Путешествие Лао Цаня

Перевод с китайского В. Семанова

© Перевод. В. Семанов, наследники, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Лю Э и его роман «Путешествие Лао Цаня»

Начало XX века в литературе Китая было ознаменовано появлением нового жанра – «обличительного романа», как назвал его впоследствии Лу Синь. В то время Китай был полуфеодальной, полуколониальной страной, раздираемой на части империалистическими державами. Свыше трех веков царствовала в нем иноземная маньчжурская династия, насаждавшая все темное, реакционное и глубоко ненавистная сердцу каждого честного китайца. В стране господствовала насквозь прогнившая общественная система, в которой все было построено на обмане и подкупе. Народ был абсолютно бесправен; в суде царил дикий произвол, при разбирательстве дел открыто применялись средневековые пытки. Это было всего лишь пятьдесят лет тому назад – в памяти многих еще не старых людей сохранились воспоминания о том времени. Но еще более зримо и глубоко способен представить нам эту обстановку китайский «обличительный роман» – порождение и знамение своей эпохи.

Крупнейшие писатели-романисты были свидетелями того, как народ поднимался против феодального гнета. Тайнинское восстание (1850–1865), восстание факельщиков (70-е годы), восстание ихэтуаней (1900) – вот наиболее значительные события в жизни Китая конца XIX – начала XX в. Подъем народных сил оказал большое воздействие и на интеллигенцию. Реформаторское движение, а затем и возникновение революционно-демократического движения Сунь Ятсена не могли не отразиться на развитии китайской литературы и, в частности, «обличительного романа».

Создатели этого жанра: Ли Баоцзя, У Вояо, Лю Э, Цзэн Пу и другие – опирались не только на богатую литературную традицию китайской культуры вообще, но и на достижения китайского классического романа, развивавшегося уже в течение шести веков. За это время героический роман XIV–XVI вв. уступил свое первенствующее место социальному и бытовому роману XVII–XVIII столетий. Восемнадцатый век известен как блестящая пора в развитии китайского романа. Именно в это время рождаются такие замечательные произведения, как «Сон в красном тереме» Цао Сюэциня и «Неофициальная история конфуцианцев» У Цзинцзя, в которых давалась широкая картина жизни и нравов той поры, с потрясающей реалистической силой бичевались пороки феодально-монархической системы.

Несмотря на то что «обличительный роман» появляется в начале XX в., он также может быть отнесен скорее к классической, чем к новой литературе Китая. Произведения этого времени не только тесно связаны с классическими темами и формами (в частности, с сатирико-психологическим романом XVIII в.), на них заметно также и сознательное подражание классике. По-прежнему их главной темой остается разоблачение одного из паразитических классов старого Китая – чиновничества. В форме романа еще сохраняются элементы устного народного сказа (каждая глава неизменно обрывается на самом интересном месте со словами: «Если хотите знать, что случилось дальше, – послушайте, в следующий раз расскажем»), хотя эти произведения, так же как и романы XVIII в., уже не имели непосредственной связи с фольклором и создавались от начала до конца одним писателем.

«Обличительный роман» был вызван к жизни самим временем, настоятельно требовавшим беспощадной, сокрушительной критики преступлений господствующей верхушки. Китай стоял на пороге буржуазной революции 1911 г.

Разумеется, далеко не все романисты, а точнее большинство из них, проникнутое реформаторскими конституционно-монархическими иллюзиями, еще не осознали до конца, каким целям служит их творчество. Выходцы в основном из феодально-помещичьих слоев, они боялись революции, подчас даже пытались выступать против нее, но вместе с тем часто изображали современные им государственные устои с непримиримостью, остротой и поистине разрушительной силой. «Критическая и обличительная направленность „Путешествия Лао Цаня“, развитая автором в определенных пределах на протяжении всей книги, обусловила тот факт, что произведение было принято широкими читательскими массами того времени. Неслучайно, что с момента его издания и по сей день читатели продолжают любить роман», – пишет один из китайских критиков.

Лю Э (Лю Теюнь) родился 18 октября 1857 г. в культурной чиновничьей семье. С детства он проявлял незаурядные способности к литературе и математике, затем увлекся ирригацией. Интересы Лю Э отличались чрезвычайной разносторонностью. Большинство из них было вызвано к жизни патриотическими чувствами юноши: Лю Э ищет путь, на котором он сможет принести наибольшую пользу своей родине, и во имя этого порывает со многими условностями, свойственными жизненному укладу интеллигенции того времени. Он отказывается сдавать традиционные экзамены на чиновничью должность, едет в Шанхай и в течение года занимается там медицинской практикой.

Вскоре ему представилась возможность использовать свои познания и в области ирригации. В 1888 г. Хуанхэ прорвала плотины в районе Центрального Китая. Лю Э немедленно едет туда, разрабатывает план защитных мероприятий и собственными руками помогает восстанавливать укрепления и дамбы. Свыше шести лет Лю Э в различных частях долины Хуанхэ занимается предотвращением стихийных бедствий и пишет на эту тему трактат: «Семь принципов обуздания рек».

Японо-китайская война 1894–1895 гг. прервала его деятельность ирригатора. Лю Э отправился в столицу. В это время под влиянием растущего народного возмущения после поражения Китая в войне с Японией в среде китайской интеллигенции развертывается реформаторское движение. Мысль о необходимости перенимать достижения других стран все сильнее начинает волновать умы образованных китайцев. Лю Э также отдает немалую дань этому увлечению. Он разрабатывает проекты строительства железных дорог, открытия рудников, содействия торговле и т. д.

Стоит ли удивляться тому, что большинство его планов было отвергнуто реакционным маньчжурским правительством, боявшимся прогресса и не заинтересованным в развитии китайской национальной промышленности? Активность Лю Э вызывает озлобление в среде ретроградов. О нем начинают распускать клеветнические слухи, называя его изменником.

В 1900 г. один из крупных сановников маньчжурского двора – Ган Ни, впоследствии высмеянный в романе «Путешествие Лао Цаня» в образе Ган Би, – подал императору донос, в котором обвинил Лю Э в «связях с иностранцами» и требовал для него самого сурового наказания. К счастью, Лю Э находился в Шанхае, и это помогло ему избежать расправы.

Тем временем в столице вспыхнуло восстание ихэтуаней (известное в европейской литературе под названием «Боксерское»), и войска восьми иностранных держав под предлогом подавления «мятежа» вторглись в Пекин. В городе начался голод. Императорская семья бежала на запад. Лю Э, не думая об опасности, приехал в столицу и, вступив в переговоры с русскими войсками, занявшими государственные амбары, продал весь хранившийся там рис по низкой цене голодающему населению.

Этот «потрясающий по своей дерзости» поступок был впоследствии использован маньчжурской кликой, которая с каждым годом получала все более многочисленные основания ненавидеть Лю Э. Роман «Путешествие Лао Цаня», первая часть которого появилась в журналах в 1903 г., окончательно восстановил против писателя все реакционно настроенное чиновничество. Не обошлось здесь и без личных интриг: принц Дуаньфан, любитель древностей, мечтал поскорее завладеть ценной коллекцией фарфора и черепаховых щитов с гадательными надписями, которая принадлежала Лю Э. В 1908 г. Лю Э был обвинен в самовольной продаже риса из государственных зернохранилищ, арестован и сослан в далекий Синьцзян. Там он и умер 23 августа 1909 г. Реакционеры торжествовали победу, а коллекция древностей, как и следовало ожидать, почти целиком попала в руки Дуаньфана, который был генерал-губернатором Нанкина и обладал правом конфискации.

Лю Э оставил после себя довольно богатое письменное наследие: в нем имеются и работы о речном строительстве, и исследования о фарфоре и черепаховых щитах, и собрание стихов. Однако наиболее популярным его произведением до сих пор остается единственный (как это бывало со многими китайскими прозаиками прошлого) роман «Путешествие Лао Цаня», в котором отразились вся жизнь и душевные муки писателя, трудности его исканий.

В романе Лю Э китайская действительность показана глазами простого странствующего лекаря Лао Цаня, за которым стоит сам автор. Разъезжая по одной из восточных областей Китая – провинции Шаньдун, – Лао Цань становится свидетелем бесчисленных злоупотреблений, деспотизма и произвола. Он слушает рассказы угнетенных и забитых простых людей, негодует и плачет слезами горькой обиды за свой народ. Как характерно, что своеобразная и вместе с тем сходная во многих чертах обстановка в различных странах породила такие похожие по своей идее и глубоко своеобразные по внутренней сущности произведения, как «Путешествие из Петербурга в Москву» – в России, «Путешествие Ибрагим-бека» – в Персии, «Путешествие Лао Цаня» – в Китае!

В своей композиции «Путешествие Лао Цаня» несколько отступает от традиционного построения китайских классических романов, которое находит законченное и художественно совершенное выражение еще в романах «Речные заводи» (XIV в.) и «Неофициальная история чиновничества» (XVIII в.) и продолжается в большинстве «обличительных романов» начала XX века: «Нашем чиновничестве» и «Краткой истории цивилизации» Ли Баоцзя. В романе Лю Э не происходит той своеобразной цепной реакции, при которой первый герой вводит в действие второго, второй – третьего, третий – четвертого и т. д., а сам тем временем отходит на задний план. Главный герой Лао Цань проходит через произведение от начала до конца; почти все события (за исключением нескольких глав, где инициатива переходит к Шэнь Цзыпину) концентрируются вокруг него и показываются сквозь его восприятие.

Разложение провинциальной чиновничьей системы, продвижение в верхи людей черствых, жестоких, самовлюбленных – вот что больше всего угнетает Лю Э, и это находит отражение в композиции произведения. Центральное место в романе (наряду с Лао Цанем) занимают фигуры двух чиновников-деспотов: Юй Сяня и Ган Би. Они вершат свои «справедливые» дела в разных местах, возможно, даже не зная друг друга, но автор тем не менее перекидывает от одного к другому логический мостик, связывая их воедино.

Нетрудно заметить, что введение эпизодов с Юй Сянем и Ган Би составляло главную цель автора. Даже всеми предшествующими главами Лю Э как бы подготавливает к восприятию этих отрывков. Так, например, Юй Сянь непосредственно не появляется в книге ни разу. Однако рассказом хозяина постоялого двора (главы четвертая, пятая) о зверствах Юй Сяня автор заставил читателя ждать его появления. Мало того, беглое упоминание – скорее намек – о Юй Сяне мы встречаем еще раньше: в эпиграфе к третьей главе. Оно говорит нам о том, что автор еще в третьей главе заранее направляет своего героя в округ Цаочжоу, чтобы столкнуть его с жестоким чиновником или по крайней мере с людьми, которые от него пострадали.

Зловещий образ правителя этого округа, чиновника-деспота Юй Сяня, невольно воспринимается в романе как олицетворение кровавого деспотизма всей маньчжурской монархии. Добившись поста правителя и мечтая о еще более высоком назначении, он ведет рьяную борьбу с «бандитами» и не щадит при этом ни правого, ни виноватого.

Как известно, при абсолютистском цинском режиме в Китае, вплоть до революции 1911 г., правитель округа обладал всей полнотой административной власти. Он зависел не от общества, а от отдельных лиц, стоявших к тому же выше его и, точно так же как и он, не знавших запросов и нужд народа и не интересовавшихся ими. В его руках находились и судебные полномочия, и он самолично – без всяких присяжных, пренебрегая законами, – вершил расправу над неугодными ему людьми. Именно таким маленьким самодержцем, чрезвычайно характерным для Китая начала XX в., и выступает в романе Юй Сянь.

Конечно, есть у него и некоторые «индивидуальные» черты. Так, например, излюбленная мера наказания, применяемая им к осужденным, – бамбуковая клетка, в которой несчастный висел на собственной шее вплоть до смерти. Обвиняемый не смеет даже напомнить об оправдывающих обстоятельствах: на протяжении всего заседания говорит один судья. Таким образом судебный процесс превратился в издевательство.

Писатель мастерски передал атмосферу гнетущего страха, которой окружил себя Юй Сянь. Запуган не только народ, но и подвластные Юй Сяню чиновники. Тщеславный деспот и не заметил, как своей жестокостью и нетерпимостью создал среду, благоприятную для клеветников, доносчиков и льстецов.

Чиновники-подхалимы беззастенчиво льстят Юй Сяню, называя его в глаза мудрым, справедливым, гуманным.

Как уже упоминалось выше, образ Юй Сяня дается в произведении не непосредственно, а с помощью многочисленных рассказов о нем (гостей на пиру, хозяина постоялого двора, гостиничного слуги и др.). Этот метод позволил автору показать образ Юй Сяня с разных точек зрения. Нет ничего удивительного, что мнения о нем в основном сходятся, и это еще сильнее убеждает читателя в том, что Юй Сянь действительно достоин ненависти и презрения.

Иными средствами обрисована в романе фигура Ган Би: он наглый, злобный, трусливый и, конечно, не такой величественный и грозный, как Юй Сянь. Во многом такой показ был обусловлен другой художественной задачей автора: если в первом случае Лао Цань так и не имел возможности столкнуться с Юй Сянем и помешать ему вершить произвол, то теперь он активно вмешивается в судебное разбирательство, которое ведет Ган Би.

Поскольку Лао Цань имел возможность ближе столкнуться с Ган Би, узнать о нем из уст просвещенных и проницательных людей (Хуан Жэньжуй, начальник уезда Ван Цзыцзинь), то естественно, что и внутренний мир Ган Би оказался раскрытым в романе несколько глубже, чем мир Юй Сяня. Этот карьерист заранее рассчитал, что слыть честным и получать повышения выгоднее, чем брать взятки.

«Я чиновник царствующей фамилии!.. Губернатор специально послал меня сюда, чтобы я помог господину Вану в расследовании этого дела. Если бы я принял твое серебро и отпустил вас, я не только не оправдал бы доверия, возложенного на меня губернатором, но и навлек бы на себя гнев тринадцати убиенных душ!» – говорит он.

Уже из этой ханжеской реплики мы улавливаем, что Ган Би руководят не столько благородные побуждения, сколько боязнь лишиться милости начальства. О том же говорят нам дела Ган Би: его подлые попытки завлечь в судебные сети, запутать и обвинить в тягчайшем преступлении молодую женщину и ее старика-отца. И когда впоследствии мы слышим иронические намеки Хуан Жэньжуя, Бай Ци на то, что Ган Би просто выслуживается, мы оказываемся внутренне подготовленными к такому выводу.

В образе Ган Би несравненно сильнее, чем в Юй Сяне, показаны черты ханжи, демагога, который способен своим рвением довести до абсурда самую разумную идею. «Этот чумной Ган кичится своей чистотой и неподкупностью! – говорит о нем Хуан Жэньжуй. – …Я не в состоянии воздействовать на этого молодчика. Хотел было на днях доложить обо всем наверх. Но губернатор вспыльчив – прямо к нему с таким докладом идти немыслимо!» (глава шестнадцатая).

Кроме омерзительных фигур Ган Би и Юй Сяня, писатель выводит и другие типы чиновников: Шэнь Дун-цзао, Хуан Жэньжуя, начальника уезда Ван Цзыцзиня, инспектора Бай Ци и других. Автор наделяет их честностью, умом, гуманностью, тем поучительнее проследить, какое влияние оказывает на них разлагающаяся чиновничья система.

Шэнь Дунцзао не решается установить гуманное правление в своем округе (боится, что это уменьшит его доходы и помешает расплатиться с долгами).

Хуан Жэньжуй, несмотря на свои способности, поднимается по служебной лестнице только благодаря протекции. Согласившись на благородное дело – спасение девушки из увеселительного заведения, – он боится признаться в своем честном поступке, так как это может повлиять на его карьеру.

Ван Цзыцзинь знает, что Ган Би только своим иезуитством и демагогией заставил обвиняемых признаться в несуществующем преступлении, и все-таки безропотно молчит.

Характерной для всех этих людей (кстати, их образы автор также слабо индивидуализирует, и это позволяет легко говорить о них в совокупности) является тяга к добру: в романе, в частности, это проявляется в их симпатиях к Лао Цаню. Именно в сравнении с Лао Цанем, который для автора остается воплощением простого, естественного, не испорченного жизнью человека, особенно ясно становится, как искалечены действительностью Хуан Жэньжуй, Шэнь Дунцзао и другие. Несмотря на то что Лю Э в соответствии со своими утопическими иллюзиями «гуманного правления» заставляет их в конце концов принимать планы Лао Цаня, читатель не верит в это. Он уже успел понять, что названные чиновники слишком слабы и не способны бороться с установленными порядками. «Конечно, странствующий лекарь не спасет мир! – отвечал Лао Цань, когда Шэнь Дунцзао упрекал его в отшельничестве. – Но разве, став чиновником, человек может чем-нибудь помочь людям?»

Роман Лю Э составил новый этап в изображении китайского чиновничества, как по сравнению с произведением У Цзинцзы «Неофициальная история чиновничества», так и по сравнению с «Нашим чиновничеством» Ли Баоцзя, написанным почти одновременно с романом Лю Э. Писатель обратился к изображению глубинных и невидимых процессов, рождаемых бюрократической системой, – процессов отупения и нравственного очерствения человека, а иногда и превращения его в жестокого сатрапа. «Все предыдущие романы вскрывали лишь преступления и жестокость продажных чиновников, а „Путешествие Лао Цаня“ кладет начало разоблачению низостей чиновников „справедливых“[1]. Продажные чиновники ненавистны всем, и все хорошо знают это. Но „чистые“ чиновники особенно омерзительны, и тем не менее многие этого не понимают. Мне кажется, взяточники сами знают о своих пороках и не осмеливаются открыто отрицать их, а „справедливые“ чиновники считают, что они бескорыстны, что им ничего не надо, а в действительности они всесильны. Только что отвергнув мелкую подачку, они по пустяковому поводу убивают людей, а представится повод внушительнее – продают страну. Сколько подобного я видел собственными глазами!» – пишет Лю Э в предисловии к шестнадцатой главе одного из изданий романа.

Это признание автора недаром сочувственно цитирует Лу Синь в своей «Краткой истории китайской прозы» – так как оно чрезвычайно лаконично и вместе с тем остро отразило то новое, что внес роман в художественную критику существовавших порядков. Нетрудно заметить, что при подобной постановке вопроса основная тяжесть вины перемещалась с отдельных (хотя и весьма многочисленных) продажных и бесчестных чиновников, бравших взятки, на всю общественную систему в целом.

Лю Э не мог не видеть, что в народе зреет недовольство существующими порядками, которое приведет к изменению действительности:

Устами своего идеального героя Хуан Лунцзы автор предсказывает, что «через пять лет поднимется буря, а через десять мир будет уже совсем непохож на нынешний». Говоря об этом, Лю Э имеет в виду отнюдь не реформы «гуманных правителей», а революцию, зреющую в китайском обществе: движение Сунь Ятсена и народное восстание ихэтуаней. В романе Лю Э, хотя и в фантастическом, искаженном виде, тем не менее отражены как подъем революции, так и популярность, которой пользуются революционеры среди народных масс.

Лю Э отнюдь не сторонник революционеров; не понимая патриотической сущности их побуждений, он изображает революционеров корыстолюбивыми людьми, думающими только о своем благе. Таким выступает, например, «незнакомец», которого видят на погибающем корабле Лао Цань и его друзья (глава первая, сон Лао Цаня). Мимолетное сочувствие к геройству этого человека (со стороны Вэнь Чжанбо) тут же сменяется разочарованием. Заблуждения писателя не нуждаются в оправданиях: напротив, мы должны подойти к ним объективно, для того чтобы знать, где мы имеем дело с правдивым изображением жизни, а где с искажением фактов. Хотя в первой главе нет прямых указаний на то, кем является этот «неизвестный», действия его говорят сами за себя даже в превратном истолковании автора: он призывает массы к восстанию, чего никак не мог сделать реформатор, открыто ведет пропаганду своих бунтарских идей среди народа.

Лю Э не удовлетворен старыми общественными устоями. Он даже готов радоваться тому, что пришли революционеры, которые сметут весь старый хлам и расчистят дорогу чему-то новому.

«Разве вы не видите, что нынешняя мораль, законы, чувства напоминают этого самозванца, сидящего на троне в Уцзиго? Только после того как силой революционеров будет уничтожен этот самозванец, настоящего царя можно будет извлечь из восьмиугольного стеклянного колодца. Когда же вновь возникнут подлинная мораль, законы, чувства – в Поднебесной наступит мир!» – говорит Хуан Лунцзы.

Таким образом, именно из двойственного отношения к существующей действительности у Лю Э рождается идея неизбежности и необходимости появления революционеров, которая в тогдашних условиях, конечно, не могла не сыграть известную положительную роль. Эта идея является закономерным продолжением философской концепции книги Лю Э.

Нельзя не отметить, что в романе «Путешествие Лао Цаня» интеллектуальная жизнь человека – философские и религиозные споры, наблюдение природы, слушание музыки – занимает чрезвычайно большое место. И это придает роману Лю Э особую прелесть, яркий национальный колорит, так как раскрывает перед читателем те сферы китайской жизни, которые были мало нам известны.

Философские взгляды Лю Э имеют важное значение для понимания его книги, поэтому мы остановимся на них несколько подробнее.

Несмотря на ограниченность мировоззрения, Лю Э был для своего времени передовым и широко образованным человеком. Его реформаторские взгляды родились из попыток глубокого философского осмысления жизни. Лю Э прекрасно знал древнюю философию: конфуцианство, даосизм, буддизм. Но ни одно из этих философско-религиозных течений его до конца не удовлетворяло. В девятой главе он устами того же Хуан Лунцзы сравнивает господствующие в Китае религии с тремя мелочными лавками, в которых торгуют одними и теми же товарами.

Мысли Лю Э о необходимости изменения действительности, как и у многих писателей и философов того времени (утопическое учение Кан Ювэя, диалектика Тань Сытуна), по-прежнему были облечены в старую форму: в конфуцианскую или буддийскую оболочку. Критика господствующей идеологии того времени – конфуцианства – была в эпоху Лю Э настолько затруднена, что ему приходилось прибегать к авторитету древности, который всегда стоял в Китае очень высоко. Подобно Кан Ювэю, он как бы стремился разложить схоластическое учение изнутри, его же средствами, обильно цитируя в романе самого Конфуция и его единомышленников и противопоставляя их выводы конфуцианцам сунской эпохи (XII – XIII вв.) Чжу Си и другим, от которых вело начало официальное философское течение периода маньчжурской династии.

Впрочем, философские взгляды Лю Э играют по-настоящему важную роль лишь в тех местах, где его герои ведут ученые споры и с их помощью делают выводы о существующей действительности. Во всех остальных случаях главным остается непосредственное наблюдение писателя над жизнью, которое и позволило ему создать обобщающие картины чиновничьей системы, богатства и бедности, положения народа.

Выразителем этих несравненно более важных, хотя и не составляющих целостной философской концепции, воззрений становится центральный герой романа – Лао Цань.

Выше мы уже говорили о том, к каким глубоким по своей социальной и обобщающей силе выводам о сущности чиновничества приходит в романе Лю Э на примере Юй Сяня, Ган Би, Шэнь Дунцзао, Хуан Жэньжуя. Но не менее важно подчеркнуть и то, что огромное большинство этих мыслей высказано в романе устами бродячего лекаря Лао Цаня и находится в полном соответствии как с его общественным положением, так и с его индивидуальными человеческими качествами.

Существенной заслугой Лю Э нужно считать то, что в качестве главного героя для своего произведения он решился выбрать простого человека, которому чужда правящая система.

Лао Цаня можно назвать идеальным персонажем, но это не мешает ему быть, в отличие от многих других идеальных образов, чрезвычайно жизненным и простым. Он наделен такими смелостью и прямотой, какими не обладает ни один из героев романа. Общаясь с чиновниками (Шэнь Дунцзао), он в глаза высказывает свое мнение о них. Он пишет на стене стихи, обличающие жестокость Юй Сяня, хотя знает, что за это можно жестоко поплатиться, бесстрашно идет в судебный зал, чтобы положить конец злоупотреблениям Ган Би.

Лао Цань обладает незаурядным умом: он начитан и образован, «умеет глубоко проникать в людские сердца». О последнем качестве мы узнаем, разумеется, не столько из восторженных высказываний его доброжелателей (Шэнь Дунцзао, губернатора), сколько из самих жизненных ситуаций, в которые попадает Лао Цань. Его простота, искренность располагают к нему людей самого различного общественного положения (от губернатора до хозяина постоялого двора) и легко вызывают их на откровенность с ним. Именно поэтому образ Лао Цаня помог автору так широко показать жизнь.

Сама профессия лекаря, которую избрал Лао Цань, отказавшись от мысли о чиновничьей карьере и славе, свидетельствует о его любви к людям, желании облегчить хотя бы их физические страдания.

Вместе с тем Лао Цань выступает в романе не только как лекарь и обличитель злоупотреблений чиновничества, но и как ирригатор: именно мечты об обуздании Хуанхэ, веками приносившей столько мучений трудовому народу, приводят его к губернатору. Аллегорическое изображение попыток Лао Цаня помочь китайским земледельцам содержится и в эпизоде с лечением болезни богача Хуана (под богачом Хуаном здесь подразумевается Хуанхэ).

В мыслях Лао Цаня об активном обуздании великой реки нашли непосредственное отражение жизненный опыт самого писателя, его гуманистические идеалы.

Утопическая, но в высшей степени благородная по своей субъективной направленности идея «гуманного правления», исповедуемая писателем, также находит воплощение в образе главного героя. Лао Цань горячо переживает бедственное положение народа, томящегося под игом жестоких чиновников, и плачет над его горем. С большой выразительностью написан эпизод, в котором Лао Цань, наблюдая замерзающих птиц, сравнивает их судьбу с участью населения округа Цаочжоу:

«„Ведь они только сейчас голодают и мерзнут. Придет весна, они снова оживут и забудут про все свои горести и печали. А что делать народу округа Цаочжоу, который несчастен вот уже много лет? Что делать ему, когда о нем пуще отца с матерью пекутся жестокие чиновники, способные одним движением схватить своих „детей“, объявить их грабителями, сгноить их в ужасных клетках, запугать до того, что те не смеют произнести ни слова? Разве простые люди, над которыми, кроме голода и холода, тяготеет еще и этот гнетущий страх, не страдают больше, чем эти безвинные птицы?!“ Слезы против воли полились из глаз Лао Цаня, и, словно в ответ ему, вороны каркнули несколько раз подряд. Казалось, они хотели выразить свое превосходство над крестьянами округа Цаочжоу и сказать ему, что у них по крайней мере есть свобода собственной мысли. Лао Цань подумал об этом, и его охватило жгучее чувство гнева, волосы поднялись и уперлись в шапку. Он готов был тут же, на месте, убить Юй Сяня: только одно это могло утолить его ярость…»

В этом отрывке нетрудно уловить и элементы прогрессивного мировоззрения автора: неслучайно Лю Э использует в нем некоторые новые термины («свобода собственной мысли»), которые невозможно найти в китайских произведениях до начала XX в. – периода распространения буржуазных западных и китайских просветительских идей.

Отметим попутно, что язык романа «Путешествие Лао Цаня» способствует выявлению конкретно-исторического содержания эпохи, раскрытию профессионального и общественного положения персонажа, но в меньшей мере он служит передаче индивидуального человеческого характера. Эта черта является общей для обличительных произведений начала XX в.

Стиль романистов той поры представляет собой своеобразную переходную ступень от языка классических романов к новой литературе. Иными словами, это был самый передовой литературный стиль до Лу Синя, сознательно противопоставленный мертвому языку поэзии и изящной прозы, хотя и скованный в известной степени влиянием классической традиции. Естественно, когда изысканные литературные обороты, лаконичные, непонятные на слух цитаты из древних сочинений появляются у Лю Э в речи чиновников: именно так они, по-видимому, и говорили в жизни. В качестве примера можно привести отрывок из речи Хуан Жэньжуя (глава двенадцатая): «Сегодня, как говорится, каждый из нас „на чужбине встретил старого друга“»… Своеобразие этого стиля на русский язык передать почти невозможно, так как здесь не меняется даже структура мысли, а просто употреблены архаичные слова. Но порою (далеко не всегда это вызвано художественной необходимостью) классический стиль появляется в речи автора: в обрисовке пейзажа, при попытках передать человеческую психологию и даже в описаниях действий (например, неоднократно встречающийся архаический оборот «да ну дао» — «в гневе закричал», глава шестнадцатая).

Иногда «классицизмы» проникают у Лю Э и в язык персонажей из простонародья. Однако это уже не является закономерностью. Для Лю Э как раз в большей степени, чем для других романистов начала XX в., характерна правдивая передача народной речи: без излишнего стремления сгладить, стилизовать ее, но и без увлечения ее «экзотикой», вульгаризмами и диалектизмами.

Внимание к языку простых людей отражает более глубокую закономерность в творчестве Лю Э: его сочувствие и почтительное отношение к народу вообще.

Чрезвычайно важно отметить, что писатель и его герой Лао Цань не только скорбят о страданиях китайского народа, но и верят в его творческие силы, ум и талантливость. Неслучайно в книге Лю Э много места уделяется отражению интеллектуальной жизни китайцев, о которой мы уже говорили вскользь, – любви к музыке, поэзии, живописи, книгам, природе. В качестве примера расскажем о том впечатлении, которое произвело на Лао Цаня пение Ван Сяоюй.

Лао Цань, который так недоверчиво отнесся вначале к известию о том, что будет выступать Белая красавица – девушка из простой семьи, – оказывается совершенно очарованным, покоренным не только ее пением, но и талантом ее менее известных собратьев по ремеслу (Черной красавицы, рябого музыканта). В описании этого эпизода Лю Э обнаруживает незаурядное художественное мастерство. Он находит новые и с каждым разом все более свежие и сильные краски при обрисовке сначала рябого музыканта, затем Черной красавицы и, наконец, Белой. О подобном чрезвычайно сложном для художника методе хочется сказать словами самого Лю Э:

«Временами казалось, что вот он – предел совершенства, в этом вся песня, но каждое изменение несло с собой что-то новое, своеобразное и неожиданное».

При создании образа Черной красавицы писатель концентрирует внимание на всем ее внешнем облике: овальном личике, фигурке, скромной, но красивой одежде. Переходя же к изображению Белой красавицы, он как бы отметает в сторону все эти второстепенные признаки, говорит о них только вскользь и рисует главным образом ее глаза:

«Глаза ее были прозрачны, словно осенние воды, они горели, как звезды, как драгоценные жемчужины, и напоминали черные бусинки на сверкающем белом фоне. Она быстро взглянула вокруг – и даже люди, сидевшие в самых дальних углах, вдруг почувствовали: „Ван Сяоюй увидела меня!“ А о тех, кто сидел близко, нечего и говорить. От этого взгляда во всем переполненном саду стало так тихо, что даже птицы не посмели нарушить эту тишину, – намного тише, чем во время выхода императора! Если бы в этот момент на землю упала иголка, все бы услышали это».

Однако самые лучшие художественные средства Лю Э оставляет для песни, которую исполняет Белая красавица. Ее описание ведется писателем с огромным чувством и душевным подъемом.

С неистощимой китайской мудростью мы встречаемся также и в эпизоде путешествия Цзыпина в горы.

Величественные картины китайской природы (оз. Даминху, морской берег возле беседки Пынлайгэ, ледоход на р. Хуанхэ) также играют немалую роль в идейной и художественной концепции автора.

«Путешествие Лао Цаня» принадлежит к числу тех произведений, которые активно пробуждают у читателя любовь к китайской природе, к китайской народной культуре и тем самым еще больше укрепляют в народе здоровые патриотические чувства.

В своем «Путешествии» Лю Э сумел прийти к некоторым новым приемам в обрисовке пейзажа по сравнению со знаменитым классическим романом XVIII в. – «Сном в красном тереме» Цао Сюэциня (1722–1763). Если в романе XVIII в. для описания окружающей обстановки и внешности персонажа еще весьма широко использовались устоявшиеся выражения, заимствованные из лирической и пейзажной поэзии, которая обладала более длительной традицией, чем роман (например, красота женщины «способна поразить рыбу в воде, а дикого гуся в небе; затмить луну и устыдить цветы»), то в романе «Путешествие Лао Цаня» индивидуальная, выполненная специально для данного случая картина природы начинает занимать уже основное место и почти полностью вытесняет стихотворный штамп. Правда, введение пейзажных картин в романе еще не всегда логически обусловлено: просто автор заставляет своего героя время от времени прогуливаться и любоваться красивым пейзажем. Не всегда они оказываются связанными и с чувствами и настроениями персонажа; этот недостаток совершенно исчезает только в творчестве большого художника, положившего начало новой китайской литературе, – Лу Синя. Однако для романа Лю Э этот недостаток не является всеобъемлющим. В большинстве случаев природа у него дается через восприятие тонкого и вдумчивого наблюдателя – Лао Цаня – и рождает у главного героя определенные чувства (вспомним, как от созерцания ледохода на Хуанхэ Лао Цань приходит к мысли о бедственном положении народа Цаочжоу). Естественно, что подобный прием одновременно оказывает и обратное действие: обогащает образ центрального героя, делает его более лиричным, задушевным.

Чрезвычайно показательным и характерным является отношение Лао Цаня к женщине. Здесь его чистота, внутреннее благородство проявляются в полной мере. Хуан Жэньжую не удается сделать Цуйхуань его сожительницей. Дело кончается тем, что Лао Цань, так и не согласившись на «изъявление благодарности» со стороны девушки, принимает все меры к тому, чтобы выкупить ее из публичного дома, а затем окончательно закрепляет ее положение в обществе, женившись на ней[2].

Автор ясно показывает, что спасти проститутку из публичного дома, вывести ее из презренного состояния и приравнять к женщинам «порядочного» круга означало бросить вызов обществу.

Образы сестер Цуйхуа и Цуйхуань, проданных родителями в публичный дом, нужны автору не только для того, чтобы еще ярче оттенить образ главного героя. На их основе писатель вновь, вслед за романами XIX в. «Удивительные приключения в зеркале» («Цветы в зеркале». – Ред.) и «Цветы на море», ставит давно наболевшую проблему положения женщины в полуфеодальном Китае.

Трагедия «сестер» – в особенности младшей, наивной и милой шестнадцатилетней девочки Цуйхуань, – трогает читателя. Их образы полны обаяния – внешней прелести, ума, теплоты, девичьей гордости.

В конце своего произведения Лю Э в соответствии со своей утопической концепцией стремится привести все враждующие силы к миру (жестокий чиновник Ган Би оказывается посрамленным с помощью вмешательства сверху со стороны губернатора Чжуана). Роман завершает картина любовной идиллии (Лао Цань женится на Цуйхуань, а Хуан Жэньжуй на Цуйхуа).

«Обличительный роман» начала XX в. (и в его числе «Путешествие Лао Цаня») составил важный переходный этап в развитии китайской литературы. Знакомство с ним помогает понять, какой огромный революционный сдвиг (как в идейном, так и в художественном отношении) был произведен родоначальником новой китайской литературы Лу Синем. Достаточно сравнить с «обличительным романом» первые же произведения Лу Синя: «Записки сумасшедшего» (1918), «Кун Ицзи» и др., которые содержат в себе уничтожающую критику общества в сочетании с тонким и острым анализом психологии обреченного или протестующего человека. Читатель заметит в них не только непримиримо революционное отношение автора к описываемым событиям, но и качественно иное использование пейзажа, пристальное внимание к деталям (например, бобы с анисом в рассказе «Кун Ицзи»), которые у Лу Синя так часто помогают создавать неповторимый в своей индивидуальности образ. Глубоко осознать новаторство Лу Синя и всей современной китайской литературы невозможно без знания обличительной прозы начала XX в.

Вместе с тем «обличительный роман», правдиво отразивший начало коренных изменений в жизни Китая, явился закономерным продолжением традиций XVIII столетия – золотого века китайского романа – и с этой точки зрения представляет для нас самостоятельную художественную ценность.

В. И. Семанов

Глава первая. О том, как земляные плотины не сдерживали воду и год за годом происходили стихийные бедствия и как ветер нагонял волны и повсюду таилась опасность

Рассказывают, что в провинции Шаньдун, в округе Дэнчжоу, за восточными воротами была большая гора, именовавшаяся Пынлайшань[3]. На горе стояла беседка под названием Пынлайгэ. Эта беседка была построена с необыкновенным мастерством: легкие разрисованные балки летели, как облака, жемчужные занавеси ниспадали, словно капли дождя. На западе был виден город, из тысячи труб поднимался дым, на востоке – волны безбрежного моря, вздымающиеся на тысячи ли[4]. Именитые люди города часто вечерком, захватив с собой чарки и вино, отправлялись в беседку и проводили там ночь, готовясь на следующее утро в предрассветной мгле встречать на море восход солнца. Это постепенно вошло в привычку.

Но об этом мы пока говорить не будем.

Рассказывают еще, что в тот год в провинции Шаньдун появился заезжий гость по имени Лао Цань. Настоящая фамилия этого человека была Те, а имя состояло всего из одного иероглифа – Ин. Прозвище «Цань» он взял себе потому, что любил историю о монахе Лань Цане[5], который жарил сладкий картофель. Полностью это прозвище звучало «Бу Цань»[6], но, так как заезжий гость был человеком весьма приятным, все почтительно называли его Лао Цанем[7]. Так эти два иероглифа – Лао и Цань – стали его вторым именем.

Лет ему было всего тридцать с небольшим. Он происходил с юга, из-за реки Янцзы. В свое время он немного изучал классические книги. Но в сочинениях по восьми разделам[8] оказался не слишком искусным. Поэтому в учебе он не преуспел и никакой степени не получил. В преподаватели брать его никто не захотел, а заняться торговлей в таком возрасте было уже поздно, и он остался не у дел. Когда-то отец его тоже был чиновником третьего или четвертого ранга, но и его сгубила непрактичность. Не умея брать взятки, он промаялся в нужде двадцать лет и в конце концов возвратился домой, продав свой халат, чтобы заплатить за дорогу. Подумайте, могли ли у него остаться хоть какие-нибудь средства, чтобы помочь сыну?

Отец не обучил Лао Цаня никакому ремеслу, которое могло бы его прокормить, он ничем не сумел заняться, и естественно, что слова «голод» и «холод» вскоре стали ему хорошо знакомы. Но как раз в то самое время, когда положение казалось почти безвыходным (всезнающее небо никогда не обходит человека!), в его родные места пришел один даос[9]. Этот человек бродил с колокольчиком и заявлял, что он учился у магов и умеет лечить все болезни. Люди приглашали его к себе, и он действительно вылечивал больных. Лао Цань стал умолять даоса, чтобы тот сделался его учителем, овладел несколькими заговорами и с тех пор, тоже звеня колокольчиком, ходил по больным и тем кормился. Так, в скитаниях, прошло двадцать лет.

В этом году, как раз незадолго до того, как Лао Цань пришел в провинцию Шаньдун, в древнюю область Цяньчэн, один из местных богачей – Хуан, по имени Жуйхэ, – уже в который раз заболел какой-то странной болезнью. Все тело его покрылось язвами. Каждый год ему удавалось залечить часть из них, но на следующий год в другом месте появлялись новые язвы. Прошло много лет, но никто не мог вылечить его. Каждое лето болезнь возобновлялась и проходила лишь к празднику Осеннего равноденствия.

Весной, как только Лао Цань пришел в Цяньчэн, управляющий богача Хуана спросил его, есть ли способ излечить человека от этого недуга.

– Есть! – отвечал Лао Цань. – Но только вряд ли вы меня послушаетесь. В этом году я пока применю малое искусство – попробую собственный метод. А если хотите, чтобы болезнь больше не повторялась, то и этого нетрудно добиться: нужно только испытать способ древних людей. Как известно, лечить все болезни научили нас Шэньнун и Хуанди; и только от этого недуга противоядие было изобретено великим Юем[10]. После Танской династии один Ван Цзин[11] умел его применять, а после него никто уже не знал этого способа. Считайте, что вам невероятно повезло. Я, презренный, тоже кое-что смыслю в этом!

Так богач Хуан оставил Лао Цаня жить у себя в доме в качестве лекаря. И вы только подумайте! В тот год у больного хотя и возникло небольшое нагноение, но ни одной язвы так и не появилось. Вся семья Хуана пребывала в великой радости.

Праздник Осеннего равноденствия прошел, и опасность окончательно миновала. Все были до крайности удивлены и обрадованы тем, что у богача Хуана не появилось больше язв – этого не бывало уже в течение десяти с лишним лет. Тотчас же позвали труппу актеров, которые целых три дня играли в знак благодарности духам. Потом в западном цветнике был сооружен искусственный холм с хризантемами, и начались веселые пиршества.

Пообедав и изрядно выпив, Лао Цань почувствовал во всем теле некоторую усталость. Он тотчас отправился к себе в комнату и прилег на широкую тахту отдохнуть, но не успел он закрыть глаза, как вдруг с улицы вошли двое. Одного из них звали Вэнь Чжанбо, другого – Дэ Хуэйшен[12]. Оба они были хорошими друзьями Лао Цаня.

– Лао Цань! – разом воскликнули они. – Такой прекрасный день, а ты почему-то сидишь дома?!

Лао Цань поспешно поднялся и пригласил их сесть.

– Я устал от беспрерывных двухнедельных пиршеств. Они мне невыносимо надоели!

– Мы хотим отправиться в округ Дэнчжоу полюбоваться видом из беседки Пынлайгэ и вот зашли пригласить тебя. Коляска для тебя уже нанята. Собирайся поскорее, и тронемся в путь!

Вещей у Лао Цаня было не так уж много: несколько томиков древних книг, три-четыре научных прибора – и все. Собраться проще простого. Через минуту он уже влезал в коляску. Недолго друзей обдувал ветер и мочила роса, вскоре они достигли Дэнчжоу. Разыскали под горой две комнаты, сдававшиеся гостям, и расположились там, наслаждаясь необыкновенным пейзажем морского города и неожиданно возникающими волшебными миражами.

На другой день Лао Цань сказал своим друзьям:

– Говорят, что здесь необычайно красив восход солнца. Давайте не будем сегодня ложиться спать и посмотрим. Каково ваше мнение?

– Когда у старшего брата возникают высокие стремления, младшие братья всегда следуют ему! – ответили те.

Стояла осень, и, хотя наступила пора, когда день равен ночи, на заре и во время захода солнца сырой воздух долго еще отражал его лучи, и поэтому казалось, что ночь короче дня. Друзья достали две бутылки вина и закуску, которую привезли с собой. Они долго пили вино и, беседуя по душам, не заметили, как восток постепенно начал светлеть и наконец засиял ярким светом. Но на самом деле до восхода было еще далеко: это даль озарялась невидимыми солнечными лучами.

Они снова стали беседовать.

– Теперь уже скоро! – промолвил Дэ Хуэйшэн. – Почему бы нам не подняться наверх, в беседку, и не подождать там?

– Вы слышите, как свистит и свирепо воет ветер? – возразил Вэнь Чжанбо. – Наверху слишком открытое место, боюсь, что мы замерзнем. Ведь там не так тепло, как в этой комнате. Уж если подниматься, то надо одеться как следует!

Все так и сделали и, захватив с собой подзорные трубы и коврики, стали подниматься по винтовой лестнице. Пройдя в беседку, они сели за стол, стоявший у окна, и устремили взгляд на восток. В море пенились волны, похожие на высокие белые горы. Кругом расстилался безбрежный простор. На северо-востоке в синеющей дымке темнели крошечные точки островов. Самым ближайшим из них был остров Чаншаньдао – «Длинные горы», а еще дальше раскинулись острова Дачжудао – «Большие бамбуки» и Дахэй-дао – «Черный остров». Ветер, врываясь в беседку, ревел так, что все кругом дрожало. Казалось, будто беседка раскачивается под его напором. На небе громоздились облака, и видно было, как с севера идет огромная туча, она, казалось, хотела придавить облака и теснила их все дальше и дальше на восток, а они, наступая друг на друга, с поразительной быстротой меняли свою форму и окраску. Через некоторое время облака стали багровыми.

– Судя по всему, брат Цань, сегодня нам не видать восхода! – воскликнул Дэ Хуэйшэн.

– Даже если нам не удастся увидеть восход, мы можем считать, что пришли сюда не напрасно! – ответил Лао Цань.

В этот момент Вэнь Чжанбо, пристально смотревший в подзорную трубу, вдруг воскликнул:

– Смотрите! На востоке какая-то черная точка! Она колышется вслед за волнами – то появится, то снова скроется. Это, наверное, судно!

Дэ Хуэйшэн и Лао Цань взяли подзорные трубы и тоже стали наблюдать за точкой. Они долгое время всматривались вдаль, и наконец один из них подтвердил:

– Да, да! Посмотрите! Там, на горизонте, действительно какая-то черная линия. Это наверняка корабль!

Но «корабль» уже скрылся из глаз. Дэ Хуэйшэн стал наблюдать за тем местом, где появился предмет. Все ждали, затаив дыхание.

Вдруг Дэ Хуэйшэн громко закричал:

– Эй! Смотрите! Там, среди огромных волн, парусное судно! Ему грозит смертельная опасность!

– Где? Где? – воскликнули его друзья.

– Смотрите прямо на северо-восток! Вон те белоснежные буруны – это ведь остров Длинные Горы? Они постепенно приближаются к нему!

Его друзья взглянули в подзорную трубу и заахали:

– Ай-я! Ай-я! В самом деле, оно в страшной опасности! Хорошо еще, что до берега не больше двадцати-тридцати ли, можно причалить!..

Прошло около часа, и судно подошло совсем близко. Все трое с замиранием сердца внимательно наблюдали за ним. Оказалось, что судно длиной около двадцати трех – двадцати четырех чжанов[13], – это был довольно крупный корабль. Капитан стоял на мостике, под мостиком четыре человека с трудом поворачивали штурвал. На шести мачтах висели старые, заплатанные паруса, и только на двух паруса имели сравнительно новый вид. Очевидно, это был восьмимачтовый бриг. Груз, который вез корабль, был, вероятно, очень тяжел, и друзья решили, что в трюме ценные товары. Людей, сидевших на палубе, – мужчин и женщин – они даже не пытались сосчитать. На судне не было ни навеса, ни чего-либо подобного, где можно было бы укрыться от ветра и солнца. Своим жалким видом люди на палубе походили на пассажиров третьего класса в поезде Пекин – Тяньцзинь. В лицо им бил холодный северный ветер, на одежде застывала белая пена от хлещущих волн. Они промокли насквозь и, изнемогая от голода и страха, дрожали, видимо, потеряв всякую надежду на спасение. Под каждым из восьми парусов стояло по два человека, травивших шкоты. На носу и на корме толпились люди, по одежде походившие на матросов. В правом борту уже зияла огромная выбоина размером около трех чжанов, и волны сквозь нее обрушивались на корабль. В том же борту виднелась еще одна трещина длиной примерно в чжан, через нее тоже просачивалась вода. Вообще в бортах не было ни одного места без вмятин и пробоин. Между тем восемь матросов, управлявших парусами, добросовестно травили шкоты. Все они были заняты только своими парусами и нисколько не пытались согласовывать свои действия, точно каждый из них плыл на отдельной лодке. Остальная команда сновала среди мужчин и женщин, едущих на корабле, и трудно было разобрать, что они там делали.

Наконец друзьям удалось рассмотреть их в подзорную трубу: матросы грабили пассажиров, отбирали у них припасы, сдирали одежду.

– Ах, негодяи! – не удержавшись, в ярости вскричал Вэнь Чжанбо, который отчетливо разглядел все это. – Вы только посмотрите: корабль того и гляди пойдет ко дну, а они и не думают, как бы поскорее добраться до берега, и вместо этого тиранят честных людей! Ух, я бы им сейчас!..

– Не надо сердиться, брат Вэнь! – вмешался Дэ Хуэйшэн. – Судно от нас всего в семи-восьми ли. Подождем, пока оно пристанет к берегу, и постараемся утихомирить их.

Как раз в этот момент они увидели, что на корабле убили нескольких человек и выбросили их тела за борт. На судне повернули руль, и оно снова стало удаляться в открытое море, на восток.

Вэнь Чжанбо в ярости затопал ногами:

– Стольким невинным людям суждено погибнуть от рук нескольких кормчих! Какая несправедливость! – Он помолчал немного и снова продолжал: – У подножия нашей горы есть рыбачьи лодки. Почему бы нам не взять одну и не поплыть к ним? Мы могли бы убить этих рулевых и заменить их другими! Тем самым мы спасли бы жизнь всем этим людям! Подумайте, какое благородное дело мы можем свершить, сколько радости оно нам принесет!

– Да, такой поступок принес бы нам моральное удовлетворение! – ответил Дэ Хуэйшэн. – Но вряд ли он уместен и увенчается успехом! Как вы считаете, брат Цань?

Лао Цань засмеялся:

– Брат Вэнь! В этом плане есть свой смысл, не знаю только, сколько полков ты хочешь взять с собой, чтобы отправиться туда?!

– Зачем шутить, брат Цань? – гневно ответил Вэнь Чжанбо. – Речь идет о человеческой жизни, каждая минута дорога, и наш долг немедленно отправиться на судно! Где вы найдете полки, которые бы пошли за вами?

– Но на корабле не меньше двухсот человек команды! – ответил Лао Цань. – Отправиться туда втроем – значит пойти на верную смерть, не имея к тому же никакой уверенности в успехе. Как ваше просвещенное мнение?

Вэнь Чжанбо задумался: довод был веским.

– Что же, по-вашему, мы должны делать? Смотреть сложа руки на то, как они убивают людей?

– По-моему, кормчие совершенно не виноваты, – ответил Лао Цань. – Паника на корабле началась по двум причинам. Во-первых, потому что они, привыкшие к тихой жизни, очутились в Великом океане. Когда ветер дует ровно, а волны небольшие, кормчие могут блеснуть своим искусством. Но стоит им попасть в шторм, как сегодня, и они тотчас задрожат от страха. Вторая причина кроется в том, что они не запаслись компасом. При ясной погоде они плывут по старинке, ориентируясь по Солнцу, Луне и звездам, и тогда почти не сбиваются с курса. Это называется «полагаться на милость неба». А чуть испортится погода, тучи скроют Солнце или Луну и звезды, и им уже не на что ориентироваться. Возможно, что они делают все, что в их силах, но, не зная, где север, юг, запад и восток, все больше уклоняются от курса. Теперь насчет предложенного плана. Надо последовать совету Вэнь Чжанбо и на рыбачьей лодке попытаться догнать корабль. Мы, безусловно, сможем это сделать: ведь корабль тяжел, а наша лодка будет легкой. Дадим им компас. Они определят точное направление и смогут двигаться. Потом надо будет научить капитана, как управлять при спокойной и при ветреной погоде. Если они послушаются нас, то им сразу же удастся пристать к берегу!

– Лао Цань совершенно прав, – воскликнул Дэ Хуэйшэн. – Мы должны немедленно это сделать, так как судно действительно в опасности!

Сказав это, все трое тотчас же покинули беседку, приказали слугам присмотреть за вещами, а сами, совершенно безоружные, взяв с собой самый точный компас, астролябию и еще несколько навигационных приборов, спустились с горы.

У подножия был причал, куда обычно приставали рыбачьи шхуны. Они выбрали легкую лодку, подняли парус и вихрем полетели вдогонку. К счастью, в тот день дул северный ветер, а это как нельзя более благоприятствовало им.

Очень быстро друзья очутились невдалеке от большого корабля, продолжая, однако, следить за ним в подзорную трубу. Наконец расстояние между лодкой и судном сократилось до десяти с лишним чжанов, уже слышны были голоса людей, находившихся на палубе. И кто бы мог подумать! На корабле, кроме матросов, обыскивавших народ, они увидели еще одного человека, который произносил речь. До них донеслись слова:

– Мало того что вы выложили свои кровные деньги за право ехать на этом корабле! Сам корабль тоже был сделан руками ваших отцов и дедов! А сейчас несколько кормчих довели его до такого состояния! Вся ваша жизнь – и старых и малых – вложена в этот корабль. Неужели мы будем безропотно ждать смерти и не найдем пути спасения? Жалкие, достойные смерти рабы!

Все молчали, подавленные его упреками. Вдруг из толпы выступило несколько человек.

– Господин! – заговорили они. – Ты сейчас сказал то, что мы давно лелеяли в душе, но не смели выразить. Ты разбудил нас! Нам стыдно, мы глубоко переживаем свой позор! Но научи же нас, что делать?!

Тогда человек сказал:

– Вы знаете, что мы живем сейчас в мире, где без денег и шагу не ступить! Если каждый из вас пожертвует на общее благо по нескольку монет, то мы покажем вам свое мужество! Мы будем биться не на жизнь, а на смерть и завоюем для вас желанную свободу на тысячи поколений! Ну что, согласны?..

Все разом захлопали в ладоши и оживились.

Услышав все это, Вэнь Чжанбо сказал друзьям: