Юнец идущий к свету
Свет умер без предупреждения. Он не померк, не моргнул в предсмертной агонии, не выдал ни всплеска, ни треска. Он просто испустил дух, растворился в небытии, будто его и не было вовсе. Один миг – мир был наполнен звуками, его кровью и пульсом: ровный, убаюкивающий гул холодильников, мерцающее сияние экранов, застывших с немым удивлением, назойливое жужжание люминесцентных лампочек под потолками. Следующий миг – всё поглотила абсолютная, бархатная тишина. Она была тяжелой и густой, как горячая смола, заливающая уши, легкие, мозг. Эта тишина давила на барабанные перепонки, заставляя их ловить несуществующие шорохи, которые рождались внутри, из страха.
Город замер. Без своего электрического сердца он был просто грудой безжизненного бетона и стекла, беспомощно распластанной под низким, бледным, безразличным небом. Телефоны превратились в бесполезные, холодные камни. Воды в кранах не было – насосы, лишенные воли, замолчали первыми. Даже воздух изменился. Привычный, едкий коктейль из пыли, бензина и миллионов чужих жизней сменился странной, первобытной свежестью, пахнущей озоном после грозы, сырой землей и чем-то еще, неуловимым и острым – страхом. Страхом, который витал над крышами, заползал в подъезды и щекотал позвоночники тех, кто осмеливался выглянуть в непривычно темные окна.
Единственная нить, тонкая пуповина, связывавшая город с жизнью, с миром порядка и машин, тянулась на пятьдесят километров, к дымящим трубам электростанции. Тонкая, как воспаленный нерв, линия из серых, покрытых лишайником столбов и туго натянутых проводов, поющим от напряжения даже в безветренную погоду. Теперь она молчала. Это молчание было громче любого взрыва.
На самой окраине, у последнего огонька, упрямо дравшегося с тьмой, – пляшущего язычка керосиновой лампы, – стояли двое. Их тени, огромные и нелепые, метались по стенам покинутого сторожевого поста, словно пытаясь сбежать.
Старика звали Ефим. Он был электриком. Не тем, кто меняет лампочки, а тем, кто понимает язык тока, чувствует его норов и характер. «Последний из могикан», – ворчал он, орудуя отверткой. Его руки, покрытые причудливой паутиной старых ожогов и серебристых шрамов, помнили вес медного провода, холодную гладь стали и едва уловимую вибрацию жизни, бегущую по жилам кабеля. Он смотрел в черный зев окна, на уходящую в непроглядную темень аллею столбов, и его лицо, изрезанное морщинами, как высохшее русло реки, было похоже на старую, истрёпанную карту, где каждая складка означала пройденный километр, каждое пятно – прожитый год.
Рядом, нервно переминаясь с ноги на ногу, стоял парень, которого все звали просто Юнцом. Он был стажером, щенком, прибившимся к старому мастеру всего полгода назад. Он только-только начал различать, где фаза, а где ноль, учился не вздрагивать от внезапной искры и с благоговением взирал на Ефимовы руки, творившие, как ему казалось, чудеса. Теперь же та самая искра, большая и всеобщая, погасла, и мир погрузился в ту самую тьму, против которой он учился бороться.
– Думаешь, обрыв? – выдохнул Юнец, и его голос, сорвавшийся на фальцет, прозвучал кощунственно громко в звенящей, как натянутая струна, тишине.
Ефим не поворачивался. Он медленно, с привычным, отработанным жестом, достал из потертого кармана куртки замусоленную пачку «Беломора», сунул в рот последний окурок. Он не закурил. Просто подержал его на губе, чувствуя горьковатый вкус табака.
– Может, обрыв, – наконец произнес он. – А может, и не обрыв. Может, там, на станции, свои дела приключились. Суть не в причине, пацан. Суть в том, что идти надо. Идти и смотреть.
Он чиркнул спичкой о коробок. На мгновение его лицо озарилось резким, желтым светом. Пламя выхватило из мрака глубокие, как овраги, тени под скулами, подчеркнуло властный нос и упрямый подбородок. Он зажег окурок от спички, и ядовитый дымок медленно пополз к потолку.
– Пятьдесят километров. Вдоль линии. Не отрывая глаз. Смотреть. Видеть. Не проглядеть. Потому что если проглядим…
Он не договорил, сделав глубокую затяжку.
– А если… если там… ? – прошептал Юнец, и его взгляд беспокойно скользнул по черному квадрату окна, за которым таился незнакомый, враждебный мир.
Ефим тяжело выдохнул, стряхнул пепел на грязный пол и раздавил окубок каблуком.
– Город умирает, пацан. Уже второй день. Ты слышишь? – Он сделал паузу, прислушиваясь к той самой оглушительной тишине. – Голодный человек – хуже голодного зверя. Потому что зверь руководствуется инстинктом, а человек – страхом. А звери… лесные, полевые… они уже давно ждут, когда мы, люди, наконец потушим наш нахальный, крикливый свет и вернем им ночь.
Он взвалил на плечо свой тяжелый, видавший виды рюкзак, отполированный до блеска руками и временем. В нем жили его инструменты – ключи, пассатижи, изолента, мерный трос. Он щелкнул выключателем мощного фонаря. Узкий, упрямый луч, похожий на световой меч, прорезал тьму, лизнул ржавый бок ближайшего подножного столба, скользнул по туго натянутым, безжизненным проводам и уперся в непроглядную, бархатную пустоту, не в силах пробить ее.
– Наше дело – провода, – сказал Ефим, и в его голосе не было ни страха, ни сомнений, лишь простая, суровая необходимость. – Остальное… остальное как получится. Идём.
И они пошли. Два темных, неясных силуэта на фоне огромного, бездушного неба, усыпанного чужими, холодными звездами. Старик, несущий в своих натруженных руках память о свете, знание о том, как его вернуть, и парень, несущий в своем сжимающемся от ужаса сердце лишь один груз – груз собственного страха. Они шагнули за последний покосившийся забор, оставив позади немой, отчаявшийся город, и двинулись в черноту, вдоль мертвой стальной артерии.
***
Они шли целый день. Беспощадное, методичное движение, отмеряющее километры усталостью в ногах и солью на губах. Солнце, бледное и холодное, словно выцветшая монета, пробивалось сквозь сплошную пелену низких облаков, не давая тепла, лишь подсвечивая унылую действительность. Под ногами хрустел мертвый, поседевший бурьян, и каждый шаг отдавался в костях. Тишину нарушал только ветер – вечный, неутомимый странник. Он гулял в струнах высоковольтных проводов, и те, лишенные своего привычного гудения, отзывались ему одной и той же монотонной, заунывной песней – скорбным воем, полным тоски по утраченной силе.