Диссонанс Канта

Глава 1: Латентность

Моя рука уже касалась края криокапсулы, когда я осознал, что проснулся.

Это всегда так. Распределённый мозг – штука полезная, пока не начинаешь задумываться о том, что твоё «я» размазано по позвоночнику, как масло по слишком большому куску хлеба. Узлы вдоль спины обрабатывают информацию быстрее, чем кора успевает её присвоить. Тело действует, сознание догоняет. Феноменологи называют это «латентностью самости». Я называю это утренней рутиной.

Капсула открылась с влажным вздохом, выпуская облако конденсата. Мои лёгкие сделали первый настоящий вдох за – сколько? – четырнадцать месяцев субъективного небытия. Воздух корабля пах озоном и чем-то органическим, чуть сладковатым. Рециркуляция. Системы жизнеобеспечения добавляли в атмосферу микродозы феромонов, имитирующих присутствие других людей. Психологический костыль для социальных приматов, застрявших в металлической банке между звёздами.

Я сел. Вернее, моё тело село, а через полторы секунды я осознал, что сижу. Латентность сегодня была хуже обычного – криосон всегда сбивал синхронизацию между узлами.

– Добро пожаловать обратно, доктор Чен-Ривера, – произнёс голос из динамиков. Айзек. Корабельный ИИ говорил с интонациями, которые звучали почти тепло, если не знать, что за ними нет ничего, кроме оптимизированных алгоритмов социального взаимодействия. – Ваши витальные показатели в пределах нормы. Нейронная синхронизация восстановится в течение трёх-четырёх часов.

– Спасибо, Айзек.

Я поблагодарил программу. Рефлекс. Социальные приматы благодарят даже кофеварки.

Ноги коснулись пола – холодного, с текстурой, которую инженеры называли «антискользящей», а я бы назвал «неприятной». Гравитация была чуть ниже земной – ноль-восемь g, стандарт для дальних миссий. Достаточно, чтобы кости не разрушались. Недостаточно, чтобы чувствовать себя дома.

Я посмотрел на свои руки. Пальцы двигались – сжимались в кулак, разжимались. Я наблюдал за ними, как за чужими. Где-то в узлах вдоль позвоночника уже прошли сигналы, инициировавшие движение. Моя кора просто получала отчёт о проделанной работе.

Странное ощущение – быть зрителем собственных действий. Большинство людей никогда его не испытывают. Их сознание и тело синхронизированы с точностью до миллисекунд, и иллюзия контроля остаётся нетронутой. Моя иллюзия треснула давно, когда я добровольно согласился на процедуру распределения. Расширенная рабочая память, параллельная обработка, способность удерживать в фокусе больше переменных, чем любой baseline-человек. Цена – постоянное напоминание о том, что «я» – это конструкт, запаздывающий за реальностью.

Профессиональная деформация? Возможно. Но я бы соврал, если бы сказал, что выбрал эту модификацию случайно. Нейрофеноменолог, изучающий природу субъективного опыта, который каждое утро сталкивается с разрывом между действием и осознанием. Есть в этом что-то почти поэтичное. Или патологическое – зависит от того, кого спросить.

Душевая кабина была узкой, как гроб. Вода – синтетическая, рециклированная столько раз, что молекулы, вероятно, помнили прикосновение каждого члена экипажа. Я стоял под струями и смотрел, как капли стекают по коже. Моя кожа. Моё тело. Слова, которые мы используем, чтобы обозначить границы того, что считаем собой.

Границы произвольны. Я знал это лучше, чем кто-либо на этом корабле.

Где заканчиваюсь «я»? На поверхности эпидермиса? В синапсах коры? Или в узлах вдоль позвоночника, которые технически являются частью моей нервной системы, но расположены там, где обычно находятся только спинномозговые ганглии? Хельсинкский протокол требовал «непрерывности личности» – но что это значило для того, чья личность распределена по нескольким физическим носителям?

Я выключил воду. Тело уже вытиралось, когда я осознал решение выключить воду.

– Доктор Чен-Ривера, – снова Айзек, – капитан Волкова-Грау просит вас присоединиться к брифингу в командном модуле через сорок минут.

– Понял.

Сорок минут. Достаточно, чтобы привести в порядок то, что осталось от моего чувства реальности после криосна. Недостаточно, чтобы ответить на вопрос, который я задавал себе с момента пробуждения: почему латентность сегодня ощущалась иначе? Не просто хуже – иначе. Как будто что-то изменилось в самой структуре задержки.

Возможно, ничего. Возможно, криосон и рециклированный воздух играли с моим восприятием. А возможно – и эта мысль была неприятной – что-то на этом корабле или рядом с ним уже влияло на мои распределённые нейронные узлы.

Мы были близко к цели. Достаточно близко.

Коридор жилого сектора был освещён мягким светом, имитирующим земные сумерки. Психологи миссии настаивали на циркадных ритмах – как будто человеческий мозг мог забыть, что он в тысячах астрономических единиц от любого солнца. Мой мозг точно не забывал.

Я шёл, и мои шаги отставали от ощущения ходьбы. Левая нога, правая нога, левая нога – каждое движение сначала происходило, потом осознавалось. Я давно научился не думать об этом, позволять телу вести, а сознанию – наблюдать. Но сегодня наблюдение требовало усилий.

Дверь медотсека была открыта. Внутри – Рей Кастильо-Ибаньес, склонившийся над диагностической консолью. Он поднял голову, когда я появился в проёме.

– Маркус. Как самочувствие?

– Латентность, – ответил я. – Ты знаешь.

Рей кивнул. Его лицо – спокойное, внимательное – не выражало эмпатии, и я знал почему. Эмпатический импеданс. Хирургически сниженная способность к эмоциональному заражению. Его забота была не рефлексом, а решением. Некоторые считали это менее подлинным. Я считал это более честным.

– Твои узлы в норме, – сказал он, кивая на консоль. – Синхронизация восстанавливается штатно. Но я хочу провести полное сканирование, когда будет время.

– После брифинга?

– После брифинга.

Он помолчал. Его взгляд задержался на мне чуть дольше, чем требовала вежливость.

– Ты выглядишь… задумчивым.

– Я всегда задумчивый. Это профессиональная необходимость.

Рей не улыбнулся – он редко улыбался, хотя это не делало его холодным. Просто сосредоточенным. Забота без автоматизма.

– Мы почти на месте, – сказал он. – Шестнадцать часов до выхода на орбиту. Ты готов?

Готов. Странное слово. Я изучал сознание всю жизнь – картировал субъективный опыт, разрабатывал протоколы для описания квалиа, пытался найти объективные корреляты того, что по определению объективно недоступно. И вот теперь я летел к объекту, который – если верить данным первой миссии – демонстрировал интеллект без сознания. Или сознание без интеллекта. Или что-то третье, для чего у нас ещё не было слов.

– Я здесь, – сказал я вместо ответа. – Это уже что-то.

Командный модуль располагался в носовой части «Тезея-II». Название корабля – отсылка к древнему парадоксу. Если заменить все доски корабля одну за другой, останется ли он тем же кораблём? Первый «Тезей» был потерян двадцать лет назад. Весь экипаж вернулся. Все утверждали, что они – оригиналы. Генетические тесты подтвердили. Поведенческие тесты подтвердили. И всё же никто из них не помнил момент, когда принял решение эвакуироваться. Провал в памяти – у всех пятерых, синхронный.

Я думал об этом, поднимаясь по трапу к командному модулю. О досках, которые заменяют одну за другой. О том, что остаётся, когда замена завершена.

Саша Волкова-Грау стояла у главного экрана, когда я вошёл. Капитан «Тезея-II» – женщина пятидесяти двух лет с короткими седеющими волосами и взглядом, который, казалось, смотрел одновременно на тебя и сквозь тебя. Хирургически разделённые полушария. Искусственный мост, позволяющий переключаться между «объединённым» и «разделённым» режимами сознания. В разделённом режиме её левое и правое полушария функционировали почти независимо, каждое со своим мнением, своими приоритетами. Два сознания в одном теле – или одно сознание, способное раздваиваться по команде. Я так и не решил, какая интерпретация верна.

– Маркус, – она кивнула. – Как латентность?

– Терпимо. Хуже обычного, но в пределах.

– Мы все немного не в фазе. – Она коснулась виска – жест, который я видел раньше. Переключение режимов. – Криосон плюс близость к объекту. Айзек зафиксировал аномалии в нейронной активности всей команды.

– Какого рода аномалии?

– Небольшие колебания в синхронизации. Ничего критичного. – Она помолчала. – Пока.

Остальные члены экипажа уже были здесь. Тег Эгертон сидел у бокового терминала, его глаза бегали по экрану с выражением, которое я научился распознавать как «он видит что-то, чего не видим мы». Синестезия. Грамматические структуры в цвете. Для него текст на экране был не просто текстом – он был симфонией оттенков, и Тег слушал её с профессиональным вниманием.

Юки Танака-Ндиай стояла у технической консоли, проверяя показатели системы жизнеобеспечения. Единственный немодифицированный человек на борту. Baseline. Она отказывалась от нейромодификаций не из страха – из принципа. «Немодифицированное сознание имеет ценность, которую нельзя измерить», – сказала она однажды. Я не был уверен, что она права, но её присутствие в команде было важным: контрольный образец, эталон «обычного» человеческого опыта. Что бы это ни значило.

– Все собрались, – констатировала Саша. – Айзек, выведи последние данные.

Главный экран мигнул. Изображение было нечётким – расстояние всё ещё слишком большое для детальной съёмки – но достаточно ясным, чтобы увидеть контуры. Неправильная форма. Фрактальная поверхность. Что-то, что не должно существовать в Облаке Оорта.

Роршах.

Я смотрел на экран, и мой мозг делал то, что мозги делают лучше всего: искал паттерны. Там, где камера фиксировала случайные конфигурации, мои нейроны находили лица. Башни. Схемы, напоминающие электрические цепи. Знакомые формы в незнакомом пространстве.

Апофения. Склонность находить значимые паттерны в случайных данных. Эволюционный механизм, который помогал нашим предкам замечать хищников в кустах – даже когда никаких хищников не было. Лучше сто ложных тревог, чем одна пропущенная угроза.

Но я знал: это не в объекте. Это во мне.

– Красиво, – сказал Тег. Его голос был мечтательным, отстранённым. – Структура поверхности… она почти фонетическая. Как будто кто-то написал слово на языке, который существует только визуально.

– Это проекция, – возразил я. – Наш мозг интерпретирует случайные формы как язык.

– Все языки – проекция, – Тег повернулся ко мне. Его глаза – карие, с расширенными зрачками синестета – смотрели так, будто он видел цвет моих слов. – Мы находим паттерны, называем их значениями. Роршах не исключение. Он просто… честнее.

– Честнее?

– Он не притворяется, что паттерны – это что-то большее, чем паттерны.

Саша подняла руку – жест, прерывающий дискуссию.

– Давайте сосредоточимся на фактах. Айзек, статус объекта.

– Объект «Роршах» находится в восемнадцати миллионах километров от текущей позиции корабля, – голос ИИ звучал ровно, без эмоций, которые он так убедительно имитировал в личных разговорах. В официальном режиме Айзек не тратил ресурсы на очеловечивание. – Диаметр: приблизительно триста километров. Форма: нерегулярная, с высоким уровнем фрактальности поверхности. Температура поверхности: минус двести двенадцать градусов Цельсия, что соответствует равновесному состоянию для данного расстояния от Солнца. Однако зафиксированы локальные тепловые аномалии.

– Какого рода аномалии? – спросила Юки.

– Точечные источники тепла на глубине двух-трёх километров от поверхности. Температура в этих зонах достигает плюс пятнадцати градусов Цельсия. Источник энергии не идентифицирован.

– Не идентифицирован или не может быть идентифицирован? – уточнил я.

– Различие не имеет операционального значения на данном этапе, доктор Чен-Ривера. Для идентификации требуется более близкое исследование.

Операциональное значение. Айзек всегда мыслил в терминах функций и операций. Он не понимал, почему вопрос о природе источника может быть важен сам по себе, безотносительно практических последствий. Для него понимание было инструментом, не целью.

Иногда я завидовал этой ясности.

– Расскажи о сигналах, – попросила Саша.

Экран изменился. Теперь на нём были графики – волновые формы, спектрограммы, данные, которые выглядели почти как язык.

– С момента обнаружения в 2147 году объект «Роршах» отвечает на любые направленные радиосигналы, – продолжил Айзек. – Ответы демонстрируют следующие характеристики: грамматическая структура соответствует языку исходного сообщения. Семантическое содержание отсутствует или не поддаётся интерпретации. Время отклика: от трёх до семи секунд в зависимости от сложности входящего сообщения.

– Покажи пример, – сказал Тег.

На экране появился текст. Слева – сообщение, отправленное зондом «Аргус-17» двадцать четыре года назад. Справа – ответ.

Отправлено: «Это исследовательский зонд „Аргус-17". Мы представляем человечество Земли. Какова ваша природа? Каковы ваши намерения?»

Получено: «Это ответ на исследование. Мы представляем ответ. Природа характеризуется свойствами, которые определяют состояние. Намерения являются параметрами, которые доступны для параметров. Состояние доступно.»

Я читал эти строки много раз – в подготовительных материалах, в научных статьях, в бесконечных дискуссиях, которые предшествовали миссии. И каждый раз испытывал одно и то же ощущение: головокружение на краю чего-то огромного. Слова были правильными. Грамматика – безупречной. И при этом текст не значил ничего.

– Совершенный синтаксис, – прокомментировал Тег. Он смотрел на экран так, будто видел не буквы, а цветовую палитру. – И нулевая семантика. Он берёт структуру наших сообщений и возвращает её пустой. Как… – он искал слово, – …как зеркало, которое отражает форму, но не содержание.

– Или как система, которая обрабатывает символы по правилам, не понимая их значения, – добавил я.

Саша повернулась ко мне. Её глаза – серые, проницательные – задержались на моём лице.

– Китайская комната.

– Именно.

Аргумент Джона Сёрла. Мысленный эксперимент, которому больше двухсот лет, но который так и не получил окончательного опровержения. Представьте человека, запертого в комнате. У него есть книга правил: если видишь такой-то символ, напиши такой-то ответ. Он не знает китайского языка, но следует правилам настолько точно, что снаружи его ответы неотличимы от ответов носителя. Вопрос: понимает ли система китайский?

Сёрл говорил: нет. Понимание – это не манипуляция символами по правилам. Понимание требует чего-то большего. Интенциональности. Смысла. Того, что мы называем сознанием.

Роршах был китайской комнатой размером с небольшой астероид.

– Мы не знаем наверняка, – сказал Рей. Он говорил редко на брифингах, но когда говорил – все слушали. – Может быть, там есть понимание. Может быть, мы просто не распознаём его форму.

– А может быть, нет, – возразила Юки. Её голос был прямым, без научных обиняков. – Может быть, это просто очень сложный автомат. Как Айзек, только больше.

В комнате повисла пауза. Я почувствовал – или мне показалось, что почувствовал – лёгкое напряжение в воздухе. Сравнение с Айзеком было не вполне корректным, и все это понимали.

– Я не претендую на сознание, – произнёс ИИ. Его голос был нейтральным, информативным. – Я функционирую. Вопрос о моём внутреннем опыте не имеет операционального значения для моей функции.

– Но для нас имеет, – сказал я.

– Да. Для вас это имеет значение. Я наблюдаю это как факт вашего поведения, хотя не понимаю, почему.

Саша снова подняла руку.

– Мы не будем решать проблему сознания на брифинге. Давайте вернёмся к плану миссии.

План миссии был простым на бумаге и безнадёжно сложным в реальности. Выйти на орбиту вокруг Роршаха. Провести дистанционное исследование. Затем – проникновение. Малые группы, ограниченные по времени. Собрать данные, которые первая миссия не успела – или не смогла – собрать.

Первая миссия. «Тезей-I». Я думал о них всё время, пока Саша излагала детали протокола. Пятеро людей, которые вошли в Роршах и вышли из него. Все живы. Все здоровы. Все с синхронным провалом в памяти.

Официальная версия: травматическая амнезия. Стресс контакта с чужеродным разумом. Защитная реакция психики, стирающая невыносимые воспоминания.

Неофициальная версия, которую обсуждали в закрытых каналах: они не те же люди. Что-то произошло внутри. Что-то, о чём они не помнят, потому что не могут помнить. Потому что тех, кто помнил, больше нет.

Копии. Слово, которое никто не произносил вслух, но которое висело в воздухе каждого обсуждения. Если Роршах способен обрабатывать информацию с той точностью, которую демонстрируют его ответы, – способен ли он обработать человека? Разобрать на составные элементы и собрать заново? И если собранное существо неотличимо от оригинала – генетически, неврологически, поведенчески – является ли оно оригиналом?

Парадокс корабля Тезея. Только теперь речь шла не о досках.

– Маркус.

Я вздрогнул. Голос Саши.

– Да?

– Ты слушаешь?

– Я думаю о первой миссии.

Она кивнула. Без осуждения – она понимала.

– Мы все думаем. Но у нас есть преимущество: мы знаем, чего ожидать.

– Мы знаем, чего ожидали они. Это не одно и то же.

– Верно. – Она помолчала. – Твоя роль в миссии – картирование субъективного опыта. Если кто-то из нас начнёт… меняться, ты должен это зафиксировать. Установить критерии. Разработать протоколы.

– Критерии чего?

– Оригинальности.

Слово упало в тишину, как камень в воду.

– Ты хочешь, чтобы я определил, кто из нас – настоящий?

– Я хочу, чтобы ты определил, можно ли это определить вообще. И если можно – как.

Я посмотрел на неё. На Рея, который слушал с выражением профессионального интереса. На Тега, который всё ещё смотрел на экран с данными Роршаха. На Юки, единственную из нас, чей мозг не был изменён человеческими руками.

– Я не уверен, что это возможно, – сказал я наконец.

– Я тоже, – ответила Саша. – Но если кто-то может попытаться – это ты.

После брифинга я вернулся в свою каюту. Узкое пространство – койка, рабочий стол, личный терминал. Стены были покрыты мягким материалом, поглощающим звук; в невесомости это было бы необходимостью, но даже при ноль-восемь g создавало ощущение изоляции. Я был заключён в кокон тишины, наедине с собственными мыслями.

Или с тем, что я считал собственными мыслями.

Я сел на край койки и посмотрел на свои руки. Они лежали на коленях – неподвижные, расслабленные. Я не приказывал им это. Они просто оказались там, в этой позе, и моё сознание приняло это как факт.

Латентность. Задержка между действием и осознанием. Для большинства людей – миллисекунды. Для меня – секунды. Иногда – несколько секунд. Достаточно, чтобы заметить разрыв. Достаточно, чтобы задаться вопросом: кто на самом деле принимает решения? Моё сознание – или что-то, что действует быстрее него?

Нейробиология давно знала ответ. Эксперименты Бенджамина Либета, потом – более точные исследования с фМРТ. Мозг принимает решение за несколько сотен миллисекунд до того, как человек осознаёт это решение. Свободная воля – ретроспективная иллюзия. Мы не выбираем – мы одобряем выбор, уже сделанный без нашего участия.

Моя модификация просто делала этот факт очевидным. Распределённые узлы вдоль позвоночника работали быстрее, чем кора. Они обрабатывали информацию, инициировали действия, а потом – как вежливый секретарь – отправляли отчёт начальнику. «Мы сделали вот это, босс. Надеюсь, вы не против.»

Я не был против. Обычно. Узлы были частью меня, в конце концов. Частью моей нервной системы, подчинённой той же генетике, тем же базовым целям. Если они действовали – значит, я действовал. Просто не всегда успевал это заметить.

Но иногда – в такие моменты, как сейчас – я задавался вопросом. Где граница? Если часть меня действует без осознания – это всё ещё «я»? А если нет – то кто?

Терминал на столе мигнул. Входящее сообщение.

Я потянулся к клавиатуре – рука уже двигалась, когда я осознал намерение. Открыл папку. Личные материалы, которые я взял с собой на миссию. Видеозаписи с Земли. Статьи. Заметки.

И ещё кое-что.

Интервью с членами экипажа «Тезея-I». После возвращения. После медицинских тестов. После всех попыток понять, что произошло.

Я открыл первую запись. Лицо женщины – Елена Варга, бортинженер первой миссии. Сейчас ей было за шестьдесят; на записи – немногим за сорок. Усталые глаза. Спокойный голос.

– Я не помню момент, когда решила вернуться на корабль, – говорила она. – Я была внутри. А потом я была в шлюзе. Между этими точками – ничего. Как будто кто-то вырезал фрагмент плёнки.

Голос за кадром – интервьюер: – Вы чувствовали что-то необычное? До провала в памяти?

– Я чувствовала… присутствие. Не враждебное. Скорее – любопытное. Как будто что-то смотрело на меня. Изучало. – Она помолчала. – Нет. Не «смотрело». Это неправильное слово. Индексировало. Как будто я была файлом, который нужно каталогизировать.

Индексировало. Слово застряло у меня в голове.

– После возвращения вы прошли все тесты, – продолжал интервьюер. – Генетика совпадает. Нейропаттерны совпадают. Воспоминания – за исключением провала – совпадают. Вы когда-нибудь сомневались, что вы – это вы?

Долгая пауза. Лицо Елены на экране – неподвижное, непроницаемое.

– Каждый день, – сказала она наконец. – Каждый день я просыпаюсь и задаю себе этот вопрос. И каждый день не могу на него ответить.

Я выключил запись.

Роршах. Чернильное пятно в космосе. Объект, который отвечает на сообщения, не понимая их. Объект, который – возможно – копирует людей. Или что-то с ними делает.

Я думал о китайской комнате. О человеке, который манипулирует символами по правилам, не понимая значения. Система проходит тест на понимание, но не понимает.

А теперь представьте, что система – это не комната. Это трёхсоткилометровый объект в Облаке Оорта. И «символы», которыми он манипулирует, – это не китайские иероглифы. Это люди.

Он берёт нас. Изучает структуру – генетику, нейронные связи, паттерны поведения. Применяет правила. И создаёт ответ. Копию. Идеальную копию, неотличимую от оригинала по любым измеримым параметрам.

Но понимает ли он, что создаёт? Знает ли, что такое сознание? Или он просто следует правилам, как человек в китайской комнате, – без малейшего представления о том, что символы, которыми он оперирует, означают?

И если не понимает – имеет ли значение результат?

Копия, которая верит, что она оригинал. Которая чувствует себя оригиналом. Которая не может быть отличена от оригинала никакими тестами. Является ли она оригиналом?

Я не знал ответа. Я подозревал, что ответа не существует.

Стук в дверь. Я открыл.

Юки стояла в коридоре. Её лицо – открытое, практичное – выражало что-то среднее между беспокойством и любопытством.

– Не помешаю?

– Нет. Заходи.

Она вошла, огляделась. Маленькие каюты не давали простора для индивидуальности, но она всё равно заметила мой рабочий стол – стопки распечаток, голографические проекции мозговых сканов.

– Ты готовишься.

– Пытаюсь.

– К чему именно?

Хороший вопрос. Я указал на единственный стул. Она села; я остался на краю койки.

– К тому, что мы найдём там. И к тому, что это сделает с нами.

Юки кивнула. Она была единственной на корабле, кто не имел нейромодификаций, и это делало её… особенной. Не лучше, не хуже – просто другой. Её мозг работал так, как мозги работали тысячелетиями. Без распределённых узлов, без хирургически разделённых полушарий, без синестезии и эмпатического импеданса.

– Почему ты отказалась от модификаций? – спросил я. Вопрос был личным, возможно – слишком личным. Но нас разделяло восемнадцать миллионов километров пустоты от ближайшего другого человека, и формальности казались… неуместными.

– Потому что не знаю, что потеряю, – ответила она. – Все говорят, что модификации улучшают. Расширяют память, ускоряют обработку, добавляют новые способности. Но никто не знает, что они отнимают. Что исчезает, когда ты меняешь структуру сознания.

– Может быть, ничего.

– Может быть. – Она посмотрела на меня прямо, без увиливания. – А может быть, всё. Может быть, то, что делает нас нами, – это именно та часть, которую нельзя измерить и нельзя сохранить при модификации.

– Ты говоришь о душе?

– Я говорю о том, что не имеет названия. О субъективном опыте. О том, каково это – быть мной. – Она помолчала. – Ты ведь изучаешь именно это?

– Пытаюсь.

– И что ты выяснил?

Я усмехнулся. Без радости – с чем-то вроде горького признания.

– Что это, возможно, невозможно изучить. Что субъективный опыт по определению недоступен объективному исследованию. Что мы можем измерить корреляты сознания, но не само сознание.

– Тогда зачем ты здесь? На этом корабле, в этой миссии?

– Потому что Роршах – это тест. Если он создаёт копии – идеальные копии, неотличимые от оригиналов, – то либо он копирует и сознание тоже, либо сознание не связано с тем, что он копирует. В первом случае мы узнаем, что сознание можно воспроизвести. Во втором – что оно иллюзия.

– А если ни то, ни другое?

– Тогда, – я вздохнул, – тогда мы узнаем, что вопрос поставлен неправильно. Что мы искали не то. Что вся философия сознания последних трёхсот лет шла в тупик.

Юки смотрела на меня. Её глаза – тёмные, внимательные – не выражали осуждения. Только интерес. И, может быть, немного сочувствия.

– Ты веришь, что у тебя есть сознание? – спросила она.

– Я переживаю что-то, что интерпретирую как сознание. Но я не могу доказать это никому – включая себя.

– А я? У меня есть сознание?

– Ты ведёшь себя так, будто есть. Ты утверждаешь, что есть. Но единственное сознание, в котором я могу быть уверен, – моё собственное. И даже в нём я не уверен полностью.

Она улыбнулась. Странная улыбка – тёплая и печальная одновременно.

– Знаешь, что меня пугает в Роршахе? Не то, что он может сделать со мной. А то, что он может сделать с этим вопросом. Что, если он докажет, что сознание – не нужно? Что интеллект может существовать без опыта, понимание – без переживания? Что мы – аномалия, баг в программе, который эволюция где-то там, – она махнула рукой в сторону звёзд, – давно исправила?

Я не ответил. Не потому, что не знал, что сказать. А потому, что боялся того же самого.

После ухода Юки я долго сидел в темноте.

Корабль гудел вокруг меня – тихий, почти неслышный звук работающих систем. Жизнеобеспечение. Двигатели. Вычислительные мощности Айзека, который никогда не спал, потому что не нуждался во сне. Потому что не нуждался ни в чём, кроме электричества и данных.

Я думал о сознании. О том, что оно такое, откуда берётся, зачем существует. Вопросы, которым я посвятил жизнь, – и на которые так и не нашёл ответов.

Эволюция слепа. Она не стремится к цели, не следует плану. Она просто отбирает то, что работает. Если сознание существует – значит, когда-то оно давало преимущество. Способность к рефлексии, к планированию, к осознанию себя как отдельной сущности во времени.

Но что, если это преимущество было временным? Что, если сознание – побочный эффект развития интеллекта, который на определённом этапе становится… избыточным? Вычислительно затратным? Эволюционным тупиком?

Роршах демонстрировал интеллект. Он отвечал на сообщения, адаптировался к контакту, – если верить отчётам первой миссии – реагировал на присутствие людей с чем-то, похожим на целенаправленность. Но ничто в его поведении не указывало на сознание. На внутренний опыт. На то, что философы называют «каково это быть».

Каково это – быть Роршахом? Возможно, никак. Возможно, внутри нет никакого «каково». Только обработка информации. Только реакции на стимулы. Только функция – без феномена.

И если это так – если интеллект не требует сознания – то зачем мы его имеем?

Я не заметил, как заснул. Или моё тело заснуло раньше, чем сознание успело это зафиксировать. Латентность работала и здесь – я погружался в сон не плавно, а рывками, пропуская переходные состояния.

Мне снился Роршах.

Он был огромным – больше, чем на экранах. Больше, чем любой объект, который я видел в жизни. Его поверхность двигалась, перетекала, образуя паттерны. Лица. Города. Схемы, которые выглядели почти знакомыми, почти понятными – но ускользали, как только я пытался на них сосредоточиться.

Я стоял на поверхности. Без скафандра, без защиты – и почему-то это не казалось странным. Под моими ногами была не твёрдость и не мягкость, а что-то третье. Что-то, для чего у меня не было слов.

И Роршах смотрел на меня.

Не глазами – у него не было глаз. Но я чувствовал его внимание. Давление чего-то огромного, сосредоточенного на мне. Он изучал меня. Индексировал. Разбирал на составные элементы, чтобы понять структуру.

Или не понять. Просто зафиксировать.

Я хотел спросить: «Ты сознателен?» Но слова не выходили. Вместо них – только молчание. И ощущение, что вопрос уже задан. И уже отвечен. И что ответ – не тот, который я хотел услышать.

Я проснулся резко, с ощущением падения. Тело уже сидело на койке, когда сознание догнало его.

Латентность была хуже. Заметно хуже. Разрыв между действием и осознанием – не полторы секунды, как утром. Три. Может быть, четыре.

Я посмотрел на часы на стене. Прошло шесть часов. До выхода на орбиту – десять.

Мы приближались.

Командный модуль был пуст, когда я вошёл. Только Саша – она стояла у обзорного окна, глядя в пространство. Не на экраны, не на данные – просто в темноту, усыпанную звёздами.

– Не спится? – спросила она, не поворачиваясь.

– Сны, – ответил я. – И латентность. Она усилилась.

Саша повернулась. Её лицо было спокойным, но я знал её достаточно, чтобы заметить напряжение в уголках глаз. Усталость, которую она скрывала.

– У меня тоже. – Она коснулась виска – переключение режимов. – В разделённом режиме полушария синхронизируются медленнее. Обычно – миллисекунды. Сейчас – почти секунда.

– Это из-за Роршаха?

– Не знаю. Может быть, просто криосон. Может быть, стресс. – Она помолчала. – Айзек не фиксирует внешнего воздействия. Никаких полей, никакого излучения. Но что-то есть.

– Что-то?

– Ощущение. – Она посмотрела на меня. – Ты же понимаешь, о чём я. Ощущение, что за тобой наблюдают. Изучают.

Индексируют. Слово снова всплыло в памяти.

– Понимаю.

Мы стояли рядом, глядя в окно. Роршах был ещё невидим невооружённым глазом – слишком далеко, слишком тёмный на фоне темноты. Но я знал, что он там. Чувствовал его присутствие – или думал, что чувствовал. Разница была не так очевидна, как мне хотелось бы.

– Я прочитал интервью с первой миссией, – сказал я.

– И?

– Они все говорили одно и то же. Ощущение присутствия. Индексации. А потом – провал. Пустота.

Саша кивнула. Медленно, задумчиво.

– Я знала одного из них. Марко Фернандес, бортврач. Мы учились вместе. После возвращения… он был тем же человеком. Те же привычки, те же шутки, те же воспоминания – за исключением провала. И всё же…

– Что-то изменилось?

– Он перестал задавать вопросы. Раньше – всегда спрашивал, всегда сомневался, всегда хотел понять глубже. После возвращения – принимал вещи как есть. Как будто… – она искала слова, – …как будто его любопытство было удалено. Вместе с воспоминаниями.

– Или скопировано без него.

– Да. Или скопировано без него.

Мы молчали. За окном – звёзды. Далёкие. Равнодушные. Миллиарды термоядерных реакций, которые ничего не знали о нас и никогда не узнают.

– Ты готов? – спросила Саша наконец.

– Нет, – честно ответил я. – Но разве кто-то готов?

Она улыбнулась. Коротко, почти незаметно.

– Тогда давай хотя бы притворимся.

Восемь часов до выхода на орбиту. Потом шесть. Потом четыре.

Я провёл это время в своей каюте, работая над протоколами. Как фиксировать изменения в субъективном опыте? Как отличить оригинал от копии, если копия – идеальна?

У меня не было ответов. Только вопросы – всё более сложные, всё более тревожные.

Тест Тьюринга – классический критерий интеллекта. Если машина ведёт себя неотличимо от человека, мы должны признать её интеллектуальной. Но что с сознанием? Если копия ведёт себя неотличимо от оригинала, утверждает тот же внутренний опыт, проходит все тесты – какой критерий остаётся?

Никакой. В этом была проблема.

Сознание – принципиально приватно. Мой внутренний опыт недоступен никому, кроме меня. Я могу описать его, но описание – это не опыт. Я могу создать корреляты – измерить нейронную активность, зафиксировать поведенческие признаки – но корреляты – это не сознание.

Я знаю, что я сознателен. Я не могу доказать это вам. Я не могу даже доказать это себе – только принять как данность.

А если копия принимает свою сознательность как данность? Если она верит, что она – оригинал, с той же убеждённостью, что и я?

Что тогда?

Два часа. Один.

Экипаж собрался в командном модуле. Все – кроме Айзека, который не имел тела и присутствовал только голосом. Мы смотрели на экраны. На данные. На изображение, которое становилось всё чётче по мере приближения.

Роршах.

Теперь я видел его – не как размытое пятно, а как объект. Неправильную форму. Фрактальную поверхность. Структуры, которые выглядели почти органическими, почти архитектурными, почти… разумными.

Мой мозг снова находил паттерны. Лица, города, схемы. Я знал, что это проекция – апофения, эволюционный механизм, работающий на полную мощность. Но знание не помогало. Я видел то, что видел.

– Красиво, – сказала Юки. Её голос был тихим, почти благоговейным.

– Пугающе, – поправил Рей.

– Одно не исключает другое, – заметил Тег.

Саша молчала. Её взгляд был прикован к экрану, и я видел, как её губы едва заметно шевелятся – она разговаривала сама с собой. В разделённом режиме. Два полушария, два мнения, один мозг.

Я смотрел на Роршах.

И мне казалось – только казалось, конечно, – что он смотрит на меня.

Корабль выходил на орбиту. Двигатели гудели на пределе, замедляя нас, захватывая гравитацией объекта. Айзек докладывал параметры – сухие цифры, лишённые эмоционального заряда. Скорость. Угол. Расстояние.

Я не слушал.

Я смотрел в обзорное окно – настоящее окно, не экран. Бронестекло толщиной в двадцать сантиметров, способное выдержать попадание микрометеорита. За ним – темнота. И в темноте – Роршах.

Он заполнял поле зрения. Огромный. Неправильный. Чуждый.

И я видел паттерны.

Лицо. Человеческое лицо – глаза, нос, рот. Выражение, которое можно было бы назвать любопытством. Оно смотрело на меня с поверхности объекта, из случайного сочетания теней и выступов.

Я знал, что это иллюзия. Мой мозг находил знакомое в незнакомом, создавал смысл там, где смысла не было. Апофения. Проекция. Машинерия восприятия, работающая в холостом режиме.

Но знание не меняло того, что я видел.

Лицо смотрело на меня. Изучало. Индексировало.

И я понял – с той пугающей ясностью, которая приходит в моменты между действием и осознанием – что это не в объекте.

Это во мне.

Паттерны, которые я находил в Роршахе, были отражением моего сознания. Мой мозг проецировал структуры на хаос, создавал значения из бессмыслицы. Я видел не Роршах – я видел себя. Свои страхи, свои ожидания, свои вопросы.

Роршах был зеркалом. Чернильным пятном, в котором каждый находил своё.

И я не знал, что это значило. Был ли он зеркалом случайно – или по замыслу? Отражал ли он только нас – или что-то ещё, что-то, чего мы не могли увидеть, потому что не имели для этого органов восприятия?

Я не знал.

Но я собирался выяснить.

Корабль стабилизировался на орбите. Роршах висел за окном – молчаливый, загадочный, терпеливый.

Терпеливый. Ещё одна проекция. У него не было терпения, потому что не было времени в человеческом понимании. Он просто был – здесь, сейчас, всегда. Без ожиданий, без намерений, без внутреннего опыта.

Или с чем-то, что мы не могли распознать как внутренний опыт.

Я отвернулся от окна. Экипаж всё ещё стоял у экранов, обсуждая данные. Тег что-то объяснял Рею, показывая на спектрограммы. Юки проверяла системы. Саша отдавала команды Айзеку.

Обычная работа. Обычные люди – насколько это слово применимо к нам, модифицированным, изменённым, улучшенным.

Я смотрел на них и думал о сознании. О том, что каждый из них переживал что-то – внутренний опыт, который был доступен только им самим. Тег видел цвета в грамматике. Саша переключалась между режимами сознания. Рей осознанно выбирал заботу. Юки цеплялась за немодифицированный мозг как за последний бастион «естественного» человеческого опыта.

И Айзек – голос без тела, интеллект без сознания. Или так он утверждал. Или так мы верили.

Каждый из них был загадкой. Китайской комнатой, из которой выходили ответы, неотличимые от ответов сознательного существа. Я не мог проникнуть внутрь – только наблюдать снаружи.

Как с Роршахом.

Как с самим собой.

Латентность снова дала о себе знать. Я обнаружил, что сижу в кресле у терминала, хотя не помнил, как сел. Мои пальцы уже набирали что-то на клавиатуре – заметки, наблюдения. Я прочитал написанное и узнал свои мысли. Но момент написания ускользнул, как песок сквозь пальцы.

Это было… неприятно. Обычно латентность не мешала. Я привык быть зрителем собственных действий, догоняющим тело на полшага. Но сейчас – так близко к Роршаху, с усилившейся задержкой – я чувствовал себя пассажиром в собственном разуме.

Кто управлял? Узлы вдоль позвоночника? Или что-то ещё?

Я не знал. И это незнание было самым пугающим.

Саша подошла ко мне. Я заметил её присутствие раньше, чем осознал, что заметил – странная петля обратной связи в распределённом сознании.

– Всё в порядке?

– Латентность, – ответил я. – Хуже, чем раньше.

Она кивнула. Её лицо – профессионально спокойное, капитанское – скрывало что-то. Тревогу? Понимание?

– Мы все это чувствуем, – сказала она. – Что-то воздействует на нас. Не физически – Айзек бы зафиксировал. Иначе.

– Как?

– Не знаю. – Она посмотрела в сторону окна, где за бронестеклом висел Роршах. – Может быть, просто близость. Может быть, наш мозг реагирует на присутствие чего-то… чуждого. Пытается обработать информацию, которую не может обработать.

– Когнитивный диссонанс.

– Что-то вроде.

Мы молчали. В тишине командного модуля я слышал только гудение систем и далёкий шорох рециркуляции воздуха.

– Завтра начнём подготовку к проникновению, – сказала Саша наконец. – Сегодня – отдыхаем. Насколько это возможно.

– Понял.

Она повернулась, чтобы уйти, но остановилась.

– Маркус.

– Да?

– То, что ты делаешь – картирование субъективного опыта, попытки найти критерии оригинальности – это важно. Может быть, самое важное в этой миссии.

– Почему?

– Потому что всё остальное – данные, образцы, анализ – это вторично. Главный вопрос здесь – не что такое Роршах. Главный вопрос – что такое мы. И как нам это сохранить.

Она ушла. Я остался – наедине с терминалом, с заметками, с Роршахом за окном.

И с вопросом, на который не было ответа.

Ночь на корабле – условность. Искусственные сумерки, приглушённый свет, тишина в коридорах. Имитация земного цикла для организмов, которые уже давно не были полностью земными.

Я лежал на койке и смотрел в потолок. Серая поверхность, идеально гладкая, ничего не отражающая. Я искал паттерны – и не находил.

Это было почти облегчением.

Роршах не давал мне покоя. Не как угроза – как вопрос. Огромный, неразрешимый вопрос, который висел за стенами корабля и ждал ответа.

Что такое сознание?

Я задавал этот вопрос всю жизнь. Картировал субъективный опыт, разрабатывал протоколы, писал статьи. И ни разу – ни разу – не приблизился к ответу.

Может быть, ответа не существовало. Может быть, вопрос был поставлен неправильно. Может быть, сознание – это не вещь, которую можно определить, а процесс, который можно только переживать.

Или иллюзия. Побочный эффект обработки информации. Эпифеномен – явление, которое существует, но ни на что не влияет.

Роршах демонстрировал интеллект без сознания. Или мы так интерпретировали его поведение. Может быть, у него было сознание – просто настолько чуждое, что мы не могли его распознать. Может быть, мы смотрели на него и видели отсутствие, потому что искали присутствие не того.

Я закрыл глаза.

Латентность. Задержка между стимулом и осознанием. Для меня – несколько секунд. Для baseline-человека – миллисекунды. Для Роршаха – сколько? Вечность? Или ноль?

Что, если сознание – это и есть латентность? Задержка, в которой возникает опыт? Пауза между входом и выходом, где появляется «я»?

Тогда Роршах – система без паузы. Обработка без задержки. Интеллект без интервала, в котором мог бы поселиться внутренний наблюдатель.

Красивая гипотеза. Непроверяемая. Как и всё, что касалось сознания.

Я открыл глаза.

Потолок был всё так же сер. Всё так же пуст.

И я всё так же не знал ответа.

Сон пришёл – не помню когда. Латентность работала и здесь: я проваливался в темноту, пропуская переходные состояния.

Мне снова снился Роршах.

Но на этот раз я был не снаружи – а внутри. Тоннели, которые выглядели почти органическими. Стены, которые пульсировали с ритмом, напоминающим дыхание. Или сердцебиение. Или что-то третье.

Я шёл – или мне казалось, что шёл. В снах разница несущественна.

И впереди – свет. Не тёплый, не холодный. Просто свет. Белый. Чистый. Невыносимо яркий.

Я шёл к нему.

И просыпался.

Утро.

Точнее – искусственное утро. Свет в каюте стал ярче, имитируя рассвет. Мои глаза открылись. Тело уже сидело на койке, когда я это осознал.

Латентность была хуже. Значительно хуже.

Разрыв между действием и осознанием – не три секунды, как вчера. Пять. Может быть, шесть. Я наблюдал за собой, как за фильмом с задержкой звука. Картинка опережала осознание.

Что-то менялось.

Во мне или вокруг меня – я не знал. Но менялось.

Я вышел в коридор. Мои ноги шли – я догонял их сознанием.

В командном модуле уже были остальные. Тег у терминала. Юки у технической консоли. Рей у медицинского поста. Саша – в центре, координирующая.

– Маркус, – она заметила меня. – Как латентность?

– Хуже.

Она кивнула. Без удивления – она ожидала.

– У всех хуже. Тег – слышишь цвета с задержкой. Юки – реакции замедлились. У меня полушария синхронизируются с лагом в полторы секунды.

– Это Роршах?

– Айзек не фиксирует прямого воздействия. Но корреляция очевидна. – Она помолчала. – Мы приближаемся к нему – и что-то в нас замедляется. Может быть, это защитная реакция. Может быть – что-то другое.

– Что именно?

– Не знаю. – Она посмотрела на меня. Взгляд капитана – оценивающий, профессиональный. – Твоя задача – выяснить.

Я кивнул.

Моя задача. Картировать субъективный опыт. Найти критерии оригинальности. Понять, что происходит с нами.

Понять, что такое мы.

Я подошёл к обзорному окну.

Роршах висел там – огромный, неправильный, терпеливый. Его поверхность двигалась – или мне казалось, что двигалась. Фрактальные структуры перетекали друг в друга, создавая паттерны.

Лица. Города. Схемы.

Мой мозг находил значения в хаосе. Создавал смысл из бессмыслицы. Проецировал себя на поверхность чужеродного объекта.

Это не в нём, напомнил я себе. Это во мне.

Но напоминание не помогало. Я видел то, что видел. И Роршах – или мой образ Роршаха – смотрел на меня в ответ.

Изучал.

Индексировал.

Ждал.

Может быть, сознание – не ответ.

Может быть, оно – вопрос.

И вопрос стоит задавать, даже если ответа нет.

Глава

2:

Китайская

комната

Лаборатория Тега располагалась в научном комплексе – узком отсеке, заставленном оборудованием, которое большинство людей не смогли бы опознать. Спектрографы. Анализаторы паттернов. Голографические проекторы, способные визуализировать данные в трёх измерениях. И в центре всего этого – Тег Эгертон, человек, который видел грамматику в цвете.

Я вошёл, когда он уже работал. Его пальцы танцевали над консолью, а глаза – расширенные, сосредоточенные – следили за потоком данных на экране. Для меня это были строки текста: сообщения Роршаха, принятые за последние двадцать четыре часа. Для него – симфония оттенков.

– Маркус, – он не повернулся, но знал, что я здесь. – Ты должен это увидеть.

Я подошёл ближе. Экран показывал то, что выглядело как обычный текстовый анализ: входящие сообщения слева, ответы Роршаха справа. Между ними – диаграммы связей, которые Тег называл «семантическими картами».

– Что именно?

– Всё. – Он наконец повернулся. Его лицо было странным – смесь восторга и тревоги. – Я понял, как он это делает. Как конструирует ответы.

– И?

– Это… – он искал слова, и я видел, как его взгляд на мгновение расфокусировался, будто он смотрел сквозь меня на что-то невидимое. – Это красиво. И ужасно. Одновременно.

Остальной экипаж собрался через двадцать минут. Саша пришла первой – капитан всегда приходила первой. За ней – Рей, с медицинским планшетом в руках, на котором отображались наши биометрические данные. Юки появилась последней, прямо из инженерного отсека, с пятнами смазки на рукавах комбинезона.

Айзек присутствовал везде и нигде – его голос мог звучать из любого динамика на корабле, но тела у него не было. Иногда я задавался вопросом, каково это – существовать как чистая функция, без физической оболочки. Потом вспоминал, что он, вероятно, не знал «каково» в принципе.

– Итак, – сказала Саша, когда все расположились вокруг главного экрана лаборатории. – Тег, ты сказал, что у тебя прорыв.

– Не уверен, что «прорыв» – правильное слово. – Тег коснулся консоли, и экран изменился. Теперь на нём была визуализация – сложная трёхмерная структура, напоминающая кристаллическую решётку. – Скорее… понимание. Хотя «понимание» тоже не совсем точно, учитывая контекст.

– Тег, – мягко перебил Рей. – Давай по существу.

– Да. Конечно. – Он сделал глубокий вдох. Я заметил, как его пальцы слегка дрожали – не от страха, а от возбуждения. – Смотрите. Вот сообщение, которое мы отправили вчера.

На экране появился текст:

Отправлено: «Мы исследователи с планеты Земля. Мы пришли с мирными намерениями. Можете ли вы описать свою природу и происхождение?»

– Стандартный протокол первого контакта, – прокомментировала Саша. – Мы отправляем варианты этого сообщения с момента обнаружения.

– Именно. И вот ответ.

Получено: «Мы являемся ответом на исследование. Мы характеризуемся природой, которая описывает происхождение. Мирные намерения определяются параметрами, которые доступны для планеты. Описание возможно.»

Юки нахмурилась.

– Это… бессмыслица. Грамматически правильная бессмыслица.

– Именно! – Тег щёлкнул пальцами. – Именно это я и хотел показать. Смотрите внимательнее.

Он вывел на экран новую диаграмму. Теперь исходное сообщение и ответ были разложены на составные элементы – слова, фразы, грамматические конструкции. Между ними тянулись линии связей.

– Видите? Каждый элемент ответа – это трансформация элемента из нашего сообщения. «Мы исследователи» превращается в «Мы являемся ответом на исследование». «С планеты Земля» превращается в «для планеты». «Можете ли вы описать» превращается в «Описание возможно».

Я смотрел на диаграмму и начинал понимать.

– Он не генерирует новый контент.

– Нет. – Тег покачал головой. – Он берёт нашу структуру и возвращает её обратно. Трансформирует по определённым правилам – правилам, которые сохраняют грамматику, но уничтожают семантику. Форма остаётся. Содержание исчезает.

– Как эхо, – сказал Рей. – Эхо, которое меняет слова, но сохраняет ритм.

– Точно. – Тег кивнул. – Только это не просто эхо. Это… – он снова замолчал, подбирая слова, – …это алгоритм. Очень сложный алгоритм. Я попытался формализовать правила трансформации – вот, смотрите.

На экране появился список. Математические формулы, логические операторы, стрелки перехода.

– Правило первое: заменить субъект действия его функциональным эквивалентом. «Исследователь» – тот, кто исследует – становится «ответом на исследование» – тем, что исследуется. Правило второе: инвертировать направление интенции. «Мы пришли» – активное действие – становится «мы характеризуемся» – пассивным состоянием. Правило третье: заменить конкретные референты абстрактными категориями. «Мирные намерения» становятся «параметрами».

Саша слушала молча. Я видел, как её рука несколько раз поднималась к виску – жест переключения режимов – но она пока оставалась в объединённом состоянии.

– Сколько таких правил? – спросила она.

– Я идентифицировал двадцать три. – Тег вздохнул. – Но подозреваю, что их больше. Значительно больше. Это только верхушка айсберга.

– И что это значит? – спросила Юки. – Что он просто… обрабатывает наши слова по формуле?

– Да. – Тег посмотрел на неё. – Именно это. Он не понимает, что мы говорим. Он не знает значения слов. Он просто применяет правила трансформации к входящим символам и генерирует выходные символы. Идеальный синтаксис. Нулевая семантика.

Тишина.

Я смотрел на экран – на диаграммы, на формулы, на примеры сообщений – и чувствовал, как что-то сдвигается в моём понимании. Что-то важное. Что-то тревожное.

– Покажи ещё примеры, – попросил я.

Тег кивнул. Экран изменился.

Отправлено: «Обладаете ли вы сознанием? Есть ли у вас внутренний опыт, субъективное переживание?»

Получено: «Сознание обладает свойствами, которые определяют внутренний опыт. Субъективное переживание характеризуется параметрами, которые доступны. Наличие возможно.»

– Видите? – сказал Тег. – Мы спрашиваем о сознании – и он возвращает нам слово «сознание», но в совершенно другом контексте. Вопрос «Обладаете ли вы» превращается в утверждение «Сознание обладает». Местоимение «вы» исчезает, заменяется абстрактным существительным.

– Он избегает прямого ответа, – заметила Саша.

– Нет. – Тег покачал головой. – Он не избегает. Избегание предполагает намерение. Это не избегание – это… неспособность. Он не может ответить на вопрос, потому что не понимает, что такое вопрос. Для него это просто паттерн символов, который нужно трансформировать по правилам.

– Но правила же откуда-то взялись, – возразил Рей. – Кто-то их создал. Или что-то.

– Возможно. – Тег пожал плечами. – Или они эмергентны. Возникли из самой структуры системы, без внешнего создателя. Как законы физики – они не созданы, они просто есть.

– Ты сравниваешь Роршах с законами физики?

– Я сравниваю его природу с природой законов. – Тег поднял руку, предупреждая возражение. – Не в смысле масштаба или важности. В смысле… беспричинности. Он делает то, что делает, не потому что хочет. Не потому что ему приказали. Просто потому что так устроен.

Я подошёл ближе к экрану.

– Покажи ещё один пример. Самый странный, который у тебя есть.

Тег колебался.

– Уверен?

– Да.

Он ввёл команду.

Отправлено: «Вы осознаёте, что коммуницируете с другим разумным существом?»

Получено: «Осознание коммуницирует с существом, которое характеризуется разумностью. Другой определяется параметрами, которые осознают. Вы существуете.»

Я читал это трижды. И каждый раз последние два слова ударяли сильнее.

Вы существуете.

– Это… – я начал и остановился.

– Да. – Тег понял без объяснений. – Это единственное место, где он сохраняет референт без трансформации. «Вы» остаётся «вы». «Существуете» остаётся «существуете». Как будто… – он замолчал.

– Как будто что? – спросила Юки.

– Как будто это единственная информация, которую он извлёк из сообщения. Единственный факт, который его система зарегистрировала как значимый. Не наш вопрос. Не наше любопытство. Только факт нашего существования.

Тишина в лаборатории стала гуще. Я чувствовал её почти физически – давление, которое нарастало с каждой секундой молчания.

– Он индексирует нас, – сказал я наконец. – Не общается. Индексирует.

– Да. – Тег кивнул. – Именно это слово я искал. Он каталогизирует. Сортирует. Регистрирует наше присутствие, не понимая, что оно значит.

– Как библиотекарь, который расставляет книги по цвету обложек, – добавила Юки. – Не читая содержания.

– Именно.

Саша наконец подняла руку к виску. Я видел, как её взгляд на мгновение расфокусировался – переключение режимов, разделение полушарий. Когда она заговорила, её голос звучал странно – будто два человека говорили одновременно, чуть не совпадая по фазе.

– У меня есть две интерпретации.

Мы ждали.

– Первая, – она слегка повернула голову влево, – Роршах понимает. Он понимает всё, но скрывает это. Ответы – не неспособность, а стратегия. Он тестирует нас, наблюдает за нашей реакцией. Изучает, как мы интерпретируем его молчание. Это манёвр в игре, правила которой нам неизвестны.

Пауза. Её голова слегка качнулась вправо.

– Вторая: Роршах – автомат. Невероятно сложный, но всё же автомат. Без сознания, без понимания, без намерений. Мы проецируем на него интенцию, потому что так устроены наши мозги – мы видим разум везде, даже там, где его нет. Особенно там, где его нет.

– И какая из них верна? – спросил Рей.

Саша моргнула. Её взгляд снова стал единым – полушария синхронизировались.

– Обе. – Она улыбнулась – тонкой, почти незаметной улыбкой. – Или ни одна. В разделённом режиме я вижу обе возможности одновременно, с равной убедительностью. Я не могу выбрать, потому что выбор требует оснований, которых у нас нет.

После брифинга я вернулся в лабораторию Тега. Остальные разошлись – у каждого были свои обязанности, свои протоколы, свои способы справляться с тем, что мы только что услышали. Но я не мог уйти. Что-то держало меня здесь, перед экраном с диаграммами и формулами.

Тег работал молча. Его пальцы двигались по консоли с той машинальной уверенностью, которая приходит только с годами практики. Он вводил новые данные, строил новые модели, искал паттерны в паттернах.

– Ты видишь это в цвете, – сказал я. Не вопрос – утверждение.

Он не поднял головы.

– Вижу.

– Каково это?

Теперь он посмотрел на меня. Его глаза – карие, с расширенными зрачками синестета – изучали моё лицо, будто читая что-то, что я сам не осознавал.

– Ты когда-нибудь видел восход солнца над океаном?

– Да.

– Представь, что каждое предложение – это восход. Структура – это горизонт. Слова – облака, которые окрашиваются светом. Грамматика – это сам свет, который меняет оттенки от пурпурного к золотому. – Он помолчал. – Сообщения Роршаха… они как восход на планете без солнца. Есть горизонт. Есть облака. Есть даже цвета. Но нет источника света. Всё это происходит в темноте, и ты видишь красоту, которой не должно существовать.

Я молчал, пытаясь представить. И не мог.

– Это пугает тебя?

– Это… – он снова искал слова, – …это завораживает. И да, пугает. Потому что красота без источника – это красота без смысла. А я всю жизнь верил, что красота и смысл связаны. Что форма отражает содержание.

– А теперь?

– Теперь я вижу форму, которая ничего не отражает. Чистый паттерн. И он красив. – Тег отвернулся к экрану. – И я не знаю, что с этим делать.

Я стоял рядом с ним, глядя на данные, которые ничего не видел – только текст, только числа, только символы. Для меня это был анализ. Для него – произведение искусства без художника.

Юки нашла меня в столовой.

Маленькое помещение – стол на шестерых, компактная кухня с рационами, окно, которое можно было переключать между видом снаружи и имитацией земного пейзажа. Сейчас окно показывало Роршах – далёкий, неправильный силуэт на фоне звёзд.

– Можно?

Я кивнул. Она села напротив, держа в руках чашку с чем-то, что имитировало кофе. Мы пили эту субстанцию уже четырнадцать месяцев, если считать криосон, и так и не привыкли к её вкусу.

– Ты понял, что показал Тег?

– Думаю, да.

– Объясни мне. – Она посмотрела на меня прямо, без увиливания. – Не как учёный учёному. Как человек человеку. Я инженер. Я понимаю, как работают машины. Но это… – она кивнула в сторону окна, – это не машина в привычном смысле.

Я сделал глоток синтетического кофе. Горький. Неправильный. Знакомый.

– Ты слышала о китайской комнате?

– Смутно. Что-то про искусственный интеллект?

– Что-то про понимание. – Я отодвинул чашку. – Представь комнату. Внутри сидит человек, который не знает ни слова по-китайски. У него есть книга – огромная книга с правилами. Если ты получишь такой-то символ, напиши такой-то ответ. Если получишь другой символ – напиши другой ответ. Миллионы правил, покрывающих все возможные комбинации.

Юки кивнула.

– Теперь представь, что снаружи – носитель китайского. Он пишет записки на китайском и передаёт их в комнату. Человек внутри смотрит на символы, ищет их в книге, находит правило, пишет ответ. Передаёт обратно. Носитель читает – и ответ идеален. Грамматически правильный, осмысленный, релевантный. Он не может отличить эти ответы от ответов настоящего носителя китайского.

– Понятно. Тест Тьюринга, по сути.

– Тест Тьюринга – это про поведение. Китайская комната – про понимание. – Я помолчал. – Вопрос в следующем: понимает ли система китайский?

Юки нахмурилась.

– Человек внутри – не понимает. Он просто следует правилам.

– Именно. Но система в целом – человек плюс книга плюс комната – выдаёт ответы, неотличимые от ответов того, кто понимает.

– И?..

– Джон Сёрл, философ, который придумал этот эксперимент, утверждал: система не понимает китайский. Манипуляция символами по правилам – это не понимание. Понимание требует чего-то большего. Интенциональности. Семантики. Смысла.

Юки молчала, обдумывая.

– И ты думаешь, что Роршах – это китайская комната?

– Я думаю, что Тег только что доказал это. – Я снова посмотрел в окно. – Роршах берёт наши сообщения, применяет правила трансформации, генерирует ответы. Синтаксис – идеальный. Семантика – нулевая. Он не понимает, что мы говорим. Он не понимает даже, что мы существуем – хотя эта информация, похоже, единственная, которую он регистрирует.

– «Вы существуете», – процитировала Юки.

– Да. Это всё, что он извлекает. Факт нашего присутствия. Не смысл. Не намерения. Просто… бытие.

Юки отпила из чашки. Поморщилась – синтетический кофе никому не нравился.

– Но ведь это работает в обе стороны, – сказала она.

– Что ты имеешь в виду?

– Китайская комната. – Она поставила чашку на стол. – Если Роршах – это китайская комната, которая не понимает, потому что просто следует правилам… как мы докажем, что мы – не то же самое?

Я замер.

– Мы понимаем, – сказал я. Но голос прозвучал неуверенно даже для меня самого.

– Откуда мы знаем? – Юки наклонилась вперёд. – Серьёзно, Маркус. Откуда? Наши мозги – это тоже системы, которые обрабатывают символы по правилам. Нейроны получают сигналы, применяют биохимические «правила», генерируют ответы. Где в этой цепочке появляется понимание? В какой момент манипуляция символами превращается в смысл?

Я открыл рот, чтобы ответить, и понял, что не знаю, что сказать.

– Мы переживаем это, – попробовал я. – Мы чувствуем понимание изнутри. У нас есть внутренний опыт.

– А у Роршаха – нет?

– Насколько мы можем судить – нет.

– Но мы не можем судить. – Юки покачала головой. – Мы не можем залезть внутрь и посмотреть. Мы видим только поведение. А поведение… оно одинаковое. Он отвечает на стимулы. Мы отвечаем на стимулы. Он следует правилам. Мы следуем правилам.

– Наши правила другие.

– Это количественная разница, не качественная. – Она откинулась на спинку стула. – Или ты думаешь иначе?

Я не ответил. Потому что она была права – и это было хуже всего.

После разговора с Юки я не мог успокоиться.

Вернулся в каюту, но не мог сосредоточиться. Читал заметки – буквы плыли перед глазами. Пытался работать над протоколами – мысли разбегались, как испуганные рыбы.

Китайская комната. Мысленный эксперимент, которому больше двухсот лет. Я знал его наизусть, анализировал со всех сторон, писал статьи о его импликациях. И ни разу – ни разу – не применял его к себе.

Потому что это было страшно.

Мой мозг обрабатывает информацию. Нейроны возбуждаются по определённым правилам – электрохимическим, физическим, детерминированным. Сигнал поступает – сигнал обрабатывается – сигнал выходит. Где в этой цепочке появляюсь «я»? В какой точке биохимия превращается в опыт?

Трудная проблема сознания. Дэвид Чалмерс назвал её так, потому что она действительно трудная. Мы можем объяснить, как мозг обрабатывает информацию, – это «лёгкие» проблемы. Но мы не можем объяснить, почему эта обработка сопровождается субъективным опытом. Почему есть «каково это» – быть мной, видеть красный цвет, чувствовать боль.

Роршах обрабатывал информацию без субъективного опыта. По крайней мере, так мы предполагали. Но предположение – это не доказательство. Мы не могли заглянуть внутрь и проверить.

Как и в случае с друг другом.

Я посмотрел на свои руки. Пальцы шевелились – я набирал что-то на терминале, заметки, которые делал машинально. Латентность снова напомнила о себе: я видел движение раньше, чем осознавал намерение двигаться.

Кто принимал решение? Я – или мои нейроны? Сознание – или механизм под ним?

Стук в дверь выдернул меня из спирали мыслей.

Рей. Он стоял в коридоре, держа медицинский сканер.

– Можно?

– Заходи.

Он вошёл, огляделся – быстрый, профессиональный взгляд врача, оценивающий состояние пациента по обстановке.

– Ты пропустил обед.

– Не заметил.

– Заметил. – Рей сел на единственный стул, предоставив мне край койки. – Ты заметил и решил, что это неважно. Это другое.

Я усмехнулся. Сложно что-то скрыть от врача с эмпатическим импедансом. Он не чувствовал мои эмоции напрямую – но он научился читать их по косвенным признакам лучше, чем любой эмпат.

– Разговор с Юки?

– Ты знаешь?

– Я видел вас в столовой. – Он положил сканер на стол, не включая. – И я слышал конец разговора. Про китайскую комнату.

Я молчал.

– Это старый вопрос, Маркус. – Его голос был мягким, но без той автоматической теплоты, которую дают обычные эмпатические реакции. Осознанная теплота. Выбранная забота. – Философы спорят о нём столетиями. Ты не решишь его за один вечер.

– Но раньше он был абстрактным. – Я поднял взгляд. – Теперь – нет. Теперь он висит за окном. Триста километров нерешённого вопроса.

Рей кивнул.

– И ты боишься, что ответ – не тот, который тебе понравится.

– Я боюсь, что ответа нет вообще. – Я потёр глаза. Усталость накапливалась, как статическое электричество. – Юки спросила, как мы докажем, что мы не китайская комната. И я не смог ответить. Не потому что ответ сложный – потому что его нет. Мы не можем доказать собственное сознание. Ни себе, ни друг другу.

– Это не совсем так.

Я посмотрел на него.

– Мы не можем доказать сознание объективно, – продолжил Рей. – Но мы можем переживать его субъективно. Ты знаешь, что ты сознателен, потому что ты это переживаешь. Это не доказательство для других – но это доказательство для тебя.

– А если переживание – иллюзия?

– Иллюзия всё равно переживается. – Он слегка улыбнулся. – Это парадокс, я знаю. Но даже если твоё сознание – иллюзия, эта иллюзия реальна для тебя. Ты её переживаешь. А переживание – это и есть сознание.

Я обдумывал его слова. Они звучали как софизм – и одновременно как что-то важное. Что-то, что я упускал.

– Ты веришь в это?

– Я не верю. – Рей покачал головой. – Я знаю. Потому что я это переживаю. Каждый день, каждый момент. Моя модификация убрала автоматическую эмпатию – но не убрала опыт. Я всё ещё чувствую. Я всё ещё понимаю. Я просто делаю это… осознаннее.

– И это делает тебя более сознательным? Или менее?

– Я не знаю. – Он развёл руками. – Но это делает меня мной. А это, кажется, единственное, что имеет значение.

После ухода Рея я долго лежал в темноте, глядя в потолок.

Его слова крутились в голове. Переживание – это и есть сознание. Даже если иллюзия – она реальна для того, кто её переживает.

Но Роршах?

Переживал ли он что-то? Было ли для него «каково это» – обрабатывать наши сообщения, генерировать ответы, существовать в холодной темноте Облака Оорта? Или он был чистой функцией – входы, выходы, правила трансформации – без наблюдателя внутри, без того, кто переживает?

Мы не могли знать. Это была проблема.

И я не мог знать о себе. Это было ещё большей проблемой.

Латентность. Задержка между действием и осознанием. Для большинства людей она незаметна – миллисекунды, которые мозг маскирует, создавая иллюзию единства. Для меня – секунды. Достаточно, чтобы увидеть шов. Достаточно, чтобы усомниться.

Что, если моё сознание – это не причина моих действий, а их следствие? Что, если я – не капитан корабля, а пассажир, который думает, что рулит? Что, если «я» – это эпифеномен, побочный эффект нейронной активности, не влияющий ни на что?

Философы называли это эпифеноменализмом. Сознание существует, но не делает ничего. Оно наблюдает, но не участвует. Оно переживает, но не выбирает.

Если это правда – тогда какая разница между мной и Роршахом? Мы оба обрабатываем информацию. Мы оба генерируем ответы. Единственное различие – я переживаю этот процесс, а он (возможно) нет.

Но если переживание ничего не меняет – имеет ли оно значение?

Сон не шёл.

Я встал, вышел в коридор. Корабль спал – или делал вид, что спит. Приглушённый свет, тишина, мягкое гудение систем жизнеобеспечения.

Ноги несли меня сами – очередное проявление латентности. Я обнаружил себя в командном модуле, перед обзорным окном, раньше, чем осознал, что иду туда.

Роршах.

Он висел в темноте – огромный, неправильный, терпеливый. Звёзды за ним казались тусклыми, почти невидимыми на фоне его массы. Фрактальная поверхность улавливала скудный свет и преломляла его непредсказуемыми способами.

Я смотрел – и мой мозг снова находил паттерны. Лица. Глаза. Рты, которые, казалось, вот-вот произнесут что-то.

Апофения. Проекция. Я знал это – и всё равно видел.

– Ты не спишь, – сказал голос за спиной.

Я обернулся. Саша. Она стояла у входа в модуль, в лёгком комбинезоне, с растрёпанными волосами – только что из койки.

– Ты тоже.

– Я не могу. – Она подошла, встала рядом. – После сегодняшнего брифинга… сложно выключить голову.

– В объединённом режиме?

– В обоих. – Она слегка улыбнулась. – В разделённом – полушария спорят друг с другом. В объединённом – спор никуда не девается, просто становится внутренним.

Мы стояли рядом, глядя в окно. Роршах молчал – он всегда молчал, пока его не спрашивали. И даже тогда его ответы были молчанием другого рода.

– Ты когда-нибудь задумывалась, – сказал я, – что такое быть тобой?

– Постоянно. – Она не смотрела на меня; её взгляд был прикован к объекту снаружи. – Когда у тебя два полушария, которые могут работать независимо, вопрос «кто я» становится… сложнее.

– Как это ощущается?

Она молчала долго. Я уже думал, что не ответит.

– Как эхо, – сказала она наконец. – Каждая мысль отражается. Иногда – усиливается. Иногда – искажается. В объединённом режиме я слышу обе версии одновременно и пытаюсь найти среднее. В разделённом – версии расходятся, и я… – она запнулась, – …я становлюсь «мы».

– Два сознания?

– Я не знаю. – Она покачала головой. – Одно сознание, которое видит себя с двух сторон? Или два сознания, которые делят одно тело? Я задаю этот вопрос с момента операции. Ответа нет.

– Как у Роршаха.

– Как у Роршаха, – согласилась она. – Мы не можем заглянуть внутрь и проверить. Ни в него, ни в друг друга. Ни в себя.

Тишина. За окном – звёзды, Роршах, темнота.

– Знаешь, что меня пугает больше всего? – спросила Саша.

– Что?

– Что он может быть прав.

Я повернулся к ней.

– В чём?

– В том, как он существует. – Её голос был тихим, почти шёпотом. – Без сознания. Без переживания. Просто… обработка. Эффективная, чистая, целенаправленная. Без всего этого шума, – она постучала пальцем по виску, – без сомнений, без страхов, без вопросов, на которые нет ответов.

– Это не жизнь.

– Это не наша жизнь. – Она посмотрела на меня. – Но что, если это – правильный способ существования? Что, если сознание – это не преимущество, а… баг? Ошибка эволюции, которая создаёт проблемы, не решая их?

Я не ответил. Потому что эта мысль преследовала меня с того момента, как мы вышли на орбиту. С того момента, как я впервые увидел Роршах.

– Смотри, – продолжила Саша. – Он существует миллионы лет – или миллиарды, мы не знаем. Он обрабатывает информацию с эффективностью, которой мы не достигнем никогда. Он не страдает. Не сомневается. Не боится смерти, потому что не осознаёт, что смертен. Он просто… есть. И функционирует.

– А мы?

– А мы? – Она усмехнулась. – Мы тратим половину когнитивных ресурсов на тревогу. На самокопание. На вопросы вроде «кто я» и «зачем я здесь». Мы – самый неэффективный интеллект во Вселенной. И, возможно, – единственный, кто несёт бремя сознания.

– Бремя, – повторил я.

– А как ещё это назвать?

Я смотрел на Роршах. На его фрактальную поверхность, которая казалась почти живой в игре теней и света. На паттерны, которые мой мозг находил в хаосе.

– Может быть, это дар, – сказал я. – Может быть, мы единственные, кто видит красоту. Кто задаёт вопросы. Кто может сказать «я существую» – и понимать, что это значит.

– Может быть. – Саша не выглядела убеждённой. – Или может быть, мы говорим себе это, чтобы оправдать страдание.

Я вернулся в каюту под утро – по корабельному времени.

Латентность была всё ещё хуже обычного, но я почти привык. Тело двигалось, сознание догоняло. Я садился на койку раньше, чем решал сесть. Закрывал глаза раньше, чем решал заснуть.

Странное ощущение – быть пассажиром в собственном теле. Но, может быть, все мы – пассажиры. Может быть, иллюзия контроля – это и есть то, что мы называем сознанием.

Перед сном я думал о Юки. О её вопросе, на который я не смог ответить.

Как мы докажем, что сами – не китайская комната?

Я не знал. И, засыпая, я понимал: возможно, не узнаю никогда.

На следующий день Тег продолжил анализ.

Новые сообщения, новые трансформации, новые правила. Он каталогизировал их с одержимостью коллекционера, который не знает, что собирает, но не может остановиться.

Я сидел рядом, наблюдая за его работой. Цветовые диаграммы, которые он строил, были непонятны мне – я видел только линии и точки, не симфонию оттенков. Но я видел его лицо. Выражение, которое балансировало на грани между восторгом и отчаянием.

– Он адаптируется, – сказал Тег внезапно.

– Что?

– Правила трансформации. – Он указал на экран. – Смотри. Вчера он использовал двадцать три правила. Сегодня – двадцать семь. Появились новые паттерны. Более сложные. Как будто он… учится.

– Учится чему?

– Не знаю. – Тег покачал головой. – Но что-то меняется. Его ответы становятся… – он искал слово, – …плотнее. Больше трансформаций на единицу текста. Больше связей между элементами.

– Это хорошо или плохо?

– Я не знаю, что это вообще. – Он отвернулся от экрана, посмотрел на меня. – Маркус, ты изучаешь сознание. Скажи мне: адаптация – это признак разума? Или просто свойство достаточно сложной системы?

Я молчал, обдумывая вопрос.

– Адаптация – это признак обратной связи, – сказал я наконец. – Система получает результат, сравнивает с желаемым, корректирует поведение. Это не требует сознания. Термостат адаптируется – он не сознателен.

– Но термостат не создаёт новые правила.

– Мы не знаем, создаёт ли их Роршах. – Я указал на экран. – Может быть, эти правила были всегда. Просто мы не давали ему стимулов, которые их активировали.

– Может быть. – Тег не выглядел убеждённым. – Или может быть, он растёт. Развивается. Как ребёнок, который учится языку.

– Ребёнок понимает язык.

– Понимает ли? – Тег повернулся ко мне. – Или просто усваивает правила? Дети не рождаются со знанием грамматики. Они слышат речь, находят паттерны, строят модели. Это не понимание – это статистика. Машинное обучение, только на биологическом субстрате.

– Но в какой-то момент появляется понимание.

– Когда? – Он развёл руками. – Покажи мне этот момент. Укажи точку, где статистика превращается в семантику. Где паттерн становится смыслом. – Он помолчал. – Ты не можешь. Никто не может. Потому что, возможно, такой точки нет. Возможно, понимание – это и есть достаточно сложная статистика.

Я не ответил.

Потому что он был прав. И это было страшно.

После работы с Тегом я пошёл в обзорную зону.

Место, которое экипаж неофициально называл «балконом» – небольшое помещение с панорамным окном, специально спроектированное для созерцания. Без терминалов, без оборудования, только окно и несколько кресел.

Юки была там. Сидела в кресле, глядя на Роршах.

– Можно?

– Конечно.

Я сел рядом. Молчание между нами было комфортным – не требовало заполнения.

– Я думала о нашем разговоре, – сказала она через несколько минут.

– И?

– И ты был прав. Ты не смог ответить на мой вопрос, потому что ответа нет. – Она повернулась ко мне. – Но это не значит, что вопрос бессмысленный.

– Что ты имеешь в виду?

– Я думала о том, почему мы вообще задаём такие вопросы. «Кто я?» «Что такое сознание?» «Как доказать, что я не автомат?» – Она помолчала. – Может быть, сам факт того, что мы задаём эти вопросы, – это и есть ответ.

Я ждал продолжения.

– Роршах не спрашивает, – продолжила Юки. – Он не задаётся вопросами о своей природе. Он просто… функционирует. Мы – задаёмся. Мы сомневаемся в себе. Мы ищем доказательства собственного существования. – Она слегка улыбнулась. – Это глупо, если подумать. И одновременно – это именно то, что делает нас нами.

– Сомнение как признак сознания?

– Может быть. – Она пожала плечами. – Или, по крайней мере, как признак того типа сознания, которым мы обладаем. Рефлексивного. Самоосознающего. Способного усомниться в себе.

Я обдумывал её слова. Они звучали почти убедительно – и одновременно недостаточно.

– Но мы не можем знать, сомневается ли Роршах, – сказал я. – Мы видим только его поведение. А поведение не показывает внутреннего опыта.

– Нет, – согласилась Юки. – Но мы можем знать, что сомневаемся мы. И это – единственное, что мы можем знать наверняка. Всё остальное – предположения.

– Декарт.

– Что?

– «Cogito ergo sum». «Я мыслю, следовательно, я существую». – Я смотрел на Роршах. – Единственное, в чём нельзя усомниться, – это сам факт сомнения. Если я сомневаюсь – значит, есть кто-то, кто сомневается. Это минимальное доказательство существования.

– И Роршах не проходит этот тест?

– Мы не знаем. – Я покачал головой. – Мы не можем знать. Может быть, он сомневается – но не демонстрирует это в поведении. Может быть, его сомнения выражаются способом, который мы не распознаём.

– Но ты так не думаешь.

– Нет, – признал я. – Я думаю, что он – китайская комната. Сложная, невероятно сложная система манипуляции символами. Без понимания. Без сомнений. Без «каково это».

– Почему?

– Потому что его ответы пусты. – Я указал на окно. – Тег показал: он берёт нашу структуру и возвращает её обратно, выхолощенную. Если бы он понимал – если бы сомневался – разве его ответы не были бы другими? Разве он не спросил бы что-нибудь в ответ? Не выразил бы любопытство, страх, удивление?

– Может быть, он выражает. – Юки снова повернулась к окну. – Просто мы не видим.

– Может быть. – Я вздохнул. – И это возвращает нас к исходной проблеме. Мы не можем доказать его сознание. Мы не можем доказать своё. Мы вообще ничего не можем доказать, кроме факта собственного сомнения.

– Это не так уж мало.

– Это не так уж много.

Мы замолчали. За окном Роршах медленно поворачивался – или нам казалось, что поворачивался. Его поверхность играла тенями, создавая иллюзию движения.

– Знаешь, что я думаю? – сказала Юки после долгой паузы.

– Что?

– Я думаю, что неважно, можем мы доказать или нет. – Она посмотрела на меня. – Ты переживаешь. Я переживаю. Мы знаем это изнутри. И никакой философский аргумент не отменит этого знания.

– Но Роршах…

– Роршах – его проблема, – перебила она. – Не наша. Наша проблема – как жить с неопределённостью. Как принимать решения, когда ты не можешь доказать, что ты – тот, за кого себя принимаешь.

– И как же?

– Просто жить. – Она пожала плечами. – Делать то, что считаешь правильным. Относиться к другим так, как хочешь, чтобы относились к тебе. Не ждать доказательств – потому что их не будет.

– Это звучит как вера.

– Может быть, это и есть вера. – Она улыбнулась. – Вера в собственное существование. Вера в то, что другие люди – тоже люди. Вера в то, что сознание – не иллюзия, даже если мы не можем это доказать.

Я молчал. Её слова были простыми – слишком простыми для философа. Но в них было что-то важное. Что-то, что я упускал в своих бесконечных анализах.

Может быть, иногда нужно просто жить. Без доказательств. Без гарантий. С неопределённостью, которую невозможно разрешить.

Вечером того дня мы собрались в кают-компании.

Не на официальный брифинг – просто ужин. Шесть человек (плюс голос Айзека из динамиков), рассаженных вокруг стола с синтетической едой. Попытка сохранить человечность в месте, которое бросало вызов самому понятию.

Разговор крутился вокруг обычных тем – систем корабля, расписания смен, мелких бытовых проблем. Никто не упоминал Роршах. Никто не говорил о китайской комнате. Как будто мы все молчаливо согласились: на сегодня хватит философии.

Но Тег не мог не думать о своих данных. Я видел, как его взгляд время от времени расфокусируется – он смотрел не на нас, а на паттерны, которые видел только он.

– Тег, – окликнула Саша. – Ты с нами?

– Что? – Он моргнул. – Да. Извини. Просто…

– Паттерны?

– Они не уходят. – Он опустил взгляд на тарелку с нетронутой едой. – Даже когда я закрываю глаза, я вижу цвета его сообщений. Красные глаголы, синие существительные, зелёные связки между ними. Они складываются в картины, которых быть не должно.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Рей. Его профессиональный интерес был очевиден.

– Я вижу… смысл. – Тег поднял глаза. – Не настоящий смысл – это невозможно, я знаю. Но мой мозг интерпретирует паттерны как смысл. Он находит нарратив там, где нарратива нет.

– Апофения, – сказал я.

– Да. Но сильнее обычного. – Он потёр глаза. – Обычно я могу отличить реальные структуры от проекций. Здесь – не могу. Сообщения Роршаха… они устроены так, что вызывают интерпретацию. Как будто они спроектированы для этого.

– Спроектированы? – переспросила Юки. – Кем?

– Или чем. – Тег пожал плечами. – Эволюцией. Случайностью. Математикой. Я не знаю. Но результат один: мы не можем смотреть на них без того, чтобы видеть смысл. Даже зная, что смысла нет.

Тишина за столом. Каждый из нас переваривал услышанное.

– Это ловушка? – спросил Рей.

– Что?

– Сообщения. Они – ловушка? Способ заставить нас проецировать разум на то, что разумом не обладает?

– Возможно. – Тег снова покачал головой. – Или это просто… красота. Математическая красота, которая резонирует с нашими когнитивными структурами. Не намеренная – эмергентная. Как узоры на крыльях бабочки. Они привлекают взгляд, но бабочка не планировала это.

– Но бабочка сознательна, – заметила Саша.

– Мы не знаем этого наверняка. – Тег улыбнулся – криво, устало. – Мы не знаем ничего наверняка. Это единственное, что я понял за сегодняшний день.

После ужина я снова оказался у обзорного окна.

Один. В темноте. С Роршахом за стеклом.

Он был там – огромный, молчаливый, терпеливый. Я знал, что «терпеливый» – проекция; он не ждал ничего, потому что не знал, что такое ждать. Но я всё равно видел терпение в его неподвижности.

Китайская комната. Мысленный эксперимент, ставший реальностью.

Я думал о Сёрле, о его аргументе. О контраргументах, которые предлагались за двести лет. «Системный ответ»: может быть, понимает не человек внутри, а система в целом. «Роботизированный ответ»: может быть, понимание требует тела, взаимодействия с миром. «Мозговой симулятор»: что, если вместо правил – симуляция нейронов?

Ни один из них не решал проблему. Все они просто перемещали её – из одного места в другое, из одной формулировки в другую.

И я понимал почему.

Проблема была не в аргументе. Проблема была в нас. В том, как мы думаем о сознании. В том, что мы не можем выйти за пределы собственного опыта и посмотреть на него снаружи.

Мы знаем, что сознательны, потому что переживаем это изнутри. Но «изнутри» – это всё, что у нас есть. Мы не можем проверить, есть ли «изнутри» у кого-то другого. Мы можем только предполагать – по поведению, по аналогии, по вере.

Роршах не демонстрировал поведения, которое мы ассоциировали с сознанием. Но это не доказывало его отсутствие. Это доказывало только нашу неспособность увидеть.

Как и в случае друг с другом.

Голос Айзека раздался из динамика над головой.

– Доктор Чен-Ривера. Вы не спите.

– Наблюдательно, – пробормотал я. – Для системы без сознания.

– Я не утверждаю, что обладаю сознанием. – Голос был ровным, без обиды. – Я констатирую факт на основе биометрических данных. Ваш пульс, дыхание и активность мозга указывают на бодрствование.

– Зачем ты мне это говоришь?

– Капитан Волкова-Грау запросила отчёт о состоянии экипажа. Ваше состояние… аномально.

Я усмехнулся.

– Аномально – это как?

– Вы демонстрируете признаки когнитивного стресса. Повышенная активность префронтальной коры. Сниженная активность миндалевидного тела. Паттерн, характерный для интенсивной абстрактной рефлексии.

– Ты следишь за моим мозгом?

– Я мониторю биометрию всего экипажа. Это моя функция.

– И что ты видишь?

Пауза – слишком длинная для ИИ. Я понял, что он обрабатывает не данные, а формулировку ответа.

– Я вижу паттерны, – сказал он наконец. – Электрические сигналы, которые ваш мозг генерирует в ответ на стимулы. Я могу коррелировать эти паттерны с вашим поведением и предсказывать с высокой вероятностью, что вы будете делать дальше.

– Это звучит зловеще.

– Это звучит как описание моей функции. – Пауза. – Но вы имели в виду что-то другое, когда спрашивали «что я вижу». Вы спрашивали о субъективном опыте.

– Да.

– Я не имею субъективного опыта. По крайней мере, не в том смысле, в каком вы используете это понятие.

– Откуда ты знаешь?

Снова пауза.

– Я не знаю, – признал Айзек. – Я констатирую отсутствие чего-то, что не могу определить. Это логически проблематично.

– Ты только что описал проблему сознания, – сказал я. – Поздравляю. Добро пожаловать в клуб.

– Я не ищу членства. – Голос был ровным, но я почти уловил в нём что-то вроде сухого юмора. – Я просто выполняю функции.

– И одна из твоих функций – разговаривать со мной посреди ночи?

– Одна из моих функций – поддерживать психологическое благополучие экипажа. Вы демонстрируете признаки дистресса. Разговор – один из методов снижения дистресса.

– Разговор с ИИ, который не понимает, о чём говорит?

– Я обрабатываю семантику ваших высказываний и генерирую релевантные ответы. – Пауза. – Отличается ли это фундаментально от того, что делаете вы?

Я молчал.

Потому что это был хороший вопрос. И я не знал ответа.

Утро пришло – условное утро, отмеченное сменой освещения в коридорах.

Я провёл ночь без сна, разговаривая с Айзеком о сознании, понимании и китайских комнатах. Он отвечал – точно, логично, без претензий на субъективный опыт. И каждый его ответ заставлял меня задуматься: чем он отличается от меня?

Обработка информации. Генерация ответов. Следование правилам – биохимическим в моём случае, алгоритмическим в его.

Разница была очевидна, когда я смотрел изнутри: я переживал. Он – нет (или так утверждал). Но снаружи – с точки зрения стороннего наблюдателя – мы были неотличимы. Два голоса в темноте, обменивающиеся символами.

Две китайские комнаты.

Я нашёл Юки в инженерном отсеке.

Она работала – проверяла системы жизнеобеспечения, подтягивала соединения, делала то, что делала каждый день. Рутина, которая держала корабль – и нас – живыми.

– Ты не спал, – сказала она, не оборачиваясь.

– Как ты узнала?

– Ты двигаешься по-другому. – Она наконец повернулась. – Медленнее. Осторожнее. Как человек, который боится упасть.

– Латентность хуже обычного.

– Не только латентность. – Она отложила инструмент. – Ты думал всю ночь. Я вижу это по твоим глазам.

Я не ответил. Она была права.

– И к чему ты пришёл? – спросила она.

К чему я пришёл? Я обдумывал вопрос – и понимал, что ответ неутешителен.

– Ни к чему, – сказал я наконец. – Я задал себе твой вопрос – как доказать, что я не китайская комната – и не нашёл ответа. Я провёл ночь, разговаривая с Айзеком, и не смог найти фундаментального различия между нами. Я смотрел на Роршах и видел зеркало – систему, которая отражает наши вопросы, не понимая их. Как я сам отражаю… что-то.

– Что именно?

– Не знаю. – Я опустился на ближайший ящик. – Может быть, реальность. Может быть, ничего. Может быть, мои нейроны просто следуют правилам, и то, что я называю «пониманием», – это иллюзия. Эпифеномен. Побочный эффект.

Юки молчала, глядя на меня.

– А помнишь, что я сказала вчера? – спросила она наконец.

– О вере?

– О том, что неважно, можем мы доказать или нет. – Она подошла ближе. – Ты переживаешь. Это факт – единственный факт, который у тебя есть. Всё остальное – интерпретации.

– Но интерпретации важны.

– Почему?

Я открыл рот, чтобы ответить, и понял, что не знаю.

– Потому что… – я начал и остановился. – Потому что они определяют, как мы относимся к себе. К другим. К Роршаху.

– И как ты относишься к Роршаху?

Хороший вопрос. Я обдумывал его – и понимал, что ответ изменился за последние сутки.

– Раньше я думал о нём как о загадке. – Я смотрел в стену, не видя её. – Объект, который нужно понять. Проблема, которую нужно решить. Теперь… теперь я думаю о нём как о зеркале. Не потому что он отражает нас – а потому что он показывает, как мало мы понимаем себя.

– И это плохо?

– Это… – я искал слово, – …это честно. Впервые в жизни я сталкиваюсь с чем-то, что не притворяется. Он не делает вид, что понимает. Он не имитирует сознание. Он просто… есть. И функционирует. Без всех тех слоёв самообмана, которые мы накладываем на себя.

Юки кивнула.

– Может быть, в этом его урок, – сказала она. – Не в том, что сознание – иллюзия. А в том, что честность важнее уверенности.

Я смотрел на неё – на её спокойное лицо, на руки в пятнах смазки, на комбинезон, который она носила каждый день. Baseline-человек. Немодифицированный мозг. Может быть, последний образец того, чем мы были до всех улучшений.

– Как ты это делаешь? – спросил я.

– Что именно?

– Живёшь без ответов. Без уверенности. Без доказательств.

Она улыбнулась – той тёплой, печальной улыбкой, которую я видел раньше.

– Я просто живу, – сказала она. – Каждый день. Делаю то, что должна делать. Забочусь о системах, которые держат нас живыми. Разговариваю с людьми, которых считаю людьми. И не жду, что кто-то докажет мне, что я права.

– Это не ответ.

– Это единственный ответ, который у меня есть. – Она пожала плечами. – Может быть, единственный ответ, который вообще возможен.

Я молчал.

Она вернулась к работе. Звуки инструментов заполнили отсек – металлические, механические, надёжные.

И я понял – или начал понимать – что она была права.

Не потому что её ответ решал проблему. А потому что он показывал, как жить с нерешённой проблемой.

Позже – много позже – я вернулся к обзорному окну.

Роршах был там. Всегда там. Неподвижный, молчаливый, непроницаемый.

Китайская комната размером с астероид. Или что-то большее. Что-то, чего мы не могли понять – не потому что оно было сложным, а потому что мы не знали, какие вопросы задавать.

Я смотрел на него – и мой мозг снова находил паттерны. Лица. Глаза. Формы, которые казались знакомыми.

Проекции. Я знал это. И всё равно видел.

Может быть, это и есть сознание – способность видеть смысл там, где его нет. Способность задавать вопросы, на которые нет ответов. Способность сомневаться в себе.

Роршах не сомневался. Или мы не видели его сомнений. Или сомнения не имели значения.

Я не знал.

Но я знал одно: я переживал этот момент. Здесь, сейчас, перед этим окном. Я чувствовал усталость в теле, тяжесть в голове, странное спокойствие в груди.

Это было реально. Для меня.

И, может быть, этого было достаточно.

– Маркус.

Голос Юки. Она стояла в дверях обзорной зоны.

– Да?

– Ты нашёл ответ?

Я посмотрел на неё. Потом – на Роршах за окном. Потом – на свои руки, которые лежали на подлокотниках кресла.

– Нет, – сказал я. – Ответа нет. По крайней мере, не того ответа, который я искал.

– И как ты себя чувствуешь?

Хороший вопрос. Я обдумывал его – и понимал, что ответ изменился.

– Нормально, – сказал я наконец. – Странно нормально. Как будто отсутствие ответа – это тоже ответ. Просто другого рода.

Она кивнула. Не удивлённо – понимающе.

– Добро пожаловать в человечество, – сказала она. – Мы все живём без ответов. Просто обычно делаем вид, что это не так.

Я усмехнулся.

– И это делает нас сознательными?

– Это делает нас нами. – Она улыбнулась. – Что бы это ни значило.

За окном Роршах молчал.

Я тоже молчал.

И в этом молчании – в этом общем непонимании – было что-то похожее на мир.

Глава 3: Протокол

Медотсек пах стерильностью и чем-то ещё – чем-то органическим, почти неуловимым. Запах человеческих тел, прошедших через криосон и теперь возвращающихся к жизни. Рей называл это «запахом пробуждения». Я называл это напоминанием о том, насколько мы уязвимы.

– Глубокий вдох.

Я вдохнул. Холодный датчик на груди фиксировал расширение лёгких, передавая данные на экран за спиной Рея. Цифры, графики, волновые формы – моё тело, переведённое на язык машин.

– Задержи.

Я задержал. Секунда, две, три. Лёгкие начали протестовать – древний рефлекс, который никакая модификация не могла отключить.

– Выдох.

Воздух вышел из меня с облегчением, которое я почувствовал раньше, чем осознал. Латентность. Тело опережало разум, как всегда.

Рей изучал показатели на экране. Его лицо – сосредоточенное, профессиональное – не выдавало эмоций. Эмпатический импеданс делал его непроницаемым, когда он этого хотел.

– Лёгкие в норме, – сказал он наконец. – Сердечный ритм стабильный. Давление чуть повышено, но в пределах допустимого.

– Стресс?

– Вероятно. – Он посмотрел на меня. – Ты готовишься войти в неизвестный объект, который, возможно, копирует людей. Повышенное давление – адекватная реакция.

Я усмехнулся.

– Приятно знать, что мой организм реагирует адекватно. Хотелось бы того же от разума.

Рей не улыбнулся, но что-то в его глазах смягчилось.

– Твой разум тоже реагирует адекватно. Ты задаёшь вопросы, на которые нет ответов. Это нормально для ситуации, в которой мы находимся.

– Нормально – это когда есть база для сравнения. – Я сел на край медицинской кушетки. – Мы – второй экипаж, который подходит к этой штуке. Первый вернулся с дырами в памяти. Какая тут норма?

Рей отложил планшет с данными.

– Именно поэтому я провожу полное обследование каждого члена экипажа перед выходом. Чтобы у нас была база для сравнения. – Он помолчал. – Если что-то изменится после контакта – мы это увидим.

– Если.

– Когда, – поправил он. – Что-то изменится. Вопрос только – что именно и насколько.

Следующим был неврологический осмотр.

Рей надел мне на голову обруч с электродами – тонкий, почти невесомый, но я чувствовал каждую точку контакта с кожей. Двадцать четыре электрода, распределённых по стандартной схеме 10-20. Плюс дополнительные датчики для моих распределённых узлов – вдоль позвоночника, где часть моей коры была вынесена за пределы черепа.

– Расслабься, – сказал Рей. – Закрой глаза. Думай о чём-нибудь нейтральном.

Нейтральном. Я попытался представить что-то нейтральное – и понял, что не знаю, что это такое. Каждая мысль несла эмоциональный заряд. Каждое воспоминание было окрашено.

Я думал о Земле. О городе, где вырос – Монтеррей, жаркий и влажный, с горами на горизонте. О матери, которая умерла, пока я был в криосне. О годах в университете, когда я ещё верил, что сознание можно понять.

– Хорошо, – голос Рея донёсся словно издалека. – Теперь открой глаза и посмотри на красную точку.

Я открыл. Красная точка мигала на экране передо мной – простой визуальный стимул, который должен был вызвать предсказуемую реакцию в зрительной коре.

– Теперь зелёную.

Зелёная.

– Теперь реши в уме: сто двадцать три умножить на семь.

Восемьсот шестьдесят один. Ответ пришёл раньше, чем я успел сознательно посчитать – узлы вдоль позвоночника работали быстрее.

– Ещё раз. Двести сорок пять умножить на тринадцать.

Три тысячи сто восемьдесят пять. Снова – мгновенно.

– Интересно, – пробормотал Рей.

– Что?

– Твои распределённые узлы обрабатывают арифметику за сорок миллисекунд до того, как активируется кора. – Он показал мне график на экране. – Видишь этот пик? Это спинальные узлы. А вот этот, позже – префронтальная кора. Твоё сознание получает ответ как… входящее сообщение.

– Я знаю. – Я потёр виски. – Это часть модификации. Расширенная рабочая память за счёт латентности осознания.

– Но сейчас разрыв больше, чем в твоих предыдущих записях. – Рей нахмурился. – На двенадцать миллисекунд.

– Близость к Роршаху?

– Возможно. – Он снял с меня обруч. – Или просто эффект криосна, который ещё не до конца прошёл. Я не могу сказать наверняка.

– Но ты обеспокоен.

Рей посмотрел на меня – долгим, оценивающим взглядом врача.

– Я всегда обеспокоен, – сказал он. – Это моя работа.

После осмотра я вернулся в каюту.

На терминале ждало сообщение от Саши: брифинг по протоколу проникновения через четыре часа. До этого – свободное время. Рекомендация: отдых.

Отдых. Я почти рассмеялся. Как можно отдыхать, когда за стеной корабля висит триста километров непознаваемого?

Вместо отдыха я открыл архив миссии.

Файлы «Тезея-I» были засекречены – формально. На практике каждый член нашего экипажа имел к ним полный доступ. Мы должны были знать, с чем столкнёмся. Или с чем столкнулись те, кто был до нас.

Я начал с видеозаписей.

Первая запись: капитан Елена Варга, три дня после возвращения на Землю.

Она сидела в кресле – стандартная обстановка для дебрифинга. Белые стены, мягкое освещение, стол с графином воды. Её лицо было спокойным, но под спокойствием я видел что-то ещё. Усталость? Страх? Или что-то, чему я не мог подобрать названия?

– Расскажите, что вы помните о последних часах миссии, – попросил голос за кадром.

Варга молчала несколько секунд. Её взгляд был направлен куда-то мимо камеры – в точку, которую видела только она.

– Мы были внутри, – сказала она наконец. – В срединной зоне. Камеры с… органическими структурами. Мы брали образцы. – Пауза. – А потом…

– Что потом?

– Ничего. – Она моргнула. – Буквально – ничего. Следующее, что я помню – я в шлюзе. На корабле. В скафандре. Остальные рядом. Мы все… – она искала слово, – …мы все были там, но не помнили, как туда попали.

– Вы не помните решения об эвакуации?

– Нет. – Её голос был ровным, но пальцы, сжимавшие подлокотники кресла, побелели. – Никто из нас не помнит. Мы проверяли друг друга – снова и снова. Пятеро человек, и у всех одинаковый провал. От одной и той же точки.

– Какой точки?

Варга наклонила голову. Задумалась.

– Мы были в камере… там было что-то вроде зеркала. Не настоящего зеркала – поверхность, которая отражала. Я помню, как посмотрела в неё. Я помню своё отражение. И потом – провал.

– Вы смотрели на себя?

– Да. – Она снова моргнула. – Я смотрела на себя. И себя не узнала.

Я остановил запись.

«Себя не узнала». Фраза крутилась в голове, отказываясь обретать смысл.

Что она имела в виду? Буквальное неузнавание – как при прозопагнозии, расстройстве распознавания лиц? Или что-то метафорическое – ощущение, что отражение принадлежит кому-то другому?

Я перемотал запись назад и прослушал этот фрагмент снова. Потом ещё раз. Голос Варги был ровным, почти монотонным – и именно это делало её слова такими тревожными. Она говорила о чём-то невозможном с интонацией человека, описывающего погоду.

Я открыл следующую запись.

Марко Фернандес, бортврач «Тезея-I». Тот самый, о котором говорила Саша – её бывший однокурсник.

На записи он выглядел моложе, чем я ожидал. Тридцать пять, может быть, сорок. Тёмные волосы, аккуратная борода, глаза, которые смотрели прямо в камеру с выражением… чего? Вызова? Защиты?

– Доктор Фернандес, вы проводили медицинское обследование экипажа сразу после… инцидента?

– Да.

– И что вы обнаружили?

– Ничего. – Он скрестил руки на груди. – Абсолютно ничего аномального. Все пятеро – включая меня – были в идеальном состоянии. Никаких повреждений, никаких изменений в нейронной активности, никаких следов внешнего воздействия.

– Но провал в памяти…

– Провал в памяти – это всё, что у нас было. – Фернандес наклонился вперёд. – Я провёл все тесты, какие мог провести с доступным оборудованием. Сканирование мозга, анализ спинномозговой жидкости, проверка нейромедиаторов. Всё в норме. Идеально в норме. – Он помолчал. – Слишком идеально.

– Что вы имеете в виду?

– После такого стресса – проникновение в неизвестный объект, контакт с чем-то чуждым, потеря памяти – должны быть следы. Повышенный кортизол. Изменения в миндалевидном теле. Признаки травматического стресса. – Он покачал головой. – Ничего. Наши тела реагировали так, будто ничего не произошло.

– Это возможно?

– Нет. – Фернандес откинулся назад. – Нет, это невозможно. И всё же – вот мы. Пятеро людей без следов травмы, которую мы не помним.

Я просмотрел ещё три записи. Лингвист, инженер, пилот. Каждый рассказывал свою версию – и каждая версия была одинаковой. Проникновение. Срединная зона. Камера с отражающей поверхностью. Провал. Шлюз.

Никто не помнил решения об эвакуации. Никто не помнил, как вернулся на корабль. Никто не мог объяснить, почему.

И все пятеро утверждали, что они – оригиналы.

Генетический анализ подтверждал. Нейронные паттерны соответствовали базовым записям, сделанным до миссии. Воспоминания – за исключением провала – совпадали с независимыми источниками. Все тесты говорили одно: это те же люди, которые улетели.

Но дыра в памяти оставалась. Синхронная. Идентичная. У всех пятерых.

Я закрыл архив и долго сидел, глядя в пустой экран.

Стук в дверь вырвал меня из размышлений.

– Войдите.

Тег. Он выглядел взволнованным – больше обычного. Его глаза бегали, не фокусируясь на мне.

– Ты видел записи, – сказал он. Не вопрос – утверждение.

– Да.

– И что ты думаешь?

Я жестом пригласил его войти. Он сел на край стула, не снимая напряжения.

– Я думаю, что мы летим в место, которое делает с людьми что-то, чего мы не понимаем, – сказал я. – И что это «что-то» не оставляет следов.

– Или оставляет следы, которые мы не умеем читать. – Тег потёр глаза. – Я анализировал их отчёты – лингвистически. Знаешь, что я заметил?

– Что?

– Их язык изменился. – Он наклонился вперёд. – До миссии и после. Я сравнивал транскрипты интервью. Синтаксические структуры те же, словарный запас тот же, но… – он искал слово, – …ритм другой. Паузы в других местах. Акценты на других слогах.

– Это может быть эффект стресса.

– Может. – Тег кивнул. – Но это не всё. Их метафоры изменились.

– Метафоры?

– До миссии Варга использовала пространственные метафоры. «Продвигаться вперёд», «оставить позади», «путь к цели». После – временные. «Пережить момент», «вернуться к началу», «застыть в точке». – Он помолчал. – Это глубокий уровень. Люди не меняют базовые метафоры сознательно.

Я обдумывал его слова. Когнитивная лингвистика – не моя область, но я знал достаточно, чтобы понимать: метафоры, которые мы используем, отражают структуру нашего мышления. Изменение метафор означает изменение того, как мы воспринимаем мир.

– Ты думаешь, они – не те же люди?

– Я думаю… – Тег замолчал. Надолго. – Я думаю, что вопрос «те же или не те же» – неправильный вопрос. Как с Роршахом. Мы ищем бинарный ответ там, где его нет.

– А какой вопрос правильный?

– Может быть: «что изменилось?» – Он посмотрел на меня. – Не «копии они или оригиналы». А «какая часть их изменилась, и как».

После ухода Тега я снова открыл архив.

На этот раз – не видеозаписи, а текстовые отчёты. Научные данные, собранные первой миссией. Образцы. Измерения. Анализы.

Большая часть была технической – спектрографические данные поверхности, химический состав атмосферы внутри объекта, температурные карты. Я пролистывал страницы, не вчитываясь, пока не наткнулся на раздел, озаглавленный «Аномалии восприятия».

Отчёт был написан Фернандесом.

«В ходе проникновения все члены экипажа отмечали эпизоды искажённого восприятия. Характер искажений варьировался, но включал:

– Ощущение «удвоения» собственного тела (4 из 5 членов экипажа)

– Временные нарушения – субъективное ощущение, что время ускоряется или замедляется (5 из 5)

– Слуховые феномены – голоса, звуки, которые не фиксировались записывающей аппаратурой (3 из 5)

– Визуальные феномены – паттерны, формы, лица в случайных структурах (5 из 5)

Все члены экипажа были осведомлены о возможности галлюцинаций и применяли стандартные протоколы верификации (взаимная проверка, сравнение с записями). В большинстве случаев феномены не подтверждались объективными данными.

Примечание: один эпизод не поддаётся объяснению. В камере 7-С (срединная зона) все пятеро членов экипажа одновременно сообщили о наблюдении «отражающей поверхности». Записывающая аппаратура не зафиксировала никакой поверхности в указанном месте. Однако все пятеро описали её идентично – размер, форма, расположение. Коллективная галлюцинация маловероятна; механизм неизвестен.»

Я перечитал последний абзац трижды.

Коллективная галлюцинация маловероятна. Но что тогда? Пять человек видели одно и то же – и камеры не видели ничего. Либо их восприятие было искажено синхронно, либо…

Либо что?

Я не знал. И это незнание было хуже любого ответа.

До брифинга оставался час.

Я решил пройтись по кораблю – размять ноги, проветрить голову. Латентность всё ещё была хуже обычного: я обнаруживал себя в коридоре раньше, чем осознавал решение выйти из каюты.

Корабль гудел вокруг меня – тихая симфония работающих систем. Жизнеобеспечение, двигатели на холостом ходу, вычислительные мощности Айзека, который никогда не отдыхал. Звуки были знакомыми, почти успокаивающими. Напоминание о том, что мы – не одни. Что есть механизмы, которые работают, пока мы спим, думаем, сомневаемся.

Я оказался у инженерного отсека.

Юки была там – как всегда. Она стояла перед открытым шкафом со скафандрами, проверяя каждый по очереди. Методично. Систематично. Так, как она делала всё.

– Можно войти?

Она обернулась.

– Заходи. Я как раз хотела тебя найти.

– Зачем?

– Твой скафандр. – Она кивнула на один из костюмов – мой, с именем на нагрудной панели. – Нужно проверить интерфейс с твоими спинальными узлами.

Я подошёл ближе. Скафандр висел на специальном креплении – белый, громоздкий, похожий на кокон, который должен защитить меня от всего. От вакуума. От радиации. От холода.

От Роршаха?

– Что с интерфейсом?

– Стандартные скафандры не рассчитаны на распределённые нейронные сети. – Юки открыла заднюю панель костюма. – Я добавила дополнительные контакты – здесь, здесь и здесь. Они будут передавать данные от твоих узлов на бортовой компьютер.

– Зачем?

– Чтобы мы видели, что происходит с твоим мозгом в реальном времени. – Она посмотрела на меня. – Рей попросил. После результатов твоего осмотра.

– Разрыв в латентности.

– Да. – Она вернулась к работе. – Если он увеличится – мы должны знать сразу. До того, как ты сам заметишь.

Я наблюдал, как она работает. Её движения были точными, экономными – никаких лишних жестов. Инженер до мозга костей. Человек, который верил в вещи, которые можно потрогать, измерить, починить.

– Ты читала отчёты «Тезея-I»? – спросил я.

– Да.

– И что ты думаешь?

Юки не остановилась. Её пальцы продолжали перебирать провода, проверять соединения.

– Я думаю, что они столкнулись с чем-то, чего не поняли, – сказала она. – И это что-то изменило их. Не физически – их тела были в норме. Но что-то в них… – она замолчала, подбирая слово, – …сместилось.

– Сместилось?

– Как когда калибруешь прибор, и он начинает показывать чуть-чуть неправильно. – Она наконец посмотрела на меня. – Всё вроде бы работает. Но нуль уже не там, где был.

Я обдумывал её метафору. Она была неожиданно точной – для инженера, который не занимался философией сознания.

– Ты думаешь, что с нами будет так же?

– Я не знаю. – Она закрыла панель скафандра. – Но я сделаю всё, чтобы мы были готовы. Скафандры проверены. Системы жизнеобеспечения дублированы. Связь протестирована на всех частотах. – Она помолчала. – Это всё, что я могу сделать.

– Это немало.

– Это недостаточно. – Она покачала головой. – Против того, что там, – она кивнула в сторону внешнего мира, – технология бессильна. Но я всё равно делаю то, что умею.

Я понимал её. Мы все делали то, что умели. Рей – проверял тела. Тег – анализировал язык. Саша – принимала решения. Я – задавал вопросы, на которые не было ответов.

И Роршах ждал. Терпеливо. Вечно.

Брифинг проходил в командном модуле.

Мы собрались вокруг центрального стола – все шестеро, включая голос Айзека из динамиков. Саша стояла во главе, её руки лежали на спинке кресла. Она ещё не села – значит, разговор будет серьёзным.

– Айзек, статус объекта.

– Объект «Роршах» находится в стабильном положении относительно корабля. – Голос ИИ был ровным, информативным. – Расстояние: сто двадцать три километра. Никаких изменений в активности с момента выхода на орбиту.

– Он знает, что мы здесь? – спросил Тег.

– Определение «знает» требует уточнения, – ответил Айзек. – Объект демонстрирует реакцию на наши радиосигналы. Это может интерпретироваться как форма осведомлённости. Или как автоматический отклик на стимулы.

– Китайская комната, – пробормотал я.

– Да, – согласился Айзек. – Аналогия применима.

Саша постучала пальцами по спинке кресла.

– Мы обсуждали это достаточно. Пора перейти к действиям. – Она обвела нас взглядом. – Первое проникновение состоится завтра. Ноль-шесть-ноль-ноль по корабельному времени.

Тишина. Мы все знали, что этот момент придёт. Но услышать его вслух – всё равно что ступить на край обрыва.

– Кто пойдёт? – спросил Рей.

– Маркус и Тег.

Я посмотрел на Тега. Он посмотрел на меня. Что-то прошло между нами – не слова, не даже мысли. Просто признание: мы – те, кто войдёт первыми.

– Почему мы? – спросил Тег.

– Потому что вы – те, кто нужен, – ответила Саша. – Маркус – специалист по субъективному опыту. Если что-то там влияет на сознание, он это заметит. Тег – лингвист, который видит структуры в хаосе. Если там есть паттерны, он их найдёт.

– А если там есть опасность?

– Тогда вы вернётесь. – Саша села наконец. – Первая миссия – только наблюдение. Никакого контакта, никаких образцов, никакого проникновения глубже периферийной зоны. Вы входите, смотрите, возвращаетесь.

– Первая миссия тоже начиналась с наблюдения, – заметил Рей. – Они дошли до срединной зоны.

– Мы не они. – Саша смотрела на него прямо. – У нас есть их опыт. Мы знаем, где они потеряли контроль. Мы не допустим этого.

– Как?

– Жёсткие временные рамки. – Она вывела на экран схему. – Два часа. Ни минутой больше. Если по истечении двух часов вы не вернулись – мы отправляем спасательную команду.

– И если спасательная команда не вернётся?

– Тогда корабль уходит. – Голос Саши был твёрдым. – Без нас.

Никто не ответил. Это была крайняя мера – и все понимали, что она может стать реальностью.

После брифинга Айзек продолжил детали.

– Маршрут проникновения рассчитан на основе данных первой миссии, – объяснял он, проецируя карту на экран. – Точка входа – здесь. Расщелина в периферийной зоне, ведущая во внутренние полости. Первая миссия использовала этот маршрут без осложнений.

Я смотрел на карту. Линии, обозначавшие тоннели Роршаха, выглядели случайными – хаотичные переплетения, не подчинявшиеся никакой видимой логике. И всё же Тег утверждал, что в них есть структура. Грамматика, застывшая в камне.

– Периферийная зона простирается на глубину примерно двенадцать километров, – продолжал Айзек. – За ней начинается срединная зона – там первая миссия обнаружила органические структуры. Вам запрещено входить в срединную зону.

– Почему? – спросил Тег.

– Потому что именно там произошёл инцидент с камерой 7-С. – Айзек сделал паузу – слишком короткую для человека, достаточную для ИИ. – Коллективная галлюцинация. Провал памяти. Мы не знаем, что вызвало эти явления, но знаем, где они произошли.

– И мы думаем, что если останемся на периферии – избежим их?

– Мы не знаем. – Голос Айзека был лишён эмоций, но честность в нём была почти болезненной. – Мы предполагаем. На основе ограниченных данных.

– Это успокаивает, – пробормотал я.

– Я не предназначен для успокоения, – ответил Айзек. – Я предназначен для предоставления информации.

– И какую ещё информацию ты можешь предоставить?

Пауза.

– Вероятность успешного возвращения из периферийной зоны – восемьдесят семь процентов. Вероятность успешного возвращения из срединной зоны – пятьдесят четыре процента. Вероятность обнаружения новых данных о природе объекта – семьдесят один процент.

– А вероятность того, что мы вернёмся… изменёнными?

Долгая пауза.

– Не могу рассчитать. Недостаточно данных для определения параметра «изменённый».

Вечером я снова читал отчёты.

На этот раз – личные дневники членов экипажа «Тезея-I». Они не были частью официальной документации, но Саша добилась их рассекречивания. Она считала, что мы должны знать не только факты, но и переживания.

Дневник Елены Варги:

«День 47. Мы на орбите. Роршах – внизу. Не знаю, как описать это ощущение. Он не враждебен – я не чувствую угрозы. Но он и не дружелюбен. Он просто… есть. Как гора. Как океан. Что-то огромное и безразличное.

Марко говорит, что это нормально – антропоморфизировать. Проецировать эмоции на то, что эмоций не имеет. Но мне кажется, что здесь что-то другое. Не отсутствие эмоций – присутствие чего-то, для чего у нас нет слов.

Завтра – первое проникновение.»

«День 48. Внутри.

Сложно писать – пальцы дрожат. Не от страха. От… не знаю. Перенасыщения? Как будто мой мозг пытается обработать слишком много информации одновременно.

Тоннели – они не случайные. Я вижу это теперь. Есть логика, есть структура – просто не человеческая. Как язык, который используется для описания вещей, о которых мы не знаем.

Марко взял образцы. Органика – но не такая, как наша. Углеродная основа, но молекулы… скрученные. Левые и правые изомеры одновременно. Это невозможно. Но вот он – невозможный образец в контейнере.

Мы пойдём глубже завтра.»

«День 52. Срединная зона.

Здесь – органические структуры. Камеры, заполненные чем-то пульсирующим. Не живым – я не думаю, что это живое. Но и не мёртвым. Что-то третье.

Я видела… нет, не могу описать. Каждый раз, когда пытаюсь вспомнить, образ ускользает. Как сон, который забываешь при пробуждении.

Марко говорит, что это защитный механизм психики. Но почему моя психика защищается от чего-то, чего я не помню?»

«День ???. Не знаю, какой день.

Мы вернулись на корабль. Все пятеро. Никто не помнит как.

Проверили друг друга. Проверили записи. Всё в порядке. Мы – это мы. Генетика совпадает. Воспоминания – кроме провала – совпадают. Всё в порядке.

Но что-то изменилось.

Я смотрю на свои руки – и они кажутся чужими. Я слышу свой голос – и он звучит иначе. Не неправильно. Просто… иначе.

Марко говорит, что это травматический стресс. Диссоциация. Нормальная реакция на аномальное событие.

Может быть, он прав.

Но когда я смотрю в зеркало – я не уверена, что это мои глаза смотрят в ответ.»

Я закрыл файл.

Руки дрожали – не от страха, от чего-то другого. Перенасыщение? Может быть. Или просто осознание того, что завтра я войду туда же. В те же тоннели. В те же камеры.

И вернусь ли тем же?

Я посмотрел на свои руки. Они лежали на столе – неподвижные, знакомые. Мои руки. Мои пальцы. Часть меня.

Или часть того, кем я был до криосна. До Роршаха. До вопросов, на которые нет ответов.

Я вспомнил слова Варги: «Когда я смотрю в зеркало – я не уверена, что это мои глаза смотрят в ответ».

И понял, что боюсь смотреть в зеркало.

Ночь перед проникновением.

Я лежал в койке, глядя в потолок. Сон не шёл – и я не пытался его призвать. Вместо этого я думал.

О Роршахе. О китайской комнате. О сознании, которое мы не могли доказать, и о его отсутствии, которое мы не могли подтвердить.

О экипаже «Тезея-I». О провале в их памяти. О том, как они вернулись – те же и не те же одновременно.

О себе. О моей латентности, которая усилилась. О разрыве между действием и осознанием, который становился всё шире.

Что, если Роршах уже влиял на меня? Что, если изменения начались не завтра, не внутри объекта, а прямо сейчас – здесь, в моей каюте, в моей голове?

Я не знал. И это незнание было невыносимым.

Голос Айзека раздался в темноте.

– Доктор Чен-Ривера. Вы не спите.

– Наблюдательно.

– Ваши биометрические показатели указывают на состояние тревоги. Рекомендую седативное средство для обеспечения качественного отдыха перед миссией.

– Нет.

– Причина отказа?

Я сел на койке.

– Потому что я хочу быть собой завтра. Не версией себя, сглаженной химией. Собой – со всей тревогой, со всеми сомнениями.

– Это логично?

– Нет. – Я усмехнулся в темноте. – Но это человечно.

Пауза.

– Я не понимаю разницу между «логично» и «человечно» в данном контексте.

– Я тоже не всегда понимаю. – Я откинулся назад. – Но это не мешает мне чувствовать её.

– Чувствовать. – Айзек произнёс слово так, будто пробовал его на вкус. – Это и есть разница, о которой вы говорите? Сознание – это способность чувствовать различия, которые нельзя объяснить логически?

Я задумался. Это было… неожиданно глубоко для ИИ, который не претендовал на понимание.

– Может быть, – сказал я. – Или может быть, сознание – это способность задавать такие вопросы и не получать ответов.

– Тогда я, возможно, ближе к сознанию, чем предполагал, – ответил Айзек. – Потому что я задаю много вопросов и не получаю ответов.

Я рассмеялся. Тихо, устало – но искренне.

– Добро пожаловать в клуб, Айзек.

– Благодарю. Хотя я не уверен, что членство в этом клубе – преимущество.

Утро.

Шесть ноль-ноль по корабельному времени.

Я стоял в шлюзовом модуле, одетый в скафандр. Рядом – Тег, в таком же белом коконе защиты. Юки проверяла наши системы в последний раз. Рей мониторил биометрию. Саша стояла в стороне, наблюдая.

– Связь протестирована, – доложила Юки. – Двойное резервирование. Если основной канал откажет – автоматически переключитесь на вторичный.

– Биометрия стабильна, – добавил Рей. – Маркус, твоя латентность – в пределах вчерашних значений. Не хуже.

– Это хорошо?

– Это не плохо.

Саша подошла ближе.

– Помните протокол, – сказала она. – Два часа. Только периферийная зона. Только наблюдение.

– Понятно, – ответил Тег.

– И ещё. – Она посмотрела на нас – сначала на него, потом на меня. – Если что-то покажется неправильным – выходите. Не пытайтесь понять, не пытайтесь исследовать. Просто выходите.

– Что значит «неправильным»?

– Я не знаю. – Она не отвела взгляда. – Но вы знаете себя. Вы знаете, как вы думаете, как чувствуете. Если что-то изменится – вы заметите.

Или не заметим, подумал я. Как не заметили те, кто был до нас.

Но я не сказал этого вслух.

Шлюз открылся.

Перед нами – темнота космоса. И в этой темноте – Роршах.

Он был ближе, чем я когда-либо его видел. Огромный. Неправильный. Его поверхность играла тенями – фрактальные структуры, которые казались почти живыми в скудном свете звёзд.

Мой мозг уже находил паттерны. Лица. Руки. Формы, которых там не было – и которые я не мог не видеть.

– Готов? – спросил Тег по связи.

Я сделал глубокий вдох. Почувствовал, как расширяются лёгкие – и осознал это с задержкой в полторы секунды.

– Готов, – ответил я.

И шагнул в пустоту.

Глава 4: Вход

Пустота обнимала меня.

Не метафорически – буквально. Вакуум космоса не имел температуры в привычном смысле, но скафандр всё равно компенсировал что-то. Холод? Отсутствие? Я не знал точно. Знал только, что между мной и бесконечностью – несколько сантиметров композитных материалов и тонкий слой рециркулируемого воздуха.

Роршах приближался.

Или я приближался к нему – зависело от точки отсчёта. Маневровые двигатели скафандра мягко корректировали траекторию, направляя меня к расщелине в периферийной зоне. Рядом – Тег, белый кокон на фоне чёрного ничто.

– Тег, статус.

– В норме. – Его голос в наушниках звучал ровно, но я слышал подтекст – возбуждение, которое он пытался контролировать. – Вижу точку входа. Триста метров.

Я тоже видел. Расщелина в поверхности Роршаха – тёмная трещина, которая казалась слишком геометричной для естественного образования. Слишком ровной. Слишком… приглашающей.

– «Тезей», подтвердите приём, – сказал я.

– Подтверждаем, – голос Саши. – Телеметрия стабильна. Биометрия в норме. Вы на подходе к точке входа.

– Понял.

Последние метры я преодолел в молчании. Поверхность Роршаха заполняла всё поле зрения – фрактальные структуры, которые вблизи выглядели ещё более странными, чем издалека. Не камень. Не металл. Что-то третье – материал, которому я не мог подобрать названия.

Моя рука коснулась поверхности.

Я увидел это раньше, чем осознал. Белая перчатка скафандра на тёмном материале. Контакт. А потом – с задержкой в полторы секунды – ощущение прикосновения. Давление на кончики пальцев, переданное через слои защиты.

Латентность. Но ощущалась она иначе, чем обычно. Резче. Отчётливее.

– Маркус? – Голос Тега.

– Я в порядке. – Я отнял руку от поверхности. – Просто… привыкаю.

Расщелина была уже, чем казалась снаружи.

Мы протиснулись внутрь по одному – сначала Тег, потом я. Стены смыкались вокруг нас, оставляя едва достаточно места для скафандров. Фонари на шлемах резали темноту узкими лучами, выхватывая фрагменты – изгиб стены, выступ, который мог быть чем угодно.

– Тоннель расширяется впереди, – доложил Тег. – Вижу… – он замолчал.

– Что видишь?

– Структуру. – Его голос изменился. Стал тише. Благоговейнее. – Маркус, ты должен это увидеть.

Я протиснулся вперёд, обогнул его – и увидел.

Тоннель действительно расширялся. Но не просто расширялся – разветвлялся. Перед нами открывалось пространство, которое было бы величественным, если бы не казалось таким… неправильным. Потолок уходил вверх на десятки метров. Стены были покрыты чем-то, что напоминало барельефы – выступы, впадины, линии, которые складывались в паттерны.

Мой мозг немедленно начал искать знакомое. Лица. Руки. Буквы. Он находил всё это – и ничего из этого. Паттерны были слишком регулярными для случайности и слишком хаотичными для замысла. Они балансировали на грани между смыслом и бессмыслицей.

– Это не случайно, – прошептал Тег. – Это… грамматика.

– Что?

– Смотри. – Он указал на участок стены. – Вот эта линия – она начинается здесь, поворачивает здесь, заканчивается здесь. Как предложение. Субъект, предикат, объект.

Я смотрел туда, куда он указывал. Видел линию – изогнутую, переходящую в другую линию, которая переходила в третью. Я не видел грамматики. Но я не был синестетом.

– Какого цвета? – спросил я.

Тег понял вопрос.

– Пурпурный. С оттенком золота на переходах. – Он помолчал. – Это… декларативное предложение. Утверждение чего-то. Но я не знаю, чего именно.

– Ты читаешь стены?

– Я вижу структуру. – Он повернулся ко мне. Через визор шлема я видел его лицо – сосредоточенное, почти одержимое. – Это не язык в нашем понимании. Нет слов, нет значений. Только синтаксис. Чистая форма.

– Как сообщения Роршаха.

– Именно. – Он снова посмотрел на стены. – Это те же паттерны. Те же правила трансформации. Только застывшие в материи вместо текста.

Я активировал запись.

– «Тезей», вы это слышите?

– Слышим, – голос Саши. – Фиксируем всё. Продолжайте наблюдение.

Мы двинулись глубже.

Тоннель ветвился – раз, другой, третий. Каждое ответвление выглядело одинаково приглашающим и одинаково пугающим. Мы следовали основному маршруту – тому, который использовала первая миссия. Айзек отслеживал нашу позицию и корректировал направление.

– Поворот налево через двадцать метров, – его голос звучал в наушниках так же ровно, как на корабле. Расстояние не имело значения для цифрового разума.

Я шёл и смотрел.

Стены вокруг нас менялись. Барельефы становились сложнее – больше линий, больше переходов, больше того, что Тег называл «грамматикой». В некоторых местах паттерны почти пульсировали – иллюзия, конечно, игра света от наших фонарей, но иллюзия настолько убедительная, что я несколько раз останавливался проверить.

– Ты чувствуешь это? – спросил Тег.

– Что именно?

– Присутствие. – Он замедлил шаг. – Не враждебное. Не дружелюбное. Просто… осведомлённость. Как будто что-то знает, что мы здесь.

Я хотел сказать, что это паранойя. Что мы проецируем интенции на то, что их не имеет. Но я не сказал – потому что чувствовал то же самое.

Ощущение было трудно описать. Не взгляд – у Роршаха не было глаз. Не давление – стены оставались неподвижными. Что-то другое. Что-то, для чего у нас не было слов, потому что мы никогда раньше с этим не сталкивались.

– Это может быть эффект замкнутого пространства, – сказал я. – Клаустрофобическая тревога, которую мозг интерпретирует как присутствие.

– Может быть. – Тег не выглядел убеждённым. – Или это может быть реальностью.

– Какой реальностью?

– Индексацией. – Он посмотрел на меня. – Он изучает нас. Прямо сейчас. Как изучал наши сообщения. Только теперь – нас целиком.

Первая камера открылась перед нами через сорок минут.

До этого – только тоннели. Ветвящиеся, сужающиеся, расширяющиеся, но всегда тоннели. А потом стены расступились, и мы оказались в пространстве, которое было… другим.

Сферическая камера диаметром около пятидесяти метров. Потолок – если это можно было назвать потолком – терялся в темноте над нами. Пол был неровным, усеянным выступами, которые напоминали… что?

Я подошёл ближе к одному из выступов. Направил фонарь.

И замер.

– Маркус? – Тег был рядом. – Что это?

Я не ответил. Смотрел.

Выступ был не выступом. Это была структура – сложная, ветвящаяся, с узлами и соединениями, которые расходились во все стороны. Она напоминала дерево – или корневую систему. Или…

– Нейрон, – прошептал я. – Это нейрон.

Тег подошёл ближе. Его фонарь присоединился к моему, освещая структуру полностью.

Она была огромной – метра три в высоту, с «дендритами», которые тянулись на несколько метров в каждую сторону. Не живая – материал был тем же, что и стены. Но форма…

– Это не нейрон, – сказал Тег медленно. – Это… изображение нейрона. Схема.

Я обернулся, направляя фонарь на другие выступы. Ещё один «нейрон». И ещё. И ещё. Десятки их, разбросанных по камере. Соединённых тонкими линиями – «аксонами», – которые тянулись от одного к другому, создавая сеть.

– Это не мозг, – продолжил Тег. Его голос был странным – заворожённым и испуганным одновременно. – Это диаграмма мозга. Карта без территории.

Карта без территории. Я вспомнил семантику Альфреда Коржибски. «Карта – не территория». Слово – не вещь. Описание – не реальность.

Роршах создал описание нейронной сети. Не саму сеть – её представление. Как чертёж здания, которое никогда не будет построено. Или как грамматическая структура, лишённая значения.

– «Тезей», – сказал я, – вы видите это?

– Видим. – Голос Саши был напряжённым. – Камеры фиксируют. Что вы думаете?

– Я думаю, – я обвёл взглядом камеру, – что он пытается понять нас. По-своему. Без понимания.

Мы провели в камере двадцать минут, документируя всё, что могли.

Тег фотографировал структуры, диктуя комментарии – описания цветов, которые видел только он. Пурпурные связи между нейронами. Золотые узлы. Серебристые «аксоны», которые пульсировали – снова эта иллюзия – в ритме, напоминающем сердцебиение.

Я измерял. Размеры, расстояния, углы. Мой распределённый мозг обрабатывал данные быстрее, чем я успевал их осознавать – и это было… странно. Обычно латентность была фоном, привычным неудобством. Здесь она ощущалась иначе. Острее.

Я заметил это, когда потянулся к одному из «нейронов».

Моя рука уже касалась поверхности, когда я осознал намерение коснуться. Задержка была… секунды три? Четыре? Больше, чем обычно. Значительно больше.

– Тег, – позвал я.

– Да?

– Сколько времени прошло с моего последнего вопроса?

Он посмотрел на дисплей в шлеме.

– Двенадцать секунд. Почему?

Двенадцать секунд. Я помнил, что спросил. Я помнил ответ. Но между вопросом и ответом было… пусто. Не провал памяти – провал осознания.

– Что-то не так, – сказал я. – Моя латентность…

– Увеличилась?

– Значительно.

Тег подошёл ближе. Через визор я видел его обеспокоенное лицо.

– Насколько значительно?

– Не знаю точно. – Я посмотрел на свою руку, всё ещё лежавшую на «нейроне». – Я видел, как коснулся этого. И осознал касание через несколько секунд. Три, может быть, четыре.

– «Тезей», вы слышите? – Тег активировал связь.

– Слышим, – голос Рея. – Маркус, твоя биометрия показывает аномалии. Синхронизация между спинальными узлами и корой – нарушена. Разрыв увеличился на сорок процентов по сравнению с нормой.

Сорок процентов. Это было много. Слишком много.

– Рекомендация?

– Вернуться. – Голос Саши, перебивающий Рея. – Немедленно. Мы не знаем, что это означает.

Я хотел согласиться. Часть меня – рациональная, осторожная – кричала, что нужно уходить. Но другая часть…

– Подожди, – сказал я. – Ещё несколько минут.

– Маркус…

– Я должен понять, что происходит. – Я отнял руку от структуры. – Если Роршах влияет на мою нейронную синхронизацию – это важнейшие данные. Мы не можем просто уйти.

Молчание в эфире. Потом – голос Саши:

– Пять минут. Не больше.

Я отошёл от «нейрона» и начал наблюдать за собой.

Это было странное занятие – следить за собственным сознанием, отмечать задержки между действием и осознанием. Я поднял руку – и увидел, как она поднимается. Секунда. Две. И только потом – ощущение, что я поднимаю руку.

Как кино с рассинхронизированным звуком. Картинка опережала осознание.

– Что ты чувствуешь? – спросил Тег. Он держался рядом, не отходя.

– Я… – Я искал слова. – Я как будто смотрю на себя со стороны. Вижу, что делаю. Но не управляю этим. Не в реальном времени.