Магия и тайна Тибета

Об авторе

Для многих живущих на Западе Тибет окутан дымкой тайны: Страна снегов – вместилище неизведанного, фантастического, невозможного. Какими только сверхъестественными силами не наделяют разного рода магов, колдунов, некромантов и служителей оккультных наук; в высокогорных землях, где они селятся, природа и собственные намерения так надежно изолируют их от остального мира! И с какой готовностью все эти причудливейшие легенды принимаются за непреложную истину! В этой стране растения, животные и люди, следуя своим жизненным целям, будто нарочно отклоняются от привычных законов физики, химии, физиологии и даже противоречат здравому смыслу.

Поэтому вполне естественно, что ученые, привыкшие к строгой дисциплине экспериментальных методов, относятся ко всем этим историям свысока и только из любопытства обращают на них внимание – ровно столько, сколько уделяется сказкам.

Именно такой настрой был и у меня до того дня, когда я по счастливой случайности познакомился с мадам Александрой Давид-Неэль.

Эта известная и мужественная исследовательница Тибета объединяет в себе физические, нравственные и интеллектуальные качества, необходимые тому, кто наблюдает и исследует подобные явления. Что я и подчеркиваю, хотя это может сильно задеть ее необычайную скромность.

Мадам Давид-Неэль хорошо понимает все тибетские диалекты, пишет и говорит на них. Она провела четырнадцать лет в этой стране и соседних регионах; исповедует буддизм и потому снискала доверие большинства лам, занимающих важные посты. Ее приемный сын посвящен в сан ламы, и она испытала на себе все, о чем рассказывает в этой книге. Стала, как сама говорит, настоящей азиаткой, и (что еще более важно для исследователя любой страны и чаще всего недоступно обычному туристу) ее признали за свою все, среди кого она жила.

Тем не менее эта восточная женщина, настоящая тибетка, осталась подлинной представительницей Запада, последовательницей Декарта и Клода Бернара: она разделяет научный скептицизм первого и следует учению последнего, никогда не изменяя своему призванию ученого-исследователя. Не обременяя себя заранее выстроенной теорией, не поддаваясь предубеждениям или догмам, она проводила в Тибете наблюдения, оставаясь свободной духом и беспристрастной.

В курсе лекций, которые я (занимая пост профессора Коллеж де Франс, унаследованный мною от моего учителя Клода Бернара) попросил прочитать мадам Давид-Неэль, она подвела черту своим исследованиям: «Все, что так или иначе относится к психическим явлениям и действиям психических сил вообще, должно изучаться точно так же, как изучаются все другие научные явления. В них нет ничего чудесного или сверхъестественного, ничего, что возбуждало бы новые или поддерживало старые суеверия. Психические тренировки, рационально и научно построенные, могут привести к желаемым результатам. Вот почему информация о подобных тренировках, даже если они проводятся эмпирически и основываются на теориях, с верностью которых мы не сразу соглашаемся, – это полезные документальные свидетельства, заслуживающие, чтобы на них обратили внимание».

Итак, вот он, настоящий научный детерминизм, далекий и от скептицизма, и от слепой веры.

Исследования мадам Давид-Неэль интересны как ориенталистам и филологам, так и физиологам.

Доктор А. д'Арсонваль,

член Академии наук, Академии медицинских наук,

профессор Коллеж де Франс,

президент Института общей психологии

Предисловие автора

Сразу после публикации моих отчетов о путешествии в Лхасу многие, как в статьях, посвященных моей книге, так и в личных беседах, интересовались, почему я так долго прожила у лам, а также выражали желание узнать об их системе взглядов и о ритуалах магов и колдунов Тибета.

В этой книге я попыталась удовлетворить их дружеское любопытство, хотя выполнение этой задачи сопровождалось определенными трудностями.

Чтобы ответить на эти два вопроса в том порядке, в каком они мне заданы, пришлось начать с описания событий, которые привели меня к знакомству со священным миром лам и разного рода колдунов, их окружающих.

Затем я попыталась систематизировать сведения об оккультных науках и мистических теориях, а также о психофизических методах тренировок тибетцев. Какой бы факт, связанный с этой тематикой, ни обнаруживала в богатой сокровищнице своих воспоминаний, сразу записывала. Следовательно, эта книга не описание путешествия – тема ее далека от жанра дорожных воспоминаний.

В ходе исследований я поняла, что информация, полученная в какой-то день, не полна, – она найдет подтверждение только по прошествии нескольких месяцев или даже лет. Только представив конечные результаты в виде фактов, собранных в различных местах, можно надеяться, что получишь адекватное представление об интересующем предмете.

В будущем я намерена обратиться к вопросу о тибетском мистицизме и тибетской философии в более специальной работе.

Тибетские имена в предлагаемой книге передаются только в фонетической транскрипции. В некоторых случаях, когда указывается тибетская орфография, дается пояснение, как правильно произносить то или иное слово или выражение.

Глава 1

Тибет и ламы

– Ну, тогда договорились. Я отпускаю с вами Давасандупа в качестве переводчика. Он будет сопровождать вас в Гангток.

Это что же, я разговариваю с каким-то мужчиной? Разве это низкорослое желтокожее существо, облаченное в ярко-оранжевые одежды, с бриллиантовой звездой, сияющей на чалме, не гени, спустившийся с соседних гор?

Говорят, он «воплощение ламы» и наследный принц гималайского трона, но я сомневаюсь в его подлинности. Вероятно, он исчезнет как мираж вместе со своим разукрашенным коньком и свитой, в одеждах всех цветов радуги. Он часть того зачарованного состояния, в котором я пребываю последние пятнадцать дней. Вся эта сценка из того же теста, из которого рождаются сны. Через несколько минут я проснусь в настоящей кровати, в какой-нибудь стране, где нет ни гени, ни «воплощений лам», завернутых в сияющий шелк; мужчины там носят уродливые темные пиджаки, а лошадей не запрягают в украшенные серебром седла поверх золотых попон.

Позвякивание металла заставило меня очнуться: два мальчика заиграли меланхоличную минорную мелодию. Моложавый гени направил своего крохотного конька вперед, рыцари и сквайры прыгнули в свои седла.

– Я буду ждать вас, – произнес лама-принц, милостиво улыбаясь мне.

Словно со стороны услышала я свое обещание – отправиться на следующий день в его столицу, и небольшая толпа во главе с музыкантами удалилась. Последние завывания простенькой мелодии замерли вдали, и волшебство, захватившее меня, улетучилось.

Вовсе я не спала, все настоящее. Я в Калимпонге, в Гималаях, и переводчик, которого мне предоставили, вот он – стоит рядом.

В своей книге «Мое путешествие в Лхасу» я рассказывала уже об обстоятельствах, которые привели меня в Гималаи. Политические причины в то время вынудили далай-ламу искать убежища на британской территории. Мне показалось, что, пока он остается на индийских рубежах, у меня есть уникальная возможность взять у него интервью и получить из первых рук сведения об особом виде буддизма, распространенном в Тибете.

Мало кому из иностранцев удавалось приблизиться к этому святому отшельнику, когда он жил в священном городе в Стране снегов. Даже в изгнании он отказывался видеться с ними. К моменту моего визита упрямо отклонял все встречи с женщинами, кроме истинных тибеток, и я до сегодняшнего дня считаю, что была единственным исключением из этого правила.

Ранним розовым утром прохладного весеннего дня, когда выехала из Дарджилинга, я мало задумывалась о том, какие последствия для меня будет иметь это посещение.

Думала – это непродолжительная поездка, из которой привезу интересное, но короткое интервью, а оказалось, что вовлекаю себя в странствия по Азии и займут они целых четырнадцать лет.

В начале этой длинной череды поездок далай-лама в моих записках предстает как любезный хозяин, который, встречая гостя за стенами своего дома, приглашает его посетить свои владения. И сделал это далай– лама очень просто.

– Учите тибетский язык, – сказал он мне.

Если верить его сторонникам, которые называют его Тамсчед мкиенпа[1], то всезнающий властитель Тибета, давая мне этот совет, предвидел его возможные последствия и намеренно направил меня в Лхасу, а также к тайным учителям и неизвестным колдунам, еще более таинственным в его чудесной стране, чем его запретная столица.

В Калимпонге главный лама жил в большом доме, который принадлежал министру раджи Бутана. Чтобы придать месту более величественный вид, перед домом соорудили аллею из высоких бамбуковых столбов. На каждом из них развевался флаг с надписью «Аум мани падме хум», или «Воздушная лошадь», окруженной магическими формулами.

У изгнанного владыки была огромная свита – более ста слуг. Занимались они главным образом бесконечными сплетнями и уборкой нового жилища. Но в выходные или в дни приема важных гостей со всех сторон появлялась целая толпа нанятых служителей и домашних слуг, – они выглядывали из каждого окна, торопливо сновали туда-сюда по небольшой площади перед зданием, крича и жестикулируя. Почти все – в грязных, обтрепанных одеждах, так что чужаку легко ошибиться в том, какое положение они занимают при ламе.

В изгнании уже не соблюдали сложного этикета, принятого в Потале, традиционные приемы потеряли свою красочность и величие. Те, кто видел спешно устроенные лагеря, где глава тибетской теократии ожидал восстановления своего трона, плохо представляли себе его двор в Лхасе.

Британские войска, проникшие на запретные территории и занявшие, несмотря на колдовство самых известных магов, столицу далай-ламы, вероятно, заставили его понять, что иностранные варвары все же обладали некоторой силой, во всяком случае с материальной точки зрения. Новации, которые он заметил во время своего путешествия по Индии, наверное, убедили его и в том, что они способны покорять и использовать материальные элементы природы. Но убеждение, что белая раса умственно отсталая, осталось незыблемым, – в этом он только разделял мнение всех азиатов, от Цейлона до северных окраин Монголии.

Западная женщина, знакомая с буддизмом, показалась ему явлением невероятным. Растворись я в воздухе во время беседы с ним, он, вероятно, удивился бы меньше. Реальность моего существования – вот что поразило его больше всего, и, наконец, поверив в нее, он вежливо стал расспрашивать меня о моем учителе, предполагая, что я могла изучать буддизм только с помощью азиата. Нелегко было убедить его, что тибетские тексты наиболее почитаемых книг буддизма[2] переведены на французский язык еще до моего рождения.

– Все равно, – пробормотал он в конце концов, – даже если несколько иностранцев и сумели выучить наш язык и прочитать наши священные тексты, они, несомненно, мало что поняли в них.

Это мой шанс, и я поспешила им воспользоваться.

– Потому я и решилась обратиться к вам с просьбой. Просветите меня, ибо я подозревала, что некоторые религиозные учения Тибета неверно поняты, – отвечала я.

Мой ответ понравился далай-ламе, и он с готовностью ответил на мои вопросы, а позднее даже предоставил мне письменные объяснения затронутых в нашей беседе тем.

Принц Сиккима и его свита исчезли; мне оставалось лишь сдержать данное ему обещание, и я стала готовиться к поездке в Гангток. Но перед отъездом мне предстояло увидеть кое-что и здесь.

Накануне вечером я была свидетельницей того, как далай-лама благословлял паломников, – картина совершенно непохожая на то, как делал это папа в Риме. Глава католиков единым жестом благословляет все собравшееся множество людей, тогда как тибетцы требуют и ждут от ламы индивидуального благословения.

Форма ламаистского благословения варьируется в зависимости от ранга благословляемых. На голову наиболее уважаемых людей лама опускает обе руки; иногда – только одну руку, два пальца или даже один; наконец, есть благословение в виде простого касания головы цветной лентой, привязанной к короткой палочке.

Но всегда благословение подразумевает прямой или косвенный контакт между ламой и верующим. Этот контакт, по мнению ламаистов, совершенно необходим, так как благословение человека или вещи – это не просто произнесение над ними святых божественных фраз, но главным образом внедрение в них некой благой силы, исходящей от ламы.

Представление о том, насколько велик авторитет далай-ламы, я получила, увидев, как много людей приезжают в Калимпонг, чтобы он к ним прикоснулся. Прежде чем подойти к нему, нужно выстоять несколько часов в очереди; я заметила, что к процессии присоединяются не только ламаисты, но и многие из непальских и бенгальских сект индуизма.

Несколько человек, пришедших просто взглянуть на него, внезапно поддались религиозному пылу и поспешили присоединиться к молящейся толпе. Наблюдая за этой сценой, я выхватила взглядом мужчину, сидевшего на земле, немного в стороне от всех. Пышные его волосы, обернутые вокруг головы наподобие тюрбана, напоминали прическу индуистских аскетов, но чертами он, в грязной, сильно поношенной ламаистской монастырской одежде, не походил на индийца. Рядом с этим бродягой лежала небольшая сумка, выражение лица циничное, – казалось, он наблюдает за толпой. Я указала на него Давасандупу и спросила, кем может быть этот гималайский Диоген.

– Это, наверное, странствующий налджорпа[3], – ответил он.

Заметив мое любопытство, любезный мой переводчик подошел к тому человеку и вступил с ним в беседу. Затем, с серьезной миной, возвратился ко мне и объяснил:

– Этот лама – странствующий монах из Бутана. Он живет где придется: в пещере, в пустом доме, а то и под деревьями; несколько дней провел в небольшом монастыре неподалеку.

Когда принц и его свита удалились, мысли мои вновь вернулись к бродяге. У меня не было никаких планов на день, и потому я решила: почему бы мне не отправиться в этот гомпа (монастырь) и не поговорить с монахом? Действительно ли он посмеивался над далай-ламой и его приверженцами, как мне показалось? Если да – почему? Ответы могут быть интересными. Я сообщила о своем желании Давасандупу, и он согласился проводить меня.

В лха кханг (комната, где хранятся священные образы) мы нашли налджорпа: сидит на подушке перед низким столом с приготовленной на нем едой. Нам тоже принесли подушки и предложили чаю. Начать беседу с монахом нелегко – рот у него полон риса; на мое вежливое приветствие он лишь что-то промычал. Какую бы придумать фразу, чтобы растопить лед недоверия? Вдруг странник засмеялся и пробормотал несколько слов. Давасандуп, видимо, смутился.

– Что он сказал? – осведомилась я.

– Простите, – ответил переводчик, – эти бродяги иногда довольно грубы. Не знаю, переводить ли.

– Пожалуйста, переведите, – попросила я. – Я здесь, чтобы записывать все, особенно самое любопытное и оригинальное.

– Ну, тогда простите меня; он сказал: «Что эта идиотка здесь делает?»

Такая грубость не очень меня удивила, поскольку некоторые йогины в Индии имели привычку оскорблять любого, кто к ним подходил.

– Скажите ему: я пришла спросить, почему он насмехался над толпой, жаждущей благословения далай– ламы.

– Напыщенные, самодовольные глупцы. Навозные мухи, самодовольно копошащиеся в навозе, – процедил сквозь зубы налджорпа.

Не очень понятно, но так уж эти люди привыкли выражать свои мысли.

– А вы, – задала я еще один вопрос, – совершенно свободны от всех видов самолюбования?

Он громко захохотал.

– Кто хочет выбраться, еще больше завязнет. Я просто купаюсь в этом чувстве, как свинья в грязи. Но я перерабатываю его и превращаю в золотую пыль, в ручей чистой воды. Создавать звезды из собачьего дерьма – тяжелая работа!

Мой друг явно наслаждался собственным красноречием – этакая самодемонстрация, он ощущал себя сверхчеловеком.

– Разве эти паломники не правы, ожидая получить пользу от присутствия и благословения далай-ламы? Это простые люди, не стремящиеся к знанию высшего учения…

Но тут налджорпа перебил меня:

– Благословение будет действенным, если благословляющий обладает силой, которую он способен передать другим.

– Разве Дорогому Спасителю (далай-ламе) требуются солдаты, чтобы драться с китайцами или другими врагами, будь у него такая сила? Разве не вышвырнул бы он тогда любого, кто ему ненавистен, из страны и не окружил Тибет невидимым барьером, которого никто не мог бы пересечь?

– Гуру, рожденный в лотосе[4], имел такую силу, и его благословение до сих пор доходит до тех, кто поклоняется ему, несмотря на то что он живет теперь в далекой земле Ракшасас. Я только скромный его последователь, но все же…

Слова «скромный последователь» показались мне вызывающими – явное самолюбование: это «но все же» сопровождалось весьма многозначительным взглядом.

Переводчик мой тем временем выглядел очень озадаченным: он искренне и глубоко уважал далай-ламу и не желал слышать в его адрес никакой критики. С другой стороны, человек, способный «создавать звезды из собачьего дерьма», внушал ему суеверный ужас.

Собираясь уходить, я протянула Давасандупу несколько рупий для ламы: как я поняла, он на следующее утро уезжал, мне хотелось облегчить ему путешествие. Но подношение не понравилось налджорпе; он отказался принять его – и так уже получил непомерно много провизии и не знает, как унести ее с собой.

Давасандуп подумал, что не обойтись без уговоров; сделал несколько шагов вперед, намереваясь положить деньги на стол перед ламой. Затем я увидела: он напрягся, отшатнулся и ударился спиной о стену, будто его сильно толкнули; вскрикнул и схватился за солнечное сплетение. Налджорпа встал, усмехнулся и вышел из комнаты.

– Меня словно ударили изо всех сил, – сказал Давасандуп. – Лама раздражен. Как нам его задобрить?

– Давайте уйдем, – предложила я. – Лама, вероятно, не имеет к этому никакого отношения – наверно, у вас сердечный приступ, нужно посоветоваться с врачом.

Бледный, обеспокоенный, переводчик ничего не ответил. Да и что тут скажешь? Мы вернулись в гостиницу, но мне так и не удалось его успокоить. На следующий день Давасандуп и я выехали в Гангток.

Ослиная тропа, по которой мы ехали, вела прямо к Гималаям – священной земле, с древних времен воспеваемой индийцами в известных сказаниях и, по поверьям, населенной строгими колдунами, странствующими монахами и божествами. Летний курорт, устроенный иностранцами в этих величественных горах, еще не изменил их вида. В нескольких милях от отелей, где западный мир наслаждался танцами и слушал джазовые новинки, царили первозданные джунгли. Окутанная стелющимся туманом фантастическая армия деревьев, задрапированная в лиловато-синий мох, казалось, стоит на страже узенького прохода, предупреждая и угрожая путешественникам загадочными жестами. От низких долин, скрытых красочными джунглями, до самых горных вершин, покрытых вечными снегами, вся страна просто купалась в оккультных учениях.

Такие декорации только усиливали власть любого колдуна. Все так называемое буддийское население – это практикующие шаманы и разного рода медиумы: бонпосы, павосы, бантинги и ябосы обоих полов, которые даже в самых маленьких поселениях передают послания богов, демонов и умерших.

По дороге в Пакионг я заснула, а на следующий день уже была в Гангтоке. Когда въезжала в эту деревню-столицу, внезапно, словно приветствуя меня, налетела ужасная гроза с градом.

Тибетцы считают метеорологические явления проделками демонов или колдунов, а град – их любимое оружие. Первые используют его, чтобы помешать паломникам на пути к святым местам; вторые с его помощью защищают свои жилища от непрошеных гостей и отпугивают слабодушных кандидатов в ученики.

Через несколько недель после моего приезда суеверные страхи Давасандупа подтвердились: он проконсультировался у мопа (прорицателя) о внезапной атаке града в самый день моего приезда – славный, солнечный.

Оракул заявил, что местные боги и святые ламы не относятся ко мне враждебно, но, тем не менее, мне придется пережить множество неприятностей, если я надолго останусь в этой Стране религии, как сами тибетцы называют свою родину. И предсказание не преминуло сбыться!

Его высочество Сидкеонг Намгьял, наследный принц Сиккима, был настоящим ламой: настоятелем монастыря Карма-Кхагиутской секты и тулку[5], которого считали реинкарнацией его дяди – ламы, снискавшего славу святого. Как это принято, он получил монастырские одежды еще ребенком и провел часть юности в монастыре, главой которого сейчас стал. Британское правительство сделало его наследником отца-махараджи в обход старшего брата – назначило главой англизированных индийцев, их наставником и опекуном. Недолгое пребывание в Оксфорде и путешествие вокруг света завершили его беспорядочное образование.

Сидкеонг тулку[6] знал английский лучше родного, тибетского языка. Он говорил на хинди, а также немного по-китайски. Его частная вилла, которую он построил в садах отца, больше напоминала английский загородный дом, чем тибетский храм. Тот же контраст повторялся и во внутреннем убранстве его резиденции: первый этаж меблирован на английский манер, тогда как на втором господствовали ламаистские статуи и была устроена тибетская гостиная.

Молодой принц отличался широкими взглядами, – он сразу заинтересовался моими исследованиями и во многом помог мне в работе.

Первая половина моего пребывания в Сиккиме была отдана посещениям монастырей, разбросанных по лесам. Меня восхищало их живописное расположение, – обычно их строили у подножия гор. Мне нравилось воображать эти сельские жилища, населять их мыслителями, свободными от мирского тщеславия и треволнений, проводящими свои дни в покое и глубокой медитации.

Но оказалось, монастыри не совсем такие, какими я их себе представляла. Монахи Сиккима большей частью неграмотны и не особенно стремятся к просвещению, даже в области буддизма, который исповедуют; к тому же они не имеют необходимого для учения свободного времени. Гомпа Сиккима большей частью бедны, если у них и есть какой-то доход, то очень небольшой и совсем нет богатых покровителей. Их трапа (студенты) вынуждены зарабатывать себе на жизнь.

Иностранные авторы называют всех без исключения ламаистских священников ламами, но в Тибете это не принято. Среди монахов имеют право носить титул ламы[7] лишь духовные сановники: тулку; настоятели больших монастырей; главы больших монастырских колледжей; монахи, обладающие высшими университетскими степенями. Все другие монахи, даже те, которые посвящены в духовный сан и являются гелонг, называются трапа. Тем не менее считается хорошим тоном при встрече обращаться «лама» к пожилым и образованным монахам.

В Сиккиме очень многих трапа их коллеги берут себе для обучения: исполняют некоторые религиозные ритуалы, учат новичков читать литургию и получают в качестве оплаты подарки, реже деньги, а часто прислуживают своим наставникам дома. Однако отправление священных функций – главный источник их дохода.

Ортодоксальный буддизм строго запрещает религиозные ритуалы, и ученые ламы знают, что достичь духовного просветления можно только с помощью личного интеллектуального усилия. Но все же большинство из них верят в эффективность некоторых ритуальных методов исцеления больных, поиска материального процветания и победы над вражескими сущностями, а также направления душ умерших в другой мир.

Похоронные церемонии также основная обязанность гималайских монахов. Они с большим рвением, даже с удовольствием отправляют эти обряды, поскольку при этом происходит одно или два угощения, которые предлагаются семьей умершего им и всем монахам того монастыря, который он посещал при жизни. Трапа, совершающие богослужение, также получают в дар деньги или их замену в доме умершего. В наши дни сельское духовенство этих лесов обычно бедно и недоедает, – трудно подавить радость, когда умирает богатый селянин и похороны сулят им несколько дней сытного угощения. Взрослые монахи умеют скрывать свою радость, но дети-новички, которые пасут стадо в лесу, удивительно откровенны. Однажды, когда я сидела рядом с группой юных пастушков, вдали раздался звук духового инструмента. Дети сразу прекратили игру и стали прислушиваться. Снова мы услышали тот же звук; дети все поняли.

– Ракушка! – объявил один.

– Кто-то умер! – подхватили другие.

Все умолкли и стали переглядываться, – глазки их блестели радостью.

– Нам сегодня дадут мясо! – прошептал кто-то.

Во многих поселках ламаистский священник становится конкурентом местному колдуну, хотя, как правило, до открытой вражды не доходит, – обычно оба верят в методы друг друга. Хотя лама пользуется большим уважением, чем колдун школы бон, последователи древней религии, или нгаспа (колдуны), давно ассимилировались с официальным духовенством; тем не менее их считают более искусными в обращении с демонами, которые мешают людям или духам жить после смерти.

Непредвиденный случай помог мне открыть, как ламы с помощью особых молитв выводят дух умершего из тела и направляют на дорогу в мир иной. В тот день, возвращаясь из экскурсии в лес, я услышала резкий, короткий крик, – ни одно известное мне животное таких звуков не издавало. Через несколько минут крик повторился. Медленно, бесшумно я пошла в направлении, откуда он раздавался, и набрела на хижину, скрытую небольшим холмом. Распластавшись среди кустарника, стала незаметно наблюдать за тем, что там происходило. Два монаха сидели под деревом в глубокой медитации, уставив взоры вниз.

– Хик! – воскликнул один из них на необычно резкой ноте.

– Хик! – повторил через несколько минут другой.

Так они и кричали, делая длительные интервалы, во время которых оставались неподвижны и не произносили ни звука.

Им требуется большое усилие, чтобы произнести этот звук, доносившийся будто из самого чрева, заметила я. Понаблюдав некоторое время, я увидела: один из трапа схватился за горло, на лице его выразилось страдание, голова склонилась набок, изо рта потекла кровь. Товарищ его произнес несколько слов – я их не разобрала. Не отвечая, монах встал и пошел к хижине. И тут я заметила длинную соломинку, торчавшую у него на макушке. Что бы это значило?.. Пока трапа заходил в хижину, а другой сидел ко мне спиной, я тихонько ускользнула.

Как только встретила Давасандупа, стала задавать ему вопросы: что делали эти люди; почему издавали такой странный звук? Он объяснил мне, что это ритуальный крик молящихся лам: кричат над только что умершим человеком, чтобы освободить дух и принудить его выйти из тела через отверстие, открываемое этим магическим словом в верхней части головы.

Только лама, который получил от опытного учителя силу произносить «хик!» с правильной интонацией и требуемой силой, способен добиться успеха. После «хик!» он выкрикивает «пхат!»; но ему следует быть очень осторожным, чтобы не произносить «пхат!» во время учебы, как делали монахи, которых я слышала. Комбинация этих двух слов неизбежно ведет к разделению тела и духа, так что лама, произнесший их правильно над собой, немедленно умрет.

Но во время молитвы такой опасности нет: лама действует как бы по доверенности, вместо умершего, одалживая ему свой голос, поэтому магические слова воздействуют только на умершего, а не на ламу.

Как только ученик с помощью опытного учителя накопит психическую силу, способную выводить дух из телесной оболочки, он учится произносить «хик!» с правильной интонацией. Считается, что он приобрел необходимый навык, если соломинка у него на голове прямо и неподвижно стоит сколько нужно. Поскольку при произнесении «хик!» на голове открывается небольшое отверстие, соломинку помещают в него. Умирает человек – открывается более широкое отверстие; иногда в него даже помещается мизинец.

Давасандупа очень интересовали все вопросы, связанные со смертью и миром духов. В течение пяти или шести лет после того, как я с ним познакомилась, он переводил классический тибетский труд о странствованиях мертвых по потустороннему миру[8].

Несколько иностранцев, ученых-востоковедов и британских чиновников, нанимали Давасандупа в качестве переводчика и оценили его способности. Однако у меня были все основания полагать, что ни один из них не узнал особенностей его характера так хорошо, как это удалось мне.

Давасандуп – оккультист и даже в некоторой степени мистик; искал таинственных связей с дакини[9] и другими ужасными богами в надежде обрести сверхъестественные способности. Все, что связано с мистическим миром существ обычно невидимых, сильно привлекало его, но необходимость зарабатывать на жизнь не позволяла тратить много времени на любимые исследования. Родился в Калимпонге, предки его – горцы из Бутана или Сиккима, пришедшие когда-то из Тибета. Получил стипендию и учился в Высшей школе в Дарджилинге, специально организованной для молодых людей тибетского происхождения. Поступил на британскую правительственную службу в Индии и стал переводчиком в Баксе-Дуаре, на южной границе Бутана. Там встретился с одним ламой и выбрал его себе в духовные наставники.

Об этом учителе я немного знаю со слов самого Давасандупа, глубоко его уважавшего. Вероятно, он похож на многих лам, которых я встречала позже, – погружен в свои мысли, наполненные смесью знаний и суеверий, – но, помимо этого, хороший и милосердный человек. Среди своих коллег выделялся тем, что имел учителем настоящего святого, – смерть его заслуживает упоминания.

Однажды к монаху-аскету пришел благодетель – верующий и оставил ему некоторую сумму денег – пусть тот закупит провизию на зиму. Ученик аскета в приступе жадности бросился на учителя с ножом, похитил серебро и убежал. Пожилой лама остался жив и вскоре после побега убийцы пришел в себя. Раны причиняли ему неимоверную боль, и, чтобы избежать мучений, он погрузился в медитацию.

Концентрация мысли до сих пор используется тибетскими мистиками как анестезирующее средство, причем во время медитации они в самом деле ничего не чувствуют, так что на низшем уровне своей силы способны сильно облегчать себе боль.

Через несколько дней к ламе пришел другой ученик и обнаружил учителя завернутым в одеяло и лежащим так без движения; запах загноившихся ран и кровавые пятна на одеяле привлекли его внимание. Он стал расспрашивать своего учителя, но, когда предложил позвать врача из близлежащего монастыря, монах запретил ему это.

– Если ламы и жители деревни узнают о моем состоянии, они бросятся на поиски преступника, – пояснил аскет. – Он не мог далеко уйти; его найдут и, вероятно, приговорят к смерти. Не могу я этого допустить. Хочу дать ему больше времени на то, чтобы скрыться. Когда-нибудь он, быть может, вернется на праведный путь, и в любом случае я не желаю быть причиной его гибели. Так что не говори никому о том, что ты здесь видел. А теперь иди, оставь меня одного. Когда я медитирую, то не страдаю, но, когда я в полном сознании, боль, которую испытывает мое тело, непереносима.

Ученики на Востоке не обсуждают такого рода приказы. И этот тоже – поклонился своему гуру[10] в ноги и удалился. Через несколько дней оставшийся один в своей хижине отшельник ушел в мир иной.

Хотя Давасандупа восхищало поведение святого ламы, такие моральные вершины не для него – он скромно признавал это. Пьянство, недостаток часто встречаемый среди деревенских жителей, стало проклятием всей его жизни; оно усиливало природную вспыльчивость и однажды чуть не привело его на путь убийства. Имея некоторое влияние на него, пока жила в Гангтоке, я убедила его дать обещание совершенно отказаться от употребления любых ферментированных напитков, которые распространены среди всех буддистов. Но это оказалось выше его сил – противостоять окружению, где господствовал прочно сложившийся взгляд, что пить и оставлять разум на дне чаши есть праведное деяние для любого истинного последователя Падмасамбхавы[11].

Когда я встретилась с Давасандупом, он уже ушел с правительственной службы и собирался стать директором тибетской школы в Гангтоке. По его словам, он слишком хорош для этой роли.

Страсть к чтению буквально терроризировала его. Куда бы он ни шел, всегда нес с собой книгу и погружался в нее с головой, вводя себя в какой-то транс; часами мог так читать, не помня, где находится. Научные переводы, длительные беседы с ламами, отправление оккультных ритуалов постоянно отвлекали его от школы, – казалось, он забывал иной раз даже о самом ее существовании. Иногда целый месяц не ступал ни в один класс, оставляя своих учеников на попечение младших учителей, а те, следуя его примеру, тоже не обращали на них никакого внимания.

Предоставленные самим себе, мальчишки играли, бродили по лесам и забывали даже то малое, что когда– то успели выучить. Однако приходил день, когда Давасандуп, суровый, как судия мертвых, внезапно появлялся перед своими учениками, трепетавшими каждой жилкой, – они хорошо знали, что их ожидает.

Во-первых, они должны выстроиться в шеренгу перед экзаменатором, который задавал вопросы – каждому то с одной, то с другой стороны. Даешь ответ неправильный или вообще никакого – отвечает твой товарищ, стоящий рядом; если его добавление верно, ему вменяется дать невеже по физиономии и занять его место. Неудачник, потеряв всяческое соображение от повторяющихся ударов, добирается до конца ряда, и так до десятка раз. Нередко получалось, что несколько мальчишек, стоящих рядом, не могли ответить урок. В таком случае самый крупный «эрудит» в классе получал право распределить удары, а если все ученики обнаруживали равное невежество, Давасандуп сам их шлепал. Кто-то из учеников стеснялся давать сильные удары своим друзьям и только делал вид, что бьет, но Давасандуп начеку.

– Иди-ка сюда! – говорил он с жестоким смешком. – Ты не знаешь, как это делается, мой мальчик. Я научу тебя. – И – бац! – бил своей ручищей беднягу прямо в лицо.

После этого мальчишке предстояло продемонстрировать на щеке друга, как он усвоил урок ужасного учителя.

Иногда наказания не были связаны с ошибками в работе учеников. В этой странной школе, где отсутствовала дисциплина, изобретательный ум Давасандупа находил несуществующие нарушения правил. В таких случаях он использовал особенно длинную и тяжелую палку: приказывал преступнику вытянуть руку и раскрыть ладонь, после чего несчастный получал по ладони удары в количестве, назначаемом учителем.

Управляясь со своим оружием, Давасандуп исполнял какой-то дикий военный танец, сопровождая каждый удар прыжком и диким восклицанием вроде «хан!»; с активной, хоть и невольной помощью жертвы – боль заставляла топать ногами, корчиться и кричать – наказание походило на какой-то дьявольский балет. Неожиданно зайдя однажды в школу, я стала свидетельницей как раз такой сцены: дети уже знали меня и откровенно описали педагогические методы своего учителя. После нескольких дней такого активного преподавания Давасандуп снова, как обычно, покидал учеников.

Немало еще историй о моем добром переводчике я могла бы рассказать; некоторые довольно забавны, в духе Боккаччо, – он играл в них роли не только оккультиста, школьного учителя и писателя. Но, мир его памяти, я совсем не хочу принижать этого человека. Настойчивыми усилиями, став настоящим эрудитом, он был и симпатичным, и интересным. Поздравляя себя с тем, что встретила его, очень благодарна и признательна ему за помощь.

Добавлю, что Давасандуп – автор первого и до сих пор единственного англо-тибетского словаря и закончил свои дни преподавателем тибетского языка в университете в Калькутте.

Какова была моя радость, когда принц тулку сообщил, что в монастырь Энч, неподалеку от Гангтока, приезжает настоящий тибетский доктор философии из знаменитого университета в Тнашилхупо[12], а также что ожидает возвращения в страну еще одного ламы, родом из Сиккима, который учился в Тибете.

Скоро я познакомилась с ними – людьми весьма образованными и неординарными по своей учености.

Доктора философии звали кушог[13] Чёсдзед, он происходил из древнего рода тибетских правителей. Несколько лет провел в тюрьме по политическому обвинению, и здоровье его сильно подорвала пища, которую пришлось употреблять в заключении.

Принц Сиккима оказал ученому человеку большое уважение: он с радостью принял изгнанника и назначил его настоятелем Энч гомпа с обязательством обучать грамоте и священной литературе около двадцати послушников.

Кушог Чёсдзед – гелугпа, то есть последователь реформистской секты Цонг Кхапа (жил около 1400 года нашей эры), более известной под названием «Желтые шапки».

Иностранные авторы, описывающие учение и религиозные принципы «Желтых шапок» как абсолютных противников «Красных шапок», поймут свою ошибку, обнаружив в монастыре Энч настоятеля-гелугпу, который стоит во главе монахов, относящихся к «красной» секте, и мирно служит литургию вместе с ними.

Не знаю, усерден ли этот лама в медитации, можно ли назвать его мистиком, но он точно обладал невероятной эрудицией. Память его словно чудесная библиотека, где каждая книга готова открыться на нужной странице. Без малейшего усилия он цитировал десятки текстов, так или иначе связанных с ламаизмом, буддийской философией, тибетской историей или светской литературой. Но это еще не столь удивительно для Тибета – совершенно поражало, как тонко понимал он и различал малейшие оттенки в значениях понятий и явлений.

То ли он боялся показаться навязчивым, то ли мешала родовая гордость (положение выше, чем его покровителя), но лама редко посещал принца в его поселке, только консультировался с ним по поводу дел, связанных с монастырем.

Иногда он приходил навестить меня, но большей частью я сама приходила в гомпа у подножия горы, возвышающейся над Гангтоком. После нескольких бесед лама, подозрительный, как все восточные люди, придумал замечательный план: испытать мои знания буддизма и насколько глубоко я понимаю его установления. Однажды, когда я сидела у него в комнате, он достал из ящика письменного стола длинный список вопросов и с изысканной вежливостью попросил меня ответить на них сразу же. Предмет он выбрал для опроса сложный, явно содержащий намерение меня смутить.

Я честно прошла все испытание, и мой экзаменатор был как будто удовлетворен. Затем признался: до последнего момента не верил, что я буддистка, и, не понимая, зачем я расспрашиваю лам об их религии, боялся, что у меня недобрые намерения. После этого он, кажется, переменил свое мнение и стал относиться ко мне с большим доверием.

Второй лама, который вскоре приехал в Гангток из монастыря Толунг-Цепхаг, расположенного в районе Лхасы, учился там всю свою юность и потом вернулся секретарем главы секты в Кармапасе, одной из главных сект «Красных шапок». Звали его Бермиаг Кушог (почтенный Бермиаг), потому что он был сыном местного правителя, одного из немногочисленных членов сиккимской знати, которая относилась к местной народности, называемой лепчас.

Как и кушог Чёсдзед, он получил высший титул гелонга и дал обет безбрачия. Священник махараджи, он занимал помещения в его дворце. Почти каждый день пересекал сады и приходил на виллу, где жил кронпринц. Здесь, в гостиной, обставленной в английском стиле, мы проводили время в длительных беседах на темы совершенно незнакомые людям с Запада.

Мне нравится воскрешать в памяти эти разговоры, которые постепенно позволили приоткрыть завесу, скрывавшую подлинный Тибет и его религиозный мир.

Сидкеонг тулку, всегда облаченный в свои парчовые одежды, председательствовал сидя на кушетке. Перед ним ставили стол, а я садилась напротив в кресло. Каждому из нас приносили по небольшой чашке китайского фарфора с серебряным блюдцем и украшенной кораллом и бирюзой крышечкой в виде крыши пагоды.

Очень близко к принцу, в кресле, задрапированный в красочную тогу, восседал почтенный Бермиаг, перед ним – чашка с серебряным блюдцем, но без крышечки. А что касается Давасандупа, который часто присутствовал на наших беседах, то он сидел, на манер портного (на Востоке говорят «в позе лотоса»), у наших ног, и его чашка, поставленная на коврик, не имела ни блюдца, ни крышечки.

Тем самым соблюдался строгий и сложный тибетский этикет. Пока говорил ученый и красноречивый оратор Бермиаг Кушог, нам подавали бесконечное количество индийского чая цвета поблекшей розы, с добавленным в него сливочным маслом и солью. Богатые тибетцы всегда держат чашку такого чая в руках, – характерно изречение, сразу определяющее обеспеченных людей: «Губы их всегда влажны от чая или пива». Тем не менее на этих собраниях подавался только чай из уважения к моим ортодоксальным буддийским принципам.

Молодой помощник приносил большой серебряный чайник и заученным жестом подносил его через плечо к нашим чашкам, словно исполняя какой-то религиозный ритуал. В углу комнаты горело несколько палочек с благовониями, распространяя аромат, которого я никогда не встречала ни в Индии, ни в Китае. Иногда из дальнего дворцового храма доносилась торжественная мелодия, и меланхоличная, и очень мягкая. А Бермиаг лама все продолжал говорить, описывая жизни и мысли героев сказаний или волшебников, которые жили или живут сегодня в запретной стране, ее граница так близко от нас…

Кушогу Чёсдзеду и Бермиагу Кушогу я обязана своим первым знакомством с неизвестными большинству иностранцев вероучениями ламаистов относительно смерти и тем, что ждет человека после нее. А так как один из лам принадлежал к «Красным шапкам», а второй – к секте «Желтых шапок», то, слушая обоих, я проникалась уверенностью, что получаю сведения, которые представляют мнение общее, а не достояние определенной секты или одного какого-то вероучения.

Более того, в последующие годы у меня было много возможностей в различных частях Тибета поговорить с ламами на эту тему. Для большей убедительности я объединила все полученные данные, которые и представляю в нижеследующем кратком обзоре.

Смерть и то, что после нее. Обыватели часто воображают, что буддисты верят в реинкарнацию души и даже в метемпсихоз. Это ошибочное мнение. Буддизм учит, что энергия, производимая умственной и физической деятельностью человека, вызывает появление новых умственных и физических явлений, как только этот человек умирает.

В этой области существует немало тонких теорий, и тибетские мистики, думается, добились тут более глубокого понимания, чем другие буддисты.

Однако в Тибете, как и где бы то ни было, взгляд философов понятен только элите. Массы, хотя и повторяют ортодоксальные догмы – «все в мире непостоянно», «ни в человеке, ни в чем-либо еще нет ничего сущего», – остаются приверженными более простым верованиям: неопределенная целостность путешествует из мира в мир, принимая различные формы.

Идеи ламаистов относительно условия существования человека сразу после смерти отличаются от идей, разделяемых буддистами южных стран – Цейлона, Бирмы, Сиама, – которые считают, что должно пройти некоторое время между смертью и последующим воплощением души в одну из шести форм чувствующего существа.

По общепринятому мнению, категория существ, в которой происходит последующее рождение, и более или менее счастливые условия, в которые попадает душа, зависят от добрых и злых деяний, совершенных в прошлых существованиях.

Чем больше просветленных лам учат человека – или других существ – с помощью своих мыслей или действий, тем более он – или они – создает привязанности, в свою очередь ведущие к существованию, связанному с природой этих привязанностей.

Другие говорят, что с помощью собственных действий и, кроме того, умственной деятельности определяется сама субстанция и тем самым приобретаются характеристики бога, животного или любого другого существа.

Пока эти взгляды мало отличаются от разделяемых буддистами. Есть, однако, более оригинальные ламаистские теории.

Во-первых, ламаисты больше других подчеркивают важность ловкости, свойственной некоторым буддийским сектам, проповедующим махаяну. «Кто знает, как вести себя в обществе, тот даже в аду устроится с удобствами» – такова популярная на Тибете поговорка; лучше любых определений или описаний она объясняет все то, что ламы называют таб, то есть «метод».

Итак, если большая часть последователей буддизма верят – судьба умершего математически зависит от его моральных качеств, ламаисты заявляют, что им известны совершенные «методы», способные видоизменить «послежизненную» судьбу в лучшую сторону. Другими словами, умерший может обеспечить себе наиболее приемлемые условия своего последующего рождения.

«Наиболее приемлемые» – потому что, несмотря на умение применять эти методы, прошлые деяния имеют силу перевесить это умение. Более того, эта сила часто настолько велика, что все напряжение умершего или призванного заботиться о его благоденствии посвященного не в состоянии остановить «дух» от падения – нежелательного последующего рождения. Несколько позже мы это проиллюстрируем.

Исходя из того, что «метод» и «знание» – понятия главные, ламаисты считают, что, изучив искусство правильной жизни, можно научиться искусству правильной смерти и благоденствия в других мирах.

Считается, что посвященные, обладающие знаниями мистических преданий, осведомлены о том, что ждет их после смерти, а медитирующие ламы способны к прозрениям и обретают опыт в этой жизни, предвосхищая ощущения, которые сопровождают смерть. Стало быть, не будут ни поражены, ни повержены в ужас, когда их личность подвергнется разрушению. То, что простирается за смертью, за процессом, когда сознание переходит в следующий мир, уже знакомо – все дороги и тропинки, что ведут в места, куда предстоит прийти.

Но что такое это «то», которое продолжит свой путь, после того как тело превратится в труп? Это, по мнению ламаистов, особое состояние «сознания», пребывающее среди нескольких избранных, – «сознание» своего «я» или, по другому определению, «воля к жизни».

Термин «дух» мною используется для обозначения путешественника, чьи передвижения в следующем мире мы наблюдаем. Этот термин далек от значения, передаваемого тибетскими словами «йид кьи рнампар шеспа». Выбран он, потому что знаком западным читателям, – в самом деле, нет более подходящего, если ориентироваться на любой европейский язык.

Согласно воззрениям тибетцев (как о том сказано), мистик посвященный способен сохранять ясность ума и в процессе после разрушения своей личности и перейти в мир иной с полным осознанием происходящего. Из этого следует, что такой человек не нуждается ни в чьей в помощи в свой последний час; не нужны ему и никакие религиозные обряды после смерти.

Но с простыми смертными все обстоит по-другому. Под простыми смертными мы понимаем всех, будь то монах или мирянин, кто не освоил «науки умирать», и таких, естественно, громадное большинство. Ламаизм не бросает этих несведущих на произвол судьбы. В то время, как они умирают, и после того, как уже умерли, лама учит их тому, чему они не научились при жизни. Объясняет им природу существ и вещей, которые появляются у них на пути, подбадривает и, кроме того, никогда не устает указывать верное направление.

Лама, помогающий умершему, заботится о том, чтобы он не заснул, не потерял сознание, не впал в кому. Показывает последовательность исчезновения особых видов «сознания», связанных с каждым чувством, – «сознания» глаз, носа, языка, тела, ушей; иначе говоря, уделяет внимание тому, чтобы зрение, обоняние, вкус, ощущения, слух утрачивались постепенно.

Вслед за тем задача ламы – принудить «дух» покинуть телесную оболочку через отверстие в верхней части головы, потому что, если он выйдет из тела другим путем, последующее благоденствие человека окажется в великой опасности.

Такое высвобождение «духа» проводится с помощью ритуального крика «хик!», а ним – «пхат!». Перед тем как произвести эти крики, лама должен сконцентрировать свое мышление и идентифицировать себя с только что умершим человеком; сделать усилие вместо умершего – заставить «дух» подняться в верхнюю часть черепа с силой достаточной, чтобы проделать щель, через которую он оставит тело.

Посвященные, которые сами способны заставить «дух» вознестись, издают высвобождающие крики «хик!» и «пхат!», когда чувствуют приближение конца, – они освобождаются без всякой помощи. Могут и совершить самоубийство таким способом, – говорят, некоторые мистики так и поступили.

Лишенный тела «дух» начинает свое необычное странствие. Всеобщая вера такова: путешествие это проходит по реально существующим землям, населенным реальными существами. Но ламаисты более сведущие представляют его как серию субъективных видений, сон, видимый самим «духом» и сотканный из впечатлений, обусловленных его характером и прошлыми деяниями.

Некоторые ламаисты утверждают, что сразу после того, как «дух» покидает свое тело, он обретает некое интуитивное прозрение в виде вспышки молнии – некой Сверхсущей Реальности. Если он поймает этот свет, то определенно освободится «от круга» последующих рождений и смертей и достигнет состояния нирваны.

Но так бывает очень редко. Обычно «дух» ослепляется внезапно вспыхнувшим светом, отскакивает, пятится под влиянием своих ложных взглядов и привязанности к индивидуальному существованию и удовольствиям, предоставляемым чувствами. Или, случается, не понимает значимости увиденного – так озабоченный собственными думами не замечает, что происходит вокруг.

Обычно человек, который умирает в бессознательном состоянии, не сразу понимает случившееся, когда вновь обретает сознание. Несколько дней он продолжает «говорить» с живыми людьми в своем бывшем жилище и с удивлением обнаруживает, что никто ему не отвечает и даже не замечает его присутствия.

Лама из монастыря Литанг в Восточном Тибете рассказывал мне: некоторые умершие через посредников павосов (медиумов) сообщают, что пытались пользоваться предметами, ранее им принадлежавшими: взять плуг и выполнять привычную работу на полях или снять с вешалки свою одежду и одеться; невозможность вести привычную жизнь их раздражает. В таких случаях «дух» умершего теряет ориентацию. Что с ним может произойти? Он замечает неподвижное тело, похожее на его собственное, и видит лам, поющих вокруг него. Что же, он умер?..

Простые люди верят, что дезинкарнированный «дух» должен пойти на место, покрытое песком, и рассмотреть свои следы на земле. Идут задом наперед, каблуки впереди, носки сзади, – сомнений нет: он умер.

С полным правом спросим: может ли «дух» иметь ступни? Обычно конечности имеет не сам «дух», а его «астральный двойник», с которым он все еще связан.

Тибетцы, как и египтяне, верят в «двойников». В течение жизни в нормальном состоянии этот «двойник» тесно соединен с материальным телом. Тем не менее определенные обстоятельства могут вызвать их разделение. Тогда «двойник» покидает материальное тело и показывается в разных местах или становится невидимым и странствует по миру. Такое отделение «двойника» происходит у некоторых людей помимо их воли, но тибетцы считают, что у тех, кто специально тренировал себя, оно может происходить намеренно.

Разделение это, однако, не полное, так как между двумя формами существует соединение. Связующее звено остается какое-то время и после смерти. Разрушение тела обычно, но не всегда приводит в конце концов к разрушению «двойника»; в некоторых случаях он переживает своего компаньона.

В Тибете встречаются люди, находившиеся в состоянии летаргии; они описывают различные места, где, по их словам, путешествовали. Одни посещали только страны, населенные людьми; другие повествуют о своих странствованиях в раю, чистилищах или бардо[14](промежуточный район, где «дух» бродит после смерти, ожидая реинкарнации).

Эти любопытные путешественники называются делогами, что значит «тот, кто вернулся с того света». Хотя делоги повествуют о разных местах и событиях, обычно они единодушны в том, что описывают ощущения псевдоумерших как безусловно приятные.

Одна женщина, которую я встретила в селении Царонг, несколько лет назад пролежала в бесчувственном состоянии целую неделю. Она рассказала, что ее приятно удивили легкость и подвижность нового тела, а также невероятная быстрота, с какой передвигалась. Стоило ей захотеть оказаться в каком-нибудь месте – и она немедленно туда попадала; пересекала реки, шагая прямо по поверхности воды, проходила сквозь стены. Невозможно оказывалось только одно – перерезать почти неосязаемую веревку, связывающую ее астральную сущность с материальным телом, которое она превосходно видела – спящим на диване. Эта веревка растягивалась бесконечно, но все-таки иногда ограничивала движения, словно она «закована» в нее. Мужчина-делог, которого мой сын встречал в юности, давал сходное описание своего состояния.

Совершенно очевидно – делог на самом деле не умирает; следовательно, эти описания не могут служить доказательством идентичности их ощущений в состоянии летаргии состоянию мертвых. Тибетцев, однако, не слишком удручает эта разница.

Когда умирающий испускает последний вздох, его одевают наоборот – передней застежкой на спину; затем связывают, перекрестив ноги или согнув колени до груди. В поселке тело, одетое таким образом, обычно помещают в котел; как только оно готово к переносу на кладбище, котел слегка обмывают и часто готовят в нем суп или чай для гостей поминальной церемонии, – их не слишком смущает возможность инфекции.

В Тибете погребальная церемония занимает много дней; в центральных и северных провинциях высота над уровнем моря замедляет разложение; в жарких и сырых долинах трупы хранятся неделю или дольше и распространяют удушающий запах гниения. Но это никак не влияет на аппетит совершающих богослужение трапа: они продолжают давать советы умершему, отмечая дороги, по которым ему следует идти в потустороннем мире, и те, которых надо избегать. Пищу принимают прямо перед умершим, можно даже сказать – едят с ним, потому что главный монах приглашает его, называя имя, присоединиться к трапезе: «Дух, иди сейчас же сюда и поешь!»

В лесных районах Тибета тела умерших хоронят. Жители обширных северных и центральных районов, где единственное топливо – коровий навоз, оставляют трупы диким животным на кладбищах или в где– то в горах.

Тела высших церковных сановников иногда сохраняют с помощью двойного процесса: засаливают, а затем проваривают в масле. Такую мумию называют мардонг; ее заворачивают в ткань, разрисовывают лицо золотом и помещают в мавзолей из массивного серебра, украшенный драгоценными камнями. Иногда на уровне лица вставляют панель из стекла, чтобы было видно позолоченное лицо. Других великих лам сжигают с маслом, а кости хранят в богато украшенных шкатулках. Все надгробные памятники в Тибете имеют форму чёртен, представляющую собой имитацию ступ, – их древние буддисты Индии строили над могилами святых или над другими религиозными святынями.

В соответствии с верованиями буддистов похороны – наилучший случай совершить последний и самый высший акт милосердия, по мнению ламаистов, выдающееся проявление благотворительности. Умерший желает (или считается, что желает), чтобы его тело послужило последним подарком – накормило страдающих от голода.

В труде под заглавием «Путеводитель для «духа» умершего по потустороннему миру»[15] это объясняется так:

1) тело перевозят на вершину горы; там его расчленяют, четыре конечности отрезают хорошо заточенным ножом; внутренности, сердце, легкие оставляют на земле: они станут пищей птиц, волков и лис;

2) бросают в священную реку; кровь и желчь растворятся в синих водах; рыба и выдры съедят плоть и жир;

3) сжигают; плоть, кости и кожа превращаются в груду пепла; запахом питаются тиза[16];

4) хоронят в земле; плоть, кости и кожа поглощаются червями.

Семьи, которые могут это себе позволить, приглашают монахов, которые проводят погребальные службы каждый день в течение шести недель после похорон. После этого делают «куклу» из одежды умершего, укрепляемой с помощью небольших палок; листком бумаги заменяют лицо. Иногда делается набросок лица умершего, но часто берется готовое, отпечатанное в монастыре изображение; оно бывает двух видов: лицо мужчины и лицо женщины. Имя ушедшего в иной мир пишется под портретом или под напечатанным рисунком.

Существует еще одна, последняя религиозная церемония, в заключение которой проводящий ее лама сжигает бумажку или картинку, заменяющую лицо умершего. Одежду с «куклы» отдают ламе как часть оплаты. После этого символического сожжения связь, которая еще оставалась между умершим и этим миром, считается окончательно разорванной.

Тибетцы всячески стараются избегать общения с мертвыми. Крестьяне используют особые слова, чтобы избавиться от них. Как только труп выносят из дому, для него готовят еду и самый старый член семьи произносит речь в его честь, начиная ее с обращения к умершему по имени:

– …Послушай! Ты умер, не сомневайся в этом. Тебе больше нечего делать здесь. Поешь посытнее в последний раз. Тебе предстоит пройти длинный путь и перейти через несколько гор. Наберись сил и больше не возвращайся сюда.

Приходилось мне слышать и более странные речи. После того как оратор должным образом объяснит умершему, что тот больше не принадлежит сему миру, и запретит возвращаться, он добавляет:

– Пагдзин, я обязан сообщить тебе: дом твой сгорел, все, что в нем, тоже сгорело. За долги, о которых ты забыл, двоих сыновей твоих взяли в рабство. Жена твоя ушла к новому мужу. Грустно тебе станет, если увидишь все эти горести, так что лучше уж не возвращайся.

С изумлением внимала я, как он перечисляет все эти несчастья.

– Как случилось, что произошла эта череда бедствий? – спросила я помощника.

– Ничего этого на самом деле нет, – отвечал он ухмыляясь. – Хозяйство и скот в целости, а вдова тихо сидит дома с сыновьями. Мы придумали эту историю, чтобы Пагдзин не вздумал возвратиться домой.

Такая стратегия кажется наивной тем, кто наделяет «духа» способностью видеть, что происходит в нашем мире. Во время богослужения лама куда более торжественно, чем эти сельские жители, советует ушедшему в мир иной следовать своей дорогой и не оглядываться. Но совет этот дается ради него самого, тогда как простые люди думают только о том, как бы избежать присутствия призраков в своем доме, что считается опасным.

Во время исполнения всех этих церемоний «дух» путешествует по бардо. Созерцает в свою очередь прекрасных светящихся существ и ужасных монстров. Видит причудливые, красочные дороги и толпы странных видений. Эти призраки пугают его, и он озадаченно бродит среди них, не зная, куда идти.

Если он способен услышать советы ламы во время службы и последовать им, он выбирает дорогу, которая приведет его к новому рождению – среди богов или в других благоприятных условиях; точно так же поступает посвященный, намеренно вошедший в бардо после тщательного изучения его «карты».

Но люди, ничего не знающие о бардо или вошедшие туда с сожалениями, что покидают материальный мир, вряд ли получат пользу от советов, которые им при этом даются. Так они упускают возможность избежать математически строго выверенных последствий своих действий. Дороги, ведущие к божественному счастью, остаются у них за спиной. Лона людей и животных предстают перед ними, и под воздействием ложных видений они представляются им приятными, прохладными гротами или дворцами. Думая, что найдут там отдых, они входят в один или другой и тем самым определяют себе условия нового рождения. Кто-то становится собакой, кто-то – сыном известных людей.

В соответствии с другими поверьями громадная масса людей, не получающих послесмертного духовного просветления, сразу после смерти охвачены непонятными для них видениями, идут через эти фантасмагорические видения по бардо как стадо овец, пока не приходят к Шинье, судье мертвых.

Шинье рассматривает их прошлые деяния в зеркале или взвешивает с помощью белых и черных камешков. В зависимости от того, что преобладает, добро или зло, он отбирает пары, у которых должен снова родиться тот или иной «дух», а также условия, которые сопровождают это рождение: физическая красота или безобразие, интеллектуальные дары, социальное положение родителей и так далее. Здесь нет и речи о «ловкости» в деле спасения самого себя, настолько беспристрастен и непреклонен судья.

Хотя на самом деле и здесь «ловкость» оказывается полезной, если действовать в рамках, очерченных прошлыми деяниями. Об этих ограничениях уже упоминалось, и теперь пришла пора привести удивительный пример, иллюстрирующий их и к тому же дающий представление о тибетском юморе.

Один великий лама провел всю жизнь в праздности. В юности он имел прекрасных наставников, унаследовал у своего предшественника превосходную библиотеку и, что еще более важно, всегда был в окружении ученых людей, но едва научился читать. И вот этот лама умер.

В те времена жил странный человек – чудодей и грубоватый философ, – чья эксцентричность, иногда грубая, часто преувеличивалась его биографами и породила множество историй в стиле Рабле, которые очень любят в Тибете.

Дугпа Кунлегз, так его звали, путешествовал под видом бродяги. Придя на берег ручья, он увидел девушку, которая пришла туда набрать воды. Неожиданно напал на нее и, не говоря ни слова, хотел овладеть ею. Девушка оказалась крепкой, а Дугпа Кунлегз уже приближался к старости. Отбивалась она так яростно, что ей удалось убежать от него; вернувшись в деревню, рассказала все матери.

Добрая женщина поразилась. Все мужчины в деревне отличались пристойным поведением, никого не заподозришь в содеянном. Негодяй, должно быть, чужак, и она велела дочери описать греховодника. Слушая девушку, мать не переставала удивляться. Судя по всему, это Дугпа Кунлегз, эксцентричный святой лама, которого она встречала во время паломничества. Никаких сомнений – сам Дугпа Кунлегз хотел обесчестить ее дочь.

И она принялась размышлять над странным поведением святого человека. Общепринятые принципы морали, которыми руководствуются простые люди, нельзя применять к человеку, обладающему величайшей мудростью, думала она. Дубтхаб[17] не обязан следовать никаким законам; действия его продиктованы высшими соображениями, недоступными простому наблюдателю. Вот и говорит она своей дочери:

– Человек, которого ты видела, – великий Дугпа Кунлегз. Все, что он делает, – хорошо. Потому иди к ручью, поклонись ему в ноги и соглашайся на все, что он пожелает.

Девушка вернулась обратно, нашла дубтхаба, который сидел на камне, погрузившись в размышления; поклонилась ему, просила простить, что сопротивлялась, – не знала, кто он, – и объявила, что она полностью к его услугам.

Святой пожал плечами.

– Дитя мое, – сказал он, – женщина не возбуждает во мне никаких желаний. Однако великий лама из соседнего монастыря умер в невежестве, так и не воспользовавшись ни одной возможностью поучиться чему-нибудь. Я видел его «дух», бродящий по бардо и направившийся в сторону плохого рождения, и из сострадания хотел обеспечить ему человеческое тело. Но его дурными поступками перевешены хорошие. Ты убежала, и, пока была в деревне, произошло совокупление ослов на том поле. Великий лама скоро родится осленком.

Большинство умерших внимают пожеланиям своих семей, высказанным во время похорон, и не возвращаются к ним. Покойные решают, что их судьба в следующем мире предопределена, и, вероятно, это приносит им удовлетворение.

Однако иные мертвые не столь благоразумны – часто появляются в сновидениях родственников или друзей, и в их бывших домах происходят странные вещи. Тибетцы верят, что эти события свидетельствуют: «дух» несчастлив и взывает о помощи.

В таких случаях обращаются за консультацией к ламе-предсказателю. Поручают подготовить необходимую в данном случае церемонию, преподносят священнослужителю подарки или обращаются к более древним практикам религии бон. Считается, что сам умерший услышит их; покойный говорит голосом медиума – мужчины или женщины (паво или памо[18]).

Спиритические сеансы в Тибете отличаются от подобных сеансов в западных странах. Здесь не требуется ни темноты, ни тишины, иногда их даже проводят на открытом воздухе. Паво начинает монотонную песню, аккомпанируя себе на небольшом бубне и колокольчиках. Он танцует – сначала медленно, затем все быстрее, пока не задергается в конвульсиях. Существо из другого мира, бог, демон или дух умершего человека, овладевает им.

В припадке некого безумия он произносит отрывочные фразы, – как предполагается, они передают желания невидимого существа, которые он хочет передать помощникам. Первостепенно важно узнать, кто именно говорит через медиума и что он говорит, поэтому послушать его зовут самых умных людей селения.

Случается, что разные божества или духи завладевают медиумом по очереди. Иногда он, подталкиваемый одним из этих существ, вдруг нападает на зрителей и немилосердно их избивает. Такой оборот дел всегда воспринимается без всякого сопротивления. Тибетцы представляют себе в этом случае, что из человека выходит демон, поселившийся в теле без его ведома. Незваного гостя выводит на чистую воду «дух», вошедший в медиума.

Покойный, страдающий в следующем мире, обычно ограничивается тем, что описывает свои злоключения. Во время сеанса, свидетельницей которого была сама, я слышала, как кто-то сказал:

– Я встретил на пути демона, и он затащил меня к себе домой. Он сделал из меня раба: заставляет работать без остановки, плохо со мной обращается. Пожалейте меня! Освободите, чтобы я добрался до «Рая Великого Блаженства».

Мать человека, который, как предполагалось, рассказывал это, горько заплакала, а вместе с ней и его жена и дети. Семьи, получающие такие сообщения, думают только о том, как бы освободить несчастного пленника. Но это очень сложно; во-первых, кто-то должен вступить с демоном в переговоры об освобождении пленника. Чаще всего посредником выбирают колдуна религии бон. Он сообщает родственникам несчастного «духа», что демон-хозяин требует в жертву поросенка или корову и только после этого его отпустит.

Принося жертву, колдун бон впадает в транс. Его «двойник», как считается, идет в жилище демона. Он путешествует: путь далек и опасен, полон препятствий – об этом говорят конвульсии колдуна. Но в отличие от паво он остается сидеть и только поворачивает голову и торс; при этом скороговоркой рассказывает о различных случаях во время своего путешествия. Понять его еще труднее, чем паво. Самые искушенные слушатели с трудом разбирают смысл его слов.

Колдун бон выполнил свою задачу; теперь он хватает «духа» и готовится забрать его с собой. Демон получил требуемый выкуп, но обычно нарушает договор и пытается удержать своего раба. Колдун сражается с ним, – можно увидеть, как он борется и тяжело дышит, слышать его возгласы. Семья и друзья умершего следят за всеми этапами драмы с величайшей заинтересованностью. Радость переполняет их, когда колдун объявляет, что добился успеха и вывел «духа» в безопасное место.

Но не всегда этого можно достигнуть с первой попытки. Мне пришлось присутствовать на нескольких спектаклях, во время которых колдун, изобразив неимоверные старания, объявлял, что демон отнял у него «духа». В таком случае все ритуалы, жертвы, как и плата колдуну бон, возобновляются. Когда для того, чтобы освободить «дух» из рабства, приглашают ламу, никаких жертв в качестве выкупа не приносят, а ритуалы не связаны ни с какими переговорами. Лама, знающий магический ритуал, считает себя достаточно сильным, чтобы заставить демона освободить жертву.

Под влиянием буддизма жители Тибета отказались от жертвоприношения животных. Но это не относится к тибетцам, живущим в Гималаях, – те едва знакомы с ламаизмом и остаются в основном шаманистами.

Что касается судьбы «духа» в потустороннем мире, тут существует большая разница между верованиями просвещенных лам и созерцательных мистиков и всех остальных. Начнем с того, что все случаи, связанные с путешествием в бардо, ламы считают чисто субъективными видениями. Природа этих видений зависит от мыслей человека, которые были у него при жизни. Различные варианты рая, ада и судии мертвых являются тем, кто в них верит.

Один гомчен из Восточного Тибета рассказал мне такую вот историю. Художник, работавший в основном по росписям храмов, часто изображал фантастических существ с человеческими телами и головами животных; он полагал, что эти существа – слуги Шинье. Сын его, маленький мальчик, стоял рядом с отцом, когда тот работал, и с удовольствием рассматривал ужасные создания, которые появлялись на фресках. Так случилось, что мальчик умер и, попав в бардо, встретился там с этими созданиями, чьи образы были знакомы ему. Нимало не испугавшись, он стал смеяться.

– О, я вас всех знаю! – заявил он. – Мой отец рисовал вас на стене! – И приготовился поиграть с ними.

Однажды я задала вопрос ламе из Энча: какие посмертные видения предстанут материалисту, который верит, что смерть – полное исчезновение?

– Вероятно, – отозвался лама, – такой человек увидит призраков в соответствии с теми религиозными представлениями, какие имел в детстве, или с какими познакомился через окружавших его при жизни людей. В зависимости от того, насколько он умен и насколько ясно его сознание после смерти, он, вероятно, станет изучать и анализировать эти видения и вспомнит причины, по которым при жизни отрицал реальность того, что появилось перед ним сейчас. И так он может прийти к выводу, что встретился с миражом.

Человек менее развитой, чья вера в полное исчезновение после смерти – результат равнодушия или глупости, а не размышлений, скорее всего, совсем ничего не увидит. Однако это не помешает энергии, возникшей в результате его прошлых деяний, выделиться из его трупа и проявить себя в новом качестве. Другими словами, это не помешает новому рождению этого материалиста.

Многочисленные мои тетради полны записей, – много работала с тех пор, как приехала в Сикким; пожалуй, могу позволить себе отдых. Приближалось лето с его неизбежной жарой, и все чаще возникали мысли о поездке на север страны.

Дорога, выбранная мною, – отличная ослиная тропа, что ведет из Гангтока в Кампа-Дзног и далее в Шигадзе в Тибете. Постепенно она поднимается вверх от спрятанных в джунглях бунгало туристов в Дикчу к берегу реки Тисты и потом вдоль притока этой реки ведет, среди пленительных пейзажей, к ее истокам.

Примерно в пятидесяти милях от Гангтока, на высоте 8 тысяч футов дорога эта проходит по деревне под названием Лачен, которая занимает важное место в моих исследованиях ламаистского мистицизма.

Эта небольшая группа коттеджей на самом севере Сиккима – последнее, что видят путешественники на пути к перевалу на границе с Тибетом. Там живут выносливые горцы; занимаются они земледелием в долине и пасут яков на тибетских высокогорьях – там и проводят часть года, а живут в шалашах. Над деревенскими строениями возвышается прилепившийся к склону горы скромный монастырь.

На следующий день по приезде я посетила его и, не найдя там ничего интересного, собиралась уже уходить, когда в ярко освещенном солнцем проеме открытой двери появилась тень – на пороге стоял лама. Я сказала «лама», но на человеке этом не было обычной монастырской одежды, – впрочем, не походила она и на то, что носят миряне. Костюм его состоял из белой юбки, доходившей до пят, цветного жилета китайского покроя, из широких пройм пенились пышные рукава желтой рубашки; на шее ожерелье из какого-то серого вещества и коралловых бус; проколотые уши украшены крупными золотыми кольцами с бирюзой; длинные волосы заплетены в длинную, до самых каблуков косу[19].

Этот странный человек рассматривал меня и не произносил ни звука; сама я, мало еще знакомая с тибетским языком, не посмела начать разговор, только приветствовала его и вышла. Юный тибетец, прислуживавший мне, ждал на террасе монастыря. Увидев ламу, спускавшегося по ступенькам внутреннего дворика вслед за мной, он трижды поклонился ему в ноги и попросил благословения. Это меня удивило – обычно он скупо проявлял знаки уважения и никого не удостаивал такой чести, кроме принца тулку и Бермиага Кушога.

– Кто этот лама? – спросила я его, когда мы вернулись в бунгало для путешественников.

– Это великий гомчен, – отвечал он. – Один монах рассказал мне, когда вы были в храме, что он провел много лет один в пещере высоко в горах. Ему подчиняются демоны, и он умеет творить чудеса. Говорят, может убить человека на расстоянии и летать по воздуху.

«Что за удивительное создание!» – подумала я.

Любопытство мое было сильно подогрето тем, что приходилось читать о гомченах с Давасандупом. Много слышала о них и от принца тулку, и от разных лам: ведут они жизнь тибетских отшельников, исповедуют невиданные учения и способны на неслыханные деяния. И вот совершенно неожиданная встреча с одним из таких. Но как поговорить с этим ламой? Мой слуга далек от знакомства с тибетскими философскими понятиями и терминами и бессилен перевести мои вопросы.

Глубоко взволнованная, я не находила себе места; плохо спала, меня мучили бессвязные сны. Видела я себя в окружении слонов: они указывают на меня хоботами, издавая при этом глубокие звуки, похожие на те, что исходят из длинных тибетских труб. Этот странный концерт и разбудил меня… В комнате темно, слонов я больше не вижу, но продолжаю слышать музыку. Внимательно прислушиваюсь – и узнаю мелодию: трапа играли ее на террасе монастыря. Кому исполняли они эту ночную серенаду?..

Решившись поговорить с гомченом во что бы то ни стало, я послала ему просьбу принять меня и на следующий день в сопровождении моего мальчика вернулась в монастырь.

Примитивная лестница вела в комнату ламы над залом для собраний; перед входной дверью небольшая лоджия, украшенная фресками. Ожидая приглашения войти, я рассматривала их не без изумления. Художник, наделенный скорее даром воображения, чем мастерством, изобразил на стенах мучения в чистилищах, населенных сонмом демонов и их жертв – эти скалили зубы и корчились от боли в самых комичных позах.

В центре панно развернута картина наказания похоти. Обнаженный мужчина, ненормально худой, стоит лицом к раздетой женщине. Непропорционально огромный живот придавал «красотке» вид пасхального яйца, установленного на две ноги и снабженного кукольной головой. Виновный в грехе распутства, неисправимый раб своих страстей, забыв, где находится и как туда попал, обнимает адское создание руками, а пламя, выходящее у женщины изо рта и из потайных ниш, опаляет его.

На небольшом расстоянии от этой парочки наказывают какую-то грешницу. Привязанная задом наперед к перевернутому вершиной вниз треугольнику, она вынуждена принимать ласки зеленого демона с зубами наподобие пилы и обезьяньим хвостом. На заднем плане бегут другие демоны, разных цветов, видно, чтобы не пропустить своей очереди.

Гомчен жил в своеобразной темной часовне, освещаемой светом одного-единственного окошка; потолок поддерживали массивные балки, выкрашенные в красный цвет; по тибетскому обычаю, алтарь служил книжным шкафом.

В нише, среди книг, стояла скульптурка Падмасамбхавы с ритуальными подношениями перед ней: семью чашами, наполненными чистой водой, зерном и лампой.

На небольшом столике горели ароматные палочки, их мистический аромат смешивался с запахом чая и растаявшего сливочного масла. Кресла и коврики, предназначенные для хозяина, потертые и выцветшие, а крошечная золотая звезда на алтарной лампе, сиявшей в глубине комнаты, только подчеркивала ее запыленность и пустоту.

С помощью моего мальчика, исполнявшего роль переводчика, я попыталась задать несколько вопросов о предметах, затронутых мною в разговорах с ламами, встреченными в Гангтоке, но все напрасно. Видел бы меня Давасандуп. Ошеломленный мальчик никак не мог подобрать слов, чтобы выразить идеи, значения которых не понимал. Пришлось мне отказаться от своего намерения, и долгое время лама и я сидели друг перед другом в молчании.

На следующий день я уехала из Лачена и продолжила путешествие на север. Пейзажи, на протяжении всего пути очаровательные, стали просто великолепными. Заросли азалий и рододендронов еще одеты в яркий весенний наряд; мерцающий поток цветов заполнил всю долину, – ее словно заливали спускавшиеся с соседних склонов нескончаемые потоки фиолетовых, желтых, красных и чисто-белых волн. Издали казалось, что мои проводники плывут в море цветов, – высовывались одни головы. Несколькими милями дальше тянулись сказочные сады, становившиеся все гуще; потом они превратились в возникавшие то здесь, то там розовые пятна из карликовых кустов азалий, упрямо сражавшихся за жизнь на головокружительной высоте.

Дорога теперь проходила по фантастическому приграничному краю[20]. В потрясающей тишине этих диких величественных гор раздавалось только нежное журчание ледяных, прозрачных ручьев. С берегов меланхоличных озер золотоголовые птицы важно наблюдали за проходившим мимо караваном.

Мы поднимались все выше, пересекая гигантские ледники, неожиданно открывавшиеся нашему взору долины, наполненные огромными облаками. И вдруг без всякого перехода вышли из тумана и перед нами открылось огромное, просторное, блистающее под ярким среднеазиатским небом Тибетское плоскогорье.

С этого началось мое путешествие по стране, лежащей за далекими грядами гор, которые в то мгновение закрывали от меня горизонт. Побывала я в Лхасе, Шигадзе; в северных пустынных степях, с их солеными озерами, больше похожими на моря; в Кхаме, стране благородных разбойников и магов; в неисследованных лесах По и удивительных долинах Тцаронга, где зреют гранаты; но ничто не затмило в моей памяти первую встречу с Тибетом.

Несколько недель спустя погода испортилась, снова пошел снег. У меня почти кончилась провизия, среди носильщиков и слуг росло недовольство и разгорались ссоры. Однажды мне пришлось воспользоваться хлыстом, чтобы разнять двух дерущихся с ножами мужчин, не поделивших место у костра. После нескольких коротких экскурсий на тибетскую территорию я покинула границу. К длительной поездке готова не была; более того, земля, которая простиралась передо мной, считалась запретной.

Снова я проезжала Лачен, повидалась с гомченом и поговорила с ним о жилище отшельника, находившемся в одном дне пути от деревни, высоко в горах, где он жил семнадцать лет. Мой мальчик-переводчик легко справлялся с такими простыми деталями, да и мне самой удавалось улавливать многое из его речи. Не рисковала я, однако, упоминать демонов, следуя убеждению слуг. Знала, что мой юный переводчик слишком суеверен, чтобы осмелиться подступить к этому, и сам лама, вероятно, не ответил бы на такие расспросы.

В Гангток я вернулась, опечаленная упущенной возможностью изучить действительно интересные вещи, связанные с мистическим миром тибетских отшельников, с которыми случайно столкнулась. Предвидеть последствия своей поездки я совершенно не могла.

Вскоре после этого далай-лама покинул Калимпонг; армия его разбила китайцев, и он с триумфом вернулся в Лхасу. Я поехала попрощаться с ним в деревушку, расположенную под Джелапом.

Добравшись до бунгало, где он предполагал остановиться, раньше его, встретила там большую группу аристократов сиккимского двора, пребывающих в великом горе: им поручено обеспечить все необходимое для краткого пребывания царя-ламы, но, как всегда на Востоке, приготовления оставили на последний момент. Нет ни мебели, ни ковров, ни занавесей, а высокий гость появится с минуту на минуту. В небольшом доме все вверх дном, слуги и хозяева беспорядочно суетились – дикая спешка. С радостью предложила я свою помощь – надо приготовить далай-ламе ложе для сна. Помощники заверили – это принесет мне удачу как сейчас, так и в дальнейшей жизни.

Так у меня появилась еще одна возможность поговорить с тибетским правителем. Ум его, как мне показалось, целиком занят политическими делами. Как обычно, он благословил верующих палкой с разноцветными ленточками; чувствовалось, однако, что мысленно он уже пересек гору, служившую границей, и обдумывает те прибыли, которые принесла ему победа.

На следующую осень я уехала из Сиккима в Непал, а позднее провела около года в Бенаресе. В юности долго жила там и вернулась туда с удовольствием. С благодарностью приняла предложение членов Теософического общества сдать мне небольшую квартиру в их прекрасном саду. Аскетическая простота этого жилища гармонировала с духом святого города Шивы и полностью отвечала моим вкусам. В таком подходящем окружении я прилежно подводила итоги изучения ведической философии, некоторым образом предшествовавшей ламаизму, – с ним, как оказалось, я знакома не намного лучше, чем раньше.

У меня и в мыслях не было покидать Бенарес, когда неожиданно возникшие обстоятельства заставили меня сесть на поезд и поехать в Гималаи.

Глава 2

В гостях у ламы

В Гангтоке я снова встретилась с Бермиагом Ку– шогом. Лама Энча уехал в Шигадзе, в Тибете, и вернулся только несколько месяцев спустя. Давасандупа вызвал Сино в качестве переводчика на тибетскую политическую конференцию, созванную в Индии. Махараджа умер, сын его Сидкеонг тулку унаследовал его титул, и, значит, у него стало меньше времени на изучение религии. Неожиданные препятствия помешали мне осуществить запланированную поездку. Все шло наперекор моим желаниям.

Казалось, вокруг меня постепенно сгущаются враждебные силы. Невидимые существа словно захватили меня, пытаясь выдворить из страны и намекая, что я не продвинусь дальше ни в исследованиях ламаизма, ни в путешествиях по земле Тибета. Эти незнакомые враги являлись мне в каком-то ясновидении, – вот они празднуют свою победу после моего отъезда и радуются, что им удалось меня отпугнуть.

Приписывала я эти явления лихорадке или неврастении, развившейся в результате переутомления и волнений из-за того, что мои планы не выполняются. Кто-то, возможно, увидел бы тут действия оккультных сил. Как бы там ни было, мне никак не удавалось преодолеть это болезненное состояние, граничащее с галлюцинациями.

Пока я мучительно размышляла, где бы обосноваться не покидая Гималаев, новый махараджа, лама тулку, не догадываясь, что более чем реализует мои желания, предложил мне жилье в монастыре Поданг, примерно в миле от Гангтока, среди туманных лесов. Состояло оно из огромной комнаты на первом этаже храма и громадной кухни, по тибетскому обычаю предназначенной, чтобы там спали мои слуги. Два широченных окна впускали весь свет, шедший с небес, но с тем же успехом принимали и ветер, и дождь, и град, проникавшие сквозь широкие щели по обеим сторонам, а неровная рама едва держалась на верхних креплениях.

В углу этого зала я поместила на широкой деревянной стойке свои книги. Раскладывающиеся стол и стулья стали мне «кабинетом». В другом углу прикрепила на потолочные балки палатку и установила свою походную кровать – это спальня. Середина помещения, продуваемая всеми ветрами, служила чем-то вроде гостиной для посетителей, но только в хорошую погоду.

Религиозная музыка, которую я слышала в Поданге дважды в день, перед рассветом и после заката, завораживала меня. Небольшой оркестр состоял из двух гьялингов (своеобразных флейтистов), двух рагдонгов (длинных тибетских труб) и двух барабанщиков, имитирующих громовые раскаты вдали.

Мелодия лилась медленно, словно течение спокойных вод глубокой реки, – без перерывов, акцентов и взлетов. Она производила странное, острое впечатление дистресса, будто все страдания людей, идущие из мира в мир с начала времен, выплескивались в томной, отчаянной жалобе.

Кто тот музыкант, который, сам того не зная, создал этот лейтмотив вселенской грусти? И как без оркестра из множества разных инструментов человек, лишенный какого-либо артистического чувства, передал такой душераздирающий жар? Это так и осталось таинством, и его не смогли мне объяснить музыканты-монахи. Пришлось довольствоваться тем, что я слушала их, наблюдая, как за горами зарождается рассвет, или любуясь темнеющим закатным небом.

Кроме посещений ежедневных служб, во время пребывания в Поданге мне довелось стать свидетельницей ежегодной Церемонии демонов. В Тибете, позже, я наблюдала отправление нескольких ритуалов с гораздо более сильным духовным наполнением, но в моем восприятии они сильно теряли в красочности без тех усиливающих впечатление теней, что сопровождали действо в гималайских лесах. Колдуны теряют существенную долю своего авторитета, когда их видят при полном дневном освещении и в толпе.

Прежде всего трапа выносили Махакалу из кабинета, где он был заперт целый год, с жертвоприношениями и колдовством. В каждом ламаистском монастыре есть храм или комната, занятая под жилище божеств – местных древних или пришедших из Индии. Последние почти потеряли свой статус тут, в Стране снегов. Не зная об их важности, тибетцы превратили их в демонов и часто обращаются с ними довольно сурово.

Махакала – самый известный среди ссыльных индуистских божеств. Его оригинальная личность считается воплощением Шивы в роли Разрушителя Мира. Поскольку он превратился в опасного духа, ламы держат его в рабстве, заставляют выполнять разного рода работы и не стесняясь наказывают за нерадивость.

Народное верование гласит: известный лама, глава секты кармапа, назначил Махакалу своим слугой. Будучи при дворе в Китае, лама этот оскорбил императора, и тот приказал привязать его к хвосту лошади. На краю гибели великий Кармапа призвал Махакалу на помощь, но он не явился вовремя. С помощью магических слов развязав веревки на запястьях, лама освободился сам и увидел приближающегося Махакалу, когда в нем уже нет нужды. В гневе он отвесил демону такую оплеуху, что тот до сих пор, через несколько веков, ходит с опухшей щекой.

Конечно, трапа Поданга не столь могущественны, чтобы позволять себе такие вольности, и Махакала вызывает у них истинный ужас.

Здесь, как и во многих других монастырях, происходят, как говорят, зловещие чудеса. То из комнаты, где закрыт Махакала, сочится кровь, то, когда ее открывают, находят там человеческое сердце или мозг. Эти знаки, по мнению трапа, свидетельствуют об оккультных занятиях ужасного божества.

Когда маску, воплощающую собой Махакалу (в которой, как считается, он живет), выносят из хранилища, ее помещают в темную часовню, отведенную для других, родственных ему злобных божеств. Два послушника следят за ним, повторяя без остановки магические слова, препятствующие его побегу. Долгими ночами, укачиваемые своим монотонным бормотанием, мальчики изо всех сил борются со сном, убежденные: перестанут хоть на мгновение повторять магические формулы – их жуткий пленник воспользуется этим, чтобы освободиться, и они станут его первыми жертвами. В соседних деревнях крестьяне приходят в смятение при малейшем намеке, что Махакала освободится: с раннего вечера закрывают двери, а матери запрещают детям гулять на закате.

Считается, что менее важные демоны, которые бродят по стране, выискивая, как бы навредить людям, приходят на звук пения лам и попадают в клетки, сплетенные из прутьев и цветных ниток. Затем эти хорошенькие домики торжественно выносят из монастыря и выбрасывают вместе в пленниками в горящую жаровню. Но демоны бессмертны – к счастью для колдунов, которые зависят от них. На следующий год обряд необходимо исполнить снова.

Просвещенный лама, принадлежащий к богатой семье из Сиккима, только что вернулся из Тибета и стал главой монастыря Рхумтек вместо недавно умершего брата. Согласно обычаю, он должен в Поданге, главном монастыре секты в Сиккиме, выполнить несколько ритуалов, чтобы обеспечить покойному благополучие в мире ином.

Почивший главный лама – мой старый знакомый; познакомилась я с ним в Калимпонге, куда он приезжал в свите наследного принца, чтобы отдать визит далай-ламе. Веселый был парень, настоящий бонвиван; философские проблемы его не заботили; две жены в доме, и он до такой степени обожал выдержанное виски, что выпивал несколько бутылок в день. Имея большие доходы, мог позволить себе купить все, что хотел, хотя не всегда знал, как обращаться с той или иной покупкой. Именно поэтому однажды лама, крупный, с крепко посаженной головой, пришел навестить меня в предназначенной для трехлетних девочек шляпе, украшенной розовыми лентами.

Новый настоятель, называемый в народе Джентльмен из Тибета (Ред Кушог), потому что он обычно жил там, совершенно отличался от своего брата. Юность провел учась в разных тибетских монастырях, и даже в Лхасе, среди лам-эрудитов, снискал себе репутацию выдающегося филолога. Удостоен высших степеней и остался знаменитостью, что редко среди гималайских священнослужителей.

Похоронная церемония, которую он возглавил, продолжалась целую неделю. Счастливые дни для трапа Поданга, которые праздновали и получали дары!

Но церемония кончилась, и в первый месяц года[21]Ред Кушог занялся ежегодным благословением в монастыре. В сопровождении хора из трапа, поющих литанию с добрыми пожеланиями, он прошел вокруг здания и по коридорам, разбрасывая освященное зерно, – бросал в каждую комнату, мимо которой проходил.

Несколько пригоршней ячменя рассыпал с грациозной улыбкой и литургическим пожеланием таши шог («будьте благословенны!») у входа в мою «палаточную спальню», на стол и книги в моем «кабинете».

Процветание! Процветание! Благодаря изгнанию духов и благословению монастырь должен стать частью Рая Великого Блаженства (Наб Девачен). Но монахи не чувствовали себя в полной безопасности. Втайне сомневаясь в своем оккультном могуществе, даже те, кто слыл просвещенными книжниками, опасались, что некоторым демонам удалось избежать истребления и они ждут в укрытии, чтобы снова творить свои бесчинства. И монахи просят помощи у того, кому доверяют больше всех.

Однажды вечером гомчен из Лачена появился в полном облачении мага: пятисторонней короне, в ожерелье из ста восьми круглых бусин, вырезанных из множества черепов, фартуке из человеческих костей и резных камней и с ритуальным кинжалом (пхурба) на поясе. Стоя на поляне у пылающего костра, он сделал магические знаки в воздухе с помощью скипетра дордже и тихим голосом читал заклинания, рассекая воздух. Не знаю, с какими невидимыми демонами он сражался, но в фантастическом свете пляшущего пламени сам походил на демона.

Мое лечение прошло успешно: то ли перемена места убила микробы, вызывавшие лихорадку, то ли новые впечатления вытеснили из мозга усталость, а может быть, моя слабая воля сумела победить существ оккультного мира, – так или иначе, я освободилась от навязчивых мыслей, что мучили меня.

Но во время моего пребывания в Поданге происходили странные вещи. Сидкеонг тулку, став махараджей, пожелал провозгласить, что отказывается от суеверий в пользу ортодоксального буддизма. Для достижения этой цели он пригласил из Индии монаха, принадлежавшего к тхеравадинской философской школе, чтобы он начал проповедовать в его стране. Миссионеру пришлось сражаться против антибуддийских обычаев колдунов, преодолевать культы духов и привычку пить ферментированные напитки. Этот монах, по имени Кали Кумар, уже начал свою работу.

Махараджа-лама, как настоятель Поданга, имел в монастыре квартиру, где останавливался, когда выполнял обязанности главы монахов. Приезжал на два дня во время моего пребывания в этом гомпа. В конце дня мы вместе пили чай и говорили о миссии Кали Кумара и о способе, с помощью которого надеялся освободить горцев от закоренелого суеверия.

– Невозможно, – говорила я, – точно знать, каким был исторический Падмасамбхава, проповедовавший в Тибете много веков назад. Но неоспоримо, что последователи сделали его героем легенд, оправдывающих пьянство и абсурдные, пагубные практики. Под его именем они молятся злым духам, точно так же, как и вы, – добавила я со смехом, указывая на образ великого мага, стоящий в дальнем конце комнаты, с горящей алтарной лампой у ног. – Так вот, необходимо… – продолжала я, как вдруг поняла, что не могу произнести ни слова: невидимое присутствие кого-то третьего перебило мои мысли.

Никто ничего не произнес, и в комнате стояла тишина, но я явно чувствовала воздействие каких-то тайных сил.

– У вас ничего не выйдет, – услышала я. – Люди этой страны – мои… Я могущественнее вас…

В изумлении вслушиваясь в эти немые слова, я уже решила, что это порождение моих собственных сомнений относительно успеха предложенных реформ, но тут махараджа ответил. Ответил на то, чего я не произносила вслух, – он возражал невидимому противнику своих планов:

– Почему это «не выйдет»? Вероятно, понадобится определенное время, чтобы изменить представления крестьян и низшего духовенства. Демоны, которых они кормят, не согласятся умирать от голода, но, тем не менее, я сделаю все возможное. – Он насмешливо намекал на жертвоприношения животных злым демонам, совершаемые колдунами.

– Но я не сказала… – начала я, но сразу замолчала – подумала, что, несмотря на смелое объявление войны демонам, принц сам не вполне освободился от суеверий и, следовательно, лучше не сообщать ему о том, что произошло.

Не хотелось бы, однако, чтобы у читателя возникло ложное представление о Сидкеонге тулку, – вероятно, он более свободен от суеверий, чем я предполагала.

По его гороскопу, а в них тибетцы верят безоговорочно, год его смерти отмечен опасностями для него. Чтобы противостоять враждебным влияниям, несколько лам, среди них и гомчен из Лачена, предложили ему отслужить соответствующий случаю молебен. Он поблагодарил и отказался: чувствует себя вполне способным перейти в мир иной без их помощи.

Думаю, махараджа-лама снискал репутацию нечестивца. Как только он умер, все нововведения и религиозную реформу, им начатую, отменили. Проповеди прекратились, в храмах снова появилось пиво. Лама сообщил священникам страны, что им следует вернуться к прежнему укладу. Невидимый противник праздновал победу, как и предсказывал.

Хотя моя штаб-квартира в Поданге, я не совсем отказалась от поездок в Сикким. Так случилось, что я встретила двух гомченов из Восточного Тибета, которые недавно переехали жить в Гималаи. Один поселился в Сакионге, и по этой причине я назову его гомченом из Сакионга. В Тибете обращение по имени считается невежливым: ко всем, кто занимает положение чуть выше самого низкого, обращаются с прибавлением какого-нибудь титула.

Сакионг-гомчен по-своему очень колоритный и открытый человек. Часто посещал кладбища и месяцами сидел дома, практикуясь в совершении магических ритуалов. Как и его коллега из Лачена, не носил обязательной для монахов одежды и волосы не подстригал коротко, а носил обернутыми вокруг головы, на манер индийских йогов. На Тибете всех, кроме мирян, кто носит длинные волосы, относят к аскетам или отшельникам, называемым налъорпа; считается, что они ищут спасения с помощью мистического «Краткого Пути»[22].

По их мнению, мои беседы с ламами относились главным образом к философской доктрине махаистского буддизма, из которого родился ламаизм. Сакионг-гомчен почти не оказывал им уважения и, более того, мало что знал о них; он любил парадоксы.

– Учение, – говорил он, – бесполезно для обретения истинного знания, в этом случае оно только мешает. Все, что мы учим таким образом, – напрасный труд. На самом деле каждый может знать только свои собственные мысли и обладать своими собственными взглядами. А что касается настоящих причин, которые вызывают эти мысли, они остаются непостижимыми для нас. Когда мы пытаемся постичь их, то только хватаемся за идеи, которые сами выработали на основе этих причин.

Понимал ли он до конца, что сказал, или просто повторял то, что прочитал или услышал от кого-то?

По просьбе принца тулку Сакионг-гомчен продолжил цикл проповедей. Я имела возможность наблюдать за ним во время проповеди, – именно «наблюдать», а не «слушать», потому что тогда была еще очень далека от понимания всего того, что он говорил на тибетском языке. В роли апостола он поистине великолепен: страстность речи, жесты, мимика свидетельствовали о врожденных ораторских способностях, а испуганные лица слушателей, заливавшихся слезами, позволяли судить о воздействии, им оказываемом.

Гомчен из Сакионга – единственный буддист, проповедовавший с такой страстью, из всех, кого я когда-либо слышала, так как у ортодоксальных буддистов исключаются жесты и голосовые приемы как не приличествующие для того, чтобы излагать учение, которое адресуется к спокойному разуму. Однажды я спросила его:

– Что такое Высшее Освобождение (тхарпа)?

Он ответил:

– Это отсутствие всех видов зрения и воображения, прекращение той умственной деятельности, которая создает иллюзии[23].

На другой день он сказал:

– Вам нужно поехать в Тибет и получить посвящение от мастера «Краткого Пути». Вы слишком сильно привязаны к учению нъентос (буддизм тхеравадинской школы). Мне кажется, вы способны постигнуть тайное учение[24].

– А как я попаду в Тибет, раз туда не пускают иностранцев? – поинтересовалась я.

– Уф! В Тибет ведет множество дорог, – ответил он. – Не все просвещенные ламы живут в У или Цанге. – Это две центральные провинции со столицами в Лхасе и Шигадзе. – Можно найти и других, тоже просвещенных лам и учителей в моей стране[25].

Идея попасть в Тибет со стороны Китая никогда не приходила мне в голову, и даже намек гомчена в тот день не пробудил никакого отклика в моей голове, – вероятно, мой час еще не пробил.

Второй гомчен, с которым я познакомилась, обладал необщительным характером и довольно высокомерными манерами. Даже обычные формулы вежливости, которые ему приходилось произносить, он выговаривал с особой, ледяной сухостью. Как и гомчена из Сакионга, его звали по месту его жительства – Да– линг-гомчен. Он всегда носил полный монастырский наряд и тогу и добавлял ко всему прочему круглые серьги из слоновой кости и серебряный дордже, усеянный бирюзой, в волосах. Каждый год проводил целое лето в шалаше, построенном для него на вершине поросшей лесом горы.

За несколько дней до его приезда ученики и жители близлежащих деревень приносили в жилище отшельника провизию на три-четыре месяца. После этого им запрещалось приближаться к дому гомчена, и для ламы не составляло труда заставить их уважать свое одиночество. Деревенские люди не сомневались, что он совершает ужасные обряды, чтобы подчинить себе демонов и заставить их отказаться от зловредных замыслов против тех людей (или их имущества), кто поклонялся ему. Его защита сильно их воодушевляла, но они боялись, что, если подойдут близко к его хижине, встретятся с кем-то из тех злобных существ, которые с неохотой подчинялись приказаниям гомчена, и потому пребывали не в самом хорошем настроении. Более того, мистика, обычно окружавшая поведение, а также и характер нальорпа, настраивала их на осторожный лад.

Этот лама по желанию принца, которому был обязан назначением на должность настоятеля монастыря в Да– линге, прервал свое пребывание в одиночестве, чтобы ответить (хотя и с большой неохотой) на мои вопросы. Среди затронутых мной в беседе с ним тем – какую пищу подобает вкушать буддисту.

– Должны ли мы понимать запрет на убийство философски и продолжать есть мясо и рыбу? – спросила я.

Гомчен, как и большинство тибетцев не вегетарианец, развил на эту тему целую теорию, не лишенную оригинальности, – я слышала ее потом в других частях Тибета.

– Большинство людей, – ответил он, – едят как звери, чтобы удовлетворить свой голод, не задумываясь ни над своими действиями, ни над их последствиями. И хорошо поступают несведущие люди, когда воздерживаются от употребления мяса и рыбы.

Но другие считают, что, поедая животных, потребляют материальные элементы, из которых те состоят. Они знают, что усвоение этих элементов влечет за собой усвоение и элементов психических, в них заложенных. Все, кто знаком с такими доводами, могут на свой страх и риск отбросить эти ассоциации и попытаться получить результаты, оправдывающие принесенные жертвы.

Вопрос в том, усиливает ли потребление животных элементов животные качества в человеке или он способен переработать эти элементы в умственные и духовные силы, так чтобы животная субстанция, попадающая в человека, возродилась в форме человеческой деятельности.

Затем я спросила его, объясняется ли этим обычное среди тибетцев эзотерическое ощущение, что ламы могут посылать духи забитых животных в Рай Великого Блаженства.

– Не думайте, что мне удастся ответить на ваш вопрос в нескольких словах. Эта тема очень запутанна. У животных есть несколько «сознаний», как и у нас самих, и, так же как в нашем случае, эти «сознания» следуют после смерти разными дорогами. Живое существо состоит из множества элементов, а не едино по своей природе. Но хороший мастер может направить существо по правильному пути, до того как оно осознает эти доктрины.

Ламы часто прерывают свои объяснения такими декларациями. Однажды вечером, когда принц, лама из Далинга и я собрались в бунгало в Кевзинге, завязалась беседа об аскетах мистиках. Со сдержанным воодушевлением (что производило еще большее впечатление) гомчен рассказывал о своем учителе – о его мудрости и сверхъестественных способностях. Сидке– онга тулку тронуло, как глубоко уважает лама своего духовного учителя.

В то время принц был занят подсчетом расходов – ему предстояло жениться на бирманской принцессе.

– Весьма сожалею, что не смогу встретиться с этим великим нальорпа, – признался он мне по-английски. – Потому что он конечно же дал бы мне хороший совет, – и, обращаясь к гомчену, повторил по-тибетски: – Мне очень жаль, что вашего учителя здесь нет. Мне очень нужен совет такого сильного ясновидящего.

Но ничего не сказал ни о вопросе, который хотел бы задать ему, ни о природе своего беспокойства. Лама с обычной холодностью осведомился:

– Насколько серьезен вопрос?

– Предельно важен, – ответил принц.

– Вы, вероятно, получите желаемый ответ, – сообщил гомчен из Далинга.

Хочет послать нарочного с письмом, решила я, собираясь уже напомнить ему о расстоянии, которое посыльному придется преодолеть, и тут меня поразил его вид. Глаза закрыты, мгновенная бледность покрыла лицо, все тело напряжено. Подойти к нему, ведь ему плохо?.. Однако принц – от него тоже не укрылось, как внезапно изменился лама, – удержал меня, прошептав:

– Не двигайтесь! Гомчены иногда неожиданно впадают в транс. Нельзя принуждать его очнуться – это опасно и может даже убить его.

Сидя на месте, я наблюдала за ламой: он оставался неподвижным; черты лица постепенно менялись, оно сморщилось, приобретя выражение, которое я никогда не видела у него раньше. Наконец он открыл глаза. Принц вздрогнул: этот человек, на которого он смотрит, не гомчен из Далинга, а кто-то другой, совершенно незнакомый нам; с трудом шевелит губами и говорит голосом, непохожим на голос гомчена:

– Не беспокойся, тебе никогда не придется искать ответа на этот вопрос.

Затем медленно закрыл глаза, черты его снова изменились и стали чертами ламы из Далинга, – постепенно он приходил в себя. От наших вопросов уклонился и вышел молча, покачиваясь и едва держась на ногах от утомления.

– В его ответе нет никакого смысла, – пришел к выводу принц.

Случайно или намеренно, но, к несчастью, оказалось, что смысл в ответе все же был. Дело, вызывавшее беспокойство махараджи, касалось его невесты и девушки, которая родила ему сына и с которой он не хотел порывать и после женитьбы. Но случилось так, что ему не пришлось размышлять о своих отношениях с этими двумя женщинами – он умер перед самой свадьбой.

Пришлось мне также увидеть двух отшельников особого типа – больше таких не встречала в Тибете, где в целом местное население более цивилизованное, чем в Гималаях. С принцем тулку я возвращалась из путешествия к границе с Непалом. Слуги его, осведомленные, что ему нравится демонстрировать мне «религиозные редкости» своей страны, указали на двух отшельников – обитали они в горах, вблизи селения, где мы останавливались на ночь. Крестьяне рассказали: люди эти так хорошо спрятались, что никто их не видел уже несколько лет. Время от времени им приносят в условленное место, у подножия горы, пищу, и отшельники забирают ее ночью. А что касается хижины, которую они построили сами, никто не знает, где она, да никто и не пытался искать. Если отшельники не хотят, чтобы их беспокоили, суеверные селяне будут обходить их еще тщательнее и не станут заглядывать в лес, где они поселились.

Сидкеонг тулку освободился от страха перед колдовством; он приказал слугам вместе с крестьянами обыскать лес и привести отшельников к нему. Вести себя с ними уважительно, обещать подарки, но принять все меры предосторожности, чтобы они не убежали.

Поиски оказались напряженными. Отшельники, удивленные, что их тихое одиночество нарушили, попытались убежать, но на пути их выставили двадцать человек и в конце концов поймали и силой заставили войти в небольшой храм; там мы с несколькими ламами, среди них и гомчен из Сакионга, ждали их появления.

В жизни я не видела более странных человеческих существ. Оба страшно грязные, едва прикрыты несколькими лоскутами материи; длинные волосы, густые, как щетина на щетках, падают на лица, а глаза мечут искры, как из печи.

Пока они осматривались, словно дикие животные, только что посаженные в клетку, принц приказал принести две большие плетеные корзины, наполненные чаем, мясом, ячменной мукой, рисом и другой снедью. Он сказал отшельникам, что намерен все это им отдать. Но, несмотря на эту заманчивую перспективу, они продолжали хранить молчание.

Один крестьянин выразил свое мнение: ему кажется, что, когда отшельники пришли жить на гору, они дали обет молчания. Его высочество – он страдал внезапными приступами настоящего восточного деспотизма – заявил: могли бы хоть поклониться ему, как следует по обычаю, и принять более почтительную позу.

Явно видя, что гнев его растет и надо отвести опасность от диких «святых», я попросила отпустить их. Сначала он отказался исполнить мою просьбу, но я настаивала. Тем временем велела одному из моих слуг принести из моего багажа два пакета с кристаллизованным сахаром (тибетцы очень любят его) и положила по пакету в каждую корзину.

– Откройте дверь и выведите этих животных вон! – приказал наконец принц.

Как только у отшельников появился шанс убежать, они прыгнули к корзинам. Один из них быстро вытащил что-то из-под накидки, костлявой рукой сунул мне в волосы, и оба убежали, как зайцы.

В волосах я обнаружила небольшой амулет; показала его своим друзьям, а потом нескольким ламам, хорошо знакомым с наукой творить чудеса. Все единодушно твердили мне: тут никакого вреда – амулет защищает меня, призывая компанию демонов прогонять с моего пути все опасности и служить мне. Мне оставалось только принять это. Возможно, отшельник, подаривший мне амулет, понял, что я просила освободить его и товарища и этот необычный дар служил выражением благодарности.

Последнее путешествие с ламой-принцем снова привело меня на север страны. Еще раз я посетила Лачен и увиделась с его гомченом. Теперь я смогла побеседовать с ним, но времени на долгие разговоры не было – мы остановились там только на один день, по дороге к подножию горы Кинчинджинга[26].

По пути мы разбили лагерь на берегу удивительного озера в безлюдной долине Лонак, рядом с самым высокогорным перевалом в мире – перевалом Джонгсон (на высоте около 24 тысяч футов), где проходит граница между Тибетом, Непалом и Сиккимом. Мы провели несколько дней около гигантских маронов, над которыми возвышался покрытый снегом пик Кинчинджинга. Затем Сидкеонг тулку покинул меня, чтобы отправиться со своей свитой в Гангток.

Мою любовь к этим высоким уединенным местам, по которым мне предстояло продолжить путешествие с молодым Йонгденом и несколькими слугами, он высмеивал. Даже сейчас вижу его перед глазами: в тот раз он был одет не как волшебники из арабских сказок, а как настоящий западный альпинист. Перед тем как исчезнуть за выступом скалы, повернулся, помахал мне шляпой и прокричал:

– Скорее возвращайтесь! Не оставайтесь здесь надолго!

Больше я его не видела – он таинственно погиб через несколько месяцев, когда я была в Лачене.

Долина Лонак так близко к Тибету, что я не могла удержаться и не пройти через один из перевалов, ведущих в эту страну. Перевал Наго (около 18 тысяч футов) самый доступный. Погода стояла хорошая, хотя и облачная, и, когда мы отправились в путь, начался небольшой снег.

Пейзаж, открывавшийся сверху, с перевала, совершенно не походил на тот, что я видела двумя годами ранее, – тогда все сияло великолепием. Теперь сумерки набрасывали серо-фиолетовую тень на огромное плато, простирающее свою величественную пустоту от подножия горы к другим скалам, неясно вырисовывающимся вдали. Но в мягком покрывале первых вечерних теней недоступное одиночество выглядело еще более волшебным и неотразимо привлекательным. Просто бесцельно бродить по этим чудесным местам для меня само по себе радость, но я имела цель. До того как я уехала из Гангтока, местные чиновники обратили мое внимание на монастырь Чёртен-Ньима.

– Монастыри, которые вы видели в Сиккиме, сильно отличаются от тибетских, – говорили мне они. – Поскольку вы не можете свободно передвигаться по Тибету, съездите, по крайней мере, в Чёртен-Ньима. Этот гомпа очень мал, но даст вам представление о том, каковы настоящие тибетские монастыри.

Итак, я направилась в Чёртен-Ньима. Монастырские обители в тех местах полностью оправдывают название гомпа (то есть «житье в одиночестве»), как по-тибетски называют монастыри. Невозможно себе представить более изолированное место. Район, где монахи построили свои дома, не только малонаселенный, а пустынный – из-за высоты. Скалы из песчаника, причудливо изъеденные эрозией, широкая равнина, спускающаяся к горному озеру, высокие снежные пики, прозрачный ручей с дном из синеватых, сероватых, зеленых и розовых камешков образуют вокруг гомпа непроходимый каменистый пейзаж, излучающий невероятный покой.

Легенды и сказания оживают в этой оправе. Не обошелся без них и Чёртен-Ньима. Само это название означает Алтарь солнца и пришло из сказки. Когда-то в Чёртен-Ньима хранились драгоценные реликвии, чудесным образом попавшие сюда из Индии – спустились с неба на луче солнца.

В древних сказаниях говорится, что Падмасамбхава, этот тибетский апостол, спрятал в окрестностях Чёртен-Ньима большое количество рукописных текстов, содержащих мистическое учение, – он считал преждевременным открывать его людям, так как в VIII веке, когда он посещал Тибет, тибетцы еще не обладали интеллектуальной культурой. Великий учитель предвидел, что через много лет после того, как он покинет этот мир, ламы, удостоенные чести за свои бывшие жизни, снова найдут эти тексты. Несколько трудов, как говорят, найдены в этом районе, и есть ламы, которые все еще пытаются разыскать остальные.

По убеждению тибетцев, вокруг Чёртен-Ньима существует сто восемь чёртенов и сто восемь родников. Все они невидимые; многие из них способны увидеть только те, чей ум особенно чист. Загаданные около этих родников желания, если их произнести в воду точно в том месте, где она бьет из земли, обязательно сбудутся.

Чод до (каменные жертвенники) либо устанавливаются в виде приподнятого камня, либо выкладываются в форме пирамиды, также возвышающейся над округой. Если их возводили молящиеся паломники в честь Падмасамбхавы, эти примитивные монументы считались нерушимыми.

Монастыри, игравшие когда-то важную роль, сейчас лежат в руинах. Как и в других местах в Тибете, это результат разрушения древних сект, которые не последовали реформам Цонг Кхапа, чьи последователи и сейчас образуют государственное духовенство.

В Чёртен-Ньима я нашла только четырех монахов, принадлежащих к секте Ньинма («древняя секта», самая старая среди «Красных шапок»). Они дали обет безбрачия, но не получили полного посвящения и не носили монастырских одежд.

Многочисленные примеры странных контрастов можно увидеть в Тибете, но больше всего меня поразило спокойное мужество женского населения. Мало кто среди западных женщин набрался бы храбрости жить в такой пустыне группами по четыре или пять человек, а иногда и совсем в одиночестве. А кто отважился бы в таких условиях совершить путешествие длиной в несколько месяцев или даже лет по малонаселенным горным районам, кишащим дикими животными и разбойниками?

Тут проявляется уникальный характер тибетских женщин. Они не игнорируют эти реально существующие опасности, более того, добавляют к ним воображаемые легионы злобных духов, принимающих тысячи необычных форм, – например, демоническое растение, которое встречается только на краю пропасти, оно хватает путешественниц своими колючими ветвями и уносит в бездну.

Несмотря на множество причин, заставляющих людей сидеть в своих родных деревнях в безопасности, то тут, то там встречаешь в Тибете сообщества менее десятка монахинь, живущих в уединенных обителях, расположенных на большой высоте, – подходы к некоторым из них закрыты снегами в течение полугода.

Другие женщины живут затворницами в пещерах; еще больше женщин-паломниц: они путешествуют в одиночку, со скудным скарбом за спиной, – пересекают огромные территории Тибета.

Посещая лхакханги (дома богов, где хранятся их изображения) – они все еще существуют среди разрушенных зданий монастырей, – я нашла комнату, содержащую коллекцию небольших фигурок из цветной глины: это изображения фантастических существ, которые окружают «духов» мертвых, когда они пересекают бардо[27]. Над ними на той высоте, где Будда медитирует, сидит обнаженный Дордже Цанг, – его синее тело символизирует космос, или, согласно мистической символике, Пустоту.

Одна монахиня удивила меня своими объяснениями их значения:

– Ни один из них не существует на самом деле, – и указала на пугающие скульптуры фантомов из бардо. – Мозг извлекает их из небытия и может так же отправить обратно.

– Откуда вам об этом известно? – Я сомневалась, что добрая женщина сама разработала эту теорию.

– Мне рассказал об этом наш лама, – ответила она.

– А кто же ваш лама?

– Гомчен, живущий у озера Моте-Тонг.

– Он иногда заходит сюда?

– Нет, никогда. Лама из Чёртен-Ньима живет в Транглунге.

– Он тоже гомчен?

– Нет, он нгаспа[28] и домовладелец; он очень богат и делает много разных чудес.

– Например?

– Он умеет исцелять людей и животных или, наоборот, сделать так, что они заболеют, даже на расстоянии. Остановить или вызвать дождь и град по своему желанию. Послушайте, что он сделал в прошлом году.

Во время жатвы лама приказал селянам убрать и сложить его зерно. Некоторые ответили, что, конечно, соберут его ячмень, но после того, как управятся со своим зерном.

Погода никак не устанавливалась, и крестьяне боялись града, частого в это время года. Вот многие из них и старались убрать сначала свой ячмень, вместо того чтобы просить ламу защитить их поля, пока они будут работать на него.

И тут лама воспользовался своими магическими способностями: исполнил обряд дубтхаб, вызвав охраняющих божеств и оживив некоторых торма[29]. Не успел он произнести заклинание, торма, как птицы стали носиться в воздухе, облетая дома тех, кто отказался повиноваться немедленно, и нанося полям большой ущерб. Но пропускали дома тех, кто сначала убрал ячмень ламы, и не причинили там никакого вреда. С тех пор никто не смеет ослушаться приказов ламы.

О, вот бы поговорить с этим ламой, который запускает в воздух мстящие пироги! Просто умирала я от желания встретиться с ним.

Транглунг недалеко от Чёртен-Ньима – так сказали монахини; за день пути я доберусь туда. Но маршрут проходил по запретной территории. Перейдя через границу, чтобы посетить Чёртен-Ньима, я и так рисковала, – стоит ли усугублять ситуацию и показываться в селении? А если о моем визите узнают? Вполне могут выслать меня из Сиккима; тогда и думать нечего о длительном путешествии по Тибету. Нет, к этому я совершенно не готова, да и все дело ограничивается кратким посещением колдуна, – не стану рисковать возможностью продолжить изучение Тибета в Гималаях. Итак, я решила вернуться; оставила монахиням подарок, а ламе отослала в Транглунг. Позже я пожалела об этом категоричном решении; два года спустя познакомилась с тем колдуном и несколько раз гостила у него в Транглунге.

Наступила осень, перевалы завалило снегом; ночевать в палатке стало трудно. Снова я перешла через границу, – теперь можно наслаждаться пребыванием в настоящем доме, у пылающего огня.

Дом этот – одно из тех бунгало, что построены британской администрацией для иностранных путешественников вдоль дорог Индии и соседних стран, находившихся под контролем Британии. Благодаря этому можно совершать путешествия, а в противном случае приходилось бы организовывать трудные экспедиции. Бунгало Тангу, расположенное на высоте 12 тысяч футов и в 14 милях от границы с Тибетом, стояло в прелестном уединенном месте, в окружении леса. Мне там очень понравилось, и я осталась там, нисколько не торопясь возвращаться в Гангток или Поданг: больше ничего не узнаю у лам, с которыми там общалась. В другое время я, вероятно, покинула бы страну и отправилась в Китай или Японию; но война вспыхнула в Европе, как раз когда я покинула Чёртен-Ньима, – путешествовать по морю опасно из– за подводных лодок.

Раздумывая, где провести зиму, через несколько дней после приезда в Тангу я узнала, что гомчен из Лачена находится в своем жилище отшельника – это всего в дне пути от моего бунгало. Немедленно решила – нанесу ему визит, это обещает быть интересным. Какова его «пещера из ясного света», как он сам ее называл, какой образ жизни он там ведет?

Выехав из Чёртен-Ньима, я отослала назад свою лошадь и продолжала путешествие на яке. В Лачене я надеялась нанять животное для возвращения в Гангток. Увидев меня без лошади, владелец бунгало предложил мне свою. Животное, сказал он, очень устойчивое и может взбираться по неровным, отвесным тропам, которые ведут в пещеру гомчена. Предложение я приняла и на следующий день села на небольшое, не слишком отвратительное животное с рыжей шкурой.

Лошадей запрягают, а яков – нет, и, когда взбираешься на яка, одна рука остается свободной. Помня об этом, но думая о других вещах, я натягивала перчатки, забыв держать поводья, как это следовало делать, особенно если иметь в виду, что я не знала характера лошади. Пока я так мечтала, животное поднялось на передних ногах и взбрыкнуло задними. Пролетев по воздуху, я упала на землю, к счастью, у тропы, поросшей травой, и от сильного удара потеряла сознание. А когда очнулась, сильная боль в спине не дала мне встать.

Между тем рыжий конь, взбрыкнув, стоял спокойно, тихий, как овца, повернув голову ко мне и с интересом наблюдая, что происходит: ко мне спешили люди и вскоре отнесли в мою комнату. Больше всего о моем позоре горевал смотритель бунгало.

– Конь никогда до этого не вел себя так, уверяю вас, он не норовистый! Никогда не предложил бы его вам, не будь я в этом уверен. Сам много лет езжу на нем. Посмотрите – вот проедусь немного.

Хозяин коня подошел и заговорил с ним, поставил, держась за седло, ногу в стремя и собирался уже вскочить в седло, как конь резким движением сбросил его. Ему повезло меньше, чем мне, – он упал на каменистую почву; сильно ударился головой, из раны шла кровь, но ничего не сломал. Между стонами, пока его несли домой, без конца повторял:

– Никогда, никогда раньше он не вел себя так!

«Любопытно, – подумала я, лежа, вся в синяках, на кровати. – Почему так повело себя животное, раньше такое смирное…» И тут ко мне зашел мой повар.

– Почтенная леди, это неестественно, – заявил он. – Я расспросил слугу смотрителя. Хозяин говорил правду – конь всегда очень смирный. Здесь не обошлось без гомчена – это он насылает демонов.

Не ездите к нему в его жилище – беда настигнет вас. Вернитесь в Гангток; я найду вам сиденье, и носильщики понесут вас, если вы не в силах взобраться на лошадь.

Еще один из моих слуг зажег ароматные палочки и небольшую алтарную лампу. Йонгден – ему в то время было всего пятнадцать – плакал в углу. В общем, обстановка такая, словно я умираю. Невольно я рассмеялась.

– Перестаньте, я же еще не умерла! А что до коня, то демоны тут ни при чем. И гомчен совсем не злой человек. Почему вы его так боитесь? Приготовьте обед пораньше и давайте все ляжем спать. Завтра подумаем, что предпринять.

Через два дня гомчен, услышавший о несчастье со мной, прислал мне черную кобылу, чтобы я доехала до него. Во время поездки ничего плохого не произошло. По горным тропам, петлявшим среди лесистых кряжей, я добралась до поляны у самого подножия очень крутой, лишенной растительности горы, увенчанной зазубренным гребнем черной скалы. Чуть вдали, наверху, отмеченное флажками жилище отшельника.

Лама спустился и встретил меня на полпути, а потом повел по извилистой, петляющей тропе, но не в свою хижину, а в другое укромное место – примерно в миле от своего жилья.

Заварил чай со сливочным маслом в большом чайнике, – на полу посреди комнаты разведен костер. Впрочем, слово «комната» может ввести в заблуждение – она не в доме, где гомчен жил, а в маленькой пещере, закрытой стеной из не скрепленных между собой раствором камней; два узких проема менее двух дюймов высотой служат окнами. Несколько досок, грубо отесанных топором и связанных вместе веревкой, образуют дверь.

Из Тангу мы выехали поздно, и, когда прибыли, уже смеркалось. Слуги расстелили одеяла прямо на камнях, и гомчен отвел их спать в хижину, по его словам, рядом с пещерой. Оставшись одна, я вышла из своей берлоги: луны нет; едва различаются белые массы ледника за темнеющей долиной, а мрачные вершины гор над моей головой устремляются к звездному небу. Подо мной лежит темная дымка, сквозь нее доносится грохот несущегося вниз потока. В такой тьме я не решаюсь идти дальше, – тропа шириной в ступню и упирается в пропасть. Оставляю исследования до утра; вхожу в пещеру и ложусь. Не успеваю закутаться в одеяла, как огонь вспыхивает и гаснет: слуги забыли наполнить фонарь керосином. Спичек под рукой нет, где что расположено в моем доисторическом жилище я не запомнила, и боюсь двигаться – ничего не стоит пораниться об острые выступы скал.

В «окна» и дверные щели дует сильный ветер; сквозь отверстия в камнях на мое аскетическое ложе смотрит звезда, словно спрашивая: «Удобно тебе? Что ты думаешь о жизни отшельников?» Явно издевается надо мной – иронически подмигивает!

– Да, у меня все в порядке, – отвечаю. – Даже еще лучше, в тысячу раз… я в полном восторге и чувствую: жизнь отшельника, свободная от того, что мы называем «удобства и удовольствия мира», – самая лучшая.

Тогда звезда отбросила насмешки, засияла еще ярче и стала больше, осветив всю пещеру.

говорит она, цитируя стихи Миларепы[30]. Голос ее выражает сомнение, что приглушает серьезность сказанного.

На следующий день я поднималась в жилище гомчена. Оно тоже расположено в пещере, только просторнее и лучше обставлено, чем мое. Весь пол пещеры под аркообразной каменной крышей окружен стеной из ничем не скрепленных камней, вход снабжен основательной дверью. Комната при входе служит кухней. В конце ее естественный проход в скале ведет в крошечный грот – там гомчен устроил гостиную; ведут в нее деревянные ступени – она выше кухни, а занавесом из тяжелой ткани скрыт дверной проем. Вентиляции в этом внутреннем помещении нет; щели в камнях, сквозь которые воздух мог бы попадать туда, закрыты стеклянными панелями.

Мебель состоит из нескольких деревянных сундуков, нагроможденных так, чтобы образовать заднюю сторону кровати отшельника, которая сделана из больших, тяжелых подушек, положенных прямо на землю. Перед кроватью два низких столика – простые куски дерева, установленные на ножки, покрашенные в яркие цвета. У задней стены грота на небольшом алтаре лежат обычные приношения богам: медные чаши, наполненные водой и зерном, масляные лампы. Неровные каменные стены полностью покрыты свитками картин на религиозные темы. Один из них скрывает вход в небольшой кабинет – здесь лама тантрической секты держит взаперти демонов. Рядом с пещерой построены два сарая для хранения продуктов, наполовину скрытые нависшей над ними скалой. Как видите, жилище гомчена не совсем лишено комфорта.

Это «орлиное гнездо» – место романтическое и совершенно уединенное. Местные жители верят, что здесь живут злые духи: рассказывают, что мужчины, которые отваживались раньше заглянуть сюда в поисках отбившегося от стада скота или чтобы нарубить дров, встречались с необычными существами и часто встречи эти приводили к роковым последствиям.

Тибетские отшельники часто выбирают подобные места для своих одиноких жилищ. Во-первых, здесь им предоставлены подходящие условия для духовных практик. Во-вторых, сами они считают, что сумеют тут использовать свои магические способности для помощи добрым людям и животным, порабощая вредных, злобных духов и мешая им творить свои мерзские дела, – по крайней мере, такие благие намерения приписываются этим «святым» простыми людьми.

Семнадцатью годами ранее лама, которого горные жители прозвали Йово-гомчен (Господин Созерцательный Отшельник), поселился в той пещере, где я и увидела его. Постепенно монахи из монастыря в Лачене помогли ему обустроиться, пока жилье его не стало таким, каким я его описала.

Сначала гомчен жил в полной изоляции. Селяне или пастухи, которые приносили ему пищу, оставляли свои приношения перед дверью и возвращались, так и не увидев его. Жилище недоступно в течение трех-четырех месяцев в году, так как снега заносят долину, ведущую к пещере.

Когда он постарел, то стал брать с собой мальчика в качестве помощника; в то время, когда я пришла жить в пещеру, расположенную ниже его обиталища, он уже жил со своей нареченной супругой. Гомчен принадлежал к секте «Красных шапок», и его не связывал обет безбрачия.

В пещере я провела неделю, посещая гомчена каждый день. Беседы с ним были полны интереса, но еще больше меня интересовал повседневный быт тибетского отшельника.

Немногим западным путешественникам удавалось погостить в ламаистских монастырях – только Ксомо де Коросу да преподобным отцам Хуку и Габе из Франции, но никто еще не жил рядом с гомченом, а о них, гомченах, рассказывают множество удивительных историй. Такова достаточно веская причина, заставившая меня поселиться по соседству с этим гомченом. К тому же и мое непреодолимое желание самой попробовать пожить созерцательной жизнью – на ламаистский манер.

Однако моего желания мало, нужно получить согласие ламы. Не дай он его – и нет никакой возможности поселиться рядом с его уединенным жилищем. Скрылся бы он в своем убежище, и видела бы я только каменную стену, за которой «что-то происходит».

Разумеется, я выразила свое уважение ламе в соответствии с восточными обычаями: просила его наставить меня в учении, которое он исповедует. Он отрицал обширность своих познаний и сказал, что для меня мало пользы оставаться в этом негостеприимном месте и слушать невежественного человека, если я имею возможность вести длительные беседы с учеными ламами где-либо еще.

Однако я продолжала настаивать, и он решил принять меня – не совсем в ученицы, но с испытательным сроком, как новообращенную. Мои изъявления благодарности он прервал:

– Подождите, есть одно условие: обещайте мне, что не вернетесь в Гангток, не поедете на юг[31] и не предпримете никакого другого путешествия туда без моего разрешения.

Приключение становилось захватывающим; необычность его только повысила мое воодушевление – я пообещала не задумываясь. К моей пещере была пристроена грубая хижина, такая же, как у гомчена, из грубо отесанных топором досок. Горные жители в этой стране не знают пилы, а в то время и не желали знать. В нескольких ярдах построили еще одну хижину, где устроили небольшую комнату для Йонгдена и жилье для слуг.

Увеличение моего жилища вовсе не означало, что я получила возможность сибаритствовать. Мне с большим трудом удавалось находить воду и топливо и приносить их в свою пещеру. Йонгден, только что окончивший школу, оказался не более искушен в таком виде работ, чем я. Без слуг нам бы не справиться, а потому не обойтись без запасов продуктов и хранилища для них – ведь впереди долгая зима, а нам предстоит жить совершенно изолированно. Теперь те трудности кажутся мне мелочами, но тогда я дебютировала в роли отшельницы, а мой сын еще не начал готовить себя к исследовательской работе.

Прошло много дней; наступила зима, расстелив по всей стране безукоризненно чистый снег, завалив долины, ведущие к подножиям гор. Гомчен заперся в уединении. Я сделала то же самое. Ежедневно раз в день мне ставили еду перед входом в хижину; мальчик, который приносил ее и уносил пустую посуду, оставлял все в полном безмолвии, не дожидаясь моего появления.

Моя жизнь напоминала мне жизнь картузианцев, с одним исключением: они посещали религиозные службы. В поисках пищи к нам забрел медведь и, преодолев первое удивление и неповиновение, привык приходить и ждать, когда ему дадут хлеба и другой снеди, – все это мы ему бросали.