Мы были почти счастливы

– Поцелуй меня, – попросила она с доверчивостью маленького ребенка, и голос ее звучал чуть громче шелеста прошлогодних листьев. Двор, где мы стояли, был наполнен ранней весной. В лужах плавали окурки. Стены вокруг нас уходили вверх, почти касаясь неба цвета грязного снега. Она стояла, опустив вниз руки, в тонких пальцах обреченно роняла пепел тающая сигарета.

– Нет, Света, – ответил я ей, глядя сверху вниз на крашеную ярко-рыжую макушку. – Я знаю, чем это закончится.

– Извини, если я смутила тебя, – отвела она влажный взгляд и медленно двинулась обратно к двери студии, где я уже год занимался у нее живописью. В лохматом полупальтишке ее фигура казалась совсем маленькой.

Ей было тридцать четыре, и она в девятнадцать лет приехала в Питер с Урала. Мне – сорок три, и я родился в Петербурге. Итак, начнем с начала.

К своим сорока трем я имел за спиной четыре написанных книги, семнадцатилетнего сына, разваливающийся брак и левосторонний инсульт. Весь этот багаж стоит пояснить по отдельности. Инсульт, страшный, геморрагический, свалился на меня в достаточно юном для инсульта возрасте. Мне исполнилось тридцать два. В то несчастное, позорное для меня время я сильно пил. Не просто лихо выпивал, изображая из себя подгулявшего гусара, нет. Я пил серьезно и целенаправленно, уничтожая свою жизнь, мне казалось, что я делал это от несбывшихся надежд, на деле это была обыкновенная, знакомая каждому наркологу зависимость. Как-то, проснувшись ранним утром, я не нашел примитивного опохмела – больше обращаться было не к кому. Зная эту мою беду, соседи не давали мне денег. Я нервничал. Меня трясло, и я курил на лестнице одну сигарету за другой. Какая-то по счету оказалась роковой для одного из сосудов головного мозга. Он лопнул, как камера в перекачанном мяче. Этого я не помню. Первое воспоминание после – реанимация, где над моей головой врач произнес такую фразу: «Допился до инсульта». «Вот, – подумал я, – теперь ты прошел и это». Потом были нелепые, но очень четкие оранжевые сны и паралич правой половины тела. Рука скрючилась, как сухая ветка. Нога за несколько дней сделалась тонкой и неуправляемой. Из угла рта тонкой, липкой ниточкой текла слюна. На моем теле не было никакой одежды, кроме памперсов, застегивающихся на шершавые липучки по бокам. Подробности, мне кажется, можно опустить. Первое время мне виделось, что будущее не состоится. Вернее, оно состояло для меня из завтрака, обеда, ужина, пахнущих отчаянием, и снотворного укола на ночь в ужасающей больнице, больше похожей на барак, с хамскими пергидролевыми санитарками, одна из которых с видом барыни, жалующей шубу, достала для меня где-то ходунки. Раму с четырьмя ногами для инвалидов с повреждением двигательного аппарата. Она не учла одного – того, что я не мог держаться за раму обеими руками. Не желая казаться обреченным, я спустил ноги с кровати, кое-как схватился за ходунки и тут же с грохотом оказался на полу, едва перенеся тяжесть тела на неустойчивую раму. Эту картину мне уже, наверное, не забыть никогда. Я, метр девяносто три ростом, лежу на полу больницы в одном подгузнике.

А после я понял, что время лечит даже тех, кто этому сопротивляется. Моя надежда на то, что все функции сломанного тела восстановятся, таяла с каждым днем. И вместе с тем крепла надежда на то, что люди вполне могут жить и с такими увечьями. В конце февраля, во время санаторного лечения, где я закрутил трогательный и безобидный роман с санитаркой, рука уже не скрючивалась, как раньше, и ходил я по снегу, густо лежащему возле корпуса, похудевший и растроганный маленькой влюбленностью, с определенной уверенностью. На Восьмое марта я подарил санитарке фрукт помело из санаторной лавки. Это было самым небезобидным поступком в наших с ней отношениях.

Вернувшись домой в середине марта, я, протрезвевший, снова бросился в литературу, хотя слово «бросился» здесь звучит несколько преувеличенно. Как броситься в лужу. У меня было пять-шесть скверных рассказов, из которых один напечатали даже в толстом журнале. Это был аванс, выданный мне мэтром на литературной конференции, куда меня занесло лет в тридцать. Тогда мне казалось, что деньги и слава много ближе, чем смерть. Как жестоко я ошибался! Уже потом, когда литература стала для меня делом каждодневным и серьезным, стало понятно, что и деньги, и славу на литературе делают единицы, а вот смерть… Ну понятно.

Вернувшись домой в середине марта, я принялся дописывать свой первый осмысленный рассказ под названием «Живое и мертвое». Он состоял из двух частей, первую из которых – «Живое» – я писал до инсульта. После инсульта я дописывал «Мертвое». Жизнь зачастую занимательней литературы.

Рождение сына сделало меня лучше. Я вдруг стал понимать, что мой эгоизм распространялся и на него. Я хотел, чтобы сын был первым в учебе, спорте и даже в бестолковых детских играх. От этого своего, личного эгоцентризма как будто бы становилось меньше. Так и случилось, но об этом позже. Однажды мы с ним, еще совсем крошечным, неуверенно выговаривающим многие слова, поехали на трамвае в местный Дом культуры. Когда-то, еще в моей юности, в фойе этого учреждения был огромный вольер с желтыми, зелеными и синими волнистыми попугаями. Трепеща крыльями, попугаи перелетали с одной искусственной ветки на другую, при этом во всем фойе стоял веселый щебет. Я надеялся на то, что птички так и живут на своем месте, и хотел показать их сыну. Когда я открыл тяжелую дверь Дома культуры, нас встретила холодная тишина пустых помещений. Мы вошли внутрь. Никаких попугаев, конечно, не было. Я даже не смог определить место, где находился вольер.

– Нет попугаев, – извинительно сообщил я сыну.

– Нет попугаев, – повторил он с той же растерянной интонацией и развел руками.

Подкатило.

Так я понял, что я не только ответственен за сына, я понял, что я его люблю.

Разваливался брак. Как будто с каждым годом домик, выстроенный на берегу океана, понемногу подмывала вода и он достиг того состояния, когда вот-вот может рухнуть в морскую пучину. Последней каплей стал секс. А точнее, его отсутствие.

– Поцелуй меня, – попросила она с доверчивостью маленького ребенка.

Не знаю, с чего все началось. Все шаталось, как трухлявое дерево на ветру. Океан лизал ступени хрупкой лачужки.

Я все больше пропадал в студии, куда пошел скорее для самоутверждения, чем от желания научиться рисовать. Попробуйте-ка заново выучиться живописи левой рукой, когда едва умели делать это правой. Я всегда любил вызовы – после инсульта я бросил курить и записался в спортивный зал.

За год занятий в студию приходили заниматься и заканчивали курс множество разных людей. Некоторые из них становились друзьями. Да что там – скорее подругами. Курсы живописи пользовались особой популярностью у женского пола. Я чувствовал там себя как рыба в воде.

С моей инвалидностью и крошечной пенсией я приобрел самое важное – свободное время. И тратил его так, как мне заблагорассудится. Работал я на дому. Расписывал военную миниатюру на заказ, выучившись этому тоже с нуля и тоже под предлогом вызова самому себе.

Короче, студия стала моим вторым домом. Я все реже смотрел в глаза жене.

Не знаю, с чего и когда все началось. На праздновании Нового года в студии, когда мы со Светкой вдвоем, немного пьяненькие, ходили за вином? А потом я продолжил празднование в караоке-баре, в компании ужасно глупой, но офигительной красавицы, при этом все время с теплом думая о Светке.

Или когда я выходил со Светкой, чтобы она покурила, в начале марта? На ней был надет свитер с длинным рукавом, и один из рукавов, левый, задрался, обнажив Светкино ломкое запястье. Там, на тыльной стороне запястья, там, где голубыми ручейками протекают вены, я увидел грубый шрам, перерубающий ручейки. Я поймал ее руку, потом зубами подтянул свитер на своей левой руке. Шрам-близнец перерубал и мои вены. Времена юношеского максимализма и максимальной дури в голове одновременно. И еще: я знал ту, у которой был третий точно такой же шрам-близнец. Точно такой же! Обладательницей шрама-тройняшки была моя самая первая, самая-самая трагическая любовь, после которой мне было уже ничего не страшно.

Позже, уже в середине марта, когда я за неимением лучшего варианта поехал праздновать выход книги «Капибару любят все» к ней в студию? Празднично нагрузившись по дороге пивом, я припер на нашу низенькую кухню с коротконогими обеденными столами и мячом-пуфом три бутылки шампанского? Потом мы со Светкой бегали за водкой и ели винегрет из одной тарелки, а потом я упал на капот такси, которое вызвала мне она. Не знаю. Но что-то настаивалось между нами, непонятное, как брага, поставленная на томатной пасте.

Она и понравилась-то мне не сразу. Разве что на круглом лице с узким подбородком обитали невероятно живые, быстро меняющие выражение зеленые глаза – еще минуту назад они смотрели с глубокой печалью куда-то вдаль (непременный антураж этого выражения глаз – сигарета у рта), и вот уже от них расходятся морщинки смеха, и глаза приобретают задорный блеск. Особый, чистый блеск глаза приобретали с приемом алкоголя. Этот чистый блеск мне потом пришлось видеть слишком часто, и он перестал вызывать у меня умиление.

Вся ее остальная фигурка – анорексичная фигурка худенького, тоненького подростка. Из женского – большая грудь, будто бы слепленная Создателем для другой, более крупной женщины. Достоинства фигуры я понял позже, а тогда, в студии, в брюках, замасленных краской, в непонятном балахоне, мне было скорее жаль того, что для такого лица не нашлось более знакомых глазу, женственных форм. Особенно меня смущало отсутствие таза – в брюках это как-то особенно бросалось в глаза. Через полгода нашего знакомства, когда я узнал, что у Светки есть муж, я даже удивился, наивно полагая, что с таким узким тазом женщина обречена на одиночество.

Преподавала она здорово. Так здорово, что спустя два месяца посещения школы я стал посещать только ее занятия, благо посещение было свободным. Сначала мы даже немного стеснялись друг друга. Пройдя неудобство, побросав кисти в растворитель, вели долгие беседы о живописи на кухне, уничтожая дармовой кофе. Она неплохо разбиралась в стихах, зная наизусть что-то из Бродского. С ней было интересно, как ни с кем другим. А после Нового года началось вот что: она появлялась в студии к одиннадцати пятнадцати, давя ровными зубками мятную резинку, и за запахом мяты легко читался запах свежего перегара. Я недоуменно молчал, тем не менее замечая, что резинка и запах сопровождают каждое ее появление.

Как-то мы сидели на кухне вдвоем, и я мягко спросил ее об этом. С моим алкогольным опытом я знал, что это звоночек и это серьезно. Она высокомерно огрызнулась: «Я что, должна отчитываться?» Я улыбнулся ей в ответ. Светка смягчилась: «Пахнет?»

Пахло. Каждый раз. Мне было ее жаль.

В моем доме тоже было несладко. Если мы с женой встречались глазами – тут же отводили их, словно ожегшись. Жена не задавала вопросов так, будто ответы мои ее не интересовали. Секс между нами, и так дышавший на ладан, пропал совсем. Я стал забывать о том, как выглядит ее тело без ежевечерней пижамы.

Лечь в постель в пижаме, отвернуться и ждать, что мое желание, которое должно было возникнуть непонятно откуда, пробудит нашу общую страсть, – теперь ей хотелось, чтобы было только так. Я честно пытался с ней говорить. В припадке злости вынес на помойку все ни разу не надеванное белье, что я покупал ей последнее время. Я стал скрытен и придирчив.

Довершая неурядицы, настоящим несчастьем стала фатальная болезнь нашей не старой еще собаки. Жена называла Феню домовенком. Домовенок породы чихуа медленно, очень медленно приближался к гибели, хотя тогда еще лекарства и уколы поддерживали в нем вполне полноценную жизнь. У меня останавливалось сердце, когда я думал о том, что должно случится с Феней в скором времени. Впоследствии все так и случилось – если болезнь домовенка совпала с началом наших с женой конфликтов, то смерть – с полным распадом семьи.

Только психически уравновешенный сын спокойно готовился к выпускным экзаменам. Отношения родителей – это отношения только родителей, так мы его научили, и он усвоил урок на «отлично».

От этого ужаса я бежал в студию. Пока еще не к Светке, нет, и к другим преподавателям, Светка работала два раза в неделю. Скоро я буду ходить только к ней.

К тому же стал понемногу выпивать, прячась в водке от неконтролируемого мною хаоса. Это, понятное дело, тоже не укрепляло наших с женой отношений. А пока на дворе был март – мы со Светкой стали делиться личным.

Она накидывала на худенькие плечи бесформенный пуховик, и мы выходили курить. Точнее, выходила она – я просто стоял рядом. Светка прикуривала сигарету, глубоко затягивалась со звуком «с-с-с-с» и, выдохнув, говорила:

– Ты мне рассказывал про свою жену. У меня же то же самое. Меня, Серёжа, муж не хочет.

– Это как? – честно недоумевал я, топчась у входа в студию в мартовской луже.

– Он говорит, что мое тело его совершенно не возбуждает.

Она снова затягивалась, смотрела куда-то вдаль, и глаза ее были теми самыми, что я полюбил сразу и сильно, – глубокими и печальными.

– И как вы живете? – допытывался я, чувствуя внутри подлую радость от такого ее несчастья.

– Я уже смирилась, что я для него не женщина. Мы друзья.

Тогда еще даже такого факта мне было не понять. Потом же я узнал о том, что это были цветочки. Васильки небольшого размера.

– Понятно, – врал я.

– Вот так вот, – помедлив, отвечала она и снова делала «с-с-с-с».

Мою «Капибару…», которую я ей, конечно, подарил, она, по ее признанию, проглотила за три дня. Пришла на работу, принеся на губах пахнущую перегаром, загадочную улыбку.

На обложке стоял комментарий: «Под обложкой – Генри Миллер с русской хтонью». И если с Генри Миллером я бы поспорил, то вот «русской хтони» там было хоть отбавляй! И слово «хтонь» сразу стало нашим со Светкой словом!

«Капибара…» писалась кровью. Герой в романе был моим двойником, разве чуть более холодным. Герой уходил из семьи и ехал с молоденькой проституткой на Север, где пытался обрести временное счастье. Книга заканчивалась групповым сексом – ничего такого, даже в описании этого я попытался держать себя в общепринятых нравственных рамках. Но! Герой предает свою проститутку, и Светкины васильки небольшого размера вдруг, удобренные книгой, стали немного распускаться.

Она курила, нервничая, я это заметил. Потом спросила, стараясь не смотреть на меня:

– У тебя в книге последняя сцена – это все мужчины такие?

Вопрос был неловок, задан топорно, у нее бы хватило ума сформулировать его как-то иначе, но между нами до сих пор было расстояние, пусть оно и сократилось даже не до вытянутой руки, а до того, что мне стоило нагнуться, и я мог бы дотронуться губами до ее щеки.

– Нет, – ответил я, логично ожидая следующего вопроса.

Светка помялась, выпустила дым.

– Когда у нас с мужем был секс, – и продолжила смело, словно сделав важный шаг в пропасть между нами, – он мне всегда шептал, что хочет посмотреть, как меня трахают несколько человек.

Сказав это, она заняла рот сигаретой и нервно ожидала моей реакции.

– Это чудовищно.

Васильки понемногу расцветали, но были еще васильками.

– А мне это противно слушать.

– Неудивительно! – Теперь топтался на краю пропасти я, понимая, что еще чуть-чуть – и расстояния между нами не останется.

– Как же ты с ним живешь?

– Он мой самый близкий друг!

Хорош друг, нечего сказать. В моем окружении друзья вели себя иначе.

Как-то она пришла в студию, и на лице ее была написана очевидная тревога. Я долго допытывался, в чем дело, пока Светка не произнесла:

– У меня первый муж умер.

Нынешний муж, понятное дело, был вторым.

– Держись, – коротко ответил я.

На большее тогда я не имел права.

– Поцелуй меня.

Это было в апреле, сразу после моего дня рождения. За полдня до этого, с утра, когда она открыла дверь своими ключами, мы вошли в ставший родным полуподвал. Как и всегда, в нос ударил химический запах уайт-спирита и – сладковатый – непросохшего масла. И еще третий, ставший постоянным, который доносился от Светы.

Мне уже было ее не просто жаль, как любого человека, мне стало жаль ее как женщину, а жалость к женщине во мне очень похожа на жалость к ребенку.

Светка была хмурая, тяжело похмельная, сидела на кухне, держа кружку с кофе обеими руками. На тонких белых пальчиках с обрезанными ногтями виднелись следы засохшей краски.

– Я читала рецензии на твою «Капибару…», – сдержанно поделилась она. От постоянного курева у нее всегда был очень хриплый голос. – По-моему, чушь.

Той весной редакция подала мою книгу на крупную премию, и в интернете то и дело появлялись рецензии на мое детище. На одну из них мой приятель отреагировал так: «По-моему, когда этот критик пишет – он пьет». «Мне кажется, что он пьет даже тогда, когда не пишет», – отреагировал я.

– Ты думаешь, чушь? – Приятно, когда тебе говорят, будто ругань в твой адрес несостоятельна.

– Конечно. – Светка поежилась, поставила кружку на стол, вынула из кармана пачку сигарет. – Такое впечатление, что критики читают начало и конец.

Отчасти это было правдой, я немного знал эту кухню.

До окончания курсов мне оставалась финальная работа. Конечно, научиться живописи за год практически невозможно, так же невозможно, как сделаться, например, врачом или музыкантом, но у меня появились определенные навыки, с которыми жизнь в прямом смысле обрела новые краски. Финальной работой был натюрморт: лампа, ваза с засохшими цветами, мобильный телефон, пара женских серег и кухонный нож, никак не вязавшийся с прочими предметами. Создавалось ощущение того, что на картине сейчас произойдет что-то нехорошее. Среди кухонной утвари нож был бы просто ножом для нарезания овощей или фруктов. В ноже рядом с мобильным телефоном было много зловещего. Идею подсказала, конечно, Светка.

Работа была выполнена на треть. Мне она нравилась.

Светка сидела, нахохлившись, на преподавательском месте. Я и еще три или четыре человека с переменным успехом писали свои нетленки. Время от времени она выходила курить, и я стоял вместе с ней.

– Ты чего такая грустная? – спросил ее я.

– С мужем поругалась опять. Сплошная хтонь, – невесело и отчужденно ответила она.

– Помиритесь, – фальшиво успокоил ее я. По неясной причине меня радовали ее супружеские раздоры.

– После ссоры я вчера ушла из дома, сижу под окном на лавочке, пью пиво. Хоть бы вышел.

– Так и не помирились?

– Нет.

После обеда я заметил, что Светка зачастила в учительскую каморку. И запах перегара стал превращаться в запах только что выпитой водки.

Мы снова вышли курить.

Она смотрела на меня – невысокий подросток с чудесными, почти мокрыми от накатывающих слез глазами. Там, где у меня было сердце, стремительно теплело.

– Поцелуй меня.

Целовать я ее не стал. Тогда мне показалось это слишком жестоким – как подобрать на улице умирающего котенка и, накормив, выбросить его обратно.

– Извини, если я тебя смутила, – извинялась она зря – смущена была она.

В десять вечера студия закрывалась. К девяти мы остались с ней вдвоем. Между нами поселилось какое-то неудобство, заместившее собой расстояние. Я чувствовал свое сердце, чувствовал, как оно сжимается в груди на невидимых нитях. Писать я уже не писал, так – возился у мольберта, добавляя картине ненужные штришки.

Светка, еще хорохорившаяся в присутствии других людей, теперь совсем притихла. Я не знал, как сломать ее отчуждение.

– Хочешь выпить? – вдруг предложила она, хрипло и тихо.

И я знал – этот способ растопить неудобство самый действенный.

В низких окнах студии была чернота, как если бы кто-то заклеил окна черной бумагой. Наш с ней мирок сузился до ярко освещенной маленькой студии, где мы остались одни, и между нами что-то происходило.

Светка принесла из учительской маленький рюкзачок, поставила на преподавательский стол. Когда молния рюкзачка разъехалась, я увидел на дне две четвертинки водки – одна из них была пустой. Светка со знанием дела решительно отвернула пробку и сделала глоток, даже не поморщившись. Сделал глоток и я.

– Как ты ее без запивки-то, а? – глупо спросил я.

– Нормально. Это как горькое лекарство – просто принял и проглотил.

Я-то знал, какое это лекарство.

– У меня есть комната в коммуналке, – рассказывала она, когда мы сидели нос к носу за столом, – но муж не хочет жить отдельно, он не хочет уходить из своего дома, поэтому мы живем с его родителями и братом. Коммуналку можно было бы сдавать, а квартиру снимать. А так тусим все вместе на «Старухе».

– Где? – не понял я.

– На «Старой Деревне». Серёжа, я бы сделала в коммуналке ремонт, если бы он мне помог, но ему вообще фиолетово. А так она стоит пустой и только каждый месяц ест квартплату. О господи, как все надоело.

Губы ее были очень близко, но я не смел к ним прикасаться. Я еще врал себе, будто фатального можно избежать.

Ровно в десять мы поставили студию на сигнализацию и вышли во двор. Вокруг было тепло и тихо. Освещенные окнами верхних этажей тополя выглядели так, будто их силуэты нарисовали углем. Спала бездетная школа напротив. Блестели лужи. Расходиться казалось невозможным.

– Может, возьмем еще и посидим на лавочке? – просто предложила она.

– Уже десять. Не продадут, – грустно ответил я.

– Пойдем, продадут, меня там все знают.

И я взял ее за руку, чувствуя по отдельности каждый пальчик, перемазанный краской.

Мы молча шли вдоль забора школы, потом пересекли площадку с лавочками, белеющими вокруг почти невидимой в темноте клумбы. Лавочки были пусты – местные алкаши еще не отреагировали на резкое потепление.

Магазин находился метрах в ста, под аркой, и да, ее там все знали. Молодой нерусский продавец поприветствовал ее как знакомую.

– Пол-литра «Алтайской», пачку Winston – скороговоркой выдала она. – Мы запивать будем?

Я кивнул.

Создавалось ощущение, что это ее ежедневный рацион. Хотя, скорее всего, так оно и было. И еще я заметил интересную штуку: в магазине она вдруг стала уверенной женщиной, которую жалость может даже оскорбить.

– По карте, – бросила Светка, пикнул и зашипел, выдавая чек, терминал, она сложила покупки в рюкзачок, и мы вышли на улицу.

– Пойдем на лавочки?

– Ага.

Я вливал водку, пытаясь заглушить в себе ощущение того, что все происходящее – правда. Потом выдохнул, осторожно взял Светку за затылок и провел языком по ее мокрым, холодным губам. Она откликнулась. И даже тогда, когда почувствовал ее жаркий язык, в случившееся верилось с трудом.

Я помню, что мы болтали и целовались одновременно. Такого опыта у меня еще не было. Вокруг стояли нарисованные углем тополя и желтым светились окна домов. Скудный свет человечьих жилищ не достигал того места, где мы со Светкой творили большое и важное дело поцелуев.

Стоял апрель.

Нам было жарко.

– Пойдем в студию, – предложила она. Глаза ее светились в темноте, вокруг губ поблескивала моя слюна.

– А сигнализация?

– Главное – свет не включать.

Как так?

Мне было наплевать, что закроется метро и как я попаду домой на другой край города, мне было наплевать, что правая моя рука висит, как плеть, наплевать на хромоту и подло наплевать на то, что дома ждет жена и, конечно, беспокоится.

Мы проделали обратный путь по укладывающемуся спать кварталу, по дороге, блестящей от луж, мимо спящей школы и вернулись в теплую, темную теперь студию. Мы почти на ощупь, освещая путь фонарем телефона, пробрались на кухню, где кроме мяча-пуфа для сидения был еще угловой топчан, на котором теоретически можно было устроиться лежа, и, едва скинув верхнюю одежду, набросились друг на друга с пьяной яростью. Фонарик телефона, лежащий на столе, своим синеватым светом придавал нашим действиям какую-то нереальность.

Я почти не видел ее тела тогда, в студии. Все было темно и тесно. Прихотливая память оставила лишь ощущение моей ладони на ее груди – Светка лежала на спине, и грудь растеклась по грудной клетке в разные стороны.

То, что Светка знает толк в любви, я понял уже тогда.

Было тесно, пьяно, жарко. По всем вышеперечисленным причинам ничего полноценного не получалось.

Мы сели на топчан и допили водку.

Расставаться казалось невозможным.

– Поехали ко мне в коммуналку! У меня есть ключи! – предложила она, ставя на стол пустую бутылку. Бутылка нежно звякнула в темноте.

– Поехали, – ответил я. Мне было все равно, куда ехать, лишь бы с ней.

– Только там ничего нет.

Мне было наплевать. Только бы с ней.

– Ерунда.

– Серёжа, ты не понял – там вообще ничего нет. Только шкаф. Придется спать на полу.

– И трахаться на полу?

Она кивнула.

Вдруг воцарилась полная тьма – экран ее телефона потух. Села батарея. Минут за пятнадцать до этого села она и у моего аппарата. Источников света больше не было – мы сидели нагие, как пещерные люди, в абсолютной темноте, и я различал только тепло, излучаемое ее близким телом.

Через некоторое время из темноты абсолютной мы выбрались в темноту относительную.

– Надо вызвать такси. – В Светке, пьяной, вдруг прорезался уральский говорок, о котором она как-то рассказывала: гласные буквы произносятся с почти сомкнутыми губами. Впоследствии я наблюдал это очень часто.

– У нас нет телефонов, – заметил я.

– Тогда пойдем на проспект.

И мы, обнявшись и немного пошатываясь, двинулись прочь от студии.

Такси мы поймали легко. Недолго ехали по ярко освещенному ночью проспекту, потом свернули на тихие улицы возле Фонтанки.

– Серёжа, нам надо купить алкоголя, – со знанием дела сообщила Светка, когда мы, расплатившись, вывалились из автомобиля.

И я, конечно, согласился, совершенно не представляя, где можно купить алкоголь в такое время.

Улица была узкая, пустая, по обеим ее сторонам плечом к плечу, как солдаты какого-нибудь канувшего в прошлое Семёновского полка, несли службу красивые старые дома. Пятна фонарей, мокрый асфальт и черные, кротовьи норы арок.

– Вот в этом доме моя коммуналка, а нам туда. Тут есть ночник – попробуем договориться.

Я выпил не так уж много, но весь день ничего не ел, водка была единственным питанием, а после инсульта я вообще стал быстро пьянеть.

Мы снова шли обнявшись. Нет, не так – левой рукой я обнимал ее маленькие плечи, а она просунула свою лапку мне под куртку в районе поясницы. Полноценно обняться мы не могли – мешала огромная разница в росте.

Поддерживая друг друга, мы спустились в подвал, над которым ядовито сияла надпись «24 часа». Мы были так пьяны, что алкоголь нам продали без вопросов, и Светка опять со знанием дела купила две бутылки сразу.

– На утро!

И мы двинулись в обратный путь.

– Знаешь, почему так произошло? Это из-за «Капибары…».

– Почему? – А ведь я понимал почему. Эта дурацкая, наигранная наивность – отвратительная черта моего характера, вредящая в первую очередь мне самому.

– Она у тебя такая чувственная, эта книга.

– Я и сам чувственный, – усмехнулся я.

– Очень, – доверчиво пробормотала она и покрепче обняла мою поясницу.

– Когда я читала, как твой герой занимается сексом, я представляла, что это ты.

– Я не мой герой.

– Я знаю. Но это происходит невольно.

– Всегда так, – проворчал я, эти параллели еще принесут мне в будущем дурную славу.

Светка приставила ключик к домофону, и мы вошли в парадную. Тут же – прямо у двери – стояла инвалидная коляска.

– Может, поедем? – предложил я.

– Далеко не уедешь, а нам на последний этаж.

На этаже втором логичным продолжением антуража стоял стул с прорезанным в середине сиденья отверстием. Я засмеялся.

Мы медленно взбирались на пятый этаж. Я держался за стенку, которая была слева от меня. Перила, которые были справа, оказались бесполезны для больной руки.

Между этажами нас приветствовали одинаковые низкие подоконники с облупленной краской, открытым для курения окном и банкой, в той или иной степени заполненной окурками.

– Покурим? – Уральский говорок Светки съел букву «о», получилось «пкурим».

– Дай и мне сигарету! – попросил я.

– Серёжа, не надо.

– Дай!

В открытом окне был виден колодец двора. В похожем колодце, недалеко отсюда, я очнулся, выпрыгнув с третьего этажа дома любимой тогда девушки. Мне было двадцать лет. Из четырех конечностей сломал три. Чудом уцелела правая рука, которая станет увечной позже. Жизнь.

Курилось хорошо. Со Светкой все было хорошо – о том, что наступит утро, я старался не думать, и это тоже неудобная черта моего характера.

– Хочешь, я расскажу тебе одну хтонь?

– А если я скажу «не хочу», ничего не изменится?

– Наверное, мне надо тебе рассказать. В двадцать семь лет я очень хотела ребенка. Я была готова стать матерью. А муж не захотел – он сказал так: «Вам бы только отрожаться».

Меня передернуло. Скажи я такое жене. Моему скудному уму это было непостижимо – сказать такое этой худенькой девочке с рыжими волосами и огромными глазами.

– Чудовищно, – пробормотал я, но она не стала ничего комментировать.

Образ ее мужа-друга рисовался мне омерзительным. Знал бы я тогда, сколько чудных подробностей добавится к нарисованному мною образу.

Прокуренными, в засохшей краске пальчиками она затушила окурок о край банки. Выбросил сигарету и я.

– Только тихо!

За обшарпанной, залапанной многими руками дверью мне открылся длинный коридор коммунальной квартиры. В коридоре горел тусклый свет.

– Тс-с! Проходи.

Она отомкнула ключом замок своей комнаты, и мы попали внутрь Светкиной комнаты.

– Света нет, – сообщила она.

Не было также ничего другого, кроме огромного древнего шкафа, хранящего скелеты прошлых владельцев, металлического стула, маленького ящика-холодильника и коробки из-под него, валяющейся на полу. Сам пол был в какой-то белой субстанции – мелу или известке. Какое-то минимальное освещение шло с улицы.

– Миленько, – сказал я ей.

– Я тебя предупреждала, – хихикнула она.

Я поднял с пола картонку, отряхнул ее и положил в угол.

– Будем сидеть здесь.

– Давай.

Верхнюю одежду мы побросали на крышку ящика-холодильника, достали бутылку из ее рюкзака, приспособили банку из-под краски, обнаружившуюся в шкафу, под пепельничку, и сели на картонку бок о бок.

Я увидел себя как будто со стороны, мужчину сорока трех лет, сидящего на картонке в грязной коммунальной комнате с девочкой тридцати четырех, у которой до сих пор спрашивают паспорт при покупке сигарет. Между нами – бутылка водки. И уже нет никакой пропасти.

– Классная комната, правда? – Светка почему-то шептала, хотя можно было спокойно говорить в полный голос.

– Очень!

– Я серьезно, ее отремонтировать, сдать. Место хорошее. Я когда приехала ее смотреть, меня повели в ванную. Свет включили – а там тараканы врассыпную бросились. Риелторша мне говорит: «Не переживайте, они сюда попить приходят».

– То есть если бы они приходили за чем-нибудь другим, то стоило бы переживать?

Мы рассмеялись.

– Иди ко мне. – Я обнял ее и притянул к себе.

Через минуту она уже ерзала на попе, стаскивая джинсы. При этом опрокинула бутылку водки. Та, к счастью, была закрыта.

Потом мы возились на картонке, и Светка очень шумела. Она тоже была чувственная, эта девочка с огромными глазами. А потом, натерев бедро о паркет, я ласкал ее пальцами.

Мы опять сидели нагие, в темноте, в своем углу на картонке, и курили. Наша совместная попытка доставить друг другу удовольствие ни к чему не привела – мы были слишком пьяны. К тому же Светка очень шумела, что не могло не быть замечено соседями в их коммунальной скученности и при наличии достаточно условных стен.

– Серёжа, как ты это делаешь пальцами? – прозвучал ее вопрос в потрескивающей от горячих затяжек темноте. – Раньше мне никто так не делал.

– Много было тех, кто так не делал? – спросил я с интересом, хотя ответ меня не волновал. Трое так трое. Тридцать – пусть будет тридцать.

– Больше, чем ты думаешь.

Васильковое поле.

Мы по очереди глотнули из бутылки, до этого катавшейся у наших ног. Запивать было нечем, я скривился.

Тогда я знал, что на этом ничего не закончится, знал точно, чувствовал нутром, она же после признавалась, что просто хотела провести со мной ночь. Магическое влияние литературы.

– Может, поспим? – предложила Светка, и я был с ней согласен. Хотя я знал, как только она уснет, я буду бояться утра.

Я принес свою кожаную куртку, на спине которой был нарисован советский самолет И-16, она бросила рядом свое пальто, и мы неудобно устроились на картонке, обнявшись. Моя куртка смогла укрыть нас двоих, такой маленькой была Светка. Ее волосатое пальтецо мы подложили под головы.

Засыпая, я понимал, что так безумно и стремительно в моей жизни уже не будет никогда.

Согласно ожиданиям, утро пришло тяжелое. Во сне мы оба разметались, с благодатной картонки я съехал на пол. Болело бедро. Я нащупал рукой сигареты, кое-как встал, сел на подоконник и закурил.

За окном, выходившим на улицу, клубился апрель. Было солнечно, и дома в солнечном свете как будто бы полиняли. Я открыл окно. За ночь подсох асфальт, на улице появились автомобили, а где-то рядом, может быть, на крыше, бормотали голуби.

Светка еще спала – во сне я каким-то невероятным образом отдал всю куртку ей. Она лежала на спине, приоткрыв рот, куртка косо закрывала ее грудь и живот, дальше все ее женское было напоказ. Ее бедро, а, как я увидел позже, икру и ягодицу украшало еще несколько шрамов, таких, будто Светка втыкала в себя острое, что впоследствии подтвердилось. И несмотря на все, в этой взрослой женщине, спящей душным хмельным сном, было столько трогательного и детского, что внутри меня снова обдала волна жалостливого участия к этой девочке. Она была цветком, поникшим под жестокими ударами ночного ливня, который с его, ливня, окончанием вновь поднимет свою нежную головку.

Светка лежала на спине, а я чувствовал, какими тревожными толчками сейчас бьется ее маленькое сердце.

Словно услышав мои мысли, она зашевелилась. Сделала несколько судорожных глотков и произнесла сонным голосом:

– Серёжа. Принеси водички.

– В чем? – логично спросил ее я.

– А где у нас водка?

– В рюкзаке.

Она резко села на нашей постели-картонке, груди оформились и закачались. Длинные волосы ее были спутаны.

Потом, вскочив, сделала несколько шагов к рюкзаку, стуча пятками по паркету. Сзади она выглядела как мальчик-подросток, темная линия разделяла таз на две тощие ягодицы. Сдвинув молнию рюкзака, Светка достала бутылку, хрустнула пробкой.

Шумно выдохнув и скривившись, она проглотила наше лекарство и передала бутылку мне.

Я занюхал водку Светкиными волосами. Страх утра отодвинулся на какое-то время.

Светка, кое-как завернувшись в полотенце, вышла в уборную, и я вдруг почувствовал тревогу и отвращение. В окно бил жизнеутверждающий и при этом раздражавший свет. Перепачканный известкой пол украшал бомжеватый натюрморт: банка с окурками и картонка с брошенной на ней курткой. Невдалеке стояли мои военные ботинки сорок седьмого размера. В солнечном луче, объемный и осязаемый, медленно плавал дым. И еще руки – когда я курил, я это почувствовал – они пахли Светкой. Пахли незнакомо – понятно, что к запаху жены я давно привык, а ее, Светки, запах был совсем иной. Запах хвойного леса никогда не перепутаешь с запахом лиственного. Так и тут.

С помощью еще одного глотка и сигареты я отодвинул утренний страх дальше.

Вернувшись, она аккуратно повесила полотенце на стул и, сев рядом со мной, закурила. Наше бесстыдство казалось мне естественным. Я погладил ее коленку. Коленная чашечка ее была чуть больше пятирублевой монеты. Сквозь головную боль во мне шевельнулось природное.

Заметив это, она приподняла брови.

– Башка трещит, – оправдался я.

– Да я же не настаиваю.

– Но и не против? – уточнил я.

– Ну конечно, не против, – ответила Светка без улыбки.

Я выкинул окурок в окно. Протянул руку и обнял ее за шею.

– Нас видно, – шепнула Светка.

– Пусть смотрят.

Я наблюдал темные и одинаковые окна дома напротив, Светкину тощую спину с бугорками позвонков и спутанную рыжину волос на плечах и затылке.

Светка утерла меня туалетной бумагой и бросила липкие комочки на пол, обогатив палитру бомжеватого натюрморта.

Надо было отдышаться, к тому же дрожали ноги, и мы снова переместились на картонку.

– У меня так давно не было секса, спасибо тебе, – тихо и грустно говорила она. – Я тебе сейчас расскажу: однажды мы с мужем были в гостях у его друга. Напились, естественно. А я, когда собиралась в гости, себе плечи блестками намазала – в платье была с голыми плечами. Ну, короче, мы напились – и я уснула. Ну и друг, при муже, снял с меня трусики. Потом Мишка винил во всем меня и эти блестки. Ох, Серёжа.

Я был несколько озадачен. Мне казалось, что в силу возраста и определенного опыта я могу пугать ее такими вот историями, а не наоборот. Портрет мужа ужасал. К тому же дураку понятно, что в случившемся надо винить мужа, а не Светку.

– Да-а, – неопределенно произнес я. – Он вообще нормальный?

– Он? Нет, – отрезала она.

– Нет?

– Ну а как. Бухает, меня и не хочет. Первое время секс был, даже много, а потом реже и реже. Последнее время я уже думала о том, что в моей жизни секс закончился. Хотя я еще молодая баба.

– Боже мой, – произнес я, подвинув даже свой воинственный атеизм.

Однажды, еще зимой, мы с ней отправились из студии в магазин купить чего-нибудь перекусить. Шли навстречу метели, втянув головы в плечи. Светка рассказывала:

– У меня нет подруг – здесь, в студии, подруг завести невозможно. Да, привыкаешь к некоторым девочкам, ну пива попьешь раз-другой. А потом они через три-четыре месяца выпускаются – и все! Нет подруг – только одна Витка.

– Что за Витка? – спросил я, чтобы заполнить паузу.

– Витка? Да мы с ней подружки с восемнадцати лет. Я только в Питер приехала. Мы одну комнату в коммуналке снимали. Денег не было совсем. Я всех ее мужиков знала, она – моих. Понятно – в одной комнате. То я делаю вид, что сплю, то она. Сейчас она вебкамщицей работает. С ее талантами. Правда, у нее такая задница – ух!

Даже тогда мне казалось, что это слишком. Слишком многое в жизни Светки было связано с сексом – хотя тогда она рассказывала это по касательной. Теперь же от васильковой синевы некуда было спрятать глаза. Сколько чувственности в этой невесомой, печальной девочке. Я не мог, не имел ни права, ни желания ее упрекать – я видел в ней свое отражение.

– Видишь, как я тебе открылась, – продолжала Светка спокойно, прикуривая от моей сигареты. – Догадываешься, что он все еще бухает?

В контексте всего вышеперечисленного это было уже как маленький довесок.

– Понятное дело. А дальше? – подталкивал ее я. Мне хотелось расставить все точки над ее заветными тайнами, осознать их и дальше читать Светку с чистого листа, не глядя в ее сумасшедшее прошлое.

– А? Ну вот: когда я от первого мужа ушла, мы с Мишкой жили на «Старухе» у его родителей. Потом мне это надоело, две хозяйки в одной квартире – это перебор. Сняли на Уделке. И Мишка как забухал. Каким-то бомжом сделался. Я тогда уходить собиралась. Сказала ему об этом. И Мишка одумался! Привел себя в порядок, с алкашкой подвязал. Спать с кем попало перестал.

– Изменял?

– А то!

– И как тебе?

– Не знаю. Я ему тоже по пьяни несколько раз изменяла, – просто продолжала Светка. – Потом приходила – плакалась. Он вроде прощал. Квиты.

– Квиты, – эхом отозвался я. Казалось, что по-настоящему ее никто никогда не любил, бедную Светку.

– Подожди-ка, я тебя никогда не спрашивал, а с первым-то мужем что случилось?

– С Ромкой-то? У него болела нога, давно болела, начала болеть, когда мы еще вместе жили. А потом больше, больше. Он к врачу не ходил. Ну и вот – началась гангрена. Ему соседи скорую вызвали, все думали, что ногу отрежут. А он в реанимации умер.

– Пил?

– Пил. Но в последнее время вроде бы завязал, на денежную работу устроился. Я за него замуж в девятнадцать лет выскочила – он тогда сессионным гитаристом подрабатывал.

– Хорошо играл? – зачем-то спросил я. Сложно представить сессионного гитариста, играющего кое-как.

– Хорошо. Я им гордилась, когда на концертах он соло минуть на пять запиливал, а девки визжали от восторга.

– А чего разбежались?

– Он сам из Красноярска был – ни работы толковой, ни жилья. А я тогда на кладбище работала – гравировщицей портретов.

– Это что-то новенькое!

Светка затушила сигарету о край банки.

– А я тебе не говорила? Портреты выбивала на камне. Целый год, наверное.

– А кто научил?

– Сама научилась. Я же из Челябинска девочка – мне тогда любая работа была по плечу, в двадцать лет. Нашла объявление и пошла работать. Там такие металлические прутики и молоточек. Самая главная проблема в том, что ничего не исправить.

– Нормально на кладбище-то?

– Да по-разному. Одна баба памятник сыну заказала, принесла фотку – тогда еще старые фотки были на пленочный фотоаппарат. Он там где-то в кустах и с пивом. Я кое-как сделала, а она мне и говорит: у него взгляд какой-то не такой был. А как там увидеть этот взгляд – на мутной фотке? А ничего ведь не скажешь – у нее горе! Студия тогда находкой оказалась.

– Первый муж, – напомнил ей я.

Осторожно отодвинув Светку от себя, я приподнялся, взял свою куртку и, снова садясь, набросил ее нам обоим на плечи. Из окна тянуло прохладой. Вот к чему я пришел в свои сорок три – голый и в куртке.

– Я зарабатывала нормально, а он целыми днями, если не репетировал, за компом сидел и водку пил потихоньку. Я приходила с работы, туда-сюда, поужинаю, собираюсь спать. А он играл в стрелялки до утра – потом ложился, когда мне через час вставать, и начинал приставать. Пока я просыпаюсь, он уже свое дело сделал и храпит. Я и ушла.

– Немудрено!

– Он потом, когда понял, что я ухожу, на коленях стоял, просил, чтобы не уходила. Но было поздно. Я тогда Мишку встретила.

Странные у нее мужья – сначала ноги вытирают о Светку, потом на коленях стоят. Плохо, что ей такие нравятся. Я, например, не умею ни того, ни другого.

– Серёжка, что же делать? – растерянно произнесла она, гладя меня по груди ладошкой.

– Жить дальше, – вздохнул я и встал.

На то, чтобы проанализировать такую тяжесть противоречивой информации о Светке, нужно было время. И как она, эта информация, изменила тот образ, который я создал себе, когда только узнал Светку – ломкую льдинку-девочку, девочку-трагедию с большими глазами. Зайку бросила хозяйка. Зайка – Светка. Под дождем осталась зайка.

– Тебе, наверное, надо домой?

– Пойдем-ка прогуляемся. Надо что-то поесть.

Жена беспокоилась дома. Мне было на это мстительно наплевать.

Мы кое-как оделись и вышли в коммунальный коридор. Мои брюки были перепачканы известкой. Волосы торчали в разные стороны. Светка была не лучше – в рабочих, заляпанных краской джинсах, в лохматом полупальтишке, из которого торчали худенькие ножки в черных ботиночках. Нетрезвые уже несколько дней автостоповые подростки в чужом городе. Как подтверждение этого – странная вписка с картонкой вместо матраца. От автостопщиков, впрочем, мы отличались наличием денег.

Пока мы топтались, закрывая на ключ нашу каморку, распахнулась дверь напротив и из соседней комнаты появился не то узбек, не то таджик – парень с добродушным и заспанным лицом, с голым торсом и полотенцем, перекинутым через смуглое плечо. Робко поздоровался.

Я кивнул ему, Светка произнесла короткое «здрасте». Узбек-таджик боком прошел мимо меня в ванную, а Светка закатила глаза.

– Я им два месяца назад мужа представляла, – шепнула она мне, когда таджик-узбек скрылся.

Я усмехнулся.

– Здесь, кроме хозяйки, одни чурки живут. Она тут всю жизнь прожила, она у нас за старшего, – рассказывала Светка уже на лестнице, убирая ключи в рюкзак. – Она их строит ого-го! Записки им гневные под двери сует.

– Рабовладелица, – рассмеялся я, заметив в грубом смехе пьяные нотки.

– Ну да.

На дырявом стуле на втором этаже сидела огромная женщина в халате, с опухшими ногами. Она молча курила. Пройти мимо нее и не поздороваться было невозможно. Инвалидная коляска на первом этаже отсутствовала.

Мы вывалились из дома на коммунальную улицу, разогнав голубей.

– Пойдем в шаверму, – предложил я.

– Если там будет фалафель, – ответила Светка. Я и забыл, что она не ест курицу.

Под припаркованной к обочине машиной сидел испуганный полосатый кот, проводивший нас оловянными глазами.

– Мы так страшны, что черные кошки уступают нам дорогу! – продекламировал я.

– И полосатые тоже, – подтвердила Светка со смехом.

Шумно завалившись в дешевое кафе с пластиковой мебелью, мы потребовали телефонную зарядку. Потом, пока заряжался телефон, медленно ели пересушенный фалафель, запивая его пивом. Белый, полупрозрачный соус я слизывал с пальцев, так и не помыв руки после всего, что было.

– Надо купить еще пива, – предложила сытая Светка после того, как мы составили пустые бокалы один в другой.

– Лучше водки – пиво уже не влезет.

У меня не было ощущения, что я делаю что-то не то. Наверное, слишком много за последние годы я делал то и теперь мстил самому себе за эти годы. Ведь в моем возрасте вроде бы проще быть взрослым. Ну уж нет.

Бутылку и лимонад мы убрали в рюкзак. Пересекли площадь перед «Технологическим институтом», и на этом наши силы кончились.

Остановившись возле памятника Менделееву, мы прошли за черные пустые клумбы, окружающие памятник, и сели на корточках сбоку, прислонившись к стене дома, на котором во всю стену простирается всемирно известная таблица. Я взял у Светки рюкзак и извлек бутылку.

Если бы бронзовый Менделеев скосил глаза влево, он бы с удовлетворением увидел, с каким увлечением употребляется его детище. Спросите у сотни человек, что изобрел не бронзовый, настоящий Менделеев, и вам ответят – водку. И только потом вспомнят про таблицу.

Как только я поставил бутылку, в кармане запел свежеподкормленный энергией из шавермы телефон.

Я достал трубку. Светка озабоченно произнесла:

– Жена?

Женой, впрочем, оказался писатель Соколов. Так сообщил экран телефона.

– Ну я тебя поздравляю, старик! – бойко начал он, не дав мне даже произнести «алле».

– С чем? – не понял я. Со Светкой? Писатель Иван Соколов жил на острове, в Кронштадте, и вряд ли мог быть в курсе моих амурных приключений. С чем еще можно поздравлять? С тем, что я с утра если и вяжу лыко, то какое-то некачественное. С чем?

– Как?! Ты не в курсе! Ты финалист.

Это да! Но финалист чего?

Я недоуменно молчал.

– Финалист «Российской книги». Ты уже отмечаешь?

– Да, – ответил я. – От тебя только сейчас узнал, но отмечаю со вчерашнего дня.

– Ну, с нами это бывает, – не удивившись, реагировал Ваня. – Только я тебя сейчас огорчу!

Он выдержал паузу, чтобы я подготовился огорчаться.

Всегда одно и то же – не без ложки дегтя.

Я подготовился.

– Финала не будет! Денег тоже не будет.

Про финал со Светкой я, конечно, забыл. Издательство, напечатавшее «Капибару…», подало книгу на престижный конкурс. В финал вышли пять книг – как оказалось, в том числе и моя. И за это уже должны были дать какую-то премию. Теперь премии не будет. Хотя пять минут назад еще не было и финала. Могу повесить себе невидимую медаль на грудь. Мне стало смешно, когда я подумал о том, что жюри премии «ограничилось выдачей грамот».

– Это нормально, с нами это бывает, – ответил я Ване.

Оценив шутку, Ваня хлюпнул в трубку.

– Я тут у памятника Менделееву. С девушкой, – разоткровенничался я.

– Всё понял, старик. Много не пей.

«Мало тоже», – чуть не отшутился я, мгновенно поняв, что шутка банальна.

– Ну вот, Светка. Я в финале.

Светка была в курсе моих литературных дел. Более того, читала в сети рецензии на мою книгу. Когда ругали меня, она ругала рецензентов. Когда хвалили – радовалась, и это было заметно.

– Поздравляю!

Она, Светка, тоже была немного причастна к успеху! Она была моей верной болельщицей, а после проведенной на полу коммуналки ночи – еще и музой. Это вообще самый короткий путь в музы. Писатели любят храбрых девчонок.

– Вот и пришла знаменитость! У меня, по-моему, оторвался карман.

Карман на брюках и впрямь оказался порван, и я убрал телефон в куртку.

– Ты доволен?

– Тем, что порвался карман? Еще бы!

– Да я поняла, ты это любишь. Я про финал, – отреагировала Светка без улыбки.

– А финала не будет. И денег не будет. Как обычно.

– Почему?

– Не знаю, – легкомысленно ответил я и здоровой рукой обнял Светку за плечи. – Денег бы хотелось. Получить миллион и свалить в теплые страны.

– В Колумбию, – уточнила моя храбрая муза. – Скоро почки полезут! – невпопад добавила она.

– Как бы у нас не полезли, если будем так пить. – Я поднял бутылку.

– Да, пора завязывать. К лету надо себя в порядок привести. Пошли спать?

– Согласен. Только напишу жене, что я жив.

Звонить ей не было никакого смысла.

Дома я появился вечером. Два алкогольных дня отобрали у меня все силы, и я устало пошатывался. Проснувшись у Светки на полу, мы первым делом допили водку. Потом пошли за пивом той же коммунальной улицей, а потом горько и жадно целовались у метро. Нам завидовали подростки.

Жена не сказала ни слова. Когда я бесхитростно принялся бормотать о каких-то плохо выдуманных посиделках с собратьями по перу, она рявкнула:

– Иди спать.

Мои оправдания ей были неинтересны.

Сын укоризненно поднял глаза от учебников и вздохнул. Экзамены у него, к счастью, были на первом месте. И только бедная моя собака не имела ко мне никаких претензий. Она просто радовалась тому, что я вернулся. Описав вокруг моих ног круг и другой, она нехотя поднялась на задних лапах навстречу моей ладони и прикоснулась горячим языком к пальцам, пропитанным табаком. Уже больше месяца мы всей семьей смотрели на то, как из резвого, гавкающего зверя Феня превращалась в медлительное, вынужденное двигаться, больное животное. Всякий раз, когда я смотрел на нее, приходя домой, меня охватывала трусливая дрожь.

Сын готовился поступать в московский вуз, мы с женой все больше отдалялись. Собака готовилась… Нет, Феня, к счастью, не готовилась, она просто недоумевала, почему вдруг стала такой неповоротливой и невеселой. Все шаталось, как трухлявое дерево на ветру, готовое рухнуть в любую минуту. Океан лизал. Впрочем, я повторяюсь.

Проснулся я посреди ночи. Хотелось курить. С таким трудом оставленная привычка вернулась легко, как будто не было тех шести лет, что я провел, не мучая легкие дымом и кашлем. Мне было все равно, я чувствовал, что вчера в моей жизни случилось что-то более важное, чем коварное возвращение нелепой привычки. С обычной изменой, вызывающей чувство вины, это важное не имело ничего общего. Ласковые и непечатные слова, море слов, произнесенных Светкой во время нашей странной близости, были сегодня важнее и реальнее, чем почти двадцать лет моего брака, которые я готов был перечеркнуть. Бедная жена. Бедная Феня. Бедный я. Вляпался.

Я пускал дым в апрельскую холодную ночь холодной пока весны. На небе, высветленном заревом города, виднелись какие-то крупинки неизвестных мне звезд. Капельки. Бисеринки. Бусинки. Как глаза-бусинки у Фени. Кривая аналогия образов. Я затянулся еще и заплакал облегчающими похмельными слезами. Огонек сигареты задергался в темноте. Душа – слово пошлое, я писал об этом в «Капибаре…», но чем тогда плачет счастливый в своем несчастье человек? Вспомнилась зафиксированная вкось фраза из записной книжки, которую я в двадцать лет постоянно носил с собой в кармане куртки: «Душа – это то, что плачет». Фраза догнала спустя двадцать три года. И нет уже того юноши, который придумал такую наивность.

Я вернулся в постель. Жена спала совсем неслышно, во всей квартире было темно и тихо. Между нами, под одеялом, свернулась Феня, пока что объединяющая нас с Леной. Учеными доказано, что собакам не снятся сны. Но то, что доказано учеными, давно опровергнуто поэтами. Спи Феня, спи, пусть тебе снится резвый бег по лесной тропке, испуганно вылетевшая из-под твоих лап птица и еловые шишки, устилающие тропинку.

Я нащупал крошечную, похудевшую Феню под одеялом и провел ладонью по ее спине. Мне не хватало нежности, и я опять всхлипнул.

Не спалось. Спиртного дома мы давно не держим. Я взял телефон и увидел, что экран бледно подмаргивает мне своим телефонным глазком, сообщая о пропущенном звонке или сообщении. Это было Светкино сообщение. Там было коротко написано: «Серёжа, ах…». В этом телефонном возгласе, лишенном почерка и другой индивидуальности, мне было понятно все, до запятой. В этом телефонном возгласе я прочел «поцелуй меня на весеннем ветру», прочел головокружение от моих слишком откровенных движений, когда я целенаправленно и грубовато раздевал Светку просто потому, что нам было все понятно, прочел мятый изюм ее сосков с бежевыми ареолами, искусанную губу и вкус дикой, хмельной свободы, когда все закончилось.

Серёжа, ах…

Многоточия заменяли толпу ненужных, банальных слов на слова важные и несуществующие.

Я ответил ей, написав: «Светка…», – и поставил столько сердечек, на сколько хватило залипнувшей кнопки телефона. Я подумал о том, что и ей будет все понятно. Седеющий хахаль, придумавший себе любовь. Эти пошлые сердечки, способные заменить цветы. Вляпался.

Лежать в тишине было невыносимо. Я тихонько, стараясь не шуршать, надел брюки. Выйдя в прихожую и не создавая шума, влез в ботинки. Накинул немало повидавшую за предыдущие сутки куртку с самолетом. Неловко лязгнув ключом, открыл дверь на мертвую лестницу, протягивающую острый язык света в коридор. Оставалось спуститься на лифте вниз и пересечь детскую площадку. Там был ночник, продающий круглосуточно то, продажа чего заканчивается ровно в 22:00. Мне продадут. Как тут не вспомнить Светку.

Обремененный добычей, я сел на лавочку во дворе. Здесь, как и в квартире, было совсем тихо.

Я повертел в руках тяжеленькую, полновесную бутылку, открыл ее зубами и жадно забулькал. Через минуту меня бросило в жар и в теле ослабло напряжение. Провалилось. Еще через несколько минут и глотков ко мне стало потихоньку возвращаться ощущение волшебства, и я поплыл мыслями обратно к Светке.

Интересно, что она сказала мужу, когда вернулась спустя сутки? Или ему уже все равно? Вряд ли. Ладно, сейчас мне достаточно того, что маловероятной кажется их обоюдная страсть – тут я был почти уверен. Об остальном я подумаю завтра.

Через некоторое время сидеть сделалось скучным. Я еще раз перечитал Светкино сообщение «Серёжа, ах…» так, будто бы я что-то в нем пропустил. Потом, посидев еще, написал в записной книжке телефона: «Я хочу быть для тебя больше, чем друг».

Полтора месяца назад я написал ей поздравление с днем рождения. По каким-то причинам я в студию не пошел, а вот поздравить Светку хотелось. И я отправил ей текст, где были такие слова: «Ты мой самый хороший друг, Светка». Самым хорошим другом она была названа из соображений субординации. Нельзя же в лоб говорить замужней женщине, будто она интересует тебя куда больше нейтрального «друга».

Стихов я не писал двадцать лет – мне, я знал, не хватало образности, да к тому же мешала излишняя начитанность – начинаешь мыслить штампами – такое бывает. Тут же – как током ударило. В этом несчастье прозаика – за одну ночь не напишешь даже рассказа. Об одной девушке, в которую я имел честь крепко влюбиться в юности, я написал незадолго до «Капибары…». К этому времени девушка превратилась в мать троих детей и значительно подурнела. Начиная писать о ней, я планировал месть! Когда я закончил, мстить располневшей красавице было незачем. Отомстило ей время. Да и месть – блюдо, которое подают холодным.

Здесь стихи – дело другое!

В течение получаса я быстренько навалял бледноватое начало стихотворения. Мне было не до начала, с таким-то концом. Да и хотелось как можно скорее отослать стихотворение Светке. Пусть и ночь. Вдруг она проснется попить и прочтет. Бред! Даже с рукописью романа носишься, как с горячей картофелиной, – кому бы сунуть свежачок, как будто все так и ждут, когда там Серёга его допишет. Таких у меня – человека три-четыре. И почему-то женщины.

Допив третью бутылку пива, я начал зевать. Хороший знак. Осталось отослать стихотворение Светке и идти спать. Завтра будет тяжко. А что, если попить проснется ее муж и услышит писк или заметит мерцание телефонного глазка? Об этом я подумаю завтра. Или услышу от Светки. Конспиратор из меня хреновый. Я нажал «Отправить» и, выбросив окурок, поднялся со скамейки.

Встретились мы спустя два дня и несколько сот сердечек. Что-то серьезное писать было глупо. Самым содержательным сообщением, пришедшим от Светки, было: «Я уже пишу тебе в туалете. Совсем с ума сошла». С ума, видимо, в тот момент сошел и я, хотя мне такой конспирации не требовалось. Я просто следил за телефоном, как за живым существом, которое, попискивая и подмаргивая глазком, сообщает, что с ним все в порядке. Когда существо долго мучило меня молчанием – я огорчался, предполагая, что существо приболело. Повелитель же существа на том конце связи, видимо, не мог так часто бегать в уборную, как бы мне этого хотелось.

Зная и привыкнув к тому, что Светка всегда опаздывает, я все равно пришел к заветной двери, где сладко маялся, как молоденькая поклонница в ожидании рок-звезды. Потом, подумав, пошел обратно к метро – навстречу Светке.

До дырки в земле, озаглавленной «М», было метров двести, через садик, где мы со Светкой в последний раз сидели на скамейке. Недолго думая, я остановился в садике и плюхнулся на лавочку. Подумав, достал первую за день сигарету. Я все еще рассчитывал, что моя новая-старая зависимость вдруг пропадет, например, завтра. В моей «Капибаре…» главный герой тоже закуривал, обретая новую, не менее острую привязанность. Почему так? Ведь когда я писал книгу, о существовании Светки даже не предполагал. Да все просто: уже тогда мне хотелось Светки, неважно, какое у нее было бы имя. А где чувства – там нервы, а где нервы – там… Ну понятно. Пока все идет по сценарию.

И вот она показалась с другой стороны садика – тонкие ножки торчали из-под бесформенного пальто, дымя, по ветру порхала сигаретка. Она тоже заметила меня сразу, и я встал Светке навстречу. Мы приближались друг к другу, и я молчал. Молчала и она. Потом аккуратно, выдохнув дым, то ли растерянно, то ли смущенно сказала: «Привет». Словно и не было прошедших дней и проклятых сердечек.

– Ну иди сюда, – и я раскрыл ей объятия.

– Серёжа. Милый.

Пока мы шли до студии, она, взяв меня за руку, говорила:

– У меня дома какой-то треш. Мне все время кажется, что мой муж что-то заподозрил.

Неудивительно. Любой нормальный муж. Ах да – этот вроде ненормальный. Но даже он мог что-то заподозрить, если жена взяла и не пришла домой ночевать. Светка перепрыгнула лужу, а я, как оставивший после травмы привилегию прыгать в прошлом, обошел лужу стороной. Нам пришлось расцепить руки.

– Мне кажется, что он так и хочет подглядеть, кому я пишу.

– Мало ли кому ты пишешь. Ты же не должна давать ему в этом отчет.

– При желании он может посмотреть все на компе.

– Это как? – Я настолько не разбирался в компьютерах, что связь между двумя устройствами, телефоном и непосредственно компьютером, была мне неочевидна.

– У меня нет никаких паролей. Понимаешь, Серёжа, мне все эти восемь лет нечего было от него скрывать.

Представить то, что я или моя жена будем когда-нибудь шпионить друг за другом, показалось мне омерзительным. Такое может начаться только в том случае, если мы потеряем друг к другу последнее уважение.

– Да брось, Светка, не будет он этим заниматься.

– Ты его не знаешь.

Тогда я его еще не знал!

Сколько же обид таило в себе ее маленькое, не иначе с ее кулачок, прокуренное сердечко на свою вторую половину.

– Ну-ка, расскажи, как тебе стишок понравился, а? – поддразнил ее я, чтобы как-то перевести тему со Светкиных тяжелых мыслей, кажущихся мне тогда фантастичными.

– Я тебе говорила – я визуал.

– В смысле? – не понял я. Вместо загадки я ждал обычной, как мне казалось, похвалы.

– Когда я читаю, я привыкла видеть!

– Ну и что ты видишь? – совсем растерял я былую уверенность.

– Последняя фраза очень неожиданная. И емкая.

– Это про растерзанную кем-то птицу? – наивно спросил я. Как будто бы спокойненько мог позабыть написанное накануне. Снова вылезшая из своей норы непонятно для чего наигранная наивность.

– Да. Очень классный образ. Хорошо.

Это «хорошо» с необъяснимым, круглым, покорно-детским «ша» будет ласкать мне слух до тех пор, пока Светке будет со мной «хорошо». Потом это слово, с каким бы то ни было «ша», вовсе исчезнет из ее лексикона.

Пока мы разводили амуры в садике, к двери студии уже сползлась пара учениц. Увидев их, Светка ускорила шаг. Нет бы выйти на пятнадцать минут пораньше – и не пришлось бы бежать бодрой рысью финальные сто метров.

Поздоровавшись впопыхах, Светка на ходу загремела ключами.

Впервые с того, того – того! – дня («день икс» – стала потом называть его Светка) я увидел нашу кухню и глядел на нее уже другими, оценивающими глазами. В тот вечер, превратившийся в утро, можно было бы лечь поудобнее. Вот здесь и вот так. Можно было бы. Тогда бы все кончилось здесь, Светка вытерла бы следы страстей, взяв из пачки салфеток, лежащей на микроволновке, несколько штук. И коммунального приключения уже бы не случилось. Приключения, которое сблизило нас больше, чем местное изучение тел друг друга в кромешной темноте.

Перед началом занятий мы всегда пили кофе на кухне – это был почти ритуал. И все новенькие, приходившие впервые, уже со второго раза тут же включались в эту нехитрую традицию. Поделиться новостями, обсудить работы друг друга и перекинуться спонтанными, легкими шутками.

– Если бы у меня были деньги, я бы уехала в Колумбию, купила бы себе дом на берегу Тихого океана и чилила бы себе, – это Светка.

Ученицы – одной едва восемнадцать, другой – за пятьдесят – немного заискивающе заулыбались. Улыбки их были странно похожи.

– Что делала? – не понял я.

– Эх ты, Серёжа. Чилила – отдыхала. От слова «чилл». Какой ты несовременный!

– Несвоевременный? – переспросил я.

– Да нет, – поняла она шутку, которая предназначалась только ей.

– Почему же в Колумбию, Светка? Почему именно в Колумбию?

– Ну а где пьют дайкири на берегу океана?

– Зайку бросила хозяйка, – пробормотал я и ласково провел ладонью по ее волосам.

– Ты о чем?

– Неважно, – ответил я и пошел разбирать рабочее место.

Это было о нежности. Знать этого Светка не могла.

Тот день прошел в сладкой муке. Нам было хорошо, и мы знали, когда все уйдут, на час-полтора нам будет еще лучше. Когда она, худенькая, склонялась надо мной, сидящем на стуле, чтобы что-то подсказать или подправить, ее грудь почти касалась моей щеки. Мне казалось, что раньше она была более осторожной. Потом выяснилось, что казалось так не мне одному.

– Во-от. Другое дело, – восклицала она у меня над ухом, и я слышал аромат ее духов и чувствовал, как под свитером и под кожей трепещет Светкина невесомая душа, полная весной, романтикой с табачным дымком вперемешку.

– Самый яркий контраст, Серёжа, по перелому формы. Опять забыл?

– Вот мы и живем по этому перелому, – вздыхал я, грустно улыбаясь.

Светка украдкой дарила мне понимающий длинный взгляд.

Вечером ученики уходили очень долго. Я как-то раньше не замечал, что выпроводить учеников – целая история. У кого-то остался несъеденный банан, о котором вспоминается только без пяти минут десять, кто-то не вымыл за собой посуду аж с самого обеда. Были девчонки, которые просто не хотели возвращаться домой, к мужьям. Теперь категорию последних полноправно пополнила и сама Светка.

Наконец, уже в одиннадцатом часу, Светка захлопнула дверь за последней ученицей, и мы остались одни.

– Серёжка, я устала.

Светка присела на край скамьи на кухне и положила локти на колени. Я подошел и погладил ее по голове. И это было опять о нежности. Внешне моя нежность проявлялась довольно убого, внутри же плюшевые зверята резвились меж ромашек и васильков. Хотя стоп! Ни слова о васильках.

Она достала из маленького рюкзачка бутылку вина. Из кармана того же рюкзачка – штопор. Я сел рядом со Светкой и обнял ее за плечи.

У нее был тугой лифчик, который мы с трудом стащили под грудь.

Целовалась она глубоко, а возбуждалась быстро.

– Хватит! – сказали мы одновременно, очередной раз несильно стукнувшись зубами.

Захохотали. Неудобство и торопливость – плохие помощники в любом деле. К тому же они, неудобство и торопливость, исключали романтику. Романтики хотелось не меньше, чем Светки.

– Пора собираться, – выговорила она, озабоченно вздыхая.

– Пора, – согласился я, невольно думая о том, что возвращаю Светку ее мужу, на их постель, которую он за ночь нагреет своим телом.

Она, как будто читая мои мысли и одновременно с этим переливая оставшееся вино из стеклянной бутылки в пластиковую, рассказывала:

– Я тут картину писала, там подмышку надо было нарисовать. Я и разделась, лифчик сняла, чтобы видно было. Дома никого не было. Ну только разделась, встала в позу, собралась писать, а тут муж входит.

Наверное, Светка хотела меня рассмешить, но вышло у нее неловко.

Я промолчал, и она, приводя кухню в порядок, не заметила этого.

Мы вышли в темный пустой двор, и она замкнула замок тяжелыми ключами. Потом мы снова шли той же, что и утром, дорогой с блестящими лужами.

– Серёжка, пройди немного вперед.

Я не понял. Вернее, понял тогда, когда она стала доставать телефон.

– Я вытряхиваюсь, – говорила она, а потом я уже не слышал.

Потом это станет моим кошмаром. «Я вытряхиваюсь». Долгое время – апрель и май – с переменным успехом, то больше, то меньше я слышал обрывки ее разговора, начинавшегося с непременной фразы: «Я вытряхиваюсь!» И все время представлял, как его, мужа, рука с черными волосками переворачивает какую-то бутылку, узкогорлую емкость, откуда кубарем летит Светка, растопырив руки и ноги, похожая на силуэт, вырезанный трудолюбивым ребенком из картона на уроке труда. Вытряхивается она.

Спустя пару минут она догнала меня и взяла под руку.

– Порядок? – неестественно бодро спросил я.

Она ответила что-то невнятное и еще крепче сжала мою левую руку.

«Девчонка сломана вконец. Оттого и пьянка, – думал я рассеянно. – Светке не хватает тепла, которое я, кажется, ей предлагаю».

– Покурим здесь? – спросила она меня перед входом в нору метрополитена. Был двенадцатый час. Я с охотой согласился, уже отдавая себе отчет в том, что во мне проснулась никотинозависимость. Мне было наплевать. Привычный окружающий меня мир рушился в слишком даже логической последовательности. Я уже знал, что, придя домой, пойду на ссору с женой по любому несущественному поводу, что завтра с тоской буду вспоминать Светку и ждать следующего занятия.

«Поцелуй меня». Я бы никогда не решился сказать ей это первым.

Мы шли по безлюдной кишке подземного перехода, взявшись за руки. Под низкими сводами подземки, где-то впереди, гнусавила плохая гитара. Потом мы увидели грязного и лохматого, как старая зубная щетка, источника музыки. Перед ним лежал тряпичный чехол, в котором по-нищенски убого блестело пять или шесть монеток. На битом, дешевом инструменте я увидел крупную наклейку «Анархия». Не поспоришь!

Потом мы со Светкой будем множество раз проходить этой дорогой, и почти каждый раз наш путь будет озвучен каким-то музыкальным сопровождением. Музыканты будут меняться, один раз мы увидим даже сгорбленного и пьяного саксофониста, но уровень исполнения всегда будет один и тот же. И в разных чехлах будет примерно одинаковое количество мелких монет.

Расставаться было грустно. Вагон метро был почти пуст, я приобнял Светку за плечи, но она стряхнула мою руку со словами:

– Я боюсь. А вдруг тут где-то свекровь едет?

Представить свекровь, которая зачем-то едет с другого конца города почти в полночь, мне было невозможно, но возражать я не стал. Страх свекрови мне был неведом хотя бы по гендерному признаку.

Так мы и ехали, прижавшись боками и слишком близко пододвинув лица друг к другу, так что гипотетическая свекровь все равно что-то бы заподозрила.

Я проводил Светку до ее станции метрополитена, поднялся с ней наверх, и там мы торопливо перекурили. Потом так же торопливо расцеловались. И потом я остался под начинающимся дождем один на один со своей правдой: я влюбился.

До начала мая мы со Светкой играли в какую-то дикую и безжалостную для всех игру. Только лишь расставшись, мы писали друг другу бесконечные письма. Телефон подмаргивал уставшим глазком и давился от сообщений. Если у нее был рабочий день, я встречал ее в метро, у последнего вагона – так мы условились. Я всегда приходил раньше – Светка, по обыкновению, опаздывала, и я пропускал поезд за поездом, подпирая плечом колонну. Через некоторое время я стал узнавать то место, где я прижимался, – оно стало едва заметно поблескивать. Как-то Светка предложила установить на этом месте памятную табличку: «Колонна отполирована до блеска плечом известного писателя Авилова». Я был не против. К сожалению, дальше предложения эта идея почему-то не пошла.

Наконец поезд привозил мне Светку – со спутанными огненными волосами, с ножками, торчащими из-под черного пальто, с рюкзачком за спиной и кислым водочным перегаром. Тогда перегар вызывал во мне досаду, но не более того. Я видел, что и так сломанная Светка ломает себя еще больше. Такое было и у меня. Это как сжать ноющий зуб так, чтобы боль стала огромной и невыносимой. Сжать и держать до тех пор, пока на глазах не выступят слезы. Разожмешь челюсти – и становится легче!

– Привет, – басила она.

– Све-етка, – радовался ей я и приобнимал за талию, чувствуя под пальцами искусственный рыбий мех.

Мы не томились до вечера, нет. Напротив – в студии вдруг стало как-то радостно, и работа пошла куда шибче. Теперь я должен был своей преподавательнице показать в лучшем виде те знания, которые усвоил. Светка же, в свою очередь, помогала и подсказывала мне куда больше, чем другим ученикам. У нас появились общие друзья – то есть те, кто видел, что происходит, и одобрял это. Девчонки, конечно.

Когда в десять вечера мы закрывали дверь за последними учениками, все развивалось по одному и тому же сценарию. Измучив друг друга поцелуями, мы останавливались в одном движении от. Что-то мешало нам обоим заняться любовью на неудобной кухне. Нам хотелось сделать это по-другому, красиво, что ли? Я ухмыльнулся, когда Светкины разноцветные трусики пошли по второму кругу.

Иногда она срывалась и принималась быстро собираться. Потом следовало убийственное «я вытряхиваюсь». И какая-то надуманная ложь. После этого мы обычно шли молча, и мое недовольное молчание создавало физическое неудобство.

Но было и по-другому: я глотал из ее бутылки немного вина, и мы шли на скамейку, под сирень, покупали пива и целовались там, как подростки. Как-то раз, в начале мая, когда сирень над нами перестала быть путаницей прутиков, обретя крошечные почки, я сказал Светке:

– У меня через три дня презентация «Капибары…» в книжном. Ты придешь?

– Серёжа, я очень хочу, но не знаю, что я скажу мужу, – призналась Светка. В ее огромных глазах и до этого было много вины. Как будто бы перед жизнью. Вот теперь добавилось – вина готова была превратиться в слезы.

– Ну посмотрим, – решил за нее я и приобнял понадежнее.

Она молча согласилась.

До презентации и вправду оставалось три дня, со Светкой я даже позабыл об этом. Жену на презентацию я не звал и видеть там ее не хотел.

За полчаса до того, как стали появляться гости, Светка написала, что не придет, и праздник для меня превратился в муку. Еще не стемнело, я курил, стоя у входа в магазин, лил дождь. Я ощущал по-дурацки огромное, несоразмерное с простым отказом Светки, чувство пустоты. Как будто дождь лил не только снаружи, но и у меня внутри. Городская весна, зажатая между домами улицы, тревожные сумерки – все это так соответствовало моему состоянию, что я стал частью этого грустного пейзажа. Почти невидимой. Хотя тут меня окликнул женский голос. Послушать меня пришла моя школьная учительница. Мы расцеловались. Учительница привела выводок юношей и девушек – человек шесть или семь, будущих выпускников. Выводок многоглаво кивнул мне. Я ответил. Сумерки сгущались. Огонек сигареты мерцал все ярче.

Народу пришло больше, чем я ожидал. В маленький книжный отдел набилось так, что некоторые мои слушатели даже стояли. А я рассказывал – стеклянным голосом, голосом утопленника или удавленника, как угодно, раз от раза повторяя одну и ту же таинственную фразу: «Тут такие события произошли», не раскрывая суть событий. Мне кажется, публика была заинтригована. Отбомбив положенный час и прихватив кусочек незапланированного второго, закончил я раздачей автографов. Мне впервые в жизни подарили цветы – красивый букет багровых ромашек величиною с ладонь. Хорошо, не васильков.

Потом мы с приятелями сидели в баре. Немного выпив, я не успокоился – напротив, ощутил смятение. Когда рядом не было Светки, мне казалось, что мир, в котором я существую, распадается на тоску, ложь жене и острые осколки прошлого, того, где Светки еще не было. Сделавшись осколками, прошлое ранило. Сплошная хтонь! И пиво, щедро подливаемое мне моими друзьями, заставляло меня напрягаться все сильнее и злиться на происходящее. Друзья тогда и не подозревали, что происходило у меня внутри.

Была почти ночь, когда мы с шумом покинули бар. Ветер косил прохожих диагональным дождем. Я пожал семь или восемь одинаковых ладоней. Нехотя расцеловался с девушками – женами приятелей. Потом я и еще двое, с которыми по пути, загрузились в такси. Домой! Это слово вдруг почему-то перестало быть спасительным. Спать! А вот это, пожалуй, да.

Я сидел на переднем сиденье, рядом с водителем – тот упирался взглядом в освещенную фарами и фонарями дорогу. Мы выехали на Литейный мост. Слева, чем-то напоминая огромную корону, царственно расположилась подсвеченная Петропавловка.

И тут я молча заплакал. Я не издавал ни звука, но слезы текли ручьями, и несколько капель довольно слышно ударили о целлофан букета, который я прижимал к груди. Я оплакивал прошлое, которое вдруг забрала у меня Светка. Казалось бы – оплакивать пока что было нечего. Как бы не так! Чувства, которые я испытывал к ней, были сильнее чувства долга, ответственности и самосохранения.

Литейный мост остался позади, сменившись полутемными пустыми улицами, а я все плакал, молча, даже не меняясь в лице, только слезы текли и текли, изредка срываясь с подбородка на злосчастный букет цветов.

Сердечки я сменил на собачек. Так было трогательнее. «Как все прошло?» «Молодец, Серёжа!» Потом через день, где-то в полдень, рвануло: «Приезжай. Я очень пью» – в письме было вложение, я открыл. С фотографии, сделанной самой Светкой, на меня смотрело Светкино растерянно-злое лицо, под правым глазом был фиолетовый свежий синяк, от самого же глаза осталась крохотная влажная щелочка.

Я набрал ее номер.

– Я в са-дике. Вот выходишь с Т-хноложки, и налево, кажется. Я сейчас тебе человека дам, он все объяснит.

В трубке что-то загремело, как будто Светка уронила телефон, потом скрипучий мужской голос мне сообщил:

– Она тут, через квартал. В N-ском садике. На скамейке.

– Дайте ей трубку, – потребовал я. – Света, ты меня дождешься? Я сейчас приеду.

– Да-авай, – уплывающим, растянутым голосом отреагировала она.

Наскоро одевшись, я выскочил из дома. Ехал в метро, нервно постукивая ногой по полу – мне казалось, что так состав доедет быстрее, и строил версии происхождения синяка. Если на Светку не напали грабители, что маловероятно, то ответ казался мне очевидным. Компьютерный гений мужа вкупе с любопытством и ревностью победил уважение к Светкиным тайнам и, увидев сердечки и собачек, прочитав то, что читать не полагалось, распустил руки.

Выйдя на «Техноложке», торопливо захромал в сторону, указанную мне ее попутчиком.

В садике, который и вправду оказался через квартал, было пусто и мрачно. В воздухе висела сырая взвесь. Я поозирался, потом прошел чуть глубже и увидел на скамейке Светку. Она сидела на лавочке, вытянув вперед ножки-спички в темных колготках и черных ботиночках. Рядом по одну руку стоял ее рюкзачок, по другую приютился вислоусый мужичонка лет семидесяти. Я подошел, брезгливо поздоровался с ее спутником. Светка подняла на меня единственный глаз.

– Серёжка.

Одного слова было достаточно, чтобы понять, что она «сильно пьет». Даже мое имя она произнесла с натугой.

– П-знакомься. Это Володя. Он тоже из Ч-лябинска, прикинь.

Готовый ко всему Володя уже протягивал мне руку. Я достал из кармана свою левую.

– Серёжка, п-шли домой. Володя тоже из Ч-лябинска, прикинь.

– Мы случайно познакомились. Смотрю: она на скамейке сидит. На наших похожа девчонок, челябинских, – суетливо оправдывался Володя, то и дело косясь на Светкин рюкзак.

Светка разомкнула руки на груди и медленно-неуверенным жестом расстегнула молнию рюкзака. Достала оттуда бутылку крепленого, держа ее за горлышко. Бутылка была початая почти наполовину.

Глотнула сама, пролив красного вина на подбородок, вытерлась рукавом и передала вожделенную бутылку Володе.

– Это мы Володе оставим. Пошли. – И она протянула ко мне руки.

– Ты звони, если что, – пробормотал довольный обломившимся лакомством ловелас из Челябинска.

Светка кое-как поднялась, и я взял ее под руку.

– Видишь, что со мной муж сделал! Ты видишь? – шипела она, когда мы шли к воротам садика. – Пришел пьяный, с Никитосом. Я ему курочку приготовила. А он все пр-читал, всю нашу пи-са-ни-ну. П-шли на лестницу курить, и вот. А я в домашних тапках была. Он передо мной дверь и захлопнул. Что он со мной сделал! – патетично закончила она и зарыдала без слез.

– Как я теперь на работу пойду с таким фингалом? – причитала она, делая ударение в слове «фингалом» на последний слог. Ноги-спички ее в ботах на высокой платформе то и дело подламывались, и она повисала у меня на руке. Потом вдруг стала энергично стаскивать рюкзак, наверное, для того, чтобы шваркнуть его о землю. Я вовремя перехватил этот жест и забрал у нее рюкзак. Судя по весу, там была еще одна бутылка.

Признаться, меня это утомляло. Ничего ободряющего сказать я ей не мог, она бы просто не стала слушать. С настолько пьяными женщинами я имел дело только давным-давно, еще в институте. Но те, могу ошибаться, кажется, не закатывали истерик. Тем более случай остаться с пьяной девушкой наедине в молодости сулил нередко какие-то перспективы.

– Надо к-пить сигарет, – вдруг осенило Светку, когда мы шли мимо магазина.

– У меня есть.

– Се-рёжка, надо к-пить сигарет. На деньги. – И Светка вытащила из заднего кармана скомканную купюру.

– Постой здесь, – перестал возражать я.

Не хватало еще, чтобы Светка пошла со мной в лавку и, споткнувшись где-нибудь, перебила там выставленные бутыли.

Я прислонил Светку к стенке у входа.

Выйдя, застал ее, к счастью, в том же положении.

Она долго, матерясь, искала в рюкзачке ключи. Потом выронила телефон, и тот с сухим треском щелкнулся об асфальт.

Инвалидная коляска была на своем месте, когда мы вошли в подъезд.

На пятый этаж мы поднимались долго, напоминая сломанный, рассинхронизированный механизм: я хромал и одной рукой поддерживал вконец поплывшую Светку. Она бормотала что-то матерное себе под нос, злоупотребляя буквой «х», и махала руками. Преодолев наконец ступени, она чуть не упала перед дверью в квартиру. Опять стала доставать ключи из рюкзака, которые она зачем-то убрала обратно внизу. Долго смотрела на связку, перебирая ключи по одному тонкими пальцами.

– Дай я, чучело. – Я взял у нее ключи и сунул нужный в замок.

– Почему это я чучело? – взвилась она на мгновение, но тут же опять обмякла.

В комнате было тихо и чисто. На полу откуда-то возникло старое розовое одеяло, крошечная детская подушка с нарисованными на ней машинками.

– Давай п-курим.

Она прямо в пальто сползла по стене и села на одеяло. Я приютился рядом.

– Всё! Я больше туда не вернусь! Есть у меня гордость, – икнула, – или нет? Я вывезу!

Я молчал. Откуда мне было знать, до каких пределов распространяется ее гордость? На «чучело», впрочем, она отреагировала мгновенно!

Светка курила, свесив руку с коленки, и смотрела перед собой. Нижняя губа ее сложилась в уточку. Эту уточку я потом увижу многие и многие разы, я буду ненавидеть эту уточку, потому как уточка говорила о том, что любые разговоры со Светкой уже бесполезны.

Она затушила сигарету в банке с краской и вдруг начала раздеваться, вылезать из одежды, выворачивая наизнанку свитер, ерзая, освобождаться от брюк, как змея от старой кожи.

– Раздевайся, – жарко зашептала она, обдавая меня винной кислятиной.

И я повиновался, совсем не желая Светкиного пьяного тела, бледного и помятого, как промокшая одежда, с красными следами от лифчика на спине, перепутанной рыжиной и сивушным вкусом на пересохших губах. С белым налетом на языке и пьяно-похабным одним глазом и заплывшим вторым.

Когда Светкины волосы щекотали мои бедра, я уже передумал.

А потом она вдруг заснула в моих объятиях. Как-то примолкла, переставая отвечать на мои ласки, и ослабла.

Ладно.

Я осторожно вытащил из-под Светки руку, опять накрыл ее своей курткой и сел на единственный в комнате стул. Одеваться не хотелось.

Соблазн самоудовлетворения казался выходом.

И тут я испугался того, что после вышеуказанного, пусть и на некоторое время, Светка опротивеет мне совсем. Не останется даже нежности. Я перебрался на подоконник, приоткрыл окно и занял руку сигаретой.

«Сломали девчонку», – думал я, глядя на то, как уменьшается и опадает моя страсть. «Сломали девчонку». Зайку бросила хозяйка.

Не брошу ее – чего бы мне это ни стоило!

Женщину я ударил один раз в жизни, мне было девятнадцать лет, и женщина, которая была, по сути, девочкой, была моей первой любовью. У нее была масса поклонников, один из которых был слишком назойлив. В тот день моя первая любовь в приступе откровения призналась в том, что накануне была у него, поклонника, в гостях и даже с ним целовалась. Приманкой для моей первой любви тоже стал алкоголь. Мы сидели на диване. Кулак вылетел сам, как стрела из арбалета, где тетивой были мои расстроенные поклонниками нервы. Это был спонтанный, потому оправдываемый акт. Я этого не хотел! А хотел ли он, Светкин муж? Кто его знает! Притом что получила-то Светка за переписку, несчастный муж не знал всех головокружительных подробностей.

Во сне Светка громко стонала.

Проснулась она часа через два, когда я уже оделся и успел заскучать.

– О, как мне плохо, – баском прокомментировала Светка, не отрывая головы от подушки. Потом пошарила ладонью по своему телу и, не обнаружив одежды, спросила: – Мы что, трахались?

– Ну а как же, – насмешливо отозвался я со стула.

– Надеюсь, ты в меня не кончил? – озабоченно сказала она и тяжело поднялась, не дожидаясь ответа.

Поискав единственным глазом рюкзак, она притянула его к себе и достала вино. Из кармашка на рюкзаке был извлечен штопор.

– Света, – попытался я придать своему голосу оттенок укоризны, хотя по себе знал: с алкоголиками этот номер не проходит.

Она деловито, торопясь, скусывала пластмассовую пробку с горлышка. Бросив ее на пол, углубила штопор. После вожделенного хлопка забулькала.

– О-ох.

– Сразу много не пей.

– Я потихонечку.

После того как ей немного полегчало, она произнесла:

– Дай хоть лифчик надену.

Трусы для нее были одеждой второстепенной.

– Я сильно пьяная была?

– Ну а как ты думаешь?

– Да уж. Серёжа, что мне делать?

Светка себя как будто бы заводила! Вместо того чтобы немного успокоиться, посмотреть на все другими глазами, она раскачивала в себе внутренний маятник, амплитуда его увеличивалась, и Светка совсем теряла ощущение реальности. Такое я наблюдал потом много раз. И вот сейчас.

– Давай подумаем вместе! – солгал я. Думать-то должна была она!

– Я к нему не вернусь! Он думает, что у меня нет гордости? Я буду жить здесь. – Она как бы мимоходом опять взялась за горлышко, после чего в «потихонечку» я верить перестал.

– Это твое решение.

– Он меня оставил на лестнице в тапочках. Я звоню, а он не открывает! И куда я пойду в этих тапочках?

На фоне преступления с тапочками фингал, кажется, отошел на второй план.

– Хоть на работу надо позвонить, отпроситься! Я же не пойду с этим фингалóм!

Светка окончательно узурпировала вино, глотая, как из пивной бутылки. Я молчал, отмечая про себя, что так вина ей хватит ненадолго.

– Завтра позвонишь! Не надо говорить с коллегами заплетающимся языком.

– Хоть бы муж позвонил. – Светка выругалась и бросила телефон на одеяло.

– Зачем? – безжалостно спросил я. Пусть муж окончательно рухнет в ее глазах.

– Ну что мне делать? – снова качнула она маятник, и истерические нотки в ее голосе появились снова. – Как он так со мной поступает? Как мне все надоело! – повторилась она, взяла телефон и второй раз бросила его на одеяло. – Почему все так?!

Я сел с ней рядом, обнял ее за плечи. Может быть, она хочет поплакать?

– Я такая несчастная! Что мне делать? Повеситься? – заводилась Светка. – Се-рё-жа, мне повеситься? Я измучена.

– Тихо, тихо, – уговаривал я ее и крепче сжимал плечо, водя ладонью по его мякоти.

– Сходи мне еще за вином, – вдруг попросила она, взвесив бутылку. И на фоне всего остального эта мысль мне казалась наиболее трезвой.

– Ты опять уснешь, – полувопросом ответил я, поднимаясь на ноги.

– А что? Купи две бутылки.

– Жди.

– Возьми ключи.

Я спускался по лестнице, не зная тогда, что лестница станет мне почти родной, что я буду здороваться с инвалидной коляской на первом этаже, приветствовать стул с дыркой на втором, что много раз я буду здесь смеяться и один – плакать.

Я все думал о Светке – как быстро она из хрупкой девочки-художника, немного таинственной оттого, что держит учеников на расстоянии, превратилась в живую, трагическую, сломанную Светку, при этом сделавшуюся мне очень близкой. И сейчас ее проблемы – это и мои проблемы тоже. Ее слезы вызывают слезы во мне. Ее сердце… Нет, слишком пафосно и красиво.

Я шел к магазину и думал о Светке. Как-то она мне поведала, что постоянно ходила за бухлом для мужа. Бедная Светка ходила за бухлом для мужа! Для мужа! Хотя, если подумать, вот я иду Светке за вином, а не за цветами.

В магазине и по пути обратно я тоже думал о Светке. Вернее, о себе. Пока еще не о нас двоих. Я думал о том, кем являюсь ей я. Жилеткой? Нет, не похоже.

Когда я вернулся, Светка сидела на одеяле, уже сложив губы уточкой. Здоровый глаз ее был заплакан. Бутылка, естественно, выпита.

Когда она снова уснула, убаюканная вином, я понял, что останусь с ней до тех пор, пока я нужен Светке. Знал бы я тогда, как окажусь прав!

До следующего утра она пила и спала. Я знаю, как это называется. У самого случалось в здоровый, доинсультный период. Светка просыпалась только для того, чтобы глотнуть вина, задать пару вопросов, один из которых непременно был: «Сейчас утро или вечер?» – и, обернувшись полотенцем, сходить в уборную.

Пока она спала, я скучал, курил или смотрел в окно, если отвлекался от нее самой.

Она опять стонала во сне – низко и недовольно, как если бы злилась на что-то. Увы, это тоже станет ее фирменным стилем, как и губы уточкой. Об этом я узнаю потом.

К утру я утомился совсем и прилег рядом с ней на полу.

За окном тихо, по-майски, светало.

Светка открыла глаза и резко села, протягивая руку за вином.

Я посмотрел на нее одним глазом.

– Ты не спишь? – хрипло спросила она.

Я помотал головой.

– Тебе, наверное, домой надо?

Я помотал головой еще раз – но уже сверху вниз.

– Серёжа, милый, спасибо тебе. Ты со мной тут возился.

Я вздохнул.

– Светка, послушай меня, – произнес я, глядя на нее из-под полуопущенных век. – У меня к тебе нежность.

– У меня к тебе тоже, – подарила она и, поставив бутылку, медленно опустила голову мне на грудь и прижалась всем телом.

Мы лежали молча, я видел Светкину рыжую макушку и кусочек бледного плеча, а стену напротив деловито пересекал таракан, двигавшийся по своим делам.

Откуда она взялась, нежность?

Я не помню, как прошел день. Вернее, я помню, что, вернувшись, уже не застал никого дома. Сын был в школе, жена уехала на работу. Не до работы было только мне. Феня, тогда еще оживлявшаяся при слове «гулять», вылезла из-под дивана, где она проводила большую часть времени. Одной рукой я ловко прицепил ей поводок, и мы долго, в задумчивости, бродили по едва забрызганному капельками зелени двору. Феня нюхала в кустах, я понуро глядел себе под ноги. Когда я был дома, я не находил себе места – мне все время, даже будучи в одиночестве, казалось, что я лгу и, соответственно, меня за этим делом могут застукать. Чувство вины, постоянное, как зубная боль, не давало мне покоя.

Вернувшись с прогулки и перекусив, я неожиданно уснул. Организм бежал от чувства вины любым способом, и этот способ был самым лучшим. И мне приснилось. Да ничего мне не приснилось – провалился как в теплую, беззаботную яму!

Как-то мы с приятелем и его женой разговорились на тему того, что происходит, когда один из супругов неожиданно и сильно влюбляется. Я выступал адвокатом влюбившегося. Мой приятель утверждал, что ходить налево надо бесшумно, – он не понимал разницы между понятиями «влюбиться» и «сходить налево». И только его кроткая, молчаливая супруга произнесла: «Это трагедия». Да, теперь-то я был с ней согласен, хотя тогда безответственно молол что-то о счастье! Получилось же и то и другое, хотя неудавшийся секс с нетрезвой обладательницей фингала сложно назвать даже намеком на счастье. Счастье было у меня внутри – вне зависимости от Светкиного состояния! Снаружи же все происходившее было трагедией! За моей спиной, едва шевеля крыльями, еле держался в воздухе заплаканный ангел с растерянным лицом и собачьим поводком в руке.

То, что я уснул, было неудивительно. Тут давала о себе знать бессонная, разделенная на штрихи Светкиным пробуждением ночь, нервы, обретенное наедине с собой, очень временное спокойствие.

Проснувшись, тяжелый и помятый позвонил Светке.

– Ну как ты?

– Да не очень. – Голос ее был трезв и грустен.

– Хочешь, я приеду? Погуляем. Сходим кой-куда.

– Хочу.

Я повел ее большим, просыпающимся весной парком.

– Куда мы идем? – спрашивала Светка и наивно моргала одним глазом.

– Пойдем-ка к «Анонимным алкоголикам» сходим.

Она согласно вздохнула и произнесла:

– Интересный опыт.

«Анонимные алкоголики» и скорая, быстро приехавшая на вызов, когда я упал с инсультом на лестнице, спасли мне жизнь. Просто «Анонимные алкоголики» делали это пролонгированно.

Мы дошли до знакомого мне адреса, поднялись на третий этаж по темной лестнице.

Светка, естественно, произвела фурор на местную публику мужского пола. Красивая пьющая девушка даже для завязавших мужчин – ценный экземпляр.

– Здравствуйте. Меня зовут Света, и я алкоголик, – волнуясь, произнесла она тихо, когда до нее дошла очередь.

– Мне эта группа не понравилась, – виновато произнесла она, когда мы оказались на улице.

– Бывает, – спокойно ответил я.

То, что она хотела именно сладкого и радостного лекарства, которым почему-то не явилась группа, я понял потом.

Мы шли по парку, находившемуся в нескольких остановках от ее пристанища. Светка была молчалива – молчал и я. Влажная посыпка дорожек упруго прогибалась под ногами, и уже пахло весной.

– Я возвращаюсь, – негромко и спокойно произнесла Светка.

– Ну что ж, – немногословно отреагировал я, чувствуя, как под сердцем тоненько звенит, натянувшись, первая «ми», готовая порваться, и по спине пробегает противный мятный холодок. Хотя к этому я был готов.

– А как я буду здесь? На полу спать? Ни мебели, ни посуды.

Я кивал.

Потом вдруг раздался звонок ее телефона. Она вытащила аппарат из кармана пальто, произнося: «Пройди вперед, я тебя догоню».

На этом мне надо было остановиться.

Спустя несколько дней мне позвонил издатель и предложил выступить на книжной ярмарке в грядущие выходные. Предложение оказалось приятным и неожиданным. Записать себе в актив презентацию книги на Дворцовой площади, где проходила ярмарка, казалось лестным. Кроме того… Нет, в первую очередь – надо было вытащить туда Светку.

На приглашение – после двадцати минут ожидания на станции, полировки колонны плечом я нырнул к ней в вагон – Светка отреагировала так:

– Ну я не знаю. А что я мужу скажу?

Мы ехали в студию. Светка замаскировала синяк тональником и присыпала пудрой. Самой пока, по ее словам, не исчезнувшей синевы не было видно, глаз открылся, но глухая тонировка лица вызывала недоумение. Так, я видел, гримируют актеров перед спектаклем. Или покойников. Обойдемся без этого.

Загримированной Светка была некрасива. Как будто прибавила в возрасте лет на десять, причем на десять лет алкогольной, разгульной жизни. К такой Светке очень подходил ее прокуренный, низкий голос, не вызывая обычного диссонанса.

– Придумай что-нибудь. – Я так и не спросил ее тогда, как гордая Светка примирилась с мужем, сохраняя на своем маленьком лице с болотными глазами последствия им, мужем, содеянного.

– Да ничего я не буду придумывать. Скажу как есть!

В благодарность храброй и решительной Светке я прижал ее к себе, и она покорно спрятала голову у меня на груди. Целую остановку мы ехали молча.

С утра Светка написала мне, что сегодня придет на Дворцовую. Я вернул ей в ответном письме: «Жду» – и несколько собачек-сердечек.

Мне пелось.

Пелось и маю. Погода наконец вынудила горожан оставить дома надоевшие куртки и достать уже позабытые за зиму солнечные очки.

Бриться я не стал, трехдневная щетина, по моим расчетам, очень шла к прическе, что я сделал накануне – обрил голову, оставив только недлинный, вполне индейский ирокез. Обдал себя туалетной водой. Я хотел соответствовать красивой Светке.

Выйдя на улицу пораньше, я улыбался. Даже светился, как пыльная, но вполне рабочая лампа. И в эти минуты все было хорошо – невзирая на ложь, на болезнь Фени, на то, что плохо будет уже тогда, когда я вернусь.

И в субботу вагон метро был полупустым, я сидел, наслаждаясь предвкушением короткого, часового счастья. Счастьем хорошо выполненной работы, результатом которой стала хорошая книга. Счастьем выступить с этой хорошей книгой на главной площади города, пусть и перед двумя десятками зрителей. Счастьем, которое без Светки было бы неполным. И когда в кармане запищал телефон, сигналя о сообщении, я вздрогнул. До того момента, как я заполучу Светку в свои зрители, мне не надо было никаких сообщений.

«Я не приду. Ругаемся», – коротко и отчаянно. Спустя несколько секунд подкатил тошнотворный прилив адреналина, как если бы я сидел на ветке и она вдруг хрустнула подо мной. В вагоне померк свет – так мне показалось. И я представил ее, в футболке с короткими рукавами, с ее худыми руками, ее мужа, которого я знал по фото, тоже худосочного, чернявого человека, представил словесную дуэль между ними, где Светка обреченно проигрывает своему мужчине. Нарисованная картина, похожая на залапанную жирными пальцами черно-белую фотку, казалась чересчур живой и отвратительной. И мое выступление внезапно обнулилось.

Я вышел на «Техноложке», чтобы пересесть на другую линию. Я сделался так возвышенно-несчастен, что весь мир, казалось, был у меня за спиной, невзирая на копеечную стоимость несчастья.

«Я не приду. Ругаемся», – одинаково колотилось в моей голове, и лезла и лезла черно-белая, жирная фотография, когда я шел по Невскому к Дворцовой.

«Я не при…» – зазвонил телефон. И я, клянусь, ждал этого звонка и знал, что это звонит Светка.

– Привет, – хмуро прозвучало в трубке – Я приеду. Где тебя там искать?

И все опять встало на свои места, на те места, на которых это «все» было утром. Книжная ярмарка напоминала детский аттракцион с надувными батутами и палатками с сахарной ватой, разве что народу на этом аттракционе было намного меньше. Приосанившись, ходили какие-то дамы в широкополых шляпах, похожие на самок индюка. Туда-сюда сновали жидкие стайки молодежи с сумками на плечах. Что-то жевал у палатки со снедью полный, густоволосатый человек и его спутница, при этом человек, раз за разом залезая лапой себе в потайной карман куртки, доставал флягу и, наклонившись, но при этом запрокинув голову, вставлял горлышко в бороду. В общем, понятно. И уже разочаровавшись во всем этом, я встретил Вику.

Вика, которую я видел раз пятый в жизни, тем не менее сыграла в этой жизни большую роль доброго ангела. Она была знакомая знакомого, прочитавшая каким-то образом мою первую книжку, вышедшую убогим тиражом в сто единиц. Мы заобщались в соцсетях. Когда была готова следующая, сырая, в рукописи, Вика попросила меня ее прислать, и я с радостью согласился. Можно и нужно обкатывать невышедшие книги на своих знакомых, при том условии, что никогда не нужно их предлагать самому. Добрый ангел Вика, не будучи еще таковой, прочла рукопись удивительно быстро и быстро же написала мне ответ: «Сергей, это хорошая книга. Ее ждет большое будущее». Ее предположения оправдались. Книга попала в лонг-лист жирной литературной премии, где если мне и не досталось денег, то чуточку славы я все-таки ухватил. Пил херес в ГУМе с представителями цвета русской современной литературы. С тех пор каждую следующую рукопись, видимо, в надежде на дармовой херес, я присылал Вике. И мой добрый ангел никогда не ошибался.

– Серёга! Я к тебе! На первую презентацию прийти не смогла, зато вот сейчас вырвалась! Ну как ты? Еще выше стал.

– Похудел, – скокетничал я, хотя это была чистая правда.

Вика широко улыбалась. За ней мне было не угнаться.

– Ну ты как? Молодец, все пишешь!

– Влюбился, – потупил я взгляд. А что мне было сказать? Сказал как есть!

– Ну вы без этого никуда! Серьезно?

– У меня всегда серьезно, – серьезно ответил я.

– Да ладно! У тебя же жена!

– Жена.

– Ладно. Главное – детишек не наделайте!

– Это нет, – испугался я и только через несколько мгновений проанализировал природу своего испуга.

Я представил Светкины внутренности. Не что-то конкретное – печень там или сердце, – а как будто бы Светка – сосуд, стенки которого впитывают вливаемый алкоголь. И если внешне Светка выглядит молодо и даже здорово, то вот выдыхаемый ею по утрам воздух отчаянно пахнет табаком и сивухой. Какие дети? Тем более тот единственный раз, там, в коммуналке, я был привычно осторожен.

Вика продолжала говорить что-то еще, а я вдруг увидел Светку. Она тоже заметила меня и двинулась в мою сторону.

– Вот, – я протянул руку в Светкину сторону, – это Света.

Светка приблизилась, и я представил Вику.

Я досадовал на Светкину внешность. Загримированное лицо было какого-то неестественно бледного цвета, хотя я и понимал, что это из-за синяка. Но и во всем остальном – в походке, осанке – было что-то чужое, как будто бы Светка ошиблась мероприятием. Исчезла независимость, которая мне в ней так нравилась. Ну что ж.

– Пошли, – говорю Светке, – кофе выпьем.

И мы двинулись в сторону кофейни.

– Рассказывай, – пытал я ее, когда картонный стаканчик утвердился в моей руке и я закурил.

– А, – обреченно махнула рукой Светка. – Чего рассказывать? Орали друг на друга.

Мы помолчали.

– Ну как, чувствуешь себя звездой?

– Ага! Свечусь и излучаю энергию!

– Я вижу, – усмехнулась она. – Серёжа, мне так плохо!

Я не знал, отчего ей плохо и что ей сказать в утешение, но она выручила меня сама.

– Я сегодня всю ночь кроссовки заказчику рисовала. Сегодня утром сдавать надо было. Ну я выпивала по чуть-чуть, чтоб не уснуть.

«Бедная…» – подумал я и не сказал ей об этом. Опять в голове нарисовался образ Светки-сосуда. Дети!

– Думала, сегодня отходняк страшный будет, но вроде ничего. Хотя плохо.

– Кроссовки-то отдала? – дежурно и фальшиво спросил я. Взять бы ее, дуру, в охапку и увезти куда-нибудь подальше.

– Ну. На другой конец города ездила. – Она глотнула кофе и тоже прижгла сигарету. – Потом вернулась, и началось.

– Из-за чего?

– Из-за тебя! – усмехнулась она. – Я ему сказала, что к тебе на презентацию поеду.

– Нормально!

– Да нечего мне было выдумывать.

– Ну и?

– Ну что?! Он, естественно: «Ты никуда не поедешь». Ругались потом, я заплакала. Куда я заплаканная поеду? Тебе написала. А потом плюнула. Накрасилась и поехала. Я ничего? – вдруг спросила она.

– Хороша, – солгал я. Попробуй скажи женщине иначе.

Времени до моего выступления оставалось достаточно. Мы пошлялись по книжным прилавкам, где на сами книги я смотрел невнимательно, опасаясь того, что Светке станет скучно. Потом зашли на выступление мэтра, которое как раз заканчивалось. Я опять ничего не слушал, то и дело озираясь на Светку, по лицу которой было ничего не понятно. Словно бы она сама не знала, что чувствует. Мы скоро ушли.

Шатер «Е», где мне предстояло развлекать зрителей, был полон, наверное, на четверть, что было уже хорошо. Светка заняла место с краешку, а я поднялся на трибуну.

Вежливые зрители смотрели на меня с молчаливой готовностью. Я потрогал микрофон. На щелчки микрофон не реагировал. Я молча сидел, чувствуя себя голым. Тут подошла ведущая, и все встало на свои места.

Говорить я любил и люблю. Теперь же, в присутствии Светки, на меня вообще напало красноречие. Я представлял, что рассказываю ей, хотя половину того, что я рассказывал, Светка уже слышала.

– Сергей, ну а что же такое русская хтонь? – с коварной улыбкой спросила меня ведущая.

Я посмотрел на Светку. Вот она – моя русская, уральская хтонь, с большими болотными глазами и рыжиной. Ломкая льдинка и пожар одновременно. И я сказал:

– Это тоска. Тоска, которая возникает из ничего.

«Как Светка», – подумал я, но продолжал другое:

– Тоска, возникающая оттого, что есть мир. Есть люди. И они грустные. – Я помолчал, смакуя трагическую паузу, и обрушил на зрителей тяжелый, усиленный микрофоном вздох. – Как от нее лечиться, я не знаю.

Зрители понимающе закивали.

– Вот, – продолжал я, зная, что в этом месте нужна улыбка. – Пытался лечиться алкоголем, заработал инсульт.

Зрители опять понимающе закивали.

– Наверное, любовью! Ну а чем еще?

И снова зрители. К тому же еще и заулыбались!

А я все поглядывал на Светку. Вот она – моя русская, уральская хтонь, тоска, возникающая из ничего. Мой ответ на вопрос о том, как усложнить жизнь женатого человека.

После выступления я щедро раздал три или четыре автографа. Женщина, представившаяся сотрудником библиотеки, пригласила меня в Архангельск. Вот вроде и все.

Подошла Светка.

– Ну молодец!

– Я звезда?

– Ну еще бы.

С Дворцовой мы шли под ручку. Я предложил Светке немного погулять, но телефон отвратительным стаккато заиграл в рюкзаке.