Общество Чёрных Роз

0. ДУРАК

Я никогда не понимал, почему она выбрала моего отца.

В этом царстве теней и сквозняков, которое лишь по недоразумению называлось домом, она всегда выглядела слегка… лишней. Как будто зашла в гости, но была слишком вежлива, чтобы сразу уйти. Моя добрая, весёлая, в чём-то наивная мать, у которой сначала даже были какие-то подруги, с годами по… Нет, погодите-ка. Сейчас не о том.

Я сказал, что она была лишней. Почему лишней?

Для этого нужно объяснить, что это был за дом.

Дом был наполнен пустотой. Из этой пустоты рождались предметы: старая мебель, мутные зеркала, вазы с розами из сада, фотографии в рамках, свечи, пожелтевшие листы бумаги, десятки и сотни пыльных книг, расшатанное пианино, узкие двери, тяжёлые окна, а иногда – мама, и ещё реже – отец.

Пустота выплёскивалась и за пределы дома, равномерно распределяясь в пространстве. Из неё выплывали розовые кусты, тусклая статуя с отбитой головой и женской рукой, протянутой куда-то вбок, тропинки, подёрнутые то туманом, то инеем. За забором из пустоты смотрели соседские дети – смотрели равнодушно, так как мне запрещено было с ними играть, и потому никакого интереса я для них не представлял.

В доме было два этажа и подвал. На первом располагались прихожая, гостиная и кухня, а на втором – библиотека, родительская спальня, кабинет отца и моя комнатка под скосом крыши. Каждая из комнат была по-своему привлекательна, но было в них всех и что-то отталкивающее… Но обо всём по порядку.

Гостиная. Здесь я особенно никогда не бывал, поскольку в ней часто находились гости. Из-за их разговоров меня обычно выгоняли за дверь, и потому гостиную я гораздо больше слышал, чем видел. У гостей почему-то никогда не бывало детей моего возраста – как назло! – и эти бесчисленные тётушки и дядюшки, казалось, ничего не делали, кроме болтовни и распития чая с коньяком. Иногда, впрочем, мне доставались от них конфеты или книги.

Кухня. Тут можно было порой встретить мою мать – она всегда старалась приготовить что-то вкусное для меня. Ещё я таскал оттуда печенье, а иногда просто сидел и смотрел, как она моет посуду.

В прихожей не было решительно ничего интересного, кроме того, что из неё можно было попасть на улицу, в сад – и через неё мама часто уходила туда с инструментами или водой, а возвращалась уже в резиновых сапогах, измазанных мягкой грязью.

Поднявшись наверх по скрипучей широкой лестнице, я оказывался в библиотеке, и уже из неё можно было пройти во все остальные комнаты. Библиотека была хороша тем, что если просидеть в ней достаточно долго, из кабинета мог выйти отец – и тогда, спрятавшись в глубине большого кресла, я наблюдал за ним. Как он проходит к стеллажу, стоит, проводит пальцами по корешкам книг, и наконец выбирает одну… Конечно, я не решался подойти или как-то обозначить своё присутствие. Отец… но обо всём по порядку.

Детская. Моя комната не всегда была для меня прибежищем личного пространства. Пустота ощущалась в ней ничуть не меньше, чем в других частях дома. Порой меня наказывали, и я сидел тут в тишине, без возможности выйти наружу. Кажется, у меня плохо выходило себя занимать – я просто слонялся туда-сюда, изнывая от безделья, и во время таких наказаний оно было ещё более пустым и изматывающим. Но иногда я бывал вознаграждён: из окошка моей комнатки было видно часть розового сада, и, если мать выходила поработать в саду, я мог смотреть, как она обрезает старые ветки, подвязывает новые, убирает листья. Наказание превращалось в радость.

Был в моей комнате и другой вид пустоты – когда я ложился спать, из противоположного края комнаты, там, где крыша практически сходилась с полом, на меня смотрела тьма. Казалось, что вот там, именно в том углу, она особенно густая и одушевлённая. Если бы можно было поставить туда мебель, хотя бы какой-то стул, уверен, что эту неприятную тёмную пустоту удалось бы развеять. Но низкий скошенный потолок этого не позволял, и каждый вечер я молча смотрел туда, прячась под одеялом.

Родительская спальня. Что это за комната, я узнал только спустя годы, а тогда мне строжайше запрещалось входить в неё. Мне, видимо, недоставало детского любопытства – или, может быть, я слишком боялся отца. Это было место, куда родители заходили по вечерам, и место, из которого они появлялись, когда я с утра прятался в большом кресле в библиотеке и ждал. В предрассветном сумраке из спальни появлялся отец и спускался на кухню – я в точности знал, что он делает себе кофе с какими-то травами или настоями, и запах поднимался через лестничный проём, доходя до моего кресла, где я лежал в полудрёме. После отец поднимался и уходил в кабинет.

Спустя час или два просыпалась мать. Тут я уже вскакивал и бежал к ней – можно было не бояться, что отец выйдет и прикрикнет, что она слишком балует меня нежностями. По утрам он никогда не выходил. А мы с мамой шли на кухню, и она завязывала фартук, закатывала рукава, наливала мне молока или компота.

Кабинет. О, сколько я мог бы рассказать про этот кабинет, хоть и заходил в него тогда всего лишь раз… про это, впрочем, потом. Главным образом он был интересен мне тем, что там скрывался отец. Я понятия не имел, чем он занимается, но иногда видел через приоткрытую дверь письменный стол с бумагами, печатную машинку, ковёр посреди комнаты и стеллаж. Предметы на стеллаже мне никогда не удавалось толком рассмотреть, но они совершенно точно были странными, необычными предметами, каких не было во всём остальном доме. По крайней мере, мне так казалось.

Из библиотечного кресла я слышал, как отец ходит по кабинету. Когда он заходил на ковёр, шаги становились приглушёнными, а на паркете стучали, – звук был, как будто печать опускалась на документ.

К отцу приходили гости. Мать, как только слышала звук мотора, приближающийся к калитке, сразу хватала меня и отводила на кухню или в детскую, но после я мог тихонько выйти и посмотреть на загадочных людей, которые поднимались по лестнице к нему в кабинет. Все они выглядели богатыми, жутковатыми господами, а иногда это были и женщины тоже. Отец рядом с ними, впрочем, никак не менялся в лице, и было видно, что он совсем не боится их. К сожалению, дверь кабинета за гостями отец всегда тщательно закрывал, и я ни разу не слышал, о чём шёл разговор. Сейчас я думаю, что он зарабатывал очень много денег, но почему тогда мы жили в этом доме, где зимой ветер завывал так, что по ночам приходилось закрывать уши подушкой?

Спустимся из кабинета обратно в прихожую. Если откинуть ковёр, который настолько стар, что уже и не различить, какого он цвета, в полу обнаруживался деревянный люк. Мне туда спускаться, конечно, не разрешалось, но иногда я с тревогой смотрел, как спускалась в подвал моя мать. В одной руке у неё был фонарь, и он разжижал пустую темноту подземья, и в ней вдруг появлялись плотные ряды стеклянных банок, наполненных компотом, вареньем, квашенными овощами и варёной сгущёнкой. Она возвращалась из подвала с добычей, и мне было дозволено сразу же попробовать то, что она приносила. То ли моя мать так любила домохозяйствовать, то ли отец не любил супермаркеты – но еды “из магазина” у нас дома практически не было. Разве что кофе, да ещё специи…

Лет в пять я уже научился выскальзывать из дома незамеченным. Это открывало передо мной огромные возможности: можно было подглядывать, как мама ухаживает за розовыми кустами, собирать яблоки или крыжовник, а ещё можно было спрятаться в зарослях черноплодной рябины у забора и смотреть в щель. Прямо за нашим домом находилась неухоженная поляна, которая служила местным деревенским детям игровой площадкой. Столько интересного они там делали… Строили домики-шалаши из веток, стреляли друг в друга из самодельных луков, болтали, делились игрушками, дрались, рыдали, смеялись, снова дрались. Я уже тогда не мог не отметить, что выглядят они не так, как я – одежда у них была совсем другая, а ещё у них часто бывали в руках телефоны, прямо как у богатых гостей моего отца. У нас в доме был только большой домашний телефон, у которого на кручёном проводе висела увесистая трубка. Я не знал, что думать про всё это, но у меня в любом случае не было выбора, какой образ жизни вести, и я быстро смирился с тем, что я оказался другим. Хорошо хоть, что я не мог общаться с этими детьми, и не стал поводом для насмешек. Впрочем, кто знает, о чём они говорили, когда порой замечали меня, подглядывающего за их играми из-за забора…

Вот такое было у меня детство, и вот такой был у меня дом. Мама казалось в нём лишней, потому что я всегда думал, что она-то как раз из того, другого мира, мира-за-забором, где носят странную одежду и слушают песни с телефонов, и покупают в магазинах яркие напитки в бутылочках. Я думал так, потому что раньше к маме приезжали подруги, или забирали её с собой на машине, и подруги эти были именно такими. Да и она сама рядом с ними как будто оживала: смеялась, говорила и пила вино.

Про маму, впрочем, следует рассказать подробнее… Ах да, ещё у меня, конечно, были книги. К сожалению, я плохо умел читать – за домашними заботами мама не могла проводить со мной много времени, а отец, конечно, практически всегда был занят. Но я рассматривал картинки, и мечтал, что когда-нибудь у меня будут друзья – как там, где дети и звери, держась за руки, шли по дороге навстречу приключениям. Или, например, любовь – как в книгах, где главный герой спасает девушку, попавшую в беду, и в конце они обязательно женятся. Правда, я уже тогда немного переживал, не будет ли моей невесте грустно в моём странном доме, и не перестанут ли к ней тоже когда-нибудь приезжать её “зазаборные” подруги…

У меня не было и мысли о том, что когда-нибудь я оттуда уеду. И уж тем более мне не приходило в голову, что я окажусь в настоящем, обычном городе, в окружении настоящих, обычных людей.

Природа странности моей семьи стала занимать меня всерьёз, когда я ещё немного повзрослел. Тогда уже, конечно, меня стало здорово раздражать всё это – и одежда, и еда, и невозможность общения со сверстниками, и все эти дядюшки и тётушки… Но тогда, в раннем детстве, мне хватало своих детских проблем и желаний, и сейчас, когда я вспоминаю об этом, я чаще думаю не о том, что в моём детстве было, а о том, чего в нём не было.

Может быть, если бы в нём было хоть какое-нибудь домашнее животное, за которым я мог бы ухаживать, я лучше научился бы любить или хотя бы сочувствовать, и не попал бы в эту ужасную ситуацию. Может быть, если бы отец побольше рассказывал мне о своём ремесле, я бы не натворил всех этих глупостей, не совершил фатальную ошибку…

Или если бы мать успела привить мне любовь к чтению, и я был бы, например, немного умнее…

Кто-то скажет, что нет смысла копаться в прошлом. Но после всего случившегося я думаю, что причины наших провалов и триумфов кроются именно там, и там же, возможно, спрятаны ключи ко всему тому, что я натворил. Может быть, если я как следует воссоздам всех этих призраков, и эту пустоту, сквозь них, как через цветное стекло, выступят невидимые ранее знаки?

Я никогда не понимал, почему она выбрала отца… Такая добрая и весёлая мама, – и мрачный, замкнутый отец, который разговаривал отрывочно, если вообще раскрывал рот. Ему как будто было достаточно просто находиться в помещении, чтобы его желания неукоснительно исполнялись. Я ни разу, кажется, не видел, чтобы он улыбался. И мама постепенно угасала, пока наконец не угасла совсем.

Тётушки и дядюшки с обеих сторон этого странного брака шептались, что мой отец приворожил её. Я до сих пор не знаю, что они имели в виду.

Прошло много лет, и я вынужден снова стоять на пороге этого дома. Розы давно засохли, и в доме не горит свет. Я сделал ужасную вещь, и я думаю, что ответы на все вопросы должны быть здесь. В этих комнатах, безделушках, бумагах, книгах, банках в погребе, которым больше лет, чем мне, а ещё – в отцовском кабинете, и, может быть, в той темноте, что сгущалась в углу моей детской комнаты, или в буфете маленькой кухни… Всё это, как оказалось, уехав, я забрал с собой, как кидают в чемодан не глядя вещи, все без разбору. Что ж, пришла пора разобрать этот чемоданчик…

Ключ от дома в моей руке. Мне кажется, что сквозь замочную скважину я чувствую дуновение странного, нездешнего ветра…

I