Книга первая: Хранитель Эхо

Часть 1: Птица на заборе

Дождь, начавшийся пять дней назад, прекратился под утро. Он не закончился решительно, с разрывом туч и покаянным лучом солнца. Он просто иссяк, сник, оставив после себя мир, вымокший насквозь. Воздух в своей тяжелой сырости напоминал отжатое полотенце. Каждая поверхность в городе Дыме отдавала влагу с неохотной медленностью: кирпичи стен темнели заплатами, жестяные крыши сараев продолжали тихо всхлипывать редкими каплями, а булыжники мостовой блестели, как слепые глаза лягушек.

Лира проснулась от ощущения холода в кулаке. Не наружного – окно в ее мансарде было плотно закрыто, а на столе, под стеклянным колпаком, тикали карманные часы тети Аглаи – а внутреннего. Холода, идущего из самого центра ладони, где всю ночь, даже во сне, она сжимала металлическое перо. Оно лежало у нее под подушкой, завернутое в носовой платок, но его присутствие было осязаемо, как пульс второго сердца. Туповатая, чуть вибрирующая тяжесть.

Она разжала пальцы. Перо, тусклое и непримечательное при дневном свете, не сделало ничего волшебного. Не вспыхнуло, не начертало слов в воздухе. Оно просто было. И все же, касаясь его холодного ствола, Лира чувствовала легкое покалывание, как будто она держала не письменный прибор, а спящую осу.

Она встала и подошла к слуховому окну. Мансарда была ее крепостью, ее царством хаоса, упорядоченного детской логикой. Книги, принесенные тетей, лежали не на полках, а жили своей жизнью: стопками у кровати, веером на старом сундуке, один том по истории помповых машин служил подставкой для кривого горшка с геранью. В воздухе пахло пылью, старой бумагой, сушеной лавандой из мешочков, которые Аглая раскладывала против моли, и вечным, неуловимым запахом заводского дыма, просачивающимся сквозь любые щели.

Лира прижалась лбом к холодному стеклу. Ее мир – крыши Дыма – простирался вниз, террасами уступая под гору к реке. Трубы фабрик, даже в это воскресное утро, продолжали изрыгать серовато-желтый дым, который медленно растекался по небу, превращая его в грязный потолок. Где-то внизу, на Грязном рынке, уже начиналось движение, доносящееся смутным, приглушенным гулом. Но здесь, в их переулке, царила тишина. Не та живая, настороженная Тишина, которая обитала в доме, а обычная, утренняя, сонная.

И тут она ее увидела.

На сером, подгнившем заборе, отделявшем их крошечный дворик от такого же крошечного дворика соседей, сидела птица.

Первая мысль Лиры была простой: «Сойка?». Но сойки в Дыме не водились, разве что на выцветших картинах в библиотеке. Вторая мысль: «Она ранена?». Птица сидела слишком неподвижно. Но нет, не ранена. Она была… не такая.

Лира протерла стекло рукавом ночной рубашки. Туманный налет конденсата исчез, и картина стала кристально четкой.

Птица была сделана из стекла.

Не из хрусталя, не из дорогого богемского стекла, которое показывали в витрине ювелира на Центральной улице. Оно было простым, почти грубым, но абсолютно прозрачным. Солнце, наконец-то пробившееся сквозь пелену дыма и туч, ударило под низким углом, и птица вспыхнула. Она не просто отразила свет – она его впустила внутрь, пронизала им каждую свою молекулу, и заиграла, засверкала, рассыпала по грязным доскам забора, по пожухлой крапиве у его подножья, по влажной земле целый калейдоскоп крошечных радуг. Они дрожали, переливались, оживляли унылый пейзаж так, как не смогли бы оживить ни цветы, ни яркая краска.

Это было волшебство. Тихое, хрупкое, но неоспоримое.

Лира застыла, затаив дыхание. Она боялась, что малейшее движение спугнет это видение. Но птица не улетала. Она сидела, повернув голову так, что один ее стеклянный глаз (или то, что имитировало глаз – углубление с темной точкой внутри) был направлен прямо на ее окно. Казалось, она ждала.

Девушка отскочила от окна, сорвала с вешалки платье цвета вылинявшей сирени и натянула его через голову. Пальцы плохо слушались, путались в завязках фартука. Она надела толстые шерстяные чулки, спустила с лестничных перил задумчиво висевшие там грубые ботинки и, не застегивая их как следует, на цыпочках, словно вор, понеслась вниз по узкой лестнице.

Дом спал. Или делал вид. Тетя Аглая, скорее всего, уже была на кухне – она вставала с петухами, даже если петухов в Дыме не было слышно за грохотом машин. Но дом – само здание, его старые балки, скрипучие половицы, обои с выцветшими розами – дышал медленно и глубоко, погруженный в свою вековую дрему. Тишина висела в воздухе, густая, как кисель. Лира чувствовала, как она обволакивает ее, пытается замедлить ее шаг, внушить осторожность. Но любопытство было сильнее.

Она проскочила мимо приоткрытой двери в гостиную, где стояло пианино с пожелтевшими клавишами, мимо темного проема кабинета, откуда всегда пахло кожей переплетов и какой-то горьковатой травой, и впорхнула в крошечную прихожую. Дверь на улицу была тяжелой, дубовой, с железной задвижкой. Лира толкнула ее плечом – дверь с неохотным скрипом поддалась, впустив порок холодного, влажного воздуха.

Дворик был таким, каким она его оставила вчера: мощеный неровным камнем, с покосившимся сарайчиком для угля и одинокой яблоней, которая уже лет пять как не цвела. Но теперь в его центре, на заборе, горел живой огонь.

Лира медленно, ступая так, будто боялась разбить землю, приблизилась.

Птица была еще прекраснее вблизи. Она видела теперь тончайшую работу: каждое перышко на ее груди было выдуто отдельно, образовывая сложный, переливчатый узор. Крылья, сложенные вдоль туловища, были не просто пластинами, а множеством тончайших слоев стекла, создававших иллюзию пуха и силы. Клюв – острый, ясный. А глаза… У нее действительно были глаза. Не просто углубления, а крошечные сферы из какого-то темного, дымчатого стекла. И в них, казалось, теплился интеллект. Осознанность.

– Здравствуй, – прошептала Лира, не ожидая ответа.

Птица повернула голову на другой бок. Механизм? Нет. Движение было слишком плавным, слишком естественным. Она изучала девочку.

Лира осторожно протянула руку. Расстояние между кончиками ее пальцев и сверкающим крылом сокращалось. Сантиметр. Полсантиметра. Она почувствовала не холод стекла, а странное, легкое покалывание в воздухе, как перед грозой, когда волосы встают дыбом. Электричество статики. Или что-то иное.

Она коснулась.

Стекло было… теплым. Теплым, как живая плоть, отдохнувшая на солнце. Под ее пальцем оно не казалось твердым – оно чуть поддалось, затрепетало, словно покрытое невидимым пухом. Лира ахнула и отдернула руку. Птица не улетела. Она открыла клюв.

Звука не последовало. Ни щебета, ни чириканья. Но в голове у Лиры, ясно и отчетливо, всплыл образ:

Высокое, узкое здание из красного кирпича, уходящее в небо. Не фабричная труба, а что-то иное – элеватор. Силос. Один из тех, что стояли на самой окраине Дыма, у старой, заброшенной пристани. Вокруг него – пустыри, заросшие бурьяном и усеянные осколками бутылок. С неба накрапывает мелкий, противный дождь. И чувство… чувство острой, тоскливой потери. Как будто в этом месте забыли что-то очень важное. Что-то, что зовет.

Образ рассеялся так же быстро, как и появился. Но ощущение осталось – холодный комок в груди, знакомое щемление, которое она иногда чувствовала, глядя на старые фотографии незнакомых людей.

Птица, передав послание, будто ожила окончательно. Она взмахнула крыльями – не для полета, а как бы разминая их. И снова тишина. Ни малейшего шороха. Она была призраком, фантомом, сделанным из света и тишины. Затем она спрыгнула с забора – не полетела, а именно спрыгнула, превратившись в сверкающий шарик, – и покатилась по мокрым камням двора к калитке. Там она остановилась, слегка подрагивая, ожидая.

Она звала Лиру следовать за ней.

– Лира! Иди завтракать, простудишься! – из дома донесся голос тети Аглаи. Он звучал ровно, как всегда, но где-то на самой глубине, в подтексте, дрожала тончайшая струна тревоги.

Лира посмотрела на сверкающий шарик у калитки, потом на дверь дома, из которой тянуло запахом подгоревшей овсянки и теплом печки. Мир разделился на две части: привычную, серую, безопасную – и ту, что манила блеском и тайной. Она сделала шаг к дому. Шарик у калитки покатился на месте, словно волнуясь. Она остановилась.

«Первое Воспоминание должно быть возвращено. Ищи Стеклянных птиц в городе Дыма. Они укажут путь к первому эху».

Слова, рожденные пером, вспыхнули в ее памяти ярче, чем солнечный зайчик от стеклянной птицы. Это был не просто сон. Это было задание. Поручение. И, возможно, ключ к тому, кем были ее родители и почему они позволили себя стереть.

Лира глубоко вздохнула, подтянула чулки, нагнулась и намертво зашнуровала ботинки. Действие было наполнено странной решимостью. Она повернулась к калитке.

– Иду! – крикнула она в дом, и ее голос прозвучал чуть выше обычного. – Я… я подышу воздухом перед завтраком!

Не дожидаясь ответа, она выскользнула во двор, щелкнула щеколдой калитки и шагнула на узкую, вымощенную булыжником улицу переулка Глухого Колокола. Шарик, увидев ее, плавно покатился вперед, по направлению к реке и темным силуэтам дальних фабрик.

Охота началась.

Часть 2: Город, который забывает

Улица переулка Глухого Колокола, короткая и кривая, как сломанный палец, вывела Лиру на набережную Туманной улицы. Здесь Дым начинал говорить громче. Не голосами – в столь ранний час набережная была почти пуста – а своими телами: фабричными корпусами-исполинами по ту сторону мутной, медленной реки Чёрнилки, скрипом барж у причалов, завыванием ветра в паутине такелажа и проводов.

Стеклянный шарик катился вперёд с неумолимой точностью маятника. Он не замедлялся у луж, не сворачивал перед трещинами в асфальте. Он просто плыл над ними, оставляя за собой едва заметный мерцающий след, похожий на росу, которая не испарялась. Лира шла за ним, и её мир, обычно ограниченный маршрутом «дом – библиотека – рынок», начал трещать по швам.

Она всегда знала, что Дым – старый город. Тётя Аглая говорила: «Ему триста лет, если не больше. Он помнит парусники и угольные копи». Но «помнить» для Лиры было абстрактным понятием, пока она не увидела, как забвение оставляет свои шрамы.

Шарик повёл её мимо угрюмого здания бывшей скорняжной мастерской. Его окна были забиты фанерой, но на одной из досок кто когда-то вырезал смешную рожицу. Теперь доска почернела, и рожица съёжилась, превратившись в гримасу боли. Лира, проходя мимо, почувствовала – не узнала, а именно почувствовала кожей – резкий, давно выветрившийся запах дублёнки и химикатов. И услышала далёкий, призрачный стук молотков. Она замедлила шаг. Шарик впереди тоже приостановился, словно давая ей время.

– Видишь? – прошептала она ему, не ожидая ответа. – Здесь что-то было.

Она посмотрела на фасад. Над заколоченной дверью едва читалась вывеска: «…& СЫНОВЬЯ». Первая часть названия была начисто стёрта временем и копотью, как будто её не просто забыли, а старательно соскоблили.

Дальше их путь лежал через площадь Старого Колодца, которую все сейчас называли просто «Колодезной». В её центре действительно торчала древняя каменная тумба с ржавым механизмом, но колодцем здесь уже лет пятьдесят не пользовались. Теперь это был перекрёсток, где старухи торговали вёдрами санберрий и тряпьём, а грузчики с пристани коротали время за игрой в кости.

Шарик, не обращая внимания на людской поток, покатился прямо через толпу. Лира, сжимая в кармане платье тёплое перо, заторопилась следом. И тут она увидела.

Это было не видение, как с птицей. Скорее, наложение. Над серыми, скучающими лицами торговцев, над грубыми смехами грузчиков проступили другие, полупрозрачные образы. Яркие юбки женщин, кричавшие цветастой тканью. Музыка шарманки, которую таскал за собой маленький, курносый человек с обезьянкой на плече. Звонкий смех детей, бегавших вокруг колодца с деревянными ведёрками. Воздух пах не рыбой и гнилью с реки, а свежеиспечённым хлебом и жареными каштанами.

Это была память площади. Сильная, коллективная, ещё не до конца умершая.

Лира замерла, ослеплённая этим наваждением прошлого. Оно было таким живым, таким шумным, что она на миг забыла, где находится. Прямо сквозь неё прошла призрачная женщина с корзиной, полной живых кур, и Лира почувствовал лёгкое дуновение и запах пуха.

– Эй, девочка, не стой посреди дороги! – хриплый голос вернул её в настоящее. Перед ней стоял крупный грузчик в просмоленной куртке. Его лицо было не злым, а пустым. Глаза смотрели сквозь неё. Он видел помеху, а не человека. Призрачная ярмарка исчезла, оставив после себя только вонь и уныние.

– Пр-простите, – пробормотала Лира, шарахнувшись в сторону.

Шарик ждал её у края площади, у входа в узкий переулок-проход, который местные называли «Горло». Лира, всё ещё взволнованная, бросилась к нему. Проходя мимо грузчика, она услышала, как он говорил своему товарищу:

– …ну да, Колодезная. А чё такого? Никакого колодца тут и не было, брехня всё.

Его друг, мужчина с лицом, на котором усталость высекла глубокие борозды, просто пожал плечами.

–Какая разница. Все площади как площади.

Забвение работало. Оно не стирало место – оно стирало его суть. Его историю. Его душу.

«Горло» было тёмным и влажным, как пищевод большого существа. Здесь почти не было солнца, только высоко над головой мелькал клочок грязного неба между крышами. Шарик в этой полутьме светился уже не радужными переливами, а ровным, белым светом, как добрый светлячок. Лира шла за ним, и её обступали чувства. Не видения, а обрывки: здесь кто-то горько плакал, прижавшись лбом к холодному камню. Там – украдкой целовались двое, и воздух до сих пор хранил дрожь этого поцелуя. Прямо перед ней когда-то упал и разбился кувшин с молоком, и до сих пор в энергетическом отпечатке камней лежала белая, расползающаяся лужица досады.

Это была кладовая чувств. Архив на уровне улиц.

Именно в «Горле» она увидела вторую птицу. Она сидела на железном кронштейне уличного фонаря, который давно не зажигали. Неподвижная, совершенная, как первая. Когда Лира приблизилась, вторая птица плавно повернула голову. От неё к шарику-проводнику потянулась тончайшая нить света, и они на мгновение слились в единую светящуюся систему. Послание было усилено. Образ заброшенного элеватора, Силоса, вспыхнул в сознании Лиры с новой силой, теперь окрашенный не только тоской, но и срочностью. Иди. Быстрее.

Две птицы – одна на кронштейне, другая в форме шара на мостовой – будто сверились. Затем шарик снова покатился, а вторая птица взмахнула прозрачными крыльями и бесшумно полетела вперёд, прокладывая путь в воздухе.

Они вывели её из «Горла» в район, который даже для Дыма считался окраиной. Старая Пристань. Когда-то здесь швартовались купеческие суда, а склады ломились от товаров. Теперь это было царство ржавчины, битого кирпича и тишины, нарушаемой только криком ворон. Фабричный гул отсюда доносился приглушённо, словно из другого мира. Воздух был густым от запаха тины, разлагающегося дерева и чего-то кислого – заброшенного производства, быть может.

Здесь забвение чувствовалось физически. Лира шла мимо полуразрушенных складов, и казалось, сами стены не просто молчали, а забыли, как быть стенами. Они медленно возвращались в состояние бесформенной глины и камня. Окна зияли чёрными дырами, и из этих дыр веяло не просто пустотой, а вывернутой наизнанку пустотой, которая засасывала взгляд и мысль.

Их стало больше. Стеклянных птиц. Они сидели на обломанных оголовках дренажных труб, на облупившихся вывесках, на остовах ржавых кранов. Три, пять, десять. Все неподвижные, все смотрящие в одном направлении – вглубь промзоны, к гигантскому силуэту, возвышавшемуся над низкой застройкой.

Силос.

Гигантское цилиндрическое сооружение из красного кирпича, почерневшего от времени и копоти. Он был похож на могильный памятник самой индустрии. Верхняя его часть обрушилась, открывая внутрь рваную пасть. Ржавые железные галереи опоясывали его, как сгнившие рёбра. Рядом стояли такие же мёртвые вспомогательные постройки. Место было отрезано от мира разбитой бетонной дорогой и колючей проволокой с обвислыми, ржавыми лапшами.

Шарик без колебаний покатился к дыре в заборе из колючей проволоки. Вторая птица, летевшая впереди, спикировала и села на перекошенную стойку ворот. Она смотрела на Лиру, и в её стеклянных глазах читалось нечто большее, чем просто указание пути. Предостережение. Ожидание.

Лира остановилась перед проломом. Холодный ветер с реки гулял по пустырю, гоняя перед собой перекати-поле и целлофановые пакеты. Здесь было тихо. Слишком тихо. Даже вороны облетали это место стороной.

Она вынула из кармана перо. Оно отозвалось на близость места тёплой, трепетной пульсацией. На ржавой, покрытой похабными надписями и слоями объявлений двери одного из сараев, она увидела слабое, мерцающее сияние. Она подошла ближе. Свет складывался в знакомые слова: «Ищи Стеклянных птиц… Они укажут путь к первому эху». Но буквы здесь были бледными, прерывистыми, будто сигнал глушили.

Откуда-то из глубины комплекса, из чрева самого Силоса, донёсся звук. Не громкий. Металлический скрежет, словно что-то огромное и старое с трудом пошевелилось во сне. Или словно скрипнула дверь в самом подземелье мира.

Лира сглотнула комок страха, замерший в горле. Она посмотрела на перо в своей руке, на стаю неподвижных стеклянных стражей на руинах вокруг, на чёрный пролом в двери главного элеватора.

– Ладно, – прошептала она, обращаясь больше к себе, чем к птицам. – Я пришла. Что дальше?

В ответ перо вспыхнуло коротко, но ярко. А стеклянная птица на воротах медленно, как в церемонии, склонила голову, указывая клювом прямо в чёрный пролом.

Путь лежал внутрь. В самое сердце забвения.

Часть 3: Эхо в ржавом чреве

Скрип ржавых петель прозвучал не просто громко – он прорвал саму ткань тишины, царившую на Старой Пристани, как нож рвет гнилое полотно. Звук был настолько ясным и живым в этом царстве забытья, что Лира на миг зажмурилась, ожидая, что за дверью на нее обрушится лавина праведного гнева какого-нибудь сторожа или бомжа.

Но ничего не произошло. Только эхо, несколько раз шлепнувшееся о кирпичные стены внутри, затихло где-то в глубине.

Дверь, тяжелая, обшитая когда-то жестью, теперь висела на одной петле, откровенно просясь окончательно рухнуть. За ней зияла чернота. Но не простая тьма. Она была густой, тягучей, словно её можно было потрогать. И из неё пахло. Не плесенью и пылью, а… озоновой свежестью после грозы, смешанной с холодным пеплом и чем-то металлическим, как будто кто-то точил гигантские лезвия глубоко под землей.

Лира заколебалась на пороге. Рука, сжимавшая перо, вспотела. Стеклянные птицы снаружи не подавали признаков жизни, застыв в своих позах, будто выжидая. Они привели её сюда. Дальше – её путь.

– Ну же, – прошептала она себе, голос прозвучал неестественно громко. – Ты хотела знать. Так узнавай.

Она шагнула внутрь.

Темнота поглотила её не сразу. Её глаза постепенно привыкали. Свет снаружи, тусклый и серый, пробивался через дыру в двери и через множество щелей в высоком куполе элеватора – дыры от выпавших кирпичей, провалы в кровле. Эти лучи, пыльные и косые, как свет в соборе, рассекали непроглядный мрак, выхватывая из него фрагменты кошмара.

Элеватор был гигантской пустой шахтой, уходящей ввысь на десятки метров. Вокруг, по окружности, шли железные галереи с прогнившими решётчатыми полами, соединённые шаткими лестницами. Всё было покрыто толстым слоем пыли, паутиной и каким-то странным, сероватым налётом, похожим на иней. По стенам змеились остатки труб и ленточных транспортеров, их формы были причудливы и непонятны, как окаменелости древних чудовищ.

И тишина. Давящая, абсолютная. Она звенела в ушах. Лира поняла, что здесь даже её собственные шаги не отдавались эхом – звук, будто вяз в этой густой, пожирающей тьме.

Она осторожно двинулась вперёд по главному проходу, под ногами хрустел мусор и битое стекло. Стеклянный шарик, её проводник, катился рядом, его свет теперь был не радостным, а каким-то сосредоточенным, сжатым в точку. Вторая птица влетела следом и села на сломанный рычаг какого-то механизма, осветив его призрачным сиянием.

Именно её свет выхватил из тьмы первую надпись. Не граффити, а выцарапанные на ржавой металлической панели слова, обведённые сияющим, как фосфор, контуром. Лира поднесла перо, и контур вспыхнул ярче. Надпись была на языке, которого она не знала, но понимание пришло интуитивно, как с письменами из Архива: «Зерно памяти здесь не хранится. Здесь его перемалывают в забвение».

Холодный пот выступил у неё на спине.

– Перемалывают? – её шёпот был поглощён тишиной, не оставив следа.

Она шла дальше, и галереи, этажи, провалы в полу мелькали, как декорации в дурном сне. Всё было огромно, всё подавляло. Она чувствовала себя муравьём, забредшим в механизм исполинских, остановившихся часов.

И тут она услышала первый голос.

Это был не звук ушами. Это было ощущение в висках, щемящее и печальное. Шёпот, сплетённый из множества шёпотов.

«…не помню лица… обещал вернуться с цветами… где цветы?…»

Лира замерла, прижавшись спиной к холодной трубе. Голос, вернее, эхо голоса, шёл откуда-то сверху. Она подняла голову. На одной из высоких галерей, в луче света, она увидела туманное пятно, похожее на сгущённый воздух. В нём мелькал образ: женская рука, протягивающая букетик полевых цветов, и тут же цветы рассыпались в прах, а рука исчезла. От пятна исходила волна такой тоски и утраты, что у Лиры навернулись слёзы. Это было эхо чьего-то личного горя, застрявшее здесь, как пух репейника.

Шарик тронулся с места, катясь к чугунной лестнице, ведущей наверх. Лира, преодолевая оцепенение, пошла за ним. Она поднималась, и голоса множились. Они витали в воздухе, как призраки:

«…забыл выключить свет на кухне… это важно? почему это важно?…»

«…её звали…её звали… нет, пустота…»

«…песня, которую пел отец… мотив… проклятый мотив, вернись!…»

Каждое эхо было маленькой смертью. Обрывком личности, растерянным, потерянным, зацикленным на одном мгновении, которое оно не могло ни удержать, ни отпустить. Лира шла сквозь этот хор забвения, и ей хотелось заткнуть уши, но звуки рождались прямо в её сознании.

Она вышла на центральную галерею, опоясывающую самое сердце элеватора – огромное пустое пространство шахты. И тут она увидела Источник.

В самом центре, прямо под зияющей дырой в куполе, из пола росло Древо. Но это было не дерево из плоти и древесины. Оно было сплетено из теней, из сгустков вывернутой наизнанку реальности. Его ствол казался сотканным из движущихся, переливающихся чернильных пятен. Ветви, кривые и острые, как трещины в стекле, тянулись в разные стороны, и с них капала тьма. Липкие, чёрные капли падали вниз, в небольшое, но бездонное на вид чёрное пятно у корней, и оно пульсировало, принимая эту пищу. От всего Древа веяло леденящим холодом пустоты, голодной, ненасытной.

Это было Древо Забвения. Рана в памяти мира, гниющая и плодоносящая новым небытием.

Но Лира почти не смотрела на него. Её взгляд приковала ветка, самую низкую, почти касающаяся чёрного пятна. На ней, как странный плод, висел хрустальный сосуд. Он был похож на те, что стояли в Архиве, но здесь, в этом месте, он казался чудом. Внутри сосуда, отчаянно билась, как пойманная звезда, искорка света. Она вспыхивала и гасла в такт, и с каждым всплеском Лира слышала обрывок мелодии. Три ноты. Простые, чистые. Колыбельная.

Её колыбельная. Та самая, обрывок которой она слышала в видении от сосуда с матерью, но здесь он звучал яснее, настойчивее. Это эхо звало. Её.

– Мама… – вырвалось у Лиры.

И в этот миг всё изменилось.

Чёрное пятно у корней Древа вздыбилось, как вода в котле. Из него, медленно, неотвратимо, стала выползать форма. Она не была тварью в привычном смысле. Это было воплощённое отсутствие. Силуэт, лишённый деталей, будто нарисованный на холсте, с которого затем стёрли всё, кроме контура. Где должны были быть глаза, зияли две чёрные дыры, не отражающие и не поглощающие свет – они просто отменяли его. Это был Пожиратель Эха. Страж этого места, порождение самого Древа.

Он не зарычал и не зашипел. Он издал звук забывания. Тихий, противный шелест, похожий на то, как ветер гоняет по полу сухие осенние листья, которые когда-то были зелёными и живыми. Шелест, от которого в голове пустело.

Лира отшатнулась, ударившись спиной о перила галереи. Сердце колотилось, стуча в висках молитвой отчаяния. Пожиратель двинулся к ней. Его движение было плавным, неестественным, он будто скользил, а не шёл. И с каждым его шагом воспоминания в голове Лиры начинали течь сквозь пальцы, как вода.

Она на секунду забыла, зачем пришла сюда. Потом – как выглядит её комната. Потом – голос тёти Аглаи.

Паника, холодная и острая, вонзилась ей в грудь. Она вытянула вперёд руку с пером, как щит.

– Назад! – крикнула она, и её голос, полный детского страха, наконец-то оглушительно грохнулся в тишине элеватора, породив короткое, жалкое эхо.

Пожиратель лишь наклонил свою бесформенную голову, будто изучая новый, странный звук. И продолжил движение.

Лира отчаянно думала. Перо. Оно что-то может. Оно показывало слова. В Архиве оно… В Архиве оно реагировало на память места! Может, и здесь…

Она повернула перо не на тварь, а на ближайшую стену, покрытую сложными узорами ржавчины и граффити. Она сконцентрировалась, вцепившись в единственное яркое воспоминание, которое пока не ускользнуло: теплоту стеклянной птицы на заборе, блеск радуг на земле. Она вложила это чувство в перо и мысленно протянула его к стене.

Сначала ничего не произошло. Пожиратель был уже в трёх метрах, и от него тянуло запахом старого книжного хранилища, где книги превратились в пыль.

– Работай же! – взмолилась Лира сквозь слёзы.

И перо дрогнуло. Из его острия вырвался не луч, а тонкая струйка света, похожая на тёплое молоко. Она ударила в стену, и на ржавой поверхности, как проявившаяся фотография, возникло изображение.

Не её память. Память места. Память Силоса.

Призрачные, полупрозрачные, но невероятно детализированные фигуры рабочих заполнили пространство. Они сновали по галереям, кричали что-то друг другу, смеялись. Гигантские механизмы пришли в движение с оглушительным грохотом и скрежетом – звук был настолько реальным, что Лира инстинктивно пригнулась. Золотым дождём из желобов полилось зерно, заполняя силосные ямы густым, ароматным потоком. Воздух наполнился запахом солода, пота, масла и жизни – грубой, шумной, насыщенной.

Это было воспоминание о процветании. О времени, когда это место было полно смысла, цели, труда.

Пожиратель Эха остановился как вкопанный. Он затрепетал, его размытые контуры заколебались. Громкий, яростный гул работающего элеватора, смех людей – всё это было его антитезой. Он питался тишиной, покоем, забвением. А здесь бушевала жизнь, и не какая-то абстрактная, а конкретная, сильная коллективная память.

Тварь отпрянула на шаг, издав тот самый сухой, забывающий шелест, но теперь в нём слышались боль и раздражение.

Лира, потрясённая, но ободрённая, направила перо на другой участок стены, затем на механизм, на потолок. Она не управляла образами – она лишь открывала клапан, выпуская наружу то, что было заперто в камне, металле, самом воздухе этого места. Картины сменяли друг друга: рабочие отмечают окончание стройки, запуск первого конвейера; кто-то тайком целуется в тени элеватора; мальчишка залезает на самую высокую галерею, чтобы полюбоваться видом на реку… Каждое воспоминание было гвоздём, вбиваемым в гроб тишины.

Пожиратель метался, его форма теряла чёткость, расплываясь, как клякса в бурлящей воде. Он не мог пожирать то, что было так ярко, так громко вспомянуто.

Этим моментом и нужно было воспользоваться.

Сердце, колотясь, Лира ринулась вдоль галереи к месту, прямо над которым висел хрустальный сосуд на ветке Древа. Путь преграждало провалившееся звено решётки. Чёрное пятно под Древом булькало, пытаясь сформировать нового Пожирателя, но воспоминания о работе мешали, рассеивали тьму.

Лира перелезла через дыру, цепляясь за холодные прутья, её ботинки скользили по ржавчине. Она была почти на месте. Ветка с сосудом качалась в нескольких шагах от неё, над самым краем, за которым зияла бездна и пульсировало чёрное пятно.

Она потянулась. Не хватало сантиметров двадцать. Перо в её другой руке продолжало источать свет, но уже слабее – силы её иссякали. Призрачные образы рабочих начали мерцать и бледнеть.

Сосуд был так близко. Искорка внутри билась о стенки, и колыбельная звучала в её голове мольбой и надеждой.

Лира сделала последнее, отчаянное. Она перевесилась через перила, зацепившись ногами за нижнюю перекладину, и вытянулась в струну. Пальцы её левой руки вцепились в перила так, что побелели суставы. Правая рука с пером бессильно повисла в воздухе. Она не могла дотянуться и сосудом, и удерживать перо, подпитывающее воспоминания.

Внизу, чёрное пятно успокоилось. Из него снова начал медленно вытекать новый Пожиратель. Первый, полураспавшийся, собрал остатки сил и пополз к ней по галерее.

Выбор был ужасен. Либо отпустить перо, чтобы дотянуться до сосуда, и быть мгновенно настигнутой тьмой. Либо держаться, и упустить эхо матери навсегда.

– Помогите! – крикнула она в пустоту, и её крик был полон детской беспомощности.

И помощь пришла. Не откуда-то извне.

От самого сосуда.

Искорка внутри вспыхнула так ярко, что осветила всё вокруг чистым, золотым, неземным светом. И голос, не в голове, а здесь, в воздухе, тихий, мелодичный, полный безмерной любви и боли, произнёс:

«Не бойся, Совушка. Дотянись. Я держу тебя».

Это был голос матери. Тот самый, из обрывков памяти, из снов, из самой глубины её сердца, которое всегда знало, но не помнило.

Слёзы хлынули из глаз Лиры, но теперь это были не слёзы страха, а облегчения. Она не была одна. Даже здесь, в самом сердце забвения, её помнили. Любили.

Она разжала пальцы, отпуская перо. Оно упало вниз, в темноту, и его свет погас.

Но свет от сосуда не погас. Он разгорался, становясь щитом, куполом, сферой вокруг Лиры и ветки. Пожиратели, коснувшись этого света, отшатнулись с тихим, жалобным шипением. Тьма отступила.

Лира, не чувствуя больше страха, сделала последнее усилие. Её пальцы коснулись хрустальной поверхности сосуда. Он был не холодным, а тёплым, как живой. Она сняла его с крючковатой ветки Древа, которая под её прикосновением рассыпалась в чёрный пепел.

В тот же миг яркий свет погас, сменившись мягким, внутренним свечением самой искорки в сосуде. Голос умолк, оставив после себя тихую, умиротворяющую мелодию колыбельной, которая теперь звучала только для Лиры.

Она крепко прижала сосуд к груди и, цепляясь, выбралась обратно на галерею. Перо лежало неподалёку, тусклое и безжизненное. Она подняла его.

Без поддерживающего света пера, последние призрачные воспоминания рабочих исчезли. Но что-то изменилось. Древо Забвения, лишённое своего главного «плода» – украденного и удерживаемого светлого эха, – начало быстро чернеть, сжиматься, трескаться. Оно рассыпалось на груду безвредной, чёрной трухи. Чёрное пятно на полу перестало пульсировать и застыло, превратившись просто в лужу грязи.

Тишина вернулась, но теперь это была не давящая, пожирающая тишина, а тишина покоя. Тишина завершённости. Миссия, которую это место несло – перемалывать память, – была нарушена.

Лира стояла, тяжело дыша, прижимая к сердцу тёплый хрустальный шар, внутри которого тихо пульсировала спасённая искорка. Она посмотрела вокруг. Стеклянные птицы, которые молча наблюдали за происходящим, сидя на балках и перилах, вдруг все разом взмахнули крыльями. Не для полёта. Это был жест одобрения. Почти поклон.

Затем они одна за другой стали превращаться в шарики и выкатываться, вылетать наружу, указывая путь к выходу.

Лира последовала за ними, шатаясь от усталости и переизбытка чувств. У неё в руках было эхо. Первое спасённое воспоминание. И голос матери, который теперь жил не только в её голове, но и в этом хрустальном сосуде, согревая её изнутри.

Она вышла из Силоса, и холодный воздух Старой Пристани показался ей на удивление свежим и добрым. Дождь снова начал накрапывать, мелкий и холодный, но Лира его почти не чувствовала.

Она спасла что-то. Вернула миру крошечную частичку света. И теперь она знала – она может это делать. Она Хранитель. И охота только начинается.

Оглянувшись на чёрный пролом элеватора в последний раз, она увидела, как последняя стеклянная птица, сидевшая на воротах, кивнула ей и рассыпалась с тихим, хрустальным звоном, которого на самом деле не было, в миллиард сверкающих пылинок, унесённых ветром.

Путь домой предстоял долгий, и она уже чувствовала, как её ждут вопросы. Но сейчас у неё был ответ, который перевешивал все страхи: тёплый хрустальный шар в её руках и тихая мелодия в сердце.

Часть 4: Возвращение и начало

Путь обратно через Дым казался Лире сном наяву. Она шла, автоматически переставляя ноги, не чувствуя усталости в мышцах, но ощущая глубочайшую, костную усталость души. В одной руке она сжимала перо – холодное, потухшее, будто исчерпавшее свой заряд в битве с тьмой. В другой, прижатой к животу под плащом, она несла бесценную ношу: хрустальный сосуд, от которого через ткань исходило ровное, умиротворяющее тепло. Колыбельная больше не звучала в ушах, но эхо её жило где-то в грудной клетке, тихая вибрация, успокаивающая пульс.

Город встретил её тем же равнодушным лицом. Дождь усилился, превратившись в мелкую, назойливую морось, которая застилала всё серой пеленой. Люди спешили по своим делам, ссутулившись, подняв воротники. Никто не смотрел на девочку с разгоревшимися щеками и слишком яркими глазами. Они проходили мимо, и Лира ловила обрывки их мыслей, вернее, их эмоционального фона – уныние, раздражение от промокших ног, смутную тревогу о несделанных делах. Никакого любопытства. Никакого удивления. Забвение работало исправно, делая людей слепыми ко всему, что выходило за рамки их сиюминутных, серых забот.

Она свернула в «Горло». Здесь было темно и пусто. Призрачные эхо чувств, которые она ощущала утром, теперь казались приглушёнными, словно испуганными. Само место будто отпрянуло от неё, узнав в ней того, кто прикоснулся к источнику пустоты и вышел невредимым.

Лира остановилась, прислонившись к мокрой кирпичной стене. Ей вдруг стало страшно. Не страшно тьмы или Пожирателей, а страшно возвращения. Как она посмотрит в глаза тёте Аглае? Что скажет? «Я ходила на Старую Пристань, сражалась с чудовищем из забытья и забрала у него кусочек маминой души»? Это звучало как бред.

Она закрыла глаза, прижалась лбом к прохладному, шершавому кирпичу. Тепло сосуда через ткань платья было единственной точкой опоры.

«Моя маленькая Совушка. Никогда не бойся темноты».

Слова, прозвучавшие в Силосе, отозвались внутри. Это была не просто память. Это был завет. Указующий перст.

Лира выпрямилась. Страх не ушёл, но его оттеснила ответственность, странная и тяжёлая для семилетних плеч. Она спасла Эхо. Она – Хранитель. И у Хранителя нет права бояться объяснений.

Она вышла из «Горла» на Туманную улицу и последний отрезок пути до переулка Глухого Колокола преодолела почти бегом, подгоняемая внезапным желанием оказаться в безопасности четырёх знакомых стен.

Дом стоял такой же, каким она его оставила: серая каменная коробка с тёмными окнами, похожими на закрытые веки. Но атмосфера вокруг него изменилась. Утром здесь висела просто сонная тишина. Теперь воздух у порога был наэлектризован, напряжён. Тишина затаилась в углах двора, за стволом яблони, и прислушивалась.

Лира толкнула калитку. Скрип прозвучал неестественно громко.

Дверь дома была приоткрыта. Не настежь, а ровно настолько, чтобы впустить одного человека. Из щели тянуло запахом не овсянки, а крепкого, почти горького чая и… жжёной полыни. Это был запах тревоги тёти Аглаи.

Лира переступила порог.

Прихожая была погружена в полумрак. Только из приоткрытой двери в гостиную лился узкий луч света, в котором кружились пылинки. В этом луче, неподвижная, как статуя, стояла тётя Аглая. Она не была в своём обычном рабочем платье и фартуке. На ней было тёмное, почти чёрное платье с высоким воротником, которое Лира видела лишь пару раз в жизни – на похоронах какого-то дальнего родственника и в прошлом году, в день, который тётя называла «Днём памяти» и проводила его в молчании у себя в комнате.

Лицо Аглаи было пепельным, будто вся кровь отлила от кожи. Но глаза… глаза горели. Не слезами, а каким-то внутренним огнём – страхом, гневом, надеждой и отчаянием одновременно. В её руках, прижатых к груди, она сжимала маленький серебряный медальон – тот самый, «глаз».

Они смотрели друг на друга через полутемную прихожую. Тишина в доме перестала быть нейтральной. Она сгустилась, ожидая первого слова, первого движения.

– Я… я вернулась, – наконец выдавила из себя Лира. Её голос прозвучал хрипло, чужим.

Аглая не ответила. Её взгляд упал на руку Лиры, прижатую к животу под плащом. Она увидела неестественную выпуклость ткани.

– Ты ходила к Силосу, – произнесла она. Это не было вопросом. Это был приговор, произнесённый беззвучно, лишь движением губ, но Лира отчётливо его услышала.

Лира не смогла солгать. Она кивнула, один раз, резко.

Лицо Аглаи исказила гримаса боли, будто её ударили в живот. Она зажмурилась, её пальцы с такой силой вцепились в медальон, что костяшки побелели.

– Тётя, я…

–Покажи, – перебила её Аглая, и её голос был низким, хриплым от сдерживаемых эмоций. – Покажи, что ты принесла.

Лира медленно расстегнула плащ и вынула руку. Хрустальный сосуд, освобождённый от ткани, замерцал в тусклом свете прихожей своим внутренним, мягким светом. Искорка внутри него пульсировала ровно, как второе сердце.

Аглая ахнула. Звук вышел у неё сдавленный, полный невероятного страдания и… благоговения. Она сделала шаг вперёд, потом ещё один, двигаясь как лунатик. Её рука, дрожа, потянулась к сосуду, но остановилась в сантиметре от его поверхности, будто боялась обжечься или осквернить святыню.

– Голос Кассии… – прошептала она. Слёзы, наконец, вырвались наружу и потекли по её безжизненным щекам, но она, казалось, не замечала их. – Её… её колыбельная. Ты… ты вырвала его из пасти Забвения. Как?

– Перо, – просто сказала Лира. – И воспоминания. Я показала этому месту… я показала, каким оно было. Когда оно жило.

Аглая оторвала взгляд от сосуда и посмотрела на Лиру. Взгляд был другим. В нём больше не было страха за неё. Был ужас. Ужас перед фактом.

–Ты использовала Пробуждающее Перо по назначению. Ты активировала его. – Она провела ладонью по лицу, смахивая слёзы. – О, Господи. О, милосердные тени. Так быстро. Они почувствуют. Они уже, наверное, чувствуют.

– Кто «они»? – спросила Лира, наступая. – Кто мои родители? Что они сделали? И почему… почему это так страшно?

Аглая отступила в гостиную, и Лира последовала за ней. Комната, обычно уютная, с пианино и полками книг, казалась сейчас чуждой, полной теней. Тётя опустилась в своё кресло у камина, в котором тлели поленья. Она положила медальон на стол и устало провела руками по волосам.

– «Они» – это не кто, Лира. «Оно». Тишина. Не та, что в доме. Великая Тишина. Пустота, что питается памятью, историей, связями между людьми. То, что превращает живые города в вот это, – она махнула рукой в сторону окна, за которым лежал Дым. – В пыль и равнодушие. Твои родители… Элиан и Кассия… они не просто были хранителями. Они были Стражниками. Самыми сильными за несколько поколений.

Она замолчала, глядя на огонь.

–Они сражались с ним на самом краю – у Разлома Снов, места, где реальность тонка. И они… они не смогли его уничтожить. Его нельзя уничтожить, как нельзя уничтожить энтропию. Его можно только сдержать. Ценой. Они пожертвовали не жизнями, Лира. Жизнь – это легко. Они пожертвовали именем. Своей личной историей. Они позволили Тишине стереть себя из памяти мира, из всех летописей, из воспоминаний друзей, чтобы их жертва стала якорем, замком, который удерживает Разлом. Они стали Безымянными. Никем. Чтобы ты, я, все остальные – могли просто… забыть и жить.

Лира слушала, и её мир переворачивался с ног на голову. Смерть была страшной, но понятной. А это… это было хуже. Быть никем. Не оставить после себя даже тени в сердцах тех, кто тебя любил.

–Но… но ты помнишь, – тихо сказала Лира.

Аглая горько усмехнулась.

–Я – сестра твоей матери. Кровь от крови. И я дала клятву. Я – Архивариус Памяти. Мой долг – помнить за всех, кто забыл. Хранить ключи. Следить, чтобы жертва не была напрасной. И… охранять тебя. Пока ты не будешь готова. Но ты… – она покачала головой, – ты оказалась готова слишком рано. Перо выбрало тебя. Архив открылся. Теперь Тишина узнает, что потомок Стражников жив и несёт в себе их дар. Оно будет охотиться. Не на твою жизнь. На твою память. На всё, что делает тебя тобой.

Лира сжала сосуд в руках. Тепло от него было теперь не просто утешением, а символом.

–А это? Что это?

–Это – эхо. Осколок сильной, светлой памяти, вырванный Тишиной и запертый в месте силы Забвения, чтобы подпитывать его. Таких, как считают, было несколько. Следы, которые твои родители оставили в мире прежде, чем стереться. Ключи, возможно, к чему-то большему. Или просто… последние подарки. – Аглая взглянула на сосуд. – Его нужно спрятать. Глубоко. Не здесь. В Архиве. Там единственное безопасное место.

– Но перо говорило, что это «первое» эхо, – сказала Лира. – Что нужно искать другие.

Аглая вскочила с кресла.

–Нет! Лира, ты не понимаешь! Одно дело – случайно найти дверь и спасти одно эхо. Другое – сознательно идти на охоту! Это не игра! То, что ты видела сегодня, – лишь тень, мелкий страж. Существа, что служат Великой Тишине, могущественнее. Они могут стереть тебя с лица земли, даже не прикоснувшись. Они заставят мир забыть, что ты когда-либо существовала!

– Но, если эхо – это кусочки их, мамы и папы… – голос Лиры дрогнул, – разве мы не обязаны их собрать? Чтобы помнить? Чтобы их жертва не была… не была полной?

Этот вопрос повис в воздухе. Аглая смотрела на неё, и в её глазах шла борьба. Долг Архивариуса, приказавший охранять и скрывать, боролся с болью сестры, жаждавшей вернуть хоть частицу тех, кого она любила.

– О, дитя моё, – прошептала она наконец, и её голос сломался. – Ты говоришь, как твоя мать. Та же упрямая, безумная надежда. – Она подошла и, впервые за долгое время, обняла Лиру. Объятие было жёстким, порывистым, полным непередаваемого страха и любви. – Ладно. Ладно. Но не сейчас. Не сегодня. Сегодня ты отнесёшь это в Архив. И мы будем ждать. Смотреть. Тишина выдаст себя, если начнёт активный поиск. А ты… ты будешь учиться. Учиться владеть пером, понимать память вещей. Без подготовки ты – просто жертва. Поняла?

Лира, уткнувшись лицом в тётино тёмное платье, кивнула. Она поняла. Это была не победа, но и не поражение. Это было перемирие.

Вечером, когда стемнело окончательно, они спустились в подвал. Аглая сама отодвинула груду карт и прикоснулась к тёплой деревянной двери. Та открылась беззвучно. Они вдвоём внесли сосуд в золотистый свет Архива и поместили его на пустовавшую полку рядом с другими, менее ясными, воспоминаниями. Искорка, оказавшись среди себе подобных, вспыхнула ярче, и на миру всю комнату наполнила та самая колыбельная – тихая, печальная и бесконечно добрая.

Аглая плакала, не стесняясь слёз. Лира стояла рядом, держа её за руку, и чувствовала, как между ними возникла новая связь – не опекающая, а союзническая. Они были двумя хранительницами одной страшной, великой тайны.

Перед сном Лира стояла у окна в мансарде. Дождь кончился. На город опустилась влажная, звёздная ночь. Звёзд, впрочем, почти не было видно из-за вечного фабричного дыма, но луна, почти полная, пробивалась сквозь пелену, отливая грязным серебром крыши и трубы.

И тогда она увидела.

На крыше дома напротив, чётко вырисовываясь на фоне лунного диска, сидела целая стая Стеклянных птиц. Десятки, может, сотни. Они сидели неподвижно, как инопланетный совет, и все их головы были повёрнуты к её окну. Это было одновременно прекрасно и пугающе до слёз.

А потом её взгляд скользнул чуть левее, на более низкую крышу сарая. Там, в глубокой тени, отбрасываемой высокой кирпичной трубой, что-то шевельнулось. Это было не птицей. Форма была больше, бесформеннее. Лунный свет на миг упал на это место, и Лира увидела не отражение, а… поглощение света. Мокрый, скользкий отсвет, как на чешуе или на поверхности чёрного масла. И два источника света, не отражающих, а будто выдолбленных из темноты – подобие глаз.

Существо в тени не двигалось. Оно просто смотрело. Смотрело на её окно. На неё.

Лира отпрянула от стекла, сердце колотясь. Она прижалась спиной к холодной стене, затаив дыхание.

Охотник вышел на тропу.

Она осторожно выглянула ещё раз. Птицы на крыше напротив были на месте. Существа в тени – уже нет. Там была только обычная мокрая черепица.

Лира медленно закрыла ставни и задвинула щеколду. Она подошла к кровати, достала из-под подушки перо. Оно было по-прежнему холодным. Она взяла сосуд с тёплой искоркой матери (Аглая разрешила оставить его на ночь в мансарде) и поставила рядом на тумбочку.

Она легла в кровать, не выпуская пера из рук. В темноте сосуд светился мягким, золотистым светом, отбрасывая на потолок причудливые тени.

Страх ещё жил где-то глубоко внутри, холодный комок. Но поверх него уже нарастало что-то иное. Решимость. Любопытство. Чувство долга.

Она спасла одно эхо. Она узнала правду. Она была не одна – у неё была тётя, армия стеклянных птиц и голос матери в хрустальном шаре.

Война с Забвением была объявлена. И Лира Веландра, Хранитель Эха, только что приняла в ней своё первое боевое крещение.

Она закрыла глаза, и под тихую, незримую колыбельную из сосуда, погрузилась в сон, где не было пустоты, а были звёзды, которые, как сказала мама, нужно просто помнить, как найти.

Часть 1: Правила Архива

Утро после битвы в Силосе началось не с птиц на заборе, а с запаха жжёного кофе и напряжения, густого, как сироп. Лира спустилась вниз, ощущая каждую мышцу – они ныли, будто она действительно таскала мешки с зерном по галереям элеватора, а не сражалась с тенью. Под платьем, на шнурке, у неё на груди висело перо. Оно всё ещё было холодным, безжизненным, но его вес казался значительнее, чем вчера. Это был уже не просто ключ, а знак отличия. Или клеймо.

Тётя Аглая не упомянула вчерашнее. Не спросила, как спалось. Она поставила перед Лирой тарелку с овсянкой и кружку сладкого чая, села напротив и начала говорить. Голос у неё был ровный, методичный, как у библиотекаря, объясняющего правила обращения с древними фолиантами.

– Сегодня ты не пойдёшь в городскую библиотеку, – заявила она, отрезая пространство для манёвра. – Твоя учёба начинается здесь. В Архиве. Ты прикоснулась к силе, которую не понимаешь. Это опасно. Для тебя и для всех.

Лира молча ковыряла ложкой в каше. Ожидание было хуже любой нотации.

– Первое правило, – продолжила Аглая, её глаза, цвета старого дождя, пристально изучали Лиру. – Память – не игрушка. Это ткань реальности. Дёрнешь за одну нитку – может распуститься весь клубок. Твоё перо – не волшебная палочка. Это скальпель. Им можно исцелить, а можно нанести рану, которая не затянется никогда.

– Я вчера… я просто показывала то, что уже было, – тихо возразила Лира.

– Ты активировала латентные энграммы, – поправила её тётя, используя странное, чужое слово. – Ты вдохнула силу в призраков прошлого. Это требует энергии. Откуда, думаешь, она взялась?

Лира пожала плечами.

–От пера?

–От тебя. – Аглая отодвинула свою чашку. – Твоей собственной памяти. Твоих жизненных сил. Вчера ты отдала частичку своего детства, своей личной истории, чтобы оживить коллективное воспоминание рабочих. Ты этого не почувствовала, потому что был адреналин. Но это так.

Лира нахмурилась, пытаясь вспомнить. Да, в самый напряжённый момент она думала о птице на заборе, о радугах… Это было её яркое, личное воспоминание.

–Значит, если я буду делать это часто…

–Ты истощишь себя. Станешь пустой оболочкой. А пустоту Забвение поглощает легче всего. Поэтому правило второе: никогда не используй перо на своих воспоминаниях. Ищи внешние источники. Память камня. Дерева. Металла. Вещей. Они инертны, их эхо стабильнее и безопаснее для взаимодействия.

– А как их… искать? Чувствовать?

–Этому я и буду тебя учить. Но сперва – правило третье, и самое главное. – Аглая наклонилась через стол, и её шёпот стал ледяным. – Никогда, слышишь, никогда не пытайся вызвать или прикоснуться к памяти живого человека без его явного, осознанного согласия. Это величайшее преступление Хранителя. Это насилие хуже любого физического. Это убийство души. Ты можешь стереть личность, запутать сознание, оставить пустую куклу. Перо в твоих руках способно на это. Помни.

Лира почувствовала, как по спине пробежал холодок. Вчерашний подвиг в Силосе внезапно предстал в ином свете – не геройством, а опасным балансированием на краю пропасти, о которой она и не подозревала.

–Я… я поняла, – прошептала она.

Аглая откинулась на стул, и её выражение смягчилось на грамм.

–Хорошо. Теперь практика. Убери тарелку. Мы идём вниз.

Спуск в Архив на этот раз не был тайной. Аглая шла впереди, держа в руках старую масляную лампу, хотя золотистый свет самого помещения скоро сделал её ненужной. Лира следовала за ней, и её охватило странное чувство – будто она впервые видит это место. Вчера был страх, чудо, отчаяние. Сегодня она смотрела на полки с сосудами, на мерцающий шар в центре, на письмена, плывущие в воздухе под куполом, с холодным, аналитическим интересом. Это была её лаборатория. Её оружейная.

– Мы начнём с малого, – сказала Аглая, останавливаясь у стола, грубо сколоченного из тёмного дерева. На нём лежало несколько предметов: ржавый гвоздь, гладкий речной камень, сломанная фарфоровая чашка с цветочным рисунком, серебряная монетка со стёртым лицом монарха. – С неодушевлённых предметов, чья история проста и недолга. Они не сопротивляются. Их память – это отпечаток, как след на песке.

Она взяла гвоздь.

–Коснись его. Просто пальцем. Расширь восприятие. Не думай. Чувствуй. Что он тебе рассказывает?

Лира осторожно взяла гвоздь. Он был холодным, шершавым от ржавчины. Она закрыла глаза, пытаясь «слушать» кожей. Сначала ничего. Потом… смутное ощущение. Давление. Удар. Тепло от трения.

–Его… вбивали. «Молотком», —сказала она, неуверенно.

–Хорошо. Конкретнее. Куда?

Лира сосредоточилась. Образ был смутным, лишённым деталей.

–В… в дерево. Тёплое. Солнечное. Это был… сарай? Чтобы повесить что-то тяжёлое.

Аглая кивнула.

–Неплохо для первого раза. Ты уловила основное событие и контекст. Это память действия. Теперь попробуй чашку. Осторожно. Разбитая посуда часто хранит сильные эмоциональные эхо.

Фарфор был холодным и гладким в месте скола. Лира коснулась его, и её пронзило.

Вспышка. Ярость. Не её. Чужая, горячая, слепая ярость. И громкий звук разбивающейся керамики. Потом – тишина. И глубокая, леденящая печаль. Сожаление.

–Её… швырнули. В ссоре. А потом… пожалели.

–Чьи это эмоции? – спросила Аглая безжалостно.

Лира нахмурилась, пытаясь разделить впечатления.

–Того, кто бросил. Ярость – его. А печаль… потом тоже его. Он смотрел на осколки и жалел.

– Точно. Ты отделила первичный импульс от последующей рефлексии. Это важно. Память предмета – это не кино. Это слоёный пирог ощущений, оставленных всеми, кто к нему прикасался. Наша задача – научиться разделять слои.

Они занимались часами. Камень помнил только течение воды и тепло летнего солнца. Монета – прикосновение многих пальцев, звон в темноте кошелька, мимолётную радость покупки и горечь потери. Лира училась различать оттенки, силу эха. Простые предметы «звучали» тихо, односложно. Аглая подвела её к одной из полок и указала на небольшой деревянный солдатик, краска на котором облупилась.

–А это? Попробуй. Но будь готова.

Солдатик в руках Лиры «заговорил» сразу, и голос его был громче. Не эмоции, а… любовь. Безопасность. Тёплые руки, поправляющие одеяло. Сонные сказки. Потом – острая, режущая потеря. Тоска. И наконец – забвение, пыль на полке.

–Его любили, – прошептала Лира, и у неё защемило в груди. – Потом… забыли.

–Память о любви – одна из самых устойчивых, – тихо сказала Аглая. – И самых болезненных, когда её теряют. Этот солдатик хранит эхо счастья целого детства. Это уже не просто предмет. Это артефакт.

Она провела рукой по воздуху, и к ним подплыл один из сосудов с верхней полки – тот, что хранил запах яблочного пирога.

–А вот это – концентрированное эхо. Память, уже извлечённая, очищенная и законсервированная. Она сильнее, чище, но и опаснее. Взаимодействовать с ней можно только через посредника – например, через перо. Попробуй. Осторожно. Направь на него перо, как антенну. Не пытайся открыть. Просто… настройся.

Лира вынула перо. Оно всё ещё было холодным. Она направила его на сосуд и постаралась представить, как тот самый луч связи, что был в Силосе, становится тоньше, аккуратнее. Сначала ничего. Потом перо дрогнуло. И её обдало волной.

Это был не просто запах. Это был целый мир. Тёплый кухонный стол, залитый осенним солнцем. Смех женщины с веснушками. Терпкий, сладкий дух спелых яблок и корицы. Ощущение полного, безмятежного счастья и безопасности. Дом. Абсолютный дом.

Волна отхлынула так же быстро, как накатила, оставив после себя сладковатую горечь ностальгии по чужой, утраченной жизни. Лира едва не уронила перо.

–Видишь разницу? – спросила Аглая. – Сосуд – это чистая эмоция, усиленная в тысячи раз. Без подготовки такое эхо может захлестнуть, утопить в чужом прошлом. Ты должна всегда помнить, где твои воспоминания, а где – чужие. Иначе потеряешь себя.

Лира кивнула, тяжело дыша. Урок был усвоен куда более глубоко, чем любая лекция.

Вдруг золотистый свет Архива померк, затемнился на несколько секунд, будто огромная тень скользнула по куполу. Оба вздрогнули. Шар в центре комнаты издал тревожный, низкий гул, и внутри него на мгновение пронеслась картина: тёмная улица Дыма, и на ней – расплывчатая, пожирающая тень света фигура, скользящая вдоль стены.

– Оно ищет, – прошептала Аглая, и её лицо стало каменным. – Быстрее, чем я думала. Занятия на сегодня окончены.

Она быстро, почти грубо, повела Лиру наверх. Когда дверь в подвале закрылась, Аглая обернулась, и в её глазах горел огонь настоящего страха.

–Ты поняла теперь, с чем имеешь дело? Это не игра. Каждое твоё действие, каждый проблеск силы – как вспышка маяка в тумане для него. Тебе нужно стать призраком. Научиться чувствовать, не проявляя себя. Слышать, не издавая звука. Завтра… завтра мы пойдём в город. Урок будет другим. Ты научишься слушать Дым. И скрываться в его шуме.

Лира лишь кивнула, сжимая в кармане холодное перо. Восторг от открытий сменился тяжёлым, свинцовым чувством ответственности. Она была не просто ученицей. Она была дичью.

И уроки только начинались.

Часть 2: Улицы как учебник

На следующий день Дым проснулся в своём обычном настроении – угрюмом и влажном. С неба сыпалась не то морось, не то грязный туман, превращавший всё в размытые акварельные пятна. Но для Лиры этот день был отмечен иным. Не птицами. Не пером. А обещанием опасности, которое висело в воздухе плотнее фабричного смога.

Перед выходом Аглая вручила ей странный предмет – небольшой медальон из тусклой латуни на цепочке, внутри которого лежал засохший лепесток чего-то синеватого.

–Это цветок полуночной амнезии, – пояснила тётя, помогая застегнуть цепь под платьем Лиры. – Он создаёт слабый фоновый «шум», маскирующий твой собственный ментальный след. Для примитивных пожирателей – как запах дыма для охотничьей собаки. Не идеальная защита, но лучше, чем ничего. Не снимай его.

Медальон пах пылью и чем-то горьковатым. Лира спрятала его под одежду, где он лежал холодным пятном на коже.

Их маршрут не был случайным. Аглая вела её не по центральным улицам, а по задворкам, проходным дворам и глухим переулкам – тем самым местам, где городская память стёрта не полностью, а лишь искажена, как старые граммофонные записи.

–Сегодня ты не будешь ничего активировать, – жёстко сказала Аглая, крепко держа Лиру за руку. – Только слушать. Пассивно. Перо остаётся в кармане. Твоя задача – научиться отличать фоновый шум от целенаправленного сигнала. От эха – от охотничьего щелчка.

Первой их «учебной аудиторией» стал старый чугунный мостик через сточную канаву. Он был покрыт слоями ржавчины и граффити.

–Встань здесь. Закрой глаза. Дыши ровно. Расширь восприятие, как вчера с гвоздём. Что слышишь? Не образами. Ощущениями.

Лира послушалась. Сначала был только холодный металл под ладонями, запах ржавчины и влаги. Потом… отзвуки. Сотни, тысячи шагов. Тяжёлых, лёгких, быстрых, усталых. Мимо проходили поколения. Рабочие, солдаты, влюблённые парочки, бегущие дети. Мост помнил их всех как вибрацию, как ритм. Это был низкий, постоянный гул – фоновый шум. Но внутри него…

Лира нахмурилась, сосредоточившись.

–Тут… кто-то плакал. Сильно. Прислонившись к перилам. Недавно. Нет… не так давно. Но след ярче. И… тут кто-то выбросил что-то важное. Кольцо? Что-то маленькое и дорогое. Ощущение… облегчения и тут же – дикого сожаления.

– Хорошо, – одобрительно кивнула Аглая. – Ты выделила два отдельных, более сильных эхо на общем фоне. Это и есть «сигналы». Теперь иди сюда.

Она подвела её к стене дома, где когда-то была вывеска магазина. От неё остался лишь призрачный силуэт на кирпиче и два ржавых кронштейна.

–Здесь был магазин «Сласти и Чудеса». Попробуй.

Лира прикоснулась к кирпичу. И её окутал вихрь! Сладковатый запах карамели, жжёного сахара, корицы. Радостный гомон детских голосов. Звон колокольчика над дверью. Яркие, сочные цвета – красные леденцы, золотистая помадка, изумрудные желе. Это эхо было таким сильным и позитивным, что Лира невольно улыбнулась.

–Здесь было… счастливо.

–Да, – сказала Аглая. – Магазин закрыли двадцать лет назад, когда умерла хозяйка. Но коллективная память о радости – штука живучая. Это сильное место. Такие места… они как маяки. И для нас, и для них. Пожиратели обходят их стороной – светлая, яркая память для них ядовита. Но они будут караулить на подходах. Запомни: там, где много сильных, позитивных эхо – там безопаснее. Там, где пустота и забвение – их вотчина.

Они двинулись дальше. Аглая заставляла Лиру «слушать» всё: бордюрный камень на углу, где когда-то сидел старик, чинивший часы (осталось эхо терпения и тиканья), старую липу во дворе (эхо неспешных разговоров и первой любви), даже чугунную решётку водостока (эхо бесчисленных дождей и одного тайного письма, смытого водой).

– Город – это не просто камни, – говорила Аглая, пока они шли. – Это слоёный пирог из воспоминаний. Каждый кирпич, каждое дерево – страница в огромной, бесшумной книге. Хранитель должен уметь её читать, не перелистывая.

Лира начинала понимать. Дым перестал быть просто скоплением зданий. Он стал живым существом, дышащим прошлым. Одни его участки были здоровы – гудели тихим, ровным гулким многоголосием. Другие – болели. Молчали. Или шептались испорченными, искажёнными шёпотами, полными обиды или страха.

Именно такое место они нашли к полудню. Небольшой тупичок, застроенный сараями. На вид – обычный. Но как только они зашли туда, Лира почувствовала мурашки по коже. Тишина. Не городская, а та самая, живая. Она была здесь не как обитатель, а как недавний гость. Воздух казался выхолощенным, стерильным. Даже звуки с улицы сюда доносились приглушённо, будто через вату.

– Что чувствуешь? – тихо спросила Аглая.

–Пустоту, – прошептала Лира. – Здесь… ничего нет. Ни одного эха. Как будто всё выскоблили.

–Именно. Это «свежий шрам». Здесь недавно поработал охотник. Не Пожиратель уровня Силоса – тот оставляет после себя гниющее пятно. Это работа «Тихого Скребка». Существа низшего порядка. Они не пожирают большие эхо, они… соскребают накопившуюся повседневную память места. Стирают мелкие чувства, случайные мысли. Оставляют после себя вот эту… мёртвую зону.

Лира с ужасом огляделась. Это было похлеще любых видений. Просто… ничего. Ни тепла, ни печали, ни отзвука чьего-то смеха. Абсолютная эмоциональная пустота.

–Зачем им это?

–Чтобы ослабить ткань места. Сделать её восприимчивой для чего-то большего. Или чтобы не оставлять следов своей охоты. Это как пепел после костра. – Аглая нахмурилась. – Идём. Быстро. Мы здесь уже слишком долго. Наше присутствие – как кровь в воде.

Они почти выбежали из тупичка. На выходе Лира не удержалась и, проходя мимо старой, рассохшейся двери сарая, на секунду коснулась её рукой.

И вскрикнула.

Ворвалась не картина. А боль. Острая, животная, слепая боль. И страх. Чей-то. Недавний. Очень недавний. И след поверх – холодный, скользкий, удовлетворённый интерес. Чужой. Нечеловеческий.

Аглая резко дёрнула её за руку, оттащив от двери.

–Что случилось?!

–Там… кто-то боялся. Очень боялся. И… там был оно. Чувствовало это. Наслаждалось. – Лира дрожала.

Аглая побледнела ещё сильнее.

–Значит, он здесь. Совсем недавно. И, возможно, ещё близко. Урок окончен. Домой. Сейчас же.

Но путь домой лежал через Рыбный рынок – самое шумное и людное место в их районе. Аглая, видимо, решила, что в толпе будет безопаснее. Рынок оглушал гамом: крики торговцев, призывы, споры, плач детей, лай собак. Воздух был густ от запаха рыбы, специй, пота и дыма жаровен.

И именно здесь, в этой какофонии жизни, Лира впервые почувствовала охотника не как отзвук, а как присутствие.

Оно было похоже на внезапную тишину внутри шума. На пятно холода в тёплой толпе. Они проходили мимо прилавка с копчёным угрём, и Лира почувствовала, как медальон на её груди… дрогнул. Не физически, а как будто его защитное поле на что-то наткнулось.

Она остановилась, оглядываясь. Толпа колыхалась вокруг. Рыбак в просмоленном фартуке что-то яростно доказывал покупательнице. Мальчишка-воришка ловко юркнул между людьми. Старуха несла тяжёлую корзину.

И потом она увидела Его.

У края толпы, в арке, ведущей в узкий проулок, стоял мужчина. Или то, что выглядело как мужчина. Он был высок, одет в длинное, тёмное, потёртое пальто, слишком тёплое для этого дня. Лицо его было скрыто в тени низко надвинутой шляпы. Но не это было странно. Странно было то, как люди обтекали его. Никто не задевал, не толкал. Они инстинктивно отшатывались, создавая вокруг него полуметровый пузырь пустого пространства, не замечая этого. И он не двигался. Он смотрел. Не на рыбу, не на людей. Его взгляд, невидимый, но ощутимый, как давление, скользил по толпе. Искал.

Искал нарушение в узоре. Аномалию.

Лира почувствовала, как лепесток амнезии на её груди замерцал холодным огнём – признак стресса, перегрузки. Она инстинктивно прижалась к Аглае, схватив её за руку.

– Тётя, – прошептала она, едва шевеля губами. – В арке. Смотрит.

Аглая даже не повернула головы. Её глаза лишь сузились.

–Я знаю. Чувствую. Не смотри прямо. Не выделяйся. Дыши, как все. Злись на дороговизну рыбы. Устань. Стань частью фона.

Она наклонилась к прилавку, начала что-то прицениваться к селёдке, её движения стали чуть более резкими, обыденными. Лира попыталась скопировать её – нахмурилась, сделала вид, что дёргает тётю за рукав, мол, «пошли уже». Внутри всё замерло.

Охотник в арке медленно повернул голову. Его внимание, как луч прожектора, поползло по толпе… и прошло прямо над их головами. Он не увидел в них ничего интересного. Две обычные горожанки, озабоченные бытом. Никакого всплеска памяти, никакого интереса к эхам вокруг.

Через мгновение он отступил в тень проулка и исчез.

Только тогда Аглая выпрямилась. Рука, сжимавшая кошелёк, дрожала.

–Видела? – тихо спросила она, уже ведя Лиру прочь с рынка.

–Да. Он… люди его не замечали. Вернее, замечали, но забывали в ту же секунду.

–Это их дар. И их проклятие. Они существуют на грани восприятия. Ты заметила его только потому, что нацелена на это. И потому, что он был близко к тебе, а твой медальон среагировал. Большинство людей пройдут мимо и даже не почувствуют лёгкого озноба.

Они шли домой быстрым шагом. Урок усвоен. Самый важный урок: как оставаться невидимым в мире, который сам стал полем битвы между памятью и забвением.

– Он искал меня? – спросила Лира уже у своей калитки.

–Не тебя лично. Он искал возмущение. Тот след, что ты оставила в Силосе, был яркой вспышкой. Сейчас он ищет любое несоответствие, любую аномалию в фоновом шуме города. Сегодня мы прошли проверку. – Аглая открыла дверь и втолкнула Лиру внутрь. – Но он теперь знает, что в этом районе что-то есть. И будет возвращаться. Чаще. И приведёт с собой других.

Дверь закрылась, отсекая сырой, враждебный воздух Дыма. Но чувство, что за ним, в серой пелене дня, кто-то бесстрастно и методично прочёсывает город в поисках крошечной девочки с пером, уже не отпускало.

Лира поняла главное: её учёба – это не просто любопытство. Это обучение партизана. Война уже шла. И она только что впервые увидела лицо врага. Вернее, тень, где лица не было.

Часть 3: Первая тень охотника

Тот вечер был самым тихим, что Лира могла припомнить. Даже дом, обычно полный скрипов и вздохов, затаился. Не слышно было ни привычного постукивания тётиных спиц, ни тиканья часов под стеклянным колпаком. Аглая, закрывшись в кабинете, что-то лихорадочно писала или чертила – Лира слышала скрип пера и глухие удары по дереву, будто тётя заколачивала гвозди в крышку собственного беспокойства.

Лира сидела в гостиной, пытаясь читать обычную книгу – сборник сказок о животных. Но буквы расплывались. Вместо них на страницах мерещились контуры – тень в арке на рынке, пузырь пустоты вокруг него, холодное пятно на её груди, где лежал медальон. Она машинально касалась его сквозь ткань платья. Он был тёплым теперь, почти горячим, как будто всё ещё боролся с невидимой угрозой.

Он теперь знает, что в этом районе что-то есть. И будет возвращаться.

Слова Аглаи звучали в голове, как набат. Лира встала и подошла к окну. Занавески были плотно задёрнуты. Она отодвинула край на сантиметр.

Ночь была глухой, безлунной. Тусклый свет уличного фонаря на столбе напротив отбрасывал жёлтое, болезненное пятно на мокрую мостовую. В его свете ничего не двигалось. Но за пределами этого круга царила густая, чёрная муть. И в этой мути, ей почудилось, что-то шевельнулось. Не форма, а само отсутствие света сместилось, как маслянистая плёнка на воде.

Она резко отпустила занавеску, сердце заколотилось. Воображение, – попыталась убедить себя. Но твёрдое, ледяное ядро страха в животе говорило обратное.

Она взяла сосуд с маминым эхом, который теперь стоял у неё на тумбочке в мансарде, и принесла его вниз. Его мягкое, золотистое свечение было единственным утешением. Она поставила его на стол рядом с собой, положила руку на хрустальную поверхность. Искорка внутри отозвалась учащённой пульсацией. «Ты не одна», —будто говорило это биение.

Внезапно свет сосуда померк. Не погас, а потускнел, будто его накрыли тканью. Одновременно масляная лампа на столе копотливо чихнула, и пламя съёжилось до синего огонька.

Тишина в доме стала иного качества. Она не затаилась – она вошла внутрь. Живая, разумная, тяжёлая.

Лира застыла, не дыша. Её взгляд упал на пол у порога гостиной. Из-под двери в прихожую медленно, неумолимо, словно чёрная вода, расползалась тень. Но не от какого-то источника света – света почти не оставалось. Это была тень сама по себе. Густая, вязкая, поглощающая остатки освещения в комнате.

Дверь в прихожую бесшумно отворилась.

На пороге стоял Он. Охотник с рынка. Теперь, в замкнутом пространстве, его присутствие было невыносимым. Длинное пальто казалось частью общей тьмы. Лицо по-прежнему скрывала шляпа, но теперь снизу, в отблеске умирающего пламени лампы, был виден подбородок – бледный, почти восковой, с тугими, тонкими губами, сложенными в безразличную нить. Он не дышал. Во всяком случае, его грудь не поднималась.

Он сделал шаг вперёд.

Лира отпрянула к камину, задев кресло. Звук был оглушительно громким в абсолютной тишине, которую принёс с собой этот… человек? Существо?

Он остановился, его голова слегка склонилась набок, словно он прислушивался не к звуку, а к чему-то иному. К её страху. К всплеску панических воспоминаний, что вырвались из неё наружу.

– Де-ти-на, – произнёс он. Голос был сухим, без тембра, как шелест страниц, которые вот-вот рассыплются в прах. – Здесь пахнет… воспоминанием. Ярким. Новым. Ты принесла что-то в это старое место. Отдай.

Он протянул руку. Рука в перчатке из грубой, тёмной кожи. Палец указал не на неё, а на сосуд на столе.

Лира инстинктивно бросилась вперёд и накрыла сосуд руками.

–Нет! – её собственный голос прозвучал пискляво и смешно.

Охотник не рассердился. Казалось, он вообще не был способен на эмоции.

–Это не твоё. Это выпавший звон. Он нарушает Тишину. Мешает покою. Отдай, и я уйду. Забвение будет милосердно. Ты забудешь боль.

В его словах была своя, извращённая логика. Забвение как милосердие. Стирание боли как дар.

– Я не отдам, – прошептала Лира, чувствуя, как дрожь пробирается от коленей к подбородку. – Это моей мамы. Это любовь.

Слово «любовь» будто обожгло охотника. Он слегка откинулся.

–Любовь, – повторил он, и в его голосе впервые появился отзвук чего-то – недоумения? Отвращения? – Это самый стойкий яд. Он разъедает покой. Он оставляет… шрамы. Давай я избавлю тебя.

Он сделал ещё шаг. Тень за ним сгустилась, заполняя дверной проём. Комната сузилась до размеров светового круга от едва тлеющего сосуда и синего огонька лампы.

И тут Лира поняла. Он не атакует физически. Он ждёт. Он давит присутствием. Его сила – в индукции забвения. Он хочет, чтобы она сама отдала, устала, захотела покоя. Чтобы память о матери стала слишком тяжелой, чтобы её нести.

Никогда не используй перо на живом человеке. Правило Аглаи вспыхнуло в сознании. Но это не был человек. Не совсем. И он атаковал её память, её связь с эхом.

Её рука судорожно полезла в карман, где лежало перо. Охотник заметил движение. Его рука взметнулась в предостерегающем жесте.

–Не надо. Инструменты… они шумят. Шум причиняет боль.

Лира выхватила перо. Оно было ледяным. Она не знала, что делать. Направить на него? Но это живое (или полуживое) существо. Нарушить правило.

Охотник, увидев перо, издал сухой, похожий на треск звук.

–А… Пробуждающее. Маленькая хранительница. Тогда тем более. Тебя нельзя оставить. Твой шум слишком силён.

Он внезапно ускорился. Его движение было неестественно плавным и быстрым. Он не шёл, а скользил по полу. Тень за ним ринулась вперёд, как чёрная волна, накрывая половицы, мебель, стены. Свет сосуда и лампы сжался до размеров крошечных островков.

Лира, отступая, наткнулась на каминную решётку. Дальше отступать было некуда. Она подняла перо, как кинжал. И в отчаянии, нарушая все правила, ткнула им в наступающую тень.

Ничего не произошло. Перо просто вошло в темноту, как в воду. Ни вспышки, ни отпора.

Охотник остановился в двух шагах. Его рука потянулась, чтобы выхватить перо из её слабых пальцев.

И в этот миг раздался голос Аглаи. Не крик. Низкое, гортанное слово на том же забытом языке, что и письмена в Архиве. Оно прозвучало как удар гонга.

«Осознай!»

Слово не было направлено на охотника. Оно было направлено в комнату. В память дома.

И дом отозвался.

Стены затрепетали. Из обоев с розами вырвался вихрь полузабытых ароматов – воск свечей, яблочный пирог, духи давно умершей прабабушки. Из углов, из-под дивана, из самой древесины пола поднялись призрачные звуки: смех прошлых жильцов, плач младенца, скрипка, игравшая на давнем празднике, ссора, закончившаяся примирением. Это была не активация одного воспоминания, как в Силосе. Это был взрыв. Хаотичный, неконтролируемый выплеск всей памяти, накопленной домом за века.

Для Лиры это был оглушительный гвалт чувств и образов. Для охотника – чистейшая пытка.

Он вскрикнул. Тихо, но пронзительно, как лопнувшая струна. Его тень заколебалась, стала рваться на клочья, растворяясь в этом буйстве жизни. Он отшатнулся, закрывая не лицо, а пространство перед собой руками, будто от яркого света. Его бесстрастная маска треснула – на миг Лира увидела искажённую гримасу страдания, словно он горел изнутри.

– Шум! Проклятый шум! – прошипел он и, пятясь, метнулся к двери. Его форма потеряла чёткость, смешалась с остатками его собственной рассеивающейся тени. Он просочился в щель двери и исчез в темноте прихожей.

Давление спало. Тень отступила. Свет сосуда и лампы вернулся, даже стал ярче. Дом, выпустив свой заряд, с облегчением затих, вернувшись к обычным скрипам.

В дверном проёме, бледная как полотно, держась за косяк, стояла Аглая. В одной руке она сжимала свой серебряный медальон, в другой – старую, почерневшую от времени свечу, пламя которой теперь горело ровно.

–Он… ушёл? – хрипло спросила Лира, не в силах разжать пальцы на пере.

– На время, – ответила Аглая, тяжело дыша. Она подошла и опустилась в кресло, будто все кости у неё вдруг стали мягкими. – Я… я не могла раньше. Нужно было, чтобы он полностью вошёл, сконцентрировался на тебе. Чтобы его защита была направлена в одну сторону. И чтобы дом… чтобы дом признал в нём угрозу. Я лишь дала толчок.

– Ты использовала память дома, – сказала Лира, начиная понимать.

–Да. Внешний источник. Очень мощный, но очень опасный. Теперь дом… опустошён. На годы, может, на десятилетия. Его защитная память, то, что делало его крепостью, рассеяна. Мы сожгли щит, чтобы отбить атаку.

Лира посмотрела на стены. Они казались такими же. Но в её восприятии они теперь были… плоскими. Обычными. Без того тёплого, многослойного гула, что она начала чувствовать. Дом стал просто домом.

–Прости, – прошептала она.

– Не ты виновата. Он пришёл по моему следу тоже. По следу Хранителя. – Аглая вздохнула. – Но теперь ты видишь, Лира. Видишь, чем они занимаются. Этот охотник… он не всегда был таким. Он когда-то был человеком. Возможно, хранителем, который не справился. Который устал от боли памяти и попросил Забвение забрать её. И оно забрало. Оставив только функцию. Опустошённую оболочку, которая теперь насаждает ту же пустоту другим.

Мысль была чудовищной. Охотник был не просто монстром. Он был трагедией. Предостережением.

– Что теперь? – спросила Лира. – Он вернётся с другими.

–Вернётся. Не сегодня. Дом ещё пахнет воспоминаниями, для них это как гарь после пожара. Но скоро. Значит, мы не можем больше ждать. – Аглая подняла на неё усталый, но твёрдый взгляд. – Учёба в тишине окончена. Нужно действовать. Ты нашла одно эхо. Есть другие. Каждое найденное и защищённое эхо – не просто память о твоих родителях. Это шип, воткнутый в плоть Забвения. Это укрепление реальности. И, возможно… ключ к тому, чтобы понять, что они пытались сделать у Разлома.

– Ты позволишь мне искать? – в голосе Лиры прозвучала надежда, смешанная со страхом.

– У меня нет выбора. И у тебя – тоже. Охота идёт на тебя. Лучшее, что ты можешь сделать, – это охотиться самой. Но не в одиночку. – Аглая взглянула на сосуд. – Завтра. Завтра мы попробуем спросить у первого эха о втором.

Они сидели в тишине, которую теперь не нарушало даже эхо дома, прислушиваясь к ночи. Где-то там, в сырых переулках Дыма, раненый охотник лизал свои шрамы, нанесённые памятью. А в маленьком доме на переулке Глухого Колокола две хранительницы готовились перейти из обороны в наступление.

Лира сжала перо. Оно всё ещё было холодным. Но в глубине, в самой его сердцевине, ей почудился слабый, едва уловимый отклик. Не на её страх. На её решимость. Перо настраивалось на свою новую хозяйку.

Она взглянула в тёмное окно. На стекле, с внешней стороны, сидела одна-единственная стеклянная птица. Она не светилась. Она просто была там, как страж, как напоминание.

Путь был выбран. Отступать было некуда. Первая тень охотника отступила, но война только начиналась. И следующее движение предстояло сделать им.

Часть 1: Вопрос к свету

Утро после ночного визита охотника было серым и хрупким, как пепел после пожара. Лира проснулась от того, что дом не скрипел. Вместо привычных, успокаивающих звуков старых балок и потрескивающих половиц была пустота. Не тишина, а именно пустота – акустическая, эмоциональная. Дом, истощивший свою защитную память, стал просто коробкой из дерева и камня. В этом молчании было что-то беззащитное, голое, и Лира поняла чувство потери, о котором говорила Аглая. Они сожгли душу дома, чтобы спасти свою.

Спускаясь вниз, она увидела, что тётя уже на ногах. Аглая двигалась по кухне с неестественной, почти механической чёткостью, готовя завтрак. Её лицо было застывшей маской, но тени под глазами были гуще обычного, а в уголках губ залегла горькая складка.

–Ешь, – сказала она, не глядя, ставя перед Лирой тарелку. – Сегодня нам нужны силы.

– Тётя… дом…

–Я знаю. Чувствую. Но сейчас не время горевать о щите, который выполнил свою работу. Время искать меч. Или, в нашем случае, карту.

Она, наконец, посмотрела на Лиру, и в её взгляде была решимость, выкованная из страха и отчаяния.

–Ты сказала, что перо велело искать эхо. Мы нашли первое. Теперь оно должно указать на второе. Мы должны спросить его.

– Спросить? Как? – Лира отставила ложку. – Оно же… оно просто светится. И поёт колыбельную.

– Это эхо Кассии. Твоей матери. В нём не просто звук, Лира. В нём – её намерение. Её последняя воля, её любовь, её страх. Это сгусток осознанной памяти. Возможно, если мы правильно зададим вопрос, если ты… если ты подключишься к нему через перо не как к источнику энергии, а как к собеседнику, оно ответит. – Аглая говорила быстро, как бы убеждая себя. – Но это риск. Ты будешь не просто свидетелем чужого воспоминания, ты попытаешься вступить с ним в диалог. Это может быть… болезненно. И для эха, и для тебя.

Лира взглянула на дверь в подвал, за которой лежал Архив и сосуд с искоркой.

–Я должна попробовать. Оно звало меня. Помогало. Оно… хочет быть найденным.

Аглая кивнула, словно этого и ждала.

–Тогда после завтрака. И будь готова ко всему.

Архив встретил их не золотистым, а приглушённым, словно уставшим светом. Воздух был тяжёлым, будто и само это место знало о близости охотника. Сосуд с маминым эхом стоял на своём месте, но его свечение казалось Лире более трепетным, неуверенным.

Аглая поставила на стол перед сосудом два предмета: перо и маленькое круглое зеркальце в простой серебряной оправе.

–Зеркало – проводник для намерений, – пояснила она. – Оно отражает не только лицо, но и мысль. Сфокусируйся на вопросе в зеркале, направь на отражение свет пера. А я… я буду якорем. Буду держать тебя за плечо. Если что-то пойдёт не так, я дёрну тебя назад. Поняла?

Лира кивнула, глотая комок нервов. Она взяла перо. Оно всё ещё было прохладным, но теперь не ледяным. Оно отзывалось на её прикосновение слабой, едва уловимой вибрацией, будто настраиваясь.

Она села, поставила зеркало так, чтобы в нём отражался сосуд с его пульсирующей искоркой. Аглая встала за её спиной, положив твёрдую, тёплую ладонь ей на правое плечо.

–Вопрос должен быть простым и ясным. Не «где», а «кто» или «что». Память мыслит образами, а не координатами.

Лира глубоко вдохнула, выдохнула. Она подняла перо и направила его остриём не на сосуд, а на его отражение в зеркале.

–Мама, – прошептала она. – Помоги нам. Где искать следующее эхо? Что укажет путь?

Она сконцентрировалась, вкладывая в слова всё своё желание, всю свою тоску по ответу. Она представляла, как луч света от пера пронизывает стекло зеркала, касается отражённого света сосуда, создавая мост.

Сначала ничего. Потом перо дрогнуло. От его острия потянулась тончайшая серебристая нить света, коснувшаяся зеркальной поверхности. Отражение сосуда в зеркале исказилось, заплыло, как будто на него капнули водой.

И тогда в голове у Лиры не просто прозвучал голос. Он пришёл. Тёплый, живой, наполненный такой нежностью, что у неё перехватило дыхание. Но в нём была и усталость. Глубочайшая, вековая усталость.

«Совушка… моя девочка. Ты выросла. Ты пришла».

Слёзы мгновенно наполнили глаза Лиры. Она не видела образов, только чувствовала присутствие.

–Мама? – мысленно, едва дыша, позвала она.

«Я… я не могу долго. Это трудно. Слушай. Забвение – это не хаос. У него есть узор. Паутина. Тот, кто помнит узоры… он знает, где нити рвутся».

В голосе, вернее, в мысли матери, появилось напряжение, как будто она тащила что-то тяжёлое из глубины.

–Кто? Кто помнит узоры? – мысленно вложила в перо Лира.

«Искатель… среди книг. Тот, кто латает пустоты. Его руки… его руки пахнут старым клеем и печалью. Он прячется в переплёте… между страниц утраченных слов. Найди его. Он укажет… к воде, что помнит песню».

Мысль стала рваться, дробиться.

«Берегись теней… они теперь знают твой вкус… Люблю… помни, что любовь… это тоже узор… самый прочный…»

Голос оборвался, сменившись взрывом статики, боли и света. В зеркале отразилась не искорка, а мимолётный, искажённый образ: пара рук, старых, в пятнах, ловко сшивающих толстый кожаный переплёт. Запах – кожи, пыли, окислившегося металла и горьковатой полыни. И чувство – одиночество, такое глубокое, что оно стало тихим, привычным фоном, как цвет стен.

Серебристая нить от пера порвалась. Зеркало с глухим треском покрылось паутиной мелких трещин. Сосуд на полке вспыхнул ярко-синим светом и так же быстро потух, его искорка замерцала тревожно, учащённо.

Лира ахнула и откинулась, но рука Аглаи крепко держала её.

–Всё, – сказала тётя твёрдо, но её голос дрожал. – Контакт разорван. Ты слышала? Что она сказала?

Лира, плача и смеясь одновременно от переизбытка чувств, попыталась собрать мысли.

–Она… она говорила со мной. Она назвала меня «Совушкой». Она… – Лира вытерла лицо. – Она сказала искать «Искателя среди книг». Того, кто латает пустоты. Его руки пахнут клеем и печалью. Он прячется в переплёте утраченных слов. Он укажет… к воде, что помнит песню.

Аглая замерла, её пальцы слегка сжали плечо Лиры.

–Искатель среди книг… – она прошептала, и в её глазах мелькнуло узнавание, смешанное с недоверием. – Старый Измаил.

– Ты знаешь его?

–Знаю. Вернее, знала. Он был лучшим переплётчиком в городе. Работал на самые древние библиотеки, включая Архив Забытых Слов. Но… он ушёл. Много лет назад. После одного инцидента. Говорили, он сошёл с ума. Утверждал, что видит дыры в книгах, настоящие дыры, через которые «утекает смысл». Его уволили. Он исчез. Живёт где-то в трущобах у Старой Пристани, в полном забвении. И он… – Аглая замолчала.

–Что?

–Он ненавидит хранителей. Считает, что мы не храним память, а хороним её в своих сосудах. Что мы такие же грабители, как и Забвение, только с другой целью.

Лира посмотрела на потрескавшееся зеркало, на тусклый сосуд.

–Но мама сказала, что он укажет путь. Она доверяет ему.

–Или он – единственный, кто может помочь, несмотря ни на что. – Аглая вздохнула. – Идти к нему – всё равно что сунуть руку в змеиное гнездо. Он может выдать нас охотникам просто из принципа. Или… или его собственная память настолько искажена, что он уже сам стал ловушкой.

Они сидели в молчании, глядя на светящуюся искорку, которая теперь пульсировала ровнее, будто успокоившись после тяжёлого разговора.

– У нас есть выбор? – наконец тихо спросила Лира.

Аглая посмотрела на неё, и в её взгляде была та же решимость, что и утром.

–Нет. Никакого выбора. Охотник вернётся, возможно, не один. Дом беззащитен. Нам нужно движение. Нам нужно следующее эхо. И если Кассия указала на Измаила… мы идём к Измаилу.

Она поднялась.

–Но не сейчас. Днём слишком много глаз. И нам нужна приманка. Подношение, чтобы смягчить старика.

–Какое?

–Книгу. Не из Архива. Из его прошлого. Я знаю, какая. В главной библиотеке есть том, который он переплетал сам, перед самым своим уходом. Он его ненавидит. Или любит. Это одно и то же. Мы должны её достать.

Лира чувствовала, как страх отступает перед странным, почти приключенческим азартом. Была цель. Карта, пусть и нарисованная голосом из хрусталя. Было имя. Искатель среди книг. И был путь, ведущий обратно в сердце Дыма – не к местам силы, а к людям. К человеку, который помнил узоры забвения.

Она осторожно дотронулась до сосуда.

–Спасибо, – прошептала она. Искорка вспыхнула один раз, тепло и мягко, как кивок.

Диалог с прошлым состоялся. Теперь предстоял диалог с тем, кто это прошлое ненавидел.

Часть 2: Добыча для затворника

Добыть книгу оказалось сложнее, чем предполагала Аглая. Главная городская библиотека Дыма была не архивом забытых слов, а солидным, пахнущим нафталином и строгостью учреждением. Вынести оттуда что-либо, особенно книгу из особого фонда, без должных бумаг было делом немыслимым.

Поэтому их путь в этот день лежал не к пыльным полкам, а к человеку. Имя его было Марк, и он был младшим помощником библиотекаря. Аглая, осторожничая, не называла его своим союзником, но говорила: «Он чувствителен к диссонансу. Замечает, когда реальность где-то трется. И он… должен мне кое-что».

Они встретились с ним на нейтральной территории – в скверике у памятника Основателю, чья бронзовая фигура была густо усеяна голубиным помётом. Марк оказался молодым человеком с взъерошенными пепельными волосами и большими, немного испуганными глазами за толстыми стёклами очков. Он нервно теребил кожаный ремешок от портфеля.

– Миссис Веландра, – кивнул он Аглае, бросая быстрый, любопытный взгляд на Лиру. – Вы сказали, дело срочное. И… неофициальное.

– Совершенно верно, Марк. Нам нужен доступ к инвентарной книге особого фонда за 34-й год. И одна книга из него. «Трактат о геометрических иллюзиях» в кожаном переплёте с тиснёными узлами на корешке.

Марк побледнел.

–Это… это работа Измаила Кроули. Его последняя работа перед увольнением. Книга почти никогда не запрашивается. Она стоит в самом дальнем углу. Но вынести её… системы учёта… – он замялся, явно борясь между долгом и тем, что Аглая назвала «чувствительностью».

– Марк, – голос Аглаи стал тихим, но вязким, как мёд. – Помнишь случай с «Хрониками бледного города»? Когда страницы с 101-й по 130-ю казались чистыми, но под ультрафиолетом проявлялся текст?

Марк вздрогнул, будто его ударили током.

–Вы… вы сказали, это была химическая реакция.

–Это была реакция, но не химическая. Это была «тихая зона». Забытье, начавшее пожирать книгу изнутри. И я показала тебе, как её остановить. Помнишь запах лаванды и меди, который шёл от страниц после?

Марк кивнул, сглатывая. Его взгляд на Аглаю стал иным – не как на коллегу, а как на жрицу тайного культа.

–Помню. Значит, это… это связано с тем?

–Связано напрямую. Книга, которую нам нужно, может быть ключом к тому, чтобы остановить распространение таких «тихих зон». Но чтобы получить этот ключ, нам нужно поговорить с locksмифом. С самим Измаилом. А он не станет говорить без этой книги.

Лира наблюдала за разговором, поражённая. Она видела, как тётя, всегда такая сдержанная и замкнутая, превращается в искусного манипулятора. Она не лгала, но выстраивала правду так, чтобы она вела к нужной цели.

Марк сдался.

–Хорошо. Я… я внесу её в реестр как «временную передачу для реставрационной экспертизы в Архиве Забытых Слов». Это вызовет меньше вопросов. Но вам нужно будет вернуть её. Через три дня. И если что…

–Если что, ты ничего не знал. Ты верил моей профессиональной оценке, – закончила за него Аглая. – Сегодня, после закрытия. У заднего входа.

Марк кивнул ещё раз и почти побежал прочь, оглядываясь, как будто за ним уже шли.

– Он боится, – сказала Лира.

–Он чувствует. И страх – естественная реакция на осознание, что мир тоньше и опаснее, чем кажется. Он хороший мальчик. Наивный. И это нам на руку.

Они провели остаток дня в нервном ожидании. Аглая заперлась в кабинете, что-то готовя. Лира пыталась «слушать» дом, как учили, но он молчал. Это молчание было хуже любого шума. Оно напоминало, что защита снята. Каждый скрип на улице, каждый стук в трубах заставлял её вздрагивать.

Когда стемнело, они снова вышли в город. На этот раз Аглая надела тёмный плащ с капюшоном, и Лире велела сделать то же самое. Они двигались не прямыми улицами, а проходными дворами и службами, как настоящие заговорщики.

Задний вход в библиотеку был неприметной железной дверью в глухом переулке. Рядом горел одинокий, тусклый фонарь, мигающий с нерегулярными промежутками, будто и он страдал от забывчивости. Марк ждал их, прижавшись к стене. В его руках был свёрток в грубой коричневой бумаге.

– Вот, – прошептал он, суя свёрток в руки Аглае. – Не открывайте здесь. И… будьте осторожны. Сегодня днём, когда я пошёл за ней, мне показалось… будто кто-то уже интересовался этой полкой. Пыль была сдвинута иначе.

Аглая нахмурилась.

–Как иначе?

–Книги на полке стоят плотно. Пыль лежит ровным слоем по верхним срезам страниц. На этом томе… пыль была стёрта с одной стороны, будто его не вытаскивали, а… проверили. Потрогали. – Марк поёжился. – Мне стало холодно, когда я до него дотронулся.

– Спасибо, Марк. Возвращайся домой. Не задерживайся. И если заметишь что-то странное в библиотеке – любую мелочь – оставь знак. Засушенный цветок в ящике моего стола.

–Знак чего? – спросил Марк, его глаза за стёклами были круглыми.

–Знак того, что тишина стала слишком внимательной, – сказала Аглая и, не прощаясь, взяла Лиру за руку, уводя в темноту переулка.

Они шли быстро, почти бежали, прижимая драгоценный свёрток к груди. Лира чувствовала, как сквозь бумагу исходит едва уловимое… напряжение. Не тепло и не холод. Статическое ощущение, как перед грозой. Книга была живой. Не в смысле магии, а в смысле заряженной историей, конфликтом, эмоцией.

Дома, при свете керосиновой лампы, Аглая развернула бумагу. Книга оказалась тоньше, чем Лира ожидала. Переплёт из тёмно-вишнёвой кожи был потёрт на углах, но сам по себе являлся произведением искусства. Кожа была тиснена сложным, гипнотическим узором из переплетающихся линий и геометрических фигур – узлов, спиралей, лент Мёбиуса. Это было красиво и безумно одновременно. На корешке золотом, почти полностью стёршимся, значилось: «Об иллюзиях».

Аглая не открыла книгу. Она лишь положила на неё ладонь и закрыла глаза.

–Да, – прошептала она. – Это оно. Здесь… гнев. И гордыня. И печаль. Измаил вложил в этот переплёт всё, что чувствовал в последние дни своей карьеры. Он не просто переплетал книгу. Он хоронил её. И хоронил часть себя вместе с ней.

– Почему он её ненавидит? – спросила Лира, не решаясь прикоснуться.

–Потому что это была его последняя попытка достучаться. «Трактат о геометрических иллюзиях» – это книга о том, как реальность может быть обманчива, как прямые линии ведут в тупик, а замкнутые кривые – к свободе. Он считал, что это метафора для памяти и забвения. Что забвение – это не тьма, а иная геометрия. Он хотел, чтобы книгу приняли в основной фонд, изучали. Её отвергли. Назвали бредом сумасшедшего. И тогда он… – Аглая вздохнула. – Тогда он, как мне рассказывали, устроил скандал. Кричал, что они сами стали иллюзией, что они уже забыли, что такое истинное знание. Его вывели. Он исчез. А эта книга легла на полку и стала памятником его краху.

Лира смотрела на замысловатый узор. Теперь он казался ей не просто украшением, а криком. Попыткой связать, скрепить что-то, что расползалось.

–Так мы несём ему его боль. Его неудачу.

–Мы несём ему его память. Самую яркую и самую горькую. Для человека, который боится забвения, это одновременно и пытка, и подношение. Он либо выслушает нас, либо вышвырнет вон вместе с книгой. – Аглая аккуратно завернула том обратно в бумагу. – Завтра. Завтра мы идём к нему. Теперь нам нужна не только осторожность, но и смелость. Ибо идём мы не к союзнику, а к раненому зверю в его логове.

Она погасила лампу. В темноте свёрток на столе казался тёмным, зловещим прямоугольником. Лира думала об узорах на коже, о гневе старого мастера, о воде, что помнит песню, к которой он должен указать путь.

Она снова тронула перо у себя на груди. Оно молчало. Но в его молчании теперь чувствовалось ожидание. Ожидание следующего шага в паутине, которую начала плести её мать, обращаясь к ним из небытия.

Завтра им предстояло встретиться с тем, кто помнил узоры забвения. И от того, сумеют ли они найти общий язык с этой памятью, зависело, смогут ли они услышать песню воды.

Часть 3: Логово Переплётчика Пустот

Путь к Измаилу лежал через такие закоулки Старой Пристани, что, казалось, сама география города сдавалась здесь, уступая место хаосу ржавчины, гнили и забытых намерений. Аглая шла впереди, свёрток с книгой прижатым к груди, как щит. Лира следовала за ней, и каждый шаг отзывался в ней эхом. Здесь, среди полуразрушенных сараев и завалов битого кирпича, «тихие зоны», о которых говорила Аглая, чувствовались кожей. Одни участки были просто пустыми, выцветшими. Другие – и это было хуже – фальшиво-яркими. Заброшенная конюшня, например, источала навязчивый, приторный запах сена и пота, будто память лошадей так и не смогла улетучиться и теперь гнила на месте.

– Он живёт там, – указала Аглая на конец тупика, упиравшегося в высокий, слепой торец бывшего зернохранилища. Казалось, дальше идти некуда. Но, присмотревшись, Лира разглядела не дверь, а прореху. Рваный, неровный проём в кирпичной кладке, затянутый изнутри чем-то тёмным, похожим на кожу или толстый, просмолённый брезент. Над проёмом на гвозде висела ржавая табличка с едва читаемой надписью, выцарапанной от руки: «Здесь не стучат. Входят только забывшие дорогу назад».

Лира сглотнула. Аглая, не колеблясь, отодвинула тяжёлый полог.

Внутри пахло не плесенью, а густой, сложной смесью запахов: старый клей, дубильная кислота, воск, пыль, сухие травы (та самая горьковатая полынь) и под ней – острый, едкий химический запах, от которого щипало в носу. Воздух был тёплым, сухим и неподвижным, как в гробнице.

Мастерская, если это можно было так назвать, была лабиринтом. Она располагалась не в одном помещении, а в нескольких связанных между собой каморках и нишах бывшего хранилища. Всё было завалено, завешано, заставлено. Но не хаотично. Это был упорядоченный, чудовищно сложный порядок безумца.

Полки, сколоченные из ящиков и досок, гнулись под тяжестью книг в потрёпанных переплётах. Но это были не просто книги. Многие из них были разрезаны, расчленены. Корешки лежали отдельно от блоков, разрозненные страницы висели на бельевых верёвках, как стыдливое бельё, покрытые непонятными пометками. Повсюду были разложены инструменты: ножи для резки бумаги с причудливо изогнутыми лезвиями, кисти, иглы с длинными ушками, мотки разноцветной нити, чаши с засохшим клеем и красками.

А в центре этого бумажного склепа, за столом, освещённым слепящим глазком газовой горелки, сидел Старик.

Измаил Кроули был похож на своего жилища – высохший, скрученный, но полный скрытой энергии. Его волосы, когда-то тёмные, а теперь цвета пепла и ржавчины, торчали пучками. Лицо было изрезано глубокими морщинами, как старый переплёт, но глаза… Глаза за толстыми линзами в стальной оправе были яркими, острыми, безжалостно-внимательными. Они вспыхнули, когда упали на вошедших, но в них не было ни удивления, ни страха. Было лишь холодное, оценивающее раздражение.

Руки его, те самые руки «пахнущие старым клеем и печалью», не остановились. Пальцы, длинные, костлявые и невероятно ловкие, сшивали что-то на столе. Не книгу. Казалось, он сшивал два куска темной, грубой ткани, но под пальцами ткань издавала тихий, сухой шелест, похожий на шёпот.

– Архивариус, – произнёс он. Голос был низким, скрипучим, как несмазанная дверь. – Выбралась из своей золотой клетки? И привела птенца. Заблудились?

– Мы нашли дорогу, Измаил, – спокойно ответила Аглая, делая шаг вперёд. – И принесли тебе кое-что.

Она положила свёрток на край стола, не загораживая ему свет. Руки старика замерли на мгновение. Его взгляд скользнул по коричневой бумаге, и Лира увидела, как в его глазах что-то дрогнуло. Не нежность. Скорее, ярость. И… голод.

– Убирай свою подачку, – прошипел он. – Я не нищий. И не участвую в ваших играх с мумиями.

– Это не игра, Измаил. И это не мумия. Это – вопрос. И просьба о помощи.

– От кого? – старик язвительно скривил губы. – От мёртвых? Они просить не умеют. Они только шепчут. Мешают.

– От Кассии Веландры, – тихо сказала Аглая.

Воздух в мастерской содрогнулся. Не физически. Но все запахи вдруг стали острее, тень от газовой горелки заплясала на стене. Измаил откинулся на спинку своего скрипучего стула, и впервые его бесстрастная маска дала трещину. В глазах промелькнуло что-то неуловимое – признание? Боль?

– Кассия… – он произнёс имя так, будто пробуя на вкус давно забытый, горький плод. – Она… стёрта. Её нет. Не должно быть голоса. Не должно быть просьб.

– Есть эхо, – сказала Лира, неожиданно для себя. Голос её прозвучал тонко, но чётко в тяжёлом воздухе. – Я его спасла. Оно говорило со мной. Оно сказало искать тебя.

Измаил медленно, будто с болью в суставах, повернул голову к ней. Его взгляд, увеличенный линзами, был невыносимым. Он сканировал её, будто видя не лицо, а внутренности, узоры памяти, шрамы и свет.

–Ты, – пробормотал он. – Маленькая Веландра. Дитя стёртых. В тебе… шум. Громкий, неаккуратный шум. Как у неё.

– Она сказала, ты знаешь узоры, – продолжила Лира, чувствуя, как под этим взглядом хочется сжаться в комок, но она держалась. – Сказала, ты укажешь к воде, что помнит песню.

Измаил засмеялся. Сухой, короткий звук, похожий на треск ломающейся кости.

–Узоры… Да, я знаю узоры. Узоры дыр. Узоры пустот. Я их латаю. – Он ткнул пальцем в свою работу на столе. Теперь Лира разглядела: это были не куски ткани, а страницы из совершенно разных книг, сшитые вместе грубой, чёрной нитью. Текст на них был разным, нестыкующимся, но он создавал новый, уродливый смысл. – Видишь? Это – память. Разорванная, разрозненная. Я беру клочья и делаю из них… новую правду. Некрасивую, но целую. А вы… – его голос снова стал ядовитым, – вы свои клочья прячете в склянки. Как варенье. Чтобы любоваться. Вы не лекари. Вы коллекционеры трупов.

– Мы спасаем то, что ещё можно спасти! – вспыхнула Аглая. – Прежде чем Забвение пожрёт всё без остатка!

– Забвение?! – Измаил вдруг вскочил, и его тень, гигантская и уродливая, метнулась по стеллажам. – Вы до сих пор не поняли? Забвение – это не монстр из-под кровати! Это симптом! Это лихорадка больного мира! А вы боретесь с температурой, засовывая градусник в сосуд! Вы лечите следствие, игнорируя болезнь!

Он тяжело дышал, его худые плечи ходили ходуном. Потом он махнул рукой и снова рухнул на стул.

–Кассия… хоть она была упрямой и шумной, но она чувствовала. Она и её муж… они пытались добраться до причины. До Разлома. И посмотрите, что с ними стало. Их стёрли. Превратили в предостерегающую картинку для таких же глупцов, как вы.

– Они оставили эхо, – настойчиво повторила Лира. – Они оставили ключи. Мама сказала, ты укажешь путь. Значит, она верила, что ты поймёшь.

Измаил долго смотрел на свёрток на столе. Казалось, он ведёт немую войну с самим собой. Наконец, он резко дёрнулся вперёд, сорвал коричневую бумагу. Вишнёвый переплёт с узлами лежал перед ним в круге света.

Он не открыл его. Он положил на книгу свои руки – те самые, пахнущие клеем и печалью – и закрыл глаза.

–«Геометрические иллюзии» … – прошептал он. – Глупость. Детские каракули. Попытка нарисовать боль, которую нельзя нарисовать.

Но его пальцы гладили тиснёный узор с нежностью, которой Лира не ожидала.

–Вода, что помнит песню… – пробормотал он, будто разгадывая ребус. – В Дыме нет песен. Только гул. И ржавая вода. Но… есть одно место. Где вода пыталась петь. И её заставили замолчать.

Он открыл глаза. В них не было доброты. Была холодная, клиническая заинтересованность учёного, рассматривающего интересный образец.

–Старые очистные сооружения. На самом севере, где Чёрнилка впадает в городскую систему тоннелей. Там был проект… аэрации. Очистки воздухом и звуком. Инженер-романтик, верил, что можно заставить воду чистить себя музыкой определённых частот. Построил каскад цистерн с медными резонаторами. – Измаил усмехнулся. – Проект провалился, конечно. Вода сгнила, резонаторы украли. Но место… место сохранило попытку. Память о несбывшейся песне. Если ваше эхо указывает туда… значит, там застрял ещё один обломок ваших родителей. Обломок идеи. Наивной, глупой, шумной идеи.

Он отодвинул от себя книгу, будто она обожгла его.

–Вот ваш путь. Теперь убирайтесь. И заберите этот… памятник моему безумию. Он мне больше не нужен.

– Ты не пойдёшь с нами? – спросила Аглая.

–Зачем? Чтобы смотреть, как вы будете нырять в сточную яму в поисках призрака мелодии? У меня есть работа. – Он снова взял в руки иглу. – Мир разорван. Его нужно сшивать. Пусть и криво. Пусть и чёрными нитками. Но это честнее, чем ваше консервирование.

Лира понимала, что это всё, что они получат. Он не союзник. Он – ориентир. Обиженный гений, который предпочёл латать реальность в одиночку, презирая тех, кто пытается спасать её красоту.

Аглая молча взяла книгу, снова завернула её. Они повернулись к выходу.

–Измаил, – перед тем, как отодвинуть полог, сказала Аглая. – Охотники. Они уже интересуются библиотекой. Кто-то трогал эту книгу до нас.

Старик не поднял головы.

–Пусть интересуются. У меня здесь… свои охотники. На потери памяти. И мои ловушки потоньше будут их теней.

Это прозвучало как предупреждение и как прощание. Они вышли в тусклый свет дня, оставив за собой царство бумаги, склепа и горькой, одинокой правды. У них было направление. Очистные сооружения. Вода, которая пыталась петь.

И пока они шли прочь, Лира заметила на ржавой водосточной трубе над мастерской Измаила сидящую стеклянную птицу. Она смотрела не на них, а на затянутый кожей проём. И кивнула, один раз, будто отдавая дань уважения хозяину этого странного, печального места.

Часть 1: Карта из запахов и страха

На следующий день Дым решил, что осень уже закончилась, и началась пора предзимней хмари. Небо опустилось так низко, что казалось, его можно коснуться кончиками труб. Воздух стал густым, сырым и колючим, пропитанным запахом горящего угля и грядущего снега, который, впрочем, никогда не выпадал здесь по-настоящему. Это была идеальная погода, чтобы идти под землю.

Аглая провела вечер, роясь в старых ящиках кабинета, и извлекла оттуда две пары грубых кожаных ботинок на толстой подошве, потёртые, но прочные плащи из промасленной ткани и две жестяные фляги.

–Внизу мокро, скользко и полно того, во что лучше не вступать, – пояснила она. – И пить свою воду. Та, что течёт под городом, давно забыла, что такое быть чистой.

Она также достала странный предмет – небольшой фонарь с матовым стеклом и сложным рефлектором внутри.

–Светильник Безмолвия, – сказала она. – Он не просто светит. Он гасит эхо. Делает наш шаг, наше дыхание, биение наших сердец… менее заметными. Для того, кто охотится по памяти, мы будем похожи на лужу тёплой воды среди холодной. Не невидимы, но менее вкусны.

Проводником до места вызвался стать Марк. Он явился к ним на рассвете, бледный, но с упрямым огоньком в глазах.

–Я нашёл старые схемы, – сказал он, разворачивая на кухонном столе пожелтевший, хрупкий чертёж. Это была не официальная карта, а любительская зарисовка, испещрённая пометками и стрелками. – Их сделал тот самый инженер-романтик, Сергей Волошин. Он вёл дневник. Измаил был прав: проект назывался «Гармония стоков». Он верил, что звуковые вибрации определённой частоты могут разлагать грязь на молекулярном уровне. – Марк ткнул пальцем в точку на краю карты, где тоннели Чёрнилки расходились веером. – Здесь, на Северном водосбросе, он построил «Аудиторию» – каскад из семи цистерн, каждая со своим резонатором. Но городской совет отказался финансировать «музыкальную терапию для нечистот». Волошина выгнали, оборудование растащили, а тоннели засыпали строительным мусором. Официально вход там завален ещё тридцать лет назад.

– Но неофициально? – спросила Аглая, внимательно изучая чертёж.

Марк понизил голос, хотя в доме, кроме них, никого не было.

–Есть слухи. Среди… исследователей городской инфраструктуры. Диггеров. Они говорят, что в прошлом году во время паводка часть завала в соседнем коллекторе просела. Образовался лаз. Неудобный, опасный, но ведущий прямиком в «Аудиторию». Вот координаты. – Он передал Аглае клочок бумаги с написанными от руки цифрами.

– Ты не пойдёшь с нами, – заявила Аглая не как просьбу, а как констатацию факта.

Марк с облегчением вздохнул, но тут же попытался сохранить лицо.

–Мне… мне нужно держать оборону здесь. В библиотеке. Если Измаил прав, и охотники уже копаются в фондах… кто-то должен заметить.

–Верно, – кивнула Аглая. – И ещё одна вещь. – Она достала из кармана маленький, тёмный, похожий на уголь камешек. – Это память о крике. Очень короткая, но громкая. Если случится худшее, если почувствуешь, что что-то не просто наблюдает, а подбирается к тебе вплотную – брось его на каменный пол. И беги. Не оглядывайся.

Марк взял камешек с благоговейным ужасом и спрятал во внутренний карман.

Они вышли, когда город только начинал своё дымное, ленивое утро. Северный водосброс находился на самой окраине, где Дым уже почти переходил в промёрзшие болота. Здесь не было домов, только бесконечные заборы из ржавого профнастила, склады с непонятным содержимым и гигантские, замолчавшие градирни. Воздух пахло кислотой и мокрой шерстью – где-то поблизости была кожевенная мастерская.

Вход в коллектор нашёлся именно там, где указал Марк – за грудой битого кирпича, в полуразрушенном контрольно-пропускном пункте. Решётка, когда-то наглухо заваренная, теперь отходила от стены ровно настолько, чтобы пропустить худого человека. За ней зияла чёрная дыра, из которой тянуло ледяным, спёртым дыханием подземелья.

Аглая зажгла Светильник Безмолвия. Его свет был не жёлтым, а холодным, синевато-белым, и он не рассеивал тьму, а как бы вырезал из неё чёткий, но очень узкий тоннель видимости. Всё, что оставалось за его пределами, тонуло в абсолютной черноте.

– Идём за мной, – сказала Аглая, и её голос в этом замкнутом пространстве прозвучал приглушённо, странно плоским, как будто эхо и правда отказывалось рождаться. – Не отставай. И касайся стен только если необходимо. Камни здесь… многое помнят.

Лира кивнула, сжав в кармане перо. Оно было прохладным и спокойным. Она сделала глубокий вдох, пахнущий плесенью, ржавчиной и чем-то металлическим, и шагнула за тётей в темноту.

Первое, что поразило её, – звук. Вернее, его отсутствие. Снаружи был ветер, отдалённый гул фабрик, крики птиц. Здесь, после первых же поворотов, воцарилась гробовая тишина, нарушаемая только редкими, тягучими каплями, падающими в воду где-то внизу. И тихим, мерным гулом Светильника Безмолвия, который не звучал ушами, а отдавался вибрацией в костях.

Тоннель был низким, они шли согнувшись. Стены, выложенные потемневшим от времени кирпичом, местами были покрыты скользкой, блестящей слизью или пушистыми, болезненными на вид колониями плесени. Под ногами хлюпала вода, холодная и маслянистая на ощупь даже через толстую подошву. Воздух с каждым шагом становился тяжелее, насыщеннее запахами. Запах человеческих отходов быстро сменился более древними, минеральными ароматами – сырой глины, серы, разлагающегося металла.

И памятью. Она висела здесь не эхом, а осадком. Лира, даже не прикасаясь к стенам, чувствовала тяжёлые, мутные волны. Это была не память о конкретных событиях, а память о движении. О бесконечном, медленном потоке, уносящем с собой обрывки жизни города: мыльные растворы, волосы из расчёсок, пепел, кровь, слёзы, обрывки писем, детские рисунки, смытые дождём лепестки. Всё это десятилетиями оседало здесь, разлагалось, смешивалось, создавая токсичный, духовный бульон.

– Здесь всё тонет, – прошептала Лира, и её шёпот был поглощён плоским светом фонаря. – Не только грязь. Чувства тоже. Они оседают на дно.

– Именно, – так же тихо ответила Аглая. – Поэтому подземные реки – опасное место для Хранителя. Это не архив, а свалка. Память здесь не структурирована, она хаотична, отравлена. Её трогать – всё равно что ковыряться в гниющей ране. Будь осторожна.

Они шли, казалось, вечность. Тоннель разветвлялся, но Аглая, сверяясь со схемой Марка, выбирала путь без колебаний. Иногда в боковых ответвлениях мелькали огоньки – отражение их фонаря в глазах крыс, которые замирали и бесшумно исчезали во тьме. Однажды они прошли под провалом, через который лился тусклый серый свет с поверхности и падали ржавые капли дождя, отдаваясь металлическим звоном по воде.

И вот, наконец, тоннель начал расширяться. Звук капель сменился другим – тихим, но настойчивым гулом. Не механическим. Это был низкий, вибрирующий звук, похожий на стон или на ноту, взятую огромной виолончелью и длящуюся годами.

– Резонаторы, – сказала Аглая, и в её голосе прозвучало облегчение. – Они всё ещё работают. Немного. Вибрация от движения воды в трубах… Они всё ещё поют.

Они вышли в огромное, круглое помещение. Это и была «Аудитория». Семь гигантских цистерн из чёрного, покрытого известковыми наплывами бетона располагались ярусами, как амфитеатр. Когда-то они были соединены системой медных труб и заслонок, но теперь всё это было грудами бесформенной ржавчины. Однако в центре каждой цистерны зияло тёмное отверстие, и из него, мерно и безнадёжно, низвергалась вниз струя чёрной воды. Падая с разной высоты, она ударялась о каменные чаши, и каждая цистерна издавала свою собственную, едва слышимую ноту. Вместе они складывались в тот самый протяжный, скорбный гул.

Здесь был другой воздух. Он был чуть чище, в нём чувствовалась слабая, едкая озоновая свежесть, как после удара молнии. И память… Память здесь была не осадком, а струной. Натянутой, вибрирующей, полной нереализованной потенции. Это была память не о том, что было, а о том, что могло бы быть. О чистоте. О гармонии. О безумной, прекрасной идее, которая здесь умерла, но не испустила дух до конца.

Лира подошла к краю первой цистерны и заглянула вниз. Вода внизу была не просто чёрной. Она была молчаливой чёрной. То есть, она не просто поглощала свет – она, казалось, поглощала саму идею света, звука, жизни.

– Где эхо? – спросила она, но Аглая подняла руку, призывая к тишине.

Старая женщина прикрыла глаза, прислушиваясь не ушами, а всем своим существом Хранителя.

–Здесь. Оно не в предмете. Оно в… самом звуке. В идее звука. Оно размазано по всей этой зале, по всем семи нотам. Его нужно не взять, а… услышать целиком. Собрать рассыпанную мелодию.

Лира посмотрела на перо в своей руке. Оно вдруг стало тёплым. Оно тянулось к этому месту, как компасная стрелка.

–Как? – прошептала она.

Но ответ пришёл не от Аглаи. Он пришёл из темноты за спиной.

Тихий, шелестящий, абсолютно бесстрастный голос, который, казалось, родился прямо из сырости в их ушах, произнёс:

–Не надо. Вы нарушаете покой. Эта музыка… она для мёртвых. Присоединяйтесь к ним, и вы услышите её во всей полноте.

Лира и Аглая резко обернулись, поднимая фонарь.

В проходе, через который они вошли, стоял Он.

Это не был охотник в пальто. Это было нечто худое, почти скелетообразное, облачённое в тряпьё, сливающиеся по цвету со стенами. Его лицо было скрыто капюшоном, но из-под него струился слабый, фосфоресцирующий туман. В руках, длинных и многосуставчатых, он держал не оружие, а странный инструмент – нечто среднее между камертоном и костяной иглой.

Шепчущий. Охотник, специализирующийся на тихих местах, на памяти, застрявшей между жизнью и смертью. И он стоял между ними и выходом.

Часть 2: Шепчущий в резонансе

Он не двигался. Он просто стоял, заслоняя собой узкий проход, и его неподвижность была страшнее любой угрозы. Фосфоресцирующий туман, струившийся из-под капюшона, был того же синевато-белого оттенка, что и свет их фонаря, но он не освещал – он пожирал свет, создавая вокруг фигуры мертвенную, перевёрнутую ауру.

– Мы не хотим нарушать покой, – громко, чётко сказала Аглая. Её голос, обычно приглушённый Светильником Безмолвия, теперь звучал неестественно громко в этом гудящем зале. – Мы пришли за тем, что было оставлено. И уйдём.

Шепчущий слегка склонил голову. Звук, который он издал, был похож на скрип ржавых петель, смешанный с журчанием воды по камню.

–Оставлено… Ничего не оставляют. Всё уносится потоком. Всё растворяется. Вы пришли за тенью на воде. Тень нельзя взять. Её можно только… утонуть в ней.

Он сделал шаг вперёд. Его движение было плавным, но нечеловечески экономным, будто он не тратил энергию на преодоление расстояния, а пространство само сжималось под ним. Теперь в свете фонаря были видны детали: тряпья, обвивавшие его, были не тканью, а чем-то вроде высохших водорослей и обрывков прогнившей кожи. Инструмент в его руках – тот самый камертон-игла – слабо вибрировал, издавая тончайший, леденящий душу звук, вступавший в диссонанс с гулом цистерн.

Лира почувствовала, как этот звук впивается в неё, как тонкая стальная проволока. Он не причинял физической боли. Он расслаблял. Мысли начинали расплываться. Воспоминание о тёплом свете маминого сосуда становилось далёким, туманным. Страх притуплялся, замещаясь апатичной, тягучей усталостью. Зачем бороться? – шептал какой-то внутренний голос, звучащий похоже на Шепчущего. Здесь тихо. Здесь покой. Просто отпусти…

– Лира! – резкий, как удар хлыста, голос Аглаи врезался в это наваждение. – Не слушай! Он настраивается на твой внутренний ритм! Дыши громко! Думай о чём-то резком! О боли!

Лира судорожно вдохнула, закусив губу до крови. Острая, реальная боль пронзила туман. Она вспомнила не тепло, а холод – ледяную воду в Силосе, острый страх перед Пожирателем. Это сработало. Шепчущий слегка вздрогнул, будто его игла наткнулась на что-то твёрдое.

– Сопротивление… Шум… – его «голос» теперь звучал в их головах, накладываясь на реальный шепот. – Шум причиняет боль. Я предлагаю тишину.

– Твоя тишина – это смерть, – бросила Аглая. Она медленно, чтобы не спровоцировать резкого движения, опустила руку в складки плаща. – Мы не примем её.

– Все принимают. В конце концов. Вода смягчает. Стирает. Делает гладким и пустым. Как эти камни. Он провёл своей костяной иглой по мокрой стене рядом с собой. Камень под ней на мгновение… поблёк. Не изменил цвет, а словно потерял глубину, стал двухмерным, как выцветшая фотография. Память камня о влаге, о времени, о прикосновениях – была аккуратно, безболезненно стёрта.

Лира с ужасом поняла его «охоту». Он не пожирал память с яростью, как тварь из Силоса. Он был реставратором забвения. Аккуратно, тонко затирал шероховатости реальности, оставляя после себя гладкую, безликую пустоту.

Аглая выхватила из-под плаща не оружие, а небольшой свиток пергамента, испещрённый теми же символами, что и в Архиве. Она резко разорвала его.

Раздался не звук, а всплеск смысла. Словно кто-то крикнул одно-единственное, древнее слово в тишину библиотеки. В воздухе между ними и Шепчущим вспыхнул и погас яркий, слепящий иероглиф – «ПАМЯТЬ».

Шепчущий отпрянул, как от удара кислотой. Его инструмент завизжал. Фосфоресцирующий туман вокруг него заклубился, стал неупорядоченным.

–Старые слова! Громкие, грубые слова! – его мысленный голос прозвучал с искренним, почти детским возмущением. – Вы царапаете!

Этим моментом воспользовалась Аглая.

–Лира! Цистерны! Звук! Он держит эхо рассредоточенным, не даёт ему собраться! Его инструмент – это камертон разлада! Ты должна пересилить его! Найди гармонию!

– Как?! – крикнула Лира, едва уворачиваясь от внезапного взмаха костяной иглы, которая, казалось, целилась не в тело, а в воздух вокруг её головы, пытаясь вырезать кусок её ауры.

– Пером! Настройся на место! Не на него! На идею Волошина! На надежду, которая здесь была!

Шепчущий, оправившись, издал новый звук – низкий, утробный гул, который тут же подхватили и исказили резонаторы цистерн. Гармоничный, пусть и скорбный, гул превратился в какофонию визжащих, скрежещущих нот. Звук бил по ушам, по вестибулярному аппарату. Лиру затошнило. Аглая, прижав руки к ушам, отступила к стене.

Лира, спотыкаясь, отбежала к центру зала, к краю самой большой цистерны. Вода падала вниз с оглушительным, теперь дисгармоничным рёвом. Она сжала перо в потной ладони. Оно горело. Она закрыла глаза, пытаясь отгородиться от ужасающего шума, от страха, от образа этой костлявой фигуры, методично стирающей мир.

Надежда. Гармония. Идея. Слова Аглаи метались в сознании. Она пыталась представить это. Неуклюжего, одержимого инженера Волошина, который верил, что можно очистить грязь красотой. Безумную, прекрасную веру. Она представляла, как медные трубы сияют, как резонаторы поют чистую, ясную ноту, как чёрная вода, послушная музыке, становится прозрачной…

Перо в её руке дрогнуло. Не так, как в Силосе – не лучом, а тонкой, звенящей струной, протянувшейся от её сердца в пространство. Она почувствовала, как натягивается невидимая связь между семью цистернами, между падающими струями воды.

И в этот миг Шепчущий увидел её. Не как девочку, а как источник этого зарождающегося, чуждого ему порядка. Он повернулся к ней, отбросив Аглаю. Его капюшон, наконец, слегка откинулся, и в тусклом свете Лира увидела… не лицо. Что-то вроде впадины, заполненной мерцающим, текучим песком, в котором плавали тёмные, как маковые зёрна, точки. Это было лицо-забвение.

– Прекрати шум, – прозвучало в её голове с невыразимой силой. – Ты портишь тишину.

Он направил на неё свою иглу. Звук от неё стал целенаправленным, тонким, как лезвие бритвы. Лира почувствовала, как он впивается в её память о сегодняшнем утре, пытаясь выдернуть её, как нитку из ткани. Образ Марка, передающего карту, начал бледнеть.

Паника захлестнула её. И в панике она не стала думать о гармонии. Она сделала то, что пришло инстинктивно. Она вскрикнула – не от страха, а от ярости. От ярости за то, что это существо смеет трогать её воспоминания. И вместе с криком она толкнула через перо всё, что чувствовала – не надежду Волошина, а свою собственную, дикую, необузданную волю к жизни.

Перо вспыхнуло не серебристым, а ослепительно-белым светом. Луч ударил не в Шепчущего, а в ближайшую цистерну, в самую гущу падающей чёрной воды.

И произошло не то, что ожидал кто-либо.

Вода не стала чистой. Она не запела. Она взревела.

Гул цистерн, искажённый Шепчущим, внезапно синхронизировался с этим лучом воли. Хаотичный звук схлопнулся в один, чудовищно мощный, низкочастотный удар. Это был звук самой памяти, тяжёлой, грязной, живой, отказывающейся быть стёртой. Звук всей боли, всей грязи, всех потерянных надежд, которые десятилетиями текли сюда.

Шепчущий вскрикнул – на этот раз физически, звуком, похожим на лопнувшую гидравлическую линию. Его инструмент треснул. Фосфоресцирующий туман взметнулся и начал рассеиваться. Гладкая, мёртвая аура вокруг него затрещала, не выдержав напора этой сырой, непричесанной, дикой памяти места.

– СЛИШКОМ ГРОМКО! – пронеслось в головах, полное настоящего, животного страха. Существо, питавшееся тишиной и порядком, не могло вынести этого катарсиса шума.

Оно отступило. Не плавно, а задом, спотыкаясь о груды мусора, его тряпье-водоросли цеплялись за ржавые трубы. Ещё один рёв из цистерн, и Шепчущий, издав последний жалобный писк, растворился в темноте бокового тоннеля, оставив после себя лишь запах озона и сырой глины.

Гул стих так же внезапно, как и возник. Воцарилась тишина, но теперь это была не тишина забвения, а тишина после бури. Звон в ушах. Лира опустилась на колени, дрожа всем телом. Перо в её руке погасло, став тяжёлым и холодным, как кусок свинца.

Аглая подбежала к ней, её лицо было бледным, но в глазах горело нечто вроде уважения.

–Что ты сделала? – прошептала она.

–Я… я не знаю. Я просто не дала ему забрать у меня память. Я… вскричала.

–Ты вложила в перо свою волю. Свою личную, живую память. Это было опасно. Но… эффективно. – Аглая помогла ей подняться. – Он ушёл. Но ненадолго. Он вернётся с подкреплением, когда оправится. Нам нужно спешить. Теперь, когда его влияние ослабло, эхо должно проявиться яснее.

Лира, всё ещё не в силах говорить, кивнула. Она посмотрела на цистерны. Они снова гудели, но теперь их гул был другим. Не скорбным и не искажённым. Он был… собранным. Семь нот, пусть и тихих, звучали в стройном, печальном, но завершённом аккорде. И в центре этого аккорда, в самом воздухе над падающими струями воды, начало проявляться слабое, пульсирующее свечение.

Второе эхо не было в предмете. Оно было в самой музыке, которую теперь, наконец, можно было услышать.

Часть 3: Цена аккорда

Тишина после отступления Шепчущего была звенящей, насыщенной отзвуками только что отгремевшей битвы. Семь нот цистерн, наконец-то звучавшие в гармонии, создавали в сыром воздухе «Аудитории» странный, переливчатый узор. И в центре этого узора, над самой глубокой цистерной, висело свечение. Не искорка, как в сосуде матери, а нечто вроде звукового призрака. Полупрозрачное, мерцающее образование, похожее на завиток застывшего дыма или на абстрактное изображение звуковой волны. Оно пульсировало в такт аккорду, и с каждой пульсацией по зале пробегала слабая, но отчетливая вибрация.

– Это оно, – прошептала Аглая, подходя ближе. Её лицо в холодном свете фонаря было усталым, но сосредоточенным. – Эхо идеи. Эхо веры в гармонию. Оно не принадлежало твоим родителям лично, но… они знали Волошина. Поддерживали его безумный проект. Думаю, это эхо их солидарности с любой попыткой противостоять хаосу и грязи. Даже такой наивной.

Лира стояла, всё ещё дрожа от пережитого. Перо в её руке казалось инородным, чужим и тяжёлым. Оно больше не горело, не вибрировало. Оно было просто холодным куском металла. И внутри неё самой что-то изменилось. Было чувство… пустоты. Не физической усталости, а как будто какой-то ящичек в её сознании, который раньше был плотно набит, теперь оказался приоткрытым и слегка опустошённым.

–Я… я что-то потеряла, – тихо сказала она, не в силах понять, что именно.

Аглая обернулась, и её взгляд стал острым, диагностирующим.

–Что именно? Что ты помнишь о сегодняшнем утре? О Марке?

Лира зажмурилась, пытаясь вызвать в памяти образ. Карта на кухонном столе. Нервные пальцы Марка. Его слова о «тихой зоне» … Всё это было. Но было каким-то… плоским. Как иллюстрация в книге, а не пережитое событие. Она не чувствовала больше того щемящего чувства благодарности и вины перед ним. Эмоциональная окраска стёрлась.

–Я помню факты, – сказала она, и голос её прозвучал чужим. – Но не чувства. Это… это как читать отчёт.

Аглая тяжело вздохнула, и в этом вздохе была вся её тревога и горькое «я же говорила».

–Это цена. Ты вложила в перо свою собственную, живую память, свою эмоцию, чтобы противостоять Шепчущему. А он, в свою очередь, пытался выдернуть твоё воспоминание. В схватке часть твоего личного переживания… испарилась. Сгорела как топливо. Это необратимо, Лира. – Она подошла и положила руку ей на плечо. – Вот почему правила существуют. Вот почему нельзя действовать на эмоциях. Твоя память – это не бездонный колодец. И каждый такой акт делает тебя… менее тобой.

Лира смотрела на пульсирующий звуковой призрак. Цена за него оказалась её собственной, крошечной частичкой себя. Цена за эхо чужой солидарности – её личная солидарность с Марком стала бледной тенью.

–Что же теперь? – спросила она, и в её голосе прозвучала не детская обида, а взрослая, усталая горечь.

–Теперь мы забираем то, за чем пришли. И учимся на ошибке. – Аглая вынула из складок плаща не сосуд, а небольшой мешочек из тёмного, плотного шёлка. – Это не для жидкостей. Это для эфемерного. Для звука, для запаха, для намерения. Помни, как ты направляла луч? Теперь нужно сделать тоньше. Не толкать. Пригласить. Создать для эхо резонансную ловушку.

Лира взяла мешочек. Шёлк был прохладным и скользким. Она снова подняла перо, но теперь её движение было осторожным, почти робким. Она боялась своей собственной силы, своей потери.

–Сосредоточься не на своей воле, а на его природе, – направляла Аглая. – Оно – звук. Оно – гармония. Представь, что твоё перо – это камертон, который может спеть ту же ноту. Найди общий тон.

Лира закрыла глаза, отгораживаясь от мрака подземелья, от страха, от чувства утраты. Она слушала. Семь нот. Грустных, но чистых. Она искала среди них не самую громкую, а… самую устойчивую. Ту, что была фундаментом. Это была нота самой нижней, самой большой цистерны. Глубокий, бархатный гул, похожий на дыхание спящего гиганта.

Она направила перо на звуковой призрак и мысленно попыталась пропеть эту ноту. Не голосом. Всем своим существом. Представила вибрацию в горле, в груди, в костях.

Перо отозвалось. Не вспышкой, а тонким, едва слышным звоном. Высокой, серебристой нотой, которая идеально легла поверх гула, завершив его, сделав его цельным.

Звуковой призрак дрогнул. Он потянулся к перу, как железные опилки к магниту. Мерцающий завиток начал растягиваться, превращаясь в тонкую, светящуюся нить, которая потянулась к острию пера.

– Теперь мешочек, – тихо скомандовала Аглая. – Дай ему путь.

Лира, не прерывая мысленного «пения», поднесла шёлковый мешочек к перу. Светящаяся нить, коснувшись тёмной ткани, вдруг оживилась, завертелась и, как змейка, скользнула внутрь. Мешочек будто вдохнул – его стенки надулись, а затем сжались, приняв овальную форму. Внутри что-то мягко и ритмично пульсировало, отливая перламутровым светом.

Аккорд в зале не прервался. Но он изменился. Из него ушла… напряжённость. Ожидание. Теперь это был просто звук падающей воды – печальный, монотонный, естественный. Магия, державшая его особым образом, исчезла. Эхо было изъято.

Лира опустила руку. Мешочек с тёплым, пульсирующим содержимым висел у неё на ладони, привязанный к её запястью тонким шнурком. Вторая частица пазла. Добыта ценой части её самой.

–Быстро, – сказала Аглая, уже двигаясь к выходу. Её слух, обострённый годами опасности, уловил то, чего не слышала Лира. – Он возвращается. И не один.

Действительно, из дальних тоннелей, откуда скрылся Шепчущий, донёсся новый звук. Не шелест, а глухое, размеренное шарканье. И ещё что-то – лязг, похожий на волочение цепи. И холод – физический, пронизывающий холод, который начал наползать по тоннелю, конденсируясь инеем на ржавых трубах.

Они бросились бежать. Ноги вязли в жиже, спотыкались о скрытый под водой мусор. Светильник Безмолвия в руке Аглаи прыгал, выхватывая из тьмы куски стен, обвалившиеся своды, зияющие боковые ответвления, из которых, казалось, вот-вот выглянут чьи-то лица.

Погоня была слышна за спиной. Шарканье ускорилось. К нему добавился новый звук – тихое, ритмичное поскрипывание, как будто кто-то качался на ржавых качелях. И сквозь все эти звуки пробивался знакомый, ненавистный шёпот, теперь полный ядовитого торжества: «Оста-а-авьте шум… оста-авьте свет… останьтесь с нами… навсегда…»

Они выскочили из широкого тоннеля в более узкий, тот самый, по которому пришли. До выхода на поверхность оставалось, казалось, всего сто метров. Но прямо посередине этого отрезка, в луже стоячей воды, стояло что-то новое.

Это была не человекоподобная фигура. Это был сгусток холода. Бесформенная, колышущаяся масса, похожая на тень от облака, но материальная. От неё исходил такой мороз, что вода вокруг покрылась тонким ледком. Внутри этой массы плавали и сталкивались какие-то тёмные предметы – обломки кирпича, кости, ржавые банки – будто существо состояло из мусора и льда, скреплённых волей Забвения. Цепи, которые они слышали, тянулись от него в темноту боковых тоннелей, но их конца не было видно.

Ледяной Скрежет. Страж водостоков. Существо, не стирающее память, а замораживающее её. Консервирующее в вечном, неподвижном, стерильном холоде.

У него не было глаз, но они почувствовали его внимание. Весь холод сконцентрировался на них.

– Назад! – крикнула Аглая, но сзади уже слышалось шарканье и шепот. Они оказались в ловушке между двумя охотниками.

Лира в ужасе смотрела то на ледяной сгусток, медленно плывущий к ним, то в темноту за спиной, откуда вот-вот должен был появиться Шепчущий со своим «подкреплением». Мешочек с эхом на её руке пульсировал учащённо, тревожно.

Аглая сделала неожиданное. Она не стала искать брешь в стенах. Она схватила Лиру за руку и рванула её вбок, в одно из тех небольших, заваленных мусором ответвлений, которое они проскочили на пути сюда.

Это был тупик. Всего пять метров в глубину, заваленный обломками и капающий водой. Но Аглая знала, что делает. Она подбежала к самой дальней стене, к месту, где из шва между кирпичами сочилась струйка воды, и ударила по нему кулаком, в котором был зажат осколок кристалла из Архива.

– Дом! – крикнула она отчаянно, вкладывая в слово всю свою тоску и потребность. – Дай нам то, что осталось! Одну тень! Одну тень уюта!

Осколок вспыхнул и рассыпался в пыль. И на мгновение… на самое короткое, хрупкое мгновение… в ледяном, вонючем тупике пахнуло домашним теплом. Запахом воска, яблочного пирога и старой бумаги. Прозвучал обрывок мелодии с того самого пианино в гостиной. Это была последняя, самая слабая эманация памяти дома, которую Аглая вытянула, как ниточку.

Для людей это было лишь мимолётным воспоминанием. Для охотников, чьи чувства были настроены на память и её отсутствие, это был ослепляющий всплеск.

Ледяной Скрежет замер, его бесформенное тело затрепетало от противоречия: инстинкт велел заморозить этот яркий, тёплый след, но сам след был таким чуждым, таким «шумным», что вызывал замешательство. Шепчущий, появившийся в основном тоннеле в сопровождении двух более мелких, похожих на сгорбленных тенистых гончих, издал визгливый звук отвращения.

Этого мига замешательства хватило. Аглая, используя последние силы, впихнула Лиру под низко нависающую, полуразрушенную трубу, которая вела в соседний коллектор – не к выходу, а глубже, в другую ветку.

–Ползи! Не оглядывайся!

Лира поползла, царапая колени и локти о ржавый металл. За спиной она слышала яростный, дисгармоничный вой Шепчущего, лязг цепей Ледяного Скрежета и последний, отчаянный крик Аглаи:

–Беги к Измаилу! Он знает другой выход!

Потом звуки стали удаляться, заглушаемые рёвом воды в каком-то новом, незнакомом тоннеле. Лира выползла в другой зал, меньший, и, не разбирая дороги, побежала наощупь, держа перед собой потухший Светильник Безмолвия, как оберег.

Она бежала, не зная куда, с одной мыслью в голове: она одна. Тётя осталась там, в темноте, между двумя охотниками. А у неё на руке пульсирует эхо, купленное ценой её собственной памяти. И теперь ей нужно идти к тому, кто их презирает, – к Измаилу Кроули, переплётчику пустот.

Она спасла эхо. Но потеряла часть себя и, возможно, единственного близкого человека. Подземная река Дыма приняла свою дань. И урок был усвоен куда страшнее, чем любая лекция в Архиве. Магия памяти не прощала ошибок. Она требовала оплаты наличными – кусочками собственной души.

Часть 1: Бремя пустоты в кармане

Темнота под землёй была не абсолютной. После безумного бега, после того как звуки погони окончательно растворились в грохоте отдалённых водостоков, наступила новая темнота – тихая, измождённая, пронизанная слабыми, больными отсветами. Гниющая древесина где-то фосфоресцировала бледно-зелёным. Стенки трубы, по которой Лира выползла, были покрыты каким-то слизнями, мерцавшими, как тусклые звёзды в чёрном небе. Это был свет распада, свет забвения в процессе работы. Он не освещал путь, а лишь подчёркивал ужас окружения.

Лира прислонилась к холодной, мокрой стене, судорожно ловя воздух. Горло саднило, в боку кололо. Светильник Безмолвия погас – видимо, заряда хватило только на время активного использования. Он был теперь просто тяжёлой железной безделушкой в её руке. Единственным источником живого света было эхо в шёлковом мешочке на её запястье. Его перламутровые пульсации были слабы, но упрямы. Они отбрасывали на стены призрачные, пляшущие тени.

Она была одна. Осознание этого ударило не сразу. Сначала был животный страх, инстинкт бегства. Потом – леденящая, тошнотворная пустота на месте воспоминания о Марке. А теперь, в этой гнетущей тишине, пришло понимание: тёти Аглаи нет рядом. Не будет её спокойного, твёрдого голоса, её решений, её защиты. Последнее, что Лира слышала – её крик: «Беги к Измаилу!»

Измаил. Переплётчик, который их презирал. Единственная ниточка.

Лира заставила себя думать. Она была в неизвестной ветке коллектора. Вода здесь текла не потоком, а редкими, грязными каплями, падающими в стоячие лужи. Воздух пахло металлической пылью и чем-то кислым, как уксус. Она попыталась вспомнить схему, которую показывал Марк, но карта в её голове была размытой, лишённой деталей. Она помнила, что «Аудитория» была на севере. А мастерская Измаила – на Старой Пристани, что на юго-востоке. Значит, нужно было двигаться вниз по течению? Но течение здесь было едва уловимым.

Она потрогала перо на груди. Оно было холодным и молчаливым. Она попыталась настроиться на него, как учили: пассивно, слушая. Но вместо тонких вибраций памяти места её накрыла волна собственного страха и одиночества. Она слишком громко звучала внутри себя, чтобы услышать что-то извне.

Тогда она посмотрела на мешочек с эхом. Оно пульсировало ровно, как маленькое, светящееся сердце. И вдруг она подумала: а что, если само эхо может быть проводником? Не к следующему эху, а к… к сочувствию? Измаил знал Волошина. Он помнил его проект. Может, эхо этой идеи отзовётся на того, кто с ней соприкасался?

Это была безумная надежда. Но другой у неё не было.

Лира осторожно развязала шнурок и высыпала светящееся содержимое мешочка себе на ладонь. Это не была материальная субстанция. Это был сгусток света, тёплый и упругий, как мыльный пузырь, который не лопался. Внутри него мерцали крошечные, сложные узоры – визуализация той самой семинотной гармонии.

Она поднесла его к своему перу, не знаю, что ожидает. Перо не отреагировало. Тогда она, зажмурившись, попыталась вложить в эхо вопрос: Где тот, кто помнит тебя? Где Измаил?

Эхо не ответило словами. Оно… зазвучало тише. Его внутренний свет сместился, и один из семи узоров – тот, что соответствовал самой низкой ноте, – начал светиться ярче других. И почувствовался… толчок. Слабый, как дуновение, но направленный. Не вдоль тоннеля, а вбок, в каменную стену.

Лира уставилась на стену. Это был сплошной, старый кирпич. Но эхо явно тянуло туда. Она подошла ближе, прижала ладонь со светящимся сгустком к влажной поверхности. И тогда она почувствовала. Не рукой. Тем самым новым, испуганным чутьём, что обострилось в подземелье.

За стеной была не земля. Там была пустота. Не физическая пустота, а пустота забвения. Своего рода шрам, тоннель в памяти места, где когда-то что-то было, а теперь осталась лишь выглаженная, стерильная дыра. И эта дыра вела… куда-то.

«Он знает другой выход», – сказала Аглая. Измаил, латающий пустоты. Может, он не только латал, но и пользовался ими? Как червоточинами в сырной головке реальности?

Мысль была пугающей. Но позади была тьма, полная охотников. Впереди – непроходимые лабиринты. А здесь – направление.

Лира огляделась, ища что-то, чем можно было бы работать. Её взгляд упал на груду мусора в углу: обломки кирпича, палку, тряпку. Ничего полезного. Она снова посмотрела на перо. Оно все ещё молчало. Но что, если… что, если не пытаться активировать память камня, а попробовать взаимодействовать с самой пустотой? С отсутствием памяти?

Это противоречило всему, чему её учили. Память – это сила. Пустота – это враг. Но Измаил говорил, что пустота имеет узор. И её эхо тянуло именно к узору пустоты в стене.

Она сделала глубокий вдох, прижала сгусток эха к стене в том месте, где чувствовала «шрам», и направила острие пера не на кирпич, а на само эхо, на тот яркий узор низкой ноты. Она не вкладывала силу. Она, наоборот, попыталась снять с пера его собственную, природную склонность к памяти. Представить, что оно становится не ключом, а… пробкой. Инструментом тишины, вроде Светильника Безмолвия, но тоньше.

Перо дрогнуло. Не так, как раньше. Оно не стало тёплым. Оно стало… нейтральным. Безразличным. Из его острия не полился свет, а, казалось, потянулась тончайшая нить тени, которая коснулась светящегося узора на эхе.

И произошло нечто парадоксальное. Яркий узел на эхе не погас. Он стал резче, чётче, но при этом потерял связь с остальным узором. Он будто выделился, стал самостоятельным. А стена перед ним… не растворилась. Она стала призрачной. Не прозрачной, а нереальной. Кирпичи потеряли текстуру, глубину. Они выглядели как плоская декорация, нарисованная на чёрном бархате. И в центре этой декорации зияла дыра. Не пролом. Дыра в самой реальности. Чёрный, бездонный, идеально круглый проём диаметром с тарелку.

Из него не пахло ничем. Абсолютно. Это было самое пугающее.

Эхо на её ладони потянулось к этой дыре. Узор-ключ вибрировал.

Лира понимала, что это ловушка. Это могло быть прямой дорогой в пасть какому-нибудь Пожирателю Эха. Но крик Аглаи звучал в ушах: «Беги к Измаилу!»

Она не полезла в дыру сама. Она сделала следующее: осторожно, словно поднося угощение дикому зверю, поднесла сгусток эха прямо к чёрному кругу.

Эхо коснулось края дыры – и мгновенно было втянуто внутрь без малейшего звука. Свет исчез. Но связь не прервалась. Лира чувствовала слабый, нитевидный след, тянущийся от неё через дыру. Эхо было там, по ту сторону. И оно звало.

Она засунула руку в отверстие. Ожидала холода, боли, отсечения конечности. Но ничего. Рука исчезла по локоть в идеальной черноте, но она всё ещё чувствовала её. Было ощущение… пустоты. Не вакуума, а отсутствия всего: температуры, сопротивления, времени.

Собрав всю свою волю, Лира шагнула вперёд, в дыру.

Мир перевернулся. Вернее, его не стало. Не было ощущения движения. Был мгновенный переход из одного состояния в другое: из холодного, вонючего, тёмного тоннеля – в сухое, тёплое, тускло освещённое пространство, пахнущее кожей, клеем и полынью.

Она стояла посреди мастерской Измаила Кроули. Прямо перед его рабочим столом.

Старик не вздрогнул. Он даже не поднял головы от своей работы – он сшивал что-то, похожее на пергаментный свиток с куском выцветшей кожи. Его длинные, костлявые пальцы двигались с гипнотической точностью.

– Намусорила, – сухо произнёс он, не глядя на неё. – Притащила в мою чистоту шум и влагу с подземки. И потратила ценный фрагмент резонанса, чтобы пройти через дыру, которую я зашивал три месяца. Глупо.

Лира, всё ещё не веря, что она здесь, спаслась, могла только выдохнуть:

–Тётя… Аглая… она…

–Задержала гостей. Знаю. Слышал всплеск. Грубый, топорный, но эффективный. – Он наконец оторвал взгляд от работы и посмотрел на неё через толстые линзы. Его глаза были красными от усталости, но также беспощадно остры. – Она жива. Пока. Иначе ты бы не стояла здесь. Ты бы уже стала частью фона. Садись. Ты мешаешь свету.

Он кивнул на табурет в углу. Лира, почти падая от слабости, послушалась. Она сидела и смотрела, как его игла входит и выходит, сшивая не сшиваемое, и чувствовала, как внутри неё что-то дикое и дрожащее наконец начинает затихать. Она была в логове затворника. В безопасности. На время.

И только теперь она позволила себе осознать всю глубину своей потери. Не только пустоту на месте воспоминания о Марке. Но и тяжесть того, что она оставила там, в темноте. И холодное знание: чтобы двигаться дальше, ей придётся научиться понимать узоры не только памяти, но и забвения. И учителем будет этот странный, злой старик, который ненавидел всё, во что она верила.

Часть 2: Уроки латания

Мастерская поглотила её – не тепло, а статичное, сухое тепло забвения о времени. Тиканье часов, которое она смутно помнила из дома, здесь отсутствовало напрочь. Было только тихое шуршание иглы, скользящей сквозь пергамент, да собственное, ещё учащённое дыхание Лиры. Она сидела на табурете, вцепившись в его края побелевшими пальцами, и смотрела, как руки Измаила творят своё невозможное ремесло.

Свет от газовой горелки выхватывал из полумрака лишь стол и часть его лица. Остальное – полки с разобранными книгами, висящие, как шкуры, страницы, банки с неясным содержимым – тонуло в коричневатых сумерках. Воздух был густ от запахов, но теперь, когда паника начала отступать, Лира различала в них ноты: не только кожу и клей, но и запах сушёных трав (полынь, мята, что-то ещё, горькое), запах озона (как после её схватки с Шепчущим, но приглушённый), и под всем этим – сладковатый, неприятный запах тления, который, однако, не исходил ни от чего конкретного. Это был запах самой пустоты.

– Ты прожгла дыру в моей работе, – сказал Измаил, не поднимая головы. – Идиотский, расточительный метод. Использовать эхо гармонии как отмычку для разрыва. Это всё равно что играть на скрипке Страдивари, чтобы вышибить дверь.

– Я… я не знала, как иначе, – прошептала Лира. Голос звучал хрипло, чужим. – Они были везде.

– Они всегда везде. Ты просто привлекла их внимание своим шумом. – Он отложил иглу, снял очки и протёр их краем рукава. Его глаза без линз казались меньше, старше, но не менее пронзительными. – Твоя тётя… Аглая. Она использовала последние остатки памяти дома. Глупо, но эффективно. Это дало тебе время. Но и подписало ей приговор. Теперь они знают её вкус так же хорошо, как и твой. И дом опустел окончательно. Дважды сгоревший щит – это уже пепел.

Слова падали, как камни, в тишину комнаты. Лира почувствовала, как в груди что-то сжимается.

–Её… они её заберут?

–Заберут? Нет. Не так быстро. Они будут пытаться. Аглая – опытный Архивариус. Она знает, как запутывать следы. Но она ранена. И одна. Шансы… – Он не договорил, но смысл был ясен. – Теперь о тебе. Ты потеряла что-то. Да?

Лира кивнула, с трудом сглотнув ком в горле.

–Воспоминание. О друге. Оно стало… плоским.

–Показательно. Ты заплатила за мощный выброс своей личной валютой. Идиотский обмен. – Он снова надел очки. – С тобой теперь нельзя работать как с чистым Хранителем. Ты уже ранена. Дырявая. И через эти дыры может утекать не только твоя память, но и всё, к чему ты прикоснёшься. Ты стала риском.

Он говорил с холодной, почти хирургической прямотой. Не было ни жалости, ни осуждения. Был анализ дефектного инструмента.

–Значит… я не могу больше искать эхо?

–Не так. Значит, тебе нужно научиться латать. В первую очередь – себя. А потом, возможно, и другие дыры. – Он встал и, пошатываясь от долгого сидения, подошёл к одной из полок. Снял небольшой деревянный ящичек. – Твоё перо – инструмент для целой, плотной ткани памяти. Для работы с дырами, с пустотами, с разрывами нужен другой подход. И другая философия.