Множественные ушибы

Памяти Фредерик Коммерелл

Глава 1

Машина тянула из последних. Вот уже несколько часов на пути не попадалось ни одной бензозаправки, и стрелка указателя уровня топлива скатилась в красную зону. Надо было бы съехать с дороги, но по обеим сторонам тянулись бескрайние поля, упорно принуждая меня двигаться вперед до последнего чиха мотора. Несмотря на раннее утро, было сухо и жарко. Врывающийся в открытые окна ветерок лишь перемешивал, но не охлаждал воздух.

Сгорбившись за рулем, я вел машину, каждую секунду ожидая, что двигатель заглохнет, и вдруг увидел разрыв в зеленом барьере. Слева, насколько хватало глаз, пшеничные поля прорезала колея. Я свернул в ту сторону и затрясся по рытвинам, не думая, куда приведет этот путь, – главное, чтобы не заметили с шоссе. Колея нырнула в густую рощицу. Я направил «Ауди» под деревья и, когда ветви стали скрести по стеклам, заглушил мотор. Шум стих, только пощелкивал остывающий двигатель, и стало слышно, что где-то неподалеку журчит вода. Закрыв глаза, я откинулся на спинку сиденья, но времени отдыхать не было.

Надо было двигаться дальше.

Я проверил «перчаточник». В нем не оказалось ничего, что бы указывало на личность владельца автомобиля – всякое барахло и почти полная пачка сигарет. «Кэмел», мой любимый сорт. Потянувшись за сигаретами через пассажирское сиденье, я ощутил запах – не сильный, но неприятный, словно кто-то оставил на солнце мясо. Роскошная обивка пассажирского сиденья была чем-то испачкана. Как и вытянутый и лежащий на полу ремень безопасности. В одном месте прочная ткань оказалась почти разорванной. Дотронувшись до ремня, я ощутил что-то липкое и увидел, что кончики пальцев потемнели.

От мысли, что я всю дорогу ехал вот с этим, на самом виду, закружилась голова. Сразу захотелось очутиться как можно дальше от этой машины, но я не мог оставить ее просто так. Пока я выбирался наружу, ветки хлестали по дверце. Через рощицу протекал ручей. И когда я мочил в нем найденную в «перчаточнике» тряпку, заметил, что мои руки дрожат. Сиденье оттереть было легко, но в переплетенье нитей ткани ремня кровь впиталась глубоко. Вычистив, как мог, ремень, я прополоскал тряпку в ручье. Поток обхватил мои запястья, словно стеклянные кандалы. Я мыл руки, оттирал их песком со дна, но даже после этого ощущения чистоты не возникло.

Плеснул воду на лицо, поморщился, когда она обожгла ссадины на щеке, и вернулся к машине. «Ауди» была в дорожной пыли, скрывавшей ее черный цвет. Я сбил камнем английские номера, затем достал из багажника свой рюкзак. Когда я его вынимал, он сдвинул в сторону чехол запасного колеса, и там мелькнуло что-то белое. Я отогнул коврик, и при виде закутанного в полиэтилен свертка у меня узлом скрутило желудок.

Пришлось привалиться к автомобилю – ноги внезапно настолько ослабели, что отказывались держать меня.

Сверток был размером с пачку сахарного песка, но находящийся внутри порошок был отнюдь не таким невинным. Я быстро оглянулся, словно в этом месте кто-нибудь мог наблюдать за мной. Но вокруг были только деревья, а из звуков – лишь гул летающих насекомых. Я неотрывно смотрел на пакет и не мог оценить новое осложнение своего положения. Не хотел брать его с собой, но и не мог оставить в роще. Схватил, затолкал поглубже в рюкзак, захлопнул крышку багажника и двинулся прочь.

Когда я выходил из рощи, хлебные поля казались такими же безжизненными. Я забросил номера и ключи от автомобиля в высокие стебли и вынул телефон. Он оказался безнадежно сломанным. Не останавливаясь, я вытащил из него сим-карту, переломил надвое и зашвырнул половинки в одну сторону поля, а телефон в другую.

Все равно звонить некому.

Серый асфальт шоссе, по мере того как солнце все выше забиралось на небо, расплывался и покрывался текучей рябью. Немногочисленные машины, загнанные в ловушку зноя, казалось, почти не двигались, пока не проносились мимо внезапной вспышкой цвета. Рюкзак лежал у меня на спине – мои единственные пожитки. Я шел почти час, а когда решил, что достаточно удалился от автомобиля, вытянул руку с поднятым пальцем и начал голосовать.

Мои рыжие волосы и преимущество, и недостаток: они привлекают к себе внимание, но одним своим видом дают знать, что я – иностранец. Первым остановившимся автомобилем был старенький «Пежо» с молодой парой в салоне.

– Ou allez-vous?[1] – спросил мужчина. Зажатая в его губах сигарета дрогнула.

Я старался раскрутить свой лингвистический механизм – в последнее время я больше слушал французский язык, чем говорил на нем, – но медлил не потому, что не хватало знаний. Куда я еду?

Если бы я знал.

– Куда глаза глядят. Просто путешествую.

Я сел на переднее сиденье, а девушка безропотно переместилась на заднее. Повезло, что водитель был в солнцезащитных очках, потому что мне это служило оправданием не снимать свои. Они хоть как-то маскировали жуткие синяки на моем лице.

– Британец? – Мужчина покосился на мои рыжие волосы.

– Да.

– Вполне прилично говорите по-французски. Давно здесь живете?

Мне казалось, что я во Франции уже целую вечность.

– Нет, недавно.

– Как же вам удалось так выучить язык? – поинтересовалась девушка, перевесившись между сиденьями. Плотная, темноволосая, с открытым, привлекательным лицом.

– Часто приезжал сюда, когда был моложе. И… мне нравятся французские фильмы. – Я осекся, сообразив, что сказал больше, чем намеревался. К счастью, мои слова их не заинтересовали.

– А я предпочитаю американское кино, – пожал плечами водитель. – Надолго к нам?

– Не знаю.

Меня высадили на окраине маленького городка. Я залез в свой скудный запас евро, чтобы купить хлеба, сыра, бутылку воды и одноразовую зажигалку. Затем в открытых торговых рядах на площади приобрел бейсбольную кепку. Дешевую подделку образца фирмы «Найк», но и такая защитит меня от солнца и поможет спрятать синяки. Понимал, что становлюсь параноиком, но ничего не мог с собой поделать. Не хотел привлекать внимания больше, чем нужно.

И с каким облегчением покинул городок и снова оказался в безлюдной местности! Светившее в спину солнце жгло открытую шею. Пройдя с километр, я остановился в тени под шеренгой тополей и попробовал поесть. Но стоило мне несколько раз откусить от багета и прожевать сыр, как меня замутило и выворачивало до тех пор, пока не заболел желудок. Когда спазм прошел, я почувствовал себя настолько изможденным, что захотелось рухнуть возле дерева и лежать, отказавшись от всякой борьбы.

Но я не мог себе этого позволить. Рука тряслась, когда я высекал огонек из зажигалки и закуривал сигарету. Первую за два года, но ощущение было таким, словно я вернулся домой. Несколько блаженных мгновений я ни о чем не думал – лишь выпускал вместе с дымом напряжение из тела.

А когда докурил, поднялся и снова пошел. Я имел лишь смутное представление, где нахожусь, но поскольку не строил никаких планов, это не имело значения. Всякий раз, как мимо проезжала машина, я махал рукой с выставленным вверх пальцем, но это случалось нечасто. Дороги в тамошнем захолустье все второстепенные, и движения на них почти нет. К середине дня мне попались всего два автомобиля – сначала «Ситроен», затем «Рено», но проехать удалось менее двадцати километров. Подсаживали на короткие расстояния – водители направлялись в ближайший городок или деревню. Но теперь движение и вовсе прекратилось. На дороге царила такая тишина, что казалось, будто мир обо мне забыл. Единственными звуками остались шорох моих подошв и несмолкаемое гудение насекомых. Тени не было, оставалось радоваться той защите, какую давала мне бейсболка.

Я шагал уже целую вечность, и вот поля сменились густой каштановой рощей. Ее огораживал ветхий забор из колючей проволоки, но ветви с широкими листьями все же давали немного тени.

Осторожно сняв с натертых плеч рюкзак, я выпил воды. В бутылке оставалось не более двух дюймов жидкости. Я же настолько разгорячился, что этим количеством никак не мог утолить жажды. «Надо было купить две бутылки, – запоздало подумал я. – Но мало ли чего еще мне следовало сделать. Теперь поздно что-либо менять».

Я посмотрел на убегающее вперед шоссе. Прямое, как стрела, оно окуталось от жары маревом и оставалось пустым. Навинчивая крышку на бутылку, я желал одного: хоть бы скорее появилась какая-нибудь машина. Но машин не было. Господи, как же жарко! Снова до невозможности захотелось пить. Я снял бейсболку и запустил пальцы во влажные от пота волосы. И тут вспомнил, что не так давно видел ворота фермы. Поморщился при мысли, что придется возвращаться, но решение приняло за меня мое пересохшее горло. Я понятия не имел, когда доберусь до следующего городка, а продолжать идти по такой жаре без воды…

Закинув за плечи рюкзак, я повернул назад.

Ворота опутывала та же колючая проволока, которая огораживала лес. Колея скрывалась в каштанах. На воротном столбе висел почтовый ящик с выцветшими белыми буквами, они складывались в единственное слово: «Арно». В «ушках» засова болтался старый, но вполне надежный замок, однако он оказался незапертым.

Я снова окинул взглядом дорогу – на ней никого не было. Стараясь не задеть колючую проволоку, я толкнул створку и вошел в ворота. Дорога слегка забирала вверх и делала поворот, за которым сквозь деревья открывался вид на несколько крыш. Колея привела на пыльный двор, где главной постройкой был ветхий фермерский дом, наполовину обнесенный слишком непрочными, как мне показалось, лесами. Напротив обосновался большой амбар, сбоку – конюшня со старинными с одной стрелкой часами. Лошадей я не заметил, зато под открытым навесом стояли покрытые пылью машины.

На территории не было ни единой души. Где-то неподалеку блеяла коза, в земле копались куры. Я остановился на границе двора, не испытывая никакого желания двигаться дальше. Дверь дома оказалась приоткрытой. Я поднялся по некрашеным ступеням и постучал. Сначала все было тихо, но затем женский голос произнес:

– Qui est-ce?[2]

Я толкнул створку. После яркого света на улице внутри показалось темно. Потребовалась секунда-другая, чтобы я рассмотрел сидящую за кухонным столом женщину, которая держала ребенка.

Не слишком уверено облекая просьбу во французские слова, я поднял пустую бутылку.

– Не дадите мне немного воды?

Если ее и привело в замешательство появление незнакомца, виду она не подала.

– Как вы сюда попали? – Тон был спокойным и неторопливым.

– У вас открыты ворота.

Под ее взглядом я ощутил себя незаконно ворвавшимся в дом чужаком. Женщина усадила ребенка на высокий деревянный стул.

– Хотите еще и стакан воды?

– Буду очень признателен.

Она подошла к раковине и наполнила сначала бутылку, а затем большой стакан. Вода оказалась ледяной, с грубоватым привкусом металла.

– Спасибо. – Я вернул ей пустой стакан.

– Будьте добры, когда пойдете обратно, закройте ворота на засов. Их нельзя оставлять открытыми.

– Хорошо. И еще раз спасибо.

Пересекая залитый солнцем двор, я чувствовал на себе ее взгляд. Колея вывела меня через лес на шоссе. Там было так же пусто, как прежде. Задвинув на воротах засов, я продолжал путь, постоянно оборачиваясь и проверяя, не догоняет ли меня машина. Но видел лишь растопленный солнцем асфальт. Чтобы хоть немного разгрузить от тяжести плечи, я подсунул пальцы под лямки рюкзака. Но он показался мне еще тяжелее, когда я вспомнил, что в нем лежит. Пришлось прогнать все мысли и сосредоточиться на том, чтобы переставлять ноги.

Вдруг сквозь прожаренную тишину стал проявляться гул автомобильного мотора. Я обернулся и заметил, что ко мне что-то приближается, какое-то искаженное жарким маревом темное пятно. Сначала казалось, будто оно недвижимо парит над собственным отражением. Но затем колеса вытянулись и коснулись дороги, и пятно превратилось в мчащуюся в мою сторону голубую машину.

Я уже сделал шаг из-под тени деревьев, когда увидел нечто на ее крыше. Прозрение пришло мгновением позже, и я, неуклюже, потому что мешал рюкзак, перескочил через колючую проволоку и, зацепив за нее джинсами, шлепнулся на землю. И, слыша, как становится громче звук мотора, нырнул в лес. Когда, судя по гулу, автомобиль поравнялся со мной, я спрятался за дерево и выглянул на дорогу.

Полицейский автомобиль промелькнул мимо. Я ждал, что он начнет сбавлять скорость, и тогда станет ясно, что ищут меня. Но звук становился тише и наконец вовсе растаял вдали. Я привалился головой к дереву – понимал, что реагировал неоправданно остро. Французской полиции не было до меня никакого дела, но нервы были настолько взвинчены, что я не стал рисковать. Нельзя допустить, чтобы обыскали рюкзак.

Горький вкус во рту. Кровь. Я разбил губу. Сплюнул и полез в рюкзак за бутылкой с водой. Прополоскал рот и, оглядевшись, стал разбираться, где очутился.

Я находился на поросшем лесом пологом склоне холма. Сквозь деревья на некотором расстоянии поблескивало озеро. По одну сторону от него виднелись крыши фермерских построек. Кажущиеся издалека маленькими и убогими, они, видимо, принадлежали тому самому хозяйству, где мне удалось разжиться водой. Вероятно, я все еще находился на их земле.

Поднявшись, я счистил приставшие к джинсам веточки и комья земли. Пропитанная по́том майка прилипла к телу. Было очень жарко, и воздух просто обжигал. Я снова посмотрел на озеро и подумал: вот бы искупаться. Невозможно – надо было двигаться дальше. Сделав глоток воды, я ступил из-под дерева и вскрикнул, почувствовав, как что-то схватило меня за ногу. Рухнул на колени, а боль распространилась по всей ноге. Ступня угодила в черные полукруглые челюсти, и все попытки освободиться только усиливали разливавшуюся вверх боль.

– Господи!

Я застыл на месте, судорожно хватая ртом воздух. Надо же было попасться в спрятанный в переплетении корней охотничий капкан! Он захлопнулся на ступне от середины подъема до лодыжки, и его неровные зубья впились в грубую кожу моего ботинка. Причем вонзились так глубоко, что я чувствовал их холод возле самой кости. Я крепко зажмурился, только чтобы не видеть этой картины.

– Проклятие!

Но, закрыв глаза, себе не поможешь. Я скинул рюкзак и, расположившись поудобнее, взялся за половинки капкана. Они не шелохнулись. Тогда я уперся свободной ногой в корень дерева и предпринял новую попытку. На сей раз я был вознагражден: половинки дрогнули и подались, но недостаточно, чтобы освободить ногу. Руки от напряжения тряслись, я обдирал кожу о кромки металла. Наконец я медленно отпустил половинки и откинулся назад, тяжело дыша. Потирая царапины на руках, стал внимательнее изучать капкан. Сработан топорно, покрыт ржавчиной, но не настолько, чтобы заключить, что он стоит здесь очень давно. Во всяком случае, масло на петлях довольно свежее. Тревожный факт. Стараясь не задумываться, что бы это значило, я перенес внимание на цепь, удерживающую капкан на месте. Она оказалась короткой и была прикреплена к вбитому среди корней деревянному колу. Несколько попыток выдернуть его из земли показали, что я напрасно теряю время.

Я сидел, вытянув вперед попавшую в западню ногу, и, чтобы не опрокинуться, упирался руками в землю, и вдруг почувствовал под ладонью что-то мокрое. Бутылка лежала там, куда я ее уронил, но значительная часть содержимого успела вытечь на сухую почву. Я схватил ее, хотя в ней мало что осталось. Глотнул, завернул крышку и постарался сосредоточиться.

Боль изменилась, она поднялась по голени, и ногу стало дергать, словно зуб. Сквозь кожу ботинка проступила кровь. В испещренном солнечными пятнами лесу царила тишина, только гудели насекомые. Я посмотрел на далекие крыши фермерских построек. На таком расстоянии, сколько ни кричи, не услышат. Но кричать-то я как раз не хотел. Если уж только совсем припрет.

Я стал рыться в рюкзаке – хотел отыскать перочинный нож. Знал, что он где-то внутри. Но пока этим занимался, пальцы наткнулись на кое-что еще.

Я оторопело смотрел на потрепанную, выцветшую фотографию. Понятия не имел, что она находилась в рюкзаке, вообще про нее забыл. Перелом картона, искажая улыбку на девичьем лице, не позволял рассмотреть его. За девушкой – четкая на фоне голубого неба белизна Брайтонского пирса. Волосы светлые, выбеленные солнцем, загорелое, излучающее здоровье лицо. Счастливое.

Замутило. Деревья словно наклонились в мою сторону, когда я отложил снимок. Стараясь побороть тошноту, я сделал несколько глубоких вдохов. Прошлое ушло, его невозможно изменить. Беспокоиться следовало о том, что предлагало настоящее. Я нашел перочинный нож и открыл его. В нем было трехдюймовое лезвие, бутылочная открывалка, штопор, но ничего такого, что позволяло бы освобождаться от железных капканов. Просунув лезвие между железными половинками, я стал действовать им как рычагом. Нож с хрустом сломался. Отбросив его, я принялся искать что-нибудь другое. Неподалеку лежала сухая ветка. Дотянуться до нее я не мог, но сумел пододвинуть к себе, орудуя другой, поменьше. Толстым концом впихнул между зубьев капкана наподобие клина. Железо кромсало деревяшку, однако капкан начал медленно поддаваться. Я надавил сильнее, скрежеща зубами, когда металлические зубья выходили из моей плоти.

– Ну, давай же! Давай!

Ветка хрустнула. Половинки капкана снова сомкнулись. Я закричал. Я долго лежал, распластавшись на спине; боль понемногу стала утихать. Затем с трудом сел и от бессилия ударил веткой по капкану.

– Чтоб тебя!

Ситуация была угрожающая. Если я даже освобожу ногу, это еще не значит, что мне удастся далеко уйти. Хотя я предпочел бы разбираться со второй проблемой. Гораздо больше пугало, что я не сумею открыть капкан.

Ну что, доволен? Ты все сам себе устроил. Я прогнал эти мысли и постарался сосредоточиться на неотложных делах. Действуя штопором перочинного ножа, стал окапывать держащий капкан кол. Напрасное усилие, но, колотя землю и корни деревьев, я хотя бы выпустил пар. Наконец выронил нож из рук и сгорбился у ствола каштана.

Солнце опустилось, и хотя темнота наступит еще не скоро, меня пугала перспектива пролежать здесь всю ночь. Надо было что-то придумать. Но оставалось лишь одно. Я набрал как можно больше воздуха в легкие и закричал. Звук растаял в лесу, не вызвав эха. Я сомневался, что крик услышат на ферме, куда заходил за водой. Попробовал крикнуть громче. Кричал то по-английски, то по-французски, пока не охрип и не заболело горло.

– Эй, кто-нибудь! – почти прорыдал я и тихо добавил: – Пожалуйста. – Слова, казалось, поглощала вечерняя жара, и они терялись среди деревьев. Мой крик замер, и опять наступила тишина.

Я понял, что все старания напрасны.

К утру меня колотил озноб. Вечером я достал из рюкзака спальный мешок и набросил на себя, однако продрожал всю ночь. Ногу дергало, тупая боль нарастала и ослабевала в такт току крови. Голень выше лодыжки распухла. Хотя я, как мог, расшнуровал ботинок, почерневшая и ставшая липкой кожа давила на ступню. Возникало ощущение, словно огромный нарыв готов был вот-вот прорваться.

С первым светом я попытался опять кричать, но из-за сухости в горле получалось лишь хриплое карканье. Вскоре даже такое усилие стало для меня чрезмерным. Я старался изобрести иные способы привлечь к себе внимание и даже прикидывал, не поджечь ли дерево, под которым лежал. Стал шарить по карманам в поисках зажигалки, но вовремя одумался.

Меня напугало, что я мог серьезно планировать подобное.

Но просветление длилось недолго. Солнце, поднимаясь на небе, жарило все сильнее, и я сбросил с себя спальный мешок. Вот оно, типичное проявление лихорадки: обливаешься по́том и не можешь унять дрожь. Я с ненавистью посмотрел на ногу, жалея, что не способен ее отгрызть, как попавший в ловушку зверь. Несколько мгновений размышлял, не впиться ли в нее зубами, не отведать ли собственной крови и не перекусить ли свою же кость. Но тут же сел и привалился спиной к стволу, а в ногу впивались лишь железные половинки капкана.

Я терял сознание и приходил в себя, погружался в путанные, вызываемые жаром видения. Вскоре открыл глаза и увидел перед собой девушку. Красивую, похожую лицом на Мадонну. Ее образ смешивался с той, что была на фотографии, и наполнял меня скорбью и чувством вины.

– Прости, – проговорил я. Или мне только показалось, что проговорил? – Прости.

Я не сводил глаз с лица, надеясь уловить на нем знак того, что прощен. Но вдруг сквозь кожу начал просвечивать череп – красота лупилась, словно кожура, обнажая под собой разложение и тлен.

Во мне, увлекая на вершину страданий, вспыхнула новая боль. Откуда-то издалека донесся чей-то крик. Когда он замер, я различил голоса. Люди говорили на знакомом мне языке, но смысла я понять не мог. Прежде чем все стихло, отчетливо, словно церковный колокол, прозвучали несколько слов.

– Успокойтесь! Тише!

Но почему кому-то надо успокоиться?

Боль опять подхватила меня, и я перестал существовать.

Лондон

Потолочное окно запотело. Дождь барабанной дробью бил по стеклу. Мы лежали на кровати, а над нашими головами висели наши двойники – заключенные в оконную раму, неясные, смазанные отражения.

Хлоя снова отстранилась. Я хорошо знал это ее настроение, чтобы не настаивать, и ждал, когда она вернется ко мне по собственной воле. Хлоя смотрела в окно, и ее белокурые волосы блестели в свете лампы из морских ракушек, которую она притащила с рынка. Голубые глаза не мигали, и мне, как всегда, показалось, будто я могу помахать перед ними рукой и не вызвать в ней никакой реакции. Хотел спросить, о чем она думает, но не стал – боялся, что она ответит.

Влажный, свежий воздух холодил мою обнаженную грудь. В другом конце комнаты на мольберте Хлои стоял чистый холст, к нему она так и не прикоснулась. Он оставался нетронутым уже несколько недель. Запах масла и скипидара, с которым так долго ассоциировалась у меня эта маленькая квартирка, настолько ослабел, что стал почти неразличим.

Я почувствовал, как Хлоя пошевелилась рядом со мной, и услышал ее вопрос:

– Ты когда-нибудь думал о смерти?

Глава 2

На меня уставился глаз – черный, но запорошенный в центре катарактой; серый туман скрывал его темные очертания. Из середины, словно морщинки, разбегались лучики. В какой-то момент они превратились в рисунок на дереве. Глаз стал сучком, туман – окутывающей его, подобно одеялу, паутиной. Она была испещрена высохшими шкурками давно погибших насекомых. Самого паука я не заметил.

Я долго смотрел вверх, пока не сообразил, что находилось надо мной – деревянная балка, грубая и потемневшая от времени. Еще немного, и я осознал, что очнулся. Однако не ощутил ни малейшего желания двигаться. Мне было тепло и уютно, и в этот момент больше ничего не требовалось. Мысли отсутствовали, мозг довольствовался созерцанием паутины над головой. Но как только я подумал об этом, спокойствие исчезло. Сознание принесло с собой вопросы, и от этого вспыхнул страх. Кто, что, где?

Я приподнял голову и огляделся. Кровать стояла в помещении, принадлежность которого мне определить не удалось. Ни больница и ни камера в полицейском участке. Солнечный свет проникал внутрь сквозь единственное маленькое окно. Балка, на которую я смотрел, оказалась стропилом, частью треугольных конструкций, с обеих сторон уходящей с пола вверх. Из-под положенной внахлест кровельной дранки били лучики света. Следовательно, это чердак. По виду нечто вроде амбара. Длинного, с некрашеными половыми досками и фронтонами с двух сторон, к одному из которых была придвинута моя кровать. У неоштукатуренных каменных стен навален всякий хлам и мебель, в основном сломанная. Неприятный запах свидетельствовал о возрасте строения – так пахнут старое дерево и старая кладка. Было жарко, но не настолько, чтобы испытывать неудобство.

Свет, проходивший сквозь грязное стекло, показался мне бодрым, ранним. А часы на моей руке показывали семь. Словно в подтверждение, что было утро, откуда-то снаружи донеслось хриплое, задиристое кукареканье петуха.

Я не представлял, где нахожусь и что здесь делаю. Но как только пошевелился, неожиданная боль в ступне сразу освежила мою короткую память. Откинув покрывавшую меня простыню, я с облегчением убедился, что нога по-прежнему на месте. Перевязана белым бинтом, из-под него высовывались похожие на редиски пальцы. Я попробовал осторожно пошевелить ими. Это вызвало боль, но не такую сильную, как прежде.

Только теперь я осознал, что лежу голый. Джинсы и майка висели на спинке стоящего рядом с кроватью деревянного стула. Одежда была аккуратно сложена и недавно выстирана. На полу стояли ботинки. Тот, что пострадал от капкана, пытались привести в порядок, но на коже так и остались пятна крови, а дырки от зубьев капкана не взялся бы залатать ни один сапожник.

Накрывшись простыней, я попытался разобраться, что произошло между тем, как я попал в капкан, и моим пробуждением на этой кровати. Но память подбросила другие воспоминания – от ловушки в лесу к тому, как я голосовал на шоссе, и брошенной на проселочной колее машине. Я восстановил события, которые и привели меня сюда. А когда все встало на место, закрыл лицо рукой и пробормотал:

– О господи…

Из этого состояния меня вывел вид моего рюкзака, стоявшего у черной лошадки-качалки. Я помнил, что́ лежало внутри, и мысль о спрятанном там свертке заставила меня сесть на кровати. Но я слишком поспешил – помещение завертелось у меня перед глазами, и потребовалось усилие, чтобы побороть тошноту. Едва она стала отступать, как я услышал приближающиеся снизу шаги. Затем в полу, громко скрипнув, открылся люк. Рука откинула крышку, и на чердак поднялась женщина. Я узнал ее: это была та самая женщина, которую я видел на ферме с ребенком. Так был получен ответ на вопрос, где я нахожусь, однако оставалось выяснить, почему. Увидев меня, женщина в нерешительности помедлила.

– Очнулись?

Я не сразу сообразил, что она говорит по-английски. С сильным акцентом, немного запинаясь, но достаточно свободно. Почувствовав за спиной грубый камень, я обнаружил, что привалился к стене. Рука собрала простыню в потный ком.

Я заставил себя разжать пальцы. Женщина остановилась на расстоянии от моей постели, которая, как я теперь понял, была всего лишь положенным на пол матрасом.

– Как вы себя чувствуете? – Голос был низким, негромким.

Женщина была в блузке без рукавов и потертых джинсах. В ней не чувствовалось никакой угрозы, однако медлительный компьютер в моем мозгу словно завис. Я попытался говорить, но горло сдавил спазм. Сглотнул и пробормотал:

– Моя нога…

– Вас сильно поранило, но не беспокойтесь, все в порядке.

Легко ей говорить «Не беспокойтесь». Я окинул взглядом помещение.

– Где я?

Женщина ответила не сразу – то ли ей понадобилось время, чтобы понять вопрос, то ли чтобы сформулировать фразу. Я повторил вопрос по-французски.

– На ферме. Там, куда заходили за водой. – На своем родном языке она говорила живее, но все равно как-то неуверенно, словно перед тем, как что-нибудь сказать, проверяла себя.

– Это… вроде как амбар?

– В доме места не нашлось. Моя сестра обнаружила вас в лесу. Сходила за мной, и мы принесли вас сюда.

В памяти мелькнуло девичье лицо, но я так и не мог взять в толк, что произошло, отказывался что-либо понимать. В голове еще плавал туман, и мне трудно было определить, что было реальностью, а что бредом.

– Сколько времени я здесь?

– Мы нашли вас три дня назад.

– Три дня!

Возникло смутное ощущение пережитого: боль, пот, ободряющие слова и прикосновение прохладных рук. Но все это могло происходить не наяву, а во сне. Я почувствовал, что во мне снова зарождается тревога, и с опаской наблюдал, как женщина достает из кармана и разворачивает завернутую в ткань большую белую таблетку.

– Что это?

– Антибиотик. Мы давали его вам, пока вы были без сознания. Вас лихорадило, и рана нагноилась.

Я взглянул на топорщащуюся над моей ногой простыню, и ко мне вернулись все мои страхи.

– Что с ногой?

Женщина взяла стоявшую рядом с постелью бутылку и налила в стакан воды.

– Заживает. Но некоторое время вы не сможете наступать на нее.

Если она даже говорила неправду, то я никак не мог ее проверить.

– Что произошло? Там был какой-то капкан…

– Позже. Сейчас вам надо отдыхать. Держите.

Она подала мне таблетку и стакан. У меня путалось в голове, и я не мог мыслить ясно. Женщина распространяла вокруг себя атмосферу тихой сдержанности, и это почему-то успокаивало. Ей было лет тридцать, худощавая, но с полной грудью и широкая в бедрах. Темные волосы коротко подстрижены на затылке, и она постоянно заправляла их за уши с одной и с другой стороны жестом, показавшимся мне больше привычным, чем манерным. Но что в ней поражало, так это глаза – дымчатые, темно-серые, сразу заметные на ее усталом лице.

Я запил таблетку одним глотком и, почувствовав, как мучает меня жажда, осушил стакан до дна.

– Еще? – спросила женщина. Я кивнул и протянул ей стакан. – Свежая вода в бутылках рядом с постелью. Старайтесь пить как можно больше. А если боль усилится, примите две вот этих.

Она показала мне пузырек с лекарством. И в тот же миг, словно по команде, ногу стало дергать. Ощущение было лишь слабым отзвуком того, что я испытывал раньше, но все равно – больно. Я не хотел показывать женщине свою слабость, но по взгляду ее спокойных серых глаз понял, что обмануть мне ее не удалось.

– Как вы догадались, что я англичанин?

– Посмотрела ваш паспорт, – без колебания ответила она.

У меня внезапно пересохло во рту.

– Вы лазили в мой рюкзак?

– Только для того, чтобы выяснить, кто вы такой. – В ее решительном тоне не было ни намека на извинение.

Я старался не смотреть в сторону рюкзака, но почувствовал, как часто забилось сердце в груди.

– Мне пора идти, – произнесла женщина. – Постарайтесь отдохнуть. Скоро принесу вам что-нибудь поесть.

Я кивнул. Мне внезапно захотелось, чтобы она поскорее ушла. Дождавшись, когда за ней закроется люк, я потянул к себе рюкзак. Освободившись от его веса, детская лошадка клюнула носом и принялась раскачиваться. Я открыл клапан и, запустив руку в рюкзак, принялся шарить внутри. Но не нашел ничего, кроме одежды. И когда решил, что пакет исчез, пальцы наткнулись на полиэтиленовые складки.

Не знаю, испытал ли я облегчение или огорчился.

Пакет, судя по всему, не трогали. Он увесисто лежал в моей руке и своей тяжестью словно упрекал меня. Следовало избавиться от него, когда была возможность. Теперь поздно. Я завернул его в майку и положил на дно рюкзака, прикрыв остальной одеждой. Проверил паспорт и деньги – все оказалось на месте. Но когда укладывал их обратно, пальцы коснулись глянцевого квадратика карточки.

Не в силах перебороть себя, я опять вынул фотографию. При взгляде на обращенное к солнцу, улыбающееся девичье лицо засосало под ложечкой, и, повинуясь порыву, я схватил снимок за края, намереваясь разорвать надвое. Но не сумел. Вместо этого разгладил и снова положил в кармашек.

Я вдруг почувствовал изнеможение. И был совершенно сбит с толку. Женщина мне вообще ничего не объяснила, и прежде всего: почему я лежу в каком-то амбаре, а не в больнице. С запозданием я сообразил, что, когда она уходила, кроме звука закрывающегося люка, я слышал кое-что еще – громкое бряканье металла о дерево. Звук возвращаемой на место задвижки.

Я повернул ногу на матрасе, и забинтованную ступню прострелило болью. Не обращая на это внимания, встал, чуть не упав. Привалившись к каменной стене, переждал, пока амбар перестанет вращаться вокруг меня, и сделал шаг. Нога подогнулась под моим весом, я качнулся вперед и ухватился за стул, отчего внутри его основания что-то глухо грохнуло. Оказывается, это был не стул, а стульчак для ночного горшка, и тут я впервые осознал, как распирает мой мочевой пузырь.

Но с этим придется подождать. Далеко мне уйти не удастся, но на матрас я не собирался возвращаться, пока не выясню то, что хотел узнать. Опираясь на расставленную у стен мебель, я доплелся до люка. В крышку было вделано кольцо. Держась за старый секретер, я потянул за него. Крышка слегка подалась, но дальше не двинулась.

Люк закрыли на засов.

Пришлось бороться с новым приступом паники. Я не представлял, зачем меня требовалось запирать. Во всяком случае, ничего хорошего в голову не приходило. Не могло быть и речи, чтобы ломать запор. Даже если бы удалось найти нечто такое, чем бы я сумел вывернуть его, сил на это после того, как я сюда добрался, уже не оставалось. Я воспользовался горшком и, радуясь этому малому облегчению, повалился на матрас. Я был весь в липком поту – теперь не только дергало ногу. Разболелась голова.

Я принял две таблетки болеутоляющего и снова лег на постель, но был слишком взбудоражен, чтобы заснуть. Когда боль в ступне стала успокаиваться, со стороны люка послышался негромкий звук. С легким скрежетом отодвинули засов, скрипнули петли, и крышка поднялась.

На сей раз пришел кто-то другой – девушка. Раньше я ее не видел, но когда она опускала крышку люка, игра света на ее лице всколыхнула мою строптивую память. Девушка несла поднос и застенчиво улыбнулась, увидев, что я сижу. В припадке скромности, присущей скорее обнаженному натурщику эпохи Ренессанса, я поспешно натянул на бедра простыню. Девушка потупилась, стараясь не рассмеяться.

– Принесла вам кое-что поесть.

На вид ей было лет двадцать. Очень миловидная даже в поношенных майке и джинсах и красных шлепанцах, которые своей несообразностью меня подбодрили.

– Только хлеб и молоко, – объяснила она, опуская поднос рядом с моей постелью. – Матильда сказала, что вам много нельзя.

– Матильда?

– Моя сестра.

Несомненно, та, другая женщина. Не слишком они похожи. Волосы девушки светлее – ее можно назвать почти блондинкой – и спускаются до плеч. Глаза хотя и серые, но не такие темные, как у сестры. На переносице горбинка, свидетельствующая о том, что нос был когда-то сломан. Небольшой изъян, который вовсе не портил общей картины, а наоборот, добавлял ей очарования.

Девушка бросала на меня быстрые взгляды и не переставала улыбаться. И когда улыбалась, на щеках появлялись ямочки.

– Меня зовут Греттен. – Имя не французское, но как только она его произнесла, я сразу решил, что оно ей очень подходит. – Я рада, что вы очнулись. Столько дней не приходили в себя.

Теперь я сообразил, почему Греттен показалась мне знакомой: значит, похожая лицом на Мадонну девушка была не плодом воображения во время бреда.

– Это вы меня нашли?

– Да. – Она смутилась, но в то же время казалась довольной. – Если честно, не я, а Лулу.

– Лулу?

– Наша собака. Начала лаять. Я подумала, что она увидела кролика. Вы выглядели как мертвый – совсем не шевелились. И вас всего облепили мухи. Но потом вдруг издали какой-то звук, и я поняла, что вы живы. – Греттен быстро покосилась на меня. – Непросто было вытащить вас из капкана. Пришлось разводить половинки ломиком. Вы брыкались и выкрикивали что-то.

Я сделал усилие, чтобы мой голос не дрогнул:

– Например?

– Несли всякую чушь. – Греттен обошла мою постель и оперлась о лошадку-качалку. – Бредили и говорили по-английски, так что я не поняла. Но как только мы освободили вашу ногу, сразу затихли.

Она рассказывала так, словно в том, что произошло со мной, не было ничего необычного.

– Кто «мы»? – поинтересовался я.

– Я и Матильда.

– Вдвоем, без посторонней помощи, втащили меня сюда?

– Конечно. Вы не такой уж тяжелый.

– Но почему… почему я не в больнице? Вы вызывали «скорую помощь»?

– У нас нет телефона. Да и нужды никакой не было. Матильда знает, как лечить раны. Папа уехал с Жоржем, и она не хотела… В общем, справились сами.

Я не представлял, кто такой Жорж, но мне и без того хватало о чем поразмышлять.

– Матильда медсестра?

– Нет, но она ухаживала за матерью, перед тем как та умерла. И привыкла лечить животных, если они случайно поранятся. Подсвинки вечно либо обдираются, либо режутся о колючку.

Я не знал, кто такие подсвинки, но, честно говоря, мне было безразлично.

– Так вы даже врача не вызвали?

– Говорю вам, не было необходимости. – В голосе Греттен прозвучали раздраженные нотки. – Почему вы так расстраиваетесь? Должны быть благодарны, что мы за вами ухаживаем.

Ситуация становилась все более абсурдной, но я находился не в том положении, чтобы с кем-то ругаться.

– Конечно, я благодарен… просто у меня в голове все спуталось.

Греттен смягчилась, уселась на лошадку-качалку и скользнула взглядом по моему лицу.

– Что с вашей щекой? Упали, когда попали в капкан?

– Наверное. – Я совсем забыл про синяк. Потрогал ушиб пальцем, и от боли возникли воспоминания, заставившие гулко забиться сердце. Опустив руку, я постарался сосредоточиться на том, что происходило теперь. – Капкан выглядел не старым. У вас есть соображения, как он там оказался?

Она кивнула.

– Это один из папиных.

Не знаю, что меня больше поразило: небрежность, с какой Греттен признала данный факт, или вытекающий из ее слов вывод, что в лесу стояли и другие ловушки.

– Хотите сказать, что знали об этом капкане?

– Разумеется. Папа их много расставил. Только он один точно знает, где находится каждый, но он нам объяснил, в каких местах надо быть осторожнее.

Греттен произносила «папа», проглатывая звук «а», отчего ее губы выпячивались вперед. Но звучало это скорее уважительно, чем по-детски. Но в тот момент меня интересовало иное.

– Кого вы ловите? Медведей?

Я смутно припоминал, что бурые медведи могут водиться в Пиренеях, но уж никак не здесь. Однако хватался за соломинку – это было единственное невинное объяснение того, что произошло со мной.

Смех Греттен лишил меня последней надежды.

– Нет! Капканы отпугивают двуногих незваных гостей.

Она сказала это так, словно ставить капканы на людей – естественно. Не веря собственным ушам, я посмотрел на ногу.

– Вы серьезно?

– Лес – наша собственность. Если кто-то в него заходит, пусть пеняет на себя. Что вы делали на нашей земле?

Прятался от полицейской машины… Надо было выбирать меньшее из двух зол.

– Забрел по нужде.

Греттен хихикнула и сразу оттаяла.

– Готова спорить: теперь жалеете, что не потерпели.

Я изобразил улыбку. Она, разглядывая меня, перебирала пальцами грубую гриву игрушечной лошадки.

– Матильда утверждает, будто вы дикий турист. У вас отпуск?

– Что-то вроде этого.

– Очень хорошо говорите по-французски. Завели французскую подружку?

Я покачал головой.

– А английская есть?

– Нет. Когда я смогу уйти?

Греттен перестала поглаживать конскую гриву.

– А что? Спешите?

– Меня ждут люди. Будут обо мне беспокоиться.

Ложь прозвучала неубедительно даже для меня. Греттен откинулась назад, опершись сцепленными за спиной руками о качалку. Майка туго обтянула ее груди. Я отвел взгляд.

– Вам пока нельзя уходить. Вы еще не здоровы. Не забывайте, вы чуть не умерли. Должны быть благодарны.

Она сказала это во второй раз, словно угрожала. Крышка люка за ней осталась не запертой, и мгновение я раздумывал, не совершить ли побег. Но вынужден был смириться с реальностью: бегство в тот момент стало бы не самым удачным выбором.

– Мне пора, – заявила Греттен, поднимаясь с лошадки, которая резко качнулась.

Она наклонилась, чтобы открыть тяжелую крышку люка, и джинсы плотно натянулись на ее теле. Шоу получилось более впечатляющим, чем требовалось. И когда Греттен распрямлялась, я перехватил ее взгляд и решил, что сделано это было не случайно.

– Не могли бы вы оставить люк открытым? Мне не хватает воздуха.

Она весело, по-детски рассмеялась:

– А куда же он делся? Если бы не хватало, вы не смогли бы дышать и умерли.

Крышка за ней закрылась. И хотя я ждал этого звука, тем не менее вздрогнул, услышав, как она задвигает засов.

Я не помню, как заснул. А когда проснулся, на чердаке сгустились сумерки и повсюду плавали тени. Повернув часы так, чтобы на них падал свет, я увидел, что уже десятый час. Прислушался к звукам снаружи, но ничего не уловил. Ни шепота, ни птицы, ни насекомых. Возникло ощущение, будто я последний человек на земле. Принесенный Греттен поднос с едой по-прежнему оставался возле постели. На нем стояли наполненная водой бутылка из-под вина, чашка с молоком и два куска домашнего хлеба. Удивительно, но я испытывал голод. Молоко оказалось холодным и жирным, и по привкусу понял, что оно козье. Обмакивая в него хлеб, подумал, что тем, что принесла девушка, мой голод даже не притушить. Но оказалось, что тот, кто готовил еду, знал свое дело. Прожевав раз-другой, я почувствовал, как сначала идет на убыль, а затем и вовсе пропадает аппетит. И, отодвинув остатки трапезы, вновь улегся на кровать.

Вскоре я, сытый, лежал и смотрел на темнеющие балки крыши, прислушиваясь к боли в ступне, которую дергало с ритмичностью метронома. Я никак не мог решить: кто я в этом доме – пленник или пациент? За мной хорошо ухаживали, и, если принадлежавший ферме лес напичкан незаконными ловушками, ясно, почему хозяева не желали рисковать и везти меня в больницу.

Но затем рассуждения поворачивали в неприятную сторону. Я по-прежнему заперт в амбаре, и никому не известно, где я нахожусь. Как повернутся дела, если мне станет хуже? И что произойдет, если я поправлюсь? Выпустят и позволят уйти?

Весь в поту, я ворочался и метался на комковатом матрасе, пытаясь устроиться поудобнее. И в какой-то момент опять задремал и опять оказался в той рощице, где бросил машину, и теперь пытался стереть пятна крови с ремня безопасности. Они не отчищались, и ремень колотил по сиденью – громче, громче, громче… Я проснулся, однако звуки не прекратились, теперь они раздавались из-под пола. Потребовалось несколько мгновений, чтобы до меня дошло: кто-то поднимается по лестнице. Проскрежетала отодвигаемая задвижка, и крышка люка открылась. Падая, она грохнула по полу, и мужчина с лампой и охотничьим ружьем в руках, бухая ногами по ступеням, одолел последний метр на чердак. Лет пятидесяти, крепко сложенный, грудь, как говорится, колесом, волосы серо-стального цвета, высушенное солнцем лицо искажено гневом. Он не наставлял на меня ружье, но нес его так, будто подумывал, что неплохо бы это сделать.

Я вжался спиной в стену и смотрел, как мужчина громко топает ко мне по полу чердака. Следом за ним по лестнице поспешно поднималась Матильда.

– Не надо! Пожалуйста, не надо!

Он не обратил на нее внимания. Остановился около моей постели и уставился на меня сверху вниз. Желтый отсвет от лампы образовал вокруг нас полость света, отчего остальное помещение погрузилось в еще больший сумрак.

– Убирайся! – прорычал он, распространяя вокруг себя ауру едва сдерживаемой злости, – по всему было видно, что он из последних сил боролся с желанием стащить меня с матраса.

Матильда схватила его за руку.

– Позволь ему хотя бы остаться до утра!

Не сводя с меня взгляда, мужчина движением плеча освободился от нее и повторил:

– Убирайся!

Выбора не оставалось, и я, делая вид, будто меня нисколько не смущает моя нагота, откинул простыню. Доковылял до стульчака и сидя одевался, стараясь не морщиться, когда пропихивал в штанину джинсов забинтованную ступню. Обуть больную ногу я все равно бы не смог и положил разорванный ботинок в рюкзак с остальными вещами. Закончив сборы, я, пошатываясь, встал.

Мужчина – как я решил, отец Матильды и Греттен – махнул ружейным прикладом в сторону люка.

– Двигай!

– Хорошо, хорошо, двигаю, – произнес я, стараясь сохранить достоинство.

Но одно дело сказать, другое выполнить – я не был уверен, что сумею пересечь чердак. Немного постоял, собирая силы для долгого пути к люку. Лицо Матильды ничего не выражало, словно она обособилась от всего, что перед ней происходило. Ее отец сделал ко мне шаг.

– Пошел!

Не мне было с ним спорить. Обеими руками я схватился за алюминиевую раму рюкзака и, толкая перед собой, стал опираться, как на ходунок. И таким образом, делая медленные болезненные скачки, одолел дистанцию до отверстия люка. Матильда с отцом шли следом. В свете его лампы я заметил на ступенях лестницы Греттен с ребенком. Поразительно, но малыш спал, безвольно повиснув у нее на плече.

Я поставил рюкзак на самый край люка. До этого места меня довели гнев и унижение, но я понятия не имел, как двигаться дальше. Чистая одежда прилипла к телу, и я ощущал собственный запах – это был запах пота больного. Осторожно опустившись на пол, я сел на край отверстия и пропустил руки в лямки рюкзака. Скользнул вниз, выставив перед собой здоровую ногу, чтобы перенести на нее свой вес. И наполнился ощущением триумфа, когда, держась за кромку люка, перескочил на следующую ступеньку. Но в этот миг меня толкнули в спину, и я, не успев ничего сообразить, полетел в темноту.

Воздух вылетел из груди, когда я шлепнулся у подножия лестницы. Угодил в какие-то бутылки, и они, устроив настоящую какофонию, разлетелись по полу. Оглушенный, не в силах подняться, я ловил ртом воздух, а сверху меня своим весом придавил рюкзак. Я барахтался под ним, пока кто-то не пришел мне на помощь.

– Вы целы?

Это была Матильда. Прежде чем я успел ответить, по лестнице спустился ее отец, и свет лампы заиграл в раскатившихся вокруг бутылках. За ним я заметил в тени Греттен. Ребенок проснулся и заплакал, но это никого не интересовало. Мы оказались на деревянной галерее – платформе между чердаком и тем, что скрывалось во тьме и было, как я догадался, землей. Я стряхнул с себя руку Матильды и, подобрав бутылку и ухватившись за горлышко, с трудом поднялся и приготовился к встрече с ее отцом.

– Не подходи! – Французский меня подвел, и, выкрикнув слова по-английски, я угрожающе поднял бутылку. Раненая ступня протестовала, когда я, стараясь найти устойчивую точку опоры, переминался с ноги на ногу.

Мужчина спустился с лестницы – центр создаваемого лампой желтого светового круга. Презрительно посмотрев на бутылку, он крепче сжал в руках ружье и шагнул ко мне. Между нами встала Матильда.

– Не надо! Пожалуйста!

Не знаю, к кому она обращалась, к отцу или ко мне. Но мужчина замер и смотрел на меня с ненавистью.

– Я пытался уйти! – закричал я.

Голос меня не слушался. От выброса адреналина я сразу ослабел и задрожал. Внезапно ощутил в руке холодную тяжесть бутылки. Почувствовав дурноту, покачнулся и на мгновение снова оказался на темной улице, где передо мной готовилась прокручиваться другая сцена кровавого насилия.

Я выпустил бутылку, она покатилась по пыльному полу и, глухо звякнув, ударилась о другую. Ребенок верещал и бился в руках Греттен. Никто не сказал ни слова, когда я, шатаясь, направился к следующему пролету лестницы. Но ноги подкосились, и я упал на колени. От отчаяния чуть не расплакался, однако подняться не хватило сил.

Матильда опять оказалась рядом и подхватила меня под руку.

– Сам справлюсь, – раздраженно буркнул я, но она не обратила внимания и, привалив меня к деревянному брусу, повернулась к отцу.

– Он не в том состоянии, чтобы куда-то идти.

Лицо мужчины посуровело.

– Это меня не касается. Я не желаю, чтобы он здесь оставался.

«Если бы не твой капкан, меня вообще бы здесь не было», – хотел я сказать, но слова застряли в горле. Кружилась голова. Я уперся затылком в брус и безвольно слушал, что они говорят.

– Он иностранец, откуда он мог знать?

– Мне плевать. Он не останется тут.

– Предпочитаешь, чтобы его забрали в полицию?

При упоминании о полиции я поднял голову, но угроза, судя по всему, не имела ко мне отношения. В моем лихорадочном состоянии мне казалось, будто присутствующие увлечены каким-то им одним интересным спором, подобно взрослым, которые разговаривают над кроваткой малыша, а тот ничего не понимает. «Вероятно, они не хотят, чтобы полиция узнала о капканах», – подумал я.

– Позволь ему остаться еще на несколько дней, – умоляла Матильда. – Чтобы он достаточно окреп.

Отец долго не отвечал, затем ожег меня взглядом и презрительно фыркнул.

– Поступай, как знаешь. Только убери его с моих глаз долой. – И он направился к лестнице.

– Оставь лампу, – попросила Матильда.

Отец колебался, видимо, размышлял, не оставить ли нас без света. Затем поставил лампу на пол и молча стал спускаться вниз.

Матильда схватила ее и наклонилась надо мной.

– Можете встать?

Я не ответил. Она повторила вопрос по-английски. Я попытался встать. Матильда сняла с меня рюкзак.

– Обопритесь об меня.

Я не хотел, но выбора не оставалось. Под тонким хлопком ощутил ее сильное, теплое плечо. Она обхватила меня за пояс. Ее голова доходила мне до подбородка. Когда мы достигли подножия лестницы, из тени вышла Греттен. Теперь заплаканное, покрасневшее личико ребенка казалось любопытным, а не жалобным.

– Я тебе велела остаться в доме с Мишелем. – В тоне Матильды прозвучали недовольные нотки.

– Я только хотела помочь.

– Справлюсь. Отнеси его в дом.

– Почему я должна постоянно присматривать за ним? Это твой ребенок.

– Пожалуйста, делай, что тебе говорят.

Греттен, нахмурившись, прошла мимо нас, и ее шлепанцы застучали по ступеням. Матильда вздохнула.

– Давай, – устало промолвила она.

Матильда приняла на себя почти весь мой вес, пока мы поднимались по лестнице и тащились через чердак к моей постели. На это ушла целая вечность. Я рухнул на матрас и даже не заметил, что Матильда отлучилась. Через минуту она вернулась с моим рюкзаком и лампой и поставила их рядом со мной.

– Ваш отец не догадывался, что я здесь? – спросил я. – Вы ему не сообщили?

Матильда находилась за кругом света. Я не видел ее лица и не знал, смотрит она на меня или нет.

– Завтра поговорим, – ответила она и оставила меня одного на чердаке.

Лондон

Рюкзак колотил по спине, когда я бежал к съезду с шоссе, где остановилась и поджидала меня машина с постукивающим мотором. Это был желтый «Фольксваген-жук», помятый и изъеденный ржавчиной, но в тот момент показавшийся мне самым прекрасным на свете автомобилем. Темнело. Я окоченел от холода – два часа стоял у автострады и проклинал проносившиеся мимо меня машины.

А теперь удивился, открыв пассажирскую дверцу и увидев за рулем девушку.

– Куда направляетесь? – спросила она.

– В Лондон, – ответил я, – но буду благодарен, если подбросите до ближайшей бензоколонки. – Мне хотелось убраться с продувающего насквозь ветра.

– Я еду в Эллз-Корт. Устроит?

– Спасибо. Прекрасно.

Там я смогу сесть на метро. Я остановился в Килбурне, сняв свободную комнату в квартире, чей хозяин отлучился на месяц. Что делать дальше, я не представлял.

Но это были заботы завтрашнего дня. А пока я осторожно, чтобы не задеть лежащую на заднем сиденье большую папку для рисунков, поставил туда же рюкзак, а сам сел на переднее сиденье. Было приоткрыто окно, но чтобы салон не остужался, печка работала на полную мощь.

– Приходится опускать стекло, – объяснила девушка. – Где-то пробивает глушитель. Собиралась отдать в починку, но… – Она пожала плечами, что должно было означать: «Ну что тут поделаешь?» и «Никак не получается».

– Я Шон. – Пришлось повысить голос, разговору мешали гул за открытым окном и гудение печки.

Девушка улыбнулась.

– Хлоя.

На год или два моложе меня. Стройная, с соломенными, коротко подстриженными волосами и темно-синими глазами. Хорошенькая.

– Вы согрелись? – спросила она. – Если долго гонять печку на полную мощность, она перегревается.

Я заверил ее, что мне хорошо. Хлоя протянула руку к приборной панели и отрегулировала температуру. У нее была тонкая рука с длинными пальцами. На запястье тонкий серебряный браслет.

– Удивительно, что вы остановились. Не часто девушки подбирают голосующих. Только не подумайте, что я возражаю, – поспешно добавил я.

– Надо, чтобы и вам повезло. К тому же вы на вид вполне безобидны.

– Спасибо, – рассмеялся я.

Хлоя улыбнулась.

– Зачем вам в Лондон?

– Хочу найти работу.

– Следовательно, переезжаете насовсем?

– Если удастся найти работу, то да. Хотя от слова «насовсем» мне делается не по себе.

– Какого рода работу?

– Любую. В баре, физическую, лишь бы платили.

– У вас есть образование?

– Получил некоторое время назад. Но захотелось попутешествовать и я взял тайм-аут. – «Некоторое время назад» прозвучало нарочито неопределенно. И мне стало неловко за то, что слова сорвались с языка. Большинство моих однокашников уже делали себе карьеры, а я метался с места на место без определенной цели.

– Повезло, – произнесла Хлоя. – Я сама полгода с рюкзаком бродила по Таиланду. Как же было здорово. А вы куда мотались?

– Только во Францию.

– О!

– И собираюсь туда вернуться. Вот только скоплю достаточно денег.

Чего никак не получится в ближайшее время. Даже при том, что я бросил курить, случайные заработки не приносили хороших средств. Хлоя кивала, но почти не слушала меня. Я схватился за сиденье, когда она резко перестроилась в другой ряд, чтобы обогнать грузовик, и при этом выскочила перед носом несущегося «Ягуара». Тому пришлось экстренно тормозить. Сев нам на «хвост», «Ягуар» сердито моргал фарами. Мотор «Фольксвагена» пронзительно звенел, силясь набрать необходимую мощь, но не мог вынести машину вперед грузовика.

– Ну, давай же, зараза, – бормотала Хлоя, бросая через мою голову взгляд на водителя грузовика.

Я с тревогой наблюдал, как она вдавливала ногу в пол, пока обгон не удался и мы не метнулись в свой ряд. Теперь нам на задний бампер навалился грузовик; он ревел клаксоном, приближаясь к «Фольксвагену» с ненормальной девицей. Я отпустил сиденье, чувствуя, что у меня от напряжения заболели кисти.

– И что же вы изучали? – Хлоя как ни в чем не бывало продолжила разговор.

– Кино.

– Теорию или производство?

– Теорию.

– Теперь ясно, – улыбнулась она. – Вот почему вы ездили во Францию. Только не говорите, что ваш герой Трюффо. Или Годар.

– Нет. – Я почувствовал себя уязвленным. – Понимаете…

– Я так и знала.

Я невольно улыбнулся, обрадовавшись, что с кем-то можно поспорить.

– Вам не нравится французский кинематограф?

– Не то чтобы не нравится… Просто я считаю, что их «Новую волну» переоценили. Скука. А возьмите американцев. «Таксист» Скорсезе. – Хлоя повернула руку ладонью вверх, намекая, что другие доказательства не требуются. – Ему не нужна черно-белая пленка, чтобы реализовать свои идеи.

– А как насчет «Бешеного быка»?

– Это особый прием: намек на черно-белую хронику боксерских поединков сороковых и пятидесятых годов. К тому же кровь во время боя выглядит эффектнее в черно-белом кадре. Что такого сделал Трюффо, чтобы с этим сравниться?

– Так вы полагаете…

Спор продолжался, и каждый из нас стремился его подогреть, пока Хлоя не остановилась на бензоколонке заправиться. Взглянув на дорожный указатель, я увидел, что до Лондона осталось всего двадцать миль. Время в пути пролетело незаметно. Хлоя отмахнулась от моего предложения поучаствовать в покупке бензина. Но когда мы снова выехали на дорогу, казалась чем-то расстроенной.

– А теперь расскажите о себе. – Я сделал жест в сторону заднего сиденья, где лежала ее папка. – Вы художник?

– Это то, в чем я себя убеждаю. – Хлоя улыбнулась, но печально. – Днем работаю официанткой и иногда стараюсь продать всякие картинки рекламным агентствам. Сейчас возвращаюсь после очередной встречи. Предлагала изображение большеглазого котенка производителю кошачьей еды.

– Поздравляю, – произнес я.

– Они не клюнули. – Хлоя пожала плечами. – Да и картинка была посредственная.

Нас окружили предместья Лондона, и вскоре мы оказались на окраине города. Недовольная медленным движением, Хлоя постукивала пальцами по рулю. В Эллз-Корт она подвезла меня к станции метро и остановилась, не глуша мотора. Я искал повод, чтобы задержаться, но Хлоя ждала, чтобы я вышел.

– Спасибо, что подвезли.

– Не за что.

Я собрался спросить номер ее телефона, но постеснялся. Когда я полез на заднее сиденье за рюкзаком, Хлоя вдруг сказала:

– Я знаю кое-кого в частной лингвистической школе. Там не хватает преподавателя английского языка. Если хотите, могу замолвить за вас слово.

Ее предложение застало меня врасплох.

– У меня нет квалификации педагога.

– С программой английского как иностранного справитесь. По-французски говорите?

– Да, но…

– Как раз то, что требуется. У них учится много французов.

Я в жизни ничего не преподавал, даже не представлял подобной возможности. Но почему бы и нет, если ничего иного не подворачивается?

– Спасибо за предложение. – Я набрал в легкие воздух. – Как насчет того… чтобы как-нибудь вместе сходить куда-нибудь выпить?

Глава 3

Теперь я находился у ручья, где оставил машину. Быстрая вода была прозрачной. Но когда я опустил в нее руки, то не ощутил прохлады. Она оказалась теплой – одной температуры с телом. Я старался вычистить из-под ногтей запекшуюся кровь, но ее становилось все больше. Кровь замутила воду, и мои запястья омывал тягучий красный поток. Я понимал, что и моя кровь вымывается им, и от этого тер еще сильнее. Когда я вынул руки из ручья, они по локти были красными, и с них падали капли. Я собирался опять опустить их в воду, но в этот миг судорогой свело ногу. Наклонившись на нее посмотреть, я обнаружил, что лежу в постели. Солнечный свет заливал чердак. Голова была ясной – никакой путаницы. Я сразу сообразил, где нахожусь. Лежал, смотрел на крышу и ждал, когда исчезнут последние остатки сна и утихнет сердцебиение.

Сон растаял, но боль в ступне не исчезла. К тому же у меня теперь ныло во всем теле, напоминая о том, как мне вчера пересчитали кости. Вспомнив, что случилось, я взглянул на рюкзак. На нем ясно отпечаталась подошва ботинка. Вид отпечатка сразу всколыхнул мысли: господи, что же это такое? То, что произошло, было возмутительно. Меня втоптали в грязь. Я больше ничего не понимал, но в глубине души испытывал облегчение. По крайней мере я не пленник.

Черная лошадка-качалка, закатив глаз, зло смотрела, как я принимаю утренние болеутоляющие и запиваю тепловатой водой из стоявшей рядом с матрасом бутылки из-под вина. На моих часах было восемь, но никто так и не принес мне завтрак. А я опять проголодался, что являлось, по-моему, добрым знаком. Слабость никуда не делась, но она была уже не той, подавляющей волю, как вчера. Если не считать нескольких ссадин и шишки в том месте, где я ударился головой, даже полет с лестницы не нанес мне особенного урона.

Утреннюю тишину нарушил раздавшийся вдали звук – похожий на удар бича треск выстрела, затем еще. «Уж не отец ли Матильды вымещает злобу на местной фауне», – подумал я, вспомнив, что вчера этот сукин сын притащился ко мне с охотничьим ружьем. Глядя на покрытую паутиной крышу, я пытался разобраться в том, что со мной произошло. Одно было ясно: отсюда надо выбираться. Но как только я начинал размышлять о более отдаленном будущем, меня охватывало отчаяние. Я попал в переплет еще до того, как угодил ногой в капкан. И что бы ни происходило здесь, на ферме, ситуацию не меняло.

Но я не мог себе позволить зацикливаться на этом. Сначала самое главное, а потом все остальное. Когда я оперся на забинтованную ногу, ступню пронзила боль, разбив мои надежды на какое-либо перемещение в пространстве. Я приблизился к окну. Грязное стекло затягивала похожая на расползающийся муслин паутина. Тянущаяся к стропилам нить незаметно попала мне в глаз. Я смахнул ее и выглянул наружу. Залитое солнцем поле было исполосовано рядами виноградной лозы. Оно простиралось до леса, за ним виднелось небольшое озеро. Видимо, то же, которое я заметил перед тем, как попал в капкан, но сверху его поверхность выглядела зеркально-гладкой и светло-голубой от отраженного в воде неба.

Раздались слабый хлопок выстрела и лай собаки. Я никого не увидел, но от одной мысли о человеке, с кем накануне пришлось познакомиться, скрутило узлом желудок. Осторожно, чтобы не наткнуться на фотографию, я поискал в рюкзаке пачку «Кэмела», которую взял из брошенной в лесу машины. Сигареты показались отвратительными на вкус, но мне нужно было успокоить нервы. Я курил, сидя на матрасе, привалившись спиной к грубой стене и вытянув перед собой ноги. Пачка была уже наполовину пустой, надо будет поберечь то, что в ней осталось.

Кто знает, на сколько времени мне придется растягивать эти сигареты?

Докурив, я достал боксерские трусы – хоть какая-то психологическая поддержка на случай, если снова заявится с визитом папаша. Только я успел их надеть, как услышал на лестнице шаги. Весь сжался, но сразу сообразил, что ступают не так тяжело, как он. Крышка люка открылась, и в проеме появилась Матильда. Я посмотрел ей за спину и с облегчением увидел, что она одна. С бесстрастным, ничего не выражающим лицом она приблизилась к моей постели.

– Доброе утро!

Матильда принесла поднос с завтраком и миску с водой. Там же лежали бинт и облезлая жестянка с аптечкой первой помощи. На руке Матильды висело полотенце.

– Нужно сделать вам новую повязку, – сказала она. – Та уже не годится.

Матильда поставила поднос на матрас и села рядом. Заправила волосы за ухо и посмотрела на мою ступню.

– Как нога? – спросила она, разматывая бинт.

– От того, что меня вчера спустили с лестницы, лучше не стала.

Не хотел говорить колкости, но не сумел с собой справиться. Пока Матильда снимала повязку, я все больше нервничал. Под бинтом оказались слипшиеся и присохшие к ране хирургические тампоны. Когда Матильда попыталась отодрать один из них, полыхнуло такой болью, что у меня перехватило дыхание.

– Извините.

Она извлекла из аптечки вату, опустила в воду и принялась отмачивать повязку. Один за другим тампоны отходили от кожи – теперь Матильде приходилось лишь слегка потянуть. Ее плечо загораживало от меня ступню.

– Я слышал, как утром кто-то стрелял.

– Отец. Пошел поохотиться.

– Полагаю, это он приходил вчера вечером.

– Да. – Она снова заправила за ухо прядь волос. – Прошу прощения. Мой отец – замкнутый человек. Он не любит чужаков.

– Я уже догадался. – Напрасно я это брякнул. Матильда не отвечала за поступки отца и, помогая мне, навлекала на свою голову неприятности.

– Почему вы не отвезли меня в больницу? Боялись, что возникнут проблемы из-за ваших капканов?

Она подняла голову.

– Я решила, что будет лучше, если стану лечить вас сама. Но если бы вам потребовалась неотложная медицинская помощь, вы бы ее непременно получили.

Странно, но я ей сразу поверил.

Матильда еще мгновение не сводила с меня взгляда, затем вернулась к работе и продолжила снимать повязку.

– Следовательно, я волен уйти, когда захочу?

– Разумеется.

– В таком случае зачем вы закрывали на замок крышку люка?

– Вы были в бреду – могли упасть с лестницы и покалечиться.

Учитывая вчерашние события, ее слова показались мне настолько нелепыми, что я чуть не расхохотался.

– Или не желали, чтобы меня увидел ваш отец?

Матильда промолчала, тем самым подтвердив мое предположение. Я не представлял, как она собиралась скрывать мое присутствие на ферме. Но, познакомившись с ее папашей, вполне мог ее понять. Оставалось благодарить судьбу, что в лесу на меня наткнулись его дочери, а не он.

– Как вам удалось поднять меня сюда без ведома отца?

– У него больная спина, и во второй половине дня обычно он спит. Из леса мы выносили вас на одеяле. Часто останавливались, чтобы передохнуть. – Матильда осторожно отлепляла от кожи последний тампон. – В амбаре нет удобств. Но в нем тепло и спокойно. Можете оставаться здесь сколько угодно. Во всяком случае, до тех пор, пока не окрепнете.

– Вы не боитесь, что я расскажу полиции о том, что случилось?

– Это ваше право.

И снова мне захотелось ей поверить. Но лишь до тех пор, пока я не вспомнил о полиэтиленовом пакете в рюкзаке. Наверное, у Матильды есть причины считать, что я не сунусь в полицию? От этой мысли меня прошиб пот. Но тут она окончательно сняла повязку, и когда я увидел, что находилось под ней, то забыл про все остальное.

– Проклятие!

Нога распухла и побагровела. Ногти на пальцах на фоне синюшной кожи казались крохотными перламутровыми пуговицами. От лодыжки к подъему тянулась цепочка вздувшихся, воспалившихся ран – отвратительных дырок с запекшейся вокруг кровью и гноем. По краям, похожие на лапы дохлых пауков, торчали нитки от швов.

– Это так и надо? – с тревогой спросил я.

По лицу Матильды я не мог догадаться, что она думает, беря еще кусок ваты и принимаясь протирать раны.

– Заживает.

– Заживает? – Я уставился на ступню, и, словно под действием взгляда, ее стало дергать сильнее. – Вам не кажется, что мне следует показаться врачу?

Она продолжала спокойно обрабатывать раны.

– Я вам говорила, что туда попала инфекция. Поэтому давала антибиотики. Но если хотите, чтобы я привела доктора…

От вида покалеченной ступни у меня возникло острое желание повидаться с врачом. Но врач стал бы задавать вопросы, и не только хозяевам фермы, но и мне. А в Матильде было нечто такое, что внушало доверие.

– Ну, если вы считаете, что все в порядке…

Она кивнула и взяла новый кусок ваты. Кожа на ее руках была грубой, ногти коротко подстрижены, и, как я заметил, на пальцах никаких колец. Обработав последнюю рану, Матильда сменила вату на тюбик с мазью и предупредила:

– Будет жечь.

И жгло. Но когда она закончила, нога выглядела не так скверно, как прежде, и больше походила на конечность, чем на отбивную. Матильда наложила новые тампоны и забинтовала. Все проделывалось ловко, экономными движениями. Из-под темных волос белел кончик уха. Круги под глазами обозначились резче. В ней чувствовалась одновременно ранимость и неприступность – внутренняя сдержанность, в которой не так-то легко пробить брешь. Хотя никто не приносил извинений по поводу случившегося, у меня почему-то возникло ощущение, что по-дурацки себя вел именно я. Когда нога была забинтована, я кашлянул и поблагодарил:

– Спасибо.

Матильда принялась убирать свои перевязочные материалы обратно в аптечку.

– Позднее принесу горячую воду, чтобы вы могли помыться. Если хотите что-нибудь почитать, захвачу для вас книги.

Я был сам не свой, что мало располагало к чтению, и, отказавшись, спросил:

– Сколько мне еще тут валяться?

– Все зависит от того, как скоро вы восстановитесь и сможете ходить. – Матильда оглядела сваленный у стен хлам. – Здесь где-то должны быть костыли. Попробую найти их.

– Чьи они? – Я внезапно встревожился: неужели я не первый узник на этом чердаке?

– Мамины.

Забрав поднос, она направилась к люку. Я смотрел, как Матильда исчезает в проеме, почти ожидая, что крышка за ней закроется. Но на сей раз она осталась открытой.

Сегодня завтрак оказался разнообразнее: приправленные маслом и черным перцем яйца всмятку, хлеб и стакан молока. Я проголодался, но, стараясь продлить удовольствие, ел медленно. Закончив, посмотрел на часы и обнаружил, что время почти не двинулось вперед с тех пор, как я сверялся с циферблатом в прошлый раз. На чердаке становилось жарко, и он наполнялся смолистым запахом разогретого дерева и пыли. Я начинал потеть. Небритый несколько дней, покрытый щетиной, подбородок зудел. Я сознавал, что от меня исходит запах болезни и разгоряченного тела. Не удивительно, что Матильда предложила мне помыться. И еще было противно во рту. Я провел языком по зубам и хмыкнул: вчера мне не требовалось никакой бутылки, чтобы одолеть папашу, – достаточно было просто дыхнуть на него.

Я достал из рюкзака зубную щетку и пасту и чистил зубы до тех пор, пока не заболели десны. А потом опять улегся на матрас. Но был слишком взбудоражен, чтобы уснуть. И поскольку мозг занять было нечем, он начал потихоньку закипать и требовать активности.

Держась за стену, я прыжками пересек чердак к тому месту, где грудой свалили мебель. Матильда сказала, что где-то среди хлама лежат костыли, и обещала поискать их, но я не видел смысла ждать. Здесь валялись какие-то искореженные, разрозненные вещи, покрытые серой пылью. У стульев не хватало ножек, чемоданы заплесневели, комоды без ящиков напоминали беззубые рты. За ущербным, без верха, бюро я обнаружил с полдюжины старинных, затейливо украшенных рам без холстов и стекол. Машинально начал разбирать их, но вдруг вспомнил, что теперь не знаю никого, кому бы они пригодились. Эта мысль принесла с собой тупую боль вины.

Оставив в покое рамы, я сосредоточился на поисках костылей. Один обнаружился под кучей сломанных стульев, но второго нигде не было. Однако один все же лучше, чем ничего. Он был из потертого, помятого алюминия. Смахнув с него паутину и отрегулировав по высоте, я начал тренироваться и неуклюже ходил туда-сюда по чердаку. Усилия меня вскоре измотали, зато приятно было сознавать, что я вновь обрел мобильность.

Обливаясь по́том и тяжело дыша, я решил отдохнуть, но, как только улегся на матрасе, мысли вновь закружили в голове. Надо было чем-то отвлечься. Большинство моих музыкальных записей хранились в телефоне, но в рюкзаке лежал старый плейер. В нем содержалась приличная подборка дорожек, а батарейки, к счастью, не разрядились. Я вставил в ухо наушник, включил воспроизведение и закрыл глаза, наслаждаясь обволакивающей меня музыкой. Не знаю, как я догадался, что на чердаке находится кто-то еще – то ли почувствовал движение воздуха, то ли заметил, как что-то мелькнуло против света из окна. Рядом с матрасом что-то стукнуло. Я рывком вскочил, открыл глаза и увидел перед собой человека.

– Боже!

Греттен вздрогнула и чуть не выпустила из рук ведро. Поспешно поставила его на пол, а я выключил музыку и вынул из ушей наушники. Внезапная тишина подействовала, как свет в кинозале во время демонстрации картины.

– Простите. Я подумала, вы спите, – пробормотала она.

– Давно вы здесь? – Греттен не реагировала. И я, сообразив, что говорю по-английски, повторил вопрос по-французски.

– Недавно. – Ответ прозвучал тихо, будто откуда-то издалека. – Матильда прислала вам воду, чтобы вы могли помыться.

Греттен смотрела под ноги, словно стеснялась поднять голову. Она раскраснелась от того, что тащила наверх ведро, и так вспотела, что хлопчатобумажная ткань прилипла к телу. Ее взгляд скользнул на висевшие у меня на шее наушники.

– Что слушаете?

Это была английская, но известная также в Европе группа. Но когда я сообщил название, понял, что Греттен ее не знает.

– Послушайте, может, понравится. – Я предложил ей наушники.

Ее лицо оживилось, но она покачала головой.

– Лучше не надо. Мне не следует с вами разговаривать.

– Так велел ваш отец? Однако вы уже говорите со мной.

– Это другое. Матильда занята сейчас с Мишелем, папа – с Жоржем.

То есть ее отец не знает, что она пришла на чердак. Я отложил наушники – не хотел неприятностей ни себе, ни Греттен.

– Кто такой Жорж? Муж Матильды?

Она уже упоминала это имя, однако мое предположение заставило ее рассмеяться.

– Нет, Жорж старый. Он помогает папе, – не переставая улыбаться, Греттен вновь посмотрела на наушники. – Может, я все-таки послушаю?

Устроившись на краешке матраса, она надела наушники. Но как только я включил музыку, заморгала.

– Громко!

Я начал убавлять звук. Она покачала головой.

– Не надо. Мне так нравится.

Не слыша себя, она почти кричала. Я вздрогнул и поднес палец к губам.

– Извините.

Греттен слушала музыку с детским восторгом, кивая в такт ритму. Ее лицо казалось мне почти безукоризненным, если не считать горбинки на носу. Но без этого изъяна ее красота была бы пресной. Я включил еще одну дорожку, а когда она закончилась, Греттен не могла скрыть разочарования. Но вдруг, снова засмущавшись, сняла наушники.

– Спасибо.

– Вы можете скопировать себе этот альбом.

Она опустила голову.

– Не получится. У нас нет компьютера. Даже плейера не осталось после того, как старый сломался.

Здесь жили, словно в другой эпохе. Подобное существование не очень подходило этой девушке. И уж если на то пошло, ее сестре тоже. Однако я не жалел, что ферма отрезана от внешнего мира.

– Как же вы развлекаетесь?

Греттен дернула плечом.

– Смотрю телевизор, гуляю с Мишелем.

– Сколько вам лет?

– Восемнадцать.

Старше, чем я подумал. Нет, она выглядела на свои годы, просто была в ней какая-то подростковая девичья незрелость.

– У вас есть друзья?

– Здесь живут ребята по соседству. – Греттен начала наматывать на палец провод наушников. Затем недовольно фыркнула. – Папа не разрешает мне встречаться с городскими. Говорит, что там одни идиоты и не следует тратить на них время.

Почему-то ее слова меня не удивили.

– Вам не скучно?

– Иногда. Но это папина ферма, и если я здесь живу, то нужно выполнять правила. Во всяком случае, бо́льшую часть времени.

Греттен лукаво покосилась на меня. Ждала, чтобы я спросил, что означает: «большую часть времени». Но я промолчал.

– Вчера вечером он рассердился из-за того, что вы нарушили правила?

Ее симпатичная мордашка сморщилась.

– Это вина Матильды. Ей нужно было рассказать отцу о вас. Она не имела права хранить все в тайне.

– И вы решили сообщить ему?

– А разве нельзя? – Греттен задиристо вздернула подбородок, став на какое-то время на удивление похожей на отца. – Матильда вечно мной распоряжается, говорит, что можно, что нет. Но как только вы очнулись, справедливость требовала, чтобы отец все узнал. Это его ферма, а не ее.

Я не собирался с ней спорить – достаточно хватало своих проблем, чтобы встревать в их семейные распри. Но вдруг почувствовал, что Греттен сидит ближе ко мне, чем минуту назад. Я ощущал тепло ее рук.

– Вам лучше уйти, прежде чем вас хватятся. – Я отобрал у нее наушники и, отложив в сторону, отодвинулся.

Греттен с удивлением посмотрела на меня, но встала.

– Можно, я еще как-нибудь послушаю?

– А что скажет ваш отец?

Она пожала плечами.

– Он не узнает.

Вот так-то она слушалась папу. У меня сложилось впечатление, что Греттен подчинялась лишь тем из папиных правил, которым хотела. Направляясь к люку, она покачивала бедрами. Я отвернулся и сделал вид, будто занялся наушниками. Когда ее шаги стихли внизу, вздохнул и снова вставил их в уши. Стало жаль Греттен, но не хотелось, чтобы голову мне морочила скучающая восемнадцатилетняя девица. Да еще при таком психопате-отце. Все, что мне было нужно, – как можно скорее убраться с фермы.

А что потом?

Чердак прогрелся больше, чем обычно, и стало совсем душно. Я закурил и, привалившись спиной к каменной стене, выпускал к крыше дым. Глядя, как рассеивается голубое облачко, думал о том, что мне сказали Матильда и Греттен. Во всех разговорах о ферме было одно лицо, которое ни разу не упоминалось.

Отец ребенка Матильды.

Глава 4

Я вышел на улицу на следующее утро.

После прихода Греттен я почти весь остаток предыдущего дня проспал, а в какой-то момент, проснувшись, обнаружил рядом с постелью поднос с едой. Сумел прободрствовать ровно столько, сколько потребовалось, чтобы съесть куриный бульон с хлебом, и снова провалился в сон, хотя намеревался встать и поупражняться с костылем.

На следующее утро понял, что еда и отдых сделали свое дело, – я почувствовал себя значительно лучше. Чердак был залит солнечным светом, но пока не разогрелся, и в нем царила благословенная свежесть, которая к полудню исчезнет. Поднос с остатками ужина поменяли на поднос с завтраком – все те же яйца с маслом. Я не услышал, как это случилось, однако успел привыкнуть к мысли, что на чердак приходят, пока я сплю.

С жадностью поев, я проглотил остатки желтка с хлебом и пожалел, что мало. Ведро с водой, которое накануне принесла Греттен, по-прежнему стояло у постели. Смыв с себя высохший пот, я достал бритву. По моим подсчетам, предстояло справиться с двухнедельной порослью, но в последнюю секунду я передумал. На чердаке не нашлось зеркала, даже какого-нибудь осколка, а на ощупь щетина показалась мне странной – еще не борода, но не мое прежнее лицо. Подумав, я решил, что это даже неплохо.

Несколько минут я радовался собственной чистоте, но вскоре снова начал потеть. Маленькое чердачное окно было открыто, правда, это мало что давало: ветерок снаружи лишь шевелил воздух, но нисколько не охлаждал. Зной усиливался и будоражил меня. Я встал, решив поупражняться с костылем, и вдруг увидел, что крышка люка открыта. Приблизился к ней и посмотрел вниз.

Никто же не велел мне безвылазно сидеть на чердаке.

Справиться со спуском на сей раз оказалось намного проще. Держа костыль под мышкой, я двигался по ступеням, как по веревочной лестнице. Ступню предостерегающе дергало, и я опирался о каждую ступеньку коленом, чтобы облегчить вес, когда приходилось вставать на больную ногу.

Остановился передохнуть на небольшой площадке, куда упал, когда отец Матильды спустил меня вниз. Пустые бутылки, которые я тогда раскидал, снова стояли в порядке. Но даже при свете дня сарай был промозглым и мрачным. Каменные стены глухие, свет проникал лишь в открытые ворота. Здесь было прохладнее, и, по мере того как я спускался, все явственнее чувствовались запах прокисшего вина вперемешку с заплесневелыми камнями и деревом. Прежде в сарае располагалась небольшая винодельня. Стоял металлический чан, а на мощеном полу остались следы от другого, позже убранного оборудования. В одном месте целую секцию булыжников вывернули, а пол зацементировали – он выглядел новее, но успел покрыться трещинами.

Из стены торчал кран. Когда я повернул вентиль, вода потекла на камни, и я подставил под струю ладонь, чтобы сделать несколько глотков. Вода оказалась такой холодной, что сводило челюсти, но на вкус удивительно свежей. Плеснув на лицо, я подошел к стоящему рядом винному стеллажу. Он был наполовину заполнен бутылками без наклеек, но пробки окрасили пятна, где вино просачивалось наружу. Я понюхал одну и поморщился от ударившего в нос кислого запаха. Затем направился к выходу.

Снаружи струился солнечный свет. Я на мгновение задержался, разглядывая открывшуюся за воротами картину. Внешний мир был вписан в них, словно в раму, и его четкий образ на фоне темных стен походил на экран кинотеатра. Сощурившись от солнца, я оперся на костыль и вышел наружу. Ощущение было таким, будто я шагнул в яркую цветную картинку. Я глубоко вдохнул, наслаждаясь ароматом диких цветов и трав. Ноги дрожали, но было очень приятно после удушающей атмосферы чердака почувствовать на лице солнечные лучи. Стараясь не потревожить забинтованную ногу, я спустился на землю и огляделся.

Прямо перед амбаром рос виноградник, который я видел из окна наверху. Он граничил с лесом, а дальше сквозь деревья простиралась голубая гладь озера. Все это окружали бледно-золотистые поля. Какой бы ни была эта ферма, она стояла на земле, где царили мир и покой. Воздух звенел от стрекота кузнечиков, где-то блеяли козы, но ничего больше не тревожило слух. Ни машины, ни механизмы, ни люди.

Я закрыл глаза и впитывал покой.

Но вдруг в идиллию вмешался новый звук – равномерное металлическое поскрипывание. Я поднял голову и увидел идущего по дорожке среди виноградника старика. Кривоногий, жилистый, он нес оцинкованные ведра, и они, слегка покачиваясь, издавали этот скрип. Его редкие волосы совсем побелели, лицо приобрело цвет древесины старого дуба. Он был едва ли выше меня, хотя я в это время сидел. Но в нем ощущалась физическая сила, и я заметил, как на предплечьях под закатанными рукавами рубашки бугрились мышцы.

Наверное, это был Жорж, о котором упоминала Греттен, решил я и произнес:

– Доброе утро!

Старик никак не отреагировал и продолжал, не спеша, идти к амбару. Мимо меня он прошел, словно я был пустым местом. Не удостоенный ответа, я повернул голову, стараясь рассмотреть, что он делает внутри. Звякнули ведра, когда их поставили на пол, через мгновение в них из крана полилась вода. Через несколько минут журчание прекратилось. Старик появился из амбара. На меня он по-прежнему не обратил внимания. Мускулы на руках вздулись под тяжестью веса, будто их набили грецкими орехами.

– Я тоже рад познакомиться, – сказал я ему в спину.

И наблюдал, как он пересек виноградник и скрылся в лесу. Интересно, зачем ему там понадобились ведра с водой? Насколько можно было судить, на ферме не держали скотины, кроме кур и коз, чье блеяние я слышал. И ничего не выращивали на земле, только виноград. А судя по запаху от пробок и разоренному помещению винодельни, здесь никак не могли рассчитывать на успех в виноторговле.

Я вообще не понимал, чем живут эти люди.

Пока я отдыхал, мою открытую солнцу кожу стало покалывать, и она покраснела. Тяжело поднявшись и решив обойти амбар, я уперся подмышкой в костыль и поплелся к углу. За ним оказался туалет без крыши со старой выгребной ямой. Дальше двор, который я видел раньше. Здесь было еще жарче. От нагретой брусчатки поднималось горячее марево, а обнесенный лесами дом, куда я заходил за водой, казалось, был выбелен солнцем. Флюгер в виде петуха на искривленной крыше замер в ожидании хоть какого-нибудь ветра.

Курицы лениво копались в грязи, но людей поблизости не было. От мысли о воде во мне проснулась жажда. В амбаре был кран, однако после того, как мною так пренебрег старик, мне захотелось увидеть хотя бы мельком какое-нибудь другое человеческое лицо. Я захромал к дому, стараясь ставить прямо скользящий на камнях костыль. С одной стороны находилась конюшня со сломанными часами, и их единственная стрелка в застывшем замахе показывала на восемь часов. Машины с тех пор, как я приходил сюда в прошлый раз, не сдвинулись с места – грязный грузовик и прицеп стояли у стены конюшни. А из сводчатого стойла, напоминая морду спящей собаки, высовывался радиатор дряхлого трактора. Другое стойло занимал старый кузнечный горн. Кто-то прислонил к нему железные полосы, но я понял, что́ передо мной, лишь рассмотрев грубо сработанные треугольные зубья.

Ногу пронзила боль. Я повернул к дому.

Он оказался еще более ветхим, чем запомнился мне с первого раза. Половину его обнесли лесами, некрашеные ставни на окнах свисали, как крылышки мертвых насекомых. Землю у основания стен испещрила облупившаяся известковая штукатурка, до того раскрошившаяся, что больше напоминала непригодный для облицовки жилища песок. Кто-то сделал слабую попытку починить осыпающуюся каменную кладку, но работа была заброшена. Причем давно – леса успели заржаветь, как и валяющееся под ними долото. Когда я пошевелил его костылем, на камнях остался его четкий отпечаток.

Дверь в кухню была открыта. Смахнув с глаз пот, я постучал в створку.

– Эй!

Мне никто не ответил. Повернув назад, я заметил еще одну дверь в стене, некрашеную и покоробившуюся. Опираясь на костыль, я снова постучал, а затем осторожно открыл ее. Дверь скрипнула на несмазанных петлях. Внутри было темно, и даже с порога ощущался тянувшийся из помещения промозглый холод.

– Что тебе надо?

Я повернулся, изобразив при этом сложную танцевальную фигуру и стараясь не упасть и удержаться на костыле и здоровой ноге. Из-за конюшни материализовался отец Матильды. На его плече висел холщовый мешок, из него высовывалась окровавленная кроличья нога. В руках направленное в сторону ружье, что меня встревожило.

– Оглох? Я спросил, что тебе надо?

При дневном свете он выглядел старше лет шестидесяти, с бурыми старческими пятнами на лбу и руках. Это был невысокий, коротконогий, с длинным торсом и все еще крепкий мужчина.

Прошло несколько мгновений, прежде чем я обрел равновесие, стараясь не смотреть на его ружье.

– Ничего.

Он покосился на открытую дверь за моей спиной.

– Что ты здесь шныряешь?

– Захотелось попить воды.

– Кран в амбаре.

– Знаю. Вот решил подышать свежим воздухом.

– Ты только что сказал, что тебе захотелось пить. – На фоне обветренной кожи его светло-серые глаза казались осколками загрязнившегося льда. Взгляд остановился на костыле и стал суровым. – Откуда ты его взял?

– Нашел на чердаке.

– Кто тебе разрешил им пользоваться?

– Никто.

Я не понимал, почему защищаю Матильду, но мне казалось неправильным взваливать вину на нее. Чем агрессивнее старик выпячивал подбородок, тем больше я опасался его ружья.

– Решил, что тебе все дозволено? Что еще собираешься стащить?

– Нет, я не… – Мне вдруг расхотелось спорить. Солнце так сильно жгло, что высасывало из меня последние силы. – Послушайте, я не думал, что кто-нибудь станет возражать. Я положу костыль на место.

Я попытался обойти его и вернуться в амбар, но он загородил мне дорогу. И, направив на меня ружье, не собирался сходить с места. До сих пор я считал, что он больше играет, но, заглянув в его жестокие глаза, вдруг усомнился. Вскоре раздалось поскрипывание. Я посмотрел в конец двора и увидел неспешно приближающегося к нам Жоржа. В его руке качалось ржавое ведро.

Если он и удивился, увидев своего работодателя держащим на прицеле человека, он никак этого не показал.

– Починил, как сумел, забор, мсье Арно. Пока послужит. Но его все равно надо менять.

На меня Жорж не обратил внимания, словно я был человеком-невидимкой. Арно – я забыл фамилию на почтовом ящике, пока ее не произнесли вслух – еще больше побагровел.

– Хорошо.

Этим он дал понять, что старик может убираться на все четыре стороны, но тот намека не понял.

– Сходите посмотреть?

– Позже, – раздраженно бросил Арно.

Жорж довольно кивнул и, по-прежнему не реагируя на мое присутствие, зашагал через двор. Мне снова пришлось опереться о костыль, а отец Матильды, глядя на меня, с такой силой двигал челюстями, будто пережевывал слова. Но прежде чем он успел их выплюнуть, из-за конюшни вырвалась собака – молодой спрингер-спаниель с развевающимися ушами и высунутым из пасти языком. Он промчался мимо Арно и стал прыгать вокруг меня. Я постарался не показать, как сильно дрожу, когда протянул руку потрепать его по голове.

– Ко мне! – крикнул Арно.

Спаниель колебался. Он привык к послушанию, но ему хотелось порадоваться проявленному к нему вниманию.

– Ко мне, чертова тварь!

Собака съежилась и на полусогнутых лапах, виляя хвостом, поползла к хозяину. Если бы она могла, то прицепила бы себе на хвост белый флаг. Арно поднял руку, чтобы ударить ее, но в этот момент его лицо исказила судорога. Он замер и, схватившись рукой за спину, выгнулся от боли и позвал:

– Матильда! Матильда!

Она выбежала из-за угла дома с ребенком в одной руке и с корзиной измазанных в земле овощей в другой. Когда она увидела нас, на ее лице отразилось смятение, но оно тут же разгладилось и снова стало бесстрастным.

– Что он здесь делает? – обратился к дочери Арно. – Я тебе велел сделать так, чтобы он не попадался мне на глаза.

Матильда пыталась успокоить ребенка, расплакавшегося от громкого голоса деда.

– Прости…

– Это не ее вина, – вмешался я.

Еще сильнее побагровевший от злости Арно повернулся ко мне.

– Я не с тобой говорю!

– Я только вышел глотнуть свежего воздуха, – устало продолжил я. – Сейчас вернусь обратно. Вы довольны?

Старик фыркнул, посмотрел на плачущего ребенка и протянул к нему руки.

– Дай его мне.

Его ладони по сравнению с малышом казались непомерно большими. Он принял ребенка у Матильды и, подняв на уровень глаз, стал слегка покачивать. Ружье он по-прежнему держал под мышкой.

– Ну что такое, Мишель? Порадуй дедушку, будь большим мальчиком.

Голос звучал хрипло, но ласково. Малыш икнул и улыбнулся беззубым ртом. Не отводя глаз от внука, Арно бросил мне через плечо:

– Прочь отсюда!

Остаток дня я проспал, вернее, провел в полусне – забывался в духоте чердака и парил между явью и грезами. Очнувшись, нашел рядом с матрасом поднос с едой и ведро воды. Матильда принесла, догадался я. И хотя я не просил книгу, она положила на поднос потрепанный томик в твердом переплете «Мадам Бовари». Может, в качестве извинения за стычку с ее отцом?

Вечер прошел в дымке тумана и пота. Я лежал в трусах на матрасе, одурманенный пряным, как в коробке из-под сигар, ароматом чердака. За неимением лучшего попробовал читать «Мадам Бовари», но архаичный французский оказался мне не по зубам, и я не мог сосредоточиться. Слова расплывались, книга вываливалась из рук, пока я не отбросил ее. Думал, в такую жару не усну, но стоило мне закрыть глаза, и я провалился так глубоко, словно утонул.

А потом вскрикнул и проснулся – пригрезилась кровь на темной улице. Несколько секунд не мог вспомнить, где нахожусь. На чердаке стемнело, только сквозь открытое окно проникал призрачный свет. Руки горели и стали липкими, а сон показался настолько реальным, что я не удивился бы, обнаружив на ладонях кровь. Но это был всего лишь пот.

Чтобы разглядеть циферблат часов, не пришлось включать лампу, хватило лунного света. Ровно полночь. Дрожащей рукой я нащупал сигареты. Осталось всего три. Из экономии я стал курить по половинке и теперь зажег обуглившийся кончик раньше начатой сигареты и набрал в легкие дым. Груз отчаяния легче не стал. В замкнутом пространстве чердака тянуло сыростью. Полоса света пролегла по полу и цеплялась за край моей постели. Я поднялся с матраса и прыжками перебрался по серебристой дорожке к окну. Ночь превратила пейзаж в черно-белую картинку. За тенью леса на зеркальной поверхности озера сверкала луна. Воздух отдавал металлической сыростью. Я глубоко вдохнул, воображая, будто погружаюсь под воду и в ее глубине даже волосы на голове становятся невесомыми.

Заухала сова. Только теперь я сообразил, что стою, затаив дыхание, и выдохнул. Мне не хватало воздуха. Приступ клаустрофобии стал невыносим, и я, схватив костыль и лампу, бросился к люку. Вернувшись на чердак, я оставил его открытым, и его проем зиял, как провал в никуда. При тусклом свете лампы я спустился вниз по ступеням.

В тот момент я не размышлял, что делаю. Нижние помещения амбара скрывались в темноте, но поскольку на небе ярко светила луна, лампа мне больше не требовалась. Я выключил ее и оставил у входа. Ночной воздух, пропитанный ароматом деревьев и трав, успокаивал. Я больше не чувствовал себя усталым, меня подогревало лихорадочное желание добраться до озера.

Выйдя на тропинку, по которой днем ходил Жорж, я поковылял между рядов виноградника. Здесь монохромный мир состоял лишь из света и тени. На краю леса я остановился, чтобы перевести дыхание. Деревья плотной, темной стеной стояли на краю поля. Здесь воздух был прохладнее и приглушал звуки. Лунный свет беспрепятственно просачивался сквозь ветви. Я поежился, не понимая, чего добиваюсь. Знал, что следовало вернуться, но озеро манило сильнее.

Так далеко я еще не ходил на костыле и теперь, пробираясь сквозь лес, тяжело дышал. Каждый шаг давался с трудом, и я внимательно смотрел, куда наступаю, поэтому не заметил бледной фигуры, пока она не оказалась прямо передо мной.

– Господи!

Я отпрянул и тотчас увидел других – неподвижные силуэты в листве. Сердце глухо забилось, но фигуры не шевелились. Когда первое потрясение прошло, я понял почему. Среди леса стояли статуи – испещренные лунным светом каменные мужчины и женщины. Я с облегчением вздохнул, но все же потрогал ближайшую, желая убедиться, что ее похожие на живые руки и ноги все же не из плоти и крови. Пальцы ощутили шершавость лишайника и гладкость твердого камня.

Я сконфуженно улыбнулся, и вдруг тишину леса нарушил крик. Пронзительный, нечеловеческий, который длился и длился, пока не оборвался так же внезапно, как начался. Я вглядывался в темноту, неловко сжимая костыль. Лисица или сова, убеждал я себя, но чувствовал, как дыбом встают волосы. Покосился на статуи – они не шевелились, но теперь их слепое внимание пугало еще сильнее. Снова раздался крик, и мои нервы не выдержали.

Все помыслы об озере исчезли, когда я ковылял обратно по темной дорожке. Оглушало собственное хриплое дыхание, и кровь шумела в ушах, пока я старался справиться с единственным костылем. Впереди, невероятно далеко, сквозь деревья пробивался лунный свет. Боже, как же я сюда добрел? Наконец лес расступился, и чащу сменили стройные ряды виноградника. Я ловил воздух ртом и продолжал неуклюже прыгать, пока снова не очутился в спасительном убежище амбара. Задыхаясь, задержался на мгновение, чтобы схватить лампу, и обернулся на лес. На тропинке никого не было, но я не успокоился, пока не забрался на чердак и не закрыл за собой крышку люка.

Грудь тяжело вздымалась, ноги стали ватными. Я так взмок от пота, будто действительно искупался в озере. Как мне пришло в голову идти к воде? Теперь сама мысль, чтобы поплавать, показалась смешной. Разве с забинтованной ногой я бы сумел удержаться на поверхности? Какой-то бред! Мне хотелось одного – спать. Но я еще вернулся к люку и надвинул на крышку комод.

Лишь после этого, ощутив себя в безопасности, рухнул на матрас и уснул мертвецким сном.

Лондон

Когда я вернулся от стойки, Коллам все еще разглагольствовал:

– Да ладно тебе. Непохоже, чтобы мы смотрели с тобой один и тот же фильм. Сам-то ты как думаешь? Я смотрел «Последний наряд», а ты?

– Я утверждаю только одно: фильм закрепляет стереотипы характеров. Герои – закаленный служака и молокосос. Такой прием…

– Это архетипы, а не стереотипы! Неужели ты не уловил суть картины?

– Уловил. Только думаю… не знаю, как это выразить…

– Вот именно.

– Коллам, почему бы тебе не заткнуться и не позволить Джезу закончить мысль? – вмешалась Жасмин.

– Позволил бы, если бы он не городил такую чушь!

Я поставил напитки на стол: пиво для Коллама, Жасмин и меня, апельсиновый сок для Хлои и водку для Джеза. Когда я садился, Хлоя улыбнулась.

Жасмин повернулась ко мне:

– Шон, убеди Коллама, что человек имеет право критиковать фильм с Джеком Николсоном и не бояться, что его сожгут на костре за ересь.

– Шон согласен со мной! – отрезал Коллам.

Тощий, с бритой головой, с пирсингом, подчеркивавшим налет первозданной дикости, который ему так нравилось себе придавать.

– Николсон – лучший актер своего поколения, и никаких исключений.

– Николсон – актер, получавший случайные роли, но которому очень повезло. – Хлоя метнула на меня быстрый взгляд. Она нарочно заводила Коллама, а тот, как всегда, попался на удочку.

– Полная фигня. Я напомню тебе одно название, Хлоя: «Пролетая над гнездом кукушки»! – Он откинулся на спинку стула и сложил руки на груди, намекая, что говорить больше не о чем и спор выигран.

– Роль проще простого, – закатила глаза Жасмин. – С такой справился бы любой приличный актер. – В тот вечер ее волосы были собраны на затылке, она пришла в свободной темной одежде, потому что, как однажды по секрету призналась Хлое, стеснялась своей полноты.

– Скажешь тоже! А как насчет «Китайского квартала» и «Отступников»?

– А что? – Хлоя принялась загибать пальцы. – «Иствикские ведьмы», «Марс атакует!», «Бэтмен» – это все лучший актер своего поколения? Ты это утверждаешь?

– «Бэтмен» очень даже ничего, – насупился Джез. – Однако до «Черного рыцаря» недотягивает.

На него не обратили внимания. Джез пил весь вечер, и его забрало больше, чем обычно. Как и Коллам, он преподавал в лингвистической школе в Фулеме, где и я работал последние несколько месяцев. Жасмин была его девушкой и лучшей подругой Хлои по гуманитарному колледжу. Она тоже учительствовала в этой школе, пока не нашла более прибыльную работу в университете.

Мне нравились пятничные вечера. Занятия заканчивались рано, и мы компанией шли сначала выпить, а затем в один из независимых кинотеатров, которые находились в нескольких станциях метро от нашей работы. Коллам обожал кино, но постоянно изменял своим кумирам – актерам, сценаристам, режиссерам. Еще недавно взахлеб расхваливал Теренса Малика, но после того, как мы посмотрели «Познание плоти», его идеалом на несколько недель стал Джек Николсон.

Я сделал глоток пива и погладил под столом бедро Хлои. Она сжала мою руку, улыбнулась и откинулась на спинку стула.

– Мне пора на место.

Наклонилась, поцеловала меня – на мгновение ее коротко подстриженные волосы коснулись моей щеки, – распрямилась и направилась к стойке. «Домино» находилось рядом с Кингз-роуд, неподалеку от наших любимых кинотеатров, но приходили мы туда, потому что там работала Хлоя. Современный темный зал, подсвеченные голубым бутылки на полках, гранитная стойка – мы бы ни за что не осилили здешних цен, если бы Хлоя не поставляла нам дешевые напитки. Она сказала, что менеджер в курсе, и я решил, что все в порядке. Но иногда я все же задавался вопросом: знал ли тот менеджер, как далеко простирается его щедрость?

Я смотрел, как она зашла за стойку, рассмеялась чему-то, что ей сказала Таня, другая девушка из бара, и продолжила обслуживать клиентов.

– Хлоя в полном порядке? – спросила Жасмин.

Я повернулся и увидел, что она тоже смотрит на нее.

– Конечно, а почему бы ей не быть в порядке?

– Так, – улыбнулась Жасмин и, ничего не объясняя, пожала плечами.

Странные слова. Но меня тут же отвлек Коллам, принявшийся смешивать с грязью Куросаву.

– Ты же это не серьезно? – произнес я, ставя на стол кружку пива.

И через пять минут забыл о словах Жасмин.

Но вечером вспомнил. Мне пришлось ждать, пока уйдет последний посетитель и Хлоя вычистит бар и поставит стаканы на место. И только тогда можно было отправляться восвояси. На улице Таня ждала своего дружка, обещавшего подбросить ее домой. Мы пожелали ей спокойной ночи и пошли к себе. Метро уже не работало, такси мы редко позволяли, но до Эллз-Корт путь был недолгим. Похолодало. Светила полная луна. Первый иней на мостовой блестел, как алмазная крошка.

Я распахнул пальто и укрыл нас обоих. Хлоя обняла меня, превратившись в источник тепла на моей груди. Мы проходили мимо опущенных ставней на витринах закрытых магазинов и зарешеченных витрин вчерашней «Лондон ивнинг стандард», чьи новости успели устареть. Другой бы поостерегся ходить так поздно в этой части города, но я с детства привык. А Хлоя работала в баре, и казалось, что нам не в новинку любая опасность.

Пересекая улицу, мы тихо, чтобы никого не разбудить, смеялись. Вдоль тротуара тянулась вереница машин, и их темные металлические силуэты излучали холод. Краем глаза я заметил, как из тени впереди нас выступила фигура и направилась к нам.

Я продолжал идти и, словно защищая, обнимал Хлою. Высокий, крепкий мужчина был в толстом пальто, берет надвинут на самые глаза.

– Сколько времени? – спросил он.

Его руки были в карманах, однако я заметил, как на запястье блеснули часы. У меня часто забилось сердце. Надо было все-таки взять такси.

– Десять минут четвертого. – Я лишь мельком взглянул на циферблат.

Часы были новыми, подарок на день рождения от Хлои. Когда незнакомец начал приближаться, я как бы невзначай загородил ее собой. Его рука поползла из кармана, и я увидел, как лунный свет отразился от металла.

– Ленни?

Мужчина замер. По тому, как он качался, было ясно, что он либо пьян, либо обкурился. Хлоя шагнула вперед.

– Ленни, это я, Хлоя!

Он мгновение смотрел на нее, затем кивнул и показал подбородком в мою сторону.

– Кто такой?

– Друг.

Хлоя старалась этого не показать, но я услышал, как напрягся ее голос. Кем бы ни был этот человек, она его боялась.

– Друг, – повторил он.

Рука так и не опустилась в карман – оставалась наполовину на виду, словно он никак не мог принять решения. Я набрал в легкие воздух, собираясь спросить, кто он такой и что ему надо. Но Хлоя поймала меня за локоть и сжала, давая понять, чтобы я помолчал.

– Пока, Ленни, – произнесла она и потащила меня прочь.

Ленни остался на месте, но я чувствовал, что он смотрит нам в спину. Ноги меня не слушались. На противоположной стороне улицы я оглянулся: Ленни исчез.

– Кто он такой? – поинтересовался я.

Хлоя дрожала, ее личико съежилось и побледнело – то ли от холода, то ли от чего-то еще.

– Никто. Я замерзла. Пошли домой.

Наша квартира располагалась на последнем этаже приземистого бетонного здания. Мы поднялись по лестнице, которая вечно пахла мочой, и открыли дверь. И как только вошли, в горле привычно запершило от скипидара и красок. Место было, скажем прямо, не идеальным в качестве мастерской художника, что компенсировалось приемлемой арендной платой. И застекленной крышей, которая давала хороший свет, хотя и пропускала холод. Работы Хлои стояли у стен гостиной – прямоугольники с белыми полями и неразличимыми в темноте рисунками. Поначалу я удивлялся, каким предметным являлся ее стиль, ожидая чего-то более дерзкого и абстрактного. Работы были импрессионистичны, Хлоя обыгрывала контраст светотени, что напоминало жанр «черного кино». В глубине души у меня возникали сомнения по поводу незаконченного моего портрета, стоявшего на мольберте у окна. Технически он был одним из самых совершенных ее полотен, но я не узнавал выражения своего лица. Может, плохо знал себя?

Ни один из нас не протянул руку, чтобы включить свет. Я остановился на пороге спальни и смотрел, как Хлоя зажигает электрокамин. Послышалось гудение, нагревательные элементы стали потрескивать и осветились желтоватым светом.

– Так ты мне объяснишь, что произошло?

Хлоя, не поворачиваясь, стала раздеваться.

– Ничего. Просто человек, которого я когда-то знала.

Заныло в груди, болью отдалось в горле. Я не сразу сообразил, что это ревность.

– Это твой кавалер?

– Ленни? – удивилась Хлоя. – Нет.

– Кто же тогда?

Хлоя подошла ко мне в одном белье.

– Шон…

Я разнял ее объятия. Сам не знал, почему сержусь: то ли оттого, что напугался на улице, то ли вдруг понял, что совершенно не знаю Хлою.

– Он приходил в бар, где я работала. Этого довольно? Там и не на таких насмотришься.

Она подняла на меня широко раскрытые, невинные глаза. В знакомой обстановке квартиры недавняя встреча уже начала забываться. И у меня не было причин ей не верить.

Я разделся и лег в постель. Мы лежали в темноте, касаясь друг друга. Несмотря на включенный электрокамин, воздух в спальне был свежим. Хлоя пошевелилась, прошептав мое имя. Мы обнялись, но когда порыв страсти затих, я лежал и сквозь окно в потолке смотрел на звезды.

– Жасмин сегодня заявила нечто странное, – наконец произнес я. – Мол, ты в полном порядке. Что бы это значило?

– Спроси у Жасмин.

– Следовательно, тебе нечего мне сказать?

В темноте я не видел ее лица, но по блеску глаз понял, что они открыты.

– Конечно, нечего, – промолвила Хлоя. – А чего бы ты хотел?

Глава 5

Когда утром пришла Матильда, я уже собрал вещи и готовился к уходу. Понял, что это она, до того, как увидел ее – научился отличать ее твердую поступь от шлепанья «вьетнамок» Греттен. Ее взгляд остановился на стоявшем на матрасе застегнутом рюкзаке, но если она и сделала какие-то выводы, то держала их при себе. Матильда принесла поднос, на котором стояла тарелка с едой и лежал чистый бинт. Сегодня утром мой рацион расширили: добавили чашку горячего кофе.

– Вот ваш завтрак. – Матильда поставила поднос. – Можно поменять повязку?

Я сел на матрас и закатал на ноге джинсы. Во время внезапно прерванного ночного похода бинт истрепался и испачкался. Если бы не это, я бы мог подумать, будто неудачная прогулка мне приснилась. При свете дня воспоминание о статуях казалось нереальным, и я убедил себя, что слышал всего лишь крик лисы. Наверное, зверь попал в один из капканов Арно. Я ему мог только посочувствовать.

– Вы сможете позднее отвезти меня на дорогу? – спросил я, когда Матильда принялась разматывать бинт. Она не поинтересовалась, почему он такой грязный.

– Уезжаете?

– Сразу после завтрака. Хочу выйти как можно раньше.

Решение было принято после того, как я проснулся. Если вчера я сумел добрести до леса и вернуться обратно, следовательно, готов к походу. Мог бы доковылять до дороги и сам, но зачем тратить силы до того, как путешествие началось? Я до сих пор не решил, что стану делать и куда отправлюсь, но последняя стычка с Арно убедила меня, что лучше отсюда убраться и попытаться что-то предпринять. Что угодно, только не оставаться на ферме.

Матильда продолжала разматывать повязку.

– Вы уверены?

– Если подбросите меня до шоссе, я проголосую и остановлю какую-нибудь машину.

– Как хотите.

Равнодушие Матильды огорчило меня. Я смотрел, как она снимает бинт и убирает со ступни тампоны. Когда не осталось ни одного, я с облегчением отметил, что нога нисколько не хуже. Наоборот, на вид она даже лучше: уменьшилась отечность и сами раны были не такими воспаленными.

– Вроде все неплохо? – Я надеялся, она укрепит мой оптимизм.

Матильда не ответила, осторожно поворачивала ступню то в одну, то в другую сторону, затем дотронулась до края одной из ран.

– Не больно?

– Нет. – Я следил за выражением ее лица, пока она изучала ступню. – Все в порядке.

Матильда промолчала. И когда щупала мне лоб, ее лицо оставалось бесстрастным.

– Жара не ощущаете? Не лихорадит?

– Нет. А что?

– Такое впечатление, что у вас температура. – Она снова наклонилась над моей ступней.

Я потрогал лоб, но не понял, горячий он или нет.

– Больше воспалилось?

Перед тем как ответить, она чуть помедлила.

– Я так не думаю.

Неожиданно мне показалось, будто желтоватый налет припухлостей вокруг ран приобрел нехороший оттенок. Я с беспокойством наблюдал, как Матильда очищает ступню и накладывает новый бинт.

– Что-то не так?

– Не сомневаюсь, что все идет, как надо. – Она не поднимала головы, и я не видел ее лица. – За процессом хорошо бы последить, но ведь вы спешите.

Я посмотрел на свою ногу. И вдруг ощутил боль в мышцах. Вероятно, она являлась следствием ночного напряжения. А если…

– Может, мне задержаться еще на денек?

– Вы вольны оставаться здесь сколько угодно.

Я ничего не сумел прочитать на лице Матильды – ни когда она собирала вещи, ни когда направлялась к люку. Оставшись один, я попытался проанализировать свои ощущения. Нет, лихорадки я не чувствовал, но самое последнее, что мне было нужно, – свалиться больным на какой-нибудь богом забытой французской дороге. Да и идти мне особенно было некуда. Днем меньше, днем больше – никакой разницы.

Мелькнула мысль, что Матильда добивалась именно такого результата, но я выкинул ее из головы. Мое присутствие на ферме доставляло ей одни неприятности. У нее было не больше причин желать, чтобы я остался, чем у меня.

По крайней мере так я себе говорил. Но, проглотив антибиотик и приступив к завтраку, понял, что испытал облегчение.

К полудню на чердаке сделалось невыносимо жарко, и от запаха плесени от сваленной здесь старой мебели появился зуд на коже. Я слушал музыку, задремал, а когда проснулся, обнаружил рядом с открытым люком поднос с обедом. Протирая глаза, решил поесть на улице. Арно предупреждал, чтобы я не попадался ему на глаза, но даже он не вправе требовать, чтобы я целый день торчал в амбаре.

Спускаться с подносом по лестнице оказалось непростым занятием, но я справился – ставил поднос на ступеньку, а сам перемещался на одну вниз. Перед едой зашел в туалет, а затем умылся под краном, из которого Жорж набирал воду в ведра. Этот маленький акт самоутверждения улучшил мое настроение, и я, устроившись у стены амбара, почти развеселился. Даже в тени было удушающее жарко. Жуя хлеб с сыром, я поглядывал поверх виноградника в сторону озера. Оттуда, где я сидел, вода лишь слегка проблескивала сквозь деревья. Глупая ночная попытка добраться до озера, похоже, мне не повредила. Температура не поднялась, воспаление не усилилось, и ступню не дергало. Неизвестно, где я окажусь в это время завтра, но хорошо бы прежде, чем покинуть ферму, посмотреть на озеро.

Покончив с едой, я встал и, опираясь на костыль, двинулся по дорожке. При свете дня стало ясно, что половина винограда завяла. Листья были в крапинах, кончики завернулись. Редкие гроздья осыпались, и сморщенные ягоды лежали, как шарики, из которых выпустили воздух. Не удивительно, что вино так плохо пахло.

Солнце жгло немилосердно. Я думал, что днем, когда видишь, куда идешь, двигаться будет легче, но на жаре путь мне показался длиннее, чем ночью. Дорожка была в рытвинах, неровную поверхность, словно цементные желоба, избороздили следы колес. Костыль соскакивал с бугров и скользил в сторону. И я, добравшись до края поля, весь взмок от пота. Тень принесла облегчение, а деревья днем не казались такими пугающими. Как и вдоль дороги, здесь росли в основном каштаны, и я с удовольствием шагнул под их зеленый полог.

Двигаясь между ними, я поймал себя на мысли, что жду повторения вчерашнего крика. Но не слышал ничего более грозного, чем стрекот цикад. Статуи тоже больше не выглядели зловещими. Их было тут около дюжины, и они стояли у дорожки в самой густой чаще. Ветхие, старые, многие изуродованные. Пан с разбитыми копытами соседствовал с нимфой со стертыми чертами лица. А неподалеку к небу, словно в глубоком потрясении, поднял голову безносый монах. Чуть поодаль от остальных стояла женщина под вуалью – ее лицо скрывали искусно высеченные складки ткани. На прижатой к сердцу руке темнело маслянистое, похожее на кровь пятно. Я не представлял, кто спрятал в лесу эти изваяния, но, должен признать, впечатление они производили.

Идти до озера осталось немного. От поверхности ослепительно ярко отражался солнечный свет. По берегам озеро поросло камышом, вода была такой неподвижной, что, казалось, в ней можно выкопать яму. По ее глади скользили утки, гуси и другие водоплавающие, оставляя за собой клинообразные борозды. Я вдохнул ароматный воздух и почувствовал, как плечи освобождаются от напряжения. Утром ко мне вернулось здравомыслие, и я не собирался купаться, но мысль, однако, была соблазнительной.

На нависающем над озером отвесном берегу стоял, раскинув над водой ветви, одинокий каштан. Я поднялся туда и посмотрел вниз. Место было достаточно глубоким, чтобы нырять с высоты. Но в воде в нескольких ярдах, подобно гигантской акуле, притаилась неясная тень. Подводная скала ждала, чтобы кто-нибудь неосторожный прыгнул вниз. «Этого следовало ожидать», – подумал я. Тут даже в озере скрываются ловушки.

Я опустился вниз и, привалившись спиной к стволу, смотрел на воду. Дорога сюда была утомительной, но я радовался, что не пожалел сил. Другой возможности не представится, а ноге как будто не повредило. Наложенный Матильдой бинт успел запачкаться, однако кровавых пятен не проступило, и боль тревожила не сильно – скорее походила на жжение. Из-за своего беспокойства о ране я потерял день, но ничто не помешает мне уехать завтра. А что потом?

Я не знал.

Если и была положительная сторона в моем приключении с капканом, она заключалась в том, что мой мозг отвлекся от всего остального и я думал только о ноге. Здесь мне было не до тревог о прошлом и будущем. Но это должно скоро закончиться. Я возвращался к тому, с чего начал: скрываться в чужой стране без плана, что делать дальше.

Руки дрожали, когда я полез за сигаретами, но закурить не успел – из леса выскочил спрингер-спаниель. Утки на краю озера бросились врассыпную, когда он погнался за ними. Я напрягся, ожидая, что вслед за собакой появится Арно, но вместо него увидел Греттен с ребенком. Спаниель заметил меня первым и подбежал под дерево, махая хвостом.

– Хорошая псина!

Обрадовавшись развлечению, я гладил собаку, стараясь держать ее подальше от больной ноги, на которую она норовила наступить. Греттен увидела меня и остановилась. Она была в светло-голубом платье без рукавов, подчеркивающим цвет ее волос. Поношенное, выцветшее платьишко, на голых ногах – только шлепанцы. Но и в этом наряде в любом городе на нее бы оборачивались. Греттен несла ребенка на бедре, и от этого Мишель казался ее недоразвитым сиамским близнецом. На другой руке висела самодельная сумка, а проще – связанный углами кусок выгоревшей красной материи.

– Извините, если напугал, – произнес я.

Греттен обернулась на дорожку, словно прикидывая, не вернуться ли ей назад. Затем на ее щеках появились ямочки – она улыбнулась.

– Не напугали. – Лицо у нее раскраснелось, оттого что она тащила на себе ребенка. Теперь, пристроив его поудобнее, Греттен потрясла красной сумкой и объяснила: – Мы пришли покормить уток.

– Я думал, этим занимаются только в городах.

– Мишелю нравится, и, если утки знают, что здесь их кормят, они никуда не улетают, и иногда мы можем взять одну из них.

«Взять» было, разумеется, синонимом «убить». Так Греттен щадила мои чувства. Она развязала узелок, вывалила хлеб, и птицы сразу заволновались, бешено захлопав крыльями по воде. К пронзительным крикам уток присоединился собачий лай – спаниель бегал и прыгал на берегу.

– Лулу, ко мне, девочка!

Она бросила собаке камень, и та помчалась за ним. А Греттен поднялась ко мне и села рядом, усадив ребенка рядом с собой. Мишель нашел веточку и принялся с ней играть.

Я посмотрел на дорожку, ожидая, что на ней появится Арно с ружьем. Но там было пусто, и я вдруг почувствовал беспокойство: то ли от мысли о старом фермере, то ли потому, что Греттен наклонилась так близко от меня. Она не спешила возвращаться домой. Кругом царила тишина, только грызла камень собака и Мишель пускал изо рта пузыри. Кроме уток и гусей, мы были единственными живыми существами на озере.

Театрально вздохнув, Греттен оттянула ткань платья на груди и принялась обмахиваться.

– Жарко! – Она косилась на меня, желая убедиться, что я на нее смотрю. – Я так надеялась, что на озере прохладнее.

Я не отрывал взгляда от воды.

– Вы здесь купаетесь?

Греттен оставила импровизированный веер.

– Нет. Папа говорит, что тут небезопасно. И вообще я не умею плавать. – Она принялась срывать маленькие желтые цветы и сплетать их в косичку.

Молчание ее не смущало, чего я не мог сказать о себе. Внезапно тишину нарушил тот же крик, что я слышал прошлой ночью. Он донесся из леса за нашими спинами – не такой страшный при свете дня, но полный му́ки.

– Что это? – спросил я, всматриваясь сквозь деревья.

Ни Греттен, ни Мишель не испугались. Собака лишь насторожила уши и продолжила заниматься с камнем.

– Поросюки.

– Кто?

– Поросюки, – повторила Греттен, словно растолковывая тупице очевидную вещь. – Дети диких кабанов и домашних свиней. Отец их разводит. Но от них очень плохо пахнет, и он держит их в лесу. Вечно просят еды.

Я обрадовался, что все так просто объяснилось.

– Значит, там свиноферма?

– Нет. – Греттен осуждающе покачала головой. – Поросюки – папино хобби. И там не ферма, а шато. Мы владеем озером и лесом вокруг – почти сто гектаров каштанов, с которых каждую осень собираем урожай. – Ее голос зазвенел от гордости, и я догадался, что урожай немаленький.

– Я видел, вы также делаете собственное вино?

– Делали. Папа хотел назвать его «Шато Арно». Он купил хорошую лозу, распахал свекольное поле, но виноград для нашей почвы оказался недостаточно стойким. Чем-то заболел, и нам удалось сделать вино только с одного урожая. Получились сотни бутылок, и папа говорит, что сможет его продать, когда оно созреет.

Я вспомнил отдающие кислятиной бутылки в амбаре – их-то уж точно в ближайшее время никому не предложишь. Греттен сорвала еще цветок, вплела в косичку и посмотрела на меня поверх нее.

– Вы о себе почти ничего не рассказываете.

– Нечего особенно рассказывать.

– Не верю. Просто хотите казаться таинственным. – Она улыбнулась, и на ее щеках появились ямочки. – Ну же, откройтесь. Откуда вы?

– Из Англии.

Греттен шутливо стукнула меня по руке. И получилось довольно больно.

– Откуда именно?

– Жил в Лондоне.

– Чем занимались? Должна же у вас быть какая-то работа.

– Ничем постоянным. – Я пожал плечами. – Бары, стройки. Немного преподавал английский язык.

Гром не грянул, земля не разверзлась. Греттен сорвала еще цветок и собиралась о чем-то спросить, но в это время собака принесла камень и бросила мне на колени.

– Премного благодарен.

Я осторожно взял обслюнявленный подарок и откинул в сторону. Спаниель погнался за ним, но в растерянности остановился, когда камень плюхнулся в воду. И в недоумении смотрел то на круги на поверхности, то на меня.

– Очень глупая! – рассмеялась Греттен.

Я нашел камень и позвал Лулу, которая все еще переживала утрату первой, видимо, самой любимой игрушки. Она все-таки погналась за тем, что я зашвырнул в лес, и, вновь обретя счастье, запрыгала среди деревьев.

– Греттен, если не ошибаюсь, немецкое имя? – Я обрадовался возможности переменить тему.

Она добавила в цепочку еще один цветок.

– Предки отца – выходцы из Эльзаса. Меня назвали в честь бабушки. А Мишель – второе из папиных имен. Очень важно поддерживать семейные традиции.

– А Матильду в честь кого назвали?

Лицо Греттен посуровело.

– Откуда мне знать? – Она так сильно дернула цветок, что вырвала с корнем. Выбросила, сорвала другой. Я постарался разрядить атмосферу.

– Сколько Мишелю?

– Осенью исполнится год.

– Я не видел его отца. Он тоже здесь живет?

Я всего лишь пытался поддерживать разговор, но Греттен опять нахмурилась.

– Мы о нем не говорим.

– Извините, я не собирался совать нос в чужие дела.

Она пожала плечами.

– Мы не делаем из этого секрета. Он исчез до того, как родился Мишель. Всех нас оскорбил. Мы приняли его в семью, а он нас предал.

Эти слова походили на рассуждения ее отца, но я оставил комментарии при себе. Греттен добавила в косичку последний цветок, соединила концы и, превратив цепочку в обруч, надела на шею ребенка. Тот рассмеялся и схватился за него пальцами. Греттен побледнела, будто кто-то стянул на ее лице кожу. И шлепнула мальчика по руке – сильнее, чем шлепнула до этого меня.

– Плохой мальчишка! – Ее племянник заревел. Не удивительно: ладонь Греттен оставила на его маленькой пухленькой ручонке красный отпечаток. – Очень плохой!

– Он не нарочно, – поспешил я вступиться за ребенка, опасаясь, что Греттен снова ударит его.

Мне показалось, что она вот-вот набросится на меня, но ее настроение резко переменилось.

– Вечно он что-нибудь такое вытворяет. – Греттен отбросила в сторону сломанный венок из цветов, подхватила мальчика и прижала к себе. – Не плачь, Мишель. Я не хотела тебя обидеть.

Я бы ей не поверил, но ребенка оказалось проще убедить. Плач затих, мальчик только икал, а вскоре опять смеялся. После того как Греттен вытерла ему глаза и нос, все случившееся было забыто.

– Пора отнести его домой. – Она поднялась. – Вы с нами?

Я колебался. Хотелось еще посидеть у озера, и из головы не выходила мысль об ее отце.

– Пожалуй, побуду здесь.

– Почему вы так боитесь папы? – усмехнулась Греттен.

Я не знал, что ей ответить. Этот человек уже угрожал мне ружьем и спустил с лестницы. Не хотелось дразнить его. Но слова Греттен укололи меня.

– Считаю, что лучше не попадаться ему на пути, вот и все.

– Не беспокойтесь. У него больная спина, и после завтрака он ложится в постель. Жорж тоже идет домой отдыхать, так что никто ничего не скажет.

Греттен ждала, и у меня, похоже, не оставалось выбора. Бросив последний взгляд на озеро, я неуклюже встал. По лесу она шла медленно, чтобы я успевал за ней. Слегка выставленное бедро, на котором сидел малыш, длинные, загорелые ноги, колыхающийся подол светло-голубого платья. Шлепанцы шаркали по пыльной дорожке. Стояла послеполуденная тишина, и она, казалось, еще сгустилась, когда мы проходили мимо статуй, словно изваяния превратили ее в застывшее безмолвие собора.

– Почему здесь статуи? – спросил я, останавливаясь, чтобы перевести дыхание.

Греттен повернулась в их сторону.

– Папа хочет продать их. Он долго их собирал. Не представляете, сколько статуй в садах старых замков.

– То есть он их воровал?

– Да вы что! – возмутилась Греттен. – Папа не вор. Там, откуда он их брал, никого нет. Разве это кража, если человек берет вещи из места, где никто не живет?

Мне казалось, что владельцы замков посмотрели бы на проблему иначе. Но я уже достаточно наговорил Греттен неприятных слов и поэтому придержал язык. К тому же ходьба потребовала от меня больше сил, чем я предполагал. Как только мы вышли из леса, собака бросилась вперед и побежала через засохший виноградник. Солнце еще палило, но опустилось ниже; наши тени вытянулись и стали похожи на веретенообразных великанов. Я пыхтел, опустив голову, слишком устав для разговоров. Когда мы дошли до амбара, я взмок от пота и чувствовал, как от напряжения подрагивают на ногах мышцы.

Мы остановились у входа, и Греттен заправила волосы за уши, повторяя жест старшей сестры.

– Вы вспотели. – Она улыбнулась, и на ее щеках появились ямочки. – Надо больше практиковаться с костылем. Я каждый день гуляю с Мишелем. Если хотите, можем утром снова встретиться у озера.

– Завтра меня здесь не будет, – произнес я. – Утром уезжаю.

Оттого что я произнес это вслух, все показалось намного реальнее. Даже мысль об отъезде стала чем-то вроде решающего шага с обрыва в бездну. Греттен удивленно посмотрела на меня:

– Вам нельзя ехать. У вас болит нога.

– Как-нибудь справлюсь.

Ее лицо напряглось.

– Это Матильда виновата?

– Нет. С какой стати?

– Она вечно все портит. Ненавижу ее!

Внезапная вспышка злости поразила меня.

– Матильда ни при чем, – заверил я. – Просто мне пора двигаться дальше, вот и все.

– Отлично. Ну и убирайтесь!

Греттен повернулась и ушла, оставив меня одного. Я вздохнул и шагнул в темноту амбара. Отдышался и начал долгий мучительный подъем на чердак по деревянной лестнице.

Проспав несколько часов и проснувшись, я обнаружил, что солнце ушло и его лучи больше не попадают в окно. Было еще жарко, но свет померк, значит, день клонился к закату. Посмотрев на часы, я убедился, что перевалило за восемь. И при этом никаких следов ужина. Задерживается? Или я настолько огорчил своим поведением Арно или Греттен, что мне больше ничего не положено?

Правда, я совсем не был уверен, что способен есть.

Я спустился вниз и умылся под краном. От ледяной воды перехватило дыхание, зато потом стало легче. Я сел снаружи и смотрел, как неторопливо заходило солнце. Когда оно скрылось за лесом, я закурил. Последнюю сигарету. Но завтра моей первой задачей будет отыскать супермаркет или табачную лавку. А потом…

Я понятия не имел, что делать дальше.

Огонек на кончике сигареты почти касался пальцев, когда во дворе послышались шаги. Матильда несла поднос, на котором я с удивлением увидел бутылку вина и тарелку с горячей едой. Я начал неловко подниматься, но она остановила меня.

– Сидите. – Матильда поставила поднос рядом со мной. – Прошу прощения, что ужин опоздал. У Мишеля начались колики в животе и никак не прекращались.

Хотя я и говорил себе, что это не имеет никакого значения, все же обрадовался, что причина отсутствия ужина оказалась вполне житейской. Правда, Мишелю от этого было не легче.

– Пахнет потрясающе! – Я не преувеличивал: на подносе оказались свинина с каштанами, жаренный в масле картофель и зеленый салат. Жаль, что у меня не было аппетита.

– Подумала, что сегодня вам не помешает выпить немного вина. Вино наше, но с едой вполне ничего.

– Что за событие? – Я решил, что Матильда дает мне возможность отметить мой предстоящий уход с фермы.

– Никакого. Просто вино. – Она наполнила темной жидкостью половину стакана для воды. – Вы по-прежнему намерены завтра уехать?

Интересно, что наплела ей Греттен? Или я себе льщу, воображая, будто здесь только обо мне и говорят?

– Да.

– И каковы ваши планы?

– Ничего определенного.

Когда я облек это в слова, то показалось не так страшно. Матильда заправила за ухо прядь волос.

– Вы всегда можете остаться у нас. Лишние руки на ферме не помешают.

Я не ждал этого от Матильды и решил, что не понял ее.

– Простите, что?

– Если вы не очень спешите, то здесь есть дела, которые нужно выполнить. Если это вас, конечно, интересует.

– Вы предлагаете мне работу?

– Не считая Жоржа, нас всего трое. Ваше присутствие нам бы очень помогло. Греттен мне сказала, что вы строитель. – Матильда снова заправила волосы за уши. – Вы видели, в каком состоянии дом. Стенам срочно требуется ремонт.

– Я работал на строительных площадках, но это другое. Почему вы не наймете строителя из местных?

– Не можем себе позволить. Вам тоже не сумеем много платить. Зато вы будете тут бесплатно жить. Плюс питание. Мы не требуем, чтобы вы начинали немедленно. Сначала окрепните. И станете работать в том темпе, в каком сочтете нужным. Делать только то, что вам по силам.

Стараясь сосредоточиться, я провел ладонью по лицу.

– А как же ваш отец?

– О нем не беспокойтесь.

– Он в курсе?

В ее серых глазах я ничего не сумел прочитать.

– Я бы не обратилась к вам, если бы он не был в курсе. Отец может упрямиться, но он реалист. Работу надо выполнять, и раз уж провидение привело вас к нам… Мы все от этого только выиграем.

Провидение… Какое отношение оно имеет к капканам ее отца?

– Право, не знаю.

– Вам не обязательно немедленно решать. Не спешите, подумайте. Я только хотела, чтобы вы знали: вас никто не заставляет уходить завтра.

Матильда грациозно поднялась. В сумерках ее лицо казалось торжественным и еще более загадочным.

– Спокойной ночи. Увидимся утром. – Она завернула за угол амбара и скрылась. Пораженный услышанным, я отхлебнул вина и скривился.

– Боже!

Оно бы не завоевало никакой награды, но было крепким. Стараясь собраться с мыслями, я отважился еще на глоток. Я не знал, что делать и куда направляться, но настраивал себя на то, чтобы уйти, поскольку считал, что выбора нет. Теперь он появился. Останься я на ферме, это ничего не решит, но даст время вздохнуть и все обдумать. По крайней мере до тех пор, пока не заживет нога, и лишь тогда принимать важное решение. Бог свидетель, самое плохое для меня – влипнуть еще в какой-нибудь переплет.

Я подцепил на вилку кусок свинины. Мясо оказалось сочным и душистым, приправленное чесноком, оно было настолько нежным, что таяло во рту. Я отпил еще вина и опять наполнил стакан. Матильда права: с едой оно казалось лучше, хотя далеко не первый сорт. От аромата мяса и спиртного приятно зашумело в голове.

Вскоре я ощутил, что гнетущая меня депрессия исчезла. Налил еще стакан вина и посмотрел на лес и поля. Единственный звук, который здесь был слышен, – хор цикад. Ни машин, ни людей. Абсолютный покой.

Идеальное место, где прятаться.

Лондон

В Брайтон мы поехали на деньги, которые Хлоя заработала за свои картины. Покупатель, торговец произведениями искусства, открывал галерею в Ноттинг-Хилл. Он взял одно полотно себе – холодноватый натюрморт в сине-пурпурных тонах, и еще шесть картин, чтобы повесить в галерее на все время ее работы.

– Свершилось! – крикнула Хлоя после того, как ей позвонили. Бросилась ко мне, обвила руками и ногами. – Наконец свершилось!

Мы отметили ее успех в «Домино». Она в тот день работала, но закончила рано и принесла две бутылки кавы[3], как сказала, от менеджера.

– Вот жмот, – пробормотала Жасмин. – Мог бы и шампанским угостить.

Радостная и без спиртного, Хлоя возбужденно воскликнула:

– Боже, не могу поверить! У него знакомые в Париже и Нью-Йорке, и они приедут на открытие! Будет искусствовед из «Дейли мейл».

– Не знал, что в «Дейли мейл» есть искусствовед, – буркнул Джез. Жасмин толкнула его в бок и строго посмотрела на него.

Хлоя либо его не услышала, либо не обратила внимания на слова Джеза. Она глотала вино, как воду.

– Я наконец смогу расстаться с этим местом! Все время посвящать живописи, а рекламные агентства послать куда подальше!

Коллам в качестве своего взноса в веселье компании притащил грамм кокаина. И в полумраке нашей кабинки выложил кредитной картой дорожки на обложке какого-то журнала.

– Что ты вытворяешь? – зашипела Жасмин.

– Ничего страшного, это всего лишь кокс. Никто не увидит. Шон, будешь?

– Нет, спасибо. – Я не нюхал кокаин и, насколько знал, Хлоя тоже. И поэтому ждал, что она тоже откажется. Но, к моему удивлению, Хлоя согласилась. – Ты уверена?

– А что? – улыбнулась она. – У нас же праздник.

– Хлоя… – предостерегающе начала Жасмин.

– Не волнуйся, – оборвала ее та, принимая у Коллама вторую дорожку. – Вот только эту, и все.

– Не давай ей больше, – наклонилась ко мне Жасмин, когда я наливал себе из бутылки вина.

– Она веселится, – произнес я. Иногда Жасмин бывает слишком настырной. – Разве не имеет права? Заслужила.

– А что если ничего не выгорит? Хлоя тяжело переносит разочарования.

– Да ладно тебе, Жасмин. Расслабься.

Она обожгла меня взглядом.

– Неужели ты до такой степени идиот?

Я обиженно и с удивлением посмотрел на нее. Жасмин отодвинула свой стул, поднялась и ушла. Ревнует, что ли?

Брайтон был идеей Хлои. За неделю до открытия галереи она жила как на вулкане и настолько изнервничалась, что обкусала ногти. Все дни рисовала, пока не наступало время бежать на смену в «Домино». Когда полотна были в галерее, она предложила:

– Давай уедем?

– Как только пройдет открытие…

– Нет, сейчас! Я схожу с ума от ожидания. Мне необходимо уехать немедленно.

Курортный город был ослепительно белым. Солнце и свет после суровых кварталов Лондона. Мы добирались туда автостопом, решив не полагаться на машину Хлои, которая теперь годилась только на все более укорачивающиеся расстояния. Автомобиль будет следующей покупкой, если все пойдет хорошо с ее картинами. Хлоя была полна планов и идей и не сомневалась, что поворотный пункт в ее карьере достигнут. В особенно бурные моменты я вспоминал предостережение Жасмин, но оптимизм Хлои был настолько заразительным, что прогонял все сомнения.

В пабе на набережной мы заплатили умопомрачительную цену за пиво – решили, что на отдыхе и в преддверии успеха Хлои можем себе это позволить. Затем пробежались по благотворительным лавкам и магазинам, где Хлоя присматривала подержанные рамы, которые ей потом пригодились бы для своих картин. Ничего не нашлось. Зато мы купили старый «Полароид» с полудюжиной катушек пленки. Поснимали на набережной и каждый раз считали вслух, когда карточка обрабатывалась в аппарате. Но получали лишь квадратики с черной эмульсией. Вышел всего один снимок: Хлоя стоит перед пирсом и, приняв позу фотомодели, улыбается. Он ей не понравился, но я не отдал ей карточку, когда она, смеясь, хотела схватить ее и выбросить. По ее настоянию мы купили бутылку «Би энд би», что тоже намного превышало возможности нашего бюджета, и пропахли чесноком, поужинав в итальянском ресторане. В гостиницу мы вернулись навеселе. Открывая дверь, шикали друг на друга, а сами покатывались со смеху. А в номере наделали еще больше шума, когда бросились друг другу в объятия.

Через три дня мы вернулись в Лондон поездом – излишество, на котором настояла Хлоя, утверждавшая, что теперь мы можем позволить этот широкий жест. Приехав вечером, мы узнали, что хозяин галереи обанкротился, ее открытие отменяется и все имущество арестовано. Включая картины Хлои.

– Они не могут так поступить! Сволочи! Не имеют права!

Я убеждал ее, что со временем она получит полотна обратно, но понимал, что дело не только в них. А в тех возможностях, которые они открывали.

– Оставь меня, – тихо промолвила Хлоя, когда я попытался утешить ее.

– Хлоя…

– Пожалуйста, уйди.

И я ушел. Обрадовался предлогу смотаться из дома. Мне требовалось время, чтобы прийти к согласию с самим собой. И дело было не столько в разочаровании, а в постыдном облегчении, которое я испытал, узнав о банкротстве галереи. Я подумал, не позвонить ли Колламу, но мне не хотелось ни с кем разговаривать. В Камдене в артхаусном кинотеатре начался сезон ретроспективы французского кино. И я с дюжиной других зрителей отсидел непрерывную демонстрацию лент Алена Рене: «Мюриэль, или Время возвращения» и «Хиросима, любовь моя». Затем зажегся свет, и я опять очутился в своем времени и в своем мире, который показался мне менее ярким, чем тот, монохромный, какой я только что видел.

На улице был дождь, автобусы были переполнены. Войдя в темную квартиру, я щелкнул выключателем. Хлоя сидела на полу, по всей комнате валялись разорванные и испорченные полотна ее картин. Тюбики с масляными красками разбросаны и выдавлены, все вокруг превратилось в безумную радугу цветов. Мольберт с моим незаконченным портретом повален, холст растоптан.

Хлоя меня не заметила. На ее лице остались полосы там, где она проводила по коже измазанными в краске пальцами. Я осторожно прошел среди разбросанных полотен, чувствуя, как подошвы слегка скользят на маслянистых пятнах. Сел рядом, притянул Хлою к себе. Она не сопротивлялась.

– Все будет хорошо, – тихо произнес я.

– Да, – кивнула Хлоя, – конечно, все будет хорошо.

Глава 6

Леса скрипели и качались, как нагруженный корабль. Я забирался по лестнице, наступая по очереди на каждую ступеньку, и, чтобы не тревожить раненую ногу, опирался о деревянные перекладины коленом. Процесс показался мне не намного труднее, чем подъем на чердак. Наверху, прежде чем осторожно влезть на хлипкую платформу, попробовал ее рукой и для верности ухватился за горизонтальные брусья.

От высоты кружилась голова, зато вид был еще лучше, чем из окна чердака. Передохнув, я разглядывал окруженное лесом озеро и простирающиеся дальше поля и холмы. Картина убеждала, насколько ферма оторвана от внешнего мира. Помедлив еще несколько минут, я повернулся, чтобы посмотреть, во что впутался.

Леса были установлены на половине фронтона и на одной боковой стене. Известковый раствор выкрошили из промежутков между камнями, часть камней вытащили, и они лежали на лесах. Здесь же кто-то бросил кувалду и долото. Инструменты успели заржаветь. Кувалда была тяжелой, как камень, ее ручка отполирована чьими-то ладонями. Долото заточили под углом, как нож, а не ровно, как то, что валялось на земле. Я поковырял им стену – раствор легко крошился. Если весь дом в таком состоянии, чудо, что он еще не рухнул.

Внезапно я понял, что совершил ошибку. Знал, как замешивать раствор, и пробовал класть кирпич, но это было давно. Те несколько месяцев, что я провел на стройке, вряд ли подготовили меня к тому, что требовалось здесь.

Я отступил от стены и зацепился костылем за один из разбросанных на платформе камней. Качнулся вперед и, навалившись на служивший перилами горизонтальный брус, перевесился через него. Мгновение между мной и мощеным двором в тридцати футах внизу ничего не было. Затем, оттолкнувшись, я отпрянул, отчего вся конструкция протестующе заскрипела и затряслась. Постепенно колебания утихли. Я привалился головой к стойке.

– Что происходит?

Я посмотрел вниз: Греттен с Мишелем вышла из дома и стояла во дворе.

– Ничего. Просто… испытываю леса.

Она прикрыла от солнца глаза рукой и, склонив голову набок, глядела вверх.

– Звук был такой, будто тут все рухнуло.

Я вытер вспотевшие ладони о джинсы.

– Пока нет.

Греттен улыбнулась. С того дня, когда я сказал ей, что уезжаю, она едва разговаривала со мной, но наконец, видимо, решила простить. Я дождался, когда она уйдет в дом, и опустился на настил – меня не держали ноги. Боже, что я делаю?

Прошло два дня с тех пор, как Матильда предложила мне работу. Сначала я обрадовался, что появилась возможность отдохнуть и набраться сил, и испытал облегчение от того, что неожиданно обрел убежище. Почти весь вчерашний день провел у озера – сидел под каштаном на крутом берегу и пытался читать «Мадам Бовари». Иногда мне удавалось забывать, почему я тут очутился. Потом вспоминал и сразу словно шлепался с высоты на землю. Мысли опять начали точить меня, и прошлая ночь оказалась самой тяжелой. Едва я проваливался в сон, как просыпался, задыхаясь. Сердце бешено колотилось. Утром, глядя, как на восходе сереет маленькое оконце чердака, я сказал, что не вынесу еще один день без дела.

Надеялся, что поможет физическая работа, и залез на леса, но объем предстоящих дел напугал меня – я понятия не имел, с чего начинать. Я поднялся и снова стал осматривать дом. Неподалеку на платформу выходили два окна. Одно скрывали деревянные ставни, а второе ничто не загораживало. По другую сторону грязного стекла находилась спальня. Некрашеные доски пола, отстающие от стен обои, старый гардероб и железная кровать с полосатым матрасом. У задней стены туалетный столик с фотографией в раме. Похоже, свадебный снимок: мужчина в темном костюме, женщина в белом платье. Слишком далеко, чтобы рассмотреть детали, но я решил, что это Арно с женой. По времени подходит, а оставить свадебную карточку в комнате, где никто не живет, очень даже в духе старикана.

Выбирая место, куда поставить костыль, я осторожно двинулся по настилу, чтобы взглянуть на состояние боковой стены. Там царил тот же дух незавершенности, что с фасада, будто кто-то начал работу и внезапно бросил. На середине платформы на сложенной бульварной газетенке стояла большая кружка – пустая, если не считать дохлой мухи и засохшей коричневой корки на дне. Газета оказалась ломкой, как пергамент, на ней стояла дата полуторагодичной давности. Интересно, поднимался ли кто-нибудь на леса с тех пор, как неизвестный строитель выпил здесь кофе, поставил чашку на газету, ушел и больше не вернулся? Может, он поступил правильно, если учесть, сколько еще здесь предстояло сделать?

За домом послышалась какая-то возня. Я доковылял до конца настила и обнаружил, что нахожусь над огородом. Аккуратные ряды овощных грядок и треугольных подставок под всходы фасоли являли собой оазис порядка на ферме. За огородом находились загон с несколькими козами, фруктовый сад и курятник.

Матильда кормила кур. Она бросила последнюю горсть зерна, посмотрела, как птицы отпихивают друг друга и кудахчут, и поставила пустое ведро на землю. Матильда не знала, что за ней наблюдают, и теперь, когда шла в конец огорода, ее лишенное привычной маски лицо казалось усталым и печальным. Там, в углу, затерянная среди овощных грядок, ярким всплеском цвета нарушала монотонность земли маленькая клумба. Матильда опустилась на колени и принялась полоть сорняки. До меня донесся какой-то звук, и я сообразил, что она мурлычет себе под нос. Что-то медленное, мелодичное.

Со стороны фронтона нещадно палило солнце. В это время дня тени на лесах не было, и незащищенную кожу стало пощипывать. Я посмотрел на часы – полдень. Если я задержусь здесь ненадолго, то поджарюсь. Металлические опоры лесов обжигали руки, когда я, спускаясь на землю, перемещал себя по лестнице. Из-за угла дома, вытирая руки о тряпку, вышла Матильда.

– Взглянули? – спросила она. Грусти на ее лице, которую я заметил в саду, как не бывало – она спряталась за привычным спокойствием. – Что вы об этом думаете?

– Работы оказалось больше, чем я предполагал.

Матильда запрокинула голову и посмотрела на леса, прикрыв от света глаза таким же жестом, как Греттен. На солнце ее волосы казались не намного темнее, чем у сестры. Просто выглядели так, будто из них отжали весь свет.

– Вам не обязательно начинать немедленно, если чувствуете себя неважно.

Меня же беспокоило другое. Не нагружать ногу – непростое занятие, и спуск с лесов не мог не сказаться: ступню снова дергало. Но это было терпимо, легче бездеятельности. Я пожал плечами.

– Я покажу вам, где все находится, – произнесла Матильда.

Она направилась к двери, где несколько дней назад со мной сцепился Арно. Петли покореженной створки скрипнули, и свет полился в маленькое помещение без окон, которое, как я понял, служило кладовой. Оттуда потянуло холодом и сыростью. Когда глаза привыкли к полумраку, я различил в беспорядке брошенные инструменты, мешки с песком и цементом. Как и на настиле лесов, здесь царил дух «Марии Селесты»[4], словно помещение покинули в большой спешке. От разреза в бумажном мешке, в котором лежал мастерок, тянулась дорожка цемента. Из затвердевшего, словно камень, раствора, подобно Экскалибуру[5] строителя, торчала лопата. Судя по висевшей везде паутине, к инструментам не прикасались несколько месяцев.

Застонали петли – дверь, отрезая нас от света, стала захлопываться за нашими спинами. Я обернулся, чтобы остановить ее, и подскочил, увидев, что там кто-то стоит. Но это оказался лишь висевший на гвозде комбинезон. Хорошо, что Матильда не заметила моей нервозности. Она стояла у порога, словно не желала проходить дальше.

– Здесь должны быть цемент, песок, водопроводный кран. Пользуйтесь всем, что вам потребуется.

Я окинул взглядом царивший в кладовой беспорядок.

– Ваш отец занимался ремонтом?

– Нет, человек из местных.

Кем бы ни был этот рабочий, он покинул стройку в спешке. Я взялся за ручку лопаты и потянул, она дрогнула, но не поддалась – так плотно засела в затвердевшем цементе.

– Почему он не закончил?

– У нас возникли разногласия.

Я осмотрел цемент. От сырости серый порошок в разорванном мешке превратился в ком. Я потрогал непочатые мешки и ощутил под ладонью твердую, как камень, массу.

– Понадобится цемент.

Матильда стояла, скрестив руки на груди.

– Прямо сейчас? Вы не можете начать с чего-нибудь другого?

Понимая, что просто тяну время, я обследовал сложенные в штабель мешки.

– Могу продолжать вырубать старый раствор…

– Вот и хорошо. – Она кивнула и вышла из кладовой.

Я в последний раз оглядел темное помещение с брошенным инструментом и направился за ней на солнечный свет. Матильда ждала меня во дворе. Лицо было, как всегда, непроницаемым, но бледнее обычного.

– С вами все в порядке?

– Конечно. – Ее руки машинально потянулись к волосам, и она пригладила их на затылке. – Что-нибудь еще вам сейчас понадобится?

– У меня закончились сигареты. Можно поблизости где-нибудь купить?

– На автозаправке, но она слишком далеко, чтобы…

Дверь дома открылась, и на пороге показалась Греттен. Она несла на бедре Мишеля и, завидев нас, сердито поджала губы. Игнорируя меня, мрачно посмотрела на сестру.

– Папа хочет видеть его. – Греттен со злорадством указала на меня. – Одного.

В доме я оказался в первый раз с тех пор, как пришел туда попросить воды. В кухне было темно. Низкий потолок, толстые стены и маленькие окна – помещение строили с таким расчетом, чтобы сохранять прохладу в летнюю жару. Пахло воском, жареным мясом и кофе. Одну стену целиком занимала старинная плита, деревянная мебель выглядела так, будто ей пользовались несколько поколений. В этом окружении поцарапанные белые корпуса холодильника и морозильника резали глаз своим современным видом.

Арно чистил ружье на столе. Очки с половинками стекол придавали его облику анекдотичную ученость, которая плохо вязалась с человеком, сбросившим меня с лестницы. Он не поднял головы и продолжил работу, словно меня не было в доме. Я уловил запах ружейного масла, пороха, когда Арно засунул в ствол длинный проволочный ершик. Тот, двигаясь в стволе, мелодично посвистывал.

– Вы хотели меня видеть? – произнес я.

Арно не спеша дочистил ствол и только после этого опустил ружье на стол. Снял очки, спрятал в нагрудный карман, откинулся на стуле и посмотрел на меня.

– Матильда сказала, ты ищешь работу?

Насколько я помнил, все было не так, но спорить не стал.

– Если вам есть что предложить.

– В этом-то и вопрос. – У Арно ходуном заходили челюсти, будто он пытался разгрызть орех. Я заметил, какая у него дряблая от возраста кожа на шее – как у постаревшего штангиста. – Моя дочь может болтать все, что ей вздумается, но кто здесь будет работать, решаю я. Приходилось трудиться на ферме?

– Нет.

– Опыт работы на стройке большой?

– Не очень.

– Тогда с какой стати я должен тебя нанимать?

Я не мог придумать веской причины, поэтому, стараясь не смотреть на ружье, промолчал. Арно презрительно фыркнул.

– Ты вообще как здесь оказался?

У меня чуть не сорвалось с языка, что из-за его же капкана, но это его бы только разозлило. Я больше не боялся, что Арно пристрелит меня, но сознавал, что только от его доброй воли зависит, работать мне на ферме или нет.

– В каком смысле?

– Какого дьявола шатаешься по чужой стране, как бродяга? Для студента тебе многовато лет. На что ты живешь?

Его манера говорить очень напоминала Греттен.

– То на одно, то на другое. Я переменил много работ.

– То на одно, то на другое! – передразнил он. – Ты не очень-то откровенен. Что ты скрываешь?

На мгновение я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног. Кровь предательски прилила к лицу.

– С какой стати мне что-либо скрывать?

Арно пошевелил губами: то ли размышлял, то ли пережевывал застрявший между зубами кусочек пищи.

– Я не люблю, когда чужие суют нос в мою частную жизнь, – наконец изрек он. – Ты будешь жить в амбаре. И питаться тоже там. Я не желаю видеть тебя больше, чем необходимо. Платить стану пятьдесят евро в неделю, если посчитаю, что ты того заслуживаешь. Соглашайся или убирайся ко всем чертям.

– Хорошо.

Жалованье было ничтожным, но деньги меня не интересовали. Однако появившийся в глазах Арно блеск заставил меня пожалеть, что я легко согласился. Было ошибкой проявлять перед ним слабость.

Он, словно оценивая, оглядел меня с ног до головы.

– Идея тебя нанять пришла в голову Матильде, а не мне. Мне это не по душе. Но тут полно работы, и ее надо делать. Она посчитала, что мы можем взять для этого английского лодыря, и я не стал противоречить. Но я буду за тобой приглядывать. Попробуй разозли меня хоть раз, и ты сильно пожалеешь. Ясно?

Арно несколько секунд смотрел на меня, чтобы я осознал его слова, затем взял ружье со стола.

– Свободен. Топай отсюда. – И он принялся протирать ствол промасленной ветошью.

Злясь и испытывая унижение, я похромал к двери.

– Вот еще что. – Арно ледяным взглядом посмотрел на меня поверх ружья. – Держись подальше от моих дочерей.

Глава 7

Было так жарко, что после разговора с Арно я не полез на леса. К тому же настало время обеда, и, когда вернулась Матильда, я дождался у кухни еды и отнес тарелку в тень амбара. Надо было охладиться во всех смыслах слова. Обида жгла меня, и я задавал себе вопрос: не лучше ли попытать удачи на дороге? Но ответом было мое собственное нежелание рисковать. За пределами фермы меня ожидало одно – неопределенность. Требовалось время, чтобы решить, как поступить дальше. И если для того, чтобы выиграть это время, нужно было подчиняться правилам Арно, приходилось с этим мириться.

В тот день обед состоял из хлеба, помидоров и темной, обильно сдобренной специями домашней колбасы. Кроме того, маринованные каштаны и на третье маленький желтый абрикос. Оказавшись на ферме, я не ел ничего другого, кроме того, что было выращено или произведено здесь.

Я проглотил все, кроме абрикосовой косточки и черенка, и мечтал закурить. От острой пищи захотелось пить, и я отправился к крану в амбаре. Сладковатый запах вокруг бочек с дрянным вином был приятнее самой жидкости. Пересекая прямоугольную бетонную площадку на каменном полу, я угодил костылем в глубокую щель. Пошевелил концом осыпающийся край и подумал: «Мало клали цемента». Если здесь работал тот же человек, который чинил дом, он справился нисколько не лучше.

Открыв кран, я напился из подставленных под струю ладоней. Вода была холодной и свежей. Плеснув немного на лицо и шею, я вышел из амбара и едва не столкнулся с Греттен.

– Прошу прощения.

Она улыбнулась. Греттен была в короткой майке и коротко обрезанных джинсовых шортах, и я удивился, как Арно разрешает ей в них выходить. Она несла ведро, но пластмассовое, а не металлическое, как те, которыми пользовался Жорж. За ней бежал спаниель. Завидев меня, Лулу запрыгала и завиляла хвостом. Я почесал ее за ушами.

– Вот несу всякую всячину поросюкам, – произнесла Греттен. – Но, похоже, переложила ведро. – Она держала ручку обеими руками, и это мешало ей идти. – Помогите, если вам нечего делать.

Я старался придумать, как бы отказаться. Предостережения ее отца звучали у меня в ушах, и я не знал, сумею ли со своим костылем так далеко унести ведро. Улыбка Греттен стала шире, ямочки на щеках заметнее.

– Пожалуйста. Мне правда очень тяжело.

По ее настоянию мы понесли ведро вдвоем, держась за ручку каждый со своей стороны. Но не прошли и нескольких ярдов. Греттен постоянно хихикала. И я, потеряв терпение, потащил ведро один. Оно оказалось не таким тяжелым, как говорила Греттен. Но идти на попятную было поздно. Оставалось надеяться, что даже Арно не станет возражать, узнав, что я помогаю кормить его свиней.

– Отращиваете бороду? – спросила Греттен, когда мы шагали по дорожке среди виноградника.

Я смущенно вспомнил о щетине на подбородке.

– Нет, просто не брился.

Она искоса посмотрела на меня и нерешительно улыбнулась.

– Можно потрогать?

Прежде чем я успел ответить, Греттен погладила меня по щеке. От ее нагретой солнцем обнаженной руки пахло жженой карамелью. А когда она убрала руку, ямочки на щеках обозначились еще сильнее.

– Вам идет. Мне нравится.

Пока мы шли через каштановый лес, собака скакала впереди. Греттен свернула на ответвлявшуюся от главной дороги протоптанную под деревьями грязную тропинку, которая привела нас на поляну, где из проволоки и досок был сооружен большой загон. Отдельно стояла уродливая хибара из шлакоблоков. Ничего не объясняя, Греттен прошла мимо и направилась к загону.

Вся поляна гудела от мух. Аммиачный запах был настолько силен, что защипало в носу. Животные лежали распростертыми на изрытой земле, и единственным свидетельством, что они живы, было басовитое похрюкивание и подергивание ушами. Они отличались от свиней, которых я прежде видел. Огромные, темно-крапчатые, с грубой, жесткой щетиной. В тени под ржавыми железными навесами они казались упавшими на эту грязную землю с небес неразорвавшимися бомбами.

Греттен открыла ворота в заборе и вошла внутрь.

– Где Жорж? – спросил я, с тревогой глядя на нежащихся в загоне тварей. Старого свинаря нигде не было.

– Он уходит днем на обед. – Греттен придержала передо мной ворота открытыми. – Войдете?

– Лучше подожду здесь.

– Свинки вас не тронут, – рассмеялась она.

Мне вообще не хотелось там находиться, к тому же, проковыляв с ведром до поляны, я выдохся, и требовалось передохнуть, чтобы пройти обратный путь. Взяв ведро, теперь не показавшееся таким тяжелым, Греттен отпихнула попытавшуюся проскочить за ней в загон собаку и направилась к корыту. Свиньи подняли головы и вопросительно хрюкнули, но только две или три потрудились встать и подойти. Я поразился, насколько они огромны – кули плоти на тонких ногах, лошадиные туши на коктейльных палочках.

Греттен вышла и закрыла за собой ворота.

– Как они называются?

– Поросюки. Потомство от скрещивания диких кабанов и домашних черных свиней. Папа выводит их много лет, а Жорж продает в городе мясо. Оно пользуется бо́льшим спросом, чем обыкновенная свинина.

Одна из тварей двинулась к забору. Греттен подобрала выкатившуюся из загона репу и швырнула обратно через проволоку. Свинья легко размолотила ее зубами. От одного этого вида у меня заныла нога. Но Греттен ее челюсти не испугали. Когда свинья принялась тыкаться пятачком, надеясь выклянчить больше еды, она почесала ее за ушами. Та в ответ подняла морду, и оскал ее пасти стал похож на ласковую улыбку.

– Вам не жаль? – спросил я. – Не жаль, что их убивают?

– С какой стати? – искренне удивилась Греттен. Щетина на голове свиньи шуршала под ее пальцами. – Если хотите, можете погладить.

– Нет, спасибо.

– Она не кусается.

– Поверю вам на слово. – Я заметил, что внутри большого загона выстроен меньший. С виду пустой, кроме крытого гофрированным железом навеса. – А что там?

Греттен распрямилась, вытерла ладони и двинулась в ту сторону. В этом месте заборные секции были новые, доски по сравнению с другими участками не успели почернеть.

– Там папа держит своего кабана.

– Вы говорите о нем как о домашнем любимце.

– Он не домашний любимец. Он страшный. Я его ненавижу.

– Почему?

– У него плохой характер. Только Жорж может с ним справиться. Был случай, он меня укусил. – Греттен вытянула загорелую ногу, повернув так, чтобы стал виден белый шрам на гладкой коже икры, и улыбнулась. – Пощупайте, какой шероховатый.

– Мне видно. – Я не собирался распускать руки и заигрывать с ней. Даже если бы Греттен не состояла в родстве с Арно, было в ней нечто такое, отчего хотелось сохранять дистанцию. – Если так все плохо, почему ваш отец его не убьет?

Она опустила ногу.

– Он ему нужен на племя.

– Разве нельзя завести другого?

– Они дорого стоят. Кроме того, папа любит этого. Говорит, что он выполняет все, что ему положено.

В загоне послышался шум. Греттен повернула голову на звук.

– Он нас слышит.

Сначала я решил, что Греттен говорит об Арно, но сообразил, что речь идет о кабане. Под навесом что-то зашевелилось, мелькнула тень. Показалось рыло с пятачком. Греттен набрала горсть земли и швырнула в загон. Загремела гофрированная кровля.

– Хряк, выходи!

«Не удивительно, что у него испортился характер», – подумал я. Еще одна горсть земли полетела в ту сторону. Раздалось злое ворчание, и наружу выскочил кабан. Он был больше своего потомства. И страшнее на вид. Снизу из пасти торчали клыки, большие, как листья щавеля, уши нависали на глаза. Он подслеповато оглядывался, стараясь определить, где мы находимся. Затем пошел в атаку.

– Боже!

Я отскочил, когда кабан врезался в забор. Костыль поехал в сторону, и я крепко приложился задом в засохшую грязь. И пока ограждение сотрясалось, пытался подняться и опереться о костыль. Греттен, напротив, не двинулась с места. Подобрала длинную палку и, когда кабан вновь двинулся вперед, ткнула в него через забор.

– Давай, хряк, давай!

Кабан от возмущения взревел. К сваре подключился спаниель, а Греттен продолжала колотить кабана палкой. Удары получались смачные, но не чувствительные.

– Может, не надо? – предостерег я.

– Я только подразнить.

– Мне кажется, он не понимает шуток.

Кабан, стараясь добраться до заливающейся лаем собаки, бился в забор. Доски трещали и содрогались. Теперь понятно, почему Жоржу приходилось постоянно чинить загон.

– Перестаньте, – попросил я.

Греттен, тяжело дыша, надменно посмотрела на меня.

– Вам-то что? Это не ваш кабан.

– Вряд ли ваш отец обрадуется, если покалечите его призового производителя.

Греттен, не выпуская палки, обожгла меня взглядом. И мне на мгновение показалось, что сейчас эта палка пройдется по мне. Но в это время на поляну въехал ржавый «Ситроен». Остановился у загона, и из него выбрался Жорж. Он и вне машины казался не выше, чем сидя за рулем. На строгом лице осуждающая гримаса.

Жорж взглянул на все еще бросающегося на забор кабана. На сей раз удостоил меня беглым взглядом и спросил у Греттен:

– Что происходит?

– Ничего. – Та мрачно потупилась.

– Почему кабан в таком расстройстве? Что делает у забора собака?

– Просто играем.

Жорж поджал губы.

– Ты не должна приводить сюда собаку.

– Мы и не приводили. Она сама прибежала.

Мне не понравилось, что Греттен сделала меня соучастником своей лжи, но я промолчал. Да и моя личность Жоржа не интересовала.

– Ты не должна приводить сюда собаку, – повторил он и прошел мимо нас к загону.

Кабан вскинулся, но сразу затих и разрешил почесать себя по голове. Жорж успокаивающе разговаривал с ним, но я не слышал слов. Греттен состроила за его спиной гримасу.

– Пойдемте, нам нельзя волновать его драгоценных свинок.

Выходя с поляны, она сердито махала палкой.

– Старая кляча! Ему нужны только свиньи. Он даже пахнет, как они. Заметили?

– Вроде нет.

На самом деле я заметил, но не собирался вставать на ее сторону. Это было бы неправильно. Я хотел поскорее вернуться и чтобы Арно не увидел нас вместе.

– Втирает в них уксус, – продолжила Греттен, не обращая внимания на мои слова. – Говорит, что это защищает их шкуру от солнца, но провонял, как они.

И не только Жорж. У амбара я почувствовал, что мы тоже прихватили с собой что-то от свиней.

– Что за запах? – спросила Греттен.

Я взглянул на грязь на джинсах и руках.

– Черт!

– Вы воняете хуже, чем Жорж, – рассмеялась она, делая шаг назад.

Одно хорошо: не будет вокруг меня виться. Я дождался, пока Греттен уйдет, снял майку и, морщась от отвращения, направился в амбар отмываться.

Поросячий запах все еще стоял у меня в носу, когда я шел через двор к лесам. С тех пор как мы с Греттен вернулись на ферму, солнце жгло не так сильно, но от булыжника еще поднималось жаркое марево. После ослепительного света во дворе в кладовой показалось сумрачно, как в подземелье. Я подпер дверь мешком с песком и, дождавшись, чтобы тени обрели реальные формы, вошел.

Было что-то зловещее в том, как здесь все бросили: торчащая из застывшего раствора лопата, раскиданные по полу инструменты и материалы. Картина напомнила мне законсервированный участок археологических раскопок. Когда глаза привыкли к полумраку, я собрал все, что мне требовалось.

Комбинезон был некогда красный, а теперь висел испачканный раствором, грязью и маслом. Я помнил, что Матильда разрешила пользоваться всем, что мне нужно, но поежился при мысли, что надену его. Зато комбинезон защитит меня от солнца, и он не перепачкан поросячьим дерьмом.

Прислонив костыль к стене, я разделся до трусов и натянул комбинезон. Влажная ткань неприятно прилипала к коже и отдавала застоялым запахом чужого пота. Наверное, в нем работал бывший строитель. Для Арно брючины длинноваты, а Жорж целиком бы уместился в одном кармане.

Выйдя на улицу, я осмотрел их все и в боковом обнаружил кожаные рабочие перчатки, но такие заскорузлые и скрюченные, что они казались ампутированными кистями. Я отложил их вместе с огрызком карандаша и маленьким блокнотом с нацарапанными цифрами промеров. Вроде бы и все богатство. Но, похлопав по карманам в последний раз, обнаружил кое-что еще.

Презерватив в бумажной упаковке.

Вот что уж меньше всего ожидаешь найти в рабочем комбинезоне. Я оглянулся на кладовую, и мне пришла в голову мысль. До этого я не связывал незаконченное строительство и отсутствие отца Мишеля. Это бы объяснило странное поведение Матильды и реакцию Греттен у озера, когда она заявила, что отец Мишеля предал их и подвел.

Возможно, во многих смыслах этого слова.

Оставив презерватив в кладовой, я сунул под мышку костыль и полез на леса. Ступени лестницы до того разогрелись, что обжигали руки, а настил лесов жарил, как сушильная печь. Тени не было, и я порадовался, что надел комбинезон с длинными рукавами. При взгляде на осыпающуюся стену стали возвращаться сомнения, но я не дал им овладеть собой и взялся за кувалду и долото.

– Ладно, начнем, – вслух произнес я и нанес первый удар.

В отбитии старого раствора было что-то от дзен-буддизма. Работа тяжелая, монотонная, но гипнотизирующая. Каждый удар стали по стали производил чистый музыкальный тон. Если выбрать правильный ритм, кажется, будто долото поет, и каждая последующая нота начинает звучать до того, как стихает предыдущая.

Действует, как ни странно, умиротворяюще.

Сначала я прерывался на отдых, но затем выбрал нужный темп и стал работать без пауз. А раненой ступне помог тем, что сложил друг на друга пару или тройку оставленных на настиле больших камней и опирался на них коленом. Иногда для разнообразия садился на них и продолжал в таком положении колотить. Бинт пачкался, но с этим приходилось мириться.

В первый день я не собирался работать долго, но потерял ощущение времени. И только когда прервался, чтобы вытащить из глаза отскочившую крошку раствора, заметил, как низко стоит солнце. День пролетел незаметно.

Но как только я прекратил работу, дали себя знать всякие болячки. Ломило плечи, саднило руки, на ладонях от кувалды надулось множество пузырей. На тыльной стороне кисти багровел синяк – напоминание о том, как я промахнулся по бойку долота.

Все это меня нисколько не расстроило – болячки были честно нажитыми. Но я, видимо, стукнул по часам – треснуло стекло. Мое настроение ухудшилось. Часы работали, но я снял их с руки и положил в карман. Не хотел повредить их еще сильнее. Кроме того, часы назойливо напоминали о том, о чем я хотел забыть.

Пока я находился в этом месте, время меня не интересовало – ферма жила в соответствии с собственным ритмом. Сняв кепку с головы, я оценил проделанную работу. Там, где раствор был вырублен, он стал светлее старого, но площадь обработанного казалась удручающе мизерной на фоне еще не охваченного пространства. Однако начало было положено, и это неожиданно ободряло.

Оставив кувалду и долото на лесах, я медленно спустился по лестнице вниз. Нагретые ступени обжигали волдыри на ладонях, каждый шаг давался с трудом. «Сейчас бы выпить пива, – думал я, ковыляя к кладовой за одеждой. – Бутылку, нет, хотя бы стакан. Высокий, янтарный, запотевший». Я почти ощутил напиток во рту. Изводя себя этими мыслями, я вошел во двор и не заметил Матильду, пока не раздался грохот бьющейся посуды. Я обернулся: Матильда стояла на пороге дома, держа на одной руке Мишеля. У ее ног лежала разбитая миска с яйцами, желтки яркими пятнами окрасили камни брусчатки. Ее лицо побледнело.

– Простите, – пробормотал я. – Не хотел вас напугать.

– Я… я не знала, что вы здесь.

Ее взгляд остановился на моем красном комбинезоне. И я вдруг понял, в чем дело.

– Там нет тени, и я надел вот это. Надеюсь, можно?

– Конечно, – быстро произнесла Матильда.

Мне стало неловко, что я сделал ей больно, но, надевая комбинезон, я и помыслить не мог, что его вид так расстроит Матильду. Ее реакция убедила меня, что я правильно догадался насчет отца Мишеля. Она успокоилась и пересадила ребенка поудобнее, и тот, сидя на ее руке, довольно жевал кусок хлеба.

– Как идет работа?

– Хорошо. Все в порядке. – Я посмотрел на вырубленные места, но снизу было трудно оценить мои достижения. – По крайней мере начал.

Матильда протянула руку за моей свернутой кулем одеждой.

– Хотите, постираю?

– Спасибо.

Ледяная вода из-под крана не избавит ткань от запаха свинарника, а я не любитель заниматься стиркой. Так и подмывало спросить, нельзя ли где-нибудь принять душ или ванну, но я представил реакцию Арно и промолчал. Но если я не мог претендовать на горячую ванну и холодное пиво, то кое-что все-таки хотел получить.

– Вы сказали, где-то можно купить сигареты. Это далеко?

– В паре километров. Не дойдете.

– Ничего, доберусь.

Как будто у меня оставался выбор. Но работу я закончил, и нервы уже были на пределе. К сожалению, я понимал, что не могу успокоить их сигаретой.

Матильда оглянулась на дом, словно что-то прикидывая, и заправила волосы за ухо.

– Подождите полчаса.

Глава 8

Вокруг фургона поднималась желтоватая пыль, когда он переваливался по ухабистой колее. Матильда вела машину с опущенными стеклами, стараясь немного рассеять скопившуюся в салоне за день жару. Винил на сиденьях разорвался, и сквозь дыры лезла белая набивка. Мое сиденье пытались починить – если это можно назвать починкой – стянули края черной электрической изоляцией. Несмотря на открытые окна, в кабине пахло дизельным мотором, собакой и застоялым трубочным дымом.

Ополоснувшись и переодевшись, я направился к дому и, увидев спорящих на пороге Матильду и Греттен, остановился в углу двора, чтобы не прерывать их.

– Ничего этого не надо! – настаивала Греттен.

– Надо, – возражала сестра.

– Жорж вчера вычистил. Они всего лишь свиньи. Им безразлично, что есть!

– Делай, что тебе говорят!

– Папа не говорил, что нужно это делать. Почему я всегда должна выполнять твои приказы? Хочешь от меня избавиться, а сама укатить с ним в город!

– Хватит!

Это был первый случай, когда я услышал, что Матильда повысила голос. Греттен порывисто шагнула в сторону, но на мгновение задержалась, увидев меня в конце двора.

– Надеюсь, получите удовольствие!

Я посмотрел ей вслед, пока она шагала по дорожке к лесу, и повернулся к Матильде. Та устало глядела себе под ноги. Затем, вспомнив обо мне, распрямилась и молча направилась к фургону, предоставив мне следовать за ней.

Выводя машину на дорогу, Матильда тоже молчала. У закрытых ворот остановилась, но двигатель не заглушила.

– Давайте открою, – предложил я.

– Все в порядке.

Замок заедал, но она справилась. Распахнула створку, приподнимая последние несколько футов, чтобы она не чиркала по земле. Вернулась в автомобиль, выехала на дорогу и снова вылезла, чтобы закрыть за собой ворота. В боковое зеркальце я видел, как Матильда заперла замок, обезопасив оставляемую ферму.

– Почему вы держите ворота на замке? – спросил я, вспомнив, что когда приходил за водой, они были открыты.

– Так хочет отец.

Матильда, видимо, считала, что иных объяснений не требуется. Но мне стало любопытно, кто все-таки оставил ворота открытыми в тот раз.

Оказавшись на дороге, я испытал ощущение, будто вернулся в мир, о существовании которого успел забыть. Появилось чувство уязвимости, от него я отвык в островной уединенности фермы. Но вскоре меня убаюкали теплый вечер и монотонное гудение мотора. Наслаждаясь моментом, я положил локоть на окно и подставил лицо набегающему потоку воздуха. Теплый ветерок приносил летние запахи – пыльцы и асфальта. Матильда же нервничала, и, по тому, как гнала фургон, было ясно, что спешила вернуться обратно.

Старая машина дрожала от скорости, перед нами разворачивалась серая лента шоссе. Вскоре пшеничные поля приблизились вплотную к обочинам, где появились высокие невесомо-воздушные тополя и другие, более солидные деревья.

Фургон зарычал на подъеме, и Матильда, переключая передачу на низшую, слегка коснулась моей руки. Она была в белой рубашке с закатанными до локтей рукавами. Лежащие на руле ладони обветрены, ногти обломаны. Мы оба молчали.

– Где вы научились говорить по-английски? – спросил я, чтобы нарушить тишину.

Матильда моргнула, словно была мыслями где-то далеко.

– Что?

– Вы говорили по-английски, когда я в первый раз очнулся на чердаке. Учили язык в школе?

– Мать обучала. До замужества она работала в школе. Преподавала английский, немецкий, итальянский.

– И вы говорите на всех этих языках?

– Немного по-итальянски. И то почти все забыла.

– А Греттен? – Я вспомнил, как она хлопала глазами, если я переходил на английский.

– Мать умерла раньше, чем Греттен доросла до того, чтобы ее можно было чему-то учить, – отозвалась она. – Ну вот, приехали.

Она зарулила во двор грязного белого здания. Скорее лачуги с притулившейся с одной стороны бензозаправкой и баром с табачной лавкой с другой. Снаружи висела ржавая эмблема пива «Стелла Артуа». Под выцветшим навесом стояло несколько обшарпанных стульев и столиков. Матильда подъехала к колонке. Она казалась спокойной. Но я заметил в открытом вороте ее рубашки, как часто, будто молоточек, у нее на шее дергается жилка. Мне стало ее почему-то жаль.

– Может, зайдем выпьем? – предложил я.

Она взглянула на меня. И на ее лице промелькнула тревожная тень.

– Нет, спасибо. Но мне надо заправиться, так что у вас хватит времени пропустить стаканчик.

Покраснев, я отстегнул ремень безопасности. И когда он скользнул по груди, вспыхнуло воспоминание: такой же ремень в «Ауди», только измазанный в крови. Я поспешно вышел из машины. Позади послышался шум работающей колонки. Опираясь на костыль, я побрел по грязному асфальту к бару.

Внутри царил полумрак, кроме мест у окна и двери. Посетителей немного: трое или четверо мужчин за столиками и еще один старик у стойки. Когда я входил, бармен привычным движением закрыл кран и, прервав янтарную струю, снял с бокала пену деревянной лопаткой. Поставил бокал перед стариком, но тот не оторвался от газеты. На пути к стойке я перехватил пару взглядов и так радовался, что снова оказался среди людей в баре, что едва не совершил непростительный грех – чуть не улыбнулся. Но сдержался и с каменным выражением лица сел на высокий табурет и в ответ на вопросительно вздернутый подбородок бармена сказал:

– Шесть пачек «Кэмела» и пиво.

Бармен, худощавый мужчина лет пятидесяти, чтобы скрыть лысину на макушке, зачесывал редеющие волосы наверх. Глядя, как он держит под углом бокал на ножке, чтобы не слишком поднималась пена, я понял, что чувствовал Джон Миллс в «Трудном пути в Александрию». Самому пришлось поработать в барах, и я оценил мастерство человека за стойкой. Тут же вместе с памятью возникли ненужные ассоциации. Но когда бармен поставил передо мной пиво, я выбросил их из головы.

Бокал был холодным и запотевшим. Я медленно поднес его к губам и сделал глоток. Ледяное, прозрачное пиво чуть-чуть отдавало хмелем. Пришлось себя сдерживать, чтобы не выпить все залпом. Я поставил бокал на стойку и перевел дух.

– Понравилось? – спросил бармен.

– Очень.

– Еще?

Так и подмывало заказать второй бокал, но я не хотел заставлять Матильду ждать. Со своего места я видел в окно фургон, но он закрывал ее от меня.

– Пожалуй, не стоит.

Бармен вытер стойку.

– Далеко едете?

– Нет, остановился здесь поблизости.

– И где же?

Я пожалел, что заговорил с ним, но он выжидательно смотрел на меня.

– На ферме у дороги.

– У семейства Дубрей?

– Нет. Их зовут Арно.

Рука бармена с тряпкой замерла на стойке, и он удивленно уставился на меня. Потом окликнул кого-то за столиком за моей спиной:

– Слышал, Жан-Клод, этот парень остановился на ферме Арно!

Разговоры стихли. Послышался шелест – старик отложил газету и поднял голову. Я оглянулся. Все внимание было приковано к крупному мужчине в пыльном комбинезоне на лямках. Ему было лет сорок, с темной щетиной и черными бровями, образующими над переносицей непрерывную линию. Поставив на стол пиво, он посмотрел на меня, задержал взгляд на моих рыжих волосах, перевязанной ноге и костыле.

– Англичанин? – Голос звучал резко, но не враждебно.

– Угадали.

– Работаете на Арно?

Я постарался как можно равнодушнее пожать плечами.

– Шел мимо и забрел провести время.

– Провести время с его дочерями? – прокомментировали из-за столика.

Это сказал парень в испачканных маслом джинсах и с мерзкой ухмылкой. Его компания прыснула. Но крепкий мужчина с темной щетиной не поддержал их.

– Придержи язык, Дидье.

Смех стих. Я допил пиво, больше не ощущая вкуса. Посмотрел в окно, чтобы узнать, успела ли Матильда заправиться, но не увидел ее.

– Что с вашей ногой? – спросил крепкий мужчина.

– Наступил на гвоздь.

– Большой же был гвоздь!

– Очень.

Бармен подал мне сигареты. Мое лицо пылало, пока я рассовывал пачки по карманам и неловко отсчитывал деньги. Сдачу он швырнул на прилавок, и монеты раскатились по стойке. Пока я собирал их, открылась дверь. Вошла Матильда. В баре повисла тишина, раздавались лишь ее шаги. Она сохранила невозмутимое выражение лица, но шея и щеки горели.

– Примите за топливо.

Бармен покосился на крупного мужчину в комбинезоне и звякнул кассовым аппаратом. Только после этого Матильда показала, что знает о присутствии человека за столиком. Хотя по тому, как она к нему повернулась, я понял, что увидела его давно.

– Жан-Клод.

– Матильда.

Пока бармен отсчитывал сдачу, они больше не сказали друг другу ни слова. Я заметил, что бармен отдал ей деньги вежливее, чем мне, даже слегка поклонился.

– Спасибо.

Когда мы шли к двери, я чувствовал, что на нас устремлены все взгляды. Пропустил первой в дверь Матильду и не знал, услышала ли она короткий хрюкающий звук, а затем сдержанный смешок из-за столика, где сидел Дидье. Не оглядываясь, закрыл створку и, стараясь не отстать, поковылял за ней. Ждал, что Матильда что-нибудь объяснит, но она молча завела мотор и тронулась с места.

– Милые соседи, – заметил я.

Она смотрела в засиженное насекомыми стекло.

– Они не привыкли к чужакам.

Я же решил, что проблема не во мне, не в том, что я чужак. Хотел спросить, почему фамилия Арно вызвала такую реакцию и кто такой Жан-Клод. Но по тому, как держалась Матильда, было ясно, что она не желает это обсуждать.

И пока мы ехали обратно на ферму, я размышлял, уж не довелось ли мне познакомиться с отцом Мишеля?

Когда мы оказались на территории фермы, я облегченно вздохнул. Матильда закрыла за нами ворота, заперла их на замок, и ко мне вернулось хрупкое ощущение безопасности. Она не только заправила машину, но и наполнила горючим канистры, однако отказалась от моей помощи, когда я предложил помочь сгрузить их. Лишь бросила:

– Ужин принесу позднее.

Я вошел в амбар, и обаяние чудесного вечера исчезло. Сознавал, что не могу вечно прятаться на ферме, но теперь жалел, что ездил с Матильдой в бар и напрасно там засветился. И все из-за бокала пива и нескольких пачек сигарет. Почему я вызвал к себе такой интерес? Меня не удивило, что Арно недолюбливают. Трудно представить, что он вообще мог с кем-нибудь сойтись. Но даже при его характере царившую в баре атмосферу не объяснить обычной для маленького городка соседской враждой. Он кому-то крепко насолил.

Я понес сигареты наверх. Забираться по лестнице я уже наловчился и если задержался на площадке второго этажа, то не потому, что запыхался. Крышка люка была открыта. Я помнил, что закрыл ее, когда уходил. Прислушался, но в амбаре не раздавалось ни звука. Как можно тише я преодолел последние ступени, хотя прекрасно понимал, что если кто-нибудь находится наверху, он уже знает о моем присутствии.

Когда моя голова поднялась над крышкой люка, я увидел Греттен. Она сидела на матрасе ко мне спиной, рядом стоял мой рюкзак, и половина его содержимого валялась на постели. Пакета в полиэтилене я не заметил, но он был спрятан на самом дне, а Греттен явно нашла то, что хотела, прежде чем добралась до него. Она ритмично покачивала головой. Густые волосы скрывали наушники, но я слышал раздававшуюся из них музыку. Забравшись на чердак, я направился к ней. Ее глаза удивленно распахнулись, когда я наклонился и выключил плейер.

– О, я вас не слышала.

– Что вы делаете? – Я старался, чтобы голос не звучал сердито, однако не мог избавиться от укоризненных ноток, и у Греттен сразу стал виноватый вид.

– Ничего. Хотела послушать музыку.

Я сгреб одежду и принялся запихивать обратно в рюкзак. И пока возился с ней, пощупал на дне – там ли пластиковый пакет. Наткнувшись пальцами на полиэтиленовую обертку, почувствовал облегчение, но руки продолжали дрожать.

– Надо спрашивать.

– Я спрашивала, вы сказали, что можно.

Я смутно помнил, что говорил нечто подобное. В тот день, когда думал, что на следующее утро уеду, а потом совершенно забыл. А у Греттен мои слова отложились в голове.

– Я имел в виду, при мне, – добавил я.

– Это наш амбар. Мне не надо спрашивать у вас разрешения.

– Пусть амбар ваш, но это не дает вам права копаться в моих вещах.

– Думаете, мне нужны ваши старые носки и майки? – Греттен разозлилась. – И ваша дурацкая музыка мне не нравится. А вот если папа узнает, что я была здесь, он вам задаст!

Я решил не спорить с ней.

– Прошу прощения, что нагрубил. Просто не ожидал никого здесь встретить.

Греттен смягчилась, но не проявила желания уйти и, пока я доставал из карманов и выкладывал на матрас сигареты и зажигалку, стояла, опершись о лошадку-качалку, и поглаживала ее гриву.

– Можно попробовать?

– Вы курите?

– Нет.

– Тогда лучше не начинать.

Я понимал, что говорю, как ханжа, но ничего не мог с собой поделать.

Греттен надула губы.

– Почему вы в плохом настроении?

– Устал. Выдался тяжелый день.

Она задумчиво наматывала на палец черные пряди лошадиной гривы.

– Сколько вы у нас пробудете? Пока не отремонтируете дом?

– Не знаю.

– Папа считает, что вы от чего-то скрываетесь.

– Ваш папа не может всего знать.

– Он знает больше вас. Я не уверена, что вы ему нравитесь. Но если вы будете добры со мной, замолвлю за вас словечко.

Я промолчал. И, надеясь, что она поймет намек и уйдет, убрал с матраса очередную майку. Из нее что-то выпало. Фотография.

– Кто это? – спросила Греттен.

– Так, никто.

Я хотел подобрать снимок, но она опередила меня и, поддразнивая, спрятала.

– А я думала, у вас нет подружки.

– Нет.

– Тогда зачем вы возите с собой ее фото?

– Все забываю выбросить.

– Значит, вам безразлично, что будет с этой карточкой? – Улыбаясь, Греттен схватила с матраса зажигалку и поднесла к снимку.

– Не надо! – Я протянул к ней руку.

Но Греттен увернулась и, не выпуская снимка и зажигалки, отскочила назад.

– А говорили, безразлично.

– Отдайте!

– Не отдам, пока не скажете, кто она. – Греттен щелкнула зажигалкой. – Только придется поспешить.

Я попробовал выхватить у нее фотографию, но она, торжествующе расхохотавшись, отдернула руку, и пламя коснулось уголка карточки. Глянцевая бумага вспыхнула желтым цветом. Греттен вскрикнула и выронила снимок. Я сбросил его с матраса и старался потушить, пока изображение чернело и съеживалось. Фотография горела, а чердак был полон сухого дерева. Пришлось схватить стоявшую рядом бутылку с водой и загасить огонь. Фотография зашипела, пламя потухло. Чердак наполнился запахом паленого. Я смотрел на кучку пепла и лужицу воды на полу.

– Из-за я вас обожгла пальцы, – пожаловалась Греттен.

Я поставил бутылку на место.

– Шли бы вы отсюда!

– Я не виновата. Не надо было у меня отнимать.

– Папа вас хватится.

Греттен колебалась, но упоминание об Арно подействовало. Я не оборачивался, пока она спускалась в люк. Когда ее шаги стихли, я нагнулся и поворошил мокрый пепел. От фотографии ничего не осталось, кроме обуглившегося по краям маленького кусочка белой рамки.

Я бросил его на пол и пошел искать что-нибудь, чем можно убрать грязь.

Лондон

Однажды вечером Хлоя после работы пропала. Мы собрались после занятий с Колламом и парой студентов. Но не в «Домино», туда мы больше не ходили. Раньше мне доставляло удовольствие наблюдать, как Хлоя работала за стойкой, и ждать, когда в баре настанет затишье и она присоединится к нам. Но это ушло в прошлое и больше не радовало.

– Считаешь себя обязанным присматривать за мной? – спросила она, когда я, уходя, произнес: «Увидимся позже».

– Нет. Если не хочешь, чтобы я приходил, так и скажи.

– Поступай, как знаешь. – Она пожала плечами.

Было около часа ночи, когда я ушел от Коллама и вернулся домой. Теперь запах масляных красок и скипидара в квартире ощущался не так сильно. После нашего возвращения из Брайтона Хлоя не рисовала, но мы эту тему не затрагивали.

В баре она заканчивала работу не раньше двух часов. Я заварил кофе, включил проигрыватель и поставил «Убийственное лето» – фильм, который, как и все в моей коллекции, смотрел часто. Хлоя утверждала, что картина мне нравится, потому что почти все действие Изабель Аджани красуется практически голой. В ее словах был резон, но фильм действительно кинематографически очень красивый.

Я следил, как с неизбежностью разворачивался цикл страсти и трагедии. И лишь когда картина закончилась, осознал, что уже очень поздно: Хлоя должна была вернуться час назад. Я позвонил в бар, но никто не ответил. Подождал еще полчаса, затем, оставив записку на случай, если она объявится дома, отправился в «Домино». На улицах было пусто. Я повернул к Кингз-роуд тем путем, которым мы привыкли с ней ходить. С тех пор как я перестал встречать Хлою, ее либо кто-нибудь провожал, либо она брала такси. Двери бара были заперты, свет внутри не горел, но я на всякий случай постучал. Когда эхо ударов стихло, темное здание снова погрузилось в тишину.

Я стоял на тротуаре и оглядывал улицу, словно ждал, что Хлоя вот-вот появится и подойдет ко мне. Где жили работники бара, я не знал, но однажды ходил с Хлоей на вечеринку к Тане. Мне было неизвестно, работала ли она в тот вечер, но ничего другого в голову не пришло.

Как я ни старался идти быстрее, у дома Тани в Шефердз-Буш оказался лишь в пять часов утра. Подъезд не освещался, пришлось воспользоваться фонариком в телефоне, чтобы прочитать фамилии жильцов на домофоне. Нажав кнопку, стал ждать. Утро выдалось холодным, но колотило меня совсем не поэтому. Домофон не отвечал, и я снова нажал кнопку и не отпускал.

– Иду, иду, кто там? – послышался сердитый, искаженный связью голос.

– Таня, это Шон. – Я запнулся и приложил губы к самой решетке микрофона.

– Какой Шон?

– Друг Хлои. Она…

– Господи, ты хоть представляешь, который час?

– Представляю. Хлоя не вернулась с работы домой. Ты не знаешь, где она может находиться?

– Откуда? – В ее голосе звучали усталость и раздражение.

У меня оборвалось сердце. Я надеялся, Таня скажет, что Хлоя у нее или отправилась к кому-то на вечеринку.

– Ты видела, как она уходила?

– Да, она… Нет, я ушла раньше. Хлоя разговаривала с каким-то парнем, который пришел в бар. А мне велела идти домой.

– С парнем? Что за парень? Кто такой?

– Слушай, мне рано вставать…

– Ты его раньше видела?

– Нет. Я же объяснила: с каким-то парнем. Вульгарным, но Хлоя, похоже, его знает.

Когда я возвращался домой, по улице уже спешили ранние прохожие. Записка так и лежала на кухонном столе, где я ее оставил. Я все-таки проверил спальню, но кровать оказалась пуста. В восемь часов я позвонил Жасмин, хотя не очень рассчитывал, что Хлоя у нее. Ее там и не было.

– Ты позвонил в полицию? – сразу переходя на деловой тон, спросила Жасмин.

– Пока нет. – Эту возможность я держал напоследок. – Думаешь, надо?

– Подожди до полудня, – посоветовала она.

В одиннадцать часов я услышал, как кто-то отпирает дверь. Я сидел за кухонным столом, чувствуя, как гадко во рту от кофе и усталости. Но когда вошла Хлоя, вздохнул с облегчением. Она посмотрела на меня долгим взглядом и закрыла за собой дверь.

– Где ты была? Ты в порядке?

– Да. Задержалась в одном месте.

– Я с ума сходил. Почему не позвонила?

– Было поздно. Не хотела беспокоить.

Хлоя больше на меня не смотрела. Ее лицо было бледным, под глазами темнели круги.

– У кого ты задержалась?

– Это старые дела. Вы не знакомы. – Хлоя шагнула к ванной. – Мне надо…

– У кого ты задержалась?

– У одного знакомого человека.

– Таня сказала, что видела вечером в баре мужчину. Это он?

Хлоя кивнула.

– Твой бывший парень?

– Да.

Больно стиснуло грудь, словно из нее выпустили весь воздух.

– Ты с ним спала?

– Нет! – неожиданно зло выкрикнула она. – Ничего не было! Ты доволен? А теперь оставь меня в покое!

– Оставить в покое? Ты провела ночь с другим мужчиной и хочешь, чтобы я притворялся, будто ничего не было?

– Именно! Это не твое дело!

Пораженный, я уставился на нее. Меня все еще душил гнев, но я понимал, если дать ему волю, назад уже ничего не вернуть.

– Ты правда считаешь, что это не мое дело?

– Нет. Не знаю. – Хлоя тихо заплакала. – Прости.

Она бросилась в ванную и заперла дверь, а я остался сидеть, ничего не чувствуя. Абсолютно ничего.

Глава 9

Когда на следующее утро Матильда принесла завтрак, я уже встал, разбуженный головной болью с похмелья и громким кукареканьем петуха во дворе. Вечером я выпил за обедом еще одну бутылку вина. И как бы ни судить о бренде «Шато Арно», в крепости ему никто бы не отказал. Я спустился в туалет, затем подставил голову под кран, прогоняя остатки сна. С волос капало, а я сидел в джинсах у амбара и наслаждался овевавшей тело ранней утренней прохладой.

Утро выдалось чудесным, как, впрочем, и все предшествующие, с тех пор как я нашел здесь пристанище. Небо бездонно голубое, не выбеленное зноем, который появится позже. На горизонте цепочка облаков, но так далеко, что, кажется, им никогда сюда не приплыть.

Я прогнал рыжую несушку, которая решила поклевать рядом со мной, и, подняв голову, увидел, что ко мне идет Матильда.

– Доброе утро, – произнесла она.

Ее лицо, как обычно, ничего не выражало. Матильда поставила поднос с завтраком на землю. От кофе вился почти невидимый парок, хлеб, судя по аромату, только что испекли. На тарелке лежали два очищенных яйца.

– Вот сделала для вашей ноги, – сказала она, протягивая предмет, который принесла под мышкой.

Этим предметом оказалась подошва резинового сапога, от нее была отрезана почти вся верхняя часть, кроме пятки. По бокам проделаны дырки, и в них продет шнурок.

– Спасибо.

– Для того чтобы защитить бинт, – объяснила Матильда. – Может, вам помочь, когда работаете? – Она закинула назад волосы. Как я успел заметить, для нее это было признаком волнения. – Хочу попросить вас об одолжении. Греттен сказала, что вы преподавали английский?

– Частным образом. Не в школе.

– Возьметесь ее обучать?

– Я не уверен…

– Я сама буду вам платить, – поспешно добавила Матильда. – Немного. Но и вам не нужно давать ей формальные уроки. Учите… когда с ней разговариваете.

Я хотел ответить «нет». После вчерашнего вечера решил, что чем меньше общаюсь с сестрой Матильды, тем лучше.

– А сами почему ее не учите?

– Мой английский не настолько хорош. – Она пожала плечами. – И кроме того, Греттен не любит, когда я ей указываю, что делать.

– А как посмотрит на это ваш отец?

– Проблем не возникнет.

Это вовсе не означало, что он одобрит наши занятия, но Матильда лучше знала своего родителя. Она ждала ответа, а я, сколько ни ломал голову, не мог придумать предлог для отказа.

– Что ж, попробую дать ей несколько уроков.

Улыбка Матильды, хоть и более сдержанная, чем у сестры, делала ее моложе.

– Спасибо.

Я проводил ее взглядом, пока она шла через двор, и принялся рассматривать башмак. Он пах старой резиной, и на его изготовление ушло, наверное, несколько минут. Но забота Матильды меня растрогала – я не мог припомнить, чтобы в последнее время кто-нибудь для меня что-либо сделал. Галоша облегчила мне жизнь. Надев ее после завтрака, я обнаружил, что могу наступать на ногу и даже частично переносить на нее вес и делать пару подпрыгивающих шагов.

На лесах башмак дал мне ощущение устойчивости и уверенности. Взявшись за кувалду, я изо всех сил старался не обращать внимания на отдающуюся с каждым ударом головную боль, надеясь, что вместе с потом удастся выгнать похмелье. Волдыри на ладонях саднило, но я не мог заставить себя надеть найденные в карманах комбинезона грязные перчатки.

Постепенно скованность мышц исчезала. Я закончил один участок и взялся за стену с незакрытым ставнями окном спальни. Несколько камней под водосточным желобом расшатались, и не оставалось ничего иного, как вытащить их. Прежде чем я сообразил, что наделал, в кладке образовалась дыра, достаточно большая, чтобы в нее пролезть. Обнажился внутренний ряд камней. Я немного оробел от того, какой урон нанес дому. Со страхом сознавал, что сам не очень понимаю, что надо делать.

Но было все же нечто доставляющее удовлетворение в концентрированном напоре долота и кувалды. Я колотил, куски раствора летели мне в лицо, как шрапнель. Я даже не почувствовал сильной боли, когда снова угодил себе по руке. От повторяющихся ударов плоть и кости онемели, потеряли чувствительность. И лишь во время достаточно долгой паузы начинали оживать.

Вскоре я потерялся в ритме кувалды. Весь мир сузился до участка стены над окном спальни, поэтому не сразу осознал, как в поле зрения по комнате что-то промелькнуло. Я посмотрел вверх и по другую сторону пыльного стекла увидел человеческое лицо.

– Боже!

Долото выпало из рук и, отскочив от доски, проскользнуло между стеной и настилом и звякнуло о камни. Греттен открыла окно и рассмеялась.

– Я вас напугала?

– Нет, – ответил я, чувствуя, как бешено колотится сердце.

– Я принесла вам кофе. – Она подала мне большую чашку. – Подумала, вам не нужно будет спускаться вниз.

– Спасибо.

А спускаться все равно придется – за долотом, но я решил не заострять на этом ее внимания. Я не видел Греттен со вчерашнего вечера, когда она сожгла фотографию. Но теперь это событие ее, похоже, не волновало. Она оперлась о подоконник и смотрела, как я садился на край настила.

– Матильда сказала, вы будете давать мне уроки английского. – В ее голосе прозвучала насмешка.

– Если хотите.

– Это была ее идея. Можете учить меня во второй половине дня. Папа в это время спит, а Матильда присматривает за Мишелем. Нас никто не потревожит.

Усмехнувшись, Греттен ждала моей реакции. А я пил кофе, изображая безразличие. Напиток был черным, крепким и таким горячим, что грозил обжечь язык.

– На ваше усмотрение.

– Что это у вас на ноге? – Греттен заметила мою самодельную галошу.

– Матильда сделала.

– Матильда? – Улыбка исчезла с ее лица. – Идиотский вид!

Я пропустил ее слова мимо ушей. Из открытого окна тянуло затхлостью, хотя, признаться, совсем отвратительным я этот запах не назвал бы. Теперь, без пелены грязного стекла, стали виднее отслаивающиеся обои и потрескавшаяся штукатурка спальни. Железная кровать со сбившимся комками матрасом и валиком под подушку, казалось, вот-вот развалится и рухнет на некрашеные доски пола.

– Чья была эта комната?

– Мамы.

Я отметил, что она не сказала: «Мамы и папы». И, показав на снимок на туалетном столике, спросил:

– Это она с вашим отцом?

Греттен кивнула.

– Их свадебное фото.

– Сколько лет вам было, когда она умерла?

– Мало. Я ее совсем не помню. В детстве после смерти мамы я играла в ее инвалидном кресле, но однажды упала и ушиблась, и папа сломал его.

«И пони у тебя тоже не было», – подумал я, но язык придержал – привык при ней помалкивать. Греттен притихла, а я готов был поклясться, что знаю, какими будут ее следующие слова.

– Залезайте ко мне.

– Нет, спасибо.

Она отодвинулась, чтобы дать мне возможность перебраться через подоконник.

– Не бойтесь, в эту комнату теперь никто не заходит.

Кофе был еще слишком горячим, но я все-таки сделал глоток.

– Лучше останусь здесь.

– Что-то не так?

– Все нормально.

– Тогда почему не лезете ко мне? Не хотите?

– Работаю.

– Вы не работаете, а пьете кофе.

Ее улыбка показалась мне задиристо-дразнящей и самоуверенной. Было в Греттен нечто напоминающее кошку – лукавую, мурлыкающую, требующую ласки и в то же время готовую, если изменится настроение, пустить в ход свои острые когти. Мне всегда было не по себе рядом с кошками.

– И все-таки я работаю.

Греттен, поджав ногу, села на кровать.

– Вы голубой?

– Нет.

– Уверены? По-моему, если кто-то отказывает симпатичной девушке, то он голубой.

– Хорошо, пусть голубой.

Она будто забыла сцену с фотографией, но если даже не забыла, я не собирался о ней упоминать. С озорной улыбкой Греттен улеглась на кровати, согнула ногу в колене и приподнялась на локтях.

– Не верю. Думаю, вы просто застенчивый и вам надо расслабиться. – Она откинулась назад и игриво изогнула брови. – Ну как?

– Эй, ты там наверху! – Со двора раздался крик Арно, и улыбка Греттен исчезла.

Надеясь, что у нее хватит ума сидеть тихо, я посмотрел с лесов вниз. Арно с брусчатки глядел на меня, у его ног крутился спаниель и, поставив уши торчком, задирал ко мне морду. – Что ты там делаешь?

Я не знал, что он видел или слышал со своего места, и подавил желание оглянуться через плечо.

– Отдыхаю.

– Только начал и уже отдыхаешь? – Арно окинул меня враждебным взглядом. – Спускайся сюда!

– Зачем?

– У меня для тебя другая работа.

– Что за работа?

– Заколоть свинью, если ты не слишком брезглив.

Я надеялся, что он шутит. Но Арно внимательно смотрел на меня и ждал, осмелюсь ли я отказаться. Задерживаться наверху мне тоже не хотелось: боялся, что Греттен выкинет какую-нибудь глупость.

– Я вас догоню, – произнес я.

Прежде чем он успел что-нибудь сказать, я отвернулся. И за секунду до того, как посмотрел в спальню, у меня перед глазами возникла картина: лежащая на кровати Греттен. Картина была настолько яркой, что я почти увидел ее загорелую кожу на фоне выцветшего голубого в полоску матраса.

Но кровать была пустой, как и спальня. Только на полу осталась едва заметная цепочка следов там, где ноги девушки потревожили пыль, когда она шла от двери и обратно.

Я плотно закрыл окно и направился к лестнице.

Арно и Жорж уже отделили одну из свиней от стада. И, ковыляя по дорожке к загону, я слышал визг и хрюканье. Выйдя на поляну, увидел, что Жорж гонит обреченное животное к воротам свинарника, которые Арно держит открытыми. Другие свиньи благоразумно старались держаться как можно незаметнее и, сбившись в кучу у противоположного конца загона, отошли подальше от мужчин. В маленьком загоне вдоль забора металась тень возбужденно хрюкающего кабана.

Свинья, которую Жорж гнал к воротам, была сравнительно мелкой, не больше лабрадора, но могла бы легко опрокинуть приземистого свинаря. Однако Жорж знал свое дело – заставлял ее бежать вперед, нашлепывая тонкой палкой, и поворачивал, куда надо, при помощи деревянного квадратного щита, который держал у морды. Ни он, ни Арно не обратили на меня внимания. Когда свинья выбежала из загона, Арно двинулся следом, а Жорж направил ее к стоявшему особняком сложенному из шлакоблоков домику, который показался мне зловещим.

– Закрой, – приказал мне Арно, сделав жест в сторону ворот.

И продолжал идти, даже не обернувшись, чтобы проверить, выполнил ли я его команду. Остальные свиньи уже направлялись к воротам, так что я поспешно закрыл створку и закрепил петлей из белой проволоки, висевшей на ближайшем столбе. Арно выругался, и я обернулся. Он пинком отшвырнул слишком близко подскочившего спаниеля, и собака, взвизгнув, бросилась по дорожке.

Свинью без особого сопротивления подогнали ко входу в домик. Но тут она стала бешено верещать, словно само это место приводило ее в панику. Жорж, навалившись всем весом, пихал обезумевшее животное деревянным щитом, а Арно загораживал ногами путь к отступлению.

– Ты пришел полюбоваться? – заорал он на меня.

Я подбежал, встал напротив Арно. Теперь Жорж оказался позади животного, мы – по бокам, и ему некуда было деться. Я уперся в свинью рукой и толкал. Шкура была грубой и жесткой. Твердой, как мешок с песком. Жорж огрел ее палкой, и свинья перескочила через порог.

Внутри ее визг усиливался, отражаясь от глухих стен и бетонного пола. Я остался в дверях, не испытывая желания идти дальше.

– Давай сюда! – бросил Арно. – Запри дверь, а верх не закрывай.

Я повиновался. Дверь в домике была разделена на две половины наподобие тех, что устраивают в конюшнях. Окна отсутствовали, и единственным источником света служила открытая верхняя часть двери. Внутри отчаянно жужжали мухи. Я всеми силами старался побороть отвращение, которое вызывал во мне запах высохшей крови и фекалий. В середине помещения стояла каменная плита. Над ней тянулся закрепленный наверху рельс, с него свисал блок с цепью и крюком. Я остался у двери, а Жорж в это время взял с плиты кувалду на длинной ручке. Она была тяжелее той, которой колотил я, но старик поднял ее с легкостью, только на мощных руках еще сильнее обозначились вены и сухожилия.

Свинья металась в углу, но, похоже, уже поняла, что выхода нет. Жорж приблизился к животному и достал что-то из кармана. Это оказались огрызки овощей, которые он разбросал по полу перед свиньей, почесал ее между ушами и ободряюще пошептал. Животное немного успокоилось и, почувствовав аппетитный запах, принюхалось. Жорж дождался момента, когда свинья нагнет голову, чтобы поесть, и в этот миг ударил между глаз кувалдой.

Я отпрянул в вязкой грязи. Свинья упала и дергалась на полу, как спящая собака, которой снится, что она гонится за кроликом. Жорж схватил ее за задние ноги, а Арно потянул цепь, и та спустилась, торопливо громыхая в блоке. Все происходило так слаженно, будто срежиссировано, и было ясно, что они проделывали это много раз. Арно обмотал цепью ноги свиньи и закрепил крюком, чтобы цепь не соскочила. Распрямляясь, поморщился и потер спину.

– Помогай!

Я не двинулся с места.

– Иди сюда, не стой столбом!

Я заставил себя сделать шаг вперед. Арно бросил мне конец цепи. Жорж тоже взялся за нее. Костыль все еще был у меня под мышкой; я колебался, куда его деть, и наконец прислонил к стене. Движения Арно были четкими, хотя перемещался он с трудом.

– Тяните!

Цепь была грубой на ощупь. Несколько дюймов она двигалась легко, а затем натянулась, приняв вес свиньи. У животного освободился кишечник, и домик наполнился вонью. Цепь врезалась в ладони, но мы с Жоржем тянули изо всех сил. У меня болели спина и руки. Задняя часть свиньи приподнялась от пола, а затем вся свиная туша повисла в воздухе. Она все еще дергалась, была жива. Мы подтянули выше.

– Хорош!

Арно закрепил цепь, чтобы она не развернулась обратно. Мы отпустили ее. Скрипнул блок – Арно передвинул его по рельсу, чтобы туша очутилась над каменной плитой. Свинья качалась, как маятник. Жорж снял со стены заскорузлый от темных потеков мясницкий передник и надел на себя. Пока он завязывал тесемки, Арно принес из угла широкое алюминиевое ведро и поставил под свиной головой, а тушу придержал рукой, чтобы не качалась. Снова подошел Жорж, на сей раз с длинным мясницким ножом. Я молча наблюдал за происходящим. Арно повернулся ко мне и усмехнулся:

– Может, хочешь?

Когда Жорж вонзил нож в горло свиньи, я схватил костыль. Было слышно, как за спиной струя лилась в алюминиевое ведро. Я выскочил наружу, успел пробежать несколько ярдов, согнулся пополам и почувствовал, как изнутри вместе с желчью извергаются съеденные утром яйца. В ушах шумело, свет на поляне померк. Снова у меня в ушах раздался глухой удар кувалды, и перед глазами брызнула из свиного черепа кровь. Но это зрелище затмили другие картины: одно падающее тело сшибалось с другим, кто-то кричал, под уличным фонарем тусклым светом отливала, разливаясь по асфальту, темная кровь.

Гул в ушах превратился в безразличное гудение насекомых, видения трансформировались, и я перенесся в реальность. Кто-то вышел из домика.

– Что, кишка тонка для таких дел?

Арно говорил с явным удовольствием. Я разогнулся, сделал последний глубокий вздох и перевел дыхание.

– Я в порядке.

– Непохоже. Что с тобой стряслось? Испугался капельки крови? – Он поднял влажно блестевшие руки, и меня охватила паника. Но я сумел подавить ее.

– Мне казалось, что на забой животных требуется лицензия. На это существуют правила Евросоюза.

– На моей ферме никто мне не указ, и уж тем более кучка чиновников в пиджаках. – Мрачно посмотрев на меня, Арно достал из кармана тряпку и вытер ладони. – Напомни-ка мне, что привело тебя сюда?

На меня снова накатила головная боль, и я пытался прогнать ее, пока Арно прятал измазанную в крови тряпку.

– Что вы имеете в виду?

– Должна существовать веская причина, чтобы городской малый вроде тебя прятался неизвестно где. Кто-нибудь в курсе, где ты находишься?

– Нет.

– У тебя есть друзья?

– Таких нет, чтобы день и ночь ломали голову, куда я подевался.

– А родные?

– Мать от нас ушла, когда я был маленьким, а отец умер.

– От чего? От стыда? – Арно свирепо ухмыльнулся. – Ты мне пока не объяснил, почему решил похоронить себя в таком диком месте, как наше.

– Это мое дело.

– А если я решу его сделать своим? Возьму и сообщу в полицию?

Странно, но угроза не подействовала на меня.

– Не сомневаюсь, полиция заинтересуется статуями и капканами в лесу.

Улыбка исчезла с его лица, водянисто-серые глаза стали жесткими, но через мгновение он хмыкнул.

– А ты, я смотрю, крутой. Давно бы так, а то я уж засомневался.

Со стороны загона послышались удары. Арно, не переставая улыбаться, повернулся в ту сторону.

– Старина Байард почуял кровь, – проговорил он.

– Байард?

– Кабан. – Раздался треск дерева. Выражение лица Арно сразу изменилось. – Ломает забор.

Не знаю, была ли у него больная спина, но, рванув к кабаньему загону, он намного опередил меня. Забор сотрясался под ударами животного. Раскололась доска. Когда мы подбегали, не выдержала вторая, и щель, белея свежим деревом, стала шире. Оказавшись у забора, Арно заорал на кабана и забил в ладоши. Тот ответил ему ревом и усилил напор. Схватив палку, Арно стал тыкать ей между досок.

– Назад, негодяй! Пошел вон!

Но животное вконец разъярилось. С проворством, какого я никак не ожидал от такого грузного зверя, кабан ухватил палку. Арно выдернул ее назад и опять ткнул между досок. Раздался хруст, и палка переломилась. Арно отбросил огрызок в сторону и крикнул через плечо:

– Жорж, он почти выскочил! Неси доски!

Жорж, срывая с себя передник, спешил к нам. Но кабан, почуяв на нем свежую кровь, еще больше взбесился. Брус поддался под его ударами, и Арно отскочил, когда в дыре показалась кабанья голова. Мощные плечи навалились на следующий брус, и он стал гнуться наружу.

– Доску! Быстро! – крикнул мне Арно, показывая рукой.

Рядом стоял штабель досок, из которых Жорж сооружал забор для свиного потомства. Я подал одну Арно, но тот отмахнулся.

– Давай костыль!

– Что?

– Чертов костыль! – Он протянул руку. – Скорее!

Я колебался, но новый удар в забор меня убедил. Я подал костыль Арно, и тот пихнул подбитым нижним концом кабана в рыло. Животное взвизгнуло и, ухватив костыль, стало отдирать клыком набойку, пытаясь добраться до металлической трубки. Арно, поворачивая костыль, уперся резинкой в морду и, навалившись всем весом, толкал кабана.

– Готовь доску, – прохрипел он. Кабан отступал. Арно опять его пихнул. – Давай!

Я заложил дыру доской, но в следующий миг, когда в нее врезался кабан, чуть не отлетел назад. Держался, как мог, но удары сыпались один за другим, и я ни за что бы не устоял, если бы рядом не оказался Арно. Он уперся ногой в доску и одновременно молотил костылем поверх забора. Но и вдвоем удержать кабана было все равно что остановить бульдозер.

Снова появился Жорж. Он нес в одной руке длинную доску, в другой – дымящееся ведро. Не останавливаясь, бросил доску на землю и подошел к загону в нескольких футах от нас. Перевесился через забор, похлопал по нему ладонью и, подзывая кабана, поцокал языком. Сначала кабан был слишком разъярен, чтобы обратить на него внимание. Но затем ответил на вызов. Однако прежде чем он успел добраться до Жоржа, тот бросил что-то из ведра в загон. Я ощутил сладковатый, неприятный запах потрохов. Кабан остановился и в нерешительности понюхал куски. По-прежнему сердито ворча, сунулся в них рылом.

Арно облегченно вздохнул и отступил от забора. Я хотел последовать его примеру, но он остановил меня.

– Держи доску на месте!

Схватившись за спину, он приблизился к Жоржу. Старик, не спуская глаз с кабана, достал из кармана штанов молоток, несколько гвоздей и подал ему.

– Надо делать новый забор, – пробормотал он.

– Пока и этот сойдет, – отозвался Арно.

Я догадался, что эта тема являлась предметом их вечного спора. Жорж, показывая свое несогласие, промолчал.

– Уведи его отсюда, – попросил Арно.

Жорж подхватил ведро и принялся цокать языком. Кабан, как собака, побежал за ним вдоль забора. Когда они оказались у противоположной стены загона, Жорж бросил еще несколько кусков из ведра, и кабан стал с жадностью есть. Арно, с видимым усилием наклонившись, подобрал брошенную Жоржем доску.

– За работу!

Мои ноги тряслись. Я скачками подпрыгнул к забору, надеясь, что Арно не заметит моего состояния. Костыль лежал на земле. Арно поддел его ногой и ухмыльнулся.

– Теперь от него немного толку.

Он был прав. Резиновая набойка оторвана, металлическая трубка погнута и пожевана. Я попробовал, можно ли пользоваться костылем, – он оказался ни на что не годным. Я удивился, насколько это меня расстроило, но не хотел подавать виду.

– А что он ест, если не может достать алюминия?

Арно хмыкнул. Похоже, все случившееся привело его в хорошее настроение.

– Свиньи едят все. Старина Байард жует то, до чего способен добраться. Тебе повезло, что попал в капкан, а не к нему челюсти. Одной ногой было бы меньше.

Я нервно поглядывал на кабана, пока Арно прилаживал доску и забивал гвозди. Тот все еще ел, безмятежно позволяя Жоржу почесывать себя щеткой на длинной ручке. Он совсем успокоился, но старик все же не входил в загон, оставаясь по другую сторону забора. Время от времени он поливал спину кабана из бутылки. Уксус, догадался я, вспомнив слова Греттен.

– Он всегда так бесится, когда вы забиваете свинью? – спросил я.

– Если ветер дует в его сторону и он чует запах крови, – ответил Арно.

– Почему же вы не заведете другого, не такого свирепого?

Он угрюмо посмотрел на меня и, засадив последний гвоздь в доску, перешел к другому краю.

– Байард – хороший кабан. – В его голосе прозвучала гордость. – Раз или два покроет свинью, и дело сделано. – Арно вынул очередной гвоздь изо рта и в три удара молотка вколотил в доску. – Разве можно отказываться от такого производителя только потому, что у него плохой характер?

– А свинья, которую вы только что забили?

– Была бесплодной. Я несколько раз подпускал ее к Байарду, и все без толку. Если свинья не поросится, она мне не нужна.

– Не удивительно, что кабан сходит с ума – вы же убиваете его свиней.

Арно рассмеялся.

– Байарду на них наплевать. Ему не терпится дождаться потрохов.

Он встал, поморщился, потер спину и сунул мне молоток с гвоздями.

– Займись, хоть какая-то от тебя польза будет.

Оставив меня завершать работу, Арно, не оглядываясь, ушел.

Лондон

После ночного исчезновения Хлои мы помирились. Правда, факт остался фактом, но этой темы мы избегали. Я решил принять за правду то, что сказала Хлоя, и поверить, что в ту ночь ничего не произошло. Она же всячески старалась не вспоминать свое мимолетное прегрешение. Если бы я не задумывался, могло показаться, будто между нами все осталось по-прежнему.

Нет, не осталось.

Время от времени я снова стал встречать Хлою после того, как она заканчивала работу в баре. Ни один из нас не хотел признать подоплеку моего энтузиазма. А она была такова: я ей больше не доверял. И это являлось частью молчаливой сделки, какую мы заключили между собой.

Однажды я застал Хлою в баре с мужчиной. Он сидел на высоком табурете, она стояла рядом, и я решил, что он – посетитель. Но затем увидел, как они склонились друг к другу и с каким мрачным лицом Хлоя слушает то, о чем он говорит.

Когда я вошел, она подняла голову, и я заметил, как то ли от испуга, то ли от опасения, что может случиться неприятность, расширились ее глаза. Мужчина тоже повернулся в мою сторону, но я, не обратив на него внимания, изобразил подобие улыбки и произнес:

– Привет! Ты готова?

Лицо Хлои нервно подергивалось.

– Ты сегодня рано, Шон.

Ее взгляд метнулся в сторону мужчины. Он смотрел на меня, и я тоже поглядел на него. Хлоя еще больше разволновалась.

– Шон, это Жюль.

– Привет, Шон, – кивнул тот.

Ему было лет тридцать, недурен собой, со щетиной на подбородке и тренированным в спортзале телом, чем он, видимо, старался компенсировать свои оттеняющие глаза почти по-женски длинные ресницы. Кожаная куртка и нарочито потертые джинсы были из явно дорогих и никак не тянули на образ эдакого свойского парня.

Я сразу сообразил, кто он такой. Он посмотрел на меня снисходительно, словно тоже догадался, кто перед ним. Я повернулся к Хлое:

– Когда ты будешь готова?

– Через десять минут, – ответила она, не глядя в мою сторону. И с опущенной головой торопливо отошла кого-то обслужить.

Я чувствовал на себе взгляд того, кого она назвала Жюлем. Вот тогда я пожалел, что бросил курить. Было бы чем занять руки.

– Так вы учитель? – спросил он.

– В данный момент. – Мне не понравилось, что Хлоя обсуждала с ним меня.

– В данный момент? Звучит так, словно у вас большие планы на будущее.

Я промолчал, а Жюль развалился на табурете. Я не спрашивал, чем занимается он. Мне совершенно не хотелось этого знать.

– Так, значит, это вы с Хлоей.

– Что мы с Хлоей?

– Ничего. – Его явно забавлял наш разговор. – Я слышал, не так давно вы встретили моего приятеля.

– Не припоминаю.

– Парня по имени Ленни.

Тот напугавший нас ночью на улице тип. Хлоя назвала его Ленни. Жюль сполз с табурета.

– Пожалуй, пойду. Передайте Хлое, мы еще увидимся.

Я не ответил и, расцепив руки, остался дожидаться, когда Хлоя закончит работу. Мы вышли на улицу, и я надеялся, что она что-нибудь скажет. Но она молчала.

– Кто это был? – наконец спросил я.

– Просто клиент.

Я остановился, а Хлоя, стуча по тротуару высокими каблуками, сделала еще пару шагов и лишь тогда обернулась. В этот миг она впервые с тех пор, как я пришел в бар, посмотрела мне в лицо.

– Не надо, Хлоя!

– Что не надо?

– Не обращайся со мной как с идиотом. Это был он?

– Если ты все заранее знаешь, то какого черта спрашиваешь?

– Чего он хотел?

– Ничего.

– Тогда зачем его принесло в бар?

– Выпить. Люди приходят в бар, чтобы выпить.

– Ты с ним собираешься снова встречаться?

– Нет. Но не мне диктовать, кому приходить, а кому не приходить в этот чертов бар.

Она поспешно двинулась вперед. Я догнал ее и загородил дорогу. В свете уличного фонаря от губ поднимались два светлых облачка – нашего дыхания.

– Хлоя… – Слова застревали у меня в горле. – Что происходит? Ради бога, поговори со мной.

– Не о чем разговаривать.

– Тогда почему ты такая?

– Господи, да отвяжись ты от меня! Я же тебе не принадлежу!

– У меня такое чувство, что я вообще тебя не знаю!

– Возможно, так и есть!

Ее глаза блеснули то ли от слез, то ли от злости. И от этого моя злость вспыхнула еще сильнее.

– Ладно. Забудь обо всем, что я говорил. Я собираю вещи и ухожу.

Теперь вперед пошел я, но вскоре услышал ее торопливые шаги за спиной.

– Шон! – Я остановился и повернулся. Хлоя обняла меня и положила голову на грудь. – Не надо.

Я испытал облегчение.

– Я не вынесу, если ты станешь встречаться с кем-то другим. Пожалуйста, не крути со мной. Скажи сейчас все, как есть.

– Извини. Не буду. Обещаю.

Хлоя прижималась ко мне, и мне нравилось ощущать теплоту ее тела. Я посмотрел поверх ее головы на безрадостную цепочку убегающих вдоль улицы желтых огней. Свежий воздух был пропитан едким привкусом от невидимой реки. Я погладил знакомый изгиб ее спины, все больше проникаясь холодным, отстраненным чувством уверенности, что Хлоя лжет.

Глава 10

– Мне нужен цемент.

Матильда подняла голову. Когда я пришел вернуть поднос после завтрака, в кухне было пусто, и я решил, что она в огороде. Рядом с Матильдой стояла пластмассовая миска с только что сорванной фасолью, но сама она, опустившись на колени, занималась с клумбой. И прежде чем ответить, отвернулась и вырвала змеящийся между цветами сорняк.

– А больше пока нечем заняться?

– Я вырубил, что мог, и прежде чем переходить к другому участку, надо все закрепить на этом.

На прошлой неделе работа спорилась, но пришлось вытащить столько расшатавшихся камней, что верхний этаж дома выглядел так, словно готов был рухнуть. Я надеялся, что это поверхностное впечатление и ничего подобного не случится, если выполнить работу хорошо. Но тем не менее не хотел оставлять стену в таком виде надолго.

Следовало поговорить с Матильдой о цементе несколько дней назад, но я все откладывал. После того что произошло в придорожном баре, не хотелось испытывать судьбу и покидать ферму. И мне казалось, Матильде тоже.

Но что бы она ни чувствовала, виду не подавала. Вырвала очередной сорняк и спросила:

– Когда вы хотите поехать?

Все оказалось проще, чем я предполагал.

– Мне нужно составить список того, что требуется, но это не займет много времени.

– Приходите в дом, когда закончите.

До меня дошло, что я подспудно надеялся, что она начнет искать причину не ездить. Но дело решилось, и говорить было больше не о чем. Я оставил Матильду заниматься сорняками и поковылял через двор, опираясь на старую трость, которую она мне дала взамен сожранного кабаном костыля. Палка была из темного дерева со следами зубов, где ее погрызла одна из предшественниц Лулу, но крепкая, основательная, с тускло-серебристой ручкой. Я выглядел с ней настоящим щеголем.

Стараясь сохранить самообладание, я, приперев дверь, заглянул в кладовую, чтобы определить, что необходимо купить. В первую очередь, конечно, цемент, а песка, похоже, много. Затем ведро и мастерок вместо заржавевшего. Еще лопату, решил я, потрогав ту, что была в плену застывшего раствора. Она задрожала, как большой камертон. Я поискал, куда бы все записать, и наткнулся на грязный блокнот и огрызок карандаша, которые выкинул из кармана комбинезона. Перелистал страницы, пока не нашел чистую, и составил список покупок. В блокноте были замеры для ремонта дома, но один лист привлек мое внимание. На нем была изображена обнаженная женщина – нарисована неумело, но с одной характерной деталью: заправленными за ухо волосами.

Первой мыслью было, что это Матильда и рисунок является подтверждением моей догадки, кто отец Мишеля. Но, присмотревшись, я засомневался. Точка на щеке могла изображать ямочку, а я ведь видел, как Греттен, неосознанно подражая сестре, заправляла волосы за уши. Хотя примитивное исполнение не давало возможности установить, кто тут был на самом деле.

Снаружи послышался шум, и я быстро закрыл блокнот. Но это оказался всего лишь Жорж. Старик, позвякивая ведрами, прошаркал через двор. И я грустно улыбнулся своей реакции. Это тебя научит! Переворачивая страницы, я нашел чистую, написал все, что было мне необходимо. А вскоре направился обратно к дому. За открытой дверью Матильда разделывала освежеванного кролика. Она умело орудовала, отделяя лапу, а миска с нарванной фасолью стояла рядом.

– Я готов ехать, когда будет удобно вам.

Из-за распахнутой двери, скрывающей часть комнаты, раздался презрительный смешок.

– Ну, наконец-то! Долго же ты канителился!

Я и не знал, что Арно в кухне. И теперь, раскрыв пошире дверь, увидел его. Он сидел за столом с большой кружкой кофе, Мишель устроился у него на коленях и жевал хлебную корку.

– Дом большой. – Я почувствовал себя уязвленным.

– Не такой уж большой. Не могу представить, что ты делал весь день на лесах.

– Загорал, смотрел телевизор, что же еще?

– Это бы меня не удивило. Уж что-что, а работой себя не утруждал!

В нашей пикировке не было настоящего пыла. И подобные стычки стали почти рутиной. Хотя это не означало, что мы друг другу нравились. Арно скормил Мишелю вымоченную в кофе корку.

– Ему такое нельзя! – бросила Матильда.

Ее отец, посмеиваясь, наблюдал, как внук мусолит размокший мякиш.

– Ему нравится, и он знает, что хорошо, а что нет.

– Он слишком мал.

Арно обмакнул в кофе очередную корку.

– Это всего лишь кофе.

– Ему не надо…

– Ты что, оглохла? – Арно треснул ладонью по столу.

Мишель подпрыгнул от крика и сморщил личико. Арно укоризненно посмотрел на дочь.

– Видишь, что ты наделала? – Он стал качать малыша на колене, и я заметил, как смягчился его голос и подобрело лицо, когда Арно опять повернулся к внуку.

– Тихо, парень. Вот тебе еще.

Мишель схватил намокший кусочек хлеба и размазал по губам. Матильда молча заканчивала разделывать кролика. И лишь по ее напряженной спине и покрасневшей шее можно было понять, что она недовольна.

В глубине кухни открылась дверь, и вошла Греттен. Увидев меня, она улыбнулась, и этого оказалось достаточно, чтобы добродушия Арно как не бывало.

– Чего лыбишься? – спросил он, пока Греттен медленно шла в нашу сторону.

– Так…

– А мне вот кажется, что не просто так.

– Разве я не могу улыбаться, если мне хочется?

– Смотря чему.

Злой, подозрительный взгляд Арно метнулся с младшей дочери на меня, и я почувствовал пропасть между недавним притворным брюзжанием и этой новой враждебностью. Атмосфера в кухне накалилась – даже Мишель, глядя на деда, притих. Матильда поднялась и встала между нами. Все было проделано так естественно, что могло оказаться случайностью.

– Подождите у фургона, я схожу за ключами, – обратилась она ко мне.

Я удалился. Но не успел пройти и нескольких шагов, как услышал звук разбиваемой посуды и рев Мишеля. Не останавливаясь, я пересек двор и приблизился к фургону. Что ж, это всего лишь очередной день с семейством Арно.

Когда Матильда вышла из дома, на ее лице не отражалось никаких эмоций. Она держала в руках связку ключей.

– Большой ключ от замка на воротах. Закроете его за собой.

– Вы что, не едете?

– Нет. Умеете водить машину?

– Да, но… – Этого я не ожидал. Светиться в округе мне не хотелось, но меня хотя бы подбадривало то, что рядом со мной будет Матильда. – Я не знаю, куда ехать.

– Строительный двор недалеко от бензоколонки. Никуда не сворачивайте, пока не окажетесь на городской площади. Еще немного вперед, и справа будет то, что вам нужно.

Она протянула мне ключи. Я нехотя их взял, но все еще искал предлог отказаться.

– А как же моя нога?

– Педали далеко друг от друга. Справитесь. – Матильда достала похожий на сумочку кошелек и вынула из него несколько банкнот. – Этого хватит на цемент и все, что вам нужно. Я бы выдала вам за работу аванс, но отец…

– Не берите в голову.

Я был сбит с толку, чтобы думать о деньгах. И Матильда, судя по всему, тоже чувствовала себя неловко. Когда она отвернулась и заправила волосы за уши, я невольно вспомнил рисунок из блокнота. Однако теперь у меня возникли более неотложные заботы, чем интересоваться ее личной жизнью.

Было еще рано, но застоялый воздух в машине успел разогреться. Я устроил трость у пассажирского сиденья, забрался за руль и попробовал, как будет вести себя больная нога на педали. Если не цеплять самодельной галошей, можно справиться. Щелчок пряжки ремня безопасности вызвал дурные воспоминания, и я постарался избавиться от них, пробуя панель управления. Еще раз испытал педали, отрегулировал сиденье и признался себе, что тяну время.

Ключ легко повернулся в замке зажигания, но мотор завелся лишь с третьей попытки – затарахтел, взревел, когда я нажал на педаль газа, чтобы не дать ему заглохнуть. Я дождался, когда он заработает ровно, опустил стекло и медленно выехал со двора. Передачи переключались с трудом. Наконец, перейдя на вторую, я затрясся по ухабистой дороге. У ворот пришлось задержаться, чтобы открыть створки, вывести машину с фермы, вылезти из фургона и запереть за собой ворота. Вернувшись в «Рено», я сидел с работающим мотором и смотрел на дорогу. А затем приказал себе: «Вперед!»

На шоссе были и другие автомобили, но немного. Старый фургон никак не хотел переключаться со второй передачи. Ручка коробки скоростей необычно торчала прямо из панели управления, и я, не приспособившись, заставлял мотор реветь, когда переходил на третью и четвертую передачи. Пятой вообще не было, но, если с этим смириться, фургону хватало и четырех. Я погнал «Рено» по шоссе, метя в пелену жаркого марева, которое тут же отступало, как только я приближался. Я понял, что напрасно опасался, и, расслабившись, начал получать от поездки удовольствие.

Солнцезащитные очки придавали выжженным окрестностям голубоватый оттенок, а небу – невероятную синеву сапфира. Я высунул руку из окна, наслаждаясь встречным ветерком, и смотрел, как проносятся мимо поля, пока не сообразил, что еду слишком быстро. Пришлось замедлить движение – не хватало, чтобы меня остановила полиция за превышение скорости.

Я начал волноваться, когда показалась заправка, куда мы заезжали с Матильдой. Но снаружи было пустынно, и бензоколонка, мелькнув, осталась позади. Помня, какие напряженные отношения сложились у отца Матильды с соседями, я не осуждал ее за то, что она не хочет показываться в городе вместе со мной. Приехав туда, я увидел, что называть это место городом было бы большой натяжкой. Просто деревня. Несколько домов и магазинчиков, выходящих прямо на узкую мощеную улицу, и вот я уже на центральной площади, крошечной, но довольно милой: тенистой, с фонтаном в середине. На площадке для игры в петанк двое стариков уже подкатывали металлические шары к маленькому деревянному шарику – кошонету.

Ничем не огороженный спереди строительный двор находился на боковой улице, но был виден с главной дороги. Я остановился у куч песка, кирпичей и бревен неподалеку от ржавого ангара и вошел внутрь. У стен выстроились штабели мешков с песком и штукатуркой высотой в человеческий рост. Я купил то, что требовалось, и неловко погрузил тяжелые кули с цементом в кузов фургона. Задача оказалась не из простых, поскольку я не мог опираться на трость, и ни один из продавцов двора не спешил мне помочь. Но я не расстраивался. Мои волнения улеглись. И я ощутил, как во мне просыпается уверенность, порожденная облегчением, а может, чем-то еще. Когда я снова очутился на площади, то даже пожалел, что так быстро возвращаюсь на ферму. А увидев впереди парковку, решил, что вовсе не обязан спешить. Повинуясь порыву, заехал на стоянку и остановился.

Пока я покупал материалы, город проснулся. Я сел за столик перед входом в кафе на площади и стал наслаждаться свободой. Металлический стол слегка качнулся на неровной мостовой, когда я повесил трость на край. Вскоре ко мне подошел официант с блокнотом в руке.

– Кофе и круассан.

Откинувшись на спинку стула, я стал ждать. Улица после утренней поливки была мокрой. Капли висели на алюминиевых ножках стульев. Во всем чувствовалась свежесть раннего утра, которая через час исчезнет. И я, радуясь, что застал ее, смотрел через узкую улицу, отделяющую магазины от площади. Фонтан, напоминая о забытом здешнем довоенном изобилии, поражал роскошью. Клацанье шаров, которые бросали игроки в петанк, перемежалось визгливым звуком мотора мопеда или более низким автомобиля. К двум старикам присоединился третий, такой же дряхлый, но он пока только наблюдал. Они смеялись и курили, что-то восклицали, если бросок получался неудачным, и хлопали друг друга по плечам. Один старик, заметив, что я наблюдаю за игрой, помахал рукой. Испытывая удовольствие оттого, что меня здесь признали, я кивнул в ответ.

После нескольких недель, когда на завтрак я ел одни яйца, вкус круассанов показался восхитительным. Кофе был густым и черным, с налетом коричневой пены. Я растягивал удовольствие, пока на тарелке не остались крошки. Вздохнул, откинулся на стуле, заказал еще кофе и закурил. Мимо проходили два парня лет двадцати. Оба в джинсах и кроссовках. Я не обращал на них внимания, пока один не уставился на меня. Он отвернулся, когда я поднял голову. Но, сворачивая с площади, парни обернулись на меня, и во мне вспыхнуло беспокойство.

Я уговаривал себя, что это ерунда, я нездешний, и поэтому заинтересовал их, а мои рыжие волосы выдают во мне иностранца. Но настроение было подпорчено, а когда мимо проехал желтый «Фольксваген-жук», и вовсе расхотелось оставаться в кафе. Оставив деньги на блюдце, я перешел на противоположную сторону, чтобы пополнить в табачной лавке запас сигарет. Рядом была дверь булочной, и из нее неслись такие ароматы, что устоять было невозможно. Из табачной лавки я заглянул туда. Полногрудая, слегка косящая на один глаз женщина обслуживала старушку, но, как только закончила, улыбнулась из-за высокого стеклянного прилавка мне. И ее улыбка была такой же теплой, как товар, который она продавала.

– Пожалуйста, шесть круассанов.

Она взяла с подноса за спиной шесть серповидных булочек и положила в бумажный пакет. Я расплатился из своих денег, подумав, что Греттен и Матильда обрадуются, если вместо яиц получат на завтрак круассаны. А Арно пусть сам себе покупает.

– Вы, похоже, иностранец, – произнесла продавщица, отдавая мне сдачу.

– Англичанин.

– Остановились где-нибудь поблизости?

– Проездом. – Я вышел из булочной, прежде чем она успела задать следующий вопрос.

Пора было возвращаться на ферму. Я подошел к тому месту, где оставил фургон. Теперь в игре в петанк участвовали все трое стариков. Они держали серебристые шары и бросали, распрямляя руку от бедра. Шары приземлялись и, застывая, почти не катились по песчаной земле. Вновь вступивший в игру отбил шар противника от маленького деревянного шарика-кошонета. Послышались смех и поздравления. Наблюдая за ними, я не уловил шагов за спиной.

– Эй, подожди!

Я обернулся. Через площадь ко мне спешили трое мужчин. Двое были теми, кто проходил мимо моего столика, когда я пил кофе. Третий показался мне тоже знакомым, и у меня екнуло сердце, когда я его узнал.

Болтун из придорожного бара.

Я подавил желание посмотреть на фургон, понимая, что не успею до него добраться. Покрепче сжал трость и остановился у фонтана. Водяная пыль холодила шею ледяными брызгами, когда троица приблизилась ко мне и болтун выступил чуть вперед.

– Как дела? Все еще у Арно? – усмехнулся он.

Я ограничился кивком. Вспомнил, что его зовут Дидье. Лет двадцать, мускулистый, в испачканных маслом джинсах и в майке.

– Ну и что привело тебя в город?

– Надо было кое-что купить.

– Поручение, да? – Я понимал, что он меня оценивает: мол, тип, конечно, подозрительный, но у него напряг с ногой. К тому же численный перевес не на его стороне. Он показал на бумажный пакет. – Что там?

– Круассаны.

– Смотри-ка, дочки Арно недорого себя ценят. Хотя мне Греттен дает за так.

Двое других разразились хохотом. Я хотел уйти, но Дидье преградил мне дорогу.

– В чем дело? Шутка не катит?

– Мне надо работать.

– На Арно? И что за работа? Выгребаешь свинячье дерьмо? Или все время уходит на то, чтобы прыгать на его дочках?

Один из его спутников принялся по-поросячьи повизгивать. Я посмотрел мимо троицы, но площадь была пуста. Никого, кроме старых игроков в петанк. День внезапно показался слишком ярким. Слышалось мягкое журчание воды в фонтане, сверкала на солнце водяная пыль.

– Что такое? Свинья язык откусила? – Дидье скорчил отвратительную гримасу. – Передай Арно, если он хочет что-то здесь купить, пусть приезжает сам, а не отправляет своего долбаного английского парня на побегушках. Передай, что он слюнтяй и трус. Неужели он надеется, что может отсидеться в безопасности за своей колючей проволокой?

– Я понятия не имею…

– Заткни свой поганый рот!

Он выхватил у меня пакет с круассанами и швырнул в воду. Я покрепче сжал трость, а в это время двое других встали с боков и начали теснить меня к фонтану. Игроки в петанк наконец заметили, что происходит, и закричали:

– Эй! Эй! Прекратите! – Но на них не обратили внимания.

– Я знаю тебя, Дидье Маршан! – воскликнул один старик. – Знаю, кто ты такой! – а другой что-то говорил в телефон.

– Отвали, старый придурок! – не оборачиваясь, бросил Дидье.

Он распалял себя, готовился к активным действиям. И вдруг притворился, будто бьет: выбросил вперед кулак, но в последний момент задержал руку. Я отступил к парапету фонтана, и это развеселило компанию. Инстинктивно я поднял палку, но руки не слушались, словно налились свинцом.

– Ну? – ухмыльнулся Дидье. – Хочешь этим ударить? Давай, бей!

Он не верил, что я нападу, и на мгновение у меня появился шанс. Конец трости был увесистым и толстым – я представлял, что будет, если ударить им по голове. Вспомнил, как трещал свиной череп, когда Жорж опустил на него кувалду. Вообразил стук тела о землю. Но тут же мысленно перенесся на темную улицу, где под фонарем растекалась темная, липкая кровь. И это заставило меня дрогнуть. А Дидье не колебался. И ударил меня в лицо. В голове взорвался сноп света. Ничего не видя и махая перед собой палкой, я отшатнулся в сторону. Вдруг палку выбили у меня из рук, и она брякнула о землю. В этот миг что-то врезалось мне в живот, и у меня перехватило дыхание. Согнувшись пополам, я поднял руку в тщетной попытке защитить голову.

– Что тут творится? – Голос был властный и низкий.

Хватая воздух ртом, я поднял голову и увидел, как кто-то отшвырнул моего обидчика. Все еще не в силах разогнуться, я рассмотрел только чей-то комбинезон. А когда немного распрямился, узнал крепкого мужчину из придорожного бара, кого Матильда назвала Жан-Клодом. За ним, держась в отдалении, стоял игрок в петанк, который до этого разговаривал по телефону. А Жан-Клод надвигался на троих хулиганов.

– Я спрашиваю, что тут происходит?

– Ничего, – мрачно ответил Дидье.

– Филипп в курсе, что его механик свалил с работы и вытворяет на площади вот такое «ничего»?

– Не лезь не в свое дело, Жан-Клод!

– Почему? Чтобы такая мразь, как ты, могла лупить первого встречного в центре города?

– Тебя это не касается.

– А кого тогда касается? Тебя?

– Он работает на Арно. У него нет права здесь находиться.

– А у тебя есть? – Небритое лицо Жан-Клода потемнело. – Ладно. Если тебе хочется кого-нибудь побить, начинай с меня.

– Жан-Клод…

– Ну, чего тянешь? – Он развел руки, которыми мог легко разметать всех троих молодцов. – Начинай, я жду.

Дидье потупился.

– Расхотелось? – Жан-Клод презрительно усмехнулся. – Тогда мотайте отсюда! Живо!

Никто не двинулся с места.

– Я что сказал?

Хулиганы начали расходиться. Дольше всех задержался Дидье и посмотрел на меня.

– Не думай, что на этом все закончилось.

Жан-Клод повернулся ко мне:

– Ты в порядке?

Я кивнул, но вынужден был прислониться к фонтану, чтобы скрыть дрожь. Болела скула, было муторно в желудке, но в остальном – ничего серьезного.

Признательно помахав рукой старику, который направился к своим товарищам по игре, я подобрал трость и, распрямившись, взглянул в лицо своему спасителю. Не удивительно, что мои обидчики разбежались. Жан-Клод был примерно моего роста, но в нем чувствовались основательность и крепость скалы, а могучие руки настолько загрубели, что, казалось, их невозможно порезать до крови.

– Спасибо, – произнес я.

– Не за что. Это я должен извиняться. – Он сокрушенно покачал головой. – Дидье – мой двоюродный брат. Когда он что-нибудь вытворяет, это бьет по семье.

– Все равно я признателен. – Я выловил из фонтана пакет с круассанами. Из него текли потоки воды, и выпечку пришлось бросить в урну. – Что за проблемы с Арно?

Жан-Клод окинул взглядом мой комбинезон и спросил:

– Ремонтируешь дом?

– Да, приехал за материалами.

Я заметил, что он не захотел ответить на мой вопрос. Впервые мне пришло в голову, что если мое предположение верно и он отец Мишеля, то я отнял у него работу. Но следующая его фраза это опровергла.

– Я управляю строительным двором, а тебя как-то проглядел. – Жан-Клод снова присмотрелся к моему комбинезону. – Как тебя занесло к Арно?

– Путешествовал автостопом и повредил в их лесу ногу. Матильда меня подлечила.

– По-моему, ты говорил, что наступил на гвоздь?

Настала моя очередь уклониться от ответа. Я не хотел лгать, но и нарываться на неприятности мне было ни к чему. Я не стал ничего объяснять и произнес:

– Почему все так возмущаются по поводу Арно? Что он такого сделал?

Жан-Клод сразу замкнулся.

– Ничего, что бы касалось тебя.

– Дидье так не считает.

– Он придурок. Но если хочешь совет, держись от города подальше. А еще лучше, найди себе другую работу.

– Почему? Объясни! Ведь я ничего не знаю! – попросил я, видя, что он собирается уходить.

Секунду или две Жан-Клод колебался, потирал подбородок и что-то обдумывал. Потом покачал головой и сказал:

– Передай Матильде, что Жан-Клод спрашивал, как поживает его племянник.

Он оставил меня у фонтана и ушел с площади.

Глава 11

Высыхающий на жаре строительный раствор излучает такие же возбуждающие память запахи, как свежевыпеченный хлеб. Я смешал в металлическом чане цемент с песком, затем поднял полное ведро на леса. Там накладывал на деревянную дощечку примерно в квадратный фут, которую нашел в кладовой, и мастерком забивал раствор в дыры между камней.

Заполнять раствором швы – долгая работа, но, как ни странно, успокаивающая. Мне нравился шелестящий звук, какой издавал мастерок, когда я, выравнивая поверхность, проводил его плоской частью по влажному цементу. Я ставил большие камни на место и обмазывал раствором до тех пор, пока они не сливались с окружающими. За те дни, что прошли после моей поездки в город, верх дома приобрел вид крепкой постройки, а не развалюхи, которая вот-вот рухнет. По вечерам, окидывая взглядом содеянное за день, я получал удовольствие от результата. Давно мне не приходилось заниматься созидательной работой.

И еще дольше – гордиться результатом своего труда.

Я израсходовал весь раствор и, взяв ведро, спустился в кладовую наполнить снова. Послеполуденное солнце ослепительно сияло над головой, отбеливая немилосердной жарой голубизну неба. В такой день невозможно представить местный пейзаж зимой, когда все побуреет, истончится и скроется под покровом холода. Но я знал, что зима неизбежно наступит.

В оцинкованном чане раствора осталось совсем немного. Я выскреб его, сложил в кучку, но решил, что заслужил отдых перед тем, как начать замешивать новую порцию. Сел в тени и закурил. Снизу было видно, как много еще предстоит сделать. И мысль об этом почему-то успокаивала.

– Я плачу тебе не за то, что ты просиживаешь зад!

Из-за угла дома появился Арно. Я неторопливо затянулся.

– Вы мне пока вообще ничего не заплатили.

– А трехразовое питание и крыша над головой? Остальное получишь, когда заслужишь. – Он покосился на дом. Законченный участок показался мне еще меньше, чем минуту назад. – Да, немного наработал…

– Хочу все сделать как следует.

– Это стена, а не Венера Милосская.

У меня вертелось на языке посоветовать ему взять вместо меня кого-нибудь из города, но я сдержался. Мы не обсуждали с Арно мое столкновение с компанией Дидье, однако я не сомневался, что он слышал о нем от Матильды или Греттен. Матильда спросила, откуда у меня синяк на лице. Как и ожидалось, никаких комментариев к моему рассказу не последовало, зато фраза Жан-Клода, которую я передал ей, вызвала настоящее потрясение. Не удивило меня и то, что Греттен, узнав, что я подрался, пришла в восторг. И особенно обрадовалась, выяснив, с кем именно.

– Что говорил Дидье? Меня упоминал?

– Нет. – Я понимал, что ее восторги уменьшатся, если она узнает, как он о ней отзывался. – Кто он тебе? Давний бойфренд?

– Просто парень, с которым я иногда встречалась. – Греттен игриво повела плечом. – Давно его не видела. Наверное, ревнует, вот и полез на тебя.

Я в этом сильно сомневался, но начал подозревать, почему были открыты ворота, когда я впервые попал на ферму. Арно постоянно следил за Греттен, и ей было непросто бегать на свидания с местными ребятами.

– У меня сложилось впечатление, что это больше из-за вашего отца. Что он такого сделал?

– Папа ничего не сделал. Это все они, – отрезала Греттен, помрачнела и надулась.

С тех пор об инциденте не говорилось ни слова, и если бы не новый синяк на моем лице, можно было подумать, что ничего не случилось. Но я уже понял, что ферма обладает способностью поглощать события, смыкаясь над ними, как озеро, куда я швырял камни. Слабая рябь в месте падения – и все исчезает.

Арно еще мгновение разглядывал стену, затем кивнул в мою сторону.

– Это подождет. Пошли.

– Куда?

Но он уже удалялся. Я хотел остаться на месте, однако последовал за ним. Арно пересек двор к конюшне и скрылся за стоявшим в арочном проходе трактором. Когда я протиснулся к нему, он что-то поднимал у задней стены.

– Эта штука когда-нибудь ездила? – Я потер ободранный о корпус трактора локоть.

Голос Арно донесся из глубины конюшни:

– Стоит с тех пор, как кто-то насыпал ему сахар в бензобак.

– Кто?

– Они не оставили визитных карточек.

Я вспомнил о Дидье и подумал, не в этом ли причина, почему Арно расставляет в лесу капканы.

– Разве нельзя осушить бак?

Арно вышел вперед. Он что-то нес, но в конюшне было слишком темно, чтобы разглядеть, что это за предмет.

– Ты разбираешься в моторах?

– Не очень.

– Тогда не задавай дурацких вопросов.

Арно двинулся на меня, и я увидел, что он несет цепную пилу – тяжелую, всю в масле, с утыканной неровными зубьями цепью на длинной шине. Я отступил, но ему нужен был не я, а канистра с бензином. Он отвернул пробку бензобака и стал заправлять инструмент.

– Зачем она вам понадобилась? – спросил я, когда воздух наполнился сладковатым запахом бензина.

– Надо запастись дровами.

– Летом?

– Срубленное дерево долго сохнет.

Я посмотрел сквозь проход конюшни на дом.

– А что со стеной?

– Когда вернешься, будет на месте. – Арно добавил из другой канистры масла, закрутил пробку бензобака и взял пилу одной рукой. – Вези сюда тачку.

Тележка на колесах стояла рядом с верстаком. Я изрядно помучился, прежде чем вывел ее мимо трактора и поставил перед Арно. Тот грохнул в нее пилу. У меня возникло нехорошее предчувствие, что на этом дело не закончится.

– Кати за мной! – Не оборачиваясь, Арно вышел из конюшни.

Я положил трость в тележку и взялся за ручки. Но стоило мне ее приподнять, как тяжелая пила, нарушая баланс, поехала в сторону и тележка чуть не перевернулась. Я поспешно поставил ее на землю и передвинул пилу в середину кузова. И, неловко подпрыгивая, покатил тележку за Арно.

Он пересек двор и направился через виноградник к лесу. Мне удалось догнать его, лишь когда он остановился на просеке рядом со статуями, где среди тонких стволов деревьев, словно сломанные зубы, торчали огромные пни. Потирая поясницу, Арно приблизился к дереву и похлопал по стволу.

– Это.

Он выбрал молодую серебристую березу, которая стояла между мощными каштанами. Я удивленно смотрел на него, а он достал из кармана трубку и принялся набивать табаком.

– Вали, чего смотришь!

– Вы хотите, чтобы я спилил ее?

– А для чего я тебя сюда привел? Не любоваться же, как я работаю! Хочешь сказать, что не держал в руках цепной пилы?

– Да… то есть нет, не держал.

– Вот и учись. Только помни: она пилит кость так же легко, как дерево. И если не будешь соблюдать осторожность, расчленит не березу, а тебя. – Арно усмехнулся. – Нам ведь больше не нужны несчастные случаи?

– Мы не слишком близко от статуй?

– До сих пор на них ничего не падало и на сей раз не упадет, если ты сделаешь все правильно. – Он пнул ствол примерно в восемнадцати дюймах над землей. – Делай здесь надрез, а затем пили к нему с другой стороны. Вот и вся премудрость. Даже ты справишься.

Арно устроился на пне. Пила лежала в тележке, там же находилась моя трость. Но если я хотел воспользоваться в качестве отговорки больной ногой, надо было делать это до того, как прикатил сюда тележку. Арно раздраженно ткнул пальцем в сторону пилы.

– Чего ждешь? Она не кусается!

Очень не хотелось браться за нее, но отказаться не позволила гордость. Я нагнулся и достал пилу из тележки. Она оказалась очень тяжелой, как и выглядела со стороны – старой, страшной, в масляных потеках. Я держал ее с опаской, почти ожидая, что она вот-вот оживет. На ней не было никаких защитных приспособлений и устройств, но шнур стартера я разглядел. Чувствуя, что Арно наблюдает за мной, я сосредоточился и потянул. Пила безмолвствовала.

– А если попробовать включить ее? И для начала поставь-ка ее на землю. – Он явно наслаждался происходящим.

Я передвинул тумблер на боковой панели и опять потянул стартер. Последовало несколько вспышек, но двигатель не завелся.

– Вы уверены, что она исправна?

– Да.

Я крепко взялся за шнур и дернул изо всех сил. Пила, ожив, задрожала и натужно взревела. Грохот был оглушающим, и когда я подходил к березе, пила сотрясалась в моих руках. Дерево казалось очень хрупким, его листья на фоне серебристого ствола напоминали полупрозрачные зеленые монетки. Я поднес шину к тому месту, на которое указал Арно, но не мог заставить себя погрузить цепь в древесину.

– Пили! – крикнул Арно, перекрывая шум.

Я встал поудобнее, чтобы не перегружать больную ногу, сделал глубокий вдох и коснулся цепью ствола. Гудение пилы перешло в визг. Из-под шины брызнули кусочки коры и белой сырой сердцевины. Я машинально отвел от березы цепь – визг прекратился, послышался прежний рокот. Я представил усмешку Арно и снова погрузил шину в ствол.

Пила, кромсая дерево, вибрировала. Я крепко держал ее и прищуривался от летевших мне в лицо щепок и опилок. Сделав, как инструктировал Арно, треугольный надрез, я вышиб из него клин и перешел на другую сторону ствола. Надеялся, что делаю все правильно, но вопросов задавать не собирался. Когда надрезы почти соединились, дерево заскрипело и стало крениться.

Я поспешно отступил. Послышался треск, и серебристая береза рухнула вниз, подскочила и замерла, упершись ветвями в землю. Как и предсказывал Арно, она упала далеко от статуй. Я невольно оценил его опыт. Он показал мне на пилу. Я перевел мотор на холостой ход, и он стал работать тише.

– Ну вот, – кивнул Арно, – все получилось не так уж плохо.

Я обрезал ветви с дерева и принялся распиливать ствол на поленья, и вскоре просека стала напоминать склад пиломатериалов. Повсюду, словно конфетти, лежали белые опилки. Пока я сражался со стволом, Арно сносил в одно место отсеченные ветви и сортировал по размеру, чтобы все, кроме самых мелких, пустить на растопку.

Работа оказалась нелегкой. Я разделся до пояса, спустив с плеч комбинезон и завязав на бедрах рукава. Даже Арно расстегнул рубашку, выставив на свет безволосое тело, белое, как молоко, по сравнению с загорелым лицом и шеей. От него распространялся острый запах пота. Все общение между нами сводилось к жестам и знакам руками. Лес продолжал наполнять визг расчленявшей дерево пилы.

Наконец работа была закончена. Когда я выключил мотор, наступила тишина, и в этом безмолвии стал слышнее и громче каждый звук.

– Давай отдохнем, – предложил Арно.

Я плюхнулся на землю и привалился спиной к цоколю статуи. Мои руки были забрызганы маслом, к коже пристали опилки. Арно, морщась от боли, опустился на тот же пень, на котором сидел раньше.

– Что у вас со спиной? – спросил я.

– Упал с лестницы. – Он усмехнулся. – Как и ты.

«И поделом тебе», – подумал я, потянувшись за сигаретой. Арно принялся набивать трубку, уминая табак в чашку большим пальцем. А я искал зажигалку – комбинезон был вывернут до пояса, и в карманы попасть оказалось непросто.

– Дать огоньку? – спросил он и бросил коробку спичек.

Я, удивившись, поймал.

– Спасибо.

Я закурил, с удовольствием ощущая, как под действием никотина расслабляются мышцы. Арно негромко посасывал мундштук, и воздух с тихим свистом проходил сквозь чашку трубки. Робко подала голос первая птица. Лесная жизнь постепенно возвращалась к норме. Я с наслаждением затягивался сигаретой, не испытывая желания снова нарушать ее. Докурив, погасил окурок и откинул назад голову. Арно улыбнулся.

– Что вас рассмешило? – спросил я.

– Понравилось, какую ты выбрал опору.

Я обернулся и обнаружил, что прислонился к статуе Пана. И промежность языческого бога оказалась на уровне моей головы. Оперевшись на постамент, я принял прежнее положение.

– Если он не возражает, то я тем более.

Арно хмыкнул – я его, кажется, забавлял. Затем привычно выколотил трубку о подошву ботинка, растер пепел по земле, но трубку не убрал.

– Как ты думаешь, сколько они стоят?

Я решил, что он спрашивает о деревьях, но сообразил, что речь шла о статуях.

– Понятия не имею.

– Нет? Но ты же такой умный, знаешь все на свете.

– Мои знания не распространяются на краденую скульптуру.

Арно достал перочинный нож с коротким лезвием и стал выскребать чашку трубки.

– Кто тебе сказал, что они краденые?

– Если бы статуи были не крадеными, вы бы не прятали их в лесу. Почему же вы их не продаете?

– Не твоя забота. – Он снова погрузил нож в чашку трубки, но тут же, позабыв о своем занятии, вынул. – Все не так просто. Надо трижды подумать, прежде чем к кому-нибудь обратиться.

Судя по тому, как заросли статуи травой, он подумал не трижды, а много раз. Статуи стояли тут давно.

– Если вы не нашли покупателя, зачем вы их столько набрали?

– У меня был… деловой партнер, утверждавший, будто знаком с торговцем, который у нас все заберет.

Я затушил сигарету.

– И что же? Сорвалось?

Арно с горечью поджал губы.

– Он меня кинул. Обманул.

Почти такими же словами Греттен отозвалась об отце Мишеля. Я готов был поспорить, что партнер Арно и человек, чей грязный комбинезон был сейчас на мне, одно и то же лицо. Безымянный брат Жан-Клода здесь насолил, и не удивительно, что на ферме не желали упоминать о нем.

– Так почему бы вам от них не избавиться?

Арно фыркнул.

– Если сможешь поднять их, тебе и карты в руки.

– Вы же их каким-то образом привезли сюда?

– У нас был подъемник.

– То есть подъемник был у вашего партнера?

Арно сердито кивнул и занялся трубкой.

– Может, у тебя появятся какие-нибудь мысли? Или есть необходимые связи?

– Какие связи?

– С людьми, которые не станут интересоваться, откуда взялись статуи. Среди англичан много шалопаев, готовых заплатить за подобный товар. – Он поднял голову и внимательно посмотрел на меня. – Тебе тоже что-нибудь перепадет.

– Извините, таких не знаю.

– Надо было сразу понять, что толку от тебя не будет.

– Это ваш деловой партнер посоветовал вам делать собственное вино? – не удержался я.

Арно закрыл нож, убрал его в карман и неловко поднялся.

– Начинай перевозить дрова.

– А как? – Я посмотрел на гору поленьев. Рейс с одной пилой в тележке меня уже изрядно вымотал.

Арно мрачно ухмыльнулся.

– Ты же большой умник. Придумай что-нибудь.

Только к вечеру я закончил перевозить спиленное дерево. Делал ходку за ходкой, преодолевая боль, хромал по дорожке за тележкой. И не переставал твердить себе, что этот рейс – последний, а остальные дрова пусть возит Арно. Но не хотел, чтобы он получил удовольствие, высмеивая мою никчемность. Оставлять же спиленную серебристую березу валяться в лесу было бы непростительным расточительством, почти варварством. И я возил, пока не сложил все дрова под навесом за домом. Отставив тележку, вспомнил, что забыл в лесу трость. Меня это почти не встревожило – ведь обходился же я целый день без палки, а раны на ступне быстро заживали. Но стоило мне о них вспомнить, как они сразу заболели. И еще: я привык иметь под рукой на что опереться.

Стащив с себя комбинезон, я попытался вымыться под краном в амбаре. Вода бежала между камней, собиралась лужицами в углублениях на грубом цементе, просачивалась в щель. Отскабливая себя от грязи, я взял на заметку, что надо принести сюда раствор и замазать ее. От холодной воды захватывало дух, но даже с куском домашнего каустического мыла она не могла смыть с меня пленку масла и опилок. Я тер себя, пока кожа не стала шероховатой и морщинистой, и, разозлившись, отшвырнул мыло и закрыл кран. Натянул комбинезон и, взяв с чердака чистую одежду, подошел к дому и постучал в дверь. Открыла Матильда.

– Мне необходимо принять ванну, – устало произнес я.

И ждал, что она откажет. Так бы, наверное, и случилось, если бы поблизости находился Арно. Но Матильда не возражала – оценила мой грязный вид и отступила в сторону.

– Заходите.

Кухня благоухала ароматами готовящейся пищи. На плите стояли сковороды, в помещении, кроме Матильды, никого не было.

– А где все?

– Отец с Жоржем и Греттен увели Мишеля. У него режутся зубы. Ванная там.

Она провела меня через дверь в дальней стене и дальше по коридору. Мрачный переход в это время дня не освещался ни с улицы, ни электричеством. На узкой, крутой лестнице потускневшие медные прутья прижимали к ступеням потертый ковер. Ковыляя за Матильдой и держась для устойчивости за крашеные перила, я смотрел себе под ноги вместо того, чтобы глазеть на ее ноги.

Впервые я проник в дом дальше кухни. Впечатление было странным – помещение обветшало, но содержалось в чистоте. Лестница заканчивалась в длинном коридоре. С каждой стороны располагались закрытые двери, и одна из них, как можно было догадаться, вела в пустующую спальню, куда я заглядывал с лесов. Только я не знал, какая, и не имел возможности выяснить, что за каждой из них.

Матильда привела меня в конец коридора и толкнула последнюю дверь.

– Здесь.

Помещение оказалось настолько огромным, что старинные раковина и ванна совершенно в ней потерялись. Здесь был голый дощатый пол и только перед самой ванной лежал коврик. Но в комнате было светло и не душно.

– Сначала надо напустить горячую воду, затем разбавить холодной. Насосы плохо работают, и если вы попытаетесь открыть одновременно оба крана, у вас ничего не получится. Открывайте осторожно, можно ошпариться. – Матильда, не глядя на меня, заправила волосы за уши. – Вам потребуется чистое полотенце.

– Не беспокойтесь.

– Никакого беспокойства.

Она вышла, тихо закрыв за собой дверь. Мне показалось, что с тех пор, как я передал ей слова Жан-Клода, Матильда немного изменилась. Стала относиться ко мне настороженно. Ее можно было понять: мне бы тоже не понравилось, если бы кто-нибудь стал совать нос в мою личную жизнь.

Ванна представляла собой глубокий металлический чан с отколотой местами эмалью и ржавыми потеками под плохо закрывающимися кранами. Горячий скрипнул, когда я повернул вентиль, но вода не потекла. Кран затрясся и издал стон, который, казалось, исходил из самого сердца дома. Затем плюнул кипятком и изверг из себя толстую струю воды. Я заткнул отверстие пробкой и убедился, что, как и предупреждала Матильда, вода была очень горячей.

Помещение быстро наполнилось паром. Когда я закрывал кран, металл обжег мне пальцы. Стараясь как можно меньше дотрагиваться до железа, я закрутил вентиль и открыл холодную воду. При такой глубине ванна едва наполнилась на три четверти, когда вода стала подходящей температуры.

Я хотел запереть дверь, опасаясь, что войдут Арно или Греттен, однако закрыться не мог – от запора остались только дырки от шурупов. Я разделся, залез в ванну и почувствовал, как жар проникает в мои ноющие мышцы и суставы. И положив ногу на бортик, чтобы не намочить бинт, стал сползать в воду, пока не погрузился по подбородок. Вот оно, истинное блаженство! Меня одолевала дрема, когда раздался стук в дверь и из коридора послышался приглушенный голос Матильды:

– Принесла вам полотенце.

Я сел. Вода покрылась известковой пеной и стала непрозрачной.

– Можете войти.

Дверь открылась не сразу. Полотенце висело на руке Матильды. Не глядя в мою сторону, она повесила его на стоявший у стены венский стул.

– Достанете?

– Отлично. Спасибо.

Возникла неловкая пауза. Матильда собралась уходить.

– Думаю, бинт можно снять, – сказал я. – Промыть раны.

– Хорошо.

Матильда посмотрела на мою ногу, лежавшую на бортике ванны. Я ждал, догадываясь, что произойдет дальше.

– Я вам помогу.

Она села на край ванны, и я приподнял ногу, чтобы ей было удобнее размотать бинт. Тишину нарушали лишь тихий шорох марли и звук падающих из крана капель. Голая нога показалась мне бледной и тощей, незнакомой, будто чужой. Нанесенные капканом раны затянулись и стали похожи на покрытые коростой, сморщенные рты. Выглядели они по-прежнему страшно, но воспаление уменьшилось. Я давно покончил с антибиотиками, а болеутоляющее в последний раз принимал от головной боли с похмелья.

Прикосновения Матильды стали мягче, когда она наклонилась рассмотреть ступню. Ткань ее рубашки коснулась пальцев на ноге.

– Не пора снимать швы? – спросил я.

– Нет.

На мой взгляд, было уже можно.

– Сколько еще ждать?

– Недолго. Но уже сейчас бинт можно снимать на ночь. Ранам полезно подсыхать на воздухе.

Я опустил ногу в ванну, и Матильда встала с бортика. Я ощущал ее присутствие, моя лежавшая на краю ванны рука находилась всего в нескольких дюймах от ее ноги. Мы не глядели друг на друга, но мне вдруг стало ясно, что она чувствует то же, что и я.

– Мне надо возвращаться в кухню, – сказала Матильда. – Готовить обед.

Пар, казалось, сгустился вокруг нас и своим покровом скрыл от остального дома. Стоило мне пошевелить рукой, и я бы ее коснулся. Матильда не смотрела на меня, однако я заметил, что ее губы пусть немного, но раскрылись, а щеки порозовели не только от жары. Я начал поднимать руку, но Матильда, словно между нами существовала невидимая связь, в то же мгновение отступила назад.

– Завтра наложу вам новый бинт.

Я схватился за край ванны и слегка подтянулся в воде, будто только это и собирался сделать.

– Хорошо. Спасибо.

Пар взвился клубами, когда Матильда открыла и закрыла за собой дверь. После ее ухода в ванной еще некоторое время держался ее запах. Соскользнув вниз, я погрузился в воду, и мир домашних звуков сменило подводное эхо ударов и треска. Закрыв глаза, я представлял, как возвращается и стоит надо мной Матильда. Или не она, а Греттен.

Или Арно.

При этой мысли я выскочил из горячей воды, но в ванной никого не было, кроме пляшущих в невидимых струях воздуха демонов пара. «А ведь перегрелась тут не только вода», – подумал я.

И, взяв мыло, принялся смывать с себя грязь.

Лондон

– Кто такой Жюль?

Джез застыл, не донеся до рта сандвич со свиной грудинкой. Покосился на меня и положил его на тарелку.

– Какой Жюль?

Мы сидели в кафе неподалеку от нашей лингвистической школы, которая представляла собой лишь несколько комнат над конторой страховых маклеров. Кафе было маленьким, пропахло жареной едой и перестоявшим чаем, и под окном проходила шумная дорога. Но ходить сюда было удобно, и Джез закрывал глаза на эстетическую сторону вопроса, отдавая должное низким ценам.

– Жюль, тот что с Хлоей.

Он попытался изобразить удивление.

– Э-э-э… нет, не думаю…

Враль из него был никудышный; и если у меня еще оставалась надежда, что я мог ошибаться, то теперь она угасла.

– Кто он?

– С чего ты взял, что я знаю?

– С того, что ты живешь с Жасмин, а Хлоя ее лучшая подруга.

– Спроси саму Хлою.

– Она мне ничего не говорит. Колись, Джез.

Он с несчастным видом почесал затылок.

– Жасмин взяла с меня слово, что я ничего не скажу.

– Я ей не признаюсь. Все останется между нами. Прошу тебя.

Джез вздохнул.

– Он бывший дружок Хлои, полное дерьмо. Но она с ним расплевалась сто лет назад. Теперь это все в прошлом.

Я посмотрел в чашку с кофе.

– У меня такое впечатление, что она с ним снова встречается.

Джез поморщился.

– Вот черт! Сочувствую, старичок.

– Жасмин знает?

– Что Хлоя с ним встречается? Сомневаюсь. Но если бы знала, мне бы не сообщила. Она его терпеть не может.

По улице прошли несколько студентов из группы, с которой у меня предстояло занятие, и я обрадовался, что они не завернули в кафе.

– Расскажи, что у них произошло.

Джез смущенно крутил чашку.

– Этот тип – подонок. Владеет дорогим гимнастическим залом в Доклендсе, но называет себя антрепренером. Шикарный малый, но очень крутой. Понимаешь, я о чем?

Я кивнул.

– Я его видел.

– Тогда не мне тебе рассказывать. Он попортил Хлое много крови. Для него она стала чем-то вроде трофея. Симпатичная, художница, совсем не такая, как его обычные телки. Жюль приобрел несколько ее работ, так они познакомились. Он хочет подмять все под себя и получает кайф, унижая других. Это он посадил Хлою на кокаин, и из-за него она вылетела из художественного училища.

– Что?

Джез затравлено посмотрел на меня.

– Черт! Я думал, ты знаешь.

Все это было для меня новостью. Возникло ощущение, будто я попал в некий параллельный мир.

– Продолжай!

– Жасмин меня убьет. – Он вздохнул и провел ладонью по лицу. – Жюль имеет отношение к наркотикам. VIP-развлечения, клубы, вечеринки. И в его гимнастическом зале можно достать не только стероиды, надеюсь, ты понимаешь, о чем я. Есть человек, который снабжает его товаром. Преступный тип, от такого надо держаться подальше.

Похоже, он говорил о Ленни. Я онемел. Джез с тревогой взглянул на меня.

– Будешь слушать дальше?

– Да.

– Жасмин пыталась помочь, но Хлоя… Ну, ты ее знаешь. И вот однажды вечером она не рассчитала дозы какой-то дряни, которую дал ей Жюль. Жасмин нашла ее, отправила в больницу, а потом на реабилитацию. Заставила изменить номер телефона и переехать к ней, пока Хлоя не сможет обзавестись собственным жильем. Отрезала ее от Жюля и не подпускала его к ней. Жюль взбесился и делал все возможное, чтобы выяснить, куда она подевалась. Грозил Жас, но та стояла намертво. Избавившись от Жюля, Хлоя выправилась: снова начала рисовать, познакомилась с тобой. – Джез пожал плечами. – Вот и все.

Мне казалось, будто он рассказывает о ком-то другом. Стало ясно, почему так разозлилась Жасмин, когда на вечеринке в честь Хлои Коллам достал кокаин. И почему не хотела, чтобы Хлоя возлагала надежду на участие в выставке. Живопись стала для Хлои опорой, новым наркотиком, заменившим прежний. И его у нее отняли.

Я резко поднялся, и ножки стула скрипнули по выложенному плитками полу.

– Шон, ты куда? – крикнул мне в спину Джез.

Я не ответил. И вбегая на станцию метро, чтобы ехать в Эллз-Корт, чувствовал, что уже опоздал. Хлои дома не было, и я обыскал каждую комнату – переворошил одежду, книги, коробки с дисками. А нашел то, что искал, за незакрепленной панелью в ванной. Безобидную пластмассовую коробку с герметичной крышкой. Внутри хранились пакетик с белым порошком, лезвие бритвы и маленькое зеркальце.

Когда Хлоя вернулась домой, я сидел за кухонным столом. Увидев передо мной коробку, она замерла, затем закрыла дверь и сняла пальто.

– Не хочешь мне что-нибудь объяснить? – произнес я.

– Я устала, – промолвила Хлоя. – Давай отложим разговор.

– Будем ждать, когда ты снова попадешь на реабилитацию?

Она помедлила, затем повернулась ко мне спиной и стала наполнять водой чайник.

– Кто тебе сказал? Жасмин?

– Неважно. Почему не ты?

– С какой стали я должна тебе сообщать? Все это случилось давно.

– А как быть с этим? – Я толкнул коробку через стол. – Тоже из тех давних времен?

– Я взрослая, имею право делать все, что мне нравится.

– А как насчет того, чтобы сказать: «Извини, я больше не буду играть в эти игры»?

– Ты называешь это игрой? – Хлоя усмехнулась.

Мне хотелось закричать, но я боялся: если поддамся желанию, то я не сумею остановиться.

– Откуда ты это взяла?

– Не догадываешься?

Я догадывался, но ее слова были для меня как оплеуха. Я не мог выговорить имени Жюля.

– Господи, Хлоя, зачем?

– Зачем? – Она грохнула чайником о стол, и вода расплескалась по поверхности. – Затем, что не могу постоянно терпеть этот бред! Устала ощущать себя неудачницей, и меня воротит от того, что я постоянно что-то изображаю! Чем мы вообще занимаемся? Я работаю в баре, а ты вовсе не от мира сего!

– Что?

– Ты даже не понимаешь! Думаешь, смотреть французские фильмы – это и есть реальная жизнь? Ты не способен создать свой – довольствуешься чужими. Чужими фильмами, чужими жизнями – все, что есть у тебя в голове. Боже, ты без ума от французского кино и чертовой Франции, но не ездишь туда! Когда ты был там в последний раз?

Я смахнул со стола пластмассовую коробку и вскочил. Кровь пульсировала у меня перед глазами.

– Решись хоть на что-нибудь! – крикнула Хлоя. – Хоть раз в жизни! Неужели ты ни на что не способен?

Но я уже пробежал мимо нее, выскочил в дверь, услышав за спиной, как она всхлипывала.

Глава 12

– Мне надоело.

Греттен отшвырнула то, что осталось от маленького желтого цветочка, от которого она отрывала лепестки. Я едва сумел сдержать вздох.

– Постарайся, вспомни. – Я показал ей вилку. – Как это называется по-английски?

– Не знаю.

– Знаешь. Мы проходили.

– Нож, – ответила она, не подняв головы.

Я положил вилку на тарелку. Мои успехи в обучении Греттен английскому языку были более чем скромными, хотя должен признать, что занимался я этим не с бо́льшим энтузиазмом, чем она. Разговаривать с младшей дочерью Арно и в лучшие времена – нелегкое дело. Если же я пытался на нее нажимать, она надувалась и впадала в дурное настроение. Но я обещал Матильде попробовать и держал слово.

В тот день я не собирался с ней заниматься. Зашел в амбар умыться, прежде чем отправился в дом за обедом. Все утро размышлял о том, что произошло накануне в ванной. Правильно ли я воспринял возникшее между Матильдой и мной напряжение? Не вообразил ли его? Ждал, не замечу ли в ней перемены, но так и не представился случай выяснить это. Завтрак я нашел на лестнице на чердак, а когда возвращал посуду, Матильды в кухне не было. Я надеялся увидеть ее, когда пойду за обедом.

Но только вышел из амбара, столкнулся с Греттен с тарелкой. Матильда просила принести мне обед, сообщила она с кокетливой улыбкой. И я понял, что на мирную трапезу надежды нет. Но если общества Греттен не избежать, занятие английским поможет заполнить неловкие паузы. Хотя ее они не смущали.

Она улеглась на живот и, болтая ногами, сорвала очередной цветок, пробившийся между камнями заросшей травой брусчатки. Греттен была в желтой майке и коротких, выгоревших шортах. На измазанных землей ступнях длинных, загорелых ног болтались красные «вьетнамки». Я нарисовал на земле круг и две линии от середины, изображающие стрелки часов, указывающие на девять и двенадцать.

– Сколько сейчас времени?

– Противные часы.

– Ты даже не пытаешься ответить.

– Зачем? Мне скучно.

– Хотя бы сделай усилие. – Я говорил на манер тех учителей, которых сам терпеть не мог, но рядом с Греттен во мне пробуждалось самое худшее.

– Чего ради? – Она раздраженно посмотрела на меня. – В Англию я никогда не попаду.

– Как знать.

– Хочешь взять меня с собой?

Она шутила – по крайней мере я надеялся, что шутит, – но от одного упоминания о возвращении домой у меня защемило в груди.

– Твоему отцу это бы не понравилось.

Имя отца, как всегда, отрезвило ее.

– Ладно. Я сама никуда не хочу ехать.

– Но поучиться не помешает. Не всю же жизнь ты просидишь на ферме.

– Разве нельзя? – В ее голосе прозвучали враждебные нотки.

– Можно. Неужели ты не планируешь когда-нибудь уехать или выйти замуж?

– Откуда тебе знать, что я планирую? А если выйду замуж, то точно не за англичанина. Так какой смысл учить дурацкий язык? Вокруг полно парней, мечтающих жениться на мне.

«Это еще вопрос», – подумал я, но понимал, что пора сдать немного назад.

– Хорошо. Я просто решил, что тебе здесь скучно.

– Еще как. – Греттен приподнялась на локте и посмотрела на меня. – Могу предложить заняться кое-чем получше.

Я приступил к еде и притворился, будто ничего не слышал. В тот день на обед были толстый ломоть хлеба и рагу из белых бобов с кусочками колбасы – почти черной, с вкраплениями светлого жира. Когда я подцепил кусок на вилку, Греттен скривилась.

– Не понимаю, как ты можешь есть эту пакость?

– Что в ней не так?

– Не люблю кровяную колбасу.

– Это кровяная колбаса?

Греттен усмехнулась, заметив мою растерянность.

– А ты не знал?

– Нет.

Я посмотрел на темную массу с шариками жира, и перед глазами возникла другая картина: подвешенная за задние ноги оглушенная свинья и Жорж, вонзающий нож в ее горло. Я вспомнил звук, с каким кровь текла в металлическое ведро. Положил колбасу и отодвинул от себя тарелку.

– Отбила вам аппетит?

– Я не голоден.

Глоток воды помог избавиться от послевкусия. И в следующее мгновение я почувствовал отвлекающее покалывание в руке, где любопытный муравей с интересом исследовал мою кожу. Я смахнул его на землю и заметил десятки других. Они ползали по траве и таскали хлебные крошки в дыру между камнями мостовой.

Греттен подняла голову, чтобы узнать, чем я так заинтересовался.

– Что там такое?

– Просто муравьи.

Она набрала горсть земли и стала сыпать тонкой струйкой на их пути. Муравьи забегали кругами, «антенны» зашевелились на их головах, и, наконец, они проложили новую дорогу в обход препятствия на прежней.

– Не надо, – попросил я.

– Почему? Это всего лишь муравьи.

Греттен продолжала разрушать их коммуникации, а я отвернулся. Почувствовав раздражение от ее легкомысленной жестокости, задал следующий вопрос:

– Кто был деловым партнером твоего отца?

Сыпя песок из кулака на муравьев, она покачала головой.

– У папы не было партнера.

– А он сказал, что был. Человек, который помогал ему со статуями.

– Луи работал на нас. Он не являлся папиным партнером.

Тогда я впервые услышал его имя.

– Пусть так. Он отец Мишеля?

– Тебе-то какое дело?

– Никакого. Забудь.

Греттен набрала полную горсть земли и высыпала прямо в отверстие муравьиной норки.

– Матильда сама виновата.

– В чем?

– Во всем. Забеременела, начала склочничать, поэтому Луи и ушел. Если бы не Матильда, Луи до сих пор был бы здесь.

– Ты раньше говорила, что он предал вас.

– Предал, но не по своей воле. – Ее глаза стали отрешенными, словно что-то в ней отключилось. – Он был красавчиком. И забавным. Постоянно подкалывал Жоржа – спрашивал, не женат ли он на свинье.

– Остроумно.

Греттен приняла мое замечание за чистую монету.

– Луи умел рассмешить, однажды завернул поросенка в свой старый шейный платок, словно в пеленку. Жорж, когда увидел, возмутился, потому что Луи уронил поросенка и сломал ему ногу. Хотел наябедничать папе, но Матильда взяла с него слово, чтобы он сказал, будто все вышло случайно. Папа бы только разозлился. А свиньи ведь не Жоржа, так что он не имел никакого права начинать скандал.

– И что случилось с поросенком?

– Жоржу пришлось зарезать его. Поросенок был еще молочным, и мы получили за него хорошие деньги.

Чем больше я слышал об этом Луи, тем меньше он мне нравился. Я не мог представить Матильду с человеком вроде него. Но стоило немного подумать, и стало ясно, насколько я смешон. Я же ее совершенно не знал.

– И где теперь Луи?

– Матильда прогнала его.

– Но он живет по-прежнему в городе?

– Почему тебя это заинтересовало?

– Хотел узнать, как это Матильда…

– Хватит про нее! Что ты все о ней да о ней?

– Я не о ней…

– Нет, о ней! Матильда, Матильда, Матильда. Ненавижу ее! Она все портит! Ревнует всех ко мне, потому что старая зануда и понимает, что мужчины хотят меня больше, чем ее!

Я поднял руки, стараясь ее унять.

– Ладно, ладно, успокойся.

– Хочешь ее трахнуть? Или уже дерешь?

Ситуация выходила из-под контроля, и я поднялся.

– Ты куда?

– На стройку.

– То есть на свидание с Матильдой?

Я промолчал. Наклонился, чтобы взять тарелку, но Греттен выхватила ее у меня из рук.

– Ты думаешь, что можешь наплевать на меня? Предупреждаю: только попробуй!

Она схватила вилку и замахнулась. Я отпрянул, но зубья задели руку и разодрали кожу.

– Боже…

Я отобрал у нее вилку и отбросил в сторону. По руке сбегала темная струйка крови, а я, зажимая ладонью рану, с изумлением смотрел на Греттен. Она моргала, словно только что проснулась.

– Прости, я… я не хотела.

– Иди-ка ты… – Мой голос дрожал.

– Извини.

Греттен с покаянным видом подобрала тарелку и вилку. Волосы, словно занавес, скрывали ее лицо. Не говоря ни слова, она унесла посуду и исчезла в доме.

Я остался на месте, дожидаясь, когда сердце уймет свой бешеный ритм. Вилка прочертила на бицепсе четыре параллельные борозды, кровоточащие, но не глубокие. Я снова прижал к ним ладонь. У моих ног муравьи, развивая бешеную активность, подбирали съедобные крошки. Те, кого убила Греттен, были уже забыты: главное – выживание других, все остальное не имело значения.

Закат – красивое зрелище. Стрекоз, пчел и ос, патрулировавших озеро днем, сменили комары и мошки. Сидя на земле и привалившись спиной к каштану, я выпускал в воздух сигаретный дым – когда-то прочитал, что насекомые не любят его, но местные, похоже, об этом не знали. Меня уже успели искусать, но прочувствую я это только утром. Я захватил с собой книгу Матильды. На озере царил абсолютный покой, но тем вечером у меня не лежала душа к «Мадам Бовари». И роман валялся рядом нераскрытый. Я же следил, как последние лучи заходящего солнца превращают поверхность озера в темное зеркало.

Ободранную вилкой руку саднило, но порезы оказались неглубокими. Я подставил ее под кран, смыв кровь ледяной водой. Она сбегала розовыми струйками на каменный пол и просачивалась во все расширяющуюся щель в цементной плите. Еще одно наследие моего предшественника. Матильде я сказал, будто поранился на лесах, и попросил вату и лейкопластырь. Решил, уж лучше перевяжу себя сам, чем объяснять, каким образом умудрился получить такие симметричные царапины. «Ваша сестра саданула меня вилкой, потому что не может простить вам, что вы расстались с отцом Мишеля, который ей нравился больше, чем следовало бы…»

Нет. Увольте меня от подобных объяснений. Но если Греттен запала на Луи, это объясняет натянутость в отношениях между сестрами. «А может, даже больше чем запала», – подумал я, вспомнив скабрезный рисунок в блокноте. Голая женщина могла быть любой из сестер, а Луи, по тому, что я о нем узнал, не погнушался бы переспать с обеими.

Каштан был усеян колючими плодами. Они еще не созрели, но один до срока сорвался и лежал поблизости в траве. Я подобрал его и почувствовал, как щекочут колючки ладонь. Солнце уже зашло за деревья, и на озеро спустились тусклые сумерки. Я поднялся и, встав на краю обрыва, швырнул в озеро каштан. Раздался тихий всплеск, и он поплыл, как маленькая мина, качаясь в тени, которую бросала на поверхность подводная скала.

Мне стало неспокойно, и я, спустившись с обрыва, двинулся вдоль озера. Сюда я пока ни разу не заходил – не было желания забираться настолько далеко. А сегодня хотелось исследовать дальние форпосты фермы. У обрыва тропинка прерывалась, но, появившись снова чуть дальше, приводила по опушке леса к самой кромке воды. Я направился по ней к дальнему берегу озера. Обогнув его, оказался на границе территории фермы. Вдоль крайних деревьев была натянута прибитая к стволам ржавая колючая проволока. А дальше – лишь однообразие пшеничных полей. Ни дорог, ни тропинок – какой же смысл ограждать участок забором из колючки? Колосья пшеницы не станут нарушать границ. Ограждение натягивали не против непрошеных гостей.

Арно метил свою территорию.

Если на это требовалось еще какое-то доказательство, то я наткнулся на него через несколько минут. Шел вдоль забора и лишь в последний момент заметил прячущийся в траве угловатый предмет. Там, широко разинув челюсти, поджидал жертву один из капканов Арно. Вряд ли он расставил их слишком часто, но, видимо, решил не полагаться на судьбу и не подвергать себя опасности. Я нашел подходящую палку и швырнул в зубатую ловушку. Та захлопнулась с такой силой, что расщепила дерево.

Мысль, что поблизости могут скрываться другие опасности, охладила мой пыл к исследованиям, и, возвращаясь к озеру, я прощупывал путь своей тростью. Оказавшись на обрыве на противоположном берегу, я немного постоял, разглядывая открывающуюся передо мной картину. Берега озера заросли тростником и камышом, но со своей возвышенности я различил за покрытым травой холмиком участок гальки. И, направившись туда, слышал, как хрустят утопающие в мелких камешках подошвы. Дно круто уходило вниз, и по мере того, как увеличивалась глубина, вода казалась темнее. Я наклонился и погрузил руку в озеро. Вода была холодной, пальцы, коснувшись дна, подняли муть.

Вот хорошее место для купания, подумал я. Берега озера в основном топкие, а тут удобно заходить в воду. Я вспенил ее пальцами, и потревоженная поверхность засеребрилась. Воздух еще не потерял дневного тепла, и мысль окунуться в прохладу казалась заманчивой. Но я вспомнил о забинтованной ноге. Обходился долго без купанья – обойдусь еще. Швы скоро можно снимать. И вот тогда я отмечу это событие, хорошенько поплавав.

Если еще буду в этом месте.

Я распрямился, стряхнул с руки воду, и по поверхности побежала мелкая рябь. Когда я возвращался на обрыв за книгой Матильды и шел через лес к дому, на небе появилась луна. Свиньи в этот вечер молчали, статуи тоже хранили, как всегда, безмолвие. И лишь из-за моего настроения казались зловещими и настороженными. Но я все равно обрадовался, оказавшись на открытом пространстве. Звезды, разбросанные, словно пыль, по темнеющему небу сурово напоминали о нашей ничтожности. Я постоял у амбара – не хотелось подниматься на чердак, где царила жара. Подумывал, не угоститься ли бутылочкой вина Арно, но в это время из дома раздался звук бьющегося стекла. Послышались крики и истерический смех, и я поспешил во двор. Когда я был рядом с кухней, дверь распахнулась, и в потоке света возник Арно с ружьем. Я замер, не сомневаясь, что, если он заметит движение в темноте, то наверняка выстрелит.

– Не надо!

За ним выскочила Матильда. Не обращая на нее внимания, он кинулся к ведущей к шоссе дороге. За буйными криками снова раздался звон стекла, и я понял, что кто-то разбил окно. Матильда пыталась остановить отца, но он оттолкнул ее, и оба скрылись в темноте. Я сделал несколько торопливых шагов к кухне, и в это время на пороге появилась бледная, напуганная Греттен с Мишелем на руках.

– Оставайся здесь! – бросил я ей и неловко побежал полупрыжками вслед за Арно и Матильдой.

Крики раздавались из леса за домом. Там глумливо вопили несколько голосов, и я разобрал слова.

– Здесь свинка! Пришли своих дочерей, Арно! Одна из твоих маленьких свинок! Иди, поздоровайся!

Раздались хрюканье, визг, взрывы сиплого, писклявого смеха. Впереди на фоне более светлого шоссе я различил темные фигуры Арно и Матильды. Схватив отца за руку, она боролась с ним.

– Брось! Не надо! Они уйдут!

– Иди в дом!

Арно оттолкнул дочь и выстрелил. Вспышка осветила черты его лица, и вопли внезапно смолкли. Послышались проклятия, тревожные голоса и треск подлеска. Арно направил длинный ствол ружья в чащу и снова выстрелил несколько раз. Он с такой быстротой передергивал затвор, что сливался звон падающих одна за другой стреляных гильз. Остановился Арно, лишь когда все стихло, и словно бы с неохотой опустил ствол.

Вдалеке заработал автомобильный мотор, машина отъехала, и вскоре его звук замер. Тишина, будто одеялом, укрыла ночь. Арно не двигался. Матильда, зажав уши, стояла к нему спиной. Их темные фигуры напоминали людей не больше, чем окружающие деревья. Когда Арно наконец двинулся к дому, Матильда не пошевелилась. Его подошвы хрустели по дороге, он прошел мимо, словно меня там не было. Я ждал, глядя на Матильду. Вот она опустила руки, шмыгнула носом, вытерла ладонью лицо, сделала шаг, другой.

– Вы в порядке? – спросил я.

От моего голоса Матильда очнулась, и я разглядел ее лицо, бледное, испуганное, в темном обрамлении волос. Кивнула и прошла так близко, что чуть не задела. Скрылась за углом, и через мгновение послышался тихий щелчок – закрылась кухонная дверь. Я стоял на дороге и глядел на притихший лес. Сердце бешено колотилось. Возобновился тихий стрекот цикад.

И я, сопровождаемый их музыкой, вернулся в амбар.

Лондон

Потолочное окно запотело. Дождь барабанной дробью бил по стеклу. Мы лежали на кровати, а над нашими головами висели наши двойники – наши заключенные в оконную раму, неясные, смазанные отражения.

Хлоя снова отстранилась. Я хорошо знал это ее настроение, поэтому не настаивал и ждал. Она смотрела в окно, и ее светлые волосы отсвечивали под лампой из морских ракушек, которую Хлоя притащила с рынка. Голубые глаза не мигали, и мне, как всегда, показалось, будто я могу помахать перед ними рукой и не вызвать в ней никакой реакции. Хотел спросить, о чем она думает, но не стал – боялся, что ответит.

Влажный, свежий воздух холодил мою обнаженную грудь. На мольберте Хлои стоял чистый холст, к нему она так и не прикоснулась. Он оставался нетронутым уже несколько недель. Запах масла и скипидара, с которым долго ассоциировалась у меня эта маленькая квартирка, настолько ослабел, что стал почти неразличим.

Я почувствовал, как Хлоя пошевелилась рядом со мной, и услышал ее вопрос:

– Ты когда-нибудь думал о смерти?

С тех пор как я обнаружил кокаин, отношения между нами стали напряженными. Хлоя клялась, что это была ошибка и она больше не повторится, я пытался ей поверить. Ни один из нас не заводил разговор о Жюле. Каждый день требовал искусного балансирования, и, если бы мы не старались, все могло обрушиться и рассыпаться.

Однако в последнее время я почувствовал, что Хлоя все больше замыкается. Ничего конкретного, но несколько дней назад, когда ее не было дома, я вновь обыскал квартиру. Ничего не обнаружив, сказал себе, что у меня разыгралось воображение. Но это могло означать, что Хлоя пользуется более надежным тайником.

– Что за вопрос?

– Смерть тебя пугает?

– Господи, Хлоя…

– Меня не пугает. Когда-то пугала, а теперь нет.

Я ощутил, как сразу стянуло мышцы онемевшей шеи. Приподнялся и посмотрел на нее.

– К чему ты клонишь?

– Я беременна.

Я растерялся и не знал, какие испытывать эмоции. Во всем, что я воображал, во всех сценариях, какие приходили на ум, ничего подобного не было. Но в следующий миг, сметая все остальное, на меня нахлынули эйфория и облегчение. Все плохое исчезло.

– Хлоя, но это же прекрасно! – воскликнул я.

Она лежала как каменная, смотрела в потолочное окно, и я заметил, как из ее глаз по щекам скатились блестящие слезинки. У меня в груди разлился холод.

– В чем дело? – спросил я, уже зная ответ.

Голос Хлои прозвучал бесстрастно и монотонно, словно не было слез на ее лице.

– Ребенок не твой.

Глава 13

Полиция нагрянула на следующее утро. Услышав шаги, я стал спускаться с лесов, оглядываясь и ожидая увидеть Матильду или Греттен. Но оторопел, заметив двух жандармов. Если бы не моя согнутая в локте и перекинутая через ступеньку лестницы рука, я бы, наверное, полетел вниз. Их белые рубашки ослепительно блестели на солнце. Солнцезащитные очки скрывали глаза – они смотрели на меня, а я, как муха в паутине, застрял на середине лестницы. Первым заговорил тот, что был ниже ростом, – главный, судя по начальственным манерам.

– Нам нужен Жак Арно, – раздраженно произнес он. – Где он?

Высокий жандарм снял фуражку с козырьком и вытер пот со лба. У него под мышками на рубашке темнели круги. Почему-то эта картина привела меня в чувство, и я сумел выдавить:

– Поищите в доме.

Не поблагодарив, жандармы направились к двери. Все еще оцепенев, я стоял на лестнице, но, опомнившись, принудил себя спуститься во двор. Ноги не слушались, словно я забыл, как с ними управляться.

Насколько я знал, в это время Арно мог находиться на охоте, но дверь отворилась, прежде чем жандармы успели постучать. Хозяин фермы встретил их с молчаливой воинственностью. И на вопрос коротышки: «Вы мсье Арно?» – лишь едва заметно кивнул. На жандарма его холодность не произвела впечатления.

– К нам поступило сообщение, что вечером здесь стреляли.

Его напарник с мокрыми от пота подмышками заметил, что я наблюдаю за происходящим, и я поспешно отвернулся, спрятавшись за домом. И как только скрылся из виду, рухнул на землю. Так они не за мной! Я опустил голову и глубоко вздохнул. Со двора по-прежнему доносились приглушенные голоса, но я не мог разобрать слов. И торопливо, как по гигантской шведской стенке, поднялся по внутренней стороне лесов, не обращая внимания на жалобные стоны и содрогания конструкции. Наверху перебрался на настил и пополз к ближайшему к кухне краю. Теперь голоса снова можно было различить.

– …вам никто не подавал официальных жалоб, – говорил Арно. – Я защищал свою собственность. Если вы знаете, кто эти люди, то обязаны арестовать их, а не меня.

– Мы никого не собираемся арестовывать, мы только…

– А должны. Кто-то напал на мой дом, а вы беспокоите меня лишь потому, что я несколько раз пальнул в воздух, чтобы напугать их. Где же справедливость?

– Мы слышали, что вы стреляли не в воздух.

– Неужели? Кто-нибудь ранен?

– Нет, но…

– Вот видите! И вообще не понимаю, как они могли утверждать, куда я целил, если так быстро улепетывали.

– Давайте поговорим в доме.

– О чем нам разговаривать?

– Мы не отнимем у вас много времени.

В голосе жандарма прозвучали стальные нотки. Я не расслышал, что ответил Арно, но по звуку шагов догадался, что жандармы вошли в дом. Дверь закрылась, а я не мог думать ни о чем другом, кроме полиэтиленового пакета в своем рюкзаке. Теперь мне казалось безумием не избавиться от него и тем более прятать на дне под старой одеждой.

Слишком поздно. Ничего не изменить.

С того места, где я притаился на лесах, было видно поверх верхушек деревьев озеро. Может, спрятаться там, пока полицейские не уйдут? Или даже перелезть через колючую проволоку и идти через пшеничное поле, пока не окажусь на какой-нибудь дороге? Если повезет, до того как меня хватятся, я успею уйти на несколько миль.

Не паникуй, приказал я себе. Ты жандармов не интересуешь. Им сообщили о выстрелах прошлым вечером, и они явились для того, чтобы предупредить Арно. По крайней мере надо на это на это надеяться. Если подамся в бега, то лишь привлеку к себе внимание. Да и куда бежать?

Чтобы побороть тревогу, я шлепнул мастерок в подсыхающий на доске раствор. Бессознательно подцепил немного цемента и втер в стену. Затем снова. Тихий звук скребущего железа по камню подействовал успокаивающе и унял дрожь в руках. Вскоре я поднялся и продолжал работать стоя – механически, бездумно водил рукой от доски к стене и обратно. И с каждым движением забывал об Арно, забывал о полиции. Забывал обо всем на свете. Даже не услышал, как снова открылась дверь в кухню.

– Эй, наверху!

Я замер и посмотрел вниз. Во дворе стоял высокий жандарм и, прищурившись, глядел на меня. Солнцезащитных очков на нем больше не было, и без них его маленькие глазки напоминали поросячьи.

– Потогонная работенка.

– Еще бы. – Я сделал вид, будто продолжаю трудиться.

– Ну и денек, черт бы его побрал! – Жандарм, пытаясь освежиться, оттянул на груди влажную от пота рубашку. – Да еще пришлось оставить машину на дороге. Ворота-то сюда закрыты.

– Да.

– Ненавижу солнце. С апреля по октябрь для меня сущий ад.

– Я вас понимаю.

– А вам с вашей бледной кожей, наверное, вообще очень тяжело.

Раствор соскользнул с мастерка и плюхнулся на настил. Жандарм обвел глазами дом, снял фуражку и, прежде чем снова надеть, провел пальцами по волосам. Его пышные усы почти скрывали рот.

– Давно вкалываешь?

– С девяти.

Он улыбнулся.

– Я не про сегодня.

– Несколько недель.

На доске раствора не осталось, а в ведре он настолько загустел, что невозможно стало работать. Но я все равно подцепил его мастерком. Надо было изображать деятельность или спускаться за цементом вниз. Я слышал, как поскрипывали подошвы жандарма, когда он переминался с ноги на ногу.

– Ты ведь англичанин?

Я кивнул.

– А по-французски хорошо говоришь. Где научился?

– Сам.

– Да ну? Способный парень.

– В школе получил хорошее образование.

Он достал платок и вытер лицо.

– Как тебя зовут?

Меня так и подмывало придумать фамилию. Но ситуация осложнилась, если бы он потребовал паспорт. Когда я назвался, реакции не последовало.

– Что привело тебя во Францию, Шон? – спросил он.

Я провел мастерком по стене, хотя там нечего было разглаживать.

– Просто путешествую.

– Но если ты турист, то не имеешь права работать.

Кровь бросилась мне в лицо, я вспыхнул. Жандарм выдержал паузу и рассмеялся.

– Расслабься, я пошутил. В курсе вчерашней заварухи?

– В общем, нет.

– В каком смысле?

– Слышал шум, но практически ничего не видел.

– Но все-таки слышал и догадался, что там что-то происходило?

– Трудно было не услышать.

Жандарм вытер сзади шею платком.

– Расскажи, что знаешь.

– Кто-то разбил окно. Из леса раздавались крики. По голосам можно было судить, что человек не один.

– Что они кричали?

– Всякое про Арно и его дочерей.

– Неприличное?

– Уж точно не любезности.

– Сколько раз выстрелил Арно из ружья?

– О… – Я нахмурился, притворяясь, будто вспоминаю. – Не знаю.

– Раз, два? Шесть?

– Не могу сказать.

– Он целился в сторону леса?

– Я не видел.

– Где ты находился, когда все это происходило?

– С той стороны дома.

– Однако ничего не разглядел?

– Было темно. И когда я туда подоспел, все уже закончилось.

– И не побежал выяснить, что там такое?

– С этим не очень побегаешь. – Я вытянул раненую ногу, демонстрируя жандарму бинт. И не успел поставить обратно на настил, как понял, что совершил ошибку.

– Где это тебя угораздило? – поинтересовался он.

– Наступил на гвоздь. – Я проклинал себя за то, что не умел держать язык за зубами.

– На гвоздь? – Его лицо посуровело, от прежней показной доброжелательности не осталось и следа.

Я отвернулся, сделав вид, будто выравниваю стену пересохшим раствором, и как можно небрежнее спросил:

– Вы знаете, кто это был? Прошлой ночью?

– Наверное, кто-то из местных парней, – ответил он, и у меня сложилось впечатление, что никто не собирается арестовывать Дидье с дружками за то, что те немного пошвыряли камни.

Жандарм надел темные очки, спрятав свои маленькие глазки.

– Сколько ты еще собираешься здесь пробыть?

– Наверное, пока не закончу работу.

– А затем уедешь?

– Вероятно.

Темные очки продолжали буравить меня взглядом. Мне показалось, будто жандарм хочет что-то добавить, но в это время открылась дверь кухни, и во двор вышел его напарник. Они о чем-то переговорили, но так тихо, что я ничего не расслышал. Затем тот, что был меньше ростом, раздраженно покачал головой. Высокий что-то объяснил, и оба посмотрели на меня.

Я снова отвернулся, а через мгновение услышал, что они идут через двор. И до тех пор, пока не убедился, что они скрылись из виду, притворялся, что работаю, и мазал стену почти высохшим раствором.

Ноги подкашивались. Я опустился на настил, устроил голову между коленями и старался сдержать рвоту.

– Вы там? – раздался голос Матильды.

Я глубоко вдохнул и поднялся. Она стояла около лесов и держала тарелку с едой. Рядом, с надеждой задирая морду, крутился спаниель.

– Принесла вам обед.

– Спасибо.

Аппетита не было, но и на лесах мне оставаться не хотелось. Только не здесь, наверху, где я находился у всех на виду. Спускался как можно медленнее, рассчитывая, что Матильда уйдет, как всегда, оставив еду на карнизе окна. Но когда добрался до земли, она еще стояла у лестницы. Лицо бледное, а круги под глазами темнее обычного.

– Полицейские приходили. По поводу вчерашнего вечера.

– Знаю. Один из них задавал вопросы мне.

Матильда покосилась на меня и отвернулась. Рука потянулась заправить волосы за ухо – жест, как я теперь догадывался, свидетельствовал о том, что она смутилась.

– Предъявили обвинения?

– Нет. Предупредили отца, чтобы впредь из ружья не стрелял.

Задавая следующий вопрос, я постарался, чтобы мой голос звучал как можно безразличнее:

– Еще вернутся?

– Не сказали. Но вроде бы незачем.

Когда Матильда ушла, я направился через двор. Сначала медленно, чтобы не вызывать подозрений. Но у амбара почти побежал, орудуя тростью, будто третьей ногой. И лишь у лестницы сообразил, что все еще держу тарелку с обедом. Я так резко поставил ее на пол, что хлеб и мясо разлетелись в стороны, а сам устремился на чердак. Бросил рюкзак на матрас и принялся дергать за шнур. После того как ко мне наведалась Греттен и в поисках аудиоплейера рылась в вещах, я стал завязывать клапан. И вот теперь ругался, сражаясь с узлом. Прислушивался, не раздадутся ли шаги полицейских.

К горлу уже подкатывала горечь, когда я наконец нащупал полиэтиленовый пакет. Его гладкая увесистость напомнила мне обо всем, о чем я хотел забыть. Мне было дано достаточно времени для размышлений, как поступить дальше, но казалось, гораздо легче не думать об этом вообще. Теперь выбора не оставалось. Озираясь, я стал искать, где бы среди наваленного на чердаке хлама спрятать пакет. Но все места выглядели слишком очевидными, и требовалось такое, где на пакет не наткнулись бы нечаянно.

Подумав, я все-таки нашел одно такое место.

Над виноградником гудела пчела – жужжала с каким-то подвыванием, будто подбитый самолет. Вокруг что-то тренькало, казалось, палящее солнце заставляет вибрировать воздух. Зной давил и иссушал энергию и волю. Я глядел через вход в амбар, сидя на кромке цемента и привалившись спиной к старому винному чану. Здесь было намного прохладнее, чем на чердаке. Обед так и стоял на ступеньке, где я его оставил, когда полез на чердак прятать пакет. Вернее, стояла тарелка, а все остальное нашла Лулу и съела. Но я был не голоден. Спаниель, переваривая мой обед и наслаждаясь тенью, развалился рядом. Надо было возвращаться к работе, но я больше не видел в этом смысла. События утра опустошили меня. Визит жандармов выбил из колеи даже сильнее, чем инцидент на площади. Тогда по крайней мере я имел возможность укрыться на ферме и за запертыми воротами почувствовать себя в безопасности. Теперь внешний мир настиг меня и здесь, напомнив, что любая надежда на убежище не более чем утопия. Я не мог прятаться у Арно до бесконечности.

Вопрос стоял так: куда податься?

Глядя из амбара, словно из кокона, на залитый солнцем виноградник, я машинально расковыривал щель в цементном полу. Край легко отваливался. Было что-то завораживающее в том, как, напоминая песок на пляже, сыпались между пальцев крошки. В растворе недостаточно цемента, машинально отметил я. Щель уже до этого стала больше, потому что я наступал на нее, когда шел к лестнице. В самом широком месте она достигала дюйма, и, когда я провел вдоль нее пальцами, что-то зашуршало.

Двигаться мне не хотелось. Я повернул голову, но в полумраке амбара ничего не разглядел, хотя на ощупь было похоже на кусок ткани. Может, попало вместе с цементом? Еще один пример выдающихся строительных способностей этого Луи. Я дернул за кончик, но он был слишком мал, чтобы как следует ухватиться. Потеряв интерес, я стряхнул землю с рук и забыл о ткани в щели. Большое помещение пропиталось острым запахом старой древесины и винного уксуса. Не предполагал, что после случившегося почувствую себя настолько разбитым, но жара и нервное потрясение – могучее сочетание, и оно сделало свое дело. Привалившись головой к грубой поверхности чана, я смотрел на день за порогом – на этот светлый прямоугольник в темноте…

Что-то ударило меня по ноге, и на мгновение я испугался, что опять угодил в капкан. А когда с меня слетели последние остатки сна, смутно различил наклонившуюся надо мной фигуру.

– Что такое?

Я увидел перед собой Арно. Он холодно уставился на меня, готовый снова пнуть ногой. Лулу отчаянно виляла хвостом, умудряясь выглядеть испуганной и виноватой одновременно.

– Чем занимаешься? – спросил он.

Я протер глаза и окончательно проснулся.

– У меня обеденный перерыв.

– Пятый час.

Я посмотрел поверх его плеча: свет во дворе стал другим. Поднявшаяся вверх дымка подернула небо белым муслином, превратив солнечный диск в бесформенное сияние.

– Не беспокойтесь, все наверстаю, – произнес я.

Я думал, Арно сделает какое-нибудь едкое замечание, но он как будто даже не слушал. Зато его лицо было озабоченным.

– Матильда сказала, жандармы говорили с тобой.

– Один из них.

– О чем?

– Спрашивал, что случилось вечером.

– Что ты ему наболтал?

– Сказал, что было темно и я ничего не видел.

Арно внимательно посмотрел на меня, стараясь определить, говорю я правду или лгу.

– Это все, что он хотел у тебя узнать?

– Еще интересовался, как я повредил ногу.

Арно зло ощерился.

– И ты ему сообщил, что попал в капкан?

– Сказал, что наступил на гвоздь.

– Он тебе поверил?

Я пожал плечами.

Челюсти Арно ходили ходуном, словно он пережевывал информацию. Затем отвернулся и пошел прочь. Мы оба не хотели, чтобы здесь шныряла полиция. Хотя Арно не развалился бы, просто сказав «спасибо». Он прошел всего несколько шагов и, остановившись, нехотя проговорил:

– Сегодня Матильда готовит что-то особенное. Можешь поесть с нами.

И удалился, прежде чем я ответил.

Глава 14

Когда я ковылял к дому, двор уже погрузился в тень. Одинокая курица не пожелала уступить дорогу, пришлось отпихнуть ее тростью в сторону. Птица закудахтала и захлопала крыльями, а затем снова принялась подбирать какие-то невидимые крохи. Мои только что вымытые волосы и борода были влажными. Я даже приоделся по такому торжественному случаю – нацепил свежую майку и джинсы почище. Но чувствовал себя неловко – привычное окружение показалось каким-то странным.

Я твердил себе, что это всего лишь ужин.

Лулу выставили во двор. Не теряя надежды вернуться в кухню, она слонялась у двери. Завидев меня, подошла, повиляла хвостом, но интересовал ее не я, а возможность проникнуть внутрь. Окна были открыты, и из них доносился запах жареного мяса. Я чуть помешкал в нерешительности, поднял руку и постучал в дверь. Открыла Греттен. Она отступила в сторону, давая мне пройти, а попытавшейся проскользнуть под шумок собаке загородила дорогу.

– Нет, Лулу.

В кухне, где готовили еду, было жарко и душно. На старой плите что-то тихонько булькало в кастрюле.

– Садитесь, – улыбнулась Матильда.

Я подошел к накрытому на четверых столу и отодвинул один из разрозненных стульев.

– Это папин, – сообщила Греттен.

Пока я брел к другому, она топталась около стола. Если не считать моей вчерашней фразы, когда я велел ей оставаться дома, – мы не сказали друг другу ни слова.

– Спроси, может, он хочет аперитив, – бросила через плечо Матильда.

– Не учи, сама знаю, – пробурчала сестра и неловко повернулась ко мне. – Хотите аперитив?

– Не откажусь.

Мне требовалось выпить, чтобы справиться с предстоящим вечером. Я и без того был на грани срыва и теперь ждал, что Греттен предложит мне что-нибудь на выбор, но та вопросительно посмотрела на Матильду.

– Есть пастис, – сказала та и замолчала, следовательно, альтернативы не существовало.

– Пастис – это прекрасно, – кивнул я.

Арно вошел в тот момент, когда Греттен доставала из буфета бутылку. Он нес заспанного, капризничающего Мишеля.

– Это что еще такое? – нахмурился отец, увидев, что делает дочь. Греттен бросила отворачивать крышку «Рикара».

– Матильда сказала, чтобы я угостила его аперитивом.

Арно повернулся в мою сторону. Я не сомневался, что он велит дочери поставить бутылку на место, но он лишь пожал плечами.

– Если ему хочется травить себе этим снадобьем, то пусть.

Греттен плеснула щедрую порцию в небольшой стакан, а в другой налила воды и оба поставила передо мной. Улыбнувшись, я поблагодарил и добавил в прозрачную янтарную жидкость немного воды. В стакане закружило, напиток замутился, побелел. Я сделал глоток и почувствовал, как горло согревает лакричное тепло. Наблюдая, как я пью, Арно произнес:

– Отравишь себе нутро.

Я поднял стакан, словно предлагая шутливый тост. Отравлю или нет – это мы еще посмотрим, а вот на вкус пастис был явно лучше его вина. Мишель недовольно заерзал, и Арно стал его легонько качать.

– Ну, ну, перестань, малыш.

– Ему пора в кровать, – бросила Матильда, отрывая взгляд от кастрюли.

– Он не хотел ложиться спать.

– Он устал. Если ты его уложишь, он тут же…

– Я же сказал, он не хотел ложиться.

Внезапно все замолчали, стало тихо, лишь что-то булькало в кастрюле. Матильда опустила голову. Возможно, ее щеки горели от жара плиты, но мгновение назад я этого румянца не видел. Арно посмотрел на нее долгим взглядом и повернулся к Греттен.

– Его надо переодеть.

– Папа…

– Делай, что тебе говорят.

Матильда положила ложку.

– Я этим займусь.

– Ты стряпаешь, вот и стряпай. Греттен прекрасно справится.

– Лучше бы я… – начала Матильда, но отец заставил ее замолчать, наставив палец, словно пистолет. Она потупилась и принялась что-то помешивать в кастрюле.

– Забирай его! – приказал хозяин фермы младшей дочери.

Греттен выскочила с кухни с малышом, а он шагнул к плите, принюхался к булькающим кастрюлям, взял ложку и попробовал соус.

– Добавь перца. – И пока дочь послушно крутила над кастрюлей перечную мельницу, со вздохом, похожим на хрюканье, опустился на стул. Разумеется, на свой стул. – Я видел, верхняя часть стены почти готова. – Арно устроился поудобнее.

– Близко к тому, – ответил я, сделав глоток «Рикара».

– Сколько, по-твоему, еще потребуется времени?

Я поставил стакан на стол. Думать о будущем мне не хотелось.

– Доделать всю стену? Не знаю, наверное, несколько недель.

– А дом целиком?

– Еще дольше. А что?

– Просто спросил.

Пока мы разговаривали, Матильда сняла с огня кастрюли и тихо выскользнула с кухни. Если Арно и заметил ее исчезновение, то возражать не стал. Взял со стола початую бутылку вина и налил себе в стакан. Сделал глоток, поморщился. Рядом с бутылкой стояла корзина с хлебом. Он отломил ломоть и начал жевать, потягивая напиток.

Мы сидели молча – тишину нарушали лишь булькающие кастрюли на плите. Я не понимал, почему удостоился чести быть приглашенным на ужин. Сначала решил, что Арно позвал меня в благодарность за то, что я не выдал его полиции. Но теперь начал подозревать, что причина другая. Арно был не из тех людей, кто способен испытывать признательность.

В кухню вернулась Греттен, подошла к плите и поставила соус на огонь. Арно не удостоил ее взглядом, то ли не разобравшись, что сестры сговорились за его спиной, то ли предпочитая не замечать их уловку. Матильда и Греттен, несмотря на трения, умели ладить, если это требовалось.

Я допил пастис. Арно, заметив мой опустевший стакан, подвинул ко мне бутылку с вином.

– Чувствуй себя как дома.

Я не понял, говорил ли он в шутку или серьезно.

«Особенным» блюдом оказалось свиное филе. Мясо было свернуто рулетом и натерто солью и розмарином, после чего жарилось с неочищенными дольками чеснока. Когда Матильда вынула противень из духовки, кухня наполнилась пряным запахом. Она нарезала мясо на сочные ломти и разложила на тарелки, которые Греттен подала на стол. Там уже стояли блюда с шалотом, пюре из каштанов, листовой свеклой и жареным в масле картофелем.

Свою тарелку Греттен принесла себе сама. И когда садилась за стол, перехватила мой взгляд и улыбнулась. Я сделал вид, будто не заметил, и очень надеялся, что не заметит Арно. Напрасно.

– Чего ты лыбишься? – напустился он на дочь.

– Ничего.

– Я что-то пропустил?

– Нет.

– Тогда что ты осклабилась, как осел?

– И не думала.

– Я же не слепой.

Арно потемнел лицом и уже собирался что-то добавить, но в это время Матильда толкнула стоящее на столе блюдо и опрокинула бутылку с вином.

– Извини. – Она подхватила ее и поставила на место, но красный ручеек уже растекался по столу.

Арно отодвинулся со стулом, чтобы на него не попали падающие со стола капли. Матильда побежала за тряпкой.

– Надо смотреть, что делаешь! – рявкнул Арно, пока Матильда вытирала лужу.

Дочь снова накрыла на стол и принесла другую бутылку. Наполнила стаканы мне и отцу и только после этого немного плеснула себе и Греттен. Сестра нахмурилась.

– Это все?

– Пока все. – Матильда отставила бутылку.

– Папа! – запротестовала Греттен.

Арно согласно кивнул, и она, победно взглянув на сестру, набухала себе в стакан до краев. Матильда спокойно села на место. Хозяин фермы восседал во главе стола, я – напротив. Женщины сидели справа и слева от меня. Арно уже приступил к трапезе, а я ждал, когда начнет Матильда. Соус – горчица со сливками на мясном соке – оказался не слишком острым. Свинина была восхитительной.

– Потрясающе! – воскликнул я.

Похвала была адресована Матильде, но Арно принял ее в свой адрес.

– А как же иначе? Лучше свинины вообще не найти. – Он отхватил ножом кусок мяса и отправил в рот. Челюсти, пережевывая еду, не прекращали работать, и от этого под ушами ходуном ходили мышцы. Проглотив кусок, он посмотрел на меня. – Узнаешь?

Я понятия не имел, на что он намекает. Арно подхватил на вилку очередной кусок и помахал передо мной.

– Неужели не узнаешь? А должен бы. Ведь это ты помог ее укокошить.

Моя рука с ножом застыла, но всего лишь на мгновение. Я не собирался доставлять ему удовольствие.

– То-то она показалась мне знакомой.

– И от того вкуснее? Мясо обретает особенную пикантность, если знаешь, каким образом оно попало на стол. – Арно вновь наполнил свой стакан вином. – Матильда со мной, конечно, не согласится. Она считает свинью нечистой. Так, дочь?

Только в этот момент я заметил, что на тарелке Матильды не было ничего, кроме овощей. Она потупилась и тихо промолвила:

– Не люблю, вот и все.

– Не любит! – передразнил ее Арно и одним глотком опустошил полстакана. Его лицо неприятно скривилось. – Цыплята, утки, кролики – это нормально. А свинина – нет. Почему это втемяшилось тебе в голову?

– У людей разные вкусы, – заметил я.

Я не собирался защищать Матильду. Все, чего хотел, – дождаться конца ужина и убраться к себе на чердак. Арно задумчиво посмотрел на меня.

– Верно, – кивнул он и осушил стакан до дна.

Остатки бутылки быстро отправились по тому же маршруту. Арно ел и пил с воинственной сосредоточенностью, властвуя над столом, точно спусковой крючок, который только и ждет, чтобы на него нажали. За главным блюдом последовал козий сыр, такой, какой обычно делала Матильда, – острый и не совсем вызревший. Я отказался, а Арно ножом намазывал его толстым слоем на хлеб.

Вскоре Матильда зажгла высокую напольную лампу. Когда сестры начали убирать со стола, я тоже поднялся с тарелкой, но Арно сделал знак рукой, чтобы я сел на место.

– Обойдутся без тебя.

Он прикончил последний бутерброд с сыром и вытер губы кончиками пальцев. Несмотря на расслабленную позу, в нем чувствовалось напряжение. Внезапно Арно отъехал со стулом от стола.

– Давай в гостиную!

Матильда и Греттен с удивлением посмотрели ему вслед. «Что дальше?» – подумал я, нехотя ковыляя за ним. Арно вошел в самую последнюю дверь в коридоре, и мы оказались в узкой, длинной комнате, которая, похоже, тянулась во всю ширину дома. Он встал на колени перед камином и поднес зажженную спичку к свернутой в ком и засунутой в уже наполовину сгоревшие дрова газете. Когда она занялась, Арно бросил в камин спичку и медленно распрямился, при этом его колени так громко трещали, словно палили из ружей.

– Садись! – Он ткнул рукой в сторону одного из стульев.

Я послушался, но сел не туда, куда он указывал. В гостиной стояли диван и несколько кресел – все так или иначе повернутые в сторону камина. Я выбрал старое, деревянное, обманчиво удобное кресло с гнутыми подлокотниками. Несмотря на теплый вечер, в комнате было зябко, в нос шибал затхлый запах ветхой мебели. В углу устроился телевизор, судя по виду, еще черно-белый. Одно окно было забито досками – напоминание о вчерашнем вечернем визите Дидье.

Арно включил лампу и приблизился к бюро. С каждой стороны убирающейся крышки было по ящику. Он открыл один из них и достал бутылку и два стакана.

– Хочешь коньяк?

Едва справившись с удивлением, я ответил «да». Налив немного в каждый стакан, Арно убрал бутылку. Протянул стакан мне и, устроившись по другую сторону камина в кресле с высокой спинкой, пригубил напиток.

Я тоже сделал глоток. Светло-золотистая жидкость была очень мягкой и, казалось, успевала испариться, прежде чем попадала в гортань.

– Тридцатилетней выдержки, – объяснил Арно.

– Очень хороший, – улыбнулся я.

Я не сомневался, что за все происходящее мне еще предъявят счет. Наступило неловкое молчание. Что бы там ни было у Арно на уме, мне не хотелось это слушать. Я сделал новый глоток коньяка и окинул взглядом комнату. На столе с откидной крышкой стояло несколько фотографий. На самой свежей по времени была заснята Греттен еще совсем крохой. А на самой большой и заметной, хотя она находилась позади других, – темноволосая женщина и девочка. Арно перехватил мой взгляд.

– Моя жена и Матильда.

– Похожи.

Он кивнул.

– Греттен больше взяла от меня.

– Ваша жена работала учительницей?

Мои слова прозвучали совершенно безобидно, но Арно пронзительно посмотрел на меня. Заинтересовался, откуда я узнал, но расспрашивать не стал. Вынул трубку из кармана рубашки и принялся набивать.

– Когда мы познакомились, Мари работала учительницей, это правда. Вскоре бросила школу – для нее хватало дел и здесь.

– Но все-таки обучала Матильду?

Своим вопросом я заслужил еще один косой взгляд.

– Сама захотела. Английский, немецкий, итальянский – считала, что все это понадобится дочери. Особенно итальянский. Благодаря тамошней культуре. – Он презрительно усмехнулся. – Какая может быть культура на ферме? Никакой. Она это быстро усвоила.

Арно крепко стиснул зубами мундштук трубки. Я не заметил в нем ни намека на любовь или сострадание. Вспомнил свадебную фотографию в пустующей спальне, и мне стало жаль ту женщину. Я кивнул на снимок его жены и дочери.

– Сколько лет здесь Матильде?

– Десять или одиннадцать. Снимались перед тем, как Мари заболела. – Арно вынул трубку изо рта и, словно обвиняя, ткнул в мою сторону мундштуком. Из чашки трубки к потолку вился голубоватый дым, наполняя гостиную густым, сладковатым запахом. – Ты и об этом знаешь?

– Слышал, что она умерла.

– Умерла. Какой-то изнуряющий упадок сил. Последние полгода не вставала с кровати. Мне же приходилось заправлять фермой, имея на руках инвалида-жену и двух маленьких дочерей. Врачи говорили: может быть, это, может быть, то, но так и не назвали причину. Не удивительно, что вылечить они ее не сумели, раз не знали, от чего лечить. Назойливые проходимцы!

Арно сердито опрокинул в рот остатки коньяка и встал. Не спрашивая, взял у меня стакан и шагнул к бюро.

– В мире много людей, которые считают себя умнее других. – Он наполнил оба стакана, протянул один мне и вернулся на место, прихватив с собой бутылку. Задумчиво пососал мундштук трубки и посмотрел на меня. – Всегда найдется такой, кто считает себя вправе поучать другого. Врач, сосед, полицейский… Они болтают о правах и свободах и о том, что они часть общества. Общество не имеет никакого отношения к свободе. Общество – это когда ты делаешь, что тебе велят! – Арно с такой силой поставил стакан на подлокотник кресла, что брызги тридцатилетнего напитка полетели через край.

– Человек имеет право жить той жизнью, какая ему подходит. Взять тебя – ты даже не француз, а иностранец, англичанин. О, я не ставлю тебе это в вину. Что я о тебе, собственно, знаю? Ничего. Кроме того, что тебе есть что скрывать.

Я постарался сохранить бесстрастное лицо, пожалев, что много выпил. Арно усмехнулся.

– Не дрейфь – твои дела меня не касаются. Что бы у тебя там ни было, мне наплевать. Ты держишь все при себе, и это мне по вкусу. Но учти: что бы ты ни скрывал или от чего бы ни бежал, ты теперь изгой – не больше член общества, чем я. – Не сводя с меня глаз, он сделал еще глоток. – Почему ты солгал полиции?

Подобный поворот темы застал меня врасплох.

– А вы бы предпочли, чтобы я сказал правду?

– Дело не во мне. Ты мог поднять шум из-за капканов, но ты так не поступил. Почему?

Я попытался придумать что-нибудь банальное и неопределенное, однако это требовало слишком много усилий. И ограничился пожатием плечами – пусть понимает, как ему вздумается.

Арно улыбнулся:

– Мы с тобой похожи больше, чем ты думаешь. Что тебе известно о Луи?

Я пригубил коньяк, не представляя, куда нас заведет разговор.

– Не много.

– Но ведь тебе интересно, почему мы не хотим о нем говорить. И почему эти скоты в городе так обращаются с нами.

Я снова пожал плечами. Происходящее нравилось мне все меньше и меньше.

– Не бойся, я тебя не осуждаю. – Арно вынул трубку изо рта и поморщился, словно после нее осталось неприятное послевкусие. – Луи был большим канительщиком. Зарабатывал тем, что занимался ремонтом по мелочам, но постоянно выдавал великие идеи. Постоянно строил какие-то планы. То ему втемяшилось, что знает, как дешево делать вино. То вот с этими статуями. У него были подъемник и пикап. У меня место, где их хранить, пока не продали. В то время я, конечно, не подозревал, что он залез под юбку к моей дочери.

Арно сердито посмотрел на трубку.

– Я не осуждаю Матильду. Луи мог кого угодно обаять – женщины тянулись к нему, как мухи на мед. Хотя ей стоило бы поберечься, а не сразу беременеть. Он предложил ей пожениться. Сам понимаешь, не потому, что считал своим долгом. А просто увидел в этом шанс прикарманить все, что здесь есть. – Арно сделал жест, обводя рукой дом и все, что находилось за стенами. – Только не знал одного: после моей смерти все перейдет Мишелю. Матильду и Греттен я тоже, разумеется, обеспечу, но фермы они не получат. Не получат и те, за кого они выйдут замуж, – уж я об этом побеспокоился. Моя самая большая ошибка заключалась в том, что я заявил об этом Луи. Вот тогда он показал свое истинное лицо. Мол, у него есть покупатель, готовый приобрести статуи. А в Лионе знакомый может продать нам еще. Перепродав, мы получим стопроцентную прибыль. Я, как дурак, повелся – дал ему денег на статуи и на расходы. И только мы его и видели. Меня он обокрал, а мать своего ребенка бросил, словно какой-то мусор!

«Бедная Матильда», – подумал я. Понимал, что Арно описывает события со своей точки зрения. Но даже если его версия предвзята, его дочь, конечно, испытала унижение.

– С тех пор пошли слухи, за спиной начали шушукаться, – с горечью продолжил Арно. – О статуях я не мог рассказывать, да и толку бы в этом не было – Луи нравился горожанам, он был одним из них. Следовательно, раз он отсюда свалил, вина не его. Верно? И не важно, что он трахнул мою дочь и обманул мое доверие. О нет, его бы ни в чем не стали обвинять. Виноваты во всем мы – довели человека до этого!

Горлышко бутылки стучало о стакан, когда он добавлял себе коньяк.

– Безмозглые паразиты получили предлог, и моих дочерей – даже Греттен – преследовали всякий раз, когда они попадали в город. Мы перестали ездить туда, и они стали наведываться к нам. Начались непристойные телефонные звонки. Однажды ночью попытались поджечь амбар. В бензобак трактора насыпали сахар. Пришлось избавиться от телефона и натянуть колючую проволоку. Я не делал секрета из того, что расставил капканы, – пусть негодяи знают, что их поджидает, если они полезут на мою землю.

«Или полезет кто-нибудь еще», – подумал я. Но решил, что ирония теперь неуместна.

– Зачем вы мне все это говорите?

– Чтобы ты понимал, каково положение. И потому что держал рот на замке, когда тебя допрашивал полицейский.

Я не поверил ему. Существовала некая иная цель нашей встречи, но я пока не мог сообразить, какая. Арно встал, намекая, что аудиенция закончена.

– Хватит на сегодня разговоров. Завтра надо выйти пораньше на работу.

– Что будем делать?

– Снимать капканы. Полицейские ими интересовались. Видимо, вчерашние визитеры что-то сболтнули. – Он с неожиданным подозрением взглянул на меня. – Уверен, что не сказал лишнего?

– Я уже говорил – нет.

Жан-Клоду я признался, что повредил ногу в лесу, но ничего не уточнял. Арно как будто не приходило в голову, что соседи, к которым он относился с презрением, вовсе не обязаны хранить секреты, тем более после того, как он палил в них из ружья. Однако с подобными противоречиями Арно, судя по всему, не считался.

– Этот толстый свинтус-жандарм внушал мне, что капканы – незаконно! На моей собственной территории! – Голос Арно дрожал от ярости. – Я им ответил, что делаю здесь то, что считаю нужным, и пока они не принесут ордер на обыск, нам не о чем разговаривать.

От его слов меня бросило в холод.

– Думаете, они придут с ордером на обыск?

– Откуда мне знать? Но если придут, я не дам этим козлам порадоваться и что-нибудь найти.

– Хотите, чтобы я вам помог?

– Именно.

Арно запрокинул голову, вылил в рот остатки коньяка, и на его шее обозначились сухожилия. Почмокав от удовольствия, поставил стакан и ухмыльнулся. И хотя на его освещенном камином лице появилась лукавинка, глаза остались такими же жестокими.

– Если, конечно, не желаешь объясняться с полицией, почему ты ей соврал.

Когда я возвращался в амбар, в голове от коньяка шумело. Вечер, по сравнению с туманом в мозгах, казался необыкновенно ясным. По пути через двор меня слегка пошатывало, и я чувствовал, как трость соскальзывает с округлого булыжника. В амбаре было темно, а лампу я оставил наверху. Взял на ощупь бутылку из-под вина, при этом несколько других раскатились в стороны. Открыл кран, и, пока наливал ее по горлышко, по полу разлетались брызги ледяной воды. Затем подставил под кран ладони и плеснул водой на лицо. Вот так-то лучше.

Умывшись, я потащился наверх, спеша оказаться в знакомой обстановке чердака. Закрывать крышку люка требовало слишком больших усилий, поэтому я оставил ее открытой. Попытался прислонить трость к стене, но она соскользнула на пол – я плюнул и не стал поднимать. У меня еще хватило сил стянуть с себя майку, но потом шлепнулся на матрас прямо в джинсах. Собирался снять – точно помню, – однако спиртное и сытная еда сделали свое дело: веки налились тяжестью. Я всего на несколько мгновений закрыл глаза. Вот сейчас через секунду встану и…

Но тут же…

Оказался в своей старой комнате, на своей старой кровати. Чувствовал, как дрогнул матрас, ощутил рядом с собой тепло ее тела. Губы коснулись моих губ, скользнули по щеке. От ее присутствия в груди вспыхнула радость: она вернулась, и теперь все по-старому. Но даже отвечая на поцелуи, чувствовал: что-то не так. Она прижималась ко мне, и это ощущение росло – запахи и формы были иными. Мягкие волосы касались моей кожи, чья-то рука ласкала меня. Я открыл глаза и вновь оказался на чердаке, а в нескольких дюймах от меня маячило лицо Греттен.

Секунду-другую я боролся с чуть не взявшим верх инстинктом. Затем, потрясенный, окончательно проснулся и столкнул ее с себя.

– Что, напугала? – хихикнула Греттен.

В груди и в голове громко бухало. Я отстранился.

– Что ты вытворяешь?

– А сам-то как думаешь? – Ее глаза и зубы сияли в темноте. Кроме короткой майки на ней ничего не было. – Рад меня видеть?

– Тебе нельзя тут оставаться.

– Почему? Все спят, тебе приятно, я же чувствую. – Рука Греттен скользнула к моим джинсам. Я отпрянул.

– Уходи!

– Ты что, меня прогоняешь?

– Да.

Я спустил ноги с матраса и встал. Меньше всего мне хотелось связывать себя отношениями с Греттен. Но об этом легче помнить, если не лежишь с ней рядом. Даже при лунном свете я заметил, как она смущена.

– Я тебе не нравлюсь?

– Слушай… – Я запнулся, чтобы не сказать чего-нибудь такого, о чем потом пришлось бы пожалеть. – Дело не в этом. Просто я считаю, что тебе нужно уйти.

Повисла тишина. Я старался придумать, что бы еще сказать, – выпроводить Греттен, но так, чтобы она не устроила новой истерики. Если она заведется по поводу Матильды, все может закончиться плохо. Вдруг она улыбнулась – я увидел, как в темноте блеснули ее зубы.

– Ты боишься папы? Признайся!

Я не ответил – пусть делает выводы сама. Мне даже проще: пусть в это верит, да и доля правды в этом, конечно, имелась.

Греттен поднялась на колени.

– О чем он хотел с тобой поговорить? Вы точно не ругались, потому что он угощал тебя своим коньяком. Я знаю – мыла за вами стаканы.

– О ферме.

– Лжешь, – рассмеялась она. – Не бойся, в обиду я тебя не дам, если только сам меня не обидишь.

– Он хотел, чтобы я помог ему с капканами. И мне надо рано вставать.

– Еще мало времени.

– Греттен…

– Ладно, я уйду. Нам вовсе не надо, чтобы папа снова спустил тебя с лестницы.

Греттен встала с матраса, и я проводил ее до люка в полу. Лунный свет коснулся ее волос, короткая майка не скрывала длинные босые ноги. Она была очаровательна, и на секунду я порадовался, что улегся спать в джинсах. Греттен задержалась передо мной и, проказливо улыбнувшись, погладила по руке.

– Может, хоть разрешишь на ночь поцеловать?

– Не сегодня.

– Какой ты скучный!

Она надула губы, все еще не желая признавать, что я сорвался с крючка. И вдруг замерла, когда ее пальцы наткнулись на лейкопластырь, которым я залепил царапины от вилки. Я заметил, как она нахмурилась.

– Что это у тебя с рукой?

Лондон

Я старался избавиться от воспоминаний о работе в лингвистической школе за стойкой бара «Зед», когда туда вошел посетитель. Он показался мне знакомым. Меня он явно не узнал и, приняв пиво от Ди, сел за дальний столик.

Вскоре я о нем забыл. «Зед» находился неподалеку от высотного здания Канэри-Уорф, и с тех пор как поступил туда на работу, я потерял счет лицам, которых обслужил за стойкой. В баре я оказался после того, как подал заявление об увольнении из лингвистической школы. Хотел полностью порвать с прошлым, а там мне слишком многое напоминало о Хлое. После разрыва с ней я жил у Коллама и спал на диване, затем нашел небольшую студию в Хакни. Совсем маленькую, но достаточную, чтобы развесить свои киноплакаты и расставить диски. Я твердил себе, что это лишь временно, пока не скоплю денег, чтобы уехать во Францию. Таков был мой план – план начала новой жизни.

Но пока я оставался на месте.

Казалось, будто день для отъезда пока не настал. И я откладывал его на следующую неделю, на следующий месяц… А до той поры мог сойти и «Зед» – первоклассное заведение, привлекавшее в дневное время горожан, чей достаток позволял им у нас обедать. По вечерам в баре тоже не было недостатка в посетителях – приходили те, кому нравились большие зеркала за стойкой из нержавеющей стали. Хозяин Сергей был неплохим малым. Когда случались запарки, выходил со своим бойфрендом Каем помогать. Не самое плохое место для работы. Тем более что не навсегда.

Тот мужчина, что недавно явился, подошел к стойке за второй кружкой. На сей раз обслуживал его я. Грузный, с грубоватой внешностью, он отличался от обычных завсегдатаев бара. Пока я наливал ему пиво, он косился то на дверь, то на часы. И в этот момент я понял, кто он такой. Отдавая ему сдачу, низко опустил голову. Он вернулся к столу. Обслуживая клиентов, я продолжал наблюдать за ним. Он явно кого-то ждал, причем без удовольствия. Этим человеком мог оказаться кто угодно. Но я сообразил, кто к нему придет.

Жюль появился в тот момент, когда я нес с кухни лед. Его сопровождали две вульгарно одетые девицы, которые громко смеялись и, шествуя к столику, где сидел Ленни, пьяно пошатывались. Увидев его, я остановился. От нахлынувших чувств – коктейля из ярости и ненависти – перехватило дыхание. И я вернулся в кухню.

– Черт тебя дери, Шон! Смотри, куда идешь! – проворчал Сергей, когда я, ворвавшись в дверь, чуть не наткнулся на него, и он едва не уронил поднос.

– Извини. – Я уступил ему дорогу. Ноги и руки меня не слушались. – Ничего, если я ненадолго уйду из бара? Помою здесь посуду или еще чего-нибудь поделаю?

– Шутишь, приятель? Может, тебе кофе в постель подать? – Он толкнул бедром дверь и скрылся в зале.

– Проклятие! – воскликнул я, когда створка закрылась.

– Проблемы? – спросила Ди, раскладывая оливки на блюдечки.

– Нет, все в порядке. – Мне удалось удержать на лице улыбку, пока она не отвернулась, а затем я безвольно привалился к стене.

Джез сказал, что Жюль держит гимнастический зал в Доклендсе, но после разрыва с Хлоей я забыл об этом. Так стремился убраться из Западного Лондона, избавиться от связанных с ней воспоминаний, что мне не пришло в голову, что в Доклендсе окажусь на его территории.

Глубоко вздохнув, я вернулся в зал. Народу в баре прибавилось. Ленни обслужила Ди. Расплачиваясь, он не обращал внимания на барменов, и я стал надеяться, что компания допьет пиво и уйдет, не заметив меня.

Они уже собирались на выход, когда удача отвернулась от меня. Я смотрел, как четверка поднялась из-за столика. И именно в этот момент, словно по заказу, Жюль поглядел в мою сторону. Обслуживая клиента, я старался делать вид, будто ничего не случилось, но, снимая с полки стакан, столкнул два других, и они разбились.

– Черт!

На мой не в меру громкий возглас сердито повернулся стоявший неподалеку Сергей. От звона бьющегося стекла, как обычно, стих гул голосов, но вскоре разговоры возобновились. Я взял из-под стойки совок для мусора и принялся убирать осколки, радуясь предлогу не мозолить четверке глаз. Но когда поднялся, Жюль стоял, опираясь о стойку. Я выбросил битое стекло в ведро и стал разливать напитки. Но постоянно чувствовал на себе его взгляд. Вскоре не осталось ни одного клиента, кроме него. Притворяться не имело смысла, и я поднял голову. Он выглядел подтянутым и загорелым, но, когда поворачивал голову, я заметил в свете ламп темные синяки под глазами. А на лице все та же полуулыбочка.

– Бросил учительствовать? – Жюль демонстративно обвел взглядом бар. – Много народу. Хорошие дают чаевые?

– Что тебе надо?

– Нехорошо себя ведешь. Тебе полагается спросить, что я хочу выпить. «Прошу прощения, сэр, чем могу служить?»

Я стиснул зубы так сильно, что почувствовал боль. Жюль усмехнулся. Я уговаривал себя, что он никто, пусть говорит что пожелает, а потом убирается. Но к его следующим словам оказался не готов.

– Я скажу Хлое, что встретил тебя, – произнес Жюль. – Ты знал, что она теперь живет со мной?

Не знал. Не видел ее с тех самых пор, как покинул ее квартиру. Собирался предложить побыть с ней, пока она не сделает аборт, но не стал. Как Хлоя распорядится своей жизнью, больше не мое дело, она это ясно дала понять. Я сказал себе: самое лучшее для нас обоих решение – полный разрыв.

Но я не догадывался, что Хлоя вернулась к Жюлю. Не сомневался, что аборт – решение Хлои, поэтому вообразил, будто она порвала и с ним. И все, что теперь почувствовал, вероятно, отразилось на моем лице.

– Явно не знал, – осклабился Жюль.

– Как она?

– А тебе какое дело? Ты же ее бросил.

Мои пальцы, сжимающие стакан, побелели, и в этот момент к стойке приблизился Ленни. Как бы ни был высок Жюль, Ленни тем не менее возвышался над ним.

– Ты с нами?

– Вот подошел поздороваться с бывшим приятелем Хлои. Помнишь Шона?

Ленни окинул меня безразличным взглядом. Но прежде чем успел что-либо сказать, у стойки появились хорошо одетые мужчина и женщина. Мужчина сделал мне знак:

– Бокал «Шабли» и…

– Мы разговариваем! – оборвал его, не оборачиваясь, Ленни.

– Я хочу сделать заказ, вы мне мешаете… – Великан посмотрел на него, и мужчина осекся. Выражение лица Ленни не изменилось, однако атмосфера у стойки сразу стала другой.

– Вали отсюда!

Мужчина начал возмущаться, но не слишком решительно и в итоге позволил женщине себя увести. Ленни повернулся к Жюлю, словно меня здесь и не было.

– Давай быстрее! – Слова прозвучали скорее приказом, чем просьбой.

Жюль вспыхнул, а Ленни больше не обращая на него внимания, отошел к двум подвыпившим девицам.

– Дела, – бросил Жюль и добавил: – Скажу Хлое, что видел тебя. Она придет в восторг.

Он ушел, а я никак не мог оправиться от потрясения. Кто-то помахал перед моим носом кредитной картой.

– Эй, вы обслуживаете или стоите тут просто так?

Я повернулся и ушел в кухню. Сергей что-то сказал мне, но я не слышал. Воспользовался пожарным выходом и оказался в переулке позади бара, где пахло мусором и мочой. Дверь за мной захлопнулась. Я соскользнул по стене и закрыл глаза.

Глава 15

– Эй, ты там, наверху, проснулся?

Я открыл глаза, но не мог сообразить, кто меня звал и не приснился ли мне этот голос. Но тут раздался стук в крышку люка, и я убедился, что это не сон.

– Лодырь, поднимайся!

Конечно, Арно. А сначала я подумал, что Греттен. Я сел, скрючившись, на матрасе в полной уверенности, что она еще где-то рядом. Но, слава Богу, я находился на чердаке один. А на крышке люка по-прежнему стоял комод, куда я его задвинул накануне вечером. Непосильная тяжесть для восемнадцатилетней девушки, но оказалась не по зубам и ее папаше. Спросонья меня охватила паника: я решил, будто Арно узнал, что на чердаке побывала его дочь. Но затем сообразил: он пришел за мной, чтобы я помог ему с капканами.

– Иду! – крикнул я. Голова от терпкого вина и коньяка гудела, а столь внезапное пробуждение – не лучшее средство от похмелья.

– Ты хоть знаешь, сколько времени? – Я услышал, как под его весом скрипят деревянные ступени лестницы. – Шевелись, поднимай задницу!

– Дайте мне пять минут.

– Хватит двух!

Шаги удалялись. Опустив голову, я простонал. Только-только рассвело, и в окно чердака просачивался сероватый свет раннего утра. Мечтая рухнуть на матрас и проспать еще часок, я натянул комбинезон и спустился вниз. Задержался у крана, с жадностью напился, брызнул на лицо и шею водой. Капли застряли у меня в бороде и на время послужили бальзамом измученной болью голове.

Арно с Лулу ждали меня на улице. На его плече висел холщовый рабочий мешок, на сгибе руки покоилось ружье. Лицо после вчерашнего возлияния побледнело, на подбородке белая небритая щетина, похожая на иней на его загорелой коже. Арно сердито посмотрел на меня.

– Я велел тебе быть готовым пораньше.

– Я не понял, что «пораньше» означает на рассвете. А что у нас с завтраком?

– С завтраком? – Он уже шел через двор. Лулу крутилась вокруг меня, словно встретила давно потерянного приятеля.

Я думал, Арно направится по дороге к шоссе, но он свернул к конюшне. Мне казалось, я успел хорошо изучить ферму, но о существовании этой тропинки не подозревал. И теперь с трудом тащился вслед за Арно. Вокруг стелился низкий туман, пели птицы, в свежем воздухе отчетливо разносился колокольный звон. Пожалев, что не надел под комбинезон майку, я потер руки и почувствовал сквозь ткань лейкопластырь. На мгновение утро показалось совсем ледяным, как только я вспомнил Греттен. В каком-то смысле она встревожила меня больше, чем само нападение. Конечно, ее удивление могло быть игрой – Греттен, безусловно, способна на театральные представления. Но подобное случалось и раньше: после того как сожгла фотографию, она о ней больше не вспомнила. Тогда я решил, что Греттен научилась хранить в памяти то, что удобно, а все неловкости забывать.

Тропинка привела нас в густой лес за домом – буферную зону между фермой и внешним миром. Стараясь выкинуть Греттен из головы, я сосредоточился на том, чтобы не запинаться о корни деревьев. Впереди маячила негнущаяся, вся в горизонтальных складках, твердокаменная шея Арно. Глядя на его ружье, я запоздало спохватился: благоразумно ли идти с этим человеком в лес? Неизвестно, что наговорила ему Греттен, а он вряд ли привык мучиться сомнениями. Одинокий выстрел в лесу никто не услышит, а тело может до бесконечности лежать среди корней. Я тряхнул головой, избавляясь от мрачных видений. Арно – человек прямой, и, если бы замыслил что-нибудь против меня, я бы уже догадался. Да и вообще – моя голова раскалывалась от боли, и, пристрелив, он избавил бы меня от мук.

Лес замер, и в тишине усиливался каждый звук. Что-то прошуршало в нескольких ярдах от тропинки. У собаки встала дыбом шерсть, и она прыгнула в ту сторону, но Арно резко окликнул ее и подозвал к себе. Лулу нехотя послушалась и вернулась, с сожалением оглядываясь назад.

На повороте тропинки Арно свернул в лес. Траву покрывали капельки росы, я мял ногами стебли, и мой комбинезон внизу намок и потемнел. Лулу побежала вперед, но хозяин ее опять подозвал и, схватив за ошейник, заставил идти сзади.

– Не боитесь, что она попадет в капкан? – спросил я.

– Я не позволю ей к ним приблизиться.

– А если не послушается и убежит в лес?

– Тогда пусть пеняет на себя. – Арно обвел глазами пространство перед собой. – Здесь.

В траве прятался поставленный на взвод капкан. Арно подобрал сухую ветку и ткнул в квадратную площадку между челюстями. Те сомкнулись, дробя дерево. Он сбросил с плеча мешок и достал из него то, что мне показалось сложенным вдвое старым армейским шанцевым инструментом. Моим первым порывом было бежать, но это оказалась всего лишь саперная лопатка. Арно раскрыл ее и подал мне.

– Откопай штырь.

Взяв лопатку, я прислонил трость к дереву. В последнее время я начал сомневаться, действительно ли она мне нужна, но без трости пока еще чувствовал себя неуверенно. Капкан был прикован к штырю металлической цепью. Саперный инструмент имел с одной стороны заостренную лопатку, с другой – нечто вроде пики. Я разрыхлил землю вокруг штыря и вырвал его вместе с градом черных комьев.

Арно ждал с мешком. Я опустил туда капкан и подал лопатку.

– Неси сам, – буркнул он, выходя на тропинку.

Мы вырыли еще два капкана, прежде чем оказались в знакомом мне участке леса. Я окинул взглядом картину: вид фермы, деревьев и озера отпечатался в мозгу, как дурной сон. Арно поджидал меня у ствола. На раскинувшихся по поверхности корнях остались зарубки от ножа. Рядом валялась пустая бутылка. Захлопнувшийся капкан лежал у подножия дерева, его зубья потемнели от крови.

– Ну? – произнес Арно. – Чего ждешь?

Я положил лопатку на землю.

– Этот могли бы отрыть и сами.

В его глазах сверкнула злорадная искорка.

– Навевает плохие воспоминания? Не пугайся, он больше тебя не укусит.

Я промолчал. Арно отставил ружье, мешок и, взяв лопатку, принялся молотить землю вокруг штыря, кромсая без разбора и почву, и корни дерева. Он был сильным мужчиной, но я по опыту знал, что этот штырь зарыт надежно. Чтобы его откопать, ушло больше времени, и, прежде чем работа была закончена, Арно изрядно пропотел. Расстегнул рубашку, обнажив белую, безволосую грудь. А когда нагнулся подобрать капкан, замер и ухватился рукой за поясницу.

– Положи в мешок, – проговорил он, разгибаясь. Я заметил, как посерело его лицо. – Или это тоже против твоих принципов? – Арно отошел, предоставляя мне завершить дело.

Я поднял капкан за цепь. На металле в том месте, где я пытался его открыть, до сих пор остались светлые царапины. Капкан тихонько покачивался на цепи – страшный маятник с испачканными кровью зубьями. Я бросил его в мешок.

Капканы стояли по всему лесу. Когда наполнялся очередной принесенный Арно мешок, мы оставляли его у тропинки, чтобы потом забрать. Все капканы были умело замаскированы – спрятаны среди корней деревьев и пучков травы. Один даже размещен в неглубокой ямке, забросанной ветками и прутиками.

Арно безошибочно находил каждый, точно знал расположение их всех. Наполовину наполненный мешок бил меня по ноге, когда я шел вслед за ним к очередному. Капкан зарос травой, была видна только цепь. Арно поискал палку, чтобы спустить пружину.

– Ну, и в чем тут смысл? – спросил я.

– Смысл чего?

Я бросил мешок с капканами на землю.

– Всего этого.

– Отпугивать людей, в чем же еще?

– В тот вечер, когда на вас напали, капканы не помогли.

– Негодяям повезло, – процедил Арно.

– А вам нет?

– Что ты хочешь сказать?

– Думаете, полиция бы ограничилась предупреждением, если бы кто-нибудь попал в капкан?

– Мне плевать.

– Тогда зачем мы их снимаем?

– Чтобы лишить полицейских удовольствия найти их. Через неделю или две, когда все уляжется, я их снова расставлю. – Он как-то странно покосился на меня. – Полагаешь, если я кого-нибудь поймаю в капкан, у него будет шанс сообщить об этом полиции? – Арно очистил капкан от травы и усмехнулся. – Этот спускать не придется.

Захваты ловушки сжимали кроличью тушку. Зверек давно распрощался с жизнью, наверное, несколько месяцев назад. Личинки и мухи сделали свое дело, оставив высохшую шкурку и кости. Арно подтолкнул его ко мне ногой.

– Забирай.

Утренняя прохлада исчезла, и туман поднялся, когда Арно объявил, что мы можем сделать перерыв. Сквозь ветви деревьев проглянуло солнце – пока не палящее, но уже предвещающее дневную жару. Мы остановились у пробившегося сквозь землю плоского камня, образующего естественное сиденье. Арно прислонил к нему ружье и сел. Радуясь передышке, я тоже опустился на землю.

– Много их еще?

– У озера полно. Что, устал?

– Нет. Наслаждаюсь процессом, хоть бы их подольше собирать.

Он хмыкнул, но не удостоил меня ответом. Я старался не думать, сколько времени нам шататься по лесу без завтрака, но в этот момент Арно достал из мешка сверток в жиронепроницаемой бумаге. Мы с Лулу с одинаковым интересом следили за тем, как он разворачивал его. В нем оказались две холодные куриные грудки. К моему удивлению, он одну предложил мне.

– Держи.

Я взял, пока Арно не передумал. Он снова порылся в мешке и извлек бутылку с водой и длинный багет хлеба.

– Вчерашний, – небрежно бросил Арно, переламывая хлеб пополам.

Мне вполне подошел и вчерашний. Мы ели молча, запивая из одной бутылки, но я заметил, что каждый из нас перед тем, как сделать глоток, вытирал горлышко. Время от времени я бросал кусочки Лулу, которая убедила себя, что жутко проголодалась. А Арно не обращал на нее внимания. Закончив есть, он вынул трубку и стал набивать табаком. Я бы тоже с ним закурил, но, в спешке уходя с чердака, забыл сигареты.

– Как ваша спина? – поинтересовался я.

Арно зажал в зубах мундштук, пыхнул дымом и посмотрел на меня сквозь сизое облачко.

– Для работы лопатой лучше не стала.

Мы помолчали. Арно казался таким же несгибаемо твердым, как камень, на котором сидел. Вскоре я перехватил его взгляд, но он молча отвернулся. В нем чувствовалось какое-то напряжение, и от этого в моей голове снова зашевелились бредовые мысли. Арно взял ружье и оглядел от ложа до дула.

– Так ты пользуешься великодушием моей дочери?

«Началось», – подумал я, пытаясь представить, что наплела ему Греттен.

– Что вы имеете в виду?

Арно раздраженно посмотрел на меня, отложил ружье и повертел в руке трубку.

– Матильда ходит за тобой, как за младенцем. Готовит еду, меняет повязки.

– Да… все правильно… она очень добра.

Он вынул трубку изо рта, стряхнул с чашки невидимую пылинку и взял в зубы.

– Что ты о ней думаешь?

– Простите?

– Вопрос простой: какое твое мнение о Матильде? Она привлекательная женщина или нет?

Арно мог обидеться на любой мой ответ, поэтому я предпочел сказать правду.

– Да, привлекательная.

Похоже, это было именно то, что он ожидал услышать от меня.

– Ей здорово досталось. – Он пососал трубку. – Вела хозяйство и заботилась о Греттен, когда мать умерла. Теперь одна растит сына. Очень непросто.

Вообще-то я не заметил, чтобы Арно старался облегчить ей жизнь.

– Бог свидетель, я тоже натерпелся, – продолжил он. – Воспитывал двух дочерей. В таком месте, как это, человеку нужен сын, который с ним бы работал и со временем все унаследовал. Я надеялся, что Мари родит мне сына, но этого не случилось. На свет появлялись одни девчонки. Я возблагодарил Господа, когда родился Мишель. Скажу тебе, не шуточное это дело жить среди женщин.

Арно выбил трубку о камень и добавил:

– Но Матильде еще тяжелее. Привлекательная женщина, молодая. Ей нужен мужчина, в идеале муж. Но надо быть реалистом. – Он поджал губы. – Ты понимаешь, о чем я?

Я кивнул.

– Беда в том, что местные мужчины ничего не стоят. Подлые душонки, половина из них готовы трахнуть даже корову, если подвернется стул, на который можно забраться. Но как только речь заходит о незамужней женщине с ребенком… – Арно вздохнул. – Можно подумать, вся мудрость в том, чтобы слепо следовать предрассудкам. Я не вечен, а Матильда моя старшая дочь. Мишелю расти и расти, прежде чем он сможет взять в свои руки хозяйство. А когда это случится, трудно сказать, буду ли я еще рядом, чтобы помочь ему. Разумеется, на ферме много работы, но и возможности открываются большие. Соображаешь?

– Да. – Меня не столько поразило его предложение, сколько то, что он сделал его мне.

Арно довольно кивнул.

– Не жду, что решение можно принять в один день. Но правильному мужчине следует задуматься. Как считаешь?

– Кого вы называете правильным мужчиной? – Я старался, чтобы мой голос звучал бесстрастно.

– Человека, понимающего, какие перед ним открываются перспективы, – ответил он и едко добавил: – И которому я бы доверял.

– Как доверяли Луи?

Его лицо померкло, захлопнулось, точно капкан. Арно сунул трубку в карман и поднялся.

– Пошли. Мы и так потеряли кучу времени.

Я нагнулся за мешком и в тишине безошибочно угадал клацанье передергиваемого ружейного затвора. Обернулся и увидел, что Арно целит в меня. Я замер. Но в следующую секунду с облегчением понял, что его внимание привлек не я, а Лулу. Собака смотрела в лес, насторожив уши.

– Что она там… – начал я.

– Тихо!

Лулу настолько возбудилась, что дрожала всем телом. Арно упер приклад в плечо и, изготовившись, подал команду:

– Вперед!

Слово прозвучало чуть громче шепота, но Лулу услышала и, крадучись, двинулась в лес. Вскоре застыла с поднятой лапой. Я по-прежнему ничего не видел. Внезапно собака сорвалась с места, в тот же миг из травы вспорхнули две птицы и, хлопая крыльями, поднялись в воздух. От грохота ружья Арно я подпрыгнул. Одна из птиц упала на землю. Раздался второй выстрел, но птица вильнула в сторону и продолжала забирать все выше в небо. Арно выпалил в третий раз, но птица уже скрылась за кронами деревьев.

Арно сквозь зубы выругался, опустил ружье и недовольно поцокал языком. Из леса с высоко поднятой головой появилась Лулу, она несла в пасти птицу. Арно взял у нее добычу и потрепал по голове.

– Молодец, девочка!

Охота подняла его настроение. Серую куропатку он сунул в мешок.

– Было время, когда я сшибал обеих. Теперь реакция не та, что прежде. Стреляя навскидку, не надо надеяться, что первый выстрел не в счет. – Он холодно посмотрел на меня. – Забудешь об этом – и твой шанс упущен.

– Почему вы не охотитесь с дробовиком?

– Дробовик для тех, кто не умеет стрелять. – Арно погладил приклад своего ружья. – Это шестимиллиметровый «лебель». Принадлежал еще моему деду; он старше меня, а до сих пор точно стреляет на пятьдесят ярдов патронами двадцать второго калибра. Вот, попробуй, сколько весит.

Я нехотя взял у него ружье. Оно оказалось на удивление тяжелым. Приклад, отполированный во время долгого употребления, портила трещина в половину его длины. От оружия едко пахло сожженным порохом.

– Хочешь попробовать? – спросил Арно.

– Нет, спасибо.

Когда я отдавал ему «лебеля», он самодовольно ухмыльнулся.

– Что, слишком чувствительный или просто боишься громких звуков?

– И то и другое. – Я подхватил мешок. – Так мы идем или нет?

В полдень мы повернули к дому. Набили капканами с полдюжины мешков, но еще не приступили к лесу у озера.

– Снимем в другой раз, – объявил Арно, потирая спину. – Если опять сунется полиция, сначала станет искать у дороги.

Мешки получились громоздкими и тяжелыми, поэтому домой мы принесли только по одному, а остальные оставили в лесу. Арно бросил свой во дворе и мрачно приказал мне доставить остальные. Теперь придется сделать несколько ходок и, подобно собирающему металлолом Санта-Клаусу, таскать мешки по одному на спине. Когда последний мешок был успешно помещен в конюшню, я тяжело вздохнул. Зализывая ободранные костяшки пальцев, заметил, что в проеме кухонной двери мелькнула тень, и на пороге появилась Матильда.

– Это последние? – спросила она, прикрывая глаза от солнца.

– Пока да, – ответил я. – Еще остались в лесу вокруг озера, но на сегодня мы закончили.

– Хотите кофе?

– Спасибо.

Я двинулся за ней в дом, сел за стол, в последний момент вспомнив, что нельзя занимать место хозяина.

– Ничего страшного, – улыбнулась Матильда. – Отец отдыхает. Спина болит.

Не могу сказать, что проникся к нему состраданием.

– Где Греттен?

– Собирает яйца. Скоро придет. – Матильда насыпала в кофейник молотый кофе и поставила на плиту. – Как ее успехи в английском?

– Она не очень интересуется занятиями.

Матильда промолчала и чем-то занялась у раковины, пока кофейник не стал издавать захлебывающиеся звуки. Она сняла его с огня и налила в чашку темную жидкость.

– А вы? – произнес я, принимая у нее кофе.

– Не сейчас. – Она постояла у стола, а затем неожиданно села рядом.

У Матильды был усталый вид, и я невольно вспомнил предложение ее отца. Чтобы избавиться от непрошеных мыслей, сделал глоток обжигающего напитка и стал придумывать, что бы сказать.

– Вам не жаль, что мы снимаем капканы?

Признаю, не лучшее начало разговора, но Матильда отнеслась к моим словам спокойно и поддержала беседу.

– Мне никогда не нравилось, что они стояли.

– Но ваш отец считает, что ферму необходимо защищать.

Она взглянула на меня и отвернулась. Я ничего не сумел прочитать в ее загадочных серых глазах.

– Невозможно оградить себя от мира.

Фраза почему-то прозвучала как упрек. Мы оба посмотрели на Мишеля в манеже, словно надеясь, что он нарушит молчание.

– Вы получаете… – начал я и осекся.

– Что?

– Неважно.

Матильда взглянула на сына, будто догадываясь, о чем я собирался спросить.

– Продолжайте.

– Я хотел узнать, вы получаете известия от его отца?

Я почти не сомневался, что она разозлится, но Матильда лишь покачала головой.

– Нет.

– Где он?

Она едва заметно пожала плечами.

– Не знаю.

– Неужели не хочет увидеть собственного сына?

Не успели эти слова сорваться у меня с языка, как я о них пожалел. Уж у меня-то прав меньше, чем у кого-либо, задавать подобные вопросы.

– Мишеля мы не планировали. А Луи всегда боялся ответственности.

Я уже спросил больше, чем мне полагалось, но чувствовал – и не мог в этом ошибиться – между нами некую близость. Было в позе Матильды нечто манящее, отчего хотелось протянуть руку и дотронуться до нее. Вместо этого я обхватил ладонями кофейную чашку.

– Вам никогда не приходило в голову уйти отсюда? Вдвоем с Мишелем?

Ее удивила моя прямота. Но чем дольше я наблюдал за ее отцом и сестрой – и даже за Жоржем, – тем больше убеждался, что Матильда – единственный здравый человек на ферме. Она заслуживала лучшей жизни.

– Здесь мой дом, – тихо ответила она.

– Людям присуще уходить из дома.

– Отец… – Матильда запнулась, а когда продолжила, у меня возникло ощущение, что она собиралась сказать совершенно иное. – Отец души не чает в Мишеле. Я не могу отнять у него внука.

– У него останется Греттен.

– Это не одно и то же. – Она отвернулась к окну. – Он всегда мечтал о сыне, и рождение дочерей было для него разочарованием. Даже рождение Греттен. Теперь у него есть внук, и он рассчитывает, что мальчик вырастет на ферме.

– Это вовсе не означает, что вы должны подстраиваться под его желания. У вас своя жизнь.

Я заметил, как слегка поднялась и опустилась ее грудь. Да еще чаще стала пульсировать жилка на шее. Вот и все признаки волнения.

– Я не могу оставить Греттен, а со мной она не поедет.

«Да, наверное, не поедет», – подумал я, вспомнив, что говорила Греттен о сестре. Но смирение Матильды возмущало. Меня так и подмывало спросить, а пошла бы Греттен ради нее на такие же жертвы? Хотелось сказать, что она тратит жизнь на побегушках у человека, который готов ее продать, как ненужный хлам. Но я и без того наговорил лишнего. К тому же дверь в этот момент открылась и появилась Греттен.

– Несушке с больными глазами хуже, – объявила она, прижимая к животу корзинку с яйцами. – Придется… – Она запнулась, увидев меня.

Матильда встала и поспешно отошла от стола. Я покраснел, словно нас застукали за чем-то неприличным.

– Что он здесь делает? – произнесла Греттен.

– Отдыхает. – Матильда принялась мыть кофейник. – Так что там с курицей?

Греттен не ответила, но достаточно было взглянуть на ее лицо, чтобы понять, что она чувствует.

– Мне пора вернуться к работе! – бросил я, обходя девушку и направляясь к двери. – Спасибо за кофе.

Матильда кивнула, но не обернулась. Греттен, не замечая меня, сверлила глазами спину сестры. Я вышел во двор, но далеко уйти не успел: из окна раздались громкие голоса.

– Почему ты всегда пытаешься все испортить?

Ответа Матильды я не расслышал, но, судя по тону, она пыталась успокоить сестру. Греттен распалялась.

– Да, пытаешься! И по какому праву ты мне постоянно приказываешь? Меня от тебя воротит!

Раздался звук как от пощечины, секундой позже дверь распахнулась, и Греттен выскочила во двор. Я поспешно отступил в конюшню. За сестрой из кухни выбежала Матильда.

– Греттен!

Та обернулась, и я увидел на ее щеке красный отпечаток ладони.

– Я тебя ненавижу!

Она побежала через двор, Матильда устремилась за ней, но остановилась, услышав, что заплакал Мишель. Ее лицо болезненно скривилось. Заметив меня, она отвернулась и ушла на кухню к сыну.

Я оставил свое укрытие в конюшне, предварительно убедившись, что Греттен во дворе нет. Что бы там ни было между сестрами, мне нечего встревать в их отношения. На ферме воцарилась привычная тишина. Я повернул к амбару. Время шло к обеду, и разводить порцию раствора не имело смысла. Да и после раннего начала рабочего дня у меня не возникло желания залезать на леса. От кофе жажда усилилась, и я направился к крану с водой. В амбаре, как всегда, было прохладно, пахло старым деревом и прокисшим вином. Я отвернул вентиль и подставил ладони под холодную струю. Но сквозь плеск воды услышал другой звук. Закрыл кран, вышел во двор и вытер мокрые руки о комбинезон. Шум доносился со стороны озера. Я не мог разобрать, в чем там дело, но, судя по визгу, еще одной свинье предстояло расстаться с жизнью.

Вскоре раздался крик Греттен. Я выскочил на дорожку и, тыкая палкой в землю, помчался странным аллюром – полубегом, полускачками. И по мере того как приближался к свинарнику, шум становился громче. Возгласы, лай, визг. Оказавшись на поляне, я увидел странную троицу в замысловатом танце – Жоржа, Лулу и кабана. Старик пытался направить зверя в загон, а собака бешено кидалась на него. Разъяренный кабан крутился, пытаясь достать обидчицу, и с такой силой отбрасывал в сторону доску, которой его погонял Жорж, что чуть не сбивал старика с ног.

Неподалеку, прижав ладони к губам, неподвижно застыла Греттен.

– Убери собаку! – кричал ей Жорж, преграждая дорогу кабану и одновременно отпихивая спаниеля. – Убери собаку!

Греттен не шелохнулась. Я видел, что старик теряет силы. Ему становилось все труднее не подпускать друг к другу животных. Когда я выбежал на поляну, он оглянулся, и Лулу, улучив момент, проскользнула у его ног. Жорж пошатнулся, выпустил доску, собака сделала попытку увернуться, но кабан бросился вперед. Раздались пронзительный визг и явственный хруст костей, когда челюсти кабана сомкнулись на задней ноге спаниеля.

Я устремился на кабана, надеясь отшвырнуть его от собаки. Но эффект был такой, словно налетел на дерево, и моя собственная инерция отбросила меня назад. Воздух вылетел у меня из груди, когда я шлепнулся на землю и стал отползать в сторону, яростно отпихиваясь от клыков разъяренной твари. Жорж успел поставить между нами доску и закричал:

– Давай другую!

Доска была приставлена к забору. Я схватил ее и кинулся назад, по пути подхватив с земли трость. Наставил доску на кабана рядом с доской старика и принялся колотить зверя тростью по голове.

– Не так сильно! – крикнул Жорж.

Но кабан даже ничего не почувствовал. Он бодал и пихал наши доски, а Лулу в это время тяжело отползла от места схватки, ее задняя нога безвольно волочилась за ней. На помощь подоспел Арно и добавил свой вес к нашему. Втроем мы навалились на кабана, загораживая досками глаза, и вскоре сумели затолкать его обратно в загон. Зверь бросался на забор, но Арно уже закрыл и запер ворота. Тяжело дыша, он мрачно повернулся к Жоржу.

– Как он вырвался наружу?

– Ворота были открыты.

– Господи, ты их хоть проверял?

Старик с упреком посмотрел на Арно.

– А как же?

– Сами они открыться не могли!

– Нет, – кивнул Жорж.

– Где Греттен? – Арно оглянулся.

Девушки нигде не было. Зато прибежала Матильда и склонилась над спаниелем. Собака в шоке тяжело дышала, задняя лапа висела на обрывках окровавленной кожи. Арно посмотрел на Лулу и поджал губы.

– Пойду принесу ружье.

Матильда попыталась поднять собаку.

– Что ты делаешь? – спросил отец.

– Отвезу ее к ветеринару.

– Не отвезешь! Пуля для нее лучший выход.

Прижимая к груди собаку, Матильда тяжело поднялась. Лапа беспомощно болталась, и Лулу жалобно скулила.

– Ты что, не слышала? – возмутился Арно.

– Слышала. – Матильда сделала шаг вперед, но он загородил ей дорогу.

– Ты никуда не поедешь! Положи ее на землю и…

– Не положу!

От ее непокорности Арно оторопел. Впервые дочь при мне перечила отцу. Он ожег ее взглядом, но она не опустила голову, противопоставляя холодное упорство его бешеному гневу.

– Я не дам ее убить. – Матильда не повысила голос, однако в нем звучала твердая решимость.

Я думал, что Арно ударит ее, но он, пропуская дочь, отступил в сторону.

– Как знаешь. Только не жди, что я заплачу ветеринару.

Матильда, сгибаясь под тяжестью собаки, прошла мимо.

– Позвольте мне? – предложил я.

– Ничего, справлюсь, – промолвила она, но от помощи не отказалась. Лулу застонала, когда Матильда передавала ее мне.

Я чувствовал, что Арно наблюдает за мной, и внезапно меня осенило: он решил, будто я помогаю Матильде из-за нашего утреннего разговора, мол, выполняю свою часть нашей не облеченной в слова сделки. Эта догадка меня разозлила. Я обернулся и увидел, что за нами стоит Греттен. Она плакала, отводила от Лулу взгляд, хотя ее тянуло посмотреть на искалеченную собачью лапу. Арно обошел меня и схватил дочь за руку.

– Это ты открыла ворота?

– Нет, – тихо произнесла Греттен.

– Тогда каким образом кабан вырвался на волю?

– Не знаю. Отстань от меня!

Греттен попыталась освободиться, но отец повернул ее лицом к собаке.

– Смотри, что ты наделала!

– Я ничего не делала. Отстань!

Она вывернулась и побежала в лес. Арно посмотрел ей вслед и обратился к нам:

– Раз собрались, идите! – И зашагал к загону.

Возвращаясь во двор, я старался как можно меньше трясти Лулу. Матильда несла за мною трость, и моя нога почти не болела. Когда мы добрались до фургона, Матильда разложила на пассажирском сиденье одеяло. Собака дрожала, но лизнула меня в руку, когда я устраивал ее в машине. Задняя лапа выглядела так, словно ее пропустили через мясорубку. Осколки белой кости виднелись из кровавого месива, и мне пришло в голову, что, может, Арно прав – мы только продлеваем мучения бедняги. Но собака была не моей, и я не хотел соваться со своим мнением. Матильда захлопнула дверцу и направилась к водительскому месту.

– Давайте отвезу, – предложил я, помня, как ей неприятно появляться в городе.

– Спасибо, не надо.

– Может, поехать с вами?

– Ничего, все в порядке.

Она показалась мне совсем чужой. Я смотрел вслед переваливавшейся на ухабах машине, пока фургон не свернул за поворот и не скрылся за деревьями. Поднятая им пыль улеглась, звук мотора стих, словно ничего не случилось.

Лондон

Жюль снова объявился в баре на следующей неделе. Было рано, и зал пустовал. Бойфренд Сергея, Кай, принес мне кофе и обсуждал с Ди, как лучше приготовить рисовый тимбаль. Я не сводил взгляда с входа. И только приготовился отпить кофе, как открылась дверь и вошел Ленни.

Он был один, но, если объявился здесь, существовала большая вероятность, что подойдет и Жюль. Я поставил кофейную чашку на стол. Ленни безразлично посмотрел на меня, но давая понять, что он помнит, кто я такой. И подошел к стойке там, где обслуживала Ди.

– Бутылку «Стеллы»!

Когда он протянул руку за сдачей, я заметил на его запястье золотые часы. «Ролекс» или копия, массивные, украшенные драгоценными камнями. Он перехватил мой взгляд.

– Что зыришь?

– Восхищаюсь вашими часами.

Я вспомнил, как он спросил время, когда мы с Хлоей встретили его на темной улице. Не мог представить, что у него отложилась та ночь в памяти или возникли такие же ассоциации. Но я недооценил Ленни. И когда его лицо со щетиной на подбородке повернулось в мою сторону, у меня похолодело в груди.

– Ты меня нисколько не колышешь. И если у тебя есть голова на плечах, держись подальше. – Убедившись, что я усвоил сказанное, Ленни забрал пиво и двинулся к столику.

– Что случилось? – удивилась подошедшая Ди.

– Человек шутит.

Но смешного было мало. Никто бы не стал лезть вон из кожи, стараясь разозлить типа вроде Ленни. Я даже не понял, как у меня это получилось.

Теперь вопрос был только во времени. От выпитого кофе в желудке стало кисло. Я думал, что готов ко всему, но пульс участился, когда в дверь вошел Жюль. Разглядев его спутницу, я сначала почувствовал облегчение, потому что это была не Хлоя. Но когда они вышли на свет, испытал шок: это она! Но не та Хлоя, которую я знал. Волосы высветлены и уложены в стильную прическу, короткое красное платье не скрывало ног в туфлях на высоких каблуках. Когда мы были вместе, она почти не пользовалась косметикой, а теперь накрашенные глаза и губная помада преобразили ее до неузнаваемости.

Жюль направился к Ленни, Хлоя шла позади него. По ее ничего не выражающему лицу я сообразил, что любовник ей не сообщил, что я работаю в этом баре. Я таращился на нее, пока с кухни с двумя бутылками «Абсолюта» не появился Сергей.

– Вот, поставь в холодильник. Пожалуйста, улыбайся. У тебя такой вид, будто ты собираешься кого-то убить.

Я взял водку, но дверцу холодильника под стойкой открыть не успел – увидел, что ко мне направляются Жюль и Хлоя. Жюль смотрел на меня в упор, а Хлоя пока не замечала, к кому он ее ведет. Уже у самой стойки он обнял ее за плечи, Хлоя удивленно взглянула на него, и мелькнувший в ее глазах благодарный огонек разбил мне сердце. Но в этот миг она увидела меня и замерла. Жюль крепче прижал ее к себе и заставил приблизиться к стойке.

– Вот неожиданность! Посмотри, кого мы встретили.

Я поставил бутылки. Хлоя потупилась, ее губы шевелились, но из них не вылетало ни звука. Она осунулась – если раньше была стройной, то теперь очень похудела. Я понял, что она опять подсела на наркотики.

– Что ж ты не поздороваешься? – произнес, не отпуская ее, Жюль. – Будь хорошей девочкой.

Хлоя покорно подняла голову и прошептала:

– Привет, Шон. – По ее блуждающему взгляду стало ясно, что теперь это не кокаин, а что-то посерьезнее.

– Привет.

Мое лицо превратилось в камень. Жюль наблюдал за нами, ничего не упуская.

– Вот уж поистине счастливая встреча. У меня здесь кое-какие дела, а вы пока пообщайтесь. Вам же есть что сказать друг другу.

– Жюль, не надо…

– И еще две водки со льдом. Принесешь за стол.

Он подмигнул мне, хозяйским жестом погладил Хлою по плечу и вразвалочку двинулся к Ленни. Мы с Хлоей молча смотрели друг на друга через стойку.

– Как дела? – выдавил я.

– Нормально. – Она кивнула, словно пыталась убедить саму себя. – А у тебя?

– Неплохо. – Мне было больно смотреть на Хлою. Я пожалел, что в баре мало посетителей и я не мог отвлечься, обслуживая других. – Как твоя живопись? – Жестокий вопрос. Я возненавидел себя за мимолетное удовлетворение, которое испытал, заметив, как исказилось болью ее лицо.

– Не очень. Приходится помогать Жюлю в его делах. У него не хватает людей. Но он говорит, что, когда все устоится, ему потребуется несколько моих работ для его гимнастического зала. Ну, ты понимаешь.

– Здорово.

Хлоя продолжала улыбаться, но в глазах мелькнули слезы.

– У меня все хорошо. Правда. Вот только…

Во мне что-то надломилось, когда она заплакала. Гордость боролась с желанием коснуться ее. Из-за столика Хлою окликнул Жюль:

– Иди сюда!

Она смахнула слезы ладонью, и миг, когда я мог что-либо сказать или сделать, растаял.

– Извини! – бросила Хлоя и поспешила прочь.

Я попросил Ди обслужить их столик и ушел в кухню. А когда вернулся в зал, посетителей в баре прибавилось. Я радовался, что началась запарка. И, посмотрев в очередной раз туда, где сидела Хлоя, обнаружил, что ее там нет, а за тем столиком обосновалась другая компания.

Глава 16

Заменять камни в кладке – дело долгое. Та часть дома, которую я начал чинить, оказалась в худшем состоянии, чем другие стены, потому что выходила на озеро, откуда дом атаковала непогода. Пришлось вытащить много камней и очистить от старого раствора, прежде чем вставить обратно. Камни были большими и тяжелыми, и когда я пытался запихнуть их в образовавшиеся дыры, выдавливали оттуда влажный раствор, похожий на глазурь кофейного цвета. Иногда камни под собственным весом проваливались глубже, чем надо, и оказывались не на одной линии с остальными. Всякий раз, когда случалось подобное, я вытаскивал их обратно и начинал все сначала. Хотя с земли вряд ли кто-нибудь заметил бы неровности и стал бы меня осуждать за них.

Но мне было бы неприятно видеть изъяны своей работы.

Я обмазал раствором верх и бока очередного камня и начал поднимать. Отверстие находилось на уровне плеч, и мне пришлось взять камень на грудь, а потом положить на место, надеясь, что он встанет в плоскость с другими. Довольный, что все получилось, я снял лишний раствор и расправил онемевшие плечи. Тем утром я неплохо продвинулся, отчего у меня обычно поднималось настроение.

Ведро опустело. Я спустился с ним на землю и направился в кладовую. Там лежала груда пустых пластиковых мешков. Я прикончил песок в последнем. Придется снова отправляться в город! Выругавшись, я швырнул ведро на пол, хотя еще несколько дней назад понял, что без новой поездки не обойтись. На укладку камней уходило много раствора. Цемент оставался, но весь песок в кладовой я уже подчистил. Если бы знал, что его не хватит, взял бы, когда ездил за цементом. Но почему-то решил, что мой предшественник все правильно рассчитал. Сам виноват. Вдобавок ко всем другим недостаткам Луи был скверным строителем.

Я нашел Матильду в огороде за домом. Она стояла на коленях перед маленькой цветочной клумбой и выдергивала выросшие с прошлого раза сорняки. Матильда подняла голову, и мне снова показалось, будто я отвлек ее от чего-то сокровенного.

– Мне нужен песок.

С покорным лицом, словно больше никому и ничему не удивлялась, она молча поднялась и кивнула.

Я пошел с Матильдой и ждал в кухне, пока она принесет кошелек. Греттен сидела за столом с Мишелем и не обратила на меня внимания. С того дня, когда кабан вырвался из загона, она притихла. Не столько сознательно игнорировала меня, сколько просто не замечала моего присутствия. Признаюсь честно – я вздохнул с облегчением.

– Этого хватит? – спросила Матильда, протягивая несколько банкнот. Все они были небольшого достоинства.

– Наверное.

– Ключи в фургоне.

Она вернулась в огород, а я пошел к «Рено». В машине было жарко, как в парнике, но я не стал ждать, пока салон проветрится. Закончив канитель с отпиранием и запиранием ворот, я немного постоял, глядя на дорогу. Мимо со стороны города куда-то по своим делам пронесся автомобиль. Пока я глядел ему вслед, что-то шевельнулось у меня в мозгу.

Беспокойство… Это чувство нарастало с тех пор, как на ферму явились жандармы. Я больше не тревожился, что они вернутся: если бы у них возникло такое намерение, то давно бы пришли. Но они принесли с собой разлад, который оставался до сих пор.

В кабину я забирался без всякого энтузиазма. Поездка до города почти не заняла времени – только промелькнул придорожный бар, и вот уже она, площадь. Игроки в петанк по-прежнему на площадке, хотя я не мог утверждать, что это были те же самые старики. Фонтан весело разбрасывал на солнце брызги. Когда я сворачивал на строительный двор, у меня вспотели ладони. Жан-Клода нигде не было. Я позволил себе расслабиться, взял из фургона трость и немного подождал. Моя ступня почти зажила, швы можно было снимать. Я больше не носил бинты, когда не работал. Но пользовался резиновой калошей, которую сделала мне Матильда, потому что обувь натирала раны. Трость стала больше привычкой, чем потребностью, и я понимал, что близится время, когда мне необходимо перестать полагаться на нее. Но не сегодня. Я подхватил ее и, опираясь на рукоять, поковылял к похожему на ангар строению. Сделал заказ на песок, оплатил и был направлен обратно во двор. Там находились просторные деревянные выгородки с гравием, галькой и песком. Из продавцов никого, но из песка торчала лопата, а рядом грудой валялись пустые пластиковые мешки. Я принялся наполнять их сам.

Работал, стоя спиной ко двору, механически втыкал лопату в кучу песка, не оглядываясь, чтобы убедиться, что никто за мной не стоит. Набив мешки, подвел к выгородку фургон. Одеяло, на котором ехала Лулу, оказалось в кузове. На нем чернели пятна запекшейся крови. Я откинул его в сторону и начал грузить мешки, ставя их вертикально, чтобы песок не высыпался. Когда работа была почти закончена, я вытер пот со лба.

– Помощь не нужна?

У фургона стоял Жан-Клод в том же комбинезоне на лямках. Для такого крупного мужчины он подошел очень тихо.

– Спасибо, управлюсь.

Я отвернулся и продолжил погрузку. Он все-таки взял мешок, закинул в кузов и поднял следующий. Последние мешки были погружены за несколько секунд. Сдержанно кивнув в знак благодарности, я закрыл борт. Но Жан-Клод не собирался меня так легко отпускать.

– Мне сказали, что несколько дней назад Матильда приезжала в город – привозила раненую собаку. Что случилось?

– Неосторожно подошла к кабану.

– А я подумал – наступила на гвоздь. Как состояние?

– Неважно.

– Гуманнее было бы избавить от мучений. Матильда жалостливая, однако это не всегда приносит пользу. Выживет?

– Если выживет, то будет скакать на трех лапах. Благодарю за помощь.

Я забрался в кабину «Рено», но Жан-Клод взялся за дверцу и произнес:

– Хочу поговорить с тобой.

– Мне пора возвращаться.

– Надолго не задержу. Тем более время обеденное. Рядом есть кафе, там неплохо кормят. Все за мой счет.

– Нет, спасибо.

– Тебе же надо поесть, верно? Я прошу всего о нескольких минутах твоего времени. Но если считаешь, что это слишком… – Жан-Клод убрал руку с дверцы и показал в сторону ворот.

Я хотел захлопнуть дверцу и уехать, но вспомнил, что обязан ему за вмешательство, когда на меня напал Дидье с дружками.

– Ладно.

Мы сидели в глубине кафе, я смотрел в маленькое пластиковое меню, но не разбирал слов.

– Здесь прилично готовят омлет, – подсказал Жан-Клод.

Я бы ему поверил, но в последнее время досыта наелся яйцами и поэтому заказал блюдо дня и пиво.

– Итак?

Жан-Клод отложил пластиковое меню.

– Я слышал, полицейские нанесли визит Арно?

– Было дело.

– Я уважаю право человека охранять свою собственность, но Арно переходит всякие границы.

Я не мог не согласиться, но помнил, что грешит этим не один Арно.

– Как себя чувствует Дидье? Надеюсь, не страдает от неизвестно откуда взявшихся огнестрельных ранений?

– Дидье – идиот. А если выпьет несколько бутылок пива, у него и вовсе сносит крышу. Надеюсь, он все-таки повзрослеет.

– Не поставил бы на это и пенни.

Жан-Клод усмехнулся.

– Не бойся: он больше не причинит беспокойства. Я с ним поговорил.

По выражению его лица я понял, что беседа с Дидье проходила отнюдь не мирно. Чтобы чем-то себя занять, я сделал глоток пива. Жан-Клод так и не прикоснулся к вину.

– Что ты знаешь о моем брате? – вдруг спросил он.

– Не много. О нем почти не говорят.

– Но ты в курсе, что он отец Мишеля и… участвовал в нескольких коммерческих предприятиях Арно?

– Слышал.

– А знаешь, что Луи пропал?

Странно, но моей первой мыслью было раскаяние: зря я сюда пришел, это была ошибка.

– Нет.

Жан-Клод полез в карман за бумажником, достал из него сильно помятую фотографию и положил на стол. На снимке он стоял на фоне зеленого пикапа с другим мужчиной, моложе, выше ростом и не так крепко сбитым. Волосы Жан-Клода прилипли ко лбу, мокрые грудь и лицо блестели на солнце. Он натянуто улыбался, а его компаньон хохотал и выставлял напоказ объективу пустой пивной стакан.

– Это Луи. Его чувство юмора грубее моего. – В голосе Жан-Клода прозвучало раздражение. – Он пропал полтора года назад. Есть версия, что поехал по делам в Лион и не вернулся. С тех пор о нем никто ничего не слышал. Ни я, ни его друзья.

Было в изображенном на снимке мужчине нечто такое, что показалось знакомым, только я не мог определить, что именно. И вдруг сообразил: на нем был тот самый комбинезон, который теперь носил я. Я невольно себя оглядел. Жан-Клод кивнул.

– Он держал его у Арно. Не хотел, чтобы дом провонял запахом свиней.

В другое время я бы обиделся на его слова, а теперь лишь подвинул ему фотографию.

– Зачем ты мне все это говоришь?

– Хочу выяснить, что приключилось с моим братом. Думаю, Арно знает больше, чем признает.

Принесли еду, и Жан-Клод замолчал. А я обрадовался возможности собраться с мыслями и поставил перед собой тарелку с бифштексом и жареным картофелем. В иных обстоятельствах я бы с удовольствием после надоевшей свинины поел говядины. Но аппетита не было.

– Почему ты считаешь, что Арно знает больше, чем говорит? – спрашивая, я сильно сомневался, что хочу получить ответ.

Куском хлеба Жан-Клод подобрал масло с омлета. Ему разговор о брате аппетита не отбил.

– Деловая поездка была связана с одной из афер, которые они замышляли с Арно. Что именно, Луи не признался – не любил открывать карт, но не сомневаюсь, он участвовал в деле. А вот история Арно не похожа на правду. Он тебе говорил, что Луи сделал Матильде предложение, потому что она забеременела?

Я кивнул.

– Не прими за неуважение к Матильде – она приятная женщина. Но я хорошо знаю брата, он не из тех, кто расстается со своим холостяцким положением. Многому могу поверить, но только не тому, что Луи внезапно стал порядочным и решил жениться на Матильде. Для Луи превыше всего он сам. Так было всегда. Если бы ему приходилось удирать из города каждый раз, когда от него залетала девушка, он бы давно смылся отсюда.

– Может, захотел получить ферму?

– Тоже мне подарок! – фыркнул Жан-Клод. – Все, что хотел Луи, – трахаться и загребать деньги. И чем легче, тем лучше. Ему не нужна была ферма, тем более в таком бедственном положении, заложенная и перезаложенная. Не задирай Арно хвост, он давно бы сообразил, что никто не позарится на это место.

– Тогда зачем он лжет?

– Может, хочет, чтобы люди думали, будто Луи кинул их и удрал от Матильды? Не знаю, а Арно откровенничать не желает.

– Ты его спрашивал?

– Конечно. По крайней мере пытался спросить. Он крикнул что-то про Луи и велел больше не беспокоить. – Жан-Клод вздохнул. – Мишель тоже моя плоть и кровь, а Арно даже не позволяет взглянуть на племянника. Прячет на ферме – что за жизнь для ребенка? И для дочерей тоже. Он всегда был с ними строг, особенно с Греттен, однако тут я его не осуждаю. За ней ухлестывала половина городских парней. Иногда мне кажется…

– Что?

– Неважно. Дело в том, что с тех пор, как исчез Луи, Арно огородил ферму от внешнего мира. А зачем это нужно, если ему нечего прятать?

– Наверное, из-за таких типов, как этот Дидье?

Я не собирался защищать Арно, но ситуация не казалась мне такой однозначной, какой ее изобразил Жан-Клод. Он доел омлет и вытер губы бумажной салфеткой.

– Не исключено. Но Арно ведет себя как в осаде. Он всегда был склочником, но колючая проволока и капканы на людей – перебор. Скажешь, я не прав? – Жан-Клод указал ножом на мою ногу. – Только не оскорбляй нас обоих притворством и не убеждай, будто это был несчастный случай. Раньше я не верил слухам об этих ловушках. Кстати, как ты мог остаться на ферме после того, что случилось?

Он был искренне озадачен, но объясняться я не собирался.

– Не понимаю, что ты от меня хочешь?

– Как я уже сказал, Арно знает больше, чем говорит. Иначе зачем ему сочинять всякую чушь? Ты живешь на ферме, имеешь возможность осмотреться, задать кое-какие вопросы. Выяснить, может, старикан Жорж что-нибудь видел или слышал, о чем никому не рассказывал. Что там прячет Арно?

Иными словами, шпионить за ними. Я оказался в сомнительном положении, но меня поразили слова француза: «прячет их на ферме…» Жан-Клод имел в виду родных Арно, но у меня в голове возникла иная картина – крошащийся цементный пол в амбаре. Я отставил тарелку с почти нетронутым бифштексом.

– Если ты убежден, что Арно лжет, почему не сообщишь в полицию?

– Думаешь, я не пытался? Совался и в здешнюю жандармерию, и в национальную полицию в Лионе. Результат один: без доказательств ничего не желают слушать. Мол, Луи – взрослый человек и волен поступать как заблагорассудится.

Я не сразу сообразил, что это означает. Во Франции сельские районы находятся под юрисдикцией жандармерии, а национальная полиция действует только в городах. Существовала всего одна причина, почему Жан-Клод обращался в обе инстанции. И я уцепился за это.

– Где, ты говоришь, его видели в последний раз?

Жан-Клод колебался – опустил голову и стал вертеть стакан в руках.

– На бензоколонке в пригороде Лиона через два дня после того, как исчез отсюда. Попал в поле зрения камеры видеонаблюдения, когда остановился заправиться. Но это ничего не доказывает.

Тут он ошибался. Это доказывало, что Луи пропал, уехав из города. А из того, что ранее говорил Жан-Клод, получалось, что Луи в Лион не ездил, а его исчезновение связано с фермой Арно.

Тяжесть свалилась с моих плеч.

– Тебе не приходило в голову, что полиция права и у твоего брата появились причины скрыться? – Парадокс сказанного дошел до меня лишь после того, как слова сорвались с языка. Я ощутил укол совести.

Жан-Клод положил огромные ручищи на стол и смерил меня взглядом. У меня возникло неприятное чувство, будто он проверяет собственную оценку, что я за человек.

– Бог не дал нам с женой детей. Кроме нее Луи мой самый близкий родственник. А я – самый близкий его родственник. Каждый раз, когда у него возникали проблемы, он бежал за помощью ко мне, чтобы я все разрулил. И я всегда это делал.

– Послушай…

– Луи мертв. Мне не требуется уведомления полиции, чтобы в этом убедиться. Если бы он был жив, я бы непременно получил от него весточку. Арно к его смерти как-то причастен. Мне плевать, где Луи видели в последний раз. Старый пройдоха что-то скрывает. А теперь я хочу узнать, ты поможешь мне выяснить, что случилось с моим братом?

Несмотря на грубоватость Жан-Клода, я видел, как он переживает утрату.

– Не понимаю, чем бы мог быть полезен. И не знаю, сколько времени пробуду на ферме. Извини.

Слова прозвучали так, словно я просил прощения, в том числе у себя самого. Жан-Клод встал, вынул из кармана бумажник и положил на стол деньги за обед.

– Я сам расплачусь…

– Я обещал: за мой счет. Спасибо, что уделил мне время.

На мгновение его широкие плечи загородили дверной проем, и он зашагал прочь.

В разогретой кабине «Рено» удушающе пахло горячим пластиком и машинным маслом. Фургон еле тащился – вес мешков с песком не пускал его, как якорь. Стараясь выжать из машины скорость, я вдавил акселератор в пол. И лишь когда автомобиль задребезжал, слегка отпустил педаль. Весь путь по свободному шоссе мотор недовольно вибрировал.

Не знаю, почему я так разозлился. Или на кого. Наверное, на самого себя: мне не следовало выслушивать откровения Жан-Клода. Но по крайней мере я выяснил, в чем причина враждебного отношения горожан к хозяину фермы. Обществу подкинули громкий скандал, и люди вцепились в него. И жертва была вполне подходящей – замкнутый и неприветливый Арно.

Но я не понимал, почему его винили в исчезновении Луи. По тому, что я слышал об отце Мишеля, он сам мог настроить против себя сколько угодно сограждан. Либо перешел дорогу кому не следовало, либо решил обрубить концы и начать все сначала. Что ж, удачи ему.

Настроение не поднялось, когда показалась дорога на ферму. В прошлый раз, когда я отважился покинуть ее территорию, мне не терпелось вернуться назад. Теперь же медлил: стоял перед воротами с включенным мотором и не вылезал из кабины. Дорога тянулась вдаль – туда, откуда я пришел. И вот я впервые поймал себя на мысли: не вернуться ли обратно? Но к чему?

Я открыл ворота и въехал на ферму. Открыл заднюю дверь и начал переносить мешки с песком в кладовую. Их было много: чтобы больше не ездить в город, я купил столько, сколько уместилось в машину. И вот теперь показалось, что купил лишнее.

По мере того как я разгружал фургон, во мне росло нетерпение. Сначала я не понял причины, но когда из мешка просыпался на пол песок, возникла ассоциация. Я вспомнил об участке цементного пола в амбаре и замурованном в растворе предмете.

Матильда вышла из дома, когда я уже почти закончил разгружать фургон. Она несла Мишеля.

– Возникли проблемы?

– Нет. – Я подвинул к себе последний в фургоне мешок.

– Вы долго отсутствовали.

– Задержался пообедать.

Матильда смотрела, как я поднимаю мешок, а потом произнесла:

– Отец передал, что сегодня вечером вы опять можете поужинать с нами в доме.

– Хорошо.

Я прошел мимо нее, сгибаясь под тяжестью песка. В прохладной кладовой сбросил мешок на пол рядом с остальными, уже сожалея, что был с ней так резок. Трапеза с Арно меня не привлекала, но зачем же срывать на Матильде свое плохое настроение? Если кто-нибудь и был здесь жертвой, так это она. Я вышел во двор, чтобы извиниться, но там никого не было. Закрыв двери фургона, взглянул на леса, решив, что наверх не полезу. Возникли более неотложные дела.

Я пересек двор и шагнул в амбар. В просторном помещении было темно и прохладно. Трещина прорезала бетонное наслоение на полу. Много дней я проходил мимо, не замечая залитого цементом участка. Он был прямоугольной формы пяти или шести футов в длину и примерно вполовину меньше в ширину. Достаточного размера, чтобы спрятать труп. Я твердил себе, что совершаю глупость, но не мог побороть желания все выяснить. Оглянувшись и убедившись, что рядом никого нет, нагнулся. То, что я заметил здесь в прошлый раз, могло быть оберткой от конфеты, грязной тряпкой – чем угодно. Так почему бы не попытаться узнать? Я просунул в щель большой и указательный пальцы. Предмет был плотным, но гибким и крепко держался в цементе. Я ухватил его и стал раскачивать, ободрал пальцы и еще больше раскрошил края трещины. Через несколько секунд сопротивления, разбросав по сторонам песок, предмет оказался на свободе.

Я поднялся и поднес добычу к свету. Клочок ткани был такого же сероватого цвета, как цемент. Я повертел его под лучами солнца и расхохотался, когда разглядел, что держу в руках. Это была не ткань, а бумага. Плотная бумага. Кусочек от мешка из-под цемента. Один-ноль в пользу не в меру разыгравшегося воображения. Я стряхнул песок с поцарапанных пальцев.

В тот день я работал дольше обычного, желая наверстать упущенное время и с по́том выгнать оставшееся внутри напряжение. Солнце уже стояло над самыми деревьями, когда я сложил инструмент. Спускаясь по лестнице, чувствовал боль в плечах и свинцовую тяжесть в руках и ногах. В амбаре умылся из-под крана ледяной водой, стащил с себя комбинезон и, вспомнив, что еще говорил Жан-Клод, понюхал ткань. Грязная, она пропиталась по́том, но запаха свиней, даже если он и въелся в комбинезон, я не ощутил. Может, просто привык?

Переодевшись, я направился в дом на ужин. Дверь оказалась открытой, и я прошел в кухню. Стол уже был накрыт на четверых, и я сел на то же место, где ужинал в прошлый раз. На свое место. Арно, как обычно, устроившись во главе стола, откупорил бутылку вина и молча подвинул мне. Матильда подавала еду, а Греттен, помогая ей, улыбнулась мне, будто явилась откуда-то издалека, где долгое время жила. Женщины присоединились к нам, когда мы начали есть.

Все как в нормальной семье.

Лондон

На вечеринку я отправился, чтобы доставить удовольствие Колламу.

– Брось, не ломайся. Я тысячу лет уговаривал Ильзу пойти со мной выпить. Но она хочет привести с собой подружку. Тебе она понравится. Ники – потрясающая девчонка.

– Так ты с ней знаком? – Мы стояли у стойки в местной пивнушке – людном пабе с большим телевизионным экраном, на котором показывали разные спортивные передачи. Идея спокойно выпить принадлежала ему.

– Нет, – признался Коллам. – Но Ильза так сказала. Она к тому же еще и австралийка. Соглашайся, Шон. С женщинами как с верховой ездой: если после падения с лошади быстро не вставишь ноги в стремена, вообще разучишься держаться в седле. И тогда будешь валиться раз за разом. Кому это нужно?

– Что ты несешь? – рассмеялся я.

– Хочу тебя убедить, что нам нужно куда-нибудь сходить и хорошо провести время. Получим удовольствие.

– Ну, не знаю…

– Тогда договорились, – усмехнулся Коллам. – Организацию беру на себя.

Мы встретились в баре неподалеку от Лестер-сквер. План был такой: сначала выпить, а затем пойти на премьеру нового фильма Тарантино. Его предложил Коллам. Я же, вообще не поклонник последних картин Тарантино, считал, что кровь и насилие – неподходящее зрелище для первого свидания. Нервничал, пока мы ждали у бара, и уже жалел, что уступил Колламу. А когда девушки пришли, убедился, что совершил ошибку. Ники работала в рекламном агентстве – сочиняла тексты для объявлений. Вскоре стало ясно, что она тоже не хотела принимать участия в вечеринке. Странно, но это разрядило атмосферу, и, как только мы поняли, что ничего не ждем друг от друга, нам обоим стало легче.

Торопливо выпили по одной, по другой, по третьей, и настало время отправляться в кино. Коллам заранее купил билеты. В фойе я достал мобильник и только собрался выключить, как он зазвонил. На экранчике вспыхнул номер Хлои. Я с удивлением глядел на аппарат. Хлою я не видел и не разговаривал с ней с тех пор, как Жюль приводил ее в «Зед». И теперь не понимал, зачем она мне звонит.

– Пора в зал, – поторопил меня Коллам.

Мой палец повис между кнопок «Ответить» и «Отказать». Но я не успел нажать ни на ту ни на другую – вызов внезапно прекратился. Имя Хлои еще мгновение светилось на экране, затем он погас.

Выключая и убирая телефон, я почувствовал укол вины. Но меня ждала компания, а Хлоя свой выбор сделала. Если у нее что-нибудь важное, то оставит сообщение или позвонит позже.

Она не позвонила.

Глава 17

Настал день, когда я избавился от швов. Раны от металлических зубьев капкана покрылись корками и зажили, я больше не носил бинты. Швы, наверное, можно было снять и раньше, но Матильда не предлагала, а я не настаивал. Почему-то мне было жаль расставаться с этими уродливыми черными нитками.

Но в то утро они зудели больше обычного. Яростно расчесывая ступню, я понял, что время настало. Я сказал об этом Матильде, когда брал в доме завтрак. Заправив назад прядь волос, она кивнула.

– Если хотите, попозже сниму.

Я поблагодарил ее и ушел в амбар. Но после завтрака почему-то тянул время. Замесил раствор и поднял на леса. Я потерял счет дням, однако не сомневался, что наступило воскресенье. Даже Арно не стал бы требовать, чтобы я вкалывал семь дней в неделю, но у меня самого возникла такая привычка. В последнее время я все больше страдал оттого, что не знал, куда девать время, и работа помогала избавиться от его гнета. Когда забивал раствор в промежутки между камнями, мне было не по себе, как-то тревожно. И не только от мысли, что будут снимать швы.

Я стал лучше спать. Физические упражнения, здоровая еда и солнце – хорошие средства от бессонницы. После последнего ночного визита Греттен я перестал ставить комод на крышку люка, но не мог пожаловаться, что она нарушает мой сон. Меня опять преследовали видения, как я отмываю руки в роще.

Я вставил на место очередной камень, соскреб лишний сырой раствор, а тот, что остался, разгладил мастерком, пока участок не сровнялся с остальной стеной. Верхняя часть дома была почти закончена. Еще несколько дней, и надо будет опускать настил лесов на уровень ниже. Работы хватит, чтобы занять меня на несколько месяцев.

Вытерев со лба пот, я решил узнать, сколько сейчас времени. Разумеется, часы были не на руке, а в рюкзаке, куда я их положил, когда начал ремонт дома. Я без них прекрасно обходился, но теперь у меня возникло ощущение, что я куда-то опаздываю.

Кончился раствор – подходящее время, чтобы отдохнуть. Спустив пустое ведро с лесов, я оставил его у стойки и направился в кухню. Дверь была открыта. Я постучал, и ответила Греттен.

– Матильда здесь? – спросил я.

– А что?

– Утром она мне обещала снять швы. Но если ее нет, ничего страшного.

Я трусливо порадовался отсрочке, но Греттен уже впустила меня в дом. Сквозь легкое платье просвечивали ее загорелые ноги.

– Матильда наверху с Мишелем.

Немного поколебавшись, я переступил порог. Выложенный плитками пол, потертые стол и стулья – все было знакомо, но без Матильды комната казалась какой-то не такой. Рядом с раковиной лежала ощипанная, голая тушка курицы.

– Зайду попозже, – сказал я и повернулся к двери.

– Нет, оставайтесь. – Слова прозвучали скорее как приказ, чем приглашение.

Я посмотрел в дверь на залитый солнцем двор, а Греттен взяла курицу за желтые лапы – мертвая голова неестественно свесилась – и распластала на разделочной доске. Один птичий глаз помутнел. Я постарался не вздрогнуть, когда Греттен большим мясницким ножом отсекла курице шею.

– Не стесняйся, садись.

– Спасибо.

Греттен выпотрошила в раковине обезглавленную курицу и, переворачивая, лишила обеих лап.

– Я тебя почти не вижу.

– Я же был здесь вчера.

Теперь подразумевалось, что каждый вечер я ужинаю с ними в доме. И хотя завтракать и обедать был волен в приятном уединении, начинал скучать по былым вечерним трапезам у амбара. Было утомительно наблюдать, как Арно потягивает свое кислое вино и, по мере того как опустошается бутылка, становится все непредсказуемее.

Греттен посмотрела на меня через плечо.

– Я не это имела в виду. Ты меня избегаешь?

– Конечно, нет.

– Вот и хорошо. А то я испугалась, что ты на меня сердишься.

Оставленные вилкой на руке царапины до сих пор саднило, и я еле сдержался, чтобы не потереть их. Низкий потолок и тяжелая мебель вдруг стали давить на меня.

– Давай вместе пообедаем? – предложила Греттен, вынимая что-то красное из пищевода курицы. – Поучишь меня английскому.

Я покосился на ведущую на второй этаж лестницу.

– Мне казалось, тебе неинтересно.

– Будет интересно, обещаю.

Я с облегчением обернулся, когда дверь на лестницу открылась и в кухне появилась Матильда с Мишелем. Увидев нас, она на мгновение застыла, затем шагнула к высокому стулу.

– Не слышала, как вы пришли.

– Ждет, чтобы ему сняли швы, – объяснила Греттен, промывая курицу под краном. Кровь из разрубленной шеи стекала в раковину.

– Могу прийти позже, – сказал я.

– Нет, нет, все в порядке. – Матильда усадила сына на стул. Он сопротивлялся, расплакался, мокрое лицо раскраснелось. – Греттен, посиди с Мишелем.

– Я занята.

– Пожалуйста. У него режутся зубки, поэтому он так беспокоен.

– Это твой ребенок, – проворчала сестра. – Почему я должна его постоянно с собой таскать? – Она вытерла руки и направилась к племяннику.

– Взгляну на ваши швы в ванной. – Матильда повернулась и не увидела, какой взгляд послала ей в спину Греттен.

Я обошел стол, чтобы не приближаться к ней, пока у нее в руках был огромный мясницкий нож. Закрыл за собой дверь и направился за Матильдой наверх. Сел на краю ванны, а она достала из шкафа все необходимое: пинцет, небольшое блюдце, полотенце. Я снял носок и обнажил ступню. Раны покрывала короста, но под ней образовалась новая розовая кожа, из которой, как щетина, торчали нитки. Матильда наклонилась надо мной, смочила полотенце в теплой воде, протерла ступню и смягчила корочки на ранах. Затем положила полотенце на колени и устроила на нем мою ногу. Мне стало неловко от этой интимной позы.

– Больно не будет.

Возникло тянущее ощущение, когда она стала тянуть пинцетом за концы ниток. Когда одна выходила, Матильда бросала ее в блюдце и бралась за следующую. А там, где швы сопротивлялись, ее прохладные, ласковые руки действовали с большой осторожностью. Она целиком погрузилась в работу, и я невольно вспомнил предложение Арно.

– Как Лулу?

– Ветеринар сказал, что обрубок инфицирован.

Я пытался подобрать слова, которые не показались бы банальностью, и не сумел. Подумал, что Жан-Клод был прав: от поступков Матильды никому не легче и меньше всего – собаке.

– Вы встретили Жан-Клода? – спросила она, словно прочитав мои мысли.

– Жан-Клода?

– Когда ездили в город за песком?

– Да, на строительном дворе. Как вы догадались?

– Вы долго отсутствовали. Вот я и решила, что, наверное, наткнулись на него.

Я не понимал, к чему она вела. Но не сомневался: если бы не хотела, то не затеяла бы разговор.

– Он сказал мне, что пропал Луи.

По выражению лица Матильды невозможно было судить, что у нее в голове. Когда в прошлый раз я спросил ее, где отец Мишеля, она ответила, что не знает. Правда, Матильда не обязана мне ничего объяснять. Она заправила назад волосы.

– Да.

– Что произошло?

Я чувствовал на ноге ее дыхание.

– Он объяснил, что у него какие-то дела в Лионе, убедил отца ссудить его деньгами и исчез. Это было восемнадцать месяцев назад. С тех пор я его не видела и ничего о нем не слышала.

– Может, заранее решил украсть деньги и не возвращаться?

– Вряд ли. Если бы он был жив, то давно бы связался с кем-нибудь в городе. Не со мной, но с Жан-Клодом уж точно.

То же самое мне говорил брат Луи. Но в устах Матильды слова звучали как-то весомее.

– Жан-Клод считает…

– Я знаю, что считает Жан-Клод. – Она подняла голову и посмотрела на меня спокойными грустными серыми глазами. – Отец не убивал Луи. Если уж кого-либо винить, то только меня. Луи рассердился, узнав, что я беременна, и во время нашей последней встречи мы поругались. Если бы не это, все сложилось бы по-иному.

– Вам не в чем себя винить. А вот если бы ваш отец поговорил с Жан-Клодом…

– Нет. – Матильда покачала головой. – Мой отец гордый человек. Он не переменит решения.

– Тогда поговорите сами.

– Это ничего не даст. Жан-Клод вбил себе в голову, будто виноваты мы, и его не переубедить.

Она занялась швом, давая понять, что разговор закончен. Бросила очередную нитку в блюдце и повернула мою ногу по-другому. Я чувствовал сквозь полотенце тепло ее тела.

– Осталась одна.

Я ощутил легкий укол, когда Матильда выдергивала последнюю нитку. Положила пинцет в блюдце и смазала отверстия от шва антисептическим раствором. Без ниток ступня казалась какой-то незавершенной, словно ботинок без шнурков.

– Не больно?

– Нет.

Моя нога все еще покоилась у нее на коленях, ее рука лежала на моей ступне. Внезапно я осознал нашу близость, прикосновение пальцев Матильды подействовало как разряд электрического тока. И по тому, как зарделась ее шея, я понял, что она испытывает то же самое.

– Матильда, Мишель постоянно плачет! – требовательно и с раздражением крикнула снизу Греттен. Матильда сняла с колен мою ногу и поспешно поднялась со стула.

– Иду! – Ее глаза снова стали усталыми. – День-два поберегите места, где были стежки. – Она взяла блюдце и пинцет. – Какое-то время придется соблюдать осторожность.

– Непременно. Спасибо, – произнес я.

Вставая, я поймал взглядом свое отражение в покрытом пятнами зеркале над раковиной. Лицо заострилось, продубленная солнцем кожа шелушилась, а из уголков глаз, оттого что я щурился на свету, разбегались белые лучики. Преображение довершала борода – я больше не походил на себя самого.

Посмотрев на незнакомца в зеркале, я пошел вниз.

Странное ощущение снова носить на раненой ноге ботинок. Пятна крови на его коже не поддались нескольким чисткам, и с каждой стороны остались два полукружья отверстий. Со временем надо приобрести новую обувь, а пока доставляло удовольствие смотреть на ноги и видеть, что они более или менее симметричны.

Однако новизна стала быстро проходить. Я начал забывать, каково жить с перевязанной бинтами ступней. У меня возникло странное чувство, будто все возвращается на круги своя – к моменту до того, как я попал в капкан, словно нить жизни стремится соединить разрыв, устроенный железными зубьями ловушки. Но даже теперь я остерегался слишком нагружать больную ногу и, прогуливаясь по вечерам к озеру, брал с собой палку. Понимал, что трость скорее психологическая поддержка, нежели физическая, но не зацикливался на этом. Когда нога окончательно выздоровеет, я смогу уйти с фермы. Но пока я был к этому не готов.

Я поднялся на свое излюбленное место на обрыве и устроился у ствола каштана. Передо мной лежало безмятежное озеро. Ни малейшей ряби – даже утки в это время дня не бороздили его зеркальную поверхность. Однако и здесь происходили перемены. Время летело, хотя я этого не замечал. Листья на деревьях стали темнее, чем когда я впервые сюда пришел. И хотя по-прежнему было жарко, солнечные лучи казались резче. Сезон, а вместе с ним и погода готовились сделать поворот. Я потер запястье, где раньше носил часы, и взглянул на темное пятно облаков на горизонте.

Был момент, когда я не мог представить зиму в здешних местах. Теперь представлял.

Край облака подполз еще ближе и, загораживая солнце, сгустил преждевременно сумерки. В воздухе запахло дождем, лишь статуи стояли среди деревьев, как прежде. Пан неистово скакал, а женщина под вуалью укоризненно склоняла голову. Под темнеющим небом похожее на кровь пятно на песчанике выделялось ярче обычного.

– Привет!

Я остановился. В просвете между деревьев, где мы с Арно спилили серебристую березу, сидела Греттен. На сей раз с ней не было ни Мишеля, ни Лулу. Она в одиночестве плела косичку из растущих в луговой траве маленьких белых цветочков. По ее довольному выражению лица я догадался, что она устроила на меня засаду.

– Я тебя не заметил. Что ты тут делаешь?

– Тебя ищу. – Греттен поднялась и связала косичку в венок. – Ты обещал позаниматься сегодня со мной английским. Забыл?

Что-то она такое говорила в кухне, но я твердо помнил, что ничего не обещал.

– Извини. Давай в другой раз. Мне надо поработать.

– Зачем спешить? – Греттен все с той же будоражащей улыбкой двинулась ко мне, и на мгновение я подумал, что венок сплетен для меня, и машинально отступил. Но Греттен прошла мимо, и так близко, что ее легкое платье задело меня. Венок она накинула на шею каменной нимфы.

– Ну как?

– Замечательно. Но мне пора.

Сказать было легче, чем сделать. Греттен встала у меня на пути, а когда я попытался обойти ее, сделала шаг в сторону, преграждая дорогу.

– Куда же ты? – усмехнулась она.

– Я тебе уже сказал – работать.

– Нет. – Греттен покачала головой. – Ты должен мне урок английского.

– Завтра.

– А если я не хочу ждать?

Ее улыбка была озорной и немного угрожающей. Я еле сдержал порыв снова попытаться уйти от нее.

– Твой отец меня хватится, – произнес я.

– Папа спит и не узнает, что ты задержался.

– Матильда узнает.

– Почему тебя всегда волнует, что думает Матильда?

– Нисколько, – заверил я. – Послушай, мне надо идти.

Мгновение Греттен сверлила меня взглядом, затем сделала вид, будто обиделась.

– Хорошо, но при одном условии: подай мне венок. – Греттен показала на цветочное ожерелье на шее статуи.

– Зачем?

– Увидишь.

Вздохнув, я подошел к нимфе и потянулся за цветами. Сзади раздался шорох. Я обернулся: платье соскользнуло с Греттен; под ним ничего не было. Она осталась голой.

– Ну? – Греттен сияла. Воздух в лесу внезапно сгустился и стал плотным. Она сделала шаг ко мне. – Признайся, а ведь Матильда выглядит совсем не так?

– Греттен… – начал я и вдруг услышал звук мотора.

Посмотрел поверх ее плеча – по дороге ехал старенький «Ситроен» Жоржа. Я был так потрясен, что не мог пошевелиться. Хотя предпринимать что-либо было поздно. Сидящий за рулем старикашка показался мне сморщенным школьником – не заметить нас он не мог. Но даже если удивился, увидев посредине дороги обнаженную Греттен, то виду не подал. «Ситроен» приближался, но на лице Жоржа было не больше эмоций, чем в тот момент, когда он убивал свинью. В следующую секунду машина свернула на развилке к свинарнику и исчезла за деревьями.

Звук мотора стих. Греттен еще долго провожала глазами «Ситроен», а затем повернулась и испуганно посмотрела на меня.

– Как ты думаешь, он меня заметил?

– Если только не ослеп. Одевайся.

Она послушалась. А я не стал ее ждать. Оставил в лесу и направился на ферму, тыкая тростью в песчаную колею. Смысл случившегося стал доходить до меня. Бог знает, что предпримет Арно, когда ему станет известно о том, что произошло. Разумеется, не поверит, что не я был инициатором раздевания Греттен и что между нами ничего не было. Но по дороге через виноградник я тревожился не о реакции Арно.

Я думал о Матильде.

Прямиком направился к дому. Пусть лучше узнает все от меня, чем от Жоржа или отца. Или от самой Греттен. Я боялся даже подумать, что она может наплести по поводу инцидента в лесу. Но, не дойдя до амбара, начал сомневаться, стал отговаривать себя откровенничать. Если расскажу Матильде, не будет ли это выглядеть так, словно хочу посеять в доме рознь? Жорж не человек – загадка. Я понятия не имел, как он поступит. Может, Жорж ничем не интересуется, кроме своих свиней, и не обмолвится ни словом о том, что видел?

Вместо того чтобы отправиться к Матильде, я стал замешивать раствор, сердито разбавляя водой песок с цементом. От пережитого напряжения, зародившись где-то в шее, голову наполнила боль, и даже ведро с раствором показалось тяжелее обычного, когда я поднимался по лестнице. Я не знал, что еще мог сделать. Так уж лучше в ожидании окончательного краха закончить кусок стены.

Я механически закидывал раствор в щели между камней и вдруг почувствовал на щеке что-то мокрое. Небо совершенно потемнело и приобрело грязно-серый цвет. По настилу лесов, словно россыпь мелких монет, застучали капли дождя.

Погода наконец испортилась.

Лондон

Я лежал на диване в своей квартире и смотрел диск с «Дьяволицами», когда зазвонил мобильный телефон. Я видел этот фильм несколько раз, но мне было скучно, и я не знал, чем заняться, а идти в «Зед» было рано. Твердил себе, что нечего киснуть – жизнь должна двигаться дальше. Надо как-то разумнее проводить свободное время. Но в тот период мне казалось, будто на это просто не хватит сил.

Я остановил фильм и взял телефон. Звонил Коллам.

– Шон, я только что прочел об этом в газете. Сочувствую, приятель. Извини, я понятия не имел.

В последнее время я с ним не виделся – точнее, с того дня, когда он устроил вечеринку с двумя девушками. Были планы повторить встречу, но до этого не дошло. Я же старался обрубить все связи с прежней жизнью, хотя слово «обрубить» предполагает активные действия, немыслимые в моем подавленном состоянии.

Я все еще смотрел на застывший на телеэкране черно-белый кадр: Симона Синьоре склонилась над ванной, в которой плавал одетый в костюм Пол Мерисс. Великая сцена.

– О чем ты? Что ты такое говоришь?

Коллам помолчал.

– Ты что, не знаешь о Хлое?

Об этом писала «Лондон ивнинг стандард». У меня не было газеты, но я обнаружил текст в Интернете. Он был коротким и без фотографии – видимо, редакторы решили, что тема того не стоит, или, после того как тело Хлои выловили из Темзы, не успели найти.

Бывшая наркоманка – так назвали Хлою в репортаже. Самоубийство или несчастный случай – этого, кажется, никто не знал. Но она подходила под описание молодой женщины, которая два дня назад на глазах у людей упала за перила моста Ватерлоо. Была настолько пьяна или обкурена, что свидетели не могли утверждать, бросилась ли она в реку нарочно или свалилась, споткнувшись. История попала в хронику новостей. Прибитое к сваям тело обнаружили школьники во время водной экскурсии. Автор заметки больше сочувствовал им, чем погибшей женщине.

Подумаешь, всего лишь очередная наркоманка!

Когда я позвонил Жасмин, ответил Джез. После моего ухода из лингвистической школы мы с ним не общались. Я не имел ничего против него, но то, что он жил с лучшей подругой Хлои, ставило нас обоих в неловкое положение. Теперь мне было все равно.

– Это Шон, – произнес я.

– Шон? Ты уже слышал?

– Только что узнал. Коллам позвонил.

– Держишься?

Я не счел нужным отвечать.

– Жасмин дома?

– Да, но… я думаю, тебе не стоит сейчас с ней говорить.

За окном голубь сел на выступ стены, опустил голову и посмотрел на меня сквозь стекло.

– Что произошло?

– Я ничего не знаю. Она опять развязала. Жасмин уговаривала ее остановиться, однако… Хлоя начала употреблять тяжелые наркотики. – Джез помолчал. – Ты в курсе, что Жюль бросил ее?

Я привалился головой к стене.

– Когда?

– Пару недель назад. Хлоя сказала Жасмин, что он попал в передрягу. Я тебе говорил, что он владеет гимнастическим залом в Доклендсе? Так вот, до него дошли слухи, будто набережную, где расположен зал, собираются реконструировать, и Жюль приобрел весь дом. При этом он одолжил большую сумму у Ленни – у того воротилы, который поставляет в его зал дурь. И еще у кого-то – типов, с какими любой поостерегся бы связывать- ся, тем более брать у них взаймы. Детали мне неизвестны, но Хлоя проговорилась… Только предупреждаю, я тебе ничего не рассказывал.

– Продолжай.

Джез вздохнул.

– Чтобы расплатиться с долгами, Жюль решил торговать по-крупному. Что-то там замутил, а Хлою хотел сделать курьером.

– Господи! – Я закрыл глаза.

– Она отказалась, – продолжил Джез. – Жюль распсиховался, выгнал ее из квартиры, обозвал паразиткой и всякими другими словами и оборвал все связи. Не захотел иметь больше ничего общего. Наверное, отплатил за то, что Хлоя ушла от него в прошлый раз. Она была на грани срыва. Жасмин сделала все, что смогла, однако…

На другом конце провода послышался шум, приглушенные голоса, один из них сердитый. Затем трубку схватила Жасмин.

– Что, доволен? – выкрикнула она. Я слышал, что она плачет. – Почему ты позволил ей уйти к этому подонку?

Я потер виски.

– Это ее выбор.

– Бросил Хлою, когда она больше всего в тебе нуждалась! Что ей оставалось делать?

– Не моя же вина, что она с ним спала и от него забеременела! – разозлился я.

– Тебе надо было поддержать ее, сукин сын! Ребенок мог быть твоим! А ты от нее отказался!

– Моим? Хлоя сказала, что ребенок его.

– А ты поверил? Господи, какой же ты дурак! Хлоя хотела упростить тебе жизнь, и ты обрадовался. С таким же успехом мог сам столкнуть ее с моста, эгоистичная свинья!

Послышались звуки борьбы – Джез пытался вырвать у Жасмин телефон. Я молча слушал его растерянный голос.

– Прости, Шон… Жасмин… она… ну, ты понимаешь…

– Это правда?

– Я про это ничего не знаю. Послушай, мне пора. Ты нам больше не звони. Хотя бы некоторое время. Извини.

Слова Жасмин поразили меня. «Ребенок мог быть твоим». Господи, неужели это так? Узнать о смерти ребенка после того, как тебе сказали, что умерла Хлоя, – невыносимая мука. Но Жасмин не стала бы шутить на подобные темы. Они дружили. Хлоя могла ей признаться в том, что не открыла бы никому другому. Включая меня.

Понимая, что только терзаю себя, я пробежал по списку телефонных вызовов. Из того, что сказал Джез, получалось, что Жюль порвал с Хлоей примерно в то время, когда она мне в последний раз звонила. А я не ответил, потому что отправился смотреть фильм, который мне смотреть совсем не хотелось. Ее имя было по-прежнему в списке ближе к концу. И оттого, что оно появилось на мерцающем экране, мне захотелось ей позвонить. Вместо этого я проверил голосовую почту – не пропустил ли я сообщения. Но, конечно, там ничего не оказалось.

Я задыхался. Поспешил из дома – сам себя обманывал, что иду без цели, однако в итоге неминуемо оказался на мосту Ватерлоо. Это утилитарная бетонная конструкция с тротуарами для пешеходов и потоком машин. Я дошел до середины, перегнулся через перила и посмотрел на медленно текущую реку, стараясь прочувствовать: каково это – шагнуть в ничто? Была ли Хлоя в сознании, когда ударилась о черную воду? Если да, то испугалась ли? Думала ли обо мне?

Остаток дня я провел, напиваясь. Время от времени вытаскивал телефон и смотрел на маленький светящийся экран, на котором в журнале входящих осталась пометка о звонке Хлои. Несколько раз собирался ее удалить, но не мог себя заставить. Вечер был теплым, солнечным, а я сидел на веранде паба, отделенный от других посетителей. То цепенел, то меня захлестывали горе, чувство вины и гнев. Гнев выносить легче, и в какой-то момент я принял решение, что мне следует делать. Когда наступил вечер, нетвердой походкой пошел искать ближайшую станцию метро. Спортзал Жюля находился в Доклендсе. Я не знал адреса, но это не имело значения.

Я найду его.

Глава 18

Дождь стучал по крыше, напоминая треск помех в испорченном радио. Вода низвергалась сверху и образовывала перед окном кухни напоминавший штору из стеклянных бусин водопад. Ливень так разошелся, что дверь и окна в кухне пришлось закрыть, и в помещении стало жарко и душно. Дождь не принес прохлады, и закупоренная комната без притока свежего воздуха давила и переполнялась запахами готовящейся на плите еды.

Матильда на закуску приготовила невиданное блюдо – артишоки в масле.

– По какому такому случаю? – ворчал Арно, и его губы и подбородок блестели от масла.

– Ни по какому, – ответила Матильда. – Решила, вам понравится, если сделаю для разнообразия что-нибудь новое.

Отец хрюкнул и снова вгрызся в артишок. Греттен, с мрачным видом помогая сестре накрывать на стол, не замечала меня. Жорж не рассказал Арно, в каком виде застал нас в лесу. Во всяком случае, пока. Он либо не интересовался ничем, кроме своих свиней, либо научился закрывать глаза на все, что его не касалось. В любом случае я должен был бы испытывать облегчение.

Но вместо этого был почти разочарован.

Весь день я пребывал в странном настроении. О том, чтобы работать, не могло быть и речи. Дождь быстро превратил раствор в непригодное месиво. А когда поднялся ветер и каждый порыв стал сотрясать леса, у меня не осталось выбора, как только спуститься вниз. Насквозь промокший, я вернулся в амбар, снял с себя комбинезон и стал наблюдать за разбушевавшейся стихией из чердачного окна. Пейзаж изменился: на смену привычной пасторали явилось нечто необузданное. Поля за гнущимися под ветром деревьями словно размазали и стерли, а озеро стало грязной кляксой. Вдали ворчал гром. Я подумал, не искупаться ли мне, пока поверхность воды вспенивает ливень.

Но вместо этого остался на чердаке, слушал барабанную дробь дождя и ждал обещанную молнию. Она так и не сверкнула, а вскоре иссякла новизна стихии. Выкурив без удовольствия одну из последних сигарет, я взялся за «Мадам Бовари». Но душа не лежала к чтению. И по мере того как день постепенно клонился к закату, а дождь все не заканчивался, меня охватывало волнение. Впервые за долгое время я надел на руку часы и следил, как тикали секунды, отсчитывая время до того момента, когда мне придется идти в дом на ужин.

И вот я сел за стол. Все шло своим чередом. Матильда обходила стол и раскладывала всем по второму артишоку. Они были маленькие, нежные, сочная мякоть листьев таяла во рту. Я не был голоден, но принимал угощение. Матильда поливала артишоки горячим маслом со сковороды. Отрывая листочки от сердцевины и пережевывая их, я поглядывал на часы – такие когда-то привычные и одновременно незнакомые на запястье. У меня екало в груди: с тех пор как я смотрел на них в прошлый раз, прошло всего несколько минут. Руки двигались, словно в патоке, будто ферма замедлила законы относительности, приспособив их под собственный ритм. Или я ждал какого-то события.

– Куда-нибудь спешишь? – спросил Арно.

Я спрятал руку с часами.

– Просто потерял ощущение времени.

– Отчего так? Только не говори, что от усталости. – Он помахал у меня перед носом артишоком. – Сегодня ты на работе уж никак не обломился. Дождь тебе выписал выходной. Так что уставать вроде бы не от чего.

В его глазах плясали колючие искорки – он был в хорошем настроении. Единственный из всех, кто находился в кухне. Греттен сидела с обиженным видом, Матильда молчала. Я пытался угадать, что ей наговорила сестра. И, представив, потерял всякую охоту разговаривать. Лишь Арно ничего не замечал. Матильда и Греттен подали главное блюдо – мелко строганную свинину под каперсовым соусом. Арно снова повернулся ко мне:

– Слышал, тебя сегодня лишили швов?

– Да.

– Значит, теперь будешь прыгать, как молодой?

– Надеюсь.

– Вот за это стоит выпить. – Он потянулся к бутылке, собираясь наполнить мой стакан.

– Спасибо, не надо.

– Брось, не ломайся. Подставляй.

Я отодвинул стакан.

– Больше не хочу.

Арно нахмурился и держал бутылку так, что красная жидкость чуть не лилась из горлышка.

– Не нравится? Не по тебе?

– Просто сегодня больше не хочется.

Он неодобрительно скривился. Сам он прикончил почти всю бутылку, и я подозревал, что не первую. И теперь налил себе еще, расплескав вино по столу. Матильда вздрогнула у плиты, когда Арно со стуком поставил бутылку на место.

– Что такое?

– Ничего, – потупилась она.

Отец внимательно посмотрел на нее, но она так и не подняла головы. Арно обвел взглядом присутствующих.

– Что с вами сегодня такое?

Все промолчали.

– Едим, словно в морге. Может, случилось что-нибудь такое, чего я не знаю?

Вопрос остался без ответа. Я почувствовал на себе взгляд Греттен, но сделал вид, будто не заметил. Арно осушил стакан, его хорошее настроение исчезло. Он опять потянулся к бутылке, но увидел, что на него смотрит старшая дочь.

– Хочешь мне что-нибудь сказать?

– Нет.

Он еще некоторое время гипнотизировал ее взглядом, ища, к чему бы придраться. И, не найдя, взял нож и вилку и вернулся к еде. Свинина была настолько мягкой, что почти не требовалось жевать – сама таяла во рту. Остроту блюду придавал соус с чесноком и каперсами.

– Мало приправ, – проворчал Арно.

На его замечание никто не отреагировал.

– Я сказал, мало приправ.

Матильда подвинула ему соль и перец. Обильно посыпав на мясо перцем, он посолил его.

– Постоянно твержу тебе: не жалей приправ, когда готовишь. Если добавлять позже, отбивает весь аромат.

– Тогда зачем же это делать? – не удержавшись, спросил я.

– Будет хоть на что-нибудь похоже по вкусу, – желчно ответил Арно.

– По мне, очень вкусно. – Я повернулся к Матильде. – Просто превосходно.

Ее губы нервно дрогнули, изображая улыбку. Арно, не сводя с меня взгляда, прожевал мясо, проглотил кусок и, обращаясь ко мне, произнес:

– Ты в этом разбираешься?

– Во всяком случае, могу отличить то, что мне нравится, от того, что нет.

– Неужели? Вот новость – не знал, что ты такой гурман. Думал, обыкновенный бродяга-неудачник, которого я приютил у себя в амбаре. – Кривляясь, он поднял стакан, делая вид, будто хочет за меня выпить. – Большая честь, что ты снизошел поучить меня.

В наступившей тишине шум дождя показался особенно громким. Греттен смотрела на меня во все глаза. Матильда встала со стула и повернулась к плите.

– Там, на сковороде, есть еще соус.

– Сядь!

– Мне не трудно, я принесу…

– Я сказал: сядь!

Арно так треснул кулаком по столу, что подскочили тарелки. Не успело затихнуть эхо, как сверху послышался плач Мишеля. Но никто не двинулся с места, чтобы пойти и успокоить его.

– Оставьте ее в покое, – произнес я.

Арно медленно повернулся в мою сторону. Его лицо, и без того раскрасневшееся от вина, побагровело.

– Что ты сказал?

У меня возникло ощущение, будто я бегу под гору – знаю, что впереди обрыв, но не могу остановиться.

– Попросил оставить ее в покое.

– Не надо… – начала Матильда, но Арно предостерегающе поднял руку.

– Слышала, Матильда? У тебя появился защитник. Вот он, сидит здесь, ест с моего стола, пьет мое вино и берется меня судить! В моем собственном доме!

Матильда побледнела, а смазливое личико Греттен сморщилось. В другое время я счел бы это предостережением. Но в тот момент все мое внимание было поглощено Арно. Кровожадный взгляд, жилка на виске отсчитывает бешеный пульс. Я порадовался, что у него нет под рукой ружья.

Но вдруг что-то изменилось. В глазах мелькнул расчет. Арно пожал плечами и настолько разжал челюсти, что его оскал можно было принять за улыбку.

– Ладно, да черт с ним. Я не намерен спорить из-за тарелки свинины. Каждый человек имеет право на собственное мнение.

В первую секунду я растерялся, но затем сообразил: причиной перемены настроения явился наш разговор в лесу, когда Арно намекнул, что готов передать мне из рук в руки Матильду. Весь день копившееся и едва сдерживаемое напряжение схлынуло. А Арно с видимым удовольствием снова приступил к еде.

– Так тебе по нраву стряпня Матильды? Браво! Я малость вспылил. Знаешь, как говорится: путь к сердцу мужчины ведет через желудок.

Я покосился на Матильду, искренне надеясь, что она не подумает, будто я заодно с ее отцом. Она отвела глаза, зато Греттен взирала на меня с такой яростью, что кожа на ее лице натянулась, резко очертив скулы. Я физически, как удар кулаком, чувствовал ее ненависть. Греттен обратилась к отцу:

– Папа, мне надо тебе кое-что сказать.

Арно махнул вилкой.

– Валяй.

Я смотрел на нее, не в силах поверить, что она способна на это. И просчитался.

– Я встретила Жоржа в лесу. Он тебе не говорил?

– Нет, а что?

Греттен повернулась в мою сторону. Ангельское выражение сменилось мстительной улыбкой.

– Пусть Шон расскажет.

Арно положил нож и вилку; прежнее благодушие исчезло, и он подозрительно спросил:

– Что он должен мне рассказать?

– А почему не ты сама? – попыталась вмешаться Матильда, но Арно уперся и потребовал:

– Выкладывай.

Все взгляды обратились ко мне. Три лица, три разных выражения: Арно злился, Матильда испугалась, Греттен растерялась, уже жалея, что заварила эту кашу. Удивительно, но я успокоился. Словно искал путь к подобной развязке, но сам того не сознавал.

– Я уезжаю.

Мое заявление было встречено молчанием. Первым нарушил его Арно:

– Что ты хочешь сказать?

– У меня появились дела. – Я почувствовал, что моя нерешительность исчезла и все колебания позади. Словно гора с плеч свалилась.

– Сидит тут, молчит, ничего не сообщит заранее! – рассвирепел Арно. – И вдруг – уезжает. Что за срочность, неужели нельзя отложить?

– Личное. Признаю, все очень неожиданно. Но тянуть не могу.

– А как с твоими обязательствами? Все бросить и удрать – это ты можешь?

– Стена в лучшем состоянии, чем раньше. Но я могу задержаться на несколько дней и…

– Не трудись! – взревел хозяин фермы. – Собрался нас бросить, так не получишь больше ночлега под моей крышей! Катись отсюда! Пошел вон!

– Нет! – воскликнула Греттен. – Он не уйдет! – Она выглядела злой и расстроенной.

– Еще как уйдет! – крикнул отец. – И к лучшему. Мы в нем не нуждаемся!

Матильда попыталась образумить его:

– Послушай, неужели мы не можем…

– Пусть валит! – не унимался отец. – Слышишь, ты, неблагодарный подонок? Я сказал: выметайся!

Я встал и сделал шаг к двери. Матильда преградила мне дорогу:

– Давайте хотя бы отложим разговор до утра.

Я не понял, кому она адресовала просьбу – мне или отцу. Арно сверкал на нее глазами, челюсти ходили ходуном, словно он пытался разгрызть кость.

– Пожалуйста, – произнесла Матильда, и на сей раз я не сомневался, кого она упрашивала.

– Ладно! – отмахнулся Арно. Рука описала дугу и привычно обхватила бутылку. – Пусть делает что угодно. Уходит или остается, мне безразлично! – Он плеснул себе в стакан вина.

Матильда взяла меня за руку и поспешно вывела во двор. Прежде чем она закрыла дверь, я успел обернуться и заметил лицо Греттен. Она смотрела нам вслед с выражением решимости и страдания.

Моросил мелкий дождь. От прохлады и сырости я поежился. По скользкому булыжнику мы двинулись туда, откуда нас не могли услышать.

– Прошу прощения, – промолвил я.

– Вам не надо уезжать, – сказала Матильда. Ее волосы намокли и слиплись.

– Придется.

– Отец вспылил, но он отходчивый человек.

Я мог бы с ней не согласиться, но это не имело значения.

– Дело не в нем. Я и так у вас зажился.

Матильда оглянулась на дом.

– И вы не передумаете?

– Нет. Извините.

Она помолчала.

– Куда вы отправитесь? В Англию?

Я кивнул. Только сейчас до меня стало доходить, в какой я оказался ситуации. Матильда заправила за ухо мокрую прядь.

– А вернетесь?

Я был удивлен и тронут ее вопросом.

– Не знаю. – Я был бы рад пообещать, что вернусь, но решение зависело не от меня.

– Останьтесь хотя бы до утра.

– Не уверен, что это хорошая идея.

– Отец успокоится. И машину на дороге вам так поздно не поймать.

С этим я не мог не согласиться. Если уйти сейчас, то придется топать всю ночь пешком или торчать до утра за воротами.

– Не хочу послужить причиной новых неприятностей.

– Никаких неприятностей не возникнет. Но перед тем, как вы уйдете, мне надо с вами поговорить.

– О чем?

– Не сейчас. – Матильда стояла рядом со мной; ее серые глаза казались огромными. – Можно, я попозже приду на чердак? После полуночи?

– Конечно, приходите.

Она слегка коснулась ладонью моей груди.

– Спасибо.

Я смотрел, как Матильда торопливо шла к дому и скрылась внутри. И остался один в тишине после только что закончившегося дождя. Ветер, поворачивая, скрипел старым флюгером на крыше конюшни и приносил шелест листьев далеких деревьев. Облака скользили по еще не окончательно потемневшему небу, то заслоняя, то открывая восходящую луну. Мои мысли были в полном смятении, пока я шагал через залитый водой двор. Минуту назад все было ясно, а теперь я не знал, как поступить.

Внезапно нахлынула волна сомнения, ноги ослабели. Что я творю? Жадно глотая воздух, я прислонился к стене амбара и только тут вспомнил, что забыл свою трость в кухне. На мгновение меня охватила паника, но я сказал себе, что не пойду за ней, и, приняв решение, успокоился. Глубоко вздохнул, распрямился и полез на чердак собирать вещи.

Лондон

Когда я добрался до Доклендса, уже стемнело. Бары и рестораны закрылись, и ничто не нарушало тишины, кроме эха моих шагов.

Я достиг такого состояния, когда стало казаться, будто я абсолютно трезв. По словам Джеза, гимнастический зал находился рядом с намеченной для реконструкции набережной, но, побродив наугад, я добился одного – окончательно заблудился. Район представлял собой путаницу из неосвещенных домов, перестроенных старых портовых зданий и подвергшихся сомнительному обновлению бесхозных складских помещений.

Я начал понимать, какую совершаю глупость. Даже если мне удастся отыскать Жюля, что я смогу с ним сделать? Порыв отомстить показался жалким – всего лишь попытка закрыть глаза на собственную вину. Пока я вышагивал по пустым улицам, в голове, словно закольцованная магнитофонная лента, продолжали звучать суровые слова Жасмин: «Бросил ее, когда она больше всего в тебе нуждалась! Хлоя хотела упростить тебе жизнь, а ты обрадовался». Неужели я так поступил? От мысли, что ребенок мог быть моим, ныло под ложечкой. Стараясь докопаться до истины, я снова и снова анализировал то, что сказала мне Хлоя. Не получалось. Но чем больше я старался убедить себя, что Жасмин заговорила о ребенке, желая уколоть меня, тем яснее понимал, что винить надо не одного Жюля.

От выпитого заболела голова, задергало в висках. Я выбивался из сил, мучился угрызениями совести, был сам себе противен. Хотел вернуться домой, но не знал, как туда добраться. Все улицы казались одинаковыми: темные тоннели из кирпича, хрома и стекла, которые чаще всего заводили в тупик, в конце которого плескалась темная вода и стояли суденышки.

Повернув за угол, я увидел льющийся из открытой двери пакгауза свет. На противоположной стороне улицы стояла машина. Я ускорил шаг, надеясь, что найду кого-нибудь, кто объяснит, куда я попал. Только бы выбраться из этой прибрежной части Доклендса. Кроме пакгауза со светом внутри все остальные здания в округе выглядели заброшенными. Участок огороженной, пустующей земли, убогая набережная и поблескивающая темная вода – все, что я мог рассмотреть. А затем заметил объявление застройщика на стене и скелетообразные тренажеры в окне первого этажа. Я пошел медленнее, еще не веря своей догадке, и тут из двери вышел человек и направился через дорогу к автомобилю.

По тихой улочке разнесся электронный вскрик открываемого замка. Я остановился, наблюдая, как мужчина обошел машину и поднял крышку багажника. На несколько секунд она заслонила его, затем крышка захлопнулась, и он снова оказался на виду – теперь он двигался к водительскому месту. Я замер в двадцати футах, когда Жюля осветил неяркий свет в салоне. Моя решимость свершить возмездие исчезла, и я смотрел, как он безвольно склонился на руль. В нем не осталось ничего заносчивого и высокомерного. Глаза ввалились, на небритом лице выражение измученного, потерпевшего поражение человека.

Не решаясь пошевелиться, чтобы Жюль меня не заметил, я ждал, когда он уедет. Но Жюль медлил – мне не было видно, с чем он там возился. Догадался я только, когда он наклонился, зажал одну ноздрю, а другой всосал то, что было у него на тыльной стороне ладони. К нему вернулась решительность, он порывисто распрямился и включил мотор. Секундой позже улица осветилась ярким светом галогенных фар.

И я вместе с ней.

Заслоняя глаза от нестерпимого сияния, я все еще надеялся, что Жюль не заметит меня. Несколько секунд ничего не происходило. Вскоре мотор заглох, и галогенные фары погасли. Пока я моргал, избавляясь от прыгающих передо мной радужных пятен, открылась дверца. Затем со стуком захлопнулась. Жюль встал перед машиной.

– Что тебе здесь надо?

Все еще ослепленный, я пытался разглядеть его в темноте.

– Хлоя умерла.

Ничего умнее я придумать не сумел. Повисло молчание. Я искренне надеялся, что сейчас нам не до соперничества.

– И что?

– Ты знал?

– Да. Если это все, что ты пришел мне сказать, то проваливай отсюда.

– Что ты с ней сделал?

– Она сама все с собой сделала. Потому такие поступки и называются самоубийством. А теперь окажи любезность – чеши отсюда, потому что я не в духе выслушивать проповеди.

– Из-за тебя она покончила с собой!

– Ерунда. Я не просил ее прыгать с моста. – Нападая на меня, он как будто защищался. – Да и вообще – какое тебе дело? Не помню, чтобы ты сильно о ней убивался, когда слинял от нее. А теперь хочешь перевалить вину на другого? Подойди-ка лучше к зеркалу и полюбуйся на собственную рожу!

– Ты знал, что Хлоя сделала аборт?

Жюль ответил не сразу. Мои глаза успели привыкнуть к темноте, и я увидел, как он пожал плечами.

– Ну, и что из того?

– Хлоя сказала, что ребенок твой.

– Вот как? Надо было лучше предохраняться. Хорошо, хоть хватило мозгов избавиться от него. – Мне показалось, что его черствость наигранная. – Хочешь знать, почему я ее выпер? Потому что она повисла у меня на шее, как камень. Одна морока. Не моя вина, что долбаная кокаинистка не сумела с собой совладать.

– А кто ее сделал такой?

– Следи за словами, приятель!

– Подсадил на кокс, а когда она отказалась работать на тебя курьером, бросил.

– Последний шанс. Заткнись и убирайся подобру-поздорову. Живо!

– Какое у тебя право, подлый сводник, ломать людям жизни?

Несколько секунд я слышал только его тяжелое дыхание. Затем Жюль повернулся к машине. Я решил, что он сейчас сядет и уедет. Но Жюль зашел со стороны пассажирского места и достал из салона какой-то длинный узкий предмет.

– Я тебя предупреждал.

У него в руках была бейсбольная бита.

Я шагнул назад, но мое движение подействовало на Жюля как спусковой механизм – он яростно бросился на меня. Я попытался увернуться и тут же задохнулся от страха и боли, когда бита попала по моей выставленной вверх руке. Попятился, а мой противник бешено размахивал битой, но чаще промахивался, чем попадал. Послышался звон стекла – я наткнулся на ящик с пустыми бутылками и, потеряв равновесие, успел загородиться рукой от нацеленной в голову биты. Следующий удар пришелся сбоку поверх плеча в щеку. Жаркая вспышка света, падение – я неуклюже рухнул на асфальт, расшвыряв по тротуару бутылки. Охваченный паникой, попытался отползти в сторону, когда Жюль с перекошенным лицом вновь занес надо мной биту.

– Что, черт возьми, там творится?

Крик послышался с противоположной стороны улицы. Дверь, откуда недавно вышел Жюль, загородила массивная фигура. Когда человек появился из пакгауза, я узнал в нем широкоплечего Ленни.

– Да этот придурок из «Зеда», – объяснил запыхавшийся Жюль. Бита повисла у меня над головой. Но чувствовалось, что Жюль побаивается своего приятеля.

Тот крутил своей крупной головой, стараясь разглядеть меня в темноте.

– Какого черта ему здесь понадобилось?

– Прослышал про Хлою и явился меня обвинять.

– Только этого не хватало, – пробормотал Ленни и сделал к нам шаг.

От его неспешной решительности веяло еще большей угрозой. Воспользовавшись тем, что Жюль не смотрел на меня, я подобрал бутылку и запустил ему в голову. Увидев летящий в него предмет, Жюль пригнулся, бутылка разбилась за его спиной, а я в этот момент бросился бежать. Сзади раздался крик; бита просвистела у меня над головой, да так близко, что взъерошила волосы. Я кинулся наутек, но Жюль несся за мной по пятам, а Ленни побежал наискосок через улицу, на перехват. Деваться было некуда – путь загораживала машина Жюля, пассажирская дверца была открыта, и я прыгнул в салон. Жюль сунулся за мной, но тут же закричал – я прищемил ему дверцей руку. Бейсбольная бита со стуком упала на тротуар; я изо всех сил тянул на себя дверцу, не позволяя ему вырваться из ловушки. Там, где железный край впился в кожу, из руки потекла кровь. Жюль пытался достать меня через сиденье. Ленни тоже находился уже близко, и я понимал: двоих мне снаружи не удержать. Жюль продолжал вырываться; тогда, улучив момент, я оттолкнул его дверцей. Он отшатнулся, и я, воспользовавшись мгновением, закрылся перед его носом в машине.

Нажал на клавишу управления центральным замком, машина содрогнулась – Жюль со всей силой кинулся на нее.

– Открой, гаденыш! – вопил он, колошматя по стеклу. – Ты покойник! Слышишь? Ты покойник!

Стараясь перевести дыхание, я раскинулся на передних сиденьях. А когда поднялся, понял, почему Жюль не воспользовался ключом, чтобы открыть дверцу: ключ торчал в замке зажигания.

Я перебрался на водительское место, а он барабанил в пассажирское окно и орал:

– Только посмей!

Рука дрожала, когда я поворачивал ключ в замке зажигания. Нога вдавила акселератор в пол, машина дернулась вперед и заглохла. Я вздрогнул от удара в дверцу с моей стороны: Ленни бил локтем в окно. Машина раскачивалась, оттого что Жюль, не переставая, дергал ручку.

– Не смей! Не…

Я запустил стартер, и рокот мотора заглушил его голос. Ленни подхватил бейсбольную биту, но я уже нажал на газ. Он отскочил в сторону, а Жюль бежал рядом и молотил в стекло. Я нажал педаль до упора, и он внезапно исчез. Спасен! И вдруг руль почти вырвало из рук, машина клюнула носом и задрожала. Со стороны пассажирского сиденья загремело под днищем, словно внизу возникло препятствие. Я нажал на тормоз, шум исчез, и автомобиль со скрежетом встал. Я огляделся, но поблизости никого не было. Увидел в зеркальце заднего вида неподвижно стоящего Ленни.

А Жюля и след простыл.

Мотор тихонько пыхтел. Я посмотрел на пассажирское сиденье. Зажатый в дверце ремень безопасности не убрался на место и, перекрутившись, образовал небольшую петлю. Когда я открыл дверцу, он вяло зазмеился в щель. Но поврежденный механизм не справился с работой, и ремень безвольно повис. Я посмотрел на потертую ткань и вспомнил, как Жюль пытался добраться до меня с той стороны и как он колотил в окно, когда я уже ехал.

Оставив мотор включенным, я вылез из машины.

Ленни рассматривал то, что лежало в сточном желобе. Неподвижная фигура в свете фонаря со странно вывернутыми руками и ногами. Под человеком образовалась похожая на нефть вязкая лужица. Если у меня и оставались сомнения, их развеяла пассивность Ленни. Я машинально сделал к нему шаг, но замер, увидя, что он поднял голову и посмотрел на меня. Бита оставалась у него в руке, и когда он направился ко мне, я бросился к машине. Его нарочитая неторопливость леденила кровь. Ударившись о дверцу, я юркнул на водительское место и долго дергал ручку переключения передач, вызывая протестующий скрежет коробки.

Уже отъезжая, посмотрел в зеркало: Ленни, не выпуская биты, стоял посредине мостовой и глядел мне вслед.

Я ехал, пока не оказался достаточно далеко и не почувствовал себя в безопасности. Остановился и едва успел распахнуть дверцу, чтобы не запачкать машину. Висел в проеме, пока меня судорожно рвало на асфальт жгучей желчью. Когда спазм прошел, нащупал мобильник – хотел вызвать «скорую». Понимал, что толку Жюлю от нее никакого, но сработал условный рефлекс добропорядочного гражданина, и я действовал автоматически. К тому же больше ничего не пришло в голову.

Однако мобильник оказался разбит: экран треснул, и корпус грозил развалиться в руках. Я поехал дальше, намереваясь остановиться у первой телефонной будки. Но ни одной не встретил. Внезапно хлынул ливень, лишая внешний мир реальных очертаний. Я включил стеклоочистители. Возникло ощущение, будто меня не отпускает из своей ловушки кошмар. Но постепенно мозг заработал, и вскоре я обрел способность ясно мыслить. По крайней мере тогда мне так казалось.

Когда я остановился у своего дома, дождь еще не кончился, но небо уже озарили первые лучи летнего рассвета. С лихорадочной поспешностью я переступил порог квартиры. Меня трясло, все тело болело, но оставаться здесь я не мог. Ленни знал, кто я такой, поэтому лишь вопрос времени, когда либо он, либо его дружки найдут меня. Я не мог даже сдаться полиции – сомневался, что в тюрьме буду в безопасности.

Я запихал в рюкзак одежду и все деньги, которые нашлись в доме, только в самый последний момент вспомнив про паспорт. Обвел взглядом маленькую квартирку со старыми фильмами на полках и афишами в рамах. Глаза остановились на редкой репродукции из «Мужских разборок» и постере кинофильма Роже Вадима «И Бог создал женщину» с чувственной красоткой Бриджит Бардо. В свое время эти покупки меня чуть не обанкротили, но теперь не казались важными.

Я закрыл дверь и поспешил туда, где оставил автомобиль Жюля – дорогую, ухоженную «Ауди». Человеку вроде меня вряд ли могла принадлежать подобная машина. Но меня подстегивало желание смыться подальше, и оно перевесило все другие соображения.

Куда ехать – такого вопроса для меня никогда не существовало.

Я швырнул рюкзак в багажник, направился к водительской дверце, но остановился. Мне очень не хотелось смотреть на то, что творилось с другой стороны, но без этого я не мог тронуться. Убедившись, что улица пуста, обошел машину. На крыле была вмятина и поцарапана черная краска, однако все не так страшно, чтобы привлечь внимание. А кровь, если она там была, смыл дождь.

В ранний час без пробок я быстро добрался до пристани паромной переправы в Дувре. Нервное напряжение спадало, и наступила реакция: от выпитого накануне разболелась голова, тело после драки ныло. Все казалось нереальным. И лишь когда билет на паром уже был у меня в руках, я сообразил, что регистрационный номер «Ауди» – улика против меня. Надо было избавиться от машины и плыть пешим пассажиром.

Но за мной не гнались, и полицейские сирены не выли. Я завел автомобиль мертвеца в просторное железное нутро парома и, поднявшись на палубу, смотрел, как медленно тают вдали Белые скалы Дувра.

А еще через несколько часов голосовал под жарким солнцем на пыльной французской дороге.

Глава 19

Собрать вещи не заняло много времени. Одежда и все остальные пожитки скоро оказались в рюкзаке. Сборы можно было отложить до утра. Но этот акт был для меня чем-то вроде утверждения намерений – на сей раз я не собирался переносить отъезд, нервничал, думая о приходе Матильды.

Когда рюкзак был собран, у меня не осталось других дел, кроме как ждать. На улице стемнело – еще один признак того, что лето почти на исходе. До прихода Матильды оставалось три часа. Ее томик «Мадам Бовари» лежал рядом с матрасом. Вот и это я оставлю незавершенным. Я обвел взглядом освещенный лампой чердак. Со всем хламом и паутиной он стал казаться мне домом, и было жаль расставаться с ним.

Я лег на постель и закурил одну из своих последних сигарет. Когда погасло пламя зажигалки, вспомнил, как превратилась в пепел сделанная в Брайтоне фотография. Хорошо бы, Греттен ее не сжигала. Но хорошо бы, чтобы не случалось и многое другое. Не знаю, мог бы я предотвратить смерть Хлои, – я много об этом думал. Но даже если найдется оправдание тому, что я ее не спас, в Доклендс в ту ночь меня никто не гнал. Из-за меня погиб человек. Пусть это случилось по неосторожности, когда я спасался бегством. Убил-то его я.

От этого никуда не деться.

Я выпустил дым к потолку. Понял, что нужно возвращаться. Мысль, что произойдет после того, как я окажусь в Англии, меня по-прежнему пугала. Но ради душевного спокойствия я должен ответить за то, что совершил. Но как только вспоминал о Матильде и представлял, что, возможно, хочет от меня она, решимость таяла.

Существовала еще одна проблема – пластиковый пакет из машины Жюля, который так и лежал там, где я спрятал его после прихода жандармов. Оставлять пакет на чердаке нельзя, но и тащить обратно в Англию килограмм кокаина нельзя.

Что же с ним делать?

Спертая влажная атмосфера чердака давила и мешала думать, и я подошел к окну. За виноградником и лесом едва заметно серебрилось в темноте озеро. Его вид внезапно дал мне ощущение цели. Матильда придет не сейчас, а я ведь хотел поплавать, когда сниму швы.

Вот он – мой последний шанс.

Я спускался с чердака без лампы, нащупывая ногами знакомые деревянные ступени. В открытую дверь амбара струился лунный свет и выхватывал из сумрака бетонный пол с трещиной, из-за которой я чуть не сошел с ума. Теперь, выходя на улицу, я почти не вспомнил о ней.

Дождь больше не моросил. Вечер благоухал ароматами, свежий ветерок шевелил виноградные листья. Рваные облака заслоняли полную луну и бросали на поля бегущие тени. В лесу от непрекращающегося движения стоял неумолкающий шорох. С ветвей падали капли, среди деревьев прятались темные статуи. Сплетенный Греттен венок из белых цветов вспыхнул на шее нимфы, когда его коснулся лунный луч, и погас в тени от набежавшего облака.

Каменные идолы остались позади, впереди простиралось озеро. В воздухе ощущался металлический привкус, темная поверхность воды трепетала от легкого ветерка. Впереди что-то зашевелилось, и я замер, но это оказалась всего лишь нахохлившаяся, решившая почистить перышки утка. Снова вышла луна, и я заметил, что птиц на берегу много – испещрили, как камни, все пространство у воды. Я направлялся к покрытому галькой мысу и на ходу раздевался. Босые ноги казались друг другу не парой: одна была здоровой и знакомой, другая – тонкая и бледная – исполосована красными рубцами.

Когда я шагнул в озеро, от холодной воды перехватило дыхание. Вскоре вода подошла к бедрам, и я поднялся на цыпочки, а затем побрел дальше. Но когда дно стало резко уходить из-под ног, помедлил, прежде чем окунуться.

Впечатление было такое, словно я нырнул в лед. Вода сомкнулась над головой, и холод полился в уши. Я вынырнул и поплыл неуклюжим кролем, направляясь к середине озера и старясь интенсивными движениями разогнать кровь в затекших руках и ногах. Отдувался, колотил по воде и, оглянувшись, увидел, какой рваный след оставлял на поверхности. Все здесь казалось иным – странным и неподвижным. Озеро – глубоким, бездонным. Внизу блеснула серебром попавшая в лунный свет рыба. Взглянув в глубину, я увидел распростертое в черноте собственное тело – тускло-бледное, казавшееся бескровным.

Боже, как это было здорово! Я опять поплыл, на сей раз легким брассом. Впереди возвышался обрыв, на котором я провел так много вечеров, и над ним на фоне неба простирал свои ветви, как крылья, старый каштан. Его вид напомнил мне день, когда я был здесь в прошлый раз, и радость моментально угасла.

Я хотел поплавать в озере – и вот сделал это. Нет смысла тут дольше оставаться. Я стал поворачивать и вдруг коснулся ступней чего-то твердого. Отдернул ногу, сообразив, что дотронулся до скалы, какую видел с берега. Опять осторожно вытянул ногу.

И снова отпрянул. Скала была гладкой, но не той гладкостью, которая присуща водорослям или тине. Ощущение было таким, словно я коснулся полированной поверхности. Я опустил ногу, затем другую, пока на что-то не встал. Вода доходила мне до подбородка. Поверхность была ровной, слегка вогнутой, испещренной маленькими раковинами коррозии. Но я и без коррозии сообразил, что подо мной не камень, а автомобильная крыша.

Я ощупал пальцами ног поверхность, пытаясь определить форму. Внезапно ступня соскользнула с края, и я лишился опоры – теперь подо мной была только вода. Озеро сомкнулось над головой, и я, задыхаясь и откашливаясь, барахтался, пока снова не оказался на крыше. Теперь по крайней мере стало ясно, что на дне не легковая машина – для легковой крыша слишком короткая и узкая.

Скорее кабина грузовика.

Чувствуя, что начал дрожать, я посмотрел на берег. Далековато, чтобы доехать сюда по топкой, проваливающейся почве. Нет, единственный способ утонуть в этом месте – упасть с обрыва. Я взглянул на нависающий над водой высокий берег и постарался представить, что за несчастный случай занес сюда незадачливую машину. Но озеро в стороне от дороги – случайной аварии быть не могло, грузовик утопили специально.

Мне очень хотелось поплыть назад и одеться, но об этом не могло быть и речи, пока я не выяснил, что к чему. Глубоко вдохнув, я нырнул и почувствовал, как холод ледяными стрелами вонзился в уши. Из-за облака выглянула луна, и на глубину с поверхности просочился неземной свет. Подо мной темнел кузов автомобиля. Я понял, что это пикап. На плоской платформе за кабиной ничего не было. Я опустился глубже, и грудь стало распирать. Вот что значит слишком много курить. Тело рвалось из воды, и я, чтобы не выскочить пробкой на поверхность, ухватился за ручку дверцы. Но в следующее мгновение рука чуть не выпустила ее, когда дверца начала открываться.

Сердце гулко стучало, я, подтянувшись, заглянул в туманное, полное теней пространство кабины. Отсчитывая удары пульса, пытался что-то рассмотреть. Но в этот момент луну закрыла тень, и на глубине опять воцарился мрак. Я выпустил ручку дверцы и, вырвавшись в ночной воздух, глотал его взахлеб, пока не стихли в висках молотки.

Пусто.

В кабине я ничего не заметил: ни большой тени, ни медленного колебания рук и ног. Я подумал, не нырнуть ли еще разок, чтобы разглядеть внимательнее, но от этой мысли по коже поползли мурашки, и я не сумел заставить себя снова погрузиться под воду.

Выстукивая зубами дробь, я поплыл обратно, стараясь не спешить и двигаться размеренно. Но вдруг лодыжки коснулась то ли веточка, то ли потянувшаяся за мной водоросль, и я, потеряв хладнокровие, стал быстро грести к берегу. Разбрызгивая воду, бежал по отмели, пока не оказался на галечнике. И там, дрожа и растирая руки, косился на озеро. Поднятая мной волна улеглась, и вода вновь стала спокойной и темной. Никакого намека, что на глубине что-то таится.

Натягивая одежду, я не испытывал ни малейших сомнений, кому принадлежал грузовик. Цвета я не рассмотрел, но решил, что он темно-зеленый – тот же цвет, что на фотографии, которую мне показывал Жан-Клод. В последний раз Луи видели в Лионе, поэтому я сделал вывод: что бы с ним ни случилось, это случилось там. Я ошибся.

Он вернулся из Лиона.

Джинсы с трудом натягивались на мокрую кожу. Как я ни старался, не мог придумать невинной причины, почему пикап оказался в озере. Жан-Клод пытался внушить мне, будто в исчезновении брата повинен Арно. Я не стал его слушать – не захотел. И до сих пор не мог поверить, что Матильде что-то известно об исчезновении Луи. Однако не собирался оставаться и выяснять. Ферма уже хранила одну тайну.

Я не хотел стать следующей.

Ботинки на меня не налезали, и, пока я пытался втиснуть в них ноги, полный опасностей лес, казалось, следил за мной. Я постоянно оглядывался, почти ожидая, что из тени вот-вот материализуется Арно с ружьем. Но кроме меня и одинокой статуи среди деревьев поблизости никого не было. Я наклонился, чтобы натянуть ботинок, и вспомнил, что рядом с озером не было ни одной статуи. И в этот миг статуя появилась из леса.

Греттен! Алебастрово-бледная, с выбеленной лунным светом кожей, она походила на мраморное изваяние. Смотрела на меня, но не приближалась.

– Я поднималась на чердак. Тебя там не было.

– Захотелось проветриться.

– Я видела твой рюкзак. Все уже собрано.

Я не знал, что ответить. Греттен поглядела на воду; она не бушевала, как прежде, но это новое жуткое спокойствие пугало еще сильнее.

– Ты купался в озере?

– Стало жарко. Решил охладиться.

– Долго был под водой? Что ты там делал?

– Просто плавал.

Я пытался оценить, как много ей известно и известно ли что-нибудь вообще. Но так сильно дрожал, что не мог сосредоточиться.

– Я тебе говорила, папа не велит здесь купаться. Это небезопасно. Если я расскажу ему, он разозлится.

– Так не рассказывай.

– Почему? Ты завтра все равно уезжаешь. – Ее взгляд был холодным, отсутствующим. – Тебе на меня наплевать, иначе ты бы нас не бросил.

– Я никого не бросаю.

– Мы тебе поверили, а ты нас предал.

Теми же словами она говорила о Луи.

– Послушай, мне искренне жаль, если я…

– Ничего тебе не жаль. Ты меня увлек и обманул.

– Неправда.

– Тогда обещай, что останешься.

– Греттен…

– Ты должен обещать, иначе я все расскажу папе.

Этого еще не хватало. Я обернулся на воду. Знала Греттен о грузовике или не знала, мне вовсе ни к чему, чтобы она докладывала о моем купании отцу. Вот уберусь отсюда подальше, тогда пусть делает все, что угодно.

– Хорошо, – кивнул я. – Останусь.

Греттен пристально посмотрела на меня, и я почувствовал, как у меня зашевелились волосы на голове.

– Врун.

– Ничего подобного…

– Я тебя больше не люблю.

– Греттен, подожди! – крикнул я, но она уже бежала по дорожке.

Постояв секунду в растерянности, я бросился за ней, хотя не представлял, как смогу остановить ее. Понимал одно: если Арно узнает о моем купании в озере, мне нельзя оставаться на ферме. Однако был далеко не в форме, и попытка догнать Греттен в незашнурованных ботинках напоминала бег в кошмарном сне. Она неслась среди деревьев, мелькая в лунных пятнах. Мои грудь и ноги болели, с ноги слетел ботинок, и я грохнулся на дорожку. Весь воздух вылетел из легких. Пытаясь отдышаться, я вскочил и успел заметить, что белая фигура Греттен уже в винограднике. Облако закрыло луну, и Греттен исчезла. Но мне и без того стало ясно, что догнать ее не удастся. Она первой окажется в доме.

Согнувшись пополам, я с шумом втягивал воздух. А может, я преувеличиваю, и все объясняется очень просто? Старый грузовик пришел в негодность, и его утопили в озере. Я очень хотел бы в это поверить, но не мог забыть то, что увидел под водой. Мне нельзя рисковать: если пикап принадлежал Луи, Арно пойдет на все, чтобы укоротить мне язык. Он не выпустит меня с фермы.

Словно по сигналу, издалека послышался его громкий голос. Он что-то кричал во дворе. А Матильда его о чем-то упрашивала. Хлопнула дверь, и воцарилась тишина.

Арно вышел на охоту.

Я обернулся к тому месту, где потерял ботинок, но луна была затянута облаками, и на земле лежали тени. Времени на поиски не было, и я, свернув с тропинки, спрятался в лесу – побежал босой, наступая больной ступней на камни и ветки. Когда Арно проскочит мимо, можно будет вернуться на дорожку. А о рюкзаке придется позаботиться позднее.

Не успел я удалиться от тропинки, как что-то хрустнуло, и я ощутил под ногой острый предмет. Отпрянул с бешено колотящимся сердцем, ожидая, что вот-вот опять захлопнутся железные челюсти. Но этого не случилось – я наступил на сухую ветку. Однако, поддавшись панике, совершенно забыл, что в этой части леса много ловушек Арно. Дальше я идти не решился – неизвестно, куда угодишь.

Между деревьев что-то мелькнуло, и я повернулся в сторону виноградника. На луну набежала туча, и на мгновение все окутал мрак. Но вот она снова выглянула, и я безошибочно узнал спешащего по дорожке Арно. В руке у него что-то поблескивало. Когда я узнал предмет, все надежды на то, что с ним можно договориться, рухнули.

Он нес ружье.

Облако снова закрыло луну, и передо мной словно опустился занавес. Но Арно оказался ближе, чем я ожидал. Обратно к озеру бежать поздно. Даже если я не попаду в капкан, Арно ко мне слишком близко. А на дорожке я стану прекрасной мишенью. В отчаянии озираясь, я искал, где бы спрятаться. Неподалеку находилось то место, где мы спилили серебристую березу, и вокруг торчали пни и молодые саженцы. Ничего достаточно массивного, чтобы послужило укрытием. Но тут сквозь листву просочилось дрожащее лунное марево, и я увидел статуи.

Бросился к ним, пока продолжался короткий период света, надеясь, что уж тут-то Арно не расставил свои капканы, и скрючился на влажной земле за каменной рясой монаха. Я задыхался, разболелась нога – видимо, поранил о сухую ветку или открылись старые раны. Но не ступня сейчас являлась моей главной проблемой. Без луны лес приобретал иную глубину темноты. Ничто не двигалось. Но вот на дорожке мелькнула тень.

Я отшатнулся и прижался к холодному камню. Над головой небо, как лоскутное одеяло из звезд и облаков, а внизу все скрыто во тьме. Я поднял голову и, посмотрев сквозь ветви, стал умолять луну, чтобы она подольше пряталась за тучей. Хотел еще взглянуть на тропинку, но побоялся, что Арно заметит меня. Лежал и прислушивался, как он приближается. Ветер шелестел листьями и ветвями, заглушая другие звуки. Я закрыл глаза, стараясь представить, где он находится. Уговаривал себя: вот я сейчас досчитаю до тридцати, и он пройдет. Но полминуты миновало, а я так и лежал, не двигаясь. А если я ошибся? Если Арно остановился? Сжав кулаки, пытался решиться. Не могу же я здесь прятаться до бесконечности. Самый верный шанс – выбраться на дорогу, пока Арно у озера.

В этот момент тихо хрустнула ветка.

Я замер и, боясь выдать себя, затаил дыхание. Лежал, прислушиваясь к шороху листьев, и уговаривал облака не уходить. Но ветер гнал их дальше, и по краю облака уже вспыхнула серебристая кромка. Из-за нее, к моему отчаянию, выплыла луна и залила мир опаловым светом. Снова хрустнула ветка, на сей раз в нескольких футах от меня.

– Шон! – тихо позвала Матильда.

Напряжение спало, лишив меня сил.

– Я здесь.

Матильда окинула взглядом статуи, повернулась на голос и поспешила ко мне. В это время луна-предательница скрыла свой лик, и лес снова окунулся в тень.

– Вам надо уходить, – прошептала Матильда. – Отец считает, что вы еще на озере. Надо этим воспользоваться, пока он не вернулся.

А я-то до сих пор надеялся, что она меня утешит – скажет, что ничего страшного не случилось и все это недоразумение. Я начал подниматься, но Матильда потянула меня назад.

– Подождите, пусть отойдет подальше. Наденьте.

Она дала мне в руки какой-то предмет, и я на ощупь определил, что это мой ботинок.

– Нашла на тропинке, – объяснила Матильда, – и поняла, что вы тут.

– Где Греттен? – спросил я, пытаясь натянуть ботинок на ногу. Ступня распухла, была скользкой от крови, и ботинок никак не налезал.

– С Мишелем.

– Что она сказала вашему отцу?

– Не важно. Держите. – Матильда вложила мне в руку ключи и тонкий рулон свернутых банкнот. – Тут немного, но это все, что у меня есть. И вот это вам тоже потребуется.

Я не сразу сообразил, что тонкий, плоский предмет – мой паспорт.

– Вы копались в моем рюкзаке?

– Не сегодня. Взяла, когда вы в первый раз уехали в город.

Не знаю, что меня больше поразило: что Матильда взяла мой паспорт или что я до сих пор не заметил его пропажи.

– Зачем?

– Не хотела, чтобы вы уехали, не сообщив мне об этом. Буду просить вас об одолжении, но сейчас нам надо спешить.

– Об одолжении? – Я никак не мог справиться с ботинком. В голове полный сумбур.

– Об этом позднее. А сейчас поторопитесь.

Матильда вытолкала меня из-за статуи, и мне пришлось тащить ботинок в руке, вышагивая голой подошвой по колючей земле.

– Осторожнее! – Она увела меня в сторону от пятна тени. Сначала я не понял, в чем дело, но затем разглядел спрятанный на земле предмет с острыми краями.

Вот так-то – а я решил, что Арно не станет расставлять капканы вблизи статуй. Но Матильда, судя по всему, знала, где ступать, когда поспешно выводила меня на дорожку. Я ковылял за ней быстро, как мог, но каждый раз, когда ставил ногу на землю, ступню пронзала боль. Скрывавшие луну облака клочьями рассеялись, и на землю пролился неровный болезненный свет. Я отважился посмотреть в сторону озера и, не заметив Арно, тихо спросил:

– О каком одолжении вы говорили?

Лунного света хватило, чтобы я заметил, как Матильда знакомым жестом заправила волосы за ухо. Ее лица я не видел, но чувствовал, что она взволнована.

– Я прошу вас взять с собой Греттен.

– Что?

– Ничего не говорите, слушайте! – Матильда схватила меня за руку и прошептала: – Мне надо отослать ее отсюда, а с вами она согласится уехать. Понимаю, что моя просьба непомерная, но не жду, что вы станете содержать ее. Вышлю еще денег, столько, сколько смогу.

– Матильда!

– Прошу вас! Я ведь могла сообщить полиции о наркотике в вашем рюкзаке.

Разумеется, она знала. Три дня в бреду. Иностранец. Как я мог поверить, что она не захочет обыскать рюкзак и выяснить, за кем собирается ухаживать? Удивительно, как Матильда оставила меня в доме.

Если только не имела на меня планов.

Под кронами деревьев ее лицо оставалось в тени, даже когда луна выходила из-за облаков. За лесом дорожка преображалась – прорезанные колесами колеи чернели, словно начерченные углем. Мне показалось, что я заметил впереди движение, но Матильда снова поторопила меня.

– Поспешим!

Неожиданно позвучал выстрел. Звук донесся сзади, со стороны озера. За первым последовал второй, и Матильда увела меня с дорожки.

– Сюда.

Деревья сомкнулись, как тоннель, когда на развилке она повернула в сторону свинарника. Я бежал за ней и, отмахиваясь от хлещущих по мне веток, старался щадить изрезанную ногу. В нос ударил запах аммиака – мы оказались на поляне. Полная луна сияла над головой, как маяк, и выхватывала из темноты улегшихся на ночлег, похожих на волосатые валики свиней. Хромая за Матильдой, я очень надеялся, что они не проснутся. Думал, будто мы направляемся к дальнему лесу, но она повернула к домику из шлакоблоков. И, тяжело дыша, толкнула дверь.

– Заходите!

Времени спорить не было, я поспешно нырнул внутрь, и двойные, как на конюшне, створки отрезали нас от света. Окутал смрад потрохов и застарелой крови. В домике было темно, хоть глаз выколи, и наше дыхание в замкнутом пространстве казалось неестественно громким. Когда глаза немного освоились с мраком, я заметил пробивающиеся в щели кладки лучики света. Матильда прильнула к одной из щелей.

– Он здесь? – тихо спросил я.

– Вряд ли.

Я решил посмотреть сам и, сделав шаг, зацепил что-то плечом. В темноте глухо брякнуло. Я вздрогнул, но тут же сообразил, что задел за висящую на блоке цепь. Поймал на ощупь рукой, остановил раскачивание и обошел лежавшую в середине домика каменную плиту. Прижался щекой к шероховатой стене и моргнул, когда от моего дыхания с поверхности полетели грязь и песок. Узкая щель не давала хорошего обзора, да и поляна успела погрузиться в темноту, когда очередное облако закрыло луну. Но Арно я не заметил.

– Если бы он нас засек, то был бы уже здесь, – пробормотала Матильда. Стены домика заглушали наши голоса – Арно мог услышать нас, только если бы подобрался вплотную. – Наверное, палит в каждую тень.

– Давайте уйдем. – Я уже пожалел, что спрятался в этом чертоге смерти, и повернулся к пробивающемуся сквозь дверь тонкому лучику света. Но Матильда остановила меня.

– Не сейчас.

– Почему? Разве не самое время, пока он у озера?

– Не исключено, что он уже возвращается, и если мы отсюда выйдем, можем наткнуться на него.

В ее словах был смысл, но мне не хотелось оставаться в этом месте. Стена из шлакоблоков могла остановить пулю небольшого калибра. Если Арно догадается, что мы внутри, западня захлопнется.

– А как насчет леса по другую сторону поляны? Можно выбраться тем путем?

– Слишком опасно. Дорожки там нет, а капканы тоже расставлены.

Я постарался сосредоточиться.

– Что же нам делать?

– Ждать. Через несколько минут я выйду и выясню, свободен ли путь.

– А если нет?

– Скажу отцу, что вы успели проскользнуть, пока он находился у озера. Отец ляжет спать, и я приду за вами.

Матильда говорила, как всегда, спокойно. Неожиданно я испугался, что она приведет с собой Арно, но сообразил, насколько смехотворно мое предположение. Матильда не пряталась бы здесь со мной, если бы хотела меня выдать. Приходилось ей доверять.

Она снова посмотрела в щель, а я сел на пол, надеясь, что все-таки удастся надеть ботинок. Распухшую ступню саднило. Я смахнул с нее грязь и невольно охнул, ощутив под пальцами изрезанную подошву.

– Вы в порядке? – спросила Матильда.

– Нога разболелась.

– Давайте посмотрю.

Раздался шорох, Матильда присела, и я почувствовал осторожное прикосновение ее прохладных пальцев. Она пыталась оценить в темноте, насколько я повредил ступню. Дотронулась до чего-то болезненного, и у меня перехватило дыхание.

– Открылись кое-какие из старых ран, и на подъеме есть глубокий порез. У вас есть чем перевязать?

– Нет.

– Я помогу вам надеть ботинок.

Когда она стала обувать меня, я почувствовал прикосновение к руке ее волос. И, стараясь не обращать внимания на боль в ступне, спросил:

– Почему вы так настойчивы в своем желании удалить отсюда Греттен? Из-за того, что лежит в озере?

Ее руки на мгновение замерли.

– Это одна из причин.

Следовательно, Матильда в курсе. От нашего разговора у меня возникло ощущение нереальности. Хотелось видеть ее реакцию, но она была лишь тенью во мраке.

– Что случилось с Луи?

Матильда продолжала натягивать мне на ногу ботинок. Несколько мгновений мне казалось, что я не получу ответа. Но когда Матильда заговорила, ее голос звучал тихо и покорно:

– Я поняла, что беременна, когда Луи находился в Лионе, и собиралась объявить об этом после того, как он вернется. Собрала немного денег и надеялась убедить его увезти меня куда-нибудь отсюда. Вместе с Греттен. Она… обожала его. Но я не предусмотрела одного – Греттен все рассказала отцу. Произошла сцена. Они подрались.

Ботинок наконец налез на ногу, и я вздрогнул от боли.

– Затем ваш отец утопил в озере его грузовик?

– Хотел избавиться от любой улики, которая бы указывала, что Луи побывал на ферме. Луи явился сюда ночью прямо из Лиона. Никто не знал, что он вернулся. Потом… мы просто сделали вид, будто ничего не произошло.

Я почувствовал, что Матильда отпустила мой ботинок, словно ее мысли уже витали где-то далеко. Наклонился завязать шнурки, и она встала.

– Куда дели труп? – Кабина грузовика оказалась пустой, и я снова невольно подумал о трещине в бетонном полу в амбаре.

– Отец принес его сюда.

– Сюда?

– Свиньям.

До меня не сразу дошел смысл ее слов. Я в ужасе окинул взглядом темное пространство и вспомнил, как над каменной плитой на цепи висела оглушенная свинья, и звук, с каким кровь текла из ее перерезанного горла в железное ведро. Сказанные Арно слова приобрели страшный смысл.

«Свиньи жрут все».

– Греттен в курсе? – спросил я.

– Не знаю, – устало вздохнула Матильда. – Она была в шоке, в истерике и больше никогда не заговаривала о Луи. С детства умела блокировать то, о чем не хотела думать. Словно ничего подобного не происходило.

Я с этим столкнулся сам. Но кроме амнезии Греттен у меня появились более страшные предметы для обсуждения. Напрашивался вывод, что Арно убил Луи. Или все-таки нет?

Когда я поднялся, боль в ноге дала о себе знать, но не настолько сильно, чтобы помешать пуститься наутек, если придется срочно смываться. Я посмотрел через щель в стене – в открывшейся части залитой белесым лунным светом поляны никого не было.

– Ваш отец не убивал Луи? – произнес я, не оборачиваясь.

– Нет, – ответила Матильда.

– Знаете, Греттен больна. Ее надо лечить.

– Больна?

– Вы не можете опекать ее вечно. Даже если у нее не было намерения убивать Луи, рано или поздно она бы подняла руку на кого-нибудь другого. Или на себя.

– Вы ничего не поняли. Греттен Луи не убивала. Его убила я.

Мне почудилось, будто в животе раскручивается что-то мерзкое и холодное.

– Не верю.

– Луи избивал отца. Поранил его. Греттен попыталась защищать его. Тогда Луи ударил и ее. Крепко, по лицу. Я схватила лопату и стукнула его.

«Вот откуда у Греттен отметина на носу», – подумал я. Повернулся к Матильде, но не мог рассмотреть ее в темноте. Мы стояли так близко, что почти касались друг друга.

– Если это было убийство по неосторожности, почему вы не заявили в полицию?

– Мне нельзя в тюрьму. Мишель? И Греттен я тоже не могу оставить с отцом.

– Почему? Понимаю, она ваша сестра…

– Она мне не сестра. Она моя дочь.

Я решил, что ослышался. А затем все понял. Арно! Омерзительный воздух в домике, казалось, в неподвижности сгустился.

– Мне было тринадцать лет. Отец сказал маме, что ребенок от какого-то парня из города. И убедил ее объявить, что это их дочь, – так они спасали мою репутацию. В школе, пока не родилась Греттен, считали, что я больна и меня лечат дома. Вопросов никто не задавал. А потом все думали, будто Греттен дочь моих родителей.

– Неужели вы никому не сообщили? – Я был потрясен.

– Кому? Мать, наверное, все понимала, но была слишком слаба, чтобы противостоять отцу. А когда она умерла, не осталось вообще никого, с кем я могла бы откровенничать. Не с Жоржем же.

– Греттен догадывается?

– Нет! И не должна! Никогда! Я не позволю отцу сломать жизнь и ей! Предупредила: пусть только посмеет коснуться ее, и его убью. Однажды попробовал – я спустила его с лестницы, и он месяц провалялся в постели.

Матильда произнесла это с холодным удовлетворением. Сейчас это была совсем другая женщина. Я ее не узнавал. Или никогда не знал?

– А Мишель? Он тоже от Арно?

– Нет, от Луи. Но отец считает его своим. Всегда хотел сына, чтобы оставить ему ферму. Поэтому…

– Что?

Матильда глубоко вздохнула, словно собиралась броситься головой в омут.

– После того как мать умерла, у меня был еще ребенок. Девочка. Отец мне ее не показал – объяснил, что она родилась мертвой. Но мне казалось, я слышала, как она заплакала.

«Эта ферма что-то вроде жуткого набора матрешек, – подумал я. – Всякий раз, когда я считал, что мне открылся последний секрет, за ним обнаруживался новый, еще более страшный».

– Как же вы можете здесь оставаться? Почему не уедете?

– Это не так просто.

– Ничего сложного: собираете вещи, и вперед!

– Я не могу покинуть ферму без Греттен.

– Тогда берите ее с собой.

– Вы меня совсем не слышите? Как вы думаете, почему я связалась с Луи? Греттен не уедет от отца. По крайней мере не со мной.

Вот мы и вернулись к тому, с чего начали. Я опять посмотрел наружу – больше для того, чтобы выиграть время и подумать. По небу, закрывая луну, неслись рваные облака. Та часть поляны, которую я видел, казалась тихой и безобидной, но вокруг стеной непроницаемого мрака наступали деревья.

– Теперь вы понимаете, почему мне необходимо удалить отсюда Греттен, – продолжила Матильда. – Не важно как и не важно куда. Но все равно лучше, чем оставаться здесь. А с вами она поедет.

Хорошо, что в домик не проникал свет и мне не нужно было смотреть Матильде в лицо. Ведь только от отчаяния она после всего этого еще пыталась уговорить меня увезти свою дочь. Или, может, надеялась, что, выслушав ее откровения, я просто обязан это сделать?

– Извините. Не могу.

За спиной послышался шум. Повернувшись, я увидел, что Матильда загородила собой проникающий в дверь свет. А затем раздался другой звук. Тихий, не громче шепота – такой скрежет издает сталь, если ей провести по камню. И внезапно перед глазами возникла картина, как Жорж берет мясницкий нож с плиты в середине дома.

– Не передумаете? – спросила из темноты Матильда.

Секунды, казалось, растянулись во времени. У меня стала подергиваться мышца – рука сама потянулась к тому месту, где, как я помнил, на плите лежал молот. Но тут послышались звуки снаружи. И хотя они быстро стихли, я безошибочно узнал детский плач. Матильда рванулась вперед, распахнула дверь, и в хижину хлынул лунный свет. Когда она стремительно выбегала наружу, мне стало видно, что в руках у нее ничего нет. Я поспешил за ней, почти ожидая, что напорюсь на Арно с ружьем.

Но встретил не мужчину, а Греттен.

Она держала перед собой Мишеля, как щит, зажимала ему рот ладонью и не давала брыкаться. Не стоило даже задаваться вопросом, сколько она слышала из того, что было сказано.

– Греттен… – Голос Матильды дрогнул.

– Это неправда! Ты не моя мать!

– Конечно, нет! – Матильда попыталась улыбнуться.

– Папа не мог сделать ничего подобного. Я тебе не верю! Ты врешь!

– Правильно. Я все нафантазировала. – Она протянула к ней руки. – Ты делаешь больно Мишелю. Дай его мне…

– Не подходи! – Греттен попятилась.

Мальчик вывернулся у нее из-под ладони, заревел. Не выпуская из рук Мишеля, Греттен повернулась и бросилась бежать. Даже с больной ногой я обогнал Матильду, но настигнуть Греттен не сумел – она раньше меня оказалась у загона с поросюками и подняла ребенка над забором, за которым жил кабан.

– Не приближайся! Я не шучу!

Матильда застыла рядом со мной, а Греттен так и держала мальчика над забором. Кабана не было видно, но громкий плач Мишеля растревожил в соседнем загоне свиней, и их возбужденное хрюканье добавило шума в общую сумятицу.

– Послушай, Греттен, – произнес я, – ты же не хочешь навредить мальчику?

– Заткнись! – взвизгнула она; ее залитое слезами лицо покрылось пятнами. – Тебе на меня наплевать! Ты такая же дрянь, как она!

За ее спиной возникло движение – из похожего на пещеру сарайчика высунулось рыло кабана. Из-под тяжелых, широких ушей на нас смотрели маленькие, злые глазки.

– Греттен, пожалуйста, послушай… – Даже при лунном свете лицо Матильды было пепельно-серым. – Мне очень жаль…

– Ничего тебе не жаль, все ты врешь. Папа такого не делал. Моя мама умерла, ты не моя мать!

Кабан, не сводя с нас взгляда, трусцой бежал в нашу сторону.

– Ты пугаешь Мишеля, – сказала Матильда. – Отдай его мне и тогда…

– Нет! – закричала Греттен.

От громкого звука ее голоса кабан пришел в ярость и ударил рылом в забор. Воспользовавшись тем, что Греттен отшатнулась, я бросился вперед. Но ее реакция оказалась быстрее – она снова поднесла ребенка к ограде.

– Назад!

Я попятился. Кабан в злобе крошил клыками доски. Мишель ревел и колотил ножками в воздухе.

– Не надо! – Матильда в ужасе зажала рот. – Пожалуйста, не надо. Ведь он твой…

– Мой брат? – Матильда не ответила, и лицо Греттен побледнело. – Неправда! Я тебе не верю!

Она зарыдала, прижав Мишеля к себе. Слава Богу! Я почувствовал, как напряжение отпускает Матильду.

– Пошли домой, – сказала она и сделала шаг вперед. – Дай мне Мишеля.

– Шлюха! – С искаженным лицом Греттен снова подняла мальчика над забором. Доски ограды трещали и расщеплялись под ударами кабана.

Я приготовился к решающему броску, хотя понимал, что ни я, ни Матильда не успеем подхватить ребенка.

Матильда стояла, молитвенно вытянув руки вперед. Луна вышла из-за облаков и заливала сцену призрачным светом.

– Пожалуйста, прости. Позволь мне объяснить…

– Шлюха! Лживая шлюха!

– Греттен, ради Бога…

– Заткнись! Я тебя ненавижу! Слышишь? Ненавижу!

Греттен повернулась к загону, и в это мгновение раздался хлопок, как удар хлыста. Она споткнулась, ноги подкосились, и сжимающие Мишеля руки разжались. Я рванулся, чтобы подхватить мальчика, но Матильда оказалась проворнее. Убедившись, что он не пострадал, сунула его мне и повернулась к дочери.

На майке Греттен расплывалось темное пятно. Даже теперь я не понимал, что произошло. Пока не услышал стон и, повернувшись, не увидел на опушке леса Арно. Приклад ружья все еще был прижат к его плечу, но ствол бессильно целил в землю. Он неловко побежал в нашу сторону, а Матильда опустилась на колени около Греттен. Та лежала на спине, ее руки и ноги непроизвольно подергивались, взгляд устремился в небо.

– Матильда… – Греттен вдруг заговорила голосом потерявшейся, ничего не понимающей маленькой девочки. – Матильда, я не хотела…

– Тихо, все хорошо. Тебе нельзя говорить.

Матильда взяла ее за руку, и в это время к ним подбежал Арно, дотронулся до Мишеля и рухнул на землю рядом с Греттен.

– Господи, нет…

Мой мозг отказывался верить тому, что я видел. Беспомощно стоял, неловко держа на руках Мишеля, и думал, что ружье Арно маленького калибра и не может причинить большого вреда. Оно способно убить лишь птицу или кролика. Но кровь продолжала пропитывать майку Греттен, изо рта вместе с кашлем летели черные сгустки.

– Нет! – твердила Матильда, словно упрекая дочь. – Нет! Нет! Нет!

Греттен смотрела на нее широко раскрытыми испуганными глазами. Матильда зажала ладонью свободной руки маленькую дырочку на ее груди. Греттен пыталась что-то сказать, но изо рта хлынул поток крови, и она задохнулась. Спина выгнулась, ноги в судороге забили по земле. Мгновение она отчаянно боролась за жизнь, но в следующую секунду тело расслабилось, и все было кончено.

Наступил такой покой, будто мы оказались в коконе, куда не проникали ни плач Мишеля, ни визг кабана. Матильда полусидела, полулежала, неудобно подвернув под себя ногу, и все еще держала за руку дочь. Услышав плач Арно, отпустила. Тот стал гладить Греттен по лицу.

– Я не хотел, – причитал он, стоя на коленях. – Я не хотел, но она собиралась бросить Мишеля кабану. Господи, нет, я не хотел!

Матильда посмотрела на отца поверх тела Греттен и с такой силой ударила его по лицу, что звук получился громче ружейного выстрела. Арно как будто даже не заметил и продолжал раскачиваться с кровавой отметиной на щеке. Позади них кабан, привлеченный запахом крови, бешено атаковал забор. Матильда, пошатываясь, встала и машинальным, привычным жестом заправила волосы за ухо, измазав их чем-то темным. Пошла, шатаясь, к тому месту, где Арно бросил ружье.

– Матильда! – позвал я.

Она меня не услышала. Подобрала ружье и такой же нетвердой походкой вернулась обратно. Ее руки по локоть были словно в красных перчатках.

– Матильда, – повторил я, стараясь удержать Мишеля.

Но теперь я был не более чем зрителем. Она задержалась у стоявшего на коленях и плачущего около Греттен Арно. Он не поднял головы, когда она загнала патрон в патронник и подняла ружье. Прозвучал выстрел, и я отвернулся. В ответ на грохот ружья пронзительно взвизгнул кабан. Я снова посмотрел туда, где сидел Арно – он все еще рыдал возле дочери. Матильда опять выстрелила. На сей раз я услышал, как пуля шлепнула в тушу кабана. Зверь с ревом крутился на месте, а затем опять стал колотить в забор. Матильда спокойно передернула затвор и, подойдя ближе, раз за разом стреляла ему в спину. Кабан от боли и злости визжал и молотил доски. Его темно-серая шкура стала черной от крови. Наконец она вставила ствол ему в ухо и нажала на курок. Визг сразу прекратился.

На поляну опустился покров тишины, которую нарушали только тихие всхлипывания Арно. Но постепенно стали просачиваться и другие звуки: хрюканье испуганных свиней, плач Мишеля, шелест листьев на деревьях. Когда поляна вернулась к жизни, Матильда выпустила из рук ружье. Она стояла, глядя в пустоту, ее отец плакал на коленях рядом с убитой дочерью, а я застыл в стороне и думал, что это мгновение никогда не закончится.

Эпилог

Морось, такая мелкая, что не заслуживала называться дождем, размыла границу между землей и низкими серыми облаками. Сквозь редкую листву просвечивали голые ветки деревьев. А то, что недавно было хлебными полями, превратилось в борозды ждущего вспашки жнивья.

Последний километр до фермы я прошел пешком. Когда подвозившая меня машина скрылась вдали, мне пришло в голову, что по странному стечению обстоятельств я, голосуя, проделал тот же путь, что и в первый раз, когда оказался здесь. У обвитых поверху колючей проволокой ворот остановился, глядя на тянувшуюся в глубь деревьев знакомую колею. На столбе по-прежнему висел почтовый ящик с написанными по трафарету белыми буквами «Арно». Замок, на который запирали ворота, сменила добротная конструкция из меди и стали. А вот в середине ворот в глаза бросалось куда менее основательное – напечатанное уведомление, что теперь ферма принадлежит банку.

Я провел рукой по обшарпанной поверхности ворот, но не стал перелезать через них. Оказавшись здесь, почувствовал, что не хочу идти дальше. Но все же, дождавшись, когда проедет машина, перебросил рюкзак на другую сторону и перебрался через ржавую колючую проволоку. Некогда пыльная колея была грязной и в лужах; деревья стояли голые, и вскоре между стволов мне открылся фермерский дом. Когда дорога привела меня во двор, я увидел, какие там за последние несколько месяцев произошли перемены.

Место опустело. Я шел по булыжнику, а в стороны не разбегались курицы. Фургон и трейлер увезли. Но испорченные часы на конюшне так и показывали двадцать минут неизвестно которого часа, и в стойле оставался древний трактор, слишком ветхий и изношенный, чтобы покинуть свое давнее пристанище. Запертый, с закрытыми ставнями окнами и обнесенный ржавыми лесами дом, казалось, еще сильнее обветшал. Участок стены, который я починил, был скромнее, чем мне представлялось, и косметический ремонт не скрывал глобального разрушения.

Я боялся возвращаться сюда. Но, оказавшись на ферме, почти ничего не почувствовал. Другое время года, тусклый пейзаж – все это слишком отличалось от того, что хранилось в памяти. Видеть все это снова было странно и нереально, все равно что окунуться в былые бредовые грезы.

В последующие дни после того, как Арно послал пулю в сердце своей младшей дочери, я много раз рассказал французским полицейским свою историю. Убедившись, что я выложил все, они разрешили мне уехать в Англию. Я обещал вернуться к суду и, насколько позволяли обстоятельства, собирался сдержать слово.

Только не сообщил им, что решение буду принимать не я.

После пышной зелени фермы Лондон показался мне серым и грязным. Мир в мое отсутствие продолжал крутиться: улицы бурлили народом, транспорт еле двигался, Темза текла в том же направлении. Мое возвращение стало важным лишь для меня одного. Я думал, что меня ищут, будет выдан ордер на мой арест. Реальность оказалось не такой драматической.

В своих проникнутых чувством вины фантазиях я не сомневался, что полиции известно о произошедшем в Доклендсе: я убил Жюля и скрылся. Мне не приходило в голову, что единственный человек, который мог бы выступить свидетелем, предпочтет держать язык за зубами. Чтобы не привлекать к себе внимания, Ленни оставил труп Жюля лежать в канаве, где его обнаружили только утром. Учитывая характер травм, смерть объяснили случайным наездом, после которого водитель сбежал. И поскольку свидетелей не нашлось, дело закрыли.

Таким оно бы и оставалось, если бы я не явился добровольно сдаваться.

Конечно, я понимал, что на этом все не закончится. Существовала угроза со стороны Ленни. Узнай он, что я вернулся, и расправы не миновать. Но на данный момент у него возникли трудности. От дышащего мне в нос запахом кофе сержанта управления уголовных расследований я узнал, что громила сам в каталажке, куда его засадили после антинаркотического рейда. Ему грозил десятилетний срок по обвинению в нападении на полицейского и распространении тяжелых наркотиков.

Выслушав его, я сохранил невозмутимую мину.

Следующей неожиданностью явилось то, что меня оставили на свободе. Я не сомневался, что попаду в заключение, по крайней мере до того момента, когда будет вынесено решение суда. Однако в конце допроса мне объявили, что меня выпускают под залог.

– Ты вернулся из Франции, чтобы сдаться, – пожал плечами сержант. – Вряд ли захочешь снова слинять.

Пришлось отправляться на старую квартиру. Я полагал, в ней давно живут другие, а мои вещи выбросили за дверь. Но мои ключи подошли, и, оказавшись внутри, я увидел, что все на месте. Если бы не пыль и не гора писем под дверью, можно было бы подумать, что я никуда не уезжал. С моего счета исправно снимали квартирную плату, тратя деньги, которые я копил на поездку во Францию. Я оценил иронию. И стало ясно, что у меня есть угол, во всяком случае, до того момента, когда мое дело поступит в суд.

Дальше задумываться не имело смысла.

Так я вернулся в оболочку своей прежней жизни и после покаянного разговора с Сергеем – даже на работу в бар «Зед». Мне требовались деньги, но у меня возникало странное ощущение, будто события того лета вовсе не происходили. Это стало особенно очевидно, когда я неожиданно столкнулся с Колламом.

– Привет, Шон! – воскликнул он. – Давно не виделись. Чем занимался?

Мне стало ясно: он понятия не имеет, где я находился. У каждого человека своя собственная жизнь, и думать, что ты играешь в ней бо́льшую роль, чем случайный статист, – пустое тщеславие.

– Достал билеты на сезон «Новой волны» в Барбикане? – спросил он и очень удивился, что я о нем и не слышал.

Раньше, узнав новость, я бы опрометью бросился в кассу, но теперь его слова оставили меня равнодушным. Я вспомнил, что после возвращения ни разу не сходил в кино. Это было не сознательное отречение – хватало более важных дел.

Хлоя бы меня оценила.

Мое дело слушалось в полном зале суда и было одним из многих в этот день. После всех переживаний суд стал для меня почти разрядкой. Рассматривалось предложение признать меня виновным в непредумышленном убийстве, но оно как-то само собой отпало. Репутация Жюля как наркоторговца и бандита и его обращение с Хлоей послужили в мою пользу. Даже факт, что с формальной точки зрения я украл его машину, оставили без внимания. Против меня было то, что я удрал из страны, но мой адвокат возразил, заявив, что я действовал в целях самообороны, справедливо опасаясь за свою жизнь. И не пробыл за границей дольше, чем требовалось… В общем, на все имелись смягчающие обстоятельства.

В итоге меня признали виновным в том, что я не сообщил о случившемся и покинул место происшествия. Приговор: шесть месяцев заключения с отсрочкой на два года.

Я был свободным человеком.

Оставался еще в Лондоне ровно столько, чтобы получить расчет и кое с кем проститься. Ничто меня больше не держало в городе, а впереди ждали требующие моего присутствия дела.

Так я оказался здесь.

И теперь, направляясь к дому, слегка скользил на мокром булыжнике. Дверь в кладовую была закрыта. И, стоя под капелью с лесов, я внезапно проникся уверенностью, что она заперта. Но ничего подобного – зачем запирать дверь, если внутри не было ничего такого, на что могли бы позариться? Покоробленная створка скрипнула и нехотя открылась. Внутри было темнее, чем раньше, – серый свет почти не проникал в помещение без окон. Красный комбинезон исчез, но все остальное находилось на своих местах. Я приблизился к стопке мешков с песком. Один лежал чуть поодаль от других, но не настолько, чтобы бросалось в глаза. Поставив на пол рюкзак, я закатал рукава и погрузил руки по локти в сырой песок. Копался сначала медленно, затем, не натыкаясь на то, что искал, все настойчивее. Рассыпая песок под ноги, запустил руку глубже и, когда уже решил, что в мешке ничего нет, почувствовал под пальцами что-то твердое. Вытащил.

Завернутый в полиэтилен пакет выглядел так, как в тот вечер после визита жандармов, когда я спрятал его сюда. Я не упомянул о нем ни французской, ни английской полиции – упущение, которое никак не могло служить предметом моей гордости. Однако, учитывая все остальное, рассказать о наркотике значило бы вызвать ненужные осложнения. Даже если бы мне поверили, что я не знал, что хранилось в машине Жюля, меня бы строго спросили, почему я оставил пакет у себя.

А я и сам не знал почему.

В то время кладовая казалась хорошим тайником, но я не предполагал, что пакет будет храниться здесь так долго. С тех пор не проходило ни дня, чтобы я не беспокоился, что его найдут, кладовую обыщут или вычистят. Оказалось, что тревожиться не следовало.

Матильда сохранила мой секрет, как я сохранил ее.

Весть об убийстве Луи и смерти Греттен возмутила жителей города. Но если факты стали вскоре широко известны, никто не знал, что за ними стояло. В тот вечер после стрельбы, прежде чем я отправился вызывать полицию и «скорую помощь», Матильда умоляла меня никому не сообщать, что она мать Греттен.

– Обещайте! – упрашивала она с искаженным от горя лицом. – Обещайте, что никому не расскажете.

Я не хотел ее слушать, не понимал, чего можно добиться молчанием. И мне претила мысль, что я буду защищать Арно. Но Матильда стиснула мне руку, ее серые глаза горели огнем.

– Не ради меня, ради Мишеля! Пожалуйста!

И наконец я понял: все, что она делала, она делала ради детей. Ее сыну будет и без того нелегко расти, если на его матери и деде печать убийц. Так зачем же ему нести на себе еще худшее клеймо? Я не мог судить Матильду за то, что она хочет его избавить от этого. И подумал, что для ее скрытности существует иная причина. Если всплывет правда о происхождении Греттен, начнут задавать вопросы и о Мишеле. Матильда сказала, что Мишель – сын Луи, но у меня не было уверенности, что она захотела бы подвергнуть свое утверждение проверке.

Есть такие камни, которые лучше оставить там, где они лежат.

Поэтому я держал язык за зубами и не открыл секрет Матильды. Единственным человеком, который мог бы пролить свет на мутную историю фермы, был Жорж. Я задавался вопросом: как много знает старый свинарь? Но даже полиции не удалось пробить брешь в его равнодушии. Он вел себя так, словно все годы работы на ферме ничего не видел, ничего не слышал и ничего не знал. И единственный раз проявил эмоции, спросив:

– Что будет со свиньями?

А узнав, что их уничтожат, расстроился и расплакался.

После всего, что случилось, я решил, что ферма не преподнесет новых открытий, она исчерпала свою способность удивлять. Однако ошибся. Арно не оспаривал выдвинутых против него обвинений, и его рассказ полностью соответствовал тому, что говорила Матильда. Кроме одного: он заявил, будто сам убил Луи.

Согласно его показаниям, удар Матильды всего лишь оглушил молодого мужчину. Но когда он оттащил его в домик из шлакоблоков, тот начал приходить в себя, и Арно довершил работу. А потом расчленил и скормил свиньям. Полицейские спросили, почему он не попытался спасти Луи, и Арно ответил с присущей ему грубостью:

– Туда ему и дорога.

Не исключено, что он солгал – хотел взять вину на себя и уберечь дочь от наказания. Но мне трудно было в это поверить. Помня о том, каким он был человеком, я бы скорее подумал, что именно Арно внушил Матильде, будто Луи умер от ее удара. Сознавая, что убила собственного любовника, дочь крепче привяжется к отцу. А проявление внезапной жестокости было характерно для Арно. Теперь же он признался потому, что ему было нечего терять. Он и так потерял все.

И позаботилась об этом Матильда. Она попросила Жан-Клода и его жену усыновить Мишеля.

Я был потрясен, узнав об этом. Но потом решил, что в ее поступке имелся смысл: чего бы ей ни стоило расстаться с сыном, она понимала: даже если суд проявит снисходительность, Мишель вряд ли ее вспомнит, когда она выйдет на свободу. И как всегда, подумала прежде о нем, а не о себе. У Жан-Клода Мишелю будет хорошо и, что немаловажно, его жизнь начнется сначала. Что же до Арно, факт, что его внука забирает брат Луи, ударил по нему сильнее перспективы тюремного заключения.

Такая тонкая, завуалированная месть была вполне в духе Матильды.

В суд привели надломленного старика, и я едва узнал в нем Арно. Кожа висела на нем, как плохо сшитый костюм, под подбородком болталась складка. А как изменились его глаза! Его холодный и суровый взгляд притупился и потускнел под грузом сомнений и утрат.

Только один раз в нем мелькнул прежний Арно, которого я помнил. Когда оглашался его вердикт, он поднял голову и с прежним презрением обвел глазами зал, но, встретившись взглядом с дочерью, которая смотрела на него сурово, потупился.

Наказание Арно последовало с предсказуемой неизбежностью, но меня удивило, что и Матильду осудили почти с такой же строгостью. Даже если не она нанесла роковой удар, то содействовала сокрытию убийства. И если не знать о ее совращении в детстве и каким она всю жизнь подвергалась оскорблениям, роль Матильды в убийстве Луи представлялась очень неприглядной. Когда оглашали ее собственный вердикт, она оставалась, как всегда, внешне спокойной, но я заметил, что ее рука дрожит, заправляя за ухо прядь волос. Наблюдая, как Матильду уводят, я чувствовал себя бессильным. Проходя мимо, она на секунду встретилась со мной глазами.

А затем дверь за ней закрылась, и я ее больше не видел.

Стряхнув с пакета песок, я выбрался из кладовой. Дождь разошелся, и я, нырнув в амбар, прислонил к стене рюкзак и смотрел, как с крыши над входом льется вода. В темном пространстве было непривычно холодно и сыро. На деревянном стеллаже у дальней стены тускло поблескивали бутылки – кислое вино так никому и не понадобилось. Забетонированный участок пола показался мне меньше, чем я помнил, а трещина в цементе так и осталась незаделанной.

Может, следовало бы подняться в последний раз на чердак, но я не видел в этом смысла. И, оставив рюкзак под крышей в амбаре, двинулся по дорожке к озеру.

Грязная земля превратилось в месиво, а лишенный листьев виноградник походил на ряды перепутанной проволоки. Даже лес, лишенный зеленого полога, стал неузнаваемым. Каштаны стояли голые и роняли с веток капли на подстилку из опавшей листвы и треснувших скорлупок.

В этом сезоне никто не собирал урожай.

Ответвление к свинарнику я миновал, не замедляя шага. Не было ни желания, ни причин заходить на поляну. И остановился я лишь у статуй. Думал, их уже увезли, но они оказались на месте, нисколько не изменившиеся и, очевидно, никем не замеченные. Я попытался вспомнить, какие испытывал чувства в ту ночь, когда прятался здесь от Арно, представить свои растерянность и страх. И не смог. При сером свете дня статуи выглядели совершенно обыденно – обычными высеченными из камня истуканами. Отвернувшись, я продолжал свой путь к озеру.

Подернутая рябью поверхность отливала серым. Землю над обрывом изрыли и перемешали колеса тяжелой техники. Я стоял под голыми ветвями старого каштана и смотрел на озеро в оспинах дождя. Взгляд под воду проникнуть не мог, но на дне больше ничего не было. Грузовик Луи давно подняли и увезли.

Завернутый в полиэтилен пакет плотно и увесисто лежал в руке. Он по-прежнему вызывал во мне неоднозначные чувства, как в тот первый раз, когда я нашел его спрятанным в багажнике машины. За лето у меня было достаточно возможностей избавиться от него, но я этого не сделал. Твердил себе, что хранил пакет из трусости, в качестве гарантии, если Ленни или дружки Жюля захотят вернуть наркотик. Но это была не вся правда. Как люди переходят перевал, чтобы посмотреть, что находится на другой стороне, так и я явился на обрыв разобраться в причинах, заставивших меня сохранить пакет.

Я же не сумел его выбросить.

Понятия не имел, сколько стоит подобное количество наркотика, но явно больше денег, которые у меня когда-либо имелись. Их хватит, чтобы начать новую жизнь. Жюль мертв, Ленни в тюрьме, пакет никто не востребует. Я пробыл в Лондоне достаточно долго, чтобы меня нашли, если у кого-то возникли такие намерения. Я взвесил пакет на ладони, ощущая, какие возможности таятся в сморщившемся пластике. Затем отвел руку и что было сил зашвырнул в озеро.

Он описал дугу на фоне серого неба и с тихим всплеском ушел под воду.

А я, засунув руки в карманы, смотрел, как расходятся по поверхности и постепенно исчезают круги. Хлое второго шанса не дали. Греттен тоже. Я не хотел попусту растратить свой. Проделав обратный путь по лесу и заглянув в амбар за рюкзаком, я направился обратно к дому. Я совершил то, зачем приехал на ферму, но хотел до отъезда сделать кое-что еще.

Огород был неузнаваем: козы и куры исчезли, а овощи на некогда ровных грядках то ли вывелись, то ли одичали. Маленькая клумба заросла и стояла неухоженной, но даже в это время года сохранила несколько цветных мазков. Я вспомнил грусть на лице Матильды, когда она склонялась над этим клочком земли. Словно заботилась о святыне.

Или могиле.

Матильда не сообщила, что сделал отец с тельцем ее мертворожденной дочери. Но я догадывался, что она хотела верить. Полицейские не знали о других преступлениях, кроме убийства Луи и смерти Греттен, и маленькая клумба осталась не потревоженной. Я не мог убедить себя, что Арно спрятал улику еще одного своего злодеяния там, где ее так просто найти. Ведь имелось другое средство, которым он воспользовался в случае с Луи. И даже то, что новорожденная была от его плоти и крови, мало что меняло.

Тем более что родилась дочь, а не сын.

Но все это лишь домыслы. У меня же осталось несколько вопросов без ответов. Я так и не могу решить, что́ слышал в последние минуты в домике из шлакоблоков – неужели звук ножа, который Матильда взяла с каменной плиты? Мне не хотелось в это верить. Но я помнил, что она делала для своей семьи все, что в ее силах. Коль скоро я обнаружил в озере грузовик Луи, Матильда ничего не теряла, рассказав мне остальное, – надеялась, что даже после услышанного я увезу Греттен с собой. Но позволила бы она мне уйти целым и невредимым после того, как я отказался?

В оптимистическом расположении духа я отвечал себе – позволила. Ведь однажды уже спасла мне жизнь: освободила из капкана и вылечила. Но тогда Матильда видела во мне открывающиеся возможности, а не угрозу. Когда же на меня накатывала мрачность, я спрашивал себя: что было бы, если бы я не пошел на поправку и мне бы становилось все хуже? Рискнула бы вызвать врачей? Или я бы кончил, как Луи, превратившись в угощение для свиней?

Ответа я дать не мог. Наверное, меня настолько испортили тайны фермы, что я видел их там, где их не было. К тому же мои собственные действия не давали мне права судить. В тот вечер, когда я решил, что Матильда в домике взялась за нож, моя первая мысль была о молоте, которым Жорж оглушил свинью. Схватил бы я его, если бы плач Мишеля не возвестил о появлении Греттен?

Воспользовался бы им или нет?

Еще недавно я ответил бы «не воспользовался», но это было до Жюля. Пусть я не хотел его убивать, но с тех пор мучил себя вопросом: а разве это имеет значение? Если бы тогда, нажимая на газ, я предвидел, что произойдет – а ведь речь шла о том, либо я, либо он, – поступил бы я по-другому? Простого ответа нет. Под кожей мы все животные. Это то, что старается скрыть презираемое Арно общество. Однако действительность такова: никто из нас не знает, на что способен.

А если повезет, то никогда и не узнает.

Повинуясь порыву, я присел на корточки и стал вырывать из клумбы сорняки. Сам не понимал зачем, но чувствовал, что так надо. Когда вернулось некое подобие прежнего порядка, я поднялся и в последний раз огляделся. Стряхнул с рук землю, снова вышел во двор и резко свистнул:

– Лулу, девочка, ко мне!

Собака выскочила из-за конюшни, где она что-то вынюхивала. Отсутствие задней лапы почти не убавило ей резвости, и я улыбнулся ее энтузиазму. Я не планировал брать Лулу себе, но ветеринар не собирался держать ее вечно. Либо возьму я, либо ее усыпят, а я не мог этого позволить. К тому же можно только удивляться, насколько проще остановить машину, если голосующий путешествует автостопом с псиной на трех лапах.

Когда мы проходили дом, Лулу задержалась у кухни и заскулила. Но она стояла там недолго и вскоре догнала меня на дороге. Пока я перелезал через ворота, нырнула под ними, и мы перешли на противоположную сторону шоссе. Машин не было ни справа, ни слева. Лулу, навострив уши, смотрела на меня и, слегка покачиваясь, ждала, когда я выберу, куда идти. Ей было трудно сохранять равновесие, только когда она стояла на месте.

Значит, пока мы в движении, с ней будет все в порядке.

От автора

Даже по моим меркам этот роман писался долго. Большое спасибо за помощь Бену Стайнеру, моим агентам Мику Читхему и Саймону Каване, всем сотрудникам агентства «Марш», редактору в издательстве «Трансуолд» и моим родителям – Шейле и Фрэнку Бекеттам.

Как всегда, огромная благодарность моей жене Хилари. Без ее веры в меня, помощи и поддержки эта книга никогда бы не была написана.

Саймон Бекетт – один из самих известных современных авторов остросюжетной прозы. Его книги переведены на 30 языков, а их суммарный тираж составил 21 млн экземпляров. Его роман «Химия смерти стал настоящей сенсацией, и теперь Саймона Бекетта читают во всем мире!