Гвенди и ее шкатулка

1

Из Касл-Рока на Касл-Вью ведут три дороги: 117 шоссе, Плезант-роуд и Лестница самоубийц. Каждый день этим летом — да, и по воскресеньям тоже, — двенадцатилетняя Гвенди Питерсон взбирается по скреплённым мощными, хоть и проржавевшими болтами ступеням, которые зигзагами поднимаются по склону холма. Первую сотню она проходит обычным шагом, по второй бежит трусцой, а на последней сотне заставляет себя прибавить темп и несётся, закусив удила, как сказал бы её отец. На вершине она сгибается пополам, упёршись руками в колени; вся красная, волосы прилипли к лицу потными прядями (на этом последнем рывке её конский хвост всегда растрёпывается, как туго его ни затягивай), и пыхтит, как старый битюг. Но результат — налицо. Выпрямившись и посмотрев вниз, она может увидеть носки своих кроссовок. В июне, в последний день перед каникулами, он же последний день в начальной школе Касл-Рока, ей это не удавалось.

Намокшая футболка прилипла к телу, но в целом Гвенди чувствует себя неплохо. В июне, когда она добиралась до верха, ей каждый раз казалось, что её хватит удар. Где-то рядом слышны голоса детей, играющих на площадке. Подальше раздаётся стук алюминиевой биты о бейсбольный мяч — это ребята из Старшей лиги тренируются к благотворительному матчу на День труда.

Она протирает очки платком, который держит в кармане шортов специально для этой цели, и вдруг слышит: «Эй, девочка! Подойди-ка на минутку. Нам надо побеседовать».

Гвенди надевает очки, и расплывчатый мир вокруг снова обретает фокус. На скамейке в тени, у гравийной дорожки, ведущей от лестницы в парк Касл-Вью, сидит мужчина в чёрных джинсах, чёрном костюмном пиджаке и белой рубашке, расстёгнутой у ворота. На голове у него небольшая аккуратная чёрная шляпа. Придёт время, и она станет героиней кошмарных снов Гвенди.

Всю эту неделю мужчина каждый день сидит на этой скамейке, читая одну и ту же книгу («Радуга земного тяготения» — толстая и, судя по виду, непростая), но до сих пор ни разу не заговаривал с Гвенди. Она настороженно смотрит на него.

— Мне запрещено разговаривать с незнакомыми.

— Вот и правильно.

С виду он примерно ровесник её отца — лет 38 или около того, и довольно симпатичный. Но чёрный пиджак в жаркое августовское утро, считает Гвенди, выглядит подозрительно.

— Это, наверно, мама тебе запретила?

— Папа, — отвечает Гвенди. Путь к детской площадке лежит мимо него, и если он и правда маньяк, то может попытаться её схватить, но она не особенно этого боится. В конце концов, сейчас белый день, площадка рядом, народу на ней полно, а она уже отдышалась.

— В таком случае, — говорит мужчина в чёрном пиджаке, — разреши представиться. Меня зовут Ричард Феррис. А тебя?

Она колеблется, но затем решает, что вреда от этого не будет.

— Гвенди Питерсон.

— Ну вот. Теперь мы знакомы.

Гвенди качает головой.

— Имена — это ещё не всё.

Он смеётся, запрокинув голову. Смех у него искренний и заразительный, и Гвенди невольно улыбается. Однако ближе не подходит.

Он наставляет на неё палец-пистолет: пиф-паф.

— Хорошо сказано. Да и сама ты ничего, Гвенди. И кстати, откуда у тебя такое имя?

— Это комбинация. Папа хотел назвать меня Гвендолин, в честь его бабушки, а мама — Венди, как в «Питере Пэне». Они пошли на компромисс. А вы здесь в отпуске, мистер Феррис?

Скорее всего так и есть; в конце концов, они в Мэне, а Мэн называют «Страной отпусков». Так даже на номерах машин пишут.

— Можно и так сказать. Я езжу туда-сюда. На этой неделе я в Мичигане, на следующей — во Флориде, потом, может, заскочу на Кони-Айленд съесть хот-дог и покататься на «Циклоне». Я, что называется, бродяга, и вся Америка — мой участок. Я послеживаю за некоторыми людьми и время от времени проверяю, как у них дела.

С поля за детской площадкой раздаётся металлический удар биты и радостные крики.

— Рада была с вами поболтать, мистер Феррис, но мне правда…

— Погоди минутку. Видишь ли, ты одна из тех, к кому я приглядываюсь в последнее время.

Это должно было прозвучать зловеще (и в какой-то степени прозвучало), но он всё ещё улыбается, взгляд у него оживлённый, и если он маньяк-педофил, то хорошо это скрывает. Наверно, лучшие из маньяков-педофилов так и делают, думает Венди. «Прошу в мою гостиную», — сказал паук мухе.

— У меня есть одна версия по поводу вас, мисс Гвенди Питерсон. Основанная, как все лучшие версии, на наблюдениях. Хочешь узнать, какая?

— Ну да, наверное.

— Я заметил, что ты малость пухловата.

Наверно, он видит, как она напряглась, потому что поднимает руку и качает головой — «не спеши».

— Может быть, ты даже считаешь себя толстой, потому что женщины и девушки в этой нашей стране очень странно воспринимают свою внешность. СМИ… ты знаешь, что это означает?

— Конечно. Газеты, телевидение, «Тайм», «Ньюсвик».

— Именно. Так вот, СМИ говорят: «Девушки, женщины, вы можете быть кем захотите в этом дивном новом мире равных возможностей, но при условии, что вы видите носки своих туфель, когда стоите прямо».

«Он следил за мной, — думает Гвенди, — потому что я каждый день так делаю, когда добираюсь до верха». Она краснеет. С этим ничего нельзя поделать, но румянец — это только на поверхности. А под ним — некий вызов, упрямство; то, что, собственно, и гонит её на эту лестницу. И ещё Фрэнки Стоун.

— И вот моя версия: кто-то прошёлся по твоему весу или внешности, или, может, по тому и другому, и ты решила взять дело в свои руки. Ну как, попал? Может, не в яблочко, но где-то близко.

Может, потому, что он незнакомец, ему она может сказать то, в чём не призналась родителям. А может, дело в его голубых глазах, в которых светится любопытство и интерес, но нет ничего обидного для неё — или она просто этого не видит.

— Один мальчик из школы, Фрэнки Стоун, начал называть меня «Гудиер». Ну, как…

— Как дирижабль. Да, я знаю дирижабли «Гудиер».

— Угу. Фрэнки — какашка.

Она думает, не рассказать ли о том, как Фрэнки скачет по площадке и распевает: «Я — Фрэнки Стоунер! От меня тёлки стонут!», но решает, что не стоит.

— Другие мальчишки тоже начали меня так называть, и некоторые девочки подхватили. Не мои подруги — другие девочки. Это было в шестом классе. С сентября я иду в среднюю школу, и… в общем…

— Ты решила, что это прозвище ты туда с собой не возьмёшь, — говорит мистер Ричард Феррис. — Понимаю. Знаешь, у тебя ведь и росту прибавится.

Он мерит её взглядом, но не так, как это сделал бы маньяк. Скорее с научным интересом.

— Думаю, ты дорастёшь до пяти футов десяти-одиннадцати дюймов. Для девушки это немало.

— Я уже расту вовсю, — говорит Гвенди, — но ждать я не собираюсь.

— В общем, как я и думал, — говорит Феррис. — Не ждать, не ныть и стонать, а решать проблему. Брать быка за рога. Это достойно восхищения. Потому я и хотел с тобой познакомиться.

— Рада была поболтать, мистер Феррис, но теперь мне пора.

— Нет. Ты останешься.

Он больше не улыбается. Его лицо приняло строгое выражение, а голубые глаза, кажется, стали серыми. Шляпа отбрасывает на его лоб узкую тень, похожую на татуировку.

— У меня кое-что для тебя есть. Подарок. Потому что ты — то, что надо.

— Я не беру ничего у незнакомых, — говорит Гвенди. Вот теперь ей немного страшно. А может, и не немного.

— Я согласен, имена — это ещё не всё, но мы с тобой и не незнакомцы. Я знаю тебя, и я знаю, что сделал эту вещь для кого-то вроде тебя. Для юной особы, которая твёрдо стоит на ногах. Я почувствовал тебя, Гвенди, ещё до того, как увидел. И вот теперь ты здесь.

Он отодвигается на край и похлопывает по скамейке.

— Присядь.

Гвенди подходит к скамейке, словно во сне.

— Вы… Мистер Феррис, вы не сделаете мне ничего плохого?

Он улыбается.

— То есть схвачу тебя? Уволоку в кусты и натешусь всласть?

Он указывает на тропу. Метрах в десяти от них два-три десятка ребят в форме дневного лагеря Касл-Рок играют на горках, качелях и брусьях под наблюдением четырёх вожатых.

— Вряд ли мне это сошло бы с рук, а? И потом, маленькие девочки меня не интересуют в сексуальном плане. Как правило, они вообще меня не интересуют, но, как я уже сказал или, как минимум, подразумевал, ты — другое дело. Ну, садись.

Она садится. Внезапно ей становится холодно от пота. Гвенди подозревает, что, несмотря на все сладкие речи, сейчас он попытается её поцеловать, и никакие дети на площадке и вожатые-подростки ему не помешают. Но нет. Он достаёт из-под скамейки холщовую сумку с завязками наверху. Раскрывает её и извлекает красивую шкатулку красного дерева. Она отливает таким глубоким коричневым тоном, что Гвенди видит крошечные красные блёстки в лаке, которым она покрыта. Размеры шкатулки — примерно 15 дюймов на фут, и с полфута в высоту. Гвенди сразу хочется её получить, и не потому, что она красивая. Она хочет этого потому, что шкатулка — её. Словно очень ценная, очень любимая вещь, давно потерянная и полузабытая, а теперь найденная вновь. Словно она владела ей в другой жизни, в которой была принцессой или кем-то в этом роде.

— Что это? — тихо спрашивает Гвенди.

— Пульт, — отвечает он. — Твой пульт. Посмотри.

Он наклоняет шкатулку так, что становятся видны маленькие кнопки на крышке — шесть штук рядами по две, и ещё по одной с каждой стороны. Итого восемь. Парные кнопки — светло-зелёная с тёмно-зелёной, жёлтая с оранжевой, синяя с фиолетовой. Одна из крайних кнопок красная. Вторая — чёрная. По обе стороны шкатулки есть ещё маленькие рычажки, а посередине — какая-то прорезь.

— Кнопки очень тугие, — говорит Феррис. — Тебе придётся давить на них большим пальцем, и посильнее. И это хорошо, поверь уж мне. В этом деле лучше не ошибаться. Особенно с чёрной.

Гвенди уже забыла, что боялась его. Её зачаровала шкатулка, и когда он протягивает её ей, она её берёт. Гвенди ожидает, что она окажется тяжёлой — ведь красное дерево тяжёлое, и кто знает, что там внутри, — но нет. Она могла бы легко подбросить её на сложенных лодочкой ладонях. Гвенди проводит пальцем по гладкой, слегка выпуклой поверхности кнопок, почти чувствуя, как их цвет отражается на коже.

— Почему? Что они делают?

— Про них мы поговорим потом. А пока что обрати внимание на рычажки. Их легче нажимать, чем кнопки; хватит и мизинца. Если потянуть за левый, тот, что возле красной кнопки, то появится шоколадка в форме животного.

— Я не… — начинает Гвенди.

— Ты не берёшь сладости у незнакомых. Знаю, — говорит Феррис и закатывает глаза так, что она начинает хихикать. — Мы же вроде уже прошли этот этап, Гвенди?

— Я не то хотела сказать. Я не ем шоколада, вот что я имела в виду. Не этим летом. Как я похудею, если буду есть сладости? Уж поверьте, если я начну, то не смогу остановиться. Особенно с шоколадом. Я прямо шокоголик!

— Но в том-то и прелесть шоколадок из этой шкатулки, — говорит Ричард Феррис. — Они маленькие, ненамного больше фасолины, и очень сладкие… но если съешь одну, на вторую уже не потянет. Ты захочешь есть в обычное время, но добавки тебе не понадобится. И других сладостей тоже. Особенно этих ночных убийц талии.

Гвенди, которая до этого лета любила сделать себе бутербродик с арахисовым маслом и зефиром за час до сна, прекрасно знает, о чём он говорит. И потом, после утренних пробежек ей ужасно хочется есть.

— Похоже на эти странные пищевые добавки, — говорит она. — Такие, которые отбивают аппетит, а потом с них писаешь как ненормальный. Моя бабушка такую принимала, и через неделю она заболела.

— Нет. Это просто шоколад. Но чистый. Не такой, как магазинные плитки. Попробуй.

Она колеблется, но недолго. Захватывает мизинцем рычажок — тот слишком мал для любого другого пальца, — и тянет. Прорезь открывается. Из неё выезжает узкая деревянная панелька. На ней — шоколадный кролик, размером с фасолину, как и сказал мистер Феррис.

Она берёт шоколадку и смотрит на неё в изумлении.

— Ух ты! Какой мех! А уши! И глазки такие хорошенькие.

— Да, — соглашается Феррис. — Красивая штучка, правда? А теперь давай, глотай её! Быстрее!

Гвенди повинуется без раздумий, и сладость наполняет её рот. Он прав: никакие «Херши» с этим не сравнятся. Она вообще никогда не ела ничего вкуснее. Этот чудесный вкус ощущается не только во рту, а во всей голове. Пока шоколадка тает у неё на языке, панелька отъезжает назад, и прорезь закрывается.

— Ну как? — спрашивает он.

— М-м-м!

Это всё, что она может из себя выдавить. Если бы это был обычный шоколад, она бы дёргала за рычаг, как та лабораторная крыса, пока тот не сломался бы или шоколад не перестал бы появляться. Но ей не хочется вторую порцию. И вряд ли она остановится у киоска по ту сторону площадки, чтобы купить замороженный сок. Она совершенно не голодна. Она…

— Ты довольна? — спрашивает Феррис.

— Да!

Вот-вот, именно! Она никогда и ничем не была так довольна, даже велосипедом, подаренным ей на девятилетие.

— Хорошо. Завтра ты, скорее всего, захочешь ещё, и если захочешь — то возьмёшь, потому что пульт будет у тебя. Это твой пульт, по крайней мере, на время.

— А сколько там шоколадных зверюшек?

Вместо ответа он предлагает ей потянуть за рычаг с другой стороны шкатулки.

— Там что, другой вид конфет?

— Попробуй — узнаешь.

Она зацепляет рычажок мизинцем и тянет. На этот раз на выдвижной панельке лежит серебряная монета, такая большая и блестящая, что Гвенди щурится от отражённого ею утреннего солнца. Она берёт монету, и панелька втягивается внутрь. Монета тяжелит ей руку. На ней — женский профиль. На голове у женщины что-то вроде тиары. Под ней — полукруг из звёзд, в середине которого дата: 1891. Над ней — надпись E Pluribus Unum.

— Это моргановский серебряный доллар, — поясняет Феррис тоном лектора. — Почти пол-унции чистого серебра. Создан мистером Джорджем Морганом, который в возрасте тридцати лет выгравировал портрет Анны Уиллес Уильямс, матроны из Филадельфии, на так называемой решке. А с обратной стороны — американский орёл.

— Какой красивый, — выдыхает Гвенди и — с большой неохотой — протягивает ему монету.

Феррис качает головой, скрестив руки на груди.

— Она не моя, Гвенди. Это твоё. Всё, что исходит из этой шкатулки, — твоё, и монеты, и шоколад. Потому что шкатулка — твоя. В настоящее время нумизматы оценивают этот моргановский доллар примерно в семь сотен, кстати говоря.

— Я… Я не могу его взять, — говорит она. Её голос даже ей самой кажется далёким. Она чувствует (как тогда, два месяца назад, когда только начала бегать по Лестнице самоубийц), что вот-вот потеряет сознание. — Я ничем его не заслужила.

— Заслужишь.

Из кармана чёрного пиджака он извлекает старомодные карманные часы. Снова Гвенди щурится от солнечных зайчиков, на сей раз отражённых золотом, а не серебром. Он откидывает крышку и смотрит на циферблат. Затем возвращает часы в карман.

— У меня осталось мало времени, так что смотри на кнопки и слушай внимательно. Хорошо?

— Д-да…

— Сначала убери монету в карман. Она тебя отвлекает.

Она исполняет его просьбу. Монета тяжёлым кружком прижимается к её бедру.

— Сколько континентов в мире, Гвенди? Знаешь?

— Семь, — говорит она. Это они проходили в четвёртом классе.

— Именно. Но поскольку Антарктиду можно считать необитаемой, то она здесь не представлена… не считая чёрной кнопки, но мы до неё ещё дойдём.

Он по очереди касается выпуклых поверхностей парных кнопок:

— Светло-зелёная — Азия. Тёмно-зелёная — Африка. Оранжевая — Европа. Жёлтая — Австралия. Синяя — Северная Америка. Фиолетовая — Южная Америка. Ты успеваешь за мной? Запоминаешь?

— Да, — отвечает она без колебаний. У неё всегда была хорошая память, и странным образом ей кажется, что только что съеденная шоколадка помогает ей сосредоточиться. Она не знает, что всё это значит, но может ли она запомнить, какой цвет означает какой континент? Запросто.

— А красная — это что?

— Всё, что ты захочешь, — говорит он, — а ты непременно захочешь; владельцы пульта всегда хотят. Это нормально. Стремление узнавать и делать — это суть человеческой натуры. Исследование, Гвенди! Оно — и болезнь, и лекарство.

«Я не в Касл-Роке, — думает Гвенди. — Я попала в одно из тех мест, о которых так люблю читать. Страна Оз, Нарния, Хоббитания. Этого не может быть».

— Помни одно, — продолжает он, — красная кнопка — единственная, которую можно использовать больше одного раза.

— А чёрная?

— Это всё сразу, — говорит Феррис. — Полный комплект. Крупняк, как сказал бы твой отец.

Она смотрит на него, вытаращив глаза. Её отец в самом деле так говорит.

— Откуда вы знаете моего от…

— Прости, что перебиваю; знаю, это невежливо, но мне правда пора. Береги шкатулку. Она дарит подарки, но это лишь малая компенсация за такую ответственность. И будь осторожна. Если твои родители её найдут, начнутся вопросы.

— Ещё как начнутся, — говорит Гвенди с почти беззвучным смешком. У неё такое чувство, будто её ударили в живот. — Мистер Феррис, зачем вы дали её мне? Почему мне?

— В этом нашем мире, — говорит Феррис, глядя на неё сверху вниз, — существуют огромные арсеналы оружия, которые могут уничтожить всю жизнь на планете на миллион лет. И те, кто за них отвечает, каждый день задают себе тот же вопрос. Тебе, потому что ты — лучший кандидат из всех в этом месте и в это время. Береги шкатулку. Советую постараться, чтобы её не нашёл никто, не только твои родители, потому что люди любопытны. Когда они видят рычаг, им хочется за него потянуть. А когда видят кнопку — нажать.

— А если они это сделают? Или я сделаю?

Ричард Феррис только улыбается, качает головой и направляется к скале, где висит знак «Осторожно! Детям младше 10 лет без сопровождения взрослых проход запрещён!». Он оборачивается:

— Слушай, Гвенди! А почему её называют Лестницей самоубийц?

— Потому что отсюда спрыгнул один мужчина в 1934 году или что-то около того, — отвечает Гвенди. Шкатулку она держит на коленях. — А потом ещё женщина, четыре-пять лет назад. Папа говорит, что городской совет хотел разобрать лестницу, но там сплошные республиканцы, а республиканцы не любят перемен. Ну то есть папа так говорит. Один из них сказал, что лестница привлекает туристов — и это правда, и что одно самоубийство раз в 35 лет — не так страшно. И что если это превратится в эпидемию, можно проголосовать ещё раз.

Мистер Феррис улыбается.

— Маленькие городки! Ну как их не любить?

— Я ответила на ваш вопрос, а вы ответьте на мой! Что будет, если я нажму на одну из кнопок? Например, ту, что для Африки.

И как только её большой палец касается тёмно-зелёной кнопки, она чувствует тягу — не сильную, но ощутимую, — нажать на неё и узнать всё самой.

Его улыбка превращается в ухмылку. Не особенно приятную, по мнению Гвенди Питерсон.

— Зачем спрашиваешь, если сама знаешь?

Прежде чем она успевает сказать хоть слово, он начинает спускаться по лестнице. Она ещё секунду остаётся на скамейке, потом вскакивает, бежит к проржавевшей лестничной площадке и смотрит вниз. Хотя мистер Феррис ещё не мог успеть добраться до низа — никак не мог, — его уже нет. Или почти нет. На полпути вниз, примерно на сто пятидесятой ступеньке, лежит его чёрная шляпа — то ли брошенная, то ли сорванная ветром.

Она возвращается к скамейке и кладёт шкатулку — свою шкатулку — в холщовую сумку с завязками, а потом спускается по лестнице, держась за перила. Дойдя до маленькой круглой шляпы, она думает, не поднять ли её, но вместо этого сталкивает её ногой и смотрит, как та летит вниз и приземляется в зарослях. Позже в тот же день, когда Гвенди возвращается сюда, шляпы уже нет.

Сегодня — 22 августа 1974 года.

2

Родители Гвенди работают, так что, когда она возвращается в домик на Карбайн-стрит, он весь в её распоряжении. Она кладёт шкатулку под кровать, но минут через десять понимает, что это не выход: прибирает комнату она сама, но мама иногда заходит туда с пылесосом, а каждую субботу меняет постельное бельё (обязанности, которые перейдут к Гвенди, когда ей исполнится тринадцать — тот ещё подарочек). Нельзя, чтобы мама нашла шкатулку, ведь мамам обязательно нужно всё знать.

Гвенди обдумывает вариант с чердаком, но что если родители перейдут от разговоров к делам и решат наконец вынести оттуда весь хлам на дворовую распродажу? По той же причине не подходит сарай за гаражом. У Гвенди мелькает мысль (свежая, взрослая мысль, которая позже станет докучливой правдой): тайны — это головная боль. Возможно, самая сильная из всех. Они давят на мозги и поглощают жизненное пространство.

Потом она вспоминает о дубе на заднем дворе — с качелями из покрышки, на которых она уже почти не качается, считая себя слишком взрослой для таких малышачьих забав. Под корнями дуба есть пустое пространство. Раньше Гвенди иногда залезала туда, когда играла с друзьями в прятки. Сейчас ей было бы там тесновато («Думаю, ты дорастёшь до пяти футов десяти-одиннадцати дюймов», — сказал ей мистер Феррис), но для шкатулки места хватит, а холщовая сумка поможет, если пойдёт дождь. В ливень, конечно, придётся её оттуда забрать.

Гвенди засовывает шкатулку под дуб, идёт обратно к дому, потом вспоминает про серебряный доллар. Она возвращается к дереву и кладёт монету в сумку со шкатулкой.

Гвенди думает, что родители почувствуют неладное, когда вернутся домой, но те ничего не замечают. Они, как обычно, слишком погружены в свои заботы: папа работает в страховой компании, мама — секретарём в «Касл-Рок Форд». Они немного выпивают — как всегда. За ужином Гвенди берёт всего понемножку и уминает всё с тарелки, но отказывается от куска шоколадного торта, который папа принёс из кондитерской возле работы.

— Господи, ты что, заболела? — спрашивает папа.

Гвенди улыбается.

— Может быть.

Она уверена, что допоздна не сомкнёт глаз, размышляя о встрече с мистером Феррисом и шкатулке, спрятанной под дубом на заднем дворе, но нет. В голове крутится: «Светло-зелёная — Азия, тёмно-зелёная — Африка, жёлтая — Австралия…» — и вот она уже засыпает, чтобы проснуться лишь утром, когда приходит время для большой миски хлопьев с фруктами и очередной пробежки по Лестнице самоубийц.

Когда она возвращается — мышцы горят, в животе урчит, — то вытаскивает сумку из-под дерева, достаёт шкатулку и жмёт мизинцем на левый рычажок рядом с красной кнопкой («Всё, что захочешь» — так ответил мистер Феррис, когда Гвенди спросила, что делает эта кнопка). Открывается прорезь и выезжает панелька. На ней лежит шоколадная черепашка, маленькая, но прекрасная, с чудесным выгравированным панцирем. Она кладёт черепашку в рот, и в нём тут же, как бутон, расцветает сладость. Голод исчезает, но когда приходит время обеда, Гвенди съедает приготовленный мамой бутерброд с сыром и колбасой и порцию салата с французской заправкой, запив всё это большим стаканом молока. Она бросает взгляд на оставшийся кусок торта в пластиковом контейнере: выглядит неплохо, но лишь с эстетической точки зрения. Такие же эмоции она испытала бы, увидев классный разворот в комиксах про доктора Стрейнджа. Есть она его точно не стала бы, как и торт.

После обеда она катается на велосипеде со своей подружкой Олив, в комнате которой они проводят остаток дня — слушают музыку, обсуждают будущий учебный год. Перспектива оказаться в средней школе Касл-Рока пугает и завораживает.

Вернувшись домой до приезда родителей, Гвенди снова достаёт шкатулку из тайника и жмёт на рычажок, который в мыслях окрестила Денежным. Ничего не происходит, панелька даже не шевелится. Ну и ладно. Гвенди — единственный ребёнок в семье, ей не с кем делиться, и, возможно, поэтому она совсем не жадная. Когда закончатся шоколадки, она будет жалеть о них куда сильней, чем о любых серебряных долларах. Она надеется, что это случится не скоро, но когда случится — что ж, се ля ви, как любит говорить папа. Или «мерд се», что означает — дерьмо случается.

Перед тем, как вернуть шкатулку на место, она смотрит на кнопки и произносит названия континентов, которым они соответствуют. Касается их, одной за другой. Они притягивают её; Гвенди нравится, как каждое касание будто бы наполняет её разными цветами. Но чёрную кнопку Гвенди не трогает: она какая-то страшная. Все они немного страшные, но чёрная похожа на большую чёрную родинку, уродливую и, возможно, злокачественную.

В субботу Питерсоны грузятся в универсал «Субару» и едут к сестре отца в Ярмут. Обычно Гвенди нравятся эти поездки, потому что у тёти Дотти и дяди Джима есть дочки-близнецы, почти её ровесницы. Чаще всего вечером в субботу устраивают двойные киносеансы (в этот раз в кинотеатре под открытым небом «Прайдс Корнер» показывают «Громилу и Скорохода» в паре с «Угнать за 60 секунд»), и девочки лежат в спальниках на земле и болтают о всяком разном, когда кино становится скучным.

Гвенди отлично проводит время и на этот раз, но её мысли постоянно возвращаются к шкатулке. А вдруг её кто-нибудь найдёт и украдёт? Она понимает, что вероятность этого невелика — воры обычно забираются в дом и не роются под деревьями на заднем дворе — но мысль всё равно её гнетёт. Отчасти потому, что шкатулка — её, отчасти — из-за маленьких шоколадок… Но самое главное — кнопочки. Вор обязательно их увидит и нажмёт, чтобы посмотреть, что случится. И что тогда произойдёт? Особенно если он нажмёт чёрную. Она уже мысленно называет её Раковой кнопкой.

Когда мама говорит, что хочет уехать в воскресенье пораньше (намечается собрание «Дам-попечительниц», а миссис Питерсон в этом году их казначей), Гвенди вздыхает с облегчением. Они приезжают домой, Гвенди переодевается в старые джинсы и идёт на задний двор. Некоторое время она качается на покрышке, потом делает вид, будто что-то уронила и опускается на одно колено, якобы чтобы его найти. Что она ищет на самом деле, так это холщовую сумку. Сумка на месте… но этого недостаточно. Гвенди украдкой тянется к двум скрюченным корням и трогает шкатулку. Одна из кнопок лежит прямо под её указательным и средним пальцами — Гвенди чувствует её выпуклую форму — и тут же отдёргивает руку, словно от раскалённой плиты. Как бы там ни было, Гвенди успокаивается. По крайней мере, до тех пор, пока на неё не падает тень.

— Покачать тебя, детка? — спрашивает папа.

— Нет, — отвечает она, поднимаясь и отряхивая колени. — Выросла я уже из этого. Лучше пойду в дом и посмотрю телевизор.

Мистер Питерсон обнимает дочь, поправляет ей очки на переносице и ерошит её светлые волосы.

— Какая же ты уже большая, — говорит папа, — но всегда останешься мой маленькой девочкой. Верно, Гвенни?

— Само собой, пап, — отвечает Гвенни и возвращается в дом. Прежде чем включить телевизор, она смотрит на задний двор через окно над мойкой (ей больше не нужно вставать для этого на цыпочки). Видит, как отец качает старую покрышку, и ждёт, что он опустится на четвереньки — может, ему станет интересно, что же она там искала. Или на что смотрела. Когда вместо этого он разворачивается и идёт в гараж, Гвенни отправляется в гостиную, включает «Соул трэйн» и танцует вместе с Марвином Гэем.

3

Когда в понедельник Гвенди возвращается после очередной пробежки по Лестнице самоубийц, рычажок под красной кнопкой выдаёт ей шоколадного котёнка. Ни на что особо не рассчитывая, она пробует второй рычажок, но прорезь открывается, панелька вылезает, а на ней — серебряный доллар 1891 года без единой царапинки. Позже Гвенди узна́ет, что такие монеты называются «не бывшими в обращении». Гвенди дышит на монету — лицо Анны Уиллес Уильямс затуманивается, — а потом вытирает давно умершую матрону из Филадельфии о футболку. Теперь у неё два серебряных доллара, и если мистер Феррис правильно оценил их стоимость, то их хватит почти на год учёбы в Мэнском университете. До этого, правда, ещё далеко, и слава богу: ну как двенадцатилетней девчонке продать такие ценные монеты? Вопросов не оберёшься!

«А сколько вопросов вызовет шкатулка!»

Гвенди трогает кнопки, одну за другой, за исключением жуткой чёрной. Задерживается на красной: она снова и снова обводит её пальцем с неописуемым чувством смятения и удовольствия. Наконец она кладёт шкатулку в сумку, возвращает в тайник и укатывает на велосипеде к Олив. Они пекут слоёные пирожки с клубникой под чутким руководством мамы Олив, а потом идут наверх и слушают пластинки. Дверь открывается, и к ним заходит мама Олив. Девочки думают, что она попросит их сделать потише, но нет: мама тоже хочет потанцевать. Им весело. Они гарцуют по комнате и хохочут как сумасшедшие, а потом, уже дома, Гвенди плотно ужинает.

Но никаких добавок.

4

Оказывается, средняя школа Касл-Рока очень даже ничего. Гвенди воссоединяется со старыми друзьями и заводит новых. Некоторые мальчишки поглядывают на неё, но ей это не мешает: среди них нет Фрэнки Стоуна и они не обзывают её дирижаблем «Гудиер». Благодаря Лестнице самоубийц, эта кличка канула в прошлое. В октябре Гвенди получает на день рождения постер с Робби Бенсоном, маленький телевизор (боже, какое счастье!) и уроки по смене постельного белья (не такое уж счастье, но терпимо). Её берут в футбольную и беговую команды, где она быстро становится самой лучшей.

Шоколадные зверюшки никуда не делись — всё время разные, они по-прежнему выглядят как живые. Раз в одну-две недели появляется серебряный доллар 1891 года. Пальцы Гвенди всё дольше задерживаются на красной кнопке, а иногда она слышит свой собственный шёпот: «Всё, что ты захочешь, всё, что ты захочешь».

Мисс Чайлс, их молодая и красивая учительница истории, лезет из кожи вон, чтобы заинтересовать своих учеников-семиклассников. Иногда её усилия вызывают жалость, но изредка получается просто здорово. Перед рождественскими каникулами она объявляет, что самый первый урок в новом году будет Днём любопытства. Каждый ученик придумает какой-нибудь вопрос на историческую тему, а мисс Чайлс постарается его любопытство удовлетворить. А если у неё не получится, то она задаст этот же вопрос всему классу.

«Только, чур, не спрашивать о половой жизни президентов», — предупреждает она к дружному гоготу мальчишек и хихиканью девчонок.

В День любопытства вопросы покрывают множество тем. Фрэнки Стоун хочет знать, ели ли ацтеки человеческие сердца, а Билли Дэю любопытно, кто установил статуи на острове Пасхи. Но большинство вопросов в этот январский день 1975-го — на тему «что было бы, если?». Что было бы, если бы Гражданскую войну выиграли южане? Что было бы, если бы Джордж Вашингтон умер от голода или холода в Вэлли-Фордж? Чтобы было бы, если бы Гитлер в младенчестве утонул в ванной?

Подходит очередь Гвенди. Она готова, но всё равно немножко волнуется.

— Не знаю, может, это не совсем то, что вы задавали, — говорит она, — но мне кажется, что тут могут быть исторические… м-м-м…

— Исторические последствия? — спрашивает мисс Чайлс.

— Да! Точно!

— Ладно. Озадачь нас.

— Допустим, у вас есть кнопка, волшебная такая, и если её нажать, то можно кого-нибудь убить или заставить исчезнуть. Или, например, взорвать любое место, которое вам не нравится. Кого бы вы заставили исчезнуть? Какое место вы бы взорвали?

Уважительно замолчав, класс обдумывает эту восхитительно кровожадную мысль, но мисс Чайлс хмурится.

— Вообще-то удалять людей из этого мира путём убийства или исчезновения — ужасная идея. Как и что бы то ни было взрывать.

— А как же Хиросима и Нагасаки? — спрашивает Нэнси Риордан. — По-вашему, взрывать их тоже было плохо?

Мисс Чайлс теряется.

— Нет, не совсем, но подумай о тех невинных, которые погибли при бомбардировке. О женщинах и детях. О младенцах. А радиация! От неё погибло ещё больше народу.

— Это понятно, — парирует Джои Лоренс, — но мой дед воевал с япошками на Гуадалканале и Тараве, и многие его сослуживцы там погибли. Говорит, что сам он выжил только чудом. Дед считает, что благодаря тем двум бомбам нам не пришлось вторгаться в Японию. Говорит, вторжение обошлось бы нам ещё в миллион погибших.

Убийства и исчезновения отходят на второй план, но Гвенди не против. Она слушает, затаив дыхание.

— Интересное замечание, — говорит мисс Чайлс. — Ребята, что вы думаете? Вы бы смогли разбомбить то или иное место, зная, что погибнут невинные? И если да, то какое именно?

Обсуждение идёт до конца урока. Генри Дюссо считает, что можно было разбомбить Ханой, чтобы раз и навсегда разделаться с Хо Ши Мином и закончить войну во Вьетнаме. Многие с ним соглашаются. По мнению Джинни Брукс неплохо бы стереть с лица земли Россию. Минди Эллертон предлагает уничтожить Китай: по словам её папы, китайцы хотят развязать ядерную войну, потому что их много. Фрэнки Стоун не прочь избавиться от гетто, в которых «чёрные торгуют дурью и убивают копов».

Когда после уроков Гвенди выкатывает велик со стоянки, к ней подходит мисс Чайлс.

— Хочу поблагодарить тебя за вопрос, — улыбается она. — Меня он поначалу немного обескуражил, но дискуссия получилась на редкость интересной и бурной. По-моему, поучаствовали все, кроме тебя. Странно — ведь вопрос задала именно ты. А тебе бы хотелось что-нибудь взорвать, будь у тебя такая возможность? Или… м-м-м… избавиться от кого-нибудь?

Гвенди отвечает улыбкой на улыбку.

— Не знаю. Потому и спросила.

— Хорошо, что такой кнопки не существует, — говорит мисс Чайлс.

— Почему же? У Никсона она есть. И у Брежнева. И ещё кое у кого.

Преподав мисс Чайлс урок — не истории, а текущего положения в мире, — Гвенди уезжает на велосипеде, из которого она вот-вот вырастет.

5

В июне 1975-го Гвенди перестаёт носить очки.

Миссис Питерсон увещевает её:

— Я знаю, что в твоём возрасте девочки начинают интересоваться мальчиками, но все эти разговоры, что мальчики не любят очкариков, — не говори папе, что я так сказала, — полная лажа. На самом деле, Гвенни, мальчики любят всех, кто в юбках, и ты в любом случае для этого слишком мала.

— Мам, сколько тебе было лет, когда ты в первый раз поцеловалась?

— Шестнадцать, — без колебаний отвечает миссис Питерсон. На самом деле ей было одиннадцать, когда она поцеловалась с Джорджи Маклелландом на чердаке маклелландовского амбара. Ох и оторвались они тогда! — И, Гвенди, ты очень хорошенькая, хоть в очках, хоть без.

— Спасибо, конечно, — отвечает Гвенди, — но я правда без них вижу лучше. У меня теперь от них болят глаза.

Миссис Питерсон не верит ей и везёт дочь к доктору Эмерсону, местному оптометристу. Тот тоже ей не верит… пока Гвенди не отдаёт ему очки и не прочитывает всю таблицу сверху донизу.

— Кто бы мог подумать! — говорит он. — Я слышал о таких случаях, но это большая редкость. Наверно, ты ешь много морковки, Гвенди.

— Да, наверное, дело в этом, — улыбается она и думает: «Это из-за шоколадных зверюшек. Из-за волшебных шоколадных зверюшек, которые никогда не закончатся».

6

Мысли о том, как бы кто-нибудь не нашёл или не украл шкатулку, — постоянный фон в голове Гвенди, но они не становятся главным в её жизни — никоим образом. Она полагает, что это одна из причин, почему мистер Феррис вручил пульт именно ей. Почему он сказал, что она — то, что надо.

Она хорошо учится, у неё большая роль в спектакле, который ставит восьмой класс (и она не забывает ни единой реплики), она продолжает бегать кроссы. Кросс — это самое лучшее; прилив адреналина заставляет её беспокойство уйти даже с заднего плана. Иногда она злится на мистера Ферриса за то, что тот повесил на неё такую ответственность, но чаще всего — нет. Как он и сказал ей, шкатулка дарит подарки. Малая компенсация, сказал он, но Гвенди так не кажется. Память у неё улучшилась, ей больше не хочется слопать всё, что есть в холодильнике, зрение у неё стало идеальным, она может бегать быстрее ветра, и это ещё не всё. Мама назвала её очень хорошенькой, но Олив, подруга Гвенди, готова пойти ещё дальше.

— Господи, какая же ты красотка, — говорит она однажды Гвенди, и тон у неё вовсе не радостный. Они снова сидят у Олив, на сей раз обсуждая тайны старшей школы, которые им вот-вот предстоит начать разгадывать.

— Очки сняла, ни единого прыщика! Это просто несправедливо. Тебе придётся палкой отбиваться от парней.

Гвенди отшучивается, но она знает, что Олив в чём-то права. Она правда хорошо выглядит, и не исключено, что в будущем станет красоткой. Может, к тому времени, как пойдёт в колледж. Вот только что она будет делать со шкатулкой, когда поедет учиться? Ведь нельзя же просто оставить её под деревом во дворе?

Генри Дюссо приглашает её на вечер знакомства для новичков в первую пятницу школьного года, держит её за руку по дороге домой и целует, когда они доходят до дома Питерсонов. Целоваться, в общем, приятно, только вот у Генри изо рта попахивает. Она надеется, что следующий парень, который доберётся до её губ, будет регулярно пользоваться ополаскивателем для рта.

В ночь после танцев она просыпается в два часа, зажимая руками рот, чтобы удержать крик, ещё не вполне очнувшись от самого страшного кошмара в её жизни. Ей снилось, что она выглядывает из кухонного окна и видит Генри на качелях-шине (которые на самом деле её отец снял год назад). На коленях у него лежала шкатулка. Гвенди выскочила из дома, отчаянно крича, чтобы он не трогал кнопки, особенно чёрную.

«Эту, что ли?» — с ухмылкой спросил Генри и с силой надавил на Раковую кнопку.

Небо у них над головами потемнело. Земля задрожала, как живая. Гвенди знала, что сейчас по всему миру рушатся знаменитые здания и моря выходят из берегов. Через секунды — считанные секунды — планета должна была взорваться, как яблоко, в которое воткнули петарду, и между Марсом и Венерой не осталось бы ничего, кроме второго пояса астероидов.

— Это сон, — говорит Гвенди, подходя к окну спальни. — Сон, сон, просто сон.

Да. Дерево на месте, качелей нет, Генри Дюссо нигде не видно. Но если бы шкатулка была у него, и он знал бы, для чего предназначена каждая кнопка, что бы он сделал? Нажал красную и взорвал Ханой? Или сказал бы «А пошло оно всё!» и нажал светло-зелёную?

— И взорвал всю Азию, — шепчет она. Потому что, да, именно для этого предназначены кнопки. Она знала это с самого начала, как и сказал мистер Феррис. Фиолетовая уничтожает Южную Америку, оранжевая — Европу, красная выполняет любое желание, что бы ты ни задумал. А чёрная?

Чёрная уничтожает всё.

— Не может быть, — шепчет она себе, снова укладываясь в постель. — Это безумие какое-то.

Но ведь мир правда безумен. Достаточно посмотреть новости, чтобы это понять.

На следующий день, вернувшись из школы, Гвенди спускается в подвал с молотком и долотом. Стены там сложены из камня, и ей удаётся выкорчевать один камень в дальнем углу. С помощью долота она расширяет углубление, чтобы в него поместилась шкатулка. Гвенди всё время поглядывает на часы, зная, что отец вернётся с работы в пять, мама — не позже половины шестого.

Она бежит к дереву, извлекает холщовую сумку с пультом и серебряными долларами (монеты теперь намного тяжелее шкатулки, хотя и вышли из неё) и бежит обратно в дом. Шкатулка впритык помещается в углубление. И камень встаёт на место, как последний кусочек головоломки. Для верности она задвигает его старым бюро и наконец успокаивается. Теперь Генри её не найдёт. Никто её не найдёт.

— Надо было бросить чёртову штуковину в озеро Касл-Лэйк, — шепчет Гвенди, поднимаясь из подвала. — И отделаться от неё.

Но она знает, что никогда бы этого не сделала. Шкатулка — её, по крайней мере пока мистер Феррис за ней не вернётся. Иногда ей хочется, чтобы он пришёл поскорее. Иногда — чтобы никогда не приходил.

Вернувшийся домой мистер Питерсон смотрит на Гвенди с лёгким беспокойством.

— Ты вся потная, — говорит он. — Не заболела?

Она улыбается.

— Просто я с пробежки. Всё в порядке.

И по большей части так оно и есть.

7

К началу первых летних каникул в старшей школе Гвенди чувствует себя превосходно.

Во-первых, она выросла на дюйм с окончания занятий, и хотя ещё даже не Четвёртое июля, здорово загорела. В отличие от большинства одноклассников, раньше Гвенди не могла похвастаться загаром. Собственно, только прошлым летом она впервые решилась выйти на люди в купальнике, да и то в скромном цельном. Бабушкин купальник, поддразнивала её лучшая подруга Олив как-то раз в общественном бассейне.

Но то было тогда, а теперь всё иначе; этим летом — никаких бабушкиных купальников. В начале июня миссис Питерсон и Гвенди съездили в Касл-Рокский торговый центр и вернулись с двумя яркими бикини и шлёпанцами под цвет. Один купальник ярко-жёлтый, другой ещё ярче — красный в белую крапинку. Жёлтый быстро становится у Гвенди любимым. Она ни за что бы в этом не призналась, но, глядя на себя в большое зеркало в уединении своей спальни, думает, что похожа на девушку из рекламы лосьона для загара. И это не перестаёт её радовать.

Но покрытые бронзовым загаром ноги и крошечные бикини в крапинку — это ещё не всё. И в остальном жизнь тоже стала лучше. Например, её родители. Она бы, наверное, не назвала их алкоголиками — не совсем, и уж точно не вслух, — но она знает, что они пили слишком много. И, пожалуй, Гвенди знает причину. В какой-то момент, примерно когда она заканчивала третий класс, её родители разлюбили друг друга. Как в кино. Ежевечерние мартини и экономический раздел газеты для мистера Питерсона, коктейли с терновым джином и любовные романы для миссис Питерсон — постепенно они пришли на смену прогулкам после ужина всей семьёй и складыванию головоломок на обеденном столе.

Большую часть младшей школы Гвенди с молчаливой тревогой наблюдала за этим ухудшением их семейной жизни. Никто не говорил ей ни слова о том, что происходит, и она тоже никому ничего не говорила, особенно маме и папе. Она не знала, как вообще начать такой разговор.

И вот, вскоре после появления шкатулки, всё начало меняться.

Как-то раз мистер Питерсон пришёл из своей страховой конторы пораньше с букетом маргариток (любимые цветы миссис Питерсон) и с новостями о неожиданном повышении. Они отметили эту удачу пиццей, мороженым с сиропом и — представьте себе! — долгой прогулкой по окрестностям.

А потом, где-то в начале зимы, Гвенди заметила, что они перестали пить. Не стали пить меньше, а именно перестали совсем. Как-то раз после школы, до того, как родители вернулись домой, она обыскала дом сверху до низу и не нашла ни единой бутылки спиртного. Даже в старом холодильнике в гараже не было любимого пива мистера Питерсона — «Блэк лейбл». Его заменил ящик сарсапариллы.

В тот вечер, пока отец заезжал к Джино за спагетти, Гвенди спросила у матери, в самом ли деле они бросили пить. Миссис Питерсон засмеялась.

— Если ты хочешь знать, вступили ли мы в «Анонимные алкоголики» или дали клятву отцу О'Малли — нет.

— Ну а… чья это была идея? Твоя или его?

Мать рассеянно взглянула на Гвенди.

— Да мы, кажется, и не обсуждали этого.

Больше Гвенди не стала ни о чём спрашивать. Тут уместна была ещё одна поговорка её отца: «Дарёному коню в зубы не смотрят».

А неделю спустя это маленькое чудо увенчалось такой вишенкой на торте: Гвенди вышла на задний двор попросить отца подвезти её в библиотеку и с изумлением обнаружила мистера и миссис Питерсон, которые держались за руки и улыбались друг другу. Просто стояли в зимних куртках, пар шёл у них изо рта, а они смотрели друг другу в глаза, как воссоединившиеся влюблённые из «Дней нашей жизни». Гвенди с разинутым ртом замерла на месте, глядя на эту сцену. Слёзы выступили у неё на глазах. Она и не помнила, когда они в последний раз так смотрели друг на друга. Может быть, и никогда. Стоя у кухонного крыльца, сжав в варежке меховые наушники, она подумала о мистере Феррисе и его волшебной шкатулке.

«Это она сделала. Не знаю, как и почему, но это она. Это касается не только меня. Выходит, это что-то вроде… не знаю…»

— …зонтика, — прошептала она, и это было именно то слово. Зонтик, который может защитить всю её семью и от солнца, и от дождя. Всё у них в порядке, и если не налетит сильный ветер и не вывернет зонтик наизнанку, то всё и останется в порядке. «А с чего бы этому случиться? Не с чего. Оно и не случится. Если я буду беречь шкатулку. А как же иначе? Это теперь моя шкатулка».

8

Однажды вечером в четверг, в начале августа, Гвенди везёт мусорный бак к дороге, когда Фрэнки Стоун подъезжает к ней на своём синем «Эль Камино». В колонках громыхают «Роллинг стоунз», и Гвенди чувствует, что из открытого окна пахнет марихуаной. Фрэнки убавляет громкость.

— Прокатимся, красотка?

Фрэнки Стоун вырос, но не похорошел. У него жирные тёмные волосы, россыпь прыщей, словно следы от дроби, и самодельная татуировка AC/DC на руке. Кроме того, от него чудовищно воняет потом. Ходят слухи, что на концерте он подсунул наркоту одной хиппушке и изнасиловал её. Скорее всего это неправда — Гвенди знает, какие слухи иногда распускают в школе; но он вполне похож на того, кто способен подсыпать таблетки девушке в стакан.

— Я не могу, — говорит Гвенди, жалея о том, что на ней только короткие джинсовые шорты и обтягивающий топ. — Мне надо делать уроки.

— Уроки? — хмурится Фрэнки. — Мать твою, кто летом делает уроки?

— Я… Я хожу на летние курсы при муниципальном колледже.

Фрэнки высовывается из окна машины, и хотя до него с десяток футов, Гвенди чувствует вонь у него изо рта.

— Ты ведь не стала бы мне врать, правда, красотуля?

— Я не вру. Счастливо, Фрэнки. Пойду к своим книжкам.

Гвенди разворачивается и идёт к дому, довольная тем, как обошлась с ним. Не успевает она пройти и пяти шагов, как что-то твёрдое ударяет её в шею. Она вскрикивает — не от боли, а от удивления — и оборачивается к дороге. Пивная банка лениво крутится у её ног, изрыгая пену на тротуар.

— Ты такая же, как все эти сучки-воображалы, — говорит Фрэнки. — Я думал, ты другая, а ты такая же. Считаешь, что никто тебя не достоин!

Гвенди потирает затылок. Там уже выросла шишка, и она вздрагивает, коснувшись её.

— Уезжай, Фрэнки. Пока я не позвала отца.

— На хер твоего отца, и тебя тоже. Я тебя знал, когда ты ещё была уродиной-жиртрестом.

Фрэнки наставляет на неё палец-дуло и улыбается.

— И снова ей станешь. Жирные девчонки становятся жирными тётками. Так всегда бывает. Покеда, Гудиер!

И он уезжает с визгом шин по асфальту, высунув на прощание в окно средний палец.

В эту ночь ей снится Фрэнки Стоун. Во сне она не стоит беспомощно на тротуаре с комком в горле. Во сне она налетает на Фрэнки и, прежде чем тот рванёт с места, хватает его за левую руку через открытое окно. Она выкручивает её до тех пор, пока не слышит — и ощущает, — как ломаются кости у неё под руками. Он вопит, а она говорит ему: «Ну как, стонут от тебя всё тёлки, Фрэнки? Небось не от чего им теперь стонать. А не надо было заедаться с Королевой шкатулки с кнопочками».

Она просыпается утром и вспоминает сон с улыбкой, но, как это обычно бывает со снами, он испаряется с восходом солнца. Гвенди не вспоминает о нём, пока за неспешным воскресным завтраком две недели спустя мистер Питерсон не говорит, допив кофе и отложив газету: «Твой друг Фрэнки Стоун попал в новости».

Гвенди застывает, не дожевав куска.

— Он мне не друг. Я его терпеть не могу. А что о нём пишут?

— Попал в аварию вчера на Хэнсон-роуд. Скорей всего спьяну, хоть тут об этом и не пишут. Врезался в дерево. Он жив, но здорово пострадал.

— Насколько здорово?

— Куча швов на голове и плече. Лицо изрезано. Сломана рука. Пишут, что множественные переломы. Заживёт не скоро. Хочешь сама почитать?

Он подвигает к ней газету. Гвенди отодвигает её и осторожно кладёт вилку на стол. Она знает, что не сможет больше проглотить ни куска, так же, как знает, не спрашивая, что Фрэнки Стоун сломал левую руку.

В эту ночь в постели, пытаясь отогнать тревожные мысли, роящиеся у неё в голове, Гвенди считает, сколько осталось дней до возвращения в школу.

Сегодня 22 августа 1977 года. Ровно три года с того дня, как в её жизни появились мистер Феррис и шкатулка-пульт.

9

За неделю до первого учебного дня в десятом классе старшей школы Касл-Рока Гвенди взбегает по Лестнице самоубийц впервые почти за год. Погода стоит нежаркая, дует ветерок, и она добирается до вершины, почти не вспотев. На мгновение она выпрямляется и смотрит на свои ноги; теперь она видит чёртовы кроссовки целиком.

Она подходит к перилам и смотрит на открывающийся вид. В такое утро хочется, чтобы смерти не существовало. Она любуется озером Дарк-Скор, потом поворачивается к детской площадке, где сейчас никого нет, кроме молодой матери, качающей малыша на качелях. Наконец её взгляд останавливается на скамейке, где она впервые увидела мистера Ферриса. Гвенди подходит к ней и садится.

В последнее время всё чаще тихий голос в её голове задаёт вопросы, на которые у неё нет ответов. «Почему именно ты, Гвенди Питерсон? Почему из всех людей на планете он выбрал тебя?».

И другие вопросы, пострашнее. «Откуда он взялся? Почему послеживал за ней? (Он выразился именно так). И что такое, чёрт подери, эта шкатулка… и что она со мной делает?».

Гвенди долго сидит на скамейке, размышляя и глядя на проплывающие облака. Наконец она встаёт и трусцой бежит вниз по Лестнице самоубийц и дальше — домой. Вопрос остаётся без ответа: сколько в её жизни зависит от неё самой, а сколько — от шкатулки с её подарками и кнопками?

10

Десятый класс начинается бурно. Через месяц после первого учебного дня Гвенди выбирают президентом класса и капитаном запасного состава команды по европейскому футболу. А ещё её приглашает на вечер встречи Гарольд Перкинс, красивый старшеклассник-футболист (увы, до вечера встречи дело так и не доходит: Гвенди бросает бедного Гарольда после нескольких его попыток пощупать её на сеансе «Проклятой долины» в кинотеатре для автомобилистов на их первом свидании). На обжиманцы у неё ещё будет много времени, как говорит её мама.

На своё шестнадцатилетие в октябре она получает в подарок постер с «Иглз», стоящими перед отелем «Калифорния» («Можешь выписаться когда захочешь, но уехать — никогда»), новый стереопроигрыватель для пластинок и кассет и обещание от отца научить её водить: по возрасту уже можно.

Шоколадки продолжают появляться, каждый раз разные, с удивительно тонкой проработкой деталей. Сегодня утром перед школой Гвенди угостилась небесного вкуса жирафом, и она специально не стала чистить после этого зубы. Ей хотелось подольше удержать во рту изумительный вкус.

Гвенди дёргает за второй рычажок не так часто, как раньше, по единственной причине: ей уже негде хранить серебряные монеты. Пока что хватит и шоколада.

Она по-прежнему думает о мистере Феррисе — не так часто, как раньше, и обычно в те долгие, пустые ночные часы, когда пытается вспомнить, как он выглядел и как звучал его голос. Она почти уверена, что как-то раз увидела его в толпе на ярмарке в честь Хэллоуина, но тогда она была в кабине колеса обозрения, а когда спустилась — он скрылся на запруженной народом ярмарочной аллее. В другой раз она поехала в нумизматическую лавку в Портленде с одним из своих серебряных долларов. Цены поднялись; владелец предложил ей 750 долларов за «Морган» 1891 года, уверяя, что не видел такой монеты в лучшем состоянии. Гвенди отказалась, дав первое пришедшее в голову объяснение: это подарок от дедушки, и она просто хотела узнать, сколько он стоит. Уходя, она заметила, что с другой стороны улицы на неё смотрит человек — мужчина в аккуратной чёрной шляпе. Феррис, если это был Феррис, улыбнулся ей на ходу и исчез за углом.

Он следит за ней? Проверяет её? Возможно ли это? Она считает, что да.

И, конечно, она всё ещё думает о кнопках, особенно о красной. Иногда она оказывается на холодном подвальном полу — сидит по-турецки со шкатулкой на коленях и смотрит на красную кнопку в каком-то трансе, поглаживая её кончиком пальца. Интересно, что случится, если она нажмёт на неё, не выбрав, что хочет взорвать. И что тогда? Кто будет решать, что уничтожить? Бог? Шкатулка?

Через несколько недель после поездки к нумизмату Гвенди решает, что пора раз и навсегда прояснить вопрос с красной кнопкой.

Вместо того, чтобы на пятом уроке сидеть в библиотеке, как положено, она направляется в пустой класс всемирной истории, вотчину мистера Андерсона. Её цель — пара карт, которые висят у мистера Андерсона на доске.

Гвенди наметила несколько возможных мишеней для красной кнопки. Она ненавидит это слово, «мишень», но оно подходит, и лучшего она придумать не может. Среди первых вариантов — касл-рокская свалка, полоса замусоренных зарослей за железной дорогой и заброшенная заправка «Филипс 66», где подростки тусуются и курят травку.

В итоге Гвенди решает найти место не только за пределами Касл-Рока, но и за пределами страны. Лучше перестраховаться.

Она заходит за стол мистера Андерсона и пристально изучает карту, сначала занявшись Австралией (где, как она недавно узнала, больше трети территории занято пустыней), затем Африкой (у этих бедолаг и так хватает проблем) и, наконец, остановившись на Южной Америке.

Из уроков истории Гвенди помнит два важных факта, которые помогают ей принять решение: в Южной Америке находится треть из пятидесяти наименее развитых стран мира, и процент самых малонаселённых стран примерно такой же.

Сделав выбор, Гвенди не теряет времени. Она заносит названия трёх маленьких стран в свою общую тетрадь: одну на севере, одну в середине континента и одну на юге. Затем она спешит в библиотеку, чтобы продолжить исследование. Она смотрит на фотографии и выписывает самые забытые богом места.

В тот же вечер Гвенди садится перед дверью в кладовку в своей спальне и ставит шкатулку на колени.

Она кладёт дрожащий палец на красную кнопку.

Закрывает глаза и представляет себе один крошечный участок далёкой страны. Спутанная густая растительность. Дикие джунгли, где никто не живёт. Она старается вспомнить все подробности.

Удерживая образ в голове, Гвенди нажимает на красную кнопку.

Ничего не происходит. Кнопка не поддаётся.

Гвенди давит на неё во второй, в третий раз. Кнопка не опускается под нажимом пальца. Похоже, с кнопками её разыграли. А доверчивая Гвенди Питерсон и купилась.

Почти с облегчением она собирается вернуть шкатулку в кладовку, но тут внезапно вспоминает слова мистера Ферриса: «Кнопки очень тугие. Тебе придётся давить на них большим пальцем, и посильнее. И это хорошо, поверь уж мне».

Она снова ставит шкатулку на колени — и на этот раз жмёт на красную кнопку большим пальцем. Она собирает все свои силы. На этот раз слышен тихий щелчок, и Гвенди чувствует, что кнопка нажалась.

Мгновение она смотрит на шкатулку, думая: «Сколько-то деревьев и, может, несколько животных. Небольшое землетрясение или, возможно, пожар. Уж точно не больше этого». Потом она возвращает пульт в тайник в стене подвала. Лицо у неё горит, живот болит. Значит, сработало?

11

На следующее утро Гвенди просыпается с температурой. Она не идёт в школу и большую часть дня спит. Вечером она выходит из своей комнаты, чувствуя себя абсолютно здоровой, и застаёт родителей смотрящими новости в полном молчании. По выражению их лиц она видит, что случилось что-то плохое. Она опускается на диван рядом с матерью и в ужасе слушает, как Чарли Гибсон говорит о Гайане — далёкой стране, о которой она недавно узнала несколько важных подробностей. Глава культа, некий Джим Джонс, совершил там самоубийство и приказал девятистам своим последователям поступить так же.

На телеэкране мелькают мутные фотографии. Трупы, лежащие рядами, густые джунгли на заднем плане. Пары, застывшие в объятии. Матери, прижимающие младенцев к неподвижной груди. Столько детей! Лица, искажённые агонией. Повсюду ползают мухи. По словам Чарльза Гибсона, сиделки впрыскивали яд в горло детям, прежде чем тоже принять дозу.

Гвенди молча возвращается в свою комнату и надевает теннисные туфли и толстовку. Сначала она собирается пробежаться по Лестнице самоубийц, но передумывает из смутного страха, что не удержится и спрыгнет с неё. Вместо этого она пробегает три мили вокруг района. Её ноги отбивают стаккато по холодному тротуару, свежий осенний воздух румянит щёки. «Это сделала я, — думает она, вспоминая мух, роящихся над мёртвыми младенцами. — Не нарочно, но сделала».

12

— Ты смотрела прямо на меня, — говорит Олив. Говорит спокойно, но глаза её горят. — Как ты можешь утверждать, что не видела меня?

— Не видела. Честное слово.

Они сидят в спальне Гвенди после уроков, слушают новый альбом Билли Джоэла и якобы готовятся к полугодовому зачёту по английскому. Но теперь ясно, что Олив пришла, чтобы обсудить, как она любит выражаться, ПРОБЛЕМУ. В последнее время у Олив много ПРОБЛЕМ.

— Что-то мне не верится.

Гвенди вскидывает брови.

— Хочешь сказать, я вру? С какой стати я прошла бы мимо тебя, не поздоровавшись?

Олив пожимает плечами, поджав губы.

— Может, ты не хочешь, чтобы твои крутые друзья знали, что когда-то ты тусовалась с другими жалкими десятиклашками.

— Глупости. Ты моя лучшая подруга, Олив. Все это знают.

Олив издаёт короткий смешок.

— Лучшая подруга? Знаешь, когда мы в последний раз куда-нибудь ходили в выходные? Я даже не про вечера пятницы и субботы, когда у тебя сплошные свидания, вечеринки и посиделки у костра. Я вообще про выходные, в принципе.

— Я была очень занята, — говорит Гвенди, отводя взгляд. Она знает, что подруга права, но почему Олив такая обидчивая? — Извини.

— Половина этих парней тебе даже не нравится. Бобби Кроуфорд зовёт тебя на свидание, и ты хихикаешь, крутишь локоны пальцем и говоришь: «Да, почему бы и нет?», хотя ты имени его толком не знаешь, и тебе на него плевать.

И тут до Гвенди доходит. «Как я могла быть такой дурой?», — думает она.

— Я не знала, что тебе нравится Бобби.

Она пододвигается к подруге и кладёт руку ей на колено.

— Клянусь, не знала. Извини.

Олив молчит. Видимо, ПРОБЛЕМА не решена.

— Это было сто лет назад. Бобби хороший парень, но я с ним встретилась только один раз. Если хочешь, я позвоню ему и скажу, что ты…

Олив сбрасывает руку Гвенди с колена и встаёт.

— Не нужна мне твоя чёртова благотворительность.

Она нагибается и начинает собирать книги и папки.

— Это не благотворительность. Просто…

— Вот в чём вся беда, — говорит Олив, снова отодвигаясь. — Ты думаешь только о себе. Ты эгоистка.

Она выходит из спальни и с шумом захлопывает за собой дверь.

Гвенди стоит, не веря своим ушам, дрожа от обиды. Потом обида переходит в гнев.

— Иди к чёрту! — кричит она закрытой двери. — Если хочешь решить проблему, начни со своих завидущих глаз!

Она плюхается на кровать. По её лицу струятся слёзы, в ушах звучат обидные слова: «Ты думаешь только о себе. Ты эгоистка».

«Это неправда, — шепчет Гвенди пустой комнате. — Я думаю о других. Я стараюсь быть хорошей. Я совершила ошибку с Гайаной, но… меня с ней подставили, и это не я их отравила. Не я». Хотя в каком-то смысле это сделала именно она.

Гвенди засыпает в слезах, и ей снятся сиделки, которые подходят к малышам с шприцами, полными смертельного «Кул-эйда».

13

На следующий день в школе она пытается загладить ссору, но Олив отказывается с ней разговаривать. И назавтра, в пятницу, ничего не меняется. Перед последним звонком Гвенди просовывает в шкафчик Олив записку с извинениями и надеется на лучшее.

Вечером в субботу Гвенди с одиннадцатиклассником по имени Уолтер Дин заезжает в галерею игровых автоматов по дороге в кино. В машине Уолтер вытаскивает бутылку вина, стянутую у матери, и хотя обычно Гвенди отказывается от таких предложений, на сей раз она решает выпить. Ей грустно, она растеряна и надеется, что выпивка поможет.

Но нет. У неё только начинает побаливать голова.

В галерее Гвенди кивает нескольким одноклассникам и с удивлением видит Олив в очереди в буфет. Она робко машет ей, но Олив снова её игнорирует. Мгновение спустя Олив проходит мимо с большим стаканом колы, задрав нос и хихикая со стайкой девочек из соседней школы.

— Чего это с ней? — спрашивает Уолтер, засовывая четвертак в автомат «Вторжение из космоса».

— Долго рассказывать.

Гвенди смотрит вслед подруге, и гнев подступает снова. Она чувствует, что покраснела от раздражения. «Она же знает, каково мне было. «Эй, Гудиер, где сегодня матч? Эй, Гудиер, что там видно сверху?» Она должна была бы за меня радоваться. Она должна…»

В нескольких футах от неё Олив вскрикивает: кто-то толкнул её под локоть, облив фонтаном колы её лицо и новенький свитер. Кое-кто тычет в неё пальцами и смеётся. Олив в смущении оглядывается; наконец она встречается глазами с Гвенди и бросается прочь, исчезая в уборной.

Гвенди вспоминает свой сон о Фрэнки Стоуне. Внезапно ей хочется вернуться домой, закрыть за собой дверь своей комнаты и забраться под одеяло.

14

Утром накануне школьного бала, на который она пойдёт с Уолтером Дином, Гвенди просыпается поздно. А, встав с кровати, узнаёт, что за ночь подвал затопила на редкость сильная весенняя гроза.

— Хоть на лодке плавай, — сообщает ей мистер Питерсон, — а воняет так, будто там кто-то утонул. Ты точно хочешь спуститься?

Стараясь не выказать своего смятения, Гвенди кивает.

— У меня там пара книг и грязное бельё. Проверю, что с ними.

Мистер Питерсон пожимает плечами и отворачивается к телевизору на кухонной стойке.

— Только не забудь разуться. Можешь даже захватить спасательный круг.

Пока он не передумал, Гвенди сбегает по подвальной лестнице и по щиколотки заходит в сероватую жижу. Рано утром мистер Питерсон прочистил насос, и Гвенди слышит, как тот пыхтит от натуги в дальнем углу. Работы ещё много: по мокрым отметинам на каменных стенах видно, что вода опустилась самое большее на пару дюймов.

Гвенди бредёт к дальней стене подвала, где спрятана шкатулка, отодвигает старое бюро. Опустившись на колено, она нашаривает в мутной воде нужный камень и вытаскивает его.

Пальцы нащупывают мокрую парусину. Вытащив сумку из тайника, Гвенди откладывает её в сторону и возвращает камень на место, чтобы, когда вода полностью сойдёт, папа ничего не заметил.

Гвенди снова опускает руку под воду, но сумки со шкатулкой и монетами не находит.

Она лихорадочно водит руками под водой, но всё без толку: сумки нигде нет. У Гвенди перед глазами мелькают мушки, кружится голова. Поняв, что перестала дышать, она открывает рот и делает большой глоток сырого и вонючего подвального воздуха. В глазах и голове сразу проясняется.

Гвенди делает ещё один вдох, чтобы успокоиться, окунает руку в грязную воду уже с другой от себя стороны и тут же находит потерю. Встаёт, поднимает шкатулку к талии, словно штангист, выполняющий становую тягу, и шлёпает по воде к стиральной машине и сушилке. Взяв с полки пару сухих полотенец, она старательно заворачивает в них сумку.

— Ты как там? — кричит сверху папа, и Гвенди слышит стук шагов у себя над головой. — Помощь не нужна? Может, акваланг с ластами?

— Нет-нет! — отвечает Гвенди в попытках побыстрее скрыть сумку. Сердце бьётся в груди отбойным молотком. — Уже поднимаюсь!

— Как скажешь. — Снова шаги, но уже в обратном направлении. Слава тебе господи.

С мешком в руках Гвенди устало тащится через затопленный подвал к лестнице, покряхтывая под тяжестью своей ноши.

Ввалившись к себе в комнату, она запирает дверь и достаёт шкатулку. На вид целая и невредимая, но мало ли что. Гвенди тянет за левый рычажок, и спустя пару мгновений (за которые она с замиранием сердца успевает подумать, что шкатулка всё-таки сломалась) бесшумно вылезает панелька, а на ней — шоколадная обезьянка размером с фасолину. Гвенди тут же суёт шоколадку в рот и закрывает глаза от наслаждения, пока она тает у неё на языке.

Сумка порвалась в нескольких местах, и её придётся заменить, но это не проблема. Оглядев комнату, Гвенди останавливается на кладовке, на полу которой разбросаны кучи обувных коробок. В кладовку её родители уже давно не заглядывают.

Гвенди вытаскивает из коробки пару старых ботинок и отшвыривает их вглубь кладовки. Бережно кладёт в неё шкатулку и засыпает монеты. Закрывает. Поднять коробку теперь нельзя — картон порвётся, поэтому она просто заталкивает её в самый дальний и тёмный конец кладовки, а потом обкладывает со всех сторон другими коробками.

Гвенди встаёт и оценивает свои старания. Получилось неплохо. Подобрав мокрую сумку, она идёт на кухню выбросить её и приготовить себе на завтрак хлопьев.

Остаток дня Гвенди проводит дома. Лёжа на диване, она смотрит телевизор и полистывает учебник истории. Каждые полчаса — примерно с десяток раз — она заглядывает в свою комнату: убедиться, что шкатулка никуда не делась.

Следующий вечер — вечер школьного бала. С неожиданным трудом Гвенди заставляет себя накраситься, надеть розовое вечернее платье и выйти из дома.

«Такая вот теперь у меня жизнь? — думает она, заходя в школьный спортзал. — Вся моя жизнь — шкатулка?».

15

ВЫСТАВКА МОНЕТ И МАРОК.

ПОКУПАЙ! ПРОДАВАЙ! ОБМЕНИВАЙСЯ!

Ассоциация ветеранов Касл-Рок,

Суббота, 20 мая

С 9:00 до 14:00.

Продаются напитки и закуски!

Гвенди не думает о продаже монет, пока ей на глаза не попадается объявление в витрине кафе «Касл-Рок». Зато с этой минуты она не думает ни о чём другом. Да, один раз она побывала в нумизматической лавке, но то был пробный заход. Теперь же всё иначе. Гвенди хочет поступить в один из университетов Лиги плюща, а это недёшево. Она собирается подать заявление на стипендию, и с её оценками наверняка что-то получит, но будет ли этого достаточно? Наверное, нет. Безусловно, нет.

А вот серебряные моргановские доллары 1891 года в коробке из-под обуви в её кладовке — это дело надёжное. Сейчас их уже больше сотни.

Гвенди просмотрела последние выпуски журнала «COINage» в аптеке и знает, что цена на моргановские доллары не просто держится, но и продолжает расти. Как пишут в журнале, инфляция и нестабильность в мире приводят к увеличению ценности золотых и серебряных монет. Она думает продать столько штук, сколько нужно для оплаты колледжа (может быть, в Портленде, но скорей всего в Бостоне), а объяснения давать только при крайней необходимости. Может быть, она скажет, что нашла монеты. В это трудно поверить, но трудно и опровергнуть. (Лучшие планы шестнадцатилетних часто идут вкривь и вкось).

Но объявление о выставке монет и марок подаёт Гвенди новую идею — получше.

Она возьмёт два доллара — достаточно для пробы, и в субботу съездит на велосипеде в Ассоциацию ветеранов посмотреть, что ей за них дадут. Если монеты продадутся и она получит реальные деньги, то всё станет ясно.

16

Первое, что бросается ей в глаза, когда субботним утром в четверть одиннадцатого она входит в здание Ассоциации ветеранов — размер помещения. Снаружи оно не кажется таким большим. Столы торговцев расставлены длинным замкнутым прямоугольником. Продавцы, в основном мужчины, стоят с внутренней стороны. Вокруг столов — две-три дюжины покупателей с настороженными глазами и нервными пальцами. Не заметно чёткого разделения на торговцев монетами и марками, а многие вообще торгуют и тем, и другим. На паре столов разложены даже редкие спортивные и табачные карточки. Гвенди с изумлением видит карточку Микки Мэнтла за 2900 долларов, и в каком-то смысле это её успокаивает. По сравнению с этим её серебряные доллары выглядят мелочью.

Она стоит у входа и изучает этот новый для себя мир, экзотический и пугающий, слегка ошеломлённая. Видимо, это написано у неё на лице, потому что ближайший к ней торговец окликает её: «Потерялась, детка? Помочь тебе?»

Это полноватый мужчина за тридцать в очках и бейсболке «Ориолс». В бороде у него крошки, глаза усмехаются.

Гвенди подходит к его столу.

— Я пока просто смотрю, спасибо.

— Смотришь, что купить или что продать?

Его взгляд опускается к голым ногам Гвенди и задерживается там чуть дольше, чем следовало бы. Он поднимает глаза и ухмыляется, и Гвенди уже не нравится искорка в его глазах.

— Просто смотрю, — отвечает она и быстро отходит.

Через пару столов от неё мужчина изучает через лупу крошечную марку, зажатую пинцетом. Она слышит его слова: «Я могу предложить семьдесят долларов, и это уже на двадцатку больше, чем я планировал. Жена меня убьёт, если…». Она не задерживается посмотреть, состоится ли сделка.

В дальнем конце прямоугольника она подходит к столу, на котором разложены только монеты. В центре последнего ряда — моргановский серебряный доллар. Она решает, что это добрый знак. Продавец за столом — старый и лысый; она не может определить, насколько он стар, но в дедушки ей точно годится. Он улыбается Гвенди и не смотрит на её ноги — для начала уже неплохо. Он указывает на ярлычок с именем, прикреплённый к рубашке.

— Меня зовут Джон Леонард, как тут и сказано, но друзья называют меня Ленни. У вас дружелюбный вид. Чем я могу служить? Ищете недостающие экземпляры для коллекции линкольновских пенни? Десятицентовик с буйволом, памятные четвертаки штатов? У меня есть Юта — редкий экземпляр в хорошем состоянии.

— Вообще-то я хочу кое-что продать. Возможно.

— Ага. Ну что ж, давайте посмотрим, и я скажу вам, пойдёт ли у нас дело.

Гвенди достаёт из кармана монеты — каждая лежит в отдельном пакетике — и вручает ему. Пальцы у Ленни толстые и корявые, но он с привычной лёгкостью извлекает монеты, держа их за ребро и не касаясь ни орла, ни решки. Гвенди замечает, что глаза у него загораются. Он присвистывает.

— Можно спросить, где вы их взяли?

Гвенди говорит ему то же, что нумизмату в Портленде:

— Мой дедушка недавно умер и оставил их мне.

Ленни, похоже, искренне огорчён.

— Мне очень жаль это слышать, дорогая.

— Спасибо, — говорит она и протягивает руку. — Гвенди Питерсон.

Мужчина крепко пожимает её.

— Гвенди. Мне нравится это имя.

— И мне, — говорит Гвенди с улыбкой. — И слава богу, потому что другого у меня нет.

Мужчина включает маленькую настольную лампу и рассматривает доллары через лупу.

— Никогда не встречал их в таком прекрасном состоянии, а тут целых два! — Он поднимает на неё глаза. — Сколько вам лет, мисс Гвенди, если позволите узнать?

— Шестнадцать.

Продавец щёлкает пальцами и указывает на неё.

— Не иначе, задумали купить машину!

Она качает головой.

— Когда-нибудь куплю, но сейчас я хочу их продать, чтобы подкопить на колледж. Я собираюсь поступать в университет Лиги плюща.

Ленни одобрительно кивает головой.

— Молодец.

Он снова смотрит на монету через лупу.

— Скажите мне честно, мисс Гвенди, родители в курсе, что вы их продаёте?

— Да, сэр, в курсе. Они не против, потому что это для хорошего дела.

Он лукаво взглядывает на неё.

— Но что-то я не вижу их рядом с вами.

В четырнадцать лет Гвенди не была бы готова к такому повороту, но теперь стала старше и может отбить крученый мяч по-взрослому.

— Они сказали, что рано или поздно мне надо начинать заботиться о себе самостоятельно, и почему бы не начать с этого. И потом, я читала вот этот журнал, который у вас. — Она указывает на него. — «COINage».

— Угу, угу…

Ленни опускает лупу и обращает всё внимание на Гвенди.

— Что ж, мисс Гвенди Питерсон, моргановский серебряный доллар этого года в состоянии «почти как новый» может стоить от семисот двадцати пяти до восьмисот долларов. В таком же состоянии… — Он качает головой. — Я даже не знаю.

Гвенди не подготовилась к этой части беседы — как бы ей это удалось? Но старик ей по-настоящему нравится, и она решается сымпровизировать.

— Моя мама работает в автосалоне, и у них там говорят про некоторые машины: «оценить так, чтобы пошло». Как насчёт… восемьсот за каждую? Пойдёт такая цена?

— Да, мэм, вполне, — говорит он без колебаний. — Но вы уверены? В большом магазине вы бы могли…

— Уверена. Если вы можете заплатить по восемьсот за каждую монету, то я согласна.

Старик со смешком протягивает ей руку.

— В таком случае, мисс Гвенди Питерсон, мы договорились.

Они пожимают друг другу руки.

— Я выпишу вам чек.

— Э-э-э… Я уверена, что вам можно доверять, Ленни, но чек меня не совсем устраивает.

— И неудивительно: кто знает, где я буду завтра — в Торонто или в Вашингтоне! — Он подмигивает. — И потом, у меня тоже есть поговорка: «Наличные — не доносчики». О чём дядя Сэм не знает, то его не огорчит.

Ленни вкладывает монеты обратно в прозрачные пакетики, и они исчезают где-то под столом. Отсчитав шестнадцать новеньких стодолларовых купюр — Гвенди всё ещё не верит, что это происходит на самом деле, — он выписывает квитанцию, отрывает копию и кладёт сверху на деньги.

— Я написал там свой телефон, на случай, если у вас будут вопросы. Вы далеко живёте?

— Примерно в миле отсюда. Я приехала на велосипеде.

Он задумывается.

— Это большие деньги для такой молодой девушки, Гвенди. Не хочешь позвонить родителям, чтобы подвезли?

— Не стоит, — говорит она с улыбкой. — Я не пропаду.

Брови старика пляшут от смеха.

— Не сомневаюсь.

Он засовывает деньги и квитанцию в конверт, складывает его пополам и обматывает чуть ли не трём футами скотча.

— Проверь, влезет ли он к тебе в карман, — говорит он, протягивая ей конверт.

Гвенди убирает его в карман шортов и похлопывает по нему.

— Тютелька в тютельку.

— Ты мне нравишься, девочка. У тебя есть стиль и стержень. Неотразимое сочетание.

Ленни поворачивается к продавцу справа от него.

— Хэнк, приглядишь минутку за моим столом?

— Только если принесёшь мне колы, — отвечает Хэнк.

— Договорились.

Ленни выходит из-за стола и провожает Гвенди до дверей.

— Уверена, что доберёшься сама?

— Абсолютно. Спасибо ещё раз, мистер Ленни, — говорит она, чувствуя, как деньги оттягивают карман. — Я вам правда очень благодарна.

— Это я вам благодарен, мисс Гвенди. — Он открывает перед ней дверь. — Удачи в Лиге плюща.

17

Гвенди щурится на майском солнце, отвязывая свой велосипед от дерева. Утром ей не пришло в голову, что у Ассоциации ветеранов не будет велосипедной стойки. С другой стороны, много ли ветеранов разъезжает по Касл-Року на великах?

Она похлопывает по карману, чтобы убедиться, что конверт на месте, и садится в седло. Не доехав до середины автостоянки, она видит Фрэнки Стоуна и Джимми Сайнса, которые дёргают за дверцы и заглядывают в окна машин. Какой-нибудь бедолага выйдет сегодня с выставки монет и марок и обнаружит, что его машину обчистили.

Гвенди крутит педали быстрее, надеясь проскользнуть незамеченной, но куда там.

— Эй, сахарные титьки! — орёт Фрэнки ей в спину, забегает вперёд и преграждает ей выезд с парковки. Он машет на неё руками: — Стоп, стоп!

Гвенди резко тормозит.

— Оставь меня в покое, Фрэнки.

Ему не сразу удаётся отдышаться.

— Я просто хотел тебя спросить кое о чём.

— Спрашивай и отойди с дороги.

Она оглядывается в поисках пути отступления.

Джимми Сайнс выходит из-за припаркованной машины. Становится по другую сторону от неё, скрестив руки на груди. Смотрит на Фрэнки:

— Сахарные титьки, говоришь?

Фрэнки ухмыляется.

— Это та, про которую я тебе говорил.

Он подходит ближе и проводит пальцем по ноге Гвенди. Она сбрасывает его руку.

— Спрашивай, что хотел, и пропусти меня.

— Да ладно тебе, — говорит он. — Мне просто интересно, как у тебя дела с задницей. Трудно, наверное, срать с таким зажатым очком?

Он снова касается её ноги — не пальцем, а всей ладонью.

— Эти парни вас беспокоят, мисс Гвенди?

Все трое оборачиваются. Позади них стоит Ленни.

— Вали отсюда, старик, — говорит Фрэнки, делая к нему шаг.

— Это вряд ли. Гвенди, всё в порядке?

— Теперь — да. — Она отталкивается от земли и начинает крутить педали. — Мне пора, а то опоздаю к обеду. Спасибо!

Они смотрят ей вслед; затем Фрэнки и Джимми снова поворачиваются к Ленни.

— Двое на одного. Мне нравится такой расклад, старпёр.

Ленни засовывает руку в карман и извлекает выкидной нож. На его серебристом боку выгравированы единственные два слова на латыни, которые знакомы этим парням: Semper Fi. Ловкое движение искривлённых пальцев, и на солнце уже поблёскивает шестидюймовое лезвие.

— Теперь двое на двое.

Фрэнки направляется прочь с парковки, Джимми — за ним.

18

— Вы только представьте себе, Гвенди снова выиграла, — говорит Салли, закатывая глаза и бросая карты на ковёр перед собой.

Они сидят вчетвером на полу небольшой комнатки в доме Питерсонов: Гвенди, Салли Акерман, Бриджет Дежардин и Джози Уэйнрайт. Салли, Бриджет и Джози — двенадцатиклассницы и частые гости Гвенди в этом году.

— Заметили? — говорит Джози, потирая лицо. — Гвенди никогда не проигрывает. Почти во всём.

Салли подхватывает:

— Лучшие оценки в школе. Лучшая спортсменка в школе.

Самая красивая девчонка в школе. И к тому же тот ещё шулер.

— Ой, да бросьте, — отвечает Гвенди. Теперь её очередь тасовать карты и сдавать. — Это неправда.

Но она знает, что всё так и есть. И если Джози просто поддразнивает её (в свойственной ей дурашливой манере: недаром она хочет стать вокалисткой в музыкальной группе с названием «Киски»), то Салли, как понимает Гвенди, не просто задирает её. Салли бесится. И завидует.

Гвенди впервые обратила на это внимание несколько месяцев назад. Да, она быстро бегает — возможно, быстрее всех остальных школьниц округа. Или даже штата. Серьёзно? Да, серьёзно. И ещё её оценки. Она всегда хорошо училась, но раньше для этого ей требовалось как следует вкалывать — и даже тогда в табеле среди пятёрок попадалось немало четвёрок. Сейчас она практически не заглядывает в учебники, а её оценки — лучшие во всём потоке. Иногда она даже ловит себя на том, что нарочно отмечает в тестах неверные варианты, чтобы не получить очередной высший балл. Или специально проигрывает в карты или другие игры, чтобы подружки ничего не заподозрили. Но, несмотря на все её усилия, они понимают: что-то не так.

Не беря в расчёт кнопки, не беря в расчёт монеты, не беря в расчёт шоколадки, шкатулка подарила ей… ну… скажем так, некоторые способности.

Серьёзно? Да, серьёзно.

У неё больше не бывает травм. Ни растяжений на кроссах, ни ушибов и ссадин на футбольных матчах ни случайных царапин и порезов, ни даже сломанных ногтей. Гвенди не может вспомнить, когда последний раз ей был нужен пластырь. Месячные — и те стали проходить легче: пара капель на прокладке — и всё, никаких болей. Кровь Гвенди теперь остаётся там, где ей и положено быть.

Эти мысли и зачаровывают, и пугают её. Она знает, что в этом как-то замешана шкатулка — или шоколадки, но на самом деле это одно и то же. Иногда ей хочется с кем-нибудь обо всём поговорить. Иногда ей хочется, чтобы они с Олив по-прежнему дружили. Наверное, Олив — единственный человек во всём мире, кто бы выслушал и поверил.

Гвенди кладёт колоду на пол и встаёт.

— Кому попкорну и лимонада?

Поднимаются три руки. Гвенди уходит на кухню.

19

В жизни Гвенди многое меняется осенью и весной 1978 года, в основном — к лучшему.

В конце сентября она получает права, а месяц спустя родители делают ей сюрприз на семнадцатилетие — слегка подержанный «Форд Фиеста» из автосалона, где работает мама. Машина ярко-оранжевая, а радио в ней играет, только когда ему хочется, но Гвенди это не смущает. Она влюбляется в эту машину и украшает её скромную корму огромными наклейками в виде ромашек и стикером шестидесятых годов «Нет атомной бомбе».

Кроме того, она устраивается на свою первую настоящую работу (раньше она подрабатывала, нянча детей и сгребая опавшие листья, но это не считается) — в закусочной для автомобилистов три вечера в неделю. Никого не удивляет, что она проявляет выдающиеся способности и через пару месяцев получает повышение.

А ещё её избирают капитаном школьной команды по кроссу.

Гвенди по-прежнему думает о мистере Феррисе и волнуется за шкатулку-пульт, но далеко не так сильно, как когда-то. Она по-прежнему запирает дверь спальни, вытаскивает шкатулку из кладовки и тянет за рычажок, чтобы получить шоколадку, но уже не так часто. Максимум пару раз в неделю.

Она настолько расслабилась, что как-то раз ловит себя на мысли: «А может, со временем ты об этом забудешь?».

Но, наткнувшись на статью в газете о случайной утечке вируса сибирской язвы на советском заводе биологического оружия, в результате которого погибли сотни людей и весь район был загрязнён, она понимает, что никогда не забудет о шкатулке, красной кнопке и ответственности, которую на себя взяла. Что это за ответственность? Точно она не знает, но, наверно, речь о том, чтобы не дать всему… ну, вырваться из-под контроля. Звучит дико, но она чувствует, что это так.

Ближе к концу одиннадцатого класса, в марте 1979 года, Гвенди смотрит по телевизору репортаж об аварии на АЭС Три-Майл-Айленд в Пенсильвании. Она маниакально ищет информацию о ней, в основном чтобы узнать, насколько это опасно для ближайших деревень, городов и штатов. Эта мысль её беспокоит.

Она говорит себе, что если понадобится, она снова нажмёт красную кнопку и уничтожит Три-Майл. Но на её душе тяжким грузом лежит Джонстаун. Этот религиозный псих всё равно бы это сделал, или она его как-то подтолкнула? Сиделки бы всё равно отравили младенцев, или Гвенди Питерсон как-то добавила им недостающую порцию дури в голове? Что если шкатулка — как обезьянья лапа в том рассказе? Если она может только делать хуже, а не лучше? Что если она делает хуже?

«С Джонстауном я не понимала. А теперь понимаю. Не для этого ли мистер Феррис дал мне шкатулку? Чтобы я сделала то, что нужно, когда придёт время?»

Когда ситуация на Три-Майл-Айленд стабилизируется и исследования показывают, что опасности больше нет, Гвенди чувствует прилив счастья и облегчения. Как будто она увернулась от пули.

20

Первое, что замечает Гвенди, войдя в школу в последний четверг учебного года — мрачное выражение на лицах нескольких учителей и стайка девочек у дверей кафетерия. Многие из них плачут.

— Что происходит? — спрашивает она у Джози Уэйнрайт возле их общего шкафчика.

— В смысле?

— Девочки плачут в вестибюле. Все какие-то расстроенные.

— А, ты об этом, — говорит Джози так спокойно, будто они обсуждают, что она ела на завтрак. — Какая-то девочка вчера покончила с собой. Спрыгнула с Лестницы самоубийц.

У Гвенди холодеет всё тело.

— Какая девочка?

Она почти шепчет, потому что боится, что знает ответ. Непонятно, откуда, но знает.

— Олив… как её…

— Кепнес. Её зовут Олив Кепнес.

— Звали Олив Кепнес, — поправляет её Джози и начинает напевать траурный марш Генделя.

Гвенди хочется ей врезать, прямо по хорошенькому веснушчатому личику, но она не в силах поднять руку. Всё тело у неё занемело. Через мгновение она заставляет себя сдвинуться с места и выходит из школы, направляясь к своей машине. Она едет домой и запирается у себя в комнате.

21

«Это я виновата, — в сотый раз думает Гвенди, заезжая на автостоянку парка отдыха Касл-Вью. Уже почти полночь, и на засыпанной гравием стоянке никого нет. — Если бы я осталась её подругой…»

Она сказала родителям, что ночует у Мэгги Бин с другими девочками из школы — они будут рассказывать истории об Олив, вспоминать её и поддерживать друг друга. Родители ей поверили. Они не в курсе, что Гвенди давным-давно не общалась с Олив и её друзьями. Большинство девочек, с которыми Гвенди дружит теперь, не узнали бы Олив, даже если бы она встала прямо перед ними. Если не считать мимолётного «Привет!» в школьных коридорах и случайных встреч в супермаркете, Гвенди не разговаривала с Олив уже шесть-семь месяцев. Они в конце концов помирились после той ссоры в спальне Гвенди, но прежней дружбы между ними уже не было. И, по правде говоря, Гвенди это устраивало. Олив стала слишком уж обидчивой, слишком тяжёлой в общении, слишком… Олив.

«Это я виновата», — бормочет Гвенди, вылезая из машины. Она хотела бы верить, что это просто подростковая хандра — подростковый комплекс ячества, как говорит её папа, — но что-то не получается. Она не может не сознавать, что если бы они с Олив не отдалились друг от друга, та осталась бы жива.

Сегодня ночь безлунная, и Гвенди забыла взять фонарик, но это уже неважно. Она быстро шагает в темноте по направлению к Лестнице самоубийц, не зная толком, что будет делать, дойдя до неё.

Пройдя половину парка, она понимает, что не хочет идти к лестнице. Собственно, она вообще больше не хочет её видеть. Потому что — как бы безумно это ни звучало, но в темноте кажется правдой — что если на полпути наверх она встретит Олив? Олив с разбитой головой и глазом, вытекшим на щёку? Что если Олив её столкнёт? Или уговорит прыгнуть?

Гвенди поворачивает назад, забирается в свою «Фиесточку» и едет домой. Ей приходит в голову, что в её силах сделать так, чтобы больше никто не спрыгнул с этой чёртовой лестницы.

22

«Касл-Рок Колл»

Суббота, 26 мая 1979

Между часом ночи и шестью утра пятницы 25 мая была уничтожена часть северо-восточного участка парка отдыха Касл-Вью. Историческая лестница и обзорная площадка, а также почти пол-акра земли, принадлежащей штату, обрушились, оставив после себя впечатляющую кучу обломков железа и стали, земли и камней.

Многочисленные представители властей остаются на месте происшествия, продолжая попытки установить, произошло ли обрушение по естественным причинам, или это дело людских рук.

«Всё это очень странно, и пока рано делать какие-либо выводы, — прокомментировал происшествие касл-рокский шериф Уолт Баннерман. — Мы не знаем, было ли это мини-землетрясение с эпицентром в этом районе, намеренное вредительство или что-либо другое. Мы пригласили следователей из Портленда, но они прибудут не раньше завтрашнего утра, так что подождём до тех пор с дальнейшими заявлениями».

Недавно Касл-Вью стал местом трагедии: тело шестнадцатилетней девушки было обнаружено у подножия скалы…

23

После этого Гвенди несколько дней лежит больная. Мистер и миссис Питерсон считают, что причина её высокой температуры и расстройства желудка — скорбь по Олив, но сама она знает, что это не так. Дело в шкатулке. Это цена, которую приходится платить за нажатие красной кнопки. Она услышала грохот осыпающихся камней, и ей пришлось бежать в ванную, чтобы проблеваться.

Она ухитряется принять душ и сменить мешковатые тренировочные штаны на что-то более приличное для похорон Олив в понедельник, но только после напоминания матери. Сама Гвенди ни за что не вышла бы из своей комнаты. Может, лет до двадцати четырёх.

Церковь набита битком. Здесь большинство учителей и учеников старшей школы; даже Фрэнки Стоун явился и ухмыляется в заднем ряду — и Гвенди ненавидит их всех за то, что пришли. Никто из них не любил Олив при жизни. Они её даже не знали.

«Можно подумать, я знала, — думает Гвенди. — Но я хотя бы что-то сделала. Уже кое-что. Никто больше не спрыгнет с этой лестницы. Никогда».

Когда она после службы возвращается с кладбища к машине родителей, кто-то её окликает. Она оборачивается и видит отца Олив.

Мистер Кепнес — невысокий мужчина с широкой грудью, румяными щеками и добрыми глазами. Гвенди всегда обожала его и чувствовала с ним особую связь, может быть, потому, что когда-то они оба страдали от лишнего веса, а может, потому, что мистер Кепнес — один из самых приятных людей, каких она знает.

Она неплохо держалась на погребальной службе, но теперь, когда отец Олив идёт к ней с распростёртыми руками, Гвенди не выдерживает и начинает рыдать.

— Ну-ну, детка, — говорит мистер Кепнес, заключая её в медвежьи объятия. — Всё в порядке.

Гвенди отчаянно мотает головой.

— Нет!

Её лицо перемазано слезами и соплями. Она вытирает их рукавом.

— Послушай меня. — Мистер Кепнес наклоняется к ней и заставляет посмотреть на него. Неправильно, чтобы отец утешал подругу — бывшую подругу, — но именно это он и делает. — Всё будет хорошо. Я знаю, что сейчас в это трудно поверить, но так будет. Понимаешь?

Гвенди кивает головой и шепчет:

— Понимаю.

Она хочет только одного — домой.

— Ты была её самой лучшей подругой, Гвенди. Может, через пару недель заглянешь к нам? Посидим, пообедаем, поговорим. Думаю, Олив была бы рада.

Это уже слишком, и Гвенди больше не может этого вынести. Она вырывается и бежит к машине. Родители с извиняющимся видом направляются за ней.

В последние два учебных дня уроки отменяют из-за трагедии. Гвенди проводит большую часть следующей недели на диване в гостиной, забившись под одеяло. Ей снится много кошмаров — в худших из них фигурирует мужчина в чёрном костюме и чёрной шляпе с блестящими серебряными монетами вместо глаз, — и она часто кричит во сне. Она боится того, что может сказать во время этих кошмаров. Ей страшно, что родители могут это услышать.

Наконец температура спадает, и Гвенди возвращается в мир. Почти все летние каникулы она работает в закусочной как проклятая. Когда Гвенди не на работе, она бегает трусцой по раскалённым солнцем дорогам Касл-Рока или запирается у себя в спальне и слушает музыку. Лишь бы голова была чем-то занята.

Шкатулка по-прежнему спрятана в кладовке. Гвенди всё ещё думает о ней — ещё как думает, — но она больше не хочет иметь с ней никаких дел. Ей не нужны ни шоколадки, ни серебряные монеты, ни тем более проклятые кнопки. Чаще всего она ненавидит шкатулку и всё, о чём та ей напоминает, и мечтает от неё избавиться. Расплющить её кувалдой или завернуть в одеяло и отвезти на свалку.

Но она знает, что не сделает этого. Вдруг кто-то найдёт шкатулку? Вдруг нажмёт на одну из кнопок?

Она оставляет её лежать в кладовке, собирать пыль и обрастать паутиной. «Да пусть эта чёртова штуковина хоть сгниёт там!» — думает она.

24

Гвенди загорает на заднем дворе, слушая Боба Сигера и «Силвер Буллет Бэнд» на магнитофоне «Сони», когда из дома выходит миссис Питерсон со стаканом воды со льдом. Мать подаёт стакан Гвенди и садится на край шезлонга.

— Ты в порядке, малышка?

Гвенди снимает наушники и отпивает глоток.

— В полном.

Миссис Питерсон выразительно смотрит на неё.

— Ну, может, не в полном, но мне уже лучше.

— Надеюсь. — Она сжимает ногу Гвенди. — Ты же знаешь, мы всегда готовы поговорить, если ты захочешь. О чём угодно.

— Знаю.

— Просто ты всё время молчишь. Мы беспокоимся.

— У меня… есть о чём подумать.

— Ты ещё не готова позвонить мистеру Кепнесу?

Гвенди не отвечает, только качает головой.

Миссис Питерсон встаёт с шезлонга.

— Ты только помни об одном.

— О чём?

— Тебе станет легче. Так всегда бывает.

Это почти то же самое, что сказал отец Олив. Гвенди надеется, что это правда, но у неё есть сомнения.

— Мам…

Миссис Питерсон останавливается и оборачивается.

— Я люблю тебя.

25

Как выясняется, мистер Кепнес был неправ, а миссис Питерсон — права. Гвенди не становится хорошо, но становится легче.

Гвенди знакомится с парнем.

Его зовут Гарри Стритер. Ему восемнадцать, он высокий, красивый и остроумный. Он новичок в Касл-Роке (его семья переехала пару недель назад, потому что отца перевели сюда по работе), и если это не классическая Любовь с Первого Взгляда, то что-то очень похожее.

Гвенди стоит за прилавком в буфете, отпуская посетителям стаканы с попкорном, конфеты «Лаффи Таффи» и колу, когда входит Гарри с младшим братом. Она сразу замечает его, а он — её. Когда подходит его очередь, между ними проскакивает искра, и оба начинают заикаться и мямлить.

Гарри возвращается на следующий вечер, на сей раз без брата, хотя в кино всё ещё идут «Ужас Амитивилля» и «Фантазм», и снова встаёт в очередь. На этот раз, кроме маленькой порции попкорна и содовой, он просит у Гвенди её телефон.

Он звонит на следующий день и в тот же вечер заезжает за ней на ярко-красном «Мустанге»-кабриолете. Со своими светлыми волосами и голубыми глазами он выглядит как кинозвезда. На первом свидании они идут в боулинг и ужинают пиццей, на втором — катаются на коньках на катке Гейтс-Фоллз, и после этого становятся неразлучными. Пикники на озере Касл-Лэйк, поездки в Портленд по музеям и магазинам, кино, прогулки. Они даже на пробежки выходят вместе и бегут нога в ногу.

К началу учебного года Гвенди уже носит школьное кольцо Гарри на цепочке на шее и пытается придумать, как начать разговор с мамой о контрацепции. (Этот разговор произойдёт только два месяца спустя, но когда он наконец состоится, Гвенди с облегчением увидит, что мама не только будет готова её поддержать, но и запишет её на приём к врачу — браво, мама!).

Есть и другие перемены. К огорчению тренеров и подруг по команде, Гвенди решает в этом году не заниматься футболом. Ей просто не до того. Кроме того, Гарри не спортсмен. Он всерьёз увлекается фотографией, и так они смогут больше бывать вместе

Гвенди, наверное, никогда не была так счастлива. Шкатулка по-прежнему иногда всплывает в её мыслях, но всё это кажется уже каким-то сном из детства. Мистер Феррис. Шоколадки. Серебряные доллары. Да было ли всё это?

Но от бега она отказываться не собирается. Когда в конце ноября начинается сезон кросса в помещениях, Гвенди готова приступить к делу. Гарри сидит на трибунах на всех соревнованиях, фотографирует её, болеет за неё. Несмотря на то, что Гвенди тренировалась все лето и осень, она приходит всего лишь четвёртой на соревнованиях округа и впервые за всю старшую школу не выходит на уровень штата. Более того, в декабре она приносит домой табель с двумя четвёрками. На третье утро рождественских каникул Гвенди просыпается и плетётся в ванную пописать. Закончив свои дела, она правой ногой вытаскивает весы из-под трюмо и встаёт на них. Ощущения её не обманули: она набрала шесть фунтов.

26

Первый порыв Гвенди — бегом по коридору, запереть дверь в спальню, выхватить шкатулку, дёрнуть за рычаг и проглотить волшебную шоколадку. Она почти слышит у себя в голове хор: «Гудиер! Гудиер! Гудиер!».

Но она не делает этого.

Вместо этого она опускает крышку унитаза и садится на неё. «Ну что ж. Я завалила сезон кросса, схватила пару четвёрок за полугодие (одну с натяжкой, хотя родители об этом не знают) и прибавила в весе (на целых шесть фунтов!) впервые за годы — и всё равно счастлива как никогда».

«Мне это не нужно, — думает она. — А главное, я этого не хочу». От этой мысли душа её поёт, а сердце взмывает ввысь, и Гвенди возвращается в спальню упругой походкой, с улыбкой на лице.

27

На следующее утро Гвенди просыпается на полу в кладовке.

И просыпается она, любовно обнимая шкатулку. Большой палец правой руки покоится в полудюйме от чёрной кнопки.

Едва сдержав крик, Гвенди отдёргивает руку и по-крабьи выползает из кладовки. Уже в комнате, на безопасном расстоянии, она встаёт на ноги и голова у неё идёт кругом: деревянная панелька шкатулки выдвинута. На ней — шоколадка в виде крошечного попугайчика с безупречными пёрышками.

Гвенди так и подмывает выбежать из комнаты, захлопнуть дверь и никогда больше не возвращаться, но она понимает, что это невозможно. Тогда что же?

Украдкой, на цыпочках, она идёт к шкатулке. Останавливается в нескольких футах от неё. В голове мелькает образ спящего в логове хищника. И мысль: «Шкатулка не просто даёт силу; она и есть сила».

— Я не буду, — шепчет Гвенди. Чего она не будет? — Не буду у неё на поводу.

Переборов страх, она резко наклоняется и хватает шоколадку с панельки. Боясь отвернуться от шкатулки, Гвенди пятится из комнаты, затем бежит в ванную, швыряет попугайчика в унитаз и сливает воду.

На некоторое время всё вроде бы налаживается. Может быть, шкатулка заснула, но Гвенди не обольщается: ведь даже если и так, спит она с одним открытым глазом.

28

Последний семестр старшей школы знаменуется для Гвенди двумя судьбоносными событиями: её заявка на поступление в Брауновский университет на отделение психологии удовлетворяется досрочно; она впервые спит с Гарри Стритером.

За последние месяцы они предпринимают несколько пробных попыток (о противозачаточных Гвенди в любом случае не забывает), но каждый раз она оказывается не готова, а неизменно чуткий Гарри не хочет на неё давить. В конце концов до дела у них доходит пятничной ночью в освещённой свечами комнате Гарри, отец которого что-то празднует на работе. Всё проходит в чудесной неловкости, как и ожидалось. В последующие две ночи они вносят необходимые коррективы на заднем сидении «Мустанга» Гарри. Тесновато, но получается у них всё лучше и лучше.

Весной Гвенди возвращается в беговую команду и в первых же двух стартах входит в тройку сильнейших. По предметам у неё сплошь одни пятёрки (правда, история опасно балансирует на грани пятёрки с минусом), а на весы Гвенди уже не становится с середины декабря — с этой ерундой она завязала.

Гвенди по-прежнему изредка навещают кошмары (самый страшный из которых — уже знакомый ей хорошо одетый мужчина с глазами-монетами). Она знает, что шкатулка не потеряла к ней интерес, но старается об этом не думать. И в основном у неё получается, благодаря Гарри и её «новой жизни». Гвенди часто фантазирует о возвращении мистера Ферриса, который захочет забрать у неё шкатулку и освободить от ответственности. Или о том, что шкатулка, наконец, забудет о ней. Посторонним не понять, но она верит, что шкатулка в некотором роде живая.

Только вот забывать о Гвенди она не собирается. И та окончательно в этом убеждается одним ветреным апрельским днём. Они с Гарри запускают воздушного змея на бейсбольном поле старшей школы Касл-Рока (когда Гарри зашёл за ней со змеем под мышкой, Гвенди пришла в восторг). Она замечает, как из-за деревьев на границе школьной зоны появляется что-то маленькое и тёмное. Поначалу Гвенди думает, что это какое-то животное — кролик там или сурок. Зверёк идёт прямо на них, и вскоре Гвенди видит, что никакой это не зверёк. Это шляпа.

Гарри стоит с катушкой в руках и с улыбкой смотрит на парящего в воздухе красно-бело-синего змея. Чёрной шляпы, которая несётся к ним против ветра, он не замечает. Не замечает, как шляпа сбавляет скорость, резко меняет направление и описывает полный круг почёта вокруг его замершей в ужасе девушки. А потом уносится и исчезает за трибунами у третьей базы.

Ничего этого Гарри не видит, ведь погода роскошная, он запускает змея со своей любимой девушкой, и вообще жизнь прекрасна.

29

Первая половина мая проходит в вихре уроков, контрольных и подготовки к выпуску. Примерка академических шапок и мантий, рассылка уведомлений, окончательный выбор места для выпускной вечеринки. Экзамены начнутся 19 мая, а выпускная церемония старшей школы Касл-Рок состоится на футбольном стадионе в следующий вторник, 27 мая.

Для Гвенди и Гарри всё уже решено. Когда церемония закончится, они переоденутся и поедут к Бриджет Дежардин на самую большую и лучшую вечеринку в школе. На следующее утро они отправятся в недельный поход в Каско-Бэй — только вдвоём. А когда вернутся домой, то будут работать: Гвенди — в кинотеатре, Гарри — в магазине стройматериалов. В начале августа — десятидневная поездка на море с семьёй Гарри. А потом — в колледж (Гвенди — в Браун, Гарри — в соседний Провиденс), к новой волнующей главе в их жизни. Им уже не терпится её начать.

Гвенди знает, что ей придётся решать, что делать со шкатулкой, когда наступит время отправляться в колледж. Но до этого ещё не один месяц, и сегодня это не главная её забота. Сейчас Гвенди больше всего волнует, какое платье надеть на вечеринку к Бриджет.

— О господи, — с улыбкой говорит Гарри. — Ну выбери уже что-нибудь! Или иди в чём есть.

То есть в лифчике и трусиках.

Гвенди пихает его под рёбра и открывает следующую страницу в каталоге.

— Вам легко говорить, мистер. Ты наденешь джинсы и футболку и будешь выглядеть на миллион.

— Ты в белье выглядишь на триллион.

Они лежат на животах на кровати в комнате Гвенди. Гарри играет её волосами; Гвенди листает глянцевый каталог «Браун». Мистер и миссис Питерсон ушли поужинать к соседям и придут поздно. Час назад, когда Гвенди с Гарри пришли к ней домой, Гвенди удивилась незапертой двери. Причём не просто незапертой, а приоткрытой. А ведь папа Гвенди всегда за этим следит: говорит, Касл-Рок уже не тот маленький провинциальный городок, каким был когда-то. Но все мы иногда что-нибудь забываем, да и папа не молодеет. А поскольку головы их заняты мыслями о вечеринке, — не говоря уже о предвкушении получаса блаженства в её кровати, — они не замечают торчащих щепок вокруг замка. И следов фомки.

— Да ладно, — убеждает её Гарри, — выглядишь обалденно. И неважно, что на тебе.

— Я просто не могут решить, надеть ли мне что-нибудь элегантное, с открытым верхом, или что-то по-летнему воздушное. — Бросив каталог на пол, Гвенди встаёт с кровати. — В общем, сам выбирай. — Она подходит к кладовке, открывает дверцу… и в нос ей бьёт пивом, сигаретами и кислым потом.

Она поворачивается, чтобы позвать Гарри, но уже поздно: из недр развешанной одежды вытягиваются сильные руки и тащат её на пол.

— Гарри! — обретя дар речи кричит она.

Но Гарри уже спешит на выручку. Он бросается на противника, и они катаются по полу в ворохе вешалок и блузок.

Гвенди отползает к стене и в ошеломлении смотрит, как Фрэнки Стоун, одетый в камуфляжные штаны, тёмные очки и футболку (словно он вообразил себя солдатом на секретном задании), борется на полу комнаты с её парнем. Это уже плохо, но есть кое-что похуже: на полу кладовки, под кучей одежды, лежит россыпь серебряных долларов… и шкатулка. Фрэнки, должно быть, нашёл её, поджидая Гвенди. Или пока ждал, когда уйдёт Гарри.

Нажал ли он какую-нибудь кнопку?

Может, Африки уже нет? Или Европы?

Парни врезаются в прикроватный столик. Их обдаёт дождём из расчёсок и косметики. Очки Фрэнки-секретного-агента отлетают в сторону. Гарри, будучи тяжелее минимум на тридцать фунтов, пригвождает мелкого засранца к полу.

— Гвен? — Его голос совершенно спокоен. — Звони в полицию. Этот вонючий сукин сын никуда не…

И тут всё летит в тартарары. Фрэнки тощий, и с мускулами у него не очень, но ведь то же можно сказать и о змеях. Фрэнки извивается ужом, а затем бьёт Гарри коленом в пах. Охнув, Гарри наклоняется вперёд. Фрэнки высвобождает руку, растопыривает пальцы рогаткой и тычет Гарри в глаза. С криком закрыв лицо рукой, Гарри падает набок.

Гвенди успевает подняться на ноги, но Фрэнки бросается к ней, пытаясь схватить её одной рукой, одновременно вытаскивая что-то из кармана штанов. Но он не успевает даже дотронуться до неё: Гарри набрасывается на него, и оба падают в кладовку, по пути стягивая на пол всё больше и больше платьев, блузок и брюк. Поначалу Гвенди видит лишь одну сплошную груду одежды, которая почему-то дышит.

Из груды высовывается рука — грязная, с вытатуированной на тыльной стороне паутиной. Она бесцельно шарит по полу. И натыкается на шкатулку. Гвенди хочет закричать, но не может: горло не слушается. Шкатулка опускается углом вниз. Один раз… два… три. Первый удар по голове Гарри приглушается одеждой. Второй уже громче. На третий раздаётся тошнотворный хруст, и угол шкатулки покрывается кровью и волосами.

Гора одежды вздымается и съезжает в сторону. Из-под неё вылезает Фрэнки со шкатулкой в татуированной руке. Он широко улыбается. За спиной у него лежит Гарри: глаза закрыты, рот раззявлен.

— Не знаю, красотка, что это за штуковина, но бьёт она знатно.

Гвенди проносится мимо Фрэнки. Остановить её он не пытается. Она падает на колени рядом с Гарри и одной рукой приподнимет ему голову. Вторую она прикладывает к его носу и рту, без всякой надежды. Обычно шкатулка лёгкая, но сегодня она пожелала стать тяжёлой. И Фрэнки Стоун раскроил ею череп Гарри Стритеру. Прижатая ко рту ладонь дыхания не чувствует.

— Ты убил его! Убил, сукин ты сын!

— Фиг его знает… Может быть, — Фрэнки нет дела до мёртвого парня; он глазами ощупывает Гвенди с ног до головы, и она понимает: Фрэнки сумасшедший. Шкатулка, способная уничтожить мир, в руках у безумца, мнящего себя то ли «зелёным беретом», то ли «морским котиком».

— Что это за штука? Не только же для хранения серебряных долларов… Сколько они стоят, Гвенди? И зачем эти кнопки?

Он касается зелёной, потом фиолетовой. Когда его грязный большой палец тянется к чёрной, Гвенди делает первое, что приходит в голову. Действует по наитию. Лифчик у неё с передней застёжкой, и она расстёгивает её.

— Тебе какие кнопки нравятся больше — те или эти?

Фрэнки лыбится, показывая зубы, от которых передёрнуло бы и самого бывалого стоматолога. Достаёт из кармана нож. Гвенди он напоминает нож Ленни, только на этом нет гравировки «Semper Fi».

— Ложись на кровать, королева бала. Трусики можешь не снимать. Я их срежу. И лежи смирно — а то оттяпаю чего-нибудь лишнего.

— Тебя послал он? — спрашивает Гвенди. Она снова сидит на полу, прижав колени к груди. Если повезёт, ублюдку кроме взгляда ничего не обломается.

— Мистер Феррис прислал тебя за шкатулкой? Он хочет, чтобы она перешла к тебе?

Судя по всему, так и есть, хотя поверить в это трудно.

— Кто? — Фрэнки хмурится.

— Феррис. Чёрный костюм. Чёрная шляпа, которая летает, куда ей вздумается.

— Не знаю я никакого мистера Ф…

Тут Гвенди делает выпад, снова действуя по наитию… хотя уже потом она засомневается: а не думала ли тогда за неё шкатулка? Фрэнки в ошеломлении выбрасывает руку с ножом вперёд. Лезвие входит Гвенди в ступню и выходит с другой стороны в бутоне крови. Взвизгнув от боли, она бьёт Фрэнки пяткой в грудь, отталкивая его в кладовку. Хватает шкатулку и жмёт на красную кнопку с криком: «Чтоб ты сгнил в аду!».

30

В июне 1984-го Гвенди Питерсон с отличием заканчивает Брауновский университет. Бегом она не занимается с той последней весны в старшей школе; в больнице в ножевую рану в ступне попала инфекция, и, хотя в конце концов её вычистили, часть ступни пришлось удалить. Гвенди всё ещё хромает, но уже почти незаметно.

После церемонии вручения дипломов она идёт с родителями в ресторан, где они неплохо проводят время. По такому случаю мистер и миссис Питерсоны даже прерывают своё долгое воздержание от алкоголя бутылкой шампанского. Они пьют за здоровье дочери, которая, возможно, пойдёт в аспирантуру Колумбийского университета или запишется на писательский семинар в университете Айовы.

— У тебя кто-нибудь есть? — спрашивает миссис Питерсон. Щёки у неё разрумянились, а глаза блестят от ставшего уже непривычным алкоголя.

— Пока нет, — с улыбкой качает головой Гвенди.

«И не предвидится», — думает она. Зато у неё есть шкатулка с восемью кнопками сверху и рычажками по бокам. Изредка Гвенди съедает шоколадку, а вот серебряных долларов не достаёт уже несколько лет. Те, что у неё были, она потратила, продавая один или два за раз, чтобы купить книги или заплатить за квартиру (Боже, как хорошо жить без соседей!). А ещё она поменяла «Фиесту» на «Субару-Аутбэк» (мама поначалу возмутилась, но потом успокоилась).

— Что ж, — говорит мистер Питерсон, — всему своё время.

— Точно, — улыбается Гвенди. — Времени у меня полно.

31

Лето Гвенди хочет провести в Касл-Роке, поэтому, когда родители возвращаются в гостиницу, она заканчивает паковать вещи, засунув шкатулку на самое дно чемодана. Во время учёбы в университете Гвенди хранила жуткую вещицу в ячейке-сейфе в Банке Род-Айленда. Жаль, что она не подумала об этом раньше, но ведь она получила шкатулку ещё ребёнком — ребёнком, чёрт возьми! — а дети мало что понимают в жизни. Дети хранят ценности в тайниках под деревьями или подвалах, которые время от времени затапливает. Или в кладовках. Подумать только, в кладовках! В Колумбийском университете (или в Айова-Сити, если Гвенди примут на писательский семинар), шкатулка тут же окажется в другой банковской ячейке, и, будь на то воля Гвенди, останется там навсегда.

Перед сном она решает съесть кусок пирога и выпить стакан молока. Но не дойдя до кухни, она останавливается в гостиной как вкопанная: на письменном столе, за которым она занималась последние два года, рядом с фотографией Гарри Стритера, лежит маленькая чёрная шляпа. Гвенди уверена, что это та самая, которую она видела в последний раз, запуская с Гарри воздушного змея на бейсбольном поле. Какой же тогда был счастливый день. Может, последний в её жизни.

— Подойди сюда, Гвенди, — зовёт её из кухни мистер Феррис. — Посидим, почирикаем, как говорят на Юге.

Гвенди идёт на кухню, чувствуя себя посторонней в собственном теле. За кухонным столом сидит мистер Феррис в опрятном чёрном костюме. Не постарел ни на день. Перед ним кусок пирога и стакана с молоком. Гвенди он тоже не обделил.

Он оглядывает её с головы до ног, но, как и в день их первой встречи на вершине Лестницы самоубийц, без следа похоти.

— Какой же ты выросла красавицей, Гвенди Питерсон!

Она не благодарит его за комплимент, но за стол садится. Она давно уже ждала этого разговора. А мистер Феррис — вряд ли: у него явно своё особое расписание, которому он неукоснительно следует.

— Когда уходила, я дверь заперла. Как и всегда. И дверь была заперта, когда я вернулась. После смерти Гарри у меня вошло в привычку это проверять. Вы же знаете про Гарри? Если знали, что мне хочется пирога с молоком, то знаете и о нём.

— Конечно. Я много что о тебе знаю, Гвенди. А замки… — Мистер Феррис отмахивается от подобной мелочи.

— Вы пришли за шкатулкой? — с надеждой и неохотой спрашивает Гвенди. Сочетание странное, но ей не привыкать.

Он пропускает вопрос мимо ушей.

— Как я уже сказал, я много чего о тебе знаю, но я не знаю, что именно произошло в тот день, когда Фрэнки Стоун наведался к тебе домой. Со шкатулкой всегда так: неизбежно наступает некий перелом — эдакий момент истины — во время которого я теряю свою способность… видеть. Расскажи мне, что тогда случилось.

— А это обязательно?

«Тебе решать», — жестом показывает он.

— Я никому никогда об этом не рассказывала.

— Думаю, что и не расскажешь. Но вот он, твой шанс.

— Я крикнула, чтобы он сгнил в аду, и нажала красную кнопку. Я не имела этого в виду в буквальном смысле, но ведь он только что убил парня, которого я любила, и проткнул мне ступню ножом! Вот у меня и вырвалось. Не думала я, что он на самом деле…

А зря.

Гвенди замолкает, вспоминая, как лицо Фрэнки чернеет, как его глаза туманятся и вылезают из орбит. Как отвисает рот и развёртывается, словно измерительная рулетка, нижняя губа. Гвенди вспоминает его крик — удивления? агонии? всего сразу? — от которого зубы Фрэнки вылетают из гниющих дёсен жёлто-чёрной картечью. Как его челюсть отрывается, подбородок падает на грудь. Как с жутким треском разрывается шея. Как из разорванных разложением щёк вытекают реки гноя…

— Не знаю, сгнил ли он в аду, но сгнил он точно, — говорит Гвенди. Она отодвигает от себя пирог. Пирога ей больше не хочется.

— Что ты сказала людям? — спрашивает мистер Феррис. — Мне интересно. Тебе ведь пришлось молниеносно придумать объяснение.

— Не знаю, так это или нет. Мне часто казалось, что за меня думала шкатулка…

Не дождавшись ответа, Гвенди продолжает.

— Я закрыла глаза и снова нажала красную кнопку, представляя, что Фрэнки исчезает. Сосредоточилась на этом изо всех сил, а когда открыла глаза, в кладовке был только Гарри. — Гвенди задумчиво качает головой. — Сработало, в общем.

— Ну ещё бы, — говорит мистер Феррис. — Красная кнопка — она, скажем так… универсальна. Но за десять лет ты нажимала её всего несколько раз, что говорит о твоей сдержанности и силе воли. За это стоит выпить, Гвенди. — Что он и делает, подняв стакан с молоком в её честь.

— Один раз — уже много, — говорит Гвенди. — Из-за меня случился Джонстаун.

— Не приписывай себе чужие заслуги, — резко возражает мистер Феррис. — Джонстаун — вина Джима Джонса. Так называемый Преподобный был безумнее крысы в дождевой бочке. Зацикленный на мамочке параноик с чудовищным самомнением. А ещё я знаю, что ты всегда винила себя в самоубийстве твоей подружки Олив, но уверяю: ты ошибаешься. У Олив были ПРОБЛЕМЫ. Ты сама их так называла.

Гвенди ошеломлённо смотрит на него. Подглядывал ли он так за всей её жизнью, словно извращенец (вроде Фрэнки Стоуна), копающийся в ящике с её нижним бельём?

— Одной из таких проблем был её отчим. Он… как бы это сказать… баловался с ней.

— Вы серьёзно?

— Серьёзнее не бывает. А про юного мистера Стоуна ты и сама всё знаешь.

Она знает. Полиция подозревала его ещё по меньшей мере в четырёх изнасилованиях и двух попытках в окрестностях Касл-Рока. Возможно, убийство с изнасилованием в Кливз-Миллз тоже было на его совести. В последнем полицейские не так уверены, но у Гвенди сомнений нет.

— Стоун годами был на тебе помешан и получил по заслугам. Именно он, а не шкатулка, убил твоего мистера Стритера.

Гвенди едва его слышит. Она вспоминает то, о чём старалась не думать все эти годы, но иногда видела во сне.

— Я рассказала полиции, что Гарри не дал Фрэнки меня изнасиловать, что произошла драка, в которой Фрэнки убил Гарри и сбежал. Наверное, он всё ещё в розыске. Шкатулку и монеты я спрятала в ящике комода. Подумывала обмакнуть туфлю на шпильке в кровь Гарри, чтобы объяснить… повреждения… но не смогла себя заставить. Да это и не имело значения: полицейские посчитали, что Фрэнки забрал с собой орудие убийства.

Мистер Феррис кивает.

— Тут, конечно, не скажешь «хорошо то, что хорошо кончается», но ведь могло быть и хуже.

Гвенди горько улыбается, отчего выглядит гораздо старше своих двадцати двух лет.

— Вы меня преподносите в таком выгодном свете. Эдакой святой Гвенди. Но это не так. Если бы вы не дали мне шкатулку, всё обернулось бы иначе.

— А если бы Ли Харви Освальда приняли на работу в Техасское книгохранилище, Кеннеди спокойно закончил бы свой президентский срок. Все эти «если бы да кабы» тебя до добра не доведут, девочка моя.

— Как ни крути, мистер Феррис, но если бы вы не дали мне шкатулку, Гарри всё ещё был бы жив. И Олив тоже.

Мистер Феррис обдумывает сказанное.

— Гарри? Возможно. Возможно, заметь. Олив же была обречена. В её смерти ты точно не виновата, уж поверь. — Тут он улыбается. — Но давай о хорошем! Тебя примут на писательский семинар в Айове! А твой первый роман… — Улыбка становится шире. — В общем, сама увидишь. Скажу лишь одно: получать награду ты придёшь в лучшем своём платье.

— Вы о чём? — Но Гвенди даже немного противно от того, насколько её обрадовала эта новость.

Он снова взмахивает рукой: мол, оставим это.

— Я и так уже сказал достаточно. Рассказав больше, я изменю твоё будущее, поэтому, пожалуйста, не искушай меня. Ведь я могу и поддаться, Гвенди, потому что ты мне нравишься. Шкатулкой ты распорядилась просто… изумительно. Я знаю, какая это была тяжёлая ноша, словно полный камней рюкзак у тебя на спине, но ты понятия не имеешь, сколько добра ты совершила. Сколько бедствий предотвратила. Если пользоваться ею с недобрым умыслом, чего ты не сделала ни разу — даже с Гайаной ты поэкспериментировала из обычного любопытства, — шкатулка способна творить невообразимое зло. Оставь её в покое — и она действует во благо.

— Мои родители шли верной дорогой к алкоголизму, — говорит Гвенди. — Теперь, оглядываясь назад, я в этом почти уверена. Но они бросили пить.

— Да, и кто знает, сколько ещё больших ужасов она предотвратила, будучи в твоих руках? Даже я не знаю. Массовые убийства? Бомба, оставленная в грязном чемодане на Центральном вокзале Нью-Йорка? Убийство государственного лидера, из-за которого могла вспыхнуть Третья мировая? Конечно, она предотвратила не всё — мы с тобой читаем газеты, — но вот что я тебе скажу, Гвенди. — Наклонившись вперёд, он взглядом приковывает её к месту. — Не всё, но многое. Очень многое.

— И что теперь?

— А теперь, будь добра, верни мне шкатулку-пульт. Ты своё дело сделала. Но впереди у тебя много других дел, много историй, которые ты захочешь рассказать людям… а люди захотят услышать. Ты будешь развлекать их, а это величайший дар для любого человека. Ты заставишь их смеяться, плакать, удивляться, думать. К тридцати пяти годам ты будешь печатать на компьютере, а не на машинке, хотя и то, и другое — тоже своего рода пульты, не находишь? Ты проживёшь долгую жизнь…

— Насколько долгую? — спрашивает Гвенди со знакомой ей смесью жадности и неохоты.

— Этого я тебе не скажу. Скажу лишь, что умрёшь ты в окружении друзей. На тебе будет красивая ночная рубашка с голубыми цветочками на подоле. В окно будет светить солнце, а напоследок ты увидишь стаю летящих на юг птиц. Эдакое прощальное напоминание о красоте этого мира. Будет немножко больно. Совсем чуть-чуть.

Откусив пирога, он встаёт.

— Очень вкусно, но мне пора на следующую встречу. Шкатулку, пожалуйста.

— Кому она теперь достанется? Или этого вам тоже нельзя говорить?

— Пока не знаю. У меня на примете один парнишка в городке Пескадеро, где-то в часе езды от Сан-Франциско. Ты никогда его не встретишь. Надеюсь, Гвенди, что он окажется таким же хорошим хранителем, как ты.

Он наклоняется и целует её в щёку. Гвенди чувствует прилив счастья, совсем как от тех шоколадных зверюшек.

— Она на дне чемодана. В спальне. Чемодан не заперт… хотя, думаю, вам без разницы, — смеётся Гвенди, но быстро серьёзнеет. — Просто… я не хочу больше к ней прикасаться. Даже смотреть не хочу. Иначе…

Он улыбается, но глаза его серьёзны.

— Иначе тебе не захочется её отдавать.

— Да.

— Тогда посиди тут. Доешь пирог. Он правда вкусный.

И он уходит.

32

Гвенди сидит. Ест пирог маленькими кусочками, потихоньку запивая молоком. Слышит, как со скрипом откидывается крышка чемодана. Как с таким же скрипом она закрывается. Как защёлкиваются замки. Слышит, как мистер Феррис подходит и останавливается у входной двери. Попрощается ли он?

Нет, не прощается. Открывается и закрывается дверь. Мистер Ричард Феррис, с которым она впервые встретилась на верхушке Лестницы самоубийц в Касл-Роке, ушёл из её жизни. Гвенди сидит ещё минутку, доедая пирог и размышляя о будущей книге: обширной саге о маленьком городке в штате Мэн, очень похожем на её собственный. Саге, полной любви и ужасов. Пока Гвенди ещё не созрела, но уже скоро: через пару лет, максимум через пять. И тогда она сядет за печатную машинку — за пульт, если хотите, — и примется за работу.

Наконец она встаёт из-за стола и идёт в гостиную чуть ли не вприпрыжку. С каждым шагом ей становится легче. Маленькой чёрной шляпы на столе уже нет, но кое-что Гвенди оставили: моргановский доллар 1891 года выпуска. Она берёт его, вертит его так и сяк, чтобы его не бывшие в обращении грани поймали свет. А потом со смехом кладёт его в карман.

Об авторах

Стивен Кинг — автор более пятидесяти книг, ставших мировыми бестселлерами. Среди недавних его работ — трилогия о Билле Ходжесе, «Лавка дурных снов», «Возрождение», «Доктор Сон» и «Под куполом». Его роман «22/11/63» вошёл в десятку лучших книг 2011 года по версии «Нью-Йорк Таймс» и выиграл главный приз от «Лос-Анджелес Таймс» в категории детектив/триллер. В 2014 году Кинг был награждён национальной медалью США в области искусств, а в 2003-м — медалью Национального книжного фонда за вклад в американскую литературу. Живёт в Бангоре, штат Мэн, с женой Табитой, также писательницей.

Ричард Чизмар публиковался в десятках изданий, включая журнал рассказов «Эллери Куин» и множество ежегодных выпусков «25 лучших детективных историй». Дважды лауреат Всемирной премии фэнтези, четырежды — премии Международной гильдии ужасов, а также премии Ассоциации писателей в жанре ужасов. Его третий сборник рассказов «Долгий декабрь» был обласкан критиками таких изданий как «Киркус», «Буклист» и «Энтертейнмент уикли». Произведения Чизмара переведены на множество языков, а их автор — неизменный участник конференций в качестве инструктора по писательскому мастерству, приглашённого оратора и почётного гостя. Сайт автора вы можете найти по адресу RichardChizmar.com.

О художниках

Бен Болдуин — иллюстратор и художник, работающий в самых разнообразных жанрах, от фотографии и компьютерного дизайна до традиционных графики и живописи. Он создаёт книжные обложки и журнальные иллюстрации для клиентов по всему миру, а также рисует и пишет картины на заказ.

Кит Миннион продал свой первый рассказ журналу «НФ и приключения от Азимова» в 1979 году. С тех пор он продал свыше двадцати рассказов, две повести, сборник своих лучших опубликованных иллюстраций и один роман. Кит работает профессиональным иллюстратором с начала 90-х, сотрудничая с такими писателями как Питер Блэтти, Джин Вулф, и Нил Гейман, а также занимался графическим дизайном для министерства обороны США. Миннион — бывший школьный учитель, куратор программ в министерстве обороны и офицер ВМС США. Проживает в долине Шенандоа в штате Вирджиния, где, помимо писательства, занимается масляной и акварельной живописью.

О переводчиках

Перевод: М. Ларина, А. Могилевский, С. Думаков

Редактура: М. Ларина, А. Могилевский, С. Думаков, А. Викторов

НЕ ДЛЯ КОММЕРЧЕСКОГО ИСПОЛЬЗОВАНИЯ