Этому городу нужен новый мэр

1

Город просыпался медленно, будто тяжелый подросток, которого будят третий раз подряд, и он всё ещё делает вид, что спит. Кирилл ехал по улице Лесотехнической, щурясь от яркого солнца – оно висело над крышами, как стоваттная лампа в комнате, где забыли заменить проводку. И светит, и греет. Точнее – жарит.

Скутер тарахтел под ним, как старый пес, который давно смирился со своей участью – возить хозяина куда угодно и не задавать вопросов. Кирилл любил этот звук: он перебивал мысли, особенно утренние. А утренние мысли у него, как правило, были одинаковые: «Надо бы купить новые перчатки», «Сейчас бы кофе, только нормальный, не ту заварку, от которой зубы желтеют», «Куда я вообще еду?». И последняя мысль была, пожалуй, самой правильной. Потому что Кирилл и правда ехал куда-то. Всегда куда-то.

Но никогда – зачем.

Первый заказ – доставить коробку с китайским блендером женщине из дома на Комсомольской. Дом был старый, облезлый, но женщина – бодрая пенсионерка с причёской «дым над водою» – встретила его как родного. Накормила пирожком с картошкой, спросила, почему не в институте, и вздохнула с такой силой, будто этим вздохом пыталась вытолкнуть его в светлое будущее.

– Вы же молодой, – сказала она, вручая сдачу, которую он не просил. – Вам бы учиться. Мир меняется. А профессия останется.

Кирилл кивнул. Ему было лень спорить. Да и зачем? Она же из лучших побуждений. Все всегда – из лучших побуждений.

Он снова сел на скутер, вдохнул июньский воздух. Свежий, насыщенный – как яблоко из холодильника. Хороший воздух. Для жизни – идеальный. Для принятия решений – слишком чистый, потому что в нём не было никаких подсказок.

Дальше были квадратные коробки – пицца двум программистам. Один даже не поднял глаз, только пробурчал что-то в стиле «спасибо, братец». Второй курил в окно, глядя в пустоту, как человек, который слишком много знает о серверных и слишком мало – о собственной жизни.

Кирилл ехал дальше. Дорога петляла между серыми зданиями, похожими на тетрадные листы, у которых давно сорвали обложку. Город выглядел уставшим. Но Кирилл этой усталости не замечал – она была фоном, как музыка в супермаркете: если слушать специально, станет плохо, но, если не обращать внимания – жить можно.

На светофоре ему написал Никита: «Бро, вечером клуб. Новый бармен – говорят, наливает до краёв». Кирилл улыбнулся. Хороший знак. Значит, день не зря начался. Он отправил смайлик и подумал, что иногда счастье – это просто знать, что вечером тебе нальют до краёв.

Следующий заказ – в новый квартал возле завода. Завод стоял громадой на горизонте – огромные коробки из стекла и металла, как корабли, которые давно никто не выпускал в море, но они всё равно гордились своей формой. Там работали родители. Там работала половина города.

И когда Кирилл подъехал ближе, он почувствовал странное ощущение, будто проходная смотрит на него сверху вниз и что-то скрывает. Но Кирилл был не тем человеком, чтобы искать подтексты. Он быстро доставил коробку с деталями, получил подпись и поехал дальше.

В полдень ему из дома позвонила мать.

– Кирилл, ты когда домой?

– Вечером. Всё нормально?

– Да. Просто поговорить хотели. Папа вернулся раньше.

– Что-то случилось?

Пауза. Электрическая, как будто между телефонами появилось статическое напряжение.

– Нет, всё нормально. Приходи вечером.

Кирилл отключил телефон и несколько секунд сидел неподвижно, будто слушал пустоту. Потом пожал плечами и уехал. Он не любил такие звонки. Они пахли тревогой. А тревога – это запах, который пробивается даже через шлем.

Ближе к трём часам небо затянуло серым. Как будто бы собирался дождь – летний, ленивый, как будто ему и самому надоело портить людям жизнь. Улицы стали тише, город – замкнутее. Кирилл ехал, чувствуя, как выхлоп скутера смешивается с воздухом, и в какой-то момент ему стало хорошо. Очень хорошо. Простой, честный, почти детский уют от того, что всё ясно: есть дорога, есть заказ, есть вечер впереди.

Он думал о клубе. О том, что Никита опять будет рассказывать истории про «наш великий город», и что обязательно появится Лера – девушка, которую он видел пару раз, но каждый раз будто бы впервые. Она умела смотреть так, что казалось – она тебя насквозь видит. Неприятное и какое-то щемящее одновременно чувство.

К четырём Кирилл завершил последний заказ, свернул к небольшому заправочному киоску, взял кофе – тот самый, от которого зубы желтели, но зато он был горячий и дешёвый. Встал у стекла, посмотрел на перекрёсток. Люди ходили быстро, никто никому не улыбался. Завершение рабочего дня – это как диета: все терпят, но никто не в восторге.

Он сделал глоток, почувствовал, как тепло медленно стекает в грудь, и подумал, что жизнь, в сущности, прекрасная штука. И что родители зря переживают. И что «будущее» – это слово, которое упоминают только взрослые. Ему оно не говорило ни о чем. И это тоже удобно.

В тот момент он ещё не знал, что весь его сегодняшний маршрут, все эти случайные взгляды людей, запах пирожка, ленивый снег, горький кофе – всё это он скоро будет вспоминать как потерянный рай. Как первую страницу той книги, которую никто не собирался писать.

Но пока что это был просто день. Обычный день человека, который не знает, что его жизнь уже пошла трещинами.

2

Вечером он вышел на улицу так, будто выскочил из чужой кожи: резким движением, с хищной уверенностью человека, который понимает – ещё одна минута в четырех стенах, ещё одно слово, сказанное ему будто по инструкции, – и он сдохнет от удушья.

Ночь шуршала под ботинками, фонари роняли на асфальт свои выдохшиеся круги света, как старики – монеты на ладони внукам. Нельзя было идти домой, нельзя возвращаться в комнату, где воздух застревает в горле, где стены разбухают от тишины, как мокрые спички. Ему была нужна толпа; даже не люди – шум, ритм, беспорядок, который никто не пытается объяснять.

Он сжал пальцами ткань куртки на груди, проверяя, не ускользает ли из него второе дыхание, и свернул к набережной. Река лежала чёрной полосой между двумя мирами – каменным и отражённым, и оба мира казались одинаково ненастоящими. Город шумел как огромный серверный зал: гудение машин, шорох шин, редкие голоса, – и всё это складывалось в единственный язык, который он сейчас мог понимать.

Так он дошёл до клуба – с дверцей узкой, как у телефонной будки, с вывеской, что мерцала алым, будто пытаясь выплюнуть закодированное сообщение. Ступени, ведущие вниз пахли мокрым металлом. Из-за двери доносилось низкое, прошибающее до костей биение баса – сердце чего-то большого, неразборчивого, но в этом и была привлекательность: обещание раствориться, уйти в ритм, где никто ни о чём не спрашивает.

Внутри клуб был похож на странную подводную станцию: голубоватый туман света, фигуры, двигающиеся рывками, как под давлением воды, лица, которые нельзя запомнить. Он задержался у стены, пока глаза привыкают к темноте, а мысли – к мысли, что теперь он вне времени. Здесь не было ни позднего вечера, ни утра, ни логики. Только пульсация, которая как-то странно совпадала с его собственным сердцем.

Он купил самый простой коктейль, чтобы руки не были пустыми. Пальцы дрожали – не от волнения, а от желания снова почувствовать себя в движении. Он сделал первый глоток, ощутил, как алкоголь разогревает горло, и медленно продвинулся к центру зала. Внутри него что-то щёлкнуло – будто открылась запасная дверь, через которую можно выйти из собственной головы.

Он танцевал так, как делают это люди, которые не пытаются понравиться. У него не было красивых движений, зато была абсолютная честность: голова кивала под ритм, плечи дергались, руки будто проводили линии на незримой стене. Люди вокруг принимали это без удивления – в клубах, где каждый прячет своё одиночество под слоем неона, никто не ждет от другого объяснений.

Иногда кто-то сталкивался с ним плечом, иногда он сам наступал на чужой ботинок, но никто не обижался. Он почувствовал почти физическое облегчение – как будто целый день прожил в слишком узкой одежде, а теперь наконец её сорвал.

Он поймал своё отражение в зеркальной колонне. Лицо – чуть бледное, глаза блестят, губы сжаты так, будто он что-то решает, но никак не может решиться. Он вдруг понял: здесь он свободен не потому, что никому не нужен, а потому, что никто не пытается переписать его под известные им правила. И это странное чувство – почти родство с чужими людьми, которые двигаются рядом, но не касаются его жизни, – оказалось невероятно важным.

За диджейским пультом парень с плотно стянутыми волосами разгонял звук до грани, и музыка стала походить на ураган, который вертит в воздухе всё, кроме тяжёлых, единственно настоящих мыслей. Кирилл закрыл глаза – и впервые за долгое время почувствовал, что не бежит, не защищается, не оправдывается. Он просто есть.

Но свобода не бывает без последствий: внутри него шевельнулось беспокойство – тихое, но настойчивое. Он понял, что не хочет возвращаться в жизнь, которой жил всего несколько часов назад, как будто это был другой человек. Он вдохнул дым, перегретый свет, пульс музыки, и сказал себе: «Ещё немного. Ещё один трек. Ещё один глоток».

И мир кивнул ему в ответ.

Он не знал, когда уйдёт. Главное – что сейчас он никуда не должен. Впервые за долгое время – никому и ничему.

3

Когда он вышел из клуба, утро уже расползалось по улицам тонким молоком. Мир стал тихим и одновременно ненастоящим, как будто все вокруг было не городом, а декорацией, которую забыли разобрать после съёмок. Кирилл почувствовал усталость – тягучую, сладкую, почти дурманящую. В теле ещё жила пульсация басов, и тишина давила на виски, будто кто-то резко выключил музыку в самый разгар танца.

Дом встретил его привычным холодом коридора и запахом пережаренного хлеба – отец наверняка завтракал перед уходом на работу. Кирилл прошёл на цыпочках, чтобы не скрипнул пол, но всё равно услышал раздражённое:

– Опять?

Это была мать. Она стояла у дверей кухни, в халате, с уставшим лицом, которое словно складывалось из одних углов.

– Мам, я потом, – пробормотал он и юркнул в комнату, закрыв дверь с той осторожностью, которую обычно применяют к дверцам, за которыми сидят львы.

Он провалился в сон мгновенно – без мыслей, без образов, будто из его розетки выдернули вилку. Спал тяжело, неподвижно как камень, который наконец перестали таскать из угла в угол. Проснулся только к вечеру – голову ломило, глаза резало, в желудке звенела пустота.

В квартире стоял запах тушёного мяса. Это означало, что оба родителя дома. Это означало разговор.

Он вышел на кухню, ещё не полностью проснувшись, и увидел их за столом. Отец сидел с прямой спиной, как если бы держал в руках невидимую тяжесть. Мать перебирала бумаги, которые Кирилл видел уже сто раз – какие-то счета, уведомления, квитанции. Она перебирала их всегда, когда нервничала.

– Кирилл, – сказала она, не поднимая глаз. – Ты же понимаешь, что так больше нельзя?

Он вздохнул. Это было похоже на реплику, которую слышишь в спектакле каждый вечер, и уже знаешь, на какой секунде актёры сделают паузу.

– Мам, я просто гулял, – попытался он начать мягко.

– Не просто, – перебил отец, и голос у него был сухой. – Ты приходишь под утро. Ты спишь до вечера. Тебя нет дома. А дома… – он замялся, как будто выбирал формулировку, – дома твоя жизнь тоже есть.

Кирилл сел. Холод стула прошёл через тонкую ткань брюк. Он почувствовал себя подростком, который забыл снять наушники на уроке.

– Мы не против того, что ты отдыхаешь, – продолжала мать. – Все гуляют. Но ты живёшь так, будто у тебя бесконечное лето. А его нет, Кирилл. Нет.

Он молчал. Знал, что сейчас начнётся главное.

– Мы тут думали… – она осторожно подвинула стопку бумаг к нему. – Может, тебе пора уже подумать о будущем. О нормальной работе. О том, чтобы, ну… – пауза, – начать откладывать.

Отец добавил, будто добивая:

– Мы не сможем тебя тащить вечно. Ипотека – дело нелёгкое. Но если ты будешь думать заранее… можно начать претендовать на что-то своё.

Слово «ипотека» прозвучало как диагноз. Кирилл смотрел на бумаги, но не видел текста. Видел только узость пространства, в которое его пытаются утолкать, – будто это коридор, где стены всё время сдвигаются.

– Я разберусь, – сказал он тихо. – Не сейчас, но разберусь.

Мать приподняла брови:

– Когда?

Кирилл хотел ответить, но ничего не нашёл. В голове стоял клубный ритм – глухо, как воспоминание о другой возможности, где он не обязан никому объяснять, почему живёт так, как живёт.

Тогда он сказал первое, что пришло в голову:

– Скоро. Дайте мне время.

Они переглянулись. Отец вздохнул так, будто сдулся.

– Мы просто устали, Кирилл, – тихо произнесла мать. – Ты думаешь, нам легко? Мы тоже когда-то хотели свободы. Но свобода… – она сделала жест, будто пытаясь поймать слово пальцами, – …она всё равно приходит к одному: ответственность, счета, дом, порядок. Это у всех так. Это жизнь.

Ему вдруг стало холодно. Как будто кто-то распахнул окно в декабре.

Он кивнул. Хотя никакого согласия в нём не было.

Чувствовались две жизни сразу: та, где под утро он шёл по улице, и воздух был полон звука; и эта – домашняя, тусклая, где будущее разложено по пунктам, как инструкция к недорогой технике.

Он понял, что между этими мирами нет мостов. Придётся выбирать.

И это впервые за вечер по-настоящему его напугало.

4

К вечеру воздух в квартире стал слишком густым, как застойный пар в бане, где невозможно вдохнуть полноценно. Ответственность, о которой говорили родители, не легла на плечи – она вцепилась в шею, будто кошка, которую пытаются снять. Кирилл вышел на улицу просто чтобы отдышаться. Чтобы убедиться, что мир всё ещё просторный, а не сужается до размеров кухонного стола с квитанциями.

Город встретил его пустотой. Было ещё не поздно, но улицы будто выдохлись раньше времени. Кирилл шёл к центру – по привычке, потому что там обычно светлее, люднее, живее. Но сегодня даже фонари казались усталыми: их желтоватый свет ложился пятнами, как следы потёртой охры на старом холсте.

Он дошёл до площади. Здесь всегда шумел поток – мамы с колясками, подростки, парни на мопедах, собачники, дедушки с газетами. Сейчас же пространство казалось распахнутым и безжизненным, как будто город только притворялся городом, а на самом деле был макетом, заброшенным на полпути строительства.

Главное здание на площади – Дом культуры – торчало, как выбитый зуб. Огромный, бетонный, с облупившейся краской на барельефах. Кирилл представил, как здесь давным-давно делали концерты ко Дню города, как ставили дешёвые колонки, и дети из танцевальных кружков вдруг становились артистами. Но теперь даже афиши были сняты. Бумажные следы от них пожелтели и похожи были на тени того, что людям не собирались возвращать.

Он свернул к заводскому району – туда, где начиналась территория «ЭлектронМеха». Кирилл не знал, чего ищет. Может, взгляда на то, чего он раньше не замечал. Может, подтверждения, что всё это только кажется, что взрослые преувеличивают. Но когда он дошёл до проходной, сомнения ушли.

Завод стоял как огромный корабль, вытащенный на сушу и забытый. Серые корпуса уходили вдаль, точно в бесконечность. На воротах висела неожиданно новая табличка, яркая и равнодушная: «Вход ограничен. Производственный цикл приостановлен». Подписей не было – будто никто не хотел признавать свою ответственность.

Раньше здесь всегда стояли люди: сменщики, водители, молодые ребята после техникума, женщины в униформе с яркими бейджами. Теперь проходная была пуста. Даже охранник сидел внутри, уткнувшись в телефон, словно боялся смотреть наружу – на весь этот внезапный мёртвый город.

Кирилл подошёл ближе. Забор, освещённый фонарём, отбрасывал длинные, рваные тени, которые тянулись по земле, словно пальцы. Где-то внутри хлопнула металлическая дверь, и звук эхом перелетел от корпуса к корпусу – будто огромный пустой желудок завода страдал от голода.

Он почувствовал, как внутри всё сжалось. Вот оно, подумал он. Вот чего боятся родители. Не будущего, а его отсутствия. Но ведь «приостановлен» – еще не означает конца, подумал он напоследок.

Но завод был не просто работой. Он был сердцем города, которое перестало биться. И теперь жители ходили тише, говорили тише, смеялись реже – словно боялись спугнуть оставшиеся силы.

Кирилл вспомнил разговор на кухне. Слова «ипотека», «ответственность», «будущее» звучали там как требование стать кем-то разумным. Но на фоне завода эти слова прозвучали иначе. Будущее вдруг стало не вопросом взросления – а вопросом выживания. И не только для него.

Он стоял у ворот довольно долго. Ветер принёс сухой запах железа и пыли. Далеко, за корпусами, мигнул огонёк – может, кто-то из работников приходил посмотреть на свою бывшую смену так же, как он пришёл посмотреть на свою бывшую свободу.

Кирилл развернулся и медленно пошёл домой. Город стал тесным. Мир – тяжелее. А ночь – намного, намного темнее.

И впервые за долгое время он поймал себя на мысли, что не знает, чем всё это кончится. Только чувствует: что-то надвигается. Большое, громкое, раннее.

То ли падение. То ли начало.

5

Назавтра город будто решил притвориться живым. Как будто все вчерашние пустые улицы были лишь декорацией к спектаклю, который режиссёр по ошибке поставил не в тот день. Утро Кирилла началось с вибрации телефона – короткой, настойчивой, ещё той, что напоминает: жизнь продолжается, вставай.

Он посмотрел на экран – тридцать два новых заказа. И все его. Это было больше, чем за последние три дня вместе.

Он даже улыбнулся. Улыбка получилась неуверенной, будто растерянной, но настоящей. Мир ещё стоял на ногах. И он вместе с ним.

Кирилл выпил холодный чай, что остался с вечера, натянул худи, кроссовки – и выскользнул из дома, стараясь не разбудить родителей. Хотя и так знал: отец уже ушёл, а мать сидит на кухне, смотрит новости и делает вид, что читает.

Скутер завёлся с первого раза. Кирилл почувствовал привычную лёгкость – будто снова стал самим собой, без разговоров о будущем, ипотеке, ответственности. Здесь он был свободен. Здесь всё зависело от скорости его рук и от того, насколько быстро он может сориентироваться в переулках.

Город оживал вместе с ним. В доставку сыпались новые заявки: пицца, лекарства, забранные из пункта выдачи коробки, документы, даже один огромный заказ цветов – букет на полметра диаметром из белых роз, который он еле удержал на скутере.

Он мчался так, будто хотел перегнать собственные мысли. И у него получалось.

Солнце поднялось высоко, и асфальт начал подтаивать, становясь мягким на вид, будто резиновым. Кирилл несколько раз ловил себя на том, что поёт вполголоса – старые треки из клуба, оставшиеся от вчерашней ночи.

В один момент ему прилетел заказ, какой бывает раз в месяц: крупная доставка, три точки, солидная оплата. Он даже ахнул, увидев сумму – полторы тысячи. За один круг.

– Вот это я понимаю, – сказал он вслух, и скутер будто отреагировал, рванув чуть быстрее.

Этот заказ занял час – и был словно подарок от мира, который решил извиниться за вчерашний мрак. Кирилл ехал между домами, чувствуя, как в груди расправляется что-то тёплое. Как будто отморозил пальцы, а теперь к ним возвращается кровь.

К вечеру цифры на приложении стали почти нереальными: 10 450 рублей.

Он смотрел на них с такой гордостью, словно уже выиграл какой-то личный марафон, о котором никто не знает, кроме него. День удался. День был правильным. Честным. Каким-то даже важным.

Он сидел на лавочке у подъезда, пил энергетик и чувствовал, как усталость приятно ломит спину – та усталость, которая не обременяет, а наоборот делает день завершённым.

Мир снова казался простым. Лёгким. Послушным.

В голове тихо жужжала мысль: Да всё будет нормально. Зачем эти разговоры о будущем? У меня и так всё ложится куда надо. Город работает, я работаю. Деньги есть. Я справляюсь.

И он даже поверил в это – настолько, что на секунду забылись пустые улицы у завода, тревожные взгляды родителей, и то ощущение, будто город проваливается под землю.

Нет, сегодня ничего не проваливалось. Сегодня мир держался крепко. И Кирилл – вместе с ним.

Он долго сидел на вечернем воздухе, пока вокруг не загорелись окна домов, как маленькие сигнальные огоньки: тут живут люди, которые верят, что завтра будет похоже на сегодня.

Он тоже хотел в это верить.

Но вечер уже крался к ночи, и в воздухе чувствовалось что-то едва заметное – как узкий холодный шов в тёплой ткани. Суетливые соседи. Редкие машины. Обилие светлых окон, когда все дома.

Он ещё не знал, что это – первый признак трещины.

И что завтра всё получит совсем другой цвет.

6

Утро было странно тихим. Настолько тихим, что Кирилл сначала подумал – приложение сломалось. Он открыл его, обновил, снова открыл, перезагрузил телефон. Ноль. Ни одного заказа.

Он вышел на балкон – воздух был свежий, но тяжёлый, какой бывает перед грозой. Двор выглядел настолько обычным, что даже бабка из соседнего подъезда уже пошла кормить голубей. На десять минут раньше обычного.

Но внутри города что-то было не так. Чувствовалось – как ток в металлической ручке, когда разряда ещё не видно, но рука уже ощущает покалывание.

В десять утра пришла новость. Она появилась во всех городских пабликах сразу, будто кто-то нажал кнопку рассылки:

«Завод “ЭлектронМех” приостанавливает деятельность. Работники – под сокращение. Комментировать ситуацию руководство отказывается.»

Под постом – сотни комментариев. Из них половина – мат, половина – вопросы.

И ни одного ответа.

Кирилл сидел на диване, смотрел на экран и чувствовал, как внутри поднимается дрожь, похожая на злой мороз. Он вчера видел завод таким, каким он стал, – пустым, огромным, глухим. Но тогда это казалось временным. Каким-то недоразумением, которое завтра исправят.

Но вот завтра наступило. И ничего не исправили.

Он натянул худи и вышел на улицу.

У проходной толпились люди – не протест, нет, просто стихийная масса, в которой каждый искал хоть одну знакомую, уверенную фразу. Рабочие стояли кучками – кто с руками в карманах, кто с сигаретой, кто просто молча смотрел на ворота.

Забор казался выше, чем вчера. Проходная – уже закрытой навсегда. А охранник, ещё вчера погружённый в телефон, теперь сидел, потупившись, будто его самого вот-вот выволокут за шкирку.

Кирилл видел много знакомых лиц – не лично, но тех, кого встречал сто раз в городе: мать девочки из его школы, плотного мужика с третьего подъезда, парня с музыкальным рюкзаком, который постоянно ел хот-доги у киоска. Теперь они стояли одинаково – сгорбившись, с пустыми глазами.

У кафешки возле проходной на столах лежали скатерти, но никто за них не садился. Кофемашина внутри ещё гудела – но без очереди её звук был тревожным, как неритмичный писк в реанимации. Бариста сидела на стуле, уткнувшись взглядом в телефон, и не нажимала никаких кнопок – ведь некому было делать капучино.

Кирилл прошёл мимо них медленно, почти виновато. Он чувствовал, что с пустым рюкзаком и своей свободой-на-скутере он выглядит сейчас как чужой среди тех, у кого рухнул весь мир.

Толпа гудела слухами:

– Наш цех первый под нож…

– Китайцы всё вывезли месяц назад, понял?

– Зарплаты не будет. Даже за прошлую неделю.

– Говорят, начальство уже смылось.

– Да не может быть, не могут они вот так…

Но да, могли.

Кирилл пытался включить приложение ещё раз. Бесполезно. Ноль заказов.

Даже кнопочка “в пути” казалась издевательски серой.

У перекрёстка он увидел, как другие курьеры тоже проверяют телефоны – кто сидя на бордюре, кто стоя у велопарковки. Лица у них были одинаковые – растерянные, злые, но больше – пустые. Ведь курьер живёт не зарплатой: он живёт потоком. Поток сегодня прервался.

На улицах стало многолюдно – люди выходили, как при пожаре, оглядываясь, пытаясь понять, в какую сторону бежать. Но никакого огня не было; была только новость, которая обожгла сильнее.

Кирилл пошёл обратно через центр.

И заметил: город будто вырос вширь, стал громче, плотнее, как муравейник, в который ткнули палкой. Люди говорили быстрее, шагали нервнее, а воздух будто наэлектризовали.

Всё то, что вчера казалось трещиной, сегодня превратилось в зияющую дыру. И мир, который был лёгким, почти игрушечным, теперь становился тяжёлым – как мокрый бетон.

Он снова попытался получить хоть один заказ. Телефон молчал. Весь день.

Ближе к вечеру он понял: вот оно, настоящее бездно-безоблачное будущее, которого он вчера так радостно не видел. И отправился домой.

Что дальше – никто не знает. Даже город. Даже он сам.

7

Кирилл выехал из дома, хотя заказов не было и не предвиделось: просто не мог сидеть внутри, где стены пахли вчерашними разговорами о будущем. Слово «ипотека» до сих пор толкало в грудь, как маленький, но очень настойчивый кулак.

Он ехал без маршрута, тихо катился по улицам, где витрины провисли, а люди стали идти не вперёд, а куда-то внутрь себя. Маршрутка, которую он обгонял, была забита не по-утреннему – напряжённые лица, сумки, папки под мышкой, взгляд прямой, но пустой, как будто все уже получили невидимую повестку.

Когда он подъехал к парку, воздух сменился – стал гуще, чем нужно для обычного дня. Там, у входа, собрались люди. Не толпа, а какая-то сдавленная масса человеческого шума. Никто не кричал, но каждый говорил громко. Так бывает, когда происходит что-то настолько серьёзное, что голос не произносит, а доказывает своё право звучать.

Кирилл слез с велосипеда и просто пошёл вдоль тропинки, будто растворяясь в чужой беде.

– Они сказали… всё. Завод закрывают. Совсем, – говорил мужчина в синей спецовке, то задыхаясь, то выдохнув слишком резко. Рядом стояла женщина – возможно, его жена – и держалась за его локоть, как за перила. – У меня двадцать лет. Двадцать лет! А теперь что, магазин сторожить?

– Да кому ты нужен в магазине, – отозвалась она, но без злобы – просто констатация, как если бы она говорила о погоде. – Там уже своих полно. Все пойдут. Все.

Дальше – группа помоложе, человек семь, все бывшие сменщики. Их лица были одинаковыми: смесь масок растерянности и ярости, из которых ещё не выбрали, какую лучше носить сегодня.

– Нам сказали подойти в понедельник за бумагами, – говорил один, нервно перелистывая уведомление. – Там компенсация… хрен пойми сколько. Этого хватит только переждать месяц. А дальше что?

– А дальше – улица, – ответил другой. И засмеялся. Тихо, коротко, страшно.

Смех прошёл по группе как дрожь.

Кирилл почему-то почувствовал себя младше всех присутствующих. Странное ощущение – будто он случайный зритель на чужом спектакле, но декорации уже выстроены на его улице, возле его дома.

За деревьями у пруда, сидела женщина в жёлтой ветровке и плакала, уткнув лицо в ладони. Её сын стоял рядом – лет двенадцать – и не делал ничего. Просто смотрел в воду. Слишком спокойно для детских глаз.

– Мама, ну подожди… – сказал он наконец, а голос ломался, как тонкая палка. – Ну чего ты…

– Куда я теперь пойду? – ответила она, не поднимая головы. – Куда? Кому я нужна?..

Этот вопрос будто отозвался внутри Кирилла, как звук в пустом железном баке. Кому я нужен? Куда я пойду?

Он, конечно, курьер – его никто не увольняет. Но странным образом это не давало радости. Мир, в котором работа есть только у тебя одного, – звучит не как преимущество, а как приговор.

К нему подошла пожилая женщина – видимо, перепутала с кем-то, кто тоже работал на заводе.

– Сынок, скажи… это правда, что всё? Что без шансов?

Кирилл замер.

– Я… я не знаю.

– Никто не знает, – сказала она устало и ушла, прижимая сумку к груди так, будто там что-то могло спасти.

Люди продолжали стекаться к парку. Один приносил новости, другой – слухи, третий – отчаяние. Все разговоры были одинаковыми по смыслу, но разными по боли: кого-то резало сверху вниз, кого-то – только кололо. Но боль была у всех.

Кирилл медленно сел на лавку и впервые за долгое время почувствовал странную, необъяснимую дрожь: будущее больше не выглядело чем-то далёким. Оно пришло сюда, в этот парк, в эти улицы, в его маленькую квартиру, как холодный ветер посреди июля, который не спрашивает разрешения войти.

Он смотрел на людей и понимал: это не просто новость. Это – начало. Большого, тяжёлого, неизбежного.

И тревога – та самая, которую он пытался утопить вчера подростковым бунтом и ночным клубным грохотом – поднялась вновь, теперь уже взрослая, с зубами.

Кирилл сжал руль скутера. Хотелось уехать, но ноги будто приросли. Он впервые понял, что иногда быть свидетелем – тяжелее, чем участником. Потому что стоишь на краю чего-то огромного и страшного, и знаешь: скоро оно накроет и тебя. Даже если ты пока не в списках.

8

Кирилл вернулся домой ближе к вечеру – в тот самый час, когда солнечный свет уже почти исчез, но электрические лампы ещё не включили, и квартира провисла в серой полутени. Он сразу почувствовал что-то не то. Не запах – воздух. Он стал вязким, тяжёлым, будто через него прошёлся кто-то с мешком плохих новостей и рассыпал их по углам.

Мама сидела на кухне, не притрагиваясь к чашке чая. Папа стоял у подоконника, уткнувшись рукой в стекло, словно вглядывался во двор, который мог дать ответы. Или хотя бы их отсрочить.

– Чё… случилось? – спросил Кирилл, хотя уже знал. В городе сегодня не могло быть другой причины говорить тихо.

Папа повернулся медленно. Лицо у него было не разгневанным – скорее, пустым. Так бывает, когда человек за пару часов пережил слишком много: растерянность, злость, страх, и всё погасло, оставив только серый фон.

– Завод… – начал он, потом выдохнул, будто ставил точку в собственном предложении. – Всё. Закрывают. Нас всех… под сокращение. С сегодняшнего числа.

Кирилл глубоко вдохнул. Так глубоко, что в груди что-то хрустнуло.

– И маму тоже, – добавил он. – Всех.

Мама опустила глаза и кивнула. В этом кивке было что-то очень девичье, совсем несвойственное взрослой женщине, привыкшей держать дом на себе. Она будто стала легче и меньше, как бумажная фигурка, которая потеряла ребро жёсткости.

– Нам дали уведомление, – сказала она тихо. – Компенсацию выплатят… когда-нибудь. Даты нет. У всех так. Очереди… бумаги… будто война началась.

Она говорила спокойно, но пальцы дрожали.

Кирилл заметил – и посмотрел в сторону, чтобы не выдать, что заметил.

Папа подошёл к столу, бросил на него несколько квитанций. Они расползлись по клеёнке, как карты, которыми жизнь решила сыграть с ними новую партию.

– Это за свет.

– Это коммуналка.

– А это ипотека за второй квартал… – он замолчал, будто понял, что сказал не то, но уже поздно.

Слово «ипотека» ударило Кирилла в голову сильнее, чем он ожидал. Вчера оно было просто тревожным эхом, сегодня – как топор, висящий над дверью.

– Но вы же… – начал он. – У нас же всё было…

Он хотел сказать «стабильно», но язык не повернулся. Стабильность умерла сегодня утром, ещё до того, как он пошёл в парк.

– Было, – сказал отец. – Теперь – нет.

Повисла пауза. Очень долгая, настолько, что Кириллу захотелось что-то сделать: налить воду, взять со стола хлеб, открыть окно. Но ничего не подходило. Любое движение казалось кощунством – как шум в храме.

– Мы… справимся, – наконец сказал он, сам удивившись уверенности в своём голосе.

Папа посмотрел на него так, будто пытался понять: это наивность или попытка спасти всех сразу.

– Как? – спросил он. Не грубо, не обвиняюще – просто по-честному. – На что? Ты сам видел: заказов нет. Не только у тебя – у всех. Город на тормозах. Люди не знают, что будет через неделю. Мы… мы тоже не знаем.

Мама всё-таки сделала глоток холодного чая.

– Мы не хотим, чтобы ты… – она поколебалась. – Чтобы ты тянул всё. Это неправильно.

Кирилл сел напротив.

– Но я же могу. У меня бывает по десять тысяч в день. Бывает же. Были недели…

– Были, – прервал отец. – А сейчас – нет.

Он снова подошёл к подоконнику, будто там мог появиться другой ответ.

Мама взяла одну из квитанций и повернула к свету.

– Эти деньги… эти суммы… они не подождут. У нас накоплений – смешно. И ещё кредиты, и продукты, и лекарства… – голос дрогнул, она прикусила губу.

Кирилл почувствовал, как от этих листков на столе тянет ледяным холодом. Тонкая бумага – а будто свинец.

– То есть… – он сглотнул. – Совсем всё плохо?

Папа тихо рассмеялся. Не от юмора – от бессилия.

– Ещё не совсем, – сказал он. – Но мы уже на склоне. Чуть оступимся – и полетим.

Кирилл не выдержал – встал, прошёлся по кухне. Половицы под ногами скрипели особенно громко, будто тоже нервничали.

Он понял вдруг: проблема не только в деньгах. Дело в том, что его родители – люди, которых он всегда видел надёжными и сильными – сегодня сломались. Не полностью, но трещины пошли.

И он – Кирилл, ночной тусовщик, курьер с мечтами о лёгкой жизни – оказался между ними и их падением.

Это чувство накрыло его так резко, что он остановился, схватившись за край стола.

Мама посмотрела на него – и впервые за вечер не как на сына, а как на того, кто тоже человек, и тоже напуган.

– Мы что-нибудь придумаем, – сказала она.

Но в её голосе не было уверенности. Только любовь и попытка закрыть собой пропасть.

Папа сел рядом и потер переносицу.

– Завтра пойдём в центр занятости. Там… говорят, будут какие-то программы. Хоть что-то.

Кирилл хотел сказать «я поеду с вами», но не сказал. Потому что это бы означало признать масштаб беды.

Он только кивнул.

И в этот момент дом – привычный, родной, шумный – стал маленьким, хрупким, как картонная коробка под дождём. И Кирилл понял: напряжение, которое витает в воздухе, – не временное. Оно будет жить с ними теперь. Оно станет частью обоев, запахов, разговоров.

И если вчера его тревога была тонкой, юношеской, то сегодня она обрела форму.

И эту форму звали – страх за близких.

9

Утро началось с редкого для Кирилла ощущения: он проснулся раньше родителей. Не потому, что хотел быть молодцом – просто не спалось. Ночь прошла как-то нервно, будто с ним рядом в кровати ворочалась сама тревога, дёргала одеяло и шептала: «Вставай. Всё плохо».

Он умылся ледяной водой, накинул куртку и вышел из дома раньше восьми. Скутер стоял под подъездом, покрытый тонкой пылью – такой тонкой, что она была почти символической. Всё в городе будто присыпало пылью: новости, лица людей, будущее.

Кирилл открыл приложение – пусто. Даже не «0 заказов рядом», а просто пусто, как будто сервис умер.

Он вздохнул, завёл скутер и поехал по привычному маршруту: сначала к центру, потом к новой пешеходной улице, потом к сетевому супермаркету – там обычно всегда были заявки. Но сегодня… ничего. Ровная, глухая стена тишины.

Город выглядел так, будто его выключили. Звуки стали тише, люди как-то медленнее двигались, а воздух стал более вязким, чем вчера. У каждого второго в руках – бумажка из отдела кадров. У каждого первого в глазах – усталость.

Первым делом Кирилл заехал к небольшой булочной у остановки – та, что «по пути», та, где он иногда заказы брал по знакомству. Хозяйка – тётя Лида – всегда встречала его улыбкой, но сегодня даже не вышла из-за прилавка.

– Кирюша… – сказала она глухо. – Нет работы. Мы с утра на сокращённом режиме. Если так пойдёт… закроемся к концу недели.

Она протёрла витрину, хотя та и так была чистой. Так делают люди, когда не знают, что делать с руками.

– Понял, – сказал Кирилл, чувствуя, что это «понял» – про большее, чем булочная.

Он двинулся дальше. Через дорогу стоял супермаркет – когда-то шумный, яркий, с вечно жужжащим потоком покупателей. Теперь – двери открыты, но дама у входа скучающе облокотилась на тележку. Внутри – пара человек, да и те просто ходят, будто не знают, что им покупать. Денег нет – аппетита тоже.

Кирилл подошёл к старику-охраннику:

– А заказы по доставке? Может, заявки?

– Какие заявки, сынок, – махнул тот рукой. – Люди хлебные крошки считают, а не курьеров вызывают.

И снова – пыль, воздух, тяжелое молчание витрин, которые пустеют быстрее, чем полки.

К полудню Кирилл сделал то, что раньше считал «ниже достоинства»: начал заходить в маленькие магазины пешком, без заявки, и спрашивать, не нужно ли кому что подвезти.

Ему говорили: «Нет, спасибо». «Мы сами». «У нас вообще все заказы отменили». «Сынок, если бы ты знал, как мне самой страшно».

К четырём часам дня у него пересохло в горле – то ли от того, что не ел, то ли от того, что городу действительно стало нечем дышать.

Он сел на скамейку у бывшего торгового центра. Когда-то здесь была жизнь: музыка, реклама, толпы подростков, запах попкорна, визг детей возле батутов. Сейчас – закрытые роллетами магазины, баннеры «аренда», тишина такая, что слышно, как трещит пластик от солнца.

Кирилл снова открыл приложение. Ноль. Округлый, ухмыляющийся ноль.

Он ударил по экрану пальцем – глупо, бессмысленно – но этого хватило, чтобы почувствовать, как в глазах щиплет. Он быстро стёр влагу ладонью.

«Я же… я же нормально жил. Ведь ещё вчера…»

Но сегодня – уже другая страна. Другая реальность. И он в ней оказался безоружным.

Из торгового центра вышла девушка с коробкой. Эту коробку она поставила рядом с мусорным баком и ушла – быстрым шагом, почти бегом. Кирилл увидел на коробке слово «Уволить». Маркером, торопливо, будто на ходу.

Он смотрел на это слово так, будто оно написано для него.

Скутер начал казаться дорогой игрушкой. Телефон – бесполезным экраном. Даже солнце стало будто чужим. Кирилл впервые почувствовал, что всё его прежнее представление о стабильности – это мыльный пузырь, который лопнул за один день.

Он поднялся, заставил себя пройти ещё квартал, заглянул в пару кафе. Но там – те же глаза, тот же надломленный голос: «Извини, парень, не до доставок…»

Ближе к вечеру его накрыло отчаяние – такое тяжёлое, что он сел на бордюр и просто долго сидел, глядя на свой скутер. И на город, который умирал без крика, тихо, как человек, который слишком устал бороться.

Ему вдруг стало страшно идти домой. Страшно показываться родителям ни с чем.

Страшно смотреть им в глаза. Он достал телефон. Закрыл приложение. Открыл снова – будто надеясь на чудо.

Но чудо сегодня тоже уволили.

10

Вечер накрыл город раньше, чем обычно. Солнце будто устало освещать эту тоску и спряталось за дома, оставив улицы в полумраке, где у каждого рабочего – бумага об увольнении, у всех членов его семьи – бессонная ночь впереди.

Кирилл до последнего пытался найти хоть какие-то заказы, но после восьми стало ясно: ничего не будет. Ни одной заявки, ни одного клиента, ни одного чуда.

Он мог бы поехать домой, сесть с родителями за стол, вместе обдумать, что делать… но мысль о том, что он войдёт в квартиру с пустыми руками, становилась невыносимой.

И он сделал то, что умел лучше всего: поехал к Никите.

Бар «Пятый этаж» располагался в подвале старого бизнес-центра – ирония, которую Никита любил подчёркивать:

– Пятый этаж под землёй. Это как наше будущее: чем дольше живёшь – тем ниже оказываешься.

Когда Кирилл вошёл, бар был полупустым. Музыка играла лениво, бармен зевал. На стене вращалась неоновая вывеска – единственное, что ещё казалось живым.

Никита уже сидел у стойки, раскачивая бокал.

– Ну что, мэр доставки, – сказал он, увидев друга. – Как твои дела в царстве банкротства?

– Никит, мне сегодня даже сто рублей не дали заработать, – сипло ответил Кирилл, садясь рядом. – Ни одного заказа. Ноль.

Никита хмыкнул:

– Да у всех ноль, брат. Город – всё. Завод был сердцем, а ему ножом по венам. Теперь будем свидетелями массового кризиса на уровне вот этого бара. – Он показал на стойку, где стояли две миски с бесплатными сухариками. – Экономия. Уже поставили по одной на весь зал. Скоро будут выдавать по три сухарика в руки.

Кирилл устало рассмеялся:

– Ты как всегда.

– Я как всегда – реалист, – Никита поднял бокал. – А ты чего такой… серый? Тебя будто из микроволновки вытащили.

Кирилл обхватил стакан ладонями.

– Родители… без работы. Баланс по кредитам – кошмар. Я должен был… помочь. Хоть что-то заработать. А я сегодня просто ездил… и ездил… и ничего.

– Ну и что? – Никита пожал плечами. – День такой. Завтра – другой. Нельзя же всерьёз рассчитывать на стабильность, ты же знаешь. Город – живой организм, иногда его колбасит.

– Никит, двадцать тысяч человек сегодня получили уведомления об увольнении. ДВАДЦАТЬ. Ты понимаешь, что это?

– Понимаю. Очереди в центре занятости будут, как на «айфон» в первый день продаж.

Он говорил легко, почти играючи – но в глазах была тревога, тонкая, как трещинка в стекле.

– Мне надо найти подработку, – сказал Кирилл. – Любую. Хоть что-то.

– Ты? – Никита прыснул. – Ты что, готов ПАХАТЬ?

– А что делать?

– Я могу кинуть объявление в чат, – Никита достал телефон. – Вдруг кому нужен курьер, водитель, носильщик, телохранитель, личный философ, приглашённый тусовщик? На твой выбор.

Кирилл усмехнулся, но лицо было всё таким же напряжённым.

– Ты смеёшься, а я серьёзно. Если так будет ещё неделю – нам всем крышка.

Никита откинулся на стул и посмотрел на друга внимательнее.

– Кирюх… ты слишком быстро вырос за один день. Тебя вчера ещё заботило только: «хватит ли денег на клуб». А сегодня – «как помочь семье».

– А что мне делать? – голос Кирилла дрогнул. – У родителей глаза как у… людей, которые больше не знают, что дальше. И я… я ничего не могу.

Никита вдруг перестал улыбаться.

– Можешь. Ты можешь быть живым. И можешь искать выход. А не проваливаться в эту яму раньше времени. Город рухнул – да. Но он не исчез. И ты не исчез. Я – тем более.

Он взял его за плечо, сжал.

– Ты не один, Кирюх. И мы что-нибудь найдём. Честно.

Кирилл замолчал. Это «честно» было важно. Впервые за день – что-то внутри него чуть отпустило.

Никита предложил ещё по одной. Кирилл согласился – не потому, что хотел, а потому что хотелось забыть хоть на полчаса.

Ночь тянулась вязко. Никита рассказывал истории – глупые, смешные, какие-то студенческие байки о том, как они однажды залезли на крышу пятиэтажки с литром колы и мечтали о великом будущем. Кирилл смеялся, но будто не до конца – как человек, который одновременно и слушает, и тонет.

К двум ночи они вышли на улицу. Небо было пустым, ни звезды. Кирилл долго не хотел прощаться – это означало ехать домой, в ту квартиру, где воздух стал тяжёлым.

Но деваться было некуда. Он сел на скутер и покатил домой. Ветер бил в лицо, но не освежал – только напоминал, что он жив.

Как и его дом. Дома горел свет. Это уже было тревожно.

Кирилл осторожно открыл дверь – и сразу услышал шаги матери. Она вышла в коридор в халате с усталым, но злым лицом.

– Где ты был? – спросила она тихо. Слишком тихо.

– Мам, я…

– Ты опять по клубам? – её голос дрогнул. – Опять?

– Мам, я был у Никиты. Мы… обсуждали работу, я пытался…

– ОБСУЖДАЛИ? – она вспыхнула, наконец подняв голос. – Когда в доме нет денег, когда мы не знаем, чем платить кредит, ты «обсуждаешь»?!

– Мам, я ищу подработку! Правда!

– В БАРЕ? – крикнула она так, что из другой комнаты показался отец.

Усталый. Убитый новостями. И теперь ещё – этим.

– Мам, я не отдыхал, я думал! Я пытался!

– Ты пытался? – она шагнула ближе. – Кирилл, ты взрослый человек. Нам нужна твоя помощь. Сейчас. Сегодня. А не завтра. А ты приходишь под утро, пахнешь алкоголем и говоришь, что «думал»!

Он хотел ответить. Сказать что-то правильное. Объяснить. Но внутри будто всё оборвалось.

Слова, которыми он оперировал вчера, сегодня стали бесполезными. И он только выдохнул:

– Я старался…

– Мало, Кирилл. Очень мало, – сказала мать. – Мы на краю. А ты… как будто вообще не с нами.

Эта фраза ударила сильнее, чем любая правда про деньги. Она ушла на кухню, не закрывая дверь. Отец посмотрел на сына долгим взглядом – без осуждения, но с усталостью, которая была хуже.

– Ложись спать, – сказал он. – Завтра… разберёмся.

Кирилл прошёл в комнату, сел на кровать и впервые за долгое время почувствовал себя по-настоящему маленьким. Как будто мир снова стал слишком большим. И слишком холодным.

11

12

В городском Совете пахло старой бумагой, пережаренным кофе и напряжением. Последнее заседание оставило в коридорах густой след недосказанности: никто так и не понял, исчез ли мэр навсегда или вернётся завтра, как будто просто вышел за хлебом.

Секретари переглядывались, начальники отделов говорили шёпотом, а в приёмной у окна сидел главный кадровик – Зиновий Семёнович, человек, который давно перешёл грань служебного сарказма и жил преимущественно на его территории.

Толстые очки съезжали ему на нос, галстук был криво завязан, а лицо выражало ту самую смесь скуки и вселенской мудрости, как у кота, который за свою жизнь пятьсот раз видел одни и те же человеческие ошибки.

Он листал папку «Кадровые решения – чрезвычайные», попутно бурча под нос:

– Ну всё, ребятушки… Докатились. До-ка-ти-лись. Вакансию мэра скоро через «Авито» размещать будем… А что? Опыт желателен, но не обязателен. Трудоустройство по ТК, соцпакет – гречки по карточкам и доступ к бункеру.

Он ухмыльнулся собственным мыслям и черкнул что-то в блокнот: «Пошутить на обеде: "Мэр – профессия будущего. Будущего тридцатых годов"».

Дверь открылась тихо, но присутствие вошедшего сразу сменило атмосферу. Алексей Генрихович Шатунов – председатель Совета, временно исполняющий обязанности мэра.

Строгий костюм, аккуратные движения, лицо спокойное, но глаза – живые, слишком живые. Как будто внутри них вращались какие-то внутренние механизмы, которые никто не видел, но все ощущали.

– Зиновий Семёнович, – произнёс он мягко, с едва заметным нажимом, – нам нужна вакансия.

– Разумеется, – кивнул кадровик. – «Мэр исчез». «Город ищет нового». «Подходят кандидаты от сорока до бесконечности». Хотите, сделаю романтично – «быстрый карьерный рост»?

Шатунов сдержанно улыбнулся, словно позволил себе ровно один миллиметр человеческой эмоции.

– Не мэра, – спокойно сказал он. – Главы временной рабочей группы.

– Рабочей группы?.. – кадровик приподнял бровь. – Это которой?

– На вчерашнем заседании придумали? Которая будет руководить всем, пока… э-э… пока мы не проясним ситуацию.

– Пока-пока… – запел Зиновий Семёнович и захлопнул папку. – И что, есть кандидатуры?

– Есть одна, – ответил Шатунов, проходя к окну. – Горожанин.

– Горожанин? – переспросил кадровик. – Какой именно?

– Неважно, – протянул Алексей Генрихович задумчиво. – Важно, что из народа. Человек, который чувствует город, живёт в нём, понимает его дыхание. Нам нужен такой. Сейчас – особенно.

Кадровик сморщился, будто попробовал что-то кислое:

– То есть, вы хотите, чтобы я… опубликовал вакансию… для случайного прохожего?

– В определённом смысле, да.

– Прекрасно! Лучше идеи я не слышал со времён, когда мы вводили должность «заместителя по взаимодействию с заместителями».

Он рассмеялся, сам же первым и оценив шутку.

– Ладно, – вздохнул Зиновий Семёнович, отодвигая клавиатуру. – Давайте подумаем. – Он щёлкнул пальцами. – Так… «Требуется руководитель временной рабочей группы».

– Запишите, – сказал Шатунов, глядя куда-то вдаль. – «Город рассматривает кандидатуры любых жителей, готовых взять ответственность».

– Так и написать?

– Да.

– «Опыт работы в управлении желателен, но необязателен»?

– Обязательно добавьте.

– Ох… – кадровик закатил глаза. – А может, ещё дописать «Знание Excel на уровне уверенного пользователя»?

Шатунов повернулся к нему так, будто не понял шутку. Или понял – но не показал.

– Главное, – тихо сказал он, – чтобы люди увидели: каждый может прийти. Мы должны дать надежду.

Кадровик хмыкнул:

– Ну, надежду – так надежду.

Похрустывая пальцами, он продолжил печатать, диктуя вслух:

– «Город приглашает активных, инициативных граждан. Нужен человек, способный принимать определенные решения в условиях неопределённости». – Пауза. – «Кандидаты от улицы – приветствуются».

Он остановился, повернулся к Шатунову:

– Может, перебор?

Алексей Генрихович взглянул на него долгим, чуть усталым взглядом.

– Нет, – ответил он. – Не перебор. Это – именно то, что нам нужно.

Когда документ был готов, кадровик откинулся на спинку стула:

– Ну всё, Алексей Генрихович.

– Что «всё»?

– Город официально сошёл с ума.

Он рассмеялся.

– И знаете что? Мне даже нравится.

Шатунов улыбнулся – едва, как тень, как намёк.

– Значит, публикуйте.

И вышел. Зиновий Семёнович покачал головой, пробормотав:

– Ну всё, деточки… Ждите. Сейчас что-нибудь да случится.

Он нажал кнопку «Опубликовать».

13

14

15

Шатунов вернулся в свой кабинет уже поздним вечером – пока город шумел упоминаниями о Кирилле, паблики кипели, старушки у подъездов обсуждали новый позор администрации, будто он сам лично вывел юношу на сцену и заставил читать бумажку вверх ногами. Но Алексей Генрихович улыбался. Улыбка была тонкой, почти ленивой – той, что появляется у человека, уверенного: всё идёт по плану.

Он закрыл дверь, опустился в кожаное кресло, разложил перед собой несколько папок – одни совершенно пустые, другие, наоборот, безнадёжно переполненные. Стеклянная лампа на столе отблескивала на его зрачках. Зазвонил телефон.

Шатунов даже не посмотрел на экран – сразу ответил:

– Владимир Михайлович, добрый вечер.

По другую сторону раздался тяжёлый, слегка прокуренный смех.

– Алексей Генрихович… ну что, поздравляю с новым лицом города. Такой… свежий мальчик. Прямо лучик света в тёмном царстве, – сказал директор завода Владимир Сигарев, чуть насмешливо растягивая слова.

Шатунов приподнял бровь.

– Свет – вещь удобная, Владимир Михайлович. Его можно включить. Можно выключить. А можно заслонить ширмой.

– Ха! Ну, ширма у тебя получилась что надо. Город весь орёт – «кто этот пацан?», «зачем он нам?», «куда смотрит совет?». А ты сидишь спокойно, будто так и задумано.

– Так и задумано, – мягко произнёс Шатунов, положив ногу на ногу. – Пока они смотрят на Кирилла, никто не смотрит на нас.

Сигарев фыркнул.

– Ты про завод? Слушай, у меня сегодня опять бухгалтерия выла. Зарплаты, соцвыплаты, компенсации… Чего только нет по списку. Миллиарды – живые, настоящие – висят в воздухе, как пар в бане. И всё спрашивают: «Когда? Где деньги? Куда ушло?» Устали уже.

Шатунов постукивал пальцами по подлокотнику, будто отбивал такт.

– Деньги никуда не ушли. Они просто… перемещаются. Потоки нужно направлять аккуратно. Ты же понимаешь.

– Прекрасно понимаю, – ухмыльнулся Сигарев. – Слушай, если что – высылайте на карту. Мне так даже удобнее.

Шатунов тихо рассмеялся.

– Хорошо. Только смотри, чтобы эта карта не засветилась. А то знаешь, как бывает – один не туда отправил, другой не туда вывел, а потом сидят, гадают, где пропажа.

– Ха! Пропажа. – протянул Сигарев, и смех его стал глуше. – Кстати о пропаже. Слышал, твой мэр так и не объявился?

Шатунов хмыкнул.

– Новости читаю, как все. Город волнуется. Совет волнуется. Заместители рвут волосы. Идиоты начинают намекать, что пора искать тело.

– Тело, – повторил Сигарев, будто пробуя слово на вкус. – Знаешь, Алексей Генрихович… Аркаша дышит свежим воздухом. Или уже не дышит… не знаю, – сказал он небрежно, словно обсуждал погоду.

В тишине кабинета эта фраза звякнула как ложка о пустой стакан. Шатунов замер на секунду – едва заметно, едва уловимо – но внутренний холод пробежал по его позвоночнику.

– Владимир Михайлович… – начал он медленно. – Это намёк?

– Да брось ты. Намекают те, кто боится. А мы с тобой не боимся, да?

Голос директора стал мягким, почти ласковым – что, однако, только усиливало тревогу.

– Мы работаем, – коротко сказал Шатунов. – И не задаём лишних вопросов.

– Вот! – довольно выдохнул Сигарев. – Молодец. Работай. Бумаги двигай, подписи ставь, «ширму» свою показывай людям. А завод… завод я сам прикончу красиво. Без шума.

Он снова рассмеялся. Смех был неприятным, каким-то хищным.

– Ладно, Алексей Генрихович. До связи.

– До связи, – тихо ответил Шатунов и положил трубку.

Некоторое время он сидел неподвижно, словно пытаясь услышать в комнате эхо последней фразы. Снаружи, через окно, доносились городские шумы – но они казались отдалёнными, будто приходили из другого мира.

«Аркаша дышит свежим воздухом. Или уже не дышит».

Эти слова толкались где-то на дне сознания, как рыбы в тесном аквариуме.

Шатунов встал, подошёл к окну. Внизу по улице шли люди – кто-то спешил, кто-то тянул в руках пластиковые пакеты, кто-то ругался, кто-то смеялся. Ничего в их жизнях не намекало на то, что наверху, в одном из самых важных зданий города, только что прозвучала тихая угроза.

Но он понимал: игра началась. И первая карта, которую он выставил – Кирилл – была лишь случайным мальчиком, за спиной которого скрывалась структура куда более тёмная, чем он сам готов был признать.

Шатунов провёл ладонью по стеклу и снова улыбнулся – привычно, аккуратно.

Улыбка ширмы. Улыбка человека, который знает: отступать уже поздно.

16

17

Утро после спектакля началось с глухого, вязкого чувства провала. Вчерашний позор всё ещё стоял перед глазами – сцена, смех, микрофон, в который он выдавил «Паратов». Кирилл проснулся с мыслью, что лучше бы вообще не просыпался.

Телефон вибрировал без остановки: соцсети, мемы, два десятка сообщений от Никиты («братан, держись, я орал, но держись»), один – от мамы («ничего, всё пройдёт, просто не ходи больше на сцену»), и четырнадцать – из рабочих чатов администрации.

Он раскрыл первый.

Регламент обработки входящих запросов уровня 3,

потом «Памятка по учёту корреспонденции,

следом Порядок согласования решений с комитетом по ЖКХ,

а затем 34-страничный документ с названием «О внесении изменений в пункт 7.3.1 Положения о межведомственном взаимодействии».

«Это что?» – подумал Кирилл, листая PDF, где каждое слово звучало как ругательство.

Он пришёл в администрацию, как всегда, без подготовки и без завтрака. В отделе документооборота сидела сухая женщина с лицом, будто сделанным из наждачной бумаги.

– Вы Кирилл Ильич? – спросила она, не поднимая взгляда.

– Да.

– Распишитесь здесь. Здесь. Здесь. Вот тут. И вот тут тоже… Нет, не так. Переверните. Ну что вы делаете… – Она раздражённо вздохнула и забрала бумаги, словно он испортил её личное счастье. – Вам выдавали вчера памятку по документам?

– Я… ну… там много… – пробормотал Кирилл.

– Господи, – прошептала она так, чтобы он слышал. – Нас погубит не завод, нас погубят идиоты.

Кирилл сделал вид, что не расслышал.

Поток бумаг был бесконечным

Письма на подпись. Письма без подписи. Письма, требующие согласования. Письма, отправленные ему по ошибке. Груды бумаг, которые он должен «просто зарегистрировать». Объяснения по каждой запятой. Требования, что он должен поставить визу «по форме 2а», но не «по форме 2б», потому что «2б – это для входящих после 12:00 с причинным следствием».

Он спрашивал:

– Вы можете объяснить проще?

Ему отвечали:

– Мы объяснили проще.

Параллельно его отвлекал Шатунов В кабинет заглядывал то гонец, то секретарь, то курьер с запиской.

«Кирилл Ильич, возьмите на контроль». «Кирилл Ильич, ознакомьтесь срочно».

«Кирилл Ильич, это важный протокол». «Кирилл Ильич, это не имеет значения, просто держите в голове». «Кирилл Ильич, просили передать, что регламенты – это основа управления». «Кирилл Ильич, вот ещё один регламент, прочтите по возможности».

Каждый документ был длиннее предыдущего. К обеду он уже не понимал, где входящие, где исходящие, где копии, а где копии копий.

В какой-то момент он не смог найти собственную банковскую карточку мэра. Она лежала в стопке внутренних распоряжений, между «отчётом о расходах на бензин» и «сметой по ремонту тротуаров». Он понял это случайно, когда пытался стереть со стола следы от пролитого кофе.

А потом было главное – заседание Совета

Оно было назначено на 11:00. В 11:15 Кирилл ещё сидел в папке «входящие» и пытался отличить один формуляр от другого. В 11:27 позвонила секретарь Шатунова:

– Кирилл Ильич… вы скоро? Заседание началось.

– Какое? – спросил он совершенно искренне.

В трубке повисла тишина, похожая на недоумение, обиду и страх одновременно.

– Заседание Совета. С участием областных наблюдателей. Вас ждут.

Кирилл вскочил, опрокинул стул, уронил бумаги и выбежал из кабинета, не закрыв дверь.

К моменту, когда он добежал, заседание уже шло полным ходом. Он попытался тихо зайти, но дверь со скрипом распахнулась, и все головы повернулись на него.

Шатунов сидел в центре стола, идеально прямой, надменный, холодный. Его тонкие губы дёрнулись в «улыбке».

– Ах, Кирилл Ильич решил присоединиться, – произнёс он как-то особенно доброжелательно, что было опаснее любого крика.

Областной наблюдатель, мужчина в костюме цвета мокрого асфальта, склонил голову:

– У вас пунктуальность… такая же, как у руководства? Или вы – исключение?

Кирилл хотел что-то ответить, но слова не нашлись. Он сел в свободное кресло, а оно предательски заскрипело, как будто смеялось над ним.

После заседания в кулуарах депутаты обсуждали вполголоса:

– Если мэр так работает, ждите проверку…

– Может, областные и вправду вмешаются.

– Мы и так на грани.

– Это Шатунов его поставил, пусть сам теперь выкручивается.

– Да никого он не ставил, он же специально… тебя что, учить надо?

Они бросали взгляды на Кирилла – не злые, а скорее обеспокоенные, даже испуганные. Но он понимал: страх – не за него. За себя. За город. За свои кресла.

А он просто хотел дожить до конца дня.

Когда Кирилл вышел из здания Совета, воздух показался ему тяжёлым и вязким. Он впервые подумал, что должность – не шутка. И не игра.

И что Шатунов не просто его подставляет. Он его топит. Не резко, не открыто – а медленно, как в болоте, где каждое движение только ускоряет утопление.

Кирилл вдохнул поглубже. Страх становился постоянным фоном. А впереди была следующая глава – и он чувствовал, что хуже будет.

18

Следующее рабочее утро началось не с кофе, не с документов и даже не с нервного «а-а-а, где моя карточка?!». Утро началось со звонка в дверь.

Очень настойчивого