Дарий Великий не в порядке

Размер шрифта: 13

Jacket design by Samira Iravani

Предисловие автора к русскому изданию

Я с огромным удовольствием приветствую читателей российского издания романа «Дарий Великий не в порядке».

Чай – это то, без чего нельзя представить себе иранского гостеприимства. Гостей приглашают в дом и поят горячим чаем («заваркой»), который наливают из маленького чайничка и разбавляют горячей кипяченой водой из чайника или другого сосуда большего размера.

Я был еще ребенком, когда спросил тетю (папину сестру), почему мы делаем именно так, хотя буквально все, с кем я знаком, просто заливают кипятком чайный пакетик. Этого она сказать мне не могла – в нашей семье нет историков и уж тем более специалистов по чайным традициям, – но тетя связала этот «метод двух чайников» с традицией нагревать воду в самоваре, который хранила на случай прихода такого количества гостей, что их невозможно было бы напоить чаем, накипятив всего один большой чайник воды.

– Это русская традиция, – пояснила она. – У Ирана когда-то была общая граница с Россией.

Я точно не знаю, насколько это правдиво с исторической точки зрения, но современный Иран и Россия, несомненно, располагаются на карте очень близко друг к другу, и несложно представить себе, что задолго до того, как были прочерчены четкие границы, эти две группы людей обменивались идеями, товарами и элементами чайной культуры.

До сегодняшнего дня семьи из иранской диаспоры по всему миру держат в домах самовары как напоминание об этих исторических и культурных связях, а также о взаимном гостеприимстве.

Порой мне было очень непросто расти в иранско-американской семье. У Ирана и США были сложные взаимоотношения еще до того, как я родился. То же самое справедливо сказать и об отношениях Штатов и России.

Поэтому я так странно себя чувствую, представляя российскому читателю эту книгу о подростке ирано-американского происхождения, который чувствует этот конфликт внутри себя. Но, кроме всего прочего, это наполняет меня надеждой, что мы можем возводить мосты, искать общее в нашем общении и сходный смысл в событиях и обнаруживать то, в чем наши культуры исторически пересекаются. Даже если это нечто настолько простое и красивое, как чайник чая.

Спасибо за внимание.

Самое мощное из великих стихийных бедствий

Пар шипел и фыркал. По моей шее бежала струйка пота.

Смауг Ужасный был зол на меня, как черт.

– А что такое «ошибка фильтра»? – спросил я.

– Так. – Мистер Апатан подвигал шланг из стороны в сторону в том месте, где тот соединялся со сверкающей хромовой спинкой Смауга. Мерцающий красный огонек ошибки погас. – Так лучше?

– Кажется, да.

Смауг довольно заурчал и снова начал кипятить воду.

– Отлично. Ты никакие кнопки не нажимал?

– Нет, – ответил я. – Только ту, которая показывает температуру.

– Ее не надо контролировать, Дарий. Она установлена на одной и той же отметке: сто градусов.

– Ясно.

Спорить с Чарльзом Апатаном, управляющим «Чайного рая» в торговом центре «Шоппс» в Фэйрвью-Корте, было бесполезно. Несмотря на статьи, которые я для него распечатал (а интернет-страницы он наотрез отказывался читать), он свято верил, что все чаи на свете нужно заваривать крутым кипятком, будь то мощный юньнань или утонченный гёкуро.

Не то чтобы в «Чайном раю» имелись такие тонкие сорта. Мы торговали только чаями, «обогащенными антиоксидантами», или «усиленными природными фруктовыми экстрактами», или «специально созданными для поддержания здоровья и красоты».

Смауг Безудержно Требовательный был нашим водонагревателем промышленной мощности. Я прозвал его Смаугом[1] в первую же неделю работы после того, как он три раза за смену ошпарил меня кипятком, но до сих пор к этому прозвищу в «Чайном раю» не привык никто, кроме меня.

Мистер Апатан протянул мне пустой термос с помпой.

– Завари еще «Блаженства с черникой и асаи».

Лопаткой я зачерпнул немного чая из ярко-оранжевой жестяной банки, высыпал его в корзину фильтра, сверху положил два кусочка леденцового сахара и сунул термос под струю кипятка. Смауг Неоспоримо Герметичный выплюнул в термос испускающее пар содержимое. Кипяток обрызгал руки, заставив меня поморщиться.

Смауг, Самое Мощное из Великих Стихийных Бедствий, вновь одержал блестящую победу.

Персы генетически предрасположены любить чай. И хотя я перс лишь наполовину, мне удалось унаследовать от мамы ген мощной концентрированной любви к этому напитку.

– Знаешь, как мы, персы, завариваем чай? – спрашивала мама.

– Как? – интересовался я.

– Добавляем ада и проклинаем, – говорила она, а я смеялся, потому что было забавно слышать, как мама, не любившая ярких метафор, произносит бранные слова.

Дело в том, что в фарси слово hel, созвучное с английским hell (то есть «ад»), означает «кардамон», который и делает персидский чай таким вкусным, а dam, что звучит как английское damn (то есть «проклинать»), – это просто «заваривать».

Когда я пересказал и объяснил эту шутку мистеру Апатану, она его совсем не развеселила.

– При посетителях бранными словами пользоваться запрещено, Дарий, – сказал он.

– Я и не собирался. Это же на фарси. Шутка такая.

– Все равно нельзя.

Настолько лишенных воображения людей, как Чарльз Апатан, я в жизни не встречал.

Залив кипятком термосы с чаями на пробу, расположенные в стратегических местах, я наполнил и пластиковые чашки у каждого аппарата.

Сам я категорически против одноразовых пластиковых чашек. В пластике всё становится жутким на вкус, химическим и пресным.

Я испытываю к такому чаю глубокое отвращение.

Но в «Чайном раю» это никого не смущает. В наших пробных порциях так много сахара, что сладость идеально маскирует привкус пластика. А может быть, даже такое количество, что чашки вообще постепенно растворялись бы, если б чай оставался в них подольше.

«Чайный рай» в торговом центре «Шоппс» в Фэйрвью-Корте – не самое плохое место работы. Серьезно. Это значительный карьерный рост по сравнению с моей прошлой работой. Я тогда занимался тем, что ежедневно крутил колесо со спецпредложениями в одной из пиццерий, где посетители могут сами готовить себе пиццу. Да и в резюме эта строчка смотрится вполне прилично. После окончания школы я могу рассчитывать на то, что буду работать в традиционном чайном магазине, а не в том, где подмешивают новейшую супердобавку к любым чайным высевкам, которые корпоративные специалисты по смешиванию чая умудряются раздобыть по максимально сниженной цене.

Я мечтаю работать в чайной «Роуз Сити Тиз» на северо-западе города. Там торгуют чаем, отобранным вручную и выпускаемым мелкими партиями. В чаях «Роуз Сити Тиз» нет искусственных вкусовых добавок. Но, чтобы работать там, необходимо сначала достичь восемнадцатилетнего возраста.

Я как раз засовывал чашки в снабженный пружиной диспенсер, когда в открытую дверь торгового центра ввалился Трент Болджер с этой его улыбкой гиены.

Я был как на ладони. В «Чайном раю» передняя стена представляет собой огромное витринное окно, которое, несмотря на то, что тонировано от солнца, все же открывает полный манящий обзор на товары (и работников) магазина.

Про себя я мечтал, чтобы солнечный луч отскочил от стекла, ослепив Трента и тем самым защитив меня от неприятной встречи (а другой она быть не могла). Или уж по крайней мере, чтобы Трент пошел себе своей дорогой и не узнал меня в рабочей униформе, состоявшей из черной рубашки и бело-голубого передника.

Но надежды не оправдались. Трент Болджер завернул за угол и мгновенно уловил своими датчиками мое присутствие.

Он схватился за дверь, распахнул ее и влетел в магазин, а за ним следом вошел Бездушный Приверженец Господствующих Взглядов[2], Чип Кузумано.

– Привет! Дурий!

Трент Болджер никогда не называет меня Дарием. Зачем же, если у него на уме всегда есть что-нибудь созвучное и неприличное.

Мама говорит, что назвала меня в честь Дария Великого, но мне кажется, они с папой обрекли себя на разочарование, назвав сына в честь исторической фигуры такого масштаба. Я был кем угодно: Дырием, Выдрием, Дурием, – но уж точно не Великим.

Если я чего-то и добился, то стал великой мишенью для Трента Болджера и Бездушных Приверженцев Господствующих Взглядов. Когда у тебя такое редкое имя, оно неизбежно привлечет внимание шутников и любителей грязных намеков.

Благо, Трент хотя бы очень предсказуем.

Формально нельзя было сказать, что Трент Болджер меня травит. Школа Чейпел-Хилл, в которой мы учимся в десятом классе, придерживается политики нулевой толерантности[3] в отношении травли.

Политика нулевой толерантности также касается драк, плагиата, наркотиков и алкоголя.

И раз уж все в школе Чейпел-Хилл терпят поведение Трента, значит, он не задира.

Правильно рассуждаю?

Мы с Трентом знакомы еще с детского сада. Тогда мы дружили, как дружат все дети в детском саду; но потом в группе начали складываться социально-политические альянсы, и вот уже в третьем классе я стал замечать, что в каждой игре «Головы вниз, пальцы вверх»[4] я сижу, опустив голову и подняв большой палец, и меня полностью игнорирует весь класс. Я тогда даже думал, не превратился ли я в невидимку.

Трента Болджера можно назвать Атлетом разве что Второго Уровня (максимум Третьего): он играет в позиции какого-то-там-бека в юниорской сборной по американскому футболу школы Чейпел-Хилл («Вперед, громилы»). И особым красавчиком его тоже не назовешь: почти на голову ниже меня, коротко стриженные черные волосы, массивные солнцезащитные очки, нос, резко вздернутый на самом кончике.

У Трента Болджера самые большие ноздри из всех, что я видел в жизни.

И при этом Трент просто несоразмерно популярен среди десятиклассников школы Чейпел-Хилл.

Чип Кузумано выше, симпатичнее и круче. На макушке его волосы немного длиннее и классно лежат, а по бокам все выбрито. У него элегантный профиль, какие можно увидеть на скульптурах и картинах, и ноздри идеальных пропорций.

Еще Чип куда приветливее, чем Трент (с большинством, если не со мной), что, разумеется, означает, что он существенно уступает Тренту в популярности.

А еще его полное имя – Циприан. Имя даже более необычное, чем Дарий.

У Трента такая же фамилия, как у Фредегара «Толстячка» Болджера, хоббита из «Властелина колец». Того, который остается дома в Шире, когда Фродо с компанией отправляется на поиски приключений.

Толстячок Болджер, пожалуй, самый скучный в мире хоббит.

Я ни разу в жизни не называл Трента Толстячком в лицо.

Это была Катастрофа Пятого Уровня.

Я старался сделать так, чтобы никто в Чейпел-Хилле не узнал, где я работаю, а особенно тщательно скрывал эту информацию от Трента и Бездушных Приверженцев Господствующих Взглядов.

Чип Кузумано кивнул мне и принялся рассматривать разноцветные кружки с ситечками. А вот Трент Болджер направился прямиком ко мне. На нем были серые шорты из легкой ткани и толстовка сборной команды по спортивной борьбе школы Чейпел-Хилл.

В зимнее время Трент и Чип занимаются борьбой. Трент входит в школьную сборную, а Чип даже умудрился попасть в состав студенческой. Больше никому из десятиклассников этого сделать не удалось.

Чип тоже был одет в толстовку сборной, на ногах – обычные черные треники с лампасами, сужающиеся книзу. Я еще никогда не видел Чипа в спортивных шортах за пределами спортзала и полагаю, вне тренировок он их не носил по той же причине, по которой я сам их избегал.

Это единственное, что нас объединяет.

Трент Болджер встал передо мной и широко улыбнулся. Он знал, что на рабочем месте я никуда не смогу от него деться.

– Добро пожаловать в «Чайный рай», – произнес я (так звучало Обязательное Корпоративное Приветствие). – Хотите попробовать один из наших чаев?

Теоретически я должен был еще и улыбнуться ему нашей Обязательной Корпоративной Улыбкой, но я же не волшебник.

– А у вас есть чай в пакетиках?

В другом конце магазина Чип ухмыльнулся и покачал головой.

– Э…

Я знал, к чему клонил Трент. Мы находились за пределами школы Чейпел-Хилл, а «Чайный рай» в торговом центре «Шоппс» в Фэйрвью-Корте не придерживается политики нулевой толерантности в отношении травли.

– Нет. Мы продаем только чай в ситечках и биологически разлагаемых саше.

– Как жаль. Зуб даю, на самом деле тебе нравятся пакетики. – Ухмылка Трента поползла вверх с одной стороны лица. Он всегда улыбался только половиной рта. – Ты выглядишь как парень, который их обожает.

– Э…

– Должно быть, тебе в рот нередко суют нечто похожее на чайные пакетики, да?

– Трент, я тут пытаюсь работать, – сказал я. Но потом, кожей чувствуя, что где-то рядом мистер Апатан внимательно и критически оценивает мой уровень обслуживания, я откашлялся и спросил: – Хотите попробовать наш волшебный травяной настой с ароматом флердоранжа?

Я отказывался называть его чаем, потому что чайных листьев в нем в помине не было.

– А какой у него вкус?

Я достал одноразовую чашку, налил в нее из термоса волшебного настоя с ароматом флердоранжа и предложил чашку Тренту, поставив ее на ладонь вместо блюдца.

Трент опрокинул в себя содержимое одним глотком.

– Фу. На вкус как апельсиновый сок и чужие яйца.

Чип Кузумано рассмеялся в пустую жестяную коробочку из-под чая, которую внимательно изучал. Это был один из образцов нашей весенней коллекции с цветущей вишней по периметру.

– А ты правильно его заварил, Дарий? – спросил мистер Апатан за моей спиной.

Мистер Апатан оказался даже ниже, чем Толстячок Болджер, но каким-то образом он умудрился занять все свободное пространство, встав между нами, чтобы наполнить чашку нужным ему образцом.

Толстячок подмигнул мне.

– Увидимся позже, Чайное Даше.

Даше.

Новая кличка с намеком.

Новые клички – всегда вопрос времени.

Трент кивнул Чипу, который расплылся в улыбке и безвинно махнул мне, как будто только что не подыгрывал тому, кто меня унижал. Толкаясь и хохоча, они вышли из магазина.

– Спасибо, что заглянули в наш «Чайный рай», – сказал я. – Ждем вас снова.

Обязательное Корпоративное Прощание.

– Он только что назвал тебя Чайным Саше? – спросил мистер Апатан.

– Нет.

– А про ситечки наши ты ему сказал?

Я кивнул.

– Хм-м-м. – Начальник прихлебнул из своей чашки. – Ну что же. Все хорошо. Отличная работа, Дарий.

– Спасибо.

Я не сделал ничего, за что меня можно было бы похвалить. Заварить волшебный настой с ароматом флердоранжа мог каждый.

В этом вся суть «Чайного рая».

– Это был твой школьный приятель?

Очевидно, нюансы моего взаимодействия с Толстячком Болджером, Самым Скучным в Мире Хоббитом, полностью ускользнули от Чарльза Апатана.

– В следующий раз предложи ему «Черничное блаженство».

– Хорошо.

Выхлопные яйца

Велопарковки торгового центра «Шоппс», что в Фэйрвью-Корте, находятся у самого дальнего конца универмага, со стороны одного из магазинов одежды, в которых затовариваются Бездушные Приверженцы Господствующих Взглядов типа Толстячка Болджера и Чипа Кузумано. В таких еще везде развешаны плакаты парней без футболок, чьи прессы поддаются описанию только лишь в цифровых параметрах.

В моих носовых пазухах воевали сразу пять разных мощных ароматов парфюма, когда я шел мимо магазина. Когда я оказался на парковке, солнце еще не зашло, но ртутные лампы уже начали зажигаться. Воздух после нескольких недель дождей пах сухо и просторно.

Я ездил на велосипеде от школы Чейпел-Хилл до «Чайного рая» в торговом центре «Шоппс» в Фэйрвью-Корте с тех самых пор, как устроился сюда на работу. Так было проще, чем постоянно просить одного из родителей меня подвезти.

Но когда я добрался до парковочной стойки, моего велосипеда там не оказалось.

Внимательно присмотревшись, я понял, что теоретически это не совсем так: пропала только его часть. Рама была на месте, а колеса отсутствовали. Велосипед привалился к столбу, все еще закрепленный моим замком.

Сиденье тоже пропало; похититель оставил на его месте какой-то голубой бесформенный сгусток.

Ну, откровенно говоря, это был не голубой сгусток. А пара голубых резиновых яичек.

Я никогда раньше не видел голубые резиновые яички, но сразу понял, откуда они взялись.

Как я уже говорил, в торговом центре «Шоппс» в Фэйрвью-Корте не действует политика нулевой толерантности в отношении травли. В отношении краж – да, но, очевидно, это не касалось краж велосипедных сидений на парковке.

Рюкзак так и осел у меня на плечах.

Придется позвонить отцу.

– Дарий? Все хорошо?

Папа всегда так спрашивает. Я не о «Дарий?», а о «Все хорошо?».

– Привет. Не мог бы забрать меня с работы?

– Что-то случилось?

Какое унижение: рассказывать отцу о голубых резиновых яичках, особенно зная, что он будет смеяться.

– Что, правда? Выхлопные яйца?

– Что такое выхлопные яйца?

– Такие прицепляют сзади к багажникам, рядом с выхлопной трубой, чтобы показать, что у твоей машины есть яйца.

В затылке начало покалывать.

За один этот телефонный разговор мы с папой произнесли слово «яйца» чаще, чем может считаться здоровым для отношений отца и сына.

– Ладно. Я сейчас приеду. А рыбок купил?

– Ну…

Папа издал Вздох Разочарования Пятого Уровня.

У меня вмиг покраснели уши.

– Сейчас за ними сбегаю.

– Привет, сын.

Папа вылез из салона и помог мне погрузить велосипед без колес и сиденья в багажник своего «ауди».

Стивен Келлнер любил свой «ауди».

– Привет, пап.

– А что случилось с яичками?

– Я их выбросил.

Не хотел об этом вспоминать.

Отец закрыл багажник и забрался обратно в салон. Я бросил рюкзак на заднее сиденье и плюхнулся на переднее, положив на колени рыбок в тюрьме из пластикового пакета.

– Я уж было тебе не поверил.

– Знаю.

Дорога заняла у него полчаса.

А живем мы всего в десяти минутах езды.

– Мне очень жаль, что с твоим велосипедом такое произошло. Охрана в курсе, чьих это рук дело?

Я пристегнулся.

– Нет. Но я уверен, что это Трент Болджер.

Отец завел «ауди» и выехал с парковки.

Стивен Келлнер обожал быструю езду, потому что в его «ауди» было полно лошадиных сил, и он мог делать так: разгоняться до первой космической, бить по тормозам, когда возникала необходимость (например, чтобы избежать столкновения с трехлеткой с новым плюшевым мишкой в руках), и потом снова разгоняться.

К счастью, в «ауди» были всякие лампочки и сенсоры, которые быстро включали сигнал повышенной боевой тревоги, если столкновение становилось практически неизбежным.

Папа внимательно смотрел на дорогу.

– Почему ты думаешь, что это Трент?

Я не был уверен, что хотел бы пересказывать отцу всю эпопею моих унижений.

– Дарий?

Стивен Келлнер не принимал отказов.

Я рассказал ему про Трента и Чипа, но только самыми широкими мазками. Избежал упоминаний о том, что нечто похожее на чайные пакетики, по их версии, часто оказывается у меня во рту.

Не хотелось больше никогда в жизни разговаривать со Стивеном Келлнером о мужских яичках.

– И что? – покачал головой папа. – Откуда ты знаешь, что это были именно они?

Я точно знал, но для Стивена Келлнера – адвоката дьявола – этого было недостаточно.

– Неважно, пап.

– Знаешь, если бы ты хоть раз за себя постоял, они бы давно оставили тебя в покое.

Я посасывал завязки своего худи.

Стивен Келлнер ничего не понимал в социально-политической динамике школы Чейпел-Хилл.

Когда мы свернули на шоссе, он сказал:

– Тебе нужно подстричься.

Я почесал затылок.

– Да вроде не такие они длинные. – Мои волосы едва касались плеч, хотя порой так казалось только потому, что они немного завивались на концах.

Правда, все это было не важно. Ведь у Стивена Келлнера очень короткие, очень прямые, очень светлые волосы и голубые глаза.

Моего отца в принципе можно назвать Сверхчеловеком.

Во внешности я совсем ничего от отца не взял.

Ну то есть кто-то говорит, что у меня его «волевой подбородок», что бы это ни означало. Но на самом деле я больше похож на маму: черные вьющиеся волосы и карие глаза.

Образцовый перс.

Некоторые говорят, что у папы внешность настоящего арийца, и он всегда из-за этого испытывает неловкость. Когда-то слово «арийский» означало «благородный», оно пришло из древнего санскрита, и мама утверждает, что у этого слова тот же корень, что и у слова «Иран», просто теперь его значение изменилось.

Иногда я думаю, что меня можно назвать наполовину арийцем в обоих этих смыслах, и, кажется, мне тоже из-за этого немного не по себе.

Иногда я думаю, как же странно, что слово может так кардинально поменять свое значение.

Иногда я думаю, что совсем не ощущаю себя сыном Стивена Келлнера.

Выдающаяся лысина Пикарда

Что бы там ни думали скучные хоббиты вроде Толстячка Болджера, я никогда не ужинал фалафелем.

Во-первых, потому что фалафель на самом деле не персидская еда. История его таинственного происхождения утеряна в глубине веков. Его могли изобрести в Египте, или Израиле, или совсем другом месте, но факт остается фактом: фалафель родом не из Персии.

Во-вторых, я не люблю фалафель, потому что категорически не переношу бобовые. Если только это не мармеладное драже в форме фасолинок.

Я сменил рубашку из униформы «Чайного рая» на домашнюю и присоединился к своей семье за столом. Мама приготовила спагетти с мясным соусом – возможно, самое неперсидское блюдо в мире, хотя она всегда добавляет в соус немного куркумы, которая придает ему легкий оранжевый оттенок.

Мама готовит персидскую еду только по выходным, потому что приготовление практически всех блюд ее родной кухни – занятие не из легких. Оно требует нескольких часов тушения и томления, а у мамы нет времени на такие сложные процессы, потому что у нее регулярно возникает Случай Крайней Необходимости В Кодировании Шестого Уровня.

Мама работает дизайнером пользовательских интерфейсов приложений в одной фирме в центре Портленда – и это звучит реально круто. Если бы я еще понимал, чем именно она занимается.

Папа – партнер в архитектурной фирме, которая в основном проектирует музеи, концертные залы и прочие «ключевые объекты городской жизни».

Чаще всего мы ужинаем за круглым столом с мраморной столешницей, который стоит в углу кухни. Мы садимся вчетвером в тесный кружок: мама напротив папы, я напротив моей младшей сестры Лале, которая учится во втором классе.

Пока я накручивал спагетти на вилку, Лале пустилась в подробнейший рассказ о том, как прошел ее день, включая пошаговое описание игры в «Головы вверх, пальцы вниз», в которую ее класс играл после обеда, и Лале три раза оказывалась водящей.

Она учится лишь во втором классе, и ее имя еще более персидское, чем мое, и все же она куда популярнее меня.

В голове никак не укладывается почему.

– Пак так и не догадался, что это я опустила его большой палец, – сказала Лале. – Он вообще никогда не догадывается.

– Это потому что у тебя такое непроницаемое лицо, как у настоящего игрока в покер, – сказал я.

– Возможно.

Я люблю свою сестричку. Правда.

Ее невозможно не любить.

В таком я никому не могу признаться. По крайней мере не вслух. Не предполагается, что парни должны любить своих младших сестер. Мы можем за ними присматривать. Стращать поклонников, которых они приводят домой (хотя я надеюсь, у нас с Лале в этом смысле еще есть несколько лет в запасе). Но мы не можем говорить, что любим их. Не можем признаваться, что устраиваем с ними чаепития и играем в куклы. Как-то это не по-мужски.

Но я играю с Лале в куклы. И устраиваю с ней чаепития (хотя я настаиваю на реальном, а не воображаемом чае, и уж точно не из «Чайного рая»). И мне совсем не стыдно.

Я просто об этом никому не рассказываю.

Это нормально.

Правда ведь?

В конце концов история Лале себя исчерпала, и сестренка начала ложкой закидывать спагетти себе в рот. Она всегда резала спагетти, вместо того чтобы накручивать их на вилку, что, по-моему, полностью лишает спагетти смысла.

Я воспользовался временным затишьем в разговоре и потянулся через стол за добавкой пасты, но папа вместо этого передал мне миску с салатом.

Бесполезно было спорить со Стивеном Келлнером об изъянах моего рациона.

– Спасибо, – пробубнил я.

Салат уступал спагетти по всем возможным параметрам.

После ужина отец мыл посуду, а я ее вытирал, ожидая, пока электрический чайник нагреется до температуры восемьдесят два градуса. Водой именно такой температуры я предпочитал заваривать чай гэммайтя.

Это такой японский зеленый чай с обжаренным рисом внутри. Иногда в процессе жарки рис взрывается, как попкорн, и в чае остаются небольшие белые облачка. Гэммайтя имеет восхитительный травяной и ореховый привкус, чем-то напоминающий фисташки. И цвет у него тоже, как у фисташек, зеленовато-желтый.

В нашей семье никто больше не пьет гэммайтя. Родители вообще не пьют ничего кроме персидского чая. Они иногда нюхают или отпивают глоток того, что я прошу их попробовать, но не более того.

Родители не знают, что в гэммайтя содержится обжаренный рис: не хочу, чтобы мама была в курсе. Персы очень серьезно относятся к процессу приготовления риса. Настоящий перс в жизни не позволил бы рису взрываться, как попкорн.

Когда с посудой было покончено, мы с папой перешли к исполнению нашего ежевечернего ритуала. Мы сели плечом к плечу на рыжевато-коричневый диван, обитый искусственной замшей (в других случаях мы так близко друг к другу не садимся), и папа включил следующий эпизод сериала «Звездный путь: Следующее поколение».

Каждый вечер мы с отцом смотрим ровно один эпизод «Звездного пути», ни больше ни меньше. Смотрим все серии по порядку, начиная с «Оригинального сериала», хотя ситуация несколько усложнилась после появления пятого сезона «Следующего поколения», потому что его шестой сезон частично совпадает со спин-оффом «Глубокий космос 9».

Я уже давно посмотрел каждый эпизод каждого сезона, даже «Анимационный сериал». А может быть, и не по разу: мы с папой смотрим их с моего раннего детства, и кое-что у меня в памяти тогда было как в тумане. Но это не важно.

По одному эпизоду каждый божий вечер.

Это наша с папой фишка.

Мне приятно, что у нас с папой есть своя фишка: целых сорок семь минут он принадлежит только мне и в течение всей серии делает вид, что ему интересна моя компания.

Сегодня на очереди была серия «Кто наблюдает за наблюдателями» из третьего сезона. В ней одна из примитивных цивилизаций начинает поклоняться капитану Пикарду и считать его богом.

Мне их желание вполне понятно.

Капитан Пикард, безо всякого сомнения, самый лучший капитан в «Звездном пути». Он умен, любит «чай, “Эрл Грей”, и погорячее», и у него самый лучший в мире голос, глубокий, звучный и очень «британский».

У меня лично голос слишком скрипуч, чтобы управлять космическим кораблем.

Более того, он лысый и все же умудряется быть уверенным в себе, а это хорошо, потому что я видел фотографии маминых родственников мужского пола, и всех их объединяло наличие Выдающейся Лысины Пикарда.

Я во многом совсем не похож на Стивена Келлнера, Типичного Тевтонского Сверхчеловека, но смею надеяться, что у меня хотя бы волосы на голове останутся – как у него. Правда, у меня они черные и вьются. И – по стандартам Сверхчеловека – их нужно постричь.

Иногда я думаю о том, чтобы сбрить виски или, может быть, отпустить совсем длинные волосы и сделать прическу в стиле «мужской пучок».

Стивена Келлнера это свело бы с ума.

Капитан Пикард как раз перешел к своему первому монологу в этой серии, когда по дому разнеслись позывные маминого компьютера: дут-ду-у-ут. Кто-то звонил ей по видеосвязи. Папа на секунду поставил диск на паузу и бросил взгляд на второй этаж.

– Так-так, – сказал он. – Кажется, нас вызывают. – Папа улыбнулся мне, и я улыбнулся ему в ответ. Мы никогда друг другу не улыбаемся, если честно, но мы все еще находились внутри нашего магического сорокасемиминутного окошка, в котором не работали никакие правила.

Папа заблаговременно понизил громкость телевизора. И, разумеется, уже через секунду мама начала кричать на фарси в экран своего компьютера.

– Джамшид! – визжала мама, и я слышал ее голос даже поверх музыкальной интермедии перед окончанием одного из актов.

По какой-то причине каждый раз, когда мама общалась с кем-то онлайн, она старалась сделать так, чтобы ее голос непременно достиг низкой околоземной орбиты.

– Chetori toh? – вопила мама. На фарси это означает «Как дела?», но эту фразу употребляют только в том случае, если вы хорошо знакомы с собеседником или старше него. Фарси предусматривает разные способы обращения к людям в зависимости от того, насколько формальны ситуация и ваши отношения с человеком, с которым вы разговариваете.

О фарси можно сказать так: это очень глубокий язык. Глубоко своеобразный, глубоко поэтичный и глубоко чувствительный к контексту.

Вот, например, возьмем маминого старшего брата Джамшида.

Для понятия «дядя» в фарси есть слово dayi. Но это не просто дядя, а вполне конкретный дядя: брат вашей матери. И слово это обозначает не только понятие «дядя», но и отношения, которые связывают вас с дядей. Я могу называть дядю Джамшида «мой dayi», но и он может называть меня точно так же, это такое полное нежности обращение.

Мои знания фарси распределяются по четырем основным направлениям: 1) термины родства; 2) слова, связанные с едой, потому что мама всегда называет персидские блюда их родными названиями; 3) слова, связанные с чаем, потому что, ну, я – это я; и 4) формы вежливости, наподобие тех, что учат на уроках иностранного языка в средней школе, хотя средние школы в Портленде никогда не предлагали на выбор фарси.

По правде говоря, мои знания фарси просто отвратительны. В детстве я совершенно его не освоил.

– Я не думала, что ты будешь им пользоваться, – говорила мама, когда я спрашивал ее, почему же она меня не учила. И ответ ее совершенно нелеп, ведь здесь в Штатах у мамы есть друзья-персы, не говоря уже о всех ее родственниках в Иране.

В отличие от меня Лале говорит на фарси, причем довольно бегло. Когда она была совсем малышкой, мама разговаривала с ней на родном языке и заставляла всех своих подруг делать то же самое. Лале выросла с идеальным произношением и слухом: все эти заднеязычные щелевые и альвеолярные вибрирующие звуки, которые я никогда не мог правильно произнести.

Когда Лале была маленькой, я пытался тоже разговаривать с ней на фарси. Но я никогда не улавливал чего-то главного, мамины подруги постоянно меня исправляли, и через какое-то время я сдался. С тех пор мы с папой разговариваем с Лале исключительно по-английски.

Мне всегда казалось, что фарси – это такая особенная фишка у мамы и Лале, как у нас с папой – «Звездный путь».

Поэтому мы оба блуждаем в полной темноте, как только попадаем в компанию мамы и ее подружек. Это единственная ситуация, в которой мы с отцом оказываемся в одной команде: когда все наши разговоры с носителями фарси заходят в тупик, нам остается только утешаться обществом друг друга. Но даже в этом случае мы в конце концов погружаемся в Неловкое Молчание Седьмого Уровня.

Стивен Келлнер и я – настоящие эксперты по Неловкому Молчанию Седьмого Уровня.

Лале запрыгнула на диван с другой стороны от папы, подложив ноги под попку и нарушив гравитационные поля дивана, так что папа отдалился от меня и стал ближе к ней. Папа поставил диск на паузу. Лале никогда не смотрела «Звездный путь» с нами. Это было занятие только для нас двоих.

– В чем дело, Лале? – спросил отец.

– Мама разговаривает с дядей Джамшидом, – ответила она. – Он сейчас дома у Мамý и Бабý.

Маму и Бабу – мамины родители. Их зовут Фариба и Ардешир, но мы называем их Маму и Бабу и никак иначе.

Слова mamou и babou означают «мама» и «папа» на дари, диалекте, на котором мои бабушка с дедушкой разговаривали в детстве в Йезде, где их воспитывали в зороастрийской традиции.

– Стивен! Лале! Дарий! – раздался мамин голос со второго этажа. – Идите поздоровайтесь!

Лале спрыгнула с дивана и побежала вверх по лестнице.

Я взглянул на папу. Он пожал плечами, и мы оба последовали за моей сестрой в кабинет.

Моби Кит

Бабушка занимала собой весь экран: крошечная голова и огромный торс.

Родителей мамы я только с этого ракурса и видел, снизу вверх.

Она разговаривала с Лале на реактивной скорости, речь, по-моему, шла о школе, потому что Лале все время переключалась с фарси на английский, употребляя слова вроде «кафетерий» и «Головы вниз, пальцы вверх».

Изображение Маму то застывало, то вновь оживало, а иногда покрывалось крупными статичными кирпичиками из-за изменений в пропускной способности соединения.

Это было что-то вроде искажения сигнала с терпящего бедствие космического корабля.

– Маман, – сказала мама, – Дарий и Стивен хотят поздороваться.

Maman – еще одно слово на фарси, которое означает и человека, и ваши отношения с ним. На этот раз это слово «мама». Но оно же может означать «бабушку», хотя, строго говоря, «бабушка» на фарси – это mamanbozorg.

Я был почти уверен, что слово maman заимствовано из французского языка, но мама не могла ни подтвердить, ни опровергнуть эту версию.

Мы с папой присели на пол, чтобы втиснуть свои лица в окошко видеочата, а Лале забралась на колени к маме, которая сидела в своем крутящемся рабочем кресле.

– Эй! Привет, маман! Привет, Стивен! Как вы?

– Привет, Маму, – сказал папа.

– Привет, – поздоровался я.

– Я по тебе скучаю, родной. Как в школе? Что нового на работе?

– Э…

Никогда не знаю, как разговаривать с Маму, хотя всегда очень рад ее видеть.

Такое ощущение, что у меня внутри глубокий колодец, но каждый раз, стоит мне увидеть Маму, доступ к нему блокируется. Я не знаю, как излить свои чувства.

– В школе нормально. На работе тоже хорошо. Э-э…

– Как там Бабу? – спросил папа.

– Знаешь, неплохо, – отозвалась Маму, а потом посмотрела на маму и продолжила: – Джамшид сегодня возил его к врачу.

В этот самый момент за ее плечом появился дядя Джамшид. Его лысая голова казалась еще меньше, чем бабушкина.

– Эй! Привет, Дариуш! Привет, Лале! Chetori toh?

– Khoobam[5], мерси, – ответила Лале, и не успел я опомниться, как она по третьему кругу начала рассказывать о своей последней игре в «Головы вниз, пальцы вверх».

Папа улыбнулся, помахал и встал с пола. У меня начали затекать колени, поэтому я сделал то же самое и бочком пошел к двери.

Мама кивала вместе с Лале и смеялась в нужных местах, а я отправился за отцом в гостиную.

Не то чтобы мне не хотелось поговорить с Маму.

Мне всегда хочется с ней поговорить.

Но это сложно. Создается впечатление, что она не просто на другом конце планеты, а на другом конце вселенной. Как будто появляется из какой-то альтернативной реальности.

Лале, кажется, принадлежит той реальности, а вот я всего лишь гость.

Полагаю, папа тоже считает себя в ней не более чем гостем.

По крайней мере, в этом мы с ним похожи.

Мы с отцом досидели до самого конца титров (и это тоже была часть традиции), и он пошел наверх – проверить, как там мама.

Лале спустилась вниз за несколько минут до конца серии, но остановилась у хафт сина[6], чтобы понаблюдать за золотыми рыбками.

Каждый год первого марта папа заставляет нас превращать журнальный столик в хафт син. И каждый год мама говорит, что еще слишком рано. И каждый год папа отвечает, что так мы успеем проникнуться духом Навруза, хотя Навруз – то есть персидский Новый год – наступит не раньше двадцать первого марта, то есть дня весеннего солнцестояния.

Почти на каждом хафт сине можно увидеть уксус, сумах, проростки культурных растений, яблоки, пудинг, сушеные оливки и чеснок (все эти слова на фарси начинаются со звука «с», то есть «син»). Некоторые добавляют к этому набору другие предметы, никак не связанные с этим звуком. Это символы обновления и процветания, например зеркала или пиалы с монетами. А некоторые семьи – вроде нашей – ставят на стол еще и золотых рыбок. Мама когда-то говорила, что это как-то связано со знаком зодиака Рыбы, но потом призналась, что, если бы не Лале, которая обожала ухаживать за рыбками, она не включала бы их в праздничный набор.

Иногда мне кажется, что папа любит Навруз сильнее нас всех, вместе взятых.

Может быть, этот праздник позволяет ему почувствовать себя чуть больше персом.

Может же такое быть.

Итак, на нашем хафт сине было все, что позволяла традиция, плюс фотография папы в рамочке в углу. Лале настояла на том, чтобы она там стояла, потому что имя Стивен тоже начинается со звука «с».

С логикой сестры сложно спорить.

– Дарий?

– Да?

– У этой рыбки всего один глаз!

Я присел рядом с Лале на колени, и она показала мне рыбку.

– Смотри!

И правда. У самой крупной особи, настоящей великанши размером с ладонь Лале, был только правый глаз. Левая сторона ее головы – лица (можно ли сказать, что у рыб есть лица?) – представляла собой гладкую поверхность из оранжевых чешуек.

– Ты права, – сказал я. – А я и не заметил.

– Назову его Ахав.

Поскольку Лале отвечала за питание рыбок, она же взяла на себя священную обязанность раздачи имен.

– У капитана Ахава не было ноги, а не глаза, – заметил я. – Но это хорошая литературная отсылка.

Лале взглянула на меня большими круглыми глазами. Я всегда немного завидовал глазам Лале: огромные, голубые, как у папы. Все постоянно замечали, как они красивы.

А мне никто никогда не говорил, что у меня красивые карие глаза. Кроме мамы, но это не считается, потому что а) я унаследовал их от нее и б) она же моя мама, а значит, просто обязана говорить мне добрые слова. Точно так же ей приходится называть меня красавчиком, хотя это вовсе не так.

– Ты что, шутишь надо мной?

– Нет, – ответил я. – Клянусь. Ахав – прекрасное имя. И я горд, что ты его знаешь. Оно из очень знаменитой книги.

– Моби Кит!

– Правильно.

Я не мог заставить себя произнести «Моби Дик»[7] в присутствии младшей сестры.

– Как насчет остальных имен?

– Вот это Саймон. – Лале указала на самую маленькую рыбку. – Это Гарфункель. А это Боб.

Интересно, почему она была так уверена, что все они самцы.

Интересно, как люди вообще отличают, где самцы рыбок, а где самки.

Я решил, что не хочу этого знать.

– Хорошие имена. Мне нравятся. – Я наклонился, чтобы поцеловать Лале в голову. Она начала выкручиваться, но сопротивлялась не так уж активно. Точно так же, как мне приходится притворяться, что мне не нравится играть в чаепития с младшей сестренкой, Лале приходится притворяться, что ей не нравится, когда ее целует старший брат. Но притворяться у нее пока не очень хорошо получается.

Я взял свою пустую чашку из-под гэммайтя, отнес ее на кухню, помыл и протер полотенцем. Потом наполнил стакан водой из холодильника и направился к шкафчику, где у нас хранились лекарства. Я порылся среди склянок с оранжевыми капсулами, пока не нашел свои.

– Мои не мог бы захватить? – спросил папа, стоявший в дверях.

– Конечно.

Папа зашел на кухню и тихонько прикрыл дверь. Это была такая массивная деревянная дверь-купе, которая заезжала на рельсах прямо за духовой шкаф. Такую дверь я больше ни у кого не видел.

Когда я был маленьким и папа только-только ввел меня в мир «Звездного пути», я любил называть ее Дверь-Турболифт. Я постоянно с ней играл, да и папа тоже. Мы выкрикивали номера отсеков, чтобы компьютер направил нас туда, как будто мы действительно были на борту «Энтерпрайза».

А однажды я нечаянно прижал дверью пальцы, да так сильно, что целых десять минут рыдал от боли и удивления, что дверь меня предала.

Я очень отчетливо помню, как папа кричал, чтобы я перестал плакать, потому что только тогда он сможет осмотреть мою руку, а я не давал ему этого сделать, потому что боялся, что станет только больнее.

После этого случая мы с папой больше никогда не играли с дверью.

Я достал папин пузырек и поставил его на кухонный стол, потом открыл крышку своего собственного и вытряхнул таблетки.

Мы с папой оба принимаем препараты от депрессии.

Кроме «Звездного пути» – и того факта, что мы не говорим на фарси, – депрессия – единственное, что нас объединяет. Препараты мы принимаем разные, но консультируемся у одного врача, что кажется мне довольно странным. Я параноидально боюсь, что доктор Хоуэлл разговаривает обо мне с моим отцом, хотя знаю, что на это он не имеет права. И еще доктор Хоуэлл всегда со мной честен, поэтому я стараюсь сильно не переживать.

Таблетки я запил целым стаканом воды. Папа стоял рядом и внимательно наблюдал, как будто беспокоился, что я сейчас подавлюсь. На его лице читалось то же разочарование, которое я заметил, когда рассказал ему о том, как Толстячок Болджер заменил мое велосипедное сиденье голубыми резиновыми яичками.

Ему было стыдно за меня.

Стыдно за нас обоих.

Сверхлюди не должны нуждаться в медикаментозном лечении.

Отец проглотил свои таблетки не запивая. Его выдающийся тевтонский кадык при этом подпрыгнул и снова опустился. А потом он повернулся ко мне и сказал:

– Ты же слышал, что Бабу сегодня ходил к врачу?

Он опустил глаза. Неловкое Молчание Третьего Уровня начало сгущаться между нами, как межзвездный водород, который из-за силы гравитации собрался в одном месте, чтобы образовать новую туманность.

– Да. Э-э… – Я сглотнул. – Это из-за его опухоли?

Мне все еще было странно произносить это слово вслух.

Опухоль.

У Бабу в мозгу опухоль.

Папа взглянул на Дверь-Турболифт, которая все еще была закрыта, а затем перевел взгляд на меня.

– Последние анализы не показали хороших результатов.

– Ох.

Я никогда не видел Бабу в жизни, только на экране компьютера. И он никогда со мной особенно не разговаривал. Он неплохо говорит по-английски, и те редкие слова, которые я мог из него вытянуть, дед всегда произносил с правильным акцентом и артикуляцией.

Ему просто нечего особенно мне сказать.

Думаю, мне тоже особо нечего ему сказать.

– Дедушка скорее всего не поправится, Дарий. Мне жаль.

Я крутил стакан в руках.

Мне тоже было жаль. Но не настолько, насколько должно бы. И из-за этого я чувствовал себя ужасно.

Дело в том, что дедушка до сих пор был в моей жизни разве что световым изображением. Я не знал, как испытывать грусть из-за того, что он скоро умрет.

Как я уже говорил, доступ к моему внутреннему колодцу был заблокирован.

– И что дальше?

– Мы с мамой все обговорили, – сказал отец. – Мы едем в Иран.

Гравитационная рогатка

Конечно, все бросить и улететь на следующий день мы не могли.

Мама с папой давно знали, что ехать скорее всего придется. Но нам нужно было купить билеты, получить визы и все подготовить.

Так что только через пару недель, сев за стол в школьной столовой, я смог объявить:

– Завтра мы уезжаем.

И тут же осуществил Бета-Уворот влево. Моя соседка по столу, Джаване Эсфахани, имела привычку разбрызгивать «Доктор Пеппер» через ноздри, если я чем-то сильно удивлял ее за ланчем.

Джаване дважды чихнула – она всегда чихала дважды после того, как «Доктор Пеппер» шел у нее носом, – и вытерла лицо салфеткой из коричневой бумаги. Она спрятала темный локон, выбившийся из-под хиджаба в результате ее дикого носового извержения.

Джаване всегда носила хиджаб в школу Чейпел-Хилл, и это казалось мне верхом смелости. Социально-политический ландшафт школы Чейпел-Хилл и так был достаточно коварен, даже если ты не давал никому таких явных поводов к тебе прикопаться.

Джаване Эсфахани была настоящей львицей.

Моргая, она посмотрела прямо на меня.

– Завтра? Так быстро. Ты серьезно?

– Да. У нас уже есть визы и все такое.

– Ого.

Я вытер последствия газированного взрыва со стола, пока Джаване допивала свой «Доктор Пеппер» через соломинку.

Джаване Эсфахани утверждает, что физиологически не способна к отрыжке, поэтому всегда пьет «Доктор Пеппер» из банки при помощи соломинки. Честно признаюсь, я не уверен, что дело именно в этом – я имею в виду физиологию, – но Джаване – единственный человек, кого я мог бы назвать кем-то вроде друга в школе Чейпел-Хилл, так что мне вовсе не хотелось бы из своего чрезмерного любопытства рисковать тем, что она отдалится.

У Джаване гладкое лицо с кожей оливкового цвета, как у настоящей персиянки. Изогнутые брови и все такое. Я даже немного завидую ей: мама унаследовала от Маму довольно бледную кожу, а это означает, что мне не досталось даже половины обычной дозы персидского меланина. Но, с другой стороны, Джаване постоянно спрашивают о том, откуда она родом, а я чаще всего этого избегаю, пока люди не узнаю́т мое имя.

Она взяла картофельный шарик.

– Я всегда мечтала увидеть Иран. Но родители не хотят рисковать.

– Да, моя мама тоже не хотела, но…

– Поверить не могу, что ты правда туда едешь. Ты будешь в Иране в Навруз! – Джаване покачала головой. – Но Чахаршанбе-Сури[8] вы всё же пропустите, да?

– Мы купили самые дешевые билеты, – сказал я. – И вообще. Может, мы перелетим через костер. Это же тоже считается, правда?

Чахаршанбе-Сури – это ночь вторника перед наступлением Навруза. Это странно, потому что, строго говоря, слово «чахаршанбе» означает «среда». Думаю, это потому, что ночь все-таки со вторника на среду. В любом случае традиционный способ празднования Чахаршанбе-Сури – это прыжки через костер.

(И горы персидской еды. Не существует персидских праздников, не подразумевающих такого количества персидской еды, которого хватило бы на прокорм целой долины Уилламетт.)

Мама с папой всегда берут нас с собой на празднование Чахаршанбе-Сури в Оукс-парк, где каждый год все Настоящие Персы, Частично Персы и Состоящие-В-Браке-С-Персами (вне зависимости от веры) собираются на огромный ночной пикник с кострищем, одобренным начальником пожарной инспекции города Портленд.

Стивен Келлнер, который может похвастаться длинными ногами и тевтонской прыгучестью, отличный прыгун.

Я же никогда не был поклонником этого дела.

Семейная легенда гласит, что когда мне было два года, папа пытался прыгнуть через костер со мной на руках, но я так развопился, что родителям пришлось покинуть празднование Чахаршанбе-Сури и отвезти меня домой.

Отец больше не предпринимал таких попыток. Пока не родилась Лале. Когда папа брал ее на руки и перепрыгивал через костер, она визжала, смеялась и хлопала в ладоши, требуя еще одного захода.

Моя сестренка была куда смелее меня.

Честно говоря, я не так уж и грустил из-за того, что нам придется пропустить Чахаршанбе-Сури. С гораздо большим комфортом я пролечу над костром на высоте десяти тысяч метров, чем перепрыгну через него, даже если это лишит Стивена Келлнера еще одного замечательного повода разочароваться во мне.

После ланча я отправился в медпункт. Поскольку в школе Чейпел-Хилл главенствует политика нулевой толерантности в отношении сильнодействующих веществ, распределением всех медикаментов среди учеников занимается школьная медсестра.

Миссис Киллинджер вручила мне маленький помятый бумажный стаканчик с моими таблетками. Именно такие используют абсолютно во всех психиатрических лечебницах в каждом фильме или сериале.

Кроме, конечно, «Звездного пути», потому что там все пользуются гипоспреями и отправляют препараты сразу под кожу при помощи сжатых струй воздуха.

Для воды, которую я налил из питьевого фонтанчика в углу кабинета миссис Киллинджер, мне предложили другой помятый бумажный стаканчик чуть большего размера. Я не мог запить таблетку, наклонившись над питьевым фонтанчиком. Так можно было либо подавиться, либо случайно выплюнуть пилюли прямо в раковину. И просто на сухую проглотить таблетки, как это делал Стивен Келлнер, я тоже не мог: единственный раз, когда я попробовал так сделать, таблетка «Прозака» застряла у меня в горле, и я пять минут пытался выбить ее обратно, а она при этом медленно растворялась, превращаясь у меня в пищеводе в порошок со странным привкусом.

Это было еще до того, как доктор Хоуэлл отменил мне прием «Прозака», который вызывал у меня такие критические перепады настроения, что они больше походили на Маневры Гравитационной Рогатки Настроения, такие сильные, что, казалось, способны швырнуть меня вокруг солнца и на полной скорости загнать в перегиб времени.

Я принимал «Прозак» всего три месяца, но это были, пожалуй, худшие три месяца в Поисках Правильного Лечения.

Отец на самом деле никогда не рассказывал о том, как ему поставили диагноз «клиническая депрессия». Эта история канула в лету. Он только упоминал, что это случилось, когда он был студентом колледжа, и что препараты много лет поддерживают его здоровье. Мол, мне не о чем волноваться. Ничего такого уж страшного.

К тому моменту, когда депрессию диагностировали мне и доктор Хоуэлл начал подбирать для меня правильную комбинацию препаратов, Стивен Келлнер уже благополучно жил со своей депрессией так давно, что практически о ней забыл. А может быть, у него вообще никогда не было таких Маневров Гравитационной Рогатки Настроения. Может быть, его лекарство сразу переформатировало ему мозг, и он мгновенно вернулся в состояние высокофункционального Сверхчеловека.

Мой же мозг оказалось куда сложнее переформатировать. «Прозак» – третий препарат, который опробовал на мне доктор Хоуэлл, когда я был еще в восьмом классе. Я принимал его в течение шести недель, прежде чем испытать свой первый Маневр Гравитационной Рогатки. Я тогда сорвался на парня из моего отряда бойскаутов по имени Ванс Хендерсон за то, что он пошутил по поводу акцента моей мамы.

Я сталкивался с подобными шутками всю свою жизнь – по крайней мере с тех пор, как пошел в школу, – так что ничего нового не произошло. Но в тот раз я завелся, как квантовая торпеда огромной мощности.

Я тогда впервые кого-то ударил.

И после очень сильно себя жалел.

А потом злился. Я на самом деле ненавидел бойскаутов. Ненавидел все эти походы и других мальчишек, которые все до одного стояли на пути к тому, чтобы превратиться в Бездушных Приверженцев Господствующих Взглядов.

А потом мне стало стыдно.

В тот день с моим настроением произошло много Маневров Гравитационной Рогатки.

Но я вовсе не стыдился того, что постоял за маму, даже если для этого пришлось ударить Ванса Хендерсона. Даже если для этого пришлось оставить на его лице идеально ровный красный отпечаток ладони.

Папа был разочарован.

Крушение с непоправимыми последствиями

В школе Чейпел-Хилл два спортзала. Предположительно, они носят названия Большого и Малого залов, но учащиеся называют их Зал для мальчиков и Зал для девочек, потому что мальчики всегда занимаются в том, что побольше.

Да, да, и всё в обход политики нулевой толерантности в отношении сексизма, которой придерживалась школа Чейпел-Хилл.

На середине лестницы, ведущей в спортзал, я услышал его голос. Чип Кузумано.

Я опустил голову и стал спускаться быстрее, а на лестничной площадке даже подвис на перилах, чтобы удержаться и не упасть.

– Привет! – окликнул он сзади. – Эй! Дарий!

Я проигнорировал его и ускорился.

– Погоди! – снова крикнул Чип, и его голос эхом отразился от стен лестничного пролета. Я как раз добрался до самой нижней площадки, когда он дернул меня за рюкзак.

– Отпусти.

– Я просто…

– Отставь меня в покое, Чип. – Я дернулся вперед, надеясь, что это ослабит его хватку.

Вместо этого мой рюкзак испытал крушение с непоправимыми последствиями: основной шов, скреплявший его корпус, порвался. Мои учебники и тетради разлетелись по лестнице, но по крайней мере закрепленный липучками планшет остался внутри.

– Ой.

– Блин, Чип. – Я присел и начал сгребать свои бумажки, прежде чем кто-нибудь разнесет их ногами по всему лестничному пролету. – Спасибо. Огромное спасибо.

– Извини. – Чип протянул мне учебник, который поднял двумя ступеньками ниже. Когда он убрал с глаз челку, на лице показалась его знаменитая глупая улыбочка. – Я только хотел тебе сказать, что у тебя рюкзак открыт.

– Тебе что, моего велосипеда мало?

– Слушай, ну это же была просто шутка.

– То есть то, что у меня больше нет велика, для тебя шутка?

– О чем ты? Твои колеса валялись рядом, в кустах.

Я смотрел на него во все глаза.

Откуда мне было это знать?

– Ты что, их не нашел?

– Отстань от меня, Чип.

Прозвенел предупреждающий звонок: минута до начала урока.

– Ну же, чувак. Давай я помогу.

– Уходи.

Нельзя было рассчитывать, что Циприан Кузумано так просто мне поможет.

Он пожал плечами и поднялся с корточек.

– Ладно. Я предупрежу тренера Фортеса, что ты опоздаешь.

Я собрал свои записи в относительно ровную стопочку и сунул их между учебниками по экономике и геометрии.

Мой рюкзак не подлежал восстановлению. Когда порвался основной шов, отпали и лямки. Единственное, что еще было пригодным для хранения школьных предметов, – это передний карман, где лежали карандаши и ручки.

Прозвучал звонок на урок. Я связал оборванные лямки между собой, чтобы можно было перекинуть никуда больше не годную тушку рюкзака через плечо, собрал свои пожитки и поспешил в спортзал.

Тренер Фортес покачал головой, увидев стопку учебников и то, что осталось от моего рюкзака.

– Кузумано мне все рассказал, – проговорил он.

Почему учителя физкультуры всегда называют школьников по фамилии?

– Извините, тренер.

Почему школьники всегда называют учителей физкультуры просто «тренер», без фамилии?

– Все в порядке. Переодевайся.

У нас шли недели игр с сеткой: две недели бадминтона, две недели пинг-понга или настольного тенниса и грандиозное завершение – две недели волейбола.

Я в таких играх проявляю себя просто ужасно. Мне вообще не очень даются все виды спорта с мячом, хотя ребенком я играл в соккер. У меня лучше получается показать себя в тех видах спорта, где нужно хотя бы бегать, потому что бегаю я неплохо. Я вынослив и довольно быстр, что многих удивляет, потому что я немного полноват.

Ну. Не немного. Я полный, и точка. Именно поэтому Стивен Келлнер постоянно протягивает мне миску с салатом.

Как будто бы салат может так просто нейтрализовать вес, набранный из-за приема лекарств.

Как будто бы корень всех моих проблем таится в недостаточной дисциплинированности.

Как будто беспокойство по поводу веса не добавляет мне грустных мыслей, которых у меня и без того предостаточно.

Я переоделся в спортивную форму (черные шорты из легкой ткани и красную футболку команды школы Чейпел-Хилл по американскому футболу) и побежал на разминку. Я успел к самому концу приседаний, и теперь нам предстояло бегать по кругу в течение пяти минут.

На третьем круге со мной поравнялся Чип Кузумано.

– Привет, Да, – сказал он.

Мы были в стенах школы Чейпел-Хилл, в которой насаждалась политика нулевой толерантности в отношении травли, так что он не мог добавить второй слог и назвать меня Даше.

Я побежал быстрее, Чип не отставал, но по крайней мере он больше не улыбался.

– Я только хотел предупредить, что у тебя расстегнута молния. Не хотел портить тебе рюкзак.

– Как скажешь. По крайней мере выхлопные яички ты туда не спрячешь.

– И мне очень жаль по поводу твоего велика. Правда.

Я почти ему поверил.

Почти.

В отличие от остальных игр с сеткой, которые были организованы весьма бессистемно, в волейболе нас разделили на команды. Тренер Фортес решил, что играть мы будем по турнирной схеме. Выбывать никто не будет, но команда, которая наберет наибольшее количество очков, получит дополнительные баллы.

Я не понимал, какой смысл давать победителям дополнительные баллы, если они, согласно статистике, скорее всего ребята спортивного склада, а значит, дополнительные баллы им так и так не понадобятся.

В общем, я – это я, и я просто не мог не оказаться в одной команде с Толстячком Болджером, что дало ему еще больше поводов для шуток в духе: «Смотри, что это летит тебе в лицо! Всего лишь мяч, а уж ты надеялся!»

Ну, я же уже говорил. По крайней мере, он предсказуем.

Трент подал первым (он всегда подавал первым), и мы начали отбивать мяч, ставить блоки, гасить, а я старался не попадаться под руку Тренту, потому что в волейбол он играл весьма яростно, а особенно неистовствовал потому, что мы играли против команды Чипа. Несмотря на то что они были лучшими друзьями, Чип и Трент воевали друг против друга, как два Психически Неуравновешенных Вулкана, когда оказывались в командах соперников.

Этого я вообще не понимаю. Если бы у меня был лучший друг (Джаване – моя самая близкая подружка, но нас даже с натяжкой нельзя назвать лучшими друзьями), мы бы всегда играли за одну команду. Не в прямом смысле, как в играх с сеткой. Я был бы счастлив его или ее победе даже в случае своего проигрыша, и наоборот.

Толстячок локтем отодвинул меня с дороги, чтобы спасовать Крейгу, стоявшему ближе к сетке, и тот в свою очередь загасил.

– Действуй по схеме, Келлнер! – заорал тренер Фортес.

Я и действовал по схеме. Просто у Толстячка Болджера, похоже, была своя версия этой схемы.

Когда в следующий раз мяч полетел в моем направлении, я встал прямо под него, свел воедино локти и отбил.

Но, вместо того чтобы полететь вверх, мяч выстрелил вперед и попал прямо в затылок Крейгу.

Для игр с сеткой это просто ужасная ситуация.

Поднимая с пола мяч, Крейг повернулся и посмотрел на меня.

– Извини.

Крейг пожал плечами и под сеткой перекинул мяч Чипу, который должен был подавать следующим.

– Смотри, куда бьешь, – сказал Трент. – Террорист.

Это не первый раз, когда меня назвали террористом. Такое случалось не часто (ни один учитель, услышав это слово, дело так просто не оставит), но школа есть школа, а я парень со среднеазиатскими корнями, хотя родился и вырос в Портленде.

Меня это не сильно беспокоит.

Правда.

То есть Чайное Даше я воспринимаю куда хуже.

Слово «террорист» настолько нелепо, что его можно легко сбросить со счетов.

Мама всегда говорит, что такие шутки ее не волнуют, потому что персы физически не могут быть террористами. Ни один перс не способен встать рано утром, чтобы что-нибудь подорвать.

Я знаю, она так говорит, потому что на самом деле подобные слова ее беспокоят. Но когда можно немного посмеяться над собой, становится легче. Тогда, что бы ни сказал скучный хоббит вроде Толстячка Болджера, это не так-то важно. Мы ведь уже сами про это пошутили.

Правда, боюсь, такие шутки все же меня тревожили.

Но разве что немножко.

Норма взаимодействия

– Привет, сын. Что с твоим рюкзаком?

Я сунул тетради на заднее сиденье «ауди» и сел вперед.

– Разрушение поля структурной целостности.

Папа рассмеялся над отсылкой к «Звездному пути», а также потому, что его желание наконец исполнится. Он весь семестр донимал меня, что мне необходим новый рюкзак.

– Хорошо, что оно произошло в школе, а не в аэропорту.

– Чип Кузумано не мог бы оказаться в аэропорту и порвать его. – Я рассказал, как все случилось, и папа уже в середине рассказа начал качать головой.

– Тебе нужно было всего лишь дать ему отпор.

– Я и дал. Но он не слушал.

– Он все это делает только потому, что знает, что тебя легко задеть.

Я задумался, не поэтому ли отец ведет себя со мной именно так, а не иначе. Потому что знает, что точно меня заденет.

С тех пор как мой велосипед был исключен из активного обращения, я каждое утро добирался до школы на автобусе, а днем папа подвозил меня на работу в «Чайный рай». Его расписание было куда более гибким, чем у мамы.

Я думаю, мы с папой так ладим (хотя не то чтобы ладили мы так уж хорошо), потому что вижу я его редко. Утром – школа, до вечера – работа. А когда мы все-таки оказываемся рядом, мы обычно ужинаем (а значит, рядом мама и Лале, которые служат неплохим буфером информации) или смотрим «Звездный путь», а это вообще святое.

Дополнительное время в пути нарушало нашу тщательно откалиброванную норму взаимодействия.

При этом ездить в папином «ауди» мне очень нравилось.

Просто я не мог ему об этом сказать.

Отец пожал плечами, ожидая момента, когда освободится место, чтобы отъехать от тротуара.

– Все будет хорошо, – сказал он. – По возвращении мы купим тебе новый. Я уверен, что с Чипом у вас просто вышло недопонимание.

Стивен Келлнер явно не понимал моего социального статуса в школе Чейпел-Хилл. Ему никогда не приходилось иметь дело с такими, как Толстячок Болджер и Циприан Кузумано.

Стивен Келлнер был просто Образцом Тевтонской Мужественности.

– Я записал нас с тобой к парикмахеру. – С парковки он свернул направо в сторону торгового центра «Шоппс» в Фэйрвью-Корте.

На работу мне сегодня было не нужно: мистер Апатан дал мне неделю отпуска для подготовки к поездке. Но именно там папа обычно подстригался.

– Ну, – произнес я, – мне и так неплохо.

– Тебе нужно подстричься. – Папа помахал рукой вверх-вниз, указывая на меня. – Это уже никуда не годится.

– А мне нравится. И не такие уж они и длинные.

– Они почти такой же длины, как у твоей сестры. Какой пример ты ей подаешь?

– Неправда.

Ну то есть формально, может, так и было, потому что у меня голова побольше головы Лале будет, но в пропорции мои волосы все же короче.

– Можно хотя бы просто концы подрезать.

– Пап, это мои волосы, – запротестовал я. – Почему тебе до них вообще есть дело?

– Потому что это смешно. Ты никогда не задумывался, что к тебе никто так сильно не цеплялся бы, если бы ты не был таким…

Папина челюсть ходила вперед-назад.

– Каким, пап?

Но он не ответил.

Что ему было сказать?

Пока его стригли, я ждал в машине.

Не мог находиться с ним в одном помещении. Думаю, он тоже не жаждал сидеть в одном помещении со мной.

Когда мы приехали домой, он пулей помчался в свой кабинет на втором этаже, не произнеся ни слова. Я положил свой выведенный из эксплуатации рюкзак на кухонный стол и налил в чайник фильтрованную воду из кувшина. Я всегда использую фильтрованную воду – она вкуснее воды из-под крана, – несмотря на то что Стивен Келлнер любит повторять, что это излишество: держать на кухне кувшин с фильтрованной водой, когда в холодильнике уже есть встроенная функция фильтрации.

Стивена Келлнера раздражает все, что нравится мне.

В России для подогрева воды используют самовар, миниатюрную версию Смауга Вместительного. Потом эту воду подливают к сверхкрепкому чаю, который заваривают в небольшом чайничке. Персы тоже переняли этот метод, хотя большинство из них берут большой чайник, сверху ставят заварочный, что поменьше, и получается что-то вроде пароварки.

Когда вода закипела, я взял наш заварочный чайник (он был сделан из нержавеющей стали и шел как подарок к большому чайнику для кипячения воды) и положил в него три ложки персидской чайной смеси и один пакетик «Эрл Грея» из «Роуз Сити». Мама называла его своим секретным ингредиентом: в нем было столько бергамота, что хватило бы на чайник в два раза больше нашего, так что каждый раз, когда к нам в гости приходили персы, они восхищались, какой у нее ароматный чай.

Я вынул жестяную банку с кардамоном, достал из нее пять стручков и подоткнул их под банку.

Бац, бац, бац!

Возможно, я переборщил с энтузиазмом, когда выколачивал из них «ад» после ссоры с папой.

Скорее всего.

Я опустил размятые стручки в чайник, наполнил его кипяченой водой и стал ждать, пока чай заварится.

Мама забрала Лале из школы по пути с работы. Она отправилась наверх собирать вещи, пока мы с Лале пили чай. Есть у нас такая традиция, когда после школы мне не нужно идти на работу.

Лале всегда пьет чай с тремя кусочками сахара и одним кубиком льда и, помешивая чай, всегда стучит ложечкой по стенкам чашки. Каким-то образом ей удается делать так, что, как бы сильно она ни размешивала его, чай не переливается через край, и Лале всегда остается сухой и чистой. Не понимаю, как она это делает.

Я проливаю на себя чай как минимум раз в неделю.

Лале сделала пробный глоток, держа чашку обеими руками.

– Горячо?

– Нет, – сказала сестра и причмокнула губами.

Не понимаю, как она может пить чуть теплый чай.

– Вкусно?

– Ага. – Она отхлебнула из чашки еще раз.

Пить чай с Лале было здорово. Я не часто ее видел в рабочие дни, но, как я уже сказал, мистер Апатан дал мне неделю отпуска. Если не считать, что у него напрочь отсутствует фантазия, мистер Апатан вполне отличный босс.

– Ты в первый раз едешь на родину? – спросил он.

– Э…

Я подумал, как интересно, что он использовал слово «родина».

Почему он так сказал? Что заставило его назвать Иран моей родиной, если он прекрасно знает, что я родился и вырос в Портленде?

– Я в первый раз еду в Иран.

– Знаешь, это очень важно. Увидеть место, откуда ты родом. – Мистер Апатан родился в Маниле и ездит туда раз в год. – У тебя там много родственников?

– Да. Двое маминых братьев. И ее родители.

– Это хорошо. – Мистер Апатан посмотрел на меня поверх стекол своих очков. – Счастливого пути, Дарий.

– Спасибо.

Мама заказала на ужин пиццу, чтобы перед отъездом не мыть много посуды. Тонкое тесто, половина с пепперони, половина с ананасом.

Лале обожает пиццу с ананасом.

Обычно я с восторгом отношусь к пицце (самый лучший изъян моего рациона из всех возможных), но сегодня, откусывая каждый кусочек, я чувствовал на себе взгляд отца.

Сначала отказался стричься, а теперь ем пиццу.

А ведь в ней даже овощей нет.

Лале рассказала, что ее учитель показывал классу картинки Ирана, найденные в гугле, чтобы все видели, куда она уезжает, и мне это показалось очень классной идеей.

– А как прошел твой день, Дарий? – спросила мама.

– Нормально.

– Как занятия?

– Э-э… Экономика нормально. Физкультура тоже. – Не хотел вдаваться в подробности того, как меня обозвали террористом. – О рюкзаке ты уже знаешь.

– А что случилось с рюкзаком? – спросила Лале.

– Ну… Он порвался.

– Как?

– Его порвал Чип Кузумано, он слишком сильно за него дернул.

– Как грубо!

Отец сердито пыхтел. Мама пристально на него смотрела.

– Да, – согласился я.

– Может, если бы ты… – начал отец, но мама его прервала:

– Мы купим тебе новый, когда вернемся домой. Но папа на время даст тебе свою сумку, правда же?

Отец посмотрел на маму. Казалось, они обменивались сообщениями посредством телепатии.

– Правда. Конечно.

Я не был уверен, что хочу что-то брать на время у Стивена Келлнера.

Но выбора у меня не оставалось.

Тем вечером мы не смотрели «Следующее поколение». Вообще не было возможности со всеми этими сборами.

К тому же во время просмотра «Звездного пути» мы вели себя как настоящие отец и сын.

Тем вечером ни мне, ни ему не хотелось играть эти роли и притворяться.

Я складывал свои трусы, когда мама прокричала, что по скайпу звонят Маму и Бабу.

– Маму, Бабу, – сказала мама. – Тут рядом Дариуш.

Мама так иногда делает: называет меня Дариушем вместо Дария.

Дариуш – это оригинальная персидская версия моего имени.

Я сделал Целью Номер Один в своей жизни никогда не позволить Тренту Болджеру или его свите Бездушных Приверженцев Господствующих Взглядов узнать, что мое имя на самом деле произносится именно так.

Теперь, когда я превратился в Чайное Даше, эта необходимость стала еще насущнее.

Я даже думать не мог обо всех изуверских рифмах, которые можно было подобрать к этой версии моего имени.

Я влез в окошко видеочата, встав за маминым плечом. Маму и Бабу сидели на стульях у экрана, тесно прижавшись друг к другу. Бабу располагался немного позади и смотрел в монитор поверх оправы своих очков.

– Привет, дорогой! – сказала Маму. Ее улыбка, казалось, вот-вот пробьет экран насквозь. – Как же я рада, что скоро тебя увижу.

– Я тоже. М-м. Привезти вам что-нибудь из Портленда?

– Нет, спасибо. Просто приезжайте.

– Хорошо. Здравствуй, Бабу.

– Здравствуй, маман, – сказал дедушка. Его голос был немного сиплым, а акцент гораздо сильнее, чем у Маму. – Скоро ты уже будешь здесь.

– Да. Э… Да.

Бабу подмигнул мне. Он не улыбался, но и хмурым назвать его было нельзя.

Примерно так проходили все мои разговоры с Бабу.

Мы не знали, как друг с другом разговаривать.

Я внимательно рассматривал дедушку на экране. Он совсем не изменился: те же суровые брови, усы, которые дрожали, когда он говорил, выдающаяся Лысина Пикарда (хотя у него оставались еще пышные участки по бокам, потому что, как и у меня, у деда вились волосы).

Но, по словам мамы и папы, скоро его не станет.

Я не знал, как об этом говорить. О том, как мне грустно. Как тяжело у меня на душе.

И еще я не знал, как сказать ему, как я рад, что вскоре мы наконец увидимся.

Невозможно же просто взять и сказать своему дедушке: «Приятно познакомиться».

Во мне течет его кровь. Его и Маму. Они не чужие люди.

Но мне предстояло увидеть их впервые.

Грудь начала сжиматься.

– Э… – Я сглотнул. – Мне надо собрать чемодан.

Бабу прочистил горло. А потом сказал:

– До скорого, Дариуш.

Гора Олимп

Важно помнить: нельзя никого будить в три часа ночи.

На будильник в телефоне я установил сигнал «ПОВЫШЕННАЯ БОЕВАЯ ГОТОВНОСТЬ», как на «Энтерпрайзе», но даже когда сирена перестала орать, мне все еще хотелось укрыться с головой одеялом и заснуть.

Однако подъем в три часа ночи – это даже не самое плохое, что со мной случилось. Худшее ждало меня в зеркале, когда я туда заглянул.

На моем лбу поселился инопланетный паразит: самый здоровенный прыщ, который видало мое лицо за всю жизнь.

Он зловеще горел красным светом между бровями, как Глаз Саурона, лишенный века и увенчанный пламенем. Он был так огромен, что создавал вокруг себя собственное гравитационное поле.

Не было сомнений: стоит мне его выдавить, как направленный внутрь взрыв засосет меня, мою семью и весь наш дом в сингулярность, из которой не будет выхода.

Но все-таки я его выдавил. Не мог же я отправляться в путешествие с инопланетным организмом, расположившимся прямо у меня на лице.

Клянусь, когда я это сделал, в комнате запахло природным газом и чаем пуэр, и было это странно и омерзительно.

Я не пью пуэр. Это единственная категория чая, которую я так и не смог полюбить. Пуэр пахнет компостом и на вкус напоминает суши недельной давности, сколько бы сортов я ни перепробовал и сколько бы раз его ни заваривал.

Прыщ долго кровил. В дýше я потер то, что от него осталось, гелем для умывания против акне для жирной кожи, и мой лоб все еще побаливал, когда я одевался.

Вместо рюкзака в качестве ручной клади мне пришлось взять папину сумку через плечо.

Как я уже говорил, смысла в таких сумках я вообще никакого не вижу. На папиной красовался логотип его компании: стилизованные буквы К и Н, выстроенные из масштабных линеек, рейсшин и чертежных карандашей, хотя компания «Келлнер & Ньютон» перешла на цифровой формат проектирования еще до того, как я появился на свет.

Чемодан я собрал накануне вечером, а сумку «Келлнер & Ньютон» оставил на утро. Это было большой ошибкой.

Стивен Келлнер из партнерства «Келлнер & Ньютон» в половине четвертого утра был не самым доброжелательным собеседником. Особенно при том, что он явно все еще на меня злился.

– Дарий. – Он сунул голову в дверь моей комнаты. – Мы выезжаем через тридцать минут. Ты почему еще не собрался?

– Мне осталась только эта сумка. Я успею.

– Паспорт не забудь. И свои лекарства.

Я уже пять раз проверил, что паспорт лежит в переднем кармане сумки с символикой «Келлнер & Ньютон». И три раза проверил, лежат ли внутри мои лекарства.

– Понял, пап, – сказал я.

Сложно было уместить в эту сумку книжки. В рюкзак, воспоминания о котором я лелеял в своей памяти, спокойно входили четыре учебника, но сумка «Келлнер & Ньютон» явно была создана для размещения рекламы, а не для хранения вещей. Мне удалось вместить только одну книжку, которую я засунул между домашкой – ее я планировал сделать на борту.

Я выбрал «Властелина колец», потому что не перечитывал его уже больше года, и к тому же он был довольно длинным, чтобы скоротать время в полете.

Еще мне нужно было как-то уложить в сумку жестяную банку пирамидальной формы из «Роуз Сити Тиз». Это был чай под кодом FTGFOP1, или дарджилинг первого сбора, который я купил в подарок Маму. Он отличался характерным фруктовым и цветочным ароматом, но при этом был очень мягким на вкус.

Кодировка означает, что это байховый чай исключительно высокого качества из молодых листочков с повышенным количеством «золотистых типсов»[9], а цифра «1» – что он сделан только из лучших листков этой категории.

Мистер Апатан злится каждый раз, когда я заговариваю в «Чайном раю» о категориях чайного листа. Говорит, что так я демонстрирую «элитистский подход».

Я очень надеялся, что Маму понравится этот чай. Персы известны своей разборчивостью в чае (как я уже говорил, мне приходилось хранить ингредиенты гэммайтя в секрете от собственной мамы), но я не мог придумать другого достойного подарка.

Трудно выбирать подарок тому, кого едва знаешь, даже если это твоя родная бабушка.

– Дарий! – проревел отец снизу.

– Иду!

Моя сестренка не очень хорошо функционирует в половине пятого утра, но именно в это время мы подъехали к крытой парковке Международного аэропорта Портленда.

Скрепя сердце я про себя благодарил плечевую сумку «Келлнер & Ньютон» за то, что мог перекинуть ее вперед, одновременно таща на закорках через весь аэропорт свою сестру до самого пункта досмотра багажа, пока мама с папой везли наши чемоданы. Из-за сквозняка тонкие волосы Лале постоянно залетали мне в рот. Они пахли клубникой, потому что так пах ее шампунь, но на вкус они были совсем не клубничными.

– Справишься? – спросил отец.

– Да. Все в порядке.

– Хорошо. – Папа взглянул на спящее лицо Лале, а потом на меня. – Спасибо, Дарий.

– Ну что ты.

На женщине, стоявшей перед нами в очереди к контрольно-пропускному пункту, были высокие военные ботинки на шнуровке. Кому в голову придет лететь в таких ботинках? Они были сделаны из черной кожи, носы укреплены стальными пластинами, а от лодыжек к худым коленям поднимались шнурки кислотно-зеленого цвета, которые оканчивались неоновыми кроличьими ушками.

Леди в Берцах была одета в свитер с символикой клуба «Сиэтл Сихокс» и шорты, что, как мне показалось, многое объясняло.

Ее ботинки были слишком велики для серых пластмассовых поддонов, поэтому Леди в Берцах поставила их на конвейерную ленту позади своего контейнера с жидкостями (строго меньше ста миллилитров), каждый пузырек в прозрачном пакетике, после чего прошла в рентгеновскую камеру.

Сотрудник контрольно-пропускного пункта у сканера зевнул и потянулся так сильно, что мне показалось, будто с его униформы вот-вот отлетят пуговицы. С другого конца очереди я почувствовал, что его дыхание пахнет кофе.

Он почесал нос и кивнул Леди в Берцах.

– Лале. – Я потряс лежавшие на моих локтях ножки, вверх и вниз. – Пора просыпаться.

– Я устала, – сказала Лале, но позволила спустить себя на землю. Она все еще была в пижамке, но при этом в крошечных белых теннисных кроссовках.

У моей сестренки были самые чистые кроссовки, которые можно встретить на восьмилетнем ребенке. Не представляю, как она умудрялась сохранять их первозданный вид.

– Поспим на борту. Но сначала надо пройти через сканер.

Я бросил сумку «Келлнер & Ньютон» на конвейерную ленту, проверил все карманы и стал ждать, пока пропустят Лале, чтобы пройти к сканеру вслед за ней.

Потом я встал, подняв руки над головой, и едва не произнес «Зарядись!», как в «Звездном пути».

Я чувствовал, что стою на платформе-транспортере, разве что на «Энтерпрайзе» никому не нужно было на три секунды поднимать руки над головой.

Потом меня пригласили на дополнительную проверку «методом случайной выборки», хотя в моей сумке не было ни капли жидкости, геля или аэрозоля.

– Куда направляетесь? – спросил меня офицер, дюжий парень с темными угловатыми бровями и круглым лицом. При этом он водил мне по рукам маленькой коричневой бумажкой.

– Э… В Йезд. Но летим мы в Тегеран. Просто мой дедушка живет в Йезде. – Офицер внимательно смотрел на меня, все еще держа мою ладонь в одной из своих одетых в голубую перчатку рук, что меня раздражало. – У него опухоль головного мозга.

– Жаль это слышать. – Аппарат пикнул. – Готово.

Он выбросил бумажный тампон и снова посмотрел на меня.

– Я и не знал, что люди вашей национальности тоже ставят эти точки.

– Э… Какие точки?

– Ну, эти. – Он прижал указательный палец ко лбу прямо между своими густыми бровями.

Я приложил палец к тому же месту у себя на лбу и нащупал подсохшие руины горы Олимп. Именно так я решил называть то, что осталось от моего прыща.

Гора Олимп – самый высокий горный пик на Марсе. Это вулкан примерно в двадцать пять километров высотой, и его площадь превышает площадь целого штата Орегон. Строго говоря, лучше было бы назвать горой Олимп прыщ в невыдавленном его состоянии, потому что рубец теперь больше походил на воронку, чем на горный пик, но чего от меня можно ожидать в три часа ночи.

– Ну. – У меня запылали уши. – Это был прыщ.

Офицер так расхохотался, что его лицо покраснело.

Я был глубоко смущен.

Сдвиг во времени

Тем утром мы перелетели из Портленда в Нью-Йорк. Пересадочный рейс до Дубая был только вечером.

Весь перелет до аэропорта имени Дж. Ф. Кеннеди я проспал, прислонившись головой к окну и упершись коленями в переднее сиденье. Из-за того, что Нью-Йорк по времени на три часа опережает Портленд, когда мы приземлились, уже прошло время обеда. Мы перехватили что-то в фуд-корте (я съел салат, чтобы порадовать папу, который с явным неудовольствием отнесся к тому, что я доел на завтрак остатки холодной пиццы), а потом Лале помогла нам потратить все бесконечное время в транзитной зоне, заходя в каждый магазин, попадавшийся на пути в терминале 4.

Перелет до Дубая длился четырнадцать часов, и мы пересекли еще восемь часовых поясов. Я глаз не сомкнул. Лале выпросила упаковку кислых конфеток «Соур Пэтч Кидс», пока бродила по терминалу, и сахар в комбинации с нарушенным чувством времени породил взрывоопасный эффект.

Она повернулась, просунула лицо между своим и папиным креслом и начала засыпать маму вопросами об Иране, Йезде, Маму и Бабу. А где мы будем спать? А что мы будем делать? А что мы будем есть? А когда приедем? А кто нас встретит в аэропорту?

У меня в солнечном сплетении начал формироваться узел.

Эти вопросы нервировали меня, потому что по-настоящему важное Лале не интересовало.

Что, если нас не впустят в страну?

Что, если на таможне возникнут сложности?

Что, если там все окажется чуждым?

Что, если мы никому не понравимся?

В конечном счете Лале вымоталась в районе полуночи по портлендскому времени, хотя я понятия не имел, сколько было времени по местному и вообще в каком мы часовом поясе. Она отвернулась от нас, прислонилась к папиному плечу и заснула.

Мама играла с моими волосами, накручивала их на пальцы, пока я заваривал сентя (японский зеленый чай) в саше из «Роуз Сити» в маленьком бумажном стаканчике с горячей водой, который получил от стюардессы.

Потом я вытащил саше и переложил его в пустой стаканчик из-под воды, которой запивал свои таблетки.

– Дарий, можно с тобой кое о чем поговорить?

– Конечно.

Мама поджала губы и опустила руку.

– Мам?

– Извини. Я не очень понимаю, как это объяснить. Просто… Мне хочется, чтобы ты был к этому готов. В Иране совсем по-другому относятся к психическому здоровью, не так, как мы привыкли дома.

– А.

– Так что, если тебе кто-то что-то скажет, не принимай на свой счет. Договорились, мой милый?

Я моргнул.

– Хорошо.

Мамина рука снова стала гладить мои волосы. Я отпил глоток чая.

– Мам?

– М?

– Ты волнуешься?

– Немножко.

– Из-за нас с папой?

– Нет. Конечно нет.

– Тогда почему?

Мама улыбнулась, но ее глаза оставались грустными.

– Мне следовало поехать туда гораздо раньше.

– Ох.

Узел в солнечном сплетении затянулся еще сильнее. Мама погладила выбившуюся прядь у меня за ухом, а я стал смотреть в иллюминатор.

Раньше я никогда не летал над океаном. За окном было темно, и, когда я смотрел вниз на черную воду c белыми отблесками лунного света, у меня возникало чувство, что мы последние люди на планете Земля.

– Мам?

– Что?

– Я тоже немного волнуюсь.

Когда мы приземлились в Международном аэропорту Дубая, снова была ночь. Мы пролетели на целый день вперед.

Я не мог вспомнить, когда в последний раз принимал свои лекарства. Или когда чистил зубы. И лицо по ощущениям было таким жирным, что могло породить еще пару-тройку прыщей размером с гору Олимп.

Тело говорило, что на дворе вчера, а часы – что завтра.

Поэтому я ненавижу путешествовать сквозь время.

– Рейс через три часа, – сказала мама, когда я встал и потянулся, перегнувшись через сиденье Лале, чтобы размять спину. – Надо поужинать.

– А что, время ужина? – Моему организму так не показалось. Я мог думать разве что о чашке горячего чая. В последние несколько часов меня начала беспокоить головная боль, да такая, что порой я чувствовал, будто у меня глаза вот-вот вылезут из орбит. Обычно в таких случаях мне помогает кофеин.

Лале была злющей от голода – первый признак надвигающегося Лалепокалипсиса. Она еле волочила ноги, спускаясь по трапу, держала меня за руку и бесцельно пялилась в пол, пока мы не зашли в здание аэропорта, где она тут же уловила запах «Сабвея».

«Сабвей» – любимое кафе моей сестры.

Свет, отбрасываемый белыми и желтыми буквами вывески, моментально придал ей сил. Она выкрутила ладонь из моей и помчалась ему навстречу. Я ринулся за ней, и сумка «Келлнер & Ньютон» лупила меня по ногам.

Ненавижу эти сумки через плечо.

– Можно нам в «Сабвей»? – спросила Лале.

– Надо спросить у родителей.

– Мам? Пап? Можно?

Ее голосок с каждой секундой становился все писклявее и поднимался все выше и выше, как звук, издаваемый чайником со свистком в момент кипения.

– Конечно, милая.

Мама изучила меню. Даже в ОАЭ «Сабвей» был обычным «Сабвеем». Меню ничем особенно не отличалось от того, что я видел в Портленде. В него добавился разве что саб с морепродуктами и саб с курицей в соусе тикка масала.

Папа поправил на плече свой вариант сумки «Келлнер & Ньютон». У него она была сделана из темной кожи, а логотип выбит выпуклым рисунком. Куда красивее, чем моя версия из парусины и полиэстера.

– А ты что будешь? – спросил он.

– М-м-м…

В животе у меня урчало.

На борту я поел дважды: что-то вроде ужина и что-то вроде завтрака. И хотя ни то, ни другое особенно меня не насытило, есть в «Сабвее» я не хотел.

Я не мог переносить его запах. Это началось во времена моей работы в пиццерии. Она находилась прямо напротив «Сабвея», у них даже парковка была общая, и с тех пор я на дух не переносил запах хлеба из «Сабвея», потому что сразу начинал чувствовать себя загнанным в ловушку и больным клаустрофобией, а все из-за костюма дикобраза, который мне приходилось носить.

Представьте себе пиццерию, в которой талисманом был дикобраз. Представили?

– М-м… – снова промычал я. – Мне что-то не хочется саб.

– Нельзя же питаться только конфетками Лале.

Стивен Келлнер очень внимательно относился к прорехам в моем рационе.

Я изучил меню.

– Ну. Может, тогда саб с курицей в соусе тикка масала?

Отец вздохнул.

– А что, тут нет ничего приличного с овощами?

– Стивен, – сказала мама. Она посмотрела на отца, и они будто бы начали обмениваться какими-то подпространственными сообщениями. Лале перекатывалась с носка на пятку и поглядывала на прилавок. Она уже находилась на опасном расстоянии от полнейшего Лалегеддона.

– Неважно. Я все равно есть не особо хочу.

– Дарий, – сказала мама, но я мотнул головой.

– Все в порядке. Мне нужно в туалет.

В туалете я сидел столько, сколько мог.

У меня еще осталось несколько конфеток из пачки Лале.

Но когда я больше не мог прятаться и вышел оттуда, я увидел, что мама, папа и сестренка сидят за столом из матовой стали на маленьких голубых табуреточках в виде песочных часов. Лале уже уничтожила свой саб с фрикадельками, и вокруг ее рта красовалось целое озеро соуса: настоящий клингонский воин, вымазанный кровью своих врагов. Она облизывала пальцы, игнорируя разговор родителей.

– Прекрати его контролировать, – говорила мама. – Ты должен позволить ему самому принимать решения.

– Ты знаешь, как к нему относятся к школе, – отвечал папа. – Ты правда этого ему желаешь?

– Нет. Но как ситуацию изменит то, что он по твоей вине будет всего на свете стыдиться?

– Я не хочу, чтобы ему было стыдно, – возражал отец. – Но у него и с депрессией проблем хватает, не обязательно, чтобы его еще и травили без конца. Он не привлекал бы столько внимания задир, если хотя бы попытался вписаться в окружение. Если бы он, ну, понимаешь, притворился нормальным.

Мама неотрывно смотрела на отца, пока не увидела меня.

– Иди сюда, – позвала она и подтащила к столу еще одно кресло. – Точно ничего не хочешь? Можешь выбрать другое место и поесть там.

– Все нормально. Спасибо.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – Мама приложила тыльную сторону ладони к моему лбу. Он был весь жирный из-за долгого нахождения в душном салоне самолета.

– Да. Все хорошо. Извини.

Отец на меня не смотрел. Он упорно изучал свои руки, вытирая их белой салфеткой с символикой «Сабвея», хотя я сомневаюсь, что они были грязные, ведь съел он всего лишь салат.

Стивен Келлнер всегда заказывал в «Сабвее» салат.

– Я сейчас вернусь. Кому-нибудь что-нибудь нужно?

Мама покачала головой. Папа взял пустой стаканчик и встал, чтобы вновь его наполнить.

Когда он вышел за пределы слышимости, мама сказала:

– Дарий…

– Все в порядке, – сказал я.

– Не злись. – Она сжала мою руку. – Он просто…

Лале решила, что нет лучшего момента для звучной и смачной отрыжки.

В отличие от Джаване Эсфахани Лале обладала прекрасной способностью к отрыжке.

Я рассмеялся, а мама пришла в ужас.

– Лале!

– Извините, – сказала сестра, но по крайней мере она снова улыбалась.

К счастью, саб с фрикадельками предотвратил надвигавшийся Лалеклизм.

Она все еще хихикала, когда папа вернулся за стол. Он обмакнул салфетку в воду со льдом и протянул ее Лале, чтобы она протерла грязный рот, но это был дохлый номер.

– Ну что же, – сказала мама и поднялась с места. – Пойдем-ка в туалет, Лале. Вперед.

На нас опустилось Неловкое Молчание Шестого Уровня, несмотря на шум терминала, царивший вокруг.

Неловкие молчания обладали вот такой особенной властью.

– Эй, – прочистил горло папа. – О том, что между нами произошло.

Я взглянул на отца, но он смотрел на свои руки.

У Стивена Келлнера были угловатые, сильные руки. Именно такие и ожидаешь увидеть у Сверхчеловека.

– Давай попробуем ладить. Хорошо? Я хочу, чтобы ты получал удовольствие от нашей поездки.

– Хорошо.

– Извини.

– Все в порядке.

Это была неправда.

Я даже не очень понимал, за что именно из произошедшего он извиняется.

У меня в солнечном сплетении все еще был узел.

Как я уже говорил, мы с папой неплохо ладили только в том случае, если редко виделись, а поездка в Иран уже сама по себе ставила под вопрос норму нашего взаимодействия.

Но потом папа посмотрел на меня и сказал:

– Я люблю тебя, Дарий.

И я ответил:

– И я тебя, пап.

И это означало, что к этой теме мы больше не вернемся.

По пути в Тегеран я совсем не мог спать. По расписанию мы должны были прибыть в Международный аэропорт имени Имама Хомейни в 2:35 по местному времени, а это означало еще одно путешествие во времени, на этот раз на полчаса вперед.

Этого я не понимал. Какой смысл во временном сдвиге в полчаса?

Пока стюардессы ходили по проходам, собирая у пассажиров крошечные пластиковые бутылочки из-под алкоголя, женщины на борту начали доставать из ручной клади хиджабы и покрывать головы.

Формально Лале была еще слишком юной, чтобы носить хиджаб, но мама все равно решила, что это не такая плохая идея. Она передала папе через сиденье светло-розовый платок, и папа обмотал его вокруг головки Лале. У самой мамы платок был темно-синий с узором в виде вышитых павлиньих перьев.

Мое сердце само затрепетало, как павлинье перышко, когда капитан корабля сообщил, что настало время готовиться к прибытию, потому что самолет приступает к снижению.

Смог, одеялом укрывавший Тегеран, трансформировался в густое облако оранжевого цвета, окрасившееся в него благодаря огням города. А потом мы полетели прямо сквозь облако, и я больше ничего не видел. Мы летели через золотой сияющий вакуум.

– Я больше не хочу лететь, – объявила Лале. Она почесала голову через хиджаб, но отказалась от папиной помощи, чтобы его поправить. – Голова чешется.

– Уже скоро, Лале, – сказала мама через сиденье. Она что-то прошептала сестре, пару слов на фарси (я не смог понять), а затем снова откинулась на сиденье и взяла меня за руку.

Она скрепила наши пальцы в замок и улыбнулась мне.

Мы почти добрались.

Я не мог в это поверить.

Здесь четыре лампочки

Когда мы проходили таможенный контроль, работала всего одна стойка. Сотрудник таможни, судя по его внешнему виду, и сам испытывал некоторое хронометрическое искажение. Под его глазами красовались Синяки Восьмого Уровня, и каждый раз, когда кто-то подавал ему паспорт, он зевал. В глубине души я ожидал увидеть у таможенника тюрбан и бороду, как у всех жителей Ближнего Востока, которых показывают по телевизору. И это печально, ведь я же понимаю, что это не более чем стереотип. Я и сам знаком с несколькими мужчинами с Ближнего Востока, которые вовсе не подходят под такое описание.

Служащий таможни был бледен, его кожа казалась даже светлее, чем у мамы. Зеленые глаза, темно-рыжие волосы, легкая щетина на лице, выросшая за день. Или за день и еще полчаса, если принимать в расчет временной сдвиг.

Очевидно, что зеленые глаза – не такая уж и редкость на севере Ирана.

Мне даже захотелось, чтобы и у меня были зеленые североиранские глаза.

Офицер взглянул на папу, потом на меня, потом скользнул взглядом по маме и Лале и снова остановил его на папе. «Ваши паспорта». Голос с крупинками, как французская горчица, и акцент не сильнее, чем у мамы. Он пролистал все четыре наших паспорта, поднимая страницу с фотографией на уровень глаз и проверяя, те ли мы лица, за которых нас выдает Государственный департамент США.

– Цель вашего приезда в Иран?

– Туризм, – ответил папа, потому что именно так и нужно было ответить. Но Стивен Келлнер генетически не предрасположен к обману. – И еще мы заедем к семье моей жены, в Йезд. У нее болен отец.

– Вы понимаете фарси?

– Нет. Жена понимает.

Сотрудник повернулся к маме и задал ей несколько вопросов на фарси. Он говорил так быстро, что я не уловил ничего кроме слова «вы» (он использовал формальный вариант, shomaa). Затем он кивнул и отдал нам паспорта.

– Добро пожаловать в Иран.

– Мерси, – сказал папа.

В фарси и французском языке, чтобы поблагодарить кого-то, пользуются одним и тем же словом. Мама никогда не могла как следует объяснить мне почему.

Я сунул паспорт обратно в сумку, защелкнул замок и пошел за папой. Позади нас за руку с мамой плелась Лале, волоча ноги так, что подошвы кроссовок скрипели на кафельном полу.

– Я устала, – напомнила она.

– Я знаю, детка, – сказала мама. – Отдохнешь по дороге в Йезд.

– Ножки болят.

– Я могу ее понести, – отозвался я, но остановился, потому что прямо передо мной возник еще один сотрудник таможни и поднял руку.

– Прошу вас пройти за мной, – сказал он.

– Э…

Моим первым инстинктом было побежать.

В отличие от своего предшественника Сотрудник Таможни Номер Два вовсе не выглядел сонным. Напротив, он был бодр и полон сил. Брови сложились над длинным носом в острую стрелку.

– Ну хорошо. Мам?

Мама позвала отца, который не заметил, что меня остановили. Она попыталась пойти за мной и потащила за собой Лале, которая начала тормозить на резиновых подошвах, но офицер поднял руку, стараясь избежать прикосновений.

– Только он один.

Интересно, что я такого сделал, что он выделил именно меня.

Интересно, почему я постоянно для всех как мишень.

Интересно, что ему от меня нужно.

Мама сказала что-то на фарси, сотрудник ответил, но снова так быстро, что я ни слова не разобрал. Да и вообще я едва ли что-то мог разобрать на фарси, если только разговор не шел о еде.

Сотрудник Таможни Номер Два покачал головой, взял меня под локоть и увел.

В шестом сезоне «Звездного пути: Следующее поколение» есть эпизод под названием «Командная цепочка».

На самом деле даже два эпизода: «Командная цепочка, часть 1» и «Командная цепочка, часть 2». В конце первой части капитан Пикард попадает в плен к кардассианцам и почти всю вторую часть подвергается допросам и пыткам. Допрос ведет Гал Мадред. Он включает перед лицом капитана Пикарда четыре лампочки и постоянно спрашивает, сколько лампочек тот видит.

Капитан Пикард каждый раз отвечает, что четыре, но Гал Мадред пытается склонить его к тому, что лампочек на самом деле пять.

Сотрудник Таможни Номер Два завел меня в маленькую комнатку.

На потолке я заметил четыре люминесцентные лампы.

Когда он сел за большой стол «под дерево» (явно сделанный не из дерева, а скорее отделанный сверху чем-то на него похожим), сердце гулко забарабанило у меня в груди.

В отличие от Сотрудника Таможни Номер Один Сотрудник Таможни Номер Два был обладателем солидной пышной бороды Настоящего Перса.

– Ваш паспорт?

Голос глубокий, бодрый и тяжелый, как свинец.

Я начал копаться в сумке «Келлнер & Ньютон», добрым словом вспоминая свой старый рюкзак. Пальцы пытались нащупать паспорт, который я всего несколько минут назад засунул внутрь.

– Какова причина вашего приезда в Иран?

– Я приехал в гости к родственникам, – ответил я. – У моего дедушки опухоль головного мозга.

Сотрудник Таможни Номер Два кивнул и сделал какую-то пометку. Было видно, что он не очень-то сожалеет по поводу опухоли в мозгу моего деда.

За его спиной было темное стекло, через которое было видно меня, но для меня самого оно было непрозрачным.

Наверное, поэтому такие стекла с зеркальным отражением и называют полупрозрачными: прозрачны они только с одной стороны.

– На сколько вы прилетели?

– Э… Третьего апреля назад.

– Документы при себе? Билеты на самолет?

Я сглотнул.

– Всё у отца.

– А где отец?

– Ждет за дверью, – ответил я в надежде, что так оно и есть.

Я предполагал, что мама его остановит, но это был далеко не первый раз, когда Стивен Келлнер случайно где-то меня забывал.

Мама до сих пор любит рассказывать историю о моем первом настоящем приключении в супермаркете. По ее словам, я умудрился самостоятельно выбраться из тележки и начал бродить между рядами, а папа до самой кассы не замечал, что меня нет внутри.

Я почесал ухо. Сотрудник Таможни Номер Два все еще что-то записывал. Я совсем не умею читать на фарси, даже если напишут названия блюд, но сама эта картина заставила меня понервничать.

Лампочек на потолке было ровно четыре штуки.

– Что у вас в сумке?

Я так заволновался, что уронил ее на пол.

– Простите. Ну, там мои домашние задания. Для школы. И книга. А еще мои лекарства.

Он открыл и закрыл ладонь, жестом предлагая мне показать ему сумку. Я поднял ее с пола и протянул офицеру. Он немного покопался внутри и достал школьные бумажки и «Властелина колец».

С минуту он листал книжку, потом отложил ее в сторону и сунул руку глубже в сумку. На этот раз в ней оказался мой маленький оранжевый пузырек с защитой от детей.

– Рецепт имеется?

Я кивнул.

– Да. Э… Дома. Все написано на бутыльке.

– От чего лекарство?

– От депрессии.

– Что, и все? А из-за чего у вас депрессия?

У меня вмиг покраснели уши. Я взглянул на четыре лампочки, надеясь, что меня сейчас не прикуют цепью к потолку и не разденут догола.

Я ненавидел вопрос «Из-за чего у тебя депрессия?». Потому что в ответ можно было сказать только: «Ни из-за чего».

У меня не было поводов впадать в депрессию. Со мной никогда не случалось ничего по-настоящему плохого.

Я чувствовал себя таким неполноценным.

Папа говорит, что я ничего не могу поделать с химией мозга, так же как не могу выбрать себе цвет глаз. Доктор Хоуэлл всегда напоминает, что мне нечего стыдиться.

Но в подобные моменты не испытывать чувство стыда очень сложно.

– Ни из-за чего, – ответил я. – Мой мозг просто вырабатывает неправильные вещества, и все.

– Возможно, дело в питании, – сказал Сотрудник Таможни Номер Два. Он осмотрел меня сверху вниз. – Конфет много едите.

В горле у меня будто бы образовался песок, и я его сглотнул. Уши заполыхали сильнее, чем вещество и антивещество внутри камеры сгорания.

Сотрудник Таможни Номер Два указал рукой на логотип «Келлнер & Ньютон», вышитый в уголке переднего клапана моей сумки.

– Что это?

– Э… Это компания моего отца. Он и его партнер – архитекторы.

Брови Сотрудника Таможни Номер Два взлетели вверх.

– Архитекторы?

– Да.

И тут он улыбнулся. И улыбнулся такой широкой и яркой улыбкой, будто в комнате и правда зажглась еще одна, пятая, лампочка.

Это было самое удивительное (и тревожное) превращение из всех, свидетелем которых я когда-либо становился.

– У нас в стране много архитектуры, – произнес он. – Тебе нужно увидеть башню Азади.

– М-м…

Я видел фотографии башни Азади, и она меня поразила. Сияющие белые плоскости, сходящиеся воедино, образуют высокое строение с изящными решетками под сводом, которые навеяли мне мысль о «Властелине колец».

Только эльфы могли сотворить нечто столь утонченное и невероятное.

– И Тегеранский музей.

О нем я ничего не знал.

– А еще мавзолей Шах-Черах в Ширазе.

О нем я слышал. Эта мечеть снаружи была отделана стеклами, и отражающийся в них свет превращал все здание в сверкающую шкатулку для драгоценностей.

– Хорошо.

– Возьми. – Он засунул мои задания и лекарства обратно в сумку с символикой «Келлнер & Ньютон». Я сразу повесил ее на плечо. – Можешь идти, – сказал офицер. – Добро пожаловать в Иран.

Я не очень понимал, что происходит, но поблагодарил его и вышел из комнатки.

В глубине души мне хотелось на прощание заорать: «ЗДЕСЬ! ЧЕТЫРЕ! ЛАМПОЧКИ!» – как это сделал капитан Пикард, когда его наконец отпустили, но Сотрудник Таможни, кажется, решил, что я ему понравился, и мне не хотелось все портить цитатой, которую он, вероятно, все равно не поймет.

И к тому же.

Я не хотел, чтобы из-за меня разразился международный скандал.

Мама держала меня за руку Мертвой Хваткой Седьмого Уровня все оставшееся время в аэропорту.

Я хотел отойти от нее, рассказать папе о допросе и о том, что в той комнате и правда было четыре лапочки.

Хотел рассказать ему о башне Азади и других местах, которые упомянул Сотрудник Таможни Номер Два.

О том, как Сотрудника Таможни Номер Два впечатлило, что мой отец – архитектор.

Но папа шел перед нами, безнадежно борясь за то, чтобы Лале сохраняла вертикальное положение и шагала хотя бы относительно прямо.

Сестренка была на грани полной отключки.

– Я возьму ее на руки, – сказал я.

Мама отпустила меня, я посадил Лале на закорки, и мы все вместе вышли через автоматические стеклянные двери в прохладную тегеранскую ночь.

Танцующий вентилятор

На улице оказалось холоднее, чем я ожидал. Я весь дрожал, несмотря на то что Лале тепло прижималась к моей спине. На мне были футболка с длинным рукавом и брюки (мама сказала, что таможенный контроль лучше всего проходить именно в такой одежде), и я жалел, что не накинул толстовку. Все вещи потеплее остались у меня в чемодане.

Тегеран пах практически так же, как Портленд. Думаю, я подсознательно ожидал, что здесь отовсюду будет пахнуть рисом. (Справедливости ради скажу, что в большинстве персидских домов, даже в персидских только наполовину, как у нас, хотя бы чуть-чуть пахнет рисом басмати.) Но воздух Тегерана оказался обычным городским воздухом с дымной ноткой, и разве что аромат пропитанной дождем земли был в нем слабее, чем в Портленде.

Ночь пронзил крик, похожий на резкий визг назгулов[10]. Я чуть не уронил Лале.

– Э-э-э-эй-й-й-й!

Маму, моя настоящая бабушка из плоти и крови, с воплем неслась к нам навстречу. Она подлетела к маме, схватила ее за лицо, расцеловала в обе щеки (левая-правая-левая), а затем заключила ее в такое крепкое объятие, что, казалось, под ним смялся бы даже остов космического корабля.

Мама рассмеялась и впервые за семнадцать лет обняла свою мать.

Такой счастливой я ее никогда не видел.

В Тегеран Маму привез дядя Джамшид, и мы все погрузились в его серебристый кроссовер, чтобы отправиться в Йезд. Мама села рядом с ним на переднее сиденье и сразу стала болтать на фарси и угощаться tokhmeh из пакетика. Это жареные арбузные семечки, любимый снек всех Настоящих Персов на свете. Папа сел сзади, положив к себе на колени Лале, которая наконец заснула, но сначала позволила Маму и дяде Джамшиду затискать себя до полусмерти.

Рядом с ними втиснулись мы с Маму.

Фариба Бахрами оказалась женщиной небольшого роста (раньше я все время видел только ее голову и шею), но, когда она обвила меня руками, я почувствовал, будто все пятнадцать лет она копила эти объятья специально для меня. Бабушка всю дорогу обнимала меня одной рукой и прижимала к себе.

Я изучал ее руки. Никогда раньше я по-настоящему не видел рук моей бабушки.

У Маму были короткие ногти с красивым маникюром цвета граната. Ее духи пахли персиком. И какой же теплой она была. Она обнимала меня и прижималась ко мне, как будто беспокоилась, что я вылечу из окна автомобиля, если она не будет держать меня как можно крепче.

Может быть, за одну эту поездку она пыталась восполнить отсутствие объятий со мной длиною в жизнь.

Наверное, так и было.

– Расскажи о школе, маман.

– В школе все хорошо. Вроде.

Социально-политический климат школы Чейпел-Хилл, как мне показалось, был явлением слишком сложным, чтобы подробно обсуждать его с Маму в машине, особенно при том, что я не хотел рассказывать ей, что меня обзывают Чайным Даше и оставляют на моем велосипеде пару ярко-голубых резиновых яичек.

Я вообще не хотел когда-либо разговаривать с бабушкой о мужских яичках.

– У тебя много друзей? И девушка есть?

Уши сразу зажглись тревожным красным.

Настоящие Персы чрезвычайно интересуются репродуктивными возможностями своих потомков.

– Э… Не совсем, – ответил я. Красная тревога перебросилась на щеки.

«Не совсем» – самый безопасный вариант «нет», который я смог придумать.

Ужасно не хотел разочаровывать бабушку.

– Да? Почему? – Маму забавно приподнимала интонацию в конце слов, превращая их в вопросы. – Ты такой красивый, мой родной маман.

Не понимаю, как она могла такое говорить. Я был весь сальный и опухший после тридцатидвухчасовой дороги, и между моих бровей все еще зияла воронка самого крупного вулкана в Солнечной системе.

И кроме того. На меня никто не обращал внимания. Не то что на Бездушных Приверженцев Господствующих Взглядов типа Чипа Кузумано, который на самом деле был парнем симпатичным.

Я пожал плечами и одновременно начал зевать. Растяжение времени, которое нам пришлось пережить, наконец начало сказываться и на мне.

– Ты устал, маман.

– Я в порядке.

– Почему бы тебе не поспать? До Йезда еще несколько часов. – Бабушка притянула меня так, чтобы я смог пристроить голову ей на плечо, и стала перебирать пальцами мои кудрявые волосы. – Как я счастлива, что вы приехали.

– И я. – Бабушкина рука была теплой, из-под ее пальцев по коже головы разбегались волны эйфории.

Она снова и снова целовала меня в макушку, пока та не стала совсем мокрой от слез, которые катились по бабушкиным щекам прямо мне в волосы.

Я, конечно, не был против.

– Я тебя люблю, родной.

Мамы моего отца не часто нам такое говорили. Не то чтобы они не любили нас с Лале. Просто они были исполнены чисто тевтонской сдержанности и вообще редко признавались в нежных чувствах.

Маму была не такой.

Для Фарибы Бахрами любовь была полем возможностей, а не бременем.

Я сглотнул образовавшийся в горле комок.

– Я люблю тебя, Маму.

Дорогу до Йезда я провел в полудреме. Я слишком устал, чтобы как следует заснуть, и, хотя Маму была мягкой и теплой, позу я принял не слишком комфортную. Поэтому я слегка подремывал и скользил по облакам фарси, которые обрывками долетали до меня с переднего сиденья кроссовера дяди Джамшида.

Это напомнило мне раннее детство, когда мама каждый вечер перед сном читала мне нараспев на фарси. Описать это чтение очень сложно. Мама растягивала голосом звуки, как ноты виолончели, зачитывая наизусть стихотворения Руми и Хафиза Ширази. Я не понимал, о чем они, но это было и неважно. Звуки очень успокаивали и умиротворяли.

Укладывать меня спать было маминым занятием, потому что, если это делал папа, я слишком перевозбуждался. Он обычно садился ко мне на кровать, подтыкал одеяло и начинал рассказывать историю, оставляя мне место для фантазии, которое я заполнял образами героев и чудовищ.

Сказки мы придумывали вместе.

Я многого из тех времен не помню. Не помню годы до моей Великой Депрессии. Доктор Хоуэлл говорит, что антидепрессанты иногда имеют такой эффект – притупляют память. Плюс я в то время и правда был совсем маленьким. Но я прекрасно помню Время Сказок с папой, потому что не могу забыть ту ночь, когда оно закончилось навсегда.

Это случилось примерно за полгода до того, как родилась Лале.

Папа зашел ко мне в комнату поправить одеяло. Поцеловал меня, сказал, что любит, и повернулся, чтобы уйти.

– Пап? А как же сказка? – скрипнул я.

У меня тогда был такой голос. Как скрипучий сыр.

Папа моргнул. Вздохнул.

– Не сегодня, Дарий.

И ушел. Просто вышел из моей спальни.

Я лежал и ждал, что ко мне сейчас зайдет мама и почитает стихи нараспев.

И после этого мы больше не придумывали сказок.

Я не понимал, почему папа перестал приходить. Не понимал, что я сделал не так.

– Ты ни в чем не виноват, – объясняла мама. – И сказки тебе рассказывать могу я.

Но это было совсем не то.

Ширин Келлнер – настоящий профи в чтении нараспев, но весьма посредственная рассказчица.

И какую бы сказку она мне ни рассказывала, я говорил себе и осознавал только одно: Стивен Келлнер больше не хочет рассказывать мне сказки.

– Просыпайся, Дариуш-джан. – Маму почесала мне голову, и у меня по шее побежали мурашки. – Мы на месте.

Я заморгал, щурясь на серое утро за окном, выпрямился и впервые взглянул на Йезд.

Честно говоря, несмотря на все картинки и фотографии, я все же ожидал, что Йезд будет выглядеть немного как место действия сказки про Аладдина: грязные улицы, усаженные пальмами; дворцы с куполами, сделанные из сверкающего алебастра; верблюды, везущие товары на базар к деревянным прилавкам под навесами из ткани цвета драгоценных камней.

Никаких верблюдов видно не было, хотя скорее всего Толстячок Болджер утверждал бы сейчас обратное. Я даже не знал, что «наездник верблюдов» – это оскорбительное название мусульман, пока он меня так не обозвал. Трент Болджер не отличается особенной креативностью, но весьма основателен и последователен, а также достаточно внимателен, чтобы не попасться в руки блюстителей политики нулевой толерантности школы Чейпел-Хилл в отношении оскорбительных выпадов на почве расизма и этнической принадлежности.

Улицы в районе, где жила Маму, ничем особо не отличались от улиц, к которым я привык дома. Скучный серый асфальт.

Дома тоже были похожи, только отделаны они были кирпичом светлых оттенков, а не гладкой бесшовной обшивкой. В некоторых при входе красовались резные деревянные двойные двери с металлическими дверными молотками тонкой работы. Они немного напоминали двери в норы хоббитов, разве что круглыми не были.

Дядя Джамшид остановил кроссовер у белого дома, который выглядел примерно так же, как соседские. Он был одноэтажный, перед входной дверью располагалась неширокая лужайка, засеянная редкой неухоженной травой.

Кактусов нигде не было: еще один недосмотр со стороны Толстячка Болджера. Я потом проверил и узнал, что кактусы на самом деле родом с обоих американских континентов.

Дядя Джамшид припарковал кроссовер в тени гигантского грецкого ореха, который нависал над улицей и подсовывал корни прямо под покрытый трещинами тротуар.

– Ага[11] Эстивен, – сказал дядя Джамшид. Он произнес папино имя с начальным призвуком «э», и именно так его называют многие Настоящие Персы. В фарси слово не может начинаться с двух согласных. Нужно обязательно поставить перед ними гласный звук (или не перед, а между ними, поэтому некоторые называли отца «Ситивен»).

– Просыпайся, ага Эстивен.

Его голос звучал как щелчок кнута, он всегда улыбался, изогнув брови озорными арками. У дяди на лице были две отдельные брови (ни единого волоска, соединяющего их), и это внушало мне огромную надежду, потому что я всегда волновался, что у меня однажды отрастет Персидская Монобровь.

Дядя Джамшид начал выгружать наши вещи из багажника. Я стряхнул с себя сон и выскользнул из кроссовера вслед за Маму, пока папа пытался разбудить Лале.

– Давай я тебе помогу, даи́.

– Нет! Заходи в дом. Я все занесу, Дариуш-джан.

У нас было много чемоданов, а у дяди Джамшида всего две руки. Естественно, я предложил ему помощь, но он был генетически предрасположен от нее отказаться.

Так в первый раз я официально столкнулся с явлением таарофа в Иране.

«Таароф» – слово на фарси, которое очень сложно перевести на другие языки. Это Главное Правило Этикета для иранцев, которое объединяет в себе гостеприимство, уважение и вежливость.

В теории таароф – демонстрация того, что другие значат для вас больше, чем вы сами. На практике это правило выражается так: когда кто-то приходит к вам в дом, вы обязаны предложить угощение; но поскольку ваш гость тоже должен следовать правилу таароф, он обязан отказаться; и тогда вы, хозяин, должны ответить ему еще одним таарофом и настоять на том, что вам это не доставляет никаких неудобств и гостю просто необходимо пройти за стол. И так далее, пока одна из сторон не окажется в полном тупике и наконец не сдастся.

Я никогда не мог понять сути этого правила. Оно совсем не входит в Кодекс Американского Этикета. Когда мама знакомилась с папиными родителями, ей предложили напиток, она вежливо отклонила это предложение – и на этом разговор о напитке закончился.

Маме и правда хотелось пить, но она не знала, как попросить.

Она еще тогда не была посвящена в Правила Американского Этикета.

Папа рассказывает эту историю снова и снова на День благодарения, и каждый год мама хохочет и утверждает, что убьет его, если он еще хоть один раз об этом вспомнит.

Вероятно, шутить – Главное Правило Американского Этикета.

– Пожалуйста, – сказал я. – Я хочу помочь.

– Не нужно. – Как и Маму, дядя Джамшид забавно заканчивал фразы – подкручивая интонацию вверх. – Ты устал. И ты мой гость.

Оба этих утверждения теоретически были верны, но правда теряла актуальность, когда речь шла о таарофе.

– Э…

Мне на помощь пришла мама.

– Джамшид. – Она наклонилась, чтобы забрать у папы тело Лале, пребывавшее в совершенно беспамятном состоянии. Когда сестра спала, она во многом напоминала тряпичную куклу. – Позволь Дариушу тебе помочь.

Папа разогнулся, выбравшись с заднего сиденья кроссовера, пока дядя Джамшид спорил с мамой на фарси. Такой красивый и поэтичный язык теперь звучал грубо и резко, как клингонский, особенно когда подключилась Маму и спор перерос в трехстороннее противостояние.

Лале все еще повисала у мамы на руках. Не представляю, как ей удавалось спать в этой перепалке.

Папа зевнул и начал делать круговые движения туловищем, чтобы размяться. Он подмигнул мне и указал подбородком на маму.

Я пожал плечами и прошептал: «Таароф». Папа кивнул.

Уже не в первый раз мы с отцом стали свидетелями матча по «таарофингу», в котором сами ничего не смыслили.

Мы могли бы давно занести весь багаж в дом за время, которое они потратили на то, чтобы позволить нам это сделать.

Наконец мама одержала победу в этом споре, и дядя Джамшид протянул мне сумку Лале на колесиках.

– Спасибо, Дариуш-джан.

– Не за что.

Чемодан Лале был вдвое тяжелее моего, потому что в него мама насовала всего, что хотела привезти с собой из Америки.

Это были не только подарки для наших родственников. Когда мама объявила, что мы едем в Иран, ей начали звонить все персидские семьи, живущие в долине Уилламетт, и спрашивать, не может ли она отвезти кое-что в Иран их родственникам или, наоборот, привезти что-то с собой из Ирана.

После нашего отъезда домой задачу по распределению всего, что привезла мама, взяла на себя Маму. Это были самые разные вещи: определенная марка шампуня, кремы для лица или даже анальгетики вроде «Тайленола», которые, очевидно, в Иране не продавались.

Я схватил свой чемодан, повесил на выдвижную ручку сумку «Келлнер & Ньютон» и пошел за Маму к дому.

– А где Бабу?

– В постели. – Переступив порог дома, Маму понизила голос: – Хотел поехать с нами в аэропорт, но слишком устал. Он сейчас много спит.

У меня в животе что-то затрепетало.

Знакомство с Маму (настоящее живое знакомство), когда рядом с ней нет Бабу, казалось чем-то неправильным, как когда в конце серии тебя ожидает открытая развязка.

Мне не терпелось познакомиться с дедушкой, но я немного этого боялся.

Это нормально.

Правда ведь?

Свет пока не включали, и узкие окна не пропускали внутрь утреннее солнце. Когда же это произошло, его лучи осветили висящие в воздухе пылинки и фотографии на стене.

Фотографий было много. Некоторые располагались в рамках, по одной или группами, но еще больше держались на скотче или бельевых прищепках или просто торчали из любого уголка, способного их удержать. Я хотел повнимательнее их рассмотреть, эту Картинную Галерею Семьи Бахрами, но вместо этого скинул кеды на коврике в прихожей и последовал за Маму по коридору, который тянулся вдоль всей длины дома. Она остановилась у последней комнаты справа.

– Такая тебе подойдет?

– Конечно.

– Она с уборной. – Бабушка указала на дверь в углу.

– Ага.

Мама предупреждала меня о том, что представляют собой персидские уборные.

– Ты голоден, родной?

– Нет, не сказал бы. – И я не солгал. Понять, хочу ли я есть, было теперь невозможно. Путешествие сквозь пространственно-временной континуум, после которого меня едва не подвергли Санкционированным Государством Пыткам в лапах Сотрудника Таможни Номер Два, лишило меня всех ориентиров и притупило все чувства.

– Ты уверен? Без проблем организую.

Так случился мой второй таароф в Иране, и на этот раз мамы, которая могла бы мне помочь, рядом не оказалось.

– Ну да. Я уверен. Если можно, я принял бы душ. А потом, наверное, еще вздремнул.

– Хорошо. Полотенца в шкафу.

– Спасибо.

Маму обняла меня, поцеловала в обе щеки и поспешила на помощь в укладывании Лале.

Я оставил чемодан Лале в коридоре, втащил собственный в комнату и закрыл дверь.

Комната была примерно вполовину меньше моей спальни дома: двуспальная кровать с оливково-зеленым покрывалом и подходящие по цвету зеленые занавески, прикрывающие маленькое круглое окошко над ней. В углу – небольшой деревянный письменный стол, на стене над ним снова фотографии. Я узнал на них дядю Джамшида и дядю Сохейла, их детей, но среди людей на фото было много незнакомцев. Несколько очень старых черно-белых кадров времен детства и юности Маму.

Один из них был мне знаком: фото Маму с ее родителями. Маму на нем столько же, сколько мне сейчас. Длинные прямые волосы, спадающие на грудь. Она не улыбается, но кажется, что вот-вот это сделает.

У мамы такая же фотография висит в рамке в гостиной, на стене, соседствующей с кухней и Дверью-Турболифтом. Это единственное фото моих прабабушки и прадеда (со стороны Маму), которое есть у нас в архиве.

Я стянул футболку через голову. Она была вся липкая и пахла несвежим после долгого путешествия. Лицо было настолько жирным, что, казалось, вот-вот стечет на пол. Мне срочно нужно в душ.

Однако еще сильнее я хотел в туалет.

Я заглянул в уборную. Идеальная фарфоровая чаша, вмонтированная прямо в пол, а вокруг – абстрактная мозаика из розовой плитки.

Мама предупреждала о том, какие у Маму в доме туалеты. В Иране, особенно в старых домах, принято присаживаться на корточки, чтобы сходить в туалет, а не садиться на унитаз, как мы привыкли. Считается, что это более полезная для здоровья практика.

Я надеялся, что мышцы ног в самый ответственный момент меня не подведут. Фактически же я нарезал круги вокруг фарфоровой чаши, изучая ее, как воин-клингон оценивающе осматривает врага. Я не знал точно, как ею воспользоваться так, чтобы не залить все вокруг.

Но в туалет мне действительно очень хотелось.

Я принял душ, натянул какие-то шорты и уже было достал лекарства, но потом решил, что приму их, когда проснусь, за завтраком.

В комнате было слишком душно. Совсем не влажно при этом, и я чувствовал, как молекулы воздуха трутся о кожу лица, которое я только что тщательно вымыл. В углу я заметил квадратный вентилятор, вытащил его на середину комнаты и включил. Он немного пожужжал, а потом на какой-то краткий момент мне было видение, что он сейчас потерпит крушение с непоправимыми последствиями и взорвется, превратившись в бесформенное облако дыма и горку деталей, но вентилятор постепенно стал набирать обороты.

Однако он не мог стоять на месте. Он трясся, гремел по полу и, пританцовывая, приближался ко мне.

Я поставил вентилятор под таким углом, чтобы он двигался в противоположную от меня сторону. Но к тому времени, как я снял штаны и откинул простыни, вентилятор протанцевал по кругу и теперь снова располагался ко мне лицом, неумолимо двигаясь к кровати с треском и дребезжанием.

Этот вентилятор был самим злом.

Я оттащил Танцующий Вентилятор на середину комнаты и подпер своим чемоданом, чтобы удержать его на месте. Вентилятор зловеще загрохотал и запрыгал туда-сюда на своих резиновых ножках. Чемодан частично блокировал воздушный поток, но по крайней мере я мог быть уверен, что этот монстр не подкрадется ко мне, пока я сплю.

Я юркнул в кровать и отвернулся лицом к стене, но при этом чувствовал присутствие вентилятора.

Он на меня смотрел. Ждал, пока я утрачу бдительность.

Глубоко деморализующее ощущение.

История американо-иранских отношений

Бах.

Тук – скрип – тук.

Я моргнул и оглянулся. Во сне я сбросил с себя простыни, Танцующий Вентилятор лежал лицом вниз, и его лопасти беспомощно выталкивали воздух в пол.

В комнате стало душно и сухо. Когда я решил присесть, оказалось, что мой затылок прилип к бежевой наволочке Маму. Во рту было сухо до корок, ощущения просто омерзительные.

Тук – скрип – тук. Что-то стучало по оконной раме за зеленой занавеской. Падавшая на нее тень больше всего напоминала тень гуманоида. Я отодвинул занавеску и выглянул наружу, заморгав от яркого света. Но того, кто только что был там (если он вообще был одушевлен), уже и след простыл.

Я натянул на себя какую-то одежду и на цыпочках вышел в коридор.

В доме было тихо. Мама, папа и Лале все еще спали после долгого путешествия сквозь пространственно-временной континуум, и я сам нашел кухню и дверь, ведущую на задний двор.

На солнце я начал моргать, ожидая, что глаза быстро привыкнут к свету. Он был таким ярким, что я даже чихнул. Солнце в Йезде светило очень мощно и теперь висело прямо над головой. Все поверхности накалились добела.

Свет слепил меня.

Я снова чихнул.

Откуда-то сверху раздался низкий голос. Человек говорил на фарси. Я моргнул и поднял взгляд.

Ардешир Бахрами, мой дедушка, приставил лестницу к стене дома, прямо рядом с маленьким круглым окошком над моей кроватью, и был уже на полпути на крышу.

Бабу оказался выше, чем я ожидал. На нем были классические брюки цвета хаки, белая рубашка в тонкую полоску и строгие туфли, над которыми на лодыжках кольцом собрались носки. Он забирался вверх по лестнице.

На мой взгляд, дед выглядел вполне здоровым, несмотря на то что мама с папой утверждали обратное. И на то, что Маму мне сказала, будто он теперь больше спит.

Он выглядел хорошо.

Я откашлялся и убрал волосы от лица. На голове у меня был настоящий овин (одна из оборотных сторон пышных персидских волос), хотя спал я совсем недолго. По крайней мере мне так показалось. Может быть, это только по моим ощущениям прошло несколько часов, а на самом деле прошел уже целый день.

Может быть, уже наступило завтра.

Я хотел поздороваться, но в горле что-то сжалось, и на свет я произвел только сдавленный писк.

Так странно было говорить, зная, что он меня услышит. Зная, что я могу протянуть руку и дотронуться до него, если он, конечно, когда-нибудь слезет с крыши.

Кажется, я себе совсем иначе рисовал нашу первую встречу.

Бабу водрузился на крышу, на мгновение покачнувшись на самом верху лестницы, и я был уверен, что сейчас стану свидетелем падения родного дедушки прямо в объятия смерти.

– Сухраб! – закричал он. Дед смотрел в сторону сада, мимо грядок с травами, по направлению к сараю, спрятавшемуся за деревом киви, которое раскинуло ветви по трельяжной сетке.

Персидские дети (даже персы только частично) с раннего детства разбираются в плодовых деревьях.

Из сарая какой-то мальчик тянул шланг, постепенно разматывая его, распутывая узлы и устраняя перекруты.

Я раньше этого мальчика не видел. Он выглядел как мой ровесник, значит, не мог быть одним из моих двоюродных братьев, потому что все они старше меня.

Я взглянул на Бабу, который снова выкрикнул: «Сухраб!» – а потом на мальчика, который что-то ответил деду на фарси.

– Кхм.

Бабу на секунду покачнулся и посмотрел вниз, прямо на меня.

Поднял брови.

– Ой! Привет, Дариуш. Я скоро спущусь. Помоги-ка пока Сухрабу.

Сухраб снова что-то крикнул и помахал мне. Солнце припекало затылок, когда я побежал к нему навстречу: грубый камень внутреннего двора сменился колючим травяным газоном, а затем мои босые ступни снова почувствовали камень. Он был очень теплым.

Сухраб был ниже меня ростом, мускулистый и худой. Черные волосы коротко подстрижены, лицо украшает самый изящный персидский нос из всех, что я видел в жизни. У него были карие глаза, как у меня, но в них таился какой-то скрытый свет.

Я даже подумал, может быть, карие глаза – это вовсе не так скучно.

– Э… – произнес я. – Привет.

И только потом понял, что это, вполне вероятно, самое бестолковое приветствие в истории американо-иранских отношений.

Поэтому я поправился:

– То есть салам.

Слово «салам» означает «мир», только не на фарси, а на арабском языке, хотя при этом оно является стандартным приветствием для большинства Настоящих Персов.

– Салам, – ответил Сухраб.

– Э… Khaylee kami Farsi harf mizanam.

Фарси я знал ровно настолько, чтобы, запинаясь, произнести, что я едва ли говорю на фарси.

Когда Сухраб улыбался, вокруг его глаз появлялись морщинки. Могло даже показаться, что он щурится.

– Можешь говорить на английском.

– А, хорошо. Ну. Меня зовут Дарий. Я внук Бабу… То есть внук ага Бахрами.

– Из Америки. – Сухраб кивнул и передал мне один из узлов, которые пытался развязать. Я держал шланг, пока Сухраб продевал другой его конец через петли. У него были короткие, пропорциональные телу пальцы. Я обратил на них внимание, потому что мои собственные пальцы всегда казались мне до странного длинными, как у скелета.

Сухраб потряс шлангом, чтобы узел окончательно развязался. Я нашел еще один узел и протянул ему.

– Э…

Сухраб поднял на меня взгляд и снова вернулся к работе.

– Мы с тобой родственники? – спросил я.

Это был неловкий, но вполне закономерный вопрос, который может задать один перс другому. Меня связывали дальние родственные связи с несколькими иранскими семьями в Портленде. Чаще всего эта связь появлялась благодаря браку, но в Портленде у меня нашелся, например, даже четвероюродный племянник.

К составлению генеалогического древа персы относятся даже с большей тщательностью, чем хоббиты. Особенно персы, живущие не в Иране.

Сухраб сощурился и пожал плечами.

– Я живу тут поблизости.

Мне никогда не приходило в голову, что у Маму и Бабу могут быть соседи.

То есть я, конечно, знал, что они живут в городе, но другие жители Йезда всегда оставались для меня не более чем абстракцией. Даже на фото, которые я видел, обычно отсутствовали соседи или местные жители.

Маму и Бабу всегда существовали в своей собственной кубической вселенной: только они двое и стены комнаты, в которой стоит их компьютер.

Сухраб тем временем размотал последний узел в шланге. А потом, прежде чем я успел сориентироваться, он направил на меня распылитель и нажал на ручку. Я поднял руки и закричал, но из шланга побежала всего лишь тонкая струйка воды.

Сухраб рассмеялся. Мне понравился его смех: такой раскованный, свободный, как будто его совсем не волновало, кто его услышит.

Когда он сжал мне плечо, его ладонь была теплой, несмотря на то что он держал шланг, на котором собрался прохладный конденсат.

– Прости, Дариуш. Он же еще не подключен.

Я попытался посмотреть на Сухраба сердито, но это было просто невозможно, потому что он снова весь зажмурился, и в конце концов я сам рассмеялся.

И решил, что Сухраб мне нравится.

Важно помнить: каждый иранец знает хотя бы одного человека по имени Сухраб. Если не знает сам, то точно знаком с кем-то, кто знает какого-нибудь Сухраба. В Портленде у одной из маминых подруг (с которой мы не состоим в родственной связи) есть племянник по имени Сухраб.

Теперь у меня тоже был свой собственный Сухраб.

Имя Сухраб впервые появилось в легенде о Рустаме и Сухрабе, которая входит в состав народного эпоса «Шахнаме». На самом деле это что-то вроде «Сильмариллиона» персидских сказаний и легенд. В него входят и другие истории, например о царе Траэтаоне и его троих сыновьях, о Зале и Симурге (это такая персидская версия птицы Феникс), о царе Джамшиде. Но ни одна из них не снискала такой популярности, как сказание о Рустаме и Сухрабе.

Рустам был легендарным персидским воином, который по воле случая во время битвы убил своего сына Сухраба.

Все это глубоко трагично.

История эта действительно укоренилась в ДНК каждого персидского мужчины и мальчика; наверное, именно поэтому каждый мальчик-перс так усердствует, чтобы угодить своему отцу.

Интересно, может, все отцы втайне хотят убить своих сыновей? Хотя бы чуть-чуть.

Возможно, это многое объясняет в поведении Стивена Келлнера.

Да-да, очень даже возможно.

– Сухраб! Дариуш!

– Bebakhshid, ага Бахрами!

Это означает «простите». Или «извините меня».

Как я уже говорил, фарси – язык, очень чувствительный к контексту.

Я помог Сухрабу донести шланг до Бабу, и дедушка затащил несколько его витков на крышу. Сухраб стоял у основания приставной лестницы, поставив левую ногу на нижнюю перекладину.

– Ты любишь инжир, Дариуш?

– Ну…

Любовь к инжиру не была одной из персидских черт, передавшихся мне по наследству.

Все Настоящие, Нечастичные Персы любят инжир.

А мне этот фрукт кажется подозрительным. Я как-то случайно вычитал, что цветки инжира опыляют маленькие осы, которые забираются внутрь, сношаются и там же погибают. С тех пор я не могу избавиться от мысли, что однажды, откусив кусочек инжира, я проглочу двух дохлых ос.

– Твой дедушка выращивает лучшие фиги в Йезде, – сказал Сухраб, но потом пожал плечами. – Правда, они созреют только летом.

– Дариуш-джан, – крикнул Бабу с крыши и махнул рукой в направлении сарая. – Пожалуйста, включи воду.

– Хорошо.

Шланг немного протекал, так что я приладил его как можно крепче, а потом подошел к Сухрабу, и мы стали наблюдать за Бабу. Пошатываясь, тот передвигался по крыше и опрыскивал сверху свои фиговые деревья, как будто это была самая безопасная и разумная техника в мире.

Сухраб сощурился и посмотрел на меня.

– Расслабься, Дариуш. Он это каждую неделю делает.

Это только сильнее меня обеспокоило.

У меня сбивалось дыхание, когда Бабу подходил к краю крыши и наклонялся, чтобы достать до самых дальних листьев фиговых деревьев.

Я тоже встал на нижнюю перекладину лестницы и спросил у Сухраба:

– Ему обязательно так делать?

– Думаю, нет.

– Так что, просто будем наблюдать, пока он не закончит?

– Да.

– Ладно.

Взгляд с голопалубы

Целых десять минут Бабу поливал из шланга густые кроны фиговых деревьев, расхаживая туда-сюда по крыше. Он удержался наверху, но однажды был очень близок к падению, когда склонился вниз и крикнул, чтобы я закрыл кран. На том месте, где шланг, несмотря на все мои усилия, пропускал воду, земля в сарае пахла влажной глиной. Я пошевелил пальцами ног в прохладной воде.

Когда Бабу наконец стал спускаться, Сухраб держал лестницу. Дедушка вручил Сухрабу шланг и махнул мне рукой, пока сосед с трудом потащил шланг обратно в сарай.

– Привет, Дариуш-джан. – Дед сжал мои плечи сильными ладонями, так и оставшись стоять на расстоянии вытянутой руки. Его руки были мокрыми, а кожа на ладонях так огрубела, что это нельзя было не почувствовать даже сквозь хлопок рубашки. – Добро пожаловать в Йезд.

Я почему-то думал, что Бабу обнимет меня. Так был в этом уверен, на самом деле, что даже начал к нему наклоняться. Но дед вцепился в меня и продолжал осматривать с ног до головы.

– А ты высокий. Как твой папа. Не в мать пошел.

– Да. Э… – Я выпрямился, потому что в ожидании объятия, которому, кажется, не суждено было произойти, немного сгорбился. Брови Бабу дрогнули, но улыбки не последовало.

Это была не совсем улыбка.

– Спасибо. Мерси. За то, что нас пригласили.

– Я рад, что вы приехали. – Бабу отпустил меня и помахал Сухрабу. – Это Сухраб. – Он указал на мальчика, сражавшегося со шлангом. – Живет неподалеку на нашей улице.

– Да.

– Хороший парень. Очень даже. Вам обязательно нужно подружиться.

Раньше мне никогда не отдавали приказы, с кем подружиться, а с кем нет.

Я посмотрел на Сухраба, который сощурился и покачал головой.

У меня горели уши.

– Сухраб. Все в порядке. Оставь его.

– Ладно, ага Бахрами.

Бабу спросил Сухраба о чем-то на фарси, но я разобрал только слова «Маму» и robe, что означает «гранатовая патока».

Как я уже говорил, слова, связанные с едой, я обычно неплохо различаю.

– Конечно. Дариуш, хочешь со мной?

– Э… Куда?

– В магазин к его дяде, – сказал Бабу. – Иди с ним, дорогой.

– Хорошо.

– Пойдем, Дариуш, – сказал Сухраб.

Пока я завязывал шнурки на кедах, Бабу протянул Сухрабу несколько свернутых купюр. Мы вышли на улицу.

В солнечном свете Йезд буквально ослеплял. Мне пришлось какое-то время моргать, после чего я опять чихнул. В стороне от спасительной тени фиговых деревьев Бабу вся улица светилась белым, да так ярко, что я чувствовал, как мой зрительный нерв варится в собственном соку.

При свете дня (да и не в таком сонном состоянии, в каком я пребывал, когда мы только приехали) я смог оценить, что у каждого дома по соседству с домом Маму есть свой характер. Одни были поновее, другие – постарше; у одних соседей были большие сады, как у Бабу, у других за домом располагалась дополнительная площадка для парковки еще одной машины. Там были дома цвета хаки, бежевые дома и дома разных оттенков белого, а некоторые под воздействием времени стали казаться немного загорелыми.

Почти все машины, припаркованные на улице, а некоторые и колесом на обочине тротуара, были светлого цвета и какие-то угловатые. Таких моделей и марок я раньше никогда не видел.

Мне было интересно, откуда брались иранские машины.

Интересно, что об иранских машинах думал Стивен Келлнер, особенно в сравнении с его «ауди».

Я задумался, спит ли он еще. А если проснулся, сможем ли мы ладить друг с другом, как он того хотел.

Сухраб прочистил горло.

– Дариуш. – Он пнул камень с тротуара. – Как тебе Йезд?

– Ой. – Я сглотнул. – Ну, я ничего еще особенно не видел. Но тут здорово. Ты где-то здесь живешь?

Сухраб махнул рукой себе за спину.

– В противоположной стороне.

– А.

Вместе мы вышли из микрорайона, в котором жили Маму и Бабу, прошагали мимо стен цвета хаки, старых деревянных дверей, маленьких тенистых садов и вышли на большую улицу. По центру она была засажена деревьями. Дома такую улицу называли бы бульваром.

Я не знал, как сказать «бульвар» на фарси.

Магазины с яркими навесами располагались на противоположной стороне, и по мере движения дома с нашей стороны уменьшались в размерах.

Так странно было видеть настоящих иранцев. Они шли по тротуарам, ныряли в магазины и выныривали обратно на улицу с целлофановыми пакетами, в которых лежали продукты или что-нибудь еще. У большинства женщин на голове были платки, и одеты они были в одежду с длинным рукавом, но некоторые были укутаны в чадры, черные покрывала, полностью скрывавшие их тела за исключением лиц, которые выглядывали из идеально ровных отверстий на голове.

Я думал, как, должно быть, им жарко ходить одетыми во все черное и почему у них не случается перегрев.

Мои собственные темные персидские волосы запекались на солнце. Если б я разбил в голову яйцо, то точно вытряс бы из кудрей яичницу.

Вот была бы мерзость.

Мамины старые фотографии Йезда позволяли взглянуть на город как бы с голопалубы[12]. Картинка получалась ясная, статичная и безукоризненная. Реальный Йезд оказался шумным, суетливым и не таким чистым. Нет, шум был не слишком громким, но город был полон голосами живых людей.

– Ты впервые в Иране?

– Да. По-моему, мама побаивалась приезжать. Ну, потому что папа у меня американец. И мы столько историй всяких слышали.

– Мне кажется, все не настолько плохо.

Я вспомнил Сотрудника Таможни Номер Два, который, по моим представлениям, собирался пригвоздить меня к потолку и допрашивать в таком положении, но потом решил отпустить.

– Ну. Да. Проблем со въездом у нас не было.

Я попытался придумать, как продолжить разговор, но в голове было пусто.

Сухраб, кажется, не возражал. Молчание между нами было таким комфортным. Никакой неловкости.

Мне нравилось, что рядом с Сухрабом можно молчать.

Так я понял, что мы на самом деле станем друзьями.

Мы еще раз повернули налево и пошли вниз по улице мимо магазина мебели, около которого Сухраб указал на зеленый навес над продуктовым магазином его дяди. После ослепляющей прогулки по залитым солнцем улицам Йезда изнутри помещение казалось почти темным, и только стены сверкали теплым золотом.

Первое, что я заметил, – магазин дяди Сухраба выглядел практически идентично всем персидским магазинам в моем родном городе в Америке: тесные проходы между полками, на которых разложены вяленые продукты, товары в банках и бутылках, длинные холодильники с молочными и мясными продуктами по одной стене и овощами-фруктами вдоль остальных.

Не знаю, почему я ждал, что здесь что-то будет иначе. И как я вообще себе всё представлял.

Второе, что я увидел, – это дядя Сухраба, который стоял у прилавка. Это был самый крупный иранец из всех, кого я видел. Выше Стивена Келлнера и куда мощнее. Казалось, его фигура занимает полмагазина, хотя такое впечатление во многом складывалось благодаря его дикой улыбке, огромной и красной, как долька арбуза. Эта улыбка загибалась точно так же, как у Сухраба, с одной стороны выше, чем с другой.

Глядя на густоту его роскошного волосяного покрова на груди, который выбивался из-под воротника его рубашки, можно было не сомневаться в том, что он Настоящий Перс.

– Alláh-u-Abhá, Сухраб-джан! – произнес он низким голосом, напоминавшим гудение тысяч пчел. – Как дела?

– Alláh-u-Abhá, дядя.

«Алла-у Абха» – традиционное приветствие у последователей религии бахаи. Оно означает что-то вроде «Бог Преславен».

Я и не понял, что Сухраб принадлежал к бахаи.

– Это Дариуш. Внук ага Бахрами. Из Америки.

Дядя Сухраба обратил ко мне свою улыбку. Не знаю, как это возможно, но она каким-то образом стала еще шире.

– Дариуш, познакомься, это мой дядя Ашкан.

– Приятно познакомиться, ага… э…

– Резаи, – подсказал Сухраб.

– Приятно познакомиться, ага Резаи, – сказал я.

– И я рад знакомству, ага Дариуш. Добро пожаловать в Йезд.

– Спасибо.

– Бабу отправил нас за гранатовой патокой для Маму.

– Без проблем. – Ага Резаи вышел из-за прилавка и с трудом протиснулся между полками. Он о чем-то спросил Сухраба на фарси, и мальчик повернулся ко мне.

– Маму больше любит покислее или послаще?

– Э…

У меня запылали уши.

Я понятия не имел, что есть разные виды этой патоки.

И не имел представления, какую больше любит бабушка.

– Я точно не знаю.

– Вот эта лучше, – сказал ага Резаи и снял с полки две темно-красные бутылочки с гранатовой патокой. По дороге к кассе он разговаривал с Сухрабом на фарси. В отличие от мамы ага Резаи не пересыпал свою речь английскими словами. Он говорил на чистом фарси, и понять, о чем он вел речь, мне было гораздо сложнее. Он постоянно произносил слово baba, но больше я ничего не мог разобрать. Значит, речь шла об отце Сухраба.

– Ага Дариуш, хочешь фалуде?

– Аму делает лучший фалуде в Йезде, – сообщил Сухраб и показал рукой в сторону холодильника по другую сторону прилавка.

Фалуде – это сорбет с розовой водой, сделанный из тонких нитей пищевого крахмала. Звучит странно, но на самом деле это очень вкусный десерт, особенно если сбрызнуть его сиропом из кислой вишни или лимонным соком.

– А ты будешь?

– Мне нельзя, – отозвался Сухраб.

– Как это?

– У нас сейчас пост. Мы бахаи. Ты знаешь, что это за религия?

– Да. У мамы в Америке есть несколько друзей этого вероисповедания. А сколько длится пост?

– До самого Навруза. Каждый год мы постимся последний месяц в году.

– Ого.

Я не мог есть десерты в присутствии того, кто не сможет разделить эту радость со мной.

– Я тогда пока тоже не буду. Мы же вернемся сюда после Навруза? Вместе и поедим.

Сухраб сощурился в улыбке.

– Конечно.

Мы заплатили за патоку (то есть это сделал Сухраб) и попрощались с его дядей.

Ага Резаи пообещал приготовить свежие десерты фалуде к нашему возвращению.

– Может, я в следующий раз возьму с собой сестру, – сказал я по пути обратно к дому Маму. В моем пакете звякали бутылки с патокой.

– Лале. Правильно?

– Ага.

– Сколько ей?

– Восемь. А у тебя есть сестры? Или братья?

– У меня нет, – ответил Сухраб.

– А ты хотел бы?

– Хорошо было бы иметь брата. С ним можно играть в футбол. – Сухраб снова сощурился, глядя на меня. – А ты играешь в футбол? Ну, в соккер? – Он произносил это слово как «соккэр», что звучало очень круто.

– Э…

Я не состою в футбольной команде с двенадцати лет, но иногда мы играем в соккер на уроках физкультуры, если только в программе нет игр с сеткой, вифл-болла или бега на время.

– Мы почти каждый день играем. Если хочешь, можешь к нам присоединиться. Завтра после обеда, идет?

– Хорошо.

Не знаю даже, почему я согласился. Я не так уж сильно любил соккер/неамериканский футбол.

Сухрабу как-то удалось рассказать о нем как о лучшем, что существует на планете.

Он снова засмеялся, но смех его не был злобным.

– Таароф – это не про тебя, да?

– Ой, извини. – Я напрочь забыл про Главное Правило Этикета. – Ты что, не хочешь, чтобы я к вам присоединился?

Сухраб перекинул одну руку мне через плечо.

– Ну что ты. Обязательно приходи с нами поиграть, Дариуш.

– Ладно.

Сухраб проводил меня обратно к дому Маму.

– Увидимся завтра? И пойдем на футбол.

– Да, – отозвался я. – До завтра.

– Я за тобой зайду. Будь готов после обеда.

– Хорошо.

– Ну ладно. – Сухраб рысью побежал по улице и повернулся, чтобы помахать мне, прежде чем завернуть за угол.

Я отнес патоку на кухню. Бабу как раз наливал себе чай.

– А что, все остальные еще спят?

– Да. Чаю хочешь, Дариуш-джан?

– О. Да, пожалуйста.

Я снова забыл про таароф, но дедушка, казалось, не был против. Он налил мне чашку чаю, потом взял кусочек сахара и зажал его между зубами. Я часто видел персов, которые пьют чай именно так, пропуская его через кусок сахара, но сам я был категорически против любых подсластителей в чае.

Думаю, это все из-за «Чайного рая».

Мы сидели и пили чай в полной тишине, которую изредка прерывал звук прихлебывания. Бабу вроде не был против того, чтобы не разговаривать, да я и сам понятия не имел, о чем с ним говорить.

Я думал, что встреча с дедушкой в реальной жизни будет совсем другой.

Думал, что буду знать, что сказать.

Но я провел так много времени по другую сторону экрана от него. Смотрел на него как на героя из какой-нибудь серии «Звездного пути».

Я не понимал, как разговаривать с ним в реальности.

Бабу моргнул и пригладил пальцем свои кустистые усы. А что, если и он привык смотреть на меня как на героя из серии «Звездного пути»?

Эта мысль причиняла мне глубокое неудобство.

Кто-то играл с моими волосами.

– Дарий, – сказала мама. – Просыпайся. Пора ужинать.

Я резко выпрямился, ударившись коленом о стол, рассыпал миску с арбузными семечками и опрокинул пустую чашку.

– Прости. Я не спал.

– Пойдем. Что-нибудь съедим, и ты снова ляжешь поспать.

– Ладно.

Маму приготовила аш-э реште, что-то вроде персидского густого супа-лапши.

Не самый мой любимый суп, но ей я об этом сказать не мог.

Мы зачерпывали суп хлебом с толстой коркой, пока Бабу брал интервью у Лале на фарси. Она неплохо справлялась, хотя несколько раз переключалась на английский, например, когда рассказывала про «саб с фрикадельками» и «аэропорт».

Казалось, сестра рассказывает Бабу всю эпопею нашего путешествия сквозь пространственно-временной континуум.

Не представляю, откуда она брала всю эту энергию.

Я клевал носом, но встряхивался, пока мама наконец не сказала:

– Дарий, почему бы тебе не пойти в постель? Это в порядке вещей.

– Э…

– Все из-за разницы во времени, родной маман, – сказала Маму. – Обычное дело. Иди в постель.

Поэтому я и ненавижу путешествия во времени.

Маму отвела меня обратно в комнату.

– Спасибо, что принес мне патоку, Дариуш.

– Ой. Нужно благодарить Сухраба. Я просто составил ему компанию.

– Бабу сказал, ты завтра пойдешь играть в футбол.

– Да.

– Я очень рада. Как хорошо, что у тебя уже появился друг.

– Ага, – сказал я. У меня появился друг.

И я на самом деле ждал этого футбольного матча.

Честно.

– И я рад.

Соккер/неамериканский футбол

Когда я проснулся следующим утром, Маму уже увезла маму, папу и Лале в город.

На кухонном столе был накрыт завтрак: корзинка с подсушенным в тостере хлебом, пиалы с орехами, баночки джема, тарелка сыра и что-то вроде дыни. Бабу отдыхал у себя в комнате, за закрытой дверью, и в доме было совершенно тихо.

Я думал, неужели в доме моих дедушки и бабушки всегда так тихо по утрам.

Думал, смогу ли однажды привыкнуть к этому сдвигу во времени.

Думал, когда уже придет Сухраб.

Я поставил джем в холодильник и взял стакан. Маму хранила стеклянную посуду не в кухонном шкафу. Она переворачивала стаканы и клала их в выдвижной ящик слева от раковины. Мне такой способ показался интересным.

Я взял кувшин фильтрованной воды и открыл пузырек с таблетками.

– Дариуш. Что это ты делаешь?

Бабу вышел из комнаты в еще одной паре мятых классических брюк и голубой рубашке.

Запивая пилюли, я пролил несколько капель воды на футболку.

– Принимаю лекарства.

– Лекарства? – Дед поставил свою чашку в раковину и взял один из моих пузырьков. – А от чего? Ты что, болен?

– От депрессии, – ответил я, снова наполнил водой стакан и сделал глоток, чтобы только не смотреть на Бабу. Я так и чувствовал, какое разочарование он излучает.

Никогда бы не подумал, что Ардешир Бахрами имеет так много общего со своим зятем.

– Зачем тебе эта депрессия? – Дед потряс пузырьком с таблетками. – Надо думать позитивно, внучок. Лекарства – для стариков. Таких как я.

– Я такой, какой есть, – пискнул я в ответ.

Для Ардешира Бахрами я никогда не буду достаточно хорош.

– Надо лучше стараться, Дариуш-джан. Они ничего не исправят. – Он посмотрел на стол. – Тебе еды на завтрак хватило?

– Э… Ну, да.

– Хорошо. – Бабу налил себе чаю и сел за стол рядом с пиалой арбузных семечек. – А когда придет Сухраб?

– Скоро. Наверное.

– А в Америке ты в футбол играешь?

– Иногда.

– Сухраб – хороший игрок. Он почти каждый день тренируется. – Бабу выплюнул кожуру арбузной косточки на тарелку. – Хорошо, что вы познакомились. Я знал, что вы подружитесь.

– Э…

Я не понимаю, как Бабу мог это знать.

Конечно, он прав.

Но откуда у него такая уверенность?

Я едва ли не подпрыгнул на стуле, когда кто-то наконец постучался в дверь.

– Привет.

Сухраб, сощурившись, улыбался мне.

– Привет, Дариуш. Готов?

Я присел, чтобы обуться.

– Готов.

– А форма у тебя есть? – Сухраб поднял вверх красную нейлоновую сумку с завязками, которые можно было перекинуть через плечи наподобие лямок, и получался своеобразный рюкзак.

Я покачал головой. Не ожидал, что мне может понадобиться форма для соккера/неамериканского футбола, когда паковал чемодан.

(Была бы она у меня еще.)

– Ничего. Я взял запасную.

– Ты точно не против? Поделиться со мной, я имею в виду.

Сухраб снова сощурился.

– Конечно нет. Ну пойдем. – Он открыл дверь, а потом повернулся и через плечо выкрикнул в сторону кухни: – До свидания, храни вас Бог, ага Бахрами.

– Храни тебя Бог, Бабу, – сказал я.

Сухраб повел меня в парк, располагавшийся в конце той же улицы, на которой жили бабушка с дедушкой. Его окружал забор из сетки-рабицы, а по трем сторонам гнездились приземистые каменные дома. С четвертой стороны парк граничил с еще одним бульваром Йезда.

Это было настоящее футбольное поле в натуральную величину или по крайней мере очень близко к тому. Ярко-зеленый газон, очевидно, поливали часто. В Йезде я пока не видел ничего настолько зеленого, даже сад Бабу не мог сравниться с этим полем (хотя ему я об этом в жизни не скажу).

Сухраб подвел меня к маленькой и печальной раздевалке с туалетом. Внутри было чисто, хотя все равно можно было уловить запах сыра фета и детской присыпки, характерный для мальчишечьих раздевалок.

Писсуаров здесь не было, только несколько кабинок с унитазами, обычными, не такими, как дома у Маму, и я стал думать, какое же Правило Этикета я упустил. Что, если в Иране мужчинам нельзя писать стоя?

Спросить о таком у Сухраба было невозможно.

Как спросить у парня, нормально ли писать стоя?

– Здесь много кто играет в футбол.

Сухраб начал вынимать вещи из своего рюкзака. Он бросил мне зеленую футболку и пару шортов, настолько белоснежных, что в люминесцентном освещении раздевалки они буквально ослепляли меня своим потусторонним сиянием.

– Дариуш, какой у тебя размер ноги?

– Двенадцатый, – ответил я.

Сухраб прикусил щеку изнутри.

– Так, – сказал он и сделал шаг мне навстречу. – Снимай кеды.

Я стащил «вансы», наступив им на пятки, а Сухраб снял сандалии. Он обвил меня рукой в районе талии и приложил свою обувь к моей.

Мои ступни были чуть-чуть длиннее, но намного шире.

Ступни хоббита.

Хорошо хоть шерсть на них не растет.

Когда Сухраб обнял меня, у меня в животе что-то шевельнулось. Щеки залил румянец.

Никто никогда не стоял ко мне так близко, как Сухраб.

Я не привык к тому, что парни так делают.

– У меня сорок четвертый размер, – сказал Сухраб. – Думаю, они тебе подойдут. Правда, будут тесноваты.

– Ой. – Я даже не осознавал, что в Иране другая система размеров обуви. – Все в порядке. Спасибо.

Сухраб покопался у себя в сумке и протянул мне пару выцветших черных «адидасов».

Он избегал моего взгляда, протягивая бутсы, а потом, снова порывшись в сумке, вытащил еще одну пару, уже для себя. Его бутсы были белыми (ну, по крайней мере когда-то) и находились под угрозой неминуемого крушения с непоправимыми последствиями.

– Ой. Может, лучше эти наденешь? – Я попытался отдать ему черные «адидасы». – Я могу в моих «вансах» поиграть.

– Не-а. Играй в моих. Они новее.

Они были так заношены, что, по-моему, вообще никогда новыми не были, но форму сохранили куда лучше, чем белые бутсы у Сухраба в руках.

– Они твои, – сказал я. – Тебе нужно играть в них.

– Но я тебя пригласил, ты мой гость.

Еще один таароф: Сухраб отдает мне лучшую пару бутс. А то, что я гость, – это один из самых сильных аргументов в искусстве таарофа.

Я чувствовал себя ужасно из-за того, что мне придется надеть лучшую пару бутс, но выхода не видел.

– Спасибо.

Я взял новую экипировку и пошел в кабинку. Неуклюжее мероприятие: я постоянно ударялся локтями о стены, а коленями об унитаз. Мои боксеры не были предназначены для того, чтобы сохранять структурную целостность во время бега, и я пожалел, что не подумал взять с собой компрессионные шорты или что-то такое.

Тогда мне не пришлось бы заимствовать у Сухраба шорты, даже если бы он предложил.

Некоторой одеждой просто нельзя делиться.

Я запрыгнул в пару бутс «адидас», одолженных у Сухраба. Сели нормально – немного тесноваты, но в целом терпимо. В них мне было легко и комфортно по сравнению с моими серыми кедами.

Несмотря на то что футболка слишком облегала мне грудь, а шорты постоянно задирались на заднице, когда я вышел из кабинки в одолженной мне форме и бутсах, я чувствовал себя настоящим иранцем.

Но потом я увидел Сухраба в красной футболке, шортах и в белых бутсах. Он выглядел подтянутым и по-настоящему готовым к игре.

Тогда я почувствовал себя очень неполноценным.

Ведь, в конце концов, я всего лишь Частично Перс.

– Готов?

– Ну…

Я уже не был уверен, что хочу играть.

Но Сухраб улыбнулся мне, сощурившись, и нервный узелок в груди постепенно развязался.

Некоторые друзья обладают таким воздействием.

– Готов.

На поле нас ждали два парня. Сухраб что-то крикнул им на фарси и махнул мне рукой, мол, беги за мной.

– Это Дариуш. Внук ага Бахрами. Из Америки.

Я сказал:

– Салам.

– Салам, – произнес Мальчик-Иранец Номер Один. Он говорил уголком рта, из-за чего создавалось впечатление, что его улыбка неискренна. Парень был практически моего роста, но тощий как жердь. Его волосы спереди стояли торчком, почти как у Бездушного Приверженца Господствующих Взглядов.

Я протянул руку, и мальчик ее пожал, хотя рукопожатие было некрепким и кратким. Впечатление оно произвело странное.

– Приятно познакомиться. Э…

– Али-Реза, – представился он.

Али и Реза – очень популярные имена в Иране, возможно, даже более популярные, чем Сухраб, хотя, строго говоря, по происхождению эти имена арабские.

Я протянул руку второму мальчику, который проиграл в генетической лотерее и все-таки обнаружил на себе ужасающую Персидскую Монобровь. Я думал, в таком случае волосяной покров должен покрывать все его тело, но мальчик носил более короткую прическу, чем у Сухраба, и руки его были бледными и безволосыми.

– Хуссейн, – представился он. Голос был глубоким и густым, как кофе. Еще он был ниже меня ростом, даже ниже Сухраба, но из-за моноброви и призрака усов, обосновавшегося на верхней губе, выглядел старше. Того и гляди устроится на работу допрашивать перемещенных во времени Частичных Персов, когда те будут прибывать на пост таможенного контроля в Международном аэропорту имени Имама Хомейни.

Хуссейн не улыбнулся и перевел взгляд с меня на Сухраба.

– Спасибо, что разрешили мне с вами поиграть, – сказал я.

Сухраб сощурился и улыбнулся мне.

Али-Реза пихнул Хуссейна локтем и произнес что-то на фарси. У Сухраба покраснела шея и дернулся подбородок, как будто ему пришлось резко сжать челюсти.

– Э…

Сухраб не дал мне задать вопрос.

– Пойдем, Дариуш.

Как я уже говорил, в настоящей команде по соккеру я не состоял лет с двенадцати, если не считать уроков физкультуры в школе Чейпел-Хилл («Вперед, громилы»). Папа записал меня в местную футбольную команду, когда мне было семь. Я неплохо играл, правда, по словам нашего тренера, мне не хватало агрессии.

А потом у меня диагностировали клиническую депрессию, я начал принимать препараты и совсем не мог концентрироваться на игре. Я слишком медленно соображал, чтобы следить за игрой других игроков, за мячом и даже за состоянием счета.

Однажды я целую неделю уходил с тренировок в слезах, потому что тренер Хендерсон (отец нашего хавбека Ванса Хендерсона, которого мне суждено было ударить по лицу меньше чем через год) постоянно унижал меня перед всей командой. Он не понимал, как я мог превратиться из «нормального, пусть и не очень агрессивного центрального защитника» в полное ничтожество на поле. И делал только один вывод: что я недостаточно стараюсь.

Я тогда не знал, как признаться в том, что я принимаю препараты. А папа все время говорил, что мне требуется больше самодисциплины.

Наконец свое веское слово сказала мама. Она разрешила мне уйти из секции, чем погубила еще не озвученные вслух мечты Стивена Келлнера о моем участии в профессиональной футбольной команде.

Еще одно из многих разочарований Стивена Келлнера во мне.

Со временем он к ним привык.

Мы играли только на одной половине поля. Для простой тренировки «двое на двое» было бы нелогично использовать его целиком.

Сухраб номинально стал нашим форвардом, из-за этого я фактически превратился в защитника, но на самом деле мы оба бегали по всему полю.

Али-Реза должен был быть форвардом в своей команде, но Сухраб играл так напористо, что Али-Реза в основном только и делал, что помогал Хуссейну отражать безжалостные атаки на свои ворота.

Тренер Хендерсон высоко бы оценил агрессивность Сухраба.

Нельзя сказать, что Али-Реза играл неагрессивно. Мне приходилось отбивать его мячи, и в основном это удавалось благодаря удаче, случайному стечению обстоятельств и латентным воспоминаниям о тренировках, предшествовавших появлению в моей жизни лекарств.

Мне начало казаться, что я неправильно истолковал отношения между Сухрабом и Али-Резой, приняв их сначала за дружеские. Ведь на самом деле парней явно связывало что-то вроде жажды кровной мести, которую можно было утолить только в спортивном противостоянии, только играя в соккер/неамериканский футбол.

Они боролись куда яростнее, чем Трент Болджер и Циприан Кузумано, и я нарушал баланс их взаимного мщения, не давая Али-Резе забить гол.

Самое крутое случилось, когда я произвел идеальный подкат, выхватив мяч у Али-Резы и послав его Сухрабу.

В тот момент я почувствовал себя чистым иранцем, даже при том что был покрыт зелеными пятнами от травы.

Али-Реза фыркнул и побежал за Сухрабом, но тот увернулся от Хуссейна и забил еще один гол.

– Pedar sag, – сплюнул Али-Реза, проследовав за Сухрабом обратно к центру поля.

Сухраб остановился и что-то ответил, после чего они оба начали так быстро кричать друг на друга на фарси, что я не мог разобрать ни слова. Али-Реза толкнул Сухраба, тот толкнул в ответ, и я уж подумал, что ситуация начала обостряться, пока к их крикам не присоединился крик Хуссейна.

Я понял совсем мало, но различил слово nakon, которое означает «не надо», из чего я сделал вывод, что Хуссейн просит их прекратить.

Сухраб покачал головой, подбежал ко мне и хлопнул меня по плечу.

– Отличная работа, Дариуш.

– Спасибо, – сказал я. – Э…

Но Сухраб снова убежал, и я не успел спросить, что произошло.

Мы играли целую вечность.

Играли, пока я едва не начал валиться с ног.

Играли, пока моя футболка не промокла насквозь и не стала прозрачной от пота, а трусы под шортами не натерли мне всё аж до Восьмого Уровня.

Я вновь пожалел, что не взял более комфортное нижнее белье.

Счет я не вел, но Сухраб объявил, что мы выиграли с преимуществом в три гола.

Он налетел на меня, потно обнял и хлопнул по спине, после чего перекинул руку мне через плечо, и мы отправились в раздевалку.

– Ты круто играл, Дариуш.

– Не круто, – сказал я. – Не так, как ты.

– Нет, круто, – ответил Сухраб. – Точно говорю.

Я почти ему поверил.

Почти.

– Спасибо.

Я решил тоже положить руку ему на спину, хотя и чувствовал себя при этом странно, и дело не только в том, что по шее Сухраба бежал пот.

Сухраб дотрагивался до меня с такой легкостью.

Мне нравилось, как уверенно он это делал.

Хуссейн и Али-Реза шагали перед нами, положив руки на затылки одна на другую и широко разведя локти (тренер Фортес любил называть такой жест «коброй проигрыша»). По футболкам сзади расползались огромные овалы пота. Они не произнесли ни слова с тех пор, как игра закончилась.

– М-м…

Сухраб, сощурившись, взглянул на меня.

– Ты часто с ними играешь?

– Да.

– Кажется, они… ну…

– Они не любят проигрывать.

– А вы друзья?

Сухраб пожал плечами.

– У Али-Резы много предрассудков. В отношении бахаи.

Я задумался. Дома, в Америке, всех персов, даже Частичных вроде меня или Лале, объединяет наша «персидскость». Мы вместе празднуем Навруз и Шахаршанбе-Сури, устраивая большие вечеринки. Бахаи, мусульмане, евреи, христиане, зороастрийцы и даже светские гуманисты, как Стивен Келлнер. И религия не имеет значения. Ни малейшего.

Для этого нас в Америке слишком мало.

Но здесь, в окружении персов, Сухраб отличается от других из-за того, что он бахаи.

Здесь он как мишень.

– А что значит pedar sag?

Сухраб дернул подбородком.

– Это означает «твой отец собака». Очень грубое выражение.

– Ой.

Об этом я тоже задумался. В Америке куда хуже назвать кого-то «матерью собаки», чем отцом.

– Али-Реза сказал тебе это?

– Все в порядке, – ответил Сухраб. – Али-Реза такой человек. Меня это не сильно беспокоит.

Обычно, когда я говорю нечто подобное, я имею в виду прямо противоположное.

Меня слишком многое беспокоит. Это одна из причин, почему Стивен Келлнер часто во мне разочаровывается.

– Знаешь что, Сухраб? – произнес я. – Мне кажется, Али-Реза злится, потому что ты в сто раз его лучше.

Сухраб улыбнулся мне, сощурившись. Он потряс мое плечо и потрепал по голове, отчего капли пота c кончиков волос полетели в разные стороны. Его это ничуть не смущало.

– А знаешь что, Дариуш? Ты тоже куда лучше него.

Тюрбан аятоллы

В школе Чейпел-Хилл мы никогда не принимаем душ после занятий физкультурой. Не знаю почему, учитывая, что от нас жутко несет после забегов или тренировок на скалодроме. Или даже после игр с сеткой с такими чрезвычайно агрессивными игроками, как Толстячок Болджер или Чип Кузумано. Но урок продолжается почти до самого звонка, остается всего пять минут на то, чтобы переодеться, смазать подмышки дезодорантом и ломануться на геометрию в другое крыло школы.

(«Вперед, громилы».)

Поэтому я немного напрягся, когда Сухраб достал из своего нейлонового рюкзачка мыло и шампунь.

– Э-э, – промычал я. – Мне норм. Приму душ, когда вернусь домой, к Маму.

– Ты весь грязный. – Сухраб указал на пятна травы на моих ногах и руках.

– У меня и полотенца-то нет.

Сухраб достал из рюкзака пару полотенец.

Не могу понять, как они туда уместились, особенно если учесть, что там еще лежали два комплекта формы и две пары бутс. Рюкзак Сухраба нарушал все нормы и законы времени и пространства.

Сухраб бросил полотенца на деревянную лавку между нами и стянул футболку, отлепив влажную ткань от плоской груди и живота. Он все еще тяжело дышал, и его живот вздувался и снова сокращался.

Я отвернулся, чтобы не стеснять его. А еще потому, что я сам был страшно смущен.

Сухраб был в замечательной форме.

И еще было странно, что он вот так, полностью, разделся. Я никогда не снимал одежды, находясь рядом с кем-то из ребят.

Даже стоя не очень близко к Сухрабу, я чувствовал, какой жар излучает его кожа, как ядро искривления за секунду до реакции.

Моя кожа все еще горела после активной тренировки, и я был этому рад: так Сухраб не смог бы понять, что я весь запылал от стыда, когда стянул с себя липкую футболку, обернул полотенце вокруг талии и снял позаимствованные шорты и свои собственные трусы через низ.

Сухраб был прав: душ мне бы не помешал.

В первобытном болоте, гноящемся у меня между ног, развивались новые формы жизни.

– Вон туда, – сказал Сухраб, хотя это было вовсе не обязательно, потому что из-за угла раздавался звук текущей воды в душе.

Я пошел за ним. Полотенце лежало у него на плечах, как будто его ничего в мире не заботило.

У меня покалывало во всем теле, от ушей, вниз по шее и плечам до самых пальцев ног. По дороге в душевую я чуть не запнулся.

Даже дышать не мог.

– Ой.

Здесь не было кабинок. Из стены просто торчали душевые лейки.

Красная тревога.

Хуссейн и Али-Реза уже стояли под струями, разговаривали о чем-то на фарси и смеялись. Оба были загорелыми и худыми, блики на влажной коже выгодно подчеркивали накачанные мышцы пресса.

Находясь с ними в одном помещении, я уже чувствовал себя исполином космического происхождения.

Сухраб повесил полотенце на крючок. Я закусил губу, втянул живот и сделал то же самое. Потом встал под ближайший душ, отвернулся от парней и постарался выровнять дыхание.

Кажется, у меня началась паническая атака.

Диагноз «тревожное расстройство» мне никто никогда не ставил, но доктор Хоуэлл говорит, что оно часто идет рука об руку с депрессией. «Сопутствующее заболевание» – так он говорил.

Выражение, не вселяющее особого энтузиазма.

Оно меня тревожило.

Иногда у меня так сильно стучало сердце, что казалось, я вот-вот умру. А потом я начинал рыдать без причины.

Нельзя было, чтобы парни стали свидетелями подобной сцены.

С Настоящими Персами такое не происходит.

Парни затихли. За шумом воды я едва различал их голоса.

Я тер подмышки и отмывал пятна травы с локтей до тех пор, пока кожа не стала розовой и не воспалилась. Хуссейн и Али-Реза шепотом спорили с Сухрабом на фарси.

За моей спиной Сухраб прочистил горло.

– Дариуш?

– М-м. Что?

– А что с твоим… пенисом?

В горле мгновенно вырос комок.

– Ничего, – скрипнул я.

Сухраб что-то снова сказал тем двоим, на фарси, и они ответили ему уже более настойчивым тоном.

Сухраб снова откашлялся.

– Он как-то иначе выглядит.

– Э… Я не обрезан?

Это не было вопросом. Я просто не был уверен, что Сухраб знает, как перевести на фарси слово «обрезанный».

– А!

И он начал что-то говорить Али-Резе и Хуссейну, без сомнений объясняя им, что у меня с членом.

Не думал, что моя кожа может еще сильнее покраснеть, но теперь я не сомневался, что начал буквально светиться, как протозвезда перед тем, как произойдет термоядерная реакция.

Али-Реза рассмеялся и сказал по-английски, чтобы я понял:

– Выглядит как тюрбан аятоллы.

Аятолла Хаменеи был высшим руководителем Ирана, самым главным религиозным и государственным деятелем. Его фотографии висели буквально повсюду, на вывесках, стенах и полосах газет: пушистая седая борода и темный тюрбан, обернутый вокруг головы.

Это было самое унизительное сравнение за всю мою жизнь.

Хуссейн сказал что-то на фарси, и Али-Реза снова расхохотался.

А потом и Сухраб произнес:

– Аятолла Дариуш.

И вот уже все трое смеялись.

Надо мной.

Мне казалось, я понимал Сухраба.

Казалось, что мы станем друзьями.

Как я мог так ошибаться?

Может, папа и был прав.

Что, если я навсегда останусь мишенью для других людей?

И буду расплачиваться даже за то, в чем лично не виноват. Например, за то, что я из Америки. Или за то, что у меня есть крайняя плоть.

Все это было совершенно нормальным дома. Но не в Иране.

Я никогда не стану своим. Никогда и нигде.

Я принялся вытирать лицо, чтобы скрыть, что хлюпаю носом, пока Сухраб, Хуссейн и Али-Реза, хохоча, обсуждали мой пенис на фарси. Не так уж важно, что я не понимал их слов.

Волосы я мыть не стал. Соскреб следы от травы с икр, ополоснулся на первой космической скорости, потом схватил позаимствованное полотенце и робко выбрался из-под душа. Я бы побежал, если б не боялся поскользнуться на мокром полу.

Смех ребят последовал за мной. От отскакивал от кафельных стен, прыгал от уха к уху, гремел у меня в голове.

Я хотел умереть.

Говорить такое нельзя. Только не вслух. Один раз я произнес эти слова – только в качестве гиперболы, – и папа психанул и пригрозил отправить меня в больницу.

– Никогда так не шути, Дарий.

Я в любом случае не хотел именно умереть. Мне просто хотелось провалиться в какую-нибудь черную дыру и никогда оттуда не вылезать.

Я натянул на себя брюки. Сменного нижнего белья я не брал, не подумал об этом.

Нормально ли в Иране ходить без белья?

Уверен, должно быть какое-то правило, запрещающее подобное поведение, но выбора у меня не было.

Да и вообще, какой смысл следовать каким-либо Правилам Этикета? Я все равно не могу встроиться ни в одну систему.

Я надел свою футболку, с трудом натянув ее на мокрую голову и спину.

– Ой. – Сухраб вышел из душевой. Я стал тереть полотенцем лицо, чтобы он не заметил моего расстройства. – Ты что, уходишь, Дариуш?

– Да.

Как же противно, что мой голос при этом был все так же скрипуч.

Али-Реза и Хуссейн последовали за Сухрабом. По плитке зашлепали их мокрые ступни.

– Храни тебя Бог, – сказал Хуссейн.

И Али-Реза добавил:

– Приятно познакомиться, Аятолла.

Новый рекорд: я провел в Иране меньше сорока восьми часов, а у меня уже появилось новое прозвище. Самое унизительное из всех, что смогли придумать для меня Трент Болджер и Бездушные Приверженцы Господствующих Взглядов из его свиты.

Я уронил чужое полотенце на пол, вытер нос тыльной стороной ладони и поспешил к выходу.

Стандартный родительский маневр Альфа

Доктор Хоуэлл говорит, что плакать – нормально.

Говорит, что это здоровая реакция.

Что она помогает организму вырабатывать гормоны стресса.

Из-за того что Хуссейн, Али-Реза и Сухраб – Сухраб! – осмеяли мой пенис, у меня выделилась целая куча гормонов стресса.

За свой член мне стыдно не было. Не только потому, что Стивен Келлнер не обрезан, и даже при том, что обрезание широко распространено в Иране, мама решила, что сыну важно в этом смысле не отличаться от отца.

Как я уже говорил, после уроков физкультуры в школе Чейпел-Хилл мы никогда не принимали душ. И я никогда не состоял ни в одной cпортивной команде школы Чейпел-Хилл («Вперед, громилы»), так что я никогда не принимал душ в школьных душевых.

И даже если бы я все-таки играл в составе какой-нибудь команды, души в раздевалке школы Чейпел-Хилл находились в индивидуальных кабинках со шторками и прочим.

Мне никогда раньше не приходилось принимать душ, чтобы на меня смотрели другие парни.

Может, мой пенис и правда как-то странно выглядел.

Ладно. Признаюсь, что был уверен: выглядел он абсолютно обычно. Потому что есть же в мире интернет.

Я знал, что ничем от других не отличаюсь.

Хотя все еще надеялся, что он у меня чуток подрастет.

Это нормально.

Правда ведь?

Парадная дверь была заперта, так что я пошел в обход. Когда я вошел в дом, Бабу все еще сидел за кухонным столом, попивал чай и щелкал жареные арбузные семечки. Я удивился: неужели он все это время так просидел, застряв в причинно-следственной петле, пока я играл в соккер/неамериканский футбол и подвергался унижениям по поводу того, что крайняя плоть у меня в целости и сохранности?

Он сплюнул пустую кожурку и поднял на меня взгляд, в то время как я пытался побыстрее стянуть с ног кроссовки.

Я так хотел скорее сбежать оттуда, что снова напялил изношенные черные «адидасы» Сухраба, и они сидели на моих лапах хоббита куда теснее, чем «вансы».

Я их ненавидел.

– Дариуш, – пробурчал дед. – Тебе понравилось? Ты выиграл?

– Ну. Да. Мы выиграли.

– Ты играл с друзьями Сухраба?

– Да.

– А где Сухраб? Он не пошел с тобой?

Я покачал головой.

– Дариуш-джан. Не хочешь пригласить его на ужин? В следующий раз, после тренировки.

– Не думаю, что я снова пойду на тренировку.

Не в этой жизни.

Не буду я больше терпеть унижения на почве пениса.

Бабу отодвинулся назад на стуле и внимательно посмотрел на меня.

– Э-э? Почему это?

– М-м.

Я не мог рассказать дедушке, что парни сравнили мой половой член с высшим руководителем Ирана.

– Я им не понравился.

– Что? – Бабу поднялся и схватил меня за плечи. – Почему тебе так показалось, Дариуш-джан? Должно быть, произошло какое-то недопонимание.

Что-то подобное мог бы сказать мне и Стивен Келлнер.

Я начал часто моргать, потому что не хотел, чтобы Бабу стал свидетелем того, как мои гормоны стресса прорывают все системы защиты.

– Почему ты плачешь, внучок?

– Я не плачу.

– Знаешь, в Иране мальчики о таких вещах не беспокоятся.

– Ясно.

– Не стоит так расстраиваться.

Я шмыгнул носом.

– Мне нужно принять душ.

Я не домылся как следует там, на поле. Пятна травы отошли не везде, да и голову я не помыл.

Унижения очень меня отвлекли.

– Хорошо. Не переживай, Дариуш. Все будет в порядке.

Ардеширу Бахрами легко так говорить.

Он понятия не имел, каково это – быть мишенью для других.

Оказавшись наедине с самим собой в душе, я оттер остатки травы и помыл голову. Я оставался под душем как можно дольше. Не хотел, чтобы кто-то слышал, как я хлюпаю носом.

Когда вода постепенно начала становиться прохладнее, я решил, что пора выходить. Я обернулся одним из полотенец Маму. Оно было гораздо теплее и мягче, чем шершавое полотенце Сухраба.

Я шмыгнул носом, включил Танцующий Вентилятор и спрятался в постели.

Назвать мое состояние сном было нельзя. Я не мог заснуть. Смех Сухраба продолжал плясать по кругу у меня в голове. И его слова. «Аятолла Дариуш».

Я уже не был уверен, что мы с Сухрабом похожи. Что он вообще понимал, как это – отличаться от других.

А я ведь был убежден, что нам суждено стать друзьями.

Но Сухраб Резаи был всего лишь еще одним Бездушным Приверженцем Господствующих Взглядов.

Раздался стук в дверь.

Я лежал на боку, изучая крошечные изъяны в стене с текстурой лимонной корки.

– Э… Да?

Через секунду в двери появилась щель.

– Дариуш? – послышался голос Маму. – Хочешь перекусить? Или чего-нибудь попить?

Я взглянул на нее через плечо.

– Нет, спасибо. Я не голоден.

– Точно? Чай есть. С печеньем.

– Точно.

– С тобой все хорошо?

– Да. Просто устал, – ответил я. – Мы долго играли.

Маму проскользнула в дверь и ловко обогнула Танцующий Вентилятор. Я покрепче вцепился в одеяло, потому что после душа не одевался. Маму наклонилась и поцеловала меня в лоб. Она поиграла с моими волосами, которые высохли и превратились в кудрявый ералаш.

– Хорошо, родной. Отдыхай.

Отдохнуть мне, впрочем, не удалось. Через несколько минут меня решил проведать отец.

– Дарий?

– Что?

– Ты собираешься вставать?

– Нет.

– Мы ждем тебя за чаем.

– Я не хочу пить.

– Ты должен попить чаю вместе с нами, – жалобным тоном пропищала Лале из-за двери.

Я был не в настроении пить чай.

Впервые в жизни я вообще не хотел чая.

– Настроения нет.

Папа обошел Танцующий Вентилятор и сел рядом со мной на край кровати, образовав гравитационный колодец, чтобы попытаться меня поднять.

Стандартный Родительский Маневр Альфа.

– Тебе нужно наладить нормальный режим сна. Пойдем. Вставай.

– Я встану. Через какое-то время.

– Сейчас же, Дарий.

– Пап…

– Я серьезно. Пойдем.

Папа схватился за мое одеяло, но я вцепился за него еще крепче.

– Пап, – прошептал я. – Я, ну, это… Голый.

Не думаю, что я пережил бы еще одно унижение на почве пениса за сегодня.

Папа откашлялся.

– Лале, почему бы тебе не пойти ко всем?

– Нечестно секретничать! – сказала она.

Иногда моя сестричка бывает очень любопытна.

– Нет никаких секретов, Лале. Это просто не твое дело.

– Эй! Нехорошо.

– И что?

Папа прервал нас прежде, чем обмен репликами перерос в спор.

– Иди, Лале, – сказал он и многозначительно посмотрел на меня, мол, помалкивай. – Мы скоро присоединимся.

Я подождал, пока «шлеп-шлеп-шлеп» босых ножек Лале не утихли в конце коридора.

После чего папа сказал:

– Лучше не вступать в драку, если ты не одет.

– Я не собирался вступать ни в какую драку.

– Но я бы все-таки не советовал тебе привыкать спать голым в доме бабушки.

– Я и не собирался. Просто принял душ и залез в постель, без задней мысли.

То есть дома я обычно спал без всего, но там можно было запереть дверь. Тут, в доме бабушки, я, естественно, не собирался так делать.

И кое-чем еще заниматься в доме Маму я тоже не собирался. Ни при каких обстоятельствах.

Слишком уж это было бы странно.

Отец покачал головой.

– Я могу тебя понять. Я сам все время спал голым. Пока ты не родился. – На его лице появилась хитрая ухмылка.

– М-м.

– А как, по-твоему, ты на свет появился?

– Пап. Какая мерзость.

Папа рассмеялся – прямо по-настоящему! – и вслед за ним мне самому стало смешно. Не самый непринужденный смех, но все же лучше, чем гогот Сухраба, Али-Резы и Хуссейна.

Очень неловкая ситуация.

– Ладно. Пойдем. Я знаю, ты устал, но надо постараться и не ложиться спать до отбоя.

Папа потрепал густую черную поросль у меня на голове и потянул за кончики волос.

Я был уверен, что он сейчас снова затянет волынку о том, как сильно они отросли. Но вот…

– Стивен! – раздался голос Маму из кухни. – Чай готов!

Папа выдохнул через замкнутые губы.

Я моргнул.

Обоим нужно было сейчас же встать.

– Бабу сказал, ты ходил играть в футбол. И что у тебя появился друг.

– Ну…

– Я так тобой горжусь, Дарий.

Папа рукой отодвинул мои волосы и поцеловал меня в лоб.

– Иди оденься. Попьем чайку. Скоро ужин.

– Хорошо.

Древняя столица десертов

Отец закрыл за собой дверь, и именно в этот момент Танцующий Вентилятор решил упасть на пол.

Я выловил из чемодана что-то чистое и вернул Танцующий Вентилятор обратно на резиновые ножки.

А еще я вынул из сумки «Келлнер & Ньютон» банку дарджилинга первого сбора с кодом FTGFOP1. Сама баночка помялась при перемещении во времени и пространстве, но крышка все еще сидела плотно.

Папа и Лале расположились в гостиной и прихлебывали персидский чай.

– А где мама?

– В душе, – отозвался отец. – Чай на кухне.

Маму у раковины промывала рис. Раковина была огромная, с двумя отделениями, и окно прямо над ней выходило на сад Бабу. Внезапно я так занервничал, что аж колючками изнутри покрылся.

Я подумал: а что, если Сухраб снова придет помочь Бабу?

И как же я тогда смогу его избегать?

– Ты встал, Дариуш-джан.

– Да. М-м. – Я понял, что даже не упаковал банку с дарджилингом первого сбора. – Я кое-что тебе привез. Хотел отдать еще вчера, но…

– Вчера ты слишком устал, Дариуш-джан. Ничего страшного.

Маму вытерла руки и взяла у меня банку.

– Это чай?

– Из Портленда. То есть он из одного местечка в Индии под названием Намринг. Но я купил его в чайном магазине в Портленде. Это мой любимый.

Маму открыла банку.

– Выглядит замечательно, родной. Спасибо. Ты такой милый. Прямо как твой папа. – Бабушка притянула меня к себе и поцеловала в обе щеки.

Если бы я в этот момент пил чай, я бы повел себя так же, как Джаване Эсфахани: прыснул бы им через нос.

Никто никогда не называл Стивена Келлнера милым.

Ни разу в жизни.

– Надеюсь, он тебе понравится, – сказал я.

– Заваривай его для меня иногда. – Бабушка поставила банку на кухонную стойку и подвела меня к столу, где она расставила на подносе угощения. – Дариуш-джан, а ты любишь коттаб?

Коттаб – это такие небольшие печеньки, наполненные тертым миндалем, сахаром и кардамоном, жаренные во фритюре и посыпанные сахарной пудрой.

Это мой любимый вид сладостей.

По словам мамы, Йезд уже много тысячелетий называют иранской столицей десертов. Здесь появились все самые вкусные сладости: коттаб, нан панджере (такие хрустящие розеточки, посыпанные сахарной пудрой), лавошак (иранский вариант фруктовой пастилы, но сделанный из фруктов, распространенных в Иране, например из граната или киви). В Йезде даже придумали своеобразную сахарную вату, которая называется пашмак.

Я был почти уверен, что, если бы вы задались целью проследить происхождение всех десертов в мире, оказалось бы, что все до одного уходят корнями в Йезд.

Половина моей семьи была родом из древней столицы десертов, так что я просто обречен был родиться сладкоежкой.

Я не то чтобы постоянно ем сладкое. Это и невозможно, ведь Стивен Келлнер постоянно следит за изъянами моего рациона. Но даже когда я съедал всего по одному десерту в месяц, веса я никогда не терял.

Доктор Хоуэлл говорит, что это побочный эффект медикаментозного лечения и что незначительная прибавка в весе – не такая большая плата за эмоциональную стабильность.

Я знаю, что папа считает прибавку в весе результатом недостаточной самодисциплины. Что если бы я лучше питался (и не бросил занятия футболом), то смог бы нейтрализовать эффект от приема препаратов.

Стивену Келлнеру никогда не приходилось бороться с лишним весом.

Сверхлюди не знают, что это такое.

В дверь постучали. Стук был мне знаком.

У меня скрутило желудок. Я подумал о том, как случайно оставил у себя бутсы Сухраба.

– Дариуш, ты не мог бы открыть дверь?

– М-м. – Я сглотнул. – Ладно. – Я слизал крупицу сахарной пудры с пальцев, но отец зорко следил за мной, так что я схватил салфетку и стер остатки. Я съел всего один коттаб, посчитав это прекрасным показателем самодисциплины.

На пороге стоял Сухраб, в правой руке он держал мои «вансы», левой искал что-то у себя в айфоне.

Не ожидал, что у Сухраба есть айфон.

Сам не знаю почему.

– Ой, – сказал он и убрал телефон в карман. Он переминался с ноги на ногу. – Дариуш. Ты забыл кеды.

– Спасибо. Э… Твои бутсы на кухне.

Я отошел в сторону, чтобы пропустить Сухраба в дом. Он снял ботинки и проскользнул на кухню, оставшись в черных носках.

Я всегда ношу только белые. Такие, чтобы их не было видно из-под кедов. Не люблю высокие носки. И черные не люблю, вне зависимости от их высоты, потому что в них мои ступни воняют, как картофельные чипсы со вкусом соуса ранч. Ноги так пахнуть не должны.

На Сухрабе были брюки, так что точно сказать, как он носил носки, я не мог (натягивал как следует, как было модно среди Бездушных Приверженцев Господствующих Взглядов, или закатывал и приспускал, как это делал папа, когда работал газонокосилкой, прежде чем делегировать эту обязанность мне).

Подозреваю, что как следует подтягивал вверх.

– Сухраб! – Маму обняла его и поцеловала в обе щеки. У меня перехватило в животе. Маму не могла знать, что всего несколько часов назад Сухраб отпускал шуточки по поводу моей крайней плоти. Не знала, что он назвал меня Аятолла Дариуш. Но все равно в груди у меня аж жгло от ревности.

И как же я себя за это ненавидел.

Ненавидел за эту мелочность.

Маму начала разговаривать с Сухрабом на молниеносном фарси. Я уловил всего одну фразу chai mekhai, которую запомнил только потому, что она означала «Хочешь чаю?».

– Нет, мерси, – сказал Сухраб, а потом добавил еще что-то, чего я не понял. Что бы это ни было, слова его сотворили чудо, потому что Маму даже второй раз не пригласила присесть за стол.

Он одним предложением сумел одержать победу в матче по таарофу.

– Прости, – сказала Маму. – Я забыла.

Сухраб, сощурившись, улыбнулся ей. Мне стало противно, что он улыбается моей бабушке.

– Ничего. Спасибо.

– Ты постишься? – спросила Лале, встав рядом со мной. Она украдкой изучала гостя.

– Да. До захода солнца я не могу есть и пить.

– Даже чай?

– Даже чай.

– Даже воду?

– Только если заболею.

Я не подозревал, что пост Сухраба распространяется даже на воду. Подумал, насколько это неразумно: убиваться на тренировке по соккеру/неамериканскому футболу, если после игры нельзя восполнить баланс жидкости в организме.

Потом я вспомнил, что произошло в раздевалке. И решил, что меня не сильно заботит, упадет Сухраб в обморок от обезвоживания или нет.

Папа за моей спиной прочистил горло.

– А. Ой. Папа, Лале, это Сухраб. Мы вместе играли в соккер. В футбол.

Папа одарил Сухраба крепким тевтонским рукопожатием. Лале подняла голову и посмотрела сначала на Сухраба, потом на меня. Она чувствовала, что между нами скрывается напряжение, как замаскированная ромуланская «Боевая птица».

– Пойду отнесу их к себе, – сказал я и поднял свои «вансы». – Спасибо.

Сухраб пошел за мной по коридору.

– Дариуш. Подожди.

Я продолжал идти. У меня в затылке начинал разгораться пожар. Так не хотелось снова расплакаться. А если это все-таки произойдет, я не хотел, чтобы меня видел Сухраб.

Он тронул меня за плечо, но я отдернул его руку.

– Прости меня, – сказал он. – За то, что произошло.

Он зашел за мной в комнату в конце коридора и закрыл за собой дверь.

– Все в порядке. – Я все еще стоял спиной к нему и тянул время, будто бы разбираясь с кедами: убрал внутрь шнурки и идеально ровно поставил их у кровати.

– Нет. Вышло некрасиво. Мне не нужно было этого говорить. Нужно было их остановить.

Я вздохнул.

Я хотел, чтобы Сухраб ушел.

– Все в порядке. Я тебя понял.

Иногда мы просто ошибаемся в людях.

– Спасибо, что принес их. Другой обуви у меня с собой нет.

– Дариуш, прошу тебя. – Сухраб положил руку мне на плечо. Рука была теплой и робкой, как будто он думал, что я немедленно ее сброшу.

Что я и хотел сделать.

– Я… – Сухраб замолчал, и я поднял глаза и увидел, как он сглотнул слюну и его острый кадык подпрыгнул вверх и вниз. – Мне понравилось. Понимаешь? Что Али-Реза подшучивает не надо мной.

Я, разумеется, понимал, о чем говорит Сухраб.

Дерьмово все время быть мишенью для чужих насмешек.

– Но он не мой друг, Дариуш. И Хуссейн тоже. Я не такой, как они.

– Ясно.

– Прости. Мне правда стыдно.

Сухраб улыбнулся, на этот раз без прищура, скорее вопросительно. И я понял, что он со мной честен.

– Все в порядке. Я просто неправильно все воспринял, вот и все.

– Нет. – Сухраб сжал мое плечо. – Я вел себя очень грубо. И теперь прошу у тебя прощения. Ты дашь мне еще один шанс?

Мне казалось, что я сначала ошибся насчет Сухраба.

Но что, если нет?

Может быть, нам с Сухрабом и правда суждено стать друзьями.

Такое вполне возможно.

– Хорошо.

Сухраб просиял, и его улыбка снова превратилась в прищур.

– Мир?

Я тоже улыбнулся.

Невозможно было этого не сделать.

– Мир.

Грехи отца

Иногда мы что-то знаем просто так, без необходимости проговаривать это вслух.

Я знал, что мы с Сухрабом станем друзьями на всю жизнь.

Иногда такие вещи слишком очевидны.

Я знаю, папа хотел бы, чтобы я был больше на него похож. Наши проблемы не ограничивались только его отношением к моим волосам и моему росту. Его не устраивало буквально все: одежда, которую я выбираю для школьных фотографий, бардак в моей комнате, даже то, как невнимательно я отношусь к инструкциям к наборам «Лего».

Стивен Келлнер твердо верил в четкие инструкции, приложенные к наборам. Их подготовил прилежный инженер-профессионал из компании «Лего». Изобретение собственных моделей приравнивалось к архитектурному богохульству.

Что еще я точно знал: моя сестра Лале появилась на свет не случайно.

Многие так считают, потому что она на восемь лет меня моложе и мои родители «не планировали больше иметь детей». Мерзкая фраза, если так подумать. Но она родилась не случайно.

Лале – это замена. Улучшенная версия. Я знал это, хотя вслух об этом у нас не говорили.

И я знал, что Стивен Келлнер испытывал облегчение, что у него появился еще один шанс. Шанс иметь ребенка, который не станет для него таким разочарованием. Это читалось на его лице каждый раз, когда он ей улыбался. И когда вздыхал, глядя на меня.

Лале я за это не винил.

Правду говорю.

Но иногда я сомневался, не был ли я в этой семье случайным ребенком.

Это нормально.

Правда ведь?

А еще многое можно понять, даже если об этом не говорят вслух.

Тем вечером за ужином я понял, что Ардеширу Бахрами не очень нравится Стивен Келлнер. То есть вообще не нравится.

Может быть, из-за того что мама ради папы осталась в Америке. Она покинула свою семью, страну, своего отца ради Стивена Келлнера.

Может быть, из-за того что Ардешир Бахрами, Настоящий Перс во всех смыслах этого слова, был с точки зрения сохранения своей культуры предрасположен отвергать любое тевтонское вмешательство в свою чисто иранскую семью.

Возможно, из-за того что папа был светским гуманистом и Бабу был предрасположен не любить его по религиозным соображениям. Зороастризм передается потомкам по мужской линии, и это означало, что, даже унаследовав религию Бабу, мама не могла передать ее мне или Лале.

Не исключено, что сработали все три фактора.

Мы сидели за обеденным столом Маму. Сухраб остался поужинать с нами, дождавшись заката солнца. Каким-то образом так вышло, что папе досталось место рядом с Бабу, который решил вслух вести репортаж обо всем, что происходило за столом.

– Скорее всего тебе не понравится это блюдо, Стивен, – сказал он. – Большинство американцев не любит фесенджан[13].

– Я его обожаю, – отозвался отец. – Мое любимое блюдо. Ширин научила меня его готовить.

Чистая правда: папа любил фесенджан.

А ведь это блюдо сложно сразу полюбить.

Оно выглядит как грязь.

И даже хуже, чем грязь. На вид это что-то вроде первородной жижи, которая может генерировать новые аминокислоты. Они неизбежно вступают в состав соединений, инициируют синтез белков и создают новые формы жизни.

Бабу был прав: люди неперсидского происхождения (и даже некоторые Частичные Персы) обычно относились к фесенджану с подозрением. И зря, ведь это просто курица, грецкие орехи и гранатовая патока. Это блюдо одновременно и соленое, и сладкое, и кислое. Само совершенство.

– Ты ешь как американец, – сказал Бабу. Он кивнул на руки отца, в которых тот держал нож и вилку. Бабу, как, в принципе, и Маму, и Сухраб, и мама, во время еды пользовались вилками и ложками. Так это блюдо чаще всего едят персы.

Папа улыбнулся, не разжимая губ.

– Я так и не привык есть вилкой и ложкой.

– Это ничего, Стивен, – отозвался Бабу. Он зачерпнул ложкой рис и сказал что-то маме на фарси. Мама покачала головой и тоже ответила на своем родном языке.

Папа взглянул на маму, потом снова на свою тарелку.

Когда мы оказываемся в компании персов, такое иногда случается. Они переключаются с фарси на английский, разговаривают на разных языках в соседних предложениях, а иногда переходят с одного на другой внутри одного. И мы с папой ощущаем себя одинокими и покинутыми.

У папы зарозовели уши. Мы будто бы смотрели через кривое стекло на один из наших семейных ужинов: Стивен Келлнер в роли меня, а Бабу в роли Стивена Келлнера.

Было что-то глубоко неправильное в том, чтобы видеть смущение и стыд Стивена Келлнера.

У меня тоже горели уши. Гармонический резонанс.

– Дариуш, – сказал Сухраб. Он сидел рядом со мной, и гора риса и мяса в его тарелке была в два раза выше, чем у меня.

В конце концов, он не ел с самого завтрака.

– Расскажи о своей школе.

– Ну… – промычал я.

– Какие у тебя предметы?

– Хорошие. Я выбрал экономику, классный предмет. Физкультуру. Английский. М-м. Геометрию. Но она у меня не очень хорошо идет.

– Тебе не дается математика?

Мне показалось интересным, что Сухраб произнес слово «математика» целиком, как британец.

– Не очень.

Я посмотрел на папу, но он был слишком занят тем, что закидывал в рот рис, чтобы комментировать мои оценки по математике. Да и не такие уж они плохие. Учеба, возможно, единственный пункт, которым он был более или менее доволен. Знал, как я стараюсь в школе.

Но я понимал без всяких слов, что его разочаровывало отсутствие у меня особых способностей к математике. Я никогда не стану архитектором, как он. Он никогда не сможет обновить логотип на сумке до нашивки «Келлнер & Сын» или «Келлнер & Келлнер».

Не самое большое разочарование, которое папа испытывал в жизни по моей вине, но я чувствовал, что это все равно его задевало.

– А с друзьями у тебя как? Много у тебя друзей?

Краснота с ушей перекинулась на шею и щеки.

– Ну. Не то чтобы. Кажется, я не очень прихожусь ко двору.

Сказав это, я тут же взглянул на папу, потому что Стивену Келлнеру категорически претила жалость к себе. Но, к счастью, он все еще был сильно занят фесенджаном.

Сухраб внимательно смотрел на меня. Улыбка на его губах угасла.

– Это из-за того, что ты иранец?

– Думаю, да.

Ложкой он снял часть мяса с куриной ножки и зачерпнул немного риса.

– Ты единственный иранец в школе?

– Нет. Есть еще девочка. Она иранка на сто процентов.

– Твоя девушка?

Я чуть не подавился рисом.

– Нет, – кашляя, сказал я. – Мы просто друзья. Ее зовут Джаване. Джаване Эсфахани. Ее бабушка с дедом родом из Исфахана.

– Это отражено в ее фамилии, – сказал Сухраб. – Эсфахани. Из Исфахана.

– А.

Бабу прочистил горло и указал на меня ложкой.

– Дариуш, – произнес он. – Ты разве этого не знаешь?

– Э…

Дед повернулся к маме.

– Все потому, что ты его не учишь. Ты хотела, чтобы он стал американцем, как Стивен. Не хочешь, чтобы он был персом.

– Бабу! – Мама начала спорить с ним на фарси, и Бабу парировал, продолжая тыкать в меня ложкой.

– Дариуш. Ты не хочешь учить фарси?

– М-м.

Конечно, я хотел. Но не мог признаться, потому что тогда мама почувствовала бы себя виноватой.

Я немного осел на кресле.

И тут мне на помощь пришел Сухраб. Он кашлянул и произнес:

– Кто хочет тах диг?

Так называют в Иране золотистую корочку риса со дна кастрюли.

Это всемирно признанная наивысшая форма риса.

Во многих семьях споры на время откладываются, когда заходит разговор о дележке тах дига.

– Спасибо, – пробубнил я.

Сухраб улыбнулся с прищуром и протянул мне кусок золотистой рисовой корочки.

– Пожалуйста, Дариуш.

На прощание я проводил Сухраба до двери.

– Маму сказала, вы завтра собираетесь в Персеполь.

– Кажется, да.

– Она спросила, не хочу ли и я поехать с вами.

– О. Клево.

– Я не поеду, если ты не захочешь, Дариуш. Это ваш семейный выезд.

– Нет, все в порядке. Я хочу, чтобы ты поехал. Правда.

Мне предстояли часы в ловушке. То есть в одной машине со Стивеном Келлнером. Присутствие Сухраба могло бы на самом деле облегчить мою участь.

– Хорошо. Тогда увидимся утром?

– Да, до завтра.

Я не питал больших надежд на то, что мы с папой продолжим здесь по традиции каждый вечер смотреть «Звездный путь», но я все равно отправился на поиски компьютера Бабу.

Напротив комнаты Лале располагалась застекленная терраса (правда, сейчас в ней было темно) с огромным окном, закрытым шторами-жалюзи, и излюбленным всеми бежевым диваном перед ним. По противоположной стене на деревянном антикварном столике стоял большой телевизор. Кругом лежали DVD-диски и кассеты – в основном дублированные на фарси версии болливудских фильмов.

С обеих сторон от телевизора и над ним можно было увидеть продолжение экспозиции Картинной Галереи Семьи Бахрами.

Фариба Бахрами любила фотографии.

На одном фото мама в больничной обстановке держала на руках новорожденную Лале. Папа обнимал их обеих и выглядел немного нелепо, но все же даже в светло-голубом больничном халате умудрялся излучать какой-то тевтонский стоицизм. Под папиным локтем стоял мелкий, тогда еще совсем писклявый я, приподнявшись на цыпочки, чтобы хоть одним глазком взглянуть на свою крошечную сестренку.

Фотографий было очень много. Дядя Джамшид и его дети. Семья дяди Сохейла. Я узнавал всех по карточкам, которые показывала мне мама. Другие фото я видел еще дома, потому что их Маму посылала мама. Например, вот этот снимок Лале с прошлогоднего Хэллоуина. Она была одета в Дороти из «Волшебника из страны Оз».

Прошлым летом Лале была совершенно одержима «Волшебником из страны Оз». Той версией, где играла Джуди Гарленд. Она смотрела его, несколько раз оббегала гостиную и снова садилась смотреть, и так весь день.

Тогда на Хэллоуин мама заплела Лале волосы (из кудрявых персидских волос получились идеальные косички) и нашла платье в бело-голубую клетку. Папа раздобыл ярко-красные кроссовочки со светящейся подошвой, которые заменяли Лале красные башмачки.

Мама с папой по праздничной традиции пошли вместе с Лале по домам соседей, а мне наказали следить за нашим и при необходимости раздавать сладости гостям.

Я был недостаточно крут, чтобы меня приглашали на хэллоуинские вечеринки в компании Бездушных Приверженцев Господствующих Взглядов. На самом деле моей крутизны не хватало даже на приглашение на вечеринки «середнячков». По социальному статусу я был просто Чайным Даше, даже если такой клички тогда еще не придумали. Поэтому я сидел дома и смотрел «Звездный путь: Первый контакт» (самый страшный фильм эпопеи «Звездный путь»), время от времени раздавая забредавшим соседским детям упаковки чашечек «Ризис» с арахисовой пастой.

Несмотря на свои собственные строжайшие представления о правильном рационе, Стивен Келлнер настаивает, что для детей в Хэллоуин нет сладости лучше, чем чашечки «Ризис» с арахисовой пастой.

По крайней мере, изюм мы детям никогда не раздавали, и то хорошо.

– Что ты тут ищешь, Дарий? – В дверном проеме стояла мама, бережно держа в руках две чашки чая. Обычные стеклянные чашки с золотым ободком и без ручек. Такими пользовались многие Настоящие Персы, но у меня этот трюк никогда не проходил. Я постоянно обжигал пальцы.

– Компьютер. Думал, может быть, мы с папой можем на нем «Звездный путь» посмотреть.

– Скорее всего нет, здесь же в интернете действует цензура.

– Ой.

Мама села на диван и похлопала по подушке рядом. Я взял у нее свой чай, но быстро поставил чашку на кофейный столик, пока до волдырей не сжег себе пальцы.

– Так что? Как тебе в Йезде?

– Ну. Тут все совсем по-другому. Но не настолько, насколько я себе представлял.

– Правда?

– Да. Ну, то есть не как в «Аладдине», ничего подобного.

Мама рассмеялась.

– И еще это вполне современное место. У Сухраба вон даже айфон есть.

Мама отхлебнула чаю и довольно выдохнула. Она пробежалась пальцами левой руки по моим волосам и стала рассматривать Картинную Галерею Семьи Бахрами, пока не нашла фотографию с вечеринки по случаю моего десятого дня рождения.

– Твои волосы, – произнесла она.

Когда мне было десять, я решил, что хочу прическу как у лейтенант-коммандера Дейта, андроида, старшего оперативного офицера «Энтерпрайза». Каждое утро мама помогала мне высушить феном волосы, идеально ровно зачесать их назад и намазать гелем так, чтобы они стали жесткими, как велосипедный шлем.

– Образ андроида не очень мне подходил.

Мама рассмеялась.

– А как мы будем справлять твой день рождения в этом году?

– Ну. Даже не знаю.

У меня день рождения второго апреля, как раз накануне нашего отъезда из Ирана.

По маминым рассказам, я хоть и родился второго апреля, схватки у нее начались первого, то есть в День дурака.

Когда отошли воды и мама сказала об этом отцу, он решил, что она шутит.

Пока она не пошла одна к машине, папа так и не понимал, что все уже началось.

Иногда мама говорит, что я ее первоапрельская шутка.

Я знал – и об этом ей не обязательно было говорить вслух, – что она даже не представляла, как меня ранят такие слова.

Когда я принес чашку/стакан в кухню, Бабу стоял у открытого шкафчика.

– Дариуш. Что это? – Он достал баночку с дарджилингом первого сбора с кодом FTGFOP1 и потряс ею.

– Это вам подарок. За гостеприимство.

– Это чай? – Дед открыл крышку и посмотрел внутрь. – Но это не персидский чай. Я научу тебя готовить настоящий персидский чай.

Я уже знал, как проклинать персидский чай с добавлением ада.

– Э…

– Иди сюда, Дариуш. – Бабу взял почти пустой чайник и вылил остатки в раковину. – Сейчас мы с тобой свежий заварим.

Бабу один раз сполоснул чайник и с силой поставил его на стол передо мной. Я почувствовал покалывание в затылке.

Самым унизительным моментом в моей жизни стал тот, когда мою крайнюю плоть сравнили с тюрбаном. Но теперь, когда меня обучали завариванию персидского чая, который я дома завариваю уже примерно сто лет кряду, я испытывал весьма сходные чувства.

– Вот так мы кладем в чайник чай, – сказал дед и набрал чай из вместительной банки из матового стекла. Листья были черными, короткими и заостренными, но от них исходил очень мощный аромат. В основном он пах бергамотом, такой цитрусовый запах, но было в этом запахе что-то еще. Что-то, что я не сразу смог распознать. Такая землистая нотка, немного похожая на запах ступней (но не чипсов со вкусом соуса ранч), что-то вроде аромата влажного грунта на клумбах у входа в школу Чейпел-Хилл.

Я наклонился над чайником, чтобы получше принюхаться, но Бабу оттолкнул меня.

– Что это ты делаешь? Чай надо пить, а не нюхать.

– Ну…

Чай – по крайней мере хороший – нюхать тоже можно.

Когда я брал уроки чайного каппинга в «Роуз Сити Тиз», нам всегда советовали нюхать чайные листья и до, и после заваривания. Хотя, конечно, признаться в том, что я когда-то брал такие уроки, я так и не смог. Чарльз Апатан, управляющий магазина «Чайный рай» в торговом центре «Шоппс» в Фэйрвью-Корте, назвал бы это чистым «элитизмом».

– Четыре ложки, – сказал Бабу. – И потом добавляем hel. Знаешь, что это?

– Кардамон.

– Да. – Дед вытряс пять зеленых стручков из банки матового стекла, что была меньше размером. – Вот так мы их раскрываем и разминаем. – Он прокатил дно чайника по стручкам кардамона, отчего они раскрылись, потом собрал их и положил в чайник к чайным листьям. – Теперь заливаем водой.

Бабу взял с плиты чайник с кипятком. Крышка была снята, потому что только что сверху стоял заварочный чайник. Пар клубился вокруг руки деда, как обжигающее дыхание Смауга Вечно Кипящего, но кожа Ардешира Бахрами была чем-то средним между кожей человека и шкурой дракона. Он наполнил заварочный чайник, закрыл его крышкой и снова поставил чайник для кипячения воды на плиту.

– Пусть теперь постоит.

– Что называется dam.

– Да. Десять минут.

– Ясно.

– Не меньше. Иначе не заварится как следует.

– Хорошо.

– Теперь ты все умеешь. В следующий раз заваришь сам.

– Ладно.

Бабу вынудил меня простоять рядом с ним в Неловком Молчании Пятого Уровня, пока заваривались чайные листья.

Оно перешло на Шестой Уровень, когда в кухню, чтобы принять лекарство, вошел отец. Он перевел взгляд с меня на Бабу и обратно.

– Ты в порядке, Дарий? – спросил он, тем самым нарушив молчание, но не тронув неловкость.

Я кивнул.

Папа вытряс из пузырька свои таблетки и наполнил стакан водой.

У Бабу дернулись усы.

– Стивен, – произнес он. – Ты тоже пьешь эти лекарства?

Отец проглотил таблетки всухую, а потом выпил целый стакан воды залпом. Лицо его почти покрылось румянцем.

Почти.

– Да, – сказал он. А потом добавил: – Так. А чай готов?

Я посмотрел на таймер у себя на телефоне.

– Еще две минуты.

– Налейте мне чашечку? Я там в гостиной «Звездный путь» наладил.

– А как же цензура?

– У меня целый сезон на айпаде.

Чему тут удивляться. Сверхлюди всегда были известны своей предусмотрительностью.

Но я, честно, не ожидал, что Стивен Келлнер сам заведет об этом речь.

– А. Хорошо. Класс.

– Спасибо.

Папа кивнул Бабу и пошел обратно в гостиную.

Я остался ждать, пока заварится чай, подергивая край рубашки.

Когда я пришел в гостиную, капитан Пикард уже начал вступительный рассказ.

И папа сидел на диване, обняв одной рукой Лале.

– Э…

– Извини, Дарий, – сказал отец. – Ты уже эту серию видел. А твоя сестренка очень захотела посмотреть.

Я моргнул. Бессмыслица какая-то.

«Звездный путь» – наша с отцом фишка.

Чего он добивается, глядя его с Лале?

Я понимал, что Лале неизбежно должна была рано или поздно пристраститься к «Звездному пути». В конце концов, она моя сестра. И дочь Стивена Келлнера. Таков уж набор ее генов.

Но я надеялся, что в этом смысле папа будет оставаться моим чуть-чуть подольше.

Это единственная ситуация, в которой я полноценно чувствовал себя его сыном.

Титры угасли, и на экране появилось название серии. «Грехи отца». О том, как Ворф вернулся домой и ему предъявили обвинение в государственной измене, которую совершил его отец.

Странным образом, очень актуальная была серия.

– Садись, – сказал папа.

И похлопал ладонью по дивану.

– Ну…

Он хотел, чтобы в Иране мы ладили.

Но разве это означало, что мы должны отказаться от единственного времени, которое проводим вместе?

Видимо, да.

Я сел на край дивана, поставив чашку чая на коленку, но папа протянул руку и привлек меня ближе к себе. На секунду его ладонь легла мне на спину.

– Какие у тебя уже плечи широкие, – произнес он.

После чего отстранился от меня и, наклонившись к Лале, поцеловал ее в лоб.

И вот я сидел рядом со Стивеном и Лале Келлнер, пока они смотрели «Звездный путь».

Колинар, или Полное подавление эмоций

Еще не наступил рассвет, когда над городом понесся голос, читавший нараспев.

Далекий, немного металлический голос, как сквозь колонки в автокафе.

Слова звучали красиво, хотя я совсем не понимал их смысла.

Когда звук затих, я не смог заснуть, потому что в дверь постучалась мама.

Я натянул на себя одеяло по самую шею. На мне были трусы, но все равно.

– Кто там?

– А. Ты не спишь.

– Да. Меня разбудил голос. Это же призыв к молитве, да?

Мама улыбнулась.

– Да. Азан.

– Красиво. – Я слышал этот голос в последние пару дней, но шанса спросить о нем пока не выпадало. Просыпаться под него было совсем не то же самое, что слышать его, заваривая чай или обедая.

– Я и забыла, как сильно мне его не хватало.

– Правда?

Мама включила свет. Именно этот момент Танцующий Вентилятор выбрал для того, чтобы повалиться на пол.

На секунду мы оба задержались на нем взглядом.

Мама покачала головой.

– Поверить не могу, что Бабу все еще хранит это старье.

– Ты же сама говорила, что жители Йезда ничего не выбрасывают.

Мама прыснула от смеха.

– Вставай. Пора одеваться. Твой дед планирует выехать уже через полчаса.

– Хорошо.

Солнце еще целовало горизонт, когда я вышел из дома. Чтобы не мерзли уши, мне пришлось надеть капюшон куртки.

Кругом было тихо.

Это если не считать дома за моей спиной, где мама кричала Лале, что пора надеть ботинки, а Маму кричала маме, что ни в коем случае нельзя забыть бутылки с водой и перекус.

Папа толкнул меня локтем, спрятав руки глубоко в карманы серой куртки с символикой «Келлнер & Ньютон».

– М-м.

Ор в доме утонул в жужжании тысячи бешеных ос. Это Бабу завел автомобиль семьи Бахрами и теперь пытался вывести его на обочину перед домом.

Ардешир Бахрами водил минивэн тускло-голубого цвета, который по виду принадлежал другой эпохе развития человечества. Он был похож на футляр, весь угловатый, а выхлопная труба изрыгала такое количество дыма, что не оставалось сомнений: в глубине его каталитического конвертера работала целая Кузница какого-нибудь Темного Лорда.

Я задумался, проводят ли в Иране тесты на уровень выбросов выхлопных газов. Казалось невероятным, что автомобиль семьи Бахрами может одобрить хоть один инспектор в мире.

Бабу остановился перед домом, но облако дыма продолжало черным саваном укутывать минивэн, а потом растворялось, обращаясь тонкими струйками позади машины.

Я решил называть дедушкин минивэн Чадмобилем.

Я бы даже провел обряд крещения, но продажа алкоголя в Иране запрещена, а значит, бутылку шампанского, которую можно было бы разбить о голубой корпус автомобиля, я бы не нашел. Можно было бы использовать для этих целей бутылку дука (это такой газированный йогурт, который обожают все Настоящие, Нечастичные Персы), но а) обычно его продавали в пластиковых бутылках, которые не бьются, и б) какая адская вышла бы грязища.

Бабу вылез из машины и наклонился над капотом.

– Фариба!

Маму за руку вывела из дома полусонную Лале и усадила в Чадмобиль. Пока отец пристегивал ее, Маму снова скрылась в доме.

– Фариба! – закричал Бабу.

Следующей из дома вышла мама, неся в руках пакет со снеками.

– Могу его взять.

– Спасибо, милый.

Я положил пакет в багажник, пролез на заднее сиденье и сел рядом с Лале. Но мама почему-то развернулась и тоже побежала обратно в дом.

– Ширин!

И теперь уже Бабу последовал в дом за мамой.

Папа поймал мой взгляд. В уголках его губ пряталась крошечная улыбка.

– Наглядно видно, откуда эта черта у твоей мамы.

Он забрался в машину и занял место посередине.

Я думал, безопасно ли вообще Бабу водить в его состоянии, особенно в поездках на такие длинные расстояния (до Персеполя, должно быть, около шести часов), но, когда я задал этот вопрос папе, он приложил палец к губам:

– Не сейчас.

Я решил, что, наверное, эту тему успел поднять кто-то другой.

И, наверное, именно поэтому все уже с утра были в таком плохом настроении.

Лале потянулась, зевнула и облокотилась на меня, спрятав голову у меня под мышкой.

Обычно мне нравится, когда Лале так делает. Иногда быть подушкой – это как раз то, чем должен заниматься старший брат.

Тем утром я не чувствовал себя хорошим старшим братом.

Я ерзал и ворочался, пока Лале это не надоело и она не прислонилась к окну.

Наконец из дома вышли Маму и мама. Мама села рядом с отцом, Маму – на сиденье рядом с водителем.

– А где Бабу? – спросил отец.

– Забыл арбузные семечки в дорогу, – ответила Маму.

Мама что-то сказала Маму на фарси.

– Да. Каждый раз!

Бабу спешно залез в минивэн с большим пакетом семечек в руках и пристегнулся.

– Ну что ж, – сказал он. – Поехали.

Сухраб ждал нас на крыльце. В утренних сумерках рассмотреть что-либо было непросто, солнце вставало как раз за домом, но в занавешенных окнах теплился свет, и из-за этого дом выглядел теплым и уютным.

Я подвинулся, чтобы освободить Сухрабу место. Лале сердито фыркнула и припала ближе к окну.

– Привет, – сказал я, как только Сухраб закончил здороваться с Маму и Бабу. Это был долгий поток фарси, состоявший, казалось, в основном из проявлений таарофа.

– Доброе утро, Дариуш.

– Готов?

Сухраб защелкнул ремень безопасности.

– Всегда готов.

Ардешир Бахрами за баранкой оказался чистым безумцем.

В салоне не было никаких поручней (папа называл их «о-черт-поручнями», хотя был категорически против ярких метафор), поэтому я схватился за сиденье под собой в надежде ненароком не расплющить Сухраба или Лале всякий раз, как Бабу неожиданно сворачивал в переулок.

Мама и Маму, несомненно, успевшие привыкнуть к стилю вождения Бабу, по инерции покачивались вместе с движениями Чадмобиля. А вот Стивен Келлнер, обожавший водить свое Немецкое Авто на небезопасных скоростях, чувствовал себя как дома, на каждом повороте наклоняясь в соответствующую сторону всем телом, как это делают водители гоночных машин.

Когда мы выехали на шоссе, улицы были почти пусты, но Бабу рулил так, будто ежесекундно уходил от неприятельского огня, осуществляя один маневр уклонения за другим.

Наверное, это тоже такое Правило Персидского Этикета.

Как я уже сказал, до Персеполя было около шести часов езды.

Ардешир Бахрами управился за четыре с половиной.

Когда мы наконец припарковались, моему телу пришлось сначала приспосабливаться к скоростям ниже скорости света, и только после этого я смог не без труда выбраться с заднего сиденья Чадмобиля и пойти следом за Сухрабом к кассам.

Мне кажется, кассы – это такая константа вселенной. Не важно, куда вы хотите попасть, на руины Персеполя (Сухраб постоянно называл их Takhte Jamsheed, или Трон Джамшида) или в Центральный розарий в Портленде. Однажды, когда люди колонизируют Марс, они немедленно установят кассы для желающих увидеть гору Олимп.

Настоящую. А не дымящуюся воронку на месте моего недавнего прыща.

Бабу сердито взглянул на кассира и пустился в спор по поводу цены входного билета. Всегда торгуйся по поводу цен – так звучало еще одно Правило Персидского Этикета. Я наблюдал его в действии и раньше, когда ходил вместе с мамой в персидский магазин в Портленде.

Лале почти всю поездку спала, прислонившись лбом к гудящему и дрожащему стеклу.

Мне было даже немного стыдно за это.

Но сестра проснулась свеженькой и c огромным нетерпением ждала, когда можно будет войти через ворота и все вокруг исследовать. Она постоянно вертела в руках и наматывала на пальцы кончики своего мягкого желтого головного платка. Он был украшен узором из подсолнухов.

– У тебя очень красивый платочек, Лале, – сказал я и взял ее за руку, чтоб она перестала суетиться и нервничать.

Лале сжала мою руку. Мне очень нравилось, как ее ладошка аккуратно умещалась в моей.

– Спасибо.

Бабу все еще торговался, но тут к нему подошла мама и прошептала что-то на ухо. Бабу покачал головой, но мама в тот же миг подсунула под стеклянную перегородку кассы пачку банкнот, и Бабу не успел ее остановить. Кассира, кажется, встревожила прямота мамы, но он отдал Бабу наши билеты и утер со лба пот.

Ардешир Бахрами был просто лютым переговорщиком.

– Идемте, – сказал он и взял Лале за вторую руку. Чтобы поспеть за ним, сестре пришлось отпустить мою ладонь.

Лале хотела заглянуть в абсолютно каждую палатку на базаре, который расположился между кассой и входом в развалины, но Бабу умудрился удержать ее с помощью каких-то хитрых маневров. Очевидно, его навыки уклонения на дороге распространялись и на ситуации, когда необходимо было увести Лале подальше от потенциальных отвлекающих факторов.

– У твоей сестренки столько энергии, – произнес Сухраб.

– Да. Слишком много.

– Ты хороший брат, Дариуш.

Я не знал, правда ли это, но было приятно, что Сухраб обо мне такого мнения.

Развалины скрывались за деревьями. Мы поднимались на холм по тропинке, сделанной из высветленных солнцем дощечек. Впереди нас Лале вывернулась от Бабу и опрометью побежала к крошащейся каменной арке, которая стоит на этом месте несколько тысяч лет. Мы с Сухрабом вынуждены были припустить, чтобы поспеть за ней.

Несмотря на то что кругом зеленели деревья и ухоженные лужайки, сам Персеполь был сух и коричнев. Каменные колонны тянулись к солнцу, их поверхности были оглажены ветром и временем. Чтобы увидеть верхушки, мне приходилось вытягивать шею, но яркость неба так била в глаза, а солнце успело подняться так высоко, что я начал чихать.

– Ого, – произнес я, когда снова обрел дар речи.

Папа остановился рядом со мной.

– «Ого» так «ого». Только посмотри.

Некоторые колонны были разрушены. Другие покрылись трещинами, но все еще стояли, окруженные баррикадой из оргстекла, которая ограждала их от прикосновений туристов. Некоторые уже испытали крушение с непоправимыми последствиями: на рыхлой каменистой земле лежали всеми забытые и покинутые громадные коричневые обломки. В некоторых затененных уголках из земли прорастали пучки травы, но в целом развалины производили впечатление места высохшего на солнце и пустынного.

Я чувствовал себя так, будто высадился на поверхность планеты Вулкан и собирался наконец освоить дисциплину колинар, то есть призывать на помощь только логику, полностью отказываясь от эмоций.

Папа вынул из сумки «Келлнер & Ньютон» скетчбук (он никогда не путешествовал без своего скетчбука), сошел с деревянного настила на гравий и начал зарисовывать ближайший ряд разрушенных колонн.

Лале и Бабу уже далеко ушли, а Сухраб повел меня к гигантской статуе ламассу.

Ламассу – это что-то вроде персидской версии сфинкса. Винегрет из живых существ: голова человека, тело быка, крылья орла. Насколько я знаю, встречи с ламассу в мифологии не были связаны ни с какими загадками, но не исключено, что без таарофа самого высокого уровня там не обошлось.

У ламассу была пара. Ее приятель в какой-то момент лишился головы, и все же обе статуи возвышались над нами. Немые стражи павшей империи.

– Ворота Всех Народов, – сказал Сухраб. Он обвел рукой статуи ламассу и колонны, окружавшие нас. – Так называется это место.

Никакими воротами это назвать больше было нельзя, потому что любой народ мог спокойно обойти их, вместо того чтобы проходить сквозь них. Но все равно зрелище было удивительное.

За ламассу из земли вырастали еще несколько колонн, как древние деревья в окаменевшем лесу, метров по двенадцать в высоту, тонкие, но все же каким-то чудом удерживающие вертикальное положение. Громадные каменные глыбы лежали в основании строения, которое когда-то не могло не поражать воображение.

Сухраб положил руку мне на плечо, и мы вместе прошли через Ворота Всех Народов. Потом он показал мне еще одну длинную дощатую дорожку, на которой нас уже ждали мама и Маму.

– Это дворец Дария Первого, – сказал Сухраб. – Дария Великого.

– Ого, – отозвался я.

Словарный запас меня подводил.

– Круто, правда? – сказала мама и обернулась ко входу. – А где папа?

– Рисует колонны.

– Сходи за ним, ладно? – Она заправила выбившуюся прядь обратно под бирюзовый головной платок, а потом помогла сделать то же самое своей маме. – Нам нужно держаться вместе.

– А как насчет Лале и Бабу?

– С ними все будет хорошо, – ответила мама.

Я побежал обратно ко входу и позвал отца.

– Мама говорит, что нам надо держаться вместе.

– Идет.

Но папа решил зарисовать и Ворота Всех Народов, так что мама наконец потеряла терпение и сама за ним пришла.

Она помахала рукой в направлении обступавшей нас толпы.

– Все подумают, что вы планируете устроить атаку с беспилотника, – прошептала она едким как уксус голосом.

Ширин Келлнер умеет при необходимости быть очень грозной.

– Извини, – отозвался отец и убрал блокнот обратно в сумку «Келлнер & Ньютон».

Папа знал, что лучше не спорить с мамой, если она уже перешла на уксусный тон.

Мы пошли за мамой, и отец несколько раз толкнул меня локтем в бок.

Я не понял, почему он так делает.

– Размеры впечатляют, да?

– Ага.

– Я так рад и благодарен судьбе, что ты это видишь.

– И я.

Папа почти улыбался мне.

Почти.

Возможно, он старался изо всех сил.

– Дариуш! – крикнул Сухраб, указывая вперед.

– Иду!

Персеполь представлял собой далеко не только древние развалины.

В зените своей славы этот город покрывал колоссальную площадь. Не такую, возможно, как Портленд с пригородами, но все же. Та часть, где мы находились, район самих развалин, или Трон Джамшида, была такой маленькой, что могла бы сравниться с районом, в котором мы жили в Портленде.

Сухраб вел меня по Ападане, главному дворцу этого комплекса построек. От него не так-то много осталось: несколько огромных колонн, даже выше, чем колонны Ворот Всех Народов; несколько богато украшенных лестниц, у которых явно было нарушено соотношение высоты и ширины; и группа каменных арок, чьи поля структурной целостности поддерживались на удивление хорошо в течение стольких тысячелетий.

Здесь пахло прогретой солнцем пылью (странно, но этот запах напомнил мне моменты, когда мама пылесосила дома), но нельзя было назвать это запахом старости или затхлости. Ветер с гор, окружавших Шираз, легонько обдувал Ападану, нежнее и спокойнее, чем это было доступно Танцующему Вентилятору в его земном существовании.

На фотографиях старые здания всегда выглядят белыми и гладкими. Но в реальности Персеполь был коричневым, грубым и далеким от идеала. Было в нем что-то волшебное: низкие стены, все, что осталось от какого-то древнего зала, и колонны, возвышавшиеся надо мной, как гиганты на древней спортплощадке.

По словам Сухраба, многие здания еще не были достроены, когда Александр Великий захватил Персеполь.

Александр Великий – это такой Трент Болджер Древней Персии.

Папа пришел в Ападану вслед за нами. Здесь он снова достал из сумки свой блокнот.

– Какие невероятные арки. – Отец указал на несколько огромных арок, которые были высотой примерно в четыре этажа.

– Да.

– Стивен, – сказал Сухраб. – Вам нравится архитектура?

– Это моя профессия, – ответил папа. – Я работаю архитектором.

Брови Сухраба подскочили вверх.

– Что, правда?

Папа кивнул и продолжил рисовать.

Мне хотелось спросить, напоминают ли ему эти руины поверхность планеты Вулкан, как мне.

Хотелось предложить ему погулять тут и всё изучить вместе со мной и Сухрабом.

Но я не знал, как это сделать.

Стивен Келлнер неотрывно смотрел на арки над нашими головами и кусал губу. Он потер страницу большим пальцем, чтобы изобразить тень, и продолжил делать набросок.

– Пойдем, – окликнул я Сухраба, и мы отошли от папы.

– Твой отец – архитектор?

– Да. Партнер в архитектурной фирме.

– Я как раз этим хочу заниматься. Когда-нибудь.

– Правда?

– Да. Хочу быть архитектором или инженером-строителем.

– Ничего себе.

Честно говоря, я не понимаю разницы между этими двумя профессиями.

Но вслух признаться в этом я не мог.

– Учиться надо будет много, конечно.

– Да. Это не так-то просто для бахаи.

– Да?

Вместо того чтобы подробнее об этом рассказать, Сухраб произнес:

– Пойдем, Дариуш. Тут есть еще что посмотреть.

Когда мы увидели Лале и Бабу, они стояли перед стеной.

Не обычной стеной. Как и всё в Персеполе, она была огромной, отличалась зеленовато-коричневым цветом штанов-карго и была украшена резьбой.

– А! Сухраб. Хорошо. Дариуш этого еще не видел, – сказал Бабу. – Подойди сюда, внучок.

Лале висла на ноге дедушки. Я положил руку поверх ее платка и легонько погладил ее. Лале вздохнула и перенесла свой вес с ноги Бабу на мою ногу.

Бабу кивнул на стену.

– Смотри.

Я вытянул шею, чтобы рассмотреть все детали.

Там был барельеф, вырезанный прямо в стене. На нем был изображен бородатый мужчина, сидящий на троне. В одной руке он держал посох, в другой – цветок гиацинта.

Возможно, он готовился к Наврузу. Люди нередко украшают гиацинтами свои хафт сины.

В камне борода мужчины выглядела так, будто она состояла из крупных каменных бусин, и в центре каждой просматривался маленький завиток, бесчисленные крошечные галактики из камня.

– Это ты, – произнес Бабу и толкнул меня в грудь.

– Я?

Я точно знал, что никогда не смогу отрастить такую роскошную бороду, как та, что была вырублена в стене надо мной. Ее росту точно воспрепятствуют тевтонские гены светловолосости, переданные мне Стивеном Келлнером.

– Это Дарий Великий, – сказал Сухраб.

– А.

Бабу подхватил:

– Он построил многое из того, что мы здесь видим.

Пока все это не сровняли с землей злобные греки.

Строго говоря, македонцы.

Бабу посмотрел прямо мне в глаза.

– Дариуш был великим человеком. Сильным. Умным. Отважным.

Я не чувствовал себя ни сильным, ни умным, ни отважным.

Как я уже говорил, родители заранее обеспечили себя поводами для разочарования, назвав меня в честь такой архиважной исторической фигуры.

Дарий Великий был дипломатом и завоевателем. А я был всего лишь мной.

– Твои родители выбрали для тебя прекрасное имя.

Бабу положил руку мне на плечо. Я сглотнул и посмотрел туда же, куда был направлен его взгляд, то есть на барельеф.

– Маму говорила, что ехать сюда слишком далеко. Чтобы увидеть все это. Но ты должен понимать, откуда ты родом.

Я не понимал Ардешира Бахрами.

Вчера я не был в достаточной степени персом, потому что не говорил на фарси, потому что принимал препараты от депрессии, потому что привез ему и Маму какой-то экзотический чай.

Из-за этого всего я почувствовал себя маленьким и глупым.

Теперь же он решил продемонстрировать мне мои корни.

Может быть, у Ардешира Бахрами тоже случались Маневры Гравитационной Рогатки Настроения?

Бабу сжал мне плечо и увел Лале, оставив меня наедине с Сухрабом.

– Бабу прав, – сказал Сухраб. – Приятно посмотреть на место твоих предков.

– Да, – ответил я, – наверное.

– Тебе тут не нравится?

– Нет, просто…

Сухраб вырос в окружении своей истории.

Он знал свои корни.

Ему не приходилось равняться ни на какого древнего императора.

– Не знаю.

– Все в порядке, Дарий, – сказал он, потом положил руку мне на плечо и повел по дорожке вслед за Бабу и Лале. – Я все понимаю.

Глаза Бетт Дэвис

Всю обратную дорогу в Йезд Сухраб угадывал, какой предмет в машине загадала Лале. Когда играть стало слишком темно, Лале заснула, уткнувшись лицом мне в бок. Я развязал ей головной платок, чтобы он не мешал сестре во время движения.

Когда мы доехали до окраин Йезда, Бабу так сильно сбросил скорость, что создавалось ощущение, что по вечерним улицам мы движемся исключительно на автопилоте.

– Ардешир? – сказала Маму.

Бабу повертел головой в разных направлениях, рассматривая дорожные указатели, и произнес что-то на фарси. Маму положила ладонь на его руку, но дедушка резко ее стряхнул и огрызнулся.

Мама, сидевшая передо мной, вся сжалась.

– Что случилось? – спросил я, но мама мотнула головой. Лале зашевелилась у меня под боком, зевнула и потерлась лицом о мой живот. В том месте, где у Лале изо рта подтекала слюна, на моей футболке образовалось мокрое пятно.

Я посмотрел на Сухраба, но он разглядывал свои руки, сложенные на коленях.

Маму и Бабу перебрасывались репликами, пока Бабу не ударил по тормозам – нельзя сказать, что что-то сильно изменилось, мы ведь едва тащились, – и остановил машину у обочины. Вокруг Чадмобиля заклубились выхлопные газы.

Маму расстегнула ремень безопасности, но мама положила руку ей на плечо. Они с бабушкой начали шептаться на фарси, а Бабу сидел за рулем, сложив руки на груди и низко наклонив голову.

Мама отстегнула ремень и попыталась подняться, но ее остановил отец.

– Что происходит?

– Дальше машину поведу я.

Папа посмотрел на Маму и Бабу, после чего перевел взгляд обратно на маму.

– Давай я.

– Точно? – Мамин голос сорвался, как будто чай пошел не в то горло.

– Абсолютно.

Папа открыл дверь, впустив в салон Черное Облако, в котором мы все едва не задохнулись. Как только он вышел из машины, Бабу забрался внутрь и сел рядом с мамой. Дверь за ним захлопнулась с категоричностью гильотины.

Отец сел за руль Чадмобиля – максимально не похожее на «ауди» авто – и пристегнул ремень.

– Тебе придется быть штурманом.

Стивен Келлнер, Тевтонский Сверхчеловек, никогда в жизни ни у кого не просил помощи.

– Следующий поворот направо.

Пока Маму работала навигатором для отца, мама шепталась с Бабу на фарси, взяв его под руку.

Я прочистил горло и снова посмотрел на Сухраба.

– Что случилось? – шепнул я.

Сухраб кусал губу. Он придвинулся как можно ближе ко мне, чтобы больше никто его не услышал.

– Бабу сбился с пути.

Как я уже говорил, есть вещи, которые не обязательно проговаривать вслух. Их просто знаешь.

Я знал, что Бабу больше никогда не сядет за руль Чадмобиля.

Когда мы высадили Сухраба около его дома, я ничего не сказал. Просто помахал ему на прощание.

Некоторые вещи слишком важны, чтобы о них говорить.

Сухраб это понимал.

Когда мы подъехали к нашему дому, Лале перелезла через меня и пулей понеслась к входной двери: так хотела в туалет. Не успев проснуться, она начала жаловаться, что ее мочевой пузырь находится на грани крушения с непоправимыми последствиями.

Маму повела Бабу в дом, тихо разговаривая на фарси. Папа впустил внутрь Лале и ждал маму у двери.

Я поднырнул под папину руку, которая лежала на дверном косяке, и вошел в дом. Обернувшись, я увидел, что отец обнимает маму и целует ее волосы, а мама дрожит и плачет, прильнув к нему.

Я не знал, что делать.

Дарий Великий, возможно, знал бы. Но я – нет.

Я пошел в кухню, чтобы заварить чаю.

Необязательный и унизительный урок Бабу по завариванию чая принес одну существенную пользу: теперь я знал, где у Маму хранятся чай и кардамон.

Когда чай был готов, я налил его в чашку и постучался в дверь на застекленную террасу.

– Бабу? Хочешь чаю?

– Зайди, – ответил дед, напомнив мне Пикарда.

Бабу переоделся в простую белую рубашку и свободные белые штаны с поясом-кулиской. Штаны были натянуты почти до самой груди. Он сидел на полу, перед ним была расстелена персидская скатерть с голубым узором, на которой дедушка с помощью Лале перебирал зелень. Теплый свет настольной лампы смягчал морщины на лице Бабу и наполнял сиянием его взгляд. Даже усы его казались теперь более дружелюбными.

– Дариуш-джан. Заходи. Садись. – Дед кивнул в сторону дивана за его спиной и продолжил разбирать стебли свежей кинзы, которую брал из дуршлага рядом с собой. Время от времени он передавал некоторые стебли Лале, чтобы она отобрала плохие веточки.

– М-м… – Я протянул Бабу чашку чаю и кусочек сахара. При ближайшем рассмотрении цвет его лица не был таким приятным. Он был скорее серым.

Мне не нравилось видеть Бабу таким.

Кажется, мне больше нравилось смотреть на него через экран компьютера.

Это нормально.

Правда ведь?

– Мáму свою видел? – Дедушка ткнул ножом в странную рамку на стене, которая будто была сделана из кованого железа. Это была рамка с шестью овальными окошками для фото, и из каждого на меня смотрела мама: мама – совсем младенец, мама – маленькая девочка, играющая с дядей Джамшидом и дядей Сохейлом, мама со всей семьей за хафт сином, накрытым к Наврузу. И еще там был один потрясающий мамин портрет: она смотрит в объектив через плечо, натягивая головной платок.

Ширин Келлнер (урожденная Бахрами) могла бы быть супермоделью.

– Никогда не думал, что она переедет в Америку, – сказал Бабу. – Но именно так она и поступила.

Я чувствовал, что Бабу хотел сказать что-то еще, но не стал.

– У нее все сложилось, – продолжил Бабу. – Она вышла за твоего отца.

Это была первая любезность (ну, почти любезность), которую Бабу произнес в отношении отца.

– И у нее родились ты и Лале.

Услышав свое имя, Лале подняла взгляд, и Бабу дал ей охапку листьев базилика из дуршлага, завернутых во влажное бумажное полотенце. Он сказал ей что-то на фарси, и Лале подскочила и убежала.

Бабу покрутил во рту кусочек сахара, несколько раз стукнув им о зубы.

– Твой отец – хороший человек, – сказал он. – Но он не зороастриец. И ты с Лале тоже.

– А.

Я уже привык к тому, что являюсь сплошным разочарованием для папы, и чувство, что я разочаровываю еще и Бабу, ничем сильно для меня не отличалось. Но меня бесило, что он разочарован в Лале, причем из-за того, что она не в силах изменить.

Я сглотнул.

Бабу посмотрел мне в глаза. В его взгляде было что-то такое печальное и одинокое, хотя бы вот в том, как поникли его усы, когда он нахмурился.

Я хотел сказать ему, что я все равно его внук.

Хотел сказать, что я рад познакомиться с ним.

Хотел сказать, что мне очень жаль, что у него опухоль головного мозга.

Но ничего этого я ему не сказал. Я отхлебнул чай из своей чашки, Ардешир Бахрами отхлебнул из своей. Тишина была нагружена всем тем, что мы не могли произнести вслух. Тем, что мы знали безо всяких слов.

Когда я принес в кухню корзинку с перебранной зеленью, Маму сидела за столом и пила чай.

– Дариуш-джан. Ты заварил этот чай?

– Ну. Да.

– Там корица?

– Я добавил щепотку.

– Очень вкусно, родной!

– Спасибо. – Я налил себе еще одну чашку. – Я беспокоился, что Бабу не понравится.

– Знаешь, Бабу может уже и не заметить. У него притупились вкусовые ощущения.

– А.

– Ты хорошо провел время, дорогой?

– Да. Ну. Бабу показал мне барельеф с Дарием Первым.

– В честь которого тебя назвали.

Я кивнул.

– Жаль, что ты раньше его не видел. Я хотела бы, чтобы вы жили здесь.

– Правда?

– Конечно. Я по тебе скучаю. И хочу, чтобы ты лучше знал свою историю. Для жителей Йезда семейная история значит очень много.

– М-м…

– Но я счастлива, что ты живешь в Америке.

Я отхлебнул чаю.

– Бабу в порядке?

Маму улыбнулась мне, но я заметил, что ее взгляд погрустнел. У Фарибы Бахрами были самые добрые глаза в целой галактике: огромные, карие, а под ними крошечные пухлые подушечки. Мама называла их «глазами Бетт Дэвис».

Мне даже пришлось погуглить, кто такая эта Бетт Дэвис. И оказалось, что кто-то даже написал песню о ее глазах.

Маму сказала:

– Бабу в порядке.

Я знал, что это неправда. Не совсем правда. Бабушке не обязательно было произносить это вслух.

– Я тебя люблю, Маму. – Я поставил чашку и обнял ее.

– И я тебя люблю, маман. – Бабушка поцеловала меня в щеку и снова улыбнулась. – Ты любишь брокколи?

– Ну. Конечно.

Особых чувств к брокколи я не испытывал. И не был готов к такой внезапной и необъяснимой корректировке курса разговора. Фариба Бахрами при необходимости становилась Переключателем Темы Десятого Уровня.

– Завтра тебе приготовлю. Хочешь съесть что-нибудь на ночь?

– Нет, спасибо.

Я помыл посуду, пока Маму убирала зелень, которую перебрали Бабу и Лале.

– Ты прямо как твой отец, – сказала бабушка. – Он тоже всегда помогает на кухне.

– Правда?

– Помню, как мы приехали к ним на свадьбу. Ваш папа постоянно мыл посуду. Вообще не давал мне помочь. Ваш папа такой милый.

Опять это слово.

Стивен Келлнер – милый.

– И ты тоже очень милый, Дариуш-джан.

– М-м.

Маму притянула меня к себе и снова поцеловала.

– Я так рада, что ты приехал.

– И я.

Повседневная одежда персов

На следующее утро папа потряс меня за плечо и разбудил.

– Спишь голый?

– Что? Нет.

– Хорошо. Счастливого Навруза, Дарий. – Папа потрепал меня по голове.

Даже не отпустил комментария по поводу длины волос.

– Счастливого Навруза, пап.

Как я уже говорил, к просмотру «Звездного пути» мы применяли особые правила (или по крайней мере так было раньше, прежде чем отец их изменил). Правило было в том, что на это время мы становились настоящими отцом и сыном.

В Навруз это правило действовало тоже. Но на этот раз у наших отцовско-сыновних отношений имелись зрители.

Танцующий Вентилятор надвигался на отца – безжалостный дрон Борг, твердо решивший нас обоих поглотить, – но стоило папе взглянуть на него, как вентилятор замер.

Сопротивляться было бессмысленно.

– Лучше одевайся. Скоро приедет твой дядя Сохейл.

– А сколько времени?

– Почти десять. Пойдем. Пока кухню окончательно не заняли.

Отец налил мне чаю и сел рядом, пока я ел сангак с сыром фета.

Сангак – это такой лаваш, испеченный на камне. Его довольно сложно разжевать, если только не подогреть в тостере, что я и сделал, воспользовавшись сияющим тостером класса люкс, стоявшим на кухне у Маму: матированная сталь, цифровые надписи, сенсорное управление.

Это был настоящий «Энтерпрайз» среди тостеров.

Дома мы по праздникам ели на завтрак яичницу с беконом (и в другие дни тоже, если маме хотелось бекона, что обычно случалось, когда у нее бывал стресс на работе), но в Йезде бекон купить было нельзя. Это не халяльный продукт, а значит, он запрещен в Исламской Республике Иран. Поэтому я завтракал лавашом с сыром, как любой другой иранский подросток. Как, наверное, делал и Дарий Первый в детстве.

Я чувствовал себя настоящим персом.

– Счастливого Навруза, Дариуш, – сказала мама и поцеловала меня в макушку, пока я мыл посуду после завтрака. Она снова стала называть меня иранским вариантом моего имени.

– Счастливого Навруза, мам.

У нее на голове были бигуди, а одета мама была в длинное и пышное белое платье. Мой желудок совершил подъем с переворотом.

– Э-э… А ты наряжаешься, да? – Но ответ мне уже был известен.

– Совсем чуть-чуть.

– И мне тоже надо?

– Как хочешь. Это семейный праздник. Надень что-нибудь обычное, повседневное.

Я знал, что она обманывает.

– Хорошо.

– Где твоя сестра?

– Смотрит с дедом какой-то иранский сериал, – ответил папа, не поднимая глаз от блокнота. С самого нашего приезда из Персеполя он подправлял и совершенствовал свои наброски. – Он говорит, так она начнет лучше понимать фарси.

Я в принципе тоже хотел бы посмотреть иранский сериал с дедушкой и начать лучше понимать фарси.

– Стоит нам отвернуться, как мой отец попытается ее выкрасть, – сказала мама.

– И где его носило, когда Лале было два года?

Мама наклонилась и поцеловала папу в висок. Я заметил, что именно туда она больше всего любит целовать папу в присутствии других людей.

– Душ свободен, – сказала она.

Папа поцеловал маму еще раз – на этот раз поцелуй пришелся на уголок рта, куда папа больше всего любит целовать маму, когда они не одни.

– Спасибо.

Как только мама ушла в гостиную, я повернулся к отцу.

– «Повседневная одежда по-персидски»?

Папа захлопнул блокнот.

– Повседневная и по-персидски, – согласился он.

Понятие «повседневная одежда по-персидски» покрывает широкий диапазон, начиная от «немного более формально, чем бизнес-кэжуал» до «еще чуть-чуть – и черный галстук или военная форма». Самый минимум – это классическая рубашка и брюки. Возможно, и пиджак тоже, но это зависит от компании приглашенных. В Америке понадобился бы и галстук, но в Иране галстуки никто не носит. Считается, что это признак «западной» моды.

У папы в чемодане не хватило места даже для одного пиджака, мой единственный больше на меня не налезал, так что мы с отцом были полностью лишены возможности выглядеть эффектнее остальных.

В этом, насколько я понимал, и заключался весь смысл повседневной одежды по-персидски: сделать так, чтобы ты и твоя семья выглядели ярче других гостей, обычно обманом заставив всех думать, что событие куда менее празднично, чем есть на самом деле.

Папа уже был натаскан в вопросах повседневной одежды по-персидски. Он знал, чего ожидать. Он всегда следил, чтобы мы были разодеты в пух и прах, хотя иногда это выходило боком. Хуже скромных образов могли быть только чрезмерно вычурные наряды. Тогда все начинали шептаться у нас за спиной (разумеется, на фарси) о том, как нарочито вызывающе мы разоделись.

Мама настаивает, что само понятие повседневной одежды в Иране полностью у нас в головах.

Она всегда говорит, что мы отлично выглядим, даже когда на нас всего лишь шорты и футболки, а на всех остальных рубашки с пиджаками.

Она говорит, мы просто слишком стеснительные.

Может быть, это очередное Правило Персидского Этикета.

Я дождался, пока папа примет душ, и пошел в свою ванную (с туалетом в полу, который, честно говоря, был не так уж неудобен, стоило только к нему привыкнуть), чтобы тоже помыться и переодеться. Когда в доме целая толпа народа и каждый пытается достичь повседневного образа по-персидски, горячей воды на всех не хватает. Я надел темно-серые классические брюки и бирюзовую рубашку с неярким узором из листьев, который можно было рассмотреть только в определенном свете.

Она меня немного стройнила. Мне нравилось, как я в ней смотрюсь.

Я чувствовал себя почти красивым.

Почти.

Дядя Сохейл приехал немногим после полудня. С ним были его жена и двое сыновей. Дядю Джамшида ожидали позже.

Дядя Сохейл был вылитый Бабу, более молодая его версия из какой-то параллельной квантовой реальности, в которой Бабу имел способность улыбаться. Дядя Сохейл и его жена Зандаи Симин по очереди расцеловали меня в обе щеки, обняли, снова расцеловали, а потом дядя Сохейл сделал шаг назад и похлопал меня по животу.

– Откуда это у тебя взялось, дорогой? Это из-за твоих препаратов?

– Ну…

Даже Стивен Келлнер никогда не упоминал при мне мой живот.

Я не знал, что сказать.

– Дариуш-джан, – сказала Зандаи Симин, – добро пожаловать в Иран!

Слово «зандаи» означает «жена маминого брата». Иначе говоря, «тетя».

У тети был глубокий и ровный голос, как у королевы Эльфов. Еще у нее был более сильный акцент, чем у дяди Сохейла, – все огубленные согласные английского языка у нее звучали более резко.

– Спасибо, Зандаи. М-м. Eid-e shomaa mobarak.

Это традиционное приветствие в Навруз, когда ты разговариваешь с кем-то старше себя.

Дядя с тетей улыбнулись мне. Такой улыбкой одаривают малыша, который наконец научился пользоваться горшком и впервые сходил на него сам после нескольких месяцев интенсивной муштры.

Дядя Сохейл взял мое лицо в обе руки.

– Eid-e toh mobarak, Дариуш-джан!

Так поздравляют с Наврузом тех, кто моложе.

Дядя Сохейл снова поцеловал меня в обе щеки, в последний раз похлопал меня по животу и зашел в дом.

Как же мне было стыдно!

– Счастливого Навруза, Дариуш! – заявил Сухраб прямо с порога.

На нем тоже была повседневная одежда по-персидски, хотя его рубашка была белой с такими полосками, которые немного поблескивали у него на боках. Еще он сделал что-то с волосами: они торчали ежиком вверх и сверкали в свете прихожей.

Я тоже воспользовался гелем, но с ним мои черные кудри стали только более жесткими и блестящими.

От Сухраба хорошо пахло, чем-то вроде розмарина и кожи, но с запахом он не переборщил. Ему удалось избежать генетической предрасположенности многих Настоящих Персов к чрезмерному использованию одеколона.

– Eid-e toh mobarak, – сказал я.

Эту фразу со словом toh можно было использовать и в разговоре с тем, кто очень тебе близок.

Сухраб улыбнулся мне, как всегда, сощурившись, и приоткрыл дверь, чтобы в прихожую могла войти женщина, ожидавшая на крыльце. Она была невысокого роста, я бы даже назвал ее коренастой, но у нее была такая пышная прическа и так много волос, что едва она сняла свой хиджаб, как волосы заняли сразу всю комнату.

Сухраб сказал:

– Маман, это Дариуш. Внук ага Бахрами.

Мама Сухраба откинула голову, чтобы осмотреть меня с ног до головы.

– Eid-e shomaa mobarak, ханум Резаи! – произнес я.

– Счастливого Навруза! – ответила она. У нее был грудной, хрипловатый голос. Очень громкий.

– Приятно с вами познакомиться.

Женщина улыбнулась, и вокруг ее глаз собрались морщинки, точно так же, как у Сухраба.

– Спасибо.

Она притянула меня к себе за плечи и поцеловала в обе щеки, а потом отправилась на поиски Маму.

– А папа твой придет? Или дядя?

Сухраб закусил щеку.

– Нет. Мы вдвоем с мамой. Всегда приходим в гости на Навруз. Дядя Ашкан идет на Пир.

– Пир?

– Так называется празднование у бахаи. Туда ходит большинство семей бахаи.

– А.

Я хотел еще что-то спросить, но услышал, что мама Сухраба громко вскрикнула и понеслась сквозь море Бахрами, отделявшее ее от цели.

– Мама любит твою бабушку, – сказал Сухраб и снова прищурился. – Она особенная. Ты знаешь об этом?

Я знал. Сухрабу совсем не обязательно было говорить об этом вслух.

Всем непременно нужно было сфотографироваться рядом с накрытым хафт сином.

Мы с Лале сели на стулья, принесенные из столовой, и мама с папой встали за нами.

Персы преуспели в древнем и благородном мастерстве неловкого семейного фото. По сути, мы, наверное, его и изобрели. Настоящие, Нечастичные Персы отказываются улыбаться на фото, если только улыбку у них не вызывают обманом или уговорами (сложной комбинацией мольбы, воззваний к чувству вины и таарофа самого высокого уровня).

Стоявший за мной отец улыбался. У него были ровные, очень белые зубы. Именно таких зубов ожидаешь от человека с тевтонскими корнями и годами агрессивных походов к стоматологу за спиной. И Лале тоже улыбалась – это же была Лале, а Лале улыбается всегда.

Но мама просто поджала губы. Примерно так на ее лице всегда выглядит улыбка, если только ты не преподнесешь ей приятный сюрприз.

Я тоже пытался улыбаться, но лицо казалось до странности резиновым, так что я выглядел как человек, наполовину улыбающийся, наполовину страдающий запором.

Дядя Джамшид щелкнул нас несколько раз, и я подумал, что на этом все закончится.

Я ошибался.

Всем нужны были фотографии: со своей ячейкой общества, с Маму и Бабу, со мной, Лале, мамой и папой. Меня затаскивали в самые разные кадры, каждые несколько минут на плечи и талию мне ложились самые разные руки. Вокруг были сплошные родственники.

И несмотря на то что меня бесило, что меня передвигают из угла в угол и хватают за обвисшие бока, мое резиновое лицо человека с запором наконец расслабилось и расплылось в улыбке.

Меня никогда раньше не окружали члены моей семьи. По-настоящему.

Когда же дядя Джамшид начал собирать нас вместе для большого общего фото, в глазах защипало. Я ничего не мог с собой поделать.

Я их всех любил.

Любил их длинные, темные и яркие ресницы, такие же, как у меня. Любил носы с небольшой горбинкой, как у меня. Любил их волосы, которые, как и у меня, как будто корова языком лизнула сразу в трех местах.

– Дарий? Ты в порядке? – спросил папа. Его, как и меня, засунули в самый верх кадра, потому что мы выше остальных.

– Ну. Да, – шмыгнул я носом.

Папа положил руку мне на спину и немного качнул в сторону.

– Тебе очень повезло: такая большая семья.

Мне повезло.

Тот колодец внутри меня вот-вот готов был разлиться.

Маму обернулась (они с Бабу сидели впереди, бинарные солнца солнечной системы семьи Бахрами) и улыбнулась мне.

Впервые за всю историю семьи Бахрами все ее внуки оказались рядом с ней.

Я любил улыбку бабушки больше всего на свете.

Дядя Джамшид передал свою огромную камеру Сухрабу. Мама Сухраба направила на нас чей-то айфон. Под мышкой у нее ждали еще два смартфона, а третий она зажала между подбородком и грудью.

Это было в высшей степени избыточно.

– Один. Два. Три, – сказал по-персидски Сухраб и внимательно посмотрел на результат на экране камеры. – Отлично!

Бабу встал и что-то сказал Маму. Что бы это ни было, слова явно были неприятными: в комнате сразу стало тихо, как будто дом мгновенно разгерметизировался.

Может быть, так и произошло.

А потом Бабу начал кричать.

Речь была несвязной, какой-то скомканной и язвительной.

Брови матери Сухраба сложились на лбу в аккуратные ровные арки, вот-вот рискуя бесследно исчезнуть в ее волосах, пока дедушка по непонятной для меня причине кричал на бабушку.

Сухраб изучал пол и крутил в руках камеру.

Лицо мамы побелело как мел.

Но хуже всех выглядела Маму.

Она все еще улыбалась, но улыбка больше не светилась в глазах.

Наконец Бабу пулей унесся в свою комнату.

Никто ничего не говорил. Мы все ждали, когда атмосферное давление вернется к норме. Когда Маму поднялась, я попытался обнять ее, но получилось только неуклюжее полуобъятье. Маму подвинулась и обвила меня руками. Ее лицо у меня на плече было мокрым от слез.

Как же мне не нравилось, что она плачет.

Что Бабу так с ней обошелся.

– Спасибо, родной. Все будет хорошо.

– Что произошло?

– Ничего. Все в порядке.

Маму поцеловала меня в щеки и ушла в ванную. Мама пошла вслед за ней.

Без бинарных звезд, которые держали нас вместе, наши орбиты начали растворяться, пока солнечная система семьи Бахрами не поддалась энтропии и не распалась на части.

– Иногда он так себя ведет, – сказал Сухраб. – Злится. Без причины. Это из-за опухоли.

– А.

– Обычно он не такой.

Сколько я его знаю, Ардешир Бахрами всегда казался мне слишком суровым. Даже когда я был ребенком, а он – всего лишь пугающей фигурой на экране маминого монитора с грубым голосом и кустистыми усами.

Так что я не уверен, что до конца поверил Сухрабу. Не до конца.

Но приятно было представить себе версию дедушки, которая не доводила бабулю до слез.

– Может быть, чаю заварим? – спросил я.

Только это я и умею делать. Чай заваривать.

– Конечно.

Кухня опустела. Все сбежали с корабля после фиаско с семейными фото. Но влажный кухонный воздух по швам трещал от запахов куркумы, и укропа, и риса, и лосося, и сушеных персидских лаймов – луми. У Маму в духовке томился огромный кусок рыбы, плов с зеленью готовился на плите, везде ждали тарелки с маринованными овощами и фруктами всех известных человечеству видов. Даже с маринованными лимонами, моими любимыми.

У Сухраба заурчало в животе.

– Твой пост сегодня же заканчивается, да?

– Ага, на закате.

Чайник уже кипел, но заварочный чайничек был пуст, если не считать остатков прежней заварки. Я вытряхнул их в раковину и насыпал в чайник свежий чай.

Пока мы ждали, в кухню зашла Зандаи Симин с пустой чашкой в руке.

– О. Спасибо, Дариуш-джан.

Она сказала пару слов Сухрабу на фарси, и он в ответ кивнул. Он посмотрел на меня и снова перевел взгляд на тетю.

Его щеки зарозовели.

Я не знал, что что-то может смутить Сухраба до румянца.

Из-за этого он стал мне нравиться еще больше.

– М-м… – произнес я.

– Дариуш-джан, – сказала Зандаи Симин, – я так рада с тобой познакомиться.

– И я, – сказал я.

Я сам почувствовал, что немного краснею.

– Я очень тебя люблю.

– Э…

Она снова что-то сказала Сухрабу, а потом добавила:

– Я не так уж хорошо говорю по-английски.

– Нет, – ответил я, – вы прекрасно говорите.

– Спасибо, – отозвалась она. – Сухраб поможет… – Она снова посмотрела на него.

– Перевести, – вступил он.

Тетя кивнула.

– Если у тебя есть вопросы.

– Ой. – Я сглотнул. С Зандаи Симин по видеосвязи я разговаривал всего несколько раз. Обычно она говорила только с мамой на фарси.

У меня накопилось столько вопросов.

Все, что я знал о нашей семье, – это жалкие крохи сведений, которые я слышал от мамы.

Мне хотелось узнать истории о родственниках.

Хотелось узнать то, что маме не приходило в голову мне рассказать. То, что она знала, но не стала бы говорить вслух, потому что это были очень личные для нее вещи.

Я хотел знать, что делало семью Бахрами особенной.

– М-м…

У меня начало покалывать шею.

Я хотел знать, как проходит детство в Иране.

Какими были мои двоюродные братья, когда они были детьми.

Что представляет собой жизнь Зандаи Симин.

Тетя предлагала мне настоящее сокровище, кучу драгоценностей, достойных самого Смауга Ужасного (дракона, не водонагревателя). А меня так парализовало, что я не мог даже протянуть руку и выбрать драгоценный камень.

– Ну…

Зандаи Симин терпеливо улыбалась мне.

– Симин-ханум, – сказал Сухраб, – расскажите ему о Бабу и афтабу.

Зандаи Симин рассмеялась.

– Сухраб!

Она произнесла что-то на фарси, из-за чего его румянец стал еще гуще, но он рассмеялся в ответ.

– Дариуш-джан. Ты знаешь, что такое афтаба?[14]

Моя двоюродная сестра, Призрак Кольца

В некотором смысле Навруз – это персидская версия Рождества. Его празднуют в кругу семьи, все съедают горные массивы еды, и почти у всех в этот день выходной.

Мама всегда в этот праздник освобождала меня и Лале от школы. Я никогда никому не объяснял почему. Уверен, что Лале кому-то рассказывала, но, как я уже говорил, Лале пользуется куда большей популярностью, чем я.

Еще с Рождеством Навруз роднят подарки.

Маму и Бабу, которые наконец появились в гостиной с таким видом, будто ничего необычного не произошло, подарили мне новенькую белую рубашку классического кроя. Она немного походила на ту, которая была на Сухрабе, но полоски на ней были голубыми.

Дядя Джамшид и дядя Сохейл подарили мне каждый по пять миллионов иранских риалов.

Я не знал обменного курса иранского риала к доллару США, знал только, что разница была колоссальной.

Столько же дяди подарили Лале, и она тут же начала бегать по дому и кричать: «Я миллионер! Я миллионер!»

Весь день Лале украдкой подворовывала десерты – пахлаву и бамию. Еще она выпила три чашки чая, а вместе с ним употребила и девять кусочков сахара, так что в сестре моей было достаточно топлива, чтобы питать целую электроплазменную систему.

После обеда нас всех ждала еще и горка коттабов.

Лале я об этом не сказал.

Сухраб пошел за мной в комнату, когда я решил убрать рубашку и деньги.

– У меня для тебя кое-что есть, Дариуш, – сказал он.

– Правда?

Я чувствовал себя ужасно. Я же ничего для Сухраба не приготовил.

Как я мог предугадать, что у меня в Иране появится друг?

Сухраб достал небольшой сверток, завернутый в рекламные страницы иранской газеты. Он пытался отдать его мне в руки, но тут я вспомнил подходящее Правило Персидского Этикета.

– Я не могу его принять, – сказал я.

Это был не просто таароф.

Я чувствовал себя невыносимым эгоистом.

– Прошу.

– Нет, правда.

– Ну же, Дариуш. Не надо таарофа.

Он ткнул свертком мне в грудь.

Сопротивление было бесполезно.

– Ладно, Сухраб. Спасибо.

Я распаковал подарок, и в руки мне скользнула гладкая белая футболка. Это была футболка игрока сборной по соккеру/неамериканскому футболу с зеленой полосой через плечо, красной – на груди и едва видным силуэтом головы гепарда на животе.

– Ого, – произнес я. Гладкая ткань выскальзывала из пальцев, пока я рассматривал логотип на груди.

– Это футболка национальной сборной Ирана, ее называют Team Melli. Такая форма была у них на чемпионате мира.

Я надел футболку прямо поверх своей повседневной рубашки по-ирански – из-под низу торчал ее воротник, – но я все равно почувствовал себя настоящим иранцем. Даже при том, что изображение головы гепарда растянулось у меня на животе.

– Мне очень нравится, – сказал я. – Спасибо.

Я пару раз моргнул, потому что не хотел, чтобы Сухраб заметил, как мое настроение совершает Маневр Гравитационной Рогатки. Я знал, что футболки сборной по соккеру/неамериканскому футболу были недешевыми. Сухраб мог бы потратить эти деньги на новые бутсы, но вместо этого решил подарить мне футболку.

– С тобой все в порядке, Дариуш?

– Да. Да. – Я еще раз моргнул. – Просто это такой замечательный подарок. – Я почувствовал себя своим. – Я тебе ничего не подготовил. Прости, Сухраб.

Сухраб улыбнулся и сощурился.

– Не надо просить прощения. Я хотел сделать тебе сюрприз.

В дверном проеме появилась мама Сухраба с камерой в руках.

Я воспользовался тем, что он отвлекся, чтобы вытереть глаза и тихонько шмыгнуть носом.

– Сухраб! Ты подарил ему футболку.

– Да, маман.

– Мне она так нравится. Спасибо, ханум Резаи.

– Это все идея Сухраба.

– Отличная идея. – Я посмотрел на него.

Мама Сухраба подняла камеру. Сухраб обнял меня за плечо и заулыбался в объектив.

– Один. Два. Три, – произнесла она на фарси.

Я попытался улыбнуться, но, наверное, больше было похоже, что я удивлен. Или что у меня запор.

Никогда никто не обнимал меня за плечо так, как Сухраб. Как будто в том, чтобы вот так себя вести с другим парнем, не было ничего необычного. Как будто именно так друг с другом и ведут себя друзья.

У Сухраба в душе не было стен.

Это мне в нем очень нравилось.

Ханум Резаи щелкнула и решила проверить, что получилось. Она откинула голову и взглянула на экран поверх очков.

– Отлично!

– Спасибо, – снова сказал я. – Большое.

– Сухраб знал, что подарок тебе понравится.

Она сощурилась, улыбнувшись мне, и ускользнула в коридор.

Сухраб все еще стоял рядом со мной и похлопывал меня по плечу.

– Это самый лучший подарок в моей жизни.

Сухраб снова сжал мое плечо и потрепал меня по голове.

– Я так рад, что он тебе понравился, Дариуш.

Мы сели ужинать на закате солнца.

Наша семья пост не соблюдала, но Маму не хотела ставить в неловкое положение Сухраба и его маму. Махваш Резаи (как моя мама называла ее) так все нахваливала, что мне в какой-то момент показалось, что Маму бросит в нее лопатку для риса, чтобы та перестала болтать.

На всех Бахрами (и двоих Резаи в придачу) в доме не хватило столов и стульев, поэтому мы стояли вокруг одного большого стола, держа в руках тарелки и умудряясь как-то есть. Лале проигнорировала подливки и рис и сразу перешла к миске с маринованными огурцами, которые проглатывала целиком, как шоколадные батончики.

– Дариуш-джан, а тебе что, не нравится хиар? – поинтересовался дядя Джамшид.

– Ну. Не очень. – Я не понимал смысла так готовить огурцы. Вкус был не так уж плох, но их скользкую текстуру я спокойно выносить не мог.

– Не такой уж ты и перс, – ответил дядя. – Не то что Лале.

Я опустил голову и увидел, что все еще стою в футболке иранской сборной, надетой поверх своей рубашки.

Я никогда за всю свою жизнь не чувствовал себя настолько персом, как сейчас, но этого все равно было недостаточно.

– Ты больше похож на отца. Он тоже их не любит, – сказал дядя. Потом подцепил себе огурчик и куда-то ушел.

Отец был на кухне. Он бойко отправлял в посудомоечную машину входящий поток тарелок.

Я сполоснул свою и начал помогать отцу с горой, скопившейся в раковине.

– Понравился ужин?

– Да.

– Можешь не помогать. Я сам.

– Я не против, – ответил я. – Маму говорит, ты часто помогаешь на кухне. Говорит, ты милый.

От этих слов папа почти покраснел.

Почти.

– Она говорила твоей маме, что я ее избалую. Мол, мужчины в Иране никогда не моют посуду.

– Ой.

– Но мне это нравится. Твоей бабушке такой пир тоже не на блюдечке с голубой каемочкой достался. – Папа положил еще одну тарелку в посудомойку и хохотнул. – Образно говоря.

– Да.

– Как тебе твои дяди?

– Они… Даже не знаю. Дядя Джамшид сказал, что я не перс. Потому что не люблю маринованные огурцы. – Я подал папе последнюю тарелку и начал собирать вилки и ложки. – А дядя Сохейл назвал меня полным.

Папа чуть тарелку не выронил.

– Сделал что?

– Ну. Не напрямую. Он просто похлопал меня по животу. Но смысл был именно такой.

– Думаю, он так проявляет любовь и нежность, Дарий.

Стивен Келлнер всегда исходит из презумпции невиновности.

Со всеми кроме меня.

– Вот вы где, – услышали мы голос мамы. Она закрыла за собой дверь и взяла у меня столовое серебро. – Идите-ка оба отсюда. Я все возьму на себя.

Но папа ответил:

– Не переживай, милая. – Он посмотрел на дверь. – Иди пообщайся с братьями.

На какое-то мгновение у меня мелькнула мысль, что папа избегал компании в гостиной. Избегал критической массы членов семьи Бахрами, укрываясь на кухне.

Но это было невозможно.

Стивен Келлнер никогда ничего не избегал.

– Отдай, – сказала мама. Она бедром оттеснила папу от раковины, но потом встала на цыпочки и поцеловала его в висок. – Идите.

– Хорошо. Пойдем, Дарий.

Он зацепил меня рукой за плечо и повел обратно в гостиную.

После ужина дети дяди Джамшида придвинули всю мебель в гостиной к стенам, освободив для танцев большой красно-зеленый ковер в центре комнаты.

У дяди Джамшида было четверо детей: сыновья Зал и Бахрам и дочери Вида и Назгол.

Во-первых, имя моей кузины Назгол в переводе с фарси означает «цветок».

Призраком кольца, или назгулом, она не была, и я уверен, что «Властелина колец» она тоже не читала, так что вряд ли я мог шутить с ней на эту тему.

Во-вторых, дядя Джамшид наверняка сам был почти-Сверхчеловеком. Его решение назвать сына Бахрамом Бахрами, скорее всего, брало начало в том же Тевтонском Нигилизме, который заставил Стивена Келлнера выбрать мне среднее имя Гровер.

Что это за имя: Дарий Гровер Келлнер?

Мне на роду было написано стать мишенью для насмешек.

Важно помнить:

во всех иранских песнях один и тот же ритм.

Возможно, различать эти песни под силу только Настоящим, Нечастичным, Любящим Маринованные Огурчики Персам.

Сначала танцевали только женщины. Они встали в кружок и начали покачивать бедрами и вращать запястьями, крошечными шажками вырисовывая сложные рисунки на полу. У Маму в доме была ширма из витражного стекла, отделявшая гостиную от столовой, и просачивавшийся сквозь нее свет отбрасывал разноцветные узоры на лица моих родственников.

В центр круга вышла ханум Резаи и стала танцевать с платком в руке, размахивая им и раскручивая его под музыку. Лале смеялась и пыталась ей подражать, хотя у нее движения выходили куда более резкими и неистовыми.

Мы с Сухрабом тусовались в дальнем уголке. У него прикольно получалось щелкать пальцами, но, как бы я ни пытался, у меня так не выходило, поэтому я вместо этого притопывал ногой. Мы покачивались в такт музыке, смеялись и сталкивались плечами.

Так весело мне никогда не было.

Песня снова сменилась, и я узнал ее, потому что ее включали на персидских вечеринках у нас дома, в Америке. В ней слышались инфернальный грохот персидских барабанов и переливы дюжины кельтских скрипок.

Маму изо всех сил закричала:

– Эту песню я люблю!

Она выскочила в центр круга и присоединилась к Махваш Резаи и Лале. Втроем они начали подпрыгивать и топать ногами так самозабвенно, что на стене запрыгали фотокарточки.

Сухраб решил подключиться к ним следующим и потащил меня за руку, и я, смеясь, попрыгал за ним, но во всем, что касалось танцев, я по грациозности мог сравниться разве что с андроидом.

Маму взяла за руку меня, я – Сухраба, и скоро все мы слились в едином хороводе, танцуя, вращаясь, притопывая, прыгая и улыбаясь.

Но хотя я и смеялся, мне сложно было не думать о том, как много раз Маму, миссис Резаи и Сухраб танцевали этот танец вместе. Как они и раньше вместе праздновали Навруз.

Как Маму целовала Сухраба в щеки и приглашала на чай. Столько раз, что и сосчитать невозможно.

У меня что-то сжалось в груди.

Мне было неприятно, что Сухраб занимал в жизни моей бабушки больше места, чем я.

Мне не нравилось, как я ее к нему ревную.

Не нравилось, что я не могу прожить даже вечеринку в честь празднования Навруза, не испытав Маневра Гравитационной Рогатки Настроения.

Но потом Сухраб поймал мой взгляд и улыбнулся очень широкой улыбкой, вокруг его глаз собрались морщинки, и я улыбнулся ему в ответ и рассмеялся.

Сухраб понимал меня.

И я его тоже понимал.

И не было в моей жизни ничего более поразительного.

В кухне за столом я увидел отца. Он сидел с дядей Джамшидом, дядей Сохейлом и Бабу. Перед каждым стояла небольшая тарелочка с жареными арбузными семечками. Компания напряженно играла в «Грача».

Это такая карточная игра, умение играть в которую, насколько мне известно, присуще всем Настоящим Персам на клеточном уровне. Всякий раз, когда встречаются четверо или больше персов, у одного из них обязательно в нагрудном кармане обнаруживается колода карт.

В «Грача» играют парами, твой партнер всегда сидит напротив. Благодаря какому-то квантово-механическому хитросплетению папа и Бабу оказались в этой партии в одной команде.

Я не мог поверить, что Стивен Келлнер играет в «Грача».

Не мог поверить, что он играет заодно с Ардеширом Бахрами.

Не мог поверить, что ему, похоже, в самом деле весело.

Стивену Келлнеру было весело рядом с Ардеширом Бахрами.

Я чего-то не понимал. Сам я вообще не знаю, как играть в «Грача», и, насколько мне известно, папа тоже играть не умел. На персидских вечеринках мы оба стояли в уголке, и наблюдали, как все взрослые персы играют в эту игру, и смеялись над спорами, которые неизбежно возникали в процессе, даже при том что не понимали ни слова.

Бабу фыркнул и кивнул, и папа выложил на стол восьмерку червей. Пока дядя Джамшид ходил, отец посмотрел на меня и улыбнулся.

Улыбнулся.

Как будто чувствовал себя комфортно и хорошо, как дома.

Не понимаю, как ему это удавалось. Как он адаптировался к компании сразу всех мужчин семьи Бахрами, словно хамелеон.

Настоящий Сверхчеловек, вот он кто.

В кухне было слишком жарко. Когда солнце село, ветерок пропал, и теперь в окнах стоял душный воздух. Чайник на плите изрыгал пар, неумолимо, как Смауг Золотой.

Пока папа не видел, я схватил коттаб и быстро прошел мимо стола на задний двор.

Главная последовательность

Пахло чем-то сладким.

Жасмином.

Раньше я никогда не чувствовал запаха свежего цветущего жасмина. Аромат был сильным, но мягким, как флисовый плед. Мне нравится запах чая с ароматом жасмина в «Роуз Сити» («Драконья жемчужина с жасмином»), но он меркнет в сравнении с ароматом свежих цветов. Маму и Бабу посадили небольшие побеги вдоль периметра двора, в маленькие деревянные ящички, покрашенные в светло-голубой цвет.

Я подошел к одному из них и глубоко вдохнул. Грудь потяжелела, как будто на меня кто-то сбросил целую планету.

В доме вся моя семья сидела вокруг стола и играла в «Грача». Все разговаривали, но я не мог их понять. Танцевали танцы, которые давно привыкли танцевать друг с другом. Шутили, рассказывали истории, частью которых мне никогда не стать. Ели огурчики и пили дук, как подобает Настоящим Персам.

Даже папа умудрился как-то встроиться.

Я был здесь чужим.

– Дариуш?

Это был Сухраб.

– Что случилось?

Я вытер глаза и уперся взглядом в ботинки. Сухраб сполз вниз по стене рядом со мной и подтянул колени к груди.

– Ничего.

Сухраб больше не щурился.

Я и не замечал, какие у него большие глаза.

– Почему ты плачешь?

– Я не плачу, – сказал я, но в груди у меня все сжалось, и голос стал похож на лягушачье кваканье.

Сухраб подошел и толкнул меня плечом.

– Тебе кто-то что-то сказал?

Я покачал головой и ничего не ответил.

Сухраб сорвал цветок жасмина с ближайшего куста. Он крутил в руке маленькое соцветие и ждал, пока я заговорю.

– Просто тяжело, – произнес я. – Все друг друга знают. Все разговаривают на фарси. Все знают, какие танцы танцевать. А я…

– Ты забыл про Симин-ханум? – спросил Сухраб. – Как она рада, что ты приехал.

– И все-таки это не то же самое. Дядя Сохейл считает меня толстым. А дядя Джамшид говорит, что я не перс. Но отец мой им нравится. Он там с ними в «Грача» играет. – Я икнул. – Все во мне разочаровались.

– Дариуш. – Сухраб снова толкнул меня плечом.

– Я тут никому не нужен.

– Всем ты нужен. У нас такая поговорка в фарси есть: «Твое место пустовало». Мы так говорим, когда кого-то не хватало.

Я фыркнул.

– Раньше твое место пустовало. Но это твоя семья. Ты ее часть.

Я вытер глаза ладонями.

Приятно было об этом думать. Даже при том что я ему не верил.

– Спасибо, Сухраб.

Когда мой организм наконец перестал выделять гормоны стресса, я сказал:

– Не говори Бабу. И моему отцу.

– О чем?

– Что я… ну…

– А. – Сухраб укусил обратную сторону щеки. – Ты не разговариваешь со своим папой?

– По-настоящему – нет.

– Почему?

– М-м.

Как было объяснить огромную пропасть между Стивеном Келлнером, Тевтонским Сверхчеловеком, и мной, Чайным Даше?

Я вздохнул и ткнулся в бок Сухрабу. Когда я успокоился, мы подвинулись ближе друг к другу.

– Просто… Что бы я ни делал, он мной недоволен. Моей стрижкой. Тем, как я ем. Моим школьным рюкзаком. Моей работой. Всем. Он во мне постоянно разочарован. Всегда пытается меня поменять. Заставить меня делать все так, как он сам бы сделал. Заставить меня поступать так, как поступил бы он.

– Дариуш…

– Знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что ко мне не цеплялись бы так сильно, если бы я вел себя нормально. Что это вообще значит?

– Не знаю. – Сухраб легко толкнул меня. – А к тебе цепляются? В школе?

– Да. Меня дразнят. И сильно.

– Мне жаль.

– Меня бы это не так расстраивало, если бы папа просто сказал, что они не правы. Что они обо мне ошибочного мнения. Что нехорошо поступать так, как поступают они. Но он ведет себя так, будто это моя вина. Как будто если бы я превратился в Бездушного Приверженца Господствующих Взглядов, они бы оставили меня в покое. И дело не только в том, что происходит в школе, а вообще во всем. Любое мое настроение. Как будто отец уверен, что я…

– Что?

Я сглотнул.

– Дариуш?

– В общем. У меня депрессия. В смысле клиническая депрессия.

– Случилось что-то плохое? И ты поэтому так грустишь?

Спрашивая об этом, некоторые люди меня как бы осуждают, но не Сухраб.

Он спросил так, будто я пазл, который ему нравится собирать.

Даже если детали ему совсем непонятны.

– Нет. Просто я болен. Мой мозг вырабатывает неправильные вещества. – Мои уши покраснели. – Со мной ничего по-настоящему плохого в жизни не случалось.

Как ужасно я себя почувствовал, произнеся это вслух.

Доктор Хоуэлл (да и папа тоже) всегда говорит, что мне нечего стыдиться. Но это так сложно.

– Как давно у тебя эта болезнь?

– Не знаю. Давно, – сказал я. – Это болезнь генетическая. Отец тоже ей страдает.

– Но ты с ним об этом не разговариваешь? Когда тебе грустно, как сейчас?

– Нет.

Сухраб закусил нижнюю губу.

– Иногда, – продолжил я, – я чувствую, что он на самом деле меня не любит. Не любит по-настоящему.

– Почему?

И я рассказал Сухрабу о сказках на ночь. О футбольной сборной и бойскаутах. Обо всех шагах, которые мы с отцом сделали в противоположных друг от друга направлениях и отдалились. И как мы так и не смогли обратно сблизиться.

Сухраб умел слушать. Он не строил из себя адвоката дьявола и не говорил, что мои чувства какие-то неправильные, как это постоянно делает Стивен Келлнер. Он кивал, чтобы я видел, что он меня понимает, и смеялся, когда я говорил что-то смешное.

Но в конце концов даже тема Стивена Келлнера исчерпала себя.

Я теребил край футболки иранской сборной, накручивая его на указательный палец.

– А у тебя как?

– У меня?

– Ты никогда не говоришь о своем отце. И сегодня он не с вами. Он что…

Сухраб отвернулся и снова укусил щеку.

– Прости. Я слишком любопытный.

– Нет. – Он поднял на меня глаза. – Все в порядке. Почти все уже знают. А ты мой друг. – Сухраб сорвал еще один цветок жасмина и начал крутить его в руках. – Мой папа в тюрьме.

– Ой. – Я не был знаком с теми, чьи родные в тюрьме. – Что произошло?

– Ты же видел в новостях репортажи про те протесты? Много лет назад. Когда были выборы?

– Вроде да.

Придется уточнить у мамы.

– По Йезду тоже прокатилась волна протестов. Папа оказался там. Не среди протестантов. Он просто шел на работу. Он вместе с дядей Ашканом владеет магазином.

Я кивнул.

– И пришли полицейские. Тоже одетые как протестанты.

– В штатское?

– Да. И его арестовали вместе с протестующими. С тех пор он в тюрьме.

– Как это? Почему?

– Он бахаи. Если ты бахаи и тебя арестовывают, добра не жди. Понимаешь?

Я мотнул головой.

– Но Маму и Бабу тоже не мусульмане. И проблем особых у них нет.

– С зороастрийцами все не так жестко. Правительство не любит бахаи.

– А.

Я этого не знал.

И еще сильнее застыдился.

Сухраб годами рос без отца, а я тут со своими жалобами на Стивена Келлнера, который пусть и не идеальный, но все же не так ужасен, как иранское правительство.

– Мне правда очень жаль, Сухраб.

Я толкнул его плечом, и он выдохнул и немного расслабился.

– Все в порядке, Дариуш.

Я и без его слов знал, что это не так.

Далеко не так.

Мы с Сухрабом сидели в саду и разговаривали до тех пор, пока не опустилась вечерняя прохлада. Тонкие темные волоски на руках Сухраба встали дыбом.

– Пойдем внутрь. Становится поздно. Думаю, мама уже ушла.

Я поежился.

– Хорошо.

Я отсидел себе ногу. Теперь, когда я шел за Сухрабом в дом, мне казалось, что я шагаю по осколкам стекла.

Но в целом я чувствовал себя лучше. Сухраб обладает таким воздействием на людей.

Все ушли. Только папа и Бабу сидели за кухонным столом, пили чай и вели тихую беседу.

– Я не знаю, – говорил отец. – Он всегда все усложняет.

– Поздно уже его менять, – отвечал Бабу. – Ты не можешь все время его контролировать, Стивен.

– Я и не хочу его контролировать. Он просто такой упрямец.

Мои уши горели. Я подождал, пока они заметят меня и Сухраба в дверном проеме.

– Не волнуйся так, Стивен. По крайней мере, он подружился с Сухрабом. С ним все будет хорошо.

– Ты так думаешь?

Бабу кивнул.

Папа смотрел в свою чашку чая. Его кадык ходил вверх-вниз.

А потом он сказал:

– Кажется, Сухраб – единственный друг, который у него был в жизни.

Глубоко в моей груди под действием силы гравитации в этот момент взорвалась звезда главной последовательности.

Меня бесило, что папа так думал обо мне.

Бесило, что он был прав.

Бесило, что его слова мог услышать Сухраб.

– Кхм, – кашлянул я громче, чем нужно было.

Отец поднял глаза и увидел меня. У него тоже мгновенно покраснели уши.

Я хотел, чтобы он что-то сказал. Чтобы взял свои слова обратно.

Но Стивен Келлнер никогда не говорил того, в чем не был полностью уверен.

Меня спас Сухраб.

– Храни вас Бог, ага Бахрами. Счастливого Навруза.

– Храни тебя Бог, Сухраб-джан.

– Ну, спокойной ночи, – сказал я.

Я проводил Сухраба в гостиную, которая выглядела так, будто туда на Вечеринку Двенадцатого Уровня приходили двадцать-тридцать Бездушных Приверженцев Господствующих Взглядов.

Как я уже говорил, алкоголь в Иране под запретом (не то чтобы это останавливало абсолютно всех от его распития, но семью Бахрами точно останавливало), так что пустых бутылок и одноразовых стаканчиков в комнате не было, но зато в большом количестве присутствовали грязные тарелки, чашки и горы кожуры от жареных арбузных семечек, а также несколько отпечатков вымазанных в сахарной пудре рук на стенах.

Это преступление было на совести одного-единственного человека. По росту эти отпечатки могла оставить только Лале.

У двери Сухраб снял пару садовых тапочек Бабу, которые он надевал, когда выходил со мной на улицу. На нем все еще были те самые черные носки. Я никогда не носил носков под сандалии, но Сухрабу это неплохо удавалось.

Он был Настоящим Персом.

– Спасибо, – сказал я.

– Дариуш. Помнишь, что я тебе сказал? В семье твое место пустовало.

– Да.

– Для меня оно тоже пустовало, – сказал он. – У меня тоже никогда не было друга.

Я почти улыбнулся.

Почти.

– Завтра увидимся?

– Да. Если захочешь. Ну то есть, думаю, да.

Сухраб склонил голову, как будто я сказал что-то смешное, потом кивнул и сощурился.

– Ладно. Храни тебя Бог, Дарий.

– Храни тебя Бог.

Борг в мире трав

Звяк. Звяк.

Танцующий Вентилятор продолжал плясать по комнате и отбивать резиновыми ножками все тот же синкопированный персидский ритм, который я слышал весь вечер, но разбудил меня не он.

Я неслышно вышел из комнаты, стараясь по возможности наступать на коврики. Плитка под босыми ногами была холодная.

Звяк. Пш-ш.

Звуки раздавались из кухни.

– Мам?

Мама в халате стояла у раковины, натянув до самых локтей ярко-розовые резиновые перчатки Маму. Ее волосы все еще были убраны в повседневном стиле по-персидски – сплошной каскад кудряшек, хотя несколько локонов все же сумели выбиться из аккуратной прически.

Справа от раковины высились настоящие Ворота Всех Наций из кастрюль, сковородок, тарелок, стаканов и чашек.

Целая гора чашек.

– Привет, сынок.

– Чем это ты занята?

– Не могу заснуть.

– Можно помочь?

– Все в порядке. Иди спать.

Я видел, что это не более чем таароф.

– Мне тоже не спится.

– Ладно. Вытри их, пожалуйста. – Мама кивнула в сторону больших блюд на сушке. – Можешь складывать их одно на другое на столе.

Я вынул кухонное полотенце из ящика возле плиты, потом взял керамическое блюдо для риса и принялся его вытирать. Это было огромное белое блюдо с концентрическими кольцами из крошечных зеленых листиков.

– Эй. А не его ли мы отправили сюда в прошлом году с семьей Ардеканис?

Мама подвинула очки на переносице той частью руки, которая не намокла в раковине.

– Да. Подарок родителям на годовщину свадьбы.

– Ах да.

Маму и Бабу были женаты уже пятьдесят один год.

Я подумал, сколько раз они, должно быть, ссорились и сколько раз друг друга прощали.

Подумал о том, сколько тайн друг друга они знали, тайн, о которых другие даже не догадывались.

Подумал, что, возможно, они не смогут отпраздновать пятьдесят вторую годовщину своей свадьбы.

– Мам?

– Да? – В ее горле что-то сжалось, как в хвостике воздушного шара, который кто-то сдувал.

– Мне очень жаль. Я по поводу Бабу.

Мама покачала головой и начала тереть кастрюлю для супа с таким остервенением, что могла бы ненароком проделать в ней дыру.

– Нет. Это мне жаль. Жаль, что я раньше не привезла сюда вас с Лале. Несправедливо, что вы увидели его только в этом состоянии. Такого усталого. И… ну, ты сам все видел.

Она перестала тереть и сдула прядь волос с лица.

– Да.

– Врачи говорят, ему будет становиться только хуже.

Я сглотнул, ища сухое место на полотенце.

– Знаешь, что я вспомнила?

– Что?

– Однажды, когда мне было лет семь-восемь, мы с Махваш пошли играть в парк. Мы с детства дружим. Я тебе рассказывала?

Этого она не рассказывала.

Странно было представлять, что у мамы есть друзья детства.

Но мне понравилось, что среди них оказалась и Махваш, а теперь мы дружим с ее сыном.

– В общем, мы пошли босиком, потому что утро было прохладным. Но к обеду, когда мы решили выйти из травы на тротуар, он оказался слишком горячим. – У мамы на лице появилась озорная улыбка. – Когда мы вовремя не пришли домой, Бабу пустился на поиски. Но он не понял, почему мы там стоим, и обувь нам не принес.

– О нет, – отозвался я.

– И вот он отнес Махваш домой на закорках, а меня оставил в парке. Сказал, мол, это научит меня быть ответственной.

Это и правда звучало как нечто, на что Бабу вполне способен.

– Потом он вернулся, но опять без сандалий. Так что и меня тоже пришлось нести домой на руках.

На это я улыбнулся.

– Таким он был сильным, – сказала мама и шмыгнула носом.

Я положил полотенце и попытался обнять маму сбоку, но она меня отпихнула.

– Я в порядке. – Она снова поправила очки. – Мне так жаль, что я не научила тебя фарси.

– Что?

Я ничего не понял. Наш разговор произвел особенно обескураживающий Маневр Гравитационной Рогатки.

– Научить тебя языку было моей задачей. Сделать так, чтобы ты знал свои корни. А я это задание провалила.

– Мам…

Она положила губку и отвернулась от раковины.

– Мне было так тяжело. Переехать в Америку. Я думала, что вернусь, когда уезжала. Но этого не случилось. Я влюбилась в твоего отца и осталась там, хотя по-настоящему никогда не чувствовала себя дома в Штатах. Когда ты родился, я хотела, чтобы ты вырос американцем. Чтобы ты чувствовал себя там своим.

Я это понимал. По-настоящему.

В школе мне довольно тяжело было быть Частичным Персом. Не знаю, как бы я выжил, если бы был Еще Немного Более Персом.

Мама покачала головой.

– Ты так похож на отца. Во многом. Но ты и мой сын тоже. Я стала заниматься с тобой, когда ты немного повзрослел, но, кажется, это все больше помогло не тебе, а твоей сестре.

В общем.

Было бы неплохо выучить фарси, как это сделала Лале.

– Прости, Дарий.

Теперь, когда мы были наедине и все Настоящие Персы ушли спать, она снова вернулась к американской версии моего имени.

Мама поцеловала меня в голову и снова включила кран.

– Тебе было бы проще разговаривать с дедом, если бы ты знал фарси. Ему никогда не было комфортно общаться на английском, даже до болезни.

Это я уже успел понять. По скайпу на английском с нами в основном говорила Маму.

– Знаешь, он на самом деле тебя любит. Даже если не всегда все правильно говорит. Он любит тебя.

– Я знаю, – отозвался я.

– Думаю, он тебя еще больше любит потому, что раньше никогда не видел. Для него это особое чувство.

– Да. Я тоже его люблю.

Возможно, это было преувеличением.

То есть любил я, скорее, свое представление о Бабу.

А представление сильно отличалось от реальности.

Утром Лале подскочила первой. Она носилась туда-сюда по коридору, пела песни во все горло и танцевала, громко шлепая ножками по плитке. Потом сестра приоткрыла дверь и заглянула ко мне в комнату.

– Доброе утро, Лале.

– Sobh bekheir![15]

– Хочешь позавтракать?

– Baleh[16].

– Хорошо. Я сейчас приду.

Я натянул носки и пошел за ней в кухню.

Благодаря нам с мамой предположить, что вчера здесь праздновали Навруз, было невозможно. Я даже протер все поверхности и плиту.

Лале сунула носик в холодильник. Он был до отказа наполнен всякими остатками, так что света на самой верхней полке хватало только на то, чтобы осветить ее саму, ниже он просто не пробивался.

– Noon-o paneer mekham[17].

Лале вошла в режим говорения исключительно на фарси, но хотя бы выбирала выражения, которые мне было под силу понять.

Я достал сыр фета из самого верхнего уголка дверцы холодильника.

– Хочешь, я подогрею тебе хлеб?

– Baleh!

Тарелки Лале было не достать, но зато она раздобыла для нас чистые ножи. Когда звякнул тостер (а я даже хотел, чтобы в этот момент включалась настоящая сирена или что-то вроде этого – настолько ультрасовременно он выглядел), я положил на дно корзинки одно из полотенец Маму и наполнил ее хлебом.

– Чаю хочешь?

Лале кивнула и вынула из корзинки кусок сангака больше, чем ее голова. Она швырнула его на тарелку и подула на пальцы: хлеб был очень горячий.

После завтрака мы с Лале уселись в гостиной. Я читал «Властелина колец», она смотрела очередную иранскую мыльную оперу. В Америке я никогда не смотрел мыльных опер, так что сравнить было не с чем, но иранские казались совершенно абсурдными.

Все до одного персонажи как будто бы пытались подражать игре Уильяма Шетнера[18].

А сестре нравилось.

– Посмотри, какая шуба! – Лале наконец переключилась на английский, чтобы комментировать происходящее в телике.

На экране пожилая женщина сидела за столом в роскошном ресторане в смехотворной белой шубе, которая своими цветом и размером делала ее похожей на белую медведицу.

– Вот это да.

Так нас и застала Маму: Лале хохотала над тем, что показывали по телевизору, а я читал книжку и при необходимости соглашался в чем-то с сестрой.

– Sobh bekheir! – сказала сестра, снова перейдя на фарси, стоило только возникнуть восприимчивой аудитории.

– Sobh bekheir, Лале-джан. – Маму поцеловала сначала Лале, а потом и меня. – Вы позавтракали?

– Baleh.

– В корзинке там еще теплый сангак, – сказал я. – Могу чаю заварить.

– Почему бы нам не заварить того особого чая, который ты привез в подарок, маман?

– Хорошо.

Пока я доставал с полки дарджилинг первого сбора с кодом FTGFOP1, Маму вынула откуда-то из глубин холодильника большое блюдо коттабов, покрытое целлофановой пленкой. Она подмигнула мне и понесла блюдо в гостиную.

Я услышал, как Лале воскликнула «Ням-ням!» голосом, который был на три октавы ниже ее обычного регистра.

Лале любила коттабы даже больше, чем я.

Я поставил заварочный чайник на поднос рядом с несколькими чашками, чтобы предложить его Маму в гостиной.

– Спасибо, родной, – сказала она и медленно вдохнула аромат над чашкой. – Как хорошо пахнет.

Несмотря на то что сказал мне Ардешир Бахрами, оказалось, что нюхать чай, в конце концов, тоже занятие вполне приемлемое.

Маму закрыла глаза и сделала длинный медленный глоток.

– Вкусный чай, маман. Спасибо тебе.

Я предложил чай Лале (она отказалась – чай показался ей слишком горячим, и в нем совсем не было никаких подсластителей), а потом сам сделал глоток.

Маму улыбнулась мне и подвинулась ближе, чтобы поцеловать меня в щеку.

– Спасибо, Дариуш-джан, – сказала она. – Ты придумал идеальный подарок.

Как же я люблю свою бабушку.

Около десяти часов, когда мама появилась в гостиной, она уже была одета. С одного из крючков в прихожей она сняла хиджаб.

– Мама, – позвала она. – Пойдем!

Маму тоже вышла из комнаты при полном параде.

– Куда вы?

– Пойдем навестим моих друзей, – сказала Маму.

– Это такая традиция, – отозвалась мама. – На следующий день после Навруза.

– Правда?

Мама кивнула.

– Но дома мы ничего такого не делаем.

Я вспомнил, как Сухраб посмотрел на меня, когда спросил, увидимся ли мы завтра. Как он удивился, что я сразу не ответил «да».

Как возможно, что я еще не знаю всех традиций празднования Навруза?

– Ну, – сказала мама, а потом подмигнула мне, как будто не знала, что мне ответить, – почему бы тебе не сходить к Сухрабу?

Логично.

– Хорошо.

Я принял душ и оделся, а мама перед уходом быстро набросала мне карту. Сухраб жил всего в нескольких домах от нас, но, когда идешь пешком, все выглядит иначе, чем из окна автомобиля.

Когда мы заезжали за Сухрабом перед поездкой в Персеполь, было еще темно. При свете дня дом Резаи выглядел старше и меньше, чем бабушкин, и был выкрашен в такой приглушенный цвет хаки, что на него можно смотреть, не повреждая зрительной зоны коры головного мозга. Я увидел деревянные двойные двери, на каждой створке висело по бронзовому дверному молотку разной формы: справа – в виде подковы, слева – мощная треугольная пластина.

В бронзе просматривались мелкие щербинки. Как и в дверях, как и в самом доме. Все здесь было обжито и любимо.

Совершенно закономерно, что Сухраб вырос именно в таком месте.

Молотком в виде подковы я быстро стукнул по двери три раза. Дверь открыла Махваш Резаи. На ее лбу и в бровях были следы белого порошка. Увидев меня, она улыбнулась той же улыбкой с прищуром, которую передала по наследству своему сыну.

– Алла-у Абха, Дариуш!

– Э…

Я всегда чувствовал себя неловко, когда кто-то говорил мне эту фразу, потому что не понимал, что сказать в ответ и можно ли мне вообще отвечать на это приветствие, ведь я не бахаи и в принципе не верю в Бога.

Если не считать Пикарда.

– Заходи!

Я стянул свои кеды и поставил их в уголок рядом с узкими ботинками Сухраба.

Прихожую от остальных помещений в доме отделяла деревянная перегородка с полочками, на которых стояли рамки с фотографиями, свечи и лежали зарядные устройства для телефонов. Коврики были бело-зелеными с золотыми акцентами, без бахромы по краям, как у Маму. В доме было уютно, будто в норе хоббита.

Воздух наполнился ароматом свежеиспеченного хлеба. Настоящего, домашнего хлеба, а не конвейерного, как в каком-нибудь «Сабвее».

– Ты поел? Хочешь чего-нибудь?

– Нет, спасибо, я позавтракал.

– Точно? – Мама Сухраба привела меня в кухню. – С радостью приготовлю тебе что-нибудь.

– Точно. Я решил прийти в гости, как это делают на следующий день после Навруза.

Я чувствовал себя настоящим персом.

– Ты очень милый.

Дарий Келлнер. Милый.

Мне было приятно, что мама Сухраба так обо мне думает.

Честное слово.

– Уверен, что ничего не хочешь?

– Уверен. Я дома коттаб съел.

– Твоя бабушка делает самые лучшие коттабы.

Строго говоря, всех вариантов я не испробовал, но сразу же согласился с Махваш Резаи в принципе.

– Она просила передать вам несколько штучек, – сказал я и протянул ей пластиковый контейнер, который принес с собой.

Махваш Резаи выпучила глаза, чем напомнила мне клингонского воина. Ее личность была слишком огромна и подвижна, чтобы быть заключенной в хрупком человеческом теле.

– Спасибо! Поблагодари от меня свою бабушку!

Ханум Резаи отложила в сторону коттабы и вернулась к плите. Стол рядом с ней был посыпан мукой, и это объясняло появление таинственного белого порошка на лице хозяйки.

В раковине под струей воды лежали листья салата романо. Я подумал, может быть, они нужны ей для хлеба. Я не знал ни одного иранского рецепта хлеба, в состав которого входил бы салат романо, но это не означает, что его туда в принципе не добавляют.

– М-м…

– Сухраб его очень любит, – сказала ханум Резаи, кивнув в сторону раковины. – Они с отцом с ума по нему сходят.

С отцом Сухраба.

Мне было так его жаль.

А еще я смутился, потому что не знал ни одного человека, чьей любимой едой были бы листья салата романо.

Сколько всего умещалось в Сухрабе Резаи.

– Вынеси их, пожалуйста, на улицу, – попросила миссис Резаи, собрав листья в дуршлаг. Она пару раз стукнула дуршлагом об раковину и протянула его мне. – Положи там на стол. А я пока за Сухрабом схожу.

Сад семьи Резаи отличался от сада Бабу. Фруктовых деревьев тут не было, так же как и кустов жасмина. Только длинные ряды гиацинтов и коллекция огромных горшков, наполненных разными травами. Самый большой стоял прямо у входа в кухню, он был больше полуметра шириной и около метра высотой, и его почти скрывали от глаз заросли свежей мяты.

Мята – это Борг в мире трав. Если ей позволить, она заполонит каждый свободный клочок земли, заметно разнообразив почву с биологической и технологической точки зрения.

Посреди сада стоял мангал, большой и круглый, похожий на красную звездную базу в миниатюре. Единственный стол, который я здесь увидел, был стол для пинг-понга рядом с дверью, где я и стоял, держа в руках дуршлаг с мокрыми листьями салата романо.

– Ханум Резаи?

Ответа не последовало.

Мне что, нужно было поставить листья на стол для пинг-понга?

Как его называют иранцы, пинг-понгом или настольным теннисом?

Мы не изучали историю пинг-понга/настольного тенниса в Иране во время уроков физкультуры, и теперь это казалось нелепым упущением.

Из-за моей спины откуда ни возьмись появилась ханум Резаи. От неожиданности я чуть не выронил салат.

– Вот что я забыла, – сказала она, разворачивая огромную бело-голубую скатерть на поверхности стола для пинг-понга. Ее края зацепились за столбики для сетки, и получились две небольшие палатки. – Разложи вот тут листья, пусть обсохнут немного.

– Ладно.

Я сделал, как меня просили: разложил листья так, чтобы они друг друга не задевали. Вода впитывалась в скатерть, делая ее прозрачной.

– Дариуш!

Сухраб схватил меня за плечи сзади и покачал из стороны в сторону.

У меня даже шею немного закололо.

– Ой. Привет.

На нем были клетчатые пижамные штаны такого размера, что в одной штанине легко уместился бы весь Сухраб. Они держались у него на талии при помощи шнурка. Я это заметил, потому что зеленое поло он заправил в штаны.

Как только Сухраб увидел салат, он отпустил меня и побежал в дом, болтая с мамой на фарси на первой космической скорости.

Я стал невидимкой.

Я смотрел на Сухраба с порога, и он почему-то казался мне моложе своих лет: утопающий в пижамных штанах мальчик с заправленной футболкой.

Я знал, что он скучал по отцу, и это не обязательно было проговаривать вслух.

Я очень за него переживал.

И еще мне было плохо оттого, что я жалел себя. Еще один Навруз Сухраб провел вдали от отца, а я беспокоился о том, что меня никто не замечает.

Но вот Сухраб повернулся ко мне, заметил, что я смотрю на него с порога, и снова сощурился. Его улыбка была как супернова.

– Дариуш, ты любишь секанджабин?

– Что?

– Секанджабин. Пробовал?

– Нет, – сказал я. – А что это?

Он достал из холодильника невысокую банку с широким горлышком, быстро бросил пару слов своей маме и вышел в сад.

– Это мятный сироп. Смотри.

Сухраб снял с банки крышку, стряхнул воду с листа салата и окунул его в соус.

Если его лицо раньше напоминало супернову, то теперь, стоило ему откусить кусочек листа, оно превратилось в аккреционный диск, один из самых ярких объектов во Вселенной.

Мне нравилось, что Сухраб мог так трансформироваться.

Я взял маленький листочек и тоже попробовал соус. Он был сладкий, отдавал мятой, но угадывалось в нем и что-то кисленькое.

– Уксус.

– Да. Бабу всегда добавляет чуть-чуть уксуса.

– Так его Бабу приготовил?

– Да. А ты ни разу не пробовал?

– Нет. Я даже не слышал никогда о таком сиропе.

Как я мог не знать, что мой дедушка готовит секанджабин?

Не знать, что секанджабин – это так вкусно?

– О его рецепте ходят легенды. Мой папа… всегда сажал много мяты, чтобы Бабу использовал ее в приготовлении. – Он показал рукой на сад. – Видел нашу мяту?

– Да.

– Разрослась теперь. Бабу давно уже сироп не делает.

– А.

Сухраб окунул в банку еще один лист и передал секанджабин мне.

Вкус был волшебный.

– Спасибо, что заглянул, Дариуш.

– Это же традиция такая: посещать друзей на следующий день после Навруза. – Я взял еще один лист салата. – Так ведь?

Сухраб сжал мне плечо, сунув в рот еще один лист салата с соусом. Он кивнул, прожевал и проглотил закуску, а потом улыбнулся со своим фирменным прищуром.

– Так.

После того как я помог Сухрабу расправиться со всем салатом на столе (целых два кочана!), он побежал одеваться, а я стал наблюдать, как ханум Резаи делает хлеб. Она отбила тесто посыпанными мукой руками, потом присыпала его сверху смесью сушеных трав и специй.

– Тебе нравится такой хлеб, Дариуш-джан? С травами?

– М-м, да. Мама иногда покупает такой в персидской пекарне.

– А сами вы такой не печете?

– По правде говоря, нет.

– Я и для вас тогда испеку. Положите в холодильник и потом возьмете с собой домой.

– Маман! – сказал Сухраб, снова появившийся в дверном проеме, уже в нормальных брюках и в белой футболке-поло. Он что-то сказал маме на фарси, что-то по поводу ужина, но сделал это слишком быстро. – Вперед, Дариуш. Пойдем.

– Э… Спасибо, – сказал я его маме, пошел за Сухрабом к выходу и нагнулся, чтобы завязать шнурки моих «вансов».

Он хотел мне что-то показать.

Королевство цвета хаки

От дома Сухраба мы пошли вниз по улице в противоположную от дома Маму сторону. Ветер усилился, и в воздухе чувствовались свежесть и легкая нотка пыли.

Когда мы проходили перекресток, Сухраб махнул рукой вправо.

– Вот там, километрах в пяти отсюда, моя школа.

В слове «километрах» он ставил ударение на слог «ло», а не на «ме». Это было прикольно.

– Тебе там нравится?

– Нормально, – пожал он плечами. – Я учусь в одном классе с Али-Резой и Хуссейном.

– Ой.

Где бы на земле вы ни ходили в школу, Бездушных Приверженцев Господствующих Взглядов было точно не избежать.

Мы прошли мимо длинной белой стены, задней стенки нескольких магазинов, стоявших рядом. От нее отражался яркий солнечный свет.

Я чихнул.

– Но и друзья у тебя в школе есть, правда же?

– Есть несколько. Но не таких хороших, как ты, Дариуш.

Я улыбнулся, но при этом еще раз чихнул.

– Извини. А они все бахаи?

– Нет. Только некоторые. – Сухраб хохотнул. – Большинство людей не такие, как Али-Реза, Дариуш. У них нет таких сильных предрассудков.

– Прости меня. – Мои уши стали красными, как кирпич. – У тебя в школе учатся только мальчики. Так?

– Да.

Мы подошли к пешеходному переходу. Сухраб закусил щеку и посмотрел на меня, пока мы пропускали машины.

– Так у тебя нет девушки, Дариуш?

Я сглотнул.

– Нет.

Я старался произнести это слово нейтрально, но, как бы ты ни ответил на подобный вопрос, собеседник все равно расслышит что-нибудь свое. С ушей густой румянец перекинулся на щеки.

– Как так?

Я не знал, что на это ответить.

Кажется, я не мог соврать Сухрабу.

Думаю, Сухраб понял, как неловко я себя чувствую, потому что, прежде чем я нашелся, что ответить, он сказал:

– Это нормально. У меня тоже девушки нет.

Я почти улыбнулся.

Почти.

Он сказал:

– Здесь все иначе. Мальчики с девочками здесь… – Он замолк на мгновение. – Мы нечасто общаемся. Только в более старшем возрасте. Йезд – очень консервативный город. Понимаешь?

– Ну, думаю, да.

Не уверен, что я понимал.

Но и спросить не успел, потому что Сухраб отвернулся и на что-то указал рукой.

Справа от нас стена цвета хаки закончилась, и в просвете показался большой зеленый парк. По лужайке там и тут были раскиданы низкорослые кустарники, отбрасывавшие пестрые тени на многочисленные скамейки. В уголке виднелся общественный туалет, окруженный забором из сетки-рабицы.

Кто же огораживает забором туалет?

Ветер снова подул и растревожил траву. Сухраб закрыл глаза и сделал глубокий вдох.

– Это наш любимый парк, – сказал он. – Сюда мы приходим на Сизда-Бедар.

Сизда-Бедар – это тринадцатый день после Навруза. В этот день персы ходят на пикник.

Персы обожают пикники, особенно в Сизда-Бедар. У нас в Америке каждая семья в огромном количестве готовит то блюдо, которым больше всего славится (долма, оливье или котлеты), и все мы захватываем целый парк, так что в радиусе восьмидесяти километров места хватает всем Персам, Частичным и не только.

Из-за того что дата Навруза год от года меняется и зависит от дня весеннего равноденствия, не фиксирована и дата Сизда-Бедара, а это значит, что иногда этот праздник совпадает с моим днем рождения. Но я почему-то никогда не могу правильно ее рассчитать.

– В этом году праздник придется на первое апреля, так?

Сухраб поднял глаза и пересчитал с иранского летоисчисления на григорианское.

– Второе.

– Ой. Это мой день рождения.

– Вы все еще будете здесь?

Я кивнул.

– Здорово. Значит, отметим оба праздника.

Сухраб схватил меня за плечо и повел в сторону туалета.

– Иногда мы тут играем в футбол. Когда на поле слишком много народу.

– А. – Я надеялся, что мы не будем сейчас играть в соккер/неамериканский футбол. К этому я готов не был. – Классно.

– Пойдем, – сказал Сухраб, и вместе мы обошли приземистое здание. – Хочу тебе кое-что показать.

Сухраб быстро улыбнулся мне с прищуром, после чего просунул пальцы в ячейки сетки-рабицы, окружавшей здание туалета, и начал забираться вверх. Металл проседал и изгибался под его скромным весом, когда Сухраб цеплялся кроссовками за ромбовидные ячейки.

– Давай! – крикнул он мне, вскарабкавшись на крышу здания.

Я был тяжелее Сухраба, и структурная целостность забора оказалась под большим вопросом. Не было сомнений, что он потерпит крушение с непоправимыми последствиями, если я попытаюсь по нему залезть.

– Дариуш! – закричал Сухраб. Крыша грохотала под его ногами, стоило ему сделать шаг. – Давай скорее!

Я закусил губу и схватился за сетку. На нее весь день светило солнце, и моим пальцам стало горячо. Я забрался вслед за Сухрабом, уверенный, что забор оторвется от здания, как крышечка из фольги от банки с супом, прежде чем я доберусь до верха. Но я удержался, а Сухраб протянул мне вымазанную черным руку и помог подняться на крышу. Мои руки тоже оказались исчерченными черными отметинами и пахли старыми монетами.

Я потер ладони друг об друга, но только сильнее размазал грязь.

Сухраб засмеялся и обнял меня за плечо, наверняка оставив на моей футболке черный отпечаток.

– Смотри. – Он кивком указал на что-то впереди себя.

– Ого.

Я не понимаю, как мог сам не заметить двух бирюзовых шпилей, возвышавшихся над бледными плоскими крышами прямо перед нами. Они были похожи на украшенные драгоценностями башенки какого-то эльфийского дворца из прежних эпох, сделанные из лунного серебра и сапфира с применением волшебства и силы воли.

Я моргнул. Этот вид казался миражом, слишком красивым, чтобы быть правдой, но все же, когда я снова перевел на него взгляд, он остался на своем месте и не исчез.

– Что это?

– Пятничная мечеть. Очень знаменитая. Ее история насчитывает сотни лет.

– Ничего себе. Огромная.

– Это только… как их… – Сухраб на секунду задумался. – Минареты. Правильно?

Я кивнул. Английский словарный запас Сухраба был огромен.

– А внизу два купола. Здоровенных. И сад, и мечеть.

– Ого.

Мой собственный словарный запас как-то уменьшился на фоне грандиозной мечети.

Пятничная мечеть возвышалась над всеми другими зданиями Йезда. Вокруг нее все было низкорослым и желтовато-коричневым, даже купола были всего в несколько этажей высотой.

С того места, где мы стояли, все это выглядело как часть мира фэнтези, мира, порожденного смекалкой карликов или магией эльфов.

– А это что такое? – Я указал на шпили, торчащие из крыш на полпути между нами и Пятничной мечетью.

– Мы их называем бадгирами. Это ветроуловители.

– А.

– Такие старинные персидские системы вентиляции воздуха.

– Классно.

Все еще держа руку у меня на плече, Сухраб начал показывать мне другие здания поблизости: современные небольшие мечети, базары, а еще дальше – встающие над Йездом горы, которые мы вскоре собирались посетить. Я чувствовал запах его дезодоранта: немного медицинский, как будто в сироп от кашля подмешали сосновых иголок. А потом я понял, что не могу вспомнить, воспользовался ли сам дезодорантом сегодня после душа.

Я наклонил голову и украдкой принюхался к своей подмышке. «Горным бризом» не пахло, что бы ни вкладывалось в это название, но не пахло и вареным луком, а ведь именно так я обычно вонял, когда забывал нанести дезодорант и начинал вырабатывать биотоксины.

Мы долго сидели на краю крыши, болтая ногами и изучая раскинувшееся перед нами королевство цвета хаки. Над головами неслись облака, ветерок трепал мои волосы и не давал им превратиться в Источник Пожарной Опасности Восьмого Уровня.

По тротуару на другой стороне улицы шли две женщины. На голове той, что постарше, голубой хиджаб выцвел до такой степени, что выглядел практически серым. Он напомнил мне старую тряпочку, которой папа когда-то натирал парадные ботинки.

Молодая женщина была в блестящем красном хиджабе и стильной куртке, которая доходила ей до бедер. Мама говорит, такой вид одежды называют «манто» – еще одно слово в фарси, которое было (или не было) заимствовано из французского.

Я не понимал иранской одержимости французскими заимствованиями.

Минареты Пятничной мечети сверкали на солнце, а я тем временем при помощи языка пытался выковырять кусочек салата из щели между зубами.

Во рту все еще ощущался сладкий мятный привкус секанджабина.

Его приготовил мой дедушка.

– Сухраб?

– А?

– Что ты имел в виду вчера? Когда мы говорили о Бабу… Ты сказал, что он повел себя не так, как обычно?

– Он был сам не свой вчера. Это из-за опухоли.

– Но ты его давно знаешь. Так ведь?

Сухраб кивнул.

– Они с Маму так нам помогали. Когда отца посадили.

– А каким он был раньше?

Сухраб опустил ладонь с моего плеча и сложил руки на коленях. Какое-то время он жевал губу.

– Помню один случай. Три-четыре года назад. Маму и Бабу пришли к нам на горме-сабзи. Мама любит его готовить.

Горме-сабзи – это такое рагу с огромным количеством трав и зелени. Я к нему отношусь с подозрением, потому что в него кладут красную фасоль сорта кидни, которая выглядит как крошечные глазки, эдакие трупные огоньки, которые загораются в зеленом тушеном болоте, чтобы завлечь в могилы утомленных хоббитов.

– Бабу тогда только что купил новый телефон. Просил у меня помощи. Бабу не очень дружит с техникой.

– Правда?

– Да. Я и с компьютером им помогаю. Чтобы они могли созваниваться с твоей мамой по скайпу.

– О. Спасибо.

– Не за что. Я люблю твоих бабушку с дедушкой. – Сухраб ударил меня по плечу. – Так вот. Он пытался поставить на заставку твое фото. Из школы.

– Мое?

– Да. Так был горд. Он всегда рассказывает о своих американских внуках. Постоянно.

Какая-то бессмыслица.

Ардешир Бахрами? Гордится мной?

Он же даже не был со мной знаком.

Сухраб был для него внуком в большей степени, чем я когда-то смогу рассчитывать.

– Он столько о тебе говорил. Когда ты приехал, мне показалось, что я тебя уже знаю. Я заранее знал, что мы подружимся.

Горло сжалось; я не мог произнести ни звука.

Мне страшно нравилось, что Сухраб умеет говорить такие вещи и не чувствовать себя при этом чудаком. Что внутри него не существует никаких стен.

– Жаль, что я тогда его не знал, – сказал я. – Жаль, что…

Меня оборвал звук азана. Здесь, на крыше, его звучание было громче и чище, богаче, чем мне удавалось услышать раньше.

Мы слушали голос, произносивший слова нараспев через динамики, и я представлял, как в Пятничной мечети все встают на колени для молитвы, как все жители Йезда внемлют призыву – и даже за пределами города. Целая нейронная сеть по всей стране, захватывающая иранскую диаспору по всей планете.

В тот момент я по-настоящему ощущал себя персом, хотя не понимал слов. Хотя даже не был мусульманином.

Я был одним крошечным пульсаром в похожей на водоворот и наполненной светом галактике иранцев, которых объединяет тысячелетняя сила притяжения культуры и общего наследия.

В Америке такой объединяющей силы просто не существует.

Разве что, может быть, Суперкубок[19].

Когда азан стих, я вытер глаза рукавом футболки. Я занервничал бы, случись мне выделить гормоны стресса в присутствии кого угодно, но только не Сухраба. Особенно теперь, когда он сказал, что почувствовал, будто заранее знал меня.

Возможно, и я тоже знал его еще до знакомства.

Очень даже возможно.

– Красиво, – проговорил Сухраб.

– Да.

– Мы молимся только утром и ночью. Не по призыву к обязательной молитве.

– Вот как.

– Иногда я жалею, что это так. Во время азана я чувствую…

– Как будто ты часть чего-то большого?

– Да. – Сухраб взял отломанный кусочек черепицы и сбросил его с крыши.

Я почесал за воротом футболки, жалея, что на ней нет какой-нибудь бахромы, которую можно было бы потеребить. Тишина между нами внезапно налилась свинцом. Неприятной ее назвать было нельзя, но она заполняла собой все, как неожиданное затишье перед ливнем.

Сухраб сглотнул.

– Дариуш. Ты веришь в Бога?

Я отвел глаза.

Как я уже говорил, на самом деле я не верил ни в какую высшую силу. Не считая Пикарда.

Настала моя очередь сбросить кусок черепицы с крыши.

– Думаю, нет.

Мне стало стыдно за то, какой я неполноценный.

Сухраб ударил пятками по забору под нами и начал изучать тени, которые мы отбрасывали на землю.

– Для тебя это очень важно?

– Нет, – сказал Сухраб.

Ему не обязательно было говорить это вслух. Я и так знал, что важно.

– Прости, – шепнул я.

Сухраб мотнул головой, и еще один кусок черепицы стукнулся о землю.

– А к кому ты обращаешься? – Он закрыл глаза и сглотнул. – За утешением?

Я знал, что он думает о своем отце.

Я положил руку ему на плечо. Сначала я испытал неловкость – не понимаю, как Сухраб мог делать нечто подобное естественно, без лишних размышлений, – но уже через секунду этот жест показался мне совершенно нормальным.

– Думаю… Для этого и нужны друзья.

Сухраб поднял глаза и почти сощурился.

Почти.

Он положил руку мне на плечо, и я обнял его, так что теперь наши руки сомкнулись.

– Я рад, что мы друзья, Дариуш, – сказал он, а потом взял и взъерошил мне волосы. Мне нравилось, когда он так делает. – Я рад, что ты приехал.

– И я.

– Хотел бы я, чтобы ты остался. Но мы всегда будем дружить. Даже когда ты вернешься домой.

– Честно?

– Да.

Я сжал плечо Сухраба. Он в ответ сжал мое.

– Хорошо.

Тактическое отступление

В Навруз мы, разумеется, не смотрели «Звездный путь», это было бы попросту невозможно, но в тот день, когда Сухраб показал мне город с крыши, папа после ужина достал свой айпад.

– Я чай завариваю… Не подождете меня?

– Ты уже видел эту серию, – отозвался отец. – Ты знаешь, как нетерпелива твоя сестра.

Когда я закончил дела и присоединился к просмотру, Лале сидела, прижавшись к папе, а он обнимал ее. На экране вовсю шел первый акт серии «Верность».

Они выглядели такими счастливыми и довольными без меня.

Как я уже говорил, мне было известно, что Лале – это замена. Я это знаю с самого ее рождения. Но раньше я никогда не был против. Точно не настолько.

«Звездный путь» – это всё, что было общего у нас с папой. А теперь Лале и здесь заняла мое место.

В моей груди всколыхнулась квантовая сингулярность, вовлекая в свой горизонт событий все новую межзвездную пыль и всасывая в себя весь свет, который осмеливался приблизиться.

Я сделал глоток чая и через кухню вышел в сад.

Жасмин все еще цвел. Было очень тихо, если не считать рокота машины, которая проезжала по улице.

Мне нравилась тишина. Даже если порой она заставляла меня думать о грустном. Например, о том, станет ли по мне кто-нибудь скучать, если я умру.

Я пил чай, вдыхал аромат жасмина и думал, станет ли кому-нибудь грустно, если я, скажем, погибну в автомобильной аварии.

Это нормально.

Правда ведь?

– Дарий?

– А?

– Ты почему не стал смотреть?

– Ты же сам сказал. Я это все уже видел.

Папа вздохнул, глядя на меня.

Меня страшно бесило, когда он так вздыхал.

– Не надо так.

– Как?

– Ты ведешь себя эгоистично.

– Эгоистично?

– Твоя сестра хотела провести с тобой время. Ты весь день пробыл с Сухрабом, гулял, делал не бог весть что, а Лале была тут совсем одна.

Я почти уверен, что Бабу тоже весь день провел дома, так что едва ли Лале была «совсем одна».

– Ты обидел Лале, когда вот так умчался.

Никуда я не умчался.

Я произвел тактическое отступление.

– Вы начали смотреть без меня. Опять.

– Я не хотел, чтобы твоя сестра куда-нибудь сбежала.

– А что, было бы так уж плохо? Если бы мы посмотрели серию без нее?

– Она же твоя сестра, Дарий.

– Это всегда было нашей с тобой фишкой. Только нашей. Это было наше с тобой время. А она все портит.

– А тебе никогда не приходило в голову, что мне на самом деле нравится смотреть сериал с ней?

Стивен Келлнер никогда меня не бил. Ни разу в жизни.

Но сейчас мне показалось, что он меня ударил.

Что во мне было такого, что заставляло его так легко отбрасывать меня в сторону?

Это что, потому что я для всех такая мишень?

Я сглотнул и сделал глубокий вдох. Не хотел, чтобы голос заскрипел.

– Отлично. Тогда и смотри его с ней.

– Не надо расстраиваться, Дарий.

– Я не расстраиваюсь, понял?

Стивену Келлнеру не нравилось, когда я расстраивался.

Ему не нравилось, что у меня есть чувства.

– Дарий…

Я с трудом оторвал себя от земли.

– Я спать.

Даже когда папа перестал рассказывать мне истории, он никогда не забывал сказать, что любит меня, каждый день перед сном.

Это было важным ритуалом.

А я всегда отвечал, что тоже люблю его.

Такая у нас традиция.

Тем вечером папа не сказал мне, что любит.

И я тоже ему этого не сказал.

Башни молчания

Следующим утром мама постучалась в мою дверь задолго до азана. Мы собирались поехать к Башням Молчания.

Мне пришлось несколько минут подождать в постели, пока моя собственная Башня Молчания не пропала.

Мне пока удавалось не нарушать свой план кое-чем не заниматься в доме бабушки, но каждое утро у меня по этому поводу возникало все больше неудобств.

– Дариуш!

– Я проснулся.

Мама снова стала называть меня по-ирански.

Хотелось бы, чтобы она уже определилась.

Я стоял посреди утренней прохлады, засунув руки в карманы.

Дежавю.

Но на этот раз за рулем Чадмобиля сидел Стивен Келлнер.

Мы с Лале забрались на заднее сиденье. Бабу сел посередине рядом с Маму. Губы его были плотно сомкнуты и образовывали ровную линию. Папа пытался поймать мой взгляд в зеркало заднего вида, но я избегал его глаз.

У Лале сон как рукой сняло. Она была бодра и очень зла. Глаза припухли, голос подхриповат.

– Я не хочу туда ехать.

– Все равно поедешь, – сказала мама с пассажирского сиденья. – Как и все мы.

Спор обещал продлиться долго.

Лале застонала и ткнулась лицом мне в бок.

Это напомнило мне времена, когда она была маленькой – правда, совсем малышкой – и я брал ее на себя, когда маме и папе нужна была передышка. Даже если сестренка была вся взвинчена, в конечном счете она засыпала у меня на коленях, смяв лицо об мое плечо. Руки обвисали, изо рта начинала подтекать слюна.

Так выглядела моя любимая версия Лале: когда мне достаточно просто обнять ее, и она уже любит меня больше всех на свете. А «Звездный путь» был тем, что роднит нас с отцом, – и больше никого не существует.

Я не хотел им делиться. Только не «Звездным путем».

Мне не нравилось, что я такой эгоист.

Но потом Лале обняла меня своими ручками, крепко ко мне прижалась и издала легкий вздох.

Она злилась на маму с папой, но во мне ее все устраивало.

Так тяжело было злиться на сестренку, даже когда ужасно хочется.

И вообще, это папа решил найти мне замену.

Не Лале.

Путь к Башням Молчания лежал вдоль основания гор за пределами Йезда. Я сидел на заднем сиденье и пытался сдержать рвоту, пока Стивен Келлнер следовал по извивающимся дорогам на небезопасных скоростях.

– Осторожно! – вскрикнула мама.

У меня чуть шея не хрустнула, когда отец ударил по тормозам и заехал на неразмеченную парковку с покрытием из гравия.

Чадмобиль потрещал и затих, как только папа вынул ключ. Нас снова поглотило Черное Облако, вонявшее жжеными волосами и пригоревшим попкорном с тонкой ноткой Конца Света.

Восходящее солнце окрашивало холмы цвета хаки в красный и розовый, пока мы пешком поднимались по пыльной тропе. Мама с папой возглавляли шествие, и папа то и дело предлагал Маму руку. Бабу шел самостоятельно, но более медленным шагом. В какой-то момент я задумался, не нужна ли ему помощь, но потом вспомнил, как он забирается на крышу и поливает оттуда свои фиговые деревья. А еще слова Сухраба, что нам нужно просто наблюдать, пока он не закончит. Поэтому я шел за дедушкой и следил, надеясь, что он не упадет.

Лале шагала рядом со мной. Когда ее энергия иссякла и девочка начала поднывать, Бабу повернулся и взял ее за руку.

– Лале-ханум, – сказал он. – Ты что, не хочешь посмотреть, что там наверху? Там так красиво.

– Мне все равно! – надулась Лале. Слишком долго тянулось ее недовольство и вот наконец оборвалось.

Я уже научился распознавать ранние тревожные признаки неминуемо надвигающейся Лалетастрофы.

Я догнал деда и взял Лале за вторую руку.

– Вперед, Лале. Мы почти на вершине.

Но сестра только еще сильнее замедлилась, заставив нас с Бабу остановиться.

Я повернулся и присел перед ней на корточки.

– Это важно, Лале. Здесь часть нашей семейной истории.

Но я знал, что такие увещевания обычно не работают с Лале, особенно когда она довела себя до того состояния, в котором сейчас находилась. У нее в этой стадии стойкий иммунитет к логическим выкладкам.

Существовал один-единственный способ успокоить ее.

– А когда мы вернемся домой, я могу взять тебя с собой в город. Дядя Сухраба держит магазин. Мы там поедим фалуде.

Лале полностью закусила нижнюю губу, обдумывая мои слова.

Хороший подкуп – это то, против чего моя сестра никогда не могла устоять.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Хорошо.

Лале отпустила руку Бабу и бросилась догонять Маму.

Когда я поднялся, Бабу на мгновение задержал на мне взгляд.

– Ты очень хороший брат, Дариуш-джан.

Я моргнул.

Это были самые добрые слова в мой адрес, которые когда-либо произносил Ардешир Бахрами.

Под нами раскинулся Йезд. Отбившиеся от стаи клочки тумана прятались в тени, где утреннее солнце пока не могло их достать и сжечь без остатка. Вдаль уходили ряды бадгиров, лазурные минареты Пятничной мечети сверкали в лучах света.

Башни Молчания, где зороастрийцы хоронили своих мертвых (такой обряд называли «небесным погребением»), тысячелетиями стояли на страже спокойствия Йезда.

– Здесь похоронен мой дед, – сказал Бабу. – Его тоже звали Дариуш. И бабушка тут лежит.

Я посасывал завязки толстовки, когда он показывал мне башню, шагая вдоль крошащейся стены, окружавшей нас. Мы стояли внутри каменного кольца тридцати метров в диаметре с легким наклоном со стороны внешних стен к центру, где когда-то концентрическими кругами укладывали тела умерших: по внешнему кольцу – мужчин, по среднему – женщин, по центру – детей.

Сейчас здесь было пусто – с тех пор как несколько десятилетий назад «небесные погребения» объявили незаконными. И кроме нас здесь больше никого не было, потому что туристы не просыпаются в такую рань.

Я подумал, а не турист ли я сам.

Очень туристическое, по-моему, занятие – осматривать Башни Молчания.

Не менее туристическое, чем посещение развалин Персеполя. Даже если они – часть семейной истории. Даже если они – наше культурное наследие.

Как это возможно, что я турист в собственном прошлом?

Дул сильный и прохладный ветер. Он разносил в стороны пыль, которая поднималась из-под наших подошв, и играл с моими волосами и капюшоном.

Я снял капюшон, и изо рта выпали завязки.

Бабу вздохнул.

– Теперь мы хороним своих в бетон. Совсем не то же самое.

– Ой.

Он остановился и показал на еще одну гору с другой стороны долины.

– Вон еще одна башня. Видишь?

– Да.

– Там лежат многие из предков Маму.

– Ничего себе.

– Наши предки и родственники много-много лет живут в Йезде. Много поколений детей родились и выросли в этих местах. А потом вот здесь нашли упокоение.

Наша семья тонкой ниткой вплетена в ткань истории Йезда. Она впиталась в эти камни и в это небо.

– А теперь твой дядя Сохейл живет в Ширазе. Твоя мама – в Америке. Даже дядя Джамшид поговаривает о том, чтобы перебраться в Тегеран. Возможно, скоро в Йезде совсем не останется Бахрами.

Дедушка в этот момент показался мне таким маленьким, побежденным, согнувшимся под весом истории и бременем будущего.

Я не знал, что ответить.

Ощущение сингулярности вернулось. Она пульсировала и извивалась в созвучии с той, которая, я уверен, поселилась глубоко в груди Бабу.

В этот момент я прекрасно понимал своего деда.

Ардеширу Бахрами было так же печально, как и мне.

Он положил руку мне на шею и несильно сжал ее.

Это было почти похоже на настоящее объятие со стороны деда.

Я расслабился и прижался к нему, пока мы изучали пейзаж под нашими ногами.

Это было похоже на настоящее объятие с моей стороны.

Вчерашний «Энтерпрайз»

Как я и обещал, вернувшись из Башен Молчания, я повел Лале в магазин Ашкана Резаи. По пути мы заглянули домой к Сухрабу. Открыв дверь, он сощурился в улыбке.

– Привет, Дариуш! Здравствуй, Лале-ханум.

– Привет, – прошептала Лале. Она крутила свою ладошку в моей руке и смотрела в пол, пряча расцветшие на ее щеках розы.

Кажется, моя сестренка по уши втрескалась.

Это было вполне логично: если в кого и влюбляться, так в Сухраба. Прекрасный выбор, даже при том что он для нее староват.

– Привет. Мы идем в магазин твоего дяди. Поесть фалуде. Хочешь с нами?

– Разумеется!

Лале схватила Сухраба за руку и теперь висела между нами обоими. Несмотря на бесконечные жалобы, Башни Молчания ей понравились. По дороге в магазин она осыпала Сухраба всевозможными подробностями о том, как прошло наше утро.

Я с сочувствием пожал плечами, глядя на Сухраба.

Мне очень нравилось, что Лале разговаривала с ним так легко и непринужденно.

Около магазина я отпустил руку Лале, чтобы открыть дверь, и она бегом направилась к прилавку. Сухраб сощурился в улыбке и последовал за ней.

– Сухраб-джан! Ага Дариуш! А это кто?

– Это моя младшая сестра Лале.

– Алла-у Абха, Лале-ханум. Какое красивое имя. Приятно познакомиться.

Лале снова залилась румянцем.

– Здравствуйте, – сказала она серой плитке на полу.

Я взял Лале за руку и немного ее встряхнул.

– Фалуде хочешь, Лале?

Она мотнула головой и продолжила смотреть вниз, изучая носки своих белых кроссовочек.

Даже десерта было недостаточно, чтобы помочь Лале преодолеть внезапный и необъяснимый приступ стеснительности.

Господин Резаи сказал:

– У нас и мороженое есть, Лале-ханум, если хочешь.

В персидское мороженое добавляют шафран и фисташки.

Мне оно нравится не так сильно, как фалуде, но все равно это потрясающий десерт.

– Bastani mekhai, Лале-джан?[20] – спросил Сухраб.

– Baleh, – ответила она.

– Дариуш?

– Мне фалуде, пожалуйста.

Я отправил Лале помыть руки, пока Сухраб разговаривал с дядей на фарси. Сухраб все время улыбался. Не своей фирменной улыбкой с прищуром, а немного мягче.

Мне нравилось смотреть, как Сухраб разговаривает с дядей. С ним он вел себя не так, как с мамой. Был более расслаблен.

Возможно, рядом с дядей он больше чувствовал себя ребенком, а с мамой уже не мог, потому что дома ему приходилось исполнять роль единственного мужчины.

Мне так хотелось, чтобы Сухраб постоянно мог чувствовать себя ребенком, как раньше.

Не знаю уж, всегда ли Ашкан Резаи продавал такие большие порции фалуде, но я радовался, что Стивена Келлнера не было поблизости и он не мог наблюдать изъяны моего рациона.

Сухраб вел себя достаточно скромно – он добавил в свою порцию всего лишь немного сока лайма. Я же вылил в свою столько сиропа из кислой вишни, что фалуде превратилось в клингонское кровавое вино.

Я принес нам салфетки, а Ашкан Резаи протянул Лале идеально ровный шарик мороженого солнечно-желтого цвета.

– Noosh-e joon[21], – сказал он.

Лале наконец подняла на него глаза.

– Мерси, – прошептала она.

Она не взяла ложку, а сразу начала лизать мороженое прямо из маленького бумажного стаканчика.

Я пожал руку господину Резаи.

– Khaylee mamnoon[22], ага Резаи.

– Пожалуйста, – ответил он, спрятав мою руку в обеих своих ладонях. Я обратил внимание, что тыльные стороны ладоней у него были покрыты волосами, как и грудь. – Приходи еще, ага Дариуш.

У Лале пожелтел и наверняка онемел от холода язык, но это не препятствовало ее нескончаемой болтовне с Сухрабом на фарси по пути домой.

Не знаю уж, почему она решила переключиться на его родной язык именно сейчас, но это меня злило.

Мне вообще не обязательно было брать ее с собой поесть мороженого.

Не обязательно было делать ее частью своих дел. Я вообще мог не проводить с ней время.

Сингулярность крутилась во мне колесом, образуя черную дыру, грозившую засосать меня внутрь.

Сначала Лале отняла у меня «Звездный путь», а теперь и Сухраба отнимала.

– Как тебе мороженое? – спросил я, стараясь как-то внедриться в их беседу.

– Отлично, – ответила Лале, а потом снова повернулась к Сухрабу и продолжила разговор на фарси.

Сухраб посмотрел на меня и обратился к Лале:

– Лале, невежливо так поступать. Дариуш же тебя не понимает.

Я заморгал.

Никто раньше никогда не заставлял других говорить на английском ради меня.

Даже мама так не делала.

– Все в порядке, – сказал я.

– Нет, – ответил Сухраб. – Это невежливо.

– Извини, Дарий, – проговорила Лале.

– Ничего страшного.

Я посмотрел на Сухраба. Он сощурился, держа десертную ложечку во рту.

– Спасибо.

– Дариуш, – сказал Сухраб. – Можешь еще погулять?

– Ой. Думаю, да.

Я оставил Лале на кухне с Маму, которая пыталась сбыть Сухрабу остатки угощения с Навруза (они будто бы обладали свойством самовоспроизведения и грозили никогда не закончиться). Потом мы опять вышли из дома.

Я понимал по тому, куда мы сворачивали, что Сухраб снова ведет меня в тот парк недалеко от Пятничной мечети.

У нас появилось свое место.

– Дариуш, – сказал он, как только мы уселись на крыше туалета. Он мял газету, которая каким-то образом оказалась на крыше. – Что не так?

– Ты о чем?

Сухраб на секунду закусил нижнюю губу и еще раз смял газету, теперь до состояния крошечного шарика.

– Ты кажешься таким грустным.

– А.

– Ты злишься на Лале?

– Нет, – ответил я. А потом добавил: – Не совсем.

Сухраб кивнул и подождал, пока я продолжу.

Это мне очень нравилось в Сухрабе. Он всегда ждал, пока я сформулирую, что хочу сказать.

– Мы с папой каждый вечер смотрим «Звездный путь». Знаешь этот сериал?

Сухраб кивнул.

– Раньше это занятие было только для нас двоих. Но теперь он хочет смотреть его с Лале.

– А с тобой больше не хочет? В смысле с вами обоими?

– Нет, – ответил я. – Я не знаю. – На секунду я взял в рот завязки от толстовки, но тут же выплюнул, осознав, что делаю это в присутствии Сухраба.

Мне не хотелось, чтобы Сухраб думал, что я из тех, кто сосет завязки от капюшона.

– Просто… Дело не только в «Звездном пути». Вот, например, фарси. Она на нем говорит, а я нет. И все здесь ее больше любят. И где при этом оказываюсь я?

– Дариуш, – отозвался Сухраб. – Помнишь, что я тебе сказал? О том, что твое место пустовало?

– Да.

– Лале не может занять твое место. С чего бы тебе так думать?

– Сам не знаю, – сказал я. – Иногда какая-нибудь мысль просто застревает у меня в голове.

– Грустная мысль?

Я кивнул и начал теребить край футболки.

Я не понимал, как еще можно объяснить то, что я чувствовал.

– Тебе тяжело приходится? Я имею в виду депрессию?

– Да. Бывает.

Сухраб кивнул. А потом положил руку мне на плечо и сказал:

– А знаешь что? Лале не мой лучший друг, Дариуш. Мой лучший друг – ты.

Мои уши мигом покраснели.

Я никогда еще не был ничьим лучшим другом.

Сухраб покачался вместе со мной из стороны в сторону.

– Не грусти, Дариуш.

– Я постараюсь.

Я был лучшим другом Сухраба.

Я почти улыбнулся.

Почти.

Говорить вслух ничего было не нужно.

Сухраб и так должен был знать, что он тоже мой лучший друг.

Ритуал с просмотром «Звездного пути» снова обретал регулярность: теперь мы были не так сильно заняты по вечерам. Дни наши замедлили свой бег.

Теперь пребывание в Йезде не казалось чем-то таким уж отличным от жизни дома.

Ритуал с просмотром снова обрел регулярность, с той лишь разницей, что в нем участвовала Лале.

А я – нет.

Несмотря на слова Сухраба, сложно было не думать о том, что она занимает мое место, когда они с папой устраивались поудобнее на диване в гостиной и начинали смотреть серию «Капитанский отпуск», одну из лучших во всем третьем сезоне «Следующего поколения». Она о том, как Пикард пытается опередить инопланетян, путешествующих во времени, чтобы разгадать одну древнюю загадку.

Пусть я и ненавижу путешествия во времени, эту серию я люблю.

Она потрясающая.

Еще она известна отпускным нарядом капитана Пикарда: слишком короткие серебристые плавки, стянуть которые под силу только французу.

Лале решила, что они смехотворны.

– Что это на нем? – спросила она так громко, что я услышал ее из кухни, где сидел, попивая чай и читая «Властелина колец».

Папа шикнул на нее. «Капитанский отпуск» тоже был одним из его любимых эпизодов.

Я почти захотел присоединиться к ним.

Почти.

Но потом Лале снова начала болтать, высмеивая спецэффекты.

Так что я продолжил пить чай и читать, изо всех сил стараясь игнорировать смех папы и Лале.

– Дарий?

Я поднял взгляд от книги. Из гостиной раздавалась мелодия финальных титров.

– А?

– Ты в порядке?

– Да.

– Принести тебе лекарства?

– Да, спасибо.

Я налил стакан воды, пока отец ходил за нашими пузырьками. Мой он протянул мне, а из своего сразу вытряс таблетки для себя.

– Лучше пораньше сегодня ляг. Завтра рано выезжаем.

– Ладно.

Папа наклонил мою голову, чтобы удобнее было поцеловать меня в лоб. С тех пор как мы приехали в Иран, он не брился, наверняка в попытке отрастить грубую иранскую щетину, и его подбородок поцарапал мне переносицу.

– Я тебя люблю, Дарий.

Папа удержал мое лицо в руках секундой дольше и посмотрел прямо в глаза.

Я не знал, чего он хочет. Чего от меня ждет.

Но по крайней мере он это произнес.

– И я тебя, папа.

Проблемы по отцовской части

На следующее утро Маму пригласила Сухраба и его маму на завтрак. Лале воспользовалась возможностью просветить Сухраба насчет «Звездного пути: Следующее поколение», она ж теперь была самопровозглашенным экспертом.

Пока Лале отвлекала Сухраба, я налил стакан воды и выпил свои таблетки.

Не знаю, почему мне не хотелось, чтобы он это видел. В конце концов, он видел даже мою крайнюю плоть. И в любом случае знал о моей депрессии.

Но все же мне была неприятна мысль, что он увидит, как я принимаю лекарства.

Почему-то это мне казалось чем-то более интимным, чем видеть друг друга голыми.

Это нормально.

Правда ведь?

– Заканчивай завтрак, Лале-джан, – сказала Маму. – И дай Сухрабу поесть. Нам уже пора.

Мы собирались осмотреть Доулетабад.

Доулетабад – одно из самых распространенных названий мест в Иране. Как Спрингфилд в США: в каждой провинции есть свой Доулетабад.

В Йезде Доулетабад – это сад, не отдельный город (по крайней мере, насколько я могу судить), и он известен своим ландшафтом и особняком с огромным бадгиром.

Взрослые шли впереди, Лале сидела на шее у папы, а мы с Сухрабом шагали чуть позади и по-дружески молчали.

Одна из причин, по которой мне так нравился Сухраб, заключалась как раз в этом: нам не обязательно было разговаривать, чтобы радоваться компании друг друга. Мы просто шли и наслаждались утром в Йезде. Иногда наши взгляды сталкивались, и тогда мы улыбались, щурились или даже смеялись в голос.

Светило солнце, но в воздухе все еще ощущалось прохладное дыхание ночи. Надо было бы мне надеть толстовку, а я вместо этого выбрал лонгслив, а сверху натянул свою футболку национальной сборной Ирана по футболу.

Она мне очень нравилась.

В ней я чувствовал себя настоящим персом.

Над нами щебетали птицы.

Я чихнул.

– Afiat basheh[23], – сказал Сухраб.

– Спасибо. – Я снова чихнул. – Извини. Далеко еще?

– Не очень. Ближе к Пятничной мечети.

– Ясно.

– Дариуш. Когда мы с тобой еще в футбол пойдем играть?

Я закусил губу и уставился на свои кеды. Они покрывались слоем пыли.

Во мне не было уверенности, что я перенесу еще один эпизод унижения на почве пениса в душевой.

Но Сухраб сказал:

– Нам не обязательно играть с Али-Резой или Хуссейном, если ты не хочешь. Можем пойти на другое поле.

Вот что еще мне нравилось в Сухрабе: он знал, о чем я думаю, и мне не обязательно было все проговаривать вслух.

И третье его качество, которое мне импонировало: он всегда давал мне время обдумать ответ.

Если забыть про унижение на почве пениса, мне на самом деле понравилось играть в соккер/неамериканский футбол с Сухрабом. А играть только вдвоем мы не могли. Если, конечно, хотели сражаться за одну команду.

Я всегда хотел быть с Сухрабом в одной команде.

– Я не против, – ответил я наконец. – Мы можем поиграть с другими ребятами.

– Уверен? Я им не позволю больше тебя дразнить. Обещаю.

– Уверен, – сказал я. – Пойдем в любое время.

Сухраб сощурился.

– Давай сегодня. Когда вернемся. Идет?

– Идет.

– У тебя очень здорово получается, Дариуш. Тебе нужно отстаивать честь школы. Когда вернешься в Америку.

Я представил себе, как бегаю по полю в экипировке школьной команды Чейпел-Хилл. Вперед, громилы!

– Можно попробовать.

Вдоль дорожек в саду Доулетабад были посажены ели и кипарисы. Мы гуляли в пестрой тени, наслаждаясь влажным туманом, порождаемым бурлящими фонтанами. Дорожка с одной стороны была вымощена щебенкой, с другой – сверкающими на солнце белыми плитками ромбовидной формы.

Там было так спокойно.

– Отец любил сюда приходить, – сказал Сухраб.

Мне нравилось, что он без страха и стеснения разговаривал со мной о своем отце.

– Тебе можно его навещать?

Сухраб пожевал щеку и ничего не ответил.

– Извини.

– Все в порядке, Дариуш.

Он сел на край фонтана, и я примостился рядом, нарочно задев его плечом.

В английском языке есть выражение, которое дословно переводится «срослись бедрами». Так говорят о тех, кто очень крепко связан, другими словами, не разлей вода. Не знаю уж, почему говорят именно так. Мы же с Сухрабом срослись плечами.

Я не торопил его с ответом.

– Сначала мы его навещали. Первые несколько лет. Раз в месяц.

Фонтан бурлил.

Ветер шелестел кронами деревьев.

– Там все было плохо?

– Не то чтобы. Его держали здесь, в Йезде. Тюрьма не самая лучшая, но по крайней мере он был рядом.

Челюсть Сухраба дрогнула.

Я снова дотронулся до его плеча своим, скорее чтобы подбодрить.

Но потом он продолжил:

– Четыре года назад его перевели.

– Да?

– В тюрьму Эвин. Знаешь, что это за тюрьма?

Я мотнул головой.

– Страшное место. В Тегеране. И его посадили… – Сухраб смотрел на ветки, укрывавшие нас тенью. – Его никому нельзя видеть. Даже другим заключенным.

– Одиночная камера?

– Да.

– Ой, – вырвалось у меня.

Сухраб вздохнул.

Я хотел разрядить обстановку, но не знал как.

У Сухраба была Проблема по Отцовской Части.

Видимо, у меня такая проблема тоже была, но она меркла по сравнению с тем, что испытывал Сухраб.

Может быть, все персидские мальчики обречены иметь Проблемы с Отцами.

А что, если это и входит в понятие «быть персидским мальчиком»?

– Мне очень жаль, Сухраб.

Я положил руку ему на плечо, и он сделал глубокий и медленный выдох.

– Что, если я его больше никогда не увижу? – прошептал он.

Я сжал его плечо, а потом потянулся к нему второй рукой, и получилось, что я обнял Сухраба.

Сухраб закусил губу, моргнул и выделил несколько капель гормона стресса.

Всего парочку.

– Увидишь, – сказал я.

Сухраб вытер лицо тыльной стороной ладони.

Я чувствовал себя таким бесполезным.

Сухрабу было больно, и я ничего не мог с этим поделать. Кроме того, чтобы сидеть рядом и быть его другом.

А может, и этого достаточно. Потому что Сухраб знал, что плакать в моем присутствии не стыдно. Знал, что я не стану обесценивать его чувства.

Со мной он чувствовал себя в безопасности.

Может быть, это нравилось мне в Сухрабе больше всего остального.

Через минуту он откашлялся, встряхнул головой и поднялся на ноги.

– Пойдем, Дариуш, – сказал он. – Я еще кое-что хотел тебе показать.

Пусть будет так

– Дариуш. Посмотри. Мы на месте.

– Ого.

Крыша из листьев над головой внезапно прервалась. Мы стояли у края длинного фонтана, который располагался рядом с огромным восьмиугольным особняком. На крыше особняка возвышался бадгир. Башня-ветроуловитель.

Это была настоящая башня, не то что Башни Молчания, которые представляли собой не что иное, как могильные холмы.

Бадгир в саду Доулетабад был даже выше, чем витые колонны Трона Джамшида. Он поднимался над нашими головами на высоту тридцати метров, снизу гладкий, а в верхней части испещренный отверстиями для улавливания ветра. Самый верх бадгира украшал орнамент в виде пик. Вся поверхность башни была усыпана шипами.

Эта постройка напомнила мне Барад-дур[24], хотя на ее вершине не полыхал Глаз Саурона для полноты картины. И еще она была не черной, а цвета хаки.

Я чихнул.

– Какой огромный!

– Да, огромный. – Сухраб улыбнулся с прищуром, видя мое изумление. – Пойдем. Внутри еще лучше.

– А можно заходить внутрь?

– Конечно.

Это было самое яркое место, которое мне довелось повидать в Йезде. А возможно, и самое яркое и колоритное место во всем мире.

Одну стену полностью занимало колоссальное витражное окно. Затейливые цветы всевозможных оттенков отбрасывали на пол танцующие радуги.

Мы плавали в свете.

Мы разгонялись до космической скорости.

– Ого, – выдохнул я.

По моим ощущениям, это было такое место, где можно разговаривать только шепотом.

– Ты часто говоришь это слово.

– Извини.

– Ничего страшного. У вас в Америке такое не увидишь?

– Такое – точно нет, – ответил я, осматривая потолок: блестящие белые линии на гранях внутреннего купола пересекались, образуя звезду о двадцати четырех концах, которые каскадом поднимались вверх перекрывающими друг друга ромбами.

Так я попал в мир эльфийского волшебства. В Ривенделл или Лотлориен.

Прохладный воздух, поступавший из бадгира, шевелил волоски на моих руках.

– Ничего подобного у нас нет.

На этот раз, когда мы пошли играть в соккер/неамериканский футбол, я знал, что лучше взять свое полотенце. И более удачные трусы.

Бутс у меня все равно не было (Сухраб сказал, что я снова могу одолжить пару у него), но зато была футболка национальной иранской сборной, а ведь это даже круче.

И все-таки на меня накатывала какая-то неприятная болезненная слабость, когда я думал о том, что снова придется раздеваться, но худшее уже произошло, и я был уверен, что Сухраб при необходимости в обиду меня не даст.

Когда мы пришли в раздевалку, Сухраб попытался снова отдать мне бутсы получше.

– Возьми их себе, – сказал я. – Я могу поиграть в белых.

– Нет, ты возьми. Они лучше.

– Но… – Он снова обошел меня на повороте. Навыки таарофа у меня все же были развиты слабовато. – В них я чувствую себя неловко. Нельзя второй раз отдавать мне свою лучшую пару.

– Ладно, Дариуш. Спасибо.

Успех!

Когда я переоделся, Сухраб осмотрел меня с ног до головы и сощурился.

– Ты выглядишь как футбольная звезда, Дариуш.

Мои уши покраснели так сильно, что цвет их мог соперничать с алой полосой у меня на груди.

– Спасибо.

– Готов?

– Готов.

Али-Реза и Хуссейн снова были на поле. Их обоих очень занимала игра «двое на восьмерых» против компании ребят помоложе, которые явно уступали взрослым парням в мастерстве. Мы с Сухрабом с минуту наблюдали, как Али-Реза сбил с ног одного из противников и забил гол.

Я покачал головой. Такого агрессивного маневра можно было ожидать разве что от Бездушного Приверженца Господствующих Взглядов.

Сухраб схватил меня за плечо.

– Вперед!

Он побежал на поле и аккуратно встроился в игру более молодой команды. За одну секунду ему удалось отнять мяч у Али-Резы и рвануть через все поле к воротам, которые в тот момент были совершенно пусты.

Мальчишки завизжали и засмеялись, когда Сухраб забил гол. Они совсем не были против того, что мы пополнили ряды их команды.

Наши ворота я защищал на пару с мальчиком в бутсах, которые, казалось, были ему велики (наверняка у него такие же ноги хоббита), и с волосами еще длиннее и кудрявее, чем у меня.

– Здравствуй, – сказал он на фарси. Мальчик говорил с сильным акцентом, но это было прикольно. Мне понравилось, как он произносит гласные звуки.

– Э… Привет.

Он ткнул пальцем в мою футболку национальной сборной Ирана.

– Красивая, – сказал он по-английски.

Видимо, он сообразил, что на фарси я не шибко-то говорю.

– Спасибо.

Юный иранский хоббит – я решил называть его Фродо – побежал к центру поля. Теперь, когда Сухраб присоединился к игре, Али-Реза и Хуссейн утратили тактическое преимущество, и наша команда пошла в наступление.

Сухраб забил еще три гола с подачи наших новых товарищей по команде, после чего Хуссейн поднял над головой мяч и позвал нас всех в центр поля.

Мы с Фродо рысью побежали к образовавшемуся кружку. Все говорили на фарси, слишком быстро перебрасываясь репликами, чтобы я мог уловить суть.

Как Фродо, надевший на палец Кольцо Всевластия, я будто бы выскользнул в сумеречный мир, сокрытый от окружавших меня иранцев моей неспособностью говорить на фарси.

Поскольку я стал Фродо, я решил, что мой новый товарищ хоббит – это Сэмуайз.

Но потом Сухраб сказал:

– По-английски. Дариуш нас не понимает.

И Хуссейн продолжил:

– Хорошо. Сначала выбирают Сухраб и Аятолла.

Сэмуайз взглянул на меня.

– Аятолла?

Мои уши запылали ярче, чем вулкан Ородруин[25].

Сухраб снова пришел мне на помощь.

– Мы меняем состав команд, – пояснил он. – Теперь будем играть шесть на шесть. Ты со мной, Дариуш. Два капитана.

Я. Дарий Келлнер. Капитан.

Как Пикард.

– Асгар, – сказал Сухраб Сэмуайзу. – Ты с нами.

Сухраб и Али-Реза по очереди распределили по своим командам других мальчиков. У нас оказался Мехрабон, Али (не-Реза) и Бехруз, самый низкий по росту парень с самыми темными усиками над губой.

Это производило сильное впечатление.

– Вот так, – сказал Сухраб и кивнул мне.

Я прочистил горло.

– Пусть будет так.

Играть в соккер/неамериканский футбол с Сухрабом, Асгаром (он же Сэмуайз или Фродо) и остальными ребятами из нашей команды было по-настоящему классно. Несмотря даже на то что Асгар и все остальные решили звать меня Аятолла.

Сначала меня это бесило, но, насколько я мог понять, никто из них не знал настоящей причины, почему мне дали такое прозвище.

– Это потому что ты тут главный, – сказал мне Сухраб. – Я им так объяснил.

Товарищи по команде радостно выкрикивали эту кличку каждый раз, когда я проворачивал хитрый пас или хорошо играл в обороне. Мне она даже почти понравилась.

Почти.

Но несмотря ни на что Сухраб называл меня не иначе как Дариуш.

Мы играли до тех пор, пока икры у меня не загорелись огнем, а легкие не оказались на грани крушения с непоправимыми последствиями. Играли до тех пор, пока Асгар не вынужден был склониться на краю поля, уперев руки в колени, чтобы побороть рвотный позыв. Играли до тех пор, пока Хуссейн и Али-Реза не устали от наших бесконечных голов. А их мы целую кучу забили.

Асгар и другие мальчишки взяли с нас обещание поиграть с ними и на следующий день. Сухраб сразу согласился. Очевидно, он был частым гостем на поле, хотя и пропустил несколько игр с тех пор, как начал проводить время со мной.

Ради меня он отказался от тренировок.

Это делать было не обязательно.

Али-Реза притворился, что скорее всего не вернется – в конце концов, он перенес сокрушительное поражение, – но я понял, что он точно вернется, когда Хуссейн сказал:

– В следующий раз распределимся по командам по-другому.

Сухраб задержался на поле, и мы перекидывали друг другу мяч, когда остальные после небольшой передышки отправились к раздевалке.

Я знал, почему он так делает. Но сам он ничего не сказал и не поднял вокруг этой ситуации шума.

Вот какой он был друг.

Но при этом, когда мы с ним оказались в раздевалке совершенно одни, неловкость моя никуда не делась.

Она, пожалуй, только усилилась.

Сухраб опять спокойно разделся догола, как будто быть голыми в присутствии друг друга – это совершенно нормально для парней. Его кожа излучала жар, как вулкан, и пот стекал вниз по каждому склону.

Мое лицо испускало свое собственное тепловое излучение.

– Спасибо, что одолжил их, – сказал я, заталкивая шнурки внутрь бутс, в которых я в тот день играл.

– Пожалуйста. – Сухраб повесил полотенце на плечо. – С тобой приятно делиться, Дариуш.

Я стащил через голову мокрую от пота футболку иранской сборной, осознавая, что все мое обмундирование для игры в соккер/неамериканский футбол так или иначе оказалось у меня благодаря Сухрабу (что-то он купил в подарок, что-то одолжил).

Как друг я чувствовал себя неполноценным.

Но потом меня осенило, как можно было исправить ситуацию. Сухрабу были жизненно необходимы новые бутсы. А я с недавних пор стал иранским миллионером.

– Пойдем. Вода, наверное, уже успела снова нагреться.

Сухраб стоял под душем лицом ко мне, и я чувствовал себя странновато, но по крайней мере сверху на меня лилась вода, и мыльная пена частично скрывала мое тело. Я не чувствовал себя совсем уж как на ладони, особенно имея возможность отвернуться, чтобы смыть мыло, параллельно продолжая его слушать.

Сухраб рассказал мне все что можно про ребят, с которыми мы играли: о том, как такие совместные тренировки изначально стали проводить Сухраб и Али-Реза, потом Али-Реза пригласил Хуссейна, а Сухраб – Асгара, и так постепенно образовалась единая группа, как солнечная система, что сформировалась вокруг новой звезды.

Меня изумляло, что Сухраб может вести непринужденную беседу о динамике развития молодежных команд по соккеру/неамериканскому футболу в Йезде, намыливая себе член.

И еще сильнее меня изумляло, как я умудрялся отвечать ему, натирая себе пупок так усиленно, что живот у меня трясся, словно какая-нибудь негуманоидная желатинообразная форма жизни.

Возможно, я тоже постепенно избавлялся от некоторых стен внутри себя.

Такое вполне возможно.

По пути домой Сухраб сказал:

– Спасибо за игру, Дариуш.

– Спасибо, что позвал.

Сухраб улыбнулся и прищурился.

– Я уже тебе говорил. Помнишь? Твое место пустовало.

Я улыбнулся ему в ответ.

– Да.

– Но теперь оно заполнено.

– Теперь – да.

– Маму, – сказал я. – Я хочу подарить Сухрабу хорошие новые бутсы. Ну, для игры в футбол.

– Хорошо, маман. Ты размер знаешь?

– Сорок четвертый.

– Ясно. Я попрошу дядю Сохейла привезти их в следующий раз. В Ширазе магазины получше, чем у нас.

– Я отдам ему деньги.

– Не обязательно, Дариуш-джан.

– Нет, обязательно. Сухраб – мой друг. Я хочу сделать для него что-нибудь хорошее.

– Ты такой милый.

Я поразился тому, что на этот раз прибегать к таарофу мне не пришлось.

– Помочь тебе?

Маму была по локоть в мыльной пене.

– Да не надо, Дариуш-джан.

– Я могу споласкивать посуду.

– Ну, если хочешь. Спасибо.

Я поразился тому, что и в этом вопросе таароф не понадобился.

Я стоял рядом с Маму и споласкивал тарелки, а она подпевала песне по радио.

Я так привык к неузнаваемым персидским ритмам, что сначала не узнал, что напевала Маму. Что играло из приемника.

– М-м.

Пели не на фарси. Это вообще была не персидская музыка.

Это была песня Dancing Queen.

– Маму?

– Что?

– Мы что, слушаем ABBA?

– Да. Моих любимчиков.

Я задумался, как Фариба Бахрами, которая всю свою жизнь прожила в Иране, могла любить группу из Швеции.

Мне хотелось знать, где она ее впервые услышала.

Хотелось знать, какую еще музыку она любит. И какие фильмы. И книги.

Я хотел знать обо всем, что она любит.

– Дариуш-джан.

– А?

– Я почти закончила. Ты не мог бы заварить свой особенный чай?

– Конечно.

Я вытер руки и включил воду. Маму закончила с тарелками и вытащила из холодильника половину арбуза. Она нарезала его кубиками, а я заварил дарджилинг первого сбора под кодом FTGFOP1 и разлил его по чашкам.

– А листья ты в чайнике не оставляешь? – спросила Маму.

– Если долго заваривать, он становится горьким.

– А. Спасибо, маман. Я уже полюбила этот чай.

А я любил мою бабушку.

Раньше она была всего лишь световым изображением на экране компьютера.

Теперь же она стала настоящей и была полна самых удивительных противоречий.

Я хотел больше о ней узнать.

Хотел узнать о ней все.

У меня было такое чувство, что колодец внутри меня наконец-то разлился.

И у меня появился шанс.

– А когда ты начала слушать ABBA?

Челоу-кебаб

Мы с Сухрабом играли теперь в соккер/неамериканский футбол каждый вечер кроме пятницы.

В пятницу Маму готовила челоу-кебаб.

Тем утром я обнаружил ее в кухне, и руки ее по локоть были погружены в огромную стеклянную миску говяжьего фарша, ставшего золотым по цвету от количества добавленной в него куркумы.

– Доброе утро, маман, – сказала бабушка на фарси.

– Доброе утро.

– Чай в чайнике, в гостиной.

Гостиная была безопасным местом для него.

Фариба Бахрами готовила челоу-кебаб, а это значило, что кухня вот-вот превратится в поле битвы, практически в Хельмову падь[26].

– Спасибо. Я чем-то могу помочь тебе?

– Я дам тебе знать. Спасибо.

– Хорошо.

Даже Частичные Персы вроде нас с Лале спят и видят нежные и трепетные сны о челоу-кебабе.

Дома его готовят только по особым случаям: в дни рождения, праздники и дни выставления оценок в школе, если только средняя оценка у меня не ниже четверки.

Стивен Келлнер на удивление прохладно относится к моим академическим успехам. Всегда говорит, что хочет, чтобы я старался изо всех сил и не боялся получить плохую оценку, мол, это все часть учебного процесса.

Это хорошо, потому что у меня практически всегда выходила тройка по математике, но по истории и английскому обычно были пятерки, так что средний балл поддерживался на стабильном уровне, и поэтому я мог регулярно рассчитывать на челоу-кебаб.

Когда мы делали его дома, мама отвечала за «челоу» (то есть рис) – она знает секрет идеального тах дига. Папа же нес ответственность за кебаб.

Мастерство приготовления мяса – существенная составляющая образа Тевтонского Сверхчеловека.

Мама, должно быть, уже упоминала сверхъестественный талант отца к приготовлению кебабов, потому что Маму поручила ему нанизывать фарш на шампуры.

Папа прилаживал фарш вокруг широких металлических вертелов, прищипывая его указательным и средним пальцем вдоль всей длины, чтобы закрепить, а мама помогала бабушке кубиками нарезать куриные грудки при помощи кухонного топорика, огромного, как из мультфильма.

Я не сомневался, что все закончится кровопролитием и тела жертв сложат в кучу высотой до небес, как после битвы на Пелленорских полях[27].

Когда меня подпускали, я мыл посуду, с наслаждением вдыхал запах готовящегося кебаба и ждал сигнала военных рожков.

– Дариуш, помоги мне, пожалуйста.

Бабу позвал меня в сад.

– Нужно поставить здесь столы.

Я уж было подумал, что Бабу вытащит стол для пинг-понга, как в саду у Резаи, но вместо этого он достал из сарая в углу три карточных столика с тканевым верхом. Я разложил их и помог деду поставить в ряд под покровом из фиговых листьев.

Бабу мычал и кивал мне, но по большому счету со мной не разговаривал. Когда мы пошли к сараю за складными стульями из темного дерева, я заметил, что он сутулится и очень медленно передвигает ноги.

Я вспомнил слова мамы о том, каким он был сильным, когда нес ее домой из парка на руках.

Подумал, не тот ли это парк, в котором сидели на крыше мы с Сухрабом и наблюдали закат над Королевством Цвета Хаки.

Интересно, носил ли Бабу на закорках кого-нибудь из моих двоюродных братьев или сестер?

Интересно, сколько еще всего я упустил? И сколько мне еще предстоит упустить?

Я не понимал Бабу, даже не уверен, что он мне нравился, честно говоря, но я не хотел, чтобы он умирал.

Скоро еще одним Бахрами станет меньше.

– Дариуш-джан, сходи к ханум Резаи и попроси ее захватить с собой побольше зелени, когда они с Сухрабом к нам пойдут.

– Хорошо.

Госпожа Резаи открыла дверь даже раньше, чем я позвонил. Она убрала волосы от лица и накрутила их на бигуди. Теперь, когда был открыт лоб и брови немного приподнялись из-за натяжения волос, она еще больше напоминала мне клингонского воина, готовящегося к битве.

– Алла-у Абха, Дариуш-джан, – сказала она и пригласила меня в дом. – Заходи. Сухраб там на заднем дворе.

– Э… Алла-у Абха. – Улыбка госпожи Резаи стала еще шире, и я обрадовался, что решился поздороваться привычным ей способом, несмотря на то что не принадлежал к бахаи. – Бабу попросил вас взять с собой побольше зелени. Если возможно.

– Да, разумеется. Твоя бабушка готовит лучший в мире челоу-кебаб.

Я надеялся, ее не оскорбит, что на этот раз к приготовлению челоу-кебаба приложил руку Стивен Келлнер. Клингонцы печально известны своей привередливостью во всем, что связано с едой.

Пока госпожа Резаи разбиралась, какую зелень взять с собой, я пошел к Сухрабу на задний двор.

Он пинал мяч для игры в соккер/неамериканский футбол, босиком и без футболки. Пот проступал на висках возле коротко подстриженных волос и на загривке. Он махнул мне, когда я появился в дверях, и сложил руки на голове в «кобре проигрыша». Его плоская грудь поднималась и опускалась вновь и вновь, и мышцы на животе напрягались в такт дыханию.

Я знал, что, если подойду ближе, мощная волна термального излучения спалит меня дотла.

– Привет, Дариуш, – сказал он и сощурился, хотя сам еле дышал.

– Привет. Что делаешь?

– Отжимаюсь. Приседаю. Бегаю с ускорением. Делаю зарядку.

– Ого.

Как я недооценивал преданность Сухраба соккеру/неамериканскому футболу.

Возможно, и мне нужно было тренироваться.

Сухраб дышал и щурился, щурился и дышал.

Я чихнул.

– Бабу попросил меня напомнить твоей маме принести сегодня зелени. К челоу-кебабу.

– Маму готовит лучший челоу-кебаб! Я всегда просто объедаюсь.

– Я тоже, – отозвался я. – Ну, то есть когда мама с папой его готовят.

Сухраб прижал правую ступню к левой и почесал ее тыльную сторону большим пальцем. Тишина повисала между нами душным грузом. У меня начали разогреваться уши, предвещая скорую повышенную боевую готовность.

Сухраб сглотнул. Небольшая ямка на ключице темнела на фоне его сияющей кожи.

– Хочешь немного поиграть?

Он прекрасно знал, как прервать это молчание.

– Да.

Все говорили чистую правду: Фариба Бахрами действительно готовит лучший челоу-кебаб на свете.

А может быть, даже во всем Альфа-квадранте.

Мы ужинали в тени фиговых деревьев Бабу, столпившись вокруг карточных столов или присев на выступы вазонов для дедушкиных трав. В отличие от сада семьи Резаи сад Бабу не зарос свежей мятой, но это был только вопрос времени.

Сопротивление бессмысленно.

На каждом столе стояли корзины зелени: петрушка, водяной кресс, тархун, базилик и мята, перья зеленого лука, свежий редис, чьи плоды были вырезаны в форме цветов. Здесь же лежали дольки лимона, чтобы выдавливать сок на мясо, и стояли маленькие блюдца, до краев наполненные рубиновым сумахом, которым можно было посыпать буквально все.

Предполагается, что сумах помогает переваривать пищу, и это прекрасно, потому что я не знаю ни одного Перса, Частичного или нет, кто бы не переедал, когда на стол подавали челоу-кебаб.

– Я же говорил, – сказал Сухраб и ударил меня по плечу. – У твоей бабушки получается лучше всех.

– Да.

Ложкой я отломал небольшой кусочек кебаба. Из всех персидских блюд кебаб, возможно, выглядит самым подозрительным образом, даже подозрительнее, чем фесенджан. Каждый кебаб имеет форму мягкого коричневого бревнышка, которое блестит от масла и жира и имеет ямки в тех местах, где папа прищипывал фарш, чтобы он держался на вертеле.

Глубокий намек на кое-что непристойное.

Моя двоюродная сестра Назгол, которая на самом деле была Призраком Кольца, сидела в тот день рядом со мной, наблюдая, как Лале резала кебаб и подкладывала себе в рис помидоры, жаренные на гриле. Назгол повернулась ко мне и положила в рот лепесток цветка, вырезанного из редиса.

– Хочешь?

– Нет, спасибо.

– Это же полезно. Вот. – Она попыталась просунуть кусочек редиса между моих губ, но я рассмеялся и отвернулся.

– Не надо, Назгол-ханум, – сказал Сухраб. – Оставь его в покое.

Назгол пожала плечами и предложила редиску Лале, которая быстро закинула ее в рот и вся сморщилась.

Сухраб наблюдал за тем, как давится Лале. Он поймал мой взгляд и усмехнулся.

– Спасибо, – сказал я. – Я пойду еще возьму. Хочешь?

– Мерси, Дариуш. – Он снова сощурился, а потом сказал: – Может, чуть-чуть.

– Ладно.

Я взял обе наши тарелки в кухню, где все доступные поверхности были заставлены блюдами с кебабами и рисом. Когда ужин закончится, стопки тарелок будут еще выше, чем гора, которую мы с мамой перемыли после Навруза.

Вечеринка с челоу-кебабом – довольно-таки дерзкая затея.

Пока я зачерпывал себе риса с шафраном, папа накладывал в свою тарелку еще одну порцию овощей. На этот раз он никак не прокомментировал мой выбор еды, хотя вторая порция риса – это классический изъян рациона. Он был слишком занят выслушиванием советов и критики в отношении приготовления кебабов от всех мужчин семьи Бахрами.

– Нужно подгадать количество соли. Это очень важно, – сказал дядя Джамшид.

– Прищипывай лучше, а то с шампура упадут, – сказал дядя Сохейл.

– Проверь, чтобы гриль был достаточно горячим, – сказал Бабу. – Но не слишком раскаленным.

Мне было почти жаль папу.

Почти.

Я ловил его взгляд, чтобы понять, нужна ли ему моя помощь.

Но папа улыбнулся мне и повернулся к Бабу.

– Мне нравится обмазывать пальцы растительным маслом, а не водой, – сказал папа. – Фарш не так сильно прилипает. Хотя пятен, конечно, больше.

Мужчины семьи Бахрами кивнули в знак одобрения.

Я ему не завидовал.

Честно.

Место моего отца тоже пустовало.

Возможно, он уже понял, как его заполнить.

Такое вполне возможно.

Сверхскопление Девы

Когда столько персов собираются в одном месте, их количество неизбежно достигает критической массы, и они начинают играть в «Грача».

На этот раз Бабу играл в одной команде с дядей Сохейлом, а папа – с дядей Джамшидом.

Я не мог понять, как можно играть в «Грача» столько, сколько играл Ардешир Бахрами.

Иногда я замечал, что он играет даже в постели, с самим собой: раскладывает карты на одеяле и придумывает ходы и ответные ходы воображаемых оппонентов и воображаемых товарищей по команде.

Я нашел местечко в уголке и наблюдал, как мужчины семейства Бахрами – и Стивен Келлнер – начинают делать ставки.

Как ему это удавалось?

Как он мог так легко и просто к ним присоединиться?

– Дариуш, – сказал Сухраб. – Ты подвис?

– А?

– Ты говоришь, что тебя иногда заклинивает. И ты думаешь о чем-то грустном.

– А. – Я сглотнул и потянул за завязки на толстовке. – Ничего особенного.

– Эй, слушай. – Сухраб поднял меня на ноги. – Я больше не позволю тебе подвисать. – Он повел меня к столу, за которым сидели Парвиз и Навид, сыновья дяди Сохейла. Парвизу было двадцать три, Навиду – двадцать один, и по возрасту они были мне ближе всех, если не считать Назгол, девятнадцатилетней назгул.

– Дариуш, – сказал Парвиз. Его голос был звучным и густым, как мягкое арахисовое масло. Акцент почти не проявлялся, только в резкости гласных и рисунке предложений, как будто во всем, что он произносил, таился вопрос. – Как так вышло, что ты никогда не рассказывал нам, что играешь в футбол?

– Ой. Э…

– Сухраб сказал, что ты здорово играешь.

Я изо всех сил сдерживал улыбку.

– Это правда. Вам надо посмотреть.

– Не так уж и здорово.

– Нет, здорово! Ты бы слышал, что сказал Али-Реза. Он так разозлился, говорил, мол, это нечестно, я никогда в жизни больше не стану играть против вас двоих.

Парвиз фыркнул:

– Ты все еще с ним играешь?

– Я думал, он переехал, – добавил Навид.

Голос Навида был глубоким, как у его матери. Он унаследовал ее изящные изогнутые губы и длинные темные ресницы Маму. У меня тоже бабушкины ресницы, из-за которых меня часто дразнят в школе.

Хотя, если честно, они мне нравятся.

Правда.

– Он собирался переезжать в Керман, – сказал Сухраб. – Но его отец потерял работу, и ему пришлось остаться тут.

По-моему, Али-Реза был полным дебилом, образцовым воплощением Бездушного Приверженца Господствующих Взглядов, но я все равно испытал к нему жалость.

Оказалось, что и у Али-Резы есть Проблемы по Отцовской Части.

Сухраб дал Парвизу и Навиду подробный отчет о нашей последней игре. Он представил меня в куда лучшем свете, чем было на самом деле, замалчивая пасы, которые я пропустил, и преувеличивая значение всех ударов, которые я отразил.

Становилось все сложнее сдерживать улыбку.

Я чувствовал себя трехметровым великаном.

– После игры Али-Реза никак не мог остановиться, все жаловался и жаловался. Мне Асгар рассказал. Али-Реза говорил, мол, да они в Америке даже в футбол-то не играют.

Сухраб положил руку мне на плечо. Перед приходом к нам он принял душ и все еще пах свежестью, пах мылом, чем-то наподобие розмарина. По моей спине разлилось тепло в том месте, где лежала его рука.

– Но это же не важно. Дариуш – тоже перс.

И я превратился в звездолет, несущийся на полной скорости.

Я весь сиял от гордости.

Навид с Парвизом решили, что, раз я был таким персом, пришло время и мне научиться играть в «Грача». Навид достал из кармана рубашки колоду карт движением, которым курильщик вынимает из кармана пачку сигарет, и начал раздавать.

Сухраб сел напротив меня и помог моим кузенам объяснить мне правила. Основы я уже знал, но на самом деле раньше никогда не пробовал играть.

– Все нормально, – сказал Сухраб. – Просто получай удовольствие.

Я взглянул на стол, за которым сидел отец. Он поймал мой взгляд и улыбнулся, будто бы одобряя то, чем я занимался.

Я стал беспокоиться, что по возвращении домой мне придется играть в «Грача» с ним.

Не уверен, что смогу на это пойти.

Сухраб начал делать ставки. Присущая нам телепатическая связь, благодаря которой мы так хорошо сыгрались в соккере/неамериканском футболе, помогала и в картах.

И это хорошо, потому что сам я играл довольно ужасно.

Но Сухраб ни разу не проявил раздражения или нетерпения. И даже Навид с Парвизом отнеслись к этому нормально. После каждого раунда они давали мне совет, как лучше было сыграть. Наверное, так медленно в «Грача» они еще никогда не играли.

Но большого значения это не имело. Нам было весело.

Когда спустилась ночь, я проводил Сухраба и его маму до дверей и попрощался со всеми, кто остался в гостиной. Там сидели дамы и попивали чай, разговаривая на фарси.

Маму встала с дивана и обняла меня на ночь.

Если бабушка и делала лучшие челоу-кебабы во всем Альфа-квадранте, они и близко не могли сравниться с ее объятиями. Они были самыми лучшими во всем Сверхскоплении Девы, в котором Галактика Млечный Путь была всего лишь малюсенькой крупицей.

Когда Маму обнимала меня, между ее рук открывалось целое новое измерение света и тепла.

Я вздохнул и тоже обнял Маму.

Жаль, что не существовало способа собрать все ее объятия и увезти с собой в Портленд.

– Спокойной ночи, маман.

– Спокойной ночи, Маму. Я люблю тебя.

– И я тебя люблю, Дариуш-джан. – Она взяла мое лицо в свои руки. – Сладких снов.

Проходя по коридору, я заметил, что дверь в комнату Лале приоткрыта. Она свернулась клубочком в своей постели, совершенно лишенная сил из-за количества съеденного челоу-кебаба.

Я жалел, что папа играет в «Грача». Может, мне удалось бы убедить его посмотреть серию «Звездного пути». Чтобы только мы вдвоем.

Но папа нашел свое место, а я – свое. Даже если они оказались далековато друг от друга.

Как я уже говорил, норму нашего взаимодействия следовало тщательно откалибровать.

Я зашел в свою комнату и включил Танцующий Вентилятор. Дядя Сохейл по моей просьбе привез новые бутсы Сухраба. Они лежали в пакете. Маму оставила коробку на моей кровати. Я открыл ее: ярко-зеленые «адидасы» с тремя сверкающими белыми полосками на каждом. Такие новенькие, что могут ослепить Али-Резу и Хуссейна, когда Сухраб в следующий раз станет против них играть.

Идеальные.

Я хотел побежать к Сухрабу и сразу их подарить.

Хотел пойти на поле и сыграть.

Но потом я подумал о том, что он сказал – что ему было приятно со мной делиться, – и решил, что и мне, наверное, нужно подождать и подарить их чуть позже. В качестве подарка на прощание или чего-то вроде того.

– Что это? – спросила мама с порога.

– Дядя Сохейл выбрал бутсы. Я хочу подарить их Сухрабу. Ему нужны новые.

– Отличные бутсы.

– Да.

Мама присела рядом со мной и пробежалась пальцами по моим волосам.

– Ты хороший друг. Ты знал об этом?

– Спасибо.

– Мне нравится видеть вас вместе. Прямо как мы с Махваш, когда были помоложе.

– Да.

Мне нравилось быть другом Сухраба.

Нравился тот парень, в которого меня превратила дружба с Сухрабом.

– Ты же будешь скучать по Ирану, когда мы уедем?

– Да. – Я теребил завязки. – Думаю, буду.

Мама обняла меня одной рукой и пригнула мою голову, чтобы поцеловать в висок.

– Ты хорошо сегодня провел время?

– Прекрасно, – ответил я.

И это правда. Но к радости примешивалась и горечь. У меня было так мало времени.

Мне так хотелось остаться в Иране.

Хотелось ходить в школу вместе с Сухрабом, каждый день играть в соккер/неамериканский футбол, хотя, предполагаю, мне пришлось бы начать называть его просто футболом.

Жаль, что я не родился в Йезде. Что не вырос рядом с Сухрабом, Асгаром и даже Али-Резой или Хуссейном.

Дело в том, что у меня никогда не было такого друга, как Сухраб. Который бы понимал меня, не прикладывая усилий. Который понимал, что значит залипнуть на чем-то, потому что тебя выбила из колеи какая-нибудь мелочь.

Может быть, место Сухраба тоже пустовало.

Вполне возможно.

Я не хотел домой.

И не знал, что буду делать, когда придет пора прощаться.

Эпоха Бахрами

– Волос у тебя многовато, Дариуш.

– М-м…

Бабу явно слишком много времени проводит со Стивеном Келлнером.

Он пытался надеть белую шапочку поверх моих темных персидских кудрей, но та постоянно соскакивала вниз.

– Фариба-ханум! – Он крикнул через коридор Маму, чтобы она что-то ему принесла, но я не распознал слова.

Маму появилась в дверях моей спальни и улыбнулась тому, как криво сидит шапочка у меня на голове.

– Вот, дорогой. – Она сунула в рот три заколки, убрала волосы под шапочку и аккуратно ее приколола, чтобы вся конструкция крепче держалась.

– Отлично.

– Мерси, – сказал я.

Маму сжала мои щеки ладонями со словами: «Ты такой красивый!» – и ушла.

Бабу взял меня за плечи и осмотрел с ног до головы. На мне были белая рубашка, которую они с Маму подарили мне на Навруз, и единственная моя пара классических брюк цвета хаки.

Они были того же цвета, что стены домов в Йезде. Я подозревал, что сольюсь со зданиями и всем будет казаться, что над землей парит только моя голова.

Бабу потянул за мой воротник и расправил его.

– Ты очень хорошо выглядишь, Дариуш-джан.

– Э… Спасибо.

При этом я не очень хорошо себя чувствовал.

По ощущениям, я прибыл в отдаленный уголок Вселенной с секретной миссией и работаю под прикрытием с целью проникнуть в другую культуру и вести наблюдения, не нарушая при этом Главной Директивы.

Я чувствовал себя актером, исполняющим роль хорошего внука-зороастрийца.

Я чувствовал себя туристом.

Но Бабу еще немного повозился с моим головным убором, хотя Маму уже его закрепила. Иногда он смотрел прямо мне в глаза, как будто ища чего-то и, возможно, думая – чисто гипотетически, – что в конечном счете это нечто во мне изначально есть.

Бабу напевал что-то себе под нос, разглаживая швы у меня на плечах, а потом его руки так и остались лежать на них.

– Я рад, что ты здесь и все сам увидишь, Дариуш-джан.

Может быть, не таким уж я был туристом.

Может быть, этот опыт мы сможем разделить с Бабу. Будет что-то вроде нашего с ним «Звездного пути».

Возможно, так и будет.

– Я тоже рад.

Аташкадех – это зороастрийский храм огня в Йезде.

В нем службы проводятся не каждую неделю, как в мечети или протестантской церкви. В него пускают только по особым праздникам.

Но внутри этого храма всегда горит священный огонь.

Огонь в Аташкадехе горит уже полторы тысячи лет. По словам Бабу, он зажегся от шестнадцати разных видов огня, в том числе от молнии, и это, если задуматься, просто поразительно.

Все мы были одеты в светлое: мама, Лале и Маму покрыли головы белыми платками и накинули белые манто, а я, папа и Бабу надели специальные белые шапки.

Даже Стивен Келлнер, известный светский гуманист, и тот разоделся в честь такого события.

Храм огня оказался не так высок, как Пятничная мечеть и даже как бадгир в саду Доулетабад. В нем было всего два этажа, вокруг росли деревья. Безмятежный водоем идеально круглой формы отражал безоблачное голубое небо над нашими головами.

– Ого.

Все, чего Аташкадеху не хватало в плане высоты, он с лихвой восполнял своей величественностью. Пять арок по фасаду покоились на гладких белых колоннах, а над ними, на самом верху храма, был вырезан Фаравахар[28]. Крылатая фигура мужчины в камне сверкала над входом безупречной голубизной и золотом.

Я задумался, как ему удавалось сохранять свою яркость под солнцем Йезда, от которого все вокруг выгорало и становилось ослепляюще белым.

Когда мы припарковались, Маму выпустила нас с Лале с заднего сиденья, но потом вернулась в салон.

– Э…

– Идите вперед, – сказала она. – Бабу не очень хорошо себя чувствует.

Я посмотрел через ее плечо на деда. Он был бледен, несмотря на то что в окна машины лился золотой солнечный свет.

Плохо, если ему придется остаться в машине.

Он так рвался показать нам Аташкадех.

Мама проводила нас вверх по широким ступеням храма и показала место, где можно снять обувь и носки.

Внутри было тихо, и тишина казалась такой мощной, что голова моя сжималась, как в слишком тесном головном уборе.

Даже Лале поняла, что в таком месте шуметь нельзя.

Перегородка из цветного стекла отделяла нас от внутреннего святилища, в котором в огромной бронзовой чаше горел древний огонь.

Я думал о Бабу, ожидавшем нас в машине. Сколько раз он приходил сюда посмотреть на танцующие языки пламени?

Сколько раз его бабушка и дедушка смотрели на этот же самый огонь?

И все остальные члены семьи Бахрами. Поколение за поколением проходили через революции и смены режима, войны, вооруженные нападения и погромы. Сколько стояли там, где теперь стою я?

И сколько будут стоять в будущем, если Бабу прав и Эпоха Бахрами подходит сейчас к концу?

Стоя в храме и глядя на огонь, который горит в течение сотен лет, я чувствовал, что меня окружают призраки моих родственников. От их тихого присутствия у меня на руках поднимались дыбом волоски и чесались веки.

Я потер глаза и продолжил стоять, потерянный в огне.

Я знал, что скоро и Бабу станет одним из призраков.

Об этом не обязательно было говорить вслух.

Когда мы вернулись домой, дедушка сразу отправился в постель. Маму осталась с ним. Я слышал их негромкие голоса через закрытую дверь.

Я обнаружил маму на застекленной террасе. У нее на коленях лежал альбом с фотографиями, а еще три ждали своей очереди на диване рядом с ней.

– Мам?

– Заходи.

Мама подвинула альбомы, чтобы освободить мне место.

– Ты в порядке?

– Да, – сказала она. Ее голос был хрипловатым, как будто она недавно плакала. – Я просто решила посмотреть старые фото.

Альбом был открыт на ее фотографиях из Америки: выпускной в колледже, девичник, церемония бракосочетания.

– Это что, папа?

– Да.

В самом низу страницы было фото молодого Стивена Келлнера. На нем он стоит перед дверью ярко-зеленого цвета. Судя по всему, Сверхчеловек когда-то был Сверх-хиппи: неопрятная борода, волосы ниже плеч.

Только представьте: Стивен Келлнер с длинными волосами. Даже с хвостиком.

– Бабу терпеть не мог эти его волосы. Твоему отцу пришлось их отстричь, чтоб ему угодить. А ведь еще чуть-чуть – и на всех наших свадебных фотографиях у него были бы длинные волосы. – Мама усмехнулась. – Боже, ты можешь такое себе представить? Твоему отцу в жизни было бы не искупить вины.

Вот фото мамы с (коротковолосым) папой в день свадьбы. Маму и Бабу стоят по обеим сторонам от новобрачных. Еще одно фото: всё те же, но в дорогом ресторане с видом на реку. А вот мама с огромным животом. И папа, лежащий на диване с младенцем на голой груди.

Папа нежно придерживал руками Лале, которая поджала маленькие ножки под животик, и ее лицо уютно устроилось в ямке возле его ключицы.

– Она была тогда такой крошкой, – сказал я.

– Это ты, мой милый.

– Что?

Я присмотрелся. Мама была права.

Так сложно было поверить, что этот мешочек с картошкой у папы на груди – я.

Сложно было поверить, что Стивен Келлнер мог выглядеть таким довольным, баюкая меня у себя на груди и целуя мои тоненькие детские волосы. (Тогда они еще не были такими темными и кудрявыми.)

Как жаль, что нельзя было к этому вернуться. Вернуться во времена, когда нам не приходилось беспокоиться из-за разочарований, споров и тщательно откалиброванных норм взаимодействия.

Когда мы могли быть отцом и сыном на постоянной основе, а не по сорок семь минут в день.

Мы теперь даже с этим хронометражем не очень справляемся.

– Это мое любимое фото вас двоих, – сказала мама.

– М-м…

– У него всегда получалось тебя уложить. Что бы ни происходило. Даже когда у тебя резались зубы: несколько минут у него на груди – и тебя выключало, как лампочку. Ты очень любил, когда он брал тебя на руки. – Мама водила пальцем по моей фигурке в форме картофельного мешка. – Посмотри, как ему нравится быть папой. – Голос мамы дрожал.

Я обнял маму одной рукой и положил голову ей на плечо.

– Мне так жаль, мам.

Магнитная разгерметизация

Я завернул бутсы Сухраба в рекламные страницы новостных журналов Йезда, которые дала мне Маму. Изображенные на них бородатые мужчины были одеты в строгие рубашки и рекламировали новые дома, пластическую хирургию и машины.

Это будет наша последняя игра.

Меня удручала эта мысль.

Прощаться с Сухрабом мне совсем не хотелось.

И я даже будто бы винил маму с папой, что они привезли меня в Иран, зная, что мне придется с ним прощаться.

Я вышел на несколько минут раньше, чтобы Сухраб мог примерить свои новые бутсы, прежде чем мы пойдем на поле. Но, подойдя к их дому, я заметил странный автомобиль, припаркованный у входа. Это был маленький серо-коричневый хетчбэк, который был намыт до такого блеска, что, поймав отражавшиеся от переднего щитка солнечные лучи, я начал чихать.

Я постучал в дверь, не понимая, куда деть коробку с бутсами: держать ее перед собой, прятать за спину или сунуть под мышку.

Никто не отвечал. Я постучал еще раз, теперь немного сильнее.

Иногда Сухраб и его мама не слышали стука, если, например, были в душе, разговаривали по телефону или проводили время на заднем дворе.

Что, если они стояли сейчас у стола для пинг-понга и ели листья салата, макая их в дедушкин секанджабин?

Я отчаялся достучаться в переднюю дверь и решил обойти дом сбоку, пройдясь на цыпочках между квадратных камней, которыми были вырезаны дорожки в саду Резаи.

Но и задний двор был пуст. Ни Сухраба, ни салата. Только стол для пинг-понга, который сложили и прислонили к стене дома. Он стоял неплотно и постукивал о стену – жесткий зеленый парус на упругом ветру Йезда.

Большим пальцем я потер нижнюю губу. Жаль, что сегодня на моей одежде не было никаких завязок.

Я подумал: что, если Сухраб и его мама куда-то вышли? Могли же они забыть, что я должен был зайти.

Но потом через маленькое окошко в двери я заметил в кухне дядю Сухраба, Ашкана. Он ходил туда-сюда, скрываясь из вида и снова появляясь.

Я постучал в заднюю дверь.

– Здравствуйте. То есть Алла-у Абха, ага Резаи.

– Алла-у Абха, ага Дариуш, – ответил он. В его голосе сквозила печаль, на лице не было улыбки.

– Я рад вас видеть.

Он отошел назад, чтобы я мог пройти. Я выскользнул из своих «вансов» и поставил их у двери. Сухраба в кухне не было.

– Э… Все в порядке?

Господин Резаи вздохнул. Это был не вздох раздражения, а скорее грустный вздох. От него у меня волосы на загривке встали дыбом.

– Заходи. – Он положил руку мне на плечо и повел в гостиную.

Госпожа Резаи, ссутулившись, сидела на диване. Она выглядела так, будто только что вошла в дом с поля битвы, оставив за собой шлейф из трупов, как и подобает настоящему клингону. Ее волосы были похожи на черное пламя, что лижет воздух вокруг нее. Макияж, обычно такой аккуратный, был размазан и смотрелся диковато. Грудь ее вздымалась.

Она рыдала.

Мне стало ужасно стыдно, что я мысленно называл ее клингоном.

Я настоящее, законченное Чайное Даше.

Сухраб обнимал маму – как будто бы, прижимая ее к себе, он рассчитывал не дать ей улететь. Сначала мне показалось, что он дрожит от того, что сжимает ее слишком сильно, но по его щекам тоже текли крупные неопрятные слезы.

Я не знал, что делать.

Не знал, что говорить.

– Сухраб-джан. Махваш. Пришел Дариуш.

Махваш Резаи застонала. Ничего хуже этого звука я в жизни не слышал. Такой звук испускает, наверное, человек, которому вонзили в сердце нож.

Сухраб взял мамину руку, нежно расправил ее пальцы с аккуратным маникюром и скрепил их в замочек со своими. Он положил на ее голову подбородок и обнял еще крепче.

– М-м…

Я чувствовал себя бесполезным.

Ладони вспотели, пот впитывался в коробку, которую я принес Сухрабу, и портил оберточную бумагу.

– Я могу… Ну… Сделать чай? Или что-то еще?

Стоило мне это произнести, как я понял, насколько глупы мои слова.

Сухраб резко вскинул голову.

– Уходи, Дариуш.

Его голос был острым как нож.

– Прости. Я просто…

– Уйди!

В моем желудке все перевернулось.

– Сухраб, – тихо сказал ага Резаи. Он говорил на фарси, но Сухраб огрызался в ответ, повышая голос до тех пор, пока не охрип.

Дядя Сухраба покачал головой и увел меня обратно на кухню. Когда он наполнял водой чайник, его руки дрожали.

– Вот. – Я поставил бутсы Сухраба на стол и взял упаковку чая из ящика справа от плиты.

Я сглатывал и сглатывал, но пульсирующий комок в горле все не пропадал.

– Что произошло? – прошептал я.

Я не мог справиться со своим голосом.

Ашкан Резаи открыл было рот, но потом снова его закрыл. Его губы дрожали.

Он тоже плакал.

– Мой папа. – Сухраб возник в дверном проеме, излучая ярость. Его челюсти то сжимались, то разжимались. – Он мертв.

Я хотел бы отмотать время назад.

Сделать так, чтобы все вернулось вспять и оказалось неправдой.

– Дядя. – Сухраб что-то сказал ему на фарси. Его дядя выглядел так, будто у него вот-вот подогнутся колени. С дядей Сухраб говорил тем же резким голосом, что и со мной.

Ага Резаи мотнул головой и ушел обратно в гостиную.

– Чего тебе надо, Дариуш?

– Прости, – скрипнул я. Комок все еще стоял в горле. – Что случилось?

Лицо Сухраба пылало, как новая звезда. Я практически слышал, как он скрипел зубами от злости.

– Говорят, на него напали с ножом. В тюрьме.

– О господи, – произнес я. – О боже мой.

Сухраб сверлил меня взглядом. Он дернул подбородком в направлении стола.

– Это что?

Я сглотнул и взял в руки коробку.

– Это… Я принес. Тебе.

Сухраб смотрел на меня так, будто я разговаривал с ним на клингонском.

– Что там?

– Ботинки. Бутсы. В футбол играть.

– Ты пришел сюда мне ботинки подарить?

– Ну… – Комок в горле превратился в песок. С каждой секундой голос становился все более скрипучим. – Да. К сегодняшней игре.

Взгляд Сухраба вспыхнул. Он выбил коробку из моих рук и пихнул меня.

Пихнул не сильно, но я едва не упал назад, потому что не ожидал такого.

Не ожидал от него такого взгляда.

– Уйди отсюда. Уходи. Убирайся!

– Но…

Сухраб не дал мне договорить:

– Какой ты эгоист. У меня отец погиб, а ты приходишь, чтобы в футбол со мной поиграть?

Сухраб пнул коробку с бутсами через всю кухню.

– Мне очень жаль, – сказал я.

– Тебе всегда жаль. Боже мой.

Мое сердце превратилось в двигатель звездолета, что с минуты на минуту разгерметизируется и перестанет работать.

– Я… – Песок из горла перебрался мне в глаза.

– Хватит плакать! Вечно ты плачешь! Pedar sag. С тобой никогда ничего плохого не случалось. Тебе не на что жаловаться. В твоей жизни ни разу не произошло ничего такого, из-за чего стоило бы расстраиваться!

Я не мог вымолвить ни слова.

Я просто стоял, моргал и плакал.

– Уйди, Дариуш, – проговорил он. А потом добавил: – Тебя здесь никто не ждал.

Тебя здесь никто не ждал.

Сухраб повернулся и ушел, хлопнув дверью в гостиную за собой.

А потом он закричал.

Его голос рассыпался, как стекло.

Все, что он сказал, было чистой правдой.

Тебя здесь никто не ждал.

Я знал, что так и было.

Шатаясь, я вышел через заднюю дверь.

Тебя здесь никто не ждал.

Я побежал.

Первая, главная миссия

Мои носки терлись о гравий и бетон.

Я оставил кеды в доме Сухраба.

Не мог за ними вернуться.

И вернуться домой к деду с бабушкой тоже не мог.

Я просто бежал.

Я трус.

Это свойство Сухраб сначала как-то упустил.

С гор скатились облака, набросив на Йезд серую прозрачную вуаль. Когда не светило солнце, старые дома уже не ослепляли, как прежде. Теперь они были коричневыми, грязными и побитыми песком.

Кругом валялся мусор: белые пакеты из-под фруктовой пастилы, пустые пластиковые бутылки с желтыми корками высохшего дука, мятые выгоревшие на солнце газеты и фотографии моего нового несчастного тезки, настоящего аятоллы, хмуро глядящего в серое небо.

Мне больше не нравился Иран.

Я хотел домой. В Портленд, а не к бабушке.

Я не прекращал думать о Сухрабе. О его отце. О том, что он его больше никогда не увидит.

Думал о Стивене Келлнере. О том, как сильно мне иногда хотелось видеть его пореже.

Я думал о том, какой я эгоист.

Я по-настоящему ненавидел себя.

Из ступни пошла кровь.

Это я поранил пятку, залезая по забору из сетки-рабицы на нашу крышу в парке. Там мы должны были праздновать Сизда-Бедар.

Не думаю, что это теперь произойдет.

Со стороны Пятничной мечети послышался азан, пронзивший тихий послеобеденный воздух. По всему Йезду люди повернулись в сторону киблы для молитвы – гигантское многоклеточное существо, сосредоточившееся на одном и том же моменте в пространственно-временном континууме.

У меня сжалось горло, волна давления начала двигаться вниз к грудной клетке и ниже, в желудок.

Еще одна разгерметизация.

Я вытер лицо футболкой иранской национальной сборной по футболу, той, которую Сухраб подарил мне на Навруз.

Никто никогда не дарил мне таких подарков. Это был подарок, который показывал, как хорошо он меня понимает. Подарок, заставивший меня почувствовать себя своим.

Никто никогда не приглашал меня сыграть в футбол, провести время на крыше или поесть листья салата прямо со стола для пинг-понга.

Ни с кем рядом мне раньше не казалось, что плакать нормально. Никто не толкал меня плечом и не заставлял улыбнуться.

Я так сильно трясся, что в какой-то момент мне показалось, что туалет, на крыше которого я сижу, сейчас утратит молекулярное сцепление и развалится, обратившись дрожащей горкой пыли.

Я никогда не смогу унять слез.

Сухраб был прав в отношении меня.

Сухраб во всем был прав.

Я скрестил локти на коленях и спрятал лицо в получившейся ямке.

Как я жалел, что у меня нет Кольца Всевластия, чтобы просто исчезнуть.

Жалел, что у меня нет генератора поля невидимости, чтобы никто никогда не нашел меня.

Я мечтал пропасть навсегда.

– Дарий?

Этого не может быть.

Как Стивен Келлнер меня нашел?

Сетка-рабица скрежетала под ним, когда он забирался на крышу.

– Вот ты где.

– Привет. – Связки меня не слушались. Голос звучал так, будто я только что проглотил неочищенный ананас.

Папа вытер ладони о брюки и сел рядом со мной, так близко, что мы невольно столкнулись локтями.

Я отодвинулся, чтобы мы не касались друг друга.

– Мы за тебя беспокоились.

– Прости.

– Господин Резаи сказал, что ты ушел из дома Сухраба несколько часов назад. Ты все это время сидел здесь?

Я пожал плечами.

Папа положил руку мне на загривок, но я стряхнул ее.

– Он рассказал нам, что произошло.

– Об отце Сухраба?

– Да. И о том, что случилось между вами с Сухрабом.

Я чувствовал, что близится очередная разгерметизация.

Я не хотел позволять Стивену Келлнеру видеть мои слезы.

И тогда я спросил:

– Почему ты пошел искать меня именно сюда?

Папа кивнул в сторону Пятничной мечети.

– Мне показалось, такое место должно тебе понравиться.

Я закусил губу и моргнул.

– Не плачь, Дарий. – Папа попытался обнять меня одной рукой, но я увернулся.

– Я не могу не плакать, понимаешь?

Доктор Хоуэлл любит говорить, что депрессия – это злоба, направленная внутрь самого себя.

Я столько злобы направил внутрь себя, что мог бы питать целый двигатель звездолета.

Но поскольку силы магнитного поля было недостаточно, вся эта энергия выплеснулась наружу.

Я больше не мог сидеть, хотя, когда переносил весь свой вес на ноги, они начинали саднить.

– Иногда я не могу сдержать слез. Понял? Иногда случается настоящее дерьмо. Иногда люди поступают со мной плохо, и я плачу. Прости, что я для всех такая мишень. Прости, что разочаровываю тебя. Снова.

– Я не разочарован…

Я фыркнул.

– Я просто хочу удостовериться, что ты здоров. Твоя болезнь может унести тебя так быстро, ты и оглянуться не успеешь.

– Нет, ты просто хочешь, чтобы я был как ты. Чтобы я игнорировал то, как другие ко мне относятся. Игнорировал то, что Трент меня травит. Что Сухраб… – Я сглотнул. – Ты не хочешь, чтобы я вообще что-то чувствовал. Лучше б я был просто нормальным. Как ты.

Я поднял с крыши кусок черепицы и зашвырнул его в пустой парк. Грудь моя готова была вот-вот взорваться, раскидывая материю и антиматерию, пока все вокруг окончательно не исчезнет.

– Ты даже «Звездный путь» со мной больше не смотришь, – прошептал я. – Меня тебе никогда не будет достаточно.

Весь мой гнев излился наружу, после чего снова интегрировался у меня в груди, соскользнув вниз по горизонту событий супермассивной черной дыры, образовавшей воронку внутри меня.

Маневр Гравитационной Рогатки.

Лицо отца покраснело и пошло пятнами.

– Дарий. – Он вздохнул и приготовился вставать. – Тебя всегда было достаточно. Я полюбил тебя с того самого момента, когда впервые увидел на УЗИ твои крошечные ручки. И почувствовал, как твои маленькие ножки пинаются у мамы в животе. Я полюбил тебя, как только впервые взял тебя на руки и заглянул в твои красивые карие глаза. Тогда я понял, что в моих объятиях ты чувствуешь себя в безопасности.

Ладони отца дрогнули, как будто он хотел, чтобы я снова стал малышом, которого он может взять на руки.

– И с каждым днем я люблю тебя все сильнее. Наблюдая, как ты растешь. Как становишься самим собой. Как ты учишься справляться с проблемами, от которых я не всегда смогу тебя ограждать. Но как бы я хотел… – Он прочистил горло. – Быть твоим папой – это моя первая, самая лучшая миссия.

Это неправда.

Как он мог такое говорить?

– Помнишь сказки, которые ты мне рассказывал? – Я шмыгнул носом. – Помнишь? Когда я был маленьким?

– Конечно. – Он закрыл глаза и улыбнулся. – Я любил тебя укладывать.

– Тогда почему ты перестал это делать, раз так сильно любил?

Папа закусил губу.

– Ты это помнишь?

– Да, помню.

Папа вздохнул и снова сел на край крыши. Он поднял глаза, но мой взгляд не поймал, а просто похлопал по крыше рядом с собой.

Я сел, но не так близко к нему.

Отец собрался было что-то сказать, но потом посмотрел на свои руки и сглотнул. Его кадык прыгал вверх-вниз, вверх-вниз.

– Ты ошибаешься. Я хочу, чтобы ты испытывал чувства, Дарий. Но я за тебя боюсь. Ты даже не представляешь насколько. В какой-то момент я отвожу от тебя взгляд, и, если это момент неправильный, ты можешь начать тонуть в депрессии настолько, что… способен сделать что-то. И я не могу тебя от этого защитить. Как бы ни старался.

– Я не собираюсь себе вредить, пап.

– А я вот едва это не сделал.

Вся атмосфера на крыше всколыхнулась от взрывоопасного признания отца.

– Ты… Что?

– Когда тебе было семь. Мои препараты не справлялись. И я начал думать, что вам с мамой будет лучше без меня.

– Боже.

– Мне было так плохо, что я допустил подобные мысли. Постоянно об этом думал. Доктор Хоуэлл посадил меня на довольно сильный транквилизатор.

– М-м…

– Я превратился в зомби. Поэтому я не мог больше сочинять для тебя сказки. Я с трудом понимал, какое сейчас время суток.

Я этого не знал.

– Я надолго потерял контроль над собой, Дарий. Мне не нравилось то, кем я стал из-за этих таблеток, но они спасли мне жизнь. Удержали меня. Ради тебя. И ради мамы. А к тому моменту, как я стал поправляться и доктор Хоуэлл постепенно начал снижать дозу, родилась твоя сестра, и я… Все стало иначе. Она была такой малюткой, я был ей нужен. И я не понимал, нужны ли тебе еще эти сказки. И простишь ли ты меня когда-нибудь.

– Пап…

– Самоубийство – не единственный способ потерять кого-то, если в дело вмешалась депрессия.

Папа поднял на меня взгляд. Между нами больше не было стен.

– И меня убивает, что я передал ее тебе, Дарий. Это меня убивает.

В его глазах стояли слезы.

Настоящие человеческие слезы.

Я раньше никогда не видел, как мой папа плачет.

И, подчиняясь закону какого-то гармонического резонанса, я и сам снова начал плакать.

Отец подсел ко мне поближе. Поняв, что я не отодвигаюсь, он обнял меня и притянул к себе, положив подбородок мне на макушку.

Когда я успел стать выше, чем Стивен Келлнер?

– Мне так жаль, сынок. Я так тебя люблю.

Я позволил отцу обнимать меня, как будто я та самая версия себя, напоминающая крошечный мешок из-под картофеля, спящий у него на груди.

– Все у тебя в порядке, – прошептал он.

– Нет, не в порядке.

– Знаю. – Он провел рукой по моей спине, вверх и вниз. – Не быть в порядке – это нормально.

Мы с папой остались на крыше, чтобы посмотреть закат, позолотивший на несколько сумасшедших мгновений минареты Пятничной мечети, после чего Йезд погрузился в полумрак.

Папа дал мне выговориться насчет Сухраба и его слов.

Он позволил мне быть грустным.

– Ты правда любишь Сухраба. Да?

– Он мой самый лучший друг.

Папа надолго задержался на мне взглядом. Как будто знал, что за этими словами скрывается нечто большее.

Но ничего не спросил.

Вместо этого он убрал волосы у меня со лба, поцеловал и снова положил подбородок мне на голову.

Может быть, он знал без моих слов, что я не был готов к более откровенному разговору.

Наверное, так и было.

Сквозь кротовую нору

Празднование Сизда-Бедара, можно сказать, отменили.

Все собирались пойти в дом к Резаи. Все, что Маму наготовила для пикника, упаковали и взяли с собой.

– С днем рождения, милый. Хорошо повеселитесь с папой, – сказала мне мама, поцеловав в лоб, после чего взяла в руки большое блюдо с долмой.

– Спасибо.

Мама положила руку мне на щеку.

Я подумал о том, как она все эти годы справляется с отцовской депрессией.

Думал о том, что она и с моей депрессией тоже вынуждена бороться и насколько, должно быть, ей тяжелее с нами обоими.

Думал, как, наверное, сложно и больно: хотеть помочь и не иметь такой возможности.

По-настоящему.

Моя мама была сильной и стойкой, как Башни Молчания.

Такой же была и Маму. Она расцеловала меня в обе щеки.

– Ты самый милый мальчик из всех, кого я знаю, маман, – сказала она.

– Дарий?

Лале обняла меня за талию.

– Я всегда буду твоим другом.

Я присел на корточки и поцеловал Лале в щечку.

– Я знаю, Лале.

– Я тебе там чай приготовила. Ко дню рождения. Он в чайничке. И я даже сахара туда не положила.

– Спасибо.

Лале снова обняла меня. И прошептала на ушко:

– Если хочешь, можешь сам его добавить.

Эти слова заставили меня улыбнуться.

– Договорились.

Странно было идти по улицам Йезда с отцом, а не с Сухрабом.

Странно, но тоже хорошо.

Папа показывал мне разные двери, которые ему нравились, или бадгиры, которые его особенно впечатлили. Но не останавливался, чтобы сделать набросок. Свой блокнот он оставил дома.

– Хочу провести время с тобой, – объяснил он.

Я не знал, как относиться к такому повышенному вниманию со стороны отца.

Казалось, наша норма взаимодействия выросла как минимум на порядок.

Но мне это нравилось.

Минареты Пятничной мечети оказались даже выше, чем бадгир в саду Доулетабад. Запрокинув голову, я внимательно рассматривал их.

– Ого.

– Ого-го, – согласился отец.

Мы пересекли двор с фонтанами, изучая минареты и огромную арку с заострением по центру, которая возвышалась над нами. Было такое чувство, что нас проглотил гигантский небесный хищник.

Отец лишился дара речи.

Я знал – и ему не обязательно было признаваться в этом вслух, – что он влюбился в это место.

Залы были пусты. Время утренних молитв подошло к концу, поэтому в мечети почти никого не было. Исключение составляли только туристы вроде нас. Наши шаги отражались от стен многократным эхом. Мои парадно-выходные туфли скрипели на гладкой плитке.

Мне еще нужно было забрать свои «вансы» из дома Сухраба, но мама пообещала принести их сегодня с собой.

Я рассматривал отца, пока он внимательно изучал изразцовую отделку на потолке: бесконечные геометрические узоры, которые наводили на мысль о путешествии сквозь кротовую нору. Лицо папы было расслабленно: ни улыбки, ни хмурого выражения. Все его стены пали.

Отец никогда не скрывал от меня своей депрессии. По-настоящему – никогда.

Но я даже не подозревал, как был близок к тому, чтобы его потерять.

Как он боролся за то, чтобы остаться рядом с нами, даже если для этого вынужден был превратиться в дрона Борга.

Я не хотел его терять.

А он не хотел терять меня.

Он просто не знал, как сказать об этом вслух.

Кажется, никогда прежде я так хорошо не понимал своего отца.

Маму приготовила на ужин мое любимое блюдо – персидский плов зерешк поло, который делался из риса и сладкого высушенного барбариса.

Барбарис – это такие маленькие ягодки, похожие на рубины, только на них еще есть крошечные пипочки.

Странно звучит, но они безумно вкусные: маленькие мешочки, наполненные сладким и терпким счастьем.

В Иране дни рождения не празднуются так уж широко. Сегодня мне никто не пел, и торта не было. Мама с папой сказали, что вручат свой подарок дома. А Маму и Бабу подарили мне красивый антикварный медный чайничек (ручной работы, все как надо) и пару бутс. Таких же, как у Сухраба, но только голубых и размера, как раз подходящего для моей ноги хоббита.

Я все еще чувствовал себя ужасно по поводу того, что произошло между нами с Сухрабом, кто бы что ни говорил.

Я обнял и поцеловал бабушку с дедушкой, и Бабу удивил меня, поцеловав в щеку в ответ. Он взял меня за локоть и посмотрел прямо в глаза.

– Дариуш, – проговорил он так тихо, что я едва его слышал. – Сухраб сейчас очень страдает. Но не по твоей вине.

– М-м…

– Ты хороший друг, мой дорогой. И ему повезло, что он тебя узнал.

Он опустил руку и похлопал меня по щеке.

Он почти улыбнулся.

Почти.

После ужина и чая с коттабами мама помогла мне собрать чемодан.

Я не так уж нуждался в ее помощи, но знал – и ей не обязательно было говорить об этом вслух, – что она просто хотела провести со мной немного времени.

Танцующий Вентилятор сегодня плясал неистовее, чем обычно. Знал, что это его последнее выступление.

Рядом со мной стояла корзина со свежевыстиранным бельем, и я одну за одной передавал маме футболки, а она их складывала. Она знала этот классный трюк, когда из футболок получаются ровные квадратики, а рукава спрятаны в серединку.

Я достал футболку иранской сборной по футболу. Она хорошо отстиралась, несмотря на то что я выплеснул на нее все содержимое своих носовых пазух, не говоря уже о паре-тройке литров гормонов стресса.

Эта футболка была моим талисманом, моей маскировкой под настоящего перса, но теперь я уезжал домой. Она больше не была мне нужна.

А может, она никогда не была мне нужна.

Может быть, мне и не следовало притворяться тем, кем я не был.

Я положил футболку в чемодан и прикрыл ее сверху трусами, для сохранности. Просто на всякий случай.

– Что-то еще?

Я покачал головой.

– Тебе грустно уезжать?

– Не очень.

Мама посмотрела на меня.

– Я буду скучать по Маму. – Я сглотнул. – И по Бабу.

Когда я добавил про Бабу, мама улыбнулась.

Кажется, я и правда так чувствовал.

Уверен, что да.

– Но…

– Я понимаю, милый.

– Спасибо.

Я сидел на кухне, пил чай с Бабу и Лале и читал «Властелина колец». Книжку я закончил, но были еще приложения.

Приложения я всегда читал.

Бабу тоже читал. У него в руках была зеленая книга с золочеными страницами. Из-за кусочка сахара, который он держал за щекой, голос деда звучал странно, и щека выпирала, как у белки. Лале сидела у него на коленях, слушала, как он читает на фарси, и время от времени прихлебывала чай. Сестра уже клевала носом, но спать идти отказывалась.

Она не хотела ехать домой.

Она была куда большей персиянкой, чем я.

– Дариуш-джан, – сказала Маму. Она улыбалась мне, стоя в дверном проеме.

Она тоже не хотела, чтобы мы уезжали.

Как жаль, что нельзя было забрать ее с собой.

– Пришел Сухраб. Хочет попрощаться.

Воздушная тревога.

Сухраб ждал меня в дверях, уткнувшись взглядом в коврик под ногами и спрятав руки за спину. Порога дома он не переступил.

Сейчас он выглядел каким-то маленьким и плоским, раньше я таким никогда его не видел.

Теперь внутри него выросли стены.

– М-м… – промычал я.

Он поднял глаза.

– Привет, – сказал он.

– Привет.

– Ты сегодня не зашел к нам. Я волновался.

– Не был уверен, что ты этого хочешь.

Он переминался с ноги на ногу. На нем были новые бутсы, которые я ему подарил.

– Идеальные, – сказал он. – Мой любимый цвет. Ты же заметил?

– Да.

Сухраб спрятал носки бутс под коврик и закусил щеку.

Такой неловкости между нами не было с того дня, когда в раздевалке Али-Реза и Хуссейн сравнили мою крайнюю плоть с головным убором духовного лидера.

– Спасибо, – сказал он.

– Пожалуйста. – Уши полыхали. Если бы рядом оказался какой-нибудь усталый хоббит, который искал бы, где расплавить Кольцо Всевластия, вулкан ему не понадобился бы. – Мне жаль, что так случилось с твоим отцом, – сказал я. – Очень жаль.

Мне было почти невыносимо жаль.

Я так хотел потянуться к нему, положить руку на плечо, чтобы он резко выделил гормоны стресса, закричал или сделал то, что ему надо.

Но стены теперь были не только внутри него.

Они встали и между нами.

Я не понимал, как их разрушить.

– В этом нет твоей вины, – сказал Сухраб. – Прости за все, что я тебе наговорил.

– Не надо просить прощения.

– Нет. – Он мотнул головой. – Мне было больно. А ты оказался рядом. И я знал, как ранить тебя посильнее, чтобы тебе тоже было больно. – Он все еще не поднимал на меня глаз. – Мне так стыдно, – проговорил он. – Друзья не поступают так, как поступил я.

– Друзья прощают, – сказал я.

– Я на самом деле так не думаю, Дариуш. Не думаю так, как сказал. Хочу, чтобы ты знал. – Наконец он поднял на меня взгляд. – Я рад, что ты приехал. Ты мой самый лучший друг. Мне нельзя было обращаться так с тобой.

На мгновение он замолчал, закусив губу.

– Ты не мог бы выйти? Ненадолго?

Я обернулся и взглянул на отца, который сидел на диване и смотрел мыльную оперу вместе с Лале. Он кивнул.

– Конечно.

Трещины судьбы

Я шел за Сухрабом по тихой улице. В руке он нес что-то плоское и прямоугольное, но я не мог разобрать, что именно.

Я пытался проглотить комок, вставший в горле, но он только опустился ниже, прямо в сердце.

Никогда раньше я так не нервничал в присутствии Сухраба.

Парк – наш с ним парк – стоял темный и пустой. Ртутный фонарь у туалета погружал все вокруг в тусклое оранжевое сияние, которого было едва достаточно, чтобы подсветить ячейки забора, когда мы забирались по нему вверх. Сухраб неловко залез, пользуясь одной рукой, аккуратно, чтобы не уронить то, что держал в другой.

Мы сели и свесили ноги с крыши, в последний раз оглядывая наше Королевство Цвета Хаки. Сухраб ничего не говорил, и я тоже молчал.

Когда молчание между нами успело так кристаллизоваться?

Я вытер ладони о брюки, пытаясь смыть с них грязь.

Когда я больше не мог молчать, я произнес:

– Мне жаль, что твоего отца больше нет.

Сухраб мотнул головой.

– Спасибо. Но, если честно, я не очень хочу об этом говорить.

– Ой. Прости.

Как мне не нравилась эта новая реальность.

Я не хотел жить в мире, где мы с Сухрабом больше не могли разговаривать о важном.

– Не нужно просить прощения. Может быть, когда-нибудь я захочу. – Сухраб протянул мне свой маленький сверток. – У меня для тебя кое-что есть. Это подарок ко дню рождения. – Он был завернут в йездские газеты, точно так же, как я сделал с его бутсами. – С днем рождения, Дариуш.

– Спасибо тебе. Я могу открыть его сейчас?

– Да.

Я снял газетную обертку и скомкал, чтобы ее сразу не унесло с крыши. Внутри оказалась обрамленная фотография нас с Сухрабом.

Ее сделали во время празднования Навруза, хотя я не мог точно сказать когда. Мы с Сухрабом стояли, прислонившись к стене в гостиной Маму. Рука Сухраба лежала у меня на плече, и мы оба над чем-то смеялись.

Я подумал, сможет ли Сухраб когда-нибудь снова смеяться.

– Нравится?

– Отличный подарок, – сказал я. – Спасибо. Ты всегда мне что-то даришь. Мне неловко.

– Не стоит. Мне хотелось сделать подарок.

Я вытер глаза – небольшая разгерметизация.

– У меня никогда не было такого друга, как ты.

– И у меня, – отозвался Сухраб и сжал мое плечо. – Не важно, что думают другие. Понимаешь?

Мои уши покраснели.

– Мне важно, что все думают, Сухраб.

– Нет. На самом деле нет. Не пытайся себя изменить. Ты знаешь, какой ты на самом деле. – Он толкнул меня плечом. – Хотел бы я быть таким. Я всегда пытаюсь быть таким, каким хочет меня видеть мама. Или дядя. Или ты. А ты совсем другой. Ты счастлив быть тем, кем являешься.

Я покачал головой.

– Не думаю, что я на самом деле такой. Ты же не видел меня в Америке. Не видел, как все ко мне относятся.

– Они тебя не знают, Дариуш. – Сухраб схватил меня за плечо. – Как бы мне хотелось, чтобы ты посмотрел на себя моими глазами – и увидел себя настоящего.

– Мне хотелось бы, чтобы и ты себя увидел. – Я сглотнул. – Ты единственный человек, который никогда ничего не хотел во мне изменить.

Сухраб заморгал, глядя на меня, как будто сам боролся с угрозой разгерметизации.

– Я буду по тебе скучать, Дариуш.

– А я буду скучать по тебе, Сухраб.

– Я хотел бы…

Но я так и не узнал, чего хотел бы Сухраб.

Ночную тишину пронзил азан.

Сухраб повернулся и прислушался, неотрывно глядя на Пятничную мечеть вдалеке.

Я повернулся и стал наблюдать за Сухрабом. За тем, как его взгляд рассредоточился. Как челюсти наконец разжались.

Я положил руку ему на плечо, и он тоже обнял меня.

Так мы и сидели вместе.

И тишина вновь нас не тяготила.

Когда мы вернулись, дома было тихо. Только папа и Бабу сидели в кухне и играли в «Грача».

– Вы во сколько уезжаете?

– Рано. Мама сказала, нам нужно выехать в пять. Что означает, что к шести, наверное, выедем.

– Возможно, – согласился Сухраб.

Он посмотрел на меня, а я на него.

Я не знал, как попрощаться с ним.

Но потом Сухраб притянул меня к себе и обнял.

Он не целовал меня в щеки, как делают все персы.

Не хлопал по спине, как делают Бездушные Приверженцы Господствующих Взглядов.

Он просто обнимал меня. А я его.

А потом он вздохнул и отстранился.

Улыбнулся мне своей грустной улыбкой.

И все.

Возможно, он тоже не знал, как прощаться.

Я любил Сухраба.

По-настоящему.

И рядом с ним мне нравилось быть Дариушем.

Но настало время становиться обратно Дарием.

Утром приехал дядя Джамшид, чтобы отвезти нас в Тегеран. Я принял душ и был уже готов к пяти утра, поэтому мне пришлось подождать в гостиной. Я закончил изучать приложения к «Властелину колец», но к занятиям по экономике кое-что еще осталось непрочитанным.

По правде говоря, я учебник и в руки не брал с тех пор, как мы приехали.

Лале подползла ко мне, как червячок, и устроилась рядышком на диване. Ее шелковый платок сбился на голове, но так она выглядела даже симпатичнее. Сестренка пригрелась и казалась такой расслабленной и мягкой, когда положила голову мне на грудь и прикрыла глаза.

Я любил мою младшую сестричку. Глядя на нее, я чувствовал то же, что ощущал при виде древнего пламени Аташкадеха. Или когда по городу разносился азан.

Так нас и застал папа: мы уютно устроились на диване. Он потрепал меня по голове, но шутки не получилось, потому что ему досталось больше: моя голова все еще не высохла после душа. Он вытер руку о брючину.

– Неужели домашнее задание?

– Читаю кое-что к уроку по экономике.

– Я тобой горжусь. За то, что ты это делаешь.

Я даже не знал, как к этому относиться – Стивен Келлнер вслух заявляет, что гордится мной! – но он старался наладить со мной отношения.

Я тоже этого хотел.

– Спасибо.

Лале зевнула и устроилась у меня на руке.

Я мог бы провести так целую вечность.

Маму обняла меня на прощание. Она много раз поцеловала меня сначала в одну щеку, потом во вторую, потом снова в обе щеки по очереди, пока мое лицо не нагрелось так, что ее слезы выкипали прямо с его поверхности.

Она взяла мои щеки в обе ладони.

– Я люблю тебя, маман.

– Я тоже тебя люблю. И буду скучать.

– Спасибо, что приехали навестить нас.

– Мне очень понравилось, – сказал я.

И это правда. Чистая правда. Я полюбил бабушкины объятья, ее стряпню, ее смех. Мне нравилось, когда она разрешала мне мыть с ней посуду. Нравилось сидеть с ней рядом и пить чай.

Я обещал себе, что буду каждую неделю звонить ей по скайпу. Обещал, что всегда буду подходить к экрану и здороваться, когда бы мама меня ни подозвала.

Но в глубине души я знал, что не сдержу этих обещаний.

Потому что, сколько бы я ни разговаривал с ней, каждый раз придется прощаться.

Теперь, когда мы стали частью жизни друг друга – реальной жизни, не жизни световых изображений, – я не понимал, как буду переживать прощание.

Наконец мне удалось откупорить колодец внутри себя.

И, кажется, заблокировать его снова уже было нельзя.

Маму повернулась к Лале, чтобы укутать ее в Объятье Тринадцатого Уровня.

Я не мог на это смотреть.

Я перекинул сумку с символикой «Келлнер & Ньютон» через плечо и потащил свой чемодан к двери, где уже ждал Бабу. Морщинки вокруг его глаз в утреннем свете напоминали трещины в земле после землетрясения, но направлены они были вверх.

– Дариуш-джан, – сказал он. – Спасибо, что приехал.

Он положил руки мне на плечи и поцеловал в обе щеки.

– Заботься о своем отце. Он в тебе нуждается. Хорошо, родной?

– Хорошо.

Раньше никто не говорил мне, что папа во мне нуждается.

Но я подумал: а что, если это правда?

Что, если Бабу увидел что-то, чего я сам никогда не замечал?

Я не был уверен, что он на самом деле этого хочет, но я подался к деду и обнял его. Его щека царапнула мою щеку.

Неожиданно Бабу обнял меня в ответ.

– Я люблю тебя, Бабу.

– И я люблю тебя, баба. Я буду по тебе скучать.

Больнее всего было смотреть на то, как с Бабу прощалась мама.

Они оба знали, что больше не увидятся.

Я думал о том, что сказала мне мама. Как ей жаль, что я не узнал его раньше. Тогда, когда он был приветливее. Сильнее. Счастливее.

Я знал, что она прощается и с тем Бабу тоже. С папой, который нес ее на закорках через улицы Йезда. Который укутывал ее одеялом по ночам. Который каждое лето срывал для нее с дерева свежий инжир.

Бабу поцеловал маму в лоб и пробежался пальцами по ее волосам. Точно так же, как мама всегда пробегалась по моим.

Мне казалось, мама никогда не перестанет плакать.

Я смотрел, как Маму и Бабу машут нам вслед, смотрел на их силуэты у входной двери, пока дядя Джамшид не повернул за угол и они не исчезли из вида.

Лале уже снова отключилась и пускала слюни на мою толстовку.

Кроссовер дяди Джамшида двигался куда мягче, чем Чадмобиль дедушки, хотя водить дядя научился именно у Бабу. Все эти маневры уклонения и небезопасные ускорения.

Лале спала, прислонившись ко мне, мама тихо говорила с дядей Джамшидом на фарси, и меня самого начало клонить в сон.

Папа обернулся и посмотрел на нас с Лале. Он поймал мой взгляд, кивнул в сторону Лале и улыбнулся.

Мы ехали домой.

Лучший из двух миров

Мне казалось, что поездка в Иран поможет мне почувствовать себя иначе. Трансформирует меня. Но, вернувшись домой, я чувствовал себя ровно так же, как обычно.

Это нормально.

Правда ведь?

Мы с Лале два дня не ходили в школу, чтобы преодолеть последствия временного сдвига. С папой мы по-прежнему каждый вечер смотрели «Звездный путь: Следующее поколение», иногда в компании Лале, иногда без нее.

Когда мы смотрели первую и вторую части эпизода «Лучший из двух миров» (а папа делал исключения в правиле «одна серия за вечер» в случае эпизодов с открытой развязкой), Лале испугалась и убежала к себе в комнату.

Я надеялся, что она вернется.

Но, может быть, не сразу.

– Все-таки здорово, когда мы сидим тут только вдвоем, – сказал папа.

– Да. Но я не против того, чтобы Лале смотрела с нами. Иногда.

Может быть, в конечном счете я и правда чувствовал себя иначе.

Может быть, что-то все-таки изменилось.

Вполне возможно.

Когда мы выехали в магазин, мама предложила мне выбрать новые колеса и новое сиденье для велосипеда, чтобы я мог снова ездить в школу самостоятельно. И на третий день после возвращения я перекинул через плечо свою сумку «Келлнер & Ньютон» и выдвинулся в сторону школы.

Я по-прежнему был категорически против наплечных сумок, но по ощущениям «Келлнер & Ньютон» побывала со мной в Мордоре и вернулась назад. Я не мог теперь просто так отказаться от этой сумки, хотя мама предлагала купить мне новый рюкзак.

Куда я ездил, знали только Джаване Эсфахани и мои учителя. Больше я никому толком ничего не рассказывал. Поэтому, когда я вернулся с весенних каникул на две недели позже, чем нужно, да еще и с йездским загаром, по школе уже поползли слухи.

– Как там в реабилитационном центре?

– Чувак. Мы думали, ты умер!

– Я слыхал, ты присоединился к ИГИЛ[29].

Толстячок Болджер переключил Машину Слухов в школе Чейпел-Хилл на верхнюю передачу.

Все утро я провел, отвечая на нескончаемый поток вопросов.

Дойдя до стола в обеденный перерыв, я с грохотом бросил сумку на соседний стул и положил голову на руки.

– Привет, – сказала Джаване.

– Привет, – пробубнил я, не поднимая головы. – Ой! У меня для тебя кое-что есть.

Я покопался в сумке и достал пакет, который мама передала маме Джаване. Сушеный лук-шалот, пашмак, конфетки из миндальной муки и сахарной пудры, которые называются «хаджи бадум», и новая скатерть.

– Спасибо. Как все прошло?

– Было…

И я не знал, что сказать.

Как рассказать о Маму, Бабу, Сухрабе и футболе, о нашей крыше человеку, который никогда там не был?

Какими словами о них рассказывать, когда мне до сих пор больно?

– Было – как?

– Я не знаю. Трудно об этом говорить.

Джаване кивнула.

– Может быть, я и сама туда однажды поеду. У нас же тоже там родственники.

– Надеюсь, у тебя получится, – сказал я. – Правда.

– Сегодня играем на Южном поле, – объявил тренер Фортес, когда мы вышли из раздевалки. – Вперед, джентльмены.

Южным полем называли обширный засаженный травой участок земли за библиотекой школы Чейпел-Хилл. Строго говоря, футбольным полем его назвать было нельзя, скорее лужайкой, да и располагался он под небольшим наклоном, но именно туда тренер Фортес водил нас играть в футбол/американский соккер.

Так было странно идти туда в красной футболке команды Чейпел-Хилл «Вперед, громилы» и черных легких шортах, а не в моей фирменной футболке иранской сборной.

Странно было играть в моих собственных кроссовках, а не в заношенных бутсах Сухраба и даже не в новых бутсах, которые Маму и Бабу подарили мне на день рождения. (Нам не разрешалось носить бутсы на физкультуре. Предположительно, из «соображений безопасности».)

Странно было играть в полноценной команде, еще и когда одноклассники зовут тебя Дарий или Келлнер, а не Дариуш и Аятолла.

Я даже немного скучал по этой кличке.

Было приятно обнаружить, что я один из самых сильных игроков в классе. Лучше Трента Болджера уж точно. И сегодня он играл в команде противника.

Я постоянно блокировал его пасы, уводил у него мяч и передавал другому игроку, пока Трент не разозлился так сильно, что, судя по виду, мог загореться алым пламенем, как свирепый балрог[30].

Когда мы поменялись половинами поля и пришла моя очередь быть вратарем, я знал, что он постарается сравнять счет. Он вился вокруг наших защитников, пытаясь незаметно ударить в правый угол, но я знал, к чему он клонит.

Я нырнул вниз, проехался на голенях по траве – и отбил мяч.

После игры с иранскими Бездушными Приверженцами Господствующих Взглядов Трент Болджер и его американские приятели уже не казались такими крутыми.

– Хорошая игра, Д-Ахерей, – сказал он. – Но тебе не привыкать к тому, что в твое лицо что-то все время летит.

– Придурок, – отозвался Чип. Он подбежал и стукнул кулаком об мой кулак. За каникулы он подстриг волосы снизу, а длинный верх теперь убирал в маленький хвостик на затылке.

Меня прям взбесило, как клево смотрелась на нем такая прическа.

– Отлично отразил атаку, Дарий.

– Спасибо.

Трент пялился на Чипа, но тот всего лишь пожал плечами и улыбнулся мне во весь рот.

Я не знал, что и думать.

Возможно, Циприан Кузумано вовсе не был таким бездушным, как мне казалось.

Может быть.

Тренер Фортес подошел ко мне на обратном пути к раздевалкам.

– Ты сегодня неплохо играл, Келлнер.

– Спасибо, – ответил я, но потом наступил во что-то ногой.

Что-то мягкое. И по запаху я сразу его узнал.

– Дерьмо.

– Следи за языком! – сказал тренер, но потом обернулся и увидел, что я вытираю кроссовку о траву.

Жители окрестных домов иногда выпускают собак побегать по Южному полю.

– А, это ты в буквальном смысле.

– Простите, тренер.

Он фыркнул и покачал головой.

– Пойдем. У меня там пара полотенец есть. Я напишу тебе объяснительную об опоздании на следующий урок.

– Спасибо.

Думаю, тренер Фортес был вполне нормальным, если посмотреть на других тренеров в школе Чейпел-Хилл, пусть он и состоял в спортивно-промышленной организации, которая позволяла процветать Толстячку Болджеру и его Бездушным Приверженцам Господствующих Взглядов.

(Я о команде «Вперед, громилы».)

Тренер сказал:

– Соккер ведь довольно популярен в Иране, да?

– Да. Но они его футболом называют.

– Ты много играл, пока был там?

– Можно и так сказать.

– Как так вышло, что ты даже не пытался попасть к нам в сборную? Я не знал, что ты играешь.

Я подумал о тренере Хендерсоне.

О недостаточной дисциплине.

– Наверное, потому что я не думал, что так уж хорошо играю.

– Ну, навыки определенные у тебя есть. Почему бы тебе не попробовать поиграть за сборную, начиная с осеннего семестра?

Мои уши покраснели. Я почти отказал тренеру.

Почти.

Но так поступил бы Дарий.

Дариуш обязательно бы попробовал.

Я подумал о том, как расскажу Сухрабу о том, что играю в сборной. И отправлю ему фотографию во всей экипировке. А он сощурится и поздравит меня.

Я подумал, как будет весело на поле, так же как мне было весело с Асгаром и даже Али-Резой и Хуссейном.

– Может быть, я попробую, – ответил я. – Может быть.

Дарий Великий

Мне хотелось, чтобы у нас было незазорным принимать душ после тренировок.

Можно ведь привести кое-какие аргументы в пользу того, чтобы быть чистеньким и свежим после игры в футбол.

Но в школе Чейпел-Хилл учащиеся этого не делают.

Поэтому я просто вытер кроссовки полотенцами, которые раздобыл для меня тренер Фортес, переоделся и пошел на геометрию.

В горле встал комок, когда после уроков я увидел, что Чип Кузумано сидит возле велопарковки, накручивая на указательный палец кончики волос и копаясь в телефоне другой рукой.

Я осмотрел свой велосипед на предмет очевидных повреждений, но вроде он был цел, и к тому же Трента поблизости я не увидел.

– Чип? – сказал я.

– О, привет. Что с тобой случилось после игры?

– Надо было кроссы почистить.

– Собачье дерьмо?

– Ага.

Чип покачал головой.

– Ты чего-то хотел?

– Нет. Просто решил проверить, что с твоим великом все хорошо. Мне все еще стыдно за тот случай.

– А. Ну да, с ним все теперь хорошо.

– Здорово. Как прошла поездка? Как себя чувствует твой дедушка?

– Ты знал об этом?

– Ага.

– М-м… Было классно. Очень даже. Спасибо.

Мы отцепили свои велосипеды и пошли к дороге. Чип все смотрел на меня.

– Что-то не так?

– Нет. Не то чтобы. – Чип снова улыбнулся. Вокруг его глаз собрались морщинки, почти как прищур. – Ты какой-то другой.

Я пожал плечами.

– Может быть, ты привез с собой кое-кого из своих предков?

– Что?

– Дария Великого. Или Дариуша. Тебя же назвали в его честь. Так?

Я был поражен, что Циприан Кузумано, Бездушный Приверженец Господствующих Взглядов (возможно), провел такую параллель.

Я был поражен, что он знает, как правильно произносится мое имя в Иране.

Я был поражен, что он даже не пытается пошутить на эту тему.

– Да. Ну, то есть меня в честь него назвали, но я почти уверен, что мы не родственники.

– Ну, все равно клево. – Чип снова убрал волосы в хвостик при помощи резинки. – Эй. Я рад, что ты вернулся, Дарий.

– М-м… Спасибо.

– Кайф. Увидимся.

– Ага. До встречи.

Первый километр Чип ехал за мной, все смеялся насчет того, как сложно прощаться. Да и потом наши дороги не расходились, пока он не повернул направо возле «Сейфвея»[31], а я продолжил ехать прямо.

Я не знал, что и думать о такой внезапной и необъяснимой перемене в отношении.

Может, он был прав, и я как-то изменился.

Может, я привез с собой небольшую частичку Дариуша Великого.

Надо будет спросить Сухраба, что он об этом думает.

Мы каждый день переписываемся по электронке.

На самом деле скорее через день – из-за разницы во времени. Сухраб ведь жил на полдня вперед.

Поэтому я и ненавижу путешествия во времени.

Тем вечером мы ели суши навынос из одного ресторанчика, расположенного за углом от папиного офиса. А потом смотрели эпизод «Семья», в котором капитан Пикард приезжает домой во Францию, чтобы навестить домашних и восстановиться после захвата боргом.

Он впервые за много лет увидел своих родных.

– Только мне так кажется или совпадение довольно странное?

Папа рассмеялся.

– Не только тебе.

Мама села рядом со мной еще во время открывающих титров. Мы с папой оба посмотрели на нее.

– Что? Мне нравится эта серия. На ферме.

– Вообще-то на винограднике, – поправил ее отец.

Мама потянулась через меня и стукнула папу в грудь.

– Какая разница.

Папа поймал мамину руку на лету и поцеловал в ладонь, и это очень ее рассмешило.

Всю серию мама запускала пальцы мне в волосы. Было так приятно сидеть между ней и папой.

(Лале стало скучно еще во время заставки.)

Мы с папой досмотрели финальные титры до самого конца, а потом я пошел заварить чаю. Бабушки отвезли меня в «Роуз Сити Тиз», когда мы вернулись из Ирана, чтобы отпраздновать мой прошедший день рождения, и я выбрал на пробу новый цейлонский чай «Нувара Элия».

Пока чай заваривался, папа достал нам пару чашек и поставил их на кухонный стол. Потом сел и стал меня ждать.

После просмотра «Звездного пути» мы теперь почти всегда так делали. У нас появилась новая традиция.

Я налил чаю ему, потом себе, после чего поднес чашку к носу и вдохнул аромат. Папа последовал моему примеру.

– М-м-м. – Папа наморщил нос. – Лимоны?

– Да. И цветочные нотки.

Он шмыгнул носом и отпил глоток.

– Хороший чай.

– Ага. Мягкий.

Мы пили чай и разговаривали. Я немного нервничал перед тем, как пересказать ему слова тренера Фортеса, но папа удивил меня.

Стивен Келлнер в последние дни часто меня удивлял.

– Не позволяй ему на себя давить и прессинговать, – сказал отец. – Но если хочешь заняться футболом, мы будем приходить и болеть за тебя.

– Хорошо. Может быть. Я не знаю, будет ли у меня время. Я собирался в следующем году попробовать постажироваться в «Роуз Сити Тиз».

– С зарплатой или без?

Мои уши покраснели.

– Без.

– Хорошо. Тебе будет полезно.

Я во все глаза смотрел на своего отца, Стивена Келлнера, Сверхчеловека, который сидел, обхватив чашку руками, пил утонченный цейлонский чай и говорил, что здорово работать бесплатно в области, которая никак не связана с его собственной профессией.

– Что, правда?

– Конечно. Тебе же это нравится. Так ведь?

– Да.

– Ну и прекрасно.

Мы допили чай, и, пока я вынимал наши таблетки, папа поставил на плиту чайник для следующего подхода.

– В этом кофеина, правда, будет поменьше.

Мама и Лале снова забрели в кухню, как раз когда я ставил чайник чая «Драконья жемчужина с жасмином» на стол.

– Пахнет зеленью сабзи, – заявила Лале. Она предпочла на этот раз не класть в чай кубик льда, потому что он заваривался водой с температурой в восемьдесят градусов, а не кипятком.

– Пахнет как в саду у Бабу, – произнесла мама.

Мы сидели за столом, пили, смеялись, улыбались друг другу, но потом как-то все одновременно затихли.

Это было приятное затишье. В такое можно завернуться, как в теплое одеяло.

Папа взглянул на меня.

– Ты в порядке, сынок?

– Да, пап, – ответил я. Сделал длинный, медленный глоток чая. – Я великолепно.

Послесловие

Рассказывая историю Дария, я хотел показать, как депрессия может влиять на жизнь, даже когда она под контролем. Она влияет и на тех, кто подвержен ей, и на тех, кому дороги подверженные ей люди.

Мне было двенадцать, когда мне поставили диагноз «клиническая депрессия», и целых четыре года психиатр подбирал мне препарат (точнее, как в итоге вышло в моем случае, комбинацию медикаментов и терапии), чтобы контролировать проявление симптомов. Я считаю, мне очень повезло, потому что в моей семье есть случаи депрессии и мои родители, зная, что я нуждаюсь в лечении, оказывали мне всю необходимую поддержку. А еще мне, по-моему, очень повезло, потому что депрессия ни разу не приводила меня к тому, чтобы причинить вред самому себе.

У разных людей депрессия принимает совершенно разные формы. В моем случае речь шла о заедании стресса (и в серьезных масштабах). Еще я целый месяц не ходил в школу, потому что не мог вытащить себя из постели по утрам. И домашнюю работу не делал, потому что не видел ни в чем смысла.

Даже сейчас депрессия иногда заставляет меня остаться дома, чтобы поиграть в дурацкие компьютерные игры, когда я чувствую, что с внешним миром связываться не готов.

Жизнь с клинической депрессией – это когда ты зацикливаешься на череде непонятных мотивов, постоянно подозреваешь людей в самом худшем или воображаешь, что они думают самое худшее о тебе.

Иногда при депрессии ты отталкиваешь людей, потому что тебе кажется, что ты не стоишь времени, которое они с тобой проводят.

Иногда страдающие депрессией принимают препараты, чтобы сохранить себе жизнь, подавить желание причинять себе вред и прогнать суицидальные мысли, даже если лекарства подавляют те части их личности, о которых они даже не подозревали. (И это совершенно оправданно.)

А иногда страдающим депрессией кажется, что люди, которых они любят, никогда не полюбят их в ответ.

Но наблюдать клиническую депрессию может быть не менее тяжело, чем жить с ней. Огромное горе – любить кого-то и не иметь возможности ему помочь.

Огромное горе – вновь и вновь ходить по одному и тому же кругу непонимания.

Огромное горе – постоянно говорить себе, что, даже если ты разгадал загадку и тебе кажется, что ты можешь все изменить к лучшему, на самом деле ничего изменить ты не можешь.

Однако несмотря ни на что депрессия вовсе не обязательно должна брать под контроль вашу жизнь.

Если вы живете с депрессией, всегда помните, что вам могут помочь.

Если кто-то из ваших близких страдает депрессией, им нельзя терять надежды.

Необходимы терпение, доброта и способность к прощению.

Я все еще учусь заботиться о себе и учусь заботиться о тех, кто мне дорог.

Благодарности

Столько людей приложили свою руку к рождению этой книги, но, если бы я хвалил всех и каждого настолько, насколько они все заслуживают, благодарности были бы длиннее, чем сама книга.

Спасибо моему агенту Молли О’Нилл за то, что она самый неутомимый борец, мудрый советчик и лучший партнер, о каком я только мог мечтать. Спасибо за твои щедрые рекомендации, восхитительные телефонные звонки и потрясающий пирог.

Спасибо за поддержку всей команде литературного агентства Root Literary, а именно Холли Рут, Тэйлору Хэггерти и Челси Гловер-Одом.

Спасибо моему редактору Дане Чидиак, которая проникла в тайное сердце моей книги и помогла мне явить миру лучшую из возможных ее версий. Благодарю тебя за терпение, страсть, зоркий глаз и безграничное чувство юмора.

На каждой стадии процесса я считал себя настоящим везунчиком, потому что являюсь членом семьи издательства Penguin Books. Спасибо всей команде, которая столько вложила в Дария: Лори Хорник, Намрате Трипати, Нэнси Меркад и Кристен Тоццо.

Спасибо моему корректору Реджине Кастилло за фантастическую корректуру и за то, что благодаря ей я впервые узнал о существовании короткого тире.

Спасибо дизайнеру обложки этой книги, Самире Иравани, за потрясающую обложку, которую невозможно забыть. У меня до сих пор от одного взгляда на нее бегут мурашки. Спасибо Адамсу Карвальо за удивительную иллюстрацию. И спасибо Терезе Евангелисте, которая занималась художественным оформлением суперобложки, за то, что все случилось так, как случилось.

Спасибо Мине Чунг за то, что книга внутри так же хороша, как снаружи.

Спасибо моему агенту по рекламе и настоящей рок-звезде Кейтлин Нифси и всей ее команде, особенно Шанте Ньюлин и Элизе Маршалл.

Спасибо маркетинговой команде: Эмили Ромеро, Эрину Берджеру, Кейтлин Уэйлен, а особенно Ханне Несбат. Персидские пингвины, объединяйтесь!

Спасибо отделу по работе со школами и библиотеками под руководством Кармелы Йарии и команде по продажам, возглавляемой Деброй Полански.

Спасибо всей команде аудиобиблиотеки Listening Library, особенно Аарону Блэнку, Эмили Парлиман, Ребекке Во и фантастическому чтецу Майклу Леви Харрису, за то, что книга о Дарии появилась и в аудиофор- мате.

Спасибо всей производственной группе издательства. Вы исполнили мою мечту подержать в руках собственную книжку.

Спасибо Лейле Иравани, Париме Мерростами и Иражу Имани за то, что помогли мне заполнить пробелы в знаниях.

Спасибо Бруксу Шерману за проницательность и вдохновение.

Спасибо всем продавцам книг, библиотекарям, учителям и блогерам, которые рассказывают миру о Дарии.

Спасибо моей Северо-Западной Чайной Семье: Джеймсу Норвуду Пратту, Валери Пратт, Эмерику Харни, Робу Руссотти, Тиффани Талботт и Стивену Смиту (Царствие ему Небесное). Чай – это любовь.

Спасибо Эндрю Смиту, Кристе Дезир и Кэрри Месробиан за поддержку, дружбу и советы.

Спасибо Арвину Ахмади, Бекки Алберталли, Лори Хальс Андерсон, Саре Фаризан, Нику Стоуну, Жасмин Варге и Джону Кори Уэйли за то, что полюбили Дария так же, как люблю его я.

Спасибо Лане Вуд Джонсон за то, что я не потерял разум. Спасибо Косоко Джексону за то, что я остался честным. Спасибо Люси Уитт за то, что я все время смеялся. Спасибо Марку Тёрберу за то, что всегда высказывал объективную точку зрения. Спасибо Ронни Дэвис за то, что я не сдался.

Спасибо Нае Курт, которая была с Дарием с самого начала. (А ведь видели бы вы, что там был за черновик!) Без тебя эта книжка была бы совсем другой.

Спасибо всему сообществу Awesome Community за то, что я всегда к ним возвращаюсь; Джошу и Шиле за любовь к «Звездному пути»; Марси за чай и спокойные беседы; Алану и Пэм за мастерство приготовления челоу-кебаба; Джеффу, Джоанн и Аве за дружбу и полную самоотдачу; Кристине, Рэйчел и Кью за завтраки по воскресеньям и тако по четвергам.

Спасибо моим родителям Кэй и Заби за то, что дали мне пространство для становления тем, кем я стал.

Спасибо моей сестре Афсоне за непрекращающуюся поддержку.

Спасибо моей семье. Эта книга посвящена вам.

И, наконец, спасибо тебе, мой читатель. Пусть твое место никогда не пустует.

1 Огнедышащий крылатый дракон в легендариуме Дж. Р. Р. Толкина. – Здесь и далее примеч. пер.

2 Отсылка к любимому сериалу Дария «Звездный путь» (Star Trek), где так называли приверженцев ортодоксальной, традиционной науки, которые не верили в новейшие технологии.

3 Нулевая толерантность – политика, которая предусматривает назначение максимально возможных по закону ограничений и мер ответственности даже за незначительные правонарушения.

4 Heads Down, Thumbs Up – американская школьная игра, которая заключается в том, что приглашенным в центр класса ребятам необходимо вслепую угадать, кто из оставшихся одноклассников опустил вниз их большой палец.

5 Хорошо (фарси).

6 Хафт син – иранская традиция праздничного стола к празднику Навруза (Нового года). На праздничном столе расставляются семь предметов, название которых начинается с пятнадцатой буквы алфавита, «син».

7 Слово dick в английском языке также означает «член».

8 Древний иранский праздник огня в канун Навруза, который знаменует собой приход весны и возрождение природы.

9 Типсами называют кончики особых «золотистых» листков почки.

10 Назгулы – в легендариуме Дж. Р. Р. Толкина слуги Саурона, выходцы из расы людей, порабощенные Кольцом Всевластия.

11 Ага – во многих странах Востока форма обращения к старшему по рангу, обозначение племенной знати и титул. Может использоваться в качестве уважительного обращения к старшему по возрасту.

12 Голопалуба – машина из сериала «Звездный путь», промежуточная среда, в которой участники могут взаимодействовать с различными вариантами виртуальной реальности. Безопасный вариант альтернативной реальности.

13 Фесенджан – блюдо иранской кухни, представляющее собой мясные шарики (из мяса птицы, баранины, говядины или рыбы) в густом орехово-гранатном соусе.

14 Афтаба – кувшин для воды с длинным носиком и ручкой, употребляемый мусульманами для омовения.

15 Доброе утро! (фарси)

16 Да (фарси).

17 Хочу хлеба с сыром (фарси).

18 Уильям Шетнер (1947–2019) – канадский актер и писатель, ставший известным по всему миру благодаря сыгранной им роли Джеймса Тиберия Кирка, капитана звездолета «Энтерпрайз» в сериалах и художественных фильмах «Звездный путь».

19 Чемпионат США по американскому футболу.

20 Мороженого хочешь? (фарси)

21 Приятного аппетита (фарси).

22 Большое спасибо (фарси).

23 Будь здоров (фарси).

24 Главная крепость Саурона, выполнявшая роль столицы Мордора в легендариуме Дж. Р. Р. Толкина.

25 В легендариуме Дж. Р. Р. Толкина – единственный действующий вулкан Средиземья, располагавшийся в Мордоре.

26 Название ущелья в легендариуме Дж. Р. Р. Толкина.

27 Масштабное сражение в легендариуме Дж. Р. Р. Толкина.

28 Главный символ зороастризма, изображающий Фраваши, подобие ангела-хранителя в авраамических религиях.

29 Террористическая организация, запрещенная на территории Российской Федерации.

30 Демонические существа в легендариуме Дж. Р. Р. Толкина.

31 Safeway – американская сеть супермаркетов.

Продолжить чтение