Роза Марена

1

То были четырнадцать лет кромешного ада, но едва ли она полностью сознавала это. Большую часть тех лет она просуществовала в глубокой дреме, походившей на летаргический сон, и не раз ловила себя на ощущении, что все, что с ней происходит, не наяву, а во сне, что в конце концов она проснется, зевая и потягиваясь так же красиво, как Белоснежка в ожившем мультфильме Уолта Диснея. Чаще всего эта мысль приходила к ней после того, как он избивал ее так сильно, что ей приходилось отлеживаться в постели. Он делал это три или четыре раза в год. В 1985-м — году Уэнди Ярроу, когда он получил официальный выговор на работе, а она выкидыш, — это происходило чуть ли не дюжину раз. Сентябрь этого года увенчался ее вторым пребыванием в больнице после очередного приступа ярости Нормана… Она тогда кашляла с кровью. Он держал ее дома три дня, рассчитывая, что это пройдет, но, когда ей стало хуже, объяснил, что говорить (он всегда объяснял, что она должна сказать), а потом отвез в госпиталь Св. Марии. Он отвез ее туда потому, что бригада «скорой» забирала ее после выкидыша в Главную городскую. Оказалось, что у нее сломано ребро и осколок повредил легкое. Второй раз в течение трех месяцев она рассказала историю про падение с лестницы, не надеясь, что даже студент, присутствовавший при осмотре и лечении, поверит на этот раз. Но никто не задавал никаких скользких вопросов; они просто подлечили ее и отправили домой. Норман все же понял, что ему повезло, и после этого стал осторожнее.

Порой во время ночной полудремы в ее мозг странными кометами врывались какие-то отрывочные образы. Особенно часто это был кулак ее мужа с кровью, засохшей на костяшках пальцев и запачкавшей тисненое золото его кольца Полицейской академии. Иногда по утрам она словно видела слова с этого кольца — Исполнительность, Верность, Готовность к Подвигу, — вдавленные в ее живот или отпечатанные на одной из грудей. Это напоминало ей голубой штамп FDA[1], которым клеймят свиные или говяжьи туши.

Она постоянно пребывала на грани забытья, лежала расслабленная и сонная, когда появлялись эти образы. Потом она видела, как кулак приближается к ней, тут же мгновенно просыпалась. Лежала, вся дрожа, надеясь, что он, еще полностью не заснувший, не повернется к ней и не врежет ей в живот или в бедро за то, что она потревожила его.

Она окунулась в этот ад, когда ей было восемнадцать, и очнулась от такого летаргического сна примерно через месяц после своего тридцать второго дня рождения — через полжизни. Разбудила ее одна-единственная капелька крови — не больше десятицентовой монетки.

2

Она увидела ее, когда стелила постель. Капля — точнее пятнышко — была на простыне с ее стороны, рядом с тем местом, где должна лежать подушка. Вообще-то она могла чуть сдвинуть подушку влево и закрыть пятнышко, которое уже высохло и приобрело противный бордовый цвет. Сдвинуть подушку было просто, и она уже собиралась сделать это, — главным образом потому, что не могла сменить лишь верхнюю простыню. У нее не оставалось больше чистого белого постельного белья, а если бы она заменила белую простыню с пятнышком крови одной из простыней в цветочек, ей пришлось бы сменить и все остальное белье. Не сделай она этого, у него появился бы повод для недовольства.

«Только посмотри, — слышала она его голос, — даже комплекта постельного белья собрать не можешь — пододеяльник белый, а простыня в цветочек. Господи, ну почему же ты такая лентяйка? Подойди-ка сюда — я поговорю с тобой по душам».

Она стояла со своей стороны кровати, освещенная лучами весеннего солнца, — «ленивая шлюха», проводящая все дни за уборкой их домика (за один-единственный отпечаток пальца в уголке зеркала ванной комнаты он мог ее избить) и приготовлением еды. Стояла, глядя на пятнышко крови на простыне, с таким усталым и преисполненным отвращения выражением лица, что постороннему наблюдателю могло показаться, будто она дебильная.

«Я думала, кровь уже перестала течь из носа, — мысленно говорила она себе. — Я была уверена, что перестала».

Он редко бил ее по лицу — соблюдал осторожность. По лицу бьют пьянчуг, которых он арестовывал сотнями за свою службу сначала патрульным полицейским, а потом детективом городской полиции. Если ты бьешь свою жену по лицу слишком часто, то очень скоро истории насчет того, что она упала с лестницы, или врезалась в дверь ванной комнаты в темноте, или наступила на грабли на заднем дворике, перестают действовать. Люди понимают. Люди болтают. И рано или поздно ты попадаешь в беду, даже если женщина держит свой рот на замке, поскольку давно миновали деньки, когда власти или треклятая общественность не совали бы свой нос в чужие дела.

Правда, его характер все это не принимал в расчет. Характер у него был скверный, очень скверный, и порой он срывался. Так случилось и прошлой ночью, когда она принесла ему второй стакан чаю со льдом и нечаянно капнула на его руку. Взмах руки, и из ее носа хлынуло, как из прорванной водопроводной трубы, прежде чем он сообразил, что делает. Она увидела выражение отвращения на его лице, когда кровь залила ей рот и подбородок, которое затем сменилось тревогой: что, если у нее действительно сломан нос? Это означало бы еще одну поездку в больницу. На мгновение ей показалось, что грядет очередное настоящее избиение, одно из тех, после которых она корчится в углу, задыхаясь, плача и пытаясь сделать вдох, чтобы ее вырвало. В передник. Всегда в передник. В этом доме нужно все делать быстро и беспрекословно — если не хочешь, разумеется, чтобы тебе свернули шею… Такие вот дела.

Он испугался возможных неприятностей, принес ей тазик со льдом и отвел в комнату, где она улеглась на диван, прижав пакетик со льдом к переносице, между слезящимися глазами. Вот куда надо его класть, сказал он ей, если хочешь быстро остановить кровь и избежать опухоли. Разумеется, в этом деле он профессионал, и не опухоль сама по себе его беспокоила. Завтра ей идти на рынок, а распухший нос не прикроешь, как подбитый глаз, парой темных очков.

Он отправился доедать ужин — поджаренную молодую картошку с зеленью.

Опухоли почти не осталось, как свидетельствовал об этом взгляд в зеркало, брошенный сегодня утром (перед уходом на работу он тщательно осмотрел ее и удовлетворенно кивнул, прежде чем выпить чашку кофе), а кровотечение прекратилось после пятнадцати минут лежания с ледяным компрессом. Но где-то посреди ночи, пока она спала, одна предательская капелька крови выкатилась из носа и оставила это пятно, означавшее, что ей придется перестилать постель целиком, превозмогая боль в пояснице. Спина у нее в эти дни болела постоянно. Даже осторожные наклоны и повороты вызывали боль. Ее поясница была одной из его излюбленных мишеней. В отличие от того, что он называл «мордобоем», бить кое-кого по пояснице безопасно… только если этот кое-кто знает, как держать язык за зубами. Норман обрабатывал ее почки четырнадцать лет, и следы крови, которые она все чаще замечала в своей моче, уже больше не удивляли и даже не тревожили ее. Это, решила она, просто еще одна неприятная составная часть брака, вот и все, и вполне возможно, что у миллионов женщин дела обстоят еще хуже. И тысячи из них живут в этом же городе. Так, во всяком случае, она всегда считала — до сих пор.

Она глядела на пятнышко крови, испытывая чувство досады, пульсирующее у нее в голове, и ощущая покалывание каких-то иголочек, которое обычно бывает после пробуждения.

С ее стороны кровати стояло небольшое кресло-качалка, которое она мысленно называла про себя Стулом Винни-Пуха. Сейчас она попятилась к нему, не отрывая глаз от пятнышка крови на белой простыне, и уселась в него. Она просидела на Стуле Пуха минут пять и, вздрогнув, вскочила. В комнате зазвучал голос, и она не сразу поняла, что голос — ее собственный.

— Если так будет продолжаться, то скоро он убьет меня, — сказала она, обращаясь к этому кровавому пятнышку — частичке ее самой, которая вытекла из ее носа и умерла на простыне.

Ответ на этот вопрос отпечатался в ее сознании, и он был намного страшнее, чем вероятность смерти, которую она высказала вслух:

— Разве что ему не позволить. Ты подумала об этом? Нельзя ему позволить!

3

Она об этом не думала. Мысль о том, что в один далеко не прекрасный день он врежет ей слишком сильно или по неудачному месту, часто приходила ей в голову (хотя до сих пор она никогда не высказывала ее вслух даже самой себе). Но никогда она не думала о том, что может этому сопротивляться…

Ее душа растревожилась, а тело напряглось. Обычно на Стуле Пуха она только сидела неподвижно со сложенными на коленях руками, глядя через кровать и дверь в ванную комнату на собственное отражение в зеркале, но в этот день она начала раскачиваться, наклоняя кресло вперед и назад резкими движениями. Она должна была покачаться. И ей захотелось взглянуть повнимательнее на свое отражение, хотя нос ее не так уж и беспокоил.

Подойди сюда, родная, я хочу поговорить с тобой по душам.

И так — четырнадцать лет. Сто шестьдесят восемь месяцев с того раза, как он дернул ее за волосы и укусил в плечо за то, что она, по его мнению, слишком сильно хлопнула дверью в спальне примерно через месяц после их свадьбы. Выкидыш. Поврежденное легкое. Страшная вещь, которую он сделал своей теннисной ракеткой. Старые следы на тех частях тела, которые прикрывала одежда. В основном следы от укусов. Норман часто кусался. Поначалу она пыталась убеждать себя, что это любовные укусы. Странно представить, что когда-то она была такой молоденькой и наивной, но, похоже, эти укусы не содержали даже привкуса любви.

Подойди сюда — я хочу поговорить с тобой по душам.

Неожиданно она сумела определить это напряжение, охватившее теперь все ее тело. Она испытывала ненависть, ярость, и за пониманием этого пришло удивление.

Уходи отсюда, неожиданно сформулировала ее подкорка. Уходи отсюда прямо сейчас, сию же минуту. Даже не трать время на то, чтобы причесаться. Просто уходи.

— Это невозможно, — сказала она, раскачиваясь на Стуле Пуха все быстрее и быстрее. Пятнышко крови на простыне жгло ей глаза. С кресла-качалки оно выглядело как точка под восклицательным знаком. Не хватало лишь вертикальной линии. — Это невозможно, куда мне идти?

«Куда угодно, где его нет, — вновь прозвучал немой голос из подкорки. — Но ты должна сделать это прямо сейчас. Прежде чем…»

Прежде чем — что?

Это было несложно додумать. Прежде чем покорность не закует ее снова в свои кандалы.

Частью своего сознания — обжитой, запуганной частью — она неожиданно поняла, что серьезно обдумывает эту мысль, и отозвалась боязливым протестом. Бросить дом, в котором ты прожила четырнадцать лет? Дом, где все, что тебе нужно, всегда под рукой? Мужа, который хоть и немного вспыльчив и скор на рукоприкладство, но всегда хорошо зарабатывал? Сама эта мысль просто абсурдна. Нужно забыть ее, и немедленно. И она именно так и поступила бы, если бы не это пятнышко крови на простыне. Одно-единственное бордовое пятнышко.

«Тогда не смотри на него! — тревожно крикнула та часть ее мозга, которая считала себя послушной и разумной. — Ради Бога, не смотри на это пятнышко, иначе попадешь в беду!»

Но она с удивлением обнаружила, что уже не может не смотреть на пятнышко. Ее глаза не отрывались от пятна, она раскачивалась все быстрее. Ее ноги, обутые в белые кроссовки, отталкивались от пола в убыстряющемся ритме (напряжение теперь сосредоточилось главным образом в ее голове, разжигая и воспаляя мозг), и она думала: «Четырнадцать лет. Четырнадцать лет его разговоров со мной по душам. Выкидыш. Теннисная ракетка. Три зуба, один из которых я проглотила. Сломанное ребро. Тумаки. Ссадины. Укусы».

«Прекрати! Эта мысль горька, потому что ты все равно никуда не уйдешь, — он просто найдет тебя и вернет обратно. Он отыщет тебя, он полицейский, и розыск людей — его профессия. Это то, чем он постоянно занимается, что он хорошо умеет…»

— Четырнадцать лет, — пробормотала она, думая теперь не о прошедших четырнадцати, а о следующих. Потому что тот, другой голос из подкорки был прав. Он не убьет ее. Ему можно и не позволить. А на что она станет похожа после еще четырнадцати лет его разговоров с ней по душам? Сможет она наклониться? Останется ли у нее час — или хотя бы пятнадцать минут — в день, когда свои почки она не будет ощущать раскаленными камнями, захороненными в ее пояснице? А может, однажды он ударит ее с такой силой, что оборвет какие-то жизненно важные связи в ее теле и она больше не сумеет шевельнуть ногой или рукой. Или, может быть, одна сторона ее лица останется парализованной, как у бедной миссис Даймонд, работавшей в круглосуточном магазине у подножия холма?

Она так резко вскочила на ноги, что Стул Пуха ударился спинкой о стену. Несколько секунд она стояла, тяжело дыша и по-прежнему не отрывая широко раскрытых глаз от бордового пятнышка, а потом направилась к двери, ведущей в комнату.

«Куда ты идешь? — вскрикнула в ее мозгу миссис Послушная-Разумная — та ее часть, которая, казалось, готова была стать калекой или умереть, только бы не лишаться и дальше привилегии знать, на какой полке в шкафу лежат пакетики с чаем, а под раковиной наготове сухие тряпки. — Куда это ты, скажи на милость…»

Она заглушила этот голос — до сих пор она и понятия не имела, что способна на такое. Взяла со столика у дивана свою сумочку и пошла через комнату к входной двери. Комната неожиданно показалась очень большой, а путь — страшно долгим.

«Я должна сделать этот шаг, не думая о следующем. Если я стану думать хотя бы на шаг вперед, я потеряю неожиданно появившуюся уверенность в себе».

На самом деле она не воспринимала всерьез своей решимости. С одной стороны, то, что она ощущала, было похоже на галлюцинацию, — разумеется, она не может так вот просто покинуть свой дом и разорвать брак, подчиняясь минутной прихоти, верно? Должно быть, это просто сон, не так ли? Было тут и еще кое-что: не думать о будущем стало для нее вполне привычно, после того как он избил ее как собаку за хлопанье дверью.

«Ну, ты все равно не можешь идти в таком виде, даже если доберешься до конца квартала, когда у тебя кончится запал, — подсказала Послушная-Разумная. — По крайней мере смени эти джинсы, в которых видно, как здорово раздалась твоя задница. И хотя бы пару раз проведи расческой по волосам».

Она остановилась и на мгновение была близка к тому, чтобы отказаться от всей этой затеи еще до того, как добралась до выхода из дома. Потом она догадалась, что представлял собой этот совет, — отчаянная уловка, чтобы удержать ее дома. И довольно хитрая. Чтобы сменить джинсы на юбку или уложить волосы, а потом заколоть их расческой, у молодой женщины уйдет достаточно много времени, за которое ее решимость угаснет.

Для чего переодеваться? Для того, чтобы снова смириться, разумеется. Ее одолеют сомнения, когда она станет застегивать «молнию» на боку юбки, а к тому времени, когда заколет расческой волосы, она решит, что на нее просто-напросто накатил приступ истерии, быстро проходящее состояние своего рода наркотического опьянения, которое, вероятно, связано с ее месячными.

И когда это состояние пройдет, она вернется в спальню и сменит простыни.

— Нет, — пробормотала она. — Я не сделаю этого. Не сделаю.

Но, взявшись одной рукой за дверную ручку, она снова остановилась.

«К ней возвращается разум! — вскричала Послушная-Разумная голосом, в котором прозвучали облегчение, ликование и — возможно ли такое? — легкое разочарование. — Аллилуйя, к девчонке возвращается разум! Лучше поздно, чем никогда!»

Облегчение и ликование внутреннего голоса сменились немым ужасом, когда она торопливо подошла к полке над газовым камином, который Норман установил два года назад. Того, что она искала, скорее всего, там не окажется. Он, как правило, оставлял это там лишь в конце месяца (чтобы не искушать себя, как он говорил), но проверить не мешало. И она знала его цифровой код — номер их телефона с переставленными первой и последней цифрами.

«Вот это уже совсем зря! — завопила Послушная-Разумная. — Если ты возьмешь хоть что-то, принадлежащее ему, у тебя будут большие неприятности, и ты знаешь это!»

— Так или иначе, ее здесь не окажется, — пробормотала она, но карточка лежала там — ярко-зеленая кредитная карточка Коммерческого банка ATM с выведенной на ней их фамилией.

«Не бери это! Не вздумай, не смей!»

Но она посмела. Все, что ей нужно было сделать, — это мысленно представить себе то пятнышко крови. Кроме того, карточка была не только его, но и ее. Разве не это подразумевают брачный обет и союз?

Только дело тут совсем не в деньгах, вовсе нет. Нужно было заставить замолчать Послушную-Разумную, превратить рывок к свободе из мысленного выбора в поступок. Какая-то часть ее знала, что, не сделай она этого, первый перекресток станет последней точкой, до которой она доберется. Весь зыбкий образ будущего возникнет перед ней как туманный пейзаж, и она повернется и, опустив голову, побредет домой, торопясь перестелить постель, чтобы еще до полудня успеть вымыть пол внизу, и… Как ни удивительно теперь об этом подумать, первое, что она решила сегодня сделать, проснувшись утром, — это было мытье пола.

Не обращая внимания на протесты Послушной-Разумной, она взяла кредитку ATM с каминной полки, бросила ее в сумочку и устремилась к выходу.

«Не делай этого! — взвыл голос миссис Послушной-Разумной. — Ох, Рози, он не просто изобьет тебя за это, он доведет тебя до больницы, может, даже убьет, — ты что, не понимаешь?»

Она полагала, что понимает, но все равно продолжала идти, опустив голову и выдвинув плечи вперед, как человек, шагающий против сильного ветра. Возможно, он и сделал бы все это, но… ему придется сначала отыскать ее.

На этот раз, когда ее рука обхватила дверную ручку, паузы не последовало, — она повернула ее. Открыла дверь и вышла наружу. Стоял прекрасный солнечный день середины апреля, на ветках деревьев начали набухать почки. Ее тень легла на крыльцо и бледную молодую травку, словно резкая, угловатая фигура, вырезанная из черного пергамента острыми ножницами. Она постояла, глубоко вдыхая волшебный весенний воздух, чувствуя запах пробуждающейся земли.

Весь мир просыпается, подумала она. Не только я.

Мужчина в спортивном костюме пробегал мимо по тротуару, когда она закрывала за собой дверь. Он помахал ей рукой, и она махнула ему в ответ. Потом она прислушалась к внутреннему голосу — не станет ли он снова протестовать, но этот голос молчал. Возможно, его заставила замолчать экспроприация кредитки ATM, которую она совершила, а может, его убаюкала прелесть этого апрельского утра.

— Я иду, — пробормотала она. — Я правда, правда иду.

Но она постояла там еще мгновение, как зверь, которого так долго держали в клетке, что он не может сразу поверить в свободу, даже когда дверь клетки открылась. Она потянулась назад и дотронулась до ручки двери — двери, которая вела в дом, бывший ее клеткой.

— Больше не будет, — прошептала она, сунула сумочку под мышку и сделала первые шаги в туман, за которым скрывалось ее будущее.

4

Первая дюжина шагов привела ее к тому месту, где асфальтовая дорожка упиралась в тротуар, по которому минуту назад пробежал мужчина в спортивном костюме.

Она машинально хотела повернуть налево, но замерла. Однажды Норман говорил ей, что люди, которые думают, будто выбирают направление наугад, — например, заблудившиеся в лесу, — на самом деле почти всегда идут в направлении их главенствующей руки. Возможно, это было не важно, но она поймала себя на том, что не желает, чтобы он руководил даже тем, куда она свернет по Уэстморленд-стрит, уходя из дома.

Даже в этом — не желает.

Вместо того чтобы свернуть налево, как она собиралась сделать, повинуясь инстинкту, Рози повернула направо, в направлении ее слабой руки, и стала спускаться с холма. Она миновала круглосуточный магазин, подавляя защитную реакцию — поднять руку и прикрыть ею лицо, когда проходила мимо. Она уже чувствовала себя беглянкой, и жуткая мысль начала вгрызаться в ее мозг, как крыса в сыр: что, если он раньше вернется с работы и увидит ее? Что, если он увидит ее, идущую по улице в джинсах и кроссовках, с непричесанными волосами и сумочкой под мышкой? Он поинтересуется, какого черта она делает здесь с утра, когда она должна мыть пол, не так ли? И он захочет, чтобы она подошла к нему поближе, верно? Да. Он захочет, чтобы она подошла к нему поближе, чтобы он смог поговорить с ней по душам.

Нелепая мысль! С чего бы ему приспичило возвращаться сейчас домой? Он уехал всего час назад. Это невероятно.

Да, но… порой люди совершают поступки, в которых нет никакого смысла. Взять хотя бы ее — смотрите, что она сейчас делает. Но предположим, у него неожиданно пробудилась интуиция? Сколько раз он рассказывал ей, как у полицейских через некоторое время вырабатывается шестое чувство, как они узнают, когда должно произойти что-то скверное?

— В основании позвоночника у тебя начинает покалывать такая маленькая иголочка, — однажды сказал он. — Я не знаю, как можно еще описать это. Знаю, большинство людей лишь рассмеялись бы, но спроси легавого — он не станет смеяться. Эта иголочка пару раз спасла мне жизнь, родная.

Может быть, он чувствовал эту иголку последние двадцать минут или около того? Может быть, она побудила его сесть в машину и отправиться домой? Тогда он поехал бы как раз по этой дороге, и она упрекнула себя за то, что повернула направо, а не налево, когда вышла на тротуар. Потом ей пришла в голову еще более неприятная мысль, причем такая, которая не была лишена некоторого правдоподобия… не говоря уже о своего рода иронии судьбы. Может быть, он остановился у банковского автомата ATM, в двух кварталах от полицейского участка, желая взять десятку или двадцатку себе на ленч? Что, если он решил, удостоверившись, что карточки нет в бумажнике, вернуться домой и забрать ее?

Возьми себя в руки. Этого не будет. Ничего такого не случится.

На Уэстморленд-стрит, за полквартала впереди, свернула машина. Красная, и что же это за совпадение такое, ведь у них тоже красная машина… вернее у него. Машина принадлежала ей не больше, чем кредитка ATM или те деньги, к которым та давала доступ. У них была новая «сентра», и — не «сентрой» ли была та машина, которая сейчас приближалась к ней?

Нет, это «хонда»!

Только это была не «хонда», просто ей очень хотелось в это поверить. Это была «сентра», новехонькая красная «сентра». Его красная «сентра». Наихудший из ее кошмаров обернулся реальностью почти в тот самый момент, когда она подумала о нем.

На мгновение ее почки стали невероятно тяжелыми, невероятно болезненными, невероятно полными. Неужели она и вправду думала, что сумеет убежать от него? Должно быть, она просто сошла с ума!

«Сейчас уже слишком поздно беспокоиться об этом, — сказала ей Послушная-Разумная, чья истерия исчезла. Теперь это была единственная часть ее разума, которая все еще казалась способной мыслить, и она говорила холодным расчетливым тоном существа, ставившего выживание превыше всего остального. — Ты лучше подумай, что ты скажешь ему, когда он подъедет и спросит, чем ты тут занимаешься. И подумай хорошенько. Ты ведь знаешь, как легко он угадывает чужие мысли и чувства».

— Цветы, — пробормотала она. — Я вышла немного пройтись и взглянуть, где уже распустились цветы. — Она остановилась и крепко стиснула бедра, пытаясь не дать разорваться своему мочевому пузырю. Поверит он в это? Она не знала, но другого выхода не было. Ничего больше придумать сейчас она не могла. — Я только хотела дойти до угла Сент-Марк-авеню, а потом вернуться и вымыть…

Она осеклась, глядя широко раскрытыми, изумленными глазами, как машина — все-таки «хонда», не новая и скорее розмариновая, чем красная, — медленно проезжает мимо. Женщина за рулем окинула ее любопытствующим взглядом, и Рози подумала, что, если бы это был он, никакая легенда, пускай самая правдоподобная, не помогла бы. Он прочитал бы правду на ее лице, не умеющем ничего скрывать.

«Ну, теперь ты, Рози, готова вернуться обратно? Одуматься и вернуться?»

Она не могла. Ее жуткое желание помочиться прошло, но мочевой пузырь по-прежнему казался переполненным, почки все еще тяжело пульсировали, ноги тряслись, а сердце яростно колотилось в груди. Ей показалось, что она никогда не сможет взобраться обратно на холм, где стоит их дом, хотя склон и очень пологий.

«Нет, ты сможешь. Ты знаешь, что сможешь. За годы своего брака ты справлялась с делами и потруднее».

Ладно — возможно, она и сможет взобраться обратно на холм, но сейчас ей в голову пришла новая мысль. Иногда он звонил по телефону. Обычно пять или шесть раз в месяц, но порой и чаще. Просто — привет, как дела, хочешь, я куплю по дороге коробку печенья или пачку мороженого, ладно, пока. Только она не чувствовала ни капли внимания в этих звонках, ни капли заботы. Он проверял ее, только и всего, а если она не подходила к телефону, он продолжал звонить. У них не было автоответчика. Однажды она спросила, не стоит ли им поставить его. Он отвесил ей почти беззлобный шлепок и посоветовал поработать мозгами. «Ты — наш автоответчик», — сказал тогда он.

Что, если он позвонил, когда она уже вышла?

Он подумает, что она пошла на рынок пораньше, вот и все.

Только он так не подумает. Вот в чем дело. Полы — сегодня с утра, рынок — сегодня днем. Так было всегда, так должно быть всегда. Никакие неожиданные выходки жены не поощрялись хозяином дома № 908 по Уэстморленд-стрит. Если он позвонил…

Она снова двинулась вперед, понимая, что ей нужно свернуть с Уэстморленд-стрит на следующем углу, пусть даже она не знает точно, куда ведет Тремонт-авеню, в обоих направлениях. Сейчас это не важно — важно то, что она находится прямо на пути своего мужа. Если он будет возвращаться из города, как обычно, по дороге Ф-295, она окажется словно пришпиленной к самому центру мишени для стрельбы из лука.

Она свернула налево, на Тремонт-авеню, и пошла мимо тихих домов окраины, отделенных друг от друга низкими изгородями или рядами декоративных деревьев. Здесь в моде были оливки. Человек, похожий на Вуди Аллена, с его очками в роговой оправе, веснушками и в бесформенной голубой шляпе, сдвинутой на затылок, оторвался от поливки своих цветов и приветливо махнул ей рукой. Казалось, все сегодня стремятся вести себя особенно дружелюбно. Она подумала, что все дело в погоде, но что касалось ее, то она предпочла бы не привлекать к себе внимания. Ей было легко представить себе, как он позже пойдет по ее следу, профессионально задавая вопросы, используя будящие зрительную память подсказки и показывая ее фотографию на каждом шагу.

«Махни рукой ему в ответ. Тебе же не надо, чтобы он отметил твое недружелюбие — хамство врезается в память, так махни же ему в ответ и спокойно иди себе дальше».

Она махнула рукой и пошла дальше. Желание пописать вернулось, но ей придется потерпеть. Поблизости, насколько хватало глаз, не было ни туалета, ни какого-либо подходящего пристанища — ничего впереди, кроме таких же домов, таких же изгородей, таких же лужаек с робкой травой и оливковых деревьев.

Она услышала за собой звук машины и снова решила, что это он. Обернулась, широко раскрыв потемневшие от страха глаза, и увидела ржавый «шевроле», ползущий посреди улицы чуть быстрее пешеходов. На старике за рулем была соломенная шляпа и испуганно-озабоченное выражение лица. Она отвернулась от проезжей части, прежде чем он смог заметить ее собственный испуганный вид, на миг замерла, а потом решительно зашагала дальше, еще ниже опустив голову. Вернулась пульсирующая боль в почках, в мочевом пузыре тоже стреляло. Она догадывалась, что у нее в запасе минута, максимум две, прежде чем все выльется наружу. Если это произойдет, не останется никакого шанса на незамеченный побег. Люди могли бы не запомнить бледную шатенку, идущую по тротуару чудесным весенним утром, но они не забудут шатенку в мокрых джинсах. Ей необходимо решить эту проблему, причем немедленно.

Через два дома по ее стороне улицы стоял домик шоколадного цвета с верандой. Шторы на окнах были опущены; три газеты лежали на крыльце, а четвертая — на дорожке, у ступенек. Рози быстро огляделась вокруг, увидела, что никого поблизости нет, и торопливо пересекла раскинувшуюся перед верандой лужайку. Задний дворик был пуст. На ручке алюминиевой застекленной двери висел листок бумаги. Короткими нетвердыми шажками она подошла ближе и прочла записку: «Привет от Энн Косей, Вашей местной представительницы фирмы „Авон“! На этот раз не застала Вас дома, но приеду снова! Спасибо! И позвоните мне по номеру 555-1731, если хотите приобрести какие-либо замечательные товары фирмы!» Внизу нацарапана дата — 17 апреля; позавчерашнее число.

Рози огляделась еще раз, увидела, что с одной стороны ее прикрывает изгородь, а с другой — оливковые деревья, расстегнула пуговицы и «молнию» на джинсах и присела в нише между задним крыльцом и грудой газовых баллонов. Было уже слишком поздно беспокоиться о тех — если таковые имелись, — кто мог видеть ее с верхних этажей любого из соседних домов. Кроме того, в этой ситуации уже не до приличий.

«Ты спятила, и сама это знаешь».

Да, конечно, она знала, но… когда давление в мочевом пузыре уменьшилось и струя мочи потекла по земле ручейком, она почувствовала, как сумасшедшая радость заполнила ее сердце. В это мгновение она поняла, как чувствует себя человек, перейдя Рубикон и поджигая мост, по которому можно было бы вернуться назад.

5

Она шла еще часа два по совершенно незнакомым ей местам, пока не добралась до аллеи на западной окраине города. Перед «Миром ковров и красок» был телефон-автомат, и когда она воспользовалась им, чтобы вызвать такси, то с изумлением обнаружила, что находится уже, по сути дела, не в городе, а в пригороде Мэйплтон. Она натерла здоровенные волдыри на обеих ступнях, и, конечно, в этом не было ничего удивительного — она прошла больше семи миль.

Такси приехало через пятнадцать минут после ее звонка. Она успела зайти в универсальный магазин в дальнем конце аллеи, где купила пару дешевых темных очков и ярко-красный платок из искусственного шелка.

Рози вспомнила, как Норман когда-то говорил, что если хочешь отвлечь внимание от своего лица, то лучший способ — надеть что-нибудь яркое, привлекающее глаз.

Шофер оказался толстяком с непричесанными волосами, налитыми кровью глазами и дурным запахом изо рта. На его мешковатой, вылинявшей майке была изображена карта Южного Вьетнама, а под картой красовались слова: «Когда помру, отправлюсь в рай, потому что в аду уже был. Железный треугольник, 1969». Его маленькие глазки быстро обшарили ее всю, от губ и грудей до бедер, и, как видно, он удовлетворился осмотром.

— Куда едем, дорогая? — спросил шофер.

— Можете отвезти меня на остановку междугородных автобусов?

— Вы хотите сказать, в Портсайд?

— Это автовокзал?

— Ага. — Он взглянул наверх и поймал в зеркальце ее глаза. — Правда, это на другом конце города. Двадцатник. Вам по карману?

— Конечно, — сказала она, потом вздохнула и добавила: — Как вы думаете, сможем мы отыскать по дороге автомат Коммерческого банка ATM?

— Если бы все проблемы так легко решались, — ответил он и повернул флажок счетчика. Выскочила табличка: «$ 2.50. Такса за посадку».

Она начала отсчет своей новой жизни с того момента, как цифры в окошке счетчика перескочили с 2.50 на 2.75, а слова «Такса за посадку» исчезли. Больше она не будет зваться Розой Дэниэльс, если только ее не вынудят обстоятельства, — и даже не столько потому, что Дэниэльс — это его фамилия, а следовательно, опасная, сколько оттого, что она бросила его. Она снова станет Рози Мак-Клендон — девчонкой, исчезнувшей в аду, когда ей было всего восемнадцать. Не исключено, что ей придется несколько раз воспользоваться фамилией своего бывшего мужа, но и тогда она все равно останется Рози Мак-Клендон в своих мыслях и в сердце.

«Я действительно Рози, — подумала она, когда такси проехало мост Транкатауни, и улыбнулась словам Мориса Сендака, а голос Кэрол Кинг прошелестел у нее в мозгу как привидение. — И я Рози Настоящая».

Так ли это, однако? Настоящая ли она?

«Начнем выяснять это, — решила она. — Здесь и сейчас».

6

Такси остановилось на Ирокезской площади, украшенной фонтаном и желтой, ни на что не похожей статуей, и развернулось к ряду банковских автоматов. Крайний автомат в левом ряду был ярко-зеленый.

— Вам этот нужен? — спросил он.

— Да, спасибо. Я вернусь через минуту.

Но она отсутствовала немного дольше. Сначала она никак не могла набрать правильно код, несмотря на то что у автомата были крупные клавиши. Когда наконец справилась с этой частью операции, она не могла решить, сколько денег ей взять. Набрала семь-пять-дробь-ноль-ноль, хотела было уже нажать кнопку «Ввод», но в последний момент отдернула руку. Он изобьет ее за побег, если настигнет, — тут и гадать нечего. Однако если он изобьет ее так, что она сляжет в больницу… «Или убьет, — подсказал тихий голосок Послушной-Разумной, — он вполне может убить тебя, Рози, и ты просто дура, если позабыла об этом. Это случится потому, что ты посмела присвоить его кредитку ATM и… воспользоваться ею. Стоит ли рисковать из-за каких-то жалких семидесяти пяти долларов? Неужели этого достаточно?»

— Нет, — пробормотала она и снова потянулась к клавишам. На этот раз она набрала три-пять-ноль-дробь-ноль-ноль… и снова заколебалась. Она не знала, сколько в точности из того, что он называл «карманными», оставалось на счету, в который она забралась с помощью этого автомата, но триста пятьдесят долларов наверняка были довольно внушительными «карманными». Он так разозлится…

Она потянулась рукой к кнопке «Отмена/Повтор», а потом снова спросила себя: какая теперь разница? В любом случае он придет в ярость. Пути назад уже нет.

— Вы еще долго будете возиться, мэм? — раздался голос за ее спиной. — А то у меня уже кончается перерыв на ленч.

— Ох, простите! — воскликнула она, слегка вздрогнув. — Нет-нет, я просто… задумалась.

Она нажала кнопку «Ввод». На дисплее появились слова: «Пожалуйста, подождите». Ждать пришлось недолго, но достаточно, чтобы у нее в голове ярко вспыхнула фантастическая картинка: машина вдруг издает высокий певучий вой сирены, и механический голос рявкнет: «Эта женщина воровка! Остановите ее! Эта женщина воровка!».

Вместо того чтобы обозвать ее воровкой, дисплей выдал надпись «спасибо», пожелал ей приятно провести день и выплюнул семнадцать двадцаток и одну десятку. Рози выдавила молодому человеку, стоящему в ожидании рядом, нервную улыбку, избегая встретиться с ним взглядом, и торопливо пошла к такси.

7

Автовокзал «Портсайд» оказался широким приземистым зданием монотонно-песчаного цвета. Автобусы всех видов — не только «Грейхаундс», но и «Трейлуэйс», «Америкен Патфайндер», «Ориент-Хайвенс» и «Континенталь экспресс» — заполняли терминал, глубоко засунув свои рыла в посадочные доки. Для Рози все они были похожи на жирных поросят, с которыми нянчится их мамаша.

Она подошла к главному входу и заглянула внутрь. Была середина недели, и зал не был переполнен людьми, как она отчасти надеялась: чем больше толпа, тем безопаснее. Но она отчасти боялась толпы, поскольку за четырнадцать лет она не виделась почти ни с кем, кроме своего мужа и его коллег, порой приводимых им домой, чтобы пожрать и выпить. У нее появилась устойчивая боязнь толпы. По ее прикидкам, там все же было несколько сотен людей. Некоторые из них бесцельно слонялись взад-вперед, другие сидели на старомодных деревянных скамейках с высокими спинками, третьи играли в видеоигры, пили кофе в закусочных или стояли в очереди за билетами. Маленькие детишки держались за руки матерей, запрокидывали свои головки вверх и иногда скулили, как заблудившиеся ягнята, глядя на потускневшие фрески потолка. Динамик, грохочущий как глас Божий в эпической экранизации Библии, объявлял маршруты: Эри, штат Пенсильвания; Нашвилл, штат Теннесси; Джэксон, штат Миссисипи; Майами, штат Флорида (бестелесный, отдающийся эхом голос произнес это как Мияму); Денвер, штат Колорадо.

— Леди, — произнес усталый голос. — Эй, леди, не поможете немножко? Небольшая помощь? Как вы на это смотрите?

Она повернула голову и увидела молодого человека с бледным лицом и грязными черными космами, сидевшего, привалясь спиной к стене, у входа в терминал. На коленях он держал картонный плакатик с надписью: «Бездомный и зараженный СПИДом. Пожалуйста, „спидайте“ мне».

— У вас есть лишняя мелочишка, правда? Подкинете мне? Вы будете кататься на вашем катере по озеру Саранак, когда я уже давным-давно сдохну. Ну так как?

Она неожиданно ощутила странную слабость, словно достигла предела душевной и эмоциональной перегрузки. Зал начал расти в ее глазах, пока не стал громадным, как собор, и было что-то жуткое в волнообразных движениях людей на его площадках и в закоулках. Мужчина с морщинистым, пульсирующим мешком плоти, свисавшим с одной стороны его шеи, проковылял мимо нее с опущенной головой, волоча за собой сумку на колесиках. Сумка издавала змеиное шипение, катясь по грязным плиткам пола. Кукольный Микки-Маус высовывался из сумки и вкрадчиво улыбался ей. Громоподобный голос сообщил отъезжающим, что экспресс «Трейлуэйс» на Омаху отходит через двадцать минут от платформы 17.

«Я не могу жить в этом мире, — вдруг подумала она. — Это не просто не знать, где лежат пакетики с чаем и тряпки. Дверь, за которой он избивал меня, была еще и дверью, отсекавшей всю эту суету и безумие. И мне никогда не войти сюда».

На мгновение ее мозг наполнился поразительно живым образом из ее детства, точнее из воскресной школы: Адам и Ева с фиговыми листочками и одинаковым выражением стыда и горя на лицах идут босиком по каменистой тропе к горькому и бесплодному будущему. За ними простирается Райский сад в буйном цвету. Крылатый ангел стоит перед запертыми воротами, и меч в его руке сверкает страшным светом.

— Не смей так об этом думать! — вдруг закричала она, и нищий, сидящий у прохода, так резко отпрянул, что чуть не выронил свой плакатик. — Не смей!

— Господи, простите меня! — сказал нищий и вытаращил глаза. — Ступайте себе с Богом, если у вас такое настроение!

— Нет, я… Это не вы… Я просто думала о своем…

И тут до нее дошел весь абсурд того, что она делает, — пытается объяснить свое состояние нищему, сидящему у входа в автовокзал. Она все еще сжимала в руке два доллара — сдачу от шофера такси. Рози бросила их в коробку из-под сигар, стоявшую рядом с нищим, и вошла в кассовый зал «Портсайда».

8

Другой молодой человек с крошечными усиками и красивым плутоватым лицом разложил на крышке своего чемодана игру, в которой она узнала телевизионные «Три карты».

— Отыщите туза, — предложил он. — Попробуйте-ка вытащить туза пик, леди.

Она мысленно увидела перед собой приближающийся кулак с кольцом на безымянном пальце — кольцом с выгравированными на нем словами: «Исполнительность, Верность, Готовность к Подвигу».

— Нет, благодарю вас, — сказала она. — С «эйсами» у меня никогда не возникало проблем[2].

По выражению его лица, когда она проходила мимо, можно было догадаться, что он явно принял ее за человека, у которого не все дома, но в этом не было ничего удивительного. Это его проблема. Как и проблема того мужчины у входа, у которого, может, СПИД, а может, и что-то другое. Или того человека со свисающей опухолью на шее и Микки-Маусом, высовывающимся из сумки на колесиках. Ее проблемой является Роза Дэниэльс — нет, Рози Мак-Клендон, и это — ее единственная проблема.

Она пошла по центральному проходу и остановилась, увидев урну для мусора. Четкий приказ — Не сорить! — был выведен на ее зеленом брюхе. Она открыла сумочку, вытащила кредитку ATM, мгновение смотрела на нее, а потом просунула в щель на крышке урны. Ей очень не хотелось расставаться с кредиткой, но, покончив с ней, она тут же испытала облегчение. Оставь она ее у себя, она могла не удержаться и воспользоваться ею снова, а Норман был не глуп. Жесток — да. Но не глуп. Дай ему возможность выследить ее, и он сделает это. И лучше об этом помнить.

Она глубоко вдохнула, задержала на секунду-другую воздух, потом выдохнула и направилась к многочисленным табло с расписаниями автобусных маршрутов — прибытия и отправления — на стене зала. Она не оглядывалась. А если бы оглянулась, то увидела бы молодого человека с усиками, уже рывшегося в урне, ищущего то, что вышвырнула чокнутая леди в темных очках и ярко-красном платке. Издали молодому человеку показалось, что это была кредитная карточка. Может быть, и нет, но такой шанс нельзя упускать. Нужно проверить. Тем, кто не упускает шанс, везет. Не зря же эту страну называют Страной Неограниченных Возможностей.

9

Первый крупный город к западу находился всего в двухстах пятидесяти милях отсюда, и это казалось слишком близко. Она выбрала еще более крупный, до которого было на пятьсот пятьдесят миль дальше. Город, как и первый, на берегу озера, но уже в следующем часовом поясе. Через полчаса туда отправлялся «Континенталь экспресс». Она подошла к билетным окошкам и встала в очередь. Ее сердце гулко билось, во рту пересохло.

Не вздумай воспользоваться здесь своим настоящим именем, предостерегла она себя. Если они захотят узнать имя, назови любое другое.

— Чем могу быть полезен, мэм? — спросил служащий, глядя на нее поверх очков, рискованно свисавших с кончика носа.

— Анджела Флайт, — сказала она. Это было имя ее лучшей подружки в школе и последней настоящей подруги за всю ее жизнь. Анджела дружила с парнем, который женился на ней через неделю после выпуска, и они создали страну двоих, границы которой были на замке для прохожих.

— Прошу прощения, мэм?

Она сообразила, что вместо пункта назначения назвала имя, и как странно это должно было прозвучать. Парень, наверное, смотрит на мою шею и запястья, пытаясь разглядеть, нет ли там следов от смирительной рубашки. Она вспыхнула от растерянности и смущения и попыталась собраться с мыслями, чтобы привести их в относительный порядок.

— Простите меня, — сказала она, и ее охватило мрачное предчувствие: что бы там еще ни ожидало ее в будущем, эта простенькая грустная фраза станет преследовать ее, как жестянка, привязанная к хвосту дворняги. Четырнадцать лет ее отделяла от остального мира закрытая дверь, и сейчас она чувствовала себя, как испуганная мышка, потерявшая вход в свою норку под кухонным плинтусом.

Служащий все еще смотрел на нее, но в глазах под красивыми очками уже появлялось раздражение.

— Я могу вам чем-то помочь, мэм?

— Да, пожалуйста. Я хочу купить билет на автобус в одиннадцать ноль пять. Там есть еще свободные места?

— О да. По-моему, не меньше сорока. Куда и в одну ли сторону или туда и обратно?

— До конца в одну сторону, — сказала она и снова почувствовала, как вспыхнули ее щеки, когда до нее дошел весь смысл произнесенного вслух.

Она попыталась улыбнуться и произнесла это снова и тверже:

— В одну сторону, пожалуйста.

— Это будет пятьдесят один доллар, семьдесят центов, — сказал кассир, и Рози почувствовала, как ее колени облегченно расслабились. Она ожидала, что цена будет гораздо выше; даже приготовилась к тому, что потребуется большая часть всех ее денег.

— Спасибо, — сказала она. Должно быть, он уловил подлинную благодарность в ее голосе, поскольку оторвался от билетного бланка и улыбнулся ей. Раздражение в его взгляде сменилось приветливостью.

— Не стоит, — сказал он. — Ваш багаж, мэм?

— Я… У меня нет никакого багажа, — ответила она и неожиданно испугалась его взгляда. Она попыталась срочно придумать какое-то объяснение — наверняка ему должно показаться подозрительным, что одинокая женщина отправляется в далекий город без всякого багажа, с одной сумочкой, — но ничего не шло на ум. И тут она поняла, что на самом деле все в порядке. Он не испытывал никакого подозрения, даже любопытства. Он просто кивнул и принялся заполнять бланк билета. И вдруг ее осенила неприятная и грустная мысль: в «Портсайде» она не представляла собой ничего странного. Этот человек постоянно видит женщин вроде нее — женщин, прячущихся за темными очками; женщин, покупающих билеты в другие временные пояса; женщин, выглядящих так, словно они где-то по дороге забыли, кто они такие, что они затеяли и зачем.

10

Рози испытала глубокое облегчение, когда автобус точно по расписанию вынырнул из портсайдского терминала, свернул налево, пересек мост Транкатауни, а потом выехал на шоссе Ф-78, ведущее на запад. Когда они выезжали из города, Рози увидела новое треугольное стеклянное здание полицейского участка. Ей пришло в голову, что муж может именно сейчас стоять у одного из тех больших окон и даже смотрит на этот большой сверкающий автобус, мчащийся по федеральному шоссе. Она закрыла глаза и досчитала до ста. Когда Рози вновь открыла их, здание исчезло из виду. Она надеялась, что навсегда.

Она выбрала место в средней части автобуса слева. Неподалеку от нее ровно урчал дизельный мотор. Она снова закрыла глаза и прислонилась щекой к окну. Она, конечно, не заснет — слишком уж взволнована, — но может отдохнуть. Ей казалось, что нужно использовать как можно больше времени для отдыха про запас. Она все еще поражалась тому, как быстро все произошло — это больше похоже на сердечный приступ или припадок, чем на перемену образа жизни. Перемену? Слишком мягко сказано. Она не просто переменила — она с корнем вырвала старую жизнь и выбросила ее. Надо все начинать заново. Нет, в автобусе ей не заснуть. Ни о каком сне не может быть и речи.

Размышляя об этом, она скользнула не то чтобы в сон, а в какую-то полудрему. В этой полудреме она слышала ровный гул дизеля, шорох шин по шоссе, голос малыша в четырех или пяти креслах от нее, спрашивающего мать, когда они приедут к тете Норме. Но, кроме того, она чувствовала, что оторвалась, как роза от куста, и, как та же роза, раскрылась навстречу новой жизни…

Я действительно Рози…

Голос Кэрол Кинг, поющей слова Мориса Сендака. Слова плыли по коридору, в котором она находилась, из какой-то далекой комнаты, отдавались эхом и сопровождались тихой, призрачной игрой на пианино.

…и я Рози Настоящая…

«Все-таки я засыпаю, — подумала она. — Кажется, правда засыпаю. Надо же!»

Вы уж мне поверьте… Я — та еще штучка…

Она была уже не в бежевом салоне «Континенталь-экспресса», а в каком-то темном открытом пространстве. Ее нос, все ее существо заполонили запахи лета, такие сладкие и сильные, что голова ее закружилась. Основным среди них был запах жимолости. Она слышала стрекот кузнечиков и, подняв голову, увидела гладкую, как отполированная слоновая кость, луну, плывущую высоко над головой. Ее серебряное мерцание было повсюду, превращая туман, поднимавшийся от лугов, в серебряный дым.

Я действительно Рози… И я Рози Настоящая…

Рози подняла руки и распахнула пальцы, так что большие почти коснулись друг друга. Она взяла луну в рамку, как картину, и, когда весенний ночной ветерок коснулся ее рук, она почувствовала, как ее сердце сначала набухло от счастья, а потом затрепетало и сжалось от страха перед неизвестностью. Она ощущала себя в девственных джунглях, в которых за сладко пахнущими и цветущими зарослями могли таиться хищные звери.

Роза. Подойди сюда, родная. Я хочу поговорить с тобой по душам.

Она обернулась и почти наяву представила его кулак, вылетающий из темноты. Серебряные лучи лунного света сверкали на вытисненных буквах его кольца Полицейской академии. Она увидела яростную гримасу его лица, губы, ощеренные в подобии улыбки… И сразу же, тяжело дыша, пробудилась от дремы. Лоб ее был покрыт испариной. Должно быть, она уже некоторое время дышала тяжело, поскольку окошко напротив нее почти целиком запотело от ее дыхания. Ладонью она протерла стекло и взглянула наружу. Они проезжали мимо каких-то бензоколонок и забегаловок, за которыми открывались поля.

«Я сбежала от него, — подумала она. — Не важно, что со мной случится теперь, но я сбежала от него. Даже если мне придется спать на порогах чужих домов или под мостами, я сбежала от него. Никогда больше он не ударит меня, потому что я от него убежала насовсем».

Однако она почувствовала, что сама не до конца верит в это. Норман будет в ярости. Он постарается ее отыскать. Она не сомневалась в этом.

Но как он сможет это сделать? Она скрыла все следы; не понадобилось даже имя ее старой школьной подружки, когда брала билет. Она выбросила кредитную карточку, а это — самое главное. Как он сможет ее найти?

Она не знала — как, но… отыскивать людей — его профессия, то, что он по-настоящему умеет, и ей придется быть очень, очень осторожной.

Я действительно Рози… и я Рози Настоящая…

Да, она полагала, что это правда, хотя никогда за всю свою жизнь не чувствовала себя более не похожей на «ту еще штучку». Она чувствовала себя обломком кораблекрушения посреди громадного океана. Леденящий ужас, который она испытала в конце своего короткого сна, все еще не оставил ее, но уже нарастало радостное возбуждение, ощущение если не силы, то по крайней мере свободы.

Она откинулась на высокую спинку автобусного кресла и стала смотреть, как, промелькнув, удаляются последние забегаловки и магазинчики. Теперь пошла обыкновенная сельская местность — обнаженные поля и шпалеры деревьев вдоль шоссе, покрывающихся той нежно-зеленой дымкой, какая бывает лишь в апреле. С покоящимися на коленях ладонями, расслабившись всем телом, Рози смотрела, как зеленая дымка весны проплывает мимо. Она полностью отдалась воле автобуса, везущего ее все дальше и дальше, что бы там ни ждало ее впереди.

1

Она испытала много тяжелых минут за первые дни ее новой жизни, но даже в ту, которая, пожалуй, оказалась самой худшей, когда в три часа ночи она вышла из автобуса и направилась в зал ожидания автовокзала, раза в четыре большего по размеру, чем «Портсайд», она не жалела о своем решении.

Тем не менее она испытывала растерянность и испуг.

Рози стояла у выхода с платформы 62, крепко сжимая обеими руками сумочку и осматриваясь по сторонам. Ее обтекали людские потоки: кто-то тащил чемоданы, другие балансировали перевязанными картонными коробками на своих плечах, некоторые обнимали своих подружек или дружков. Пока она осматривалась, какой-то мужчина подбежал к только что вышедшей из автобуса Рози женщине, схватил ее и так страстно крутанул вокруг себя, что ее ноги оторвались от земли и понеслись по воздуху, задевая прохожих. Женщина завопила от восторга и страха, и ее крик, полный отчаянной радости, прокатился по всему залу ожидания.

Справа от Рози весь угол был заставлен автоматами с видеоиграми. Хотя был еще очень ранний час, ребятишки — большинство в бейсбольных кепках, повернутых козырьками назад, и с почти полностью обритыми головами — уже облепили их. «Попробуй еще разок, Космический Салага! — предлагал ближайший к Рози автомат скрежещущим механическим голосом. — Попробуй еще разок, Космический Салага! Попробуй еще разок…»

Она медленно прошла мимо видеоавтоматов в зал, уверенная лишь в одном: она не осмелится выйти наружу в этот час. Рози казалось, что ее тут же изнасилуют, убьют и засунут в ближайший мусорный бак, если она попытается это сделать. Она посмотрела налево и увидела пару полицейских, спускавшихся по эскалатору с верхнего уровня автовокзала. Один вертел своей дубинкой, выписывая ею сложные зигзаги. Другой ухмылялся — так жестко и недобро, что заставил ее вспомнить о человеке, оставшемся в восьмистах милях позади. Он ухмылялся, но в его беспокойных глазах не было улыбки.

Что, если это их работа — постоянно обходить свой маршрут на автовокзале, проверять каждого подозрительного и вышвыривать каждого, у кого нет билета? Что тут поделаешь?

Ладно, там видно будет. А пока что она отошла от эскалатора и двинулась в отгороженный уголок зала, где около дюжины проезжих устроились на жестких пластиковых креслах. На подлокотниках кресел были установлены маленькие телевизоры с монетоприемниками для их включения. Рози не сводила глаз с полицейских, пока шла, с облегчением заметив, что они двинулись в другую сторону. Через два с половиной, максимум три часа будет уже светло. После этого она и сама уйдет. А пока она хотела бы оставаться здесь, где горят огни и полно народу.

Она уселась в одно из кресел с телевизором. Через два кресла от нее расположилась девчонка в жакете из вылинявшей материи, с рюкзаком на коленях. Глаза ее под раскрашенными лиловыми веками бегали, а по нижней губе стекала длинная серебряная струйка слюны. На тыльной стороне кисти правой руки кривыми голубыми прописными буквами были вытатуированы четыре слова: «Я ЛЮБЛЮ МОЮ ЛАПАЧКУ». Где, милая, теперь твоя лапочка, подумала Рози. Она взглянула на пустой экран телевизора, а потом на выложенную плиткой стену справа от нее. Здесь красным фломастером кто-то накалякал слова: «Пососи мой спидоносный хер». Она резко отвернулась, словно слова обожгли бы ей сетчатку глаз, если бы она посмотрела на них подольше, и окинула взглядом зал. На противоположной стене светились огромные часы. Было 3 часа 16 минут утра.

«Еще два с половиной часа, и я смогу уйти», — подумала она и стала ждать.

2

Она съела чизбургер и выпила лимонаду, когда автобус сделал остановку около шести часов прошлым вечером, а с тех пор — ничего, и теперь проголодалась. Она просидела в кресле с телеком, пока стрелки на стенных часах не показали четыре часа утра, а потом решила, что ей следует пойти перекусить. Рози прошла в маленький кафетерий возле билетных касс, перешагнув по пути через нескольких спящих людей. Многие из них обнимали руками, словно оберегая, вздутые пластиковые мусорные корзины, заклеенные липкой лентой. К тому времени как Рози взяла кофе, сок и чашку бульона, она поняла, что напрасно волновалась, не вышвырнут ли ее отсюда полицейские. Спящие вовсе не являлись транзитными пассажирами — просто бездомные люди, ночевавшие в зале ожидания. Рози стало жаль их, но, с другой стороны, она успокоилась, — было приятно сознавать, что и для нее найдется здесь место на завтрашнюю ночь, если у нее не окажется другой возможности.

«А если он приедет сюда, в этот город, где, по-твоему, он станет искать тебя в первую очередь? Куда он прежде всего направится?»

Глупо бояться — он не отыщет ее, у него нет возможностей найти ее, как иголку в стогу сена, — но эта мысль все равно льдышкой коснулась ее спины и сползла по позвоночнику.

После еды Рози почувствовала себя подкрепившейся и бодрой. Она хотела посидеть в кафетерии еще, но, заметив, что мальчишка-официант смотрит на нее с нескрываемым нетерпением, поднялась и медленно пошла обратно в свой угол с креслами. По пути ей бросился в глаза бело-голубой круг над будкой, стоявшей рядом с торговыми киосками. Вокруг внешней голубой полоски круга были выведены слова «Помощь проезжим». Рози не без горького юмора подумала, что среди всех в этом зале она, наверное, единственная, кто по-настоящему нуждается в такой помощи.

Она шагнула к освещенному кругу и увидела, что под ним, в будке, сидит мужчина средних лет, с редеющими волосами, в очках с роговой оправой. Он читал газету. Она сделала еще один нерешительный шаг в его направлении и остановилась. Ей нет смысла идти туда. Что, скажите на милость, она ему скажет? Что она бросила своего мужа? Что ушла с одной лишь сумочкой, его кредиткой ATM и той одеждой, которая была на ней?

«Почему бы и нет?» — спросила Послушная-Разумная, и полное отсутствие сочувствия в ее голосе ударило Рози как пощечина. Если уж у нее хватило духу оставить его, неужели она не наберется храбрости признаться в этом?

Она пока не знала, осмелится или нет, но понимала, что рассказывать постороннему о главном факте всей своей жизни в четыре часа утра будет трудно. Скорее всего, выслушав, он просто отправит ее куда подальше. Наверное, его основная работа состоит в том, чтобы помогать людям получать новые билеты взамен утерянных или объявлять по радио о потерявшихся детишках.

Но ноги все равно продолжали нести ее в направлении «Помощи проезжим», и Рози поняла, что действительно собирается заговорить с незнакомцем в роговых очках и с редеющими волосами. Сделает это по самой простой причине: она не знает, к кому другому можно обратиться. В последующие дни ей, наверное, придется рассказывать множеству людей о том, что она бросила мужа, что она прожила в спячке за закрытой дверью четырнадцать лет, что у нее очень мало жизненных навыков, а профессиональных — и вовсе никаких, что ей нужна помощь и нет ни одной знакомой души и поэтому приходится полагаться на доброту посторонних.

«Но во всем этом на самом деле нет моей вины», — спокойно подумала она. Это спокойствие и появившаяся решимость удивили ее.

Она подошла к будке и положила ладонь, уже не сжимавшую ремешок сумочки, на прилавок. С надеждой она взглянула на склоненную голову мужчины в роговых очках, на его коричневый, в веснушках череп, просвечивающий сквозь аккуратно уложенные тонкими рядами пряди волос. Она ждала, пока он поднимет голову, но он был весь поглощен газетой с текстом на каком-то совершенно непонятном иностранном языке — греческом или русском. Он осторожно перевернул страничку и, нахмурившись, уставился на картинку с двумя футбольными игроками, борющимися за мяч.

— Простите? — тихо произнесла она, и человек в будке поднял голову.

«Пожалуйста, пусть у него будут добрые глаза, — подумала она. — Даже если он ничего не сможет сделать, пожалуйста, пусть у него будут добрые глаза… и пускай они увидят меня, меня, женщину, стоящую здесь, которой в этом городе не за что зацепиться, кроме как за ремешок своей дамской сумочки». И она увидела, что его глаза — добрые. Близорукие и кажущиеся большими за толстыми линзами очков, но… добрые.

— Простите, не могли бы вы мне помочь? — спросила она.

3

Служащий «Помощи проезжим» представился как Питер Слоуик и выслушал историю Рози внимательно и не перебивая. Она рассказала ему, сколько смогла, уже решив для себя, что не сможет рассчитывать на доброту посторонних, если будет скрывать правду о себе из гордости или от стыда. Единственная важная вещь, которую она не сказала ему, — потому что просто не могла найти слов, чтобы выразить ее, — это какой беспомощной чувствовала себя, какой полностью не подготовленной к окружающей действительности. Меньше суток тому назад она понятия не имела, как мало знает об этом мире. О нем она черпала сведения лишь из передач по телевизору или из ежедневных газет, которые приносил домой муж.

— Насколько я понимаю, вы ушли импульсивно, под влиянием минуты, — сказал мистер Слоуик, — но, пока вы ехали в автобусе, не возникли ли у вас какие-нибудь идеи относительно того, что вам делать или куда отправиться, когда вы приедете сюда? Вообще какие-либо мысли и планы?

— Я думала, что для начала, возможно, сумею отыскать какой-нибудь женский отель, — неуверенно проговорила она. — Сейчас еще есть такие заведения?

— Да, по крайней мере я лично знаю три отеля, но и в самом дешевом такие цены, что они, наверное, разорят вас за неделю. Это отели для обеспеченных дам, в основном для женщин, приехавших в город на недельку или около того, чтобы поболтаться по магазинам или навестить родственников, у которых им негде остановиться.

— О-о, — сказала она. — Ну, тогда как насчет АМХ[3]?

Мистер Слоуик покачал головой.

— Они прикрыли последнее из своих учреждений в 1990-м. Их одолели психопатки и наркоманки.

Она почувствовала, как подступает отчаяние, и заставила себя подумать о людях, которые спали здесь на полу, обняв руками заклеенные мусорные корзины. На самый худой конец останется это, рассудила она и спросила:

— А у вас нет никаких идей?

Он смотрел на нее секунду, проводя по нижней губе обратным концом шариковой ручки, — человечек с простоватым лицом и водянистыми глазами, который все-таки внимательно выслушал ее и не предложил ей убираться вон. «Хорошо уже то, что он не попросил меня наклониться к нему, чтобы поговорить со мной по душам, как Норман», — подумала она.

Кажется, Слоуик принял решение. Он расстегнул свою куртку (давно вышедшую из моды синтетику, которая знавала и лучшие деньки), порылся во внутреннем кармане и вытащил визитную карточку. На той стороне, где было напечатано его имя и стоял штамп «Помощь проезжим», он аккуратно вывел адрес. Потом перевернул карточку и расписался на обратной стороне буквами, показавшимися ей комично большими. Его крупная роспись заставила ее вспомнить, что говорил когда-то учитель по американской истории ее классу в школе насчет того, почему Джон Хэнкок написал свое имя очень большими буквами на Декларации независимости. «Чтобы король Георг сумел прочесть ее без очков», — по словам учителя, сказал Хэнкок.

— Можете разобрать адрес? — спросил он, вручая ей карточку.

— Да, — сказал она. — Дархэм-авеню, 251.

— Хорошо. Положите карточку в сумку и смотрите не потеряйте ее. Там наверняка у вас ее попросят. Я посылаю вас в учреждение, которое называется «Дочери и Сестры». Это приют для обиженных женщин. Довольно необычный. Судя по вашей истории, я бы сказал, что вы им подходите.

— Как долго они позволят мне оставаться там?

Он пожал плечами.

— Полагаю, в каждом отдельном случае это бывает по-разному.

«Так, значит, вот что я теперь, — подумала она. — Отдельный случай».

Казалось, он прочел ее мысли, потому что улыбнулся. Зубы, обнажившиеся в улыбке, нельзя было назвать красивыми, но улыбка казалась вполне честной и доброжелательной. Он ободряюще прикоснулся к ее руке. Это было мимолетное прикосновение, неуклюжее и довольно робкое.

— Если ваш муж так избивал вас, как вы рассказываете, миссис Мак-Клендон, вы выбрали лучшую долю, куда бы теперь ни попали.

— Да, — сказала она. — Я тоже так думаю. И если даже ничего путного не получится, всегда для меня остается пол в этом зале, правда?

На его лице отразилось изумление.

— О, я не думаю, что до этого дойдет.

— Может дойти. Кое у кого доходит. — Она кивнула на двух бездомных, спящих бок о бок на лавке, подстелив куртки. У одного из них на лицо была надвинута грязная оранжевая кепка, чтобы глаза не резал электрический свет.

Слоуик несколько секунд смотрел на них и снова взглянул на нее.

— До этого не дойдет, — повторил он еще более уверенным тоном. — Городские автобусы останавливаются прямо за главным входом. Повернете налево и сразу увидите. Тротуарный бортик окрашен в разные цвета соответственно различным автобусным маршрутам. Вам нужен автобус Оранжевой линии, так что встаньте на оранжевый участок тротуара. Поняли?

— Да.

— Это стоит доллар, и желательно заплатить водителю без сдачи. Вы можете вызвать его раздражение, если у вас не окажется мелочи.

— У меня достаточно мелочи.

— Хорошо. Выйдите на углу улиц Дирборн и Элк, потом пройдите два квартала вверх по Элк… а может, три, я точно не помню. Так или иначе, окажетесь на Дархэм-авеню. Здесь вам нужно свернуть налево и пройти четыре квартала, но кварталы там короткие. Увидите большой дом с белыми оконными рамами. Я бы сказал, что его надо заново покрасить, но они могли уже успеть это сделать. Запомнили?

— Да.

— И еще одно. Оставайтесь в зале ожидания, пока не станет светло. До тех пор никуда не выходите — даже к остановке городских автобусов.

— Я и не собиралась, — с облегчением сказала она.

4

Она проспала урывками лишь два или три часа в «Континенталь-экспрессе», который привез ее сюда, и поэтому неудивительно, что, выйдя из городского автобуса Оранжевой линии, она заблудилась. Позже Рози решила, что, наверное, она пошла по Элк-стрит не в ту сторону, но результат — почти три часа блужданий по незнакомому городу — был гораздо важнее причины. Она тащилась квартал за кварталом в поисках Дархэм-авеню и не нашла ее. Ноги болели. Поясницу ломило. Подкрадывалась головная боль. И не было рядом Питера Слоуика; те, кто обращал на нее хоть какое-то внимание, смотрели с недоверием, подозрением или явным презрением.

Вскоре после того как Рози сошла с автобуса, она проходила мимо грязного, подозрительно выглядевшего бара под названием «Пропусти Глоток». Шторы на окнах были опущены, рекламные вывески — темные, на двери — засов. Она вернулась к этому бару минут двадцать спустя, не сообразив, что уже проходила здесь, пока не увидела его. Шторы были по-прежнему опущены, но вывески горели, а засов был отодвинут. Мужчина в китайском рабочем комбинезоне облокотился на косяк двери, держа в руке початую кружку с пивом. Она взглянула на свои часы — еще не было половины седьмого.

Рози опустила голову так, что могла видеть мужчину лишь краешком глаза, покрепче сжала ремешок сумочки и пошла чуть быстрее. Она догадывалась, что мужчина в дверях знает, где находится Дархэм-авеню, но не собиралась спрашивать его, как туда пройти. Он был похож на любителя выпить и поволочиться за женщинами.

— Эй, бэби, эй, бэби, — окликнул он ее, когда она проходила мимо «Пропусти Глоток». Голос у него звучал монотонно, почти как у робота. Хотя она предпочла бы пройти незамеченной, но не смогла удержаться и бросила украдкой взгляд через плечо, когда миновала бар. У него были низкий лоб, бледная кожа, на которой выступало несколько пятен, похожих на недавно зажившие ожоги, и темно-рыжие отвислые усы с осевшей на них пивной пеной. Он заметил, как она обернулась.

— Эй, бэби, я б залез на тебя, ты ничего себе штучка, и титьки у тебя что надо, что скажешь? Не хочешь поваляться со мной, трахнемся, как ты насчет этого?

Она отвернулась и пошла ровным шагом с низко опущенной головой, как мусульманка, идущая на базар. Нельзя было обращать на него внимания. Если она еще раз оглянется, он может пойти следом за ней.

— Эй, крошка, давай-ка на четвереньках на полу! Давай трахнемся как собачки!

Она свернула за угол и сделала продолжительный вдох. Горло тут же запульсировало, как живое существо, в такт бешеным, испуганным ударам ее сердца. До этого момента она ни капельки не скучала по своему старому городку и соседям. Теперь же ее страх перед этим человеком в дверях бара и растерянность от незнания дороги — почему все дома здесь такие одинаковые, ну почему? — слились в чувство, близкое к тоске по своему дому. Никогда до сих пор она не ощущала такого жуткого одиночества и такой безнадежности. Ей стало казаться, что она, наверное, никогда не вырвется из этого кошмара, что такой будет вся ее дальнейшая жизнь. Ей даже пришло в голову, что нет никакой Дархэм-авеню, что мистер Слоуик из «Помощи проезжим», казавшийся таким милым, на самом деле психопат-садист, которому нравится еще больше запутывать людей, попавших в беду.

В четверть девятого по ее часам — когда солнце уже поднялось высоко и начался день, обещавший быть не по сезону жарким, — она подошла к толстухе в домашнем халате, которая стояла на подъездной дорожке у коттеджа и традиционно-неторопливыми движениями ставила пустые мусорные бачки на тележку.

Рози сняла темные очки и сказала:

— Простите?

Женщина тут же круто обернулась. Голова ее была опущена, а на лице застыло свирепое выражение дамы, которую частенько дразнят толстушкой семь-на-восемь — с другой стороны улицы или, быть может, из проезжающих мимо машин.

— Чего надо?

— Я ищу Дархэм-авеню, 251, — сказала Рози. — Это место называется «Дочери и Сестры». Мне объяснили, как добраться туда, но, кажется, я…

— Чего? Эти богатенькие лесбиянки? Ты попала не в тот курятник, крошка. Мне не нужны нахлебники. Убирайся. Чеши отсюда. — С этими словами она отвернулась к тележке и начала толкать пустые бачки по дорожке все теми же медленными, церемонными движениями, придерживая их мясистой рукой. Добравшись до крыльца, она обернулась и посмотрела на тротуар.

— Ты что, оглохла? Отваливай отсюда. Пока я не кликнула легавых.

Последнее слово вонзилось в нее, как острая булавка в наиболее чувствительное место. Рози снова надела темные очки и быстро пошла прочь. Легавые? Нет, спасибо. Она не хотела иметь никаких дел с легавыми. Но, отойдя на некоторое расстояние от толстухи, Рози поняла, что на самом деле ей немного полегчало. По крайней мере она убедилась, что «Дочери и Сестры» (известные в некоторых местах как богатенькие лесбиянки) на самом деле существуют, и это был шаг в нужном направлении.

Через два квартала она подошла к маленькому магазинчику с вывеской «Свежевыпеченные булочки» в окне, возле которого стоял велосипед. Она вошла, купила булочку, совсем еще теплую, что навеяло на Рози воспоминания детства. Она спросила старика за прилавком, не скажет ли он ей, как пройти к Дархэм-авеню.

— Вы сбились с пути, — сказал он.

— О… А намного?

— На две мили или около того. Идите сюда.

Он положил костлявую ладонь на ее плечо, подвел ее к двери и указал на оживленный перекресток всего через один квартал.

— Во-он там Дархэм-авеню.

— О Господи, правда? — Рози не знала, плакать ей или смеяться.

— Точно. Вся беда этой улицы в том, что она тянется почти через весь город. Видите ту закрытую киношку?

— Да.

— Вот там вам надо свернуть направо, на Дирборн-авеню. Придется пройти кварталов шестнадцать — восемнадцать. Далековато, если на своих двоих. Лучше сесть на автобус.

— Да, пожалуй, — сказала Рози, зная, что не сядет. Четвертаки у нее кончились, и, если водитель станет ворчать на нее из-за сдачи, она разревется. (Мысль, что человек, с которым она разговаривает, с радостью разменяет ей доллар, так и не пришла в ее усталую, замутненную голову.)

— Доедете на нем до…

— …Элк-стрит.

Он окинул ее раздраженным взглядом.

— Дамочка! Если вы знаете, как ехать, зачем спрашиваете?

— Я не знаю, как ехать, — сказала она, и, хотя в тоне человека не было ничего явно недоброго, она почувствовала, как слезы наворачиваются на глаза. — Я ничего здесь не знаю! Я уже несколько часов брожу по округе, я устала и…

— Ладно, ладно, — сказал он, — не кипятитесь, все у вас будет нормально. Сойдите с автобуса на Элк. Дархэм будет в двух или трех кварталах. Просто, как бублик. У вас есть адрес?

Она кивнула.

— Ну и хорошо, ступайте, — сказал он. — Доберетесь без всяких проблем.

— Спасибо.

Он вытащил из заднего кармана мятый, но чистый носовой платок и протянул его ей своей узловатой рукой.

— Оботрите немножко ваше личико, милая, — сказал он. — Оно у вас мокроватое.

5

Она медленно шла вверх по Дирборн-авеню, не замечая снующих мимо нее автобусов и отдыхая через каждые два квартала на скамейках возле автобусных остановок. Головная боль, появившаяся в основном от страха, что она заблудилась, прошла, но ноги и поясница болели как никогда раньше. У нее ушел час на то, чтобы добраться до Элк-стрит. Она свернула направо и спросила первую встречную — молодую беременную женщину, — правильно ли она идет к Дархэм-авеню.

— Катись отсюда, — ответила беременная с такой яростью, что Рози сделала два торопливых шага назад.

— Извините, — сказала Рози.

— Измените-извините. Чего это тебе вздумалось заговаривать со мной, интересно мне знать! Уберись с дороги! — И она так яростно ринулась мимо Рози, что едва не спихнула ее в канаву. Рози в немом изумлении проводила ее взглядом, повернулась и пошла своей дорогой.

6

Еще медленнее, чем прежде, она шла вверх по Элк-стрит, улице прачечных и отделений химчистки, маленьких магазинчиков — цветочных, фруктовых, с лотками прямо на тротуаре, канцелярских. Она так устала, что уже не знала, сколько еще продержится на ногах, не говоря уж о том, чтобы идти дальше. Подойдя к Дархэм-авеню, она воспряла духом, но ненадолго. Что говорил мистер Слоуик? Направо или налево ей надо повернуть по Дархэм? Она не могла вспомнить. Она повернула направо и увидела, что номера домов увеличиваются от четырехсотых и дальше.

— Так я и знала, — пробормотала она и повернула назад.

Десять минут спустя она очутилась перед большим белым зданием в три этажа (которое действительно сильно нуждалось в покраске), с большой аккуратной лужайкой перед ним. Шторы были опущены. На веранде стояли плетеные кресла, почти дюжина, но ни одно в данный момент не было занято. Никакой вывески с названием «Дочери и Сестры», но номер на столбе слева от ступенек, ведущих к веранде, был 251. Она медленно двинулась по дорожке, а потом по ступенькам, повесив сумку на плечо.

Они выгонят тебя вон, шепнул голосок. Они выгонят тебя вон, и тогда ты сможешь отправиться обратно на автовокзал. Тебе нужно добраться туда побыстрее, чтобы занять хорошее местечко на полу.

Дверной звонок был заклеен полосками изоляционной ленты, а замочная скважина запаяна. Слева от двери виднелась прорезь для электронной карточки, выглядевшая совсем новой, а рядом с ней была коробка домофона. Под коробкой висела небольшая табличка с надписью: «Нажмите и говорите».

Рози нажала. За время своего утреннего блуждания она отрепетировала несколько фраз, которые могла произнести, несколько способов представиться, но теперь, когда она наконец оказалась здесь, даже самые простые из придуманных ею фраз вылетели из головы. Ее мозг был совершенно пуст. Она просто отпустила кнопку и стала ждать. Шли секунды, каждая казалась вечностью. Она снова потянулась к кнопке, когда из динамика раздался женский голос. Он звучал как жесть и был начисто лишен всяких эмоций.

— Могу я вам помочь?

Как ни напугал ее усатый мужчина возле бара «Пропусти Глоток» и, как ни ошеломили грубостью толстуха и беременная женщина, никому из них не удалось заставить ее расплакаться. Теперь же, при звуках этого голоса, у нее из глаз брызнули слезы, и она никак не могла сдержать их.

— Я надеюсь, кто-нибудь сможет, — сказала Рози, утирая щеки рукой. — Простите меня, но я в городе совсем одна, никого не знаю, и мне нужно где-то остановиться. Если у вас нет места, я пойму, но можно мне хотя бы войти, немного передохнуть и, быть может, выпить стакан воды?

Переговорник молчал. Рози снова потянулась к кнопке, когда жестяной голос спросил, кто ее сюда послал.

— Служащий в будке «Помощь проезжим» на автовокзале. Дэвид Слоуик. — Она подумала и покачала головой. — Нет, не так. Питер. Его звали не Дэвид, а Питер.

— Он дал вам свою визитную карточку? — осведомился жестяной голос.

— Да.

— Пожалуйста, найдите ее.

Она раскрыла сумочку и начала рыться в ней. Когда у нее снова потекли слезы и в глазах стало двоиться, она наткнулась на карточку. Та лежала под пачкой салфеток.

— Она у меня, — сказала Рози. — Хотите, я суну ее в прорезь для почты?

— Нет, — произнес голос. — У вас над головой находится камера.

Удивленная, она взглянула наверх. Действительно, над дверью была укреплена камера, смотрящая на нее своим круглым черным глазом.

— Поднесите ее к камере, пожалуйста. Не лицевой стороной, а обратной.

Сделав так, она вспомнила, как Слоуик расписывался на визитке, стараясь, чтобы буквы подписи были как можно крупнее. Теперь она поняла почему.

— Ладно, — отозвался голос. — Сейчас я впущу вас.

— Спасибо, — сказала Рози. Она стала вытирать щеки салфеткой, но это было бесполезно: она плакала еще сильнее, чем прежде, и казалось, ничто не сможет заставить ее успокоиться.

7

Этим вечером Норман Дэниэльс лежал на диване в своей комнате, глядя в потолок и раздумывая о том, как ему взяться за поиски этой суки. «Зацепка, — думал он, — мне нужна зацепка, прежде чем начать. Всего лишь маленькая зацепка, и этого будет достаточно».

Тем временем его беглую жену отвели на встречу с Анной Стивенсон. Рози успела обрести странное, но приятное спокойствие — такое спокойствие обычно ощущаешь, когда тебе снится хороший, уже знакомый сон. Это действительно было похоже на сон.

Ее накормили поздним завтраком и отвели в одну из спален внизу, где она проспала шесть часов как убитая. Потом, прежде чем отвести в кабинет Анны, ее снова накормили — жареный цыпленок, картофельное пюре, бобы. Она ела с чувством вины, но очень старательно, на будущее, тем не менее не в силах отогнать странную мысль, что набивает живот мифической пищей из сновидений. Закончила она завтрак стаканом компота, в котором консервированные фрукты застыли, как мухи в янтаре. Она ощущала на себе взгляды других женщин, сидевших с ней за столом, однако в них чувствовалась доброжелательность. Они болтали между собой, но Рози не могла уследить за разговорами. Кто-то упомянул «Индиго Герлс», и тут она по крайней мере поняла, о чем идет речь. Однажды видела выступление этой группы в передаче «Порядки Остин-Сити», ожидая возвращения Нормана с работы.

Пока они доедали компот, одна из женщин поставила пластинку «Литл Ричард», а две другие станцевали джиттербаг[4], вертясь и хлопая себя по бедрам. Их наградили смехом и аплодисментами. Рози смотрела на танцующих без всякого интереса, размышляя, действительно ли они богатенькие лесбиянки. Позже, когда убирали со стола, Рози попыталась помочь, но ей не позволили.

— Пошли, — сказала одна из женщин. Рози припомнила, что ее звали Консуэла. У нее на лице был широкий неровный шрам, начинавшийся под левым глазом и спускавшийся по щеке. — Анна хочет поговорить с тобой.

— Кто это — Анна?

— Анна Стивенсон, — ответила Консуэла и повела Рози через небольшой холл, открывавшийся за кухней. — Леди-босс.

— Какая она?

— Увидишь. — Консуэла открыла дверь в комнату, вероятно, бывшую когда-то кладовкой, но не вошла туда.

Центральное место в комнате занимал чудовищно захламленный письменный стол. Сидевшая за ним женщина была тучновата, но, несомненно, очень красива. Своими короткими, аккуратно уложенными седыми волосами она напомнила Рози Беатрису Артур, игравшую Мод в старой телевизионной постановке. Сочетание строгой белой блузки и черного джемпера еще больше подчеркивало их сходство. Рози робко подошла к столу. Она была почти уверена, что теперь, когда ее накормили и разрешили поспать несколько часов, ее отправят обратно на улицу. Она приказала себе не спорить и не упрашивать, если это произойдет. В конце концов, это был их дом, и она здесь уже отдохнула и дважды бесплатно поела. Ей не придется занимать место на полу в автовокзале, во всяком случае, пока, — у нее еще оставалось достаточно денег на несколько ночей в дешевой гостинице или мотеле. Все могло сложиться намного хуже.

Она понимала, что с ней не лицемерят, но живая манера держаться и прямой, открытый взгляд голубых глаз — глаз, перед которыми за многие годы наверняка прошли сотни разных Рози, — все равно пугали ее.

— Садитесь, — пригласила Анна.

Рози уселась на единственный стул в комнате. Хозяйка комнаты убрала с него стопку бумаг и положила на пол рядом; ближайшая книжная полка была доверху забита.

Анна представилась и спросила Рози, как ее зовут.

— Вообще-то Рози Дэниэльс, — сказала она, — но я вернулась к Мак-Клендон — моей девичьей фамилии. Наверное, это незаконно, но я не хочу больше носить имя моего мужа. Он бил меня, поэтому я ушла от него. — Она поняла, что это прозвучало так, как если бы она ушла от мужа сразу после того, как тот избил ее первый раз, и рукой дотронулась до своего носа, все еще немного припухшего у переносицы. — Правда, я долго была замужем, прежде чем набралась храбрости.

— А как долго?

— Четырнадцать лет. — Рози поймала себя на том, что больше не в силах выдержать прямого взгляда голубых глаз Анны Стивенсон. Она посмотрела на свои руки, так крепко стиснутые на коленях, что суставы побелели.

Сейчас она спросит, почему я так долго набиралась храбрости. Видимо, вам было не так уж и плохо, скажет она.

Вместо каких-то вопросов, начинающихся с «почему», женщина спросила, сколько времени прошло с тех пор как Рози ушла.

Этот вопрос Рози пришлось обдумать, и не только потому, что теперь она находилась в зоне основного часового пояса. Часы, проведенные в автобусе, в сочетании с непривычным сном средь бела дня нарушили ее ориентацию во времени.

— Около тридцати шести часов, — сказала она, подсчитав в уме. — Примерно… плюс-минус один-два.

Рози ждала, что Анна либо выдаст ей какие-то бланки, либо заполнит их сама, но та лишь продолжала смотреть на нее поверх сложного рельефа своего письменного стола. Это действовало на нервы.

— А теперь расскажи мне обо всем поподробнее.

Рози глубоко вздохнула и рассказала Анне о пятнышке крови на простыне. Ей не хотелось, чтобы у Анны создалось представление, будто она настолько ленива или безумна, что бросила мужа, с которым прожила четырнадцать лет, оттого, что не захотела переменить постельное белье. Но она опасалась, что именно так это и может быть воспринято. Она была не в состоянии объяснить те сложные чувства, которые пробудило в ней это пятнышко. Не могла сознаться в той ярости, которую ощутила тогда, — ответной ярости на бесконечные обиды, казавшейся одновременно и чем-то новым, и привычным. И все же она рассказала Анне, как раскачивалась на Стуле Пуха с такой силой, что рисковала сломать его.

— Так я называю свое кресло-качалку, — сказала она вспыхнув. Ей показалось, что ее щеки вот-вот задымятся. — Я понимаю, это глупо…

Анна Стивенсон сделала мягкий, успокаивающий жест.

— Что ты сделала после того как решила уйти? Расскажи мне об этом.

Рози рассказала ей о кредитной карточке ATM и о том, как была уверена в том, что Нормана кольнет предчувствие и он позвонит или заедет домой. Она опустила часть своего рассказа о мучительных поисках туалета, но рассказала, как воспользовалась кредиткой, и сколько сняла со счета, и как приехала в этот город, потому что он показался ей достаточно далеким. К тому же автобус по этому маршруту отходил первым. Слова то выплескивались из нее водопадом, то перемежались паузами, в течение которых она пыталась обдумать, что говорить дальше, и не переставала удивляться, почти не верила в то, что сделала. Закончила она рассказом о том, как заблудилась сегодня утром, и показала Анне визитку Питера Слоуика. Взглянув на визитку, Анна вернула ее Рози.

— Вы его хорошо знаете? — спросила Рози. — Мистера Слоуика?

Анна улыбнулась, как показалось Рози, с горчинкой.

— О да, — сказала она. — Он мой старый друг. Это действительно так. И еще он — друг женщин вроде тебя.

— Как бы там ни было, я наконец добралась сюда, — закончила Рози. — Я не знаю, что будет дальше, но по крайней мере сейчас я перед вами.

Слабая улыбка заиграла на губах Анны Стивенсон.

— И это хорошо.

Собрав всю свою оставшуюся смелость — за последние тридцать шесть часов она лишилась ее почти целиком, — Рози спросила, можно ли ей провести ночь в «Дочерях и Сестрах».

— И не одну, если тебе понадобится, — ответила Анна. — Строго говоря, этот дом — приют, содержащийся наполовину на частные пожертвования. Ты можешь пробыть здесь до восьми недель, и даже этот срок, вообще говоря, не предельный. Мы здесь не очень скупимся, в «Дочерях и Сестрах». — Она слегка (и, вероятно, бессознательно) приосанилась, произнося эти слова. Рози вдруг вспомнила фразу французского короля, которую она учила, кажется, тысячу лет назад во втором классе: L'etat c'est moi[5]. Потом эту мысль смыло изумление, когда до нее по-настоящему дошло то, что сказала эта женщина.

— Восемь… Восемь…

Она подумала о бледном молодом человеке, который сидел у входа в портсайдский терминал, — того, при плакатике на коленях с надписью: «Бездомный и зараженный СПИДом». Легко представила, что бы он почувствовал, если бы какой-нибудь прохожий вдруг бросил стодолларовую банкноту в его коробку из-под сигар.

— Простите, вы сказали — до восьми недель?

Ей показалось, что Анна Стивенсон сейчас произнесет с раздражением: «Прочисть свои ушки, милая. Дней, я сказала — восемь дней. Ты думаешь, мы позволили бы таким, как ты, оставаться здесь восемь недель? Ты слишком размечталась, милая?»

Вместо этого Анна кивнула.

— Правда, очень немногие женщины, приходящие к нам, вынуждены оставаться так долго. И мы этим гордимся. В конце срока ты заплатишь за свое проживание, хотя мы считаем, что цены здесь умеренные. — Она снова улыбнулась своей быстрой и чуть-чуть самодовольной улыбкой. — Тебе следует знать, что условия тут далеки от роскоши. Большая часть второго этажа превращена в спальню. Всего у нас тридцать постелей — ну, скорее коек, — одна из них сейчас свободна, почему мы и можем принять тебя. Комната, в которой ты спала сегодня, принадлежит одной из живущих здесь моих помощниц. Всего их три.

— Вам не надо спрашивать разрешения у кого-то? — с надеждой пролепетала Рози. — Поставить мою кандидатуру для утверждения комитетом или еще кем-нибудь?

— Я и есть комитет, — ответила Анна. Позже Рози подумала, что, наверное, прошли долгие годы с тех пор, как эта женщина сама услышала нотки гордости в своем голосе. — «Дочери и Сестры» были основаны моими родителями — очень состоятельными людьми. Существует обширный фонд пожертвований. Я решаю, кому предлагать остаться, а кому — нет… Правда, реакция остальных женщин на потенциальных «Д и С» тоже очень важна. Быть может, она — решающая. Их реакция на тебя была положительной.

— Я им очень благодарна! — просияла Рози.

— Надеюсь, ты оправдаешь доверие. — Анна порылась в бумагах на своем столе и наконец нашла то, что хотела, за компьютером «Пауэр-Бук», стоящим слева от нее. Она подвинула к Рози лист бумаги с голубым заголовком «Дочери и Сестры».

— Вот. Прочти и подпиши. По сути, тут сказано, что ты согласна платить шестнадцать долларов в сутки за жилье и питание. Плата при необходимости может быть отсрочена. По-настоящему это даже не имеет юридической силы; просто письменное обещание. Нас устроит, если ты сможешь заплатить сразу хотя бы половину, когда будешь уходить, по крайней мере на некоторое время.

— Я смогу, — сказала Рози. — У меня еще остались кое-какие деньги. Не знаю, как мне благодарить вас за это, миссис Стивенсон.

— Для моих деловых партнеров я — миссис, для тебя — Анна, — ответила та, глядя, как Рози царапает свое имя на листке внизу. — И тебе не стоит благодарить ни меня, ни Питера Слоуика. Это Провидение привело тебя сюда — Провидение с большой буквы, точь-в-точь как в романе Чарлза Диккенса. Я действительно верю в него. Я видела слишком многих женщин, приползавших сюда совершенно разбитыми и уходивших здоровыми и веселыми, чтобы не верить. Питер — один из двух дюжин людей в городе, которые посылают мне женщин, нуждающихся в помощи, но сила, толкнувшая тебя к нему, Рози… Это было Провидение.

— С большой буквы.

— Верно. — Анна глянула на подпись Рози, а потом положила листок на полку, справа от себя, где — Рози не сомневалась — он исчезнет в общем хаосе не позже чем за сутки.

— Ну, — сказала Анна тоном человека, покончившего со скучными формальностями и теперь имеющего возможность перейти к тому, что ей действительно нравится, — что ты умеешь делать?

— Делать? — отозвалась Рози. Вдруг она снова ощутила дурноту. Она знала, что сейчас будет.

— Да, делать. Что ты умеешь делать? Стенографировать, например?

— Я… — Она сглотнула. Рози брала уроки стенографии I и II класса в средней школе Обревилла и получила «А» по обоим, но сегодня не помнит смысла ни одного крючка или палочки. Она покачала головой. — Нет. Стенографировать — нет. Когда-то я умела, но теперь все забыла.

— Какая-нибудь другая секретарская работа?

Она снова отрицательно покачала головой. Горячие иголки стали колоть ей глаза. Она резко моргнула, прогоняя боль. Суставы ее стиснутых пальцев побелели.

— Канцелярская работа? Может быть, печатать на машинке?

— Нет.

— Математика? Ведение счетов? Бухгалтерия?

Анна Стивенсон наткнулась среди вороха бумаг на карандаш, вытащила его и задумчиво дотронулась концом с ластиком до своих чистых белых зубов.

— Можешь работать официанткой?

Рози ужасно хотелось сказать «да», но она представила себе огромные подносы, которые официантка вынуждена таскать целыми днями… а потом подумала о своей пояснице и почках.

— Нет, — прошептала она. Она проигрывала сражение. Женщина по другую сторону письменного стола вместе с маленькой комнатой начала затуманиваться и расплываться в ее глазах. — Во всяком случае, не сейчас. Может быть, через месяц или два. Моя поясница… сейчас она не очень-то крепкая… — Ох, как жалко это прозвучало. Когда Норман слышал нечто подобное по телеку, он цинично хохотал и говорил о «кадиллаках», купленных на пособия, и миллионерах, пользующихся продуктовыми талонами.

Однако Анна Стивенсон не выглядела особенно обеспокоенной.

— Какие-то навыки у тебя есть, Рози? Хоть какие-нибудь?

— Да, — сказала она, немного успокаиваясь.. — Да, конечно! Я могу вытирать пыль, могу стелить постели, могу пылесосить мебель, могу готовить еду для двоих, стирать и гладить. И я могу держать удар — это я умею. Как вы думаете, в каком-нибудь местном гимнастическом зале набирают спарринг-партнеров?

И тут она все-таки разревелась. Она плакала, закрыв лицо ладонями, как часто делала все годы замужества. Плакала и ждала, когда Анна скажет, чтобы она убиралась, что они займут свободную койку наверху кем-нибудь посмышленее, а не такой неумехой и тупицей.

Что-то уперлось в кисть ее левой руки. Она опустила руку и увидела коробку салфеток, которую Анна Стивенсон протягивала ей и… Невероятно, но при этом она улыбалась.

— Не думаю, что тебе придется стать чьим-нибудь спарринг-партнером, — сказала она. — Я полагаю, все у тебя образуется — так почти всегда бывает. Кончай реветь, утри свои глазки.

И когда Рози вытерла слезы, Анна рассказала ей про отель «Уайтстоун», с которым у «Дочерей и Сестер» наладились прочные и взаимовыгодные отношения. «Уайтстоун» принадлежал корпорации, в правлении которой когда-то заседал богатый отец Анны, и многим женщинам нравилось работать там за плату. Анна объяснила Рози, что она сможет выполнять лишь ту работу, которую позволит ей поясница, а если ее общее физическое состояние не начнет улучшаться через три недели, ее положат в больницу на обследование.

— Кроме того, ты будешь работать в паре с женщиной, которая хорошо знает твою работу. Это одна из моих помощниц, живущих здесь постоянно. Она научит тебя и будет нести за тебя ответственность. Если ты что-нибудь украдешь, неприятности будут у нее, а не у тебя… Но ты ведь не воровка, правда?

Рози отрицательно помотала головой.

— Я взяла только кредитку моего мужа, и все… И я воспользовалась ею лишь один раз. Чтобы уехать.

— Будешь работать в «Уайтстоуне». Пока не найдешь что-нибудь получше, в чем я почти не сомневаюсь. Помни о Провидении.

— С большой буквы?

— Да. Пока ты будешь в «Уайтстоуне», мы просим лишь, чтобы ты работала старательно, — хотя бы для того, чтобы сохранить рабочее место для тех женщин, которые придут после тебя. Понимаешь меня?

Рози кивнула.

— Чтобы не испортить нашу репутацию.

— Не испортить репутацию для следующей, именно так. Хорошо, что ты пришла сюда, Рози Мак-Клендон. — Анна встала и протянула ей обе руки — жест, выражающий одновременно доброжелательность и покровительство, то, что Рози уже успела уловить в ней раньше. Рози поколебалась, потом встала и взяла протянутые ей руки в свои. Их пальцы соединились над завалом бумаг на столе. — Я должна сказать тебе еще три вещи, — произнесла Анна. — Они важны, поэтому я хочу, чтобы ты выслушала меня внимательно. Ты готова?

— Да, — сказала Рози. Она была заворожена ясным взглядом голубых глаз Анны Стивенсон.

— Первое — то, что ты взяла кредитку, не превращает тебя в воровку. Эти деньги принадлежат тебе так же, как и ему. Второе — нет ничего незаконного в том, что ты берешь свою девичью фамилию, она будет твоей на всю жизнь. Третье — ты будешь свободна, если захочешь.

Она помолчала, глядя на Рози своими чудесными голубыми глазами поверх их соединенных рук.

— Ты понимаешь меня? Ты можешь быть свободна, в частности от своего бывшего мужа, если захочешь. Свободна от его рук, свободна от его мыслей, свободна от него самого. Ты хочешь этого? Хочешь быть свободной?

— Да, — тихо, дрогнувшим голосом сказала Рози. — Я хочу этого больше всего на свете.

Анна Стивенсон наклонилась через стол и поцеловала Рози в щеку. Одновременно она сжала ее ладони.

— Тогда ты пришла куда нужно. Добро пожаловать домой, дорогая.

8

Было начало мая, настоящая весна — время, когда сердца молодых людей открываются любви, чудесное время года, но у Нормана Дэниэльса на уме было совсем другое. Он искал какую-нибудь зацепку, одну маленькую зацепку, и вот она появилась.

Он сидел на скамейке в парке, за восемьсот миль от того места, где его жена сейчас меняла простыни в отеле, — крупный, сильный мужчина в красной рубахе и серых габардиновых штанах. В одной руке он держал зеленый теннисный мячик. Мышцы на руке ритмично напрягались, когда он сжимал его.

Какой-то мужчина перешел улицу, постоял у края тротуара, вглядываясь в парк, потом заметил человека на скамейке и направился к нему. Он пригнулся, когда рядом с ним пролетела пластиковая тарелка «Фрисби», потом переждал, пока мимо пробежит огромная немецкая овчарка. Этот второй мужчина был моложе того, что на скамейке, и более хрупок. У него было красивое плутоватое лицо и крошечные усики. Он остановился перед мужчиной, державшим в правой руке теннисный мячик, и неуверенно поглядел на него.

— Тебе помочь, братишка? — спросил мужчина с теннисным мячиком.

— Тебя зовут Дэниэльс?

Мужчина с теннисным мячиком утвердительно кивнул.

Человек с усиками указал через улицу на новое здание, сверкающее стеклом и металлом.

— Один парень оттуда сказал, чтобы я пришел сюда и повидался с тобой. Он сказал, что ты, может быть, сумеешь помочь мне. У меня возникли определенные трудности.

— Это лейтенант Морелли? — спросил мужчина с теннисным мячиком.

— Ага. Так его зовут.

— А какие у тебя трудности?

— Ты сам должен понимать, — сказал мужчина с усиками.

— Вот что я скажу тебе, братишка, — может, понимаю, а может, и нет. Но в любом случае я — мужчина, а ты — просто говнюк. Я думаю, тебе лучше говорить мне прямо то, что ты хочешь сказать, усек? А в данный момент ты должен объяснить, что у тебя за проблема. Скажи это громко и четко.

— Меня взяли как толкача, — сменил интонацию мужчина с усиками и бросил затравленный взгляд на Дэниэльса. — Продал осьмушку одному наркоману.

— У-уу, — произнес мужчина с теннисным мячиком. — Это преступление. Во всяком случае, это может считаться преступлением. Но есть кое-что и похуже, верно? В твоем бумажнике было кое-что, принадлежащее мне, так?

— Ага. Твоя гребаная кредитка. Это просто моя невезуха. Нашел в мусорном ящике кредитку ATM, а она оказалась не чья-нибудь, а легаша.

— Сядь, — дружелюбно сказал Дэниэльс, но, когда человек с усиками двинулся к правой стороне скамейки, Норман качнул головой. — С другой стороны, козел, с другой.

Человек с усиками отступил назад, а потом с опаской уселся слева от Дэниэльса. Он уставился на правую руку полицейского, сжимавшую теннисный мяч в быстром и ровном ритме. Жмет… жмет… жмет. Толстые голубые вены перекатывались на белой руке легавого как водяные змеи.

Тарелка «Фрисби» проплыла мимо. Двое мужчин смотрели, как следом за ней несется немецкая овчарка с длинными лапами, похожими на ноги лошади.

— Красивая собака, — сказал Дэниэльс. — Немецкие овчарки — красивые собаки. Мне всегда нравились овчарки, а тебе?

— Конечно, классные собаки, — согласился мужчина с усиками, хотя на самом деле считал, что они свирепы и отвратительны. Похоже, дай такой малейшую возможность, она с радостью прогрызет тебе вторую дырку в заднице.

— Нам стоит кое о чем поболтать, — сказал легавый с теннисным мячиком. — Я думаю, это будет один из самых важных разговоров в твоей жизни, дружок. Ты готов к этому?

Человек с усиками проглотил комок в горле и пожалел — в сотый раз за этот день, — что сразу не избавился от этой чертовой кредитки. Почему он этого не сделал? Почему он оказался таким идиотом?

Он, конечно, знал, почему оказался таким идиотом — потому что рассчитывал, что как-нибудь сумеет воспользоваться кредиткой. Потому что он был оптимистом. Ведь в конце концов это Америка, Страна Неограниченных Возможностей. И еще потому (и это было ближе к истине), что он как-то позабыл, что кредитка лежит в его бумажнике, засунутая за стопку визиток, которые он вечно подбирал. Есть у кокаина такой побочный эффект — он поддерживает тебя на плаву, но ты не можешь, мать твою, вспомнить, зачем и куда плывешь.

Легавый смотрел на него и улыбался, но в глазах его не было улыбки. Взгляд у него был жесткий. И человек с усиками почувствовал себя очень неуютно — как барашек рядом с беспощадным волком.

— Послушай, парень, я ни разу не пользовался твоей кредиткой. Не забывай об этом. Они ведь сказали тебе, верно? Ни разу, я, мать твою, не пользовался ею.

— Конечно, не пользовался, — усмехаясь, сказал легавый. — Ты не мог узнать код. Он основан на номере моего домашнего телефона, а моего номера нет в справочнике… как у большинства полицейских. Но я ручаюсь, ты делал попытки, верно? Ручаюсь, ты пытался его найти.

— Нет! — воскликнул человек с усиками. — Нет, ничего такого у меня и в мыслях не было!

Конечно, он проверял. Он проверил телефонную книгу, после того как попробовал несколько комбинаций с адресом на кредитке и с почтовым индексом, но все безуспешно. Первым делом он стал нажимать на кнопки автоматов ATM по всему городу. Он нажимал на кнопки до тех пор, пока у него не распухли пальцы и он не почувствовал себя козлом, напрасно рассчитывающим на халяву.

— А что, если мы проверим компьютер, следящий за банкоматами ATM? — спросил легавый. — Мы что, не отыщем мою кредитку в колонке ОТМЕНИТЬ/ПОВТОРИТЬ с миллиардом операций? Если не найдем, я куплю тебе бифштекс на ужин. Что ты об этом думаешь, братишка?

Человек с усиками не знал, что об этом думать, как, впрочем, и обо всем остальном. У него возникло нехорошее предчувствие. Хуже просто и быть не могло. Тем временем пальцы легавого продолжали работать с мячиком — туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Что-то жуткое было в том, как он непринужденно и безостановочно его сжимал и разжимал.

— Тебя зовут Рамон Сандерс, — сказал Дэниэльс. — За тобой тянется длинный хвост. Воровство, мошенничество, кокаин, насилие. Все, кроме нападения, вооруженного грабежа и мокрого дела. В это ты не лезешь, верно? Вы, педрилы, боитесь, когда вам врежут, так? Даже тем из вас, кто похож на Шварценнеггера. О да, вы не прочь надеть дутую майку и покачать мышцы у лимузинов, возле какого-нибудь клуба педиков, но, если кто-то начнет бить по-настоящему, вы улепетываете во все лопатки. Верно?

Рамон Сандерс ничего не ответил. Пока это казалось самой разумной реакцией.

— А вот я не прочь врезать, — сказал легавый по имени Дэниэльс. — Равно как и лягнуть ногой, дать головой и, если надо, укусить. — Он говорил почти задумчиво и, казалось, смотрел на немецкую овчарку и сквозь нее. Собака возвращалась трусцой к хозяину с летающей тарелкой в зубах. — Что ты об этом думаешь, глиста?

Рамон по-прежнему молчал и старался сохранить невозмутимое лицо игрока в покер, но в голове у него вспыхнуло множество красных огоньков и отчаянный зуд расползался по всем его нервным окончаниям. Сердцебиение начало набирать скорость, как поезд, отходящий от станции и выезжающий в долину. Он время от времени украдкой поглядывал на этого мужика в расстегнутой красной рубахе, и то, что он видел, ему все больше и больше не нравилось. Правая рука парня с усиками напряглась во всю силу, вены взбухли от крови, мышцы вздулись, как свежеиспеченные булочки.

Дэниэльса, казалось, нисколько не трогало молчание Рамона. Повернувшись к молчаливому собеседнику, он улыбался или казалось, что улыбается, если не обращать внимания на глаза. Глаза были пустыми и блестящими, как два новеньких четвертака.

— У меня хорошие новости для тебя, глиста. Ты можешь снять с себя обвинение в мошенничестве. Помоги мне чуть-чуть, и ты свободен как птичка. Ну, так что ты об этом думаешь?

Рамону очень хотелось не открывать рта, но такой возможности, кажется, больше не было. На этот раз легавый не просто издевался; на этот раз он ждал ответа.

— Это здорово, — сказал Рамон, надеясь, что ответ правильный. — Это здорово, просто замечательно, спасибо тебе, что дал мне зацепку.

— Что ж, ты нравишься мне, Рамон, — сказал легавый, а потом сделал нечто такое, чего Рамон никогда в жизни не ожидал от меднолобого экс-десантника вроде этого парня: тот положил свою левую ладонь на мошонку Рамона и начал поглаживать ее прямо перед детишками на игровой площадке и всеми, кому бы вздумалось поглазеть. Он мягко водил рукой по часовой стрелке, его ладонь двигалась назад и вперед, вверх и вниз по маленькому кусочку плоти, который играл в жизни Рамона важную роль с девятилетнего возраста. Дружки его отца — мужики, которых Рамон должен был называть дядя Билл и папа Карло, — сосали его по очереди. А то, что произошло затем, пожалуй, было естественной физиологической реакцией: его член начал вставать.

— Ага, ты мне нравишься, ты мне очень нравишься. Голубок, в блестящих черных портках и остроносых ботиночках — ну что тут может не понравиться? — Разговаривая, легавый продолжал полировать его конец. Он то и дело варьировал свои движения, применяя легкие пожатия, от которых у Рамона перехватывало дыхание. — И ты радуйся, Рамон, что мне нравишься, потому что на этот раз они тебя прищучили как следует. Взяли с поличным. Но знаешь, что тревожит меня? Леффингуэлл и Брюстер — легавые, которые тебя взяли, — сегодня утром смеялись в участке. Они смеялись над тобой, и это было нормально, но у меня есть такое подозрение, что они смеялись надо мной, а это уже совсем не то. Мне не нравится, когда надо мной смеются. И обычно я этого не спускаю. Но сегодня утром мне пришлось им спустить, и теперь я собираюсь стать твоим лучшим другом — я откажусь от обвинений в наркоте, даже несмотря на то, что у тебя нашли мою гребаную кредитку. Догадываешься почему?

Снова мимо них пролетела летающая тарелка, преследуемая по пятам немецкой овчаркой, но на этот раз Рамону Сандерсу было не до нее. Под рукой легавого он был напряжен, как забитый в шпалу железнодорожный костыль, и смертельно испуган, как мышь в когтях у кота.

Рука легавого сжала его конец, на этот раз посильнее, и Рамон издал хриплый стон. По его коже цвета кофе с молоком струился пот; усы стали похожи на мокрую мочалку.

— Догадываешься почему, Рамон?

— Нет, — выдавил тот.

— Потому что женщина, выбросившая кредитку, моя жена, — жестко сказал Дэниэльс. — Вот почему, как я полагаю, Леффингуэлл и Брюстер смеялись. Она берет мою кредитку, пользуется ею, чтобы вытащить несколько сотен из банка, — деньги, которые заработал я, — а когда кредитка всплывает, она оказывается у глистоноши по имени Рамон. Еще бы им не смеяться.

«Пожалуйста, — хотел выговорить Рамон, — пожалуйста, не делай мне больно, я скажу тебе все, что пожелаешь, но, пожалуйста, убери свои ручищи». Он хотел сказать все это, но не мог произнести ни слова. От страха его задница сжалась так, что могла бы удержать в себе ведро воды.

Легавый наклонился к нему ближе, так, что Рамон почуял в его дыхании запах сигарет и виски.

— Теперь, когда я поделился с тобой, я хочу, чтобы ты поделился со мной. — Поглаживание прекратилось, и сильные пальцы Дэниэльса ухватили гениталии Района через тонкую ткань штанов. Силуэт его восставшего пениса был ясно виден над рукой легавого; он выглядел, как игрушечная бита, которую можно купить на лотке сувениров в бейсбольном парке. Рамон чувствовал силу этой руки. — И лучше тебе рассказать все как на духу, Рамон. Знаешь почему?

Рамон с готовностью закивал головой. Он чувствовал себя так, словно кто-то отвернул кран с кипятком где-то внутри его тела и кипяток стал сочиться сквозь кожу.

Дэниэльс вытянул свою правую руку с теннисным мячиком так, что она очутилась у Рамона под носом. Потом резким, энергичным качком он сжал ладонь. Раздался щелчок, а потом короткое хриплое шипение — фьюхххх, — когда его пальцы прошли по ворсистой блестящей коже мяча. Мячик вмялся внутрь и наполовину вывернулся наизнанку.

— Я могу сделать это и левой рукой тоже, — сказал Дэниэльс. — Веришь мне?

Рамон попытался сказать, что верит, но язык ему не повиновался. Вместо этого он кивнул.

— О'кей-хоккей. Теперь вот что я хочу, чтобы ты сказал мне, Рамон. Я знаю, ты всего лишь вонючий маленький засранец, который мало смыслит в женщинах, — у тебя неподходящий видок для этого занятия. Но давай-ка напряги свое воображение. Каково, по-твоему, прийти домой и обнаружить, что твоя жена — женщина, обещавшая любить, уважать и, мать ее, слушаться тебя, — сбежала с твоей кредитной карточкой? Каково, по-твоему, обнаружить, что она оплатила с помощью этой кредитки свои блядки, а потом бросила в урну на автовокзале, где ее подобрала вшивота вроде тебя?

— Не очень-то приятно, — прошептал Рамон. — Я понимаю, это не очень приятно, пожалуйста, офицер, не делайте мне больно, пожалуйста, не…

Дэниэльс стал постепенно напрягать руку и напрягал ее до тех пор, пока жилы на запястье не натянулись, как струны на гитаре. Волна боли, тяжелая и горячая, как жидкий свинец, вкатилась в живот Рамона, и ему захотелось кричать. Однако изо рта его вырвался лишь хриплый выдох.

— Не очень-то приятно? — прохрипел Дэниэльс прямо ему в лицо. Его дыхание было теплым, как банный пар, и от него несло выпивкой и сигаретами. — И это лучшее, что ты мог придумать? Какой же ты кретин, однако… Полагаю, это все же неважный ответ.

Хватка ослабла, но только чуть-чуть. Внизу живота Рамона растеклась лужа кипятка, но пенис его был тверд, как никогда. Ему в жизни не было так больно. Он понятия не имел, что вызвало такую физиологическую аномалию, и мог лишь догадываться, что его пенис до сих пор стоит потому, что кровеносные сосуды в его конце перехвачены стиснутой ладонью легавого. Он поклялся себе, что, если выберется отсюда живым, пойдет прямехонько в собор Святого Патрика и прочитает пятьдесят раз Аве Мария. Пятьдесят? Сто пятьдесят!

— Они смеялись там надо мной, — сказал легавый, кивая в сторону нового здания полицейского участка на противоположной стороне улицы. — О да, они потешались надо мной. Ну и отличился наш крутой Норман Дэниэльс! Его жена сбежала от него… да еще успела прихватить почти все его свободные денежки перед тем как сбежала!

Дэниэльс издал нечленораздельный рык, какой можно услышать лишь в зоопарке, и снова стиснул мошонку Рамона. Боль стала невыносимой. Рамон нагнулся и сблевал прямо между коленей — белыми кусочками творога с коричневыми полосками, бывшими остатками запеканки, которую он съел за ленчем. Дэниэльс, казалось, этого даже не заметил. Он смотрел в небо над детской площадкой и витал в собственном мире.

— Что же мне делать — предоставить им возможность разбираться с тобой, чтобы еще больше народу могло посмеяться? — спросил он. — Чтобы они смогли обсасывать это в суде так же, как в полицейском участке? Не думаю.

Он повернулся и заглянул в глаза Рамону. Он улыбался. От этой улыбки Рамона окончательно сковал ужас.

— Мы подошли к главному вопросу, — сказал легавый. — И если ты соврешь, глистоноша, я оторву твои сосанные-пересосанные инструменты и засуну их тебе в глотку.

Дэниэльс снова сжал мошонку Рамона, и глаза его заволокло черными пятнами. Он отчаянно пытался не потерять сознание — если он отключится, легавый может прикончить его просто от бешеной злобы.

— Ты понимаешь, что я говорю?

— Да! — заплакал Рамон. — Я понимаю! Понимаю!..

— Ты был на автовокзале и видел, как она бросила кредитку в урну. Это мне известно. Мне нужно знать, куда она направилась после.

Появилась надежда на спасение. Хотя Рамон действительно не мог знать, что нужно Дэниэльсу, возникла зацепка, которая может ему помочь. Он тогда один разок глянул вслед женщине, чтобы убедиться, что она не оглядывается на него… И потом, через пять минут после того, как он, вытащив зеленую пластиковую кредитку из урны, сунул ее в свой бумажник, засек ее снова. Ее трудно было не заметить с этой красной тряпкой поверх волос — такой яркой, как стенка свежевыкрашенного сарая.

— Она была у билетных касс! — выкрикнул Рамон, отчаянно выдираясь из упорно поглощающей его темноты. — У окошек!

Эта попытка была вознаграждена еще одним напряжением безжалостной хватки. Рамону начало казаться, что у него оторвали мошонку, облили пах горючей смесью и подожгли.

— Я знаю, что она была у окошек! — хохотнул Дэниэльс. — Что еще она могла делать в «Портсайде», если не собиралась поехать куда-то на автобусе? Мне что, проводить социологический опрос среди педиков вроде тебя? У какого окошка, вот что я хочу узнать, — у какого гребаного окошка и в какое время?

И, ох, хвала Господу, хвала Иисусу и Деве Марии, он знал ответы на эти два вопроса.

— «Континенталь-экспресс»! — не веря своему счастью, закричал Рамон, находясь теперь, как ему казалось, в нескольких милях от собственного голоса. — Я видел ее у окошка «Континенталь-экспресса» в десять тридцать… Или без четверти одиннадцать!

— «Континенталь»? Ты уверен?

Рамон Сандерс не ответил. Он, потеряв сознание, завалился на бок. Его рука с бессильно разжавшимися пальцами свесилась со скамейки. Лицо с двумя маленькими лиловыми царапинами на щеке было мертвенно-белым. Проходящие мимо парень с девушкой с недоумением взглянули на мужчину, лежавшего на скамейке, а потом на Дэниэльса, который уже убрал руку с мошонки Района.

— Не беспокойтесь, — сказал Дэниэльс, широко улыбнувшись парочке. — Это эпилептик. — Он сделал паузу и улыбнулся еще шире. — Я позабочусь о нем. Я — полицейский.

Они ускорили шаг не оглядываясь.

Дэниэльс просунул руку под плечи Рамона. Кости в них показались ему хрупкими, как крылышки птицы.

— Подымайся, голубок, — сказал он и рывком вернул Рамона в сидячее положение. Голова Рамона бессильно свесилась на плечо, как цветок на сломанном стебле. Он тут же начал снова заваливаться на бок, издавая горлом слабые хриплые звуки. Дэниэльс снова вздернул его, и на этот раз Рамон удержал равновесие.

Дэниэльс расслабился и сидел рядом с ним, наблюдая за немецкой овчаркой, радостно скачущей за летающей тарелкой. Можно, действительно, позавидовать таким собакам. У них нет никакой ответственности, им не надо работать — по крайней мере в этом городе, в этой стране, — едой они обеспечены плюс местом, где спать, и им даже не надо заботиться о рае и аде, когда закончится этот заезд. Однажды он спросил об этом отца О'Брайена в Обревилле, и священник сказал ему, что у животных нет души. Умирая, они просто исчезают, гаснут, как шутихи Четвертого июля. Конечно, этот кобель лишился своих яиц, когда не прошло и шести месяцев с его рождения, но…

— Но, в каком-то смысле это тоже счастье, — пробормотал Дэниэльс. Он похлопал Рамона по промежности, где пенис начал опадать, а мошонка — распухать. — Верно, голубок?

У Рамона глубоко в горле что-то булькнуло. Это был горловой звук человека, которому снится кошмарный сон.

Однако, подумал Дэниэльс, приходится располагать в этой жизни тем, что дал тебе Всевышний. Может, ему, Дэниэльсу, повезет, и в следующей жизни он окажется таким вот кобелем. Ему не придется ничего делать, кроме как гоняться в парке за летающей тарелкой и высовывать голову из заднего окошка машины на обратном пути домой, к своему чудесному «Дог Чоу» на ужин. Но в этой жизни он — мужчина со всеми своими мужскими проблемами.

По крайней мере он-то мужчина в отличие от этого жалкого педераста.

«Континенталь-экспресс». Рамон видел ее у окошка «Континенталь-экспресса» в десять тридцать или без четверти одиннадцать, и она не стала бы долго ждать — слишком она боялась его, чтобы ждать долго, за это он мог поручиться. Стало быть, ему нужен автобус, выехавший из «Портсайда», скажем, между одиннадцатью утра и часом дня. Вероятно, направляющийся в большой город, где, как ей казалось, она сможет затеряться.

— Но у тебя это не выйдет, — произнес Дэниэльс. Он смотрел, как кобель подпрыгнул и ухватил тарелку в воздухе острыми белыми зубами. Нет, у нее это не выйдет. Она, конечно, подумала, что выйдет, но она ошиблась. Для начала он будет заниматься этим по выходным, в основном пользуясь телефоном. Ему придется заниматься этим делом пока так. Сейчас полиция занята аферой на складе одной компании, будет большой шухер (в котором разбираться ему, если повезет). Но с этим все будет нормально. Довольно скоро он сможет переключить все свое внимание на Розу, и пройдет совсем немного времени, и она пожалеет о том, что сделала. Да. Она будет жалеть об этом весь остаток своей жизни — период, который, может, будет и коротким, но чрезвычайно… ну…

— Чрезвычайно насыщенным, — досказал он вслух. О да, это было верное словечко. Именно то словечко.

Он встал и быстро пошел к полицейскому участку на другой стороне улицы, не удостоив и взглядом человека, сидевшего в полубессознательном состоянии на скамейке, с опущенной головой и бессильно скрещенными руками на мошонке. В сознании детектива-инспектора II класса Нормана Дэниэльса Рамон больше не существовал. Дэниэльс думал о своей жене и всех тех вопросах, которые она должна усвоить. Обо всех тех вопросах, о которых им нужно поговорить. И они поговорят о них, как только он найдет ее. На самые разные темы — о семье и доме, о трудолюбии и исполнительности, не говоря уже о том, что случается с женами, которые обещают любить, почитать и слушаться, а потом кладут себе в сумочку пудру вместе с кредитными карточками своих мужей и втихаря отваливают. Обо всех этих вопросах.

Они поговорят об этом по душам.

9

Она снова стелила постель, но на этот раз все было в порядке. Это была другая постель, в другой комнате, в другом городе. И, что важно, это была постель, в которой она никогда не спала и спать не будет.

Прошел месяц, с тех пор как она покинула дом, находившийся в восьмистах милях отсюда, и она чувствовала себя гораздо лучше. Теперь самой серьезной ее проблемой оставалась поясница, но даже здесь произошло улучшение, это она чувствовала. Иногда боль в пояснице и почках сильно давала себя знать, ничего не скажешь. Но это была ее восемнадцатая комната за день, а когда она только начинала работать в «Уайтстоуне», то едва не теряла сознание после дюжины и была не в силах убрать больше четырнадцати — ей приходилось просить помощи у Пам. Рози обнаружила, что четыре недели могут сильно изменить взгляды человека, особенно если эти четыре недели ее не бьют по почкам или животу.

Все же на сегодня достаточно, можно заканчивать.

Она подошла к двери, выглянула в коридор, посмотрела в обе стороны и не увидела ничего, кроме пары каталок, оставшихся от завтрака. Каталка Пам стояла у шикарного номера «Озеро Мичиган», в конце коридора, а ее собственная — здесь, перед 624-м.

Рози подняла стопку свежих махровых салфеток, сложенных на краю каталки, под которыми лежал банан. Она взяла его, подошла к окну 624-го, уселась там на слишком уж мягкое кресло. Очистила копчик банана и начала медленно есть, глядя на озеро, мерцавшее серой матовой поверхностью под моросящим дождем тихого майского полудня. Ее сердце и разум были заполнены простым, но чудесным чувством — благодарностью. Жизнь ее пока еще не устроилась, но была лучше, чем она могла представить в тот апрельский день, когда стояла на крыльце «Дочерей и Сестер», глядя на коробку домофона и запаянную замочную скважину. В тот момент она не видела в будущем ничего, кроме горя, тьмы и безнадежности. Сейчас у нее болели почки, болели ноги, и она твердо знала, что не хочет провести остаток жизни в качестве внештатной горничной в отеле «Уайтстоун», но банан был вкусным, а кресло под ней — восхитительным. В этот момент она не поменялась бы местами ни с кем. За недели, прошедшие с тех пор как она оставила Нормана, Рози с упоением открыла для себя маленькие удовольствия: почитать полчаса перед сном, поболтать с какой-нибудь женщиной про кино или телепрограмму, пока они вместе моют посуду после ужина, или посидеть пять минут просто так и съесть банан.

Еще было приятно знать, что будет дальше, и быть уверенной, что не случится ничего неожиданного и неприятного. Знать, например, что осталось убрать всего две комнаты, а потом они с Пам спустятся на служебном лифте и выйдут из отеля через заднюю дверь. По дороге к автобусной остановке (теперь она уже легко различала автобусы Оранжевой, Красной и Голубой линий) они скорее всего заглянут в «Горячую Чашку» и выпьют кофе. Все так просто. Простые удовольствия. Мир, вообще-то говоря, очень неплох. Кажется, она знала это, когда была ребенком, но потом забыла. Теперь она постигала все заново, и это была радостная учеба. У нее не было всего, чего она хотела — а хотелось ей немного, — но на сегодняшний день она имела достаточно. С остальным можно подождать, пока она не переедет из «Дочерей и Сестер», но у нее было предчувствие, что это случится скоро, быть может, в следующий же раз, когда освободится комната из списка Анны.

Тень упала на дверной проем. Прежде чем она успела хотя бы подумать, куда ей спрятать недоеденную половинку банана, не говоря уже о том, чтобы подняться на ноги, Пам просунула голову в номер.

— Ку-ку, крошка, — сказала она и захихикала, когда, Рози вздрогнула.

— Никогда больше так не делай, Памми! У меня чуть инфаркт не случился от испуга!

— Ну-у, тебя никто не уволит за то, что ты присела и ешь банан, — успокоила ее Пам. — Поглядела бы ты, что порой творится в этом отеле. Что у тебя осталось, 20-й и 22-й?

— Да.

— Хочешь, помогу?

— Да нет, ты вовсе не обязана…

— Мне нетрудно, — сказала Пам. — Правда. Вдвоем мы справимся за пятнадцать минут. Что скажешь?

— Скажу «спасибо», — благодарно ответила Рози. — И я угощу тебя в «Горячей Чашке» после работы — и пирогом, и кофе, если хочешь.

Пам ухмыльнулась.

— Если у них есть тот шоколадный крем, то хочу, можешь не сомневаться.

10

Хорошие деньки — четыре недели хороших денечков, какое счастье!

Той ночью, лежа на своей кровати, закинув руки за голову, она глядела в темноту и слушала, как пришедшая вчера вечером новенькая за две или три кровати слева тихо всхлипывает. Рози думала, что дни эти в основном хороши тем, что в них не было Нормана. Однако она чувствовала, что скоро ей понадобится нечто большее, чем его отсутствие, чтобы жить нормальной, радостной жизнью.

Но еще не время, подумала она и закрыла глаза. Пока того, что у меня есть, достаточно. Эти простые будни — работа, еда, сон и… никакого Нормана Дэниэльса.

Она начала уплывать куда-то, отрываясь от окружающей реальности, и снова в ее мозгу Кэрол Кинг запела колыбельную, под которую она засыпала в детстве: «Я действительно Рози… И я Рози настоящая… Вы уж мне поверьте… Я — та еще штучка…»

Потом стемнело и наступила безмятежная ночь — какие выдавались все чаще — без всяких дурных сновидений.

1

Когда в следующую среду Рози и Пам Хаверфорд спускались на служебном лифте после работы, Рози обратила внимание, что Пам выглядит бледной и нездоровой.

— У меня месячные, — сказала она в ответ на участливый вопрос Рози. — Прямо какие-то судороги чертовы.

— Хочешь зайти выпить кофе?

Пам задумалась, а потом покачала головой.

— Иди без меня. Все, чего я сейчас хочу, — это вернуться в «Д и С» и отыскать свободную спальню. Прежде чем все притащатся с работы и начнут щебетать, приму мидол и посплю пару часиков. Если мне это удастся, вероятно, снова почувствую себя человеком.

— Я пойду с тобой, — сказала Рози, когда открылись двери и они вышли из лифта.

Пам отрицательно покачала головой.

— Нет, не надо, — сказала она, и лицо ее осветилось благодарной улыбкой. — Я сама прекрасно справлюсь, а ты уже достаточно взрослая, чтобы выпить чашку кофе без гувернантки. Кто знает, может, ты даже наткнешься на что-нибудь интересненькое.

Рози вздохнула. Для Пам что-нибудь интересненькое всегда означало мужчину, и, как правило, с буграми мышц, выпирающими из-под майки. Что до Рози, то она это уже имела в достатке и спокойно могла обойтись без мужиков этой породы весь остаток жизни.

Кроме того, формально она оставалась замужем.

Когда они с Пам вышли на улицу, она взглянула на свое свадебное колечко с бриллиантом. Насколько этот взгляд имел отношение к тому, что вскоре случилось, она так никогда и не узнала. Свадебное кольцо, о котором она прежде никогда не задумывалась, неожиданно привлекло ее пристальное внимание. Камень был чуть больше одного карата — бесспорно, самая дорогая вещь, которую когда-либо дарил ей муж. До сего дня мысль, что кольцо принадлежит только ей и что она может избавиться от него, если пожелает (и любым способом, каким только пожелает), никогда не приходила ей в голову.

Рози дождалась с Пам автобуса на остановке за углом отеля, несмотря на протесты подруги, твердившей, что она доедет и сама. Ей действительно не нравилось, как выглядела Пам, — краска сошла с ее щек, под глазами появились темные мешки, а от уголков рта спускались болезненные морщинки. Кроме того, приятно, когда тебе нужно заботиться о ком-то, а не наоборот. Она уже собралась было и впрямь сесть в автобус с Пам, просто чтобы убедиться, что та доедет нормально, но в конце концов мысль о свежем горячем кофе (и, быть может, кусочке пирога) оказалась соблазнительнее.

Она осталась на тротуаре и помахала Пам, усевшейся у окна. Когда автобус тронулся, та помахала ей рукой. Рози еще несколько секунд постояла на остановке, а потом повернулась и пошла по бульвару Хитченс к «Горячей Чашке». Ее мысли вполне естественно вернулись к первой прогулке по этому городу. Она не очень хорошо помнила те часы — в основном лишь то, что она, будучи неприкаянной, заблудилась и испугалась, — но по меньшей мере две фигуры сохранились в ее памяти — беременная женщина и усатый мужчина. Особенно последний, облокотившийся на косяк входной двери бара, с кружкой пива в руке, и приглашавший ее трахнуться.

Эти воспоминания на какое-то время полностью вытеснили спокойную радость сегодняшнего дня, как иногда бывает с нашими самыми дурными воспоминаниями о том времени, когда мы чувствовали себя потерянными, беспомощными и несчастными. Она прошла мимо «Горячей Чашки», даже не заметив кафе, глаза заволокли грустные воспоминания. Она все еще думала о том мужчине в дверях бара, думала о том, как страшно он напугал ее и как жутко напомнил ей Нормана. В лице и фигуре не было никакого сходства, но поза была той же самой. Он стоял так, словно готов был прыгнуть и повалить ее, — достаточно лишь одного ее приглашающего или покорного взгляда…

Чья-то рука ухватила ее повыше локтя, и Рози едва не вскрикнула от испуга. Она оглянулась, ожидая увидеть либо Нормана, либо того усатого мужчину. Вместо этого она увидела парня в строгом летнем костюме.

— Простите, если напугал вас, — сказал он, — но мне показалось, что вы сейчас шагнете прямо на проезжую часть.

Она огляделась и увидела, что стоит на углу бульвара Хитченс и Уотертауэр-стрит, на одном из оживленнейших перекрестков в городе, по меньшей мере на три квартала дальше «Горячей Чашки», а может, и на все четыре. Машины шумно проносились мимо стальным потоком. Внезапно ей пришло в голову, что этот молодой человек, быть может, сейчас спас ей жизнь.

— С-спасибо. Большое спасибо.

— Не стоит, — сказал он.

На противоположной стороне Уотертауэр-стрит зажглась белая надпись: «Идите». Молодой человек бросил на Рози взгляд, исполненный любопытства и повышенного внимания, а потом сошел с остальными пешеходами с тротуара на проезжую часть и исчез в толпе.

Рози осталась стоять на прежнем месте, испытывая некоторую растерянность и одновременно глубокое облегчение человека, пробудившегося от дурного сна. «Именно это и было со мной, — подумала она. — Я не спала, я шла по улице, но все равно мне снился дурной сон».

Она опустила голову и увидела, что обеими руками крепко прижимает сумочку к телу, точь-в-точь как держала ее во время того долгого и бестолкового поиска Дархэм-авеню пять недель назад. Она перекинула ремешок через плечо и пошла в обратном направлении.

Район фешенебельных магазинов начинался за Уотертауэр-стрит. На улице, по которой она сейчас шла, оставив Уотертауэр-стрит позади, магазинчики были помельче. Многие из них выглядели обветшалыми, бедными, еле держащимися на плаву. Рози шла медленно, заглядывая в витрины комиссионных лавчонок, пытающихся выдать себя за дорогие ломбарды, обувных магазинчиков с рекламными вывесками: «Покупайте американское» и «Последняя распродажа». Она проходила мимо лавок уцененных товаров под названием «Не больше 5», с куклами на витрине, изготовленными в Мексике или в Маниле, лавок кожаных изделий «Все для мотоциклиста» и магазина, претенциозно называющегося «Авек Плезир», с удивительным набором товаров — искусственные члены, наручники, трусики с дырами в нужном месте, — разложенных на черном бархате. Она долго смотрела на витрину, поражаясь этим довольно интимным штучкам, выставленным на всеобщее обозрение, а потом наконец перешла улицу. За полквартала отсюда была видна «Горячая Чашка», но Рози в конце концов решила, что и без кофе с пирогом для нее достаточно впечатлений. Она просто сядет на автобус и вернется в «Д и С».

Но произошло нечто другое. Наискосок на перекрестке, где она только что перешла улицу, расположился не бросающийся в глаза фасад магазина с неоновой вывеской: «Залоги, займы, покупка и продажа хороших ювелирных изделий».

Внимание Рози привлек последний вид услуг. Она снова взглянула на свое свадебное кольцо и вспомнила, как Норман говорил ей незадолго до свадьбы: «Если будешь носить его на улице, носи камнем к ладони, Роза. Это дорогой камешек, а ты всего лишь маленькая девчонка».

Она спросила его однажды (это случилось до того, как он начал учить ее, что безопаснее не задавать лишних вопросов), сколько стоило кольцо. Он ответил, тряхнув головой и снисходительно улыбнувшись — улыбкой родителя, чей ребенок хочет знать, почему небо голубое или сколько снега на Северном полюсе. «Не важно, — сказал он. — Знай лишь, что передо мной стоял выбор: или камень, или новый „бьюик“. Я выбрал камень. Потому что я люблю тебя, Роза».

Теперь здесь, на перекрестке, ее снова посетило то чувство, которое пробудил его ответ, — страх. Человек, способный на такие экстравагантные поступки, вызывает страх. Это было романтично. Но с бриллиантом такого размера, оказывается, небезопасно разгуливать по улице. Потому что он любил тебя, Роза.

И быть может, он действительно любил, но не безумной любовью. Это было четырнадцать лет назад, и у девушки, которую он любил, были ясные глаза, высокая грудь, плоский живот и длинные сильные ноги с крутыми бедрами. И когда эта девушка ходила в туалет, в моче у нее не было крови.

Рози стояла на углу, возле фасада магазина с неоновой вывеской, и смотрела на свое свадебное кольцо. Она пыталась предугадать, что будет ощущать — страх, ностальгию по быстро ушедшей любви или, быть может, жалость от расставания с вещью, к которой давно привыкла. Когда же не почувствовала ровным счетом ничего, она повернулась к дверям магазина. Скоро она покинет приют «Дочери и Сестры», и, если кто-нибудь в этом заведении предложит ей разумную сумму за ее кольцо, она сумеет уйти из приюта, ничего не задолжав за еду и жилье или даже с парой сотен в кармане.

Может, я просто хочу избавиться от него, подумала она. Может, она и дня больше не хочет провести с этой вещью, которая напоминает ей все ужасы ее прошлой жизни.

Табличка на двери гласила: «Заем и Залог города Свободы». Эта надпись поразила ее какой-то странностью — она слыхала несколько шутливых прозвищ города, но все они имели отношение к озеру или к погоде. Потом она прогнала эту мысль, открыла дверь и вошла внутрь.

2

Она ожидала попасть в темноту, и там действительно было темно, но внутренний интерьер «Займа и Залога» неожиданно оказался золоченым. Солнце уже опустилось низко, светя прямо на бульвар, и теплые лучи его проникали внутрь помещения через окна магазина, обращенные на запад. Один луч превратил висящий саксофон в золотой факел.

Это тоже не случайно, подумала Рози. Кто-то специально повесил там этот саксофон. И этот кто-то — хороший психолог. Она поддалась очарованию минуты. Даже запах помещения вносил свою лепту в очарование — запах пыли веков и тайн. Слева она услышала слабое тиканье множества часов.

Она медленно пошла по центральному проходу, мимо рядов гитар, подвешенных за грифы, с одной стороны, и стеклянных стендов с какими-то приборами и стереооборудованием — с другой. Там были и громадные многофункциональные акустические системы, которые в телевизионных шоу называют «громовыми ящиками».

В дальнем конце прохода находился длинный прилавок с еще одной неоновой дугообразной вывеской над ним. «Золото, серебро, красивые ювелирные изделия» — светились голубые буквы. А ниже — красные: «Мы покупаем и продаем, мы торгуем».

«А может, еще умеете ползать на брюхе, как ящерица?» — подумала Рози и, улыбнувшись своей шутке, подошла к прилавку. За ним на стуле сидел мужчина с лупой часовщика в глазу. С ее помощью он рассматривал что-то, лежавшее перед ним на подставке. Подойдя чуть ближе, Рози увидела, что он исследует карманные часы с открытой задней крышкой. Человек за прилавком ковырялся в них стальным зондом, таким тонким, что Рози с трудом его разглядела. Ей показалось, что человек этот молод, быть может, ему даже меньше тридцати, — волосы длинные, почти до плеч; одет в голубую шелковую сорочку поверх простой белой нательной майки. Она сочла такую комбинацию выходящей за рамки строгих канонов заведений такого рода.

Слева от нее послышался какой-то шорох. Она повернулась и увидела пожилого мужчину, присевшего на корточки и роющегося в груде книг в мягкой обложке, сложенных под табличкой «Старое доброе чтиво». Его плащ топорщился вокруг него колоколом, а чемоданчик — черный, старомодный и начинающий расползаться по швам — терпеливо стоял рядом, как преданный пес.

— Могу вам чем-нибудь помочь, мэм?

Она перевела взгляд на мужчину за прилавком, который уже сдвинул с глаза лупу и смотрел на нее с дружелюбной улыбкой. Глаза у него были карие, с зеленоватым оттенком, очень красивые, и она машинально прикинула, определила бы его Пам как что-то интересненькое. Пожалуй, нет. Маловато мышц, выпирающих из-под рубахи.

— Может быть, — сказала она и стащила с пальца обручальное и свадебное кольца, сунув обручальное в карман. Она почувствовала себя непривычно без колец, но решила, что сможет привыкнуть к этому. Женщина, способная запросто уйти из дома, не захватив даже смены белья, скорее всего сумеет ко многому привыкнуть. Она положила колечко с бриллиантом на бархатную подставку рядом со старыми часами, которыми занимался ювелир.

— Сколько, по-вашему, это стоит? — спросила она, а потом, словно вспомнив что-то, добавила: — И сколько вы можете дать мне за него?

Он подцепил кольцо кончиком большого пальца и поднес его к золотому солнечному лучу, в котором танцевали пылинки. Камень брызнул ей в глаза искорками разноцветных огоньков, и на какое-то мгновение она ощутила сожаление. Потом ювелир окинул ее едва уловимым взглядом, но достаточно долгим, чтобы она заметила в его зеленоватых глазах выражение, казалось, говорившее: «Вы что, шутите?»

— Что? — спросила она. — В чем дело?

— Ничего, — сказал он. — Один момент.

Он снова всунул свою лупу в глазницу и как следует рассмотрел камень в ее свадебном кольце. Когда он опять поднял на нее глаза, его взгляд читался уже без труда. Действительно, ошибиться в нем было просто невозможно. Вдруг Рози все поняла, но не испытала ни удивления, ни гнева, ни сожаления. Всего лишь легкое смущение: почему она не догадывалась об этом раньше? Как могла быть такой дурой?

Ты не была дурой, Рози, подсказал ей внутренний голос. Если бы мысль о том, что камень может быть фальшивым, давно уже возникла в глубинах твоего подсознания, ты пришла бы в какое-нибудь подобное заведение гораздо раньше. Разве ты и вправду верила — с тех пор как тебе исполнилось по крайней мере двадцать два, — что Норман Дэниэльс подарил бы тебе кольцо, которое стоит не сотни, а тысячи долларов? Действительно верила?

Нет, пожалуй, не верила. Во-первых, Норман никогда не любил ее так, чтобы совершать ради нее такие поступки. Во-вторых, человек, у которого дома три замка на передней двери, три замка — на задней, световая сигнализация во дворе и сенсорная сигнализация на новенькой «сентре», никогда не позволил бы своей жене ходить за мелкими покупками с бриллиантом такого размера на пальце.

— Он фальшивый, да? — спросила она ювелира.

— Ну, — сказал он с запинкой, — это настоящий циркон, но совершенно определенно не бриллиант, если вы это имеете в виду.

— Конечно, это… Что же еще я могу иметь в виду?

— Вы расстроены? — спросил ювелир. Лицо его выражало искреннее участие, и ей пришло в голову теперь, когда она увидела его вблизи, что его возраст ближе к двадцати пяти.

— Извините, — сказала она. — Не знаю. Наверное, нет.

Она вытащила из сумочки салфетку, просто на случай если слезы брызнут из глаз, — это случалось с ней последнее время совершенно неожиданно. А может, взрыва смеха — не исключено и такое. Было бы чудесно, впрочем, если бы ей удалось избежать того и другого, по крайней мере сейчас. Хорошо бы выйти отсюда, сохранив достоинство.

— Я надеюсь, что так, — сказал он, — поскольку вы не одна такая. Можете мне поверить. Вы бы поразились, если бы знали, сколько дам, похожих на вас…

— Да, да, конечно, — сказала она машинально. Никогда в жизни она не оказывалась в такой дурацкой ситуации и не испытывала таких сложных чувств. Она словно летела в космосе или сломя голову бежала по канату над пропастью без страховочной сетки. Но разве в каком-то смысле это не единственно закономерный эпилог ее замужества? Я выбрал для тебя этот камень, вспомнила она слова Нормана в тот момент, — голос дрожал от чувства, а его серые глаза слегка увлажнились, — потому что я люблю тебя, Роза.

На мгновение желание рассмеяться стало почти неодолимым. Усилием воли она подавила его.

— Хоть что-то он стоит? — спросила она. — Вообще хоть сколько-нибудь? Или он просто выудил его где-то из автомата с жевательной резинкой?

На этот раз ювелир не стал утруждать себя лупой, а просто снова подставил кольцо под солнечный лучик.

— Вообще-то кое-что он стоит, — сказал он, казалось, испытывая облегчение от того, что может сообщить нечто утешительное. — Сам камень — не больше десятки, но оправа… Она может пойти баксов за двести. Конечно, я не могу предложить столько, — торопливо добавил он, — отец сделал бы мне за это крепкое внушение. Верно, Робби?

— Твой папаша это любит, — сказал пожилой человек возле книг в мягких обложках. — Собственно, дети для того и существуют, чтобы их постоянно воспитывать, — добавил он, не поднимая глаз.

Ювелир взглянул на него, перевел взгляд на Рози и засунул палец в полуоткрытый рот, изображая младенца. Рози не видела ничего подобного со школьной поры и теперь невольно улыбнулась. Мужчина в голубой сорочке улыбнулся в ответ.

— Я могу дать вам за него полсотни, — сказал он. — Вас устраивает?

— Нет, спасибо. — Она взяла кольцо, задумчиво осмотрела его и завернула в неиспользованную салфетку, которую все еще держала в руке.

— Поспрашивайте в других магазинах, — посоветовал он, — и, если кто-нибудь предложит вам больше, я накину сверху. Такова политика папаши, и она себя оправдывает.

Она бросила салфетку в сумочку и захлопнула ее.

— Благодарю вас, — сказала она, — но я, пожалуй, оставлю его у себя.

Рози почувствовала, что человек, копавшийся в книжках, — тот, которого ювелир назвал Робби, — как-то странно уставился на нее, но она решила не придавать этому значения. Пускай себе смотрит. Мы в свободной стране.

— Мужчина, подаривший мне это кольцо, говорил, что оно стоит столько же, сколько новая машина, — сказала она, чувствуя, что нужны дополнительные объяснения. — Можете представить себе мое замешательство?

— Да, — без тени сомнения ответил он, и она вспомнила его слова о том, что не одна она — множество дам приходили сюда и открывали неприятную истину о своих сокровищах. Она догадывалась, что этот человек, пусть еще очень молодой, должно быть, выслушал немало вариаций на эту тему.

— Я уверена, что можете, — сказала она. — Что ж, тогда вы поймете, почему я хочу сохранить кольцо у себя. Если мне когда-нибудь случится увлечься кем-то — или даже просто покажется, что я увлекаюсь, — я достану это кольцо и буду смотреть на него, пока не пройдет наваждение.

Она думала о Пам Хаверфорд с длинными кривыми шрамами на обеих руках. Летом 1992-го ее муж напился и швырнул ее на застекленную дверь. Пам вскинула руки, чтобы прикрыть лицо, когда падала на стекло, и в результате получила множество порезов на обеих руках и даже на лице. Тем не менее она до сих пор чуть не таяла от счастья, когда какой-нибудь каменщик или маляр, красящий фасад дома, восхищенно присвистывал вслед ее ножкам. Что же это, скажите на милость, такое? Долготерпение или легкомыслие? Отходчивость или беспамятство? Рози стала называть это про себя «хаверфордским синдромом» и была уверена, что сама сумеет избежать его.

— Как скажете, мэм, — ответил ювелир. — И простите, что я принес вам дурные вести. Что касается меня, то, по-моему, из-за этого у комиссионных магазинов такая плохая репутация. Нам очень часто приходится сообщать клиентам, что дела обстоят не совсем так, как им кажется. Никто этого не любит.

— Да, — согласилась она. — Никто этого не любит, мистер…

— Стэйнер, — сказал он, — Билл Стэйнер. А мой отец — Эйб Стэйнер. Вот наша визитка.

Он протянул ей карточку, но она улыбнулась и покачала головой.

— Вряд ли она мне понадобится. Всего хорошего, мистер Стэйнер.

Она повернулась и двинулась к двери — на этот раз по другому проходу, потому что пожилой мужчина приблизился к ней на несколько шагов, с чемоданчиком в одной руке и несколькими старыми книжками — в другой. Ей показалось, что он хочет заговорить с ней, но не сомневалась, что сама она не имеет ни малейшего желания говорить с ним. Все, что ей сейчас было нужно, — это побыстрее выйти из «Займа и Залога», сесть в автобус и поскорее забыть о том, что она побывала здесь.

Она лишь смутно сознавала, что проходит через ту секцию магазина, где на пыльных полках собраны небольшие статуэтки и картины, — в рамах и без. Она смотрела прямо перед собой, но — в пустоту; у нее не было сейчас настроения любоваться произведениями искусства, будь они антикварными редкостями или, наоборот, дешевыми подделками. Тем удивительнее показалось то, что так неожиданно и резко заставило ее остановиться, — как будто она никогда раньше не видела этой картины.

Возникло такое ощущение, словно картина увидела ее.

3

Никогда в жизни Рози не сталкивалась ни с чем подобным. Картина притягивала ее к себе с мощной силою. Но это не показалось ей странным — она уже целый месяц ничему не удивлялась. Не сочла она эту силу неестественной (по крайней мере сначала), и вот почему. За четырнадцать лет брака с Норманом Дэниэльсом, когда она была отрезана от всего мира, у нее просто не было инструментов для того, чтобы отличать естественное от неестественного. Для определения естественности происходящего в тех или иных ситуациях она в основном использовала опыт, почерпнутый из телевизионных передач и редких фильмов, на которые ее водил муж (Норман Дэниэльс не пропускал фильмов с Клинтом Иствудом в главных ролях). В рамках полученного опыта ее реакция на картину, которую она увидела в магазине, казалась ей почти естественной. Героев кинофильмов и телевизионных постановок вечно что-то сбивало с ног в прямом или переносном смысле.

И потом, все это не имело значения. Имело значение лишь то, как картина позвала ее, вытеснив у нее из головы все, что она сейчас узнала про свое кольцо. Картина заставила ее забыть, как она собиралась выбраться из этого магазина; затмила собою мысли о том, какое облегчение почувствуют ее стертые ноги, когда она сядет в автобус Голубой линии, останавливающийся перед «Горячей Чашкой»; заставила ее забыть обо всем. Она лишь думала: «Ты только взгляни! Разве это не самая чудесная картина на свете?»

Написанное маслом полотно в деревянной раме, около трех футов длиной и двух высотой находилось между сломанными часами и маленьким обнаженным херувимом. Неподалеку были выставлены другие произведения искусства (старая гравюра собора Св. Павла, акварель с фруктами в вазе, гондолы на рассвете на Большом канале Венеции, изображение охоты со сворой собак, несущихся по залитой туманом английской вересковой пустоши), но она едва взглянула на них. Взгляд ее приковала к себе лишь картина с женщиной на холме — и только. По сюжету и исполнению она не очень отличалась от картин, сваленных кучей в комиссионных магазинах, антикварных лавках и на придорожных распродажах по всей стране (и, вероятно, по всему миру). Но картина притягивала ее взор, вдохнула в нее мысли и чувства под стать чистейшим откровениям, присущим лишь глубоко затрагивающим нас произведениям искусства — песне, заставившей нас плакать, роману, позволившему посмотреть на мир иначе, стихотворению, благодаря которому вы ощутили прелесть жизни, танцу, заставившему на несколько минут забыть, что когда-нибудь нас не станет.

Ее эмоциональная реакция была столь внезапной, горячей и совершенно не связанной с ее реальной повседневной жизнью, что поначалу рассудок пришел в полное смятение, не дав решения, как быть с этим наплывом чувств. Секунду или две сознание Рози походило на коробку передач, неожиданно соскочившую на нейтралку, — двигатель ревет как бешеный, но безрезультатно. Потом врубилось сцепление — рычаг переключения передач плавно скользнул на место.

«Это именно то, что я хочу для своего нового дома, поэтому я так возбуждена, — подумала она. — Вот что мне надо, чтобы дом стал по-настоящему моим».

Она охотно и с благодарностью ухватилась за эту мысль. Правда, дом будет всего лишь комнатой, но ей обещали большую комнату с маленькой кухонькой и отдельной ванной. В любом случае, это будет первый дом в ее жизни, принадлежащий ей одной. Оттого он и будет играть такую важную роль, и оттого вещи, которые она выберет для него сама, тоже будут так важны… И первая вещь станет самой главной — ведь она задаст тон всем остальным, вообще всему, что последует за ней.

Конечно, комната, в которой она будет жить, служила пристанищем для многих одиноких, малообеспеченных людей. Они жили до нее и будут жить после. Но пока она будет там жить, это будет ее комната. Последние пять недель явились переходным периодом, переправой между старой жизнью и новой. Когда она переедет в комнату, которую ей обещали, ее новая жизнь — ее самостоятельная новая жизнь — начнется по-настоящему, и… эта картина, которую Норман никогда не видел и о которой никогда не высказывал своего суждения, — та, что будет принадлежать только ей, — может стать символом новой жизни.

Вот так ее рассудок — здравый и совершенно неискушенный — моментально объяснил, определил и разложил по полочкам ее неожиданную острую реакцию на картину с женщиной на холме.

4

Это была единственная застекленная картина в проходе (Рози понятия не имела, что полотна, написанные маслом, обычно не держат под стеклом, потому что им нужно дышать), и в нижнем левом углу ее был приклеен желтый ярлычок с надписью «$75 или?».

Она потянулась к ней задрожавшими руками, взялась за раму, осторожно сняла картину с полки и пошла с ней обратно по проходу. Старик с потрепанным чемоданчиком был все еще на прежнем месте и продолжал наблюдать за ней, но Рози не замечала его. Она подошла прямо к прилавку и осторожно положила картину перед Биллом Стэйнером.

— Что-то пришлось вам по вкусу? — спросил он.

— Да. — Она постучала пальцем по ярлычку в углу рамы. — Тут написано: семьдесят пять долларов, а дальше стоит вопросительный знак. Вы говорили, что можете дать мне полсотни за мое свадебное кольцо. А хотите поменяться? Мое кольцо — на эту картину?

Стэйнер прошелся вдоль прилавка, откинул крышку в проходе и, обойдя прилавок, подошел к Рози. Он взглянул на картину так же внимательно, как осматривал ее кольцо, но на этот раз в его взгляде можно было прочитать удивление.

— Не помню такую. Не думаю, что видел ее раньше. Должно быть, отец подобрал ее где-то. Он у нас любитель искусства, а я — просто мистер Принесь-Отнесь-Подай-Пошел Вон.

— Это значит, что вы не можете…

— Торговаться? Это уж слишком, мэм! Я готов торговаться, пока коровы не вернутся осенью с пастбищ, если дать мне волю. Но на этот раз я не получу такого удовольствия. Я счастлив пойти вам навстречу — по рукам. И мне не надо будет смотреть вам вслед, думая, не прогадал ли я.

И тут еще одно случилось с ней впервые. Прежде чем она поняла, что делает, Рози обвила руки вокруг шеи Билла Стэйнера и поцеловала его.

— Спасибо! — воскликнула она. — Огромное спасибо!

Стэйнер смущенно рассмеялся.

— Ну и ну… На здоровье, — сказал он. — Насколько я помню, меня впервые обнимает покупатель в этих стенах. Нет ли здесь еще картин, которые вы хотели бы приобрести, леди?

Старый чудак в плаще — тот, кого Стэйнер называл Робби, — подошел поближе, чтобы рассмотреть картину.

— Учитывая, что собой представляют большинство хозяев комиссионных магазинов, это, вероятно, знамение свыше, — сказал он.

— Наверное, так, — кивнул Билл Стэйнер.

Она почти не слышала их. Она рылась в своей сумочке, ища завернутое в салфетку колечко. У нее ушло гораздо больше времени, чем нужно, на то, чтобы отыскать его, поскольку ее взгляд все время возвращался к картине на прилавке. Ее картине. В первый раз она с нетерпением думала о комнате, в которую переедет. Ее собственное жилье, а не просто койка среди многих других. Ее собственный дом и ее собственная картина, которую она повесит на стену. Это первое, что я сделаю, подумала она, когда ее рука наткнулась на бумажный сверток. Она развернула салфетку, достала кольцо и протянула его Стэйнеру. Но он даже не взглянул на него, а продолжал внимательно изучать картину.

— Это настоящее масло, не репродукция, — сказал он. — И я не думаю, что она хороша. Вероятно, поэтому ее и закрыли стеклом — кому-то пришло в голову слегка приукрасить ее. Что это может быть за здание у подножия холма? Развалины фазенды в саду?

— Я полагаю, это, должно быть, руины храма, — тихо сказал старик с чемоданчиком. — Возможно, греческого храма. Хотя трудно сказать наверняка.

Сказать было действительно трудно, поскольку здание, о котором шла речь, было скрыто зарослями почти по самую крышу. Пять передних колонн заросли виноградной лозой. Шестая лежала на земле, разбитая на куски. Около рухнувшего постамента лежала упавшая статуя, настолько закрытая зеленью, что можно было различить лишь гладкое белое лицо, уставившееся в гряды грозовых туч, которыми художник щедро разукрасил небо.

— Ага, — сказал Стэйнер. — Как бы там ни было, мне кажется, у картины неправильная перспектива — здание слишком велико для того места, где оно стоит.

Старик кивнул.

— Но это необходимая уловка. В противном случае ничего не было бы видно, кроме крыши. А уж про рухнувший постамент и статую тогда вообще забудь — они были бы совсем не видны.

Что касается Рози, то фон картины ее совершенно не занимал. Все ее внимание было приковано к центральной фигуре. На вершине холма, отвернувшаяся к руинам храма так, что зритель мог видеть лишь ее спину, стояла женщина. Ее светлые волосы были заплетены в косу, закинутую на спину. Одно из округлых предплечий — правое — охватывал широкий золотой обруч. Левая рука была поднята, и, казалось, она прикрывает глаза. Это было странно, учитывая предгрозовое небо без проблесков солнца, но все равно она, похоже, загораживала глаза ладонью. На ней было короткое одеяние пурпурно-красного цвета — тога, решила Рози, — оставлявшее одно кремовое плечо голым. Невозможно было определить, во что она обута: трава, в которой она стояла, доходила ей почти до колен.

— К какому стилю вы бы ее отнесли? — спросил Стэйнер. Он обращался к Робби. — Классицизм? Неоклассицизм?

— Я не отнес бы ее к выдающимся произведениям искусства, — с усмешкой сказал Робби, — но в то же время мне кажется, я понимаю, почему эта дама хочет приобрести картину. В ней есть какой-то эмоциональный заряд, очень своеобразный. Отдельные элементы классические — такое можно увидеть на старых стальных чеканках, — но чувство явно готическое. Да еще тот факт, что центральная фигура стоит, повернувшись спиной к зрителю… Я нахожу это странным. В общем… нельзя сказать, что молодая леди выбрала лучшую картину, но я, кажется, понимаю, почему она ее так поразила.

Рози по-прежнему почти не слушала их. Она находила в картине все новые и новые детали, приковывающие ее внимание. Например, темный фиолетовый шнурок, опоясывающий талию женщины и подходящий к фасону платья, и обнаженный сосок левой груди, виднеющийся из-под поднятой руки. Двое мужчин просто придирались. Это была чудесная картина. Она чувствовала, что может смотреть на нее часами, когда у нее будет свой дом. Так оно и будет.

— Ни названия, ни подписи, — сказал Стэйнер. — Разве что…

Он перевернул картину. Тусклыми, слегка осыпавшимися линиями на обратной стороне картонного задника углем были выведены слова: «Роза Марена».

— Ну, — неуверенно протянул он, — вот и имя художника. По-видимому. Хотя звучит довольно странно. Возможно, это псевдоним.

Робби покачал головой и уже открыл рот, чтобы заговорить, но потом увидел, что женщина, выбравшая картину, узнала о ней больше, чем он.

— Это название картины, — сказала Рози, а потом по причине, неведомой ей самой, добавила: — Меня зовут Роза.

Стэйнер уставился на нее, совсем сбитый с толку.

— Нет, конечно, это просто совпадение.

Не так-то просто, подумала она. Что-то в этом есть.

— Взгляните. — Она бережно перевернула картину и постучала пальцами по стеклу против тоги женщины на переднем плане. — Этот цвет — пурпурно-красный — называется розмариновым.

— Она права, — сказал Робби. — Художник или, что более вероятно, последний владелец картины — поскольку уголь стирается довольно быстро — назвал ее так, имея в виду цвет хитона этой женщины.

— Пожалуйста, — обратилась Рози к Стэйнеру, — мы можем закончить нашу сделку? Мне пора идти. Я уже и так опоздала.

Стэйнер хотел было спросить еще раз, не передумала ли она, но убедился, что нет. В ней ощущались следы былого унижения, и чувствовалось, что она с большим трудом избавилась от него, причем совсем недавно. У нее было лицо женщины, которая может принять искренний интерес и участие за издевательство или, быть может, за попытку обмануть, изменив условия сделки. Поэтому он просто кивнул и сказал:

— Кольцо за картину — прямой обмен. И мы оба расстаемся довольные.

— Да, — сказала Рози и от всей души улыбнулась ему. Это была первая настоящая улыбка, которая засияла на ее лице за последние четырнадцать лет, и в то же мгновение его сердце распахнулось навстречу этой улыбке.

— Мы оба расстаемся довольные, — повторил он.

5

Несколько секунд она постояла на улице. Пялила глаза на проезжающие мимо машины и чувствовала себя как в детстве после выхода из кинотеатра с отцом — будто в тумане. Мир реальных вещей воспринимался лишь половиной рассудка, а другая половина все еще пребывала в мире иллюзий. Но картина была вполне реальной; достаточно лишь взглянуть на пакет, который она держала слева под мышкой, чтобы не сомневаться в этом.

Дверь за ее спиной открылась, и старший из двоих мужчин вышел на улицу. Теперь он ей нравился, и она улыбнулась ему, как люди обычно улыбаются тем, с кем им довелось разделить какие-то прекрасные мгновения.

— Мадам, — сказал он, — не окажете ли вы мне маленькую любезность?

Ее улыбка сменилась настороженным выражением.

— Смотря какую, и… вообще-то я не имею привычки оказывать любезности посторонним.

Разумеется, это было явным преувеличением. Она не имела привычки даже разговаривать с посторонними.

Он выглядел почти смущенным, и это подействовало на нее успокаивающе.

— Ну, вероятно, это прозвучит несколько странно, но, быть может, принесет пользу нам обоим. Кстати, меня зовут Леффертс. Роб Леффертс.

— Рози Мак-Клендон, — сказала она и прикинула, не протянуть ли ему руку, но отказалась от этой идеи. Скорее всего ей не следовало даже называть свое настоящее имя. — По правде говоря, я не думаю, что у меня есть время для любезностей, мистер Леффертс, — я немного опаздываю и…

— Пожалуйста. — Он поставил на землю свой потрепанный чемоданчик, полез в маленькую коричневую сумку, которую держал в другой руке, и вытащил одну из отобранных им в магазине старых книжек в мягкой обложке. На обложке был изображен мужчина в полосатой черно-белой тюремной одежде, шагающий прямо в разверзшуюся пасть какой-то пещеры или входящий в тоннель. — Все, что мне нужно, — это чтобы вы прочли первый абзац на первой странице. Вслух.

— Здесь? — Она огляделась. — Прямо здесь, на улице? Но, ради Бога, зачем?

Он лишь повторил: «Пожалуйста», — и она взяла книгу, подумав, что если исполнит его просьбу, то, быть может, сумеет быстрее избавиться от него. И это будет замечательно, поскольку ей начинало казаться, что он слегка спятил. Может, он и не опасен, но все равно немного не в себе. А если он все-таки окажется опасным, лучше выяснить это сейчас, пока «Заем и Залог города Свободы» — и Билл Стэйнер — находятся неподалеку.

Книга называлась «Темный коридор», автор — Дэвид Гудис. Перевернув страничку со знаком авторского права, Рози решила, что нет ничего удивительного в том, что она никогда не слышала об авторе (хотя название романа задело какой-то колокольчик у нее в мозгу). «Темный коридор» был издан в 1946 году, за шестнадцать лет до того, как она родилась.

Она подняла глаза на Роба Леффертса. Он энергично кивнул ей, почти дрожа от предвкушения и… надежды. Почему? В его лице ясно читалась надежда.

Сама испытывая некоторое возбуждение, Рози начала читать первый абзац. По крайней мере он был коротким.

— «Это был тяжелый случай. Парри был невиновен. Кроме того, он принадлежал к тому типу порядочных парней, которые никогда не надоедают людям и стремятся вести тихий образ жизни. Но слишком много было на другой чаше весов, а в его чаше не было практически ничего. Судья признал его виновным, приговорил к пожизненному заключению, и его доставили в Сан-Квентин».

Она подняла глаза, закрыла книжку и протянула ее ему.

— Нормально?

Он улыбнулся, явно довольный.

— Даже очень, миссис Мак-Клендон. Теперь постойте… еще один отрывок… сделайте одолжение… — Он быстро пролистал странички книги и снова вручил ее ей. — Пожалуйста, только один диалог. В эпизоде участвуют Парри и шофер такси. Начиная с «Что ж, это забавно». Нашли?

Она и на этот раз не возразила. Решила, что Леффертс не опасен и, может, даже не псих. К тому же она все еще испытывала это странное чувство возбуждения, словно должно произойти что-то по-настоящему интересное или… уже происходит.

«Да, конечно, еще бы, — радостно сказал ей внутренний голос. — Картина, Рози — помнишь?»

Да, конечно. Картина. Одна мысль о ней заставляла радостно биться ее сердце и делала ее счастливой.

— Это очень странно, — сказала она, но… улыбнулась. Она просто не могла сдержать улыбку.

Он кивнул, и ей пришла в голову мысль, что он улыбался бы точно так же, если бы она сообщила ему, что ее зовут мадам Бовари.

— Да, да, я понимаю, это выглядит странно, но… Вы не потеряли то место, с которого я хочу чтобы вы начали?

Она быстро пробежала глазами диалог, пытаясь уразуметь, кто эти люди, по тем словам, которые они произносили. С шофером такси все оказалось просто — она быстро нарисовала в уме портрет Джеки Глиссона в роли Ральфа Кремдена в повторах «Свадебных путешествий». Их недавно показывали днем по 18-му каналу. С Парри было потруднее — на герое, по ее мнению, должна быть белая шляпа. Ну да ладно; в конце концов это не так уж важно. Она прочистила горло и начала читать, быстро забыв, что стоит на углу оживленной улицы с завернутой картиной под мышкой, не замечая любопытствующих взглядов прохожих, которых привлекали они с Леффертсом.

— «Что ж, это забавно, — сказал шофер. — По физиономиям я могу угадывать, о чем люди думают. Могу сказать, чем они занимаются. Иногда могу даже сказать, кто они такие… Вот вы, например.

— Ладно — пусть я. Так что там, насчет меня?

— Вы — парень в беде.

— Я знать не знаю, что такое беда, — сказал Парри.

— Не рассказывай, братишка, — сказал шофер. — Уж я-то знаю. Я знаю людей. И я тебе еще кое-что скажу. Твоя беда — женщина.

— Пальцем в небо. Я счастлив в браке».

Неожиданно в этом месте у нее нашелся голос для Парри: он был Джеймсом Вудсом, нервным, взвинченным, но с тонким чувством иронии. Это обрадовало ее, и она продолжала, разыгрывая сценку, мысленно просматривая эпизод из неотснятого фильма — Джеки Глиссон и Джеймс Вудс пикируются в такси, мчащемся по улицам какого-то неизвестного города после наступления сумерек.

— «Хочешь, стрельну дуплетом. Ты не женат. Но когда-то был, причем неудачно.

— Ага, ясно. Ты при этом присутствовал. Всю дорогу торчал в платяном шкафу.

— Вот что я скажу тебе про нее, — сказал шофер. — С ней было нелегко ужиться. Она много чего хотела. Чем больше получала, тем больше хотела. И всегда получала, что хотела. Вот такая история…»

Рози дочитала до конца странички. Чувствуя странный холодок в спине, она молча вернула книжку Леффертсу, выглядевшему теперь таким счастливым, что готов был, кажется, обнять ее, себя и весь мир в придачу.

— У вас чудесный голос! — сказал он ей. — Низкий, но не монотонный, мелодичный и очень чистый. Вы говорите без всякого акцента. Я понял это сразу, но голос сам по себе мало значит. А вот как вы читаете! Вы действительно умеете читать!

— Конечно, я умею читать, — сказала Рози, не зная, радоваться ей или обижаться. — Разве я воспитывалась в лесу?

— Нет, что вы, конечно, нет, но… часто даже очень хорошие чтецы не способны читать вслух, даже если они и не спотыкаются на каждом слове — у них очень мало выразительности. А диалог гораздо труднее, чем повествование… Это как проба кислотой. В вашем чтении я слышал двух разных людей. Я действительно слышал их!

— Да, я тоже. А теперь, мистер Леффертс, мне действительно пора идти. Я…

Когда она начала поворачиваться, он протянул руку и легонько дотронулся до ее плеча. Женщина с чуть большим опытом давно распознала бы, что означает эта попытка, пускай даже на углу улицы, и, следовательно, ее вовсе не удивило бы то, что потом сказал мистер Леффертс. Однако Рози на какое-то время буквально лишилась дара речи, когда он, откашлявшись, предложил ей работу.

6

В тот момент, когда Роб Леффертс слушал, как сбежавшая от Нормана Дэниэльса жена читает на углу улицы, сам Норман сидел в восьмистах милях от нее в своем маленьком квадратном кабинете на четвертом этаже здания полицейского участка, задрав ноги на письменный стол и заложив руки за голову. В первый раз за многие годы он смог задрать ноги на стол. Обычно его стол всегда был завален бланками, обертками от готовых завтраков, черновиками рапортов, циркулярами отдела, записками, распечатками и прочим бумажным мусором. Норман был не из той породы людей, которые привычно убирают за собой (всего за пять недель дом, который Рози все годы содержала в чистоте и порядке, стал похож на Майами после прошедшего там урагана). И это всегда было заметно по его кабинету, но сейчас кабинет выглядел аккуратно прибранным. Большую часть дня Норман провел, приводя его в порядок. Отнес три больших пластиковых пакета с ненужными бумажками к мусоросжигателю в подвале, не желая оставлять эту работу негритянке, убиравшей здесь по рабочим дням, между полночью и шестью утра. Что поручаешь негру, никогда не делается как надо. — Этот урок преподал Норману его отец, и это был правильный урок. Есть одна простая истина, которую политики и благотворители не могут или не желают понять: черномазые не любят и не умеют работать. Таков их африканский характер.

Норман медленно прошелся взглядом по поверхности стола, где сейчас лишь отдыхали его ноги и стоял телефон, а потом поднял глаза на стену справа от себя. Годами она была утыкана фотоснимками разыскиваемых, списками украденного, результатами лабораторных анализов и перечнями неотложных дел, — не говоря уже о его календаре с отмеченными красным фломастером днями предстоящих судебных заседаний. Теперь стена была абсолютно голой. Он закончил свой обзор, обнаружив пачку винных этикеток на полу у двери и мысленно отметив, как все же непредсказуема жизнь. Он обладал скверным характером и всегда первым был готов это признать. В том, что его характер был причиной многих для него неприятностей, он тоже готов был признать. И если бы год назад ему продемонстрировали картинку его кабинета в том виде, в каком тот находится сейчас, он сделал бы из этого простой и однозначный вывод: этот кабинет принадлежит другому человеку, а его самого уволили. Должно быть, он набрал достаточно выговоров для официального увольнения по правилам их департамента, или его засекли на том, что он и впрямь здорово поуродовал кого-то, — скажем, зашиб этого говнюка, Рамона Сандерса. Сама мысль, что легкая взбучка такому педику, как Рамон, предосудительна, была, разумеется, идиотской, но… Нужно соблюдать правила игры, или… хотя бы не попадаться, когда нарушаешь их. Это все равно как нельзя произносить вслух, что черномазые — говенные работники, хотя каждому (по крайней мере каждому белому в Америке) это хорошо известно.

Но его никто не вышвыривал. Он просто переезжает, вот и все. Переезжает из этой паршивой конуры, бывшей его служебным обиталищем с первого года президентства Буша. Переезжает в настоящий кабинет, в котором стены поднимаются вертикально, как полагается, до самого потолка, а оттуда таким же образом спускаются до самого пола. Он не уволен, он переведен с повышением. Это напомнило ему песенку Чака Берри с припевом «Се Ля Ви», что означает в вольном переводе: никогда ничего не известно заранее.

Шухер грянул — крупный шухер, — и даже напиши он сам сценарий расследования, все не могло бы обернуться для него лучше. Произошло почти невероятное превращение: он выскочил из грязи в князи, по крайней мере в этом городишке.

Прошла общегородская операция «Кольцо» — одна из тех, которые обычно не удается провести целиком и до конца… Только на сей раз удалось. Все встало точно на свои места; это было все равно что набирать одни простые семерки за столом крепа в Атлантик-Сити и каждый раз удваивать выигрыши. В результате его команда арестовала двадцать человек, полдюжины из них — уголовный крупняк. Ускользнувшая мелочь не имела значения; обычные брызги после удачного отлова. Норман, всерьез опасавшийся судебного преследования из-за этого слюнявого педераста, стал главным любимчиком окружного прокурора. Тот, наверное, никогда не испытывал такого восторга со времен первого любовного поцелуя. Прав был Чак Берри: никогда ничего не известно заранее.

«Холодильник, всегда набитый битком… жратвой с рекламы и имбирным пивком», — пропел Норман и улыбнулся. Это была открытая, располагающая к себе улыбка, в ответ на которую большинству людей захотелось бы тоже улыбнуться. У одной лишь Рози от нее по спине прошел бы холодок, и ей захотелось бы раствориться, стать невидимой. Она называла эту улыбку Нормана зловещей.

Очень удачная весна; на первый взгляд и впрямь очень удачная, но, если разобраться, очень плохая весна. Просто говенная весна, если уж точно, и причиной тому — Роза. Он давно уже рассчитывал разобраться с ней, но все не хватало времени. Каким-то образом все не удавалось до нее добраться. Она все еще была где-то там, далеко.

Он съездил в «Портсайд» в тот же день, после того как поговорил по душам с Рамоном в парке напротив полицейского участка. Он съездил туда с фотографией Розы, но фотография не очень-то помогла. Когда он упомянул про темные очки и ярко-красный шарф (ценные детали, вытянутые из Рамона), один из двух дневных билетных кассиров раскололся. Единственная проблема заключалась в том, что кассир не мог вспомнить, какой она выбрала маршрут, и не было способа проверить по записям, поскольку никаких записей не велось. Он вспомнил, что женщина заплатила за билет наличными и не имела никакого багажа.

Расписание «Континенталь-экспресса» предоставляло три варианта, но Норман полагал, что третий — автобус, уходивший в 1 ч 45 мин в южном направлении, — маловероятен. Она не стала бы болтаться на автовокзале так долго. Оставались два других варианта: городишко в двухстах пятидесяти милях отсюда и еще один крупный город в самом сердце Среднего Запада.

Тогда он совершил, как уже постепенно начинал осознавать, ошибку, причем такую, которая стоила ему как минимум двух недель: он предположил, что Роза не захочет уезжать слишком далеко от дома, от места, где она выросла, — кто угодно, только не такая испуганная мышка, как она. Но теперь…

Ладони Нормана были покрыты бледной сеткой коротких полукруглых шрамов. Их оставили его ногти, но настоящий источник этих ран находился глубоко внутри его души — духовки, раскаленной большую часть его жизни.

— Берегись, — пробормотал он. — И если ты пока не дрожишь от страха, я ручаюсь, что скоро задрожишь!

Да. Он должен заполучить ее. Без Розы все, что произошло этой весной: чудесная заваруха, хорошая оценка прессы, репортеры, донимавшие его своими уважительными расспросами, даже его повышение, — ничего не значило. Женщины, с которыми он спал с тех пор, как Роза ушла, тоже ничего не значили. Имело значение лишь то, что она бросила его. Еще больше его задевало то, что это оказалось для него полной неожиданностью. Но особенно бесило его то, что она взяла его кредитную карточку. Она воспользовалась ею только один раз и всего на каких-то триста пятьдесят долларов, но дело было не в этом. Дело было в том, что она взяла то, что принадлежало ему, она забыла, кто, мать твою, хозяин джунглей, и за это ей придется заплатить. И цена будет высокой. Очень высокой.

Он задушил одну из женщин, с которыми проводил время с тех пор, как ушла Рози. Удавил ее, а потом сбросил в озеро, за элеватором. Стоило ли ему и в этом винить свой характер? Он не знал, как это бывает у разных там психов. Он подцепил эту бабу на выходе из мясного рынка на Фримонт-стрит — маленькую чернявую красотку в брючках цвета оленины, со здоровенными, как у Дэйзи Мэй, сиськами, выпирающими из тугого бюстгальтера. Он не отдавал себе отчета в том, как здорово она похожа на Розу, пока не стал дрючить ее на заднем сиденье своей тогдашней служебной тачки, неприметного четырехлетнего «чеви». Так случилось, что она повернула голову, и фонари на верхушке башни элеватора выхватили на мгновение ее лицо, высветили его в определенном ракурсе, и в это мгновение шлюха превратилась в Розу, эту суку, которая бросила его, даже не оставив записки, ни одного гребаного словечка. Прежде чем он понял, что делает, он накинул бюстгальтер на шею шлюхи, затянул его, и язык шлюхи вывалился изо рта, а ее глаза вылезли из орбит, как стеклянные шарики. И самое огорчительное во всем этом — как только шлюха издохла, она совсем перестала походить на Розу.

Что ж, он не запаниковал… Да и с чего бы? В конце концов не в первый же раз.

Знала ли об этом Роза? Предчувствовала это?

Не потому ли она сбежала? Не потому ли, что боялась, что он может…

— Не будь ослом, — пробормотал он и закрыл глаза.

Поганая мысль. Он увидел перед собой то, что слишком часто стало ему сниться в последнее время: зеленая кредитка из Коммерческого банка ATM выросла до огромных размеров и стала летать в темноте как дирижабль. Он торопливо открыл глаза. Руки его саднили. Он разжал пальцы и без всякого удивления взглянул на отметины ногтей на своих ладонях. Он привык к таким проявлениям своего темперамента и знал, как поступить: нужно восстановить контроль над собой. Это значило — думать, строить планы и выполнять их.

Он позвонил в полицию ближайшего из двух городов, назвал себя и представил Розу как главную подозреваемую в крупном мошенничестве с банковскими кредитками (кредитка была худшим из всего происшедшего и никогда не выходила у него из головы). Он назвал ее Розой Мак-Клендон, уверенный в том, что она вернет себе девичью фамилию. Если окажется, что не вернула, он просто представит как случайное совпадение тот факт, что подозреваемая и офицер, расследующий дело, носят одинаковую фамилию. Такие случаи бывали. И фамилия была распространенная — Дэниэльс, а не какой-нибудь Трзевски или Бюскатц.

Он послал им по факсу два фотоснимка Розы. На одной она сидит на заднем крыльце прошлым августом. Снимал ее Рой Фостер, его дружок-полицейский. Снимок был не очень хорош — прежде всего, на нем ясно было видно, сколько жира она нагуляла с тех пор, как стала баловаться пивком, — но черно-белый, достаточно четко показывающий черты ее лица. Другой снимок был композицией полицейского художника (сукин сын, Эл Келли, сделал ее по просьбе Нормана) — та же самая женщина, только с красным платком на голове.

Легавые в том, ближнем городе задали все нужные вопросы и сходили во все необходимые места — приюты для бездомных, отели для приезжающих, загородные гостиницы, где можно порой взглянуть на список проживающих, если знаешь, кого и как расспросить, — все безрезультатно. Сам Норман много раз звонил, сколько у него хватило времени, с возрастающей яростью охотясь за какими-нибудь зацепками. Он даже заплатил за высланный по факсу список всех обратившихся недавно в этом городе за получением водительских прав. Безрезультатно.

Вероятность того, что она может навсегда ускользнуть от него, избежать наказания за то, что совершила (особенно за то, что посмела взять кредитную карточку), он по-прежнему исключал. Но теперь пришел к выводу, что она все же отправилась в тот, большой город. Она настолько боялась его, что расстояние в двести пятьдесят миль ей показалось недостаточным.

Не спасут ее и восемьсот миль — скоро она усвоит этот факт.

Однако хватит уже сидеть здесь сейчас и думать об этой стерве. Пора найти тележку или какую-нибудь каталку на вахте и начать перевозить свое барахло в новый кабинет двумя этажами выше. Он убрал ноги со стола, и в этот момент зазвонил телефон. Он снял трубку.

— Это инспектор Дэниэльс? — спросил голос на другом конце провода.

— Да, он самый, — ответил он, мысленно уточняя (не без удовольствия): детектив-инспектор первого класса, кстати говоря.

— Это Оливер Роббинс.

Роббинс… Роббинс… Фамилия знакомая, но…

— Из «Континенталь-экспресса», помните? Я продал автобусный билет той женщине, которую вы разыскиваете.

Дэниэльс выпрямился в кресле.

— Да, мистер Роббинс, я прекрасно вас помню.

— Я видел вас по телевизору, — сказал Роббинс. — Замечательно, что вы поймали тех людей. Этот порошок — жуткая гадость. Знаете, мы постоянно видим, как люди употребляют его прямо на автовокзале.

— Да, — сказал Дэниэльс, следя за тем, чтобы в голосе не прозвучало ни капельки раздражения. — Мне очень приятно, что видели.

— Те люди действительно отправятся прямо в тюрьму?

— Думаю, большинство из них — да. Чем могу быть вам полезен сегодня?

— На самом деле я надеюсь, что это я смогу вам быть полезен, — сказал Роббинс. — Помните, вы просили меня позвонить вам, если я вспомню что-нибудь еще? Я имею в виду женщину в темных очках и красном платке.

— Да, — сказал Норман. Голос его по-прежнему звучал спокойно и дружелюбно, но рука, не та, которой он держал телефонную трубку, снова сжалась в кулак и ногти впились в ладонь.

— Ну вот, я думал, что не вспомню, но кое-что пришло мне в голову сегодня утром, дома, перед работой. Я думал об этом весь день, и я уверен, что не ошибаюсь Она действительно сказала это именно так.

— Что сказала и как? — спросил он. Его голос, как и раньше, был спокоен и даже любезен, но в складках его крепко сжатого кулака показалась кровь. Норман открыл один из ящиков пустого письменного стола и свесил в него кулак. Маленькое жертвоприношение тому, кто займет эту говенную тесную кладовку.

— Понимаете, она не сказала мне, куда хочет ехать, — это я сказал ей. Наверное, поэтому я и не мог вспомнить, когда вы спрашивали меня, инспектор Дэниэльс, хотя на такие вещи у меня обычно память хорошая.

— Я не очень понимаю вас.

— Люди, берущие билеты, обычно называют вам свой маршрут, — сказал Роббинс. — «Дайте до Нашвилла, туда и обратно», или: «В Лансинг, пожалуйста, в один конец». Следите за моей мыслью?

— Да.

— Эта женщина так не говорила. Она не произносила названия места; она назвала время, когда она хочет уехать. Вот это я и вспомнил сегодня утром в душе. Она сказала: «Я хочу купить билет на автобус в одиннадцать-ноль-пять. Там есть еще свободные места?» Словно город, куда ей ехать, не имел значения, словно ей было важно лишь…

— Уехать как можно быстрее и как можно дальше! — воскликнул Норман. — Да! Да, конечно! Спасибо, мистер Роббинс!

— Рад, что сумел вам помочь. — Роббинс, казалось, слегка опешил от взрыва эмоций, раздавшегося на другом конце линии. — Эта женщина… Она, похоже, и впрямь здорово нужна вам, ребята.

— Да, позарез, — сказал Норман. Он снова улыбался той улыбкой, от которой по спине Рози всегда проходил холодок, вызывавший желание прислониться спиной к стене, чтобы уберечь свои почки. — Это уж точно. Тот автобус в одиннадцать ноль пять, мистер Роббинс, — куда он идет?

Роббинс назвал город, а потом спросил:

— Она была связана с той шайкой по порошку? Ну, эта женщина, которую вы ищете?

— Нет, это мошенничество с кредитками, — сказал Норман. Роббинс начал было что-то говорить ему — он был явно не прочь поболтать с полицейским, — но Норман швырнул трубку на рычаг, оборвав того на полуслове. Потом он снова задрал ноги на стол. Теперь поиски тележки и перевоз барахла могут подождать. Он откинулся на спинку кресла и поглядел в потолок.

— Мошенничество с кредиткой, это точно, — сказал он. — Но тебе известно, что говорят про длинную руку закона?

Он вытянул левую руку и разжал кулак, открыв окровавленную ладонь. Раздвинул пальцы — те тоже все были в крови.

— Длинная рука закона, слышишь, ты, сука, — сказал он и неожиданно начал смеяться. — Длинная гребаная рука закона неотвратимо тянется к тебе. Можешь не сомневаться в том, что дотянется. — Он продолжал сдвигать и раздвигать пальцы, спокойно наблюдая за капельками крови, падающими на поверхность его письменного стола. Он чувствовал себя отлично.

Все снова вставало на свои места.

7

Когда Рози вернулась в «Д и С», Пам сидела на складном стуле в комнате отдыха на первом этаже. На коленях она держала книжку в мягкой обложке, но наблюдала за Джерт Киншоу и маленькой тощей пигалицей, пришедшей дней десять назад, — Синтией Как-Ее-Там. У Синтии была безвкусная панковская прическа — полузеленая, полуоранжевая, — и выглядела она тщедушной, всего фунтов на девяносто. Толстая повязка закрывала левое ухо, которое ее дружок пытался оторвать. Она была одета в короткий балахон с картинкой, на которой Питер Тош вертелся в зелено-голубых лучах солнца, выплывшего явно из наркотического кайфа. «Не вздумай сдаваться!» — призывал балахон. При каждом ее движении слишком глубокий вырез открывал ее грудки размером с чайные чашечки и соски цвета земляники. Она тяжело дышала, по лицу ее струился пот, но видно было, что она очень довольна своим сегодняшним положением.

Джерт Киншоу отличалась от Синтии как ночь ото дня. Рози так и не могла взять в толк, была ли Джерт просто помощницей Анны Стивенсон, давней обитательницей «Д и С» или, так сказать, другом дома. Она появлялась, проводила здесь несколько дней, а потом снова исчезала. Она часто сидела в общем кружке на сеансе терапии (такие сеансы проводились два раза в день с обязательным посещением четыре раза в неделю для обитательниц), но Рози никогда не слышала, чтобы она что-то говорила. Джерт была высокая — по меньшей мере шесть футов и один дюйм — и крупная: плечи — широкие, гладкие, темно-коричневого цвета. Арбузные груди, живот, как огромный маятник, выпирающий из спортивной майки громадного размера и свисающий над резинкой старых серых тренировочных штанов, которые она носила постоянно, довершали ее облик. Ее прическа представляла собой беспорядочную путаницу кудряшек. Она смахивала на одну из женщин, которые обычно сидят в забегаловке, жуют чипсы и читают последнюю заметку в «Национальном опроснике». Можно было не заметить, насколько накачаны ее бицепсы, бедра под тренировочными штанами круты и сильны, а здоровенная задница крепка и не трясется при ходьбе. Такие семинары в комнате отдыха были единственным местом, где Рози слышала, как она разговаривает.

Джерт преподавала искусство самообороны всем обитательницам «Д и С», которые хотели этому обучаться. Рози сама брала у нее уроки и до последнего времени пыталась практиковаться по крайней мере раз в день в том, что Джерт называла «Шесть отличных способов врезать бабнику». Она не очень-то преуспела в них и не могла представить себе, что сумеет на самом деле испробовать эти способы на мужчине, — например, на том парне с усиками, стоявшем в дверях бара «Пропусти Глоток», — но ей нравилась Джерт. Особенно, как менялось широкое темное лицо Джерт, когда та учила кого-то. С ее лица слетала обычная глиняная неподвижность, оно оживало и становилось интеллигентным. Она становилась даже хорошенькой. Рози однажды спросила ее, чему конкретно она обучает — таэ квон до, дзюдо или карате? А может, вообще чему-то другому? Джерт лишь пожала плечами: «Немножко — оттуда, немножко — отсюда — так, винегрет».

Сейчас стол для пинг-понга был отодвинут в сторону, середина комнаты покрыта серыми матами, а восемь или девять складных стульев поставлены вдоль обшитой сосновыми досками стены, между допотопной стереоустановкой и сильно подержанным цветным телевизором, изображение на котором выглядело либо бледно-зеленым, либо бледно-розовым. Единственным занятым стулом был тот, на котором сидела Пам. С книжкой на коленях, волосами, перевязанными на затылке голубеньким шнурком, и плотно прижатыми коленками, она была похожа на томящуюся у стенки девчонку во время танцев в старших классах. Рози села рядом с ней, прислонив завернутую картину к своим ногам.

Джерт весила добрых двести семьдесят фунтов, а Синтия, наверное, могла перевалить за сотню, лишь надев туристские бутсы «Джорджия Джайнтс» и битком набитый рюкзак. Они кружили одна напротив другой. Синтия тяжело дышала и грозно улыбалась. Джерт была спокойна и молчалива — слегка согнутая в том месте, где должна быть талия, с вытянутыми вперед руками. Рози смотрела на них с восхищением и одновременно с беспокойством. Это было все равно что наблюдать за белкой или, быть может, бурундучком, вступившим в единоборство с медведем.

— Я уже начала волноваться за тебя, — сказала Пам. — Даже подумывала начать поиски.

— Я потрясающе провела эти часы. Но ты-то как? Как ты себя чувствуешь?

— Лучше. Мидол, по-моему, может решить массу проблем. Ну да Бог с этим, что у тебя-то случилось? Ты вся прямо светишься!

— Правда?

— Правда. Ну давай. В чем дело?

— Итак, — сказала Рози и начала загибать пальцы. — Я обнаружила, что мое свадебное кольцо — подделка, — это раз. Я обменяла его на картину — повешу ее в своем новом доме, когда перееду туда, — это два. Мне предложили работу — это три… — Она сделала паузу — рассчитанную паузу — и добавила: — …И мне повстречался кое-кто интересненький для тебя.

Пам вытаращила на нее глаза.

— Ты все придумала!

— Не-а. Богом клянусь. Только не заводись, ему на вид лет шестьдесят пять. — Она говорила о Робби Леффертсе, но в ее воображении на мгновение возник образ Билла Стэйнера, да-да, того самого, в голубой сорочке, с зеленоватыми глазами. И это было поразительно. На данном этапе ее жизни любовная интрижка была нужна ей, как рак на губе. А кроме того, разве она не пришла к выводу, что Стэйнер моложе ее как минимум лет на семь? Он и на самом деле просто ребенок. Она продолжила, обращаясь к Пам: — Это он предложил мне работу. Его зовут Робби Леффертс. Но хватит сейчас о нем — хочешь взглянуть на мою новую картину?

— Ну, ты, давай, работай! — сказала Джерт с середины комнаты. В ее добродушном тоне послышались нотки раздражения. — Это тебе не школьные танцульки, лапочка! — Последнее слово прозвучало: лаачка.

Синтия кинулась на нее; подол ее слишком большого балахона воинственно развевался. Джерт подалась в сторону, схватила тоненькую девчонку с разноцветными волосами за локти и дернула ее. Синтия перевернулась, пятки ее сверкнули в воздухе, и она приземлилась на спину. «У-у-у-ух!» — выдохнула она и вскочила на ноги как резиновый мячик.

— Нет, не хочу я смотреть на твою картину, — сказала Пам. — Если только на ней нет того мужика. Ему, правда, шестьдесят пять?

— Может, и больше, — сказала Рози. — Но там был еще один. Тот, который сказал мне, что бриллиант в моем свадебном кольце — обыкновенный циркон. Потом мы с ним обменяли кольцо на картину, — она помолчала. — Ему значительно меньше.

— Как он выглядит?

— Карие глаза с зелеными искорками, — сказала Рози и склонилась над пакетом с картиной. — И больше ничего не услышишь, пока не скажешь, что ты думаешь об этом.

— Рози, не будь занудой!

Рози ухмыльнулась — она почти забыла, какое удовольствие можно получить от шутливого безобидного поддразнивания, — продолжая разворачивать оберточную бумагу, в которую Билл Стэйнер аккуратно запаковал первую значительную покупку в ее новой жизни.

— Ну вот, — сказала Джерт Синтии, которая вновь кружила напротив нее. Джерт пружинисто приседала и поднималась на своих больших коричневых ступнях. Ее груди под белой майкой поднимались и опадали, как морские волны. — Теперь ты видишь, как это делается… Так делай сама. Но помни — ты не сможешь кинуть меня, — такая пигалица, как ты, переломится, словно былинка, если попытается кинуть такой грузовик, как я. Но ты можешь помочь мне брякнуться самой. Готова?

— Готова-готова-готова-корова, — сказала Синтия. Ее улыбка стала шире, обнажив крошечные белые зубки. Они напоминали зубы какого-то маленького, но опасного зверька, — быть может, мангусты. — Гертруда Киншоу, давай же, нападай!

Джерт кинулась на нее. Синтия схватила ее за мясистые локти, резко и сильно двинула плоским мальчишеским бедром в пухлый бок Джерт, и… неожиданно Джерт взвилась в воздух — этакий Карлсон для взрослых в белой майке и серых тренировочных штанах. Майка задралась, и обнажился самый обширный бюстгальтер, какой только Рози видела в жизни: бежевые чашки фирмы «Ликра» походили на боеголовки артиллерийских снарядов Большой Берты времен первой мировой. Когда Джерт брякнулась на маты, вся комната содрогнулась.

— Ес-с-сть! — заорала Синтия, восторженно приплясывая вокруг нее и размахивая над головой сцепленными ладонями. — Мамаша получила нокдаун! Ес-с-сть! Считайте! Считайте, мать ва…

Улыбнувшись — редкое выражение, превратившее ее лицо в нечто весьма причудливое, — Джерт вздернула Синтию вверх, подержала мгновение на вытянутых ногах, а потом принялась крутить, как пропеллер самолета.

— О-о-ой, меня сейчас вырвет! — заорала Синтия, правда, продолжая смеяться. Она быстро вертелась, словно колесо, состоявшее из оранжево-зеленых волос и балахона бредового цвета. — О-о-ой, щас блевану-у-у!

— Джерт, достаточно, — тихо произнес чей-то голос. Это была Анна Стивенсон; она стояла у подножия лестницы. Анна снова была одета в черно-белое (Рози видела ее и в других сочетаниях, но очень редко) — на этот раз в суживающихся книзу черных брюках и белой шелковой блузе с длинными рукавами и высоким воротничком. Рози позавидовала ее элегантности. Она всегда завидовала элегантности Анны.

Слегка сконфуженная, Джерт мягко поставила Синтию на ноги.

— Со мной все в порядке, Анна, — сказала Синтия, сделала четыре зигзагообразных шага по мату, споткнулась, села и захихикала.

— Я вижу, что в порядке, — сухо заметила Анна.

— Я кинула Джерт, — сказала та. — Ты бы только видела. По-моему, это был самый высокий класс в моей жизни. Честное слово.

— Не сомневаюсь в этом, но Джерт подтвердит тебе, что она сама себя кинула, — сказала Анна. — Ты просто немножко ей помогла.

— Наверное, — кивнула Синтия. Она осторожно поднялась на ноги, но тут же рухнула обратно на задницу (ту крошечную кругляшку, что представляла собой эта часть ее тела) и снова захихикала. — О Господи, словно кто-то поставил всю комнату на проигрыватель, как пластинку…

Анна пересекла комнату и подошла к тому месту, где сидели Рози и Пам.

— Что у тебя такое? — спросила она Рози, показывая на пакет.

— Картина. Я купила ее сегодня днем. Она для моего нового дома, когда он у меня будет. Моей комнаты, — поправилась она, а потом немного испуганно добавила: — Как она тебе?

— Не знаю… давай подвинем ее поближе к свету. Анна ухватила картину за раму, перенесла на другой конец комнаты и поставила на стол для пинг-понга. Пятеро женщин образовали возле стола полукруг. Хотя нет, — оглянувшись, Рози увидела, что теперь их стало семь. Робин Сант-Джеймс и Консуэла Делгадо спустились по лестнице и присоединились к ним, встали за Синтией и выглядывали из-за ее узких птичьих плечиков. Рози ждала, что кто-нибудь нарушит молчание, а когда никто не решился и тишина стала слегка гнетущей, она начала нервничать.

— Ну? — наконец не выдержала она. — Как, по-вашему? Скажите же что-нибудь.

— Это странная картина, — сказала Анна.

— Ага, — согласно кивнула Синтия. — Дичь какая-то. Хотя я, кажется, видела одну такую раньше.

Анна пристально смотрела на Рози.

— Почему ты купила ее, Рози?

Рози пожала плечами, ощутив еще большую тревогу.

— По правде говоря, не знаю, сумею ли я объяснить. Она словно позвала меня.

Анна удивила ее — и успокоила, улыбнувшись и кивнув.

— Да. Не только живопись, но все искусство на самом деле в этом и заключается. То же самое с книгами, скульптурами, музыкой. Какое-то произведение искусства зовет нас, вот и все. Словно те, кто создал их, разговаривают у нас в голове. Но что касается этого изображения… Оно кажется тебе красивым, Рози?

Рози взглянула на картину и попыталась увидеть ее такой, какой та была в «Займе и Залоге», когда картина заговорила с ней на своем немом языке с такой силой, что заставила застыть как в столбняке и вытеснила из ума все остальные мысли. Она посмотрела на светловолосую женщину в розово-пурпурной (розмарин) тоге (или хитоне — так назвал ее одежду мистер Леффертс), стоящую в высокой траве на вершине холма. Снова отметила косу, свисавшую посередине ее спины, и золотой обруч повыше правого локтя. Потом она скользнула взглядом по разрушенному храму и упавшей (Бог) статуе у подножия холма. На что смотрела и женщина в тоге.

Откуда ты знаешь, что она смотрит именно на это? Откуда ты можешь знать? Ты же не видишь ее лица!

Это, конечно, верно, но… На что еще там было смотреть?

— Нет, — сказала Рози, — я купила ее не потому, что она показалась мне красивой. Я купила ее, потому что она произвела на меня сильное впечатление. То, что она заставила меня остановиться на полпути как вкопанную, было удивительно. По-вашему, чтобы быть хорошей, картина обязательно должна быть красивой?

— Нет, — качнула головой Консуэла. — Вспомните Джексона Поллока. Его вещи полны не красоты, а энергии. Или Диана Арбус — как насчет нее?

— А кто это? — спросила Синтия.

— Фотограф. Стала знаменитой, снимая разных там женщин с бородой и курящих карликов.

— О-о. — Синтия задумалась, и неожиданно ее лицо осветилось воспоминанием. — Я видела такой фотоснимок однажды, когда разносила коктейль на одном приеме. Это было в художественной галерее, на выставке Эпплторпа — Роберта Эпплторпа, — и знаете, что было на этой картине? Один парень заглатывал конец другого! Серьезно! И это все не понарошку, как в каком-нибудь рисованном журнальчике. Я хочу сказать, тот парень увлекался фотографией, он где-то работал и снимал в свободное время. Вы не поверите, сколько может заработать парень старой ручкой от щетки в своем…

— Мэпплторп, — сухо бросила Анна.

— М-мм?

— Не Эпплторп, а Мэпплторп.

— А-а, да, кажется, так его зовут.

— Звали.

— Вот как? — спросила Синтия. — А что с ним стряслось?

— СПИД. — Анна все еще смотрела на картину Рози и отвечала рассеянно. — Кое-где эта болезнь известна как зараза от ручки щетки.

— Ты говорила, что видела картину вроде той, что у Рози, раньше, — буркнула Джерт. — Где это было, малявка? В той же галерее?

— Нет. — Болтая про Мэпплторпа, Синтия лишь притворялась заинтересованной. Теперь щечки ее порозовели, и уголки рта раздвинулись в слабой улыбке. — Знаете, она была совсем не такая, но…

— Давай говори, — подстегнула ее Рози.

— Ну, мой отец был методистским министрантом там, в Бейкерсфилде, — сказала Синтия. — Мы жили в доме священника, и в маленьком зале для собраний внизу висели такие старые картины. На некоторых были президенты, на других — цветы, а еще — собаки. Но эти все не в счет. Их вешали просто так, чтобы стены не выглядели голыми.

Рози кивнула, вспомнив картины, стоявшие рядом с ее картиной на пыльных полках комиссионного магазина, — гондолы в Венеции, фрукты в вазе, собаки и лисы. Их вешали, просто чтобы стены не выглядели такими пустыми, как… рты без языков.

— Но там была одна… она называлась… — Синтия сморщилась, пытаясь вспомнить. — По-моему, она называлась «Де Сото смотрит на запад». На картине был изображен этот путешественник в жестяных портках и шляпе, смахивающей на кастрюлю… Он стоял на вершине утеса, а вокруг — все эти индейцы. И он глазел через мили и мили лесов на большую-пребольшую реку. Миссисипи, наверное. Но, понимаете… дело в том…

Она неуверенно взглянула на подруг. Щеки у нее порозовели еще больше, а улыбка пропала. Пухлая белая повязка на ее ухе казалась очень к месту, вроде какого-то странного украшения, которое ей прикрепили к одной стороне головы. Рози вдруг удивилась — уже в который раз с тех пор как пришла в «Д и С», — почему кругом столько недобрых мужчин? Что в них за дефект? Может, когда их делали, забыли что-то злокачественное вынуть или сдуру встроили в них что-то, как бракованную микросхему в компьютер?

— Продолжай, Синтия, — сказала Анна. — Мы не будем смеяться. Ведь правда не будем?

Женщины согласно закивали головами.

Синтия убрала руки за спину, как маленькая девочка, вызванная отвечать перед всем классом.

— Ну, — заговорила она тихо и неуверенно, — было похоже, что река как будто течет, вот эта штуковина меня и поразила. Картина висела в комнате, где по четвергам вечерами мой отец вел библейские занятия, а я заходила туда и порой просиживала перед картиной битый час, а то и больше. Глядела на нее, словно в телевизор. Я смотрела, как река течет, или… ждала, что вот сейчас она потечет, — сейчас я уже не могу вспомнить точно. Ведь мне тогда было всего девять или десять. Но я помню точно, что я думала: если она течет, то рано или поздно проплывет пароход, плот или лодка, и тогда я наверняка узнаю, что это река. Но вот однажды я вхожу, а картина исчезла. Тю-тю. Я думаю, моя мать как-то заглянула туда, увидела, что я молча сижу перед ней, ну, понимаете, и…

— Она забеспокоилась, как бы ты не свихнулась, и убрала ее, — подсказала Робин.

— Да, наверное, выкинула ее, — кивнула Синтия. — Я тогда была ребенком. Но твоя картина напомнила мне это, Рози.

Пам уставилась на картину.

— Ага, — сказала она. — Так оно и есть. Я прямо вижу, как эта женщина дышит.

Они рассмеялись, и Рози смеялась вместе со всеми.

— Нет, я не о том, — сказала Синтия. — Она выглядит немножко старомодной, понимаете… как картинка в классной комнате… и она бледная. Кроме туч и ее платья, все цвета — тусклые. На той моей картине с Де Сото тоже все было тусклое, кроме реки. Река была такая яркая, прямо серебряная. Она явно выделялась на общем фоне.

Джерт повернулась к Рози.

— Расскажи нам о своей работе. Я слышала, как ты говорила, что нашла работу.

— Расскажи нам все, — добавила Пам.

— Да, — кивнула Анна. — Расскажи нам все, а потом я попрошу тебя заглянуть на пару минут в мой кабинет.

— Это не… Не то ли, чего я ждала?

Анна улыбнулась.

— По правде говоря, думаю, да.

8

— Это чудесная комната, одна из лучших у нас, и я надеюсь, ты будешь так же довольна, как и я, — сказала Анна. На углу ее стола лежала стопка листков с объявлением о предстоящем «Летнем пикнике с концертом», устраиваемом «Дочерьми и Сестрами». Мероприятие имело отчасти целью сбор благотворительных средств, а также поддержку связей с общественностью, и, конечно, просто небольшой праздник. Анна взяла один из листочков, перевернула его и быстро набросала план: — Кухонька — здесь, вот тут откидывающаяся кровать, а тут — свободное пространство. Вот это ванная комната. Там едва повернешься, и, чтобы сесть на унитаз, тебе придется ставить ноги чуть ли не в душевой отсек, но зато она твоя.

— Да, — пробормотала, млея от счастья, Рози. — Моя. — Ее охватило чувство, которое она не испытывала уже несколько недель, — будто все это волшебный сон и в любой момент она может проснуться опять рядом с Норманом.

— Вид из окна приятный — это, конечно, не набережная с видом на озеро, но Брайант-парк очень мил, особенно летом. Второй этаж. Соседи слегка перегрызлись между собой в восьмидесятых, но теперь все улеглось.

— Ты как будто сама там жила, — вырвалось у Рози.

Анна пожала плечами — изящное, элегантное движение — и нарисовала холл перед комнатой и лестничный пролет. Она делала набросок без всяких лишних линий, как настоящий чертежник. Потом, не поднимая глаз, сказала:

— Мне много раз приходилось бывать там, но ты, конечно, не это имела в виду, верно?

— Да.

— Частичка меня уходит с каждой женщиной, когда та покидает нас. Наверное, это звучит выспренно, но мне как-то все равно. Это правда, и это — единственное, что в самом деле имеет для меня значение. Итак, что скажешь?

Рози, поддавшись импульсу, обняла ее и мгновенно пожалела об этом, когда почувствовала, как напряглась Анна. «Мне не следовало этого делать, — подумала она и сразу отпустила ее. — Я же знала, что она не может нарушить дистанцию».

Она действительно знала. Анна Стивенсон добра — в этом Рози ничуть не сомневалась, — может, даже святой добротой, но присутствовала в ней эта странная чопорность. Анна не любила, когда люди вторгались в ее пространство. Особенно она не любила, когда до нее дотрагивались.

— Прости меня, — сказала Рози отстраняясь.

— Ладно, оставим это, — резко бросила Анна, скрывая волнение. — Так как тебе комната?

— Она мне очень нравится, — сказала Рози.

Анна улыбнулась, и трещинка, возникшая между ними, исчезла. Она нарисовала крестик на стене комнаты, рядом с маленьким прямоугольничком, изображавшим единственное окошко.

— Твоя новая картина… ручаюсь, ты решишь, что она должна висеть здесь.

— Именно здесь.

Анна отложила карандаш.

— Я очень рада, что смогла помочь тебе, Рози, и мне приятно вспомнить, как ты пришла к нам. Ну вот, опять ты потекла.

Снова были пущены в ход салфетки «Клиникс», но Рози едва ли сомневалась, что это были не те салфетки, которые Анна давала ей во время их первого разговора в этой комнате. Она догадывалась, что здесь расходуется много салфеток.

— Ты ведь знаешь, что спасла мне жизнь, — едва сдерживаясь, чтобы не зареветь, произнесла она. — Ты спасла мне жизнь, и этого я никогда… никогда не забуду.

— Звучит красиво, но это не так, — сказала Анна спокойным, ровным тоном. — Я спасла тебе жизнь примерно так же, как Синтия опрокинула Джерт в комнате отдыха. Ты сама спасла себе жизнь, когда ушла от мужчины, который причинял тебе боль.

— Все равно спасибо. Просто за то, что я жила здесь.

— Я этому очень рада, — сказала Анна, и единственный раз за все время пребывания в «Д и С» Рози увидела слезы на глазах Анны. Слабо улыбнувшись, она протянула ей пачку бумажных салфеток через стол и сказала:

— Возьми. Кажется, ты сама немного потекла.

Анна засмеялась, взяла салфетку, вытерла глаза и кинула ее в корзину.

— Не могу с этим покончить. Это моя самая страшная тайна. То и дело я думаю, что покончила с этим, а потом снова реву. Примерно так же у меня обстоит и с мужиками.

На мгновение Рози поймала себя на том, что думает о Билле Стэйнере и его карих глазах с зелеными искорками.

Анна снова взяла карандаш и нацарапала что-то под нарисованным наспех планом этажа. Потом она протянула листок Рози. Под планом теперь стоял адрес: Трентон-стрит, 897.

— Теперь ты там живешь, — сказала Анна. — Это почти на другом конце города, но ты уже умеешь пользоваться автобусом, не так ли?

Улыбаясь и все еще всхлипывая, Рози кивнула.

— Ты можешь дать этот адрес кому-то из подруг, которых завела здесь, а потом и друзьям, появившимся у тебя помимо нас, но сейчас он известен лишь нам двоим, — то, что она говорила, звучало для Рози отправной установкой и… прощальной речью. — Никто из объявившихся здесь не узнает, как добраться туда, в это место. Вот так мы ведем наши дела в «Д и С». Проработав двадцать лет с обиженными женщинами, я убедилась, что это единственно правильный способ.

Пам уже объясняла все это Рози, равно как и Консуэла Делгадо и Робин Сант-Джеймс. Эти объяснения происходили во время Воспитательного часа — так обитательницы приюта называли вечерние занятия в «Д и С», — но Рози на самом деле в них не нуждалась. Человеку, обладавшему элементарной сообразительностью, хватало трех или четырех сеансов терапии, чтобы выучить большую часть того, что следовало знать о порядках в этом доме. Был Список Анны, и еще были Правила Анны.

— Ты сильно тревожишься из-за него? — спросила Анна.

Внимание Рози, слегка рассеянное до того, тут же торопливо вернулось на место. Поначалу она даже не совсем поняла, о ком говорит Анна.

— Твой муж — он сильно тревожит тебя? Я знаю, что в первые две или три недели ты пребывала в страхе, что он приедет за тобой… Что он, как ты говоришь, «выследит тебя». Что ты чувствуешь сейчас?

Рози тщательно обдумала вопрос. Прежде всего, слово страх не совсем точно передавало ее чувства к Норману в течение первых недель в «Д и С». Даже слово «ужас» не совсем подходило, потому что самая суть ее чувств к нему была окутана — и в какой-то степени измерялась — другими эмоциями. Она стыдилась своего неудавшегося брака, тосковала по дому из-за нескольких вещичек, которые очень любила (например, Стул Пуха). Но одновременно пребывала в состоянии эйфории от свободы, которая, казалось, обновлялась каждый день, и облегчения после исчезновения опасности, — облегчения такого сорта, какое может испытывать канатоходец, зашатавшийся и едва не утративший равновесие над пропастью, а потом… вновь обретший его.

Тем не менее страх оставался главным чувством, в этом не было сомнения. В первые две недели в «Д и С» ей снова и снова снился один и тот же сон: она сидит в одном из плетеных кресел на веранде, когда новенькая красная «сентра» подкатывает к дому. Дверца распахивается, и оттуда вылезает Норман. На нем черная майка с рисунком — карта Южного Вьетнама. Иногда слова под картой объявляют: «Дом там, где твое сердце», а порой: «Бездомные и зараженные СПИДом». Его штаны забрызганы кровью. Крошечные косточки — похожие на фаланги пальцев — свисают с мочек его ушей. В одной руке он держит что-то вроде маски, забрызганной кровью, с ошметками мяса. Она пытается встать с кресла, в котором сидит, и не может — ее словно хватил паралич. Она может лишь сидеть и смотреть, как он медленно идет к ней по дорожке, позвякивая своими костяными сережками в ушах. Может лишь сидеть и слушать, как он говорит, что хочет побеседовать с ней по душам. Он улыбается, и она видит, что его рот тоже весь в крови.

— Рози? — мягко позвала Анна. — Что с тобой?

— Да, — произнесла она, задыхаясь. — Я здесь, и… Да, я все еще боюсь его.

— Знаешь, в этом нет ничего странного. Я полагаю, где-то там, в глубине своего сознания, ты всегда будешь его бояться. Но знай, что периоды, когда он будет исчезать из твоей памяти, с течением времени будут становиться все более долгими… Впрочем, это не совсем то, о чем я спрашивала. Я спросила, боишься ли ты все еще, что он придет за тобой.

Да, она все еще боялась. Правда, уже не так боялась. За последние четырнадцать лет она слышала множество его деловых телефонных разговоров и бесед с коллегами, иногда внизу, в комнате отдыха, а порой — во дворике. Они едва замечали ее, когда она приносила им плитку для кофе или новые бутылки пива. Почти всегда вел разговор Норман. Его голос звучал резко и безапелляционно, когда он наклонялся над столом с полускрытой в здоровенном кулаке бутылкой пива, подстегивая остальных, отвергая их сомнения, отказываясь вникать в их размышления. В редких случаях он даже обсуждал дела с ней. Ее мысли, конечно, были ему неинтересны, но она выполняла роль оселка, на котором шлифовались его собственные. Он был нетерпелив — человек, жаждущий получить результат немедленно, и у него было свойство терять интерес к делам, как только те залеживались на несколько недель. Он называл их объедками.

Стала ли она теперь для него «объедком»?

Как же ей хотелось в это поверить. Как страстно она желала этого. И все же не могла… до конца…

— Я не знаю, — сказала она. — Иногда мне кажется, что если бы он хотел меня найти, то уже сделал бы это. Но иногда я думаю, что он меня ищет, хотя еще не нашел. Он ведь не каменщик и не сборщик на конвейере; он — полицейский. Он умеет искать людей.

— Да, я знаю, — кивнула Анна. — Поэтому он особенно опасен, и это значит, что тебе придется соблюдать особую осторожность. И еще крайне важно, чтобы ты запомнила: ты не одна. С теми днями, когда ты была одинока, Рози, покончено. Ты запомнишь это?

— Да.

— Ты уверена?

— Да.

— И если он все-таки появится, что ты станешь делать?

— Захлопну дверь перед его носом и запрусь.

— А потом?

— Позвоню по 911.

— Без колебаний?

— Безо всяких, — подтвердила она. И это было правдой, но все равно она будет бояться. Отчего? Оттого что Норман — полицейский, и они будут полицейскими — те люди, которым она позвонит. Она знает, что Норман умеет добиваться своего, он первоклассный спец. Она помнит, как Норман твердил ей снова и снова: все легавые — братья.

— А после того, как ты наберешь 911? Что ты сделаешь потом?

— Я позвоню тебе.

Анна кивнула.

— Тогда все у тебя будет в порядке. Ни о чем не беспокойся.

— Я не беспокоюсь, — сказала она с уверенностью в голосе, но в душе еще сомневалась… и будет, наверное, сомневаться всегда, если только он в самом деле не объявится и не переведет этот вопрос из разряда предположений в свершившийся факт. Если такое случится, придет ли конец всей той жизни, которой она жила последние полтора месяца, — «Д и С», отель «Уайтстоун», Анна, ее новые подруги, — как сон при пробуждении, в тот самый момент, когда она откроет дверь на чей-то стук вечером и обнаружит стоящего за ней Нормана? Возможно ли такое?

Рози посмотрела на свою картину, прислоненную к стене возле двери в кабинет, и поняла, что нет. Картина стояла лицом к стене, но Рози чувствовала, что видит ее. Образ женщины на холме с затянутым тучами небом над головой и полуразрушенным храмом внизу уже с кристальной четкостью отпечатался в ее мозгу, и это был не сон, а реальность. Она полагала, что на свете теперь нет ничего, что могло бы превратить ее картину в сон.

«И если мне повезет, эти мои сомнения скоро окончательно развеются», — подумала она и улыбнулась.

— А как насчет арендной платы, Анна? Сколько?

— Триста двадцать долларов в месяц. У тебя хватит — по крайней мере на два месяца?

— Хватит. По-моему, плата очень умеренная. Учитывая рост цен на жилье, это просто отлично для начала.

Анна, конечно, понимала, что, если бы у Рози не было достаточно денег, чтобы заплатить за квартиру, такой разговор вообще бы не состоялся.

— Для начала, — повторила за ней Анна. Подперла пальцами подбородок и бросила пристальный взгляд через захламленный бумагами стол на Рози. — Что возвращает нас к вопросу о твоей новой работе. То, что тебе предложили, выглядит очень привлекательно, и все же…

— Ненадежно как-то? — Эта мысль пришла ей на ум по дороге домой. Несмотря на энтузиазм Робби Леффертса, она действительно не была уверена, что сумеет справиться с этой работой. И наверняка не обретет такой уверенности до утра следующего понедельника.

Анна кивнула.

— Это не совсем те слова, которые я бы выбрала сама — я толком не знаю, какие слова тут вообще бы подошли, — но они сойдут. Дело в том, что, если ты оставишь «Уайтстоун», я не смогу, понимаешь, предоставить тебе твое бывшее место, и уж тем более сразу. Здесь, в «Д и С», всегда есть новенькие, и ты прекрасно понимаешь, что в первую очередь я должна заботиться о них.

— Конечно. Я все понимаю.

— Естественно, я сделаю все, что в моих силах, но…

— Если с местом, которое предложил мне мистер Леффертс, ничего не выйдет, я поищу работу официантки, — тихо сказала Рози. — С поясницей у меня теперь гораздо лучше, и, мне кажется, я сумею. Спасибо Даун, я, наверное, смогу получить какую-нибудь работенку в круглосуточной забегаловке или в «Пиггли-Виггли», если уж до этого дойдет. — Мисс Даун Вереккер давала уроки по основам работы кассирши за кассовым аппаратом, стоящим в одной из задних комнаток! Рози была ее внимательной и прилежной ученицей.

Анна все еще не отрывала пристального взгляда от Рози.

— Но ты не думаешь, что до этого дойдет, не так ли?

— Нет, не думаю. — Она бросила еще один взгляд на свою картину. — Я надеюсь, у меня получится. В любом случае я многим тебе обязана…

— Ты ведь знаешь, что с этим делать, верно?

— Передать дальше.

— Правильно, — кивнула Анна. — Если когда-нибудь увидишь подобие самой себя, бредущее по улице, — женщину, выглядящую потерянной и боящуюся собственной тени, — просто передай это ей.

— Анна, могу я спросить тебя кое о чем?

— Все что хочешь.

— Ты говорила, что твои родители основали приют «Дочери и Сестры». Зачем? И почему ты продолжаешь тащить этот груз? Или не передаешь кому-то еще, если тебе больше нравится это выражение?

Анна выдвинула один из ящиков письменного стола, порылась в нем и вытащила толстую книжку в мягкой обложке. Она бросила ее через стол Рози. Та взяла книжку в руки, уставилась на нее и испытала вспышку памяти, вроде тех, от которых порой страдают ветераны войны. В это мгновение она не просто вспомнила влагу от выкидыша на внутренней стороне своих бедер, но, казалось, заново пережила этот кошмар. Она снова увидела тень Нормана, когда он стоял в кухне, разговаривая по телефону. Ей стали видны тени от его пальцев, без устали перебирающих телефонный шнур. Она услышала, как он говорит человеку на другом конце линии, что, конечно, это срочно, что его жена беременна. А потом она увидела, как он возвращается в комнату и начинает собирать обрывки книжки, которую вырвал у нее из рук, перед тем как начал избивать ее. Та же самая рыжеволосая женщина красовалась на обложке книги, которую дала ей Анна. На сей раз она была одета в бальное платье и млела в объятиях красивого цыгана со сверкающими глазами и в натянутых на бриджи носках.

«Вот в чем вся беда, — сказал тогда Норман. — Сколько раз я тебе говорил, что не перевариваю такое дерьмо?»

— Рози? — раздался участливый голос Анны. Он доносился откуда-то издалека, как голоса, которые порой слышишь во сне. — Рози, что с тобой?

Она оторвала взгляд от книжки («Любовник Печали» — было выведено такими же ярко-красными буквами название, а под ним: «Самый знойный роман Пола Шелдона!») и выдавила улыбку.

— Со мной все нормально. По виду книжка — горячая.

— Эти слюнявые романы — один из моих тайных пороков, — сказала Анна. — Но это лучше, чем шоколад, поскольку от них не толстеешь, да и мужики в них лучше, чем в жизни, потому что не звонят тебе, напившись, в четыре часа утра и не скулят, требуя дать им еще один шанс. В этих книжках есть прок, и знаешь почему?

Рози отрицательно покачала головой.

— Потому что в них объясняется весь белый свет. Там для всего на свете находятся причины и мотивировки. Пусть они так же притянуты за уши, как россказни на табло в супермаркетах, пусть они противоречат многому из того, что любой мало-мальски разумный человек знает о поведении людей в реальной жизни, но, Господи, они же там есть. В книжке вроде «Любовника Печали» Анна Стивенсон наверняка управляла бы «Дочерьми и Сестрами», потому что сама была обиженной женщиной… Или потому, что такой была ее мать. Но меня никто никогда не избивал и, насколько мне известно, мою мать — тоже. Мой муж часто пренебрегал мною — мы развелись двадцать лет назад (я говорю тебе об этом на тот случай, если Пам или Джерт не сказали тебе), — но никогда не занимался рукоприкладством. В жизни, Рози, люди иногда совершают те или иные поступки, и плохие, и хорошие, без причин и мотивировок — просто так. Ты согласна с этим?

Рози в задумчивости кивнула. Она вспоминала все случаи, когда Норман бил ее, унижая, доводил до слез… А потом вдруг, безо всякого повода, мог принести ей полдюжины роз и повести куда-нибудь ужинать. И если она спрашивала — почему, по какому случаю, он обычно пожимал плечами и отвечал: «Просто захотелось сделать тебе приятное». Другими словами, просто так. Мамочка, почему я должна ложиться спать в восемь даже летом, когда на улице еще светло? Потому. Папа, почему дедушка должен умереть? Потому. Этими эпизодами Норман инстинктивно пытался искупить свой «крутой норов». Он понятия не имел (и никогда бы не понял, даже если бы она сказала ему), что такие приступы внимания пугали ее куда сильнее, чем его гнев и куда более частые приступы ярости. С этим-то она хоть как-то свыклась.

— Я ненавижу саму мысль, будто все, что мы делаем, делается в зависимости от того, как с нами поступают другие, — угрюмо сказала Анна. — Это выбивает у нас из рук инициативу, это ни в малейшей степени не согласуется ни с праведниками, ни с порочными людьми, на которых мы порой натыкаемся среди себе подобных. А самое главное, я сердцем чую, что это неверно. Хотя в книжках, у того же Пола Шелдона, все именно так взаимоувязано. Это успокаивает. Заставляет верить, что Всевышний справедлив, и с персонажами, которые нравятся тебе в романе, не случится ничего плохого. Могу я теперь забрать мою книгу? Я собираюсь дочитать ее сегодня вечером. С огромным количеством горячего чая.

Рози улыбнулась, и Анна улыбнулась ей в ответ.

— Ты придешь на пикник, да, Рози? Он состоится в прибрежном парке у пирса Эттинджерс. Нам понадобится помощь всех, кто только сможет помочь. Так бывает всегда.

— О, еще бы, — сказала Рози. — Если только мистер Леффертс не потребует, чтобы я работала по субботам.

— Сомневаюсь. — Анна встала и вышла из-за стола. Рози тоже встала. И теперь, когда их разговор подошел к концу, она задала самый для нее актуальный вопрос:

— Анна, когда я могу переехать?

— Если хочешь, хоть завтра. — Анна наклонилась и подняла картину. Она внимательно посмотрела на слова, выведенные углем на заднике, а потом перевернула ее.

— Ты назвала ее странной, — сказала Рози. — Почему?

Анна постучала ногтем по стеклу.

— Потому что женщина находится в центре, и все же она стоит спиной. Это необычно для такого рода картин, во всем остальном она выполнена очень традиционно. — Анна взглянула на Рози, и в ее тоне послышались нотки извинения. — Кстати, здание у подножия холма нарисовано с нарушением перспективы.

— Да. Тот, кто продал мне эту картину, говорил об этом. А мистер Леффертс сказал, что это, вероятно, было сделано нарочно. А то какие-то детали не были бы видны.

— Пожалуй, верно. — Анна снова задержала свой взгляд на картине. — Что-то в ней есть, правда? Какая-то тревога.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду.

Анна засмеялась.

— Я тоже… Только в ней есть что-то, заставляющее вспомнить эти вот любовные романы в мягкой обложке. Властные мужчины, романтические женщины, сильные страсти. Тревога — единственное слово, которое я могу подобрать, чтобы выразить то, что чувствую. Затишье перед бурей. Быть может, просто небо такое. — Она снова перевернула раму и опять уставилась на выведенные углем слова.

— Вот за что ты сразу зацепилась взглядом? Твое имя?

— Нет, — ответила Рози, — к тому времени, когда я увидела надпись «Роза Марена» сзади, я уже знала, что хочу купить картину. — Она улыбнулась. — Наверное, это случайное совпадение — того сорта, какие случаются в жизни, а не в твоих любовных романах в мягкой обложке.

— Понимаю, — кивнула Анна. Она провела подушечкой большого пальца по выведенным углем буквам. Они легко смазывались.

— Случайное совпадение, — повторила Рози. Вдруг, без всяких на то причин, она ощутила сильную тревогу. Словно где-то там, в том временном поясе, где уже начинался вечер, о ней думал какой-то мужчина. — В конце концов Роза — довольно распространенное имя, не то что какая-нибудь Евангелина или Пенелопа.

— Наверное, ты права. — Анна протянула ей картину. — Но все равно есть что-то занятное в этой надписи углем.

— Занятное? Как это?

— Уголь очень легко стирается. Если надпись углем ничем не защищена — как слова на заднике твоей картины, — она скоро превращается в грязное пятно. Слова «Роза Марена» были написаны незадолго до твоего прихода в магазин. Но почему? Сама картина не выглядит новой, ей по меньшей мере лет сорок, а может, и все сто. Есть в ней и еще одна странность.

— Какая?

— Нет подписи художника, — сказала Анна.

1

Норман выехал из своего родного города в воскресенье, за день до того, как Рози должна была приступить к новой работе. У нее еще не было полной уверенности, что она сможет ее выполнить. Норман выехал, как и она, в 11 ч 05 мин на «Континенталь-экспрессе». Он выбрал этот рейс, потому что ему было жизненно важно проникнуть в мысли Розы. Норман все еще не мог признаться себе в том, как здорово подкосил его ее неожиданный побег. Он пытался убедить себя, что расстроен из-за кредитной карточки — только это, и ничего больше, — но сердце подсказывало иное. Дело в том, что у него ни разу не возникло никаких подозрений. Даже тени предчувствия.

Очень долго на протяжении их семейной жизни он знал каждую ее мысль, когда она бодрствовала, и почти все ее сны. Тот факт, что это изменилось, сводил его с ума. Его страшила мысль, что она могла строить планы своего побега за недели, месяцы, а может, и целый год. Если бы он знал правду — как и почему она ушла (другими словами, если бы он знал про одно-единственное пятнышко крови), он, наверное, успокоился бы. А может, наоборот, оказался бы перед неразрешимой загадкой.

Не зная про это, он все же понял, что его первая идея — снять фуражку мужа и нахлобучить шляпу детектива — была неудачной. После звонка Оливера Роббинса он сообразил, что ему нужно снять обе и попытаться ощутить себя на месте Розы. Ему придется думать, как она, и началом должна стать поездка в том автобусе, в котором ехала она.

Он поднялся в автобус через переднюю дверь с дорожной сумкой в руке и встал рядом с местом водителя, оглядывая проход. Однако за ним поднимались и другие пассажиры.

— Не хочешь посторониться, приятель? — спросил мужчина за его спиной.

— Не хочешь узнать, каково ходить со сломанным носом? — мгновенно отреагировал Норман. Парень, стоявший за ним, промолчал — очевидно, такого желания у него не было.

Норман постоял еще несколько секунд, прикидывая, какое место она заняла бы, а затем прошел к нему по проходу. Она не стала бы проходить через весь автобус к задним местам. Никогда не села бы рядом с кабинкой туалета, если были свободны другие места, а Оливер Роббинс (у которого он купил свой билет, как это раньше сделала она) заверил его, что одиннадцатичасовой уходит почти пустым. Не стала бы она садиться и над колесами (здорово трясет) или в самом начале (слишком заметно). Нет, ее устроило бы местечко как раз в середке и на левой стороне автобуса, поскольку она была левшой, а люди, думающие, что выбирают наугад, в большинстве случаев идут в направлении своей главенствующей руки.

За годы работы полицейским Норман стал верить, что телепатия вполне возможна, но это трудное дело… просто невозможное, если на тебе не та шляпа. Нужно отыскать способ проникнуть в голову человека, которого преследуешь. Пока тот, как зверек, роет свою норку, ты должен все время прислушиваться к чему-то, не более уловимому, чем мысленные волны. Строго говоря, улавливать не сами мысли, а способ мышления. Когда в конце концов настроишься на это, то сможешь сделать рывок, — помчишься по зигзагам мыслей своей добычи. И однажды ночью, когда она будет меньше всего ожидать этого, ты окажешься там выходящим из-за двери или… лежащим под кроватью с ножом в руке, готовый вздернуть его вверх, через матрас, в тот момент, когда скрипнет пружина и зверушка уляжется на него.

— Когда она будет меньше всего меня ожидать, — пробормотал Норман, садясь, как он надеялся, на ее место. Ему понравилось, как это прозвучало, и он повторил фразу снова, когда автобус тронулся со стоянки, готовый направиться на запад: — Когда она будет меньше всего меня ожидать.

Поездка оказалась долгой, но он получил от нее удовольствие. Дважды он вставал и выходил в туалет на остановках, хотя на самом деле не испытывал потребности в этом. Он знал: ей это понадобилось бы, и она не стала бы пользоваться туалетом в автобусе. Роза привередлива, а кроме того, у нее слабые почки. Наверное, подарочек от ее покойной матери, которая всегда казалась Норману сукой того сорта, что не может пробежать мимо куста сирени, чтобы не пописать под ним.

На второй из двух остановок он увидел с полдюжины людей, сгрудившихся возле большой урны для окурков у здания автовокзала. Несколько секунд он жадно смотрел на них, а потом прошел мимо и вошел внутрь. Ему до смерти хотелось курить, но Роза не стала бы: она не курила. Вместо этого он задержался, чтобы потрогать несколько чучел животных, потому что Роза любила эту дрянь, а потом купил детектив в мягкой обложке на лотке у входа, поскольку иногда она читала такое говно. Миллион раз он говорил ей, что настоящая полицейская работа не имеет ничего общего с галиматьей в таких книжонках. Она всегда соглашалась с ним, — раз он так говорит, значит, так и есть, — но все равно продолжала читать их. Он бы не очень удивился, узнав, что Роза подходила к этому же лотку, брала с него книжку… а потом неохотно положила ее обратно, не желая тратить пять долларов за три часа развлечения, когда у нее так мало денег и так много проблем, которые надо решать.

Он съел салат, заставляя себя читать книжку за едой, а потом вернулся на свое место в автобусе. Вскоре автобус тронулся. Норман сидел с книжкой на коленях и смотрел, как поля вокруг становятся все более обширными по мере продвижения автобуса на запад. Он перевел свои часы назад, когда водитель объявил, что настала пора сделать это, — его не колебала вся эта мутотень с временными поясами (следующие тридцать дней или около того ему предстояло жить по собственным часам), но так сделала бы Роза. Он раскрыл книжку, прочел про викария, нашедшего мертвое тело в саду, и, заскучав, отложил ее. Однако все это было лишь на поверхности. Там, в глубине сознания, он вовсе не скучал. Подкоркой он чувствовал себя до странности похожим на Крошку Золотой Локон из старой детской сказки. Он сидел на стульчике Маленького Мишки, держал книжку Маленького Мишки у себя на коленях и собирался отыскать домик Маленького Мишки. Уже скоро, если все пойдет нормально, он будет прятаться под кроваткой Маленького Мишки.

— Когда ты будешь меньше всего меня ожидать, — повторил он вслух. — Когда меньше всего…

Ранним утром следующего дня он вышел из автобуса и встал прямо у двери, ведущей от платформы в автовокзал, прислушиваясь к наполненному эхом разных звуков терминалу с высоким подвесным потолком, стараясь отодвинуть в сторону свои полицейские пристрастия к сутенерам и шлюхам, мальчишкам, стреляющим чинарики, и нищим. Он пытался увидеть все так, как должна была видеть она, когда вышла из этого же автобуса, вошла в этот же терминал и увидела его в те же часы, когда человеческая натура всегда бывает слегка заторможенной.

Он стоял там, давая всему этому миру отзвуков окутать себя — со всеми его картинами, запахами и ощущениями.

«Кто я? — спросил он себя и тут же ответил: — Роза Дэниэльс.

Какой я себя ощущаю? Маленькой. Беспомощной. И напуганной. Вот она, главная линия, здесь: я мала, беспомощна и напуганна».

На мгновение его охватила ужасная мысль: что, если в паническом страхе Роза обратилась не к тому, к кому надо было? Так вполне могло случиться: поганые парни определенного типа в таких местах чувствуют себя как рыба в воде. Что, если такой парень завел ее в темноту, а потом ограбил и убил? Не стоило убеждать себя в том, что это маловероятно — он был полицейским и знал, что это не так. Если какой-нибудь сорвиголова увидел, скажем, это ее идиотское колечко из автомата с жевательной резинкой…

Он несколько раз глубоко вздохнул, перегруппировав свои мысли и вновь сосредоточив ту часть своего мозга, которая старалась быть Розой. Ну что ж? Если ее убили, значит — убили. С этим он ничего не мог поделать, стало быть, лучше всего — не думать об этом… Кроме того, ему невыносима была сама мысль о том, что она могла ускользнуть от него таким способом, что какой-то недоносок мог взять то, что по праву принадлежало Норману Дэниэльсу.

«Плюнь на это, — сказал он себе. — Плюнь на это и просто делай свое дело. А сейчас твое дело — ходить, как Роза, разговаривать, как Роза, думать, как Роза!»

Он медленно пошел по терминалу, держа в одной руке бумажник (тот заменял ему ее сумочку), глядя на торопливо проходящих мимо людей — одни тащили чемоданы, другие взгромоздили на плечи картонные коробки, третьи обнимали подружек за плечи или дружков за талии. Пока он наблюдал, к женщине и мальчику, только что вылезшим из его автобуса, подбежал какой-то мужчина. Он поцеловал женщину, потом схватил мальчонку и высоко подбросил его в воздух. Мальчонка завопил от страха и радости.

«Я растерянна — все здесь ново, все по-другому, и я напугана до смерти, — сказал себе Норман. — Есть хоть что-нибудь, в чем я чувствую себя уверенно? Что-нибудь, чему я могу доверять? Вообще хоть что-нибудь?»

Он шел по полу, выложенному крупным кафелем, медленно, очень медленно, вслушиваясь в эхо своих шагов и пытаясь смотреть на все глазами Розы, пытаясь ощущать все ее кожей. Быстрый взгляд на мальчишек с остекленевшими глазами в углу с игровыми автоматами (у некоторых это было просто следствием утренней усталости, у других — Красной Травки Небраски). Потом снова в терминал. Она смотрела на ряд телефонов-автоматов, но кому ей звонить? У нее нет друзей, нет семьи — нет даже ниспосланной Провидением старухи тетки в Техасе или в горах Теннесси. Она смотрела на выход, ведущий в город, наверное, думая о том, как уйти отсюда, найти комнатку на ночь, отгородиться дверью от всего этого тревожного, равнодушного и опасного мира… У нее хватило бы денег на комнату благодаря его кредитке ATM, но сделает ли она это?

Норман остановился у подножия эскалатора, нахмурился и перевел форму вопроса из третьего лица в первое: Сделаю ли я это?

Нет, решил он, не сделаю. Я не хочу брать номер в мотеле в половине четвертого утра, чтобы убраться оттуда в полдень, по одной простой причине: мне жалко на это денег. Я могу побыть здесь подольше. Но есть и еще кое-что, из-за чего я не двинусь с места: я в чужом городе, и до рассвета еще добрых два часа. Я видела множество передач про уголовников по телеку, я прочла много детективных романов в мягкой обложке, и я замужем за полицейским. Я знаю, что может случиться с женщиной, которая бродит одна в темноте по улицам, и я думаю, что мне лучше подождать до рассвета.

Так что же я сделаю? Как я скоротаю время?

На этот вопрос, заурчав, ответил его желудок.

Да, я должна что-нибудь съесть. Последняя остановка была в шесть часов вечера, и я здорово проголодалась.

Недалеко от окошек билетных касс располагался кафетерий, и Норман пошел туда, перешагивая через плащи и спальные мешки и подавляя желание впечатать ногой парочку противных, изъеденных вшами голов в стальную ножку ближайшего кресла. В последние дни ему приходилось все сильнее сопротивляться этим позывам. Он ненавидел бездомных, считал их человеческими отбросами. Он ненавидел их скулеж и идиотские попытки притворяться ненормальными. Когда один из них, полупарализованный старик, подковылял к нему и спросил, не найдется ли у него лишней мелочи, Норман чуть было не поддался первому импульсу — схватить козла за руку и врезать ему старомодным индейским прямым. Однако он сдержался и произнес мягким тоном: «Пожалуйста, оставьте меня в покое» — потому что она сказала бы именно это и именно таким тоном.

Он уже потянулся к ветчине и сваренным вкрутую яйцам на столике с подогревом, но потом вспомнил, что она не ела такие блюда, если только он не настаивал, — что он порой делал (ему было все равно, что она ест, но очень важно, чтобы она не забывала, кто здесь главный). Вместо этого он заказал холодную овсянку с чашкой отвратительного кофе и половинку грейпфрута, выглядевшего так, словно он прибыл еще на «Мэйфлауэре», с первыми переселенцами. После еды он почувствовал себя лучше. Закончив есть, он потянулся за сигаретой, коснулся пачки в кармане рубашки, но тотчас убрал руку. Роза не курила, следовательно, он вышел из ее образа. После краткого раздумья над тем, каким могло быть ее желание в этот момент, желание курить отступило — он знал заранее, что так и будет.

Первым, что он увидел, когда вышел из кафетерия и встал там, свободной от бумажника рукой расправляя рубашку на спине, был большой бело-голубой круг со словами «Помощь проезжим», выведенными по внешнему кольцу.

В голове Нормана вдруг зажегся яркий свет.

Я иду туда? Я иду к этой будке под большой, успокаивающей вывеской? Я пытаюсь узнать, нет ли там чего-нибудь для меня?

Конечно, иду — куда же еще?

Он пошел туда, но не прямо, а сначала пройдя мимо будки и уже потом повернув к ней снова, как следует рассмотрев с обеих сторон того, кто сидел в ней. То был еврейчик с тонкой, как карандаш, шейкой, на вид лет пятидесяти и не более опасный, чем дружок Бэмби — Тампер. Он читал газету, в которой Норман опознал московскую «Правду». То и дело поднимал голову и окидывал рассеянным взглядом зал. Если бы Норман по-прежнему играл Розу, Тампер наверняка засек бы его, но Норман снова играл Нормана, детектива-инспектора Дэниэльса на дежурстве, а это означало, что он растворился в толпе. Он в основном ходил туда и обратно по ровной дуге позади будки. Немаловажной частью работы было находиться в движении: в таких местах нет большого риска, что на тебя обратят внимание, если ты не стоишь на месте. Норман оставался за пределами видимости для Тампера, но в пределах слышимости его разговоров.

Около четверти пятого к «Помощи проезжим» подошла плачущая женщина. Она рассказала Тамперу, что приехала на «Грейхаундсе» из Нью-Йорка и что кто-то украл у нее из сумочки бумажник, когда она спала. Было полно ахов и вздохов, женщина использовала несколько бумажных салфеток Тампера. Дело закончилось тем, что тот отыскал отель, где ей поверят в кредит на несколько ночей, пока муж не вышлет ей денег.

«Если бы я был вашим мужем, леди, я бы привез вам деньги лично, — подумал Норман, продолжая свое маятникообразное хождение туда-сюда позади будки. — И еще я наградил бы вас хорошим пинком в задницу за то, что вы такая раззява, — это прежде всего».

Во время своих телефонных переговоров с отелем Тампер назвался Питером Слоуиком. Норману этого было достаточно. Когда еврейчик снова начал говорить с женщиной, объясняя ей, как добраться до отеля, Норман покинул окрестности будки и вернулся к телефонам-автоматам, где оказалось всего два телефонных справочника, которых не успели спалить, разодрать на куски или спереть. Он мог получить нужную ему информацию позже в этот же день, позвонив в полицейский участок, но предпочел сделать это иначе. Судя по тому, как, видимо, пойдут дела с этим читающим «Правду» еврейчиком, звонки могли оставить следы — такие вещи иногда всплывают позже и помогают выйти на след звонившего. Да это оказалось и ненужным. В городском справочнике было всего три Слоуика. И лишь один из них — Питер.

Дэниэльс записал адрес Тамперштейна, вышел из автовокзала и направился к стоянке такси. Парень в первом такси был белым — хороший знак, — и Норман спросил его, есть ли в городе отель, где можно снять номер за наличные и не придется слушать шорохи тараканьих бегов, как только выключишь свет. Шофер подумал и кивнул.

— «Уайтстоун». Неплохой, дешевый, принимают наличные, никаких вопросов.

Норман открыл заднюю дверцу такси и залез в машину.

— Поехали, — сказал он.

2

Робби Леффертс оказался на месте, как и обещал, когда в понедельник утром Рози прошла вслед за крашеной рыжей девицей с длинными ногами фотомодели в студию «С» на «Тэйп Энджин». Он был так же любезен с ней, как тогда, на углу улицы, когда просил ее прочитать вслух отрывок из книжки, которую только что купил. Рода Саймонс, сорокалетняя женщина, с которой ей предстояло работать, тоже была любезна с ней, но… Директор Рода Саймонс! Как странно было даже мысленно произнести такое слово в сочетании с Рози Мак-Клендон, которая ни разу даже не пробовалась на роли в постановках драмкружка в старших классах школы. Кэртис Гамильтон, инженер звукозаписи, тоже был любезен, хотя поначалу был так занят своим пультом, что лишь торопливо и рассеянно пожал ей руку. Рози выпила с Робби и мисс Саймонс кофе, прежде чем приступить к распродаже (как выразился Робби), и сумела держать свою чашку, не пролив ни капли. Однако когда она миновала двойные двери и зашла в маленькую стеклянную кабинку звукозаписи, ее охватил приступ такой жуткой паники, что она едва не выронила кипу ксерокопий, которые Рода называла «гранками». Она почувствовала себя почти так же, как на Уэстморленд-стрит, когда увидела приближающуюся к ней красную машину и решила, что это «сентра» Нормана.

Рози видела, как они смотрят на нее с другой стороны стекла, — даже серьезный Кэртис Гамильтон теперь тоже смотрел на нее, — и лица их были смазанными и расплывчатыми, словно она смотрела на них сквозь воду, а не воздух. Так, наверное, рыбка видит людей, наклонившихся поглядеть на нее через стенку аквариума, подумала она, и тут же следом: «Я не могу этого сделать. Откуда я взяла, будто сумею?»

Раздался громкий щелчок, заставивший ее вздрогнуть.

— Миссис Мак-Клендон? — послышался голос инженера звукозаписи. — Не могли бы вы сесть перед микрофоном, чтобы я настроил уровень?

Она сомневалась, что сможет. Она не была уверена даже в том, что сможет пошевелиться. Сидела, прикованная к месту, глядя на венчик микрофона, который торчал в ее сторону, как голова какой-то опасной фантастической змеи. Даже если она сможет пересечь комнату, чтобы приблизиться к нему, изо рта ее, как только она усядется, не вырвется ничего, кроме сухого хрипа.

В это мгновение Рози мысленно ощутила крах всего, чего она сумела достичь, — он промелькнул перед ее мысленным взором с кошмарной скоростью старой короткометражки. Она представила, как ее выгоняют из чудной маленькой комнаты, где она прожила всего четыре дня, как только иссяк ее небольшой запас наличных денег. Увидела, как получает холодный прием от всех обитательниц «Дочерей и Сестер», даже от самой Анны.

— Я не смогу предоставить тебе твое бывшее место, понимаешь? — услыхала она голос Анны. — Здесь, в «Д и С», всегда есть новенькие, и ты прекрасно знаешь, что в первую очередь я должна заботиться о них. Почему же ты оказалась такой дурочкой, Рози? С чего это ты вдруг взяла, что сумеешь стать артисткой-чтецом?

Она увидела, как ей отказывают в месте официантки во всех кафе в центре города не из-за того, как она выглядит, а от того, чем от нее несет, — поражением, стыдом и несбывшимися надеждами.

— Рози? — окликнул ее Роб Леффертс. — Ты не сядешь так, чтобы Кэрт мог настроить уровень?

Он не понимал, никто из мужчин ничего не подозревал, но Рода Саймонс знала… или, по крайней мере, угадывала ее состояние. Она еще раньше вытащила карандаш, торчащий из ее прически, и теперь царапала что-то в лежащем перед ней блокноте. Однако она не смотрела на то, что царапала; хмуро сдвинув брови, она смотрела на Рози.

Вдруг, как утопающий хватается за любую соломинку, чтобы продержаться хоть чуть-чуть подольше на плаву, Рози вспомнила о своей картине. Она повесила ее точно на том месте, где предполагала Анна, рядом с окном. Там даже был крюк, оставшийся от прежнего квартиросъемщика. Место оказалось подходящим, особенно по вечерам: можно было любоваться из окна солнцем, спускавшимся над зеленым морем Брайант-парка, перевести взгляд на картину, а потом снова на парк. Картина и окно, казалось, подходили друг другу — окно и картина. Она не знала, чем это объяснить, но так было. Правда, если она лишится комнаты, картину придется снять…

Нет, она должна оставаться там, подумала Рози. Она нужна там!

Эта мысль заставила ее сдвинуться с места. Она медленно подошла к столу, положила перед собой гранки (это были увеличенные ксерокопии страниц из романа в мягкой обложке, изданного сорок лет назад) и села. Только это больше походило на падение, словно ее колени были заколоты булавками, а теперь кто-то выдернул эти булавки, и она рухнула.

Внутренний голос заверил ее, что ей под силу это, хотя и не прозвучал убедительно. Она сделала это на углу улицы, перед комиссионным магазином, и нет причины не сделать это здесь.

Ее не так уж сильно удивляла собственная скованность. Что действительно удивило ее, так это мысль, пришедшая следом: «Женщина на картине не испугалась бы; женщина в розмариновом хитоне ни капельки не испугалась бы такой ерунды».

Мысль была, разумеется, странной. Если бы женщина на картине была настоящей, она жила бы в древнем мире, где кометы считались вестниками судьбы, боги прохлаждались на вершинах гор, а большинство людей жили и умирали, не увидев в глаза книжки. Если бы женщину из того времени перенесло в комнату вроде этой — комнату со стеклянными стенами, холодным освещением и стальной головкой змеи, торчащей прямо из стола, — та или бросилась бы с воплями к двери, или лишилась бы чувств.

Однако Рози почему-то была уверена, что блондинка в розмариновом хитоне ни разу за всю свою жизнь не лишалась чувств, и потребовалось бы нечто куда большее, чем студия звукозаписи, чтобы заставить ее запаниковать.

«Ты думаешь о ней так, словно она настоящая, — сказал ее внутренний голос. Он звучал тревожно. — Ты уверена, что это разумно с твоей стороны?»

Она настоящая, потому что она помогает мне преодолеть настоящий страх, мысленно ответила она.

— Рози? — раздался из динамиков голос Роды Саймонс. — Что с тобой?

— Все в порядке, — ответила она и с облегчением услыхала, что голос остался при ней и стал лишь немного хриплым. — Я хочу пить, только и всего. И я боюсь до смерти.

— Под левой стороной стола холодильник, набитый минералкой и фруктовыми соками, — сказала Рода Саймонс. — А что касается страха, то это вполне естественно, я тебя понимаю. Это пройдет.

— Скажи еще что-нибудь, Рози, — попросил Кэртис. Теперь он надел наушники и трогал ряд тумблеров.

Паника проходила благодаря женщине в розмариновом хитоне и, кажется, Роде Саймонс. В качестве успокоительного мысль о женщине с картины с лихвой стоила пятнадцати минут раскачиваний на Стуле Пуха.

«Нет, дело не в ней, дело в тебе, — сказал ей внутренний голос. — Ты преодолела это, милая, по крайней мере на время, но сделала это сама. И окажи любезность, независимо от того, как обернется дело потом, постарайся все время помнить, кто здесь действительно Рози, Рози Настоящая».

— Поговори о чем хочешь, — снова сказал Кэртис. — О чем — не важно.

Она стала собираться с духом. Ее взгляд упал на гранки, лежащие перед ней. На первом листе красовалась репродукция с обложки. На ней была изображена полуодетая женщина, которой угрожал ножом небритый субъект с усами. И одна мысль — такая поспешная, что она едва уловила ее, — давай трахнемся, трахнемся как собачки, — промелькнула в ее сознании, как выдох из зловонного рта.

— Я буду читать книгу под названием «Луч Манты», — произнесла она, надеясь, что говорит нормальным будничным голосом. — Книга была опубликована в 1951 году издательством «Лайон букс» — небольшой фирмой, выпускающей массовым тиражом дешевые издания. Хотя на обложке написано, что автора зовут… Этого достаточно?

— С перемоткой все нормально, — сказал Кэртис, оттолкнувшись ногами и перекатившись на своем вертящемся кресле от одного конца стола к другому. — Дай мне только еще чуть-чуть для пробы. Но голос у тебя звучит отлично.

— Да, чудесно, — подтвердила Рода, и Рози почувствовала облегчение.

Воодушевившись, Рози вновь обратилась к микрофону:

— На обложке написано, что автор книги — Ричард Рейсин, но мистер Леффертс — Роб — говорит, что на самом деле ее написала женщина по имени Кристина Белл. Эта книжка входит в аудиосерию под названием «Женщины в маске». Мне досталась эта работа, потому что женщина, которая должна была читать романы Кристины Белл, получила роль в…

— У меня все отлично, — подал голос Кэртис Гамильтон.

— Бог ты мой, она звучит точь-в-точь как Лиз Тэйлор в «Баттерфилд-8», — сказала Рода и, не удержавшись, захлопала в ладоши.

Робби кивнул. Он ухмылялся, явно довольный.

— Рода поможет тебе, где надо, но если ты прочтешь это, как читала мне «Темный коридор» возле магазина, мы все будем очень рады.

Рози наклонилась, едва не стукнувшись головой о край стола, и достала бутылку минеральной воды из холодильника. Отворачивая крышку, она заметила, что у нее дрожат руки.

— Я сделаю все что смогу, — сказала она. — Но могу я немного.

— Я знаю, что сделаешь, — заверил он.

«Думай о женщине на холме, — сказала себе Рози. — Думай о том, как она стоит там сейчас, не боясь ничего, что надвигается на нее в ее мире и подкрадывается сзади — из моего. У нее нет никакого оружия, но она не боится. Не нужно видеть ее лица, чтобы знать, это видно по ее позе. Она…»

— Готова ко всему, — пробормотала Рози и улыбнулась.

Робби подался вперед, к стеклянной стенке.

— Прости? Я не расслышал.

— Я говорю, что готова, — сказала она.

— Уровень хорош, — сказал Кэртис и повернулся к Роде, которая положила свой экземпляр ксерокопии романа рядом с блокнотом. — Очередь за вами, профессор.

— Ладно, Рози, давай покажем им, как это делается, — кивнула Рода. — Читается «Луч Манты» Кристины Белл. Заказчик — «Аудио Консептс», директор — Рода Саймонс, читает Рози Мак-Клендон. Пленка крутится. Начинай по моему сигналу и… Пошла!

«О Боже, я не могу», — снова подумала Рози, а потом сузила свой мысленный взор до того, что оставила в нем один-единственный яркий образ: золотой обруч, который женщина на картине носила на правой руке выше локтя. Как только тот стал ясно виден ей, последняя судорога паники начала отступать.

— «Глава первая.

Нелли не осознавала, что ее преследует мужчина в разодранном сером плаще, пока не оказалась между уличными фонарями и замусоренной аллеей, открывавшей слева от нее свой зев, похожий на челюсти старика, который умер с куском пищи во рту. Теперь было уже слишком поздно. Она слышала, как сзади приближается стук башмаков со стальными набойками на каблуках, и здоровенная грязная рука вынырнула из темноты…»

3

Этим вечером Рози вернулась в свою комнату на втором этаже дома на Трентон-стрит в четверть восьмого. Она изнемогала от жары и усталости — в этом году лето рано пришло в город. И все-таки она была очень счастлива. В руке она держала пакетик с овощами, из которого высовывалась пачка желтых листовок, объявлявших о том, что «Дочери и Сестры» устраивают «Летний пикник с концертом». Рози заглянула в «Д и С», чтобы рассказать, как прошел первый день на работе (ее всю просто распирало от возбуждения и гордости). Когда она уже уходила, Робин Сант-Джеймс спросила, не возьмет ли она десяток-другой листовок и не попробует ли договориться с владельцами магазинов по соседству, чтобы развесить их там. Стараясь не показать, как ее пугает это самое соседство, Рози согласилась взять столько, сколько смогла унести.

— Ты моя спасительница, — сказала Робин. Она отвечала за продажу билетов в этом году и не скрывала, что пока они не очень бойко расходятся. — Рози, а если кто-нибудь спросит тебя, скажи, что среди нас здесь нет сбежавших подростков и что мы не отбросы общества. Половина неудач с продажей билетов связана со сплетнями. Сделаешь?

— Конечно, — ответила Рози, зная, что едва ли это получится. Она не могла представить себя читающей лекцию хозяину магазина, которого видит первый раз в жизни, о том, что представляют собой «Дочери и Сестры» и… что не имеет к ним никакого отношения.

«Но я могу сказать, что они приятные женщины», — подумала она, включая вентилятор в углу и открывая холодильник, чтобы положить в него покупки. А потом произнесла вслух:

— Нет, я скажу леди. Приятные леди.

Да, пожалуй, это неплохая мысль. Мужчины — в особенности те, кому за сорок, — почему-то лучше воспринимают это слово, чем «женщины». Это, конечно, глупо (а то, как некоторые женщины шипели и клокотали по поводу семантики, было, по мнению Рози, еще глупее). Эта мысль вдруг вызвала у нее воспоминание: как Норман говорил о проститутках, которых иногда отлавливал. Он никогда не называл их «леди» (словом, которым пользовался, говоря о женах своих сослуживцев — скажем, «жена Билла Джессупа очень приятная леди»), но и женщинами — тоже. Он называл их девками. Девки — то, девки — се. До нынешнего момента она никогда не сознавала, как ненавидит это коротенькое противное словечко. Девки. Похоже на звук, который издаешь, когда удерживаешь рвоту.

Забудь о нем, Рози, его здесь нет. И его здесь не будет.

Как и всегда, эта простая мысль наполнила ее радостью и чувством благодарности. Ей говорили — в основном на кружке терапии в «Д и С», — что эйфория пройдет, но пока ей трудно было в это поверить. Она — сама по себе. Она сбежала от монстра. Она свободна.

Рози захлопнула дверцу холодильника, обернулась и оглядела комнату. Мебель в ней была лишь самая необходимая, а украшения — кроме ее картины — вообще отсутствовали. Тем не менее при виде каждого предмета ей хотелось кукарекать от восторга. Здесь милые кремовые стены, которых никогда не видел Норман Дэниэльс, кресло, с которого Норман Дэниэльс никогда не сталкивал ее за то, что она «больно умная», телевизор, который Норман Дэниэльс никогда не смотрел, издавая храп, когда передавали новости, и хохоча от повторов «Всего семейства» и «Оваций». И что самое замечательное, здесь не было ни одного уголка, где бы она сидела, плача и потирая ушибы. Потому что его здесь не было. Его здесь не будет.

— Я сама по себе, — пробормотала Рози… Она буквально задохнулась от счастья и подошла к картине.

Хитон светловолосой женщины, казалось, почти сиял при свете поздней весны. Она-то, конечно, женщина, подумала Рози. Не леди, но уж наверняка, не девка. Она стояла там, на вершине своего холма, бесстрашно взирая вниз на разрушенный храм и разбитых богов…

Богов? Но там же только один… разве не так?

Она увидела, что на самом деле там было два бога — один, лежавший навзничь и безмятежно смотревший со своего места, возле поверженной колонны, вверх, на тучи, а другой — чуть поодаль, справа. Второй смотрел вбок, сквозь высокую траву. Были видны лишь белый край каменной брови, одна глазница и мочка уха, остальное скрыто. До сих пор она не замечала его, но что с того? Вероятно, в картине отыщется еще множество мелких деталей, которых она до сих пор не заметила, — как на одном из тех рисунков-загадок из серии «Где Вальдо?», полных подробностей, которых поначалу не замечаешь, а потом…

Все это полная чушь. На самом деле картина очень проста.

— Ну, нет, — возразила она себе, — была проста.

Она вспомнила рассказ Синтии про картину в доме священника, в котором та выросла… «Де Сото смотрит на запад». Синтия сидела перед ней часами, наблюдая за тем, как движется река.

— Она выдумщица, — сказала Рози и подбежала к окну с намерением открыть его, чтобы комната наполнилась вечерней свежестью. В окно донеслись ослабленные расстоянием голоса ребятишек с детской площадки в парке и ребят постарше, игравших в бейсбол.

— Выдумщица, только и всего. Все дети так делают. Я делала это сама.

Она положила палочку под створку окна, чтобы оно не закрывалось, — если этого не сделать, оно скоро с треском захлопнется, — и обернулась, чтобы вновь взглянуть на картину. Что-то в ней снова поразило ее. Складки на розмариновом хитоне стали другими! Их характер изменился, потому что изменила свое положение женщина, носившая тогу, тунику, или хитон, или что там это такое.

— Ты спятила, если вправду так думаешь, — ошарашенно прошептала Рози. Сердце ее громко стучало. — То есть совсем рехнулась. Ведь она же нарисованная, верно?

Она знала. Тем не менее она, вплотную подавшись к картине, всматривалась в нее. И оставалась в такой позе, с глазами менее чем в четырех дюймах от женщины, нарисованной на вершине холма, почти полминуты сдерживая дыхание, чтобы не запотело стекло, закрывавшее картину. Наконец она отодвинулась и с облегчением вдохнула воздух. Неровности и складки на хитоне нисколечко не изменились. Теперь она в этом убедилась. Это просто воображение играет с ней шутки после долгого дня — дня, прошедшего чудесно и одновременно полного стрессов.

— Да, но я сегодня с твоей помощью преодолела себя и победила, — сказала она женщине в хитоне. Разговаривать вслух с женщиной на картине казалось ей вполне нормальным. Кому от этого плохо? Да и кто об этом узнает? А тот факт, что светловолосая спокойно стояла спиной к ней, каким-то образом внушал веру, что та действительно ее слушает.

Рози подошла к окну, облокотилась на подоконник и выглянула наружу. На другой стороне улицы хохочущие ребятишки катались на роликовых досках или раскачивались на качелях. Прямо под ней у тротуара пыталась припарковаться машина. Было время, когда вид подъезжавшей вот так машины вселял в нее ужас. Она представляла занесенный над ней кулак Нормана со сверкающим кольцом, на котором выгравированы слова «Исполнительность, Верность, Готовность к Подвигу». Слова становились все больше и больше, пока не заполняли весь ее мир, но… Это время прошло. Слава Богу.

— Мне кажется, я на самом деле неплохо справилась с работой, — сообщила она женщине на картине. — Я знаю, Робби во мне не сомневался, но вот кого мне нужно было действительно убедить в этом, так это Роду. Знаешь, я думаю, она уже была готова невзлюбить меня, как только я вошла, потому что меня нашел Робби.

Она снова повернулась к картине, как женщина поворачивается к подруге, желая узнать по выражению ее лица, какое впечатление произвели на ту ее слова, но женщина на картине, разумеется, продолжала смотреть с холма вниз на разрушенный храм, обратив к Рози спину.

— Ты же знаешь, какими стервами мы порой бываем, — сказала Рози и рассмеялась. — Только я и вправду думаю, что расположила ее к себе. Мы прошли всего пятьдесят страниц, но к концу я уже читала гораздо лучше, а кроме того, все эти старые дешевые издания очень короткие. Ручаюсь, я смогу закончить в среду к полудню, и знаешь, что самое удивительное? Я получаю почти сто двадцать долларов в день — не в неделю, а в день. Для записи готовятся еще три романа Кристины Белл. Если Робби и Рода дадут их мне, то я…

Она запнулась и уставилась на картину широко раскрытыми глазами, не слыша больше отдаленных голосов с детской площадки, не слыша даже шагов человека, поднимающегося по лестнице с первого этажа. Она снова смотрела на статую в правом углу картины — мягкая дуга брови, глаз без зрачка, кривая линия мочки уха. Неожиданно ее осенило. Она одновременно была и права, и не права — насчет того, что вторая разбитая статуя раньше была не видна. А не права — в своем впечатлении, будто каменная голова каким-то образом появилась в картине, пока Рози записывала «Луч Манты». Ее догадка, что складки на платье женщины каким-то образом изменились, могла быть подсознательной попыткой ее мозга поддержать это неправильное предположение, создав своего рода иллюзию. И потом, это в конце концов было понятнее, чем то, что она видела теперь.

— Картина стала больше, — сказала Рози.

Нет. Не совсем так.

Она подняла руки и, измерив пространство перед висящей картиной, убедилась, что та по-прежнему закрывает кусок стены размером три на два фута. Кроме того, она видела, что белая окантовка внутри рамы осталась прежней, тогда в чем же дело?

Она подумала, что второй каменной головы там все же раньше не было, вот в чем дело. Может быть…

Неожиданно Рози почувствовала дурноту и головокружение. Она зажмурила глаза и принялась тереть себе виски. В них появилась и стала нарастать боль. Когда она открыла глаза и снова взглянула на картину, та поразила ее, как в самый первый раз, не отдельными элементами — храм, рухнувшие статуи, розмариновый хитон, поднятая левая рука, — а как единое целое, что-то, зовущее ее куда-то.

Теперь там стало больше того, на что смотреть. Рози почти не сомневалась, что это впечатление было не галлюцинацией, а настоящей реальностью. Картина физически не стала больше, но Рози могла видеть и продолжение нарисованного — слева и справа, снизу и сверху. Словно кинооператор вдруг сообразил, что пользовался не тем объективом, и поставил другой, превратив узкое тридцатипятимиллиметровое изображение в широкоформатную «Синераму 70». Теперь можно было видеть, скажем так, не только Клинта Иствуда, но и двух ковбоев по бокам.

«Ты спятила, Рози. Картины не расширяют поля своего изображения. Нет? Тогда как ты объяснишь появление второго божка?»

— Потому что теперь в картине больше правой стороны, — пробормотала она. Ее глаза были широко раскрыты, хотя трудно сказать, какое выражение застыло в них — испуг или удивление. — И больше левой, и больше верха, и больше ни…

За ее спиной неожиданно кто-то несколько раз постучал в дверь, так часто и легко, что удары почти сливались в единый стук. Рози круто обернулась, чувствуя себя так, словно она двигается в замедленной съемке или под водой.

Она не заперла дверь.

Стук повторился. Она вспомнила про машину, подъезжавшую к тротуару внизу, — маленький автомобиль вроде тех, что человек, путешествующий в одиночку, смог бы нанять в «Гертсе» или «Ависе». Тотчас ее впечатления от картины поглотила мысль, окрашенная в темные тона отчаяния. Норман в конце концов отыскал ее. Не сразу, но каким-то образом он ухитрился сделать это.

В памяти мгновенно ожила часть ее последнего разговора с Анной — та спрашивала, что она сделает, если Норман и впрямь объявится. Запрет дверь и наберет 911, ответила тогда она, но она забыла запереть дверь, и здесь не было телефона! Самая горькая ирония заключалась в последнем, поскольку в углу комнаты была телефонная розетка, а сегодня в обеденный перерыв она зашла в телефонную компанию и внесла абонентскую плату. Принявшая ее женщина вручила ей ее новый телефонный номер, написанный на маленькой белой карточке. Рози сунула карточку в сумочку и прошла мимо стенда с выставленными на продажу телефонными аппаратами. Она решила, что сможет купить аппарат как минимум на десять долларов дешевле, сходив в Лейквью-Мол, когда представится случай. И теперь, только потому что она хотела сэкономить жалкие десять долларов…

С наружной стороны двери наступила тишина, но, когда она опустила взгляд на щель под дверью, ей стали видны очертания его ботинок. Разумеется, ботинки были большие, черные и блестящие. Он был в штатском, но все еще носил свои форменные черные ботинки. Тяжелые ботинки… Это она могла засвидетельствовать, поскольку много раз за годы их совместной жизни испытывала на себе их тяжесть.

Стук повторился — три торопливые серии, состоящие из трех постукиваний: тук-тук-тук, пауза, тук-тук-тук, пауза, тук-тук-тук.

Вновь, как во время ее жуткой паники, от которой у нее перехватывало дыхание этим утром в кабинке звукозаписи, мысли Рози обратились к женщине на картине, стоявшей там, на вершине холма, не боявшейся надвигающейся грозы, не боявшейся, что в лежащих внизу руинах могут оказаться привидения или просто банда каких-нибудь головорезов, — не боявшейся ничего. Это было видно по ее осанке, по тому, как беспечно она подняла руку, даже по форме ее одной, чуть видневшейся груди.

«Я не она, я боюсь, но я не позволю тебе вот так, просто, взять меня, Норман. Клянусь Богом, я буду бороться изо всех сил».

В течение нескольких секунд она пыталась вспомнить бросок, который показывала ей Джерт Киншоу, когда хватаешь ринувшегося на тебя противника за руки выше локтей, а потом делаешь поворот в сторону. Из этого ничего не вышло — когда она попыталась представить себе решающий рывок, она увидела перед собой лишь идущего на нее Нормана с раздвинутыми губами, обнажившими зубы (с его зловещей хищной улыбкой), желающего поговорить с ней по душам.

Ее пакет из бакалейной лавки с торчащими из него желтыми листовками, объявлявшими о пикнике, по-прежнему находился на кухонном столике. Она уже успела вытащить из него скоропортящиеся продукты и сунуть их в морозильник, но несколько купленных ею банок консервов все еще оставались в пакете. На ногах, кажущихся деревянными, она подошла к столику и сунула руку в пакет.

Снова раздался троекратный стук: тук-тук-тук.

— Иду, — сказала Рози. Голос ее прозвучал поразительно спокойно для ее собственного слуха. Она вытащила самый увесистый предмет, оставшийся в пакете, — двухфунтовую банку фруктового компота, — как можно крепче сжала его в ладони и, с трудом переставляя ноги, ставшие протезами, направилась к двери. — Иду! Одну секунду, сейчас открою…

4

Пока Рози ходила за покупками, Норман Дэниэльс лежал на кровати в отеле «Уайтстоун» в нижнем белье и, уставясь в потолок, курил сигарету.

Он пристрастился к курению, как и многие мальчишки, таская сигареты из отцовских пачек «Пэлл-Мэлл», рискуя трепкой, но считая такой риск честной платой за тот имидж, который обретаешь, когда тебя видят в центре города непринужденно прислонившимся к телеграфному столбу или телефонной будке, возле аптеки или почты с поднятым воротником пиджака и прилипшей к нижней губе сигареткой, чувствующим себя в своей тарелке. Смотрите-ка все, мне ведь и впрямь все по фигу. И откуда знать твоим дружкам, катящим мимо в своих старых тачках, что ты стянул этот чинарик из пачки в шкафу своего старика. А когда ты один раз набрался смелости и попытался сам купить пачку в аптеке, старик Грегори пошмыгал носом и посоветовал зайти снова, когда у тебя отрастут усики?

Курение было важным делом в пятнадцать лет, очень важным делом, заменявшим все то, что он тогда не мог иметь (например, тачку, даже старую развалюху, вроде тех, на которых разъезжали его дружки, — с грунтовкой на покореженных панелях, белой «пластиковой сталью» вокруг передних фар и бамперами, прикрученными кусками проволоки к кузову). К шестнадцати он здорово втянулся — две пачки в день плюс, в качестве нагрузки, сухой кашель курильщика по утрам.

Через три года после того как он женился на Розе, вся ее семья — отец, мать и шестнадцатилетний брат — погибла на том самом федеральном шоссе 49, что проходило через центр города. Они возвращались после купания в карьере Фило, когда грузовик с гравием свернул в чужой ряд и смахнул их с дороги, как мух с оконного стекла. Оторванную голову старика Мак-Клендона нашли в канаве, в тридцати ярдах от места аварии, с раскрытым ртом и щедрой кляксой вороньего помета в одном глазу (к тому времени Дэниэльс уже работал в полиции, а полицейские обычно запоминают такие подробности). Этот факт ни в коей мере не огорчил Дэниэльса. В действительности он был даже доволен случившимся. По его мнению, старый сварливый ублюдок получил как раз то, чего заслуживал. Мак-Клендон имел привычку задавать своей замужней дочери вопросы, которые его совершенно не касались. В конце концов, Роза больше не была дочерью Мак-Клендона — по крайней мере в глазах закона. В глазах закона она стала женой Норманд Дэниэльса, который и несет теперь за нее ответственность.

Он глубоко затянулся сигаретой, выпустил три колечка голубого дыма и смотрел, как они стайкой, медленно и плавно поднимаются к потолку. Норман провел здесь всего полдня, но уже ненавидел этот город. Он слишком велик. В нем слишком много мест, где можно спрятаться. Не то чтобы это имело значение лично для него, поскольку именно у него все шло как надо и очень скоро появится возможность разобраться с маленькой своенравной дочуркой бывшего Крэйга Мак-Клендона.

На похоронах Мак-Клендонов — тройных похоронах, на которых присутствовали почти все жители Обревилла, — Дэниэльс вдруг раскашлялся в церкви и никак не мог остановиться. Люди стали оборачиваться, чтобы взглянуть на него, а он больше всего на свете ненавидел, когда на него так бесцеремонно пялятся. С раскрасневшимся лицом, в ярости от смущения (но все еще не в силах удержаться от кашля), Дэниэльс протолкался мимо своей всхлипывающей молодой жены и выскочил из церкви, тщетно зажимая ладонью рот.

Он встал снаружи у входа и кашлял поначалу так сильно, что ему пришлось нагнуться и упереться руками в колени, чтобы и в самом деле не задохнуться. Он смотрел увлажнившимися глазами на людей, вышедших покурить, — троих мужчин и двух женщин, которые не могли переждать каких-то жалких полчаса похоронной службы, — и вдруг решил бросить курить. Просто бросить, и все. Он знал, что этот приступ кашля мог быть вызван его обычной летней аллергией, но это не имело значения. Это была тупая, гребаная привычка, и будь он проклят на том свете, если какой-нибудь медэксперт округа запишет «Пэлл-Мэлл» в графе «Причина, повлекшая за собой смертельный исход», в его свидетельстве о смерти.

В тот день, когда он вернулся домой и понял, что Роза ушла, — вернее, тем вечером, когда он обнаружил пропажу своей кредитки ATM и больше уже не мог отворачиваться от фактов, которым нужно было взглянуть в лицо, — он спустился к подножию холма, в круглосуточный магазин, и купил там первую за одиннадцать лет пачку сигарет. Он вернулся к старой привычке, как убийца возвращается к месту преступления. «В стане тех, кто побеждает» — было написано на каждой кроваво-красной пачке, короче, сим победиши, если послушать его предка, который побеждал мать Дэниэльса во множестве кухонных свар, но не более того.

Первая затяжка вызвала у него дурноту, и когда он выкурил первую сигарету, всю, до самого фильтра, то не сомневался, что сейчас его вырвет, или он потеряет сознание, или с ним случится инфаркт. А может, и все сразу. Однако, вот вам, пожалуйста, он снова вернулся к двум пачкам за день и к тому же старому сухому кашлю, раздирающему его аж до донышков легких, когда он вылезает по утрам из постели. Словно никогда и не бросал курить.

Однако это было в порядке вещей — он находился в стрессовой жизненной ситуации, как любят выражаться кретины-психологи. А когда люди находятся в стрессовых ситуациях, они часто возвращаются к старым привычкам. Говорят, привычки — в особенности дурные, вроде курения и питья, — те же костыли. Ну и что с того? Что такого, если пользуешься костылем, когда сломал ногу? Как только он позаботится о Розе, он выбросит костыли на помойку.

На этот раз навсегда.

Норман повернул голову и поглядел в окно. Еще не темно, но уже близится к тому. И как бы там ни было, пора начинать собираться. Ему не хотелось опаздывать на свидание. Он сунул сигарету в переполненную пепельницу, стоявшую на ночном столике рядом с телефоном, спустил ноги с кровати и начал одеваться.

Спешить некуда — вот что самое чудесное. В его распоряжении все накопившиеся отгулы, и, когда он пожелал их использовать, капитан Хардауэй не возражал. Норман полагал, что на то были две причины. Первая — газеты и телевизионные каналы сделали из Дэниэльса человека месяца; вторая — капитан Хардауэй не любил его, дважды спускал на него навозных жуков на основании голословных заявлений о злоупотреблении властью и наверняка был счастлив избавиться на время от Дэниэльса.

— Сегодня вечером, сука, — пробормотал Норман, спускаясь на лифте в одиночестве, если не считать его собственного отражения в тусклом зеркале кабины. — Сегодня вечером, если мне повезет. А я чую, что повезет.

У тротуара выстроилась очередь такси, но Дэниэльс прошел мимо них. Шоферы такси ведут записи пассажиров, а порой они запоминают и лица. Нет, он снова поедет на автобусе. На сей раз на городском. Он пошел к автобусной остановке на углу, прикидывая, не обманывает ли он себя, внушая себе мысль, что ему повезет, и решил, что нет, не обманывает. Он знал, добыча уже рядом. Знал, потому что смог воплотиться в Розу и воспроизвести ее мысли и манеру поведения.

Автобус — тот, что шел по маршруту Зеленой линии, — выехал из-за угла и подкатил к тому месту, где стоял Норман. Он поднялся в автобус, заплатил четыре четвертака, уселся сзади. Какое облегчение: сегодня ему не нужно быть Розой — и он стал разглядывать из окна пробегавшие мимо дома. Вывески баров. Вывески ресторанов. «Дели. Пиво. Пицца на вынос. Аппетитные девчонки без лифчиков».

«Ты не отсюда, Роза», — подумал он, когда автобус проехал мимо витрины ресторана под названием «Папашина Кухня». «Настоящие бифштексы по-канзасски» — гласила кроваво-красная неоновая вывеска в витрине. «Ты и не отсюда, но это ничего, потому что теперь здесь я. Я пришел забрать тебя. Как бы там ни было, забрать куда-нибудь».

Неоновые прямоугольники и темнеющее бархатное небо навеяли на него мысли о старых добрых денечках, когда жизнь не казалась такой жуткой и не вызывала какой-то клаустрофобии, как стены и потолок в комнате. Забавы начались, когда появился неон, — так, во всяком случае, было тогда, в относительно безмятежные годы его юности. Он находил местечко под яркой неоновой вывеской и нырял туда. Те деньки миновали, но большинство легавых — большинство хороших легавых — помнили, что нужно оглядываться с наступлением темноты. Как оглядываться за неоновыми огнями и кого и как подмазать на улице. Легавый, не умеющий проделывать таких штук, долго не продержится.

Наблюдая за пробегающими мимо вывесками, он решил, что сейчас уже должен приближаться к Кэролайн-стрит. Он поднялся, прошел в переднюю часть автобуса и встал там, держась за поручень. Когда автобус остановился на углу и дверцы распахнулись, он спустился по ступенькам и молча скользнул в темноту.

В газетном киоске отеля он купил карту города — шесть долларов и пятьдесят центов, возмутительно дорого, но расспросы о том, как проехать, могли обойтись ему дороже. У людей есть свойство запоминать тех, кто спрашивает у них, как проехать куда-то. Порой они помнят спросившего даже пять лет спустя — поразительно. Правда, об этом он, как полицейский, хорошо знает. Таким образом, лучше не спрашивать. На всякий неприятный случай. Скорее всего и так бы обошлось, но правила «Лишний раз оглянись» и «Не подставляй жопу» оправдывались в его жизни многократно.

Судя по его карте, Кэролайн-стрит выходила на Беадри-Плейс квартала через четыре к западу от автобусной остановки. Приятная небольшая прогулка теплым вечерком. Еврейчик из «Помощи проезжим» жил на Беадри-Плейс.

Дэниэльс шел медленно, словно прогуливался, засунув руки в карманы, с равнодушным и слегка отсутствующим выражением лица, нисколько не показывающим, что все его чувства напряжены, как бы переключившись на желтый сигнал светофора. Он отмечал каждую проезжавшую мимо машину, каждого пешехода, чтобы не пропустить кого-то, кто выделил бы его взглядом. Заметил его, Нормана. Таких не оказалось, и это было неплохо.

Добравшись до дома Тампера — а это был дом, а не квартира, еще одна удача, — он дважды прошел мимо него, наблюдая за машиной на подъездной дорожке и освещенным нижним окном жилой комнаты. Жалюзи открыты, но шторы опущены. Сквозь них он различал мягкое разноцветное мерцание, наверняка идущее от телевизора. Тампер не спал, он был дома, смотрел в ящик и, быть может, натирал себе одну или две морковки, перед тем как отправиться на автовокзал, где он попытается помочь уже другим женщинам, слишком тупым или вероломным, чтобы заслуживать помощи.

Тампер не носил обручального кольца и был похож на вонючего педика, по крайней мере на взгляд Нормана, но береженого Бог бережет. Он поднялся по подъездной дорожке и заглянул в «форд» Тампера четырех-пятилетней давности, в поисках каких-нибудь мелочей, которые навели бы на мысль, что человек живет не один. Он не увидел ничего, что вызвало бы предостерегающее звяканье колокольчиков в мозгу.

Удовлетворенный, он снова оглядел улицу и не увидел ни души.

«У тебя нет маски, — подумал он. — У тебя нет даже нейлонового чулка, который можно было бы натянуть на голову, да, Норми?»

Да, у него ничего не было.

«Ты позабыл про это, а?»

Ну… на самом деле нет. Он полагал, что, когда завтра утром взойдет солнце, на свете будет одним городским еврейчиком меньше. Потому что неприятные истории порой случаются даже в таких тихих жилых районах, как этот. Порой туда забредают какие-то людишки — в основном, конечно, бродяги и наркоманы, — и что-нибудь происходит. Это суровая, но правда. Неприятности случаются, как объявляют майки и наклейки на бамперах. И порой, как ни трудно в это поверить, хотя это кое-кто и считает несправедливым, неприятности случаются не с тем, с кем надо. Например, с читающими московскую «Правду» еврейчиками, которые помогают женщинам, сбежавшим от мужей. Но нельзя же мириться с такими вещами, так нельзя управлять обществом. Если все станут поступать подобным образом, то какое же это гражданское общество?

Впрочем, такие поступки совершают довольно часто, поскольку большинству сердобольных это сходит с рук. Однако большинство сердобольных не совершало таких ошибок по отношению к его жене… А этот человек совершил. Норман знал это так же хорошо, как собственное имя. Этот человек помог ей.

Он поднялся по ступенькам, огляделся быстрым взглядом вокруг и нажал кнопку звонка. Подождал немного и позвонил еще раз. Тут до его ушей, уже настроившихся на то, чтобы улавливать малейший шум, донесся звук приближающихся шагов — не клик-клик-клик, а шур-шур-шур. Тампер в носочках, до чего же уютно.

— Иду, иду, — послышался его голос.

Дверь отворилась. Тампер уставился на него своими плавающими за очками в роговой оправе глазками.

— Могу вам чем-нибудь помочь? — спросил он.

Его рубашка была расстегнута; из-под нее виднелась полосатая майка того же стиля, что носил Норман. Это уже было чересчур, майка оказалась последней соломинкой — той, что сломала хребет верблюду. Норман обезумел от ярости. Чтобы человек вроде этого носил такую же майку, что и он! Майку белого человека!

— Я полагаю, можешь, — сказал Норман, и что-то в его лице или в голосе, — а может, и в лице, и в голосе, — должно быть, испугало Слоуика. Его карие глаза округлились, он начал пятиться и дернулся рукой к двери, вероятно, намереваясь захлопнуть ее перед носом Нормана. Если так, то он опоздал. Быстрым движением Норман схватил Слоуика за ворот рубашки и впихнул его обратно в дом. Потом он согнул правую ногу и каблуком захлопнул дверь за собой, чувствуя себя таким же грациозным, как Джен Келли в голливудском мюзикле.

— Я полагаю, можешь, — повторил Норман. — Я надеюсь, что сможешь, ради твоей же пользы. Я задам тебе кое-какие вопросы, Тампер, хорошие вопросы, и ты лучше помолись своему длинноносому Иегове, чтобы он помог тебе хорошо ответить.

— Убирайтесь отсюда! — закричал Слоуик. — Или я позову полицию!

В ответ на это Норман издал издевательский смешок, а потом развернул Слоуика спиной и стал выворачивать левый кулак Слоуика до тех пор, пока тот не коснулся тощей правой лопатки. Слоуик начал кричать. Норман сунул руку ему между ног и ухватил его причиндалы.

— Прекрати, — сказал он. — Прекрати сейчас же, или я раздавлю твои яйца, как виноградинки. Ты услышишь, как они лопнут.

Тампер ловил ртом воздух и время от времени издавал хриплые стоны, но Норману это не мешало. Он протащил его обратно в комнату и пультом дистанционного управления увеличил громкость телевизора. Потом отконвоировал своего нового дружка в кухню и там отпустил его.

— Встань у холодильника и прижмись к нему задницей и плечами, — сказал он. — Если отодвинешься хотя бы на дюйм, я порву тебе хайло. Усек?

— Д-д-да, — произнес Тампер. — К-к-кто в-в-вы такой? — Он по-прежнему был похож на приятеля Бэмби, но голос его звучал, как у Совенка Вудзи.

— Ирвинг Р. Левай, новости Эн-би-си, — ответил Норман. — Вот так я провожу свой выходной.

Не спуская глаз с Тампера, он принялся выдвигать один за другим ящики кухонной тумбы. Он не думал, что старина Тамп сбежит, но все же тот мог попытаться. Как только люди достигают определенного уровня страха, они становятся непредсказуемыми.

— Что… Я не знаю, что…

— А тебе не нужно знать что, — сказал Норман. — В этом вся прелесть, Тамп. Тебе не нужно ни черта знать, кроме ответов на парочку простых вопросов. Все остальное можно предоставить мне. Я — профессионал. Можешь считать меня одним из тех, кого зовут Мастер Умелые Руки.

Он нашел то, что искал, в пятом и последнем ящике: две рукавицы для духовки с вышитыми на них цветочками. Какая прелесть! Как раз то, что захочет надеть читающий московскую «Правду» еврейчик, доставая свои кгошечные кошегные котлетки из своей кгошечной кошегной духовки. Норман натянул их и быстро протер ручки от ящиков, стирая все отпечатки пальцев, которые мог на них оставить. Потом он отконвоировал Тампера обратно в комнату, где взял пульт дистанционного управления от телевизора и быстро вытер его о свою рубашку.

— Сейчас мы проведем с тобой небольшую беседу, Тампер, — сказал Норман, покончив с этим.

Он едва сдерживал ярость. Голос, вырывавшийся из его глотки, казался нечеловеческим даже тому, кому он принадлежал. Нормана не удивил накативший на него приступ ярости. Он швырнул пульт на диван и повернулся к Слоуику, который стоял с опущенными плечами и плакал, слезы выкатывались из-под его толстых очков в роговой оправе. Норману снова бросилась в глаза его майка белого человека.

— Я собираюсь поговорить с тобой по душам. Именно по душам. Веришь в это? Лучше поверь, Тамп. Поверь, мать твою.

— Пожалуйста, — простонал Слоуик, протянув к Норману свои дрожащие руки. — Пожалуйста, не причиняйте мне зла. Вы ошиблись — кто бы вам ни был нужен, это не я. Я ничем не могу вам помочь.

Но в итоге Слоуик помог, и немало. К тому времени они уже были в подвале, потому что даже включенный на полную громкость телевизор не мог полностью заглушить криков Слоуика. Но, так или иначе, он здорово помог…

Когда спектакль закончился, Норман отыскал под кухонной раковиной пакеты для мусора. В один из них он сложил рукавицы для духовки и свою рубашку, в которой теперь уже нельзя было показаться на людях. Пакет он заберет с собой и избавится от него позже.

Наверху, в спальне Тампера, он нашел лишь одну одежку, которая хоть как-то могла прикрыть его куда более массивное туловище: мешковатую спортивную майку с длинными рукавами от тренировочного костюма «Чикагские Быки». Норман разложил ее на кровати, потом пошел в ванную Тампера и включил душ. Ожидая, пока нагреется вода, он заглянул в аптечку, нашел бутылочку с адвилом и проглотил четыре таблетки. У него ныли зубы — оружие в разделке с Тампером — и болела челюсть. Вся нижняя часть лица была в крови; кровь забрызгала и волосы, и — немножко — кожу на лбу.

Он шагнул в душ и взял мочалку Тампера — «ирландская губка», — отметив, что надо не забыть бросить и ее в мусорный пакет. Конечно, он не знал, что дадут все эти предосторожности, поскольку понятия не имел, какое количество улик для судебно-медицинской экспертизы он оставил внизу, в подвале. На какое-то время он там потерял контроль над собой.

Моя голову, он начал напевать: «Бродя-я-яга Роза… Бродя-я-яга Роза… так где ж ты бро-о-одишь… Никто не знает… Вольна, свобо-о-одна… Как ве-е-етер в по-о-оле… Догнать кто мо-о-ожет… Бродягу Розу?…»

Он вышел из душа, выключил воду и взглянул на свое тусклое призрачное отражение в затуманенном зеркале над раковиной.

— Я могу, — спокойным, ровным голосом произнес он. — Я — вот кто.

5

Билл Стэйнер поднял свободную руку, чтобы постучать еще раз, мысленно проклиная свою нерешительность. Он был из тех мужчин, которые деликатны со всеми женщинами. Она отозвалась: «Иду, иду! Одну секунду, сейчас открою». Слава Богу, судя по голосу, она не злилась, так что, может быть, он не вытащил ее из ванны.

«Все равно, какого черта я здесь делаю? — снова спросил он себя, когда ее шаги послышались у двери. — Это похоже на сцену в какой-нибудь романтической кинокомедии, вроде комедий Тома Хэнкса».

Может, и так, но что из того? Женщина, приходившая в магазин на прошлой неделе, не шла у него из головы. Воспоминания о ней со временем не тускнели, впечатление, произведенное ею, лишь усиливалось. Две ненормальности были для него очевидны: первый раз за всю свою жизнь он принес цветы незнакомой женщине, и с тех пор как ему исполнилось шестнадцать, никогда так не нервничал, собираясь на свидание.

Когда Билл приблизился к двери, он заметил, что одна из больших маргариток может выпасть из букета. Пока дверь открывалась, он наклонился, торопясь поправить ее, а когда поднял взгляд, то увидел странную картину. Женщина, которая побывала у него в магазине на прошлой неделе, теперь стояла перед ним с расширившимися от ужаса глазами и поднятой над головой металлической банкой консервов. Она занесла руку для удара, но, кажется, увидела перед собой не того человека. Это была, как позже подумал Билл, самая потрясающая сцена в его жизни.

Двое стояли, глядя друг на друга через порог комнаты Рози на втором этаже дома на Трентон-стрит: он — с букетом весенних цветов, купленным в магазинчике на бульваре Хитченс, в двух шагах отсюда, она — с двухфунтовой банкой фруктового компота, поднятой над головой. Хотя пауза длилась не больше двух или трех секунд, она показалась Биллу вечностью. Испуг, отчаяние, решимость и, наконец, изумление прочел он в ее взгляде. Он был готов к чему угодно, но только не к этому. Испуг исказил ее лицо — но это все же было то лицо, которое лишило его покоя после встречи в магазине. Она не была красива, во всяком случае, по общепринятым канонам красоты, но она была красива для него. От линии ее губ и подбородка у него почему-то едва не останавливалось сердце, а кошачий блеск ее серо-голубых глаз околдовывал. Кровь прилила ему к голове, щеки стали горячими, в ногах появилась слабость. Он хорошо знал, о чем возвещали эти ощущения, и разозлился на себя.

Он протянул ей цветы, улыбаясь с надеждой, но в то же время следя за поднятой консервной банкой.

— Мир? — спросил он.

6

После встречи в дверях он с ходу пригласил ее поужинать, и на волне благодарности судьбе она приняла его приглашение. Какое счастье, что это не Норман, мысленно твердила она. И лишь когда она уже сидела рядом с ним в его машине, Послушная-Разумная, куда-то удалившаяся, вновь появилась и спросила ее, что она себе думает, отправляясь на свидание с мужчиной, которого, по существу, не знает, и не похожа ли она на женщину легкого поведения. В этих вопросах прозвучал подлинный ужас, но Рози отнеслась к ним спокойно, потому что задних мыслей у нее не было. Главный же вопрос был настолько кошмарен, что Послушная-Разумная не посмела задать его, даже из своего убежища в голове Рози.

Что, если тебя засечет Норман?

Вот каков был главный вопрос. Что, если Норман застанет ее за ужином с другим мужчиной? Молодым и красивым? Тот факт, что Норман находился за восемьсот миль к востоку отсюда, не имел значения для Послушной-Разумной, которая на самом деле была вовсе не послушной и разумной, а лишь Испуганной-Забитой.

Однако Норман был не единственной причиной ее волнения. За всю свою жизнь — жизнь женщины — она ни разу не была наедине ни с одним мужчиной, кроме Нормана, и сейчас все ее эмоции были обострены до предела. Поужинать с ним? О конечно. С удовольствием! Ее горло сузилось до размеров игольного ушка, а сердце колотилось как сумасшедшее.

Если бы он надел что-то более шикарное, чем эти чистые выцветшие джинсы и гарвардская рубашка, или если бы взглянул хоть с тенью сомнения на ее собственную простенькую юбку с кофточкой, она сказала бы нет. Ну, если бы то место, куда он привез ее, выглядело бы слишком роскошным, ей казалось, она не смогла бы даже вылезти из его «бьюика». Но ресторан «Папашина Кухня», с ярко освещенным фасадом, вентиляторами над головой и клетчатыми красно-белыми скатертями на массивных столах, выглядел скорее гостеприимным, чем пугающим. Судя по неоновой вывеске, в «Папашиной Кухне» подавались «Настоящие бифштексы по-канзасски». Все официанты были пожилыми, носили черные туфли и длинные передники с завязками под мышками. Рози эти передники показались белыми приталенными платьями. Сидящие за столами посетители были похожи на нее и на Билла — ну, во всяком случае, на Билла: непринужденно одетые молодые люди из среднего класса со средними доходами. Ресторан пришелся Рози по душе, доброжелательный и открытый — из тех мест, где дышится легко.

«Может быть, но они не похожи на тебя, — шепнул голосок в ее мозгу, — и не вздумай решить, что похожи, Рози. Они выглядят уверенными в себе, спокойными и непринужденно-доброжелательными, но главное, что они на своем месте. А ты — нет, и никогда не будешь такой. Слишком много лет с Норманом, слишком много раз ты забивалась в угол и утирала кровь. Ты забыла, как живут нормальные люди и о чем они говорят… если бы тебе не напомнил немножко об этом „Д и С“. Если ты попытаешься быть такой, как эти люди, если даже попробуешь только помечтать, что сумеешь быть такой, как они, то ничего, кроме огорчения, не испытаешь».

Неужели это правда? Ужасно было думать, что да, поскольку она была рада, что Билл Стэйнер пришел навестить ее. Она испытывала радость от того, что он принес ей цветы и пригласил поужинать с ним. Она испытывала к нему только глубокую благодарность, не более того… А то, что он пригласил ее на свидание, заставляло ее почувствовать себя молодой и полной очарования. И она ничего не могла с этим поделать.

«Валяй, радуйся, недолго осталось», — произнес призрак Нормана. Он шепнул эти слова ей на ухо, когда они с Биллом вошли в дверь «Папашиной Кухни», — слова прозвучали в ее мозгу так явственно, словно он прошел мимо. Наслаждайся, пока можешь, потому что позже он затащит тебя в темное место, где поговорит с тобой по душам. Или, может быть, он не станет утруждать себя разговорами. Может, он просто затащит тебя в ближайшую аллею и уделает прямо там, прижав к дереву.

Нет, подумала она. Вдруг яркие огни в ресторане стали слишком яркими, и она смогла слышать все, все — даже вздохи вентиляторов, месивших воздух над головой. Нет, это неправда — Билл хороший, и это ложь!

Ответ последовал немедленно и был безжалостен — Евангелие от Нормана: «Не бывает хороших, родная, — сколько раз я должен повторять тебе это? Там, внутри, каждый — мразь. И ты, и я, и все остальные».

— Рози? — окликнул ее Билл. — Что с вами? Вы побледнели.

Она попыталась овладеть собой и отогнать кошмар. Она знала, что голос в ее голове — лживый, а исходил он из все еще отравленной ядом Нормана части ее сознания. Но то, что она знала, и то, что чувствовала, существовало в ней совершенно независимо. Не могла она сидеть среди всех этих людей, ощущая запахи их мыла, одеколонов, дезодорантов и прислушиваясь к их оживленной болтовне, — не могла, и все. Не могла она непринужденно говорить с официантом, который подойдет к ней и склонится из-за ее спины с перечнем фирменных блюд, — некоторые, наверное, будут написаны на иностранных языках. И труднее всего ей было бы с Биллом Стэйнером — разговаривать с ним, отвечать на его вопросы и думать, что почувствуют ее пальцы, если она дотронется до него.

Она собиралась сказать ему, что ей нездоровится, что лучше бы ему отвезти ее домой, быть может, до следующего раза. А потом, как и в студии звукозаписи, она подумала о женщине в розмариновом хитоне, стоящей на вершине холма, с поднятой рукой и голым плечом, мерцавшим под странным рассеянным светом. Она стояла там, ничего не боясь, над разрушенным храмом, выглядевшим более жутко, чем все развалюхи, которые Рози видела в своей жизни. Как только она представила себе светлые волосы, заплетенные в косу, золотой обруч и едва видимую из-за спины припухлость груди, Рози стало легче.

«Я могу пройти через это, — подумала она. — Не знаю, смогу ли я на самом деле поесть, но я наверняка наберусь храбрости, достаточной для того, чтобы посидеть с ним немного в этом хорошо освещенном и уютном ресторане. А стану ли я тревожиться о том, что он может изнасиловать меня? Нет, по-моему, насилие — последнее, что может прийти ему в голову. Это просто одна из идей Нормана, который считает, что весь мир держится на насилии».

От этого успокаивающего умозаключения она слегка расслабилась и улыбнулась Биллу. Улыбка вышла слабой, уголки губ чуть дрожали, но все же и такая улыбка лучше никакой.

— Все нормально, — сказала она. — Я чуть-чуть боюсь, вот и все. Вам придется потерпеть.

— Но вы не меня боитесь?

«Еще как тебя боюсь», — раздался голос Нормана из того места в ее голове, наподобие злокачественной опухоли, где он жил.

— Нет, не совсем то. — Она подняла на него глаза. Это было очень трудно, и она почувствовала, как вспыхнули ее щеки, но все-таки сумела. — Просто вы первый мужчина после мужа, с которым я куда-то пошла за всю мою жизнь. Если это свидание, то оно — первое с той поры, когда я заканчивала школу. Это было в 1980-м.

— Боже правый, — сказал он растроганно. — Теперь уже я начинаю немного бояться.

К ним подошел служащий в смокинге. Рози не знала, называется ли он метрдотель, или иначе. Он спросил, какой они желают столик — среди курящих или некурящих?

— Вы курите? — спросил Билл, и Рози торопливо покачала головой. — Где-нибудь подальше от основного дымохода было бы замечательно, — сказал Билл человеку в смокинге, и Рози заметила, как серо-зеленая бумажка — ей показалось, что это пятидолларовая банкнота, — перекочевала из руки Билла в руку ресторанного служащего. — Может, в уголке?

— Разумеется, сэр. — Он повел их через ярко освещенный зал, под лениво крутящимися вентиляторами.

Когда они уселись, Рози спросила Билла, как он отыскал ее, хотя она догадывалась. Что действительно вызывало у нее любопытство, так это то, зачем он ее отыскал.

— Это Робби Леффертс, — сказал он. — Робби заходит каждые несколько дней — посмотреть, не появились ли у меня какие-нибудь новые книжки, — ну, разумеется, старые, у нас же букинистический отдел.

Она вспомнила Дэвида Гудиса: «Это был тяжелый случай, Парри был невиновен» — и улыбнулась.

— Я знаю, он пригласил вас читать романы Кристины Белл — он специально зашел, чтобы сказать мне об этом. И был очень взволнован.

— Правда?

— Он сказал, что у вас лучший голос, какой он только слышал с тех пор, как Кэти Бэйтс записала «Молчание ягнят», а это дорогого стоит. Робби молится на эту запись не меньше, чем на Роберта Фроста, когда тот читал «Смерть наемника». Фрост у него есть на старой пластинке, скорость — тридцать три и одна треть. Скрипит, но сама запись замечательная.

Рози молчала. На нее нахлынуло слишком много чувств.

— Итак, я попросил у него ваш адрес. Ну, может, это мягко сказано. Честно говоря, я так долго ходил вокруг да около, что просто вынудил его к этому. Робби один из тех, кто не выносит занудства. И надо отдать ему должное, Рози…

Но остальное пролетело мимо ее ушей. «Рози, — думала она. — Он назвал меня Рози. Я не просила его — он сам назвал».

— Кто-нибудь из вас, ребята, желает выпить? — спросил официант, возникший у локтя Билла. Пожилой, держащийся с достоинством, красивый, он был похож на профессора литературы из колледжа. Питающего слабость к приталенным костюмам, подумала Рози, и ей от радости захотелось хихикнуть.

— Я бы предпочел холодный чай, — сказал Билл. — А вы, Рози?

Вот опять. Он снова сделал это. Откуда ему известно, что по-настоящему я никогда не была Розой, что меня действительно зовут Рози?

— Я согласна.

— Отлично, два холодных чая, — произнес официант, а потом огласил короткое меню фирменных блюд. К облегчению Рози все они были на английском, а при словах «лондонское жаркое» она почувствовала слабый голод.

— Мы обдумаем и через минуту закажем, — сказал Билл.

Официант отошел, и Билл снова повернулся к Рози.

— Еще две вещи в пользу Робби, — сказал он. — Он предложил, чтобы я заехал в студию… вы сидите в «Корн Билдинг», верно?

— Да, студия называется «Тэйп Энджин».

— Словом, он предложил заехать как-нибудь в студию, чтобы мы втроем выпили по рюмочке после сеанса записи. Очень пристойно, почти по-семейному. Когда я сказал, что не смогу, он заставил меня пообещать, что я позвоню вам первый. И я пытался, Рози, но не смог отыскать ваш номер в справочной службе. Он не зарегистрирован?

— У меня еще нет телефона, — ответила она, слегка увиливая от ответа. Конечно, номер был не зарегистрирован. Это стоило лишних тридцать долларов — она с трудом могла позволить себе такой расход. Но еще меньше она могла допустить, чтобы номер ее телефона выплыл в полицейском компьютере там, дома. Она знала по злобному ворчанию Нормана, что полицейские не имеют свободного доступа ко всем незарегистрированным телефонным номерам в отличие от тех, что значатся в справочнике. Это незаконно и считается нарушением права на частную жизнь, от которого добровольно отказывались те, кто позволял телефонным компаниям регистрировать их номера. Именно такие постановления выносили суды. Как и большинство легавых, которых она встречала за время своего брака, Норман испытывал злобную ненависть ко всем судам и всем их постановлениям.

— Почему вы не могли подъехать к студии? Вы уезжали за город?

Он взял салфетку, расправил ее и аккуратно положил на колени. Когда он снова поднял на нее глаза, она увидела, что его лицо как-то изменилось, но ей потребовалось всего несколько мгновений, чтобы понять, в чем дело, — он покраснел.

— Ну, наверное, я не хотел встречаться с вами в компании, — с запинкой сказал он. — Так ведь невозможно толком поговорить с человеком. Я просто хотел как-то… ну… узнать вас.

— И вот мы здесь, — мягко произнесла она.

— Да, это верно. Вот мы здесь.

— Но почему вам захотелось узнать меня? Пригласить меня куда-то? — После мгновенного замешательства она закончила: — Я хочу сказать, я ведь слегка старовата для вас, разве нет?

На его лице отразилось удивление, а потом он, видимо, принял это за шутку и рассмеялся.

— Ага, — сказал он. — Так сколько же вам лет, бабуля? Двадцать семь? Двадцать восемь?

Сначала она подумала, что это он шутит — причем не очень удачно, — а потом поняла, что, несмотря на легкий, шутливый тон, он вполне серьезен. И даже не пытается ей польстить, а лишь утверждает очевидное. Во всяком случае, то, что очевидно для него. Это понимание поразило ее, и мысли ее снова разлетелись в разных направлениях. Лишь одна промелькнула достаточно ясно: перемены в ее жизни не закончились на том, что она нашла работу и жилье, они только начинаются. Все, что случилось с ней до нынешнего момента, было просто серией толчков перед настоящим землетрясением. Точнее, не землетрясением, а жизнетрясением. Неожиданно ее охватила жажда этой встряски, она ощутила возбуждение, природу которого не понимала.

Билл снова начал что-то говорить, но тут подошел официант с холодным чаем. Билл заказал себе бифштекс, а Рози попросила лондонское жаркое. Когда официант спросил, как его поджарить, она хотела сказать «средне» — она всегда ела такую говядину, потому что такую ел Норман, — а потом передумала.

— Слабо, — сказала она. — Чуть-чуть.

— Чудесно! — воскликнул официант, словно и впрямь так считал. Когда он уже отходил, Рози подумала, каким бы чудесным местом стала официантская утопия — местом, где любой выбор был чудесным, замечательным, восхитительным, выдающим тонкий вкус заказчика.

Она вновь взглянула на Билла и увидела, что он все еще не спускает с нее глаз — своих внимательных глаз с тусклым зеленоватым оттенком. Взволнованных глаз.

— Насколько он был неудачным? — спросил он. — Ваш брак?

— Что вы имеете в виду? — робко спросила она.

— Вы знаете — что. Я встречаю вас в отцовском «Займе и Залоге», я разговариваю с вами, быть может, минут десять, а потом со мной происходит какая-то чертовщина — я не могу забыть вас. Я видел такое в кино и иногда читал про это в журналах, но никогда по-настоящему в это не верил. А сейчас — ба-бах, и, пожалуйста, вот оно. Когда я выключаю свет, ваше лицо стоит передо мной. Я думаю о вас, когда ем. Я… — он запнулся и бросил на нее пытливо-тревожный взгляд, — я надеюсь, что не пугаю вас.

Он, конечно, пугал ее, но в то же время она думала, что никогда не слышала ничего более чудесного. Все ее тело горело (кроме ступней, которые были холодны, как лед), и вентиляторы месили воздух прямо у нее в голове. Казалось, их была здесь по меньшей мере тысяча — целый вентиляторный цех.

— Эта леди заходит, чтобы продать мне свое свадебное кольцо, как она думает, с бриллиантом… Но и узнав, что бриллиант фальшивый, она не очень удивляется. Потом, когда я выясняю, где она живет, и иду навестить ее — с букетом в одной руке и сердцем в другой, — она оказывается вот настолько от того, чтобы вышибить мне мозги банкой компота. — Он вытянул руку, расставив большой и указательный пальцы на полдюйма.

Рози подняла свою руку вверх и чуть влево, раздвинув большой и указательный пальцы на дюйм.

— На самом деле, скорее вот настолько, — сказала она. — У меня великолепная реакция.

Он рассмеялся. Смех его звучал доброжелательно и непринужденно. Мгновение спустя она тоже рассмеялась.

— Как бы там ни было, леди не выпускает банку, а только делает небольшой замах ею и потом прячет ее за спину, как малыш — номер «Плейбоя», который он вытащил из ящика стола своего папаши. Она говорит: «О Господи, прошу прощения», — и мне интересно, кто же ее враг, поскольку это не я. А потом мне приходит в голову — не бывший ли это муж, поскольку леди заходила в отцовский комиссионный магазин со все еще надетым кольцом. Понимаете?

— Да, — сказала она. — Я думаю, да.

— Для меня это важно. Если я выгляжу слишком назойливым, что ж, простите, но… После мимолетного знакомства я очень увлекся этой женщиной, и мне не хочется, чтобы она была к кому-то сильно привязана. С другой стороны, мне не хочется, чтобы страх заставлял ее каждый раз в ответ на чей-то стук подходить к двери со здоровенной консервной банкой в руке. Хоть что-нибудь из всего этого вам кажется резонным?

— Да, — сказала она. — Муж, довольно-таки бывший, — а потом без всякой на то причины добавила: — Его зовут Норман.

Билл кивнул.

— Я понимаю, почему вы бросили его.

Рози засмеялась и прикрыла рот ладонью. Ее лицо горело сильнее, чем когда бы то ни было. В конце концов она взяла себя в руки, но ей пришлось вытереть глаза уголком салфетки.

— Прошло? — спросил он.

— Да. Кажется, да.

— Не хотите рассказать мне о нем?

Неожиданно в мозгу у нее возник образ — такой ясный, какой можно увидеть лишь в жутком кошмаре. Это была старая теннисная ракетка Нормана — «Принц» — с рукояткой, обмотанной черной лентой. Ракетка обычно висела у подножия лестницы, ведущей в подвал их дома. Он несколько раз избивал ее этой ракеткой в первые годы их брака. Потом, месяцев шесть спустя после выкидыша, он изнасиловал ее этой ракеткой в задний проход. Она рассказала кое-что из своей семейной жизни на сеансах терапии в «Д и С», но одну постыдную тайну оставила при себе. Да и возможно ли передать словами, каково чувствовать в своем заднем проходе обмотанную лентой ручку теннисной ракетки «Принц», за которую держится мужчина, сидящий на тебе верхом и сжимающий коленями твои бедра? Каково чувствовать себя, когда он наклоняется и говорит тебе, что, если ты станешь сопротивляться, он разобьет стакан с водой на столике возле кровати и перережет осколком тебе горло.

— Нет, — сказала она, и ее голос дрогнул. — Я не хочу говорить о Нормане. Он оскорблял меня, и я ушла от него. Все.

— Достаточно прямо, — сказал Билл. — И он насовсем ушел из вашей жизни?

— Насовсем.

— А он знает об этом? Понимаете, я спрашиваю лишь потому, что видел, как вы открыли мне дверь. Вы наверняка ждали отнюдь не представителя церкви или благотворительного общества.

— Я ничего ему не сказала, — немного поразмыслив над вопросом, ответила она.

— Вы боитесь его?

— О да. Еще как. Но это ни о чем не говорит. Я боюсь всего. Для меня все ново. Мои подруги в… Мои подруги говорят, что это пройдет, но я не знаю.

— Вы не побоялись пойти поужинать со мной.

— О нет, я боялась. Я очень боялась.

— Тогда почему пошли?

Она открыла рот, чтобы произнести то, что подумала раньше, — что не могла опомниться от удивления, но не решилась. Это было правдой, но ей не хотелось допустить бестактности. Она не знала, есть ли у них двоих какое-то будущее, кроме одного этого ужина в «Папашиной Кухне», но если оно есть, то не стоит начинать путешествие с неуклюжего шага.

— Потому что я хотела пойти, — сказала она тихим, но уверенным голосом.

— Ладно. Больше не будем об этом.

— И о Нормане тоже больше не будем.

— Это его настоящее имя?

— Да.

— Могу я спросить вас еще кое о чем, Рози?

Она слегка улыбнулась.

— Если мне не придется ничего обещать.

— Не придется. Вы думали, что вы старше меня, правда?

— Да, — сказала она. — Да, я так думала. Сколько вам лет, Билл?

— Тридцать. Что должно сделать нас чем-то вроде близких соседей одной возрастной категории… во всяком случае, с одной улицы. Но вы почти автоматически предположили, что вы не просто старше, а намного старше. И вот мой вопрос. Вы готовы?

Рози неопределенно пожала плечами.

Он наклонился к ней, и его глаза с их удивительным зеленоватым оттенком приблизились к ее глазам.

— Вы знаете, что вы красивая? — спросил он. — Это не приемчик, не способ ухаживания, это мужское любопытство. Вы знаете, что вы красивая? Не знаете, верно?

Она открыла рот. У нее не вырвалось ни звука, кроме прерывистого шума в дыхательном горле. Он скорее походил на свист, чем на вздох.

Он накрыл ее руку своей ладонью и легонько сжал. Прикосновение было коротким, но все равно оно ударило по ее нервам, как электрический ток, и на мгновение в поле зрения остались лишь его волосы, рот и больше всего — глаза. Весь остальной мир исчез, словно они вдвоем остались на подмостках в огромном зрительном зале, где все огни, кроме одного яркого пятна, освещающего их, выключены.

— Не смейтесь надо мной, — сказала она. Голос ее дрожал. — Пожалуйста, не смейтесь. Я не выдержу, если вы будете надо мной смеяться.

— Ну что вы, — сказал Билл растроганно. Он был взволнован не меньше ее. — Не будем говорить об этом. Но я сказал только о том, что вижу. — Он улыбнулся и снова протянул руку, чтобы дотронуться до ее ладони. — Я всегда буду говорить вам правду. Даю слово.

7

Она сказала, что ему не стоит беспокоиться и провожать ее вверх по лестнице, но он настоял, и она была рада. Их разговор в ресторане перешел на менее личные темы, когда подоспели их заказы. Он с удовольствием обнаружил, что она была опытной болельщицей, разбирающейся в бейсболе. За едой они много говорили о городских командах, плавно перейдя от бейсбола к баскетболу. Она почти не думала о Нормане до возвращения домой, когда начала представлять себе, каково будет, если она откроет дверь, а он, Норман, окажется там сидящим на ее кровати, быть может, попивая кофе и созерцая ее картину с разрушенным храмом и женщиной на холме.

Потом, когда они поднимались по узкой лестнице — Рози впереди, а Билл, отставая шага на два, — она поймала себя на другой тревожной мысли: что, если он захочет ее поцеловать, пожелав спокойной ночи? И что, если после поцелуя, он попросит разрешения войти?

«Конечно, он захочет войти, — сказал ей Норман подчеркнуто терпеливым тоном, каким разговаривал, когда старался не злиться на нее, но все равно начинал злиться. — Он даже станет настаивать на этом. Зачем еще стал бы он вышвыривать пятьдесят долларов на ужин? Господи, что ты возомнила о себе, — на улице полно девок покрасивее тебя, которые не зарабатывают и полтинника за раз. Он захочет войти, и он захочет тебя трахнуть, и, может, это к лучшему? Может, это как раз то, что тебе нужно, чтобы ты перестала витать в облаках?»

Она сумела достать ключ из сумочки, не выронив его, но кончик ключа все время прыгал вокруг замочной скважины, не попадая в нее. Он положил руку на ее ладонь и вставил ключ в дверь. Она вновь ощутила электрический ток, когда он дотронулся до нее, и не сумела удержаться от мысли о том, какие ассоциации вызвал у нее скользнувший в замок ключ.

Она открыла дверь. Никакого Нормана, если только он не прятался в душевой или кладовке, — лишь ее миленькая комната со стенами кремового цвета, висящей у окна картиной и светом над раковиной. Не дом, пока еще нет, но уже ближе к нему, чем общая спальня в «Д и С».

— Знаете, а тут неплохо, — задумчиво произнес он. — Это не двухэтажная квартира в пригороде, но совсем неплохо.

— Не хотите зайти? — спросила она, едва шевеля совершенно онемевшими губами, словно кто-то всадил в них укол новокаина. — Я могла бы сварить вам чашку кофе…

«Отлично! — выпалил Норман из своего убежища в ее голове. — Так можно сразу покончить с этим, верно, детка? Ты нальешь ему кофе, а он вольет в тебя сливки. Отличная сделка!»

Билл, казалось, тщательно обдумал это, прежде чем отрицательно качнул головой.

— Может статься, это не очень удачная мысль, — сказал он. — Во всяком случае, не сегодня. Я думаю, вы и понятия не имеете, как нравитесь мне. — Он чуть нервно рассмеялся. — Думаю, и я пока плохо понимаю, как и почему вы мне нравитесь. — Он заглянул в комнату через ее плечо и увидел нечто, заставившее его улыбнуться и поднять вверх большой палец. — Вы были правы насчет картины — тогда я ни за что бы не поверил, но вы были правы. Наверное, вы уже представляли ее на этом месте, а?

Она тоже улыбнулась и покачала головой.

— Когда я покупала картину, я даже не знала о существовании этой комнаты.

— Тогда вы, должно быть, телепат. Ручаюсь, там, где вы ее повесили, она смотрится особенно хорошо в конце дня и ранним вечером. Солнце должно освещать ее сбоку.

— Да, в это время она очень мила, — сказала Рози, не добавив, что картина смотрится хорошо в любое время дня.

— Как я понимаю, она вам еще не надоела?

— Нет, ни капельки, — сказала она и мысленно добавила: «И с ней происходят забавные фокусы. Почему бы вам не подойти и не взглянуть на нее поближе? Может, вы увидите кое-что поинтереснее, чем леди, готовую вышибить вам мозги банкой компота? И скажите мне, Билл: сменила эта картина каким-то образом свой размер на „Синераму 70“, или это только игра моего воображения?»

Разумеется, она не произнесла вслух ничего подобного.

Билл положил ладони ей на плечи, и она печально, как ребенок, которого укладывают спать, подняла на него глаза, когда он наклонился и поцеловал ее в лоб, в гладкое местечко между бровями.

— Спасибо, что пошли со мной, — сказал он.

— Спасибо, что пригласили меня. — Она почувствовала, как по ее щеке прокатилась слезинка, и вытерла ее кулаком. Она не стыдилась и не боялась, что он увидит это. Чувствовала, что может доверить ему по меньшей мере слезинку, ну разве не чудесно?

— Послушайте, — сказал он, — у меня есть мотоцикл — старый, потрепанный «харлей». Здоровенный, грохочущий, и порой он глохнет на красном свете, но удобный и… Я — совершенно безопасный мотоциклист, если можно так говорить о себе. Наверное, один из шести владельцев «харлеев» в Америке, которые ездят в шлемах. Если в субботу вы свободны, я мог бы заехать за вами с утра. Я знаю одно местечко, милях в тридцати, у озера. Очень красивое. Купаться еще холодно, но мы могли бы устроить пикник.

Сначала она вообще не могла ничего ответить — она была просто заворожена тем фактом, что он пригласил ее снова. А потом — сама мысль о поездке с ним на мотоцикле… Как это будет? На мгновение Рози могла думать лишь о том, каково будет чувствовать себя за его спиной на двух колесах, разрезающих воздух со скоростью пятьдесят или шестьдесят миль в час. Обнимать его руками. Неожиданно ее охватил жар, похожий на что-то вроде лихорадки. Она не смогла разобраться в его природе, хотя ей казалось, что испытывала подобное ощущение, — когда-то очень давно.

— Рози? Что скажете?

— Я… Ну…

Что она скажет? Рози нервно коснулась языком верхней губы, отвела от него взгляд, пытаясь сосредоточиться, и увидела стопку желтых листков, лежащую на кухонном столике. Она вновь взглянула на Билла, чувствуя одновременно облегчение и разочарование.

— Я не могу. В субботу «Дочери и Сестры» устраивают пикник. Это те люди, которые помогли мне, когда я приехала сюда, — мои подруги. Там будут лотереи, аттракционы, разные игры, — набрасывание подков, ну и тому подобное. А потом, вечером, — концерт, который должен собрать средства. В этом году мы пригласили «Индиго Герлс». Я обещала, что поработаю на продаже маек с пяти часов, и я должна это сделать. Я стольким им обязана…

— Я мог бы привезти вас обратно к пяти без проблем, — сказал он. — Даже к четырем, если хотите.

Она хотела, но… Слишком многого она боялась, помимо пустякового опоздания на продажу маек. Но поймет ли он это, если она скажет ему? Если, к примеру, скажет: «Я бы с наслаждением обняла вас во время быстрой езды, я бы хотела, чтобы на вас была кожаная куртка и я смогла бы прижаться лицом к вашему плечу, и вдохнуть запах кожи, и услышать легкое поскрипывание, которое она издает, когда вы двигаетесь. Я бы очень хотела этого, но я боюсь того, что выяснится позже на вашем пикнике… Что тот Норман, который сидит у меня в голове, был прав насчет того, чего вы на самом деле хотите. И больше всего я боюсь, что мне придется признать справедливость главного правила в жизни моего мужа: мужчина может полностью располагать женщиной, — как своей, хотя и недорогой, вещью. Он никогда не высказывал вслух этого правила, потому что ему этого никогда не надо было делать: именно так он со мной обращался. Не боли я боюсь — нет, мне известно, что такое боль. Я боюсь крушения своей мечты. Понимаете, у меня их было так мало».

Она знала, что ей следует сказать, а в следующее мгновение поняла, что не может произнести ни словечка. Быть может, потому, что столько раз слышала эти слова в кино, где они всегда звучали как скулеж: не делайте мне больно. Вот что ей нужно было сказать. Пожалуйста, не делайте мне больно. Если вы сделаете мне больно, лучшее, что осталось во мне, умрет.

Но он все еще ждал ее ответа. Ждал, вот-вот она скажет что-нибудь.

Рози готова была сказать «нет» — она действительно должна быть на пикнике и на концерте, так что, может быть, в другой раз. А потом взглянула на картину, висящую на стене возле окна. И подумала, что та женщина не стала бы колебаться. Она бы сразу согласилась, а когда взобралась бы на железного коня позади него, то большую часть поездки колотила его по спине, заставляя мчаться быстрее. На мгновение Рози почти увидела, как та женщина сидит там с высоко задранным краем розмаринового хитона, крепко сжимая коленями его бедра.

Волна жара вновь накатила на нее, на этот раз сильнее. Слаще.

— Ладно, — сказала она. — Я поеду. С одним условием.

— Назовите его, — сказал он улыбаясь, явно польщенный.

— Привезите меня обратно на пирс Эттинджерс — там «Д и С» все устраивают — и оставайтесь на концерт. Билеты куплю я. Вот мое условие.

— Идет, — мгновенно отреагировал он. — Могу я заехать за вами в половине девятого, или это слишком рано?

— Нет, нормально.

— Вам лучше надеть куртку, а может, и свитер, — сказал он. — На обратном пути сможете запихнуть их в седельные сумки, но по дороге туда будет прохладно.

— Хорошо, — сказала она, тут же подумав, что ей придется одолжить эти шмотки у Пам Хаверфорд, у которой был примерно тот же размер. Весь гардероб Рози на данный момент состоял из одного-единственного легкого жакета, а ее бюджет не выдержит таких покупок, по крайней мере пока.

— Тогда до встречи. И еще раз спасибо за сегодняшний вечер. — Он, казалось, поколебался, не поцеловать ли ее еще раз, а потом просто взял за руку и легонько стиснул.

— Не стоит благодарности.

Он повернулся и быстро, как мальчишка, сбежал вниз по лестнице. Она не могла удержаться, чтобы не сравнить его манеры и Нормана. Тот двигался набычившись — либо с опущенной головой, едва перебирая ногами, либо стремительно, с каким-то угрожающим напором. Она следила за удлиненной тенью Билла на стене, пока та не пропала, а потом закрыла дверь, заперла оба замка и, прислонившись спиной к двери, смотрела через комнату на свою картину.

Картина снова изменилась. Она была почти уверена в этом.

Рози пересекла комнату и встала перед картиной, заложив руки за спину и слегка вытянув голову вперед. В этой позе она выглядела комично — как карикатура в «Нью-Йоркере» на хозяина художественной галереи или завсегдатая музея.

Да, хотя размеры картины остались прежними, она почти не сомневалась, что картина опять каким-то образом увеличилась. Справа, за вторым каменным лицом, — тем, что смотрело слепыми глазами куда-то вбок, сквозь высокую траву, — она теперь увидела нечто напоминавшее лесную прогалину. Слева за женщиной на холме показались голова и плечи маленького лохматого пони. На его глазах были шоры, он пасся в высокой траве и, кажется, был запряжен в какую-то повозку — может быть, в телегу, или фаэтон, или легкий двухместный экипаж. Эти детали Рози не могла разглядеть, они была за пределами картины (по крайней мере пока). Однако можно было различить часть тени от повозки и еще одну тень, выступающую из первой. Она подумала, что второй тенью должны быть голова и плечи человека. Может быть, того, кто стоял рядом с экипажем, в который был запряжен пони. Или, быть может…

«Или, быть может, ты сошла с ума, Рози? Не думаешь же ты на самом деле, что картина становится больше, а? Или на ней появились все новые и новые вещи, если тебе так нравится?»

Но правда заключалась в том, что она верила в это, видела, и эта мысль не вызывала страха, а приводила ее в возбуждение. Она пожалела, что не спросила об этом у Билла. Ей хотелось бы знать, видит ли он то же самое, что видит она… или ей кажется, что она видит.

В субботу, пообещала она себе. Может быть, спрошу его в субботу.

Она начала раздеваться, и к тому времени как оказалась в крошечной ванной, чистя зубы, забыла о Розе Марене, женщине на холме. Забыла она и о Нормане, и об Анне, и о Пам, и о субботнем вечере с «Индиго Герлс». Она думала об ужине с Биллом Стэйнером, перебирая его в памяти минута за минутой, секунда за секундой.

8

Она лежала в постели, погружаясь в сон и слушая стрекот кузнечиков, доносившийся из Брайант-парка.

Засыпая, она перебрала воспоминания — без боли и как будто отстраненно — о 1985-м и ее дочери, Кэролайн. Для Нормана, разумеется, не было никакой Кэролайн. Тот факт, когда он согласился с робким предложением Рози, что Кэролайн — хорошее имя для девочки, ничего не менял. Для Нормана она была лишь личинкой, которая рано сдохла. Если это была личинка-девочка с какой-то бредовой мысленной тропинки, по которой шлялась его жена, — что с того? Выражаясь словами Нормана, наплевать и забыть.

1985-й тот еще был год. Просто адский. Она потеряла неродившегося ребенка, Норман едва не потерял работу (она догадывалась, что ему может даже грозить арест). Она слегла в больницу со сломанным ребром, которое расщепилось и едва не проткнуло ей легкое. Кроме того, Норман выместил на ней злобу, изнасиловав ручкой теннисной ракетки. Это был год, когда ее рассудок, до тех пор на удивление стабильный, начал понемногу мутнеть. Среди всех остальных неприятностей она почти не замечала, что полчаса, проведенные на Стуле Пуха, порой пробегали как пять минут. Бывали дни, когда она восемь или девять раз принимала душ между уходом Нормана на работу и его возвращением, снимая утомление и смывая с себя грязь после уборки.

Должно быть, она забеременела в январе, поскольку тогда она начала испытывать дурноту по утрам, а первая задержка случилась в феврале. Скандал, повлекший за собой письменный выговор Норману, который он был обречен хранить в своем деле до самой пенсии, разразился в марте.

«Как его звали, — спросила она себя, все еще плавая где-то между сном и реальностью. — Как звали того человека, из-за которого начались все неприятности?» Она не могла вспомнить, но он точно был негром… Выражаясь языком Нормана, черномазым ублюдком. Потом Рози вспомнила.

— Бендер, — пробормотала она в темноте, вслушиваясь в отдаленный стрекот кузнечиков. — Ричи Бендер. Вот как его звали.

1985-й — адский год. Адская жизнь. А теперь у нее была другая жизнь. Эта комната. Эта кровать. И стрекот кузнечиков.

Рози закрыла глаза и погрузилась в сон.

9

Теперь, уже менее чем в трех милях от своей жены, Норман лежал в постели в номере отеля, окунувшись в темноту и прислушиваясь к ровному гулу уличного движения по Лэйкфронт-авеню девятью этажами ниже. Зубы и челюсть у него все еще ныли, но боль уже отошла и ослабла, подавленная аспирином и виски.

Засыпая, он тоже поймал себя на мыслях о Ричи Бендере. Сами того не подозревая, Норман и Рози словно обменялись короткими телепатическими посланиями.

— Ричи, — пробормотал он и прикрыл локтем закрытые глаза, хотя в комнате было темно. — Ричи Бендер, поганая блевотина. Гребаный говнюк.

Это была суббота — первая суббота в марте 1985-го. Девять лет назад. В тот день около одиннадцати утра какой-то недоносок зашел в магазинчик «Пэйлесс» на углу 60-й авеню и Саранак-стрит, всадил две пули в голову кассира, ограбил кассу и спокойненько вышел. Когда Норман со своим напарником допрашивали кассира в соседнем пункте приема посуды, к ним приблизился еще один недоносок в трикотажной кофте «Буффало Сейбрс».

— Я знаю этого черномазого, — заявил он.

— Какого такого черномазого, братишка? — спросил Норман.

— Ниггера, который грабанул этот «Пэйлесс», — ответил недоносок. — Я торчал прямо там, возле почтового ящика, когда он выходил. Звать его Ричи Бендер. Он плохой ниггер. Торгует порошком прямо в своей конуре, в мотеле, вон там. — Он небрежно махнул в направлении железнодорожного вокзала.

— Что за мотель? — спросил Харлей Биссингтон. Харлей был напарником Нормана в тот несчастливый день.

— Мотель «Рэйл-роуд», — пояснил недоносок.

— Полагаю, тебе, конечно, неизвестно, в каком он номере? — спросил Харлей. — Или твои сведения о вышеназванном негодяе включают в себя и этот пункт, мой темнокожий друг?

Харлей разговаривал так почти всегда. Порой это развлекало Нормана. Но чаще вызывало желание ухватить его за воротник и заставить подавиться своей жвачкой.

Их темнокожему другу было известно — конечно, а как же иначе. Он сам бывал там два или три раза в неделю — а может, пять или шесть, если с наличностью было неплохо. Покупал дозу у этого плохого ниггера, Ричи Бендера. Их темнокожий друг, а заодно и все его темнокожие дружки-недоноски бывали у Ричи Бендера. Наверное, парень заимел сейчас зуб на Ричи, но Норману и Харлею было на это наплевать. Все, чего они хотели, — это узнать, где ошивается стрелок, чтобы взять его за задницу, приволочь в окружной участок и развязаться с этим делом до вечернего коктейля.

Недоносок в трикотажной кофте не мог вспомнить номер комнаты Бендера, но тем не менее сумел объяснить, где она находится: второй этаж, главный корпус, как раз между автоматом кока-колы и ящиками с газетами.

Норман и Харлей подкатили к мотелю «Рэйл-роуд» — одной из лучших пивнушек в городе — и постучались в дверь между автоматом кока-колы и ящиками с газетами. Дверь открыла блядовитого вида девка, явно под кайфом, в прозрачном красном платье, позволявшем как следует разглядеть ее лифчик и трусики, наширявшаяся за всю Америку. Взгляд двоих легавых сразу зафиксировал три пустых пузырька от порошка на крышке телевизора. Когда Норман спросил ее, где Ричи Бендер, она сделала неверный ход, начав смеяться над ним.

— Не знаю никаких Кричи Бляндеров, — заявила она. — А вы, парни, поворачивайтесь и забирайте отсюда свои вонючие задницы.

До сих пор все было довольно ясно, но дальше показания слегка расходились. Норман и Харлей утверждали, что мисс Уэнди Ярроу (известная в кухне Дэниэльсов той весной и летом как «блядовитого вида наркоманка») вытащила из сумочки пилку для ногтей и дважды порезала ею Нормана Дэниэльса. Конечно, у него остались длинные глубокие порезы на лбу и на тыльной стороне правой руки, но мисс Ярроу утверждала, что Норман сам порезал себе руку, а его напарник изобразил ему пару царапин над бровями. По ее словам, они сделали это после того, как запихнули ее обратно в 12-й номер мотеля «Рэйл-роуд», сломали ей нос и четыре пальца, раздробили кости левой ступни, топая по ней ботинками (она говорила, что по очереди), выдрали несколько прядей волос и неоднократно били в живот. Она сообщила также белым воротничкам из департамента внутренних дел, что тот, который пониже, изнасиловал ее. А широкоплечий тоже пытался изнасиловать, но поначалу у него никак не вставал. Он несколько раз укусил ее в грудь и в лицо и тогда сумел возбудиться, но… спустил на ногу, не успев запихнуть. Потом он бил еще. Болтал, что хочет поговорить с ней по душам, но разговаривал в основном кулачищами.

Теперь, лежа в постели в «Уайтстоуне», на простынях, которые держала в руках его жена, Норман перевернулся на бок и попытался прогнать прочь 1985-й. Тот не хотел уходить. Ничего удивительного — стоило ему прийти, и он никак не желал уходить. 1985-й был всегда под боком, как где-то в квартире сдохшая мышь.

Норман подумал, что они совершили ошибку — поверили этому недоноску в трикотажной футболке.

Да, точно, вышла ошибка, и довольно крупная. Они решили, что если в комнате Ричи Бендера находится женщина, то это подружка Ричи Бендера, и это была их вторая ошибка или продолжение первой. На самом деле не важно, какая именно, поскольку результат был один и тот же. Мисс Уэнди Ярроу была отчасти официанткой, отчасти проституткой и со всеми потрохами наркоманкой, но находилась она отнюдь не в номере Ричи Бендера и действительно понятия не имела, что на свете существует такое создание — Ричи Бендер. Тем не менее Ричи Бендер оказался тем человеком, который ограбил «Пэйлесс» и пришил кассира, но его номер был не между автоматом кока-колы и ящиками с газетами. Там была комната Уэнди Ярроу, и Уэнди Ярроу находилась тогда в комнате одна.

Комната Ричи Бендера была с другой стороны от автоматов кока-колы.

Эта ошибка едва не стоила Норману Дэниэльсу и Харлею Биссингтону работы, но в конце концов ребята из ДВД поверили истории с пилкой для ногтей, а отсутствие спермы не подтверждало жалоб мисс Ярроу об изнасиловании. Ее утверждение, что старший из двоих — тот, у которого все-таки получилось, — воспользовался презервативом, а потом спустил его в унитаз, было недоказуемо.

Правда, возникли и другие проблемы. Даже самые ярые их приверженцы в отделе были вынуждены признать, что инспектора Дэниэльс и Биссингтон слегка переборщили в своих стараниях усмирить эту дикую кошку с пилочкой для ногтей. Например, у нее действительно оказалось несколько сломанных пальцев. Отсюда — письменный выговор. Но и этим дело еще не кончилось. Скандальная сучка нашла этого козла… маленького лысого козла…

Но в мире полным-полно скандальных сучек. Взять хотя бы его жену. Правда, с той сучкой он мог кое-что предпринять… полагая, что потом ни о чем беспокоиться не надо, вот так-то.

Норман перевернулся на другой бок, и 1985-й стал наконец тускнеть и отваливать прочь.

— Когда ты меньше всего будешь ждать этого, Роза, — пробормотал он. — Вот тогда-то я и приду за тобой.

Через пять минут он уже спал.

10

Эта блядовитая девка, так он называл ее, вспомнила Рози, засыпая в своей постели. Она уже почти заснула, но не совсем. По-прежнему до ее слуха доносился стрекот кузнечиков в парке. Эта блядовитая желтомордая девка. Как же он ненавидел ее!

Да, конечно, ненавидел. С одной стороны, вся эта каша со следователями из департамента внутренних дел… Едва Норман и Харлей Биссингтон выбрались из нее с целыми шкурами, как обнаружили, что эта блядовитая желтомордая девка нашла себе адвоката (лысого козла), который закрутил гражданский иск в ее защиту. Там фигурировали и Норман, и Харлей, и весь полицейский участок. Потом, незадолго до выкидыша у Рози, Уэнди Ярроу была убита. Ее нашли за одним из элеваторов на западной стороне озера. Ей нанесли более ста ножевых ран и вырезали обе груди.

Норман объяснил Рози, что Уэнди Ярроу пришил какой-то психопат. Кто-то в участке, должно быть, чересчур разволновался и сообщил об этом по телефону. Положив трубку, Норман оставался серьезным. Тем не менее в голосе у него прозвучало явное удовлетворение. Уэнди Ярроу ставила в игре слишком часто и вытащила не ту карту. За риск приходится платить. Он тогда мягко коснулся волос Рози, погладил и улыбнулся ей. Не той своей зловещей улыбкой, от которой ей хотелось кричать, но ей все равно стало страшно, потому что она поняла, кто разделался с Уэнди Ярроу.

«Видишь, как тебе везет, — сказал он, гладя своими большими твердыми руками ее шею сзади, потом ее плечи, потом припухлости грудей. — Видишь, как тебе везет, что ты не бродишь по улицам, Роза?»

Потом — может, через месяц, а может, недель через шесть — он, вернувшись из гаража, застал Рози за чтением любовного романа и решил, что нужно поговорить с ней о ее литературных вкусах. То есть поговорить с ней как следует и по душам.

Да, 1985-й — адский год.

Рози лежала в постели, засунув руки под голову, скользя по кромке сна, и слышала стрекот кузнечиков, доносящийся из окна. Они стрекотали так близко, словно ее комнату волшебным образом перенесло на подмостки для оркестрика в парке. Она подумала о той далекой женщине в Обревилле, забившейся в угол комнаты, с волосами, облепившими ее потные щеки, твердым как камень животом и затуманенными, чуть не вылезающими от шока из орбит глазами, когда ее бедра начали щекотать зловещие поцелуйчики выкидыша. От этой женщины до увиденного пятнышка крови на простыне ее отделяли годы. Она знала, каков был Норман в качестве мужа. Но каким же он был бы отцом?

Приглушенный расстоянием стрекот кузнечиков убаюкивал ее. И она даже чувствовала запах травы — терпкий, сладкий аромат, слишком ранний для мая. Это был запах, который ассоциировался у нее с сеном на лугах в августе.

«Никогда раньше я не чувствовала запах травы из парка, — сонно подумала она. — Может, это любовь — или по крайней мере увлечение — творит такое? Может быть, именно это обостряет чувства и сводит с ума?»

Далеко-далеко она расслышала ворчание, которое могло быть громом. Это тоже было очень странно, потому что, когда Билл привез ее домой, небо было чистым. Она еще посмотрела вверх и восхитилась, как много видит звезд, невзирая на сильное уличное освещение.

Она плыла, скользила в сон без сновидений, и последней ее мыслью, прежде чем она провалилась в сон, была: «Как это я могу слышать кузнечиков и чувствовать запах травы? Окно же не открыто, я закрыла его, перед тем как легла в постель. Закрыла и заперла…»

1

В ту среду на исходе дня Рози зашла в «Горячую Чашку». Она заказала чашку чая с пирожным, села у окна и стала не спеша закусывать, следя за нескончаемым потоком пешеходов на улице. Большинство из них, служащие офисов, направлялись домой. «Горячая Чашка» теперь уже была ей не по пути, ведь она больше не работала в «Уайтстоуне», но все равно не колеблясь заходила сюда. Быть может, потому, что выпила здесь столько чудесных и памятных чашек чая после работы с Пам, а может, и потому, что по своей натуре была консервативна — до последнего времени, во всяком случае, — а это место она знала хорошо и чувствовала себя здесь спокойно.

Она закончила читать «Луч Манты» около двух часов пополудни и потянулась под стол за своей сумочкой, когда щелкнул динамик и из него раздался голос Роды Саймонс.

— Хочешь сделать небольшой перерыв, прежде чем мы приступим к следующей работе? — спросила она. Так все и произошло, проще простого. Рози надеялась, что получит три остальных романа Белл Рейсин, верила в это, но узнала об этом только теперь и почувствовала огромное облегчение.

Но это было еще не все. Когда они сделали перерыв в четыре, уже закончив две главы короткого крутого боевика под названием «Убей все мои завтра», Рода спросила, не спустится ли она с ней на несколько минут в дамский туалет.

— Я знаю, это звучит по-идиотски, — сказала она, — но мне до смерти хочется курить, а это единственное место во всем этом проклятом заведении, где я могу выкурить сигаретку. Заколебала меня эта современная жизнь, Рози.

В туалетной комнате Рода закурила «Капри» и облокотилась на выступ раковины между двумя урнами с основательностью, свидетельствующей о том, что она настраивается на долгую откровенную беседу. Она скрестила ноги, заведя правую ступню за левую лодыжку, и задумчиво взглянула на Рози.

— Мне нравятся твои волосы, — сказала она.

Рози машинально дотронулась до них. Она покрасила их и сделала прическу в салоне красоты под влиянием минутного настроения вчера вечером, что обошлось в пятьдесят долларов. Такую трату она не могла себе позволить, но… просто не в силах была не сделать этого.

— Спасибо, — сказала она.

— Ты знаешь, Робби собирается предложить тебе контракт.

Рози нахмурилась и покачала головой.

— Нет… Я не знаю. О чем ты говоришь?

— Робби в аудиобизнесе с 1975-го и прекрасно знает, насколько ты хороша. Знает лучше, чем ты сама. Ты полагаешь, что многим ему обязана, верно?

— Я знаю, что обязана, — холодно ответила Рози. Ей не нравился такой разговор. Он заставил ее вспомнить пьесы Шекспира, где люди кололи своих друзей в спину кинжалами, а потом пускались в долгие ханжеские рассуждения о том, что это было неизбежно.

— Не давай чувству благодарности встать на пути твоих интересов, — сказала Рода, аккуратно положив окурок в урну и плеснув на него холодной водой. — Я не знаю историю твоей жизни и не хочу знать, но я знаю, что ты справилась с «Лучом Манты» всего за сто четыре приема, — это просто феноменально. И я знаю, что голос у тебя, как у молодой Элизабет Тэйлор. Еще я знаю — потому что это написано у тебя на лбу, — что ты сейчас одна и совсем не привыкла к этому. Ты такая tabula rasa, что просто страшно делается. Понимаешь, что это значит?

Рози была не совсем уверена — кажется, та имела в виду наивность, неискушенность, — но не собиралась сообщать об этом Роде.

— Да, конечно.

— Хорошо. И ради Бога пойми меня правильно, я вовсе не пытаюсь перебежать дорогу Робби или сама отхватить кусок от твоего пирога. Я хочу тебе помочь. Равно как и Роб, и Кэртис. Просто Роб прежде всего болеет за свой кошелек. Аудиокнижки — все еще непаханое поле. Если сравнивать с кинобизнесом, то мы сейчас где-то посреди эпохи Великого Немого. Понимаешь, что я хочу сказать?

— Ну… вроде да.

— Когда Робби слушает, как ты читаешь «Луч Манты», он представляет себе аудиоверсию Мэри Пикфорд. Я знаю, это звучит по-звездному, но это правда. Даже то, как он нашел тебя, подходит для такой раскрутки. Существует легенда о том, как Лану Тернер открыли в аптеке Швабса. Ну вот, Робби уже мысленно прикидывает легенду о том, как он открыл тебя в комиссионном магазине своего друга Стэйнера, где ты рассматривала старые почтовые открытки.

— Это он сказал тебе, что я там делала? — спросила она, ощутив прилив нежности — почти что любви — к Робби Леффертсу.

— Да, но на самом деле не имеет значения, где он тебя отыскал и что ты там делала. Факт тот, что ты действительно хороша, Рози, ты действительно талантлива. Ты словно родилась для этой работы. Роб открыл тебя, но это не дает ему права эксплуатировать тебя всю твою дальнейшую жизнь. Не позволяй ему сделать тебя своей собственностью.

— Я никогда не замечала за ним ничего подобного, — сказала Рози.

Она была одновременно испугана и немного сердита на Роду за тот цинизм, с которым она охарактеризовала их деловые отношения. И все же эти чувства оказались похоронены под светлым пластом радости и облегчения: ее перспектива становится ясной и обещающей. А если Робби и впрямь предложит ей контракт, с ее будущей работой все будет в порядке надолго. Роде Саймонс было легко взывать к осторожности. Рода не жила в единственной комнатушке в трех кварталах от городской черты, где нельзя оставить машину у тротуара, если хочешь сохранить радио в кабине и колпаки на шинах. У Роды был муж, дом в пригороде и серебристый «нисан» 1994 года выпуска. У Роды были кредитки «Вайза» и «Америкен экспресс». Кроме того, у Роды была карточка Голубого Креста и сбережения, которыми она могла воспользоваться, если заболеет и не сможет работать. Для людей, имеющих все эти штуки, подумала Рози, взывать к риску в бизнесе, вероятно, было так же естественно, как дышать.

— Возможно, ты и права, — сказала Рода, — но ты не должна играть для других роль золотой жилы, Рози, а люди порой меняются, когда натыкаются на золотые жилы. Даже такие милые, как Робби Леффертс…

Теперь, когда она пила чай в «Горячей Чашке» и смотрела в окно, Рози вспомнила, как Рода сунула окурок под струйку воды, бросила его в урну, подошла к ней и сказала:

— Я знаю, ты сейчас в том положении, когда гарантированная работа для тебя очень важна, и я не хочу сказать, что Робби плохой человек, — я работаю с ним почти без перерывов с 1982-го и знаю, что это не так. Но я советую, не рискуя тем, что у тебя есть, не упускать и шансов заработать больше. Понимаешь?

— Не совсем.

— Согласись для начала сделать шесть книг, не больше. С восьми утра до четырех дня, прямо здесь, на «Тэйп Энджин». За тысячу в неделю.

Рози вытаращила на нее глаза и задохнулась от изумления.

— Тысячу долларов в неделю? Ты с ума сошла?

— Спроси Кэрта Гамильтона, считает ли он, что я сошла с ума, — спокойно произнесла Рода. — Помни, это не только голос, но и количество сеансов. Ты сделала «Луч Манты» за сто четыре. Никто из тех, с кем я работала, не сумел бы сделать это меньше чем за двести. У тебя прекрасные голосовые данные, но что совершенно невероятно — это твой контроль дыхания. Если ты не певица, то как, скажи, пожалуйста, ты достигла такого контроля?

Перед Рози вдруг возник кошмарный образ: она сидит в углу и держится за поясницу, а ее почки, распухшие и трясущиеся, как раздувшиеся мешки, наполнены кипятком. На коленях у нее передник, и она молит Бога, чтобы не заполнить его рвотой, потому что ей больно вставать. Ее почки при этом словно протыкают острые расщепленные доски. Она делает долгие ровные вдохи и медленные слабые выдохи, потому что так ей легче, и пытается умерить торопливое биение сердца до более спокойного ритма дыхания. Сидит и слушает, как Норман делает себе сандвич в кухне и напевает «Дэниэль» или «Возьми письмецо, Мария» своим на удивление приятным кабацким тенором.

— Я не знаю, — сказала она Роде. — Я даже не знала, что такое контроль дыхания, пока не встретила тебя. Наверное, это просто дар.

— Ладно, кончаем разговоры, милая, — свернула беседу Рода. — Нам пора возвращаться, а то Кэрт бог знает что о нас подумает.

Робби позвонил из своего кабинета в городе, чтобы поздравить Рози с окончанием «Луча Манты» — как раз когда она уже собиралась уходить. Он ни словом не упомянул о контракте, но спросил, не позавтракает ли она с ним в пятницу, чтобы обсудить, как он выразился, «деловое соглашение». Рози согласилась и, ошеломленная, повесила трубку. Она подумала, что Рода, видимо, права в своем сравнении: Робби Леффертс действительно похож на жмота, изображенного на обратной стороне карточек Комитета общественных пожертвований.

Когда она повесила трубку в кабинете Кэртиса — захламленной маленькой кладовке с сотнями визиток, пришпиленных булавками к стенам, — и вернулась в студию за своей сумочкой, Рода уже ушла — наверняка выкурить последнюю сигарету в дамском туалете. Кэрт делал пометки на коробках с перемотанной пленкой. Он поднял на нее глаза и улыбнулся.

— Здорово поработала сегодня, Рози.

— Спасибо.

— Рода говорит, что Робби собирается предложить тебе контракт.

— Да, она так сказала, — кивнула Рози. — Может быть, это правда. Постучи по дереву.

— Что ж, ты должна знать кое-что, когда станешь договариваться о сумме вознаграждения, — сказал Кэртис, убирая коробки с пленками на верхнюю полку, где уже рядами стояли дюжины таких коробок, похожих на тонкие белые книжки. — Если ты получаешь пять сотен за «Луч Манты», то Робби уже хорошо наваривает на тебе… Потому что ты экономишь сотен семь на студийном времени. Сечешь?

Она усекла и теперь сидела здесь, в «Горячей Чашке». Будущее представало перед ней в неожиданно ярком свете. У нее были друзья, место, где жить, работа и перспектива продления контракта, когда она закончит с Кристиной Белл. Контракт может принести тысячу долларов в неделю — больше, чем зарабатывал Норман. Это сказка, которая, похоже, станет былью.

Да, и еще одно. В субботу у нее свидание…, на всю субботу, если считать и вечерний концерт «Индиго Герлс».

Лицо Рози, обычно печальное, осветилось радостной улыбкой, и она ощутила безотчетное желание обнять кого-нибудь. Она проглотила последний кусок пирожного и снова поглядела в окно, подивившись, — неужели все это действительно могло случиться с ней, неужели и впрямь может существовать жизнь, где люди выходят из своих тюрем, сворачивают на большую дорогу и… попадают в рай.

2

Надпись «Стойте» погасла и зажглась «Идите». Пам Хаверфорд, уже сменившая белую униформу горничной на обтягивающие красные брюки, перешла улицу вместе с двумя дюжинами других людей. Сегодня она отработала лишний час, и у нее не было ни малейшего основания думать, что Рози окажется в «Горячей Чашке», но… все равно она так думала. Если угодно, называйте это женской интуицией.

Она окинула быстрым взглядом здоровенного детину, шедшего рядом, которого, как ей казалось, она видела пару минут назад возле стенда с газетами в «Уайтстоуне». Его можно было бы принять за что-то интересненькое, если бы не глаза… вообще лишенные всякого выражения. Он мельком глянул на нее, когда они вступили на противоположный тротуар, и отсутствие выражения в этих глазах — ощущение какой-то пустоты в них — на мгновение сковало ее холодом.

3

Сидя в «Горячей Чашке», Рози вдруг решила, что хочет выпить вторую чашку чая. У нее не было ни малейшего основания думать, что Пам может заглянуть сюда — уже прошел целый час после их обычного времени, — но она все равно так думала. Возможно, это была все та же женская интуиция. Она встала и пошла к стойке.

4

«Эта маленькая сучка рядом со мной довольно миленькая, — подумал Норман, — красные обтягивающие брючки, хорошенькая попка». Он отстал на несколько шагов, чтобы получше насладиться зрелищем — ах ты, моя крошка, — но почти сразу она свернула в ресторанчик. Норман заглянул в окно, проходя мимо него, но не увидел ничего интересного — лишь кучку старых перечниц, жующих ходовое дерьмо и пьющих кофе или чай, плюс парочку официантов, снующих там в своей обычной суетливой педерастической манере.

Старухам это должно нравиться, подумал Норман. Такая педерастическая походка, наверное, помогает выколачивать чаевые. Должна помогать, иначе зачем взрослым мужикам ходить таким образом? Не могут же все они быть педиками… или могут?

Его взгляд в окно «Горячей Чашки» — быстрый и безучастный — упал на одну даму, явно моложе старых перечниц, сидевших за большинством столиков. Она шла от окна к стойке, в дальнем конце чайного зала, где, по-видимому, располагался кафетерий (по крайней мере он полагал, что так называются подобные места). Он взглянул на ее задницу, просто потому что его взгляд всегда устремлялся к этому месту, если объект был женского пола и моложе сорока. Рассудил, что она недурна, но не настолько, чтобы, забыв о своем деле, срочно за нее хвататься.

Когда-то задница Розы так выглядела, подумал он. Точно, но это было давно, еще до того, как она распустилась и ее задница стала широченной, как добрый пуф.

У женщины, на которую он взглянул через окно, были, кроме того, изумительные волосы, намного привлекательнее, чем ее попка, но ее прическа не навела его на мысли о Розе. Роза была шатенкой и редко мудрила со своими волосами (Норман не винил ее за их тусклый мышиный оттенок). Она зачесывала волосы назад в конский хвост, скрепляла резинкой и обычно так и носила. Если же они отправлялись куда-то поужинать или в кино, могла пропустить их через эластичный обруч, вроде тех, что продаются в каждой аптеке.

Женщина, на которой ненадолго задержался взгляд Нормана, когда он заглянул в окно «Горячей Чашки», была не шатенкой, а узкобедрой блондинкой, и волосы ее не были затянуты конским хвостом или схвачены обручем. Они свисали до середины спины аккуратно уложенной косой.

5

Быть может, самым приятным сюрпризом из всех, что случились за день, — даже лучше ошеломляющей новости Роды о том, что она может стоить тысячу долларов в неделю для Робби Леффертса, — было выражение лица Пам Хаверфорд, когда Рози отошла от кассы «Горячей Чашки» с чашкой чая. Сначала взгляд Пам скользнул по ней, она не узнала ее. Но тут же глаза Пам расширились, и на ее лице появилась гримаса изумления. Она издала вопль, растолкав, наверное, с полдюжины официантов, снующих по маленькому, полному посетителей залу.

— Рози? Это ты? О-о… ну… Господи!

— Это я, — рассмеялась Рози и вспыхнула от радости. Она чувствовала на себе взгляды оборачивающихся на них людей и обнаружила — чудо из чудес, — что это ее никак не сковывает.

Они отнесли чай за свой привычный столик у окна, и Рози даже позволила Пам уговорить ее съесть еще одно пирожное. С тех пор как приехала в этот город, она потеряла пятнадцать фунтов и вовсе не собиралась их восстанавливать.

Пам продолжала повторять, что она глазам своим не верит, что она безумно рада, — реакция, которую Рози, возможно, сочла бы лестью, если бы взгляд Пам все время не прыгал с ее лица на ее волосы, словно она пыталась уяснить для себя причину ее нечаянной радости.

— Ты выглядишь на пять лет моложе, — сказала она. — Черт, Рози, ты просто неотразима!

— За пятьдесят долларов я должна выглядеть, как Мэрилин Монро, — улыбнулась Рози. После разговора с Родой ее уже не пугала сумма, потраченная на прическу.

— Где ты… — начала было Пам, но осеклась. — Это — картина. Которую ты купила, да? Ты сделала себе такую же прическу, как у женщины на картине!

Рози думала, что покраснеет оттого, что так легко ее разгадали, но она оставалась спокойной, не смутилась и не покраснела. Она просто кивнула.

— Мне понравился этот стиль, вот я и решила попробовать. — Она поколебалась, а потом добавила: — Что касается цвета, я сама все еще не могу поверить, что решилась на это. Впервые в жизни я изменила цвет волос

— Не может быть!

— Это правда.

Пам перегнулась через стол и глухим заговорщическим шепотом спросила:

— Это случилось, да?

— О чем ты говоришь? Что случилось?

— Ты повстречала что-то интересненькое?

Рози собиралась что-то ответить, но не нашла нужных слов. Она непроизвольно рассмеялась, однако смех скоро сменился слезами. И тут Пам присоединилась к ней.

6

Рози не понадобился ключ, чтобы открыть дверь подъезда в доме № 897 на Трентон-стрит, — по рабочим дням дверь оставляли незапертой часов до восьми. Но ей пришлось воспользоваться маленьким ключиком, чтобы открыть почтовый ящик (с наклеенной табличкой «Р. Мак-Клендон», жирными буквами заверявшей, что она именно здесь и живет, да-да, именно так). Ящик был пуст, если не считать рекламного каталога. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, она вытряхнула из сумочки другой ключ. Этот открывал дверь в ее квартирку, другой такой же был только у коменданта дома. Как и почтовый ящик, ключ принадлежал ей. Ноги у нее устали — она шла от центра пешком целых три мили. Охватившая ее радость и душевный подъем были слишком велики для того, чтобы сесть в автобус, и, кроме того, она хотела подумать и помечтать в одиночку. Ощущала ли она когда-нибудь в жизни такую радость? Пожалуй, нет. Радость разлилась из ее сердца и мозга по всему телу, и хотя ее ноги устали, все равно они несли ее как на крыльях. Несмотря на долгую прогулку, почки ни капельки не болели.

Войдя в свою комнату (и не забыв на сей раз запереть дверь), Рози снова рассмеялась. Ох уж эта Пам со своим чем-нибудь интересненьким. Все-таки заставила ее признаться кое в чем. В конце концов, она собиралась привести Билла на концерт «Индиго Герлс» в субботу вечером, и женщины из «Д и С» все равно познакомятся с ним. Но когда она стала отрицать, что покрасила волосы и заплела их в косу исключительно ради Билла (и действительно она это сделала не ради него), то Пам в ответ лишь комично вытаращила глаза, засмеялась и одобрительно подмигнула. Это было досадно, но… и приятно.

Рози открыла окно, впустив в комнату нежный весенний воздух и звуки вечернего парка. Потом прошла к кухонному столику, где рядом с цветами в вазе, которые принес Билл в понедельник вечером, лежала книжка в мягкой обложке. Цветы уже начали увядать, но у нее, кажется, просто не хватало духа выбросить их. По крайней мере до субботы. Прошлой ночью ей снилось, как она едет с ним на мотоцикле. Он вел мотоцикл все быстрее и быстрее, и в какой-то момент ей пришло в голову жуткое, но чудесное слово. Волшебное слово. Она не могла точно вспомнить, что это было за слово, какая-то бессмыслица, вроде «дефл» или «фефл», но во сне слово казалось ей прекрасным и… могущественным. Они неслись по какому-то загородному шоссе мимо холмов справа и мерцающего голубизной озера. А слева, сквозь хвою деревьев, золотыми бликами вспыхивало солнце. И она услышала, как ей кто-то сказал свыше:

— Не произноси этого слова, пока под тобой не разверзнется бездна… Не произноси его, пока не будешь готова пойти на смерть, на крест из-за этого слова!

И она произнесла его! Оно вырвалось из ее уст, как разряд молнии. Колеса «харлея» оторвались от дороги — на мгновение она увидела переднее колесо, все еще вертящееся, но теперь уже над асфальтом, — и их тень не рядом с ними, а где-то под ними.

Билл крутанул ручку газа, и они вдруг круто устремились вверх, в ярко-голубое небо, оставив внизу лесную поляну, шоссе и озеро, раздался оглушительный гром… и она проснулась в своей постели со смятым, скомканным одеялом, вся дрожа и в поту, задыхаясь от какого-то глубинного жара, скрывающегося, казалось, в самой ее сердцевине — невидимого, но могущественного, как солнце во время затмения.

Она сомневалась, что они на самом деле могут полететь, какие бы волшебные слова она ни испробовала, но, так или иначе, решила сохранить цветы подольше. Может, даже засушить несколько цветков между страничками книжки.

Она купила в «Мечтах Элайн» — том салоне, где красила волосы — книжку под названием «Просто, но элегантно: десять причесок, которые вы сможете сделать себе сами». «Твои волосы очень неплохи, — прочла она в книжке. — Конечно, на мой взгляд, прическу женщине всегда должен делать профессионал, но если ты не можешь позволить себе это раз в неделю, а мысль о том, чтобы набрать номер, начинающийся с 800, и заказать парик „Топси Тэйл“, равносильна для тебя самоубийству, то это — вполне приемлемый компромисс. Только обещай мне, что, если какой-нибудь парень пригласит тебя на танцы в загородный клуб в Уэствуд, ты сначала зайдешь ко мне».

Рози уселась и раскрыла «Стиль № 3, классическая коса», который, как сообщалось уже в первом абзаце, был также известен под названием «Классическая французская коса». Она просмотрела черно-белые фотографии, где женщина сначала расплетала, а потом заплетала косу, и, дойдя до конца, сама начала делать это в обратной последовательности. Вечернее расплетание оказалось гораздо проще, чем заплетание по утрам, — у нее ушло сорок пять минут под беспрерывные охи и вздохи, пока коса не стала более или менее похожей на ту, с которой она вышла из салона Элайн прошлым вечером. Тем не менее она того стоила — непроизвольно вырвавшийся у Пам вопль восхищения в «Горячей Чашке» с лихвой компенсировал все ее трудности.

Когда она управилась с косой, ее мысли переключились на Билла Стэйнера (впрочем, она не переставала думать о нем), и Рози стала гадать, понравится ли ему коса. Понравятся ли ему ее волосы блондинки. И заметит ли он вообще какие-то перемены. И расстроится ли она, если он не заметит, — и вздохнула. Конечно, расстроится. С другой стороны, что, если он не только заметит, но отреагирует, как Пам (минус вопли, разумеется)? Может, он даже стиснет ее в объятиях, как пишут в дешевых романах…

Она потянулась к сумочке за расческой и начала погружаться в безобидную фантазию о субботнем утре — о том, как Билл завязывает кончик косы кусочком бархатной ленты (при этом не нужно было объяснять, зачем бы он стал таскать с собой кусочек бархатной ленты — вот что чудесно в таких мечтах), когда ее мысли неожиданно прервал слабый звук, доносившийся с противоположного конца комнаты.

Трр. Тррр-тррр.

Кузнечик. Звук шел не из открытого окна от Брайант-парка, а от какого-то источника намного ближе.

Тррр. Тррр-тррр.

Она пошарила глазами по плинтусу и увидела, как там что-то прыгнуло. Рози встала, открыла шкаф, стоявший справа от раковины, и вытащила стеклянный стаканчик с делениями. Потом прошла через комнату, захватив рекламный каталог, валявшийся на стуле. Встала на колени возле насекомого, почти добравшегося до свободного, дальнего от окна угла комнаты. Там она намеревалась поставить телевизор, если соберется купить его до того, как съедет отсюда. После сегодняшнего дня переезд в более просторное жилье — хотя она успела полюбить свою уютную квартирку, — мог стать реальностью.

Это действительно был кузнечик. Как он забрался сюда, на второй этаж, оставалось загадкой, но это определенно был кузнечик. Потом ей в голову пришла разгадка, заодно объяснявшая, почему она слышала его, засыпая. Кузнечика, должно быть, занес сюда Билл, вероятно, в букете цветов или в манжете брюк. Маленький добавочный подарок к букету.

«Прошлой ночью ты слышала не одного кузнечика, — вдруг подала голос Послушная-Разумная. Последнее время этот голос редко давал о себе знать. Он словно заржавел и звучал слегка надтреснуто. — Ты слышала целый парк с кузнечиками — и ничего».

«Чушь, — беззаботно ответила она, опустив перевернутый стаканчик над кузнечиком. Потом подсунула рекламный каталог под стаканчик и стала тыкать насекомое его уголком, пока кузнечик не подпрыгнул, дав ей возможность надвинуть перевернутый вверх донышком стакан на рекламный каталог. — Просто один кузнечик превратился в моем воображении в целый хор, вот и все. Не забывай, я ведь засыпала. Я, наверное, уже почти спала».

Она подняла стакан и перевернула его, прижимая ладонью каталог к кромке стакана, чтобы кузнечик не смог выскочить. Он между тем энергично прыгал вверх и вниз, отталкиваясь спинкой от фотоснимка новой книги Джона Гришэма, воспроизведенного на каталоге. Напевая «Когда загадаешь желание звездочке», Рози поднесла кузнечика к открытому окну, убрала каталог и выставила стакан наружу. Кузнечик может упасть с гораздо большей высоты и, приземлившись, остаться целым и невредимым (ускакать, мысленно уточнила она). Она была уверена, что где-то читала об этом или, быть может, видела по телеку в какой-нибудь передаче о природе.

— Давай, Джимини, — сказала она. — Будь умницей и прыгай. Видишь, парк вон там? Высокая трава, полно росы для питья. Полно девчонок-кузне…

Она осеклась. Кузнечик не был в букете — от всего, приключившегося с букетом, он давно бы ускакал. И не прибыл наверх в брючных манжетах Билла, потому что в понедельник вечером, когда он пригласил ее поужинать, на нем были джинсы. Она покопалась в памяти, желая вспомнить точно, чтобы обрести уверенность. Желаемая информация появилась быстро и была абсолютно точной. Гарвардская рубашка и джинсы «Левис». Без всяких манжет. Она помнила, как успокоительно подействовала на нее его одежда — это являлось гарантией, что он не поведет ее в какое-нибудь фешенебельное место, где все станут глазеть на них.

Голубые джинсы без манжет.

Тогда откуда же взялся здесь Джимини?

Какая разница? Раз кузнечик забрался сюда не в одной из брючных манжет Билла, значит — в чьих-то еще, вот и все. На площадке второго этажа отдохнул немного, потом вылез, — эй, спасибо, что подвез, приятель. И просто проскользнул под ее дверь — ну и что с того? Она легко могла представить себе гораздо более неприятных непрошеных гостей.

Словно выразив свое согласие с этим, кузнечик неожиданно выпрыгнул из стакана и исчез за окном, растворился в воздухе.

— Счастливо тебе, — сказала Рози. — Заходи, когда вздумается. Я буду рада.

Когда она втянула руку со стаканом обратно в комнату, слабый порыв ветра выдул каталог из-под ее большого пальца, и тот, лениво покачавшись в воздухе, опустился на пол. Она нагнулась, чтобы поднять его, и застыла от ужаса. Еще два кузнечика, оба мертвые, лежали возле плинтуса: один — на боку, а другой — на спинке, с задранными кверху лапками.

Появление одного кузнечика она еще могла объяснить и принять, но трех… В комнате на втором этаже?

Тут Рози увидела еще что-то в трещине между двумя половицами, рядом с мертвыми кузнечиками. Он встала на колени, вытащила из щели и поднесла к глазам.

Это был цветок клевера. Крошечный розовый цветок клевера.

Она взглянула на щель, из которой вытащила его. Снова посмотрела на пару мертвых кузнечиков; потом медленно перевела взгляд вверх по кремовой стене… к картине, висящей у окна. К своей Розе Марене, стоящей на холме, и недавно обнаруженному пони, щиплющему траву за ней.

Слыша биение собственного сердца — медленный приглушенный барабанный бой в ее ушах, — Рози подалась вперед, к картине, к морде пони, видя, как образ растворяется в наслаивающихся тенях старого рисунка, начиная различать мазки кисти. Под мордой пони виднелись стебельки травы, нанесенные, казалось, быстрыми, наслоенными друг на друга мазками кисти художника. А среди них были разбросаны, как точки, маленькие розовые шарики. Клевер.

Рози взглянула на крошечный розовый цветок у нее на ладони, а потом поднесла его к картине. Цвет совпадал точно. Неожиданно и машинально она подняла руку на уровень губ и бросила цветочек в картину. Она была почти уверена, что маленький розовый шарик совершенно естественно войдет в мир, созданный неизвестным художником много лет тому назад.

Этого, конечно, не произошло. Розовый цветочек ударился в стекло, закрывающее картину (странно, что живопись маслом закрыта стеклом, говорил Робби в тот день, когда она повстречала его), отскочил и упал на пол как комочек оберточной бумаги. Может, картина и была волшебной, но покрывающее ее стекло — явно нет.

Тогда как же выбрались кузнечики? Ведь на самом деле произошло именно это, верно? Кузнечики и цветок клевера каким-то образом выбрались из картины?

Всемилостивый Боже, да, именно так она и думала. Она полагала, что, когда она окажется за пределами этой комнаты и с другими людьми, такое предположение потеряет силу, но сейчас она думала именно так: кузнечики выпрыгнули из травы, лежащей под ногами светловолосой женщины в розмариновом хитоне. Каким-то образом они выпрыгнули из мира Розы Марены и очутились в мире Рози Мак-Клендон.

— Как? Они что, проникли сквозь стекло и ожили?

Нет, конечно. Это просто паранойя, но…

Она вытянула дрожащие руки и сняла картину с крюка. Потом отнесла ее на кухню, поставила на стол и развернула обратной стороной к себе. Выведенные углем слова на заднике почти совсем стерлись; она не сумела бы теперь прочесть слова «Роза Марена», если бы не видела их раньше.

Трепеща от страха, она дотронулась до задника картины. Тот хрустнул. Хрустнул громко, открыв пустоту. А когда она надавила пониже, там, где коричневая бумага уходила в раму, она почувствовала что-то… Какой-то предмет…

Она сглотнула, и горло было таким сухим, что ей стало больно. Непослушной, онемевшей рукой она выдвинула ящик кухонного стола, достала нож и медленно поднесла его лезвие к коричневой бумаге задника картины.

«Не делай этого, — завопила Послушная-Разумная. — Не делай этого, Рози, ты же не знаешь, что может выскочить оттуда!»

Мгновение она держала кончик ножа приставленным к коричневой бумаге, а потом отложила нож в сторону. Подняла картину и взглянула на нижнюю часть рамы, краем сознания отметив, что теперь руки у нее уже сильно трясутся. То, что она увидела в деревяшке рамы — трещину шириной по меньшей мере в четверть дюйма, — на самом деле не удивило ее. Она снова поставила картину на стол, держа ее правой рукой, а левой — своей главной — опять поднесла кончик ножа к бумаге.

«Не надо, Рози, — на этот раз не закричала, а простонала Послушная-Разумная. — Пожалуйста, не делай этого, оставь все как есть!» Странный совет, если хорошенько поразмыслить. Стоило ей последовать подобному совету, когда миссис П-Р давала его в первый раз, она все еще жила бы с Норманом. Или уже умерла бы с его помощью.

Она разрезала ножом бумагу в нижней части, где нащупала вздутие. С полдюжины кузнечиков высыпалось на стол: четверо дохлых, пятый — еле двигающийся, а шестой — достаточно шустрый. Он спрыгнул со стола, а потом свалился в раковину. Вместе с кузнечиками высыпалось еще несколько розовых цветков клевера, несколько травинок и… кусочек засохшего коричневого листа. Рози взяла его и с любопытством оглядела. Это был дубовый лист.

Действуя с большой осторожностью (и не обращая внимания на голос Послушной-Разумной), Рози ножом разрезала бумагу на заднике картины по всему периметру. Когда она сняла ее, оттуда выпало еще кое-что: муравьи (почти все мертвые, но три или четыре еще могли ползать), распухший трупик медоносной пчелы, несколько лепестков маргаритки, какие обычно отрывают от цветка, гадая любит — не любит… и несколько светлых волосков. Она поднесла волоски к свету, крепко сжав картину в правой руке, и противная дрожь прошла у нее по спине вверх, к затылку, словно по ней взбиралась гусеница. Рози была уверена: если бы она отнесла эти волоски к ветеринару и попросила рассмотреть их под микроскопом, он сказал бы ей — это конский волос. Точнее, это волосы маленького лохматого пони. Того пони, который в данный момент щипал траву в ином мире.

«Я схожу с ума», — подумала она, и это не был голос Послушной-Разумной, а ее собственный — тот, что выражал суть ее мыслей и ее естества. Он не был истеричным или нервным, звучал разумно, спокойно и отстраненно. Она полагала, что тем же тоном ее разум признал бы неизбежность в недалеком будущем смерти, в те дни или недели, когда ее приближение стало бы уже невозможно отрицать.

Только на самом деле она не верила, что сходит с ума, как пришлось бы поверить в бесповоротный исход смертельной болезни. Она вскрыла задник картины, и горстка травы, волос и насекомых — некоторые были еще живы — высыпалась оттуда. Что же здесь нереального? Когда-то, несколько лет назад, она читала в газете про женщину, которая разбогатела, обнаружив акции, спрятанные в старом портрете ее дедушки. По сравнению с этим травинки и муравьи казались просто пустяком.

«Но они все еще живые, Рози? И как насчет клевера, все еще свежего, и травы — все еще зеленой? Лист был засохший, но ты же знаешь, что ты думаешь про этот…»

Она думала, что и на земле в картине лист был сухим. На картине стояло лето, но порой находишь прошлогодние листья в траве даже в июне.

Итак, нельзя сказать, что она сходит с ума.

Все эти предметы были здесь — рассыпанная по кухонному столику горстка насекомых, волос, цветов и травы.

Предметы.

Не сон, не галлюцинация, а реальные предметы.

И было еще кое-что — то единственное, в чем ей не хотелось признаться себе самой. Картина разговаривала с ней. Нет, не вслух, но тем не менее с первого мгновения, когда она увидела ее, та разговаривала с ней. На заднике картины было написано ее собственное имя — во всяком случае, вариант ее имени, — а вчера Рози потратила намного больше денег, чем могла себе позволить, чтобы ее прическа походила на прическу женщины с картины.

С неожиданной решимостью она всунула лезвие ножа под верхнюю часть рамы и отогнула вверх скобу. Если бы она столкнулась при этом с трудностями, то немедленно бы остановилась — это был ее единственный нож для чистки овощей, и она вовсе не хотела обломить лезвие. Но гвозди, скреплявшие раму, легко поддались, она сняла раму, левой рукой придерживая стекло, чтобы оно не упало на стол и не разбилось, и положила его рядом. При этом еще один мертвый кузнечик упал на стол. Мгновение спустя она уже держала в руках сам холст. Без рамы и прокладки он был около тридцати дюймов в высоту и около восемнадцати в ширину. Рози осторожно провела пальцами по давно высохшей масляной краске, чувствуя слои разной толщины, ощущая даже тонкие мазки, оставленные кистью художника. Это было очень интересное, слегка возбуждающее ощущение, но в нем не было ничего сверхъестественного; ее пальцы не скользнули сквозь поверхность в иной мир.

Тут впервые зазвонил телефон, который она купила вчера и подключила к розетке на стене. Звонок был включен на полную громкость, и его неожиданная пронзительная трель заставила Рози вздрогнуть. Ее рука непроизвольно напряглась, и палец едва не проткнул холст.

Она положила холст на кухонный стол и поспешила к телефону, надеясь, что-это Билл. Рози подумала, что если это он, нужно позвать его, чтобы вместе внимательно рассмотреть картину. И показать ему все находки, которые высыпались из нее.

— Алло?

— Алло, Рози? — раздался в трубке женский голос. — Это Анна Стивенсон.

— О-о, Анна! Привет! Как дела?

Из раковины раздалось настойчивое «тррр-тррр».

— Не очень хорошо, — ответила Анна. — Даже плохо. Произошло кое-что неприятное, и мне надо поговорить с тобой об этом. Это может не иметь к тебе никакого отношения — я всем сердцем надеюсь, что не имеет, — но может и иметь.

Рози села, напуганная даже сильнее, чем в тот миг, когда ощутила вздутие под задником картины.

— Что такое, Анна? Что случилось?

С нарастающим ужасом Рози выслушала то, что рассказала ей Анна. Закончив, та спросила, не хочет ли Рози прийти в «Дочери и Сестры» и, быть может, остаться у них на ночь.

— Я не знаю, — глухо произнесла Рози. — Мне нужно подумать. Я… Анна, мне надо позвонить сейчас еще кое-кому. Потом я перезвоню тебе.

Она повесила трубку, прежде чем Анна успела ответить, набрала 411, спросила номер телефона и, когда ей продиктовали номер, набрала его.

— Магазин, — раздался пожилой голос на другом конце.

— Добрый вечер, могу я поговорить с мистером Стэйнером?

— Я и есть мистер Стэйнер, — обрадованно ответил чуть хрипловатый голос. Рози на секунду растерялась, а потом вспомнила, что Билл лишь помогает своему отцу.

— Извините, — сказала она, и в горле у нее снова стало саднить. — Мне нужно поговорить с Биллом… Он дома?

— Подождите, мисс. — Раздались шуршание, щелчок, когда трубку положили рядом с аппаратом, а потом издалека: — Билли! Тебя спрашивает какая-то дама!

Рози закрыла глаза. Откуда-то очень издалека она слышала стрекот кузнечика в раковине: тррр-тррр.

Долгая, невыносимо долгая пауза. Слезинка вытекла из-под ее левого века и покатилась вниз по щеке. За ней последовала другая — из правого глаза. В голове завертелся обрывок старой песенки в стиле кантри: «Вот и скачки начались, твой рысак вперед выходит, а сердечко так болит…». Она вытерла слезы. Сколько же слез она уже пролила в этой жизни! Если индусы правы насчет переселения душ, то в своей предыдущей жизни она была каким-то водоплавающим.

На том конце взяли трубку.

— Алло? — раздался голос, который теперь ей снился.

— Привет, Билл, — произнесла она чужим голосом, даже не голосом, а еле слышным шепотом.

— Я вас не слышу, — сказал Билл. — Можете говорить в трубку, мэм?

Она не могла говорить в трубку — ей очень хотелось повесить ее. Но она не должна была это делать. Потому что если Анна была права, Билл тоже мог оказаться в беде — в большой беде. Если кое-кто сочтет, что он крутился слишком близко около нее. Она прокашлялась и попробовала снова:

— Билл? Это Рози.

— Рози! — вскричал он, судя по голосу, очень обрадованный. — Привет, как вы там?

Его искренняя радость привела ее в отчаяние. Ей показалось, что кто-то вертит ножом прямо в ее кишках.

— Я не смогу поехать с вами в субботу, — быстро проговорила она. Слезы теперь потекли сильнее, теплыми ручейками. — Я вообще не смогу с вами встречаться. Я была не в себе, когда решила, что смогу.

— Почему же не сможете? Господи, Рози! О чем вы говорите?

Замешательство в его голосе — не обида, которую она почти ожидала услышать, а подлинное замешательство, испуг, — подействовало на нее хуже, чем если бы это была обида. Она просто не могла больше вынести этот разговор.

— Не звоните мне и не приходите, — сказала она и вдруг с предельной ясностью увидела Нормана, стоящего напротив ее дома под проливным дождем, с поднятым воротником плаща. Уличный фонарь слабо освещал нижнюю половину его лица, — он стоял там, как не знающий пощады бандит из романа Ричарда Рейсина, от которого никуда не скроешься.

— Рози, я не понимаю…

— И это на самом деле к лучшему, — сказала она. Голос ее дрожал и начал прерываться. — Просто держитесь от меня подальше, Билл.

Она быстро положила трубку, на мгновение пристально вгляделась в нее, а потом вскрикнула, как подстреленная птица. Тыльными сторонами ладоней она сбросила телефон с коленей, тот полетел прочь на всю длину шнура и упал на пол. Зуммер в сброшенной трубке до странности напоминал стрекот кузнечиков, под который она засыпала в ночь с понедельника. Вдруг ей стал невыносим этот звук, она почувствовала, что, если ей придется слушать его еще полминуты, ее голова расколется. Она встала, подошла к стене, присела на корточки и выдернула вилку телефона из розетки. Когда она вновь попыталась встать, ноги не держали ее. Она уселась на пол, закрыла лицо ладонями и зарыдала. Кажется, у нее действительно не было другого выхода.

Анна несколько раз повторила, что ничего пока не известно, и Рози тоже не может знать наверняка, что бы она там ни подозревала. Но Рози была уверена. Это Норман. Норман появился здесь, Норман в ярости, он убил бывшего мужа Анны, Питера Слоуика, и ищет ее.

7

В пяти кварталах от «Горячей Чашки», где он только что на четыре секунды разминулся с глазами своей жены, поглядевшей в окно кафе, Норман завернул в магазинчик с уцененными товарами под названием «Не больше 5». «Любой товар в магазине дешевле 5 долларов» — гласило объявление в витрине, напечатанное под скверно выполненным изображением Авраама Линкольна. На бородатой физиономии Линкольна застыла широкая ухмылка, он подмигивал прохожим и, по мнению Нормана Дэниэльса, был дьявольски похож на человека, которого он когда-то арестовал за то, что тот удавил свою жену и четверых детей. В этом магазинчике, находившемся на расстоянии сотни метров от «Займа и Залога Города Свободы», Норман купил всю маскировку, которую собирался сегодня надеть: пару темных очков и кепку с надписью «Чи-Сокс» над козырьком.

Имея за плечами больше десяти лет опыта полицейского инспектора, Норман пришел к выводу, что маскировки уместны лишь в трех случаях: шпионских фильмах, рассказах о Шерлоке Холмсе и праздниках с ряжеными. Они совершенно бесполезны днем, когда единственное, на что похожа косметика, — это на косметику, и единственное, на что похожа маскировка, — на маскировку. А девки в «Дочерях и Сестрах», этом борделе для современных Марий Магдалин, куда, как в конце концов признался этот хилый очкарик, Питер Слоуик, он отправил беглянку Розу, должны быть особенно чувствительны к хищникам, подкрадывающимся к их норе. Девки вроде этих привыкли жить с манией преследования и выработали свое искусство защиты.

Кепка и темные очки сослужат ему службу. Все, что он планировал на сегодняшний вечер, это, как сказал бы Гордон Саттеруэйт, его первый детектив-напарник, прикидка. Гордон любил иногда ухватить своего младшего товарища за ворот, повернуть к себе лицом и заявить, что ему следует немножко его послушать, как он выражался, «старого легаша». Гордон был жирный, вонючий, вечно жующий табак неряха с коричневыми зубами, и Норман начал побаиваться и презирать его почти сразу, как впервые увидел. Гордон работал полицейским двадцать шесть лет, а инспектором — девятнадцать, но у него не было страсти охотника. А у Нормана она была. Работа не нравилась Гордону, он ненавидел подонков, с которыми ему приходилось общаться (а иногда даже дружить, если случалось работать под крышей). А у Нормана была охотничья страсть, он чувствовал себя на охоте за преступниками как рыба в воде. Эта страсть помогла Норману раскрутить огромное дело, основываясь лишь на собственной интуиции. Оно превратило его — пусть ненадолго — в любимчика прессы. В этом расследовании, как и в большинстве прочих, связанных с организованной преступностью, наступил момент, когда тропинка, по которой шли следователи, исчезла, потерялась в неразберихе перепутанных развилок, и прямого пути просто не было. Этим делом с наркотиками руководил Норман Дэниэльс — впервые за всю свою карьеру. Когда логика оказалась бессильной, он без колебаний сделал то, чего не смогло бы или не стало бы делать большинство полицейских: он переключился на интуицию и доверился тому, что она подсказывала. Ринулся вперед напролом и без страха.

Для Нормана обычно не существовало такого способа, как «прикидка». Норман ловил рыбу на блесну. Сначала, обдумывая дело, он использовал факты и применял логику, а потом, включая интуицию, доводил дело до конца. Он сталкивал лодку с берега и, сидя в ней, медленно движущейся по течению, забрасывал блесну и вытаскивал ее, забрасывал и вытаскивал — в ожидании, пока на нее не попадется что-нибудь стоящее. Интуиция подсказывала ему, куда забрасывать. Иногда не попадалось ничего, кроме гнилого сучка, старого сапога или жадного, но глупого окунька, которого не станет есть даже голодный енот.

А порой на крючок попадается и кое-что повкуснее.

Он надел кепку и темные очки и свернул на Харрисон-стрит, направляясь теперь к Дархэм-авеню. До района, где находились «Дочери и Сестры», оставалось добрых три мили, но Норман был не против прогуляться пешком. Он может использовать прогулку для того, чтобы освежить голову. К тому времени, когда доберется до номера 251, он станет похож на чистый лист фотобумаги, готовый принять любые образы и мысли, не пытаясь подогнать их под собственные предварительные теории. Но если у тебя вообще нет никаких теорий, ты никогда не сумеешь этого сделать.

Карта, за которую он переплатил в киоске отеля, лежала в заднем кармане, но он остановился свериться с ней лишь один раз. Он провел в городе всего неделю, а большинство городских маршрутов уже запечатлелось в его мозгу гораздо четче и яснее, чем у Рози. Опять-таки дело тут было не столько в тренировке, сколько в прирожденном даре.

Когда он проснулся вчера утром с ноющими руками, плечами и мошонкой, челюсти болели так, что рот открывался лишь наполовину (первая попытка зевнуть, когда он сбросил ноги с кровати, оказалась мучительной). Он с отчаянием понял: то, что он сделал с Питером Слоуиком — Тамперштейном-акой, городским еврейчиком-очкариком, — вероятно, было ошибкой. Насколько серьезной ошибкой, судить трудно, поскольку многое из того, что произошло в доме Слоуика, виделось теперь как в тумане, но все равно это была ошибка. К тому времени, когда он подошел к стенду с газетами в отеле, он решил, что никаких не может быть «вероятно». Это словечко вообще годится только для рефлексирующих кретинов — это стало одним из неписаных, но твердо соблюдаемых жизненных принципов еще с детских лет, когда его мать бросила семью, а отец начал пить и давать волю рукам.

Он купил газету и быстро пролистал ее в лифте, поднимаясь к себе в номер. Там не было ничего про Питера Слоуика, но это не принесло Норману особого облегчения. Тело Тампера могло быть еще не обнаружено до выпуска в печать ранних новостей. Оно могло еще лежать там, где оставил его Норман, в подвале, засунутым за водонагреватель (вернее, полагал, что оставил его, поправил он себя — все это вспоминалось довольно смутно). Но парни типа Тампера, парни, занятые благотворительно-общественными делами, обычно не пропадают без вести надолго. У них полным-полно слюнявых дружков. Кто-то начнет беспокоиться, позвонит, еще кто-то придет поискать его в уютной заячьей норе на Беадри, и довольно скоро кто-то наткнется на неприятную находку за водонагревателем.

Разумеется, то, чего не оказалось в утренней газете, появилось на страничке одного из листков дневного «Метро»: «СЛУЖАЩИЙ ОБЩЕСТВЕННОЙ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТИ ГОРОДА УБИТ В СВОЕМ ДОМЕ». Судя по заметке, «Помощь проезжим» была не единственной общественной деятельностью Тампера… И он был далеко не беден. В газете сообщалось, что семья его родителей, в которой Тампер был младшим ребенком, имела вполне приличный доход. Тот факт, что он работал на автовокзале по ночам, отсылая сбежавших из дома жен к шлюхам в «Дочерях и Сестрах», лишь подтверждал, по убеждению Нормана, что мужик или не знал, кому кинуть пару палок, или был импотентом. Так или иначе, это был типичный добренький мешок с дерьмом, занятый по будням спасением человечества, слишком перегруженный для того, чтобы понимать, как коротка собственная жизнь. «Помощь проезжим», «Армия спасения», «Помощь нуждающимся», «Боснийские беженцы», «Русские беженцы» (можно было подумать, что у еврейчика вроде Тампера хватит ума, чтобы пропустить хоть это, но ничуть не бывало) и вдобавок еще два или три «женских приюта». Газета не называла их, но Норману уже был известен один — «Дочери и Сестры», называемый в обиходе «Игрищем лесбийских кошек». В субботу должна была состояться панихида по Тамперу, газета почему-то называла ее «поминальной церемонией». О Господи Иисусе!

Норман понимал, что смерть Слоуика могут связать с любой конторой, в которой тот работал, или… ни с одной из них. Легавые, конечно, будут проверять его личную жизнь (никогда не исключая возможности, что у ходячей Благотворительности вроде Тампера может быть личная жизнь) и не отбросят вероятности «преступления без мотивов», совершенного каким-нибудь случайно забредшим маньяком, которые становятся все более распространенными. Так сказать, бешеной собакой, искавшей, кого бы куснуть.

Однако все это не будет иметь большого значения для шлюх из «Дочерей и Сестер». Норман знал это не хуже, чем этот, как его там звали. По роду своей работы он имел немало дел с женскими организациями и приютами, а с годами все больше, и понимал психологию этих извращенцев. Их Норман называл про себя динозаврами новой эры, начавшими в последнее время оказывать реальное влияние на образ мыслей и поведение нормальных людей. Послушать динозавров новой эры, так каждый вышел из неблагополучной семьи, в каждом внутри сублимировался ребенок и каждому следует остерегаться эгоцентричных человеконенавистников. А в действительности, по Норману, у этих людей хватало нервов идти по жизни, не скуля, не хныкая и не бегая каждый вечер в какое-нибудь Общество двенадцатиступенчатой программы психологической поддержки. Динозавры были явными тупицами, но некоторые из них — и женщины в заведениях наподобие «Дочерей и Сестер» порой служили ярким тому примером — могли быть чрезвычайно осторожными. Осторожными? Нет, не то слово. Они выдумали термин «менталитет доброжелательности» и носились с ним, как дурак с писаной торбой.

Большую часть вчерашнего дня Норман провел в библиотеке и разыскал там ряд интересных сведений о «Дочерях и Сестрах». Самым занятным оказалось то, что женщина, которая управляла этим заведением, была миссис Тампер — до 1973 года, когда развелась с Тамперштейном и снова взяла свою девичью фамилию. Это могло показаться диким совпадением лишь тем, кто был незнаком с брачными обычаями новых динозавров. Они часто бегают парами, но никогда не способны бегать в упряжке, во всяком случае, их не хватает на долгий заезд. Всегда кончается тем, что один хочет выпить, а другой желает закусить. Они не способны уяснить простую истину: брак, по их правилам, основанный на единомыслии, не работает.

Бывшая жена Тампера управляла своим заведением не по законам большинства приютов для обиженных дамочек с девизом: «Только женщины могут понять, только женщины могут судить». В статье об этом заведении в воскресном приложении, напечатанной чуть больше года назад, дамочка Стивенсон отринула эту идею как «не только сексопатологическую, но еще и просто идиотскую». Норман был поражен, до чего она похожа на ту поблядушку Моди в старом телешоу. Женщина из ее заведения, Джерт Киншоу, тоже высказалась там на этот счет. «Мужчина вовсе не наш враг, если только он не доказывает обратного, — сказала она. — Но если они нас бьют, мы даем сдачи». Там была ее фотография — здоровенная черномазая сука, которая напомнила Норману того футболиста из Чикаго — Уильяма Перри. «Только попробуй мне дать сдачи, дорогуша, и ты не расквитаешься, пока я не сделаю из тебя отбивную», — пробормотал он.

Одна-ко вся эта дребедень хоть и была по-своему интересна, но на самом деле никуда не вела. В этом городе наряду с женщинами могли быть и мужчины, которые знали, где находится это заведение, и которым было позволено выдавать туда направления. Заведение могло управляться всего одним динозавром новой эры, а не целым комитетом. Он не сомневался, что хотя бы в одном отношении дамочки из заведения ничем не отличаются от их более консервативных коллег: смерть Питера Слоуика зажжет у них красный сигнал тревоги. Они не станут просчитывать разные варианты, как и легавые. Пока не будет доказано обратное, они будут считать, что убийство Слоуика связано с их деятельностью… Конкретно, с одним из направлений, которое Слоуик выдал за последние шесть или восемь месяцев своей жизни. Вследствие этого имя Розы уже могло всплыть на поверхность.

«Так зачем же ты сделал это? — спросил он себя. — Зачем ты это сделал? Были другие способы добраться туда, где ты сейчас, и они тебе прекрасно известны, — ты сам это знаешь. Ты же полицейский и, конечно же, знаешь! Тогда зачем же ты расшевелил их малину? Та кобыла, Берти-Джерти Как-Ее-Там, наверное, стоит сейчас у окна в гостиной в их чертовом заведении и изучает в бинокль каждого проходящего мимо пьянчужку. Конечно, если только она не успела к этому времени сдохнуть от какого-нибудь перенапряга. Так зачем же ты сделал это? Зачем?»

Ответ напрашивался, но он отмахнулся от него, как только ответ начал всплывать из подсознания. Отмахнулся, потому что образ был слишком зловещим, чтобы разбираться в нем. Он прикончил Тампера по той же причине, по которой удавил рыжую шлюху в трусиках цвета оленины, — что-то поднялось из его подкорки, выползло на поверхность и заставило его сделать это. Теперь эта ползучая слякоть пыталась всплывать все чаще и чаще, и он не станет думать о ней. Так лучше. Безопаснее. Не хватает только засомневаться в себе.

Тем временем он уже пришел; Дом Шлюх — прямо перед ним.

Норман беспечной походкой перешел улицу к четным номерам по Дархэм-авеню, зная, что любой, кто наблюдает за улицей, будет меньше бояться парня на другой ее стороне. В качестве наблюдателя его интересовала та черномазая бочка, чью фотографию он видел в газете, — огромный мешок черной плоти с сильным полевым биноклем в одной руке и тающей горстью кремовых пирожных — в другой. Он еще чуть замедлил шаг, но ненамного, — красный сигнал тревоги, напомнил он себе, они настороже.

Это был большой белый дом, не в совсем викторианском стиле, а один из тех, что строились на стыке веков — три этажа уродства. Спереди он выглядел узким, но Норман вырос в доме, не очень отличавшемся от этого, и готов был ручаться, что сзади тот мог занимать половину квартала.

Его наметанный глаз заметил парочку шлюх из этого дома — здесь, парочку — там. Норман тщательно следил за тем, чтобы не ускорять свою медленную беззаботную походку и не охватывать весь дом одним долгим взглядом, а осматривать по частям. Парочка шлюх — здесь, парочка — там, везде — по паре шлюх.

Да уж. Шлюхи тут подняты по тревоге.

Он почувствовал, как привычная ярость начала пульсировать у него в висках, а вместе с ней возник знакомый образ — тот, который заменял все, что он не мог выразить словами: банковская кредитная карточка. Зеленая банковская кредитка, которую она посмела украсть. Образ этой кредитки теперь всегда был рядом и заслонил собой все ужасы и насилия в его жизни — сопротивление, вызывавшее у него ярость, лица убитых им людей, встававшие в его воображении и мешавшие ему уснуть, голоса, приходившие во сне. Например, голос его отца. «Подойди-ка сюда, Норми. Я хочу поговорить с тобой по душам». Иногда за этими словами следовал удар кулаком. А порой, если везло и он был пьян, всего лишь протягивалась его рука и забиралась тебе между ног.

Но сейчас это все было не важно. Имел значение лишь дом на противоположной стороне улицы. Так хорошо ему больше никогда не удастся осмотреть его, и если он потеряет эти драгоценные секунды, думая о всякой ерунде, то кто же тогда окажется в дураках?

Он стоял прямо напротив заведения. Милая лужайка — узкая, но длинная. Красивые клумбы с весенними бутонами обрамляют переднюю веранду. В середине каждой клумбы стоят металлические шесты, увитые плющом. Однако плющ отодвинут от черных пластиковых цилиндров на верхушках шестов, и Норман знал почему: внутри этих темных коробок находятся телекамеры, дающие отличный обзор всей улицы. Если кто-то внутри сейчас смотрит на мониторы, он увидит человека в черно-белой куртке, бейсбольной кепке и темных очках, который прогуливается на противоположной стороне улицы, слегка сгорбившись и согнув колени, так что его шесть футов и три дюйма роста не произведут впечатления на случайного наблюдателя.

Над входной дверью без замочной скважины встроена еще одна камера. Ключи слишком легко подделать, а засов — отодвинуть, если у тебя под рукой набор отмычек. Нет, там щель для электронной карточки или панель домофона с кнопками, а может, и то и другое.

Проходя мимо дома, Норман рискнул бросить еще один, последний взгляд во дворик. Там был огород, и две шлюхи в шортах втыкали в землю палки, как ему показалось, шесты для помидоров. Одна была похожа на рабыню с плантации: оливковая кожа и длинные темные волосы, завязанные сзади конским хвостом. Взрывоопасное тело, на вид лет двадцать пять. Другая — моложе, почти подросток, одна из тех жалких панков-шманков с волосами, вытравленными в два разных цвета. Ее левое ухо закрывала повязка. Она носила наркоманскую майку без рукавов, а на левом бицепсе Норман заметил татуировку. У него было мало времени, да и не такое хорошее зрение, чтобы ее разглядеть. Но он достаточно долго работал полицейским, чтобы знать, что там выведено: скорее всего название какой-нибудь рок-группы или паршиво сделанный рисунок кустика марихуаны.

Норман представил себе, как он вдруг бросается через улицу, не обращая внимания на камеры. Увидел, как он хватает ту маленькую с повязкой на ухе и прической рок-звезды, как заводит одну из своих здоровенных рук ей за шею и сдавливает, пока не упрется в челюсть.

«Меня интересует Роза Дэниэльс, — говорит он второй, рабыне с темными волосами и взрывоопасным станком. — Выведи ее сюда немедленно, или я сверну шейку этой плевательнице, как цыпленку».

Это, конечно, было бы здорово, но он почти не сомневался, что Розы здесь уже нет. Из своих библиотечных исследований он узнал, что услуги, предлагаемые «Дочерьми и Сестрами», помогли почти трем тысячам женщин. С тех пор как Лео и Джессика Стивенсоны открыли это заведение в 1974-м, средняя продолжительность пребывания шлюх здесь составляла четыре недели. Потом эти ходячие инкубаторы и разносчицы заразы скоренько выпроваживались в город. Скорее всего получая по выходе искусственные мужские половые члены вместо дипломов.

Нет, Роза почти наверняка уехала и теперь вкалывает служанкой на какой-нибудь работенке, которую подыскали ей ее лесбианские подружки, а по вечерам возвращается в жалкую комнатенку, тоже найденную ими. Однако эти суки на другой стороне улицы знают, где она, — у дамочки Стивенсон имеется ее адрес в картотеке, и, возможно, те, в огороде, уже заходили в ее тараканье гнездышко попить чайку с герл-скаутекими печеньями. А тем, кто не успел побывать там, уже успели рассказать побывавшие у нее в гостях, потому что так устроены все бабы. Чтобы заткнуть такой хайло, надо ее прикончить.

Младшая из огородниц — та, что носила прическу рок-звезды, — жутко поразила его, когда, взглянув на него, подняла руку и… помахала ему. На мгновение он решил, что она смеется над ним, что они все смеются, выстроившись у окон Дома Шлюх, над ним, инспектором Норманом Дэниэльсом, который сумел сцапать полдюжины наркобаронов и много другого отребья, но не справился с женой, — она обвела его вокруг пальца и украла его гребаную кредитку ATM.

Его пальцы сжались в кулаки, а ногти впились в ладони.

«Держи себя в руках, — заорал на него его внутренний голос. — Скорее всего, она машет так всем! Она, наверное, машет рукой и бродячим псам! Все ссыкухи вроде нее, нажравшись благотворительного дерьма, становятся такими приветливыми!»

Да, конечно, так оно и есть. Норман разжал ладони и отогнал от себя волну воздуха, коротко махнув в ответ. Он даже смог выдавить из себя слабую улыбку, которая вновь пробудила боль в слизистой и мышцах гортани. Потом, когда маленькая стерва с повязкой на ухе отвернулась к своему огороду, он мгновенно стер улыбку с лица и с гулко бьющимся сердцем заторопился прочь.

Он попытался вернуть мысли к своей главной задаче — как он собирается отловить одну из этих сук (желательно — Главную, чтобы не рисковать наткнуться на ту, которая не знает всего, что ему необходимо выяснить) и заставить ее говорить. Кажется, сейчас он утратил способность хладнокровно поразмышлять над этой проблемой — во всяком случае, на время.

Он поднял ладони к лицу и помассировал желваки на челюстях. Ему и раньше случалось испытывать подобную боль, но никогда — такую сильную. Что же он сделал с Тампером? В газете про это не говорилось ни слова, но, чтобы так болела челюсть — и зубы, зубы тоже болели, — нужно было здорово выйти из себя.

«Если они меня поймают, — мне не выпутаться, — сказал он себе. У них будут фотоснимки всех следов, которые я оставил на нем. У них будут образцы моей слюны и… ну… любой другой жидкости, которую я мог оставить на этом хлюпике. В наши дни в их распоряжении имеется масса фантастических тестов, они проверят все, а я даже не знаю, какие следы там оставил».

Все это так, но они его не поймают. Он зарегистрировался в «Уайтстоуне» как Элвин Додд из Нью-Хейвена, а если на него надавят, он сможет даже предъявить водительское удостоверение — фотокопию водительского удостоверения, — которое подтвердит это. Если здешние легавые позвонят легавым домой, им скажут, что Норман Дэниэльс сейчас находится за тысячу миль от Среднего Запада, в заслуженном отпуске — в спортивном лагере, в национальном парке «Сион», штат Юта. Они могут даже посоветовать местным легавым не быть ослами и сообщат им, что Норман Дэниэльс здорово отличился перед тем как уехать в отпуск. И наверняка они не станут кому попало рассказывать историю с Уэнди Ярроу… ведь так?

Точно, не станут. Но раньше или позже…

На «позже» он плевать хотел. В эти дни он думал только о «раньше». О том, как он найдет Рози и начнет разговор по душам. О том, как сделает ей подарок — подарит ей свою кредитку. И ту больше никогда не вытащат из какой-нибудь мусорной корзины или из бумажника какого-то вшивого педика. Он устроит все так, что она никогда больше не потеряет кредитку и не выбросит. Он знает у нее безопасные места, куда можно засунуть кредитку. О том, что будет после вручения этого прощального подарка, он не думал, — это не важно.

Как только его мысли вернулись к банковской кредитке, они переключились на нее целиком, как случалось почти всегда в последние дни, будь то во сне или наяву. Этот кусочек пластика словно превратился в жуткую зеленую реку, большую, как Миссисипи, тогда как бег его мыслей вливался в нее ручейком. Все его мысли теперь неслись под гору и в конце концов утратили всякий зримый образ, влившись в мутный поток наваждения. Снова всплыл кошмарный вопрос, на который не было ответа: как она посмела? Как она вообще посмела взять его кредитку? То, что она ушла, сбежала от него… Это он в состоянии понять, даже если и не может примириться с этим и знает, что ей придется умереть уже за то, что она так одурачила его и так хитро скрывала предательство под видом покорности и страха в своем вероломном бабском сердце. Но то, что она посмела взять его кредитку… Посмела взять то, что принадлежало ему по праву, как тот парнишка из сказки, который сорвал бобовый стебель и спер золотую курицу у спящего великана…

Не сознавая, что делает, Норман сунул указательный палец левой руки себе в рот и начал кусать его. Должна была возникнуть боль — причем не слабая, — но на этот раз он не почувствовал ее; слишком глубоко он окунулся в собственные мысли. На указательных пальцах обеих рук у него были толстые подушечки мозолей, поскольку кусать их в моменты стресса было его застарелой привычкой еще с детства. Поначалу мозоль выдержала, но он продолжал думать о кредитной карточке, и ее зелень стала все глубже проникать в мозг Нормана, пока не превратилась в почти черный цвет хвойного дерева в сумерках (цвет, совершенно не похожий на настоящую светло-зеленую окраску кредитки). Мозоль прорвалась, и кровь потекла по его руке и губам. Он вонзил зубы в палец, наслаждаясь болью, ощущая вкус крови, соленый и такой же терпкий, как вкус крови Тампера, когда он вгрызался в вену у него в паху…

— Мамочка? Что тот дядя делает со своей рукой?

— Не обращай внимания, идем!

Голоса вернули его к реальности. Он неторопливо оглянулся через плечо, словно пробудился от дремы — короткой, но глубокой, — и увидел молодую женщину и мальчика лет трех, удаляющихся от него. Она тащила ребенка за собой так быстро, что тот почти бежал и, спотыкаясь, чуть не падал. И когда женщина оглянулась, Норман увидел, что она смертельно испугана.

Что же он в самом деле тут делает?

Он взглянул на свой палец и увидел на нем глубокие кровоточащие ранки. Из-за нервного напряжения он может откусить эту проклятую штуковину, откусить и проглотить ее. Правда, это будет не первый раз, когда он откусит что-то. И проглотит.

Однако сейчас этого делать нельзя. Нужно контролировать себя. Он вынул из заднего кармана носовой платок и обмотал им кровоточащий палец. Потом поднял голову и огляделся вокруг. С удивлением отметил, что уже темнеет; в некоторых домах зажегся свет. Как далеко он забрел? Где сейчас оказался?

Он прищурился на уличный указатель, висевший на углу следующего перекрестка и прочитал: «Дирборн-авеню». Справа от него виднелся маленький семейный магазинчик с велосипедом перед входом и вывеской в окне: «СВЕЖЕВЫПЕЧЕННЫЕ БУЛОЧКИ». В животе у Нормана заурчало. Он понял, что впервые по-настоящему проголодался с тех пор, как сошел с «Континенталь-экспресса» и съел холодную овсянку в кафетерии автовокзала, — съел, потому что ее заказала бы она.

Вдруг ему захотелось именно пару булочек — это было единственное на всем белом свете, чего он желал, но… не просто булочек. Ему захотелось свежевыпеченных булочек, вроде тех, что обычно пекла его мать. Она была вечно скандалившей толстой свиньей, но готовить умела дай Бог каждому. Это бесспорно. И сама была главным потребителем своей продукции.

Лучше им оказаться свежевыпеченными, подумал Норман, поднимаясь по ступенькам. Он видел, как внутри какой-то старик снует за прилавком. Лучше им оказаться свежевыпеченными, приятель, а не то помоги тебе Бог.

Он уже тянулся к дверной ручке, когда взгляд его упал на один из плакатиков в витрине ярко-желтого цвета. Норман никак не мог знать, что именно Рози наклеила сюда эту листовку, он почувствовал, как что-то напряглось в нем еще до того, как он разобрал слова: «Дочери и Сестры».

Он нагнулся, чтобы прочесть листок. Глаза его вдруг сузились и стали очень внимательными, а сердцебиение усилилось и сделалось четким.

ПРИХОДИТЕ И ОТДОХНИТЕ С НАМИ В ПАРКЕ НА ЧУДЕСНОЙ НАБЕРЕЖНОЙ ЭТТИНДЖЕРС, ГДЕ МЫ ОТМЕЧАЕМ НАЧАЛО ЛЕТА И ДЕВЯТУЮ ГОДОВЩИНУ ЛЕТНИХ СЕЗОНОВ «ДОЧЕРЕЙ И СЕСТЕР»

ПИКНИКОМ И КОНЦЕРТОМ.

Суббота, 4 июня

Распродажи Викторины Азартные игры

Аттракционы Дискотека для малышей

!!!ПЛЮС!!!

«ИНДИГО ГЕРЛС» — Живьем на концерте в 20.00!

Родители, мы присмотрим за вашими детьми!

Мы будем рады всем!

Все сборы от вечера пойдут в пользу

«Дочерей и Сестер»,

которые напоминают вам, что насилие против одной женщины — это преступление против всех

Четвертого, в субботу. В эту субботу. А будет ли там она, его беглянка Роза? Разумеется, будет. И она, и все ее беглянки-лесбиянки. Все шлюшки-поблядушки соберутся на опушке.

Норман провел по пятой строчке снизу пальцем, который он искусал. Яркие пятнышки крови уже проступали сквозь намотанный на него платок.

Мы будем рады всем!

Так тут было написано, и Норман подумал, что готов обрадовать этих шлюх своим присутствием.

8

Четверг, почти половина двенадцатого. Рози отпила глоток минералки, прополоскала ею рот, проглотила и снова взяла гранки.

— «Она приближалась, это точно; на сей раз его слух не сыграл с ним никаких шуток. Петерсон слышал нарастающий цокот ее высоких каблучков по коридору. Он представил себе ее с уже раскрытой сумочкой, роющуюся в поисках ключа, тревожащуюся о дьяволе, который может красться за ее спиной, тогда как ей следовало бы беспокоиться о том, кто затаился в ожидании. Он быстро проверил, при нем ли нож, а потом торопливо натянул на голову нейлоновый кулак. Как только ее ключ заскрежетал в замке, Петерсон вытащил нож и…»

— Стоп-стоп-стоп! — раздался раздраженный окрик Роды в динамиках.

Рози подняла глаза и посмотрела сквозь стеклянную стенку. На нее с испугом смотрел Кэрт Гамильтон, сидевший возле своей контрольной панели с опущенными на ключицы наушниками. По-настоящему ее привело в ужас то, что Рода курила одну из своих тонких сигареток прямо в пультовой, не обращая внимания на табличку «Не курить» на стене. Рода выглядела так, словно провела кошмарную ночь, но здесь она была не одинока.

— Рода? Я что-то не так сделала?

— Наверное, нет, если ты носишь нейлоновые кулаки, — сказала Рода и стряхнула пепел в керамическую чашечку, стоявшую перед ней на панели управления. — Было несколько мужиков, которым иногда мешали мои нейлоновые кулаки, но обычно я все же называю их чулками.

Несколько секунд Рози просто не могла взять в толк, о чем та говорит, потом она вспомнила несколько прочитанных ею последних предложений и застонала.

— О-о! Рода, прости…

Кэрт надел наушники и нажал на кнопку.

— «Убей все мои завтра», дубль семьдесят тре…

Рода положила руку ему на плечо и произнесла такое, от чего Рози словно окатило ледяной водой: «Не стоит». Потом она взглянула в окошко, увидела вытянутое лицо Рози и улыбнулась ей — сдержанно, но ободряюще.

— Все в порядке, Рози. Просто я решила сделать перерыв на ленч полчасиком раньше. Выходи и пошли.

Рози поднялась — слишком быстро, сильно ударившись бедром об угол стола, чуть не опрокинув пластиковую бутылку с минеральной водой, — и поспешно вышла из кабинки.

Рода и Кэрт стояли рядом, и на мгновение Рози показалось — нет, она угадала, — что они говорили о ней.

«Если ты и впрямь так думаешь, Рози, тебе следует сходить к врачу, — подала голос Послушная-Разумная. — Такому врачу, который показывает тебе чернильные кляксы и выясняет подробности, как ты, например, ходишь в уборную». Обычно Рози ничуть не помогал этот голос, но на этот раз она ему обрадовалась.

— Я могу читать лучше, — сказала она Роде, — и после ленча буду. Клянусь.

Она была уверена в этом? Нет. Все утро она пыталась погрузиться в «Убей все мои завтра», как раньше окуналась в «Луч Манты», но получалось плохо. Только она начинала проникать в тот мир, где Альму Сант-Джордж преследовал ее психованный почитатель, Петерсон, как тут же вылетала оттуда. Голоса, прозвучавшие по телефону прошлым вечером, все еще были на слуху. Голос Анны, говоривший, что ее бывший муж, человек, отправивший Рози в «Дочери и Сестры», убит. Голос Билла, в котором звучали тревога и растерянность, когда он спрашивал ее, что случилось. И хуже всего — ее собственный, просивший его держаться от нее подальше. Просто держаться подальше.

Кэрт похлопал ее по плечу.

— У тебя день плохого голоса, — сказал он. — Это все равно как день плохой прически, только хуже. Мы не раз сталкивались с этим здесь, в аудиокабине триллеров, верно, Ро?

— Конечно, — подтвердила Рода, но ее изучающий взгляд не отрывался от лица Рози, а та могла себе представить, что видит в нем Рода. Прошлой ночью она спала всего два или три часа, и у нее не было такой косметики, которая могла бы скрыть последствия этого.

А даже если бы и была такая косметика, она все равно не умеет ею пользоваться, подумала Рози.

Когда Рози училась в старших классах, у нее было несколько простейших косметических средств (по иронии судьбы, как раз в то время, когда они меньше всего были ей нужны), но с тех пор как она вышла замуж за Нормана, она не пользовалась ничем, кроме пудры и двух или трех тюбиков с губной помадой самых естественных оттенков. «Если бы я хотел всегда иметь возможность любоваться проституткой, я бы женился именно на такой, размалеванной», — сказал ей однажды Норман. После этого она вообще практически перестала пользоваться косметикой.

Ей показалось, что особенно пристально Рода изучает ее глаза: красные веки, покрасневшие белки и темные круги под глазами. Погасив вчера вечером свет, она в отчаянии проплакала около часа, но слезы не помогли ей уснуть, — это было бы счастьем. В конце концов она успокоилась и просто лежала в темноте без сна, стараясь ни о чем не думать, но из этого ничего не вышло. Когда перевалило за полночь, ей пришла в голову по-настоящему жуткая мысль: она зря лишила себя заботы Билла — и, возможно, его защиты — именно в тот момент, когда так отчаянно нуждалась в ней.

Защиты? Ну смех, да и только. Понятно, что он нравится ей, и тут нет ничего плохого, но посмотрим правде в глаза: Норман запросто сожрет его на завтрак.

Правда, Анна не связывала убийство Питера с Норманом. Она не допускала мысли, что Норман уже в городе. Питер Слоуик провел множество благотворительных дел, и не все они так уж никого не задевали. Что-то другое могло повлечь за собой месть… И убийство.

Только Рози знала. Сердцем чувствовала. Это был Норман.

Однако тот голосок продолжал нашептывать, пока тянулись долгие часы этой бессонной ночи. Чувствовала ли она сердцем? Или та часть ее, которая была не Послушной и Разумной, а лишь Растерянной и Испуганной, просто пряталась за этой мыслью? Может, она ухватилась за звонок Анны как за предлог прервать свои отношения с Биллом, пока они с ним не зашли далеко?

В этом она не могла дать себе отчета, но она знала, — одна мысль о том, что она может никогда больше не увидеть его, делает ее несчастной и… пугает ее так, словно она теряет что-то, без чего нельзя жить. Так не бывает, конечно, чтобы один человек стал полностью зависим от другого, и так быстро. Но когда пробил час ночи, а потом два (и три), эта мысль начала казаться все менее странной. Если так не бывает, то почему она испытывает такой страх и такое отчаяние при одной мысли, что никогда больше не увидит его?

Когда она заснула, ей снова приснилось, что она едет с ним на мотоцикле. Опять она сжимала мотоцикл своими голыми ногами и на ней был тот же розмариновый хитон. Когда ее разбудил звонок будильника — вскоре после того как она наконец заснула, — она тяжело дышала и горела, словно в лихорадке…

— Рози, что с тобой? — спросила Рода.

— Все в порядке, — ответила она. — Просто… — Она быстро взглянула на Кэртиса, потом на Роду, пожала плечами и приподняла уголки рта в вымученной улыбке. — Просто, знаешь, у меня сейчас, плохое время месяца.

— У-гу, — кивнула Рода, но без особой убежденности. — Ладно, пойдем с нами в кафешку, утопим печали в салате из тунца и землянике со сливками.

— Именно так, — сказал Кэрт. — Я угощаю.

На этот раз улыбка у Рози получилась чуть более естественной, но она отрицательно покачала головой.

— Я лучше прогуляюсь. Мне нужно пройтись и подставить голову ветру. Пусть выдует из нее пыль.

— Если ты не поешь, то часа в три скорее всего упадешь в голодный обморок, — сказала Рода.

— Я съем салат. Обещаю. — Рози уже направлялась к старому, скрипучему лифту. — А если съем что-то еще, то испорчу полдюжины отличных дублей отрыжкой.

— Сегодня это вряд ли что изменит, — заметила Рода. — В четверть первого начнем, идет?

— Конечно, — ответила она. Пока лифт спускался на четыре этажа вниз, в вестибюль, последнее замечание Роды неотвязно вертелось у нее в голове: сегодня это вряд ли что изменит. Что, если у нее не получится лучше после полудня? Что, если они от семьдесят третьего дубля дойдут до восьмидесятого, а потом до сто-Бог-знает-какого? Что, если, когда она встретится завтра с мистером Леффертсом, он вместо того чтобы предложить контракт, сделает ей замечание, — что тогда?

Неожиданно она ощутила прилив ненависти к Норману. Этот приступ страха повлиял на нее, как удар между глаз каким-то тупым тяжелым предметом вроде обуха топора. Даже если Норман и не убивал мистера Слоуика, даже если Норман все еще остается дома, в том, другом временном поясе, он по-прежнему преследует ее, точь-в-точь как Петерсон преследовал бедняжку Альму Сант-Джордж. Он преследует Рози и в ее воображении.

Лифт остановился, и дверцы распахнулись. Рози вышла в вестибюль, и мужчина, стоявший возле стенда с планом здания, повернулся к ней. На его лице были написаны одновременно и надежда, и тревога. Это выражение делало его еще моложе, чем обычно… почти подростком.

— Привет, Рози, — сказал Билл.

9

Она испытала неожиданное и безотчетное желание убежать, причем сделать это до того, как он увидит, насколько ее потряс его приход. Его глаза поймали ее взгляд, и убежать стало невозможно.

Она снова увидела изумительные зеленоватые искорки в его глазах, похожие на солнечные зайчики в мелкой воде. Вместо того чтобы побежать к дверям вестибюля, она шагнула к нему, чувствуя одновременно и страх, и радость. Однако эти чувства заслонило всепоглощающее чувство облегчения.

— Я же говорила, чтобы вы держались от меня подальше, — произнесла она и услышала, как дрожит ее голос.

Он взял ее за руку. Она считала, что не должна позволять ему делать это, но не смогла помешать ему. Ее ладонь не смогла удержаться от того, чтобы не повернуться в его руке и не сжать его пальцы.

— Я знаю, что говорили, — просто сказал он, — но я не могу иначе, Рози.

Это испугало ее, она отпустила его руку и неуверенно взглянула на Билла. Никогда с ней не случалось ничего подобного, ничего, и она понятия не имела, как надо вести себя в таких случаях.

Он развел руки в стороны, вероятно, сделав этот жест лишь для того, чтобы подчеркнуть свою беспомощность. Именно в таком жесте нуждалось ее усталое, исполненное отчаяния и надежды сердце. Этот жест отмел все щепетильно-чопорные условности, которыми она пыталась отгородиться от него, и словно благословил ее. Рози почувствовала себя будто во сне. Когда он заключил ее в объятия, она прижалась лицом к его плечу и закрыла глаза. Его руки дотронулись до ее волос, которые она, не имея на то времени, не заплела в это утро в косу, а оставила распущенными по плечам, и она ощутила странное и восхитительное чувство воскресения после смерти. Словно она до этого долгие-долгие годы, как Белоснежка, надкусившая отравленное яблоко, спала смертным сном, но когда он нежно и бережно обнял ее, она проснулась. Только теперь она проснулась — проснулась по-настоящему и смотрела вокруг глазами, лишь начинающими видеть.

— Я рада, что ты пришел, — просто и с облегчением сказала она.

10

Они медленно шли на восток по Лэйк-драйв навстречу сильному теплому ветру. Когда Билл обнял ее, она слабо улыбнулась. Они находились в трех милях от озера, но Рози казалось, что она сможет пройти все расстояние до озера пешком, если только он будет вот так — нежно и бережно — обнимать ее. Весь путь до озера, а может, и весь путь через озеро, переступая с одного гребня волны на другой.

— Чему ты улыбаешься? — спросил он ее.

— Не знаю, — сказала она. — Наверное, потому, что я счастлива.

— Почему же ты так неприветливо встретила меня?

— Я… почти не спала прошлой ночью. Все думала, что допустила ошибку. Наверное, я ее допустила, но… Билл, ты, кажется, ее исправил?

— Я здесь.

— Я отказалась встречаться с тобой, потому что меня потянуло к тебе сильнее, чем я могла себе представить. Такие чувства я не испытывала к мужчине когда-либо в жизни… И это произошло так быстро… Наверное, я сошла с ума, раз говорю тебе это.

Он на мгновение крепче прижал ее к себе.

— Ты не сошла с ума.

— Я позвонила и попросила тебя держаться подальше, потому что… кое-что случилось — может случиться. Я не хотела, чтобы ты пострадал. И сейчас этого не хочу.

— Это Норман, да? Он все-таки приехал разыскивать тебя?

— Сердце подсказывает мне, что да, — очень осторожно произнесла Рози, — и нервы говорят, что да. Я не знаю, можно ли верить моему сердцу — оно так долго жило в страхе… А мои нервы просто не выдерживают…

Она взглянула на свои часики, а потом на лоток с горячими сосисками на углу, прямо перед ними. Там, на небольшой лужайке, стояли скамейки, и девушки из окрестных контор, расположившись на них, закусывали.

— Можешь угостить леди сосиской с кислой капустой? — спросила она. Опасность отрыжки после полудня показалась ей совершеннейшей пустяковиной. — Я не ела сосиску с капустой с тех пор, как была ребенком.

— Полагаю, это можно устроить.

— Мы сядем на одну из тех скамеек, и я расскажу тебе про Нормана. И тогда ты сам сможешь решить, хочешь ты быть рядом со мной или нет. Если решишь, что не хочешь, я пойму…

— Рози, я не…

— Не давай никаких заверений. Ничего не говори, пока я не рассказала тебе про него. И лучше поешь, прежде чем я начну, а то у тебя пропадет аппетит.

11

Несколько минут спустя он вернулся к скамейке, где она сидела, осторожно балансируя подносом, на котором лежали две длиннющие сосиски с капустой в тарелках и два бумажных стаканчика лимонада. Она взяла тарелку и стаканчик, поставила лимонад на соседнюю скамейку и печально взглянула на Билла.

— Наверное, тебе надо прекратить кормить меня. А то я начинаю чувствовать себя как беспризорник с открытки Детского фонда ООН.

— Мне нравится тебя кормить, — сказал он. — Тебе нужно поправиться, Рози.

Это не то, что сказал бы Норман, подумала она с чувством благодарности к Биллу, хотя то, что они сказали друг другу, не напоминало шутливо-остроумные реплики, которыми обменивались персонажи в разных ток-шоу по телеку вроде «Мелроуз-плейс».

— Так расскажи мне про Нормана, Рози, — прервал ее размышления Билл.

— Хорошо. Только дай мне подумать, с чего начать.

Она откусила сосиску, наслаждаясь острым привкусом кислой капусты на языке, и отпила лимонад. Ей пришло в голову, что, когда она закончит рассказ, Билл не захочет ее больше знать. Ничего, кроме ужаса и отвращения, он не будет испытывать к женщине, которая могла прожить все эти годы с таким существом, как Норман. Но было уже слишком поздно тревожиться о подобных вещах. И она заговорила. Голос Рози звучал довольно ровно, и это немного ее успокоило.

Она начала с рассказа о пятнадцатилетней девочке с розовой ленточкой в волосах, которая чувствовала себя счастливой. Однажды вечером эта девочка пошла на университетский баскетбольный матч лишь потому, что ее занятия по домоводству в последнюю минуту отменили и ей нужно было в течение двух часов дожидаться, когда отец заедет за ней. А быть может, ей просто захотелось, чтобы люди увидели, какой хорошенькой она выглядит с этой лентой в волосах. Рядом с ней на галерке уселся парень в полосатом пиджаке — здоровенный, широкоплечий парень, старшеклассник, который бегал бы там, на площадке, с остальными игроками, если бы в декабре его не выгнали из команды за драку… Она продолжала, слушая как бы со стороны слова, которые, она раньше не сомневалась, унесет нерассказанными с собой в могилу. Не о теннисной ракетке в руках Нормана — это она унесет в могилу, — но о том, как Норман кусал ее в их медовый месяц, а она пыталась убедить себя, что это любовные игры. И о выкидыше, и о жестоком различии между ударами кулаком по лицу и ботинком по пояснице.

— Поэтому мне приходится часто бегать в туалет, — объяснила она, нервно улыбнувшись и глядя на Билла, — но сейчас уже немного получше.

Она рассказала ему про те случаи — в первые годы их брака, — когда он подпаливал ей кончики пальцев на руках и на ногах зажигалкой. Очень странно, но именно эта пытка прекратилась, когда Норман бросил курить. Она рассказала ему о том вечере, когда Норман вернулся с работы, молча уселся перед телевизором во время новостей, держа тарелку с едой на коленях, но не притрагиваясь к еде. Когда Дэн Резер закончил, он отставил тарелку в сторону и начал колоть ее кончиком карандаша, который лежал на краешке столика, стоявшего у дивана. Он тыкал грифелем достаточно сильно, чтобы вызывать боль и оставлять на коже маленькие черные точки, похожие на родинки, но не так сильно, чтобы пошла кровь. Она рассказала Биллу, что бывали случаи, когда Норман делал ей гораздо больнее, но никогда он не пугал ее сильнее. Самым страшным было то, что он делал это молча. Когда она пыталась заговорить с ним, узнать, что случилось, он не отвечал. Он только продолжал идти за ней, пока она пятилась (она не хотела бежать — бегство скорее всего стало бы спичкой, брошенной в бочку с порохом), не отвечал на ее вопросы и не обращал внимания на ее вытянутые в страхе ладони с растопыренными пальцами. Он продолжал колоть карандашом ее руки, плечи и кожу под ключицами — на ней была кофточка с открытой шеей — и издавать тихие, похожие на хлопки звуки каждый раз, когда тупой кончик карандаша втыкался в ее кожу: «Пуух! Пуух! Пуух!» В конце концов он загнал ее в угол, где она села на пол и прижала колени к груди, а ладонями прикрыла макушку. Он опустился рядом с ней на колени с серьезным, сосредоточенным выражением лица, продолжал колоть ее карандашом и издавать те же звуки. Она сказала Биллу, что к тому времени уже была уверена, что он убьет ее, исколет насмерть карандашом или изобьет, если откажет карандаш… И она помнила, как убеждала себя снова и снова, что не должна кричать, потому что соседи услышат, а она не хотела, чтобы ее нашли в таком виде. По крайней мере, чтобы нашли ее еще живой, это было бы слишком стыдно. Потом, дойдя до той точки, когда, несмотря на все старания, она поняла, что сейчас не выдержит и начнет кричать, Норман ушел в ванную и закрыл за собой дверь. Он долго не выходил оттуда, и она начала тогда думать о побеге — просто выскочить за дверь и убежать куда угодно, — но стояла ночь, и он был в доме. Если бы он вышел из ванной и обнаружил, что она ушла, он погнался бы за ней, поймал бы и убил — она не сомневалась в этом.

— Он свернул бы мне шею, как цыпленку, — тихо проговорила она, по-прежнему не поднимая глаз. Правда, она решила тогда, что уйдет. Тихонько уйдет в его отсутствие, если он еще раз причинит ей боль. Но после той ночи он долгое время и пальцем ее не трогал. Быть может, месяцев пять. А когда он снова стал давать волю рукам, то поначалу не так уж сильно, и она говорила себе, что если могла выдержать тыканье карандашом, то сможет стерпеть несколько шлепков. Так она думала до 1985-го, когда издевательства и побои участились. Она рассказала, как Норман бесился в тот год из-за неприятностей с Уэнди Ярроу.

— В том году у тебя был выкидыш, да? — спросил Билл.

— Да, — подтвердила она, обращаясь к своим ладоням. — Еще он сломал мне ребро. Или несколько. Я уже не помню сейчас. И повредил легкое… это ужасно, да?

Он не ответил, и она стала торопливо продолжать, рассказывая ему, что самым худшим (помимо выкидыша, конечно) было его долгое, страшное молчание, когда он просто смотрел на нее, громко сопя носом, словно зверь, готовый прыгнуть. После выкидыша снова стало чуть полегче. Она рассказала, как потом у нее стали случаться провалы в памяти, как иногда представление о времени куда-то исчезало, пока она сидела в своей качалке, и как порой, накрывая стол к ужину, лишь заслышав звук подъезжающей машины Нормана, она вспоминала, что из-за охватившей ее физической слабости вынуждена была восемь или даже девять раз за день принимать душ. Как правило, не включая света в ванной.

— Мне нравилось принимать душ в темноте, — сказала она, по-прежнему не смея оторвать взгляд от своих ладоней. — Я стала бояться света.

Она закончила рассказом о звонке Анны — та позвонила сразу же после того, как ей стала известна одна подробность, которой не было в газетах. Деталь, которую полицейские скрывали, чтобы преступнику не стало известно, что полиция о ней знает. Питер Слоуик был укушен более тридцати раз, и кусок его тела был вырван и исчез. Полиция полагала, что убийца забрал его с собой. Анна знала по занятиям в кружке терапии, что бывший муж Рози Мак-Клендон садист, часто кусал ее. Это может быть случайным совпадением, тут же поспешила добавить Анна. Но… С другой стороны…

— Кусачий садист, — тихо произнес Билл, как будто разговаривая сам с собой. — Так называют людей вроде него? Это такой термин?

— Не знаю, — сказала Рози.

А потом, быть может, от страха, что он ей не поверит, она закатала короткий рукав розовой майки с надписью «Тэйп Энджин» и показала ему старый белый шрам в виде двух обращенных навстречу дуг на плече, напоминающий след от зубов акулы. Это был самый первый — подарок в медовый месяц. Потом она повернула левую руку и показала ему другой — над локтевым сгибом. Этот — круглая белая ямка — шрам после того, как он откусил кусочек кожи с мясом.

— Укус долго кровоточил, а потом туда попала инфекция, — сказала она таким тоном, словно говорила о какой-то мелочи, вроде того, что бабуля уже звонила или что почтальон оставил посылку. — Но я не ходила к врачу. Норман принес домой пузырек с таблетками антибиотиков. Я какое-то время принимала их, и мне стало лучше. Он знает таких фармацевтов, у которых можно достать все что угодно. Он называет этих людей «помощничками пахана». Вроде бы смешно, когда начинаешь об этом думать, правда?

Она по-прежнему словно обращалась к своим ладоням, стиснутым на коленях, но наконец посмела бросить на Билла быстрый взгляд, чтобы узнать его реакцию на свой рассказ. То, что она увидела, поразило ее. Плечи его вздрагивали.

— Что? — хрипло спросил он. — Почему ты замолчала, Рози?

— Ты плачешь, — поразилась она, и голос ее дрогнул.

— Да нет, не плачу. По крайней мере я стараюсь.

Она вытянула палец и тихонько провела им под его глазом, а потом показала ему влажный кончик. Он стал разглядывать его, закусив нижнюю губу.

— И ты почти не ел.

Половина сосиски лежала на его тарелке нетронутой вместе с горчицей и кислой капустой. Билл бросил бумажную тарелку в урну, стоявшую за скамейкой, а потом снова посмотрел на Рози, машинально вытирая влажные от слез щеки.

У Рози возникло чувство, что над ней начинает сгущаться холод неизбежности. Сейчас он спросит, почему она так долго оставалась с Норманом. Вместо ответа она не встанет со скамейки и не уйдет (как не уходила из дома на Уэстморленд-стрит до апреля). Между ними появится первый барьер, потому что на этот вопрос она не сможет ответить. Она не знала, почему она оставалась так долго с ним, почему ей наконец понадобилось единственное пятнышко крови, чтобы перевернуть всю ее жизнь. Она знала, что душ в потемках был самым лучшим местом в доме, что иногда полчаса на Стуле Пуха пролетали как пять минут и что вопрос «почему» не имеет значения, когда ты живешь в аду. Ад не имеет причины. Женщины в кружке терапии понимали это. Там никто не спрашивал ее, почему она оставалась с ним. Они знали. Знали по собственному опыту. У нее иногда возникало ощущение, что кое-кто из них мог догадываться даже о теннисной ракетке и даже предполагать что-то еще более худшее.

Но когда Билл наконец задал вопрос, он так отличался от того, который она ожидала услышать, что на секунду лишилась дара речи.

— Насколько ты уверена в том, что он действительно убил ту женщину, которая вовлекла его во все эти неприятности в 85-м, Уэнди Ярроу?

Она была изумлена, но это не было тем изумлением, которое вызывает слишком неожиданный вопрос. У нее возникло чувство, будто она увидела знакомое лицо в каком-то совершенно непривычном окружении или месте. Вопрос, произнесенный им, существовал — непроизнесенный и потому не вполне сформулированный — где-то в глубине ее сознания многие годы.

— Рози? Я спросил тебя, насколько ты уверена…

— Я думаю… я почти не сомневаюсь.

— В его интересах было, чтобы она умерла, правда? Она избавила его от того, чтобы сидеть и смотреть, как все это всплывает в гражданском суде?

— Да.

— Если бы она была покусана, ты думаешь, газеты стали бы писать об этом?

— Не знаю. Может быть, нет. — Она взглянула на свои часики и всполошилась: — О Боже, я должна идти сейчас же. Рода хотела начать запись в четверть первого, а сейчас уже двенадцать десять.

Они пошли обратно рука об руку. Она поймала себя на том, что ей хочется, чтобы он снова обнял ее, и как раз когда одна ее часть уговаривала ее быть сдержанной, а другая — не сдерживать свое влечение, он сделал именно это.

«Похоже, я начинаю влюбляться в него».

Эта мысль не удивила ее, и тогда выплыла следующая: «Нет, Рози, похоже, ты опоздала со своим выводом. Похоже, это уже случилось».

— Что Анна говорила про полицию? — спросил он. — Она не хочет, чтобы ты пошла куда-то и сделала заявление?

Она напряглась под его рукой, в горле у нее пересохло, а в глазах помутилось. Все было в этом одном-единственном слове — полиция.

Полицейские — братья. Норман повторял ей эти слова снова и снова. Органы правопорядка — одна семья, а полицейские — братья. Рози не знала, насколько это соответствует действительности, как далеко они могут пойти, держась друг за друга, — или прикрывая друг друга. Но она знала, что те полицейские, которых Норман время от времени приводил к себе домой, казались очень похожими на самого Нормана. А еще она знала, что он ни разу не сказал худого слова ни об одном из них, даже о своем первом напарнике — плутоватом старом борове Гордоне Саттеруэйте, которого явно терпеть не мог. И, разумеется, о Харлее Биссингтоне, любимым занятием которого — по крайней мере при посещении дома Дэниэльсов — было раздевать Рози глазами. Харлей подхватил что-то вроде рака кожи и ушел в отставку три года назад, но он был напарником Нормана тогда, в 1985-м, когда за недостатком улик было прекращено дело Ричи Бендера и Уэнди Ярроу. И если оно было прекращено так, как подозревала Рози, то, значит, Харлей выручил Нормана. Здорово выручил. И не только потому, что сам завяз в нем по уши. Он сделал это, потому что органы правопорядка — это семья, а полицейские — братья. Легавые видят мир иначе, чем остальные люди («лохи», выражаясь языком Нормана). Легавые видят его вывернутым наизнанку, нечистотами наружу. И это делает их всех братьями. Делает их другими, а некоторых — совсем другими… А у Нормана были, кроме того, подходящие для этого природные данные и наклонности.

— Я не могу рассчитывать на полицию, — торопливо выговорила Рози. — Анна сказала, что я не обязана туда идти. Полицейские — его друзья. Его братья. Они всегда поддержат друг друга, они…

— Успокойся, — произнес он, хотя не смог скрыть свою тревогу. — Все будет хорошо, только успокойся.

— Я не могу успокоиться! Ты просто не знаешь этих людей. Я позвонила тебе и сказала, что не могу больше с тобой видеться именно потому, что ты не знаешь, что это такое… какой он… и как они обделывают свои делишки. Если бы я пошла в полицию здесь, они связались бы с полицейскими там. И если бы один из них… тот, кто работал с ним, кто проводил с ним дежурства в три часа ночи, кто доверял ему свою жизнь, оказался на связи… — Она думала сейчас в первую очередь о Харлее Биссингтоне, который, дружа с Норманом, не отказался бы переспать с его женой.

— Рози, ты должна…

— Нет, я не должна! — перебила она его с совершенно не свойственной ей яростью. — Любой легавый, к которому я обращусь, свяжется с Норманом. Он скажет, что я наговариваю на него. И если я дам такому легавому свой адрес — а они требуют сообщить адрес, когда заполняешь бланк заявления, — он передаст его Норману.

— Я уверен, никакой полицейский не…

— Ты когда-нибудь принимал их у себя дома? Наблюдал, как они играют в покер или смотрят «Даллас» по телеку?

— Ну… нет. Но я…

— А я принимала. Я слышала, о чем они разговаривают, и я знаю, как они смотрят на весь остальной мир. Они так его и видят — как остальной мир. Даже лучшие из них. Есть они… и есть лохи. Вот и все.

Билл не решился что-то сказать. Эта женщина, совершившая для него против воли ненавистный экскурс в свое несчастное прошлое, потрясла его своей цельностью и чистотой. Теперь ради нее он готов был на все. Она доверяет ему, нуждается в нем. Нужно успокоить ее и разобраться в ситуации, чтобы суметь защитить ее.

— А что собирается предпринять Анна? — спросил он.

— Она уже начала действовать. Она послала факс в одно женское общество домой, — ну, туда, откуда я приехала, — в котором сообщила обо всем, что здесь произошло. Она попросила их, если они смогут, прислать ей любую информацию о Нормане, и уже через час они прислали кучу данных, включая фотографию.

Билл удивленно поднял брови.

— Быстро работают. Да еще в неурочное время.

— Мой муж теперь герой — там, дома, — уныло сказала она. — Наверное, ему целый месяц не нужно будет платить за выпивку. Он возглавлял команду, которая раскрутила крупное дело с наркотиками. Два или три дня местная газета выходила с его фотографией на первой полосе.

Билл присвистнул. Крепкий орешек. Можно понять, почему она так его боится.

— Женщина, к которой обращалась Анна, пошла еще дальше, — продолжала Рози. — Она позвонила в департамент полиции и спросила, нельзя ли ей поговорить с Норманом Дэниэльсом. Сплела целую историю про то, что ее общество хочет вручить ему Женскую поощрительную награду.

Услышав это, Билл расхохотался. Рози с трудом улыбнулась.

— Дежурный сержант проверил на компьютере и сказал, что лейтенант Дэниэльс в отпуске. Как он полагает, где-то на западе.

— Но никто не мешает ему проводить свой отпуск здесь, — задумчиво произнес Билл.

— Да. И если кто-то пострадает, это случится по моей ви…

Он положил ладони ей на плечи и развернул к себе. Ее глаза широко раскрылись, и он снова прочел в них страх. Это выражение как-то странно и по-новому задело его сердце. Вдруг он вспомнил историю, которую слышал в религиозном центре, куда ходил на занятия, когда ему было девять. Что-то про то, как во времена библейских пророков людей иногда забивали камнями до смерти. В то время это казалось ему самой жестокой формой наказания из всех, какие только были изобретены, намного худшей, чем расстрел или электрический стул, — казнью, которую ничем нельзя оправдать. Теперь же, видя, что сделал Норман Дэниэльс с этой чудной, такой целомудренной и ранимой женщиной, он уже не был в этом уверен.

— Не говори о вине, — сказал он ей. — Не ты сделала таким Нормана.

Она растерянно заморгала — эта мысль никогда раньше не приходила ей в голову.

— Как же, черт возьми, он сумел отыскать этого парня, Слоуика?

— Он стал мной, — ответила она.

Билл посмотрел на нее с сомнением. Она утвердительно кивнула.

— Звучит неубедительно, но это так. Ему приходится ставить себя на место преступника. Я видела, как он это делает. Наверное, так он и вышел на наркодельцов там, дома. А поставить себя на мое место ему еще легче — он меня хорошо знает.

— Что же это такое? Интуиция?

— Больше. Похоже на телепатию. Он называет это «ловить рыбку на блесну».

Билл покачал головой.

— Мы действительно говорим про чудовище, да?

Это вызвало у нее нервный смешок.

— О Господи, ты только сейчас это понял! Словом, все женщины в «Д и С» видели его фотографию и будут чрезвычайно осторожны, особенно на пикнике в субботу. Некоторые возьмут с собой деревянные молотки, так сказала Анна. Я начала успокаиваться, но потом она сказала: «Не волнуйся, Рози, нам случалось бывать в таких переделках и раньше», и это поставило все на свои места. Потому что когда убивают человека — хорошего человека, вроде того, который спас меня в той кошмарной ситуации на автовокзале, — это не просто какая-то переделка.

Ее голос зазвенел, она снова заговорила быстрее. Он взял ее за руку и стиснул ладонь.

— Я понимаю, Рози, — сказал он, надеясь, что это звучит успокаивающе. — Я понимаю.

— Анна полагает, что знает, как следует поступить. Ей и раньше приходилось вызывать полицейских, чтобы те справились с каким-нибудь пьяницей, швырнувшим кирпич в окно или затеявшим драку у пивного киоска. Но она никогда не сталкивалась ни с кем, подобным Норману. Она не понимает, с кем имеет дело, вот что пугает меня. — Она замолчала, стараясь взять себя в руки, и улыбнулась Биллу. — Как бы там ни было, она говорит, что мне не нужно встревать во все это, по крайней мере пока.

— Я полагаю, тут она права.

Они находились уже перед зданием студии.

— Ты ничего не сказал про мои волосы, — она подняла голову и бросила на него быстрый, но смущенный взгляд. — Это потому, что ты не заметил или тебе не понравилось?

Он взглянул на ее прическу и счастливо улыбнулся.

— Я заметил, Рози, и мне очень понравилось, но сегодня я услышал от тебя столько ужасного, что у меня просто не было возможности сказать тебе об этом.

— Мне очень жаль, что ты так расстроился.

Это была правда, но в то же время она была и рада, что он так расстроился и что ему очень понравились ее волосы. Испытывала ли она чувство, хоть отдаленно напоминавшее то, когда за ней ухаживал Норман? Она не могла вспомнить. Ясно помнила лишь, как он тискал ее однажды ночью, когда они отправились на автомобильные гонки, но все остальное из первых его ухаживаний растворилось как в тумане.

— Тебе пришло в голову покрасить волосы из-за той женщины на картине, верно? Которую ты купила в тот день, когда я встретил тебя?

— Может быть, — осторожно ответила она. Не считает ли он это странным? И поэтому ничего и не сказал о ее прическе?

Но он снова удивил ее, на этот раз даже больше, чем когда спросил про Уэнди Ярроу.

— Большинство женщин красят свои волосы, чтобы выглядеть лишь как женщины, которые приобрели несвойственный им цвет волос, — сказал он. — Почти всегда мужчины делают вид, что не понимают этого, а на самом деле они это прекрасно понимают. Но ты… Когда ты приходила в магазин, волосы у тебя были словно крашеные, а сейчас — настоящего, родного цвета. Наверное, это звучит грубой лестью, но это правда… А блондинки обычно выглядят наименее натуральными. Правда, тебе стоит еще и уложить их так, как у женщины на той картине. Ты станешь похожа на принцессу викингов. Чертовски сексуальную.

«Он не видел меня вчера», — подумала Рози. Но его последние слова будто зажгли красную лампу внутри нее, разом включив ощущения, которые были одновременно и очень притягательными и пугающими. «Я не люблю секс, — подумала она. — Я никогда не любила секс, но…»

Рода и Кэрт шли им навстречу с противоположной стороны. Вчетвером они встретились перед вращающимися дверями здания студии. Глаза Роды исследовали Билла с живым интересом.

— Билл, с этими людьми я работаю, — произнесла Рози. Жар, вместо того чтобы пройти, продолжал распаляться на ее щеках. — Рода Саймонс и Кэртис Гамильтон. Рода, Кэрт, это… — От волнения на одну короткую и жуткую секунду она забыла имя этого человека, уже столь много значившего для нее. К счастью, оно тут же вспыхнуло в памяти. — Билл Стэйнер, — закончила она.

— Рад познакомиться, — скороговоркой произнес Кэрт, потряс руку Билла и глянул на здание студии с явным стремлением поскорее вновь сунуть голову между наушниками.

— Друг Рози, как говорится, и наш тоже, — сказала Рода и протянула руку. Узкие браслеты на ее запястье глухо звякнули.

— Рад встрече, — сказал Билл и снова повернулся к Рози. — Наш уговор на субботу в силе?

Она на секунду задержалась с ответом и кивнула.

— Я заеду за тобой в половине девятого. Не забудь одеться потеплее.

— Хорошо, — теперь она чувствовала, как смущение разливается по всему ее телу, делая твердыми соски и вызывая покалывание в пальцах. То, как он смотрел на нее, вновь погрузило ее в волну тепла, но на этот раз не было страшно, а, наоборот, приятно. Неожиданно ее охватило желание — детское, смешное, но почти неодолимое — обнять его руками… и ногами… ну просто влезть на него, как на дерево.

— Ладно, тогда до встречи, — сказал Билл. Нагнулся и коснулся губами ее щеки. — Рода, Кэртис, рад был познакомиться с вами.

Он повернулся и пошел прочь, насвистывая.

— Скажу честно, Рози, у тебя прекрасный вкус, — заметила Рода. — Эти глаза!

— Мы просто друзья, — смутилась Рози. — Я встретила его… — Она запнулась. Объяснить, как она встретила его, было бы довольно сложно для короткого сообщения, чтобы не сказать — затруднительно. Она пожала плечами и смущенно улыбнулась. — Ну, ты понимаешь.

— Понимаю, — сказала Рода, провожая взглядом уходящего Билла. Потом она повернулась к Рози и весело рассмеялась. — Я понимаю. В этой старой развалине бьется сердце подлинного романтика. Я надеюсь, что ты и мистер Стэйнер станете хорошими друзьями… Ну как, ты готова снова взяться за работу?

— Да, — сказала Рози.

— И по сравнению с сегодняшним утром мы увидим теперь прогресс, раз ты привела свои… другие дела в относительный порядок?

— Я уверена, прогресс не заставит себя ждать, — пообещала Рози. И не ошиблась.

1

Перед тем как лечь спать вечером в четверг, Рози вновь включила свой новый телефон и позвонила Анне. Она спросила, нет ли у нее чего-то нового и не видел ли кто-нибудь Нормана в городе. На оба вопроса Анна ответила твердым «нет». Сообщила, что все тихо, и напомнила старую поговорку: «Нет новостей — хорошие новости». У Рози имелись свои соображения по этому поводу, но она оставила их при себе и выразила Анне робкие соболезнования по поводу гибели ее бывшего мужа, прикидывая, каковы у миссис Хорошие Манеры правила поведения в таких ситуациях.

— Спасибо, Рози, — сказала Анна. — Питер был странным и трудным человеком. Он любил людей, но самого его любить было трудновато.

— Он показался по отношению ко мне таким отзывчивым.

— Именно таким он и был. Для посторонних — Добрым Самаритянином. Для своей же семьи и друзей — я побывала в обоих станах, так что знаю, — он скорее походил на Левита[6], не жалующего домашний очаг. Однажды, во время обеда в День Благодарения, он схватил индейку и запустил ею в своего брата Хэла. Не помню точно, о чем был спор, но, наверное, по поводу ООП или Фиделя Кастро. Что-то одно из двух.

Анна вздохнула.

— Днем в субботу состоятся поминки — мы все усядемся на раскладные стулья, как на собрании анонимных алкоголиков, и будем по очереди говорить о нем. По крайней мере я думаю, что именно этим мы и займемся.

— Звучит очень трогательно.

— Ты так полагаешь? — спросила Анна. Рози представила себе, как она при этом приподняла брови в своей бессознательно надменной манере и стала еще больше похожа на Мод. — Я думаю, это звучит скорее глупо, но, может, ты и права. Как бы там ни было, я уйду с пикника, чтобы принять участие в этом, но и вернусь без особых сожалений. Хотя обиженные женщины в этом городе потеряли настоящего друга — тут нет никаких сомнений.

— Если это сделал Норман…

— Я так и знала, что ты сюда свернешь, — сказала Анна. — Я много лет работала с женщинами, которых унижали, ломали и калечили, и мне известно, какая у них развивается страсть к мазохизму. Это такая же составная часть синдрома угнетенных женщин, как замкнутость и депрессия. Ты помнишь тот день, когда взорвался космический челнок «Челленджер»?

— Да… — Рози слегка сбил с толку этот вопрос, но она хорошо помнила тот случай.

— В конце того дня ко мне пришла одна женщина — вся зареванная. Щеки и руки у нее были в красных отметинах. Она щипала и била себя. Заявила, что это по ее вине погибли те храбрые мужчины и милая женщина — учительница. Когда я спросила ее, почему она так решила, она объяснила, что написала не одно, а целых два письма в поддержку участия людей в программе освоения космоса: одно — в «Чикаго трибюн», а другое — представителю Федерального правительства США в ее округе. Обиженные женщины обычно принимают чужую вину на себя. И не только за какие-то конкретные несчастья, а вообще за все.

Рози подумала о Билле, который провожал ее в «Корн Билдинг», обнимая рукой за талию. «Не говори о вине, сказал он ей, — не ты сделала таким Нормана».

— Я долго не понимала эту составную часть синдрома, — сказала Анна, — но теперь, мне кажется, я понимаю. Кто-то должен быть виноватым, а если этого нет, то вся боль, депрессия, одиночество просто необъяснимы, и человек может сойти с ума. Лучше быть виновной, чем сумасшедшей. Только для тебя настало время проигнорировать этот выбор, Рози.

— Я не понимаю.

— Скоро поймешь, — спокойно произнесла Анна, и они перешли на другие темы.

2

Через двадцать минут после того как она попрощалась с Анной, Рози все еще лежала в постели с открытыми глазами и сцепленными под головой пальцами, глядя в темноту. В ее затуманенном воображении проплывали лица, как отвязанные воздушные шарики. Роб Леффертс, похожий на жмота с желтой карточки Комитета общественных пожертвований, предлагал ей карточку, на которой написано: «Выход из тюрьмы на свободу». Рода Саймонс с торчащим в волосах карандашом говорила Рози, что нейлоновыми бывают чулки, а не кулаки. Джерт Киншоу, планета Юпитер в человечьем обличье, в тренировочных штанах и мужской нижней майке с вырезом — то и другое громадных размеров. Синтия Как-Ее-Там (Рози все еще никак не могла запомнить ее фамилию), жизнерадостная панк-рокерша с двухцветной прической, вспоминала, что когда-то она просиживала часами перед картиной, на которой река казалась движущейся.

И, конечно, Билл. Она видела его карие глаза с зеленоватыми искорками. Видела, как он отбрасывает назад свои длинные темные волосы, чтобы не мешали. Разглядела даже крошечный круглый шрамик на мочке левого уха, которое он проколол когда-то для серьги (наверное, в колледже — ради баловства), а потом дал снова зарасти. Она чувствовала прикосновение его руки к своей талии, его теплую ладонь, сильные пальцы и размышляла, испытывает ли он волнение, дотрагиваясь до нее. Теперь она могла признаться себе, что эти прикосновения волновали ее. Он настолько отличался от Нормана, что для нее это было равносильно встрече с пришельцем из другой Галактики.

Она закрыла глаза и глубже погрузилась в дремоту.

Из темноты выплыло еще одно лицо. Лицо Нормана. Норман улыбался, но его серые глаза были холодны как ледышки. «Я ловлю тебя на блесну, крошка, — сказал Норман. — Лежу в постели, совсем неподалеку, и ловлю тебя на блесну. Довольно скоро у меня будет разговор с тобой. Разговор по душам. Беседа получится очень короткой. И когда она закончится… — Он поднял руку. В ней был зажат карандаш. И грифель карандаша был остро заточен. — На этот раз я не стану возиться с твоими руками и плечами. На этот раз я займусь твоими глазами. Или, может быть, языком. Каково это будет, крошка? Получить уколы карандашом в твой слюнявый, лживый яз…»

Ее глаза раскрылись, и лицо Нормана исчезло. Она снова закрыла их и постаралась представить себе лицо Билла. Какое-то мгновение она была уверена, что Норман окончательно вытеснил Билла, но нет, Билл вернулся.

«Мы поедем вместе в субботу, — подумала она. — Мы проведем вместе весь день. Если он захочет поцеловать меня, я позволю ему. Если он захочет обнимать меня, прикасаться ко мне, я позволю ему. Это просто безумие, как я хочу быть с ним».

Она снова начала скользить в сон, и теперь ей почудилось, что ей снится пикник, на который они с Биллом собирались отправиться послезавтра. Кто-то еще расположился на пикник неподалеку от них, причем с ребенком. До нее доносился детский плач. Потом раздался раскат грома.

«Как на моей картине, — подумала она. — Я расскажу ему о своей картине, пока мы будем закусывать. Сегодня я забыла ему сказать, потому что надо было поговорить о более важном, но…»

Снова прокатился гром, на этот раз ближе и резче. Теперь этот звук вызвал у нее приступ отчаяния. Дождь испортит их пикник, дождь смоет праздник «Дочерей и Сестер» на набережной Эттинджерс, из-за дождя могут даже отменить концерт.

Не волнуйся, Рози, гром грохочет только на картине, и все это — лишь сон.

Но если это сон, то почему она все так же чувствует свои сплетенные пальцы под затылком на подушке? Почему она ощущает лежащее на ней легкое одеяло? Как она все еще может слышать шум уличного движения за окном?

Кузнечики пели и стрекотали: тррр-тррр-тррр-тррр-тррр.

Ребенок плакал.

Ее зрачки под веками вдруг озарила оранжевая вспышка, как от молнии, и вновь прогрохотал громовой раскат, на этот раз совсем близко.

Рози задохнулась и вскочила с кровати. Ее сердце гулко билось. Не было никакой молнии. Никакого грома. Ей казалось, она все еще слышит стрекот кузнечиков, так и есть, но, возможно, это просто игра воображения. Она посмотрела на противоположную окну сторону комнаты, и ее взгляд выхватил темный прямоугольник, прислоненный к стене под ним. Роза Марена. Завтра она положит картину в хозяйственную сумку и возьмет с собой на работу. Наверное, Рода или Кэрт знают какое-нибудь место неподалеку, где картину смогут вставить в новую раму.

Она по-прежнему слышала слабый стрекот кузнечиков.

Из парка, подумала она, и снова улеглась в постель.

«Стрекочут даже при закрытом окне? — спросила Послушная-Разумная. В тоне ее звучала ирония, но настоящего беспокойства не было. — Ты уверена, Рози?»

Да, она была уверена. В конце концов уже почти лето, поднимайте ваших кузнечиков, ребята, и пусть стрекочут о любви! Да. Может, и впрямь что-то странное творится с этой картиной? Скорее, конечно, странности происходят в ее травмированном воображении, но, предположим, дело действительно в картине. Ну и что? Она не видела в этом ничего дурного.

«Но не предупреждает ли она тебя об опасности, Рози? — Теперь в тоне Послушной-Разумной звучала тревога. — Почему тебя так тревожит эта картина? Можешь ты поручиться, что оттуда не исходит опасность?»

Нет, она не могла поручиться, но, с другой стороны, опасность была повсюду. Взять хотя бы трагедию бывшего мужа Анны Стивенсон.

Только она не хотела думать о том, что случилось с Питером Слоуиком. Она не хотела в мыслях возвращаться туда, что в кружке терапии называлось «Местом вины». Хотела думать о субботе и о том, каково ей будет ощутить поцелуй Билла Стэйнера. Положит ли он руки ей на плечи или обнимет за талию? Каково будет почувствовать прикосновение его губ к ее губам? Станет ли он…

Голова Рози откинулась. Грохотал гром. Кузнечики стрекотали громче, чем прежде, и вот один из них запрыгал по комнате к кровати, но Рози не заметила его. На этот раз струна, связывавшая ее разум и тело, ослабла, и она погрузилась в темноту.

3

Ее разбудила вспышка света, на этот раз не оранжевая, а ослепительно белая. За ней раздался громовой раскат — не ворчанье, а настоящий грохот.

Рози села на кровати, задыхаясь и прижимая одеяло к груди. Вспышка повторилась, и в ней она увидела свой стол, кухонный столик, диванчик, раскрытую дверь в крошечную ванную и отдернутую душевую занавеску, разрисованную цветочками. Свет был таким ярким, а ее глаза настолько не готовыми к нему, что она продолжала видеть все предметы даже после того, как комната снова погрузилась во мрак, только цвета вывернулись наизнанку. Она поняла, что до сих пор слышит детский плач, но стрекот кузнечиков прекратился. И еще дул ветер. Она не только могла его слышать, но и чувствовать. Ветер шевелил ее волосы на висках, и она слышала шелест, шорох и шуршание страниц. Она оставила ксерокс гранок следующего романа Ричарда Рейсина на столе, и ветер гонял их по полу комнаты.

Это не сон, подумала она и спустила ноги с кровати. Потом Рози взглянула в сторону окна, и у нее перехватило дыхание. Или окно исчезло, или вся стена превратилась в окно.

Так или иначе, за окном больше не было Трентон-стрит и Брайант-парка. Там была женщина в розмариновом хитоне, стоящая на вершине холма, и смотрела вниз, на руины храма. Но теперь край короткого хитона трепетал у ее длинных гладких бедер. Рози стали видны ее дивные светлые волосы, выбившиеся из косы и развевающиеся на ветру, и золотые молнии, пронзающие небо. Теперь она могла видеть, как лохматый пони качает головой, когда он щиплет траву.

А если это окно, то оно раскрыто настежь. Пока она смотрела на раскрывшуюся панораму, пони просунул свою морду в ее комнату, понюхал деревянные панели пола, счел их малоинтересными, попятился назад и вновь стал пастись на своей стороне, на лужайке.

Снова вспышки молний, еще один раскат грома. Налетел ветер, и Рози услышала, как рассыпанные странички шелестят на полу кухоньки. Край ее ночной рубашки заколыхался вокруг ног, когда она встала и медленно подошла к картине, которая теперь занимала всю стену от пола до потолка. Ветер откинул назад ее волосы, и до нее донесся сладкий, возбуждающий запах приближающегося дождя.

Теперь уже скоро, подумала она. Я вся вымокну. Наверное, мы вымокнем до нитки…

«Рози, что ты выдумала? — завопила Послушная-Разумная. — Ради всего святого, ты же не…»

Рози заставила умолкнуть этот голос — она уже достаточно наслушалась его, на всю оставшуюся жизнь, — и подошла к стене, которая больше не была стеной. Прямо перед ней, не дальше чем в пяти футах, стояла женщина в хитоне. Она не обернулась, но Рози теперь видела, как трепещет ее поднятая рука, как вздымается и опадает в такт дыханию левая грудь, как эта женщина смотрит вниз с холма.

Рози сделала глубокий вдох и шагнула в картину.

4

На той стороне было по меньшей мере на пять градусов холоднее. Высокая трава щекотала ей щиколотки и икры.

Сначала ей показалось, что до нее снова донесся едва слышный детский плач, но потом плач оборвался. Она оглянулась через плечо, рассчитывая увидеть свою комнату, но та тоже исчезла. В том месте, через которое она шагнула в этот мир, раскинуло ветви старое, узловатое оливковое дерево. Под ним она увидела мольберт художника и стоящий рядом стул. На стуле лежала открытая коробка живописца с кисточками и красками. Натянутый на мольберте холст был точно такого же размера, как картина, которую Рози купила в «Займе и Залоге». На ней была изображена ее комната на Трентон-стрит, открывающаяся с той точки на стене, где она повесила «Розу Марену». Там, посередине комнаты, стояла женщина — явно сама Рози, — лицом к двери, выходящей на лестничную клетку второго этажа. Ее положение и поза слегка отличались от позы и положения женщины, смотревшей вниз с холма на руины храма. Рука, например, не была поднята, но странное сходство напугало Рози. И еще кое-что пугающее обнаружила она в этой картине: на женщине были темно-синие, сужающиеся книзу брюки и розовая блузка — тот самый наряд, который Рози уже решила надеть, когда поедет на мотоцикле с Биллом. Придется надеть что-нибудь другое, в панике подумала она, словно, сменив одежду в будущем, она в силах изменить то, что видела сейчас.

Что-то мягко ткнулось в ее руку выше локтя, и Рози от неожиданности вскрикнула. Обернувшись, она увидела пони, который как бы с извинением смотрел на нее карими глазами. Над головой прогрохотал гром.

Возле нарядной повозки, к которой и был привязан пони — маленькое лохматое животное, — стояла женщина в вышитом красном сарафане. Сарафан был длинный, доходящий до щиколоток, но легкий, почти прозрачный. Сквозь искусную вышивку одеяния Рози видела теплые тона ее кожи цвета кофе со сливками. Молния сверкнула в небе, и на мгновение взгляду Рози вновь открылось то, что она впервые увидела вскоре после того, как Билл проводил ее домой из «Папашиной Кухни»: лежащую на траве тень от повозки и вырастающую из нее тень женщины.

— Не бойся, — сказала женщина в красном сарафане. — Радамантуса не нужно бояться. Он не кусает ничего, кроме травы. Он просто слегка обнюхал тебя и признал своей.

Рози ощутила неожиданное и всепоглощающее чувство облегчения, как только сообразила, что это была женщина, которую Норман называл «блядовитой наркоманкой». Это была Уэнди Ярроу… Но Уэнди Ярроу умерла, и, значит, это сон. Не важно, что он похож на явь до мельчайших деталей (например, как она стерла влажное пятно с руки, оставленное там любопытной мордой пони), все равно это сон.

«Несомненно, сон, — сказала она себе. — Никто на самом деле не шагает сквозь картины, Рози».

Однако эти убедительные рассуждения не произвели на нее никакого впечатления. Хотя у повозки стояла давно умершая Уэнди Ярроу.

Подул ветер, и вновь до нее донесся звук детского плача. Теперь Рози видела еще кое-что: в повозке находилась большая корзина, сплетенная из краснотала. Шелковая лента с бантами украшала ручку. Краешек розового покрывала, явно ручной вязки, свисал с одного края корзины.

— Рози.

Голос был низким, сладким и одновременно хрипловатым. Тем не менее от него у Рози по спине побежали мурашки. Что-то в нем было неестественное, и ей пришло в голову, что эту неестественность смогла бы уловить только женщина — мужчины такие тонкости не воспринимают. Что-то неправильное в нем было. Какая-то неестественность.

— Рози, — послышалось снова, и она вдруг поняла: голос словно очень старался быть человеческим. Его обладатель старался вспомнить, как звучит человеческая речь.

— Девочка, ты не смотри так на нее, — сказала женщина в красном сарафане, и в голосе у нее прозвучала тревога. — Это тебе не понравится.

— Да нет, я и не хочу, — сказала Рози. — Я хочу домой.

— Ты не бойся, но для того чтобы идти домой, уже слишком поздно, — сказала женщина и погладила пони по шее. Взгляд ее темных глаз был мрачен, а губы крепко сжаты. — И ты не прикасайся к ней. Она не желает тебе зла, но уже не владеет собой. — Женщина постучала пальцем по своему виску.

Рози неохотно повернулась к женщине в хитоне и сделала шаг вперед. Ее поразила кожа на спине женщины, ее голом плече и предплечьях. Кожа там была гладкая, как нежнейший шелк. Но выше, на шее…

Рози не догадывалась, чем могли быть те серые тени, что скрывались прямо под линией волос, и не хотела знать. Укусы — первое, что пришло ей в голову, но это были не укусы. Рози знала, как выглядят укусы. Лишай? Что-то похуже? Проказа?

— Рози, — в третий раз произнес сладковато-хриплый голос, и что-то в нем привело Рози в ужас, как порой ее ужасала улыбка Нормана.

Эта женщина безумна. Все остальное, пятна на коже, — все это вторично. Она безумна.

Сверкнула молния. Прогрохотал гром. И порыв ветра со стороны разрушенного храма у подножия холма донес отдаленный вопль младенца.

— Кто ты? — спросила Рози. — Кто ты, и почему я здесь?

Вместо ответа женщина вытянула правую руку и вывернула ее, обнажив белый кружочек — старый шрам.

— Этот здорово кровоточил, а потом туда попала инфекция, — сказала она своим сладковато-хриплым голосом.

Рози вытянула свою левую руку. Шрам на ней был точно такой же. И тогда она осознала страшную деталь: если бы ей пришлось надеть короткий розмариновый хитон, она носила бы его так, чтобы голым было ее правое плечо, а не левое. И если бы ей случилось обладать золотым обручем, она нацепила бы его выше левого локтя, а не правого.

Женщина на холме была ее зеркальным отражением.

Женщина на холме была…

— Ты — это я, верно? — спросила Рози. А потом, когда женщина с косой сделала легкое движение, добавила испуганным, дрожащим голосом: — Не поворачивайся, я не хочу видеть!

— Не торопись с выводами, — сказала Роза Марена странным голосом, исполненным страдания и терпения. — Ты действительно Рози, ты — Рози Настоящая. Не забывай об этом, когда забудешь обо всем остальном. И помни еще об одном: я отплачу. Что ты сделаешь для меня, то и я сделаю для тебя. Вот почему нас свели вместе. Мы больше чем двойники. — Мы — как две души одного человека…

Молния прорезала небо, ударил громовой раскат. Ветер засвистел в оливковом дереве. Светлые волосы, выбившиеся из косы Розы Марены, развевались на ветру. Даже в этой короткой вспышке света они были похожи на золотые нити.

— Теперь спустись вниз, — сказала Роза Марена. — Спустись вниз и принеси мне моего ребенка.

5

Детский крик донесся до них снизу, как будто издалека, и Рози со страхом взглянула вниз, на разрушенный храм. Его перспектива по-прежнему казалась искаженной каким-то странным и неприятным образом. Еще у нее начало покалывать груди — их часто кололо в течение нескольких месяцев после выкидыша.

Рози открыла рот, еще не представляя, что она скажет. Знала лишь, она выразит нечто вроде протеста, но, прежде чем она смогла заговорить, рука ухватила ее за плечо. Она обернулась. Это была женщина в красном. Она предостерегающе покачала головой, снова постучала пальцем по виску и указала вниз на развалины.

Правое запястье Рози обхватила другая рука — холодная, как могильный камень. Она обернулась и в последний момент поняла, что женщина в хитоне повернулась и теперь стоит к ней лицом. Рози торопливо (в голове замелькали панические мысли о Медузе Горгоне) опустила глаза вниз, чтобы не видеть лицо той, другой. Но она увидела тыльную сторону кисти руки, схватившей ее запястье. Кисть была покрыта темно-серыми пятнами, заставившими Рози подумать о каком-то звероящере. Ногти выглядели темными и мертвыми. Пока Рози смотрела, из-под одного ногтя выполз маленький белый червячок.

— Иди же, — сказала Роза Марена. — Сделай для меня то, чего я не могу сделать для себя сама. И помни: я отплачу.

— Хорошо, — сказала Рози. Она жутко боялась посмотреть в лицо этой женщине. Увидеть, что там. Быть может, увидеть собственное лицо, изуродованное мертвыми серыми тенями от какой-то болезни, которая сначала сводит с ума, а потом пожирает заживо. — Хорошо, я пойду… Я попытаюсь, только не заставляй меня смотреть на тебя.

Рука отпустила ее запястье, но… лишь чуть-чуть, словно была готова снова сжаться в то же мгновение, когда возникнет малейшее колебание со стороны Рози. Потом рука повернулась и одним мертвым серым пальцем указала вниз, на подножие холма.

— Так иди, — сказала Роза Марена.

Рози медленно стала спускаться с опущенной по-прежнему головой, осторожно ступая босыми ногами по буйной траве на склоне холма. Только когда сильнейший раскат грома разорвал воздух, она испуганно подняла глаза и обнаружила, что женщина в красном сарафане пошла вместе с ней.

— Ты поможешь мне? — спросила Рози.

— Я могу идти только до нее, — женщина в красном указала на рухнувшую колонну. — Я заболела тем же, что и она, только болезнь не зашла так далеко.

Она вытянула руку, и Рози увидела извилистую розовую полосу между запястьем и локтем. Такое же розовое, но круглое пятно было у нее в чашечке ладони. Оно напомнило Рози клевер, который она нашла между половицами в своей комнате. Ее комната — ее убежище — теперь казалась очень далекой. Может быть, то было сном, вся та жизнь, а это — единственная реальность.

— Я заполучила только эти две язвы, по крайней мере пока, — сказала женщина, — но их достаточно, чтобы не соваться туда. Тот бык учует меня и прибежит за мной, но убьет нас обеих.

— Какой бык? — спросила Рози, заинтригованная и напуганная. Они уже почти дошли до рухнувшей колонны.

— Эриний. Он сторожит храм.

— Какой храм?

— Не трать время на мужские вопросы, женщина.

— О чем ты говоришь? Что такое мужские вопросы?

— Те, на которые ты уже знаешь ответы. Подойди сюда.

Уэнди Ярроу стояла возле заросшей мхом части рухнувшей колонны и нетерпеливо смотрела на Рози. Храм был совсем рядом. У Рози болели глаза, когда она смотрела на него, точно так же, как если бы смотрела на яркий свет. Она видела замысловатый горельеф там, где нет никаких выступов; она видела тени, которые исчезали, как только она моргала глазами.

— У Эриния один глаз, да и тот слеп, но с обонянием у него все в порядке. Сейчас твое время, девочка?

— Мое… время?

— Время месяца!

Рози отрицательно покачала головой.

— Хорошо, потому что с нами было бы покончено до того, как мы успели начать, если бы у тебя были месячные. У меня тоже нет — нету женских кровей с тех самых пор, как я заболела. Но это и скверно, потому что кровь сгодилась бы лучше всего для лечения. Тем не менее…

Чудовищный раскат грома разодрал воздух прямо у них над головами, и с неба полились ледяные струи дождя.

— Нам нужно спешить, — сказала женщина в красном. — Оторви два куска от своей ночной сорочки — полоску для бинта и здоровенный кусок, чтобы в него можно было завернуть камень и еще осталось бы для завязки. Не спорь и не вздумай задавать вопросы. Просто сделай это.

Рози нагнулась, ухватилась за край своей хлопчатобумажной ночной сорочки и, рванув его вверх, оторвала длинную, широкую полосу, заголив левую ногу почти до бедра. Когда пойду, то буду похожа на официантку в китайском ресторанчике, подумала она. От этого куска она оторвала полоску поуже, а когда подняла взгляд, с ужасом увидела, что Уэнди держит в руке длинный, грозный на вид то ли меч, то ли кинжал. Рози не могла представить себе, откуда он мог появиться, если только женщина не скрывала его у своего бедра.

Наверное, там он у нее и был, подумала Рози. Она знала, что ей самой захотелось бы иметь при себе нож, если бы она пребывала в компании женщины в розмариновом хитоне. Она снова вспомнила о том, как женщина в красном стучала пальцем по своему виску и говорила Рози, чтобы та не трогала ее. Она не желает тебе зла, сказала тогда Уэнди Ярроу, но уже не владеет собой.

Рози хотела спросить женщину в красном, стоявшую возле рухнувшей колонны, что та собирается делать с этим кинжалом, но не решилась. Если мужские вопросы — это те, на которые заранее знаешь ответы, то это был явно мужской вопрос.

Уэнди, казалось, почувствовала на себе ее взгляд и подняла глаза.

— Сначала тебе понадобится большой лоскут, — сказала она. — Приготовь его.

Прежде чем Рози успела ответить, Уэнди проткнула свою кожу кончиком кинжала. Она прошептала несколько слов, которые Рози не поняла — быть может, молитву, — а потом провела яркую линию по своей руке выше локтя, по цвету точь-в-точь такую же, как ее одежда. Линия расширилась и начала превращаться в полосу, когда кожа и ткань под ней раздвинулись, давая ране раскрыться.

— Оо-оо, как больно! — простонала женщина и вытянула руку с кинжалом. — Давай его мне. Большой кусок, скорее!..

Рози вложила лоскут в ее руку, испытывая растерянность и страх, но не дурноту: ей не становилось дурно от вида крови. Уэнди Ярроу скомкала лоскут хлопчатобумажной материи в комок, приложила его к ране, подержала, а потом перевернула. Она не собиралась завязывать рану, она лишь хотела вымочить тряпку в своей крови. Когда она протянула ее обратно Рози, материя, имевшая светло-голубой цвет, когда Рози ложилась в постель у себя на Трентон-стрит, стала гораздо темнее, но… цвет был очень знакомым. Голубой и красный смешались, получился розмарин.

— Теперь найди камень и обвяжи его этой тряпкой, — сказала она Рози. — Когда сделаешь это, сними эту штуку, которая на тебе, и заверни в нее и то и другое.

Рози уставилась на нее диким взглядом, шокированная этим приказанием гораздо больше, чем видом крови, струившейся из руки женщины.

— Я не могу этого сделать! — сказала она. — У меня под ней ничего нет!

Уэнди грустно усмехнулась.

— Если бы было, я не говорила бы тебе этого, — заметила она. — А сейчас дай-ка мне тот, другой лоскут, пока я не истекла кровью.

Рози протянула ей другой лоскут, поуже и по-прежнему голубой, и женщина с коричневой кожей принялась осторожно обматывать им свою раненую руку. Молния ударила слева от них, словно какой-то чудовищный фейерверк. Рози услышала, как с продолжительным шумом и треском рухнуло дерево. Вслед за этим последовала канонада громовых раскатов. Теперь, она почуяла запах меди в воздухе, как от плавящихся монеток. Потом, словно молния разорвала небесные хляби, хлынул ливень. Сильный ветер сносил струи воды, и они проливались холодными косыми потоками. Рози увидела, как струи воды ударили по комку ткани в ее руке, от него пошел пар, и первые струйки розовой кровавой воды стали растекаться по ее пальцам.

Уже не думая, что она делает и почему, Рози закинула руки за плечи, ухватила со спины свою уже промокшую ночную сорочку, нагнулась вперед и стащила ее через голову. Холодный ливень стегал ее по щекам, плечам и ничем не защищенной спине. Кожа ее покраснела и мгновенно стала гусиной; сотни крошечных пупырышек покрыли ее от шеи до пят. Она стала судорожно ловить ртом воздух.

— Ай! — отчаянно вскрикнула она, задыхаясь. — Ай!.. Как холодно!

Она набросила свою уже насквозь мокрую ночную сорочку на руку, держащую кровавую тряпку, и увидела камень размером с кулак, валявшийся между двумя крупными обломками рухнувшей колонны. Подняла его, встала на колени и расправила ночную сорочку над головой и плечами, совсем как мужчина, неожиданно застигнутый дождем, накрывается газетой как плащ-палаткой. Под этим временным укрытием она обмотала камень вымокшей в крови тряпкой, оставила два длинных липких хвостика, связав их друг с другом. При этом она морщилась от отвращения, когда разжиженная дождем кровь Уэнди потекла с них на землю. Покончив с этим, она завернула узел с камнем в свою сорочку, как ей было велено. Она понимала, что большая часть крови все равно смоется. Это был уже не дождь и даже не ливень. Это был потоп.

— Иди же! — сказала ей темнокожая женщина в красном одеянии. — Иди в храм! Уверенно и быстро пройди через него и не вздумай остановиться! Ничего не поднимай и ни во что не верь, что бы ни увидела и ни услышала! Там могут быть призраки, но даже в Храме Быка никакой призрак не сможет причинить вреда живой женщине!

Рози дрожала как осиновый лист, из-за воды, попадавшей в глаза, в глазах все двоилось. Вода стекала с кончика носа, капли воды висели на мочках ушей. Уэнди стояла лицом к ней, волосы облепили ее лоб и щеки, темные глаза сверкали. Теперь ей приходилось кричать, чтобы перекрыть рев безжалостного ветра, превратившегося в ураган.

— Пройди через дверь по другую сторону алтаря, и очутишься в саду, где все растения и цветы мертвы. За садом увидишь рощу — все деревья там тоже мертвые — все, кроме одного! Между садом и рощей течет ручей. Не вздумай пить из него, как бы тебе ни хотелось, — не вздумай! И не касайся воды! Перейди ручей по камням! Замочишь в его воде один только палец и забудешь все, что когда-то знала, даже собственное имя!

Электричество вспороло тучи вспышкой света, и в них Рози привиделись лица удавленников-гоблинов. Никогда в жизни ей не было так холодно, никогда она не испытывала такого страха, но одновременно и веселья в своем сердце. И вновь пришла мысль: это в такой же степени сон, как и та жизнь, которую она провела с Норманом.

— Ступай в рощу! Под мертвые деревья! Одно еще живое — гранат! Собери семена из плода, что найдешь под деревом, но не пробуй плод и даже не касайся рта рукой, которой трогала семена! Не вздумай! Не смей! Спустись по ступенькам возле дерева и зайди в лабиринт внизу! Найди ребенка и вынеси его оттуда, но берегись быка! Берегись быка Эриния! Теперь ступай. Торопись!

Рози боялась Храма Быка с его странно искаженной перспективой, но ее отчаянное желание выбраться из-под грозы теперь подавило все остальное. Она хотела найти убежище от молний, от ветра и дождя, который мог превратиться в град. Остаться голой под градом для нее было бы уже невыносимо.

Она сделала несколько шагов и обернулась, чтобы взглянуть на женщину.

Уэнди казалась теперь такой же голой, как сама Рози, ее легкая красная хламида прилипла к телу, словно краска.

— Кто такой Эриний? — крикнула Рози. — Кто он? — Она бросила взгляд через плечо на храм, словно ожидая, что на звук ее голоса выйдет божество. Никакого божества не появилось; там, за пеленой ливня, был виден лишь разрушенный храм.

Женщина с коричневой кожей вытаращила глаза.

— Почему ты ведешь себя так глупо, девочка? — прокричала она в ответ. — Иди же! Не теряй ни секунды! Иди, пока еще можешь! — И она вновь указала на храм, в точности как делала ее госпожа.

6

Рози, обнаженная и продрогшая, прижимая вымокший ком своей сорочки к животу, в попытке защититься от неведомой опасности двинулась к храму. Сделав пять шагов, она очутилась у рухнувшей каменной головы, лежащей в траве. Она уставилась на нее, ожидая увидеть Нормана. Разумеется, тут окажется Норман, и она уже была к этому готова. Так обычно происходит в снах.

Только это был не Норман. Низкий лоб, мясистые щеки и ухоженные усы принадлежали мужчине, прислонившемуся к косяку двери бара «Пропусти Глоток» в тот день, когда Рози заблудилась, в поисках приюта «Дочери и Сестры».

«Я снова заблудилась, — подумала она. — О Господи, заблудилась».

Она прошла мимо рухнувшей каменной головы с пустыми и как будто плачущими глазницами. К ее щеке, достигая брови, прилип кустик мокрой сорной травы. Казалось, голова бормотала ей в спину, пока она приближалась к странному храму: «Эй, бэби, я бы залез на тебя, ты ничего себе штучка, и титьки у тебя что надо, что скажешь? Не хочешь поваляться со мной, трахнемся, как ты насчет этого?»

Она поднялась вверх по ступенькам, скользким и коварным, заросшим виноградной лозой и вьюном. Ей показалось, что голова повернулась на своем каменном хребте, плеснув грязной водой на мокрую землю, будто хотела взглянуть на ее ягодицы, пока она карабкается в темноте и грязи.

Не думай об этом, не думай об этом, не думай!

Она подавила желание убежать — от дождя и от этого взгляда — и продолжала выбирать дорогу, избегая мест, где камень треснул и образовались расщелины с зазубренными краями, в которых можно было поранить или подвернуть ногу. И это был еще не самый худший вариант: кто знает, что за ядовитые гады могли свернуться и притаиться в тех темных местах, ожидая, кого бы ужалить или укусить.

Вода стекала с ее лопаток и бежала по позвоночнику. Она продрогла до костей, но все-таки остановилась на верхней ступеньке, глядя на барельеф над широким темным дверным проемом, ведущим в храм. Она не могла рассмотреть его на своей картине — он был скрыт в темноте под нависшей крышей.

На барельефе был изображен парень с суровым лицом, прислонившийся к чему-то похожему на телеграфный столб. Волосы его падали на лоб. Воротник пиджака был поднят. С нижней губы свисала сигарета, и вся его ссутуленная вызывающая поза представляла его мистером Все-По-Фигу из конца семидесятых. Что еще говорила эта поза? Эй, бэби, вот что она говорила. Эй, бэби, эй, бэби, не хочешь поваляться? Не хочешь ли встать раком? Давай трахнемся как собачки!

Это был Норман.

— Нет, — прошептала она. Слово прозвучало почти как стон. — О-о, нет!

Да, это был Норман — Норман в юности, прислонившийся к телеграфному столбу на углу Стэйт-стрит и шоссе 49 в центре Обревилла. Норман провожал взглядом машины, в то время как звуки «Би-Джиис», поющих «Ты должна танцевать», выплывали из «Закусочной Финнегана», где входная дверь всегда распахнута и радиола включена на всю катушку.

Ветер на мгновение стих, и Рози снова услышала детский плач. Ребенок плакал не от боли, это точно; скорее, он был очень голоден. Слабые крики вынудили ее оторвать взгляд от того треснувшего барельефа и заставили босые ноги двигаться. Но перед тем как войти в проем, ведущий в храм, она снова взглянула наверх… Просто не могла удержаться. Парнишка Норман исчез, если он вообще когда-то там находился. Теперь прямо над своей головой она видела вырезанную надпись: «Пососи мой спидоносный хер».

В снах не бывает ничего постоянного, подумала Рози. Сны — как вода.

Она обернулась через плечо и увидела Уэнди, по-прежнему стоявшую возле рухнувшей колонны; облепившее ее одеяние вымокло и перепачкалось. Рози подняла руку, не занятую скомканной ночной сорочкой, и робко махнула ею. Уэнди подняла свою и энергично махнула ею, требуя, чтобы Рози поторапливалась, а потом осталась стоять и безучастно смотреть, как будто вовсе не замечая проливного дождя.

Рози шагнула в широкий холодный проем и вошла в храм. Она вся напряглась, готовая выскочить оттуда, если только увидит… ну… если она увидит… сама не знает что. Уэнди велела ей не пугаться призраков, но Рози подумала, что женщина в красном могла позволить себе быть спокойной; в конце концов она осталась там, позади.

Рози сначала показалось, что внутри теплее, чем снаружи, но на самом деле это было не так — в храме ощущался глубокий холод от сырого камня, холод склепов и гробниц. На мгновение она усомнилась, что сможет заставить себя пойти по темному проходу, усеянному мертвыми осенними листьями, шелестящими под ногами. Просто было слишком холодно… холодно и телу, и душе. Она стояла, вся дрожа, со скрещенными на груди руками и ловя ртом воздух. От ее кожи поднимался пар. Кончиком пальца она дотронулась до своего левого соска и не очень удивилась тому, что он был такой же холодный и мертвый, как окружающие ее камни.

Двинуться вперед ее заставила мысль о возвращении к женщине на холме. Мысль о том, что придется вернуться с пустыми руками и виновато взглянуть в лицо Розе Марене, была для нее невыносимой. Она вошла в проход, продвигаясь медленно и осторожно в направлении крика младенца. Он звучал так, словно находился очень далеко и доносился до нее с помощью какой-то магической связи.

Спустись вниз и принеси мне моею ребенка.

Кэролайн. Имя, которое она собиралась дать своему ребенку — тому, что вышиб из нее Норман, — легко и естественно пришло ей в голову. Груди ее снова начало легонько покалывать. Она дотронулась до них и поморщилась. Они стали очень чувствительными.

Ее глаза понемногу привыкли к мраку, и ей пришло в голову, что у Храма Быка странный вид. По сути дела, он был очень похож на Первую методистскую церковь Обревилла, куда она ходила дважды в неделю, пока не вышла замуж за Нормана. В этой церкви состоялось их венчание, оттуда повезли хоронить ее мать, отца и братишку, после того как дорожная авария унесла их жизни. Тут стояли ряды старых деревянных лавок, причем задние были перевернуты и наполовину засыпаны опавшими листьями. Передние стояли нормально, аккуратными рядами. На них с определенными интервалами лежали толстые черные книги, возможно «Методистский сборник гимнов и молитв», на котором выросла Рози.

Следующее, что она почувствовала, продвигаясь по центральному проходу, словно какая-то странная Христова невеста, — был запах. Явственный запах листьев, которые заносило ветром сюда через раскрытые двери многие годы, не мог скрыть менее приятный. Он несколько напоминал запах взрыхленной земли, немного — плесени, отчасти — древесной гнили, но в целом не был похож ни на один из них. Может быть, застарелый пот? Да, пожалуй. И возможно, еще какие-то жидкости. Моча, сперма — пришло ей в голову. И еще кровь.

Вместе с запахами пришло почти неодолимое чувство, будто за ней следят чьи-то недобрые глаза. Она ощущала, как они тщательно изучают ее наготу, нависают над ней, быть может, отмечая каждый потаенный изгиб, каждую линию, запоминая движение мышц под ее мокрой, блестящей кожей.

Поговорю с тобой по душам, казалось, вздыхал храм за глухой дробью дождя и шорохом увядших листьев под ее босыми ногами. Поговорю с тобой как следует, по душам… Но разговор будет короткий. Верно, Роза?

Она остановилась у передних рядов скамеек храма и взяла одну из черных книг, лежавших во втором ряду. Когда она раскрыла ее, оттуда вырвалась столь сильная волна запаха гнили, что она чуть не задохнулась. Картинка в верхней части страницы представляла собой оттиск с гравюры, которые никогда не встречались в сборниках методистских гимнов ее юности. На нем была изображена женщина, стоящая на коленях и делающая минет мужчине с копытами вместо ступней. Его лицо было скорее намечено, чем как следует прорисовано, но Рози все равно обнаружила сходство… Он был похож на старого напарника Нормана, Харлея Биссингтона, который всегда так усердно заглядывал ей под платье, стоило Рози присесть.

Желтая страничка под рисунком была испещрена текстом, набранным кириллицей, — буквами непонятными, но знакомыми. Лишь одно мгновение потребовалось ей, чтобы понять: это тот самый текст, который читал Питер Слоуик в русской газете, когда она подошла к будке «Помощи проезжим» и попросила его о помощи.

И тут неожиданно рисунок пришел в движение, его линии, казалось, поползли к ее побелевшим от холода, усеянным капельками дождя пальцам, оставляя маленькие, словно улитки, следы грязи. Каким-то образом рисунок ожил. Она захлопнула книгу, и горло ее сжалось от мокрого хлюпающего звука, раздавшегося при этом. Она выронила книгу, и то ли хлопок, с которым она ударилась о скамью, то ли ее собственный вскрик отвращения разбудил стаю летучих мышей в отгороженной части храма, где, как она полагала, находились хоры. Некоторые из летучих мышей стали бесцельно выписывать восьмерки — черные крылья шумно носили под собой ленивые темно-серые тельца в сыром воздухе, — а потом они забились обратно в свои норы. Впереди был алтарь, и она с облегчением увидела слева от него узкую раскрытую дверь, через которую пробивалась продолговатая полоска яркого света.

Ты-ы-ы действи-и-итпелъно Ро-о-о-зи-и, прошептал далеким органом голос храма с мрачным изумлением. И ты-ы Р-р-ро-о-зи Настоя-я-ящая… подойди сюда, и я подарю тебе-е-е ещ-щ-ще-е-е одну любо-о-овь…

Она не оглядывалась по сторонам, а сосредоточила взгляд на двери и дневном свете за ней. Дождь утих, глухой шуршащий звук над головой перешел в ровный тихий гул.

Это только для мужчин, Ро-о-зи, прогудел храм, а потом добавил то, что всегда говорил Норман, когда не хотел отвечать на ее вопросы, но еще и не злился на нее как следует: мужские дела-а-а.

Проходя мимо алтаря, она бросила взгляд туда и тут же отвернулась. Алтарь был пуст — ни кафедры, ни иконостаса, ни священных книг. Но она увидела еще одну тень, парящую над голыми камнями. Ее ржавый цвет подсказал ей, что это кровь, а по размеру тени можно было судить, что за долгие годы жизни храма ее много пролилось здесь. Очень много.

Это как в Тараканьем мотеле, Ро-о-о-зи, шепнуло помещение, и листья на каменном полу зашуршали, издав звук, похожий на смех мертвецов, просочившийся сквозь зубы без десен. Туда впускают, а обратно не выпуска-а-ают!

Рози пошла прямо к двери, стараясь не обращать внимания на этот голос, и смотрела прямо перед собой. Она была почти уверена, что дверь захлопнется перед ней, когда она подойдет ближе, но этого не случилось. И никакое глумливое чудище с лицом Нормана не выпрыгнуло из нее. Она шагнула на каменный порожек и вошла в пространство, полное запаха освеженной дождем травы. Воздух здесь начал уже теплеть, хотя дождь еще не совсем перестал. Повсюду сочилась и журчала вода. Раздался громовой раскат (но теперь это была уходящая гроза, и Рози знала это). И младенец, о котором она на несколько минут забыла, снова захныкал издалека.

Сад был разделен на две части: цветы — слева, овощи — справа, но все было мертво. Безнадежно мертво, и буйная зелень, окружавшая сад и Храм Быка, как объятия рук, подчеркивала мертвенность этого пространства. Огромные подсолнухи с бледно-зелеными ворсистыми стеблями, черными от семечек шляпками и скрученными пожухлыми лепестками возвышались над всем прочим, как больные надзиратели в тюрьме, где все узники уже умерли. Клумбы были полны облетевшими лепестками подсолнухов. На мгновение в Рози пробудилось кошмарное воспоминание о том, что она видела, когда пошла на маленькое кладбище, где была похоронена ее семья, через месяц после погребения. Положив свежие цветы на их могилы, она прошла в дальнюю часть кладбища, желая немного успокоиться, и пришла в ужас, обнаружив кучи гниющих цветов, сваленных на склоне между каменной оградой и лесом позади кладбища. Вонь от их гниения заставила ее подумать о том, что происходит с ее матерью, отцом и братом под землей. О том, во что они превращаются.

Рози тогда с отвращением отпрянула от цветов, но то, что она поначалу увидела здесь, на участке умирающих овощей, было не лучше. Одна из грядок оказалась залитой кровью. Она потерла глаза, взглянула снова и вздохнула с облегчением. Нет, не кровь, а помидоры. Грядка в двадцать футов длиной была завалена опавшими и гниющими помидорами.

Ро-о-за!

На этот раз ее позвал не храм. Это был голос Нормана, прямо позади нее, и она вдруг узнала запах его одеколона. Все мои ребята пользуются «Пиратом» или не пользуются ничем, вспомнила она его слова и почувствовала, как ледяной холод ползет у нее по спине.

Он был прямо за ее спиной.

Тянулся к ней.

Нет. Я не верю в это. Это не так, даже если верю.

Это была совершенно шизофреническая мысль, но она немного успокоила ее. Продвигаясь медленно — понимая, что если она попробует двинуться хоть чуть быстрее, то сразу потеряет эту спасительную мысль, — Рози спустилась по трем каменным ступенькам (гораздо менее зловещим, чем те, что были перед зданием) и вошла в остатки того, что она про себя назвала Садом Быка. Дождь продолжался, но уже чуть моросил, и ветер утих до легких, теплых дуновений. Рози пошла по проходу, образованному двумя рядами коричневых, поникших или изломанных стеблей кукурузы (она, превозмогая отвращение, прошла босиком через гниющие помидоры, чувствуя, как те лопаются под ее ступнями), прислушиваясь к журчанию воды. Журчание становилось все громче, пока она шла, и, выйдя из кукурузы, она увидела ручей, пробегавший меньше чем в пятнадцати ярдах от нее. Шириной он был, пожалуй, футов в десять, и в обычное время мелкий, судя по его пологим берегам, но сейчас он разбух от ливня. Виднелись лишь верхушки погруженных в него четырех белых камней, похожих на черепа.

Вода в ручье была черна как деготь. Рози медленно пошла к нему, почти бессознательно сжимая свободной рукой волосы, чтобы выжать из них воду. Подойдя ближе, она почуяла необычный запах минералов, исходящий от ручья, с тяжелым металлическим привкусом, но странным образом притягательный. Вдруг она ощутила жажду, сильную жажду; горло пересохло и стало шершавым, как камни в печи.

Не вздумай пить из него, как бы тебе ни хотелось! Не вздумай!

Да, так она и сказала. Предупреждала Рози, что, если та замочит хотя бы палец в этой воде, она забудет все, что когда-либо знала, даже собственное имя. Но разве это так уж плохо? Так ли уж плохо, если, среди прочего, она сможет забыть Нормана, забыть, что он хочет убить ее, что из-за нее он уже убил человека?

Ее горло пересохло от жажды. Почти не сознавая, что делает, Рози провела рукой по своему боку, по припухлости груди и по шее, собрала влагу и слизнула ее с ладони. Это не утолило жажду, а лишь усилило ее. Вода ручья мерцала чернотой, журчала возле камней, и теперь источаемый ею странно притягательный запах неведомого минерала, казалось, заполнил ее всю. Она знала, какова будет та вода — густая и совсем без газа, словно какой-то холодный сироп, — и как она заполнит ее горло и желудок странными, экзотическими веществами с привкусом беспамятной земли. Тогда больше не будет мыслей о том дне, когда миссис Пратт (она была белая как снег, кроме губ, которые были синими) подошла к ее двери и сказала, что семья Рози, вся ее семья, погибла в аварии на шоссе. Не будет больше мыслей о Нормане с карандашом или с теннисной ракеткой в руках. Никаких образов мужчины в дверях «Пропусти Глоток» или толстухи, обозвавшей женщин в «Дочерях и Сестрах» богатенькими лесбиянками. Не будет больше никаких снов, от которых она корчится в углу, ощущая накатывающую дурноту до боли в почках, и твердит себе снова и снова, что, если ее вырвет, надо не забыть подставить передник. Хорошо было бы забыть все это. Кое-какие вещи заслуживают забвения, а другим — вроде того что он сотворил с ней теннисной ракеткой, — забвение необходимо… Только большинству людей никогда не выпадает такая возможность, до самой смерти.

Теперь Рози вся дрожала, ее глаза были прикованы к воде, пробегавшей мимо как черный трепещущий шелк. Ее горло горело как в огне, а глаза едва не выскакивали из орбит, и она уже не могла противиться тому, что вот прямо сейчас ляжет на живот, окунет голову в эту черноту и будет пить, как пьют лошади.

«Ты забудешь и Билла тоже, — шепнула Послушная-Разумная почти извиняющимся тоном. — Ты забудешь зеленые искорки в его глазах и маленький шрамик на мочке уха. Разве это не перевешивает того, что ты хочешь забыть?»

Больше не раздумывая (она боялась, что даже мысль о Билле не сможет спасти ее, если она станет мешкать), Рози ступила на первый камень, разведя руки в стороны для равновесия. Вода розмаринового цвета тонкими струйками стекала из сырого комка ее ночной рубашки, и она ощущала тот камень, что покоился в узле, как косточка в персике.

Стоя левой ногой на камне, а правой — на берегу, она собрала всю свою храбрость и шагнула правой ногой на второй камень. Пока все шло нормально. Она подняла левую ногу и хотела поставить ее на третий камень. На этот раз ей не удалось удержать равновесия, и она качнулась вправо, отчаянно взмахнув левой рукой, чтобы выровняться. Шум странной воды звенел у нее в ушах. Вероятно, вода была не так близка, как казалось, и мгновение спустя она ровно стояла на камнях посреди ручья, слушая гулкие удары собственного сердца.

Боясь поскользнуться, если будет качаться слишком долго, Рози ступила на последний камень, а потом на мертвую траву противоположного берега. Она сделала всего лишь три шага к роще голых деревьев, когда почувствовала, что ее жажда прошла как дурной сон. Казалось, здесь, в роще, какие-то великаны были похоронены заживо и умерли, пытаясь выбраться наружу. Деревья были костями их рук, лишенными плоти, бесплодно тянущимися в небо и свидетельствующими о совершенном злодействе. Мертвые ветви многократно пересекались на фоне неба, образуя странные геометрические фигуры. К роще вела тропинка. Охранял ее каменный мальчишка с огромным восставшим фаллосом. Его руки были простерты над головой, словно он приглашал всех полюбоваться своими гениталиями. Когда Рози проходила мимо него, его каменные глаза без зрачков сопровождали ее. Она не сомневалась в этом.

— Эй, бэби! — рявкнул каменный мальчишка. — Хочешь поваляться? Давай трахнемся с тобой как собачки!

Она попятилась от него, подняв руки, защищаясь от него, но каменный мальчишка снова стал камнем… если, конечно, он вообще оживал хотя бы на мгновение. Вода капала с его комично большого пениса. У тебя, каменного, никаких проблем с эрекцией, подумала Рози, глядя на лишенные зрачков глаза статуи и ее всезнающую улыбку. Норман позавидовал бы тебе.

Она торопливо прошла мимо статуи и направилась по тропинке в мертвую рощу, подавляя желание оглянуться через плечо и убедиться, что статуя не преследует ее. Рози не посмела оглянуться. Она боялась, что ее больное воображение может увидеть его, даже если его там нет.

Дождь превратился в робкую капель, и Рози неожиданно поняла, что больше не слышит ребенка. Возможно, тот заснул. Может быть, бык Эриний устал слушать этот плач и сожрал его, как соломенную шляпку. Как же она отыщет его, если он не плачет?

«Всему свое время», — шепнула Послушная-Разумная.

— Тебе легко говорить, — огрызнулась Рози.

Она пошла дальше, слушая, как вода капает с ветвей мертвых деревьев, и видела лица, выступающие на их коре. Совсем не так, как бывает, когда лежишь на спине и смотришь на облака, а воображение рисует образы. Рози видела настоящие лица. Лица, искаженные болью. В большинстве своем они казались ей женскими. Лица женщин, с которыми как следует поговорили по душам.

Пройдя немного, она свернула по изгибу тропинки и обнаружила, что тропу преграждает рухнувшее дерево, в которое ударила молния во время грозы. С одной стороны ствол у него расщепился и обуглился дочерна. Ветки с этой стороны ствола еще угрюмо тлели, как угли небрежно потушенного костра. Рози боялась перелезать через него; острия излома и зазубренные щепки торчали по всему расщепленному стволу.

Она начала обходить его справа, где лежали вырванные из земли корни. Она уже почти вернулась на тропинку, когда один из корней дерева вдруг дернулся, затрепетал и обвился вокруг ее ноги, как грязная серая змея.

— Эй, бэби! Хочешь трахнуться как собачка, ты, сука?

Голос исходил из потрескавшегося сухого логова в земле, где так недавно стояло дерево. Корень скользнул выше по ее ноге.

— Хочешь встать на все четыре, Рози? Неплохо звучит? А я встану у задней дверцы. Или, если не хочешь, пососи мой спидоносный…

— Пусти меня, — тихо, но решительно сказала Рози и оттолкнула свернутым комком своей ночной рубашки удерживающий ее корень. Тот ослабил хватку, а затем отпал. Она торопливо обогнула дерево и выбралась на тропинку. Корень схватил ее достаточно крепко и оставил красный след на ноге, но быстро исчез. Рози полагала, что ее должно было ужаснуть случившееся, — быть может, нечто желало, чтобы она испугалась. Если так, то это не сработало. Она решила, что происшедшее довольно слабый вариант комнаты ужасов для женщины, четырнадцать лет прожившей с Норманом Дэниэльсом.

7

Еще несколько минут, и она очутилась в конце тропинки. Та выходила на ровную, круглую лужайку, и на ней стояло то, что показалось ей единственным живым во всей этой мертвой пустыне. Это было самое красивое дерево, какое только Рози видела в жизни, и на несколько мгновений она затаила дыхание от восхищения. Она была аккуратной посетительницей воскресной школы там, в Обревилле, и теперь вспомнила историю Адама и Евы в саду Эдема. Подумала, что если на самом деле существовало Древо Добра и Зла в том саду, то оно должно походить на это.

Дерево было одето густой листвой ярко-зеленого цвета, а его ветви тяжело провисали от щедрого изобилия плодов. Паданцы окружали ствол дерева розмариновым ковром. Многие из этих паданцев были еще свежими и сочными. Должно быть, их сбило во время грозы. Даже те, что уже давно начали гнить, выглядели почти неправдоподобно привлекательными. Челюсти Рози свело от удовольствия при мысли, что можно подобрать один из плодов и впиться в него зубами. Она подумала, что вкус у плода будет терпким и сладким, похожим на стебель сорванного ранним утром ревеня или малину, снятую с куста за день до того, как она окончательно поспеет. Пока она смотрела на дерево, один из плодов (по мнению Рози, он походил на гранат не больше чем на яблоко) упал с перегруженной ветки, ударился о землю и раскрылся, обнажив розмариновые складки мякоти. В выступившем соке она увидела семена.

Рози сделала шаг к дереву и остановилась. Ее сознание раздвоилось: рассудок утверждал, что все это должно быть сном, а чувства и ощущения безошибочно свидетельствовали о том, что это самая что ни на есть реальность. И сейчас, как мятущаяся стрелка компаса, оказавшегося среди залежей руды, она ни на чем не могла остановиться. Слева от дерева находилось нечто, напоминающее вход в метро. Широкие белые ступени вели вниз, в темноту. Над ними возвышался алебастровый постамент с одним-единственным вырезанным словом: «Лабиринт».

Ну, это уж слишком, подумала Рози, но все равно подошла к дереву. Если это сон, то можно не боясь идти. Решительность могла даже приблизить момент, когда она наконец-то проснется и схватится за будильник, чтобы остановить его звон. Как же она обрадуется звонку на этот раз! Она вся продрогла, ноги у нее были грязные, ее хватал корень, и ей строил глазки каменный мальчишка, который в нормальном мире был бы слишком молод, чтобы понимать, на кого он, черт возьми, пялится. И главное, она чувствовала всем своим естеством, что, если вскоре не вернется в свою комнату, дело закончится жестокой простудой, а может, даже и бронхитом. Это не позволит ей пойти на свидание в субботу, и, кроме того, она неделю не сможет показаться в студии звукозаписи.

Эти мысли отвлекли ее. Рози опустилась на колени перед упавшим плодом. Она внимательно осмотрела его, снова прикинув, каков он оказался бы на вкус, и развернула уголок своей ночной рубашки. Она оторвала еще один кусок от нее, чтобы получить квадратный лоскут вроде носового платка, и это получилось у нее лучше, чем она ожидала. Она положила тряпицу на землю, начала выбирать из плода семена и складывать их на нее.

Кажется, все так, как требовалось, подумала она. Знать бы только, зачем они ей.

Кончики пальцев тут же онемели, словно их накачали новокаином. В то же время дивный аромат заполнил ноздри. Сладкий, но не цветочный, он напомнил Рози о пирогах, тортах и печеньях, которые пекла ее бабушка. Он напомнил и еще кое о чем, что находилось на расстоянии многих световых лет от бабушкиной кухни и от нее сегодняшней: о том, как она чувствовала себя, когда Билл обнимал ее за талию на обратном пути к «Корн Билдинг».

Она положила две дюжины семян на лоскут, поколебалась, пожала плечами и на всякий случай собрала еще столько же. Хватит этого? Откуда ей знать, если она даже не предполагает, для чего они нужны? Однако ей лучше поспешить. До нее снова доносился плач ребенка. Но звуки эти теперь были совсем слабы — их издают младенцы, когда уже готовы заснуть.

Она собрала семена в центр лоскута и плотно завернула его края к середине, один на другой. Теперь она уже достаточно привыкла к своей наготе, которая скорее раздражала ее, чем смущала. Ей нужен был карман. Что ж, если бы желания превращались в свиней, сало всегда было бы на столе…

Рози машинально поднесла пальцы ко рту и хотела уже облизать их, как электрический разряд в мозгу напомнил ей, что говорила Уэнди. С забившимся сердцем она резко отвела руку ото рта. Не пробуй плод, говорила ей Уэнди. Не пробуй плод и даже не касайся рта рукой, которой трогала семена!

Здесь кругом были ловушки.

Она встала и взглянула на свои вымазанные и дрожащие пальцы так, словно никогда их раньше не видела. Потом попятилась от дерева, стоявшего в окружении собственных паданцев.

«Это не Древо Добра и Зла, — подумала Рози. — И это не Древо Жизни. Я думаю, это Древо Смерти».

Слабый порыв ветра дохнул на нее, прошелестев в длинных блестящих листьях гранатового дерева, и, казалось, они прошуршали ее имя сотнями зловещих шепотков: Рози-Рози-Рози!

Рози вновь встала на колени, в поисках живой травы, но ее не было. Она положила на землю основную часть своей ночной рубашки с завернутым в нее камнем, сверху пристроила маленький сверток с семенами. Набрала большие пригоршни мокрой мертвой травы и тщательно, как только могла, протерла ту руку, которой касалась семян. Розмариновые пятна потускнели, но полностью не исчезли, а под ногтями остались яркими. Они были похожи на родимые пятна, которые невозможно стереть. Тем временем детские крики стали еще слабее и слышались все реже.

— Ладно, — сказала себе Рози вставая. — Только держи руки подальше ото рта. Если справишься, все будет нормально.

Она подошла к ступенькам, ведущим под белый свод, и постояла мгновение перед ним, боясь темноты и стараясь взбодрить себя перед встречей с ней. Алебастровый камень с надписью «Лабиринт», вырезанной на его поверхности, больше не казался ей постаментом. Он походил на указатель, стоявший у края узкой разрытой могилы.

Однако ребенок был там, внизу, и хныкал, как хнычут все дети, когда никто не приходит их утешить и они в конце концов сами решают справиться со своей проблемой, насколько это в их силах. Именно этот одинокий плач, попытка успокоиться и заснуть, привел ее ноги в движение. Никакому младенцу не годится убаюкивать себя плачем в таком безлюдном месте.

Спускаясь вниз, Рози считала ступеньки. На седьмой она прошла под навесом и камнем. На четырнадцатой оглянулась через плечо на прямоугольный кусок света, который оставался позади, и когда снова взглянула вперед, этот образ света завис перед ее взором в кромешной тьме как яркий призрак. Рози спускалась все ниже и ниже, шлепая босыми ногами по камню. Она не станет заговаривать себя, чтобы избавиться от страха, который теперь переполнял ее сердце, и не будет будоражить себя, распаляя страх. Она должна научиться существовать вместе с ним.

Пятьдесят ступенек. Семьдесят пять. Сто. Она застыла на сто двадцать пятой, осознав, что снова способна видеть.

«Это бред, — подумала она. — Воображение, Рози, только и всего».

Однако это было не так. Она медленно подняла руку и поднесла ее к лицу. Рука и зажатый в ней сверточек с семенами тускло светились бесовским зеленым огнем. Рози подняла вторую руку — ту, что держала камень, завернутый в остатки ее ночной рубашки. Да, она могла видеть. Она повернула голову сначала в одну сторону, потом в другую. Стены лестничного колодца мерцали слабым зеленым светом. Черные тени лениво поднимались и вращались на них, словно стены на самом деле были стеклянными панелями аквариума, где носились и играли какие-то водоплавающие. Ее охватила паника.

Прекрати, Рози! Ты должна дойти до конца!

Только она не могла. Сон и явь, отчаяние и страх теперь были совсем близко.

Тогда не смотри!

Хорошая мысль. Прекрасная мысль. Рози опустила взгляд на собственные ноги, показавшиеся ей тусклыми рентгеновскими снимками, и продолжила спуск, теперь уже считая ступеньки шепотом. Зеленый свет становился ярче, пока она спускалась. К тому времени когда Рози достигла двести двадцатой ступеньки, она словно стояла на сцене, освещенной слабыми зелеными прожекторами. Она взглянула наверх, стараясь подготовить себя к тому, что может там увидеть. Воздух здесь, внизу, был сырой, но свежий, однако… он доносил до нее запах, который ей не нравился. Это был запах зоопарка, словно какое-то дикое животное содержалось там в загоне. Что-то такое, разумеется, там и было: бык Эриний.

Впереди торцами к ней стояли три не соприкасающиеся каменные стены, уходящие в темноту. Каждая была около двенадцати футов в высоту — слишком высокие, чтобы она могла заглянуть поверх них. Стены мерцали тусклым зеленым светом, и Рози нервно осмотрела четыре узких прохода между ними. Который из них? Где-то далеко впереди ребенок продолжал хныкать, но звуки становились все глуше. Это было похоже на радиоприемник, у которого медленно, но неуклонно выключают звук.

— Ори! Давай! — крикнула Рози и испугалась эха собственного крика: «Ай!.. Ай!.. Ай!.»

Ничего. Четыре прохода — четыре черных входа в лабиринт — молча пялились на нее, как узкие вертикальные глотки. Во втором справа, вблизи входа, она увидела какую-то темную кучу.

«Ты прекрасно знаешь, что это такое, — подумала она. — После четырнадцати лет общения с Норманом, Харлеем и всеми их дружками нужно быть полной тупицей, чтобы не распознать кучу навоза, когда наткнешься на нее».

Эта мысль и пришедшие с ней воспоминания — воспоминания о мужиках, сидящих в гостиной, болтающих о работе, курящих сигареты, потягивающих пиво, рассказывающих анекдоты о неграх, гомиках и торговцах травкой, а потом опять чуть-чуть о работе, — разозлили ее. Рози не стала подавлять это чувство. Уж лучше быть озлобленной, чем перепуганной. Ребенком она умела издавать по-настоящему пронзительный вопль — такой высокий, сверлящий крик, от которого едва не лопались оконные стекла и чуть не разрывались барабанные перепонки. Ее ругали, стыдили и в конце концов отучили от него, когда ей исполнилось десять, под предлогом, что это неприлично для девочки. Теперь Рози решила посмотреть, остался ли еще этот вопль в ее репертуаре. Она набрала полные легкие сырого подземного воздуха, закрыла глаза и вспомнила, как играла в «Захвати флаг» позади школы, на Элм-стрит или Рэд-ровер, и в «Техасского рэйнджера» в небольшом парке позади дома Билли Колхауна. На мгновение ей показалось, что она ощущает приятный аромат своей любимой фланелевой рубашонки, которую носила до тех пор, пока та практически не расползлась у нее на спине. Потом она раскрыла губы и издала тот самый пронзительный детский вопль.

Она обрадовалась, когда вопль вырвался, прозвучав совсем как в прежние денечки, но было и еще кое-что даже получше: он помог ей почувствовать себя, как в детстве, — девчонкой-сорвиголовой. И, похоже, вопль этот произвел то же впечатление, что и раньше, и не только на нее саму. Ребенок снова начал громко плакать еще до того, как она исторгла свой школьный боевой клич в каменную тьму.

Теперь, Рози, тебе надо спешить. Если он действительно устал, то не сможет орать долго.

Рози медленно прошла мимо каждого из четырех входов в лабиринт, внимательно прислушиваясь. Плач ребенка звучал чуть громче возле третьего прохода. Это могло быть и игрой ее воображения, но по крайней мере с этого можно было начать. Она пошла по проходу, шлепая босыми ногами по каменному полу, а потом остановилась, склонив голову набок и кусая нижнюю губу. Кажется, ее детский боевой клич подстегнул не только младенца. Где-то здесь — из-за эха невозможно было определить, насколько близко или далеко, — раздавался стук копыт по камню. Животное двигалось ленивой трусцой, казалось, приближаясь, а потом слегка удаляясь, потом снова приближаясь, а потом (почему-то это пугало еще больше) звуки вообще затихли. Она услыхала тихое влажное фырканье. За ним последовало еще более тихое ворчанье. И наконец, остались лишь вновь стихающие крики ребенка.

Рози поймала себя на мысли, что может явственно нарисовать в своем воображении быка — огромное животное с жесткой шкурой, покрытой шерстью, могучей черной грудью и хребтом, мрачным бугром, возвышающимся над опущенной головой. В носу, разумеется, должно быть золотое кольцо, как у Минотавра в ее детских сборниках мифов, а зеленый свет, струящийся со стен, будет отражаться от этого кольца зелено-золотыми искорками. Эриний сейчас тихо стоит впереди в одном из проходов, выставив вперед рога. Прислушивается к ней. Ожидает ее.

Она шла по тускло мерцавшему коридору, придерживаясь одной рукой за стену и стараясь уловить звуки ребенка и быка. Еще она высматривала, нет ли тут других куч нечистот, но не увидела ни одной. Во всяком случае, пока. Минуты через три проход, по которому она шла, уперся в Т-образную развилку. Звук детского плача слева казался чуть громче («Или я левша не только на руки, но и на уши», — подумала она), поэтому Рози свернула туда. Сделав всего два шага, она замерла: вдруг она ясно поняла, зачем нужны семена. Она была словно Гретель в подземелье, без братишки, с которым можно было бы разделить страх. Она вернулась обратно к Т-образной развилке, встала на колени и развязала свой сверток с одной стороны. Положила одно семечко на пол острым концом в ту сторону, откуда пришла. По крайней мере, отметила она, тут нет птиц, которые могут склевать подобие ее путеводной нити.

Рози поднялась с колен и снова пошла вперед. Через пять шагов она очутилась в другом коридоре. Вгляделась в него и увидела, что чуть дальше он разветвляется на три прохода. Она выбрала центральный, отметив его гранатовым семечком. Через тридцать шагов и после двух поворотов этот проход закончился глухой стеной, на которой были вырублены шесть черных слов: «Хочешь, трахнемся с тобой как собачки?»

Рози вернулась к тройной развилке, подняла семечко и положила в начале соседнего прохода.

8

Она понятия не имела, сколько у нее ушло времени на то, чтобы отыскать путь к центру лабиринта, так как время скоро утратило для нее значение. Она знала, что это могло тянуться ужасно долго, потому что ребенок продолжал кричать, хотя к тому времени когда Рози начала постепенно приближаться к ним, его крики стали прерываться. Дважды она слышала, как копыта быка глухо стучали по каменному полу: сначала вдалеке, а потом так близко, что она тут же замерла в страхе, прижав ладони к груди.

Если ей приходилось возвращаться, она каждый раз подбирала последнее семечко, чтобы не заблудиться на обратном пути. В самом начале у нее было почти пятьдесят семян. Когда же она наконец свернула за угол и увидела намного более яркий зеленый свет прямо перед собой, у нее оставалось всего три.

Рози дошла до конца прохода, встала в его горловине и заглянула в квадратную комнату с каменным полом. Она подняла взгляд кверху, ища крышу, но увидела лишь пещерную тьму, от которой подкатывала дурнота. Она снова посмотрела вниз, заметила еще несколько куч навоза, а потом переключила внимание на середину комнаты. Там на груде одеял лежала пухленькая, крохотная светловолосая девчушка. Ее глазки покраснели, а щеки были мокрыми от слез, но сейчас она была спокойна. Ножки ее болтались в воздухе, и она изучала свои пальчики. Время от времени она издавала тихие всхлипывающие вздохи. Эти звуки отозвались в сердце Рози намного сильнее, чем прежние громкие крики ребенка; казалось, будто девчушка каким-то образом знала, что ее бросили.

Принеси мне моего ребенка.

Чьего ребенка? Что это за ребенок? И кто занес его сюда?

Она решила, что ей нет дела до ответов на эти вопросы, во всяком случае, сейчас. Достаточно того, что девчушка лежала здесь, посередине лабиринта, — такая хорошенькая и совсем одинокая, пытаясь успокоить себя своими пальчиками в этом холодном зеленом мерцании.

Темнота, сырость и этот свет наверняка вредны для нее, рассеянно подумала Рози, торопливо идя к середине комнаты. Должно быть, свет этот что-то вроде радиации.

Девчушка повернула головку, увидела Рози и протянула к ней свои ручонки. Сердце Рози словно упало в эти ручонки. Она плотно завернула девчушку в верхнее одеяло из стопки и взяла ее на руки. На вид младенцу было месяца три. Девчушка обняла Рози за шею, а потом уронила свою головку ей на плечо и стала посапывать.

— Все будет хорошо, — сказала Рози, тихонько погладив по крошечной спинке, завернутой в одеяльце. Она чувствовала запах кожи младенца, который был нежнее и слаще любых духов. — Все хорошо, Кэролайн, все чудненько, мы выберемся из этого поганого старого…

Она услыхала приближающийся к ней сзади топот копыт и прикрыла рот рукой, моля Бога, чтобы бык не услышал ее голос, чтобы Эриний избрал какой-нибудь другой проход в лабиринте. На сей раз так не случилось. Топтанье копыт приближалось, становилось все громче и резче по мере того, как бык продвигался по проходу. Потом стук копыт смолк, но она слышала, как что-то огромное поблизости тяжело дышит, словно грузный мужчина, только что одолевший лестничный пролет.

Медленно, переполненная отчаянием, Рози повернулась с младенцем на руках на звуки бычьего сопения.

Сейчас Эриний почует меня и прибежит. Как сказала ей женщина в красном одеянии: придет он за мной, но убьет нас обеих. Почуял ли ее Эриний? Почуял, хотя луна для нее еще не взошла? Рози верила, что нет. Она полагала, что стеречь ребенка в центре лабиринта было обязанностью быка, и его привлек плач ребенка точно так же, как он привлек Рози. Неясно, обнаружил ли Эриний пропажу ребенка или еще только ищет центр лабиринта.

Бык стоял в горловине прохода, по которому только что прибежал. Он был несколько размытой формы, словно Рози смотрела на него сквозь струю чистой, быстро текущей воды. Однако сам бык стоял, по крайней мере в данный момент, совершенно неподвижно. Голова его была опущена; одно громадное копыто так глубоко расколото, что походило на клешню гигантского рака, неустанно царапающую каменный пол. Его плечи возвышались над пятью футами и шестью дюймами роста Рози по меньшей мере на четыре дюйма. Она догадывалась, что весит он как минимум тонну. Макушка его опущенной головы была гладкой, как наковальня, и блестящей, как шелк. Рога короткие, не больше фута длиной, но толстые и острые. Рози без труда представила себе, как легко они вонзятся в ее обнаженный живот… или в спину, если она попытается от него бежать. Тем не менее она не могла вообразить, каково будет ощутить такую смерть. Даже после всех лет жизни с Норманом она не могла себе это представить.

Бык слегка поднял голову, и она увидела, что у него действительно один глаз — огромный, тускло-голубоватый и страшный, прямо над серединой морды. Когда он опять опустил голову и принялся бить своим расщепленным копытом по каменному полу, она поняла и еще кое-что: он готовится к нападению.

Девчушка заверещала почти в ухо Рози, заставив ее вздрогнуть.

— Тише, — сказала она, покачивая ее вверх и вниз на руках. — Тише, детка, не бойся, все будет хорошо…

Сама она уже устала бояться. Бык, стоявший там, в узкой щели прохода, намеревался выпустить ей кишки. В проходе не было ничего, за чем можно было бы укрыться, — ни развилки, ни колонны. Если она побежит к коридору, из которого вышла, слепой бык услышит шлепанье ее ступней по камню и отрежет путь. Не успеет она одолеть и половины, как он ударит ее рогами, отшвырнет к стене, а потом затопчет насмерть. Ребенка — тоже, но пусть уж малышка погибнет у нее на руках.

У Эриния один глаз, да и тот слеп, но с обонянием у него все в порядке.

Рози стояла, следя за ним широко раскрытыми глазами, загипнотизированная тем, как он бьет по полу передним копытом. Наконец удары прекратились…

Она взглянула вниз, на сырой и смятый комок ночной сорочки в своей руке. Комок сорочки с завернутым камнем.

С обонянием у него все в порядке.

Она опустилась на одно колено, не отрывая глаз от быка и прижимая ребенка к плечу правой рукой. Левой она развернула сорочку. Лоскут, в который она завернула камень, раньше был розмариновым от голубого цвета материала и крови Уэнди Ярроу, но ливень смыл большую часть крови, и ткань стала теперь бледно-розовой. Один из концов лоскута — там, где она связывала его узлом вокруг камня, — был ярче и оставался розмариновым.

Рози зажала камень в левой руке, ощущая его тяжесть. Как раз в тот момент, когда ноги быка напряглись для броска, она отвела руку назад и швырнула камень низом, покатив его по полу мимо быка. Голова зверя медленно повернулась в этом направлении, его ноздри раздулись, и он ринулся за камнем.

Мгновенно Рози снова очутилась на ногах. Она бросила остатки своей ночной сорочки рядом с грудой одеял ребенка. Маленький узелок с тремя последними гранатовыми зернышками все еще оставался у нее в руке, но Рози не отдавала себе в этом отчета. Она сознавала лишь, что мчится через комнату к тому проходу, который ей нужен, пока за ее спиной Эриний бросился на камень, пнул его на лету копытом, снова поймал, боднул наковальней своей башки, отшвырнул в один из боковых проходов и ринулся вслед за ним, издавая грозный рык. Рози бежала, но бежать нужно было далеко, и теперь все опять показалось сном, поскольку в кошмарных снах злодей всегда в двух шагах за тобой и от него не удается убежать.

Она ринулась в узкий коридор, как только услыхала, что топот копыт снова стал приближаться. Он нагонял ее, и когда они почти поравнялись, Рози закричала, прижала испуганную девчушку к груди и побежала с такой скоростью, на какую только была способна. Однако Эриний оказался быстрее. Когда не было сомнения, что сейчас он затопчет ее и Рози закрыла глаза, бык… пронесся мимо за стеной, справа от нее. Эриний успел бы догнать ее, но ошибся на один проход.

Рози неслась дальше, задыхаясь, с пересохшим ртом, чувствуя лихорадочные удары крови в висках, горле, глазах. Она понятия не имела, ни где находится, ни в какую сторону бежать дальше. Теперь все зависело от зернышек граната. Если она забыла положить хотя бы одно семечко, она может бродить здесь многие часы, пока бык в конце концов не отыщет ее и не затопчет.

Она добралась до пятисторонней развилки, огляделась и не нашла никакого семечка. Однако она увидела мерцавшую, издававшую резкий запах лужицу бычьей мочи, и это навело ее на жутко правдоподобную мысль. Предположим, здесь было семечко… Она не могла вспомнить, положила ли его на этой развилке, поэтому отсутствие семечка ничего не значило, если предположить, что бык смел его, когда промчался здесь.

Тебе нельзя думать об этом, Рози, — у тебя нет выбора. Ты должна искать выход, иначе бык в конце концов убьет вас обеих.

Она ринулась через перекресток, придерживая одной рукой тельце, а другой — головку девчушки, чтобы та не моталась из стороны в сторону. Двадцать ярдов проход шел прямо, потом свернул вправо и еще через двадцать ярдов уперся в Т-образный перекресток. Она побежала туда, уговаривая себя не терять голову, если не отыщет там семечка. В этом случае она просто вернется по своим следам к пятисторонней развилке и испробует другой проход. Это проще простого, даже вспотеть не успеет, если… не потеряет головы, конечно. И пока она успокаивала себя этими мыслями, чужой испуганный голос стонал в ее сознании: заблудилась, вот что ты получила за то, что бросила мужа, вот как оно все обернулось, заблудилась в лабиринте, играешь в прятки с быком в подземелье, оказывая любезности сумасшедшей бабе… Вот что бывает с плохими женами — с женами, которые лезут выше своего места в заведенном порядке вещей. Заблудилась в темноте…

Она увидела зернышко, острым концом ясно указывающее в правое ответвление развилки, и всхлипнула с облегчением. Чмокнула щечку девочки — та снова заснула.

9

Рози свернула направо и пошла с Кэролайн (она была теперь уверена, что это ее неродившаяся дочка), свернувшейся у нее на руках. Она так до конца и не избавилась от страха перед тем, что рано или поздно подойдет к развилке, которую забыла отметить зернышком, но на каждом перекрестке находила зернышко. Однако Эриний тоже оказывался там, и топот его копыт по камню, порой далекий и приглушенный, а порой близкий и очень громкий, напоминал ей о том времени, когда ей было всего пять или шесть лет и она с родителями отправилась в Нью-Йорк. Из этой поездки лучше всего она запомнила две вещи: «Рокетсы», отплясывавшие на сцене мюзик-холла «Радио-сити», абсолютно синхронно двигая ногами, и напугавшие ее суету и суматоху Центрального вокзала с его эхом, громадными светящимися вывесками и людскими потоками. Массы людей на Центральном поразили ее не меньше, чем «Рокетсы» (и в основном по тем же причинам, хотя эта мысль пришла ей в голову много позже), а грохот поездов напугал, потому что невозможно было понять, откуда приезжает и куда отправляется вся эта масса поездов и людей. Шум, грохот и скрежет нарастали и стихали, стихали и нарастали. То здесь, то там дрожали стекла, пол под ногами ходил ходуном.

Топот быка Эриния, слепо носившегося по лабиринту, всколыхнул те воспоминания с удивительной четкостью. Рози понимала, что она, никогда не потратившая ни одного доллара на государственную лотерею и ни разу не сыгравшая в «Бинго» на индейку или дешевый сервизик, теперь затеяла опаснейшую игру со случаем, где призом была ее жизнь, а проигрышем — смерть… И смерть младенца тоже. Она вспомнила мужчину в «Портсайде» с красивой, плутоватой физиономией и разложенную на крышке его чемодана игру из трех карт. Теперь она была тузом пик. Но понимала, что быку необязательно нужны слух или обоняние, чтобы отыскать ее, он мог напороться на них с Кэролайн по чистой случайности.

Но этого не случилось. Завернув за последний угол, Рози увидела впереди ступеньки. Задыхаясь, одновременно плача и смеясь, она выскочила из прохода и побежала к ним. Она взобралась на пять-шесть ступенек, а потом оглянулась назад. Отсюда ей было видно, как лабиринт извивается и убегает в темноту — беспорядочная паутина правых и левых поворотов, развилок и тупиков. Где-то далеко справа она слышала, как мчится Эриний. Но мчится в глубину лабиринта. Они были наконец в безопасности. Рози бессильно опустила плечи и заплакала.

В голове ее зазвучал голос Уэнди: «Теперь ты можешь возвращаться сюда — с ребенком. Основные трудности позади, но ты еще не справилась до конца».

Да, наверняка она еще не справилась до конца. Ей нужно было одолеть две сотни ступенек, на этот раз с ребенком на руках, а она уже выбилась из сил.

«Осторожно, шаг за шагом, дорогая, — сказала Послушная-Разумная. — Вот так мы должны идти. Потихоньку».

Рози двинулась вверх (потихоньку, шаг за шагом), время от времени оглядываясь через плечо и стараясь не вспоминать (могут быки взбираться по лестницам?) о жутких вещах там, внизу, где остался лабиринт. Девчушка в ее руках становилась все тяжелее и тяжелее, словно здесь вступал в силу какой-то странный закон механики: чем ближе к поверхности, тем тяжелее малышка. Рози увидела слабое пятнышко дневного света далеко в вышине и уже не отрывала от него глаз. Пока пятнышко, словно издевалось над ней, вовсе не приближаясь, а она уже задыхалась, капли пота текли по лбу, и кровь стучала в висках. Впервые за последние полмесяца ее почки снова начали болеть и дергаться в такт лихорадочному сердцебиению.

Она старалась не обращать на все это внимания и по-прежнему не отрывала глаз от пятнышка света наверху. Наконец оно начало увеличиваться, светлеть и принимать форму лестничного проема.

За пять ступенек до выхода парализующая судорога впилась дикой болью в мышцу правого бедра. Она нагнулась, чтобы помассировать ногу, но поначалу это выглядело попыткой месить камень. С тихим стоном, дрожа от боли, она стала растирать мышцу (ей много раз приходилось заниматься таким массажем за годы своего брака), пока она наконец не начала расслабляться. Рози осторожно согнула ногу в колене, чтобы проверить, не сведет ли ее судорога снова. Но этого не произошло, и она одолела последние несколько ступенек, стараясь не налегать на правую ногу. Наверху она выпрямилась во весь рост и огляделась вокруг замутненным взглядом альпиниста, который вопреки всем ожиданиям уцелел после страшного обвала.

Пока она была под землей, тучи поредели и день наполнился туманным летним светом. Воздух был тяжелым и влажным, но Рози подумала, что за всю свою жизнь не вдыхала в себя воздуха благоуханнее. Она благодарно подняла мокрое от пота и слез лицо к тускло-голубым просветам между пока еще не разогнанными тучами. Где-то вдалеке продолжал глухо ворчать гром, как побитый пес, издающий никчемные угрозы. Это навело ее на мысль об Эринии, бегающем внизу в темноте и все еще ищущем женщину, которая вторглась в его владения и унесла его добычу. «Chercher la femme, ищите женщину, — подумала Рози с усталой улыбкой. — Можешь chercher сколько влезет, крутой малый; la femme и ее дочурку ты уже больше не найдешь».

10

Рози медленно пошла прочь от лестницы. В начале тропинки, ведущей в рощу с мертвыми деревьями, она присела, держа ребенка на коленях. Она хотела лишь немного перевести дух, но пробивавшееся сквозь туман солнце пригрело ей спину, и когда она вновь подняла голову, ее тень заметно сдвинулась. Это навело на мысль, что она, должно быть, успела немного вздремнуть.

Поднявшись на ноги и поморщившись от боли, вновь вспыхнувшей в мышцах правого бедра, она услыхала резкие сварливые крики множества птиц — словно большая недружная семья вступила в разноголосый спор за воскресным обедом. Девчушка у нее на руках зачмокала, когда Рози устроила ее поудобнее, выпустила пузырек слюны из надутых губок и снова замолкла. Рози и восхищалась, и завидовала ее сонной безмятежности.

Она пошла вниз по тропинке, потом остановилась и оглянулась на единственное живое дерево возле зловещего входа в подземелье с его яркими зелеными листьями, изобилием волшебных, пурпурно-красных плодов. С полминуты она смотрела как зачарованная на открывшуюся картину, впитывая глазами и разумом ее очертания, игру цвета, света и тени.

«Они настоящие, — подумала она. — Как могут предметы, которые я вижу так явственно, быть чем-то иным, кроме реальности? И я дремала тут — я знаю, что дремала. Как можно заснуть во сне?»

«Забудь об этом, — сказала Послушная-Разумная. — Это самое лучшее, что ты можешь сделать, по крайней мере сейчас».

Да, пожалуй, с этим можно согласиться.

Рози двинулась дальше и добралась до упавшего дерева, перегораживавшего тропинку. Подосадовала, когда увидела, что ее нелегкое путешествие вокруг сплетения корней было совершенно необязательным: поблизости от верхушки дерева виднелась более легкая тропка.

Во всяком случае, сейчас она есть, подумала Рози, идя по ней. Но где уверенность, что она была раньше?

Журчание черного ручья среди камней достигло ее ушей, и когда она добралась до него, то увидела, что вода начала спадать и камни уже не выглядят такими опасно маленькими и скользкими в бурном потоке. Теперь они похожи были на плитки тротуара, а запах воды утратил свою зловещую притягательность. Теперь вода пахла как застоявшаяся в бочке.

— Ты виноват! Нет, не я! Нет, ты! — снова поднялся сварливый гомон, и ее взору открылись двадцать или тридцать птиц, самых больших, каких она только видела в жизни. Они сидели в ряд на гребне крыши храма. Эти птицы были слишком велики для ворон. Немного подумав, Рози решила, что это орлы-могильники или коршуны. Но откуда они прилетели? И зачем они здесь?

Глядя на птиц, Рози прижимала ребенка все крепче к груди, не сознавая, что делает, пока младенец протестующе не пискнул во сне. Птицы все разом взлетели, и крылья их захлопали, как простыни на бельевой веревке под сильным порывом ветра. Похоже, они увидели, что Рози смотрит на них, и это им не понравилось. Большинство птиц полетели в рощу с мертвыми деревьями, но несколько осталось в облачном небе, кружа над ее головой как дурные знамения.

Откуда они прилетели? Что им надо?

Снова вопросы, на которые у Рози не было ответов. Она отмахнулась от них и перешла ручей по камням. Подойдя к храму, она заметила едва различимую тропинку, ведущую вокруг его основания. Ни секунды не колеблясь, пошла по ней, невзирая на то, что она не одета, а по обе стороны тропинки тянулись заросли колючего кустарника. Она шла осторожно, поворачиваясь то одним боком, то другим, чтобы не поцарапаться, подняв девчушку над собой, подальше от колючек. Несмотря на все предосторожности, Рози пару раз оцарапалась, но лишь одна из царапин — поперек больного правого бедра — оказалась довольно глубокой, и из нее выступила кровь.

Рози завернула за угол храма и взглянула на его фасад. Ей показалось, что строение как-то изменилось и перемена настолько всеобъемлюща, что она не в состоянии до конца ухватить ее суть. Эта мысль отступила на второй план, когда она увидела Уэнди, по-прежнему стоявшую возле рухнувшей колонны. Рози почувствовала облегчение и радость и направилась к ней, но, сделав полдюжины шагов по направлению к женщине в красном одеянии, она остановилась и снова оглянулась на строение.

На сей раз она тут же обнаружила перемену, и у нее вырвался возглас изумления. Храм Быка теперь выглядел плоской картинкой. Он напомнил Рози строчку из стихотворения, которое она когда-то учила в старших классах, — что-то про нарисованный кораблик в нарисованном океане. Странное впечатление, что храм объемен, но нарушены законы перспективы, исчезло, и ощущение угрозы, исходящей от здания, ушло вместе с объемностью. Теперь его очертания выглядели прямыми и плоскими; не было никаких выступов, углублений и теней, вызывающих беспокойство. Здание напоминало, по сути дела, посредственную картину бездарного художника, пытавшегося ложной романтикой сюжета компенсировать недостаток таланта, — картина вроде тех, что в конечном счете вечно собирают пыль в углу подвала или на чердаке, рядом со старыми номерами «Нэйшнл джиогрэфик» и головоломками из кубиков с давно затерявшимися деталями. Или, наконец, в редко навещаемом третьем проходе какого-нибудь комиссионного магазина.

— Женщина! Эй, женщина!

Рози круто повернулась к Уэнди и увидела, что та нетерпеливо машет рукой.

— Поторапливайся и неси ребенка сюда! Я давно тебя жду!

Рози не обратила на нее внимания. Она рисковала своей жизнью ради этой девчушки и не желала, чтобы ее торопили. Она развернула одеяло и взглянула на нежное и беспомощное тельце. На теле младенца в отличие от самой Рози не было ни шрамов, ни следов ушибов. Насколько Рози могла видеть, на этом маленьком чудном тельце не было ни единого дефекта. Она медленно провела пальцем вдоль всего тельца ребенка, от нежной пятки до мячика плеча. Чудо.

Да, чудо. И теперь, Рози, когда ты и впрямь рисковала ради нее своей жизнью, теперь, когда ты спасла ее от тьмы и смерти под копытами быка или на его рогах и еще бог знает от чего, что могло быть там, внизу, ты собираешься отдать ее тем двум женщинам? У них обеих какая-то заразная болезнь, а у той, что на холме, вдобавок к тому еще и душевное расстройство. Ты намерена отдать этого ребенка им?

— С ней все будет в порядке, — угадала ее мысли темнокожая женщина в красном. Рози резко обернулась на голос. Уэнди Ярроу теперь стояла рядом с ней и смотрела на Рози с пониманием.

— Да, — кивнула она так, словно Рози высказала свои сомнения вслух. — Я знаю, о чем ты думаешь, и говорю тебе, что все будет в порядке. Она безумна, в этом нет сомнений, но ее безумие не простирается на ребенка. Она знает, что, хоть она и родила его, этот ребенок не будет возвращен ей, равно как не останется и у тебя.

Рози взглянула в направлении холма, где была видна женщина в хитоне, стоявшая в ожидании рядом с пони.

— Как ее зовут? — спросила она. — Мать ребенка? Ее зовут…

— Не важно, — ответила коричневая женщина в красном, резко оборвав Рози, словно не давая ей выговорить слово, которое лучше оставить непроизнесенным. — Ее имя не имеет значения. А состояние ее рассудка — имеет. В последние дни она стала очень раздражительной дамой, помимо всех прочих своих причуд. Нам лучше побыстрее пойти наверх.

— Я когда-то решила назвать свою будущую дочку Кэролайн, — сказала Рози. — Норман не возражал. Ему на самом деле было все равно… что так, что этак. — У нее опять потекли слезы.

— Ты знаешь, по-моему, хорошее имя. Чудесное имя. И не плачь ты теперь. Не мучай себя. — Она обняла Рози за плечи, и они вместе начали взбираться на холм. Трава мягко шелестела под голыми ногами Рози и щекотала ей колени. — Хочешь выслушать один совет, женщина?

Рози с любопытством и страхом взглянула на нее.

— Я знаю, трудно принимать совет в делах скорби, но учти, что я вправе давать его: я родилась в рабстве, выросла в цепях и была выкуплена той женщиной, которая отнюдь не богиня — ею. Она указала на ту, в хитоне, что стояла молча и ждала их. — Эта женщина испила воды из ручья юности и заставила меня испить тоже. Теперь мы вместе, и время для нас остановилось. Порой мне хочется иметь морщины. Я схоронила своих детей, и их детей, и детей их детей в пятом поколении. Я видела, как начинались войны и как кончались, оставив после себя развалины. Я видела мучеников, сжигаемых на кострах, и копья с насаженными на них головами, я видела, как убивали мудрых правителей, а на их место приходили злодеи и глупцы, и я все еще живу.

Она глубоко вздохнула.

— Я все еще живу, и если что-то дает мне право давать совет, то именно это. Ты выслушаешь его? Отвечай быстро. Этот совет не для ее ушей, а мы уже подходим к ней.

— Да, я слушаю тебя, — кивнула Рози.

— Прошлое нужно принимать таким, какое оно есть. Не те удары имеют значение, которые обрушиваются на нас сейчас, а те, что мы перенесли. Теперь запомни, если не ради жизни своей, то ради твоего рассудка, не смотри на нее!

Последние слова женщина в красном произнесла еле слышным, но выразительным шепотом. Они прошли еще несколько шагов, и теперь Рози вновь стояла перед блондинкой. Она сосредоточила взгляд на крае хитона Розы Марены, не отдавая себе отчета в том, что опять слишком сильно прижимает к себе ребенка, пока Кэролайн не стала извиваться у нее в руках и похныкивать. Девчушка проснулась и с интересом смотрела на Рози. Ее глаза были такого же светло-голубого цвета, как и летнее небо над головой.

— Ты справилась с задачей, — сказал ей тот же тихий, сладковато-хриплый голос. — Я благодарю тебя. Теперь дай ее мне.

Роза Марена протянула руки к ребенку. На них падали тени. И теперь Рози увидела нечто отвратительно-зловещее: между пальцами женщины, как мох, наросла толстая серо-зеленая грязь. Или чешуя. Инстинктивно Рози прижала к себе ребенка. На этот раз девчушка стала извиваться в ее руках сильнее и заплакала.

Коричневая рука вытянулась и сжала плечо Рози.

— Говорю тебе, не беспокойся. Она не причинит ей никакого вреда, и я тоже буду о ней заботиться, пока не закончится наше путешествие. Это будет недолго, а потом… Впрочем, это еще будет видно. Ненадолго малышка будет ее. Теперь отдай Кэролайн Розе.

Чувствуя, что это самое трудное из всего, что ей приходилось делать в ее нелегкой жизни, Рози протянула ребенка. Раздалось тихое удовлетворенное ворчанье, когда руки в тенях приняли девчушку. Та взглянула вверх — в лицо, на которое Рози было запрещено смотреть, — и… засмеялась.

— Да, да, — прозвучал сладковато-хриплый голос. В нем угадывалось что-то от улыбки Нормана — что-то такое, от чего Рози захотелось кричать. — Да, моя сладкая, там было темно, верно? Темно, и противно, и плохо, о да, мама знает.

Испещренные тенями руки подняли ребенка и прижали к розмариновому хитону. Девчушка взглянула вверх, улыбнулась, потом положила головку на грудь матери и снова закрыла глаза.

— Рози, — произнесла женщина в хитоне. Голос теперь звучал задумчиво, безумно, но одновременно чарующе. Голос гипнотизера или колдуньи.

— Да, — едва прошептала Рози.

— Действительно Рози. Рози Настоящая.

— Д-да. Наверное.

— Ты помнишь, что я говорила тебе перед тем как ты пошла вниз?

— Да, — сказала Рози. — Очень хорошо помню. — Ей хотелось это забыть.

— Что я сказала? — с нетерпением спросила Роза Марена. — Что я говорила тебе, Рози Настоящая, повтори!

— «Я отплачу».

— Да. Я отплачу. Тебе было жутко там, внизу, в темноте? Тебе было плохо, Рози Настоящая?

Рози тщательно обдумала ее слова.

— Плохо, но, мне кажется, хуже всего был ручей. Я хотела выпить той воды.

— Многое в жизни ты хотела бы забыть?

— Да. Многое.

— Твоего мужа?

Она кивнула.

Женщина со спящим ребенком на груди заговорила со странной, спокойной уверенностью, которая обдала холодом сердце Рози:

— Ты разведешься с ним.

Рози хотела что-то сказать, но, не найдя слов, промолчала.

— Мужчины — звери, — спокойно продолжила Роза Марена. — Некоторых можно усмирить, а потом приручить. Некоторых нельзя. Когда мы наткнемся на такого, которого нельзя усмирить и приручить — хищного, кровожадного зверя, не способного измениться, — стоит ли нам испытывать чувство, будто нас оскорбили или обманули? Стоит ли нам сидеть на обочине дороги — или в кресле-качалке у постели, — и проклинать свою судьбу? Нет, поскольку колесо судеб вращает мир, тот человек, который лишь проклинает свою судьбу, будет раздавлен его ободом. С кровожадными хищниками, которых не удается приручить, следует расправляться. И мы должны это делать с легким сердцем. Потому что следующий зверь, скорее всего, окажется способным воспринять ласку.

Билл не зверь, подумала Рози. Однако она никогда не посмеет произнести такое вслух в присутствии этой женщины. Слишком легко было представить себе, насколько эта женщина безумна.

— В любом случае звери будут драться, — сказала Роза Марена. — Это их способ общения — опустив головы, нестись друг на друга, чтобы попробовать, крепки ли у них рога и остры ли зубы. Ты понимаешь?

Рози вдруг подумала, что понимает сказанное женщиной, и это испугало ее. Она поднесла пальцы ко рту и дотронулась до своих губ. Они были сухими и горячими.

— Нет, никакой драки не будет, — сказала она. — Никакой драки не будет, потому что они не знают друг про друга. Они…

— Звери будут драться, — повторила Роза Марена, а потом протянула что-то Рози. Потребовалось мгновение, чтобы та поняла: это золотой обруч, который она носила над правым локтем.

— Я… я не могу…

— Возьми, — произнесла женщина в хитоне с неожиданным раздражением. — Возьми! Возьми же! И не хнычь больше! Ради Бога, прекрати свое тупое овечье блеяние!

Рози протянула дрожащую руку и взяла обруч. Хотя тот и был только что на теле женщины, на ощупь он оказался холодным. «Если она предложит мне надеть его, я не знаю, что я сделаю», — подумала Рози. Но Роза Марена ничего больше не сказала. Вместо этого она вытянула свою покрытую пятнами руку и указала на оливковое дерево. Мольберт исчез, и картина — как и та, что была в ее комнате, — выросла до невероятных размеров. Кроме того, она изменилась. На ней по-прежнему была изображена ее комната на Трентон-стрит, но теперь там не было Рози, стоявшей лицом к двери. Комната погрузилась в темноту. Лишь прядь светлых волос и одно голое плечо виднелись над одеялом на кровати.

«Это я, — с удивлением подумала Рози. — Это я там сплю и вижу этот сон».

— Ступай, — сказала Роза Марена и дотронулась до ее затылка. Рози сделала шаг к картине, главным образом для того, чтобы избежать прикосновения этой холодной и жуткой руки. Сделав этот шаг, она поняла, что до нее доносятся звуки — очень слабые — уличного движения. Кузнечики прыгали вокруг ее ступней и щиколоток в высокой траве. — Ступай, Рози Настоящая. — Спасибо за то, что спасла моего ребенка.

— Нашего ребенка, — сказала Рози и тут же ужаснулась. Человек, осмелившийся поправить эту сумасшедшую женщину, сам должен был быть ненормальным.

Но когда женщина в пурпурно-красном хитоне заговорила, в ее голосе прозвучало не раздражение, а сочувствие:

— Да, да, если хочешь — нашего ребенка. Теперь ступай. Помни то, что должна помнить, и забудь то, что тебе надо забыть. Береги себя, когда очутишься вне пределов моей защиты.

«Еще бы, — подумала Рози. — Больше я к тебе никогда не приду, можешь не сомневаться. Это было бы все равно…»

Мысль оборвалась, как только она увидела, что женщина на картине приподнялась в постели и натянула одеяло на голое плечо.

Не картина. Уже нет.

Окно.

— Ступай, — мягко сказала женщина в красном одеянии. — Ты хорошо справилась с поручением. Уходи, пока она не передумала.

Рози шагнула к картине, а за ее спиной Роза Марена снова заговорила — на этот раз не сладким и не хрипловатым, а громким и жестким голосом:

— И помни: я отплачу!

От этого неожиданного крика Рози зажмурилась и рванулась вперед, решив, что женщина в хитоне забыла об услуге, которую оказала ей Рози, и хочет убить ее. Она споткнулась обо что-то (может быть, о нижний край картины?) и почувствовала, что падает. Успела только понять, что переворачивается в каком-то сальто-мортале, а потом погрузилась в темноту. Во тьме ей казалось, что она слышит какой-то зловещий звук — монотонный и отдаленный, но приближающийся. Может быть, звук поездов в туннелях под Центральным вокзалом, может, ворчанье грома. Или это бык Эриний несется в глубине своего лабиринта с опущенной головой и короткими острыми рогами, режущими воздух.

Потом звук умолк, и наступила холодная, немая мгла.

11

Это состояние длилось, наверное, вечность. Потом безжалостный звон будильника выдернул ее из сна. Рози вскочила, пытаясь уцепиться руками за воздух и бормоча слова, навеянные ей ночным кошмаром: «Не заставляй меня смотреть на тебя! Не заставляй меня! Не заставляй!»

Она увидела кремовые стены, диванчик с претензией на роскошь, свет, проникающий в комнату из окна, и ухватилась за эти реалии, чтобы закрепиться среди них. Кем бы она ни была и что бы с ней ни происходило в ее снах, теперь она снова стала Рози Мак-Клендон, одинокой женщиной, зарабатывающей на жизнь звукозаписью романов для массового читателя-слушателя. Она долгое время жила с плохим человеком, но бросила его и встретила хорошего. Она жила в комнате дома № 897 по Трентон-стрит, второй этаж, в конце коридора, с чудесным видом на Брайант-парк. Да, и еще одно. Она больше никогда в жизни не съест горячую сосиску длиной в фут, особенно с кислой капустой. Кажется, эта еда не для нее. Она не могла вспомнить, что ей снилось («Помни то, что ты должна помнить, и забудь то, что тебе надо забыть»), но она знала — это началось с того, что она вошла в эту чертову картину, как Алиса — в Зазеркалье.

Несколько секунд Рози просидела, не двигаясь и обживая мир Рози Настоящей так, как только могла, а потом потянулась к безжалостному будильнику. Вместо того чтобы схватить и выключить его, она сбила его на пол. Он валялся там, не прекращая свой пронзительный дурацкий звон.

— Хватит трезвонить, я проснулась, — дружелюбно сказала она будильнику и снова обрадовалась своим светлым волосам, которые видела уголком глаз, столь не похожим на те, что были у этой послушной мышки-норушки, Розы Дэниэльс. Она нагнулась, ухватила будильник, нащупала большим пальцем рычажок, выключающий звонок, а потом вздрогнула от неожиданности. Грудь, которой коснулся холодный металл будильника, была голой.

Она выключила будильник и снова уселась на кровати, все еще держа его в левой руке. Сбросила простыню и одеяло. На ней ничего не было.

— Где же моя ночная сорочка? — спросила она пустую комнату. Потом подумала, что никогда еще не задавала таких дурацких вопросов. Конечно, она не привыкла засыпать в ночной сорочке, а просыпаться голой. Даже четырнадцать лет брака с Норманом не подготовили ее к чему-то настолько странному. Она поставила будильник обратно на столик, спустила ноги с кровати…

— О-о-о! — вскрикнула она, пораженная и испуганная болью в ступнях и бедрах. Даже мышцы ягодиц у нее болели. — О-о-о, о-о-ох, о-о-ох!

Рози села на самый краешек постели и осторожно согнула правую ногу, потом левую. Она была в состоянии шевелить ногами, но они болели, особенно правая, как будто весь вчерашний день она занималась тяжелым физическим трудом, хотя единственным упражнением была ее ходьба с Биллом — обыкновенная дневная прогулка.

Звук был похож на шум поездов на Центральном вокзале, подумала она.

Какой звук?

На мгновение ей показалось, что она почти ухватила это, — по крайней мере, зацепилась, — а потом все снова пропало. Она медленно и осторожно встала на ноги, немного постояла, а потом захромала к ванной комнате. Ее правая нога болела так, словно она на самом деле каким-то образом растянула ее. А еще болели почки. Что же это такое, Господи?

Она вспомнила, как где-то читала, что люди порой «бегают» во сне. Может быть, она это делала? Может быть, путаница снов, которые она не может вспомнить, была такой жуткой, что она в самом деле пыталась убежать от них. В дверном проеме она задержалась и оглянулась на свою кровать. Простыня была смята, но не сбита и не скручена, как она ожидала увидеть, если бы, скажем, она была по-настоящему беспокойна во сне.

Однако Рози увидела одну деталь, которая ей не понравилась, — кое-что, внезапно отбросившее ее назад, в прежние кошмарные дни: кровь. Правда, это были скорее тонкие линии, чем пятна, и они были слишком низко, чтобы вытечь из разбитого носа или рассеченной губы… если только, конечно, во время сна она не переворачивалась в кровати. Следующей ее мыслью было, что ее посетил красный кардинал (так Рози иногда называла свои месячные периоды, если уж вообще приходилось говорить о них), но они совершенно не подходили по времени.

«Твое время пришло, девочка? Луна для тебя полная?»

— Что? — спросила она предметы вокруг себя. — Что там насчет луны?

Снова что-то накатило, почти удержалось, но потом уплыло, прежде чем она сумела ухватить это. Она взглянула вниз на себя, и по крайней мере одна загадка разрешилась. На правом бедре у нее была довольно глубокая царапина. Несомненно, кровь на простыне от нее.

«Я что, расцарапала себя во сне? Так вот оно что…»

На сей раз мысль, пришедшая ей в голову, задержалась чуть дольше, возможно, потому, что это была даже не мысль, а образ. Она увидела обнаженную женщину — саму себя, — осторожно пробирающуюся по узкой тропинке в колючем кустарнике. Включив душ и подставив одну руку под струю, чтобы попробовать воду, она задумалась о том, может ли у человека сама по себе пойти кровь во сне, если сон кошмарный. Что-то вроде того, как у людей сочится кровь с ладоней и ступней в Святую Пятницу.

Галлюцинации, осложненные стигматами? Ты хочешь сказать, что вдобавок ко всему ты еще подвержена стигматам?

Я ничего не знаю, ответила она себе и… Что правда, то правда. В конце концов, она могла бы поверить, что на коже спящего может появиться во сне царапина. В редких случаях это возможно. Что невероятно ни в каком случае, так это мысль, будто ночная сорочка может исчезнуть с тела, если приснится, что ее снимаешь, чтобы заворачивать в нее камни.

«Сними эту штуку, которая на тебе…» — «Я не могу этого сделать! У меня под ней ничего нет!» — «Если бы было, я не говорила бы тебе этого…»

Фантомные голоса. В одном она узнала свой собственный, а вот другой…

Это не имело значения; конечно же, не имело. Она сняла свою ночную сорочку во сне, вот и все, или, быть может, в короткий миг пробуждения, который растворился в ее кошмарных снах, — блуждании в темноте и переходе по камням через ручей с темной водой. Она сняла ее, и когда поищет, то наверняка найдет ее, скомканную, под кроватью. Она поднесла к лицу руку, которой пробовала воду, и внимательно оглядела ее. На кончиках пальцев были бледные пурпурно-красные пятна, а под ногтями — следы той же краски, только чуть ярче. Она поднесла руку еще ближе к лицу, и чей-то голос в самой глубине ее рассудка — на этот раз другой голос, а не Послушной-Разумной — отозвался с отчетливым ужасом: «Даже не касайся рта рукой, которой ты трогала семена! Не вздумай, не смей!»

— Какие семена? — испуганно спросила Рози. Она понюхала пальцы и уловила лишь едва различимый аромат — запах, напомнивший ей о сладком печенье. — Какие семена? Что произошло этой ночью? Это… — Здесь она заставила себя остановиться. Она знала, что уже готова была произнести, но не хотела услышать этот вопрос: Это все еще происходит?

Она встала под душ, отрегулировала воду, пока та не стала такой горячей, какую она только могла терпеть, и взяла мыло. С особой тщательностью вымыла руки — терла их, пока не осталось и следа от этих розмариновых пятен, даже под ногтями. Потом она вымыла голову, начав при этом тихонько напевать. Кэрт предложил ей для упражнений декламировать детские стишки в различных тональностях, чем она и занялась, не повышая голоса, чтобы не потревожить соседей сверху или снизу. Когда пять минут спустя она вышла из душа и вытерлась, ее тело снова стало наливаться бодростью, а голос почти пришел в норму.

Она начала натягивать на себя джинсы и майку, но вспомнила, что Роб Леффертс пригласил ее на ленч, и надела вместо них новую юбку. Потом уселась перед зеркалом, чтобы заплести косу. Это заняло немало времени, поскольку спина, плечи и предплечья тоже онемели. Горячая вода освежила ее, но полностью снять усталость не смогла.

Да, для своего возраста она была довольно тяжелой, подумала Рози, будучи настолько поглощена правильным укладыванием косы, что даже не отдавала себе отчета в том, что она сейчас подумала. Но, покончив с прической, взглянула в зеркало, в котором отражалась комната позади нее, и увидела нечто, заставившее ее не поверить своим глазам. Остальные, менее значительные несоответствия сегодняшнего утра мгновенно отступили на задний план.

— О Боже мой! — тихим, бессильным голосом произнесла Рози. Она встала и прошла через комнату, не чувствуя ног, словно они превратились в ходули.

Картина в основном была все той же. Светловолосая женщина в хитоне по-прежнему стояла на вершине холма; ее коса свисала между лопатками, по спине, а левая рука была поднята. Но теперь жест правой руки, прикрывавшей глаза, имел свой смысл, потому что грозовые тучи, заволакивавшие передний план, исчезли. Над женщиной было тускло-голубое небо влажного июньского дня. Несколько темных птиц, которых раньше там не было, кружили в небе, но Рози не сразу заметила их.

Небо голубое, потому что гроза закончилась, подумала она. Закончилась, пока я была… ну… пока я была где-то в другом месте.

Все, что она могла вспомнить про другое место, — то, что там темно и страшно. Этого было достаточно, и она не хотела больше вспоминать. Ей не так уж захотелось вставлять свою картину в новую раму. И она передумала показывать ее завтра Биллу. Или хотя бы даже упоминать о ней. Будет плохо, если он увидит замену мрачных грозовых туч на пробивающееся сквозь туман солнце — это да, но еще хуже, если он не увидит никаких перемен. Это будет означать, что она теряет рассудок.

«Мне кажется, я не должна оставлять у себя эту проклятую картину, — подумала она. — Я ее боюсь. Я думаю, что она населена духами».

Она подняла холст без рамы, придерживая его за края открытыми ладонями и не позволяя своему рассудку добраться до мысли, которая вынуждала ее держать картину таким образом. («Осторожно Рози, не провались в нее».) Справа от ведущей в коридор двери была крошечная кладовка, где еще ничего не хранилось, кроме кроссовок, в которых она ушла от Нормана, и нового свитера из дешевого синтетического материала. Ей пришлось поставить картину на пол, чтобы открыть дверцу (конечно, она могла сунуть ее под мышку и освободить вторую руку, но почему-то ей не захотелось этого делать). Подняв картину снова, Рози задержалась и пристально вгляделась в нее. Вышло солнце — определенно, этого раньше не было, — и в небе над храмом кружили большие черные птицы — вероятно, тоже новое, — но не было ли там еще чего-то? Еще какой-то перемены? Ей казалось, что была, и она подумала, что не видит ее, поскольку перемена заключалась не в прибавлении чего-то, а в нехватке. Что-то исчезло. Что-то…

«Я не хочу знать, — резко сказала себе Рози. — Даже думать об этом не хочу, вот так».

Да, вот так. Но ей было жаль, что она испытывает страх, потому что начинала уже считать эту картину своим личным амулетом удачи, вроде заячьей лапки. И уж в одном-то она нисколько не сомневалась: именно мысли о Розе Марене, так бесстрашно стоявшей на вершине холма, поддержали ее в первый день на студии звукозаписи, когда ее внезапно охватил там приступ панического страха. Поэтому она не хотела испытывать неприятных чувств к картине, но… боялась. В конце концов на картинах маслом погода обычно не проясняется за ночь, и количество предметов, которые можешь видеть на ней, не изменяется в ту или другую сторону, как не изменяется и формат. Она пока не решила, что делать с картиной в дальнейшем, но знала, где та проведет сегодняшний день и уик-энд: в кладовке, составив компанию ее старым кроссовкам.

Она сунула ее туда, прислонила к стене (подавив желание перевернуть так, чтобы она стояла лицом к стене) и закрыла дверцу. Покончив с этим, она надела свою единственную приличную блузку, взяла сумочку и вышла из комнаты. Пока она шла по длинному тусклому коридору, ведущему к лестнице, два слова шепотом всплыли из глубины ее мозга: «Я отплачу». Она остановилась у лестничного пролета, вздрогнула всем телом, и так сильно, что едва не выронила сумочку. На мгновение ее правую ногу почти до самой ягодицы пронзила вспышка боли, словно бедро свела жуткая судорога. Потом боль прошла, и она быстро спустилась на первый этаж. «Я не стану думать об этом, — сказала она себе, идя по улице к автобусной остановке. — Раз я не хочу, значит, не должна, а я совершенно определенно не хочу. Лучше вместо этого я буду думать о Билле. О Билле и о его мотоцикле».

12

С мыслями о Билле она пришла на работу и окунулась в мрачный мир романа «Убей все мои завтра», который записала без всяких запинок. За ленчем тоже не было времени думать о женщине на картине. Мистер Леффертс повел ее в крошечное итальянское заведение под названием «Делла Фемина», самый чудесный ресторанчик, в котором Рози когда-либо бывала. Пока она ела арбуз, он предложил ей то, что назвал «более основательным деловым соглашением». Он предложил ей подписать контракт, по которому ей будут выплачивать восемьсот долларов в неделю, на двенадцать недель или двенадцать книг, — что быстрее закончится. Это была не тысяча в неделю — именно столько убеждала потребовать Рода, но Робби также пообещал свести ее с агентом, который предоставит ей столько аудиозаказов, сколько она пожелает.

— Вы можете заработать двадцать две тысячи долларов к концу года, Роза. Если захотите, и больше… но зачем надрываться?

Она спросила его, может ли она подумать об этом в течение уик-энда. Мистер Леффертс сказал, что, разумеется, может. Прежде чем расстаться с ней в вестибюле «Корн Билдинг» (Рода и Кэрт сидели вдвоем на скамейке у лифта, сплетничая, словно кумушки), он протянул ей руку. Она протянула в ответ свою, ожидая, что он пожмет ее. Вместо этого он взял ее руку в свои обе, наклонился и поцеловал. От этого жеста — никто раньше ни разу не целовал ей руки, хотя она много раз видела, как это делается в кино, — у нее прошла дрожь по спине.

Лишь когда она уже сидела в кабинке звукозаписи, глядя, как Кэрт устанавливает новую катушку пленки в соседней комнате, ее мысли вернулись к картине, которая сейчас была надежно (Рози надеялась на это) спрятана в кладовке. Вдруг она поняла, в чем заключалась еще одна перемена — с картины исчез обруч. Женщина в розмариновом хитоне носила его над правым локтем. Этим утром ее рука была голой до самого плеча.

13

Вернувшись вечером домой, Рози встала на колени и заглянула под свою неубранную постель. Золотой обруч, слабо мерцая, лежал далеко у стены, под самой спинкой. Рози он показался похожим на обручальное кольцо какой-то великанши. Рядом с ним лежало еще кое-что: маленький узелок из голубой ткани. Кажется, она все-таки отыскала кусочек своей пропавшей ночной сорочки. На ткани были видны пурпурно-красные пятна. Похожие на кровь. Но Рози знала, что это не кровь, — это сок от плодов, которые лучше не пробовать.

Обруч был очень тяжелый — по крайней мере весом в фунт, а то и в два. Если он сделан из того, на что это похоже, сколько он может стоить? Двенадцать тысяч долларов? Пятнадцать? Тем не менее ей вовсе не хотелось притрагиваться к нему, и она положила его на ночной столик рядом с лампой.

Она несколько секунд подержала узелок из голубого хлопка, сидя на полу со скрещенными ногами и прислонясь спиной к кровати, а потом приоткрыла… с одной стороны. К своему изумлению, Рози увидела три семечка, три маленьких зернышка. Пока она смотрела на них с безотчетным ужасом, в ее сознании всплыли, гудя как колокол, зловещие слова: Я отплачу.

1

Норман забрасывал на нее блесну. Он лежал без сна в своей комнате в отеле поперек узкой, как лезвие ножа, темной грани ночи, тянувшейся из вечера четверга в утро пятницы. Он выключил весь свет, кроме флюоресцентной решетки над раковиной в ванной. Ему нравилось, как она отбрасывает рассеянное мерцание в комнату. Он лежал почти в той же позе, как улеглась Рози в тот самый четверг перед тем как заснуть, только засунув под голову одну руку, а не обе. Другая рука была нужна ему, чтобы курить сигарету и подносить к губам стоявшую на полу бутылку виски «Гленливит».

«Где ты, Роза? — спросил он свою сбежавшую жену. — Где ты, и как ты набралась храбрости сбежать — такая маленькая испуганная мышка-норушка?»

Этот второй вопрос беспокоил его больше всего — как она посмела. Первый не имел особого значения, поскольку он знал, где она собирается быть в субботу. Льву не нужно утруждать себя заботой о том, где кормится зебра. Все, что он должен делать, — это ждать у водопоя, куда она придет пить. Все это хорошо, но… Как она вообще, прежде всего, посмела бросить его? Даже если ему не суждено жить долго после их встречи, он хотел это знать. Было ли это хладнокровно спланировано? Или вызвано случайным импульсом? Помог ли ей кто-нибудь (кроме, разумеется, покойного Питера Слоуика и шлюх с Дархэм-авеню)? Чем она занималась с тех пор, как ушла из Дома Шлюх? Работала официанткой? Вытряхивала мандавошек из простыней в какой-нибудь блошиной яме вроде этой? Вряд ли. Она была слишком ленива, чтобы взяться за работу прислуги, — достаточно знать, как она вела домашнее хозяйство, чтобы убедиться в этом, — а ничего другого она делать не умела. Если у тебя есть сиськи и маленькая штучка между ног, остается только один выбор. Она торчит сейчас на каком-нибудь углу и торгует ими. Ну конечно, а что же еще? Бог свидетель, она — вялая подстилка, трахать ее доставляло такое же удовольствие, как трахать свиной окорок, но за эту прелесть мужчины всегда готовы платить, даже если она не делает ничего, кроме как лежит и слегка стонет после того, как родео закончилось. Да, конечно, скорее всего она где-то торгует этим залежалым товаром.

Впрочем, он спросит ее и об этом. Он спросит ее обо всем. И когда получит все необходимые ему ответы — все ответы, которые он когда-либо желал получить от ей подобных, он обмотает свой ремень вокруг ее хайла, чтобы она не могла кричать, а потом станет кусать… кусать… и кусать. Губы и челюсти у него все еще болели от того, что он сделал с Тампером — городским еврейчиком-очкариком, но это не остановит его или хотя бы умерит его пыл. На дне сумки у него лежали три пачки перкодана, и он примет его перед тем как заняться своим заблудшим ягненком. Ну а потом, после того как с этим будет покончено, когда…

Но этого он видеть не мог да и не хотел. У него возникало подозрение, что не будет никакого потом — один лишь мрак. И это было нормально. На самом деле, хорошая доза мрака может оказаться как раз тем, что доктор прописал.

Он лежал в постели, пил лучшее в мире виски и курил одну сигарету за другой, следя, как дым уплывает вверх, к потолку, шелковистыми серыми рифами, которые становятся голубыми, когда пересекают мягкий белый луч из ванной, и забрасывал на нее блесну. Он ловил ее на блесну, но пока его крючок не вытаскивал из воды ничего. Там ничего не было, и это сводило его с ума. Ее словно похитили неведомые чужаки или кто-то еще. В какой-то момент, уже совсем пьяный, он уронил зажженную сигарету на ладонь и крепко сжал руку в кулак, воображая, что это не его, а ее рука и он крепко прижимает ее руку к огню. И когда в ладонь вгрызлась боль и дымок заклубился вокруг пальцев, он прошептал: «Ну как, Роза? Как ты чувствуешь себя, стерва?»

Вскоре после этого Норман забылся мутным хмельным сном. Проснулся он около десяти утра, в пятницу, не отдохнувший, с похмелья и в плохом настроении. Всю ночь ему виделись странные сны. В них он все еще не спал и по-прежнему лежал здесь, в своей постели, на девятом этаже «Уайтстоуна». Свет из ванной все так же мягко просачивался во тьму его комнаты, а сигаретный дым поднимался сквозь этот свет вверх голубыми рифами и колечками. Только в этих снах он видел картинки в дыму, как в кино. Он видел в том дыму Розу.

Вот ты где, подумал он, наблюдая, как она идет по мертвому саду под проливным дождем. Почему-то Роза была голой, и он ощутил неожиданный приступ похоти. Лет восемь или больше он не испытывал при виде ее наготы ничего, кроме легкого отвращения, но теперь она выглядела иначе, довольно соблазнительной.

Дело не в том, что она сбавила вес, подумал он во сне, хотя, похоже, она похудела… во всяком случае, немножко. Главным образом дело было в том, как она несла себя, словно что-то обрела. Что же это такое?

Потом он понял. Она похожа на женщину, которая трахается с кем-то, кто ей очень нравится, но пока и близко не подошла к тому чтобы насытиться. Это не соответствовало его представлению, что она торгует своим лежалым товаром где-нибудь на перекрестке, но хватило бы одного взгляда на ее волосы, чтобы закрыть этот вопрос раз и навсегда. Она выкрасилась под блондинистую шлюху, вроде той, что он видел недавно в окошке кафе, словно воображала себя Шарон Стоун или, может быть, Мадонной.

Он видел, как Роза-в-Дыму выходит из жуткого мертвого сада и приближается к ручью, вода в котором похожа на чернила. Она перешла через него по камням, раскинув руки для равновесия, и он увидел, что в одной руке у нее какой-то влажный сверток. Узелок показался Норману ее ночной сорочкой, и он подумал: «Почему ты не наденешь ее, сука бесстыжая? Или ты ждешь своего дружка и настолько нетерпелива? Я хотел бы взглянуть на это. Правда, скажу я тебе — я не буду дожидаться конца вашей случки, и легавые найдут его вещицу торчащей из его задницы, вроде свечки в праздничном пироге».

Однако никто к ней так и не пришел — по крайней мере во сне. Роза над его кроватью — Роза-в-Дыму — шла по тропинке к роще деревьев, казавшихся такими же мертвыми, как… ну, как Питер Слоуик. Наконец она вышла на поляну, где росло одно дерево, все еще выглядевшее живым. Она опустилась на колени, набрала пригоршню семян и завернула их, кажется, в еще один кусок ее ночной сорочки. Покончив с этим, она встала, подошла к какой-то дыре, похожей на вход в метро. Стала спускаться по лестнице, ведущей куда-то вниз (во сне никогда не знаешь, что за гребаный фокус случится дальше), и исчезла. Он ждал, пока она вернется, когда начал ощущать чье-то присутствие за своей спиной, — что-то холодное и вызывающее озноб, как дуновение из открытого морозильника с мясом. За годы работы полицейским ему случалось управляться с несколькими довольно крутыми парнями — самыми страшными из всех, с кем ему и Харлею Биссингтону приходилось время от времени иметь дело. Они были, наверное, пристрастившиеся к фенциклидину — и через определенное время у легавого развивается инстинктивное чувство их присутствия. Норман испытывал его сейчас. Кто-то подходил к нему сзади, и он ни секунды не сомневался, что этот кто-то был опасен.

— Я отплачу, — прошептал женский голос. Это был сладковато-хриплый и нежный голос, но все равно — жуткий. В нем звучало безумие.

— Ладно, сука, — сказал Норман во сне. — Посмотрим, как ты мне отплатишь, когда я поменяю твой гребаный фасад.

Она закричала, и звук этот, казалось, прошел прямо в середину его мозга, минуя уши. Норман почувствовал, как она ринулась к нему с простертыми вперед руками. Он глубоко вдохнул и дунул на дым, разорвав пелену. Женщина исчезла. Норман понял, что она исчезла. Некоторое время после этого он лишь мирно качался во мраке, недоступный страхам и желаниям, преследовавшим его теперь, когда он проснулся.

Он окончательно прогнал сон в десять минут одиннадцатого утра в пятницу и перевел взгляд с часов у кровати на потолок комнаты, готовый увидеть фантомные силуэты, движущиеся в клубах сигаретного дыма. Никаких силуэтов, ни фантомных, ни иных прочих, конечно, там не увидел. Кстати, и никакого дыма тоже — только ощущался слабый запах сигарет «Пэлл-Мэлл», «сим победиши». В комнате находился лишь детектив Норман Дэниэльс — на вымокшей от пота кровати, пахнущей табаком и перегаром виски. Во рту у него был такой вкус, словно туда нагадили куры, а левая ладонь болела как проклятая. Он раскрыл ее и увидел большой волдырь от ожога в середине ладони. Голуби трепыхались и ворковали на покрытом пометом карнизе, тянувшемся под его окном, а Норман долго смотрел на волдырь. Наконец он вспомнил, как обжег себя горящей сигаретой, и удовлетворенно кивнул. У него это получилось, когда он не мог увидеть Розу, как ни старался… а потом, словно в порядке компенсации, ему всю ночь снились безумные сны про нее.

Норман защемил волдырь двумя пальцами и стал сжимать его, медленно усиливая давление, пока тот не лопнул. Он вытер ладонь о простыню, ощущая волны жгучей боли, и около минуты лежал и смотрел на свою дергающуюся руку. Потом он полез под кровать к своей сумке. На дне ее лежала жестяная коробочка с дюжиной разных пилюль в облатках. Некоторые из них были стимуляторы, но большая часть — успокоительные. Норман знал, что завестись он может и безо всякой фармакологической помощи; вот снова успокоиться — тут порой возникали проблемы.

Он запил перкодан глотком виски, потом откинулся на спину, уставился в потолок и снова стал курить одну сигарету за другой, швыряя окурки в переполненную пепельницу.

На этот раз он думал не о Розе, по крайней мере непосредственно не о ней. На этот раз он прикидывал планы насчет пикника — того, что устраивали ее новые подруги. Он съездил на Эттинджерс, и то, что он там увидел, никак не вдохновляло. Место просторное — пляж, площадки для пикников и ухоженный парк. Он не видел никакого способа прочесать его в одиночку так, чтобы точно засечь ее приезд или отъезд. Будь у него шестеро ребят (даже четверо, если бы они знали толк в своем деле), он чувствовал бы себя иначе, но он был один. Там было три входа — если отбросить вероятность того, что она приплывет пассажирским катером со стороны озера, — и ему вряд ли удастся уследить одновременно за всеми тремя. Это означало поиски в толпе, а работа в толпе — паршивое занятие. Он хотел бы поверить в то, что Роза будет единственной там завтра, кто узнает его, но, если бы желания были свиньями, сало всегда было бы под рукой. Он должен быть готов к тому, что они будут искать его, что они уже получили его фотоснимки из какого-нибудь обревилльского Дома Шлюх. Он не помнил, как там расшифровывается вторая буква в слове «факс», но ф, к и с означают, несомненно, «Фраера Кинули Снова».

Это была одна часть проблемы. Вторая заключалась в его собственной убежденности, основанной на неоднократном горьком опыте, в том, что маскировка — верное средство провалить все дело в такой ситуации. Самый быстрый и надежный путь к провалу, например, в таком деле, как с Уэнди Ярроу, — это воспользоваться рацией. Ничего не стоили бы шестимесячные приготовления и наблюдения, если бы какой-нибудь парнишка случайно проехал на радиофицированной лодке или тачке близ того места, где он собирался опустить молоток на какой-то мешок с дерьмом.

«Ладно, — подумал он. — Не стоит кукситься. Вспомни, что обычно любил повторять старина Уайти Слейтер: ситуация такова, какова она есть. Единственный вопрос к тебе — как ты собираешься действовать. И не вздумай откладывать. До их вечеринки остаются всего сутки, и если ты упустишь ее там, то сможешь охотиться до Рождества и так и не найти ее. Или ты еще не заметил, что здешний город — большой?»

Он встал, прошел в ванную и принял душ, выставив обожженную руку за занавеску. Потом оделся в вылинявшие джинсы и неброскую зеленую рубашку, надел свою кепку «Уайт-Сокс» и сунул дешевые темные очки в карман рубахи — пока что. Он спустился на лифте в вестибюль и подошел к газетному киоску, чтобы купить газету и коробочку с пластырем. Ожидая, пока доходяга за прилавком отсчитает ему сдачу, он заглянул через плечо парня сквозь стеклянную панель в закуток позади киоска. Через стеклянную панель ему были видны служебные лифты, и, пока он смотрел, один из них открылся. Оттуда вышли три горничные, смеясь и болтая друг с дружкой. У них были с собой сумочки, и Норман догадался, что они идут на ленч. Он уже видел раньше ту, что была в середке, где-то еще — стройную, хорошенькую, с пушистыми светлыми волосами. Мгновение спустя он вспомнил. Блондинка недолго шла рядом с ним по улице. Красные брючки. Крепкая маленькая попка.

— Пожалуйста, сэр, — сказал продавец. Норман не глядя сунул сдачу в карман. Не удостоил взглядом и трио горничных, когда проходил мимо них, включая даже ту, с хорошенькой попкой. Он отметил ее чисто автоматически, только и всего, — нормальный рефлекс легавого. Его главные мысли сосредоточились на одном, и только на одном: как лучше всего засечь завтра Розу так, чтобы при этом его самого не засекли.

Он шел по коридору к дверям, когда услышал два слова, которые, как ему поначалу показалось, выскочили из его собственной головы: набережная Эттинджерс.

Он сбился со своего широкого шага, сердце бешено заколотилось, а ранка на ладони отозвалась яростной болью. Это был его единственный сбой, вот и все, — колебание в долю секунды, а потом он продолжил путь к вращающимся дверям с низко опущенной головой. Кто-то смотревший на него мог подумать, что он споткнулся или оступился, не более того. Но в своем деле он не имел права на сбой, вот в чем, черт возьми, вся штука. Если говорившая женщина была одной из шлюх их клуба на Дархэм-авеню, она смогла бы опознать его, стоило ему привлечь к себе внимание… Могла уже опознать его, если произнесшая два магических словечка была та самая пташка, рядом с которой он вчера переходил улицу. Он знал, что это маловероятно, — как у полицейского, у него имелся собственный опыт, насколько поразительно тупо ненаблюдательны большинство штатских, — однако время от времени случалось совсем противоположное. Убийцы, насильники и грабители банков, скрывающиеся от полиции достаточно долго, чтобы оказаться в списке «Десяти Самых Опасных» у ФБР, неожиданно попадали за решетку, опознанные каким-нибудь клерком, работающим во вторую смену, который читал «Настоящий детектив», или горничной, смотревшей всю хронику преступлений по телевизору. Он не имел права останавливаться, но… он должен был остановиться.

Норман резко опустился на одно колено слева от вращающейся двери, спиной к женщинам. Он нагнулся и сделал вид, что завязывает шнурок на ботинке.

— …жаль пропускать концерт, но, если я хочу ту машину, мне нельзя отказываться от…

Они вышли из дверей, но то, что Норман услышал, убедило его: они действительно болтали про пикник, пикник и концерт, которым должен был закончиться день, — какая-то группа под названием «Индиан Герлс», скорее всего лесбиянки. Итак, есть шанс, что эта женщина знает Розу. Не очень большой шанс — многие люди, не имеющие прямого отношения к «Дочерям и Сестрам», будут завтра на набережной Эттинджерс — но все равно это шанс. А Норман был человеком, истово верившим в указующий перст судьбы. Плохо то, что он до сих пор не знает, какая из трех болтала.

Пускай это будет блондинка, взмолился он, распрямившись и проходя через вращающиеся двери. Пусть будет блондинка с большими глазами и хорошенькой попкой. Пускай это она, ладно?

Конечно, преследовать их было опасно — невозможно точно угадать, когда одна из них вдруг рассеянно оглянется, а потом выиграет главный приз в передаче «Узнай лицо» — но в данный момент ничего другого ему не оставалось. Походкой прогуливающегося он пошел за ними, глядя в сторону так, словно витрины магазинов вызывали у него живейший интерес.

— Как у вас сегодня с наволочками? — спросила шедшая с краю стоеросовая жердь.

— Единственный раз они все на месте, — ответила женщина постарше, идущая с другого края. — А у тебя, Пам?

— Я еще не посчитала, это так задрючивает, — ответила блондинка, и они зашлись высокими, заразительными смешками, от которых Норман всегда возбуждался. Он тут же остановился, заглядевшись в витрину со спортивными товарами, позволив горничным уйти вперед. Это была она, точно — никаких сомнений. Именно блондинка произнесла магические слова «набережная Эттинджерс». Может быть, это меняло все, а может, и ничего не меняло. Сейчас он был слишком возбужден, чтобы разобраться. Тем не менее это, несомненно, поразительная удача, похожая на чудесную, вроде бы случайную зацепку, на которую всегда надеешься, когда ведешь какое-то дело с дальним прицелом, — зацепку, которая случается гораздо чаще, чем мог бы ожидать какой-нибудь лох.

Сейчас он пока что отложит это на задворки своего сознания и будет продолжать выполнение плана «А». Он даже не спросит про блондинку в отеле, во всяком случае, пока. Он знает, что ее зовут Пам, и для начала этого вполне достаточно.

Норман дошел пешком до автобусной остановки, подождал пятнадцать минут челночного рейса в аэропорт и вскочил в автобус. Поездка была долгой; аэропорт находился за городом. Наконец, сойдя перед терминалом, он нацепил темные очки, перешел улицу и направился к стоянке длительной парковки. Первая машина, которую он попытался завести, простояла здесь так долго, что аккумулятор сдох. Вторая, неброский «форд-темпо», завелась нормально. Он объяснил человеку в будке у выезда, что был в Далласе три недели и потерял свой билет. Он вечно все теряет, сказал он. Он теряет и квитанции из прачечной, и ему обычно приходится предъявлять свое водительское удостоверение в фотоавтомате, когда он забирает снимки. Мужик в будке согласно кивал, выслушивая, наверное, в тысячный раз давно надоевшую историю. Когда Норман смиренно предложил ему лишние десять долларов взамен билета, тот оживился. Деньги исчезли.

Норман Дэниэльс выехал с парковочной стоянки почти в тот самый момент, когда Робби Леффертс предлагал его сбежавшей жене то, что он назвал «более основательным деловым соглашением».

Проехав две мили, Норман остановился позади раздолбанного «ле сабр» и поменял номера. Еще через две мили он подъехал к автомойке. Он заключил с самим собой пари, что «темпо» окажется темно-синим, но проиграл. Тачка была зеленая. Вряд ли это имело значение — мужик в будке оторвал взгляд от своего маленького черно-белого телека, лишь когда под носом у него мелькнула десятка, — но всегда лучше перестраховаться. Это повышает уровень надежности.

Норман включил радио и отыскал станцию «Ретро». Там пела Ширли Эллис, и он стал подпевать Ширли, ее наставлениям: «Если первые две буквы те же самые, ты отбрось их, вспомни имя, Барри-Барри, плюнь на „Б“, мой милый Арри, плюнь на „Б“ — вот единственное правило упрямое…» Норман поймал себя на том, что знает наизусть каждое словечко из этой дурацкой старой песенки. Что же это за устройство такое в мозгах, если ты не можешь вспомнить гребаные квадратные уравнения или разные формы французского глагола avoir через два года после окончания школы, но, когда тебе под сорок, ты все еще помнишь: «Бык-бык-тугогуб, тугогубенький бычок, у бела-быка губа, ох, губа была тупа»? Или так устроена жизнь?

Жизнь, что сейчас уносится за его спиной, мрачно подумал Норман, и… Да, пожалуй, это верно. Все равно как в тех научно-фантастических фильмах, где астронавты видят Землю, вращающуюся на видеоэкране: сначала мячик, потом монетка, потом крошечная мерцающая точка, а потом — исчезает совсем. Вот на что было похоже сейчас то, что происходило у него в голове, — космический корабль, отправляющийся в пятилетний полет, чтобы исследовать новые миры и побывать там, где еще никогда не бывал ни один человек. Звездолет «Норман», подходящий к коллапсу пространства-времени.

Ширли Эллис закончила, ее сменили Битлы. Норман с такой силой крутанул ручку громкости радио, что сломал ее. Он не желал больше слушать сегодня все эти говенные хиппи-шмиппи, «Хей, Джуд» и прочую музыкально-словесную блевотину.

Ему еще оставалось несколько миль до того места, где начинался настоящий город, когда он увидел магазин под названием «Базовый лагерь». «Армейские ошметки, каких нигде больше не найдете!» — гласила вывеска над ним. Почему-то она вызвала у него смех. Ему пришло в голову, что в каком-то смысле это самое странное объявление из всех, что он видел за всю свою жизнь. Кажется, в вывеске был еще какой-то смысл, кроме прямого, только трудно было сказать, какой именно. Впрочем, вывеска не имела значения. Скорее всего в магазине окажется одна из тех штуковин, которые он ищет, и это главное.

В магазине над центральным проходом висел большой плакат, призывавший: «Всегда будьте в безопасности, никогда не пожалеете». Норман осмотрел три разных типа паралитического оружия, пульки с горчичным газом, набор метательных звездочек «ниндзя» (прекрасное оружие для защиты своего дома, если вам случится подвергнуться нападению слепого калеки), а также газовые пистолеты, револьверы, стреляющие резиновыми пулями, удавки, медные кастеты — обычные и с шипами, — дубинки, кнуты и свистки.

В середине этого прохода стоял стеклянный стенд с тем, что Норман счел единственной действительно полезной штуковиной в «Базовом лагере». За шестьдесят три с полтиной он купил разрядник, выдававший сильный (хотя, наверное, и не в 90 тысяч вольт, как было обещано в паспорте) удар тока между двумя своими стальными стерженьками при нажатии кнопки. Норман считал это оружие ничуть не менее опасным, чем пистолет небольшого калибра. Главное его достоинство заключалось в том, что при покупке нигде не нужно было ставить свою подпись.

— Хофифе к дему бадарейку дефь-воль? — спросил служащий, молодой человек с головкой, напоминающей пулю, и заячьей губой. На нем была майка с надписью: «Лучше иметь ствол и не нуждаться в нем, чем нуждаться и не иметь». Норману он показался парнишкой того сорта, у которого родители близкие родственники. — Од бидается од дих — дефь-воль.

До Нормана дошло то, что пытался произнести молодой человек с заячьей губой, и он кивнул.

— Дайте две, — сказал он. — Давайте попитаемся вдвое дольше.

Молодой человек расхохотался так, словно это была самая забавная фраза, которую он когда-либо слышал, даже забавнее, чем «Армейские ошметки, каких нигде больше не найдете!». Потом нагнулся, достал из-под прилавка две девятивольтовые батарейки и выложил их рядом с разрядником «Омега».

— Дуу ды юмодист! — выкрикнул молодой человек и расхохотался снова. Норман спустя мгновение вычислил и это, посмеялся вместе с Заячьей Губой, а позже подумал, что именно в тот момент он вошел в свернутое пространство, и звезды превратились в полосы. Полный вперед, мистер Зулу — на этот раз мы обставим Империю Зла.

Он въехал в город на украденном «темпо», и в той его части, где улыбающиеся манекенщицы на сигаретных коробках начали сменять белый цвет кожи на черный, отыскал парикмахерскую с очаровательным названием «Отхвати мне пару локонов». Он зашел внутрь и обнаружил там молодого чернокожего парня с наглыми усиками, сидевшего в старомодном парикмахерском кресле. На голове у него были наушники от уокмена, а на коленях — экземпляр «Джета».

— Чего хотите? — спросил черный парикмахер. Он произнес это, быть может, более резко, чем если бы обращался к черному, но в то же время еще не оскорбительно. Не стоит вести себя оскорбительно с посетителем, не будь на то веской причины, особенно когда ты один в своей лавке. А у посетителя рост шесть футов два дюйма, широкие плечи и могучие ноги. И еще от него за версту несет легавым.

Над зеркалом висели фотографии Майкла Джордана, Чарлза Баркли и Джелен Роуз. Джордан был в бейсбольной униформе «Бирмингемских Баронов». Над его снимком был приколот листок бумаги с надписью: «Бык сейчас и всегда». Норман указал на него.

— Сделай мне, как у него, — сказал он.

Черный парикмахер внимательно оглядел Нормана, сначала желая убедиться, что тот не пьян и не наколот, а потом удостовериться, что он не шутит. Второе оказалось труднее, чем первое.

— Как ты гришь, братишка? Хочешь наголо?

— Именно это я и говорю. — Норман провел рукой по своим волосам, густым и черным, с едва пробивающейся сединой на висках. Они не были ни особо короткими, ни особо длинными. Он носил их такой длины почти двадцать лет. Он взглянул на себя в зеркало, пытаясь представить, на кого он станет похож лысый, как Майкл Джордан, только белый. Это у него не вышло. Если повезет, у Розы и ее новых подруг это тоже не получится.

— Ты уверен?

Норману едва не стало плохо от желания уложить этого человека на пол, упереться коленями ему в грудь, наклониться над ним и откусить всю его верхнюю губу вместе с наглыми усиками прямо от его рожи. Он догадывался почему. Парикмахер был похож на памятного маленького педераста, Рамона Сандерса. Того, кто безуспешно попробовал заполучить его наличность по кредитке ATM, которую сперла эта лживая сука, его жена.

«Ох, парикмахер, — подумал Норман. — Ох, парикмахер, ты сейчас так близко к тому, чтобы от тебя остались одни задние подфарники. Задай только еще один вопрос, скажи еще одно неверное слово мне, и это все, что от тебя останется. И я не могу тебе ничего сказать. Я не мог бы предупредить тебя, даже если бы и хотел, потому что сейчас мой собственный голос — единственный предохранитель, который меня держит. Вот так обстоят дела».

Парикмахер окинул его еще одним долгим и осторожным взглядом. Норман не двигался с места, позволяя ему сделать это. Теперь он чувствовал, что успокоился. Случится то, что должно случиться. Все теперь находилось в этих проклятых черномазых руках.

— Ладно, похоже, что так, — наконец произнес парикмахер. Голос его прозвучал робко и обезоруживающе. Норман расслабил правую руку, засунутую глубоко в карман и сжимавшую рукоятку разрядника. Парикмахер положил свой журнал на столик, рядом с бутылочками тоника и одеколона (там еще была маленькая медная табличка с надписью «Сэмюэль Лоу»), встал и встряхнул пластиковый передник.

— Хочешь быть, как Майкл, давай сделаем.

Двадцать минут спустя Норман задумчиво смотрел на себя в зеркало. Сэмюэль Лоу стоял возле своего стула и наблюдал за клиентом. Лоу был слегка ошарашен, но и заинтригован. Он напоминал человека, видевшего нечто знакомое под совершенно новым углом зрения. Вошли еще двое посетителей. Они тоже наблюдали, как Норман смотрел на себя в зеркало, и у обоих на лицах застыло одинаковое оценивающее выражение.

— Мужик недурен, — сказал один из них с легким удивлением, обращаясь в основном к самому себе.

Норман не мог до конца взять в толк, что человек в зеркале по-прежнему он сам. Он подмигнул, отражение в зеркале подмигнуло, он улыбнулся, и отражение улыбнулось, он отвернулся, и отражение отвернулось, но это не помогало. Раньше у него был лоб легавого, теперь — лоб профессора математики, лоб, уходящий в стратосферу. Он не мог свыкнуться с гладкими, до странности чувственными изгибами своего лысого черепа. И его белизной. Ему и в голову не приходило, что к нему уже пристал загар и по сравнению с бледным черепом остальная его кожа выглядела коричневой, как у телохранителя. Голова его казалась удивительно хрупкой и слишком совершенной, чтобы принадлежать такому человеку, как он. Вообще любому человеческому существу, особенно мужского пола. Она была похожа на фарфоровую посудину из китайского сервиза.

— А у тебя классная башка, парень, — сказал Лоу. Он произнес это небрежным тоном, но у Нормана не возникло ощущения, что тот хочет оскорбить его, и это было хорошо, поскольку Норман был не в том настроении, чтобы позволить кому-то подтрунивать над собой. — Хорошо выглядишь. Выглядишь моложе. Верно, Дэйл?

— Неплохо, — согласился один из вошедших. — Да, сэр, совсем неплохо.

— Сколько, ты сказал? — спросил Норман у Сэмюэля Лоу. Он попытался отвернуться от зеркала и немного расстроился, когда обнаружил, что его глаза пытаются увидеть, как выглядит макушка сзади. Ощущение разобщенности с самим собой охватило его сильнее, чем прежде. Он не был человеком в зеркале — с профессорским лысым черепом, возвышавшимся над густыми черными бровями. Да и как он мог им быть? Это был какой-то незнакомец, вот и все, какой-то фантастический Лекс Лютор с дурной репутацией в Метрополии, и все, что он сделает, начиная с этого момента, не имеет отношения к Норману Дэниэльсу. Включая, конечно, поимку Розы. И разговор с ней.

По душам.

Лоу снова кинул на него настороженный взгляд, оторвавшись на мгновение, чтобы глянуть в сторону вошедших двоих, и Норман неожиданно понял, что тот хочет проверить, помогут ли они ему, если большой белый — большой лысый белый — вдруг озвереет.

— Прошу прощения, — сказал Норман, стараясь, чтобы голос прозвучал мягко и осмысленно. — Ты что-то сказал, да? Что ты сказал?

— Я сказал, меня устроят тридцать звяков. Как тебе это звякнет?

Норман достал смятую пачку банкнот из левого нагрудного кармана, вытащил из-под старой тусклой скрепки две двадцатки и протянул их парикмахеру.

— Тридцать звякает слишком тихо, — сказал он. — Прими сорок вместе с моими извинениями. Ты хорошо поработал. Просто у меня была хреновая неделька, вот и все. — «Ты и половины этого себе представить не сможешь, приятель», — подумал он.

Сэмюэль Лоу заметно расслабился и взял деньги.

— Нет проблем, братишка, — сказал он. — И я не шутил — у тебя вышла совсем неплохая башка. Ты, конечно, не Майкл, но ведь и никто не Майкл.

— Окромя Майкла, — вставил вновь пришедший по имени Дэйл. Трое черных мужиков от души рассмеялись, кивая друг другу. Хотя он мог убить всех троих так же просто, как выдернуть волосок, Норман кивнул и посмеялся вместе с ними. Новые клиенты в парикмахерской изменили ситуацию. Настала пора снова стать осторожным. Все еще посмеиваясь, он вышел на улицу.

Тройка подростков, тоже черных, стояла, прислонившись к забору, рядом с «фордом-темпо», но они не предпринимали никаких действий с тачкой. Наверное, та была уж больно паршивенькой, чтобы заняться ею. Они с интересом уставились на белую голову Нормана, потом переглянулись и вытаращили глаза друг на друга. Им было лет по четырнадцать или около того — обыкновенные мальчишки, от которых не стоило ждать больших неприятностей. Тот, что в середине, начал было: «Ты чего на меня уставился?» — как Роберт Де Ниро в «Таксисте». Норман, казалось, почуял это и вонзил в него взгляд — только в него, не обращая внимания на остальных. Стоявший посередке решил, что, по-видимому, подражание Де Ниро требует дополнительной тренировки, и отменил его.

Норман спокойно прошел мимо, влез в свою свежевымытую краденую тачку и уехал. В шести кварталах от центра города он зашел в магазинчик подержанной одежды под названием «Прокрути это еще разок, Сэм». Там слонялось несколько зевак, и все они как по команде уставились на него, но это было нормально. Норману было наплевать, что на него смотрят, в особенности если внимание их привлекает его только что выбритый череп. Раз они смотрят на его макушку, то не будут иметь ни малейшего представления, как выглядит его физиономия через пять минут после того, как он выйдет на улицу.

Он отыскал мотоциклетную куртку, сверкавшую шипами, молниями и цепочками и заскрипевшую каждой складкой, когда он снял ее с вешалки. Продавец открыл было рот, чтобы спросить за куртку двести сорок долларов, но взглянул в глаза охотника, выглядывающие из-под жуткой пустыни свежевыбритого черепа, и сказал Норману, что куртка стоит сто восемьдесят плюс налог. Он сбавил бы еще, если бы Норман стал торговаться, но тому было на это наплевать. Он уже устал, у него трещала голова, он хотел вернуться в отель и поспать. Ему был необходим весь отдых, какой он только мог себе позволить, потому что завтра его ожидал хлопотливый день.

На обратном пути он сделал еще две остановки. Первую — в магазине, торговавшем остеопатическими товарами. Здесь Норман купил подержанную инвалидную коляску без мотора, которая в сложенном виде влезла в багажник «темпо». Потом он заехал в «Женский культурный центр и музей». Здесь он заплатил шесть долларов за вход, но не стал рассматривать экспонаты и не удостоил даже взглядом аудиторию, где развернулась дискуссия по вопросам естественного деторождения. Он совершил быстрый марш-бросок в магазин подарков Центра и тут же ушел.

В «Уайтстоуне» он сразу поднялся наверх, не расспрашивая никого про блондинку с хорошенькой попкой. В своем нынешнем состоянии он не решился бы попросить даже стакан содовой. В его свежевыбритой голове бились стальные кузнечные молоты, глаза вылезали из орбит, болели зубы и ныли челюсти. Что хуже всего, его рассудок теперь, казалось, плыл над ним, как воздушный шарик на параде в День Благодарения. Мозг словно был привязан ко всему остальному одной-единственной тоненькой нитью и мог оторваться в любой момент. Ему нужно было поспать. Может, тогда его мозг вернется обратно в голову, где ему и положено находиться. Что до блондинки, то лучший вариант — это воспользоваться ею как козырным тузом в запасе; чем-то, что используют только в крайней необходимости — «В случае аварии разбейте стекло».

Норман улегся в постель в четыре часа пополудни. Тупая боль в висках больше не напоминала результат похмелья; теперь она стала одной из его привычных головных болей. Он часто страдал ими, когда много работал. С тех пор как ушла Роза и раскрутилось его большое дело с наркотиками, головная боль дважды в неделю была вполне обычным явлением. Когда он улегся в постель и уставился в потолок, у него потекло из глаз и из носа, и он стал видеть забавные яркие зигзагообразные узоры, пульсирующие по краям предметов. Боль достигла той точки, когда ему начало казаться, будто в самой середине его головы торчит какой-то кошмарный зародыш, пытающийся родиться на свет. Тут уж ничего не оставалось делать, кроме как зарыться поглубже и ждать, пока боль отпустит, перескакивая от мгновения к мгновению по очереди — от одного к другому, как человек, переходящий по камням через ручей. Этот образ вызвал какое-то смутное воспоминание в глубине его мозга, но оно не смогло прорваться сквозь безжалостно пульсирующую боль, и Норман не стал концентрировать на нем внимания. Он потер рукой макушку. Гладкая поверхность ощущалась как нечто чужеродное, словно он прикасался к кузову отполированной машины.

— Кто я? — спросил он у пустой комнаты. — Кто я? Зачем я здесь? Что я делаю?

Он уснул, прежде чем смог приблизиться к ответу хотя бы на один из этих вопросов. Боль какое-то время преследовала его, заполняла глубины его сна без сновидений, как не отпускающая навязчивая идея, но в конце концов отстала. Его голова скатилась на край подушки, и через несколько минут он захрапел.

Когда он проснулся, спустя двенадцать часов, в субботу, в четыре утра, головная боль прошла. Он чувствовал себя свежим и энергичным, как почти всегда после такого приступа. Он сел, спустил ноги на пол и выглянул из окна в темноту. Голуби сидели на карнизе, воркуя друг с дружкой даже во сне. Он знал твердо, ясно и безо всяких сомнений, что сегодня наступит конец всей этой истории. Возможно, и его конец, по это имело второстепенное значение. Одно лишь сознание того, что в этом случае не будет больше никаких головных болен, — никогда не будет, — позволяло это считать честной сделкой.

В другом конце комнаты на стуле висела его новая мотоциклетная куртка, похожая на черное обезглавленное привидение.

«Просыпайся пораньше, Роза, — почти нежно подумал он. — Просыпайся пораньше, роднуля, и полюбуйся восходом солнца, ладно? Тебе следует налюбоваться им досыта, потому что он — последний в твоей жизни».

2

Рози проснулась в субботу утром в начале пятого и со страхом потянулась к лампе у кровати, уверенная, что Норман находится в комнате, не сомневаясь, что чувствует запах его одеколона, — все его парни пользуются «Пиратом» или не пользуются ничем.

Она едва не сшибла лампу на пол в панических попытках зажечь свет, но когда лампа наконец зажглась, ее страх быстро прошел. Вокруг была ее комната, маленькая, уютная и привычная, и все, что она могла чуять, — это слабый аромат ее согретой постелью кожи. Здесь не было никого, кроме нее… И Розы Марены, разумеется. Роза Марена была надежно спрятана в кладовке, где наверняка по-прежнему стоит, подняв одну руку, чтобы прикрыть глаза, и смотрит вниз, на руины храма.

«Мне снился сон о нем, — подумала она, садясь на постели. — Мне снился очередной кошмар о Нормане, вот почему я проснулась такая напуганная».

Она установила как следует лампу на столике. Та звякнула об обруч. Рози взяла его в руки и внимательно осмотрела. Странно, что так трудно было вспомнить (помни то, что ты должна помнить), как у нее очутилась эта безделушка. Купила ее в магазине Билла, потому что она была похожа на ту, что носила женщина на ее картине? Она не помнила, и это беспокоило ее. Как можно забыть (забудь то, что тебе надо забыть) такое?

Рози подняла обруч, тяжелый, как если бы он был золотым, но скорее всего обыкновенную позолоченную железяку, и посмотрела сквозь него на комнату, как в подзорную трубу.

Как только Рози это проделала, всплыл кусочек ее сна, и она поняла, что снился ей вовсе не Норман. Ей снился Билл. Они сидели на мотоцикле, но вместо того чтобы ехать с ней на пикник у озера, он вез ее по тропинке, уходившей все глубже и глубже в угрюмый лес с мертвыми деревьями. Через некоторое время они выехали на поляну. И на той поляне стояло единственное живое дерево, увешанное плодами цвета хитона Розы Марены.

— О, какой великолепный десерт! — радостно вскричал Билл, спрыгнув с мотоцикла и устремившись к дереву. — Я уже слышал о них — съешь один, и сможешь не оглядываясь видеть, что творится сзади тебя, съешь два, и будешь жить вечно!

Вот здесь сон пересек границу, отделявшую обыкновенную тревогу от страны настоящего кошмара. Откуда-то она знала, что фрукты на этом дереве вовсе не волшебство, а отрава, и заторопилась к нему, чтобы остановить, прежде чем он надкусит один из этих манящих плодов. Но ей не удалось убедить Билла. Он лишь обнял ее одной рукой, сжал легонько и сказал:

— Не бойся, Рози — я знаю, какие бывают гранаты, и это не они.

И тут она проснулась, дрожа в темноте от страха и думая не о Билле, а о Нормане… Словно Норман лежал в постели неподалеку и думал о ней. Эта мысль заставила Рози скрестить руки на груди и крепко стиснуть себя в объятиях. Очень даже возможно, что именно этим он и занят. Она положила обруч обратно на столик, торопливо прошла в ванную и включила душ.

Ее тревожный сон о Билле и отравленных фруктах, ее вопросы о том, где и как она могла приобрести этот обруч, и сумятица чувств, испытываемых к картине, которую она купила, а потом содрала ее с рамы и, наконец, спрятала в кладовке как какую-то тайну… Все это отошло на второй план перед более сильной и реальной тревогой: ее свиданием. Оно назначено на сегодня, и стоило ей подумать о нем, как она ощущала у себя в груди что-то вроде электрического разряда. Она испытывала и тревогу, и радость. Ее по-настоящему первое свидание. Их свидание.

«Если только он придет, — зловеще шепнул голосок внутри. — Знаешь, ведь все это могло быть просто шуткой. Или ты могла его отпугнуть».

Рози шагнула было под душ, но в последний момент сообразила, что все еще стоит в трусиках.

— Он придет, — пробормотала она, нагнувшись и стягивая их. — Придет, точно, я в этом уверена.

Когда она нырнула под струю и потянулась за шампунем, голос из подкорки — на этот раз совсем другой — сказал: «Звери будут драться».

— Что? — Рози застыла как вкопанная с пластиковым флакончиком в руке. Она испугалась и не знала почему. — Что ты сказала?

Ничего. Она не смогла даже точно вспомнить, что она подумала, — опять что-то, связанное с этой чертовой картиной, запавшей ей в голову, как припев какой-то навязчивой песенки. Намыливая голову, Рози твердо решила избавиться от картины. От этой мысли она почувствовала себя лучше, как от решения покончить с какой-то дурной привычкой — бросить курить или выпивать за ленчем. И, выходя из душа, она уже напевала.

3

Билл не подверг ее пытке сомнений и тревоги — он не опоздал. Рози пододвинула один из кухонных стульев к окну так, чтобы можно было следить за его приездом (сделала это в четверть восьмого, через целых три часа после того как вышла из душа). В двадцать пять минут девятого мотоцикл с сумкой-холодильником, привязанной к багажнику, въехал на одну из парковочных стоянок возле дома. Голову водителя скрывал большой голубой шлем, и из окна ей не было видно его лицо, но она знала, что это Билл. Она уже могла безошибочно узнать его по очертаниям фигуры. Двигатель разок взревел, а потом он заглушил его и каблуком откинул подножку. Когда он выставил одну ногу, линия бедра стала на мгновение ясно видна под выцветшими джинсами. Рози ощутила, как ее пробила дрожь желания оказаться в его объятиях, и подумала: «Вот о чем я буду мечтать сегодня вечером, ожидая сна; вот что я буду видеть перед собой. И если мне очень-очень повезет, мне будет сниться эта картина».

Она размышляла, не подождать ли его здесь, наверху. Позволить прийти к ней, словно она была девочкой, которая в уютном родительском доме могла поджидать своего парня, собиравшегося повезти ее на танцы. Затаиться даже после того, как он уже появился, улыбаясь счастливой улыбкой и наблюдая в платье без бретелек из-за занавески в своей спальне, как он вылезает из отцовской, только что вымытой и надраенной машины и подходит к двери, машинально поправляя бабочку или подтягивая потуже ремень.

Она подумала об этом, потом открыла дверь кладовки, заглянула внутрь, вытащила свитер и пошла в коридор, натягивая его на ходу. Когда она вышла на площадку и увидела его, уже одолевшего половину лестницы, задравшего голову вверх и смотрящего на нее, ей пришло в голову, что она достигла как раз подходящего возраста: слишком стара, чтобы смущаться, но еще слишком молода, чтобы не верить, что какие-то очень важные надежды могут оправдаться вопреки всем правилам.

— Привет, — сказала она, глядя на него сверху вниз. — Ты вовремя.

— Конечно, — ответил он, продолжая смотреть на нее снизу вверх и, похоже, слегка удивившись. — Я всегда прихожу вовремя. Так меня воспитали. Наверное, у меня это еще и в генах заложено. — Он протянул ей одну руку в перчатке, как кавалер в кино. Она улыбнулась. — Ты готова?

Она еще не знала, как отвечать на этот вопрос, поэтому просто подошла к нему, взяла его за руку и позволила свести себя вниз и на улицу, под солнечный свет, озаряющий первую субботу июня. Он подвел ее по тротуару к мотоциклу, осмотрел критическим взглядом с головы до ног и покачал головой.

— Нет-нет, этот свитер не годится, — сказал он. — К счастью, я никогда не забываю свои бойскаутские тренировки.

С обеих сторон багажника «харлея» свисали седельные сумки. Он расстегнул одну из них и вытащил кожаную куртку, точно такую же, как у него: с карманчиками на «молниях» сверху и снизу, а в остальном строгую, черного цвета. Никаких блямб, эполет, сверкающих застежек и цепочек. Она была меньшего размера, чем у Билла. Рози взглянула на куртку, висевшую на его руке, гладкую, как звериная шкура, огорченная напрашивавшимся предположением.

Он поймал ее взгляд, тут же понял его и покачал головой.

— Эта куртка моего отца. Он учил меня ездить на старом индейском драндулете, который выменял на обеденный стол и комплект постельного белья. Он говорит, что когда ему исполнился двадцать один год, он исколесил на этом драндулете всю Америку. Тачка была из тех, что надо заводить педалью, а если забыть переключить скорость на нейтралку, она могла рвануться и вылететь прямо из-под тебя.

— Что случилось с тем мотоциклом? Он разбил его? — Она чуть улыбнулась. — Или ты его разбил?

— Ни то, ни другое. Он умер от старости. С тех пор в семействе Стэйнеров всегда были «харлеи». Этот — смирная машинка, тринадцать лошадей, триста сорок пять кубиков. — Он ласково коснулся кожуха двигателя. — Отец не ездит на нем уже лет пять или около того.

— Ему надоело?

Билл покачал головой.

— Нет, у него глаукома.

Она влезла в куртку. Похоже, отец Билла был на три дюйма ниже и, быть может, фунтов на сорок легче своего сына, но все равно куртка смешно висела на ней, доходя почти до колен. Однако в ней было тепло, и она с чувством благодарности и удовлетворения застегнула «молнию» до самого подбородка.

— Тебе идет, — сказал он. — Выглядишь немножко забавно, как малыш в одежде отца, но хорошо. Правда.

Она подумала, что теперь сможет сказать то, что не могла, когда они с Биллом сидели на скамейке и ели горячие сосиски. Ей вдруг показалось очень важным — сейчас произнести это.

— Билл?

Он взглянул на нее с легкой улыбкой, но глаза его оставались серьезными.

— Да?

— Не обижай меня.

Он посмотрел на нее нежно, все с той же легкой улыбкой, и покачал головой.

— Нет. Не обижу.

— Ты обещаешь?

— Не сомневайся. Давай, залезай. Ты когда-нибудь раньше каталась на железном пони?

Она отрицательно покачала головой.

— Ну, вот эти маленькие подставки — для твоих ног. — Он нагнулся над задней частью мотоцикла, порылся там и вытащил шлем. Она восприняла его пурпурно-красный цвет без малейшего удивления. — Возьми корзинку для головы.

Она надела шлем, нагнулась, придирчиво осмотрела себя в одном из боковых зеркал «харлея» и расхохоталась.

— Я похожа на водолаза!

— Очень хорошенького, кстати. — Он взял ее за плечи и развернул лицом к себе. — Шлем застегивается под подбородком. Вот здесь, давай покажу.

На мгновение его лицо оказалось на расстоянии поцелуя от ее губ, и она почувствовала легкое головокружение, зная, что, если он захочет поцеловать ее прямо здесь, на залитом солнцем тротуаре, заполненном прохожими, неторопливо идущими по своим субботним делам, она позволит ему это.

Застегнув шлем, он сделал шаг назад.

— Слишком тугой ремешок?

Она покачала головой: нет.

— Ты уверена?

Она кивнула.

— Тогда скажи что-нибудь.

— Эмешок оссем не уго, — сказала она и расхохоталась, увидев выражение его лица. Он тоже рассмеялся.

— Ты готова? — снова спросил он, все еще улыбаясь, но в глазах у него светилась прежняя задумчивость, словно он понимал, что они затеяли какое-то ответственное предприятие, где каждое слово или движение может иметь далеко идущие последствия.

Она сжала руку в кулак, постучала им по макушке своего шлема и попыталась улыбнуться, но это у нее не получилось.

— Наверное, да. Кто садится первый, я или ты?

— Я. — Он перекинул ногу через седло «харлея». — Теперь ты.

Она осторожно перекинула свою ногу через седло и положила руки ему на плечи. Сердце у нее лихорадочно билось.

— Нет, — сказал он. — Обхвати меня за пояс, ладно? Руки у меня должны быть свободны, чтобы управлять мотоциклом.

Она просунула руки между его руками и телом и сцепила их на его плоском животе. Тут же она почувствовала себя опять словно во сне. Неужели все это произошло из-за одного пятнышка крови? Внезапного импульсивного решения выйти за дверь своего дома и просто идти куда глаза глядят? Неужели такое возможно?

«Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы это не оказалось сном», — подумала она.

— Ноги на подставки — не забыла?

Она поставила их туда и испытала испуг, смешанный с восторгом, когда Билл прокатил мотоцикл вперед и ногой убрал подножку. Теперь, когда они держались прямо только за счет ног Билла, она почувствовала себя словно на воздушном шаре, у которого отвязали последний швартовочный канат, и он, еще не веря в свою свободу, стал удаляться от земли. Она чуть теснее прижалась к его спине, закрыла глаза и сделала глубокий вдох. От запаха разогретой на солнце кожи начала кружиться голова, но это было совсем неплохо. Страшно и здорово.

— Я надеюсь, тебе понравится, — сказал Билл. — Мне бы этого очень хотелось.

Он нажал кнопку на правой ручке, и «харлей» зарычал под ними как тигр. Рози подпрыгнула и прижалась к нему еще крепче, ее хватка стала более сильной и менее уверенной.

— Все в порядке? — окликнул он ее.

Она кивнула, сообразила, что он не видит ее кивка, и крикнула: да, все отлично.

В следующее мгновение тротуар слева от них двинулся назад. Билл бросил быстрый взгляд через ее плечо, проверяя, нет ли сзади машин, а потом пересек Трентон-стрит и выехал на правую сторону. Это не было похоже на поворот в машине: мотоцикл накренился, как маленький самолет на вираже. Билл крутанул ручку, и «харлей» ринулся вперед, швырнув порыв ветра в ее шлем и заставив ее рассмеяться.

— Я знал, что тебе понравится! — крикнул Билл через плечо, когда они остановились у светофора на углу. Он опустил ногу на мостовую, и они словно опять оказались привязанными к прочной земле, но только тоненькой, ненадежной веревочкой. Когда зажегся зеленый свет, двигатель снова взревел под ней, на этот раз более властно. Они вывернули на Диринг-авеню и проехали мимо Брайант-парка по теням старых дубов, отпечатавшимся на мостовой как чернильные кляксы. Она взглянула вверх, через его правое плечо, и увидела, что солнце сверкает сквозь листву деревьев, слепя глаза, и когда он накренил мотоцикл, сворачивая на Калумет-авеню, она наклонилась вместе с ним.

Я знал, что тебе понравится, сказал он, когда они тронулись, но пока они пересекали северную окраину города с типовыми домами, где, казалось, на каждом углу торчит «Пропусти Глоток», ей нравилось лишь это. К тому времени как они очутились за городом, на шоссе к аэропорту, ей уже не просто нравилось, она влюбилась в это. Когда же он с аэропортовского шоссе выехал на федеральное шоссе 27 — восьмиполосную темно-серую трассу, бегущую по краю озера аж до следующего штата, — она почувствовала, что хотела бы ехать так вечно. Если бы он спросил ее, как насчет того, чтобы рвануть в Канаду и, может, успеть на матч с «Блю Джейс» в Торонто, она просто прислонилась бы головой в шлеме к его кожаной спине между лопатками, чтобы он почувствовал, что она согласна.

Шоссе 27 было великолепно. Позже, в разгар лета, оно будет забито машинами даже в такие утренние часы, но сегодня оно было почти пустым — темно-серая лента с желтыми столбиками, бегущими навстречу посередине. Справа от них озеро мелькало гладкой голубизной сквозь бегущие деревья. Слева проносились назад молочные фермы, туристские палатки и магазинчики сувениров, лишь начавшие открываться на летний период.

Ей не нужно было говорить, она сомневалась, что смогла бы что-то сказать, даже если бы ее окликнули. Он поворачивал ручку «харлея» все дальше, пока красная стрелка спидометра не встала прямо, как часовая, указывающая на полдень, и ветер не засвистел сильнее, обтекая ее шлем. Рози это казалось похожим на сны, в которых она летала, когда была девчонкой, — сны, где она в состоянии эйфории бесстрашно неслась над полями, заборами, гребнями крыш и печными трубами, с волосами, развевающимися как у ведьмы. После этих снов она просыпалась, вся дрожа, в поту, одновременно со страхом и восторгом. Сейчас она ощущала то же самое. Взглянув налево, она увидела свою тень, плывущую рядом, как в тех снах, но теперь рядом с этой тенью плыла и другая, и это было еще лучше. Она не знала, когда чувствовала себя такой счастливой, как сейчас, — наверное, никогда. Весь мир вокруг нее казался прекрасным, и она в нем была прекрасна.

Она ощущала и небольшие перепады температуры: было холоднее, когда они пролетали через широкие полосы тени или ныряли в низины; теплее, когда снова выезжали на солнце. При шестидесяти милях в час запахи возникали и пропадали в считанные доли секунды, спрессованные так, словно ими выстреливали из духовых ружей: цветущая поляна, сосновая роща, пашня, свежескошенная трава, стадо коров, прошлогодний стог сена, свежий асфальт, когда они проносились мимо ремонтируемого участка дороги, маслянисто-голубой выхлоп, когда они какое-то время тащились за пыхтящим фермерским фургоном. В кузове фургона лежала дворняжка; она положила морду на лапы и глядела на них безо всякого интереса. Когда Билл свернул, чтобы обогнать фургон на прямом участке шоссе, фермер, сидевший за рулем, помахал Рози рукой. Она увидела птичьи лапки морщинок вокруг его глаз, покрасневшую и шелушащуюся кожу на щеке и носу, блеск его обручального кольца на солнце. Осторожно, как канатоходец, выполняющий трюк без страховки, она вытащила свою руку из-под руки Билла и помахала в ответ. Фермер улыбнулся ей. А потом исчез позади.

В десяти или пятнадцати милях от города Билл указал на сверкающий металлический предмет в небе впереди них. Мгновение спустя она услышала ровный гул винтов вертолета, а еще через секунду смогла рассмотреть двух мужчин, сидевших в фонаре кабины. Когда стрекоза хлопотливо проносилась над ними, она увидела, как пассажир наклонился к пилоту и прокричал что-то ему в ухо.

«Я могу видеть все, — подумала она, а потом удивилась тому, что это кажется таким потрясающим. Действительно, она видела ненамного больше того, что могла бы видеть из окна машины. — Но я не посторонний зритель. Могу, потому что смотрю на все не через окно, поэтому все, что я вижу, перестает быть только лишь сценой. Это мир, а не сцена, и я — в нем. Я пролетаю через мир, такой огромный, такой разный и прекрасный, но теперь я лечу не одна».

Двигатель ритмично постукивал у нее под ногами. Рози понимала, что летит благодаря ему — и Биллу. Когда она не смотрела по сторонам на пробегавшие мимо пейзажи, то ловила себя на том, что с нежностью глядит на маленькие русые завитушки волос, выбивающиеся из-под шлема Билла на затылке, и думает, как приятно было бы дотронуться до них пальцами и осторожно пригладить их, как перышки у нахохлившейся птицы.

Через час после поворота с аэропортовского шоссе они очутились далеко за городом. Билл осторожно перевел «харлей» на вторую передачу, а когда они подъехали к плакату, возвещавшему: «Прибрежная зона отдыха, разбивать туристский лагерь только по разрешению», — он включил первую передачу и свернул на гравиевую дорожку.

— Держись, — сказал он. Теперь, когда ветер перестал ураганом свистеть вокруг ее шлема, она ясно слышала его. — Рытвины.

Действительно пошли рытвины, но «харлей» одолевал их легко, словно мелкие шероховатости дороги. Через несколько минут они въехали на маленькую, еще не просохшую парковочную площадку. За ней стояли столики для пикников, и на широком тенистом просторе лужайки, постепенно переходящем в каменистые валуны, которые с трудом можно было назвать пляжем, виднелись пятна каменных жаровен. Маленькие волны накатывали на прибрежные валуны вежливой опрятной чередой. За ними, насколько хватало глаз, открывалось озеро, и линия, где встречались небо и вода, терялась в голубой дымке. Берег был совершенно безлюден, и, когда Билл выключил двигатель «харлея», от красоты и безлюдья у нее перехватило дыхание. Над водой неустанно кружили чайки, и до берега доносились их высокие, резкие крики. Шум шоссе не был слышен. Откуда-то из-за леса был слышен шум одинокого мотора — такой слабый, что невозможно было определить, трактор это или грузовик. Больше — ничего.

Носком ботинка Билл подкатил плоский камень к мотоциклу и откинул подножку так, чтобы она уперлась в камень. Потом слез и с радостной улыбкой повернулся к ней. Когда он увидел ее лицо, улыбка сменилась тревожно-заботливым выражением.

— Рози? Что с тобой?

Она удивленно взглянула на него.

— Нормально, а что?

— У тебя какой-то странный вид…

Еще бы, подумала она. Еще бы…

— Со мной все отлично, — сказала она. — Я, правда, чувствую себя так, словно это сон, вот и все. И все время думаю, как я попала в этот сон. — Она смущенно рассмеялась.

— Но ты не близка к обмороку или чему-нибудь в этом роде?

На этот раз Рози непринужденно засмеялась.

— Ну, этого ты можешь не бояться, правда.

— И тебе понравилось?

— Я влюбилась в это. — Она стала дергать ремешок в том месте, где он проходил через кольца шлема, но у нее не очень получалось.

— Первый раз всегда трудно. Давай, я помогу тебе.

Он нагнулся к ней, чтобы освободить ремешок, снова очутившись на расстоянии поцелуя. Обеими ладонями он взялся за шлем, снял его с ее головы, а потом осторожно поцеловал ее в губы, держа шлем за ремешок левой рукой, пока правой он обнимал ее за талию, и этот поцелуй оказался для Рози как раз тем, что ей требовалось, — ощутить его губы и тяжесть его ладони было все равно, как вернуться в детство, домой. Она почувствовала, что не может удержаться от слез, и не стала сдерживаться. Это были слезы счастья.

Он немного отодвинулся от нее — его рука по-прежнему оставалась на ее талии, а шлем все еще постукивал легонько по ее колену, как слабо качающийся маятник, — и посмотрел ей в лицо.

— Тебе хорошо?

Да, попыталась произнести она, но, неожиданно лишившись голоса, лишь кивнула.

— Прекрасно, — сказал он, а потом сдержанно, как мужчина, принявший на себя ответственность за жизнь и благополучие другого человека, поцеловал ее прохладные, влажные щеки почти у самого носа — сначала под правым глазом, а потом — под левым. Его поцелуи были легкими и нежными, как прикосновения пушистого ручного зверька. Она никогда не испытывала ничего подобного и захлебнулась поднявшейся в ней волной нежности. Не отдавая себе в этом отчета, она вдруг обняла его за шею и изо всей силы прижала к себе, уткнувшись лицом ему в плечо и крепко зажмурив глаза, из которых брызнули слезы. Его рука, лежавшая раньше на ее талии, теперь ласково гладила ее косу.

Через несколько секунд она отодвинулась от него, утерла рукой глаза и попыталась улыбнуться.

— Я редко плачу, — сказала она. — Наверное, ты решил, что я плакса, но это не так.

— Я верю, — сказал он и снял свой шлем. — Пошли, поможешь мне с сумкой.

Она помогла ему развязать эластичные шнуры, удерживавшие сумку-холодильник, и они оттащили ее на один из столов для пикника. Там она обернулась к озеру и засмотрелась.

— Наверное, это самое красивое место на свете, — сказала она. — Не могу поверить, что такое прекрасное место никого не привлекает.

— Ну, дело в том, что шоссе 27 немного в стороне отсюда. Первый раз я побывал здесь с моими приятелями, когда был еще мальчишкой. Отец говорил, что наткнулся на это место почти случайно, когда катался на мотоцикле. Даже в августе, когда другие прибрежные районы у озера забиты до отказа, здесь немного народу.

Она кинула на него быстрый взгляд.

— Ты привозил сюда других женщин?

— Не-а, — спокойно ответил он, и Рози поняла, что это правда. — Хочешь, пройдемся? Немножко нагуляем аппетит перед ленчем, и я кое-что покажу тебе.

— Что именно?

— Наверное, это лучше показать, чем рассказывать, — сказал он.

— Ладно.

Он повел ее вниз, к воде, где они уселись рядышком на большом камне и разулись. Ей понравились махровые белые спортивные носки, оказавшиеся у него под мотоциклетными ботинками. Такие носки ассоциировались у нее со старшими классами средней школы, о которых у нее осталось столько хороших воспоминаний.

— Оставить их или взять с собой? — спросила она, кивнув на кроссовки, которые держала в руках.

Он задумался, потом сказал:

— Ты возьми, а я свои оставлю. Эти чертовы бутсы трудно надеть, даже если ноги сухие. А уж о том, чтобы надеть на мокрые, и речи быть не может. — Он стянул белые носки и, аккуратно расправив их, уложил на квадратные носы своих ботинок. Что-то в том, как он сделал это, вызвало у нее улыбку.

— Что?

— Ничего, — покачала она головой. — Пойдем, покажешь мне свой сюрприз.

Они разулись и двинулись босиком вдоль берега на север; Рози со своими кроссовками в левой руке, Билл — впереди, показывая дорогу. Первое прикосновение воды было таким холодным, что она задохнулась, но через минуту ей стало хорошо. Рози видела свои ноги там, внизу, похожие на бледных мерцающих рыбок, странно перекошенные из-за преломления света. Дно было каменистым, но не причиняло боли. Можешь порезаться и не почувствовать, подумала она. Но она не поранила ноги и подумала, что он не позволит поранить их. Мысль была странной, но сомнений в этом у нее не было.

Ярдов через сорок они подошли к узкой тропинке, поднимающейся вверх по берегу, — белый зернистый песок среди низких густых кустов можжевельника, — и она ощутила легкую дрожь, словно ходила по этой тропинке в смутно запомнившемся сне.

Он указал наверх и негромко произнес:

— Мы идем туда. Ступай осторожно, не шуми.

Он подождал, пока она натянет кроссовки, а потом пошел вперед. Наверху он остановился и подождал ее. Когда она присоединилась к нему и хотела было что-то сказать, он приложил палец к ее губам, а потом указал на что-то.

Они стояли на краю лужайки, возвышающейся футов на пятьдесят над озером. Посередине лужайки лежало выдернутое с корнем дерево. В своеобразном логове, образованном корневищем и землей, клубочком свернулась небольшая рыжая лиса, которую сосали три лисенка. Рядом, в солнечных бликах, четвертый деловито гонялся за собственным хвостиком. Рози потрясенно уставилась на них.

Билл наклонился ближе к ней, и его шепчущие губы защекотали ее ухо, вызвав легкую дрожь.

— Позавчера я приехал сюда взглянуть, все ли в порядке с площадкой для пикников и по-прежнему ли здесь так чудесно. Я не приезжал сюда пять лет, поэтому не был уверен. Немного побродил и нашел этих зверят. Vulpes fulva — рыжая лисица. Малышам, наверное, недель шесть от роду.

— Откуда ты все это знаешь?

Билл пожал плечами.

— Я люблю животных, ничего особенного, — сказал он. — Читаю про них и стараюсь поглядеть на них живьем, когда удается.

— Ты охотишься?

— Господи, конечно, нет. Я даже не фотографирую. Просто смотрю.

Лисица заметила их. Она не шевельнулась, лишь глаза ее стали яркими и настороженными.

«Ты не смотри прямо на нее, неожиданно подумала Рози. Она понятия не имела, что означала эта мысль; лишь знала, что это не ее собственный голос. — Ты не смотри прямо на нее, это не для тебя».

— Они чудесные, — выдохнула Рози, тихонько потянувшись к его руке и обхватив ее своими обеими.

— Да, чудесные, — сказал он.

Лисица повернула голову к четвертому лисенку, который оставил свой хвост и теперь играл с собственной тенью. Она коротко гавкнула. Малыш повернулся, с интересом взглянул на незнакомцев, стоявших у начала тропинки, потом неохотно потрусил к матери и улегся рядом с ней. Она стала лизать его головку, быстро и умело причесывая шерстку, но ее глаза ни на секунду не отрывались от Рози и Билла.

— У нее есть самец? — шепнула Рози.

— Ага, я видел его раньше. Крупный пес.

— Их так называют?

— Пес, или лис.

— Где он?

— Где-то неподалеку. Охотится. Малыши, наверное, получат на обед несколько чаек с перебитыми крыльями.

Взгляд Рози переместился на корни дерева, под которыми лиса устроила себе пристанище, и она вновь испытала ощущение уже увиденного однажды. Образ корня-змеи, схватившего ее там, встал в памяти, поцарапал ее сознание и исчез.

— Мы пугаем ее? — спросила Рози.

— Может быть, немного. Если бы мы попытались подойти поближе или стали делать резкие движения, она бы начала драться.

— Да, — сказала Рози. — А если бы мы захотели взять в руки лисят, она стала бы отчаянно защищать их, она бы отплатила.

Он удивленно взглянул на нее — последние слова не совсем были для него понятны.

— Ну да, наверное, она бы попыталась уберечь их от опасности.

— Я рада, что ты привел меня взглянуть на них.

Улыбка осветила его лицо.

— Это хорошо.

— Давай вернемся. Я не хочу пугать ее. И я проголодалась.

— Ладно. Я тоже.

Он поднял руку и приветливо помахал лисице. Та следила за ним своими яркими неподвижными глазами… а потом оскалилась в беззвучном рычании, показав два ряда острых белых зубов.

— Я понял, — сказал Билл, — ты хорошая мама. Береги их.

Он отвернулся и пошел вниз. Рози последовала за ним, но потом оглянулась и снова взглянула в яркие неподвижные глаза лисицы, которая по-прежнему скалилась, обнажив зубы и прикрывая собою лисят. Ее мех был скорее оранжевым, чем рыжим, но что-то в этой сцене — во враждебном контрасте оранжевой лисы с зеленью травы и кустов вокруг нее — заставило Рози снова вздрогнуть. Чайка пролетела над головой, ее тень пронеслась по лужайке, но глаза лисицы ни на мгновение не отрывались от лица Рози. Она чувствовала их на себе, неподвижные, внимательные и настороженные, даже когда отвернулась и пошла вслед за Биллом.

4

— С ними ничего не случится? — спросила Рози, когда они снова спустились к воде. Она ухватилась за его плечо, чтобы сохранить равновесие, когда снимала сначала левую кроссовку, а потом правую.

— Ты имеешь в виду, не поймают ли и не заберут лисят?

Рози кивнула.

— Нет, если они будут держаться подальше от курятников и огородов, а у их мамы и папы хватит ума не подпускать их к фермам, — словом, если они останутся нормальными, если не будут угрожать людям. Лисице по меньшей мере четыре года, псу — лет семь. Жаль, что ты не видела его. У него мех цвета листьев в октябре.

Они были на полпути к месту для пикников, шагая по щиколотку в воде. Она видела отсюда его ботинки, стоявшие на камне, где он оставил их, с белыми носками, аккуратно лежавшими на их квадратных носах.

— Что значит «если останутся нормальными»?

— Бешенство, — сказал он. — Очень часто именно бешенство толкает их к огородам и курятникам. И кончается тем, что их ловят… И убивают. Лисицы заболевают чаще, чем псы, и прививают лисятам опасные привычки. Псов бешенство валит быстро, но самки могут долго носить его в себе, и только постепенно им становится все хуже и хуже.

— Правда? Как это скверно.

Он остановился, взглянул на ее бледное, печальное лицо, потом обнял и прижал к себе.

— С ними это не должно случиться. Пока у них все в порядке.

— Но это может случиться. Может.

Он подумал и кивнул.

— Да, конечно… Все может случится. Пойдем перекусим. Что скажешь?

— Скажу, что это неплохая мысль.

Ей казалось, что она много не съест. Взгляд ярких, настороженных глаз лисицы отбил у нее аппетит. Тем не менее, когда он начал доставать еду, у нее тут же потекли слюнки. Весь ее сегодняшний завтрак состоял из апельсинового сока и пары гренок. Она была переполнена возбуждением (и страхом), как невеста с утра, накануне своей свадьбы. Теперь при виде хлеба и мяса она забыла про лису и лисят там, наверху.

Он продолжал доставать из сумки еду — сандвичи с мясом и тунцом, холодного цыпленка, картофельный салат, шинкованную капусту, две банки кока-колы, термос, как он сказал, с холодным чаем, два куска пирога, большую пачку печенья. Это напомнило ей клоунов в цирке, вываливающих всякую всячину из маленького автомобильчика, и она рассмеялась. Наверное, это было невежливо, но она теперь испытывала к нему достаточно доверия, чтобы не чувствовать себя обязанной соблюдать строгий этикет. И это было хорошо, поскольку она сомневалась, что так или иначе могла бы удержаться от смеха.

Он поднял голову, держа в одной руке солонку, а в другой — склянку с перцем. Она увидела, что он аккуратно заклеил дырочки на обоих приборах скотчем, чтобы соль и перец не просыпались, и это заставило ее засмеяться еще сильнее. Он понял причину ее смеха и тоже улыбнулся. Она уселась на скамейку у одного из столов для пикника, закрыла лицо ладонями и постаралась взять себя в руки. Ей уже почти удалось это, когда она посмотрела в щелки между своими пальцами и увидела кучу сандвичей — полдюжины для двоих, каждый разрезан по диагонали и аккуратно завернут в целлофановый пакетик. Ей стало так хорошо и уютно, что она засмеялась снова.

— Что? — спросил он и сам улыбаясь. — Что, Рози?

— Ты ждешь каких-нибудь друзей? — поинтересовалась она, давясь смехом. — Может, бейсбольную команду? Или отряд бойскаутов?

Его улыбка стала шире, но глаза были по-прежнему серьезны. Это было сложное выражение, говорившее о том, что он понимает состояние, в котором она находится. В этом взгляде она наконец прочла, что на самом деле он — ее ровесник, понимающий ее с одного взгляда или полуслова.

— Я хотел быть уверенным, что для тебя в этом наборе найдется хоть что-нибудь, что тебе понравится, только и всего.

Она продолжала улыбаться ему. Ее поражали и его доброжелательная основательность, делавшая его старше, и доверчивая открытость взрослого ребенка.

— Билл, я могу есть все что угодно, — сказала она.

— Не сомневаюсь, что можешь, — кивнул он, усаживаясь рядом с ней, — но дело не в этом. Мне не так важно, что ты можешь выдержать или с чем можешь справиться, как то, что тебе нравится и чего бы ты хотела. Именно это я и хочу тебе дать, потому что безумно тебя люблю.

Она перестала улыбаться и печально посмотрела на него, а когда он взял ее за руку, молча накрыла его ладонь другой своей рукой. Она попробовала осознать то, что он только что сказал, и обнаружила, что это дается нелегко — равносильно попытке пронести громоздкий, тяжелый диван через узкий дверной проем, стараясь так повернуть его, чтобы он все-таки прошел.

— Почему? — спросила она. — Почему меня?

Он покачал головой.

— Я не знаю. Дело в том, Рози, что я очень мало знаю женщин. Когда я учился в старших классах, у меня была подружка, и мы, наверное, стали бы близки, но она уехала до того, как это могло случиться. У меня была другая подружка, когда я учился на первом курсе в колледже, и с ней все было, но любви не получилось. Потом, пять лет назад, я обручился с замечательной девушкой, с которой познакомился, представь себе, не где-нибудь, а в городском зоопарке. Ее звали Бронуин О'Хара. Звучит как что-то из Маргарет Митчелл, правда?

— Чудесное имя.

— Она была чудесной девушкой. Умерла от аневризмы мозга.

— Ох, Билл, мне так жаль…

— С тех пор я встречался лишь с несколькими девушками, но все они не затронули сердца — я не преувеличиваю. Мои родители ссорятся из-за меня. Отец говорит, что я засыхаю на корню, мать говорит: «Оставь мальчика в покое, перестань ворчать».

Рози улыбнулась.

— Потом ты вошла в магазин и увидела ту картину. Ты знала, что она должна быть твоей, с самого начала, правда?

— Да.

— И я почувствовал то же самое к тебе. Я хочу, чтобы ты это знала. То, как я себя веду с тобой, происходит не от доброты, сострадания или чувства долга. Объясняется не тем, что у бедняжки Рози была такая тяжелая жизнь, — он, поколебавшись, добавил: — Это происходит потому, что я тебя люблю.

— Ты не можешь этого знать. Еще не можешь.

— Я знаю то, что я знаю, — сказал он, и она почувствовала легкий испуг от его настойчивости. — Я не хочу, чтобы наше объяснение превратилось в мыльную оперу. Давай поедим.

Когда они закончили обильную трапезу, Билл упаковал остатки в сумку-холодильник и снова привязал ее к багажнику «харлея». Никто так и не приехал сюда. Берег по-прежнему принадлежал им одним. Они спустились к воде и опять уселись на большой камень. Рози начинала испытывать сильную привязанность к этому камню. Это такой камень, подумала она, к которому можно приходить раз в месяц, просто чтобы сказать ему спасибо… Если, разумеется, она останется жива.

Билл обнял ее, потом положил пальцы левой руки на ее правую щеку, повернув к себе ее лицо, и начал целовать. Через пять минут она и впрямь почувствовала себя близкой к обмороку. Наполовину во сне, наполовину наяву, она испытывала такое наслаждение, о существовании которого не подозревала. Наслаждение придавало смысл всем книгам и фильмам, которые она никогда раньше не понимала, но принимала на веру, как слепой принял бы на веру утверждение зрячего, что восход — очень красивое зрелище. Щеки у нее пылали, груди набухали и таяли под его нежными прикосновениями через блузку, и она поймала себя на том, что хотела бы оказаться без лифчика. Эта мысль заставила ее щеки вспыхнуть еще ярче. Сердце ее билось как сумасшедшее, голова кружилась, но это было сладостно. Все было упоительно хорошо. Через черту — и прямо в чудо. Она коснулась Билла рукой там, внизу, и почувствовала, что он тоже возбужден.

Он оставил ее руку там, где она была, еще на минуту, потом нежно отвел ее и поцеловал ладонь.

— Больше не надо, — сказал он.

— Почему нет? — Она взглянула на него с искренним удивлением, без всякого притворства. Норман был единственным мужчиной, которого она знала с сексуальной стороны за всю свою жизнь, и он был не из тех, кто возбуждался просто потому, что до него дотрагивались через брюки. Иногда — особенно в последние несколько лет — он вообще не возбуждался, если не считать возбуждением желание избить ее.

— Потому что я не смогу остановиться, не испытав тяжелейшего приступа боли от неудовлетворенного желания, а я должен остановиться.

Она нахмурилась и посмотрела на него с таким искренним изумлением, что он расхохотался.

— Не обращай внимания, Рози. Просто я хочу, чтобы все было прекрасно в нашей первой близости — никаких комаров, кусающих нас в непотребных местах, никакого валяния в колючей траве, никаких мальчишек-первокурсников, появляющихся в критический момент. Кроме того, я обещал отвезти тебя назад к четырем, чтобы ты успела сделать свои дела на набережной Эттинджерс, и я не хочу, чтобы ты все время смотрела на часы.

Она взглянула на свои часики и поразилась, увидев, что уже десять минут третьего. Если они сидели и обнимались на камне всего пять или десять минут, как же это могло быть? Она пришла к неожиданному, но сладостному заключению, что никак не могло. Они провели здесь как минимум полчаса, а то и минут сорок пять.

— Пошли, — сказал он, слезая с камня, и поморщился, когда его ступни опустились в холодную воду. Она угадала, с каким трудом он подавляет возбуждение. «Это я сделала», — подумала она, и ее ошеломили те чувства, которые нахлынули на нее вместе с этой мыслью: радость, восхищение им и притом некоторое удовлетворение собой.

Она слезла с камня вслед за ним и ощутила его руку в своих, прежде чем сообразила, что сама взяла ее.

— Ладно. Что теперь?

— Как насчет небольшой прогулки перед тем, как поедем назад? Надо остыть.

— Хорошо, но давай держаться подальше от лис. Я не хочу снова беспокоить их.

«Ее, — поправила она мысленно себя, — я не хочу снова тревожить ее».

— Ладно, мы пойдем в противоположную сторону.

Она стиснула его ладонь, привлекая к себе. Когда он снова повернулся к ней, Рози очутилась в его объятиях и обняла его за шею. Твердая выпуклость ниже его живота не опала до конца — пока еще нет, и она была рада этому. До сегодняшнего дня она и представить себе не могла, что в этой твердости есть нечто такое, что может по-настоящему нравиться женщине. Она искренне считала это выдумкой тех журналов, чьей основной задачей была реклама одежды, косметики и средств по уходу за волосами. Теперь она, наверное, знала чуть больше. Она крепко прижалась к этому твердому месту и посмотрела ему в глаза.

— Можно, я скажу сейчас то, что моя мать учила меня говорить, когда я первый раз отправилась в гости на день рождения? Мне было тогда, кажется, лет пять.

— Давай, — сказал он улыбнувшись.

— Спасибо тебе за это чудесное время, Билл. Спасибо за самый чудный день в моей жизни, который я провела с тех пор, как повзрослела. Спасибо, что пригласил меня.

Билл поцеловал ее.

— Этот день и для меня был чудесный, Рози. Прошли долгие годы с тех пор, как я чувствовал себя таким счастливым. Давай прогуляемся.

На этот раз, держась за руки, они пошли вдоль берега на юг. Он повел ее по другой тропинке наверх, на цветущий луг, который выглядел так, словно его никто не касался много лет. Полуденное солнце освещало его, и бабочки бесцельно порхали в тимофеевке. Жужжали пчелы, а слева от них без устали долбил дерево дятел. Билл показывал ей цветы, называя большинство из них. Рози заметила гроздья грибков у основания дуба, стоявшего на опушке, и сказала, что это поганки, но не очень опасные, потому что они горькие на вкус. А вот теми ядовитыми грибами, у которых нет горького привкуса, неопытный человек может отравиться и умереть.

К тому времени когда они вернулись к месту пикника, приехали студенты, про которых говорил Билл, — полный автобус. Они были милые, но очень шумели, таскали набитые пивом сумки в тень, а потом натягивали сетку для волейбола. Парень лет девятнадцати носил на руках свою подружку в шортах цвета хаки и лифчике «бикини». Когда он перешел на рысь, она стала радостно кричать и колотить кулачками по его коротко остриженному затылку. Глядя на них, Рози стала опасаться, не донесутся ли вопли девчонки до лисицы на ее лужайке, и решила, что донесутся. Она зримо представила, как, накрыв мехом спящих, насосавшихся молока лисят, она лежит там с поднятыми ушами, настороженными, умными глазами, быть может, чересчур яркими от приступа бешенства.

Псов бешенство валит быстро, но самки могут долго носить его в себе, вспомнила Рози, а потом на ум пришли поганки, которые заметила на опушке, растущие в тени, где было сыро. Паучьи поганки — называла их мать, показывая их Рози как-то летом. Название, наверное, было не очень правильным, Рози никогда не встречала его ни в одной книжке о растениях. Она не могла забыть их отвратительный вид: бледную и блестящую плоть, усеянную темными пятнышками, действительно напоминающую пауков, если обладаешь хорошим воображением… А у нее оно было хорошим.

Самки могут носить в себе бешенство долго, снова подумала она. Псов оно валит быстро, но…

— Рози? Ты озябла?

Она взглянула на него, не понимая, о чем это он.

— Ты вся дрожишь.

— Нет, не озябла. — Она посмотрела на ребят, в упор не замечавших ее и Билла, потому что для них они были пожилыми людьми, и снова взглянула на него. — Однако, наверное, уже пора возвращаться.

— Пора, — кивнул он.

5

Машин на обратном пути было много и стало еще больше, как только они свернули на аэропортовское шоссе. Скорость сразу упала, но они ни разу не остановились, попав в пробку. Билл направлял свой «харлей» в любую щелочку, и Рози чувствовала себя на летающем драконе. Но он не лихачил, и она ни разу не испугалась, даже когда он выехал на осевую линию между рядами, минуя трейлеры на противоположной стороне трассы, выстроившиеся, как терпеливые мастодонты, в ожидании поворота на загородное шоссе. К тому времени, как они начали проезжать мимо знаков с надписями «Водные аттракционы», «Аквариум», «Наб. Эттинджерс и Парк Чудес», Рози была рада, что они возвращаются. Она успеет вовремя на свое место в будке с майками, и это хорошо. Она познакомит Билла со своими подругами, что даже еще лучше. Она не сомневалась, что он понравится им. Проезжая под ярким розовым плакатом, гласившим: «Окунись в лето с Дочерьми и Сестрами!», Рози ощутила всплеск радости, который она вспомнит позже в этот долгий-долгий день.

Теперь ей стала видна прибрежная полоса на фоне неба со всеми ее изгибами, деревьями и инженерными сооружениями, оттуда послышались крики и смех. Она на мгновение крепче стиснула Билла и рассмеялась. Все будет хорошо, подумала она и, вспомнив — лишь на какую-то долю секунды — настороженный взгляд лисицы, прогнала его прочь, как на свадьбе отгоняют непрошеную мысль о смерти.

6

Пока Билл Стэйнер с Рози выезжали на своем мотоцикле из города на пикник, Норман Дэниэльс заводил краденую машину на обширную парковочную площадку близ Пресс-стрит. Эта площадка находилась в пяти кварталах от набережной Эттинджерс и обслуживала с полдюжины аттракционов у озера — Парк Чудес, Аквариум, детский троллейбус, магазинчики и рестораны. Была парковка и поближе ко всем этим привлекательным местечкам, но Норману не хотелось подбираться ближе. У него могла возникнуть необходимость покинуть это место не мешкая, и ему не хотелось очутиться зажатым в уличной пробке, что вполне вероятно.

Без четверти десять утра в субботу передняя часть парковочной площадки на Пресс-стрит была почти пустой — не слишком хорошо для человека, желавшего оставаться в тени, но в секции «От дня до недели» было полно машин, в основном принадлежавших пассажирам парома, болтавшимся где-то на однодневных экскурсиях или в уик-энд на рыбалке. Норман завел «форд-темпо» в свободное место между «виннебаго» с номером Юты и огромным «роуд-кингом» из Массачусетса. «Темпо» целиком скрылся за этими махинами, что вполне устраивало Нормана.

Он вылез из машины, достал с сиденья свою новую кожаную куртку и надел ее. Из одного кармана он вытащил солнцезащитные очки — не те, что носил вчера, — и тоже надел их. Потом он подошел к багажнику машины, огляделся, удостоверившись, что никто не смотрит на него, и открыл его. Он достал оттуда складную инвалидную коляску и разложил ее.

Все кресло он облепил наклейками для бамперов, которые купил в магазине подарков в Женском культурном центре. Наверху, в залах для собраний и конференций, могло быть полно умников, читающих лекции и посещающих симпозиумы, но внизу, в магазине подарков, продавали именно то дерьмо, на которое Норман и рассчитывал. Ему не нужны были брелоки для ключей с феминистскими значками или открытки с распятой на Голгофе дамочкой («Иисусина умерла за ваши грехи»), но наклейки для бамперов пришлись как раз кстати. «Женщине нужен мужик как рыбе велосипед» — гласила одна. Другая, наверняка написанная женщиной, которая никогда не видела шлюху с половиной волос на голове и бровями, опаленными неумело свернутой самокруткой, утверждала: «Женщины — не забава!» Были среди них и наклейки с надписями: «Я за выбор и голосую», «Секс — это политика» и «У-ва-же-ние — поймите, как это важно для меня». Норману было интересно, знала ли хоть одна из тех, кто протестовал против лифчиков, что идею всей этой мутотени подал мужчина. Тем не менее он купил их все. Ему больше всего понравилась та, которую он аккуратно наклеил в самом центре спинки кресла из искусственной кожи, рядом с маленьким вделанным чехольчиком для его уокмэна: «Я — мужчина, уважающий женщин» — сообщала она.

«И это чистая правда, — подумал он, еще раз быстро оглядев парковочную стоянку, чтобы убедиться, что никто не следит за калекой, проворно забирающимся в свою коляску. — Пока они ведут себя как положено бабе, я уважаю их от всей души».

Он не увидел вообще никого, не говоря уже о том, что кто-то специально наблюдал бы за ним. Он развернул коляску и посмотрел на свое отражение в крыле недавно вымытого «темпо».

— Ну? — спросил он себя. — Как ты думаешь? Это сработает?

Он полагал, что да. Поскольку о масках не могло быть и речи, он попытался пойти дальше — создать облик реального человека, как хороший актер создает реальный образ на сцене. Он даже придумал имя для этого нового парня: Хамп Питерсон. Хамп был армейским ветераном, который вернулся домой и лет десять раскатывал по улицам с бандой рокеров — одной из тех, с которыми женщины очень редко вступают в контакт. Потом произошел несчастный случай. Слишком много пива, мокрая мостовая, опора моста. Вся нижняя половина его тела была парализована, но его выходила одна святая молодая женщина по имени…

— Мэрилин, — произнес Норман, думая о Мэрилин Чамберс, которая долгие годы была его любимой порнозвездой. Второй по списку шла Амбер Линн, но Мэрилин Линн звучало по-идиотски. Следующее имя, пришедшее ему в голову, было Мак-Ку, но оно тоже не годилось. Мэрилин Мак-Ку была той самой стервой, которая выступила со своей говенной Пятой поправкой еще тогда, в семидесятых, когда жизнь не была такой паршивой, как сейчас.

На противоположной стороне улицы, у стройплощадки, висел матерчатый транспарант. «Еще один выдающийся строительный проект Делани будет реализован на этом месте в следующем году» — гласила надпись на нем, — и имя Мэрилин Делани было не хуже любого другого. Скорее всего ни одна женщина из «Дочерей и Сестер» не попросит его рассказать историю своей жизни. Но если слегка перефразировать изречение на майке продавца из «Базового лагеря», лучше иметь в запасе легенду. Пусть даже она не понадобится — лучше не нуждаться в ней и иметь наготове.

И они поверят в Хампа Питерсона. Они повидали немало парней вроде него — парней с каким-то перевернувшим их жизнь случаем и старающихся искупить свое прежнее поведение. Конечно же, все Хампы на свете искупали то, что они раньше навертели в жизни, бросаясь прямо в противоположный лагерь. Норман видел похожих на них наркоманов, превращавшихся в страстных борцов с наркотиками и поклонников Иисуса. По существу они оставались точно такими же козлами, какими были всегда, распевая старые псалмы на новый лад. Впрочем, это не имело значения. Важно, что они всегда вертелись поблизости, торчали за кулисами любой сцены, на которой хотели оказаться. Они были похожи на перекати-поле в степи или на снежные хлопья на Аляске. Так что, да, — он полагал, Хампа примут за Хампа, даже если они и подстерегают инспектора Дэниэльса. Даже самые развратные из них примут его за обыкновенного похотливого калеку, который воспользовался старой сказкой про «чуткого, заботливого парня», чтобы трахнуться с какой-нибудь сердобольной шлюшкой субботним вечерком. Если выпадет хоть капля удачи, на Хампа Питерсона обратят внимание не больше, чем на парня на ходулях, играющего роль Дяди Сэма в праздничном шествии Четвертого июля.

Дальше его план был проще простого. Он отыщет главное сборище женщин из приюта и станет наблюдать за ними в качестве Хампа с боковой дорожки — за их играми и болтающими группками, за всем их пикником. Когда кто-нибудь принесет ему гамбургер, жареную кукурузу или кусок пирога, — а какая-нибудь сердобольная поблядушка наверняка сделает это (никакой феминистской пропагандой невозможно выбить из них внутреннюю потребность таскаться к мужикам — ей-богу, это же инстинкт), — он примет их дары с благодарностью и съест все до последней крошки. Он ответит, когда с ним заговорят, и, если ему случится выиграть чучело зверька, набрасывая кольца или в «Лови-Пока-Не-Поймаешь», он подарит его какому-нибудь малышу… Однако он будет вести себя очень скромно и даже проследит за тем, чтобы не похлопать сопляка по головке. За одно это тебя в наши дни могут сцапать, приняв за приставалу-гомика.

Но главным образом он будет просто следить. Следить за своей беглянкой, Розой. У него не возникнет с этим никаких трудностей, как только его примут как неотъемлемую часть всего происходящего. В искусстве слежки он был чемпионом. Когда он засечет ее, он, если захочет, сможет сделать свое дело прямо здесь, в парке на набережной. Просто подождет, пока ей приспичит сходить в туалет, последует за ней и свернет ей шею, как цыпленку. Это заняло бы от силы несколько секунд, в чем как раз и заключалась проблема. Он не хотел, чтобы это заняло всего несколько секунд. Ему не хотелось торопиться. Ему нужно было спокойно поболтать с ней на досуге. Получить подробный отчет о ее действиях, начиная с того момента, как она ушла от него с его кредиткой ATM в кармане. Так сказать, полный отчет, все меню — от винегрета до компота. Он расспросит ее, каково ей было, скажем, набирать его код в автомате. Узнает, сразу ли она смылась после того как нагнулась, чтобы вытащить из прорези наличность. Ту наличность, за которую он столько вкалывал, которую заработал, вставая чуть свет и охотясь за козлами, для которых нет ни чести, ни совести, если бы такие парни, как он, не были всегда начеку. Он хотел бы спросить ее, как она вообще могла подумать, что сумеет улизнуть. Как могла подумать, что сумеет насовсем скрыться от него.

А после того как она расскажет ему все, что он захочет услышать, он поговорит с ней по душам.

Разве что «поговорит», быть может, не совсем верное слово для того, что он сделает.

Первый шаг — засечь ее. Второй — следить за ней с приличного расстояния. Третий шаг — последовать за ней, когда с нее уже будет достаточно и она покинет вечеринку… Наверное, после концерта, но, если ему повезет, возможно, и раньше. Он выкинет инвалидную коляску, как только выберется из Парка Чудес. На ней останутся отпечатки пальцев. Пара старых мотоциклетных перчаток решила бы эту проблему и добавила бы лишний штрих к образу Хампа Питерсона, но у него уже не было времени, не говоря о жуткой головной боли, которая теперь не отпускала его. Да это и не важно. У него было такое ощущение, что, начиная с этого момента, отпечатки его пальцев будут занимать его меньше всего.

Норман хотел застать ее дома и полагал, что, скорее всего, ему это удастся. Когда она сядет в автобус (именно в автобус — тачки у нее нет, а на такси тратить деньги она не захочет), он усядется прямо за ее спиной. Если он засечет ее где-то на пути от Эттинджерс к клетушке, в которой она играет в свои игрушки, он убьет ее прямо на месте, и черт с ними, со всеми последствиями. Однако если все пойдет как надо, он войдет за ней прямо в ее дверь, и там она получит такое возмездие за свою измену, какое не получала еще ни одна женщина на земле.

Норман покатил к будке с вывеской «Билет на весь день», увидел, что полная стоимость составляет двенадцать долларов, сунул деньги парню, сидевшему в будке, и въехал в парк. Путь был свободен; для уличной толчеи еще рановато. В этом, конечно, есть и свои минусы. Ему придется соблюдать крайнюю осторожность, чтобы не привлечь к себе ненужного внимания. Но он справится с этим. Он…

— Приятель! Эй, приятель! Ну-ка, вернись!

Норман мгновенно застыл, руки словно приклеились к колесам кресла, пустые глаза уставились на «Волшебный корабль» и гигантского робота в старомодном капитанском кителе, стоявшего на мостике. «Свистать всех наверх!» — снова и снова выкрикивал робот-капитан голосом механической куклы. Нет, он не хотел привлекать к себе ненужного внимания… И вот, на тебе, именно это он и делает сейчас.

— Эй, лысый! Ты-ты, в инвалидной коляске!

На него стали оглядываться — одна жирная черномазая сука в красном сарафане, на вид в два раза тупее дебила с заячьей губой из «Базового лагеря». Она показалась Норману смутно знакомой, но он счел это чистой паранойей — он никого не знал в этом городе. Она отвернулась и пошла дальше, вцепившись в сумку размером с чемодан, но другие прохожие все еще пялились на него. Промежность Нормана вдруг стала влажной от пота.

— Эй, парень, вернись! Ты дал мне слишком много!

Какое-то мгновение до него никак не мог дойти смысл сказанного, словно с ним заговорили на иностранном языке. Потом он понял, и чувство облегчения — смешанного с отвращением к собственной несообразительности — окатило его как волной. Конечно, он дал парню в будке слишком много. Он совсем забыл, что он теперь инвалид, а не инспектор полиции Норман Дэниэльс.

Он развернулся и покатил обратно к будке. Жирный парень, высунувшийся оттуда, смотрел на Нормана с таким же отвращением, какое тот сам испытывал к себе. В руке он держал пятидолларовую бумажку.

— Семь баксов для инвалидов — ты чего, читать разучился? — спросил он, сперва ткнув банкнотой в вывеску на будке, а потом Норману в физиономию.

Перед Норманом мелькнула картинка, на которой он впечатал пятидолларовую бумажку прямо в левый глаз жирного козла, а наяву он взял ее и засунул в один из множества карманчиков своей куртки.

— Извини, — хрипло выдавил он.

— Ладно, бывай, — сказал мужик в будке и отвернулся.

С гулко бьющимся сердцем Норман снова покатил в парк. Он тщательно сконструировал образ… выстроил простой, но безупречный план для достижения своей цели и вдруг на самом подходе сделал нечто не просто тупое, а невероятно тупое. Что с ним происходит?

Он не знал, но теперь ему придется как следует разобраться в этом.

— Я могу это сделать, — пробормотал он. — Еще как могу, черт возьми.

«Свистать всех наверх! — проскрипел ему робот-моряк, когда Норман катился мимо него. — Свистать всех наверх! Свистать всех наверх!»

— Как прикажете, кэп, — пробормотал Норман, продолжая катиться дальше. Он подъехал к трехсторонней развилке со стрелками, указывающими на пирс, центральный проезд и зону пикников. Возле той, что указывала на пикник, висел маленький плакатик с надписью: «Гости и друзья „Дочерей и Сестер“, ленч в полдень, обед в шесть, концерт в восемь. Развлекайтесь! Веселитесь!»

Еще как развлечемся, подумал Норман и покатил свою облепленную наклейками коляску по одной из бетонных дорожек между газонами и цветниками, ведущей к зоне пикников. Это и в самом деле был парк, причем очень неплохой. Здесь были оборудованы площадки для малышей, веселые фигурки зверей, как в «Диснейленде», бейсбольное поле и множество столиков для пикников. Неподалеку был натянут открытый брезентовый навес, и Норман увидел людей в белых поварских халатах, возившихся у гриля. За навесом расположился ряд будок, поставленных явно лишь для сегодняшнего мероприятия. В одной можно было купить лотерейные билетики для розыгрыша нескольких самодельных лоскутных одеял, в другой — майки (на многих красовались те же самые изречения, что украшали инвалидную коляску Нормана), в третьей можно было заполучить любые пособия на выбор — желаете ли вы узнать, как бросить мужа и найти усладу с родственной лесбийской душой.

«Будь у меня ствол, — подумал он, — что-нибудь убойное и скорострельное, вроде Мака-10, я бы за двадцать секунд сумел очистить мир от этой слякоти».

Большинство здесь составляли женщины, но и мужчин было достаточно для того, чтобы Норман не чувствовал себя вызывающим особые подозрения. Он катил мимо будок, оставаясь любезным на вид, кивая в ответ на кивки, улыбаясь в ответ на улыбки. Он купил билетик на лоскутное одеяло, записавшись под именем Ричарда Питерсона. Может, действительно это и не такая уж блестящая мысль — называть себя Хампом здесь[7]. Он взял листовку под названием «У женщины тоже есть имущественные права» и сообщил лесбийской королеве, заведовавшей этой будкой, что собирается послать ее своей сестричке Дженни в Топеку. Лесбийская королева улыбнулась ему и пожелала хорошо провести вечер. Норман улыбнулся в ответ и пожелал ей того же. Он смотрел на все в целом и искал, в частности, одного человека — Розу. Пока он не видел ее, но это было нормально; денек только начинался. Он почти не сомневался, что она появится к полудню на ленче, и как только он увидит ее, все будет отлично, все встанет на свои места. Ладно, он слегка прокололся у будки с билетами «На весь день», ну и что с того? Теперь это уже позади, и больше он не проколется. Это точно.

— Тормозни-ка, дружище, — радостно воскликнула молодая женщина в шортах цвета леопардовой шкуры. Она вела за руку маленького мальчика. В свободной руке мальчонка держал мороженое с вишнями и, казалось, пытался вымазать им всю мордашку. Норману он показался просто маленьким сопливым засранцем. — И не печалься.

Она протянула Норману руку, и он прикинул, — всего лишь на одно мгновение, — как быстро эта идиотская ухмылка «Я-Сочувствую-Калекам» слетела бы с ее лица, если бы он вместо того чтобы протянуть ей пятерню, как она ожидала, врезал ей промеж глаз. Она протягивала ему левую руку, и Норман не удивился, увидев, что на ней нет обручального кольца, хотя крысенок с мордочкой в вишневых соплях был как две капли воды похож на нее.

«Ты, шлюха, — подумал он. — Я смотрю на тебя и вижу все, что творится с этим гребаным миром. Как ты его зачала? Попросила одну из своих вонючих подружек трахнуть тебя поломанным шприцем?»

Он улыбнулся и легонько шлепнул по ее протянутой ладони.

— Ты отличная девчонка, — сказал он.

— У тебя есть друзья здесь? — спросила женщина.

— Ну, вот ты, — охотно подсказал он.

Она довольно рассмеялась.

— Спасибо. Но ты понимаешь, что я имею в виду.

— Не-а, просто глазею, но, если я мешаю или если это частная пирушка, я всегда могу убраться.

— Нет-нет! — сказала она, испугавшись одной мысли об этом. Как Норман и предполагал. — Оставайся. Будь как дома. Веселись. Принести тебе что-нибудь поесть? Я с удовольствием. Печенье? Может, горячую сосиску?

— Нет, спасибо, — сказал Норман. — Я разбился на мотоцикле… Давно. Так и попал в эту паршивую коляску. — Сучка сочувственно закивала. За какую-то минуту он мог бы заставить ее завыть волчицей на луну, если бы у него не было другого, более важного дела. — С тех пор у меня как-то пропал аппетит. — Он застенчиво ухмыльнулся ей. — Но я наслаждаюсь жизнью, ей-богу!

Она рассмеялась.

— Ну и отлично! Удачного тебе дня.

— Тебе того же, только в двойном размере. И тебе удачи, сынок.

— Ладно, — не очень любезно отреагировал малец и глянул на Нормана враждебными глазками. С вишневым сиропом на пухлых щеках, он мог бы быть приветливее. Норман пережил мгновение настоящей паники, его охватило чувство, что мальчишка заглядывает ему внутрь и видит там настоящего Нормана, прячущегося в выбритой башке и утыканной молниями куртке Хампа Питерсона. Он сказал себе, что это обыкновенный синдром преследования, не больше и не меньше. В конце концов, он был сейчас лазутчиком в стане врага, и бояться преследований в таких обстоятельствах — нормальное дело, но тем не менее быстро покатил прочь.

Он думал, что почувствует себя лучше, как только очутится подальше от малыша с его враждебными глазками, но не вышло. Его краткий приступ оптимизма сменился зудящим беспокойством. Приближалось время полуденного ленча, минут через пятнадцать все станут усаживаться за столики, а ее по-прежнему нигде не было видно. Некоторые женщины еще не появились, видимо, катались на аттракционе с горками. Возможно, Роза была среди них, но он полагал, что это маловероятно. Роза была смирной девкой, такие аттракционы ее не привлекали.

Да, ты прав, но… может быть, она изменилась, шепнул голосок внутри. Он начал было говорить что-то еще, но Норман грубо заткнул ему хайло, прежде чем тот успел вымолвить еще хоть слово. Он не желал слушать эту чушь, хотя и понимал: что-то в Розе должно было измениться, а не то она по-прежнему сидела бы дома, гладила его рубашки по средам и ничего бы не случилось. Мысль о том, что Роза изменилась настолько, чтобы выйти из дома с его кредиткой ATM, вновь завладела его мозгом, вошла в него таким грызущим, глодающим хорьком, что он едва это вынес. Память о том, что произошло, давила ему грудь, словно двухпудовая гиря.

«Держи себя в руках, — мысленно приказал он себе. — Вот что ты должен делать. Думай об этом, как о дежурстве, как о работе, которую ты выполнял тысячи раз раньше. Если сможешь думать об этом именно так, все будет отлично. Знаешь что, Норми: забудь, что ты ищешь Розу. Ты ищешь уголовную стерву. Забудь, что это Роза, пока не увидишь ее в натуре».

Он попытался. Помогало то, что все шло примерно так, как он и предполагал: Хампа Питерсона приняли как вполне закономерного участника всей честной компании. Две лесбиянки в майках с подвернутыми рукавами, чтобы выставить напоказ жирные предплечья, быстренько включили его в свои игрища с летающей тарелкой Фрисби, а женщина постарше, с седыми волосами на макушке и отвратительными варикозными венами на ногах принесла ему стаканчик йогурта, поскольку, сказала она, ему, прикованному к этому креслу, наверняка жарко и неудобно. Хамп сердечно поблагодарил ее и сказал, что да, он и впрямь немного запарился. А вот тебе уже ничто не поможет, подумал он, когда седая женщина пошла прочь. Ничего удивительного, что она шьется с этими лесбийскими принцессами — она не смогла бы раздобыть себе мужика, даже если бы вывернулась наизнанку. Впрочем, йогурт оказался вкусным, прохладным, и он выпил его с удовольствием.

Вся штука заключалась в том, чтобы не оставаться слишком долго на одном месте. Он передвигался от зоны пикников к площадке для игры в подковы, где два дурака играли на пару с двумя дурами. Норману казалось, что они могли бы играть так вечно. Он проехал мимо поварского навеса, где первые гамбургеры уже снимались с гриля, а картошка и салат раскладывались по сервировочным тарелкам. В конце концов он покатил к подъездным аллейкам, низко опустив голову и бросая быстрые незаметные взгляды на женщин, направлявшихся к столикам. Некоторые толкали перед собой коляски, другие тащили под мышками грошовые призы. Розы среди них не было.

Казалось, ее не было нигде.

7

Норман был слишком занят поисками Розы, чтобы видеть, как чернокожая женщина, заметившая его раньше, снова обратила на него внимание. Женщина была огромной и немного напоминала Уильяма Перри по прозвищу «Холодильник».

Джерт стояла на игровой площадке, раскачивая маленького мальчика на качелях. Вдруг она застыла и тряхнула головой, словно стараясь прочистить мозги. Она по-прежнему смотрела на калеку в мотоциклетной куртке, хотя теперь могла видеть его лишь со спины. На спинке его инвалидной коляски красовалась наклейка: «Я — мужчина, уважающий женщин».

«Ты еще и мужчина, которого я где-то видела, — подумала Джерт. — Или ты просто похож на какого-то киноактера?»

— Давай, тетя Джерт! — скомандовал Стэнли, мальчонка Мелани Хаггинс. — Толкай! Я ха-ачу взлететь повыше! Ха-ачу сделать петлю!

Джерт толкнула его выше, хотя маленький Стэнли ни в коем случае и близко не должен подобраться к петле — во всяком случае, она сама и его мать все сделают для этого. Тем не менее он зашелся смехом; это вызвало улыбку и у нее. Она подтолкнула его еще чуть выше, выкинув из своих мыслей человека в инвалидной коляске. Из своих мыслей на поверхности.

— Я ха-ачу сделать петлю, тетя Джерт! Пожалуйста! Ну давай, пожа-а-алуйста!

Ну, подумала Джерт, может, одна петля и не повредит.

— Держись крепче, герой, — сказала она. — Поехали!

8

Норман продолжал кататься, хотя знал, что ему встречаются последние из торопящихся к ленчу участников пикника. Он чувствовал, что ему будет невредно и поголодать, пока женщины из «Дочерей и Сестер» и их друзья едят. К тому же его тревога продолжала нарастать, и он боялся, как бы кто-нибудь не заметил, что с ним творится неладное, если он будет торчать неподалеку. Роза должна быть здесь, и он засек бы ее к этому времени, но не засек. Он полагал, что ее здесь нет, и это было непонятно. Ведь она же была мышкой, мышкой-норушкой, и если она не здесь, со своими подружками, шлюшками-поблядушками, то где же еще? Куда она могла пойти, если не сюда?

Он проехал под дугообразным плакатом с надписью «Добро пожаловать на гулянье!» и покатил по широкой асфальтовой дорожке, почти не обращая внимания на то, куда едет. Он обнаружил, что самое привлекательное в инвалидной коляске — это то, что другие люди сами следят за твоей и своей безопасностью.

Парк заполнялся людьми, и он полагал, что это хорошо, но все остальное шло неважно. Голова у него снова трещала, и потоки спешащих людей вселяли в него странное чувство, словно он был чужаком внутри собственной шкуры. Например, почему столько из них смеются? Что, скажите ради Бога, может вызывать у них смех? Разве они не видят, на что похож этот мир? Разве не понимают, что все — все — на грани того, чтобы рухнуть? С отчаянием он понял, что теперь они все для него похожи на лесбиянок и педрил, все без исключения, словно весь мир деградировал и превратился в выгребную яму с однополыми любовниками, женщинами-воровками, мужчинами-лжецами. Никто из них не испытывал ни малейшего уважения к тому клею, на котором держится все общество.

Его головная боль усилилась, и маленькие яркие зигзаги снова замелькали по краям предметов. Разнообразные шумы стали оглушительно громкими, словно какой-то жестокий гномик у него в голове завладел кнопками управления и стал постепенно увеличивать громкость, врубая все больше децибел. Урчание машин, одолевавших первый подъем на аттракционе с горками, звучало как лавина, а вопли седоков, когда машины ныряли в первый спуск, взрывались как шрапнель. Каллиопа[8], выдувающая бесконечные мелодии, электронная трескотня, доносящаяся из видеосалона, вой жуков-картингов, носящихся по гоночному треку, — сумятица этих звуков вгрызалась в его смятенный и встревоженный разум как голодные монстры. Хуже всего было перекрывающее все и буравящее плоть его мозга, как наконечник тупого сверла, завывание механического моряка на палубе «Волшебного корабля». Он почувствовал, что, если еще хоть раз услышит его вопль: «Свистать всех наверх!», — его мозг вспыхнет, как папиросная бумага на включенной электроплите. Или так, или он просто выпрыгнет из этой гребаной коляски и с криком ринется сквозь всю эту сволочь…

Остановись, Норми!

Он закатил коляску в маленькое пустое пространство между будками, в одной из которых торговали жареным картофелем, а в другой развесной пиццей, и там остановился, в стороне от круговорота толпы. Когда звучал внутренний голос, Норман всегда его слушал. Это был голос, сказавший ему девять лет назад, что единственный способ заткнуть глотку Уэнди Ярроу — это убить ее. Тот же голос убедил его отвезти Розу в больницу, когда она сломала ребро.

«Норми, ты спятил, — произнес теперь этот спокойный, ясный голос. — По стандартам залов суда, где ты тысячи раз давал свидетельские показания, ты точно так же „с приветом“, как шоколадная конфетка под этим же названием. Ты отдаешь себе в этом отчет?»

Слабый бриз донес до него с озера: «Свистать всех наверх!»

Норми?

— Ага, — прошептал он и начал массировать ноющие от боли виски кончиками пальцев. — Ага, отдаю.

Отлично! Человек может справиться со своими недугами, если… он способен признать их. Он должен выяснить, где она, а это означает — рискнуть. Но он уже рисковал, просто придя сюда, верно?

— Да, — сказал он. — Да, папаша, я рисковал.

Отлично, здесь мы поставим точку и пойдем дальше. Навостри уши, Норми.

И Норман навострил уши.

9

Джерт еще немного покачала Стэна Хаггинса на качелях. Его вопли, требующие «покрутить петлю еще», становились все более назойливыми. Она не собиралась повторять это: в первый раз он едва не свалился, и на мгновение Джерт показалось, что она сейчас рухнет замертво от инфаркта.

Теперь ее мысли вновь вернулись к тому парню. Лысому.

Видела ли она его когда-то? Знала?

Мог он быть мужем Рози?

Ох, да это же бред. Чистая паранойя.

Может, и так. Почти наверняка. Но мысль продолжала свербить. Рост, похоже, его… Хотя трудно судить, разглядывая парня в инвалидной коляске, не так ли? И мужик вроде мужа Рози, конечно, знал бы это.

Перестань. Ты гоняешься за тенями.

Стэн устал от качелей и спросил Джерт, заберется ли она вместе с ним на детскую лесенку. Она улыбнулась и отрицательно покачала головой.

— Почему нет? — спросил он, надувшись.

— Потому что у твоей старой подружки Джерт комплекция не подходит для детской лесенки. От ее веса она может рухнуть. — Джерт увидела Рэнди Франклин, стоявшую возле пластиковой горки, и вдруг приняла решение. Если она не поохотится чуть-чуть за этим наваждением, оно сведет ее с ума. Она спросила Рэнди, не присмотрит ли та ненадолго за Стэном. Женщина сказала, что да, конечно, и Джерт назвала ее ангелом, каковым Рэнди определенно не являлась, но… небольшое преувеличение в лучшую сторону никому не вредит.

— Куда ты, Джерт? — спросил явно разочарованный Стэн.

— Должна выполнить одно поручение, астронавт. Сходи вон туда и покатайся немножко с горки с Андреа и Полом.

— Эта горка для малышей, — с обидой заявил Стэн, но все же отправился туда.

10

Джерт пошла по дорожке, ведущей от зоны пикников к главной аллее, и, выйдя на нее, направилась к будкам у входа в парк. У «Билетов на весь день» и у «Билетов на полдня» выстроились длинные очереди, и она была почти уверена, что мужчина, с которым хотела поговорить, ничем ей не поможет, — она уже видела его за работой.

Задняя дверь будки «Билетов на весь день» была открыта. Джерт постояла на месте еще секунду, набираясь решимости, а потом зашагала к будке. У нее не было официального статуса в «Дочерях и Сестрах», никогда не было, но она любила Анну, которая помогла ей выпутаться из отношений с мужиком, девять раз отправлявшим ее в пункт срочной медицинской помощи. Это началось, когда Джерт было шестнадцать, а закончилось в до-девятнадцатилетнем возрасте. Сейчас ей стукнуло тридцать семь, и последние пятнадцать она была неформально правой рукой Анны. Учить обиженных новеньких тому, чему научила ее Анна — что они не должны возвращаться к своим агрессивным мужьям, дружкам, отцам и отчимам, — было лишь одной из ее функций. Она преподавала искусство самообороны (не потому, что оно спасало жизнь, а потому, что вырабатывало чувство уверенности в себе). Она помогала Анне устраивать прибыльные мероприятия, вроде сегодняшнего. Работала вместе со слабым и пожилым персоналом Анны, помогая содержать приют в состоянии, напоминающем платное заведение. И когда требовалась работа по охране, она старалась выполнить ее как можно лучше. Именно в этой роли она сейчас двинулась вперед, расстегивая защелку своей сумки, служившей ей походным кабинетом.

— Прошу прощения, сэр, — сказала она, заглядывая в открытую заднюю дверь. — Могу я поговорить с вами минутку?

— «Справочная для посетителей» справа от «Волшебного корабля», — тотчас отреагировал мужчина в будке, не поворачивая головы. — Если у вас проблемы, обратитесь туда.

— Вы меня не поняли. — Джерт сделала глубокий вдох, заставив себя говорить спокойным тоном. — С этой проблемой только вы можете мне помочь.

— С вас двадцать четыре доллара, — объявил продавец билетов молодой парочке, стоявшей с другой стороны окошка, — и вот шесть сдачи. Счастливо провести день… — И в сторону Джерт, по-прежнему не поворачивая головы: — Я очень занят здесь, леди, говорю на тот случай, если вы не заметили. Так что если хотите пожаловаться на организацию игр или что-нибудь в этом роде, прогуляйтесь до «Справочной для посетителей» и…

Вот так. Но Джерт не собиралась выслушивать советы этого парня прогуляться куда бы там ни было, тем более в таком снисходительно-издевательском тоне. Может, мир и впрямь полон дурочек, но она не из них, и она знала кое-что, чего этот самодовольный кретин не знал: Питер Слоуик был укушен более восьмидесяти раз, и не исключено, что человек, который сделал это с ним, находится сейчас здесь, разыскивая свою жену. Она едва втиснулась в тесную будку, схватила продавца за плечики голубой форменной рубашки и развернула к себе. На именной бирке, пришпиленной к нагрудному карману его рубашки, было написано: «Крис». Крис уставился на физиономию Джерт Киншоу, напоминавшую потемневшую луну, ошарашенный тем, что до него дотронулся посетитель. Он раскрыл было рот, но Джерт заговорила до того, как он успел издать хоть один звук.

— Заткнись и слушай. Я думаю, что сегодня ты, возможно, продал дневной билет очень опасному парню. Убийце. Так что не утруждай себя рассказами, какой у тебя был трудный денек, Крис, потому что мне… мать твою… наплевать на это.

Крис пялился на нее выпученными от удивления глазами. Прежде чем к нему вернулся голос и деловой настрой, Джерт вытащила из своей громадной сумки слегка потускневшую, полученную по факсу фотографию и сунула ее ему под нос. «Детектив Норман Дэниэльс, который размотал крупное дело о наркотиках» — гласила подпись под ней.

— Вам нужна администрация парка, — сказал Крис. Голос его звучал одновременно обиженно и испуганно. За его спиной мужчина, стоявший теперь в начале очереди, — на нем была идиотская шляпа, вроде колпака Буратино, и майка с надписью: «Самый классный в мире дед», — резко вскинул видеокамеру и начал снимать, возможно, предвкушая столкновение, благодаря которому его пленку прокрутят по вечерней хронике.

«Если бы я знала, как забавно все это будет, я бы нисколько не колебалась», — подумала Джерт.

— Нет, она мне не нужна, во всяком случае, пока. Мне нужен ты. Пожалуйста. Ты только взгляни как следует и скажи мне…

— Леди, если бы вы знали, скольких людей я вижу за де…

— Я говорю о парне в инвалидной коляске. Приехал рано. До столпотворения, сечешь? Здоровый парень. Лысый. Ты высунулся из будки и заорал что-то ему вслед. Он вернулся. Наверное, забыл взять сдачу. Или что-то в этом роде.

В глазах Криса вспыхнули огоньки.

— Нет, было не так, — сказал он. — Парень думал, что платит верно. Я знаю, что он так считал, потому что он дал десятку и два бакса по одному. Он или забыл цену для инвалидов за весь день, или вообще не заметил вывески.

«Ага, — подумала Джерт. — Как раз та вещь, про которую парень, только притворяющийся калекой, мог забыть, если голова у него занята другим».

Буратино, понявший, что никакой потасовки здесь не будет, опустил камеру.

— Дайте, пожалуйста, один билет для меня и один для моего внука, — попросил он, нагнувшись к переговорному окошечку.

— Успеешь, — отрезал Крис.

Хамства ему было не занимать, но сейчас не время давать уроки хорошего тона. Сейчас требовалась дипломатия. Когда он снова повернул к Джерт свою недовольную и важную физиономию, она опять выставила вперед фотографию и заговорила мягким, уважительным тоном:

— Это тот мужик, в инвалидной коляске? Представь себе его без волос.

— Ох, леди, ну что вы, в самом деле! Он был еще и в темных очках.

— Постарайся. Он опасен. Если есть хоть один шанс, что он здесь, мне придется поговорить с ребятами из администрации.

Черт, ошибка! Она поняла это почти сразу и все равно опоздала на несколько секунд. Огоньки в его глазах вспыхнули и сразу пропали, но ошибиться было невозможно. Если она хотела обратиться к администрации с каким-то вопросом, который его не касался, то не все порядке. Если вопрос касался его, то все не в порядке. Может, у него уже бывали неприятности с администрацией раньше, а может, ему уже разок выговаривали за то, что он такой хам и козел. Как бы там ни было, он решил, что все это дело — лишняя головная боль, которая ему совершенно не нужна.

— Это не тот парень, — сказал он. До этого он легонько потянул к себе фотографию, чтобы рассмотреть получше, а теперь попытался вернуть ее владелице. Джерт выставила руки вперед ладонями над объемистой выпуклостью живота, отказываясь взять ее, во всяком случае пока.

— Пожалуйста, — сказала она. — Если он здесь, то ищет мою подругу, и вовсе не для того, чтобы покатать ее на чертовом колесе.

— Эй! — крикнул кто-то из растущей очереди к окошку будки. — Давайте работайте! Продавайте билеты!

Послышались одобрительные выкрики в поддержку первого крикуна, и самый классный в мире дед снова поднял свою видеокамеру. На этот раз он, казалось, пытался поймать в кадр лишь нового дружка Джерт, Криса. Джерт видела, как Крис глянул на него, как щеки его залились краской. Он резко дернул рукой, пытаясь прикрыть лицо, словно жулик, который выходит из летнего домика с ворованным барахлом. Последний шанс на то, что она сможет выяснить здесь хоть что-то, пропал.

— Это не тот парень! — рявкнул Крис. — Совсем другой! А теперь убери свою жирную задницу отсюда, а не то я вышвырну тебя в парк.

— Кто это говорит? — фыркнула Джерт. — Я могла бы накрыть стол на двенадцать персон на том, что ты таскаешь позади себя, и не уронить ни одной вилки в щель посередине.

— Убирайся! Немедленно!

С пылающими щеками Джерт побрела обратно к зоне пикников. Она чувствовала себя дурой. Как же она могла так проколоться? Она попыталась убедить себя, что всему виной место — слишком шумное, суматошное, слишком много людей снует туда-сюда в поисках развлечений. Нет, дело не в месте. Она была встревожена, вот почему все так случилось. Мысль, что муж Рози мог убить Питера Слоуика, была жуткой, но мысль, что он мог быть сегодня здесь, под личиной паралитика в инвалидной коляске, была в тысячу раз хуже. Ей уже приходилось сталкиваться с безумием, но безумие в сочетании с такой изобретательностью и всепоглощающей целеустремленностью…

Кстати, а где Рози? Не здесь — это все, что Джерт знала наверняка. Пока не здесь, мысленно поправилась она.

— Я прокололась, — пробормотала она вслух, а потом вспомнила, что твердила почти всем женщинам, приходившим в «Д и С»: если знаете что-то и можете воспользоваться этим без чужой помощи, пользуйтесь этим сами.

Ладно, она воспользуется этим. Это означало, что администрация парка отпала, во всяком случае, пока. Вряд ли она сумеет убедить их, а если ей и удалось бы, то это может занять слишком много времени. Однако она видела лысого мужика, катавшегося в инвалидной коляске по зоне пикников и болтавшего с несколькими людьми — в основном с женщинами. Лана Клайн даже приносила ему что-то поесть. Что-то вроде мороженого.

Джерт заторопилась обратно, к зоне пикников. Она стала искать Лану или какую-нибудь другую женщину из тех, что болтали с лысым мужиком, но это было все равно что искать полицейского — ни одного не бывает рядом, когда он вам нужен.

А теперь ей как на грех нужно было в туалет — просто позарез. Ну зачем, черт возьми, она выпила столько холодного чая?

11

Норман медленно катил по центральной дорожке Парка Чудес к зоне пикников. Женщины еще ели, но это продлится недолго, — он видел, как уже пустели чашки с десертом. Ему придется двигаться побыстрее, если он хочет действовать, пока большинство из них находится все еще в одном месте. Однако он не волновался, тревога прошла. Он знал, куда ему идти, чтобы найти женщину, — одну женщину, с которой он сможет поговорить по душам. «Женщины не могут долго оставаться вдали от сортиров, Норми, — как-то говаривал ему его отец. — Они как собачки, которые не могут пройти мимо любого кустика сирени, чтобы не поссать на него».

Норман быстро покатился в своей коляске мимо указателя с надписью: «К туалету».

«Всего одну, — думал он. — Всего одну, без провожатых — одну, которая сможет сказать мне, куда уехала Роза, если ее нет здесь. Если это Сан-Франциско, я отправлюсь за ней туда. Если Токио — полечу туда. И даже если это преисподняя, я все равно отправлюсь следом за ней. Так или иначе, нам все равно придется разобраться в наших отношениях, поговорить по душам».

Он проехал через рощицу украшенных елок и, отпустив колеса, покатил вниз по пологому склону к кирпичному строению без окон, с дверями с каждой стороны: мужчины — направо, женщины — налево. Норман проехал в своей коляске мимо двери с табличкой «Для женщин» и остановился у дальнего конца строения. На его взгляд, здесь была очень хорошая позиция — узкая полоска голой земли, выстроившиеся в ряд пластиковые мусорные баки и забор со столбами. Он слез с кресла и заглянул за угол строения, высовывая голову все дальше и дальше, пока не стала видна дорожка. Он вновь почувствовал себя нормально — спокойным и уравновешенным. Голова у него все еще болела, но боль уменьшилась, осталось только слабое покалывание.

Две женщины вышли из декоративной еловой рощицы — не пойдет. Уязвимым местом в его нынешнем плане было, конечно, то, что женщины часто ходят в туалет парочками. Чем они там, мать их, занимаются на пару?

Те две вошли внутрь. Сквозь ближайшее вентиляционное отверстие Норман слышал, как они смеются и болтают про кого-то по имени Фред: Фред сделал то, Фред сделал это. Фред явно был тем еще парнишкой. Каждый раз, когда та, что трещала без умолку, переводила дух, другая начинала хихикать, издавая столь резкие, корявые звуки, что Норману казалось, будто кто-то катает его мозг по битому стеклу или пекарь обкатывает пончик в сахаре. Однако он не сходил со своего места, откуда мог наблюдать за дорожкой, и стоял не шевелясь; только руки его сжимались и разжимались… Сжимались и разжимались.

Наконец они вышли, по-прежнему болтая про Фреда и все еще хихикая, и пошли по дорожке так близко одна к другой, что их плечи и бедра терлись друг о друга. Норман с трудом подавил желание ринуться за ними и схватить в каждую руку по головке этих шлюх и так ударить их одну о другую, чтобы они раскололись и слиплись, как пара гнилых тыкв.

— Не надо, — прошептал он себе. Пот выступил на всем его недавно обритом черепе и струился по лицу большими прозрачными каплями. — Ох, не надо сейчас, ради Бога, держись. — Он весь дрожал, и головная боль вернулась с полной силой, словно кто-то врезал ему кулаком по темени. Яркие зигзаги заплясали и завертелись в уголках глаз, а из правой ноздри потекло.

Следующая появившаяся в поле его зрения женщина была одна, и Норман узнал ее — седые волосы на макушке, отвратительные варикозные вены на ногах. Та, что приносила ему порцию йогурта.

«Я приготовил порцию для тебя, — подумал он, напрягшись, когда она стала спускаться по бетонной дорожке. — Я приготовил хорошую порцию, и если ты не ответишь мне на все вопросы, то не сомневайся, что сожрешь все, до последней крошки».

Потом кто-то еще вышел из маленькой рощи. Норман видел и ее раньше — жирная разнюхивающая сука в красном сарафане, та, что оглядела его с ног до головы, когда его окликнул парень из будки. Снова он ощутил то сводящее с ума ощущение почти разгаданной загадки, как имя, вертящееся на языке, но ускользающее каждый раз, когда пытаешься ухватить его. Он действительно знал ее? Если б у него не трещала голова…

У нее по-прежнему была в руках громадная сумка, больше похожая на чемодан, и сейчас она рылась в ней. «Что там ищет Толстуха? — подумал Норман. — Парочку салфеток-промокашек? Розовый крем? Может быть…»

И вдруг он вспомнил. Он читал про нее в библиотеке, в газетной статье о «Дочерях и Сестрах». Там еще была ее фотография, где она скрючилась в какой-то идиотской стойке карате, больше смахивающая на трейлер, чем на Брюса Ли. Она была той самой стервой, заявившей репортеру, что мужчины не являются их врагами, но «…если нас бьют, мы даем сдачи». Джерт. Он не помнил фамилии, но звали ее Джерт.

Убирайся отсюда, Джерт, мысленно приказал Норман здоровенной чернокожей бабе в красном сарафане. Его руки были крепко стиснуты, ногти впивались в ладони.

Но она не убралась. Вместо этого она крикнула:

— Лана! Эй, Лана!

Седая женщина обернулась и пошла по направлению к Толстухе, похожей на огромную свинью в одежде. Он следил за тем, как седая женщина по имени Лана повела Толстуху Джерт обратно в рощу. Джерт держала что-то в руках и показывала ей это по дороге, похоже, листок бумаги.

Норман вытер локтем пот, заливавший глаза, и стал поджидать, когда Лана закончит дружескую беседу с Джерт и все же спустится к туалету. С другой стороны рощи, на площадке пикника, уже доедали десерт, и когда с ним будет покончено, пересохший ручеек женщин, спускающихся сюда, чтобы воспользоваться туалетом, превратится в сплошной поток. Если удача не улыбнется ему, и не улыбнется быстро, это место может превратиться в настоящий бардак.

— Давай же, давай, — пробормотал про себя Норман. И словно в ответ кто-то вышел из-за деревьев и начал спускаться вниз по дорожке. Это была не Джерт, не Лана-Порция-Йогурта, а кто-то еще, кого Норман тем не менее тоже узнал, — одна из двух шлюх, которых он видел в саду, когда ходил на разведку к «Дочерям и Сестрам». Та, у которой была двухцветная прическа, как у рок-звезды. Эта сучка даже помахала ему тогда ручкой.

«Нагнала ты тогда на меня страху, — подумал он, — так что я заколебался, не сделать ли обратный ход? Ну давай же, иди к своему папочке».

Норман насторожился и напрягся, словно тигр в засаде, и головная боль полностью прошла. Он стоял неподвижно как статуя, краем глаза выглядывая из-за угла здания, молясь, чтобы Джерт не решила вернуться именно в этот момент и чтобы девчонка с половиной оранжевых и половиной зеленых волос не передумала. Никто не вышел из-за деревьев, и девчонка с идиотской прической продолжала приближаться. «Мисс Панки-Дранки, Рваная Кошелка образца 1994 года, заходи ко мне в гостиную», — сказал паук мухе… Вот она ближе и ближе, и теперь тянется к дверной ручке, но дверь так и не открылась, потому что рука Нормана сомкнулась на тонком запястье Синтии, прежде чем она успела коснуться ручки.

Она уставилась на него с изумлением, глаза ее широко раскрылись.

— Иди сюда, — сказал он, таща ее за собой. — Иди сюда, чтобы я мог поговорить с тобой. Поговорить с тобой по душам.

12

Джерт Киншоу торопливо шла к туалету, почти бежала, когда — чудо из чудес — она увидела ту самую женщину, которую только что разыскивала. Она тут же раскрыла свою объемистую сумку и принялась рыться в ней, ища фотографию.

— Лана! — позвала она. — Эй, Лана!

Лана повернулась и пошла обратно по дорожке.

— Я ищу Кэти Спаркс, — сказала она. — Ты не видела ее?

— Конечно, она забавляется с подковами, — ответила Джерт, большим пальцем указывая себе за спину, в сторону зоны пикников. — Я видела ее там — и двух минут не прошло.

— Отлично! — Лана тут же зашагала туда. Джерт кинула тоскливый взгляд на туалет, а потом догнала ее и пошла рядом. Наверное, ее мочевой пузырь выдержит еще немного. — Я подумала, может, ее охватил приступ страха, и она помчалась сюда, — между тем говорила Лана. — Ты же знаешь, это с ней бывает.

Джерт протянула Лане снимок, высланный по факсу, как раз когда они снова входили в рощу. Лана с любопытством уставилась на него. Она впервые видела изображение Нормана, потому что не жила в «Д и С». Она была работником социальной психиатрической службы и жила в Кресент-Хейтс со своим уравновешенным, доброжелательным мужем и тремя чудесными, без всяких отклонений, ребятишками.

— Кто это? — спросила Лана.

Прежде чем Джерт успела ответить, мимо них в сторону туалета прошла Синтия Смит. Как обычно, даже при сложившихся обстоятельствах, ее дикая прическа вызвала у Джерт ухмылку.

— Привет, Джерт, классный у тебя сарафан, — бросила на ходу Синтия. Это был не комплимент, а просто оборот речи этой девчонки.

— Спасибо. А у тебя чудесные шорты. Но я ручаюсь, если бы ты постаралась как следует, то нашла бы такую пару, из которой щечки вылезали бы еще больше.

— Эй, расскажи еще что-нибудь, — сказала Синтия и пошла своей дорогой с качающейся как маятник маленькой, но бесспорно хорошенькой попкой. Лана проводила ее восхищенным взглядом, а потом снова переключила внимание на фотографию. Изучая ее, она рассеянно гладила свои длинные седые волосы, связанные в конский хвост.

— Ты знаешь его?

Лана покачала головой, но Джерт показалось, что та скорее выражает сомнение, чем говорит нет.

— Представь его себе без волос.

Лана сделала кое-что получше: она прикрыла снимок ладонью сверху от линии лба, потом стала изучать его гораздо внимательнее. Шевелила губами так, словно не просто смотрела, а читала его. Когда она вновь взглянула на Джерт, ее лицо выглядело озадаченным и одновременно тревожным.

— Я приносила порцию йогурта одному парню сегодня, — неуверенно начала она. — На нем были темные очки, но…

— Он был в инвалидной коляске, — подсказала Джерт. Хотя она и понимала, что дело здесь лишь начинается, все равно почувствовала, как огромная ноша свалилась у нее с плеч. Знать — это уже быть предупрежденной. А кто предупрежден, тому известно, что делать.

— Да. Он опасен? Опасен, так ведь? Я пришла сюда с несколькими женщинами, которые за последние несколько лет пережили тяжелые душевные травмы. Они довольно чувствительны. Здесь ожидаются неприятности, Джерт? Я спрашиваю не из-за себя, а из-за них?

Джерт тщательно обдумала это, прежде чем сказать:

— Я думаю, все будет в порядке. Самое страшное уже позади.

13

Норман сорвал с Синтии безрукавку, обнажив ее маленькие, размером с чайные чашки, груди. Одной рукой он зажал ей рот, одновременно притиснув к стене и заставив молчать. Он стал тереться об нее своей ширинкой. Он почувствовал, как она попыталась отодвинуться от него, но, разумеется, никак не могла этого сделать, и это возбудило его еще больше. Но возбудилось лишь его тело. Разум его плавал футах в трех над головой и безмятежно наблюдал, как Норман вцепился зубами в плечо мисс Панки-Дранки. Он впился в нее как вампир и стал всасывать ее кровь, когда та брызнула сквозь кожу. Кровь была горячей и соленой, и когда он спустил себе в трусы, то едва заметил это, точно так же, как и едва замечал ее крики, заглушаемые его ладонью.

14

— Возвращайся обратно и побудь со своими пациентками, пока я не дам тебе знак, что все чисто, — сказала Джерт Лане. — И будь добра, не говори об этом никому. Пока не надо. Твои подруги — психологически ранимые женщины, и они не единственные здесь.

— Я понимаю.

Джерт сжала ей руку.

— Все будет нормально. Я обещаю.

— Ладно, тебе виднее.

— Да, верно, положись на меня. Я знаю, его нетрудно будет разыскать — он все еще раскатывает здесь в своей инвалидной коляске. Если увидишь его, держись от него подальше. Ты поняла? Держись от него подальше!

Лана взглянула на нее с глубокой тревогой.

— Что ты собираешься делать?

— Пойти отлить, пока у меня не лопнул мочевой пузырь. Потом сходить в службу охраны и сказать им, что мужчина в инвалидной коляске пытался выхватить у меня сумочку. А уж тогда мы пойдем дальше, но первый шаг — это найти его и изолировать, убрать к чертовой матери с нашего пикника.

Рози здесь не было, у нее могло быть свидание или еще какая-нибудь встреча. Ничему другому на свете Джерт не была так благодарна за всю свою жизнь, как этому обстоятельству. Его мишенью была Рози, а ее еще нет; и у них есть шанс нейтрализовать его… пока он не причинил никому вреда.

— Хочешь, я подожду тебя, пока ты сходишь в туалет? — с беспокойством спросила Лана.

— Со мной все будет нормально.

Лана, нахмурившись, взглянула на дорожку, ведущую обратно в рощу.

— Все равно, давай я подожду, — сказала она.

Джерт улыбнулась.

— Ладно. Это будет недолго.

Она почти дошла до туалетов, когда в ее сознание ворвался какой-то звук: кто-то тяжело и прерывисто дышал. Нет — даже двое. Кто-то скулил и стонал. Большой рот Джерт скривился в улыбке. Какая-то парочка устроила себе небольшое развлечение, судя по звукам. Надо же, какие нетерпеливые…

— Говори мне, ты, сука!

От этого голоса, настолько тихого, что он походил на глухое рычание пса, улыбка примерзла к губам Джерт.

— Говори, где она, говори сейчас же!

15

Джерт так быстро забежала за угол квадратного кирпичного строения, что едва не наткнулась на брошенную инвалидную коляску и не приземлилась задницей на валявшийся рядом старый чайник. Лысый мужик в мотоциклетной куртке — Норман Дэниэльс — стоял к ней спиной, так крепко держа Синтию за худенькие предплечья, что его большие пальцы почти полностью зарылись в ее вялых мышцах. Его лицо нависало над ней, но Джерт уже разглядела странную вмятину на носу Синтии. Нос у девчонки был сломан.

— Скажи мне, где она, или тебе никогда больше не придется возиться с губной помадой, потому что я откушу твой гребаный целовальник от твоей ё…

Тут Джерт перестала думать и слышать. У нее включился автопилот. Ей хватило двух шагов, чтобы очутиться возле Нормана. Затем она переплела пальцы обеих рук и занесла этот замок над своим правым плечом как можно выше, чтобы собрать всю силу, на какую была способна. За мгновение до того как она обрушила сцепленные кисти на шею Нормана, полный ужаса взгляд Синтии метнулся к ней, и бывший муж Рози заметил это. Он среагировал мгновенно, в этом Джерт была вынуждена отдать ему должное. Молниеносно. Он принял удар ее рук — сильный удар, — но не на основание шеи, куда она целилась. Норман уже начал разворачиваться, и удар пришелся по челюсти. Шансы на мгновенный — ни ойкнуть, ни пикнуть — нокаут не оправдались. Когда он повернул к ней лицо, первой мыслью Джерт было, что он ел клубнику. Норман ухмыльнулся ей, оскалив зубы, с которых еще капала кровь. Эта ухмылка ужаснула Джерт, она поняла, что добилась лишь того, что здесь суждено теперь умереть двум женщинам вместо одной. Это был не человек. Это был монстр в мотоциклетной куртке.

— А-а, эта шлюха Джерти! — воскликнул Норман. — Хочешь пободаться, Джерти? Ты этого хочешь? Побарахтаться? Хочешь укротить меня своими жирными лапками? — Он расхохотался, хлопая себя ладонью по груди, чтобы показать, как его умиляет эта мысль. «Молнии» на его куртке звякнули.

Джерт кинула быстрый взгляд на Синтию, которая оглядывала себя, словно раздумывая, куда могла деваться ее майка.

— Синтия, беги!

Синтия взглянула на нее мутными глазами, сделала два неуверенных шага назад, а потом прислонилась к зданию туалета, будто одна мысль о побеге отняла у нее все силы. Джерт видела, как ссадины вспухают на ее лбу и щеках.

— Джерт-Джерт-Бо-Берт, — промурлыкал Норман, начиная двигаться к ней. — Робин-Бобин-Бараберт, ути-ути-мама-Берт… Джерт! — Он рассмеялся как ребенок и растер локтем кровь Синтии на своем подбородке. Джерт видела капли пота, мерцавшие на его голом черепе, похожие на блестки. — О-о-о-ох, Джерти, — промурлыкал Норман и принялся раскачиваться из стороны в сторону, как кобра, вылезающая из корзинки факира. — О-о-о-ох, Джерти, сейчас я раскатаю тебя, как пончик на сковородке. Я сейчас выверну тебя наизнанку как перчатку. Я…

— Тогда чего же ты не подойдешь и не сделаешь это? — бросила она ему в лицо. — Чего ты меня пужаешь, ты, козел сраный! Хочешь врезать мне, так подойди и врежь!

Норман перестал раскачиваться и вытаращил на нее глаза. Казалось, он был не в состоянии поверить, что эта бочка с потрохами заорала на него. Насмехалась над ним. За его спиной Синтия сделала еще два-три неуверенных шажка, — ее шорты с шуршанием терлись о кирпичную стену туалета, — а потом снова бессильно привалилась к стене.

Джерт подняла руки и выставила их перед собой, повернув ладони одну к другой и разведя их дюймов на двадцать. Пальцы ее были выставлены к Норману. Она втянула голову в плечи, сгорбившись как медведица. Норман оглядел эту защитную стойку, и удивление на его лице растворилось в умилении.

— Что ты хочешь сделать, Джерт? — спросил он. — Думаешь врезать мне пару раз в стиле Брюса Ли? Э, у меня есть для тебя новость, он сдох, когда ему врезали как надо, Джерти. Точно так же, как сдохнешь ты, секунд через пятнадцать, — старая жирная черномазая сука! — Он засмеялся.

Джерт вдруг вспомнила Лану Клайн. Та говорила, что, наверное, ей лучше подождать, пока Джерт сходит в туалет.

— Лана! — изо всех сил заорала она. — Он здесь! Беги за помощью!

Норман снова на мгновение застыл, пораженный, а потом расслабился. На лице вновь появилась улыбка. Он бросил быстрый взгляд через плечо, желая убедиться, что Синтия еще там, а потом снова взглянул на Джерт. Верхняя часть его туловища вновь принялась раскачиваться из стороны в сторону.

— Где моя жена? — спросил он. — Скажи мне и, может быть, я лишь сломаю тебе одну руку. Черт, я могу даже отпустить тебя. Она сперла мою банковскую кредитку. Я хочу получить ее обратно, вот и все.

«Я не могу напасть первой, — подумала Джерт. — Он должен подойти ко мне, иначе у меня нет никакого шанса справиться с ним. Но как же мне заставить его сделать это?»

Она вспомнила о Питере Слоуике — о его разодранном теле, о тех местах, где сконцентрировалась основная масса укусов, и подумала, что, кажется, теперь знает, как это произошло.

— Говорят, ты любитель взять в рот у мужика, говнюк… Только ты придаешь этому выражению другое значение, верно, педрила? Просто пососать его конец тебе было мало, правда? Ну, что скажешь? Идешь ко мне, или ты слишком боишься баб?

На этот раз улыбка не просто сползла с его лица. Когда она назвала его педрилой, улыбка исчезла мгновенно. Джерт показалось, что она, упав, разбилась вдребезги, как льдинка, о стальные носки его ботинок. Раскачивание прекратилось.

— Я убью тебя, сука! — проорал Норман и ринулся вперед.

Джерт повернулась боком, точь-в-точь как делала это, когда Синтия прыгала на нее в тот день, когда Рози принесла свою картину в комнату отдыха на первом этаже приюта «Д и С». Она держала руки опущенными дольше, чем когда учила броскам девчонок, понимая, что даже его слепая ярость была недостаточной гарантией ее успеха — это могучий мужик, и, если она не заманит его как следует, он ее размозжит кувалдой как крысу. Норман потянулся к ней, его рот уже ощерился, а зубы приготовились впиться в ее плоть. Джерт отодвинулась назад, прижалась спиной к кирпичной стене туалета, попросила: «Помоги мне, Господи», — и ухватила Нормана за толстые волосатые запястья.

Не думай, а то все испортишь, сказала она себе, повернулась к нему, вминая свое здоровенное бедро ему в бок, а потом резким броском развернулась влево. Ноги ее раздвинулись, потом сошлись; ее вельветовый сарафан не выдержал и секунды — лопнул и разорвался почти во всю длину с таким треском, какой издает лед на озере в сильный мороз.

Бросок удался великолепно. Ее бедро сыграло роль судейского столика для мяча на теннисном корте, — Норман врезался в него, полетел дальше — выражение ярости на его лице сменилось изумлением и шоком — и ударился головой об инвалидную коляску. Она перевернулась и накрыла его.

— Уууух, — простонала Синтия с того места, где она стояла, привалившись спиной к стене, — ноги ее уже не держали.

Испуганное лицо Ланы Клайн осторожно выглянуло из-за угла здания.

— Что случилось? Что ты мне крича… — Она увидела мужика в крови, пытающегося вылезти из-под перевернутой инвалидной коляски, увидела его горящие злобой глаза и осеклась.

— Беги и зови на помощь! — крикнула ей Джерт. — Ори что есть мочи!

Норман отшвырнул коляску в сторону. Кровь со лба стекала у него лишь тоненькой струйкой, но из носа била как из водопроводного крана.

— За это я убью тебя, — прошептал он.

Джерт не хотела давать ему такого шанса. Как только Лана повернулась и помчалась прочь, вопя во всю силу своих легких, Джерт прыгнула на Нормана Дэниэльса в броске, которому позавидовал бы сам Халк Хоган. У нее было что обрушить на него, — двести восемьдесят фунтов, когда она взвешивалась последний раз, — и попыткам Нормана встать на ноги тут же пришел конец. Его руки подломились, как ножки карточного столика, на который положили двигатель грузовика. Его разбитый нос воткнулся в застывшую грязь между кирпичной стеной и забором, а в пах со страшной силой въехала одна из подставок для ног инвалидной коляски. Он закричал от боли — по крайней мере его физиономия выглядела как лицо отчаянно орущего человека, — но из его глотки исторгся лишь хриплый свистящий звук.

Теперь, сидя на нем в разодранном сарафане и лихорадочно соображая, что же делать дальше, она неожиданно вспомнила второй или третий сеанс в кружке терапии, когда Рози наконец набралась достаточно храбрости, чтобы заговорить. Первое, что она рассказала им, — это про жуткие приступы боли в пояснице. Даже горячие ванны порой не приносили никакого облегчения. И когда она объяснила им почему, многие женщины понимающе закивали. Одной из кивавших была Джерт.

Она распахнула разорвавшуюся юбку еще выше, обнажив огромные голубые трусы.

— Рози говорила, что ты любитель почек, Норман. Она еще говорила, что ты, видимо, из тех застенчивых парней, которые не любят оставлять следов. И тебе нравится, как выглядит женщина, когда ты бьешь по почкам, верно? Чтобы у нее был страдальческий, бледный вид. Вся краска сходит у нее с лица, не так ли? А следов от побоев не остается. Я-то знаю, потому что у меня дружок был из таких же. Страдальческое женское личико лечит что-то больное у тебя внутри, правда? По крайней мере на время снимает боль?

— Ссука… — бессильно прошептал он.

— Да, ты большой любитель воевать со слабыми, точно. Я многое умею угадывать по физиономии, есть у меня такой талант. — Ерзая коленями, она продвигалась вверх по его туловищу и оказалась почти на плечах. — Некоторые парни предпочитают у женщин ноги, другие — задницу, кто-то любит сиськи, но есть такие, совсем спятившие козлы, вроде тебя, Норман, кто обожает почки. Ну, тебе, наверное, известна старая поговорка: «У каждого свой вкус, — сказал кобель, облизывая яйца».

— Слезь… с меня… — прохрипел он.

— Рози здесь нет, Норм, — сказала она, не обращая на него внимания и продвинувшись еще чуть повыше, — но я передам тебе от ее имени маленький подарок. Я, правда, не согласовывала этого вопроса с ней, но, думаю, она одобрит мой вкус.

Она сделала последнее движение вверх на своих коленях, уселась точно над его лицом и пустила струю. — Ох, какое же она испытала облегчение!

Поначалу Норман не понял, что происходит. Потом до него дошло. Он заорал и дернул задницей, пытаясь сбросить ее. Джерт почувствовала, что силы у него еще остались, и снова прижала его к земле всей тяжестью своих ягодиц. Она удивилась, что он оказался способен на эту попытку после того, как брякнулся с такой силой.

— Не рыпайся, а то врежу снова, — сказала она, продолжая опорожнять свой мочевой пузырь. Ему не грозило захлебнуться, но она никогда в жизни не видела такого отвращения и злобы на лице человека. И из-за чего? Всего-навсего немножко теплой соленой водички. Если кого-то за всю историю человечества и стоило обоссать, так это такого бешеного греба…

Норман издал резкий нечленораздельный крик, вскинул обе руки, схватил ее за предплечья и впился в них ногтями. Джерт заорала (в основном от неожиданности, хотя ей было очень больно) и откинулась всем весом назад. Он четко рассчитал ее движение и сразу дернулся вперед, сильнее, чем в прошлый раз, и ухитрился сбросить ее с себя. Она покатилась и врезалась в кирпичную стену слева от нее. Норман, пошатываясь, поднялся на ноги, по его лицу и голому черепу струилась влага, стекая на куртку, а белая майка под курткой прилипла к телу.

— Ты обоссала меня, блядюга, — просипел он и ринулся на нее. Еще мгновение, и…

Джерт успела выставить ногу. Норман споткнулся об нее и снова врезался лицом в инвалидную коляску. Он отполз от нее на четвереньках, повернулся и попытался встать. Ему почти это удалось, но он снова рухнул, тяжело дыша и глядя на Джерт своими блестящими безумными глазами. Совершенно безумными. Но Джерт уже успела встать и бросилась к нему, чтобы уложить его окончательно. Если для этого понадобится перебить ему хребет как гадюке, она перебьет, и сделать это нужно именно сейчас, прежде чем он наберется сил, чтобы снова встать на ноги.

Он сунул руку в один из карманов куртки, и одно мгновение она была уверена, что сейчас он всадит две или три пули ей в живот. «По крайней мере я умру с пустым мочевым пузырем», — подумала она и замерла на месте.

В руках у него оказался не револьвер, но все равно достаточно поганая штука: разрядник. Джерт знала одну сумасшедшую бездомную женщину в центре города, у которой был такой, и она убивала им крыс — таких здоровенных, что они, видимо, считали себя коккер-спаниелями, только по досадной случайности оказавшимися без родословных.

— Хочешь попробовать этого? — спросил Норман, все еще стоя на коленях. Он замахал разрядником перед собой. — Хочешь чуток, а, Джерти? Можешь сразу подойти и получить, потому что хочешь или нет, а все равно полу…

Он чуть отполз, обеспокоенно взглянув на угол здания, из-за которого послышались возбужденные и отчаянные женские крики. Пока еще далеко, но приближались.

Джерт воспользовалась тем, что он на мгновение отвлекся, сделала шаг назад, схватила упавшую коляску за ручки и поставила ее на колеса. Оказавшись защищенной коляской, — ручки для толкания полностью скрылись в ее огромных коричневых кулаках, — она стала двигать ее к нему быстрыми короткими толчками.

— Ага, давай, — сказала она. — Давай, любитель женских почек и чужих мужских яиц. Давай, коровье дерьмо. Шевелись, педрила. Хочешь сцапать меня? Разрядить свою штуковину? Ну, давай. Я думаю, нам хватит времени еще на одно объятие, пока не приедут ребята в белых халатах и не оттащат тебя в желтый дом, куда сажают психованных раздолбаев вроде те…

Он поднялся на ноги, расставил их, готовясь к броску. Снова кинул взгляд в сторону приближающихся голосов… «Какого хера, раз у меня всего одна жизнь, дайте прожить ее блондинкой», — подумала Джерт и изо всех сил толкнула на него коляску. Она точно угодила в него, и Норман снова с воплем рухнул на землю. Джерт ринулась за коляской лишь на мгновение позже, чем надо было, услыхав режущий слух вопль Синтии:

— Осторожнее, Джерт, он все еще держит его!

Раздался слабый, но яростный звук — зэитттт! — и хромированный гвоздь агонизирующей боли распорол ногу Джерт от щиколотки, куда Норман приставил разрядник, до самого бедра. То, что ее кожа была влажной от мочи, вероятно, придало оружию еще больший эффект. Ее ногу охватило нестерпимое пламя боли, которое в долю секунды достигло мозга. Джерт рухнула на землю. Падая, она все-таки ухватила запястье его руки, сжимавшей разрядник, и изо всех сил рванула его на себя. Норман взвыл от боли и выбросил вперед обе ноги в кованых ботинках. Один ботинок промахнулся, но каблук второго угодил ей точно в верхушку диафрагмы, прямо под грудь. Боль вонзилась в нее так резко и с такой силой, что Джерт забыла про свою горящую ногу, но не отпустила разрядник, выворачивая запястье Нормана, пока пальцы его не разжались и разрядник не упал на землю.

Он пополз назад, прочь от нее. Кровь выплескивалась у него изо рта и ручьем текла из носа. Глаза его были широко раскрыты и смотрели, не веря: мысль, что это побоище устроила женщина, никак не доходила до него — не могла дойти. Шатаясь, он поднялся на ноги, оглянулся в сторону приближавшихся голосов — теперь они раздавались совсем рядом — и побежал вдоль дощатого забора, обратно к Парку Чудес. У Джерт не было сил его преследовать. Она полагала, что Норман не успеет уйти далеко, прежде чем привлечет к себе внимание службы охраны Парка: он был похож на монстра из фильма «Пятница, 13-е».

— Джерт…

Синтия плакала и пыталась подползти к Джерт, которая лежала на боку и смотрела, как Норман скрывается из виду. Джерт перевела взгляд на девчонку и увидела, что та избита гораздо сильнее, чем Джерт показалось вначале. Ссадина, похожая на грозовую тучу, вспухала над ее правым глазом, а носу, наверное, никогда уже не суждено стать прежним.

Джерт с трудом встала на колени и поползла к Синтии. Они встретились и обняли друг дружку, чтобы не свалиться. С трудом шевеля своими изуродованными губами, Синтия проговорила:

— Я бы сама его кинула… как ты нас учила… только он схватил меня так неожиданно.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — сказала Джерт и легонько поцеловала ее в висок. — Тебе крепко досталось?

— Не знаю… Кровью не кашляю… уже хорошо. — Синтия пыталась улыбнуться. Это явно причиняло ей боль, но она старалась ее преодолеть. — Ты пописала на него…

— Да. Это было. Все равно я уже не могла терпеть…

— Здорово… — прошептала Синтия и снова заплакала. Джерт обняла ее. В таком положении их и застала первая группа женщин, за которой по пятам следовала пара служащих из службы охраны Парка. Джерт и Синтия стояли на коленях между задней стеной туалета и брошенной, перевернутой инвалидной коляской, каждая положила голову на плечо подруги. Они прижимались друг к дружке, как матросы с потерпевшего крушение корабля.

16

Когда Рози попала в приемную пункта неотложной помощи больницы Ист-Сайда, первым ее впечатлением было, что все обитательницы «Дочерей и Сестер» находятся здесь. Пройдя через приемную к Джерт (почти не заметив толпящихся вокруг мужчин), она увидела, что отсутствуют по меньшей мере трое: Анна, которая могла все еще оставаться на поминках по своему бывшему мужу, Пам, занятая на работе, и Синтия. Именно при мысли о ней Рози охватил страх.

— Джерт! — крикнула она, протискиваясь сквозь толпу мужчин. — Джерт, где Синтия? Она…

— Наверху, — Джерт попыталась ободряюще улыбнуться Рози, но у нее это не получилось. Ее веки распухли, а глаза были красные от слез. — Ей назначили постельный режим, и, наверное, она пробудет здесь какое-то время. Он здорово избил ее, Рози, но она поправится… Ты знаешь, что на тебе мотоциклетный шлем? Это… забавно.

Руки Билла снова оказались на застежке, у нее под подбородком, но Рози даже не почувствовала, как он снял с нее шлем. Она смотрела на Джерт… Консуэлу… Робин. Она ожидала увидеть глаза, говорящие, что она заразная, что это она занесла чуму в их дом. Рози ожидала встретить ненависть.

— Простите меня, — с трудом вымолвила она. — Простите меня за все.

— За что? — с искренним удивлением спросила Робин. — Это же не ты избила Синтию.

Рози неуверенно взглянула на нее, а потом снова на Джерт. Джерт смотрела словно мимо нее, и, проследив за ее взглядом, Рози ощутила приступ отчаяния. Впервые до ее сознания дошел тот факт, что здесь находились не только женщины из «Д и С», но также детективы и полицейские. Двое были в штатском, трое — в форме. Легавые.

Онемевшей рукой она нашарила ладонь Билла и стиснула его пальцы.

— Вам надо поговорить с этой женщиной, — сказала Джерт одному из легавых. — Тот, кто сделал это, — ее муж. Рози, это лейтенант Хейл.

Они все теперь повернулись и уставились — на жену полицейского, которая набралась наглости украсть банковскую кредитку своего мужа, а потом сбежать.

На нее уставились молочные братья Нормана.

— Мэм? — обратился к ней полицейский в штатском по имени Хейл, и какое-то мгновение его голос был так похож на голос Харлея Биссингтона, что она с трудом сдержалась, чтобы не закричать от ужаса.

— Спокойно, Рози, — сжав ее руку в своей, тихо, но твердо сказал Билл. — Я здесь и буду с тобой всегда.

— Мэм, что вы можете нам сообщить по этому поводу? — По крайней мере его голос больше не походил на Харлея. Это был лишь кошмар ее воображения.

Рози выглянула из окна на пологий спуск шоссе, ведущего ко входу в больницу. Она посмотрела на восток — откуда, со стороны озера, через несколько часов придет ночь, — закусила губу и снова взглянула на полицейского. Потом накрыла второй ладонью руку Билла и заговорила странным голосом, в котором не узнала свой собственный.

— Его зовут Норман Дэниэльс, — сказала она лейтенанту Хейлу.

Ты говоришь, как женщина на картине, подумала она. Ты говоришь, как Роза Марена.

— Это мой муж… он полицейский детектив, и он — безумен…

1

У него было ощущение, будто его разум и чувства каким-то образом плавают над его головой, но когда стерва Джерти помочилась на него, все изменилось. Теперь вместо того чтобы ощущать себя воздушным шариком, наполненным гелием, его голова напоминала ему плоский камень, который летел, отражаясь от поверхности озера, запущенный чьей-то сильной рукой. Он уже больше не плавал, а словно подпрыгивал перед тем как утонуть.

Он все еще не мог поверить в то, что эта жирная черномазая сука сделала с ним. Он знал это, да, но знание и вера лежат в разных мирах — тот самый случай. С ним словно произошла какая-то мутация, превратив его в некое новое, пришибленное существо — нечто, беспомощно бредущее по поверхности восприятия. Возникали лишь краткие периоды проблесков мысли, а с ними разрозненные обрывки ощущений.

Он помнил, как, шатаясь, поднимался на ноги в тот последний раз, за сортиром, — все лицо в крови от ссадин и порезов, нос свернут на сторону, тело, мучительно ноющее от неоднократных столкновений с собственной инвалидной коляской, ребра и внутренности, почти раздавленные тремястами фунтов Толстухи Джерти, взгромоздившейся на него, но… Он мог пережить все это — и даже больше. Но вот моча, которой он умылся, — не просто моча, а женская моча — этого унижения он вынести не мог, и его словно кто-то пинал кованым сапогом каждый раз, когда он вспоминал об этом. Мысль о том, что она так поиздевалась над ним, вызывала у него неудержимое желание заорать на весь мир, но это был бы крик смертельно раненного быка.

Поднявшись у забора на трясущиеся ноги, он подумал: достань ее, схвати, ты должен схватить ее и убить за то, что она сделала, — это единственный для тебя способ отомстить и продолжить жить или хотя бы достойно умереть.

Однако его подкорка знала лучше, что делать, и вместо того чтобы кинуться на нее, он побежал прочь.

Наверное, эта стерва Джерти подумала, что его заставили смыться крики приближавшихся людей, но это было не так. Он побежал, потому что у него дико болели ребра и он мог делать лишь короткие неглубокие вдохи, во всяком случае, пока; у него ныл живот, а пах пульсировал той глубокой, отчаянной болью, о которой имеют понятие только мужики.

Но боль была не единственной причиной, заставившей его бежать, — главное то, что эта боль значила. Он боялся, что, если он снова кинется на Джерти, эта стерва при помощи маленькой потаскухи сумеет сделать кое-что покруче, чем просто сыграть вничью. Поэтому он, пошатываясь, побежал вдоль дощатого забора так быстро, как только мог, а голос стервы Джерти преследовал его как несмываемое, неслыханное оскорбление: «…я передам тебе от ее имени маленький подарок… я думаю, что она одобрит мой вкус…»

Потом плоский камень его мозга скользнул по гладкой поверхности реальности, снова отскочил от нее, и когда он пришел в себя, пробел в его сознании — может быть, секунд пятнадцать, а может, и все сорок пять — миновал. Он бежал к Парку Чудес — бездумно, как испуганный лось, — бежал на самом деле прочь от выходов из парка, вместо того чтобы двигаться к ним, бежал по направлению к пирсу и озеру, где засечь и отловить его проще, чем в детских играх в прятки.

А тем временем его разум орал голосом его оскорбленного отца, большого любителя мальчишечьего мяса. «Это была женщина! — вопил Рэй Дэниэльс. — Как ты мог допустить, чтобы тебе начистила рыло какая-то шлюха, Норми?»

Он, морщась, вышвырнул этот голос из своего мозга. Старик достаточно поорал на него, пока был жив, и будь он проклят, если станет выслушивать всякие нотации такого рода теперь, когда старик мертв. Он разберется и с Джерти, и с Розой, он мог бы разобраться с ними со всеми, но, чтобы сделать это, сейчас ему нужно убраться отсюда… Причем до того, как каждый легавый из службы охраны этого пристанища шлюх примется разыскивать лысого парня с окровавленной мордой. И так уже на него глазеет слишком много народу. А как же иначе? От него воняет мочой, и он выглядит так, словно побывал в когтях у рыси.

Он свернул на аллею, пролегавшую между видеосалоном и аттракционом «Приключений в южных морях», без всякого плана на уме, желая лишь убраться подальше от зевак на дорожке, и вот тут-то он вытащил счастливый лотерейный билет.

Боковая дверь салона распахнулась, и оттуда вышел какой-то человечишка. Он был ростом с ребенка и одет как ребенок — джинсы, кроссовки, майка с Мак-Дермоттом («Я люблю девушку под названием дождь» — гласила надпись на ней, какую бы мутотень это ни означало). Но самое интересное, на лице у него была резиновая маска. Маска быка Фердинанда. Морда быка Фердинанда расплывалась в широкой идиотской улыбке. Рога его украшали гирлянды цветов. Ни секунды не колеблясь, Норман протянул руку и сдернул маску с головы человечишки. Вместе с ней он выдернул еще и немалый клок волос, но какая, блин, разница!

— Эй! — заорал мальчишка. Без маски ему на вид было лет одиннадцать. Тем не менее ярость в его голосе звучала сильнее, чем испуг. — Отдай, это моя! Чего это ты вздума…

Норман снова вытянул руку, стиснул ею физиономию парнишки и с силой толкнул его назад. Стенка аттракциона «Приключения в южных морях» была из брезента, и мальчишка, взбрыкнув дорогими кроссовками, врезался в нее мордой.

— Кому-нибудь скажешь — вернусь и убью, — сказал Норман, обращаясь к все еще дергающемуся брезенту, а потом быстро зашагал по дорожке, натягивая маску быка себе на голову. Она воняла резиной и потными волосами прежнего владельца, но ни тот, ни другой запах не волновали сейчас Нормана. Мучала мысль о том, что скоро маска провоняет еще и мочой Джерти.

Тут в его мозгу снова возник пробел, и на какое-то время Норман как бы растворился в озоновом слое. Когда он очнулся на этот раз, то уже рысцой вбегал на парковочную стоянку в конце Пресс-стрит, держась одной рукой за правую сторону груди, где каждый вздох теперь отдавался жуткой болью. Маска внутри, как он и опасался, уже провоняла мочой, и Норман сдернул ее, жадно глотая прохладный воздух. Он взглянул на маску и вздрогнул — что-то в этой плоской, ухмыляющейся морде вселило в него дрожь. Бык с кольцом в носу и гирляндами цветочков на рогах. Бык, ощерившийся улыбкой существа, у которого что-то уперли… Но настолько тупого, что оно даже не знает, что именно. Первым его побуждением было зашвырнуть эту чертову штуковину куда подальше, но он удержался. На стоянке был служащий, которого стоило принять во внимание, и хотя он наверняка запомнит мужика, выехавшего отсюда в маске быка Фердинанда, он может сразу и не связать этого парня с тем человеком, о котором очень скоро будут расспрашивать полицейские. Если маска поможет ему выиграть хоть немного времени, ее стоит попридержать.

Он уселся за руль «темпо», швырнул маску на сиденье, нагнулся и включил зажигание. Когда он наклонился, запах мочи, исходящий от майки, стал таким резким, что глаза его начали слезиться. Рози говорила, что ты любитель почек, услыхал он голос стервы Джерти, зазвеневший в его голове. Он очень боялся, что теперь она всегда будет внутри его башки — словно эта коричневая грязная тварь каким-то образом изнасиловала его и оставила нашпигованным семенем какого-то чудовища.

Ты — один из тех застенчивых парней, которые не любят оставлять следов.

«Стоп, — подумал он. — Прекрати, не думай об этом».

Я передам тебе от ее имени маленький подарок…

…И потом это плеснуло ему в лицо. Вонючее и горячее.

— Нет! — на этот раз он громко выкрикнул это слово и обрушил кулак на приборную доску. — Нет, этого не было! Или не было меня!

Он взмахнул кулаком, впечатав его в зеркало заднего обзора и сбив его со своего стерженька. Оно ударилось о ветровое стекло и отскочило на пол. Он ударил в само стекло, поранив себе руку, и его кольцо Полицейской академии оставило паутинку трещинок. Он уже был готов молотить кулаками по рулевому колесу, когда в конце концов сумел взять себя в руки. Задрав голову, он увидел парковочный билетик, торчавший из-под солнечного щитка. Он сфокусировал взгляд на нем, стараясь полностью обрести контроль над собой.

Почувствовав, что это в какой-то степени удалось, Норман полез в карман, достал пачку денег и вытащил из-под скрепки пятерку. Потом, сделав над собой усилие, чтобы вытерпеть запах мочи (только вытерпеть, потому что избавиться от него пока было невозможно), он натянул на голову маску Фердинанда и медленно подъехал к будке. Он высунулся из окошка и взглянул на смотрителя стоянки сквозь прорези для глаз. Норман увидел, как смотритель нетвердой рукой ухватился за край двери будки, когда наклонялся, чтобы взять банкноту, и тут же сделал потрясающее и приятное открытие: парень был пьян.

— Viva ze bool! — сказал служащий парковочной стоянки и рассмеялся.

— Viva, — сказал высунувшийся из окошка «форда-темпо» бык. — El toro corrido[10].

— С тебя два с полти…

— Оставь сдачу себе, — сказал Норман и выехал со стоянки.

Он проехал полквартала, а потом остановился, почувствовав, что если сейчас же не стащит с головы эту гребаную маску, то наблюет в нее, чем еще больше усугубит свое положение. Он вцепился в нее дрожащими пальцами человека, которому в физиономию впились пиявки, а потом реальность опять на какое-то время исчезла и в сознании возник еще один пробел.

Когда он пришел в себя на этот раз, то сидел голый по пояс за рулем, перед красным светом светофора. На противоположном углу улицы, над входом в банк, часы высвечивали время — 2:07. Он огляделся и увидел свою майку, валявшуюся на полу машины рядом с зеркальцем и маской. Бык Ферди, выглядевший побитым и как-то странно вылезшим из перспективы, пялился на него пустыми прорезями глаз, сквозь которые Норману был виден коврик под пассажирским сиденьем. Идиотски-радостная улыбочка быка сморщилась в какую-то ухмылку всезнайки. Но это ничего. По крайней мере чертова штуковина больше не стискивала ему голову. Он включил радио — это было не так-то просто, с выломанной кнопкой, но ему удалось включить, да. Оно по-прежнему было настроено на станцию «Ретро», и Томми Джеймс вместе с «Шонделлс» пели «Хенки-Пенки». Норман тут же принялся подпевать.

В соседнем ряду мужчина, похожий на бухгалтера, сидевший за рулем «кэмри», поглядывал на Нормана с осторожным любопытством. Поначалу Норман не мог понять, что так заинтересовало этого парня, а потом вспомнил, что лицо у него все в крови — уже засохшей, судя по ощущениям. И конечно, он был без майки. Ему придется что-то предпринять в этом плане, и быстро. А пока…

Он нагнулся, поднял маску, просунул в нее руку и сжал кончиками пальцев резиновые губы. Потом поднес ее к окну, двигая ртом маски в такт песенки, словно заставляя Фердинанда подпевать Томми Джеймсу и группе «Шонделлс». При этом он еще вертел запястьем туда-сюда, так что казалось, Фердинанд еще и приплясывает под музыку. Человек, похожий на бухгалтера, быстро отвернулся и стал смотреть прямо перед собой. Потом, посидев так секунду, перегнулся через пассажирское сиденье и задвинул защелку на дверце машины.

Норман ухмыльнулся.

Он швырнул маску обратно на пол и вытер руку, которой держал ее, о голую грудь. Он представлял, как дико выглядит, но черта с два наденет снова эту обоссанную майку. Мотоциклетная куртка валялась на сиденье рядом с ним, и она-то по крайней мере хоть была сухой изнутри. Норман надел ее и застегнул «молнию» до подбородка. Тем временем вспыхнул зеленый свет, и «кэмри», стоявший рядом с ним, пулей рванул через перекресток. Норман тоже тронулся, но более мягко, подпевая радио: «Я увидел, как она шла по дорожке… В первый раз тогда увидал эту крошку я… Эй, девчонка, ну зачем тебе идти одной… Эй, красотка, может, проводить тебя домой?» Это навеяло на него воспоминания о школе. Тогда жизнь была отличной. Никакой вероломной стервы Розы, чтобы все испоганить и вызвать все эти неприятности.

«Где ты, Роза, подружка моя? — подумал он. — Почему тебя не было на этом пикнике среди твоих шлюх? Где ты, мать твою?»

— Она на собственном пикнике, — промычал ze bool, и было что-то одновременно чужеродное и авторитетное в этом голосе — словно он говорил, не предполагая, а изрекал как оракул.

Норман притормозил у тротуара, не обращая внимания на знак «Не парковаться, погрузочная площадка», и снова схватил валявшуюся на полу маску. Опять просунул в нее руку, только на этот раз повернул ее мордой к себе. Сквозь пустые глазницы ему были видны собственные пальцы, но все равно глазницы, казалось, уставились прямо на него.

— Что ты хочешь этим сказать? Что значит — на собственном пикнике? — хрипло спросил он.

Его пальцы задвигались, приводя в движение рот быка. Он не чувствовал их, но видел. Он полагал, что услышанный голос был его собственным, но он не звучал как его голос и вроде бы исходил не из его горла. Казалось, он исходит из щели между этими ухмыляющимися резиновыми губами.

— Ей нравится, как он целует ее, — сказал Фердинанд. — Разве не понятно? Еще ей нравится, как он трогает ее. Она хотела, чтобы он сделал с ней хенки-пенки, прежде чем им надо будет возвращаться. — Казалось, бык вздохнул, и его резиновая голова раскачивалась из стороны в сторону на запястье Нормана в каком-то странном жесте смирения. — Но ведь это нравится всем женщинам, не так ли? Хенки-пенки. Игры такие между мужчиной и женщиной.

— Кто? — заорал Норман на маску. Пульсирующие вены набухли у него на висках. — Кто ее целует? Кто ее лапает? И где они? Говори же!

Но маска молчала. Как будто она вообще ничего не говорила.

Что ты собираешься делать, Норми? Этот голос был ему знаком. Голос отца. Гвоздь в ботинке, но не страшный. Тот, другой голос был страшнее. Даже если он исторгался из его собственной глотки, он был страшен.

— Найти ее, — прошептал он. — Я собираюсь найти ее, а потом я научу ее, как делать хенки-пенки. В моем варианте.

Да, но как? Как он собирался найти ее?

Первое, что ему пришло в голову, был их клуб на Дархэм-авеню. Он не сомневался, что там должен быть где-то зарегистрирован адрес Розы. Но все равно это паршивая идея. Это местечко — современная крепость. Чтобы войти туда, понадобится кодовая карточка — наверное, похожая на украденную у него кредитку, — и скорее всего еще набор цифр, код, отключающий сигнализацию.

И как насчет людей, которые там окажутся? Ну, разумеется, он может устроить пальбу, если до этого дойдет. Кого-то из них убьет и запугает остальных. Его служебный револьвер спокойненько лежит себе в номере отеля — одно из преимуществ путешествий на автобусах, — но только кретины обычно пытаются решить все проблемы револьверами. Может быть, адрес находится в компьютере? Скорее всего, так оно и есть, в наши дни буквально все пользуются этими электронными ящиками. Он наверняка еще не кончит возиться с ним, пытаясь заставить одну из женщин назвать ему пароль и файл, как нагрянет полиция и изрешетит ему задницу.

Потом кое-что пришло ему в голову — еще один голос. Этот голос выплыл из его памяти, как силуэт в табачном дыму: «…Жаль пропускать концерт, но, если я хочу ту машину, мне нельзя отказываться от…»

Чей это был голос и от чего отказывался его обладатель?

Мгновение спустя пришел ответ на первый вопрос. Это был голос Блондинки. Блондинки с большими глазами и маленькой хорошенькой попкой. Блондинки, которую звали Пам Как-Ее-Там. Пам работала в «Уайтс-тоупе». Пам вполне могла знать его беглянку Розу, и Пам от чего-то не могла отказаться. Что же это могло быть? Когда наденешь старую браконьерскую шляпу, запустишь в работу свой дивный мозг сыщика и задумаешься над этим как следует, ответить будет не так уж трудно, не правда ли? Если ты так хочешь какую-то тачку, то единственное, от чего тебе нельзя отказываться ради концерта, — это несколько часов сверхурочной работы. А поскольку концерт, который она пропускала, должен быть сегодня вечером, есть неплохие шансы, что как раз сейчас она в отеле. А даже, допустим, что нет, то скоро будет. И если она знает, то скажет. Панк-рокерская сучонка не сказала, но только оттого, что у него не хватило времени обсудить с ней все подробности. Однако на этот раз у него будет столько времени, сколько ему понадобится.

Об этом он позаботится.

2

Напарник лейтенанта Хейла, Джон Густафсон, повез Рози и Джерт Киншоу в полицейский участок 3-го района, в Лейкшор. Билл на своем «харлее» ехал за ними. Рози все время оборачивалась, чтобы убедиться, что он позади них. Джерт заметила это, но промолчала.

Хейл представил Густафсона как свою «лучшую половину». В действительности Хейл был из тех, кого Норман называл главными псами в упряжке, и Рози поняла это с первого мгновения, как только увидела обоих мужчин рядом. Это проявлялось и в том, как Густафсон смотрел на Хейла, как наблюдал за ним, когда тот забирался в тесный «капрайс» без полицейских мигалок. Все это Рози уже тысячи раз приходилось видеть раньше в собственном доме.

Они миновали часы над входом в банк — те самые, мимо которых не так давно проезжал Норман, — и Рози нагнула голову, чтобы посмотреть, который час. 4 часа 9 минут. День вытянулся как теплая, тающая на солнце конфета.

Она обернулась в страхе, что Билл исчез. Однако он не исчез. Он стрельнул в нее улыбкой, поднял руку и коротко махнул ей. Она помахала в ответ.

— Какой приятный парень, — сказала Джерт.

— Да, — подтвердила Рози, но она не хотела говорить о Билле при этих двух легавых на переднем сиденье, наверняка прислушивавшихся к каждому их слову. — Тебе надо было остаться в больнице, чтобы они как следует осмотрели тебя. Он мог здорово поранить тебя этим разрядником.

— Черт, да мне это было полезно, — ухмыльнувшись, сказала Джерт. На ней был огромный бело-голубой полосатый больничный халат, накинутый на порванный сарафан. — В первый раз с тех пор как я потеряла невинность в Молодежном баптистском лагере, еще в 1974 году, я от этого чертова разрядника почувствовала, что по-настоящему проснулась.

Рози попыталась улыбнуться, но сумела выдавить лишь слабую тень улыбки.

— Наверное, это и значит — Праздник начала лета, м-мм?

— Что ты имеешь в виду? — озадаченно спросила Джерт.

Рози поглядела вниз, на свои ладони и не очень удивилась тому, что они сжаты в кулаки.

— Нормана, вот что я имею в виду. Этот подлюга на пикнике. Большой гребаный мерзавец. — Она услыхала, как это слово, этот «гребаный», слетело с ее губ, и с трудом поверила, что произнесла его, да еще на заднем сиденье полицейского автомобиля, при двух легавых, сидевших спереди. Она удивилась еще больше, когда ее левый кулак метнулся в сторону и ударил по панели дверцы, как раз над рычагом подъема стекла.

Густафсон чуть вздрогнул за рулем. Хейл обернулся с бесстрастным лицом, а потом снова уставился прямо перед собой. Кажется, он что-то пробормотал своему напарнику. А может, Рози просто показалось — это мало заботило ее.

Джерт взяла ее за ноющую руку и попыталась разжать кулак, разглаживая его, как массажистка гладит сведенную судорогой мышцу.

— Все в порядке, Рози, — тихо проговорила она своим урчащим, как большой автофургон на нейтралке, голосом.

— Нет, неправда! — крикнула Рози. — Это неправда, и не говори так! — Теперь на глазах у нее выступили слезы, но ей было наплевать и на это. В первый раз за всю свою сознательную жизнь она плакала от ярости, а не от страха или стыда. — Почему он не убирается прочь? Почему он не оставляет меня в покое? Избивает Синтию, портит пикник… этот подонок! — Она попыталась снова ударить кулаком по дверце, но Джерт крепко держала ее руку. — Ублюдок, подонок Норман!

Джерт кивнула.

— Ага.

— Он все равно как… родимое пятно! Чем больше трешь и пытаешься избавиться от него, тем чернее оно становится! Психованный мерзавец Норман! Ненавижу! Я его ненавижу!

Она умолкла, тяжело дыша. Лицо у нее ныло, щеки были мокрыми от слез, но… все же чувствовала она себя не так уж плохо.

Билл! Где Билл?

Она обернулась, уверенная, что на этот раз он потерялся, но он оставался все там же и снова махнул ей рукой. Она помахала в ответ, а потом, немного успокоившись, стала смотреть вперед.

— Злись сколько влезет, Рози. У тебя есть все основания беситься, но…

— Ох, я вне себя от ярости.

— …но знаешь, он ведь не испортил день.

Рози растерянно заморгала.

— Что? Но как же они могут просто взять и продолжить? После…

— А как ты могла продолжать после всех его побоев?

Рози покачала головой, не соглашаясь.

— Отчасти дело в выдержке, — сказала Джерт. — Отчасти, наверное, в добром упрямстве. Но главное, Рози, — это показать всему свету свое веселое лицо. Показать, что нас нельзя запугать. Ты думаешь, в первый раз случается нечто подобное? Ах, если бы. Норман — худший, но далеко не первый. И все что надо делать, когда на пикнике появляется какой-то ублюдок и устраивает тарарам, — это убрать его, а потом продолжать. Как ни в чем не бывало. Что они сейчас и делают, и не только потому, кстати, что мы подписали контракт на концерт с «Индиго Герлс». Мы продолжаем, потому что должны убедить других и самих себя, что нас нельзя так просто выбить из колеи. Ну, кому-то придется уйти — Лана Клайн и ее пациентки, я думаю, уже сделали свое дело, — но остальные с круга не сойдут. Консуэла и Робин отправились обратно на Эттинджерс, как только мы вышли из больницы.

— Хорошо держитесь, девчонки, — сказал с переднего сиденья лейтенант Хейл.

— Как вы могли дать ему уйти? — тоном обвинителя спросила его Рози. — Господи, да вы вообще-то знаете, как он ухитрился сделать это?

— Ну, строго говоря, мы не давали ему уйти, — смиренно заметил Хейл. — Не сработала служба охраны парка. К тому моменту как там появились первые городские полицейские, ваш благоверный давно убрался.

— Мы полагаем, он взял маску у какого-то малыша, — вставил Густафсон. — Такую, что надевается на всю башку. Напялил ее на себя и исчез. Ему повезло, это я вам точно говорю.

— Ему всегда везло, — с горечью произнесла Рози.

Они уже заворачивали на полицейскую стоянку, и Билл по-прежнему не отставал от них. Она повернулась к Джерт и сказала:

— Теперь можешь отпустить мою руку.

Джерт отпустила, и Рози тут же опять ударила кулаком в дверцу. Боль на этот раз была сильнее, но она обрадовалась этой боли.

— Почему он не оставит меня в покое? — спросила она, ни к кому конкретно не обращаясь. И тем не менее получила ответ. Из самой глубины ее мозга ей ответил сладковато-хриплый голос.

«Ты разведешься с ним, — сказал этот голос. — Ты разведешься с ним, Рози Настоящая».

Она взглянула на свои руки и увидела, что они сплошь покрыты гусиной кожей.

3

Его рассудок снова взлетел ввысь, в поднебесье, как пела когда-то эта лиса Мэрилин Мак-Ку, и когда он пришел в себя, то уже заезжал на другую парковочную стоянку. Он точно не знал, где находится, но полагал, что это, наверное, подземный гараж за полквартала от «Уайтстоуна», где он прятал «темпо» раньше. Нагнувшись, чтобы разъединить проводки зажигания, он бросил взгляд на стрелку, показывающую уровень горючего, и увидел кое-что интересное: стрелка доходила до отметки «F». Во время последнего провала сознания он где-то останавливался и заправлялся. Зачем он это сделал?

Затем, что на самом деле ему был нужен не бензин, ответил он себе.

Он снова нагнулся, желая взглянуть на себя в зеркало, а потом вспомнил, что оно валяется на полу. Он поднял его и внимательно рассмотрел свое отражение. Лицо его было в ссадинах и ушибах, в некоторых местах распухло. Ни у кого не могло возникнуть сомнений, что он побывал в драке, но вся кровь исчезла. Он стер ее в туалете на какой-то бензоколонке, поставив автоматический насос на медленное наполнение бака «темпо». Итак, его вид вполне годился для улицы — пока он не пережмет удачу в свою сторону, — и это было неплохо.

Разъединив провода зажигания, он прикинул, который час. Трудно сказать — часов он не носил, в говенном драндулете «темпо» их не было, а в данный момент он был, кроме того, под землей. Важно ли это? Черт его знает…

— Нет, — мягко произнес знакомый голос. — Не важно. Время не играет роли.

Он посмотрел вниз и увидел маску быка, уставившуюся на него с напольного коврика у пассажирского сиденья: пустые глазницы, идиотская ухмылка, украшенные цветочками рога. Тем не менее ему захотелось взять маску с собой. Это была глупость, ему были ненавистны гирлянды на рогах, а эту тупую улыбочку готового к кастрации быка он ненавидел еще сильнее, но… может, маска приносит удачу. На самом деле она, конечно, не разговаривает, все это было просто игрой его воображения, но без маски ему бы наверняка не улизнуть с Эттинджерс. Это уж точно.

Ладно, подумал он, viva ze bool, и нагнулся за ней.

Потом, казалось, без всякого перерыва, он подался вперед и сомкнул свои руки на талии Блондинки, сжав ее так крепко, что у нее не хватило воздуху, чтобы крикнуть. Она только что вышла из двери с табличкой «Кладовая», толкая перед собой тележку, и он подумал, что, должно быть, прождал ее здесь порядочно, но это не имело значения, поскольку они уже шли прямиком обратно в «Кладовую» — девчонка Пам и ее новый дружок, Норман, viva ze bool.

По дороге она лягалась, и несколько ударов пришлось ему по голеням, но на ней были мягкие кроссовки, поэтому он почти не почувствовал ударов. Он убрал одну руку с ее талии, захлопнул за собой дверь и запер ее на засов. Быстрым взглядом Норман окинул помещение, чтобы убедиться, что они одни. Вряд ли кто-то мог быть здесь на исходе дня в субботу, в разгар уик-энда. Так и оказалось. Комната была длинной и узкой, в дальнем конце стоял ряд шкафчиков. Тут был чудесный запах — аромат чистого, выглаженного белья, заставивший Нормана вспомнить дни стирки у них дома, когда он был мальчишкой, и вздрогнуть от недавно пережитого унижения от этой стервы Джерт.

На соломенных тюфяках лежали большие пачки аккуратно сложенных простыней, а на полках — корзины из прачечной, набитые пушистыми полотенцами и наволочками. Вдоль одной из стен лежали мягкие стопки покрывал. Норман толкнул Пам на них, без всякого интереса наблюдая, как ее форменная юбка высоко задралась, обнажив бедра. Его сексуальный движок взял отпуск, скорее, даже ушел на время в отставку, и, может, это было к лучшему. Водопроводный шланг, болтавшийся у него между ног, на протяжении многих лет навлекал на него кучу неприятностей. Да уж, поистине чертовская штучка — одна из тех, которые наводят на мысль, что у Бога и Эндрю Дайса Клея гораздо больше общего, чем хотелось бы верить. Первые десять лет ты ее не замечаешь, а следующие пятьдесят — или даже шестьдесят — она таскает тебя за собой, как какой-нибудь бродячий сумчатый дьявол.

— Не ори, — сказал он спокойно. — Не ори, Памми. Будешь орать — убью. — Это была пустая угроза, пока во всяком случае, но она об этом знать не могла.

Пам сделала глубокий вдох. С ужасом уставившись на Нормана, она беззвучно выдохнула воздух. Норман слегка расслабился.

— Пожалуйста, не делайте мне больно, — сказала она, и, о Господи, до чего же это было оригинально, разумеется, он никогда раньше не слыхал ничего подобного.

— Я не хочу делать тебе больно, — дружелюбно произнес он. — Совсем не хочу. — Что-то болталось у него в заднем кармане. Он потянулся туда и нащупал резину. Маска. Это его не удивило. — Все, что ты должна сделать, — это сказать мне то, что я хочу знать, Пам. Потом ты пойдешь своей счастливой дорожкой, а я — своей.

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

Он пожал плечами — привычный жест из комнаты допросов, говоривший, что он много чего знает, что это — его профессия.

Она сидела на стопке сваленных темно-красных покрывал, точно таких же, как то, что лежало на его кровати в номере на девятом этаже, натягивая юбку на колени. Глаза у нее были поистине удивительного голубого оттенка. На нижнюю ресничку левого глаза выкатилась слезинка, повисла там, задрожала, а потом покатилась по щеке, оставляя след расплывшейся туши.

— Вы хотите изнасиловать меня? — спросила она, глядя на него своими удивительными детски-голубыми, огромными глазами. Норман удивился. «Зачем нужно завлекать мужика какими-то прелестями, если у тебя такие глаза, верно, Памми?» — прикинул он, но не увидел в них того выражения, которое хотел увидеть. Такой взгляд, какой порой видишь в комнате допросов, когда парень, которого ты хлестал вопросами весь день напролет и полночи, наконец готов расколоться. Смиренный молящий взгляд — взгляд, в котором читаешь: я скажу тебе все, все что угодно, только дай немножко передохнуть. Такого выражения во взгляде Пам он не видел.

Пока.

— Пам…

— Пожалуйста, не насилуйте меня, пожалуйста, не надо, но если будете, если вам нужно это, пожалуйста, наденьте презерватив, я так боюсь СПИДа.

Он вытаращил на нее глаза, а потом расхохотался. Ему было больно смеяться — болел живот, диафрагма болела еще сильнее, и больше всего болело лицо, но какое-то время он просто не мог остановиться. Он говорил себе, что должен прекратить, что какой-нибудь служащий отеля, возможно, даже легавый из службы охраны, может случайно проходить мимо, услышать смех и поинтересоваться, что бы это могло значить, но даже это не помогло; приступ должен был пройти сам собой.

Блондинка поначалу смотрела на него с изумлением, а потом сама робко улыбнулась. С надеждой.

Норману наконец удалось взять себя в руки, хотя из глаз его еще ручьем текли слезы.

— Я не собираюсь насиловать тебя, Пам, — наконец сказал он, когда обрел способность хоть что-то произнести, не превращая происходящее в фарс.

— Откуда вы знаете мое имя? — снова спросила она. На этот раз ее голос прозвучал тверже.

Он выставил вперед маску, просунул в нее руку и стал играть ею, как уже делал перед козлом-бухгалтером в «кэмри».

— Пам-Пам-Бо-Бам, бык-бык-тугогуб, тугогубенький бычок, иди-к-маме-под-бочок, — заставил он пропеть маску, вертя ею из стороны в сторону, как Шэри Льюис своим гребаным Жареным Ягненком. Только это был не ягненок, а бык, дебильный бык-педрила с цветочками на рогах. Уму непостижимо, почему его притягивает эта гребаная штуковина, но она ему нравится.

— Ты мне тоже нравишься, — сказал бык-педрила Ферд, глядя на Нормана своими пустыми глазницами. Потом он снова повернулся к Пам и с помощью Нормана, шевелившего его губами, спросил:

— А тебя это очень колышет?

— Н-н-нет, — сказала она, и хотя выражения, которое ему хотелось видеть, по-прежнему не было в ее взгляде — пока не было, — но уже ощущался прогресс. Она дико боялась его — боялась их — это уж точно.

Норман присел на корточки, свесив руки между ляжками, — резиновые рога Фердинанда теперь смотрели в пол, — и участливо поглядел на нее.

— Ручаюсь, тебе бы очень хотелось, чтобы я убрался из этой комнаты и из твоей жизни, не так ли, Памми?

Она закивала так энергично, что волосы заметались по плечам.

— Ага, так я и думал, и меня это вполне устраивает. Ты скажешь мне одну вещь, и я исчезну как прохладный ветерок. К тому же это очень просто. — Он подался вперед, к ней, рога Ферда волочились по полу за ним. — Все, что я хочу знать, это — где Роза. Роза Дэниэльс. Где она живет?

— О Господи! — Вся краска, остававшаяся на лице Памми — два красных пятнышка высоко на скулах, — теперь схлынула, и глаза ее расширились так, что казалось, вот-вот выскочат из орбит. — О Боже мой, вы — это он. Вы — Норман.

Это удивило и разозлило его — ему полагалось знать ее имя, это в порядке вещей, но ей не полагалось знать его — и повлекло за собой все, что произошло дальше. Она вскочила со стопки покрывал и ринулась прочь. Пока он все еще осознавал, что из этого следует, ей почти удалось убежать. Он прыгнул за ней, вытянув вперед правую руку — ту, на которой все еще болталась маска быка. Откуда-то издалека до него доносился его собственный голос, говоривший, что ей никуда не деться, что он хочет поговорить с ней и намерен поговорить по душам.

Он схватил ее за горло. Она издала сдавленный стон, пытаясь закричать что есть мочи, и с неожиданной силой рванулась вперед. Тем не менее он сумел бы удержать ее, если бы не маска. Та соскользнула с его потной руки, и Пам вырвалась, упала прямо на дверь, раскинув руки в стороны, загребая ими воздух. Поначалу Норман просто не понял, что же случилось дальше.

Послышался странный звук — мягкий хлопок, как от пробки, выскочившей из бутылки шампанского, а потом Пам стала бешено молотить руками по двери, отвернув застывшую голову вбок, как человек, делающий строгое равнение на знамя во время парада.

— М-мм? — промычал Норман, и перед его глазами возник Ферд, натянутый на его руку. Фердинанд казался пьяным.

— Уууух, — произнес бык.

Норман сдернул маску с руки, сунул ее в карман, и тут до него донесся звук, похожий на весеннюю капель. Он глянул вниз и увидел, что левая кроссовка Пам уже больше не белая. Теперь она стала красной. Кровь собиралась в лужицу вокруг кроссовки, и длинными струйками стекала по двери. Руки Пам все еще дергались. Норману они показались похожими на крылья птицы.

Она выглядела так, словно ее пригвоздили к двери, и когда Норман шагнул вперед, он увидел, что в каком-то смысле так оно и было. На внутренней стороне этой чертовой двери торчал шпенек-вешалка. Она вырвалась из его руки, ринулась вперед и наткнулась на него. Шпенек зарылся глубоко в ее левый глаз.

— Ох, Пам, черт, какая же ты дура, — с сожалением сказал Норман. Он одновременно испытывал ярость и отчаяние. Перед его глазами продолжала маячить тупая ухмылка быка, а в ушах — звучать его выдох «уууух», словно междометие какого-то идиотского персонажа из мультика производства компании «Уорнер Бразерс».

Он сдернул Пам со шпенька; при этом раздался жуткий хлюпающий звук. Ее оставшийся зрячим глаз — Норману он казался еще голубее, чем прежде, — уставился на него в немом ужасе.

Потом она открыла рот и заорала.

Норман даже не успел подумать об этом, как его руки автоматически схватили ее за обе щеки. Его большие ладони взялись за нежные края ее челюсти, а потом повернули ее. Раздался один-единственный резкий треск — словно кто-то наступил на кедровую шишку, — и Пам обмякла в его объятиях. Она умерла, и все, что знала про Розу, умерло вместе с ней.

— Эх ты, глупая девка, — выдохнул Норман. — Ни за что ни про что высадить себе глаз этой гребаной вешалкой — какой же надо быть дурой?

Он встряхнул ее у себя на руках. Ее голова на переломленных шейных позвонках замоталась из стороны в сторону, как резиновый шарик на короткой привязи. Спереди на ее белой униформе расплылось мокрое красное пятно. Он оттащил Пам обратно к стопке покрывал и бросил ее на них. Она растянулась, раскинув ноги.

— Сука бесстыжая, — укоризненно сказал Норман. — Не можешь успокоиться даже после смерти, да? — Он сдвинул ее ноги. Одна рука Пам соскользнула с ее колен на покрывала. Он увидел у нее на запястье витой пурпурный обруч, выглядевший почти как кусочек телефонного провода. На нем болтался ключ.

Норман взглянул на ключ, потом перевел взгляд на шкафчики в дальнем конце комнаты.

«Ты не должен ходить туда, Норми, — сказал его отец. — Я знаю, что у тебя на уме, но ты просто спятил, если хотя бы близко подойдешь к их дому на Дархэм-авеню».

Норман улыбнулся. Спятил? Если поразмыслить, то это звучало как насмешка. Кроме того, куда оставалось идти? Что еще пробовать? Времени ему отпущено немного. Его мосты пылали позади него — причем все.

— Распалась связь времен, — пробормотал Норман Дэниэльс и отстегнул ключ с обручем от запястья Пам. Он подошел к шкафчикам, держа обруч в зубах, пока снова надевал маску быка себе на руку. Потом он поднял Фердинанда и дал ему обследовать наклейки на шкафчиках.

— Вот этот, — сказал Ферд и постучал своей резиновой мордой по шкафчику с наклейкой: Пам Хаверфорд.

Ключ подошел к замку. Внутри оказалась пара джинсов, майка, спортивный лифчик, пакет с душевыми принадлежностями и сумочка Пам. Норман поднес сумочку к одной из корзин, вывалил содержимое на полотенца и стал водить Фердинанда над содержимым, словно какой-то странный зонд.

— Вот она, начальник, — промычал Ферд.

Норман выудил тонкую пластинку серого пластика из груды косметики, тряпочек и бумажек. Никаких сомнений — эта электронная карточка откроет входную дверь Дома Шлюх. Он взял ее, отвернулся и…

— Подожди, — сказал ze bool. Он подобрался к уху Нормана и зашептал в него, покачивая увенчанными цветочками рогами.

Норман послушал его и кивнул. Он снова стянул маску со своей потной руки, сунул ее в карман и склонился над содержимым сумочки Пам. На этот раз он принялся исследовать содержимое очень тщательно, почти как если бы имел дело с тем, что у профессионалов называлось местом происшествия… разве что тогда бы он пользовался кончиком ручки или карандаша вместо кончиков своих пальцев.

Отпечатки пальцев, уж конечно, тут не проблема, подумал он и рассмеялся. Уже нет.

Он отодвинул в сторону ее чековую книжку и взял маленькую красную записную книжку с надписью «Телефоны — Адреса». Открыл ее на букву Д, нашел почтовый адрес «Дочерей и Сестер», но это было не то, что он искал. Он открыл первую страничку, где было множество цифр, написанных поверх и вокруг бессмысленных рисунков и закорючек, изображавших в основном глаза и галстуки-бабочки, как в мультиках. Цифры, однако, все были похожи на телефонные номера.

Он открыл последнюю страничку — тоже наиболее вероятное место. Снова телефонные номера, глазки, бабочки и… в середине аккуратно обведенное и помеченное звездочками число: 0471.

— Вот это да! — сказал он. — Держите ваши карты, ребята, но, по-моему, у нас Бинго. Верно, а, Пам? — обратился он к трупу.

Норман вырвал последнюю страничку из книжки Пам, сунул ее в карман и на цыпочках подошел к двери. Прислушался. Никого. Он выдохнул воздух и дотронулся до уголка бумажки, которую только что сунул в карман. Как только он сделал это, его рассудок метнулся вверх, окунулся в очередной провал, и на какое-то время все вокруг него исчезло.

4

Хейл и Густафсон отвели Рози и Джерт в комнатку полицейского участка, выглядевшую почти как уютная гостиная. Мебель там была старой, но очень удобной, и — никаких письменных столов для следователей. Они уселись на полинялый зеленый диван, стоявший между автоматом с напитками и столиком с кофеваркой. Вместо мрачной картинки с наркоманами или жертвами СПИДа на кофеварке красовалась рекламная наклейка бюро путешествий с изображением швейцарских Альп. Детективы вели себя спокойно и доброжелательно, вопросы задавали уважительно и негромко, но неформальная обстановка и их манеры не очень-то помогали Рози. Она все еще злилась — никогда в жизни не испытывала такой ярости, — но вместе с тем была и очень напугана. Суть заключалась в самом пребывании здесь, в этом месте.

Несколько раз, пока длились вопросы и ответы, она едва не теряла самообладание. Когда на нее накатывало, она смотрела в дальний конец комнаты, где за барьером, доходившим до пояса, с надписью: «Пожалуйста, не заступайте за барьер», сидел и терпеливо ждал Билл.

Она понимала, что должна встать, подойти к нему и сказать, чтобы он больше не ждал. Пусть едет домой и позвонит ей завтра. Но она не могла заставить себя сделать это. Ей необходимо было, чтобы он находился там, точно так же, как он был необходим позади них на своем «харлее», когда детективы везли их сюда. Он был нужен ей, как включенный ночничок сверх впечатлительному ребенку, когда он просыпается среди ночи.

Дело в том, что ее продолжали одолевать кошмары. Она понимала, что кошмары не поддаются доводам разума, но это не помогало. В какие-то моменты они ненадолго отступали, и она просто отвечала на вопросы, не терзаясь от навязчивых мыслей. Потом ей начинало казаться, что они держат Нормана здесь, в подвале, прячут его там, внизу, ну конечно, прячут, потому что органы правопорядка — это одна семья, все легавые — братья, а женам полицейских независимо ни от чего не разрешается покидать мужей и жить своей жизнью. Нормана спокойненько поместили в какую-нибудь комнатку в подвале, где тебя никто не услышит, даже если станешь кричать во всю мочь, — комнатку с влажными бетонными стенами и одной-единственной голой лампочкой, висящей на проводке. Когда закончится эта говорильня для соблюдения приличий, они отведут ее к нему. Отведут к Норману.

Безумие. Но она сознавала, что это безумие, лишь когда поднимала глаза и видела Билла за низким барьером. Он смотрел на нее и терпеливо ждал, когда все закончится и он сможет отвезти ее домой.

Полицейские продолжали выяснять подробности и поворачивать ситуацию то так, то эдак. Порой вопросы задавал Густафсон, чаще — Хейл, и хотя у Рози не возникало ощущения, что они притворяются, играя в игру «добрый полицейский — хороший потерпевший — злой преступник», она страстно желала, чтобы они закончили возиться со своими бесконечными вопросами, протоколами и бланками и отпустили их. Возможно, когда она выберется отсюда, эти парализующие метания от ярости к страху утихнут.

— Объясните мне, пожалуйста, мисс Киншоу, каким образом в вашей сумочке оказалась фотография мистера Дэниэльса? — спросил Густафсон. Перед ним лежал заполненный наполовину бланк протокола, в одной руке он держал шариковую ручку и жутко хмурился. Рози он казался похожим на парнишку, сдающего экзамен, к которому совершенно не подготовился.

— Я уже говорила вам это дважды, — сказала Джерт.

— Это будет в последний раз, — тихо заметил Хейл.

Джерт кинула на него быстрый взгляд.

— Слово скаута?

Хейл улыбнулся — очень обаятельной улыбкой — и кивнул:

— Слово скаута.

Тогда она снова объяснила им, как они с Анной предположительно связали Нормана Дэниэльса с убийцей Питера Слоуика и как получили фото Нормана по факсу. Потом она перешла к тому, как обратила внимание на человека в инвалидной коляске, когда его стал окликать продавец билетов. Рози уже слышала эту историю, но ее в очередной раз восхитила храбрость Джерт. Когда Джерт перешла к схватке с Норманом за зданием туалета, описывая ее беспечным тоном домохозяйки, читающей список покупок, Рози взяла ее большую ладонь и крепко стиснула.

Закончив, Джерт взглянула на Хейла и приподняла брови:

— О'кей?

— Да, — сказал Хейл. — Очень даже о'кей. Синтия Смит обязана вам жизнью. Если бы вы были полицейским, я представил бы вас к награде.

— Я бы никогда не сдала ваши зачеты по физподготовке, — фыркнула Джерт. — Слишком толста.

— И тем не менее, — серьезно произнес Хейл, посмотрев ей прямо в глаза.

— Что ж, я благодарна за комплимент, но я действительно хочу услышать от вас: вы поймаете того парня?

— Мы поймаем его, — сказал Густафсон. Он произнес это с абсолютной уверенностью в себе, а Рози подумала: «Вы не знаете Нормана, офицер».

— Вы закончили с нами? — спросила Джерт.

— С вами — да, — сказал Хейл. — У меня есть еще несколько вопросов к миссис Мак-Клендон… Вы в состоянии сейчас отвечать? Если нет, можно повременить. — Он сделал паузу. — Но на самом деле не следует тянуть. Полагаю, вы понимаете это, не так ли?

Рози на секунду прикрыла глаза и сжала губы. Она взглянула в сторону Билла, который по-прежнему сидел за барьером, а потом перевела взгляд на Хейла.

— Спрашивайте, что нужно, — сказала она. — Только давайте закончим с этим как можно быстрее. Я смертельно устала и хочу поехать домой.

5

Когда к Норману на этот раз после провала вернулось сознание, он вылезал из «темпо» на тихой улочке, в которой почти тотчас же узнал Дархэм-авеню. Он припарковался за полтора квартала от Дома Шлюх. Еще не стемнело, но тени под деревьями уже выглядели бархатистыми, густыми и тревожными.

Он оглядел себя и понял, что побывал в своем номере, прежде чем уехал из отеля. Кожа его пахла мылом, и на нем была другая одежда. Неплохая, кстати, одежка для подобного дельца — китайские штаны, белая майка с круглым воротом и голубая рабочая блуза навыпуск. Он был похож на парня, посланного в сверхурочные часы на уик-энд проверить утечку воды в водопроводной трубе или…

— Или проверить сигнализацию против воров, — чуть слышно буркнул Норман и ухмыльнулся. — Довольно дерзко, Señor Toro. Черт побери, довольно дер…

Тут приступ паники поразил его как раскат грома, и он хлопнул по левому заднему карману штанов, которые сейчас были на нем. Норман не нащупал ничего, кроме своего бумажника. Он потрогал правый задний и издал хриплый вздох облегчения, когда его рука наткнулась на выпуклость от резиновой маски. Он забыл свой револьвер — забыл его в шкафу, в номере, — но вспомнил про маску, и сейчас маска казалась ему гораздо более важной, чем ствол. Может, это безумие, но она была на месте.

Он двинулся по тротуару к номеру 251. Если там окажется всего несколько шлюх, он возьмет их всех в заложники. Если их будет много, он захватит столько, сколько сумеет, — может, полдюжины, — а остальные пускай себе бегут куда хотят. Потом он просто станет пристреливать их по одной, пока кто-то не скажет адрес Розы. Если окажется, что его не знает никто, он перестреляет их всех и станет искать сам, но… он не думал, что дойдет до этого.

«Что ты будешь делать, если там полно легавых, Норми? — тревожно спросил его отец. — Легавые — снаружи, легавые — внутри, и все охраняют это заведение от тебя?»

Он не знал. И сейчас его это мало трогало.

Он миновал 245-й, 247-й, 249-й. Этот последний дом от тротуара отделяла ограда, и, добравшись до ее конца, Норман резко остановился, глядя на номер 251 по Дархэм-авеню с тревогой и подозрением, сузившимися глазами. Он был готов к большому оживлению или обычному течению жизни, но не подготовился к тому, что видел сейчас — полному его отсутствию.

Дом «Дочерей и Сестер» стоял в конце длинной, узкой лужайки с задернутыми от дневной жары шторами на втором и третьем этажах. Он выглядел тихим и безмолвным как памятник. Окна слева от веранды были не зашторены, но свет в них не горел. Не заметно никакого движения внутри. Никого на веранде. Ни одной машины на въездной аллее.

«Я не могу просто так стоять здесь», — подумал он и снова двинулся вперед. Он прошел мимо дома, заглянув во дворик с овощными грядками, где раньше видел двух шлюх — одной из них оказалась та, которую он сцапал сегодня возле туалета. Сейчас двор был пуст.

«Это выглядит ловушкой, Норми, — предупредил его отец. — Ты ведь понимаешь это, верно?»

Норман дошел аж до дома с номером 257 на двери, потом повернулся и небрежной походкой двинулся обратно по тротуару. Он знал, дом выглядит как ловушка, отец в этом смысле прав, но чутье подсказывало ему, что это не так.

Бык Фердинанд встал перед его глазами как навязчивое резиновое привидение. Норман вытащил маску из заднего кармана и надел себе на руку, даже не сознавая, что делает. Он понимал — это неудачная мысль: кто бы ни выглянул из окна, наверняка удивится, с чего это здоровенному мужику с распухшей физиономией вздумалось разговаривать с резиновой маской… и заставлять маску отвечать, шевеля ее губами. Однако все это, казалось, тоже не имеет никакого значения. Жизнь стала… ну, очень простой. И Норману она вроде бы нравилась.

— Не-а, это не ловушка, — сказал Фердинанд.

— Ты уверен? — спросил Норман, очутившись уже перед номером 251.

— Ага, — ответил Фердинанд, кивнув своими украшенными гирляндами рогами. — Они продолжают веселиться на своем пикнике, вот и все. Сейчас они все, наверное, сидят вокруг зефирных пирожных, пока какая-нибудь лесбиянка в бабушкином платье голосит «На сильном ветру». Тебе удалось нанести на их денек всего-навсего временную морщинку, не больше.

Он застыл перед дорожкой, ведущей к «Дочерям и Сестрам», уставившись на маску, словно пораженный громом.

— Прости, парень, — оскорбленно-извиняющимся тоном проговорил ze bool, — но, знаешь, я ведь не придумываю новости, а лишь сообщаю их.

Норман был ошеломлен и сделал для себя открытие — на свете бывает нечто, почти столь же паршивое, как прийти домой и обнаружить, что твоя жена отправилась в неизведанные дали, прихватив с собой в сумочке твою банковскую кредитку. Это означает, что тебя полностью игнорируют.

Но когда тебя игнорирует горстка баб…

— Тогда научи их не поступать так, — сказал Ферд. — Преподай им урок. Давай, Норми. Покажи им, кто ты есть. Проучи их так, чтобы они навсегда запомнили.

— Так, чтобы они навсегда запомнили, — повторил Норман, и маска энергично закивала на его руке.

Он снова засунул ее в задний карман, вытащил из левого переднего пластиковую электронную карточку Пам и листок бумаги, который вырвал из ее записной книжки, и пошел по дорожке. Поднялся по ступенькам веранды, бросив один — как он надеялся, небрежный — взгляд вверх на видеокамеру, торчавшую над дверью. Карточку он прижимал к ноге. Все-таки чьи-то глаза могли следить за ним. И везет ему или нет, а помнить об этом не мешает. Фердинанд был всего-навсего резиновой маской с рукой Нормана Дэниэльса вместо мозгов.

Норман нажал на кнопку, подался вперед и проговорил:

— «Мидленд Гэз», проверка утечки по району, десять-четыре?

Он отпустил кнопку. Подождал. Взглянул вверх, на камеру. На черно-белом изображении, наверное, не будет видно, как распухло его лицо… Он надеялся на это и улыбнулся, чтобы продемонстрировать, насколько он безобиден, но сердце стучало в его груди, как маленький злобный моторчик.

Никакого ответа. Вообще ничего.

Он снова нажал на кнопку.

— Есть кто дома, девчонки?

Он дал им время, медленно досчитав до двадцати. Его отец шептал, что это ловушка, — именно такая, какую он сам бы устроил в подобной ситуации: заманить подонка внутрь, заставить его поверить, что здесь пусто, а потом обрушиться на него, как груда кирпичей. И это верно, ловушку такого сорта он наверняка бы устроил сам, только… здесь ее не было. Он был почти уверен в этом. Дом пуст, как банка из-под пива.

Норман сунул карточку в прорезь. Раздался один-единственный громкий щелчок. Он вытащил карточку, повернул дверную ручку и вошел в переднюю «Дочерей и Сестер». Слева от него послышался тихий ровный звук: миип-миип-миип. Это была сигнализация от замка. Надпись «Входная дверь» вспыхивала и гасла в окошечке.

Норман бросил взгляд на листок бумаги, который взял с собой, ему потребовалась одна секунда, чтобы удостовериться, что он правильно запомнил номер, и набрал 0471. Еще одно мгновение, от которого у него замерло сердце, и сигнализация продолжала свое миип-миип, а потом смолкла. Норман выдохнул воздух из легких и закрыл за собой дверь. Он отключил сигнализацию, даже не думая об этом, — просто сработал полицейский инстинкт.

Он огляделся, отметил для себя лестницу, ведущую на второй этаж, а потом прошел в главный холл. Просунул голову в первую комнату по левой стороне. Она была похожа на класс для школьных занятий — в одном конце стояли сдвинутые в кружок стулья и классная доска. На доске были написаны слова: «Достоинство», «Ответственность» и «Вера».

— Слова мудрости, Норми, — заметил Фердинанд. Он снова очутился на руке Нормана — словно по волшебству. — Слова мудрости.

— Как скажешь, по мне — все тот же старый хлам. — Он огляделся и возвысил голос; разрывать криком эту кажущуюся какой-то пыльной тишину было бы нелепо, но мужчина должен делать то, что положено мужчине.

— Хелло? Есть здесь кто-нибудь? «Мидленд Гэз»!

— Хелло? — крикнул Фердинанд с его ладони, насмешливо-придурковато оглядываясь по сторонам своими пустыми глазницами. Он перешел на немецкую речь, которой бывало пользовался отец Нормана, когда напивался. — Хелло, вас ист дас, Чолли?

— Заткнись, ты, идиот, — пробормотал Норман.

— С-слушаюс-с-сь, сэр, — отреагировал ze bool и тут же замолк.

Норман внимательно огляделся, а потом пошел по коридору мимо других комнат — гостиной, столовой, еще одной, смахивающей на маленькую библиотеку, — но все они были пусты. Кухня в конце коридора тоже оказалась пуста, и теперь перед ним встала новая проблема: куда ему идти, чтобы найти то, что он ищет?

Он сделал глубокий вдох и закрыл глаза, стараясь сосредоточиться (и отогнать головную боль, пытавшуюся вернуться). Ему хотелось курить, но он не смел: у них могли быть здесь включенные дымоуловители, способные завыть при первой же струйке табачного дыма.

Он снова глубоко вдохнул, наполнив до предела воздухом легкие, и понял, что за запах тут был — не пыли, а запах женщин, которые долгое время варились в собственном соку; женщин, которые связали себя общим саваном праведности в попытке отгородиться от реального мира. Это был запах крови и промываний, саше и лака для волос, дезодоранта и духов с разными блядскими названиями, вроде «Мой грех», «Белые плечи» и «Наваждение». Это был запах тех овощей, которые они ели, и запах фруктового чая, который они предпочитали другим сортам. В итоге запах был каким-то дрожжевым — что-то вроде результата брожения, который не могла истребить никакая чистка: запах женщин без мужчин. Неожиданно этот запах заполнил его ноздри, заполнил глотку, заполнил легкие, заткнув ему рот, вызвав дурноту, и чуть не удушил его.

— Возьми себя в руки, Чолли, — сказал Фердинанд. — Все, что ты чуешь сейчас, — это вчерашний соус спагетти! Я имею в виду «Наслаждение сыром»!

Норман выдохнул воздух, снова сделал вдох и открыл глаза. Соус спагетти, да. Пахнущий как кровь. Но на самом деле всего-навсего соус спагетти.

— Прости, я что-то на минутку расклеился, — сказал он.

— С кем не случается, — участливо произнес Ферд, и его пустые глаза теперь, казалось, выражали сочувствие и понимание. — В конце концов, именно в таких местах Цирцея превращает мужчин в свиней. — Маска вертелась на запястье Нормана, словно осматривая помещение своими пустыми глазницами. — Дас ист то самое место.

— Что ты там болтаешь?

— Ничего. Не обращай внимания.

— Я не знаю, куда идти, — сказал Норман, тоже оглядываясь по сторонам. — Мне надо торопиться, но, Господи, этот домина такой огромный! Тут, должно быть, по меньшей мере комнат двадцать.

Бык указал рогами на дверь напротив кухни.

— Попробуй эту.

— Черт, да там, наверное, просто кладовка.

— Вряд ли, Норми. Я не думаю, что на двери в кладовку стали бы вешать табличку «Служебная», как ты считаешь?

В этом был резон. Норман пересек коридор, засовывая на ходу маску быка в карман. Заметил по дороге дуршлаг для спагетти, оставленный сушиться на решетке возле раковины, и толкнул дверь. Никакого эффекта. Он попробовал ручку. Та легко повернулась. Он открыл дверь, пошарил на стене справа и щелкнул выключателем.

Люстра над головой осветила письменный стол, почему-то напомнивший ему динозавра и заваленный всякой всячиной. На верхушке одной из куч бумаг стояла дощечка с надписями: «Анна Стивенсон» и «Благослови этот беспорядок». На стене в рамке висела фотография двух женщин, которых Норман сразу узнал. Одна из них была вылитая Сьюзен Дэй. Другая — блондинистая сука с фотографии в газете, похожая на Мод из телепостановки. Они обнимались и улыбались, глядя одна другой в глаза, как настоящие лесбиянки.

Одна стена в комнате была сплошь заставлена шкафчиками картотеки. Норман подошел к ним, опустился на колено и начал рыться в ящике, помеченном буквами «Д-Е», но тут же перестал. Она больше не Дэниэльс. Он не мог вспомнить, сказал ли ему это Фердинанд, или он сам каким-то образом это выяснил, или интуитивно почувствовал, но он знал, что это так. Она снова взяла свою девичью фамилию.

— Ты будешь Розой Дэниэльс до самого дня своей смерти, — сказал он и перешел к ящику с буквой «М». Потянул его. Ничего не вышло. Ящик был заперт.

Проблема, но не очень серьезная. Он отыщет на кухне что-нибудь, чем открыть его. Повернулся, собираясь сходить туда, а потом застыл — его взгляд упал на корзину, стоявшую на углу стола. На ручке корзины висела карточка с надписью старым английским шрифтом: — «Тогда ступай, письмецо». Там лежала небольшая пачка чего-то похожего на исходящую почту, и под чековым конвертом, адресованным кабельному ТВ Лэйкленда, он увидел конец надписи: «…ендон,…ректон-стрит».

…ендон?

Мак-Клендон?

Он выдернул письмо, перевернув корзинку и вывалив большую часть почты на пол. Уставился на него жадными, широко раскрытыми глазами.

Точно, Мак-Клендон, Господи — Рози Мак-Клендон! И прямо под фамилией на конверте четко и ясно отпечатанный адрес, ради которого он прошел через ад: Трентон-стрит, 897.

Из-под пачки листовок «Окунись в лето» торчал длинный хромированный нож для разрезания конвертов. Норман схватил его, вскрыл письмо и засунул нож в карман, даже не отдавая себе отчета в том, что делает. Одновременно он снова вытащил маску и натянул себе на руку. Именной листок писчей бумаги. В левом верхнем углу было набрано прописными буквами: АННА СТИВЕНСОН, а под ним строчными: Дочери и Сестры.

Норман окинул быстрым взглядом это свидетельство застенчивого эгоцентризма, а потом начал водить маской по бумаге, давая Фердинанду прочесть письмо. Почерк Анны Стивенсон был крупным и элегантным — некоторые назвали бы его высокомерным. Потные пальцы Нормана дрожали и пытались уцепиться за внутренности головы Фердинанда, заставляя маску корчиться в непрерывной череде конвульсивных подмигиваний и злобных прищуров, пока та двигалась.

«Дорогая Рози!

Я просто хотела черкнуть тебе письмецо в твою новую „берлогу“ (я знаю, какими важными могут оказаться первые несколько писем!), сказать тебе, как я рада тому, что ты пришла к нам в „Дочери и Сестры“, и тому, что мы сумели помочь тебе. Еще я хочу сказать, что очень довольна твоей новой работой, — мне кажется, ты недолго будешь оставаться на Трентон-стрит!

Каждая женщина, пришедшая в „Дочери и Сестры“, обновляет жизни всех остальных — тех, что живут рядом с ней в течение ее первого периода преображения, и тех, которые приходят после ее ухода, — поскольку каждая женщина оставляет после себя частичку своего опыта, своей силы и своей надежды. Моя надежда, Рози, — видеть тебя здесь почаще, и не только потому, что твое выздоровление далеко не закончено и у тебя осталось много чувств, с которыми ты еще не совладала (в основном, как я полагаю, страх и ненависть), но и потому, что у тебя есть долг: передать другим то, чему ты научилась здесь. Быть может, мне и не нужно говорить тебе все это, но…»

Раздался щелчок, не очень сильный, но в тишине прозвучавший громко. За ним последовал другой звук: миип-миип-миип.

Сигнализация.

Кто-то решил составить компанию Норману.

6

Анна не обратила внимания на зеленый «темпо», припаркованный у тротуара неподалеку от «Дочерей и Сестер». Она с головой погрузилась в свою фантазию, о которой никогда никому не рассказывала, даже своему врачу, — крайне необходимую ей фантазию, приберегаемую для кошмарных дней, вроде сегодняшнего. В ней она красовалась на обложке журнала «Тайм». Это была не фотография, а рельефный портрет маслом, изображавший ее в темно-синем отрезном платье без пояса. Синий цвет был ей очень к лицу, а платье без пояса скрыло бы вызывавший досаду жирок, который она нагуляла вокруг талии за последние два или три года. Она бы смотрела через левое плечо, открывая художнику себя в лучшем ракурсе, а волосы ниспадали бы водопадом на ее правое плечо. Такой она выглядела очень привлекательно.

Подпись под картиной должна была быть лаконичной: «Американская женщина».

Она свернула на подъездную аллею, с неохотой прервав свою фантазию (она как раз дошла до того места, где автор пишет: «Несмотря на то что она вернула жизнь более чем полутора тысячам измученных женщин, Анна Стивенсон остается удивительно и даже трогательно скромной…»). Выключила мотор своего «инфинити» и секунду посидела за рулем, осторожно массируя кожу под глазами.

Питера Слоуика во времена их развода она обычно называла Петром Великим, Распутиным или Бешеным Марксистом. Он был невыносимым болтуном, и его друзья, казалось, старались помянуть его в том же духе. Они болтали и болтали, каждый «букет воспоминаний» оказывался длиннее предыдущего. (Анну подмывало взять на себя грех и расстрелять из пулемета политических болтунов, целыми днями выдумывающих эффектные позы и фразы.) К четырем часам, когда они наконец встали, чтобы перекусить и выпить вина, — отвратительного, как раз такого, какое выбрал бы сам Питер, если бы его послали за выпивкой, — она была уверена, что узор складного стула, на котором она сидела, вытатуировался у нее на заднице. Тем не менее мысль о том, чтобы уйти пораньше, — выскользнуть потихоньку, съев сандвич в мизинец толщиной и пригубив вина, — ни разу не пришла ей в голову. Люди заметили бы и дали соответствующую оценку ее поведению. В конце концов она была Анной Стивенсон, значительной женщиной в общественном спектре этого города. После окончания всех формальностей ей нужно было поговорить с некоторыми из присутствующих — с теми, разговор с которыми должны заметить остальные, потому что именно на этом и вертится вся общественно-политическая карусель.

И еще, вдобавок ко всей этой скуке, ее пейджер пищал трижды в течение каких-нибудь сорока пяти минут. Случалось, он, храня молчание, торчал в ее сумочке целыми неделями, но сегодня, во время этого сборища, где короткие паузы прерывались речами, казалось, с трудом прорывающимися сквозь душащие ораторов слезы, пейджер просто взбесился. После третьего сигнала ей надоели поворачивающиеся в ее сторону головы, и она выключила эту чертову штуковину. Она надеялась, что никто не перетрудился на пикнике, ни в какого малыша не угодила брошенная подкова. Но больше всего она надеялась, что там не появился муж Рози. Впрочем, она не верила, что он появится: не такой уж он дурак. В любом случае, кто бы ни звонил ей на пейджер, сначала он должен был звякнуть в «Д и С», а она оставила у себя в кабинете включенным автоответчик, так что сможет прослушать все послания перед тем как принять ванну. Это удобно во многих отношениях.

Она вышла из машины, заперла ее (даже в таком благополучном районе, как этот, осторожность не бывает излишней) и поднялась по ступенькам крыльца. Воспользовалась своей карточкой-ключом и чисто машинально утихомирила миип-миип-миип сигнализации. Сладкие лоскутки ее мечты (только женщина ее типа может быть любима и почитаема всеми фракциями все более раскалывающегося женского движения) по-прежнему вертелись у нее в голове.

— Привет всему дому! — крикнула она, идя по коридору.

Дом ответил ей тишиной, которую она и ожидала, и… если быть откровенной, на которую надеялась. Если хоть чуть-чуть повезет, в ее распоряжении могут оказаться часа два или даже три благословенной тишины до начала обычного вечернего хихиканья, шума душа, хлопанья дверями и женского кудахтанья.

Она пошла на кухню, раздумывая, не сгладит ли всю бестолковость этого дня неспешная ванна с бадусаном и прочими штучками. Потом остановилась и, нахмурившись, уставилась на дверь в свой кабинет. Дверь была распахнута.

— Черт возьми, — пробормотала она. — Черт бы вас побрал!

Если и существовало что-то, чего она терпеть не могла больше всего остального, — больше, чем мужиков, любящих пустить слезу, — то это когда вторгались в ее частные владения. У нее не было замка на двери в кабинет, поскольку она надеялась, что ее никогда не вынудят завести его. В конце концов, это был ее дом. Приходившие сюда девушки и женщины оставались здесь благодаря ее великодушию и с ее согласия. Ей нет нужды запирать эту дверь. Достаточно одного ее желания, чтобы они оставались снаружи, если их не приглашают внутрь.

В основном так оно и было, но время от времени одной из женщин взбредало в голову, что ей действительно нужен какой-то документ Анны, что ей действительно нужно воспользоваться ксероксом Анны (который разогревался быстрее, чем тот, что стоял внизу, в комнате отдыха), что ей действительно нужна печать, и тогда эта нахалка заходила сюда, шлялась по комнате, ей не принадлежащей, быть может, глазела на вещи, которые не предназначались для ее глаз, и привносила запах дешевых духов из аптеки…

Анна застыла с рукой на дверной ручке, глядя в темную комнату, которая служила кладовой, когда она была маленькой девочкой. Ее ноздри слегка затрепетали, и лицо еще больше нахмурилось. Она действительно почувствовала запах, но не совсем духов, а чего-то напомнившего ей Бешеного Марксиста. Это…

Все мои парни пользуются «Пиратом» или не пользуются ничем.

Господи! Господи Иисусе!

Ее руки покрылись гусиной кожей. Она всегда гордилась своей невозмутимостью, но неожиданно представила себе призрак Питера Слоуика, поджидающий ее в кабинете; тень — столь же эфемерную, как запах этого нелепого одеколона, которым он всегда пользовался.

Ее взгляд приковал к себе огонек в темноте: автоответчик. Маленький красный огонек моргал как сумасшедший, словно все жители города звонили сюда сегодня.

Что-то случилось. Неожиданно она ясно это поняла. Чем объяснялось и поведение ее пейджера… А она как дурочка отключила его, чтобы люди на поминках перестали пялиться на нее. Что-то произошло, скорее всего в парке на набережной Эттинджерс. Кто-то ранен. Или, не дай Бог…

Она шагнула в кабинет, шаря в поисках выключателя у двери, и остановилась, удивленная тем, что нащупали ее пальцы. Рычажок выключателя был поднят — это означало, что верхний свет должен быть включен, но он не горел.

Анна дважды щелкнула выключателем вверх и вниз и начала делать это в третий раз, когда чья-то рука опустилась на ее правое плечо.

Она закричала от этого уверенного прикосновения, из горла ее вырвался крик, громкий и отчаянный. Когда другая рука стиснула ее левое предплечье и развернула ее на каблуках, она увидела перед собой силуэт на фоне просачивавшегося из кухни света и закричала снова.

Существо, стоявшее за дверью и поджидавшее ее, не было человеком. На его макушке торчали рога, казавшиеся какими-то странными наростами в виде опухолей. Это был…

— Viva ze bool, — произнес глухой голос, и она поняла, что это мужчина — мужчина в маске, — но от этого ей лучше не стало, поскольку она сразу же сообразила, что это за мужчина.

Анна вырвалась из его хватки и попятилась к письменному столу. Она чувствовала запах «Пирата», но теперь вместе с ним — и другие тоже. Горячая резина. Пот. И моча. Ее моча? Она не знала. Нижняя половина тела отказывалась ей служить.

— Не трогайте меня, — произнесла она дрожащим голосом, совершенно не похожим на ее обычный спокойный и властный тон. Она пошарила позади себя в поисках кнопки вызова полиции. Та была где-то рядом, но скрыта под кипами бумаг. — Предупреждаю, не смейте меня трогать.

— Анна-Анна-Бычья-Ванна, Анна-Ванна-Съешь-Банана, — произнесло существо в рогатой маске тоном, свидетельствующим о глубоких раздумьях, а потом захлопнуло дверь позади себя.

— Не подходи, — сказала она, двигаясь вдоль стола, словно скользя по нему. Если бы ей удалось пробраться в ванную, запереть дверь…

— Для-Бычка-Ты-Просто-Манна…

Слева от нее. И близко. Она рванулась вправо, но недостаточно быстро. Сильные руки обхватили ее. Она попыталась снова крикнуть, но руки стиснули ее сильнее, и весь воздух вышел из нее с еле слышным шелестом.

«Как же глупо я попалась…» — подумала она. И тут губы Нормана очутились у ее горла. Он лизнул ее, как похотливый парнишка в тачке, припаркованной на Аллейке Любви, а потом в ее горло впились его зубы. Что-то теплое потекло по ее груди, и больше она уже ничего не чувствовала.

7

К тому времени когда был задан последний вопрос и записан последний ответ, уже давно стемнело. У Рози кружилась голова, и она ощущала некоторое оцепенение, как после тестов в старших классах, которые порой проводились в течение целого дня.

Густафсон вышел, чтобы сложить в папку свое бумаготворчество, неся его перед собой как Библию, и Рози поднялась на ноги. Она двинулась по направлению к Биллу, который тоже встал. Джерт еще раньше ушла искать дамский туалет.

— Миссис Мак-Клендон, — позвал ее Хейл.

Усталость Рози смыло неожиданное страшное предчувствие. Они остались здесь только вдвоем; Билл был слишком далеко, чтобы расслышать то, что может сказать ей Хейл, а тот будет говорить сейчас тихо и доверительно. Он скажет ей, чтобы она немедленно прекратила валять дурочку насчет своего мужа, пока еще есть время, если не хочет крупных неприятностей. Чтобы с этого момента держала свой рот на замке среди полицейских, за исключением тех случаев, когда кто-то из них или а) задаст ей вопрос, или б) расстегнет свою ширинку. Он напомнит ей, что это — дело семейное, что…

— Я возьму его, — мягко произнес Хейл. — Не знаю, сумею ли я вас убедить в этом, но все равно мне нужно, чтобы вы услышали, как я это сказал. Я возьму его. Даю слово.

Она смотрела на него, разинув рот.

— Я сделаю это, потому что он убийца, потому что он безумен и опасен. И еще я сделаю это, потому что мне не нравится, как вы оглядываете полицейский участок и вздрагиваете каждый раз, когда где-то хлопает дверь. И как вы незаметно съеживаетесь каждый раз, когда я шевелю рукой.

— Я не…

— Вы — да. Вы не можете скрыть это. Впрочем, для меня тут нет ничего удивительного, поскольку тому есть объяснение. Если бы я был женщиной и прошел через тот ад, через который прошли вы… — Он осекся, взглянув на нее с участием. — Вам когда-нибудь приходило в голову, как вам повезло, что вы остались в живых?

— Да, — сказала Рози. Ноги ее дрожали. Билл стоял у барьера и с явной озабоченностью смотрел на нее. Она выдавила улыбку и подняла один палец — еще одну минутку.

— Ну вот, — сказал Хейл. Он оглядел участок, и Рози проследила за его взглядом. За одним из столов полицейский допрашивал плачущего подростка в школьной курточке. За другим, стоявшим возле большого, от пола до потолка, окна с проводками сигнализации, полицейский в форме и снявший пиджак детектив с пристегнутым к поясу полицейским револьвером 38-го калибра просматривали пачку фотографий, наклонившись друг к другу. У ряда компьютерных мониторов на противоположной стороне комнаты Густафсон обсуждал свой протокол с молодым пареньком в синем костюме, выглядевшим, как показалось Рози, не старше восемнадцати лет.

— Вам многое известно о полицейских, — сказал Хейл, — но то, что вы знаете о них, нетипично.

Она не знала, как ответить на это, но он, казалось, и не ждал ответа.

— Хотите знать самое главное объяснение, почему я схвачу его, миссис Мак-Клендон? Numero uno в старом хит-параде?

Она кивнула.

— Я возьму его, потому что он полицейский. Герой-полицейский… Бог ты мой. Но в следующий раз, когда его рыло появится на первой страничке газеты в его родном городке, текст будет сообщать о смерти Нормана Дэниэльса или о том, что он находится в кандалах и в оранжевом фургоне.

— Спасибо за то, что вы сказали это, — произнесла Рози. — Для меня это очень много значит.

Он подвел ее к Биллу, который открыл дверцу барьера и обнял ее. Закрыв глаза, она крепко прижалась к нему.

— Миссис Мак-Клендон, — снова окликнул ее Хейл.

Она открыла глаза, увидела Джерт, возвращавшуюся в комнату, и махнула ей рукой. Потом она посмотрела на Хейла. Застенчиво, но уже без страха.

— Можете называть меня Рози, если хотите.

Он отреагировал приветливой улыбкой и спросил:

— Хотите услышать нечто такое, что подтвердит правоту моих слов?

— Я… да, наверное.

— Позвольте мне угадать, — попросил Билл. — У вас возникли проблемы с полицейскими там, в родном городке Рози.

Хейл мрачно улыбнулся.

— Да, это так. Они не решаются отправить нам по факсу данные о группе крови Дэниэльса и даже его отпечатки пальцев. Мы уже имеем дело с полицейскими адвокатами. Легавые-стряпчие!

— Они защищают его, — сказала Рози. — Я знала, что так будет.

— Пока что — да. Это инстинкт. Вроде того, который заставляет тебя бросать все и кидаться в погоню за убийцей, когда пришьют полицейского. Но они прекратят подсыпать песок в шестеренки, как только до них дойдет, что все правда.

— Вы действительно верите в это? — спросила Джерт.

Он обдумал вопрос и кивнул.

— Да. Я уверен.

— Как насчет полицейской охраны для Рози, пока все это не закончится? — спросил Билл.

Хейл снова кивнул.

— Уже отправлена патрульная машина к вашему дому на Трентон-стрит, Рози.

Она перевела взгляд с Джерт на Билла и Хейла, снова ощутив страх. Судьба продолжала преподносить ей сюрпризы. Стоило ей только поверить, что она контролирует ситуацию, как ей наносился удар с какой-то новой стороны.

— Зачем? Зачем? Он не знает, где я живу, он не может знать где! Поэтому он и пришел на пикник — он думал, что я буду там! Синтия не сказала ему, ведь так?

— Она говорит, что нет. — Хейл сделал ударение на втором слове, но такое легкое, что Рози не обратила на это внимания. А Джерт и Билл уловили его и переглянулись.

— Ну вот! И Джерт тоже не сказала ему! Ты сказала, Джерт?

— Нет, мэм, — ответила Джерт.

— Ну, я люблю играть наверняка — давайте остановимся на этом. Я отправил ребят к вашему дому и машины для прикрытия — две машины — в окрестности. Мне не хочется пугать вас, но человек, знакомый с полицейскими мерами, — особый орешек. Лучше не рисковать.

— Как скажете, — тихо проговорила Рози.

— Мисс Киншоу, я распоряжусь, чтобы кто-нибудь отвез вас, куда вы пожелаете…

— В Эттинджерс, — сказала Джерт и оправила свой сарафан. — Я устрою классный номер на концерте.

Хейл ухмыльнулся и протянул руку Биллу.

— Был рад познакомиться с вами, мистер Стэйнер.

Билл пожал ее.

— Взаимно. Спасибо за все.

— Это моя работа. — Он перевел взгляд с Джерт на Рози. — Спокойной ночи, девочки. — Потом он снова быстро глянул на Джерт, и его лицо расплылось в улыбке, от которой в одно мгновение стало на пятнадцать лет моложе. — Ну класс! — сказал он и рассмеялся. В следующее мгновение Джерт смеялась вместе с ним.

8

На ступеньках снаружи Билл, Джерт и Рози немного помедлили, поеживаясь. Воздух был сырой; с озера наплывал туман. Пока он был редкий — едва заметные ободки вокруг уличных фонарей и слабая дымка, стелющаяся над мокрой мостовой, — но Рози догадывалась, что через час туман станет таким плотным, что хоть режь его на куски.

— Хочешь переночевать сегодня в «Д и С», Рози? — спросила Джерт. — Они вернутся с концерта через пару часов; мы могли бы приготовить кукурузные хлопья к чаю.

Рози, определенно не желавшая возвращаться обратно в «Д и С», повернулась к Биллу.

— Если я поеду домой, ты останешься со мной?

— Конечно, — с готовностью отозвался он и взял ее за руку. — С удовольствием. И не волнуйся насчет удобств — я еще не встречал топчана, на котором не смог бы заснуть.

— Ну что ж. Тогда спасибо тебе еще раз, Джерт, — сказала она.

— Не за что. — Джерт стиснула ее в коротком и сильном объятии, потом подалась к Биллу и звучно чмокнула его в щеку. Полицейская машина выехала из-за угла и остановилась в ожидании. — Присмотри за ней, Билл.

— Присмотрю.

Джерт пошла к машине, потом, помедлив, указала на «харлей» Билла, стоявший на парковочной площадке под знаком «Только для полиции».

— И не гони эту штуковину в чертовом тумане.

— Обещаю, Джерти, поеду осторожно.

Она отвела свой здоровенный кулак в шутливом замахе. А Билл выставил вперед подбородок, полуприкрыв глаза и с таким страдальческим выражением на лице, что Рози расхохоталась. Она в жизни не предполагала, что когда-нибудь будет хохотать на ступеньках полицейского участка, но в этом году случилось много такого, чего она никогда не предполагала.

Очень много.

9

Несмотря на все случившееся, Рози наслаждалась возвращением на Трентон-стрит почти так же, как поездкой за город этим утром. Она крепко прижималась к Биллу, пока они ехали через весь город по широким улицам. Могучий «харлей» легко разрезал сгущавшийся туман. Последние три квартала они пронеслись как сквозь вату. Передняя противотуманная фара «харлея» великолепно рассекала воздух, как луч фонарика прорезает накуренную комнату. Когда Билл наконец свернул на Трентон-стрит, дома напоминали призраки, а Брайант-парк казался огромной белой пустошью.

Патрульная машина, которую обещал прислать Хейл, припарковалась перед номером 897. На боку у нее красовалась надпись: «Служба охраны». Впереди тачки оставалось свободное пространство. Билл завел туда свой мотоцикл, ногой поставил рычаг переключения скоростей в нейтральное положение и выключил мотор.

— Ты вся дрожишь, — сказал он и помог Рози слезть.

Она кивнула и, заговорив, обнаружила, что ей приходится делать усилие, чтобы не стучали зубы.

— Это больше от сырости, чем от холода.

И все-таки, казалось, она знала, что дело не в том и не в другом. Чувствовала — где-то в подсознании, — что все обстоит совсем не так безмятежно.

— Ладно, давай закутаем тебя во что-нибудь сухое и теплое. — Он убрал их шлемы, запер зажигание «харлея» и сунул ключ себе в карман.

— Очень удачная мысль.

Билл взял ее за руку и повел по тротуару к ступенькам дома. Проходя мимо радиофицированной машины, он поднял руку и махнул легавому, сидевшему за рулем. Легавый высунул свою руку из окошка в ленивом ответном взмахе, и лучик уличного фонаря блеснул на кольце, которое было у него на руке. Его напарник, кажется, спал.

Рози открыла свою сумочку, вытащила ключ от двери подъезда — в этот поздний час никто другой его не откроет — и повернула ключ в замке. Она плохо соображала, что делает. Все ее хорошее настроение улетучилось, и прежний ужас обрушился на нее, словно бомба, пробивающая в старом здании один этаж за другим. Бомба, которой суждено взорваться в подвале. У нее неожиданно свело живот от жуткого холода, голова трещала, хотя очевидных причин не было.

Она чувствовала что-то, видела что-то и сосредоточилась на усилии вспомнить, что же это было такое. Оттого и не расслышала, как дверца полицейской машины со стороны водителя отворилась. А потом тихонько захлопнулась. Не услышала она и слабый звук шагов по тротуару у них за спиной.

— Рози? — раздался из темноты голос Билла.

Теперь они стояли в вестибюле, но она с трудом различала фотографию какого-то старикашки, висевшую на стене справа, и тощий силуэт вешалки с медными ножками и задранными кверху медными крючками, стоявшей у лестницы. Почему здесь так жутко темно?

Разумеется, потому, что верхний свет не горел, с этим все ясно. Однако возник вопрос потруднее: почему легавый на пассажирском сиденье черно-белой патрульной машины спал в такой неудобной позе, с опущенным на грудь подбородком и фуражкой, так низко надвинутой на глаза, что смахивал на бандита из гангстерского фильма тридцатых годов? Кстати говоря, почему он вообще спал, когда объект, за которым он должен был следить, мог появиться в любой момент? Хейл рассердился бы, если бы узнал об этом, рассеянно подумала она. Он захотел бы поговорить с этим синим костюмчиком. Он захотел бы поговорить с ним по душам.

— Рози? Что случилось?

Она прокрутила в уме назад всю недавнюю картинку, как видеопленку. Увидела Билла, машущего рукой синему костюмчику за рулем, словно говорящего: эй, мол, привет, рад вас видеть. Она увидела легавого, поднимающего руку в ответном приветствии; увидела отражение лучика уличного фонаря, сверкнувшее на кольце. Она была недостаточно близко, чтобы прочитать слова на нем, но в одну секунду догадалась, что там выбито. Множество раз она видела их отпечаток на своей собственной плоти, как штамп на куске мяса.

Исполнительность, Верность, Готовность к Подвигу.

Послышались торопливые шаги за ними — вверх по ступенькам. Дверь резко и с силой захлопнулась. Кто-то приглушенно и тяжело дышал в темноте, и до Рози донесся запах одеколона «Пират».

10

Рассудок Нормана погрузился в очередной длинный провал. Он стоял у раковины в кухне «Дочерей и Сестер» без майки, смывая свежую кровь с лица и груди. Солнце уже опускалось за горизонт и полыхнуло оранжевым светом ему в глаза, когда он поднял голову и потянулся за полотенцем. Он дотронулся до него, а потом, как-то без перехода — даже не успев моргнуть — очутился снаружи, и было уже темно. На голове у него снова была кепка «Уайт Сокс». Еще на нем был плащ «Лондонский туман». Бог знает, где он взял его, но плащ пришелся очень кстати, поскольку над городом быстро сгущался туман. Он провел ладонью по дорогой водонепроницаемой ткани плаща, и ему понравилось это ощущение. Элегантная штучка. Он еще раз попытался вспомнить, как у него оказался плащ, и не смог. Он что, убил еще кого-то? Могло случиться, одолжили друзья или соседи, вполне могло. Все возможно, когда ты в отпуске.

Он взглянул вверх по Трентон-стрит и увидел городскую патрульную машину — в округе Нормана их называли тачками «Чарли». Она стояла в тумане, доходившем до колпаков на колесах, на полпути от него до ближайшего перекрестка. Норман полез в глубокий левый карман плаща — действительно отличный плащ, у кого-то и впрямь недурной вкус — и дотронулся до чего-то резинового и смятого. Он радостно улыбнулся, как человек, пожимающий руку старому другу.

— Ze bool, — пробормотал он. — El toro corrido, — потом полез в другой карман, еще не зная, что он там найдет, но не сомневаясь, что там есть нечто такое, что ему понадобится.

Он зацепил этот предмет средним пальцем, вздрогнул и осторожно вытащил его. Это был хромированный нож для разрезания бумаги с письменного стола его подружки Моди.

Как она орала, подумал он и улыбнулся, вертя нож в руках и давая свету от уличного фонаря стекать с его лезвия белой прозрачной жидкостью. Да, она орала, но… потом перестала. В конце концов девки всегда, так или иначе, перестают орать, и какое же это облегчение.

Между тем перед ним стояла довольно сложная задача, которую необходимо было решить. В машине, припаркованной там, будет двое — да-да, двое, можно не сомневаться, — патрульных. Они будут вооружены револьверами, тогда как у него лишь хромированный нож для разрезания бумаги. Ему нужно вытащить их наружу и как можно тише. Серьезная проблема, и пока он понятия не имел, как с ней справиться.

— Норми, — раздался шепот из его левого кармана.

Он сунул туда руку и вытащил маску. Ее пустые глазницы взглянули на него с восхищением, а улыбка опять стала похожа на ухмылку всезнайки. При этом освещении гирлянды цветов, украшающие рога, походили на сгустки крови.

— Что? — спросил Норман конспиративным шепотом. — Что такое?

— Сердечный приступ, — прошептал ze bool, и он решил последовать его совету.

Он медленно побрел по тротуару к тому месту, где стояла патрульная машина, — чем ближе подходил, тем медленнее шел, следя за тем, чтобы глаза его все время смотрели вниз и видели машину лишь боковым зрением. Они уже должны были заметить его, даже если они полные козлы. Не могли они его пропустить, ведь он был здесь единственным движущимся объектом. И он хотел, чтобы они увидели человека, глядящего себе под ноги; человека, с трудом делающего каждый шаг. Мужчину, который или надрался, или попал в беду.

Его правая рука теперь находилась под плащом, массируя левую сторону груди. Он чувствовал, как кончик ножа, зажатого в этой руке, прокалывает маленькие дырочки в его майке. Подойдя ближе к наверняка наблюдавшим за ним из машины полицейским, он споткнулся — всего один раз, слегка — и остановился. Постоял неподвижно с опущенной головой, медленно досчитав до пяти, не позволяя телу раскачиваться ни на четверть дюйма в ту или другую сторону. Теперь их первое предположение — что это мистер Пьянчужка бредет домой после нескольких часов, проведенных в забегаловке «Пропусти глоток», — должно уступить место другим вариантам. Но он хотел, чтобы они подошли к нему. Не окажется другого выхода — он сам подойдет к ним, но если ему все-таки придется это сделать, они скорее всего справятся с ним.

Он сделал еще три шага, на этот раз не к патрульной машине, а к ближайшему крыльцу. Ухватился за холодный, окутанный туманом железный поручень с одной стороны крыльца и встал там, тяжело дыша, все еще с низко-опущенной головой, надеясь, что похож на человека, с которым случился сердечный приступ, а не на парня со спрятанным под плащом смертоносным инструментом.

Как раз когда он уже начал думать, что совершил здесь серьезный просчет, дверца патрульной машины открылась. Он не увидел, а услышал это, а потом донесся еще более радостный звук: торопливые шаги в его направлении. Viva ze легаши, подумал он и отважился незаметно взглянуть в их направлении. Ему пришлось рискнуть, он должен был знать, на каком они расстоянии друг от друга. Если они недостаточно близко один к другому, ему придется разыграть падение… а в этом есть своя опасность. В таком случае один из них скорее всего побежит обратно к патрульной машине, чтобы вызвать по радио «скорую».

Они оказались типичной командой «Чарли» — один ветеран и совсем еще сопливый мальчишка. Салажонок показался Норману жутко знакомым, словно он мог когда-то видеть его по телеку. Впрочем, это не имело значения. Они шли совсем близко один к другому, почти плечом к плечу, и это было важно. Это было прелестно. Удобно.

— Сэр? — окликнул его тот, что слева — старший. — Сэр, у вас проблемы?

— Болит, гадина, — просипел Норман.

— Что болит?

Спрашивал по-прежнему старший. Это был критический момент — не совсем еще решающее мгновение, но почти. Старший полицейский мог приказать своему партнеру вызвать по рации «скорую помощь», и тогда ему крышка, но он пока не мог нанести удар: они все еще были далековато.

В это мгновение он чувствовал себя в гораздо большей степени прежним самим собой, чем за все время с тех пор, как он отправился в эту экспедицию: холодным, ясным и полностью владеющим собой, замечающим все — от капелек тумана на железном поручне до грязно-зеленого голубиного пера, валяющегося в канаве рядом со смятым пакетиком из-под картофельных чипсов. Он слышал тихое и ровное дыхание полицейских.

— Это здесь, — выдавил Норман, потирая правой рукой свою грудь под плащом. Лезвие ножа проткнуло его рубашку и вонзилось в кожу, но он почти не почувствовал этого. — Все равно как приступ желчного пузыря, только в груди.

— Может, я лучше вызову «скорую», — пробормотал молоденький полицейский, и Норман вдруг понял, кого он ему напомнил: Джерри Мазерса, парнишку, который играл Бобра в шоу «Предоставьте это Бобру». Он смотрел все эти передачи в повторах по одиннадцатому каналу, некоторые — по пять-шесть раз.

Впрочем, старший легавый ничуть не походил на брата Бобра — Вэлли.

— Обожди секунду, — сказал старший, а потом, как это ни невероятно, отбросил осторожность. — Дай-ка мне взглянуть. Я был медиком в армии.

— Плащ… Пуговицы… — бормотал Норман, уголком глаз следя за Бобром.

Старший полицейский сделал еще один шаг вперед. Теперь он стоял прямо перед Норманом. Бобр тоже сделал шаг вперед. Старший расстегнул верхнюю пуговицу недавно приобретенного Норманом «Лондонского тумана». Потом следующую. Когда он расстегнул третью, Норман рывком вытащил нож и воткнул его легавому в глотку. Кровь хлынула оттуда мощным потоком и залила его форму. В туманной мгле она была похожа на мясной соус.

С Бобром не возникло никаких проблем. Он стоял, застыв от ужаса, пока его партнер вздымал слабеющие руки и пробовал выдернуть нож из горла. Он был похож на человека, пытающего избавиться от какой-то экзотической пиявки.

— Бл-акх! — выкашливал он. — А-кх! Бл-а!

Бобр повернулся к Норману. Будучи в шоке, он, казалось, совершенно не сознавал, что Норман имел какое-то отношение к тому, что секунду назад обрушилось на его партнера, и Нормана это ни капельки не удивило. Он уже сталкивался с подобной реакцией раньше. Продолжая пребывать в шоке и изумлении, легавый выглядел совсем мальчишкой — теперь уже не просто смахивающим на Бобра, а один к одному.

— Что-то случилось с Элом! — прознес Бобр. Норману было известно еще кое-что про этого молодого человека, который вот-вот присоединится к городскому списку Геройски Погибших: там, внутри своей черепушки, он думал, что громко кричит — на самом деле из его рта вырывался лишь едва слышный шепот. — Что-то случилось с Элом!

— Я знаю, — сказал Норман и обрушил апперкот на подбородок парня — рискованный удар, если имеешь дело с опасным противником, но с Бобром сейчас смог бы справиться шестиклассник. Удар пришелся точно куда надо, отбросив молодого полицейского назад, к железному поручню, за который всего тридцать секунд назад держался Норман. Бобр не отключился, как надеялся Норман, но взгляд его затуманился. Отсюда неприятностей ждать было нечего. С него слетела фуражка. Волосы под ней оказались короткими, но не настолько, чтобы за них нельзя было ухватиться. Норман зажал прядь волос в кулаке и резко дернул голову парня вниз, одновременно вздев свое колено вверх. Звук получился приглушенным, но жутким: как будто кто-то деревянным молотком врезал по стеганому мешку, набитому фарфором.

Бобр рухнул, как свинцовый брусок. Норман огляделся, ища его напарника, и тут случилось нечто невероятное: напарник исчез.

Со сверкающими глазами Норман круто обернулся и засек его. Тот шел по тротуару — очень медленно, выставив руки вперед, как зомби в фильме ужасов. Норман сделал полный круг на пятках в поисках возможных свидетелей этого небольшого инцидента и никого не увидел. Раздавалось множество выкриков со стороны парка — там все еще носились подростки, играя в тумане в салки-догонялки, но это было нормально. До сих пор ему фантастически везло. Если удача не покинет его еще сорок пять секунд, максимум минуту, он вернется домой свободным.

Он побежал за старшим полицейским, который остановился, чтобы сделать еще одну попытку вытащить нож Анны Стивенсон для разрезания бумаг из своей глотки. Он ухитрился пройти около двадцати пяти ярдов.

— Офицер! — позвал Норман тихим властным голосом и тронул легавого за локоть.

Полицейский обернулся. Глаза его остекленели и выпирали из орбит. Норман подумал, что они похожи на искусственные глаза какой-нибудь шкуры, висящей на стене в доме охотника. Форма была вся вымазана красным от шеи до колен. Норман понятия не имел, каким образом этот человек мог все еще оставаться живым, не говоря уже о том, что был в сознании. Похоже, на Среднем Западе легавых делают из более крутого материала, подумал он.

— Зои! — нетерпеливо сказал легавый. — Зои! Ысто! Оую! — Голос был глухой, неразборчивый, но поразительно сильный. Норман даже понял, что именно парень говорит. Тот только что совершил непростительную ошибку, ошибку новичка, но Норман подумал, что все равно ему было бы приятно служить вместе с этим мужиком. Когда он пытался говорить, рукоятка ножа, торчащая из его горла, дергалась вверх и вниз, что напоминало Норману ужимки маски быка, когда он изнутри манипулировал ее губами.

— Да, я позвоню и вызову «скорую», — проговорил Норман мягко и с искренностью, стиснув одной рукой запястье полицейского. — Но сейчас давайте я отведу вас обратно к машине. Пошли. Вот сюда, офицер! — Он назвал бы офицера по фамилии, но не знал ее: именная табличка на его форменной рубашке была залита кровью. Называть же его Элом было не совсем удобно. Он еще раз осторожно потянул полицейского за руку и на этот раз заставил того сдвинуться с места.

Норман повел спотыкающегося, истекающего кровью легавого из команды «Чарли» с торчащим у него из горла ножом обратно к его собственной патрульной машине, ожидая в любое мгновение появления кого-то из густого тумана, — мужика, вышедшего купить упаковку пива; женщину, возвращающуюся из кинотеатра; молодую парочку, идущую домой со свидания (быть может, Боже храни, со свидания в Парке Чудес на Эттинджерс). Случись такое, ему пришлось бы убить и их тоже. Когда начинаешь убивать, этому, кажется, уже не будет конца; первое убийство расходится как рябь по поверхности пруда после брошенного камня.

Однако никто не появился. Лишь бесплотные голоса доносились из парка. Это было настоящее чудо, в самом деле, как и то, что офицер Эл до сих пор держался на ногах, хотя и истекал кровью, как заколотая свинья, оставляя за собой такой широкий кровавый след, что местами он собирался в лужицы. Эти лужицы блестели, как машинное масло, под тусклым от тумана мерцанием уличных фонарей.

Норман задержался, чтобы поднять упавшую фуражку Бобра со ступенек, и, когда они проходили мимо открытого со стороны водителя окошка патрульной машины, он быстро просунулся в него, бросил фуражку на сиденье и вытащил ключи из зажигания. Ключей на кольце было великое множество — так много, что они не лежали слойкой, а торчали, как солнечные лучи на детском рисунке, но Норман без особого труда выбрал тот, который открывал багажник.

— Пошли, — успокаивающе шепнул он. — Пошли, еще немного, и мы сможем вызвать прикрытие.

Он все время ожидал, что легавый рухнет, но тот не падал, хотя и оставил свои попытки вытащить нож из горла.

— Осторожнее, офицер, тут бордюр тротуара, во-от так.

Легавый шагнул с тротуара. Когда его черный форменный ботинок опустился в канаву, рана в горле вокруг лезвия ножа раскрылась, как рыбья пасть, и порция крови выплеснулась на воротник его рубашки.

«Теперь я еще и убийца полицейского», — подумал Норман. Он ожидал, что эта мысль вызовет в нем опустошение, но этого не произошло. Быть может, потому, что потусторонняя часть его сознания знала, что на самом деле он не убивал этого отличного, мужественного офицера полиции: кто-то другой сделал это. Что-то другое. Скорее всего бык. Чем дольше Норман думал об этом, тем правдоподобнее это выглядело.

— Держитесь, офицер, вот мы и пришли.

Легавый застыл у багажника тачки. Норман выбранным ключом открыл багажник. Там лежали запасное колесо (лысое, как задница младенца), два пуленепробиваемых жилета, пара ботинок, замусоленный экземпляр «Пентхауса», сумка с инструментами, полицейская рация с вывороченными внутренностями. Иными словами, всякая всячина, как и в любой патрульной машине, которую он когда-либо видел. Но, как и в багажнике любой полицейской тачки, там оставалось место для еще одного предмета. Он отодвинул сумку с инструментами в одну сторону, полицейскую рацию — в другую. Напарник Бобра стоял, раскачиваясь, возле Нормана, теперь уже окончательно замолчав и, казалось, уставившись в какую-то отдаленную точку, словно видел то место, откуда начнется его новое путешествие. Норман задвинул домкрат за запасное колесо, а потом перевел взгляд с освободившегося пустого пространства на человека, для которого он освободил его.

— Ладно, — сказал он. — Хорошо. Но мне придется одолжить твою фуражку, идет?

Легавый ничего не ответил, продолжая покачиваться на ногах взад-вперед, но плутоватая мамаша Нормана обожала повторять: «Молчание — знак согласия», и Норман считал это неплохой мыслью. Он снял фуражку с полицейского и напялил на свою бритую голову. Бейсбольная кепка полетела в багажник.

— Бл-агх, — произнес легавый, вытянув одну испачканную руку в сторону Нормана. Взгляд его потускнел; казалось, он по-прежнему плавает где-то далеко.

— Да, я знаю, кровь — это чертов бык, — сказал Норман и толкнул полицейского в багажник. Тот безвольно брякнулся туда, но одна нога оставалась снаружи. Норман согнул ее в колене, запихнул внутрь и захлопнул багажник. Потом он вернулся к новичку. Тот пытался сесть, хотя его глаза свидетельствовали, что он все еще без сознания. Из ушей текла кровь. Норман опустился на одно колено, обхватил ладонями горло салажонка и стал сжимать его. Легавый откинулся назад. Норман уселся на него, продолжая сдавливать ему горло. Когда Бобр окончательно затих, Норман приложил ухо к его груди. Он услышал там три удара сердца, отчаянные и беспорядочные, словно скачки рыбы, бьющейся на берегу. Норман вздохнул и снова обхватил ладонями горло Бобра, уперев большие пальцы в сонную артерию. Теперь кто-нибудь появится, подумал он, теперь кто-нибудь точно припрется сюда. Но никого не было. Кто-то выкрикнул с белой пустоши Брайант-парка: «Эй, мать тваю греб!» — и раздался пронзительный хохот, который мог издать только пьяный или дебил, но больше — ничего. Норман опять приложил ухо к груди молоденького легавого. Этот парень должен был послужить декорацией, и он не хотел, чтобы его декорация вдруг ожила в критический момент.

На этот раз не тикало ничего, кроме часов Бобра.

Норман поднял его, подтащил к дверце со стороны пассажирского сиденья и запихнул внутрь «капрайса». Он напялил фуражку салажонка как можно ниже ему на глаза — черное и распухшее лицо паренька походило сейчас на морду чудища — и захлопнул дверцу. Каждая частичка тела Нормана теперь ныла и дергалась, но самая сильная боль снова гнездилась в его зубах и челюсти.

Моди, подумал он. Все это из-за Моди.

Неожиданно он очень обрадовался тому, что не мог вспомнить, что он сделал с ней… или ей. И конечно, в действительности это был вовсе не он; это был ze bool, el toro corrido. Но, Господь Всемогущий, как же все болит! Его всего словно разбирали на части изнутри, вынимая поочередно каждый винтик, каждую гайку и шестеренку.

Бобр начал заваливаться влево, его мертвые глаза выпучились на лице как бусинки у вороны.

— Нет, не надо, слышь, Нелли, — сказал Норман, усадил его на место, протянул руку, накинул на Бобра ремень безопасности и пристегнул его. Теперь никуда не денется. Норман отступил назад и окинул всю картину критическим взглядом. Он подумал, что в целом справился неплохо. Бобр выглядел просто слегка уставшим и решившим чуть-чуть вздремнуть.

Он снова просунулся в окошко и открыл бардачок, стараясь не сдвинуть Бобра с места. Он рассчитывал найти там аптечку, и его надежды оправдались. Он вытащил на свет старый пыльный флакончик с анацином, запихнул в рот сразу пять или шесть таблеток, прислонился к боку машины и принялся жевать их, морщась от резкого горьковатого вкуса. И его рассудок окунулся в очередной провал.

Прошло какое-то время, но, по всей видимости, не очень много, пока он не пришел в себя. Его рот и горло по-прежнему были заполнены гадким привкусом анацина. Он стоял в вестибюле ее дома, двигая рычажок выключателя света вверх и вниз. При этом ничего не происходило, помещение оставалось погруженным в темноту. Значит… Он что-то сделал со светом. Это хорошо. В другой руке он держал револьвер, принадлежавший одному из легавых упряжки «Чарли». Он держал его за ствол, и ему пришло в голову, что он воспользовался рукояткой, чтобы врезать по чему-то. Может, по пробкам? Он что, спускался в подвал? Может быть, и так, но это не имело значения. Свет не горел, и этого уже достаточно.

Это был дом с меблированными комнатами — миленький, но все-таки общежитие. Невозможно с чем-то спутать запах дешевой пищи, которую всегда разогревают на сковородках. Этот запах очень быстро впитывается в стены, и потом от него уже ни за что не избавиться. Через две-три недельки к этому запаху прибавится звук, характерный для таких домов летом: тихий непрекращающийся вой маленьких вентиляторов во всех окнах, установленных в безуспешной попытке охладить комнаты, которые превратятся в августе в раскаленные духовки. Она променяла свой чудесный маленький домик на эту убогую нищету, но сейчас уже не было времени удивляться этой загадке. Сейчас перед ним стоял простой вопрос: сколько людей жило в этом доме и кто из них вернется пораньше в субботний вечер? Иными словами, многие ли из них могут доставить ему неприятности?

— Ни один не доставит, — произнес голос из кармана нового плаща Нормана. Это был успокаивающий голос Ферда. — Ни один, поскольку все, что случится потом, не имеет значения, и это здорово все упрощает. Если кто-то встанет у тебя на пути, ты просто убьешь его.

Он вышел на крыльцо и, потянув за собой дверь, захлопнул ее. Потом подергал и обнаружил, что она заперта. Он полагал, что каким-то образом попал внутрь, — замок на вид не представлял особых трудностей, — но оттого, что сам не знал, как это случилось, ощутил легкое беспокойство. И свет. Зачем ему понадобилось возиться и отключать его, если она скорее всего придет одна? Кстати, откуда он знает, что ее еще нет дома?

На этот, второй вопрос ответить было легко — он знал, что ее еще нет, так сказал бык, и он верил ему. Что же касается первого, она могла быть и не одна. Ее могла провожать Джерти, или… ну, ze bool говорил что-то про дружка. Честно говоря, Норман никак не мог в это поверить, но… «Ей нравится, как он целует ее», — сказал Ферд. Дурак, она никогда бы не осмелилась… Однако осторожность никогда не помешает.

Он начал спускаться по ступенькам, собираясь вернуться к полицейской машине, усесться за руль и дожидаться, пока она появится, и вот тут случился последний провал, на этот раз это был действительно провал, а не пробел. Он взлетел вверх, как монетка, подброшенная большим пальцем судьи в ритуальном розыгрыше перед игрой, — кому бить, а кому ловить, — и когда вновь опустился вниз, он захлопывал за собой дверь в вестибюль, ныряя в темноту и смыкая ладони вокруг шеи дружка Розы. Он понятия не имел, откуда ему было известно, что этот мужик — ее дружок, а не какой-то легавый в штатском, которому поручено проводить ее домой, да и какая разница? Он знал, и этого было достаточно. Он весь вибрировал от ярости и злобы. Он что, видел, как этот парень пускал в нее слюни (ей нравится, как он целует ее), прежде чем зайти в подъезд? Быть может, водил по ней своими лапами от шеи до самой задницы? Он не мог вспомнить, не хотел вспоминать, и ему не нужно было вспоминать.

— Я говорил тебе! — сказал бык. Даже в ярости его голос звучал ясно и отчетливо. — Говорил, так ведь? Вот чему ее научили подружки! Мило! Очень мило!

— Я убью тебя, мать твою, — прошептал он в невидимое лицо мужчины, ставшего дружком Розы, с силой дернул его назад и прижал к стене вестибюля. — И ох, ребята, если я только смогу удержаться, если Бог позволит мне, я убью тебя дважды.

Он вцепился руками в глотку Билла Стэйнера и начал сжимать ее.

11

— Норман! — закричала Рози в темноте. — Норман, отпусти его!

Ладонь Билла легонько дотрагивалась до ее руки выше локтя все время, пока она вытаскивала ключ из двери, но неожиданно исчезла. Она услышала заплетающиеся шаги — шаркающие шаги — в темноте. Потом послышался более тяжелый звук, словно кого-то швырнули на стену вестибюля.

— Я убью тебя, мать твою, — раздался шепот из темноты. — И, ох, ребята, если я только смогу удержаться, если Бог мне…

Я убью тебя дважды, пронеслось у нее в голове, прежде чем он успел выговорить фразу. Это была одна из любимых угроз Нормана, он часто выкрикивал ее в экран телевизора, когда судья назначал штрафной против его любимых «Янки» или когда кто-то теснил его в ряду на шоссе. Если Бог даст мне, я убью тебя дважды. И тут она услыхала хрипящий надсадный звук, и это, конечно, был Билл. Это был Билл, из которого здоровенные и сильные руки Нормана выдавливали жизнь.

Вместо ужаса, который всегда будил в ней Норман, она снова ощутила приступ ярости, накатившей на нее в машине Хейла и позже, в полицейском участке. На сей раз ярость захлестнула почти всю ее целиком.

— Не тронь его, Норман! — заорала она. — Убери от него свои лапы!

— Заткнись, ты, шлюха! — раздалось из темноты, но вместе со злобой она расслышала и удивление в голосе Нормана. До сих пор она ни разу ничего ему не приказывала — за все годы их брака — и не говорила с ним в таком тоне.

И еще кое-что — над тем местом на руке, где до нее дотрагивался Билл, возник теплый кружок. Это был обруч. Золотой обруч, который дала ей женщина в хитоне. И Рози услышала, как та прикрикнула на нее: «Прекрати свое тупое овечье блеяние!» Рози решительно двинулась к тому месту, откуда раздавались хрипение и злобное рычание. Она шла, выставив перед собой руки как слепая и оскалив зубы.

«Ты не задушишь его, — ослепительной вспышкой пронеслось у нее в голове. — Я тебе этого не позволю. Ты должен был оставить нас в покое, Норман!»

Чьи-то ноги беспомощно барабанили по стене прямо перед ней. Она представила себе, как Норман прижимает к стене Билла, оскалив зубы в своей кусачей усмешке, и вдруг она превратилась в женщину, целиком состоящую из ярости.

Она вытянула левую руку, в которой теперь ощутила такую же силу, как в когте орла. Обруч яростно жег ее — она чувствовала, что почти видит, даже сквозь свитер и куртку, которую одолжил ей Билл, как он светится, словно раскаленный. Но боли не было — лишь ярость женщины, которой уже не страшна и смерть. Она ухватила за плечо мужчину, избивавшего ее в течение четырнадцати лет, и оттащила назад. Это вышло поразительно легко. Она сдавила ему руку через скользкую водонепроницаемую ткань его плаща, потом взмахнула ногой и ударила ею наугад в темноту. Она услышала шум его одежды, потом падение грузного тела и звон разбившегося стекла. Фотография, висевшая на стене в рамке под стеклом, упала на пол.

Она слышала, как кашляет и задыхается Билл. Найдя его на ощупь растопыренными пальцами, она схватила его за плечи и положила на них ладони. Он согнулся, борясь за каждый вдох, и тут же с кашлем исторгал его из горла. Это не удивило ее. Она знала, как силен Норман.

Рози скользнула правой рукой по его левой и подхватила его выше локтя. Она боялась пользоваться своей левой рукой, боялась, что может сделать ему больно. Она чувствовала, как в ее левой руке бурлит и пенится сила ярости. Она почувствовала себя непобедимой.

— Билл, — прошептала она. — Пойдем. Пойдем со мной.

Она должна затащить его наверх. Она не отдавала себе отчета в том, почему нужно сделать именно это. Но Билл не шевелился. Он сидел, опершись на руки, кашляя и издавая хриплые, сдавленные звуки.

— Пошли же, черт возьми! — прошептала она полным досады и не терпящим возражения голосом. Она едва не произнесла «тебя» между двумя последними словами. И она знала, на чей голос был бы похож ее собственный… О да, даже в этих кошмарных обстоятельствах она прекрасно это знала.

Тем временем он сдвинулся с места, и сейчас это было единственное, что имело значение. Рози повела его через вестибюль с уверенностью собаки-поводыря. Он все еще кашлял и задыхался, но уже был в состоянии идти.

— Стоять! — выкрикнул Норман из темной части вестибюля. Голос его звучал властно и одновременно отчаянно. — Стоять, или я буду стрелять!

Нет, он не будет, это испортит ему всю забаву, подумала она. Но он выстрелил. Револьвер убитого полицейского 45-го калибра выпалил в потолок с кошмарным в закрытом пространстве вестибюля грохотом. От резкого запаха паленого кордита у нее сразу заслезились глаза. На мгновение сверкнула вспышка желто-красного цвета — настолько яркая, что все осветившееся пространство отпечаталось в ее глазах как татуировка уже после того, как вспышка погасла. Она поняла, что он затем и сделал это: чтобы окинуть взглядом холл и увидеть, где находились они с Биллом. Как оказалось, у подножия лестницы.

Билл издал кашляющий звук и навалился на нее, притиснув ее к перилам лестницы. Напрягшись, чтобы не рухнуть на колени, она услыхала звуки торопливых шагов Нормана, идущего к ним в темноте.

12

Она одолела первые две ступеньки, таща за собой Билла. Он кое-как перебирал ногами, пытаясь ей помочь; возможно, даже помогал — чуть-чуть. Одолев третью ступеньку, Рози пошарила левой рукой за своей спиной и повалила вешалку, стоявшую у подножия лестницы, соорудив препятствие. Когда Норман врезался в него и начал изрыгать проклятия, она отпустила Билла, который зашатался, но не упал. Он по-прежнему хрипел, и Рози почувствовала, как он снова согнулся, пытаясь заставить работать свое горло.

— Держись, — пробормотала она. — Ты только держись, Билл.

Она взобралась еще на две ступеньки, потом вернулась, обойдя его с другой стороны, чтобы воспользоваться своей левой рукой. Если она хочет затащить его на верх лестницы, ей понадобится вся сила, которую испускает ее золотой обруч. Обвила Билла левой рукой за пояс, и вдруг все стало значительно легче. Она начала подниматься вместе с ним, тяжело дыша и наклонившись вправо, как человек, пытающийся уравновесить большую тяжесть. При этом она не задыхалась, а ее колени не дрожали. Она чувствовала, что сможет затащить его наверх по такой высокой лестнице, — у нее нет выбора. Время от времени он отталкивался ногой, пытаясь помочь, но по большей части носки его ботинок просто волочились по бортикам и ступенькам, застеленным ковром. Потом, когда они добрались до десятой ступеньки — полпути, по ее подсчетам, — он начал помогать ей чуть активнее. Это было хорошо, поскольку внизу, за их спинами раздавался треск вешалки под двумястами двадцатью фунтами веса Нормана. Она услыхала, как он снова двинулся вверх, но не на ногах, — по крайней мере судя по звуку, — а ползком на четвереньках.

— Ты брось играть со мной эти игры, Роза! — прорычал он.

Насколько он далеко? Она не могла сказать. И хотя вешалка задержала его, Норман не тащил на себе мужика, раненного и почти без сознания.

— Стой, где стоишь! Не пытайся убежать! Я только хочу поговорить с то…

— Пошел вон!

Шестнадцать… семнадцать… восемнадцать. Свет здесь тоже не горел, и было темно как в угольной шахте. Она двинулась вперед, и нога, занесенная над девятнадцатой ступенькой, ощутила продолжение плоской поверхности. В этом пролете всего восемнадцать ступенек, а не двадцать. Как чудесно! Они добрались до верха раньше него; по крайней мере это им удалось.

— Держись от меня подальше, Нор…

И тут вдруг ее пронзила мысль, такая жуткая, что она застыла как вкопанная и проглотила последний слог имени мужа, словно ей врезали под дых.

Где ее ключи? Неужели она оставила их торчащими в замке, в двери подъезда?

Она отпустила Билла, чтобы залезть в левый карман кожаной куртки, которую он ей одолжил, и тут рука Нормана мягко и неотвратимо сомкнулась вокруг ее щиколотки, как кольцо питона, который давит свою жертву, а не жалит ядовитым укусом. Не раздумывая, она отвела вторую ногу и с силой пнула ею невидимого Нормана. Носок кроссовки пришелся точно по его уже разбитому носу, и он взвыл от боли. Этот крик перешел в вопль изумления, когда он потянулся к перилам, промахнулся и рухнул назад в темный лестничный пролет. Рози услыхала двойной треск, когда он дважды перекувырнулся через голову.

— Сверни себе шею! — пожелала она ему вслед, когда ее рука коснулась гладкой поверхности кольца ключей в кармане куртки — все-таки она сунула их туда, слава Богу. — Сверни себе шею, пускай это кончится прямо здесь, в темноте, подохни и оставь меня в покое!

Но нет. Она уже слышала, как он возится и копошится там внизу. Затем раздались проклятия в ее адрес, а потом явственный — ни с чем не перепутаешь — шорох его коленей по ступенькам, когда он снова пополз вверх по лестнице, по дороге обзывая ее всеми своими излюбленными словечками.

— Я могу идти, — вдруг сказал Билл. Его голос звучал слабо, но все равно она была очень рада слышать его. — Я могу идти, Рози, давай доберемся до твоей комнаты. Этот безумный ублюдок опять идет сюда.

Билл закашлялся. Снизу — не так уж далеко от них — смеялся Норман.

— Это верно, ты, цыпленок, безумный ублюдок опять идет. Сумасшедший ублюдок выковыряет твои зенки из твоей гребаной морды, а потом заставит тебя сожрать их. Ты потом расскажешь, какого они вкуса!

— Убирайся вон, Норман! — заорала Рози и потащила Билла за собой в черную дыру коридора. Ее левая рука все еще обнимала его за пояс, а правой она нащупывала стену, шарила по ней пальцами в поисках своей двери. Левая ладонь была сжата в кулак с торчащими из него тремя ключами — всеми, которые она набрала к этому времени в своей новой жизни: ключ от двери подъезда, от комнаты и от почтового ящика. — Убирайся вон, я предупреждаю тебя!

И из темноты позади нее — все еще с лестницы, но уже очень близко — донесся приказ:

— Не смей мне грозить, сука!

Стена уперлась в дверь, которая должна была быть ее дверью. Она отпустила Билла, нащупала ключ от этой двери — в отличие от того, что отпирал парадное, он был с квадратной головкой, — и в темноте поднесла его к замку. Нормана она больше не слышала. Где он? На лестнице? В коридоре? Непосредственно за ними и ориентируется по хрипам Билла? Она отыскала замок, прижала средний палец правой руки чуть выше вертикальной замочной скважины как ориентир, а потом поднесла к скважине ключ. Он не входил. Она ощутила, как паника начала вгрызаться в ее мозг крысиными зубами.

— Не могу открыть! — тяжело выдохнула она Биллу. — Ключ — тот, но он не лезет!

— Переверни его. Ты, наверное, суешь его перевернутым.

— Эй, что у вас там, внизу? — раздался новый голос из коридора над ними. Наверное, с третьего этажа. За ним послышались безрезультатные щелк-щелк-щелк выключателя света. — И почему это свет не горит?

— Стойте… — крикнул Билл и тут же снова раскашлялся. Он издал харкающий звук, пытаясь прочистить горло. — Стойте, где стоите! Не спускайтесь сюда! Позвоните в по…

— Я и есть полиция, остолоп, — сказал мягкий, странно приглушенный голос из темноты, прямо возле них. Раздалось низкое тяжелое рычание — звук, в котором слышались одновременно и ярость, и удовлетворение. Билла оторвали от Рози как раз в тот момент, когда ей наконец удалось вставить ключ в замок.

— Нет! — закричала она, взмахнув в темноте левой рукой. Обруч выше локтя был еще горячее, чем прежде. — Нет!

Она ухватилась за гладкую кожу — куртку Билла, — но та выскользнула у нее из пальцев. Снова послышались жуткие хрипящие звуки, словно чье-то горло плотно забивали сухим песком. Норман смеялся. Смех его тоже был какой-то приглушенный. Рози шагнула в направлении этого смеха, вытянув вперед руки с расставленными, ищущими пальцами. Она дотронулась до плеча Билла в кожаной куртке, потянулась через него и наткнулась на нечто отвратительное — что-то похожее на мертвую и одновременно живую плоть. Она была пухлой… резиновой.

Резиновой.

«Он в маске, — подумала Рози. — В какой-то маске».

Потом ее левую руку схватили и засунули в какую-то сырую впадину — она поняла, что это рот Нормана, за секунду до того, как его зубы впились в ее пальцы и прокусили их до самой кости.

Боль была жуткой, но опять-таки ее реакцией стал не страх и не беспомощная покорность — позволить Норману сделать свое дело так, как он того хочет, а ярость — столь сильная, что походила на безумие. Вместо того чтобы попытаться высвободиться из частокола его жутких зубов, она согнула пальцы, прижав их кончики к его внутренней десне за передними нижними зубами. Потом она завела локоть своей сверхъестественно сильной левой руки непосредственно перед его подбородком и рванула руку на себя.

Странный треск послышался под ее пальцами — звук, издаваемый доской, которую ломают об колено. Она почувствовала, как Норман дернулся, услыхала, как он издал удивленный вой, состоявший, казалось, из одних только гласных — аааоооууу? — а потом нижняя часть его лица скользнула вперед, как ящик комода, вырвавшись из челюстных суставов. Он издал агонизирующий вопль, и Рози высвободила свою руку.

Она услышала, как он покатился назад, — его крики и шорох плаща, трущегося о стену. Теперь он возьмется за револьвер, подумала она, поворачиваясь к Биллу. Тот привалился к стене — темный силуэт в темноте, — снова отчаянно кашляя.

— Эй, ребята, шутки шутками, но теперь уже хватит, — послышался голос сверху. Он звучал раздраженно и сердито, только теперь раздавался не сверху, а с противоположного конца этой площадки. Сердце Рози заполнилось предчувствием, когда она уже повернула ключ в замке и распахнула свою дверь. Ее крик совсем не был похож на ее голос; он звучал, как голос той, другой, когда она заорала:

— Убирайся отсюда, дурак! Он убьет тебя! Не…

Прозвучал выстрел. Она посмотрела влево и успела увидеть кошмарную фигуру Нормана, сидящего на полу с поджатыми под себя ногами. Вспышка была слишком короткой, чтобы она успела разглядеть, что у него на голове, но она тем не менее поняла: это была маска быка, растянувшаяся в бессмысленной ухмылке. Кровь — ее кровь — кольцом обрамляла дырку рта. Она увидела рыскающие глаза Нормана, глядящие на нее из-под маски, — глаза пещерного существа, собирающегося вступить в последнюю смертельную схватку.

Сердитый жилец наверху закричал. Однако Рози его не слышала; она втащила Билла в дверь и захлопнула ее за собой. Ее комната была полна теней, туман приглушил мерцание уличного фонаря, который обычно отбрасывал параллелограммы света на пол, но после тьмы вестибюля, лестницы и коридора помещение казалось светлым.

Первым, что увидела Рози, был обруч, мягко мерцавший в темноте. Он лежал на ночном столике, возле основания лампы.

«Я сделала это сама, — подумала она. Ее изумление было таким огромным, что она почувствовала, как на мгновение потеряла сознание. — Я сделала это сама, одной лишь мысли, что обруч при мне, оказалось достаточно…»

«Ну да, — ответил ей другой голос: Послушная-Разумная. — Достаточно! В обруче нет никакой силы, вся сила в тебе самой, сила всегда в…»

Нет… Нет. Она не пойдет дальше по этой дорожке. И в этот момент ее внимание вернулось к реальности, потому что Норман врезался в дверь, как товарный поезд. Дешевое дерево треснуло под его весом, дверь дрогнула на петлях. А сосед сверху — человек, которого Рози никогда не встречала, — завыл вдалеке.

Быстро, Рози, быстро! Ты знаешь, что надо делать…

— Рози… позвони… нужно позвонить… — Билл снова закашлялся, не в силах закончить фразы. Впрочем, у нее не было времени выслушивать всякие глупости. Позже его идеи могут пригодиться, но сейчас приведут лишь к тому, что их обоих убьют. Сейчас ее задача — позаботиться о нем, спрятать его… А это значит — оттащить его в такое место, где он будет в безопасности.

Рози рывком распахнула дверь кладовки, ожидая увидеть, что ее заполняет тот странный другой мир, как он заполнял стену в ее комнате, когда она проснулась от раскатов грома. Сейчас солнечный свет вырвется оттуда и ослепит их привыкшие к темноте глаза…

Но это была лишь кладовка, маленькая, затхлая и пустая, — на Рози сейчас было надето все, что она там хранила: свитер и пара кроссовок. Да, картина была там — стояла, прислоненная к стене, на том месте, где она оставила ее, но в картине не было ничего особенного. Это был всего-навсего холст, вынутый из рамы, — довольно паршивая мазня, которую можно отыскать на задворках антикварной лавки, на блошином рынке или в комиссионном магазине. И ничего больше…

В коридоре Норман снова атаковал дверь. Треск на этот раз был сильнее; длинная щепка отскочила от косяка и брякнулась на пол. Еще несколько ударов довершат дело, двух или трех может оказаться достаточно. Двери в доме с меблированными комнатами не рассчитаны на то, чтобы противостоять безумию.

— Это была не просто картина! — закричала Рози. — Она предназначалась для меня. Она вела в какой-то другой мир! Я знаю, что вела, потому что я взяла ее обруч!

Она повернула голову, взглянула на Билла, затем подбежала к ночному столику и схватила обруч. Он показался ей тяжелее, чем прежде. И был горячим.

— Рози… — произнес Билл. Она едва расслышала его, потому что он прижимал ладони к горлу. Ей показалось, что рот у него в крови. — Рози, мы должны позвонить… — и тут он вскрикнул. Яркий свет неожиданно залил комнату, только…

Свет был не таким ярким, как ожидалось, и напоминал солнечный свет в туманный летний день. Из открытой двери кладовки на пол струился лунный свет. Она подошла к кладовке, держа обруч в руках, и заглянула внутрь. Там, где была задняя стена кладовки, она увидела вершину холма, высокую траву, колышущуюся под мягким ночным ветерком, увидела красноватые очертания и колонны храма, мерцавшие в темноте. И надо всем этим была луна — яркая серебряная монетка, плывущая по небу.

Она представила мать-лисицу, которую они видели сегодня, глядящей на эту луну. Лисица смотрит вверх, пока ее лисята спят возле нее в убежище, под рухнувшим стволом дерева, — восхищенно смотрит на луну своими черными глазками.

На лице Билла было написано изумление. Свет растекался по его коже серебряной паутинкой.

— Рози… — снова произнес он слабым голосом. Его губы продолжали шевелиться, но он не издал больше ни звука.

Она взяла его руку.

— Пошли, Билл. Нам надо идти.

— Что происходит? — Он выглядел жалким и растерянным, поглощенный своей болью. Выражение его лица будило в ней странные и противоречивые чувства: раздражение от его беспомощности и страстную любовь — отчасти материнскую, — которая бушевала как пламя в ее рассудке. Она защитит его. Да. Да! Она защитит его ценой своей жизни, если это будет нужно.

— Не обращай внимания ни на что, — сказала она. — Только поверь мне, как я верила тебе, когда ты вел мотоцикл. Доверься мне и идем. Нам нужно идти прямо сейчас!

Она потянула его вперед своей правой рукой; обруч свисал у нее с левой. Он на секунду воспротивился, и тут Норман с криком снова врезался в дверь. С воплем страха и ярости Рози ухватила Билла выше локтя левой рукой и толкнула его в кладовку, а потом в залитый лунным светом мир, лежавший за задней стеной.

13

Все пошло наперекосяк, когда эта сука сбросила стоявшую перед лестницей вешалку. Норман каким-то образом зацепился за нее, во всяком случае, за нее зацепился «Лондонский туман», который ему так нравился. Один из медных крючков пролез в петлю для пуговицы — искусный трюк, — а другой очутился у него в кармане, словно неумелый воришка, лезущий за бумажником. Третий ткнул своим тупым бронзовым пальцем в его и без того нывший пах. Заревев и проклиная вешалку, он попытался рвануться вперед и вверх, но она не желала отпускать его. Тащить ее за собой вверх оказалось невозможно: одна из ее ножек зацепилась за стойку перил и держала его словно якорь.

Он должен забраться наверх, должен. Он не мог допустить, чтобы она заперлась с хахалем в своей норе, прежде чем он доберется туда. Норман не сомневался, что сумеет вышибить дверь, если придется; за годы работы полицейским он вышиб их до черта, и некоторые были довольно крепкими, но теперь время начинало играть решающую роль. Он не хотел стрелять в нее, это было бы слишком быстрым и слишком… слишком легким концом для его беглянки Розы, но, если ход событий не изменится к лучшему, причем вскорости, такая возможность может оказаться единственной, оставшейся у него. Какой же это будет стыд и позор!

— Задействуй меня, тренер! — выкрикнул из кармана плаща бык. — Я задубел, отъелся и отдохнул! Я готов!

Да, это неплохая мысль. Норман выдернул маску из кармана и напялил ее себе на голову, вдохнув запах мочи и резины. Запахи эти вовсе не так уж плохи. Когда они смешиваются, как сейчас, даже приятны. Вроде как успокаивают.

— Viva ze bool! — заорал он. Выскользнул из плаща и снова рванулся вперед с револьвером в руке. Проклятая вешалка треснула под его весом, но не раньше чем попыталась проткнуть одним из своих чертовых крючков его левое колено. Норман почти не почувствовал боли. Он ухмылялся и яростно щелкал зубами под маской. Ему нравился звук, который они издавали, похожий на стук столкнувшихся бильярдных шаров.

— Ты брось играть со мной в эти игры, Роза! — Он попытался встать на ноги. И колено, по которому врезала вешалка, согнулось под его весом. — Стой, где стоишь! Не пытайся убежать! Я только хочу поговорить с тобой!

Она заорала что-то в ответ — слова, не имеющие никакого значения. Он пополз наверх, стараясь двигаться как можно быстрее и бесшумнее. Наконец он уловил какое-то движение над собой. Он резко вытянул руку, схватил ее за левую щиколотку и вцепился в нее своими ногтями. «Как же это здорово! Сцапал тебя, — подумал он с триумфом. — Сцапал, ей-богу! Сца…»

Ее другая нога вырвалась из темноты с неожиданностью чертика, выпрыгивающего из табакерки, и с силой врезала ему по носу, свернув его набок. Боль была страшной — словно рой африканских пчел загудел у него в голове. Она вырвалась из его хватки, но Норман уже не ощущал ничего, кроме боли. Он покатился назад, пытаясь ухватиться за перила, но пальцы лишь скользнули по стойкам. Он проделал весь путь назад, к вешалке, держа палец револьвера подальше от предохранителя, чтобы не проделать в себе дырку… Полежал секунду, потом тряхнул головой, чтобы прочистить мозги, и снова начал карабкаться вверх.

На этот раз у него в мозгу не возникло настоящего пробела — полной потери сознания, — но он не понимал, что они кричали ему сверху или что он мог орать в ответ. Красная пелена боли на месте свернутого носа застилала его сознание.

Он понял, что кто-то еще пытался влезть в их вечеринку — какой-то ни в чем не повинный зевака, — и дружок Розы попросил его держаться подальше. Самое приятное тут было то, что обнаружилась позиция Розиного дружка — очень точно, без всяких проблем. Норман потянулся к нему — тот оказался на месте. Он обхватил ладонями шею дружка и снова принялся душить его. На этот раз он намеревался довести дело до конца, но вдруг почувствовал руку Розы на своей щеке… на шкуре маски. Все равно как тебя погладили по месту, куда был сделан укол новокаина.

Роза! До него дотронулась Роза! Она здесь! В первый раз с тех пор как она ушла с его проклятой банковской кредиткой в сумочке, Роза была рядом, и Норман разом потерял интерес к ее любовничку. Он схватил ее руку, просунул ее в прорезь рта маски и изо всех сил впился в нее зубами. Это было потрясающе. Просто экстаз, только…

Только потом что-то случилось. Что-то плохое. Что-то жуткое. Он почувствовал себя так, словно она вырвала его нижнюю челюсть из черепа. Боль метнулась вверх через виски гладкими стальными жалами, которые со звоном столкнулись на макушке. Он заорал и отшатнулся от нее — стерва, ах ты, подлая сука, что же такое случилось, что превратило ее из послушной вещицы, какой она всегда была, в этакого монстра?

Тогда подал голос безвинный зевака, и Норман выстрелил. Он был почти уверен, что пристрелил его. В любом случае кого-то он застрелил: так орут люди только перед смертью. Потом, направив револьвер на то место, где стояла Роза со своим хахалем, он услышал, как захлопнулась дверь. Эта сука все-таки затащила его в свою комнату.

Однако сейчас даже это отступило на второй план. Его челюсть заняла место носа в сердцевине боли точно так же, как раньше его нос сменил ушибленное колено и пульсирующий пах. Что она с ним сделала? Вся нижняя часть его лица казалась не просто разорванной, а каким-то образом вытянутой; при этом зубы свободно плавали, как дерьмо в засоренном унитазе.

«Не паникуй, Норми, — прошептал отец. — Она вывернула тебе челюсть, только и всего. Ты же знаешь, что с этим делать, так делай!»

— Заткнись, ты, старый придурок, — попытался сказать Норман, но с таким вывернутым лицом у него вырвалось лишь: «Аись ы, саы иуок!» Он положил револьвер на пол, большими пальцами подцепил края маски (надевая маску, он не стал натягивать ее до конца, что упростило эту часть дела), а потом осторожно прижал запястья к концам челюсти. Это было все равно что дотрагиваться до глаз, выскочивших из глазниц.

Напрягшись и приготовившись к новой вспышке боли, он скользнул ладонями ниже, упер их в челюсть и резко вздернул вверх. И ощутил эту вспышку, но в основном потому, что поначалу лишь одна сторона челюсти встала на место. Его подбородок от этого перекосился, как неправильно задвинутый ящик комода.

«Если ты оставишь свою морду недоделанной надолго, Норман, то она так и застынет», — прозвучал у него в голове голос его матери, старой карги, который он так хорошо помнил.

Норман снова надавил на правую сторону челюсти. На этот раз он услышал щелчок глубоко у себя в мозгу, когда правая половина челюсти встала на место. Тем не менее вся челюсть казалась какой-то странным образом свободной, словно сухожилия ослабли и должно пройти какое-то время, пока они снова не стянутся. У него возникло ощущение, будто стоит ему зевнуть, как его челюсть отвиснет аж до самой пряжки ремня.

«Маска, Норми, — подсказал отец. — Маска поможет, если ты натянешь ее как следует».

— Это верно, — сказал бык. Его голос звучал приглушенно, оттого что он был вздернут вверх на лице Нормана, но Норман без труда его понял.

Он осторожно потянул маску вниз — на этот раз до конца, завернув край за нижнюю челюсть, и это действительно помогло. Казалось, маска держит его лицо на месте, как спортивная подвязка.

— Вот, — сказал ze bool. — Считай меня просто ремешком для челюсти.

Глубоко вздохнув, Норман поднялся на ноги, одновременно засовывая полицейский револьвер 45-го калибра за пояс брюк. Все путем, подумал он. Здесь никого нет, кроме парней; девкам вход воспрещен. Ему даже казалось, что теперь он лучше видит сквозь прорези для глаз в маске, будто поле его зрения каким-то образом раздвинулось. Разумеется, это просто игра воображения, но он и вправду так чувствовал, и чувство было приятное. Придающее уверенность.

Он качнулся назад к стене, потом прыгнул вперед и ударился в дверь, в которую ускользнула Рози со своим дружком. От этого челюсть его болезненно дернулась даже внутри жесткого крепежа маски, но он, сжав губы, повторил бросок снова, без малейших колебаний. Дверь дрогнула в своей коробке, и длинная щепа отскочила от верхней панели.

Сейчас ему очень не хватало Харлея Биссингтона. Вдвоем они могли бы вышибить дверь одним ударом, и он позволил бы Харлею трахнуть свою жену, пока сам разбирался с ее дружком. Трахнуть Розу было одним из самых страстных невысказанных желаний в жизни Харлея, которого Норман не понимал, но читал в глазах своего напарника каждый раз, когда тот приходил к ним в дом.

Он снова врезался в дверь.

На шестом ударе — а может, это было счастливое число семь, он потерял счет, — замок вырвался, и Норман влетел в комнату. Она была здесь, они оба были здесь, должны быть, но в первое мгновение он никого не увидел. Пот заливал ему глаза и мгновенно затуманил зрение. Комната оказалась пустой, но так быть не могло. Они не улизнули через окно; оно было закрыто и заперто.

Он ринулся через комнату, пробежав сквозь тусклые полосы света, отбрасываемые укутанным в туман уличным фонарем, вертел головой из стороны в сторону; рога Фердинанда вспарывали воздух. Где она? Где эта сука?! Куда она могла деваться?

Он заметил открытую дверь в дальнем конце комнаты. Бросился к двери и заглянул в ванную. Пусто. Если только…

Норман вытащил револьвер и дважды выстрелил в занавеску, прикрывающую душ, проделав пару удивленных черных глазниц в разукрашенном цветочными узорами полиэтилене. Потом отдернул ее. Кабинка была пуста. Пули сорвали пару кафельных плиток со стены — вот и весь нанесенный урон. Но, может, это было и неплохо. В любом случае он не хотел просто пристрелить ее.

Нет, не хотел, но куда она девалась?

Норман вернулся в комнату, опустился на колени, поморщившись от боли, и стал водить стволом револьвера взад-вперед под кроватью. Никого. В ярости он грохнул кулаком по полу.

Он двинулся к окну, не веря своим глазам, поскольку оставалось лишь окно… Или так, во всяком случае, он думал, пока не увидел свет, — яркий свет, похожий на свет луны, просачивающийся из другой открытой двери, той самой, мимо которой он пролетел, ворвавшись в комнату.

Лунный свет? Ты и вправду думаешь, что видишь его? Ты что, спятил, Норми? Может, ты уже забыл, но на улице туман. Туман. И будь сегодня даже самое полное из всех полнолуний века, это же кладовка. Обыкновенная кладовка — в меблированной комнатке, на втором этаже.

Может, и так, но ему начало казаться, что его пропотевший, с сальными волосами, хватающий за мошонку и любящий отсосать придурок-папаша не мог так уж знать все обо всем. А Норман знал, что лунный свет вряд ли мог струиться из кладовки на втором этаже, но… он его видел.

Он медленно подошел к двери с болтающимся в руке револьвером и встал в потоке лунного света. Сквозь прорези для глаз в маске уставился в кладовку.

Из голых боковых панелей кладовки торчали крючки для одежды, а с металлического прута, укрепленного посередине, свисали пустые вешалки, но задняя стена кладовки… исчезла. На ее месте был залитый лунным светом склон холма, поросший высокой травой. Он видел, как зарницы вычерчивают беспорядочные зигзаги света на фоне темных контуров деревьев. Скользящие по небу облака светились, когда проплывали близко от луны или заслоняли ее, луна же была не полной, но близкой к полнолунию. У подножия холма были видны непонятные развалины. Они были похожи на руины какой-то фазенды или, быть может, заброшенной церкви.

«Я совсем спятил, — подумал он. — Или это так, или она каким-то образом вырубила меня, и все это — какой-то безумный сон».

Нет, он не принимал это. Не мог принять.

— Вернись, Роза! — заорал он в кладовку… которая, строго говоря, теперь вовсе была не кладовкой. — Вернись, ты, сука!

Ничего. Только этот невероятный вид и… легкое дуновение ветерка, доносящее аромат травы и цветов в доказательство того, что это реальность, а не жуткий обман зрения, вселяющий суеверный ужас.

— Ты украла мою банковскую кредитку, сука, — тихим голосом проговорил Норман. Он поднял руку и ухватился за один из крючков для одежды, торчавший в боковой стенке, похожий на висячий поручень в вагоне метро. Перед ним простирался странный, залитый лунным светом мир, но всякий страх, который он мог от этого испытывать, тонул в ярости. — Ты украла ее, и я хочу поговорить с тобой об этом. Поговорить… по… душам!

Он шагнул в кладовку и нырнул под металлический прут, сбросив несколько вешалок на деревянный пол. Еще мгновение постоял на месте, вглядываясь в иной мир, раскинувшийся перед ним.

Потом пошел вперед.

Возникло ощущение короткого и пологого спуска вниз, как это случается в старых домах, где полы в разных комнатах уже не стыкуются, но больше ничего. Еще шаг, и он уже стоял не на половицах в чьей-то комнате на втором этаже, а в траве. Его обдувал со всех сторон ароматный прохладный ветерок, проникающий в глазную прорезь, освежая его израненное и потное лицо. Да, теперь в маске была одна сплошная прорезь. Он не понимал, как это получилось, но после только что сделанного шага это не казалось таким уж странным. Он ухватился за бока маски, желая поднять ее на время, чтобы подставить все лицо дуновению ветерка, но маска не поддалась. И вообще не стронулась с лица.

1

Билл оглядел залитую лунным светом вершину холма настороженным взглядом человека, не способного осмыслить то, что он видит. Одной рукой он потянулся к распухшему горлу и принялся осторожно потирать его. Рози уже видела там глубокие царапины, раскрывавшиеся веером.

Ночной ветерок коснулся ее бровей, словно участливая рука. Теплый и мягкий, он принес с собой аромат лета. В нем не ощущалось ни туманной сырости, ни влажного привкуса огромного озера, лежащего к северу от города.

— Рози? Это все на самом деле?

Прежде чем она успела подумать, какой ответ она могла бы дать на этот вопрос, вмешался нетерпеливый — и знакомый ей — голос:

— Рози! Слушай, Рози!

Это была женщина в красном сарафане, только теперь она носила простое платье — голубое, как показалось Рози, хотя при лунном освещении угадать цвет было трудно. Уэнди Ярроу стояла на полпути к подножию холма.

— Веди его сюда! Нельзя терять время! Тот, другой, появится здесь через минуту, а тебе надо еще кое-что сделать! Это очень важно!

Рози продолжала держать Билла за руку. Она попыталась увлечь его вперед, но он медлил, глядя с ужасом вниз с холма на Уэнди. За ними — приглушенно, но все-таки довольно близко — Норман проревел ее имя. Это заставило Билла вздрогнуть, но он не двинулся с места.

— Кто это, Рози? Кто эта женщина?

— Не важно. Пошли, не теряй время!

На этот раз она не просто потянула его за руку — она с раздражением рванула его. Он двинулся за ней, но не успели они сделать и дюжины шагов, как Билл согнулся пополам в приступе кашля, от которого глаза его вылезли из орбит. Рози воспользовалась моментом и расстегнула «молнию» на своей куртке. Она скинула ее с себя и бросила на траву. За курткой туда же последовал и свитер. Блузка под свитером была без рукавов, и она надела на руку обруч. Тут же она ощутила прилив сил, и вопрос, реальны ли эти силы или существуют лишь в ее воображении, отпал сам собой. Она бросила взгляд назад, через плечо, почти готовая увидеть несущегося на нее Нормана, но его там не было — во всяком случае пока. Она увидела лишь повозку и самого пони, отвязанного и пасущегося на залитой серебряным лунным светом траве, и тот же самый мольберт, который видела раньше. Картина, установленная на нем, снова изменилась. Прежде всего фигура на заднем плане была не женская — она походила на демона с рогами. Это и был демон, но в то же время в облике мужчины. Это был Норман, и она вспомнила, как в короткой вспышке выстрела видела рога у него на голове.

— Девочка, почему ты так медлишь? Шевелись!

Рози обвила Билла левой рукой — его кашель начал стихать — и помогла ему спуститься вниз, к тому месту, где их нетерпеливо поджидала Уэнди. Когда они добрались туда, Рози уже почти тащила его на себе.

— Кто… вы? — спросил Билл темнокожую женщину, когда они добрались до нее, но тут же согнулся в очередном приступе кашля.

Уэнди проигнорировала вопрос и обняла его своей рукой с другой стороны. Когда она заговорила, то обращалась только к Рози:

— Я положила ее запасной zat с другой стороны храма, так что с этим все в порядке, но… Нам нужно спешить! Нельзя терять ни мгновения!

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — сказала Рози, но каким-то краем сознания, кажется, понимала. — Что такое zat?

— Оставь сейчас свои расспросы, — ответила темнокожая женщина, — нам лучше идти побыстрее.

Поддерживая Билла с двух сторон, они спускались по склону к Храму Быка («Это просто поразительно, как все возвращается на круги своя», — подумала Рози). Тени их шагали рядом. Здание над ними стало проясняться, казалось, оно движется на них как нечто живое, намеревающееся их поглотить. Рози ощутила глубокое облегчение, когда Уэнди свернула направо, и повела их в обход.

За храмом, свисая с густого колючего куста, как платье с вешалки в кладовке, болтался запасной zat. Рози взглянула на него без удивления. Это был розмариновый хитон, такой же, как и тот, что носила женщина со сладким и безумным голосом.

— Надевай его, — сказала темнокожая.

— Нет, — слабым голосом воспротивилась Рози. — Нет, я боюсь.

— Вернись, Роза!

Билл дернулся от звука этого голоса и обернулся назад; кожа его была бледнее, чем отсвет лунного света, губы дрожали. Рози тоже испугалась, но под волной страха снова ощутила ярость — огромную акулу, кружащую под маленькой лодчонкой. Раньше она цеплялась за надежду, что Норман не сможет последовать за ними сюда, что картина каким-то образом защитит их от него. Теперь она знала, что этого не произошло. Он нашел картину и очень скоро окажется вместе с ними в этом мире, если уже не оказался.

— Вернись, ты, сука!

— Надевай его, — настойчиво повторила женщина.

— Зачем? — спросила Рози, но ее руки уже ухватились за низ блузки и потащили ее через голову. — Почему я должна его надевать?

— Потому что так хочет она, а она знает, что нужно делать. — Темнокожая женщина повернулась к Биллу, уставившемуся на Рози. — Отвернись, — повелительно сказала она ему. — В своем мире можешь глядеть на нее голую сколько влезет, пока глаза не выскочат, но в моем — нет. Отвернись, если хочешь остаться цел.

— Рози? — неуверенно проговорил Билл. — Это ведь сон, правда?

— Да, — сказала она, и в голосе ее прозвучала спокойная решимость — что-то от трезвого расчета, — хотя в своем голосе она никогда ничего подобного не слышала. — Да, сон. Делай, как велено.

Он резко отвернулся, словно солдат по команде «кругом». Теперь он смотрел на узкую тропинку, проложенную вдоль задней части здания.

— Сними и эту упряжь, — сказала темнокожая, нетерпеливо ткнув указательным пальцем на лифчик Рози. — Его нельзя носить под zat.

Рози расстегнула лифчик и скинула его. Потом она стащила кроссовки, все еще зашнурованные, и сняла с себя джинсы. Она осталась в трусиках и вопросительно взглянула на Уэнди.

— Их тоже, — кивнула та.

Рози стянула трусики, а потом осторожно сняла хитон — zat — с того места, где он висел. Темнокожая женщина шагнула к ней, чтобы помочь.

— Я знаю, как его надевать, не мешай! — сказала Рози и натянула хитон через голову, как рубаху.

Уэнди взглянула на нее оценивающим взглядом и больше не делала попыток помочь ей, даже когда у Рози возникли затруднения с бретелькой на плече. Когда она влезла в хитон, ее правое плечо оказалось обнаженным и обруч мерцал над левым локтем. Она превратилась в зеркальное отражение женщины на картине.

— Можешь повернуться, Билл, — сказала Рози.

Он повернулся и внимательно оглядел ее всю сверху донизу, на мгновение задержав взгляд на очертаниях сосков, угадывающихся под хитоном.

— Ты стала какой-то другой, — наконец выговорил он. — От тебя исходит решимость и какая-то… угроза.

— Так всегда бывает в снах, — сказала она и снова услыхала в своем голосе спокойную решимость. Ей был чужд этот тон, но… он одновременно и нравился ей.

— Мне нужно говорить тебе, что ты должна делать? — спросила темнокожая женщина.

— Нет. Конечно же, нет.

И тогда Рози возвысила голос, и крик, исторгнутый ею, был одновременно мелодичным и грозным — вовсе не ее голос, а той, другой… Только это был и ее голос тоже.

— Норман! — крикнула она. — Норман, я здесь!

— Господи Иисусе, Рози, нет! — выдохнул Билл. — Ты что, с ума сошла?

Он попытался положить руку ей на плечо, но она нетерпеливо сбросила ее и взглянула на Билла, словно о чем-то его предупреждая. Он отшатнулся от этого взгляда почти так же, как раньше отшатнулась Уэнди Ярроу.

— Это единственный способ с ним рассчитаться, другого нет. Кроме того, — она вопросительно взглянула на Уэнди, — хозяйка мне поможет?

— Более того, — сказала женщина в голубом платье. — Поскольку ты преодолела страх, хозяйка сделает все сама. Не пытайся даже помогать ей в этом деле. Ты должна делать лишь то, что делает любая женщина в такой ситуации.

— Заманить его, — пробормотала Рози, и в глазах ее отразился серебряный лунный свет.

— Верно, — ответила другая женщина. — Заманить его на тропинку. На тропинку в саду.

Рози глубоко вздохнула и снова окликнула Нормана. Обруч жег ее плоть, словно какой-то странный, горячечно-сладкий огонь. Ей нравился звук, вырывавшийся из ее горла, — такой же громкий и бесстрашный, как ее старый боевой клич Техасского рейнджера в лабиринте, которым она заставила младенца вновь расплакаться:

— Я зде-е-е-есь, Норман!

Билл не верил своим глазам. Он был испуган. Теперь она была сильнее его, и ей нравилось видеть его слабее себя. Он мужчина, ведь так? А порой мужчинам следует знать, каково это — бояться женщины, верно? Порой для женщины это — последняя защита.

— Теперь ступай, — промолвила темнокожая. — Я останусь здесь, с твоим мужчиной. Мы будем в безопасности, а тот, другой, пойдет через храм.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что они всегда так делают, — просто сказала темнокожая женщина. — Вспомни, что он такое.

— Бык.

— Верно. Бык. А ты — тореро, машущий красным платком, чтобы подманить и разъярить его. Только помни — если он достанет тебя, не будет никаких кабальеро, чтобы оттащить его. Если он достанет тебя, он тебя убьет. Это честный поединок. Ни я, ни моя хозяйка ничего не сможем сделать, чтобы помешать ему. Он жаждет напиться твоей крови.

«Я знаю это лучше, чем ты, — подумала Рози. — Долгие годы я знала это».

— Не ходи, Рози, — попросил Билл. — Останься здесь, с нами.

— Нет. Никто не сделает этого, кроме меня.

Она прошла мимо него, почувствовав, как одна из игл кустарника расцарапала ей бедро, и боль от этого была столь же сладостной, как раньше ее крик. Даже ощущение крови, стекающей по коже из царапины, было сладостным.

— Маленькая Рози! — окликнула ее Уэнди.

Она обернулась.

— Ты должна опередить его в конце. Ты знаешь почему?

— Да. Конечно, знаю.

— Что ты имела в виду, когда говорила, что он — бык? — спросил Билл. Его голос звучал недоуменно и испуганно… Но все равно Рози никогда не любила его больше, чем сейчас, и полагала, что никогда не будет так любить. Лицо его было бледным… и казался он таким беззащитным.

Он снова начал кашлять. Рози положила ладонь ему на руку, боясь, как бы он, стыдясь своей слабости, не отшатнулся от нее, но он не сделал этого.

— Оставайся здесь, — сказала она. — Оставайся здесь и никуда не ходи. — И торопливо пошла прочь. Лишь блик лунного света отразился от обруча на ее руке, когда она достигла дальнего конца храма, где тропинка выходила на открытое пространство. А потом она исчезла в темноте.

Мгновение спустя ее крик вновь зазвенел в ночи — легкий и в то же время какой-то жуткий:

— Норман, ты так глупо выглядишь в этой маске… — Рози выдержала паузу и продолжала: — Я больше не боюсь тебя, Норман…

— Господи, он убьет ее, — пробормотал Билл.

— Может быть, — ответила женщина в голубом платье. — Кто-то будет убит сегодня ночью, это точно.

Тут она замолкла, глаза ее широко открылись, она вся превратилась в слух.

— Что вы услы…

Коричневая рука взметнулась и закрыла ему рот. Она не нажимала сильно, но Билл чувствовал, что могла бы: в ее ладони чувствовалась сила. Жуткое подозрение — почти уверенность — закралось в его мозг, когда он ощутил, как ее ладонь прижимается к его губам, а кончики пальцев касаются его щеки. И это не было сном. Как бы ни желал он поверить в то, что это сон, у него ничего не получалось.

Темнокожая женщина встала на цыпочки и прижалась к нему, как любовница, все еще закрывая рукой ему рот.

— Тссс, — прошептала она ему в ухо. — Он идет.

Теперь и он услышал шорох травы и листвы, а потом тяжелые рыкающие вздохи с хрипами, следующие один за другим. Это были звуки, которые в нормальных обстоятельствах ассоциировались бы у него с великаном намного тяжелее Нормана Дэниэльса — мужчиной весом в триста пятьдесят, а то и четыреста фунтов.

Или с огромным зверем.

Уэнди Ярроу осторожно убрала руку со рта Билла, и они стали молча ждать приближения Нормана или существа, в которое он превратился. Билл обнял ее одной рукой, и она тоже обняла его. Пока они так стояли, у Билла возникла странная уверенность, что Норман — или то, чем он стал, — не пойдет через здание. Он — оно — пройдет здесь и увидит их. Мгновение он будет рыхлить землю опущенной наковальней своей башки, а потом погонит их вниз, по этой узкой тупиковой тропинке, сшибет, забодает и растопчет.

— Ш-шшш… — выдохнула Уэнди.

— Норман, ты кретин… — донесся до них, как дым, как лунный свет, голос Рози. — Какой же ты дурак… ты и правда думаешь, что сумеешь достать меня? Тупой вол!

Раздался взрыв издевательского женского смеха. Этот звук вызвал у Билла образы разбиваемого стекла, разверзшихся в земле трещин и пустых комнат в полночь. Он вздрогнул и почувствовал, как руки его покрываются гусиной кожей.

У фасада храма возникла тишина, нарушаемая лишь дуновениями ветерка, который, словно рука, расчесывающая спутанные волосы, тихонько шевелил колючки кустарника. И молчание — там, откуда Рози окликала Нормана. Наверху диск луны, цвета отполированной слоновой кости, заплыл за облако, окрасив его края серебром. Небо было усеяно звездами, но Билл не узнавал очертаний ни одного созвездия. А потом:

— Норрр-муннн… не хочешь поговори-и-ить со мной?

— О, я, конечно, поговорю с тобой, — рыкнул Норман Дэниэльс, и Билл почувствовал, как темнокожая женщина в испуге вздрогнула и прижалась к нему, а его собственное сердце словно совершило противный прыжок из груди в глотку. Этот голос раздался не дальше чем в двадцати ярдах от них. Казалось, Норман совершал те неуклюжие телодвижения нарочно, позволяя им следить за ним, а потом, когда ему понадобилась тишина, он стал совершенно бесшумным. Но вот раздался крик: — Я поговорю с тобой по душам, блядюга!

Ладонь темнокожей женщины снова очутилась на губах Билла, призывая его к молчанию, но Билл не нуждался в призывах. Их глаза встретились, и он увидел, что темнокожая теперь не уверена, что Норман пойдет через храм.

На всю округу снова наползла тишина, создав ощущение тревоги. Даже Рози, казалось, выжидала.

Потом, уже чуть подальше, подал голос Норман.

— Ба-а, это ты, старый сукин сын, — сказал он. — Что ты тут делаешь?

Билл удивленно взглянул на темнокожую. Она легонько покачала головой, давая понять, что тоже не понимает. У него возникло ужасное ощущение: ему нестерпимо захотелось кашлять. Он стал задыхаться, у него першило в горле. Билл уткнул рот в сгиб локтя и попытался загнать кашель обратно в дыхательное горло, чувствуя на себе участливый взгляд женщины.

«Я не смогу долго сдерживаться, — подумал он. — Господи, Норман, почему ты не двигаешься? Раньше ты был таким быстрым!»

И словно в ответ на его мысль из-за храма послышалось:

— Норрр-муннн! Какая же ты гребаная ленивая кляча, Норрр-муннн!

— Сука! — рыкнул низкий голос. — Ах ты, сука! — Донесся звук ботинок или копыт, ступающих по крошащемуся камню. Мгновением спустя Билл услыхал эхо шагов и сообразил, что Норман уже внутри здания, которое темнокожая женщина называла храмом. Одновременно он почувствовал, что приступ кашля миновал, по крайней мере на время.

Он пододвинулся ближе к женщине в голубом платье и прошептал ей в ухо:

— Что нам теперь делать?

Ее ответ, также шепотом, был короток:

— Ждать.

2

Открытие, что маска стала, кажется, частью его лица, испугало Нормана, но, прежде чем страх успел перерасти в отчаяние, он увидел неподалеку какой-то предмет, который напрочь отвлек его от проблемы с маской. Он быстро спустился чуть-чуть вниз по склону, встал на колени, поднял с земли свитер, осмотрел его и отшвырнул в сторону. Потом поднял куртку. Точно, эта куртка была на ней. Мотоциклетная. У парня был мотор, и она каталась с ним, наверное, обнимая ляжками его задницу. Куртка слишком велика для нее, подумал он. Это он одолжил ей. Мысль разъярила его, и он плюнул на куртку, прежде чем отшвырнуть ее прочь, потом вскочил на ноги и с бешенством огляделся вокруг.

— Ты, сука, — пробормотал он. — Лживая, вероломная сука.

— Норман! — донеслось из темноты, и у него на мгновение перехватило дыхание в глотке…

«Близко, — подумал он. — Всемилостивый Боже, она близко, я думаю, она в этом здании».

Он замер, ожидая, не крикнет ли она еще раз. И спустя мгновение она крикнула:

— Норман, я здесь!

Его руки снова потянулись к маске, но на этот раз они не стаскивали ее, а гладили.

— Viva ze bool, — сказал Норман своей бычьей морде и двинулся вниз по склону холма, к руинам здания у его подножия. Ему казалось, он видит следы, ведущие в ту сторону, — по крайней мере, примятые стебли высокой травы, по которым могли пройтись чьи-то ноги, — но при лунном свете это трудно было утверждать наверняка.

Потом, словно в подтверждение правильности направления, вновь раздался сводящий с ума ее издевательский крик: «Я зде-е-есь, Норман!» — будто она ни капельки не боялась его; будто на самом деле она только и ждала, когда он доберется до нее. Сука!

— Стой, где стоишь, Роза, — сказал он. — Ты только стой там, подожди меня. — За пояс джинсов у него по-прежнему был заткнут полицейский револьвер, но теперь он в нем не нуждался. Он понятия не имел, есть ли смысл стрелять из револьвера в привидения, и у него не было ни малейшего желания пробовать. Он хотел поговорить со своей маленькой беглянкой Розой по душам, а револьвер этому только мешает.

— Норман, ты так глупо выглядишь в этой маске! Я больше не боюсь тебя, Норман!

«Ты скоро узнаешь, что зря зарываешься, сука», — подумал он.

— Норман, ты кретин!

Хорошо, может, она и не в здании; она могла уже пройти через него и выйти с другой стороны. Это не имело значения. Если она думает, что сумеет уйти от него в открытом поле, то ее ожидает последний сюрприз в ее жизни.

— Какой же ты дурак!.. Ты и правда думаешь, что сумеешь достать меня? Тупой вол!

К нему вернулось хладнокровие, и он двинулся чуть правее, стараясь теперь не шуметь. Напоминал себе, что вовсе ни к чему вести себя — ха-ха — как бык в посудной лавке. Он остановился неподалеку от потрескавшихся ступенек, ведущих наверх, к храму, и осмотрел его. Теперь он видел храм, вроде одного из тех в греческих мифах, которые тамошние парни любили придумывать за кувшином вина. Здание выглядело явно заброшенным и развалившимся, но не ощущалось призрачным; от него веяло родным домом.

— Норрр-муннн… не хочешь поговори-и-ить со мной?

— О, я поговорю с тобой, — сказал он. — Я поговорю с тобой по душам, шлюха! — В высокой густой траве справа от ступенек его взгляд выхватил большую каменную голову с лицом, сосредоточенно уставившимся в небо. От Нормана до нее было пять шагов, и, сделав их, он пристально смотрел вниз, на это изваяние, секунд десять, желая убедиться, что зрение не обманывает его. Оно не обманывало. У огромной поверженной головы было лицо его отца, и его пустые глаза сверкали по-идиотски в лунном свете.

— Ба-а, это ты, старый сукин сын, — мягко сказал он. — Что ты тут делаешь?

Каменный отец не ответил ему, но ответила жена.

— Норрр-муннн… Какая же ты гребаная ленивая кляча, Норрр-муннн!

«Миленькому языку ее здесь обучили, — заметил бык. Только теперь он совместился с Норманом и вставлял свои замечания прямо изнутри его головы. — Классные ребята эти люди, с которыми она связалась. Никаких сомнений, они изменили всю ее жизнь».

— Сука, — произнес он низким дрожащим голосом. — Ах ты, сука!

Он отошел от каменной головы в траве, подавив острое желание вернуться и плюнуть на нее, как раньше плюнул на куртку… Или расстегнуть джинсы и поссать на нее. Сейчас нет времени на игры. Он стал торопливо взбираться по потрескавшимся ступенькам к черному входу в храм. Каждый раз, когда его нога опускалась на камень, острая боль отдавалась вверх по спине в его поврежденную нижнюю челюсть. Он чувствовал, что теперь, похоже, лишь маска удерживает челюсть на месте, и болела она как проклятая. Он пожалел, что не взял с собой аспирин легавых из команды «Чарли».

«Как она могла сделать такое, Норми?» — глубоко внутри шепнул голос его отца. Он по-прежнему звучал как отцовский, но Норман не припоминал, чтобы его отец когда-либо говорил таким боязливым и неуверенным тоном. Как она посмела сделать это? Каким образом она могла нагнать на старика такого страху?

Он поставил ногу на верхнюю ступеньку; лицо у него ныло, нижняя челюсть, казалось, болтается, как колесо с незатянутыми болтами.

— Я не знаю, и мне все равно, — сказал он голосу-призраку. — Но я одно скажу тебе, папаша, если это на самом деле ты, — когда я ее найду, я расколдую ее в один момент. Можешь зарубить это себе на носу.

«А ты уверен, что стоит пытаться сделать это?» — спросил голос, и Норман, уже двинувшийся было дальше, остановился и прислушался, склонив голову набок.

«Знаешь, что было бы умнее? — спросил голос. — Умнее было бы просто повременить. Я знаю, как это прозвучит, Норми, но все равно поведаю тебе то, что думаю. Если бы я был в твоем мире, я бы повернулся и пошел туда, откуда пришел. Потому что здесь все неправильно. Действительно, здесь все шиворот-навыворот. Я не знаю, что это такое, но я знаю, на что это похоже — на ловушку. И если ты сунешься в нее, тебе, быть может, придется пожалеть о чем-то более важном, чем болтающаяся челюсть или не желающая слезать с тебя маска. Почему бы тебе не развернуться и не отправиться туда, откуда ты явился? Почему бы не попробовать отыскать дорогу назад, в меблирашку, и подождать ее там?»

— Потому что они скоро придут, папаша, — сказал Норман голосу. Он был потрясен настойчивостью и уверенностью призрака, но не желал признаться в этом. — Придут легавые и схватят меня. Они схватят меня куда раньше, чем я успею ее дождаться. Я должен взять ее здесь еще и потому, что она обложила меня матом. Потому что она превратилась в шлюху — я это точно знаю, уже по одному тому, как она болтает.

«Какая разница, как она болтает, идиот! — продолжал голос. — Если она скурвилась, то она уже не станет порядочной женщиной! Может, еще не поздно тебе одуматься и плюнуть на все это дело?»

Он и впрямь стал взвешивать все «за» и «против»… А потом поднял глаза на храм и прочитал слова, высеченные над входом: «Та, кто крадет банковскую кредитку мужа, недостойна жить».

Сомнения растаяли. Больше он не станет слушать своего трусливого педрилу отца. Он шагнул через пасть дверного проема в сырую мглу, в темень… Но не так там темно, чтобы ничего не видеть. Искорки лунного света просачивались сквозь узкие окна, освещая руины, отдаленно напоминавшие церковь в Обревилле. Он шагал через кучи опавших листьев, и когда стайка мечущихся и визгливо вскрикивающих летучих мышей ринулась сквозь лунные лучи к его лицу, он лишь несколько раз равнодушно взмахнул руками.

— Пошли вон, сучье племя, — пробормотал он.

Выйдя через дверь, что была справа от алтаря, на каменное крыльцо, он увидел кусочек ткани, висевший на кусте. Нагнулся, отцепил его и поднес к глазам. Трудно было определить наверняка при таком освещении, но ему показалось, что ткань красная или розовая. Разве на ней была одежда такого цвета? Ему казалось, она носила джинсы, но в голове у него все теперь смешалось. Даже если на ней и были джинсы, она скинула с себя куртку, которую одолжил ей тот мозгляк, и, может, то, что под ней…

Позади него послышался тихий шелест, как от колышущегося на ветру флага. Норман обернулся, и темно-серая летучая мышь метнулась ему прямо в лицо, оскалив свою усатую пасть и захлопав крыльями по его щекам.

Его рука все время лежала на рукоятке пистолета. Теперь он отпустил ее и схватил обеими руками летучую мышь, приминая косточки ее крыльев к тельцу, как какой-то сумасшедший музыкант, играющий на концертино. Потом он вывернул крылья в разные стороны и с такой силой разорвал ее надвое, что внутренности брякнулись ему на ботинки.

— Нечего было лезть мне в морду, паскуда, — сказал ей Норман равнодушно и швырнул оба куска в темноту храма.

— Ты здорово расправляешься с летучими мышами, Норман!

Господи Иисусе, голос звучал совсем близко — прямо за его спиной!

Он развернулся кругом с такой быстротой, что на этот раз чуть не потерял равновесие и едва не рухнул с каменного крыльца.

Склон позади храма опускался к ручью, и там, на полпути к нему, в мертвом саду стояла его беглянка Роза, — просто стояла там, освещенная луной, и смотрела на него. Три мысли, одна за другой, мелькнули в его мозгу. Первая — если на ней когда-то и были джинсы, то теперь уже нет; на ней было какое-то мини-платье, словно снятое со шлюхи в колониальном борделе. Вторая мысль — она стала блондинкой и заплела косу. Третья — она была красива.

— Летучие мыши и женщины, — холодно произнесла она. — Вот на кого у тебя по-настоящему хватает силы, верно? Мне жаль тебя, Норман. Ты жалкое подобие мужика. На самом деле ты вовсе даже и не мужчина. И эта тупая маска, которая к тебе приросла, показывает, кто ты есть в действительности.

— Я убью тебя, сука! — Норман спрыгнул с крыльца и ринулся вниз, к тому месту, где она стояла; его рогатая тень мчалась рядом с ним по мертвой траве, залитой лунным светом.

3

На мгновение Рози застыла на месте, не владея своим телом от испуга, когда он ринулся вперед с воплем из-под напяленной на голову маски. Сдвинуться ее заставил неожиданно возникший кошмарный образ теннисной ракетки с вымокшей в крови ручкой.

Она повернулась, взмахнув подолом своего zat, и побежала к ручью.

Камни, Рози… если ты упадешь в воду…

Нет. Она уже была Рози Настоящая, и она была уверена в себе. Нет, она не упадет. Только не надо думать о том, что случится, если она все же свалится в воду. Запах воды ударил ей в нос с такой силой, что стало больно глазам, и… рот свело от жажды. Рози подняла левую руку, зажала ноздри между суставами указательного и среднего пальцев и прыгнула на второй камень. Оттуда перепрыгнула на третий, четвертый, а с него — на другой берег. Легко и просто. По крайней мере до тех пор, когда она, уже на берегу, поскользнулась, упала и начала сползать по скользкой траве вниз, к черной воде.

4

Норман увидел, как она упала, и рассмеялся. Похоже, она вымокнет.

«Не беспокойся, Роза, — подумал он. — Я выужу тебя и разотру досуха. Можешь не сомневаться».

Потом она снова поднялась на ноги, цепляясь за берег, и бросила тревожный взгляд через плечо назад. Казалось, это не его она боится, она смотрела на воду. Пока она вставала, он поймал взглядом ее попку, и, похоже, у него проснулось желание.

— Иду, Роза, — тяжело выдохнул он. — Сейчас приду.

Он широкими шагами спустился к ручью, ступая по аккуратным следам ног Рози своими тяжелыми ботинками «Хамп Питерсон» с квадратными носами, и добрался до края бегущей воды, как раз когда Рози карабкалась на склон другого берега. Она постояла там немножко, глядя назад и на сей раз смотрела явно на него. Потом она сделала то, от чего он застыл как вкопанный, слишком изумленный, чтобы сразу сдвинуться с места.

Она поманила его пальцем.

Причем сделала это изящно, чмокнув кончик пальца перед тем как побежать к роще мертвых деревьев, раскинувшейся перед ней.

«Ты видел это, а, Норми, старина? — спросил бык из своего убежища внутри его головы. — Сучка просто дразнит тебя. Ты видел?»

— Да, — выдохнул он. — Я видел. Я это улажу. Все будет в порядке.

Но он не собирался бежать, очертя голову, через ручей с риском поскользнуться и упасть.

Что-то в этой воде не нравилось Рози, и ему лучше тоже соблюдать осторожность, следить за каждым своим шагом. Чертов ручеек может кишмя кишеть какими-нибудь зубастыми рыбками, которые в погожий денек легко обглодают корову до самых костей. Он понятия не имел, можно ли погибнуть в галлюцинации, но окружающее все меньше и меньше казалось ему игрой воображения.

«Она посветила мне своей задницей, — думал он. — Своей голой задницей. Может, и у меня найдется кое-что, чем посветить ей… ведь у нас — честная игра?»

Норман оттянул губы назад, обнажив зубы в волчьем оскале, и поставил ногу в тяжелом ботинке на первый белый камень. Как только он сделал это, луна зашла за тучу. Однако тут же выплыла, застав Нормана посреди ручья. Он посмотрел вниз, на воду, поначалу просто с любопытством, а потом с изумлением. Лунный свет не проникал в воду, словно ручей был потоком густой грязи. Но не от этого у него перехватило дыхание и не это заставило его вздрогнуть от ужаса. Луна, отражавшаяся в этой черной воде, была вовсе не луной. Это был отбеленный и ощерившийся человеческий череп.

«Хлебни-ка глоток этой водички, Норми, — прошептал череп. — Черт, да хоть весь искупайся. Только забудь всю эту чушь. Выпей, и ты забудешь. Выпей, и она никогда не потревожит тебя снова; ничто не потревожит».

Это звучало так правдоподобно, так верно. Он поднял глаза, быть может, чтобы проверить, так ли уж похожа луна в небе на череп, а вместо этого увидел Розу. Она стояла там, где тропинка входила в рощу мертвых деревьев, возле статуи какого-то мальчишки с задранными вверх руками и торчащим вперед концом.

— Нет, ты так просто не уйдешь, — выдохнул он. — Я не…

Тут каменный парнишка шевельнулся. Его руки опустились и обхватили правое запястье Рози. Она закричала и стала вырываться из его хватки, но безрезультатно. Каменный мальчишка ухмылялся, а потом высунул свой язык и подразнил им Рози.

— Правильно, малый, — прошептал Норман. — Держи ее… придержи ее.

Он перепрыгнул на другой берег и побежал к своей непокорной жене, выставив вперед здоровенные ручищи.

5

— Хочешь со мной как собачки? — осведомился у нее каменный мальчик раздраженно-бесцветным тоном. Руки, сжимавшие ее запястье, давили все сильнее. Она оглянулась через плечо и увидела, как Норман прыгнул на берег. Он споткнулся на скользкой траве, но не упал. Впервые с тех пор как Рози поняла, что в полицейской машине был Норман, она ощутила подступающий приступ паники. Он схватит ее, и что тогда? Разорвет зубами на части, и она будет умирать, вопя и вдыхая запах «Пирата». Он…

— Хочешь как собачки! — рявкнул каменный мальчишка. — Хочешь поваляться, Рози, встать на все четыре…

— Нет! — закричала она. Ее ярость снова выплеснулась наружу и стала застилать сознание красной завесой. — Нет, не хочу, оставь меня в покое!

Она размахнулась свободной левой рукой, не думая о том, какая боль ожидает ее от удара кулаком в лицо мраморной статуи, и… не почувствовала вообще никакой боли. Это было все равно как врезать кулаком по чему-то мягкому и гнилому. На мгновение она уловила тень нового выражения лица у статуи — удивление вместо похоти, — а потом идиотски ухмыляющаяся морда каменного урода раскололась на сотни кусочков цвета сырого теста. Ее запястья освободились от тяжелой, одуряющей хватки его рук. Но теперь появился Норман — он был уже близко, с опущенной головой, тяжелым дыханием, вырывающимся из маски клубами пара, и простертыми к ней руками.

Рози резко повернулась, почувствовав, как один из его вытянутых пальцев скользнул по бретельке zat, и рванулась вперед.

Теперь начинался марафон.

6

Она бежала, как бегала девчонкой еще до того, как ее практичная, разумная мать взялась за тяжкую задачу втолковать Розе-Диане Мак-Клендон, что подобает настоящей леди, а что — нет (беготня, особенно в том возрасте, когда у тебя появились грудки, трясущиеся на бегу, определенно не подобала). Другими словами, она выкладывалась вся, опустив голову и энергично работая сжатыми в кулаки руками. Сначала она ощущала, что Норман висит у нее на пятках; чуть позже — что он начал отставать, поначалу всего на какие-то футы, а потом и на ярды. Даже когда он чуть-чуть отстал, она слышала его рыки и тяжелое дыхание, звучащие точь-в-точь как у Эриния в лабиринте. У нее было более легкое дыхание и коса на спине от стремительного бега летала вверх и вниз и из стороны в сторону. Больше всего она испытывала сейчас бешеное возбуждение. Кровь подступала к ее голове, пока она не почувствовала, что голова вот-вот разорвется. Один-единственный раз она взглянула в небо и увидела, что луна несется вместе с ней, мчится среди звезд за ветвями мертвых деревьев, похожих на руки великанов, которых похоронили заживо и они умерли, пытаясь выбраться наружу. А когда Норман рявкнул, чтобы она остановилась и перестала быть такой стервой, она расхохоталась. «Ему кажется, я лишь притворяюсь, что меня трудно догнать», — подумала она.

Потом тропинка свернула, и она увидела поваленное ударом молнии дерево, преграждавшее ей путь и раньше. Обходить его не было времени, и если бы она замедлила бег, то только напоролась бы на одну из его мертвых ветвей. Даже если бы ей удалось этого избежать, оставался Норман. Она ненамного обогнала его и не могла позволить себе утратить с таким трудом достигнутое преимущество.

Все это промелькнуло у нее в голове за доли секунды. Потом с криком — ужаса или ярости, а может, и того и другого, — она прыгнула вперед, вытянув руки перед собой, как девчонка-сорвиголова, перелетела через дерево и приземлилась на левое плечо. Она сделала сальто, шатаясь, вскочила на ноги и, обернувшись, увидела Нормана, пялившего на нее глаза через поваленное дерево. Его руки вцепились в обугленные основания двух ветвей, он тяжело и хрипло дышал. Подул ветерок и донес до нее еще один запах, помимо пота и «Пирата», исходивший от него.

— Ты опять начал курить, верно? — спросила она.

Глаза под украшенными цветочками резиновыми рогами уставились на нее с полнейшим недоумением. Нижняя половина маски судорожно дергалась, словно мужчина, похороненный в ней, пытался улыбнуться.

— Роза, — сказал бык, — прекрати это.

— Я не Роза, — сказала она и коротко, раздраженно засмеялась, словно он и впрямь был тупейшим существом из всех млекопитающих — el toro dundo. — Я — Рози. Рози Настоящая. Но ты больше не настоящий, Норман… ведь так? Даже для самого себя. Но теперь это уже не важно — для меня не важно, — потому что я развелась с тобой.

Потом она повернулась и, сделав несколько шагов, исчезла.

7

«Ты больше не настоящий», — думал он, обходя верхушку дерева там, где было достаточно места для того, чтобы пройти без особого труда. Она исчезла с противоположной стороны дорожки, усыпанной мертвыми листьями, но когда Норман вновь выбрался на тропинку, он припустился по ней неторопливой трусцой. На самом деле большего и не требовалось. Внутренний голос, который еще никогда не подводил его, говорил ему, что тропинка заканчивается неподалеку отсюда. Это, по идее, должно было радовать его, но в ушах у него продолжало звучать то, что она сказала, перед тем как подставить его взгляду свою изящную корму в последний раз.

«Я Рози Настоящая, но ты больше не настоящий, даже для самого себя… Я развелась с тобой».

«Что ж, — подумал он, — во всяком случае, финальный свисток прозвучал. Развод действительно состоится, только на моих условиях, Роза».

Он пробежал еще немного, остановился и утер рукой лоб, не удивившись, что рука оказалась мокрой от пота, даже не подумав об этом, хотя маска все еще была на нем.

— Лучше вернись, Роза! — позвал он. — Последний шанс!

— А ты догони меня, — крикнула она в ответ, и голос ее теперь прозвучал чуть-чуть иначе, хотя он не мог сказать, в чем была разница. — Поймай меня, Норман, теперь я уже совсем близко.

Да, теперь уже близко. Он гнался за ней почти через полстраны, потом загнал ее в другой мир, или сон, или черт его знает, что это такое, но теперь ей бежать было некуда.

— Никуда не денешься, дорогуша. — И Норман пошел на звук ее голоса, сжимая на ходу кулаки.

8

Она выбежала на круглую лужайку и увидела саму себя, стоящую на коленях возле единственного живого дерева, спиной к ней, с низко склоненной головой, словно в молитве или глубокой медитации.

«Не я, — тревожно подумала Рози. — На самом деле это не я».

Но это было очень похоже на нее. Женщина, обращенная к Рози спиной и стоящая на коленях у ствола гранатового дерева, могла быть ее двойником. Она была точно такого же роста, такого же телосложения, с такими же длинными ногами и крутыми бедрами. На ней был тот же розмариновый хитон — то, что темнокожая женщина называла zat, — и ее волосы были заплетены в светлую косу посередине спины, точь-в-точь как у Рози. Единственное отличие заключалось в том, что на обеих руках этой женщины ничего не было, потому что ее обруч носила Рози. Однако Норман скорее всего вряд ли заметит это отличие. Он никогда не видел на Рози такого украшения, да и в любом случае не обратил бы на это внимания, особенно в таком состоянии, как сейчас. Потом она увидела еще кое-что, что он мог бы заметить, — темные пятна сзади на шее Розы Марены и на ее руках выше локтей. Они роились там, как голодные тени.

Рози остановилась, глядя на женщину, стоящую на коленях и смотрящую на дерево в лунном свете.

— Я пришла, — неуверенно проговорила она.

— Да, Рози, — сказала другая своим сладким, страстным голосом. — Ты пришла, но еще не достигла цели. Я хочу, чтобы ты пошла туда, — она указала на широкие белые ступени под словом «Лабиринт», ведущие вниз. — Далеко не ходи, хватит и дюжины ступенек, если ляжешь на них плашмя. Этого достаточно, чтобы скрыть от тебя то, что здесь произойдет. Ты не захочешь видеть это… хотя можешь смотреть, если решишь, что хочешь.

Она засмеялась. Смех ее был полон торжества, и Рози подумала, что именно это делает его таким жутким.

— В любом случае, — заключила она, — тебе будет поучительно услышать то, что произойдет между нами. Да, я думаю, это будет очень важно.

— Он может не принять тебя за меня, даже при лунном свете.

Роза Марена снова рассмеялась. От этого смеха волосы на голове у Рози встали дыбом.

— Почему же он не примет, маленькая Рози?

— У тебя… ну… эти пятна. Я вижу их даже при таком свете.

— Да, ты видишь, — сказала Роза Марена, все еще смеясь. — Ты видишь, но он не увидит. Разве ты забыла, что Эриний слеп?

Рози хотела сказать: «Вы перепутали, мэм, мы ведь говорим о моем муже, а не о быке в лабиринте». Потом она вспомнила про маску, которая была на Нормане, и промолчала.

— Ступай скорее, — сказала Роза Марена. — Я слышу, как он идет. Вниз по ступенькам, Рози… И отойди подальше. — Она сделала паузу, а потом добавила своим жутким голосом: — Это небезопасно.

9

Норман бежал рысцой по тропинке, прислушиваясь. На одно мгновение ему показалось, что он слышит, как Роза болтает, но ее болтовня могла быть игрой его воображения. В любом случае это не имело значения. Если там с ней есть еще кто-то, он разберется и с этим. Если ему повезет, там может оказаться Толстуха Джерти — может, эта огромная лесбиянка с дизелем в брюхе тоже нашла дорогу в сон и доставит Норману наслаждение, когда он всадит пулю 45-го калибра в ее мясистую левую сиську.

Мысль о том, что он пристрелит Джерти, снова заставила его припуститься почти галопом. Он уже был так близко, что ему казалось, он чует ее запах — призрачно смешавшиеся ароматы мыла «Дав» и шампуня «Силк». Он пробежал последний поворот.

«Я иду, Роза, — подумал он. — Здесь не город, тебе некуда бежать, негде спрятаться. Я пришел, чтобы отвести тебя домой, дорогая».

10

На ступеньках, ведущих в лабиринт, было прохладно, и Рози почуяла запах, который не заметила во время своего предыдущего путешествия, — сырой запах разложения. В нем смешивались запахи фекалий, гнилого мяса и диких зверей. Тревога (могут ли быки карабкаться по лестницам?) вновь зашевелилась в ней, но на этот раз в ней не было настоящего страха. Эриния больше не было в лабиринте, если только не считать лабиринтом более широкий мир — мир картины.

«О да, — ровно произнес странный голос, отнюдь не похожий на Послушную-Разумную, к которой она привыкла. — Этот мир, все миры. И быки в каждом. Эти мифы — настоящая правда, Рози. В этом их сила. Вот почему они существуют тысячелетия».

Она растянулась плашмя на ступеньке, тяжело дыша, с гулко бьющимся сердцем. Ей было страшно, но она еще ощущала в себе торжество мести и понимала, что это такое: просто еще одна маска ее ярости.

Ее ладони сжались в кулаки.

«Сделай это, Господи, — подумала она. — Убей этого подонка, освободи меня. Я хочу видеть, как он подыхает!»

«Рози, ты не хотела так сказать! — это уже была изумленная и ужаснувшаяся Послушная-Разумная. — Скажи, что ты не это имела в виду!»

Но Рози не хотела оправдываться — она сказала именно то, что думала.

11

Тропинка, по которой он бежал, привела на круглую лужайку, и здесь была она. Наконец-то вот она, здесь. Его беглянка Роза. Опустившаяся на колени, спиной к нему, в этом коротком красном платье (он был почти уверен, что оно красное), с вытравленными, как у шлюхи, волосами, торчащими на спине наподобие овечьего хвостика. Он застыл на краю лужайки и уставился на нее. Это была Роза, точно, никаких сомнений в этом, но тем не менее она изменилась. Прежде всего, ее задница стала меньше, но не это главное. Изменился ее облик. А что это означало? Что пришло время слегка исправить этот облик, разумеется.

— Для чего это ты вытравила свои чертовы патлы? — спросил он ее. — Ты стала похожа на загребаную поблядушку!

— Нет, ты не понимаешь, — ровным голосом произнесла Рози не оборачиваясь. — Это раньше я красилась, Норман. А под краской мои волосы всегда были светлыми. Я красила их, чтобы одурачить тебя, Норман.

Он сделал два больших шага, вышел на поляну, и злоба захлестнула его, как всегда захлестывала, когда она не соглашалась с ним или возражала ему, как, впрочем, и любой другой. И все, что она говорила сегодня… все, что она говорила ему…

— Ты слишком глупа, чтобы меня дурачить! — воскликнул он.

— Нет, это ты дурак — злобный дурак, — ответила она и сопроводила это оскорбительное утверждение коротким презрительным смешком.

Но не обернулась.

Норман сделал еще два шага по направлению к ней, потом снова застыл. Его кисти, сжатые в кулаки, свисали по бокам. Он осмотрел лужайку, вспоминая ее мурлыкающий голос, пока приближался к ней. Он искал взглядом Джерт или, быть может, слюнявого дружка Рози, изготовившегося пристрелить его из пугача или просто швырнуть в него камнем. Он никого не увидел, и это, вероятно, означало, что она болтала сама с собой, как частенько случалось с ней дома. Если только кто-то не спрятался за деревом — вот оно что. Оно казалось единственно живым среди всей этой мертвечины — с длинными, узкими, зелеными листьями, сверкающими как листья облитого маслом авокадо. Его ветви сгибались под тяжестью каких-то плодов, до которых Норман не дотронулся бы, будь они даже в сандвиче с ореховым маслом и джемом. За скрещенными ногами Рози лежала куча паданцев, и запах, исходящий от них, напомнил Норману воду в ручье. Плоды с таким запахом или убьют тебя, и смерть будет мучительной, или отравят так, что еще пожалеешь, что не умер.

Слева от дерева было нечто, подтверждавшее его веру в то, что это сон, напоминающее вход в нью-йоркскую подземку, только высеченный из мрамора. Впрочем, это не важно; черт с ним, с этим деревом и его гнилыми плодами. Важным предметом здесь была Роза и, этот ее короткий смешок. Он догадывался, что ее обучили такому смеху ее долбаные подружки, но это не имеет значения. А вот он здесь затем, чтобы вправить ей мозги, и такой смех — отличный повод для этого, не считая всех остальных. И пусть он не сумел сделать это в реальности, но он сделает это во сне; сделает, даже если валяется сейчас в смертельном бреду на полу в ее комнате, весь нашпигованный полицейскими пулями.

— Вставай. — Он сделал еще шаг к ней и вытащил револьвер из-за пояса джинсов. — Нам нужно поболтать кое о чем.

— Да, в этом ты совершенно прав, — сказала она, но не повернулась и не поднялась. Она стояла на коленях, и лучи лунного света и тени лежали на ее спине, как полосы у зебры.

— А ну-ка повернись ко мне, черт бы тебя побрал!

Он сделал еще один шаг к ней. Ногти руки, свободной от револьвера, теперь впивались в его ладонь, как раскаленные до бела бритвенные лезвия. Но она все равно не повернулась. Все равно не встала.

— Эриний из лабиринта, — сказала она мягким мелодичным голосом. — Ессе taurus! Вот бык! — Но все равно не поднялась, все равно не обернулась, чтобы удостоить его хотя бы взглядом.

— Я не бык, ты, шлюха! — заорал он и вцепился кончиками пальцев в маску, но ощутил боль. Маска уже больше не казалась приклеенной или прилипшей к его лицу; казалось, она и есть его лицо.

— Как это может быть? — спросил он себя с недоумением. — Как это возможно? Это же просто какой-то паршивый детский приз, игрушка из Парка Чудес!

У него не было ответа на этот вопрос, но он знал, что маска не слезет, как бы он ни сдирал ее с лица, и его охватила вызывающая дурноту уверенность, что если он вонзит в нее свои ногти, то потечет кровь… Да, в ней была лишь одна прорезь для глаз, и, похоже, она сместилась точно на середину его лица. Все перед его глазами в этой прорези потемнело; недавний яркий лунный свет заволокло тучей.

— Сними это с меня! — заорал он на нее. — Сними ее с меня, стерва! Ты же можешь, гадина! Я знаю, ты можешь! И не бодайся больше со мной! Не смей больше со мной бодаться!

Одним прыжком он преодолел расстояние, остававшееся до того места, где она стояла на коленях, и схватил ее за плечо. Единственная бретелька тоги свалилась на предплечье, и то, что он увидел под ней, исторгло из него сдавленный крик ужаса. Кожа была черной и сгнившей, как кожура плодов, гниющих на земле у дерева, — тех, которые уже разложились до такой степени, что утратили форму.

— Бык пришел из лабиринта, — сказала Роза и поднялась на ноги с грацией, которой он никогда раньше не замечал и не подозревал, что она ею обладает. — Итак, теперь Эриний должен умереть. Так было начертано, и да будет так.

— Если кто-то и помрет здесь… — начал он, но на этом и закончил. Она обернулась, и, когда серебряный свет луны осветил ее, Норман издал страшный вопль. Он дважды выстрелил из револьвера в землю, у своих ног, не отдавая себе отчета в этом, а потом выронил оружие. Обхватив голову ладонями, продолжая вопить, он попятился назад, судорожно суча ногами, которые теперь почти не слушались его. Она ответила на его крик своим — гневным.

Гниение растеклось по всей верхней части ее груди. Шея ее стала лилово-черной, как у удавленницы. Кожа местами потрескалась, и из открывшихся язв густыми слезами сочился желтый гной. И все же не признаки какой-то далеко зашедшей и явно смертельной заразы вызвали крики, рвущиеся из его глотки воющей сиреной; не они раскололи скорлупу его безумия, чтобы впустить туда еще более страшную реальность, как безжалостный свет раскаленного солнца.

Это сделало ее лицо.

Это было лицо летучей мыши с пересаженными на него безумными глазами бешеной лисицы; это было лицо богини сверхъестественной красоты, смотрящее с репродукции, запрятанной в каком-то старом, пыльном чулане, как редкий цветок среди заросшей сорняками пустоши. Но это было и лицо его Розы. Его выражение всегда было не таким уж простым из-за робкой надежды в глазах и легкой задумчивой складки у рта, даже когда она не была испугана. Эти разные лики поочередно то появлялись, то исчезали на ее лице, повернувшемся к нему, а потом их как ветром сдуло, и Норман увидел то, что скрывалось под ними. Это было лицо паука, искаженное голодом и безумием. Раскрывшийся рот обнажил отвратительную черноту с шелковистыми паутинками, на которых были сотни мушек и жучков — издыхающих или уже дохлых. Глаза существа кровоточащими медузами розмаринового цвета пульсировали в глазницах, как живая грязь.

— Подойди еще ближе, Норман, — прошипел паук, искрящийся лунным светом. И прежде чем рассудок Нормана раскололся окончательно, он увидел, что набитый мушками и жучками рот паука силится усмехнуться.

Все больше рук продиралось сквозь открытые рукава тоги и из-под ее короткого подола. Да только это были не руки — совсем не руки, а щупальца какого-то мерзкого животного. И Норман орал, орал и орал, моля о пощаде, чтобы больше ничего не знать и ничего не видеть.

— Подойди ближе, — промурлыкало оно. Множество рук (или вовсе не руки) тянулись к нему, а пасть раскрывалась в зевке. — Я хочу поговорить с тобой. — Черные лапы-щупальца заканчивались когтями в отвратительной щетине. Когти ухватились за его запястья, за его ноги и набухший отросток, который все еще вздрагивал у него в брюках. Один коготь, любовно извиваясь, залез ему в рот; щетина царапала ему зубы и щеки изнутри. Коготь ухватил его язык, вырвал его и с триумфом взмахнул им перед его единственным вытаращенным глазом. — Я хочу поговорить с тобой сейчас… и… по… душам!

Норман сделал последнюю бешеную попытку вырваться, но вместо этого очутился в голодных объятиях Розы Марены.

Теперь он наконец узнал, каково это — когда кусаешь не ты, а кусают тебя.

12

Рози лежала на ступеньке лестницы с закрытыми глазами и стиснутыми, прижатыми к голове кулаками, слушая его вопли. Она не пыталась даже представить, что там происходит, и лишь старалась не забывать, что это орет Норман — со своим кошмарным карандашом, с теннисной ракеткой, с его безжалостными зубами и кулаками.

Тем не менее все это захлестывал кошмар его воплей, его отчаянных криков, его рева и хрипов издыхающего зверя, пока Роза Марена…

…пока она делала с ним то, что делала.

Через некоторое время — бесконечно долгое — крики прекратились.

Рози лежала, медленно разжимая кулаки, но по-прежнему крепко зажмурив глаза и делая короткие судорожные вдохи. Она могла пролежать так еще несколько часов, если бы ее не позвал сладкий безумный голос женщины:

— Выходи, маленькая Рози! Выходи и порадуйся! Быка больше нет!

Рози медленно поднялась — сначала на колени, а потом встала на онемевшие ноги. Она поднялась по ступенькам и вышла на землю. Она не хотела смотреть, но ее глаза помимо ее воли уставились на лужайку, а дыхание все еще застревало у нее в горле.

Она испустила долгий тихий вздох облегчения. Роза Марена по-прежнему стояла на коленях спиной к ней. Перед ней лежала тень какой-то кучи, на первый взгляд напоминавшей груду тряпья. Потом некий белый предмет, похожий на щупальце морской звезды, взметнулся из тени на свет луны. Это была рука, и тогда Рози вдруг увидела все остальное, как человек, внезапно увидевший картинку в чернильной кляксе на приеме у психолога. Это был Норман. Он был изувечен, глаза его вылезли из орбит от выражения дикого ужаса, но это точно был Норман.

Пока Рози смотрела, Роза Марена вытянула руку и сорвала с дерева низко висящий плод. Она так сдавила его в своей руке — человеческой и очень красивой, если не замечать черных призрачных пятен на коже, — что сначала из ее кулака розмариновой струйкой потек сок, а потом сам плод лопнул и раскрылся темно-красной мякотью. Она вытащила около дюжины семян из мякоти и начала вставлять их в разорванное тело Нормана Дэниэльса. Последнее семя она сунула в один из его вытаращенных глаз. При этом раздался мокрый хлопок, словно кто-то раздавил ногой зрелую виноградину.

— Что ты делаешь? — непроизвольно вырвалось у Рози. — Скажи, не поворачиваясь ко мне!

— Засеваю его.

Потом она сделала еще более ужасное: нагнулась и впилась поцелуем в рот трупа. Наконец она оторвалась от него, взяла его на руки, поднялась и повернулась к белой мраморной лестнице, ведущей под землю.

Рози смотрела в сторону, а сердце билось у нее, казалось, в самом горле.

— Кошмарных снов тебе, подонок, сын ублюдка, — сказала Роза Марена и швырнула тело Нормана вниз, в темноту под высеченным словом «Лабиринт».

Там семена, которые она посадила, возможно, прорастут и пустят корни.

13

— Ступай туда, откуда ты пришла, — сказала Роза Марена. Она стояла у ступеней, а Рози, отвернувшись, — на противоположной стороне лужайки, у тропинки. Теперь она боялась рисковать, боялась ненароком бросить взгляд на Розу Марену, после того как обнаружила, что ее собственные глаза могут не слушаться ее приказа. — Возвращайся, отыщи Уэнди Ярроу и своего мужчину. У нее кое-что есть для тебя, и у меня еще будет с тобой разговор, но… короткий. Потом наше время истечет. Я думаю, для тебя наступит облегчение.

— Его больше нет, правда? — спросила Рози, пристально глядя на залитую лунным светом тропинку. — Он действительно исчез?

— Полагаю, ты иногда будешь видеть его во сне, — равнодушно сказала Роза Марена, — но что с того? Дурные сны все равно намного лучше дурной яви.

— Да. Это так просто, но, по-моему, большинство людей не замечают этого.

— Теперь иди. Я приду к тебе. И вот еще что, Рози…

— Что?

— Помни о дереве.

— О дереве?

— Помни о дереве. Теперь ступай.

Рози пошла. Не оглядываясь.

1

Билла и темнокожей женщины — Уэнди Ярроу — больше не было на узкой тропинке за храмом, не было там и одежды Рози. Это не вызвало у нее тревоги. Она просто побрела вокруг здания, взглянула на холм, увидела, что они стоят возле повозки, и пошла к ним. Измученный тревогой Билл встретил ее.

— Рози? Как ты?

— Все нормально, — сказала она и прижалась лицом к его груди. Когда его руки обняли ее, она подумала о том, много ли представителей рода человеческого понимают смысл объятий. Как это приятно и как может возникать желание оставаться в них вечно. Она полагала, что некоторые это понимают, но немногие. Может быть, чтобы понять как следует, надо провести долгие годы без объятий.

Они подошли к Уэнди Ярроу, поглаживающей у пони белую полоску на морде. Пони поднял голову и поглядел на Рози.

— А где… — начала было Рози, но запнулась. (Она чуть не сказала: «Кэролайн… Где Кэролайн?») — Где ребенок? — а потом добавила: — Наш ребенок?

Темнокожая женщина улыбнулась.

— В безопасности. В безопасном месте, не беспокойтесь, миссис Рози. Ваша одежда в повозке. Ступайте и переоденьтесь, если хотите. Держу пари, вы испытаете облегчение, когда сможете снять то, что на вас надето.

— Я не хочу носить этот балахон, — сказала Рози и зашла за повозку. Ей действительно стало намного легче, когда zat перестал касаться ее кожи. Натягивая джинсы, она вспомнила о том, что говорила ей Роза Марена. — Твоя хозяйка сказала, что у тебя есть что-то для меня.

— О-о-о, — изумленно воскликнула Уэнди Ярроу. — О Господи! Если бы я позабыла про это, она бы с меня шкуру спустила!

Рози взяла свою блузку и, надев ее через голову, увидела, что темнокожая протягивает ей какую-то вещицу. Рози взяла ее и с любопытством поднесла к глазам, поворачивая то в одну сторону, то в другую. Это был маленький, искусно сделанный керамический пузырек, ненамного больше пипетки. Горлышко его было закупорено крошечной серебряной пробкой.

Уэнди Ярроу оглянулась, увидела, что Билл стоит чуть поодаль, отстраненно глядя вниз с холма на развалины храма, и, казалось, это ее удовлетворило. Повернувшись снова к Рози, она сказала тихо и одновременно выразительно:

— Одну каплю. Ему. После.

Рози кивнула, будто прекрасно понимала, о чем говорит темнокожая женщина. Так проще. У нее были вопросы, которые она хотела и, по-видимому, должна была задать, но сейчас ее рассудок был слишком утомлен, чтобы сформулировать их.

— Следовало бы дать тебе поменьше, но ему может понадобиться еще одна капля — позже. Однако будь осторожнее, девочка. Это опасное средство!

«Едва ли может быть что-то опаснее того, что я пережила», — подумала Рози.

— А сейчас спрячь это, — сказала Уэнди Ярроу и проследила, как Рози засовывает пузырек в карман джинсов. — И смотри, не проболтайся об этом ему. — Она кивнула в сторону Билла, а потом опять повернула к Рози свое темное и мрачное лицо. Ее глаза на мгновение словно лишились зрачков и ресниц, как глаза греческой статуи. — Ты ведь знаешь почему, верно?

— Да, — сказала Рози. — Это женское дело.

— Правильно, — кивнула темнокожая. — Именно так оно и есть.

— Женское дело, — повторила Рози и мысленно повторила слова Розы Марены: «Помни о дереве».

Она закрыла глаза.

2

Втроем они посидели какое-то время на вершине холма. Билл и Рози — обнявшись, а Уэнди Ярроу — чуть поодаль, ближе к тому месту, где все еще флегматично пасся пони. Время от времени пони поднимал голову и смотрел на темнокожую женщину, словно ему было любопытно, почему столько людей собралось здесь в столь неурочный час. Уэнди не обращала на него внимания и просто сидела, обняв руками колени и задумчиво глядя в небо, на припозднившуюся луну. Как показалось Рози, она походила на женщину, которая подсчитывала в уме, сколько раз в жизни ей приходилось делать выбор и убеждаться, что неверных решений было много больше, чем правильных. Билл несколько раз открывал рот, порываясь что-то сказать, и Рози ободряюще смотрела на него, но каждый раз он так и не произнес ни слова.

Как только луна скрылась среди деревьев, слева от разрушенного храма, пони снова поднял голову и на этот раз издал тихое и радостное ржание. Рози взглянула вниз с холма и увидела идущую Розу Марену. На ее сильных крутых бедрах играли блики тускнеющей луны. Коса раскачивалась из стороны в сторону, как маятник старинных часов.

Уэнди Ярроу издала легкий удовлетворенный возглас и поднялась на ноги. Рози ощутила прилив благодарности и тревоги. Она положила ладонь на руку Билла и пристально посмотрела на него.

— Не смотри на нее, — сказала она.

— Да, — согласилась темнокожая служанка. — И не задавай никаких вопросов, Билли, даже если она позволит тебе это.

Он неуверенно перевел взгляд с Уэнди на Рози, а потом снова на темнокожую женщину.

— Почему? Кто она такая? Королева Мая?

— Она королева того, чего захочет, — сказала Уэнди, — и ты запомни это. Не смотри на нее и не делай ничего такого, что могло бы рассердить ее. Больше ничего я сказать не могу — уже нет времени. Сложи руки на коленях, мужчина, и смотри на них. Не отводи взгляд от своих рук.

— Но…

— Если ты посмотришь на нее, ты сойдешь с ума, — просто сказала Рози и взглянула на темнокожую служанку; та кивнула.

— Ведь это сон, правда? — спросил Билл. — Я хочу сказать… Я ведь не умер, верно? Потому что, если это жизнь после смерти, то я скоро лишусь и ее. — Он глянул в направлении приближающейся женщины и вздрогнул. — Слишком много крика. Слишком все жутко. Слишком много тайн.

— Это сон, — подтвердила Рози. Роза Марена была уже близко — стройная прямая фигура, идущая сквозь полосы света и тени. Полосы тени превращали ее лицо в маску кошки или, быть может, лисы. — Это сон, в котором ты должен в точности выполнять то, что тебе велено.

— Такая игра — «Рози и Уэнди приказывают»?

— Ага. И Уэнди приказывает, чтобы ты сложил руки на коленях и смотрел на них, пока кто-то из нас не скажет тебе, что уже достаточно.

— Можно водить? — спросил он, бросив на нее, как ему казалось, иронический взгляд из-под ресниц, который тем не менее выражал лишь полное замешательство.

— Да, — нетерпеливо произнесла Рози. — Да, уже можно, только ради Бога не смотри на нее!

Он сцепил пальцы и послушно опустил глаза.

Теперь Рози слышала шорох приближающихся шагов, шелест шелковистой травы, скользящей по коже. Она сама опустила глаза. Через несколько мгновений она увидела пару голых ног, освещенных серебристым лунным светом, застывших перед ней. Последовало долгое молчание, прерываемое лишь криками какой-то полуночной птицы вдалеке. Рози скосила глаза направо и увидела Билла, сидевшего рядом с ней совершенно неподвижно и глядевшего на свои сложенные ладони столь прилежно, как неофит на проповеди дзен-буддизма.

Наконец, не поднимая глаз, Рози робко сказала:

— Уэнди Ярроу дала мне то, о чем ты говорила. Оно у меня в кармане.

— Хорошо, — ответил сладкий, слегка хриплый голос. — Это хорошо, Рози Настоящая. — Рука в пятнах появилась в поле ее зрения, и что-то упало Рози на колени. Оно сверкнуло одним-единственным золотым лучиком в бледном лунном свете. — Тебе, — сказала Роза Марена. — Если угодно, сувенир. Делай с ним что хочешь.

Рози подняла предмет с колен и с удивлением взглянула на него. Слова на нем — Исполнительность, Верность, Готовность к Подвигу — располагались треугольником вокруг камня в кольце круглого обсидиана. Теперь камень был отмечен яркой красной точкой, превращавшей его в жуткий, пристально следящий глаз.

Снова последовало молчание, и в нем ощущалось какое-то ожидание. «Она что, ждет благодарности? — подумала Рози. — Этого я делать не стану, но… я честно расскажу о своих чувствах».

— Я рада, что он мертв, — тихо и благодарно произнесла она. — Ты сняла камень с моей души.

— Разумеется, ты рада, и, конечно, это облегчение. Теперь ты уйдешь, вернешься в свой мир Рози Настоящей с этим зверем. На мой взгляд, он неплох. — Намек на что-то проскользнул в ее тоне (Рози не позволила себе поверить, что имелась в виду похоть). — Хорошая голова. Хорошие поджилки. Хорошая грудь. — Последовала пауза. — Отличный пах. — Снова пауза, а потом одна из ее пятнистых рук опустилась и погладила спутанные потные волосы Билла. Он вздрогнул при этом прикосновении, но не поднял глаз. — Хороший зверь. Береги его, и он будет беречь тебя.

Тогда Рози взглянула вверх. Ее страшило то, что она могла увидеть, но все равно она была не в силах сдержать себя.

— Больше не называй его зверем, — произнесла она дрожащим от страха и обиды голосом. — И убери от него свою заразную руку.

Она заметила, как темнокожая служанка в ужасе зажмурилась, но увидела это лишь уголком глаз. Все ее внимание сосредоточилось на Розе Марене. Какое лицо она ожидала увидеть? Теперь, глядя на него при бледном лунном свете, она не могла точно сказать. Быть может, Медузы Горгоны. Когда-то (причем не так уж давно, подумала Рози) ее лицо было удивительной красоты — возможно, могло соперничать с лицом Елены Прекрасной. Теперь его черты потеряли былую красоту и начинали расплываться. Одно из темных пятен залило левую щеку и захватило бровь, словно крыло скворца. Глаз, сверкавший из этой тени, казался одновременно яростным и печальным. Это было, конечно, не то лицо, которое увидел Норман, но Рози могла видеть то лицо, скрывавшееся под этим, — словно Роза Марена наложила ради Рози личину, как косметику, — и оно заставляло ее испытывать холод и дурноту. Под этим жутко-прекрасным обликом читалось безумие, но… не только безумие.

Рози подумала: «Это что-то вроде бешенства — оно пожирает ее, всю ее красоту, величие и волшебство, и ее чары достигли предела своих возможностей. Все это вот-вот рухнет, и, если я сейчас отвернусь от нее, она может наброситься на меня и поступить так же, как с Норманом. Позже она, возможно, пожалеет об этом, но мне это уже не поможет, верно?»

Роза Марена снова опустила руку и на этот раз коснулась головы Рози — сначала ее бровей, потом волос, для которых тоже выдался трудный денек, — коса ее расплелась.

— Ты смелая, Рози. Ты самоотверженно дралась за своего… своего друга. Ты отважна, и у тебя доброе, отзывчивое сердце. Но я хочу дать тебе один совет, прежде чем отпущу тебя обратно.

Она улыбнулась, быть может, пытаясь ее ободрить, но сердце Рози на мгновение застыло, прежде чем снова заколотилось как сумасшедшее. Когда губы Розы Марены раскрылись, обнажив дыру в ее лице, нисколько не похожую на рот, она перестала даже отдаленно напоминать человеческое существо. Ее рот был пастью паука — чего-то, созданного для умерщвления и пожирания насекомых; такие насекомые там путались в серебряной паутине.

— Конечно. — Губы у Рози онемели, а голос стал каким-то далеким.

Пятнистая рука нежно погладила ее висок. Рот паука усмехнулся. Глаза сверкали.

— Смой краску со своих волос, — прошептала Роза Марена. — Ты не создана блондинкой.

Их взгляды встретились и застыли. Рози почувствовала, что не может опустить глаза: ее взгляд намертво прикипел к лицу женщины. Боковым зрением она видела, как Билл по-прежнему мрачно смотрит вниз, на свои ладони. Его щеки и брови блестели от пота; чувствовалось, что он сдерживается через силу.

Первой отвернулась Роза Марена.

— Уэнди Ярроу!

— Мэм?

— Ребенок?…

— Будет готов, когда и вы.

— Хорошо, — сказала Роза Марена. — Я хочу видеть ее, и нам пора идти. Пришло время идти и вам, Рози Настоящая. Тебе и твоему мужчине. Видишь, я могу называть его так. Твой мужчина. Но прежде чем вы уйдете…

Роза Марена протянула руки.

Медленно, чувствуя себя словно под гипнозом, Рози встала и приняла предложенное объятие. Темные пятна на теле Розы Марены были горячими как в лихорадке, — Рози показалось, что она чувствует, как пятна скребут по ее коже. Все остальное тело женщины в хитоне — в zat — было холодно как труп.

Но Рози больше не боялась.

Роза Марена поцеловала ее в щеку, провела губами вверх, к уху, и шепнула:

— Я люблю тебя, маленькая Рози. Я жалею, что мы не встретились в лучшие для меня времена, но мы сделали все так хорошо, как только могли. Я довольна нашей встречей. Только помни о дереве.

— О каком дереве? — в отчаянии спросила Рози. — Каком дереве? — Но Роза Марена покачала головой, как бы подтверждая, что все закончено, и отступила назад, разорвав их объятие. Рози бросила последний отчаянный взгляд на это безумное лицо и снова вспомнила лису и ее лисят.

— Я — это ты? — прошептала она. — Скажи мне правду, я — это ты?

Роза Марена улыбнулась едва заметной улыбкой, но на мгновение Рози увидела мерцающего в ней монстра и вздрогнула.

— Не важно, маленькая Рози. Я слишком больна и много пережила, чтобы заниматься такими вопросами. Философия — это лишь замена жизни, попытка ее объяснить. Если ты не забудешь про дерево, то это не будет иметь никакого значения.

— Я не понимаю…

— Ш-шш! — Она приложила палец к губам. — Отвернись, Рози. Отвернись и не смотри на меня больше. Наше время закончилось.

Рози отвернулась, наклонилась, взяла Билла за руки (они были по-прежнему сцеплены, пальцы напряжены и тугим узлом застыли между его коленями) и потянула, помогая ему подняться. Мольберт снова исчез, — а картина, стоявшая на нем, — ее комната в ночи, небрежно нарисованная тусклыми масляными красками, — увеличилась до огромных размеров. Она снова стала вовсе не картиной, а… окном. Рози двинулась к ней в стремлении навсегда оставить тайны этого мира позади. Билл остановил ее, стиснув ей запястье. Он повернулся к Розе Марене и заговорил, не поднимая свои глаза выше ее груди.

— Спасибо, что вы помогли нам, — сказал он.

— Пожалуйста, — сдержанно ответила Роза Марена. — Отплати мне тем, что будешь хорошо обращаться с ней.

«Я отплачу», — подумала Рози и вздрогнула.

— Идем, — сказала она, потянув Билла за руку. — Пожалуйста, пойдем.

Однако он задержался еще на мгновение.

— Клянусь, — сказал он. — Я люблю ее и буду хорошо с ней обращаться. Я знаю, что происходит с теми, кто обращается с ней плохо. Слишком хорошо знаю.

— Какой мужчина! — задумчиво произнесла Роза Марена, и тон ее изменился — почти охваченный смятением, он становился все более безумным. — Забирай его, пока ты еще можешь, Рози! Пока ты еще можешь!

— Уходите! — крикнула темнокожая служанка. — Вы, двое, убирайтесь отсюда немедленно!

— Но прежде отдай то, что принадлежит мне! — уже не владея собой, закричала Роза Марена. Ее голос стал похож на дикий вой. — Отдай мне это!

Что-то — не рука, а скорее, покрытое щетиной щупальце — сверкнуло в лунном свете и скользнуло по дрожащему предплечью Рози Мак-Клендон.

Закричав от ужаса, Рози стащила золотой обруч и швырнула его под ноги неясной фигуры, корчившейся перед ней. Она увидела, как темнокожая служанка обхватила эту фигуру, пытаясь удержать ее, но больше Рози не стала ждать. Она рванула Билла за руку и бросилась через картину размером со стену.

3

Ощущения полета не возникло, но все равно она скорее выпала, чем вышла из картины. Так же, как и Билл. Они упали на пол кладовки, бок о бок, в длинное, формы параллелограмма пятно лунного света. Билл ударился головой о половицу, но, кажется, даже не заметил этого.

— Это был не сон, — сказал он. — Господи Иисусе, мы находились в картине! В той самой, которую ты купила в день, когда я встретил тебя!

— Да, — спокойно сказала она. — Совсем не сон.

Лунный луч вокруг них становился ярче и одновременно сужался. Он утрачивал форму параллелограмма и быстро превращался в круг, словно какая-то дверь медленно закрывалась за ними. Рози испытала неодолимое желание обернуться и посмотреть, что происходит у них за спиной, но все же подавила его. А когда Билл начал поворачивать голову, она нежно прижала свои ладони к его щекам и повернула его лицо снова к себе.

— Не надо, — сказала она. — Зачем это? Что бы там ни было, теперь все закончено.

Свет сжался в ослепительно яркое пятно вокруг них, и у Рози возникла безумная мысль, что, если бы Билл заключил ее в объятия и закружился с ней в танце по комнате, луч света последовал бы за ними.

— Не важно, — сказала она. — Не думай больше об этом. Пусть все пройдет.

— Но где Норман, Рози?

— Исчез, — сказала она, а потом добавила с улыбкой: — Мой свитер и куртка твоего отца, которую я носила, — тоже. Свитер был так себе, а вот куртку мне жаль.

— К черту мелочи! — отозвался он.

Пятнышко света уменьшилось, стало размером с яростно сверкающую булавочную головку, потом с острие иглы и, наконец, исчезло. Рози заглянула в кладовку. Картина стояла точно на том месте, куда она поставила ее после своего первого путешествия в тот мир, только она снова изменилась. Теперь на ней были лишь холм и храм внизу, освещенный бледным лунным светом. Напряженная статичность изображения и отсутствие каких бы то ни было человеческих силуэтов делали картину, на взгляд Рози, более классической, чем прежде.

— Господи, — сказал Билл, потирая распухшее горло. — Что произошло, Рози? Я просто не могу осмыслить, что же произошло.

Прошло не так уж много времени; в коридоре стонал сосед, которого подстрелил Норман.

— Я должен пойти взглянуть, могу ли чем-нибудь помочь тому парню, — сказал Билл, с трудом поднимаясь на ноги. — Ты позвонишь в «скорую»? И в полицию?

— Да. Думаю, они уже едут сюда, но я позвоню.

Он пошел к двери, потом неуверенно оглянулся, все еще массируя горло.

— Рози, а что ты скажешь полиции?

Она поколебалась мгновение, а потом улыбнулась.

— Не знаю… Во всяком случае, про картину и наше путешествие в нее я им рассказывать не стану. А ты иди. Делай, что решил.

— Я люблю тебя, Рози. Теперь это единственное, в чем я полностью уверен.

Он вышел, прежде чем Рози успела ответить. Она сделала пару шагов вслед за ним и остановилась. Теперь из коридора ей был виден робкий дрожащий свет, который могла отбрасывать свечка. Кто-то сказал: «Святой Боже! Его застрелили?» Ответное бормотание Билла заглушил очередной громкий стон раненого человека. Раненого — да, но, видимо, не так уж сильно, коль он может так громко стонать.

Недобрая мысль, подумала она, берясь за трубку телефона и набирая 911. Может, и так, а возможно, она просто реально отдает себе в этом отчет. Как бы там ни было, здесь Рози ничего не могла изменить. Она начала видеть мир, как ей казалось, в новой перспективе, и ее мысль о стонущем в коридоре человеке была просто еще одним признаком того, что эта новая перспектива усваивается ею.

— Это не важно, пока я помню о дереве, — произнесла она, даже не сознавая того, что сказала.

На другом конце трубку сняли после первого же гудка.

— Алло, 911, ваш звонок записывается на пленку.

— Да, не сомневаюсь. Меня зовут Рози Мак-Клендон, я живу в доме 897 по Трентон-стрит, на втором этаже. Моему соседу сверху нужна «скорая помощь».

— Мэм, не могли бы вы объяснить, в чем…

Она могла объяснить, но тут ее пронзила мысль — что она должна сделать сию же секунду. Она бросила трубку на рычаг и засунула два пальца правой руки в кармашек джинсов. Маленький кармашек, вообще говоря, удобен, но иногда он располагается без расчета на левшу, и это вызывает раздражение, — еще один наглядный признак неосознанной предубежденности этого мира к таким, как она. Этот мир, устроенный правыми руками и для правых рук, — таково общее правило, — для нее был полон подобных мелких неудобств. Но ничего страшного; если ты левша, то ты можешь приспособиться, только и всего. Не так уж это и трудно, подумала Рози. Не надо раздражаться — вслед за непониманием приходит предубеждение.

Она вытащила керамический пузырек, который дала ей Уэнди Ярроу, несколько секунд пристально разглядывала его, а потом склонила голову набок, прислушиваясь к тому, что происходит за дверью. Кто-то еще появился там, в конце коридора, и человек, которого подстрелили (по крайней мере Рози полагала, что это был он), что-то говорил, задыхаясь, ноющим голосом.

Она прошла в кухонный закуток и открыла холодильник. Там лежали пакет с тремя оставшимися кусками копченой колбасы, литровый пакет молока, два пакетика простого йогурта, банка сока и три бутылки пепси. Рози взяла одну из бутылок, отвернула пробку, поставила ее на столик и оглянулась через плечо, почти ожидая увидеть в дверном проеме Билла. Однако там никого не оказалось, и до нее донесся из коридора его спокойный и рассудительный голос, который она уже успела полюбить.

Ногтями она выковырнула серебряную пробочку из горлышка пузырька, потом подняла его и поводила им перед носом из стороны в сторону как женщина, нюхающая флакончик с духами. Она знала, что это не духи, но мгновенно узнала запах — горький, с привкусом металла, но все равно странным образом притягивающий. В пузырьке была вода из ручья, бегущего за Храмом Быка.

Она вспомнила, что говорила темнокожая служанка: Одну каплю. Ему. После.

Да, только одну. Больше было бы опасно, а одной, видимо, достаточно. Все вопросы и воспоминания — лунный свет, жуткие вопли и рычание Нормана, женщина, на которую ему запрещали смотреть, — исчезнут. Равно как и ее страх, что эти воспоминания могут расстроить его рассудок и разрушить их отношения. Четырнадцать лет кошмара ее жизни с Норманом — кошмара, которым она поделилась с Биллом, — подтверждают правоту Уэнди. Но все же…

Осторожнее, девочка. Это опасное средство!

Рози медленно перевела взгляд с керамического пузырька на слив раковины, а потом обратно на пузырек.

Как сказала Роза Марена: «Хороший зверь. Береги его, и он будет беречь тебя».

Рози решила, что хотя можно было подобрать слова и получше, но сама мысль верная. Медленно, осторожно она наклонила керамический пузырек над горлышком бутылки пепси-колы и выпустила в нее одну-единственную каплю из пузырька.

Кап.

Теперь вылей остатки в раковину, быстро.

Она начала было делать это, но тут же вспомнила, что еще сказала Уэнди: «Следовало бы дать тебе поменьше, но ему может понадобиться еще одна капля — позже».

«Да, а как насчет меня? — спросила она себя, засовывая миниатюрную пробку обратно в горлышко пузырька и запихивая пузырек снова в этот неудобный кармашек джинсов. — Как насчет меня? Мне понадобится одна или две капли позже, чтобы я не свихнулась?»

Она полагала, что не понадобятся.

— Тот, кто не извлекает уроков из прошлого, обречен повторять все свои ошибки снова, — пробормотала она. Она не знала, кто это сказал, но понимала, что это правда. Держа в руке бутылку с целебной пепси-колой, она торопливо вернулась к телефону, снова набрала 911 и нарвалась на того же дежурного с тем же самым предупреждением: осторожнее, леди, этот звонок записывается на пленку.

— Это опять Рози Мак-Клендон, — сказала она. — Нас прервали, — она выждала паузу, а потом нервно засмеялась. — А, черт, это не совсем так. Я разволновалась и случайно выдернула провод из розетки. Трудно рассказать, что тут сейчас творится…

— Да, мэм. «Скорая помощь» уже отправлена к 897-му на Трентон-стрит по заявке Рози Мак-Клендон. У нас есть сообщение оттуда же о выстрелах, мэм. Вы звоните по поводу огнестрельного ранения?

— Да, наверное, так.

— Хотите, чтобы я соединил вас с офицером полиции?

— Я хочу поговорить с лейтенантом Хейлом. Он — детектив, поэтому мне, наверное, нужен соответствующий отдел.

Последовала пауза, и когда дежурный на линии 911 заговорил снова, его голос звучал уже более участливо.

— Я понял, мэм. Сейчас соединю.

— Спасибо. Назвать вам мой номер, или вы фиксируете звонки?

На сей раз ответ прозвучал с явным удивлением:

— Я… я засек ваш номер, мэм.

— Я так и думала.

— Не вешайте трубку, я вас соединяю.

В ожидании она подняла бутылку с пепси и поводила ею перед носом, как водила раньше пузырьком. Ей показалось, что она уловила еле заметный горьковатый запах, но… может, сыграло свою роль воображение. Впрочем, это не имело значения. Или он выпьет это, или не станет пить. Ка, подумала она совсем о другом, а потом спохватилась: что-что?

Прежде чем она успела разобраться с этой мыслью, на другом конце взяли трубку.

— Отдел детективов, сержант Уильямс.

Она назвала ему фамилию Хейла, и ее попросили подождать. Из коридора продолжали доноситься бормотание и стоны. Сирены завывали уже совсем близко.

4

— Алло, Хейл! — неожиданно пролаял голос прямо ей в ухо. Он был совершенно не похож на спокойный, доброжелательный голос человека, которого она уже встречала. — Это вы, миссис Мак-Клендон?

— Да…

— Что у вас? — спросил он по-прежнему лающим голосом, теперь напомнившим ей тех легавых, которые собирались у них в гостиной и снимали ботинки. От их носков несло вонью по всему дому. Он явно не собирался ждать, пока она сама сообщит ему информацию; нет, он был сердит и нетерпелив.

Вот они, мужчины, подумала Рози и широко раскрыла глаза от неожиданности.

— У меня все в порядке, — произнесла она спокойно, как няня на детской площадке, пытающаяся утешить истеричного ребенка, свалившегося со шведской стенки. — Да, со мной все нормально. Билл — мистер Стэйнер — тоже в порядке. Мы оба невредимы.

— Это ваш муж? — В его голосе звучали раздражение и нетерпение. Бык на корриде, роющий копытом землю и глядящий на красную тряпку, которой его раздразнили. — У вас был Дэниэльс?

— Да, но теперь он исчез. — Она поколебалась, а потом добавила: — Я не знаю, куда он делся.

«Но надеюсь, там жарко, а кондиционеров нет», — подумала она.

— Мы найдем его, — сказал Хейл успокаиваясь. — Я обещаю вам это, миссис Мак-Клендон… Мы найдем его.

— Удачи, лейтенант, — мягко сказала она и перевела взгляд на открытую дверь кладовки. Она коснулась левой руки над локтем, где пока ощущала уже слабеющий жар от обруча. — Я сейчас повешу трубку. Норман стрелял в соседа сверху, и я должна как-то помочь ему. Вы едете сюда?

— Конечно, черт возьми…

— Тогда мы увидимся. До свидания. — Она повесила трубку, прежде чем Хейл успел сказать что-то еще. Вошел Билл, и одновременно загорелся свет в коридоре.

Он удивленно огляделся.

— Свет, наверное, отключился из-за пробки… а значит, Норман побывал в подвале. Но если он собирался вывернуть пробку, то почему же он…

Не сумев закончить фразу, он снова начал сильно кашлять. Согнувшись, с искаженным лицом, прижав ладони к расцарапанному и распухшему горлу.

— Вот, — сказала она, подбежав к нему. — Выпей немного. Она только что из холодильника.

Он взял бутылку с пепси, сделал несколько глотков, потом отвел бутылку от себя и с любопытством уставился на нее.

— Странная на вкус, — сказал он.

— Наверное, потому, что у тебя распухло горло. Может, оно немножко кровоточит. И ты чувствуешь привкус. Давай, допивай до конца. Невыносимо смотреть, когда ты так кашляешь.

Он допил остатки, поставил бутылку на кофейный столик, и когда вновь обернулся к ней, она увидела пустоту в его глазах, которая испугала ее.

— Билл? Билл, что с тобой? Что случилось?

Этот пустой взгляд продержался еще мгновение, потом он рассмеялся и тряхнул головой.

— Ты не поверишь. Наверное, от нервного напряжения, но…

— Что? Чему я не поверю?

— Пару секунд я не мог вспомнить, кто ты, — сказал он. — Я не мог вспомнить твое имя, Рози. Но что еще безумнее, на пару секунд я забыл, как меня зовут.

Она засмеялась и шагнула к нему. Теперь она слышала топот чьих-то ног — наверное, бригада «скорой помощи», — поднимающихся по лестнице, но ей было все равно. Она обвила его руками и стиснула изо всех сил.

— Меня зовут Рози, — сказала она. — Я действительно Рози.

— Верно, — он поцеловал ее в висок. — Рози… Рози… Настоящая.

Она закрыла глаза, прижалась лицом к его плечу и во тьме, за опущенными ресницами, увидела неестественный рот паука и черные глаза лисы — глаза, слишком неподвижные и тревожные, чтобы выдать безумие или здравость рассудка. Она видела их и знала, что будет видеть еще очень долго. А в голове у нее колоколом гудели два слова:

Я отплачу.

5

Не спрашивая разрешения, лейтенант Хейл закурил сигарету, скрестил ноги и уставился на Рози Мак-Клендон и Билла Стэйнера — двоих людей, испытывавших классический случай любовной горячки. Каждый раз, когда они смотрели в глаза друг другу, Хейл ясно читал слово «Люблю», отпечатанное в их зрачках. Этого было достаточно, чтобы могло зародиться подозрение: а не избавились ли они каким-то образом от назойливого Нормана сами?… Однако он знал правильный ответ. Они были не из той породы. Только не эти двое.

Он притащил кухонный стул в комнату и теперь сидел на нем верхом, положив руку на спинку и опустив на нее подбородок. Рози и Билл уместились на диванчике. С первого звонка Рози по 911 прошло чуть больше часа. Раненого соседа сверху — его звали Джон Бриско — отвезли в приемный покой Ист-Сайдской больницы с «легким ранением в мякоть и преувеличенной реакцией», как сказал врач «скорой».

Теперь все в конце концов немного утихло. Это больше устраивало Хейла. Единственное, что понравилось бы ему еще больше, — это знать, куда, черт возьми, подевался Норман Дэниэльс.

— Один из инструментов здесь фальшивит, — сказал он, — и это портит весь оркестр.

Рози и Билл переглянулись. Хейл не сомневался в искренности недоумения в глазах Билла, а вот насчет Рози у него возникли сомнения. Что-то с ней было не так, в этом он был почти уверен. Чего-то она недоговаривала.

Он медленно пролистал назад странички своего блокнота, растягивая время, чтобы они немного понервничали. Этого не произошло. Его удивило, что Рози выглядела такой спокойной — если, конечно, она что-то скрывала. Но он не учел одну важную особенность: она никогда не подвергалась полицейскому допросу, но ей приходилось слышать тысячи пересказов и обсуждений, когда она молча подавала выпивку Норману и его дружкам или вытряхивала окурки из пепельницы. Она прекрасно разбиралась в методике полицейских допросов.

— Ладно, — сказал Хейл, окончательно убедившись, что никто из них не даст ему ниточку, за которую можно потянуть. — Итак, вот где мы сейчас находимся в нашем анализе ситуации. Норман приходит сюда. Он каким-то образом ухитряется убить офицеров Элвина Демерса и Ли Бэбкока. Бэбкока Норман отправляет на сиденье стрелка, Демерса — в багажник. Он вырубает свет в вестибюле, потом спускается в подвал и выбивает несколько пробок, в основном наугад, хотя все они отмечены на схеме освещения, приклеенной к внутренней стороне распределительной коробки. Зачем? Мы не знаем. Он что, спятил? Потом он возвращается в патрульную машину и притворяется офицером Демерсом. Когда появляетесь вы и мистер Стэйнер, он нападает на вас сзади, чуть не вышибает дух из мистера Стэйнера, гонит вас вверх по лестнице, стреляет в мистера Бриско, когда тот пытается испортить вечеринку, а потом вламывается в вашу дверь. Пока все верно?

— Я думаю, да, — сказала Рози. — Все было довольно жутко, но, вероятно, именно так все и произошло.

— Но вот тут начинается та часть, которой я не понимаю. Вы, ребята, прячетесь в кладовке…

— Да…

— …и вот, выломав дверь, вваливается Норман…

— Да…

— …он мечется кругом, как бык в посудной лавке, застревает в ванной достаточно долго, чтобы прострелить пару дырок в душевой занавеске… а потом снова выскакивает отсюда. Так, по вашим словам, он поступает?

— Наверное, так, — ответила она. — На самом деле мы не видели, как он метался здесь, потому что были в кладовке, но мы слышали это.

— Этот спятивший монстр проходит сквозь ад, чтобы отыскать вас, женщина писает ему в морду, он убивает двоих полицейских, чтобы достать вас. Он практически достигает своей цели, а потом… что? Стреляет в душевую занавеску и улепетывает? Вы это хотите мне сказать?

— Да. — Она понимала, что больше ничего не должна говорить. Он не подозревал ее в каком-либо преступлении — в противном случае он взялся бы за нее покруче, — но если бы она и решилась рассказать о картине, то детективу лейтенанту Хейлу от этого стало бы совсем плохо.

Хейл взглянул на Билла.

— А вы так же это помните?

— Я вообще этого не помню, — покачал головой Билл. — Последнее, что я ясно помню, это как я паркую свой «харлей» перед той патрульной машиной. На улице был густой туман. А после этого — туман у меня в голове.

Хейл с недоумением развел руками. Рози взяла Билла за руку, положила ее на свое бедро, накрыла обеими ладонями и нежно улыбнулась ему.

— Все нормально, — сказала она. — Я уверена, что со временем все это восстановится.

6

Билл обещал ей, что останется у нее. Он сдержал слово — и заснул, как только его голова коснулась маленькой подушки, взятой с диванчика. Это ничуть не удивило Рози. Она посмотрела на него с нежностью, заботливо подоткнула под него одеяло и улеглась рядом на узкой кровати, наблюдая, как туман на улице струится мимо уличного фонаря, и ожидая, когда ее веки станут наливаться тяжестью. Но этого не произошло. Она встала, зашла в кладовку, включила свет и, скрестив ноги, уселась перед картиной.

Картину заливал лунный свет. Храм выглядел как могильный склеп; над ним кружили стервятники. «Пообедают ли они телом Нормана завтра, когда взойдет солнце?» — подумалось ей. Вряд ли. Роза Марена запрятала Нормана в такое место, куда никогда не залетят никакие птицы.

Она смотрела на картину еще несколько секунд, потом потянулась к ней, коснувшись пальцами застывших мазков. Прикосновение изменило ее намерения. Она выключила свет и вернулась в постель. Теперь сон не заставил себя долго ждать.

7

Она проснулась рано — и разбудила Билла — в этот первый день своей жизни без Нормана. Проснулась с криками:

— Я отплачу! Я отплачу! О Господи, ее глаза! Ее черные глаза!

— Рози! — Он тряс ее за плечо. — Рози!

Она взглянула на него поначалу пустыми глазами. По ее лицу струился пот, а ночная сорочка, вся вымокшая в поту, прилипла к ее телу.

— Билл?

Он кивнул.

— Кто же еще. Все в порядке. С нами все в порядке.

Она вздрогнула и прижалась к нему. Успокоение быстро сменилось влечением. Она очутилась под ним, обхватив правой рукой свое левое запястье за его шеей. Когда он вошел в нее (она никогда не ощущала подобной нежности и никогда не испытывала такого чувства с Норманом), ее взгляд упал на джинсы, валявшиеся на полу рядом с кроватью. Керамический пузырек по-прежнему был в маленьком кармашке, и там оставалось еще как минимум три капли этой горько манящей воды.

«Я выпью ее, — подумала она перед тем, как способность связно соображать покинула ее. — Я выпью ее, ну конечно же, выпью. Я забуду, и это к лучшему — кому нужны подобные сны?»

Но в какой-то очень глубокой части ее сознания — гораздо более глубокой, чем ее старая подружка, Послушная-Разумная, — таился ответ на этот вопрос: ей нужны подобные сны, вот кому. Ей нужны. И хотя она сохранит бутылочку и то, что в ней, но сохранит не для себя. Потому что тот, кто забывает прошлое, обречен повторять его.

Она взглянула на Билла. Глаза его были широко раскрыты и светились наслаждением. Она ощутила, что его наслаждение принадлежит и ей тоже, и позволила себе пойти туда, куда он влек ее, и они какое-то время оставались там — моряки на парусной лодке любви, не страшащиеся бури.

8

С утра Билл выскочил на улицу за булочками и воскресной газетой. Рози приняла душ, оделась и, не обуваясь, присела на край кровати. Она чувствовала два их запаха и еще тот один, который они создали вместе. Ей казалось, она никогда не ощущала запахов приятнее.

А что самое лучшее? Ну, это совсем просто. Никакого пятнышка крови на простыне. Нигде никакой крови.

Ее джинсы завалились под кровать. Она выудила их оттуда пальцами ног, вытащила пузырек из кармашка и отнесла джинсы в ванную, где за дверью держала пластиковую корзину для белья. Пузырек отправится в аптечный шкафчик, где надежно будет скрыт за флаконом с мидолом. Она порылась в других карманах джинсов перед тем как бросить их в грязное белье, — привычка домохозяйки, такая застарелая, что она делала это совершенно автоматически… Пока ее пальцы не ухватили что-то в наиболее часто используемом левом переднем кармане. Она вытащила это, поднесла к глазам и вздрогнула, услышав голос Розы Марены. Сувенир… Делай с ним что хочешь.

Это было кольцо Нормана. Кольцо Полицейской академии.

Она надела его на свой большой палец и стала поворачивать в разные стороны, подставляя под свет, струящийся из запотевшего окна ванной, слова: Исполнительность, Верность, Готовность к Подвигу. Она вздрогнула, и на какое-то мгновение ей показалось, что этот жестокий талисман вызовет сейчас Нормана.

Спустя полминуты, когда пузырек Уэнди Ярроу был надежно спрятан в аптечке, она вернулась к смятой постели. Теперь она думала о ночном столике. Там был ящичек. Пока что стоит положить кольцо туда. Позже она подумает, что с ним делать, а сейчас она хотела бы убрать его с глаз долой. Оставлять его на виду небезопасно, это уж точно. Позже может заглянуть лейтенант Хейл с парочкой новых вопросов и множеством прежних, и ему ни к чему видеть здесь кольцо Нормана от Полицейской академии. Совсем ни к чему.

Она открыла ящичек, протянула руку, чтобы положить туда кольцо, и… ее рука застыла.

В ящичке уже что-то лежало. Аккуратно свернутый лоскут голубой ткани. На нем виднелись розмариновые пятна, похожие на пятна крови.

— О Боже мой, — прошептала Рози. — Семена!

Она вытащила свернутый лоскут, бывший когда-то частью дешевой хлопковой ночной рубашки, села на кровать (ноги вдруг перестали держать ее) и положила его на колени. Она помнила, как темнокожая женщина запретила ей пробовать плоды и даже прикасаться ко рту рукой, которой она трогала семена. Дерево та женщина называла гранатовым, но Рози сомневалась, что это соответствует действительности.

Она развернула маленький сверток и взглянула на семена. Сердце ее трепетало в груди.

Не вздумай сохранить их, подумала она. Не вздумай, не вздумай.

Оставив кольцо своего покойного мужа возле лампы, во всяком случае на время, Рози встала и снова зашла в ванную, держа раскрытый сверток на ладони. Она не знала, давно ли ушел Билл — утратила ощущение времени, — но понимала, что времени прошло порядочно.

«Пожалуйста, — подумала она, — пускай будет очередь за булочками».

Она подняла крышку с сиденья унитаза, опустилась на колени и отковыряла первое семечко от ткани. Ей пришло в голову, что этот мир мог отобрать у семян их чары, но кончики ее пальцев тотчас же онемели, и она поняла, что этого не случилось. Ее пальцы онемели не так, как на морозе; скорее, семена передали им какую-то странную амнезию. Тем не менее она мгновение подержала семечко, пристально глядя на него.

— Одно за лисицу, — сказала она и бросила его в унитаз. Вода тут же расцвела ярким розмарином и стала похожей на кровь. Однако запах, поднявшийся к ее ноздрям, не был запахом крови; это был горький, с металлическим привкусом аромат ручья, бегущего за Храмом Быка, — такой сильный, что глаза ее начали слезиться.

Она оторвала второе зернышко с ткани и поднесла его к глазам.

— Одно за Уэнди Ярроу, — сказала она и бросила его в унитаз. Вода потемнела еще больше — теперь она стала похожа на загустевшую кровь, — а запах так усилился, что глаза ее покраснели, а по щекам покатились слезы. Так с ней бывало, когда она чистила и резала лук.

Она сняла с ткани последнее зернышко и поднесла к глазам.

— И одно за меня, — сказала она. — Одно за Рози.

Но когда она попыталась бросить его в унитаз, зернышко не отстало от пальцев. Она попробовала снова — с тем же результатом. И тут она услышала голос безумной женщины, который гипнотизировал: «Помни о дереве. Помни о дереве, Рози. Помни…»

— Дерево, — пробормотала Рози. — Помни о дереве, да, поняла, но о каком дереве? И что я должна сделать? Ради Бога, что я должна сделать?

«Не знаю, не знаю, — скороговоркой ответила Послушная-Разумная, — но, что бы ты ни сделала, делай побыстрее. Билл может вернуться в любую минуту».

Она спустила воду в унитазе, глядя, как пурпурно-красная жидкость сменилась чистой водой. Потом она вернулась к кровати, уселась на нее и уставилась на последнее зернышко, лежавшее на куске испачканной материи. Она перевела взгляд с зернышка на кольцо Нормана. Потом снова на зернышко.

«Почему я не могу выбросить это семя? — спросила она себя. — Я ничего не помню про дерево, но скажите мне ради Бога, почему я не могу выбросить последнее зернышко и покончить с этим кошмаром?»

Ответа не было. Из открытого окна послышалось рычание подъезжающего мотоцикла. Она тут же узнала «харлей» Билла. Быстро, не задавая себе больше никаких вопросов, Рози положила кольцо в мягкий комок ткани, рядом с зернышком. Потом снова завернула материю, торопливо подошла к бюро и взяла с него свою сумочку. Та была порядком изношена и не представляла собой ничего особенного, но эта сумочка много значила для нее — ее привезли ей из Египта прошлой весной. Рози открыла ее и сунула маленький голубой сверток внутрь, в боковой кармашек у самого дна сумки, где он будет скрыт еще надежнее, чем керамический пузырек в аптечке. Покончив с этим, она подошла к раскрытому окну и глубоко вдохнула свежий воздух начала лета.

Когда вошел Билл с толстой воскресной газетой и бумажным пакетом булочек, Рози обернулась к нему с улыбкой.

— Почему ты так долго? — спросила она и подумала про себя: какая же ты хитрая лиса, Рози. Какая же ты ли…

Его ответная улыбка тут же сменилась выражением тревоги.

— Рози? Что с тобой?

Ее улыбка стала еще шире.

— Все отлично. Наверное, гусь только что прошелся по моей будущей могиле. Только это был не гусь.

9

«Я хочу дать тебе один совет, прежде чем отпущу тебя обратно», — сказала Роза Марена. Позже в этот день лейтенант Хейл принес им страшное известие об Анне Стивенсон. Ее обнаружили лишь сегодня утром, поскольку из-за ее неприязни к непрошеным посетителям в ее кабинет долго никто не входил. Лейтенант Хейл распрощался, а Рози последовала совету Розы Марены. Было воскресенье, но «Прическа 2000» на Лейквью-Мол по воскресеньям работала. Парикмахерша, к которой ее усадили, поняла, что нужно Рози, но запротестовала.

— Ваши волосы так красиво смотрятся! — сказала она.

— Да, наверное, — ответила Рози. — Но как бы там ни было, я их терпеть не могу.

Парикмахерша сделала свое дело, и удивленных протестов, которые она ожидала услышать от Билла вечером, не последовало.

— Волосы стали покороче, но в остальном ты выглядишь точь-в-точь как в первый раз, когда ты пришла в магазин, — сказал он. — Сейчас ты та самая, какую я полюбил.

Она обняла его.

— Ну и отлично.

— Хочешь китайский ужин?

— Только если ты пообещаешь снова остаться.

— Если бы все обещания было так легко и приятно исполнять, — с улыбкой сказал он.

10

Газетная шапка в понедельник: ПОЛИЦЕЙСКОГО-БАНДИТА ЗАСЕКЛИ В ВИСКОНСИНЕ.

Шапка во вторник: ПОЛИЦИЯ ПОМАЛКИВАЕТ НАСЧЕТ ПОЛИЦЕЙСКОГО-УБИЙЦЫ ДЭНИЭЛЬСА.

В среду: АННА СТИВЕНСОН КРЕМИРОВАНА; 2000 ЧЕЛОВЕК В ТРАУРНОЙ ПРОЦЕССИИ.

В четверг: ДЭНИЭЛЬС МОГ САМ НАЛОЖИТЬ НА СЕБЯ РУКИ.

В пятницу Норман перебрался на вторую страницу.

К следующей пятнице он исчез с газетных полос.

11

Вскоре после Четвертого июля Робби Леффертс усадил Рози за новую работу — читать роман, бесконечно далекий от произведений Ричарда Рейсина: «Тысяча акров» Джейн Смайли. Это была история фермерского семейства из штата Айова, только на самом деле это была маскировка. Рози три года посещала курсы костюмеров при школьном драматическом кружке и хотя ни разу в жизни не сделала ни одного шага в огнях рампы, все равно смогла узнать сумасшедшего шекспировского короля в фермере из Айовы. Смайли обрядила Лира в привычные американцу одежды, но безумец всегда безумец.

Рози превратила его в существо, которое очень напоминало ей Нормана. В тот день, когда она закончила книгу («Пока это твоя лучшая работа, — сказала ей Рода, — и одна из лучших читок, которые я когда-либо слышала»), Рози вернулась в свою комнату и вытащила из кладовки старую картину без рамы, написанную маслом, где она оставалась с той самой ночи, как Норман… ну, скажем так, исчез. Впервые с той ночи она взглянула на нее.

Ее не очень удивило то, что она увидела. На картине снова был день. Холм оставался прежним, и храм внизу был все таким же или примерно таким же. У Рози возникло ощущение, будто странная асимметричная перспектива храма каким-то образом изменилась, стала нормальной. Женщин там по-прежнему не было. Рози решила, что темнокожая служанка отвела безумную госпожу взглянуть в последний раз на ее ребенка… А потом Роза Марена отправится одна-одинешенька туда, куда отправляются существа вроде нее, когда наконец пробьет их смертный час.

Рози понесла картину по коридору к мусоросжигателю, осторожно держа ее за края, как держала раньше, — словно боясь, что ее рука может пройти сквозь картину в тот, другой мир, если не соблюдать осторожность. По правде говоря, она и в самом деле боялась чего-то подобного.

У шахты мусоросжигателя она снова замешкалась, в последний раз пристально взглянув на картину, которая позвала ее когда-то с пыльной полки комиссионного магазина, властно позвала потусторонним голосом, принадлежавшим, быть может, самой Розе Марене. Действительно, он принадлежал ей, подумала Рози. Она протянула руку к дверце шахты и вдруг застыла, уловив что-то новое, не замеченное ею раньше: два пятна в высокой траве, чуть ниже вершины холма. Она легонько провела пальцем по этим пятнам, нахмурившись и пытаясь понять, что же это могло быть. Через несколько секунд до нее наконец дошло. Маленькое розовое пятнышко — это ее свитер. Черное пятно рядом — куртка, которую дал ей в тот день Билл для загородной поездки на мотоцикле. О свитере она давно забыла — обыкновенная дешевая синтетика, но куртки ей было жаль. Та, хоть была не новая, но сгодилась бы еще на много лет. Кроме того, это была не ее вещь. Даже банковской кредиткой Нормана она воспользовалась лишь один-единственный раз, и то по необходимости, считая, что имеет на это право.

Она посмотрела на картину и вздохнула. Нет никакого смысла больше держать ее у себя: скоро она переедет из комнатки, которую нашла для нее Анна, и она не собиралась брать с собой из прошлого больше, чем это необходимо. Она понимала, что часть его все равно засела в ее душе, как осколок снаряда, но…

«Помни о дереве, Рози», — произнес голос, и на этот раз он прозвучал как голос погибшего за нее Питера Слоуика, а может быть, как голос Анны — Питера и Анны, которые помогли ей, когда ей была необходима помощь, когда у нее не было никого, к кому она могла бы обратиться. Хотя она очень горевала по маленькой Пам с ее красивыми голубыми глазами, вечно нацеленными на поиски «чего-нибудь интересненького», все-таки сейчас она ощутила особенно острый приступ печали.

— Питер и Анна, простите меня, — сказала она.

«Не бери себе в голову, — заговорила Послушная-Разумная. — Жизнь продолжается. Это сделал Норман, не ты его создала, и ты не можешь взять на себя ответственность за него. Ты — Рози Мак-Клендон, Рози Настоящая, ты много перенесла, и тебе не следует забывать об этом, когда бури жизни будут грозить поглотить тебя. Но ты должна помнить…»

— Нет, я не должна, — сказала она и переломила картину пополам, словно решительно захлопнула книгу. Старый деревянный подрамник, на который был натянут холст, треснул. Сам холст даже не разорвался, а разлезся на полоски, повисшие как лохмотья. Изображение на этих лохмотьях было тусклым и бессодержательным. — Нет, я не должна. Я не должна делать то, чего я не хочу, а я не хочу.

Тот, кто забывает прошлое…

— Будь оно проклято! — закричала Рози.

Я отплачу, ответил голос. Он уговаривал, он предупреждал.

— Я не слышу тебя, — сказала Рози. Она распахнула дверцу мусоросжигателя, почувствовала тепло, учуяла запах сажи. — Я не слышу тебя, я не слушаю, с этим покончено.

Она просунула разорванную и скомканную картину в дверцу, отправляя ее как письмо, предназначенное кому-то в аду, а потом встала на цыпочки, чтобы посмотреть, как картина упадет в огонь далеко внизу.

1

В октябре Билл снова повез ее на пикник за город, на их место. На этот раз они ехали на его машине. Стоял погожий осенний денек, но для мотоцикла все же прохладный. Когда они уселись там, разложив еду, лес вокруг полыхал осенними красками. Он попросил ее о том, о чем просил уже давно.

— Да, — сказала она. — Как только будет оформлено расторжение брака.

Он стискивает ее в объятиях и покрывает поцелуями, но, когда Рози, обняв его, закрывает глаза, она слышит голос Розы Марены глубоко у себя в мозгу: «Теперь все счета сведены… и если ты не забудешь о дереве, это не будет иметь никакого значения».

Но какое дерево?

Дерево Жизни?

Дерево Смерти?

Дерево Познаний?

Дерево Добра и Зла?

Рози вздрагивает и обнимает своего будущего мужа еще сильнее, и, когда он накрывает ладонью ее левую грудь, она испытывает счастье от того, как быстро бьется под его рукой ее сердце.

2

Они поженились гражданским браком где-то между Днем Благодарения и Рождеством, через десять дней после вступления в силу свидетельства Рози об одностороннем расторжении брака. В первую свою ночь в качестве Рози Стэйнер она проснулась от криков мужа во сне.

— Я не могу на нее смотреть! — кричал он. — Ей все равно, кого она убивает! Ох, пожалуйста, заставь его не вопить так жутко! — а потом чуть тише, уже отходя: — Что у тебя во рту? Что это за нити?

Они в нью-йоркском отеле, в котором остановились на пути в Сент-Томас, где проведут свой двухнедельный медовый месяц, и хотя она оставила маленький голубой сверток дома, она взяла с собой в египетской сумочке керамический пузырек. Какой-то инстинкт — она не сомневалась, что это женская интуиция, — подсказал ей сделать это. Она уже дважды пользовалась этим после подобных ночных кошмаров, и на следующее утро, пока Билл брился, она вылила последнюю каплю ему в кофе.

«Это должно помочь, — подумала она, когда бросала пузырек в туалет и спускала воду. — Не может не помочь».

Медовый месяц прошел чудесно — полно солнца, счастья, и никаких дурных снов у обоих.

3

В январе, в день, когда в городе и окрестностях выпал снег, домашняя аптечка Рози Стэйнер сообщила ей то, что она и так уже знает: у нее будет ребенок. Она знает и еще кое-что, о чем не могла сказать аптечка: это будет девочка.

Наконец появится Кэролайн.

Все счета сведены, думает она, стоя у окна своей новой квартиры и глядя на снег. Он напоминает ей туман в ту ночь в Брайант-парке, когда они вернулись домой и обнаружили, что их поджидает Норман.

Да, да, думает она, уже угнетенная этой мыслью; та приходит почти так же часто, как надоевшая мелодия. Они сведены, верно?

Нет, отвечает безумная таким ясным и четким голосом, что Рози разворачивается на каблуках, ожидая увидеть ее за своей спиной. Но, хотя голос все еще здесь, комната пуста. Нет… до тех пор, пока ты помнишь о дереве и контролируешь свой темперамент. До тех пор, пока ты в состоянии это делать. Но все это сходится в одном, разве не так?

— Оставь меня, пожалуйста, — устало говорит Рози пустой комнате, и ее хриплый голос дрожит. — Уйди. Убирайся из моей жизни.

4

Ее малютка девочка весит восемь фунтов и девять унций. И хотя Кэролайн всегда будет ее тайным именем, в свидетельство о рождении вписано другое: Памела-Гертруда. Поначалу Рози возражала, говоря, что при их фамилии и втором имени девочки ее полное имя превращается в своего рода литературный каламбур. Она предложила — без особого энтузиазма — Памелу-Анну.

— Пожалуйста, — согласился Билл, — но это звучит, как фруктовый десерт в калифорнийском ресторане для нуворишей.

— Но…

— И не переживай по поводу Памелы-Гертруды. Пам и Джерт для тебя тоже много значат. И потом, писательница, которую ты имеешь в виду, сказала, что Роза — это роза. Не могу вообразить себе лучшего аргумента, чтобы выбрать это имя.

Так они и сделали.

5

Вскоре после того как Памми исполнилось два годика, ее родители решили купить дом в пригороде. К тому времени они уже могли себе это позволить. Оба преуспевали в работе. Они начали с просмотра целой кипы брошюр и постепенно свели число вариантов к дюжине, потом к шести, потом к четырем и, наконец, к двум. И вот тут их ожидала неприятность. Рози предпочитала один, Билл — другой. Обсуждение превращается в спор, а спор перерастает в ссору. Неприятно, но ничего из ряда вон выходящего; даже у самых гармоничных браков нет иммунитета от размолвок…

После сегодняшней ссоры Рози удаляется на кухню и начинает готовить ужин — сначала сует цыпленка в духовку, потом ставит воду на плиту для свежей кукурузы, которую купила в придорожном лотке. Чуть позже, когда она чистит картошку на столике возле плиты, Билл выходит из комнаты, где он рассматривал фотоснимки обоих домов, которые вызвали раздор между ними. На самом деле он не столько рассматривал, сколько переживал там их ссору.

Она не поворачивается, как обычно, на его приближающиеся шаги, и даже когда он целует ее сзади в шею.

— Прости, что я накричал на тебя из-за этого дома, — тихо говорит он. — Я по-прежнему думаю, что тот, который в Виндзоре, подходит нам лучше, но мне очень жаль, что я повысил голос.

Он ждет ее ответа, и, когда она не произносит ни слова, виновато выходит, думая, что она, по-видимому, все еще сердится. Однако она не сердится; нынешнее состояние ее рассудка никак не назовешь раздражением. Она находится в состоянии дикой ярости, и ее молчание было скорее почти отчаянной попыткой (помни о дереве) удержаться от того, чтобы схватить с плиты кастрюлю с кипящей водой, развернуться и швырнуть ему в лицо. Жуткая картина, которую она мысленно представляет, одновременно вызывает дурноту и кажется торжеством справедливости: Билл с воплем отшатывается назад, Билл раздирает ногтями щеки, когда первые волдыри начинают вздуваться на его дымящейся коже.

Ее левая рука и в самом деле потянулась тогда к ручке кастрюли, и ночью, когда она лежит без сна в постели, два слова снова и снова всплывают у нее в мозгу: Я отплачу.

6

В последующие дни ее все время тянет внимательно рассмотреть свои ладони, руки и лицо… Но в основном руки, поскольку это начнется с них. Что начнется? Она точно не знает, но… понимает, что узнает это, когда увидит. Она не может найти себе места.

Она находит заведение под названием «Крикетные поля Элмо» в восточной части города и начинает регулярно посещать его. Большая часть посетителей — мужчины средних лет, старающиеся сохранить юношеские фигуры, или мальчишки-старшеклассники, желающие за пять долларов получить возможность вообразить себя ненадолго Кеном Гриффеем-старшим или Большим Хэртом. Здесь мало женщин, катающих шары по дорожкам. Мало? На самом деле ни одной, кроме этой леди с короткими каштановыми волосами и бледным, печальным лицом, которой порядком за тридцать. Вот мальчишки и хихикают, и шушукаются, и подталкивают друг друга локтями, и напяливают кепки козырьками назад, чтобы показать, какие они бывалые. Но она совершенно не обращает на них внимания — ни на их смешки, ни на взгляды, обращенные на ее фигуру, изящно откинутую назад из-за таскания ребенка. Изящно? Для такого цыпленка, который подрастает у нее на закорках (говорят они друг другу), она просто молодая красотка, эта темно-рыжая лисица.

Проходит некоторое время, и шуткам приходит конец, потому что леди в безрукавке и свободных серых брюках после начальных неуклюжих попыток и промахов делает свой первый хороший, а потом и классный бросок.

— Она ничего работает, эта красотка, — говорит один из парней в тот день, когда Рози, тяжело дышащая и раскрасневшаяся, с влажными волосами, откинутыми назад, выдает один за другим три броска на всю длину крикетного туннеля с сетчатыми стенками. При каждом ударе по мячу она издает высокий странный крик, словно Моника Селеш, вытаскивающая мертвый мяч. Крики звучат так, будто шар сделал что-то, оскорбившее ее.

— Она уже заколебала эту машину, — говорит второй, когда подающий автомат в центре туннеля выбрасывает скоростной шар на восемьдесят миль в час. С головой, почти втянутой в плечи, Рози утробно вскрикивает и напрягает бедра. Шар молнией летит в обратную сторону. Он с лета ударяется о сетку в двухстах футах от нее в туннеле, заставляя зеленую ткань отозваться — п-п-у-х! — прежде чем падает в кучу остальных брошенных ею шаров.

— А-а, не так уж она и здорово бьет, — усмехается третий. Он вытаскивает сигарету, сует себе в рот, достает коробку спичек и зажигает одну. — Просто ей слегка ве…

При следующем ударе Рози издает вопль, похожий на крик какой-то голодной птицы, и шар несется по туннелю белой круглой молнией. Он ударяет в сетку и… проходит насквозь. Дырка, которую он оставляет за собой, похожа на след от выстрела пушки с близкого расстояния.

Парень с сигаретой застывает как вкопанный, горящая спичка жжет ему пальцы.

— Так что ты там вякнул, братишка? — мягко спрашивает его первый парень.

7

Месяц спустя, когда крикетные поля Элмо закрылись до следующего сезона, Рода Саймонс неожиданно обрывает читку нового романа Глории Нэйлор и говорит, что на сегодня хватит. Рози считает, что еще рано. Рода соглашается — да, по времени рановато, — но поясняет, что чтение Рози потеряло выразительность. Лучше сделать перерыв до завтра, считает она.

— Да, но я хочу закончить сегодня, — настаивает Рози. — Осталось всего двадцать страниц. Я устала от этой чертовой штуки, Ро, и хочу закончить.

— Все, что сделаешь сегодня, придется переделывать заново, — решительно говорит Рода. — Не знаю, как долго Памми не давала тебе заснуть прошлой ночью, но сегодня ты уже выдохлась.

8

Рози встает и проходит через дверь, распахнув ее с такой силой, что едва не срывает с петель. Потом в диспетчерской она хватает испуганную Роду Саймонс за ворот ее проклятой блузки «Норма Камали» и вминает ее лицо в контрольную панель. Рычажок переключателя протыкает ее греческий нос, как шампур для шашлыка. Кровь хлещет во все стороны, брызгая на окно студии и стекая по нему отвратительными розмариновыми струйками.

— Рози, остановись! — вопит Кэрт Гамильтон. — Бог мой, что ты делаешь?

Рози запускает свои ногти в дергающееся горло Роды и разрывает его, погружаясь в горячую струю крови, желая напиться ею, искупаться в ней. И нет нужды отвечать Кэрту; она отлично знает, что делает, она отплачивает, вот что, отплачивает, и помоги Господи каждому, кому она предъявит счет. Помоги Господи…

9

— Рози? — окликает Рода по селектору, отрывая ее от кошмара, который нарисовало ее воображение. — Что с тобой?

Сдерживай свой темперамент, Рози. Сдерживай темперамент и помни о дереве.

Она опускает взгляд и видит, что карандаш, который она держала в руках, сломан пополам. Несколько секунд она смотрит на половинки, тяжело дыша и пытаясь усмирить свое бьющееся сердце.

Когда Рози овладевает собой, она произносит:

— Ага, все нормально. Но ты права, малышка долго не давала мне спать, и я устала. Давай сворачиваться.

— Вот, умная девочка, — говорит Рода, женщина по другую сторону стекла. Рози, снимающая наушники чуть дрожащими руками, думает: «Нет. Не умная. И злая. Злая девочка».

Я отплачу, глубоко в ее мозгу шепчет голос. Рано или поздно, Рози, я отплачу. Хочешь ты или нет, я отплачу.

10

После такого взрыва эмоций она ожидает, что проведет всю ночь без сна, но засыпает вскоре после полуночи, и ей снится сон. Ей снится дерево, то дерево, и когда она просыпается, то думает: «Теперь понятно, почему мне так тяжело. Неудивительно. Я все время думала о другом».

Она лежит на спине рядом с Биллом, глядит в потолок и думает про сон. Во сне она слышала несмолкающие крики чаек на озере и голос Билла. «С ними ничего не случится, если они останутся нормальными, — говорил Билл. — Если останутся нормальными и не забудут о дереве».

Теперь она поняла, что должна делать.

11

На следующий день она позвонила Роде и сказала, что сегодня не приедет. Легкая простуда, объяснила она. Потом она поехала по шоссе 27, к зоне отдыха, на этот раз — одна. На сиденье рядом с ней ее старая египетская сумочка. В это время дня и года вся зона отдыха в ее полном распоряжении. Она сняла туфли, сунула их под столик для пикника и пошла по мелководью, вдоль берега озера, как ходила с Биллом, когда он привозил ее сюда в первый раз. Она думала, что ей будет трудно найти узкую тропинку, ведущую на берег, но нашла ее легко. Поднимаясь по ней, зарываясь босыми ногами в рассыпчатый песок, она вспоминала, сколько кошмарных снов приводило ее сюда с тех пор, как начались эти приступы ярости. Вот она и пришла.

Тропинка ведет наверх, где открывается лужайка, а на лужайке — рухнувшее дерево. То самое, которое она в конце концов вспомнила. Она никогда не забывала о том, что случилось с ней в мире картины, и теперь она видит, ничуть не удивившись, что это дерево и то, которое лежало поперек тропинки, ведущей к «гранатовому дереву» Уэнди Ярроу, совершенно одинаковы.

Ей видно убежище лисицы под вывернутым с землей корневищем дерева, но оно пусто и выглядит заброшенным. Все равно она подходит к нему и опускается на колени — она сомневается, что дрожащие ноги удержат ее. Она открывает свою старую сумочку и вытряхивает из кармашков остатки своей прежней жизни на рыхлую землю. Среди смятых квитанций из прачечной и просроченных рецептов, под старым списком необходимых покупок лежит голубой сверточек со следами пурпурно-красных пятен.

Вся дрожа и не в состоянии сдержать слезы — отчасти потому, что эти обрывки ее старой израненной жизни вызывают у нее такую грусть, а отчасти из-за страха, что ее новая жизнь в опасности, — она роет ямку в земле, близ корневища рухнувшего дерева. Когда та достигает глубины дюймов в пять, Рози кладет рядом с ней сверток и разворачивает его. Зернышко все еще там, в золотом кружочке кольца ее первого мужа.

Она кладет зернышко в ямку (а семя сохранило свои чары — как только она прикасается к нему, ее пальцы мгновенно немеют), а потом, как бы защищая его, укладывает вокруг него кольцо.

— Пожалуйста, — произносит она, сама не зная, молится ли она, и если да, то к кому обращена эта молитва. Как бы там ни было, она получает ответ. Раздается короткий резкий лай. В нем нет ни жалости, ни сострадания, ни участия. Он раздраженный. Не бодайся со мной, предупреждает он.

Рози поднимает взгляд и видит лисицу, неподвижно стоящую на противоположной стороне лужайки и смотрящую на нее. Ее шерсть вздыблена. Глаза ее горят как угли на фоне тусклого серого неба.

— Пожалуйста, — снова произносит Рози тихим, дрожащим голосом. — Пожалуйста, помоги побороть во мне Нормана. Пожалуйста… помоги мне сдерживать мой темперамент и помнить о дереве.

Не слышно ничего, что она могла бы принять за ответ, нет даже раздраженного лая. Лисица неподвижно и молча стоит на краю лужайки. Она высунула язык и тяжело дышит. Рози кажется, будто она ухмыляется. Рози еще раз опускает взгляд на кольцо и зернышко внутри него и засыпает его рыхлой влажной землей.

«За мою хозяйку, — думает она, — за мою госпожу и за маленькую девчушку, что живет в долине, внизу. За Рози тоже».

Она осторожно пятится к краю лужайки, к началу тропинки, которая приведет ее обратно на берег озера. Когда она вступает на тропинку, лисица быстро трусит в свое убежище, обнюхивает место, где Рози схоронила кольцо и зернышко, и ложится там. Лисица все еще тяжело дышит и ухмыляется (теперь Рози уверена, что это ухмылка). Она по-прежнему пристально смотрит на Рози своими черными глазами. «Лисят больше нет, — говорят эти глаза, — и пса, от которого они родились, тоже. Но я, Рози… Я жива. И я отплачу».

Рози пытается отыскать признаки безумия или здравого рассудка в этих глазах… Она видит и то и другое.

Потом лисица утыкает красивую морду в свой прекрасный мех, закрывает глаза и, кажется, засыпает.

— Пожалуйста, — шепчет Рози в последний раз, а потом уходит. И когда она едет по прибрежному шоссе, возвращаясь к тому, что, как она надеется, теперь есть и останется ее жизнью, она выбрасывает последний предмет из своей старой жизни — египетскую сумочку — в воду озера.

12

Приступы ярости прекратились.

Малышке Памеле еще далеко до взрослой, но она уже достаточно подросла, чтобы иметь собственных друзей, отрастить яблочки грудей и знать, что такое месячные. Она достаточно взрослая, чтобы спорить с матерью об одежде и вечерах дома, и вечерах вне дома, и о том, что она собирается делать, не спрашивая разрешения, и с кем будет встречаться, и как часто. Сезон созревания Пам еще впереди, но Рози знает, что это на подходе. Тем не менее она относится к этому уравновешенно, поскольку ее приступы ярости миновали.

Волосы у Билла поседели и начали редеть.

У Рози они по-прежнему каштановые. Она носит их распущенными по плечам. Иногда закалывает сверху, но никогда не заплетает косу.

Прошли годы, с тех пор как они устраивали первый пикник на берегу озера близ упавшего дерева. Билл, казалось, забыл про него, когда продал свой «харлей». А продал он его после того как сказал: «Реакция у меня стала замедленная, Рози. Когда ради удовольствий приходится рисковать, значит, настало время отказаться от них». Она не спорит, но ей кажется, что вместе со своим мотоциклом Билл продал добрую толику прекрасных воспоминаний, и это печалит ее. Словно значительная часть его молодости хранилась в седельных сумках «харлея», и он забыл проверить их и опорожнить перед тем, как симпатичный молодой человек из Эванстона укатил на его мотоцикле.

Они больше не устраивают на берегу озера пикников, но раз в году, всегда весной, Рози отправляется туда одна. Она наблюдает, как поначалу слабый росток начинает крепнуть, расти и куститься, как он превращается в молодое, стройное деревце. Она следит, как на лужайке, где теперь уже не резвятся никакие лисята, год от года это деревце становится все крепче, гуще и выше. Она долго молча сидит перед ним со сложенными на коленях руками. Она не совершает здесь религиозного ритуала и не молится, но она ощущает необходимость своих посещений этого места, испытывает что-то вроде чувства выполненного долга и подтверждения верности какому-то негласному договору. И именно это помогает ей удержаться от того, чтобы причинить кому-то боль — Биллу, Памми, Роде, Кэрту (о Робе Леффертсе она лишь по-доброму вспоминает: в год, когда Памми исполнилось пять, он скончался от инфаркта). Значит, все на свете было не зря.

Как быстро растет и крепнет это дерево! Его молодые, крепкие ветви уже плотно одеваются узкими темно-зелеными листьями, а в последние два года весной на нем уже появлялись первые розмариновые цветы. Скоро оно даст плоды. Правда, если кто-то случайно забредет на эту поляну и съест такой плод, он скорее всего умрет. Время от времени ее тревожит эта мысль, но пока она не замечает признаков того, что здесь побывал кто-то, кроме нее. А пока ей легко приходить сюда, складывать свои чистые, без пятен ярости, руки на коленях и смотреть на это дерево, розмариновое цветение которого скоро даст сладостно замораживающие плоды смерти.

Иногда, сидя перед этим деревом, она напевает. «Я действительно Рози, — поет она, — и я Рози Настоящая… вы уж мне поверьте… Я та еще штучка…»

Конечно, для всех, кроме тех людей, которые многое значат в ее жизни, она вовсе не «та еще штучка», но поскольку они — единственные, до кого ей по-настоящему есть дело, это нормально. По всем счетам уплачено. Она добралась до тихой гавани. В такие весенние утренние часы у озера, сидя, поджав под себя ноги, на лесной лужайке, которая за все эти годы почти не изменилась (в этом смысле она очень похожа на картину, которую можно отыскать в старой антикварной лавке или комиссионном магазине), она порой испытывает такое чувство благодарности, что ей кажется, ее сердце не выдержит. Эта благодарность и заставляет ее петь. Она должна петь. Другого способа отблагодарить тех, кто ушел, у нее нет.

Иногда лисица, теперь уже старая, — годы, когда она могла рожать, давно позади, ее чудный мех пестрит сединой, — выходит из кустарника, застывает и, кажется, прислушивается к пению Рози. Пока она стоит там, Рози не может прочитать в ее черных глазах никакой определенной мысли, но невозможно ошибиться и принять за что-то иное мудрость и тайну, скрывающиеся в них.

10 июня 1993 г. — 17 ноября 1994 г.