сказке!». Вот и создали сказку. Фабрика грез заработала на полную мощь, не жалея пленки, глянца, красавиц. Мечту создали, но она не могла принадлежать всем – иначе какая же это мечта? Успех «общества мечты» приписали Капитализму. Так Американская мечта и Капитализм стали товаром на экспорт. «Купи наш капитализм – и будешь жить как мы! Не купишь – продадим силой. И не смей покупать социализм!» Мечта стала товаром, приносящим дивиденды. Позже систему прикрыли демократической ширмой, добавили гуманизма и свободы слова – и сами поверили в этот миф. Ведь если не веришь сам, никто не поверит.

Генри не поверил. Вернее, распознал ложь. Время показало: принципы – лишь обертка, обеспечивающая существование системы и помогающая ее продать, как рекламу. И как в рекламе, в капитализме есть герой, вкушающий товар. Но «но»: чтобы стать героем, нужно быть особенным. В мир иллюзий просто так не попасть. Это сказка для богатых. И если со «сказкой» все ясно, то что, если принципы-реклама устареют? Если общество шагнет вперед, а система станет архаичной? Если «товар» в виде экономической модели перестанет удовлетворять «рынку» – человечеству? Тогда системный администратор под контролем архитектора «все исправит», подкорректирует принципы – и система продолжит работу. Как на ТВ: смени рекламу или героя. Ведь проще поменять угол зрения, чем систему целиком.

Кто-то, где-то подменил понятия, назвав черное белым. Их имена неизвестны, ибо система формируется обществом, а общество – продукт системы. Парадокс. И это не теория заговора – лишь разоблачение фарса международного торгаша. Система существует ради самого существования, а не ради жизни людей. Она пережила создателей, приспешников, адептов и разрушителей. С ней боролись, ее обличали – тщетно. У США было все для вершины экономической пирамиды: мощное производство, мировая биржа, огромный рынок, человеческий капитал и сильнейшая армия. Им удалось! Но итог: экономика, призванная служить обществу, поработила все. Постоянные корректировки базовых принципов создали клубок неразрешимых противоречий. К концу XX века капитализм из средства обеспечения превратился в самоцель, в сущность бытия… Общество обеспечивает ее существование, а не наоборот.

Опираясь на опыт и знания, в восьмидесятые Генри написал и издал книгу – «Конец бесконечности». Она мгновенно стала бестселлером. В ней он рассуждал о назревших проблемах, несостоятельности рейганомики, скором крахе капитализма и возможных путях развития человечества. На волне успеха открыл в себе оратора и объехал с турне все штаты. Выступал перед ветеранами, читал лекции в вузах. Приводил сотни доказательств, но овации ничего не изменили. Он лишь занял свою нишу, позволявшую зарабатывать. Крах социализма поставил крест на его карьере «провидца». От него отвернулись друзья и ученики. Обладая системным мышлением, он видел в распаде СССР большую угрозу для США, чем многолетнее противостояние. На фоне Союза Штаты выглядели привлекательным союзником. С 1991 года у США не осталось оппонентов, и неоколониализм вышел из берегов. Остаться наедине со своими проблемами куда хуже, чем выделяться на фоне соперника. Но его голос потонул в общем ликовании от «победы».

Понимая, что изменить что-либо уже не сможет, Генри ушел из просветительства, но продолжал писать. Стал нелюдим; его глодала тяжесть несбывшихся пророчеств. Один из его шутливых рассказов – «О трудяшках и управляшках» – нашел отклик у детей и родителей. В сказочной форме он поведал о человечках, умевших только управлять или только трудиться. Порознь у них ничего не получалось, а вместе они создали мир, комфортный для всех. Успех рассказа привел Генри к преподаванию в лицее святого Иезекииля. Именно там он осознал: «Чтобы изменить Мир, не нужно переучивать взрослых – нужно учить детей!».

1996 – Урок

Наша первая встреча радушной не была. Вторая – тоже.

Я стоял на пороге, уговаривая взять меня в ученики. Мог, конечно, воспользоваться силой, но какой в том толк? Ни удовольствия от учебы, ни личной связи между учителем и учеником. А ведь это главное: эмпатия и вовлеченность – залог успеха.

Я выложил все: рассказал о своих способностях, свою историю, не переступая порога. Чтобы не счел врунишкой, заставил подергать себя за мочки ушей. Уговаривал, как мог, облекая просьбы в вопросы: «Не могли бы Вы взять меня в ученики? Возможно, Вы согласились бы быть моим наставником?».

– Ответь на вопрос, – прервал он. – Почему ты хочешь изменить мир?

– Хочу, чтобы он стал лучше. Исправить ошибки. СССР ушел, но мир не стал безопаснее. Я вижу изнанку американской политики: мы вгоняем страны в долги, забираем ресурсы, дешевую рабочую силу, переманиваем лучшие кадры, а взамен шлем караваны «гуманитарки».

– И ты думаешь, с такой мотивацией чего-то добьешься? Думаешь, людям нужен лучший мир? Зачем он им? Может, их все устраивает? Сколько выходит на митинги за мир? Сотня? Тысяча? Какой процент от населения? Желание исправить свои ошибки? Это твоя психологическая травма – иди к психиатру, лечись! Миру до нее нет дела. Думаешь, вправе решать судьбы людей? Кто ты? Сам не знаешь. Каждый месяц – новое лицо. Сколько их уже сменилось? Помнишь, как выглядел до способностей? Кем был? Какой национальности? Веры? Какие взгляды? Каждый день – новый. Новые люди, звуки, воздух… В твоем случае – особенно. Попробуй представить себя через сто, двести лет. Где будешь? Что с тобой? Куда приведешь этот мир? Думаешь, скажут спасибо? Или разочаруешься и положишь конец неудачному эксперименту? Где гарантия, что сам не утопишь мир в крови? Иди. Подумай о сказанном. Завтра поговорим.

Признаться, мне было важно услышать это от другого. Я и сам об этом думал не раз. Но слова Генри ударили под дых. В самый неподходящий момент.

Мне было десять. Я был ребенком – справляться с чувствами было трудно. Разревелся и убежал в спальню. Дети они и есть дети… Да и Генри вел себя как ребенок. Его нужно было уговаривать, подбирать слова, чтобы снять с него груз ответственности – а вдруг что пойдет не так? А ведь могло! Если бы мое горе взяло верх, я натворил бы зла во имя добра. Видимо, этого Генри и боялся. Но желание воспитать «Спасителя мира» было в нем сильнее страха. Я был его первым и последним учеником, способным на это.

Он пустил меня через порог и определил в гостевую. Судя по ее виду, гостей он не жаловал.

На следующее утро я проснулся от запаха оладий, доносившегося из кухни. Память стерла горечь вчерашних обид, а приятная незнакомка по имени Долорес накормила меня завтраком. Генри, хоть и всезнайка, предпочел позвать соседку. Я сразу догадался: между этими одинокими людьми за пятьдесят тлели чувства, хоть они и боялись в них признаться. Теоретически, я мог стать их купидоном – одной меткой фразой раскрыть сердца. Но зная силу слова, не позволил себе вмешиваться в чужую судьбу.

Честно, Генри не был противным. Ему просто не нравилось находиться рядом с людьми. Он был социофобом, а я – чудо-ребенком, способным изменить все. Учеником, который понесет в мир его образ мысли.

Не зря среди его учеников не было взрослых. Их диапазон восприятия сформирован; они не могут научиться любить заново, открыться новому опыту. Они видят мир сквозь призму прошлых ошибок, сиюминутной выгоды. Ребенок же, лишенный пороков взросления, впитывает как губка все, что преподносят как истину в первой инстанции. Со мной было так же: эмоции для моей памяти важнее сути.

Долорес хлопотала как наседка вокруг меня и этого скряги: блинчики, омлет, бекон. Для нее я был лишь предлогом побыть рядом со стариком. Она мастерски сглаживала его прямолинейность. Они были похожи на старую супружескую пару.

Завтрак кончился быстро. Соседка ушла, а мы вышли во двор. Там не было ничего, кроме идеального газона – ни барбекю, ни качелей, ни деревца. Генри постелил два пледа, уселся на один, указав мне на другой.

– Ну, давай, рассказывай свою историю.

Повторяться не буду. Выложил все как на духу.

Закончил к вечеру. На небе зажглись первые звезды, луна заливалась багровым румянцем.

– И сколько тебе сейчас лет? – спросил Генри.

Я даже считать не стал: – Около сорока.

– Мне бы так выглядеть в свои годы. Честно? Для меня было бы честью учить тебя.

– Почему «было бы»?

Генри замолчал, его взгляд стал расфокусированным, будто он снова перебирал ночные мысли. Когда он заговорил, голос звучал устало, но с жесткой ясностью:

– Я думал всю ночь. Чему конкретно я могу научить тебя чтобы ты смог изменить мир? Мой опыт – это опыт критика. Я вскрывал проблемы, предупреждал… но ничего не изменил. Мои теории – лишь карта местности, где я обозначил пропасти. Но как проложить дорогу через них? Как строить мосты? Этого я не знаю. Не созидатель я. Не пророк.

Он сделал паузу, его взгляд стал острее, сосредоточившись на мне:

– Миру сейчас, когда старые боги мертвы, отчаянно нужны новые Творцы. Не в мистическом смысле. Творцы – это те, кто берет на себя ответственность формировать реальность, а не просто плыть по течению или разрушать. Не ждать спасителя – быть им в своей сфере. Иначе – распад. Человек должен стать архитектором своей жизни и, по мере сил, – мира вокруг. Не «богом» в золотых одеждах, а творцом-практиком. Его сила – в осознанности, воле, способности к созиданию. Без этого… он становится расходным материалом системы.

Тон Генри стал жестче, почти сухим, как лекция о неизбежном:

– Загляни в будущее. Автоматизация. Роботы на заводах, ИИ в офисах, алгоритмы в полях. Зачем системе миллиарды «лишних» людей, если их труд не нужен? Чем их занять? Как кормить? Планета не резиновая. Ресурсы конечны. Логика системы ведет к кризису перенаселения и дефицита. И кризис этот разрешится не гуманизмом, а войной. Не локальной. Войной за последнее. Той, перед которой померкнут все прошлые. Нынешние конфликты – лишь репетиция. Сначала изолируют и «усмирят» слабых, отняв ресурсы под благовидным предлогом. Потом очередь дойдет до сильных – через санкции, провокации, блокады. Это вопрос времени. Твоя стратегическая задача на десятилетия – не допустить этого сценария. Сломать эту логику самоуничтожения.

Он откинулся, его голос потерял лекторскую жесткость, став почти исповедальным:

– Все говорят: экономика первична. Это ловушка. Система заставляет нас так думать, чтобы сохранить себя. Человек стал ее функцией. Продал свою жизнь по часам, отказался от роли творца в обмен на иллюзию безопасности и прощение «в конце». Он добровольно стал винтиком. Сила людей – в сотрудничестве, в осознании общих целей. Но капитализм строится на иерархии и неравенстве. Это его топливо. Отсюда – тупик. Возможно, выход – в технологическом скачке, который перевернет все правила. Но надеяться на чудо – глупо. Надо действовать.

Генри наклонился вперед, его слова приобрели практическую направленность:

– Как действовать? Представь мир как сложную машину с «черными ящиками» – экономика, политика, общество. Ты не можешь сломать ее и собрать заново. Риск краха слишком велик. Ты должен корректировать ее работу. Изучай входные (законы, инвестиции, настроения) и выходные (благосостояние, стабильность, конфликты) сигналы. Ищи точки, где небольшое, точное воздействие – новая норма, налоговая льгота, образовательная программа – может изменить итоговый результат в лучшую сторону. Мимикрируй. Улучшай изнутри. Эволюция, а не революция. Революции топят в крови, а потом часто воспроизводят старые пороки в новой обертке. Ты никогда ничего не изменишь если будешь бороться с существующей системой. Если хочешь что-то изменить, создай новую модель, чтобы старая стала неактуальной.

Он подчеркнуто посмотрел на ребенка:

– Ключ – не в абстрактных «массах», а в людях. Конкретных. Ищи и объединяй тех, кто уже мыслит как творец-практик. Инженеров, учителей, фермеров, программистов, художников – тех, кто уже сейчас своим ежедневным трудом пытается делать свое дело и мир вокруг чуть лучше, эффективнее, справедливее. Они – твои естественные союзники. Создавай сеть таких «локальных творцов». Их совместная работа, обмен идеями, взаимопомощь – это и есть модель будущего общества и твой основной ресурс. Учи их детей. Взрослых не переделать радикально, но их действия можно направлять через понимание выгоды, стабильности, престижа. Дети же впитывают новые парадигмы как норму. Через них изменение укоренится прочно. Смени парадигму – сменишь мир. И будь гибок. Мир меняется. То, что работало вчера, завтра может стать препятствием. Твоя актуальность – твоя сила.

Ребенок не выдержал, его голос прозвучал резко, с ноткой разочарования:

– Стой! Это… это не знания, Генри! Это твои мысли, твоя… стратегия? Но где факты? Где инструменты?!

Генри усмехнулся, без веселья:

– Факты – вокруг. Инструменты? Их нужно создавать под конкретную задачу. Мои мысли – карта опасностей и возможный компас. Не более. Для реальных действий нужны: глубокий анализ данных, рычаги влияния – в политике, СМИ, бизнесе, деньги – много денег, и… команда единомышленников, готовая к долгой работе. И главное – простая, кристально ясная Идея, которая зажжет сердца не только твоих соратников, но и миллионов. Идея лучшей жизни, которую они захотят и поймут.

Ребенок с горечью:

– И на том спасибо. Очень… вдохновляюще.

– Все? Или есть инструкция к этой бомбе?

Генри вздохнул, его тон смягчился, стал почти бытовым:

– Конечно, не в одиночку. Тебе нужны руки, глаза, мозги помимо твоих. Команда. Найди их. Объедини.

Голос ребенка дрогнул, выдавая детскую беспомощность за взрослой решимостью:

– Как? С чего начать? Я же не знаю даже где искать…

Генри помолчал, его взгляд стал острым и тяжелым:

– И не спрашивай именно кто. Я не знаю имен. Но отыщи тех, кто стоит рядом со знаниями, деньгами, глобальными процессами. Кто принимает решения, тех, кто извлекает выгоду из хаоса и неравенства. Или создай их, их знания и навыки помогут. Хочешь что-то развалить возглавь, хочешь изменить, прежде чем возглавить, поработай внизу. Система слишком… целеустремленна в своем саморазрушении, чтобы не иметь направляющего центра интересов. «Они». Теневая ось. Разыщи их не для мести, а для понимания. Чтобы знать, с кем или с чем предстоит иметь дело. Иначе будешь бить по хвостам, а не по голове.

Долгая пауза. Генри вдруг выглядел невероятно усталым. Он произнес тихо, сдавленно, словно давно копил эти слова:

– Сотри во мне эту горечь проигранных битв. Убери эту жажду все исправить – она только жжет душу пеплом. Вырви корень ненависти к тем… к невидимым кукловодам этого безумия. – Голос его почти сорвался. – Дай мне… просто дожить. Без вечной ноющей боли утрат. В тишине. Со… с соседкой. – В его глазах мелькнуло что-то похожее на стыд и надежду. – Пусть твои слова… пусть они снимут с души этот груз. Проложат дорогу к… к покою. Пусть хоть одному… станет легче. – Он посмотрел прямо в мои детские глаза, и это был взгляд прощания и передачи эстафеты. – И пусть с этого малого облегчения… начнется твой настоящий путь.

1997 – Встреча с Майером

Джозеф Майер – бывший сенатор от округа Колумбия. В свое время он был значимой фигурой в Республиканской партии, а после окончания Холодной войны участвовал в работе групп, формирующих основы нового неоколониального мирового порядка. В 1995 году он попал в тяжелую аварию, а в 1997-м мы встретились.

На тот момент я был обычным ничем не примечательным парнем: светловолосый, худощавый, типичный студент.

Май. Пробежка вокруг Зеркального пруда в Вашингтоне – мой особый ритуал. На часах – четверть десятого утра.

В очередной раз пробегая мимо мемориала Линкольна, я краем глаза заметил пожилого мужчину. Он замер в странной позе, протягивая руку и что-то горячо доказывая памятнику.

«Сумасшедший… Лучше не сбавлять темп», – мелькнула мысль. Но ноги сами замедлили ход.

– Вам нужна помощь? – обратился я к нему.

– Нет! Чуть постою да пойду, – отмахнулся он.

– Идите за мной, я помогу вам присесть, – сказал я, направляясь к ближайшей скамейке.

Джозеф (как я позже узнал) послушно последовал за мной.

– Э-э, юноша, что происходит? – занервничал он. – Почему ноги идут сами?

– Ну, люди вообще-то ходят, – рассмеялся я.

Присев, он тяжело вздохнул:

– Знаешь, со мной давно такого не случалось. Два года назад попал в жуткую аварию – отказали тормоза. А потом… отказали и друзья. – Горечь прозвучала в его иронии. – После той аварии мой мозг перестал вырабатывать вещество, отвечающее за расслабление мышц. Год провалялся на койке, пока один врач не рискнул дать лекарство от болезни Паркинсона. Оно не лечит, лишь снимает симптомы. Пока принимаю – могу ходить, гулять, жить. Но есть побочный эффект: расслабляя спазмированные мышцы, таблетки накладывают сильный седативный эффект на центральную нервную систему. Стоит присесть – и я отключаюсь. А если остановиться на ходу, потом невероятно трудно снова тронуться. Вот такая петля. А ты сказал: «Иди за мной» – и я пошел. Без таблеток. Чудо, не иначе.

– Да уж, мистер, чудо, – ухмыльнулся я, отводя взгляд.

– Не отводи глаза! – резко оборвал он. – Я тебя сразу раскусил. Ты не так прост, как кажешься. В твоем взгляде нет почтения к возрасту, отвечаешь так легко, будто сам мой ровесник. Что, смотришь на меня как на дурака? Я не сумасшедший! Не смотри так! Просто накипело – вот и ругался на старика каменного. Другого нет. Не ответит, зато выслушает и известным путем не пошлет. Душа болит. Боль не проходит. Старый стал, о вечном думаю. О добре и зле. Что я в жизни хорошего сделал? Как людям помог? Никак! Все банкирам да коммерсантам. Лобби знаешь, что это? Ничего простому люду. Все о себе думал. А как авария случилась – все отвернулись! Все эти «друзья» – сенаторы, судьи, банкиры, чиновники всех рангов. Вчера были лучшими друзьями, а сегодня взгляд отводят. Раньше в любой кабинет мог зайти, с любым на равных. Схемы разные крутили… А теперь денег хватает лишь на еду и лекарства.

Вот старику и высказывал, что потомки извратили его проект. Извратили идеи, заложенные отцами-основателями. Выгоду поставили во главу угла, а про цель забыли. Оказалось, цель можно подменить «Американской мечтой» – морковкой для распространения системы и наживы. Самое страшное, что система поглотила всех. Она всех засосала. Врачи работают ради денег, а не чтобы лечить. Педагоги, строители, политики… Каждый в своем колесе бежит за морковкой благополучия, забыв о высшем! Ты заметил? Нам отменили Бога. Не сразу понял. Но Он почти ушел. Еще чуть-чуть – и встретить Его можно будет лишь в отдельных сердцах.

Для меня больнее всего, что мои руки по локоть в этом. Приход глобализации начал отменять Бога с усиленной скоростью, Бог то у всех разный. Эти люди хотели объединить планету, а становятся инструментом транснациональных корпораций. Глобалисты говорят правильные слова, но куда ведут? В мир без Бога? В мире без Бога нет души. А где нет души – зачем быть? Это существование лишено цели. Вот увидишь! Я не верю глобалистам. И этот каменный, – он кивнул на Линкольна, – им бы тоже не поверил.

Запомни мои слова, юноша! Демократия кончилась, когда развалился СССР. Дальше началась бутафория, симулякр государства.

– То есть вы хотите сказать, наша демократия не настоящая? – переспросил я. – Выходит, Советы были правы?

– А что такое демократия? Чего ты ждешь? Не скажу, что мы были не правы. Мы заботились о своем народе, о его благосостоянии. Но я вижу: путь, избранный после краха красной империи, далек от гуманизма, который мы же и декларируем. Во время кризисов мы спасаем богатых, а не бедных. Взгляни: с 26 декабря 1991 года по сей день США ввели войска в Ирак, Сомали, Гаити… Кто следующий? А в восьмидесятые? Иран, Афганистан, Ливан, Гренада, Ливия, Панама… Сколько еще стран пострадает от нашей политики? Мы боремся то с терроризмом, то с коммунизмом, ищем в пустыне инопланетян. Наши враги – кто угодно? Или все по очереди? Почему мы не можем позволить странам самим определять путь? Они не такие, как мы! Наши вторжения лишь умножают жертвы, лишают народы самостоятельности. Для развития страны нужна зрелость ее интеллигенции, а не замена одного диктатора другим. Такую демократию видел Авраам Линкольн? О таком договаривался Рузвельт в Тегеране и Ялте? Мы сами разрушили хрупкий мир 1945 года. Наш следующий президент инициировал гонку вооружений и растоптал соглашения с Советами. Мы на мировой арене не мягкие и пушистые. Мы – капиталисты с волчьим оскалом.

– Вы шпион, что ли? Или бывший агент КГБ? – ехидно спросил я.

– Смеешься? Опять думаешь, что старик несет чушь? Городской сумасшедший? Не смешно! Ни капли! Я бывший сенатор! Старик, который хочет, чтобы наше государство перестало быть инструментом для амбиций богачей.

– Это я понимаю. Но почему наша страна этим занимается? – задал я прямой вопрос.

– Проводи меня домой. Действие таблетки кончается. В следующий раз расскажу.

– Идите домой. И пока не дойдете, не останавливайтесь. Завтра вернитесь сюда к восьми, – произнес я, наблюдая, как старик, хихикая от неожиданности, засеменил прочь, ведомый собственными ногами.

Тогда я искренне считал, что Майер слегка «ку-ку». Но за последние восемь лет он был единственным моим знакомым, кто действительно вращался во властных кругах, знал структуры, лица, настоящих Игроков. Его внутренний надлом и болезнь играли мне на руку. Он был мотивирован, а я мог стать его инструментом – шансом искупить свою вину. Тогда мне еще казалось, что в политике США были ошибки, я не видел структурного и системного кризиса, так как он только начинал набирать обороты.

***

На следующее утро Джозеф шел мне навстречу, громко возбужденно крича еще издалека:

– Ты гипнотизёр! Я все понял! Иначе быть не может! Вылечи меня! Умоляю!

Я даже опешил от такой прямоты.

– Сначала ты вылечишь меня, – торопливо, с юношеским задором заговорил он, подойдя вплотную, – а потом мы вылечим всю эту систему! Мы изменим этот мир к лучшему! С твоей силой мы все исправим!

В его глазах горела жизнь. Он получил экзистенциальный импульс, утраченный после аварии. От надлома не осталось и следа. Он сам придумал себе новый смысл, и я был его ключевой фигурой.

Мы нуждались друг в друге. Этот симбиоз, хоть и ущербный вначале, мог развиться во что-то большее.

Конечно, я не мог его вылечить. Но находясь рядом, мог управлять его телом, как марионеткой. Естественно, пришлось раскрыть ему свою тайну. И на нем же я впервые опробовал «Клятву Союзника». Суть проста: сначала он сам произнес слова верности и сохранения тайны, и лишь после я уже своей силой закрепил этот обет: «Ты никогда не раскроешь мою тайну и не предашь ни меня, ни наше общее дело».

Конечно, в речах Джозефа тогда было мало конкретики – лишь общие фразы и эмоции. Но я ему поверил. Поверил, что этот старик знает, о чем говорит, и понимает, что делать. Вообще, доверять свои тайны незнакомым чудакам – плохая идея. Но в тот раз я не прогадал.

1997 – Поиск точки опоры. Борьба или созидание?

Две недели мы ломали головы над тем, с чего начать в Вашингтоне, и наконец поняли: стартовать нужно в Нью-Йорке.

Отправились налегке. Джозеф забил карманы таблетками, а я взвалил на себя два рюкзака – мой и моего немощного спутника. Майер уже не мог позаботиться о себе, и роль его няньки и сиделки легла на меня.

Постоянная помощь старику в передвижении требовала от меня более частого омоложения, чем прежде. Почти каждую неделю я выходил на охоту. Навык был отточен до автоматизма, но далеко не каждая женщина становилась моей «жертвой». Я не воспринимал их так. Скорее как боевых подруг, деливших со мной тяготы моего проклятия. Жаль только, что для них я навсегда оставался подлецом, исчезающим из их жизни на рассвете.

Большинство предпочли бы стереть меня из памяти. Но была и та, что встретилась мне именно тогда. Та, что искала меня потом долгие годы.

Ответь на вопрос: Любишь ли ты женщин так, как люблю их я? А теперь сравни. Тебе жизнь подарила одна. Мне – тысяча. Чувствуешь разницу? Я люблю их не только за обложку, но и за содержание. Многие подарили мне детей – и в этом тоже мое бессмертие. Я ценю это иначе. Каждая новая становилась первой, единственной, неповторимой.

Когда я встретил Джессику Лиммон, перерождение мне еще не требовалось. Но это не помешало ей ворваться в мою жизнь вихрем. Она буквально запрыгнула на багажник моего велосипеда, когда я проезжал по центру города, и, обхватив мою талию, крикнула: «Не тормози! Крути педали! Быстрее!»

За нами бежал мужчина, требуя остановиться.

Я выжал из велосипеда все, что мог, минуты две. Когда она наконец попросила притормозить, я обернулся и обомлел. На багажнике сидела девушка невероятной красоты. Изумрудные глаза, пепельно-черные волосы, светлая кожа, покрытая румянцем от погони. Я чувствовал себя героем, спасающим красавицу от злодея.

Все оказалось прозаичнее. За нами гнался ее отец – Роберт Лиммон, совладелец одного из крупнейших банков Штатов, «Международного банка братьев Лиммон». Вечная проблема отцов и детей. Ему не понравилось, в чём она явилась на работу. Я сразу не понял – в чем претензия? Черная юбка-карандаш, белая блуза, черный приталенный пиджак, строгая прическа и черная губная помада. Идеальная офисная леди, элегантная и красивая. Но, видимо, все сидело слишком по фигуре. В глазах отца это выглядело вызовом. Его девочка превратилась в женщину – и он этого не принял.

Начал накрапывать дождь. Я свернул под навес автобусной остановки.

Минут пять она рыдала у меня на груди. Любимый отец отчитал ее при всех, в ее первый же рабочий день! И все из-за того, что она хотела выглядеть так, как видела на модных показах и в кино. Если бы не размазанная тушь, она с легкостью прошла бы по подиуму. Я не мог оторвать взгляд от ее глаз. Стало зябко, и она устроилась у меня на коленях. Я согревал ее пальцы своим дыханием. Романтично? Да. Как из кино? Тоже да. Случайно в тот момент я и сам был обладателем модельной внешности. Мы словно утонули друг в друге. Она рассказывала о своей жизни, и я впервые узнал, как живут богатые. Они такие же люди. Те же проблемы, те же чувства. Деньги не меняют сути. Я слушал, любовался ею, а в голове проносились картины: «Что, если бы не моя „волшебная“ жизнь? Если бы только она и я? Никаких способностей? Любовь, семья, дети? Возможно ли? Позволил бы отец ей быть с бедняком?».

Ее взгляд стирал все мрачные сценарии.

Она говорила без умолку: о плавании с розовыми дельфинами, о том, как в детстве подставила уборщицу и до сих пор мучается виной, о мечте создать собственный бренд одежды вместо работы в банке.

Дождь кончился. Люди приходили и уходили на автобусах. Мы сидели и говорили. Поздним вечером мы оказались в хостеле. Дешевом, обычном, для провинциальных туристов – месте, где она никогда не бывала.

Мы лежали на втором ярусе кровати, и она шептала слова любви.

– Я исчезну из твоей жизни на рассвете. Навсегда. Зачем тебе эта связь?

– Я люблю тебя, – прошептала она, нежно проводя рукой по моей груди.

– Но разве ты готова отдать свою юность первому встречному?

– Я люблю тебя.

– Как ты будешь жить после этого?

– Может быть, я впервые почувствовала настоящую жизнь?

Утром я ушел в облике десятилетнего мальчишки. Она вызвала водителя и уехала в отцовский дом. Наши судьбы разошлись. Надолго ли?

Я долго не мог забыть ее. Майеру приходилось обходиться без моей помощи. Он часами сидел неподвижно, скованный собственным телом. Лишь в этой неподвижности его разум мог работать. Меня же накрыла хандра.

***

– Дай таблетку, – промямлил Джозеф.

Я машинально протянул ему таблетку.

– Ты поедешь в Бостон, – вдруг отчетливо произнес он. Его голос обрел неожиданную твердость. – Нам нужен Алекс Стоун. Он ключ. Без него мы ничего не сможем. И только ты способен уговорить его присоединиться. Я займусь поиском остальных.

– Какой команды? Чем она займется?

– Идем, – резко встал он. – Пока я двигаюсь, я в сознании. Говорить могу только в движении.

На улице он продолжил:

– Мы не станем менять мир насильно. Мир изменится сам. Наша задача – давать ему новые знания, технологии. То, что перевернет образ мыслей людей. Мы ускорим социальный и технологический прогресс. Поможем человечеству шагнуть в новую эпоху.

– А если мы спровоцируем катастрофу? Может, люди не готовы к такому скачку? Может, эволюция не терпит спешки?

– Ресурсы планеты иссякают, – его голос стал жестким. – Если не выйти на новый уровень развития, неизбежна война за остатки. Война за выживание. Самая страшная в истории. Мы должны ее предотвратить. Нынешняя модель – порочный круг потребления – лишь ускоряет крах. Работа предстоит гигантская.

– Но с чего начать?

– Хочешь изменить систему – возглавь ее! – Он резко остановился, глядя мне в глаза. – Мы должны войти в нее. Стать ее частью. Влиять на мир изнутри, будучи лидерами.

– Опять абстракции? – вздохнул я.

– Я бывший сенатор, – усмехнулся он. – Иначе не умею. Для конкретики нам и нужна команда.

С этим спорить было бесполезно.

1998 – Начало игры. Становление компании «GoldStone»

Чтобы начать менять мир нам нужны были власть, связи и влияние. Без денег не может быть ни первого, ни второго, ни третьего. Соответственно нам срочно нужны были деньги. Воровать, промывать мозги рандомным миллиардерам для спонсирования нашей деятельность было не по-христиански, да и мы просто не хотели.

Наши первые попытки обзавестись деньгами были жалкими. На остатки денег от собственности Майера я попробовал вложиться в мелкий бизнес – сервис по аренде яхт для туристов. Знания-то были. Но мир «малого бизнеса» оказался болотом, кишащим крысами в дорогих костюмах с пистолетами за пазухой. Местные «крышеватели», коррумпированные чиновники, конкуренты, готовые поджечь лодку… Моя сила позволяла раз за разом выкручиваться, заставляя то одного гангстера «осознать тщетность насилий», то чиновника «внезапно обнаружить честность и принципиальность». Но цена! Каждая такая «сделка с совестью» отнимала годы. Я старел на глазах, превращаясь из крепкого тридцатилетнего «молчуна» в изможденного пятидесятилетнего старика с сединой и морщинами, едва успев найти новую… «спонсоршу» омоложения. Это был порочный круг, тупик. Я строил карточный домик, а окружающая грязь и подлость его постоянно разрушали. Сила убеждения – мощный, но грубый инструмент. Она ломала, а не создавала. Для созидания нужны были иные механизмы: расчет, стратегия, надежные люди и… капитал. Настоящий капитал, а не жалкие подачки от аренды лодчонок.

С 1997 года мир бурлил. Интернет, доткомы – все говорило о новой эре, о цифровом золоте. Технологии. Вот в чем будущее. Но как туда войти мне, человеку без юридического прошлого и настоящего? Я наблюдал за взлетами и падениями стартапов из Кремниевой долины, читал Wired в кафе, чувствуя одновременно азарт и глухое раздражение. Столько шума, столько глупости! Миллионы вбухивались в проекты, не имевшие ни грамма реальной ценности. И тут же разбивались о скалы рыночной реальности. Это был хаос, дикий запад цифровой эпохи. И в этом хаосе, понял я, человек, умеющий видеть суть, способный отделить зерно от плевел и, главное, убедить других в своей правоте (тут моя особенность могла сыграть иначе, не как дубина), имел колоссальное преимущество. Но убеждать нужно было не силой приказа, а силой идеи, логики, выгоды. Нужно было найти не просто идею, а ту самую идею, и людей, которые могли ее воплотить.

Именно тогда, на одной из «тусовок» для инвесторов в Сан-Франциско, куда я пробрался, изображая из себя эксцентричного англичанина с туманным прошлым, я услышал его. Алекс Стоун. Он стоял в углу, красавчик в сером костюме с сигарой в руках, на тот момент ему было 25, а он уже стоял с сигарой в руках и наравне спорил с группой венчурных инвесторов. Его голос, громкий, невероятно плотный, наполненный фанатичной убежденностью, перекрывал гул толпы. Было ясно, что он знает о чем говорит

«…вы не понимаете! Вы смотрите на лампочку Эдисона и видите просто лампочку! Я вижу энергосистему! Я вижу города, фабрики, новую эпоху! То, что у меня в ноутбуке – это не просто алгоритм оптимизации логистики. Это нервная система для глобальной торговли! Она учится, адаптируется в реальном времени, учитывает не только цены на топливо и время в пути, но и погоду в порту назначения, курсы валют, спрос на конкретный товар в конкретном районе прямо сейчас! Она может сократить издержки на транспортировку на 30%, нет, на 40%! И это только начало! Представьте это масштабированным на всю планету…»

Его осмеивали. «Фантазер, Стоун!», «Где твоя монетизация, Алекс?», «Твой проект не принес тебе ни цента! Кто тебе даст доступ ко всем этим данным? ЦРУ?» Алексу нечего было возразить пылал, его пальцы нервно барабанили по крышке ноутбука. Он был гением в макроэкономике, одержимым своей идеей, и абсолютно беспомощным без денег и связей родителей, погибших при странных обстоятельствах, когда он был еще ребенком. Я видел, что ему важен этот проект. Он не хотел просто разбогатеть. Он хотел изменить сам принцип движения вещей в мире. Сделать его эффективнее, умнее. Огонь созидания. И он был обречен на провал здесь, среди этих стервятников, ждущих быстрой наживы.

Я подошел, когда толпа разошлась, оставив Алекса одного, нервно глотающего виски как успокоительное.

– Мистер Стоун? – произнес я своим новым, бархатистым «английским» баритоном. – Джонатан Вейл. Ваша идея… она невероятна.

Он посмотрел на меня с немым вопросом и глубочайшей усталостью.

– Еще один, чтобы посмеяться?

– Напротив. Чтобы предложить партнерство. Я не венчурный инвестор. Я вижу то, что вы создали. Вижу потенциал. И я знаю, как превратить этот потенциал в реальность. У меня есть ресурсы. И кое-что поважнее денег – понимание того, как работает этот мир. Настоящий мир, а не этот карнавал. – Я кивнул на гламурную толпу.

Мы говорили до утра в дешевой закусочной, за чашками крепчайшего кофе. Я говорил ему о СССР, о гигантских, но неповоротливых системах, о чудовищных потерях из-за неэффективности. О том, что его алгоритм – это не просто софт, а ключ к новому уровню организации материального мира. Я не использовал силу. Я использовал правду, подкрепленную глубоким пониманием глобальных процессов, полученным не из учебников, а из самой гущи событий. Я говорил о рисках, о сложностях, о том, что путь будет адски тяжел. Но я верил. Искренне.

Алекс слушал, завороженный. Его усталость сменилась острым, почти болезненным интересом. Он видел во мне не просто инвестора, а соратника, человека, который понимал. Которого не нужно было убеждать в грандиозности идеи – я видел ее масштаб лучше него самого. Я стал для него зеркалом, отражающим его собственное, самое смелое видение.

– Почему? – спросил он наконец, в упор глядя мне в глаза. – Почему вы верите в это? Почему вы верите в меня?

Я улыбнулся. Это была горькая улыбка.

– Потому что я потратил слишком много сил на разрушение старых систем, Алекс. Теперь я хочу попробовать построить что-то новое. Что-то лучшее. А вы… вы даете инструмент. Искру. Я просто подношу к ней топливо и раздуваю огонь. Ну и конечно же для изменения мира нужны деньги. Вместе у нас все получится!

Это была не вся правда, но это была правда. Он почувствовал это. Мы пожали руки. Партнерство было заключено. Так родился «GoldStone».

Но одного Алекса и его программистов было мало. Нужна была команда.

Я нашел ветеранов советской вычислительной математики, сгибавшихся под грузом нищеты и невостребованности в новой России. Умнейших людей, чьи мозги работали на износ в оборонке, а теперь прозябали. Я не «вербовал» их. Я приезжал. Говорил. Рассказывал о проекте Алекса, о его масштабе, о вызове, который не мог не зажечь в них искру научного азарта. Я показывал им код. И говорил: «Ваши знания, ваш опыт в построении сложных систем – бесценны. Вы нам нужны чтобы сделать это. Мы дадим вам достойную жизнь, лабораторию, свободу творить». Я не использовал силу, они сами шли к нам. Верно, подобранных слов было достаточно. Я находил их болевые точки – невостребованность, нищета, ощущение кончины эпохи – и предлагал исцеление через созидание. Это была тонкая работа, ювелирная точность.

Мы сняли полуразрушенный склад на окраине Бостона. «Штаб-квартира». Холодно, сыро, провода свисают с потолка. Но там царила атмосфера безумной, почти религиозной веры в идею. Алекс, сгорбившись над серверами (добытыми бог знает какими путями), его маленькая команда энтузиастов-программистов, и наши «старики» из России, с горящими глазами, спорящие на смеси русского, английского и математических формул. Я был связующим звеном, «добытчиком», тем, кто решал проблемы. Найти деньги на новый сервер? Уговорить скандального арендодателя не выкидывать нас сразу? Найти пиццу для ночного марафона кодинга? Это была моя работа. Я использовал силу экономно, точечно, чаще всего просто находя нужные слова, нужный подход, нужную слабость в человеке. Иногда – вкладывая в просьбу чуть больше убедительности, чем позволяли обычные человеческие возможности. «Мистер Джонсон, вы же понимаете, что стабильный арендатор в этом вашем… уникальном помещении – это редкая удача? Давайте продлим контракт на полгода, я лично гарантирую своевременную оплату. Вам же спокойнее». И мистер Джонсон соглашался.

Деньги были постоянной головной болью. Мои личные сбережения таяли. Венчурные фонды смотрели на нас как на безумцев. «Глобальная нервная система логистики»? Звучало как бред. Нам нужен был прорыв. Первый крупный контракт.

И тут грянул 1998 год. Азиатский финансовый кризис, обвал рынков. Хаос. Транспортные коридоры встали. Компании несли чудовищные убытки из-за сбоев в поставках. И в этот момент я нашел его. Крупного игрока в морских перевозках, чьи корабли буквально застыли в портах, а клиенты рвали контракты. Его звали Роберт Мотморган. Человек старой закалки, железный, недоверчивый, на грани паники.

Встреча проходила в его роскошном, но мрачном кабинете. Карты мира на стенах, модели кораблей. Он смотрел на меня и Алекса как на назойливых мух.

– Ваша игрушка, господа, мне не нужна. У меня реальные проблемы. Торговая система рушится.

– Именно поэтому она вам нужна, мистер Мотморган, – сказал я спокойно. – Мир рухнул. Старые правила не работают. Ваш флот стоит. Ваши клиенты уходят. Вы теряете миллионы каждый день. Вы пытаетесь тушить пожар ведром, когда горит весь лес.

– И что вы предлагаете? Волшебную палочку?

– Нет. Карту пожара. И маршрут для обхода. – Я кивнул Алексу. Тот, с горящими глазами, открыл ноутбук, подключил его к проектору (мы притащили свой). На стене ожила карта мира. Но не статичная. Она пульсировала потоками данных. Красные пятна кризисных зон, оранжевые зоны риска, зеленые коридоры возможностей. Виды портов с камер, графики загрузки, прогнозы погоды, биржевые котировки товаров, которые везли его корабли. Алгоритм Алекса, подпитываемый данными, которые мы с боем добывали последние месяцы, работал.

– Смотрите, – голос Алекса набрал силу. – Ваш балкер «Ocean Giant» застрял в Сингапуре. Груз – сталь для автомобильного завода в Гамбурге. Завод на грани остановки. Штрафы – полмиллиона в день. Алгоритм показывает: погода в Малаккском проливе улучшится через 18 часов. Но прямой маршрут заблокирован политическим кризисом в Индонезии. Вот альтернатива: разгрузить часть стали на рейсовый сухогруз, идущий в Аден, там перегрузить на железную дорогу до Суэца, а там – на ожидающий ролкер до Италии, и далее автотранспортом в Гамбург. Срок доставки – на 7 дней позже контрактного, но завод не встанет. Общие потери – 120 тысяч против ваших потенциальных полумиллиона в день. Алгоритм уже нашел контрагентов, просчитал тарифы, подготовил проекты документов. Нажмите здесь – и система запустит процесс. Это «GoldStoneLogistic».

Мотморган смотрел на пульсирующую карту, на летящие строки расчетов. Его лицо было каменным. Я чувствовал его сопротивление, страх перед новым, перед этим цифровым чудовищем.

– Вы предлагаете доверить мои корабли, мой бизнес какой-то… машине? – прорычал он.

– Нет, мистер Мотморган, – мягко вступил я. Я встал, подошел к карте. Моя тень легла на Азию. – Мы предлагаем вам довериться инструменту. Инструменту, который видит мир целиком, в реальном времени. Инструменту, который не паникует, не устает, не ошибается из-за усталости или незнания. Мы предлагаем вам контроль. В хаосе. Мы предлагаем не просто сэкономить деньги сейчас. Мы предлагаем вам стать пионером. Первым, кто выйдет из этого кризиса не ослабевшим, а усилившимся. Кто увидит пути там, где другие видят только стены. Разве не за этим вы строили свой флот? Чтобы покорять стихию, а не быть ее жертвой?