Тамерлан. Подлинная история

ГЛАВА 1. ЦЕЛИТЕЛЬ У ВРАТ СМЕРТИ.

Зима 1405 года. Отрар.

Это был Час Быка, самое глухое, самое темное время ночи, когда мир живых почти соприкасается с миром мертвых. Ледяной ветер, «ветер-дракон», с воем бился в стены древней цитадели, словно стая голодных волков, чующих близкую смерть великого вожака.

В личных покоях эмира Тимура было жарко и душно. В массивных бронзовых жаровнях тлел уголь, смешанный с сандалом и смолой, но этот густой, пряный дым не мог скрыть другой, едва уловимый, кисловатый запах – запах лихорадки и угасающей жизни. На груде соболиных мехов и персидских шелков лежал Повелитель Мира. Его огромное, привыкшее сотрясать землю, тело казалось иссохшим и чужим. Его дыхание было хриплым и редким, каждый вздох – как скрип несмазанной двери в преисподнюю.

Он был не один. В полумраке, затаив дыхание, стояли его сыновья и внуки – могучие, бородатые воины, которые сейчас выглядели, как испуганные мальчишки. Они не смели приблизиться. Они ждали.

А у самого ложа, спиной к ним, склонился главный лекарь, Джалалуддин аль-Хорезми. Его лицо, освещенное пламенем свечи, выражало глубокую скорбь и сосредоточенность. Он осторожно прикладывал влажную ткань ко лбу императора, шептал слова утешения. Но если бы кто-то мог заглянуть в его душу, он увидел бы там ледяное спокойствие хирурга, завершающего сложную, но успешную операцию.

«Пульс падает, – думал он, его пальцы лежали на тонком, нитевидном запястье Тимура. – Аритмия. Температура критическая. Агония начнется в течение часа».

Каждое его действие за последние недели было выверено. Травы, которые он давал, лишь усиливали жар, сжигая остатки сил. Кровопускание, которое он провел накануне под предлогом «удаления дурной крови», лишь отняло у стареющего тела последнюю волю к борьбе. Он, агент-«Корректор», хладнокровно и методично исполнял свою миссию.

«Еще немного, – думал он, глядя на лицо величайшего завоевателя в истории. – И мир вернется на свой истинный, предначертанный путь. Путь хаоса, войн, страданий… но именно из этого хаоса родится Ренессанс, родятся великие открытия, родится мой мир. А тот рай порядка и застоя, что хочет построить другая сторона, эта „Аномалия“… он никогда не наступит».

Он не чувствовал себя убийцей. Он чувствовал себя спасителем.

Он взял со стола последнюю чашу. В ней был отвар маковых головок – чтобы, как он сказал принцам, облегчить страдания умирающего эмира Тимура. На самом же деле, это была доза, которая должна была окончательно остановить истерзанное сердце.

Оставались считанные мгновения.

В тот самый миг, когда Джалалуддин уже подносил чашу с последней, смертельной дозой к губам императора, тяжелая, обитая медью дверь в покои с грохотом распахнулась.

На пороге, отшвырнув в стороны двух изумленных гвардейцев-хешигов2, как котят, стоял никому не известный человек. Он был высок, худ, его дорожный халат был покрыт пылью сотен дорог, а лицо – темное от ветра и солнца. Но не это заставило всех замереть. А его глаза. Спокойные, ясные и пронзительные, они, казалось, видели не роскошь покоев, а саму суть всего, что здесь происходило. Это был Фархад.

– Я принес лекарство для Повелителя, – сказал он, и его голос, не громкий, но полный несокрушимой власти, прорезал напряженную тишину. В нем звенела сталь.

Джалалуддин резко обернулся, его лицо исказилось от ярости на прерванный ритуал. И их взгляды встретились.

Это был не просто взгляд. Это был удар. Разряд молнии в душной, полной благовоний, комнате. В это одно бесконечное мгновение, в этом безмолвном поединке глаз, оба все поняли.

«Так вот ты какой, – подумал Фархад, мгновенно считывая ауру и микро-выражения противника. – Не просто завистливый лекарь. Спокоен. Пульс ровный. Зрачки не расширены. Он не боится. Он – профессионал. Он – „Корректор“. Убийца».

«Аномалия, – в мозгу Джалалуддина вспыхнуло красным. – Он здесь. Он успел. Профиль соответствует. Спокойствие, уверенность, взгляд, оценивающий не человека, а ситуацию. Это – „Реставратор“. Тот, кто пришел мне помешать».

Тайная война, длившаяся в теории столетиями, началась в эту секунду.

– Кто ты такой, чтобы врываться в покои умирающего Повелителя? – прошипел Джалалуддин, первым приходя в себя. Он сделал шаг, преграждая Фархаду путь к ложу. Его слова были обращены к придворным, но смысл их предназначался лишь одному человеку. – Кто ты такой, чтобы вмешиваться в волю Аллаха, который уже призывает душу великого эмира к себе? («Кто ты такой, чтобы мешать моей миссии?»)

– Я – лишь смиренный слуга, – так же тихо ответил Фархад, и его спокойствие было страшнее любой ярости. – Но я пришел, чтобы воля Аллаха не была искажена человеческой рукой и злым умыслом. («Я пришел, чтобы остановить тебя»).

Принцы и эмиры, стоявшие у стен, растерянно переглядывались. Они не понимали сути этого странного, полного скрытых смыслов, богословского спора. Они видели лишь одно: старый, верный, плачущий о своем господине табиб, и молодой, дерзкий чужак, который обвиняет его в злом умысле.

Тамерлан был во тьме. Его тело горело в огне лихорадки, а душа блуждала в сумрачных чертогах бреда. Он снова был на полях своих великих битв, но теперь не он был охотником, а смерть охотилась за ним.

Он видел, как из тумана его памяти поднимаются тени его великих врагов и соперников, призраки его побед и его жестокости.

Вот, в золотой клетке, сидел османский султан Баязид. Он не был мертв, он был сломлен. Его глаза, некогда метавшие молнии, теперь горели лишь бессильной, униженной ненавистью. Он не тянул к Тамерлану руки, он просто смотрел и смеялся беззвучным смехом, который говорил: «Смотри, Завоеватель Мира. Вот судьба всех, кто считает себя богом. Рано или поздно каждого ждет своя клетка».

А вот проносилась тень золотоордынского хана Тохтамыша – не убитого, а сбежавшего, предавшего. Он был как дым, как призрак предательства, который нельзя было поймать. Он кружил вокруг, и его шепот был похож на змеиное шипение: «Ты покорил царства, но ты не смог удержать верность одного человека! Твоя империя – колосс на глиняных ногах!»

А за их спинами поднималась кровавая река – тысячи безымянных индийцев, вырезанных при штурме Дели. Они не упрекали. Они просто молча тянули к нему свои костлявые руки, чтобы утащить его за собой в небытие, в ту безымянную массу, в которую он сам их и превратил.

Эти призраки – унижения, предательства и безвестной смерти – терзали его душу, шепча, что его час пробил, и что теперь он так же бессилен, как и они когда-то.

И он видел две фигуры, стоявшие у его смертного одра. Одна – знакомая, темная тень его старого табиба, Джалалуддина, которая шептала ему: «Покой, повелитель. Пришло время для покоя. Отдайся тьме». А другая фигура была незнакомой. Она сияла ровным, спокойным светом и говорила: «Борьба, повелитель. Твой путь еще не окончен. Борись».

И сквозь этот бред, сквозь вой призраков, до его слуха донесся спор. Спор этих двух голосов, но уже наяву.

С нечеловеческим усилием воли, которое когда-то позволяло ему вести в атаку армии, Тамерлан прорвался сквозь пелену бреда. Он открыл глаза.

И он увидел их. Своего старого, верного табиба Джалалуддина, от которого, как ему показалось, исходил запах тлена и бессилия. И этого нового, странного человека, от которого веяло незнакомой, почти озоновой свежестью и несокрушимой уверенностью.

Старый лев, привыкший доверять своему звериному чутью, сделал свой выбор.

– Дайте… ему… – прохрипел он, и этот хрип прозвучал в тишине покоев, как приказ.

– Но, повелитель! – шагнул вперед его внук Мухаммад-Султан. – Мы не знаем, кто он! Это может быть яд!

– Я сказал… дайте ему! – прорычал Тамерлан, и в его голосе на мгновение прорезалась былая, несокрушимая мощь.

Принц отступил. Джалалуддин, его лицо было искажено от злобы, был вынужден отойти в сторону. Фархад подошел к ложу. Он не суетился. Его движения были отточенными и спокойными, как у мастера, приступающего к любимой работе. Он достал из простого кожаного мешочка крошечный, граненый флакон из материала, похожего на хрусталь. Внутри него переливалась одна-единственная капля серебристой, светящейся жидкости.

На глазах у всего оцепеневшего двора, он вылил эту каплю в чашу с чистой водой. Вода на мгновение вспыхнула изнутри мягким, жемчужным светом, а затем снова стала прозрачной. Фархад осторожно приподнял голову императора и поднес чашу к его губам.

Тамерлан выпил. Мгновение ничего не происходило. Затем он глубоко, судорожно вздохнул, так, что его могучая грудь высоко поднялась. Еще раз. И еще. Хрип в его дыхании начал стихать. Смертельная бледность на его лице начала сменяться здоровым, землистым оттенком. На лбу, до этого сухом и горячем, выступили крупные капли пота. Лихорадка начала отступать.

В покоях стояла оглушительная тишина. Принцы и эмиры, не веря своим глазам, медленно, один за другим, опускались на колени. Они стали свидетелями чуда.

А Джалалуддин смотрел на все это, и в его глазах была не только ненависть. В них был профессиональный шок ученого, который увидел технологию, опережающую его собственную на столетия. Он понял, что столкнулся не просто с агентом. Он столкнулся с чем-то совершенно иным.

К утру Тамерлан уже сидел на подушках, его взгляд обрел ясность.

– Плова! – пророкотал он, и это было его первое осмысленное слово. – Принесите мне плова! И вина!

Эмиры и слуги радостно засуетились, готовые исполнить волю повелителя. Но Фархад, стоявший рядом, спокойно поднял руку.

– Нет, – сказал он тихо, но так, что его услышали все. Он обратился к главному повару:

– Принесите повелителю крепкий бульон из бараньей головы. Его тело еще слишком слабо для пира.

Тамерлан метнул на него яростный взгляд. Но Фархад выдержал его, не моргнув. В его глазах было не почтение, а непреклонная воля врачевателя. И старый лев, впервые за много лет, промолчал.

Первая битва за будущее была выиграна. А первая битва за здоровье императора только что началась.

ГЛАВА 2. ШЕПОТ И ВЗГЛЯДЫ

Февральское утро в Отраре было морозным и ясным. Но в покоях эмира было жарко не от лихорадки, а от кипения жизни. Тамерлан, с недовольным, но покорным видом пил из чаши жирный бульон. Он все еще злился, что этот мальчишка-лекарь запретил ему его любимый самаркандский плов, но он чувствовал, как с каждой ложкой бульона в его жилы вливается сила.

Его эмиры, еще вчера готовившиеся делить империю, теперь стояли у стен, бледные и испуганные, боясь поднять глаза. Они смотрели то на своего воскресшего повелителя, то на странного, молчаливого человека в простом халате, стоявшего у окна. На Фархада.

– Кто ты? – пророкотал Тамерлан, отодвигая чашу. Его голос был слаб, но в нем уже звенела прежняя сталь. – Ты же не табиб. Табибы умеют лишь бормотать молитвы и резать вены. Ты вернул мою душу в тело, когда она уже одной ногой стояла в мире ином. Говори правду, или я прикажу содрать с тебя кожу, спаситель ты мой или нет.

Фархад повернулся. Он спокойно встретил взгляд императора. – Я тот, кто пришел служить вашей великой судьбе, Повелитель Мира, – сказал он. – Мои знания не из тех книг, что хранятся в библиотеках этого мира. Я читаю знаки, которые другим неведомы. Ваша судьба – построить империю, какой еще не видел свет. Моя судьба – помочь вам в этом. Я пришел, потому что нить вашей жизни не должна была оборваться здесь.

Тамерлан долго, изучающе смотрел на него. Он не поверил ни единому слову о «знаках» и «судьбе». Но он увидел другое: несокрушимую уверенность и полное отсутствие страха. И он поверил в это.

– Хорошо, – сказал он. – Пока моя судьба в твоих руках, твоя жизнь – в моих. Подойди.

Фархад сделал несколько шагов и остановился у самого ложа. Тамерлан, собрав силы, протянул свою тяжелую, изувеченную в боях руку и крепко схватил Фархада за предплечье. Его хватка была еще слабой, но в ней чувствовалась сталь. Он смотрел в глаза Фархада, словно пытаясь заглянуть в его душу. Он видел в них не лесть, не страх, а лишь глубину и спокойствие. Этот человек был его ключом к будущему. А старый ключ, ржавый и фальшивый, должен был быть сломан. Немедленно. На глазах у всех.

Он отпустил руку Фархада, но не сводил с него глаз. Затем он повернул голову к страже у входа.

– Позвать Джалалуддина! – приказал эмир.

Слово императора было исполнено мгновенно. Через несколько минут в покои ввели старого табиба. Он шел между двумя гвардейцами, и ему пришлось пройти через весь зал, мимо рядов эмиров, еще вчера искавших его расположения, а теперь смотревших на него со смесью презрения и страха. Он был бледен, его руки дрожали, но спину он держал прямо. Он бросил на Фархада один-единственный взгляд, полный чистой, концентрированной ненависти.

Тамерлан долго молчал, давая этой унизительной тишине сделать свою работу. – Ты почти уморил меня своими припарками, старик, – наконец произнес он, и его голос был тихим, беззлобным, но от этого еще более оскорбительным. – Сорок лет ты был моей тенью, ты лечил мои раны. Я доверял тебе свою жизнь. А в решающий час твои знания прокисли, как вчерашнее молоко.

Он сделал паузу, взяв со столика чашу с чаем.

– А этот человек, – он кивнул на Фархада, – которого ты назвал бродягой, сделал за один час то, чего ты не смог за месяц. Он вырвал меня из лап смерти, в которые ты меня так усердно толкал.

Джалалуддин рухнул на колени. Он понял, что оправдываться бесполезно. Нужно было сеять сомнение.

– Повелитель, я делал все, что мог! – его голос дрожал, но в нем звучала фанатичная убежденность. – Мои знания были бессильны, потому что это было не от мира сего! Это было колдовство! Темная магия, против которой бессильны травы и молитвы!

– Молчать! – оборвал его Тамерлан. – Единственное колдовство, которое я здесь вижу – это твоя некомпетентность, прикрытая суеверием. Я не буду тебя казнить. Ты слишком стар, и твоя былая служба защищает твою седую голову от плахи. Но твое время прошло.

Он посмотрел на Фархада, потом снова на коленопреклоненного старика.

– Отныне Фархад – мой главный целитель и советник. А ты будешь ему прислуживать. Будешь подавать ему инструменты. Растирать для него травы. И учиться. Если, конечно, твой ум еще способен к учению.

Это было хуже смерти. Это было публичное, изощренное уничтожение. Джалалуддин склонил голову до самого ковра, скрывая лицо, искаженное беззвучным криком ярости. Он, агент из будущего, проиграл этому выскочке, этой «Аномалии». Но в его униженном, раздавленном сознании уже рождался новый, ядовитый план.

«Хорошо, – думал он, чувствуя холод каменного пола лбом. – Хорошо, повелитель. Ты хочешь, чтобы я был рядом с ним? Чтобы я учился? Я буду учиться. Я изучу его, как редкую болезнь. Я найду его слабость. Я найду трещину в его броне. Ты не смог убить его тело, хромой лев. А я убью его душу. Я уничтожу твое доверие к этому лжепророку. И ты сам, своими руками, отправишь его на костер».

Вечером, на скромном приеме в честь выздоровления, Фархад впервые почувствовал себя в настоящем змеином гнезде. Пир был нерадостным. Эмиры, сидевшие на подушках, ели молча, бросая на него косые, изучающие взгляды. Каждый из них пытался понять, кто он – святой, которому нужно поклоняться, или могущественный колдун, которого следует бояться? Его «чудо» нарушило привычный порядок вещей, и это пугало их.

Фархад ощущал на себе их взгляды, как физическое давление. Но его разум был спокоен. Он, как аналитик, сканировал зал, классифицируя придворных: вот Шейх Hyp ад-Дин, его ненависть почти осязаема; вот молодой Мухаммад-Султан, его взгляд полон восторженного обожания; а вот рассудительный Шахрух, который смотрит на него с холодным, расчетливым интересом. Но главное, его собственное внимание было приковано к тени в дальнем углу, где, исполняя приказ императора, стоял униженный Джалалуддин. Он не двигался. Он просто смотрел. И Фархад знал, что это – взгляд змеи, выжидающей момент для удара.

И в этот момент, когда все его существо было напряжено, как натянутая тетива, в зал вошли женщины, чтобы приветствовать своего воскресшего повелителя.

Среди них была она. Ширин.

Мир для Фархада исчез. Он не услышал, как смолкла музыка. Он не заметил, как эмиры почтительно встали. Он видел только ее. Она двигалась с тихой, плавной грацией, и в ней не было ни придворной жеманности, ни заискивания. Лишь спокойное, врожденное достоинство. Он смотрел на нее, и видел не просто поразительно похожее лицо. Он видел душу. Душу его погибшей Севинч. Тот же изгиб губ, та же легкая родинка у виска, тот же взгляд, полный тихой, глубокой мудрости.

И в тот же миг его накрыло видение «призрачной истории». Реальность пошла рябью, как вода. Он увидел этот же зал, но через несколько лет. Он почувствовал запах гари и запекшейся крови. Он увидел, как на этих самых коврах, где сейчас сидели эмиры, лежат их мертвые, изувеченные тела. Он увидел, как на том месте, где сейчас играл музыкант, валяется опрокинутый стол, а под ним – убитый гвардеец. Призрак гражданской войны, которую он пришел предотвратить, закричал в его душе. И в центре этого ада он увидел ее, Ширин, которую тащили за волосы солдаты победившего принца.

Его лицо побледнело, рука, державшая пиалу с чаем, дрогнула так, что несколько капель пролилось на шелковый халат.

И Джалалуддин, наблюдавший за ним из своего угла, это увидел. Он, в отличие от других, смотрел не на женщин. Он смотрел на своего врага. И он увидел эту внезапную, необъяснимую перемену. Он увидел, как лицо этого каменного истукана, этого всезнающего провидца, на мгновение стало лицом смертельно раненого человека.

Он проследил за взглядом Фархада и увидел девушку. Он не понял, почему. Он не знал ни о какой Севинч. Но ему и не нужно было знать. Он, как опытный диверсант, понял главное. У этого существа, которое казалось ему сделанным из стали и льда, есть сердце. А у всего, что имеет сердце, есть уязвимость. Точка, удар в которую может оказаться смертельным.

Старый диверсант впервые за этот ужасный день улыбнулся. Едва заметная, хищная улыбка тронула уголки его губ. Он проиграл битву за жизнь императора. Но он только что нашел оружие, с помощью которого выиграет войну за его душу.

ГЛАВА 3. ЭМИР И ЕГО ТЕНЬ

С того дня, как Тамерлан поднялся с одра болезни, мир в ставке перевернулся. Центр власти, который всегда находился там, где стоял трон императора, обрел второй, тихий полюс. Этим полюсом был Фархад.

Теперь утренние советы в главном шатре проходили иначе. Тамерлан, все еще бледный, но с вернувшейся в глаза стальной волей, выслушивал доклады своих полководцев.

– Обозы с фуражом отстают на три дня, Повелитель! – докладывал эмир, отвечающий за снабжение. – Дороги раскисли от талого снега. Авангард скоро начнет терять лошадей от голода.

– Пустое! – прорычал Шейх Hyp ад-Дин. – Пошлите мой тумен в ближайшие деревни. Мы возьмем все, что нам нужно! Наши кони не должны голодать из-за лени обозников!

Тамерлан не ответил ему. Он повернул голову к человеку, который молча стоял в тени у столба, поддерживающего купол.

– Что говорят твои знаки, Фархад?

Фархад вышел на свет. Он не смотрел на Шейха. Он спокойно подошел к карте.

– Ярость – плохой погонщик, великий эмир, – произнес он. – Она быстра, но загоняет коней до смерти. Есть путь лучше. Его палец, не колеблясь, указал на неприметную, тонкую синюю линию на карте, которую все считали пересохшим ручьем. – Эта река сейчас полноводна после таяния снегов в горах. Ее русло достаточно глубоко для ваших плоскодонных барж. Прикажите перегрузить фураж на них. Река сама доставит его в лагерь авангарда. Вы сэкономите неделю пути и не потеряете ни одного коня.

В шатре повисла тишина. Эмиры переглядывались. Никто из них и не думал использовать этот ручей для навигации.

– Откуда ты можешь это знать? – проворчал Шейх, чувствуя, как его публично унизили. Фархад спокойно подошел к карте.

– Птицы, что летают над ней, поют иначе, когда река полна воды, – не моргнув глазом, ответил Фархад.

Позже, когда другой полководец, отвечавший за разведку, докладывал о пограничных крепостях, которые преграждали путь в Китай сразу за горами Тянь-Шаня, Тамерлан снова прервал его.

– Фархад?

Фархад снова подошел к карте. На ней схематично была изображена первая линия обороны Мин – крепость Бешбалык3.

– Ваши воины храбры, – сказал он. – И они, без сомнения, возьмут эту крепость. Но они положат у ее стен не меньше тысячи своих братьев в долгой и кровавой осаде.

– Война требует жертв! – выкрикнул полководец.

– А мудрость требует избегать ненужных жертв, – парировал Фархад. – Мои источники, изучавшие пути караванов в те земли, доносят, что главный колодец в этой крепости почти пересыхает каждую зиму из-за особенности местных ледников. Их запасы воды к началу весны, когда мы туда подойдем, будут на исходе. Штурм не понадобится. Достаточно будет плотной блокады. Неделя жажды сделает то, на что у наших таранов ушли бы месяцы.

И каждый раз он оказывался прав. Баржи с фуражом приходили вовремя. А его прогнозы, основанные на данных «скрижали», а не на «знаках», оказывались безупречно точны. Эмиры и военачальники, поначалу смотревшие на него с презрением, теперь ловили каждое его слово со смесью страха и благоговения. Он не был воином. Он не был придворным. Он был чем-то иным. Он стал тенью императора, его вторым голосом, и эта тень была могущественнее многих армий.

И был лишь один человек, который смотрел на возвышение Фархада с ледяной, расчетливой ненавистью – Джалалуддин. Униженный, лишенный титулов, он был вынужден присутствовать на этих советах. Он стоял в тени, у самого входа в шатер, играя роль смиренного помощника, которому позволили слушать речи мудрейших. Он чувствовал на себе презрительные взгляды молодых эмиров и сочувствующие – старых. Каждое слово похвалы в адрес Фархада было для него ударом плети.

Но его разум не был сломлен. Он лихорадочно работал, прокручивая в голове каждое действие своего противника. Он, агент-«Корректор», оценивал другого агента. «Он не колдун, – думал Джалалуддин, наблюдая, как Фархад указывает на карту. – Колдовство – это хаос. А в его действиях – безупречная, нечеловеческая логика. Его „знаки“ – это данные. У него источник информации, превосходящий все, что есть в этой эпохе. Он видит мир иначе. Словно смотрит на него сверху. Он знает то, чего знать не может».

Он понял, что его грубая попытка убить Тамерлана была ошибкой дилетанта. Против такого противника нельзя было действовать скальпелем. Его нужно было травить медленным, психологическим ядом.

Прямая же атака против Фархада была невозможна. Тамерлан защищал своего «провидца», как дракон – сокровище. Значит, нужно было найти другую дорогу. Найти трещину в его броне. И Джалалуддин снова и снова прокручивал в памяти тот вечер на приеме. Тот миг, когда лицо Фархада, это непроницаемое лицо божества, на долю секунды стало лицом смертного. Его разум, отточенный сотнями миссий в прошлом, работал с холодной и безжалостной точностью. Он закрыл глаза, прокручивая в памяти последнюю сцену. Он отбросил эмоции и анализировал лишь факты.

«Объект: «Фархад».

Миссия Объекта: Сохранение жизни эмира Тимура, восстановление «истинной» временной линии.

Текущий статус: Миссия успешно выполнена на первом этапе. Объект интегрирован в окружение цели, обладает абсолютным доверием.

Проблема: Прямое устранение Объекта невозможно. Любая попытка навредить ему будет расценена эмиром как государственная измена.»

А затем – новая переменная.

«Событие: Визуальный контакт Объекта с женщиной (имя: Ширин, дочь эмира Худайдада).

Реакция Объекта: Резкое нарушение психоэмоционального контроля. Физиологические признаки: бледность, тремор конечностей, потеря концентрации. Реакция краткосрочная, но интенсивная.

Вывод: Объект имеет критическую уязвимость, связанную с данной женщиной. Природа уязвимости неизвестна, но ее наличие – подтвержденный факт.»

Джалалуддин открыл глаза. В них не было ни злости, ни ревности. Лишь холодный блеск хирурга, нашедшего на теле пациента точку для рокового надреза. Любовь, тоска, узнавание – для него это были лишь термины из психологического профиля, симптомы слабости, которую нужно использовать. Его миссия – смерть Тимура. И если для этого нужно будет сломать Фархада через эту женщину, он сделает это без малейших колебаний.

«Вот оно, – понял старый диверсант. – Его ахиллесова пята. Его эмоциональный якорь. Его протокольная ошибка». Это была его единственная зацепка, его единственный шанс.

Он вышел из шатра после совета, его лицо было все так же покорно и смиренно. Он затерялся в шумной толпе лагеря. Через полчаса, в неприметном переулке между шатрами торговцев, он встретился с неприметной пожилой женщиной, которая продавала лепешки. Это была Зайнаб, его давняя и самая верная осведомительница.

– Мне нужна услуга, старая подруга, – прошептал он.

– Я слушаю, табиб.

– Забудь о лепешках. У меня для тебя новая, долгая и очень тонкая работа. Ты должна попасть в свиту госпожи Ширин, дочери эмира Худайдада.

Глаза Зайнаб удивленно блеснули.

– Но как? Простая торговка…

– Ты не будешь торговкой, – перебил ее Джалалуддин. – Ты будешь благочестивой вдовой из разорившегося рода, искусной травницей и вышивальщицей. Я обеспечу тебе рекомендацию через главу женской половины их дома. Но сначала нам нужно освободить для тебя место.

Он достал из складок халата крошечный, почти незаметный пузырек.

– В свите Ширин есть молодая служанка по имени Гюльнар. Она прислуживает ей за столом. Завтра утром ты «случайно» угостишь ее лепешкой, в которую добавишь одну-единственную каплю из этого пузырька. Не бойся, это не яд. Это лишь вызовет у нее на коже безобразную, но безвредную сыпь, которая пройдет через пару месяцев. Ее немедленно отправят из лагеря. И место освободится для тебя.

Зайнаб молча кивнула, принимая пузырек. Ее лицо не дрогнуло. Она была профессионалом.

– Когда ты будешь внутри, – продолжал Джалалуддин, – не лезь в душу. Не задавай вопросов. Слушай. Я не хочу знать, о чем она шепчется со своими подругами. Мне не нужны сплетни. Мне нужно другое. Я хочу знать, что заставляет ее смеяться. Что заставляет ее плакать. Какую поэзию она любит. Какой цветок ей нравится больше всего. Ты должна узнать о ней все, чтобы стать для нее незаменимой. Стань ее воздухом. Стань ее вторыми ушами.

Он вложил в ее руку тяжелый кошель с монетами.

– Действуй.

Зайнаб молча кивнула и, не сказав ни слова, растворилась в толпе. Джалалуддин смотрел ей вслед.

Вернувшись в свою комнату, Джалалуддин сел за стол и начал составлять план. Он состоял из трех этапов.

Этап 1: Наблюдение. Собрать максимум информации. Понять природу связи между Фархадом и Ширин.

Этап 2: Провокация. Создать ситуацию, в которой Фархад будет вынужден проявить свои чувства более открыто. Идеальный вариант – мнимая угроза для Ширин, от которой ее сможет «спасти» только целитель.

Этап 3: Использование. Превратить привязанность Фархада в оружие. Скомпрометировать его в глазах эмира. Заставить его сделать выбор между миссией и женщиной. А если понадобится – устранить Ширин, чтобы нанести Фархаду психологический удар, от которого он уже не оправится.

Джалалуддин взял в руки тонкий хирургический скальпель и задумчиво повертел его в пальцах. Как врач, он знал все уязвимые точки на теле человека. Как агент, он только что нашел самую уязвимую точку в душе своего врага.

Да, он проиграл битву. Но он только что начал новую, свою войну. Он больше не будет пытаться убить Тамерлана или спорить с Фархадом. Он будет плести свою паутину вокруг единственного существа, которое, как он теперь знал, было способно ранить этого неуязвимого пришельца. Паук начал свою работу. Охота началась.

Фархад задыхался. Не от недостатка воздуха, а от его избытка. От избытка лжи, лести, скрытой ненависти и подобострастия, которыми был пропитан каждый дюйм императорского шатра. Он, человек из мира, где ценилась прямая информация, чувствовал, как его разум вязнет в этой липкой паутине придворных интриг.

Однажды днем, не выдержав, он вышел подышать морозным, чистым воздухом. Он направился в небольшой внутренний сад цитадели, тихое, заснеженное место. Снег громко скрипел под его сапогами. Голые ветви урюка и яблонь были покрыты тяжелой бахромой изморози и походили на белые кораллы, выросшие на дне замерзшего моря. Тишину нарушал лишь скрип снега да хриплое карканье одинокого ворона, сидевшего на стене.

И в этой черно-белой тишине он увидел ее. Ширин.

Закутанная в теплый, расшитый серебром плащ из белого войлока, она медленно гуляла по тропинке со своими служанками. Она была единственным ярким пятном в этом монохромном мире. Она увидела его и на мгновение остановилась. Их взгляды встретились через заснеженный сад.

Для Фархада мир снова качнулся. Он смотрел на нее, и видел не просто живое лицо, так похожее на его погибшую Севинч. Его накрыло видение «палимпсеста». Зимний сад в его сознании вдруг взорвался буйством летней зелени, что было совершенно нелогично и оттого еще страшнее. Он увидел кровь, алую и горячую, на белом снегу, которого здесь уже не было. Хриплое карканье ворона в его ушах превратилось в отчаянные крики людей. Он увидел, как у этого самого фонтана, теперь замерзшего, лежит тело одного из эмиров, которого он только что видел на совете, с торчащим из груди обломком копья. Призрак гражданской войны, которую он пришел предотвратить, закричал в его душе.

«Вот что было бы, – пронеслась в его голове мысль, холодная, как лед под его ногами. – Вот цена моей неудачи. Этот сад, эти деревья, эта тишина – все это утонуло бы в крови. И она…»

Он снова посмотрел на Ширин. Она, словно почувствовав бурю в его душе, едва заметно склонила голову в знак приветствия и продолжила свой путь.

Он смотрел ей вслед. И он видел перед собой не просто прекрасную девушку. Он видел живое воплощение хрупкого, спасенного им мира. Символ той красоты и покоя, которая будет растоптана и уничтожена, если он проиграет свою тайную войну.

Его миссия в этот миг обрела для него не стратегический, а глубоко личный, почти священный смысл. «Этого не будет, – подумал он с холодной яростью. – Пока я жив, этого мира теней не будет».

Они не сказали друг другу ни слова. Лишь долгий, молчаливый взгляд. Но этот взгляд не остался незамеченным.

Высоко над садом, в стрельчатом окне своей башни в цитадели Отрара, стоял Тамерлан. Он отошел от стола, заваленного картами, чтобы дать отдых уставшим глазам. Его раздражали и эта затянувшаяся зима, и подковерная грызня эмиров, и эта новая, непонятная война теней, которую вел его провидец. Он смотрел вниз, на заснеженный сад, ища покоя. И он увидел эту безмолвную сцену.

Он увидел, как его всемогущий, невозмутимый Эмир Знаний, этот человек, который казался сделанным из льда и звездной пыли, замер, глядя на юную девушку. Тамерлан, мастер читать души людей, видел не просто интерес. Он видел, как на долю секунды с Фархада слетела его маска бесстрастного мудреца. Он увидел в его взгляде целую вселенную – тоску, нежность и отчаянную, почти звериную решимость защищать.

Старый император усмехнулся в бороду. Его первая мысль была мыслью полководца. «Так вот оно что. Ахиллесова пята. Его враги, если они умны, тоже это увидят. Это – слабость, которую можно использовать, чтобы ударить по нему».

Но тут же пришла вторая мысль, мысль императора, который строит династию. «Нет. Это – не слабость. Это – якорь».

Он, как никто другой, знал природу людей, пришедших из ниоткуда, людей, не имеющих корней. Они верны, пока им это выгодно. Их легко перекупить. Они могут просто исчезнуть, как дым. А Фархад был именно таким – гением без прошлого, без рода, без земли. «Человек, у которого есть женщина, которую он любит, – размышлял Тамерлан, – уже не просто гость в этом мире. Он пускает корни. Человек, который хочет построить здесь свой дом, будет защищать эту империю не из долга перед повелителем, а как волк защищает свое логово и свою волчицу».

Великий прагматик, он тут же оценил и политическую выгоду. «Она – дочь Худайдада. Верного, сильного, но до сих пор нейтрального эмира. Этот брак привяжет ко мне и к Фархаду весь его могущественный род. Он даст этому человеку без корней – корни. Мои корни. В моей земле. Он навсегда станет частью нашего мира».

Мысль о возможном браке, о которой Фархад еще и не смел мечтать, в этот день впервые родилась в голове у самого Тамерлана. Она была не романтической, а холодной, как сталь, и гениальной в своем расчете. Это был идеальный способ навсегда привязать этот бесценный и опасный инструмент к своему трону.

Он смотрел, как Фархад и Ширин расходятся, так и не сказав друг другу ни слова.

– Глупые дети, – пробормотал он себе в бороду. – Ничего. Старики существуют для того, чтобы помогать детям и строить империи.

И ему понравилась эта мысль. Очень понравилась.

ГЛАВА 4. ДАР ПОЭТА

Прошло несколько дней. Фархад, с головой уйдя в работу, пытался заглушить голос сердца голосом разума. Он сидел в своем шатре, и перед ним лежали карты будущей кампании – стройные, логичные, безупречные. Но стоило ему на мгновение закрыть глаза, и он видел не их. Он видел заснеженный сад, и в нем – лицо Ширин.

Он боялся. Не врагов из будущего. Не жестокости Тамерлана. Он боялся этого чувства, которое расцветало в его душе, как ядовитый, прекрасный цветок. Он, Хранитель, оператор, чьим главным оружием был холодный расчет, терял его. Он знал, что она – его главная уязвимость. Он видел в «призрачной истории» ее страшную судьбу в огне гражданской войны, и это видение превратило его миссию из абстрактного долга в личную, отчаянную борьбу за ее жизнь. И поэтому он, как мог, пытался держаться от нее подальше.

Но у Тамерлана были другие планы.

Однажды утром, когда Фархад докладывал о готовности осадных машин, император прервал его на полуслове. – Довольно о камнях и бревнах, – сказал он, хитро прищурившись. – Поговорим о людях.

Он сидел не на троне, а в простом походном кресле у входа в свой шатер, и отсюда был виден весь кипящий жизнью лагерь.

– Эмир Худайдод, – начал он, – старый и верный воин. Его сабля остра, а сердце – прямое. Но он из тех, кто больше доверяет стали, чем знамениям. Он боится тебя, Фархад. А я не люблю, когда мои военачальники боятся моих советников. Страх порождает недоверие. А недоверие в день битвы – это предательство.

Он сделал паузу, бросив на Фархада пронзительный взгляд.

– Ты должен завоевать его доверие. Не как провидец, а как человек.

– Что я должен сделать, Повелитель?

– Ты отправишься к нему сегодня. От моего имени, – Тамерлан кивнул на великолепного белого аргамака, которого только что подвели ко входу. – Отведи ему этого скакуна. Дар за верную службу. Посиди с ним. Выпей чаю. Поговори о конях, о саблях. О том, что понятно старому волку. Успокой его. Покажи, что ты – не колдун из преисподней, а верный слуга моего трона, как и он.

Фархад молча слушал, и его сердце похолодело. Он понял все. Это был не просто приказ. Это была гениально разыгранная шахматная партия. Тамерлан, этот непревзойденный мастер интриги, решал сразу несколько задач: успокаивал своего верного, но строптивого вассала; укреплял авторитет своего нового фаворита; и, самое главное, – он снова, уже под неоспоримым предлогом, сводил его с Ширин.

Отказаться было невозможно. Это означало бы ослушаться приказа и выказать неуважение к эмиру Худайдаду. Фархад поклонился.

– Воля твоя будет исполнена, Повелитель.

Он шел к своему коню, ведя за повод белоснежного аргамака, и чувствовал себя пешкой, которую передвинула по доске рука гениального, всевидящего игрока.

Павильон эмира Худайдада был прост и строг, как и его хозяин. Вместо персидских ковров пол устилали шкуры волков и медведей, вместо изящных ваз в углах стояли стойки с идеально начищенным, но видавшим битвы оружием. Воздух пах остывшим металлом и старой кожей.

Эмир встретил Фархада у входа. Он не улыбался. Его взгляд был тяжелым, изучающим. Но когда он увидел белоснежного аргамака, которого вели под уздцы гвардейцы, его суровое лицо воина на мгновение смягчилось. Он, как истинный степняк, знал толк в конях.

– Повелитель щедр, – сказал он, проведя рукой по мощной шее скакуна. – Это – конь для царей.

Этот дар растопил первый, самый толстый слой льда. Он пригласил Фархада внутрь.

Они сидели на подушках, и их беседа была формальной и натянутой. Худайдод, как опытный полководец, вел разведку боем. Он расспрашивал Фархада о планах на кампанию, о новых осадных машинах, пытаясь понять, кто перед ним – мудрец или просто удачливый шарлатан.

– Говорят, твои машины могут метать огонь, которого боится вода, – сказал он, глядя на Фархада в упор.

– Мои машины лишь помогают воинам Повелителя быстрее доставить его гнев по адресу, великий эмир, – спокойно ответил Фархад, уходя от прямого ответа.

Он чувствовал себя не в своей тарелке. Он был на чужой, враждебной территории.

И тут в шатер, чтобы подлить им чаю, вошла Ширин.

Она двигалась бесшумно, и с ее появлением суровая, мужская атмосфера шатра словно потеплела. Ее лицо было скрыто легкой шелковой вуалью, но Фархад почувствовал ее присутствие, как тепло огня в морозную ночь. За ней, как тень, следовала ее старая служанка.

Ширин опустилась на колени, чтобы наполнить его пиалу. Когда она протянула ее ему, их пальцы на мгновение почти соприкоснулись. Для Фархада это было подобно удару молнии. Весь его самоконтроль, вся его маска невозмутимого мудреца чуть не рассыпалась в прах. Он с трудом заставил себя взять чашу, не выдав своего волнения.

Когда она, поклонившись, уже собиралась уходить, Фархад, в отчаянной попытке удержать ее хоть на мгновение, заметил на низком столике книгу в тисненом кожаном переплете.

– Простите мое любопытство, госпожа, – произнес он, и его голос, как ему показалось, прозвучал слишком громко. – Это же поэма великого Низами?

Ширин, уже собиравшаяся уходить, остановилась. Она медленно повернулась, и сквозь тонкую вуаль Фархад почувствовал ее удивленный, вопрошающий взгляд.

Эмир Худайдод тоже удивленно посмотрел на Фархада. Он, как и весь двор, видел в этом человеке либо безжалостного стратега, либо таинственного колдуна. Простой человеческий интерес к книге стихов никак не вязался с этим образом. Это было первое сомнение в его укоренившейся картине мира.

– Да, Эмир Знаний, – ответила Ширин, и в ее голосе прозвучало искреннее удивление. – Это «Хосров и Ширин». Книга моей покойной матери.

«Матери, – подумал Фархад, и его сердце на мгновение сжалось. – Значит, и она росла в тени потери».

– Она была персиянкой? – спросил он, и в его голосе прозвучала неподдельная теплота.

– Да. Из Исфахана, – ответила девушка, и ее голос тоже потеплел. Она сделала шаг обратно к столику. – Она говорила, что стихи – это лекарство для души, которое лечит то, до чего не дотянутся руки ни одного табиба.

– Она была права, – сказал Фархад. И он, глядя прямо в глаза Ширин, но обращаясь ко всем, начал читать наизусть, на чистейшем, певучем фарси, так, как читали при дворе великих шахов:

– «О мир! Прекрасен ты, но все ж непостоянен! Твой ясный лик порой обманчив и туманен…»

Ширин ахнула. Она знала эту поэму наизусть. Ее мать читала ей эти строки сотни раз. И услышать их здесь, в военном лагере, из уст этого страшного и могущественного человека, было подобно чуду. Она закончила за него, почти шепотом, как молитву:

– «…И тот, кто пьет вино из чаши бытия, тот пьет вино, в котором – капля яда».

Их взгляды снова встретились. И в этот миг между ними рухнула стена. Эмир Худайдод, смотревший на них, видел лишь, как два ценителя поэзии нашли общую тему. Но Фархад и Ширин чувствовали иное.

«Он видит не просто слова, – думала Ширин. – Он чувствует их горечь. Он знает о яде в чаше бытия. Он не такой, как они. Он не просто воин». «Она понимает, – думал Фархад. – Она понимает, что за каждым величием скрывается трагедия. Она – не просто красивая девушка. Она – душа этого мира, такая же древняя и мудрая, как эти стихи».

Это было мгновение абсолютного, почти интимного понимания. Он был не просто колдуном. Он был человеком, который знает и любит то же, что и она. Человеком, который понимает ее душу.

– В императорской библиотеке, – сказал Фархад, первым нарушив затянувшееся молчание, чтобы разорвать это почти невыносимое напряжение, – есть рукопись великого Руми, которую, говорят, не видел никто, кроме самого Повелителя. Она украшена лучшими миниатюрами гератских мастеров. Если позволите, я сочту за честь прислать ее вам.

– Это была бы великая честь для меня, – ответила она, низко склонив голову, чтобы скрыть румянец, заливший ее щеки.

Она ушла. Но атмосфера в шатре изменилась. Эмир Худайдод смотрел на Фархада уже не с подозрением, а с задумчивым, почти растерянным уважением. Этот странный человек только что нашел единственный ключ к сердцу его замкнутой, гордой дочери. И этот ключ был не из стали. Он был из слов.

Фархад ушел, и его душа пела и разрывалась от боли одновременно. Он шел по шумному, пахнущему дымом и железом лагерю, но не видел и не слышал его. Он видел лишь ее лицо. Он нашел родственную душу. В этом жестоком, примитивном, чужом для него мире он нашел человека, который понимал язык его сердца. Это было пьянящее, почти забытое чувство, эхо его прошлой жизни с Севинч.

Но тут же, следом за этой теплой волной, накатывала ледяная. Разум аналитика, разум Хранителя, безжалостно твердил ему: «Ты совершил ошибку. Ты позволил себе эмоцию. Ты создал привязанность. А привязанность – это уязвимость. Ты только что собственными руками вручил своему врагу, Джалалуддину, идеальное оружие против себя». В его сознании снова вспыхнуло видение «призрачной истории» – заснеженный сад, кровь на снегу, крики. Он понимал, что эта хрупкая, прекрасная связь – смертельная опасность и для нее, и для него.

Ширин, оставшись одна в шатре, долго смотрела на дверь, за которой он скрылся. Ее отец, эмир Худайдод, что-то ворчливо говорил о дерзости этого выскочки-провидца, но она его не слышала. Она подошла к низкому столику и осторожно, словно боясь обжечься, коснулась пальцами книги великого Низами.

Впервые за долгие годы после смерти матери она встретила человека, который говорил с ней на одном языке. Не на языке приказов, как отец. Не на языке пустых комплиментов, как придворные щеголи. Не на языке сплетен, как ее подруги. А на языке поэзии, на языке души.

Все в лагере боялись его или преклонялись перед ним, видя в нем колдуна, сверхъестественную силу. А она, в его глазах, на одно короткое мгновение, увидела нечто иное. Глубокую, застарелую, почти вселенскую печаль. Она не знала, кто он. Но она чувствовала, что его тайна – это не тайна силы, а тайна боли. И ее сердце, полное сострадания, потянулось к нему.

А в другом конце лагеря, в своей убогой палатке лекаря, Джалалуддин выслушивал доклад своей новой шпионки. Зайнаб, вернувшаяся из шатра эмира, стояла перед ним, и ее лицо было непроницаемо.

– Он говорил с ней о стихах, мой господин, – шептала старуха. – Он цитировал Низами. А потом он обещал прислать ей книгу. Рукопись Руми из сокровищницы Повелителя.

Джалалуддин удовлетворенно кивнул. «Прекрасно, – подумал он, когда Зайнаб ушла. – Просто прекрасно». Его мозг, мозг диверсанта, мгновенно начал просчитывать варианты. «Книга. Идеальный повод для встреч. Идеальный способ передать яд – не быстрый, нет, а медленный, незаметный, что накапливается в организме. Или ложное послание, которое можно будет „случайно“ перехватить. Или можно будет подменить книгу и вложить в нее свиток с „предательскими“ стихами, а потом донести об этом Тамерлану… Вариантов – десятки».

План работал. Паук сидел в центре своей паутины и наблюдал, как красивая, ничего не подозревающая бабочка летит на огонь. Он проиграл битву. Но он только что начал новую, свою войну. Он больше не будет пытаться убить Тамерлана. Он будет плести свою паутину вокруг единственного существа, которое, как он теперь знал, было способно ранить этого неуязвимого пришельца.

ГЛАВА 5. ОТРАВЛЕННЫЙ МАНУСКРИПТ

Фархад вернулся в отведенные ему покои, но сон не шел к нему. Он, человек, чей разум был тренирован выдерживать невероятные перегрузки и анализировать миллионы единиц информации, чувствовал себя растерянным и разбитым. Его ментальная броня, выкованная в будущем, дала трещину.

Он снова и снова прокручивал в голове ее образ. Ширин. Это имя отдавалось в его душе сладкой болью. Он пытался быть аналитиком. Он заставлял себя думать, как агент. «Вероятность случайного фенотипического совпадения – 0,001%. Невозможно». «Вероятность, что это ловушка, подстроенная Джалалуддином? Низкая. Он не мог знать о Севинч. Он не мог создать двойника». «Вероятность, что это непредвиденный побочный эффект темпорального перемещения? „Эхо“ личности? Возможно, но не доказано».

Логика была бессильна. Его разум, его величайшее оружие, отказывался работать, когда дело касалось ее. Оставалось лишь одно – затопляющее все доводы чувство. Чувство, что он увидел призрака.

«Держаться подальше. Игнорировать. Это единственный правильный ход», – приказал он себе. – «Она – уязвимость. Враг это видел. Любой контакт – это риск. Миссия превыше всего».

Но, приняв это холодное, логичное решение, он не почувствовал облегчения. Наоборот, его душа взвыла от этого приказа. Он провел бессонную ночь, мечась по шатру. И под утро, с первыми лучами холодного солнца, к нему пришла другая, отчаянная мысль.

«Нет. Полное игнорирование – это тоже сигнал. Сигнал страха. Джалалуддин увидит это и поймет, что попал в цель. Он начнет действовать через нее, зная, что я боюсь подойти. Я не могу отдать ему инициативу».

Он понял, что должен действовать сам. Не как влюбленный, а как стратег. Он должен был взять их зарождающиеся отношения под свой контроль. Формальный, вежливый, придворный жест – это не проявление слабости, а демонстрация силы и уверенности. Он обещал ей книгу на глазах у ее отца. Не сдержать слово – значит потерять лицо. А сдержать – значит создать официальный, понятный всем повод для контакта, который он сможет контролировать.

И с первым лучом солнца, приняв это рискованное, но, как ему казалось, единственно верное решение, Фархад отправился в императорскую библиотеку.

Это был не дворец, а огромный, темный шатер, доверху забитый сундуками и ларями. Здесь хранились сокровища иного рода – тысячи рукописей, вывезенных из разграбленных городов: Багдада, Дели, Дамаска. Воздух здесь был густым, пахнущим старой бумагой, кожей и пылью веков.

С помощью старого хранителя-евнуха Фархад нашел то, что искал. Это была не просто книга. Это была поэма Руми, переписанная лучшими каллиграфами и украшенная гениальными миниатюрами гератских мастеров. Каждая страница была произведением искусства. Фархад осторожно перелистывал их, и на его лице, впервые за долгое время, появилось выражение чистого, незамутненного удовольствия. Это был привет из его мира, из мира знаний и красоты.

Фархад, завернув бесценный манускрипт в кусок шелка, позвал к себе молодого гвардейца по имени Тахир. Он приметил его еще в первые дни – юноша был не только силен, но и отличался редкой для воина сосредоточенностью.

– Это – великая ценность, – сказал Фархад, передавая ему сверток из шелка. – Она предназначена для госпожи Ширин, дочери эмира Худайдада. Ты должен передать ее лично в руки ее служанки у входа в женские покои. Никто не должен прикасаться к свертку, кроме тебя. Ты понял?

– Будет исполнено, господин! – ответил Тахир, и его сердце забилось от гордости. Это было не просто поручение. Это была честь.

Тахир, бережно, как младенца, неся сверток двумя руками, шел по лагерю. Он миновал тихий и строгий квартал гвардейцев и вошел в шумную, хаотичную часть лагеря, где жили торговцы, ремесленники и обозная прислуга. Воздух здесь был густым от дыма сотен костров, криков погонщиков и запаха жареного шашлыка. Тахир шел, зорко оглядываясь по сторонам, готовый в любой миг отразить атаку вора или разбойника. Он был готов к прямой, честной угрозе.

Но он не был готов к театру.

В тени шатра торговца коврами за гвардейцем наблюдал Джалалуддин. Он видел, как напряжен молодой воин, как крепко он прижимает к груди сверток. «Гордый петушок, – с презрением подумал старый диверсант. – Он ждет нападения тигра, и не заметит, как его обчистит стая воробьев.» Он подал едва заметный знак.

Джалалуддин подал едва заметный знак. В тот же миг из-за угла, прямо на Тахира, с плачем выбежал мальчишка-слуга. Он «случайно» споткнулся и опрокинул на безупречный парадный халат гвардейца целый кувшин с кислым, липким кумысом. – Прости, о великий воин! Не казни! – заголосил мальчишка, цепляясь за его ноги. Гнев и досада захлестнули Тахира. Его безупречный вид был испорчен. Осмотревшись, гвардеец увидел неподалеку вывеску известной чайханы, откуда доносился дразнящий запах свежеиспеченной самсы. «Ничего страшного, – решил он. – Я потрачу пять минут, чтобы отмыть это пятно, а заодно и перекушу. Кто посмеет меня торопить?»

Он вошел в полутемную, пахнущую луком и горячим тестом, чайхану, осторожно положил драгоценный сверток на дастархан рядом с собой, заказал чаю и две горячие самсы и, попросив у чайханщика таз с водой, принялся оттирать пятно.

Джалалуддин продолжал наблюдать за объектом из тени шатра. Все шло по плану. Чайханщик был его человеком. Пока Тахир, отвернувшись, ругался на свою испорченную одежду, другой «посетитель» чайханы – неприметный торговец – поднялся из-за своего столика. Он «случайно» качнулся, проходя мимо стола Тахира, и, чтобы удержать равновесие, оперся о дастархан, на мгновение прикрыв сверток полой своего халата. Этого мгновения было достаточно, чтобы подменить настоящий манускрипт на заранее подготовленную копию.

Настоящий сверток тут же был передан через заднюю дверь мальчишке-гонцу, который со всех ног бросился к палатке Джалалуддина.

Не прошло и минуты, как как настоящий манускрипт оказался в палатке в руках Джалалуддина. «Поэзия, – подумал он, разворачивая шелк. – Прекрасный сосуд для яда.»

Старый диверсант работал быстро, но без суеты. Его движения были точными, как у хирурга. Он зажег еще одну свечу, и ее свет выхватил из полумрака ряды склянок, пучки сушеных трав и бронзовые ступки. Идеальное прикрытие для лекаря. Идеальная лаборатория для убийцы.

Он надел на руки тонкие, почти невидимые перчатки из кишок ягненка. Затем он достал из своего тайника, спрятанного в двойном дне сундука с трактатами, маленький, граненый кристалл иссиня-черного цвета. Он был холоден на ощупь, словно кусочек замерзшей ночи.

«Какая ирония, – подумал Джалалуддин, глядя на бесценную рукопись Руми, лежавшую рядом. – Они тратят годы, чтобы создать эту пеструю, бесполезную красоту. А я за несколько минут создам то, что разрушит их мир».

Он поместил кристалл в маленькую ступку из нефрита и начал медленно растирать его. Кристалл поддавался с трудом, издавая тихий, высокий звон. Вскоре он превратился в мельчайшую, переливающуюся пыль. Джалалуддин смешал ее с несколькими каплями бесцветного масла из другого флакона. Это был контактный нейротоксин из его времени. Медленный, коварный, не оставляющий следов. Он не убивал. Он медленно гасил жизненную силу.

«Они назовут это меланхолией, – размышлял он, наблюдая, как яд растворяется в масле. – Или сглазом. Придворные поэты будут слагать трагические газели о прекрасной деве, что угасла от тоски по своему возлюбленному. Ни один лекарь в этом веке не найдет и следа моего вмешательства. Это – не убийство. Это – произведение искусства».

Он взял тончайшую иглу. Он не чувствовал ни жалости, ни злости. Лишь холодное, профессиональное удовлетворение. «Она – ключ, – думал он. – Она – эмоциональный якорь, который удерживает „Аномалию“ в этой временной линии. Устранив ее, я не просто причиню ему боль. Я лишу его цели. Я сломаю его дух. Один мертвый цветок, чтобы предотвратить рост целого ядовитого сада его „идеального“ будущего. Цена приемлема».

Джалалуддин осторожно, кончиком иглы, нанес микроскопические капли ядовитого состава на уголки нескольких страниц в середине книги – тех, где были самые красивые, самые яркие миниатюры, которые, как он был уверен, девушка будет часто трогать и подолгу рассматривать. Масло мгновенно впиталось в пористую бумагу, не оставив ни запаха, ни следа.

Он снова аккуратно завернул книгу в шелк. Через десять минут подмененный сверток вернулся на свое место.

Тахир с удовольствием доел вторую самсу. Пятно почти отмылось. Он бросил на пиалу для чайханщика четыре медных пула4, взял со стола (уже подмененный и отравленный) сверток и, ничего не заподозрив, с гордым видом пошел дальше, чтобы доставить свой драгоценный и смертоносный дар по назначению.

А Джалалуддин получил от своего агента весть, что книга благополучно вернулась в руки гонца. План сработал безупречно. Паук смазал свою паутину ядом.

Зайнаб, шпионка Джалалуддина, уже ждала гонца у входа в женскую половину павильона эмира Худайдада. Она приняла из рук молодого гвардейца шелковый сверток с выражением подобострастного почтения.

– Я немедленно передам его госпоже, – сказала она, низко кланяясь. – Она будет очень рада.

Она вошла в покои Ширин. Здесь, в отличие от грубого, мужского мира военного лагеря, царили покой и уют. В жаровне тлели благовония, на низком столике стояла ваза с веточкой цветущего миндаля, а на коврах были разбросаны свитки с поэзией.

Ширин сидела у окна, глядя на суету лагеря. Она была задумчива.

– Госпожа, – тихо произнесла Зайнаб. – Вам… подарок. От Эмира Знаний.

Девушка обернулась, и ее лицо мгновенно озарила улыбка. Она увидела знакомый узор на шелке и, не скрывая нетерпения, взяла сверток. Она развернула его и ахнула от восторга. Рукопись была чудом. Ее переплет из темно-синей кожи был украшен сложнейшим золотым тиснением, а бумага была такой гладкой и белой, какой она никогда не видела.

Она провела пальцем по золотому узору на переплете, а затем, с замиранием сердца, начала осторожно перелистывать страницы. Каждая из них была произведением искусства. Искусный каллиграф вывел строки Руми, которые, казалось, не были написаны, а пели сами. А миниатюры… они сияли чистыми, глубокими красками, и в них была целая вселенная.

Ее взгляд упал на одну из страниц, и она, затаив дыхание, прочитала строки вслух. Ее голос был тихим, почти шепотом, но он наполнил комнату теплом.

– «В любви и тернии розами становятся, в любви и уксус – сладким вином…»

Она замолчала, глядя на строки, но видя перед собой его лицо. «Он, которого все боятся, как колючий терновник, – подумала она, – для меня он… как роза». И ее палец, полный этой новой, сладкой мысли, снова лег на уголок страницы, впитывая безвкусный, бесцветный яд.

Зайнаб смотрела на эту юную, сияющую от счастья девушку, и в ее старом, выжженном интригами сердце на мгновение шевельнулось что-то похожее на жалость. Она видела перед собой не объект для шпионажа, а просто ребенка, радующегося красивой игрушке. И она знала, что эта игрушка – смертельна. Но она тут же подавила в себе эту слабость. Ее верность старому табибу, спасшему ее семью, была сильнее мимолетной жалости.

– Он… он удивительный, – прошептала Ширин, обращаясь больше к себе, чем к служанке. – Он единственный, кто… Она не закончила.

– Да, госпожа, – тихо и почтительно ответила Зайнаб, глядя, как ее госпожа снова проводит пальцами по отравленной странице. – Он очень… внимательный.

Фархад стоял на холме у ставки Тамерлана и смотрел, как его гвардеец, маленький силуэт в огромном лагере, скрылся за шатрами. Его миссия была выполнена.

Он смотрел на закат. Солнце садилось за горизонт, и его последние лучи окрашивали заснеженную степь в нежно-розовые и золотые тона. Внизу раскинулся многотысячный лагерь – живой, дышащий город, полный дыма от костров и людского гомона. Этот мир, который он спас. И в центре этого мира теперь был маленький, теплый огонек – душа, которая его поняла.

Разум агента, холодный и безжалостный, кричал ему: «Ты совершил ошибку. Ты позволил себе эмоцию. Ты создал привязанность. А привязанность – это уязвимость. Ты только что собственными руками вручил своему врагу, Джалалуддину, идеальное оружие против себя».

Но другая его часть, душа Хранителя, отвечала ему: «Нет. Я не могу спасти этот мир, оставаясь для него чужим, стерильным призраком. Чтобы защитить их человечность, я должен обрести свою собственную».

Он чувствовал, что сегодня, несмотря на всю опасность, построил маленький, хрупкий мостик к душе другого человека. И впервые за долгое, мучительное время он почувствовал не только тяжесть своей миссии, но и слабую, трепетную надежду.

А в другом конце лагеря, в своей темной, убогой палатке лекаря, Джалалуддин сидел в тишине. В углу, под потолком, паук медленно плел свою паутину. Джалалуддин наблюдал за его неторопливой, методичной работой с холодным восхищением.

Перед ним на сундуке горела одна-единственная сальная свеча. Он достал из-за пояса свой острый хирургический скальпель. И на крышке старого, потрепанного сундука он медленно, с нажимом, процарапал первую черту.

«День первый, – подумал он. – Яд нанесен». Он не знал, сколько их понадобится – тридцать или сто. Его оружие было не похоже на яд скорпиона, который убивает мгновенно. Его яд был подобен печали. Он действовал медленно, капля за каплей, проникая в кровь, гася волю к жизни, превращая смех в тихую тоску, а румянец на щеках – в мертвенную бледность.

«Они не поймут, – размышлял он, глядя на царапину. – Они будут винить злой глаз, дурное предзнаменование, тоску по дому. А Фархад, их великий целитель, будет бессилен. Он будет смотреть, как его цветок медленно увядает, и вся его наука, вся его магия из будущего не смогут ему помочь. И это сломает его».

Паук в углу закончил свою работу и замер в центре, ожидая. Джалалуддин тоже был терпелив. Он был охотником. Он больше не будет гоняться за своей дичью. Он смазал свою паутину ядом и теперь будет спокойно ждать, пока прекрасная, ничего не подозревающая бабочка, трепеща от счастья, сама не умрет в его сетях.

ГЛАВА 6. ЛЕГОЧНАЯ ХВОРЬ

Зима вцепилась в степь мертвой хваткой. Великое Воинство, застрявшее в Отраре в ожидании весны, изнывало от безделья и холода. Эйфория от начала великого похода давно улеглась, сменившись серой, монотонной, изматывающей рутиной.

В шатрах эмиров и полководцев, устланных персидскими коврами, ярко горели бронзовые жаровни. Слуги разносили горячий, пряный чай, а вечера проходили в пирах, игре в шахматы и ленивых разговорах о грядущей добыче. Это был островок тепла и сытости, окруженный замерзающим морем.

За пределами этого островка, в тысячах простых солдатских палаток, царила другая реальность.

Для Джахана и его товарищей день начинался и заканчивался холодом. Пронизывающий, безжалостный степной ветер с ледяным воем проникал сквозь все щели в их грубом, прохудившемся войлоке. Солдаты, одетые в тонкие, потрепанные халаты, спали вповалку, прижавшись друг к другу, как овцы в буран, пытаясь согреться теплом собственных тел. Днем они часами стояли в карауле на стенах, и их лица превращались в обветренные, безжизненные маски.

– Еще одна такая неделя, и я сам превращусь в ледышку, – просипел друг Джахана, Рустам, пытаясь раздуть чадящий костер из сырого саксаула. Дым ел глаза, но давал лишь иллюзию тепла.

Но холод был не главным врагом. Главным врагом стала «легочная хворь».

Она приходила тихо, с простым, сухим кашлем. Затем начиналась лихорадка, бросая человека то в жар, от которого он сбрасывал с себя все одеяла, то в чудовищный озноб, от которого не спасали и три тулупа. Дыхание становилось хриплым, прерывистым, а губы синели. И через несколько дней воин, который мог выдержать удар сабли, умирал, задохнувшись в своей палатке.

В тот день Джахан видел, как из соседней палатки вынесли тело старого воина Али. Он умер ночью. Его не хоронили с почестями. Похоронная команда, состоявшая из таких же замерзших, апатичных солдат, просто завернула тело в старый ковер и унесла его за пределы лагеря, в общую, промерзшую насквозь могилу. – Уже третий из нашей сотни на этой неделе, – прошептал Рустам, глядя им вслед. – Это не хворь. Это – проклятие. Духи этой земли не хотят нас пускать в Катай.

Каждый день похоронные команды уносили десятки тел. Армия, не сделав и выстрела, несла потери, и этот тихий, невидимый враг был страшнее любой китайской армии.

В большом шатре-лазарете, самом длинном и самом холодном во всем лагере, стоял тяжелый, удушливый запах. Это была смесь запахов пота, крови, гноя и горьких отваров, которые кипели в котлах над жаровнями, наполняя воздух едким паром. Сотни воинов лежали на соломенных тюфяках, и их тихое, скорбное стенание сливалось в единый, бесконечный гул, похожий на гудение потревоженного осиного гнезда.

Джалалуддин, хоть и был унижен, оставался одним из главных врачевателей. Он метался от одного больного к другому, и его лицо, обычно непроницаемое, было серым от усталости и глухого, бессильного гнева.

– Табиб… воды… – прохрипел молодой воин, вцепившись в его халат костлявой, горячечной рукой. Джалалуддин молча дал ему чашу с отваром. Он, как врач из будущего, понимал, что происходит, с ужасающей ясностью. Холод, скученность, плохое питание – все это создало идеальную почву для бактериальной пневмонии. Он знал, что этим людям нужен не отвар из корня солодки, а простой, примитивный пенициллин, который в его времени был доступен каждому ребенку.

Но его методы – кровопускание, чтобы «выпустить дурную кровь», припарки из трав, чтобы «смягчить жар», и бесконечные молитвы – не помогали. Он видел, как могучие воины, выжившие в десятках битв, умирают от болезни, которую в его мире лечили за три дня. И он ничего не мог сделать.

«Я – врач! – думал он с яростью, переходя к следующему умирающему. – Я посвятил изучению медицины всю свою жизнь! А я стою здесь и бормочу молитвы, как невежественный мулла, потому что у меня нет нужных инструментов!»

К нему подошел молодой лекарь.

– Учитель, мы теряем их, – прошептал он с отчаянием. – Ваши отвары не помогают. Может, стоит попробовать прижигание?

– Молчи, глупец! – оборвал его Джалалуддин. – Мы делаем то, чему нас учили великие! Если воля Аллаха – забрать их, мы бессильны.

Это была маска. Маска смирения, которую он носил для этого примитивного мира. Но в душе его кипел иной, холодный расчет. «Это хорошо, – говорила одна его часть, часть диверсанта. – Пусть умирают. Армия слабеет. Моя миссия выполняется сама собой». Но другая его часть, гордость врача, уязвленного гения, страдала.

И все его бессилие, вся его ярость, вся его профессиональная униженность находили один-единственный выход. Глухую, тлеющую ненависть к Фархаду. К тому, кто одним своим появлением, одним своим «чудом» перечеркнул все его знания, весь его многолетний опыт. К тому, кто сейчас, наверняка, сидит в своем теплом, роскошном шатре, и ему нет дела до этих умирающих муравьев.

«Он может исцелить императора одним прикосновением, – думал Джалалуддин, и его зубы скрипели. – Но он не приходит сюда. Потому что ему плевать. Или… потому что он сам наслал эту хворь, чтобы ослабить армию?» Эта мысль, ядовитая и несправедливая, показалась ему спасительной. Да. Конечно. Это все он. Колдун.

Джалалуддин посмотрел на ряды умирающих. И его бессилие врача уступило место холодной решимости диверсанта. Он не мог победить эту болезнь. Но он мог ее использовать. Он мог направить гнев и страх этих людей на истинного, как он теперь считал, виновника их страданий.

Но болезнь, как и смерть, не разбирала чинов. Она, как слепая жница, шла по лагерю, и ее серп не делал различий между простым воином и знатным эмиром. Однажды вечером она нанесла удар в самое сердце «старой гвардии».

В просторном, устланном волчьими шкурами шатре Шейха Hyp ад-Дина было жарко от дыхания десятка могучих воинов и жара спора. Старый полководец собрал своих самых доверенных эмиров, чтобы обсудить грядущую кампанию. Среди этих седобородых, покрытых шрамами ветеранов, ярким пламенем горела молодость. Темур-Малик, семнадцатилетний племянник и любимец Шейха, был гордостью всего их рода. Красивый, сильный, отчаянно храбрый юноша, который уже успел заслужить уважение ветеранов. Старый Шейх, не имевший своих сыновей, видел в нем свое продолжение, свою будущую славу.

– Мы не должны ждать милости от этого колдуна Фархада! – с юношеским пылом говорил Темур-Малик, склонившись над картой. – Сила нашей армии – в стремительности! Мы должны ударить первыми, взять их пограничные крепости до того, как они опомнятся!

Шейх Hyp ад-Дин слушал его, и его суровое лицо смягчалось от гордости. «Настоящий лев, – думал он. – В нем течет кровь наших предков, а не чернила, как у этих книжников».

Внезапно, на полуслове, Темур-Малик замолчал. Его молодое, румяное лицо исказила судорога. Он согнулся пополам, и его сотряс глубокий, раздирающий грудь, сухой кашель, от которого, казалось, лопнут жилы на его шее.

– Что с тобой, мальчик? – встревоженно спросил Шейх, поднимаясь.

– Ничего… пыль… – прохрипел Темур-Малик, пытаясь выпрямиться. – Воды…

Когда ему поднесли чашу, все увидели, что его рука, еще минуту назад уверенно лежавшая на эфесе меча, сильно дрожит. На его лбу, несмотря на холод в шатре, выступили крупные капли пота, а щеки горели нездоровым, лихорадочным румянцем.

Старые эмиры, видевшие эту картину уже сотни раз за последние недели в палатках простых солдат, в ужасе переглянулись. Они смотрели на юношу, как на зачумленного. «Легочная хворь», «проклятие китайской земли», болезнь, которую они считали уделом простолюдинов, только что, на их глазах, перешагнула порог их элитного круга и вонзила свои невидимые когти в их самое дорогое сокровище.

Через два дня роскошный шатер Шейха Hyp ад-Дина превратился в склеп. Воздух был тяжелым от дыма благовоний, которыми пытались перебить запах болезни. Юный Темур-Малик горел в лихорадке. Он лежал на груде соболиных мехов, но его била неукротимая дрожь. Его дыхание было коротким, хриплым, и он уже не узнавал тех, кто склонялся над ним.

Лучшие лекари, включая самого Джалалуддина, не отходили от его постели. Но их искусство было бессильно. Они пробовали все: пускали кровь, чтобы «выпустить жар», ставили на грудь припарки из горчицы и меда, поили его десятками горьких отваров. Но болезнь, этот невидимый враг, лишь смеялась над их усилиями. Темур-Малик угасал на глазах.

Шейх Hyp ад-Дин, этот старый, страшный волк, чьего взгляда боялись даже принцы, превратился в отчаявшегося старика. Он сидел у постели племянника, и его огромное, привыкшее к доспехам тело, казалось ссохшимся и беспомощным. Он держал горячую, сухую руку юноши и смотрел на его пылающее лицо. Он видел не просто своего племянника. Он видел свое будущее. Он вспоминал, как учил этого мальчика сидеть в седле, как впервые вложил в его руку лук, как гордился, видя его первую победу в учебном бою. Вся его жизнь, вся его слава воина, казалось, была лишь прелюдией к славе этого львенка. И теперь этот львенок умирал у него на руках.

«Я брал штурмом города, – думал он с яростью и отчаянием. – Я рубил на куски тысячи врагов. А я не могу победить простую хворь. Я, который повелевает туменами, бессилен перед кашлем и жаром. Какая же цена всей моей силе?»

На третий день, на рассвете, Джалалуддин, после бессонной ночи, вышел из шатра. Он подошел к Шейху, который сидел у входа, и со скорбным, полным сочувствия лицом, положил руку ему на плечо. – О великий эмир, – произнес он. – Я использовал все знания, что оставили нам великие Ибн Сина и Ар-Рази. Мы молились всю ночь. Но злой дух, что вселился в тело юноши, сильнее наших лекарств и наших молитв. Мы сделали все, что могли. Теперь его судьба в руках Аллаха.

Эти слова были приговором. Джалалуддин, как опытный врач, знал, что до утра юноша не доживет. И он, как хитрый интриган, знал, что этими словами он не просто констатировал свое бессилие. Он подталкивал старого волка к последнему, единственному оставшемуся пути.

Шейх Hyp ад-Дин медленно поднял голову. Он посмотрел на Джалалуддина, потом на свой шатер, где умирала его надежда. А затем его взгляд устремился в другую часть лагеря, туда, где стоял высокий, одинокий шатер Эмира Знаний. Он принял решение.

Он поднялся. Его лицо было похоже на каменную маску, в которой были высечены горе и последняя, отчаянная, унизительная надежда. Он, который презирал и ненавидел Фархада, который считал его колдуном и самозванцем, который видел в нем угрозу всем старым устоям, теперь должен был идти к нему на поклон.

Он шел по лагерю, не замечая расступавшихся перед ним с сочувствием солдат. Он не видел их лиц. Он видел лишь лицо своего умирающего мальчика. И ради одного шанса на его спасение он был готов пожертвовать всем. Даже своей гордостью.