Инноваторы. Как несколько гениев, хакеров и гиков совершили цифровую революцию

Поэтическая наука

В мае 1833 года, когда Аде Байрон исполнилось семнадцать, ее и других молодых женщин представили британскому королевскому двору. Члены семьи были обеспокоены тем, что, учитывая ее нервозность и независимый характер, она поведет себя неподобающе. В конце концов все прошло благополучно, и, как выразилась ее мать, она вела себя «сносно». Среди тех, кого Ада встретила в тот вечер, были герцог Веллингтон, чья манера прямолинейно выражаться ее восхитила, и семидесятидевятилетний французский посол Талейран, которого она потом назвала «старой обезьяной»^[3].

Единственный законный ребенок поэта лорда Байрона, Ада унаследовала романтический дух отца, который мать пыталась приглушить, обучая ее математике. Вследствие этих разнонаправленных влияний в Аде развилась любовь к тому, что она называла «поэтической наукой», в которой соединилось ее мятежное воображение с увлечением числами. Для многих, в том числе для ее отца, возвышенные чувства, характерные для романтической эпохи, казались несовместимыми с увлечением техникой, характерным для эпохи промышленной революции. Но Ада чувствовала себя комфортно именно на стыке этих двух эпох.

И неудивительно, что ее дебют при дворе, несмотря на торжественность момента, произвел на нее меньшее впечатление, чем участие спустя несколько недель в другом важнейшем событии лондонского сезона, где она встретила Чарльза Бэббиджа. Бэббидж — известный ученый-математик, сорокаоднолетний вдовец — пользовался в лондонском обществе репутацией корифея. Как рассказывала ее мать своей подруге, «Аде больше понравился прием, на котором она побывала в среду, чем любой из великосветских раутов. Она встретила там нескольких ученых, и среди них Бэббиджа, от которого она пришла в восхищение»^[4].

Оживленные еженедельные салоны Бэббиджа собирали до трехсот гостей — там присутствовали не только лорды в смокингах и дамы в парчовых платьях, но и писатели, промышленники, поэты, актеры, государственные чиновники, исследователи, ботаники и другие «ученые» (термин, который недавно придумали друзья Бэббиджа)^[5]. Как отметил один известный геолог, Бэббиджу «удалось поднять статус науки в обществе»^[6], вводя ученых в общество высокопоставленных особ.

На вечерах устраивались танцы, чтения, игры, лекции, и все это сопровождалось угощениями: подавались блюда из морепродуктов, мяса и птицы, экзотические напитки и холодные десерты. Дамы устраивали живые картинки, для которых они одевались в соответствующие костюмы и изображали персонажей полотен известных художников. Астрономы демонстрировали телескопы, ученые — опыты с электричеством и магнетизмом, а Бэббидж позволял гостям играть со своими механическими куклами. Кульминацией вечеров — и это было одной из причин, по которым Бэббидж устраивал эти вечера, — была демонстрация действующей модели его разностной машины — громадного механического счетного устройства, которое он собрал и держал в несгораемом помещении, прилегающем к его дому. Бэббидж демонстрировал модель, устраивая из этого театральное действие: крутил ручку, и машина при этом проделывала ряд операций с числами. А когда зрители начинали скучать, внезапно менял инструкции, вводимые в машину в закодированном виде, и показывал, как результат может измениться^[7]. Особо заинтересовавшихся приглашали пройти через двор к бывшей конюшне, где строилась настоящая полноценная машина.

Разностная машина Бэббиджа, с помощью которой можно было решать полиномиальные уравнения, производила на людей разное впечатление. Герцог Веллингтон заметил, что она могла помочь генералу, готовящемуся к битве, — прежде чем ввязаться в бой, ему было бы полезно проанализировать разные факторы, с которыми он может столкнуться^[8]. Мать Ады, леди Байрон, восхитилась тем, что это «думающая машина». Что касается самой Ады (которая позже высказала уверенность, что машины никогда не смогут по-настоящему думать, и это ее высказывание стало знаменитым), то о ее впечатлении от машины друг семьи, присутствовавший с ней на демонстрации, рассказал: «Мисс Байрон, хотя и была очень молода, поняла, как она работает, и усмотрела в изобретении необыкновенную красоту»^[9].

Любовь Ады одновременно и к поэзии, и к математике позволила ей увидеть красоту в вычислительной машине. Она жила в эпоху романтического отношения к науке, когда изобретения и открытия воспринимались с восхищением. Это был период «необыкновенного творческого подъема и энтузиазма в отношении занятий наукой, — пишет Ричард Холмс в книге „Век чудес“, — вызванного общей идеализацией глубокого — можно сказать, даже беззаветного — личного участия в совершении открытий»^[10].

Короче говоря, это время не очень отличалось от нашего. Успехи промышленной революции, в том числе изобретение парового двигателя, механического ткацкого станка и телеграфа, изменили жизнь в XIX веке во многом подобно тому, как достижения цифровой революции — компьютер, микрочипы и интернет — преобразовали нашу собственную жизнь. В центре обеих революций были инноваторы, в которых сочеталось воображение с восхищением чудесами технологии — комбинация, которая породила и поэтическую науку Ады, и то, что в XX веке поэт Ричард Бротиган назовет «автоматами благодати и любви».

Лорд Байрон

Свою любовь к поэзии и непокорный характер Ада унаследовала от отца, но ее любовь к технике пришла отнюдь не от него, а вопреки ему. По своей сути Байрон был луддитом. В своей первой речи в палате лордов, которую двадцатичетырехлетний Байрон произнес в феврале 1812 года, он фактически защищал последователей Неда Лудда, приходившего в ярость при виде механических ткацких станков. С саркастической усмешкой Байрон издевался над владельцами мельниц из Ноттингема, которые проталкивали законопроект, предлагающий объявить преступлением, караемым смертной казнью, уничтожение автоматических ткацких станков. Байрон заявил: «Эти машины были для них выгодны, поскольку из-за этого отпадала необходимость в большом числе рабочих, а тем в результате пришлось голодать. Уволенные рабочие в своем слепом невежестве вместо того, чтобы радоваться этим технологическим — таким полезным для человечества — изобретениям, посчитали, что ими, людьми, пожертвовали ради усовершенствования механизмов».

Две недели спустя Байрон опубликовал две первые песни из эпической поэмы «Паломничество Чайльд-Гарольда» — романтический рассказ о его скитаниях по Португалии, Мальте и Греции — и, как он позже заметил, «однажды утром проснулся и обнаружил, что знаменит». Красивый, обольстительный, мрачный, приносящий несчастья, ищущий сексуальных приключений, он сам жил жизнью байроновского героя и создавал архетип этого героя в своей поэзии. Он стал всеобщим любимцем литературного Лондона, в его честь устраивали по три приема в день, и самый незабываемый из них — роскошный танцевальный утренник у леди Каролины Лэм.

Леди Каролина, хотя и была замужем за видным политическим деятелем — аристократом, позднее ставшим премьер-министром, — безумно влюбилась в Байрона. Он считал ее «слишком худой», но в ее внешности была необычная сексуальная двусмысленность (она любила одеваться пажом), и он находил это соблазнительным. У них случился бурный роман, но и после разрыва она продолжала с одержимостью домогаться его. Она публично объявила его «сумасшедшим, ужасным человеком, с которым опасно водить знакомство», каким он и был в действительности. Но и она была такой тоже.

Однажды на приеме у леди Каролины лорд Байрон заметил замкнутую молодую девушку, которая была, как он потом вспоминал, «проще всех одета». Этой девушкой оказалась девятнадцатилетняя Анабелла Милбэнк, происходившая из богатой и титулованной семьи. Ночью перед приемом она прочитала Чайльд-Гарольда, и поэма и ее автор вызвали у нее смешанные чувства. «Он слишком вычурен, — пишет она, — но он превосходит большинство поэтов в изображении глубоких чувств». Когда на приеме она его увидела — он стоял в другом конце комнаты, — то пришла в смятение. «Я не хотела знакомиться с ним, поскольку вокруг него глупейшим образом увивались все женщины, желая заслужить плеть его сатиры, — написала она своей матери. — Я не хочу занять место в его свите. Я не внесла никаких пожертвований на храм Чайльд-Гарольда, но я и не буду отказываться от знакомства, если выпадет случай»^[11].

Как выяснилось позже, случай выпал, и знакомство состоялось. После того как он был представлен Анабелле формально, Байрон решил, что она может стать для него подходящей женой. В его жизни это было одной из немногих побед разума над романтизмом. Ему показалось, что такая женщина вместо того, чтобы разжигать его страсти, могла бы обуздать их и спасти его от безумств, а кроме того, помочь расплатиться с обременяющими его долгами. Он послал ей письмо, в котором сделал ей предложение, правда не совсем искреннее. Она благоразумно ему отказала. Тогда он пустился в куда менее разумные романы, в том числе вступил в связь со своей сводной сестрой, Августой Ли. Но через год Байрон, увязнув еще глубже в долгах, возобновил ухаживания за Анабеллой. Ухватившись за надежду обуздать свои страсти, он увидел в возможных отношениях если и не романтичность, то уж точно разумность. «Ничто кроме брака, причем немедленного, не может спасти меня, — признался он тете Анабеллы. — Если я могу рассчитывать на вашу племянницу, я бы предпочел ее, если нет, то я женюсь на первой же женщине, которая не будет смотреть на меня так, будто ей хочется плюнуть мне в лицо»^[12]. Бывали моменты, когда лорд Байрон переставал быть романтиком. Он и Анабелла поженились в январе 1815 года.

Байрон приступил к исполнению своих брачных обязанностей в собственной — байроновской — манере. О дне своей свадьбы он написал: «Поимел леди Байрон на диване перед ужином»^[13]. Когда через два месяца они навестили его сводную сестру, их отношения с Анабеллой еще не завершились, что следует из того, что примерно тогда она забеременела. Тем не менее, пока они там гостили, она уже заподозрила, что дружба мужа с Августой не ограничивается рамками братских отношений, и ее подозрения подтвердились, когда однажды он, лежа на диване, попросил обеих дам по очереди целовать его^[14]. Брак начал разваливаться.

Анабеллу учили математике, что забавляло лорда Байрона, и во время своих ухаживаний он в шутку выразил свое презрение к арифметике. «Я знаю, что два и два — четыре, и был бы рад доказать это, если бы смог, — писал он, — хотя должен сказать, что если бы нашелся какой-либо довод, с помощью которого я мог бы показать, что два и два — это пять, я бы получил намного большее удовольствие». Вначале он нежно называл ее «Принцесса параллелограммов». Но когда брак начал рушиться, он придумал более точный математический образ: «Мы две параллельные линии, идущие рядом в бесконечность, но никогда не встречающиеся». Позже, в первой песне своей эпической поэмы «Дон Жуан», он подсмеивается над ней: «…Она имела ум математический… Она была живое поученье…»[15]

Брак не спасло и рождение их дочери 10 декабря 1815 года. Она была названа Августой Адой Байрон. Первое ее имя было дано в честь любимой (чересчур) сводной сестры Байрона. Когда леди Байрон убедилась в неверности своего мужа, она стала называть свою дочь ее вторым именем. Через пять недель после родов она собрала свои вещи, уложила их в карету и, подхватив малышку Аду, бежала в Лестершир, к родителям.

Ада больше никогда не увидела своего отца. Лорд Байрон покинул страну в апреле того же года. Его скоропалительный отъезд случился после того, как леди Байрон, чтобы получить официальную опеку над их ребенком, юридически закрепленную в соглашении о разводе, в письмах стала угрожать Байрону, что обнародует его кровосмесительные и гомосексуальные связи, причем так расчетливо, что получила от него прозвище «Математическая Медея»^[16].

Третья песня «Чайльд-Гарольда», написанная спустя несколько недель, открывается пронзительными строчками, в которых он обращается к Аде как к своей музе:

Байрон написал эти строки на вилле, расположенной на берегу Женевского озера, где он в то время жил с поэтом Перси Биши Шелли и его будущей женой Мэри. Постоянно шел дождь. Поскольку они в течение нескольких дней не могли выйти из дома, Байрон предложил всем написать по страшной истории. Он сам тогда написал фрагмент истории о вампире — один из первых литературных рассказов на эту тему. Но стала классикой как раз повесть Мэри о Франкенштейне, или современном Прометее. В ней Мэри обыгрывала древнегреческий миф о герое, который вылепил живого человека из глины и вырвал у богов огонь, чтобы передать его людям. «Франкенштейн» был рассказом об ученом, который превратил собранную им машину в мыслящего человека. Это была поучительная история о технологии и науке. В ней поднимался вопрос, который потом стал интересовать и Аду: «Может ли человек создать машины, которые когда-нибудь смогут по-настоящему мыслить»?

Третья песня «Чайльд-Гарольда» заканчивается опасениями Байрона по поводу того, что Анабелла попытается оградить Аду от общения с отцом. Так оно и случилось. В их доме висел портрет лорда Байрона, но леди Байрон старательно его завесила, и Ада ни разу до того момента, пока ей не исполнилось двадцать лет, так и не увидела его^[18].

Лорд Байрон, напротив, где бы он ни оказывался, всегда держал на своем столе портрет Ады и в своих письмах часто просил сообщить новости о ней или прислать ее портрет. Когда Аде исполнилось семь лет, он написал Августе: «Я хочу, чтобы ты получила от леди Б. какое-нибудь описание характера Ады… Есть ли у девочки воображение?.. Эмоциональна ли она? Я надеюсь, что боги дали ей все, кроме поэтического дара, — в семье достаточно иметь одного такого дурака». Леди Байрон сообщила, что у Ады есть воображение, которое проявляется «главным образом в связи с ее способностями в области механики»^[19].

Примерно в то же время Байрону, который странствовал по Италии, писал стихи и вступал в многочисленные связи, стало скучно, и он решил поучаствовать в борьбе Греции за независимость от Османской империи. Он отплыл в Миссолонги, где принял командование частью повстанческой армии и готовился к атаке на турецкую крепость. Но до того как его часть вступила в бой, он сильно простудился. Его состояние еще больше ухудшилось после решения врача лечить его кровопусканием. 19 апреля 1824 года он скончался. По словам его слуги, одними из последних были его слова: «О, мой бедный дорогой ребенок! Моя дорогая Ада! Боже мой, если бы только я мог ее видеть! Передайте ей мое благословение»^[20].

Ада

Леди Байрон решительно не хотела, чтобы Ада пошла по стопам своего отца, и она решила, что лучший способ избежать этого — начать серьезно обучать девушку математике. В ее представлении это послужило бы противоядием от поэтического воображения. Когда в пять лет Ада больше полюбила географию, леди Байрон распорядилась, чтобы этот предмет был заменен дополнительными уроками арифметики, и ее гувернантка вскоре с гордостью сообщила: «Она без ошибки складывает по пять-шесть рядов цифр». Несмотря на все эти усилия, Ада все-таки унаследовала некоторые склонности своего отца. Когда она была подростком, у нее случился роман с одним из ее наставников, а когда их поймали и наставник был изгнан, она попыталась убежать с ним из дома. Кроме того, она была подвержена перепадам настроения — от ощущения своего превосходства до отчаяния и страдала от различных недомоганий — как физических, так и психологических.

Ада разделяла точку зрения своей матери на то, что погружение в математику может помочь приглушить байронические черты ее характера. В восемнадцать лет, после опасного романа с наставником, вдохновленная разностной машиной Бэббиджа, она по собственной инициативе решила продолжить уроки математики. «Я должна перестать думать, что цель жизни — получение удовольствия или самоудовлетворение, — написала она новому учителю. — Я вижу, что в настоящее время, кроме каких-то упорных и интенсивных занятий научными дисциплинами, ничто не способно помешать моему воображению разбушеваться… Как мне кажется, в первую очередь мне нужно пройти курс математики». Он согласился с ее решением: «Вы правы, полагая, что главный источник вашего спасения теперь — в тяжелой интеллектуальной работе. В этом смысле ничто не может сравниться с математикой»^[21]. Он предложил ей заняться сначала евклидовой геометрией, а потом — тригонометрией и алгеброй. Как оба они думали, это вылечит любого от излишне разбушевавшегося воображения или романтических страстей.

Ее интерес к технологии возник, когда мать взяла ее в поездку в центральные графства Англии, где они осматривали производственное оборудование и новые заводы. Особенно Аду впечатлил автоматический ткацкий станок, в котором для управления рисунком ткани использовались перфокарты, и она на месте набросала схему его работы. В своей знаменитой речи в палате лордов ее отец защищал луддитов, которые разбивали подобные станки, страшась того, что технология может принести вред людям. Но Ада восприняла увиденные станки поэтически и разглядела их связь с теми машинами, которые позже будут назваться компьютерами. Она записала: «Этот механизм напоминает мне о Бэббидже и его жемчужине всех машин»^[22].

Дополнительным импульсом, подогревшим интерес Ады к прикладной науке, была встреча с одной из немногих в Великобритании видных математиков и ученых-женщин — Мэри Сомервиль. Сомервиль только что закончила одно из своих великих произведений «О связи физических наук», в котором она сопоставила открытия в астрономии, оптике, электричестве, химии, физике, ботанике и геологии[23]. В книге описывалось, какие усилия направлены на поиски универсальных законов природы, и она была пронизана характерным для того времени ощущением общей цели. Во вступлении к книге Мэри утверждает: «В современной науке, особенно в последние пять лет, наблюдались серьезные успехи в упрощении законов природы и объединении отдельных направлений на основе общих принципов».

Сомервиль стала другом, учителем, вдохновителем и наставником Ады. Она встречалась с ней регулярно, посылала математические книги, предлагала задачи для решения и терпеливо разъясняла правильное решение. Она также была близким другом Бэббиджа, и осенью 1834 года они с Адой часто посещали его субботние вечерние салоны. Сын Мэри Сомервиль — Воронцов Грейг помог Аде угомониться, рассказав о ней Кингу — одному из своих бывших товарищей по Кембриджу. Он посоветовал Кингу жениться на Аде, заметив, что она будет подходящей или, по крайней мере, интересной женой.

Уильям Кинг занимал высокое положение в обществе, был материально обеспечен, спокоен и интеллигентен и настолько же сдержан, насколько Ада была возбудима. Как и она, он был студентом, изучал науки, но больше интересовался практическими вопросами, чем поэтическими, — больше всего его занимали теория севооборота и всяческие новинки в животноводстве. После нескольких недель знакомства он предложил Аде заключить брак, и она приняла предложение. Ее мать по соображениям, которые мог понять разве только психиатр, решила, что необходимо рассказать Уильяму о попытке Ады убежать с ее учителем. Несмотря на эту неприятную историю, Уильям не отказался от свадьбы, которая и состоялась в июле 1835 года. Леди Байрон написала своей дочери: «Слава богу, который так милостиво дал тебе шанс избежать опасного пути и подарил тебе друга и опекуна». И добавила, что та должна использовать эту возможность, чтобы «попрощаться» со всеми ее «странностями, капризами и самокопанием»^[24].

Этот брак был похож на любой брак, заключенный по рациональным причинам. Аде он дал возможность вести более стабильную и приземленную жизнь. Что еще важнее, он позволил ей избежать зависимости от властной матери. Уильям же получил очаровательную и эксцентричную жену из богатой и известной семьи.

Двоюродный брат леди Байрон виконт Мельбурн (который имел несчастье быть женатым на леди Каролине Лэм, к тому времени покойной) был премьер-министром, и он устроил так, что при коронации королевы Виктории Уильяму присвоили титул графа Лавлейса, а его жена стала Адой, графиней Лавлейс. Таким образом, ее правильно называть Адой или леди Лавлейс, хотя в наше время ее обычно называют Адой Лавлейс.

На Рождество 1835 года Ада получила в подарок от матери фамильный портрет своего отца в натуральную величину. На романтическом портрете кисти Томаса Филлипса лорд Байрон был изображен в профиль, в традиционном албанском костюме, который состоял из красной бархатной куртки, церемониального меча и головного убора. В течение многих лет портрет висел над камином Адиных бабушки и дедушки, но в тот день, когда ее родители разошлись, его завесили зеленой тканью. Теперь ей разрешили не только увидеть, но и владеть им, наряду с его чернильницей и пером.

Ее мать совершила еще более удивительный поступок. Когда спустя несколько месяцев родился первый ребенок Ады и Уильяма — сын, она, несмотря на презрение к памяти покойного мужа, согласилась с тем, что Ада назовет мальчика Байроном, что та и сделала. В следующем году Ада родила девочку, которую она, как послушная дочь, назвала Анабеллой в честь матери. После родов Аду на несколько месяцев приковала к постели еще одна загадочная болезнь. После нее она оправилась достаточно, чтобы родить третьего ребенка — сына, названного Ральфом. Но ее здоровье было подорвано — у нее возникали проблемы с пищеварительной системой и дыхательными путями, которые только усугубились от лечения настойкой опия и морфином, к тому же они привели к появлению перепадов в настроении и периодическим галлюцинациям.

Душевное состояние Ады еще больше ухудшилось, когда она узнала о семейной драме, странной даже по меркам семьи Байронов. В ней участвовала Медора Ли — дочь сводной сестры (и временами любовницы) Байрона. По общему мнению, Медора была дочерью Байрона. Она, казалось, решила доказать, что семья одержима темными силами. У нее случился роман с мужем сестры, с которым она потом убежала во Францию и родила двух внебрачных детей. В порыве добродетельности леди Байрон отправилась во Францию спасать Медору и тогда открыла Аде историю инцеста ее отца.

Эта «самая странная и страшная история», похоже, не поразила Аду. «Я ни в малейшей степени не удивлена, — написала она матери, — ты просто подтвердила то, о чем в течение многих лет я не только подозревала, но в чем вряд ли сомневалась»^[25]. Как ни странно, она была не возмущена, а скорее взволнована новостями. Она заявила, что эту историю можно понять как вызов отца властям. Говоря о его «неправильном гении», она написала матери: «Если он передал мне какую-либо часть этого гения, я хотела бы использовать ее для открытия великих истин и принципов. Я думаю, что он завещал мне выполнить эту задачу. Во мне это чувство сильно, и мне нравится исполнять это завещание»^[26].

И опять Ада взялась за изучение математики для того, чтобы обрести равновесие, и попыталась упросить Бэббиджа стать ее учителем. Она пишет: «Мой способ обучения необычен, и я думаю, что только исключительному человеку удастся научить меня». Не то из-за опиатов, не то из-за ее наследственности, не то из-за того и другого вместе, но она сформировала несколько преувеличенное мнение о своих талантах и начала считать себя гением. В своем письме к Бэббиджу она написала: «Не считайте меня тщеславной… но мне кажется, что я способна продвинуться в этом стремлении так далеко, как захочу. И я спрашиваю себя: если есть настолько определенное желание, можно даже сказать — почти страсть, какая есть у меня для достижения этой цели, не всегда ли это свидетельствует в какой-то степени о природной гениальности»^[27].

Бэббидж отклонил просьбу Ады, что было, вероятно, мудрым решением. Это сохранило их дружбу и, что еще более важно, — их сотрудничество. А она смогла вместо него найти первоклассного учителя математики — Огастеса де Моргана, терпеливого и вежливого человека, который был одним из создателей символической логики. Он выдвинул гипотезу (которую Ада однажды применит и сделает из нее важные выводы), состоявшую в том, что алгебраическое уравнение может применяться не только к числам. Соотношения между символами (например, a + b = b + а) могут быть частью логики, которая оперирует нечисловыми объектами.

Ада никогда не была великим математиком, как утверждают ее поклонники, но она была прилежной ученицей и сумела понять основы математического анализа. Обладая художественным восприятием, она любила визуализировать меняющиеся графики и траектории, описываемые уравнениями. Де Морган рекомендовал ей сосредоточиться на правилах решения уравнении, но она охотнее обсуждала основные понятия. Точно так же было и с геометрией: она часто искала визуальные способы решения задач, например, таких как нахождение фигур, на которые делят сферу нарисованные на ней пересекающиеся окружности.

Способность Ады оценить красоту математики — дар, которым многие люди, в том числе и считающие себя интеллектуалами, не обладают. Она поняла, что математика была великолепным — временами даже поэтическим — языком, описывающим гармонию Вселенной. Несмотря на усилия матери, она оставалась дочерью своего отца, и восприятие у нее было поэтическое. Это позволяло ей видеть в уравнении мазок, который наложен на картину физического великолепия природы, точно так же как она могла представить в своем воображении «винноцветное море» или женщину, которая «идет во всей красе, как ночь». Но в математике она видела еще более глубокую — духовную привлекательность. Математика «представляет собой единственный язык, с помощью которого мы можем адекватно описать важнейшие черты мира природы, — писала она, — и это позволяет нам создать представление об изменении взаимоотношений», которые происходят в мире. Это «инструмент, с помощью которого слабый человеческий разум лучше всего может понять работу Творца».

Эта способность применять воображение в научных изысканиях характерна как для эпохи промышленной революции, так и для эры компьютерной революции, для которой Аде суждено было стать иконой. Как она сказала Бэббиджу, она была в состоянии понять связь между поэзией и анализом и в этом превзошла талантом своего отца. Она писала: «Я не верю, что мой отец был (или когда-либо мог бы быть) таким поэтом, каким я буду аналитиком, ибо во мне оба таланта живут одновременно»^[28].

Она сказала своей матери, что ее возобновившиеся занятия математикой развили в ней творческое начало и привели к «невероятному развитию воображения, так что у меня нет никаких сомнений в том, что если я буду продолжать занятия, то в свое время стану поэтом»^[29]. Идея использования воображения, а в особенности применительно к технологии, интриговала ее. «Что такое воображение? — спрашивает она в своем эссе 1841 года. — Это объединяющий дар.

Оно помогает представить вещи, факты, идеи, концепции в новых, оригинальных, бесконечных, всегда меняющихся комбинациях… Это оно проникает в невидимые миры вокруг нас, в миры науки»^[30].

К тому времени Ада поверила, что она обладает особенными, даже сверхъестественными способностями, которые, как она выразилась, позволяют «интуитивно воспринимать скрытые вещи». Ее преувеличенное представление о своих талантах приводило к тому, что она ставила себе цели, необычные для женщины-аристократки и матери в ту раннюю викторианскую эпоху. «Я считаю себя обладательницей уникальной комбинации качеств, соединенных во мне в нужной пропорции и дающих мне преимущество в поисках скрытых свойств природы, — поясняла она в письме к своей матери в 1841 году. — Я могу свести лучи от разных частей Вселенной в один огромный фокус»^[31].

Как раз в это время и в таком настроении она решила снова начать сотрудничать с Чарльзом Бэббиджем, на приемах у которого она впервые побывала восемь лет назад.

Чарльз Бэббидж и его машины

С раннего возраста Чарльз Бэббидж интересовался машинами, которые могли бы решать задачи, поставленные человеком. Когда он был ребенком, мать водила его на разные выставки и в музеи, во множестве открывавшиеся в Лондоне в начале 1800-х годов. Когда они пришли в один из музеев[32] на Ганноверской площади, владелец музея с говорящей фамилией Мерлин пригласил его на чердак в мастерскую, где хранилось множество механических кукол, называемых «автоматами». Одна из кукол — серебряная танцовщица около фута высотой — плавно двигала руками, в которых держала птицу, и та могла вилять хвостом, махать крыльями и открывать клюв. Способность Серебряной леди демонстрировать чувства и характер покорили воображение мальчика. Он вспоминал: «Ее взгляд был совершенно осмысленным». Годы спустя он обнаружил Серебряную леди на каком-то аукционе по банкротству и купил ее. Она развлекала гостей на его вечерних салонах, где он демонстрировал чудеса техники.

В Кембридже Бэббидж подружился с несколькими сокурсниками, в том числе с Джоном Гершелем и Джорджем Пикоком, и их объединяло разочарование в том, как их учат математике. Они организовали клуб, назвали его Аналитическим обществом, которое поставило целью убедить университет отказаться от системы обозначений, введенных выпускником Кембриджа Ньютоном, в которой производные обозначались точками над функциями, и заменить их обозначениями, придуманными Лейбницем (в которых используются символы dx и dy, представляющие собой бесконечно малые приращения), получившими название d-обозначений. Бэббидж назвал свой манифест «Принципы чистого D-изма как лекарство от университетского старческого слабоумия»^[33]. Он был человеком язвительным и обладал хорошим чувством юмора.

Однажды Бэббидж сидел в комнате Аналитического общества и работал с таблицами логарифмов, в которых было полно несоответствий. Гершель спросил его, о чем он думает, и Бэббидж ответил: «Я хотел бы попросить Бога, чтобы эти расчеты можно было выполнить с помощью пара». На эту идею (составления таблиц логарифмов с помощью механического метода) Гершель ответил: «Что же, это вполне возможно»^[34]. В 1821 году Бэббидж задумался над созданием такой машины.

На протяжении ряда лет многие изобретатели возились над созданием вычисляющих машин. Еще в 1640-е годы французский математик и философ Блез Паскаль, чтобы облегчить тяжелую работу своего отца — налогового инспектора, сконструировал механический калькулятор. Он состоял из связанных друг с другом металлических колесиков со спицами и цифрами от о до 9, расположенными по окружности. Чтобы сложить или вычесть числа, оператор сначала набирал первое число, поворачивая колесики чем-то вроде стилуса примерно так, как это делалось в дисковом телефоне, затем набиралось следующее число. При повороте большем, чем на цифру 9, 1 переносилась в следующее колесико при сложении, а при вычитании, соответственно, 1 забиралась из соседнего колесика. Этот калькулятор стал первым запатентованным и коммерчески реализованным счетным устройством.

Тридцать лет спустя немецкий математик и философ Готфрид Лейбниц попытался усовершенствовать хитроумное изобретение Паскаля, введя в него ступенчатый вычислитель, с помощью которого можно было умножать и делить. «Калькулятор Лейбница» представлял собой вращающийся с помощью ручки цилиндр с зубчиками, которые сцеплялись с зубчиками счетных колесиков. Но Лейбниц столкнулся с проблемой, которая будет постоянно возникать у изобретателей в цифровую эпоху. В отличие от Паскаля, искусного инженера, которому удавалось сочетать гениальность теоретика с талантами изобретателя-механика, Лейбниц не имел навыков инженерного дела, и в его окружении людей с подобными навыками не было. Таким образом, как и многие великие теоретики, у которых не было среди коллег хороших инженеров, он так и не смог создать надежно работающее устройство. Тем не менее его основная концепция устройства, названного «шагающим цилиндром» или «калькулятором Лейбница», повлияла на конструкцию калькуляторов, создаваемых и во времена Бэббиджа.

Бэббидж знал про устройства Паскаля и Лейбница, но попытался сделать нечто более сложное. Он хотел построить механическую машину для расчетов логарифмов, синусов, косинусов и тангенсов[35]. Для этого он позаимствовал идею французского математика Гаспара де Прони, которую тот выдвинул в 1790-е годы. Для того чтобы составить логарифмические и тригонометрические таблицы, де Прони разбил операции на очень простые шаги, на каждом из которых выполняется только сложение и вычитание. Потом он написал простые инструкции десяткам людей, которые мало что понимали в математике, но могли выполнять эти простые задания, а затем передавали свои результаты следующей группе расчетчиков. Другими словами, он создал сборочный расчетный конвейер — великую инновацию времен промышленной революции, которая была так незабываемо описана и проанализирована Адамом Смитом в его труде о разделении труда на фабрике по производству булавок. После поездки в Париж, где он услышал про метод де Прони, Бэббидж написал: «Я понял вдруг, как применить тот же метод к огромной работе, которой я был завален, и рассчитывать логарифмы по той же схеме, что и производство булавок»^[36].

Бэббидж понял, что даже сложные математические задачи могут быть разбиты на шаги, которые бы свелись к расчету «конечных разностей» с помощью простых операций сложения и вычитания. Например, для того чтобы определить значения квадратов последовательных чисел в 1², 2², 3², 4² и так далее, нужно выписать начальные числа в этой последовательности: 1, 4, 9, 16… и сформировать из них столбец А. В соседнем столбце B можно выписать разницу между последовательными числами из столбца А, то есть в данном случае это последовательность чисел 3, 5, 7, 9… В столбец C вносятся разности между последовательными числами столбца B, которые равны 2, 2, 2, 2, После того как процесс был разбит на такие шаги, его можно было развернуть в обратную сторону (то есть по известным постоянным третьим разностям восстанавливать квадраты чисел) и отдать решать задачу не обученным математике расчетчикам. Один из них должен отвечать за добавления двойки к последнему числу из столбца B, а затем передавать этот результат другому, который будет добавлять этот результат к последнему числу из столбца А, получая таким образом следующее значение в последовательности квадратов чисел.

Бэббидж разработал способ автоматизации этого процесса и назвал изобретенное им устройство разностной машиной. Она могла просчитать любую функцию, выраженную в виде многочлена, и давала численный метод аппроксимации решения дифференциальных уравнений.

Как она работала? Разностная машина использовала вертикальные валики с дисками, которые могли поворачиваться на угол, соответствующий любой цифре. Они были связаны с зубчиками шестеренки, которые можно было повернуть рукояткой для того, чтобы сложить это число с числом, набранным на диске соседнего валика (или вычесть его). Машина могла даже «сохранять» промежуточные результаты на еще одном валике. Главная сложность состояла в том, как «перенести» единицу на следующий разряд или «позаимствовать» у него в случае необходимости, как это делаем мы, когда на бумаге с помощью карандаша вычисляем сумму типа 36+19 или разность 42–17. Опираясь на устройства Паскаля, Бэббидж придумал несколько хитроумных приспособлений, которые позволили шестеренкам и валикам выполнять вычисления.

Машина должна была стать настоящим чудом. Бэббидж даже придумал, как заставить ее составить таблицу простых чисел от о до 10 миллионов. На британское правительство это произвело впечатление, по крайней мере вначале. В 1823 году оно предоставило Бэббиджу стартовый капитал в размере 1700 фунтов, но за десятилетие, в течение которого продолжались попытки построить машину, он потратил более 17 тысяч фунтов — в два раза больше стоимости военного корабля. Проект столкнулся с двумя проблемами. Во-первых, Бэббидж и нанятый им инженер не имели достаточной квалификации, чтобы заставить устройство работать. Во-вторых, к этому времени он уже придумал нечто лучшее.

Новой идеей Бэббиджа, возникшей у него в 1834 году, был проект счетной машины общего назначения, которая могла бы выполнять множество различных операций по инструкциям, задаваемых ей программным образом. Она могла бы выполнять одну задачу, а затем переключаться на другую. Бэббидж объяснил, что она могла даже сама задать себе команду поменять задачу или изменить свой «алгоритм действий», исходя из ее собственных промежуточных расчетов. Бэббидж назвал эту свою концепцию «аналитической машиной». Он опередил свое время на сто лет.

Аналитическая машина была порождена тем, что Ада Лавлейс в своем эссе о воображении назвала «объединяющим даром». Бэббидж собрал все инновации, которые к тому времени появились в других областях, — прием, используемый многими великими изобретателями. Первоначально он использовал металлический барабан, который был усеян шипами для контроля за поворотом валика. Но потом он, как и Ада, внимательно изучил конструкцию автоматического ткацкого станка, изобретенного в 1801 году французом по имени Жозеф-Мари Жаккард, совершившим переворот в шелкоткацкой промышленности. На этих станках рисунок на ткани создавался за счет использования крючков, которые поднимали определенные нити основы, а затем стержень заталкивал уточную нить под основную. Для управления этим процессом Жаккард изобрел метод использования карт с пробитыми в них отверстиями. Положение отверстий определяло, какие крючки и стержни должны менять местами нити основы и утка при каждом шаге плетения, таким образом автоматически создавались замысловатые узоры. Для каждого прохождения челнока, протягивающего нить, использовалась новая перфокарта.

30 июня 1836 года Бэббидж сделал запись в блокноте, названном им «Небрежные заметки», которая знаменует собой важную веху в истории компьютеров: «Предложил ткацкий станок Жаккарда в качестве замены барабанов»^[37]. Использование перфокарт вместо стальных барабанов означало, что в машину может быть введено неограниченное количество инструкций. Кроме того, при таком подходе последовательность задач можно было менять, в результате чего стало легче сконструировать машину общего назначения, которая была бы и универсальной, и перепрограммируемой.

Бэббидж купил тканый портрет Жаккарда и начал демонстрировать его на своих салонах. На портрете был изображен изобретатель, сидящий в кресле на фоне своего ткацкого станка, держащий кронциркуль, приложенный к прямоугольным перфокартам. Бэббидж озадачивал своих гостей, предлагая им догадаться, из чего он сделан. Большинство гостей думало, что это великолепно выполненная гравюра. Тогда он показывал, что в действительности это был тончайший шелковый гобелен с двадцатью четырьмя тысячами рядов нитей, каждый из которых управлялся своей перфокартой. Когда супруг королевы Виктории принц Альберт пришел на один из приемов Бэббиджа и спросил хозяина, чем гобелен интересен, Бэббидж ответил: «Он очень помогает мне объяснить принцип моего вычислительного устройства — аналитической машины»^[38].

Однако мало кто оценил красоту предлагаемой новой машины Бэббиджа, и британское правительство не проявило никакого желания финансировать ее изготовление. Бэббидж, как ни старался, не смог привлечь к своему изобретению внимания ни в популярной прессе, ни в научных журналах.

Но одного сторонника он нашел. Ада Лавлейс оценила идею универсальной машины в полной мере. Что еще более важно, она смогла представить в своем воображении такое ее свойство, которое могло бы сделать машину истинным чудом: по идее, она могла бы оперировать не только цифрами, но и любыми символами, включая, например, музыкальные ноты и цвета на картине. Ада разглядела поэзию в этой идее и задалась целью убедить в этом других.

Она забросала Бэббиджа письмами, причем некоторые из них были довольно нахальными, ведь он был на двадцать четыре года старше ее. В одном она описала игру для одного участника, в которой используется двадцать шесть шариков, а цель — заставить их так прыгать, чтобы остался только один шарик. Она не только освоила игру, но попыталась вывести «математическую формулу… которая описывает решение и которую можно переложить на язык символов». И дальше она спросила: «Не слишком ли у меня, на ваш взгляд, разыгралось воображение? Мне кажется, что нет»^[39].

Она решила начать сотрудничать с Бэббиджем как партнер, помочь ему рекламировать аналитическую машину и попытаться получить поддержку для ее строительства. «Я очень хотела бы поговорить с вами, — писала она в начале 1841 года, — и намекну вам, о чем. Мне кажется, что в какой-то момент в будущем моя голова может быть полезной для некоторых ваших целей и планов. Если это так, если я когда-нибудь смогу быть достойной или полезной вам, моя голова к вашим услугам»^[40].

Год спустя для этого представилась уникальная возможность.

Примечания леди Лавлейс

Пытаясь найти финансирование для своей аналитической машины, Бэббидж принял приглашение выступить на съезде итальянских ученых в Турине. Молодой военный инженер, капитан Луиджи Менабреа, который позже стал премьер-министром Италии, законспектировал его доклад. С помощью Бэббиджа Менабреа в октябре 1842 года опубликовал подробное описание машины по-французски.

Один из друзей Ады предложил ей перевести текст Менабреа для Scientific Memoirs — периодического издания научных статей. Это дало бы ей возможность помочь Бэббиджу и продемонстрировать свои таланты. Когда она закончила, она сообщила об этом Бэббиджу, тот и обрадовался, и несколько удивился: «Я спросил ее, почему она сама не написала собственную статью на тему, в которой так хорошо разбиралась»^[41]. Она ответила, что эта мысль не пришла ей в голову. В то время женщины обычно не публиковали научные статьи.

Бэббидж предложил ей сделать некоторые примечания к переводу Менабреа, и она с энтузиазмом взялась за работу. Она начала работать и писать раздел, который она назвала «Примечания переводчика», что в конечном итоге вылилось в написание текста, содержащего 19 136 слов — больше чем вдвое превышающего оригинальную статью Менабреа. Подписала она свои комментарии инициалами AAL — Августа Ада Лавлейс, ее «Примечания» стали более знаменитыми, чем сама статья, и им суждено было сделать ее знаковой фигурой в истории программирования^[42].

Когда она работала над комментариями в своем загородном поместье в графстве Суррей летом 1843 года, они с Бэббиджем обменивались десятками писем, а осенью, после того как она вернулась в свой лондонский дом, у них состоялось множество встреч. Вокруг вопроса о том, сколько в «Примечаниях» содержалось ее собственных мыслей, а сколько — Бэббиджа, периодически возникают академические споры с сексистским уклоном. В своих мемуарах Бэббидж отзывается о ней весьма лестно: «Мы обсуждали вместе, какие иллюстрации можно было бы использовать: я предложил несколько, но ее выбор был совершенно самостоятельным. Так же было и с алгебраическими проблемами, за исключением, конечно, задачи с числами Бернулли, которую я решил, чтобы леди Лавлейс не тратила зря время. Но она послала мне обратно мое решение для исправления, обнаружив грубую ошибку, которую я сделал в своем решении»^[43].

В «Примечаниях» Ада предложила четыре концепции, которые будут активно обсуждаться век спустя, когда наконец появится компьютер. Во-первых, это концепция машины общего назначения, которая могла бы решать не только заданную задачу, но может быть запрограммирована и перепрограммирована на выполнение бесконечного числа и неограниченного круга задач. Другими словами, она нарисовала в своем воображении современный компьютер. Эта концепция описана в ее «Примечании А», где она подчеркивает разницу между первоначальной разностной машиной Бэббиджа и предложенной им новой аналитической машиной. «Разностная машина была построена для табулирования интеграла от конкретной функции Δ⁷u_х = о[44], — начинает она, пояснив, что все это делалось для составления навигационных таблиц, — Аналитическая же машина, напротив, предназначается не только для расчета одной конкретной функции и никакой другой, но для табулирования любой функции».

Она написала, что это стало возможным благодаря тому, что в конструкцию машины были «внедрены принципы, которые Жаккард разработал, чтобы ткать парчовые ткани с самыми сложными узорами, а именно — управление рисунком с помощью перфокарт». Ада поняла значение этого даже лучше, чем Бэббидж[45]. Это означало, что машина может быть подобна компьютеру, который мы сейчас воспринимаем как данность, то есть может быть машиной, которая не просто выполняет конкретную арифметическую задачу, а является машиной общего назначения. Она объясняет: «Мы вышли за границы арифметики в тот момент, когда возникла идея применения карт. Аналитическая машина выбивается из ряда простых „расчетных машин“. Она занимает совершенно отдельную позицию. Сконструировав устройство, оперирующее общими символами, которые могут образовывать неограниченное количество комбинаций, мы установили связь между операциями с материальными объектами и абстрактными мыслительными процессами» ^[46].

Эти предложения звучат несколько экзальтированно, но их стоит прочитать внимательно. Они передают сущность современных компьютеров. И Ада изложила свою мысль поэтическим слогом: «Аналитическая машина плетет алгебраические узоры так же, как ткацкий станок Жаккарда ткет цветы и листья». Когда Бэббидж прочитал «Примечание А», он пришел в восхищение, не внес никаких изменений в текст и написал ей: «Умоляю вас ничего не менять в нем».

Второе примечание Ады возникло из описания общего назначения машины. Она поняла, что ее функции не должны ограничиваться математикой и числами. Обратившись к обобщению де Морганом алгебры на формальную логику, она заметила, что такое устройство, как аналитическая машина, может хранить, управлять, обрабатывать и работать с некоторыми нечисловыми объектами, которые могут быть выражены в символах: словами, логическими операторами, музыкальными звуками и любыми другими, которые мы смогли бы описать символами.

Чтобы объяснить эту идею, она точно определила понятие операции: «Желательно пояснить, что под словом „операция“ мы понимаем любой процесс, который изменяет взаимное отношение двух или более вещей, каким бы это отношение ни было». Операция такой машины, отметила она, может изменить отношение не только между числами, но и между любыми символами, которые логически связаны между собой. «Она может манипулировать другими объектами, а не только числами, если найти объекты, фундаментальные соотношения между которыми могут быть выражены с помощью операций, описываемых абстрактной наукой». Аналитическая машина теоретически может даже выполнять операции с музыкальными звуками: «Допустим, например, что фундаментальные соотношения высоты звуков в науке о гармонии и музыкальной композиции возможно описать с помощью символов, тогда машина может составить искусное музыкальное произведение любой степени сложности». Это была Адина концепция «поэтической науки» в чистом виде — искусное и научно обоснованное музыкальное произведение, составленное машиной! Ее отец от такой идеи содрогнулся бы.

Эта концепция станет основной для цифровой эпохи: любой фрагмент контента, данных или информации: музыка, текст, изображения, числа, символы, звуки, видеоконтент — все это может быть записано в цифровом виде, и машина может этими символами манипулировать. Даже Бэббидж не смог понять это в полной мере — он ограничился операциями с математическими объектами. Но Ада поняла, что цифры, записанные с помощью шестеренок, могут обозначать и другие объекты, а не только математические величины. По существу она сделала концептуальный рывок, мысленно перейдя от машин, которые были просто калькуляторами, к тем, которые мы теперь называем компьютерами. Дорон Суэйд, занимающийся историей компьютеров и специализирующийся на изучении машин Бэббиджа, считает, что этот концептуальный скачок является одним из главных исторических наследий Ады. Он отметил: «Если мы поищем и внимательно исследуем историю этого концептуального скачка, то увидим, что именно Ада в своей публикации 1843 года совершила его»^[47].

Третий вклад Ады состоял в том, что в своем заключительном «Примечании G» она подробно, шаг за шагом объяснила, как работает то, что мы сейчас называем компьютерной программой или алгоритмом. Для примера она написала программу вычисления чисел Бернулли[48] — чрезвычайно сложно устроенного бесконечного ряда чисел, которые в том или ином виде играют важную роль в теории чисел.

Чтобы показать, как аналитическая машина могла генерировать числа Бернулли, Ада описала последовательность операций, а затем составила диаграмму, показывающую, как каждая из них может быть закодирована в машине. Попутно она помогла разработать концепцию подпрограмм (последовательности инструкций, которые выполняют определенную задачу, например вычисление косинуса или сложных процентов, и которые могут по мере необходимости вставляться в более крупные программы), а также рекурсивных вложенных циклов (последовательности повторяющихся инструкций)[49]. Это стало возможным сделать благодаря применению перфокарт. Для определения каждого числа Бернулли, как она объяснила, необходимо семьдесят пять карт, затем процесс становится итерационным, поскольку это число отправляется обратно и используется в процессе уже для получения следующего числа. Она пишет: «Очевидно, что те же самые семьдесят пять переменных карт могут быть использованы для вычисления каждого последующего числа». Она предвидела, что будет создана библиотека часто используемых подпрограмм, и действительно, спустя столетие ее интеллектуальные наследники, в том числе такие женщины, как Грейс Хоппер из Гарварда, а также Кей Макналти и Джин Дженнингс из Пенсильванского университета, создадут такую библиотеку. Кроме того, машина Бэббиджа позволяла переходить туда и обратно внутри последовательности команд на картах в зависимости от полученных промежуточных результатов, и таким образом появилось то, что в будущем станет операцией условного перехода — когда тот или иной тип инструкций выбирается в зависимости от условий.

Бэббидж помогал Аде с расчетами чисел Бернулли, но из ее писем видно, что она сама глубоко погрузилась в сущность задачи. «Я упорно ищу и тщательно анализирую все возможные способы вычисления чисел Бернулли, — писала она в июле, всего за несколько недель до того, как ее перевод и примечания были посланы в печать. — Я в таком смятении из-за того, что возникло такое странное затруднение и разочарование с этими числами, что я сегодня не могу ничего делать… Я в оцепенении и растерянности»^[50].

Когда эта проблема была решена, Ада сделала еще одну вещь, и она была в первую очередь ее собственным достижением, — составила таблицу и диаграмму, показывающую, как именно алгоритм, включающий два рекурсивных цикла, пошагово будет передаваться в компьютер. Это был пронумерованный список команд кодирования, который содержал указание регистров назначения, операции и комментарии — все, что сегодня знакомо любому работающему с языком C++. «Я работала непрерывно и очень успешно в течение всего дня, — написала она Бэббиджу. — Вы будете чрезвычайно довольны таблицей и диаграммой. Они были сделаны с особой тщательностью». Из всех писем видно, что она сделала таблицу сама — помощь приходила только от ее мужа, не знавшего математики, но готового методично обводить чернилами текст, который она писала карандашом. «Лорд Л. сейчас любезно переписывает чернилами все это для меня, — писала она Бэббиджу. — Мне пришлось делать это карандашом»^[51].

Главным образом из-за этой диаграммы, на которой был представлен сложный процесс генерации чисел Бернулли, Ада получила от своих почитателей звание «первого в мире компьютерного программиста». С этим определением довольно трудно согласиться. Бэббидж уже разработал, по крайней мере в теории, более двадцати обоснований процессов, которые машина могла со временем выполнить. Но ни одно из них не было опубликовано, и не существовало ясного описания способа установления последовательности операций. Таким образом, было бы справедливо сказать, что алгоритм и детальное описание программы для генерации чисел Бернулли были первой опубликованной компьютерной программой. И эта публикация была подписана инициалами автора — Ады Лавлейс.

В ее «Примечаниях» содержалась еще одна важная концепция, которая возвращает нас к истории Франкенштейна, сочиненной Мэри Шелли во время выходных, проведенных с лордом Байроном. В ее истории был затронут самый волнующий метафизический вопрос, касающийся компьютеров, актуальный до сих пор, а именно — вопрос об искусственном интеллекте, точнее о том, может ли машина мыслить.

Ада в это не верила. Машины, например машины Бэббиджа, могут выполнять операции в соответствии с инструкциями, считала она, но они не могут самостоятельно выдвигать идеи или иметь намерения. «Аналитическая машина не претендует на создание чего-то своего, — писала она в своих „Примечаниях“, — она может выполнить любую команду, которую мы сумеем задать. Она может провести анализ, но от нее никак нельзя ожидать вывода каких-либо аналитических соотношений или установления законов». Столетие спустя один из создателей первых компьютеров — Алан Тьюринг — назвал это утверждение «Возражением леди Лавлейс» (см. главу 3).

Ада хотела, чтобы ее работа рассматривалась как серьезный научный труд, а не просто как реклама машины, и в предисловии к своим «Примечаниям» она объявила, что не будет «высказывать никакого мнения» по поводу нежелания правительства продолжить финансирование создания машины Бэббиджа. Это не понравилось Бэббиджу, который продолжал атаковать правительство просьбами. Он хотел, чтобы Ада включила в свои «Примечания» рекомендацию доделать машину, не ссылаясь на него. Она отказалась. Она не хотела, чтобы ее работа была скомпрометирована.

Не предупредив ее, Бэббидж послал свои предложения как дополнение к «Примечаниям» прямо в Scientific Memoirs. Но редакторы решили, что оно должно быть напечатано отдельно, и предложили ему «мужественно» подписаться своим именем. Бэббидж умел очаровывать людей, когда хотел, но он мог быть и капризным, упрямым и дерзким, как и большинство изобретателей. Предложение привело его в бешенство, и он написал Аде и попросил отозвать свою работу. Теперь настал ее черед рассердиться. Используя форму обращения, обычно принятую между друзьями мужского пола, она написала: «Дорогой мой Бэббидж, снятие перевода и „Примечаний“ было бы бесчестным и не имеющим оправданий поступком». Закончила она свое письмо словами: «Будьте уверены, что я — ваш лучший друг, но я никогда не смогу и не буду поддерживать вас в действиях, основанных на принципах, которые считаю не только неправильными, но и самоубийственными»^[52].

Бэббидж отступил и согласился, чтобы его текст был опубликован отдельно и в другом журнале. В тот же день Ада написала письмо матери, жалуясь на него:

«Я подверглась со стороны г-на Бэббиджа оскорблениям и давлению в самой обескураживающей манере… Я с сожалением пришла к выводу, что он является одним из самых непрактичных, эгоистичных и несдержанных людей, с которыми приходится иметь дело.

Я сразу заявила Бэббиджу, что никакая сила не заставит меня втянуться в какую-либо ссору, затеянную им, или стать чем-то вроде его рупора. Он пришел в ярость. Я невозмутима и спокойна»^[53].

Ада откликнулась странным исступленным шестнадцатистраничным письмом Бэббиджу, демонстрирующим резкие перепады ее настроения, экзальтацию, склонность к галлюцинациям и страстность натуры. Она уговаривала и ругала его, хвалила и бичевала. В частности, она противопоставила свои принципы принципам Бэббиджа. «Мой собственный бескомпромиссный принцип состоит в стремлении к истине и любви к Богу, которые я ставлю выше славы и известности, — утверждала она. — Вы тоже любите истину и Бога, но славу и почести — еще больше». Она заявила, что видит свое предназначение в прославлении Природы: «Я хочу использовать свои способности для того, чтобы понять и истолковать замыслы Всевышнего и его законы… Я бы не испытывала ни малейшего триумфа, даже если бы могла быть одним из Его самых выдающихся пророков»^[54].

Покончив с определениями, она предложила ему сделку: они должны организовать совместный бизнес и политическое сотрудничество. Она использует свои связи и дар письменного убеждения для помощи в строительстве его аналитической машины, если — и только если — он отдаст ей контроль над бизнес-решениями. «Я даю вам право выбора и предлагаю свою помощь и свой интеллект, — написала она, — не отвергайте их с ходу». Письмо отчасти напоминает протокол о намерениях при внесении венчурного капитала или брачный договор, дополненный схемой урегулирования разногласий. Она заявила: «Вы обязуетесь считаться с моими предложениями (или предложениями какого-либо лица, которое вы сейчас можете назвать в качестве третейского судьи в тех случаях, когда наши мнения не будут совпадать) по всем практическим вопросам». В свою очередь она пообещала, что она «в течение года или двух будет честно представлять все достойные и подробно разработанные предложения по конструированию его машины»^[55].

Письмо показалось бы удивительным, если бы оно не было похоже на множество других писем, которые она написала. Это было примером того, как ее грандиозные амбиции иногда брали верх над ней. Тем не менее она заслуживает уважения как человек, поднявшийся над представлениями ее окружения о том, как должна себя вести женщина, и не поддавшийся семейным проклятьям. Она посвятила себя регулярным занятиям и решению сложных математических проблем, которые большинство из нас не способно решить и не будет даже пытаться. (Одни числа Бернулли многие из нас не осилили бы.) Ее самые впечатляющие математические результаты и основные творческие идеи пришлись на время, когда разыгрывалась драма Медоры Ли, а кроме того, тогда же усилились приступы ее болезни, которые могли вызвать зависимость от опиатов, и это усилило перепады ее настроения. Она объяснила в конце своего письма Бэббиджу: «Мой дорогой друг, если бы вы знали, какие грустные и ужасные события мне пришлось пережить, о которых вы и не подозреваете, вы бы поняли, что некоторая резкость с моей стороны объясняется настроением». Затем, после небольшого отступления, в котором она поднимает небольшой вопрос об использовании вычисления конечных разностей для расчета чисел Бернулли, она извинилась за то, что «это письмо, к сожалению, получилось грубоватым», и жалобно спросила: «Интересно, решитесь ли вы оставить леди Фею на вашей службе»^[56].

Ада была убеждена, что Бэббидж примет ее предложение стать партнерами по бизнесу. «Он очень хорошо понимает, какое преимущество сулит ему мое перо, служащее его целям, поэтому он, вероятно, согласится, хотя за это я требую очень больших уступок, — написала она матери, — если он даст свое согласие на то, что я предлагаю, мне, вероятно, придется оградить его от всяческих волнений и довести его машину до товарного вида»^[57]. Бэббидж, однако, решил, что разумнее отказаться. Он нанес визит Аде и «отказался от всех условий»^[58]. Несмотря на то, что они никогда больше не сотрудничали в научных вопросах, их отношения сохранились. На следующей неделе она написала матери: «Мне кажется, что мы с Бэббиджем теперь больше друзья, чем когда-либо»^[59]. Бэббидж принял ее приглашение навестить ее в загородном доме в следующем месяце и послал ей вежливое письмо, в котором называл ее «заклинательницей чисел» и «моим дорогим и восхитительным переводчиком».

В том же месяце, в сентябре 1843 года, ее перевод и «Примечания» наконец появились в Scientific Memoirs. Какое-то время она наслаждалась признанием друзей и надеялась, что ее, как и ее наставницу Мэри Сомервиль, будут серьезно воспринимать в научных и литературных кругах. Публикация дала ей, наконец, почувствовать себя «совершенно профессионально состоявшимся человеком». Она написала своему адвокату: «Я стала профессионалом, таким же, как и вы»^[60].

Но этим и закончилась ее научная карьера. Бэббидж не получил дополнительное финансирование для создания своих машин, они так никогда и не были построены, и он умер в нищете. Что касается леди Лавлейс, она никогда больше не опубликовала ни одной научной работы. Ее жизнь с этого момента пошла по спирали вниз, и она пристрастилась к азартным играм и опиатам. Она завела роман с партнером по играм, который затем шантажировал ее, и ей пришлось закладывать свои фамильные драгоценности. В последний год своей жизни она боролась с раком матки, сопровождавшимся постоянными кровотечениями и нарастающими болями. Она умерла в 1852 году в возрасте тридцати шести лет и была похоронена в соответствии с одним из последних ее желаний на деревенском кладбище рядом с могилой отца — поэта, которого она никогда не знала и который умер в том же возрасте.

Промышленная революция основывалась на двух глубоких и простых великих концепциях. Изобретатели, во-первых, придумали способы упростить усилия, разбивая их на небольшие простые операции, которые могли быть выполнены на сборочных линиях. Во-вторых, изобретатели нашли способы автоматизировать эти операции с тем, чтобы они могли выполняться с помощью машин, многие из которых работали на паровых двигателях. Бэббидж, опираясь на идеи Паскаля и Лейбница, пытался применить эти две концепции к процессу вычислений, создав прототип механического предшественника современного компьютера. Его наиболее значительный концептуальный прорыв состоял в том, что он придумал машины, которые были предназначены для выполнения не только одной специальной задачи, а могли быть запрограммированы и перепрограммированы посредством использования перфокарт для решения разных задач. Ада увидела красоту и значительность в этой захватывающей идее, но сама выдвинула еще более смелое предположение, вытекающее из идеи Бэббиджа: такие машины могли бы работать не только с цифрами, но и со всеми объектами, поддающимися отображению символами.

Со временем Ада Лавлейс стала иконой для феминисток и получила звание первого программиста. Министерство обороны США даже назвало объектно ориентированный язык программирования высокого уровня Ada. Но ее оппоненты считали ее ветреной, склонной к галлюцинациям и внесшей лишь незначительный вклад в «Примечания», которые она подписала своими инициалами. По поводу аналитической машины она как-то сказала в «Примечаниях»: «При рассмотрении любого нового предмета мы склонны сначала переоценивать то, что мы находим интересным или примечательным, а потом (и это является своего рода естественной реакцией) недооценивать истинное положение дел». Эти слова могут быть отнесены и к ее противоречивой репутации.

На самом деле вклад Ады был и важным, и вдохновляющим. Она оказалась проницательнее и Бэббиджа, и всех других людей ее эпохи и сумела заглянуть в будущее, в котором машины станут партнерами человеческого интеллекта, и тогда совместными усилиями они смогут ткать гобелены, такие же красивые, как на ткацком станке Жаккарда. Ее поэтическая наука помогла ей оценить по достоинству идею счетной машины Бэббиджа, чего не смогла сделать научная элита того времени. Она, кроме того, поняла, как вычислительную способность такого устройства можно использовать для работы с разнообразной информацией. Таким образом, Ада, она же графиня Лавлейс, была среди тех, кто посеял семена цифровой эры, взошедшие сто лет спустя.

Чаще всего инновации возникают при синхронизации идей и технологий. А это значит, что: глубокие идеи приходят как раз тогда, когда уже появились технологии, с помощью которых эти идеи могут быть реализованы. Например, мысль отправить человека на Луну возникла ровно в тот момент, когда научились делать микрочипы, которые позволили устанавливать компьютерные системы наведения в головную часть ракеты. Есть и противоположные примеры, когда идея возникала несвоевременно. Чарльз Бэббидж опубликовал статью о компьютере, устроенном сложнейшим образом, в 1837 году, но потребовалось еще сто лет, в течение которых появились необходимые для его создания десятки новых технологических усовершенствований, прежде чем первый такой компьютер появился на свет.

Некоторые из этих усовершенствований кажутся почти тривиальными, но прогресс движется не только большими скачками, но и сотнями мелких шажков. Взять, например, перфокарты, которые Бэббидж увидел на станках Жаккарда и намеревался использовать в своей аналитической машине. Активное использование перфокарт в компьютерах началось из-за того, что Герман Холлерит — сотрудник Бюро по переписи населения США — пришел в ужас от того, что результаты переписи 1880 года пересчитывались вручную в течение примерно восьми лет. И тогда он принял решение автоматизировать подсчет результатов следующей переписи 1890 года.

Опираясь на опыт проводников в поездах, пробивающих отверстия в различных местах билета, отвечающих за определенные характерные черты каждого пассажира (пол, приблизительный рост, возраст, цвет волос), Холлерит разработал перфокарты с двенадцатью рядами и двадцатью четырьмя столбцами, в которых записывались основные признаки каждого переписываемого человека. Карты укладывались между матрицей из ртутных чашек и набором иголочек на пружинках, и там, где было отверстие, иголочки опускались в чашки, замыкая электрическую цепь. Машина могла высчитывать не только общие итоговые показатели, но и количество людей с определенной комбинацией признаков, например женатых мужчин или женщин, родившихся за границей. Благодаря табуляторам Холлерита, обработка переписи 1890 года была завершена в течение одного года. Это был первый крупный случай использования электросхем для обработки информации, а компания, основанная Холлеритом, после серии слияний и поглощений стала в 1924 году называться корпорацией International Business Machines или IBM.

Иногда инновации рассматривают как накопление сотен маленьких достижений, таких как счетчики и устройства считывания перфокарт. В таких местах, как IBM, которые нацелены на повседневные улучшения, производимые командой инженеров, лучше всего удается понять, как на самом деле возникают инновации. Некоторые из наиболее важных технологий нашей эры, таких как технология для фрекинга[61], созданная в последние шесть десятилетий для добычи природного газа, возникли и благодаря бесчисленным мелким инновациям, но также и благодаря нескольким прорывным идеям.

В случае с компьютерами тоже было много сделано подобных мелких шагов, с помощью которых безымянные инженеры из таких фирм, как IBM, продвинули вперед технологию. Но этого было недостаточно. Хотя машины, производимые корпорацией IBM в начале ХХ века, могли компилировать данные, они не являлись в полном смысле тем, что мы назвали бы компьютером. Они даже не были особо эффективными калькуляторами. Они все-таки были недоделанными устройствами. Кроме сотен мелких достижений, для рождения компьютерной эры потребовалось и несколько крупных прорывов, совершенных гениями-творцами.

Цифровое побеждает аналоговое

Машины, разработанные Холлеритом и Бэббиджем, были цифровыми, а значит, они были рассчитаны на использование цифр — различных дискретных целых чисел, таких как о, 1, 2, 3. В их машинах сложение и вычитание целых чисел происходило при помощи шестеренок и колесиков, одним поворотом которых вводилась только одна цифра, как в счетчиках. Другой подход к вычислениям состоял в том, чтобы создавать устройства, которые могут имитировать или моделировать физические явления, а потом проводить измерения на аналоговой модели для расчета требуемых результатов. Эти машины стали называться аналоговыми компьютерами, поскольку они работали по аналогии. Для расчетов в аналоговых компьютерах использовались не дискретные числа, а непрерывные функции. В аналоговых вычислительных машинах переменная величина, такая как электрическое напряжение, положение веревки на шкиве, гидравлическое давление или измерение расстояния используется в качестве аналога соответствующих величин в задаче, которую предстоит решить. Логарифмическая линейка является аналоговым устройством, а счеты — цифровым. Часы со стрелками — аналоговые, а те, в которых на циферблатах отображаются цифры, — цифровые.

Примерно в то время, когда Холлерит строил свой цифровой табулятор, лорд Кельвин и его брат Джеймс Томсон — два самых выдающихся английских ученых — создавали аналоговую машину. Она разрабатывалась для того, чтобы справиться с трудоемкими решениями дифференциальных уравнений, нужных для создания графиков приливов и таблиц углов наводки при стрельбах, которые позволили бы просчитывать различные траектории полета артиллерийских снарядов. Начиная с 1870-х годов братья разрабатывали систему, которая была основана на планиметре — инструменте, который может измерять площадь двумерной фигуры неправильной формы, например площадь фигуры, ограниченной замкнутой кривой, нарисованной на листе бумаги. Для расчета площади нужно вести по контуру кривой устройством, включающим в себя диск, цилиндр и сферу: вращение большого диска передается цилиндру посредством маленькой сферы, прижатой одновременно к его поверхности и к цилиндру[62]. Рассчитав площадь под кривой таким образом, можно получить решение уравнения интегрированием, другими словами, выполнить основную задачу исчисления. Кельвин и его брат смогли использовать этот метод, чтобы создать «синтезатор гармоник», который мог за четыре часа составить годовой график приливов и отливов. Но им не удалось преодолеть механические трудности и соединить несколько таких устройств, чтобы решать уравнения с большим количеством переменных.

Задача по соединению друг с другом нескольких интеграторов не была решена до 1931 года, когда профессор Массачусетского технологического института Вэнивар (имя Vannivar рифмуется со словом beaver — бобер) Буш (запомните это имя, его носитель является ключевым персонажем этой книги) сумел построить первый в мире аналоговый электромеханический компьютер. Он назвал свою машину дифференциальным анализатором. Она состояла из шести колесно-дисковых интеграторов, не слишком сильно отличавшихся от интеграторов лорда Кельвина, которые были связаны между собой посредством набора шестеренок, шкивов, валов, вращавшихся с помощью электродвигателей. Бушу помогло то, что он работал в Массачусетском технологическом институте, где вокруг было много специалистов, которые умели собирать и вытачивать сложные детали с большой точностью. В окончательном виде машина, которая была размером с небольшую спальню, могла решать уравнения с огромным числом (до восемнадцати) независимых переменных. В течение следующего десятилетия модификации дифференциального анализатора Буша были собраны в США: на Абердинском испытательном полигоне ВМС штата Мэриленд, в электротехнической школе Мура, в Университете Пенсильвании, а также в Манчестерском и Кембриджском университетах в Англии. Они оказались особенно полезными при составлении таблиц для артиллерийских стрельб, но главное — на них воспитывалось и обучалось новое поколение первооткрывателей компьютеров.

Машине Буша, однако, не суждено было стать важным шагом вперед в истории развития компьютеров, поскольку она была аналоговым устройством. На самом деле она оказалась последним образчиком аналогового компьютера, по крайней мере, в течение многих последующих десятилетий других не было предложено.

Новые подходы, технологии и теории начали появляться в 1937 году, ровно через сто лет после того, как Бэббидж впервые опубликовал свою статью об аналитической машине. Этот год стал «годом чудес» для компьютерной эры, и итогом его стало безоговорочное признание четырех основных свойств, в известном смысле взаимосвязанных, которые определили конструкцию современных компьютеров.

ЦИФРОВОЙ ПОДХОД. Фундаментальной чертой компьютерной революции было то, что в основу были положены цифровые, а не аналоговые компьютеры. Как мы скоро увидим, это произошло по многим причинам, в том числе из-за почти одновременных прорывов в теоретической логике, схемотехнике и технологии электронных двухпозиционных переключателей (работающих в режимах включить/выключить), что сделало более естественным цифровой, а не аналоговый подход. И только в 2010-х годах ученые-компьютерщики, стремясь промоделировать работу человеческого мозга, опять серьезно задумались о возрождении аналогового принципа работы компьютера.

БИНАРНОСТЬ. Мало того, что современные компьютеры стали цифровыми, но цифровая система, которую они используют, это двоичная система, то есть за основание взята двойка, что означает, что используются только цифры 0 и 1, а не все десять цифр нашей обычной десятичной системы. Как и многие математические понятия, двоичная система была впервые разработана Лейбницем в конце XVII века. В 1940-е годы становилось все более очевидным, что для выполнения логических операции с использованием схем, содержащих двухпозиционные переключатели, бинарная система подходила лучше, чем другие цифровые системы, в том числе десятичная.

ЭЛЕКТРОНИКА. В середине 1930-х годов британский инженер Томми Флауэрс разработал метод использования электронных ламп в электронных схемах в качестве двухпозиционных переключателей. До тех пор в схемах использовались механические и электромеханические переключатели, такие как пружинные электромагнитные реле, применявшиеся телефонными компаниями. Ранее электронные лампы в основном использовались для усиления сигналов, а не как двухтактные переключатели. При использовании электронных компонентов, таких как электронные лампы, а позже — транзисторов и микросхем, компьютеры могут работать в тысячи раз быстрее, чем машины, в которых имеются движущиеся электромеханические переключатели.

УНИВЕРСАЛЬНОСТЬ. Наконец, машины должны иметь возможность быть программируемыми и перепрограммируемыми для решения различных задач; более того, они должны уметь перепрограммировать сами себя. Они должны выполнять не только один вид математических расчетов, например решать дифференциальные уравнения, но и уметь решать разные другие задачи, а также наряду с числами оперировать множеством других символов, включая слова, музыку, фотографии, и тогда реализовались бы те возможности, которые леди Лавлейс вообразила себе при описании аналитической машины Бэббиджа.

Инновации рождаются, когда проросшие семена падают на благодатную почву. Но огромный успех в развитии компьютеров в 1937 году объяснялся не одной причиной, а комбинацией возможностей, идей и потребностей, возникших одновременно во множестве мест. Как это часто бывает в истории изобретений, особенно относящихся к информационным технологиям, просто настало время и ситуация созрела. Развитие электронных ламп в радиоиндустрии подготовило почву для создания электронных цифровых схем. Это сопровождалось открытиями в области теоретической логики, которые сделали применение этих схем более целесообразным. И, кроме того, приход новых компьютеров ускорил барабанный бой приближающейся войны. Когда страны начали вооружаться в преддверии назревающего конфликта, стало ясно, что вычислительная мощность страны была не менее важна, чем ее огневая мощь. Успехи в разных местах подстегивали друг друга и происходили почти одновременно и стихийно в Гарварде и Массачусетском технологическом институте, в Принстоне и в Bell Labs, в берлинских квартирах и даже, что совсем невероятно, но любопытно, в подвальном помещении города Эймса в штате Айова.

В основе всех этих достижений были некоторые красивые (Ада могла бы назвать их поэтическими) открытия в области математики. Одно из этих открытий привело к формальному понятию «универсального компьютера» — машины общего назначения, которую можно было бы запрограммировать для выполнения любой логической задачи и с помощью которой можно было бы промоделировать поведение любого другого логического устройства. Эта идея возникла как мысленный эксперимент блестящего английского математика, история жизни которого одновременно и воодушевляющая, и трагичная.

Алан Тьюринг

Алан Тьюринг родился в семье, принадлежавшей к захудалому британскому аристократическому роду^[63], и получил суровое воспитание. Его предку в 1638 году был дарован титул баронета, который унаследовал один из его племянников и его потомки. Но младшим сыновьям, которыми были Тьюринг, его отец и дед, не досталось никакой земли и не так много богатства. Большинство представителей этой ветви рода становились либо священниками, как дедушка Алана, либо шли на колониальную гражданскую службу, как его отец, бывший мелким администратором в отдаленных районах Индии. Алан был зачат в Чхатрапуре, в Индии, а родился 23 июня 1912 года в Лондоне, где его родители проводили отпуск. Вскоре родители уехали обратно в Индию на несколько лет и передали его и его старшего брата на воспитание в семью отставного армейского полковника и его жены, живших в приморском городке на южном побережье Англии. «Я не детский психолог, — писал позднее его брат Джон, — но я уверен, что это плохо для грудного ребенка, когда его отрывают от родной семьи и помещают в чужую»^[64].

Когда его мать вернулась в Англию, они с Аланом прожили вместе несколько лет, а затем в тринадцать лет он был отправлен в школу-интернат. Он поехал туда один на велосипеде, и ему потребовалось два дня, чтобы преодолеть более ста километров, отделявшие дом от школы, — его тяга к одиночеству проявилась в любви к длинным пробежкам и езде на велосипеде. Кроме того, в его характере имелась черта, роднившая его со многими другими инноваторами, которая так хорошо была описана его биографом Эндрю Ходжесом: «Алан с трудом учился чувствовать тонкую грань, отделявшую инициативность от неповиновения»^[65].

В своих воспоминаниях его мать так описала обожаемого ею сына:

Алан был ширококостным, крепкого телосложения и высокого роста, с квадратной, четко очерченной челюстью и непослушными каштановыми волосами. Его наиболее примечательной особенностью были глубоко посаженные, ясные, голубые глаза. Короткий, слегка вздернутый нос и линия рта, указывающая на чувство юмора, придавали ему юный, а иногда даже детский вид. Настолько, что, когда ему было сильно за тридцать, его временами по ошибке принимали за студента. Он был достаточно неряшлив, что проявлялось в его одежде и привычках. Он обычно носил слишком длинные волосы, на лоб падала челка, которую он откидывал обратно взмахом головы… Он мог быть отрешенным и мечтательным, погруженным в свои мысли, так что иногда казался нелюдимым. Временами его застенчивость приводила его к крайней бестактности. Он считал, что на самом деле ему очень бы подошла уединенная жизнь в средневековом монастыре^[66].

В школе-интернате в Шерборне он понял, что является гомосексуалом. Он увлекся белокурым стройным одноклассником — Кристофером Моркомом, с которым они вместе занимались математикой и обсуждали философские проблемы. Но зимой, еще до того, как Морком успел закончить школу, он умер от туберкулеза. Тьюринг написал матери Моркома: «Я просто боготворил землю, по которой он ступал, и, вынужден признать, не очень пытался это скрыть»^[67]. Из письма Тьюринга к его матери видно, что он пытался утешиться в вере: «Я чувствую, что должен буду опять где-то встретиться с Моркомом, и там нас ожидает работа, которую мы там будем делать вместе, как я надеялся, что мы будем ее делать здесь. Теперь, когда я остался один, мне придется трудиться над этим в одиночку, и я не должен подвести его. Если мне это удастся, когда я присоединюсь к нему там, я окажусь достойнее его общества, чем сейчас». Но эта трагедия подорвала веру Тьюринга в бога. Оказалось также, что он стал еще большим интровертом, и с тех пор он с трудом вступал в близкие отношения. Директор пансиона сообщил его родителям на Пасху 1927 года: «Нет сомнения, что он не „нормальный“ мальчик — не в том смысле, что хуже других, но, вероятно, менее счастливый»^[68].

В последний год обучения в Шерборне Тьюринг получил стипендию для учебы в Королевском колледже Кембриджа, куда он поступил в 1931 году и стал там изучать математику. Одной из трех книг, которые он купил на деньги от какой-то премии, была книга «Математические основы квантовой механики» Джона фон Неймана — великолепного математика венгерского происхождения, который первым разработал архитектуру современного компьютера. Тьюринг особенно заинтересовался аппаратом математической статистики, с помощью которой описываются события в квантовой физике на субатомном уровне и согласно которой они являются вероятностными, а не определяются соответствующими детерминистскими законами. Он считал (по крайней мере, пока был молод), что эта же неопределенность и неоднозначность на субатомном уровне, вероятно, позволяет человеку иметь свободу воли, которая, если это так, отличает его от машин. Другими словами, поскольку события на субатомном уровне не предопределены, не предопределены наши мысли и действия. Он объяснил это в письме к матери Моркома так:

Обычно в науке предполагалось, что, если в любой конкретный момент все о Вселенной известно, мы можем предсказать, что с ней случится в каждый момент в будущем. Это представление возникло из-за очень успешных астрономических предсказаний. Более современная наука, однако, пришла к выводу, что, когда мы имеем дело с атомами и электронами, мы абсолютно не в состоянии знать точное их состояние, поскольку наши инструменты сами делаются из атомов и электронов. Идея о том, что состояние Вселенной возможно в точности узнать, должна действительно нарушаться на малых масштабах. Это означает, что теория, которая утверждает, что, если затмения и подобные им события предопределены, значит, также предопределены и все наши действия, тоже оказывается неправильной. Мы обладаем волей, которая способна определять действие атомов, вероятно, в небольшом участке головного мозга или, возможно, во всем мозгу^[69].

Всю остальную жизнь Тьюринга мучил вопрос, есть ли принципиальное отличие в работе человеческого разума и детерминированной машины, и постепенно он пришел к выводу, что различие не такое отчетливое, как он думал.

Еще ему интуитивно казалось, что подобно неопределенности, царящей в субатомном мире, существуют также математические задачи, которые не могут быть механически решены, и им суждено оставаться неразрешенными. В то время математики интенсивно работали над вопросами полноты и непротиворечивости логических систем, отчасти под влиянием Давида Гильберта — геттингенского гения, который, помимо многих других своих достижений, одновременно с Эйнштейном сформулировал общую теорию относительности в математической форме.

На конференции 1928 года Гильберт поставил три фундаментальных вопроса, касающихся любой формальной системы математики: (і) Полон ли набор правил в этой системе, в том смысле, что любое утверждение может быть доказано (или опровергнуто) с помощью правил только одной этой системы? (2) Является ли этот набор непротиворечивым (и значит, никакое утверждение не может быть признано одновременно и верным и ложным)? (з) Существует ли какая-то процедура, с помощью которой можно определить, является ли данное конкретное утверждение доказуемым, или остается возможность того, что некоторым утверждениям (к таким, например, относятся математические загадки, такие как последняя теорема Ферма, гипотеза Гольдбаха или гипотеза Коллатца) суждено оставаться неразрешенными? Гильберт думал, что ответы на первые два вопроса должны быть положительными, а третий считал схоластическим. Он сформулировал это просто: «Нет такого понятия, как неразрешимая задача».

В течение трех лет математик-логик австрийского происхождения Курт Гёдель (тогда ему было двадцать пять лет, и он жил с матерью в Вене) получил на первые два из этих вопросов неожиданные ответы: «нет» и «нет». В своей «теореме о неполноте» он доказал, что существуют утверждения, которые не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты. Среди них, если немного упростить, оказались те, которые были сродни таким самореферентным утверждениям, как «это утверждение недоказуемо». Если утверждение верно, то в нем декларируется, что мы не можем доказать, что оно верно; если оно ложно, это также приводит к логическому противоречию. Это отчасти напоминает древнегреческий «парадокс лжеца», в котором истинность утверждения «данное утверждение ложно» не может быть определена. (Если утверждение истинно, то оно также и ложно, и наоборот.)

Приводя в качестве примера утверждения, которые не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты, Гёдель показал, что любая формальная система, достаточно мощная, чтобы выражать обычную математику, неполна. Он также сформулировал сопутствующую теорему, которая с определенностью дала отрицательный ответ на второй вопрос Гильберта.

Оставался третий вопрос Гильберта — вопрос о разрешимости, или, как Гильберт назвал его, Entscheidungsproblem, «проблема разрешения». Несмотря на то, что Гёдель привел утверждения, которые не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты, возможно, этот странный класс утверждений можно было бы как-то определить и изолировать, оставив остальную часть системы полной и непротиворечивой. Для этого нам потребовалось бы найти какой-то метод принятия решения о том, является ли доказуемым данное логическое утверждение. Когда великий профессор из Кембриджа математик Макс Ньюман читал Тьюрингу лекцию, в которой рассказывал о вопросах Гильберта, он сформулировал проблему Entscheidungsproblem в следующем виде: «Существует ли „механический процесс“, который можно было бы использовать для определения доказуемости данного логического утверждения»?

Тьюрингу понравилась концепция «механического процесса». Однажды летом 1935 года он, как обычно, совершал пробежку вдоль реки Или, но километра через три остановился и прилег среди яблонь в Гранчестер-Медоуз, решив обдумать этот вопрос. Он воспринял понятие «механический процесс» в буквальном смысле и попытался придумать механический процесс — воображаемую машину — и применить его к решению данной проблемы^[70].

«Логическая вычислительная машина», которую он придумал (как мысленный эксперимент, а не как настоящую машину, которую нужно создать), была на первый взгляд довольно проста, но теоретически могла выполнять любые математические вычисления. Она состояла из бумажной ленты неограниченной длины, на которой внутри квадратиков содержались символы, в простейшем двоичном примере этими символами могли быть просто единица и пробел. Машина могла бы читать символы на ленте и выполнять определенные действия согласно заданной ей «таблице команд»^[71].

Таблица команд должна указать машине, что делать при любой конфигурации, в которой она оказалась, и в зависимости от того, какой символ, если таковые имеются, она обнаружила в соответствующем квадрате. Например, таблица команд для конкретной задачи может состоять в том, что если машина была в конфигурации 1 и увидела 1 в квадрате таблицы команд, то она должна передвинуться на одну клетку вправо и перейти в конфигурацию 2. Довольно удивительно для нас, но, видимо, не для Тьюринга, что такая машина, если ей задать надлежащую таблицу инструкций, может решать любые математические задачи независимо от того, насколько они сложны.

Как может эта воображаемая машина ответить на третий вопрос Гильберта, то есть на проблему разрешения? Тьюринг подошел к проблеме, уточнив концепцию «вычислимых чисел». Любое действительное число, которое определено с помощью математического правила, можно найти с помощью логической вычислительной машины. Даже иррациональное число, напримерр, можно вычислять с бесконечной точностью, используя конечную таблицу команд. Таким же образом можно рассчитать логарифм 7, квадратный корень из 2, или последовательность чисел Бернулли (в составленим алгоритма вычисления которых участвовала Ада Лавлейс), или любое другое число или ряд, независимо от того, насколько сложно их вычислять, лишь бы эти вычисления задавались конечным числом правил. Все они были в терминологии Тьюринга «вычислимыми числами».

Тьюринг продвинулся дальше и показал, что невычислимые числа также существуют. Это было связано с проблемой, которую он назвал «проблемой остановки». Как он показал, никаким методом заранее нельзя определить, приведет ли любая заданная таблица инструкций в сочетании с любым заданным набором исходных данных к тому, что машина найдет ответ, или же она войдет в вычисление некоторых циклов и будет продолжать пыхтеть бесконечно долго, так и не получив ответа. Неразрешимость проблемы остановки, как он показал, означает, что нет решения и у Entscheidungsproblem — проблемы разрешения Гильберта. Несмотря на надежды Гильберта, оказалось, что никакая механическая процедура не может определить доказуемость каждого математического утверждения. Теория Гёделя о неполноте, неопределенность квантовой механики и ответ Тьюринга на третий вопрос Гильберта — все они наносили удары по механической, детерминистской и предсказуемой Вселенной.

Статья Тьюринга была опубликована в 1937 году под не очень выразительным названием «О вычислимых числах и их приложении к Entscheidungsproblem». Его ответ на третий вопрос Гильберта оказался полезным для развития теории математики. Но гораздо более важным стал «побочный продукт» доказательства Тьюринга — его концепция логической вычислительной машины, которая вскоре стала известна как «машина Тьюринга». В статье он утверждал: «Можно изобрести единую машину, которую можно использовать для вычисления любого вычислимого ряда»^[72]. Такая машина была бы способна выполнить команды, данные любой другой машине, и решить любые задачи, которые та машина может решить. В сущности, она была воплощением мечты Чарльза Бэббиджа и Ады Лавлейс об универсальной машине самого общего назначения.

Другое и менее красивое решение для Entscheidungsproblem с более громоздким названием «Бестиповое лямбда-исчисление» раньше в этом же году опубликовал Алонзо Чёрч, математик из Принстона. Руководитель Тьюринга — профессор Макс Ньюман — решил, что Тьюрингу было бы полезно поучиться у Чёрча. В своем рекомендательном письме Ньюман описал огромный потенциал Тьюринга. Он также добавил более личную рекомендацию, основанную на особенностях характера Тьюринга. «Он работал без всякого руководства или обсуждения с кем-либо, — написал Ньюман, — и поэтому важно, чтобы он как можно скорее вступил в контакт с ведущими специалистами в этой области, чтобы не превратился в закоренелого отшельника»^[73].

Тьюринг действительно предпочитал вести одинокий образ жизни. Временами из-за своей гомосексуальности он чувствовал себя чужим везде; он жил один и избегал серьезных личных отношений. В какой-то момент он предложил брак девушке-коллеге, но потом был вынужден признаться ей, что он гей; она не пришла в ужас и по-прежнему готова была выйти за него замуж, но он полагал, что это будет обманом, и решил дать задний ход. Тем не менее он не стал «законченным отшельником». Он научился работать с другими сотрудниками в команде, что явилось ключевым обстоятельством, позволившим его абстрактным теориям превратиться в реальные, значимые изобретения.

В сентябре 1936 года, в ожидании опубликования своей статьи, двадцатичетырехлетний докторант плыл в Америку в каюте для пассажиров третьего класса на борту старенького океанского лайнера RMS Berengaria, прихватив с собой ценный латунный секстант. Его кабинет в Принстоне находился в здании математического факультета, который и тогда размещался в Институте перспективных исследований, где царили великие Эйнштейн, Гёдель и фон Нейман. Любящий новые знакомства и очень общительный фон Нейман особенно заинтересовался работой Тьюринга, хотя в человеческом плане они были очень разными.

Поистине тектонические сдвиги и почти одновременные открытия 1937 года не были напрямую связаны с публикацией статьи Тьюринга. На самом деле, вначале она не привлекла к себе внимания. Тьюринг попросил свою мать отправить оттиски его статьи философу и математику Бертрану Расселу и полудюжине других известных ученых, но единственный серьезный отзыв написал Алонзо Чёрч, который мог позволить себе дать лестную рецензию, поскольку он раньше Тьюринга решил проблему Гильберта. Чёрч был не только щедр — именно он ввел термин «машина Тьюринга» для мысленного эксперимента, который Тьюринг назвал «Логической вычислительной машиной». Таким образом, в двадцать четыре года Тьюринг заработал себе имя за разработку одной из важнейших концепций цифровой эры^[74].

Клод Шеннон и Джордж Роберт Стибиц из Bell Labs

В 1937 году произошел еще один значительный прорыв в теории компьютеров, похожий на изобретение машины Тьюринга тем, что это был чисто мысленный эксперимент. Автором его был аспирант Массачусетского технологического института Клод Шеннон, который в том же году представил самую значительную дипломную работу за все время, которую Scientific American позже назвал «Magna Carta[75] эпохи информации»^[76].

Шеннон вырос в маленьком городке штата Мичиган, где он строил модели самолетов и собирал любительские радиоприемники, а позже отправился в Мичиганский университет учиться электротехнике и математике. На старшем курсе он откликнулся на объявление, висевшее на доске, о том, что в МТИ в группу, возглавляемую Вэниваром Бушем, требуется помощник для работ по запуску дифференциального анализатора. Шеннон получил работу и был заворожен этой машиной — не столько валиками, шкивами и колесами, которые являлись аналоговыми элементами, сколько электромагнитными переключателями — реле, которые были частью цепи управления. Когда электрические сигналы заставляли их щелчком открываться и с треском закрываться, переключатели меняли конфигурацию цепей.

Летом 1937 года Шеннон взял отпуск в МТИ и поступил на работу в Bell Labs — научно-исследовательский центр, находящийся в ведении компании AT&T[77]. Лаборатории тогда находились на Манхэттене, в той части района Гринич-Виллидж, которая выходит на Гудзон. Это место идеально подходило для превращения идей в изобретения: абстрактные теории сталкивались там с практическими проблемами, а в коридорах и кафе эксцентричные теоретики спорили с инженерами-практиками, грубоватыми механиками и деловитыми менеджерами, и в результате теория и технология взаимно обогащали друг друга. Это сделало Bell Labs примером организации, где были созданы условия, способствующие появлению инноваций цифровой эры, которые гарвардский историк науки Питер Галисон назвал «торговой зоной» или «зоной обмена». Когда разрозненные практики и теоретики оказывались вместе, они учились находить общий язык, с помощью которого можно было обмениваться идеями и информацией^[78].

В Bell Labs Шеннон увидел вблизи удивительные возможности схем телефонных систем, где использовались электрические переключатели для маршрутизации вызовов и балансировки нагрузок. Мысленно он начал примерять эти схемные решения к другой привлекавшей его области — к логическим системам, сформулированным за девяносто лет до этого британским математиком Джорджем Булем. Буль революционизировал логику, найдя способы выражения логических выражений в виде символов и уравнений. Он присвоил истинным утверждениям значение і, а ложным — о. Тогда последовательность, составленную из базовых логических операций, таких как «и» (and), «или» (or), «не» (not), «и/или» (either/or), «если/то» (if/then), можно выполнить, используя эти утверждения, так же, как если бы они были математическими уравнениями.

Шеннон понял, что электрические схемы могут выполнять эти логические операции, используя различные комбинации двухпозиционных переключателей (с режимами «включено»/«выключено»). Для выполнения операции «и», например, нужно два переключателя расположить последовательно, так что для того, чтобы пошел ток, оба должны быть в положении «включено». Чтобы выполнить операцию «или», переключатели должны быть расположены параллельно, так, чтобы электрический ток тек, если один из них находится в положении «включено». Чуть более универсальные переключатели, называемые логическими затворами или вентилями, могли бы ускорить процесс. Другими словами, можно было сконструировать схему, содержащую много реле и логических затворов, которые могли бы выполнять шаг за шагом последовательность логических задач.

(Реле — это просто переключатель, который может открываться и закрываться с помощью электричества, например с помощью электромагнита. Те реле, которые механически — щелчком — открываются, а закрываются с помощью электричества, иногда называются электромеханическими, потому что они имеют подвижные части. Электронные лампы и транзисторы также можно использовать в качестве переключателей в электрической цепи, их называют электронными, потому что они управляют потоком электронов, но никакие физические части в них не движутся. «Логический затвор» — это переключатель, который может иметь один или несколько входов. Например, в случае двух входов логический элемент «и» переключается в положение «включено», если оба входа находятся в позиции «включено», а логический элемент «или» переходит в состояние «включено», если какой-нибудь из входов находится в положении «включено». Концептуальный прорыв Шеннона состоял в том, что он понял, как они могут быть соединены друг с другом в схемах, чтобы с их помощью можно было решать задачи булевой алгебры.)

Когда осенью Шеннон вернулся в МТИ и рассказал о своих идеях Бушу, тот был восхищен ими и предложил ему включить их в дипломную работу. Шеннон так и поступил, назвал ее «Символический анализ релейных и переключательных схем» и показал, как может быть выполнена каждая из многочисленных операций булевой алгебры. В конце он резюмировал: «Выполнять сложные математические операции с помощью релейных цепей вполне возможно»^[79]. Это стало базовой концепцией, лежащей в основе всех цифровых компьютеров.

Идеи Шеннона заинтересовали Тьюринга, потому что они оказались тесно связаны с его только что опубликованной концепцией универсальной машины, которая могла использовать простые команды, выраженные в двоичном коде, для решения не только математических, но и логических задач. Кроме того, поскольку логика работает по тем же законам, что и человеческий мозг, машина, выполняющая логические задачи, теоретически могла бы имитировать ход мысли людей.

В Bell Labs в то же время работал математик Джордж Роберт Стибиц, в чьи обязанности входило разбираться со все более сложными расчетами, требовавшимися инженерам-телефонистам. Единственными инструментами в его распоряжении были механические настольные арифмометры, и он решил придумать что-то получше, основываясь на шенноновских идеях о возможностях электронных схем решать математические и логические задачи. Однажды поздним ноябрьским вечером он пошел на склад и взял несколько старых электромагнитных реле и электрических ламп. На столе своей кухни с помощью этих деталей, железной коробочки из-под табака и нескольких переключателей он собрал простую логическую схему, которая могла суммировать бинарные числа. Загоревшаяся лампа представляла собой 1, а потухшая — 0. Его жена окрестила схему K-Model — в честь кухонного стола. На следующий день он взял схему в офис и попытался убедить своих коллег, что, будь у него достаточно реле, он мог бы сделать вычислительную машину.

Одной из важных задач Bell Labs было найти способ усиливать передаваемые на большие расстояния телефонные сигналы и при этом отфильтровывать постоянный фон. У инженеров были формулы, в которые входили амплитуды и фазы сигнала, и в решения этих уравнений иногда входили комплексные числа (включающие мнимую часть, пропорциональную квадратному корню из —1). Руководитель Стибица спросил его, сможет ли машина оперировать комплексными числами. Когда он ответил, что это возможно, руководитель одобрил идею и дал ему в помощь группу для строительства такой машины. Машину назвали калькулятором комплексных чисел, и ее создание было завершено в 1939 году. В ней было более четырехсот реле, каждое из которых могло включаться и выключаться двадцать раз в секунду. Это сделало ее потрясающе быстродействующей по сравнению с механическими калькуляторами и мучительно медлительной по сравнению со схемами, собранными полностью из электронных ламп, которые как раз в то время изобрели. Компьютер Стибица не был программируемым, но он показал, что схемы на реле могут обращаться с бинарной математикой, обрабатывать информацию и выполнять логические операции^[80].

Говард Айкен

А в это же время в 1937-м аспирант из Гарварда по имени Говард Айкен пытался сделать утомительные расчеты для своей диссертации по физике, используя арифмометр. Когда он стал уговаривать университет построить более сложный компьютер для ускорения работы, декан его факультета вспомнил, что на чердаке научного центра Гарвардского университета валялись какие-то медные колесики, оставшиеся от устройства вековой давности, похожие на то, о чем говорил Айкен. Когда Айкен обследовал чердак, он нашел одну из шести демонстрационных моделей разностной машины Чарльза Бэббиджа, которую в нескольких экземплярах изготовил сын Бэббиджа Генри. Айкен пришел в восторг от идей Бэббиджа и перенес набор медных колесиков в свой кабинет. «У нас было два колесика Бэббиджа, — вспоминал он, — это были колеса, которые я позже вмонтировал в корпус своего компьютера»^[81].

Той осенью, как раз когда Стибиц готовил свою демонстрационную кухонную модель, Айкен написал двадцатидвухстраничную служебную записку своим гарвардским руководителям и специалистам из IBM, пытаясь их уговорить профинансировать современную версию цифровой машины Бэббиджа. Его записка начиналась словами: «Желание сэкономить время и умственные усилия при арифметических вычислениях, а также устранить ошибки, к которым склонен человек, вероятно, так же старо, как сама наука арифметика»^[82].

Айкен вырос в штате Индиана, и детство у него было трудное. Как-то раз, когда ему было двенадцать лет, ему пришлось кочергой защищать мать от пьяного отца, который потом бросил семью. Поэтому юный Говард был вынужден уйти из школы в девятом классе — нужно было зарабатывать. Сначала он устроился телефонным мастером, затем нашел ночную работу в местной энергетической компании, а днем посещал технический колледж. Он своими руками добился успеха, но у него испортился характер. С подчиненными он вел себя как надсмотрщик, позволяющий себе не сдерживаться. Про него говорили, что он похож на надвигающуюся грозу^[83].

В Гарварде мнения по поводу создания предлагаемой Айкеном вычислительной машины разошлись. В вопросе о предоставлении ему постоянной должности профессора также не было единства, поскольку его деятельность, казалось, больше относилась к области технологии, чем науки. (У некоторой части преподавательского сообщества Гарварда считалось оскорбительным называть кого-то практиком, а не ученым.) Но Айкена поддержал президент университета — Джеймс Брайант Конант, которому, как председателю Национального исследовательского комитета обороны США, хотелось продемонстрировать, что Гарвард участвует и в научных, и в промышленных, и в военных разработках. Сотрудники физического факультета, однако, были большими пуристами, чем президент. Декан факультета в декабре 1939 года написал Конанту, что машину «можно создать, если найдутся деньги, но это не более важная задача, чем многие другие», а факультетский комитет заявил относительно Айкена: «Ему нужно дать понять, что подобная деятельность не увеличит его шансы на соискание профессорского звания». В конце концов Конант одержал верх и дал указание Айкену заниматься машиной^[84].

В апреле 1941 года, когда по чертежам Айкена в лаборатории IBM в Эндикотте (штат Нью-Йорк) был создан компьютер Mark I, Айкен покинул Гарвард и отправился служить в ВМС США. Два года он преподавал в Военно-морской военной минной школе в штате Вирджиния в звании капитан-лейтенанта. Один коллега описал его как «вооруженного до зубов формулами длиной с комнату и теориями» гарвардского ученого, который напоролся «на ораву южан-тупиц», ни один из которых «не имел понятия об исчислении»^[85]. Большую часть времени он проводил в раздумьях о машине Mark I и иногда надевал парадную военную форму и отправлялся в Эндикотт^[86].

Служба дала ему одно важное преимущество: в начале 1944 года, когда IBM собиралась отправить готовый Mark I в Гарвард, Айкен смог убедить командование ВМС принять машину на свой баланс и назначить его ответственным за нее. Это помогло ему обойти академическую бюрократию Гарварда, которая все еще упрямо не хотела предоставлять ему постоянную ставку профессора. Гарвардская расчетная лаборатория стала на время военным объектом, и все сотрудники Айкена были военнослужащими ВМС, носившими на работе форму. Он называл их своим «экипажем», они называли его «командиром».

В конструкции Mark I позаимствовано много идей у машины Бэббиджа. Он тоже был цифровым, хотя и не двоичным, его колесики имели десять позиций. Вдоль его пятнадцатиметрового вала располагалось семьдесят два счетчика, которые могли запоминать числа длиной до двадцати трех разрядов, в окончательном виде он весил пять тонн, имел примерно двадцать пять метров в длину и семнадцать в ширину. Вал и другие движущиеся части поворачивались с помощью электрических двигателей. Но он был медлительным. Вместо электромагнитных реле в нем использовались механические, которые открывались и закрывались с помощью электрических моторчиков, и это означало, что требовалось около шести секунд, чтобы проделать операцию умножения. Для сравнения, в машине Стибица для этого требовалась одна секунда. Mark I, однако, обладал одной замечательной особенностью, которая станет одной из основных черт современных компьютеров: он был полностью автоматическим. Программы и данные вводились с помощью бумажной ленты, и она могла работать в течение нескольких дней без какого-либо участия человека. Это дало Айкену право провозгласить, что «мечта Бэббиджа сбылась»^[87].

Конрад Цузе

Тем временем в 1937 году немецкий инженер дома собирал свою машину, и он опередил всех остальных изобретателей, хотя они и не подозревали об этом. Конрад Цузе заканчивал конструировать прототип двоичного калькулятора, который мог читать инструкции с перфоленты. Однако по крайней мере первая версия машины, названной им Zi, была не электрической и не электронной, а механической.

Как и многие инноваторы цифровой эры, Цузе с детства обожал и искусство, и технику. После окончания технического колледжа он получил работу инженера-прочниста в самолетостроительной компании в Берлине, и ему пришлось решать линейные уравнения, которые включали все виды нагрузки, силы и коэффициенты упругости. Даже при использовании механических калькуляторов одновременно решить больше шести линейных уравнений с шестью неизвестными менее чем за день человеку было почти невозможно. А если бы в уравнениях было двадцать пять переменных, это могло занять год. И потому Цузе, как и многие другие, загорелся идеей механизировать утомительный процесс решения математических уравнений. Он превратил гостиную своих родителей в квартире, расположенной вблизи берлинского аэропорта Темпельхоф, в мастерскую^[88].

В первой версии машины Цузе двоичные числа запоминались с помощью тонких металлических пластин с штырьками и прорезями, которые он и его друзья делали ножовкой. Сначала данные и программы вводились с помощью перфолент, но вскоре он перешел на использованную 35-миллиметровую кинопленку, которая оказалась не только прочнее, но и дешевле. Его компьютер Zi был завершен в 1938 году, и он смог справляться с несколькими проблемами, хотя и работал не очень надежно, поскольку все его компоненты были сделаны вручную и часто давали сбои. К сожалению, Цузе работал в условиях, непохожих на условия в Bell Labs, он не мог работать рука об руку с инженерами.

Однако Zi показал, что теоретически логическая концепция Цузе работоспособна. Его друг по колледжу Гельмут Шрайер предложил сделать следующую версию машины, использовав электронные лампы вместо механических переключателей. Если бы они занялись этим сразу, то вошли бы в историю как первые изобретатели работающего современного компьютера: бинарного, электронного и программируемого. Но Цузе, а также эксперты, с которыми он консультировался в техническом колледже, отказались от создания устройства с почти двумя тысячами электронных ламп из-за его дороговизны^[89].

И друзья решили для Zi вместо электронных ламп использовать подержанные электромеханические реле, которые приобрели в телефонной компании: они были крепче и дешевле, хотя намного медленнее. В результате появился компьютер, в котором для арифметической ячейки использовалось реле. Тем не менее блок памяти был механическим, использующим подвижные штырьки в металлической пластине.

В 1939 году Цузе начал работу над третьей моделью — Z3, в которой использовались электромеханические реле как для арифметического устройства, так и для блоков памяти и управления. В 1941 году она была завершена и стала первым полностью работающим универсальным программируемым цифровым компьютером. И даже хотя в нем не был заложен способ напрямую совершать условные переходы и ветвление в программах, он теоретически мог работать как универсальная машина Тьюринга. Его главное отличие от более поздних компьютеров состояло в том, что в нем использовались неповоротливые электромагнитные реле, а не электронные компоненты, такие как электронные лампы или транзисторы.

Друг Цузе Шрейер продолжал писать докторскую диссертацию под названием «Реле на лампах и методы их переключения», в которой описывался способ создания мощного и быстрого компьютера на электронных лампах. Но когда они с Цузе в 1941 году предложили его немецкой армии, командование заявило, что для создания машины потребуется около двух лет, а они уверены, что они выиграют войну раньше^[90]. Военных больше интересовало производство оружия, а не компьютеров. В результате Цузе оторвался от своей работы по конструированию компьютеров и отправился обратно на завод по сборке самолетов. В 1943 году, когда начались бомбардировки Берлина союзниками, его компьютеры и чертежи были уничтожены.

Цузе и Стибиц, работая независимо друг от друга, пришли к использованию реле в схемах, которые могли делать двоичные вычисления. Как они могли в одно и то же время прийти к этой идее, когда контакты между этими двумя группами из-за войны были невозможны? Частично ответ состоит в том, что технологический и научный прогресс привели к тому, что момент настал.

Как и многие другие инноваторы, Цузе и Стибиц были знакомы с использованием реле в телефонных схемах, и было логично применять их для бинарных операций в математике и логике. Кроме того, Шеннон, который также был хорошо знаком с телефонными схемами, теоретически доказал, что с помощью электронных схем можно выполнять логические задачи булевой алгебры. Идея использования цифровых схем в качестве ключевых элементов вычислительной техники вскоре была воспринята исследователями практически везде, даже в таких богом забытых местах, как штат Айова.

Джон Винсент Атанасов

В 1937 году другой изобретатель, находившийся далеко и от Цузе, и от Стибица — в Айове, также экспериментировал с цифровыми схемами. Имя изобретателя — Атанасов, он напряженно работал в своем подвале, где и произошел очередной исторический прорыв: он создал вычислительное устройство, в котором использовались электронные лампы, по крайней мере в части схем. В каком-то смысле его машина была менее продвинутой, чем другие, — она не была ни программируемой, ни универсальной. Она не была и полностью электронной, поскольку в ней использовались некоторые медленно движущиеся механические элементы. И хотя он построил модель, которая теоретически могла производить расчеты, он так и не смог заставить ее надежно работать. Тем не менее Джон Винсент Атанасов, которого жена и друзья называли Винсентом, заслуживает чести называться первопроходцем, поскольку он придумал первый частично электронный цифровой компьютер. Однажды декабрьским вечером в 1937 году, когда он долго мчался непонятно куда на машине с бешеной скоростью, он вдруг понял, как создать такой компьютер^[91].

Атанасов родился в 1903 году. Его отец был эмигрантом из Болгарии, а мать принадлежала к одной из старейших семей Новой Англии. Винсент был старшим из семи детей. Отец работал инженером на электростанции, находящейся в ведении Томаса Эдисона в Нью-Джерси, а затем переехал с семьей во Флориду — в городок, расположенный к югу от Тампы. В девять лет Винсент помог отцу провести в их флоридский дом электричество, и отец подарил ему логарифмическую линейку производства компании Дицгена. Он позже вспоминал: «Эта логарифмическая линейка была моей любимой игрушкой»^[92]. В раннем возрасте он погрузился в изучение логарифмов с энтузиазмом, который кажется немного дурацким, хотя он рассказывал об этом с серьезным видом: «Можете ли вы себе представить, как мальчик в девять лет, у которого на уме бейсбол, может измениться от [знакомства с логарифмами]? Бейсбол был почти забыт, когда я приступил к серьезному исследованию логарифмов». За лето он посчитал, чему равен логарифм 5 по основанию е, потом, еще в средней школе, с помощью своей матери (когда-то она была учительницей математики) освоил дифференциальное исчисление. Отец взял его на фосфатный завод, где работал инженером-электриком, и показал, как работают генераторы. Винсент закончил старшие классы средней школы за два года, выдерживая двойную нагрузку, и получил по всем предметам высшие оценки.

В Университете Флориды он изучал электротехнику и проявил склонность к практическим занятиям, проводя много времени в механических и литейных мастерских университета, но не только. Он по-прежнему был влюблен в математику, и уже на первом курсе ему пришлось столкнуться с доказательством, использующим двоичную систему счисления. Он закончил институт с самым высоким средним баллом среди выпускников того года. Он получил стипендию для обучения в магистратуре по математике и физике от штата Айова, и хотя позже был принят в Гарвард, не изменил своего решения и остался в городе Эймсе, в «кукурузном поясе».

Атанасов продолжил обучение и получил докторскую степень по физике в Университете штата Висконсин, где проделал такой же путь, как и другие первопроходцы компьютерных технологий, начиная с Бэббиджа. Его работа про гелий, поляризующийся в электрическом поле, предполагала утомительные расчеты. Когда он продирался через математические дебри, имея под рукой лишь настольный арифмометр, он стал мечтать о калькуляторе, который мог бы делать больше операций. После возвращения в университет Айовы в 1930 году на должность доцента он решил, что его степеней по электротехнике, математике и физике достаточно для создания такого калькулятора.

Это явилось следствием его решения не оставаться в Висконсине и не поступать в Гарвард или другие крупные университеты, где велись исследования. В Айове, где никто, кроме него, не работал над созданием новых вычислительных машин, Атанасов был предоставлен сам себе. Здесь он мог обдумывать новые идеи, но рядом не было людей, с которыми он мог бы обсудить их, или коллег, которые могли бы помочь ему преодолеть теоретические или технические проблемы. В отличие от большинства инноваторов цифровой эры, он был одиноким изобретателем, черпающим свое вдохновение во время одиноких поездок на автомобиле и в дискуссиях с единственным помощником-аспирантом. Как оказалось, это была неправильная стратегия.

Атанасов собирался построить аналоговое устройство; его любовь к логарифмическим линейкам привела его к попыткам сконструировать огромные устройства, подобные ей и использующие длинные полоски пленки. Но он понял: чтобы решать линейные алгебраические уравнения с достаточной точностью, длина пленки должна составлять сотни метров. Он также построил хитроумное устройство, которое могло находить решение дифференциального уравнения в частных производных путем придания соответствующей формы блоку из парафина. Ограничения, присущие этим аналоговым устройствам, привели его к решению сосредоточиться на создании цифровой версии.

Первая задача, которую он решал, состояла в том, как сохранить числа в машине. Для описания этой функции машины он использовал термин «память»: «В то время я имел только поверхностные представления о работе Бэббиджа и поэтому не знал, что он назвал то же самое понятие „запоминающим устройством“… Мне нравится его название, и если бы я знал о нем, я, возможно, использовал бы его. Мне нравится и термин „память“ за его аналогию с функцией мозга»^[93].

Атанасов перебрал разные виды возможных устройств памяти: механические штырьки, электромагнитные реле, небольшой кусочек магнитного материала, который мог быть намагничен электрическим зарядом, электронные лампы и электрическим конденсатор. Самыми быстрыми были электронные лампы, но они были дороги. Тогда он решил вместо них использовать конденсаторы — небольшие и недорого стоящие компоненты, которые могут сохранять, по крайней мере на короткое время, электрический заряд. Это решение было понятно, но оно означало, что машина будет медлительной и громоздкой. Даже если сложение и вычитание могло происходить с электронными скоростями, процесс переноса числа в блок памяти и из него замедлял скорость счета, поскольку она определялась скоростью вращающегося барабана.

Определившись с блоком памяти, Атанасов сосредоточился на том, как построить арифметический и логический блок, который он назвал «вычислительным механизмом». Он решил, что он должен быть полностью электронным, что означало применение электронных ламп, хотя они и были дорогими. Лампы должны были выполнять функцию двухпозиционных переключателей с функциями «включить/выключить», то есть служить логическими вентилями в схемах, которые могут складывать, вычитать, а также выполнять любые команды булевой алгебры.

В связи с этим возник теоретический вопрос из тех, что он любил с детства в математике: должна ли его цифровая машина использовать десятичную, двоичную или какую-либо другую систему счисления? Истинный любитель повозиться с разными системами счисления, Атанасов изучил много вариантов. «На короткое время система счисления с основанием сто показалась мне многообещающей, — писал он в неопубликованной работе. — Этот же расчет показал, что основание, которое теоретически дает высокую скорость расчета, это число е»^[94]. Но поиски компромисса между теорией и практикой привели его в конце концов к выбору двойки в качестве основания, то есть к двоичной системе счисления. В конце 1937 года эти и другие идеи крутились в его голове, это была «сборная солянка» из мыслей, которые никак друг с другом не «склеивались».

Атанасов любил автомобили; он старался по возможности покупать каждый год по новому и в декабре 1937 года купил новый «форд» с мощным двигателем V8. Чтобы проветриться, он отправился на прогулку, и эта поездка стала важной вехой в истории вычислительной техники. Вот его воспоминания об этом вечере:

«Однажды зимним вечером 1937 года я почувствовал, что совершенно измучен невозможностью найти решение проблем, связанных с конструкцией машины. Я сел в автомобиль, разогнался и ехал так долгое время, пока не стал контролировать свои эмоции. Это было моей привычкой — у меня получалось восстанавливать контроль над собой после того, как проедусь по дороге, сосредоточившись на управлении автомобилем. Но в ту ночь я был слишком измучен и продолжал мчаться, пока не пересек реку Миссисипи и не оказался в штате Иллинойс в 300 километрах от того места, где я сел в машину»^[95].

Он съехал со скоростного шоссе и завернул в придорожную забегаловку. В штате Иллинойс, в отличие от Айовы, можно было по крайней мере купить спиртного, и он заказал себе порцию бурбона с содовой, потом еще одну. «Я почувствовал, что уже не так нервничаю, и мои мысли снова обратились к вычислительным машинам, — вспоминал он. — Я не знаю, почему моя голова тогда заработала и почему она не работала раньше, но там было симпатично, прохладно и тихо». Официантка не обращала на него внимания, и Атанасов смог спокойно обдумать свою проблему^[96].

Он набросал свои идеи на бумажной салфетке, а затем начал перебирать какие-то практические вопросы. Главное — было непонятно, как пополнить заряд в конденсаторах, которые разряжались через пару минут. Он придумал поместить их на вращающиеся цилиндрические барабаны, сделанные из банок сока V8 (емкостью примерно 1,5 литра), чтобы они каждую секунду вступали в контакт с щетками, сделанными из кабелей, и их заряды восстанавливались. «В тот вечер я представил в голове возможную конструкцию регенеративной памяти, — вспоминал он. — В тот момент я называл ее „дискретной“». С каждым поворотом вращающегося цилиндра щетки должны «встряхивать» память, состоящую из конденсаторов, а также при необходимости снимать старые данные с конденсаторов и вводить новые. Он также придумал схему, которая позволяла считывать числа с двух разных цилиндров с конденсаторами, а затем использовать схему на электронных лампах, чтобы их складывать и вычитать, после чего результат отправлять в блок памяти. Как он вспоминал, после нескольких часов обдумывания всех этих проблем он «сел в машину и поехал домой, уже не так быстро»^[97].

К маю 1939 года Атанасов был готов начать создание прототипа. Ему нужен был помощник, предпочтительно аспирант с инженерными навыками. Однажды друг, работавший на том же факультете, сказал ему: «У меня есть как раз такой человек, который тебе нужен». Так у него началось сотрудничество с Клиффордом Берри — тоже сыном электрика-самоучки^[98].

Прототип был разработан и собран, его единственной целью было решение системы линейных уравнений. Машина Атанасова могла работать с системами, содержащими до двадцати девяти переменных. На каждом шагу она обрабатывала два уравнения и убирала одну из переменных, а затем распечатывала получившиеся уравнения на двоичных перфокартах размером 8×11, после чего набор карт с более простой системой уравнений подавался обратно в машину, и процесс начинался заново, а затем убиралась еще одна переменная. Это требовало много времени. Чтобы найти решение системы из двадцати девяти уравнений, машине потребовалось бы (если бы они могли заставить ее работать как нужно) считать почти неделю. Но если те же самые расчеты выполняли бы люди с помощью настольных калькуляторов, они потратили бы на это по крайней мере десять недель.

Атанасов продемонстрировал прототип в конце 1939 года и, надеясь получить финансирование на строительство полноценной машины, напечатал на машинке тридцатипятистраничное ее описание и сделал с него несколько копий через копирку. Начинался текст следующими словами: «Главная цель этого предложения — представить описание устройства и работы вычислительной машины, которая была разработана в основном для решения больших систем линейных алгебраических уравнений». Как будто для того, чтобы ответить критикам, считавшим недостатком, что назначение большой машины было ограничено только решением систем уравнений со многими неизвестными, Атанасов перечислил длинный список проблем, для которых требуется решение таких систем: «аппроксимация кривой… колебательные задачи… анализ электрических схем… упругие материалы». В заключение он представил подробный перечень предполагаемых расходов, которые в сумме давали грандиозную цифру — 5330 долларов, и эти деньги он в конечном итоге получил от частного фонда^[99]. Затем он послал одну из печатных копий своего предложения в Чикаго патентному адвокату, нанятому Университетом Айовы, который в нарушение служебного долга не удосужился подать заявку на патент, и из-за его просчета правовой спор затянулся на десять лет.

К сентябрю 1942 года полноценная модель машины Атанасова была почти закончена. Она была размером с письменный стол, и в ней использовалось до трехсот электронных ламп. Была, однако, проблема: механизм для прожигания отверстий в перфокартах с помощью искры никогда не работал должным образом, и не было никакой команды механиков и инженеров в Университете Айовы, к которым можно было обратиться за помощью.

В этот момент работа остановилась. Атанасов был призван на службу во флот и послан в исследовательскую артиллерийскую лабораторию ВМС в Вашингтоне, где он работал над проблемами акустических мин, а затем принял участие в испытаниях атомной бомбы на атолле Бикини. В этот период он переключил внимание с компьютеров на инженерные проблемы, связанные с боеприпасами, но он остался изобретателем, подготовил тридцать патентов, в том числе на устройство для траления мин. Но его адвокат из Чикаго так никогда и не подал патентную заявку на его компьютер.

Компьютер Атанасова мог бы стать важной вехой в развитии вычислительной техники, но он был и в прямом, и в переносном смысле отправлен на свалку истории. Почти работающая машина была оставлена на хранении в подвале физического факультета Университета Айовы, и несколько лет спустя никто, казалось, не помнил, что она существовала. Когда в 1948 году занимаемое ею место понадобилось для других целей, некий аспирант разобрал ее, не поняв, что это было, и выбросил большую часть деталей^[100]. Во многих тогдашних историях, рассказывавших о начале компьютерной революции, Атанасов даже не упоминается.

Даже если бы компьютер Атанасова заработал должным образом, у него были бы ограниченные возможности. Схемы с электронными лампами производили молниеносные расчеты, но механически поворачивающиеся ячейки памяти многократно замедляли процесс. И система прожигания отверстий в перфокартах, даже когда она работала, тормозила работу. Для того чтобы стать по-настоящему быстродействующими, современные компьютеры должны были стать полностью, а не частично электронными. Кроме того, модель Атанасова не была программируемой. Она была спроектирована только для того, чтобы решать линейные уравнения.

Из-за романтической тяги к изобретательству Атанасов был одиноким энтузиастом, работавшим много лет в подвале с единственным помощником — молодым напарником Клиффордом Берри. Но история его жизни свидетельствует о том, что на самом деле не следует романтизировать таких одиночек. Как и Бэббидж, который также трудился в своей маленькой мастерской и которому помогал только один ассистент, Атанасов так и не довел свою машину до полностью рабочего состояния. Если бы он работал в Bell Labs в содружестве с командами техников, инженеров и механиков или в большом университете, имеющем исследовательские лаборатории, скорее всего, нашлось бы решение для крепления и устройства считывания перфокарт и для других массивных частей его хитроумной машины. Кроме того, когда в 1942 году Атанасов был призван служить в ВМФ США, в лаборатории остались бы другие члены команды, способные доделать машину или по крайней мере вспомнить, что она создавалась.

Спасла Атанасова от забвения довольно нелепая история. В июне 1941 года его посетил один из тех людей, которые вместо того, чтобы трудиться в одиночестве, любили ездить по разным местам, подхватывать идеи и работать в команде. Поездка Джона Мокли в Айову позже станет предметом дорогостоящих судебных процессов, горьких обвинений и противоположных интерпретаций. Но она и спасла Атанасова от безвестности и подтолкнула ход развития компьютерной техники вперед.

Джон Мокли

В начале ХХ века в Соединенных Штатах образовался, как ранее в Британии, класс ученых-джентльменов, которые собирались в специальных клубах ученых, отделанных деревянными панелями, и в других изысканных помещениях, где они обменивались идеями, слушали лекции, а также сотрудничали в различных проектах. Джон Мокли вырос в этой атмосфере. Его отец, физик, был начальником Отдела геомагнетизма в вашингтонском Институте науки Карнеги, самом главном учреждении страны по содействию продвижению и обмену результатами научных исследований. В этом отделе отслеживали электрические процессы в атмосфере. Отец Мокли координировал работу исследователей по всему миру — от Гренландии до Перу^[101].

На Джона, выросшего в пригороде Вашингтона Чеви-Чейзе, научное сообщество оказало сильное влияние. «В Чеви-Чейзе, казалось, жили практически все ученые Вашингтона, — говорил он с гордостью, — директор Отдела мер и весов Национального бюро стандартов жил рядом с нами. Поблизости жил и директор Отдела радио». Глава Смитсоновского института также был их соседом. Джон провел много выходных, делая расчеты для отца с помощью настольного арифмометра, и в результате у него развилась страсть к метеорологии, базирующейся на вводе данных. Он также любил электрические схемы. Они с друзьями проложили в своем районе телефонные провода, соединили свои дома внутренней телефонной сетью и соорудили устройства дистанционного управления для запуска фейерверков на вечеринках. Он вспоминал: «Когда я нажимал на кнопку, фейерверк улетал на 16 метров». В четырнадцать лет он зарабатывал деньги, помогая жителям своего района устранить неисправность проводки в их домах^[102].

Будучи студентом университета Джона Хопкинса, Мокли попал в программу для исключительных студентов, которым сразу разрешалось защищать диссертацию в области физики. Он сделал свою работу по линейным спектрам, потому что в них была красота, для них требовались экспериментальные и теоретические навыки. «Нужно было знать определенную теорию, чтобы понять, к чему относились эти спектры, но понять это было нельзя без экспериментальных фотографий этих спектров. Только вот делать их нужно было самим, — говорил он. — Так что мне пришлось долго учиться стеклодувному мастерству, вакуумной технике, методикам нахождения течей в системе и т. д.»^[103]

Мокли был обаятельным человеком, он обладал удивительной способностью (и желанием) разъяснять вопросы, поэтому вполне естественно, что он стал профессором. Такое место в Великую депрессию было трудно получить, но он сумел сделать это и устроился в колледже Урсинус, в часе езды к северо-западу от Филадельфии. «Я был там единственным человеком, обучавшим студентов физике»^[104].

Мокли всегда был готов делиться идеями, он обладал талантом рассказчика и, когда говорил, широко улыбался — все это сделало его очень популярным преподавателем. «Он любил рассказывать, и, кажется, многие из его идей возникли в результате активного обмена мнениями, — вспоминал его коллега, — Джон любил светские мероприятия, любил вкусно поесть и выпить. Он любил женщин, интересных молодых людей — интеллектуальных и необычных»^[105]. Задавать ему вопрос было опасно, поскольку он мог долго, серьезно и страстно витийствовать почти на любую тему — от театра и литературы до физики.

Перед аудиторией он устраивал представления не хуже шоумена. Для того чтобы объяснить сохранение количества движения, он мог закрутиться, вытянув руки в стороны, а потом прижать их к туловищу, а чтобы описать понятие действия и противодействия, он становился на самодельный скейтборд и наклонялся назад и вперед (однажды, выполняя этот трюк, он упал и сломал руку). Люди иногда приезжали издалека, чтобы услышать его предрождественскую лекцию в конце семестра, которую колледж устраивал в самой большой аудитории, чтобы поместились все желающие. В ней он объяснял, как спектроскопия и другие физические методы могут помочь определить, что находится в пакете, не разворачивая его. По словам его жены, чего только он не делал: «Он измерял его. Он взвешивал его. Он погружал его в воду. Он протыкал его длинной иглой»^[106].

Вспоминая о своем детском увлечении метеорологией, Мокли в начале 1930-х годов выбрал предметом своих исследований вопрос о том, связаны ли крупномасштабные изменения погодных условий с солнечными вспышками, пятнами и вращением Солнца. Ученые из Института Карнеги и Бюро погоды США передали ему записи ежедневных данных от двухсот станций за двадцать лет, и он приступил к вычислению корреляций. Он сумел по дешевке купить подержанные настольные калькуляторы (все это происходило в годы Великой депрессии) у испытывающих трудности банков и нанять через Национальное управление по делам молодежи группу молодых людей для вычислений, платя им по пятьдесят центов за час^[107].

Как и другие исследователи, чьи работы требовали утомительных вычислений, Мокли стремился изобрести машину для ускорения расчетов. Со свойственной ему общительностью он приступил к сбору данных о том, что делают другие, и, следуя традициям великих инноваторов, постарался собрать воедино множество идей. В павильоне IBM на Нью-Йоркской всемирной выставке 1939 года он увидел электрический калькулятор, в котором использовались перфокарты, но понял, что их применение было бы слишком медленным, учитывая количество данных, которые нужно обрабатывать. Он также увидел шифровальную машину, которая использовала электронные лампы для кодирования сообщений. Можно ли использовать эти лампы для других логических схем? Он взял своих учеников на экскурсию в Суортмор-колледж, чтобы посмотреть на счетчики, использовавшие схемы, собранные на электронных лампах, для счета вспышек, происходящих при ионизации космическими лучами^[108]. Он также прослушал курс вечерних лекций по электронике и начал экспериментировать со схемами на лампах, спаянными собственноручно, чтобы увидеть, как еще их можно использовать.

В сентябре 1940 года на конференции в Дартмутском колледже Мокли увидел калькулятор комплексных чисел Джорджа Роберта Стибица, разработанный в Bell Labs. Демонстрировали его необычным образом: компьютер Стибица находился в здании Bell Labs, расположенном в Нижнем Манхэттене, а результаты передавались в колледж по телетайпной линии. Это был первый компьютер, предназначенный для удаленного использования. В течение трех часов он решал задачи, поставленные аудиторией, тратя около минуты на каждую. Среди присутствовавших на демонстрации был Норберт Винер — основатель кибернетики, который попытался поставить в тупик машину Стибица, попросив ее поделить число на ноль. Машина не попалась в ловушку. Там также присутствовал Джон фон Нейман — венгерский эрудит, который вскоре вместе с Мокли станет играть одну из главных ролей в дальнейшем развитии компьютеров^[109].

Когда Мокли решил построить собственной компьютер на лампах, он сделал правильный шаг, с которого должны были бы начинать все хорошие инноваторы: собрал воедино всю информацию, почерпнутую во время своих путешествий. Поскольку колледж Урсинус не получал денег на научно-исследовательскую деятельность и Мокли платил за лампы из своего кармана, он попытался выклянчить их у производителей. Он написал в Supreme Instruments Corp. и попросил передать ему некоторые компоненты, заявив: «Я собираюсь собрать электрическую счетную машину»^[110]. Во время визита в Американскую корпорацию радио он обнаружил, что неоновые лампы также можно использовать как переключатели. Они были медленнее, но дешевле электронных ламп, и он купил их про запас по восемь центов за штуку. «До ноября 1940 года, — позже сказала его жена, — Мокли протестировал некоторые компоненты своего будущего компьютера и убедился, что построить дешевое и надежное цифровое устройство с использованием только электронных элементов реально». Она утверждала, что это произошло прежде, чем он даже услышал об Атанасове^[111].

В конце 1940 года он признался друзьям, что надеется собрать воедино всю имеющуюся информацию, чтобы сделать цифровую электронную вычислительную машину. «Мы сейчас рассматриваем конструкцию электрической вычислительной машины, — написал он в том ноябре метеорологу, с которым работал. — Машина, в которой будут использоваться ламповые реле, будет выполнять операции примерно в течение ¹/₂₀₀ секунды»^[112]. Несмотря на то, что он был общительным и получал информацию от многих людей, ему очень хотелось прослыть первым человеком, сконструировавшим новый тип компьютера. В декабре он написал своему бывшему студенту: «Сообщаю вам конфиденциально, что через год или около того, как только смогу получить компоненты и собрать их вместе, я, вероятно, смогу закончить строительство электронной вычислительной машины… Держите это в тайне, так как в этом году для осуществления этого плана у меня нет оборудования, а я хотел бы быть первым»^[113].

В том же декабре 1940 года Мокли довелось познакомиться с Атанасовым, что положило начало серии событий, за которыми последовали годы споров по поводу склонности Мокли собирать информацию из различных источников и его желания «быть первым». Однажды Атанасов, посетив семинар в университете Пенсильвании, заскочил на заседание, на котором Мокли рассказывал о своих планах по созданию машины для анализа данных о погоде. После окончания доклада Атанасов подошел к нему и рассказал, что конструирует электронный калькулятор в университете Айовы. Мокли записал на своей программке конференции, что Атанасов утверждал, что изобрел машину, которая могла обрабатывать и хранить данные при стоимости только 2 доллара за разряд. (Машина Атанасова могла бы обрабатывать и хранить три тысячи двоичных разрядов одновременно и стоила около 6 тысяч долларов.) Мокли был поражен. Он подсчитал, что стоимость компьютера на электронных лампах должна составлять почти 13 долларов на разряд, и сказал, что хотел бы увидеть, откуда берется такая цена. И Атанасов пригласил его приехать в Айову.

На протяжении первой половины 1941 года Мокли переписывался с Атанасовым и продолжал восхищаться низкой заявленной стоимостью его машины. «Стоимость менее чем 2 доллара за разряд звучит почти нереально, и все же, как я понял, вы на этом настаиваете, — написал он. — Ваше предложение посетить Айову показалось сначала довольно фантастическим, но идея начинает казаться мне заманчивой». Атанасов убеждал его принять приглашение: «В качестве вознаграждения я расскажу, как удалось собрать машину стоимостью 2 доллара за разряд»^[114].

Визит Мокли к Атанасову

Судьбоносный визит состоялся в июне 1941 года и длился четыре дня^[115]. Мокли прибыл поздно вечером в пятницу 13 июня из Вашингтона и привез с собой шестилетнего сына — Джимми, что очень удивило жену Атанасова Луру, которая еще не успела приготовить комнату для гостей. Позже она вспоминала: «Мне пришлось побегать, залезть на чердак, искать дополнительные подушки и все остальное»^[116]. Она также приготовила им ужин, так как Мокли приехали голодными. У Атанасовых было трое собственных детей, но Мокли, похоже, считал, что во время его визита Лура будет заботиться о Джимми, что она и делала, хотя и неохотно. Она невзлюбила Мокли. По какому-то поводу она сказала мужу: «Мне он не кажется честным человеком»^[117].

Атанасов был готов показать свою частично собранную машину даже несмотря на предупреждение жены, что он слишком доверчив: «Ты должен проявлять осторожность, ведь машина еще не запатентована». Тем не менее на следующее утро Атанасов повел Мокли, а заодно и Луру с детьми в подвал физического факультета, гордо откинул покрывало и показал то, что они с Берри сооружали.

Мокли был впечатлен несколькими вещами. Идея использования конденсаторов в блоке памяти была гениальной и экономичной, так же как и метод Атанасова пополнять их заряд примерно раз в секунду, поместив их на вращающийся цилиндр. У Мокли возникала идея использовать конденсаторы вместо более дорогих электронных ламп, и он оценил, насколько метод Атанасова «встряхивания их памяти» сделал машину работоспособной. Это объясняло, почему стоимость машины могла быть понижена до 2 долларов за разряд. Прочитав описание деталей машины Атанасова, Мокли сделал ряд заметок и спросил, может ли он взять один экземпляр домой. Атанасов отказал ему и потому, что у него не было больше экземпляров (ксероксы еще не были изобретены), и потому, что его беспокоило то, что Мокли и так получил слишком много информации^[118].

Но в целом Мокли не особенно проникся тем, что увидел в городе Эймсе, или, по крайней мере, он настаивал на этом, рассказывая позже об этой поездке. Самым большим недостатком машины Атанасова было то, что она не была полностью электронной, в ней имелись механические барабаны конденсаторов, служащие блоками памяти. Это делало ее недорогой, но очень медленной. «Я думал, что его машина гораздо хитроумнее, но так как она оказалась частично механической, в том числе в ней использовались вращающиеся коммутирующие переключатели, она никоим образом не была похожа на то, что я имел в виду, — вспоминал Мокли. — Я больше не интересовался подробностями». Позже в своих показаниях на суде по поводу правомочности его патентов Мокли сказал, что полумеханический характер машины Атанасова вызвал у него «довольно сильное разочарование» и он перестал им интересоваться как «механическим устройством, которое в своей работе использует некоторое количество электронных ламп»[119].

Вторым его разочарованием, как утверждал Мокли, было то, что машина Атанасова была предназначена для решения одной-единственной задачи и не могла быть перепрограммирована или модифицирована для выполнения других задач: «У него не было в планах ничего, что могло бы сделать машину более универсальной и позволило бы ей решать какие-либо другие задачи, кроме решения системы линейных уравнений»^[120].

Так Мокли покинул Айову, не найдя там важных идей для конструирования своего компьютера, но привез горстку мыслей, которые добавил в ту корзину идей, которые он сознательно и полусознательно собирал во время поездок по конференциям, колледжам и выставкам. «Я приехал в Айову почти с той же целью, что и на Всемирную выставку и в другие места, — говорил он в своих свидетельских показаниях, — [посмотреть], было ли там то, что могло бы облегчить вычисления»^[121].

Как и большинство людей, Мокли черпал информацию и идеи из опыта других людей, бесед с ними и наблюдений — в его случае в Суортморе, Дартмуте, в Bell Labs, RCA, на Всемирной выставке, в Университете Айовы и в других местах. И присоединял их к идеям, которые считал своими собственными. «Новая идея приходит внезапно и скорее интуитивным путем, — однажды сказал Эйнштейн, — но интуиция есть не что иное, как результат накопленного интеллектуального опыта». Когда люди извлекают ценную информацию и идеи из различных источников и собирают все это вместе, для них естественно думать, что результирующие идеи придуманы ими самостоятельно, и в действительности это так и есть. Все идеи рождаются именно так. Мокли считал, что его интуиция и мысли о том, как построить компьютер, были его собственными, а не украденными у других. И несмотря на более поздние юридические вердикты, он был в основном прав, насколько каждый может быть прав, утверждая, что его идеи являются его собственными. Именно так развивается творческий процесс, хотя, возможно, патентное законодательство говорит об ином.

В отличие от Атанасова Мокли мог и любил работать в команде, состоящей из разных талантливых людей. В результате Мокли и его команда вошли в историю как изобретатели первого электронного компьютера общего назначения.

Когда Мокли готовился покинуть Айову, он получил хорошие новости. Он был приглашен в Университет Пенсильвании пройти курс электроники — множество таких курсов, финансируемых в приоритетном порядке военным министерством США, было организовано по всей стране. Это был шанс узнать больше об использовании электронных ламп в электронных схемах, которые, как он теперь был убежден, лучше всего подходили для создания компьютеров. Это иллюстрирует важную роль военного ведомства в эпоху цифровых технологий, всячески стимулировавшего инновации.

Во время этого десятинедельного курса летом 1941 года Мокли получил возможность работать с одной из версий дифференциального анализатора, принадлежащего МТИ, — аналоговым компьютером, разработанным Вэниваром Бушем. Это не только усилило его желание создать свой собственный компьютер, он понял, что ресурсов для его изготовления в таком месте, как Университет Пенсильвании, было намного больше, чем в Урсинус-колледже. Так что когда в конце лета ему было предложено место преподавателя этого университета, он с благодарностью согласился.

Мокли написал о новостях Атанасову. В письме содержались намеки на план действий, который расстроил профессора из Айовы. «Мне недавно пришло в голову несколько разных идей относительно компьютерных схем — некоторые из них являются более или менее гибридными, сочетающими ваши методы с другими, а некоторые из них не имеют ничего общего с вашей машиной, — написал Мокли вполне правдиво. — Вопрос, на мой взгляд, заключается в следующем: есть ли возражения с вашей стороны против строительства мной некоего компьютера, который включает в себя некоторые идеи вашей машины?»^[122] По этому письму, последовавшим разъяснениям и показаниям в будущем судебном процессе трудно понять, был ли невинный тон Мокли искренним или притворным.

В любом случае письмо расстроило Атанасова, которому до тех пор не удалось заставить университетского юриста подать какую-либо патентную заявку. Через несколько дней он ответил Мокли довольно резко: «Наш юрист подчеркнул необходимость быть осторожным в распространении информации о нашем устройстве, пока заявка на патент не подана. Это не потребует слишком много времени, и, конечно же, у меня нет сожалений по поводу того, что я рассказал вам о нашем устройстве, но нужно, чтобы на данный момент мы воздержались от обнародования каких-либо подробностей»^[123]. Поразительно, но этот обмен письмами еще не заставил ни Атанасова, ни патентного адвоката поспешить с подачей патентной заявки.

В течение той осени 1941 года Мокли доделывал свою версию компьютера, в котором, как он правильно считал, содержались идеи, почерпнутые во множестве разных источников, и который очень отличался от того, что построил Атанасов. Летом, когда он проходил курс по электронике, Мокли встретил замечательного партнера, который подключился к его работе. Это был аспирант, перфекционист, страстно любивший точные технологии, который знал так много об электронике, что был консультантом Мокли на лабораторных занятиях, хотя и был на двенадцать лет его младше (тогда ему было двадцать два) и еще не имел докторской степени.

Дж. Преспер Эккерт

Джон Адам Преспер Эккерт-младший, который в формальной обстановке назывался Дж. Преспером Эккертом, а в неформальной — Пресом, был единственным ребенком в семье миллионера, занимавшегося недвижимостью в Филадельфии^[124]. Один из его прапрадедов Томас Миллс изобрел машину, которая изготавливала знаменитые ириски salt water taffy в Атлантик-Сити, и, что важно, создал фирму, которая производила и продавала их. Эккерт ходил в частную школу имени Уильяма Пенна, основанную в 1689 году. Его школьные успехи объяснялись не положением его семьи, а его собственными талантами. В двенадцать лет он стал победителем общегородской научной выставки-ярмарки, собрав систему наведения для моделей лодок, состоящую из магнитов и реостатов, а в четырнадцать лет разработал оригинальный способ замены капризных аккумуляторов, которые применялись в системе внутренней телефонной связи в одном из зданий отца, на устройства, работающие от обычной электрической сети^[125].

В старших классах школы Эккерт поражал одноклассников своими изобретениями и даже зарабатывал, собирая радиоприемники, усилители и аудиосистемы. Филадельфия, город Бенджамина Франклина, была тогда крупным центром электроники, и Эккерт проводил время в исследовательской лаборатории Фило Фарнсуорта — одного из изобретателей телевидения. Хотя он был принят в Массачусетский технологический институт и собирался там учиться, родители не захотели его отпустить. Они сделали вид, что понесли финансовые убытки из-за депрессии, надавили на него и уговорили учиться в Пенсильвании и жить дома. Они хотели, чтобы он изучал бизнес, однако он взбунтовался и поступил в университетскую электротехническую школу Мура, поскольку электротехника его интересовала больше.

Публичный триумф Эккерта в Пенсильвании состоялся, когда он сделал устройство, названное им Osculometer — измеритель страстности поцелуя (от латинского слова osculum — поцелуй), который должен был показывать уровень страсти и романтичной заряженности поцелуя. Пара бралась за ручки устройства и начинала целоваться, их губы входили в контакт и замыкали электрическую цепь, в результате чего зажигалось несколько ламп. Нужно было поцеловаться достаточно страстно, чтобы засветились все десять ламп, и тогда начинала выть сирена. Смышленые участники догадались, что влажные губы и потные ладони уменьшают сопротивление в цепи^[126]. Эккерт также изобрел устройство, которое использовало метод световой модуляции для записи звука на кинопленку, и это устройство он успешно запатентовал, когда ему исполнился двадцать один год, а он был все еще студентом старшего курса^[127].

У Преса Эккерта были свои причуды. В нем бурлила энергия, когда он думал, то расхаживал туда-сюда, кружился по комнате, грыз ногти, а иногда даже влезал на стол. Он носил цепочку от часов, на которой не было часов и которую он вертел в руках, как четки. У него был вспыльчивый характер, но вспышки гнева растворялись в море его обаяния. Перфекционизм он унаследовал от отца, который ходил по строительным площадкам, нося с собой большой набор цветных мелков, и набрасывал ими закорючки-инструкции, причем каждый цвет обозначал определенного работника, ответственного за данное дело. «Он был своего рода перфекционистом и проверял, все ли сделано правильно, — рассказывал его сын. — Но на самом деле он был страшно обаятельным. Чаще всего его задания выполняли люди, которым хотелось их выполнять». Инженер до мозга костей, Эккерт чувствовал, что такие люди, как он сам, были необходимы таким физикам, как Мокли. «Физик — это тот, кто занят поиском истины, — сказал он позднее, — а инженер — это тот, кто озабочен тем, чтобы было сделано дело»^[128].

ENIAC

Война стимулирует развитие науки. На протяжении веков, и когда древние греки построили катапульту, и когда Леонардо да Винчи служил военным инженером у Чезаре Борджиа, военные задачи способствовали развитию технологий, и это особенно ярко проявилось в середине ХХ века. Многие из главных технологических прорывов этого периода — компьютеры, высвобожденная атомная энергия, радиолокация и интернет — возникли вследствие решения военных задач.

США вступили во Вторую мировую войну в декабре 1941 года, что послужило толчком для принятия решения о финансировании машины, сконструированной Мокли и Эккертом. Университету Пенсильвании и Абердинскому военному испытательному полигону было поручено составить справочник по выставлению углов при стрельбах из артиллерийских пушек, поставляемых в Европу. Для того чтобы прицельно стрелять из пушки, требовались баллистические таблицы, в которых были бы учтены сотни условий, в том числе температура, влажность, скорость ветра, высота и сорт пороха.

Создание таблицы только для одного вида артиллерийских зарядов, выпускаемых из одной пушки, потребовало бы вычисления трех тысяч траекторий с помощью системы дифференциальных уравнений. Эти вычисления часто проводились с помощью одного из дифференциальных анализаторов, сконструированных в Массачусетском технологическом институте Вэниваром Бушем. Расчеты на анализаторе требовали дополнительных расчетов вручную, чем и занимались более 170 человек, большинство из которых были женщинами. Их называли «расчетчиками», и они сражались с уравнениями, стуча по клавишам и крутя ручки настольных арифмометров. Лучших женщин-математиков собирали по всей стране. Но несмотря на все эти усилия, потребовалось более месяца, чтобы составить только одну таблицу траекторий стрельб. К лету 1942 года стало ясно, что с каждой неделей составление таблиц все больше отстает и это обесценивает некоторые виды поставляемой США артиллерийской техники.

В августе Мокли предложил способ помочь армии решить эту проблему, увеличив скорость расчетов. В своей докладной записке, названной «Использование высокоскоростных ламповых устройств для расчетов», он просил профинансировать создание машины, которую они с Эккертом спроектировали: цифровой электронной вычислительной машины, использующей схемы на электронных лампах, которая могла бы решать дифференциальные уравнения и выполнять другие математические задачи. Он писал: «Если использовать устройства, в которых применяются электронные компоненты, можно получить огромный выигрыш в скорости расчета». Он даже подсчитал, что траектория снаряда могла бы быть рассчитана за «100 секунд»^[129].

Докладная записка Мокли была проигнорирована деканами Пенна, но ее довели до сведения офицера, прикомандированного к университету, — лейтенанта (вскоре ставшего капитаном) Германа Голдстайна, двадцатидевятилетнего профессора математики из Университета Мичигана. Его задача состояла в том, чтобы ускорить составление баллистических таблиц, и в какой-то момент он отправил свою жену Адель, также математика, в поездку через всю страну, чтобы набрать больше женщин в батальоны «расчетчиков» Пенна. Записка Мокли убедила его, что для этого есть лучший способ.

Решение военного министерства США профинансировать строительство электронного компьютера состоялось 9 апреля 1943 года. Накануне Мокли и Эккерт не спали всю ночь, работая над своим предложением, но так и не закончили его к тому моменту, когда нужно было садиться в автомобиль, который должен был за два часа доставить их из Пенна на полигон в Абердине (штат Мэриленд), где собрались чиновники отдела вооружений. Поскольку за рулем был лейтенант Голдстайн, они сидели на заднем сиденье и писали недописанные разделы, и они продолжили работать в маленькой комнате, даже когда прибыли в Абердин, а Голдстайн в это время пошел на совещание. Оно прошло под председательством Освальда Веблена, президента Института перспективных исследований в Принстоне, который консультировал военных по математическим проектам. Там присутствовал и полковник Лесли Саймон, директор баллистической научно-исследовательской лаборатории. Голдстайн вспоминал, как это происходило: «Веблен, послушав некоторое время мое выступление и качаясь на задних ножках своего стула, с грохотом опустил его, встал и сказал: „Саймон, дай Голдстайну деньги“. С этими словами он вышел из комнаты, и встреча закончилась на этой радостной ноте»^[130].

Мокли и Эккерт включили свою докладную записку в статью, которую они озаглавили «Отчет об электронном дифф. анализаторе». Использование сокращения «дифф.» (diff.) имело двойной смысл — оно обозначало и разности (differences), которые отражали цифровой характер предлагаемой машины, и дифференциальные (differential) уравнения, которые предполагалось решать. Вскоре ей было дано более запоминающееся имя: ENIAC, что в переводе означает «электронный цифровой интегратор и компьютер». Несмотря на то, что ENIAC был разработан в первую очередь для решения дифференциальных уравнений, которые являются ключевыми в расчетах траекторий снарядов, Мокли написал в статье, что он может быть дополнен «программатором» и это позволит ему решать другие задачи, что сделает его компьютером более общего назначения^[131].

Строительство ENIAC началось в июне 1943 года. Мокли, который продолжал вести преподавательскую работу, работал в качестве консультанта и стратега. Голдстайн, как представитель военных, руководил производственным процессом и бюджетом. А Эккерт, с его страстью к деталям и перфекционизму, был главным инженером. Эккерт настолько погрузился в проект, что иногда оставался спать рядом с машиной. Однажды два инженера в шутку осторожно перенесли его раскладушку в такую же комнату этажом выше, и когда он проснулся, то на какое-то мгновение испугался, что машину украли^[132].

Зная, что и величайшие идеи мало чего стоят без точного воплощения (урок, который усвоил Атанасов), Эккерт взял на себя каждодневное управление процессом сборки. Он носился между инженерами и указывал им, где припаять соединение или закрутить проволоку. Сам он рассказывал: «Я контролировал работу каждого инженера и проверял расчет каждого резистора в машине, чтобы убедиться, что все сделано правильно». Он презирал тех, кто отмахивался от скучных дел. «Жизнь состоит из целого набора мелочей, — сказал он однажды. — Безусловно, компьютер есть не что иное, как огромный набор тривиальных вещей»^[133].

Эккерт и Мокли дополняли друг друга, и подобные дуэты, которые обеспечивали два центра управления, были характерны для цифровой эры. Эккерт допекал исполнителей своим педантизмом, Мокли же, как правило, успокаивал их, давал им почувствовать свою ценность. «Он всегда шутил с людьми, — вспоминал Эккерт, — он умел обаять». Эккерт, чьи технические таланты сочетались с нервозностью и неожиданными приступами рассеянности, очень нуждался в интеллектуальном собеседнике, и Мокли нравилась эта роль. Хотя Мокли и не был инженером, он умел так увязать научные теории с инженерными практическими вопросами, что это вдохновляло Эккерта. Позже он признался: «Мы сделали это вместе, и я не думаю, что кто-то из нас сделал бы это в одиночку»^[134].

ENIAC был цифровой машиной, но вместо двоичной системы, которая использовала только 0 и 1, ее счетчики были рассчитаны на десятичную систему. В этом смысле она была не похожа на современный компьютер. Но в остальном она была более продвинутой, чем машины, построенные Атанасовым, Цузе, Айкеном и Стибицем. В ней была заложена возможность так называемого условного ветвления (описанного Адой Лавлейс веком ранее), то есть возможности переходов в программе, зависящих от промежуточных результатов, и она могла повторять блоки команд (подпрограммы), что позволяло выполнять общие задачи. Эккерт объяснял: «У нас была возможность включать в программы подпрограммы и подпрограммы подпрограмм». Он вспоминал, что, когда Мокли предложил заложить эту функцию в машину, он «сразу понял, что это идея, которая станет ключевой для всей конструкции»^[135].

Через год после начала строительства, примерно во время операции D-Day[136] — в июне 1944 года, Мокли и Эккерт уже смогли проверить первые два компонента, составляющие примерно одну шестую часть всего запланированного в машине. Они начали с простой задачи умножения, и когда машина выдала правильный ответ, они восторженно закричали. Но для того чтобы привести ENIAC полностью в рабочее состояние, потребовалось больше года — они закончили в ноябре 1945 года. К этому моменту машина была в состоянии выполнять пять тысяч сложений и вычитаний в секунду, то есть в сто с лишним раз быстрее, чем любая предыдущая машина. Машина была примерно 30 метров в длину и около 2,5 метра в высоту, она весила около тридцати тонн и включала в себя 17 468 электронных ламп. Для сравнения: компьютер Атанасова — Берри, в то время томившийся в подвале Университета Айовы, был размером с письменный стол, в нем было только триста ламп, и он мог выполнять только тридцать сложений или вычитаний в секунду.

Блетчли-Парк

В конце 1943 года другой электронный компьютер, использующий электронные лампы, собирали в условиях строгой секретности в подвале викторианской усадьбы из красного кирпича, расположенной в городе Блетчли. Но в то время немногие посторонние знали об этом и не будут знать еще в течение более трех десятилетий. Блетчли — городок примерно в девяноста километрах к северо-западу от Лондона, и там англичане собрали команду гениальных теоретиков и инженеров для того, чтобы взломать немецкие коды, используемые теми во время войны. Компьютер, названный Colossus, был первым полностью электронным, частично программируемым компьютером. Поскольку машина была предназначена для решения определенной задачи, она не была машиной общего назначения, но в его конструкции проявилось влияние Алана Тьюринга.

Тьюринг начал интересоваться кодами и криптологией осенью 1936 года, когда сразу после написания статьи «О вычислимых числах» прибыл в Принстон. Он объяснил свой интерес к криптологии в письме к матери в октябре того же года:

Я только что обнаружил возможное применение тех идей, над которыми я работаю в настоящее время. Они отвечают на вопрос: «Каков наиболее общий возможный вид кода или шифра» и в то же время (что довольно естественно) позволяют мне построить много специфических и интересных кодов. Один из них почти невозможно раскодировать без ключа, и им очень быстро кодировать. Я думаю, я мог бы продать их правительству его величества за довольно внушительную сумму, но сомневаюсь, что это этично. Что ты думаешь по этому поводу?^[137]

В следующем году, поскольку Тьюринга тревожила угроза войны с Германией, он стал больше интересоваться криптографией и меньше — попытками заработать на ней деньги. В конце 1937 года, работая в механической мастерской физического факультета Принстонского университета, он сконструировал первые элементы кодирующей машины, в которой буквы превращались в двоичные числа, а затем это закодированное числовое сообщение умножалось с помощью электромеханических реле в качестве переключателей на огромное секретное число. В результате сообщение было практически невозможно расшифровать.

Одним из наставников Тьюринга в Принстоне был Джон фон Нейман — блестящий физик и математик, бежавший из родной Венгрии и работавший в Институте перспективных исследований, в то время располагавшемся в здании математического факультета Принстонского университета. Весной 1938 года, когда Тьюринг закончил докторскую диссертацию, фон Нейман предложил ему место своего ассистента. Над Европой в это время сгущались тучи приближающейся войны, так что предложение было заманчивым, но Тьюринг чувствовал, что остаться было бы непатриотично. Он решил вернуться к своей работе в качестве стипендиата в Кембридже, а вскоре после приезда присоединился к группе британских инженеров и ученых, работавших над взломом немецких военных кодов.

Школа кодирования и шифрования была в то время расположена в Лондоне, и там работали в основном гуманитарии, такие как Дилливан Нокс — «Дилли», профессор классической литературы из Кембриджа, и Оливер Стрэчи — дилетант, светский лев, периодически музицировавший на фортепиано и писавший об Индии. До осени 1938 года, когда Тьюринг присоединился к команде, среди восьмидесяти сотрудников не было математиков. Но следующим летом, когда Великобритания начала готовиться к войне, в отдел стали активно набирать математиков. В какой-то момент для отбора претендентов даже проводился конкурс, включавший решение кроссворда из Daily Telegraph. Отдел тогда переехал в унылый городок Блетчли, главным преимуществом которого было то, что он находился на пересечении железной дороги, связывающей Оксфорд с Кембриджем, и дороги из Лондона в Бирмингем. Команда из Британской службы внешней разведки (МИ-6), выдавая себя за «Стрелковый клуб капитана Ридли[138]», посетила усадьбу Блетчли-Парк — чудище, построенное в стиле викторианской готики, которое его владелец давно хотел снести, и незаметно купила его. Взломщики кодов помещались в коттеджах, конюшнях и нескольких сборных домиках-хижинах, возведенных в прилегающем к дому парке^[139].

Тьюринг был приписан к команде, работающей в хижине № 8 и пытавшейся разгадать немецкий код Enigma («Загадка»), который генерировался с помощью одноименной портативной машины, включавшей механические роторы и электрические цепи[140]. Она кодировала секретные сообщения с помощью шифра, который после каждого удара по клавише изменял правило для замены буквы. Процесс дешифровки был таким сложным, что англичане в какой-то момент отчаялись когда-либо сделать это. Прорыв произошел, когда польские офицеры разведки создали машину на основе трофейной немецкой шифровальной машины, с помощью которой удалось взломать некоторые коды «Энигмы»[141]. Однако к тому времени, когда поляки показали британцам свою машину, она была уже более-менее бесполезной, поскольку к своей машине немцы добавили еще два ротора и подсоединили еще две коммутационные панели.

Тьюринг и его команда начали работать над созданием более сложной машины, получившей название «Бомба», которая могла бы расшифровать сообщения с обновленной «Энигмы», в частности приказы по военно-морскому флоту, позволяющие следить за перегруппировкой подводных лодок, истреблявших британские конвои. «Бомба» использовала разнообразные слабые места в кодировании, в том числе то, что никакие буквы не могли быть зашифрованы по отдельности, и то, что некоторые фразы немцы в своих сообщениях неоднократно повторяли. К августу 1940 года команда Тьюринга имела две работающие «Бомбы», которые смогли расшифровать 178 закодированных сообщений; к концу войны их было построено около двухсот машин.

«Бомба», сконструированная Тьюрингом, не стала крупным шагом вперед в развитии компьютерной технологии. Это было электромеханическое устройство с реле в качестве переключателей и роторами, а не электронное устройство на лампах и электронных схемах. Но следующая машина, сконструированная в Блетчли-Парке, — Colossus стала такой важной вехой.

Необходимость в Colossus возникла тогда, когда немцы начали кодировать важные сообщения, например приказы Гитлера и его верховного командования, с помощью электронной цифровой машины, которая использовала двоичную систему и двенадцать кодирующих дисков (роторов) неодинакового размера. Электромеханические «Бомбы», разработанные Тьюрингом, были бессильны расшифровать такие сообщения. Для них требовались устройства, использующие молниеносно работающие электронные схемы.

Ответственная за эту проблему команда расположилась в хижине її, она называлась «Ньюманри» в честь ее руководителя — Макса Ньюмана, преподавателя математики, который почти за десять лет до того познакомил Тьюринга с проблемами Гильберта. Техническим руководителем работ был назначен партнер Ньюмана, ас в электронике и специалист по электронным лампам Томми Флауэрс, который до того работал на исследовательской станции почтамта в Доллис-Хилл, пригороде Лондона.

Тьюринг не был частью команды Ньюмана, но придумал статистический подход, получивший название «Тьюрингери», с помощью которого обнаруживались любые отклонения от равномерного распределения символов в потоке зашифрованного текста. В результате была построена машина, которая с помощью фотоэлектрических головок могла сканировать два рулона перфорированной бумажной ленты и сравнивать все возможные изменения в двух последовательностях. Машина получила название «Хит Робинсон» в честь британского художника-карикатуриста, который, как и Руби Голдберг в Америке, любил изображать сложные, но бессмысленные механические устройства.

В течение почти десятилетия Флауэрс был увлечен конструированием электронных схем на лампах, которые он и другие британцы называли valves («вентили»). В 1934 году, когда он работал инженером телефонного подразделения почтамта, Флауэрс создал экспериментальную систему, в которой использовалось больше трех тысяч ламп для контроля соединений тысячи телефонных линий. Он первым предложил использовать электронные лампы для хранения данных. Тьюринг предложил пригласить Флауэрса для помощи в изготовлении «Бомб», а затем представил его Ньюману.

Флауэрс понял, что единственный способ достаточно быстро дешифровать закодированные сообщения немцев — попытаться сохранить по крайней мере одно из них во внутренней электронной памяти машины, а не сравнивать два рулона перфорированной бумажной ленты. Такая память потребовала бы использования 1500 электронных ламп. Сначала руководители из Блетчли-Парка были настроены скептически, но Флауэрс настоял на своем, и в декабре 1943 года, всего через одиннадцать месяцев, он закончил первый вариант Colossus. А к 1 июня 1944 года была готова еще более громоздкая версия, использующая 2400 электронных ламп. В первом декодированном перехваченном сообщении говорилось, что Гитлер не посылает дополнительные войска в Нормандию, и оно подтвердило информацию из других источников, уже поступившую к генералу Дуайту Эйзенхауэру, готовому вот-вот начать вторжение в Нормандию. В течение года было произведено еще восемь Colossus.

Это означало, что задолго до ENIAC, который так и не заработал до ноября 1945 года, британские взломщики кодов построили полностью электронный и цифровой (в действительности двоичный) компьютер. Вторая версия, построенная в июне 1944 года, была способна даже производить некоторое условное ветвление. Но в отличие от ENIAC, который включал в себя в десять раз больше ламп, Colossus был специализированной машиной, предназначенной для взлома кодов, а не компьютером общего назначения. Из-за ограниченной программируемости он не мог решать все вычислительные задачи, которые мог (в теории) ENIAC.

Так кто же изобрел компьютер?

В вопросе о том, кому отдать пальму первенства в создании компьютера, полезно начать с определения сущности компьютера. В самом общем виде под определение компьютера могут попасть всевозможные устройства — от арифмометра до айфона. Но при составлении хроники цифровой революции имеет смысл следовать принятым современным определениям компьютера. Вот некоторые из них:

«Программируемое, обычно электронное устройство, которое может хранить, извлекать и обрабатывать данные» (словарь Merriam-Webster).

«Электронное устройство, которое может получать информацию (данные) в определенной форме и выполнять последовательность операций в соответствии с предварительно заданным, но изменяемым набором процедурных инструкций (программой) для получения результата» (Оксфордский английский словарь).

«Устройство общего назначения, которое может быть запрограммировано для автоматического выполнения набора арифметических или логических операций» («Википедия», 2014).

Таким образом, идеальный компьютер — это машина, которая является электронным и программируемым устройством общего назначения. Какой же компьютер правильнее считать первым?

Модель K Джорджа Роберта Стибица, которую тот начал строить на своем кухонном столе в ноябре 1937 года, в январе 1940 года в Bell Labs трансформировалась в полнофункциональную модель и стала двоичным компьютером и первым устройством с удаленным доступом. Но в ней использовались электромеханические реле, и, таким образом, она не была полностью электронной. Она не была также ни программируемой, ни универсальной, а предназначалась для решения определенной задачи.

Строительство машины Z3 Германа Цузе было завершено в мае 1941 года, и она стала первым автоматически контролируемым, программируемым электрическим двоичным устройством. Она была разработана для решения инженерных проблем, а не для решения общих задач. Тем не менее позже было показано, что теоретически ее можно было бы использовать в качестве тьюринг-полной машины. Ее главное отличие от современных компьютеров состояло в том, что она была электромеханической, а не электронной. Скорость ее работы определялась медленно срабатывающими переключателями — щелкающими реле. Другим недостатком являлось то, что она никогда не пошла в серию, поскольку была разрушена в результате бомбардировок союзниками Берлина в 1943 году.

Создание компьютера, сконструированного Джоном Винсентом Атанасовым, было остановлено в тот момент, когда Атанасов перестал им заниматься, уйдя служить в ВМФ в сентябре 1942 года, и его компьютер так и не стал полноценно работающим. Он был первым электронным цифровым компьютером в мире, но все-таки не полностью электронным. В его устройствах сложения и вычитания действительно использовались электронные лампы, но блоки памяти и извлечения данных содержали механические вращающиеся барабаны. Другим его основным недостатком, не позволяющим считать его первым современным компьютером, было то, что он не был ни программируемым, ни универсальным, а, напротив, был жестко ориентирован на специальную задачу решения линейных уравнений. Кроме того, Атанасов никогда не смог заставить его работать полноценно, и он был похоронен в подвале Университета Айовы.

Colossus I, завершенный в декабре 1943 года Максом Ньюманом и Томми Флауэрсом (с участием Алана Тьюринга) в Блетчли-Парке, был первым цифровым полностью электронным компьютером, который был и программируемым, и работающим. Он не был, однако, компьютером общего назначения или тьюринг-полной машиной, поскольку предназначался для решения определенной задачи — взлома военных кодов Германии.

Компьютер Mark I Говарда Айкена, построенный с участием IBM и введенный в эксплуатацию в мае 1944 года, был, как мы увидим в следующей главе, программируемым, но это было электромеханическое, а не электронное устройство.

ENIAC, построенный Преспером Эккертом и Джоном Мокли в ноябре 1945 года, был первой машиной, включающей в себя полный набор черт современного компьютера. Он был полностью электронным, сверхбыстрым, и его можно было программировать с помощью подключения и отключения соответствующих кабелей, соединяющих различные его блоки. Он мог менять ветвь программы в зависимости от промежуточных результатов и считался компьютером общего назначения, тьюринг-полной машиной, то есть теоретически мог решать любую задачу. Самое главное его достоинство — в том, что он работал. «Важная черта изобретения, — позже сказал Эккерт, сравнивая их машину с машиной Атанасова, — когда вся ваша система работает как целое»^[142]. Мокли и Эккерт сами проделали на своей машине некоторые очень сложные вычисления, и в течение последующих десяти лет она постоянно использовалась. Она стала прототипом для большинства последующих компьютеров.

Этот последний фактор имеет важное значение при определении того, кто должен стать наиболее известным в истории. Когда мы отдаем пальму первенства, мы смотрим в том числе на то, чей вклад оказал наибольшее влияние. Изобретение предполагает какое-то влияние и на ход истории в целом, и на развитие инноваций. Если использовать в качестве критерия роль в истории, то следует считать Эккерта и Мокли наиболее выдающимися инноваторами. Почти во всех компьютерах 1950-х годов прослеживается влияние ENIAC. Влияние Флауэрса, Ньюмана и Тьюринга сложнее оценить. Их работа была строжайшим образом засекречена, но все трое и после войны участвовали в создании британских компьютеров. Цузе, который работал в Берлине под обстрелом в одиночестве, оказал еще меньше влияния на повсеместное развитие компьютерной технологии. Что касается Атанасова, его основное влияние, а возможно и единственное, состояло в том, что во время визита к нему Мокли он вдохновил того несколькими своими идеями.

Вопрос о том, какие идеи Мокли присвоил в ходе своего четырехдневного визита к Атанасову в Айову в июне 1941 года, перешел в затяжной правовой спор. В связи с этим при оценке первенства на изобретение возникает еще один критерий — скорее юридический, чем исторический: кто в конечном итоге получил патент, если кто-то получил вообще? В случае с первыми компьютерами не получил патента никто. Но это произошло в результате одиозной судебной баталии, которая привела к тому, что патенты Эккерта и Мокли были аннулированы^[143].

Эпопея началась в 1947 году, когда Эккерт и Мокли после ухода из Пенна подали заявку на патент на их работы по ENIAC, и в конце концов патент был получен в 1964 году (патентная система работает довольно медленно). К этому времени компания Эккерта — Мокли вместе с ее правами на патенты была продана компании Remington Rand, которая стала называться Sperry Rand, и она и потребовала от других компаний платить ей лицензионные отчисления. IBM и Bell Labs решили платить, но Honeywell отказалась и начала искать пути оспорить патенты. Наняли молодого адвоката — Чарльза Колла, который имел степень по инженерии и работал в Bell Labs. Его цель состояла в том, чтобы аннулировать патент Эккерта — Мокли, доказав, что патентуемые положения не были оригинальными.

Получив рекомендации от адвоката Honeywell, который съездил в Университет Айовы и почитал про сконструированный Атанасовым компьютер, Колл посетил Атанасова в его доме в штате Мэриленд. Атанасов был польщен осведомленностью Колла о деталях его компьютера и обижен тем, что так и не получил должного признания, поэтому он передал Коллу сотни писем и документов, доказывавших, что Мокли присвоил некоторые идеи во время своего визита в Айову. Тем же вечером Колл поехал в Вашингтон и прослушал лекцию Мокли, сидя в заднем ряду. В ответе на вопрос о машине Атанасова Мокли сказал, что он едва взглянул на нее. Колл понял, что если бы он мог вынудить Мокли сказать это же под присягой, то сумел бы дискредитировать его в суде с помощью документов, полученных от Атанасова.

Когда спустя несколько месяцев Мокли понял, что с помощью Атанасова Honeywell может оспорить его патенты, он сам приехал к Атанасову домой в Мэриленд, взяв с собой адвоката Sperry Rand. Это была неловкая встреча. Мокли утверждал, что во время его визита в Айову он не разбирался в подробностях докладной записки Атанасова и не рассматривал детали его компьютера, но Атанасов холодно возразил, что это не так. Мокли остался на ужин и попытался обаять Атанасова, но безрезультатно.

В июне 1971 года вопрос уже рассматривался в Миннеапо-лисском суде, председательствовал федеральный судья Эрл Ларсон. Мокли представил неубедительные свидетельства. Ссылаясь на плохую память, он сбивчиво рассказал о том, что увидел во время своего визита в Айову, неоднократно отказывался от утверждений, сделанных ранее, говорил, что он видел компьютер Атанасова только частично приоткрытым и в тусклом свете. Атанасов, напротив, был очень убедительным. Он описал построенную им машину, продемонстрировал модель и перечислил, какие идеи Мокли взял у него. Семьдесят семь свидетелей были вызваны для дачи показании, еще восемьдесят дали письменные показания под присягой, кроме того, было описано 32 600 вещдоков. Судебное разбирательство длилось более девяти месяцев, и таким образом оно стало самым длинным разбирательством федерального суда по подобным вопросам.

Судье Ларсону потребовалось еще девятнадцать месяцев, чтобы подготовить окончательное решение, которое и было оглашено в октябре 1973 года. В нем он постановил, что патент Эккерта — Мокли на ENIAC недействителен: «Эккерт и Мокли не первыми изобрели автоматический электронный цифровой компьютер, а позаимствовали этот объект изобретения у доктора Джона Винсента Атанасова»^[144]. Вместо того чтобы подать апелляцию, Sperry договорился с Honeywell[145].

Мнение судьи, изложенное на 248 страницах, было тщательно выверенным, но в нем не были рассмотрены некоторые существенные различия между машинами. Мокли взял не так много из машины Атанасова, как, кажется, думал судья. Например, в электронной схеме Атанасова использовалась двоичная логика, в то время как у Мокли был десятичный счетчик. Если бы патентные претензии Эккерта — Мокли были менее амбициозными, патент бы, наверное, выжил.

Случай был неоднозначным даже с юридической точки зрения, поскольку суд должен был определить, в какой пропорции распределяются заслуги по изобретению современного компьютера. Но этот судебный процесс имел два важных последствия: он вывел Атанасова из забвения, и он очень ясно продемонстрировал (хотя это и не входило в намерения судьи или любой из сторон), что великие инновации, как правило, появляются в результате суммирования идей, зародившихся в большом количестве источников. Изобретение, особенно такое сложное, как компьютер, как правило, появляется не в результате отдельного мозгового штурма, а в процессе совместного творчества. Мокли посетил множество мест и разговаривал со многими людьми. Это, возможно, затруднило патентование изобретения, но не уменьшило влияния, которое оно оказало.

Мокли и Эккерт должны быть в верхней части списка людей, которым принадлежит заслуга изобретения компьютера, и не потому, что все их идеи были собственными, а потому, что они смогли выловить ценные идеи в разных местах, добавить свои разработки, воплотить в жизнь свое видение машины с помощью собранной ими компетентной команды и оказать сильнейшее влияние на ход последующих событий. Машина, которую они построили, была первой электронно-вычислительной машиной общего назначения. Эккерт позже сказал: «Атанасов хоть и выиграл процесс в суде, но он вернулся к преподаванию, а мы продолжили строительство первых реальных электронных программируемых компьютеров»^[146].

Следует также признать большие заслуги Тьюринга и в разработке концепции универсального компьютера, и в последующем участии в работе команды в Блетчли-Парке. Как оценить исторический вклад других инноваторов — в какой-то степени зависит от критериев оценки. Если вам импонирует романтика творчества одиноких изобретателей и при этом вы меньше озабочены тем, кто в историческом плане больше повлиял на развитие компьютерной техники, вы можете поставить Атанасова и Цузе на первые места. Но главный урок, который можно извлечь из истории рождения компьютеров, состоит в том, что инновации, как правило, возникают, когда объединяются усилия «провидцев» и инженеров, и что творчество питается из различных источников. Только в сказках изобретение возникает подобно грому среди ясного неба или лампочке, загорающейся в голове одиночки, творящего в подвале, на чердаке или в гараже.

До появления современного компьютера оставался еще один важный шаг. Все машины, построенные во время войны, проектировались, по крайней мере на начальном этапе, для выполнения конкретной задачи, например для решения уравнений или расшифровки кодов. Настоящий компьютер, как он виделся Аде Лавлейс, а затем Алану Тьюрингу, должен был уметь легко и быстро выполнять любую логическую операцию. Это потребовало создания машин, работа которых определялась бы не только их hardware (аппаратным устройством), но и software, то есть программным обеспечением — набором команд, по которым эти машины могли работать. Тьюринг изложил эту концепцию совершенно ясно. «Нам не нужно бесконечного количества различных машин, решающих различные задачи, — писал он в 1948 году. — Достаточно одной. Инженерная задача конструирования различных машин для выполнения различных задач заменяется интеллектуальной работой по „программированию“ универсальной машины для выполнения всех этих задач»^[147].

Теоретически такие машины, как ENIAC, могут быть запрограммированы на разные задачи и даже сойти за машины общего назначения. Но на практике загрузка новой программы была трудоемким процессом и часто требовала переключения вручную кабелей, связывающих различные блоки компьютера. Машины военного времени не могли мгновенно переключаться с программы на программу, как это делают современные компьютеры. И для создания современного компьютера потребовался следующий гигантский шаг: выяснить, как сохранять программы внутри электронной памяти машины.

Грейс Хоппер

Начиная с Чарльза Бэббиджа, мужчины, конструировавшие компьютеры, сосредотачивались в первую очередь на аппаратном устройстве. Но во время Второй мировой войны в процесс развития вычислительных машин были вовлечены женщины, которые уже на начальной стадии поняли важность программирования, так же как раньше это поняла Ада Лавлейс. Они разработали способы кодирования инструкций, которые давали указания аппаратуре, какие операции выполнять. Именно в программном обеспечении заложены магические формулы, способные чудодейственным образом преобразить машины.

Самой колоритной из первых женщин-программисток была смелая и энергичная, но в то же время очаровательная и интеллигентная Грейс Хоппер, служившая офицером в ВМС США. Позже она работала с Говардом Айкеном в Гарварде, а затем с Преспером Эккертом и Джоном Мокли. Родилась Грейс Брюстер Мюррей в 1906 году в зажиточной семье, проживавшей в Верхнем Вест-Сайде на Манхэттене. Ее дед был инженером и брал ее с собой в поездки на топографические съемки в окрестностях Нью-Йорка, мать была математиком, а отец — страховым агентом. Она окончила Вассар, защитив диплом в области математики и физики, а затем поступила в Йельский университет, где в 1934 году получила докторскую степень по математике^[148].

Полученное ею образование было не так уж необычно, как можно было бы подумать. Она была одиннадцатой женщиной, получившей докторскую степень по математике в Йельском университете, первая получила степень в 1895 году^[149]. Для женщины, особенно из процветающего семейства, в 1930 году получение докторской степени по математике не было такой уж редкостью. На самом деле, тогда это было более распространено, чем в следующем поколении. В 1930-х годах 113 американских женщин получили докторскую степень по математике, то есть на них пришлось 15 процентов от общего числа всех американских докторских степеней по математике, полученных за эти годы. В 1950-х годах их было только 106 за десять лет, то есть 4 % от общего числа. (За первое десятилетие 2000-х годов ситуация стала более чем нормальной, и 1600 женщин, то есть 30 % от общего числа, получили докторские степени по математике.)

Выйдя замуж за профессора сравнительной литературы Винсента Хоппера, Грейс поступила на работу в Вассар и стала преподавать математику. В отличие от большинства преподавателей этого предмета она требовала, чтобы ее ученики умели письменно излагать мысли. Свой курс по теории вероятности она начинала с лекции об одной из своих любимых математических формул[150] и просила учеников написать эссе о ней. Этим она добивалась ясности в изложении и стиле. «Я могла испещрить их тексты [эссе] замечаниями, и поднимался бунт, они могли возмущаться, что это курс математики, а не английского, — вспоминала она. — Тогда я объясняла им, что нет смысла пытаться изучать математику, если они не могут общаться с другими людьми»^[151]. На протяжении всей своей жизни она лучше всех справлялась с переводом научных задач (таких как нахождение траекторий, движение потока жидкости, динамика взрывов и погодных условий) в математические уравнения и с описанием их на обычном языке. Этот талант помог ей стать хорошим программистом.

К 1940 году Грейс Хоппер стало скучно. У нее не было детей, брак уже превратился в рутину, преподавание математики не настолько увлекало ее, как она надеялась. Она взяла на время отпуск в Вассаре и решила поучиться у известного математика Рихарда Куранта в Нью-Йоркском университете, сфокусировавшись на методах решения частных дифференциальных уравнений. Когда японцы напали на Перл-Харбор в декабре 1941 года, она все еще училась у Куранта. Вступление Америки во Вторую мировую войну предоставило ей шанс изменить свою жизнь, и она воспользовалась им: в течение следующих восемнадцати месяцев она бросила Вассар, развелась с мужем и в возрасте тридцати шести лет вступила в ВМС США. Ее послали в Школу мичманского резерва в колледже Смита в штате Массачусетс, и в июне 1944 года она окончила ее лучшей в своем классе, став лейтенантом Грейс Хоппер.

Она предполагала, что будет назначена в группу криптографии и кодирования, но, к ее удивлению, ей было приказано явиться в Гарвардский университет для работы на машине Mark I — исполинском цифровом компьютере с неуклюжими электромеханическими реле и поворотным валом, приводимым в движение моторчиком. Эта машина, описанная выше, была сконструирована Говардом Айкеном в 1937 году. К тому времени, когда Хоппер была прикомандирована к машине, машиной распоряжались ВМС; Айкен по-прежнему работал с ней, но уже как офицер ВМС, а не как профессор Гарварда.

Когда в июле 1944 года Хоппер приступила к исполнению своих обязанностей, Айкен дал ей копию мемуаров Чарльза Бэббиджа, повел показать Mark I и сказал: «Это вычислительная машина». Некоторое время Хоппер просто молча на нее смотрела. «Все это выглядело как груда механизмов, издающих страшный грохот, — вспоминала она, — все было оголено, открыто и очень шумно»^[152]. Понимая, что ей придется полностью в этом разобраться и научиться справляться с машиной, Хоппер ночи напролет изучала чертежи. Ее сильной стороной было умение понять, как перевести реальные задачи на язык математических уравнений (чем она занималась в Вассаре), а затем — в команды, которые машина сможет понять. «Я изучала терминологию, принятую в океанографии, во всех этих делах, связанных с разминированием, детонаторами, взрывателями дистанционного действия, в биомедицине, — рассказывала она. — Мы должны были выучить все их термины для того, чтобы иметь возможность решать их задачи. Я могла говорить о чем-то на сугубо техническом языке, а спустя несколько часов переключиться на совершенно другую лексику, говоря о том же с руководством». Инновациям необходимы словесные формулировки.

Оценив умение Хоппер точно излагать мысли, Айкен поручил ей написать инструкцию, которая должна была стать первым в мире руководством по компьютерному программированию. Однажды он сказал, стоя рядом с ее столом:

— Ты должна написать книгу.

— Я не могу написать книгу, — ответила она. — Я еще ни одной не написала.

— Ну, ты сейчас в армии, — сказал он. — И ты сможешь ее написать^[153].

В результате появилась пятисотстраничная книга, которая и рассказывала об истории создания компьютера Mark I, и была руководством по программированию на нем^[154]. В первой главе описывались счетные машины, построенные до него, в основном те, которые сконструировали Паскаль, Лейбниц и Бэббидж. На фронтисписе была картинка, изображающая часть разностной машины Бэббиджа, которую Айкен установил в своем кабинете, а в качестве эпиграфа Хоппер взяла фразу из книги Бэббиджа. Она поняла, как в свое время и Ада Лавлейс, что аналитическая машина Бэббиджа обладала особым свойством. И она, и Айкен надеялись, что этим же свойством будет обладать компьютер Mark I /Harvard (и это должно было отличать его от других современных ему компьютеров): как и непостроенная машина Бэббиджа, Mark I Айкена должен был уметь перепрограммироваться на новые инструкции, поскольку получал их с помощью перфокарт.

Каждый вечер Хоппер читала Айкену страницы, написанные за день, и он научил ее простому трюку, используемому хорошими писателями. Она рассказывала: «Он подсказал, что, если ты запинаешься, пытаясь прочитать какое-то место вслух, фразу лучше исправить. Каждый день я должна была прочитать ему пять страниц, которые я за этот день написала»^[155]. Ее тексты стали простыми, емкими и понятными. Тесное сотрудничество Хоппер и Айкена напоминает нам сотрудничество Ады Лавлейс и Бэббиджа. Чем больше Хоппер узнавала об Аде Лавлейс, тем больше отождествляла себя с ней. «Она впервые написала цикл в программе, — говорила Хоппер. — И я никогда этого не забуду. Никто из нас никогда не забудет»^[156].

В исторических главах своего руководства Хоппер сосредоточилась на вкладе разных людей в развитие компьютерной техники, и в результате ее книга подчеркивала роль отдельных персонажей.

Но вскоре после того, как книга Хоппер была закончена, ведущие сотрудники IBM написали собственную историю создания компьютера Mark I, в которой доказывалось, что главный вклад в строительство данной машины принадлежал команде IBM, работавшей в городе Эндикотте, штат Нью-Йорк. «Интересам корпорации IBM больше всего отвечала не история индивидуальных открытий, а история успешной работы организации, — писал историк Курт Байер в своей книге о Грейс Хоппер. — Местом, где зарождались технологические инновации, по мнению IBM, была именно корпорация. Миф о гениальном изобретателе-одиночке, работающем в лаборатории или подвале, был заменен на реальную историю работы команды безликих инженеров корпорации, постепенно усовершенствовавших машину»^[157]. В версии истории от IBM в компьютер Mark I было внесено множество мелких новаторских решений, например счетчик, использующий храповый механизм, а также двухплатформенное устройство подачи карт. Как утверждают авторы книги IBM, эти новшества были внесены в компьютер командой малоизвестных инженеров, работавших совместно в Эндикотте[158].

Различие между версиями Хоппер и IBM на самом деле глубже, чем вопрос о том, кому принадлежат главные заслуги. Оно демонстрирует противоположные взгляды на историю возникновения инноваций. В некоторых исследованиях по истории науки и техники подчеркивается, как это сделала Хоппер, роль изобретателей, совершающих инновационные прорывы. В других исследованиях подчеркивается роль команд и организаций, таких как Bell Labs и IBM, сумевших организовать коллективную работу на своих предприятиях. При втором подходе авторы пытаются показать: то, что может показаться творческим прорывом, моментом озарения, на самом деле является результатом эволюционного процесса, который возникает в тот момент, когда идеи, концепции, технологии и инженерные методы созревают одновременно. Ни одна из точек зрения на технологическим прогресс не является единственно правильной. Большинство великих инноваций цифровой эпохи возникали при взаимодействии творческих личностей (Мокли, Тьюринга, фон Неймана, Айкена) с командами, которые сумели реализовать их идеи.

Партнером Хоппер в работе с компьютером Mark I был Ричард Блох, математик из Гарварда, в студенческие годы игравший на флейте в любительской университетской музыкальной группе, а потом служивший в ВМС США. Прапорщик Блох начал работать с Айкеном за три месяца до Хоппер, и когда она появилась, взял ее под свою опеку. Он вспоминал: «Я помню, как мы сидели до глубокой ночи, разбираясь, как работает эта штуковина и как ее программировать». Они с Хоппер сменяли друг друга каждые двенадцать часов, подстраиваясь к требованиям машины и ее неуравновешенного командира — Айкена. «Иногда он появлялся в четыре утра, — рассказывал Блох, — и спрашивал: „Мы считаем?“ Он очень нервничал, когда машина останавливалась»^[159].

Подход Хоппер к программированию был систематическим. Она разбивала все физические проблемы или математические уравнения на мелкие арифметические шаги. «Вы просто говорите компьютеру, что делать, шаг за шагом, — поясняла она. — Нужно взять это число, и добавить его к тому числу, и положить результат туда-то. Теперь взять это число, и умножить его на то число, и положить его туда-то»^[160]. Когда программа уже была набита на ленту и наставал момент ее проверять, команда, обслуживающая Mark I, сначала в шутку, ставшую потом ритуалом, вытаскивала молитвенный коврик, становилась на него лицом на восток и молилась, чтобы их работа оказалась успешной.

Иногда по ночам Блох слегка переделывал что-то в аппаратуре компьютера, что создавало проблемы для компьютерных программ, которые писала Хоппер. Она была человеком несдержанным, бывало, использовала крепкие словечки, и отборная брань, которой она поливала остолбеневшего долговязого Блоха, стала предвестником той смеси вражды и товарищества, которая возникнет между разработчиками аппаратных средств и программного обеспечения. «Каждый раз, когда я запускаю программу, он приходит ночью и меняет схемы в компьютере, а на следующее утро программа перестает работать, — сетовала она. — К тому же утром он уже дома, и спит, и не может рассказать мне, что переделал». Как в таких случаях говорил Блох: «Разверзались ворота ада. Айкен не умел воспринимать это с юмором»^[161].

Из-за таких случаев Хоппер заработала репутацию грубиянки. Такой она и была. Но она также могла сочетать грубоватость с умением работать в команде — способность, присущая программистам экстра-класса. Это ощущение командного «пиратского» братства — то, что роднит Хоппер с программистами последующих поколений, — не ограничивало ее, а скорее делало более свободной. Как писал Бейер, «именно способности Хоппер к работе в команде, а не ее дерзкий характер, способствовали самостоятельности ее мышления и действий»^[162].

На самом деле не у импульсивной Грейс Хоппер, а у спокойного Блоха были более сложные отношения с командиром Айкеном. «У Дика всегда возникали неприятности, — вспоминала Хоппер. — Я пробовала объяснить ему, что Айкен похож на компьютер. Он сконструирован определенным образом, и если собираешься работать с ним, ты должен понимать, как он собран»^[163]. Айкен, который сначала был недоволен присутствием женщины в его подразделении, вскоре сделал Хоппер не только главным программистом, но и своим первым заместителем. Много лет спустя он вспоминал с благодарностью ее вклад в рождение компьютерного программирования. Как он говорил, «Грейс была хорошим парнем»^[164].

Среди методов программирования, которые Хоппер в Гарварде довела до совершенства, было создание подпрограмм — частей программы, предназначенных для выполнения конкретных задач. Подпрограммы загружаются один раз, но их можно вызывать всякий раз, когда это необходимо, — в любой момент выполнения основной программы. «Подпрограмма — это четко определенная, удобно закодированная, часто повторяемая программа, — писала она. — В компьютере Mark I / Harvard имелись подпрограммы для вычисления sin х, log₁₀ х, и 10x, каждая из которых могла вызываться одним операционным кодом»^[165]. Это была та самая концепция, которую Ада Лавлейс впервые описала в своих «Примечаниях» к статье об аналитической машине. Хоппер собирала библиотеку этих подпрограмм, которая все время пополнялась. В процессе работы над программированием компьютера Mark I она разработала концепцию компилятора — устройства для перевода исходного кода на машинный язык, используемый различными компьютерными процессорами, что в конечном итоге облегчило написание одной и той же программы для множества машин.

Кроме того, ее команда внедрила общепринятые в настоящее время термины bug (в переводе — насекомое), означающий ошибку в программе, и debugging (устранение насекомых), означающий отладку программы. Вторая версия машины — компьютер Mark II /Harvard был установлен в здании, где на окнах не было противомоскитных сеток. Однажды ночью машина вышла из строя, и команда стала искать причину проблемы. Внутри они нашли разбившуюся и застрявшую в одном из электромеханических реле ночную бабочку с размахом крыльев в десять сантиметров. Она была извлечена и приклеена в журнал записей скотчем. Запись гласила: «Панель F (бабочка) в реле. Первая конкретная причина программной ошибки найдена»^[166]. С тех пор поиски глюков, то есть отладку программы, называли «поиском багов в машине».

К 1945 году, во многом благодаря Хоппер, компьютер Mark I / Harvard стал самым легко программируемым в мире большим компьютером. Он мог переключаться с одной задачи на другую, просто получив новые инструкции с бумажной перфоленты, и не требовал аппаратной переделки или перепайки кабелей. Тем не менее эта замечательная особенность в значительной степени осталась незамеченной и тогда, и в истории компьютеров, поскольку в компьютере Mark I (и даже в его преемнике, Mark II, построенном в 1947 году) использовались медленные электромеханические реле, а не электронные компоненты, в первую очередь электронные лампы. «К тому времени, когда кто-то что-то узнал о нем, — рассказывала Хоппер о компьютере Mark II, — он уже был малоэффективен, и все переходили на электронику»^[167].

Инноваторы в области компьютерных технологий, как и другие первопроходцы, могут оказаться в отстающих, если зациклятся на своих решениях. Те же черты характера, которые делают их изобретательными, например упрямство и умение сконцентрироваться, могут сделать их невосприимчивыми к новым идеям. Стив Джобс был известен своим упрямством и целеустремленностью, но он же поражал и сбивал с толку своих коллег, когда внезапно менял подход, поняв, что теперь необходимо направить мысли в другом направлении. Айкену не хватало гибкости. Он не был достаточно гибким, чтобы в нужный момент исполнить пируэт. Он инстинктивно вел себя как капитан корабля, наделенный единоличной властью, поэтому у его экипажа не было привычки свободно выдвигать новые идеи, как это было в команде Мокли и Эккерта в Пенне (Пенсильванском университете). Кроме того, Айкен ставил на первое место надежность, а не скорость. Поэтому он держался за использование проверенных временем и надежных электромеханических реле даже после того, как инженеры из Пенна и Блетчли-Парка поняли, что будущее за электронными лампами. Его Mark I мог выполнять только около трех операций в секунду, в то время как ENIAC, строившийся в Пенне, мог выполнять за то же время пять тысяч операций.

Когда Айкен поехал в Пенн посмотреть на ENIAC и прослушать лекции, был написан отчет, где об этой встрече сказано: «Айкен был зациклен на своем собственном подходе и, кажется, не понял значения новых электронных машин»^[168]. То же самое можно отнести и к Хоппер, посетившей ENIAC в 1945 году. Ей казалось, что Mark I лучше, поскольку его было легче программировать. В ENIAC, сказала она, «вы вставляете разные блоки и по сути конструируете новый компьютер для каждой задачи, а мы привыкли к концепции программирования и управления компьютером с помощью нашей программы»^[169]. Для того чтобы перепрограммировать ENIAC, может потребоваться целый день, и это убивало его преимущество в скорости обработки, если только не нужно было все время решать одну и ту же задачу.

Но в отличие от Айкена у Хоппер был достаточно гибкий ум, и она вскоре изменила свой подход. В том году были придуманы способы более быстрого перепрограммирования ENIAC. И к радости Хоппер, эту революцию в программировании совершили в первую очередь женщины.

Женщины и ENIAC

Все инженеры, конструировавшие ENIAC, были мужчинами. Менее запомнившейся в истории оказалась группа женщин, особенно шесть из них, сыгравшие, пожалуй, не менее важную роль в развитии современной компьютерной техники. Поскольку ENIAC строился в Пенне в 1945 году, считалось, что он все время будет выполнять одни и те же определенные расчеты, например расчеты траекторий ракеты при разных условиях. Но война закончилась, и машина могла понадобиться для различных других расчетов — акустических волн, погодных условий, мощности взрывов новых типов атомных бомб, а это означало, что ее придется часто перепрограммировать.

Для этого требовалось вручную переключить кабели ENIAC и сбросить переключатели в начальное положение. Сначала программирование казалось рутинным занятием, возможно, даже черновой работой, и может быть, поэтому она была поручена женщинам, которым в то время не очень просто было стать инженерами. Но женщины, программировавшие ENIAC, вскоре доказали (и мужчины это позже поняли), что программирование компьютера могло быть не менее важным, чем его конструирование.

История Джин Дженнингс является типичной для женщин-программисток, работавших с первыми компьютерами^[170]. Она родилась на ферме, расположенной на окраине поселка Алантус-Гроув в штате Миссури (население 104 человека), в семье, в которой практически не было денег, но очень ценилось образование. Ее отец преподавал в школе, помещавшейся в одной комнате, и Джин считалась лучшей в школе подающей в бейсболе и единственной девчонкой в футбольной команде. Ее мать, хотя и бросила школу в восьмом классе, помогала обучать детей алгебре и геометрии. Джин была шестым ребенком из семи детей, и все они пошли учиться в колледж. В то время это было реально, поскольку государственные власти ценили образование и понимали экономическую и социальную ценность его доступности. Она училась в Северо-Западном Миссурийском государственном педагогическом колледже в Мэривилле, где обучение стоило 76 долларов в год.

(В 2013 году оно стоило около уже 14 тысяч долларов в год даже для жителей штата, то есть увеличилось в двенадцать раз с учетом инфляции.) Она сначала решила учиться журналистике, но вскоре возненавидела своего преподавателя и переключилась на математику, которую любила с детства.

Когда она окончила колледж в январе 1945 года, ее преподаватель по математическому анализу показал ей объявление: в Пенсильванском университете требовались женщины-математики. Женщины там выполняли функции «компьютеров», то есть считали рутинные математические задачи — в основном рассчитывали артиллерийские траектории и составляли баллистические таблицы для армии. В одном объявлении было написано:

Требуются женщины с высшим математическим образованием… Женщинам предлагается работа в научной и инженерной областях, на которую раньше предпочитали брать мужчин. Сейчас пришло время для вас подумать о работе в области науки и техники. Вы увидите, что здесь, как сейчас везде, актуален лозунг «Требуются женщины!»^[171]

Дженнингс, которая никогда не выезжала за пределы штата Миссури, послала заявление. Когда она получила телеграмму о том, что ее приняли, то села в полночь на поезд железнодорожной компании Wabash, идущий на восток, и прибыла в Пенн сорок часов спустя. Она вспоминала: «Не стоит и говорить, что они были поражены тем, что я оказалась там так быстро»^[172].

Когда двадцатилетняя Дженнингс появилась в Пенне в марте 1945 года, там уже работало около семидесяти женщин, пользующихся настольными счетными машинками и испещрявших цифрами огромные листы бумаги. Жена капитана Германа Голдстайна Адель была ответственной за вербовку и подготовку кадров. «Никогда не забуду, как я впервые пришла на лекцию Адели, — рассказывала Дженнингс. — Она вошла в класс с сигаретой в углу рта, подошла к столу, забросила одну ногу на него и заговорила с отчетливым бруклинским акцентом». Для Дженнингс, которая в детстве была сорванцом и вскипала каждый раз, когда сталкивалась с бесчисленными случаями сексизма, это был опыт, перевернувший ее представления о жизни. «Я поняла, что уехала далеко от Мэривилля, где женщинам приходилось прятаться в сараях, чтобы тайком покурить»^[173].

Через несколько месяцев после того, как Дженнингс приехала в Пенн, среди женщин была распространена служебная записка об открытии шести вакансий для работы на таинственном устройстве, скрывавшемся за закрытыми дверями на первом этаже электротехнической школы Мура при Пенне. «Я понятия не имела, что это была за работа и что такое ENIAC, — вспоминала Дженнингс. — Все, что я понимала, — это то, что я могла бы там узнать что-нибудь новое, и я верила, что смогу научиться делать что-либо не хуже всех остальных». Еще ей хотелось заняться чем-то более интересным, чем расчет траекторий.

Когда она пришла на интервью, Голдстайн спросил ее, что она знает об электричестве. Она вспомнила закон Ома, который определяет, как электрический ток связан с напряжением и сопротивлением, и сказала, что «прослушала курс физики и знает, что U равно IR». «Нет-нет, — сказал Голдстайн, — меня не это заботит, я спрашиваю, не боитесь ли вы электричества?»^[174] Работа состояла в том числе в переключении проводов и управлении переключателями, пояснил он. Она сказала, что не боится. Во время интервью пришла Адель Голдстайн, взглянула на нее и кивнула. Дженнингс была принята.

Кроме Джин Дженнингс (позже Бартик), были взяты на работу Мэрлин Весков (позже Мельцер), Рут Лихтерман (позже Тейтель-баум), Бетти Снайдер (позже Холбертон), Фрэнсис Байлас (позже Спенс) и Кей Макналти (которая впоследствии вышла замуж за Джона Мокли). Они были типичной командой, оказавшейся вместе благодаря войне: Весков и Лихтерман были еврейками, Снайдер — из квакеров, Макналти — католичкой ирландского происхождения, а Дженнингс принадлежала к церкви, отколовшейся от протестантской. «Мы замечательно проводили время вместе, в основном потому, что никто из нас никогда раньше не имел близких контактов с кем-либо принадлежащим к другой религии, — вспоминала Дженнингс. — У нас было несколько важных споров о религиозных догмах и верованиях. Несмотря на наши различия или, возможно, благодаря им, мы очень полюбили друг друга»^[175].

Летом 1945 года шесть женщин были направлены на Абердинский испытательный полигон, где их учили работать с перфокартами IBM и подключать коммутационные панели. «Там у нас происходили длинные споры о религии, наших семьях, политике и нашей работе, — вспоминала Макналти. — Нам всегда было что сказать друг другу»^[176]. Дженнингс стала лидером в группе. Она вспоминала: «Мы работали вместе, жили вместе, ели вместе и засиживались часами, обсуждая все на свете»^[177]. Поскольку все они были свободными, а вокруг было много одиноких солдат, в кабинках клуба офицеров, где распивались коктейли «Том Коллинз», вспыхнуло несколько ярких романов. Весков нашла себе морпеха, «высокого и довольно красивого». Дженнингс встретила сержанта по имени Пит, который был «привлекательным, но не очень красивым». Он был родом из Миссисипи, а Дженнингс откровенно выражала свое неприятие расовой сегрегации: «Пит сказал мне однажды, что никогда не повезет меня в Билокси, потому что я так откровенно высказываюсь по вопросам дискриминации, что меня там убьют»^[178].

После шестинедельных тренировок шесть девушек-программисток, отправив своих приятелей в архивы памяти, вернулись в Пенн, где им дали диаграммы размером с плакат и схемы ENIAC. Макналти рассказывала: «Некто вручил нам целую пачку чертежей (это были электрические схемы всех блоков) и сказал: „Нужно выяснить, как работает машина, а затем научиться ее программировать“»^[179]. Для этого потребовалось проанализировать дифференциальные уравнения, а затем понять, как перекинуть кабели к нужным электронным схемам. «Самое большое преимущество изучения компьютера ENIAC по диаграммам состояло в том, что мы начали понимать, что можно на нем сделать, а что нельзя, — говорила Дженнингс. — В результате мы могли локализовать проблему, почти наверняка знали, какая именно электронная лампа барахлит». Они со Снайдер разработали систему, позволяющую обнаружить, какая из восемнадцати тысяч электронных ламп сгорела. «Так как мы знали, как система работает, мы научились диагностировать проблемы так же, если не лучше, чем инженеры. Должна сказать вам, что инженерам это нравилось. Они могли переложить отладку на нас»^[180].

Снайдер рассказала, как тщательно они составляли диаграммы и графики для каждой новой конфигурации кабелей и переключателей. Она сказала, что фактически они «делали тогда то, что было началом составления программы», хотя они еще не знали слова для этого. Они писали каждую новую последовательность на бумаге, чтобы обезопасить себя. Дженнингс вспоминала: «Мы все чувствовали, что с нас скальп снимут, если мы испортим машину»^[181].

Однажды Дженнингс и Снайдер сидели в реквизированном ими двухэтажном учебном помещении и рассматривали листы, содержащие диаграммы множества блоков ENIAC, когда в класс вошел человек, инспектирующий некоторые конструкции. «Привет, меня зовут Джон Мокли, — сказал он, — я просто проверял, не провалился ли потолок». Ни одна из женщин не встречалась до этого с изобретателем ENIAC, но они ни в малейшей степени не смутились и не испугались. «Рады вас видеть, — заявила Дженнингс, — расскажите, как этот проклятый сумматор работает». Мокли подробно ответил на этот, а потом и на другие вопросы. Когда они закончили, он сказал им: «Ну вот, мой кабинет находится по соседству. Так что в любое время, когда я там, вы можете прийти и задать мне вопрос».

Они и заходили почти каждый день. Если верить Дженнингс, «он был чудесным учителем». Он помог женщинам понять, как много других задач (кроме расчета артиллерийских траекторий) ENIAC сможет со временем решать. Он знал, что для того, чтобы сделать его настоящим компьютером общего назначения, он должен вдохновить программистов, которые могли заставить аппаратное устройство выполнять различные задачи. «Он всегда старался заставить нас думать о других проблемах, — рассказывала Дженнингс. — Он всегда просил нас найти обратную матрицу или что-то в таком же духе»^[182].

Женщины-программистки придумали, как сделать подпрограммы для ENIAC, примерно в то же время, что и Хоппер в Гарварде. Они боялись, что логические схемы не настолько мощны, чтобы просчитать некоторые траектории. Придумала решение Макналти. «О, я знаю, я знаю, я знаю, — возбужденно воскликнула она однажды. — Мы можем использовать главную программу для повторения части программы». Они попытались, и это сработало.

«Мы начали обдумывать, как нам написать подпрограммы, вложенные подпрограммы и все такое, — вспоминала Дженнингс. — Это было очень полезно для задач по расчету траекторий, потому что идея состояла в том, чтобы повторять не всю программу, а только ее куски. Для этого нужно было так составить основную программу, чтобы она реализовала это. После того как вы научились делать это, вы понимаете, как составить свою программу в модульном виде. Разработка подпрограмм и модульной организации основной программы были самыми важными этапами в освоении программирования»^[183].

Джин Дженнингс Бартик скончалась в 2011 году, а незадолго до смерти с гордостью рассказывала, что все программисты, участвовавшие в создании первого компьютера общего назначения, были женщинами: «Несмотря на то, что мы достигли совершеннолетия в то время, когда карьерные возможности женщин были, как правило, довольно ограниченными, мы приняли участие в становлении компьютерной эры». Это произошло потому, что все-таки многие женщины тогда учились математике и их навыки были востребованы. Была также и забавная причина: парни, с детства помешанные на игрушечных машинках, считали, что именно сборка оборудования была самой важной задачей и, следовательно, мужской работой. «Американская наука и техника была еще более сексистской, чем сегодня, — говорила Дженнингс. — Если бы руководители ENIAC знали, насколько важным окажется программирование для функционирования ЭВМ и насколько сложным оно окажется, они, возможно, трижды подумали бы, прежде чем отдать такую важную роль женщинам»^[184].

Сохранение программ

С самого начала Мокли и Эккерт понимали, что существуют более легкие способы перепрограммировать ENIAC. Но они не пытались этого сделать, потому что потребовалось бы усложнить аппаратное устройство, и к тому же в этом не было необходимости, поскольку для решения первоначально поставленных задач этого не требовалось. «Не было сделано ни одной попытки обеспечить автоматический выбор настроек под определенную задачу, — написали они в своем годовом отчете за 1943 год по усовершенствованию ENIAC. — Это было сделано из-за желания упростить конструкцию и потому, что предполагалось, что ENIAC будет использоваться в основном для задач определенного типа, в которых одна настройка будет использоваться много раз, прежде чем машину заставят решать другую задачу»^[185].

Но больше чем за год до окончания создания ENIAC, уже в начале 1944 года, Мокли и Эккерт поняли, что существует хороший способ сделать компьютеры легко перепрограммируемыми: хранить программы в памяти компьютера, а не загружать их каждый раз заново. Они чувствовали, что это было бы следующим большим шагом вперед в развитии компьютеров. Структура машины с «сохраняемой программой» предполагает, что постановки задач для компьютера могут быть изменены практически мгновенно, без изменения вручную конфигурации кабелей и переключателей^[186].

Для сохранения программы внутри машины нужно иметь большой объем памяти. Эккерт перебрал много способов для этого. В докладной записке, составленной в январе 1944 года, он написал: «Программы можно сохранять временно, используя запись на дисках из сплавов или постоянно — на протравленных дисках»^[187]. Поскольку такие диски еще не были сделаны, в следующей версии ENIAC он предложил использовать вместо этого более дешевый метод хранения, названный памятью на акустической линии задержки. Она была впервые сконструирована в Bell Labs инженером Уильямом Шокли (о котором ниже будет рассказано гораздо подробнее) и усовершенствована в Массачусетском технологическом институте. Принцип работы акустической линии задержки состоял в сохранении данных в виде импульсов в длинной трубке, заполненной тяжелой, вязкой жидкостью, такой как ртуть. На одном конце трубки электрический сигнал, несущий информацию, в кварцевом преобразователе превращался в волны, какое-то время распространяющиеся в трубке вперед и назад. Поскольку импульсы затухают, их с помощью усилителей восстанавливают. Когда приходит время извлечь данные, импульсы в кварцевом преобразователе опять превращаются в электрические сигналы, и цикл повторяется. В каждой такой трубке могло храниться примерно тысяча бит данных при стоимости, равной одной сотой от стоимости схемы, собранной на электронных лампах. В докладной записке, составленной летом 1944 года Эккертом и Мокли, они предложили следующее поколение компьютеров — преемников ENIAC — снабдить стеллажами с этими линиями задержки на ртутных трубках и хранить в них как исходные данные, так и основную информацию по программам в цифровом виде.

Джон фон Нейман

В этот момент в истории компьютеров снова появляется один из самых интересных персонажей. Джон фон Нейман — математик, родившийся в Венгрии, — был руководителем Тьюринга в Принстоне и предлагал ему остаться там работать в качестве ассистента. Восторженный эрудит и изысканный интеллектуал, он внес значительный вклад и в математическую статистику, и в теорию множеств, и в геометрию, и в квантовую механику, и в конструкцию ядерной бомбы, и в динамику жидкостей, и в теорию игр, и, конечно, в компьютерную архитектуру. В конечном итоге он значительно усовершенствует архитектуру компьютера, обеспечивающую сохранение программ, которую начали разрабатывать Эккерт и Мокли и их коллеги, и она станет называться его именем, и большая часть заслуг достанется именно ему^[188].

Фон Нейман родился в зажиточной еврейской семье в Будапеште в 1903 году в благополучное время, когда в Австро-Венгерской империи были отменены законы, ограничивающие права евреев. Император Франц Иосиф в 1913 году наградил банкира Макса Неймана наследуемым дворянским титулом за «заслуги в финансовой сфере», таким образом семья стала назваться маргиттаи Нейманами, а по-немецки — фон Нейманами. Янош (в детстве его называли Янчи, а затем — в Америке — Джоном или Джонни) был старшим из трех братьев, и они все после смерти отца перешли в католичество (как один из них признался — «для удобства»)^[189].

Фон Нейман был еще одним первооткрывателем, чьи интересы лежали на пересечении гуманитарных и естественных наук.

«Наш отец писал любительские стихи и считал, что поэзия может передать не только эмоции, но и выразить философские идеи, — вспоминал брат Джона Николас. — Он считал поэзию языком в языке, и в этом, возможно, берут начало будущие рассуждения Джона о языках компьютера и мозге». О матери он написал: «Она считала, что музыка, искусство и прочие эстетические удовольствия должны занимать важное место в нашей жизни и что утонченность — весьма уважаемое качество»^[190].

Существует огромное количество историй о многочисленных талантах молодого фон Неймана, и некоторые из них, вероятно, правдивы. В возрасте шести лет, как позже рассказывали, он перебрасывался с отцом шутками на древнегреческом и мог в уме разделить два восьмизначных числа. На вечеринках он проделывал фокус — запоминал страницу из телефонной книги и называл в обратном порядке имена и номера. Он мог воспроизвести дословно прочитанные страницы из романов или статей на любом из пяти языков. «Если раса людей со сверхчеловеческими мыслительными способностями когда-либо возникнет, — сказал как-то разработчик водородной бомбы Эдвард Теллер, — принадлежащие ей особи будут напоминать Джонни фон Неймана»^[191].

Кроме школы, он занимался с репетиторами математикой и языками и в пятнадцать лет полностью овладел высшей математикой. Когда Коммунистическая партия во главе с Белой Куном в 1919 году на короткое время взяла власть в Венгрии, занятия фон Неймана были перенесены в Вену и на курорт на Адриатическом море, а в нем выработалось стойкое отвращение к коммунизму. Он изучал химию в Швейцарском федеральном технологическом институте (Политехникуме) в Цюрихе (откуда уже ушел Эйнштейн), а математику — и в Берлине, и в Будапеште, и в 1926 году получил докторскую степень. В 1930 году он отправился в Принстонский университет изучать квантовую физику и остался там после того, как был назначен (наряду с Эйнштейном и Гёделем) одним из первых шести профессоров только что образованного Института перспективных исследований^[192].

Фон Нейман и Тьюринг, которые встретились в Принстоне, считаются парой великих теоретиков, разработавших концепцию компьютера общего назначения, но в личном плане и по темпераменту они были полными противоположностями. Тьюринг вел спартанский образ жизни, жил в пансионах и дешевых гостиницах и был погружен в себя. Фон Нейман же был элегантным бонвиваном, и они с женой один-два раза в неделю устраивали блестящие приемы в своем огромном доме в Принстоне. Тьюринг любил бегать на длинные дистанции, а про фон Неймана шутили, что на свете очень мало мыслей, никогда не приходивших ему в голову, но идея бега на длинные расстояния (впрочем, и на короткие тоже) была среди них. Мать Тьюринга как-то сказала о своем сыне: «В одежде и привычках он обычно был неряшлив». Фон Нейман, наоборот, почти всегда носил костюм-тройку, в том числе в поездке на осле на дно Большого каньона. Даже будучи студентом, он так хорошо одевался, что, как рассказывали, при первой встрече с ним математик Давид Гильберт задал только один вопрос: «Кто его портной?»^[193]

Фон Нейман любил на своих приемах рассказывать анекдоты и читать шуточные стихи на разных языках, а ел так много, что его жена однажды сказала, что он может сосчитать все, кроме съеденных калорий. Он безрассудно водил машину, иногда попадал в аварии и любил покупать шикарные новые «кадиллаки». Историк науки Джордж Дайсон писал: «По крайней мере раз в год он приобретал новый автомобиль, независимо от того, пострадал ли в аварии предыдущий»^[194].

В конце 1930-х годов, работая в Институте, фон Нейман заинтересовался способами математического моделирования взрывных ударных волн. Это привело к тому, что в 1943 году он стал участником Манхэттенского проекта, и ему пришлось совершать частые поездки на секретные объекты Лос-Аламоса и Нью-Мексико, где разрабатывалось атомное оружие. Поскольку количества урана-235 было недостаточно, чтобы построить больше одной бомбы, ученые в Лос-Аламосе попытались создать бомбу, в которой бы использовался плутоний-239. Фон Нейман сосредоточился на способах построения взрывных линз, которые бы сжимали плутониевое ядро бомбы для достижения критической массы[195].

Для расчета параметров этого взрыва требуется решение множества уравнений для вычисления скорости волны сжатия воздуха или других веществ, образовавшейся после взрыва. Поэтому фон Нейману захотелось изучить возможности высокоскоростных компьютеров.

Летом 1944 года эта проблема привела его в Bell Labs, и он стал изучать обновленную версию калькулятора комплексных чисел Джорджа Стибица. В последней версии имелось нововведение, которое произвело на него особенное впечатление его: на той же перфорированной ленте, где были набиты закодированные инструкции для каждой задачи, рядом с ними помещались и исходные данные. Фон Нейман провел какое-то время и в Гарварде, пытаясь выяснить, можно ли использовать компьютер Mark I Говарда Айкена для расчетов бомбы. Все лето и осень того года он перемещался на поезде между Гарвардом, Принстоном, Bell Labs и Абердином, исполняя роль пчелки, прямо и перекрестно опыляющей различные команды идеями, которые возникали в его голове. Так же как Джон Мокли ездил повсюду, подбирая идеи, которые в результате привели к созданию первого работающего электронного компьютера, фон Нейман курсировал между лабораториями, собирая воедино элементы и понятия, которые стали потом частью архитектуры компьютера с сохраняемыми программами.

В Гарварде, в конференц-зале, расположенном рядом с компьютером Mark I, Грейс Хоппер и ее партнер, программист Ричард Блох, обустроили рабочее место для фон Неймана. Он и Блох должны были писать уравнения на доске и вводить их в машину, а Хоппер должна была считывать готовые промежуточные результаты. Пока машина «переваривала числа», рассказывала Хоппер, фон Нейман часто выбегал из конференц-зала и подбегал к ней, чтобы предсказать, какими будут результаты. «Я просто никогда не забуду, как они прибегали из задней комнаты, а затем снова убегали обратно и исписывали этим [числами] всю доску, и фон Нейман предсказывал, какие результаты должны были получиться, и в девяносто девяти процентах случаев он угадывал результат с фантастической точностью, — восклицала Хоппер в восторге. — Казалось, он просто знал или чувствовал, как происходят вычисления» ^[196].

Для команды Гарварда стиль работы фон Неймана в коллективе был непривычным. Он впитывал их идеи, выдвижение некоторых из них считал своей заслугой, но в то же время ясно давал понять, что никто не должен считать какую-либо концепцию своей. Когда пришло время писать отчет о том, что они делают, фон Нейман настаивал, чтобы имя Блоха стояло первым. Блох рассказывал: «На самом деле я не считал, что заслуживал этого, но так вышло, и я дорожу этим»^[197]. Айкен тоже считал, что нужно открыто обмениваться идеями. «Не бойтесь, что кто-то украдет у вас идею, — сказал он однажды студенту. — Если она оригинальная, им придется ее принять». Тем не менее даже он был поражен и немного смущен достаточно бесцеремонной позицией фон Неймана в отношении того, кому принадлежит заслуга выдвижения данной идеи. «Он говорил о концепциях, не ссылаясь на их авторов»^[198].

Проблема, с которой фон Нейман столкнулся в Гарварде, состояла в том, что Mark I с его электромеханическими переключателями считал мучительно медленно. Расчеты атомной бомбы заняли бы несколько месяцев. Хотя ввод с помощью бумажной ленты делал процесс перепрограммирования компьютера более удобным, каждый раз, когда возникала команда перехода к подпрограмме, необходимо было вручную менять ленту. Фон Нейман пришел к убеждению, что единственное решение — создать компьютер, который работал бы на электронных скоростях и мог хранить и изменять программы с помощью внутренней памяти.

Таким образом, он созрел для того, чтобы стать участником следующего большого прорыва — разработки архитектуры компьютера с программами, сохраняемыми в памяти. Поэтому становится понятным, какой удачей было то, что в конце августа 1944 года он оказался на платформе железнодорожной станции полигона Абердин.

Фон Нейман в Пенне

Капитан Герман Голдстайн, военный связист, который работал с Мокли и Эккертом на ENIAC, в это же время случайно оказался в Абердине на той же платформе, что и фон Нейман, в ожидании поезда на север. Они никогда раньше не встречались, но Голдстайн узнал его мгновенно. Встретив фон Неймана — знаменитость в мире математики — он пришел в возбуждение, поскольку всегда преклонялся перед выдающимися личностями. «Было большим нахальством с моей стороны подойти к этому всемирно известному человеку, представиться и начать разговор, — вспоминал он. — К счастью для меня, фон Нейман оказался милым и дружелюбным, он всегда всячески старался сделать так, чтобы люди чувствовали себя спокойно». Беседа стала еще оживленней, когда фон Нейман узнал, чем занимается Голдстайн. «Когда фон Нейман понял, что я был связан с разработкой электронного компьютера, способного проделывать 333 умножения в секунду, тональность нашего разговора изменилась, из легкой и шутливой она превратилась в ту, что бывает на устном экзамене при соискании докторской степени по математике»^[199].

По приглашению Голдстайна несколько дней спустя фон Нейман посетил Пенн, чтобы взглянуть на ENIAC в процессе его строительства. Пресперу Эккерту было любопытно познакомиться со знаменитым математиком, и он подумал, что если его первым вопросом будет вопрос о логической структуре машины, то он «действительно гений». Как раз таким на самом деле и оказался первый вопрос, заданный фон Нейманом, и он таким образом заработал уважение Эккерта^[200].

ENIAC мог решить менее чем за час дифференциальное уравнение в частных производных, которое Mark I /Harvard решал бы около восьмидесяти часов. Это впечатлило фон Неймана. Тем не менее перепрограммирование ENIAC на другие задачи могло занять несколько часов, и фон Нейман понял, насколько это серьезный недостаток, поскольку в этот момент нужно было решать кучу разнородных проблем. Весь 1944 год Мокли и Эккерт пытались найти способ хранения программ внутри машины. Прибытие фон Неймана, набитого идеями Гарварда, Bell Labs и других мест, подняло на более высокий уровень обсуждение конструкции компьютера с сохраненными программами.

Фон Нейман, который стал консультантом команды ENIAC, выдвинул идею о том, что компьютерная программа должна быть сохранена в той же памяти, что и исходные данные, и тогда программу можно будет легко модифицировать во время работы. Его деятельность в команде Пенна началась с первой недели сентября 1944 года, когда Мокли и Эккерт в деталях объяснили ему устройство машины и поделились своими мыслями о конструкции следующей версии, в которой будет «одно устройство хранения с адресуемыми ячейками», которое будет служить в качестве устройства для хранения и исходных данных, и команд программы. На той же неделе Голдстайн изложил эту идею в письме к своему армейскому командиру: «Мы предлагаем централизованное программируемое устройство, в котором стандартные программы хранятся в закодированном виде в тех же типах устройств хранения информации, которые были предложены ранее»^[201].

Серия встреч фон Неймана с командой ENIAC, и в особенности четыре официальных совещания, которые он провел с ними весной 1945 года, оказались настолько важными, что протоколы этих встреч были сброшюрованы в отдельную книжицу под названием «Встречи с фон Нейманом». На совещаниях он вышагивал перед доской и руководил обсуждением в духе сократического диалога, впитывал идеи, пропускал через себя, очищал их, а затем выписывал на доске. «Он стоял в передней части комнаты, как профессор, консультирующийся с нами, — вспоминала Джин Дженнингс. — Мы ставили перед ним возникшую у нас конкретную проблему и всегда очень старались, чтобы проблема была фундаментальной, а не только технической»^[202].

Фон Нейман был открытым человеком, но его интеллектуальное превосходство подавляло людей. Когда он утверждал что-то, редко кто отваживался возразить. Но Дженнингс иногда решалась. Однажды она поспорила с одним из его утверждений, и все в зале посмотрели на нее с удивлением. Но фон Нейман сделал паузу, склонил голову, а затем согласился с ее точкой зрения. Он умел хорошо слушать и к тому же мастерски умел притворяться застенчивым, что располагало к нему людей^[203]. «В нем было удивительное сочетание черт характера блестящего человека, который осознает, что он выдающийся, и удивительной скромности и застенчивости, проявлявшихся при изложении им своих идей другим людям, — вспоминала Дженнингс. — Он был очень беспокойным, все время расхаживал по комнате, но когда он рассказывал о своих идеях, казалось, будто он извиняется за несогласие с вами или будто обдумывает лучшую идею».

Фон Нейман был особенно силен в разработке фундаментальных основ программирования, которое было все еще плохо определенным ремеслом, не очень изменившимся за век — с тех пор, как Ада Лавлейс описала последовательность операций для генерации чисел Бернулли на аналитической машине. Он понял, что создание элегантного набора инструкций — алгоритма — требовало как строгой логики, так и точности выражения. «Он очень тщательно разъяснял, почему нужно написать данную конкретную команду или почему мы могли бы обойтись без команд, — рассказывала Дженнингс. — Тогда я впервые осознала важность командных кодов, логики, на основании которой они строятся, и элементов, которые должны входить в полный набор команд. Я заметила, что фон Нейман, как и другие гении, обладал способностью выбрать в каждой конкретной проблеме нечто определяющее, то, что действительно было самым важным»^[204]. В этом проявлялся его мощный талант, побуждавший его докапываться до сути каждой новой идеи.

Фон Нейман понимал, что они не просто усовершенствуют ENIAC для быстрого перепрограммирования. Они выполняли более важную задачу — воплощали идею Ады о создании машины, которая могла выполнять любую логическую задачу, заданную набором любых символов. «Компьютер с сохраняемыми программами, замысел которого принадлежал Алану Тьюрингу, а реализация — Джону фон Нейману, сломал различие между числами, которые описывают данные, и числами, которые описывают программы, — писал Джордж Дайсон. — Наша Вселенная уже никогда не будет прежней»^[205].

Кроме того, фон Нейман быстрее, чем его коллеги, понял важность объединения данных и программных команд в одном и том же устройстве памяти. Память может быть стираемой — той, что мы сейчас называем памятью с оперативной записью и считыванием. Это означает, что сохраненные команды могут быть изменены не только в конце цикла, но в любой момент работы программы. Компьютер сам может изменить свою программу, основываясь на полученных результатах. Для облегчения этой процедуры Фон Нейман придумал язык программирования с переменным адресом ячейки памяти, который позволял легко менять команды во время выполнения программы^[206].

Команда разработчиков из Пенна предложила армии построить на этих принципах новый улучшенный вариант ENIAC. Он должен был использовать двоичную систему, а не десятичную, использовать ртутные линии задержки в качестве устройства памяти и включать в себя многие, если и не все черты так называемой «архитектуры фон Неймана». В первоначальном варианте предложения для армии эта новая машина была названа «Электронным дискретным вариабельным автоматическим калькулятором». Все чаще, однако, команда начала называть его компьютером, поскольку он мог делать гораздо больше, чем просто вычислять. Впрочем, это не имело особого значения. Все просто называли его EDVAC.

В последующие годы в патентных разбирательствах, конференциях, книгах и противоречащих друг другу исторических документах возникали дебаты по поводу того, кто имеет больше прав на идеи, которые родились в 1944-м и в начале 1945 года и легли в основу компьютера с сохраняемой программой. Например, рассказанное выше говорит о том, что заслуга выдвижения концепции сохраняемой программы в первую очередь принадлежит Эккерту и Мокли. А заслуга фон Неймана в том, что он осознал важность способности компьютера изменять сохраненную в нем программу в процессе работы, а также в создании программ с переменным адресом для реализации этого. Но на самом деле рождение инноваций в Пенне является еще одним примером совместного творчества, и это более важно, чем разборки по поводу авторства тех или иных идей. Фон Нейман, Эккерт, Мокли, Голдстайн, Дженнингс и множество других разработчиков — все сообща обсуждали идеи, выпытывали нужные им сведения у инженеров, электронщиков, ученых-материаловедов и программистов.

Большинство из нас когда-нибудь участвовали в мозговых штурмах, в которых рождались творческие идеи. Уже спустя несколько дней разные люди могут по-разному вспоминать о том, кто предложил идею первым. Мы понимаем, что идеи формулируются в основном при постоянном взаимодействии членов группы, а не путем выдвижения совершенно оригинальной концепции кем-то одним. Искры вылетают при трении идей друг о друга, а не падают с ясного неба. Так было и в Bell Labs, и в Лос-Аламосе, и в Блетчли-Парке, и в Пенне. Одним из важнейших талантов фон Неймана, сделавшим его главным в этом коллективном творческом процессе, была его способность расспрашивать, слушать, формулировать и систематизировать чужие идеи, мягко и осторожно вносить свои предложения.

Склонность фон Неймана собирать и обрабатывать идеи, не заботясь о том, чтобы точно указать источник, из которого они появились, оказалась полезной для высевания и удобрения уже посеянных идей, которые стали частью EDVAC. Но иногда это обижало тех, кого больше беспокоило, как оценят их заслуги или признают ли за ними права на интеллектуальную собственность. Фон Нейман как-то раз заявил, что невозможно приписать кому-то одному рождение идей, обсуждавшихся в группе. Рассказывают, что Эккерт, услышав это, отреагировал репликой: «Вы уверены?»^[207]

Преимущества и недостатки подхода фон Неймана проявились в июне 1945 года. После десяти месяцев кипучей работы в Пенне он предложил изложить ее итоги на бумаге. И приступил к этому во время своей долгой поездки на поезде в Лос-Аламос.

В своем рукописном отчете, отправленном в Пенн Голдстайну, фон Нейман в математически компактной форме подробно описал структуру предлагаемого компьютера с запоминаемыми программами и логическое управление им, а также причины, по которым оказалось «заманчивым рассматривать всю память как единый орган». Когда Эккерт спросил Голдстайна, почему, как ему кажется, фон Нейман единолично составляет документ, основанный на идеях, в развитии которых участвовали и другие, тот успокоил его: «Он просто пытается уяснить эти вещи для себя самого и делает это в письмах ко мне, чтобы мы могли ответить ему, если он что-то понял неправильно»^[208].

Фон Нейман оставил пробелы для вставки ссылок на чужие работы, и в действительности в его тексте никогда не использовалась аббревиатура EDVAC. Но когда Голдстайн отдал текст (насчитывавший уже 101 страницу) в печать, он указал в качестве единственного автора своего героя — фон Неймана. На титульной странице Голдстайн написал название «Первый проект отчета о EDVAC Джона фон Неймана». Для получения двадцати четырех копий документа Голдстайн использовал мимеограф, и в конце июня 1945 года он разослал эти экземпляры по разным местам^[209].

«Проект отчета» был очень полезным документом, и разработчики последующих компьютеров руководствовались им по крайней мере в течение последующего десятилетия. Решение фон Неймана написать его и позволить Голдстайну распространить отражало открытость академически ориентированных ученых, особенно математиков, которые обычно хотят публиковать в открытой печати и распространять результаты, а не пытаться доказать, что право на интеллектуальную собственность принадлежит им. Своему коллеге фон Нейман объяснил: «Я, безусловно, собираюсь сделать все возможное, чтобы как можно больше результатов этой деятельности оказалось в открытом доступе (с патентной точки зрения)». Позже он сказал, что, взявшись за написание отчета, преследовал две цели — «прояснить и скоординировать мысли группы, работающей над конструкцией компьютера EDVAC, и помочь усовершенствовать конструкцию высокоскоростных компьютеров». Кроме того, он сказал, что не пытался присвоить авторство на концепции и никогда не подавал на них патентные заявки^[210].

Эккерт и Мокли смотрели на это по-другому. «Понимаете, мы под конец стали считать фон Неймана скупщиком чужих идей, а Голдстайна — основным продавцом, — сказал Эккерт позднее. — Фон Нейман крал идеи и пытался сделать вид, что работу в школе Мура [при Пенне] он проделал один»^[211]. Джин Дженнингс согласилась с этим и позже сокрушалась, что Голдстайн «ревностно поддерживал несправедливые претензии фон Неймана и, по сути, помог ему присвоить работу Эккерта, Мокли и остальных членов группы из школы Мура»^[212].

Что особенно расстроило Мокли и Эккерта, которые пытались запатентовать многие из концепций, лежащие в основе и ENIAC, и будущего EDVAC, так это то, что распространение отчета фон Неймана делало эти концепции открытыми и с юридической точки зрения запатентовать их становилось невозможно. Когда Мокли и Эккерт попытались запатентовать архитектуру компьютера с сохраняемой программой, им было отказано в этом, поскольку (так заключили и армейские юристы, и в конечном итоге суды) отчет фон Неймана был сочтен «предшествовавшей открытой публикацией», что запрещает выдачу патента.

Эти патентные споры положили начало дискуссии, возникшей в цифровую эру. Должны ли разработчики делиться своей интеллектуальной собственностью, и при любой возможности отправлять ее в общий доступ, и отдавать сообществам, распространяющим программы с открытыми исходными кодами? По этому пути шли в основном разработчики интернета и Web, и это может стимулировать развитие инноваций благодаря быстрому распространению идей и совершенствованию их в процессе краудсорсинга. Или же права на интеллектуальную собственность должны быть защищены и изобретателям нужно разрешить получать прибыль от их собственных идей и инноваций? Этим путем, как правило, следуют разработчики, работающие в области вычислительной техники, электроники и производства полупроводников, и в этом случае у авторов появляются финансовые стимулы, они получают инвестиции, способствующие появлению инноваций, и риски окупаются. В течение семидесяти лет после того, как фон Нейман разместил свой «Проект отчета» по EDVAC в общем доступе и он оказался очень полезным, защите авторских прав в компьютерной области уделялось все больше и больше внимания (с несколькими существенными исключениями). А в 20іі году произошло примечательное событие: Apple и Google потратили больше на судебные иски и выплаты, связанные с патентами, чем на исследования и разработки новых продуктов^[213].

ENIAC рассекречивают

Даже теперь, когда команда Пенна занималась проектированием EDVAC, они по-прежнему должны были получать разрешение на то, чтобы запустить его предшественник ENIAC и поработать на нем. Шла осень 1945 года.

К тому времени война закончилась. Уже не было никакой необходимости вычислять артиллерийские траектории, но основные задачи, которые считались на ENIAC, были все-таки военными. В какой-то момент из Нью-Мексико, из Лос-Аламосской национальной лаборатории, занимавшейся разработкой атомного оружия, пришло секретное задание. Работавший там физик-теоретик венгерского происхождения Эдвард Теллер предложил конструкцию водородной бомбы, получившей название The Super, где устройство, в котором происходило деление атомных ядер, использовалось для инициирования реакции синтеза. Чтобы определить, как это будет работать, ученым необходимо было рассчитать, какова интенсивность реакции в каждую десятимиллионную долю секунды.

Суть проблемы была строго засекречена, но в Пенн в октябре были переданы гигантские уравнения для решения на ENIAC. Для ввода данных потребовался почти миллион перфокарт, и Дженнингс и некоторые ее коллеги были отправлены в комнату, где стоял ENIAC и где Голдстайн мог руководить процессом его работы. ENIAC решал уравнения, и в процессе расчета выяснилось, что конструкция Теллера не будет работать. Математик Станислав Улам, беженец из Польши, вместе с Теллером (и Клаусом Фуксом, оказавшимся позже русским шпионом), основываясь на результатах ENIAC, стали работать над изменением конструкции водородной бомбы, с тем чтобы в ней могла возникнуть интенсивная термоядерная реакция^[214].

До тех пор пока это секретное задание не было выполнено, существование ENIAC держали в тайне. Он не демонстрировался широкой публике до 15 февраля 1946 года. На эту дату армейское начальство и Пенн запланировали гала-презентацию ENIAC, предварительно подготовив общественность с помощью нескольких публикаций^[215]. Капитан Голдстайн решил, что кульминационным пунктом должна быть демонстрация расчета траектории ракеты. Поэтому за две недели до события он пригласил Джин Дженнингс и Бетти Снайдер к себе домой, и пока Адель готовила чай, спросил их, могли бы они быстро написать программу для ENIAC и закончить расчет вовремя. Дженнингс заявила: «Мы наверняка сможем это сделать». Она была взволнована, ведь это позволило бы им получить непосредственный доступ к машине, что случалось редко^[216]. Они приступили к работе, подключив шины запоминающего устройства к нужным блокам и настроив блоки ввода программы.

Мужчины знали, что успех их демонстрации находился в руках этих двух женщин. Мокли пришел в одну из суббот с бутылкой абрикосового бренди, чтобы поддержать их силы. «Это было восхитительно, — вспоминала Дженнингс. — С этого дня я всегда держала бутылку абрикосового бренди в своем шкафу». Через несколько дней декан инженерной школы принес им бумажный пакет с бутылкой виски и сказал: «Пусть это облегчит вашу работу». Снайдер и Дженнингс никогда не были большими выпивохами, но подарок был для них важен. Дженнингс вспоминала: «Мы так поняли, насколько важной была эта демонстрация»^[217].

Накануне презентации был День святого Валентина, но несмотря на то, что Снайдер и Дженнингс обычно любили пообщаться с друзьями, на этот раз в празднествах не участвовали. Дженнингс рассказывала: «Вместо этого мы закрылись вместе с этой удивительной машиной ENIAC, быстро внося последние исправления и проводя проверки программы». Но от одного глюка никак не получалось избавиться, и причину его они не могли понять: программа работала замечательно и послушно рисовала точки траектории артиллерийских снарядов, но не понимала, когда остановиться. Даже после того как снаряд ударялся о землю, программа продолжала рассчитывать траекторию, «как будто этот гипотетический заряд пролетал сквозь землю с той же скоростью, с которой он летел по воздуху». Как описывала это Дженнингс: «Мы знали, что, если не решим эту проблему, демонстрация провалится и изобретателям ENIAC и инженерам будет неловко»^[218].

Дженнингс и Снайдер работали до самой пресс-конференции, состоявшейся поздним вечером, пытаясь исправить ошибку, но не могли. В середине ночи они, наконец, сдались и разошлись, поскольку Снайдер нужно было успеть на последний поезд — она жила в пригороде. Но и после того как Снайдер уже легла в постель и заснула, она продолжала искать причину: «Я проснулась посреди ночи, думая, в чем ошибка… Я встала, села на первый утренний поезд, чтобы проверить одно соединение». Проблема в том, что там была установка в конце цикла типа DO, которая отключала один разряд. Она щелкнула нужным выключателем, и глюк исчез. «Бетти смогла во сне сделать такое сложное логическое заключение, которое большинство людей не могло сделать наяву, — восхищалась Дженнингс позже. — Во время сна она в подсознании распутала узел, который ее сознание было не в состоянии распутать»^[219].

На демонстрации ENIAC смог за пятнадцать секунд провести расчеты траектории ракеты, на которые расчетчики, даже работая с дифференциальным анализатором, потратили бы несколько недель. Все это выглядело очень впечатляюще. Мокли и Эккерт, как опытные инноваторы, сумели организовать хорошее шоу. Верхушки электронных ламп в сумматорах ENIAC, образующие решетку 10×10, виднелись через отверстия в передней панели машины. Слабый свет от неоновых ламп, служивших индикаторами, был едва заметен. Эккерт взял мячи для пинг-понга, разрезал их пополам, написал на них цифры и нацепил на лампы. Когда компьютер начал обработку данных, свет в комнате выключили, и зрители пришли в восторг от мигающих пинг-понговых мячиков — зрелище, которое стало хитом в фильмах и телевизионных шоу. «Когда стала рассчитываться траектория, цифры начали накапливаться в сумматорах и передаваться из одного места в другое, огни начали мигать, как рекламные билборды в Лас-Вегасе, — рассказывала Дженнингс. — Мы сделали то, что хотели. Мы запрограммировали ENIAC»^[220]. Это стоит повторить: они запрограммировали ENIAC.

Открытие ENIAC для общественности удостоилось публикации на первой странице The New York Timss под заголовком «Электронный компьютер высвечивает ответы, и это может ускорить развитие технологии». Эта статья началась так: «Один из главных военных секретов — удивительная машина, с невероятной скоростью решавшая математические задачи, которые считались до сих пор слишком сложными и громоздкими, чтобы за них браться, была представлена публике сегодня вечером военным ведомством»^[221]. Продолжение отчета о демонстрации занимало полный разворот Timss. Там были помещены фотографии Мокли, Эккерта и огромного, размером с комнату, ENIAC. Мокли заявил, что с помощью машины можно будет делать более точные прогнозы погоды (его первое увлечение), рассчитывать конструкцию самолетов и «снарядов, летающих со сверхзвуковыми скоростями». В Associated Press была опубликована даже более восторженная статья о демонстрации, и в ней утверждалось, что «машина поможет найти математический способ улучшения жизни каждого человека»^[222]. Мокли привел пример «улучшения жизни», заявив, что компьютеры могут в какой-то момент использоваться для снижения стоимости буханки хлеба. Как это будет происходить, он не объяснил, но и это, как и миллионы других подобных предсказаний, в конечном итоге и на самом деле реализовалось.

Позже Дженнингс в традициях Ады Лавлейс жаловалась, что многие газетные сообщения переоценивали возможности ENIAC, называли его «гигантским мозгом», что подразумевало, что он может думать. «ENIAC не был мозгом ни в каком смысле, — настаивала она. — Он не мог рассуждать, поскольку компьютеры все еще не могут рассуждать, но он мог предоставить людям больше информации, чтобы они использовали ее в своих размышлениях».

У Дженнингс была еще одна, более личная претензия: «Нас с Бетти на демонстрации не упоминали, и после нее мы были забыты. Нам казалось, что мы играли роли в увлекательном фильме. Мы работали без продыху в течение двух недель, чтобы сделать что-то действительно захватывающее, и внезапно что-то пошло не так, и мы были вычеркнуты из сценария». Той ночью состоялся ужин при свечах в Хьюстон-холле в Пенне. Зал был заполнен научными светилами, военными чинами и мужчинами, работавшими на ENIAC. Но ни Джин Дженнингс, ни Бетти Снайдер на ужин не пригласили, не было там и других женщин-программисток^[223]. «Бетти и я не были приглашены, — рассказывала Дженнингс, — так что мы были обижены»^[224]. И пока в ту очень холодную февральскую ночь мужчины-разработчики и различные знаменитости праздновали, Дженнингс и Снайдер ехали домой одни.

Первые компьютеры с запоминаемыми программами

Желание Мокли и Эккерта запатентовать то, в изобретении чего они участвовали (и получить вознаграждение за это), поставило в тупик администрацию Пенна, поскольку университет еще не выработал четкой политики по распределению прав на интеллектуальную собственность. Им было позволено подать патентные заявки на ENIAC, но университет настоял, чтобы ему были выданы лицензии без уплаты роялти, а также право на выдачу сублицензий на все элементы конструкции. Кроме того, стороны не смогли договориться о том, кто будет иметь авторские права на инновации по EDVAC. Переговоры шли трудно, и в результате в конце марта 1946 года Мокли и Эккерт покинули Пенн^[225].

Они организовали компанию в Филадельфии, которая стала называться «Компьютерной корпорацией», и фактически Эккерт и Мокли стали первопроходцами в деле превращения компьютерных технологий из академической деятельности в коммерческую. (В 1950 году их компания вместе с патентами, которые они позже получили, стала частью компании Remington Rand, превратившейся затем в Sperry Rand, а еще позже в Unisys.) Среди машин, которые они построили, был и UNIVAC, купленный Бюро переписи населения и другими покупателями, в том числе General Electric.

А UNIVAC с его мерцающими лампочками и голливудским обликом стал телезвездой в ночь после выборов 1952 года, когда его показал канал CBS. Уолтер Кронкайт — молодой журналист, ведущий новостных программ на телевидении — сомневался в том, что вычисления огромной машины могут быть столь же ценными, что и экспертные оценки телекорреспондентов, но согласился, что ее вид впечатлит телезрителей. Мокли и Эккерт привлекли к участию в проекте специалиста по статистике из Пенна, и они вместе разработали программу, которая сравнивала первые результаты, полученные с некоторых выборочных участков, с итогами предыдущих выборов. К 8:30 вечера по Восточному побережью, задолго до окончания большинства подсчетов, UNIVAC предсказал с вероятностью 100:1 уверенную победу Дуайта Эйзенхауэра над Эдлаем Стивенсоном. CBS вначале придержал выводы UNIVAC, и Кронкайт сказал своим зрителям, что компьютер еще не закончил расчеты. Однако вечером того же дня, после подсчета голосов, подтвердившего, что Эйзенхауэр наверняка победил, Кронкайт вывел в эфир корреспондента Чарльза Коллингвуда, который признался, что UNIVAC сделал правильный прогноз уже в начале вечера, но CBS не решился пустить его в эфир. UNIVAC стал знаменитостью и непременным участником выборов^[226].

Эккерт и Мокли не забыли о важной роли женщин-программисток, которые работали с ними в Пенне, хотя их и не пригласили на торжественный ужин после демонстрации ENIAC. Они взяли на работу в свою фирму Бетти Снайдер, ставшую по мужу Бетти Холбертон, и она участвовала в разработке языков COBOL и Fortran. К ним перешла на работу и Джин Дженнингс, вышедшая замуж за инженера Бартика и ставшая Джин Дженнингс Бартик. Мокли хотел взять на работу на фирму и Кей Макналти, но вместо этого предложил ей выйти за него замуж, поскольку к тому времени был вдовцом — его жена утонула. У них родилось пятеро детей, но она продолжала участвовать в разработке программного обеспечения для UNIVAC.

Мокли также пригласил работать на фирму и руководительницу женщин-программисток — Грейс Хоппер. «Он предоставлял людям возможность пробовать разные вещи, — ответила Хоппер, когда ее спросили, почему она дала Мокли уговорить себя поступить в „Компьютерную корпорацию“ Эккерта — Мокли. — Он поощрял изобретательство»^[227]. К 1952 году она создала первый в мире работающий компилятор, известный как система A-о, который переводил символические математические команды на машинный язык, что очень упрощало написание программ.

Хоппер умела работать в команде и ценила сотрудничество. Она считала использование открытых кодов необходимым условием развития инноваций и послала свою первоначальную версию компилятора друзьям и знакомым в программистском сообществе, попросив их улучшить его. Этот же открытый метод поиска решений и их координации она использовала, когда была техническим руководителем группы, создававшей COBOL — первый кроссплатформенный стандартизованный деловой язык программирования компьютеров[228]. Она привыкла к совместной работе и понимала, что программа не должна быть привязанной к определенной машине; она считала, что даже машинам должно быть удобно работать вместе. Это также показало, что она поняла главную тенденцию компьютерной эры: сами компьютеры станут потребительским товаром, а по-настоящему цениться будет именно программирование. До того как появился Билл Гейтс, понимание этого обстоятельства у большинства людей отсутствовало[229].

Фон Нейман презрительно отнесся к меркантильному подходу Эккерта и Мокли. «Эккерт и Мокли — это коммерческая компания с коммерческой патентной политикой, — жаловался он другу. — Мы не можем работать с ними с той же степенью открытости, с какой мы работали бы с академической группой»^[230]. Но при всем своем видимом бескорыстии сам фон Нейман был не прочь заработать деньги на своих идеях. В 1945 году он обсуждал заключение контракта на консультирование с компанией IBM, предоставляющей корпорации права на все его изобретения. Это был вполне юридически чистый контракт. Тем не менее это возмутило Эккерта и Мокли. «Он под шумок продал все наши идеи IBM, — жаловался Эккерт. — Он был лицемерным — говорил одно, а делал другое. Ему нельзя было доверять»^[231].

После того как Мокли и Эккерт покинули Пенн, Университет быстро утратил свою роль центра инноваций. Фон Нейман тоже ушел оттуда и вернулся в Институт перспективных исследований в Принстоне. Он взял с собой Германа и Адель Голдстайнов, а также ключевых инженеров, таких как Артур Беркс. Герман Голдстайн позже высказал свое мнение о том, почему Пенн перестал быть центром разработки компьютеров: «Возможно, учреждения, как и люди, могут уставать»^[232]. Компьютеры считались инструментом, а не темой для научного исследования. Мало кто из преподавателей понял тогда, что информатика разовьется в академическую дисциплину, еще более важную, чем электроинженерия.

Несмотря на то, что многие сотрудники ушли, Пенн сумел сыграть еще раз важную роль в развитии компьютеров. В июле 1946 года большинство экспертов в этой области, в том числе фон Нейман, Голдстайн, Эккерт, Мокли и другие, обычно враждовавшие друг с другом, вернулись в Пенн, чтобы прочитать лекции, провести семинары и поделиться своими знаниями о компьютерных вычислениях. На это восьминедельное мероприятие, называвшееся Лекциями школы Мура, съехались: Говард Айкен, Джордж Роберт Стибиц, Дуглас Хартри из Манчестерского университета и Морис Уилкс из Кембриджа. Основное внимание уделялось использованию в универсальных (в понимании Тьюринга) компьютерах архитектуры с сохраняемой программой. В результате конструкторские идеи, выработанные совместно Мокли, Эккертом, фон Нейманом и другими сотрудниками Пенна, стали базовыми для большинства компьютеров будущего.

Честь называться первым компьютером с сохраняемой программой принадлежит двум машинам, которые были завершены почти одновременно — летом 1948 года. Одна из них была обновленной версией оригинального ENIAC. Фон Нейман и Голдстайн вместе с инженерами Ником Метрополисом и Ричардом Клиппенджером разработали способ использования трех функциональных таблиц ENIAC для сохранения множества простейших команд^[233]. Эти функциональные таблицы нужны были для того, чтобы хранить данные о расчете траекторий артиллерийских снарядов, а устройство памяти могло быть применено для других целей, так как машина уже не использовалась для расчета баллистических таблиц. И опять реальная программистская работа была проделана в основном женщинами: Аделью Голдстайн, Кларой фон Нейман и Джин Дженнингс Бартик. Бартик вспоминала: «Я снова работала с Аделью и другими программистами, и мы вместе разрабатывали оригинальную версию программы, чтобы превратить ENIAC в компьютер с сохраняемой программой, использующий функциональные таблицы для хранения закодированных инструкций»^[234].

Этот переконфигурированный ENIAC, начавший работать в апреле 1948 года, имел только постоянную память, что означало, что было трудно менять программы во время их работы. Кроме того, его память на ртутных линиях задержки была медлительной и требовала точной технологии при изготовлении. Обоих этих недостатков удалось избежать в маленькой машинке, которая была построена в Англии, в Манчестерском университете, с нуля и которая должна была функционировать как компьютер с сохраняемой программой. Этот компьютер, названный Manchester Baby («Манчестерский малыш»), был введен в эксплуатацию в июне 1948 года.

Вычислительная лаборатория в Манчестере была создана Максом Ньюманом, наставником Тьюринга, а основную работу на новом компьютере проделали Фредерик Калланд Уильямс и Томас Килбурн. Уильямс придумал устройство хранения с помощью электронно-лучевых трубок, которые сделали машину более быстродействующей и простой, чем те, которые использовали ртутные линии задержки. Оно работало так хорошо, что его использовали для изготовления более мощного компьютера Mark I /Manchester, который был сдан в эксплуатацию в апреле 1949 года, а также для изготовления Морисом Уилксом и командой из Кембриджа компьютера EDSAC в мае того же года^[235].

Тогда же, параллельно с созданием этих машин, Тьюринг также пытался разработать компьютер с сохраняемой программой. После ухода из Блетчли-Парка он поступил на работу в Национальную физическую лабораторию — престижный институт в Лондоне, где разработал компьютер, названный автоматической вычислительной машиной (ACE) в честь двух машин Бэббиджа. Но строительство ACE продвигалось неровно, и к 1948 году Тьюринг уже разочаровался и тем, что процесс тормозился, и тем, что его коллеги не испытывали никакого интереса ни к устройству машины, ни к искусственному интеллекту. И тогда он уехал из Лондона и присоединился к Максу Ньюману в Манчестере^[236].

И в это же время — в 1946 году — в Институте перспективных исследований в Принстоне фон Нейман тоже погрузился с головой в работу над компьютером с сохраняемой программой. Этот проект описан в эссе Джорджа Дайсона «Собор Тьюринга». Директор института Фрэнк Эйделоти и наиболее влиятельный член профессорского совета Освальд Веблен были убежденными сторонниками проекта, несмотря на противодействие со стороны других профессоров, утверждавших, что работа над вычислительной машиной принижает статус института, задуманного основателями как рай для теоретиков. Все-таки проект фон Неймана как-то продвигался, и в результате была построена машина IAS. «Он явно шокировал и даже приводил в ужас некоторых своих коллег — математиков, погруженных исключительно в абстрактные размышления, открыто демонстрируя крайнюю заинтересованность не только в доске и меле, карандаше и бумаге, но и в различных устройствах, — вспоминала жена фон Неймана Клара. — Его предложение сконструировать электронную вычислительную машину под священным куполом института горячего одобрения не получило, чтобы не сказать больше»^[237].

Членов команды фон Неймана загнали в помещение, которое использовалось секретарем ученого-логика Курта Гёделя, которому секретарь был не нужен. На протяжении 1946 года они опубликовали подробные отчеты о конструкции их машины и направили их в библиотеку Конгресса и Американское патентное ведомство. Но приложили к отчетам не патентную заявку, а нотариально заверенное заявление, в котором говорилось, что они хотели бы, чтобы результаты их работы были открыты для общего пользования.

Их машина была полностью готова в 1952 году, но работа над проектом угасла после того, как фон Нейман уехал в Вашингтон и стал работать в Комиссии по атомной энергии. «Роспуск нашей компьютерной группы был катастрофой не только для Принстона, но и для науки в целом, — рассказывал физик Фримен Дайсон, сотрудник института (и отец Джорджа Дайсона). — Это означало, что в тот критический период — в 1950-е годы — больше не существовало академического центра, в котором компьютерщики всех направлений могли бы собраться вместе и [обсуждать проблемы] на самом высоком интеллектуальном уровне»^[238]. Начиная с 1950-х годов, новые разработки в области вычислительной техники перемещаются в корпоративную сферу, в основном в компании Ferranti, IBM, Remington Rand и Honeywell.

Эти изменения возвращают нас к вопросу о патентной защите. Если бы фон Нейман и его команда продолжили внедрение инноваций и выложили бы их в общий доступ, привела ли бы такая модель развития — модель открытых кодов — к ускоренному развитию компьютеров? Или же рыночная конкуренция и финансовая заинтересованность в создании интеллектуальной собственности больше стимулировали рождение инноваций? В случаях Интернета, Web и некоторых видов программного обеспечения открытая модель, как оказалось, работала лучше. Но когда речь идет об аппаратуре, например компьютерах и микрочипах, лучшие стимулы для инновационного рывка в 1950-х годах обеспечила система защиты интеллектуальной собственности. Причина того, что подход, защищающий авторское право (проприетарный подход), работал хорошо, особенно для компьютеров, состояла в том, что крупные промышленные организации, в которые было легче привлечь оборотные средства, лучше подходили для проведения исследований, разработки, производства и продажи таких машин. Кроме того, до середины 1990-х годов было проще обеспечить патентную защиту аппаратным узлам, чем программному обеспечению[239]. Тем не менее у пути, на котором патентной защите инноваций в области аппаратного устройства компьютеров уделялось повышенное внимание, был и недостаток: проприетарная модель способствовала возникновению компаний, которые были настолько маломобильными и закостеневшими, что они проспали революцию персональных компьютеров начала 1970-х годов.

Может ли машина мыслить?

Когда Алан Тьюринг раздумывал о конструировании компьютера с сохраняемой программой, он обратил внимание на утверждение, сделанное Адой Лавлейс столетием ранее, в ее финальном «Примечании» к описанию аналитической машины Бэббиджа. Она утверждала, что машины не смогут думать. Тьюринг задался вопросом: если машина может изменить свою собственную программу на основе обрабатываемой ею информации, не форма ли это обучения? Не может ли это привести к созданию искусственного интеллекта?

Вопросы, связанные с искусственным интеллектом, возникали уже в древности. Тогда же возникали и вопросы, связанные с человеческим сознанием. Как и в большинстве обсуждений такого рода, важную роль в изложении их в современных терминах сыграл Декарт. В своем трактате 1637 года «Рассуждение о методе» (который содержит знаменитое утверждение «Я мыслю, следовательно, я существую») Декарт писал:

Если бы сделать машины, которые имели бы сходство с нашим телом и подражали бы нашим действиям, насколько это мыслимо, то у нас все же было бы два верных средства узнать, что это не настоящие люди. Во-первых, такая машина никогда не могла бы пользоваться словами или другими знаками, сочетая их так, как это делаем мы, чтобы сообщать другим свои мысли. Во-вторых, хотя такая машина многое могла бы сделать так же хорошо и, возможно, лучше, чем мы, в другом она непременно оказалась бы несостоятельной, и обнаружилось бы, что она действует несознательно[240].

Тьюринга уже давно интересовало, как компьютер мог бы повторить работу человеческого мозга, и его любопытство было подогрето еще больше работой на машинах, которые расшифровывали закодированные сообщения. В начале 1943 года, когда в Блетчли-Парке уже был готов Colossus, Тьюринг пересек Атлантику и направился в Bell Lab, расположенный в Нижнем Манхэттене, для консультаций с группой, работающей над шифрованием речи с помощью электронного устройства (скремблера) — технологией, которая могла бы зашифровывать и расшифровывать телефонные разговоры.

Там он встретился с колоритным гением — Клодом Шенноном, который, будучи выпускником Массачусетского технологического института, в 1937 году написал дипломную работу, ставшую классической. В ней он показал, как булева алгебра, которая представляет логические предложения в виде уравнений, может быть отображена с помощью электронных схем. Шеннон и Тьюринг стали встречаться за чаем и вести долгие разговоры. Оба интересовались наукой о мозге и понимали, что в их работах 1937 года было нечто общее и фундаментальное: они показали, как машине, которая оперирует простыми двоичными командами, можно ставить не только математические, но и всевозможные логические задачи. А поскольку логика была основой человеческого мышления, то машина могла бы в теории воспроизвести человеческий интеллект.

«Шеннон хочет кормить [машину] не только данными, но и произведениями культуры! — однажды сказал Тьюринг коллегам по Bell Lab на обеде. — Он хочет сыграть ей что-нибудь музыкальное». На другом обеде в столовой Bell Labs Тьюринг вещал своим высоким голосом, слышным всем присутствовавшим в помещении: «Нет, я не собираюсь конструировать мощный мозг. Я пытаюсь сконструировать всего лишь посредственный мозг — такой, например, как у президента Американской телефонной и телеграфной компании»^[241].

Когда в апреле 1943 года Тьюринг вернулся в Блетчли-Парк, он подружился с коллегой Дональдом Мичи, и они провели много вечеров, играя в шахматы в соседнем пабе. Они часто обсуждали возможность создания шахматного компьютера, и Тьюринг решил подойти к проблеме по-новому. А именно: не использовать напрямую всю мощность машины для расчета каждого возможного хода, а постараться дать машине возможность самой учиться игре в шахматы, постоянно практикуясь. Другими словами, дать ей возможность пробовать применить новые гамбиты и совершенствовать свою стратегию после каждого нового выигрыша или проигрыша. Такой подход в случае успеха являлся бы существенным прорывом, который порадовал бы Аду Лавлейс. Было бы доказано, что машины способны на большее, чем просто следовать инструкциям, данным им людьми, — они могли бы учиться на опыте и улучшать свои собственные команды.

«Считается, что вычислительные машины могут выполнять только такие задачи, на которые им даны команды, — объяснил он в докладе, сделанном на Лондонском математическом обществе в феврале 1947 года. — Но необходимо ли, чтобы они всегда использовались таким образом?» Затем он обсудил возможности новых компьютеров с сохраняемой программой, которые могут сами изменять таблицы команд, и продолжил: «Они могли бы стать похожими на учеников, которые многому научились у своего учителя, но добавили гораздо больше своего. Я думаю, что, когда это произойдет, придется признать, что машина демонстрирует наличие интеллекта»^[242].

Когда он закончил доклад, слушатели на мгновение замолкли, ошеломленные заявлением Тьюринга. Его коллеги из Национальной физической лаборатории вообще не понимали одержимости Тьюринга созданием думающих машин. Директор Национальной физической лаборатории сэр Чарльз Дарвин (внук биолога, создателя теории эволюции) в 1947 году написал своему начальству, что Тьюринг «хочет распространить свою работу над машиной еще дальше, в сторону биологии» и ответить на вопрос: «Можно ли сделать такую машину, которая может учиться на своем опыте?»^[243]

Смелая мысль Тьюринга о том, что машины смогут когда-нибудь думать, как люди, в то время вызвала яростные возражения, да и до сих пор вызывает. Появились как вполне ожидаемые религиозные возражения, так и нерелигиозные, но весьма эмоциональные, как по содержанию, так и по тону. Нейрохирург сэр Джеффри Джефферсон в речи, произнесенной по случаю награждения престижной медалью Листера в 1949 году, заявил: «Согласиться с тем, что машина так же разумна [как человек], мы сможем не раньше, чем она сможет написать сонет или сочинить концерт под влиянием своих мыслей и эмоций, а не из-за случайного выбора символов»^[244]. Ответ Тьюринга репортеру из лондонского Timss, казалось, был несколько легкомысленным, но тонким: «Сравнение, возможно, не совсем справедливо, поскольку сонет, написанный машиной, лучше оценивать другой машине»^[245].

Таким образом, был заложен фундамент для второй основополагающей работы Тьюринга, «Вычислительные машины и разум», опубликованной в журнале Mind в октябре 1950 года^[246]. В ней он описал тест, ставший известным впоследствии как тест Тьюринга. Он начал с четкого заявления: «Я предлагаю рассмотреть вопрос: „Могут ли машины мыслить?“» С азартом, скорее присущим школьнику, он придумал игру — и в нее все еще играют и до сих пор обсуждают. Он предложил вложить в этот вопрос реальный смысл и сам дал простое функциональное определение искусственного интеллекта: если ответ машины на вопрос ничем не отличается от ответа, который дает человек, то у нас не будет никакого разумного основания считать, что машина не «думает».

Тест Тьюринга, который он назвал «Игра в имитацию», прост: экзаменатор направляет письменные вопросы человеку и машине, находящимся в другой комнате, и пытается определить, какой из ответов принадлежит человеку. Тьюринг предложил пример вопросника:

Вопрос: Пожалуйста, напишите мне сонет о мосте Форт[247].

Ответ: Не просите меня об этом. Я никогда не умел писать стихи.

В: Сложите 34 957 и 70 764.

О (пауза примерно 30 секунд, а затем дается ответ): 105 621.

В: Вы играете в шахматы?

О: Да.

В: У меня есть только K (король) на K₁, и никаких других фигур.

У вас есть только K на K6 и R (ладья) на R1[248]. Ваш ход. Куда вы ходите?

О (после паузы 15 секунд): R на R8, мат.

В этом примере Тьюринга диалога содержится несколько важных вещей. Тщательное изучение показывает, что отвечающий после тридцатисекундного раздумья сделал небольшую ошибку в сложении (правильный ответ 105 721). Свидетельствует ли это о том, что он был человеком? Возможно. Но опять же, может быть, эта хитрая машина притворилась человеком. Тьюринг также ответил на соображение Джефферсона о том, что машина не может написать сонет: вполне возможно, что ответ, приведенный выше, был дан человеком, признавшимся, что он не умеет писать стихи. Далее в статье Тьюринг представил еще один воображаемый опрос, демонстрирующий сложность использования умения сочинить сонет в качестве критерия принадлежности к человеческому роду:

В: Считаете ли вы, что первую строку сонета: «Должен ли я сравнить тебя с летним днем» не испортит, а может, даже улучшит замена на «весенний день»?

О: Тогда нарушится размер.

В: Как насчет замены на «зимний день»? Тогда с размером все в порядке.

О: Да, но никто не хочет быть сравненным с зимним днем.

В: Вы хотите сказать, что мистер Пиквик напоминает вам о Рождестве?

О: В некотором смысле.

В: Тем не менее праздник Рождества приходится на зимний день, и я не думаю, что мистер Пиквик возражал бы против этого сравнения.

О: Я не думаю, что вы говорите серьезно. Под зимним днем обычно понимают типичный зимний день, а не особенный, вроде Рождества.

Смысл примера Тьюринга в том, что может оказаться невозможным сказать, отвечающий был человеком или машиной, делающей вид, что она человек.

Тьюринг высказал свое предположение о том, может ли компьютер выиграть в этой имитационной игре: «Я считаю, в течение примерно пятидесяти лет можно будет научиться так программировать компьютеры… что они смогут играть в имитацию настолько хорошо, что шанс среднего экзаменатора правильно идентифицировать отвечающего после пятиминутного опроса будет не более 70 %».

В своей работе Тьюринг попытался опровергнуть множество возможных возражений на его определение разума. Он отмахнулся от теологического довода о том, что Бог даровал душу и разум только людям, возразив, что это «подразумевает серьезное ограничение на всемогущество Всевышнего». Он спросил, есть ли у Бога «свобода даровать душу слону, если Он сочтет это нужным». Предположим, что так. Из той же логики (которая, учитывая, что Тьюринг был неверующим, звучит язвительно) следует, что Бог, безусловно, может даровать душу и машине, если Он того пожелает.

Самое интересное возражение, на которое Тьюринг отвечает, — особенно для нашего повествования — это возражение Ады Лавлейс, написавшей в 1843 году: «Аналитическая машина не претендует на то, чтобы создавать что-то действительно новое. Машина может выполнить все то, что мы умеем ей предписать. Она может следовать анализу, но не может предугадать какие-либо аналитические зависимости или истины». Другими словами, в отличие от человеческого разума, механическое устройство не может иметь свободу воли или выдвигать свои собственные инициативы. Оно может только выполнять то, что запрограммировано. В своей статье 1950 года Тьюринг посвятил раздел этому высказыванию и назвал его «Возражение леди Лавлейс».

Гениальным ответом на это возражение был аргумент, что на самом деле машина может учиться, тем самым превращаясь в мыслящее исполнительное устройство, которое способно производить новые мысли. «Вместо того чтобы писать программу для имитации мышления взрослого человека, почему бы не попробовать написать программу, которая имитирует мышление ребенка? — спрашивает он. — Если запустить соответствующий процесс обучения, можно было бы в конце концов получить интеллект взрослого человека». Он признал, что процесс обучения компьютера будет отличаться от процесса обучения ребенка: «К примеру, его невозможно снабдить ногами, так что ему нельзя предложить сходить собрать уголь в ящик. Вероятно, у него не может быть глаз… Нельзя послать это существо в школу — для других детей оно будет посмешищем». Поэтому бэби-машина должна обучаться по-иному. Тьюринг предложил систему наказаний и наград, которая будет поощрять машину повторять некоторые действия и избегать других. В конце концов такая машина могла бы развивать свои собственные представления и объяснения того или иного явления.

Но даже если машина сможет имитировать разум, возражали критики Тьюринга, он будет не совсем разумом. Когда человек проходит тест Тьюринга, он использует слова, которые связаны с реальным миром, эмоциями, переживаниями, ощущениями и восприятиями. А машина не делает этого. Без таких связей язык становится просто игрой, оторванной от смысла.

Это возражение привело к продержавшемуся дольше всех опровержению теста Тьюринга, которое сформулировал философ Джон Сёрл в своем эссе 1980 года. Он предложил мысленный эксперимент, называемый «Китайской комнатой», в которой говорящему по-английски человеку, не знающему китайского языка, предоставляется полный свод правил, объясняющих, как составлять любые комбинации китайских иероглифов. Ему передается набор иероглифов, а он из них составляет сочетания, пользуясь правилами, но не понимая значения фраз, составленных им. Если инструкции достаточно хороши, человек мог бы убедить экзаменатора, что он действительно говорит по-китайски. Тем не менее он не понял бы ни одного составленного им самим текста, в нем не содержалось бы никакого смысла. В терминологии Ады Лавлейс он не претендовал бы на создание чего-то нового, а просто выполнял действия, которые ему было приказано выполнять. Аналогично и машина в имитационной игре Тьюринга, независимо от того, насколько хорошо она может имитировать человеческий разум, не будет понимать или сознавать ничего из того, что говорится. В том, чтобы сказать, что машина «думает», не больше смысла, чем в том, чтобы сказать, что человек, следующий многочисленным инструкциям, понимает китайский язык^[249].

Одним из ответов на возражения Сёрла стало утверждение, что, даже если человек не понимает китайский язык, вся система как целое, собранная в Китайской комнате, то есть мужчина (блок обработки данных), инструкция по обращению с иероглифами (программа) и файлы с иероглифами (данные), возможно, действительно понимает китайский язык. Здесь нет окончательного ответа. И в самом деле, тест Тьюринга и возражения на него остаются по сей день наиболее обсуждаемой темой в когнитивных науках.

В течение нескольких лет после того, как Тьюринг написал «Вычислительные машины и разум», он, казалось, наслаждался участием в перепалке, которую сам спровоцировал. С едким юмором он парировал притязания тех, кто болтал о сонетах и возвышенном сознании. В 1951 году он подтрунивал над ними: «Однажды дамы возьмут свои компьютеры с собой на прогулку в парк и будут говорить друг другу: „Мой компьютер рассказывал сегодня утром такие забавные вещи!“» Как заметил позже его наставник Макс Ньюман, «его юмористические, но блестяще точные аналогии, пользуясь которыми он излагал свои взгляды, делали его восхитительным собеседником»^[250].

Была одна тема, которая не раз поднималась в ходе обсуждений с Тьюрингом и которая вскоре станет печально актуальной. Она касалась роли сексуальности и эмоциональных желаний, неведомых машинам, в работе человеческого мозга. Примером могут служить публичные дебаты, состоявшиеся в январе 1952 года на телевизионном канале BBC между Тьюрингом и нейрохирургом сэром Джеффри Джефферсоном. Модераторами на этом диспуте были математик Макс Ньюман и философ науки Ричард Брейтуэйт. Брейтуэйт, утверждавший, что для того, чтобы создать настоящую думающую машину, «необходимо оснастить машину чем-то подобным набору физических потребностей», заявил: «Интересы человека определяются по большому счету его страстями, желаниями, мотивацией и инстинктами». Ньюман вмешался, сказав, что машины «имеют довольно ограниченные потребности и они не могут краснеть, когда смущаются». Джефферсон пошел еще дальше, неоднократно используя в качестве примера термин «сексуальные потребности» и ссылаясь на человеческие «эмоции и инстинкты, например имеющие отношение к сексу». «Человек — жертва сексуальных желаний, — сказал он, — и может выставить себя дураком». Он говорил так много о том, как сексуальные потребности влияют на человеческое мышление, что редакторы BBC вырезали некоторые из его высказываний из передачи, в том числе утверждение, что он не поверит, что компьютер может думать, пока не увидит, что он потрогает ногу женщины-компьютера^[251].

Тьюринг, который все еще скрывал свою гомосексуальность, замолк во время этой части обсуждения. В течение нескольких недель, предшествовавших записи передачи 10 января 1952 года, он совершил ряд поступков, которые были настолько сугубо человеческими, что машина сочла бы их непостижимыми. Он только что закончил научную работу, а потом написал рассказ о том, как собирался отпраздновать это событие: «Прошло довольно много времени с тех пор, как у него „был“ кто-то, фактически с лета прошлого года, когда он встретил того солдата в Париже. Теперь, когда его работа закончена, он может с полным основанием считать, что заработал право на отношения с геем, и он знал, где найти подходящего кандидата»^[252].

В Манчестере на Оксфорд-стрит Тьюринг нашел девятнадцатилетнего бомжа по имени Арнольд Мюррей и завязал с ним отношения. Когда он вернулся с BBC после записи шоу, он пригласил Мюррея переселиться к нему. Однажды ночью Тьюринг рассказал молодому Мюррею о своей идее сыграть в шахматы против подлого компьютера, которого он смог бы победить, заставляя его проявлять то гнев, то радость, то самодовольство. Отношения в последующие дни стали более сложными, и однажды вечером Тьюринг вернулся домой и обнаружил, что его обокрали. Преступник оказался другом Мюррея. Тьюринг сообщил о случившемся в полицию, ему пришлось в конечном итоге рассказать полицейским о своих сексуальных отношениях с Мюрреем, и Тьюринг был арестован за «непристойное поведение»^[253].

На судебном процессе в марте 1952 года Тьюринг признал себя виновным, хотя ясно дал понять, что не чувствует никакого раскаяния. Макс Ньюман был вызван в суд в качестве свидетеля, дающего отзыв о характере подсудимого. Осужденный и лишенный допуска Тьюринг должен был сделать выбор: тюрьма или освобождение при условии прохождения гормональной терапии с помощью инъекций синтетического эстрогена, убивающего сексуальные желания и уподобляющего человека химически контролируемой машине. Он выбрал последнее и проходил курс в течение года.

Сначала казалось, что Тьюринг все это выносит спокойно, но 7 июня 1954 года он покончил жизнь самоубийством, откусив от яблока, пропитанного цианидом. Его друзья отмечали, что ему всегда нравилась сцена из «Белоснежки», в котором злая фея опускает яблоко в ядовитое варево. Он был найден в своей постели с пеной у рта, цианидом в теле и недоеденным яблоком, лежащим рядом с ним.

Способны ли так поступать машины?

Изобретение компьютеров не означало, что тут же началась революция. Первые компьютеры на основе больших, недешевых, быстро ломавшихся электронных ламп, поглощавших много энергии, представляли собой дорогостоящие чудища, содержать которые могли только корпорации, университеты, где проводились научные исследования, и военные. На самом деле местом, где началась эра цифровых технологий, сделавшая электронные устройства неотъемлемой частью нашей жизни, стал небольшой поселок Мюррей-Хилл, штат Нью-Джерси. Это случилось вскоре после обеда, в четверг, 16 декабря 1947 года. В этот день двум ученым из Bell Labs удалось собрать крошечное устройство, которое они соорудили из полосок золотой фольги, щепочки полупроводникового материала и скрепки для бумаг. Если скрепку изогнуть правильно, этот приборчик позволял усиливать и переключать электрический ток. Для наступления эры цифровых технологий транзистор, так позднее назвали это изобретение, сделал то, что паровая машина для промышленной революции.

Появление транзисторов, а затем и новых технологий, позволяющих на крошечном микрочипе вытравить миллионы транзисторов, означало, что вычислительную мощность многих тысяч устройств ENIAC можно было сосредоточить в головной части ракеты, в компьютере, который можно держать на коленях, в калькуляторах и музыкальных проигрывателях, помещающихся в кармане, и в портативных устройствах, позволяющих обмениваться информацией или развлекательными программами со всеми, даже самыми заброшенными уголками опутанной Сетью планеты.

Как изобретатели транзистора в историю войдут трое увлеченных коллег-энтузиастов, одновременно и дополнявших друг друга, и конфликтовавших между собой. Это умелый экспериментатор Уолтер Браттейн, квантовый теоретик Джон Бардин и самый горячий и вспыльчивый из них, печально окончивший свою деятельность специалист в области физики твердого тела Уильям Шокли.

Но был еще один участник этой драмы, на самом деле столь же важный, как и остальные действующие лица, — исследовательский центр Bell Labs, где все трое работали. Появление транзистора было не просто прорывом одаренных богатым воображением гениев, а скорее стало возможно в результате комбинации разноплановых талантов. Появиться транзистор мог только благодаря усилиям команды, в которую входили теоретики, чувствующие квантовые явления на интуитивном уровне, искусные материаловеды, способные ввести примеси в объем кремния, умелые экспериментаторы, специалисты в области промышленной химии и производства, а также изобретательные, умелые исполнители.

Bell Labs

В 1907 году компания AT&T (Американская телефонная и телеграфная компания) переживала кризис. Срок действия патентов основателя компании Александра Белла истек. Руководству компании казалось, что они могут потерять свое почти монопольное положение на рынке телефонных услуг. Тогда совет директоров призвал обратно Теодора Ньютона Вейла, вышедшего в отставку президента компании, который решил вдохнуть в нее жизнь, поставив перед ней амбициозную задачу: построить систему, которая могла бы обеспечить телефонную связь между Нью-Йорком и Сан-Франциско. Чтобы решить эту сложнейшую задачу, требовалось одновременно и мастерство инженеров, и усилия ученых. Используя электронные лампы и другие новейшие технологии, в AT&T изготовили ретрансляторы и усилители, позволившие справиться с задачей к январю 1915 года. В первом в истории трансконтинентальном разговоре, кроме Вейла и президента Вудро Вильсона, принимал участие и сам Белл, повторивший слова, произнесенные тридцать девять лет назад: «Мистер Уотсон, давайте сюда, я хочу вас видеть». В этот раз Томас Уотсон, в прошлом ассистент Белла, ответил: «На это мне потребуется неделя»^[254].

Это было тем зерном, из которого затем выросло новое промышленное предприятие, ставшее известным как Bell Labs. Изначально оно располагалось в западной части Манхэттена, в Гринич-Виллидж, в здании с видом на реку Гудзон. Здесь вместе работали теоретики, материаловеды, металлурги, инженеры и даже монтажники-верхолазы из AT&T. Именно здесь Джордж Стибиц построил компьютер, используя электромагнитные реле, а Клод Шеннон работал над теорией информации. Как Xerox PARC и другие исследовательские центры, созданные позднее при больших корпорациях, Bell Labs продемонстрировала, сколь успешным может быть инновационный процесс, когда людей разнообразных дарований собирают в одном месте, так что у них появляется возможность часто проводить совместные семинары и устанавливать неожиданные, но столь полезные связи. Это преимущество подобных организаций. А оборотная сторона медали — огромный бюрократический аппарат, полностью контролируемый корпорацией. Bell Labs, как и Xerox PARC, продемонстрировала ограниченные возможности промышленных организаций, где нет лидера, способного повести за собой, и нет непокорных бунтовщиков, способных воплотить новую идею в совершенное изделие.

В Bell Labs отделом радиоламп руководил энергичный выходец из штата Миссури Мервин Келли. Он учился в Миссурийском институте горного дела и металлургии, затем защитил диссертацию у Роберта Милликена в Чикагском университете. Келли мог сделать радиолампы более надежными, внедрив систему водяного охлаждения, но он понимал, что их никогда нельзя будет эффективно использовать в электронных усилителях и переключателях. В 1936 году он получил повышение и стал руководителем научных работ в Bell Labs. Его главным делом стало найти замену электронным лампам.

Интуиция подсказывала Келли, что Bell Labs, где было много инженеров-практиков, следует обратить внимание на фундаментальную науку и теоретические исследования, что до тех пор было делом только университетов. Он начал поиск самых блестящих молодых физиков страны. Своей задачей Келли считал превращение инноваций в нечто такое, что промышленная организация может делать на постоянной основе, не передавая такую возможность эксцентричным гениям, забившимся в гаражи и на чердаки.

«В Labs стали задумываться: ключом к изобретению является гений-одиночка или команда», — пишет Джон Гертнер в своей книге «Фабрика идеи» об истории Bell Labs^[255]. Ответ был таким — все вместе. «Требуется большое число талантливых людей из разных областей науки, которые только объединившись, могут выполнить все исследования, необходимые для появления одного нового устройства», — объяснял позднее Шокли^[256]. Он был прав. Однако это было лишь проявлением напускной скромности. Больше, чем кто-либо другой, Шокли был убежден, что роль гения, такого как он сам, очень важна. Даже Келли, отстаивавший сотрудничество, понимал, что гений-одиночка тоже нужен. «При всей необходимости лидерства, организации и командной работы человек остается главным, первостепенно важным. Оригинальные идеи и концепции рождаются именно в уме отдельного человека», — сказал он однажды ^[257].

Ключом к новым идеям, как в Bell Labs, так и вообще в эпоху цифровых технологий, стало осознание того, что забота о гении-одиночке не противоречит поддержке совместной работы команды. Не надо выбирать что-то одно. В эпоху цифровых технологий эти два подхода идут рука об руку. Гении-созидатели (Джон Мокли, Уильям Шокли, Стив Джобс) были генераторами новых идей. Инженеры-практики (Джон Эккерт, Уолтер Браттейн, Стив Возняк) тесно сотрудничали с ними, превращая их идеи в хитроумные изобретения. И вся команда специалистов и предпринимателей работала совместно, чтобы превратить новинку в продающееся изделие. Когда часть этой системы отсутствует, как у Джона Атанасова в Государственном колледже штата Айова и у Чарльза Бэббиджа в сарае позади его дома в Лондоне, великие идеи остаются только достоянием истории. Но если отличная команда лишается провидцев-энтузиастов, появление новых идей постепенно сходит на нет.

Так было в Пенсильванском университете, откуда ушли Мокли и Эккерт, и в Принстоне, когда оттуда уехал фон Нейман, и в Bell Labs после отставки Шокли.

Объединение теоретиков и инженеров стало насущной необходимостью, когда в Bell Labs занялись физикой твердого тела. Эта область физики, представлявшая для компании все больший интерес, изучает, в частности, процесс прохождения электронов через твердые тела. В тридцатые годы инженеры из Bell Labs начали возиться с такими материалами, как кремний. После кислорода это самый распространенный материал земной коры, являющийся главной компонентой песка. Они хотели заставить подобные материалы выделывать всяческие электронные трюки, а в том же здании теоретики Bell Labs одновременно с ними мучились над головоломными открытиями квантовой механики.

Основой квантовой механики являются работы датского физика Нильса Бора и других ученых, изучавших, что происходит внутри атома. В 1913 году Бор предложил модель атома, где электроны движутся вокруг ядра по строго определенным орбитам. Они могут совершить квантовый скачок, перепрыгнув с одной орбиты на другую, но никогда не могут оказаться между ними. Число электронов на внешней орбите позволяет выяснить химические и электрические свойства данного элемента, включая то, насколько хорошо он проводит электричество.

Некоторые элементы, такие как медь, проводят электричество хорошо. Это хорошие проводники. Другие, например сера, проводят электричество ужасно. Это хорошие изоляторы. А еще есть промежуточные элементы, такие как кремний и германий, которые называют полупроводниками. Они полезны, поскольку их легко превратить в еще лучшие проводники. Например, если добавить в кремний небольшое количество примеси мышьяка или бора, электроны получают возможность двигаться свободнее.

Квантовая механика развивалась в то же время, когда металлурги, используя новейшие технологии очистки и хитроумные химические приемы, искали пути создания новых материалов, которые позволили бы комбинировать часто встречающиеся минералы с редкими. По ходу решения своих каждодневных проблем, например: что делать с нитью накаливания электронной лампы, прогорающей слишком быстро, или с диафрагмой телефонной трубки, звучащей слишком тихо, они смешивали разные новые сплавы, разрабатывали методы нагревания и охлаждения подобных смесей в попытках улучшить их свойства. Методом проб и ошибок, как повар на кухне, они готовили революцию в материаловедении, которая в дальнейшем двигалась рука об руку с квантовой революцией в теоретической физике.

Экспериментируя с образцами кремния и германия, инженеры-химики из Bell Labs нашли подтверждение многому из того, что предсказывали теоретики[258]. Стало ясно, что теоретики, инженеры и металлурги могут многому научиться друг у друга. Поэтому в 1936 году в Bell Labs была образована группа, занимавшаяся исследованиями в области физики твердого тела. У группы было мощное ядро, состоящее из светил, теоретиков и практиков. Раз в неделю в конце дня они собирались, чтобы обменяться полученными результатами, в разговорах любили прихвастнуть, как это принято в академических кругах, а затем начинались неофициальные разговоры, продолжавшиеся до глубокой ночи. Общаться лично оказалось полезнее, чем просто читать статьи друг друга: интенсивное взаимодействие способствовало появлению идей, которые, используя аналогию с электронами, переходили на более высокие орбиты, а иногда могли и вырываться на волю, запуская цепную реакцию.

Один из членов группы обращал на себя внимание. Уильям Шокли, теоретик, появившийся в Bell Labs в момент образования исследовательского отдела, поражал, а иногда и пугал всех как своим интеллектом, так и напористостью.

Уильям Шокли

В молодости Уильяму Шокли нравились и искусство, и наука. Его отец изучал горное дело в Массачусетском технологическом институте, музыку в Нью-Йорке и выучил семь языков, когда, скитаясь по Европе и Азии в поисках приключений, занимался спекуляциями на акциях горнорудных компаний. Его мать изучала в Стэнфорде и математику, и искусство, была одним из первых известных альпинистов, кому удалось в одиночку совершить восхождение на Уитни[259]. Родители Шокли встретились в небольшом шахтерском поселке Тонопа, штат Невада, где отец занимался разметкой участков, а мать — инженерно-геодезическими изысканиями. После свадьбы они отправились в Лондон, где в 1910 году у них родился сын.

Уильям был их единственным ребенком, и за это они благодарили судьбу. Даже маленьким он был жесток, с ним случались такие приступы ярости, шумные и продолжительные, что даже приходящие няни у них долго не задерживались, а родителям приходилось постоянно менять квартиры. В дневнике отец пишет о мальчике, «орущем во всю силу, изгибающемся и откидывающемся назад». Он отмечает, что тот «много раз избивал мать»^[260]. Уильям был невероятно упорен. В любой ситуации он должен был поступить по-своему. В конце концов родители пришли к выводу, что лучше всего просто капитулировать. Они оставили любые попытки воспитывать его и до восьми лет учили дома. К этому времени они перебрались в Пало-Альто, где жили родители его матери.

Будучи убеждены, что их сын гений, они решили проверить его способности по методике Льюиса Термана[261], усовершенствовавшего шкалу интеллекта Стэнфорда — Бине и занимавшегося образованием одаренных детей. Значение IQ молодого Шокли оказалось равным 120, что было вполне хорошо, но недостаточно для того, чтобы Терман счел его гением. IQ-тесты превратились у Шокли в навязчивую идею. Он использовал их, оценивая претендентов на работу и даже своих коллег. Он строил все более опасные расовые теории, считая, что интеллект передается по наследству. Это отравило последние годы его жизни^[262]. Возможно, собственная жизнь должна была бы научить Шокли, что проверка по шкале интеллекта имеет свои недостатки. Хотя он попал в разряд «не гениев», способностей у него было достаточно. Пропустив среднюю школу, Шокли окончил Калифорнийский технологический институт, а затем защитил докторскую диссертацию по физике твердого тела в Массачусетском технологическом. Он был язвителен, находчив и честолюбив, любил показывать фокусы и устраивать розыгрыши, но научиться быть спокойным и дружелюбным ему не удалось. С детства у Шокли был мощный интеллект, он был эмоционален, что затрудняло общение с ним, становившееся все труднее по мере того, как он добивался успеха.

Когда Шокли в 1936 году окончил Массачусетский технологический, Мервин Келли из Bell Labs приехал поговорить с ним и сразу же предложил работу. Он поставил перед Шокли задачу: найти возможность заменить электронные лампы более устойчивым, прочным и дешевым устройством. Через три года Шокли пришел к убеждению, что решение связано с использованием твердых материалов, таких как кремний, а не нитей накаливания внутри лампочки. «Сегодня мне стало ясно, что есть принципиальная возможность сделать полупроводниковый усилитель вместо вакуумного», — записал он в лабораторном журнале 29 декабря 1939 года^[263].

Как хореограф может мысленно увидеть танец, так Шокли обладал способностью представить себе, как по законам квантовой теории двигаются электроны. Его коллеги говорили, что он смотрит на полупроводник и видит электроны. Однако для того чтобы его невероятная интуиция трансформировалась в реальное изобретение, точно так же как Мокли был нужен Эккерт, Шокли был нужен партнер — искусный экспериментатор. Но он работал в Bell Labs, где их было много. Самым заметным из них был веселый, ворчливый уроженец запада Уолтер Браттейн, которому нравилось делать на основе полупроводниковых соединений, таких как окись меди, всяческие оригинальные устройства. Например, он построил электрический выпрямитель, преобразующий переменный ток в постоянный, используя тот факт, что через внутреннюю границу, разделяющую массивный кусок меди с нанесенным на его поверхность слоем окиси меди, ток течет в одну сторону.

Браттейн вырос на ранчо на востоке штата Вашингтон, подростком пас скот. У него был скрипучий голос, он вел себя простецки, предпочитая скрываться за маской уверенного в себе ковбоя. Браттейн был прирожденным умельцем, руки у него были золотыми, и экспериментировать он любил. «Он мог сделать устройство из скотча и скрепок», — вспоминал один из инженеров, работавших с ним в Bell Labs^[264]. Но кроме того, он умел вовремя остановиться и начать поиск метода, который скорее приведет к цели, а не повторять раз за разом скучные испытания.

У Шокли была идея: чтобы сделать твердотельный заменитель электронных ламп, надо на слой окиси меди нанести решетку. Браттейн был настроен скептически. Он со смехом сказал Шокли, что уже пытался сделать подобное раньше, но усилитель у него так и не получился. Однако Шокли продолжал настаивать. В конце концов Браттейн сдался: «Если это так чертовски важно, скажи мне, как ты хочешь это сделать, и я постараюсь»^[265]. Но, как и предсказывал Браттейн, ничего не получилось.

Выяснить, почему их постигла неудача, Браттейну и Шокли помешала Вторая мировая война. Шокли пришлось уйти. Он возглавил научные исследования группы по противолодочным операциям ВМС США, где для повышения эффективности поражения немецких подводных лодок занимался анализом глубины взрыва авиационных бомб. Позднее он летал в Европу и Азию, чтобы научить пилотов-бомбардировщиков B-29 флота ВМС использовать радары. Браттейн тоже перебрался в Вашингтон, где занимался разработкой технологий обнаружения подводных лодок для ВМС, уделяя особое внимание бортовым магнитным устройствам.

Твердотельная команда

Пока Шокли и Браттейн отсутствовали, Bell Labs менялась. В это время складывались отношения между правительством, исследовательскими группами из университетов и бизнесом. Как замечает историк Джон Гертнер: «В первые несколько лет после Перл-Харбор в Bell Labs шла работа почти над тысячью проектов для военных. Делали все: от радиоприемников для танков до переговорных устройств для пилотов, использующих кислородные маски, и шифровальных машин для скремблирования секретных сообщений»^[266]. Число сотрудников увеличилось вдвое, до девяти тысяч.

Компания уже не помещалась в своем головном офисе на Манхэттене, и большая часть Bell Labs переехала на новое место — холмистый участок площадью в двести акров в небольшом городке Мюррей-Хилл, штат Нью-Джерси. Мервин Келли и его коллеги хотели, чтобы их новый дом напоминал кампус университета, но не хотели, чтобы специалисты разных специальностей были разобщены, работая в разных зданиях. Они знали, что появление нетривиальных идей обусловлено неожиданными столкновениями. «Все здания были связаны между собой так, чтобы избежать разделения отделов по географическому принципу и поощрять свободный обмен и тесное взаимодействие», — пишет один из администраторов Bell Labs^[267]. Коридоры были очень длинными и спланированы были так, чтобы способствовать случайным встречам людей разных специальностей и дарований. Через семьдесят лет Стив Джобс, проектируя здание новой штаб-квартиры для Apple, придерживался точно такой стратегии. Любой разгуливающий по Bell Labs мог «попасть под обстрел» случайными идеями, поглощая их, как фотоэлемент — солнечный свет. Иногда эксцентричный Клод Шеннон, специалист в области теории информации, разъезжал на одноколесном велосипеде по коридорам, жонглируя тремя шарами и отвешивая поклоны коллегам[268].

В ноябре 1941 года, оставляя штаб-квартиру Bell Labs на Манхэттене из-за перехода на военную службу, Браттейн сделал последнюю запись номер 18 194 в своем рабочем журнале. Через почти четыре года он продолжил тот же журнал, но уже в новой лаборатории в Мюррей-Хилле, написав: «Война окончена». Келли определил его и Шокли в исследовательскую группу, задуманную для «поиска единого подхода к теоретическим и экспериментальным работам в области физики твердого тела». Цель была той же, что и до войны: на базе полупроводников создать замену электронным лампам^[269].

Когда Келли показал список тех, кто будет входить в группу твердотельщиков, Браттейн пришел в восторг: бездельников там не будет. Он вспоминает, что тогда сказал: «Тьфу-тьфу! Этих сукиных детей в группе не будет». Затем, задумавшись ненадолго, с беспокойством добавил: «Возможно, таким поганцем был именно я». Позднее он утверждал: «Вероятно, это была одна из самых замечательных когда-либо собранных исследовательских групп»^[270].

Главным теоретиком был Шокли, но поскольку он исполнял еще и обязанности главы группы, решили пригласить еще одного теоретика. Был выбран Джон Бардин, специалист по квантовой механике. Вундеркинд, в школе перепрыгнувший через три класса, Бардин написал докторскую диссертацию в Принстоне под руководством Юджина Вигнера. Во время войны он, проходя службу в Военно-морской артиллерийской лаборатории, обсуждал с Эйнштейном модели торпед. Он был одним из лучших в мире экспертов, который мог с помощью квантовой механики объяснить, как различные материалы проводят электрический ток. По словам коллег, он обладал «незаурядным даром легко взаимодействовать как с теоретиками, так и с экспериментаторами»^[271]. Сначала у Бардина не было отдельного кабинета, поэтому он устроился в лаборатории Браттейна. Это был удачный ход, еще раз продемонстрировавший, что для генерации творческой энергии необходима физическая близость. Работая в одном помещении и общаясь, теоретики и экспериментаторы могут часами вести мозговой штурм новых идей.

В отличие от громкоголосого, разговорчивого Браттейна Бардин был тихоней, которого окрестили «шепчущим Джоном». Чтобы понять, что он бормочет, приходилось подаваться вперед, но все знали, что оно того стоит. Кроме того, в отличие от импульсивного, фонтанирующего новыми теориями и утверждениями Шокли, он был задумчив и осмотрителен.

Понимание приходило к ним при взаимодействии друг с другом. «Теоретики и экспериментаторы тесно сотрудничали на всех этапах работы, начиная с идеи постановки эксперимента и кончая анализом его результатов», — говорит Бардин^[272]. Импровизированные семинары, которые обычно вел Шокли, проходили практически каждый день, что ясно показывало: друг друга они понимают с полуслова. «Мы не назначали встреч заранее, собирались, когда надо было обсудить нечто важное, — рассказывал Браттейн. — Многие идеи зародились во время этих дискуссий, чье-то замечание наталкивало на интересную мысль»^[273].

Эти встречи стали известны как «собрания у доски» или «разговоры с мелом», поскольку обычно Шокли стоял у доски с мелом в руках, записывая все предложения. Браттейн, как всегда нахальный, расхаживал в дальнем конце комнаты, выкрикивая возражения на некоторые из предложений Шокли и иногда споря на доллар, что работать они не будут. Проигрывать Шокли не любил. «Я понял, что это его раздражает, когда как-то он заплатил мне десятицентовыми монетами», — вспоминал Браттейн^[274]. Они продолжали общаться и после работы, часто играли вместе в гольф, ходили пить пиво, устраивали вместе с женами соревнования по бриджу.

Транзистор

В Bell Labs Шокли со своей новой командой вернулся к оставленной им пять лет назад теории, которая должна была позволить заменить электронные лампы твердотельным устройством. Если источник сильного электрического поля, рассуждал он, разместить в непосредственной близости от пластины из полупроводникового материала, поле «вытащит» некоторое количество электронов на поверхность и позволит пропустить электрический импульс через пластину. В принципе это могло бы позволить использовать полупроводник, чтобы с помощью очень маленького сигнала контролировать сигнал гораздо большей мощности. Очень слабый ток, поданный на вход, будет регулировать (или включать и выключать) на выходе существенно более сильный ток. Таким образом, полупроводник, точно так же как и электронную лампу, можно использовать как усилитель или переключатель.

Была только одна небольшая неувязка: этот «полевой эффект» по какой-то причине не работал. Когда Шокли проверил свою теорию (на пластинку, помещенную на расстоянии порядка миллиметра от проводника, подали напряжение около тысячи вольт), ничего не произошло. «Никаких видимых изменений тока», — записал Шокли в лабораторном журнале. Как он сказал позднее, это было «абсолютно непостижимо».

Разобравшись, почему теория оказалась неправильной, можно отыскать путь к новой, лучшей теории. Поэтому Шокли попросил Бардина объяснить, в чем причина неудачи. Вместе они часами обсуждали так называемые «поверхностные состояния» — электронные свойства и квантово-механическое описание ближайших к поверхности образца слоев атомов. Через пять месяцев Бардин понял, что происходит. Он подошел к доске в кабинете, который делил с Браттейном, и начал писать.

Бардин сообразил, что, если полупроводник заряжен, электроны захватываются его поверхностью. Двигаться свободно они не могут. Электроны образуют запирающий слой, и электрическое поле, даже если на расстоянии в один миллиметр от поверхности оно сильное, не может преодолеть этот барьер. «Добавочные электроны оказались заперты в поверхностных состояниях, они неподвижны, — заметил Шокли. — В сущности, поверхностные состояния экранируют внутренность полупроводника от воздействия положительно заряженной управляющей пластины»^[275].

Теперь у команды была новая задача: понять, как можно прорваться через барьер на поверхности полупроводника. «Мы сосредоточились на новых экспериментах, связанных с поверхностными состояниями Бардина», — объяснял Шокли. Они должны были пробить брешь в этом барьере, чтобы заставить полупроводник регулировать, переключать и усиливать ток^[276].

Весь следующий год команда продвигались вперед медленно, но в ноябре 1947 года было сделано несколько открытий, и начался месяц, известный как «месяц чудес». Бардин разработал теорию так называемого «вентильного фотоэффекта», согласно которой освещение находящихся в контакте разнородных тел приводит к появлению электродвижущей силы. Он предположил, что в результате некоторые из электронов, образующих барьер, вытесняются. Браттейн, работавший бок о бок с Бардиным, ставил хитроумные эксперименты, пытаясь нащупать возможность сделать это. Им помогла счастливая случайность. Часть экспериментов Браттейн проводил в термосе, чтобы можно было варьировать температуру. Но конденсат на поверхности кремния раз за разом не позволял провести эксперимент чисто. Лучше всего было бы поместить все устройство в вакуум, но это требовало больших усилий. «Я на редкость ленивый физик, — признался Браттейн. — Поэтому я решил поместить мою систему в диэлектрическую жидкость»^[277]. Он наполнил термос водой, что обеспечивало простой способ избавления от конденсата. Семнадцатого ноября они с Бардиным провели испытания. Все работало великолепно.

Это было в понедельник. Всю неделю они с переменным успехом проверяли всяческие теоретические предположения и экспериментировали. К пятнице Бардин придумал, как избавиться от необходимости погружать устройство в воду. Вместо этого, предложил он, можно просто капнуть воду или небольшое количество геля прямо в то место, где острый металлический наконечник утыкается в кремний. «Здорово, Джон, — обрадовался Браттейн. — Давай попробуем». Нельзя было допустить, чтобы металлический наконечник вступал в контакт с каплей воды. Но Браттейн был волшебником, умевшим импровизировать. С этой проблемой он справился с помощью сургуча. Браттейн нашел хорошую кремниевую пластинку, чуть-чуть капнул на нее водой, покрыл кусочек проволоки сургучом, чтобы изолировать ее от воды, и, пропустив проволоку через каплю воды, воткнул ее в кремний. Сработало. Его устройство давало возможность, правда немного, усилить ток. Из этой хитро придуманной конструкции «точечного контакта» родился транзистор.

На следующее утро Бардин зашел к себе в кабинет, чтобы зафиксировать полученный результат в своих записях: «Эти опыты определенно указывают на то, что электрод или решетку можно использовать для контроля тока в полупроводнике»^[278]. Он даже появился на работе в воскресенье, хотя обычно этот день он оставлял для гольфа. Кроме того, они с Браттейном решили, что настало время пообщаться с Шокли, который уже несколько месяцев был погружен в другие дела. В течение следующих двух недель он часто спускался к ним на этаж вниз со своими предложениями, но в основном давал возможность этой энергичной паре самостоятельно продвигаться вперед.

Сидя в лаборатории Браттейна прямо рядом с его рабочим местом, Бардин спокойно выдвигал идеи, а тот лихорадочно проверял их. Иногда, когда шли эксперименты, их результаты в журнал Браттейна записывал Бардин. День благодарения прошел незамеченным. Они тестировали различные устройства, используя германий вместо кремния, проверяли, что лучше, лак или сургуч, и подходит ли золото для наконечников электродов.

Обычно эксперименты Браттейна следовали за теориями Бардина, но иногда случалось и обратное: неожиданные результаты экспериментов становились стимулом для рождения новых теорий. В одном из экспериментов с германием ток, по-видимому, тек в направлении, обратном тому, которое они ожидали. Но коэффициент усиления по току был больше трехсот, что значительно превосходило все их предыдущие достижения. Из-за этого Браттейну и Бардину пришлось сыграть в старую шутливую игру физиков: они знали, что на практике этот подход работает, но могут ли они заставить его работать в теории? Вскоре Бардин придумал, как это можно сделать. Он понял, что отрицательная разность потенциалов уносит электроны, приводя к увеличению числа «электронных дырок». Дырка образуется там, где мог бы существовать электрон, но его там нет. Существование таких дырок вызывает поток электронов.

Была одна сложность: новый метод не позволял усиливать высокие частоты, включая частоты слышимого звука. И это делало его бесполезным для телефонов. Бардин предположил, что дело в капле воды или электролита. Поэтому он сразу предложил несколько других устройств. В одном из них место присоединения проводящей проволоки к германию находилось на крошечном расстоянии от золотой пластины, создающей поле. Напряжение повысить удалось, по крайней мере немного, и устройство работало на более высоких частотах. И опять у Бардина была наготове теория для этих, полученных с помощью шестого чувства, результатов: «Эксперимент подсказывает, что дырки перетекают на поверхность германия из пятнышка золота»^[279].

Бардин и Браттейн неуклонно продолжали творческий поиск. Они сообразили, что лучший способ увеличить коэффициент усиления — внедрить в германий два точечных контакта, расположенных по-настоящему близко друг к другу. Бардин рассчитал, что расстояние между ними должно быть меньше одной десятой миллиметра. Это была сложная задача даже для Браттейна. Но он придумал остроумный прием: наклеил кусочек золотой фольги на небольшой пластиковый клин, напоминавший наконечник стрелы, а затем лезвием бритвы сделал тонкий разрез в фольге вблизи вершины клина. Так получилось два точечных контакта из золота, расположенных достаточно близко друг от друга. «Только это я и сделал, — вспоминал Браттейн. — Я осторожно вел бритву до тех пор, пока не появился круговой разрез, положил его на пружинку и опустил на тот же кусок германия»^[280].

Когда Браттейн и Бардин испробовали это хитроумное устройство 16 декабря 1947 года, свершилось чудо: устройство работало. «Я обнаружил, что, если вогнать клинышек правильно, — вспоминал Браттейн, — получается усилитель, усиливающий примерно в сто раз и работающий вплоть до звукового диапазона»^[281]. Вечером по пути домой разговорчивый Браттейн подробно излагал своим спутникам, которых развозили по домам в служебном автомобиле, что только что он «сделал наиважнейший из всех проведенных им в жизни экспериментов». Затем он взял с них обещание никому ничего не рассказывать^[282]. Бардин, по своему обыкновению, был менее разговорчив. Но, придя домой, он сделал нечто необычное: он заговорил с женой о том, что происходило на работе. Бардин произнес всего одно предложение. Его жена была на кухне. Она чистила морковку возле раковины, когда он тихо пробормотал: «Сегодня мы открыли нечто важное»^[283].

В самом деле, транзистор стал одним из самых важных открытий ХХ века. Он появился в результате сотрудничества теоретиков и экспериментаторов, работавших бок о бок в тесном контакте, обменивавшихся в реальном времени теориями и результатами экспериментов. Он появился и благодаря обстановке, в которой они работали. Они бродили по длинным коридорам, сталкиваясь со специалистами, знавшими, как обращаться с примесями в германии, или участвовали в семинарах, где были люди, умевшие объяснить наличие поверхностных состояний на языке квантовой механики. В кафетерии за одним столиком с ними были инженеры, до тонкости изучившие все возможности передачи сигналов по телефону на большие расстояния.

На следующий четверг, 23 декабря, Шокли созвал остальных членов своей полупроводниковой группы и некоторых руководителей Bell Labs, чтобы продемонстрировать новое устройство. Эксперты надели наушники и по очереди говорили в микрофон, так что они сами слышали, как простое твердотельное устройство усиливает человеческий голос. Сказанное тогда вполне могло стать не менее известно, чем первые слова, которые Александр Белл прокричал в телефон, но никто не мог вспомнить, что было произнесено в тот знаменательный день. Это событие сохранилось для истории благодаря сдержанным записям в лабораторном журнале. «Включая и выключая устройство, можно было слышать явное улучшение уровня чувствительности микрофона», — записал Браттейн^[284]. Запись Бардина была еще более сухой: «Получено усиление напряжения путем использования двух золотых электродов на специально подготовленной поверхности германия»^[285].

Шокли борется за главенство

Шокли расписался в лабораторном журнале под исторической записью Бардина как свидетель, но сам в этот день ничего не написал. Он явно был в замешательстве. Успех группы должен был бы его радовать, но чрезмерное, скрываемое от других чувство соперничества этому препятствовало. «Мои чувства были противоречивы, — заметил он позднее. — Ликование вместе с группой по поводу успеха умерялось тем, что я не вошел в число изобретателей. Я был раздосадован: я начал этим заниматься более восьми лет назад, но все мои попытки существенных практических результатов не дали»^[286]. Злые демоны все больше терзали его душу. Он навсегда перестал быть другом Бардина и Браттейна. Вместо этого он начал судорожно работать. Он хотел на равных претендовать на участие в изобретении, для чего надо было создать улучшенный вариант такого устройства.

Вскоре после Рождества Шокли отправился на поезде в Чикаго. Он должен был участвовать в двух конференциях, но большую часть времени провел в своей комнате в отеле «Бисмарк», занимаясь пересмотром метода, на основе которого работало новое устройство. Накануне Нового года, когда остальные участники конференции танцевали внизу в зале отеля, он записал свои результаты на семи листах линованной бумаги. Встав утром в первый день нового, 1948 года, он исписал еще тринадцать страниц, которые авиапочтой отправил своим коллегам в Bell Labs. Они вклеили их в лабораторный журнал Шокли и попросили Бардина расписаться как свидетеля.

К этому времени Мервин Келли поручил одному из юристов Bell Lab как можно быстрее составить патентные заявки на новое изобретение. Вернувшись из Чикаго, Шокли обнаружил, что вопрос о патенте с Бардиным и Браттейном уже обсуждался, что его расстроило. Он вызвал их одних к себе в кабинет и объяснил, почему именно ему принадлежит приоритет, а может, и вся слава за сделанное открытие. «Он думал, — вспоминал Браттейн, — что патент на эту чертову штуку он сможет написать, основываясь на эффекте поля». Бардин, как обычно, промолчал, пробормотав только, когда все закончилось, что-то невнятное. Браттейн же, по своему обыкновению, был резок. «К черту, Шокли, — заявил он. — Славы хватит на всех»^[287].

Шокли давил на юристов Bell Labs. Он хотел, чтобы заявка на патент была составлена максимально широко и основывалась на его исходной идее о влиянии эффекта поля на ток в полупроводнике. Но занимавшиеся этим вопросом юристы обнаружили, что подобный патент был выдан в 1930 году малоизвестному физику Юлию Лилиенфельду. Он предложил некое устройство на основе эффекта поля, которое, однако, никогда не было реализовано, и вообще было непонятно, о чем шла речь. Но юристы решили сузить заявку и запатентовать полупроводниковое устройство, работающее на основе точечного контакта. В этом случае в заявку попадали только имена Бардина и Браттейна. Юристы поговорили с каждым из них отдельно, и оба сказали, что это результат совместных усилий и вклад каждого из них равноценен. Шокли был в ярости: в самую важную патентную заявку он не попал. Администрация Bell Labs постаралась замять ссору, выдвинув требование, чтобы на всех фотографиях они были втроем и во всех пресс-релизах упоминались тоже все трое.

В течение последующих нескольких недель беспокойство Шокли только нарастало, он даже стал плохо спать^[288]. Вся его «энергия мысли», как он это называл, была подчинена «желанию быть не просто главой группы, но и играть более значительную роль в развитии событий, последствия которых, несомненно, будут чрезвычайно важны»^[289]. Глубокой ночью он метался, размышляя о возможности улучшить это устройство. Рано утром 23 января 1948 года, через месяц после демонстрации изобретения Бардина и Браттейна, Шокли проснулся с мыслью о том, как свести воедино идеи, пришедшие ему в голову во время поездки в Чикаго. Присев за кухонный стол, он начал яростно писать.

Идея Шокли сводилась к тому, что есть способ сделать полупроводниковый усилитель существенно более надежным, чем устройство, сооруженное «на коленке» Бардиным и Браттейном из подручных материалов. Он придумал более простой, связанный с «переходом» способ. Золотые точки на поверхность германия наносить не надо. Устройство должно напоминать сэндвич, у которого сверху и снизу слои германия со специально введенными примесями, так что образуется излишек электронов, а посередине — тонкая прослойка из германия, в котором есть дырки, т. е. дефицит электронов. Слои с избыточными электронами называются германием n-типа, от слова negative (отрицательный), а слои, где их не хватает, или слои с дырками, можно назвать германием n-типа, от слова positive (положительный). К каждому из слоев подсоединена проволочка, что позволяет подавать на них напряжение. Средний слой — это барьер, величину которого можно менять, подстраивая напряжение. Он регулирует поток электронов между верхним и нижним слоями. Если к барьеру приложить небольшую положительную разность потенциалов, то, как написал Шокли, «увеличение потока электронов через барьер будет экспоненциальным». Чем больше положительный заряд этого внутреннего слоя p-типа, тем больше электронов он будет переносить с одного из внешних слоев n-типа на другой. Другими словами, это возможность усиливать или отключать ток, текущий через полупроводник, на что требуется всего лишь одна миллиардная доля секунды.

Шокли записывал кое-что в свой лабораторный журнал, но почти месяц скрывал от всех новую идею. «Меня подстегивало чувство соперничества: самому сделать какое-нибудь важное изобретение в области транзисторов», — признавался он позднее^[290]. До середины февраля он ничего не рассказывал своим коллегам. Так продолжалось до семинара, где один из сотрудников Bell Labs докладывал работу на близкую тему. Шокли вспоминал, что «пришел в смятение», когда тот начал говорить о результатах, которые в какой-то степени могли послужить теоретическим обоснованием возможности создания устройства на p-n-переходе. Он понял, что кто-то из сидящих в аудитории, скорее всего Бардин, может сделать следующий логический шаг. «С этого места, — утверждал Шокли, — до идеи вместо точечного контакта использовать p-n-переход был всего один маленький шажок, что открывало путь к планарному транзистору». Поэтому прежде чем Бардин или кто-то другой мог бы успеть предложить подобное устройство, Шокли подскочил, вышел на сцену и, перестав скрытничать, рассказал, над каким устройством работает. «Я не хотел, чтобы меня обошли и здесь», — написал он позднее^[291].

Бардин и Браттейн были поражены: Шокли сделал из своей новой идеи тайну, нарушив тем самым кодекс поведения, принятый в Bell Labs. Но и они не могли не восхищаться простотой и красотой подхода Шокли.

После того как патентные заявки на оба метода были поданы, руководство Bell Labs решило, что пришло время рассказать о новом устройстве. Но надо было дать ему имя. Сначала новое устройство называли «полупроводниковым триодом» и «усилителем на поверхностных состояниях», однако эти неброские наименования не подходили изобретению, которое, как они справедливо считали, полностью изменит мир. Как-то один из сотрудников Bell Labs по имени Джон Пирс забрел в кабинет Браттейна. Он был хорошим инженером, и язык у него тоже был прекрасно подвешен: под псевдонимом Дж. Дж. Каплинг он писал научно-фантастические романы. Пирс был славен своими остроумными замечаниями. Например, такими: «Природа ненавидит вакуумные лампы» и «После периода бурного роста вычислительная техника, похоже, впадает в детство». Браттейн объявил: «Ты именно тот человек, который мне нужен». Он поднял вопрос о названии, и буквально сразу Пирс предложил: поскольку устройство является активной частью полного сопротивления (по-английски transresistance), его надо назвать транзистор по аналогии с такими приборами, как термистор и варистор[292]. Браттейн воскликнул: «Точно!» Но формально название надо было поставить на голосование, опросив всех инженеров. Слово «транзистор» легко обошло пять других претендентов^[293].

Тридцатого июня 1948 года корреспонденты собрались в аудитории старого здания Bell Labs на Вест-стрит на Манхэттене. Главная роль в этом событии отводилась Шокли, Бардину и Браттейну. Встречу вел руководитель научно-исследовательских работ Ральф Боун, одетый в темный костюм с ярким галстуком-бабочкой. Он подчеркнул, что изобретение стало возможно как благодаря общей слаженной работе, так и блестящим способностям каждого из ее членов: «Все яснее становится, что научные исследования являются результатом совместных усилий группы ученых… То, что мы сегодня припасли для вас, прекрасный пример работы команды, выдающихся способностей отдельных ученых и ценности фундаментальных исследований для промышленности»^[294]. Это было точное описание сочетания необходимых условий, которое в эпоху цифровых технологий превратилось в формулу инновационных разработок.

The New York Timss фактически похоронила эту историю, поместив ее на 46-ю страницу в самом конце колонки «Новости радио», за сообщением о предстоящей трансляции органного концерта. Но Tims рассказ об этой встрече сделал главным в разделе науки, снабдив заголовком «Маленькая интеллектуальная ячейка». В Bell Labs настояли на соблюдении правила: на каждой опубликованной фотографии вместе с Бардиным и Браттейном должен быть и Шокли. На самой известной из них они все трое сняты в лаборатории Браттейна. Шокли сидит в кресле Браттейна. На фотографии он центральная фигура, и создается впечатление, что это его стол и его микроскоп. Годы спустя Бардин опишет давешнее смятение и негодование Браттейна: «Дружище, Уолтер ненавидит эту фотографию… Это аппаратура Уолтера, это наш эксперимент, а Билл никакого отношения к этому не имеет»^[295].

Транзисторные радиоприемники

Bell Labs была тем местом, где, словно в котле, варились новые идеи. Кроме транзисторов, они были первыми в разработке схем элементов вычислительных машин, в лазерных технологиях и сотовой связи. Однако там не слишком хорошо умели извлекать выгоду из своих изобретений. Bell Labs была частью компании, имевшей монополию практически на все относящееся к телефонии. Государство регулировало деятельность этой компании, и поэтому там не слишком стремились выпускать новую продукцию, а законодательство не позволяло ей распространять свою монополию на другие рынки. Чтобы избежать недовольства публики и судебных исков в связи с нарушением антимонопольного законодательства, компания часто передавала права на свои патенты другим организациям. Цена, за которую Bell Labs была согласна уступить патент на транзистор любой компании, согласной заняться их производством, была чрезвычайно низкой: всего 25 тысяч долларов. Предлагалось даже проводить семинары, где объяснялась бы технология их изготовления.

Несмотря на такую неразборчивость, у одной молодой быстрорастущей фирмы в последнюю минуту возникли сложности с правом получения лицензии. Эта компания, специализирующаяся на разведке нефти и базирующаяся в Далласе, недавно поменяла название и стала называться Texas Instruments. Ее исполнительный вице-президент Пэт Хаггерти, впоследствии возглавивший компанию, до этого работал в Бюро аэронавтики ВМС США. Он был убежден, что уже в скором времени электроника кардинально изменит жизнь. Услышав о транзисторе, он решил, что Texas Instruments должны найти способ его использовать. В отличие от многих признанных компаний, Texas Instruments была готова к рискованным преобразованиям. Но, по воспоминаниям Хаггерти, сотрудники Bell Labs были «явно изумлены нашей наглостью и убежденностью, что мы сможем достичь уровня профессионализма, позволяющего нам стать конкурентоспособными в этой области». По крайней мере, вначале Bell сопротивлялась продаже лицензии Texas Instruments. «Такой бизнес не для вас, — было заявлено фирме. — Мы не думаем, что вы способны это сделать»^[296].

Весной 1952 года Хаггерти наконец удалось убедить Bell Labs продать компании Texas Instruments лицензию на производство транзисторов. А еще он переманил к себе химика Гордона Тила, работавшего в Bell Labs по соседству с полупроводниковой командой. Тил был специалистом по работе с германием, но к тому времени, когда он перешел в Texas Instruments, его больше интересовал кремний, элемент более распространенный и лучше работающий при высокой температуре. К маю 1954 года ему удалось изготовить кремниевый транзистор, используя разработанную Шокли схему n-p-n-перехода.

В том же месяце он выступил на конференции. Кончая зачитывать доклад на тридцать одну страницу, который почти усыпил слушателей, он огорошил их заявлением: «В противоположность тому, что говорили мои коллеги о туманных перспективах кремниевых транзисторов, несколько таких транзисторов случайно оказались у меня с собой, в кармане». Затем, продолжив доклад, он опустил германиевый транзистор, подключенный к проигрывателю, в мензурку с горячим маслом. Транзистор вышел из строя. Затем он проделал то же самое со своим кремниевым транзистором, но песня Арти Шоу «Summit Ridge Drive» по-прежнему продолжала звучать. «До конца заседания, — рассказывал позднее Тил, — пораженные слушатели боролись за право получить текст доклада, несколько копий которого у нас случайно было с собой»^[297].

Инновации происходят поэтапно. В случае транзистора его сначала надо было придумать, что сделали Шокли, Бардин и Браттейн, затем последовал этап изготовления, им руководили такие инженеры, как Тил. И наконец, что было не менее важно, были предприниматели, сообразившие, как создать новые рынки. На этом, третьем этапе инновационного процесса поведение Пэта Хаггерти, решительно действовавшего начальника Гордона Тила, являет собой яркий пример для подражания.

Как и Стив Джобс, Хаггерти был способен спроектировать искажение пространства реальности, позволяющее ему подвигнуть людей совершить то, что они считали невозможным. В 1954 году транзисторы покупали военные по цене 16 долларов за штуку. Но надо было прорываться на потребительский рынок, и Хаггерти настаивал: инженеры должны что-то придумать, чтобы транзисторы можно было продавать дешевле чем за 3 доллара. Им это удалось. Как и Джобс, он придумал трюк, послуживший ему верой и правдой и тогда, и в будущем. Словно из ничего стали появляться устройства, о которых потребители сначала и не догадывались, совсем не думали, что они им нужны, но вскоре признавали их необходимыми. В случае транзисторов Хаггерти пришла в голову мысль сделать маленькое карманное радио. Когда он пытался убедить RCA и другие большие фирмы, выпускавшие настольные радиоприемники, стать партнерами в этом предприятии, они указывали (и правильно), что от потребителей запроса на карманное радио не поступало. Но Хаггерти понимал, насколько важно способствовать появлению новых рынков, а не просто пытаться завоевать старые. Он убедил небольшую компанию из Индианаполиса, выпускавшую антенные усилители, объединить усилия для создания устройства, получившего впоследствии название «радиоприемник Regency TR-i». Контракт с ними Хаггерти заключил в июне 1954 года и настоял на том, чтобы устройство появилось на рынке в ноябре. Так и произошло.

Радио Regency было размером с карточку учета в библиотеке, в него входило четыре транзистора, и продавалось оно по цене 49,95 доллара. К этому времени у русских уже была атомная бомба, и поначалу приемник рекламировали, в частности, как средство защиты. «В случае атаки врага ваш Regency TR-i станет одним из самых ценных ваших приобретений», — утверждалось в первом руководстве для пользователей. Но очень быстро такое радио превратилось в вожделенную покупку, соблазн для подростков. Его пластиковый корпус, как и у айпода, был одного из четырех цветов: черного, цвета слоновой кости, мандариново-красного и светлосерого. В течение года было продано 100 тысяч штук, что сделало транзисторный приемник одним из наиболее популярных новых товаров за всю историю продаж^[298].

Неожиданно оказалось, что все в Америке знают, что такое транзистор. Глава IBM Томас Уотсон-младший закупил сотню приемников Regency, раздал их руководящим работникам компании и предложил начать разработку компьютеров на основе транзисторов^[299].

Более существенным было то, что транзисторный радиоприемник стал первым впечатляющим примером, указавшим основное направление развития в эру цифровых технологий — технологий, делающих устройство персональным. Радио перестало быть аппаратом общего пользования, стоявшим в гостиной. Это было персональное устройство, позволявшее слушать любимую музыку где и когда захочешь, даже если родители хотят тебе это запретить.

Действительно, связь между появлением транзисторных радиоприемников и ростом популярности рок-н-ролла оказалась очень тесной. Первая коммерческая запись песни Элвиса Пресли «That’s All Right» была сделана одновременно с появлением Regency. Бунтарская новая музыка делала радио желанным для каждого подростка. А тот факт, что его можно было взять с собой на пляж или в подвал, подальше от неодобрительных взглядов родителей, контролирующих настройку твоего радиоприемника, привело к расцвету этого жанра. «В транзисторе меня огорчает только то, что его используют для рок-н-ролла», — часто, хотя, вероятно, отчасти лукавя, жаловался один из его изобретателей Уолтер Браттейн. Роджер Макгинн, впоследствии солист группы The Byrds, получил транзисторное радио в 1955 году, в подарок на тринадцатый день рождения. «Я услышал Элвиса, — вспоминал он. — И мир перевернулся»^[300].

В сознании, особенно молодых, произошел сдвиг. Зарождалось новое отношение к электронным технологиям. Они перестали быть вотчиной больших корпораций и военных. Они могли стать стимулом развития человека, его личной свободы, творческих способностей и даже в какой-то степени духа бунтарства.

Совершить невозможное

С успешными группами, особенно сильными, не все так просто: они иногда разваливаются. Таким группам нужен лидер, наделенный особыми качествами, который должен не только вселять уверенность в себе, но и пестовать, быть соперником, хотя и готовым к сотрудничеству. Шокли таким лидером не был. Как раз наоборот. Он продемонстрировал, что может конкурировать со своими коллегами и иметь от них секреты, когда единолично начал работу над планарным транзистором. Еще одно качество руководителя слаженной команды — умение, отказавшись от чинопочитания, создать атмосферу товарищества. И этого Шокли не умел. Он был авторитарен, часто портил настроение, подавляя инициативу на корню. Браттейн и Бардин одержали великую победу, когда Шокли, сделав несколько ценных замечаний, перестал контролировать каждый их шаг и командовать ими. А затем он стал еще более самонадеян и заносчив.

Во время еженедельной игры в гольф по выходным Бардин и Браттейн делились своими претензиями к Шокли. В какой-то момент Браттейн решил, что Мервина Келли, президента Bell Labs, необходимо ввести в курс дела. «Хочешь сам позвонить ему или хочешь, чтобы это сделал я?» — спросил он Бардина. Естественно, этим занялся более разговорчивый Браттейн.

Как-то днем они встретились дома у Келли в небольшом соседнем городке Шорт-Хилс. Разговор проходил в его обшитом деревянными панелями кабинете. Браттейн изложил их жалобу, описав, насколько бестактно ведет себя Шокли в роли руководителя и коллеги. Келли ничего не хотел слушать. «Тогда, в конце концов, не думая о том, какое это произведет впечатление, я ненароком обмолвился, что мы с Джоном Бардиным знаем, когда Шокли изобрел свой транзистор на p-n-p-переходе», — вспоминал Браттейн. Иначе говоря, в его словах прозвучала скрытая угроза: ряд идей, перечисленных в патентной заявке на планарный транзистор, где изобретателем указан Шокли, на самом деле были результатом работы Браттейна и Бардина. «Келли понял, что, если нас вызовут свидетелями при отстаивании этого патента в суде, ни Бардин, ни я лгать не будем. Это полностью изменило его позицию. После этого мое положение в лаборатории стало чуть более удовлетворительным»^[301]. Теперь Бардин и Браттейн не должны были докладывать результаты своей работы Шокли.

Оказалось, что новый порядок не вполне устраивает Бардина. Он переориентировался, отставил в сторону полупроводники и начал заниматься теорией сверхпроводимости. Бардин перешел на работу в Иллинойский университет. «Сложности у меня возникли в связи с изобретением транзистора, — написал он в письме Келли, где просил освободить его от работы. — До того здесь была прекрасная атмосфера для исследований… Но после изобретения транзистора Шокли начал с того, что запретил всем остальным заниматься этой проблемой. Короче говоря, он использовал группу главным образом для того, чтобы разрабатывать собственные идеи»^[302].

Отставка Бардина и жалобы Браттейна не способствовали упрочению репутации Шокли в Bell Labs. Он был раздражителен и обидчив, из-за чего его обходили с повышением. Он жаловался Келли и даже президенту AT&T, но безрезультатно. «К черту, — заявил он коллегам. — Я намереваюсь открыть собственное дело. Так я заработаю миллионы. И, кстати, я собираюсь отправиться в Калифорнию». Келли, услышав о планах Шокли, не пытался его отговорить. Совсем наоборот: «Я сказал, что если он думает, что может заработать миллион долларов, то пора действовать!» Келли даже позвонил Лорансу Рокфеллеру, предложив ему помочь Шокли с финансами в его рискованном предприятии^[303].

В 1954 году, пытаясь справиться с этой непростой ситуацией, Шокли прошел через кризис среднего возраста. Он поддерживал жену, болевшую раком яичников, но оставил ее во время ремиссии и нашел себе подругу, на которой позднее женился. Он взял отпуск в Bell Labs. А поскольку это был классический кризис среднего возраста, то даже купил себе спортивную машину, двухместный зеленый «ягуар XK120» с откидным верхом.

Шокли, как приглашенный профессор, провел семестр в Калифорнийском технологическом институте — Калтехе, он подрабатывал, консультируя для армии группу оценки систем вооружений в Вашингтоне. Но большую часть времени он ездил по стране, выясняя, как должно быть устроено его новое предприятие, навещал технологические компании и встречался с успешными бизнесменами, такими как Уильям Хьюлетт и Эдвин Лэнд. «Положим, я приложу усилия, чтобы привлечь деньги и начать свое дело, — писал Шокли своей подруге. — В конце концов, очевидно же, что я толковее и энергичнее многих, что лучше понимаю людей, чем большинство тех, кто этим занимается». Его дневники за 1954 год демонстрируют, как он старался придать смысл своим исканиям. «Отсутствие признания со стороны начальников, что это означает?» — записал он однажды. Как и у многих других, присутствует тема, связанная с желанием оправдать надежды покойного отца. Размышляя над планом создания компании, которая привела бы к повсеместному распространению транзисторов, он пишет: «Суть в том, чтобы совершить невозможное. Отец бы гордился»^[304].

Совершить невозможное. Хотя, как потом выяснилось, добиться успеха в бизнесе ему не удалось, в этом Шокли преуспел. Компания, которую он намеревался открыть, преобразовала долину, известную своими абрикосовыми садами, в место, знаменитое тем, что там кремний превращают в золото.

Полупроводник Шокли

В феврале 1955 года на ежегодном собрании Торговой палаты Лос-Анджелеса чествовали двух основоположников электроники: Ли де Фореста — изобретателя электронной лампы и Шокли — изобретателя прибора, ее заменившего. Шокли сидел рядом со знаменитым промышленником Арнольдом Бекманом, заместителем председателя палаты. Как и Шокли, Бекман работал в Bell Labs, где занимался разработкой электронных ламп. Будучи профессором Калтеха, он придумал большое количество разнообразных измерительных приборов, включая, например, измеритель кислоты лимонов. Свои изобретения он положил в основу создания большой производственной компании.

В августе того же года Шокли пригласил Бекмана войти в правление компании по производству транзисторов, которую он намеревался создать. «Я расспросил его подробнее, кто еще собирается стать членом правления, — вспоминал Бекман, — и, как выяснилось, он собирался пригласить в правление практически всех, кто занимается производством оборудования, каждого, кто мог бы стать его конкурентом». Бекман понимал, как «невероятно наивен» был Шокли, поэтому, чтобы помочь ему разработать более разумный подход к своему предприятию, он пригласил его провести неделю в Ньюпорт-Бич, где он держал свою яхту^[305].

При изготовлении транзисторов Шокли планировал использовать метод газовой диффузии для легирования кремния примесями. Правильно подбирая время, давление и температуру, можно с нужной точностью контролировать этот процесс, а значит, массово выпускать самые разнообразные транзисторы. Предложение Шокли произвело впечатление на Бекмана. Он убедил его не основывать собственную компанию, а встать во главе нового филиала его компании Beckman Instruments. Финансирование проектов Шокли Бекман брал на себя.

Бекман хотел, чтобы, как и большинство других отделов, новое подразделение размещалось вблизи Лос-Анджелеса. Но Шокли настаивал, что этот филиал должен располагаться в его родном Пало-Альто, где он мог бы жить вблизи стареющей матери. Мать и сын просто обожали друг друга, что некоторые считали странностью. Однако во многом именно благодаря этой странности и была создана Силиконовая долина.

Как и в детстве Шокли, Пало-Альто был тихим небольшим городком, окруженным фруктовыми садами. Однако в пятидесятые годы его население удвоилось, достигнув пятидесяти двух тысяч, было построено двенадцать новых школ. В какой-то мере наплыв людей был связан с оживлением оборонной промышленности из-за холодной войны. Кассеты с пленками, отснятыми американскими самолетами-разведчиками U-2, посылали в расположенный неподалеку Саннивейл, где располагался Исследовательский центр имени Эймса агентства НАСА. Вокруг обосновались выполняющие оборонные заказы фирмы, такие как Lockheed Missiles и Space Division, занятые разработкой баллистических ракет подводного пуска, и Westinghouse, где производились стартовые трубы и трансформаторы для ракетных систем. Поблизости как грибы после дождя росли поселки из типовых домов, где могли жить молодые инженеры и преподаватели-стажеры из Стэнфордского университета. «Прямо тут, перед тобой были все эти самые передовые военные компании, — вспоминал Стив Джобс, родившийся в 1955 году и выросший в этом районе. — Все это было непостижимо и высокотехнологично, и зарабатывать так на жизнь было очень увлекательно»^[306]. Бок о бок с фирмами, выполнявшими оборонные заказы, располагались компании, изготовлявшие электрические измерительные приборы и другие технические устройства. История отрасли началась в 1938 году, когда выпускавший электронику промышленник Дэйв Паккард со своей новой женой переехали в Пало-Альто, в дом с пристройкой, в которой вскоре поселился и его друг Билл Хьюлетт. При доме был гараж — дополнительное помещение, оказавшееся полезным и ставшее в дальнейшем символом долины. Они возились в гараже до тех пор, пока не было готово их первое изделие — генератор звуковой частоты. К 1950 году компания Hewlett-Packard стала одним из самых быстро развивающихся новых предприятий в регионе^[307].

К счастью, там было место и для предпринимателей, которым стало тесно в своих гаражах. Фред Терман, аспирант Вэнивара Буша из Массачусетского технологического института, а затем — декан Школы инженерии Стэнфордского университета, на семистах акрах невозделанной университетской земли создал в 1953 году индустриальный парк, где высокотехнологичные компании могли недорого арендовать землю и строить новые офисы. Это преобразовало весь район. Когда-то Хьюлетт и Паккард были студентами Термана, и когда они основали свою компанию, он убедил их остаться в Пало-Альто, а не перебираться на восток, как поступало большинство выпускников Стэнфорда. Они и стали одними из первых обитателей Стэнфордского индустриального парка. В пятидесятые годы Терман, ставший провостом в Стэнфорде, расширял индустриальный парк и поощрял тесное сотрудничество его обитателей с университетом. Служащие и менеджеры парка могли учиться в университете или быть внештатными преподавателями, а профессора Стэнфорда беспрепятственно консультировали новый бизнес. В Стэнфордском бизнес-парке встали на ноги многие компании, в том числе Varian и Facebook.

Узнав, что Шокли подумывает о том, чтобы разместить свое новое предприятие в Пало-Альто, Терман написал ему, указывая на преимущества, которые может предоставить близость к Стэнфорду. «Я верю, что наше соседство окажется взаимовыгодным», — закончил он свое письмо. Пока в Пало-Альто возводился новый головной офис, Shokley Semiconductor Laboratory, это подразделение Beckman Instruments, временно разместилась в сарае со сводчатой крышей, который раньше служил для хранения абрикосов. В долину пришел кремний.

Роберт Нойс и Гордон Мур

Шокли старался переманить к себе некоторых коллег из Bell Labs, но они его знали слишком хорошо. Поэтому он составил список лучших инженеров страны, специалистов в области полупроводников, и начал обзванивать всех подряд, предлагая работу. Среди них самым известным был Роберт Нойс, обаятельный, блестящий молодой человек из Айовы, защитивший диссертацию в Массачусетском технологическом. В двадцать восемь лет он был руководителем научно-исследовательского отдела Philco в Филадельфии. Это решение оказалось судьбоносным. В январе 1956 года Нойс снял телефонную трубку и услышал: «Говорит Шокли». Он немедленно понял, кто звонит. «Это было как если бы ты поднял трубку и заговорил с Богом», — признавался Нойс^[308]. Позднее он шутил: «Когда стало известно, что он организует Shockley Labs, ему достаточно было свистнуть, чтобы я пошел за ним»^[309].

Нойс был третьим из четверых сыновей проповедника-конгрегационалиста. Он рос в тех небольших сельскохозяйственных городках штата Айова — Бурлингтон, Атлантик, Декора, Уэбстер-Сити, — где оказывался его отец. Оба деда Нойса тоже были проповедниками конгрегационалистской церкви — нонконформистского протестантского движения, восходящего корнями к пуританам. Хотя семейных религиозных убеждений Нойс не унаследовал, он воспринял свойственное им отвращение к иерархичности, единоначалию и авторитарному стилю руководства^[310].

Когда ему было двенадцать, семейство наконец осело в городке Гриннелл (тогда там жили всего 5200 человек), примерно в пятидесяти милях к востоку от города Де-Мойн, где его отец получил административную работу в церкви. Главной достопримечательностью города был Гриннелл-колледж, основанный в 1846-м конгрегационалистами из Новой Англии. Умевший заразительно смеяться, мускулистый, элегантный Нойс расцвел в местной школе, где считался умницей, спортсменом и сердцеедом. «Чуть кривоватая, беглая улыбка, хорошие манеры и прекрасная семья, вьющиеся волосы над высоким лбом — все вместе было неотразимо», — пишет его биограф Лесли Берлин. Как сказала одна из школьных подруг Нойса: «Он, похоже, был самым физически привлекательным человеком из тех, кого я встречала»^[311].

Через много лет писатель и журналист Том Вулф, почти канонизируя Нойса, напишет о нем блестящий биографический очерк для Esquire:

У Боба был свой характерный способ слушать и рассматривать человека. Он слегка опускал голову и смотрел вверх, причем казалось, что напряженность его взгляда достигает ста ампер. Глядя на вас, он никогда не мигал и никогда не сглатывал. Он впитывал все, что вы говорили, а затем очень серьезно отвечал (у него был мягкий баритон), часто улыбаясь и показывая свои потрясающие зубы. Взгляд, голос, улыбка — все слегка напоминало картинный образ самого известного из выпускников Гриннелл-колледжа Гэри Купера. Волевое лицо, атлетическая фигура и манеры Гэри Купера — Боб Нойс производил впечатление, которое психологи называют эффектом гало. Люди, способные создавать эффект гало, выглядят так, словно точно знают, чего они хотят, и более того, словно они способны заставить вас обожать их за это. Вам кажется, что вы видите сияние вокруг их головы^[312].

Ребенком Нойс с пользой для себя использовал вполне обычную для тех дней ситуацию: «Отец всегда умудрялся оборудовать в подвале нечто вроде мастерской». Сам Нойс любил мастерить. Он собрал радио на электронных лампах, сани с воздушным винтом, фонарь, которым он пользовался, развозя ранним утром газеты. И, самое замечательное, он построил дельтаплан, на котором летал, прицепив его сзади к быстро едущей машине или прыгая с крыши сарая. «Я рос в маленьком американском городке, а это значит, что надо было быть самостоятельными. Если что-то ломалось, чинить должен был ты сам»^[313].

Как и его братья, в своем классе Нойс был одним из лучших учеников. Он стриг газон у любимого всеми профессора физики Гриннелл-колледжа Гранта Гейла. С помощью матери, знавшей семейство профессора по церкви, еще в старшем классе Нойсу удалось добиться от Гейла разрешения посещать его курс в колледже. Гейл стал духовным наставником Нойса. Это продолжилось и в следующем году, когда он, окончив школу, поступил в Гриннелл.

В колледже Нойс специализировался сразу по двум наукам: по математике и физике. Он с легкостью был первым во всем, и в занятиях, и в том, что происходило вне аудиторий. Нойс побеждал изящно и легко. Каждую физическую формулу он выводил исходя из первооснов, стал чемпионом по прыжкам в воду на Американской спортивной конференции на Среднем Западе, играл в оркестре на гобое, пел в хоре, играл главную роль в мыльной опере на радио и помогал своему профессору математики вести занятия по математическому анализу, где изучали комплексные числа. И самое удивительное, несмотря на все это, его очень любили.

Он был непутев и добродушен, что иногда приводило к неприятным последствиям. На третьем курсе его товарищи по общежитию устраивали весной пикник. Нойс с приятелем вызвались раздобыть поросенка, которого собирались зажарить. После нескольких стаканов они пробрались на ферму по соседству и ловко выкрали молочного поросенка весом в двадцать пять фунтов (примерно одиннадцать с половиной килограммов). Разделав визжащего поросенка в душе на верхнем этаже, они приготовили его. Поросенок был съеден под громкие аплодисменты, тосты и пожелания. На следующее утро за похмельем последовали моральные терзания. Вместе с товарищем Нойс отправился к фермеру и покаялся, предложив заплатить за украденного поросенка. Если бы речь шла о сказке, их наградили бы так же, как Джорджа Вашингтона после истории с вишневым деревом[314]. Но в сельскохозяйственной Айове, где жизнь была достаточно тяжела, воровство не считалось заслуживающей прощения забавой. Владельцем фермы был угрюмый мэр городка, который пригрозил подать в суд. В итоге профессор Гейл помог прийти к компромиссу: Нойс заплатит за свинью и на семестр будет отстранен от занятий, но из колледжа его не исключат. Нойс был не слишком расстроен^[315].

Когда в феврале 1949 года Нойс вернулся к занятиям, Гейл оказал ему гораздо более важную услугу. Со времен университета профессор дружил с Джоном Бардином. Когда он прочел о том, что в Bell Labs был сделан транзистор, одним из авторов которого был Бардин, он написал ему и попросил прислать образец. Гейл также связался с президентом Bell Labs — выпускником Гриннелла и отцом двух студентов, учившихся там в это время. За появлением транзистора последовало множество научных монографий. «Гранту Гейлу удалось раздобыть один из самых первых точечных транзисторов, — вспоминал Нойс. — Тогда я был на третьем курсе. Может, именно поэтому я и занялся транзисторами». В одном из более поздних интервью Нойс живо описывает свое волнение: «Эта концепция поразила меня. Просто невероятно. Сам принцип — можно добиться усиления без вакуума. Это была одна из тех идей, которые выбивают тебя из колеи, заставляют думать по-другому»^[316].

По окончании колледжа Нойс получил самую высокую награду, которую соученики могли присудить человеку его характера и обаяния: приз Brown Derby. Эта награда давалась «старшекурснику, получившему самые лучшие оценки, затратив на это меньше всего усилий». Но когда он появился в Массачусетском технологическом институте, где собирался делать докторскую диссертацию, то понял, что придется стать старательнее. Его знания по теоретической физике не отвечали требованиям, и ему пришлось начать с вводного курса по этому предмету. Однако ко второму курсу он вошел в свою обычную форму и получил аспирантскую стипендию. Его диссертация была посвящена исследованию фотоэлектрического эффекта в изоляторах при наличии поверхностных состояний. Хотя работа Нойса не была чем-то выдающимся как в экспериментальной, так и в теоретической части, она дала ему возможность познакомиться с работами Шокли в этой области.

Поэтому, получив предложение Шокли, Нойс горел желанием начать работу. Но было одно странное испытание, через которое надо было пройти. Когда Шокли был ребенком, ему не удалось с блеском выдержать IQ-тест. А теперь у него начало проявляться отвратительное параноидальное расстройство, омрачившее его дальнейшую карьеру. Он настаивал на том, чтобы люди, которых он принимал на работу, проходили множество тестов по проверке умственных способностей и психологических особенностей. Поэтому Нойс провел целый день на Манхэттене, где сотрудники фирмы, занимающейся тестированием, наблюдали за его реакцией на чернильные пятна, слушали его высказывания о каких-то таинственных рисунках, заставляли заполнять опросные листы, проверяя сообразительность. Они пришли к выводу, что он интроверт, не слишком способный быть руководителем, что больше говорит о непригодности их тестов, чем о Нойсе^[317].

Еще одной удачей Шокли, набиравшего себе сотрудников, был химик Гордон Мур. И этого тихого человека психологи признали непригодным для руководящей работы, а звонок Шокли для него тоже стал полной неожиданностью. Шокли тщательно составлял команду из талантливых ученых разных специальностей, которые, если их собрать вместе, могли стать катализатором для инноваций. «Он знал, что в Bell Laboratories химики были полезны, поэтому решил, что и для нового предприятия один химик пригодится, ему посоветовали меня, он мне и позвонил, — рассказывал Мур. — К счастью, я знал, кто он такой. Когда я поднял трубку, он сказал: „Привет, это Шокли“»^[318].

Благодаря скромной и доброжелательной манере держаться, за которой скрывалась способность принимать точно выверенные решения, Гордон Мур стал одним из самых почитаемых и любимых людей в Силиконовой долине. Он вырос вблизи Пало-Альто, в городке Редвуд-Сити, где его отец был помощником шерифа. Когда ему было одиннадцать, товарищ, живший по соседству, получил в подарок набор юного химика. «В те дни наборы юного химика были просто отличными», — вспоминал Мур, жалуясь, что с тех пор из-за инструкций чиновников и страхов родителей подобные комплекты стали гораздо менее привлекательными, что, возможно, лишает страну столь нужных ей специалистов. Ему удалось получить некоторое количество нитроглицерина, из которого он изготовил динамит. «Из нескольких унций динамита получился абсолютно фантастический фейерверк», — не скупясь на подробности, рассказывал в одном из интервью Мур, демонстрируя, что все его десять пальцев пережили эту глупую детскую выходку^[319]. Детское увлечение помогло ему выйти на дорогу, которая привела его в Беркли, где он получил диплом химика, а затем и в Калтех, где он защитил диссертацию по той же специальности.

Мур, пока не написал диссертацию, не выбирался никуда восточнее Пасадены. Он был истинным калифорнийцем, беспечным и приветливым. После защиты диссертации он недолгое время проработал в Военно-морской физической лаборатории в Мэриленде. Но и ему, и его любимой жене Бетти, тоже уроженке Северной Калифорнии, постоянно хотелось домой. Поэтому звонок Шокли пришелся очень кстати.

Когда Мур поехал на собеседование, ему было двадцать семь лет. Он был на год моложе Нойса и уже заметно начинал лысеть. Шокли засыпал его вопросами и головоломками, хронометрируя время, нужное ему для ответов. Мур показал себя так хорошо, что Шокли пригласил его на обед в ресторан отеля Rickeys Hyatt House, где обычно собиралась местная элита, и продемонстрировал свой излюбленный трюк — согнул ложку без видимого усилия^[320].

Шокли набрал около десятка инженеров. Практически всем им было меньше тридцати, и они считали Шокли несколько странным, но блестящим ученым. «Ему стоило однажды заглянуть ко мне в лабораторию Массачусетского технологического института, и я подумал: „Боже! Я никогда не встречал такого замечательного человека“, — рассказывал физик Джей Ласт. — Я поменял все свои планы и сказал, что хочу ехать в Калифорнию и работать с ним». А еще в команду Шокли вошли физик швейцарского происхождения Джин Хорни и Юджин Клейнер, ставший впоследствии владельцем большого числа венчурных компаний. К апрелю 1956 года новых сотрудников оказалось достаточно, и можно было устроить торжественный прием. Нойс, ехавший на машине из Филадельфии через всю страну, старался успеть вовремя. Он появился в десять вечера, когда Шокли исполнял сольное танго с розой во рту. Один из инженеров описал его появление биографу Нойса Лесли Берлину: «Он не побрился, казалось, он носил этот костюм целую неделю, и его мучала жажда. На столе был большой кувшин с мартини. Нойс схватил этот чертов кувшин и начал из него пить. Затем он отключился. Я сказал себе: „Нас ждет много интересного“»^[321].

Провал Шокли

Бывает так, что несговорчивому и требовательному руководителю удается добиться лояльности со стороны подчиненных. Его дерзость они оценивают по достоинству, и он становится харизматическим лидером. Таков, например, Стив Джобс. Его личный манифест, написанный как реклама для телевидения, начинается так: «Это сумасшедшие. Отщепенцы. Бунтари. Возмутители спокойствия. Круглые затычки в квадратных отверстиях». Основатель компании Amazon Джефф Безос тоже обладал способностью вдохновлять людей. Штука в том, что надо заставить их следовать за тобой, даже туда, куда, им кажется, они дойти не могут. Это можно сделать, если твои коллеги разделяют с тобой чувство ответственности за выполнение взятой на себя миссии. У Шокли такого таланта не было. Благодаря своей славе он сумел набрать блестящих сотрудников, но, когда они стали с ним работать, их, точно так же как Браттейна и Бардина, стал раздражать его грубый стиль руководства.

Один из полезных талантов руководителя состоит в том, что он чувствует, когда надо подбодрить сомневающихся, а когда проявить осмотрительность. Проблемы Шокли были связаны с тем, что он не соблюдал этот баланс. Одно происшествие случилось после того, как он придумал четырехслойный диод, который, как полагал Шокли, будет работать быстрее и окажется более универсальным, чем трехслойный транзистор. В некотором смысле это был шаг к созданию интегральной микросхемы, поскольку новое устройство справлялось с задачами, для решения которых на монтажной схеме требовалось четыре или пять транзисторов. Но его было трудно изготовить (в кремний толщиной с бумажный лист надо было с разных сторон ввести разные примеси), и большинство подобных диодов, которые удавалось сделать, оказывались бесполезными. Нойс старался уговорить Шокли прекратить этим заниматься, но безрезультатно.

Многие новаторы-преобразователи бывают упрямы, продвигая свои идеи, но Шокли перегнул палку. Он перестал быть фантазером-мечтателем, а стал одержимым фанатиком, что превратило его в хрестоматийный пример плохого руководителя. В погоне за четырехслойным диодом он стал скрытным, жестким, авторитарным и чрезмерно подозрительным. Шокли собрал свою собственную команду, отказывался делиться информацией с Нойсом, Муром и остальными сотрудниками. «Он не мог признать того факта, что решение его было плохим, поэтому начал обвинять всех вокруг, — вспоминает инженер Джей Ласт, один из тех, кто противостоял Шокли. — Он всех оскорблял. Из его любимчика я превратился в источник всех его проблем»^[322].

Из-за паранойи, уже сказывающейся на его личности, возникали недоразумения, дезорганизовывавшие работу. Например, секретарь фирмы, открывая дверь, порезала палец, но Шокли был убежден, что это саботаж. Он потребовал, чтобы все сотрудники прошли тест на детекторе лжи. Большинство отказалось, и Шокли пришлось отступить. Впоследствии выяснилось, что все дело было в сломанной кнопке, которой пришпиливали к двери записки. «Не думаю, что слово „тиран“ подходит Шокли, — говорит Мур. — Он был сложным человеком. В нем был очень силен дух соперничества. Своими конкурентами он считал даже людей, которые с ним работали. Мой диагноз неспециалиста: он был параноиком»^[323].

Хуже того, как оказалось, страстное увлечение Шокли четырехслойным диодом не привело к желаемым результатам. Иногда разница между гением и тупицей определяется только тем, будут ли их идеи признаны правильными. Если бы оказалось, что диод Шокли имеет практическое значение, или если бы удалось включить его в интегральную схему, возможно, его опять сочли бы пророком. Но этого не произошло.

Ситуация ухудшилась после того, как Шокли со своими прежними коллегами Бардином и Браттейном получили Нобелевскую премию. Когда рано утром 1 ноября 1956 года Шокли позвонили, он поначалу решил, что это розыгрыш. Затем у него возникли зловещие подозрения, что есть люди, которые хотели бы лишить его Нобелевской премии. Он стал писать в Нобелевский комитет, пытаясь узнать, кто выступал против него. Этот запрос был отклонен. Но, по крайней мере, благодаря этому наступила передышка, напряженность ослабла, и было решено отпраздновать это событие. Прием с шампанским устроили в Rickeys.

Шокли все еще сторонился Бардина и Браттейна, но, когда они с семьями собрались в Стокгольме на церемонию вручения премии, атмосфера была сердечной. Глава Нобелевского комитета в своей речи подчеркнул, насколько важны оказались для изобретения транзистора комбинация таланта каждого из них и работа команды. Он назвал это «величайшим достижением дальновидности, изобретательности и настойчивости, проявленными как порознь, так и в команде». Поздно вечером Бардин и Браттейн выпивали в баре «Гранд-отеля», после полуночи туда зашел Шокли. Они практически не разговаривали шесть лет, но, отставив в сторону свои разногласия, пригласили его подсесть к их столику.

У вернувшегося из Стокгольма Шокли голова кружилась от успеха, но его ощущение надвигающейся опасности осталось тем же. В разговорах с коллегами он отмечал, что «пришло время» признать его заслуги. Атмосфера, по замечанию Ласта, «ухудшалась очень быстро», и скоро фирма начала напоминать «большой сумасшедший дом». Нойс сказал Шокли, что «чувство обиды» растет, но его предупреждение не возымело эффекта^[324].

Шокли не желал делиться лаврами, поэтому и атмосферу сотрудничества создать не удавалось. В декабре 1956 года, через месяц после вручения Нобелевской премии, его сотрудники написали статью, которая должна была быть направлена в Американское физическое общество. Шокли потребовал, чтобы и его указали как соавтора. То же самое происходило и при подаче большинства патентных заявок, представляемых его фирмой. Помимо этого, он настаивал, несколько противореча самому себе, что у каждого устройства есть только один истинный изобретатель, поскольку «требуется только одна вспыхивающая в голове электрическая лампочка». Другие участники, добавлял он, «просто помощники»^[325]. Его собственный опыт работы в команде при создании транзистора должен был бы, казалось, излечить от подобных иллюзий.

Шокли конфликтовал не только с собственными подчиненными, но и со своим номинальным боссом и владельцем фирмы Арнольдом Бекманом. Когда Бекман прилетел на совещание, где обсуждалась необходимость контролировать расходы, Шокли удивил всех, объявив в присутствии всего руководства фирмы: «Арнольд! Если вам не нравится то, что мы здесь делаем, я могу забрать всю группу и получить поддержку где-нибудь в другом месте». Затем он выскочил из комнаты, оставив оскорбленного Бекмана наедине с сотрудниками.

Поэтому Бекман внимательно выслушал Гордона Мура, который позвонил ему в мае 1957 года, чтобы по поручению других обеспокоенных коллег изложить их претензии.

— Что-то у вас там пошло не так, правда? — спросил Бекман.

— Действительно, не так, — ответил Мур, уверив Бекмана, что ведущие сотрудники останутся, если Шокли уйдет в отставку^[326].

Мур предупредил, что и обратное справедливо: если Шокли не заменят на компетентного руководителя, сотрудники намерены уйти.

Примерно тогда Мур и его коллеги посмотрели фильм «Бунт на „Кейне“»[327] и начали плести заговор против своего капитана Квича^[328]. Прошло несколько секретных встреч Бекмана с ведущими сотрудниками фирмы, во главе которых был Мур. Они разработали план, согласно которому Шокли отводилась роль главного консультанта без каких-либо руководящих обязанностей. Бекман пригласил Шокли на ужин и известил о грядущих изменениях.

Сначала Шокли хоть неохотно, но согласился. Он позволит Нойсу управлять лабораторией, а свои обязанности ограничит. За ним будет идейное руководство, он будет давать стратегические советы. Но затем он передумал. Не в характере Шокли было упускать бразды правления. Плюс к этому у него были сомнения относительно административных способностей Нойса. Он сказал Бекману, что Нойс не сможет быть «агрессивным лидером», что он недостаточно решителен. Доля правды в этой критике была. Шокли мог быть слишком напорист и тверд, но Нойсу, от природы расположенному к людям и готовому услужить, толика жесткости не повредила бы. Самая сложная задача для руководителя — уметь и принимать решения, и прислушиваться к мнению коллег, но ни Шокли, ни Нойс эталонами в этом смысле не были.

Бекман, поставленный перед необходимостью выбирать между Шокли и сотрудниками, струсил. «Чувство лояльности дезориентировало меня, я считал, что обязан Шокли, и хотел ему предоставить возможность полностью реализовать себя, — объяснил Бекман позднее. — Если бы тогда я знал то, что знаю сейчас, я бы с Шокли распрощался»^[329]. Решение Бекмана ошеломило Мура и поддержавших его коллег. «По существу Бекман сказал нам: „Начальником будет Шокли. Соглашайтесь или уходите“, — вспоминал Мур. — Мы обнаружили, что группе молодых докторов не так уж легко отодвинуть в сторону новоиспеченного нобелевского лауреата». Бунт был неизбежен. «Мы были поставлены в совершенно глупое положение и поняли, что надо уходить», — рассказывает Ласт^[330].

В то время нечасто люди покидали налаженное предприятие и организовывали новую фирму. Это требовало определенной смелости. «Культура ведения бизнеса в этой стране была тогда такова: ты приходишь работать в компанию, проводишь всю жизнь с этой компанией и уходишь на пенсию из этой компании, — рассказывает Реджис Маккена, ставший экспертом по маркетингу технологических фирм. — Именно это на Восточном побережье и даже на Среднем Западе считалось американскими ценностями». Теперь, конечно, все не так, и бунтовщики из стана Шокли способствовали этому культурному сдвигу. Майкл Малоун, историк Силиконовой долины, говорит: «В наши дни это кажется легким, поскольку в городе существует традиция, установленная главным образом теми ребятами. Лучше уйти, начать свое собственное дело и провалить его, чем прилепиться к одной компании на тридцать лет. Однако в пятидесятые годы все было иначе, и поступить так было чертовски страшно»^[331].

Возглавил повстанцев Мур. Сначала тех, кто решил основать свою собственную компанию, было семеро. Нойс в их число не входил. Но им требовалось финансирование. Поэтому один из них, Юджин Клейнер, написал письмо фондовому маклеру своего отца из хорошо известной на Уолл-стрит брокерской фирмы Hayden, Stone & Co. Рассказав, кто они такие, Клейнер заявил: «Мы верим, что сможем за три месяца привести компанию в полупроводниковый бизнес». Письмо в конечном итоге оказалось на столе Артура Рока, тридцатилетнего аналитика, успешно занимавшегося рискованными инвестициями со времен учебы в Гарвардской школе бизнеса. Рок убедил своего начальника Бада Койла, что предложение заслуживает того, чтобы съездить на запад и разобраться во всем на месте^[332].

Когда Рок и Койл встретились с этой семеркой в отеле «Клифт» в Сан-Франциско, они обнаружили, что им недостает только лидера. Поэтому они посоветовали восставшим привлечь и Нойса, который отказывался в этом участвовать, чувствуя себя обязанным Шокли. Наконец Муру удалось уговорить его прийти на следующую встречу. Рок был потрясен: «Как только я увидел Нойса, его харизма поразила меня, и я был уверен, что он настоящий лидер. Они были готовы следовать за ним»^[333]. На этой встрече члены группы, в которую теперь входил и Нойс, договорились, что они уйдут все вместе и создадут новую фирму. Койл достал несколько хрустящих новых долларовых бумажек, на которых все расписались, заключив тем самым символическое соглашение.

Получить деньги на создание абсолютно новой компании, особенно от солидных корпораций, было трудно. Тогда идея о предоставлении стартового капитала молодым компаниям еще не была популярна. Как мы увидим дальше, этот важный для инноваций финансовый инструмент должен был дождаться лучших времен. А пока Нойс и Мур, ввязавшиеся в новое, рискованное предприятие, искали корпоративного спонсора, который бы, точно так же как Бекман помог Шокли, помог бы им организовать полуавтономное подразделение. В течение нескольких следующих дней заговорщики были заняты тщательным изучением The Wall Street Journal, и в результате был составлен список из тридцати пяти подходящих фирм. Вернувшись в Нью-Йорк, Рок начал обзванивать эти фирмы, но безрезультатно. «Ни одна из них не хотела создавать самостоятельное подразделение компании, — вспоминал он. — Они чувствовали, что это может привести к осложнениям с их собственными сотрудниками. Мы занимались поиском несколько месяцев и уже готовы были сдаться, когда кто-то предложил мне повидаться с Шерманом Ферчайлдом»^[334].

Попали в яблочко. Ферчайлд, владелец Fairchild Camera and Instruments, был изобретателем, повесой, предпринимателем и крупнейшим единоличным держателем акций компании IBM, одним из основателей которой был его отец. Это был мастер на все руки. Еще первокурсником в Гарварде Ферчайлд изобрел первую синхронизированную камеру и вспышку. А затем он занимался аэрофотосъемкой, камерами для радиолокационных станций, многоцелевыми аэропланами, методами освещения теннисных кортов, высокоскоростными магнитными самописцами, линотипами для печатания газет, станками для цветной гравировки и спичками, которые легко зажечь на ветру. В результате он удвоил доставшийся ему по наследству капитал, который тратил так же весело, как и зарабатывал. Он был завсегдатаем ночных клубов 21 Club и El Morocco и, согласно журналу Fortune, приходил туда «каждые несколько дней с новой хорошенькой девицей словно с новой бутоньеркой». В Верхнем Ист-Сайде на Манхэттене он выстроил себе футуристический дом со стеклянными стенами и пандусами, выходящими в сад во внутреннем дворике^[335].

Ферчайлд с радостью вложил полтора миллиона долларов в новую компанию, что было почти в два раза больше, чем изначально считали необходимым восемь ее основателей. Была заключена так называемая сделка с премией: если компания окажется успешной, он сможет ее выкупить полностью за три миллиона.

Группа Нойса, прозванная «восьмеркой предателей», обосновалась неподалеку от Шокли, на окраине Пало-Альто. Компания Shockley Semiconductor Laboratory после этого так и не оправилась. Через шесть лет Шокли сдался и начал преподавать на физическом факультете Стэнфордского университета. Его паранойя становилась все очевиднее. Он зациклился на том, что генетически черные по уровню своего интеллектуального развития находятся на ступень ниже белых и поэтому нельзя поощрять рождение у них детей. Гений, который выдвинул концепцию транзистора и привел народ в землю обетованную — в Силиконовую долину, стал изгоем. Он лекции не мог прочесть, чтобы не столкнуться с неприятными вопросами радикально настроенных студентов.

А «восьмерка предателей», основавшая Fairchild Semiconductor, как выяснилось, напротив, состояла из людей востребованных, оказавшихся в правильном месте в правильное время. Потребность в транзисторах росла. И связано это было с карманным радио, запущенным в производство Пэтом Хаггерти из Texas Instruments, популярность которого стремительно возросла до небес, а может, и выше. А еще 4 октября 1957 года, ровно через три дня после образования Fairchild Semiconductor, русские запустили спутник, что положило начало космической гонке с Соединенными Штатами.

Гражданская космическая программа, как и военные разработки баллистических ракет, стимулировала потребность и в компьютерах, и в транзисторах. И они же стали гарантией взаимозависимости этих технологических направлений. Компьютеры надо было сделать достаточно маленькими, чтобы они помещались в носовом отсеке ракеты, а значит, надо было изыскать возможность втиснуть сотни, а затем и тысячи транзисторов в миниатюрное устройство.

В 1957 году, именно тогда, когда была создана компания Fairchild Semiconductor и запущен первый спутник, в статье, отмечавшей десятую годовщину появления транзистора, один из руководителей Bell Labs обозначил проблему, получившую название «тирания чисел». Когда число элементов схемы возрастает, число соединений между ними возрастает гораздо быстрее. Если, например, в систему входило десять тысяч элементов, чтобы соединить их на монтажной панели, нужно было использовать сто тысяч или даже больше тоненьких проволочек. Причем паялось все обычно вручную. Явно надежность так едва ли можно было гарантировать.

Но, с другой стороны, это можно рассматривать как одну из составляющих рецепта, гарантирующего появление новых идей. Необходимость найти решение проблемы, причиняющей все больше неудобств, совпала по времени с многочисленными небольшими усовершенствованиями способов изготовления полупроводников. Поэтому одновременно и независимо сразу в двух местах, в Texas Instruments и в Fairchild Semiconductor, было сделано новое изобретение. А его результатом стало появление интегральной микросхемы, известной также как микрочип.

Джек Килби

Джек Килби — еще один мальчик-радиолюбитель с сельскохозяйственного Среднего Запада, возившийся вместе с отцом в его мастерской^[336].

«Я вырос среди трудолюбивых потомков поселенцев — ковбоев с американских Великих равнин», — заявил он, когда получил Нобелевскую премию^[337]. Килби родился в небольшом городке Грейт-Бенд посреди Канзаса. Его отец был владельцем местной электрической компании. Летом на принадлежавшем семье «бьюике» они ездили к дальним генераторным установкам и, если что-то было неисправно, перебирали их деталь за деталью, выясняя, в чем дело. Однажды зимой, во время снежной бури, им пришлось воспользоваться любительским радиоприемником, чтобы поддерживать связь с районами, где была нарушена телефонная связь. Мальчик Килби пришел в восторг, осознав возможности подобных технологий. «Это случилось во время бурана, когда я, подросток, впервые увидел, — рассказывал Килби Т. Р. Риду из Washington Post, — что радио и вообще электроника могут по-настоящему влиять на жизнь людей, держать их в курсе происходящего, поддерживать между ними связь и давать надежду»^[338]. Он выучился, получил лицензию радиолюбителя и все время совершенствовал свое радио с помощью деталей, которые ему удавалось раздобыть.

В Массачусетский технологический институт ему поступить не удалось, и он поехал в Университет Иллинойса. После нападения на Перл-Харбор, прервав занятия, Килби поступил в военноморские силы. Служил он в Индии на радиоремонтной базе, откуда совершал набеги в Калькутту, где на черном рынке покупал недостающие детали, чтобы в походной лаборатории изготавливать усовершенствованные приемники и передатчики. Он был добродушным парнем с широкой улыбкой, уживчивым и немногословным. От остальных Килби отличала неудержимая тяга к всевозможным изобретениям. Он бросался читать каждый новый опубликованный патент. «Читаешь все — это часть твоей работы, — говорил он. — Копишь и копишь разные мелочи в надежде, что когда-нибудь одна их миллионная часть окажется тебе полезной»^[339].

Его первым местом работы была фирма Centralab в Милуоки, изготавливавшая детали для электронных устройств. Там шли эксперименты по объединению элементов, используемых для слуховых аппаратов на единой керамической основе, чернового прототипа микрочипа. В 1952 году Centralab была одной из компаний, купившей за 25 тысяч долларов лицензию на производство транзисторов, и теперь выгодно использовала готовность Bell Labs поделиться знаниями. Килби прослушал в Bell Labs двухнедельный курс лекций. Вместе с десятком других слушателей, живших в отеле на Манхэттене, каждое утро на автобусе его привозили в Мюррей-Хилл. Им прочли углубленный курс по конструированию транзисторов, дали возможность поработать в лаборатории и посетить завод, изготавливающий транзисторы. Всем участникам был предоставлены три тома технической документации. Благодаря удивительной готовности Bell Labs дешево продавать лицензии на свои патенты и делиться информацией, именно там были заложены основы цифровой революции, хотя компания и не извлекла из этого максимальную выгоду.

Килби понимал: чтобы всегда быть в курсе того, как совершенствуются транзисторы, надо работать в более крупной компании. Обдумывая различные предложения, летом 1958 года он решил перейти в Texas Instruments, где ему предстояло работать с Пэтом Хаггерти и его блестящей командой, занимавшейся транзисторами под руководством Уиллиса Эдкока.

Согласно правилам, действовавшим в Texas Instruments, все сотрудники в июле одновременно уходили в отпуск на две недели. Поэтому, когда Килби, которому еще не полагался отпуск, появился в Далласе, в полупроводниковой лаборатории практически никого не было, и у него было время подумать о том, как еще, кроме как для изготовления транзисторов, можно использовать кремний.

Он знал, что кусочек кремния, в котором вообще нет примесей, работает как простое сопротивление. Он также понимал, что есть способ заставить p-n-переход в кремниевом образце действовать как емкость. Это значит, что в нем будет накапливаться небольшой электрический заряд. Фактически, обработав кремний по-разному, можно изготовить любой электронный компонент. Отсюда и появилась идея, названная впоследствии «идеей монолита»: все элементы можно сделать из одного монолитного куска кремния. А это значит, что отпадает необходимость скреплять отдельные элементы на монтажной панели. В июле 1958 года, за шесть месяцев до того, как сходные соображения были зафиксированы Нойсом, Килби оставил запись в своем лабораторном журнале. Это было всего одно предложение, которое будут цитировать, когда он получит Нобелевскую премию: «Следующие электронные компоненты можно сделать на одной плате: сопротивление, конденсатор, распределенный конденсатор, транзистор». Затем он сделал несколько набросков. Из них было понятно, как сделать эти элементы, компонуя в одном кристалле кремния различные области, в которые примеси добавлены так, что они имеют разные свойства.

Его начальника Уиллиса Эдкока, вернувшегося после отпуска, не удалось сразу убедить, что это предложение может иметь практическое значение. У лаборатории были и другие задачи, казавшиеся более важными. Но Эдкок заключил с Килби соглашение: если ему удастся сделать работающие конденсатор и сопротивление, он даст добро на создание всей схемы на одном кристалле.

Все пошло по плану, и в сентябре 1958 года Килби подготовил свое устройство для показа. По драматизму эта сцена напоминала демонстрацию, устроенную Бардином и Браттейном за одиннадцать лет до того для руководства Bell Labs. На кусочке кремня размером с небольшую зубочистку Килби разместил элементы, которые теоретически соответствовали излучателю. На глазах руководителей компании во главе с президентом нервничающий Килби присоединил небольшое устройство к осциллоскопу. Затем он взглянул на Эдкока, который пожал плечами, словно говоря: «Ничего не происходит». Но когда Килби нажал кнопку, линия на экране осциллоскопа стала волнообразно колебаться именно так, как и должна была. «Все широко заулыбались, — сообщает Рид. — Началась новая эра в электронике»^[340].

Новое устройство не было уж таким изящным. В моделях, построенных Килби осенью 1958 года, оставалось большое количество тоненьких золотых проволочек, соединяющих некоторые элементы микросхемы. Все это напоминало дорогую паутинку, прицепившуюся к кремниевому прутику. Но устройства были не только уродливыми, они были непрактичными. Не было понятно, как можно их изготавливать их в большом количестве. Тем не менее это был первый микрочип.

В марте 1959 года, через несколько недель после подачи заявки на патент, Texas Instruments объявила о новом изобретении, названном «твердотельной схемой». Кроме того, на ежегодной конференции в Институте радиотехников в Нью-Йорке было торжественно продемонстрировано несколько опытных образцов. Президент компании объявил, что новое устройство станет наиболее значительным после транзистора. Это выглядело как преувеличение, но оказалось, что сказано было слишком мягко.

Для Fairchild заявление Texas Instruments прозвучало как гром среди ясного неба. Нойс, за два месяца до того набросавший собственный вариант сходной идеи, был разочарован тем, что его обошли. Он боялся конкуренции со стороны Texas Instruments.

Версия Нойса

Часто разные пути ведут к одним и тем же изобретениям. Нойс и его коллеги по Fairchild пришли к идее создания микрочипа с другой стороны. Все началось с того, что они столкнулись с неприятной проблемой: их транзисторы работали не очень хорошо. Многие выходили из строя, когда на них оседало даже небольшое количество пыли или они попадали под воздействие какого-нибудь газа. Ломались они и при резком встряхивании или толчке.

Джин Хорни — он тоже был из «вероломной восьмерки», работавшей в Fairchild, — вышел с оригинальным предложением. Поверхность кремниевого транзистора следует покрыть тонким слоем окиси кремния — как торт покрывают глазурью. Этот слой будет предохранять кремний. «Создание окисного слоя… на поверхности транзистора, — записал он в своей лабораторной тетради, — защитит переход, подвергающийся в противном случае воздействию загрязнения»^[341].

Назвали этот метод «планарная технология» из-за плоского слоя оксида на поверхности кремния. Однажды утром в январе 1959 года (после того, как Килби сформулировал свои предложения, но еще до того, как был получен патент или о них было объявлено), когда Хорни принимал душ, на него снизошло еще одно «озарение»: в этом защитном слое оксида можно сделать малюсенькие окошечки, чтобы примеси могли диффундировать в необходимые, точно определенные места, гарантируя требуемые полупроводниковые свойства. Нойсу понравилась идея «сделать транзистор внутри кокона». Он сравнил ее с «организацией операционной в джунглях: надо поместить пациента в пластиковый мешок, внутри которого и проводить операцию, и так избавиться от мошкары, слетающейся на рану»^[342].

Роль юристов, занимающихся патентами, состоит в том, что они должны защищать хорошие идеи. Но иногда случается, что они их стимулируют, чему примером служит планарная технология. Чтобы подготовить заявку, Нойс связался с Джоном Ролсом, юристом-патентоведом в Fairchild. А Ролс начал приставать к Хорни, Нойсу и их коллегам с вопросом: как планарную технологию можно использовать на практике? Ролс старался нащупать как можно больше возможностей использования этого устройства, чтобы все они попали в заявку на патент. Нойс вспоминает: «Ролс от нас все время требовал ответить: „Что еще можно с этим сделать, что еще должно быть защищено патентом?“»^[343]

Тогда идея Хорни сводилась только к созданию надежно работающего транзистора. Им еще не пришло в голову, что планарная технология с ее крошечными окошечками, которые можно протравить на одной кремниевой пластинке, позволяет разместить на ней большое количество транзисторов разных типов и другие элементы схемы. Но настойчивые вопросы Ролса заставили Нойса задуматься. Весь январь он вместе с Муром прикидывал разные возможности, рисовал что-то на доске в своем кабинете, а затем делал короткие записи в блокноте.

Сначала Нойс сообразил, что планарная технология позволяет избавиться от торчащих из транзистора проволочек. Вместо них на поверхности слоя окисла можно пропечатать небольшие медные линии. Это ускорит производство транзисторов и сделает их надежнее. Это натолкнуло Нойса на следующую мысль: если пропечатанные медные соединения можно использовать для связи разных мест одного транзистора, ими также можно связать несколько транзисторов, помещенных на одной и той же кремниевой пластинке. Планарная технология с ее окошечками позволяет вводить примеси так, что на одной кремниевой подложке можно разместить большое число транзисторов, а пропечатанные медные проволочки должны объединить их в микросхему. Он пошел в кабинет Мура и изобразил свое предложение на доске.

Про Нойса можно было сказать, что он словоохотливый сгусток энергии, а про Мура — хотя и молчаливый, но быстро ухватывающий главное звукоотражатель. Они хорошо подыгрывали друг другу. Следующий шаг сделать было легко: на одну пластину можно поместить разные элементы, сопротивления и конденсаторы. Нойс изобразил на доске Мура, как небольшой участочек чистого кремния заставить работать как сопротивление, а через несколько дней он нарисовал кремниевый конденсатор. Тонкие металлические линии, пропечатанные на поверхности оксида, могут объединить все эти элементы в микросхему. «Я не помню, чтобы было ощущение: вспыхнула лампочка, и все сразу стало ясно, — признавался Нойс. — Это больше походило на то, что ты каждый день говорил себе: „Ну хорошо, если я могу сделать это, то, наверное, можно сделать и то, а это ведет к тому, что можно сделать и следующее“. Так в конечном итоге ты вырабатываешь стратегию действий»^[344]. После этого приступа активности в январе 1959 года он сделал запись в своем журнале: «Было бы желательно изготавливать разнообразные устройства на одном кусочке кремния»^[345].

Нойс пришел к идее микрочипа независимо от Килби, но на несколько месяцев позже. И пришли они к ней разными путями. Килби пытался решить задачу преодоления тирании чисел, создав схему, где не надо было бы соединять друг с другом большое число элементов. Действия Нойса были продиктованы главным образом попыткой до конца использовать все скрытые возможности планарной технологии Хорни. Было еще одно более важное практическое различие: в версии Нойса не было массы спутанных, напоминающих паутину проволочек.

Защита открытий

В истории изобретений, особенно в эпоху цифровых технологий, патенты — это неустранимые яблоки раздора. Изобретения обычно появляются в результате работы команды, и часто они основываются на чужих результатах. Это затрудняет возможность определить точно, кто автор той или иной идеи, кому принадлежит право интеллектуальной собственности. Иногда, если изобретатели добровольно соглашаются сделать результат своего творчества публичным достоянием, это счастливым образом отходит на второй план. Однако чаще новаторам требуется признание. Шокли интриговал, чтобы попасть в число авторов патента на транзистор. А иногда это бывает связано с финансовыми вопросами, особенно когда речь идет о компаниях вроде Fairchild и Texas Instruments, которые должны приносить инвесторам прибыль, чтобы иметь оборотный капитал для продолжения исследований.

В январе 1959 года юристы и руководство Texas Instruments стали предпринимать попытки зарегистрировать патентную заявку Килби на концепцию создания интегральной схемы. Это не было связано с тем, что им были известны записи в тетради Нойса. Стали распространяться слухи, что в RCA подошли к той же идее. Заявку решено было сделать развернутой и обширной. Такая стратегия была рискованной: отдельные положения такой заявки оспорить легче, что и случилось с развернутой патентной заявкой Мокли и Эккерта на компьютер. Но если такую заявку получить удается, ты становишься обладателем наступательного оружия, защищающего от всякого, кто попытается выпускать сходные изделия. В патентной заявке Килби говорилось о «новой и совершенно иной концепции миниатюризации». Хотя в заявке описывались всего две схемы Килби, там утверждалось: «Нет ограничений на сложность или конфигурацию схемы, которая может быть сделана таким образом».

Однако из-за спешки не хватило времени, чтобы представить рисунки, изображающие различные методы, которые можно использовать для соединения проволочками разных элементов микросхемы. Единственным примером была демонстрационная модель Килби, похожая на паука, завязшего в паутине, с беспорядочно торчащими из нее золотыми проволочками. Именно эту, как ее впоследствии саркастически называли, «картинку с развевающейся проволокой» команда из Texas Instruments решила использовать в качестве иллюстрации. К этому времени Килби уже понял, что устройство можно сделать проще, используя впечатанные металлические соединения. Поэтому в последний момент он обратился к своим юристам, попросив, чтобы патент защищал права и на эту идею, добавить к заявке один абзац. В нем говорилось: «Электрические соединения могут изготавливаться не только из золотой проволоки, но и другими способами. Например… на полупроводниковое основание микросхемы можно напылить окись кремния. Затем материал типа золота накладывается на изолирующий материал, образуя необходимые электрические соединения». Заявка была подана в феврале 1959 года^[346].

Когда на следующий месяц Texas Instruments объявили об этом публично, Нойс и команда из Fairchild поспешили подать конкурирующую патентную заявку. Поскольку юристы Fairchild искали, что можно противопоставить всеобъемлющей заявке Texas Instruments, было решено сосредоточиться на специфических особенностях версии Нойса. Они подчеркивали, что уже поданная Fairchild патентная заявка на планарную технологию позволяет использовать метод печатания схемы, чтобы «установить электрические соединения между различными областями полупроводника» и «сделать структуру единой микросхемы более компактной и более легкой в изготовлении». В отличие от микросхем, где «электрические соединения осуществляются путем присоединения проволочек», говорилось в заявке Fairchild, «метод Нойса подразумевает, что соединительные провода возможно напылить тогда же и так же, как и сами контакты». Даже если бы Texas Instruments удалось получить патент на объединение большого числа разных элементов в одну микросхему, в Fairchild надеялись запатентовать метод изготовления соединений не с помощью проволочек, а впечатывая металлические линии. Поскольку для массового производства микросхем подобное усовершенствование было необходимо, в Fairchild понимали, что это в какой-то мере обеспечит им равноправие при патентной защите и вынудит Texas Instruments заключить сделку о перекрестном лицензировании. Заявка Fairchild была подана в июле 1959 года^[347].

Как было и с патентным спором по поводу компьютеров, в случае интегральных микросхем судебной системе тоже потребовались годы, чтобы разобраться, кто и каких патентов заслуживает. Но прийти к решению так и не удалось. Конкурирующие заявки Texas Instruments и Fairchild было поручено рассмотреть двум разным экспертам, причем, похоже, они даже не имели представления друг о друге. Хотя заявка Нойса была подана позже, рассмотрели ее первой, и в апреле 1961 года она была удовлетворена. Нойс был объявлен изобретателем микрочипа — интегральной микросхемы на полупроводниковой подложке.

Юристы Texas Instruments начали дело о «приоритетном споре», утверждая, что Килби первым высказал подобную идею. Так появилось дело «Килби против Нойса», которое рассматривалось Отделом патентных споров. Чтобы определить, кто первый предложил общую концепцию создания микрочипов, изучались лабораторные журналы и другие свидетельства, хотя практически все, даже Нойс, признавали, что Килби высказал эту идею на несколько месяцев раньше. Но был еще спор о том, действительно ли заявка Килби покрывает все ключевые технологические процессы впечатывания металлических линий на поверхности оксидного слоя при изготовлении микросхемы, а не говорит просто об использовании множества металлических проволочек. Большое количество противоречащих друг другу доводов относилось к фразе, добавленной Килби в конце заявки, что такой «материал, как золото, может быть нанесен» на слой окисла. Относилось ли это к некоему конкретному процессу, открытому им, или это была только догадка, вставленная сюда на всякий случай?^[348]

Спор продолжал тянуться, когда патентное ведомство спутало карты еще больше: в июне 1964 года была рассмотрена и удовлетворена исходная заявка Килби. Теперь спор о приоритете стал еще важнее. И только в феврале 1967 года был наконец вынесен вердикт в пользу Килби. Прошло восемь лет с тех пор, как он подал свою заявку, и теперь изобретателями микрочипа объявили его и Texas Instruments. Правда, на этом все не закончилось. Fairchild обжаловала это решение, и в ноябре 1969 года, заслушав все доводы и свидетельские показания, апелляционный суд по делам о таможенных пошлинах и патентах вынес другое решение. «Килби не продемонстрировал, — объявил в своем заключении апелляционный суд, — что термин „накладывается“ имел… или с тех пор приобрел в электронных и полупроводниковых технологиях значение, подразумевающее соблюдение его прав»^[349]. Юристы Килби попытались подать апелляцию в Верховный суд США, но там отказались принять дело к рассмотрению.

Но оказалось, что победа Нойса, после десятилетия баталий и более миллиона долларов, потраченных на услуги юристов, мало что значила. Подзаголовок небольшой заметки в Electronic News был таким: «Пересмотр решения о выдаче патента мало что изменит». К этому времени судебные слушания стали практически бессмысленными. Рынок микросхем развивался так стремительно, что деловые люди из Fairchild и Texas Instruments поняли: ставки слишком высоки, чтобы полагаться на судебную систему. Летом 1966 года, за три года до вынесения окончательного судебного решения, Нойс и юристы Fairchild встретились с президентом и группой адвокатов Texas Instruments. После длительного обсуждения они выработали мирное соглашение. Каждая из компаний подтвердила, что в вопросах, касающихся интегральных микросхем, другая компания тоже обладает частью прав на интеллектуальную собственность, и согласилась на перекрестное лицензирование всех имеющихся у каждой из компаний прав. Другие компании по вопросам лицензирования должны обращаться сразу и к Texas Instruments, и к Fairchild, а авторское вознаграждение обычно должно составлять 4 % от их дохода^[350].

Так кто же изобрел интегральную микросхему? Как и на вопрос о том, кто придумал компьютер, ответить, просто сославшись на судебные решения, нельзя. Успеха Килби и Нойс добились почти одновременно, а это значит, что атмосфера того времени была подготовлена к такому открытию. Действительно, и в стране, и по всему миру над этим работали многие. Так, о возможности создания интегральной схемы до них говорили в Германии Вернер Якоби из Siemens и британский радиотехник Джеффри Даммер из Royal Radar Establishment. Важно то, что Килби и Нойс совместно со своими коллегами и компаниями придумали практический метод создания такого устройства. Хотя Килби на несколько месяцев раньше нашел решение, позволившее объединить различные элементы интегральной схемы в один контур, Нойс сделал нечто большее: он придумал, как правильно соединять эти элементы. Его схему можно было с успехом использовать для массового производства, и именно она стала прототипом будущих микрочипов.

Поучительно, как Килби и Нойс лично разобрались с вопросом о том, кто изобрел микросхему. Оба были скромны, оба были родом из небольших городков Среднего Запада, где люди тесно связаны друг с другом, оба были хорошо подготовлены. Им в отличие от Шокли ядовитая смесь самомнения и неуверенности в себе жизнь не отравляла. Где бы ни заходил разговор о том, кто должен пожинать лавры, каждый из них был великодушен, отдавая должное вкладу другого. Вскоре стало принято считать, что этой чести достойны они оба, и о них стали говорить как о соавторах. Согласно одному из ранних устных рассказов, Килби потихоньку ворчал: «Это не подходит под то, что я считаю совместным изобретением, но к этому уже привыкли»^[351]. Однако и он в конечном счете согласился с подобной идеей и впоследствии неизменно ею пользовался. Когда через много лет Крейг Мацумото из Electronic Engineering Timss спросил его об этом споре, «Килби стал расточать похвалы Нойсу и сказал, что полупроводниковая революция произошла не из-за одного патента, а стала результатом работы тысяч людей»^[352].

Когда в 2000 году, через десять лет после смерти Нойса[353], Килби сообщили о присуждении Нобелевской премии, он прежде всего воздал должное Нойсу. «Мне жаль, что его уже нет в живых, — сказал он журналистам. — Если бы это было не так, я подозреваю, премию мы бы разделили». Когда шведский физик, представлявший Килби на церемонии вручения премии, сказал, что его открытие стало началом глобальной цифровой революции, Килби скромно, с грустью ответил: «Когда я слышу нечто подобное, я вспоминаю, что бобер сказал кролику, когда они стояли у подножия плотины Гувера: „Нет, я не сам ее построил, но она основана на моей идее“»^[354].

Микрочип отправляется в путь

Первыми крупными покупателями микрочипов стали военные. В 1962 году Стратегическое командование ВВС США приняло на вооружение новые межконтинентальные баллистические ракеты Minuteman II. Только для системы управления каждой такой ракетой требовалось две тысячи интегральных схем. Право быть основным поставщиком выиграли Texas Instruments. К 1965 году каждую неделю изготавливалось семь Minuteman, а Военно-морские силы США тоже начали закупать микрочипы для ракет подводного запуска Polaris. Военные снабженцы, проявив дальновидность, что нечасто с ними случается, позаботились о стандартизации конструкции микрочипов. Их начали поставлять и компании Westinghouse и RCA. Поэтому цена микрочипов стала стремительно падать, так что они стали рентабельны при производстве не только ракет, но и товаров широкого потребления.

Fairchild тоже продавала микрочипы на рынке оружия, но эта компания, работая с военными, была более осмотрительна, чем их конкуренты. Традиционные отношения с военными предполагают, что поставщик работает рука об руку с офицерами, не только осуществляющими закупки, но и диктующими свои требования. Нойс считал, что такое партнерство сдерживает инновации: «Направление исследований определялось людьми недостаточно компетентными, чтобы разобраться, куда надо двигаться»^[355]. Он настаивал на том, что Fairchild должна сама финансировать работу над своими интегральными схемами, чтобы иметь возможность ее контролировать. Если конечный продукт будет хорош, военные его купят. И он был прав.

Американская гражданская программа развития космоса была еще одним существенным стимулом для производства микрочипов. В мае 1961 года президент Джон Ф. Кеннеди заявил: «Я верю, это государство поставит перед собой задачу, которую решит до конца этого десятилетия, — человек должен высадиться на Луне и благополучно вернуться на Землю». Для программы пилотируемых космических полетов, известной как программа Apollo, требовались управляющие ракетой компьютеры, которые помещались бы в ее носовой части. С самого начала планировалось использовать самые мощные, какие только можно было сделать, микрочипы. Кончилось тем, что в каждый из семидесяти пяти построенных бортовых управляющих компьютеров Apollo входило пять тысяч микрочипов. Контракт на их поставку подписала компания Fairchild. Эта программа была выполнена всего на несколько месяцев раньше крайнего срока, обозначенного Кеннеди. В июле 1969 года Нил Армстронг высадился на Луну. К этому времени для программы Apollo было закуплено более миллиона интегральных схем.

Массовая потребность в микрочипах и предсказуемый источник спроса в лице государства послужили причиной того, что цена каждого отдельного микрочипа резко падала. Первый прототип интегральной микросхемы для компьютера Apollo стоил 1000 долларов. К тому времени, когда было налажено их серийное производство, каждый такой микрочип стоил 20 долларов. Средняя цена за микрочип для ракет Minuteman в 1962 году составляла 50 долларов, а в 1968 году — всего 2 доллара. Так появился спрос на интегральные схемы для устройств, которыми пользовались обычные потребители^[356].

Первыми бытовыми приборами, где нашли применение микрочипы, были слуховые аппараты, поскольку они должны быть миниатюрными и на них есть спрос, даже если они достаточно дороги. Но потребность в слуховых аппаратах ограничена. Поэтому Пэт Хаггерти, президент Texas Instruments, повторил гамбит, который успешно использовал и раньше. Инновация состоит из двух частей. Во-первых, надо изобрести новое устройство, а во-вторых, придумать способ его массового использования. Хаггерти и его компания умели хорошо делать и то и другое. Прошло 11 лет после того, как Хаггерти удалось создать обширный рынок недорогих транзисторов, стимулируя продажи карманного радио. Теперь он искал способ сделать то же и с микрочипами. Так родилась идея карманных калькуляторов.

Он рассказал о ней Джеку Килби, когда они куда-то вместе летели. Хаггерти поставил задачу: построить карманный калькулятор, способный делать те же вычисления, что и устаревшие монстры за тысячу долларов, стоящие на столах в конторах. Его надо было сделать достаточно экономичным, достаточно маленьким, чтобы помещаться в карман рубашки, и достаточно дешевым, а работать он должен был на батарейках. То есть таким, чтобы купить его можно было не раздумывая. В 1967 году Килби и его команде удалось сделать почти то, что задумал Хаггерти. Их устройство могло выполнять только четыре операции (складывать, вычитать, умножать и делить), было тяжеловато (весило около килограмма) и стоило достаточно дорого (150 долларов)^[357]. Но это был большой успех. Был создан новый рынок, где продавались устройства, о которых люди даже не подозревали, что они им нужны. И, следуя предсказуемой траектории, они становились все меньше, дешевле и мощнее. К 1972 году цена карманных калькуляторов упала до 100 долларов; было продано 5 миллионов штук. К 1975 году цена снизилась до 20 долларов, а продажи за год удвоились. В 2014 году в магазинах Walmart карманный калькулятор фирмы Texas Instruments продается всего за 3 доллара 62 цента.

Закон Мура

Такому закону подчинялись все электронные устройства. Каждый год детали становились все меньше, дешевле, мощнее, работали быстрее. Это особенно существенно, поскольку тогда, успешно взаимодействуя, одновременно развивались две новые отрасли экономики: производство компьютеров и производство микрочипов. «Взаимосвязь между новыми составными компонентами устройств и новыми возможностями их применения обеспечивала взрывной рост и того и другого», — написал позднее Нойс^[358]. За полвека до того наблюдалось нечто похожее: росла нефтедобыча и развивалась автомобильная промышленность. Таковы основные правила инноваций: необходимо понять, какие отрасли лучше всего сосуществуют друг с другом, чтобы иметь возможность извлекать выгоду из того, как они, развиваясь, подстегивают друг друга.

Если бы была возможность выработать лаконичные и строгие правила, которые указывают направление развития, это помогало бы усвоившим их бизнесменам и рискованным инвесторам. К счастью, тогда Гордон Мур сделал шаг вперед в этом направлении. В то самое время, когда продажи микрочипов были готовы взлететь до небес, его попросили сделать прогноз поведения рынка. Статья Мура, озаглавленная «Заполнить интегральные схемы большим числом деталей», была опубликована в апрельском номере журнала Electronics за 1965 год.

Сначала Мур кратко обрисовал, каким ему видится будущее цифровых технологий. «Интегральные схемы приведут к появлению таких чудес, как домашние компьютеры, или, по крайней мере, терминалов, связанных с центральным компьютером», — написал он. А следующее его пророческое предсказание сделало его знаменитым: «Согласно приблизительной оценке, при минимальных затратах на детали сложность каждые два года возрастает вдвое. Нет оснований полагать, что эта зависимость не будет примерно такой же ближайшие десять лет»^[359].

Грубо говоря, Мур утверждал, что эффективное с точки зрения затрат число транзисторов, которые удается поместить на микрочип, каждый год удваивается и он ожидает, что так и будет происходить по крайней мере ближайшие десять лет. Один из его приятелей, профессор Калифорнийского технологического института, публично назвал это утверждение «законом Мура». По прошествии десяти лет, в 1975 году, стало ясно, что Мур был прав. К этому времени он подправил свой закон, сократив вдвое предсказанную скорость роста. Новое пророчество гласило, что в будущем число транзисторов, размещенных на микрочипе, по-видимому, будет «удваиваться не каждый год, а раз в два года». Его коллега Дэвид Хаус сделал еще один прогноз: «производительность» чипа будет удваиваться каждые восемнадцать месяцев благодаря как увеличению мощности, так и числа транзисторов, которые можно поместить на микрочип. По крайней мере последующие полвека закон Мура в его различных вариантах оказался полезен. Он помог указать путь к одному из величайших инновационных прорывов и самому невероятному росту благосостояния за всю историю человечества.

Закон Мура оказался чем-то большим, чем просто предсказание. Он наметил цель для индустрии, обеспечившей в какой-то мере реализацию этого закона. Впервые это произошло в 1964 году, когда Мур еще только формулировал свой закон. Нойс решил, что Fairchild будет продавать простейшие микрочипы дешевле, чем стоит их изготовление. Мур назвал эту стратегию «незамеченным вкладом Боба в полупроводниковую индустрию». Нойс знал, что низкая цена будет подталкивать производителей включать микрочипы в свои новые устройства. Он также знал, что низкая цена стимулирует спрос, увеличение объема производства, а масштаб экономии будет таким, что закон Мура превратится в реальность^[360].

Неудивительно, что в 1959 году компания Fairchild Camera and Instrument решила воспользоваться своим правом выкупить Fairchild Semiconductor. На этом восемь основателей Fairchild Semiconductor разбогатели, но были посеяны семена раздора. Члены правления компании с Восточного побережья отказались предоставить Нойсу право продать по льготной цене акции новым высокопрофессиональным инженерам компании, и прибыль от полупроводникового подразделения они инвестировали менее успешно, направив ее на производство более приземленных вещей, таких как камеры для съемок любительских фильмов и штампмашины.

Были внутренние проблемы и в Пало-Альто. Инженеры начали покидать Fairchild, заселяя долину отпочковавшимися от нее компаниями, которые стали известны как Fairchildren — дети Fairchild. Наиболее значительное событие произошло в 1961 году, когда Джин Хорни и трое других дезертиров из компании Шокли покинули Fairchild, чтобы присоединиться к финансируемой Артуром Роком молодой компании, преобразованной затем в Teledyne. За ними последовали другие, и к 1968 году Нойс и сам был готов уйти. Он не получил места в руководстве фирмы, что его раздражало, но он также понимал, что на самом деле он этого и не хочет. Корпорация Fairchild и даже ее полупроводниковое отделение в Пало-Альто стали слишком бюрократическими и большими. Нойс стремился избавиться от части административных обязанностей и, как раньше, больше времени проводить в лаборатории.

Однажды он спросил Мура:

— А что, если открыть новую компанию?

— Мне и здесь хорошо, — ответил Мур^[361].

Они помогали создавать культуру калифорнийского технологического мира, позволявшую людям оставлять солидные компании для того, чтобы образовывать новые. Но теперь, когда им обоим стукнуло сорок, у Мура пропала охота парить в воздухе, спрыгнув с крыши с дельтапланом. Однако Нойс настаивал. Наконец, в конце весны 1968 года он просто сказал Муру, что уходит. «Он умел сделать так, чтобы вам хотелось следовать за ним, — рассказывал, усмехаясь, много лет спустя Мур. — Поэтому в конце концов я сказал: „Ладно, пошли!“»^[362]

«По мере того как компания разрастается, я все меньше и меньше получаю удовольствие от своей ежедневной работы, — написал Нойс в заявлении об отставке на имя Шермана Ферчайлда. — Возможно, в какой-то мере это связано с тем, что я вырос в небольшом городке, радуясь личному общению с его жителями. А теперь число людей, принятых нами на работу, вдвое превышает население самого большого из моих „родных городков“». По его словам, он мечтал «снова заняться передовыми технологиями»^[363].

Когда Нойс позвонил Артуру Року, добывшему финансирование для компании Fairchild Semiconductor, тот немедленно спросил: «Что заставляло вас тянуть так долго?»^[364]

Артур Рок и венчурный капитал

За одиннадцать лет, прошедшие с тех пор, как Артур Рок заключил сделку, позволившую «восьми предателям» основать Fairchild Semiconductor, он способствовал формированию понятия, которому в эру цифровых технологий было суждено сыграть столь же важную роль, как и микрочипу. Речь идет о венчурном капитале[365].

Большую часть ХХ века финансирование растущих компаний и частные инвестиции в основной капитал новых компаний было делом нескольких богатых семей, таких как Вандербильты, Рокфеллеры, Уитни, Фиппсы и Варбурги. После Второй мировой войны многие из этих кланов стали создавать фирмы, чтобы организационно оформить свой бизнес. Наследник огромного фамильного состояния Джон Хэй Уитни по прозвищу «Джок» нанял Бенно Шмидта-старшего для организации компании J. H. Whitney & Co. Она специализировалась на предоставлении «авантюрного капитала». Так вначале они называли финансирование предпринимателей, которые не могли получить банковские кредиты для реализации своих интересных идей. Шесть сыновей и дочь Джона Д. Рокфеллера-младшего основали сходную фирму, во главе которой стал один из братьев, Лоранс Рокфеллер. Со временем она превратилась в Venrock Associates. В том же 1946 году появилась American Research and Development Corporation (ARDC) — одна из наиболее влиятельных компаний, в основе которой была скорее деловая хватка, а не семейный капитал. Ее создателями были Джордж Дорио, в прошлом декан Гарвардской школы бизнеса, и Карл Комптон — президент Массачусетского технологического института. ARDC вырвалась далеко вперед, вложив на начальном этапе деньги в Digital Equipment Corporation. Через одиннадцать лет, когда эта компания вышла на рынок со своими акциями, она стоила в пятьсот раз дороже^[366].

Артур Рок перенес идею создания подобных компаний на запад, возвестив начало кремниевой эпохи венчурного капитала. Объединив «восемь предателей» Нойса и Fairchild Camera, Рок и его компания получили свою долю прибыли от этой операции. А затем Рок понял, что может привлекать деньги и заключать подобные сделки, не полагаясь целиком на одного корпоративного патрона. У него был опыт в исследовании конъюнктуры рынка, он любил новые технологии, обладал интуитивным чутьем, позволяющим руководить крупной фирмой, облагодетельствовал многих инвесторов на Восточном побережье. «Деньги были на Восточном побережье, а компании, от которых захватывало дух, в Калифорнии. Поэтому я решил перебраться на запад, понимая, что смогу связать их воедино», — рассказывал Рок^[367].

Рок, сын евреев-иммигрантов из России, вырос в Рочестере, штат Нью-Йорк. Там, работая продавцом газированной воды в кондитерской своего отца, он научился хорошо разбираться в людях. Одно из ключевых правил, которыми он руководствовался при инвестировании, сводилось к тому, что ставить надо скорее на людей, а не на идеи. Те, кто хотел получить финансирование, должны были предоставить бизнес-планы для детального изучения, а также пройти дотошное личное собеседование. «Я настолько доверяю людям, что считаю разговор с человеком гораздо важнее подробного выяснения того, что именно он собирается делать», — объяснял Рок. Он прикрывался личиной недовольного всем человека, неприветливого и неразговорчивого. Но те, кому удавалось разглядеть его поближе, по огоньку в глазах и намеку на улыбку видели, что он любит общаться с людьми и обладает чувством юмора.

Когда Рок появился в Сан-Франциско, его представили Томми Дэвису, словоохотливому специалисту по заключению сделок, инвестирующему деньги компании Kern County Land Co., богатой нефтяной империи, занимающейся еще и разведением крупного рогатого скота. Они образовали совместную фирму Davis & Rock, добыли пять миллионов долларов у инвесторов Рока с Восточного побережья (часть суммы они получили от учредителей Fairchild) и начали финансировать новые компании взамен на долю в акционерном капитале. Фред Терман, провост Стэнфордского университета, все еще не потерявший надежду связать свой университет с растущей деловой активностью в области технологий, поощрял профессоров-инженеров, консультировавших Рока, который прослушал в университете вечерний курс по электронике. Две первые ставки Рока были на Teledyne и Scientific Data Systems. Обе окупились с лихвой. К тому времени, когда в 1968 году к нему обратился Нойс, пытавшийся нащупать возможность покинуть Fairchild, совместная фирма Рока и Дэвиса по общему их согласию распалась (за семь лет их инвестиции увеличили вложенный капитал в тридцать раз) и Рок ни от кого не зависел.

«Если бы я захотел организовать компанию, вы могли бы раздобыть для меня деньги?» — спросил его Нойс. Рок заверил, что это будет легко. Что больше могло соответствовать его теории, согласно которой деньги надо вкладывать в жокеев (инвестировать следует исходя из оценки людей, управляющих компанией), чем предприятие, которое возглавят Роберт Нойс и Гордон Мур? Он просто поинтересовался, чем они будут заниматься, даже не подумав сначала, что им стоило бы составить бизнес-план или изложить свои предложения на бумаге. «Это была единственная из всех моих инвестиций, когда я на сто процентов был уверен в успехе», — сознался он позднее^[368].

Когда в 1957 году Рок пытался найти пристанище для «вероломной восьмерки», он вырвал из блокнота лист бумаги, написал список из нескольких имен и начал методично всех обзванивать. Теперь, через одиннадцать лет, он взял другой листок и составил список людей, которых собирался пригласить вложить свои деньги, указав также, какое количество из 500 тысяч акций[369] по цене 5 долларов за штуку он предложит каждому. В этот раз он вычеркнул всего одно имя. (Выбыл только «Джонсон из Fidelity»[370].) Поскольку очень многие хотели инвестировать больше, чем им предлагалось, Року, чтобы пересмотреть первоначальные наметки, понадобился еще один листок. Деньги удалось собрать меньше чем за два дня. В число удачливых инвесторов вошли сам Рок, Нойс, Мур, Гриннеллский колледж (как Нойс и хотел, он добился того, что этот университет разбогател), Лоранс Рокфеллер, Файез Сэрофим, Макс Палевски из Scientific Data Systems и инвестиционная компания Hayden, Stone & Co, где раньше работал Рок. Самое удивительное, что шестерым другим членам «восьмерки предателей», многие из которых тогда работали в фирмах, конкурировавших со вновь создающейся компанией, тоже дали возможность стать инвесторами. Согласились все.

Просто на всякий случай, если кому-нибудь захочется получить рекламный проспект, Рок сам на трех с половиной страницах набросал контур предполагаемой компании. Проспект начинался с представления Нойса и Мура, а затем формально, в трех предложениях, сообщалось, что из себя представляют «транзисторные технологии», развитием которых будет заниматься компания. «Теперь юристы усложняют венчурное инвестирование, заставляя нас писать рекламные буклеты, такие длинные, сложные и так тщательно выверенные, что это похоже на издевательство, — жаловался позднее Рок, вытаскивая свои листочки из картотеки. — Все, что мне было нужно, — рассказать людям, что это Нойс и Мур. Ничего, кроме этого, им знать не надо было»^[371].

Первое название, выбранное Нойсом и Муром, было NM Electronics, N и M — первые буквы их фамилий. Но оно было не слишком впечатляющим. После большого числа не слишком удачных предложений, например Electronic Solid State Computer Technology Corp., пришли к окончательному решению: компания будет называться Integrated Electronics Corp. Само по себе оно тоже не было слишком впечатляющим, но имело то достоинство, что сокращенно компанию можно было назвать Intel. Это звучало хорошо. Название было энергичным и красноречивым.

Метод компании Intel

Инновации приходят в разных обличьях. Большинство из них, о которых идет речь в этой книге, представляют собой физические устройства, такие как компьютеры и транзисторы, и связанные с этим дисциплины — программирование, разработка программного обеспечения и сетевые технологии. Но важны и инновации: поставляющие новые банковские продукты, такие как венчурный капитал; создающие организационные структуры для исследований и развития, такие как Bell Labs. Но сейчас речь пойдет о различных способах творчества. Нововведение, разработанное в Intel, в эпоху цифровых технологий оказалось не менее важным, чем те, о которых мы говорили выше. Это изобретение новой корпоративной культуры и стиля управления, противоположных иерархической организации компаний на Восточном побережье.

Как и многое, происходившее в Силиконовой долине, основы нового стиля надо искать в Hewlett-Packard. Во время Второй мировой войны, пока Билл Хьюлетт был на военной службе, Дэйву Паккарду часто случалось спать на раскладушке в офисе, управляясь с работавшими в три смены сотрудниками, в основном женщинами. В какой-то момент он понял, что будет легче, если все будут работать по скользящему графику и по возможности сами определять, как им удобнее выполнять свои обязанности. Вертикаль управления стала менее жесткой. В пятидесятые годы такой подход и свойственный Калифорнии стиль жизни создали новую культуру, включающую в себя пятничный кутеж с пивом, гибкий график работы и поощрение сотрудников путем продажи им акций компании^[372].

Роберт Нойс поднял эту культуру на следующий уровень. Чтобы понять, каким он был администратором, полезно вспомнить, что он родился и воспитывался в семье конгрегационалистов. Его отец и оба деда были священнослужителями раскольнической христианской конфессии, по существу отрицавшей иерархию со всеми ловушками, ей сопутствующими. Пуритане очистили церковь от всяческой роскоши, устранили различие в уровнях полномочий и даже отменили поднятые вверх кафедры проповедников. А те, кто способствовал распространению этой нонконформистской доктрины по Великим равнинам, в их числе и конгрегационалисты, питали отвращение к иерархическим различиям.

Полезно также вспомнить, что Нойс, поступив в университет, увлекся пением мадригалов. Его группа состояла из двенадцати певцов, репетиции проходили каждую среду по вечерам. При исполнении мадригалов нет ведущих певцов и солистов. Многоголосные песни переплетают вместе разные голоса и мелодии, не выделяя никого. «Твоя партия зависит от [других] и всегда поддерживает остальных», — объяснил однажды Нойс^[373].

И Гордон Мур тоже был скромен, не склонен к авторитаризму, терпеть не мог склоки. Внешние проявления власти его не интересовали. Они хорошо подходили друг другу. Нойс был мистер Внешность: свойственное ему с детства обаяние производило на клиента неизгладимое впечатление. Мур, всегда сдержанный и задумчивый, любил сидеть в лаборатории. Он знал, как руководить инженерами, задавая правильные вопросы или (и это был самый веский его довод) намеренно промолчав. Нойс умел великолепно разрабатывать стратегические планы, видеть картину в целом. Мур хорошо разбирался в деталях, особенно если это касалось технологии и инженерного искусства.

Итак, они были идеальными партнерами, и только одно было плохо: оба не признавали иерархии и не любили командовать, и оба эффективными менеджерами не были. Поскольку каждому из них нравилось, когда его любили, им было очень трудно проявлять твердость. Они направляли, но не принуждали людей. Если возникала проблема или, не дай бог, какое-то расхождение во взглядах, конфликтовать им не хотелось. Они и не конфликтовали.

И тут в дело вступал Энди Гроув.

Гроув, урожденный Андрош Гроф, родился в Будапеште, и происходил он не из семьи распевающих мадригалы конгрегационалистов. Он был евреем из Центральной Европы, детство которого пришлось на время становления там фашизма. Ему был преподан жестокий урок: он на деле понял, что из себя представляют власть и сила. Когда Андрошу исполнилось восемь лет, нацисты оккупировали Венгрию. Его отца отправили в концентрационный лагерь, а его с матерью заставили перебраться в специальное помещение для евреев, переполненное людьми. Выходя на улицу, надо было носить желтую звезду Давида. Однажды, когда он заболел, матери удалось уговорить одного из друзей-неевреев принести немного продуктов, чтобы сварить ему суп. В результате арестовали и мать Андроша, и ее друга. После того как ее освободили, друзья их укрывали, раздобыли им поддельные документы. После войны семья воссоединилась, но затем к власти пришли коммунисты. Гроув, которому тогда было двадцать лет, решил бежать через границу в Австрию. В своей книге воспоминаний «Переплывая реку поперек» он пишет: «К двадцати годам я пережил диктатуру венгерских фашистов, немецкую военную оккупацию, осаду Будапешта Красной армией, времена хаотической демократии сразу после войны, разнообразные репрессивные коммунистические режимы и народное восстание, закончившееся вводом советских танков»^[374]. Это было совсем не похоже на стрижку газонов и пение в хоре небольшого городка в Айове и не способствовало дружеской добросердечности.

Гроув появился в Соединенных Штатах через год и, выучив самостоятельно английский, первым в своем выпуске закончил Городской колледж Нью-Йорка, а затем защитил докторскую диссертацию в Беркли по специальности «химические технологии». Прямо из Беркли он попал в Fairchild и в свободное время написал учебник для университетов, называвшийся «Физика и технология полупроводниковых устройств».

Когда Мур рассказал ему о своих планах покинуть Fairchild, Гроув высказал желание последовать за ним. На самом деле, он фактически навязал себя Муру. «Я по-настоящему уважал его и был готов идти за ним куда угодно», — говорил Гроув. Он стал техническим директором и третьим человеком в Intel.

Гроув восхищался талантом Мура-экспериментатора, но не его стилем управления. И это понятно, учитывая антипатию Мура к любым столкновениям и практически ко всем связанным с руководством вопросам, выходящим за рамки осторожных рекомендаций. Если возникал конфликт, он спокойно наблюдал за ним издалека. «Он либо по складу своего характера не может, либо просто не хочет делать то, что должен делать руководитель», — говорил Гроув о Муре^[375]. А напористый Гроув чувствовал, что умение вступать в конфликт ради истины — не только обязанность руководителя, но и возможность, хотя и несколько непривычным способом, подстегнуть сотрудников. Ему, закаленному жизнью венгру, это нравилось.

В еще большее смятение его приводил стиль руководства Нойса. В Fairchild он еле сдержался, когда Нойс не обратил внимания на некомпетентность одного из начальников отделов, опаздывающего и приходящего на собрания подвыпившим. Поэтому он начал ворчать, когда Мур сказал, что в этом предприятии Нойс будет их партнером. «Я сказал ему, что Боб лучший начальник, чем полагает Энди, — вспоминал Мур. — У них просто разные стили руководства»^[376].

Личные отношения Нойса и Гроува складывались лучше, чем деловое общение. Вместе с семьями они съездили в Аспен, где Нойс помогал Гроуву не только учиться кататься на лыжах, но и застегивать лыжные ботинки. Однако Гроув замечал в Нойсе некую отчужденность, приводившую его в замешательство: «Это был единственный человек, о котором я мог подумать, что он одновременно и равнодушен, и обаятелен»^[377]. Кроме того, несмотря на дружбу по выходным, на работе Нойс раздражал, а иногда и приводил в ужас Гроува. «Я был неприятно поражен и обескуражен, наблюдая, как Боб разрешает возникающие в компании конфликты, — вспоминал он. — Два человека поспорили, и мы все смотрим на него, ожидая решения, а он изображает из себя великомученика и говорит что-нибудь вроде: „Может, вы сами с этим разберетесь“. А чаще не говорит даже этого, а просто меняет тему разговора»^[378].

Гроув только много позднее осознал, что для эффективного руководства не всегда требуется сильный лидер. Оно может осуществляться благодаря правильной комбинации по-разному одаренных людей, стоящих во главе компании. Это как в случае с металлическим сплавом: подбери правильный состав входящих в него элементов, и он окажется прочным. Годы спустя, научившись уважать такой подход, он прочел книгу Питера Друкера «Практика менеджмента»[379]. Друкер пишет, что идеальным президентом фирмы может быть и человек отстраненный, и человек, вникающий во все дела фирмы, и человек действия. Гроуву стало ясно, что необязательно все эти качества должны быть присущи одному человеку. Они могут распределяться между членами руководящей команды. Это и есть случай Intel, сказал себе Гроув и сделал копии соответствующей главы для Нойса и Мура. Нойс был парень отстраненный, Мур — вникающий, а Гроув — человек действия^[380].

Артур Рок, обеспечивший финансирование этого трио и вначале возглавивший совет директоров фирмы, понимал, сколь важно создать руководящую группу, члены которой дополняют друг друга. Отсюда он делал вывод: для работоспособности такой структуры важно, чтобы каждый из участников по мере приближения к финишу — завершению проекта превращался в исполнительного директора. Нойса он описывал как «мечтателя, знающего, как воздействовать на людей и как продать компанию, когда новое предприятие заработало». Когда это было сделано, Intel должен был возглавить кто-то, кто смог бы сделать эту компанию первой во всех возможных направлениях развития технологий, «и Гордон был тем блестящим ученым, который знал, как управлять технологиями». Затем, когда появились десятки других конкурирующих компаний, «мы нуждались в жестком, деловом руководителе, который мог бы сосредоточиться на ведении бизнеса». Таким был Гроув^[381].

Стиль управления, принятый в Intel и распространившийся впоследствии на всю Силиконовую долину, был выработан этими тремя людьми совместно. Как и можно было ожидать, конгрегация, возглавляемая Нойсом, была лишена атрибутов, указывающих на ранг служащего. Не было специальных парковочных мест для руководства. Все, включая Нойса и Мура, работали в одинаковых отсеках, выделенных из общей комнаты. Майкл Мэлоун, пришедший в Intel, чтобы взять интервью, описывает свой визит туда: «Я не мог отыскать Нойса. Секретарь должен был выйти и отвести меня к нему, поскольку в этом огромном городе из клеток для сусликов его отсек был неотличим от других»^[382].

Когда в самом начале один из служащих захотел ознакомиться с организационной структурой компании, Нойс поставил крестик посредине страницы, затем нарисовал еще несколько крестиков вокруг него и линии, соединяющие все крестики друг с другом. В центре был сам служащий, а другие крестики означали людей, с которыми ему предстояло иметь дело^[383]. Нойс обратил внимание на то, что в компаниях на Восточном побережье у офисных служащих и секретарей небольшие металлические письменные столы, тогда как столы высшего руководства сделаны из красного дерева. Поэтому Нойс решил, что он сам будет работать за неприметным алюминиевым столом, хотя даже вновь принятые на работу служащие из вспомогательных подразделений получат большие и деревянные. Его стол, во вмятинах и царапинах, располагался почти в центре комнаты, так что его мог видеть каждый. Это удерживало и всех остальных от желания потребовать для себя каких-либо символов власти. «Привилегий вообще не было, — вспоминает Энн Бауэрс[384], директор по кадрам, ставшая затем женой Нойса. — Мы положили начало стилю руководства компанией, во всем отличающемуся от того, что когда-либо было раньше. Это была культура меритократии[385]»^[386].

Это также была культура инноваций. У Нойса была своя теория, появившаяся после Philco, где жесткая иерархия его сдерживала. Он был уверен, что чем более открытой и менее зарегулированной будет рабочая обстановка, тем быстрее будут появляться, распространяться и находить применение новые идеи. «Суть в том, что люди не должны карабкаться вверх по командной лестнице. Если вам надо поговорить с кем-то из руководителей, вы просто идете и говорите с ним», — говорит один из инженеров Intel Тед Хофф^[387]. Как сказал об этом Том Вулф, характеризуя Нойса: «Он понимал, насколько ему невыносима корпоративная система Восточного побережья, базирующаяся на классовой принадлежности и положении в фирме, с ее бесконечными градациями, увенчанная разнообразными президентами и вице-президентами, которые в повседневной жизни ведут себя так, словно они знатные вельможи».

Отказавшись от командной вертикали и в Fairchild Semiconductor, а затем и в Intel, Нойс поддерживал сотрудников, побуждал их искать новые возможности. Хотя Гроув и досадовал, когда на семинарах споры не приводили к установлению истины, Нойс позволял молодым сотрудникам самим решать возникшие проблемы, а не отправлял их к вышестоящему руководителю, чтобы тот сказал, как надо поступить. Ответственность перекладывалась на молодых инженеров, и те понимали, что инноваторами должны быть они сами. То и дело перед сотрудниками вставали сложные проблемы. «Они отправлялись к Нойсу и, задыхаясь от возбуждения, спрашивали, что им делать, — сообщает Вулф. — А Нойс, наклонив голову и включив свои глаза на полную мощность, слушает и говорит: „Действовать следует так. Следует рассмотреть A, следует рассмотреть B и надо рассмотреть C, — а затем, включив улыбку Гэри Купера, добавляет: — Если вы думаете, что решение за вас буду принимать я, вы ошибаетесь. Эй… Это ваши проблемы“».

Вместо того чтобы передавать планы на утверждение высшему руководству, подразделениям Intel доверяли действовать так, словно они самостоятельные небольшие компании. Всякий раз, когда какому-то отделу надо было принять решение, требующее поддержки других подразделений, например утвердить новую программу маркетинга или изменить стратегию разработки продукта, вопрос не торопились отправить на решение начальникам. Вместо этого устраивали незапланированные собрания, чтобы обсудить ситуацию. Нойс любил собрания. Под них выделялись отдельные помещения. На этих собраниях все были равны и могли выступить против господствующего мнения. Нойс там был не начальником, а духовным наставником, указывающим путь к решению. «Это была не корпорация, — заключает Вулф. — Это была конгрегация»^[388].

Нойс оказался великим лидером, но не великим менеджером. Он умел вселить уверенность и был рассудителен. «Боб действует исходя из принципа, что, если людям подсказать, как следует правильно поступить, у них хватит ума понять намек и сделать то, что требуется, — рассказывал Мур. — Не следует волноваться и следить за ними»^[389]. Мур сознается, что и сам был немногим лучше: «Мне тоже никогда не удавалось использовать власть или вести себя как положено начальнику, а это значит, что мы были очень похожи»^[390].

Такой стиль управления означает, что необходим кто-то, кто будет поддерживать дисциплину. На раннем этапе существования Intel, задолго до того, как настала его очередь стать генеральным директором, Гроув помог создать определенный метод руководства. В его компании люди отвечали за свою нерадивость. Несостоятельность неизбежно влекла за собой последствия. «Энди уволил бы и родную мать, если бы она мешала ему в работе», — рассказывает один из инженеров. Другой его коллега объясняет, что это было необходимо в организации, возглавляемой Нойсом: «Боб был славным малым. Ему было важно, чтобы его любили. Поэтому кто-то должен был действовать напористо и следить за порядком. Оказалось, что Энди справляется с этим очень хорошо»^[391].

Гроув начал изучать и разбираться в искусстве управления. Позднее он станет автором очень популярных книг, таких, например, как «Выживают только параноики» и «Высокоэффективный менеджмент». Он не старался ввести командную вертикаль там, где была зона ответственности Нойса. Наоборот, он помогал стремиться вперед, сосредотачиваться, разбираться в деталях, то есть развивать те качества, которые из-за неторопливого, неагрессивного стиля Нойса сами по себе появиться не могли. Собрания, которые проводил Гроув, были четкими, сухими и решительными, совсем не такими, как те, где главным был Нойс. Их затягивали как могли, зная, что, скорее всего, он беспрекословно согласится выслушать всякого, кто захочет с ним поговорить.

Гроув не выглядел тираном. Он был деятелен настолько, что не любить его было трудно. Он обладал обаянием эльфа. У него загорались глаза, когда он улыбался. По общему признанию, венгерский акцент и глуповатая улыбка делали его самым колоритным инженером в долине. Попавшись на удочку сомнительной моды начала семидесятых, он старался быть шикарным, действуя в манере эксцентричного иммигранта, что напоминало пародию на «Субботним вечером в прямом эфире»[392]. Он отрастил длинные бакенбарды и усы, носил открытые рубашки с золотой цепочкой, болтающейся на волосатой груди. Но это никак не влияло на то, что он был настоящим инженером, который первым начал разрабатывать транзисторы со структурой типа «металл — оксид — полупроводник», ставшие основным рабочим элементом современных микрочипов.

Гроув усвоил уравнительный подход Нойса — вся его деятельность проходила в просматриваемом открытом рабочем кабинете, который он любил. Но было еще нечто, что он называл «конструктивной конфронтацией». Он никогда не держался высокомерно, но всегда был настороже. В отличие от ласковой аристократичности Нойса стиль Гроува был резким, не допускавшим никаких глупостей. Тот же подход позднее использовал Стив Джобс: беспощадная честность, ясное осознание цели и требование совершенства. «Энди был человеком, следившим, чтобы поезда ходили строго по расписанию, — вспоминает Энн Бауэрс. — Он, не сомневаясь ни минуты, твердо знал, что надо и что не надо делать»^[393].

Несмотря на разные стили, и Нойс, и Мур, и Гроув сходились в одном: их цель — сделать все возможное, чтобы обстановка в Intel способствовала процветанию инноваций, экспериментальных исследований и предпринимательства. Заклинание Гроува было таким: «Успех разводит самоуспокоенность. Самоуспокоенность разводит неудачи. Выживают только параноики». Наверное, параноиками Нойс и Мур не были, но и самоуспокоение им свойственно не было.

Микропроцессор

Иногда изобретение получается, когда люди, столкнувшись с какой-то проблемой, стараются решить ее в срочном порядке. В других случаях это результат правильно выбранной цели. В истории о том, как Тед Хофф и его команда из Intel изобрели микропроцессор, имело место и то и другое.

Тэд Хофф, молодой преподаватель из Стэнфорда, стал двенадцатым сотрудником Intel, и его направили в отдел микрочипов. Он сообразил, что разрабатывать сразу большое число микрочипов с разными функциями, а в Intel поступали именно так, неэкономно. В Intel обращались разные компании, которым нужны были микрочипы, предназначенные для специальных задач. Хофф, как раньше Нойс и его сотрудники, понял, что возможен альтернативный подход: надо создать многоцелевой микрочип, который, нужным образом настроив или запрограммировав, можно было бы использовать в различных приложениях. Другими словами, универсальный компьютер широкого применения на основе микрочипа^[394].

Эта идея пришла ему в голову летом 1969 года, тогда же, когда на Хоффа свалилась еще одна задача. Японская компания Busicom планировала выпуск нового мощного настольного калькулятора. Была подготовлена спецификация на двенадцать микрочипов разного назначения (для управления дисплеем, вычислениями, памятью и так далее), которые должны были быть разработаны в Intel. В Intel согласились и назначили цену. Нойс попросил Хоффа проследить за выполнением заказа. А затем возникли сложности. «Чем больше я узнавал о проекте, тем четче понимал, что Intel взял на себя слишком много и выполнить заказ будет трудно, — вспоминал Хофф. — Число микрочипов оказалось гораздо больше, чем я ожидал, и они были слишком сложными». У Intel не было возможности уложиться в оговоренную цену. И хуже того, растущая популярность карманного калькулятора Джека Килби заставила Busicom и дальше снижать стоимость своего изделия.

«Ну хорошо, если вы можете придумать что-нибудь удешевляющее проект, почему бы вам этим не заняться?» — предложил Нойс^[395].

Хофф предложил Intel разработать единую логическую микросхему, способную выполнять практически все действия, требуемые Busicom. «Я знаю, это можно сделать, — Хофф говорил об универсальном микрочипе. — Он должен имитировать компьютер». Нойс сказал, что следует попробовать.

Нойс понимал, что, прежде чем продавать эту идею Busicom, надо убедить человека, который может даже больше этой компании сопротивляться изменению проекта. Им был Энди Гроув, только номинально работавший под руководством Нойса. Гроув считал, что именно он уполномочен отстаивать приоритеты Intel. Нойс говорит «да» практически на все, а его работа состоит в том, чтобы говорить «нет». Когда Нойс подошел к нему и присел на краешек его рабочего стола, Гроув немедленно насторожился. Он знал: если Нойс пытается выглядеть беспечным, следует ждать неприятностей. «Мы начинаем новый проект», — сказал Нойс, делано улыбаясь^[396]. Первой реакцией Гроува было сказать Нойсу, что он сумасшедший. Intel была молодой растущей компанией, все еще пытавшейся изготовить свою собственную микросхему памяти, и отвлекаться ей было совсем ни к чему. Но после того как Нойс описал идею Хоффа, Гроув понял, что сопротивляться, по-видимому, не стоит и уж определенно бесполезно.

К сентябрю 1969 года Хофф и его коллега Стэн Мазор примерно набросали архитектуру универсальной логической микросхемы, способной выполнять инструкции программы. Она могла заменить девять из двенадцати микрочипов, требуемых Busicom. Нойс и Хофф представили этот вариант руководству Busicom. Те согласились, что предлагаемый подход лучше.

Когда речь зашла о пересмотре цены, предложение Хоффа, сделанное Нойсу, оказалось решающим для создания огромного рынка универсальных микросхем и обеспечило Intel ведущую роль в эпоху цифровых технологий. Это была сделка, подобную которой совершили через десять лет Билл Гейтс и его Microsoft. Busicom была предложена цена, которая ее устроила, а в обмен на это Нойс настоял на том, что за Intel остаются права на новую микросхему и ей позволено выдавать на нее лицензию другим компаниям, если те не используют ее для изготовления калькуляторов. Он хорошо понимал, что микрочип, который можно запрограммировать для выполнения любой логической операции, должен стать стандартным элементом электронных устройств, так же как деревянные брусья сечением два на четыре дюйма являются стандартными элементами при строительстве домов. Он заменит стандартные чипы, а это означает, что выпускаться он будет в огромных количествах, и, следовательно, цена будет снижаться. Появление такого микрочипа с неизбежностью должно было привести и к поначалу менее заметному изменению в электронной индустрии: значимость инженеров-электронщиков, проектирующих расположение элементов на монтажной схеме, стала уходить в прошлое. Их вытеснило новое поколение специалистов по программному обеспечению, чья работа состоит в написании программ для таких систем.

Поскольку это по существу был процессор компьютера, помещенный на микрочип, новое устройство окрестили микропроцессором. В ноябре 1971 года Intel торжественно представила свой новый продукт, Intel 4004, публике. Предшествовавшая этому событию реклама в отраслевых журналах анонсировала «новую эру микроэлектроники — микропрограммируемый компьютер на чипе». Его цена была 200 долларов, и немедленно посыпались как заказы, так и тысячи запросов о предоставлении описания устройства. Нойс, приехавший на выставку компьютеров в Лас-Вегасе в тот день, когда это объявление было напечатано, в потрясении глядел на потенциальных покупателей, толпившихся возле стенда Intel.

Нойс превратился в ярого поборника микропроцессоров. В 1972 году он в Сан-Франциско после долгой разлуки собрал членов своей разросшейся семьи. Встав с места во взятом напрокат автобусе и размахивая над головой платой с микропроцессором, он говорил: «Это приведет к революции у вас дома. У каждого из вас будет свой компьютер. Вам будет доступна любая информация». Родственники передавали плату из рук в руки, как некую святыню.

«Вам больше не нужны будут деньги, — продолжал пророчествовать Нойс. — Все будет делаться с помощью компьютеров»^[397].

Преувеличивал он только слегка. Микропроцессоры стали использовать в программируемых уличных светофорах, тормозах машин, холодильниках и кофеварках, лифтах, медицинских инструментах и тысячах других устройств.

Но в первую очередь успех микропроцессора был связан с тем, что появилась возможность делать компьютеры меньших размеров и, главное, персональные компьютеры, которые можно поставить дома, у себя на столе. Значит, согласно закону Мура (а он продолжал действовать), производство персональных компьютеров должно было расти, а одновременно с ним должно было расти и производство микропроцессоров.

В семидесятые годы именно это и произошло. Благодаря микропроцессору появились сотни новых компаний, занимающихся изготовлением аппаратного и программного обеспечения для персональных компьютеров. В Intel не только разработали самые передовые микрочипы, там создали культуру, благодаря которой финансируемые за счет венчурного капитала стартапы преобразили экономику и выкорчевали абрикосовые сады на всей территории долины Санта-Клара на юг от Сан-Франциско, от Пало-Альто до Сан-Хосе.

Основная артерия долины, забитое шоссе Эль-Камино-Реал, что в переводе с испанского означает «королевская дорога», когда-то соединяла двадцать одну католическую миссию Калифорнии. В начале семидесятых благодаря Hewlett-Packard, Стэнфордскому индустриальному парку Фреда Термана, Уильяму Шокли, Fairchild и ее отпрыскам, Fairchildren, она превратилась в коридор, связывающий технологические компании. В 1971 году этот регион получил новое прозвище. Дон Хефлер, обозреватель ежедневной экономической газеты Electronic News, начал публикацию серии статей, названную им «Силиконовая долина США»^[398]. Название прижилось.

В соответствии с законом Мура эволюция микрочипов вела к появлению каждый год все более миниатюрных и более мощных устройств. Но еще к компьютерной революции и, следовательно, к появлению спроса на персональные компьютеры подталкивала уверенность: компьютер не просто машина для перемалывания чисел. Людям должно быть интересно им пользоваться.

Представление о том, что компьютер должен быть устройством, с которым можно общаться и играть, сформировали представители двух разных культур. С одной стороны, были бескомпромиссные хакеры, следовавшие своим «жизненным принципам», любившие шутки, программистские трюки, игрушки и игры^[399]. А еще были бунтовщики — предприниматели, стремившиеся прорваться в индустрию развлечений. Эта отрасль уже дозрела до цифровых технологий, но тогда там доминировали синдикаты, выпускающие автоматы для игры в пинбол. Так появились видеоигры, ставшие не просто забавным отростком, но одной из крупных ветвей генеалогического древа современного персонального компьютера. Они же способствовали распространению идеи о том, что компьютеры должны в реальном времени взаимодействовать с человеком, должны обладать интуитивно понятным интерфейсом, а графическое отображение информации должно вызывать восхищение.

Стив Рассел и Spacewar!

Субкультура хакеров, как и одна из первых известных компьютерных игр Spacewar! появились вначале в «Клубе технического моделирования железных дорог» при Массачусетском технологическом институте. Он был основан слегка чокнутыми, помешанными на компьютерах студентами в 1946 году. Собирались они в здании, где когда-то был изобретен радар. Его подвал почти полностью занимала модель железной дороги: десятки железнодорожных путей, стрелок, вагонеток, семафоров и станций. Все было выполнено с маниакальной точностью и исторически достоверно. Большинство членов клуба думали только о том, как бы изготовить максимально приближенные к реальности детали конструкции, которые можно было бы добавить к макету. Но было отделение клуба, где больше интересовались тем, что располагалось под находившейся на уровне груди доской с разветвленными железнодорожными рельсами. Членам подкомитета по сигнализации и питанию больше нравились располагавшиеся под нею реле, проволоки, электрические контуры и координатные коммутаторы, которые обеспечивали сложную иерархию контроллеров машинистов для бесчисленных поездов. В этой запутанной паутине они видели красоту. Стивен Леви начинает свою книгу с красочного изображения этого клуба[400]: «Четкими рядами шли группы переключателей и тускло поблескивавших бронзовых реле, которые соединялись длинной и хаотичной путаницей красных, синих и желтых проводов, изгибающихся и поворачивавших так, как будто на голове у Эйнштейна произошел взрыв и его раскрашенные во все цвета радуги волосы разлетелись во все стороны»^[401].

Членов подкомитета по сигнализации и питанию прозвали хакерами, чем они гордились. Это слово означало, что человек был как виртуозом-специалистом, так и веселым шутником. Умение незаконно проникать в сеть, смысл, который в него вкладывается сейчас, не подразумевалось. Замысловатые выходки студентов Массачусетского технологического института называли hacks. Они могли затащить живую корову на крышу общежития, поставить пластиковую корову на Большой купол главного здания или заставить огромный воздушный шар внезапно появиться посреди футбольного поля во время игры Гарварда с Йелем. В клубе заявляли: «Мы используем термин „хакер“ только в его прямом значении, называя так человека, умеющего проявить изобретательность для достижения разумного результата, который мы называем „хаком“. Самое главное в „хаке“ то, что делается он быстро и обычно не слишком изящно»^[402].

Некоторых ранних хакеров переполняло желание создать машину, умеющую думать. Многие были студентами Лаборатории искусственного интеллекта при Массачусетском технологическом институте. Она была основана в 1959 году двумя профессорами, ставшими впоследствии притчей во языцех: напоминавшим Санта-Клауса Джоном Маккарти (он ввел термин «искусственный интеллект») и Марвином Мински, таким умным, что казалось, будто он сам опровергает собственную веру в то, что интеллект компьютера когда-нибудь превзойдет интеллект человека. В лаборатории господствовала доктрина, согласно которой при достаточной вычислительной мощности машина сможет работать как нейронная сеть, наподобие той, которая есть в мозгу человека, и разумно общаться с пользователем. Мински, озорной человек с блестящими глазами, построил обучаемую машину, которая должна была моделировать работу мозга. Он назвал ее SNARC[403], намекая, что, хотя он-то серьезен, доля шутки в этом есть. Согласно его теории, разум может быть продуктом взаимодействия не обладающих интеллектом составляющих, таких как небольшие компьютеры, объединенные в одну гигантскую нейронную сеть.

Для хакеров из «Клуба технического моделирования железных дорог» решающий момент наступил в сентябре 1961 года, когда Digital Equipment Corporation (DEC) передала в дар Массачусетскому технологическому институту прототип своего компьютера PDP-1. Размером с три холодильника, PDP-1 был первым компьютером, который мог напрямую взаимодействовать с пользователем. Его можно было подсоединить к клавиатуре и к монитору, показывающему графики, им легко мог управлять один человек. Как мошкара вокруг огня, горстка самых заядлых хакеров кружила вокруг нового компьютера. Они плели заговор, раздумывая, какую шутку можно устроить с помощью этого компьютера. Они часто собирались в запущенной квартире на Хинэм-стрит в Кембридже и поэтому прозвали себя членами института Хинэма. Столь высокопарное название было шуточным. Они не ставили перед собой цель придумать какой-нибудь новый, хитроумный способ использования PDP-1, им хотелось сделать что-нибудь оригинальное.

До них хакеры уже придумали несколько элементарных игр для более ранних компьютеров. В одной из них, сделанной в Массачусетском технологическом институте, на экране компьютера точка изображала мышку, пытающуюся в лабиринте отыскать кусок сыра (или, в более поздней версии, бокал мартини). Другую придумали в Брукхейвенской национальной лаборатории на Лонг-Айленде: осциллоскоп, подсоединенный к аналоговому компьютеру, использовался для моделирования теннисного матча. Но члены института Хинэма знали, что с PDP-1 у них появился шанс сделать первую по-настоящему компьютерную видеоигру.

В их группе лучшим программистом был Стив Рассел. Он помогал профессору Маккарти в создании языка LISP[404], который разрабатывался для исследований в области искусственного интеллекта. Рассел был абсолютно чокнутый, увлекающийся, переполненный невероятными идеями. Его интересовало все, от паровозов до думающих машин. Он был небольшого роста, легко приходил в волнение, у него были вьющиеся волосы и толстые очки. Когда он начинал говорить, казалось, будто кто-то нажал кнопку быстрой перемотки. Упорный и энергичный, он был склонен все откладывать, за что заработал кличку Слаг[405].

Как и большинство его друзей-хакеров, Рассел был заядлым поклонником плохих кинофильмов и второсортной научной фантастики. Его любимый автор Эдвард Эльмар «Док» Смит, неудачливый инженер мукомольной фабрики (эксперт по отбеливанию муки и составитель рецептов теста для пончиков), писал дрянные научно-фантастические книжки в жанре «космической оперы». В них описывались мелодраматические приключения, сопровождающиеся битвами со злом, космические путешествия и шаблонные романтические истории. По словам Мартина Греца, члена «Клуба технического моделирования железных дорог» и сотрудника института Хинэма, описавшего, как создавались Spacewar, Док Смит «писал с грацией и изысканностью отбойного молотка». Грец так пересказывает одну из характерных для Дока Смита историй:

После неразберихи вначале, когда все старались правильно запомнить имена друг друга, компания накачанных Храбрецов отправилась бороздить просторы Вселенной. Они должны были вырубить последнюю банду галактических головорезов, взорвать несколько планет, изничтожить всевозможные отталкивающие формы жизни и просто, черт побери, хорошо провести время. Предполагалось, что в экстренных ситуациях, которые случались постоянно, наши герои смогут предложить законченную научную теорию, разработать новую технологию, позволяющую воплотить ее в жизнь, сделать оружие, которым можно взорвать плохих парней, и все это время они, запертые в отсеке своего космического корабля, будут мотаться туда-сюда по бесконечным просторам галактики[406].

Неудивительно, что Рассел и Грец с друзьями, страстно любившие подобные творения, решили придумать для PDP-1 космическую игру. «Я только закончил читать „Сагу о Ленсменах“ Дока Смита, — вспоминал Рассел. — Негодяи преследовали его героев по всей галактике, а им по ходу дела надо было придумывать, как от них избавиться. Это и навело нас на мысль о Spacewar»^[407]. Будучи занудами, они стали называть себя исследовательской группой по изучению правил ведения космических войн института Хинэма, и «Слизняк» Рассел приступил к написанию программы^[408].

Однако верный своему прозвищу, дело до конца он не довел. С чего начать программу для игры, он знал. Профессор Мински случайно обнаружил алгоритм, позволяющий построить с помощью PDP-1 окружность. Расселу удалось модифицировать его так, что на экране появлялись три точки, которые, взаимодействуя друг с другом, вырисовывали небольшого размера красивые узоры. Мински назвал придуманную им программку Tri-Pos[409], но студенты окрестили ее «Минскитроном». Она была хорошей основой для игры, где стреляют и сражаются космические корабли. Завороженный «Минскитроном» Рассел потратил несколько недель, пытаясь разобраться, насколько он им подходит, но увяз, кода дело дошло до стандартных программ с синусами и косинусами, которые должны были управлять движением космических кораблей.

Когда Рассел рассказал о своих затруднениях, один из членов клуба Алан Коток понял, как с ними справиться. Он отправился в один из пригородов Бостона, в штаб-квартиру компании DEC, изготовившей PDP-1, нашел там симпатичного инженера, у которого были необходимые для расчетов подпрограммы. Коток объявил Расселу: «Ну, вот программа с тригонометрическими функциями. Что ты теперь придумаешь в свое оправдание?» Рассел позднее признался: «Я задумался, но ничего придумать не мог, поэтому пришлось засесть за расчеты»^[410].

Рассел провозился все рождественские каникулы 1961 года и за несколько недель придумал метод, позволявший манипулировать точками на экране. С помощью переключателя на панели управления их можно было заставить ускоряться, замедляться и поворачиваться. Затем он заменил точки двумя смешными условными космическими кораблями, один из которых был толстым и раздутым, наподобие сигары, а другой — тонким и прямым, как карандаш. Другая подпрограмма позволяла каждому из кораблей выстреливать точками, словно ракетами, из головной части судна. Когда координата ракеты совпадала с координатой корабля, тот «взрывался», распадаясь на крошечные осколки, двигающиеся в случайных направлениях. К февралю 1962 года в основном все было готово.

С этого момента к пакету программ Spacewar получили доступ все. Рассел выложил ленту с программой в ящик, где хранились другие программы для PDP-1, и друзья занялись ее усовершенствованием. Один из них, Дэн Эдвардс, решил, что гравитационные силы — это прикольно, поэтому он ввел в программу большое солнце, притягивающее корабли. Если ты был недостаточно внимателен, оно могло затянуть в себя твой корабль и разрушить его. Но хорошие игроки научились проскакивать вблизи солнца и использовать его гравитацию, чтобы увеличить импульс и мотаться по космическому пространству с еще большей скоростью.

Рассел вспоминает, что другой их приятель, Питер Самсон, «считал, что звезды у него разбросаны случайно и звездный фон нереалистичен»^[411]. Самсон решил, что игре требуется «реальность», то есть созвездия должны быть не просто произвольно разбросанными точками, а настоящими. Поэтому он создал дополнение к программе, которое назвал Expensive Planetarium. Воспользовавшись информацией из The American Ephemeris and Nautical Almanac, он написал программу, показывавшую на ночном небе все звезды вплоть до звезд пятой величины. Указав, сколько раз данная точка экрана возбуждается, ему удалось даже отобразить относительную яркость звезд. Теперь космические корабли проносились мимо созвездий, медленно уходивших за горизонт.

Благодаря открытому доступу к программе, в игре появилось много интересных усовершенствований. Мартин Грец предложил так называемую «кнопку отчаяния», дававшую возможность в случае критической ситуации просто переключить тумблер и исчезнуть, перебравшись на какое-то время в другую размерность гиперпространства. «Суть была в том, что, если уж ничего помочь не может, есть возможность стать невидимым, перепрыгнув в четвертое измерение и исчезнуть», — объяснял Грец. О чем-то подобном, именовавшемся «гиперпространственная труба», он читал в одном из романов Дока Смита. Однако были и ограничения: за одну игру переходить в гиперпространство можно было всего три раза. Твое исчезновение давало противнику передышку, и было неизвестно, в каком месте твой корабль появится снова. Так, он мог окончить свое существование, залетев на Солнце, или объявиться прямо под носом противника. «Такую возможность можно было использовать, но лучше этого было не делать», — объясняет Рассел. В качестве реверанса профессору Мински Грец сделал так, что каждый корабль, исчезающий в гиперпространстве, оставлял за собой сигнатуру «Минскитрона»^[412].

Авторами еще одного усовершенствования, имевшего серьезные последствия, были два активных члена «Клуба технического моделирования железных дорог» Алан Коток и Боб Сандерс. Они сообразили, что неудобно, да и опасно, если пихающиеся и толкающиеся игроки, яростно дергающие тумблер, толпятся перед пультом управления PDP-1. Поэтому, разобрав хлам под вагонами у себя в клубе, они конфисковали несколько переключателей и реле. Собранные из них устройства Коток и Сандерс поместили в две пластиковые коробки. Это были пульты дистанционного управления, снабженные всеми необходимыми переключателями для управления кораблем и кнопкой отчаяния для перехода в гиперпространство.

Игра быстро разошлась по другим компьютерным центрам и стала одним из основных элементов культуры хакеров. Компания DEC сделала игру Spacewar встроенной частью своего программного обеспечения, а программисты создавали новые ее версии для других систем. Хакеры со всего мира добавляли в игру все новые элементы, такие как возможность маскироваться, взрывать космические снаряды и различные способы оценки происходящего с точки зрения пилота. Как сказал Алан Кэй, один из первых разработчиков персональных компьютеров: «Игра Spacewar приживалась везде, где был графический дисплей, подсоединенный к компьютеру»^[413].

Игра Spacewar четко обозначила три отличительные черты культуры хакеров, ставшие лейтмотивом эпохи цифровых технологий. Во-первых, она создавалась коллективно. «Мы могли ее делать вместе, работая командой, и именно это доставляло нам удовольствие», — говорит Рассел. Во-вторых, это было бесплатное программное обеспечение с открытым кодом. «Нас просили дать копию исходной программы, и мы, конечно, давали». В-третьих, все строилось на убеждении, что компьютеры должны быть персональными и интерактивными. «Это позволяло нам прибрать к рукам компьютеры и заставить их взаимодействовать с нами в реальном времени», — говорит Рассел^[414].

Нолан Бушнелл и Atari

Как и многие студенты, занимавшиеся в шестидесятые годы компьютерами, Нолан Бушнелл был фанатом Spacewar. «Эта игра сильно повлияла на всех, кто любил компьютеры, а во мне она просто все перевернула, — вспоминает он. — Стив Рассел был для меня богом». Бушнелл отличался от других бездельников, занятых только компьютерами и готовых обо всем забыть, передвигая яркие точки на экране. Кроме этого, он безумно любил парки с аттракционами. Он даже работал в одном из них, чтобы оплатить обучение в колледже. А еще у него был беспокойный характер предпринимателя: его привлекала пикантная смесь острых ощущений и рискованных действий. Именно поэтому Нолан Бушнелл стал одним из тех новаторов, которые из изобретения создают новую отрасль промышленности^[415].

Бушнеллу было пятнадцать, когда умер его отец — строительный подрядчик в растущем богатом пригороде Солт-Лейк-Сити. После его смерти осталась недоделанная работа, за которую деньги он не получил. Молодой Бушнелл — к тому времени он уже был крепким и энергичным парнем — закончил работу, что только увеличило свойственное ему от природы желание покрасоваться. «Если удается сделать что-то этакое, когда тебе всего пятнадцать лет, начинаешь верить, что можешь все», — рассказывал он^[416]. Неудивительно, что Бушнелл пристрастился к покеру, но, на его счастье, проигрался, и чтобы учиться в Университете Юты, ему пришлось взяться за подвернувшуюся работу на аттракционах в Lagoon Amusement Park. «Я выучил все трюки, заставляющие людей выкладывать свои монетки, и это сыграло мне на руку»^[417]. Вскоре он получил повышение и стал работать в зале игровых автоматов. В то время повальным увлечением публики были рисованные игры с участием гоночных автомобилей, такие как Speedway компании Chicago Coin Machine Manufacturing Company.

Ему повезло и в том, что он попал в Университет Юты. Здесь был лучший в стране курс компьютерной графики, который вели профессора Айван Сазерленд и Дэвид Эванс. Этот университет стал одним из четырех центров, где разрабатывалась ARPANET, предшественница сети Internet. (Среди других студентов, привлеченных к этой работе, были Джим Кларк, основавший Netscape, Джон Уорнок, один из создателей компании Adobe, Эд Кэтмелл, ставший позднее сначала главным техническим директором, а затем и президентом киностудии Pixar, и Алан Кэй, о котором речь пойдет ниже.) В университете был компьютер PDP-1, в комплектации которого была и игра Spacewar. И Бушнелл свел воедино любовь к играм и понимание того, как сделать игровые автоматы экономически выгодными. «Мне пришло в голову, что, поставив компьютер на место игрового автомата, можно заработать целую гору двадцатипятицентовиков, — рассказывал он. — Но сделав простой расчет, я понял, что даже если каждый день получать очень много монеток, не удастся заработать миллион долларов, которые надо заплатить за компьютер. Ты делишь миллион долларов на двадцать пять центов и понимаешь, что на этом деле можно поставить крест»^[418]. В то время он так и поступил.

Закончив в 1968 году университет («последним на курсе», любил он повторять с гордостью), Бушнелл устроился на работу в Ampex, фирму, выпускавшую оборудование для звукозаписи. Он и работавший там же Тед Дабни пытались сообразить, как превратить компьютер в видеоигру для зала игровых автоматов. Рассматривалась возможность приспособить для этого мини-компьютер Data General Nova, стоивший всего четыре тысячи долларов. Но как они ни пытались обхитрить цифры, в итоге выходило, что предприятие обойдется слишком дорого, да и мощности у компьютера не хватало.

В надежде приспособить Nova для игры в Spacewar Бушнелл пытался найти элементы игры, которые можно было бы воспроизвести с помощью аппаратной схемы, а не за счет вычислительной мощности компьютера. Например, фон, на котором движутся звезды. «Меня вдруг осенило, — вспоминал он. — А почему бы вообще все не перевести в „железо“?» Другими словами, надо, чтобы каждое задание программы выполнялось микросхемами. Это существенно удешевит игру. А еще это значит, что игра должна стать гораздо проще. Поэтому он переделал Spacewar в игру, где был только один управляемый космический корабль. Он сражался с двумя достаточно простыми летающими тарелками, ответственность за которые брало на себя «железо». Пришлось отказаться и от солнца, притягивавшего корабли, и от «кнопки отчаяния», позволявшей спрятаться в гиперпространстве. Но игра была по-прежнему увлекательной, и сделать ее можно было за разумную цену.

Бушнелл продал свою идею Биллу Наттингу, организовавшему компанию по выпуску аркадного автомата Computer Quiz. Чтобы название игры напоминало название автомата, тот окрестил ее Computer Space. Бушнелл с Наттингом поладили так хорошо, что в 1971 году он оставил Ampex и перешел в Nutting Associates.

Они работали над первым пультом управления для Computer Space, когда Бушнелл узнал, что у него есть соперник. Выпускник Стэнфорда Билл Питтс и его приятель Хью Тук из Калифорнийского политехнического университета, тоже заболевшие Spacewar, решили использовать микрокомпьютер PDP-11, чтобы переместить эту игру в зал игровых автоматов. Узнав об этом, Бушнелл пригласил Питтса и Тука к себе. Они были потрясены, услышав, чем готов был пожертвовать Бушнелл. Питтс и Тук посчитали святотатством его намерение так обкорнать Spacewar ради того, чтобы удешевить ее производство. «Версия Нолана была просто обломком Spacewar», — кипятился Питтс^[419]. Бушнелл, со своей стороны, презрительно отозвался об их планах: на оборудование, включая PDP-u, предполагалось потратить 20 тысяч долларов; компьютер, находившийся в другой комнате, должен был быть связан с самим автоматом в зале длиннющими проводами, а за одну игру намеревались брать 10 центов. «Я был поражен, насколько они невежественны в вопросах ведения бизнеса, — рассказывает Бушнелл. — Но я успокоился и вздохнул с облегчением. Как только я увидел, что они делают, я понял: нам они не соперники».

Дебют Питта, Тука и их Galaxy Game состоялся осенью 1971 года в стэнфордском кафе студенческого профсоюза Tresidder. Каждый вечер перед автоматом, словно верующие перед ракой со святыми мощами, собирались студенты. Но вне зависимости от того, какой длины была очередь желающих опустить монетки в автомат, окупить его никак не получалось, и предприятие пришлось свернуть. «Хью и я, мы оба были инженерами и совершенно не обращали внимания на вопросы, связанные с бизнесом», — признается Питт^[420]. Инновации могут появляться благодаря таланту инженера, но, чтобы завоевать мир, кроме таланта, требуется еще и искусство ведения бизнеса.

Бушнелл мог изготовить игру Computer Space всего за 1000 долларов. Ее дебют в баре Dutch Goose в Менло-Парке недалеко от Пало-Альто состоялся всего через несколько недель после появления Galaxy Game. Бушнелл был превосходным предпринимателем: находчивый, хороший инженер, он разбирался и в вопросах бизнеса, и в запросах покупателей. А еще он был великим продавцом. Один из корреспондентов вспоминает, как столкнулся с ним на отраслевой выставке в Чикаго: «Когда дело дошло до описания его новой игры, Бушнелл был, похоже, самым восторженным человеком старше шести лет, которого мне доводилось видеть»^[421]. В пивных барах игра Computer Space оказалась менее популярна, чем в местах, где проводили время студенты. Она не могла конкурировать с большинством игр со стрельбой и погоней. Но и у нее были страстные поклонники. Важнее то, что с этой игры началась новая отрасль промышленности. Игровые автоматы, которыми до какого-то времени интересовались базировавшиеся в Чикаго компании, выпускавшие аппараты для игры в пинбол, вскоре стали совсем иными благодаря инженерам из Силиконовой долины.

Бушнелл был не в восторге от Nutting Associates, и для работы над следующей видеоигрой он решил организовать собственную компанию. «Работа в Nutting была очень поучительна, поскольку я понял, что не могу вести дела хуже, чем они», — вспоминал он^[422]. Бушнелл решил назвать новую компанию Syzygy. Этот с трудом произносимый термин обозначает три выстроившиеся в одну линию космические тела. К счастью, ничего не вышло: одна выпускающая свечи коммуна хиппи зарегистрировалась под этим названием. Поэтому Бушнелл решил назвать свою новую компанию Atari, используя термин из японской настольной игры го.

Pong

В тот же день, когда была зарегистрирована компания Atari, Нолан Бушнелл принял на работу первого инженера. Эл Алкорн, игрок футбольной команды средней школы в неблагополучном пригороде Сан-Франциско, сам научился чинить телевизоры, прослушав заочные курсы RCA. В Беркли он стал участником программы «Учись и работай», что привело его в Ampex, где он трудился под руководством Бушнелла. Университет он закончил как раз тогда, когда Бушнелл организовывал Atari.

В эру цифровых технологий много раз наиболее значимые результаты достигались при совместной работе двух человек, различающихся во всем: и характерами, и рабочими навыками. Среди подобных пар — Джон Мокли и Преспер Эккерт, Джон Бардин и Уолтер Браттейн, Стив Джобс и Стив Возняк. Но случается, как в случае Бушнелла и Алкорна, что сотрудничество плодотворно, поскольку схожи и характеры, и устремления партнеров. Оба плотные, оба весельчаки, не испытывавшие никакого уважения к авторитетам. «Эл — один из самых любимых мною людей, — говорил Бушнелл по прошествии более сорока лет. — Он и прекрасный инженер, и забавный, именно поэтому он так хорошо подходит для видеоигр»^[423].

К этому времени Бушнелл получил контракт на изготовление новой видеоигры для чикагской фирмы Bally Midway. Планировалась игра, где надо было управлять машинами, мчащимися по автодрому. Считалось, что гоночные автомобили больше подойдут любителям пива из баров в рабочих районах, чем космические корабли. Бушнелл собирался подключить Алкорна к этой работе, но сначала предложил ему упражнение для разминки.

На торговой выставке он заприметил Magnavox Odyssey — примитивную игровую приставку для домашнего телевизора. В ее меню входила игра, напоминающая пинг-понг. «Я подумал, что сделана она паршиво, — рассказал Бушнелл много лет спустя, после того как ему предъявили иск, обвинив в краже этой идеи. — Звука не было, счет виден не был, а мячи были квадратными. Но я заметил, что некоторым людям эта игрушка нравится». Вернувшись в небольшой арендуемый офис фирмы Atari в городке Санта-Клара, он рассказал об игре Алкорну, набросал кое-какие схемы и попросил сделать вариант такой игры для автоматов. Он обманул Алкорна, сказав, что заключил с General Electric контракт на производство этой игры. Как и многие предприниматели, Бушнелл не стеснялся искажать реальность, чтобы заинтересовать людей. «Я думал, для Эла это будет прекрасное упражнение»^[424].

Алкорн смонтировал прототип за несколько недель и закончил все полностью к началу сентября 1972 года. К игре он относился как ребенок, поэтому ему удалось усовершенствовать ее так, что монотонные удары ракеткой по светящейся точке превратились в нечто действительно увлекательное. Линиями он разделил ракетку на восемь областей. Если мячик, громко чмокнув, ударялся о центр ракетки, он отскакивал от нее прямо, но если удар приходился куда-то ближе к краю, мячик отлетал под углом. Игра стала более захватывающей и требовала большей ловкости. Кроме того, Алкорн ввел табло для подсчета очков. И как штрих, сделанный рукой гения, с помощью синхронного генератора он добавил очень подходящий звук «тонг», добавивший игре привлекательности. Используя черно-белый телевизор Hitachi, стоивший 75 долларов, Алкорн смонтировал все элементы внутри деревянного футляра высотой около 120 сантиметров. Как и Computer Space, эта игра не использовала микропроцессора и не требовала дополнительных строк машинного кода; все было сделано в «железе» по типу цифровых логических схем, используемых в телевизорах. Затем к футляру он прикрепил монетоприемник, взятый со старого автомата для игры в пинбол. Так появилась новая звезда в мире игр^[425]. Бушнелл придумал для нее название — Pong.

Главной отличительной чертой Pong была простота. К игре Computer Space прилагались сложные инструкции. Большое число указаний прямо на экране (среди них, например, такое: «В пространстве притяжение отсутствует, скорость ракеты меняется только при помощи тяги двигателя») могли поставить в тупик даже инженера-компьютерщика. Pong же был настолько прост, что даже перебравшие пива завсегдатаи баров или обкуренные студенты-второкурсники могли после полуночи в ней разобраться. Указание было только одно: «Чтобы увеличить счет, не пропускайте мяч». Сознательно или нет, Atari попала в яблочко: в эру цифровых технологий создание предельно простого и интуитивно понятного интерфейса — одна из наиболее важных задач, стоящих перед инженерами.

Бушнеллу так понравилось детище Алкорна, что он изменил его статус, посчитав, что это нечто большее, чем простое упражнение: «Мое мнение изменилось в ту минуту, когда, почувствовав азарт, я обнаружил, что каждый вечер после работы мы играем час, а то и два»^[426]. Бушнелл полетел в Чикаго, надеясь уговорить Bally Midway вместо игры с гоночными машинками, на которую был заключен договор, принять Pong. Но компания на это предложение не согласилась. Они относились настороженно к играм, где требовалось два участника.

Однако этот отказ обернулся удачей. Чтобы испробовать Pong, Бушнелл и Алкорн установили опытный образец в Andy Capp’s — пивнушке в небольшом, населенном рабочими городе Саннивейл. Пол бара был усеян скорлупой арахиса, а в задней комнате посетители играли в пинбол. Через день Алкорну позвонил управляющий бара и пожаловался, что машина перестала работать. Он, не откладывая, должен приехать и починить ее, поскольку она оказалась на удивление популярной. Алкорн сразу поехал туда и, как только открыл машину, обнаружил, в чем дело: монетоприемник был настолько переполнен, что его заклинило. Монеты потоком хлынули на пол^[427].

Бушнелл и Алкорн знали, что синяя птица счастья у них в руках. С помощью автомата можно было в среднем заработать десять долларов в день, а Pong приносил сорок. Неожиданно решение Bally отклонить их предложение обернулось благодеянием. Бушнелл повел себя как истинный предприниматель. Он решил, что Atari сама займется производством этой игры, несмотря даже на то, что у них не было ни финансирования, ни оборудования.

Бушнелл пошел на риск, решив самостоятельно провернуть всю операцию. Для финансирования предприятия он будет продавать игру и пускать в оборот полученный от продаж наличный капитал. Бушнелл устроил ревизию своих банковских сбережений, разделил на 280 (280 долларов — такова была себестоимость их устройства) и выяснил, что сначала они могут сделать тринадцать автоматов. «Но это было несчастливое число, — вспоминал он. — Поэтому решили остановиться на двенадцати»^[428].

Из глины он вылепил небольшой макет корпуса для игры. Макет отнесли к мастеру-лодочнику, который изготавливал корпуса из фибрового стекла. Полностью одну игру можно было сделать всего за неделю. Еще несколько дней требовалось на то, чтобы продать ее за 900 долларов. Таким образом, прибыль составляла 620 долларов, что позволяло продолжать производство. Часть первоначальной выручки потратили на рекламную брошюру, где красивая молодая женщина в облегающей прозрачной ночной сорочке стояла, облокотившись об игровую машину. «Мы наняли ее в топлес-баре, который был ниже по улице», — так через сорок лет излагал Бушнелл эту историю серьезным ученикам средней школы, казавшимся несколько озадаченными и не слишком понимающими, что такое топлес-бары^[429].

Венчурный капитал, как раз в это время пришедший в Силиконовую долину вместе с Артуром Роком, вложившим деньги в Intel, был недоступен для компании, собиравшейся изготавливать видеоигры. Они еще не были популярны и ассоциировались с завязанным на мафию производством автоматов для игры в пинбол[430]. Банки тоже колебались, когда Бушнелл без особой надежды на успех обращался за кредитом. Кредитную линию в 50 тысяч долларов предоставил только банк Wells Fargo, но это было гораздо меньше того, что просил Бушнелл.

Получив деньги, Бушнелл смог открыть фабрику на заброшенном роллердроме за несколько кварталов от офиса Atari в Санта-Кларе. Игру Pong монтировали не на конвейере, а на полу посреди комнаты молодые рабочие, монотонно соединявшие ее разные части. Рабочих удалось заполучить на бирже труда неподалеку. После того как удалось отсеять тех, кто употреблял героин или крал видеомониторы, дело пошло гораздо быстрее. Сначала они за день собирали десять игр, но через два месяца это число возросло почти до ста. И с финансами стало лучше: себестоимость каждой игры оставалась около 300 долларов, а продажная цена возросла до 1200 долларов.

Атмосфера на этом предприятии соответствовала веселому нраву Бушнелла и Анкорна, каждому из которых было меньше тридцати, поэтому и порядки в их компании были еще более легкомысленными, чем в других стартапах Силиконовой долины. Каждую пятницу устраивались вечеринки, где пили пиво и покуривали травку. Иногда эти сборища заканчивались купанием нагишом, особенно если недельный план удавалось выполнить. «Оказалось, что служащие вполне согласны на вечеринку вместо премии за хорошую работу», — рассказывает Бушнелл.

Бушнелл купил хороший дом в холмистой местности недалеко от городка Лос-Гатос. И иногда проводил заседания правления или устраивал корпоративные вечеринки прямо в джакузи. Когда была построена новая фабрика, он настоял на том, чтобы и там было джакузи. «Так можно было заинтересовать сотрудников, — объяснял он. — Оказалось, что наш стиль жизни и наши вечеринки служат великолепной приманкой для работников. Если мы хотели нанять кого-нибудь, мы приглашали его на одну из наших вечеринок»^[431].

Атмосфера в Atari вполне соответствовала характеру самого Бушнелла. Речь не просто о потворстве своим желаниям и вседозволенности. В основе жизненной философии Бушнелла была идеология, близкая к идеологии хиппи. И это помогает понять, что из себя представляет Силиконовая долина. Основополагающие принципы этой философии таковы: авторитеты нужно ставить под сомнение, чинопочитание недопустимо, нонконформизм приветствуется, а креативность поощряется. Здесь, в отличие от корпораций Восточного побережья, рабочий день был не фиксирован, одеваться можно было по собственному усмотрению, как на работу, так и на вечеринку с джакузи. «В те времена в IBM надо было быть одетым в белую рубашку с черным галстуком и темные брюки, а бейдж следовало пришпилить на плече или еще где-нибудь, — рассказывает инженер Стив Бристоу. — А в Atari работа человека ценилась больше, чем его внешний вид»^[432].

Успех Pong привел к тяжбе с компанией Magnavox, торговавшей домашней игровой приставкой Odyssey, которой так увлекся Бушнелл на выставке. Игру для Magnavox придумал инженер Ральф Баер, не работавший на компанию. Он не мог заявить о своих правах на концепцию игры. Вопрос был сложный, Все началось еще в 1958 году, когда Уильям Хайинботам из Brookhaven National Lab на скорую руку, присоединив осциллоскоп к аналоговому компьютеру, соорудил что-то вроде игры, названной им Tennis for Two. Там тоже светящаяся точка перебрасывалась туда-сюда. Баер, однако, был из тех изобретателей, кто, как и Эдисон, верил, что подача заявки на патент — основной элемент инновационного процесса. У него было более семидесяти патентов, включая патенты на различные элементы этой игры. Вместо того чтобы оспаривать иск, Бушнелл предложил Magnavox разумную сделку, от которой выиграли обе компании. Он один раз платит не слишком большое комиссионное вознаграждение в 700 тысяч долларов за бессрочное право производить игру при условии, что Magnavox согласна на принудительное осуществление патента и будет получать процентные отчисления с других компаний, включая бывших партнеров Бушнелла, Bally Midway и Nutting Associates, которые будут иметь намерение выпускать подобные игры. Этот договор стал залогом конкурентоспособности Atari.

Для инновации необходимы по крайней мере три вещи, способные превратить ее в успешно продающийся продукт: отличная идея, талант инженера, способного ее реализовать, и бизнес-смекалка (плюс отвага при ведении дел). По всем этим трем пунктам двадцатидевятилетний Бушнелл мог дать фору любому. Именно поэтому он, а не Билл Питт, Хью Тук, Билл Наттинг или Ральф Баер, остался в истории как изобретатель, положивший начало индустрии видеоигр. Бушнелл говорит: «Я горд тем, что мы придумали Pong, но еще больше я горжусь тем, что я докопался до сути и наладил бизнес. Сделать игру было просто. Трудно было без денег поднять компанию»^[433].

Треугольник Вэнивара Буша

Инновации часто несут на себе отпечаток тех организаций, где они были созданы. В случае интернета проследить это особенно важно, поскольку Всемирная сеть появилась благодаря сотрудничеству людей, принадлежащих к трем совсем разным группам: военным, университетским ученым и сотрудникам частных корпораций. Интерес к этой истории подогревается еще и тем, что участие в ней принимали не просто отдельные преследовавшие свои цели компании, которые объединились для выполнения одного проекта. Наоборот, во время Второй мировой войны и сразу после нее все эти три тесно сотрудничавшие группы образовали жесткий треугольник: военно-промышленно-научный комплекс.

Заслуга создания этого тройственного союза принадлежит главным образом Вэнивару Бушу. Это он в 1931 году построил дифференциальный анализатор, о котором говорилось во второй главе^[434]. Профессор Массачусетского технологического института Буш хорошо подходил для подобной задачи, поскольку был непререкаемым авторитетом в каждом из трех лагерей. Декан Школы инженерии Массачусетского технологического института, он создал выпускающую электронику компанию Raytheon и во время Второй мировой войны был главным военным советником администрации президента. «Ни один из американцев не оказал большего влияния на развитие науки и технологии, чем Вэнивар Буш, — заявил позднее президент Массачусетского технологического Джером Визнер. — Самым важным новшеством был его план, согласно которому вместо образования новых правительственных лабораторий следовало заключать контракты с университетами и промышленными исследовательскими центрами»^[435].

Буш родился вблизи Бостона в 1890 году. Он был сыном священника в универсалистской общине, который свою трудовую деятельность начал поваром на небольшом рыболовном судне, занимавшемся промыслом макрели. Оба деда Буша были капитанами китобойных шхун. От них он унаследовал строптивость и прямолинейность в общении с людьми, что помогло ему стать решительным руководителем и администратором. Как и многие успешные руководители в области новых технологий, он был не только специалистом-инженером, но и умел быстро принимать решения. Однажды Буш сказал: «Все мои ближайшие предки были капитанами, и они умели управлять, не терзаясь сомнениями. Это по наследству от них я предпочитаю возглавлять дело, которым мне приходится заниматься»^[436].

А еще, как и многие другие люди, определившие развитие новых технологий, он с молодости любил как гуманитарные, так и естественные науки. Буш мог бесконечно цитировать Киплинга и Омара Хайяма, играл на флейте, любил симфоническую музыку, а философские трактаты читал ради удовольствия. В подвале дома Бушей тоже была мастерская, где Вэнивар строил модели кораблей и механические игрушки. Позднее журнал Tims в своем неподражаемом старомодном стиле писал: «Сухощавый, резкий, упрямый Вэн Буш — янки, который, как и многие американские мальчишки, страстно увлекавшиеся всякими техническими новинками, полюбил науку»^[437].

Он поступил в Университет Тафтса. Студентом Буш в свободное время построил прибор для топографической съемки местности, где два велосипедных колеса и маятник использовались для определения периметра и площади. Это было аналоговое устройство, способное выполнять интегрирование. Он получил на него патент, первый из сорока девяти полученных в дальнейшем. Еще учась в Тафтсе, Буш вместе с соседями по общежитию проконсультировались с несколькими небольшими компаниями. После окончания университета эти молодые люди основали Raytheon, фирму, производящую электронику, которая впоследствии стала крупным поставщиком военного ведомства США.

Степень доктора по специальности «электротехника» ему присвоили одновременно и Массачусетский технологический институт, и Гарвардский университет. Затем Буш стал профессором и деканом инженерного факультета Массачусетского технологического, где и построил свой дифференциальный анализатор. В середине тридцатых годов его увлеченность помогала повысить интерес общества к науке и технике, когда казалось: ничего интересного там не происходит. Телевизоры еще не стали товаром широкого потребления, и наиболее значимыми новыми изобретениями, заложенными в «капсулу времени» на состоявшейся в 1939 году в Нью-Йорке Всемирной выставке, были часы с Микки Маусом на циферблате и безопасная бритва Gillette. Начало Второй мировой войны все изменило, начался бурный рост новых технологий, и Вэнивар Буш стал во главе тех, кто участвовал в этом процессе.

Обеспокоенный техническим отставанием американских военных, он подвигнул президента Гарвардского университета Джеймса Брайанта Конанта и других ведущих ученых обратиться к президенту Франклину Рузвельту, чтобы убедить его в необходимости организовать Национальный исследовательский комитет обороны, а затем и военное Бюро научных исследований и развития. Буш возглавил обе эти организации. Всегда с трубкой в зубах и карандашом в руке, он был координатором как Манхэттенского проекта по разработке атомного оружия, так и работ по совершенствованию радаров и систем противовоздушной обороны. В 1944 году Tims в своей редакционной статье окрестил Вэнивара Буша «генералом от физики». Журнал цитирует Буша, заявившего, стукнув кулаком по столу: «Если бы десять лет назад мы были начеку и развивали военные технологии, вероятно, сейчас мы не вели бы эту чертову войну»^[438].

Его стиль работы «без глупостей» уравновешивался теплым и сердечным отношением к сотрудникам, что делало Буша твердым, но располагавшим к себе руководителем. Однажды к нему в кабинет зашла группа работавших с военными ученых, планы которых были на грани срыва из-за каких-то бюрократических проблем. Они решили от работы отказаться. Буш не мог разобраться, с чем была связана неразбериха. «Поэтому я им просто сказал: „Во время войны в отставку не уходят. Ну-ка, ребята, мотайте отсюда и возвращайтесь к работе, я с этим разберусь“», — рассказывал об этом эпизоде Буш^[439]. Они послушались. Как заметил позднее Джером Визнер из Массачусетского технологического института: «Это был человек, твердо знавший, чего хочет, энергично излагавший свое мнение и добивавшийся своего. Однако он испытывал благоговейный трепет перед тайнами природы, умел терпимо относиться к человеческим слабостям и обладал широтой взглядов»^[440].

Когда война закончилась, в июле 1945 года Буш представил доклад, написанный по распоряжению Рузвельта. Из-за смерти Рузвельта доклад лег на стол президента Гарри Трумэна. Буш выступал за финансирование из государственного бюджета фундаментальных научных исследований, проводимых совместно с университетами и промышленными предприятиями. Он выбрал броское, типично американское название: «Наука — безграничное познание». Введение к докладу заслуживает того, чтобы его перечитывали всякий раз, когда политики угрожают урезать финансирование исследований, необходимых для инноваций. «Результатом фундаментальных исследований является новое знание, — писал Буш. — Оно составляет научный капитал, являющийся источником, из которого следует черпать практические приложения знания»^[441].

Буш описывал фундаментальные исследования как зерна, из которых произрастают технические нововведения. Теперь это называют «линейной моделью инноваций». Хотя историки науки раз за разом пытаются развенчать линейную модель, указывая, что в ней игнорируется сложное взаимовлияние теоретических изысканий и их практического применения, она популярна и в своей основе верна. Война, пишет Буш, «вне всякого сомнения» показала, что фундаментальная наука, открытие основ ядерной физики, лазеров, теория вычислительных машин, радары, «безусловно, жизненно необходимы для безопасности государства». Кроме того, добавляет он, научные исследования — ключ к экономической безопасности Америки. «Новые изделия и новые процессы не появляются сразу в готовом виде. Они основываются на новых принципах и новых идеях, которые, в свою очередь, появляются как результат скрупулезной работы в областях чистой науки. В государстве, зависящем от других в новых фундаментальных отраслях знаний, замедляется технический прогресс, оно теряет конкурентоспособность в мировой торговле». В конце доклада Буш достигает поэтических высот, воздавая хвалу плодотворности фундаментальных исследований: «Успехи науки, если перевести их в практическую плоскость, означают больше рабочих мест, большие заработки, сокращение рабочих часов, более обильные урожаи, больше свободного времени для отдыха, учебы, больше времени, чтобы научиться жить без убивающей непосильной работы, которая в последние годы была уделом простого человека»^[442].

Основываясь на этом докладе, Конгресс принял решение создать Национальный научный фонд. Сначала Трумэн наложил вето на этот законопроект, поскольку полномочия выбирать директора отдавались независимому совету директоров, а не президенту. Но Буш переубедил Трумэна, объяснив, что такое устройство фонда оградит его от тех, кто будет стараться заработать на этом политические очки. «Вэн, вы должны быть политиком, — сказал ему Трумэн. — Природное чутье у вас есть». Ответ Буша был таким: «Господин президент, как вы думаете, чем, черт побери, я занимаюсь в этом городе уже лет пять?»^[443]

Создание тройственного союза между правительством, промышленностью и наукой само было важной инновацией, способствовавшей технологической революции конца XX века. Вскоре многие фундаментальные исследования в Америке стали финансироваться главным образом за счет министерства обороны и Национального научного фонда, и в период с пятидесятых до восьмидесятых годов их затраты были сравнимы с затратами частного бизнеса[444]. Эффективность подобных инвестиций оказалась впечатляющей: они привели не только к созданию интернета, но и к появлению многих наиболее существенных послевоенных американских инноваций и к экономическому буму^[445].

Исследовательские центры при корпорациях, самый известный из которых Bell Labs, существовали и до войны. Но после того как возросла поддержка правительства и появились новые контракты, число подобных «гибридных» исследовательских центров, где занимаются и чистой наукой, и инновациями, резко увеличилось. Среди них наиболее известны такие некоммерческие организации, как RAND Corporation, изначально задуманная как научно-конструкторский центр (что уже следует из названия этой организации[446]), и Stanford Research Institute с его отделениями, а еще Augmentation Research Center и Xerox PARC. Каждая из этих организаций сыграла свою роль в развитии интернета.

Две наиболее важные из таких организаций возникли сразу после войны вблизи Кембриджа, штат Массачусетс. Это Lincoln Laboratory, финансируемый военными исследовательский центр, аффилированный с Массачусетским технологическим, и Bolt, Beranek and Newman company, научно-проектная компания, основателями и служащими которой были главным образом инженеры из MIT и несколько их коллег из Гарвардского университета. С обеими организациями тесно сотрудничал профессор Массачусетского технологического института, добродушный человек с легким характером, говоривший медленно, растягивая слова с акцентом уроженца штата Миссури. Он обладал талантом сплачивать коллектив, и для создания интернета он оказался самым необходимым человеком.

Дж. К. Р. Ликлайдер

Если пытаться найти отцов интернета, начать лучше всего с немногословного, по-своему обаятельного психолога и специалиста в области технологий, скептика с открытым, улыбающимся лицом, родившегося в 1915 году. Его имя Джозеф Карл Робнетт Ликлайдер, но все называли его Ликом. Он автор двух основополагающих концепций, на которых зиждется интернет. Это, во-первых, идея децентрализации сети, это значит, что сеть способна распространять информацию откуда и куда угодно, и, во-вторых, необходимость интерфейса, дающего возможность взаимодействовать с компьютером в реальном времени. Плюс к этому он был директором-учредителем агентства министерства обороны США, финансирующего компьютерную сеть ARPANET. Через десять лет, когда были созданы протоколы, позволившие впоследствии сделать ARPANET частью интернета, он еще раз вернулся к этому вопросу. Как сказал один из партнеров и протеже Ликлайдера Боб Тейлор: «Все это действительно создал он»^[447].

Отец Ликлайдера — бедный крестьянский мальчишка из штата Миссури, ставший успешным страховым агентом в Сент-Луисе, а после того как во время Великой депрессии он потерпел крах, баптистским проповедником в небольшом городке. Лик, единственный ребенок, в котором души не чаяли, превратил свою спальню в мастерскую по производству моделей самолетов и ремонту старых автомобилей. Когда он работал, мать стояла рядом и держала инструменты. И все же в этой сельской местности, где участки были разгорожены заборами из колючей проволоки, Лик чувствовал себя в ловушке.

Он бежал оттуда сначала в Университет Вашингтона в Сент-Луисе, а затем, получив степень доктора по специальности «психоакустика» (это наука, изучающая особенности восприятия звука человеком), перебрался в психоакустическую лабораторию Гарвардского университета. Все больше интересуясь связью между психологией и технологией, то есть тем, как человеческий мозг взаимодействует с машиной, Ликлайдер перешел в Массачусетский технологический институт, где создал психологическое отделение на электротехническом факультете.

В Массачусетском технологическом Ликлайдер присоединился к группе инженеров, психологов и гуманитариев, которых собрал вокруг себя профессор Норберт Винер — теоретик, изучавший совместную работу человека и машины. Именно он ввел термин «кибернетика», назвав так науку, которая описывает общие принципы управления и обучения любой системы, от человеческого мозга до механизма наведения артиллерийского орудия, с путем повторяющихся циклов связи, контроля и обратного отклика. «После Второй мировой войны брожение умов в Кембридже было невероятным, — вспоминал Ликлайдер. — Винер каждую неделю вел семинар, в котором принимало участие человек сорок-пятьдесят. Они разговаривали по несколько часов кряду. Я был настоящим фанатом этих собраний»^[448].

В отличие от некоторых своих коллег по Массачусетскому технологическому институту, Винер верил, что самый многообещающий путь развития вычислительной техники — не попытки заменить мозг человека машиной, а изобретение устройства, которое сможет успешно взаимодействовать с пользователем. «Многие люди полагают, что вычислительные машины являются заменой разума и делают ненужными творческое мышление, — писал Винер. — Но это не так»^[449]. Чем мощнее компьютер, тем больший выигрыш можно получить, объединив его с воображением, творческими способностями, суждениями разумного человека. Ликлайдер, ставший последователем идей Винера, впоследствии назвал такой подход «симбиозом человека с компьютером».

Ликлайдер любил подшучивать над людьми, но его шутки были дружелюбны. Он любил смотреть сериал «Три балбеса», шутки из которого вызывали у него детский восторг. Бывало, когда в колледже шел доклад, сопровождавшийся слайд-шоу, Ликлайдер потихоньку добавлял в слайдоскоп фотографию какой-нибудь красивой женщины. Во время работы он подстегивал себя постоянно пополнявшимся запасом кока-колы и сладостей из автомата, а когда кто-то из его детей или студентов радовал его, выдавал им в награду плитку шоколада Hershey. Он много времени уделял аспирантам, приглашал их на обед к себе домой в небольшой городок Арлингтон в окрестностях Бостона. «Самым важным для него было сотрудничество, — рассказывает сын Ликлайдера Трейси. — Он все время искал людей, которых можно было бы объединить, заинтересовать и направить». Это была одна из причин, по которой он заинтересовался сетями. «Он знал: дистанционное сотрудничество — залог правильного ответа. Он любил находить талантливых людей и связывать их друг с другом.

Его хорошее отношение не распространялось, однако, на людей надменных и высокопарных (исключением был Винер). Когда Ликлайдеру казалось, что докладчик порет чушь, он вставал и начинал задавать вроде бы невинные, но на самом деле каверзные вопросы. Через пару минут докладчик понимал, что положен на лопатки, а Ликлайдер садился на место. „Он не любил позеров или лицемеров, — вспоминает Трейси. — Придирчивым он не был, но претенциозность в людях высмеивал“»[450].

Искусство Ликлайдер любил страстно. Куда бы он ни ехал, он часами бродил по музеям, иногда таская за собой и своих двоих детей. «Он совсем помешался на этом, все ему было мало», — рассказывает Трейси. Иногда он проводил в музеях по пять часов, наслаждаясь каждым мазком, анализируя композицию каждой картины, пытаясь разобраться, что она может рассказать о творческом процессе. Он обладал чутьем выявлять таланты в любой области искусства так же успешно, как и в науке, но чувствовал, что проще всего талант распознать, когда он предстает перед нами в максимально чистом виде, таком как мазок у художника или мелодия у композитора. Он говорил, что ищет одни и те же креативные черты как в устройстве компьютера, так и в администраторе сети. «Он мастерски разыскивал таланты и часто рассуждал о том, что делает человека созидателем. Он чувствовал, что в художнике разглядеть это легче, поэтому прилагал еще больше усилий, пытаясь разглядеть творчество в инженерном искусстве, где мазок кистью выявить не так уж легко»^[451].

Самое главное — Ликлайдер был добр. Его биограф Митчелл Уолдроп рассказывает, что на более поздней стадии своей карьеры, когда Ликлайдер работал в Пентагоне, однажды поздним вечером он заметил, что женщина, которая убирала у него в кабинете, с восхищением смотрит на висящие на стене репродукции. Она сказала ему: «Знаете, доктор Ликлайдер, я всегда оставляю вашу комнату напоследок, потому что люблю убирать в ней, когда все остальные дела сделаны и у меня есть время разглядывать картинки». Он спросил, какая из репродукций ей нравится больше всего. Женщина указала на Сезанна. Ликлайдер был потрясен: это была его любимая картина. Он немедленно снял ее и отдал уборщице^[452].

Ликлайдер чувствовал: любовь к искусству обостряет его интуицию. Он умел обрабатывать большой массив информации, выделяя из нее закономерности. Еще одной отличительной чертой, которая пригодилась ему, когда он помогал составить команду, заложившую основы интернета, была готовность делиться идеями, не требуя для себя чего-то взамен. Он был настолько неэгоцентричен, что, казалось, ему доставляет большее удовольствие расставаться с возникшими в результате обсуждения идеями, чем заявлять о своих правах на них. Боб Тейлор замечает: «Лик оказал огромное влияние на информатику, но всегда был очень скромен. Шутить он больше всего любил над самим собой»^[453].

Разделение времени и симбиоз человека и компьютера

В Массачусетском технологическом институте Ликлайдер сотрудничал с основоположником теории искусственного интеллекта Джоном Маккарти, в лаборатории которого хакеры из «Клуба технического моделирования» изобрели игру Spacewar. В пятидесятые годы под руководством Маккарти они участвовали в разработке компьютерных систем с разделением времени.

В то время, если требовалось, чтобы компьютер решил какую-то задачу, необходимо было предоставить оператору стопку перфокарт или перфоленту. Это напоминало подношение жертвенного животного священнослужителю. Это нудное действие, вызывавшее раздражение, называлось «пакетной обработкой данных». Требовались часы, а иногда и дни, чтобы получить результаты расчета. Малейшая ошибка означала, что перфокарты необходимо переделать для повторного прогона. Ты сам вообще не имел возможности ни коснуться, ни даже просто увидеть компьютер.

Разделение времени — совсем другое дело. Оно позволяет присоединить много терминалов к центральному процессору, так что большое количество пользователей могут одновременно самостоятельно набирать команды и практически немедленно получать ответ. Так же как гроссмейстер играет сразу много партий на разных досках, оперативная память центральной ЭВМ отслеживает каждого из пользователей, а ее оперативная система допускает работу со многими задачами одновременно и запуск сразу многих программ. При этом пользователь приобретает ни с чем не сравнимый опыт практического взаимодействия с компьютером в режиме реального времени. Пользователь как бы разговаривает с ним. «Казалось, что мы творим нечто вроде новой религии, настолько это должно было отличаться от пакетной обработки данных», — рассказывал Ликлайдер^[454].

Это был самый важный шаг в направлении прямого сотрудничества, или симбиоза человека и компьютера. Боб Тейлор рассказывал: «Создание возможности интерактивных вычислений путем разделения времени было даже важнее самого изобретения способов обработки данных на компьютерах. Пакетная обработка информации напоминала обмен письмами, тогда как интерактивные вычисления были как прямой разговор с собеседником»^[455].

Насколько важны интерактивные вычисления, поняли в Lincoln Laboratory, финансируемом военными исследовательском центре при Массачусетском технологическом институте, основанном в 1951 году при участии Ликлайдера. Здесь он создал рабочую группу, состоящую наполовину из психологов, наполовину из инженеров. Они должны были выяснить, можно ли сделать взаимодействие человека с компьютером более наглядным, а для представления информации использовать более удобный, дружественный интерфейс.

Одной из задач, стоявших перед Lincoln Laboratory, была разработка компьютеров для систем противовоздушной обороны, которые могли бы заранее предупреждать об атаке врага и координировать ответные действия. Такая система, ее называли SAGE, стоила больше и требовала больше людей, чем Манхэттенский проект — программа построения атомной бомбы. Чтобы система SAGE работала, надо было, чтобы пользователи имели возможность непосредственно и быстро взаимодействовать с компьютерами. Когда ракета или бомбардировщик противника будут на подлете, времени для пакетных расчетов не будет.

В систему SAGE входили двадцать три центра слежения на всей территории Соединенных Штатов, связанные между собой телефонными линиями. Она могла одновременно передавать информацию сразу о четырехстах быстро двигающихся самолетах. Это требовало мощных интерактивных компьютеров, компьютерных сетей, способных передать весь этот огромный массив информации, и дисплеев, на которых эта информации могла бы отображаться в простом для понимания графическом виде.

Поскольку по образованию Ликлайдер был психологом, его позвали помочь разработать интерфейс. Он сформулировал ряд теоретических положений о том, как достичь симбиоза, тесного сотрудничества, которое позволит совместно работать человеку и машине. Особенно важно было найти способ визуального отображения меняющейся информации. «Нам требовались методы, позволяющие не просто показывать точки на экране, но в течение нескольких секунд последовательно сохранять информацию о ситуации в воздухе, рисовать траектории полетов и раскрашивать эти траектории, чтобы можно было следить за текущей информацией и понимать, куда эта штуковина движется», — объяснял Ликлайдер^[456]. Судьба Америки могла зависеть от того, сможет ли оператор за пультом управления правильно оценить поступающие ему данные и мгновенно на них отреагировать.

Интерактивные компьютеры, интуитивные интерфейсы, высокоскоростные компьютерные сети показали, что человек и машина могут работать вместе. И Ликлайдер понял: нечто подобное можно организовать не только для системы противовоздушной обороны. Он начал вести речь о «системе SAGE в полном смысле этих слов», системе, которая свяжет сетью не только центры противовоздушной обороны, но и «интеллектуальные центры», объединив воедино огромные хранилища знаний, с которыми люди смогут взаимодействовать, используя дружественные графические терминалы, — другими словами, о том цифровом мире, в котором мы сегодня живем.

Эти идеи легли в основу одной из самых значимых работ в истории послевоенных технологий. Статью «Симбиоз человека и компьютера» Ликлайдер опубликовал в 1960 году. Он писал: «Надежда на то, что пройдет не так уж много лет, и мозг человека будет тесно связан с вычислительной машиной. В результате такого партнерства появится возможность мыслить так, как никогда это не удавалось мозгу человека, а обработка данных будет происходить способом, недостижимым для устройств, оперирующих с информацией сегодня». Эти слова заслуживают того, чтобы их читали и перечитывали, поскольку в них сформулирована одна из основополагающих идей эры цифровых технологий^[457].

Ликлайдер встал на сторону Норберта Винера, теория кибернетики которого базировалась на тесном сотрудничестве человека и машины. Он не присоединился к своим коллегам по Массачусетскому технологическому институту Марвину Мински и Джону Маккарти, для которых искусственный интеллект означал создание самообучающихся машин, имитирующих когнитивные способности человека. Как объяснял Ликлайдер, разумным он считал создание среды, в которой человек и машина «взаимодействуют друг с другом для принятия решения». Иными словами, они дополняют друг друга. «Люди намечают цели, формулируют гипотезы, определяют критерии и делают оценки. Вычислительные машины выполняют рутинную работу, требующуюся для того, чтобы стало возможно проникнуть в суть явления и принять правильные технологические и научные решения».

Межгалактическая компьютерная сеть

Поскольку Ликлайдер интересовался одновременно и психологией, и инженерией, он все больше сосредотачивался на компьютерах. В 1957 году это привело его в молодую, быстро растущую фирму Bolt, Beranek and Newman (BBN), обосновавшуюся в Кембридже. Это был промышленно-научный исследовательский центр, где работало много его друзей. Как и в Bell Labs, когда там был изобретен транзистор, в BBN собралась группа талантливых, энергичных людей, куда входили теоретики, инженеры, технологи, специалисты в области компьютеров, психологи и даже один случайно попавший туда полковник^[458].

В BBN Ликлайдер руководил группой, задачей которой была выяснить, как компьютер может преобразовать библиотеки. Итоговый отчет о работе этой группы Ликлайдер диктовал пять часов, сидя на бортике бассейна во время конференции в Лас-Вегасе^[459]. Он назвал его «Библиотеки будущего». Ликлайдер анализировал потенциальные возможности использования «устройств и технического оборудования, обеспечивающих взаимодействие человека и компьютера в оперативном режиме». Это была идея, предвещавшая интернет. Он говорил о создании невероятно больших баз данных, для которых информация будет отбираться и отсеиваться так, чтобы «не быть слишком расплывчатой, излишне подробной или ненадежной».

В докладе Ликлайдер красочно описывал, как воображаемый компьютер будет справляться с поставленными перед ним задачами. Он представлял себе его работу так: «За выходные он обнаружил свыше 10 тысяч документов, все их просмотрел в поиске отрывков, содержащих относящуюся к делу информацию, разделил найденные отрывки на утверждения с помощью исчисления предикатов высшего порядка и поместил эти утверждения в базу данных». Ликлайдер понимал, что описываемый им сценарий со временем будет меняться. «Конечно, более совершенный подход должен появиться до 1994 года», — написал он, заглядывая в будущее на три десятилетия вперед^[460]. Он был наделен удивительным даром предвидения. В 1994 году появились первые текстовые поисковые системы WebCrawler и Lycos, был создан интернет, а вслед за ними быстро появились и такие поисковики, как Excite, Infoseek, AltaVista и Google.

Ликлайдер также предсказал, что доступность информации в числовой форме не заменит полностью печатные издания. Казалось, это противоречит здравому смыслу, но, к счастью, оказалось правильным. Он писал: «Печатная страница лучше всего подходит на роль средства отображения информации. Она допускает разрешение, соответствующее потребностям глаз человека. На ней помещается достаточно информации, которую читателю удобно воспринимать. Она допускает большое разнообразие шрифтов и форматов. Читатель имеет возможность контролировать режим и скорость просмотра страницы. Она небольшая, светлая, ее можно переместить, обрезать, сжать, копировать, можно дополнить, воспроизвести, удалить, она недорога»^[461].

В октябре 1962 года, когда Ликлайдер все еще работал над проектом «Библиотеки будущего», он перебрался в Вашингтон, где возглавил созданное при министерстве обороны Агентство передовых исследовательских проектов, известное как ARPA[462], занимавшееся обработкой данных[463]. Прикомандированное к Пентагону агентство было уполномочено финансировать фундаментальные исследования в университетах и корпоративных фирмах. Это был один из многих способов воплощения правительством в жизнь концепции развития Вэнивара Буша. Для этого была еще одна веская причина. Четвертого октября 1957 года русские запустили спутник, первый сделанный человеком искусственный аппарат, летающий по орбите вокруг Земли. Воплощенная в этом летательном аппарате связь между наукой и обороной, на которую указывал Буш, теперь каждую ночь поблескивала на небе. Когда американцы поднимали голову, чтобы взглянуть на небо, они могли также видеть, что Буш прав: нация, которая оплачивает самую лучшую науку, может производить самые лучшие ракеты и искусственные спутники. Публика была в панике.

Президент Эйзенхауэр любил ученых. В них его привлекала культура, образ мыслей, умение обходиться без идеологии и рациональность. В своей инаугурационной речи Эйзенхауэр сказал: «Любовь к свободе означает охрану всех ресурсов, которые обеспечивают нашу независимость, начиная от неприкосновенности наших семей и богатства нашей земли до талантов наших ученых». Как позднее Кеннеди, приглашавший в Белый дом художников, он устраивал обеды для ученых, а многих из них он сделал своими советниками.

Как вспоминает помощник президента Шерман Адамс, меньше чем через две недели после запуска спутника Эйзенхауэр собрал пятнадцать своих главных научных советников, работавших с Мобилизационным управлением министерства обороны, и попросил их «рассказать ему, как научно-исследовательская деятельность встроена в структуру федерального правительства»^[464]. Затем он встретился за завтраком с президентом Массачусетского технологического института Джеймсом Киллианом и назначил его своим штатным советником по науке^[465]. Совместно с министром обороны Киллиан разработал план, о котором стало известно в январе 1958 года. Было решено, что в Пентагоне появится Агентство передовых исследовательских проектов. Как пишет историк Фред Тернер: «Создание ARPA знаменовало расширение начавшегося во время Второй мировой войны сотрудничества военных и ученых в области обороны»^[466].

Отдел ARPA, который возглавил Ликлайдер, занимался вопросами оперативного управления. Его задачей было выяснить, как интерактивные компьютеры помогут справиться с потоком информации. Место руководителя группы, изучавшей психологические факторы в ходе принятия военных решений, было еще свободно. Ликлайдер настаивал на объединении двух тем. «Со всем доступным мне красноречием я отстаивал свою точку зрения, считая, что проблемы оперативного управления по сути являются вопросами взаимодействия человека с компьютером», — рассказывал он позднее^[467]. Он согласился возглавить обе группы и переименовал объединенную структуру в отдел методов обработки данных — IPTO.

У Ликлайдера было много захватывающих дух идей и пристрастий. Особенно его занимали вопросы разделения времени, работа с компьютером в режиме диалога в реальном времени и создание интерфейсов, обеспечивающих симбиоз человека и вычислительной машины. Одно простое понятие объединяло вместе все его мечты. Это была сеть. С присущим ему своеобразным чувством юмора он стал говорить о своей мечте «умышленно высокопарно», придумав для нее название «межгалактическая компьютерная сеть»^[468]. В апреле 1963 года Ликлайдер обратился к «членам и отделениям» этой воображаемой сети с меморандумом, где формулировал цели, ради которых она создается: «Представьте себе ситуацию, когда несколько различных центров соединены вместе… Было бы лучше, чтобы этим центрам не приходилось договариваться о каком-то одном языке или, если договариваться нужно, чтобы не приходилось спрашивать: „На каком языке вы говорите?“ А возможно, это даже необходимо»^[469].

Боб Тейлор и Ларри Робертс

Не раз бывало, что цифровые технологии продвигались вперед благодаря совместной работе нескольких человек. В отличие от других партнеров, способствовавших наступлению новой эры, Боб Тейлор и Ларри Робертс никогда не были друзьями: ни до, ни после работы в IPTO. Более того, позднее каждый из них ожесточенно оспаривал достижения другого. «Ларри утверждает, что сеть он построил сам, но это совсем не так, — жаловался Тейлор в 2014 году. — Не доверяйте тому, что он говорит. Мне неудобно за него»^[470]. Со своей стороны, Робертс утверждает, что Тейлор ожесточен, поскольку обделен славой: «Не знаю, что следует признать за ним, кроме того, что он нанял меня на работу. Из всего, что сделал Боб, важно только это»^[471].

Но в шестидесятые годы Тейлор и Робертс четыре года работали вместе в ARPA и хорошо дополняли друг друга. Тейлор не был блестящим ученым, он даже не защитил диссертацию. Но он был приветлив, мог заставить человека поверить в свои силы и, словно магнит, притягивал таланты. Робертс же, способный инженер, был человеком с резкими манерами, граничащими с грубостью. Он взял за правило измерять секундомером время, требующееся на то, чтобы разными путями пройти от одного кабинета до другого по бесконечным коридорам Пентагона. Особо теплых чувств коллеги к Робертсу не испытывали, скорее, его уважали, но и побаивались. Тейлор обольщал людей, тогда как Робертс подавлял их своим интеллектом.

Боб Тейлор родился в 1932 году в Далласе в приюте для матерей-одиночек. На поезде его отправили в детский дом в Сан-Антонио. Когда Бобу было двадцать восемь дней, его усыновила семья священника методистской церкви. Каждые несколько лет приемный отец Боба переезжал, занимая кафедры в небольших техасских городках, таких как Ювалде, Озона, Виктория, Мерседес^[472]. По словам Боба, воспитание наложило отпечаток на его личность. Важными оказались два момента. Как и в случае Стива Джобса, которого тоже усыновили, родители Тейлора все время повторяли, что он «избранный», что его «специально выбирали». Боб шутил: «Все остальные родители должны были довольствоваться тем, что им досталось, а я был избранным. По-видимому, это и дало мне ни на чем не основанную уверенность в себе». Кроме того, каждый раз, когда семья переезжала с места на место, ему надо было заводить новые знакомства, учить малопонятный местный жаргон, самоутверждаться, приноравливаясь к порядкам маленького городка. «Каждый раз приходилось искать новую компанию, всякий раз сталкиваясь с предвзятым отношением к себе»^[473].

Тейлор изучал экспериментальную психологию в Южном методистском университете, служил во флоте, степени бакалавра и магистра получил в Техасском университете. Он занимался психоакустикой, и чтобы проводить расчеты на университетском компьютере, ему требовалось набивать данные на перфокарты. «Мне приходилось носиться со стопкой перфокарт, на обработку которых требовалось несколько дней. А потом мне говорили, что у меня что-то не так с перфокартой номер 653, или еще что-то не ладится, и все надо переделать, — рассказывает он. — Меня это злило». Он понял, что есть возможность улучшить ситуацию, когда прочел статью Ликлайдера об интерактивных вычислительных машинах и симбиозе человека с компьютером. И тут его озарило. Тейлор вспоминает, что сказал себе: «Да, именно так все должно быть устроено!»^[474]

Сначала Тейлор работал в частной школе, затем во флоридской фирме, выполнявшей заказы министерства обороны, а потом получил работу в штаб-квартире НАСА в Вашингтоне, где руководил исследованиями по созданию дисплеев, позволяющих имитировать полеты. Ликлайдер в то время возглавлял отдел методов обработки информации в ARPA. Ликлайдер проводил регулярные встречи с другими учеными, работавшими на правительство и занятыми аналогичными задачами. Когда в конце 1962 года на одном из таких собраний появился Тейлор, Ликлайдер удивил его. Оказалось, что он знает работу Тейлора по психоакустике, написанную им в Техасском университете. (Руководитель Тейлора был приятелем Ликлайдера.) «Я был ужасно поражен и горд, — вспоминает Тейлор, — С этого момента я стал почитателем и преданным другом Лика».

Бывало, Тейлор и Ликлайдер вместе ездили на конференции, что еще больше укрепляло их дружбу. Во время поездки в Грецию в 1963 году Ликлайдер привел Тейлора в один из художественных музеев Афин и продемонстрировал, как, прищурившись, он может оценить мазок кисти на картине. В тот же день поздно вечером в таверне Тейлор напросился в игравший там оркестр и научил музыкантов исполнять песни Хэнка Уильямса[475]^[476].

В отличие от некоторых инженеров, и Ликлайдер, и Тейлор понимали, что такое человеческий фактор. Они оба изучали психологию, умели ладить с людьми, получали удовольствие от искусства и музыки. Хотя Тейлор бывал задирист, а Ликлайдер, как правило, ласков и спокоен, оба любили работать с людьми, поддерживали их, пестовали таланты. Их склонность к человеческому общению и умение разобраться в том, как оно происходит, очень помогло в создании технических и программных средств, обеспечивающих возможность взаимодействия человека и вычислительной машины (интерфейса).

Когда Ликлайдер ушел с поста руководителя IPTO, на эту должность был временно назначен его заместитель Айван Сазерленд. Ликлайдер уговорил Тейлора уйти из НАСА и стать заместителем Сазерленда. Тейлор был одним из тех немногих, кто понимал, что информационные технологии могут быть не менее, а может быть, и более увлекательны, чем космическая программа. Когда Сазерленд ушел в отставку и стал профессором в Гарварде, Тейлор не был во главе списка его преемников: он не был доктором и не был специалистом-компьютерщиком, но в конечном счете это место досталось ему.

Три аспекта деятельности IPTO поразили Тейлора. Во-первых, каждый университет и исследовательский центр, у которого был контракт с ARPA, хотел получить новейший компьютер самой большой мощности. Это было расточительно и приводило к дублированию. Случалось, что в Солт-Лейк-Сити был компьютер, умеющий делать графические построения, а другой компьютер, анализирующий данные, находился в Стэнфорде, но если требовалось и то и другое, сотрудник должен был либо мотаться туда-сюда на самолете, либо просить у IPTO деньги на еще один компьютер. Почему нельзя объединить их в сеть, которая позволит работать на обоих компьютерах в режиме разделенного времени? Во-вторых, разговаривая во время своих поездок с молодыми учеными, Тейлор обнаружил, что они очень хотят знать, что происходит в других центрах. Он понял, что хорошо бы связать их с помощью электроники, и тогда общаться станет легче. В-третьих, Тейлора ужаснул тот факт, что в его кабинете в Пентагоне имеется три терминала, каждый со своим паролем и командами, которые соединены с разными компьютерными центрами, финансируемыми ARPA. «Это просто глупо, — думал он. — Я должен иметь возможность доступа к любой из этих систем с одного терминала». «Прозрение пришло», рассказывал Тейлор, именно благодаря этим трем терминалам^[477]. Сразу все проблемы можно решить, построив сеть передачи данных, которая свяжет исследовательские центры, то есть если удастся воплотить в жизнь мечту Ликлайдера о межгалактической компьютерной сети.

Пройдя по кольцу E[478], он оказался в кабинете своего начальника, директора ARPA Чарльза Херцфельда. Тейлор говорил как типичный техасец. Он знал, что понравится Херцфельду, беженцу-интеллектуалу из Вены. С собой у него не было никаких материалов для презентации. Он просто начал нахваливать свое предложение. Сеть, которая будет финансироваться и разрабатываться в ARPA, позволит исследовательским центрам делиться компьютерными ресурсами, совместно работать над проектами, а ему, Тейлору, позволит выбросить на свалку два терминала из своего кабинета.

— Идея великолепная, — сказал Херцфельд. — Приступайте. А сколько денег вам нужно?

Тейлор предположил, что только на то, чтобы запустить проект, потребуется миллион долларов.

— Считайте, что вы их получили, — ответил Херцфельд. Возвращаясь обратно в свой кабинет, Тейлор взглянул на часы.

— Господи, боже мой, — пробормотал он. — На все про все потребовалось двадцать минут^[479].

Эту историю часто повторяет Тейлор в своих интервью и выступлениях. Херцфельду такой рассказ нравится, но позднее он посчитал нужным сознаться, что все происходило не совсем так, как рассказывает Тейлор: «Он не упомянул, что я с ним и с Ликлайдером обсуждал этот вопрос уже три года. Получить миллион ему было нетрудно, поскольку я ждал, что он его попросит»^[480]. Тейлор покаялся и сознался, что все было именно так, добавив в свое оправдание: «Что меня действительно порадовало, так это то, что Чарльз взял деньги из фонда, предназначенного на разработку системы противоракетной обороны. Я считал, что появление подобной системы — глупейшая и очень опасная идея»^[481].

Тейлору нужен был человек, который возглавил бы проект. Именно так на сцене появился Ларри Робертс. Этот выбор был очевиден.

Кажется, Робертс был рожден и воспитан именно для того, чтобы создать интернет. Его отец и мать защитили докторские диссертации по химии. Мальчик рос неподалеку от Йельского университета. Ребенком он сам соорудил телевизор, катушку Тесла[482], наладил любительскую радиосвязь и практически из ничего собрал телефонную систему. Ларри поступил в Массачусетский технологический институт, где получил степени бакалавра и магистра, а затем защитил диссертацию по техническим наукам. Под впечатлением статьи Ликлайдера о симбиозе человека и компьютера Робертс поступил на работу в Lincoln Laboratory, где под его руководством занимался вопросами разделения времени, сетями и интерфейсами. В одном из экспериментов, выполненных Робертсом в Lincoln Laboratory, надо было установить связь между двумя удаленными друг от друга компьютерами. Финансировался этот эксперимент Бобом Тейлором из ARPA. «Мне захотелось воплотить в жизнь мечту Ликлайдера: связать компьютеры в одну сеть, — вспоминает Робертс, — и я решил, что именно этим буду заниматься».

Но Робертс раз за разом отказывался от предложения Тейлора перебраться в Вашингтон и стать его заместителем. Работа в Lincoln Laboratory ему нравилась, и он не слишком уважал Тейлора. Было еще нечто, о чем Тейлор не знал: за год до того Робертсу предлагали место Тейлора. «Когда Айван уходил, он попросил меня перейти в IPTO и стать его следующим директором, — рассказывал Робертс. — Но это была управленческая работа, а я предпочитал заниматься наукой». Отклонив предложение возглавить отдел, он теперь не слишком рвался стать заместителем Тейлора. «Забудь об этом, — сказал он Тейлору. — Я занят. Я занимаюсь исследовательской работой, от которой получаю удовольствие»^[483].

Сопротивляться Робертс мог еще по одной, понятной Тейлору, причине. «Ларри был доктором из Массачусетского технологического института, а я был из Техаса и имел только степень магистра. Поэтому, как я подозревал, он и не хочет на меня работать», — рассказывал позднее Тейлор^[484].

Однако Тейлор был не только ловким, но и упрямым техасцем. «Чарли, разве не ARPA финансирует Lincoln Laboratory на 51 процент?» — спросил он у Херцфельда осенью 1966 года. Херцфельд это подтвердил. «Ну так вот, вы же знаете об этом проекте создания сети, которым я собираюсь заниматься. Но у меня возникли сложности. Мне никак не удается заполучить руководителя для этого проекта, а он работает в Lincoln Laboratory».

Возможно, Херцфельд согласится позвонить руководителю лаборатории, предложил Тейлор, и сказать, что в их интересах уговорить Робертса принять предложение. Это был техасский способ вести дела. Его предпочитал и Линдон Джонсон, который в то время был президентом. Начальник лаборатории был человеком понятливым.

— Наверное, для всех нас будет лучше, если вы рассмотрите это предложение, — заметил он Робертсу после звонка Херцфельда.

Итак, в декабре 1966 года Ларри Робертс перешел на работу в ARPA. «Я шантажом вынудил Ларри Робертса стать знаменитым», — говорил позднее Тейлор^[485].

Когда незадолго до Рождества Робертс с женой впервые приехали в Вашингтон, несколько недель, пока искали жилье, они жили у Тейлора. Хотя им и не суждено было стать близкими друзьями, работали в ARPA они слаженно и тепло относились друг к другу^[486].

Робертс не был ни таким доброжелательным, как Ликлайдер, ни таким жизнерадостным и дружелюбным, как Тейлор. Не был он и таким компанейским, как Боб Нойс. Как заметил Тейлор: «Ларри холоден как рыба»^[487]. Но и у него была своя особенность, не менее полезная для поддержания духа творческого сотрудничества и руководства группой: он был решителен и умел добиваться результата. И, что еще важнее, его решительность основывалась не на эмоциях или личных предпочтениях, а на логическом и точном анализе всех возможностей. Коллеги уважали его решения, даже если были с ними не согласны, поскольку они отличались четкостью, ясностью и бескомпромиссностью. Это и было одним из преимуществ руководства проектом настоящим инженером-технологом. Как заместитель Тейлора Робертс чувствовал себя некомфортно, и ему удалось договориться с директором ARPA Чарльзом Херц-фельдом, что вместо этого тот назначит его главным научным консультантом агентства. «Днем я возился с контрактами, а по вечерам занимался разработкой сети», — вспоминает он^[488].

С другой стороны, Тейлору нравилось быть вместе с людьми, и шутить он любил, иногда даже чрезмерно. «Я общительный человек», — сообщает он. Каждый год Тейлор устраивал конференцию, где собирались ученые, получавшие финансирование от ARPA. Еще одна конференция для лучших студентов-выпускников проводилась обычно в каких-нибудь интересном месте, вроде Парк-Сити, в штате Юта или в Новом Орлеане. Каждый имел возможность выступить, а затем его засыпали вопросами и предложениями. Таким образом Тейлор получал сведения обо всех восходящих звездах страны. Он, как магнит, притягивал таланты, что сослужило ему хорошую службу при переходе на работу в Xerox PARC. А еще это помогло ему решить одну из самых важных задач построения сети: заразить окружающих этой идеей.

ARPANET

Тейлор знал: идею сети с разделением времени надо популяризировать среди тех, кто готов к сотрудничеству, а именно среди ученых, получающих финансирование от ARPA. Поэтому в апреле 1967 года он пригласил их на семинар в Университет Мичигана, где Робертс представил их план. Все компьютеры, объяснил Робертс, мы объединим выделенными телефонными линиями. Он описал две возможные архитектуры. Одна из них — система с центральным аппаратным узлом, центральным компьютером, который стоит, например, в Омахе и направляет по определенному адресу, маршрутизирует информацию. Вторая — система, напоминающая сеть. Она выглядит как карта шоссейных дорог с линиями, пересекающими друг друга, как паутинки, протянутые от точки к точке. Робертс и Тейлор склонялись к децентрализованной системе: она выглядела надежней. Информацию можно будет передавать от одного узла к другому, пока она не достигнет места назначения.

Многие из участников с большой неохотой соглашались присоединяться к сети. «Университеты вообще не желали с кем-нибудь делиться своими компьютерами, — рассказывает Робертс. — Они хотели закупать собственные машины и прятать их по углам»^[489]. Не хотели они, и чтобы у них, как у участников сети, для маршрутизации трафика отбирали хоть каплю ценного машинного времени. Первыми против высказались Марвин Мински из Лаборатории искусственного интеллекта при Массачусетском технологическом институте и Джон Маккарти, в прошлом коллега Мински, перебравшийся к этому времени в Стэнфорд. Их компьютеры, заявили они, и так используются по максимуму. С какой стати они должны разрешать еще кому-то подключаться к ним? А кроме того, у них появится новая забота: маршрутизировать сетевой трафик неизвестных им компьютеров, на языке которых они не говорят. «Обоим не нравилось, что уменьшится вычислительный ресурс их компьютеров, и участвовать в этой затее они отказывались, — вспоминает Тейлор. — Я сказал, что им придется это сделать, поскольку это позволит мне втрое сократить расходы на компьютеры»^[490].

Тейлор был убедителен, а Робертс настойчив. Они напомнили присутствующим, что всех их финансирует ARPA. «Мы собираемся устроить сеть, а вам придется в этом участвовать, — заявил Робертс. — И вы подсоедините к ней свои машины»^[491]. Денег на компьютеры больше не будет до тех пор, пока они не подсоединятся к сети.

Часто бывает, что споры на конференциях стимулируют рождение идей. Именно это произошло в конце мичиганской встречи, когда один из ее участников неожиданно выступил с предложением, позволившим ослабить противодействие сети. Вэс Кларк из Lincoln Laboratory был одним из разработчиков персонального компьютера, который они в лаборатории между собой называли LINC. Больше продвижения идеи разделения времени на больших компьютерах его интересовало совершенствование компьютеров индивидуального пользования. Поэтому он не слишком прислушивался к тому, что говорилось на конференции. Но в самом ее конце он сообразил, почему так трудно заставить исследовательские центры принять идею сети. «Хорошо помню, что перед самым отъездом я неожиданно сообразил, в чем основная трудность, — рассказывал Кларк. — Я передал Ларри записку, где сообщал, что, похоже, вижу, как решить проблему»^[492]. По дороге в аэропорт во взятой напрокат машине, которую вел Тейлор, Кларк рассказал Робертсу и еще двум коллегам, в чем состоит его идея. ARPA не следует настаивать на том, чтобы маршрутизацией данных занимались все вычислительные центры, где стоят компьютеры, на которых ведется научная работа, объяснял Кларк. Вместо этого ARPA следует разработать стандартизованный мини-компьютер, который и будет производить маршрутизацию, и снабдить такими компьютерами все вычислительные центры. Тогда от большого исследовательского компьютера потребуется только установить связь с предоставленным ARPA мини-компьютером — маршрутизатором. У такого подхода три преимущества: основная нагрузка снимается с компьютерного терминала центра, у ARPA появляется возможность стандартизировать сеть, а маршрутизация данных действительно приводит к их рассредоточению, а не к контролю за ними несколькими большими узлами сети.

Тейлору идея сразу пришлась по душе. Робертс задал несколько вопросов и тоже согласился: сеть будет управляться стандартизованными мини-компьютерами, предложенными Кларком. Они известны как интерфейсные процессоры сообщений, или IMP (Interface Message Processors). Позднее их стали называть просто роутерами.

Когда они добрались до аэропорта, Тейлор спросил, кто займется разработкой IMP. Кларк ответил, что, очевидно, эту работу следует передать Bolt, Beranek and Newman, кембриджской фирме, где тогда работал Ликлайдер. Но в машине был еще Эл Блу, отвечавший в ARPA за вопросы согласования. Он напомнил, что в соответствии с федеральными стандартами заключения контрактов следует провести тендер на выполнение этого проекта^[493].

На следующей конференции, проходившей в Гатлинберге, штат Теннесси, в октябре 1967 года, Робертс представил пересмотренный план сети. Он также дал ей имя: ARPA Net, трансформировавшееся затем в ARPANET. Однако один вопрос оставался нерешенным: потребуется ли для связи двух узлов сети выделенная телефонная линия наподобие той, которая нужна для телефонных звонков? Или есть какой-то практический способ, позволяющий разнородным потокам данных использовать линии совместно, как в системах с разделением времени для обычных телефонных линий? Раньше в том же месяце один из комитетов Пентагона выработал технические характеристики для такой сети передачи данных.

Именно тогда молодой инженер из Англии Роджер Скентле-бери представил доклад, описывающий исследования его руководителя Дональда Дэвиса из Britain’s National Physical Laboratory. В нем содержался ответ: метод деления сообщений на маленькие порции, которые Дэвис окрестил «пакетами». Скентлебери добавлял, что независимо та же идея разрабатывалась еще одним ученым Полем Бэраном из RAND. После доклада Ларри Робертс и некоторые другие слушатели столпились вокруг Скентлебери. Затем все отправились в бар, где разговор затянулся до позднего вечера.

Коммутация пакетов: Пол Бэран, Дональд Дэвис и Леонард Клейнрок

Есть много способов передачи данных по сети. Самый простой, известный как коммутация каналов, это способ, которым работает телефонная сеть: с помощью коммутаторов создается специальный канал, по которому все время разговора туда и обратно курсирует сигнал. Соединение при этом сохраняется даже во время длительных пауз. Другой метод — это коммутация сообщений, или, как его называют телеграфисты, коммутация с промежуточным хранением. В такой системе исходящее сообщение отправляется в сеть по адресу, указанному в заголовке, и последовательно передается от узла к узлу, двигаясь к месту назначения.

Еще эффективнее метод коммутации пакетов — специальный способ коммутации с промежуточным хранением, при котором сообщения разбиваются на небольшие кусочки строго одинакового размера. Эти кусочки, их называют пакетами, снабжены адресом — заголовком, указывающим, куда ему следует двигаться. Затем пакеты отправляются в путь по сети к своему месту назначения, перескакивая с узла на узел. При этом они используют те связи, которые в данный момент наиболее доступны. Если какая-то связь слишком забита данными, некоторые из пакетов отправляются по альтернативным маршрутам. Когда все пакеты добираются до нужного узла, их опять собирают вместе, используя инструкции, записанные в заголовке. «Это напоминает длинное письмо, написанное на десятках открыток. Все открытки пронумерованы и отправлены по одному и тому же адресу, — объясняет Винт Серф, один из основоположников интернета. — Каждая открытка, чтобы попасть в пункт назначения, может выбрать свой маршрут, после чего они опять собираются вместе»^[494].

Как объяснил Скентлебери в Гатлинберге, первым, кто до конца разобрался в том, что из себя представляет сеть с коммутацией пакетов, был инженер Пол Бэран. Семья Бэрана иммигрировала из Польши, когда ему было два года. Они поселились в Филадельфии, где отец Пола открыл небольшую бакалейную лавку. Окончив в 1949 году Дрексельский университет, Бэран поступил в компьютерную компанию Преспера Эккерта и Джона Мокли, где занимался тестированием программ для UNIVAC. Он перебрался в Лос-Анжелес, прослушал вечерние курсы в Калифорнийском университете, а затем получил работу в RAND Corporation.

Когда в 1955 году русские успешно испытали водородную бомбу, Бэран осознал, что дело его жизни — помочь предотвратить ядерный холокост. Однажды в RAND он просматривал список исследовательских тем, интересующих штаб военно-воздушных сил, который рассылали еженедельно. Его взгляд остановился на одной из них, относившейся к разработке военной системы связи, способной пережить атаку врага. Он знал, что подобная система может помочь предотвратить обмен ядерными ударами: если одна из сторон боится, что ее система связи выйдет из строя, более вероятно, что при нарастании напряжения она попробует нанести упреждающий удар. При надежных системах связи государству ни к чему вести себя столь необдуманно агрессивно.

Бэран сформулировал две ключевые идеи, о которых написал в 1960 году. Во-первых, утверждал он, сеть не должна быть централизованной: не должно быть главного аппаратного узла, контролирующего все коммутации и маршрутизацию. Не должна она быть и просто децентрализованной, такой, которая контролируется большим числом региональных аппаратных узлов наподобие телефонной сети AT&T или карты маршрутов большой авиакомпании. Если враг захватит несколько таких пунктов, система выйдет из строя. Напротив, контроль надо полностью рассредоточить. Другими словами, каждый из узлов должен иметь равную возможность коммутировать и направлять поток данных. Именно это стало наиболее важной отличительной чертой интернета, его неотъемлемым признаком, наделяющим правами отдельного человека и ограждающим сеть от централизованного контроля.

В его представлении сеть напоминала рыбацкий невод. Все узлы наделены способностью маршрутизировать трафик, каждый из них связан с несколькими другими узлами. Если один из узлов испортить, трафик просто будет перенаправлен по другим путям. Бэран объяснял: «Централизованного контроля нет. Каждый из узлов выбирает свою простую стратегию маршрутизации». Он подчеркивал, что даже если у каждого из узлов есть только три или четыре связи, система абсолютно устойчива по отношению к ошибкам и может функционировать в любых условиях. «Достаточно трехкратного или четырехкратного дублирования, чтобы надежность сети фактически соответствовала ее теоретически предсказанным возможностям»^[495].

«После того как я понял, что гарантирует надежность, следовало решить проблему прохождения сигнала через такую, похожую на невод, сеть», — рассказывает дальше Бэран^[496]. Отсюда появилась его вторая идея: данные надо разбить на небольшие блоки стандартного размера. Сообщение разбивается на большое число таких блоков, каждый из которых будет быстро продвигаться от узла к узлу по своему собственному пути, а затем, достигнув пункта назначения, они будут собраны вместе. «Универсальный стандартизованный блок сообщения можно положить равным 1024 битам, — писал он. — Основная часть блоков, на которые разбивается сообщение, резервируется за передаваемыми данными, тогда как в оставшейся части должна содержаться служебная информация, необходимая для обнаружения ошибки, и данные о маршруте».

А затем Бэрану пришлось столкнуться с реальностью, сопутствующей инновациям: прочно окопавшаяся бюрократия сопротивляется изменениям. RAND рекомендовала идею сети с коммутацией пакетов ВВС. Там, после детального изучения вопроса, решили ее осуществить. Но затем министерство обороны приняло решение, что любое подобное начинание, чтобы его могли использовать все рода войск, должно регулироваться Управлением информационного обеспечения. Бэран понял, что у Управления никогда не будет ни желания, ни возможности построить его сеть.

Тогда Бэран предпринял попытку убедить AT&T дополнить свою обычную сеть передачи голосовой информации с коммутацией каналов сетью передачи данных с коммутацией пакетов. «Они отбивались руками и ногами, — вспоминает он. — Было испробовано все, что только возможно, чтобы не дать проекту ход». AT&T даже карты своих коммуникационных каналов не дали RAND, так что Бэран был вынужден использовать комплект, попавший к нему в руки благодаря утечке информации. Он несколько раз ездил в штаб-квартиру AT&T на Нижнем Манхэттене. Во время одного из визитов он встретился с неким руководителем высшего звена, инженером старой закалки, специалистом в области аналоговой техники. Тот был совершенно огорошен, когда Бэран объяснил, что с помощью его системы данные можно передавать туда и обратно без того, чтобы выделенная линия оставалась все время открытой. Бэран рассказывал: «Он закатил глаза, как бы давая понять своим коллегам, присутствовавшим в комнате, что не верит в это ни на йоту». После паузы этот начальник добавил: «Сынок, послушай, телефон работает так…» — и начал свысока объяснять ему простейшие вещи.

Бэран продолжал настаивать на своей казавшейся абсурдной идее: сообщение можно разделить и молниеносно передать в виде крошечных пакетов по сети. Тогда AT&T провела серию семинаров для него и еще нескольких не работавших в компании людей, где им объясняли, как на самом деле работает система. Бэран с восторгом рассказывал: «Чтобы объяснить, как работает вся система в целом, им потребовалось девяносто четыре докладчика». Когда все закончилось, один из руководителей AT&T спросил у него: «Ну, теперь вы понимаете, почему коммутация пакетов работать не будет?» К его великому огорчению, Бэран ответил просто: «Нет». И опять AT&T зашла в тупик. Слишком труден был вопрос выбора, когда речь шла об инновациях. Компания отказалась рассматривать совершенно новый тип сети передачи данных в связи с тем, что слишком много было вложено в традиционные каналы передачи информации^[497].

Итогом работы Бэрана стали одиннадцать томов детального технического анализа под общим названием «К вопросу о распределенных коммуникациях». Эту работу он закончил в 1964 году. Бэран настаивал, что работа не должна быть засекречена. Он считал, что подобная система окажется наиболее эффективной, если и у русских будет нечто подобное. Хотя Боб Тейлор прочел кое-что из работы Бэрана, никто другой в ARPA с ней знаком не был. Его идеи оставались практически незамеченными, пока в 1967 году на конференции в Гатлинберге на них не обратил внимание Ларри Робертс. Вернувшись в Вашингтон, Робертс раскопал тома докладов Бэрана, стряхнул с них пыль и приступил к чтению.

Робертс раздобыл и статьи английской группы Дональда Дэвиса, суть которых изложил Скентлебери в Гатлинбурге. Дэвис был сыном служащего из Уэльса, работавшего в конторе угольной шахты, который умер в 1924 году, через несколько лет после рождения сына. Дэвиса воспитывала мать. Они жили в Портсмуте, где мать работала в Главном почтовом управлении Британии, в ведении которого находилась и государственная телефонная система. Детство Дэвиса прошло за игрой с телефонными проводами. Затем он окончил Имперский колледж в Лондоне по специальностям математика и физика. Во время войны он работал в Бирмингемском университете, где под руководством Клауса Фукса (как оказалось впоследствии, советского шпиона) принимал участие в секретной британской программе разработки атомного оружия. Затем он перешел на работу к Алану Тьюрингу в Национальную физическую лабораторию, где тот занимался построением автоматической вычислительной машины, компьютера с хранимой в памяти программой.

Дэвиса занимали два вопроса. Во-первых, работа компьютеров в режиме с разделением времени, о чем он узнал в 1965 году во время визита в Массачусетский технологический институт, и, во-вторых, использование телефонных линий для передачи данных. Комбинируя в голове эти идеи, он задался целью отыскать метод, аналогичный разделению времени, чтобы использовать коммуникационные линии максимально эффективно. Так же как и Бэран, он пришел к выводу, что сообщения необходимо делить на небольшие порции. Он же предложил первым использовал старое доброе английское слово packet, «пакет». Пытаясь убедить Главное почтовое управление принять на вооружение свою систему, Дэвис столкнулся с той же проблемой, что и Бэран, когда тот пытался достучаться до руководства AT&T. Но оба они нашли сторонника в Вашингтоне. Ларри Робертс не только с готовностью поддержал их идеи, он перенял и слово «пакет»^[498].

Третьим в этой компании (правда, его вклад считается несколько более спорным) был Леонард Клейнрок — веселый, приветливый, иногда слишком самонадеянный специалист по вопросам потоков данных в сетях. С Ларри Робертсом они стали близкими друзьями, когда во время аспирантуры в Массачусетском технологическом институте делили один кабинет. Клейнрок вырос в Нью-Йорке в семье бедных иммигрантов. Он начал живо интересоваться электроникой в шесть лет. Читая комиксы о Супермене, Леонард наткнулся на инструкцию по изготовлению детекторного радиоприемника без батареек. Он соединил вместе рулон туалетной бумаги, одно из бритвенных лезвий отца, проволоку, графитовый стержень из карандаша и уговорил мать поехать с ним на метро в Нижний Манхэттен и купить там конденсатор переменной емкости в магазине электроники. Это хитрое устройство заработало. Так началось продолжавшееся всю жизнь увлечение электроникой. «Я по-прежнему им восторгаюсь, — говорит Клейнрок, вспоминая радио. — Оно до сих пор кажется мне чудом». Он начал покупать в долг радиолампы и рыться в контейнерах для мусора в поисках сломанных радиоприемников. Он набрасывался на них как стервятник, вытаскивая оттуда детали, чтобы делать новые радиоприемники самому^[499].

Обучение даже в бесплатном Городском колледже Нью-Йорка было для него неподъемно, поэтому днем он работал в компании, занимавшейся электроникой, и посещал вечерние курсы в колледже. По вечерам преподаватели больше, чем днем, уделяли внимание практическим вопросам. Клейнрок помнит, что их учили не теории транзисторов, а объясняли, насколько транзисторы чувствительны к высокой температуре и как их подобрать при конструировании конкретной сети. «На дневных лекциях тебя такому никогда не научат, — вспоминал он. — Там преподаватели просто ничего подобного не знают»^[500].

Окончив колледж, Клейнрок выиграл стипендию, позволившую ему стать аспирантом Массачусетского технологического института. Здесь он занимался теорией очередей — разделом теории вероятности, где рассматриваются, например, вопросы о том, сколько времени надо в среднем провести в очереди в зависимости от разных привходящих факторов. Диссертация Клейнрока посвящена математическому анализу прохождения сообщений и возникновения «узких мест» в коммутируемой сети передачи данных. Мало того, что он делил кабинет с Робертсом, Клейнрок был сокурсником Айвана Сазерленда и посещал лекции Клода Шеннона и Норберта Винера. «Это был истинный рассадник блестящих интеллектуалов», — вспоминает он о Массачусетском технологическом институте тех времен^[501].

Однажды поздно вечером уставший Клейнрок работал на одном из больших экспериментальных компьютеров, известных как TX-2, и вдруг услышал необычный звук «пссссс». Клейнрок вспоминает: «Я очень разволновался. В том месте, откуда забрали деталь компьютера для починки, было пустое гнездо. Я поднял голову, посмотрел на это гнездо и увидел два смотрящих на меня глаза!» Это был Ларри Робертс, который его разыгрывал^[502].

Несмотря на разницу характеров (а может быть, именно благодаря ей) искрометный Клейнрок и всегда сдержанный Робертс оставались друзьями. Им нравилось вместе ездить в Лас-Вегас, где они пытались переиграть казино. Робертс придумал метод подсчета карт при игре в блэк-джек, основанный на отслеживании карт как большого, так и малого достоинства, и обучил ему Клейнрока. «Однажды нас вышвырнули из Hilton, где мы с женой играли. Управляющий казино, наблюдавший за игрой через отверстие в потолке, заподозрил неладное, когда я прикупил карту. Обычно при таком раскладе не прикупают, если только ты не знаешь, сколько осталось карт большого достоинства», — вспоминает Робертс. Еще один хитроумный план основывался на расчете траектории шарика при игре в рулетку. Для этого нужен был контур, состоящий из транзистора и осциллятора. С его помощью предполагалось измерять скорость шарика, что позволило бы предсказать, с какой стороны колеса он остановится, а значит, делать ставки с большим шансом на успех. Чтобы собрать необходимую информацию, Робертс забинтовал руку и спрятал приемник под повязкой. Крупье, заподозрив что-то неладное, спросил, глядя на него и Клейнрока: «Хочешь, чтобы я сломал тебе и вторую руку?» Они решили, что это им ни к чему, и ретировались^[503].

В плане диссертации, представленном в Массачусетском технологическом институте в 1961 году, Клейнрок указывал, что собирается разработать математические методы заторов в сети со структурой паутины. Здесь и в последующих работах он описывал сеть с промежуточным хранением данных — «коммуникационную сеть, где есть возможность хранить данные на каждом из узлов». Но это еще не было истинной сетью с коммутацией пакетов, где сообщение требуется разбить на очень маленькие порции одинаковых размеров. Он исследовал вопрос «среднего запаздывания сообщения при продвижении по сети» и анализировал, как можно решить эту проблему, устанавливая приоритетную структуру. Это можно сделать и путем разбиения сообщения на маленькие порции. Однако слова «пакет» он не использовал и не вводил сходного понятия^[504].

Клейнрок был компанейским парнем, с удовольствием работал со своими коллегами, но примеру Ликлайдера он не последовал и не был склонен замалчивать свои заслуги. Позднее он рассорился со многими разработчиками интернета, настаивая, что в своих статьях и докторской диссертации (написаны они были уже после того, как в RAND Бэран занялся вопросом пакетной коммутации) именно он «сформулировал основные принципы пакетной коммутации» и «математическую теорию сети с коммутацией пакетов, заложив фундамент интернета»^[505]. С середины девяностых годов Клейнрок начал агрессивную компанию, пытаясь получить признание как «отец современных сетей передачи данных»^[506]. В интервью, данном в 1996 году, он утверждал: «Моя диссертация заложила основы коммутации пакетов»^[507].

Это вызвало шумный протест многих других основоположников интернета, публично выступивших против Клейнрока. Они утверждали, что краткое упоминание разбиения сообщения на небольшие порции никак нельзя считать утверждением о необходимости использовать коммутацию пакетов. «Клейнрок лукавит, — говорит Боб Тейлор. — Его утверждение, что он имеет какое-то отношение к открытию коммутации пакетов, просто откровенная самореклама, чем он с первого дня и занимался»^[508]. (Ответ Клейнрока: «Тейлор раздражен, поскольку считает, что его всегда недооценивали»^[509].)

Дональд Дэвис, спокойный и немногословный английский ученый, придумавший термин «пакет», своими достижениями никогда не кичился. Его скромность выглядела чрезмерной. Но перед смертью он написал статью, которую просил напечатать, когда его уже не станет. В ней он неожиданно резко нападал на Клейнрока. После исчерпывающего анализа Дэвис делал вывод: «Работы Клейнрока до 1964 года не дают ему права претендовать на то, что именно он стал первым автором идеи коммутации пакетов. Отрывок его книги, где говорится о теории очередей с разделением времени, мог бы, если продолжить рассуждение, привести его к коммутации пакетов, но этого не случилось… Я не нашел свидетельств, что он понимал принцип коммутации пакетов»^[510]. Позднее Алекс Маккензи, инженер, руководивший центром управления сетью BBN, высказался еще резче: «Клейнрок утверждает, что идея пакетирования принадлежит ему. Это полный абсурд. Во всей его книге 1964 года нет НИЧЕГО, что можно зачесть как предложение, анализ или намек на идею пакетирования». Он назвал претензии Клейнрока «смехотворными»^[511].

Реакция на заявления Клейнрока была столь резкой, что эта история стала предметом статьи Кэти Хефнер в The New York Timss. Она показала, насколько претензии Клейнрока на приоритет в области коммутации пакетов подорвали сложившиеся отношения между первооткрывателями интернета. Пол Бэран, на самом деле заслуживший право называться отцом коммутации пакетов, выступил с заявлением. Утверждая, что «интернет, действительно, результат работы тысяч людей», он подчеркивал, что большинство вовлеченных в эту деятельность людей славы для себя не требуют. «И этот малозначительный случай представляется просто умопомрачением», — добавил он, пренебрежительно упомянув о Клейнроке^[512].

Интересно, что до середины девяностых Клейнрок признавал, что идея коммутации пакетов принадлежит другим. В статье, опубликованной в ноябре 1978 года, он цитирует Бэрана и Дэвиса как авторов этой концепции: «В начале шестидесятых Пол Бэран описал некоторые свойства сети передачи данных в нескольких отчетах для RAND Corporation… В 1968 году Дональд Дэвис из английской National Physical Laboratories начал писать о сетях с коммутацией пакетов»^[513]. Точно так же, описывая в статье 1979 года развитие распределенных сетей, Клейнрок не цитирует и вообще не упоминает свою собственную работу начала шестидесятых. И даже в 1990 году он все еще декларирует, что представление о коммутации пакетов первым ввел Бэран: «Пальма первенства здесь принадлежит ему [Бэрану]»^[514]. Однако, когда в 2002 году статья Клейнрока за 1979 год была перепечатана, он написал новое предисловие, утверждая: «Мне принадлежит основополагающая идея коммутации пакетов, поскольку я был первым, опубликовавшим еще в 1961 году работу на эту тему»^[515].

Справедливости ради следует сказать, что вне зависимости от того, приписывает ли Клейнрок себе авторство коммутации пакетов, ссылаясь на работы начала шестидесятых годов, он заслуживал (и заслуживает) уважения как один из первооткрывателей интернета. Не вызывает сомнения его важная роль как одного из первых теоретиков, занимавшихся информационными потоками в сетях, и как одного из признанных руководителей команды, создававшей ARPANET. Клейнрок одним из первых рассчитал, к чему приводит разбиение сообщений при их движении от узла к узлу сети. Кроме того, Робертс считал важными теоретические работы Клейнрока, причисляя его к команде создателей ARPANET. Инновации воплощаются в жизнь людьми, обладающими как хорошими теориями, так и возможностью быть среди тех, кто может применить их на практике.

Полемика с Клейнроком интересна, поскольку показывает, что большинство создателей интернета предпочитают, используя лексикон самого интернета, систему с полным распределенным приоритетом. Они инстинктивно отстраняются и обходят любой узел, который требует для себя большей значимости, чем остальные. Интернет стал возможен благодаря духу творческого сотрудничества и распределения процедуры принятия решений. И его основатели готовы отстаивать это наследие. Оно вошло в их плоть и кровь, в ДНК самого интернета[516].

Была ли связь с ядерным оружием?

Одна из распространенных легенд, связанных с интернетом, такова: интернет создали для отражения ядерного удара. Это приводит в ярость многих архитекторов интернета, включая Боба Тейлора и Ларри Робертса, настойчиво и последовательно разоблачающих этот миф. Однако, как и в случае большинства новаций эры цифровых технологий, для появления интернета было множество причин и оснований. Цели разных игроков были различны. Некоторые из тех, кто располагался на командной лестнице выше Тейлора и Робертса и лучше знал, кто на самом деле принимает решение о финансировании, теперь разоблачают разоблачителей. Давайте же попробуем отделить семена от плевел.

Нет сомнений, что, когда Пол Бэран в отчетах для RAND предложил сеть с коммутацией пакетов, одним из его мотивов было желание обеспечить неуязвимость сети при ядерном ударе. «Было необходимо иметь стратегическую систему, способную выстоять при первом ударе, а затем достойно ответить, — объяснял он. — Проблема была в том, что у нас не было неуязвимой системы коммуникаций и советские ракеты, нацеленные на американские ракеты, могли полностью вывести из строя систему телефонной связи»^[517]. Это вело к нестабильности в случае угрозы военного конфликта. Государство с большей вероятностью произведет превентивный удар, если есть опасения, что его коммуникации и способность к ответным действиям не переживут атаку. «Холодная война во многом обусловила появление коммутации пакетов, — рассказывает Бэран. — Меня очень интересовал вопрос, как, черт побери, построить надежную систему оперативного управления»^[518]. Поэтому в 1960 году Бэран приступил к разработке «коммуникационной сети, позволяющей нескольким сотням основных станции связи продолжать поддерживать связь после атаки врага»^[519].

Цель Бэрана могла быть такой, но следует вспомнить, что убедить командование военно-воздушных сил построить подобную систему ему не удалось. Вместо этого его идею подхватили Робертс и Тейлор, а они настаивают, что строить сеть, способную выдержать атаку врага, не собирались. Для исследователей ARPA им нужна была сеть для совместного использования ресурсов. «Люди использовали то, что Пол Бэран написал о надежной сети для защиты от ядерного удара, и применили это к ARPANET, — рассказывает Робертс. — Конечно, ничего общего мы с этим не имели. В Конгрессе я сказал, что сеть сделана для будущего мировой науки, как гражданской, так и военной. Для военных от нее будет та же польза, что и для остального мира. Ну уж, конечно, сделана она была не для военных целей. И я не упоминал атомную войну»^[520]. В какой-то момент журнал Tims написал, что интернет построили для обеспечения связи после ядерного удара. Тейлор написал редактору, исправляя их, но в печать его письмо не попало. Тейлор вспоминает: «Они вернули мне письмо, утверждая, что источники у них надежные»^[521].

На иерархической лестнице источники Tims располагались выше Тейлора. Ответственные за проект сотрудники отдела методов обработки данных ARPA могли искренне верить, что их работа никак не связана с выживанием во время ядерной войны. Но некоторые вышестоящие начальники в ARPA были уверены, что именно это — главная цель проекта. И именно так они убеждали Конгресс продолжить его финансирование.

Стивен Лукасик был в ARPA заместителем директора с 1967 по 1970 год, а затем и ее директором до 1975 года. В июне 1968 года ему удалось получить официальное разрешение и государственные ассигнования, что позволило Робертсу заняться разработкой сети. Прошло всего несколько месяцев после Тетского наступления[522] и массового убийства в Сонгми[523]. Антивоенные выступления были на пике, а в самых известных университетах бастовали студенты. Не так-то легко было получить деньги у министерства обороны на стоившие дорого программы сотрудничества с учеными, занимающимися чистой наукой. Сенатор Майк Мэнсфилд и группа других сенаторов выдвинули требование: финансирование получают только проекты, направленные непосредственно на военные цели. «В этих условиях, — рассказывает Лукасик, — мне пришлось бы плохо, захоти я выцарапать большую сумму на сеть, предназначенную только для поднятия уровня исследований. Обоснование было бы не слишком убедительным. А вот утверждение о том, что коммутация пакетов позволит сделать сеть менее уязвимой, меньше поддающейся разрушению, звучало веско… При сложной стратегической обстановке, имеется в виду ядерный удар, у президента сохранялась связь с пусковыми установками. Могу вас заверить, что, выписывая чеки, а с 1967 года именно я это и делал, я был твердо убежден, что это необходимо»^[524].

В 2011 году Лукасика забавляла, а в какой-то степени и раздражала расхожая версия, что военно-стратегические соображения не имеют отношения к появлению ARPANET. Поэтому он написал заметку, которую назвал «Почему был построен ARPANET», предназначавшуюся его коллегам. Лукасик объясняет: «Существование ARPA и ее основное предназначение было ответом на новые угрозы национальной безопасности. В данном случае речь шла о стратегическом управлении вооруженными силами, особенно в связи с ядерным оружием, и о предотвращении его использования»^[525].

Это прямо противоречит высказываниям одного из предшественников Лукасика на посту директора ARPA Чарльза Херцфельда, беженца из Вены, который в 1965 году дал зеленый свет проекту Боба Тейлора. По мысли Тейлора, работающая в режиме разделения времени сеть предназначалась для научных исследований. «Мы взялись за ARPANET не потому, что хотели построить систему оперативного управления, способную выдержать ядерный удар, — настаивал Херцфельд много лет спустя. — Совершенно очевидно, что разработка такой системы была насущно необходима военным, но не на ARPA была возложена эта миссия»^[526].

Существуют две полуофициальные истории, которые в ARPA не опровергают, хотя они и противоречат друг другу. История, которой придерживается Общество интернета, следующая: «Именно в связи с исследованиями, проводимыми в RAND, появились ни на чем не основанные слухи, будто ARPANET каким-то образом связана с построением сети, способной пережить атомную войну. Это относится только к исследованиям RAND, не связанным с ARPANET, но никоим образом не к самой этой сети»^[527]. С другой стороны, в «Заключении», написанном в Национальном научном фонде, утверждается: «Схема ARPANET с коммутацией пакетов была результатом деятельности Агентства передовых исследовательских проектов при министерстве обороны и предназначалась для обеспечения надежной связи при ядерном ударе»^[528].

Итак, какая же из этих точек зрения правильна? В данном случае обе. Ученые и инженеры, истинные создатели сети, предназначали ее для сугубо мирных целей. Для некоторых из тех, кто следил за развитием проекта и финансировал его, особенно в Пентагоне и Конгрессе, подоплекой были нужды военных. В конце шестидесятых Стив Крокер, тогда студент-старшекурсник, входил в команду, занимавшуюся разработкой программного обеспечения для ARPANET. Он никогда не предполагал, что хоть в какой-то степени его деятельность связана с выживанием в условиях ядерного взрыва. Однако, когда в 2011 году Лукасик разослал свою статью, Крокер прочитал ее, усмехнулся и изменил свою точку зрения.

— Я был сверху, а вы — в самом низу, поэтому-то вы и в самом деле не представляли, что происходит и почему мы этим занимаемся, — сказал ему Лукасик.

На что Крокер ответил шуткой, в которой, как обычно, была доля истины:

— Я был внизу, а вы — наверху, поэтому-то вы и не знали, что происходит и что делаем мы ^[529].

В конце концов Крокеру стало ясно: «Не удастся заставить всех ребят, принимавших в этом участие, договориться о том, зачем они ее [сеть] делали». К тому же выводу приходит и Леонард Клейнрок, руководитель Крокера в Калифорнийском университете в Лос-Анжелесе: «Мы никогда не узнаем, была ли необходимость выжить при ядерном взрыве причиной, по которой мы этим занимались. Это вопрос, на который нет ответа. Военная целесообразность мне и в голову не приходила. Но если вы будете подниматься по командной лестнице, я уверен, что кто-нибудь да скажет, что мотивом было выживание при ядерном нападении»^[530].

Так получилось, что ARPANET явилась результатом любопытного переплетения интересов военных и представителей чистой науки. Она финансировалась министерством обороны, намеревавшимся получить иерархическую командную систему с централизованным контролем. Но создание этой сети Пентагон отдал на откуп группе ученых. Часть из них уклонялась от военной службы, многие сомневались в разумности централизованного управления. Они отдавали предпочтение системе с неограниченным числом узлов и своим собственным маршрутизатором на каждом узле, а не той, которая основывается на нескольких центральных сетевых концентраторах (специалисты называют их «хабами»). Контролировать такую сеть трудно. Тейлор говорит: «Я всегда склонялся к построению децентрализованной сети. При таком варианте одной группе нелегко получить над ней контроль. Я отношусь с подозрением к большим централизованным организациям. Не в моем характере доверять им»^[531]. Отобрав для создания сети людей вроде Тейлора, Пентагон потерял возможность полностью ее контролировать.

Хотя парадоксы на этом не кончаются. Децентрализованная и распределенная архитектура означает, что сеть становится более надежной. Она может даже выдержать ядерный удар. Но ученые из ARPA работали не ради создания военной системы оперативного управления, обладающей альтернативными способами передачи команд и способной противостоять ядерной атаке. Даже подспудно они об этом не задумывались. Однако именно поэтому они постоянно получали от Пентагона и Конгресса деньги на свой проект.

Даже после того, как в начале восьмидесятых ARPANET трансформировалась в интернет, сеть по-прежнему продолжала служить как военным, так и гражданским целям. Винт Серф, мягкий, рефлексирующий интеллигент, один из тех, кто помог создать интернет, вспоминает: «Я хотел продемонстрировать, что наши технологии могут устоять при ядерном ударе». Поэтому в 1982 году он поставил серию экспериментов, искусственно воспроизводящих ситуацию ядерной атаки. «На компьютерах мы осуществили целый ряд модельных экспериментов и демонстрационных показов, некоторые из которых были просто грандиозными. У нас было даже стратегическое командование военно-воздушных сил. В одной точке поля мы ставили аппаратуру военно-десантной пакетной связи, а бортовую систему использовали для того, чтобы соединить фрагменты сети интернет, разорванные виртуальным ядерным ударом». Радья Перлман, одна из выдающихся женщин — сетевых инженеров, разрабатывала в Массачусетском технологическом институте протоколы, обеспечивающие надежность сети перед лицом предумышленного нападения, и помогала Серфу найти способы разделения и восстановления сети ARPANET в тех случаях, когда было необходимо обеспечить ее большую неуязвимость^[532].

Подобное переплетение военных и чисто академических мотивов создания интернета наложили на него неизгладимый отпечаток. «В проектах и ARPANET, и интернета предпочтение отдавалось требованиям военных, таким как способность функционировать в сложных условиях, приспособляемость и высокая эффективность. Они превалировали над требованиями рентабельности: низкой ценой, простотой и привлекательностью для потребителя. В то же время в группе разработчиков и конструкторов сетей компании ARPA преобладали академические ученые, стремившиеся реализовать свои приоритеты: равноправие пользователей, децентрализация управления и свободный обмен информацией в системе», — замечает Дженет Эббейт, историк, занимающийся новыми технологиями^[533]. Эти ученые, занимавшиеся чистой наукой, многие из которых причисляли себя к антивоенной контркультуре, создали систему, противостоящую централизованному руководству. Она способна найти обходной путь в случае повреждения не только при ядерном ударе, но и при любой попытке ее контролировать.

Гигантский скачок: десант ARPANET, октябрь 1969 года

Летом 1968 года, когда по всему миру от Праги до Чикаго прокатилась волна политических волнений, Ларри Робертс разослал приглашения компаниям принять участие в конкурсе проектов на получение права производства мини-компьютеров. Их предполагалось разослать во все научные центры, чтобы использовать как роутеры, или интерфейсные процессоры сообщений для строящейся сети ARPANET. План Робертса учитывал идею коммутации пакетов Пола Бэрана и Дональда Дэвиса, предложение о стандартизации интерфейсных процессоров сообщений Вэса Кларка, теоретические результаты Дж. К. Р. Ликлайдера, Леса Эрнеста и Леонарда Клейнрока и многое из того, что было сделано другими новаторами.

Из 140 компаний, получивших предложение Робертса, откликнулось не больше десяти. IBM, например, этого не сделала. Там сомневались, что такие интерфейсные процессоры можно сделать за разумную цену. Для рассмотрения поданных заявок Робертс устроил заседание комитета в городке Монтерей, штат Калифорния. Специалист отдела корпоративного контроля Эл Блу сделал фотографии каждого из представленных процессоров, положив рядом линейку, указывающую их толщину.

Наибольшие шансы на успех были у расположенной недалеко от Бостона компании Raytheon, крупного поставщика министерства обороны, одним из основателей которой был Вэнивар Буш. Уже начались переговоры о цене, но тут вмешался Боб Тейлор. Он заявил, что, с его точки зрения, контракт надо было передать BBN, не обремененной многоуровневой корпоративной бюрократией. Еще раньше об этом говорил и Вэс Кларк. «Я сказал, что корпоративные отношения между Raytheon и исследовательскими отделами университетов будут плохими, как у масла, налитого сверху на воду», — вспоминает Тейлор^[534]. Кларк сформулировал это так: «Боб взял верх над комитетом». Робертс согласился. Он вспоминает: «Предложение Raytheon было хорошим, вполне сравнимым с вариантом BBN. Единственное различие, заставившее меня после долгих раздумий принять окончательное решение, сводилось к тому, что в BBN была более сплоченная команда, организация которой мне казалась более эффективной»^[535].

В отличие от забюрократизированного Raytheon, в BBN была готовая к действию группа блестящих инженеров, возглавляемая двумя перебежчиками из Массачусетского технологического института Франком Хертом и Робертом Каном^[536]. Они помогли усовершенствовать проект Робертса. Они предложили, что теперь при передаче пакета от одного маршрутизатора другому пакет будет храниться на передающем маршрутизаторе до тех пор, пока не придет подтверждение о его доставке от следующего маршрутизатора. Если подтверждение не приходит достаточно быстро, сообщение отправляется еще раз. Это стало ключом к надежности сети. И на каждом шаге коллективная мысль способствовала совершенствованию проекта.

Прямо перед рождеством Робертс огорошил многих, сообщив, что выбор пал не на Raytheon, а на BBN. Сенатор Тед Кеннеди послал телеграмму, которую традиционно отправляют тем, кто выигрывает право на участие в большом федеральном проекте. В ней он поздравил BBN с тем, что именно эта компания была выбрана для построения интерлояльного процессора сообщений[537]. В какой-то степени это было подходящее описание экуменической роли интерфейсного процессора сообщений^[538].

Для первых узлов сети ARPANET Робертс отобрал четыре исследовательских центра: Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, где работал Лен Клейнрок; Стэнфордский научно-исследовательский институт, где обитал философ-мечтатель Дуглас Энгельбарт, Университет Юты, где работал Айван Сазерленд, и Калифорнийский университет в Санта-Барбаре. Они получили задание: разобраться, как их большой компьютер-хозяин (на языке программистов «хост») будет взаимодействовать со стандартным интегральным процессором сообщений, который им вскоре будет отправлен. Как свойственно типичным преподавателям университетов, для решения поставленной задачи они собрали разношерстные команды аспирантов.

Молодежная команда собралась в Санта-Барбару, чтобы разработать план дальнейших действий. И тут они открыли истину, остающуюся неизменной даже в наступившую эру цифровых социальных сетей: личные отношения, общение лицом к лицу и полезны, и приятны. «Было нечто, что можно назвать феноменом вечеринок, когда ты вдруг обнаруживаешь, насколько хорошо вы понимаете друг друга», — вспоминает Стивен Крокер, студент-выпускник из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, приезжавший туда вместе со своим лучшим другом и коллегой Винтом Серфом. Было решено собираться регулярно, у всех по очереди.

Вежливый и уважительный Крокер, с широким лицом и еще более широкой улыбкой, очень подходил на роль человека, который координировал процесс коллективной работы, ставшей одной из важнейших характеристик эпохи цифровых технологий. В отличие от Клейнрока, Крокер редко использовал местоимение «я». Больше его волновало желание воздать по заслугам каждому. Чуткость по отношению к окружающим позволяла ему на интуитивном уровне понимать, как согласовать работу группы, не пытаясь установить централизованный контроль и не подавляя других своим авторитетом. И это полностью соответствовало той модели сети, которую они намеревались создать.

Проходили месяцы, аспиранты продолжали встречаться, обменивались соображениями, ожидая появления некоего высокого начальства, которое, нагрянув, выдаст им руководство к действию. Они предполагали, что в какой-то момент нагрянет руководство с Восточного берега, вооруженное правилами, инструкциями и протоколами, выбитыми на скрижалях, которым должны будут следовать простые администраторы компьютеров на местах. «Мы были не более чем группка аспирантов-самозванцев, и я был убежден, что рота авторитетных начальников или просто великовозрастных мужей из Вашингтона или Кембриджа может в любую минуту здесь десантироваться и объяснить нам, что к чему», — вспоминает Крокер. Но настали новые времена. Предполагалось, что и сеть, и управление ею будут распределенными. И саму сеть, и действующие правила должны генерировать пользователи. Вся процедура должна быть открытой. Хотя частично деньги выделялись ради усовершенствования военной системы оперативного управления, добиться этого можно было за счет сопротивления командам и контролю свыше. Полковники передали свои полномочия хакерам и ученым.

Итак, в начале апреля 1967 года, после одного из особенно веселых сборищ в Юте, шумная компания аспирантов, окрестившая себя Рабочей группой сети, решила, что было бы полезно записать кое-что из того, что им пришло в голову^[539]. Выполнить эту работу поручили Крокеру, которому благодаря своим вежливости и скромности удавалось добиться консенсуса даже в стае хакеров. Его заботило, чтобы их затея не выглядела слишком самонадеянной. «Я понимал, что одно то, что мы решили записать свои разговоры, может считаться покушением на авторитеты и кто-то приедет и начнет орать на нас — скорее всего, какой-нибудь старик с востока». Желание оставаться почтительным буквально не давало ему спать по ночам. «Я жил в доме родителей своей девушки, у которой был ребенок от ее прежнего парня. Единственным местом, где можно было работать ночью, никого не беспокоя, была ванная, и я стоял там голый и выписывал какие-то каракули»^[540].

Крокер понимал, что для их перечня предложений и инструкций требуется какое-то неброское название. «Мне хотелось подчеркнуть неформальный характер наших идеек, поэтому в голову пришла глупая мысль назвать один из списков RFC (Request for Comments) — „Запросы на отзыв“, вне зависимости от того, является ли это на самом деле приглашением». Оказалось, что это название, дружественное, без признаков единоначалия и дискриминации, призывающее к сотрудничеству, идеально подходит интернет-сообществу. «Вероятно, и в наши дни RFC помогают избежать патентования и всяческих других ограничений, не заниматься изысканием финансовых возможностей для контроля над протоколами», — написал Крокер сорок лет спустя^[541].

Первое RFC было выпущено 7 апреля 1969 года. Оно было разослано по почте в старомодных бумажных конвертах. (Такой вещи, как электронная почта, тогда не было, потому что и саму сеть еще не изобрели.) Живо и непринужденно, избегая всяческого официоза, Крокер сформулировал задачу: необходимо выяснить, как головной компьютер каждого из исследовательских центров будет соединяться с новой сетью. «Летом 1968 года представители четырех отобранных центров несколько раз собирались вместе, чтобы обсудить программное обеспечение подключенного к сети компьютера, — писал он. — Я рассказал о некоторых предварительных договоренностях и оставшихся открытыми вопросах, с которыми мы столкнулись. Очень немногое из того, о чем здесь говорилось, представляет собой окончательное решение, и мы ожидаем ваших ответных действий»^[542]. Люди, получившие RFC 1, почувствовали себя участниками какого-то веселого приключения. Это было совсем не похоже на то, как если бы к ним обращалась группа крупных шишек, распоряжающаяся протоколами. Это была сеть, которой занимались именно они, и поэтому имело смысл всем в этом поучаствовать.

Создание RFC открыло путь к разработке программ, протоколов и информационных ресурсов, исходные коды которых находятся в свободном доступе. «Культура свободного доступа оказалась жизненно необходимой для того, чтобы стало возможно появление интернета и его столь впечатляющее развитие», — сказал Крокер позднее^[543]. Можно сделать более общее утверждение: в эру цифровых технологий такая культура сотрудничества превратилась в норму. Через тридцать лет после появления RFC 1 Винт Серф написал философическое RFC, названное им «Великий разговор». Оно начинается так: «Давным-давно, когда до сети было еще далеко, очень далеко… — а затем, описав, как в неформальной обстановке появились RFC, Серф продолжает: — В истории RFC скрыта история того, как люди выработали правила совместной работы»^[544]. Это — принципиально важное заявление, которое кажется напыщенным, если не считать того, что оно истинно.

К концу августа 1969 года RFC представляли собой набор подробных инструкций для программного обеспечения взаимодействия главного компьютера, хоста, с маршрутизатором. Именно тогда первый маршрутизатор на корабле был доставлен в лабораторию Клейнрока. Когда он прибыл на пристань, где разгружались грузы для Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, встречать его вышла целая толпа. Там были Крокер, Клейнрок, еще несколько членов их команды, Серф с женой и Сигрид, запасшийся шампанским. Они были поражены, увидев маршрутизатор, который был размером с холодильник, упакованный, согласно правилам перевоза военной техники, в ящик из серой стали, которая идет на изготовление линкоров. Его ввезли в компьютерную комнату, включили и сразу приступили к работе. BBN приложила много усилий, чтобы все закончить вовремя и не выйти за рамки бюджета.

Одна машина сеть не образует. Только через месяц, когда второй маршрутизатор был доставлен в Стэнфордский научно-исследовательский институт (СНИИ) на краю университетского кампуса, можно было по-настоящему развернуть ARPANET и начать работать. Двадцать девятого октября все было готово к установлению связи. Событие было вполне ординарным. Произнесенные при этом слова не звучали так драматично, как слова Нила Армстронга: «Это один маленький шаг для человека, но гигантский скачок для всего человечества», — произнесенные им, когда он несколькими неделями раньше ступил на поверхность Луны. Тогда за Армстронгом по телевизору следили полмиллиарда человек. Вместо этого студент последнего курса, которого звали Чарли Клайн, под надзором Крокера и Серфа надел телефонные наушники, приготовившись координировать свои действия с сотрудниками СНИИ, одновременно печатая последовательность идентифицирующих его команд. Он надеялся, что теперь его терминал в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе удастся подключить через сеть к компьютеру, находящемуся в Пало-Альто, на расстоянии почти 570 километров. Он напечатал «L», и парень за компьютером в СНИИ подтвердил, что сообщение получено. Затем он напечатал «О» и тоже получил подтверждение. Но когда он напечатал «G», произошло неожиданное повреждение памяти, связанное с особенностью автозаполнения, и система рухнула. Тем не менее по сети ARPANET было передано первое сообщение. Это сообщение не было столь выразительным, как фразы «Орел приземлился»[545] и «Вот что творит Бог!»[546], но оно подходило даже в таком неоконченном виде: «LO». Как в выражении «Lo and behold»[547]. В лабораторном журнале Клайн сделал короткую, простую, но запоминающуюся запись: «22:30. Говорил со СНИИ по связи между главными компьютерами. ЧК»^[548].

Так сошлось, что во второй половине 1969 года, под аккомпанемент Вудстокского и Альтамонтского рок-фестивалей, разговоров об инциденте на острове Чаппакиддик[549], протестов против войны во Вьетнаме, осуждения Чарльза Мэнсона и суда над «чикагской восьмеркой»[550], были завершены три исторических проекта, каждый из которых занял почти десять лет. НАСА удалось отправить человека на Луну. Инженерам из Силиконовой долины удалось найти способ разместить программируемый компьютер на небольшой тонкой пластинке, названной микропроцессором. А в ARPA создали сеть, способную связать два удаленных компьютера. И только первое из них (возможно, наименее исторически значимое?) попало на первые полосы газет.

Интернет

ARPANET — это еще все же не интернет, а просто одна из сетей. В течение нескольких лет появились и другие сети с коммутацией пакетов, сходные с ARPANET, но не связанные друг с другом. Например, инженерам PARC, исследовательского центра компании Xerox в Пало-Альто, требовалась локальная сеть, которая связала бы рабочие станции центра, мощные компьютеры с большими мониторами, оборудованные ими в начале семидесятых. Боб Меткалф, недавно защитивший диссертацию в Гарварде, понял, как с помощью коаксиального кабеля (примерно так, как его используют в кабельных телевизионных сетях) создать систему с высокой пропускной способностью, которую он назвал Ethernet. Образцом для нее стала сделанная на Гавайях беспроводная сеть, известная как ALOHAnet. Эта сеть передавала пакеты данных в дециметровом диапазоне частот и через каналы спутниковой связи. Кроме того, в Сан-Франциско была пакетная радиосеть, известная как PRNET, а также спутниковая ее версия, известная как SATNET. Несмотря на сходство всех сетей с коммутацией пакетов, они не были совместимы и не могли обмениваться информацией.

В начале 1973 года Роберт Кан решил это исправить. Он считал, что должен быть способ, позволяющий всем сетям взаимодействовать друг с другом. И Кан намеревался этого добиться. Он оставил BBN, где помогал разрабатывать маршрутизаторы, чтобы стать в ARPA руководителем проекта в отделе методов обработки данных. До этого Кан занимался сетями ARPANET, а затем и PRNET. Он задался целью разработать метод, который позволил бы объединить эти и другие пакетные сети в единую систему, которую он с коллегами стал называть internetwork — «межсеть». Через какое-то время слово чуть сократили, и получилось internet — интернет.

К этому предприятию Кан подключил Винта Серфа, закадычного друга Стива Крокера, с которым они вместе составляли RFC и разрабатывали протоколы для ARPANET. Серф вырос в Лос-Анджелесе, где его отец работал в компании, производившей двигатели для космической программы Apollo. Как и Гордон Мур, мальчиком Серф любил играть с химическими наборами, бывшими в те дни притягательно опасными. «У нас были такие реагенты, как порошкообразные магний и алюминий, сера, глицерин и перманганат калия, — вспоминает Серф. — Если их все смешать, вспыхивало пламя». В пятом классе на уроках математики мальчику было скучно, поэтому преподаватель дал ему учебник алгебры для седьмого класса. «Целое лето я потратил на решение задач из этого учебника. Я хотел решить их все до одной. Само слово „задача“ мне нравилось. Задачи были небольшими загадочными историями. Надо было вычислить, кто такой x, и мне всегда было любопытно узнать, чем же x окажется». Еще он очень увлекся научной фантастикой, особенно ему нравились рассказы Роберта Хайнлайна. Тогда же началась длившаяся всю жизнь любовь к Джону Рональду Руэлу Толкину, трилогию которого «Властелин колец» он перечитывал почти каждый год^[551].

Серф родился недоношенным. С этим были связаны его проблемы со слухом, и с тринадцати лет он был вынужден пользоваться слуховым аппаратом. Примерно в это же время он стал ходить в школу с портфелем, в пиджаке и галстуке. «Я хотел отличаться от всех, выглядеть по-другому, хотел, чтобы меня заметили. А это был очень действенный способ, лучше, чем носить в носу кольцо, с чем, как я понимал, в конце пятидесятых мой отец уж совсем не смирился бы»^[552].

С Крокером они стали лучшими друзьями в последних классах школы. Выходные они проводили вместе, занимаясь всякими научными проектами и играя в трехмерные шахматы. Серф закончил Стэнфорд, два года провел в IBM, а затем перешел в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, где работал над диссертацией в группе Клейнрока. Здесь он встретился с Бобом Каном. Они оставались близки и после того, как Кан перешел на работу в BBN, а затем в ARPA.

Весной 1973 года, приступив к работе над internetwork, Кан приехал к Серфу. Он описал ему все сети с коммутацией пакетов, появившиеся в дополнение к ARPANET. «Как бы нам прицепить друг к другу эти разнородные пакетные сети?» — спросил Кан. Задача была сложной, и Серф с Каном с энтузиазмом на три месяца погрузились в работу, которая привела к созданию интернета. «Мы немедленно этим занялись, — рассказывал Кан позднее. — Винт из тех ребят, кому нравится, закатав рукава, сказать: „Поехали“. Думаю, для него это как глоток чистого воздуха»^[553].

Они начали с организации встречи в Стэнфорде в июне 1973 года, чтобы выяснить, есть ли у кого-нибудь интересные идеи. Результатом такой стратегии сотрудничества, заметил позднее Серф, стало «появление открытых протоколов, к которым каждый имеет возможность в любое время приложить руку»^[554]. Но большую часть работы выполнили именно эти двое: Кан и Серф. Они, прячась ото всех, интенсивно работали в Rickeys Hyatt House в Пало-Альто или в отеле вблизи аэропорта Даллеса в Вашингтоне. Кан вспоминает: «Винту нравилось, встав утром, начинать день с изображения этих паукообразных деталей. Часто, когда у нас возникали словесные баталии, он говорил: „Позволь мне изобразить это на рисунке“»^[555].

Однажды в октябре 1973 года в холле отеля в Сан-Франциско Серф схематично набросал их решение. Он изобразил разные сети, такие как ARPANET and PRNET, каждая из которых была связана с большим числом рабочих компьютеров, и сеть компьютеров-«шлюзов», которые должны были перенаправлять пакеты от одной сети к другой. Наконец, проведя вместе субботу и воскресенье в офисе ARPA вблизи Вашингтона, фактически бодрствуя две ночи, они закончили дело триумфальным завтраком в ближайшем отеле Marriott.

Они отказались от идеи сохранения за каждой из сетей своих собственных протоколов, хотя так было труднее убедить других согласиться с их предложениями. Им был нужен общий протокол. Это позволит новой «межсети», internetwork, быстро разрастаться, поскольку любой компьютер или сеть, где используют новый протокол, смогут встроиться в нее без дополнительной транслирующей системы. Трафик между ARPANET и любой другой сетью должен быть плавным, без перерывов. Поэтому Серф и Кан решили, что каждый компьютер должен применять один и тот же метод и шаблон для адресации пакетов. Представить себе это можно так: везде в мире каждая отправляемая по почте открытка обязана иметь четыре адресные строки, где с помощью латинского алфавита указывается номер дома, улица, город и страна.

Результатом стал межсетевой протокол (интернет-протокол — IP), указывающий, как в заголовке пакета отметить место его назначения и помочь ему попасть туда, двигаясь по сети. Затем следовал протокол более высокого уровня — протокол управления передачей (Transmission Control Protocol — TCP), инструктировавший, как собрать вместе пакеты в правильном порядке, проверить, не потерялось ли что-нибудь, и потребовать повторной пересылки информации, если что-то не сработало. Вместе это получило название TCP/IP-протокол. Кан и Серф опубликовали свои результаты в статье, называвшейся «Протокол для взаимосвязи пакетной сети». Родился интернет.

В 1989 году, в двадцатую годовщину появления ARPANET, Клейнрок, Серф и еще многие, с самого начала участвовавшие в построении сети, собрались в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, в том месте, где был установлен первый ее узел. Были стихи, песни и эпиграммы, написанные в честь этого события. Серф исполнил пародию на Шекспира «Розенкранц и Ethernet», где гамлетовский вопрос был связан с выбором между коммутацией пакетов и выделенными каналами связи:

Прошло время, за которое сменилось поколение. В 2014 году Серф работал в компании Google в Вашингтоне; по-прежнему жизнерадостный, он носит Google Glass и радуется чудесам, ставшим возможными благодаря созданию интернета. Серф отмечает, что каждый год приносит что-то новое. «Социальные сети (в качестве эксперимента я присоединился к Facebook), бизнес-приложения, мобильные телефоны, новинки продолжают сыпаться из интернета как из рога изобилия. Он невероятно разросся и не ломается. Такое случается нечасто. А наши старые протоколы все еще хорошо работают», — говорит он^[557].

Сетевая креативность

Итак, чья заслуга в создании интернета больше? (Вспомним о постоянных остротах Эла Гора. О его роли, да и у него была своя роль, мы еще поговорим в десятой главе.) Как и в вопросе об изобретении компьютера, ответ сводится к тому, что это результат совместного творчества. Позднее Пол Бэран, используя красивый, применимый к инновациям образ, объяснял пишущим о новых технологиях писателям Кэти Хефнер и Мэтью Лайону:

Процесс технологического развития напоминает постройку кафедрального собора. В течение нескольких сотен лет приходят все новые люди, и каждый кладет свой кирпич поверх старого фундамента и говорит: «Я построил собор». На следующий месяц новый кирпич кладется поверх предыдущего. Затем приходит историк и спрашивает: «Ну, и кто же построил собор?» Петр добавлял камни, и Павел добавил еще несколько. Если не проявить достаточной осторожности, можно уговорить себя, что самую важную часть собора построил ты. Но в действительности вклад каждого следует за работой того, кто был раньше. Все между собой связано^[558].

Какую-то роль в построении интернета сыграло правительство, какую-то — частные фирмы, но в основном его создала разрозненная группа научных работников и хакеров, работавших на равных основаниях и свободно делившихся креативными идеями. Результатом равноправного сотрудничества стала сеть, обеспечивающая всем равные возможности пользования ею. И это не счастливая случайность. Интернет строился с уверенностью, что власть должна быть не централизована, а распределена и что авторитарного диктата следует избегать. Как сформулировал Дэйв Кларк, один из тех, кто с самого начала участвовал в работе Инженерного совета интернета: «Мы отвергаем королей, президентов и участие в голосованиях. Мы верим в консенсус и работающий код»^[559]. Так появились сетевые общие блоки, места, где новшества могут использоваться коллективно, а коды общедоступны.

Теперь инновации не дело одиночек, и интернет важнейший тому пример. «При наличии компьютерных сетей работа ученых-одиночек уступает место богатым возможностями совместным исследованиям», — заявлено в первом выпуске ARPANET News, новом официальном сетевом бюллетене.

Люди, положившие начало Сети, Дж. К. Р. Ликлайдер и Боб Тейлор, понимали, что интернет, в силу того, как он создавался, по наследству поощряет децентрализованные связи и образование онлайн-сообществ. Это открывает прекрасные возможности. «Для человека в Сети жизнь станет веселее, поскольку те, с кем он общается наиболее тесно, будут отбираться скорее на основании общности интересов и целей, чем благодаря случайной близости в пространстве», — дальновидно написали они в статье, вышедшей в 1968 году и озаглавленной «Компьютеры как устройства для общения». Их оптимизм граничит с утопизмом. «Для каждого (кто сможет позволить себе консоль) появится множество возможностей найти себе занятие, поскольку вся информация о мире, со всеми его сферами деятельности и отраслями знания, будет для него открыта»^[560].

Но сразу так не получилось. После создания интернета в середине семидесятых потребовалось сделать еще несколько инновационных шагов, и только после этого он стал инструментом, трансформирующим действительность. Интернет оставался охраняемой территорией, открытой преимущественно для исследователей из военных и академических центров. Это продолжалось до тех пор, пока в начале восьмидесятых в полную мощь не заработали гражданские аналоги ARPANET, и потребовалось еще десять лет, чтобы интернет появился в доме простого пользователя.

Был еще один существенный сдерживающий фактор: интернетом могли пользоваться только те, кто имел непосредственный доступ к компьютерам, все еще большим, устрашающим, дорогим. Нельзя было заскочить в обычный магазин электроники Radio Shack и просто их купить. Эра цифровых технологий не вступила полностью в свои права до тех пор, пока компьютер не стал по-настоящему персональным.

«Как мы можем мыслить»

Идея создать персональный компьютер, который каждый мог бы иметь у себя дома, пришла в голову Вэнивару Бушу еще в 1945 году. Он собрал большой аналоговый компьютер в Массачусетском технологическом институте (МТИ) и наладил сотрудничество между военным, промышленным и исследовательским секторами. Затем в июле 1945 года Буш опубликовал в Atlantic статью[561] «Как мы можем мыслить»^[562], где описал персональное устройство для хранения документов, изображений и другой информации. Он назвал его мемексом: «Представьте, что в будущем появятся личные устройства, работающие как автоматизированный архив или библиотека… В мемексе каждый мог бы хранить свои книги, записи, контакты и потом быстро получать к ним доступ. Это своего рода продолжение человеческой памяти». Сильный акцент делался на слове «персональный», ведь Буш и его последователи пытались создать глубокую и прочную связь между человеком и машиной.

Буш предсказал, что информацию будут заносить в память устройства путем прямого ввода, например при помощи клавиатуры. Он даже предугадал появление гиперссылок, файлообменников и систем управления проектами. За полвека до «Википедии» Буш писал: «Будут созданы принципиально новые энциклопедии, пронизанные сетью ассоциативных связей. Мы сможем вносить их в мемекс и там расширять и дополнять».

Однако компьютеры появились не совсем так, как предсказывал Буш, по крайней мере не сразу. Первые устройства для хранения информации не были персональными, они использовались в военно-промышленном секторе. Доступ к этим гигантам был у ученых, но никак не у простых обывателей. В начале 1970-х передовые компании вроде DEC разработали мини-компьютеры размером с небольшой холодильник, но быстро отказались от них, решив, что обычные люди не будут покупать такие настольные модели. «Не понимаю, зачем каждому нужен собственный компьютер», — заявил президент DEC Кен Олсен на оперативном собрании компании в мае 1974 года, когда стоял вопрос о создании уменьшенной и доступной всем версии компьютера PDP-8^[563]. В итоге компьютерная революция началась в середине 1970-х в придорожных магазинчиках и гаражах, где компьютеры своими руками собирали хипповатые бизнесмены, впоследствии открывшие компании вроде Altair и Apple.

Культурная мозаика

Персональные компьютеры появились в результате развития технологий и, главным образом, благодаря созданию микропроцессора — микросхемы, расположенной на печатной плате и выполняющей все функции компьютерного процессора. При этом общество тоже сильно влияет на инновации — новые технологии несут в себе черты породившей их культурной среды. А в Сан-Франциско и его окрестностях в начале 1960-х бурлила уникальная смесь культур, которая оказалась превосходной средой для кустарного производства компьютеров.

Из чего же состоит этот культурный сплав?^[564] Сначала в район залива Сан-Франциско переехало несколько военных компаний-подрядчиков, например Westinghouse и Lockheed, и вслед за ними в регион перебралось немало инженеров (из числа тех, кто чрезмерно увлекался технологиями и предпочитал работу общению). Также здесь начали активно развиваться коммерческие стартапы, среди них — компании Intel и Atari, где превозносили творческий подход и презирали нелепую бюрократию. Сюда же перебрались гениальные программисты из Массачусетского технологического, помешанные на гаджетах, которые можно было покрутить в руках, поиграть с ними. Развивалась также целая субкультура программистов-сетевиков и радиотехников-любителей, занимавшихся компьютерными и телефонными сетями. Забавы ради они взламывали телефонные линии Bell System или суперкомпьютеры больших корпораций. Наконец, Сан-Франциско и Беркли были родиной идеалистов и общественных активистов, которые — со слов Лизы Луп, одной из них, — «хотели использовать передовые технологии на благо прогресса и таким образом искоренить бюрократию в головах»^[565].

В эту культурную мозаику вплелись три контркультурных течения. Первое — хиппи, которые вышли из битников Сан-Франциско и подогревали свое веселое бунтарство галлюциногенами и рок-музыкой. Второе — «новые левые», организаторы «Движения за свободу слова» в Беркли и антивоенных протестов в университетах по всему миру. И, наконец, третье — люди, которые следовали заветам «Каталога всей Земли»[566], жили в коммунах, вели натуральное хозяйство, верили в совместное использование ресурсов, проповедовали нонконформизм и отрицали централизованную власть, навязанную элитой.

Некоторые из этих групп и течений были совсем не похожи друг на друга, но их миры, система взглядов и ценностей во многом переплетались. Эти люди были убеждены, что могут сделать все своими руками, ведь в детстве они собирали радиоприемники из наборов Heathkit, в университете читали «Каталог всей Земли» и мечтали жить в коммуне. Они глубоко верили в недопонятую Токвилем американскую идею о том, что индивидуализм и желание объединяться в группы совместимы и такой симбиоз даже взаимовыгоден, особенно когда речь идет о коллективном производстве. В Америке люди, создававшие вещи своими руками, всегда больше склонялись к идее «сделаем вместе», а не «сделай сам», ведь американцы всегда коллективно решали сложные хозяйственные задачи, например, строили амбары или шили стеганые одеяла. Наконец, «свободные люди» Сан-Франциско конца 1960-х недолюбливали правящую элиту и стремились сами контролировать информацию. Считалось, что технологии должны быть доступны и понятны каждому, что они не могут быть инструментом пропаганды, чем-то по-оруэлловски пугающим. Ли Фельзенштейн, один из пророков этих культурных течений, говорил: «Мы хотели иметь персональные компьютеры, чтобы не зависеть от корпораций и госучреждений»^[567].

Вдохновителем хиппи-культуры был Кен Кизи. Он окончил Университет Орегона, в 1958 году переехал ближе к Сан-Франциско и стал учиться писательскому ремеслу в Стэнфорде. Во время учебы он по ночам подрабатывал санитаром в психиатрической больнице и в качестве «подопытного кролика» участвовал в экспериментах ЦРУ, в частности в проекте MKUltra, где на людях тестировали психоделик ЛСД. Кислота Кизи понравилась, даже очень. В его жизни опасно сочетались галлюциногены, работа с душевнобольными и литературное творчество, что вдохновило Кизи написать свой первый роман — «Пролетая над гнездом кукушки».

Пока другие открывали вокруг Стэнфорда компьютерные компании, Кизи взял гонорар за книгу, психоделик, «реквизированный» им во время экспериментов ЦРУ, и основал хиппи-коммуну «Веселые проказники». В 1964 году Кизи со своими кислотными братьями отправился путешествовать по стране на старом школьном автобусе International Harvester, который они покрасили в психоделические цвета и назвали «Далше» (позднее ошибку исправили).

По возвращении Кизи стал устраивать у себя дома «кислотные тесты», вечеринки с раздачей ЛСД, а в 1965 году, решив, что он не только хиппи, но и бизнесмен, сделал их открытыми для всех. Один из первых таких «тестов» прошел в декабре того же года в музыкальном клубе Big Ng’s в Сан-Хосе, куда Кизи пригласил поиграть одну из своих любимых групп, только что сменившую название с Warlocks на Grateful Dead, с Джерри Гарсией во главе^[568]. Началась эпоха «детей цветов».

Параллельно с этим развивался такой культурный феномен, как движение за мир, также пропитанный духом протеста. Настроенные против насилия хиппи создали яркие символы того периода — забавные для нас сейчас, но сильные и глубокие по своему значению тогда: психоделические плакаты, призывающие «заниматься любовью, а не войной», и пестро выкрашенные кислотные футболки с «пацификом».

Хиппи и антимилитаристы с подозрением относились к компьютерам, по крайней мере вначале. Громоздкие мейнфреймы, жужжащие лентами и мигающие лампочками, казалось, сошли со страниц антиутопий, обезличивали людей и служили сомнительным целям корпораций, Пентагона и властей. Социолог Льюис Мамфорд в своей работе «Миф машины» предостерегал, что развитие компьютеров может сделать человека «пассивным и бесполезным животным, подконтрольным машинам»^[569]. Предупреждение «не сгибать, не прокалывать и не сминать», которое печаталось на перфокартах, стало ироничным лозунгом антивоенных митингов и хиппи-коммун от Спраул-плазы в Беркли до Хейт-Эшбери в Сан-Франциско.

Однако настроения стали меняться в начале 1970-х, когда на горизонте показались именно персональные компьютеры. «Из орудия бюрократического контроля компьютеры превратились в средство самовыражения и раскрепощения», — писал Джон Маркоф в книге «Что сказала соня»^[570]. Профессор из Йеля Чарльз Райх в книге «Озеленение Америки», ставшей манифестом новой эпохи, осуждал старые корпоративные и социальные структуры и призывал строить новые иерархические модели, которые бы стимулировали коллективную работу и личностный рост. Он видел в компьютерах не орудие устаревшей власти, а технологию для преобразования сознания человека — только надо было сделать компьютеры персональными. «Созданные машины можно использовать на наше благо, чтобы человек вновь стал творцом своей жизни, изменял и преобразовывал ее»^[571].

В обществе стали появляться техно- и кибертечения. В коммунах и студенческих общежитиях все обязательно читали таких IT-гуру, как Норберт Винер, Бакминстер Фуллер и Маршалл Маклюэн. В 1980-х проповедник ЛСД Тимоти Лири изменил свою известную мантру «Включайтесь, настраивайтесь и отпадайте» на «Включайтесь, загружайтесь, подключайтесь»^[572]. В 1967 году поэт Ричард Бротиган был приглашен в качестве лектора в Калифорнийский технологический институт. Он запечатлел дух того времени в стихотворении «И все под присмотром автоматов благодати и любви»^[573]. Оно начиналось так:

Стюарт Бранд

Стюарт Бранд, этот долговязый энтузиаст с лучезарной улыбкой, кочевал из одной контркультурной тусовки в другую, везде появляясь неожиданно, будто материализовался из воздуха по мановению волшебной палочки. Он сильнее всех приветствовал союз инженеров и хиппи и собой же этот союз олицетворял. «Философия революции персональных компьютеров основана на презрении нонконформистов к централизованной власти», — писал Бранд в эссе «За это все мы обязаны хиппи», опубликованном в журнале Tims в 1995 году.

Концепции технической революции формировались на основе убеждений хиппи и пацифистов… Большая часть нашего поколения относилась к компьютерам как к инструментам глобального контроля. Но небольшая группа — впоследствии ее назвали хакерами — увидела в компьютерах средство освобождения. И это оказалось верным путем в будущее… молодые программисты шаг за шагом уводили цивилизацию прочь от гигантских мейнфреймов, символизировавших авторитаризм^[575].

Бранд родился в 1938 году в городе Рокфорд в штате Иллинойс. Его отец был совладельцем рекламного агентства и радиолюбителем, как и отцы многих IT-предпринимателей. Бранд изучал биологию в Стэнфорде и посещал курсы вневойсковой подготовки офицеров запаса США, а после окончания университета два года служил в армии пехотным офицером, где прошел курс воздушного десантника, а также работал армейским фотографом. После этого Бранд жил беззаботной жизнью, порхая между разными культурными течениями, которые существовали на пересечении искусства и технологий^[576].

Неудивительно, что жизнь на границе творчества и науки привела Бранда к ЛСД. Впервые он попробовал психоделик в 1962 году в рамках медицинских экспериментов, что проводились недалеко от Стэнфорда. После этого он стал частым гостем на встречах «Веселых проказников» Кена Кизи. Бранд увлекался техникой и фотографией, а также помогал арт-группе USCO организовывать концерты, где сочетались психоделическая рок-музыка и самые современные технологии, использовались световые эффекты, стробоскопы и проекции изображений, а иногда предполагалось участие зрителей. На таких мероприятиях время от времени выступали Маршалл Маклюэн, Дик Алперт и другие пророки того времени. В рекламе арт-группы говорилось, что USCO призвана «объединить технологии с мистическим началом и сделать этот союз основой для самоанализа и коммуникации». На этом будет основана идеология технического спиритуализма. Технологии стали средством самовыражения, позволяли расширять границы творческих возможностей, а также бунтовать — обычно за этим обращались к рок-музыке и наркотикам.

Бранду казалось, что протестный слоган 1960-х «Власть — людям» в устах «новых левых» отдает фальшью, а вот компьютеры действительно могут раскрыть потенциал каждого человека. «Идея передачи власти людям — романтический обман. Компьютеры меняли общество сильнее, чем политика»^[577], — позднее заявил Бранд. Он посетил Стэнфордскую лабораторию искусственного интеллекта (SAIL — Stanford Artificial Intelligence Laboratory) и в 1972 году написал о ней в статье для Rolling Stone: «Не считая кислотные тесты „Веселых проказников“, это самое бурно бурлящее место из всех, что я посетил». Бранд понял, что рецепт цифровой революции — это союз IT и контркультур и что компьютерным энтузиастам суждено вырвать власть из рук богатых и могущественных корпораций. «Так или иначе, компьютеры идут к людям. И это хорошая новость, лучшая после прихода психоделиков, — писал Бранд. — Такое утопическое видение сродни романтическим фантазиям прародителей кибернетики — Норберта Винера, Дж. К. Р. Ликлайдера, Джона фон Неймана и Вэнивара Буша»^[578].

ЛСД-приключения Бранда вдохновили его на организацию одного из самых знаковых контркультурных мероприятий 1960-х — «Трип-фестиваль», прошедший в январе 1966 года в Портовом зале в Сан-Франциско. Перед этим, в течение всего декабря, Кен Кизи еженедельно устраивал свои «кислотные тесты», и Бранд предложил ему провести грандиозную трехдневную версию такого «теста». Первой на ЛСД-феерии выступала группа Бранда America Needs Indians. В их шоу «Сенсориум», шоу «на стыке пяти чувств», использовались ультрасовременные световые эффекты, проецировались слайды и танцевали североамериканские индейцы. Далее в программе значились: шоу «Откровения» от Open Theater, выступления групп Endless Explosion и Congress of Wonders, «жидкие проекции»[579] и группа Jazz Mice. И это только в первый день фестиваля. Второй день был ознаменован выходом Кена Кизи из тюрьмы. За пару дней до фестиваля Кизи был арестован во время очередного наркотрипа на крыше дома Стюарта Бранда в районе Норт-Бич. Кизи выпустили под залог, и он дирижировал концертом на фестивале со специального помоста. В программе значились «Веселые проказники» со своей «Психоделической симфонией», группы Big Brother и Holding Company, Grateful Dead и участники мотоклуба Hells Angels. Писатель Том Вулф попытался отразить техноделический дух фестиваля в своей знаковой книге «Электропрохладительный кислотный тест»:

По залу мечутся лучи прожекторов и кинопроекторов; работают пять кинопроекторов и бог знает сколько осветительной аппаратуры, интерферометров, все стены залиты межгалактическими научно-фантастическими морями, зал напичкан громкоговорителями, напоминающими горящие люстры, вспыхивают стробоскопы, источники инфракрасного излучения направлены на выкрашенные светящейся краской предметы, а светящейся краски еще сколько угодно — раскрашивай все, что в голову взбредет, у каждого входа сверкают красные и желтые уличные фонари, два ансамбля — «Благодарные Мертвецы» и «Старший Брат и Компания-учредитель», а также группа странных девиц в трико, скачущих по краям сцены и свистящих в собачьи свистульки[580].

Третий день стал настоящей одой технологическому прогрессу. «Поскольку ни одно шоу не возможно без ЭЛЕКТРИЧЕСТВА, сегодня наш фестиваль начнется по сигналу ПИНБОЛ-АВТОМАТА, — торжественно обещала программа. — Одевайтесь во все самое БЕЗУМНОЕ и приносите свои ГАДЖЕТЫ (в залах будут розетки)»^[581].

«Трип-фестиваль» объединил наркотики, рок и технологии — психоделики и электророзетки, — и это всех заводило. Особенно интересно, что на этом кислотном шабаше сложился набор факторов, которые определят развитие эпохи персональных компьютеров: это были технологии, контркультура, предпринимательство, гаджеты, музыка, искусство и технический прогресс. На этом коктейле вырастет целая плеяда новаторов — от Стюарта Бранда до Стива Джобса. Они с комфортом обосновались в Сан-Франциско, ведь от хиппового района Хейт-Эшбери рукой подать до Силиконовой долины. Историк Фред Тернер будет утверждать, что на «Трип-фестивале» Стюарт Бранд явился миру как бизнесмен от контркультуры, при этом с сильной технократической ноткой^[582].

В феврале 1966-го, через месяц после «Трип-фестиваля», Стюарт Бранд сидел на крыше своего дома в районе Норт-Бич в Сан-Франциско и наслаждался эффектом от принятых 100 микрограммов ЛСД. Он смотрел на звездное небо и размышлял над словами Бакминстера Фуллера о том, что мы считаем наш мир плоским и бескрайним, а не круглым и маленьким, потому что никогда не видели его из космоса. Разогретый кислотой Бранд глубоко проникся мыслью, что Земля действительно небольшая, и жаждал поделиться этим откровением со всеми, считая его панацеей от всех человеческих несчастий. «Достаточно одной фотографии — цветной фотографии Земли из космоса. И тогда все смогут увидеть нашу планету целиком, этот крошечный дрейфующий в вакууме шарик. И люди взглянут на мир по-новому»^[583]. Он верил, что все начнут шире смотреть на вещи, станут отзывчивее и почувствуют всеобщее единение со всеми жителями Земли.

Бранд задумал убедить НАСА сделать такую фотографию. Кислота заставляет мыслить нетривиально. «Твиттера» тогда еще не было, и чтобы популяризировать свою идею, Бранд изготовил несколько сотен значков с надписью Why haven’t we seen a photograph of the whole Earth yet? («Почему мы до сих пор не видели фотографию всей Земли?»). Его план был прост, как пять копеек: «Я смастерил рекламный щит-сэндвич кислотного цвета, спереди прикрепил полочку для значков; сам принарядился — белый комбинезон, шляпа-цилиндр с хрустальным сердечком и цветком — и отправился в Беркли, к университетским воротам Сазер-Гейт, чтобы продавать свои значки по 25 центов». Сотрудники университета неосознанно сделали Бранду одолжение: выгнали его с территории кампуса. Об этом написала газета San Francisco Chronicle и тем самым прославила Бранда и его кампанию. Бунтарь провел подобные акции и в других вузах Америки, доехав до Гарварда и Массачусетского технологического. «Это еще кто?» — поинтересовался один из деканов МТИ, наблюдая, как Бранд продает значки и по ходу дела читает импровизированную лекцию. «Мой брат», — ответил Питер Бранд, преподававший в университете^[584].

В НАСА его услышали: в 1967 году шутник ATS-3 сфотографировал Землю с расстояния почти 34 тысячи километров. Этот снимок дал название новой авантюре Бранда — «Каталогу всей Земли». Его же и поместили на обложку. Как ясно из заглавия, это был (или как минимум умело притворялся таковым) каталог, который искусно размывал границу между потребительством и коллективизмом. Подзаголовок каталога «Доступные инструменты» одновременно отсылал к контркультурным идеалам о возвращении к природе и о стремлении к технологическому прогрессу. На первой странице первого выпуска Бранд писал: «Человеческая личность расправляет крылья — вскоре люди обретут силу, которая позволит им заниматься самообразованием, находить источники вдохновения, самим обустраивать свое жизненное пространство и делиться опытом со всеми, кому это интересно. В „Каталоге всей Земли“ обсуждаются инструменты и вещи, которые могут помочь такой личности развиться». Далее приводилось стихотворение Бакминстера Фуллера, которое начиналось со строчек: «Я вижу Господа в инструментах и механизмах, что работают надежно…» Первый выпуск был посвящен книге Норберта Винера «Кибернетика», программируемому калькулятору компании Hewlett-Packard, замшевым курткам из оленьей кожи и бусам. Этим Бранд хотел сказать, что любовь к нашей планете, к технологиям и коммерции могут сосуществовать, что хиппи и инженеры должны объединиться на пути к единой цели и что будущее должно быть подобно музыкальному фестивалю с электророзетками^[585].

Идеи Бранда не были похожи на программу «новых левых». Антиматериализм он тоже не поддерживал, стоит вспомнить его симпатию к коммерческим играм и гаджетам. Однако Бранду, как никому другому, удалось укрепить союз разных культурных течений того времени: глотающих кислоту хиппи, инженеров и живущих в коммунах идеалистов, которые не хотели, чтобы технологии стали оружием авторитаризма. Его друг Ли Фельзенштейн утверждал, что при помощи своего «Каталога всей Земли» Бранд продвигал концепцию персонального компьютера^[586].

Дуглас Энгельбарт

Вскоре после выхода первого выпуска «Каталога всей Земли» Бранд взялся организовывать зрелищное действо, которое причудливым образом перекликалось с его фантастическим «Трип-фестивалем» 1966 года. Новое техношоу «Мать всех презентаций» было показано в декабре 1968 года и стало судьбоносным событием в истории персональных компьютеров, так же как «Трип-фестиваль» стал ярчайшим эпизодом в истории хиппи. Без харизмы Бранда ничего этого бы не было: он буквально притягивал к себе интересных людей. На этот раз в сети его магнетического обаяния попал Дуглас Энгельбарт, инженер, который всю жизнь искал способы усилить интеллектуальные способности человека при помощи компьютеров.

Отец и дед Энгельбарта были связаны с электротехникой: отец продавал и ремонтировал радио в своем магазинчике в Портленде, штат Орегон, а дед работал на плотинах ГЭС в тихоокеанских штатах Америки. Он любил водить семью внутрь гигантской станции и показывать, как работают турбины и генераторы. Неудивительно, что Энгельбарт с детства интересовался электроникой. Будучи студентом, он услышал, что у ВМC США есть окутанная тайнами программа для инженеров, где изучается новое секретное изобретение — радар. В университете Энгельбарт из кожи вон лез, чтобы попасть на эту программу, и попал туда^[587].

Во время службы в ВМФ Энгельбарт как будто пробудился от спячки. Его назначили на корабль, который должен был отплыть на задание из Сан-Франциско. Они только отчалили от пристани, что к югу от моста Бэй-Бридж, и прощально махали остающимся на берегу, как вдруг по громкой связи было объявлено, что японцы сдались и Вторая мировая война окончена. Энгельбарт помнит, как все кричали: «Поворачивайте! Давайте вернемся и отпразднуем!» Однако корабль плыл дальше, «навстречу туманам и морской болезни», в залив Лейте на Филиппинах^[588]. На острове Лейте Энгельбарт при любой возможности уединялся в библиотеке Красного Креста, в хижине на сваях с тростниковой крышей. Его буквально околдовала статья Вэнивара Буша «Как мы можем мыслить», перепечатанная журналом Life со множеством иллюстраций. Та самая статья о мемексе — личной системе хранения информации^[589]. Энгельбарт вспоминает, что ему просто не давала покоя идея, что можно ТАК помогать людям думать и работать^[590].

После окончания службы в ВМС Энгельбарт получил диплом инженера в Орегонском университете и начал работать в Силиконовой долине, в Исследовательском центре имени Эймса, который можно назвать предвестником НАСА. Дуглас был болезненно застенчив и на поиски жены отправился на занятия по греческому народному танцу в Пало-Альто. Затея удалась. После помолвки он ехал на работу и с тревогой начинал ощущать, что в его жизни грядут большие перемены: «В офис я приехал уже с осознанием того, что у меня больше нет глобальной жизненной цели»^[591].

Следующие два месяца Энгельбарт усердно искал себе достойное дело жизни, присматривался к самым разным проблемам и задачам и все думал, чему стоило бы еще поучиться. Его неприятно удивило, что любая попытка изменить мир требует комплексного подхода. Неважно, борются ли люди с малярией или пытаются увеличить производство продовольствия в бедных регионах — этому всегда сопутствует масса смежных проблем, например перенаселение или эрозия почвы. Для реализации любого масштабного проекта необходимо просчитать самые неожиданные последствия наших действий и варианты развития ситуации, также важны отлаженная коммуникация, умелая организация процесса и так далее. «И однажды меня осенило, что загвоздка именно в комплексности задач, — вспоминает Энгельбарт. — В голове что-то как будто переключилось: ЩЕЛК. Можно же помочь людям быстрее и эффективнее справляться со сложными задачами — так я бы помог всему человечеству»^[592]. Он хотел заниматься не одной проблемой, а дать людям инструмент для решения любой из них.

Энгельбарт решил развивать идеи Буша. Знания о радарах помогли ему придумать, как графически отображать информацию в реальном времени: «Уже через час я представлял себе, как сижу перед большим экраном со всевозможными символами на нем. А команды компьютеру можно посылать самыми разными способами»^[593]. В тот день Энгельбарт задался целью придумать, как можно графически выражать человеческие мысли и как облегчить людям совместную работу. Иными словами, Энгельбарт задумал создать сеть интерактивных компьютеров с мониторами.

Шел 1950 год. Билл Гейтс и Стив Джобс родятся только через пять лет. Людям еще не были доступны первые коммерческие компьютеры вроде UNIVAC, а Энгельбарт и Буш уже предвидели, что в будущем у каждого человека будет личное устройство для хранения информации и передачи ее на расстоянии. Этой смелой концепции нужно было придумать соответствующее имя, и Энгельбарт назвал ее «усилением интеллекта». Чтобы реализовать свой замысел, он поступил в Беркли, где изучал компьютерные технологии и в 1955-м получил ученую степень.

Энгельбарт был из тех, у кого получалось говорить тихо и монотонно, но при этом звучать убедительно и завораживать слушателей. Один из его лучших друзей так о нем вспоминает: «Когда он улыбается, то кажется мечтательным мальчишкой, но стоило его мысли замереть, а генератору идей остановиться, как в его светлоголубых глазах появляются грусть и одиночество. Когда он с вами здоровается, его тихий и мягкий голос доносится как будто издалека. Он был одновременно робким и энергичным, сочетал в себе спокойствие и настойчивость»^[594].

Откровенно говоря, Энгельбарт производил впечатление человека, прилетевшего с Марса, поэтому найти спонсоров для своего проекта ему было трудновато. Однако в 1957 году он все же получил место в Стэнфордском научно-исследовательском институте (СНИИ), некоммерческой организации, основанной в 1946 году. Энгельбарт тогда занимался магнитными запоминающими устройствами, а передовые разработки СНИИ касались искусственного интеллекта, главным образом воссоздания нейросети человеческого мозга.

Энгельбарта эти вопросы несильно волновали, он никогда не отступал от своей цели — усилить интеллект человека — и продолжал разрабатывать личное устройство для работы с информацией вроде мемекса Вэнивара Буша. Позднее Энгельбарт признается, что взялся за эту задачу из уважения к «самому хитроумному изобретению на свете» — человеческому мозгу. Он не хотел искусственно его копировать, он хотел изобрести способы взаимодействия между компьютером и нашим разумом^[595].

Энгельбарт несколько лет записывал свои идеи и в итоге получил небольшую книжку на 45 тысяч слов. В октябре 1962 года он опубликовал свой манифест «Усиление человеческого интеллекта», где объяснял, что не пытался создать искусственный разум, а искал, как эффективно скрестить нашу интуицию и вычислительную мощь компьютеров. Его задачей было построить интегрированную среду, где бы догадка, метод проб и ошибок, понимание контекста и прочие нематериальные вещи сосуществовали с упорядоченной терминологией и системой записи, с прогрессивными идеями, современными методами и мощными электронными устройствами. Он подробно описал примеры такого симбиоза между человеком и компьютером, например, как архитектор сможет проектировать здания в графических программах, а специалисты всех областей — создавать иллюстрированные отчеты^[596].

Во время работы над манифестом Энгельбарт написал письмо своему кумиру Вэнивару Бушу, а целая глава его исследования была посвящена мемексу^[597]. Прошло семнадцать лет с выхода статьи Буша «Как мы можем мыслить», но все еще свежо звучали его идеи о том, что человек сможет в реальном времени работать на компьютере при помощи интерфейса, графического экрана, курсора и устройства ввода данных. Энгельбарт подчеркивал, что его система годится не только для вычислений, а может упростить жизнь каждому, кто использует символы, будь то английский язык, пиктография, формальная логика или математика. Ада Лавлейс была бы в восторге.

За пару лет до Энгельбарта Ликлайдер описал схожие идеи в работе «Симбиоз человека и компьютера». Исследование же Энгельбарта было опубликовано примерно тогда, когда Ликлайдер возглавил Бюро вычислительных расчетов и обработки информации при ARPA. Его задачей было выдавать федеральные гранты многообещающим проектам, и Энгельбарт подался на один из этих грантов. Он отправился к Ликлайдеру со своим исследованием 1962 года и коммерческим предложением и с тревогой надеялся, что тот ему не откажет, ведь они оба мыслят в одном направлении^[598]. И Ликлайдер не отказал: Энгельбарт получил грант ARPA. Его также профинансировал Боб Тейлор, тогда еще работавший в НАСА. В итоге у Энгельбарта хватило средств на открытие собственного Исследовательского центра аугментации при СНИИ. Это можно считать очередным примером того, как государство сэкономило огромные средства на будущих практических разработках, профинансировав теоретическое исследование.

Мышь и NLS

Грант НАСА можно было потратить только на небольшой автономный проект, и Энгельбарт решил упростить людям работу на компьютере^[599]. Он предложил своему коллеге Биллу Инглишу придумать устройство для выделения объектов и областей на экране^[600]. Приятели рассмотрели десяток способов перемещать курсор, включая световые перья, джойстики, трекболы, сенсорные панели, планшеты с пером и даже устройство, управляемое коленями. Тестируя каждый вариант, Энгельбарт и Инглиш засекали, сколько времени нужно пользователю, чтобы навести курсор на объект^[601]. Лучше всего себя показали световые перья, но всякий раз их нужно было брать в руку и класть обратно.

Исследователи составили таблицу с преимуществами и недостатками каждого устройства, по которой Энгельбарт легко определял, какие решения они еще не охватили. «Таблица химических элементов позволяла исследователям описывать свойства еще неоткрытых элементов, а затем находить их. Наша таблица тоже показывала, какие устройства еще не созданы, и мы также знали их характеристики заранее», — объясняет Энгельбарт. В 1961 году он сидел на одной конференции и стал грезить наяву. Он вспомнил, как в университете его заинтриговал планиметр — прибор для измерения площади, которым нужно было обводить нужную область по периметру. У планиметра было два перпендикулярных друг другу колеса, горизонтальное и вертикальное, чтобы можно было складывать расстояние, которое прибор измерил в каждом направлении. Стоило Энгельбарту вспомнить про эти два колеса, и решение не заставило себя долго ждать — он набросал эскиз нового устройства в своей записной книжке^[602]. Два колеса фиксировали движение манипулятора, через провод показания передавались на компьютер, и курсор перемещался по экрану в нужном направлении.

Такое очевидное, но и непростое решение стало физическим воплощением идеи усиления интеллекта и хакерского принципа о необходимости открытого доступа к технологиям. Команда Энгельбарта использовала наше умение координировать разум, зрение и руки (то, что не очень хорошо получается у роботов) и изобрела простой и гармоничный способ работы на компьютере.

Энгельбарт показал свой рисунок Биллу Инглишу, который вырезал прототип устройства из дерева. Именно этот манипулятор лучше остальных показал себя на тестах. Поначалу провод прикреплялся к его передней части, но затем решили, что лучше располагать его сзади подобно хвосту, — отсюда и пошло название «мышь».

Многие гении ценили простоту, к примеру Кеплер, Ньютон, Эйнштейн, Стив Джобс. Но только не Энгельбарт. Каждое свое изобретение он пытался сделать максимально функциональным и у мыши хотел видеть несколько кнопок, возможно даже десять. К его разочарованию, тесты показали, что оптимальное их количество — три. Позднее оказалось, что и двух кнопок вполне достаточно, а зацикленный на простоте Джобс будет настаивать на одной.

Последующие шесть лет Энгельбарт работал над своей системой усиления интеллекта под названием oNLine System, или NLS. В 1968 году миру была представлена полноценная компьютерная система, включавшая в себя мышь и другие прогрессивные нововведения: размещение нескольких окон на экране, компьютерную графику, электронные издания, онлайн-журналы в формате блогов, коллективные проекты в духе «Википедии», электронную почту, мессенджер, гиперссылки, систему для видеоконференций наподобие Skype, а также возможность редактирования документов, в том числе несколькими пользователями одновременно. Эти инновации приведут к революции в сфере персональных компьютеров. Один из протеже Энгельбарта Алан Кей, который каждую из этих идей будет развивать в Xerox PARC, сказал о своем наставнике: «Не знаю, чем будет заниматься Силиконовая долина, когда у нее закончатся идеи Дага»^[603].

«Мать всех презентаций»

Хотя Энгельбарта больше интересовали греческие танцы, чем трип-фестивали, он участвовал в экспериментах с ЛСД и познакомился со Стюартом Брандом в лаборатории, где эти эксперименты проводились. Над своими проектами, включая «Каталог всей Земли», Бранд работал в офисе, который располагался всего в нескольких кварталах от Исследовательского центра аугментации.

Неудивительно, что они стали сотрудничать и в декабре 1968 года вместе представили публике oNLine System Энгельбарта. Благодаря организаторским талантам Бранда эта демонстрация, ныне известная как «Мать всех презентаций», стала настоящей мультимедийной феерией и окончательно закрепила союз хиппи и программистов. Эта блистательная презентация признана лучшей в истории, ее не смогли превзойти даже лучшие демонстрации продукции Applej9.

Год выдался неспокойный. Тетское наступление 1968 года настроило американцев против войны во Вьетнаме, были убиты Роберт Кеннеди и Мартин Лютер Кинг, а Линдон Джонсон заявил, что не будет переизбираться. В Чикаго антивоенные протесты сорвали съезд Демократической партии США и приостановили работу крупных университетов. Русские подавили чехословацкую «Пражскую весну», президентом Америки стал Ричард Никсон, а Apollo-8 вышел на орбиту Луны. Также в 1968 году была основана компания Intel, а Стюарт Бранд издал первый выпуск своего «Каталога всей Земли».

Энгельбарт провел свою полуторачасовую презентацию 9 декабря в Сан-Франциско на конференции по компьютерным технологиям[604]. Перед сценой собралась почти тысяча человек, а Энгельбарт сидел в правом ее углу за эффектным столом от Herman Miller из серии Action Office. На нем были белая рубашка с коротким рукавом и темный узкий галстук, а на голове — гарнитура с микрофоном, почти как у летчика-истребителя. Экран компьютера проецировался на шестиметровый экран за его спиной. «Надеюсь, вас не смущает такая необычная обстановка», — начал он монотонным, как будто синтезированным голосом, стараясь имитировать рассказчика из старых кинохроник. Говард Рейнгольд, исследователь киберкультуры, впоследствии напишет, что Энгельбарт был похож на Чака Йегера[605], но только из компьютерной вселенной. Он как будто тестировал новое изобретение и спокойным и тихим голосом докладывал о результатах своим изумленным слушателям на Земле^[606].

«Представьте, что вы работник умственного труда, — вещал Энгельбарт, — и в вашем офисе стоит компьютер с дисплеем, который работает целый день и помогает вам с любыми задачами. Насколько это было бы полезно? — Затем он пообещал показать несколько технологий, которые могут оказаться очень интересными, и добавил себе под нос: — Как мне кажется».

Камера на компьютере показывала его лицо, а камера над ним снимала, как он использует мышь и клавиатуру. Билл Инглиш, создатель мыши, сидел в конце зала и подобно редактору новостей выбирал, что будет выведено на большой экран.

Стюарт Бранд находился в 50 километрах к югу от места проведения презентации, в лаборатории Энгельбарта неподалеку от Стэнфорда, оттуда он управлял камерами и посылал графические изображения. Связь обеспечивалась при помощи двух арендованных радиорелейных линий, подключенных к телефонам. Бранд получал данные о каждом нажатии на кнопку мыши или клавишу клавиатуры, которые делал Энгельбарт, а обратно отправлял картинки и прочую информацию. Зрители в зале недоверчиво смотрели, как приятели создавали общий документ на расстоянии, как два разных человека в реальном времени вносили правки, добавляли графику, аудио- и видеоэлементы, меняли структуру документа, составляли карту. Они даже могли вместе создавать гиперссылки. Одним словом, в 1968 году Энгельбарт продемонстрировал почти все, что мы сейчас делаем на компьютерах по сети. В тот день IT-боги были на его стороне — все прошло как по маслу. Зал аплодировал стоя, а некоторые слушатели даже ринулись к сцене, как если бы Энгельбарт был рок-звездой. В некотором смысле он ею и был^[607].

В другом конце зала шла презентация конкурента — Леса Эрнеста, который основал Стэнфордскую лабораторию искусственного интеллекта вместе с Джоном Маккарти из Массачусетского технологического института. Джон Маркоф в своей книге «Что сказала соня» упоминает, что Эрнест показал фильм о роботе, который мог слышать и видеть. Две презентации обрисовали разницу между усилением интеллекта и созданием искусственного разума. Поначалу разработки Энгельбарта казалась чудачеством, но в декабре 1968 года они произвели фурор, простой в использовании персональный компьютер и технология сетевого общения затмили робота. На следующий день в газете San Francisco Chronicle опубликовали статью с заголовком «Изумительные компьютеры будущего», и она была об oNLine System Энгельбарта, а не о роботе^[608].

Бранд позвал Кена Кизи в лабораторию Энгельбарта, чтобы показать ему oNLine System, как будто хотел закрепить союз контркультуры и технологий. Благодаря роману Тома Вулфа «Электро-прохладительный кислотный тест» Кизи уже был знаменитостью, и ему продемонстрировали все возможности системы: как с ее помощью несколько людей могут редактировать текст и создавать книги и другие документы. Кизи был под впечатлением. «Это самое крутое, что есть, после кислоты»^[609], — сказал он.

Алан Кей

Алан Кей, учившийся в Юте, не мог пропустить «Мать всех презентаций» Энгельбарта, поэтому сел на самолет до Калифорнии, несмотря на ангину и высокую температуру: «Я был очень болен и едва мог ходить, меня сильно знобило, но я не мог это пропустить»^[610]. Он уже был знаком с идеями Энгельбарта и восхищался ими, но желание посмотреть презентацию было слишком велико, ведь шоу обещало быть фантастическим. Кей видел в Энгельбарте Моисея, который ведет людей через Красное море: «Он показал нам нашу цель — землю обетованную — и указал, какие моря и реки нам придется пересечь, чтобы туда добраться»^[611].

Как и Моисей, Энгельбарт не попадет на эти желанные берега. Зато Кей и его развеселые товарищи из исследовательского центра компании Xerox встанут под знамена Ликлайдера и Энгельбарта и начнут строить райский мир, где персональные компьютеры — реальность.

Кей родился в 1940 году в штате Массачусетс. С самого детства он интересовался как техническими, так и гуманитарными дисциплинами. Его отец был врачом, разрабатывал протезы конечностей, и Кей заразился любовью к науке во время долгих прогулок с отцом. При этом ему была не чужда музыка, ведь его мать была человеком искусства, музыкантом, как и ее отец Клифтон Джонсон, известный иллюстратор и писатель, который к тому же играл на органе в местной церкви. Так что детство Кея прошло в доме, где всегда витало множество новых идей и все искали способы их выразить или реализовать. «Я не проводил границу между искусством и наукой ни тогда, ни сейчас»^[612], — признается Кей.

Он играл на гитаре и в семнадцать лет ездил на музыкальный фестиваль в составе джаз-группы. Как и дед, он любил органы и как-то помог одному мастеру собрать орган в испанском барочном стиле для одной лютеранской семинарии. Смекалки и эрудиции Кею было не занимать, но и проблем в школе хватало. Однажды его чуть не выгнали за постоянное нарушение разных правил (своенравие можно даже назвать отличительной чертой инноваторов), но он был звездой радиошоу Quiz Kids, «Юные знатоки», и его оставили.

Кей поступил в колледж Бетани в Западной Вирджинии, где изучал математику и биологию, но его исключили со второго семестра первого курса из-за «многочисленных прогулов без уважительной причины». Некоторое время он провел в Денвере, где один друг ему рассказал, что у авиакомпании United Airlines очень неэффективная компьютерная система бронирования билетов. Кея поразило, что компьютеры только замедляли и усложняли работу людей.

Получив повестку из военкомата, Кей пошел служить в ВВС. Он хорошо показал себя на распределительных тестах и был зачислен на курсы по программированию. Он работал на созданном для малого бизнеса компьютере IBM 1401. Это была первая ЭВМ, которая пошла в массы. «В то время разрабатывать программное обеспечение не считалось престижным, и в этой профессии было много женщин, — говорит Кей. — И они отлично справлялись. Моим начальником была женщина»^[613]. После службы Кей поступил в Университет Колорадо, где с энтузиазмом изучал все, что так занимало его: биологию, математику, музыку и театр, а попутно писал программы для суперкомпьютеров в Национальном центре атмосферных исследований.

Осенью 1966 года Кей пошел в магистратуру Университета Юты, и позднее он признался, что так ему в жизни больше не везло. В то время там работал Дэвид Эванс, один из праотцов компьютерных технологий, который разрабатывал лучшую графическую программу своего времени. Не успел Кей начать учебу, как Эванс посадил его читать докторскую диссертацию Айвана Сазерленда из Массачусетского технологического института, тогда преподававшего в Гарварде, но собиравшегося переводиться в Юту. Научным руководителем диссертации был компьютерный теоретик Клод Шеннон, а называлась она «Sketchpad: графическая программа для работы на компьютере»^[614].

Sketchpad была одной из первых программ с графическим интерфейсом пользователя, который позволял взаимодействовать с компьютером посредством графических элементов, отображаемых на экране. Без этого трудно себе представить современные компьютеры. Управлять объектами нужно было при помощи светового пера. Это был новый увлекательный способ коммуникации между человеком и машиной. «Sketchpad позволяла людям общаться с компьютерами при помощи рисунков», — писал Сазерленд. Интерфейс пользователя, созданный на границе искусства и техники, завораживал Кея, ведь он по-настоящему горел желанием сделать наше будущее увлекательным и даже захватывающим. Он признается, что идеи Сазерленда стали для него «истинным откровением» и вдохновили на создание персональных компьютеров, которые были бы просты и понятны^[615].

Кей уже несколько месяцев находился под впечатлением от идей Сазерленда и программы Sketchpad, когда впервые лично встретился с Энгельбартом. В начале 1967 года тот читал лекции в ряде университетов и рассказывал о своих разработках, которые впоследствии представит миру в «Матери всех презентаций». Также Энгельбарт показывал фильм о своей oNLine System на проекторе Bell & Howell, который везде возил с собой. «Он останавливал пленку на каком-нибудь кадре и проматывал ее вперед и назад с разной скоростью, — вспоминает Кей. — Он говорил: „Вот курсор. Смотрите, что сейчас произойдет!“»^[616]

Разработка компьютерной графики и интерфейса пользователя стала крайне актуальной, и Кей старался следить за всеми исследованиями в этой области. Он посетил лекцию Марвина Мински из МТИ, который рассказывал об искусственном интеллекте. Вдобавок Мински выдал мощную обличительную тираду против традиционных методов обучения^[617], сетовал, что студентов в университетах учат шаблонно решать сложные задачи и тем самым убивают в них способность нестандартно мыслить. Кей также посетил лекцию одного из коллег Мински — Сеймура Паперта, который создал язык программирования LOGO, доступный даже школьнику. Язык позволял решать массу задач, в частности, при помощи простых команд можно было управлять игрушечной черепашкой, ползавшей по аудитории. После лекции Паперта Кей попробовал сделать наброски детского компьютера.

На конференции в Университете Иллинойса Кей увидел экспериментальную модель дисплея с плоским экраном из тонких стеклянных пластин и газом неоном между ними. Он подумал, что было бы здорово совместить такой монитор с oNLine System Энгельбарта, вспомнил закон Мура и подсчитал, что в ближайшие десять лет станет возможным встраивать в небольшие компьютеры графические дисплеи с окнами, иконками, гипертекстом и курсором, управляемым мышью. «Можно сказать, я испугался такого прогноза, — говорит Кей не без доли присущего ему драматизма. — Мир менялся у меня на глазах, и наверное, это было похоже на то, как после прочтения работ Коперника люди впервые смотрели с другой Земли на другое небо».

Кей сгорал от нетерпения — он хотел приблизить будущее, которое вдруг так четко и ясно себе представил. Он видел мир, где миллионы людей свободно пользуются компьютерами, которые принадлежат им, а не властям и корпорациям. Он понимал, что необходимо будет создать небольшие машины с графическим экраном, недорогие и понятные даже детям. «Все кусочки мозаики сложились в единую картину — я видел готовый персональный компьютер».

Описывая будущее устройство в своей докторской диссертации, Кей отмечал важность таких характеристик, как простота («Можно своими силами научиться пользоваться») и «приветливость» («Ничто не должно пугать и отталкивать»). Он мечтал создать технически совершенную систему, которая при этом была бы понятной простым пользователям. Его, в частности, вдохновляла история итальянского типографа Альдуса Мануция, который начал печатать книги привычного нам формата, потому что осознал, что они должны умещаться в сумку на седле. Точно так же Кей понял, что идеальный компьютер должен быть размером с записную книжку. «Легко работать, когда знаешь направление, — говорит Кей. — Я вырезал образец такого компьютера из картона, чтобы посмотреть, как он ложится в руку, как выглядит»^[618].

Алан Кей восхищался Энгельбартом и проектами его Исследовательского центра аугментации, однако работать устроился в Стэнфордскую лабораторию искусственного интеллекта (SAIL) с профессором Джоном Маккарти во главе. Правда, там ему было не место. Маккарти занимался именно искусственным разумом, а не компьютерами, тем более персональными, и скорее верил в мейнфреймы и режим разделения времени.

В 1970 году, сразу после прихода Кея в SAIL, Маккарти опубликовал статью об эффективной системе разделения времени. Она должна была работать за счет терминалов с невысокой производительностью и небольшой памятью: «По телефонной сети терминал должен соединяться с компьютером, в котором хранятся файлы с книгами, журналами, газетами, каталогами и расписаниями авиакомпаний. То есть при помощи терминала пользователь может получать доступ к любой информации, заниматься куплей-продажей и с кем угодно общаться»^[619].

Маккарти предвидел появление новых информационных ресурсов, которые будут конкурировать с традиционными СМИ. Однако он ошибочно полагал, что финансироваться такие медиа будут не за счет рекламы, а из кошельков потребителей. По его мнению, хранить документ на компьютере и публиковать его в сети будет недорого, поэтому любой студент сможет соревноваться с журналом New Yorker, если будет хорошо писать и сможет привлечь к себе внимание критиков и общественности. Он также предсказал, что пользователи будут вместе создавать контент: каждый сможет занести в систему комментарий, например, о новом препарате от облысения, а также прочитать отзывы о лекарстве, которое он собирается попробовать. Маккарти мечтал и об общественных дискуссиях в сети, но не мог и предположить, что в реальности мы получим сумбурную и неугомонную блогосферу. Он видел это так: «Если я прочитал что-то спорное, то могу посмотреть в системе, не поделился ли кто-то об этом мнением. У каждого автора будет шанс пересмотреть свою точку зрения, и так мы сможем быстрее приходить к консенсусу».

Маккарти можно считать ясновидящим, однако в одном его «предсказания» сильно отличались от представлений Алана Кея и от нашей реальности, опутанной всемирной паутиной. В будущем Маккарти не было места персональным компьютерам с собственными микропроцессорами и памятью. Он предполагал, что люди будут подключаться к производительным мейнфреймам через простенькие и дешевые терминалы. Даже когда стали появляться клубы любителей персональных компьютеров, Маккарти все еще пытался продвигать «Клуб пользователей терминалов», участники которого могли арендовать примитивные устройства вроде телетайпов за 75 долларов в месяц и с их помощью удаленно подключаться к мощным ЭВМ^[620].

Алан Кей, напротив, считал, что будущее за небольшими компьютерами с микропроцессорами и большой памятью, которые помогут людям реализовать свой творческий потенциал. В своих мечтах он видел, как дети гуляют с ними по лесу, как будто с карандашами и блокнотом, и рисуют на них, сидя под деревьями. Кей продержался среди поклонников мейнфреймов два года, а в 1971-м ушел работать в один исследовательский центр всего в трех километрах от SAIL. Центр принадлежал компании Xerox, которая как раз искала молодые светлые головы для создания персонального компьютера, заточенного под нужды простого пользователя. Позднее Маккарти назовет эти разработки «ересью от Xerox»^[621], однако это «мракобесие» задаст вектор развития всей индустрии персональных компьютеров.

Xerox PARC

В 1970 году компания Xerox последовала примеру Bell System и открыла отдельную лабораторию для проведения научных исследований. Чтобы бюрократические заморочки не отравляли творческую атмосферу, а корпоративная рутина не отвлекала инженеров от работы, лабораторию разместили в Стэнфордском индустриальном парке, то есть почти в 5 тысячах километров от головного офиса компании в Рочестере, штат Нью-Йорк^[622].

Одним из руководителей нового исследовательского центра Xerox в Пало-Альто, известного как Xerox PARC (Xerox Palo Alto Research Center), стал Боб Тейлор. Он недавно покинул Отдел методов обработки данных при ARPA, где участвовал в создании ARPANET. Тейлор развил нюх на талант, поскольку часто посещал исследовательские центры, финансируемые ARPA, и проводил конференции для самых способных студентов — магистров и аспирантов. По словам Чака Текера, также нанятого на работу Тейлором, в то время Боб сотрудничал с лучшими исследовательскими группами в области компьютерных технологий и часть из них финансировал, поэтому у него был доступ к лучшим кадрам^[623].

У Тейлора было еще одно лидерское качество, которое он долго оттачивал на встречах с исследователями ARPA и студентами: он умел запускать «творческие дебаты» для полировки идей. Участники должны были бомбить друг друга вопросами, в пух и прах разносить аргументы коллег и в итоге находить лучшее решение. Тейлор устраивал такие диспуты на «дилерских» собраниях, названные так по ассоциации с блэк-джеком, где игроки должны победить раздающего карты — дилера. На таких встречах кто-то выносил на всеобщий суд свое предложение, а остальные его критиковали, как правило, конструктивно. Сам Тейлор не был техногуру, но он знал, как простимулировать умников и заставить их скрестить шпаги в дружеской дуэли^[624]. Он охотно исполнял роль распорядителя бала, которая давала ему право раззадоривать, подстегивать, умасливать и поддразнивать темпераментных гениев, тем самым подталкивая их к сотрудничеству. У него лучше получалось апеллировать к эго своих подчиненных, чем угождать боссам, и это было частью его обаяния, но только не в глазах боссов.

В числе первых Тейлор нанял Алана Кея, которого знал по конференциям ARPA. «Я встретил Алана, когда он был аспирантом в Университете Юты, и он мне очень понравился»^[625], — вспоминает Тейлор. Однако к себе в отдел он Кея не взял, а порекомендовал его в другую рабочую группу PARC. Так он равномерно распределял ценные кадры по лаборатории.

Когда на первом официальном собеседовании Кея спросили, что он мечтает создать в PARC, он ответил: «Персональный компьютер». После просьбы пояснить он взял в руки папку размером с записную книжку, открыл обложку и сказал: «Здесь будет плоский экран, а вот тут внизу будет клавиатура. И у него будет достаточно памяти для хранения писем, файлов, музыки, изображений и книг. Размером он будет ненамного больше этой папки, а весить будет около килограмма — вот что я хочу создать». Интервьюер почесал затылок и буркнул себе под нос: «Ну да, конечно»^[626]. Но Кея все же взяли на работу.

Горящие глаза и озорные усы придавали ему вид сорванца, каковым он по сути и являлся. Ему нравилось шкодливо уговаривать начальство крупной копировальной компании сделать компактный компьютер для детей. Глава отдела внутреннего планирования Дон Пендери, суровый уроженец Новой Англии, столкнулся с «дилеммой инноватора» (термин гарвардского профессора Клея Кристенсена). Пендери видел будущее, в котором мрачные тени окружают Xerox и грозят подорвать успех компании. Он неустанно просил Кея и других разработчиков предсказать направление развития сферы IT, чтобы попытаться предугадать судьбу компании. Во время одного из таких утомительных разговоров Алан Кей, который нередко так выражал свои мысли, что можно сразу в «Викицитатник» добавлять, вдруг выдал: «Лучший способ предсказать будущее — изобрести его». Впоследствии это станет лозунгом PARC.

В 1972 году Стюарт Бранд посетил лабораторию Xerox PARC, чтобы написать статью для журнала Rolling Stones о развитии IT в Силиконовой долине. Публикация поставила на уши руководство компании, поскольку Бранд искусно упражнялся в красноречии, описывая, как Xerox PARC «вместо большого и глобального занимается чем-то маленьким и частным, планируя передать все возможности компьютера каждому желающему». Во время визита в PARC Стюарт брал интервью в том числе и у Алана Кея, который сказал: «Нам здесь не привыкать метать молнии двумя руками[627]». Разработчики вроде Кея поддерживали в PARC веселую и беззаботную атмосферу, которую они принесли с собой из «Клуба любителей моделирования железных дорог» МТИ. «Здесь вы все еще можете свободно творить»^[628], — сказал Кей Бранду.

Алан Кей понимал, что его малышу-компьютеру нужно запоминающееся имя, и он назвал его Dynabook. Языку, на котором программировали его операционную систему, тоже досталось симпатичное имя — Smalltalk. Такие названия должны были расположить к себе пользователей и особо не обнадеживать опытных программистов. Кей решил, что Smalltalk звучит настолько нейтрально, что все приятно удивятся, если на этом языке будет написано что-то путное.

Кей не хотел поднимать цену на Dynabook выше пятисот долларов, чтобы школы могли себе его позволить. Также компьютер планировалось сделать компактным, чтобы ребенок мог спрятать его где угодно, а язык программирования — доступным. Кей верил, что «простые вещи должны оставаться простыми, а сложные должны быть выполнимыми»^[629].

Кей составил описание Dynabook под названием «Персональный компьютер для детей всех возрастов», которое больше походило на рекламный буклет, а скорее даже на манифест. Он начал с известной цитаты Ады Лавлейс о том, что компьютеры могут помогать людям творить: «Аналитическая машина Бэббиджа может ткать алгебраические задачи точно так же, как ткацкий станок Жаккарда ткет цветы и листья на ткани». Кей описывал Dynabook в таком ключе, что было очевидно: он считает персональный компьютер прежде всего инструментом для творчества, а не терминалом для коллективной работы в сети. Несомненно, предполагалось, что Dynabook пригодится детям (как мы помним, всех возрастов) и для общения в будущих «образовательных сетях», например в школьной «библиотеке». Однако по задумке Кея, люди будут использовать компьютеры по большей части для самоанализа и рефлексии — то есть для того, что мы обычно доверяем бумаге или дневнику.

Далее в описании значилось, что Dynabook будет не больше записной книжки, а его вес не превысит двух килограммов. «Владелец сможет редактировать тексты и писать программы, когда и где захочет. Даже в лесу (стоит ли это пояснять?)». Другими словами, Кей не собирался создавать беспомощный терминал для удаленного подключения к мейнфрейму. При этом он предугадал, что персональные компьютеры и сетевые технологии будут объединены. «Если такой мобильный компьютер подключить к глобальной информационной сети, например к ARPA или к системе кабельного телевидения с двунаправленной передачей данных, можно будет посещать библиотеки и школы, не выходя из дома, не говоря уже о магазинах»^[630]. Подобные картинки будущего были очень заманчивы, но воплотить это люди смогут только через двадцать лет.

Кей набрал себе небольшую команду помощников, и задача перед ними стояла довольно неопределенная, романтическая и амбициозная. «Я брал только тех, у кого глаза загорались при словах о компьютере размером с блокнот. Мы много времени проводили за стенами PARC: играли в теннис, катались на великах, пили пиво, ели в китайских забегаловках и постоянно говорили о том, как Dynabook может здорово расширить возможности человека и предложить увядающему миру новый образ мышления, в котором он так нуждается»^[631].

Для начала было необходимо собрать прототип Dynabook. Модель решили сделать размером с небольшой чемодан и снабдить маленьким дисплеем. В мае 1972 года Кей презентовал проект Dynabook руководителям технических отделов. Он предлагал собрать тридцать таких машин, чтобы протестировать их в школах и посмотреть, смогут ли дети писать несложные программы. «Очевидно, что на нем можно работать и в школе, и дома, можно читать книги, редактировать тексты — делать что угодно, — рассказывал Кей инженерам и менеджерам, сидевшим на креслах-мешках. — Давайте создадим тридцать прототипов, чтобы мы могли двигаться дальше».

Свою романтическую концепцию Кей презентовал уверенно, как с ним обычно и бывало, но его идеи не очень впечатлили Джерри Элкинда, менеджера из отдела компьютерных технологий. Позднее Майкл Хилтзик напишет в своей книге о Xerox PARC: «Джерри Элкинд и Алан Кей как будто прилетели с разных планет: один — суровый и правильный инженер-зануда, другой — импульсивный флибустьер-философ». У Элкинда как раз не загорались глаза при мысли о том, что компьютеры Xerox станут пультами управления для игрушечных черепашек. «Позвольте побыть адвокатом дьявола», — начал он. Инженеры заерзали, предчувствуя беспощадный разнос. Элкинд говорил о том, что центр Xerox PARC должен заниматься офисной техникой будущего и вообще не совсем понятно, что Xerox забыла на рынке детских игрушек. И раз уж крупные компании предпочитают покупать корпоративные компьютеры, чтобы сотрудники по очереди на них работали, то не следует ли PARC развивать это направление? Кей не устоял под шквальным огнем из таких вопросов и сдался. После встречи он плакал. Его запрос на сборку прототипов Dynabook отклонили^[632].

В то время в Xerox PARC работал Билл Инглиш, который до этого разрабатывал мышь вместе с Энгельбартом. После презентации Инглиш отвел Кея в сторону, приободрил и посоветовал перестать быть мечтателем-одиночкой, подготовить подробный проект и посчитать бюджет. «Что такое бюджет?»^[633] — спросил Кей.

Он поумерил свой пыл и согласился на «предпрототип» Dynabook. Кей был готов потратить 230 тысяч долларов из бюджета на то, чтобы смоделировать Dynabook на Nova, мини-компьютере размером с небольшой чемодан, выпущенном компанией Data General. Хотя не то чтобы такая перспектива его радовала.

Именно в тот момент в офисе Кея появились две звезды из команды Боба Тейлора, Батлер Лэмпсон и Чак Текер, и предложили другое решение.

— У тебя деньги есть? — спросили они.

— Да, примерно 230 тысяч долларов на компьютеры Nova, — ответил Кей. — А что?

— А что, если мы тебе соберем тот маленький компьютер? — спросили они, имея в виду прототип Dynabook, непринятый Элкиндом.

— Я только за^[634], — согласился Кей.

Текер мечтал создать свой персональный компьютер и в какой-то момент понял, что Лэмпсон и Кей хотят примерно того же. Они решили вместе реализовать свою идею, не дожидаясь никаких разрешений.

— А что делать с Джерри? — Кей вспомнил о своем заклятом враге Элкинде.

— Джерри в командировке на несколько месяцев, — ответил Лэмпсон. — Возможно, нам удастся все провернуть до его возвращения^[635].

Боб Тейлор помог проработать детали проекта, потому что не хотел, чтобы его команда тратила время на корпоративные компьютеры. Куда интереснее было разработать несколько компактных устройств с дисплеями и объединить их в сеть^[636]. Он был в восторге, что три его любимых инженера: Лэмпсон, Текер и Кей — будут работать вместе. Лэмпсон и Текер знали границы возможного, а Кей взял курс на компьютер своей мечты и подначивал остальных стремиться к невозможному.

Новый компьютер назвали Xerox Alto (хотя Кей настойчиво продолжал называть его прототипом Dynabook). Он поддерживал растровую графику, то есть каждый пиксель экрана мог загораться или гаснуть, чтобы четче отображать графические элементы. «Мы выбрали хорошее качество отображения: каждому пикселю соответствовал один бит в основной памяти компьютера», — объясняет Текер. Это довольно сильно нагружало память, но закон Мура еще никто не отменял, следовательно, память должна была стремительно дешеветь. Пользователь манипулировал объектами на экране при помощи клавиатуры и мыши, как было задумано еще Энгельбартом. К марту 1973 года все было готово. Среди прочих изображений в системе был и нарисованный Кеем Куки-монстр из «Улицы Сезам».

Кей и его коллеги помнили, что все-таки работают над устройством для детей (притом всех возрастов), поэтому интерфейс Alto должен был быть очень простым и интуитивно понятным — что называется, дружественным. Для этого им пришлось переработать часть концепций Энгельбарта, который воспринял это без энтузиазма. Он, наоборот, старался выжать максимум из своей oNLine System, и компактные персональные компьютеры его никогда не занимали. «Мои идеи лежат совсем в другой плоскости, — говорил Энгельбарт своим коллегам. — Если мы ограничим себя такими маленькими размерами, то придется от многого отказаться»^[637]. Энгельбарт был проницательным теоретиком, однако его сложно назвать успешным инноватором: он продолжал добавлять в свою систему новые функции, команды, кнопочки и прочие радости. Кей же старался все упростить, полагая, что в основе технологий, которые сделают компьютер персональным, должна лежать простота — в частности, простота и удобство использования.

Xerox разослала компьютеры Alto в исследовательские центры по всей стране, поэтому о разработках Xerox PARC вскоре стало известно всем. Инженеры PARC внесли свой вклад в создание протоколов сети Интернет, разработав PARC Universal Packet, набор межсетевых протоколов, которые позволяли объединять между собой различные сети с коммутацией пакетов. Позднее Тейлор будет утверждать, что Интернет стал возможен благодаря технологиям, изобретенным в Xerox PARC в 1970-е годы^[638].

Хотя разработчики Xerox PARC и указали всем путь к персональному компьютеру, настоящую революцию в этой области возглавят не они. Было выпущено две тысячи Alto, большая часть которых оказалась в офисах Xerox и ее партнеров. Компьютер Alto так и не стал доступен частному потребителю[639]. По мнению Кея, компания не была готова к таким переменам. Чтобы выпустить ПК на рынок, нужно было разрабатывать новую упаковку, писать руководства пользователя, заниматься обновлениями, проводить тренинги для персонала, наконец, локализировать продукт для других стран^[640].

Тейлор наталкивался на стену непонимания каждый раз, когда пытался поговорить с господами в костюмах из головного офиса. Начальник Исследовательского центра Xerox в Вебстере, штат Нью-Йорк, заявил ему, что компьютеры никогда не станут важнее копировальной техники^[641].

Боевое крещение Alto состоялось на роскошной корпоративной конференции Xerox в Бока-Ратоне во Флориде, куда основным докладчиком пригласили самого Генри Киссинджера, за дополнительную плату конечно же. Сначала возможности Alto продемонстрировали на сцене в стиле «Матери всех презентаций» Энгельбарта, а после обеда тридцать компьютеров выставили в шоуруме на суд общественности. Разные руководители Xerox (одни мужчины, что примечательно) не очень интересовались Alto, зато их жены мгновенно стали печатать на клавиатуре и водить мышкой. По словам Боба Тейлора, мужчины считали зазорным уметь печатать, обычно этим занимались секретарши. Тейлор, пришедший на конференцию без приглашения, заметил, что мужчины не воспринимали Alto всерьез, поскольку такие машины предназначались женщинам. Тогда он осознал, что Xerox никогда не создаст персональный компьютер^[642].

И действительно сложилось так, что покорять рынок ПК будут более предприимчивые и находчивые новаторы. Некоторые из них даже возьмут идеи у Xerox PARC, кто-то законно, а кто-то не очень. Однако первые персональные компьютеры были довольно загадочными устройствами, которыми интересовались только радиолюбители.

Общественные деятели

За некоторое время до создания персональных компьютеров в Сан-Франциско и его окрестностях появилось немало общественных активистов, которые видели в компьютерах инструмент для передачи власти людям. Они приветствовали небольшие научно-технологические проекты, почитали Бакминстера Фуллера и его «Руководство по управлению космическим кораблем „Земля“», а также уважали идеи и ценности «Каталога всей Земли». При этом они обходились без психоделиков и музыки The Grateful Dead.

Одним из таких активистов был Фред Мур. Его отец был полковником и служил в Пентагоне. Фред же мечтал стать инженером, поэтому уехал на запад страны и в 1959 году поступил в Беркли. Хотя тогда США еще не начали перебрасывать свои войска во Вьетнам, Мур присоединился к антивоенному движению. Он нацепил значок против курсов вневойсковой подготовки офицеров запаса и поселился в палаточном городке на Спраул-плаза, которая вскоре стала эпицентром студенческих демонстраций. Мур пробунтовал всего два дня — отец увез его домой. Однако в 1962 году он заново поступил в Беркли и присоединился к протестующим, а впоследствии два года провел в тюрьме за уклонение от военной службы. В 1968 году Мур поехал в Пало-Альто на своем фургончике «фольксваген» вместе с маленькой дочкой — ее мать их бросила^[643].

Мур собирался организовывать антивоенные выступления в Пало-Альто, но в Стэнфордском медицинском центре ему на глаза попались компьютеры, и он был сражен. Поскольку его никто не выгонял, Мур сутками сидел перед одним из компьютеров, пока его дочь гуляла по коридорам или играла в «фольксвагене». Он осознал, что при помощи таких машин люди могли бы сами распоряжаться своими жизнями, объединяться в группы, учиться новому, повышать свою компетентность и в конечном счете обретать независимость от корпораций и военных. «Фред был убежденным пацифистом, носил жидкую бороду и обладал магнетическим взглядом. Он мог внезапно взять и отправиться обливать кровью подлодки[644], испугать его было нелегко»^[645], — таким Мура помнит Ли Фельзенштейн, общественный активист и идеолог IT.

Учитывая антивоенный настрой Мура и его интерес к технике, неудивительно, что он попал в зону притяжения Стюарта Бранда и стал общаться с почитателями «Каталога всей Земли». Популярность к Муру пришла в 1971 году, когда он стал звездой одного из самых неоднозначных мероприятий эпохи — вечеринки по поводу выхода последнего выпуска «Каталога всей Земли». Каким-то чудесным образом публикация «Каталога» принесла Бранду 20 тысяч долларов, и он снял Дворец искусств, построенный в древнегреческом стиле, в районе Марина в Сан-Франциско. Он пригласил тысячу близких ему по духу людей, чтобы вместе с ними решить, как лучше потратить заработанное. Он принес пачку стодолларовых купюр, надеясь, что подогретые рок-музыкой и наркотиками люди смогут придумать достойное применение деньгам. «Как мы можем просить других принимать решения, если нам самим слабо?»^[646] — спрашивал толпу Бранд.

Обсуждение длилось десять часов. Бранд в черной монашеской рясе с капюшоном ходил между людьми, давал каждому подержать пачку банкнот и выслушивал предложения, которые записывал на доску. Пол Красснер, один из «веселых проказников» Кена Кизи, произнес взволнованную речь о тяжелой судьбе североамериканских индейцев и предложил отдать все средства им: «Мы обокрали их, когда пришли на эти земли». Лоис, жена Бранда, у которой были индейские корни, заявила от лица своего народа, что в деньгах они не нуждаются. Человек по имени Майкл Кей предложил потратить все самим и начал раздавать купюры стоящим рядом людям, однако Бранд эту идею отверг. Он настаивал, что средства необходимо потратить на какое-то хорошее дело, и призвал всех вернуть банкноты. Часть людей это сделала под аплодисменты. На доску были записаны десятки предложений, от эксцентричных до откровенно безумных. Спустите всё в унитаз! Купите «веселящего газа» для вечеринки! Сделайте огромный пластиковый фаллос и воткните в землю! Наконец, один из участников группы Golden Toad не выдержал: «Соберите свои долбаные мозги в кучу! У вас миллион идей, выберите уже одну! А то будем торчать тут целый год, а я вообще-то музыку пришел играть!» Дело от этого быстрее не пошло, зато всем дали передохнуть — послушать живую музыку и посмотреть танец живота, в конце которого исполнительница упала на пол и забилась в судорогах.

После этого Фред Мур, как обычно, с всклокоченными кудрями и бородой, встал, представился и сказал, что его профессия — человек. Он осудил всех собравшихся за привязанность к деньгам, показательно достал из кармана два доллара и сжег их. Кто-то предложил проголосовать, но Мур раскритиковал и эту идею, потому что это разобщило бы людей, а не сплотило. К тому времени уже было три часа утра. Люди все больше уставали от происходящего. Мур записал имена всех гостей вечеринки, чтобы решить этот вопрос потом. «Очень важно, что мы сегодня здесь все вместе, давайте не позволим пачке долларов поссорить нас»^[647], — увещевал он. Наконец, Мур убедил последних двадцать скептиков. Вся сумма была отдана ему на хранение до тех пор, пока у кого-либо не появится идея получше^[648].

Из 20 тысяч долларов осталось 14 905. Мур закопал их во дворе своего дома, потому что счета в банке у него не было. Некоторые приходили выпрашивать деньги, не обошлось и без разборок, но в конце концов Мур раздал всю сумму в качестве кредитов и грантов учреждениям, которые предоставляли людям доступ к компьютерам и учили на них работать. Эти организации были частью техно-хипповой экосистемы, которая образовалась в Пало-Альто и Менло-Парке вокруг Стюарта Бранда и поклонников его «Каталога всей Земли».

В частности, средства получил фонд Portola Institute, который издавал каталог. Эта некоммерческая организация предоставляла «компьютерное образование для школьников всех возрастов». Руководителем их довольно бессистемной программы был Боб Альбрехт, инженер, который отказался работать на корпорации. Вместо этого он преподавал программирование детям и греческие танцы всем желающим, включая Дага Энгельбарта. Альбрехт помнит, как жил в конце самой извилистой улицы Сан-Франциско Ломбард-стрит и постоянно проводил вечеринки, посвященные то программированию, то винам, то греческим танцам^[649]. Вместе с друзьями он открыл компьютерный центр, где каждый мог научиться пользоваться PDP-8, а своих лучших учеников он возил на экскурсии — самой запоминающейся была поездка в Центр аугментации Энгельбарта. На последней странице одного из первых выпусков «Каталога всей Земли» была напечатана фотография Альбрехта с щегольской стрижкой «дикобраз». Он учил детей пользоваться калькулятором.

Альбрехт написал несколько самоучителей, включая «Мой компьютер любит, когда я пишу на BASIC», и начал публиковать вестник People’s Computer Company — «Народной компьютерной компании», которая, строго говоря, компанией не была. Организацию так назвали в честь группы Дженис Джоплин Big Brother and the Holding Company. Девизом нового самодеятельного издания стал лозунг: «Возможности компьютеров — людям». На обложке первого выпуска (октябрь 1972 года) была изображена яхта, уплывающая на закат, а также было небрежно написано от руки: «Компьютеры используются против людей и для контроля людей, а должны служить нам на благо и дарить свободу. Пришло время это изменить — нам нужна настоящая НАРОДНАЯ КОМПЬЮТЕРНАЯ КОМПАНИЯ»^[650]. В большинстве выпусков вестника были рисунки с драконами, поскольку Альбрехт любил драконов с тринадцати лет, а основное содержание составляли статьи о компьютерных курсах, образовательных ярмарках, программировании на BASIC и фестивалях для поклонников принципа «сделай сам»^[651]. Благодаря этому вестнику пересеклись судьбы многих общественных активистов, радиолюбителей и умельцев, собирающих технику своими руками.

Другим ярким представителем того времени был Ли Фельзенштейн, убежденный пацифист со степенью инженера-электрика Беркли, который был героем книги Стивена Леви «Хакеры». Фельзенштейн был далек от «Веселых проказников» и даже в разгар студенческих волнений воздерживался от секса и наркотиков. В нем удачно сочетались политическое чутье, задатки общественного активиста и нездоровая склонность к созданию сетей и систем связи. Он был преданным читателем «Каталога всей Земли» и с уважением относился к движению «сделай сам». Он также верил, что открытый доступ к средствам связи сделал бы людей менее зависимыми от корпораций и властей^[652].

Ли Фельзенштейн родился в 1945 году в Филадельфии и уже с детства проявлял лидерские задатки и любовь к технике. Его мать была фотографом, а отец — машинистом на железной дороге, но затем он время от времени подрабатывал художником по рекламе. Оба родителя секретно состояли в Коммунистической партии. «Они считали, что СМИ в основном пустозвонят, это было одно из любимых словечек отца», — вспоминает Фельзенштейн. Даже когда родители ушли из партии, они продолжали поддерживать левых. В детстве Ли участвовал в пикетах, которые устраивались во время приездов военачальников, и помогал организовывать протесты перед универмагом «Вулворт» в поддержку проходивших на Юге сидячих демонстраций против расовой дискриминации. «В детстве я всегда носил с собой лист бумаги для рисования — родители поддерживали во мне творческое начало. Обычно это была какая-нибудь листовка отца с чистой обратной стороной»^[653].

Техникой он заинтересовался во многом благодаря матери, которая постоянно рассказывала, что его покойный дедушка изобретал небольшие дизельные двигатели для грузовиков и поездов. «Я понял намек — она хотела, чтобы я стал изобретателем. И однажды, когда учитель отчитал меня за витание в облаках на уроке, я ответил, что нигде не витаю, а изобретаю»^[654].

Фельзенштейн любил уединяться в подвале и играть с электротехникой, так он избегал общения с задирой — старшим братом и сводной сестрой, удочеренной его родителями. С тех самых пор он верил, что электронные устройства способны дать человеку больше свободы: «Инновации в сфере электроники могли подарить нам общение вне семьи с ее иерархией, о чем я так мечтал»^[655]. Он поступил на заочные курсы — записавшимся высылали учебные материалы и оборудование для экспериментов, а также купил руководства по сборке и ремонту радио и транзисторы за 99 центов, чтобы научиться делать разводку компонентов по нарисованным схемам. Фельзенштейн был из тех программистов, кто вырос, собирая электронные устройства из наборов Heathkit, на радиоконструкторах, и потому беспокоился, что новые устройства продаются полностью запаянными и подростки не могут заглянуть внутрь[656]. «Я понял азы электроники, копаясь в старых радиоприемниках. Они легко открывались, так как подразумевалось, что каждый сам может их ремонтировать»^[657].

Политическая жилка и интерес к технике дали о себе знать — Фельзенштейн полюбил научную фантастику, особенно книги Роберта Хайнлайна. Его вдохновлял популярный в этом жанре сюжет, который нравился многим геймерам и компьютерным фанатам, также повлиявшим на становление киберкультуры. Это была история о герое-хакере, который использует свою IT-магию, чтобы свергнуть зловещее правительство.

В 1963 году, в разгар протестов против войны во Вьетнаме, Фельзенштейн поступил в Беркли, чтобы выучиться на инженера-электротехника. В Калифорнии он первым делом присоединился к демонстрации против приезда высокопоставленных гостей из Южного Вьетнама. Мероприятие затянулось, и ему пришлось брать такси, чтобы успеть на занятия по химии.

Обучение в Беркли стоило недешево, и Фельзенштейн устроился на программу «Учись и работай», откуда попал в проект НАСА и уехал на авиабазу ВВС США «Эдвардс». Однако руководству стало известно о коммунистических взглядах его родителей, и ему пришлось уволиться. Он позвонил отцу, чтобы узнать правду, но тот отказался обсуждать это по телефону^[658].

«Не встревай куда не следует, сынок, и без проблем получишь свою работу обратно», — советовал ему один офицер ВВС, однако чего Фельзенштейн не умел, так это подчиняться. Инцидент с увольнением усложнил его отношения с властями. Вернувшись обратно в кампус в октябре 1964 года, он застал зарождение Движения за свободу слова и, подобно тому герою из научной фантастики, решил применить свои знания на благо революции. «Мы искали „мирное оружие“, и меня вдруг осенило, что лучший ненасильственный метод борьбы — свободное общение и обмен информацией»^[659].

Однажды пошел слух, что полиция окружила кампус, и кто-то крикнул Фельзенштейну: «Скорее! Собери нам радио на полицейской волне!» По щелчку такое не сделаешь, но после этого случая он осознал, что пора использовать технологии ради общественного блага^[660].

Главное, что он усвоил: кратчайший путь к свободе от крупных организаций — это создание новых способов и сетей связи. Фельзенштейн также понял, что именно это лежало в основе Движения за свободу слова, которое выступало за прямое общение между людьми, без посредников и контроля сверху, без ниспосланных указаний, в какие группы и сообщества людям объединяться. Эта идея легла в основу протеста против корпораций и властей, которые диктовали людям, как им жить^[661].

Фельзенштейн начал искать способ структурирования информации, который бы упростил общение между людьми. Сначала он печатал информационные письма своего студенческого кооператива, а затем стал писать для еженедельной неофициальной газеты Berkeley Barb. В редакции его не без иронии прозвали «военным корреспондентом», поскольку он подготовил материал о десантном корабле-доке (по-английски — landing ship dock, сокращенно LSD) и саркастично прошелся по аббревиатуре LSD. Фельзенштейн надеялся, что пресса станет тем новым средством коммуникации, которое объединит людей, но он увидел, как СМИ «постепенно превращаются в коммерческие развлекательные проекты»^[662], и охладел к этой идее. Он также изобрел громкоговоритель с многосвязной сетью входов, чтобы аудитория могла общаться с оратором или преподавателем. Ему нравилось, что у такой системы не было центрального узла или контроллера, это напоминало структуру интернета и позволяло каждому высказать свое мнение^[663].

Фельзенштейн считал, что будущее будет зависеть от различий между вещательными СМИ, например телевидением, которые «предлагают одну версию происходящего и не особо интересуются мнением аудитории», и невещательными, где «каждый человек может слушать других и высказываться сам». Он верил, что компьютерные сети позволят людям взять бразды правления в свои руки и самим распоряжаться своими жизнями^[664].

До появления интернета и сервисов вроде Craigslist и Facebook люди общались и искали информацию через некоммерческие организации switchboards, своеобразные «общественные коммутаторы», которые стали одним из этапов на пути к появлению социальных сетей. Как правило, в таких местах техническое оснащение было на нуле, вокруг стола с парой телефонов сидело несколько консультантов, стены были завешаны объявлениями и рекламой. Фельзенштейн помнит, что «такие службы были практически в каждом районе». «Я как-то зашел к ним, чтобы посмотреть, можно ли ускорить их работу при помощи какого-либо технического решения», — рассказывает он. Однажды он столкнулся на улице с другом, который поделился с ним прекрасной новостью: одна такая организация надавила на совесть какому-то богатому либералу из Сан-Франциско и получила от него мейнфрейм. Так появился некоммерческий центр Resource One, где суперкомпьютер должны были перенастроить и передать в совместное пользование нескольким таким «социальным коммутаторам». Фельзенштейн считал, что их компьютер поможет развитию контркультуры^[665].

Примерно в это же время он разместил в Berkeley Barb объявление: «Мастер на все руки, инженер и революционер ищет общения»^[666]. Так он познакомился с одной из первых девушек-хакеров Джуд Милхон, писавшей в стиле киберпанк под псевдонимом «Святой Иуда». Она представила его своему другу Ефрему Липкину, системному программисту. Проект Resource One не мог найти желающих пользоваться их мейнфреймом, и Липкин предложил запустить на нем общественную электронную доску объявлений, которую приятели назвали Community Memory, «Память сообщества». В августе 1973 года в Leopold’s Records, музыкальном магазинчике одного из студентов Беркли, установили терминал, который по телефонным проводам подключался к мейнфрейму^[667].

Фельзенштейна посетила революционная идея: если людям дать доступ к компьютерным сетям, они сами объединятся в сообщества по интересам, следуя принципу «сделай сам». Рекламная листовка проекта, она же его манифест, утверждала, что общение вне иерархических структур — это основа возрождения и активизации социальной жизни, и неважно, общаются ли люди при помощи компьютера и модема, ручки и чернил, по телефону или лично^[668].

Фельзенштейн и его коллеги не стали предопределять ключевые слова в системе (например, «нужна помощь», «машины» или «ищу няню»), и это было очень мудро. Пользователи сами задавали ключевые слова к своим сообщениям, так что каждая улица могла найти собственное применение этой системе. В Community Memory публиковали поэзию, искали попутчиков для поездки на машине, писали отзывы о ресторанах, искали партнеров для учебы, игры в шахматы, секса, медитации — в общем, для чего угодно. «Святой Иуда» подал всем пример, и люди начали создавать себе виртуальную личность — настоящее раздолье для литературных талантов пользователей. На стендах и настенных досках объявлений такое было просто невозможно^[669]. Community Memory предвосхитила появление электронных досок объявлений и онлайн-сервисов вроде The WELL. «Мы открыли двери киберпространства и увидели, что это благоприятная для нас среда», — говорит Фельзенштейн^[670].

Между друзьями возникло несогласие на популярную в цифровую эпоху тему. Липкин хотел буквально заковать терминал в железо, чтобы его никто не сломал. Фельзенштейн же верил, что компьютеры никак не помогут людям, если человек не будет уметь их разбирать, чинить и так далее. «Ефрем говорил, что стоит подпустить людей к компьютеру, и они его сломают. А мне нравился подход, который станет философией „Википедии“: дай людям доступ ко всему, и они научатся сами предотвращать и устранять неисправности системы». Фельзенштейн считал, что компьютеры должны быть нашими игрушками: «Если подстегнуть людей экспериментировать с техникой, то компьютеры и социум смогут образовать симбиоз»^[671].

Жизненная философия Фельзенштейна основана на ряде убеждений и ощущений. Окончательно она оформилась, когда отец прислал сыну книгу Ивана Иллича «Инструменты для общения» (в тот момент друзья как раз установили терминал в музыкальном магазинчике). Философ Иллич родился в Австрии, жил в Америке, служил священником и критиковал общество, в котором доминирует технократическая элита. Одним из решений этой проблемы было создание простых и понятных, «дружественных» технологий. Иллич писал, что необходимо разработать инструменты, которые позволят людям работать эффективно и ни от кого не зависеть^[672]. Философ вторил Энгельбарту и Ликлайдеру, подчеркивая важность симбиоза человека и техники.

Фельзенштейн взял на вооружение идею Иллича о том, что компьютеры необходимо проектировать таким образом, чтобы людям хотелось заглянуть внутрь, покопаться в компьютерной начинке. Позднее он признается, что книги философа вдохновили его знакомить людей с новыми технологиями и техникой. Через десяток лет два пророка встретятся и Иллич спросит Фельзенштейна, почему тот хочет объединить людей, но при этом ставит между ними компьютеры. Ответ был таков: «Я хочу, чтобы компьютеры объединяли людей и существовали в гармонии с ними»^[673].

Фельзенштейн очень по-американски объединил идеалы мейкеров, то есть любителей делать вещи своими руками, которые получают удовольствие, обмениваясь опытом с единомышленниками, любовь хакеров к передовым технологиям и успешную общественную деятельность «новых левых»[674]. В 2013 году Фельзенштейн выступал перед заядлыми радиолюбителями на Выставке-ярмарке энтузиастов движения «Сделай сам» Сан-Франциско и окрестностей (Bay Area Maker Faire). Сначала он отметил тот «забавный, но вполне обоснованный факт», что их основным докладчиком является революционер из 1960-х. Затем он заявил, что концепция персонального компьютера выросла из идей Движения за свободу слова, существовавшего в Беркли в 1964 году, и «Каталога всей Земли», который привил ценности радиолюбителей будущим создателям персональных компьютеров^[675].

Осенью 1974 года Фельзенштейн разработал спецификации для Терминала Тома Свифта[676], который задумывался как «Дружественное кибернетическое устройство», названное в честь кумира американской молодежи, который только и делал, что возился с техникой^[677]. Через этот отказоустойчивый терминал можно было подключиться к мейнфрейму или сети. Фельзенштейну так и не удалось его собрать, но он размножил копии спецификаций и раздавал их всем желающим. В результате любители Community Memory и «Каталога всей Земли» заинтересовались его идеей о простых и понятных персональных компьютерах. Такой машиной мог бы пользоваться каждый человек без исключения, а не только «избранные». В стихотворении Ричарда Бротигана компьютеры названы «автоматами благодати и любви», поэтому свою консалтинговую фирму Фельзенштейн назвал Loving Grace Cybernetics, буквально «Кибернетика благодати и любви»).

Фельзенштейн отлично умел организовывать людей, поэтому он решил собрать вокруг себя единомышленников. Следуя логике Иллича, он вывел правило: «Чтобы выжить, компьютеру необходимо окружить себя другими компьютерами». Вместе с Фредом Муром и Бобом Альбрехтом он стал наведываться на социальные ужины[678], которые по средам проводил Общественный компьютерный центр. Там нередко появлялся долговязый инженер Гордон Френч, любитель паять собственные компьютеры, с которым приятели в том числе обсуждали, какими будут персональные ЭВМ, когда они появятся. К началу 1975 года социальные ужины себя изжили, и тогда Мур, Френч и Фельзенштейн решили основать новый клуб. Их первая листовка гласила: «Собираете собственный компьютер? Или терминал? Или TV Typewriter[679]? Устройство ввода/вывода данных? Или еще какое-нибудь магическое устройство? Приходите пообщаться с людьми, у которых те же интересы»^[680].

Так появился «Домашний компьютерный клуб», где пересекались представители самых разных культурных течений Сан-Франциско и его окрестностей. «Приходили кислотные революционеры (хотя и нечасто), добропорядочные радиолюбители, будущие короли зарождающейся индустрии, разные чудаковатые технари и инженеры и прочие нонконформисты, включая жеманную даму, которая всегда сидела в первом ряду. Потом мне рассказали, что она была личным пилотом президента Эйзенхауэра, когда была мужчиной, — вспоминает Фельзенштейн. — И все они ждали появления персональных компьютеров, все они хотели избавиться от контроля Большого Брата, будь то правительство, корпорация IBM или ее сотрудники. Люди просто хотели заполучить компьютеры в свои руки, чтобы и поработать, и поразвлекаться»^[681].

Первая встреча «Домашнего компьютерного клуба» состоялась в дождливую среду 5 марта 1975 года, в гараже Гордона Френча в Менло-Парке. В это же время на свет появился первый персональный компьютер, но только не в Силиконовой долине, а в заросшем полынью торговом центре в кремниевой пустыне.

Эд Робертс и Altair

Персональный компьютер появился на свет благодаря еще одному человеку: он был серийным предпринимателем, то есть человеком, который постоянно запускал новые стартапы. В конечном итоге хозяйничать в Силиконовой долине будут именно такие пьющие слишком много кофе мастера стартапов, которые существовали бок о бок с хиппи, почитателями «Каталога всей Земли», общественными активистами и мастерами программирования. Однако первый персональный компьютер, отвечающий всем требованиям рынка, был выпущен далеко и от Силиконовой долины, и от исследовательских центров на Восточном побережье.

Эд Робертс владел собственной фирмой в Альбукерке в Нью-Мексико. Микропроцессор Intel 8080 должен был выйти в апреле 1974 года, но Робертсу удалось заранее взглянуть на его написанные от руки спецификации. В голову ему пришла простая и блестящая мысль: из этого однокристального процессора можно было сделать полноценный компьютер^[682].

Сам Робертс не разбирался ни в информатике, ни в программировании. У него не было великих идей об усилении интеллекта или симбиозе человека и компьютера, который бы держался на графическом интерфейсе пользователя. Он никогда не слышал о Вэниваре Буше и Даге Энгельбарте. Зато он был радиолюбителем. В нем сочетались любопытство и большой интерес к технике, и один коллега даже назвал его «величайшим в мире радиолюбителем»^[683]. Он был не из тех, кто стал бы патетично распинаться о своем хобби, а скорее из тех, кто благоволит прыщавым мальчишкам (а заодно является взрослой версией оных), которые любят запускать модели самолетов и ракет в своем дворе. Робертс задал вектор развития IT-индустрии в тот момент, когда над персональными компьютерами работали не вундеркинды из Стэнфорда и МТИ, а фанаты наборов Heathkit, любившие сладковатый запах плавящегося припоя.

Робертс родился в Майами в 1941 году, его отец ремонтировал бытовую технику. Робертс служил в ВВС, откуда его направили в Оклахому для получения высшего инженерного образования, а затем дали место в лаборатории по исследованию лазерного оружия в Альбукерке. Параллельно он открывал небольшие стартапы, например, обеспечивал работу рождественского вертепа с движущимися фигурками в местном торговом центре. В 1969 году Робертс и его сослуживец Форрест Мимз основали фирму, которая производила наборы «Сделай сам» для небольшой, но преданной аудитории — фанатов авиамоделирования. Эти наборы позволяли юным любителям космоса собирать навигационные огни и радиопередатчики для своих игрушечных ракет, чтобы отслеживать их полет.

Энергии у заядлого стартапщика Робертса было не занимать. По словам Мимза, Робертс «был абсолютно уверен, что его коммерческая жилка поможет ему реализовать свои амбиции и заработать миллион долларов, научиться управлять самолетами и купить свой собственный, поселиться на ферме и получить медицинское образование»^[684]. Свою компанию компаньоны назвали MITS, хотели ассоциироваться у клиентов с МТИ, а впоследствии подобрали под аббревиатуру название Micro Instrumentation and Telemetry Systems — «Микрооборудование и телеметрические системы». Аренда офиса обходилась им всего в сто долларов в месяц. Это была бывшая закусочная в старом торговом центре, которая ютилась между массажным кабинетом и прачечной самообслуживания. Над дверью MITS все еще висела вывеска «Волшебный магазин сэндвичей» (Enchanted Sandwich Shop), что вполне соответствовало реальности.

Робертс последовал примеру Джека Килби из Texas Instruments и стал продавать электронные калькуляторы. Он хорошо понимал радиолюбителей и поэтому торговал наборами для самостоятельной сборки, хотя в собранном виде его калькуляторы стоили бы несильно дороже. Ему повезло встретиться с Лесом Соломоном, техническим редактором журнала Popular Electronics, который заехал в Альбукерке в поисках материала для следующего номера. По просьбе Соломона Робертс написал статью «Настольный электронный калькулятор, который вы можете собрать сами», и название этой заметки было вынесено на обложку ноябрьского выпуска журнала за 1971 год. К 1973 году в MITS работало сто десять человек, а объем продаж составлял около миллиона долларов. Однако цены на микрокалькуляторы падали, большой прибыли ждать не приходилось. По словам Робертса, в какой-то момент доставка его калькулятора стоила 39 долларов, а в магазине можно было купить такой же готовый за 29 долларов^[685]. К концу 1974 года долги MITS составили 350 тысяч долларов.

Робертс не боялся рисковать и решил преодолеть кризис, открыв новый бизнес. Его всегда завораживала идея компьютера, и он предположил, что в этом он не одинок. Он с восторгом рассказывал одному другу о своей мечте — создать компьютер для широкого круга потребителей, который бы раз и навсегда покончил с разделением на простых смертных и компьютерную элиту. Изучив инструкции к Intel 8080, Робертс решил, что MITS будет продавать наборы для сборки простейшего компьютера. Стоимость его не должна была превышать 400 долларов, чтобы каждый радиолюбитель мог его купить. Позднее его коллега признается, что считал решение Робертса необдуманным и рискованным^[686].

Компания Intel продавала свои 8080 по 360 долларов за штуку, но Робертс заставил их снизить цену до 75 долларов, пообещав купить сразу тысячу процессоров. Кредит в банке он получил только благодаря своей настойчивости — он клялся, что продаст всю партию, хотя в глубине души боялся, что не наберет и двухсот заказов. Пустяки. Ему никогда не был чужд азарт: либо у него все получится и он изменит мир, либо обанкротится раньше, чем предполагалось.

Компьютер Робертса и его разношерстной команды не впечатлил бы ни Энгельбарта, ни Кея, ни других инженеров из лабораторий вокруг Стэнфорда. У него было всего 256 байт памяти. Клавиатура или другое устройство ввода информации не предусматривалось, вводить данные или команды нужно было при помощи тумблеров. Для отображения информации на экране кудесники из Xerox PARC придумали графический интерфейс пользователя, а агрегат из «Волшебного магазина сэндвичей» мог выдавать ответы только в двоичной форме, для чего мигал лампочками на передней панели. Возможно, в данном случае мир не увидел триумфа технологий, зато радиолюбители получили столь желанную ими машину, ведь втайне каждый хотел сам собрать свой компьютер и пользоваться им дома, как если бы речь шла о простом радио[687].

Любая инновация нуждается в рекламе. В подвале какого-нибудь дома, скажем, в Айове умельцы могли собрать компьютер, но если о нем никто не знает, то его значение для истории — как от дерева, упавшего в безлюдном лесу. Это сравнение — отсылка к высказыванию епископа Беркли: раз никто не слышал звук падающего дерева, то, возможно, дерево и не падало. Например, о своих революционных разработках Энгельбарт поведал при помощи «Матери всех презентаций». К вопросу о важности презентации продукта. Компьютеры MITS пылились бы на складе в Альбукерке вместе с нераспроданными калькуляторами, если бы Робертс не знал Леса Соломона из журнала Popular Electronics. Радиолюбители считали это издание своей библией, так же как рокеры молились на журнал Rolling Stone.

Соломон родился в Бруклине и уже в молодости ввязывался в авантюры, например, воевал в Палестине на стороне Менахема Бегина и сионистов. Он мечтал поместить на обложку своего журнала персональный компьютер. Его конкурент уже осветил выход Mark-8 несмотря на то, что машина еле работала — слабый процессор Intel 8008 ни с чем не справлялся. Соломон знал, что ему нужно быстро обставить конкурента. Робертс послал ему единственный работающий прототип своего компьютера через почтовую службу Railway Express Agency, и его потеряли (а через несколько месяцев эта почтенная компания и вовсе закрылась). В итоге на обложке январского выпуска Popular Electronics за 1975 год красовалась подделка. Робертс никак не мог выбрать имя для новой машины, а Соломон торопился с публикацией. По словам Соломона, его дочь, ярая поклонница телесериала «Звездный путь», предложила дать компьютеру имя звезды, на которую в последней серии летал корабль Enterprise, — Альтаир. Так и получилось, что первый действительно работающий персональный компьютер назывался Altair 8800113[688]^.

«Настало время, когда компьютер появился в каждом доме, — главная мечта писателей-фантастов стала реальностью», — так начиналась главная статья номера Popular Electronics 114. Впервые в истории компьютер стал доступен широкому кругу потребителей. Позднее Билл Гейтс скажет: «Думаю, что Altair — первая ЭВМ, которая по праву может называться персональным компьютером»^[689].

В день, когда Popular Electronics появился на прилавках магазинов, MITS засыпали заказами. Робертсу даже пришлось нанять дополнительный персонал в офис в Альбукерке, так много было звонков. В первый же день поступило 400 заказов, а за последующие несколько месяцев было продано 5 тысяч компьютеров (правда, дальше оплаты дело пока не шло, в MITS просто не успевали собирать машины). Люди слали банковские чеки компании, о которой никогда не слышали, в город, название которого не могли правильно написать, и надеялись, что получат коробку с запчастями, из которых можно будет спаять устройство, мигающее лампочками в ответ на команды, которые приходилось кропотливо вводить при помощи тумблеров (и это еще если все пойдет удачно). Так радиолюбители заполучили компьютер своей мечты. Его не надо было ни с кем делить или куда-то подключать, теперь каждый мог сам решать, где и как его использовать.

В конечном счете радиолюбители, хиппи и программисты-фанатики положат начало новой отрасли. Персональные компьютеры поднимут экономику и перевернут жизнь каждого из нас. Идея «Власть — людям» станет претворяться в жизнь. Корпорации и военные потеряют монополию на компьютеры, и каждый человек с их помощью сможет развивать свои умения и творческие способности, повышать продуктивность. Историки Майкл Риордан и Лилиан Ходсон написали, что Джордж Оруэлл ошибся. После Второй мировой войны мир не погрузился в антиутопический мрак, в том числе из-за изобретения транзисторов. А электронные устройства с транзисторами оказывали на творческих людей и находчивых предпринимателей намного больше влияния, чем Большой Брат^[690].

Первые домашние компьютеры

На первом собрании «Домашнего компьютерного клуба» в марте 1975 года Altair стал гвоздем программы. MITS послала одну свою машину в People’s Computer Company для ознакомления, оттуда Altair попал в руки Фельзенштейна, Липкина и их коллег, а затем — в гараж на собрание нового клуба, где его выставили на суд радиолюбителей, хиппи и программистов. Многих он не впечатлил. Фельзенштейн тоже не увидел ничего особенного, просто переключатели да лампочки. Однако у всех появилось ощущение, что Altair предвозвещает наступление новой эры. Тридцать человек обступили компьютер, все делились своими мыслями. «Возможно, именно в тот момент в персональном компьютере увидели инструмент для объединения людей»^[691], — комментирует Фельзенштейн.

Матерый программист Стив Домпьер рассказывал, как поехал, чтобы получить свой компьютер, в Альбукерке, потому что MITS не успевала собирать предоплаченные машины. В апреле 1975 года, перед третьим собранием «Домашнего компьютерного клуба», он сделал невероятное открытие. Он написал для Altair программу, которая сортировала массив чисел, запустил ее, а параллельно слушал прогноз погоды по радио с низкочастотными транзисторами. И вдруг радио стало свистеть — виу-вииуу-ВИУВИИИ, причем звуки были разной тональности. «Ну надо же, чего только не бывает. Мое первое внешнее устройство, — подумал Домпьер и начал экспериментировать. — Я запустил и другие программы, чтобы послушать, как они „звучат“, и где-то через восемь часов подбора нот и тестирования у меня была написана программа, которая могла заставить радио издавать разные звуки, то есть играть музыку»^[692]. Он составил таблицу звуков, которые получались от разных циклов его программы, и в конце концов при помощи тумблеров смог ввести необходимые команды в Altair — его маленькое радио заиграло песню The Beatles «The Fool on the Hill».[693] Не то чтобы песня звучала хорошо, но участники «Домашнего компьютерного клуба» слушали ее в благоговейной тишине, а затем устроили овацию и потребовали исполнения на бис. В репертуар Altair Домпьер также добавил Daisy Bell (Bicycle Built for Two), которая считалась первой песней, когда-либо исполненной компьютером. В 1961 году именно ее играл IBM 704 в Bell Labs, а в 1968-м она стала лебединой песней компьютера HAL из фильма Стэнли Кубрика «2001 год: Космическая одиссея» — в конце фильма компьютер отключали. Домпьер говорил, что эта песня была «генетически заложена» в Altair. В результате радиолюбители из «Домашнего компьютерного клуба» получили компьютер, который они могли взять домой и на котором можно было творить — в том числе создавать музыку, как и предсказывала Ада Лавлейс.

Программа Домпьера была опубликована в следующем номере вестника People's Computer Company, а в ответ таинственный читатель написал письмо, вошедшее в историю. «В People's Computer Company напечатана статья Стивена Домпьера о его музыкальной программе для Altair', — писал некто Билл Гейтс, студент из Гарварда, который находился в академическом отпуске и коротал время, разрабатывая программное обеспечение для MITS в Альбукерке. Его письмо включили в новостную рассылку Altair: „В статье приводится исходный код программы и данные для проигрывания The Fool on the Hill и Daisy, но нет ни слова о том, как это работает, а я не понимаю, как. Может быть, кто-нибудь знает?“»^[694] Ответ был прост. Когда на компьютере работает программа, его излучение вызывает радиопомехи, которые может воспроизвести стоящий рядом AM-радиоприемник, и следовательно, используя различные циклы программы, можно было добиться звуков разной тональности.

Его вопрос только опубликовали, а Гейтс уже ввязался в принципиальный спор с «Домашним компьютерным клубом». Их разногласия заложили основу будущего противостояния: Гейтс олицетворял собой коммерческий подход, требующий патентования, а участники «Клуба» выступали за свободу информации.

В газетном киоске на Гарвард-сквер Пол Аллен увидел январский выпуск журнала Popular Electronics за 1975 год, на обложке которого красовался компьютер Altair. Это и заинтриговало, и испугало его. Пол был в восторге, что наступает эра персональных компьютеров, но боялся оказаться не у дел. Он заплатил положенные 75 центов, схватил журнал и отправился в сторону гарвардского общежития к своему другу Биллу Гейтсу из Сиэтла. Они вместе учились в университете, и оба были компьютерными фанатиками. В свое время Гейтс уговорил Пола бросить университет и переехать в Кембридж, штат Массачусетс. «Эй, мы все пропускаем», — заявил Аллен и протянул ему журнал. Гейтс начал ходить взад-вперед по комнате, как он часто делал, когда его что-то беспокоило. Он дочитал статью и понял, что Аллен прав. Следующие два месяца они маниакально, буквально днем и ночью писали код, который изменит самую суть компьютерной индустрии^[695].

Гейтс родился в 1955 году. Он не был похож на других IT-первопроходцев — в детстве его особо не занимала техника. Ему было неинтересно собирать наборы Heathkit или паять электросхемы. Школьный учитель физики недолюбливал Гейтса за то, с каким высокомерием тот показывал класс, мастерски управляясь со школьным компьютерным терминалом. А однажды этот учитель задал собрать набор RadioShack, и Гейтс спаял все очень неаккуратно, везде были капли припоя, и прибор не работал^[696].

Компьютеры очаровывали Гейтса не микросхемами, а программным обеспечением. Каждый раз, когда Аллен предлагал создать свой компьютер, Гейтс отвечал: «Железо не наш конек, Пол. Мы с тобой больше по программам». И Аллен, который был постарше Гейтса и в детстве таки собирал коротковолновые радиоприемники, все же признавал, что будущее за программистами и что техника не их с Биллом сильная сторона^[697].

Когда в декабре 1974 года Гейтс и Аллен увидели ту обложку Popular Electronics, они решили создать программное обеспечение для персональных компьютеров. Более того, они собирались перетянуть одеяло на себя и представить компьютеры чем-то легко заменимым и преходящим, а операционные системы и приложения — продуктом универсальным и вечным, чтобы заодно они стали самым прибыльным направлением IT. Когда Аллен показал Гейтсу ту статью, никакого рынка ПО еще не существовало. «Мы подумали, что самое время его создать. Так и сделали», — говорит Гейтс. Через много лет, окидывая взглядом все свои достижения, он признает, что это стало решением всей его жизни^[698].

Билл Гейтс

В моменты напряжения Билл Гейтс начинал расхаживать по комнате из угла в угол — как он делал, читая статью в Popular Electronics. Такая у него была привычка с детства. Отец, успешный адвокат, хорошо помнит, как маленький Гейтс сам раскачивался в колыбели, а его любимой игрушкой была лошадь-качалка на каркасе и пружинах^[699].

Его мать была из уважаемой в Сиэтле семьи банкиров и занималась общественной деятельностью. Она была волевой женщиной, но вскоре ей пришлось признать, что до сына ей далеко. Она оставила попытки заставить его убраться в своей комнате в подвале, а когда звала его на ужин, он часто не откликался. Однажды она спросила его, чем он так занят.

— Я думаю, — крикнул Билл в ответ.

— Думаешь?

— Да, мам, я думаю! А ты когда-нибудь пыталась думать?

Она послала его к психологу, и тот заинтересовал Гейтса книгами про Фрейда, которые тот прочел залпом. Однако укротить его характер это не помогло, и через год психолог сказал матери, что она все равно проиграет и что лучше ей привыкнуть и не пытаться воевать с Биллом. «Она смирилась и признала, что бороться с сыном бесполезно»^[700], — вспоминает Гейтс-старший.

Хотя иногда Гейтс и бунтовал, ему все же нравилась его дружная и любящая семья, родители и две сестры. Они часто и с удовольствием вели оживленные беседы за ужином, играли в настольные и карточные игры, собирали пазлы. Полное имя Гейтса было Уильям Гейтс III, поэтому его бабушка, страстный поклонник бриджа (и известная баскетболистка), прозвала его Трей — так в картах называли тройку. Так Гейтса и звали все детство. Практически каждое лето, а иногда и по выходным семья Гейтса вместе с друзьями выезжала на канал Худ близ Сиэтла. Дети устраивали свои домашние «Олимпийские игры», которые даже начинались с официальной церемонии открытия с выносом факела. В программе игр был бег парами, когда нога одного бегуна связана с ногой другого, метание яиц и прочие «дисциплины». По словам отца Гейтса, соревнования были самые настоящие и все хотели выиграть^[701]. Именно тогда маленький Гейтс заключил свою первую официальную сделку. Ему было одиннадцать. Он составил текст, и они с сестрой подписали договор, по которому Гейтс получал неограниченное, но неэксклюзивное право пользоваться бейсбольной перчаткой за плату в пять долларов. Одно из условий гласило: «Трей получает перчатку тогда, когда хочет»^[702].

Гейтс обычно не играл в командные виды спорта, зато преуспел в большом теннисе и отлично катался на водных лыжах. Также он усердно оттачивал несколько забавных трюков, например, учился выпрыгивать из мусорного бака так, чтобы не задеть его края. Его отец был «Орлом скаутов»[703], то есть получил Eagle Rank и всю жизнь воплощал собой двенадцать заветов бойскаутов. Билл тоже увлекся этим движением и получил звание Life Rank, недобрав до «Орла» всего три значка. Во время скаутского слета «Джамбори» Гейтс сделал презентацию о правилах работы на компьютере, но тогда за такое еще не давали значков^[704].

Несмотря на увлечение спортом и все свои приключения, Гейтс все равно прослыл занудой. Его «выдавали» незаурядный интеллект, большие очки, худощавость, скрипучий голос, да и одевался он соответственно, рубашку он обычно застегивал на все пуговицы. Как сказал один из его преподавателей, «он стал гиком до появления этого понятия». Он был умен не по годам: в четвертом классе школы на уроках по естествознанию им задали написать реферат на пять страниц, а Гейтс сдал тридцать. В том же году на вопрос о будущей профессии он отметил в анкете, что собирается стать ученым. А однажды священник устроил конкурс, где Гейтс лучше всех прочел наизусть Нагорную проповедь Иисуса Христа и выиграл ужин в ресторане башни «Спейс-Нидл», символа Сиэтла^[705].

Осенью 1967 года Гейтсу исполнилось двенадцать лет, но выглядел он все еще на девять. Подошло время выбирать среднюю школу, и родители решили отдать сына в частное заведение. Они переживали, что Гейтс был таким «невысоким, застенчивым и беззащитным», к тому же его интересовало совсем не то, что обычно занимает умы шестиклассников^[706]. Выбор пал на школу Лейксайд, которая была построена из кирпича и походила на частные школы Новой Англии[707], а учились там в основном дети из благополучных семей, в том числе дети бизнесменов.

Гейтс проучился в Лейксайде несколько месяцев, а затем его жизнь сильно изменилась — в здании школы установили компьютерный терминал. Строго говоря, то устройство было не компьютером, а телетайпом, который по телефонной линии подключался к компьютерной системе Mark II компании General Electric. «Клуб матерей Лейксайда» организовал распродажу ненужных вещей, и в результате было собрано 3 тысячи долларов. На эти деньги было решено покупать рабочее время на Mark II по цене 4,8 доллара за минуту. Однако никто не мог предположить, как популярно это станет и как дорого будет обходиться. Гейтса терминал буквально загипнотизировал. Его учитель математики в седьмом классе шутил, что в первый день он знал о терминале больше Гейтса, но только в тот первый день^[708].

Каждую свободную минуту Гейтс и его друзья проводили у терминала. «Мы жили в параллельной вселенной», — признается Гейтс. Этот телетайп стал для него тем же, чем детский компас был для молодого Эйнштейна: мощной точкой притяжения, которая будила в нем любопытство и жажду знаний. Позднее Гейтс попытается сформулировать, чем его так цепляют компьютеры, и основной причиной назовет их беспощадную логику: «Нельзя давать компьютеру расплывчатые команды, сработают только четкие команды»^[709]. А Гейтс и сам старался мыслить ясно.

В то время многие программировали на языке BASIC[710], который за несколько лет до этого разработали в Дартмутском колледже для людей без инженерного образования. В Лейксайде никто из преподавателей BASIC не знал, зато Гейтс с друзьями в один присест освоили руководство на сорок две страницы и стали настоящими специалистами. Вскоре они уже изучали более сложные языки, Fortran и COBOL, но BASIC навсегда останется первой любовью Гейтса. В средней школе он писал программы, которые умели играть в крестики-нолики или переводить заданные значения из одной системы исчисления в другую.

Пол Аллен был на два года старше Гейтса и в физическом развитии сильно его обгонял — уже мог и бакенбарды отрастить. Высокий и компанейский Аллен был совсем не похож на ботаника, но Гейтс его удивил и заинтриговал при первой же встрече в Лейксайде, в той комнате с компьютером. Он помнит, как увидел нескладного лохматого восьмиклассника в веснушках, который пытался пробраться сквозь толпу школьников, которые плотным кольцом окружили терминал и с волнением следили за происходящим. Они подружились и часто вместе засиживались у телетайпа до поздней ночи. По словам Аллена, Гейтсу было очень важно постоянно выигрывать: «Он все время пытался показать, какой он умный. А еще он был очень и очень настойчивым»^[711].

Семья Аллена жила более скромно, чем Гейтсы. Его отец работал администратором библиотеки при Университете Вашингтона в Сиэтле. Визит в дом Гейтсов произвел на Аллена сильное впечатление: «Его родители были подписаны на журнал Fortune[712], и Билл его исправно читал». Однажды Гейтс спросил Аллена, каково, по его мнению, управлять огромной корпорацией. Аллен понятия не имел. Тогда Гейтс принялся мечтать, что когда-нибудь у них будет своя собственная компания^[713].

Единственное, что их сильно различало, это умение сосредотачиваться на одном деле. Аллен постоянно переключался с идеи на идею, тогда как Гейтс фокусировался на одной цели: «Мое любопытство распространялось на все, что попадало в поле зрения, а Гейтс с головой погружался в одну задачу в один момент времени. Это было хорошо видно, когда он программировал. В зубах он зажимал фломастер, притопывал ногами и раскачивался взад-вперед — мир вокруг для него не существовал»^[714].

Со стороны могло показаться, что Гейтс был не только ботаником, но и задирой. Он нередко лез на рожон, грубил даже учителям, а разозлившим Гейтса гарантировалась буря его гнева. Он был гением. Он это знал и всячески это выпячивал. Одноклассникам и учителям он мог заявить: «Это идиотизм». Иногда он добавлял экспрессии: «В жизни не слышал ничего тупее» или «Круглый дурак». Однажды на уроке он начал хихикать над одноклассником, который никак не мог что-то понять. К нему повернулся заводила класса, схватил за рубашку, застегнутую на все пуговицы, и пообещал поколотить. Учителю пришлось вмешаться.

Однако те, кто знал Гейтса получше, видели и другие его стороны. Он был напористым, обладал острым умом и хорошим чувством юмора, любил приключения, не боялся рисковать и охотно организовывал различные авантюры и поездки. В шестнадцать лет у него появился новенький красный «мустанг», на котором они с друзьями любили погонять по округе. Через сорок лет эта машина так и стояла в гараже Гейтса. Иногда он приглашал друзей в семейный загородный домик на канале Худ, где он любил кататься на водных лыжах, держась за канат длиной 300 метров, привязанный к катеру. Для школьной постановки он выучил наизусть рассказ Джеймса Тербера «Ночь, когда упала кровать» и однажды сам играл в спектакле по «Черной комедии» Питера Шеффера. Уже тогда он говорил, что к тридцати годам заработает миллион долларов, как о чем-то само собой разумеющемся. Он себя недооценил: к тридцати годам у него будет 350 миллионов долларов.

Клуб программистов Лейксайда

Осенью 1968 года, когда Гейтс был в восьмом классе, они с Алленом основали «Клуб программистов Лейксайда», который был гиковским вариантом уличной банды. По словам Аллена, это по сути был мужской клуб, где уровень соперничества и тестостерона зашкаливал. Однако довольно быстро это все превратилось в прибыльный бизнес. Гейтс считал себя душой клуба и мотивировал остальных фразами вроде «давайте заявим о себе людям и попробуем им что-то продать»^[715]. Позднее Аллен не без ехидства заметил: «Все и так пахали как проклятые, а Гейтс еще успевал командовать и выставляться, не особо напрягаясь»^[716].

В «Клуб программистов Лейксайда» вошли еще два «постоянных посетителя» той комнаты с терминалом. Один из них, Рик Вейланд, был одноклассником Аллена и прислуживал в алтаре в местной лютеранской церкви, а его отец работал инженером в компании Boeing. Двумя годами ранее Рик собрал в подвале своего дома компьютер. Невероятно красивый, скуластый, высокий и хорошо сложенный Вейлан внешне сильно отличался от других компьютерных гиков из их клуба. Ему приходилось нелегко, потому что он был геем, а в 1960-е об этом не принято было говорить в открытую, особенно в такой консервативной школе.

К группе присоединился и Кент Эванс, который учился с Гейтсом в восьмом классе. Его отец был священником унитарианской церкви. Эванс был приветлив со всеми без исключения. Он родился с расщелиной твердого неба и даже после операции улыбался криво, хотя от этого не менее обаятельно. Эванс без стеснения и страха брался за любое дело, был готов позвонить крупному начальнику, с которым не договаривался о звонке, или взоити на вершину горы. Он придумал название «Клуба программистов Лейксайда», зная, что это позволит им получать бесплатную тестовую продукцию компаний, которые рекламируются в журналах об электронике. Ему было интересно предпринимательство, и они вместе с Гейтсом читали каждый выпуск Fortune. Они стали лучшими друзьями. Гейтс помнит, что они собирались завоевать мир: «Мы часами висели на телефоне. Я до сих пор помню его номер»^[717].

Осенью 1968 года «Клуб программистов Лейксайда» получил первый заказ. Несколько инженеров из Университета Вашингтона основали небольшую компанию, которая сдавала в аренду рабочее время на компьютере. Они разместились в бывшем помещении автомобильной компании Buick, назвались Computer Center Corporation, сокращенно C–Cubed, и купили мейнфрейм PDP-10 компании DEC. Эта многоцелевая машина идеально подходила под их задачи, а еще это был любимый компьютер Гейтса. В C–Cubed планировали удаленно сдавать мейнфрейм в аренду различным клиентам, например компании Boeing, которые подключались бы к нему через терминалы по телефонным линиям. В C–Cubed работала мать одного из учеников Лейксайда, она и наняла Гейтса и его друзей в качестве тестировщиков. Это как позвать третьеклассников оценивать продукцию шоколадной фабрики. Их задачей было гонять PDP-10 в хвост и гриву, пока он не зависал, то есть нужно было программировать и играть на нем по вечерам и в выходные. C–Cubed договорилась с DEC, что, пока мейнфрейм тестируется, использовать его можно бесплатно. В DEC и не подозревали, что убивать их компьютер будут юные программисты-лихачи из Лейксайда.

Было поставлено два условия: когда компьютер зависал, нужно было подробно описать, что они для этого сделали, и повторять эти действия было нельзя, пока их снова не попросят. По словам Гейтса, их наняли для поиска ошибок, как дрессированных обезьянок. «Мы должны были выжать из компьютера максимум, просто гонять его на полной мощности». У PDP-10 было три магнитных ленты, и удальцы из Лейксайда нагружали компьютер так, что работали все ленты сразу, а затем запускали с десяток программ, чтобы задействовать как можно больше оперативной памяти и вывести машину из строя. Гейтс считал это крайне глупым занятием^[718]. Они испытывали системы PDP-10 на прочность, а взамен могли сколько угодно долго писать на нем свои программы. Они создали электронную версию игры «Монополия», где число, выпадающее на кубиках, определял генератор случайных чисел. Гейтс не отказал себе в удовольствии и разработал сложную военную игру — он очень почитал Наполеона, тоже блестящего математика. «В ней ты получал армии, которые должны были сражаться, — вспоминает Аллен. — Программного кода к игре было так много, что понадобилось бы 50 метров бумаги для телетайпа, чтобы его распечатать»^[719].

На автобусе друзья доезжали до C–Cubed и целые вечера и выходные проводили у компьютерного терминала. «Я крепко подсел, — рисуется Гейтс. — Мы оттуда не выходили целыми сутками». Они программировали, пока не начинали умирать от голода, а затем переходили улицу и шли в хипповое местечко Morningtown Pizza. Гейтс помешался. Его комната была ровным слоем завалена одеждой и распечатками с кодом. Родители пытались установить в доме «комендантский час», но не помогло. «Трей был настолько увлечен, что иногда после отбоя убегал из дома через дверь в подвале и всю ночь программировал»^[720], — рассказывает Гейтс-старший.

Их куратором от C–Cubed стал не кто иной, как Стив «Слаг» Рассел, ироничный и талантливый программист, который во время учебы в МТИ написал игру Spacewar. Теперь он передавал эстафетную палочку молодежи. Расселу приходилось постоянно напоминать Гейтсу и Аллену, что нельзя повторять действия, из-за которых компьютер завис, до того, как им будет разрешено^[721]. Но они не всегда сдерживались. «Когда я к ним заглядывал, то получал вопрос или десяток вопросов, а я из тех, кто отвечает на все очень обстоятельно»^[722], — вспоминает Рассел. Особенно его удивляло, что Гейтс угадывал, какой из программистов DEC просчитался. Обычно его сообщения об ошибках звучали так: «В этой строчке кода у мистера Фаболи опять та же самая ошибка — он не проверял состояние семафора при смене статуса. Если вот сюда добавить эту строчку, то все заработает»^[723].

Гейтс и Аллен осознавали всю важность операционной системы — она выполняла роль нервной системы компьютера и отвечала за логистику. Это позволяло центральному процессору производить вычисления, переключаться между программами, записывать данные в память компьютера, передавать и получать информацию через модем или дисководы и печатать документы. Операционная система для PDP-10 называлась TOPS-10, и Рассел принес приятелям руководства к ней. Их нельзя было брать домой, поэтому друзья часто засиживались в C–Cubed до утра.

Гейтс понял, что они не смогут понять все тонкости работы операционной системы без исходного кода и комментариев к нему, в которых разработчики описывают смысл каждого действия. Но эта информация была доступна только главным программистам компании, а никак не школьникам из Лейксайда. Это делало запретный плод еще слаще. Однажды на выходных они выяснили, что рабочие распечатки с кодом выбрасываются в мусорный контейнер на заднем дворе здания. «Гейтс весил килограммов пятьдесят, не больше», — думал Аллен, поэтому он решил его подсадить, сложив руки в замок. Гейтс нырнул в контейнер и принялся рыться в офисном мусоре. Наконец, он нашел пачку испачканной и сложенной в гармошку бумаги. «Мы отнесли драгоценные распечатки в комнату с терминалом и часами внимательно их изучали, — говорит Аллен. — Розеттского камня[724] у меня не было, поэтому я понимал максимум одну или две строчки кода из десяти, но я все равно был в полном восторге от того, как компактно и элегантно написан код».

Получив часть мозаики, Гейтс и Аллен захотели погрузиться еще глубже, понять архитектуру операционной системы. Для этого было необходимо изучить язык ассемблера, разобраться с базовыми командами вроде Load B. Add C. Store in A, которые понятны непосредственно машине. «Рассел приметил мой новый интерес и со словами: „Ты должен это прочесть“ протянул мне документацию по ассемблеру в блестящей пластиковой обложке»^[725], — вспоминает Аллен. Они с Гейтсом проштудировали весь текст, но поняли не все. Тогда Рассел принес им другое руководство со словами: «А теперь вам нужно прочесть вот это». В итоге они стали хорошо разбираться как в базовых вещах, так и в тонкостях. Это сочетание позволяло писать эффективный и элегантный код для операционной системы.

Когда все ошибки в PDP-10 были устранены и система была признана стабильной, клуб из Лейксайда больше не мог пользоваться компьютером бесплатно. «Они как будто сказали: „Обезьянки, всем спасибо, все свободны“»^[726], — говорил Гейтс. Им немного помог «Клуб матерей Лейксайда», который оплачивал юным программистам часы на удаленном компьютере, однако имелись ограничения по времени и потраченной сумме. Гейтс и Аллен понимали, что им никак не уложиться в отведенный лимит, и решили обмануть систему. Друзья получили доступ к внутреннему файлу школьной бухгалтерии, взломали защиту и узнали пароль администратора, при помощи которого бесплатно подключались к PDP-10. Но их поймали еще до того, как они успели натворить дел: учитель математики нашел у них распечатку с логинами и паролями. Новость об их проказе дошла до самых высоких начальников в C–Cubed и DEC, и в школе в кабинете директора прошла серьезная встреча с участием представителей обеих компаний. Гейтс и Аллен приняли максимально виноватый вид и изображали глубочайшее раскаяние, но это не помогло. Им запретили входить в систему до конца семестра и все лето.

«Я немного отвлекся от компьютеров, попробовал побыть нормальным, — говорит Гейтс. — Я решил доказать всем, что могу получить пятерки по всем предметам, даже не открывая учебник. Вместо этого я читал биографию Наполеона и романы вроде „Над пропастью во ржи“»^[727].

Почти год «Клуб программистов Лейксайда» находился в спячке. Осенью 1970 года школа стала покупать рабочее время на PDP-10 у компании Information Sciences, Inc (ISI) в городе Портленд, штат Орегон. Стоило это дорого, пятнадцать долларов в час. Гейтс и его друзья быстро нашли способ подключаться к компьютеру бесплатно, но их опять поймали. Тогда они отправили в ISI письмо, в котором предлагали свои услуги взамен на возможность работать на PDP-10.

Менеджеры ISI сомневались. В итоге четверо школьников вооружились распечатками со своим программным кодом и отправились в Портленд, чтобы продемонстрировать свой уровень. Каждый описал свой опыт и предоставил резюме, шестнадцатилетний Гейтс написал свое карандашом на линованной бумаге. Им поручили разработать программу, которая бы рассчитывала зарплату с учетом различных вычетов, удержаний и налогов и подготавливала чеки для выплат^[728].

Именно в тот период отношения между Гейтсом и Алленом ухудшились. Программу нужно было написать не на BASIC, любимом языке Гейтса, а на COBOL, более сложном языке, который был разработан Грейс Хоппер и ее коллегами и стал бизнес-стандартом. Рик Вейланд COBOL знал и написал среду разработки под COBOL для системы ISI, и Аллен быстро освоил этот редактор. В тот момент они решили, что работы хватит только им двоим и лучше получить себе побольше рабочего времени на компьютере, поэтому Гейтса и Кента Эванса они не позвали^[729].

Следующие полтора месяца Гейтс читал книги по алгебре и старался избегать Аллена и Вейланда. «А потом до Пола и Рика дошло: вот отстой, у них проблема», — вспоминает Гейтс. Для написания программы нужно знать не только COBOL, но и разбираться во всяких социальных вычетах, федеральных налогах и госстраховании по безработице. «И тут они говорят мне, что у них трудности и не мог бы я вернуться к ним и помочь». Тогда Гейтс грамотно разыграл партию и навсегда определил их с Алленом будущие взаимоотношения: «Я согласился. Но сказал, что буду главным. И что я привыкну быть главным, и что потом со мной будет очень тяжело иметь дело, если я вдруг не буду главным. Если они согласны поставить меня во главу сейчас, то я буду главным всегда и везде»^[730].

На том и порешили. Гейтс вернулся в строй и настоял, чтобы отношения между участниками «Клуба программистов Лейксайда» были оформлены официально. Тогда все подписали договор, который помог составить отец Гейтса. И хотя их партнерские отношения не предполагали назначения президента, Гейтс стал себя так называть. Ему было шестнадцать. Затем он поделил их заработок — рабочие часы на компьютере стоимостью 18 тысяч долларов, — обделив Аллена: «Я выделил ⁴/₁₁ части себе, ⁴/₁₁ Кенту, ²/₁₁ Рику и ¹/₁₁ Полу. Всем понравилась моя идея разделить куш на одиннадцать частей. Но Пол очень ленился и ничего не делал, и по моим прикидкам, Пол сделал вполовину меньше, чем Рик, а Рик сделал вполовину меньше того, что сделали мы с Кентом»^[731].

Поначалу Гейтс попытался взять себе больше, чем Эванс. Но Кент такого ему с рук не спускал, так как был подкован в вопросах бизнеса не меньше Гейтса. Когда программа расчета зарплат была доделана, Эванс в очередной раз записал в свою деловую книжку: «Во вторник едем в Портленд, показываем программу и, что называется, закладываем фундамент для будущего сотрудничества. До этого момента мы работали ради знаний и опыта, а также ради возможности пользоваться компьютерами, что было бы дорого оплачивать самим. Пора и нам получить некоторую денежную компенсацию»^[732]. Переговоры шли со скрипом, компания ISI пыталась удержать часть положенного друзьям компьютерного времени, поскольку у тех не хватало кое-какой документации. Тогда отец Гейтса написал письмо, которое помогло разрешить спор и подписать новый контракт.

Осенью 1971 года, когда Гейтс учился в одиннадцатом, предпоследнем классе, Лейксайд объединился со школой для девочек. Составление расписания стало для администрации настоящим кошмаром, поэтому Гейтса и Эванса попросили написать соответствующую программу. Гейтс понял, как сложно это будет сделать, и отказался. Он знал, что в школьном расписании имеется множество переменных — например, обязательные предметы и предметы по выбору, график работы учителей, расписание занятости помещений, классы для отличников, сдвоенные уроки и лаборатории, занятия с плавающим расписанием… В итоге за программу взялся их учитель по информатике, а Гейтс и Эванс вели за него уроки. Однако в январе учитель погиб в авиакатастрофе, и Гейтс и Эванс согласились продолжить его дело. Они решили начать писать программу с нуля и часами сидели в компьютерном классе, иногда оставались там на ночь. В мае она еще не была готова, и друзья очень торопились, хотели закончить программу к новому учебному году.

Эванс, хоть и очень устал, все же пошел в горный поход. При этом он не был спортсменом. Гейтс сильно удивился, что Эванс вообще записался в секцию альпинизма: «Думаю, он хотел испытать себя». Отец Эванса знал, что сын вымотан, и умолял его не ехать: «В наш последний с ним разговор я пытался отговорить его от похода, но Кент привык доводить все до конца». Группа училась страховаться на довольно пологом склоне, когда Эванс поскользнулся и упал. Он попытался подняться, но покатился дальше и пролетел 180 метров вниз по снежному склону и леднику. Ему нужно было расставить руки в стороны, чтобы затормозить, но он прижал их к себе для защиты, в итоге несколько раз ударился головой о камни и умер в спасательном вертолете.

Директор Лейксайда позвонил Гейтсам домой, родители позвали Билла в свою комнату и сообщили скорбную новость[733]. Похоронную службу провел Роберт Фулгам, священник унитарианской церкви, как и отец Эванса. Фулгам преподавал в Лейксайде искусства, а позднее стал популярным писателем, издав, например, книгу «Все важное для жизни я узнал в детском саду». Гейтс признается, что до этого момента не думал о смерти: «Во время службы я должен был произнести речь, но я просто не смог встать на ноги, я две недели вообще ничего не мог делать». После этого он много времени проводил с родителями Эванса, для которых «Кент был центром Вселенной»^[734].

Пол Аллен как раз закончил первый курс Университета штата Вашингтон. Гейтс позвонил ему и попросил приехать в Сиэтл, чтобы помочь с программой для составления расписания. Гейтс признался, что рассчитывал на Кента, а теперь нуждается в помощи. Гейтс был совсем плох. «Билл несколько недель был в депрессии»^[735], — вспоминает Аллен. В то лето 1972 года они часто ночевали в компьютерном классе перед экраном PDP-10, как в старые добрые времена. Гейтс обладал живым умом и смог разобраться с головоломкой про переменные. Он разбил проблему на несколько небольших подзадач, которые можно было решать последовательно. Также он записался на курс по истории, на который ходили все лучшие девушки и только два мальчика (Гейтс и один «законченный нытик»). К тому же он сделал так, чтобы по вторникам после обеда у него и его друзей-одноклассников не было занятий. Они сделали себе футболки с пивной бочкой и надписью «Вторничный клуб»^[736].

Весной Intel выпустила новый процессор Intel 8008, созданный на базе первого однокристального микропроцессора Intel 4004. Гейтс и Аллен были зачарованы. Их настолько потрясла статья о новом процессоре, напечатанная в журнале Electronics Magazine, что много лет спустя Гейтс будет помнить номер страницы, на которой она была напечатана. Аллен уговаривал Гейтса написать язык программирования под Intel 8008, например вариант языка BASIC, ведь было заявлено, что процессор можно использовать как компьютер. И если бы у них получилось, каждый человек смог бы купить себе компьютер и поставить его в офисе или даже дома. Гейтс отмел эту идею, поскольку считал, что Intel 8008 не потянет такие задачи: «Он будет работать медленнее черепахи и станет посмешищем. BASIC съест почти всю его память. Маловато в нем мощности». Аллен с Гейтсом согласился, и компаньоны решили подождать год или два — пока не появится процессор в два раза производительнее, как обещал закон Мура. Формат их сотрудничества становился все более определенным: Аллен генерировал и искал идеи, можно сказать, отделял зерна от плевел, а Гейтс слушал его соображения, задавал вопросы, а затем фокусировался на лучших предложениях и помогал их реализовать. Между ними бывали трения, но в целом их союз был продуктивным и удачным^[737].

Гейтс заключил сделку с компанией, которой нужна была программа для анализа маршрутов транспортных средств. Сотрудники компании клали поперек дорог резиновые трубки, а специальное устройство подсчитывало, сколько машин через них переезжало. Аллен и Гейтс решили создать специальный компьютер, который обрабатывал бы исходные данные. Гейтс, которого вкус часто подводил, назвал свою новую фирму Traf-O-Data. Они с Алленом пошли в ближайший магазин электроники Hamilton Avnet и торжественно выложили 360 долларов за один процессор Intel 8008. Аллен хорошо помнит тот день: «Продавец вручил нам небольшую картонную коробку, мы тут же ее открыли и впервые в жизни увидели микропроцессор. Это был тонкий прямоугольник длиной где-то 2,5 сантиметра. Он был завернут в алюминиевую фольгу и закреплен на непроводящей резиновой подставке. Для двух мальчишек, которые росли во времена громоздких мейнфреймов, это было просто восьмое чудо света». Гейтс помнит, в каком удивлении были сотрудники магазина, когда два подростка пришли покупать Intel 8008. Он заявил продавцам, что дороговато они хотят за такую маленькую штучку, но на самом деле приятели были под впечатлением, поскольку понимали, что эта «маленькая штучка» — мозг целого компьютера. И они очень боялись повредить процессор, когда разворачивали фольгу^[738].

Чтобы написать программу для Intel 8008, Аллен эмулировал работу этого процессора на мейнфрейме. Это в очередной раз подтвердило теорию, которая опиралась на идеи Алана Тьюринга: в 1930-е годы XX века он писал о том, что любую машину можно запрограммировать работать как любую другую машину. Позднее Аллен скажет, что благодаря этой IT-магии они поняли: программы важнее компьютеров^[739]. Гейтс и Аллен сделают этот концепт частью компьютерной революции.

Приятели действительно ставили ПО выше, чем саму технику, поэтому неудивительно, что они без труда написали хорошую программу для анализа дорожного движения, но не могли обеспечить устойчивую работу некоторых механизмов, например устройства, которое должно было читать ленты с данными о транспортном потоке. Когда они уже были уверены, что все отлично работает, домой к Гейтсу приехал инженер компании-заказчика, чтобы забрать рекламный образец. Они сидели в гостиной Гейтсов, и Билл пытался заставить устройство работать, но в тот день IT-боги были не на его стороне. Он побежал за мамой, умоляя ее подтвердить, что накануне все работало^[740].

Весной 1973 года, когда Гейтсу оставалось доучиться в школе один семестр, его и Аллена пригласили на работу в Bonneville Power Administration, одну из федеральных энергосбытовых компаний США. Компания по всей стране искала специалистов по PDP-10, которые могли бы написать программу для их системы управления электросетью. Родители Гейтса и директор Лейксайда сошлись во мнении, что эта работа даст Биллу намного больше знаний и опыта, чем семестр в школе. Аллен в том же ключе смотрел на семестр в университете, ведь у него появился шанс снова поработать вместе с Гейтсом на PDP-10, да еще и за деньги. Они загрузили все вещи в машину Гейтса, «мустанг» с откидным верхом, и за два часа проехали примерно 260 километров на юг от Сиэтла, где располагался головной офис компании. Там друзья вместе сняли квартиру.

Работать они должны были в подземном бункере у реки Колумбии, на противоположном берегу от Портленда. Гейтса впечатлила огромная диспетчерская, которая «была круче, чем все, что показывали по телевизору». Аллен и Гейтс спускались под землю и программировали по двенадцать часов и больше. «Когда Билл чувствовал, что подвисает, он брал растворимый напиток Tang, сыпал порошок себе на руку и слизывал, чтобы получить ударную дозу сахара, — вспоминает Аллен. — Тем летом у него ладони вечно были оранжевые». Иногда они уходили в «рабочий запой», не отходили от компьютеров по два дня подряд, а потом мертвым сном спали по восемнадцать часов, чтобы «проспаться», как называл это Гейтс. Они соревновались, кто дольше пробудет в здании, и сидели там по три, по четыре дня подряд. «Всякие зануды пытались отправить нас домой, уговаривали сходить в душ, но мы просто помешались на программировании», — рассказывает Гейтс^[741].

Время от времени Гейтс делал экстрим-перерывы и катался на водных лыжах, иногда стартуя не с воды, а с платформы для дайвинга, а затем возвращался в бункер и вновь с головой погружался в разработку программы. С Алленом они ладили. Проблемы возникали, только когда рассудительный и методичный Аллен обыгрывал Гейтса в шахматы, который играл более небрежно и агрессивно. Иногда Гейтс так злился из-за проигрыша, что смахивал фигуры на пол, и после нескольких таких случаев они перестали играть^[742].

Гейтс подал документы всего в три университета: Гарвард, Йель и Принстон. И все три заявки отличались друг от друга. Гейтс хвастал, что знает о поступлении в вузы все, и понимал, что его личные достижения позволят ему везде получить высокие оценки.

Для Йеля он подчеркнул свою дипломатичность и политические амбиции, особый акцент был сделан на его месячной стажировке в Конгрессе. В заявке для Принстона он фокусировался на своем интересе к информатике и программированию. Гарвард же Гейтс заверял, что всей душой предан математике. Он также рассматривал МТИ, но в последний момент передумал и вместо собеседования пошел играть в пинбол. Его приняли во все три университета, и он выбрал Гарвард^[743].

Аллен его предупреждал:

— Знаешь, Билл, в Гарварде найдутся люди, которые намного сильнее тебя в математике.

— Исключено! Абсолютно исключено! — ответил Гейтс.

— Вот увидишь — настаивал Аллен^[744].

Почти год

Гейтс в Гарварде

Когда нужно было высказать свои пожелания по поводу соседей в общежитии, Гейтс отметил, что хочет жить с афроамериканцем и с иностранным студентом. Ему выделили комнату в корпусе для первокурсников Wigglesworth Hall во внутреннем дворе Гарварда и поселили с Сэмом Цнаймером из Монреаля, фанатом науки из бедной семьи еврейских беженцев, и Джимом Дженкинсом, чернокожим студентом из Чаттануги, штат Теннесси. Цнаймер до этого никогда не общался с людьми из привилегированного класса, и Гейтс показался ему очень приветливым, а его способ учиться — довольно странным, но занятным: «Он работал тридцать шесть часов подряд, выключался на десять часов, затем шел за пиццей и снова садился работать. И если на часах было три часа ночи, ну, значит, три часа ночи»^[745]. Его восхищало, как Гейтс несколько ночей заполнял налоговые декларации на Traf-O-Data. Когда он погружался в работу, то раскачивался взад-вперед, а иногда они с Цнаймером шли в гостиную общежития и исступленно резались в видеоигру Pong от Atari или шли играть в Spacewar в компьютерную лабораторию Гарварда.

Лаборатория была названа в честь Говарда Айкена, который создал компьютер Mark I и вместе с Грейс Хоппер работал на нем во время Второй мировой войны. В лаборатории стояла любимая машина Гейтса — PDP-10 от компании DEC. Она должна была помогать американской армии во Вьетнаме, но вместо этого в 1969 году PDP-10 привезли в Гарвард для военных исследований. Чтобы не поднять волну антивоенных протестов, компьютер секретно доставили в Лабораторию Айкена одним воскресным утром. Научные проекты финансировались Агентством перспективных исследований Министерства обороны США — Defense Department’s Advanced Research Projects Agency (позднее известное как DARPA[746]), однако это не афишировалось, поэтому нигде не было прописано, кто имеет право пользоваться компьютером. В лаборатории также стояло множество PDP-1, на которых можно было играть в Spacewar. На первом курсе в качестве проекта по информатике Гейтс написал видеоигру по бейсболу, а для этого подключил PDP-10, который выполнял все вычисления, и PDP-1, на который отправлялась картинка. «Я привык к графическому дисплею PDP-1, играя в Spacewar, сейчас такие уже не найти»^[747], — рассказывает Гейтс.

Гейтс засиживался допоздна, ему нужно было написать алгоритмы для расчета траектории полета мяча и перемещения игроков. По словам Цнаймера, на первом курсе Гейтс занимался некоммерческими проектами, ему просто нравилось программировать^[748]. Преподаватель Томас Читэм, ответственный за лабораторию, относился к Гейтсу неоднозначно: «Он чертовски хорошо программировал». Но иногда вел себя просто отвратительно, «беспардонный был человек… Он оскорблял людей, когда и без этого можно было обойтись, да и просто общаться с ним было не очень приятно»^[749].

Аллен не зря предупреждал Гейтса: он действительно был не самым сильным математиком в группе. Его превосходил студент из Балтимора, который в общежитии жил над Гейтсом, — Энди Брейтерман. Они ночи напролет сидели в его комнате, ели пиццу и решали задачки. Брейтерман отзывался о Гейтсе как о живом и напористом человеке, а еще как о хорошем спорщике^[750]. Особенно рьяно он отстаивал свое убеждение, что вскоре у каждого человека дома будет персональный компьютер для хранения книг и другой информации. На следующий год Гейтс и Брейтерман стали соседями.

Одним из основных своих предметов Гейтс выбрал прикладную, а не теоретическую математику. И ему даже удалось оставить в этой области небольшой след. Их преподаватель по теоретической информатике Гарри Льюис предложил им решить классическую математическую задачу:

Наш повар неаккуратно готовит, и блины у него все разного размера. Когда я несу стопку блинов клиенту, мне приходится их перекладывать так, чтобы самый маленький оказался сверху, затем шел блин побольше, и так до самого большого блина на дне. Я беру несколько верхних блинов и переворачиваю их, затем повторяю это движение и так сортирую всю стопку. Брать я могу разное количество блинов. Если у меня n блинов, то какое максимальное количество раз мне понадобится перевернуть верхние блины (представить в виде функции f(n)).

Для решения этой задачи необходимо было придумать эффективный алгоритм, как и для написания любой компьютерной программы. Льюис дал условия задачи на лекции и пошел дальше по материалу: «А через день-другой ко мне в кабинет зашел тот смышленый второкурсник и рассказал, что создал алгоритм ⁵/₃ от n». Другими словами, Гейтс подсчитал, что каждый блин потребуется перевернуть ⁵/₃ раз. «Для решения потребовалось провести сложный анализ возможных вариантов расположения верхних блинов. Это было очень умно». Ассистент Льюиса Христос Пападимитриу позднее опубликовал это решение в научном журнале, а Гейтс числился соавтором^[751].

Летом 1974 года, когда у Гейтса были каникулы между первым и вторым курсом, компания Honeywell предложила ему работу, и он уговорил Аллена переехать под Бостон и вместе устроиться в Honeywell. Аллен бросил университет, сел в свой «крайслер», приехал на восток страны и подбивал Гейтса тоже оставить учебу.

Он боялся, что они пропустят компьютерную революцию. Сидя в пиццерии, друзья мечтали о том, что когда-нибудь у них будет своя компания. Однажды Аллен спросил, насколько большая компания у них может получиться в лучшем случае? Гейтс предполагал, что программистов на тридцать пять^[752]. Но Гейтс не устоял под натиском родителей, которые умоляли его не бросать Гарвард, хотя бы в ближайшее время.

Как и многие новаторы, Гейтс любил протест ради протеста. Например, на втором курсе он твердо решил, что не будет ходить на обязательные лекции, а будет слушать только те курсы, которых нет в его расписании. Этому правилу он следовал неукоснительно и, чтобы не ошибиться, специально посещал занятия, которые по времени пересекались с парами его курса. Таким бескомпромиссным он был бунтарем^[753].

Помимо прочего, Гейтс страстно увлекся покером, а больше всего любил семикарточный стад хай-лоу. За вечер он мог выиграть или проиграть тысячу долларов. Интеллект (IQ) Гейтса сильно превышал его эмоциональную восприимчивость (EQ), поэтому он намного лучше просчитывал вероятности, нежели угадывал намерения других игроков. «Билл — мономан. Он умеет сосредоточиться на одной вещи и не отвлекаться ни на что вокруг», — говорил Брей-терман. В какой-то момент Гейтс даже отдал Аллену свою чековую книжку, чтобы не промотать еще больше денег, но скоро попросил ее обратно. Аллен шутил, что Гейтс брал очень дорогие уроки блефа: «В один вечер он мог выиграть триста долларов, а на следующий проиграть шестьсот. За ту осень Гейтс потерял несколько тысяч долларов, но уверял, что играет все лучше и лучше»^[754].

Вместе со старшими курсами Гейтс посещал пары по экономике, где познакомился со Стивом Балмером. Большой, шумный и компанейский Балмер казался противоположностью Гейтса, ему нравилось быть в центре университетской жизни, вступать в различные студенческие организации или даже возглавлять их. Например, он состоял в театральном клубе «Заварной пудинг», в котором студенты писали, а затем ставили мюзиклы. Также Балмер был менеджером команды по американскому футболу, издавал студенческий литературный журнал Advocate и занимался раскруткой газеты Crimson. Он даже вступил в один из старых добрых мужских клубов и подбил нового друга сделать то же самое. Гейтс назвал это «очень странным опытом». Балмера и Гейтса объединяла их гиперактивность. Они всегда «на полной громкости» разговаривали, спорили и вместе делали домашние задания, и оба раскачивались взад-вперед, когда напряженно думали. Иногда они ходили в кино, например, вместе посмотрели «Поющих под дождем» и «Заводной апельсин». В итоге они стали очень хорошими друзьями^[755].

В декабре 1974 года, в середине второго курса, праздная жизнь Гейтса в Гарварде закончилась. В его комнату в студенческом корпусе Currier House заявился Аллен с номером журнала Popular Electronics, на обложке которого красовался компьютер Altair. Его боевой клич «Эй, мы же все пропустим!» пробудил Гейтса от спячки.

BASIC для Altair

Гейтс и Аллен задумали создать интерпретатор языка BASIC для процессора Intel 8080, который бы позволил всем любителям писать свои программы для Altair. Так BASIC должен был стать первым коммерческим, созданным для этого микропроцессора, высокоуровневым языком программирования. И так родилась индустрия программного обеспечения для персональных компьютеров.

На старом фирменном бланке Traf-O-Data Гейтс и Аллен написали письмо производителю Altair — молодой компании MITS из Альбукерке. Друзья утверждали, что написали интерпретатор BASIC для Intel 8080 и хотят продавать его копии через MITS55. Они блефовали. У них не было ни строчки кода, но если бы в MITS заинтересовались, они бы мигом взялись за дело[756].

На письмо им не ответили, поэтому приятели решили позвонить. Гейтс считал, что звонить должен Аллен, так как он старше. Но Аллен настаивал, что Гейтс опытнее в таких вещах. Был найден компромисс: звонит Гейтс, немного изменяет свой голос и представляется Полом Алленом, потому что, если у них все получится, в Альбукерке полетит именно он. «У меня хотя бы щетина уже росла, а Билл все выглядел как второкурсник»^[757], — вспоминает Аллен.

По телефону им ответил мрачный Эд Робертс. Гейтс сделал голос пониже, представился Полом Алленом из Бостона и сообщил, что они сейчас заканчивают BASIC для Altair и хотели бы его продемонстрировать. Робертс сказал, что получил уже много подобных предложений и подпишет контракт с первым, кто войдет в двери его офиса в Альбукерке с работающим вариантом BASIC. Гейтс повернулся к Аллену и воскликнул: «Боже, срочно начинаем!»

Без Altair они не могли проверить свою работу, поэтому Аллен прибегнул к старой уловке: эмулировал работу Altair на гарвардском PDP-10. Они купили документацию к процессору Intel 8080, и через несколько недель эмулятор и другие необходимые для разработки программы были готовы.

В это время Гейтс с бешеной скоростью писал интерпретатор BASIC в блокнотах с желтыми линованными листами. Когда Аллен закончил эмулятор, Гейтс уже собрал общую структуру программы и написал основную часть кода. Он тогда существовал только в двух режимах: подолгу ходил по комнате или качался на стуле, а затем бросался записывать код на бумагу. «Помню, руки у него были все испачканы маркерами, — рассказывает Аллен. — Когда мой эмулятор был готов и мы получили доступ к PDP-10, Билл сел к терминалу, сначала долго смотрел на свои записки, раскачиваясь взад-вперед, а затем обрушивал на клавиатуру бурный поток компьютерного кода, и так много раз по кругу. Он мог заниматься этим часами напролет»^[758].

Однажды вечером они ужинали в комнате Гейтса в Currier House, и к ним присоединились другие сильные математики. Кто-то из приятелей стал жаловаться на занудные операции с плавающей запятой, которые, однако, позволили бы программе работать с очень большими и очень маленькими числами, а также с числами, записанными в экспоненциальной форме[759]. Но хорошо быть гиком в Гарварде — внезапно в разговор встрял кучерявый студент из Милуоки по имени Монте Давидофф и заявил, что уже этим занимался^[760]. Гейтс и Аллен засыпали его вопросами о применении операций с плавающей запятой в программировании и удостоверились, что Давидофф знает, о чем говорит. Он согласился выполнить для них работу за 400 долларов, а позднее стал их третьим компаньоном и заработал немалые деньги.

Гейтс совершенно не готовился к экзаменам и даже на время перестал играть в покер. Восемь недель он, Аллен и Давидофф денно и нощно работали в гарвардской Лаборатории имени Айкена, вершили судьбу мира на PDP-10, то есть на деньги Министерства обороны США. Время от времени они выбирались в пиццерию Harvard House of Pizza и ресторан Aku Aku. Бывало, что Гейтс засыпал перед терминалом, обычно ранним утром, иногда недописав строчку с кодом. Он медленно клонился вниз, пока не утыкался носом в клавиатуру, и так дремал час-два. Затем он открывал глаза, косился на экран, пару раз моргал и продолжал писать код ровно с того места, на котором остановился, — такой феноменальный у него был уровень концентрации.

Время от времени приятели устраивали соревнования по программированию — кто быстрее всех напишет в блокноте самое короткое решение какой-нибудь задачки. Один выкрикивал: «Я справлюсь за девять строчек кода». «А я за пять», — звучало в ответ. По словам Аллена, все понимали, что каждый сэкономленный байт памяти — подарок пользователю, место под его приложения. Они задались целью уместить свой BASIC в 4 килобайта. (Для справки, у смартфона с памятью 16 гигабайт в четыре миллиона раз больше памяти, чем тогда было у компьютера.) По ночам они раскладывали распечатки с программным кодом на полу и искали, где можно было бы сделать его компактнее, элегантнее и эффективнее^[761].

После восьми недель интенсивной работы, к концу февраля 1975 года, приятели закончили свой интерпретатор и вписались в идеальные 3,2 килобайта. «Не стоял вопрос, смогу ли я написать эту программу, стоял вопрос, смогу ли я сделать ее достаточно быстрой, но емкой, менее 4 килобайт, — делится Гейтс. — И это была самая крутая программа из мной написанных»^[762]. Он в последний раз проверил все на ошибки, а затем распечатал программу на перфоленте при помощи PDP-10, чтобы отвезти свою работу в Альбукерке.

Уже в самолете Аллен осознал, что не взял программу загрузки, то есть последовательность команд, которая должна сообщить Altair, как переписать BASIC к себе в память. Перед посадкой он взял блокнот и написал двадцать одну строчку на машинном коде, который использовали процессоры Intel, в каждой строчке было трехзначное число в восьмеричной системе счисления. Он так запарился в своем бронзово-коричневом синтетическом костюме, что вспотел еще до выхода из аэропорта. Его должен был ждать Эд Робертс. Аллен ожидал увидеть энергичного топ-менеджера из прогрессивной корпорации наподобие тех инновационных компаний, что расположились вдоль шоссе 128[763], кольцевой дороги вокруг Бостона. А его встретил мужчина весом 130 килограммов в джинсах и галстуке-ленточке.

Головной офис MITS тоже не совсем оправдал ожидания Аллена. Это было помещение в непрезентабельном торговом центре, а единственный Altair, у которого хватило бы памяти для запуска BASIC, только тестировался. Было решено запустить интерпретатор на следующее утро. Робертс и Аллен пошли в мексиканскую забегаловку Pancho’s, где вы получали именно то, за что заплатили свои три доллара. Что называется, дешево и сердито. Робертс отвез гостя в ближайшую гостиницу сети Sheraton, где на ресепшене Аллену сообщили стоимость его ночлега — 50 долларов. У Аллена с собой было на 10 долларов меньше, и он многозначительно посмотрел на Робертса, которому пришлось раскошелиться. Аллен понял, что Робертс тоже ожидал увидеть кого-то другого^[764].

На следующее утро Аллен пришел в MITS, чтобы опробовать интерпретатор BASIC. Пока компьютер десять минут загружал программу, Робертс и коллеги оживленно переглядывались, предвидя провал. Но Altair внезапно ожил и запросил объем памяти устройства. Кто-то из MITS аж подпрыгнул: «Смотрите, он что-то напечатал!» Аллен и сам был поражен. Он набрал ответ: «7168». Altair ответил: «ОК». Аллен вбил: «PRINT 2+2». Команда была элементарная, но именно она могла продемонстрировать, что Гейтс написал блестящий код, а Давидофф хорошо поработал над операциями с плавающей запятой. Altair выдал ответ: «4».

До этого момента Робертс молчал. Он загнал свою компанию в огромные долги ради дерзкой мечты создать доступный каждому домашний компьютер. Теперь он сидел и смотрел, как решалась судьба человечества. Впервые в истории на персональном компьютере была запущена программа. «О боже мой, он ответил — 4!» — радостно вопил Робертс^[765].

Он пригласил Аллена к себе в офис, где они договорились, что интерпретатор BASIC будет установлен на всех компьютерах Altair. Позднее Аллен признается, что никак не мог стереть улыбку с лица. В Кембридж он вернулся с их новым личным Altair, который они установили в общежитии Гейтса и пошли праздновать. Гейтс, по обыкновению, пил коктейль «Ширли Темпл», имбирный эль с соком из вишни мараскино^[766].

Через месяц Робертс предложил Аллену должность директора программного обеспечения MITS. Коллеги Аллена считали, что даже рассматривать это предложение — сумасшествие: «Ты отлично устроился в Honeywell. Ты сможешь работать здесь еще много лет», — говорили они. Но бунтарей и революционеров не интересует карьерная лестница. Поэтому весной 1975 года Аллен переехал в Альбукерке, город, про который он только недавно узнал, что он не в штате Аризона.

Гейтс решил на какое-то время остаться в Гарварде, где ему пришлось пройти своеобразный обряд инициации: его, как это случалось со многими из лучших студентов, вызвали на встречу с Административным советом университета из-за дисциплинарных проступков. Вспоминать об этом если и было весело, то только много лет спустя. Неприятности Гейтса начались после того, как аудиторы из министерства обороны решили проверить, как используется финансируемый ими PDP-10. Оказалось, что больше всего времени на нем работает второкурсник Уильям Генри Гейтс.

Он очень волновался. В свою защиту он написал объяснительную, в которой рассказал, как при помощи PDP-10 разработал интерпретатор BASIC. Его не стали наказывать за использование компьютера, однако сделали выговор за то, что из-под своего имени он пускал в систему Пола Аллена, который не был студентом Гарварда. Гейтс признал свою вину и согласился выложить в открытый доступ раннюю версию BASIC, но не улучшенный вариант, который они с Алленом разработали позднее^[767].

В то время Гейтс был больше сосредоточен на их с Алленом бизнесе, чем на учебе в Гарварде. Он закончил второй курс весной 1975 года, а затем улетел в Альбукерке на все лето и остался там на осень, решив пропустить семестр в Гарварде. Затем он вернулся в университет еще на два семестра, на весну и осень 1976 года, но бросил учебу за два семестра до диплома. В июне 2007 года Гейтс получил почетную ученую степень Гарварда. На церемонии вручения он начал свою речь с обращения к отцу, который сидел в аудитории: «Я более тридцати лет ждал, чтобы сказать это: „Отец, я же говорил, что вернусь и получу свой диплом“»^[768].

Micro-Soft

Когда Гейтс приехал в Альбукерке летом 1975 года, они с Алленом все еще работали с MITS на основе устной договоренности с Робертсом. Гейтс настаивал на подписании контракта и долго торговался. Было решено, что MITS сможет продавать BASIC в течение десяти лет с каждым компьютером Altair, а Гейтс и Аллен будут получать тридцать долларов с каждой проданной копии. Гейтсу удалось настоять, чтобы в договор было включено два положения, которые в будущем сыграют важную роль. Во-первых, программа должна остаться собственностью Аллена и Гейтса, MITS имеет право только продавать ее. Во-вторых, он требовал, чтобы MITS активно распространяла их BASIC среди других производителей компьютеров, при этом Гейтс и Аллен должны были получать часть дохода. Это создало прецедент для сделки между Гейтсом и IBM, которая состоялась через шесть лет. «Мы могли модифицировать нашу программу под любую машину. Так мы могли бы сами контролировать рынок, а не отдавать все в руки производителей компьютеров», — пояснял Гейтс^[769].

Осталось придумать новой компании имя. От нескольких названий они сразу отказались, включая Allen & Gates — это больше подходило адвокатской конторе. В итоге был выбран, возможно, не самый блестящий вариант, зато из названия сразу было понятно, что компания пишет программное обеспечение для микрокомпьютеров. В конечной версии контракта компаньоны обозначили себя как «Пол Аллен и Билл Гейтс, представляющие Micro-Soft». В исходный код их на тот момент единственного продукта была добавлена строчка о разработчиках: «Micro-Soft BASIC: Пол Аллен написал служебные файлы. Билл Гейтс — исполняемый код. Монте Давидофф проработал математику языка». Через пару лет название упростили до Microsoft.

Поначалу Гейтс и Аллен ютились в мотеле Sundowner на шоссе 66, которое больше ассоциировалось с проститутками, чем с программистами. Через некоторое время друзья поселились в меблированной квартире, куда к ним переехали укротитель плавающих запятых Монте Давидофф и Крис Ларсон, молодой разработчик из школы Лейксайд. В итоге квартира превратилась в общежитие и по совместительству — бункер для гиков. По вечерам Аллен включал свою электрогитару Stratocaster и играл вместе с Aerosmith и Джими Хендриксом, а Гейтс наносил ему ответный удар — во все горло распевал песню Фрэнка Синатры My Way^[770].

На роль новатора больше всего подходил Гейтс. Он считал, что новатор — это фанатик, человек, который одержим своим делом, который работает днем и ночью, может в некоторой степени отказаться от нормальной жизни и потому казаться слегка помешанным. Гейтс утверждал, что лет до тридцати он отлично подходил под такое описание^[771]. Как и в Гарварде, он работал урывками, то программировал по тридцать шесть часов, то спал на полу офиса, свернувшись калачиком. Аллен называл жизнь Гейтса бинарной: «Из него либо энергия била ключом (в том числе из-за дюжины банок кока-колы), либо он выпадал из реальности».

Гейтсу была присуща еще одна черта инноватора — он был бунтарем и не особо уважал власти и общественные нормы. Он казался хамом людям вроде Робертса, который раньше служил в ВВС и приучил пятерых своих сыновей называть его «сэром». Робертс считал Гейтса по-настоящему испорченным ребенком. Но не все так просто. Гейтс очень много работал, довольствовался скромным бытом и своим тогда еще скудным заработком, при этом не признавал авторитетов. Худощавый Гейтс нередко препирался с почти двухметровым гигантом Робертсом, и, по словам Аллена, их горячие споры порой было слышно за километр, это всегда был целый спектакль.

Аллен рассчитывал, что их с Гейтсом доли в бизнесе будут равными, 50 на 50. Они работали в одной упряжке, и было бы глупо спорить, кто сделал больше. Но еще в школе они поссорились из-за программы расчета зарплаты, и после этого Гейтс настоял, что он будет главным во всех проектах. Он сказал Аллену, что делить прибыль пополам нечестно, потому что Аллен сидел на зарплате в MITS, а Гейтс практически в одиночку написал BASIC в Бостоне без какой-либо оплаты. Он предложил доли 60 и 40 процентов. Сложно сказать, был ли Гейтс прав, но в таких вопросах он был очень упрям, а Аллен не был. Аллен удивился, но согласился. Хуже всего, что через два года Гейтс вновь поднял этот вопрос: «Я написал почти весь код к интерпретатору BASIC и пожертвовал многим, бросив Гарвард, поэтому мне положено больше 60 процентов». Его новое предложение было 64 и 36 процентов. Аллен был в ярости: «Это наглядно иллюстрировало разницу между сыном библиотекаря и сыном юриста. Меня учили, что сделка есть сделка и нужно отвечать за свои слова. Но Билл был более гибким». Однако и на сей раз Аллен согласился^[772].

В защиту Гейтса следует сказать, что в тот момент именно он руководил молодой компанией. Он не только писал основную часть кода, но и отвечал за продажи, лично обзванивал многих клиентов. Он мог часами обсуждать с Алленом стратегию развития продукта, но окончательные решения принимал сам (например, какие версии языков Fortran, BASIC или COBOL разработать). Также Гейтс заключал контракты с производителями компьютеров, а с ними он общался еще жестче, чем с Алленом. Помимо этого, он сам нанимал и увольнял сотрудников, а также коротко и ясно сообщал им, когда качество их работы его не устраивало. Аллен никогда бы так не смог, а авторитет Гейтса был для этого достаточно высок, ведь если в офисе случались соревнования по написанию самого короткого кода, он обычно выигрывал.

Иногда Аллен поздно приходил на работу и уходил домой к ужину. Гейтс и его ближайшие соратники такого себе не позволяли: «Мы жили работой. Вместе с другими программистами я часто оставался в офисе до поздней ночи. Иногда я там ночевал, а секретарша будила меня, если у нас были совещания и встречи»^[773].

Гейтс любил рисковать и время от времени уходил в отрыв, по ночам на бешеной скорости гонял по горной дороге, ведущей к заброшенному цементному заводу. Аллен не совсем понимал, зачем Гейтс носится на машине, и объяснял это желанием выпустить пар: «Он настолько погружался в работу, что иногда ему нужно было отвлечься от мыслей о компании и программах. Его безрассудные гонки несильно отличались от смелых ставок в покере или экстремального катания на водных лыжах». Однажды они подзаработали денег, и Гейтс раскошелился на зеленый «порше 911», на котором он по ночам гонял по автостраде. Как-то он даже пожаловался местному автодилеру, что заявленная максимальная скорость этой машины — 203 километра в час, а ему удалось выжать только 195. Как-то поздно вечером его остановила полиция. Гейтс превысил скорость и вдобавок был без прав, из-за чего стал препираться с полицейским. В итоге его отправили в участок. Он позвонил Аллену, и через несколько часов его выпустили, но фотография Гейтса из участка, анфас и в профиль, стала впоследствии очень популярной в мире гиков^[774].

Неуемная энергия Гейтса даст свои плоды: компания Microsoft будет выполнять заказы в безумные сроки, обходить конкурентов по каждому продукту и ставить такие низкие цены на программы, что производители компьютеров практически не будут задумываться о разработке собственного программного обеспечения.

Программы хотят быть свободными

В июне 1975 года, когда Гейтс только переехал в Альбукерке, Робертс решил устроить компьютеру Altair «гастроли», своеобразную ярмарку на колесах. Он хотел рассказать о своем изумительном творении всему миру и открыть фан-клубы Altair по всей стране. Он раскрасил автофургон «додж», назвал его MITS Mobile и отправил в тур по шестидесяти городам. Altair проехал по побережью Калифорнии с юга на север, а затем направился на юго-восток страны, посетив Литл-Рок, Батон-Руж, Мейкон, Хантсвилл и Ноксвилл.

Гейтс на время присоединился к «турне», этот маркетинговый ход был ему по душе: «Они купили голубой фургон, исколесили всю страну и организовали компьютерные клубы везде, где проезжали»^[775]. Он участвовал в презентациях Altair в Техасе, а Аллен присоединился к ним в Алабаме. В гостинице Holiday Inn в Хантсвилле посмотреть на компьютер собралось шестьдесят человек, от хипповатых радиолюбителей до коротко стриженных инженеров. Каждый из них заплатил за вход по десять долларов, для сравнения — билет в кино стоил в четыре раза дешевле. Презентация длилась три часа. В конце команда Altair показывала игру про посадку на Луну, и скептики стали заглядывать под стол, чтобы убедиться, что Altair не подключен к более мощному компьютеру. «Многие пришли в восторг, когда убедились, что обмана нет»^[776], — вспоминает Аллен.

5 июня они добрались до Пало-Альто, где после презентации Microsoft BASIC состоялась одна судьбоносная встреча. В зале гостиницы Rickeys Hyatt House собралось немало радиолюбителей — многие из них состояли в недавно созданном «Домашнем компьютерном клубе». «Зал был переполнен — любители и экспериментаторы пришли побольше узнать о новой электронной игрушке»^[777], — сообщалось в рассылке клуба. Некоторые планировали поднять вопрос о бесплатном программном обеспечении. Это не было удивительно, ведь в Альбукерке царил дух предпринимательства, а в Калифорнии в начале 1970-х витали свободолюбивые настроения, и на границе различных культурных течений образовывались группы вроде «Домашнего компьютерного клуба».

Многие участники клуба, пришедшие на презентацию MITS Mobile, уже собрали свой Altair и с нетерпением ждали, когда в их руки попадет BASIC Гейтса и Аллена. Некоторые из них уже оплатили программу, послав банковские чеки в MITS, и теперь затаив дыхание смотрели презентацию. Следуя заветам хакеров, один из участников клуба Дэн Сокол «реквизировал» перфоленту с исходным кодом программы и на компьютере PDP-11 компании DEC сделал несколько копий^[778]. На следующем собрании клуба уже стояла картонная коробка с десятками копий BASIC для всех желающих[779]. Было одно условие: каждый взявший копию должен был сделать несколько таких же взамен. Ли Фельзенштейн шутил: «Не забудьте вернуть больше копий, чем взяли». Эта фраза стала его коронной и касалась любого программного обеспечения^[780]. Так язык Microsoft BASIC пошел в народ.

Нетрудно догадаться, что Гейтс был в бешенстве. Он написал страстное открытое письмо с деликатностью, свойственной девятнадцатилетним. Это положило начало войне за интеллектуальную собственность:

Открытое письмо любителям…

Около года тому назад мы с Полом Алленом, надеясь на расширение любительского рынка, наняли Монте Давидоффа и разработали Altair BASIC. И хотя на начальную работу потребовалось всего два месяца, все мы втроем изрядно притомились за последний год, документируя, улучшая и добавляя новые возможности к BASIC. Сейчас мы имеем версии 4K, 8K, EXTENDED, ROM и DISK BASIC. Суммарная стоимость потраченного нами машинного времени превысила 40 тысяч долларов.

Мы получили положительные отзывы от сотен людей, использующих BASIC. Тем не менее выявились две неожиданные вещи: і) большинство этих «пользователей» никогда не покупали BASIC (из всех владельцев Altair купили BASIC менее 10 %) и 2) величина выручки от продажи BASIC любителям устанавливает цену машинного времени, затраченного нами на Altair BASIC, менее 2 долларов за час.

Ну почему так? Большинство любителей, разумеется, понимает, что крадет программное обеспечение. Все согласны, что за аппаратное обеспечение надо платить, но программное обеспечение — это нечто всеобщее, ничейное. Кого заботит, что люди, которые работали над созданием программного обеспечения, должны получить плату за свой труд?

Разве это честно? Когда вы крадете программы, то вредите себе же, потому что не можете обратиться в MITS при возникновении каких-либо проблем… Зато из-за вас может не появиться новое качественное программное обеспечение. Кто может позволить себе делать профессиональную работу даром? Разве может любитель заставить трех человек целый год программировать, отыскивать ошибки, документировать свой продукт — а потом раздавать его бесплатно? Это же неоспоримый факт, что никто, кроме нас, не инвестировал столько денег в любительское программное обеспечение. Мы написали 6800 BASIC, а сейчас работаем над 8080 APL и 6800 APL, но мы не заинтересованы в том, чтобы делать это программное обеспечение доступным для любителей. Грубо говоря, то, что вы делаете, — это воровство.

Я буду признателен письмам любого, кто захочет купить наше программное обеспечение, или тех, у кого есть предложения и замечания. Вы можете написать мне по адресу: 1180 Alvarado SE, #114, Albuquerque, New Mexico, 8/108. Ничто не могло бы порадовать меня больше, чем возможность пригласить на работу десять программистов и заполонить любительский рынок хорошим программным обеспечением.

Билл Гейтс,

генеральный партнер Micro-Soft

Письмо опубликовали в информационных рассылках «Домашнего компьютерного клуба»[781] и People’s Computer Company, а также в издании пользователей Altair Computer Notes//. Письмо взорвало сообщество. «Да, грязи на меня вылили много», — признается Гейтс. Из трехсот полученных им писем только в пяти были благотворительные взносы, а остальные обрушивали на него тонны критики^[782].

В целом Гейтс был прав. Программы не менее важны, чем компьютеры. И разработка ПО должна достойно оплачиваться, иначе все перестали бы писать программы. Гейтс скептически относился к идеям любителей о том, что нужно бесплатно копировать все, что можно скопировать, и тем самым способствовал развитию новой области.

При этом его письмо можно назвать дерзким, ведь Гейтс и сам был закоренелым компьютерным вором. С восьмого класса школы по второй курс университета он незаконно подключался к компьютерам и сетям. В письме он также кривил душой, когда утверждал, что для написания BASIC они с Алленом потратили 40 тысяч долларов на аренду процессорного времени. Гейтс умалчивал, что вообще-то никогда не платил за это время, а использовал гарвардский компьютер, финансируемый военными, то есть в итоге — американскими налогоплательщиками. Редактор одной рассылки писал: «Сообщество компьютерных энтузиастов полнится слухами о том, что BASIC, о котором Билл Гейтс говорит в своем письме, был разработан на компьютере Гарвардского университета, работа на котором, по крайней мере частично, оплачивается из государственного бюджета. Вследствие этого встает вопрос об уместности или даже легальности продажи результатов такой работы»^[783].

В то время Гейтс еще не осознал, что в долгосрочной перспективе пираты помогут его развивающейся компании. Microsoft BASIC моментально распространился по стране и стал стандартом, поэтому другим производителям компьютеров пришлось покупать его у Гейтса. Например, когда компания National Semiconductor выпускала новый микропроцессор, им приходилось использовать Microsoft BASIC просто потому, что все вокруг использовали именно его. «Мы сделали Microsoft стандартом, а он нас ворами обозвал»^[784], — негодовал Фельзенштейн.

В конце 1978 года Гейтс и Аллен перевезли свою компанию из Альбукерке под Сиэтл, поближе к дому. Незадолго до их отъезда один из двенадцати сотрудников компании выиграл бесплатную фотосессию в местной студии. Их групповая фотография войдет в историю: Аллен и большинство разработчиков выглядели, как будто только что вернулись из хипповой коммуны, а на переднем плане сидел Гейтс, похожий на мальчишку-бойскаута. Пока он ехал на север вдоль калифорнийского побережья, то получил еще три штрафа за превышение скорости, из них два — от того же самого полицейского, что его арестовывал^[785].

Apple

Молодой инженер Стив Возняк пришел в гараж Гордона Френча на первое собрание «Домашнего компьютерного клуба», хотя и не был человеком компанейским. Стив бросил университет, чтобы разрабатывать калькуляторы в Hewlett-Packard, чей офис находился в Купертино в Силиконовой долине. Друг показал ему рекламную листовку «Собираете собственный компьютер?», и Стив нашел в себе мужество прийти в клуб. Много лет спустя он признает, что тот вечер стал одним из самых важных в его жизни^[786].

Отец Возняка работал инженером в компании Lockheed и любил рассказывать сыну, как работают электроприборы. Одно из первых детских воспоминаний Возняка было о том, как по выходным отец брал его на работу и показывал разные детали: «Отец клал их передо мной на стол, чтобы я мог с ними поиграть». Обычно в их доме повсюду были разбросаны транзисторы и резисторы, и маленький Стив иногда спрашивал отца: «Что это?» и всегда получал максимально развернутый ответ — отец начинал с электронов и протонов. Иногда он доставал доску и рисовал схемы, что было нагляднее. «Отец научил меня собирать логические элементы „И“ и „ИЛИ“ из диодов и резисторов. Еще он показал мне, как между ними установить транзистор, чтобы он усиливал сигнал и соединял вход одного логического элемента с выходом другого. И по сей день эта схема лежит в основе любого цифрового устройства, если говорить о самом базовом уровне». Семья Возняков — пример того, какое влияние могут оказывать на нас родители, особенно когда они разбираются в радио и готовы научить ребенка проверять электронные лампы и заменять сгоревшие.

Во втором классе школы Возняк собрал детекторный приемник при помощи зачищенных монеток, в пятом классе — систему связи, которая соединяла детские комнаты соседних домов, в шестом — коротковолновый радиоприемник фирмы Hallicrafters (тогда они вместе с отцом получили лицензию радиолюбителя). В том же году он научился применять булеву алгебру при проектировании электронных схем и в доказательство собрал устройство, которое никогда не проигрывало в крестики-нолики.

В старших классах Возняк активно использовал свои инженерные таланты, чтобы разыгрывать окружающих. Однажды он собрал метроном и прикрепил его к большим батарейкам без оболочки — устройство было похоже на бомбу. Когда директор обнаружил тикающий прибор в шкафчике, то выбежал с ним на школьный двор — подальше от детей — и вызвал саперов. В итоге Возняк провел ночь в местной следственной тюрьме. Там он научил сокамерников подводить к решетке провода от вентилятора на потолке, чтобы надзирателя ударило током, когда он попытается открыть дверь. Хотя Возняк неплохо программировал, он оставался верен электронике, что отличало его от преданных коду разработчиков вроде Гейтса. Как-то раз Возняк собрал своеобразную рулетку: участники клали свои пальцы в пазы, и когда шарик попадал на определенный сектор, их било током. «Те, кто разрабатывал электронику, соглашались поиграть в мою игру, а программистам всегда было слабо», — рассказывал Возняк.

Как и другие гики, он сочетал в себе интерес к технологиям и мировоззрение хиппи, хотя по-настоящему он никогда не хипповал: «Я носил на голове индейскую повязку, а еще отрастил бороду и очень длинные волосы. В итоге выше плеч я был похож на Иисуса, а ниже — на самого обычного инженера. Штаны. Рубашка с воротником. Я никогда не носил эту странную хипповую одежду».

В свободное время он читал документацию к офисным компьютерам Hewlett-Packard и DEC, а затем пытался спроектировать такие же, но используя меньше микросхем. «Не знаю, почему я этим увлекся, — признается Стив. — Я занимался этим за закрытой дверью в полном одиночестве. Это хобби стало для меня чем-то личным». С таким увлечением по вечеринкам особо не походишь, и Возняк превратился в волка-одиночку. Зато умение экономить микросхемы позволило ему собрать собственный компьютер. Ему хватило всего двадцати микросхем, хотя в то время речь обычно шла о сотнях. Паять ему помогал друг, живший неподалеку, а поскольку они пили много крем-соды марки Cragmont, то компьютер назвали Cream Soda Computer. У него не было экрана и клавиатуры, поэтому команды вводились на перфокартах, а мигающие лампочки на передней панели выдавали ответы.

Этот друг познакомил Возняка с человеком, который жил в нескольких кварталах от Стива и тоже увлекался электроникой. Его звали Стив Джобс. Он был на пять лет моложе Возняка и все еще учился в школе Хоумстед, куда раньше ходил и Возняк. Они сидели на тротуаре и делились байками о своих розыгрышах, обсуждали любимые песни Боба Дилана и схемы электронных устройств, которые они сделали. «Обычно мне было очень тяжело объяснять людям, над чем именно я работаю, а Стив понимал все с полуслова, — вспоминает Возняк. — Он мне понравился. Он был худой, жилистый и гиперактивный». Джобс тоже был под впечатлением от нового друга: «Воз был первым человеком, который знал об электронике больше меня». Джобс явно преувеличивал свою компетентность.

Начало их будущему партнерству положила авантюра с синей коробочкой. Осенью 1971 года Возняк прочитал статью в журнале Esquire, в которой рассказывалось, как телефонные мошенники изобрели устройство, имитирующее тональные сигналы сети компании Bell System. Это позволяло им бесплатно звонить в другие города. Не закончив статью, Возняк позвонил Джобсу, который как раз пошел в последний класс школы, и вслух зачитал отрывки из журнала. Было воскресенье, но друзья знали, как проникнуть в библиотеку Стэнфорда, где мог быть нужный номер Bell System Technical Journal. В статье говорилось, что там указана частота всех сигналов, маршрутизирующих звонки. Они перерыли много полок, и наконец Возняк нашел нужный выпуск: «Меня буквально трясло от волнения, мурашки бежали по спине и все такое. Это был момент истины». Приятели отправились в магазин электроники в Саннивейле, чтобы купить нужные детали, спаяли их и протестировали при помощи частотомера, который Джобс сделал в рамках школьного проекта. Но это аналоговое устройство не могло посылать сигналы точно и стабильно.

Возняк понял, что ему придется собрать цифровое устройство с микросхемой и транзисторами. И заняться этим ему предстояло во время осеннего семестра в Беркли. Зато там ему помогал сосед по общежитию, и ко Дню благодарения одно устройство было закончено. «Я в жизни больше ничем так не гордился. Я и сейчас считаю, что то решение было гениальным». Первый пробный звонок они сделали в Ватикан, представились Генри Киссинджером и попросили папу римского к телефону. На том конце провода вовремя поняли, что это розыгрыш, и не пошли будить папу.

Возняк создал инновационное устройство, а Джобс мог помочь ему достичь большего, например открыть коммерческую фирму. «Слушай, а давай это продавать», — сказал однажды Джобс. Такое распределение ролей позволило союзу «Возняк & Джобс» стать легендой цифровой эпохи и подняться на одну ступень славы с такими тандемами, как Аллен и Гейтс, Нойс и Мур. Возняк отвечал за технические идеи, а Джобс знал, как их отшлифовать, удачно упаковать и очень выгодно продать: «Я собирал все воедино, то есть подбирал устройству корпус, систему питания, клавиатуру и рассчитывал будущую стоимость». Детали каждой синей коробочки стоили 40 долларов, а приятели продали сотню таких устройств по 150 долларов за штуку. Их смелой затее пришел конец, когда друзья оказались под дулом пистолета в пиццерии, где пытались продать свое устройство. Пришлось отдать его грабителю. Зато из пепла этой авантюры родилась новая компания. Джобс впоследствии скажет, что без синих коробочек не было бы Apple, ведь тогда приятели научились работать вместе. Возняк с ним соглашался: «Мы увидели, чего можно достичь, используя мои технические знания и деловую хватку и харизму Джобса».

В течение следующего года Джобс сначала бросил университет Рид, потом восстановился, а в итоге уехал в Индию на поиски духовного просветления. В Америку он вернулся осенью 1974 года и устроился к Нолану Бушнеллу и Элу Элкорну в компанию Atari, которая активно нанимала новых сотрудников после ошеломительного успеха игры Pong. Их объявление в газете San Jose Mercury гласило: «Зарабатывайте деньги с удовольствием». Джобс заявился в офис компании в хипповской одежде и сказал, что не уйдет, пока его не возьмут на работу. Элкорн уговорил Бушнелла дать Джобсу шанс. Так самый предприимчивый продавец видеоигр передал эстафетную палочку самому находчивому производителю персональных компьютеров.

Несмотря на увлечение дзен-буддизмом, Джобс нередко сообщал коллегам, что все они «полные нули», у которых нет стоящих идей. При этом он умудрялся мотивировать и воодушевлять людей. Иногда он ходил босиком в шафрановых одеждах и верил, что ему можно реже пользоваться дезодорантом и душем благодаря его фруктово-овощной диете. Однако Бушнелл уверяет, что Джобс сильно заблуждался и поэтому его ставили работать в ночную смену, когда людей в офисе практически не было: «Стив был задирой, и мне это даже нравилось. Я велел ему выходить в ночную смену для его же блага».

Позднее Джобс признает, что в Atari он усвоил несколько важных правил. Главное из них — интерфейс должен быть простым и интуитивно понятным. Инструкции должны быть элементарными: «Вставьте 25 центов, уворачивайтесь от клингонов». Устройства должны быть понятными и без руководств. Рон Уэйн, коллега Джобса по Atari, считает, что Джобс заразился этой простотой и стал крайне внимательно относиться к качеству продукта. Тем временем Бушнелл растил из Джобса бизнесмена: «В предпринимателях есть нечто, не поддающееся определению, и у Стива это нечто было. Его интересовали не только технологии, но и бизнес-вопросы. Я научил его, что надо изображать, будто ты можешь что-то сделать, тогда это что-то у тебя получится. И если показывать людям, что у тебя все под контролем, то они поверят».

После дня в Hewlett-Packard Возняк с удовольствием приходил в Atari, где они с Джобсом играли в новую гоночную игру Gran Trak 10. Он называл ее своей самой любимой игрой. В свободное время Возняк писал домашнюю версию Pong, в которую можно было бы играть на телевизоре. Ему также удалось запрограммировать ее ругаться «черт» и «блин» каждый раз, когда игрок не попадал по мячу. Как-то вечером он показал игру Элкорну, и у того родился план. Он поручил Джобсу разработать игру Breakout — версию Pong для одного игрока, где нужно бы было швырять мяч в стену, тем самым разбивая кирпичики и получая за это очки. Элкорн верно предположил, что Джобс уговорит Возняка спроектировать необходимые микросхемы. Бушнелл видел в этом вариант «два в одном». Джобс, возможно, не был великим инженером, но он отлично умел мотивировать людей, а Возняк был силен в технике. А еще он был милым и наивным плюшевым медвежонком, который хотел помочь Джобсу написать игру и действовал с тем же энтузиазмом, с каким друзья Тома Сойера белили за него забор. Возняк будет считать это предложение лучшим в своей жизни, поскольку ему дали шанс разработать настоящую игру.

Ночи напролет Возняк собирал необходимые элементы, а Стив сидел слева от него и монтировал схемы накруткой. Воз считал, что они управятся за несколько недель, но Джобс уже тогда подключил то, что его коллеги впоследствии назовут полем искажения реальности. Он не мигая смотрел на Воза и убеждал его, что работу можно выполнить за четыре дня.

Первая встреча «Домашнего компьютерного клуба» состоялась в марте 1975 года, как раз когда Возняк закончил игру Breakout. В начале собрания он чувствовал себя лишним. Он ведь собирал калькуляторы и делал терминалы из домашних телевизоров, а все вокруг восхищались новым компьютером Altair, до которого ему дела не было. И без того застенчивый Возняк забился в угол. Ему казалось, что все пришедшие были большими фанатами компьютера Altair с обложки Popular Electronics, а вовсе не ТВ-терминалов, как он ожидал. Каждый в комнате должен был представиться, и он сказал: «Я Стив Возняк, я работаю над калькуляторами для Hewlett-Packard, а еще я собрал свой видеотерминал». Согласно протоколу собрания, который вел Мур, Воз также добавил, что любит видеоигры и системы платного телевидения для гостиниц.

Однако кое-что Возняка все-таки заинтересовало. На собрании всем раздавали спецификации нового микропроцессора Intel: «В тот вечер я посмотрел техданные микропроцессора и увидел, что его возможности позволяли сложить содержимое ячейки памяти и регистра А. Погодите-ка, подумал я. Значит, из содержимого регистра А можно было вычесть содержимое ячейки памяти. Вот это да! Возможно, вам это ни о чем не говорит, но я отлично понимал, что это значило, я был в восхищении от своего открытия».

Возняк собирал терминал с монитором и клавиатурой, который задумывался не как «умная» вычислительная машина, а как непритязательный терминал для подключения к удаленному компьютеру по телефонной линии. Но когда он увидел спецификации к микропроцессору, то вдруг понял, что с ним его терминал превратится в ЭВМ. Это решение оставило бы Altair далеко позади: компьютер, клавиатура и монитор — три в одном. Так у Возняка внезапно родилась концепция персонального компьютера, и в тот же вечер он набросал на бумаге схему устройства, которое позднее станет всем известно как компьютер Apple I.

Весь день Возняк занимался калькуляторами в HP, затем наспех ужинал дома и возвращался в свою офисную комнатку — рабочую секцию, образованную перегородками. В воскресенье 29 июня 1975 года, в десять часов вечера, произошло знаменательное событие: Возняк напечатал несколько букв на клавиатуре, сигнал был обработан микропроцессором, и буквы появились на дисплее. Он был в шоке: «Впервые в истории набранные на клавиатуре символы сразу же отобразились на экране компьютера». Это было не совсем так, но это точно был первый персональный компьютер с клавиатурой и монитором.

«Домашний компьютерный клуб» призывал участников бесплатно делиться своими идеями. Это противоречило интересам Билла Гейтса, но Возняк считал, что общественные идеалы важнее: «Я так сильно верил в миссию клуба, что сделал, наверное, сотню копий принципиальной схемы своего компьютера и раздал всем желающим». Застенчивость не позволяла Возняку провести официальную презентацию своего устройства, но он был так горд своим изобретением, что в дальнем углу комнаты радостно рассказывал о нем всем, кто готов был слушать, и дарил схемы.

Как и в случае с синей коробочкой, Джобс смотрел на мир другими глазами. Как потом окажется, его желание, а главное, умение грамотно оформлять и продавать компьютеры так же сильно повлияет на индустрию, как и инженерный гений Возняка. И если бы Джобс не настоял на коммерческой реализации идей Возняка, тот бы не стал легендой IT, а был бы пару раз упомянут в информационных письмах «Домашнего компьютерного клуба».

Джобс стал обзванивать производителей микропроцессоров, включая Intel, чтобы получить бесплатные образцы. Возняк восхищался тем, как Джобс разговаривал с продавцами: «У меня бы так в жизни не получилось, я слишком застенчивый». Джобс также стал посещать встречи «Домашнего компьютерного клуба», куда приносил телевизор и проводил презентации. Он придумал продавать монтажные платы, на которых была заранее пропечатана схема Возняка. Так их тандем и работал. «Каждый раз, когда я изобретал что-нибудь классное, Стив тут же придумывал, как заработать на этом денег.

А мне и в голову не приходило продавать свои идеи. Это Стив предложил показать всем наш компьютер и попробовать его продать», — рассказывает Возняк. Чтобы начать общий бизнес, Джобс продал свой микроавтобус «фольксваген», а Возняк — калькулятор HP.

Команда у них была странная, но эффективная. Воз был ангельски простодушен и похож на панду, а поджарый, как борзая, Джобс напоминал колдуна, объятого демонами. Гейтс надавил на Аллена и приписал себе больше половины прибыли компании. В случае с Apple финансовые вопросы решали Джобс и отец Возняка, инженер, который презирал менеджеров и торгашей. Он настаивал, что его сын заслуживает больше 50 %, потому что именно он все изобрел. Они как-то даже поругались у Возняков дома: «Ты вообще ни черта не заслуживаешь, ты не сделал ничего» — пришлось выслушивать Джобсу. Тогда он расплакался и сказал Возняку-младшему, что готов отказаться от их затеи: «Либо мы делим все поровну, либо забирай все себе». Но Возняк прекрасно понимал, что вклад Джобса стоит этих 50 %, если не больше. В одиночку он, возможно, не ушел бы дальше бесплатной раздачи своих схем.

Приятели презентовали свой компьютер на собрании «Домашнего компьютерного клуба», а после к Джобсу подошел Пол Террелл, владелец небольшой сети компьютерных магазинов The Byte Shop. Он протянул Джобсу свою визитку и предложил не теряться. На следующий день Джобс босиком зашел к нему в магазин со словами: «Я не теряюсь» и стал нахваливать свой компьютер. Террелл согласился заказать пятьдесят устройств, которые станут известны как Apple I. Единственное, он хотел, чтобы ему доставили не коробки с деталями, а полностью собранные машины. Это стало следующим шагом в эволюции персональных компьютеров — они перестанут быть игрушками для вооруженных паяльником радиолюбителей.

Джобс уловил новую тенденцию. Когда пришло время разработать Apple II, он не стал разбираться в спецификациях микропроцессора, а отправился в стэнфордский торговый центр в магазин Macy’s, а конкретно — в отдел кухонных приборов. Джобс решил, что следующий персональный компьютер сделает похожим на кухонную технику: все детали подогнаны и спрятаны в элегантный корпус, собирать ничего не нужно. Необходимо было все интегрировать, от системы питания и программного обеспечения до клавиатуры и монитора. Джобс хотел создать первый полностью укомплектованный персональный компьютер: «Мы больше не ориентировались на радиолюбителей, которые умели паять и знали, где купить трансформаторы и клавиатуры. На каждого такого фаната найдется тысяча людей, которые захотят получить готовый компьютер».

К началу 1977 года участники «Домашнего компьютерного клуба» и других подобных обществ образовали несколько компьютерных компаний. Ли Фельзенштейн, который вел собрания клуба, основал фирму Processor Technology и выпустил компьютер Sol. Были и другие компании, например Cromemco, Vector Graphic, Southwest Technical Products, Commodore и IMSAL. Однако Apple II станет первым персональным компьютером, который можно использовать «из коробки». Это было законченное решение — аппаратное и программное обеспечение поставлялись вместе. Он появился на рынке в июне 1977 года по цене 1298 долларов, и за три года было продано сто тысяч таких компьютеров.

Дела у Apple шли в гору, а культура радиолюбителей угасала. Инноваторы старой закалки вроде Килби и Нойса разбирались в электронике и различали разные виды транзисторов, резисторов, конденсаторов и диодов, умели все это паять или монтировать накруткой на плату и в итоге получали радиоприемники, пульты управления для игрушечных ракет, усилители и осциллографы. Однако с появлением микропроцессоров Intel в 1971 году такие сложные платы стали устаревать, а японские производители электроники наладили массовое производство дешевых деталей и устройств. Собирать дома вручную стало дороже. Продажи наборов «Сделай сам» сильно упали. Инженеры-электротехники уступили лидерство программистам вроде Гейтса. Компания Apple стала выпускать компьютеры, которые не нужно было собирать и настраивать, сначала Apple II, а затем Macintosh (1984 год).

Компьютер Apple II повлиял на формирование философии Apple: отныне и впредь операционная система компании будет установлена на всех ее компьютерах. Перфекционист Джобс хотел контролировать все, что касалось его продукции. Он не мог допустить, чтобы пользователи устанавливали на компьютеры Apple какие-то кривые операционные системы или чтобы операционку Apple запускали на чьих-то дурацких машинах.

Однако такая интеграция не стала общепринятым стандартом. После появления Apple II другие компьютерные компании, главным образом IBM, поторопились выпустить похожие продукты. IBM, или, лучше сказать, Билл Гейтс, присвоивший себе разработки IBM, будет придерживаться модели, при которой компьютеры и операционные системы производятся разными компаниями. В итоге программное обеспечение станет краеугольным камнем IT-индустрии, а компьютеры — легко заменяемыми железками, но только не в случае с Apple.

Дэн Бриклин и VisiCalc

Компьютеры не могли оставаться игрушками, необходимо было придумать им применение, чтобы их покупали все, включая самых практичных людей. Рано или поздно даже компьютерные фанаты пресытились бы бесполезными машинами, и тот же Apple II канул бы в Лету. Настало время создать программы, которые направили бы вычислительную мощь компьютеров на решение конкретных задач. Позднее эти программы назовут приложениями.

Одним из революционеров в этой области был Дэн Бриклин[787], разработчик первой электронной таблицы — VisiCalc8j. Бриклин закончил МТИ по специальности «Информационные технологии», несколько лет занимался текстовыми редакторами в Digital Equipment Corporation, а затем поступил в Гарвардскую школу бизнеса. Весной 1978 года Бриклин сидел на лекции, где преподаватель рисовал на доске таблицу для одной финансовой модели. Когда он находил ошибку, то ему приходилось исправлять значения сразу во многих ячейках^[788], что было неудобно.

Бриклин присутствовал на «Матери всех презентаций» Дага Энгельбарта, где тот демонстрировал свою oNLine System с графическим экраном и мышкой, которая позволяла наводить курсор на объекты и кликать по ним. Бриклин стал представлять себе электронную таблицу с простым интерфейсом, где пользователь мог бы выделять и перетаскивать объекты. Как-то летом, катаясь на велосипеде по острову Мартас-Виньярд, он осознал, что пора действовать. Он знал, что такая задача ему по зубам, ведь он разбирался в программировании, понимал, чего хотят пользователи, хорошо работал в команде и знал, где найти нужных специалистов, — словом, обладал всеми необходимыми знаниями и опытом^[789]. К тому же его родители были бизнесменами, поэтому затея с собственным стартапом ему очень нравилась.

Бриклин скооперировался с Бобом Фрэнкстоном, своим другом по МТИ, который тоже был программистом из семьи предпринимателей и понимал, как важно им с напарником сработаться. Бриклину было под силу самому написать это приложение, но он решил сосредоточиться на функционале, а непосредственно код оставить Фрэнкстону. Так он мог сосредоточиться на качестве продукта и не тратить время на его реализацию^[790].

Первым их принципиальным решением было писать приложение для персональных компьютеров, а не для офисных машин компании DEC. Их выбор пал на Apple II, потому что Возняк создал устройство с открытой и понятной архитектурой, чем сильно облегчил жизнь программистам.

За выходные приятели собрали прототип своей программы, а Apple II им одолжил Дэн Фильстра, который в итоге стал их третьим компаньоном. Фильстра закончил Гарвардскую школу бизнеса и владел компанией по продаже программного обеспечения. Компания специализировалась на играх (таких как шахматы), а офис ее располагался в кембриджской квартире Фильстры. Чтобы индустрия ПО могла существовать независимо от производителей технических устройств, ей нужны были собственные промоутеры, которые умели бы рекламировать и продвигать товар.

Бриклин и Фрэнкстон обладали бизнес-интуицией и умели угадывать желания потребителей, вследствие чего VisiCalc предстояло стать не просто программой, а именно продуктом. В частности, нужен был простой и интуитивно понятный интерфейс, поэтому друзья и преподаватели помогали его тестировать. Также стояла задача разработать приложение, которое не будет устраивать пользователям сюрпризы: «Это называлось принципом наименьшего удивления. Мы были богами, создающими новый для пользователя мир и опыт»^[791], — рассказывает Фрэнкстон.

Бен Роузен также участвовал в становлении такого бизнес-феномена, как VisiCalc. Тогда он еще работал аналитиком в компании Morgan Stanley, затем успешно распространял небольшой журнал о компьютерах и проводил ежегодные IT — конференции PC Forum и, наконец, открыл венчурную фирму на Манхэттене. В мае 1979 года Фильстра презентовал раннюю версию VisiCalc на конференции Роузена в Новом Орлеане. В своем вестнике он пел программе дифирамбы: «VisiCalc оживает на глазах… Люди за считаные минуты осваивают эту программу, и даже те, кто раньше никогда не работал на компьютере». Статья заканчивалась пророческим предсказанием: «Возможно, когда-нибудь VisiCalc станет тем приложением-хвостом, что будет вилять собакой-компьютером и продавать его».

Целый год программа VisiCalc работала только на компьютере Apple II, что обеспечило ему сумасшедший успех. Джобс тоже был уверен, что своей популярностью Apple II обязан этому приложению^[792], поэтому вскоре были разработаны текстовые редакторы вроде Apple Writer и EasyWriter. Таким образом, VisiCalc не просто подняла продажи персональных компьютеров, но и положила начало целой прибыльной индустрии — продаже программного обеспечения.

Операционная система IBM

На протяжении 1970-х годов IBM доминировала на рынке мейнфреймов со своими машинами 360-й серии, однако их мини-компьютеры, которые тогда были размером с холодильник, уступали продукции компаний DEC и Wang. Все шло к тому, что достойного персонального компьютера IBM тоже не создаст. Как шутил один эксперт, потуги IBM выпустить ПК так же нелепы, как попытки научить слона танцевать^[793].

Похоже, что топ-менеджмент компании был с этим согласен: планировалось выкупить права на компьютер Atari 800 и наклеить на него значок IBM. Эта перспектива обсуждалась на июльском собрании 1980 года, но глава IBM Фрэнк Кэри идею завернул, заявив, что сильнейшая компьютерная компания планеты точно может разработать персональный компьютер сама. Вдобавок он посетовал, что в IBM над любым начинанием триста человек трудятся по три года.

В этот момент слово взял Билл Лоу, директор исследовательской лаборатории IBM в Бока-Ратоне во Флориде: «Вы ошибаетесь, сэр. Нам хватит и одного года»^[794]. За такую самоуверенность его назначили куратором разработки персонального компьютера, проект получил кодовое название Acorn.

Новую команду Лоу возглавлял Дон Эстридж, который назначил Джека Сэмса ответственным за программное обеспечение. Приветливый Сэмс был родом с американского Юга и к тому моменту уже двадцать лет работал в IBM. Он понимал, что своими силами им за год не управиться и придется покупать ПО на стороне. 21 июля 1980 года он позвонил Биллу Гейтсу и попросил о встрече. Гейтс предложил пересечься в Сиэтле на следующей неделе, на что Сэмс заявил, что уже едет в аэропорт и надеется переговорить с ним завтра же. Гейтс с трудом мог усидеть на месте, ведь в его сеть плыла такая крупная рыба.

За несколько недель до этого Гейтс назначил своего соседа по гарвардскому общежитию Стива Балмера главным управляющим Microsoft. Он также попросил Балмера присутствовать на встрече с IBM: «Ты тут единственный кроме меня, кто смотрится в костюме»^[795]. Гейтс тоже принарядился, правда, пиджак на нем висел. Сэмс же прилетел в синем корпоративном костюме IBM и белой рубашке. Гейтс лично встретил делегацию в аэропорту, и Сэмс подумал, что этот молодой паренек — просто посыльный. Однако вскоре Гейтс поразил их всех своим интеллектом.

Вначале гости из IBM хотели купить только язык Microsoft BASIC, однако Гейтс развернул горячий спор о судьбе технологий, и через несколько часов разговор уже шел обо всех языках программирования, которые в Microsoft написали или только собирались, например о языках Fortran и COBOL. Гейтс так и сказал: «Берите у нас все, даже то, что мы еще не произвели»^[796].

Через несколько недель заказчики из IBM вернулись. У них были языки программирования, но недоставало самого главного — операционной системы. Она является основой работы компьютера: управляет всеми программами, в частности регулирует их взаимодействие с устройствами, размещает данные в памяти компьютера, распределяет его вычислительные ресурсы и оперативную память между процессами.

У Microsoft пока не было операционной системы. Компания работала с системой CP/M, Control Program for Microcomputers (Программа управления для микрокомпьютеров), которую разработал Гэри Килдалл, друживший с Гейтсом с самого детства и недавно переехавший в город Монтерей в Калифорнии. Гейтс позвонил ему в присутствии Сэмса, сообщил, что отправляет к нему кое-каких важных гостей, описал, что хотят в IBM, и посоветовал угодить им^[797].

Килдалл не послушал друга. Позднее Гейтс назовет это «днем, когда Гэри прыгнул с обрыва». Он проигнорировал IBM, улетев на личном самолете на другую встречу в Сан-Франциско, он очень любил пилотировать самолеты. Четыре представителя IBM в темно-синих костюмах приехали в необычный викторианский дом, служивший офисом компании Килдалла, где должны были переговорить с его женой. Однако она не подписала соглашение о неразглашении деталей их беседы. В итоге после долгих споров и уговоров гости ушли ни с чем. В их бумаге всего-то говорилось, что она не может никому сообщать об их визите и раскрывать им конфиденциальную информацию, а она отказалась это подписать. Сэмс с досадой вспоминает, как они целый день провели в Пасифик-Гроув, «спорили с ними, с нашими юристами, с их юристами и вообще со всеми подряд, обсуждали, может ли она поговорить с нами о том, может ли она поговорить с нами. И мы просто уехали». Так небольшая компания Килдалла упустила свой шанс покорить рынок ПО^[798].

Сэмс вернулся в Сиэтл и попросил Гейтса другим способом заполучить операционную систему. К счастью, Пол Аллен как раз знал, к кому обратиться — к Тиму Патерсону, который тогда работал в небольшой фирме Seattle Computer Products. За несколько месяцев до этого Патерсон решил доработать CP/M, которая не была совместима с последними микропроцессорами Intel. Получившуюся систему он назвал QDOS, что означало Quick and Dirty Operating System — «быстрая и коварная операционная система»^[799].

К тому времени Гейтс уже осознал, что, скорее всего, операционная система, выбранная IBM, станет мировым стандартом и будет стоять на большинстве персональных компьютеров. Он также понял, что владелец этой системы будет купаться в деньгах. Поэтому не стал знакомить представителей IBM с Патерсоном. Гейтс и Балмер пообещали им заполучить операционную систему у «одной маленькой компании» и уладить все наилучшим образом.

Компания Патерсона еле держалась на плаву, поэтому Аллену было не так уж сложно заключить выгодную сделку. Сначала речь шла о неисключительной лицензии, однако обсуждение контракта с IBM перешло в активную фазу, и Аллен без объяснения причин выкупил все права на систему Патерсона за 50 тысяч долларов^[800]. Теперь Гейтс и Аллен могли сколько угодно дорабатывать QDOS. За такую скромную сумму Microsoft получила операционку, которая позволит ей доминировать на рынке ПО более 30 лет.

Впрочем, вначале Гейтс чуть было не сдался. Это было ему несвойственно, но он сильно переживал, что Microsoft не доведет QDOS до ума, не дотянет до уровня IBM. Их разработчики были сильно перегружены проектами, и вообще их было всего сорок человек. Некоторые спали на полу в офисе и вместо душа по утрам обтирались мочалкой, а командовал парадом 24-летний парень, которого все еще можно было принять за мальчика на побегушках. В одно сентябрьское воскресенье 1980 года, через два месяца после первого звонка IBM, Гейтс и его основные сотрудники собрались, чтобы четко решить: да или нет. Самым непреклонным был Кей Ниши, молодой IT-предприниматель из Японии, такой же энергичный, как и Гейтс. «Мы должны за это взяться! Должны!» — не уставал повторять Ниши, нервно расхаживая по комнате. Гейтс решил, что Ниши прав^[801].

Ночным рейсом Гейтс и Балмер прилетели в Бока-Ратон, где должны были подписать контракт. Доходы Microsoft за 1980 год составили 7,5 миллиона долларов, тогда как доходы IBM — 30 миллиардов. При этом Гейтс планировал сохранить за собой право собственности на операционную систему, которую IBM должна была раскрутить до уровня мирового стандарта. Покупая QDOS у Патерсона, компания Microsoft мудро переписала на себя все права на систему. Теперь им предстояло сделать еще более мудрый шаг — не оказаться в позиции Патерсона в сделке с IBM.

По прилете в Майами коллеги пошли в уборную, чтобы переодеться в костюмы, тогда-то Гейтс и понял, что забыл галстук. Он, мягко говоря, нечасто придирался к таким вещам, но сейчас настоял, чтобы по пути в Бока-Ратон они заехали за галстуком в магазин Burdine’s. Они обязаны были произвести должное впечатление на одетых с иголочки топ-менеджеров IBM. При этом один программист IBM так описывает внешний вид Гейтса: «Он был похож на подростка, который отловил кого-то в переулке и снял с него костюм, оказавшийся сильно больше, чем нужно, воротничок топорщился, и вообще он напоминал какого-то панка. Помню, я спросил: „Это еще кто?“»^[802]

Однако стоило Гейтсу начать свою презентацию, как все позабыли о его неопрятном внешнем виде. В IBM были потрясены тем, как искусно он обращается с деталями, как техническими, так и юридическими, и как самоуверенно и спокойно обсуждает условия сделки. Он по большей части блефовал. По возвращении в Сиэтл он зашел в свой офис, лег на пол и излил Балмеру душу — поделился всеми страхами и сомнениями.

Целый месяц приятели провели в самолетах, и наконец в начале ноября 1980 года был подписан контракт длиной 32 страницы. «Мы со Стивом знали весь текст наизусть»^[803], — уверяет Гейтс. Сумма сделки была не очень большой, около 186 тысяч долларов. Для начала. Однако Гейтс знал, что в договоре есть два пункта, которые изменят всю компьютерную индустрию. Во-первых, IBM не получала эксклюзивные права на операционную систему. Корпорация могла продавать лицензии на систему под названием PC-DOS, но Microsoft оставляла за собой право распространять свою MS-DOS среди других производителей ПК. Во-вторых, исходный код оставался собственностью Microsoft. Это означало, что IBM не сможет на основе этого кода создать продукт, подходящий только для их устройств. Изменения могли вносить только программисты Microsoft, а затем компания имела право продавать новую версию системы кому угодно. «Мы понимали, что у компьютера IBM PC появятся клоны, и в контракте это было учтено. Именно за это мы и боролись во время переговоров»^[804], — вспоминает Гейтс.

Он уже заключил похожую сделку с MITS и тогда тоже оставил за собой право перепродавать BASIC другим компьютерным компаниям. Эта небольшая хитрость позволила языку Microsoft BASIC, а затем и их операционной системе стать общепринятым стандартом. Гейтс с улыбкой вспоминает, что одно время у них даже был рекламный слоган «Мы задаем стандарт». Однако их адвокат по антитрестовским делам посоветовал от него избавиться: «Этот слоган можно использовать, только когда он не констатирует факт»^[805], — согласился Гейтс[806].

Он с гордостью рассказывал своей матери о важной сделке с IBM, надеясь, что это оправдает его уход из Гарварда. Так совпало, что Мэри Гейтс была в правлении благотворительного фонда United Way, где также состоял Джон Опель, президент IBM. Со дня на день он должен был сменить Фрэнка Кэри на посту генерального директора компании. Однажды они вместе летели на его частном самолете на встречу, и Мэри упомянула, что ее сын работает над проектом для IBM. Оказалось, что Опель ничего не слышал о Microsoft. По возвращении домой мать предупредила Билла: «Я рассказала про твою работу Опелю, о том, что ради этого ты бросил университет и так далее, а он о вас даже не слышал. Может быть, твой проект не такой и важный, как тебе кажется». Через несколько недель менеджеры из Бока-Ратон прибыли в головной офис IBM, чтобы отчитаться Опелю о прогрессе. «Intel делает для нас микропроцессоры, здесь мы зависим от них. Дистрибуцию обеспечивают сети Sears и ComputerLand, — докладывал один из руководителей. — Однако, пожалуй, больше всего мы зависим от небольшой компании по разработке ПО из Сиэтла, которую возглавляет Билл Гейтс». — «Вы имеете в виду сына Мэри Гейтс? — спросил Опель. — О, она прекрасная женщина»^[807].

Как Гейтс и предсказывал, выполнить весь объем работ для IBM было очень трудной задачей, но команда Microsoft работала над этим круглосуточно в течение девяти месяцев. Гейтс и Аллен в последний раз программировали вместе: с упоением писали код ночи напролет, сидя бок о бок, как они делали в Лейксайде и Гарварде. Они поссорились только один раз. Аллен хотел посмотреть на запуск космического шаттла, а Гейтс — работать, потому что они не укладывались в срок. В итоге Аллен поехал во Флориду:

«Речь же шла о первом таком корабле. И мы полетели обратно сразу после запуска, меня не было меньше 36 часов».

Операционная система определяла, насколько удобно было пользоваться персональным компьютером, и это было в руках Аллена и Гейтса: «Мы должны были заниматься каждой мелочью: располагать клавиши на клавиатуре, определять работу звукового и графического портов и порта для подключения кассетного запоминающего устройства»^[808]. К сожалению, своеобразный вкус Гейтса дал о себе знать. Пользователям пришлось запоминать, где расположена непопулярная клавиша — обратный слэш, а в интерфейсе системы использовались команды вроде с: \> и загадочные названия файлов, например AUTOEXEC.BAT и CONFIG.SYS.

Много лет спустя на одном мероприятии в Гарварде Гейтс встретится с Дэвидом Рубинштейном, бизнесменом, занимающимся прямыми инвестициями. Он спросил Гейтса, почему нужно было портить людям жизнь и вводить сочетание клавиш Control+Alt+Delete: «Почему для перезапуска компьютера или приложений я должен использовать три пальца?» Гейтс начал объяснять, что у дизайнеров клавиатуры из IBM не получилось придумать ничего проще и короче, но внезапно он замолчал, робко улыбнулся и признал, что это была ошибка^[809]. Фанатики-программисты иногда забывают, что зачастую красота — в простоте.

Компьютер IBM PC вышел в свет в августе 1981 года с заявленной ценой в 1565 долларов. Презентация проходила в Нью-Йорке, в отеле Waldorf Astoria, но Гейтса и его команду не позвали. Он очень удивился: «Мы спросили разрешения прийти на официальный выход компьютера, а нам отказали»^[810]. IBM считала Microsoft обычным подрядчиком.

Однако последнее слово осталось за Гейтсом. Благодаря выгодному контракту с IBM он смог превратить компьютеры в легко заменимые второстепенные товары, на которых трудно было заработать, поскольку в этой области было мало простора для ценовой конкуренции. Через несколько месяцев вышел первый выпуск журнала PC с интервью Гейтса. В нем он говорил, что скоро во всех компьютерах будут использоваться стандартные микропроцессоры и в итоге «аппаратное обеспечение, в отличие от программ, перестанет представлять особый интерес»^[811].

Графический интерфейс пользователя

Стив Джобс и его коллеги из Apple купили компьютер IBM PC, как только он появился на прилавках, — им хотелось поскорее изучить конкурента. Единогласный вердикт был: «Отстой», выражаясь словами Джобса. Это было обычное проявление его природной заносчивости. Реакция команды Apple была понятна: угловатый дизайн, неудобные команды с: \> — компьютер был просто скучен. Джобсу и в голову не приходило, что корпоративным менеджерам не нужно ничего эдакого и что они больше доверяют проверенному и обыденному бренду вроде IBM, а не смелому и нетривиальному Apple. По стечению обстоятельств Билл Гейтс был на встрече в головном офисе Apple в день, когда вышел IBM PC. «Казалось, им не было до этого дела. Только спустя год они осознали, что произошло»^[812], — вспоминает Гейтс.

Джобс активизировался: теперь у него был соперник, еще и слабый, по его мнению. Он видел себя просветленным дзен-воином, который борется с силами зла и уродства. Джобс помог сочинить рекламу Apple для газеты Wall Street Journal, которая начиналась со слов: «Добро пожаловать, IBM. Серьезно».

Одна из причин, по которой Джобс так пренебрежительно относился к IBM, заключалась в том, что он уже видел будущее и уже взялся его изобрести. Он несколько раз ездил в Xerox PARC, где ему продемонстрировали разработки Алана Кея, Дага Энгельбарта и их коллег. Наибольшее впечатление на него произвел графический интерфейс пользователя, сокращенно GUI — Graphical User Interface, который представлял из себя рабочий стол с окнами, иконками и курсором, который можно было передвигать мышью, которая работала как указка. Джобс с его дизайнерским чутьем и задатками маркетолога сумел приспособить идеи Xerox PARC так, что GUI позволил достичь нового уровня во взаимодействии человек — машина, о котором мечтали Буш, Ликлайдер и Энгельбарт.

Два самых важных визита Джобса в Xerox PARC состоялись в декабре 1979 года. Его сопровождали сотрудники Apple, в частности Джеф Раскин, который работал над «дружественным» компьютером — впоследствии его назовут Macintosh. Раскин уже был знаком с разработками Xerox и уговаривал Джобса внимательнее к ним присмотреться. Проблема была в том, что Джобс Раскина недолюбливал. Выражаясь точнее, называл его «идиотом и неудачником», но все-таки согласился заглянуть в Xerox. Две компании заключили контракт, по которому Apple получала право изучить технологии Xerox, а Xerox — инвестировать в Apple миллион долларов.

Джобс, конечно, был не первым, кому инженеры Xerox PARC рассказали о своих разработках. Они показали их сотням клиентов и продали больше тысячи компьютеров Alto. Лэмпсон, Текер и Кей оснастили эти дорогие машины графическим интерфейсом пользователя и другими инновациями PARC. Однако именно Джобс загорелся идеей интегрировать подобный интерфейс в простой и недорогой персональный компьютер. И вновь мы видим, что величайшими инноваторами становятся не гении инженерной мысли, а люди, которые смогли все это умело применить на практике.

Во время первого визита Джобса в Xerox PARC презентацию проводила Адель Голдберг, работавшая вместе с Аланом Кеем. Разработчики были довольно скрытными и мало что рассказали Джобсу, из-за чего он закатил гневную истерику и потребовал «прекратить весь этот бред». В итоге по приказу высшего руководства Xerox ему предоставили всю информацию. Джобс нервно расхаживал по комнате, пока его инженеры рассматривали каждый пиксель на экране монитора. «Вы же сидите на золотой жиле, — сокрушался Джобс. — Не могу поверить, что Xerox не хочет этим воспользоваться».

В тот день гостям из Apple показали три основные разработки. Во-первых, Ethernet — разработанный Бобом Меткалфом пакет технологий, позволявших создавать локальные сети. Однако это Джобса не особенно интересовало, так же как Гейтса и других праотцов персонального компьютера. Возможно, им следовало бы внимательнее отнестись к сетевым технологиям. Джобсу было важнее дать пользователю инструменты для саморазвития, а не для сотрудничества. Во-вторых, Джобсу рассказали об объектно ориентированном программировании, но это его тоже не заинтриговало, он не был программистом.

Зато графический интерфейс пользователя Джобса буквально заворожил. Эта метафора рабочего стола была проста и интуитивно понятна, как игровая площадка понятна детям. На столе располагались иконки документов и папок, значок корзины и другие элементы. Кликать по иконкам нужно было при помощи курсора, повторяющего движение мыши. Джобс не просто влюбился в эту картинку, он уже видел, что и как можно улучшить, сделать еще понятнее и элегантнее.

GUI появился благодаря еще одной инновации инженеров Xerox PARC: они создали дисплеи с растровым отображением графики. До этого многие компьютеры, включая и Apple II, имели текстовый интерфейс, то есть на экран выводились только цифры и буквы, как правило, ядовито-зеленым цветом на черном фоне. Теперь же компьютеры могли контролировать каждый пиксель на экране, включать его, выключать и заливать любым цветом, что позволяло создавать всевозможные шрифты, изображения, узоры и схемы. Джобс был в восторге — наконец-то он мог применить все, что знал о дизайне, шрифтах и каллиграфии. «Я словно прозрел! Я вдруг понял, каким будет будущее компьютеров», — признается впоследствии Джобс.

Обратно в Купертино Джобс ехал так быстро, что даже Гейтс это бы оценил. Он с порога заявил своему коллеге Биллу Аткинсону, что все будущие компьютеры Apple, включая Lisa и Macintosh, должны иметь графический интерфейс пользователя от Xerox. Только нужно было слегка его доработать. «Вот оно! Мы обязаны это сделать!» — кричал Джобс. Наконец-то компьютеры могли стать ближе к людям^[813].

Впоследствии, когда Джобса обвинят в краже идей у Xerox, он процитирует Пикассо: «Хорошие художники копируют, великие — воруют». И добавит от себя: «А мы никогда не стеснялись воровать великие идеи». Он был крайне рад, что в Xerox упустили такой шанс: «Они не видели ничего дальше своих копировальных машин и не понимали, на что способен компьютер. Фактически они победили, но сами же выбросили белый флаг. Сейчас Xerox могла бы доминировать в компьютерной индустрии»^[814].

Несмотря на все обвинения в адрес Apple, Джобсу и его команде следует отдать должное. Разработка концепции — это лишь часть дела, и подтверждение тому — история про всеми забытого изобретателя из Айовы Джона Атанасова. По-настоящему важна реализация. Команда Apple не просто взяла идеи Xerox, они их доработали, интегрировали в компьютер и вывели на рынок. Сотрудники Xerox могли и сами это сделать, и они даже попытались, но их машина Xerox Star была собрана наспех и стоила дорого, поэтому проект провалился. Инженеры Apple упростили мышь, сделали ее однокнопочной, при этом добавили функционала: теперь при помощи курсора можно было перетаскивать объекты по экрану. Расширение файлов теперь можно было поменять, просто перетащив файл в нужную папку, также появились выпадающие меню и возможность размещать файлы друг над другом, как будто бы складывать в стопку.

В январе 1983 года компания Apple выпустила компьютер Lisa, а через год — более успешный Macintosh. Джобс понимал, что Mac положит начало революции персональных компьютеров, ведь его можно было поставить дома. Презентация на запуске Mac была очень эффектной: Джобс пересек затемненную сцену и достал новый компьютер из матерчатого мешка. Заиграла музыка из фильма «Огненные колесницы», и по экрану поплыла надпись Macintosh, под которой появились слова «просто великолепный», как будто кто-то медленно писал их от руки красивым почерком. На мгновение повисла тишина, зрители замерли в восхищении, послышались ахи. Практически никто подобного не видел и даже представить себе не мог. Затем компьютер показал слайд-шоу, где демонстрировались разные шрифты, документы, схемы, изображения, шахматы, таблицы и фото Джобса с диалоговым облачком у головы, как в комиксах, со словом Macintosh. Овации не смолкали пять минут^[815].

На презентации также был показан вошедший в историю рекламный ролик «1984», в котором молодая девушка убегает от полиции и бросает молот в экран, где транслируется речь Большого Брата, символа авторитарной власти. Так Джобс намекал, что бросает вызов IBM. К тому же у Apple было преимущество: графический интерфейс пользователя, который позволял людям значительно эффективнее взаимодействовать с компьютерами. При этом IBM и разработчик их операционной системы Microsoft продолжали использовать командную строку и запросы вроде c: \>.

Windows

В начале 1980-х, еще до выхода Macintosh, у Microsoft были неплохие отношения с Apple. Когда в августе 1981 года IBM презентовала свой PC, Гейтс находился в офисе Apple, что было обычным делом, ведь основную прибыль Microsoft получала, разрабатывая программное обеспечение для Apple II. Microsoft выполняла роль обычного подрядчика. Доходы Apple за 1981 год составляли 334 миллиона долларов против 15 миллионов у Microsoft. Джобс хотел, чтобы программное обеспечение Macintosh также разрабатывала Microsoft, поэтому в августе 1981 года Гейтс приехал в Apple на встречу, где ему должны были рассказать о новом секретном компьютере.

Гейтс подумал, что Macintosh — это «очень круто», выражаясь его словами, такой недорогой и массовый компьютер с понятным графическим интерфейсом. Он хотел, точнее, очень хотел, чтобы программное обеспечение для него писала Microsoft, поэтому пригласил Джобса к себе в Сиэтл. Джобс провел презентацию для инженеров Microsoft и буквально всех обаял. Он метафорично описал, как фабрика в Калифорнии берет песок, один из ингредиентов кремния, и производит из него «информационные устройства», которые настолько просты, что пользоваться ими можно без инструкций и руководств. Сотрудники Microsoft дали проекту кодовое название Sand — «Песок», а позднее придумали ему расшифровку — Steve’s Amazing New Device (Новое изумительное изобретение Стива)^[816].

Джобс панически боялся, что Microsoft скопирует его графический интерфейс. Он хорошо понимал, что нравится простому пользователю, и предвидел, что при правильной реализации навигации «наведи и щелкни» компьютеры могли бы стать действительно персональными. Это был бы прорыв. В 1981 году на конференции дизайнеров в Аспене Джобс весьма красноречиво рассказывал, как компьютерные интерфейсы могут стать по-настоящему дружественными, если использовать привычные человеку реалии, например стол с бумагами и документами на нем. Была некая ирония в том, что Джобс опасался кражи со стороны Microsoft, ведь Apple сама «одолжила» эти технологии у Xerox. Однако Джобс был уверен, что заключил честную коммерческую сделку и получил право использовать идеи Xerox, тем более что он их доработал.

По мнению Джобса, у Apple был как минимум год форы, потому что он включил в договор с Microsoft специальный пункт, согласно которому Microsoft обязалась не разрабатывать никакого программного обеспечения, где используется мышь или трекбол, а также графический интерфейс с принципом «наведи и щелкни», ни для какой компании, кроме Apple. Однако Джобс жил в собственной искаженной реальности, и это сыграло с ним злую шутку. Ему так не терпелось вывести Macintosh на рынок, что он запланировал презентацию на конец 1982 года и связал Microsoft руки только до конца 1983 года, а Macintosh появился в продаже только в январе 1984 года.

В сентябре 1981 года Microsoft секретно начала разработку операционной системы с рабочим столом, иконками, мышью и курсором. Она должна была заменить DOS. Для этого Гейтс нанял Чарльза Симони из Xerox PARC, программиста, работавшего с Аланом Кеем над графическими программами для Xerox Alto. В феврале 1982 года в газете Seattle Timss опубликовали фото Гейтса и Аллена, на которой внимательные читатели могли заметить маркерную доску с несколькими рисунками и заголовком Window manager — «менеджер окон». Летом того же года Джобс осознал, что Macintosh выйдет в лучшем случае в конце 1983 года, и его стала одолевать паранойя. Масла в огонь подлил Энди Херцфельд, близкий друг Джобса и инженер из команды Macintosh. Он рассказал, что его знакомый из Microsoft выспрашивает подробности о растровом отображении графики, то есть, вероятно, компания пытается скопировать Mac^[817].

Опасения Джобса подтвердились: в ноябре 1983 года, за два месяца до выхода Macintosh, Гейтс провел пресс-конференцию в Palace Hotel на Манхэттене, где заявил, что Microsoft разрабатывает операционную систему с графическим интерфейсом для компьютера IBM PC и ему подобных. Называться она будет Windows.

Гейтс ничего не нарушил. Срок действия контракта с Apple, связывавшего ему руки, истекал в конце 1983 года, а Windows должна была выйти после этой даты. И получилось так, что с первой кривой версией Windows 1.0 разработчики Microsoft провозились до ноября 1985 года. Однако Джобса просто трясло от ярости. Он приказал своим менеджерам немедленно вызвать Гейтса в офис Apple, и тот приехал, но совсем не испугался: «Он позвал меня, чтобы обрушить на меня весь свой гнев. Я прибыл в Купертино, как по приказу, и просто сказал ему, что мы делаем Windows и пробуем разработать графический интерфейс». Сотрудники Apple наблюдали за происходящим с благоговейным страхом. «Это грабеж! — бесновался Джобс. — Я вам доверял, а вы нас обворовываете!»^[818] По обыкновению, когда Джобс приходил в бешенство, Гейтс, наоборот, успокаивался. Когда Джобс закончил свою тираду, Гейтс посмотрел на него и своим скрипучим голосом выдал остроумный ответ, который войдет в историю: «Знаешь, Стив, я думаю, можно посмотреть на это с другой стороны. Скажем так, у нас обоих есть богатый сосед по имени Xerox, я забрался к нему в дом, чтобы украсть телевизор, и обнаружил, что ты меня опередил»^[819].

Джобс злился всю оставшуюся жизнь. «Они обокрали нас, потому что у Гейтса нет ни стыда ни совести», — жаловался Стив почти тридцать лет спустя, незадолго до смерти. Узнав об этом, Гейтс ответил: «Если он в это верит, значит, попал в собственное поле искажения реальности»^[820].

Суды не признали вину Microsoft. Федеральный апелляционный суд определил GUI как понятный и доступный обычным пользователям способ работать на компьютере Apple. «GUI представляет собой виртуальный рабочий стол с окнами, иконками и выпадающими меню, которыми предполагается управлять при помощи манипулятора под названием „мышь“. Компания Apple не может запатентовать идею графического интерфейса или виртуального рабочего стола». Иными словами, было практически невозможно поставить копирайт на то, как технология выглядит или как мы с ней работаем.

Однако, что бы там ни решили суды, у Джобса действительно был повод злиться. GUI от Apple был качественнее, креативнее и удобнее, да и дизайн был на высоте. Интерфейс Microsoft был сделан на коленке: окна не могли накладываться друг на друга, а графику как будто рисовали алкоголики в каком-то подвале в Сибири.

Так или иначе, система Windows сумела поглотить рынок. И не потому, что продукция Microsoft была лучше, а потому, что лучше была их бизнес-модель. К 1990 году на долю Windows приходилось 80 % рынка, а к 2000 — уже 95 %. Джобс считал успех Microsoft дефектом мироздания — полным отсутствием вкуса у людей. Позднее он добавит: «Единственная беда Microsoft в том, что у них нет вкуса, вот просто абсолютно нет вкуса. И дело не столько в мелочах и деталях, сколько в глобальных вещах. Они даже не пытаются придумать что-то новое или добавить изюминку или харизмы в свою продукцию»^[821].

Основная причина успеха Microsoft крылась в готовности сотрудничать со всеми производителями компьютеров, а Apple продолжала развивать свой интегрированный подход и поставлять свое ПО только со своим оборудованием. Джобс был художником и перфекционистом, поэтому он хотел контролировать все, каждую минуту в жизни пользователя. Подход Джобса позволял компании больше зарабатывать, а пользователям — наслаждаться технически и эстетически совершенной техникой. С Microsoft люди могли выбирать из большого числа компьютерных марок, а компании это позволило завоевать рынок.

Ричард Столлман, Линус Торвальдс и свободное программное обеспечение с открытым исходным кодом

В конце 1983 года Apple готовилась представить публике свой Macintosh, а Гейтс рассказал миру о Windows. Именно тогда появился новый подход к разработке программного обеспечения. Его предложил Ричард Столлман, сотрудник Лаборатории искусственного интеллекта при МТИ и завсегдатай «Клуба технического моделирования железных дорог», походивший на ветхозаветного пророка. Он был ярым борцом за правду и с невиданным рвением пропагандировал совместную разработку и свободное распространение ПО. Участникам «Домашнего компьютерного клуба», которые незаконно копировали язык Microsoft BASIC, до его упорства было далеко^[822].

Могло показаться, что идеи Столлмана не заинтересуют хороших специалистов, которые могли бы создать качественный продукт. Гейтс, Джобс и Бриклин работали не только ради удовольствия и не во имя высоких идеалов. Однако энтузиасты программирования всегда приветствовали коллективные начинания и взаимопомощь, поэтому движение за свободное программное обеспечение и открытый исходный код достигло впечатляющего размаха.

Ричард Столлман родился в 1953 году и рос на Манхэттене. Он был околдован математикой с самого детства и еще в юном возрасте освоил матанализ. «Математика чем-то напоминает поэзию.

Она состоит из настоящих отношений, настоящих действий и выводов, в этом кроется ее красота», — говорил он. Столлман не был похож на одноклассников, не стремился везде быть первым. Когда в старшей школе учеников разделили на две команды для викторины, Столлман отказался играть, заявив, что ему неприятна сама идея соревнований: «Я видел, что мной пытаются манипулировать и что остальные на это ведутся. Все хотели победить другую команду, хотя там играли такие же их друзья. Меня стали уговаривать отвечать на вопросы, чтобы мы победили, но я твердо стоял на своем и не собирался принимать чью-либо сторону»^[823].

Столлман учился в Гарварде, где стал легендой даже среди гениев математики. После окончания университета он получил место в Лаборатории искусственного интеллекта при МТИ, расположенной в Кембридже, в двух станциях метро от Гарварда. Там он улучшил схему железнодорожных путей в «Клубе технического моделирования» МТИ, написал эмулятор, позволявший выполнять программы PDP-11 на PDP-10, и проникся духом командной работы. «Я влился в уже немолодое сообщество программистов, которые делились своими разработками бесплатно. Если какой-либо университет или компания хотели использовать нашу программу, мы всегда им разрешали, исходный код был доступен всем»^[824].

Как настоящий хакер, Столлман презирал ограничения и закрытые двери. Он и его друзья придумали множество незаконных способов попадать в комнаты с компьютерными терминалами. Столлман обычно проникал туда через навесные потолки: нужно было сдвинуть одну панель и изнутри открыть дверь, зацепив дверную ручку магнитной лентой со скотчем на конце. В какой-то момент в МТИ решили запустить базу данных пользователей и ввести пароли. Столлман принял эту идею в штыки и призывал коллег игнорировать нововведение: «Мне это казалось противным, поэтому я не стал заполнять форму, и в мою учетную запись можно было войти без пароля, просто нажав клавишу Enter. Преподаватель предупредил меня, что университет может удалить мою директорию с документами, но я посоветовал им этого не делать, поскольку там лежала часть системных файлов, и в итоге пострадали бы все»^[825].

К неудовольствию Столлмана, в начале 1980-х братство разработчиков МТИ стало распадаться. В лабораторию привезли новый компьютер, на котором стояло защищенное копирайтом ПО. «Получить рабочую копию операционной системы можно было, только подписав соглашение о конфиденциальности, — негодовал Столлман. — Ты еще не начал работать на компьютере, а уже давал обещание не помогать другим пользователям. Нам запретили взаимодействовать и обмениваться информацией»^[826].

Многие его коллеги смирились и пошли работать в коммерческие компании, например в Symbolics, которая образовалась на базе лаборатории и щедро платила разработчикам. Столлман не понимал их корыстолюбия и считал предателями, ведь сам он иногда ночевал в офисе и выглядел так, будто одевался в секонд-хендах. Последней каплей стала история с лазерным принтером Xerox, подаренным лаборатории. Столлман хотел написать команду, которая сообщала бы, что в принтере застряла бумага. Однако ему не дали доступ к исходному коду устройства из-за вопросов конфиденциальности. Столлман пришел в ярость.

Он стал еще больше похож на пророка Иеремию, который осуждал идолопоклонство и проповедовал по своей книге «Плач Иеремии». «Некоторые люди сравнивают меня с ветхозаветным пророком. Причина в том, что ветхозаветные пророки порицали некоторые социальные нормы, — поясняет Столлман. — И они никогда не поступились бы моральными устоями»^[827]. Как и Столлман. Платное программное обеспечение было для него «злом», потому что в мире копирайта «люди не могли свободно всем делиться, а это делало общество уродливым». Он задумал победить силы зла при помощи свободного программного обеспечения.

Столлман с неприязнью относился к эгоистическим настроениям, которые поглотили американское общество за время правления Рейгана. Это касалось и производителей ПО. В итоге в 1982 году он решил создать бесплатную и незапатентованную операционную систему. Столлман даже уволился из Лаборатории искусственного интеллекта МТИ, чтобы институт не заявил свои права на нее. Куратор пошел ему навстречу и разрешил оставить себе ключ от лаборатории. Столлман хотел разработать систему, похожую на систему UNIX и совместимую с ней. UNIX была написана в 1971 году в Bell Labs, использовалась во многих университетах и была популярна среди разработчиков. Столлману был не чужд программистский юмор, и свою систему он остроумно назвал GNU: этот рекурсивный акроним расшифровывался как GNU’s Not UNIX (GNU не UNIX).

В марте 1985 года Столлман опубликовал свой манифест в журнале Dr. Dobb’s Journal, который принял эстафету от «Домашнего компьютерного клуба» и вестника People's Computer Company. В манифесте Столлман сформулировал «золотое правило»: каждый должен делиться понравившейся программой с теми, кому она тоже нравится. «Продавцы ПО хотят „разделять и властвовать“, они разобщают людей, требуя, чтобы мы не делились программами друг с другом, — писал Столлман. — Я не собираюсь с этим мириться. Когда мы закончим GNU, то каждый сможет пользоваться качественной операционной системой бесплатно, как воздухом»^[828].

Столлман переживал, что многие неправильно интерпретируют его идею о бесплатном программном обеспечении (free software). Финансовый вопрос не был для него ключевым, основной задачей было снятие всех ограничений и запретов. Открытый софт должен был ассоциироваться с естественными свободами человека. У каждого должно было быть право пользоваться программами, изучать, изменять и распространять любую их версию. Столлман не уставал объяснять, что дело не в стоимости, а в дозволенности: «Имеется в виду, например, свобода слова, а не бесплатное пиво».

Предполагалось, что движение за открытое программное обеспечение не просто подарит людям доступные программы. В своих идеях Столлман видел залог процветания человечества. Он утверждал, что его принципы защищают интересы каждого человека и общества в целом, объединяют людей и призывают их обмениваться информацией и сотрудничать^[829].

Чтобы формализовать свои идеи, Столлман разработал Универсальную общедоступную лицензию GNU — General Public License, а его друг придумал принцип «копилефт» (от английского copyleft), антоним понятия копирайта. Согласно Лицензии GNU, каждый пользователь имел право копировать и модифицировать программу, а также распространять оригинальную или измененные ее версии, а вводить любые ограничения на использование программы запрещалось^[830].

Столлман лично написал первые компоненты операционной системы GNU, включая текстовый редактор, компилятор и многие другие. Однако было очевидно, что ему не хватает главного. «Как насчет ядра?» — спросили его во время интервью журналу Byte в 1986 году. Ядро — это основа любой операционной системы, оно обеспечивает запросы программ на ресурсы и регулирует взаимодействие программ и микропроцессора. Столлман ответил, что сначала ему нужно закончить компилятор и переписать файловую систему, а потом настанет очередь ядра^[831].

По ряду причин ядро для GNU не смогли закончить ни Столлман, ни разработчики из его Фонда свободного программного обеспечения. Помощь пришла откуда не ждали: подходящее им ядро написал 21-летний студент Университета Хельсинки Линус Торвальдс, веселый и живой финн с широкой улыбкой, родным языком которого был шведский.

Отец Линуса Торвальдса работал тележурналистом и состоял в Коммунистической партии, а мать была общественной активисткой, а затем стала журналисткой. Однако Линуса с детства больше интересовала техника, чем политика^[832]. Он считал, что «хорош в математике, хорош в физике, но в плане социальных навыков — полный ноль. А тогда гиков еще было принято осуждать»^[833]. Особенно в Финляндии.

Когда Торвальдсу было одиннадцать лет, то его дедушка, преподаватель статистики, подарил внуку Commodore Vic 20, один из первых персональных компьютеров в мире. Торвальдс начал писать всевозможные программы на языке BASIC. Его сестре, например, очень нравилась та, что бесконечно выводила на экран фразу «Сара лучше всех». Он с радостью обнаружил, что компьютеры и математика похожи: «Они позволяли создавать новый мир, живущий по своим правилам».

Отец уговаривал Торвальдса пойти в баскетбольную секцию, но вместо этого непослушный сын учился писать на языке ассемблера, то есть создавать бинарный код, который выполняется непосредственно процессором. Торвальдс стал считать себя близким другом компьютеров. Позднее он признается: «Мне повезло родиться в то время, потому что куда проще было изучать машинный язык на первых немудреных компьютерах, когда кто угодно, включая очкариков вроде меня, мог заглянуть внутрь системного блока»^[834]. Как и автомобильные двигатели, компьютеры со временем превратились в очень сложные механизмы, которые стало не так просто пересобирать.

В 1988 году Торвальдс поступил в Университет Хельсинки, а затем отслужил год в финской армии. Вернувшись, он купил себе клон компьютера IBM, работавший на процессоре Intel 386. Его совершенно не впечатлила операционная система MS-DOS, написанная Биллом Гейтсом и его командой. Торвальдсу нравилась UNIX, установленная в университете, но одна копия UNIX стоила пять тысяч долларов, к тому же на его домашнем компьютере она бы не заработала. Торвальдс задался целью это исправить.

Он прочел книгу голландского профессора Эндрю Таненбаума, который для образовательных целей разработал UNIX-подобную операционную систему MINIX. Торвальдс решил, что вместо MS-DOS поставит на свой компьютер MINIX и купил одну копию (16 дискет) за 169 долларов, хотя цена его и возмутила. Установив систему, он начал доводить ее до идеала — дописывать и переписывать.

Первым делом он добавил к MINIX эмулятор терминала, чтобы удаленно подключаться к университетскому мейнфрейму. Он написал программу с нуля на ассемблере, то есть сразу использовал машинный код, что позволяло ему не зависеть от MINIX. Торвальдс принялся за работу в конце весны 1991 года, когда солнце пробудилось от зимней спячки. Люди стали чаще появляться на улице, но только не он: «Я почти не выходил из дома, даже банный халат не снимал и света белого почти не видел — окна были занавешены плотной черной тканью. Все время программировал для своего простенького компьютера».

Когда первая версия эмулятора заработала, Торвальдс решил, что ему также нужно загружать и закачивать файлы, поэтому он написал драйверы для управления дисководом и файловой системой. «Когда и они были закончены, я понял, что стою на полпути к созданию операционной системы», — вспоминает Торвальдс. Иными словами, он практически написал ядро для UNIX-подобной операционной системы. «Вот я сижу в своем заношенном халате и программирую на эмуляторе терминала с расширенными функциями. А в следующую секунду я понимаю, что в процессе добавил столько всего, что фактически уже пишу операционную систему». Торвальдс нашел список «системных вызовов» UNIX. Речь шла о сотнях команд, которые приказывали компьютеру выполнять базовые операции: Open, Close, Read и Write — «открыть», «закрыть», «прочесть» и «написать». Он создал собственную реализацию этих вызовов. Торвальдс до сих пор жил в квартире матери, и они часто ругались с сестрой из-за постоянно занятого телефона — Торвальдс сидел в сети. А Сара, в отличие от брата, вела активную жизнь: «Нам никто не мог дозвониться!»^[835] — вспоминала она.

Торвальдс планировал назвать свою систему Freax, что должно было отсылать к free (свободный), freaks (фрики, чудаки) и UNIX. Однако название не понравилось владельцу FTP-сервера, где должна была лежать система, и Торвальдс остановился на варианте Linux, который он произносил очень похоже на свое имя: «Линукс»^[836]. «Я никогда и не думал так называть систему, потому что да, это нарциссизм». Позднее он признался, что все же доволен этим названием. Его много лет считали белой вороной, и какая-то часть его эго была рада получить общественное признание^[837].

Осенью 1991 года, когда световой день в Хельсинки вновь пошел на убыль, Торвальдс выпустил командную оболочку своей системы, 10 тысяч строчек кода[838]. Он не стал ее продавать, а выложил в открытый доступ. Незадолго до этого Торвальдс вместе с другом прослушал лекцию Столлмана, который тогда ездил по всему миру и проповедовал свою концепцию свободного программного обеспечения. Нельзя сказать, что Торвальдс проникся этой идеей и стал адептом новой религии: «Возможно, тогда меня это особо не зацепило. Мне были интересны технологии, а не политика. Политики мне хватало дома»^[839]. Однако он понимал, что, имея доступ к исходному коду его системы, каждый сможет ее улучшить. Торвальдс решил раздавать Linux бесплатно, потому что так ему казалось выгоднее, а идеалы и убеждения были тут ни при чем.

Пятого октября 1991 года он написал дерзкое сообщение в новостную группу MINIX. «Вы скорбите по временам MINIX-і.і, когда мужчины были настоящими мужчинами и сами писали драйверы устройств? — начал Торвальдс. — Я работаю над бесплатной версией MINIX-подобной системы для компьютера AT-386. Ей уже можно пользоваться (а может, и нет — зависит от того, что вам нужно), и я решил выложить исходники для всех желающих»^[840].

«Загрузить свою систему в открытый доступ не было трудным решением. Я привык обмениваться программами», — говорит Торвальдс. Среди программистов существовала (и до сих пор существует) традиция пересылать несколько долларов разработчикам тех программ, которые ты себе скачал. «Люди писали мне письма и предлагали перевести 30 долларов». На тот момент Торвальдс еще должен был выплатить 5000 долларов по образовательным кредитам, а также погасить кредит на компьютер, для чего он ежемесячно отдавал банку 50 долларов. Однако он все равно отказался от денег и попросил всех присылать ему открытки. Так Торвальдс стал получать открытки от пользователей Linux со всего мира. «Обычно почту вынимала Сара, и она очень удивилась, что у ее нелюдимого брата есть друзья в таких дальних странах. Ей в голову впервые в жизни закралась мысль о том, что, возможно, я действительно занимался чем-то важным, когда занимал телефонную линию Интернетом».

Было несколько причин, по которым Торвальдс отказался от денег. В частности, он беспокоился о традициях своей семьи:

Мне казалось, что я использую накопленные за века знания, как до меня делали многие ученые и академики… Еще я хотел услышать мнение людей о своей системе (хорошо, и восхищенные отзывы). Я не вижу смысла брать деньги с тех, кто может мне помочь. Полагаю, я бы по-другому к этому относился, если бы вырос не в Финляндии, где любое проявление алчности вызывает у всех большое подозрение, если не зависть. Да, я бы точно по-другому к этому относился, если бы рос не под влиянием деда-академика и отца-коммуниста.

«Жадность — это всегда плохо», — говорил Торвальдс. Благодаря этому он стал народным героем, его нарекли антиподом Гейтса, превозносили на конференциях и печатали его фото на обложках журналов. В Торвальдсе подкупало, что он видел за собой то, чего не замечали его почитатели: слава пришлась ему по вкусу и прибавила самомнения. «Глупая пресса пыталась представить меня бескорыстным, самоотверженным и миролюбивым хиппи-технарем, а я никогда таким не был»^[841], — утверждал он.

Торвальдс решил использовать Универсальную общедоступную лицензию GNU для распространения Linux не потому, что встал на сторону Столлмана (то есть своих родителей), а потому что рассчитывал, что если программисты по всему миру получат доступ к исходному коду Linux и возьмутся доделать систему, то совместными усилиями у них получится создать действительно отличный продукт. «Когда я выкладывал Linux в сеть, я преследовал корыстные цели, — признается Торвальдс. — Просто некоторые части системы писать довольно муторно, и я хотел, чтобы мне помогли»^[842].

Чутье его не подвело. Ядро Linux произвело фурор, и многие программисты стали бесплатно дорабатывать систему. В процессе сложилась модель коллективной разработки продукта, которая обеспечит стремительное развитие цифровых технологий^[843]. Через год после выхода системы, осенью 1992 года, в новостной группе Linux состояли уже десятки тысяч участников. Бескорыстные программисты написали Windows-подобный графический интерфейс пользователя для Linux, а также ряд программ для упрощения работы по Сети. Когда в системе обнаруживали ошибку, всегда находился желающий ее исправить. В своем эссе «Собор и базар» известный теоретик движения за свободное ПО Эрик Рэймонд описал правило, которое он предложил назвать «законом Линуса»: «При достаточном количестве глаз баги выплывают на поверхность»^[844].

Не было ничего нового в децентрализации производства и альтруистическом обмене знаниями и опытом. В эволюционной биологии существует целая область, которая изучает, как и почему люди и представители других биологических видов помогают друг другу на добровольных началах. В истории Америки особенно часто встречаются примеры того, как люди объединялись и вместе выполняли важные хозяйственные дела, например строили сараи или стегали одеяла. «Ни в одной стране мира принцип ассоциации не применяется так успешно и не охватывает столько людей, как в Америке»^[845], — писал Алексис де Токвиль. Бенджамин Франклин в своей «Автобиографии» приводил список гражданских добродетелей и утверждал, что «святой долг каждого — приносить пользу обществу». Этим он объяснял необходимость формирования добровольной организации для создания больницы, милиции, службы уборки улиц, пожарной бригады, библиотеки, ночного дозора и других общественных служб.

Вокруг GNU и Linux образовалось сообщество программистов, которые безвозмездно работали ради морального удовлетворения. «Деньги — не самый сильный мотиватор, — говорил Торвальдс. — Люди лучше всего работают, когда им интересно и когда им весело. Это в равной мере верно для драматургов, скульпторов, предпринимателей и программистов». Также дело могло быть и в личном интересе, осознанном или нет: «Хорошим стимулом для программиста может послужить рост его авторитета среди коллег, а для этого нужно много вкладываться в общее дело… Все хотят произвести на коллег впечатление, улучшить репутацию, повысить свой социальный статус. Модель открытых исходников дает людям эту возможность».

В своем «Письме любителям» Гейтс жалуется на незаконное копирование Microsoft BASIC и по-детски наивно спрашивает: «Кто может позволить себе делать профессиональную работу даром?» Торвальдсу такая точка зрения показалась странной. Они с Гейтсом выросли в двух очень разных культурах: Торвальдс — среди сочувствующих коммунистам радикально настроенных интеллектуалов Хельсинки, а Гейтс — среди бизнес-элиты Сиэтла. Возможно, Гейтс и смог купить себе дом побольше, но Торвальдсу были чужды ценности господствующих классов. Как-то он сам заметил с иронией: «Журналистам даже нравится тот факт, что Гейтс живет в ультрасовременном поместье на берегу озера, а я спотыкаюсь об игрушки своей дочери в трехкомнатном домике с плохой сантехникой в скучной Санта-Кларе и езжу на скучном „понтиаке“. И сам отвечаю на звонки. Кто же меня такого не полюбит?»

Торвальдсу удалось стать ключевой фигурой в глобальном проекте цифровой эпохи, где не предполагалось наличие централизованного контроля и иерархии. Примерно в то же время и подобным образом Джимми Уэйлс развивал «Википедию». Главное в этом деле — мыслить как инженер, руководствоваться технической стороной вопроса, а не личными предпочтениями. «Так я завоевал доверие людей, — говорит Торвальдс. — А когда люди тебе доверяют, они к тебе прислушиваются». Также он осознал, что разработчикам свободного ПО бесполезно приказывать, можно только подогревать их интерес к делу. «Самый эффективный способ управления людьми — давать им делать то, что хочется им, а не тебе». Такой руководитель предоставляет сотрудникам возможность самим организовывать свой рабочий процесс. Когда все сделано правильно, система управления складывается сама собой, как в случае с Linux и «Википедией». «Многие не могут поверить, что модель создания свободного ПО действительно работает, — говорит Торвальдс. — Люди сами видят, кто активно участвует в процессе и кому можно доверять. Так все и происходит. Никаких голосований, назначений и пересчета голосов»^[846].

Объединение технологий GNU и Linux стало символом победы Ричарда Столлмана и его идеологии. Однако борцы за свободу обычно не празднуют свои успехи громко и показательно. Столлман был пуристом, а Торвальдс нет. Выложенное им ядро Linux содержало вкрапления двоичного кода, который был под копирайтом. Это было поправимо. Разработчики из Фонда свободного программного обеспечения Столлмана создали версию операционной системы, все компоненты которой могли распространяться бесплатно. Однако не только это беспокоило Столлмана. Намного больше его задевал тот факт, что практически все называли систему Linux, а это неправильно. Linux — это название ядра, а всю систему следовало называть GNU/Linux. Иногда Столлман даже злился. На одной выставке программного обеспечения к нему подошел нервный 14-летний подросток и спросил что-то про Linux. Наблюдавший за ситуацией человек позднее отчитает Столлмана: «Ты набросился на парня и отругал на чем свет стоит. Я видел, как он изменился в лице и явно разочаровался в тебе и в нашем движении»^[847].

Столлман также настаивал, что они создают именно свободное программное обеспечение, поскольку это словосочетание несло в себе идею добровольного обмена информацией. Торвальдс и Эрик Рэймонд начали говорить: программное обеспечение с открытым исходным кодом, но Столлман наотрез отказывался использовать этот прагматичный вариант, в котором ему слышалось только желание найти людей для эффективной работы. При этом в большинстве случаев свободное ПО имело открытый исходный код, и наоборот, и как правило, все это объединяли в одну категорию: свободное программное обеспечение с открытым исходным кодом. Однако Столлману было принципиально не только как ты разработал ПО, но и какова была твоя мотивация. Без правильных намерений участников движение могло погрязнуть в компромиссах и коррупции.

Споры вышли за рамки собственно программного обеспечения и стали в некотором роде идеологическими. Столлман был одержим требованиями морали и не собирался отступать ни на шаг. Он сетовал, что «каждый, кто поддерживает идеализм сегодня, сталкивается с большим непониманием: преобладающая идеология призывает людей отказаться от идеализма, поскольку он „непрактичен“»^[848]. Торвальдс, наоборот, всегда был откровенно практичен, как инженер. «Я возглавлял лагерь прагматиков, — говорил он. — Мне всегда казалось, что идеалисты интересные, но немного скучные и пугающие люди»^[849].

Торвальдс признался, что он «не то чтобы большой поклонник» Столлмана: «Я не люблю людей, зацикленных на одной идее. И еще мне кажется, что те, кто видит мир строго черно-белым, не очень приятные люди, да и толку от них немного. Дело в том, что на любую проблему можно посмотреть не только с двух сторон. Практически у любого вопроса существует множество ответов, и „зависит от обстоятельств“ — почти всегда правильный ответ на любой глобальный вопрос»^[850]. Ему также казалось допустимым зарабатывать деньги на программном обеспечении с открытым исходным кодом. «Мы открываем исходный код абсолютно для всех, чтобы каждый сам решил, что с ним делать. Почему же мы отнимаем это право у коммерческих компаний, которые вносят такой большой вклад в технологический прогресс?»^[851] Возможно, программы и хотят быть свободными, но разработчики могут хотеть кормить семью и возвращать деньги инвесторам.

Однако эта дискуссия не должна умалять значимость огромной работы, проделанной Столлманом, Торвальдсом и тысячами их коллег. Система GNU/Linux используется по всему миру и работает на большем числе платформ, чем любая другая операционная система в мире, начиная от суперкомпьютеров и заканчивая мобильными телефонами. «Linux произвела революцию. Раньше никто и подумать не мог, что систему такого уровня могут создать несколько тысяч программистов, которые живут в разных точках планеты и сотрудничают по Интернету»^[852], — писал Эрик Рэймонд. И это не просто прекрасная операционная система. Разработчики Linux предложили миру схему коллективной разработки ПО, при помощи которой будут созданы браузер Mozilla Firefox и «Википедия».

К 1990-м годам существовало уже несколько моделей создания ПО. Apple выпускала продукты, в которых программное обеспечение и сами устройства поставлялись вместе и были неразрывно связаны, например, как в компьютерах Macintosh, смартфонах iPhone и любом другом устройстве Apple, которые обобщенно называют iProduct. С таким подходом пользователю не нужно было ни о чем думать. Microsoft, наоборот, не привязывала свое ПО к какому-либо устройству, что давало покупателям больший выбор. Наконец, некоторое ПО распространялось бесплатно и имело открытый исходный код, что позволяло любому желающему использовать и модифицировать программы. У каждой из моделей есть преимущества, свои пророки и последователи. Однако самой эффективной схемой стал симбиоз всех трех подходов, когда бок о бок существовало как свободное, так и запатентованное ПО, устройства, привязанные к определенным программам и продаваемые отдельно, Windows и Mac, UNIX и GNU, Linux и OS X, iOS и Android. Такое разнообразие порождало здоровую конкуренцию, которая не давала какой-либо из моделей поглотить рынок, что способствовало развитию инноваций.

Популярность интернета не могла расти до бесконечности. По крайней мере, среди обычных пользователей. Не помогло даже появление модемов и онлайн-сервисов, которые позволяли каждому выйти в сеть. Интернет представлял собой непролазный лес, ни тебе дорог, ни указателей, только загадочные массивы зелени с названиями типа alt.config да информационно-поисковый сервер[906] — только самые отважные путешественники не испугались бы.

В начале 1990-х онлайн-сервисы стали открывать всем двери в интернет, и чудесным образом появился новый способ размещения и поиска информации. Его как будто бы произвел на свет подземный ускоритель частиц, что в целом было недалеко от правды. Прежние онлайн-сервисы с ограниченным функционалом в одночасье устарели, а утопические идеи Буша, Ликлайдера и Энгельбарта воплотились в жизнь, причем реальность даже перевыполнила их план. Это была одна из немногих инноваций, которую фактически создал один человек. Он назвал ее себе под стать, всеобъемлюще и просто: Всемирная сеть.

Тим Бернерс-Ли

Бернерс-Ли рос на окраине Лондона в 1960-е годы. Еще тогда он понял одну принципиальную вещь: компьютеры прекрасно обрабатывают программы, шаг за шагом, но им трудно находить ассоциации и неочевидные взаимосвязи между чем-либо, то есть выполнять функции человеческого воображения.

Не сказать чтобы каждый ребенок задумывался над такими вещами, но родители Тима были информатиками. Они писали программы на Ferranti Mark I, который был коммерческой версией компьютера с постоянной памятью, созданного Манчестерским университетом. Однажды его отец готовил речь о том, как развить у компьютера интуицию, и заодно рассказывал сыну, что вычитал в книгах о человеческом мозге. Бернерсу-Ли запомнилась одна идея: «Компьютеры стали бы намного эффективнее, если бы можно было их запрограммировать находить связь между данными, которые на первый взгляд ничего общего не имеют»^[907]. Также они обсуждали концепцию универсальной машины Тьюринга, и Бернерс-Ли осознал, что возможности компьютера ограничены лишь нашим воображением^[908].

Бернерс-Ли родился в 1955 году, в один год с Биллом Гейтсом и Стивом Джобсом. Он считал, что ему повезло увлечься электроникой именно в те годы. Тогда дети без труда доставали базовые детали и простые устройства, чтобы экспериментировать с ними: «Все случалось очень вовремя. Стоило нам разобраться с одним изобретением, как на рынке появлялось что-нибудь более прогрессивное, и у нас как раз хватало на это карманных денег»^[909].

В начальной школе Бернерс-Ли и его друг часто заглядывали в магазинчик «Все для хобби», где они все деньги спускали на электромагниты, а потом собирали из них реле или переключатели. Они устанавливали магнит на деревяшке, затем включали, магнит притягивал что-нибудь жестяное, и контур замыкался. Так они поняли, что такое бит, как его хранить и что можно делать с контурами. Когда они вдоволь наигрались с электромагнитными переключателями, транзисторы стали настолько доступными, что друзья могли запросто купить сотню-другую. «Мы научились тестировать транзисторы и заменять ими свои старые реле»^[910]. Они сравнивали новые технологии с привычными электромагнитными переключателями — так легко можно было понять, за что отвечает каждый компонент. При помощи транзисторов Бернерс-Ли сделал звуковые сигналы для своей игрушечной железной дороги и несколько контуров, которые замедляли поезд.

«Мы начали придумывать сложные логические схемы, но собирать их было трудно, приходилось использовать очень много транзисторов», — рассказывает Бернерс-Ли. Однако вскоре во всех магазинах электроники появились микросхемы, и проблема решилась сама собой. «Моих карманных денег хватало, чтобы купить целый пакет микросхем, и я вдруг понял, что могу собрать основные компоненты компьютера»^[911]. И не просто собрать, а еще и понять, как устроены эти машины, ведь он знал, как работает все, от переключателей до транзисторов и микросхем.

Летом, перед началом учебы в Оксфорде, Бернерс-Ли подрабатывал на лесопилке. Однажды он выбрасывал опилки в мусорный бак и увидел старый электромеханический калькулятор с рядами кнопок. Он подобрал его, присоединил к переключателям и транзисторам и получил простейший компьютер. Бернерс-Ли купил сломанный телевизор в ремонтной мастерской, разобрался, как работает его электронная лучевая трубка, и сделал для своего устройства монитор^[912].

Когда он учился в Оксфорде, на рынке появились микропроцессоры. Как и Возняк с Джобсом, Бернерс-Ли и его друзья проектировали платы и пытались их продавать. Повторить успех двух Стивов им не удалось. Позднее Бернерс-Ли назовет одну из причин: «У нас не было продвинутого сообщества, прогрессивных культурных течений и такого „Домашнего компьютерного клуба“, как в Силиконовой долине»^[913]. Инновации развиваются там, где для этого сложились все условия. И в 1970-х таким местом был Сан-Франциско и его окрестности, но никак не английский Оксфордшир.

Бернерс-Ли изучал новые технологии практическим путем и в итоге прекрасно разбирался в электронике, знал все, от электромагнитных переключателей до микропроцессоров. «Если ты уже имел дело с проводами и гвоздями, а потом узнаешь, что в схеме или цепи есть реле, ты не паникуешь, потому что знаешь, как самому собрать такое же, — делится Бернерс-Ли. — Теперь же молодежь покупает MacBook и видит в нем обычный электроприбор, обращается с ним как с холодильником, надеясь, что внутри — только лучшее. А как он работает, никто не знает. И никто в полной мере не понимает то, что очевидно мне и моим родители: возможности компьютера ограничены лишь нашим воображением»^[914].

Второе яркое детское воспоминание Бернерса-Ли связано с альманахом-справочником викторианской эпохи с чарующим и старомодным названием Enquire Within Upon Everything — «Здесь вы можете прочесть обо всем на свете», который хранился у них дома. Во введении было написано: «Если вы хотите сделать цветы из воска, изучить правила этикета, приготовить закуску к завтраку или ужину, спланировать меню для большого или скромного званого обеда, вылечить головную боль, составить завещание, выйти замуж, организовать похороны — в общем, что бы вы ни хотели сделать по хозяйству или просто на радость себе и окружающим, надеюсь, здесь вы найдете нужный совет»^[915]. Это был своеобразный «Каталог всей Земли» XIX века, в котором была представлена масса различной информации, при этом хорошо систематизированной. На титульном листе всем предлагалось воспользоваться указателем в конце книги. К 1894 году справочник был переиздан 89 раз и продан в количестве 1 188 000 экземпляров. «Книга служила своего рода порталом, открывающим доступ к информации. В ней было все: от способов удаления пятен с одежды до советов по инвестированию денег, — вспоминает Бернерс-Ли. — Нельзя назвать ее аналогом Всемирной сети, но предшественником или отправной точкой — вполне»^[916].

С самого детства Бернерса-Ли беспокоил и другой вопрос: как человеческий мозг выстраивает случайные ассоциации. Например, почему, чувствуя запах кофе, ты вспоминаешь платье, в котором была твоя подруга, когда ты в последний раз пил с ней кофе. Компьютер способен видеть только то, на что он запрограммирован. Бернерса-Ли также заинтересовало, как люди работают вместе: «Вы знаете половину решения, а я — вторую половину. Если мы сидим за одним столом, я могу начать предложение, а вы его закончите, так мы и проводим мозговые штурмы. Или записываем все на доске и редактируем идеи друг друга. Но как это сделать, если мы не в одной комнате?»^[917]

После окончания Оксфорда все эти мысли не давали Бернерсу-Ли покоя: викторианский справочник, человеческий мозг и случайные ассоциации, вопросы сотрудничества. Позднее он поймет, что новые идеи и инновации возникают там, где переплетается множество не связанных друг с другом понятий, которые затем сливаются воедино. Бернерс-Ли так описал этот процесс: «В твоей голове дрейфуют не до конца оформившиеся идеи. Они появляются из разных мест, а мозг каким-то чудесным образом их сортирует, пока в один прекрасный день они не складываются в единую картину. Бывает, детали мозаики стыкуются неидеально, а потом ты катаешься на велосипеде, например, и внезапно придумываешь, как сделать лучше»^[918].

Разрозненные идеи Бернерса-Ли начали оформляться в готовое решение, когда он работал консультантом в ЦЕРН, лаборатории физики частиц близ Женевы, где построен Большой адронный коллайдер. Ему нужно было фиксировать весь процесс взаимодействия между десятью тысячами исследователей, регистрировать данные с их компьютеров по всем проектам. Компьютеры и люди общались на разных языках и бессистемно ссылались друг на друга, а Бернерс-Ли должен был все это регистрировать. Он решил написать программу, которая облегчила бы ему жизнь. Он заметил, что когда сотрудники ЦЕРН объясняют ему структуру различных проектов лаборатории, то многие рисуют диаграммы со множеством стрелок. Бернерс-Ли использовал это в своей программе: он вводил имя человека или название проекта и объединял ссылками те, что были связаны между собой. Свою компьютерную программу он назвал в честь викторианского альманаха из детства: Enquire.

«Мне нравилась Enquire, потому что информация в ней хранилась неструктурно, без матриц или деревьев»^[919], — рассказывает Бернерс-Ли. Такие иерархические модели неповоротливы, в то время как человеческий разум склонен к неожиданным поступкам. Пока Бернерс-Ли писал свою программу, он придумал ей по-настоящему грандиозное применение. «Представьте себе, что информация, хранящаяся на всех компьютерах в мире, связана между собой и образует глобальное информационное пространство. Будет создана единая информационная сеть»^[920]. Он еще этого не знал, но фактически он описал систему мемекс Вэнивара Буша, которая могла хранить документы, связывать их перекрестными ссылками и предоставлять их пользователю по запросу. Единственное, Бернерс-Ли мыслил глобальнее.

Однако он уволился из ЦЕРН, когда Enquire была еще в зачаточном состоянии. В лаборатории остался его компьютер и восьмидюймовая дискета с кодом, которую вскоре потеряли, а о программе забыли. Несколько лет Бернерс-Ли жил в Англии, где занимался программным обеспечением для работы с документами. Однако ему стало скучно, он подался на стипендию ЦЕРН и в сентябре 1984 года вернулся в лабораторию. Его группа должна был собирать результаты всех экспериментов, проводимых в центре.

ЦЕРН представлял собой настоящий плавильный котел, где люди самых разных национальностей работали на компьютерах самых разных типов, в результате в ходу были десятки языков, как человеческих, так и компьютерных. При этом всем нужно было обмениваться информацией. «В своем многообразии ЦЕРН был похож на маленькую модель мира»^[921], — вспоминает Бернерс-Ли. В этой атмосфере он вновь погрузился в свои детские размышления: еще тогда он представлял себе, как люди разных убеждений работают вместе и благодаря этому их сырые мысли превращаются в новые идеи. «Мне всегда было интересно смотреть, как люди взаимодействуют. В различных институтах и университетах я наблюдал большое количество людей и примечал, как они сотрудничают. Если все находились в одной комнате, идеи записывали на доске. Я хотел изобрести систему, которая позволила бы людям проще проводить мозговые штурмы и хранить всю информацию по проекту»^[922].

У него было ощущение, что при помощи подобной системы люди могли бы работать на расстоянии, заканчивать друг за друга фразы и дополнять идеи. «Я мечтал придумать что-то, что помогло бы нам взаимодействовать и творить сообща, — делится Бернерс-Ли. — Всегда интересно браться за задачу, решить которую можно только коллективно. Например, чтобы найти лекарство от СПИДа или понять природу рака, необходимо суммировать знания и идеи нескольких человек»^[923]. Задачей Бернерса-Ли было позволить людям проводить мозговые штурмы, находясь в разных местах, то есть изобрести простые способы удаленного сотрудничество.

В результате Бернерс-Ли вспомнил о своей программе Enquire и начал думать, как расширить ее функционал. «Я хотел, чтобы она могла работать с самыми разными документами, включая научно-технические статьи, руководства пользователя для различного программного обеспечения, протоколы заседаний, торопливо и небрежно сделанные записи и так далее»^[924]. На самом деле он планировал сделать гораздо больше. С виду он, как и многие программисты, был совершенно спокойным человеком, но в душе это был все тот же неугомонный любопытный мальчишка, который допоздна читал Enquire Within Upon Everything. Он задумал создать не просто систему управления данными, а своего рода игровую площадку для совместной работы: «Я мечтал о творческом пространстве, о чем-то вроде песочницы, где все могли бы играть вместе»^[925].

Бернерс-Ли решил, что объединит между собой документы при помощи гипертекста, — казалось бы, довольно простое решение. В наше время каждый, кто пользуется интернетом, знает, что гипертекст — это слово или фраза, на которые можно кликнуть и попасть в другой документ или иной контент. Описывая мемекс, Буш предвосхитил появление такой технологии. А само слово «гипертекст» придумал технопророк Тед Нельсон в 1963 году. Он так и не реализовал свой великолепный проект Xanadu, в котором предполагалось объединить все тексты и документы двунаправленными гипертекстовыми ссылками.

Программа Бернерса-Ли должна была работать за счет подобных ссылок, а благодаря гипертексту каждый мог их создавать в неограниченном количестве, без получения разрешений и независимо от того, на какой операционной системе он работает. «То, что Enquire поддерживала гипертекстовые ссылки, давало нам невероятную свободу. Можно было объединять компьютеры в новые сети», — ликовал Бернерс-Ли. При этом стало возможно построить сеть без центрального узла и координирующего центра. Если вы знали веб-адрес документа, то могли просто дать на него ссылку. Такая система ссылок могла разрастаться и развиваться до бесконечности, «пользуясь благами интернета»^[926], как назвал это Бернерс-Ли. В очередной раз инновация появилась путем слияния двух существующих технологий, в данном случае гипертекста и интернета.

Бернерс-Ли использовал компьютер NeXT, симпатичный гибрид рабочей станции и персонального компьютера, созданный Джобсом после того, как он вынужден был уйти из Apple. При помощи NeXT Бернерс-Ли разработал технологию удаленного вызова процедур — Remote Procedure Call, позволявшую компьютеру запрашивать выполнение процедуры на другом компьютере. После этого он составил правила наименования каждого документа, то есть назначения универсального идентификационного кода документа — Universal Document Identifier. Однако сотрудники Инженерного совета интернета — Internet Engineering Task Force, ответственные за утверждение сетевых стандартов, не разрешили использовать слово «универсальный», усмотрев в этом высокомерие. Бернерс-Ли согласился на слово «единый» — uniform. Однако его заставили изменить название целиком. Так появились привычные нам URL, унифицированные указатели ресурсов — Uniform Resource Locators^[927], например: http://www.cern.ch. К концу 1990 года он разработал набор инструментов для создания своей сети: протокол передачи гипертекста HTTP (Hypertext Transfer Protocol) для обмена гипертекстом по интернету, язык гипертекстовой разметки HTML (Hypertext Markup Language) для создания веб-страниц, простейший браузер, который мог получать и отображать данные, и приложение, работающее на стороне сервера и отвечающее на запросы, полученные по сети.

В марте 1989 года Бернерс-Ли был готов представить свои разработки топ-менеджерам ЦЕРН и надеялся получить финансирование. «Я хотел создать единое информационное пространство, которое мы сможем развивать и расширять, — писал он. — Документы, объединенные в единую сеть при помощи ссылок, — это намного более выигрышная структура, чем обычное иерархическое дерево»^[928]. К сожалению, его проект был воспринят с энтузиазмом и недоумением одновременно. «Очень расплывчато, но интересно», — записал себе его начальник Майк Сендал. «Я прочел предложение Тима и так и не понял, что именно он планировал сделать, но идея была отличная»^[929]. Как уже бывало прежде, для реализации задумки блестящему изобретателю нужен был помощник.

Как правило, инновационные цифровые технологии являлись результатом коллективной работы, а концепцию всемирной сети прорабатывал всего один человек. Однако и Бернерсу-Ли нужна была помощь. На выручку ему пришел Роберт Кайо, бельгийский инженер из ЦЕРН, который интересовался похожими идеями и был готов объединить усилия. «Роберт стал шафером на свадьбе гипертекста и интернета», — шутил Бернерс-Ли.

В Кайо удачно сочетались обходительность и деловые качества, поэтому он прекрасно справлялся с проектами ЦЕРН, как и с любыми другими проектами. Привередливый франт, он даже стричься ходил по расписанию. По словам Бернерса-Ли, он был из тех инженеров, кого могло вывести из себя то, что в разных странах разные розетки^[930]. Их тандем сложился по модели, которая нередко встречалась в мире инноваций: богатый на идеи дизайнер-провидец и грамотный менеджер. Кайо любил все планировать и организовывать, поэтому он взял управление проектом на себя, а Бернерсу-Ли сказал «с головой погрузиться в биты и писать программное обеспечение». Однажды Кайо попытался объяснить Бернерсу-Ли план их проекта и был крайне удивлен: «Он не понимал даже базовых вещей!»^[931] Благодаря Кайо ему и не надо было их понимать.

Первое, за что взялся Кайо, было экономическое обоснование проекта, которое Бернерс-Ли подавал менеджерам ЦЕРН. Необходимо было описать все четче, но так же интригующе, как и было. Он начал с заголовка «Управление информацией». Кайо настаивал, что проекту нужно более броское имя, и считал, что придумать его не составит труда. У Бернерса-Ли было несколько идей. Во-первых, «Кладезь информации», Mine of Information, что сокращалось до MOI, «мне» или «меня» по-французски. Довольно эгоцентрично. Вторым в списке было название The Information Mine, «Информационный рудник», однако его аббревиатурой было бы TIM, что еще больше отдавало нарциссизмом. Кайо также отказывался брать имя греческого бога или египетского фараона, как нередко делали в ЦЕРН. Тогда Бернерс-Ли предложил очевидное и описательное название World Wide Web — Всемирная паутина. Эту метафору он использовал в своей первой презентации. Кайо протестовал: «Этот вариант никуда не годится, потому что аббревиатура WWW звучит дольше, чем само название!»^[932] Такое сокращение действительно было на три слога длиннее названия. Однако Бернерс-Ли умел спокойно и настойчиво добиваться своего. «Это звучит хорошо», — упорствовал он. В итоге они остановились на: «WorldWideWeb: Предложение по проекту о гипертексте». Так Всемирная сеть получила свое имя.

Проект в ЦЕРН одобрили, и встал вопрос о патентовании разработок. Бернерс-Ли возражал. Он верил, что свободный доступ к сети позволит ей быстро развиваться. Однажды он заглянул Кайо в глаза и спросил с упреком: «Роберт, ты хочешь быть богатым?» Кайо среагировал, не подумав: «Ну, так проще жить, нет?»^[933] Это был неправильный ответ. Он понял, что Бернерса-Ли выгода не интересует: «Тим занимался этим не ради денег. Ему не нужны были гостиничные номера и удобства, которые обычно предоставляются генеральным директорам»^[934].

Бернерс-Ли продолжал настаивать, что его веб-протоколы должны быть выложены в открытый доступ и распространяться бесплатно. В конце концов, он создал эту сеть, чтобы упростить сотрудничество и обмениваться информацией. ЦЕРН выпустил официальную бумагу, в которой отказывался от права интеллектуальной собственности на программный код, исходный и двоичный. Каждому человеку разрешалось его использовать, копировать, модифицировать и распространять^[935]. ЦЕРН стал сотрудничать с Ричардом Столлманом и перешел на его Универсальную общедоступную лицензию GNU. Так родился один из самых грандиозных проектов с открытым исходным кодом в истории.

Идеи Столлмана подходили скромному Бернерсу-Ли. Ему претила любая мысль о личном возвеличивании, что проистекало из самых глубоких его убеждений: уважение между коллегами и свободный обмен знаниями и опытом были частью его морали. Он примкнул к унитарианской универсалистской церкви, потому что увидел, что унитарианцы разделяют его ценности: «Они встречаются в церквях вместо современных отелей и говорят о справедливости, мире, конфликтах и нравственности, а не о протоколах и форматах данных, но у них и Инженерного совета интернета похожее понимание взаимоуважения между участниками… Проектируя интернет и Всемирную паутину, мы разрабатываем принципы, которые позволят компьютерам работать в гармонии, а наш моральный и социальный долг — придумать набор правил, благодаря которым люди тоже смогут работать в гармонии»^[936].

Несмотря на ажиотаж, который часто устраивали по поводу выхода новых продуктов — здесь можно вспомнить Bell Labs и их транзистор или Стива Джобса с его компьютером Macintosh, — самые важные инновации часто прокрадывались на мировую сцену на цыпочках. 6 августа 1991 года Бернерс-Ли читал новостную группу alt.hypertext в интернете и увидел вопрос: «Кто-нибудь что-нибудь слышал об исследованиях или разработках в области гипертекстовых ссылок, которые позволяют получать данные из нескольких разнородных источников?» В 14 часов 56 минут того дня он ответил с адреса [email protected], тем самым впервые публично рассказав о новой сети: «Проект WorldWideWeb занимается созданием ссылок, позволяющих соединять любую информацию, находящуюся в любом месте, — писал он. — Если вы хотите использовать мой код, напишите мне»^[937].

Скромный Бернерс-Ли сам не понял, насколько глубокую идею он затронул в своем еще более скромном сообщении: любую информацию в любом месте. «Я столько времени потратил, чтобы дать людям возможность выкладывать в сеть абсолютно любую информацию, — скажет он спустя двадцать лет. — Но я и представить себе не мог, что люди захотят выложить туда буквально все»^[938]. Да, Enquire Within Upon Everything — «Здесь вы можете прочесть обо всем на свете».

Марк Андриссен и Mosaic

Для просмотра веб-сайтов людям нужны были программы, которые можно загружать на персональные компьютеры. Такие программы, работающие на стороне пользователя, стали называть браузерами. Бернерс-Ли написал свой браузер, который позволял просматривать и редактировать документы, — он надеялся, что люди в интернете начнут сотрудничать друг с другом. Однако его браузер работал только на непопулярных компьютерах NeXT, а на разработку других версий у него не было ни времени, ни ресурсов. Он обратился к Николя Пеллоу, студенту, который изучал математику в Лестерском политехническом институте и проходил стажировку в ЦЕРН. Он попросил его написать первый универсальный браузер для операционных систем UNIX и Microsoft. Это была очень простая программа, но она работала. «При помощи этого инструмента Всемирная паутина должна была сделать первые робкие шаги в большом мире, но Пеллоу был невозмутим, — вспоминает Кайо. — Ему дали задание, и он просто сел и сделал его, до конца не понимая, насколько глобальный вопрос он решает»^[939]. А затем он вернулся в Лестерский политехнический институт.

Бернерс-Ли призывал всех разработчиков продолжить дело Пеллоу: «Мы без устали убеждали всех и каждого, что новые браузеры — это полезно и нужно»^[940]. К осени 1991 года существовало около полдюжины экспериментальных версий, и многие европейские исследовательские центры вскоре узнали о Всемирной сети.

В декабре того же года она пересекла Атлантику. Пол Кунц, физик из Стэнфордского центра линейных ускорителей, посетил ЦЕРН, и Бернерс-Ли завербовал его в ряды пользователей Сети. «Он крепко держал меня за руку и настаивал, чтобы я заглянул к нему в кабинет, — вспоминает Кунц, боявшийся, что ему придется смотреть скучную презентацию какой-нибудь системы управления информацией. — Но то, что я увидел, открыло мне глаза»^[941], — признается он. При помощи веб-браузера Бернерс-Ли открыл документ с какого-то удаленного компьютера IBM на своем NeXT. Кунц переписал программу себе, и вскоре в Соединенных Штатах появился первый веб-сервер: http://slacvm.slac.stanford.edu/.

В 1993 году Всемирная паутина набрала первую космическую скорость. В начале года существовало пятьдесят веб-серверов, а к октябрю — пять сотен. В частности, прошел слух, что разработчики конкурирующего сетевого протокола Gopher[942] из Университета Миннесоты решили взимать плату за предоставление доступа к сервисам на серверах. Другим важным фактором развития сети стало появление поддерживающего графику веб-браузера Mosaic, который легко было установить на компьютер. Он был разработан в Национальном центре суперкомпьютерных приложений (NCSA — National Center for Supercomputing Applications) при Университете Иллинойса в Урбане-Шампейне, который получил финансирование благодаря «закону Гора».

Основной вклад в создание браузера Mosaic внес студент Марк Андриссен, который, скорее, напоминал вечного ребенка, при этом ростом был 195 сантиметров. Простой парень, тихий, но энергичный, он родился в Айове в 1971 году, но вырос в Висконсине. Андриссена вдохновляли работы прародителей интернета: «Получив экземпляр статьи Вэнивара Буша „Как мы можем мыслить“, я сказал себе: „Да, вот оно! Он уловил главное!“ Буш описал интернет настолько близко к нашей будущей реальности, насколько это было возможно, учитывая, что у него не было цифровых компьютеров. Это их объединяло с Чарльзом Бэббиджем». Другим его кумиром был Даг Энгельбарт: «Его лаборатория была четвертым узлом интернета. Это как иметь четвертый телефон в мире. Он довольно точно сумел предугадать, как будет устроен интернет»^[943].

В ноябре 1992-го Андриссену показали Всемирную сеть, и его как громом поразило. Он уговорил Эрика Бина, первоклассного программиста из NCSA, написать вместе с ним хороший браузер. Им нравились идеи Бернерса-Ли, но в реализации ЦЕРН им не хватало изюминки, программы были однообразными. «Создать классный браузер и сервер — вот это действительно интересная задача, — сказал Андриссен Бине. — Мы можем взяться за это и сделать отличную рабочую лошадку»^[944].

Они лихорадочно программировали на протяжении двух месяцев, им впору было соревноваться с Биллом Гейтсом и Полом Алленом. Приятели не спали по три-четыре дня: Андриссен держался на молоке и печенье, Бина — на конфетках Skittles и газировке Mountain Dew. Потом они просто отключались на целый день. Из них получилась отличная команда: Бина был вдумчивым программистом, а Андриссен — ориентированным на продукт провидцем^[945].

23 января 1993 года в новостной группе WWW-talk пользователь [email protected] презентовал браузер Mosaic и сделал это слегка пафоснее, чем Бернерс-Ли при запуске Сети: «Властью, данной мне, да, в общем, никем не данной, — начал Андриссен, — я торжественно объявляю о выходе альфа/бета-версии 0,5 браузера X Mosaic для Всемирной паутины и сетевых информационных систем, который создан на основе библиотеки Motif от NCSA». Бернерс-Ли был с самого начала рад этому проекту и через два дня ответил Андриссену: «Отлично! Каждый новый браузер в разы привлекательнее, чем предыдущие». Он добавил Mosaic к постоянно растущему списку браузеров, доступных для скачивания с info.cern.ch39.

Mosaic стал популярным, потому что мог отображать изображения на веб-страницах и установить его было проще простого. Со временем поклонников у него только прибавлялось, поскольку Андриссен знал один из секретов успеха: он фанатично собирал все отзывы и комментарии пользователей и проводил много времени на форумах, читая предложения и замечания, которые он учитывал и постоянно обновлял браузер. «Было что-то удивительное в том, что мы выпустили продукт и мгновенно стали получать отзывы, — восторгался он. — Благодаря такой активной реакции пользователей я прекрасно понимал, что работает хорошо, а что не очень»^[946].

Бернерса-Ли восхищало, с каким рвением Андриссен улучшал свой браузер: «Посылаешь ему сообщение об ошибке, а через два часа тебе на почту приходит исправление»^[947]. Много лет спустя, уже будучи венчурным инвестором, Андриссен будет отдавать предпочтение стартапам, создатели которых больше занимаются кодом и клиентами, чем составлением графиков и презентаций: «Первые становятся миллиардерами»^[948].

Однако Бернерсу-Ли не все нравилось в браузере Андриссена, а кое-что и вовсе стало раздражать. Он был симпатичным, даже можно сказать привлекательным, но Андриссен много внимания уделял инструментам для создания красивых веб-страниц, а Бернерсу-Ли казалось, что куда важнее предоставлять больше возможностей для сотрудничества. Они пересеклись в Чикаго, а затем, в марте 1993 года, он поехал в Иллинойс, чтобы, преодолев «казавшиеся бескрайними кукурузные поля», встретиться с Андриссеном и Бина в NCSA.

Разговор был не из приятных. «Сколько я до этого ни общался с разработчиками браузеров, мы всегда приходили к консенсусу, — рассказывает Бернерс-Ли. — А в этот раз чувствовалось странное напряжение». Ему казалось, что разработчики Mosaic, которые уже привлекли к себе много внимания и даже наняли специалистов по связям с общественностью, возомнили себя флагманом развития Всемирной паутины. «Они разве что не пытались переименовать Сеть в Mosaic^[949] и как будто бы заявляли о своих правах на нее, и, возможно, в будущем планировали на этом нажиться»[950].

Андриссена позабавили комментарии Бернерса-Ли. «Приезд Тима больше походил на официальный визит, чем на рабочую встречу. Всемирная паутина разрасталась с невероятной скоростью, и он переживал, что больше не может все контролировать». Он с удивлением обнаружил в Бернерсе-Ли пуриста со странной неприязнью к изображениям на веб-страницах: «Он признавал только тексты, при этом особенно ополчился на электронные журналы. Он был пуристом в крайней степени, хотел видеть в Сети лишь научные статьи и считал, что картинками да рисунками вымощена дорога в ад. И что туда же ведут журналы, мультимедиа, игры, яркие цвета и прочая потребительская мишура». Андриссен заботился в первую очередь о пользователях и воспринял Бернерса-Ли как праздно болтающего книгочея. «А я простой парень с американских равнин. Если люди хотят картинки, будут им картинки. Бери и делай»^[951].

Однако дело было не только и не столько в мультимедиа, изящных шрифтах и прочих красивостях. Больше всего Бернерса-Ли беспокоило, что из-за погони за внешним видом Андриссен забыл об обязательных для браузера функциях: различных редакторах, которые помогли бы пользователям улучшать старый и добавлять новый контент. Вследствие такого дисбаланса во Всемирной паутине стали править владельцы серверов: они решали, чем наполнять веб-сайты, вместо того чтобы позволить людям взаимодействовать и самим создавать контент. «Я очень расстроился, что Марк не добавил в браузер возможности редактирования, — делится Бернерс-Ли. — Мне кажется, если бы Сеть больше использовали для коллективного творчества, а не для публикации своих материалов, то сейчас она была бы намного мощнее»^[952].

В ранних версиях Mosaic существовала кнопка «Редактировать», которая позволяла загрузить документ, затем пользователи могли его исправить или дополнить и выложить обратно в сеть. Однако полноценного редактора в браузере не было, и Андриссен не видел смысла его добавлять. Позднее Бернерс-Ли жаловался: «Я не мог понять, откуда у них такое презрение к редакторам. А ведь без них пользователи не могли полноценно взаимодействовать друг с другом. В браузерах можно было найти информацию и поделиться ей, но для коллективной работы возможностей было мало»^[953]. В некоторой степени он был прав. Сеть имела бешеную популярность, но жить в мире стало бы интереснее, если бы в Сети можно было больше общаться и работать с другими людьми.

Бернерс-Ли также навестил Теда Нельсона, который жил в плавучем доме в Саусалито, буквально у моста Голден-Гейт. За двадцать пять лет до этого Нельсон первым разработал концепцию гипертекстовой сети и пытался реализовать проект Xanadu. Они хорошо пообщались. Нельсон досадовал, что во Всемирной паутине нет основных элементов Xanadu^[954]. Он считал, что Сети необходимы перекрестные ссылки, которые будут согласовываться как человеком, создающим ссылку, так и автором материала, на который она ведет. Заодно такая система позволила бы проводить микроплатежи генераторам контента. «HTML — это именно то, чего нужно избегать: битые ссылки, брошенные исходящие ссылки, цитаты, источник которых не найти, отсутствие управления версиями, отсутствие настроек доступа к данным»^[955], — сетовал Нельсон.

Если бы система Нельсона с перекрестными ссылками стала популярной, то можно было бы подсчитывать, сколько кликов было сделано по каждой ссылке, и перечислять небольшие суммы денег авторам самого читаемого контента. Онлайн-журналистика, публикации, блоги — все это развивалось бы в ином ключе, поскольку такая простая и удобная система оплаты привела бы к развитию различных бизнес-моделей. Например, создатели удачного цифрового контента получали бы свою прибыль и стали бы независимы от рекламодателей. Вместо этого Всемирная паутина стала раем для поставщиков хорошего материала, а не для их авторов. У журналистов крупных медиакомпаний и скромных блогов осталось мало способов получить оплату за свой труд. В книге «Кому принадлежит будущее?» Джарон Ланье утверждает: «Финансирование интернет-ресурсов при помощи рекламы — разрушительная по своей сути практика. Наличие универсальных обратных ссылок позволило бы организовать систему микроплатежей для вознаграждения авторов качественного контента»^[956]. Однако Бернерс-Ли не поддержал эту идею. Для системы с перекрестными ссылками и платежами пришлось бы организовать некий единый координационный центр, что усложнило бы развитие Сети.

В 1993–1994 годах, когда Всемирная сеть вовсю развивалась, я работал редактором в отделе новых медиа в компании Tims Inc. и разрабатывал интернет-стратегии для журнала компании. Вначале мы сотрудничали с такими онлайн-сервисами, как AOL, CompuServe и Prodigy. Мы предлагали читателям пользоваться этими сервисами, предоставляли свои материалы, а затем модерировали чаты и электронные доски объявлений и так объединили наших подписчиков в сообщество. Ежегодно мы получали за это один-два миллиона долларов.

Однако с появлением свободных интернет-технологий платные онлайн-сервисы были вытеснены. У нас появилась возможность самим решать свою судьбу и контролировать пользователей. В апреле 1994 года на обеде по случаю вручения национальных премий периодическим изданиям — National Magazine Awards я переговорил с Луи Россетто, основателем и редактором журнала Wired. Я спросил, какими лучше пользоваться интернет-протоколами и поисковыми сервисами: Gopher, Archie, FTP или WWW. Он считал, что WWW — лучший из вариантов, поскольку браузеры для него, например Mosaic, поддерживают графику. В октябре 1994 года было запущено несколько веб-сайтов Tims Inc. и HotWired.

Компания Tims Inc. экспериментировала со своими стандартными изданиями, такими как Tims, People, Life, Fortune, Sports Illustrated, и открывала новые: Virtual Garden и Netly News, а также развивала портал Pathfinder. Мы планировали предусмотреть платную подписку или взимать небольшую плату за пользование нашими ресурсами, однако рекламщики с Мэдисон-авеню[957] были в таком восторге от интернета, что фактически выстроились в очередь, чтобы купить места под баннерную рекламу на наших сайтах. Таким образом, Tims Inc. и другие СМИ предоставляли свой контент бесплатно, а рекламные агентства получали большое количество потенциальных покупателей.

Такая бизнес-модель не оправдала себя^[958]. Каждый месяц множество новых сайтов предоставляли место под рекламу, а бюджеты рекламодателей остались на прежнем уровне. В результате стоимость размещения объявлений сильно упала. К тому же эта модель не была идеальной с этической точки зрения: журналисты больше беспокоились об интересах своих рекламодателей, нежели читателей. При этом потребители привыкли, что любой контент в Сети бесплатен. Потребовалось двадцать лет, чтобы изменить эти представления.

В конце 1990-х годов Бернерс-Ли попробовал запустить систему микроплатежей при поддержке Консорциума Всемирной паутины, World Wide Web Consortium (W3C), который он возглавлял. Суть заключалась в том, чтобы размещать на веб-страницах информацию, позволяющую переводить небольшие суммы денег через различные «электронные кошельки», которые должны были создать банки или частные предприниматели. Однако этот проект так и не был реализован, в частности из-за неповоротливости банковской системы. «Когда мы только начинали, мы первым делом попытались найти способ платить авторам контента, — вспоминает Андриссен. — Но наш Университет Иллинойса не имел возможности это сделать, и банки с их негибкими сервисами тоже не могли нам помочь. Мы приложили все усилия, но иметь дело с этими ребятами было очень тяжело. Просто невыносимо тяжело»^[959].

В 2013 году Бернерс-Ли возобновил часть проектов W3C в области денежных переводов: «Мы вновь занимаемся протоколами микроплатежей, — сказал он. — Это может изменить Сеть до неузнаваемости, открыть массу возможностей. Писатели и композиторы смогут зарабатывать себе на жизнь в Сети, если только у нас будет способ платить за хорошие статьи или песни»^[960]. В свою очередь, Андриссен выразил надежду, что новые методы оплаты будут основаны на Bitcoin^[961], цифровой валюте и децентрализованной платежной системе, созданной в 2009 году. «Если бы я мог вернуться в 1993 год на машине времени, то я бы точно стал использовать Bitcoin или другую подобную криптовалюту»^[962].

Мне кажется, что наша Tims Inc. и другие медиакомпании допустили еще одну большую ошибку: когда мы только пришли в интернет в середине 1990-х годов, мы практически не занимались развитием виртуального сообщества. До этого мы использовали AOL и CompuServe, где уделяли нашим пользователям много внимания. Мы наняли Тома Менделя, одного из ветеранов The WELL, модерировать наши электронные доски объявлений и чаты. Публикация журнальных статей была делом вторичным. Основной задачей было обеспечить приятную атмосферу и создать ощущение единства у наших читателей. В 1994 году мы переехали во Всемирную паутину и некоторое время пытались следовать прежнему курсу. На портале Pathfinder были открыты чаты и электронные доски объявлений, при этом наши инженеры получили задание повторить структуру веток обсуждений AOL.

Однако со временем мы стали в основном выкладывать собственные статьи, практически забыв о сообществе и контенте самих пользователей. Как и другие компании, мы стали публиковать свои материалы в виде веб-страниц, а дискуссионные форумы ушли в прошлое, теперь читателям предлагалось оставлять комментарии под текстом. Зачастую эти сообщения не модерировались, поэтому вырождались в пустую болтовню и демагогию. В итоге практически никто, включая нас, это не читал. В новостных группах Usenet, в The WELL и AOL во главу угла ставились общение, обсуждения и контент, создаваемый участниками. А во Всемирной паутине старое вино просто разливали по новым бутылкам, то есть выкладывали уже напечатанные материалы онлайн. Первые телевизионные программы также были по сути радиопередачами, дополненными иллюстрациями. Поэтому мы не добились успеха.

К счастью, «улица любой вещи находит собственное применение», и вскоре на базе сети возникли новые медиаформаты. В середине 1990-х годов зародились народные энциклопедии и блогосфера, а их расцвет привел к «перерождению» Всемирной паутины в Web 2. о, где пользователи могли общаться, сотрудничать, объединяться в сообщества и генерировать собственный контент.

О Джастине Холле и о том, как веб-журналы превратились в блоги

В 1993 году Джастин Холл учился на первом курсе колледжа Свортмор. Как-то раз в декабре Холл сидел в гостиной студенческого общежития и читал оставленную кем-то газету New York Timss, в которой Джон Маркоф рассказывал о браузере Mosaic[963]. «Представьте, что это карта, на которой отмечены спрятанные сокровища Информационной эпохи, — писал он. — Новую программу могут бесплатно получить как частные лица, так и компании. С ее помощью даже начинающие пользователи компьютера легко ориентируются в сети Интернет, в этой паутине из сетей, где много информации, но найти нужное не всегда просто»^[964]. Холл был компьютерным гиком. Внешне он одновременно походил на Гекльберри Финна и эльфа из книг Толкиена: стройная фигура, озорная улыбка, светлые волосы, струящиеся по плечам. Детство Холл провел в Чикаго, читая различные электронные доски объявлений, и, увидев статью Маркова, он немедленно скачал себе браузер и погрузился в мир Интернета. «Меня поразила сама идея»^[965], — вспоминал он.

Холл быстро понял одну вещь: «Практически весь онлайн-контент публиковали любители, то есть люди, которым было нечего сказать». Он решил создать веб-сайт на потеху себе и на радость всем, кто разделял его мировоззрение и подростковые увлечения. Реализовать задумку он собирался при помощи компьютера Apple PowerBook и веб-сервера MacHTTP, который он скачал бесплатно. «Я мог выкладывать свои мысли в электронном виде, красиво все оформлять и делать ссылки на другие интернет-ресурсы»[966]. Сайт был запущен в середине января 1994 года, и через несколько дней Холл с радостью увидел первых посетителей — незнакомых ему людей из разных уголков Сети.

На главной странице Холл создал уютную и озорную атмосферу. Он разместил фотографию, где он стоит позади полковника Оливера Норта и гримасничает, и фотографию Кэри Гранта, употребляющего ЛСД, а также благодарность Элу Гору, «первому пешеходу на информационной магистрали». Холл общался довольно непринужденно: «Привет! Как дела? — писал он на домашней странице. — Это компьютерные технологии XXI века. Стоит ли оно того? Я так понимаю, что я здесь пишу, а вы меня читаете, чтобы это выяснить, не так ли?»

В те времена еще не существовало интернет-каталогов и поисковых систем, не считая нескольких скромных ресурсов вроде W3 Catalog Университета Женевы и странички What’s New («Что нового?») Национального центра суперкомпьютерных приложений (NCSA) при Университете Иллинойса. В итоге Холл создал отдельный каталог для своего сайта и недвусмысленно назвал его «Список всякой классной фигни». Вскоре он переименовал его в «Ссылки Джастина из подполья», что отсылало читателей к Достоевскому. Каталог включал в себя ссылки на Фонд электронных рубежей, Всемирный банк и веб-сайты, созданные знатоками пива и любителями рейв-музыки, а также на страничку Ранджита Бхатнагара, студента Университета Пенсильвании, который создал сайт, подобный сайту Холла. «Поверьте мне, автор — очень крутой парень», — писал о нем Холл. Также в каталоге приводились ссылки на неофициальные записи концертов, например, таких групп, как Jane’s Addiction и Porno for Pyros. «Напишите мне, если вам интересны эти записи или если у вас есть что-то подобное», — призывал Холл. Учитывая наклонности Джастина и посетителей его страничек, неудивительно, что на сайте было много разделов об эротике, например «Обзор растущей сексуальности» и «Указатели на страницы с запасами похоти». Он заботливо напоминал читателям: «Не забудьте протереть сперму с ваших клавиатур!»

«Ссылки Джастина из подполья» были не самым удобным каталогом, благодаря им в том году появились такие поисковики, как Yahoo, Lycos и Excite. Однако Холл не просто указал всем путь в сказочную страну «Интернет», но также предложил нечто очень увлекательное, что впоследствии повлияло на виртуальную жизнь всей планеты: онлайн-журнал, в котором он делился подробностями своей жизни и интимных похождений, а также случайными мыслями и глубокими размышлениями. Так родился новый вид сетевого контента. В своем веб-журнале Холл публиковал проникновенные стихи о самоубийстве отца, размышления о своих разнообразных сексуальных желаниях, фотографии своего пениса, трогательно-провокационные рассказы об отчиме и прочие душевные излияния, которые балансировали на грани «слишком много подробностей»^[967]. Одним словом, проказник Холл стал основателем блогов.

«В старшей школе я писал для одного литературного журнала и порой делился довольно интимными вещами», — вспоминает Холл. Этот рецепт лег в основу его собственного и многих других блогов: пиши легко, пиши о личном, пиши провокационно. Он опубликовал фотографию, на которой стоял обнаженным на сцене и которую ему не разрешили использовать в ежегодном выпускном альбоме школы. Под фото он рассказывал, как хихикали девушки-редакторы, рассматривая черно-белую фотографию. Затем он поделился историей об одном очень болезненном половом акте, после которого у него набухла крайняя плоть. К рассказу прилагалось немало фотографий его гениталий крупным планом. Так он начал бороться с человеческими комплексами и раскрепощать своих читателей. «Я всегда стремился провоцировать людей, и откровенные фотографии были частью моего плана. Я уже давно делал вещи, которые вогнали бы мою маму в краску»^[968].

Холл хотел расширить границы понятия «слишком много подробностей» (СМП), что стало одной из характерных черт блогосферы. Дерзость была стала новой нравственной ценностью.

«В СМП входят глубоко спрятанные знания обо всем человеческом опыте. Если мы будем сообщать эти „излишние подробности“, люди станут не такими одинокими». Это были не пустые слова. В самой сути Интернета было заложено стремление избавить людей от одиночества.

История с разбухшим пенисом стала ярким тому примером: за несколько часов на сайте появилось немало комментариев от людей со всего мира, которые делились своими историями и советами и успокаивали Холла, утверждая, что все скоро пройдет. Еще больший резонанс получили посты Холла об отце-алкоголике, который покончил с собой, когда Холлу было восемь лет: «Мой отец был противоречивым, но отзывчивым и ранимым человеком. А также нетерпимым и злобным подонком». Холл вспоминал, как отец пел ему песни Джоан Баэз, но при этом страшно пил, отчитывал официантов и мог угрожать людям оружием. Когда Холл узнал, что он был последним, с кем отец разговаривал перед смертью, он опубликовал стихотворение: «О чем мы говорили / интересно / и / важно ли это? / Мог ли я заставить тебя передумать?» Так родилась виртуальная группа поддержки. Читатели присылали Холлу свои истории из жизни, а он публиковал их на сайте. Это объединяло людей. Эмили Энн Мерклер переживала смерть отца, умершего от эпилепсии. Рассел Эдвард Нельсон разместил отсканированные документы покойного родителя, включая его водительское удостоверение. Вернер Брандт создал веб-страничку памяти своего отца, где были выложены фортепьянная музыка и песни, которые тот любил. Холл выкладывал истории и делился своими мыслями по поводу каждой. Образовалась целая социальная сеть. «Интернет вдохновляет на активность, — писал он. — Я надеюсь, что моя откровенность в сети подвигнет людей вложить немного души в Интернет».

Через несколько месяцев после того, как Холл запустил свой веб-журнал, ему удалось договориться, что летом 1994 года он пройдет стажировку в HotWired.com в Сан-Франциско. Для этого ему понадобилось сделать несметное количество телефонных звонков и написать множество электронных писем. В то время команда журнала Wired под руководством харизматичного редактора Луи Россетто работала над одним из первых веб-сайтов журнала. Выпускающим редактором Wired был Говард Рейнгольд, проницательный знаток онлайн-жизни, который незадолго до того опубликовал книгу «Виртуальное сообщество», где писал об общественных нравах и убеждениях, рождающихся у «поселившихся на электронном рубеже». Холл подружился с Рейнгольдом и стал его протеже. Вместе они боролись против Россетто за душу нового сайта^[969].

Рейнгольд понимал, что пользователям сайта HotWired.com можно было предоставить больше свободы, чем было у читателей печатного издания. Онлайн-сообщество должно было быть как «всемирный джем-сейшн» и само наполнять сайт контентом. «Я был всецело на стороне Говарда, который твердо верил, что важно сформировать сообщество и создать форумы и инструменты, позволявшие людям легко комментировать записи друг друга», — рассказывает Холл. В частности, они хотели, чтобы у посетителей сайта были возможности для создания собственной виртуальной личности и имиджа. «Главное, чтобы пользователи общались с другими пользователями, — доказывал Холл Россетто. — Контент — это люди».

Россетто, наоборот, был уверен, что сайт HotWired должен представлять собой мастерски спроектированную и тщательно продуманную платформу для публикации материалов. Он хотел, чтобы сайт продолжал традицию журнала, был первоклассно оформлен и обеспечил журналу эффектный и узнаваемый онлайн-имидж. «У нас прекрасные дизайнеры, давайте их задействуем, — настаивал Россетто. — Мы создадим красивый, профессиональный и безупречный продукт. Интернету этого очень не хватает». А разработка большого числа инструментов для контента и комментариев пользователей «слишком увела бы нас в сторону»^[970].

Дискуссия продолжалась как во время длинных личных встреч, так и в цепочках эмоциональных электронных писем. Однако Россетто победил. Его точку зрения разделяли редакторы многих печатных изданий, и это определило направление развития Всемирной паутины. Сеть стала в первую очередь платформой для публикации контента, а не создания виртуальных сообществ. Россетто подвел черту: «Завершилась эпоха открытого доступа к интернет-ресурсам»[971].

Когда Холл вернулся из затянувшейся летней стажировки в HotWired, он решил встать на сторону пользователей и начал проповедовать важность открытого доступа к веб-контенту. Он не так хорошо разбирался в социологических тонкостях, как Рейнгольд, зато юношеского энтузиазма ему было не занимать. Холл увлеченно вещал о спасительной природе виртуальных сообществ и веб-журналов: «Я публиковал всю свою жизнь онлайн, писал о знакомых людях и происходивших со мной вещах, иногда увлекался всякими гиковскими темами. Я рассказывал о себе, и это помогало мне жить дальше».

В своих манифестах Холл описывал концепцию нового открытого формата. «Когда мы рассказываем истории в Интернете, то утверждаем, что компьютеры необходимо использовать для общения и формирования сообщества, а не для зарабатывания денег», — писал Холл в одной из ранних журнальных записей. В юном возрасте он проводил часы на первых электронных досках Интернета, поэтому он мечтал воссоздать атмосферу, царившую в новостных группах Usenet и в The WELL.

Так Холл стал Джонни Эпплсидом^[972] веб-журналов. На своем сайте он предлагал научить всех писать на языке HTML в обмен на ночлег. Летом 1996 года он объехал на автобусе все Соединенные Штаты, останавливаясь на ночь-другую у тех, кто откликнулся на его объявление. «Он взял инструмент, предназначенный для хранения научных знаний, и начал использовать его в личных целях», — пишет Скотт Розенберг в книге об истории блогов «Расскажи обо всем»^[973]. При этом он сделал нечто большее. Интернет и Всемирная сеть вновь стали тем, чем должны были стать: платформой для обмена идеями и знаниями, а не для коммерческой публикации материалов. Веб-журналы вдохнули в интернет душу, наполнили человеческими эмоциями и переживаниями, и это сильно все изменило. «Если мы применяем технологию наилучшим образом, то это делает нас более человечными, — утверждал Холл. — Мы сами выбираем форму и стиль повествования, рассказываем свои истории и так знакомимся с другими людьми»[974].

Затея Холла быстро набирала популярность. В 1997 году Джон Баргер, создатель развлекательного сайта под названием «Мудрость роботов», ввел в обращение термин «веб-лог» — weblog, а два года спустя веб-дизайнер по имени Питер Мерхольц в шутку разделил слово на два, сказав, что отныне собирается говорить «мы пишем в блог» — we blog. Сначала слово «блог» закрепилось в языке как жаргонное^[975]. К 2014 году в мире насчитывалось 847 миллионов блогов.

Элита издательской индустрии не оценила новый социальный феномен и в чем-то была права. Было несложно посмеиваться над теми, кто тратил вечера на ведение своих непопулярных сайтов, или принижать значимость блогов, в которых люди по большей части разглагольствовали о себе. Действительно, было к чему придраться. Однако Арианна Хаффингтон, создатель блог-сервиса Huffington Post, утверждала, что люди вступали в подобные виртуальные дискуссии, потому что это приносило им удовлетворение^[976]. Они получали возможность поделиться своими идеями, облечь их в интересную людям форму и получить отклик. Это открывало новые горизонты для людей, которые до этого проводили вечера, пассивно потребляя информацию, что лилась с телевизионных экранов. Клайв Томпсон в своей книге «Умнее, чем вы думаете» утверждал: «До появления Интернета большинство людей заканчивали школу или университет и больше практически никогда не писали ради удовольствия или интеллектуального удовлетворения. Это с трудом понимают те, кто постоянно пишет на работе: ученые, журналисты, юристы и маркетологи»^[977].

Джастин Холл по-своему понял красоту и ценность блогов. Люди получили возможность самовыражаться и общаться, поэтому эпоха цифровых медиа принципиально отличалась от эры телевидения: «Мы сами публикуем свои новости в Сети и тем самым отказываемся от пассивной роли читателей и слушателей, — писал Холл. — Если каждый из нас сможет создавать свои веб-странички, такие, например, как сайт Говарда Рейнгольда или блог школы Райзинга, то Всемирная паутина не погрузится в банальность и посредственность, как это сделало телевидение. Очень многие люди хотят быть услышанными, следовательно, в Сети будет такое же количество ресурсов со свежей и увлекательной информацией. Если люди будут писать хорошо, то Интернет и Всемирная сеть не превратятся в мусорную свалку»^[978].

Эв Уильямс и Blogger

К 1999 году блоги стали невероятно популярными. Они больше не были игрушкой странных эксгибиционистов вроде Джастина Холла, которые писали о своей жизни и пристрастиях в виртуальных дневниках. Со временем блоги стали рабочей платформой для консультантов-фрилансеров, «гражданских журналистов», правозащитников, активистов и аналитиков. Однако существовала одна проблема: чтобы вести независимый блог, необходимо было иметь доступ к серверу и разбираться в программировании. Успешные инновации элементарны в использовании. Нужен был человек, который бы упростил работу с блогами до уровня «Заполните это поле и нажмите эту кнопку», иначе блоги бы не смогли стать новым средством общения, способным перевернуть всю издательскую отрасль и демократизировать общественную дискуссию. И тут появился Эв Уильямс.

Уильямс родился в 1972 году в семье фермеров, выращивавших кукурузу и сою. Детство он провел на ферме на окраине деревушки Кларкс в штате Небраска с населением 374 человека. Долговязый и застенчивый Уильямс много времени проводил в одиночестве: он казался сверстникам немного странным, потому что не увлекался охотой и футболом. Он играл с конструктором Lego, мастерил деревянные скейтборды, разбирал велосипеды и немало времени просиживал в зеленом тракторе, смотрел куда-то вдаль и мечтал, но только после того, как заканчивал поливку. «Книги и журналы были моим окном в большой мир, — вспоминает Уильямс. — Наша семья особо никуда не ездила, поэтому я нигде не бывал»^[979].

В детстве у него не было компьютера, но в 1991 году Уильямс поступил в Университет Небраски и открыл для себя мир онлайн-сервисов и электронных досок объявлений. Он перечитал об Интернете все, что мог найти, и даже подписался на журнал об электронных досках объявлений, а в итоге бросил учебу и решил продавать обучающие диски для местных бизнесменов, где разъяснялись тонкости ведения дел во Всемирной паутине. Уильямс арендовал видеокамеру и записал видеоролики в подвале своего дома, поэтому они выглядели дешево, словно были сделаны для бесплатного распространения среди местных жителей. В итоге диски никто не покупал. Затем он отправился в Калифорнию и получил место младшего копирайтера в издательстве O'Reilly Media. Вспыльчивый и свободомыслящий Уильямс мог разослать письма всем сотрудникам, в которых отказывался описывать какой-нибудь продукт компании, потому что это «был полный отстой».

Уильямс обладал чутьем серийного предпринимателя и постоянно стремился создавать новые компании. В начале 1999 года он основал Pyra Labs вместе с предприимчивой Мэг Хурихан, с которой до этого некоторое время встречался. Они не поддались всеобщей истерии с открытием онлайн-бизнесов, а взялись выполнить миссию, возложенную на Интернет, — облегчить людям сотрудничество по Сети. Компания Pyra Labs разработала набор веб-приложений, позволявших обмениваться проектными планами, списками заданий и совместно созданными документами. Иногда Уильямс и Хурихан хотели поделиться со всеми своими идеями или просто интересной информацией, поэтому они создали небольшой сайт для внутреннего пользования, который назвали «Разное»^[980].

К тому времени Уильямс уже увлекся чтением блогов — он всегда любил журналы и прочие печатные издания. Его не столько интересовали личные блоги, такие как журнал Джастина Холла, сколько блоги с обзором технологий, которые тогда начинали выходить на серьезный уровень. Например, Дэйв Винер создал один из первых таких блогов — Scripting News — и специально для него разработал формат синдикации, основанный на XML68.

На сайте Уильямса EvHead был раздел, где он публиковал различные замечания и комментарии. В те времена для обновления подобных веб-журналов всем приходилось использовать язык HTML, и Уильямс не был исключением. Решив упростить процесс, он написал несложный скрипт, который автоматически преобразовывал записи и выдавал их в нужном формате. Небольшая хитрость, позволявшая трансформировать посты. «Я мог о чем-то подумать, тут же ввести свою мысль в форму на сайте, и через считаные секунды она публиковалась в Сети — такая возможность перевернула всю мою онлайн-жизнь. Это был тот случай, когда автоматизация процесса в корне изменяла то, что я делал»^[981]. Вскоре он задумался о том, может ли его небольшое дополнение само стать продуктом.

Важное правило продвижения инноваций: фокусируйся на главном. Уильямс знал, что его первая компания не добилась успеха, потому что он хватался за тридцать дел сразу и все делал плохо. Хурихан, которая была консультантом по вопросам менеджмента, заняла твердую позицию: скрипт Уильямса для блогов был отличным инструментом, однако отвлекал его от важных вещей и никогда бы не стал коммерческим продуктом. Уильямс неохотно согласился, но в марте тайком зарегистрировал домен blogger.com, просто не смог удержаться. «Я всегда ставил продукт во главу угла, постоянно думал о продукте, и мне показалось, что мой блог-сервис — пусть скромная, но классная идея». В июле, когда Хурихан уехала в отпуск, он запустил Blogger как отдельный проект, ничего ей не сказав. Он следовал еще одному важному закону развития инноваций: не зацикливайся на чем-то одном.

Когда Хурихан вернулась и обо всем узнала, она страшно ругалась и грозилась уволиться. Не считая их двоих, в компании Pyra работал только один сотрудник, и заниматься параллельными проектами у них не было никакой возможности. «Она была в ярости, — вспоминает Уильямс. — Но мы убедили ее, что наша идея обоснована». Ведь так оно и было. За несколько месяцев у Blogger появилось немало поклонников, поэтому Уильямс — столь обаятельный в своей немногословности и нескладности — стал одним из почетных гостей конференции South and Southwest, проведенной в марте 2000 года. К концу того же года сервисом Blogger пользовалось уже 100 тысяч человек.

Однако это предприятие не приносило Уильямсу дохода. Он предлагал услуги Blogger бесплатно, надеясь, что люди заинтересуются приложением Pyra и купят его. Но к лету 2000 года он по большей части отказался от использования Pyra. Интернет развивался очень быстро, и зарабатывать деньги в нем было довольно тяжело. Отношения между Уильямс и Хурихан всегда были натянутыми, а теперь они окончательно испортились, партнеры нередко ссорились и кричали друг на друга.

В январе 200і года у компании совсем закончились деньги, а сервису Blogger были остро нужны новые серверы. Тогда Уильямс попросил финансовой помощи у пользователей и сумел собрать 17 тысяч долларов. Этого хватало на новое оборудование, но не на зарплаты сотрудникам^[982]. Хурихан потребовала, чтобы Уильямс оставил пост генерального директора, а когда он отказался, то ушла сама. «В понедельник я уволилась из компании, которую помогла основать, — написала она в своем блоге. — Я все плачу и не могу остановиться»^[983]. Остальные сотрудники, на тот момент шесть человек, тоже ушли.

В своем блоге Уильямс написал длинный пост под названием «И остался он один»: «У нас нет денег, и моя команда бросила меня… Последние два года были для меня настоящим приключением, длинным, трудным, захватывающим, поучительным, уникальным, болезненным и в конечном счете очень полезным. Оно того стоило». Он поклялся, что Blogger не умрет, даже если ему придется заниматься всем в одиночку, и добавил следующий постскриптум: «Если кому-то на некоторое время необходимы офисные помещения в аренду, дайте мне знать. Так вы поможете сократить траты (мне и компании)»^[984].

В такой ситуации многие все бросили бы. У Уильямса не было ни денег на аренду, ни специалистов для обслуживания серверов, а доходов никаких не предвиделось. При этом бывшие сотрудники требовали выплаты зарплат и подали на него в суд, из-за чего выросли его расходы на адвоката. «Выглядело все так, будто я уволил своих друзей, не заплатив им, и захватил власть в компании. Очень некрасивая история»^[985].

Однако жизнь научила его радоваться малому. Он обладал терпением фермера и настойчивостью предпринимателя и просто не умел отчаиваться. Уильямс стойко продолжал делать свое дело, балансируя на грани между упорством и глупостью и спокойно принимая удары судьбы. Он сам управлял целой компанией из своей квартиры, сам поддерживал серверы и программировал. «Я фактически ушел в подполье и занимался только одним: пытался удержать Blogger на плаву»^[986]. Денег он практически не получал и научился ничего не тратить. Уильямс писал в своем блоге: «Удивительно, но я чувствую себя хорошо и настроен оптимистично. (Я всегда настроен оптимистично.) И у меня очень много идей. (У меня всегда много идей.)»^[987]

Несколько человек выразили ему сочувствие и предложили помощь. Больше других ситуацией заинтересовался Дэн Бриклин, создатель первых электронных таблиц VisiCalc, всеми любимый активный программист, который был готов к сотрудничеству. «Я очень хотел, чтобы Blogger выжил во время массового краха интернет-компаний»[988], — признался Бриклин. Он прочел невеселый пост Уильямса и в электронном письме спросил его, может ли чем-то помочь. Они договорились встретиться на конференции O'Reilly в Сан-Франциско, куда Бриклин собирался прилететь из Бостона. Пока они ели суши в ресторане, Бриклин поведал историю о том, как несколько лет назад, когда его собственная компания была на грани закрытия, он повстречал Митча Кейпура из компании Lotus. Они были конкурентами, но оба разделяли хакерскую веру во взаимопомощь, поэтому Кейпур предложил сделку, которая позволила Бриклину не обанкротиться. Бриклин основал компанию Trellix, торговавшую системой управления вебсайтами, и теперь решил отдать дань доброму поступку Кейпура и помочь Уильямсу, своему непрямому конкуренту. Компания Trellix купила права на программное обеспечение Blogger за 40 тысяч долларов, что спасло сервис. Бриклин был прежде всего хорошим человеком.

Весь 2001 год Уильямс работал и днем и ночью, чтобы только Blogger не канул в Лету. Работал он либо дома, либо в арендованных помещениях. «Все мои знакомые решили, что я сошел с ума», — вспоминает он. Самый тяжелый период пришелся на Рождество, когда кто-то взломал сайт Blogger, а Уильямс был в гостях у матери, переехавшей в Айову. «Я пытался оценить масштаб проблемы из Айовы, имея под рукой только небольшой ноутбук и подключаясь к серверам по телефонной линии. Тогда у меня не было системного администратора, да и других сотрудников не было. Практически все Рождество я провел в Kinko,s^[989], пытаясь все починить»^[990].

В 2002 году дела пошли в гору. Уильямс запустил платный сервис Blogger Pro, а новый партнер помог ему заключить лицензионное соглашение с предпринимателями из Бразилии. Количество блогов росло не по дням, а по часам, поэтому Blogger стал очень востребованным сервисом. В октябре с Уильямсом связалась компания Google, что произошло не без помощи Тима О'Райли, бывшего начальника Уильямса из издательства. В те времена Google по большей части занималась своей поисковой системой и еще не покупала другие компании, однако Уильямс получил предложение о продаже Blogger. Он согласился.

Скромный сервис Уильямса помог демократизировать размещение онлайн-контента. Его мантрой было: «Публикация одним кликом — людям». «Я очень люблю издательское дело и привык мыслить независимо, потому что рос на ферме вдалеке от цивилизации, — говорит Уильямс. — Когда я нашел способ выкладывать пользовательский контент в Интернет, то осознал, что могу помочь миллионам людей высказаться и быть услышанными».

Изначально Blogger задумывался как инструмент для размещения информации и в меньшей степени — как платформа для интерактивных бесед. «Мы не призывали людей дискутировать, а просто давали им ораторскую трибуну, — признавался Уильямс. — В Интернете можно проводить время в виртуальных сообществах, а можно выкладывать свой контент и новости. Некоторых людей общение интересует гораздо больше, чем меня. А мне нравится обмениваться знаниями и информацией, потому что в юности я знакомился с большим миром через то, что писали другие люди, а социальная сторона Сети — не совсем мое»^[991].

Многие цифровые технологии в конечном итоге используются для общения и социализации, так дает о себе знать человеческая природа. Из группы разрозненных ораторов блогосфера трансформировалась в сообщество. «В итоге мы получили сообщество. Каждый из нас вел отдельный блог, но мы комментировали записи друг друга и ссылались на них, — скажет Уильямс много лет спустя. — Образовалась настоящая коммуна, такие же создаются вокруг списков рассылки и электронных досок объявлений. И со временем я оценил, насколько это здорово»^[992].

Уильямс стал одним из основателей Twitter, представлявшего собой социальную сеть и службу «микроблогинга», а затем и сайта Medium, позволяющего пользователям сотрудничать и обмениваться любым контентом. Постепенно он научился ценить веб-сообщества и заметил, что онлайн-общение ему нравится не меньше, чем ведение блогов. «До появления Интернета мне было трудно найти близких по духу людей, я ведь жил на ферме в Небраске, но каждому человеку свойственно желание примкнуть к группе единомышленников. И получилось так, что Blogger помогал людям находить друзей, но осознал я это далеко не сразу. Формирование сообществ — это один из основных стимулов развития цифрового мира»^[993].

Уорд Каннингем, Джимми Уэйлс и вики-сайты

Когда в 1991 году Тим Бернерс-Ли запускал Всемирную паутину, он надеялся, что люди будут ее использовать для сотрудничества. Поэтому он так расстроился, что в браузере Mosaic не оказалось встроенного редактора веб-страниц, ведь так интернет-пользователи превращались в пассивных потребителей информации. Появление блогов немного улучшило ситуацию, Сеть наполнялась личным контентом людей. В 1995 году был предложен еще один инструмент для облегчения взаимодействия в интернете. Это были вики-сайты, которые мог отредактировать любой их посетитель. Набирать или изменять тексты можно было непосредственно на странице при помощи вики-разметки, а не редакторов в браузере.

Концепцию вики-сайтов разработал Уорд Каннингем, еще один выходец со Среднего Запада (на этот раз из штата Индиана), который вырос, собирая любительские радио и восхищаясь тем, как обычное хобби объединяло людей со всего света. Каннингем закончил Университет Пердью и устроился на работу в компанию Tektronix, производившую электронное оборудование, где он должен был отслеживать прогресс по всем проектам. Бернерс-Ли занимался подобной задачей в ЦЕРН.

Каннингем переписал прекрасное приложение HyperCard, разработанное Биллом Аткинсоном, одним из самых обаятельных инноваторов Apple. Эта программа позволяла пользователям создавать на своих компьютерах карточки и документы, соединенные гиперссылками. Apple с трудом себе представляла, что делать с этим приложением, поэтому Аткинсон настоял, чтобы HyperCard была установлена на всех компьютерах Apple, то есть распространялась бесплатно. Программу было легко использовать, и даже дети, в особенности дети, создавали целые наборы картинок и карточек для игр.

HyperCard покорила Каннингема буквально с первого взгляда, но в то же время показалась ему немного неповоротливой, поэтому он придумал очень простой способ создания новых карточек и ссылок: на каждой карточке размещалось пустое поле, в которое можно было ввести название, слово или фразу. Если вы хотели дать ссылку на кого-то, на чей-то видеопроект или что-нибудь другое, вы просто набирали эти слова в поле. «Это было очень интересно»^[994], — заверял Каннингем.

Затем он написал интернет-версию своей программы HyperText на языке программирования Perl, уложившись всего в несколько сотен строк кода. Так на свет появилось новое приложение для управления контентом, которое позволяло пользователям редактировать и дополнять веб-страницы. С его помощью Каннингем создал Portland Pattern Repository, место для хранения шаблонов проектирования ПО, где программисты могли обмениваться идеями и улучшать код друг друга. В мае 1995 года Каннингем разместил объявление о новом сервисе: «Идея состоит в том, чтобы все, кому это интересно, создавали веб-страницы о людях, проектах и паттернах проектирования, которые изменили их подход к программированию. Писать можно самым обычным языком, как в электронных письмах… Это можно считать модерируемым списком, где каждый может быть модератором, все сообщения сохраняются в архиве. Это не совсем чат, но обсудить что-то здесь тоже можно»^[995].

Сервису нужно было придумать имя. Фактически Каннингем создал быстрый вариант Всемирной сети, можно было его так и назвать — QuickWeb, «быстрая Сеть», что звучало скучно и банально, как будто название придумывали менеджеры Microsoft. К счастью, из дальних уголков его памяти выплыло другое слово, означающее «быстро». Тринадцать лет назад Каннингем проводил медовый месяц на Гавайях, где сотрудник аэропорта посоветовал ему сесть на «вики-вики» автобус между терминалами. Он уточнил, что это значит, и оказалось, что в переводе с гавайского языка «вики» означает быстрый, а «вики-вики» — очень быстрый. Так его веб-страницы и программное обеспечение, которое их обслуживало, стали называться WikiWikiWeb, а коротко — Wiki[996].

В первой версии сервиса Каннингем создавал в тексте ссылки путем слияния нескольких слов в одно. При этом каждое из них начиналось с заглавной буквы, то есть в каждом словосочетании получались две прописные буквы или больше, например, как в «Заглавные Буквы». Такой стиль написания получил название «Верблюжий Регистр»^[997], позднее его будут использовать в десятках интернет-брендов, таких как AltaVista, MySpace и YouTube.

Вики-движок WikiWikiWeb стал известен как WardsWiki. Он позволял любому посетителю сайта редактировать и добавлять контент, никаких паролей не предусматривалось. Предыдущие версии страниц сохранялись на случай, если кто-то что-то испортит. Каннингем и его коллеги могли отслеживать правки на странице «Последние изменения», однако премодерирования на сайте не было, каждый мог внести изменения, не дожидаясь одобрения свыше. Каннингем, оптимист со Среднего Запада, верил, что система будет работать, потому что «люди в целом хорошие». Бернерс-Ли представлял себе Сеть именно такой, позволяющей не только читать чужие материалы, но и высказываться самому. «Вики-сайты были одним из инструментов для сотрудничества, — считал Бернерс-Ли. — Другим таким инструментом были блоги»^[998].

Как и Бернерс-Ли, Каннингем выложил свое программное обеспечение в открытый доступ, чтобы каждый мог его использовать и дописывать. Логично было предположить, что вскоре появились десятки вики-сайтов, а исходный код несколько улучшен. Долгое время о концепции вики знали только программисты. Однако все изменилось, когда в январе 2001 года ее решил использовать один не самый успешный интернет-предприниматель, который без особого успеха пытался создать открытую онлайн-энциклопедию.

Джимми Уэйлс родился в 1966 году в Хантсвилле, штат Алабама, городе простых работяг и авиаконструкторов. За шесть лет до этого президент Эйзенхауэр лично открыл в Хантсвилле Центр космических полетов имени Маршалла. Это был ответ США на запуск первого искусственного спутника Земли Советским Союзом. «Поскольку мое детство прошло в Хантсвилле в период расцвета космической программы, то в будущее я смотрел с оптимизмом»^[999], — вспоминает Уэйлс. «Помню, что, когда я был маленьким, в Центре иногда испытывали ракеты и от этого дрожали стекла в окнах нашего дома. Мы следили за новостями космической индустрии, как если бы это была местная спортивная команда, и это было по-настоящему захватывающе. Мы все ощущали, что живем в городе науки и техники»^[1000].

Отец Уэйлса работал управляющим в продуктовом магазине и отдал сына в частную школу, где все уроки проходили в одном помещении и для всех учеников одновременно. Школу основали мать и бабушка Уэйлса, которые преподавали там музыку. Когда ему было три года, в их доме появилась энциклопедия World Book — «Всемирная книга», мать купила ее у торговца, который обходил жилые дома и предлагал свой товар. Стоило Уэйлсу научиться читать, как энциклопедия стала для него объектом преклонения. Он как будто держал в руках рог изобилия, переполненный знаниями. В книге были карты, иллюстрации и даже страницы со слоями прозрачной пленки, которые можно было поднимать и рассматривать, например, внутренности препарированной лягушки — мускулы, сосуды и систему пищеварения. Однако довольно скоро Уэйлс осознал, что у «Всемирной книги» были и недостатки: она не могла вместить все знания на свете, сколь бы большой ни была. А со временем неохваченной информации становилось только больше. За несколько лет произошло немало важных событий, о которых в энциклопедии не было ни слова: полеты на Луну, рок-фестивали, протестное движение, гибель Кеннеди и Кинга. Издатели «Всемирной книги» выпускали наклейки с новым текстом для обновления энциклопедии. Уэйлс скрупулезно их собирал. «Я иногда шучу, что еще в детстве начал редактировать энциклопедию, вклеивая наклейки в купленную мамой книгу»^[1001].

После окончания Университета Оберна он без энтузиазма учился в аспирантуре и не закончил ее. Уэйлс устроился в одну финансовую компанию в Чикаго на пост директора по исследованиям, но ему там было не очень интересно. Он на все смотрел с точки зрения науки, а еще любил Интернет, особенно после того, как поиграл в текстовые многопользовательские игры, разработка которых спонсировалась игроками. Он запустил и лично модерировал электронный список рассылки про Айн Рэнд, американскую писательницу русского происхождения, которая объединила объективизм и либертарианскую философию. Уэйлс пускал на свой дискуссионный форум практически всех. Он мог делать замечания за враждебность, ссоры и «флейм» — личные угрозы или оскорбления в адрес других участников, но в целом довольно терпеливо относился к гостям форума: «Я решил держаться золотой середины и старался модерировать незаметно»^[1002], — писал он в одном из постов.

Когда поисковых систем еще не существовало, особой популярностью в Интернете пользовались такие сервисы, как вебкаталоги, то есть списки актуальных и полезных сайтов, которые пользователи составляли вручную, и веб-кольца, группы веб-сайтов, которые имели общую навигационную панель и содержали ссылки друг на друга. Уэйлс и его друзья решили присоединиться к всеобщему празднику и в 1996 году основали компанию BOMIS, что расшифровывалось как «злобные старики в костюмах». Они начали перебирать различные идеи и запустили несколько стартапов, довольно обычных для конца 1990-х, когда каждый день появлялись новые интернет-компании. В частности, приятели открыли кольцо веб-страниц о подержанных автомобилях с каталогом фотографий, сервис доставки питания, бизнес-справочник по компаниям Чикаго и кольцо веб-сайтов о спорте. После переезда в Сан-Диего Уэйлс создал веб-кольцо и каталог сайтов, которые он называл «чем-то вроде поисковой системы для мужчин», поскольку там в основном размещались фотографии полуобнаженных девушек^[1003].

Веб-кольца показали Уэйлсу, как важно привлекать пользователей к созданию контента. Он убеждался в этом каждый раз, когда открывал свои спортивные сайты и видел, что пользователи, которые делают ставки на спорт, пишут тематические обзоры и резюме лучше, чем это мог бы сделать спортивный эксперт. Также сильное впечатление на него произвело эссе Эрика Рэймонда «Собор и базар», в котором автор объяснял, почему веб-сайты лучше создавать по модели базара, которая имеет гибкую структуру, формируемую обществом, а не по модели собора, где принята вертикальная форма управления^[1004].

Затем Уэйлс решил создать интернет-энциклопедию, то есть онлайн-версию «Всемирной книги», которая так ему нравилась в детстве. Он назвал ее «Нупедией». Писать статьи новой энциклопедии должны были добровольцы, а пользоваться ей можно было бесплатно. В 1999 году Ричард Столлман, основоположник движения за бесплатное ПО, высказывал идеи о реализации подобного проекта^[1005]. Уэйлс надеялся, что реклама будет приносить ему доход. Для работы над сайтом Уэйлс нанял аспиранта кафедры философии Ларри Сэнгера, с которым он познакомился на онлайн-форуме. «Он очень хотел, чтобы проект возглавлял философ»^[1006], — вспоминает Сэнгер.

Сэнгер и Уэльс разработали жесткие правила написания и утверждения статей для «Нупедии». Процесс одобрения материала проходил в семь этапов. Вначале нужно было согласовать тему будущей статьи со штатными экспертами сайта. Далее черновик статьи должны были проверить как внешние эксперты, так и простые пользователи, а затем текст статьи редактировался как профессионалами, так и любителями. «Мы хотим, чтобы наши редакторы были настоящими знатоками в своей области и (за некоторым исключением) имели докторскую степень»^[1007],— значилось в принципах «Нупедии». «Ларри считал, что энциклопедия должна быть даже „более научной“, чем обычные энциклопедии, иначе ее не воспримут всерьез и не будут считать авторитетным источником, — объяснил Уэйлс. — Он был неправ, но тогда, учитывая наш опыт, его позиция казалась обоснованной»^[1008]. Первая статья «Нупедии» появилась в марте 2000 года и была посвящена атональности. Написал ее ученый из университета Иоганна Гутенберга, расположенного в Майнце, в Германии.

Статьи составлялись невообразимо долго. И что еще хуже, процесс этот был не самым увлекательным. Джастин Холл всем продемонстрировал, что бесплатно писать в Сети стоило только ради удовольствия. За год в «Нупедии» появилось около дюжины статей, поэтому как энциклопедия она была бесполезна. Примерно 150 статей находилось в стадии написания или утверждения, что хорошо иллюстрировало, насколько неудобной была система Уэйлса. Она получилась неповоротливой. Вышло так, что Уэйлс забил мяч в собственные ворота. Он решил сам написать статью об экономисте Роберте Мертоне, который получил Нобелевскую премию за создание математической модели рынка производных ценных бумаг. Ранее Уэйлс опубликовал работу о теории оценки опционов, поэтому с работами Мертона был очень хорошо знаком. «Я начал составлять статью для сайта и понял, что мне страшно, ведь я знал, что мой черновик будут проверять самые уважаемые преподаватели финансов, каких только смогут найти сотрудники „Нупедии“, — вспоминает Уэйлс. — Я как будто вновь стал студентом, это был большой стресс. Тогда я осознал, что мы создали неэффективную систему»^[1009].

Именно в тот момент Уэйлс и Сэнгер услышали о вики-сайтах Уорда Каннингема. В цифровую эпоху инновации нередко рождались в результате объединения идей, уже витавших в воздухе. Так появилась и «Википедия»: технология вики-разметки стала использоваться в «Нупедии». Однако между приятелями разгорелся спор о том, кто именно придумал данное решение. Подобные диспуты были совершенно не свойственны вики-сообществу.

Сэнгер приводит такую версию истории: в начале января 2001 года он и его друг программист Бен Ковитц обедали неподалеку от Сан-Диего, в мексиканской забегаловке у дороги. Ковитц до этого пользовался вики-сайтами Каннингема и в деталях рассказал Сэнгеру об этой технологии. По словам Сэнгера, его позднее осенило, что вики-разметка может решить его проблемы с «Нупедией». «В ту же секунду я начал размышлять о том, как при помощи вики сделать более доступную и простую систему редактирования статей для бесплатной энциклопедии, создаваемой интернет-пользователями, — рассказывал Сэнгер позднее. — Тогда я еще даже не видел вики-сайты, но чем больше я об этом думал, тем больше убеждался в том, что нашел верное решение». Согласно его версии, он убедил Уэйлса попробовать применить концепцию вики^[1010].

Ковитц же настаивал, что именно он придумал использовать концепцию вики для свободной энциклопедии и что ему пришлось убеждать Сэнгера это сделать. «Я предложил ему взять идею вики и сделать так, чтобы редактировать статьи могли все читатели „Нупедии“, а не только модераторы. При этом все правки должны были появляться на сайте мгновенно, без одобрения свыше, — поделился Ковитц. — Вот что я ему сказал слово в слово: „Пусть любой дурак на свете, у которого есть доступ в Интернет, сможет править любую страницу сайта“. На это Сэнгер стал возражать: „Не получится ли так, что полные идиоты будут писать откровенные глупости или высказывать свое субъективное мнение?“ Ковитц ответил: „Да, а другие дураки смогут удалить эти изменения или заменить их на что-то получше“»^[1011].

Уэйлс также предлагал собственную версию произошедшего. Он утверждал, что слышал о технологии вики за месяц до обеда Сэнгера и Ковитца. Вики-сайты существовали уже более четырех лет, и их нередко обсуждали программисты, включая Джереми Розенфельда, взрослого ребенка с широкой улыбкой, который работал в BOMIS. «В декабре 2000 года Джереми показал мне викистраницы Уорда и сказал, что это может решить нашу проблему», — вспоминает Уэйлс. Он добавил, что позднее Сэнгер показал ему те же вики-сайты, на что Уэйлс ему ответил: «А, да, вики, Джереми мне их показал в прошлом месяце»^[1012]. Сэнгер усомнился, что такой разговор имел место, и на дискуссионных форумах «Википедии» начались язвительные словесные перепалки. В какой-то момент Уэйлс попытался разрядить обстановку и написал Сэнгеру: «Эй, парень, остынь», — но Сэнгер продолжал доказывать Уэйлсу свою правоту на других форумах[1013].

Данный спор можно считать примером классической проблемы, с которой сталкиваются историки, решившие написать о коллективном проекте. Все участники по-разному описывают, кто чем занимался, и, как водится, преувеличивают значимость своего вклада. Эту особенность каждый из нас не раз замечал за своими друзьями и, может быть, раз-другой даже за собой. Есть некоторая ирония в том, что подобный спор возник между основателями масштабного волонтерского проекта, который держался на вере в то, что люди готовы работать на общее благо, не требуя признания и благодарности^[1014].

Не столь важно было разобраться, кто больше вложил в общее дело. Намного важнее было увидеть и оценить, какой мощный эффект может иметь обмен идеями. Бен Ковитц, например, это осознавал. Он лучше остальных понимал, каким образом их совместные действия привели к появлению «Википедии». Его самого можно было считать шмелем, который появился как раз вовремя. «Некоторые люди критикуют Джимми Уэйлса, умаляют его вклад и называют меня одним из основателей „Википедии“ или даже „истинным основателем“, — рассказывает Ковитц. — Да, я предложил идею, но основателем я не был. Я был просто шмелем. Я некоторое время кружил вокруг вики-цветка, а затем опылил цветок бесплатной энциклопедии Уэйлса. Я говорил со многими людьми, у которых были схожие идеи, однако эти разговоры случались не в том месте и не в то время, поэтому и не превратились в нечто большее»^[1015].

Довольно часто хорошие идеи расцветают именно таким образом: шмель приносит с собой половинку идеи и сажает ее в плодородную почву, где уже наполовину созрели инновации. Поэтому так важны веб-технологии. И обеды в мексиканских закусочных.

Когда Уэйлс позвонил Каннингему в январе 2001 года и сообщил, что собирается использовать программное обеспечение вики в своей энциклопедии, Каннингем очень обрадовался и идею одобрил. Он не стремился запатентовать или защитить авторским правом свое программное обеспечение или название вики. Он был из тех инноваторов, кому нравилось, что их разработки становятся инструментами, которые каждый человек может использовать или переработать.

Первое время Уэйлс и Сэнгер рассматривали «Википедию» лишь как дополнение к «Нупедии», как механизм обеспечения и организации ее работы. Сэнгер уверял научных редакторов, что статьи «Википедии» будут вынесены в отдельный раздел сайта и не будут появляться в списке статей «Нупедии». «Если какая-либо вики-статья будет написана на достаточно высоком уровне, то мы сможем запустить принятый у нас процесс проверки и редактирования», — написал он в посте^[1016]. Однако пуристы «Нупедии» протестовали и настаивали на том, чтобы «Википедия» совершенно никак не пересекалась с основной энциклопедией, не оскверняла их сокровищницу экспертной мудрости. Экспертный совет «Нупедии» оставил короткое сообщение на своем сайте: «Пожалуйста, обратите внимание: „Википедия“ и „Нупедия“ основаны на разных принципах и имеют разные правила редакции материала; редакторы и рецензенты „Нупедии“ необязательно одобряют проект „Википедия“, а участники проекта „Википедия“ необязательно поддерживают проект „Нупедия“»^[1017]. Тогда педанты из числа святейших представителей «Нупедии» этого не знали, но они сделали «Википедии» огромное одолжение, отпустив ее в свободное плавание.

Получив полную свободу, «Википедия» стала стремительно развиваться. Новый проект сыграл ту же роль в истории веб-контента, что система GNU/Linux в мире программного обеспечения. Люди ради удовольствия объединялись с единомышленниками и совместно создавали и обслуживали общий продукт. Этот прекрасный и парадоксальный подход хорошо вписывался в философию Интернета, а сетевые технологии позволяли его удачно реализовать. Любой желающий мог отредактировать страницу, а правки отображались мгновенно. Совсем необязательно было быть экспертом. Не нужно было факсом высылать копию своего диплома или ждать одобрения вышестоящих лиц. Можно было не использовать свое настоящее имя или вообще не регистрироваться. Безусловно, это развязывало руки недоброжелателям (в терминах «Википедии» — вандалам). Как и разные дураки и фанатики, они могли испортить статьи. Однако каждая версия страницы сохранялась в базе данных, поэтому любой человек мог отменить последние изменения, если находил в них что-то неправильное. Исследователь СМИ Клэй Ширки так описал этот подход: «Представьте себе стену, с которой проще стирать граффити, чем рисовать на ней новые. Количество граффити на такой стене будет зависеть от выдержки тех, кто ее охраняет»^[1018]. И вики-сообщество яростно защищало свой проект. Ни одна война не сравнится с теми жаркими баталиями, какие велись на страницах «Википедии». И силы разума регулярно побеждали, что было даже удивительно.

Всего за месяц в «Википедии» появилась тысяча статей. В «Нупедии» их было приблизительно в семьдесят раз меньше даже через год после запуска. В сентябре 2001 года, на восьмой месяц своего существования, «Википедия» состояла уже из десяти тысяч статей. її сентября в США произошла серия крупных терактов, на что сообщество «Википедии» быстро среагировало, показав, что их проект может быть полезным: пользователи наперегонки писали статьи на такие темы, как Всемирный торговый центр и его архитектор. Через год энциклопедия содержала уже сорок тысяч статей, что было больше, чем во «Всемирной книге», которую когда-то купила мать Уэйлса. К марту 2003 года число статей на английском языке достигло ста тысяч, и каждый день на портале работало практически пятьсот редакторов. Тогда-то Уэйлс и решил закрыть «Нупедию».

Сэнгер оставил «Википедию» еще за год до этого. Уэйлс его отпустил, поскольку они все чаще спорили по принципиальным вопросам. Например, Сэнгер считал, что им нужно проявлять больше уважения к экспертам и ученым, а Уэйлс утверждал, что «люди, которые ждут почтения, потому что имеют ученую степень, но при этом не готовы иметь дело с менее титулованными коллегами, как правило, раздражают»^[1019]. Сэнгера же больше раздражали простые обыватели без академических достижений. «Вики-сообществу стоит научиться уважать профессионалов и взять это за правило», — писал он в своем «Предновогоднем манифесте» 2004 года. Сэнгер высказал немало подобных обвинений в адрес энциклопедии после того, как ушел из проекта: «В первый год существования „Википедии“ я пытался привить ее авторам и редакторам чувство уважения и почтения к ученым-экспертам, однако меня мало кто поддержал». Высокомерие Сэнгера отталкивало как Уэйлса, так и вики-сообщество. «В конечном итоге „Википедию“ перестанут редактировать специалисты, у которых не будет хватать на это терпения, хотя и будет достаточно знаний», — предсказывал Сэнгер^[1020].

Оказалось, что Сэнгер ошибался. Эксперты не испугались обилия некомпетентных любителей. Люди в сообществе сами становились специалистами, и ученые — частью сообщества. Когда «Википедия» только начинала развиваться, я собирал материалы для книги об Альберте Эйнштейне и прочел о нем статью в «Википедии». В ней утверждалось, что в 1935 году Эйнштейн направился в Албанию, поскольку албанский король Зогу мог помочь ему с американской визой и тем самым спасти от нацистов. Это было вопиющей ложью, хотя в тексте даже приводились цитаты на неизвестные албанские веб-сайты, которые с гордостью описывали этот случай. Правда, в качестве доказательств там в основном приводились через третьи руки полученные воспоминания чьего-то дяди, которому все рассказал его друг. Используя свое настоящее имя и никнейм, я удалил эту информацию с сайта, но кто-то отменил мои правки. На странице обсуждения данной статьи я предоставил источники, подтверждающие, что в то время Эйнштейн находился в Принстоне, а приехал туда по паспорту Швейцарии. Однако упрямые албанские патриоты продолжали стоять на своем. Мы препирались с ними несколько недель, и я уже начал беспокоиться, что настойчивые фанатики могли победить и подорвать веру викисообщества в народную мудрость. Однако через некоторое время наша война закончилась, в статье больше не было ни слова об Эйнштейне в Албании. Первое время я полагал, что та самая народная мудрость здесь ни при чем, ведь я сам предложил исправить статью. Однако затем я понял, что я, как и тысячи других людей, сам являюсь частью сообщества и что каждый из нас время от времени добавляет крупинку своих знаний в общий котел.

Статьи «Википедии» должны быть нейтральными — это основополагающий принцип энциклопедии, поэтому весь материал излагается прямо и просто, даже когда речь идет о таких спорных вопросах, как глобальное потепление или аборты. Это сильно упрощает взаимодействие между людьми с противоположными точками зрения. «Благодаря политике нейтралитета сторонники противоборствующих лагерей могут объединять усилия для написания какой-либо статьи, — рассказывает Сэнгер. — Это поразительно»^[1021]. Авторы и редакторы энциклопедии ориентируются на нейтральную точку зрения, и, как правило, это позволяет им создавать объективные статьи, учитывающие разные мнения. Так родилась модель сотрудничества, в которой цифровые технологии помогают сторонам приходить к консенсусу в самых разных спорах, однако ее редко используют.

Не только статьи «Википедии» были результатом коллективных усилий. Участники проекта также сами разработали правила работы на портале. Уэйлс организовал систему совместного управления, не имеющую жесткого контроля сверху, а сам больше раздавал советы или мотивировал людей, но никогда не отдавал приказы. Существовали специальные вики-страницы, где пользователи могли обсуждать и формулировать правила. Так были установлены принципы отмены правок, порядок урегулирования конфликтов при помощи посредника, условия блокирования отдельных пользователей или выдачи статуса администратора. Все эти правила не были продиктованы центральной властью, вики-сообщество их создало само. Власть была децентрализована, как и во всем Интернете. «Я не могу себе представить, кто бы еще мог так глубоко продумать правила жизни нашей энциклопедии, как не сами пользователи, работающие бок о бок, — комментирует Уэйлс. — Команда „Википедии“ довольно часто находит действительно хорошие и продуманные решения, потому что нашему проекту пытается помочь так много людей»^[1022].

«Википедия» росла естественным образом, расширяясь за счет инициативы снизу. Контента и администраторов становилось все больше, и вскоре энциклопедия распространилась по всей планете, как вездесущие дикие лианы. В начале 2014 года статьи «Википедии» можно было прочесть на 287 языках, включая язык африкаанс и жемайтское наречие. Общее количество статей достигало 30 миллионов, из них 4,4 миллиона было написано на английском. Для сравнения: электронная версия энциклопедии «Британика», которая с 2010 года не публикуется в печатном виде, содержала 80 тысяч статей, что составляло менее чем два процента от числа статей в «Википедии». «Миллионы участников проекта „Википедия“ создали ресурс, который позволяет нам при помощи одного клика мышкой узнать, что такое инфаркт миокарда, каковы причины Агашерской войны или кто такой Спэнглз Малдун, — писал Клэй Ширки. — Это нерукотворное чудо. Это похоже на то, как рынок сам определяет, сколько хлеба нужно поставить в магазины. Однако в случае с „Википедией“ все еще необычнее: люди не только бесплатно создают контент, но и читателям все материалы доступны бесплатно»^[1023]. В результате мы получили крупнейший в истории проект по созданию информационного ресурса.

Так почему же люди помогают? Гарвардский профессор Йохай Бенклер назвал «Википедию», а также программное обеспечение с открытым исходным кодом и другие коллективно созданные бесплатные продукты примерами «децентрализованного социального производства». Он далее пояснил: «Главной характеристикой такого производства является то, что группы индивидов успешно сотрудничают в рамках масштабных проектов. Люди могут иметь самые разнообразные стимулы и следовать разным социальным сигналам, при этом к таким стимулам не будут относиться рыночные цены или задания менеджеров»^[1024]. Например, мотивацией может быть психологическое удовлетворение от взаимодействия с другими людьми, или люди могут получать удовольствие от того, что делают полезное дело. У всех нас есть увлечения: кто-то собирает марки, кто-то борется за грамотность, другие могут по памяти назвать бейсбольный рекорд Джеффа Торборга или количество, названия и расположение кораблей при Трафальгарском сражении. Все это оказывается в «Википедии».

«Википедия» апеллирует к чему-то всеобъемлющему, будит в людях практически первобытные чувства. Некоторые участники проекта говорят, что употребляют «вики-кокс», потому что, когда они вносят в статью качественную правку и она мгновенно отображается на сайте, в центр удовольствия в их мозгу как будто бы поступает гормон дофамин и вызывает эйфорию. До недавнего времени публиковать свои материалы могли лишь немногие избранные, например все мы, писатели и редакторы. Думаю, мои коллеги тоже помнят, сколько волнений испытываешь, когда твои тексты впервые выходят в печать. «Википедия», как и блоги, позволяет каждому ощутить этот трепет, и для этого не нужны разрешения и благословение элиты издательского дела.

К примеру, многие статьи «Википедии» о британской аристократии были написаны пользователем с ником Лорд Эмсворт. Они были очень познавательными и во всех тонкостях описывали систему дворянских титулов (пэрства), в результате чего некоторые были выбраны «Статьями дня», а Лорд Эмсворт получил права администратора «Википедии». Оказалось, что под этим ником, взятым из романов П. Г. Вудхауса, писал шестнадцатилетний школьник из города Саут-Брансуик, штат Нью-Джерси. В «Википедии» никто не может узнать о твоем незнатном происхождении^[1025].

В дополнение к уже написанному стоит упомянуть о том особом удовольствии, которое мы испытываем, когда лично помогаем создавать информационный ресурс, а не просто пассивно им пользуемся. «Важно сделать так, чтобы люди не просто читали какие-то источники, но и могли с ними взаимодействовать. Это можно считать стоящей целью»^[1026], — отмечает профессор Гарвардского университета Джонатан Цитрейн. «Википедия», которую мы создаем совместными усилиями, намного ценнее, чем «Википедия», которую нам бы подали на блюдечке. Коллективное производство вовлекает всех участников в процесс.

Джимми Уэйлс любил повторять, что цель создания «Википедии» проста и заманчива: «Представьте себе мир, в котором каждый житель Земли имеет свободный доступ ко всем знаниям, накопленным человечеством. Вот чем мы занимаемся». Глобальная и достойная цель. Однако его слова не в полной мере отражали происходящее, ведь «Википедия» давала людям намного больше, чем бесплатный доступ к информации. В ней каждый мог применить свои знания и поделиться ими со всем миром — никогда прежде люди не имели таких возможностей. Со временем Уэйлс это понял: «„Википедия“ позволяет людям не только получить доступ к знаниям других людей, но и делиться своими собственными, — говорил он. — Когда вы помогаете создавать какой-то продукт, вы становитесь и владельцем, и частью этого продукта. Так получаешь намного больше удовлетворения, чем если бы ты пришел на все готовое»^[1027].

«Википедия» позволила человечеству сделать еще один шаг навстречу идеям Вэнивара Буша, описанным в его эссе «Как мы можем мыслить» 1945 года: «Будут созданы принципиально новые энциклопедии, пронизанные сетью ассоциативных связей. Мы сможем вносить их в мемекс и там расширять и дополнять». Буш также обращался к работам Ады Лавлейс, которая утверждала, что в будущем машины будут выполнять практически любые задачи, но думать самостоятельно не смогут. Создатели «Википедии» не планировали создавать «мыслящую» машину. Энциклопедия скорее стала великолепным примером симбиоза человека и машины, где человеческие знания и вычислительная мощность компьютеров сплелись в единое целое подобно нитям в полотне. Когда в 20іі году у Джимми Уэйлса и его новой жены родилась дочь, они назвали ее Адой в честь леди Лавлейс^[1028].

Ларри Пейдж, Сергей Брин и поисковые системы

В январе 1994 года Джастин Холл запустил свой эксцентричный веб-сайт. Тогда в мире насчитывалось всего семьсот сайтов, к концу того года их было уже 10 тысяч, а еще через год — 100 тысяч. Когда стало возможным подключаться к Всемирной паутине с любого персонального компьютера, перед нами открылись невероятные возможности: любой человек мог получить любой веб-контент и поделиться своим контентом со всеми желающими. Однако этот новый, только зарождавшийся мир мог оказаться бесполезным, ведь информацию в нем нужно было как-то искать. Человечество нуждалось в простом инструменте для поиска сетевого контента с помощью компьютеров — в интерфейсе «человек — машина — Сеть».

Первыми попытками создать нечто подобное были каталоги веб-страниц, составленные вручную. Среди них встречались довольно специфичные и несерьезные списки, как, например, «Ссылки Джастина из подполья» Холла или «Бесполезные сайты» Пола Филлипса. Другие были более основательными и полными, например «Виртуальная библиотека Всемирной сети» Тима Бернерса-Ли, страничка NCSA «Что нового?» и «Проводник по Глобальной сети» Тима О'Райли. Где-то между этими двумя лагерями располагался сайт, созданный двумя аспирантами из Стэнфорда, которые сделали качественный шаг вперед в этой области. Их страница была открыта в начале 1994 года и пережила несколько реинкарнаций, одна из которых называлась «Путеводитель Джерри и Дэвида по Всемирной сети».

Джерри Янг и Дэвид Фило должны были дописывать свои докторские диссертации, но вместо этого играли в спортивные симуляторы, где игроки становились владельцами баскетбольного клуба и должны были собрать хорошую команду. «Мы занимались чем угодно, лишь бы не писать диссертации»^[1029], — вспоминает Янг. Он искал способы пробраться на серверы игры, чтобы получить статистику других игроков. В то время серверы еще работали с протоколами FTP и Gopher, которые служили для передачи информации в Интернете и были популярны до появления Всемирной паутины.

Когда вышел браузер Mosaic, Янг заинтересовался Всемирной сетью и вместе с Фило начал вручную составлять каталог веб-сайтов, который постоянно рос. Приятели объединяли ссылки в категории, такие как бизнес, образование, развлечения, правительство. Каждый раздел имел десятки подкатегорий. В конце 1994 года они переименовали свой каталог в Yahoo!.

Было очевидно, что вручную обновлять списки сайтов невозможно, ведь каждый год количество веб-страниц увеличивалось в десятки раз. К счастью, тогда уже существовал способ получать информацию с FTP и Gopher-ресурсов. Речь шла о поисковых роботах, которые обходили интернет-серверы, собирали данные и индексировали их. Два самых известных робота-сборщика носили имена влюбленной парочки из комиксов: Арчи (для FTP) и Вероника (для Gopher). В 1994 году многие предприимчивые инженеры писали свои поисковые машины и роботов. Среди них можно упомянуть, например, WWW Wanderer Мэтью Грея из Массачусетского технологического института, WebCrawler Брайана Пинкертона из Университета Вашингтона, AltaVista Луи Монье из компании Digital Equipment Corporation, Lycos Майкла Молдина из Университета Карнеги — Меллон, OpenText, созданный программистами из канадского Университета Ватерлоо, и Excite, разработанный шестью друзьями из Стэнфорда. Эти поисковые системы использовали роботов, называемых ботами, которые кочевали по гиперссылкам всей Сети подобно тому, как заядлые пьяницы заглядывают в каждый паб на своем пути. Роботы собирали URL-адреса и информацию о каждом сайте, затем данные маркировались, индексировались и помещались в базу данных, доступ к которой имели поисковые серверы.

Фило и Янг из Yahoo! не стали создавать собственного робота-сборщика, а купили готового. Друзья продолжали подчеркивать важность своего созданного людьми каталога. Когда человек вводил поисковый запрос, компьютеры Yahoo! анализировали составленный вручную каталог и, если находили что-то подходящее, выдавали пользователю результаты списком. Если ничего похожего в каталоге не было, запрос перенаправлялся в поисковую систему с роботами.

Команда Yahoo! ошибочно полагала, что большинство пользователей будет беспредметно путешествовать по интернет-ссылкам, а не искать что-то определенное. «Мы совершенно не ожидали, что люди начнут искать конкретные вещи вместо того, чтобы просто исследовать Всемирную паутину»^[1030], — говорит Сриниджа Сринивасан, первый редактор Yahoo! которая руководила отделом из более чем шестидесяти молодых редакторов и составителей каталогов. Компания продолжила широко использовать человеческий ресурс, поэтому на протяжении многих лет подборка новостей на Yahoo! была лучше, чем у конкурентов (как и сейчас). Однако их поисковая система проигрывала другим подобным сервисам. Сринивасан и ее команда не успевали обрабатывать данные о новых сайтах, у них не было ни единого шанса. И во что бы они ни верили, основным методом поиска информации в сети стали автоматизированные системы. А возглавили парад два других аспиранта из Стэнфорда.

Ларри Пейдж рос среди программистов и инженеров[1031]. Его родители преподавали в Университете Мичигана, отец — компьютерные науки и теорию искусственного интеллекта, а мать — программирование. В 1979 году, когда Ларри было шесть лет, отец принес домой любительский домашний компьютер Exidy Sorcerer^[1032]. «Помню, я был в диком восторге, потому что в те времена покупка компьютера считалась настоящим событием. Он, наверное, стоил, как машина»^[1033]. Пейдж быстро научился им пользоваться и делал на нем домашние задания. «Думаю, я был первым ребенком в начальной школе, который сдал работу, выполненную на компьютере»^[1034].

В детстве одним из кумиров Пейджа был Никола Тесла, талантливый изобретатель в области электротехники и других областях. Одно время он работал на Томаса Эдисона, который его обманул; Тесла умер в безвестности. В возрасте двенадцати лет Пейдж прочитал биографию Теслы и нашел его жизнь довольно трагичной. «Он был одним из величайших изобретателей, но история его жизни — это очень и очень грустная история, — рассказывал Пейдж. — У него не получалось зарабатывать на своих изобретениях, ему едва хватало денег на собственные исследования. Лучше идти по стопам Эдисона. Вот вы что-то изобрели, но людям от этого ни тепло ни холодно. Вам нужно рассказать о своем изобретении миру, запустить его в производство и заработать денег на будущие исследования»^[1035].

Родители Пейджа часто путешествовали по стране на машине и брали с собой Ларри и брата Карла. Иногда они ездили на компьютерные конференции. «По-моему, на момент окончания школы я побывал уже в каждом американском штате», — вспоминает он. Однажды они поехали в Ванкувер на международную конференцию по вопросам искусственного интеллекта. Там было выставлено множество невероятных роботов, но Пейджа не хотели пускать, потому что ему еще не исполнилось шестнадцати. И тогда отец заставил сотрудников впустить сына: «Он просто кричал на всех. Это был один из немногих случаев, когда я видел, как отец ругается»^[1036].

Второй страстью Пейджа после компьютеров была музыка, что роднило его со Стивом Джобсом и Аланом Кеем. Пейдж играл на саксофоне и изучал основы музыкальной композиции. Летом он отправлялся в известный музыкальный лагерь в Интерлошене на севере штата Мичиган. Места в оркестре там распределялись путем коллективного голосования: в первый день будущий оркестр рассаживался по стульям, и каждый ребенок мог посоревноваться за одно место выше. Дуэлянтам назначалось музыкальное произведение, которое они играли, а остальные дети слушали, повернувшись к ним спиной, а затем выбирали лучшего. «Через некоторое время все споры разрешались, и все знали, где им следует сидеть»^[1037].

Родители Пейджа не только преподавали в Университете Мичигана, они там познакомились, будучи студентами. И они не шутили, когда говорили, что Пейдж будет учиться там же. Так и получилось. Основными предметами он выбрал информатику и бизнес, в частности, потому, что хорошо запомнил поучительную историю Теслы, который не умел извлекать прибыль из своих изобретений. К тому же у него был пример для подражания — брат Карл, на 9 лет его старше. После окончания университета он стал сооснователем одной социальной сети, а затем продал ее Yahoo! за 413 миллионов долларов.

Из всех университетских предметов наибольшее впечатление на Пейджа произвел курс Джудит Олсон. Она рассказывала о принципах взаимодействия человека и компьютера, иными словами, учила их разрабатывать простые и интуитивно понятные интерфейсы. Научно-исследовательский проект Пейджа по этому предмету был посвящен интерфейсу почтового клиента Eudora. Пейдж рассчитал и затем протестировал, сколько времени занимает выполнение различных задач в Eudora. Он, например, обнаружил, что использование командных клавиш вместо мыши замедляет все действия человека на 0,9 секунды. «Мне показалось, что я стал интуитивно чувствовать, как люди будут взаимодействовать с сервисом. Я понял, что такие мелочи довольно важны, — говорит Пейдж. — Но они до сих пор не очень хорошо изучены»^[1038].

Однажды Пейдж съездил в летний лагерь, который организовал институт развития лидерских качеств под названием LeaderShape. На занятиях студентов учили, что «нужно покушаться на невозможное, в разумных пределах». Пейдж заразился этой идеей и позднее запускал в Google проекты, которые, по мнению многих, балансировали на грани между смелостью и безумием. К примеру, в Университете Мичигана и после его окончания он пытался продвигать такие технологии будущего, как персональный автоматический транспорт и автомобили без водителей^[1039].

Настало время поступать в аспирантуру. Пейджа не приняли в Массачусетский технологический институт, зато взяли в Стэнфорд. Удачное совпадение. Пейджу было там самое место, ведь он интересовался одновременно технологиями и предпринимательством. В Стэнфорде исторически приветствовали бизнес-инициативы в области технологий еще с тех самых пор, когда выпускник университета Сирил Элвелл основал Federal Telegraph Company в 1909 году. В начале 1950-х декан инженерного факультета Фред Терман закрепил союз технарей и бизнесменов, построив на территории кампуса индустриальный парк. Многие профессора уделяли научным публикациям своих студентов столько же внимания, сколько бизнес-планам их стартапов. «О таком преподавателе я и мечтал. Я хотел, чтобы он имел предпринимательский опыт и был готов делать безумные вещи, которые бы изменили мир, — говорит Пейдж. — Многие стэнфордские профессоры подходили под это описание»^[1040].

Между тем другие элитные университеты фокусировались на научной деятельности и не одобряли коммерческие инициативы студентов. В Стэнфорде же впервые стали рассматривать университет не только как учебное заведение, но и как бизнес-инкубатор. Выпускники Стэнфорда основали такие компании, как Hewlett-Packard, Cisco, Yahoo! и Sun Microsystems. Пейдж, который позже добавит в этот список самое громкое название, считал, что коммерческая составляющая идет научно-исследовательским проектам на пользу. «По-моему, эффективность исследований очень возрастала, когда их проводили с учетом условий реальной жизни, — говорил он. — Это уже не сухая теория. Хочется применять свои решения на практике»^[1041].

Осенью 1995 года, перед тем как поступить в аспирантуру Стэнфорда, Пейдж участвовал в программе, где новичков знакомили с кампусом и окрестностями. В частности, они должны были ехать на день в Сан-Франциско. Его группу сопровождал общительный аспирант Сергей Брин, учившийся в Стэнфорде второй год. Пейдж от природы был человеком сдержанным, но Брин так допекал его своими резкими заявлениями, что вскоре они уже спорили на все темы подряд, от компьютеров до городской планировки. Они нашли друг друга. «Помню, он показался мне несносным типом, — признался Пейдж. — Мне он до сих пор таким кажется. Возможно, я ему тоже»^[1042]. Да, это чувство было взаимным. «Мы оба показались друг другу довольно невыносимыми, — рассказывает Брин. — Но мы говорим так в шутку. Мы же в итоге много общались, и это было не просто так. А еще мы постоянно подкалывали друг друга»^[1043].

Родители Сергея Брина также были учеными, математиками, но его детство было совсем не похоже на детство Пейджа. Брин родился в Москве, его отец преподавал математику в Московском государственном университете, а мать была научным сотрудником Института нефтехимической и газовой промышленности. Они были евреями, поэтому сделать хорошую карьеру им бы никто не дал. «Мы жили очень бедно, — рассказывал Сергей журналисту Кену Алетте. — Родителям пришлось столкнуться с большими трудностями». Когда отец подал документы на выезд из страны, и его, и жену выгнали с работы. В мае 1979 года им выдали выездные визы, Сергею тогда было пять лет. Общество помощи еврейским иммигрантам помогло им устроиться в США: они поселились в рабочем квартале вблизи Университета Мэриленда, где Брин-старший начал преподавать математику, а мать устроилась в расположенный неподалеку Центр космических полетов Годдарда при НАСА.

Сергея отдали в школу Монтессори, где детей учили мыслить независимо. «Там никто тебе не говорит, что нужно делать, — вспоминает Брин. — Ты сам выбираешь свой путь»^[1044]. В этом они с Пейджем и были похожи. Позднее друзей спросили, был ли их успех связан с тем, что их родители — ученые, и они оба ответили, что большую роль в их жизни сыграло обучение по системе Монтессори. «Мне кажется, что дело в воспитании, в том, что нас учили игнорировать правила и приказы, самим проявлять инициативу, критически относиться к происходящему вокруг и поступать нестандартным образом»[1045], — рассказал Пейдж.

Брина и Пейджа объединяло еще одно: они с юного возраста умели работать на компьютерах. Родители подарили Брину Commodore 64 на его девятый день рождения. «В те времена было намного проще запрограммировать компьютер, чем сегодня, — утверждает Брин. — На моей машине был установлен интерператор BASIC^[1046], поэтому я мог сразу начать разрабатывать свои программы». В средней школе Брин и его друг писали программы, которые имитировали искусственный интеллект и могли поддержать диалог с человеком, но только на письме. «Не думаю, что сейчас дети, начиная работать на компьютерах, имеют возможность так легко погрузиться в программирование, как это было со мной»^[1047].

Когда Брину исполнилось семнадцать лет, отец взял его с собой в Москву. Брин чуть было не угодил в переделку из-за своих бунтарских настроений: он начал бросать камни в милицейскую машину. К нему подошли два сотрудника, чтобы разобраться, но родителям удалось все уладить. «Думаю, во мне живет бунтарский дух, потому что я родился в Москве. И я бы сказал, что во взрослом возрасте он никуда не исчез»^[1048].

Мемуары физика Ричарда Фейнмана произвели на Брина сильное впечатление. Вслед за Леонардо да Винчи Фейнман горячо поддерживал союз искусства и науки. «Помню, в книге был отрывок, где он рассказывал, что хотел бы быть одновременно художником и ученым, как Леонардо, — сказал Брин. — Меня это очень воодушевило. Это ведь был рецепт счастливой жизни»[1049].

Он сумел закончить старшую школу за три года, а еще через три получил диплом бакалавра по математике и информатике в Университете Мэриленда. Какое-то время они с приятелями, такими же компьютерными гиками, засиживались на электронных досках объявлений и в интернет-чатах, однако вскоре Брину стало скучно читать, как «десятилетние мальчики пытаются говорить о сексе». Он увлекся текстовыми многопользовательскими компьютерными играми (МУДами^[1050]) и даже сам написал одну. В ней был почтальон, доставлявший игрокам взрывающиеся посылки. «Я много времени провел в МУДах и считал их классными»^[1051], — вспоминает Брин. Весной 1993 года, когда он учился на последнем курсе университета, Марк Андриссен выпустил свой браузер Mosaic. Брин его скачал и пришел в полный восторг от Интернета.

Брин получил грант от Национального научного фонда США и поступил в аспирантуру Стэнфорда, где решил изучать data mining — сбор и анализ данных. (Массачусетский технологический институт нанес двойной удар, отказав как Брину, так и Пейджу, чем навредил если не им, то себе точно.) Для получения ученой степени Брину нужно было сдать восемь экзаменов, и вскоре после приезда он прошел семь из них на отлично. «Я провалил тот экзамен, в котором был больше всего уверен. Я пошел к преподавателю, чтобы обсудить ответы, и у меня получилось настоять на своем. Так мне зачли все восемь тестов»[1052]. Таким образом, остаток года Брин мог жить в свое удовольствие, ходить на любые лекции и заниматься любимыми видами спорта: акробатикой, воздушной гимнастикой на трапеции, парусным спортом, плаванием и спортивной гимнастикой — довольно необычный набор. Он мог ходить на руках и как-то признался, что подумывал сбежать и присоединиться к цирку. Брин также очень любил кататься на роликах, и нередко можно было видеть, как он молнией проносился по залам и коридорам.

Пейдж только прибыл в Стэнфорд, а через несколько недель весь факультет компьютерных наук переехал в новое здание имени Билла Гейтса^[1053]. Брину не понравилось, как архитектор пронумеровал помещения, поэтому он предложил новую систему, которая лучше описывала, где какое помещение находится и какое между ними расстояние: «Моя система была, так сказать, интуитивно понятна»^[1054]. Пейдж делил учебную комнату с тремя другими аспирантами, и там же обосновался Брин. Система полива растений в подвесных горшках управлялась компьютером, пианино тоже было подключено к компьютеру, также в комнате были всевозможные электронные гаджеты и туристические пенки для желающих поспать днем или остаться в университете на ночь.

Неразлучным друзьям дали прозвище, которое писалось в «верблюжьем регистре», — ЛарриИСергей. Их споры и колкие подшучивания напоминали дуэли, в которых мечи становились только острее, затачиваясь друг о друга. Тамара Манзнер, единственная девушка в группе, называла их перепалки «так глупо, что умно». Особенно часто она говорила эти слова, когда приятели обсуждали абсурдные идеи, например, можно ли построить из лимских бобов что-то размером с дом. «Было очень весело заниматься в одной комнате с ними, — рассказывает Манзнер. — У нас у всех был сумасшедший график. Помню, как-то раз у нас не было свободных мест в три часа утра в субботу»^[1055]. Тандем ЛарриИСергей прославился не только своей гениальностью, но и дерзкими выходками. «Они даже не пытались изобразить уважение к вышестоящим, — вспоминает профессор Раджив Мотвани, один из их кураторов. — Они постоянно со мной спорили и без зазрения совести могли сказать: „Вы несете полную чушь!“»^[1056]

Нередко инноваторы объединяются в команды так, что сильные стороны одного компенсируют недостатки другого. Так было и с тандемом ЛарриИСергей. Пейдж был не особо общительным, ему было проще наладить зрительный контакт с монитором, чем с незнакомцем. У него было хроническое заболевание голосовых связок из-за перенесенной вирусной инфекции, поэтому говорил он тихим и хриплым голосом. Порой он предпочитал промолчать (в этом был некоторый шарм), чем мог приводить людей в замешательство. Зато от этого его редкие реплики становились еще более запоминающимися. Иногда Пейдж уходил глубоко в себя, а иногда был очень интересным собеседником. Он умел вдруг искренне улыбнуться и так внимательно слушал людей, что невольно льстил им и немного обескураживал. Пейдж обладал строгим научным умом, умел находить противоречия в самых обыденных высказываниях и мог легко превратить поверхностный разговор в глубокую дискуссию.

Брин же умел быть очаровательным хамом. Он мог войти в комнату без стука, с порога рассказать обо всех своих идеях и влиться в любую беседу. Пейдж был более вдумчивым и скрытным. Брину достаточно было знать, что что-то работает, а Пейдж должен был разобраться, почему оно работает. Энергичный и разговорчивый Брин часто притягивал к себе всеобщее внимание, зато в конце дискуссии Пейдж умел переключить всех на себя, вставив несколько замечаний. «Наверное, я застенчивее Сергея, хотя он иногда тоже бывает нерешительным, — говорит Пейдж. — Мы были отличной командой, потому что, возможно, я мыслил несколько шире, разбирался в разных областях. Я закончил факультет компьютерных технологий и больше него знал про технику и оборудование, а он больше смыслил в математике»^[1057].

Пейдж восхищался интеллектом Брина. «Он был невероятно умен, даже по меркам факультета компьютерных технологий».

К тому же общительность Брина помогала ему объединять людей. Когда Пейдж приехал в Стэнфорд, ему выделили стол в общей комнате для магистров и аспирантов, известной как «загон». «Сергей был очень компанейский, — вспоминает Пейдж. — Он знакомился со всеми студентами и приходил потусить с нами в „загоне“». У Брина был особый талант заводить дружбу с преподавателями. «У Сергея как-то получалось попадать к профессорам в кабинеты, общаться с ними. Это было довольно необычно для аспиранта. Думаю, преподаватели это терпели, потому что он обладал незаурядным умом и много знал — ему было что сказать о самых разных вещах» ^[1058].

Пейдж присоединился к группе студентов, изучавших симбиоз «человек — машина». Первые шаги в данной области сделали еще Ликлайдер и Энгельбарт, а теперь Пейдж с коллегами искали новые способы повысить эффективность взаимодействия людей и компьютеров. Это было темой любимого курса Пейджа в Мичигане. Он был убежден, что ПО должно проектироваться с расчетом на пользователя, то есть все интерфейсы должны быть интуитивно понятными, а пользователь всегда прав. Пейдж поступал в Стэнфорд, заранее зная, что своим научным руководителем хочет видеть Терри Винограда, жизнерадостного ученого с прической Эйнштейна. Виноград занимался искусственным интеллектом, однако затем задумался о сущности человеческого познания и сменил тему исследований, как сделал и Энгельбарт. Виноград начал изучать, как машины могут усилить (а не повторить и заменить) человеческий разум. «Я оставил свои разработки, которые можно было считать попытками создать искусственный интеллект, и сфокусировался на более общем вопросе: „Как вы хотите взаимодействовать с компьютером?“»^[1059] — объяснил Виноград.

Хотя Ликлайдер и добился впечатляющих успехов в изучении симбиоза «человек — машина» и разработки интерфейсов, эта область по-прежнему считалась довольно несерьезной дисциплиной. Инженеры-прагматики, занимавшиеся «настоящими» компьютерными науками, смотрели на новое направление несколько свысока и считали, что такое обычно преподают бывшие психологи (Ликлайдер и Джудит Олсон пришли в IT из психологии). «Люди, которые работали с машинами Тьюринга или чем-то подобным, думали, что исследователи человеческих реакции занимаются какими-то нежностями, чем-то почти гуманитарным», — рассказывает Пейдж. Виноград помог повысить престиж этой области. «Терри хорошо разбирался в компьютерных технологиях, поскольку до этого работал над искусственным интеллектом, но ему также были интересны вопросы взаимодействия человека и компьютера. Этой проблеме уделялось мало внимания, и репутация у нее была незаслуженно низкая». В университете одним из любимых предметов Пейджа был курс «Кинематография и проектирование пользовательского интерфейса»: «Нам рассказывали, как можно использовать язык фильмов и киноприемы при создании компьютерных интерфейсов»^[1060].

В сфере научных интересов Брина был сбор и анализ данных. Вместе с профессором Мотвани он открыл студенческую группу «Анализ данных в Стэнфорде», сокращенно MIDAS (Mining Data at Stanford). Среди ее участников был аспирант Крейг Сильверстейн, который стал первым сотрудником компании Google. Брин и Сильверстейн опубликовали два анализа потребительской корзины, в которых оценивали, какова вероятность того, что потребитель, покупавший предметы А и В, купил бы предметы С и D^[1061]. Так Брин заинтересовался методами, позволяющими анализировать данные из интернет-кладовой.

Виноград помог Пейджу выбрать тему для диссертации. Они перебрали с дюжину идей, включая беспилотные автомобили (позднее такой проект появится у Google). В конечном счете Пейдж решил разработать способ оценки влиятельности интернет-сайтов. Он рос в академической среде, поэтому один из критериев взял из научной практики, где авторитетность исследований зависела в том числе от того, как часто на работу ссылаются в примечаниях и указывают в библиографии другие исследователи. По аналогии Пейдж предложил считать, что популярность веб-сайта связана с тем, сколько других интернет-ресурсов приводит на него ссылки.

Однако существовала одна проблема. Тим Бернерс-Ли спроектировал Всемирную сеть таким образом, что гипертекстовые ссылки мог создать каждый, к ужасу пуристов вроде Теда Нельсона.

Любой пользователь мог сослаться на любой веб-сайт без разрешения и без регистрации ссылки в базе данных, к тому же ссылки не обязаны были работать в обе стороны. Вследствие этого Сеть развивалась довольно бессистемно. В таких условиях было трудно посчитать, сколько ссылок ведет на определенную страницу и откуда. Можно было открыть веб-ресурс и посмотреть, на какие сайты он ссылается, однако было невозможно проверить, сколько ссылок ведет на этот сайт и каков их характер. «В этом смысле Всемирная паутина проигрывала другим инструментам для сотрудничества, потому что у гипертекста имелся один серьезный недостаток: он не позволял делать ссылки двунаправленными»^[1062], — рассказывает Пейдж.

Тогда Пейдж начал придумывать, как собрать все ссылки в огромную базу данных, чтобы можно было отследить их источники и выяснить, какие сайты на какие страницы ссылались. Таким образом он надеялся простимулировать сотрудничество между людьми. Его метод позволил бы людям комментировать другие странички на своих сайтах. Если Гарри написал комментарий и дал ссылку на сайт Салли, то посетители сайта Салли смогли бы пройти по ссылке обратно и прочесть его отзыв. «Если мы закольцуем ссылки и сможем ходить по ним в обе стороны, люди смогут комментировать другие сайты и просто ссылаться на них на своей странице»^[1063], — объяснял Пейдж.

Пейдж придумал, как проследить все ссылки в обратном направлении. Он проснулся посреди ночи, и в голову ему пришла довольно дерзкая идея: «Я подумал: а что, если загрузить все до единого интернет-сайты и просто зафиксировать, откуда мы на них пришли. Я схватил ручку и начал писать. Я полночи лихорадочно записывал детали своего плана, убеждая себя, что это сработает»^[1064]. Пейдж вынес урок из своего ночного прозрения: «Не нужно очень серьезно относиться к целям, которые вы собираетесь себе поставить, — скажет он позднее израильским студентам. — В университете нам как-то сказали: „Нужно покушаться на невозможное, в разумных пределах“. Это очень хороший совет. Вы должны пытаться делать вещи, которые мало кто стал бы пробовать»^[1065].

Составить карту Всемирной паутины было непросто. Даже тогда, в январе 1996 года, она состояла из 100 тысяч веб-сайтов, которые были соединены миллиардом ссылок и на которых хранилось 10 миллионов документов. И каждый год эти цифры росли в геометрической прогрессии. В начале лета 1996 года Пейдж создал поискового робота для сбора данных, который должен был начать с личной страницы Пейджа, а затем переходить по всем ссылкам, которые ему встречались. Он перемещался по сети как настоящий паук и сохранял текст всех гиперссылок, названия страниц и информацию о том, откуда шла ссылка, по которой он попал на конкретный сайт.

Пейдж сказал Винограду, что по примерным расчетам робот-сборщик выполнит свое задание за несколько недель. «Терри кивнул, хотя отлично понимал, что времени понадобится намного больше. Но он мне этого не сказал, Терри был мудр, — вспоминает Пейдж. — Юношеский оптимизм часто недооценивают!»^[1066] Вскоре проект Пейджа составлял практически половину интернет-трафика Стэнфорда, а как минимум один раз привел к отключению Интернета по всему кампусу. Однако администрация университета была на стороне Пейджа. «У меня почти не осталось свободного места на диске», — писал Пейдж Винограду в электронном письме от 15 июля 1996 года. На тот момент он собрал 24 миллиона URL-адресов и более 100 миллионов ссылок. «Мы проверили только около 15 % сайтов, но пока все выглядит очень многообещающе»^[1067].

Сложный проект Пейджа был как будто создан для Сергея Брина и его математического ума. Брин как раз искал тему для диссертации и был в восторге от идеи поработать с другом: «Проект был потрясающий. Он касался Всемирной сети, которая представляла собой совокупность человеческих знаний. И потом, мне нравился Ларри»^[1068].

Тогда Пейдж и Брин все еще считали, что цель их проекта BackRub — составление каталога веб-ссылок, на основе которого можно было бы запустить систему для комментирования сайтов и анализа их цитируемости. «Что удивительно, я тогда и не задумывался о создании поисковой системы, — признавался Пейдж. — Даже близко таких мыслей не было». Проект развивался, и друзья изобретали все более сложные способы оценки каждого сайта, основанные на количестве и качестве входящих ссылок. Тогда их озарило: индекс веб-страниц, рассортированных по рейтингу, мог стать фундаментом для первоклассной поисковой системы. Так родилась система Google. Пейдж позднее скажет: «Когда у вас появляется великая мечта, хватайте ее!»^[1069]

Пейдж и Брин скорректировали цели проекта и изменили его название. Новое название PageRank отражало суть их работы — все веб-страницы в индексе BackRub получали свой рейтинг (он и назывался PageRank). Фамилия Пейджа использовалась не совсем случайно, это, скорее, служило примером его специфического юмора и льстило его самолюбию. «Да, к сожалению, я тогда имел в виду себя, — позже застенчиво признавался Пейдж. — Мне до сих пор немного неудобно»^[1070].

Попытка составить рейтинг сайтов усложнила их задачу. Вместо того чтобы просто посчитать количество ссылок, ведущих на страницу, Пейдж и Брин решили, что было бы еще лучше, если бы они оценили ценность каждой входящей ссылки. Например, ссылка New York Timss должна была иметь больший вес, чем ссылка с сайта Джастина Холла, который он вел из общежития колледжа Суортмор. Получался рекурсивный процесс с несколькими петлями: каждый веб-сайт получал место в рейтинге согласно количеству и авторитетности входящих ссылок, а ценность этих ссылок зависела от рейтинга их родного сайта. Влиятельность же этого сайта также определялась по количеству и авторитетности ссылок, которые вели на него. «Это все рекурсия, — пояснял Пейдж. — Один большой круг. Но математика восхитительна, она позволяет решать такие задачи»^[1071].

Математические задачи именно такого уровня интересовали Брина. «Чтобы достичь нашей цели, мы решили немало математических проблем, — вспоминает он. — Мы как будто превратили Всемирную паутину в огромное уравнение, в котором были сотни миллионов переменных — рейтинги всех сайтов Интернета»^[1072]. Они опубликовали статью в соавторстве со своими научными руководителями, где разъяснили сложные математические формулы, основанные на количестве входящих ссылок и относительном рейтинге каждой из этих ссылок. Затем они объяснили все то же самое простыми словами, чтобы было понятно и непрофессионалам: «„У веб-сайта будет высокий рейтинг, если будет высока сумма рейтингов его входящих ссылок“. Сюда относились случаи, когда у страницы имелось много входящих ссылок и когда на страницу ссылалось не так много, но авторитетных сайтов»^[1073].

Мог ли рейтинг PageRank улучшить результаты поиска — это был вопрос на миллион. Пейдж и Брин провели один сравнительный тест: попробовали набрать слово «университет» в разных поисковых системах. AltaVista и другие сайты выдавали список случайных страниц, в названии которых встречалось это слово. «Помню, я как-то спросил авторов тех систем: „Зачем вы кормите людей бессмыслицей?“» — вспоминает Пейдж. Ему ответили, что такие результаты поиска — его вина и что ему нужно уточнять свои поисковые запросы. «Благодаря лекциям по взаимодействию человека и машины я знал, что обвинять пользователей — не лучшая идея. То есть владельцы тех поисковиков в корне ошибались. Мы были уверены, что пользователь всегда прав, поэтому нам удалось создать поисковую систему, которая была лучше остальных»^[1074]. Когда они ввели слово «университет» в свою систему, учитывающую рейтинг PageRank, то получили следующие результаты: Стэнфорд, Гарвард, Массачусетский технологический институт и Университет Мичигана. Такой список невероятно их порадовал. «Вот это да, — сказал себе Пейдж. — Мне и всей нашей команде стало очевидно, что можно искать информацию намного эффективнее, если уметь определять авторитетность веб-сайтов, основываясь на мнении общественности, а не на данных самих страниц»^[1075].

Пейдж и Брин продолжили совершенствовать свою поисковую систему. Алгоритм PageRank «научился» учитывать такие факторы, как частота употребления, размер шрифта и расположение ключевых слов на веб-странице. Сайт получал больше баллов, если ключевое слово было расположено в его URL-адресе или названии, а также если оно было набрано заглавными буквами. Пейдж и Брин анализировали каждый блок результатов и слегка поправляли формулу. Они вычислили, что важную роль необходимо отводить якорному тексту ссылок, то есть «кликабельным» подчеркнутым словам, которые представляли собой гиперссылку. Например, слова «Билл Клинтон» являлись якорным текстом для многих ссылок, ведущих на портал whitehouse.gov, чтобы этот сайт появлялся среди верхних результатов, когда пользователь искал слова «Билл Клинтон». При этом на стартовой странице сайта whitehouse.gov имя Билла Клинтона не было по-особенному расположено или выделено. Тем временем конкурирующая поисковая система на запрос «Билл Клинтон» в качестве первого результата поиска выдавала сайт «Анекдот дня от Билла Клинтона»^[1076].

Поисковой системе Пейджа и Брина приходилось иметь дело с огромным количеством страниц и ссылок, в частности, поэтому они назвали ее Google. Гугол (googol) — это число, состоящее из единицы и сотни нулей. Название предложил Шон Андерсон, аспирант из Стэнфорда, с которым Пейдж и Брин делили учебную комнату. Оказалось, что домен Google свободен, и Пейдж моментально его купил. «Мне кажется, мы не поняли, что сделали орфографическую ошибку, — позднее признается Брин. — Но googol все равно был занят. Какой-то парень уже купил домен Googol.com и не хотел с ним расставаться, сколько я его ни уговаривал. Поэтому мы оставили себе Google»[1077]. Это было забавное слово. Оно хорошо запоминалось и легко превращалось в глагол^[1078].

Пейдж и Брин развивали Google в двух направлениях. Во-первых, они улучшали техническое оснащение своего проекта: были значительно увеличены пропускная способность интернет-канала, вычислительная мощность серверов и объем их памяти. Здесь они обошли всех конкурентов. Имея такие ресурсы, их поисковые роботы могли индексировать сотни страниц в секунду. Во-вторых, Пейдж и Брин фанатично изучали поведение пользователей, чтобы постоянно корректировать свои алгоритмы. Если пользователь кликал по верхним результатам и больше не возвращался в Google, это означало, что он нашел то, что искал. Однако если человек проходил по предложенным ссылкам, но тут же возвращался на страницу поиска и изменял свой запрос, значит, он был недоволен результатами. В таком случае инженерам следовало рассмотреть отредактированный запрос и понять, что же пользователь изначально пытался найти. Если же пользователи проматывали две или три страницы с результатами, то, значит, их не устраивал порядок выведения ссылок. Как заметил журналист Стивен Леви, благодаря постоянному потоку обратной связи разработчики Google узнали, что пользователи могут набирать «собаки», но искать при этом щенков или что слово «кипячение» может означать горячую воду. В конечном итоге Google научится «понимать», что запрос «хот-дог» («горячая собака») не имеет отношения к кипячению щенков^[1079].

Один человек придумал похожую на PageRank систему оценки ссылок. Это был китайский инженер Янхон (Робин) Ли, который закончил Университет штата Нью-Йорк в Буффало и устроился в отделение агентства Dow Jones в Нью-Джерси. Весной 1996 года Пейдж и Брин работали над PageRank, а Ли написал алгоритм RankDex, позволявший сортировать результаты поиска по тому, сколько входящих ссылок вело на предлагаемые страницы и какие слова являлись якорным текстом этих ссылок. Ли купил самоучитель по патентованию и при помощи Dow Jones запатентовал свой алгоритм. Однако компания несильно интересовалась разработками Ли, поэтому он переехал на запад и обосновался в компании Infoseek, а затем вернулся в Китай. Там он выступил сооснователем поисковой системы Baidu, которая стала лидером китайского рынка и одним из основных конкурентов Google на мировом рынке.

К началу 1998 года в базе данных Пейджа и Брина имелись карты, содержащие приблизительно 518 миллионов гиперссылок из существующих 3 миллиардов. Пейдж не хотел, чтобы система Google осталась научным проектом, и мечтал видеть ее популярным коммерческим продуктом. «У Николы Теслы была похожая проблема, — говорит Пейдж. — Изобретаешь прекрасную (по твоему мнению) вещь и хочешь, чтобы люди ею пользовались как можно скорее»^[1080].

Поскольку Пейдж и Брин собирались превратить свою диссертацию в бизнес-проект, они не жаждали публиковать материалы своих исследований или проводить презентации. Однако их научные руководители настаивали на публикации, и весной 1998 года Пейдж и Брин написали статью длиной двадцать страниц. В ней они описали теоретическую базу, лежащую в основе PageRank и Google, но так, чтобы не раскрыть конкурентам все свои карты. Статья называлась «Анатомия системы крупномасштабного гипертекстового веб-поиска», а доклад по ней был сделан на конференции в Австралии в апреле 1998 года.

«В данной работе мы представляем Google, прототип крупномасштабной поисковой системы, которая активно использует структуру гипертекста»^[1081], — так начиналась статья. Приятели создали карты, содержащие более полумиллиарда из 3 миллиардов ссылок интернета, что позволило вычислить рейтинг PageRank для минимум 25 миллионов веб-сайтов. А по заверениям Пейджа и Брина, люди в целом связывают этот рейтинг «с субъективным понятием авторитетности». Далее они в деталях описывали «простой итеративный алгоритм», который рассчитывал PageRank для каждой страницы. «Мы изучили научные источники о цитировании и применили полученные знания к интернет-ресурсам, что по большей части означало, что мы подсчитали частоту цитирования каждой страницы или количество входящих ссылок. Так мы получили приближенные значения „влиятельности“ или надежности страницы. PageRank позволял смотреть глубже, поскольку при расчете рейтинга ссылкам с разных страниц назначалась разная ценность».

В статье приводилось много технических деталей о рейтинге, поисковых роботах, индексации данных и итеративном алгоритме. Несколько абзацев было посвящено перспективным направлениям исследований. Однако к концу статьи становилось ясно, что целью Пейджа и Брина было не решить математическую задачку или приумножить научное знание. Они явно закладывали основы для запуска коммерческого продукта. «Система Google разработана как масштабируемая поисковая система, — писали они в заключении. — Наша основная задача — обеспечить высокое качество поиска».

Возможно, Пейджу и Брину пришлось бы нелегко в других университетах, где исследования считались способом реализации научных интересов, а не коммерческих. Однако в Стэнфорде студентам не просто разрешалось вести бизнес-проекты, такие инициативы поощряли и поддерживали. В университете даже существовала служба, которая помогала студентам патентовать и лицензировать свои разработки. «В Стэнфорде имеются все условия для развития предпринимательства и проведения исследовании, связанных с риском, — утверждает президент университета Джон Хеннесси. — Люди здесь действительно понимают, что иногда лучший способ повлиять на мир — это не написать научную работу, а взять перспективную, на ваш взгляд, технологию и сделать из нее что-то стоящее»^[1082].

Пейдж и Брин пытались продать права на свое программное обеспечение другим компаниям. В частности, они встречались с руководителями Yahoo! Excite и AltaVista и просили за свой сервис один миллион долларов. Сумма не была заоблачной, поскольку покупатель получил бы все патенты и двух сотрудников в лице Пейджа и Брина. «Тогда те компании стоили сотни миллионов или даже больше, — вспоминает Пейдж. — Для них это была бы не такая большая трата. Но руководители этих корпораций не видели дальше собственного носа. Многие из них сказали нам, что „поиск не столь важен“»^[1083].

В результате Пейдж и Брин основали собственную компанию. Им повезло: в нескольких километрах от кампуса располагались преуспевающие компании, владельцы которых были готовы вложиться в молодой бизнес, а чуть дальше по Сэнд-Хилл-роуд обитали венчурные фонды. Пейджу и Брину нужен был оборотный капитал. Преподаватель Стэнфорда Дэвид Черитон и инвестор Энди Бехтольшайм основали компанию по продаже оборудования для сети Ethernet, которую затем приобрела Cisco Systems. В августе 1998 года Черитон предложил Пейджу и Брину встретиться с Бехтольшаймом, который также был сооснователем Sun Microsystems. Брин написал ему электронное письмо и мгновенно получил ответ. Рано утром следующего дня они все встретились в доме Черитона в Пало-Альто.

В столь ранний час, когда большинство студентов неспособно собраться с мыслями, Пейдж и Брин смогли убедительно представить свою поисковую систему. Они продемонстрировали, что могут загрузить, индексировать и рассортировать по рейтингу большую часть интернет-сайтов, используя мини-компьютеры, размещенные в телекоммуникационных стойках. Эта встреча проходила в разгар бума доткомов, и Бехтольшайм задавал вопросы, которые обнадеживали приятелей. К нему каждую неделю приходило немало разработчиков, которые показывали презентации PowerPoint о каком-то фантомном, еще не существующем программном обеспечении. А в случае с Google он мог ввести любой поисковый запрос и мгновенно получить ответы, при этом более соответствующие запросу, чем на AltaVista. К тому же разработчики системы были очень умными и энергичными, а Бехтольшайм предпочитал делать ставку именно на таких предпринимателей. Ему также нравилось, что они не тратят баснословные суммы на рекламу, точнее сказать, совсем на нее не тратятся. Они знали, что система Google отлично работает и сама может завоевать себе популярность, поэтому каждая копейка их бюджета шла на компоненты для компьютеров, которые они собирали сами. «Другие веб-сайты получали от инвесторов большие суммы и вкладывали их в рекламу, — рассказывает Бехтольшайм. — Здесь же мы видим противоположный подход. Можно создать качественный продукт, умело его представить, и люди сами начнут им пользоваться»^[1084].

Брин и Пейдж были против рекламы на сайте, однако Бехтольшайм знал, что не так сложно — и не так уж зазорно — разместить на страницах с результатами поиска хорошо маркированные рекламные объявления. Иными словами, у Google существовал простой и еще не освоенный источник доходов. «Ваша идея — лучшее, что мне предложили за последние годы», — сказал он. Затем они коротко обсудили стоимость компании Google, и Бехтольшайм сказал, что они сильно занижают свою цену. «Что ж, мне некогда дальше общаться, — он предложил заканчивать, так как должен был ехать на работу. — Думаю, вас устроит, если я просто выпишу вам чек». Он пошел к своей машине, взял чековую книжку и выдал им чек на имя компании Google Inc. на 100 тысяч долларов. «Но у нас нет банковского счета», — сказал Брин. «Сможете вложить чек, когда откроете счет», — ответил Бехтольшайм. Затем он сел в свой «порше» и уехал.

Отпраздновать успех Брин и Пейдж решили в «Бургер-Кинге». «Нам хотелось чего-то вкусного, хотя это и было очень вредно, — вспоминает Пейдж. — Зато дешево. Нам показалось, что это самый подходящий способ отметить наш первый заработок»^[1085].

Чек Бехтольшайма был выписан на имя компании Google Incorporated, что подстегнуло друзей создать такую корпорацию.

«Нам срочно нужен был адвокат»^[1086], — говорит Брин. «И надо же, мы всерьез подумали, не открыть ли нам компанию»^[1087], — вспоминает Пейдж. Друзья предлагали по-настоящему качественный продукт, а репутация Бехтольшайма завершила дело: у Google появились новые инвесторы, включая Джеффа Безоса из компании Amazon. «Мне очень понравились Ларри и Сергей, — признается Безос. — У них была своя концепция развития: во главу всего они ставили пользователей»^[1088]. Хорошие отзывы о Google быстро разнеслись по округе, и через несколько месяцев им удалось совершить настоящее чудо — получить финансирование обоих главных конкурирующих инвесторов долины, Sequoia Capital и Kleiner Perkins.

Силиконовая долина отлично подходила молодым предпринимателям не только потому, что там находился университет, приветствующий бизнес-инициативы, энергичные наставники и венчурные инвесторы. В регионе было много гаражей наподобие тех, где ребята из Hewlett-Packard работали над своим первыми изобретениями, а Джобс и Возняк собирали первые платы для Apple I. Когда Пейдж и Брин поняли, что пора бросать аспирантуру и Стэнфорд, они арендовали просторный гараж с джакузи и две свободные комнаты в том же доме за 1700 долларов в месяц. Гараж и комнаты располагались в Менло-Парке, в доме их подруги Сьюзан Уоджитски, которая вскоре стала сотрудником Google. В сентябре 1998 года, через месяц после встречи с Бехтольшаймом, они зарегистрировали свою компанию, открыли счет в банке и обналичили чек. На стене гаража появилась белая маркерная доска с надписью «Всемирная штаб-квартира Google».

Система Google не только упростила доступ к информации в Интернете. Она стала вершиной развития технологий в области взаимодействия людей и компьютеров — симбиоза «человек — машина», о котором Ликлайдер писал еще 40 лет назад. Команда Yahoo! разработала более простой вид такого симбиоза, используя как автоматизированный поиск, так и собранные вручную каталоги. Может показаться, что в подходе Пейджа и Брина не было места человеку и поиск выполняли только роботы-сборщики и алгоритмы. Однако более глубокий анализ позволял увидеть, что они объединили человеческий и компьютерный интеллекты. Их алгоритм учитывал мнение миллиардов людей, которые ссылались на определенные веб-страницы на собственных сайтах. Это был способ воспользоваться человеческой мудростью при помощи компьютеров, а иными словами, более совершенная форма взаимодействия человека и машины. «Процесс может показаться полностью автоматизированным, — объяснял Брин, — однако если задуматься о вкладе людей в наш конечный продукт, то мы увидим, что миллионы людей тратят время на разработку своих веб-сайтов и решают, на какие ресурсы и как им ссылаться, это и есть человеческая сторона нашей системы»^[1089].

В своем знаменательном эссе 1945 года «Как мы можем мыслить» Вэнивар Буш обозначил следующую проблему: «Сумма человеческого опыта увеличивается с колоссальной скоростью, и чтобы найти что-то важное, мы должны пробираться сквозь запутанную сеть знаний теми же способами, какими пользовались во времена парусных кораблей». Незадолго до того, как покинуть Стэнфорд и открыть собственную компанию, Пейдж и Брин опубликовали статью, в которой писали о том же: «Количество документов в индексах увеличилось на много порядков, но пользователи не получили новые инструменты для работы с данными». Они не так образно изложили суть вопроса, как Буш, однако им удалось реализовать его мечту и объединить возможности людей и компьютеров, чтобы справиться с мощным потоком информации. Шестьдесят лет длился процесс создания мира, где люди, сети и компьютеры были бы тесно связаны между собой, и поисковая система Google стала кульминацией этого развития. Любой человек мог поделиться чем угодно с кем угодно и, как и обещал викторианский альманах, прочесть обо всем на свете.

Ада Лавлейс могла бы собой гордиться. Невозможно угадать, что думал человек, умерший более 150 лет назад, но несложно себе представить, как Ада хвастает своей интуицией в письме другу. И хвастает справедливо, ведь она верно предположила, что калькуляторы станут мастерами на все руки — компьютерами, которые одинаково хорошо управляются с числами, музыкой и текстами, а также могут «составлять любого рода последовательности из символов общего характера».

Подобные машины появились в 1950-х годах, а в последующие 30 лет были разработаны две революционные технологии, которые изменили нашу жизнь: микросхемы позволили уменьшить компьютеры до размеров персональных, а сети с коммутацией пакетов объединили их в единую среду. Благодаря союзу интернета и компьютеров буйным цветом зацвели социальные сети и цифровое искусство, сформировались разнообразные сообщества, стало проще делиться контентом. Реализовалась идея Ады создать «научное искусство», которое опиралось бы на творчество и технологии подобно тому, как ткацкий станок Жаккарда использует нити для изготовления ткани.

У Ады был бы еще один повод заслуженно гордиться собой. Она была права (по крайней мере, до настоящего момента) насчет такого спорного вопроса, как искусственный интеллект. Она утверждала, что ни один даже самый мощный компьютер не сможет по-настоящему думать. Через сто лет после ее смерти Алан Тьюринг назвал это «возражениями Ады Лавлейс» и постарался их опровергнуть. Согласно его определению разумной машины, она должна уметь ответить на ряд вопросов так, чтобы человек не заподозрил, что его собеседник — компьютер. Тьюринг верил, что через несколько десятилетий машины научатся нас обманывать, однако с тех пор прошло более 60 лет, и пока ни одна система так и не прошла довольно простой и в чем-то даже глупый тест Тьюринга. И уж тем более ни один компьютер не смог покорить планку, заданную Адой, и сгенерировать собственную мысль.

Идея написать роман о докторе Франкенштейне пришла Мэри Шелли, когда она отдыхала вместе с отцом Ады, лордом Байроном. С момента публикации этой книги человечеству не давала покоя идея о по-настоящему мыслящем искусственном разуме. Сюжет романа был многократно использован в научной фантастике. Например, Стэнли Кубрик снял фильм «2001 год: Космическая одиссея», где одним из персонажей был чрезмерно умный зловещий компьютер HAL с вкрадчивым голосом. Он мастерски имитировал человеческое поведение: общался, логически рассуждал, распознавал лица, ценил красоту, выражал эмоции и, конечно же, играл в шахматы. Однако астронавты обнаружили ошибку в работе HAL и решили его отключить. Прознавший об их планах HAL убивает всех людей, кроме одного, но оставшийся в живых герой все-таки добирается до когнитивных систем компьютера и отключает их одну за одной. Постепенно уходя в небытие, HAL напевает песню Daisy Bell — так Кубрик отдал дань уважения первой мелодии, исполненной машиной (в 1961 году ее «спел» компьютер IBM 704 в лаборатории Bell Labs).

Поклонники идеи искусственного разума нередко обещали и даже пугали, что со дня на день появятся компьютеры вроде HAL и пророчества Ады не сбудутся. С такими настроениями прошла Дартмутская конференция по вопросам искусственного интеллекта, где этот термин и был придуман. Участники съезда, проведенного в 1956 году Джоном Маккарти и Марвином Мински, предрекали, что лет через двадцать эта область шагнет вперед. Этого не случилось. Каждое десятилетие новая волна специалистов прогнозировала, что искусственный разум появится в следующие 20 лет. Однако мираж оставался миражом — заветная цель продолжала маячить на горизонте «на расстоянии» 20 лет.

Незадолго до своей смерти (а умер он в 1957 году) Джон фон Нейман также пытался разгадать тайну искусственного интеллекта. Он участвовал в разработке архитектуры цифрового компьютера и благодаря этому осознал, что человеческое мышление устроено принципиально иначе. Цифровые компьютеры оперируют конкретными объектами, тогда как наш мозг, насколько нам известно, обрабатывает непрерывную череду возможностей, то есть частично является аналоговой системой. Иными словами, наш мыслительный процесс включает в себя обильный поток импульсов и аналоговых волн, посылаемых нервной системой, благодаря чему наше сознание не бинарно: помимо ответов «да» и «нет», в нашем арсенале имеются «может быть», «вероятно» и прочие расплывчатые варианты, а иногда мы можем замяться и попросту смолчать. Фон Нейман предположил, что для создания искусственного разума нам придется уйти от чисто цифрового подхода к комбинированному: объединить цифровой и аналоговый методы. Он писал, что «логика должна будет мутировать и заключить союз с неврологией», то есть, грубо говоря, компьютерам предстояло имитировать работу человеческого мозга^[1090].

Одна из первых попыток это реализовать была предпринята в 1958 году, когда преподаватель Корнелльского университета Фрэнк Розенблатт при помощи математики создал искусственную нейросеть «Перцептрон», приближенную к человеческой. В теории она могла распознавать образы, используя статистический метод. Пресса встала на уши, когда министерство ВМС, финансировавшее «Перцептрон», устроило презентацию. Впоследствии похожую шумиху будут разводить вокруг многих заявлений о создании искусственного интеллекта. Газета The New York Timss восхищенно сообщала, что «в ВМС запустили прототип компьютера, который в будущем сможет ходить, говорить, видеть, писать, воспроизводить себя и осознавать свое существование». The New Yorker восторгался в унисон: «„Перцептрон“… как ясно из названия, способен рождать новые мысли. Нас вызывает на дуэль первый серьезный конкурент человеческому интеллекту»^[1091].

Прошло без малого 60 лет, а «Перцептрон» до сих пор не создан^[1092]. На протяжении этого времени практически каждый год появлялись полные энтузиазма статьи о пришествии очередного чуда из чудес, которое может копировать и даже превзойти человеческий разум. И каждый второй автор воспевал новую технологию почти теми же фразами, какими пресса прославляла «Перцептрон» в 1958 году.

Споры об искусственном интеллекте немного оживлялись дважды, по крайней мере в массовой прессе: в 1997 году, когда чемпион мира Гарри Каспаров проиграл шахматный матч компьютеру Deep Blue компании IBM, и в 2011 году, когда компьютер Watson, оснащенный вопросно-ответной системой искусственного разума, выиграл в телеигре Jeopardy![1093] у чемпионов Брэда Раттера и Кена Дженнингса. По мнению гендиректора IBM Джинни Рометти, эти события затронули все сообщество^[1094], однако она первой признала, что настоящим прорывом в области они не стали. Deep Blue выиграл шахматный матч, что называется, «грубой силой», методом полного перебора, потому что он за секунду мог просчитать 200 миллионов позиций и сравнить их с 700 тысячами предыдущих игр гроссмейстеров. Многие из нас согласятся, что вычислительные подвиги Deep Blue сильно отличаются от того, что принято называть мышлением. «Deep Blue „умен“ так же, как любой заводной будильник, — комментировал игру Каспаров. — Но не то чтобы мне было легче от мысли, что я проиграл будильнику стоимостью 10 миллионов долларов»^[1095].

Компьютер Watson выиграл в Jeopardy! точно так же, за счет своей вычислительной мощи. В его память размером четыре терабайта загрузили 200 миллионов страниц информации — вся «Википедия» занимает 0,2 % этого объема. За одну секунду Watson мог просмотреть миллион книг, а также неплохо распознавал разговорный английский. Однако вряд ли зрители той игры стали бы утверждать, что Watson способен пройти тест Тьюринга. В IBM действительно опасались, что редакторы передачи постараются сбить компьютер с толку, превратят игру в эмпирический тест, поэтому было оговорено, что будут задаваться только вопросы из невышедших выпусков телевикторины. При этом компьютер все равно ошибался там, где человек не запутался бы. Например, один вопрос касался «анатомической особенности» гимнаста-олимпийца Джорджа Эйсера. Watson ответил вопросом «Что такое нога?», а соль была в том, что у атлета не было одной ноги. Дэвид Феруччи, руководитель проекта Watson в IBM, так это объяснил: «Наш компьютер не распознал нужное значение слова „особенность“. Человек без ноги для него так же обычен, как любой другой человек»^[1096].

Джон Серль, преподаватель философии в Беркли и автор эксперимента «Китайская комната», опровергающего эффективность теста Тьюринга, ерничал, что Watson — лишь тень искусственного интеллекта. «Watson не понимал ни вопросов, ни ответов, не знал, где он был прав и где ошибался, да и вообще не осознавал, что играл и выиграл. IBM не смогли научить свой компьютер понимать, да и не смогли бы. Вместо этого их компьютер мог только симулировать понимание»^[1097], — глумился Серль.

Даже в IBM были с этим согласны. Правда, они и не планировали наделять Watson интеллектом. Глава IBM Research Джон И. Келли III так прокомментировал победы Deep Blue и Watson: «Современные компьютеры — гениальные идиоты. Они могут хранить огромные объемы данных и выполнять невероятное количество операций в секунду — ни один человек с ними не сравнится. Но как только речь заходит об умениях другого рода, например о понимании, обучаемости, адаптации и взаимодействии, тут компьютерам до людей очень далеко»^[1098].

Истории с Deep Blue и Watson ясно дали понять, что человечество не приближается к созданию искусственного интеллекта, а скорее наоборот. «Парадокс, но последние „достижения“ компьютеров указали на слабые места в информатике и концепции искусственного разума, — отмечает профессор Томазо Поджио, руководитель Центра изучения человеческого мозга, интеллекта и техники при МТИ. — Мы до сих пор не знаем, как взаимосвязаны мозг и интеллект, а также как создать машины, которые могли бы сравниться с человеком по уровню интеллекта»^[1099].

Дуглас Хофштадтер, преподаватель Университета Индианы, описал симбиоз искусства и науки в книге «Гедель, Эшер, Бах», которая неожиданно стала бестселлером 1979 года. Он утверждал, что для создания искусственного разума необходимо понять, как работает человеческое воображение. Однако в 1990-е его идеи были практически забыты: в то время для обработки огромных массивов данных было экономически выгоднее использовать вычислительную мощность компьютеров — так решались сложные задачи, так Deep Blue играл в шахматы^[1100].

Такой подход имел своеобразные последствия: компьютеры могли решать сложнейшие задачи (просчитывать миллиарды шахматных позиций или находить данные в сотнях источников размером с «Википедию»), при этом проваливались на элементарных для человека вопросах. Спросите у Google: «Какова глубина Красного моря?» — и моментально получите точное число: 2211 метров. Даже ваш друг-всезнайка правильно не ответил бы. А простейшее «Может ли крокодил играть в баскетбол?» поставит Google в тупик, тогда как любой ребенок над таким вопросом только посмеется^[1101].

В лаборатории компании Applied Minds неподалеку от Лос-Анджелеса можно понаблюдать, как робота программируют перемещаться в пространстве, но быстро становится понятно, что ему трудно сориентироваться в незнакомом помещении, взять мелок и написать свое имя. В Nuance Communications рядом с Бостоном разрабатываются передовые способы распознавания речи, на которых основана работа Siri[1102] и других подобных систем. Однако каждый «общавшийся» с Siri приходит к выводу, что полноценный разговор с компьютером пока что возможен только в фантастическом фильме, а не в реальности. Лаборатория информатики и искусственного интеллекта при МТИ преуспела в области распознавания образов: их компьютеры «понимают», что на картинках изображены девочка с кружкой, мальчик у фонтана или кот, лакающий сливки, но машинам не по силу сделать элементарное обобщение и установить, что все три объекта производят одно и то же действие — пьют. На Манхэттене, в одном из управлений полиции Нью-Йорка, компьютеры анализируют тысячи записей с камер наблюдения — это часть уникальной системы комплексного слежения — Domain Awareness System. При этом система вряд ли сможет точно распознать в толпе лицо вашей матери.

Все перечисленные задачи объединяет одно: их решил бы и четырехлетний ребенок. Стивен Пинкер, ученый-когнитивист из Гарварда, подвел итог тридцати пяти годам исследований в области искусственного разума: «Сложные задачи решить просто, а простые — тяжело»^[1103]. Футуролог Ханс Моравек и другие исследователи отмечают, что причина данного парадокса в том, что для распознавания речи и образов требуются невероятные вычислительные ресурсы.

За полвека до Моравека фон Нейман высказывал похожие идеи о том, что химическая активность мозга, основанная на углероде, принципиально отличается от работы кремниевых микросхем и бинарной логики компьютеров. Биологические процессы — не компьютерные вычисления. Человеческий мозг не просто сочетает аналоговые и цифровые методы, его строение скорее напоминает распределенную вычислительную сеть вроде интернета, чем централизованную систему ЭВМ. Центральный процессор компьютера выполняет команды значительно быстрее, чем возбуждаются нейроны человека. «Однако наш мозг с лихвой это компенсирует, поскольку все его нейроны и синапсы активны одновременно, а у компьютера обычно только один или несколько процессоров», — отмечают Стюарт Расселл и Питер Норвиг, авторы самого современного издания об искусственном интеллекте^[1104].

Так почему же мы не можем создать компьютер, который повторит работу человеческого мозга? По мнению Билла Гейтса, в конечном счете геном человека будет расшифрован и мы поймем, как природа создает интеллект в углеродной среде. «Это как обратное проектирование: мы изучаем чей-то готовый продукт, чтобы решить задачу»^[1105]. Это будет нелегко. Ученые 40 лет составляли схему нейросети круглого червя длиной один миллиметр, у которого 302 нейрона и 8 тысяч синапсов[1106]. В человеческом мозге около 86 миллиардов нейронов и около 150 триллионов синапсов^[1107].

В конце 2013 года газета The New York Timss опубликовала статью об инновационной технологии, которая «перевернет цифровой мир с ног на голову» и «позволит создать следующее поколение систем искусственного интеллекта, которые смогут выполнять обычные для человека действия: видеть, говорить, слушать, ориентироваться в пространстве, использовать и контролировать различные системы и предметы». Это описание перекликается с тем, что пресса писала о «Перцептроне» в 1958 году: «сможет ходить, говорить, видеть, писать, воспроизводить себя и осознавать свое существование». Стратегия ученых осталась прежней: попробовать воссоздать нейросеть человеческого мозга. Как разъясняли в The Timss, «новый подход учитывает строение нервной системы живого существа, а также как нейроны реагируют на раздражители и контактируют друг с другом для анализа информации»^[1108]. Компании IBM и Qualcomm заявили о своих планах по созданию нейроморфного микропроцессора, который бы имитировал деятельность настоящего мозга. В это же время европейские исследователи из проекта «Человеческий мозг» обнародовали свою разработку — нейроморфный микрочип, то есть «кремниевую пластину длиной двадцать сантиметров, на которой было размещено 50 миллионов искусственных синапсов и 200 тысяч моделей нейронов»^[1109].

Последние достижения в сфере искусственного разума, возможно, действительно означают, что через несколько десятилетий компьютеры научатся думать по-настоящему. Как пишет Тим Бернерс-Ли, «мы часто заглядываем в список вещей, которые машины не умеют делать: играть в шахматы, водить автомобиль, переводить с одного языка на другой, а затем приходится вычеркивать пункт за пунктом из этого списка, потому что мы научили машины этим вещам. Когда-нибудь этот список закончится»^[1110].

Фон Нейман предполагал, что в результате такого развития технологий может наступить сингулярность, то есть момент, когда компьютеры не просто превзойдут интеллект человека, а научатся сами создавать машины со «сверхинтеллектом», и люди окажутся бесполезными. Термин «сингулярность» популяризовали футуролог Рэй Курцвейл и писатель-фантаст Вернор Виндж, который предсказал ее наступление в 2030 году^[1111].

С другой стороны, эти последние разработки могут вновь оказаться слабым отблеском исчезающего миража, как это уже было в 1950-е годы, когда СМИ восторженно встречали чудо, которого так и не произошло. Искусственный разум может появиться и через несколько поколений людей, и даже через несколько веков. Но оставим эту дискуссию футурологам. Все зависит и от того, что мы будем считать сознанием. А об этом пусть дискутируют философы и теологи.

У всей этой истории возможен еще один вариант развития — тот, который бы понравился Аде Лавлейс и который основан на полувековом развитии компьютеров в направлении, заданном Вэниваром Бушем, Джозефом Ликлайдером и Дагом Энгельбартом.

Симбиоз человека и компьютера: «Watson, идите сюда»

«Аналитическая машина не претендует на то, чтобы создать что-либо, — писала Ада Лавлейс. — Она может выполнять все задачи, какие мы можем научить ее решать». Она также предполагала, что машины не заменят людей, а станут их помощниками, и в этот союз люди будут привносить новые идеи и творческие решения.

У идеи создания искусственного разума появилась альтернатива: заключить союз между компьютерами и людьми, который обеспечит усиление нашего интеллекта. Стратегия объединения технических и человеческих возможностей, создание своего рода симбиоза, оказалась более плодотворной, чем попытки научить машины думать самостоятельно.

В работе «Симбиоз человека и компьютера» 1960 года Ликлайдер наметил путь развития данной идеи: «Компьютер и наш мозг будут работать как единое целое, благодаря этому человек сможет думать, как никогда прежде, и анализировать данные, как не может ни одна известная нам ЭВМ»^[1112]. Ликлайдер намеревался использовать систему мемекс, описанную в статье Буша «Как мы можем мыслить», а также собственные разработки для системы противовоздушной обороны SAGE, в которой предусматривалось тесное взаимодействие машин и человека.

В 1968 году Энгельбарт обернул идею Буша — Ликлайдера в удобную оболочку: представил миру свою oNLine System с дружественным графическим интерфейсом, мышью и возможностью работы по сети. Его манифест «Усиление человеческого интеллекта» вторил идеям Ликлайдера. По мнению Энгельбарта, главной задачей ученых должно стать создание «интегрированной среды, где бы догадка, метод проб и ошибок, понимание контекста сосуществовали бы… с производительными машинами». Поэт Ричард Бротиган в стихотворении «И все под присмотром автоматов благодати и любви» более образно выразил эту же мечту «о киберлугах, // где люди, звери, компьютеры // живут вместе // в программо-гармонии».

Команды разработчиков Deep Blue и Watson не стали себя ограничивать концепцией искусственного разума и также взяли на вооружение идею о симбиозе. Глава IBM Research Джон Келли высказался в духе Ликлайдера: «Задача не в том, чтобы имитировать работу нашего мозга или заменить человека думающей машиной. В эпоху развития когнитивных технологий люди и компьютеры могут сотрудничать, используя свои сильные стороны для получения лучших результатов»^[1113].

После проигрыша компьютеру Deep Blue Гарри Каспарову пришла в голову идея, которая станет воплощением эффективного союза человека и машины. Хотя речь шла о шахматах, игре с четко прописанными правилами, Каспаров заметил, что «компьютеры сильны в том, что человеку дается тяжело, и наоборот». В результате он провел эксперимент: сыграл не против компьютера, а вместе с компьютером против другой такой же пары. «Мы могли концентрироваться на выборе стратегии и тратить меньше времени на подсчеты, — вспоминает Каспаров. — При таком раскладе наша способность находить неожиданные решения становилась во главу угла». Так родился союз, предугаданный Ликлайдером.

В 2005 году был проведен турнир, где шахматисты играли в командах с компьютерами, которые они выбирали сами. Вызов приняли многие гроссмейстеры, однако победил не сильнейший из них и не лучшая из машин. Победило сотрудничество. По словам Каспарова, «самые мощные компьютеры проигрывали тандему „человек — машина“: этот союз становился несокрушимым благодаря точным расчетам компьютера и стратегической хитрости человека». Главный приз турнира получил не шахматный гений, и не самая современная машина, и даже не команда из таких фаворитов, а два игрока-любителя из Америки, которые мастерски анализировали позиции из предыдущих игр при помощи трех компьютеров. Каспаров уверен, что именно умелая организация процесса позволила двум простым шахматистам выиграть у великих гроссмейстеров и мощнейших компьютеров^[1114].

Другими словами, будущее, возможно, построят люди, которые способны работать с компьютерами в одной команде и делать это эффективно.

В IBM запустили похожую программу: их Watson, до этого игравший в Jeopardy! стал сотрудничать с людьми, а не пытаться обыграть их. В одном из таких проектов Watson помогал онкологам составлять план лечения больных. «В Jeopardy! человек и машина находились по разные стороны баррикад, — рассказывает Джон Келли из IBM. — Теперь они объединили усилия для борьбы с раком и претендуют на результаты, которых поодиночке никогда бы не добились»^[1115]. В память компьютера загрузили более двух миллионов страниц медицинских журналов и 600 тысяч медицинских заключений, а также предоставили ему доступ к 1,5 миллиона историй болезней. Врач вбивал в систему базовую информацию о больном и его симптомы и получал список рекомендаций, отсортированных по степени надежности^[1116].

Через некоторое время в IBM поняли, что для успеха проекта необходимо сделать из Watson более приятного собеседника. Дэвид Маккуини, вице-президент по разработке программного обеспечения в IBM Research, помнит, как на первых порах некоторые доктора негодовали, что им, дипломированным специалистам, приходится выслушивать приказы категоричного компьютера. В результате в стиль общения Watson добавили нотку скромности: «Данная информация будет вам полезна с вероятностью в N процентов; это остается на ваше усмотрение». Доктора были довольны: «Как будто общаешься с компетентным коллегой», — говорили они. Маккуини и его команда постарались объединить уникальные способности человека (в частности, интуицию) и машины (например, грандиозный объем памяти). «Складывается союз невероятной силы, в который каждая сторона привносит то, чего не может предложить другая»^[1117], — комментирует Маккуини.

Успехи Watson в этом проекте заинтересовали Джинни Рометти, которая в прошлом работала в проектах по созданию искусственного интеллекта, а в начале 2012 года заняла пост гендиректора IBM. Ее впечатлило, как ловко компьютер ассистировал докторам: «Это ярко иллюстрировало, что машины могут помогать человеку, а не заменять его собой. Я абсолютно уверена, что так и должно быть»^[1118]. На базе Watson Рометти даже открыла новое подразделение IBM, которое получило стартовый миллиард долларов и офис на Силикон-элли недалеко от Гринич-Виллидж на Манхэттене. Оно должно было коммерциализировать «когнитивные вычисления», то есть компьютерные системы, которые сами учились дополнять возможности человеческого мозга и вести анализ данных на более высоком уровне. Рометти не хотела ничего технического в названии подразделения, и ему дали лаконичное имя Watson — так она почтила память Томаса Уотсона-старшего, основателя IBM, который руководил компанией более 40 лет. Помимо этого, многим на ум могли прийти два художественных персонажа: напарник Шерлока Холмса доктор Джон «элементарно» Ватсон и ассистент Александра Грейама Белла Томас «идите сюда, я хочу вас видеть» Уотсон[1119]. Так IBM рассчитывала создать образ дружелюбного компьютера, помощника человека, антипода зловещей машины HAL из фильма Кубрика.

Watson предвозвестил наступление «третьей волны» информатики, во время которой была размыта граница между искусственным и «усиленным» интеллектом. «Первое поколение машин могло только считать и выдавать результат», — рассказывает Рометти. Здесь можно вспомнить, что компания IBM началась с перфокарт и табуляторов Германа Холлерита, при помощи которых обрабатывали данные во время переписи населения США в 1890 году. «Фон Нейман создал архитектуру второго поколения машин, их необходимо было программировать. Еще со времен Ады Лавлейс люди составляли алгоритмы, шаг за шагом описывающие, как вычислительной машине нужно выполнять ту или иную задачу. Объемы данных увеличивались со скоростью света, поэтому нам пришлось создать третье поколение компьютеров, эти машины учатся сами»^[1120].

Однако появление обучаемых компьютеров не означает, что человечеству пора отправиться на задворки истории, на повестке дня все еще сотрудничество машин и людей. Среди прочих с Watson работал специалист по раку груди Ларри Нортон из онкологического центра Мемориал Слоана — Кеттеринга в Нью-Йорке, который уверен, что медицина и компьютерные технологии будут развиваться параллельно: «Это будет коэволюция, мы поможем друг другу»^[1121].

«Соразвитие» или «коэволюция»^[1122] — так Дуглас Энгельбарт называл процесс совместного развития машин и людей, который может привести к интересным последствиям: как бы быстро ни прогрессировали компьютеры, искусственный разум, возможно, никогда не сможет превзойти совокупный интеллект тандема «человек — машина».

Давайте на секунду представим, что компьютеры преуспели в имитации человеческого мышления и теперь умело притворяются, будто и в самом деле распознают образы и речь, обладают эмоциями, желаниями и нравственными принципами, умеют творить и ценят красоту, ставят перед собой цели. Возможно, такой компьютер смог бы пройти тест Тьюринга. Или даже тест Ады (обозначим его так), то есть проверку на способность генерировать собственные мысли и выходить за рамки того, на что их запрограммировали.

Однако прежде чем признать победу искусственного интеллекта над интеллектом «усиленным», необходимо будет провести один финальный тест — назовем его тестом Ликлайдера. В нем не учитывается, насколько качественно машина скопировала наши мыслительные процессы, а проверяется, в каких условиях она будет эффективнее работать: в гордом одиночестве или в паре с человеком. Другими словами, не будет ли компьютер сильно проигрывать союзу разумного существа и машины.

Если компьютер-одиночка сдаст бой, симбиоз «человек — машина» выйдет триумфатором. Но кто сказал, что искусственный разум — священный Грааль информатики? Человечество может потратить ресурсы на улучшение взаимодействия между нами и компьютерами, чтобы максимально эффективно использовать лучшие качества каждой из сторон.

Сделанные выводы

Как и любое историческое повествование, наша хроника развития инноваций, определивших цифровую эпоху, — это хитросплетение множества ниточек. Какие же уроки можно извлечь из этого рассказа, не считая уже упомянутый симбиоз людей и машин?

Первый и главный вывод: творчество — дело коллективное. Намного чаще инновация рождается в результате эффективного сотрудничества, а не прозрений гениев-одиночек. Это правило на все времена. Научная революция, эпоха Просвещения, промышленная революция — в каждый из этих периодов существовали способы работать сообща и обмениваться идеями, однако в эпоху цифровых технологий у человечества появилось еще больше инструментов для сотрудничества. Все новаторы в сфере сетевых и компьютерных технологий обладали выдающимся умом, но без своих коллег они многого не достигли бы. Подобно Роберту Нойсу, лучшие из них больше напоминали приходских священников, а не одиноких проповедников; певчих в хоре, а не солистов.

Взять, к примеру, «Твиттер»: его создала команда людей, умевших как критиковать, так и слушать друг друга. Ник Билтон из газеты The New York Timss писал, как один из авторов сервиса Джек Дорси, давая интервью различным СМИ, стал слишком много заслуг приписывать себе. Тогда другой сооснователь «Твиттера», серийный предприниматель Эван Уильямс, ранее создавший сервис The Blogger, попросил Джека немного охладить свой пыл. Дорси возразил, что это он создал «Твиттер», на что Уильямс ответил: «Нет, не ты создал „Твиттер“. И не я. И не Биз [Стоун, третий соавтор]. В интернете люди ничего не изобретают, они только развивают уже существующие идеи»^[1123].

Эта история иллюстрирует еще одну мысль: цифровая эпоха, возможно, и пропитана духом революции, но корнями она уходит в достижения предыдущих поколений. Важно прислушиваться не только к современникам, но и к предшественникам. Лучшие новаторы видели направление развития технологий и с умом принимали эстафету. Стив Джобс развил идеи Алана Кея, которые тот позаимствовал у Дага Энгельбарта, а тот шел по стопам Джозефа Ликлайдера и Вэнивара Буша. Говард Эйкен из Гарварда собирал свой первый компьютер под впечатлением от разностной машины Чарльза Бэббиджа, более того, он попросил всех своих подчиненных прочитать «Примечания» Ады Лавлейс.

Зачастую самыми эффективными были команды, состоявшие из специалистов из самых разных областей. Классический пример — лаборатория Bell Labs, среди сотрудников которой были физики-теоретики и экспериментаторы, материаловеды, инженеры, несколько бизнесменов и даже ремонтники телефонных линий со смазкой под ногтями. Как композиторы часто работали бок о бок с либреттистами, так и Уолтер Брэттен, физик-экспериментатор, делил рабочее место с Джоном Бардином, физиком-теоретиком, чтобы можно было днем и ночью бомбить друг друга вопросами о вариантах применения кремния, — так был создан первый транзистор.

История цифровых технологий учит нас еще одной мудрости: личное общение благоприятно сказывается на работе команды, хотя интернет и позволяет нам все делать удаленно. Как показывает опыт Bell Labs, виртуальное присутствие не имеет того же эффекта, что реальное взаимодействие. Основатели Intel обустроили просторное помещение для собраний, где все сотрудники, начиная с Роберта Нойса, скрещивали друг с другом шпаги. Эта модель прижилась во многих компаниях Силиконовой долины, а предсказания, что все мы будем работать дистанционно, сбылись лишь частично. Когда Марисса Майер заняла кресло гендиректора Yahoo! первым делом она призвала сотрудников работать в офисе, а не дома, подчеркнув, что «люди более открыты и креативны, когда работают вместе». Проектируя новый головной офис Pixar, Стив Джобс долго ломал голову над планировкой атриума. Он даже продумал, как расположить туалеты так, чтобы сотрудники встречались в коридорах непрогнозируемым образом. Одним из последних проектов Джобса был план новой штаб-квартиры Apple, где кольца из открытых рабочих пространств должны были располагаться вокруг внутреннего двора.

На протяжении истории самые эффективные команды складывались из людей, чьи умения дополняли друг друга. Взять, к примеру, отцов-основателей США: среди них был образец нравственности Джордж Вашингтон, блестящие умы Томас Джефферсон и Джеймс Мэдисон, проницательные энтузиасты Сэмюел и Джон Адамс и рассудительный миротворец Бенджамин Франклин. Схожим образом среди основоположников ARPANET можно было встретить провидцев вроде Ликлайдера, выдающихся инженеров вроде Ларри Робертса, разбиравшихся в людях и политике менеджеров вроде Боба Тейлора и отличных командных игроков, таких как Стив Крокер и Винт Серф.

Следующий секрет успешной коллективной работы — необходимо объединять в команды мечтателей с их революционными идеями и менеджеров, которые могут претворить эти фантазии в жизнь. Ведь идеи без реализации — просто галлюцинации^[1124]. Роберт Нойс и Гордон Мур не могли похвастаться коммерческой жилкой, поэтому первым сотрудником их новой компании Intel стал Энди Гроув, который знал, как правильно организовать рабочий процесс, мотивировать людей и достичь поставленных целей.

Без помощи прагматиков мечтатели часто остаются на периферии истории, и их потом упоминают лишь в примечаниях. Например, за право называться изобретателем цифрового компьютера уже давно борются Джон Атанасов, работавший в одиночку профессор из Айовы, и группа изобретателей из Университета Пенсильвании, возглавляемая Джоном Мокли и Преспером Эккертом. В этой книге я больше склоняюсь на сторону последних, потому что их компьютер ENIAC включался и даже мог решить серию задач — ради этого трудились десятки инженеров и техников плюс команда женщин-программистов. При этом машина Атанасова так толком и не заработала: у ученого не было помощников, которые бы довели до ума его тостер для перфокарт. В итоге его творение пылилось в подвале, пока его не выбросили как старую бесполезную железку.

ARPANET и интернет также появились благодаря слаженной работе многих людей. Решения по всем вопросам принимались коллективно: один студент-энтузиаст рассылал всем «запросы на отзыв» (Requests for Comments)[1125]. В результате была создана похожая на паутину сеть с коммутацией пакетов, состоявшая из равнозначных узлов; центрального управления у сети не было. Каждый из узлов мог самостоятельно размещать и распространять некий контент и обходить попытки его контролировать. Таким образом коллективными усилиями была создана сеть для упрощения коллективной работы — творцы оставили свои хромосомы в ДНК интернета.

Всемирная паутина упростила жизнь не только слаженным рабочим группам, но и позволила сотрудничать незнакомым друг с другом людям. Это, пожалуй, самая революционная технология эпохи. Координировать свои действия умели еще древние персы и ассирийцы, для этого у них были налажены почтовые системы. Однако только с появлением интернета стало так просто собрать и систематизировать мнения и знания тысяч и миллионов незнакомых людей. В результате появились такие плоды совокупной народной мудрости, как ранжирование сайтов в поисковике Google, статьи «Википедии», веб-браузер Firefox и программное обеспечение GNU/Linux.

В эпоху цифровых технологий рабочие группы создавались тремя способами. Во-первых, по распоряжению правительства. Например, государство координировало и финансировало создание первых компьютеров (Colossus, ENIAC) и сетей (ARPANET), что отвечало настроениям того времени. В 1950-е годы при президенте Эйзенхауэре запускали проекты, которые могли принести благо обществу, например космическую программу или строительство дорог федерального значения. Нередко к работе подключались университеты и частные подрядчики, и так работал треугольник правительство — наука — промышленность, который Вэнивар Буш и другие разработчики считали очень эффективной структурой. Разборчивые бюрократы (это не всегда оксюморон), такие как Ликлайдер, Тейлор и Робертс, отслеживали перспективные проекты и обеспечивали их финансирование.

Другой способ собрать команду специалистов — частная инициатива. Появлялись исследовательские лаборатории при крупных компаниях, такие как Bell Labs и Xerox PARC, или же новые негосударственные компании, например Texas Instruments и Intel, Atari и Google, Microsoft и Apple. Работа этих компаний была ориентирована на прибыль — необходимо было платить сотрудникам и привлекать инвесторов, что подразумевало патентование разработок компании и защиту ее интеллектуальной собственности. Компьютерные теоретики и программисты обычно с презрением относились к такому собственническому подходу. Однако нельзя не признать, что коммерческие организации, продававшие свои изобретения, внесли ощутимый вклад в развитие таких инновационных технологий, как транзисторы, микросхемы, компьютеры, телефоны и прочие устройства, а также веб-сервисы.

Помимо государства и частных компаний, существовала еще одна сила, способная подстегнуть коллективное взаимодействие: энтузиасты своего дела, которые бескорыстно делились идеями и иными способами вкладывались в общее дело. Гарвардский профессор Йохай Бенклер обозначил этот феномен как «социальное производство»^[1126]. После запуска интернета намного больше людей стало работать на добровольных началах, благодаря чему появились «Википедия», некоторые веб-сервисы, бесплатное и свободное программное обеспечение, Нпример, операционная система GNU / Linux, пакет программ OpenOffice и веб-браузер Firefox. По словам технического журналиста Стивена Джонсона, открытая архитектура позволяет эффективно развивать существующие идеи: например, Бернерс-Ли построил сеть веб-сайтов и сервисов в интернете^[1127]. Люди присоединяются к подобным проектам не ради финансовой прибыли, их могут привлекать другие преимущества или чувство удовлетворения.

Вопросы патентования технологий часто становились камнем преткновения между корпорациями и последователями движения за свободное ПО, поскольку последние придерживались принципов, которые были заложены еще в «Клубе технического моделирования железных дорог „при МТИ“ и „Домашнем компьютерном клубе“». Вспомнить хотя бы Стива Возняка. На собраниях «Домашнего компьютерного клуба» он показывал всем свои компьютерные микросхемы, а затем раздавал их чертежи, чтобы желающие могли использовать или улучшить его изобретения. Однако его приятель Стив Джобс тоже стал посещать собрания клуба и настоял, чтобы Возняк перестал раздавать свои изобретения бесплатно, а сам собирал и продавал их. Так родилась компания Apple, которая последующие 40 лет будет патентовать абсолютно всю свою продукцию и получать от этого невероятную прибыль. Без обоих Стивов цифровые технологии не вышли бы на столь высокий уровень, ведь инновации наиболее динамично развиваются в атмосфере конкуренции между бесплатной и коммерческой продукцией.

Иногда люди становятся на ту или иную сторону по идеологическим соображениям. Кому-то кажется важным участие государства, кто-то превозносит частную инициативу, кто-то романтизирует бескорыстных энтузиастов. Во время президентских выборов 2012 года в Америке развернулась жаркая дискуссия вокруг фразы Барака Обамы, адресованной бизнесменам: «Не вы это построили». Его раскритиковали за нападки на частный сектор, хотя Обама имел в виду, что каждая коммерческая компания в стране чем-то обязана государству и энтузиастам: «Вы достигли успеха не без чьей-то помощи. У вас есть учитель, указавший вам путь. Кто-то разработал потрясающий план „Американская система“[1128], который позволил вам преуспеть, а кто-то финансировал строительство дорог и мостов». Возможно, Обама выбрал не самый изящный способ разрушить образ социалиста, придуманный СМИ, однако он осветил ту сторону современной экономики, которая касается и IT: сочетать разные типы производства и финансирования всегда эффективнее, чем зацикливаться на одном из них.

Все эти мысли не новы. Британское правительство поддерживало исследования Бэббиджа, потому что было заинтересовано в технологиях, способных усилить экономику империи и доминирующее положение страны в мире. Ученый в свою очередь черпал идеи у предпринимателей, в частности использовал перфокарты, которые изобрели ткачи для своих автоматических станков. Бэббидж и его друзья основали несколько клубов единомышленников, среди них — Британская ассоциация развития науки, которую с очень большой натяжкой, но можно назвать предшественником «Домашнего компьютерного клуба», поскольку ее члены, достопочтенные джентльмены, тоже верили в свободный обмен идеями и пользу коллективной работы.

Во главе самых успешных IT-компаний стояли прирожденные лидеры, которые осознавали важность коллективного настроя, а также четко представляли себе путь развития компании. Часто мы противопоставляем дальновидных стратегов и тех, кто умеет вдохновлять и стимулировать сотрудников людей, но забываем, что лучшие руководители могут сочетать в себе и то и другое. Хорошим примером служит Роберт Нойс, который долгое время возглавлял Intel вместе с Гордоном Муром. Партнеры отлично понимали, как будет развиваться рынок полупроводников, а также были готовы к дискуссиям и не считали зазорным ошибаться. Даже такие вспыльчивые и раздражительные люди, как Стив Джобс и Билл Гейтс, умели объединять сотрудников в эффективные команды и заражать их верностью компании.

Но и выдающиеся специалисты не могли ничего добиться, если не умели работать в команде. Так распалась компания Shockley Semiconductor. Верно и обратное: любому сплоченному коллективу нужен неравнодушный и настойчивый лидер. После изобретения транзистора лаборатория Bell Labs зашла в тупик, как и компания Apple после увольнения Джобса в 1985 году.

В этой книге рассказывается о многих успешных инноваторах и предпринимателях. Их объединяет одна общая черта: одержимость качеством продукта. Они одинаково глубоко разбирались как в технической стороне дела, так и в вопросах дизайна, а вот маркетинг, продажи и финансы часто не были их сильной стороной. Когда во главе компании оказывались коммерчески ориентированные люди, нередко там угасал поток новых идей и решений. Это отмечал и Джобс: «Когда у руля торгаши, никто не слушает тех, кто беспокоится о продукте, и они просто увольняются». Ему вторит Ларри Пейдж: «Лучшие руководители знают и технические, и дизайнерские тонкости»^[1129].

Мы можем извлечь еще один урок из истории цифровых технологий. Правда, он стар как мир, точнее, как Аристотель: «Человек есть общественное животное». Только так и можно объяснить появление любительского диапазона радиосвязи и любительских радио, а также их потомков — сервисов вроде WhatsApp и «Твиттера». Для каких бы целей ни создавалась технология, практически всегда ее использовали для общения и социализации — для создания сообществ и социальных сетей, для эффективного сотрудничества. Даже персональный компьютер, задуманный как инструмент для личного развития, в итоге оказался окружен модемами и онлайн-сервисами, что привело к рождению Facebook, Flickr и Foursquare.

В отличие от людей машины не социальны: у них не появляется желание завести друзей или страничку в Facebook. Когда Алан Тьюринг предсказал, что компьютеры научатся имитировать человеческое поведение, его оппоненты возразили, что машинам всегда будут чужды эмоции и чувства. Чтобы порадовать Тьюринга, можно было бы изобрести машину, которая бы симулировала симпатию, дружбу и даже любовь, как люди иногда и делают. Однако Тьюринг одним из первых заметил бы подвох.

Во второй части цитаты Аристотеля говорится, что человек вне общества является «либо зверем, либо богом». И хотя компьютеры существуют вне социума, к ним данная цитата не применима, поскольку у программ нет личности, намерений и желаний. Они — пластилин в наших руках, что бы там ни утверждали создатели искусственного интеллекта и социологи интернета.

Завет Ады: поэтическая наука

Настало время сделать вывод. Он возвращает нас к идеям Ады Лавлейс, которая утверждала, что в симбиоз «человек — машина» люди привносят самое важное — творческую составляющую. История цифровых технологий ярко иллюстрирует эту идею — от Буша и Ликлайдера к Энгельбарту и Джобсу, а также от SAGE к Google, Wikipedia и Watson. И так будет до тех пор, пока человек не перестанет быть существом творящим. Джон Келли, глава IBM Research, уверен, что «машины будут отвечать за логику и аналитику, а за людьми останутся здравый смысл, интуиция, сопереживание, нравственные ориентиры и умение творить»^[1130].

В эпоху когнитивной информатики человек не станет бесполезным звеном, поскольку мы способны мыслить нестандартно, а это недоступно алгоритмам практически по определению. Человек обладает воображением, которое, по словам Ады, «складывает факты, идеи и понятия в бесконечное количество новых, постоянно меняющихся сочетаний». Мы любим придавать информации форму и находим в этом красоту, например, слова мы сливаем в тексты. Мы не только общественные существа, но еще и рассказчики.

Человек творит, опираясь на ценности, эстетический вкус, эмоции, самосознание и нравственность. Всему этому нас учат гуманитарные науки и искусства, и поэтому они должны быть такой же важной частью образования, как естественные дисциплины, инженерные науки и математика. Если люди хотят сохранить за собой роль художника и творца в тандеме «человек — машина», то нам необходимо постоянно подпитывать свои внутренние источники фантазии, оригинальности и человечности. Это наша сильная и самая ценная сторона.

Свои презентации продукции Apple Стив Джобс обычно заканчивал слайдом с дорожными знаками, изображающими пересечение гуманитарных наук и технологий. На своей последней презентации iPad 2 в 2011 году, стоя перед экраном, на который проецировалось это изображение, он сказал: «Одних технологий недостаточно — в самой ДНК Apple заложен союз технологий с искусством и гуманитарными науками. И это дает такие плоды, что душа поет». Именно поэтому Стив Джобс стал самым креативным новатором нашего времени.

Однако эта ода гуманитарным наукам — лишь одна сторона медали. Верно и обратное: гуманитариям и людям творчества следует найти красоту в математике и физике, как сделала Ада Лавлейс. В противном случае они будут лишь со стороны наблюдать за развитием цифрового искусства, попросту сдадут свои позиции инженерам.

Нередко гуманитарии и творческие личности, которые ликовали, что университеты признали значимость их области знаний, без стыда сознаются, что ничего не смыслят в физике с математикой, а иногда и шутят на эту тему. Они превозносят важность изучения латыни, но понятия не имеют, как написать алгоритм или как отличить язык BASIC от C++, Python или Pascal. Путать пьесы «Гамлет» и «Макбет» для них признак ограниченности, при этом сами они затруднятся назвать различия между геном и хромосомой, транзистором и конденсатором или интегральным и дифференциальным уравнением. Эти понятия могут казаться сложными, но «Гамлет» тоже сложен. И, как и «Гамлет», они по-своему красивы. Изящное математическое уравнение — это тоже гимн великолепию нашей Вселенной.

Чарльз Перси Сноу был прав, необходимо уважать «обе культуры»: как техническую, так и гуманитарную. При этом особенно важно понимать, где и как они пересекаются. Технологическая революция состоялась благодаря людям, умевшим объединить эти две области, как сделала Ада Лавлейс. Отец передал ей увлечение поэзией, а мать — математикой, и впоследствии Ада сложила собственную мозаику — «поэтическую науку». Ее отец был на стороне луддитов, ломавших ткацкие станки, но Аду восхищало, как перфокарты программируют станок и определяют узор будущей ткани. Она предвидела, что союз технологий и искусств материализуется в компьютерах.

Следующим этапом цифровой революции станет углубление диалога между IT и творческими сферами: СМИ, модой, музыкой, развлекательными и образовательными ресурсами, искусством и литературой. До настоящего момента мы по большей части заворачивали старые конфеты в новые фантики: создавали цифровые варианты книг, газет и журналов, авторских колонок, песен, телешоу и кино. Однако новые платформы, сервисы и социальные сети постоянно расширяют границы индивидуального и коллективного творчества. В ролевых и интерактивных играх применяются технологии дополненной реальности и совместного повествования. Тесное взаимодействие технологий и искусств позволит нам получить принципиально новые медиаформаты и средства самовыражения.

Создать подобные инновации по силам только тем, кто может объединить прекрасное и инженерное, гуманитарное и техническое, поэзию и машины, то есть духовным наследникам Ады Лавлейс, творцам, которые смогут получить максимум от союза искусства и науки, бунтарям, которые открыты новому и удивительному и потому найдут красоту во всем.