Дни одиночества

Размер шрифта: 13

Издательство CORPUS ®

Глава 1

Однажды в апреле, сразу после обеда, мой муж вдруг заявил, что решил уйти от меня. В это время мы убирали со стола, дети, как обычно, ссорились в соседней комнате, а собака, тихо урча, дремала возле батареи. Он сказал, что совсем запутался и его одолевают приступы усталости, досады, а быть может, и малодушия. Он долго говорил о пятнадцати годах, что мы прожили в браке, и о наших детях; добавил еще, что ни в чем не винит ни детей, ни меня. Вел он себя по обыкновению очень сдержанно, за исключением резкого жеста рукой, когда с каким‐то детским выражением лица принялся объяснять, как некие странные приглушенные голоса зовут его неведомо куда. Взяв всю вину на себя, он тихонько вышел из квартиры, а я, не в силах пошевелиться, так и осталась стоять возле раковины.

Всю ночь, одна в огромной супружеской кровати, я только об этом и думала. Сколько я ни перебирала в уме последние годы брака, я так и не поняла, из‐за чего наши отношения дали трещину. Я хорошо знала мужа – человеком он был спокойным, дорожил и домом, и семьей. Нам все еще нравилось разговаривать друг с другом, обниматься и целоваться, иногда он смешил меня буквально до слез. Я просто не могла поверить, что он и в самом деле решил уйти. Вспомнив, что он не взял ничего из дорогих ему вещей и даже не попрощался с детьми, я подумала, что не стоит беспокоиться – все обойдется. Наверное, он переживал один из тех моментов, о которых пишут в книгах, – когда главный герой слишком бурно воспринимает обычную неудовлетворенность жизнью.

Кстати, это было не впервые: воспоминания нахлынули с такой силой, что я беспокойно заворочалась в постели. Однажды, много лет назад, мы и знакомы‐то тогда были всего шесть месяцев, он, поцеловав меня, сказал, что не хочет больше со мной встречаться. Я была влюблена в него по уши, от этих слов у меня застыла в жилах кровь, а руки стали холодными как лед. Меня начало колотить. Он ушел, а я все так и стояла у каменного парапета Сант-Эльмо, не сводя глаз с поблекшего города и моря. Но спустя пять дней он все‐таки позвонил и смущенно сказал, что поступил так потому, что вдруг утратил смысл жизни. Эти его слова надолго запали мне в голову.

Через пять лет все повторилось. В то время мы сблизились с Джиной, его коллегой по Политеху. Это была умная и образованная женщина из состоятельной семьи, незадолго до того овдовевшая и в одиночку воспитывавшая пятнадцатилетнюю дочь. Мы всего несколько месяцев как переехали в Турин, и она нашла нам прекрасную квартиру с видом на реку. Поначалу город меня не впечатлил, он показался мне каким‐то железобетонным; но скоро я поняла, как это здорово – наблюдать с балкона за сменой времен года: осенью парк Валентино из зеленого становился желтым или багряным, с деревьев неспешно облетали листья, они кружились в тумане и устилали серую гладь По; весной с реки дул резвый ветерок, поигрывавший молодой порослью и ветвями деревьев.

Я быстро освоилась на новом месте. Еще бы – ведь мать с дочерью так старались мне помочь: показали город, свели с лучшими торговцами… Но от всего этого разило фальшью. Я была уверена, что Джина влюблена в Марио. Слишком много жеманства от нее исходило; иногда я его подкалывала, намекая, что опять звонила его пассия. Он смущался, но было видно, что ему это льстит. Мы вместе подшучивали над Джиной, однако же она все прочнее входила в нашу жизнь – и дня не миновало без ее звонка. Эта женщина то просила съездить с ней куда‐нибудь, то приплетала дочь Карлу, которую нужно подтянуть по химии, то разыскивала некую редкую книгу…

Стоит сказать, что она всегда была к нам весьма щедра: приносила мне и детям подарки, одалживала свою машину, давала ключи от загородного дома в Кераско, чтобы мы провели там выходные. Мы охотно все принимали – ведь это было так удобно, даже с учетом того, что мать с дочерью в любой момент могли нагрянуть и внести сумятицу в наш привычный уклад. Однако за любое одолжение нужно было платить очередной любезностью – вся эта вереница уступок опутывала нас, словно цепью. Марио превратился в наставника девочки, взвалил на себя обязанности ее умершего отца – ходил в школу разговаривать с учителями и стал даже, хотя у него было полно своей работы, заниматься с ней химией. И что тут прикажете делать? Я старалась не спускать с вдовы глаз, мне совсем не нравилось, как она брала Марио под руку и, смеясь, что‐то нашептывала ему на ухо. Но в конце концов все прояснилось. Стоя в дверях кухни, я увидела, как маленькая Карла повисла на Марио в коридоре после урока и, вместо того чтобы чмокнуть в щеку, поцеловала его в губы. Тут до меня дошло, что опасность исходит не от матери, а от дочери. Девчонка, возможно, сама того не понимая, испытывала на моем муже привлекательность своего округлившегося тела и волнующего взгляда; он же смотрел на нее, как человек, который, находясь в тени, изучает белую стену, опаленную солнцем.

Мы поговорили об этом, но спокойно. Я терпеть не могла громких криков и резких жестов. В моей семье отношения выясняли довольно бурно. Помню, как подростком я часто пряталась, зажав уши руками, в каком‐нибудь уголке нашей квартиры в Неаполе, оглушенная шумом дорожного движения на улице Сальватор Роза: мне казалось, что я нахожусь внутри грохочущей жизни, которая может разлететься на куски от одной неосторожной фразы, одного неловкого движения. Поэтому я приучила себя говорить не много и по существу, никогда не спешить, не бежать за уходящим автобусом, не торопиться с ответом и заполнять паузы в беседе нерешительными взглядами и смущенными улыбками. Да и работа меня дисциплинировала. Я уехала из родного города, чтобы никогда туда больше не возвращаться, и два года проработала в бюро жалоб одной авиакомпании в Риме. Выйдя замуж, я уволилась и стала ездить с Марио туда, куда его посылали по службе. Новые страны – новая жизнь. Чтобы не выдать этого своего страха перемен, я раз и навсегда приучила себя терпеливо ждать, пока все треволнения улягутся и я смогу говорить ровным, спокойным голосом, который меня уж точно не выдаст.

Эта моя самодисциплина пришлась как нельзя кстати во время прошлого небольшого кризиса в наших отношениях. Ночи напролет мы спорили шепотом, чтобы нас не услышали дети и ненароком брошенное слово не ранило слишком глубоко. Марио говорил туманно, как пациент, который не может точно описать свои симптомы. Мне так и не удалось выведать у него, что он чувствовал, чего хотел и что ждет меня в будущем. Однажды он вернулся с работы сильно напуганным, или, может, это был не страх, а отражение испуга, написанного на моем лице? Как бы там ни было, он собирался сказать мне что‐то, но вдруг, в мгновение ока, передумал и произнес нечто совершенно иное. Я в этом точно уверена, мне даже показалось, что я видела, как слова меняются прямо у него на языке. Однако я прогнала любопытство прочь и не стала выяснять, от каких именно слов ему пришлось отказаться. Мне хватило и того, что сложный период миновал – все обернулось недолгим увлечением. Я потерял смысл жизни, несколько высокопарно произнес он, прибегнув к тому же выражению, что и много лет назад. Чувство завладело им, лишив возможности видеть и слышать; однако теперь с этим покончено – больше его ничто не беспокоит. На следующий же день он отказался от встреч с Джиной и Карлой, бросил уроки химии и снова стал тем человеком, которого я знала.

Это были единственные сложные моменты нашей совместной жизни – той ночью я проанализировала их до мелочей. Затем, измученная бессонницей, я поднялась с постели и заварила ромашку. Марио так устроен, сказала я себе: годами он абсолютно спокоен, а потом какая‐нибудь мелочь совершенно выбивает его из колеи. Сейчас его тоже что‐то беспокоит, но волноваться не о чем – нужно просто дать ему время прийти в себя. Я долго стояла у окна и смотрела на темный парк, прижав лоб к холодному стеклу, чтобы утихомирить головную боль. Очнулась я от звука подъехавшего автомобиля. Нет, это был не Марио. Я увидела музыканта с четвертого этажа, некоего Каррано, который шагал, сгорбившись и взвалив на плечи футляр с невесть каким инструментом. Когда он исчез под сенью дворовых деревьев, я выключила свет и легла. Это вопрос нескольких дней, затем все наладится.

Глава 2

Прошла неделя, а мой муж не только не передумал, но и с каким‐то безжалостным благоразумием утвердился в своем решении.

Поначалу он приходил домой каждый день всегда в одно и то же время – около четырех пополудни. Занимался детьми – болтал с Джанни и играл с Иларией, а затем они втроем отправлялись на прогулку, иногда вместе с Отто, нашей добрейшей немецкой овчаркой – чтобы пес мог порезвиться в парке, принося хозяину палки и теннисные мячики.

Я притворялась, что у меня полно дел на кухне, но всегда с волнением ждала, что Марио заглянет ко мне и объяснится, расскажет, удалось ли ему привести в порядок свои мысли. Рано или поздно он действительно заходил, но неохотно, с неудовольствием, которое с каждым разом становилось все более ощутимым. В свою очередь я следовала стратегии, выработанной долгими бессонными ночами: сцены ежедневного быта, понимающий тон, показная мягкость, местами сдобренная легкой шуткой. Марио качал головой и говорил, что я слишком добра. От этих слов я размякала и обнимала его, пытаясь поцеловать. Он немедленно отстранялся, поясняя, что пришел только поговорить, показать мне, с кем именно я прожила все эти пятнадцать лет. Марио описывал свои детские страхи, мерзости, которые он вытворял подростком, болезненные отклонения времен ранней юности. Он старался очернить себя, и что бы я ни противопоставляла этому его страстному самоуничижению, все было напрасно, муж непременно хотел, чтобы я видела его именно таким – ничтожеством, не способным на настоящие чувства, посредственностью, мало чего добившейся даже в собственной профессии.

Я внимательно его слушала и спокойно отвечала; я не задавала вопросов и не ставила ультиматумов, я лишь хотела дать ему понять, что он может на меня положиться. Однако под моим внешним спокойствием нарастала волна тревоги и злости, которая меня пугала. Как‐то ночью я вспомнила черную фигуру из моего неаполитанского детства – полную, энергичную женщину, что жила с нами в одном доме на задворках площади Мадзини. Я часто видела, как она шла на рынок по людным улочкам и тащила за собой троих детей. На обратном пути, груженная овощами, фруктами и хлебом, она подгоняла своих отпрысков, висевших кто на юбке, кто на набитых до отказа сумках, хлесткими, задорными криками. Заметив меня на ступеньках дома, она останавливалась, опускала сумки наземь и, порывшись в карманах, раздавала нам – мне, дворовой ребятне и своему потомству – конфеты. Она производила впечатление человека, довольного собственной нелегкой долей, от нее даже всегда хорошо пахло – как от новой ткани. Ее муж, рыжий и зеленоглазый, был родом из Абруццо. Работал он коммивояжером, поэтому постоянно колесил на своем автомобиле между Неаполем и Аквилой. Единственное, что я помню о нем, – он всегда сильно потел и у него горело лицо, точно от кожной болезни. Иногда я видела, как он играл с детьми на балконе, мастеря им цветные флажки из папиросной бумаги до тех пор, пока жена не звала всех к столу. Затем между ними что‐то приключилось. По ночам меня часто будили ее истошные вопли, от которых, как мне казалось, и дом, и переулок вот-вот распадутся на части, будто распиленные гигантской пилой. Протяжные крики и плач разносились по всей площади и терялись в сени пальм, под арками ветвей с дрожащими от страха листьями – муж ушел из дома, потому что полюбил другую женщину, из Пескары, и никто его больше не видел. С тех пор наша соседка рыдала ночами напролет. В своей кровати я слышала этот шумный плач, больше похожий на хрип, который сотрясал стены и вселял в меня ужас. Моя мать судачила об этом со своими помощницами: они кроили, шили и сплетничали, сплетничали, шили и кроили, а я в это время играла под столом булавками и мелом и повторяла про себя услышанные мною слова печали и страха, слова о том, что если не знаешь, как удержать мужчину, то все пойдет прахом; это были женские истории об отцветших чувствах и о том, что случается, когда любовь уходит и ты остаешься не у дел. Тогда женщина теряет все, даже имя. Может быть, ее и звали Эмилией, но для всех она превратилась в “бедняжку”, теперь между собой ее величали только так. Бедняжка плакала, бедняжка голосила, бедняжка страдала без своего рыжего потеющего мужа с зелеными коварными глазами. Теребя в руках мокрый носовой платок, она рассказывала всем, что муж ушел от нее, вычеркнув из памяти и сердца. Она постоянно крутила этот свой платок в белесых пальцах и проклинала изменника, который сбежал от нее, как дикий зверь с холмов Вомеро. Такое показное горе вызывало у меня отвращение. В мои восемь лет мне было стыдно за нее. Она больше не выходила с детьми на улицу и не источала приятный запах. Теперь она скорбно несла вниз по лестнице свое высохшее тело. Она растеряла пышность груди, округлость талии и бедер; ее широкое лицо больше не светилось молодостью и улыбкой. Бедняжка стала кожа да кости, ее глаза утонули в лиловых впадинах, а руки напоминали теперь влажную паутину. Мать сказала однажды: эта женщина превратилась в сушеную рыбину. С того дня я каждый раз провожала ее взглядом, когда она выходила из подъезда без привычных сумок, словно слепая, шатаясь из стороны в сторону. Мне хотелось постичь ее новую натуру, натуру сероватой рыбы – увидеть, как блестят на ее руках и ногах крупицы соли.

Вот из‐за этого воспоминания я и старалась вести себя с Марио мягко и понимающе. Однако спустя некоторое время я уже не знала, как реагировать на его экзальтированные истории о детских и подростковых страхах и переживаниях. Дней через десять, когда я увидела, что и детей он стал навещать намного реже, во мне стала расти обида, к которой добавилось подозрение, что Марио меня дурачит. Мне пришло в голову, что пока я изо всех сил стараюсь выглядеть любящей женой, готовой поддержать его в трудную минуту, он не менее рьяно старается сделать так, чтобы я его разлюбила и заявила: убирайся прочь, видеть тебя больше не могу, ты мне противен.

Скоро подозрение переросло в уверенность. Он хотел убедить меня в неизбежности развода, хотел, чтобы именно я сказала, что он прав и все кончено. Но и тут я воздержалась от необдуманных поступков. Я продолжала вести себя очень осмотрительно, как, впрочем, поступала всегда перед лицом жизненных трудностей. Единственным внешним признаком моего волнения стали равнодушие к беспорядку и слабость рук: чем больше я волновалась, тем чаще все роняла.

Прошло две недели, а я так и не задала ему вопрос, который постоянно вертелся у меня на языке. Не в силах больше сносить вранье, я решила припереть мужа к стенке. Я приготовила его любимый соус с фрикадельками, тонко нарезала картофель, чтобы запечь в духовке с розмарином… В тот день готовка не доставляла мне радости, я была какой‐то рассеянной: сначала порезалась консервным ножом, а затем выронила бутылку с вином – осколки и винные потеки были повсюду, даже на желтых стенах. Ну, а потом из‐за слишком резкого движения – я хотела достать тряпку – полетела на пол и сахарница. На какую‐то долю секунды меня буквально оглушил шум рассыпавшегося сахара, зашуршавшего по мраморной столешнице и по полу, залитому вином. Я почувствовала себя настолько уставшей, что оставила все как есть и отправилась спать, напрочь позабыв о детях и обо всем на свете, хотя было только одиннадцать утра. Проснувшись, я, хотя и не сразу, осознала, что превратилась в брошенную жену, и решила, что с меня довольно. Я машинально вылезла из кровати, навела порядок на кухне и побежала в школу за детьми, а потом вернулась домой и принялась ждать, когда же Марио заявится изображать примерного отца.

Муж пришел под вечер, и, как мне показалось, в хорошем настроении. После нескольких дежурных фраз он исчез в детской и пробыл там до тех пор, пока ребята не уснули. Выйдя оттуда, он хотел было улизнуть, но я почти силком затащила его на кухню, заманив приготовленными днем фрикадельками с запеченным картофелем. Вдобавок я щедро полила темно-красным соусом дымящуюся пасту. Мне хотелось, чтобы при виде всего этого он осознал, от чего отказывается: если он уйдет, больше ему такого никогда не видеть, не нюхать и не пробовать! Но тут моему терпению пришел конец. Не успел он притронуться к еде, как я спросила:

– У тебя другая женщина?

Улыбнувшись и нимало не смутившись, он, показывая, что удивлен столь неуместным вопросом, принялся это отрицать. Однако я ему не поверила. Я хорошо его знала, он держался так твердо, только когда врал; обычно вопросы, заданные в лоб, приводили его в замешательство. Поэтому я продолжила:

– Значит, это правда? У тебя есть другая. Кто она? Я ее знаю?

Затем, впервые с того момента, как закрутилась вся эта история, я повысила голос и закричала, что имею право знать, добавив:

– Да как ты мог давать мне надежду, если уже все решил?!

Опустив глаза и заметно нервничая, он сделал мне знак говорить потише. Теперь ему уже явно было не по себе, вероятно, он не хотел, чтобы проснулись дети. Но у меня в голове крутились все упреки, которые я так долго копила, гневные фразы выстроились в длинный ряд, и мне было наплевать, какие из них я произнесу вслух, а какие нет.

– Не буду я говорить тише, – прошипела я, – пусть все знают, как ты со мной поступил!

Он уставился в тарелку, затем посмотрел мне в лицо и произнес:

– Да, у меня другая женщина.

Потом, с неуместным рвением намотав на вилку изрядную порцию макарон, он отправил их в рот, вероятно, чтобы поскорее умолкнуть и не сболтнуть лишнего. Но главное уже было сказано – наконец‐то у него хватило духу признаться. Я же ощутила в груди такую боль, что она вытеснила прочь все другие чувства. Я это поняла, когда заметила, что никак не отреагировала на то, что с ним происходило.

Он принялся жевать, по своему обыкновению очень тщательно, как вдруг во рту у него что‐то хрустнуло. Он замер, выронил вилку и застонал. Потом выплюнул все, что было во рту, себе на ладонь: паста, соус и кровь, именно кровь, алая кровь.

Я смотрела на его перепачканный рот совершенно безучастно, как смотрят на слайд на экране. Вытаращив глаза, Марио быстро вытер губы салфеткой, сунул пальцы в рот и извлек оттуда осколок.

С ужасом взглянув на него, он продемонстрировал его мне, а затем вне себя от ярости, с ненавистью, которой я за ним прежде не замечала, истерично завопил:

– Значит, так? Так ты решила со мной поступить?! Вот так вот, да?!

Марио резко вскочил, опрокинув стул, но потом поднял его и несколько раз ударил им об пол, словно желая намертво пригвоздить к плиткам. Он заявил, что я всегда была дурой и никогда его не понимала. Никогда, никогда я его не понимала, и только благодаря его терпению, а может быть, и трусости мы прожили вместе так долго. Но теперь с него довольно. Он прокричал, что боится меня, потому что я подложила осколок ему в еду. Значит, я просто сумасшедшая. После этого он ушел, громко хлопнув дверью и ничуть не заботясь о том, что могут проснуться дети.

Глава 3

Сидя на кухне, я думала только о том, что у него другая женщина, что он полюбил другую. Он сам в этом признался. Затем я встала и принялась убирать со стола. На скатерти я увидела осколок стекла в кровавом ореоле. Пошарив в соусе рукой, я выловила еще два фрагмента бутылки, которую уронила утром. Тут я не выдержала и расплакалась. Успокоившись, я вылила соус в мусорное ведро. Поскуливая, ко мне подошел Отто. Я взяла поводок, и мы отправились на улицу.

Во дворе не было ни души, свет уличных фонарей терялся в листве деревьев. Я увидела длинные черные тени, разбередившие мои детские страхи. Обычно с собакой гулял Марио, где‐то между одиннадцатью и полуночью, но с тех пор как он ушел, я взвалила на себя и эту обязанность. Дети, собака, покупки, обеды и ужины, деньги. Все мне напоминало о практических последствиях одиночества. Мой муж отнял у меня свои мысли и желания, унес их в другое место. И отныне так будет всегда – мне одной придется заботиться о том, что раньше мы делали сообща.

Нужно что‐то предпринять, нужно взять себя в руки.

Не сдаваться, сказала я себе, только бы не скатиться вниз.

Если он полюбил другую, то что бы я ни делала, все впустую: его уже ничем не проймешь. Нужно обуздывать горе, сдерживать резкие жесты и голос. Смириться с тем, что он теперь думает совсем иначе, что живет уже не здесь, что он попросту сбежал и спрятался в другом теле. Не веди себя как та бедняжка, не иссушай себя слезами. Не походи на разбитых горем женщин из нашумевшего романа твоей юности.

Перед моим мысленным взором предстала во всех деталях его обложка. Эту книгу мне дала учительница французского, когда я чересчур страстно и порывисто заявила, что хочу стать писательницей. Было это в 1978 году, с тех пор минуло больше двадцати лет.

– Прочти это, – сказала она, и я старательно выполнила ее просьбу. Но когда я возвращала ей книгу, у меня с языка слетела надменная фраза: эти женщины просто глупы. Образованные и состоятельные дамы, они разбивались в руках своих охладевших мужчин, как хрупкие безделушки. Они казались мне сентиментальными дурами, я хотела стать другой, я хотела писать истории о сильных и решительных женщинах, а не руководства для брошенных жен, пекущихся лишь об утраченном чувстве. Я была юна и полна амбиций. Мне не нравилась книжная страница, словно бы закрытая непроницаемой ставней. Меня привлекали свет и воздух, струящиеся сквозь планки жалюзи. Мне хотелось писать истории, в которых гуляют сквозняки и пылинки танцуют в рассеянных солнечных лучах. Мне нравились книги, где автор каждой строкой вынуждает тебя вглядываться в глубину и чувствовать головокружение от вида чернеющей бездны. Все это я торопливо, на одном дыхании, и выложила – прежде я себе такого никогда не позволяла, – а учительница в ответ иронично и слегка завистливо улыбнулась. Наверное, она тоже кого‐то или что‐то потеряла. И вот теперь, двадцать лет спустя, все это происходит со мной. Я теряю Марио, быть может, я уже его потеряла. Угрюмо бредя следом за нетерпеливым Отто, я чувствовала влажное дыхание реки и холод асфальта даже сквозь подошвы туфель.

Мне никак не удавалось успокоиться. Неужели Марио мог бросить меня вот так, без предупреждения? Подобная внезапная утрата интереса ко мне казалась нелогичной. Это же все равно что годами поливать растение, а потом оставить его погибать от палящего зноя. Я никак не могла взять в толк, как это он сам, один, решил, что мне больше не нужно его внимание. Всего‐то два года назад я сказала ему, что хочу вернуться к привычному графику и найти работу, чтобы проводить хоть немного времени вне дома. Я подыскала место в небольшом издательстве, оно было мне по душе, но Марио убедил меня отказаться от этой затеи. Я пробовала втолковать ему, что хочу зарабатывать самостоятельно – пусть даже немного, совсем немного, – однако он меня отговорил, сказал, что худшее уже позади, что мы ни в чем не нуждаемся и что я могу, к примеру, опять заняться сочинительством. Я его послушала и уволилась, проработав всего несколько месяцев. И даже впервые в жизни наняла женщину для помощи по дому. Но с писательством не клеилось, я только зря тратила время на сумбурные и амбициозные попытки создать что‐то стоящее. Мне было неудобно перед помощницей, наводившей порядок в моей квартире. Это была русская гордячка, отнюдь не расположенная выслушивать упреки и замечания. От ничегонеделания, от недостатка общения и от неудач с писательством мои юношеские творческие порывы истерлись, словно старая ткань. Я уволила домработницу, мне было неприятно видеть, как она тяжко трудится за меня – за ту, которая все равно не способна целиком отдаться радости творчества. Поэтому я снова стала заниматься домом, заботиться о детях и Марио, словно убеждая себя, что это и есть мой удел. И чем же он мне отплатил?! Мой муж нашел себе другую женщину; слезы подступили совсем близко, но я не заплакала. Нужно выглядеть сильной, нужно быть сильной! Я должна не упасть в собственных глазах. Только поставив перед собой эту цель, я смогу выжить.

Спустив наконец Отто с поводка, я, дрожа от холода, села на скамейку. Мне пришли на ум несколько слов из той самой книги моей юности: я чиста я верна я всегда играю честно. Нет, сказала я себе, это слова потерпевшего крушение. Я должна запомнить, что для начала следует расставить запятые. Тот, кто говорит так, уже перешел черту, он нуждается в самовосхвалении и находится всего в шаге от поражения. И еще: этих женщин возбуждает длинный мужской член, так что в своих фантазиях они доходят бог знает до чего. Будучи девчонкой, я любила непристойности, они приближали меня к миру мужчин. Сейчас‐то я понимала, что сквернословие помогает гасить вспышки ярости – конечно, если не терять при этом самоконтроля, а уж его мне не занимать. Я закрыла глаза и, обхватив голову руками, крепко стиснула веки. Новая женщина Марио. Мне она виделась зрелой, с задранной юбкой, в общественном туалете… он лапает ее потные ягодицы и засовывает пальцы ей в задницу, а потом пол становится скользким от спермы. Хватит, довольно! Я открыла глаза и свистнула, подзывая Отто: свистеть меня научил Марио. Прочь, видения, прочь, непристойности, прочь, разбитые горем женщины! Пока Отто рыскал туда-сюда, тщательно выбирая места, чтобы их пометить, все мое тело ныло от сексуального одиночества; я боялась утонуть в презрении к себе и тоске по мужу. Я поднялась, перешла дорогу и снова засвистела, поджидая, когда вернется Отто.

Понятия не имею, сколько прошло времени. Я забыла и о собаке, и о том, где нахожусь. Сама того не осознавая, я погрузилась в воспоминания о нашей с Марио любви, ощущая нежность, легкое возбуждение и обиду. Очнулась я от собственного голоса, я твердила вслух, как заклинание: “Я красива, я красива”. Затем я увидела Каррано, соседа-музыканта, который шел к нашему подъезду.

Сгорбленная под весом инструмента черная фигура на длинных ногах прошагала в ста метрах от меня – я надеялась, что он меня не заметил. Он был из тех застенчивых мужчин, что не знают меры в общении. Если они выходят из себя, то полностью теряют над собой контроль; если же они вежливы, то липнут к тебе хуже банного листа. Они с Марио частенько бранились: то из‐за того, что у нас потек бачок и у соседа потолок пошел пятнами, то из‐за Отто, донимавшего его своим лаем. Да и мои с ним отношения были весьма натянутыми, хотя и по другой причине. Когда мы встречались, в его глазах я замечала интерес, который меня смущал. Не то чтобы он вел себя грубо – нет, на это он был не способен. Но женщины, все без исключения, как мне кажется, возбуждали его, а неосторожные взгляды, жесты и слова выдавали его мысли. Он это понимал и, стыдясь, каким‐то образом, возможно, сам того не желая, вовлекал в свой стыд и меня. Поэтому я, как могла, избегала его, мне было неприятно даже здороваться с ним.

Я смотрела, как этот седоватый, высокий, худой человек – футляр от инструмента добавлял ему росту – тяжелым шагом пересекает двор. Вдруг, вероятно, поскользнувшись, он замахал руками, чтобы удержать равновесие. Остановившись, он внимательно осмотрел правую подошву и чертыхнулся. Затем, заметив меня, пожаловался:

– Вы видели? Я испортил туфли!

И хотя в этом не было моей вины, я сразу же смущенно извинилась и сердито принялась звать Отто, будто собака могла оправдать и обелить меня перед соседом. Но Отто, мелькнув желтоватым пятном в свете уличных фонарей, вновь скрылся в темноте.

Музыкант, нервно поерзав подметкой по траве газона, опять взглянул на свою туфлю.

– Не нужно извиняться, просто выгуливайте вашу собаку в другом месте. Знаете, люди жалуются…

– Простите, обычно муж за ним следит…

– Ваш муж, вы уж извините, хам…

– Это вы сейчас ведете себя по‐хамски, – с вызовом ответила я. – И вообще – не только у нас есть собака.

Он покачал головой и, широко поведя рукой в знак того, что не хочет ссориться, пробурчал:

– Скажите своему мужу, чтобы не нарывался на неприятности. Я знаю тех, кто готов разбросать тут отраву.

– Не буду я ничего говорить мужу! – воскликнула я со злостью.

И нелепо добавила, словно напоминая самой себе:

– Да и мужа у меня больше нет!

Я оставила его посреди двора и кинулась в парк, в сумрак кустов и деревьев. Я во весь голос звала Отто, словно сосед преследовал меня и пес был мне нужен для защиты. Когда, запыхавшись, я обернулась, то увидела, как музыкант в последний раз осмотрел подметки и, устало шагая, скрылся за дверью подъезда.

Глава 4

В следующие несколько дней о Марио не было ни слуху ни духу. Хотя я и старалась придерживаться определенных правил, где на первом месте был запрет на звонки общим друзьям, все равно я им постоянно названивала.

Оказалось, о моем муже никто ничего не знает: уже много дней его никто не видел. Поэтому я злорадно всем рассказала, что он бросил меня и ушел к другой женщине. Я думала огорошить знакомых этой новостью, однако мне показалось, что никто из них особо не удивился. Когда же я с деланным безразличием спрашивала, известно ли им что‐нибудь о любовнице Марио – сколько ей лет, чем она занимается, живут ли они уже вместе, – то получала весьма уклончивые ответы. А один его коллега из Политеха, некий Фаррако, даже принялся меня утешать:

– Это все возраст. Марио – сорок, в его возрасте такое бывает…

Тут я не выдержала и злобно поинтересовалась:

– Правда? Значит, и с тобой такое было? Значит, такое в этом возрасте происходит со всеми без исключений? Тогда почему ты по‐прежнему живешь со своей женой? А ну‐ка дай трубку Леа, я ей все про тебя расскажу!

Я не хотела так поступать. Вторым правилом в списке было – не становиться мегерой. Но я ничего не могла с собой поделать, приливы крови оглушали меня, глаза жгло, как огнем. Рассудительность окружающих и мое собственное стремление к спокойствию просто бесили. Я набирала в грудь побольше воздуха – и с языка лился поток гневных фраз. Меня просто распирало от желания с кем‐нибудь поцапаться, так что я разругалась сначала со всеми нашими друзьями мужского пола, а затем и с их женами и подругами. В итоге я готова была поссориться с каждым – будь то мужчина или женщина, – кто старался примирить меня с новым поворотом моей жизни.

Самой терпеливой оказалась Леа, жена Фаррако; она была настолько мудрой, понимающей, готовой помочь найти выход из сложившейся ситуации, что злиться на нее было все равно что бросать камни в по‐настоящему хорошего человека. Но и тут я не смогла вовремя затормозить и скоро перестала доверять даже ей. Я внушила себе, что сразу же после наших встреч она бегом бежит к моему мужу и его любовнице, чтобы в мельчайших подробностях рассказать, что я чувствую, как справляюсь с детьми и собакой и сколько еще мне понадобится времени, чтобы принять ситуацию. Я резко оборвала наше общение, лишившись единственной подруги.

Со мной начали происходить перемены. Я перестала краситься, моя всегда прежде рафинированная, щадящая чувства других, речь полнилась теперь сарказмом и перемежалась вспышками развязного смеха. Потихоньку, хотя я этому и противилась, я докатилась даже до сквернословия.

Непристойности давались мне легко, мне казалось, будто так я смогу убедить своих немногих знакомых, что стараюсь прийти в норму и что я не из тех, кто дает запудрить себе мозги красивыми словами. Едва я открывала рот, как мне хотелось высмеивать, бесчестить, позорить Марио и его девку. Меня раздражало, что он знает обо мне все, а я о нем практически ничего. Я чувствовала себя слепцом, жаждущим пошпионить за своими соглядатаями. Ну как такое возможно, спрашивала я себя с нарастающей горечью, чтобы подобные Леа предатели рассказывали все обо мне моему мужу, а я даже не знала, с какой девкой он трахается? Ради кого он меня бросил? Чем она лучше меня? Во всем виноваты эти лицемеры, думала я, эти лживые друзья, которые с тобой, пока ты счастлив и свободен, но бегут прочь, как только удача отворачивается от тебя. Я видела их насквозь. Они предпочитали свежие парочки – беззаботные, гуляющие допоздна, с довольными лицами, бывающими у тех, кто только и делает, что занимается сексом. Такие люди целуются, кусаются, облизывают друг друга, чтобы насладиться вкусом члена, вагины… Теперь о Марио и его новой женщине я думала лишь в этом ключе: как и сколько они трахаются. Я думала об этом весь месяц, днем и ночью, и в плену своих мыслей совсем себя запустила – не причесывалась, не мылась. Как он ее трахает, спрашивала я себя, изнывая от невыносимой боли, как и где? Наконец испарились даже те немногие, кто все еще пытался мне помочь, – я стала просто невыносимой. Я оказалась совершенно одна, и собственное отчаяние меня пугало.

Глава 5

Я почувствовала, как внутри у меня растет чувство страха. Забота о двух детях, их ежедневные потребности и груз ответственности доводили меня до исступления. Я боялась, что больше не смогу как следует заботиться о них и, в минуты слабости или рассеянности, что‐нибудь упущу. Не то чтобы Марио мне особо помогал – он всегда пропадал на службе. Но его присутствие, а точнее отсутствие, которое при необходимости могло перерасти в присутствие, меня успокаивало. Однако сейчас, когда он просто исчез – я не знала, ни где он, ни какой у него номер телефона, притом что его старый номер, по которому я постоянно названивала, не отвечал, а на работе его коллеги-сообщники говорили мне, что он то ли болен, то ли взял отгул, то ли откомандирован за границу, – я чувствовала себя боксером, который забыл, как держать удар, и теперь беззащитно кружит по рингу на трясущихся ногах.

Я жила в страхе, как бы не забыть забрать Иларию из школы, а когда посылала Джанни за покупками в ближайший магазинчик, то не находила себе места от тревоги: вдруг с ним что‐нибудь приключится?.. Или, еще того хуже, боялась, что забуду о его существовании и не проверю, вернулся ли он домой.

В общем, я находилась в неуравновешенном состоянии, которое тщетно пыталась побороть с помощью самоконтроля. Все мои мысли были только о Марио: я перебирала в уме наше прошлое, меня одолевали фантазии о нем и его избраннице, я упорно старалась понять, в чем моя ошибка; с другой стороны – я отчаянно пыталась уследить за домашними делами: нужно посолить пасту, нужно не посолить пасту дважды, нужно проверить, не испортились ли продукты, нужно выключить газ.

Однажды ночью я услышала в доме шум, будто от шелестящего по полу от сквозняка листа бумаги. Перепуганный пес зашелся от лая. Хотя среди предков Отто и были волки, смелостью он не отличался.

Поднявшись, я заглянула под кровать и остальную мебель. И вдруг увидела, как нечто темное, извиваясь, выскочило из клубка пыли под ночным столиком и шмыгнуло, провожаемое собачьим лаем, из моей комнаты в детскую.

Я метнулась туда, включила свет, выволокла сонных детей из кроватей и захлопнула за нами дверь. Мой вид их напугал, поэтому я нашла в себе силы успокоиться. Я попросила Джанни принести швабру, и усердный мальчик быстро вернулся не только со шваброй, но и с совком. Илария же стала истерить:

– Я хочу к папе! Позвони папе!

Тогда я со злостью отчеканила:

– Ваш отец бросил нас. Он ушел к другой женщине – мы ему больше не нужны.

Я осторожно открыла дверь детской, хотя до ужаса боялась всех пресмыкающихся, отпихнула Отто, который хотел пробраться следом, и затворила за собой дверь.

Вот с этого и нужно начинать, сказала я себе. Долой телячьи нежности – теперь ты одна. Схватив швабру, я прошлась ею под кроватями Джанни и Иларии, а затем и под шкафом. Желто-зеленая ящерица, бог знает как забравшаяся на пятый этаж, быстро прошуршала вдоль стены, стараясь найти дырку, чтобы там укрыться. Я загнала ее в угол и раздавила, навалившись всем телом на черенок швабры, а потом с отвращением вынесла эту гадину на совке из комнаты и сказала:

– Все в порядке. Мы справились и без вашего отца.

На что Илария упрямо буркнула:

– Папа не убил бы ящерицу, а взял бы за хвост и выпустил в парке.

Джанни покачал головой, подошел поближе, осмотрел трупик, прижался ко мне и сказал:

– В следующий раз я сам ее прикончу.

Услыхав это слово – “прикончу”, – я поняла, до чего же ему плохо. Мои дети, а я знала их как никто другой, переживали объявленную мной новость – их отец ушел, предпочтя им и мне какую‐то незнакомку.

Они не задали ни единого вопроса, не проронили больше ни слова. Напуганные тем, что к нам в дом из парка могут пробраться невесть какие другие твари, дети снова легли. Заснули они с трудом, а утром я увидела их совершенно изменившимися, будто они поняли, что на всем белом свете не осталось ни единого надежного места. Впрочем, я думала так же.

Глава 6

После случая с ящерицей мои и без того бессонные ночи стали сущим кошмаром. Кем я была, во что я превращаюсь? В восемнадцать я полагала себя талантливой юной девой, подающей большие надежды. В двадцать – начала работать. В двадцать два вышла замуж за Марио, и мы уехали из Италии. Поначалу мы жили в Канаде, затем в Испании, а потом в Греции. В двадцать восемь я родила Джанни; во время беременности я написала длинный неаполитанский рассказ, который год спустя охотно напечатали. В тридцать один у меня родилась Илария. А теперь, в свои тридцать восемь, я превратилась в ничто, я даже не могла вести себя как подобает. Я осталась без работы и мужа, сломленная и несчастная.

Пока дети были в школе, я то ложилась на диван, то вставала с него, то садилась, то включала телевизор. Однако не было такой программы, которая позволила бы мне забыться. Ночью я слонялась по дому и частенько заканчивала тем, что смотрела передачи, где женщины – по большей части женщины – страстно метались на постелях, как трясогузки на ветках. Они мерзко кривлялись на фоне номера телефона и титров, сулящих райские наслаждения. Или изгибались, томно постанывая приторными голосами. Глядя на них, я думала, что шлюха Марио точь‐в-точь такая же – мечта или кошмар дешевого порно, и именно об этом он втайне грезил все пятнадцать лет, прожитых в браке, а я так этого и не поняла. Поэтому сначала я злилась на себя, потом на него и в конце концов принималась плакать – будто эти теледивы, постоянно мнущие свои огромные груди, облизывающие собственные соски и корчащиеся от мнимого удовольствия, являли собой зрелище, грустное до слез.

Чтобы хоть как‐то успокоиться, я взяла за привычку писать до самого рассвета. Начала я с книги, которую вот уже много лет хотела довести до ума, но быстро отказалась от этой идеи. Ночь за ночью я сочиняла письма Марио, хотя и не знала его нового адреса. Я надеялась, что смогу их ему передать, и тешила себя мыслью, что однажды он их прочтет. Когда я писала, в доме стояла тишина – только Отто нервно бродил по квартире да в соседней комнате сонно дышали дети. В этих длинных письмах я старалась держаться рассудительного будничного тона. Я рассказывала ему, что хочу проанализировать наши отношения и мне нужна его помощь, чтобы понять, в чем моя ошибка. В семейной жизни полно противоречий, признавала я, именно поэтому мне необходимо докопаться до сути и разобраться, что пошло не так в нашем браке. Единственное, чего я от него требовала, – чтобы он меня выслушал и сказал, хочет ли помочь мне в этом самоанализе. То, что он не подает признаков жизни, – невыносимо, он не должен лишать меня возможности диалога, я имею право хотя бы на его внимание; и как у него только хватило духу оставить меня, раздавленную горем, в одиночестве изучать под микроскопом годы нашей совместной жизни… Неважно, писала я, кривя душой, вернется ли он ко мне и детям. Мне важно другое: понять. Почему он с такой легкостью выбросил на помойку пятнадцать лет чувств, чаяний и переживаний? Сколько лет моей жизни он отнял, разрушив все из‐за минутного каприза? Какое однобокое, несправедливое решение! Сдуть прочь наше прошлое, как севшее на руку надоедливое насекомое! Ведь это не только его, но и мое прошлое, и оно сейчас распадается на части. Я просила, умоляла помочь мне понять: имели ли все эти долгие годы хоть какое‐нибудь значение? И с какого момента началось разрушение? Или же все прошедшее было бесполезной тратой часов, месяцев, лет? Но что если во всем этом отыщется некий смысл, который поможет возродить былое чувство? Мне необходимо это знать, писала я. Только разобравшись во всем, я смогу излечиться и выстоять, пускай даже живя без него. А вот так, в полной растерянности, существуя наугад, я чахну и высыхаю. Я похожу на пустую ракушку на летнем взморье.

Когда ручка впивалась в отекшие пальцы, а глаза уже ничего не видели от слез, я подходила к окну. Я слушала то шум деревьев в парке, то гнетущую тишину ночи, слегка подсвеченной рядом уличных фонарей, сияющие венцы которых заслоняла листва. В эти долгие часы я была хранительницей горя, несущей свою вахту вместе с сонмом мертвых слов.

Глава 7

Днем же меня обуревала жажда деятельности, хотя я и становилась все более рассеянной. Я придумывала себе занятия – носилась из одного конца города в другой по пустякам, набрасываясь на них, словно это были дела чрезвычайной важности. Изо всех сил я старалась выглядеть решительной, но контролировала себя с большим трудом – под маской гиперактивности скрывалась сомнамбула.

Турин походил на крепость с железными стенами и серыми, будто замороженными, домами – даже весеннее солнце не могло согреть их. В ясные дни по улицам разливался холодный свет, от которого я покрывалась липким потом. Если я шла пешком, то постоянно наталкивалась на людей и предметы; нередко я садилась где придется, чтобы успокоиться. В машине же со мной творился истинный кошмар: я забывала, что нахожусь за рулем. Вместо дороги перед глазами возникали картины из прошлого или мои фантазии, поэтому я то мяла себе крыло, то тормозила в самый последний момент, невероятно злясь на действительность, которая словно бы лишала меня единственно важных и имевших значение воспоминаний.

В таких случаях я как фурия вылетала из кабины и, выкрикивая ругательства, скандалила с водителем машины, в которую сама же и въехала. Если за рулем был мужчина, то я орала, что у него на уме только пошлости да малолетняя любовница.

По-настоящему я испугалась лишь однажды, когда по рассеянности разрешила Иларии сесть рядом со мной. Мы ехали по проспекту Массимо д’Адзелио, где‐то в районе улицы Галилео Феррариса. Накрапывал дождик, хотя и светило солнце; понятия не имею, о чем я тогда думала… может, я повернулась к ребенку проверить, пристегнута ли она, а может быть, и нет. Я помню только, как в последнюю секунду заметила красный свет и тень человека на пешеходном переходе. Человек смотрел прямо перед собой, я еще подумала, что это наш сосед Каррано. Возможно, это и был он, но без инструмента – с опущенной головой, высокий, седоватый. Я ударила по тормозам, и машина с диким визгом остановилась буквально в нескольких сантиметрах от пешехода. Илария стукнулась головой о ветровое стекло – лоб у нее побагровел, а по стеклу расползлась паутина из трещин.

Крики, плач… Справа от меня прогромыхала вдоль тротуара серо-желтая махина трамвая. Оглушенная, я сидела за рулем, а Илария била меня кулачками и кричала:

– Ты глупая, ты сделала мне больно! Очень больно!

Кто‐то мне что‐то говорил, может, даже и сосед, если, конечно, это был он. Я встряхнулась и ответила ему что‐то оскорбительное. Затем обняла Иларию, посмотрела, не идет ли у нее кровь, наорала на неумолкающие клаксоны, оттолкнула навязчивых прохожих – скопище теней и звуков. Выбралась из машины, взяла дочь на руки и отправилась на поиски воды. Перейдя через трамвайные пути, я пошла было к серому общественному туалету, на котором виднелось стародавнее граффити “Дом фашизма”, но потом передумала и повернула обратно. С кричащей Иларией на руках я присела на скамейку у трамвайной остановки, резкими жестами отгоняя от себя назойливые голоса и тени. Успокоив ребенка, я решила ехать в больницу. Помню, что в тот момент я думала только об одном: кто‐нибудь обязательно сообщит Марио об этом случае с дочкой, и он наконец‐то объявится.

Но Илария оказалась невредимой, не считая того, что какое‐то время у нее на лбу красовалась фиолетовая шишка, которую она с гордостью всем показывала; короче, волноваться было не о чем, и уж тем более – ее отцу, если, конечно, его вообще поставили в известность. Единственное неприятное воспоминание о происшествии – та самая моя мысль, доказательство крайней степени отчаяния: подсознательное желание использовать ребенка для возвращения Марио, повод сказать ему – видишь, что может случиться, когда тебя нет? Теперь до тебя дошло, в какую пропасть ты толкаешь меня день за днем?

Я стыдилась самой себя, но все равно думала только о том, как заполучить мужа обратно. Вскоре мной овладела навязчивая идея: надо увидеть его, объяснить, что я больше так не могу, показать, во что я без него превратилась. Я была уверена, что в ослеплении чувств он не понимает, в каком положении мы очутились. Он‐то небось думает, что мы себе спокойно живем так же, как и раньше. Может быть, он даже полагает, что нам стало легче – я уже не должна заботиться о нем, да и детям теперь меньше достается: никто не ругает Джанни, когда он лупит сестру, и никто не журит Иларию, когда она досаждает брату, так что все мы четверо живем – я и ребята в одном месте, а он в другом – в счастье и согласии. Нужно, говорила я себе, открыть ему глаза. Если бы он увидел нас, посмотрел, во что превратилась наша квартира, осознал, какой стала наша жизнь – беспорядочной, беспокойной, напряженной, как натянутая проволока, впивающаяся в тело, – если бы он прочитал мои письма и понял, какой серьезный труд я проделала, чтобы выявить проблемы в наших отношениях, он бы сразу вернулся домой.

Знай Марио, в каком положении мы окажемся, он никогда бы нас не бросил! Даже весна во всем ее великолепии – наверняка она представлялась ему чудесным временем года, где бы он сейчас ни находился, – принесла нам одни неприятности и мучения. Казалось, днем и ночью парк всеми своими ветвями и листьями наступает на наш дом, чтобы поглотить его. Отто просто бесился от цветочной пыльцы, которая была в квартире повсюду. У Иларии отекли веки, у Джанни вокруг ноздрей и за ушами появилась сыпь. Да и сама я, вялая и отупевшая от усталости, частенько засыпала в десять утра и с трудом поднималась, чтобы успеть забрать детей из школы. Я даже стала приучать их возвращаться домой одних – боялась, что могу проспать.

С другой стороны, этот утренний сон, который раньше казался признаком нездоровья, доставлял мне удовольствие, я ждала его с нетерпением. Иногда меня будил звонок в дверь. Это были дети, которые простояли на лестничной площадке бог знает сколько времени. Однажды, когда я долго не открывала, Джанни сказал:

– Я подумал, что ты умерла.

Глава 8

В один из таких дней я вдруг проснулась, как от укола иглы. Сначала я подумала, что пора бежать за детьми, и посмотрела на часы – было еще рано. Но тут до меня дошло, что звонит мобильный телефон. Я раздраженно ответила – теперь я со всеми разговаривала исключительно сварливым голосом. Это оказался Марио, и потому я сразу же сменила интонацию. Он сказал, что звонит на сотовый, потому что дозвониться на городской невозможно: он много раз пытался, но в трубке слышались только свист да далекие чужие разговоры. Меня растрогали сам звук его голоса, мягкий тон и то, что он вообще есть на белом свете. Прежде всего я сказала:

– Я не нарочно подложила осколок тебе в еду. Это вышло случайно – я просто разбила бутылку.

– Да брось, – ответил он, – это я вспылил не к месту.

Марио объяснил, что ему пришлось срочно уехать по работе (он был в Дании – поездка вышла интересной, но утомительной), и спросил, можно ли зайти вечером, чтобы повидать детей и забрать кое‐какие книги и, в первую очередь, рабочие записи.

– Конечно, – ответила я, – это же и твой дом.

Как только я положила трубку, идея поразить его шаткостью нашего положения и беспорядком в квартире перестала казаться мне такой уж привлекательной. Я на совесть убрала все комнаты, приняла душ, высушила волосы, а затем, не удовлетворенная результатом, снова вымыла голову. Тщательно накрасившись, я надела легкое летнее платье, которое мне подарил Марио и которое ему нравилось. Я привела в порядок руки и ноги… особенно ноги, потому что я стеснялась их, они казались мне какими‐то шершавыми. Я продумала каждую мелочь. Я даже заглянула в блокнот – и с досадой обнаружила, что у меня вот-вот начнутся месячные. Хорошо бы им задержаться!

Когда дети вернулись из школы, они раскрыли рты от удивления. Илария сказала:

– Какое все чистое, и ты тоже. Ты такая красивая!

Однако их радость быстро улетучилась. Они настолько привыкли к беспорядку, что возвращение к былому укладу обоих насторожило. Мне с трудом удалось уговорить их пойти в душ и вымыться, как перед праздником. Я сказала им:

– Вечером придет ваш отец – давайте сделаем так, чтобы он больше не уходил.

Илария объявила, словно бы угрожая:

– Я все ему расскажу про шишку.

– Да рассказывай, что хочешь.

Джанни спросил взволнованно:

– А можно я скажу ему, что после его ухода я все время делаю ошибки в домашке и мне ставят плохие отметки?

– Конечно, – поддержала его я, – вы можете рассказать ему абсолютно все. Расскажите, как он вам нужен, попросите его сделать выбор: вы или та новая женщина!

Ближе к вечеру я опять приняла душ и накрасилась; я все больше нервничала и только и делала, что кричала из ванной на детей, которые носились по квартире и разбрасывали повсюду свои вещи. Чувствуя себя препаршиво, я думала: господи, весь подбородок и лоб в прыщах – ну почему мне вечно не везет?

Тут мне пришло в голову надеть сережки, принадлежавшие еще бабушке Марио, – она ими очень дорожила, да и его мать проносила их всю свою жизнь.

Это была очень ценная вещь; за пятнадцать лет муж позволил мне надеть их один-единственный раз – на свадьбу его брата, но даже тогда решение далось ему с превеликим трудом. Он относился к серьгам так ревностно не потому, что опасался, что я их потеряю или их украдут, и не потому, что был жаден. Я думаю, он боялся, увидев на мне это украшение, утратить некие свои детские или подростковые фантазии и воспоминания.

И я решила раз и навсегда дать ему понять, что я и есть воплощение его фантазий. Я взглянула на себя в зеркало: несмотря на синяки под глазами и желтоватый цвет лица – тут даже тональный крем оказался бессилен, – я все еще была красива, точнее сказать, очень хотела быть красивой любой ценой. Мне недоставало лишь уверенности. Моя кожа не потеряла упругости. Я не выглядела на свои тридцать восемь. Если я сумею скрыть от себя самой, что из меня высосали все соки, подобно тому как на операционном столе из человека откачивают кровь, слюну и слизь, возможно, мне удастся обмануть и Марио.

Внезапно у меня резко испортилось самочувствие. Веки отяжелели, поясница заныла, к глазам подступили слезы. Заглянув в трусы, я увидела на них пятна крови. Я так громко выругалась на своем родном диалекте, что испугалась, как бы меня не услышали дети. Я снова приняла душ и переоделась. Наконец в дверь позвонили.

Это меня взбесило: хозяин повел себя как чужак, решил не пользоваться своими ключами – вероятно, хотел подчеркнуть, что явился сюда как гость. Первым, радостно лая и свесив набок язык, к входной двери огромными прыжками кинулся Отто. За ним поспешал Джанни; он открыл дверь и застыл на пороге. За спиной брата, хихикая и блестя глазами, пряталась Илария. Я же осталась стоять в коридоре, неподалеку от кухни.

Марио вошел, нагруженный пакетами. Я не видела его ровно тридцать четыре дня. Он казался помолодевшим, ухоженным, даже отдохнувшим. У меня так сильно свело желудок, что я едва не потеряла сознание. Ничто в его облике не говорило о том, что ему нас не хватает. В то время как я несла на себе – я это поняла по его испуганному взгляду – все тяготы расставания, он не мог скрыть своего довольства жизнью, а быть может, и счастья.

– Дети, оставьте папу в покое, – сказала я притворно веселым голосом, когда Джанни и Илария, распаковав подарки, принялись вешаться ему на шею, целовать его и соперничать друг с другом за отцовское внимание. Но меня никто не послушался. Раздраженная, я стояла в углу, пока Илария примеряла платье, подаренное Марио, а Джанни играл в коридоре с радиоуправляемой машинкой, за которой с лаем носился Отто. Постепенно я дошла до той точки кипения, когда бурлящая вода выливается на конфорку из огромной кастрюли. Я терпеливо ждала, пока дочка красочно расписывала свою шишку и мои прегрешения – а Марио целовал ее в лоб и уверял, что это пустяки; пока Джанни во всех подробностях рассказывал о сложностях с учебой и громко зачитывал свою работу, забракованную учительницей, – а отец нахваливал его и успокаивал. Настоящая семейная идиллия! Наконец мое терпение лопнуло, я силком затолкала ребят в детскую и захлопнула за ними дверь, пригрозив, что накажу их, если они посмеют высунуть оттуда нос. Попыталась было придать своему голосу чарующие нотки, с треском эту попытку провалила и громко закричала:

– Вот оно, значит, как?! Ну что, хорошо развлекся в Дании? Любовницу‐то с собой прихватил?

Он покачал головой, выпятил губы и приглушенным голосом ответил:

– Если не прекратишь, я заберу свои вещи и сейчас же уйду.

– Я просто спросила, как ты съездил. Что, уж и спросить нельзя?

– Не таким тоном.

– Да? А какой у меня тон? Каким тоном я должна с тобой разговаривать?

– Да нормальным тоном.

– А ты нормально со мной поступил?

– Я влюбился.

– Правда? Я тоже. Много лет назад. В тебя. Но ты унизил меня и продолжаешь унижать.

Марио потупился; он выглядел по‐настоящему расстроенным, и это меня тронуло. В моем голосе появилась нежность – тут уж я ничего не могла с собой поделать. Я сказала, что понимаю его положение, понимаю, что он запутался; но и я – мямлила я, делая длинные паузы, – когда пыталась привести мысли в порядок, пыталась понять его и терпеливо переждать, пока утихнет буря, тоже иногда терялась, тоже иногда опускала руки. И, в качестве знака своей доброй воли, я достала из кухонного ящика связку писем и торжественно вручила ему.

– Посмотри, какой труд! – сказала я. – Здесь изложены мои доводы и стремление понять твои. Прочти.

– Сейчас?

– Почему бы и нет?

Он неохотно развернул первое письмо и пробежал глазами несколько строчек, а затем взглянул на меня:

– Я прочту их дома.

– Дома? Это еще где?

– Ольга, перестань! Дай мне время, прошу тебя, не думай, что мне легко…

– Уж не труднее, чем мне.

– Ты не права. Я будто проваливаюсь в пропасть. Меня пугают часы, минуты…

Если честно, не помню, что именно он говорил. Кажется, он сказал, что когда люди живут вместе и спят в одной кровати, тело партнера превращается в часы, в “счетчик”, да, вот какое выражение он употребил, “счетчик, который торопливо отмеряет жизнь, создавая ощущение тревоги”. Мне показалось, что он хотел сказать что‐то еще, однако и того, что я уже услышала, хватило с избытком. Нарочито, подчеркнуто вульгарно – он было попробовал возразить против такого тона, но быстро умолк – я прошипела:

– Так ты хочешь сказать, что боялся меня? Рядом со мной чувствовал себя стариком? Смерть себе отмерял по моей заднице – раньше, мол, она была крепкой, а вот теперь?.. Ты это хотел сказать?

– Там дети…

– Дети там, дети сям… А где я? Где мое место? Я хочу знать! Если ты живешь с ощущением тревоги, то с чем живу я? Читай, читай эти письма! Я все никак не могу их закончить! Не могу понять, что с нами произошло!

Он с отвращением посмотрел на листки.

– Будешь думать только об этом – никогда и не поймешь.

– Да? А как я могу думать о чем‐то другом?

– Тебе нужно отвлечься.

У меня опять резко свело живот, мне до ужаса захотелось узнать, ревнует ли он меня? Влечет ли его еще мое тело? Смирится ли он, если у меня появится другой?

– А я и так отвлекаюсь. – Я постаралась, чтобы в моем голосе прозвучало самодовольство. – Я вовсе не зациклена на одном только ожидании. Я пишу, стараюсь понять, размышляю. Но делаю я это ради себя и детей, а не чтобы доставить тебе удовольствие. Еще чего! Ты вообще по сторонам‐то посмотрел? Заметил, как нам хорошо втроем? А меня заметил?

Подав вперед грудь и качнув серьгами, я насмешливо продемонстрировала мужу сначала один, а потом второй свой профиль.

– Ты выглядишь хорошо, – неуверенно произнес он.

– Не просто хорошо, а чертовски хорошо! Да вон хоть у нашего соседа Каррано спроси!

– У этого шута горохового?

– Он музыкант.

– Ты с ним встречаешься? – неохотно поинтересовался Марио.

Подавив всхлип, я засмеялась.

– Да, я с ним встречаюсь. Встречаюсь, как и ты со своей любовницей.

– Но почему именно с ним? Такой неприятный тип!

– Мне с ним трахаться, не тебе!

Крепко растерев себе лицо ладонями, он глухо пробормотал:

– Ты делаешь это и при детях?

Я улыбнулась.

– Трахаюсь?

– Нет, так выражаешься.

И тут я слетела с катушек и заорала:

– Выражаюсь?! Я выражаюсь?! Да пошел ты в жопу со своей вежливостью! Ты меня унизил, ты меня растоптал, а я должна выражаться, как примерная жена? Ну ты и мудак! Какими словами назвать то, что ты сделал и продолжаешь делать со мной? Какими словами назвать то, чем ты занимаешься со своей девкой? Ну же, давай! Ты лижешь ей щелку? Трахаешь в задницу? Вытворяешь то, чего не позволял себе со мной? Говори! Потому что я все равно вас вижу. Вижу вот этими самыми глазами все, что вы делаете вместе, я видела это сотни тысяч раз днем и ночью, во сне и наяву! Но оказывается, чтобы не задеть чувства синьора и его детей, я должна выражаться литературно! Должна быть изысканной! Элегантной! А ну вали отсюда! Выметайся, говнюк!

Он быстро вскочил, вбежал в свой кабинет, сунул в сумку книги и тетради, задержался ненадолго у компьютера, достал из стола коробку с дискетами и еще какие‐то вещи…

Я, набрав в грудь побольше воздуха, ринулась за ним. В голове у меня теснилась уйма возражений. Мне хотелось закричать: не смей ничего трогать; ты работал над всем этим вместе со мной – я заботилась о тебе, ходила по магазинам, готовила, убирала, это все принадлежит и мне тоже, оставь все тут! Но я испугалась – и того, что уже было сказано, и того, что я только собиралась сказать. Мне стало страшно: вдруг он меня возненавидит и на самом деле уйдет навсегда?

– Марио, прости, пожалуйста, иди сюда, давай поговорим… Марио! Я просто слегка нервничаю…

Оттолкнув меня, он подошел к двери, открыл ее и сказал:

– Мне пора. Но я еще приду, будь уверена. Приду ради детей.

Уже на пороге он внезапно приостановился и добавил:

– Не надевай больше эти серьги. Они тебе не подходят.

А затем исчез, даже не закрыв за собой дверь.

Я с силой ее захлопнула, но она была настолько старой и расшатанной, что, ударившись о косяк, открылась снова. Тогда я навалилась на нее всем телом и нажимала до тех пор, пока не щелкнул замок. Потом, в сопровождении встревоженного пса, я выскочила на балкон. Я подождала, пока Марио выйдет во двор, и отчаянно завопила:

– Скажи хотя бы, где ты живешь, или оставь свой номер телефона! Как мне тебя найти, если дети заболеют…

Он даже не оглянулся. Вне себя от гнева, я исходила криком:

– Скажи, как зовут твою шлюху! Она хоть красивая? Сколько ей лет?

Марио сел в машину и завел мотор. Автомобиль скрылся под сенью дворовых деревьев, затем появился, чтобы исчезнуть снова.

– Мама, – позвал меня Джанни.

Глава 9

Я обернулась. Дети выглядывали из‐за двери своей комнаты, но боялись переступить ее порог. Вероятно, видок у меня был еще тот, так что они предпочли испуганно наблюдать за мной с безопасного расстояния.

Ребята показались мне какими‐то странными, я даже подумала, будто они, подобно героям рассказов о привидениях, способны видеть невидимое. Может быть, рядом со мной стояла неподвижная, как надгробное изваяние, бедняжка – брошенная жена из моих детских воспоминаний. Она явилась в Турин из Неаполя, чтобы схватить меня за подол, прежде чем я брошусь вниз с пятого этажа. Она‐то знала, как я хотела залить мужа слезами холодной испарины и крови и прокричать: “Останься!” И тут я вспомнила, как поступила сама бедняжка. Однажды вечером она приняла яд. Моя мать шептала двум своим работницам – блондинке и брюнетке: бедняжка вбила себе в голову, что муженек раскается и примчится к ее смертному одру просить прощения. Однако он благоразумно остался в стороне – вместе с любимой женщиной. И моя мать смеялась горьким смехом над этой и другими горькими историями. У брошенных жен больше не блестели глаза, брошенные жены умирали заживо. Так она говорила, пока кроила платья или подгоняла их прямо на своих клиентках, которые даже в конце шестидесятых предпочитали шить одежду на заказ. Сплетни, пересуды, шитье – я была внимательным слушателем. Желание писать рассказы пришло ко мне именно там – под столом, где я играла. Неверный муж, сбежавший в Пескару, не объявился даже тогда, когда его жена по собственной воле оказалась между жизнью и смертью и соседям пришлось вызывать скорую, чтобы отвезти ее в больницу. Эти слова навсегда врезались мне в память. Балансировать между жизнью и смертью – как канатоходец. Слушая взрослые разговоры, я, не знаю почему, представляла себе, как ради любви к своему мужу бедняжка распласталась на лезвии меча, а его острие, порвав платье, вонзилось ей в кожу. После больницы она стала еще более жалкой, и под платьем у нее теперь был темно-красный шрам. Соседи избегали ее – они не знали, ни как себя вести, ни что сказать.

Я встряхнулась, и меня снова охватило негодование, мне хотелось придавить Марио всем своим весом, хотелось неотступно следовать за ним. На следующий день я решила снова обзвонить старых друзей, чтобы наладить с ними отношения. Но телефон не работал, тут Марио не соврал. Из трубки доносились невыносимый свист и далекие голоса.

Пришлось взяться за мобильник. Методично, одного за другим, я обзвонила всех знакомых и притворно мягким тоном постаралась убедить их в том, что я уже успокоилась и пытаюсь свыкнуться с моим новым положением. У тех, кто был не прочь поговорить, я пробовала выведать что‐то о Марио и его новой пассии, делая вид, будто мне все и так известно, но очень уж охота об этом поболтать, чтобы выпустить пар. Большинство отвечали односложно, догадываясь о моем хитроумном плане. Однако некоторые, не сдержавшись, рассказали мне кое‐какие подробности: у любовницы моего мужа “фольксваген” цвета металлик; она всегда носит ужасные красные сапоги; она – выцветшая блондинка неопределенного возраста. Леа Фаррако оказалась наиболее словоохотливой. Она не сплетничала, тут стоит отдать ей должное, а просто поведала то, что знала. Видеть она их не видела. О женщине толком сказать ничего не может. Однако ей известно, что живут они вместе. Точного адреса Леа не знает, но ходят слухи, что обосновалась парочка где‐то в районе проспекта Брешиа – да-да, именно там, на проспекте Брешиа. Они забрались так далеко, в такое непопулярное место, потому что Марио не хочет ни с кем встречаться, особенно со старыми приятелями из Политеха.

Я надеялась узнать у нее что‐нибудь еще, но, как назло, мобильный, который я уже сто лет не заряжала, перестал подавать признаки жизни. Я принялась лихорадочно рыскать по дому в поисках зарядки, но так ее и не нашла. Накануне, готовясь к приходу Марио, я наводила всюду лоск и, вероятно, сунула зарядку в какое‐то надежное место, но куда именно, вспомнить не могла. Тут у меня случилась одна из моих вспышек ярости, Отто зашелся в лае, и я, чтобы не запустить телефоном в собаку, пульнула им в стену.

Аппарат разбился надвое; обломки упали на пол с глухим стуком, и Отто, громко рыча, набросился на них так, будто они были живые. Успокоившись, я вернулась к городскому телефону – и опять услышала протяжный свист и отдаленные голоса. Но вместо того чтобы положить трубку, я машинально, привычным движением набрала номер Леа. И вдруг свист прекратился и пошли гудки – чудеса техники!

Второй раз можно было и не звонить. Подходящий момент был упущен: теперь Леа отвечала довольно уклончиво. Наверняка ее разбранил муж, или же она сама пожалела, что невольно усложнила и без того непростую ситуацию. С дружеским участием она сказала, что больше ей ничего не известно. Марио она давно не видела, и ей нет дела до его новой подруги: она не знает ни ее возраста, ни места работы. Что же до их адреса – проспект Брешиа, – то это только так, приблизительно: на самом деле это может быть и проспект Палермо или улица Терамо либо Лоди, трудно сказать, в том районе сплошные названия городов! И да, ей показалось странным, что Марио забрался в такую даль. Она посоветовала мне отпустить ситуацию – время, мол, расставит все по своим местам.

Однако это не помешало мне тем же вечером, как только дети уснули, сесть в машину и до часу-двух ночи кружить по проспектам Брешиа и Палермо. Ехала я медленно. Эта часть города показалась мне какой‐то растерзанной, раненой, точно рассеченной поблескивающими трамвайными путями. Черное небо с выделявшейся на нем тонкой, изящной стрелой подъемного крана давило на низкие дома, залитые тусклым светом уличных фонарей, словно днище неумолимо опускающегося поршня. Ветер забрасывал сушившиеся на балконах белые и голубые простыни на серые тарелки антенн. Припарковавшись, я с яростным упрямством принялась бродить по улицам. Я надеялась встретить Марио с его любовницей. Я мечтала об этом. Я думала застать их врасплох, когда они выйдут из “фольксвагена”, возвращаясь из кино или ресторана, веселые, как мы с ним когда‐то, еще до рождения детей. Но нет, ничего – одни только пустые машины, закрытые магазинчики да пьяный, прикорнувший в закутке. Отремонтированные здания соседствовали с полуразрушенными, из которых доносилась чужеземная речь. На низеньком домике с черепичной крышей я прочитала желтую надпись: “Сильвано – свободен”. Свободен он, свободны мы, свободны все. Отвращение к мукам, сковывающим нас, вереницы тяжких судеб. Я обессиленно прислонилась к синей стене какого‐то дома на улице Алессандрии с высеченной на нем надписью “Приют принца Неаполитанского”. Так вот куда я попала: я словно услышала громкий южный говор, в сознании у меня слились воедино далекие города, синяя гладь моря и белизна Альп. Бедняжка с площади Мадзини тридцать лет тому назад тоже опиралась, как я сейчас, о стену дома, задыхаясь от отчаяния. Как и она, я не могла найти утешения в протесте, в мести. Если Марио уединился со своей любовницей в одном из этих зданий – скажем, вот в этой громадине с надписью “Алюминий” над входом, что смотрит на просторный двор и вся усеяна балконами, на каждом из которых красуются полотнища постельного белья, – то свое счастье быть вместе они наверняка спрятали от нескромных соседских взглядов как раз за такими вот тряпками, и я ничего, ничего не могу с этим поделать, как бы мне, страдавшей от горя и боли, ни хотелось отшвырнуть прочь эту скрывавшую их ширму и показаться им, чтобы мое несчастье накрыло их с головой.

Я долго бродила по темно-фиолетовым улицам в безрассудной уверенности (в той беспочвенной уверенности, которую именуют предвидением – фантастической реализацией наших подсознательных желаний), что они непременно где‐то рядом: за дверью, за углом, за окном… а может, они уже заметили меня и теперь ухмыляются, как довольные содеянным преступники.

Так ничего и не узнав, я вернулась домой около двух, совершенно разбитая и разочарованная. Припарковавшись, я подошла к дому и увидела силуэт Каррано – он как раз подходил к подъезду. Футляр торчал из‐за его покатых плеч, словно шило.

Мне захотелось окликнуть его, одиночество тяготило меня. Мне нужно было поговорить с кем‐нибудь, поссориться, закричать. Я ускорила было шаг, чтобы догнать соседа, но он исчез за дверью. Даже побеги я за ним – на это у меня не хватило бы духу, мне казалось, что тогда провалится асфальт, и уйдет под землю парк со всеми деревьями, и исчезнет куда‐то черная гладь реки, – все равно я бы не успела нагнать его до того, как он шагнул бы в лифт. Но я все‐таки совсем уже собралась сорваться с места, когда увидела что‐то на земле, прямо под уличным фонарем.

Я наклонилась: это оказалось водительское удостоверение в пластиковой обложке. С него на меня смотрело лицо музыканта. Тут он был намного моложе: Альдо Каррано из маленького городка на юге. По дате рождения я поняла, что в августе ему исполнится пятьдесят три. Вот теперь у меня был убедительный предлог, чтобы позвонить в его дверь.

Положив документ в карман, я вошла в лифт и нажала цифру четыре.

Лифт медленнее, чем обычно, пополз вверх, от его шума среди полнейшей тишины у меня сильнее забилось сердце. Но когда кабина остановилась на четвертом этаже, меня охватила паника; не потратив ни секунды на колебания, я нажала на пятерку.

Домой, немедленно домой. А вдруг дети проснулись? Вдруг они ищут меня сейчас в пустой квартире? Права Каррано подождут и до завтра. К чему стучаться к незнакомому человеку в два часа ночи?

Клубок обид, желание отомстить и необходимость протестировать силу унижения собственного тела лишили меня остатков здравого смысла.

Да, домой.

Глава 10

На следующий день, немного посопротивлявшись, Каррано вместе с его правами канул в небытие. Стоило детям уйти в школу, как я заметила, что наша квартира буквально кишит муравьями. Такое случалось каждый год с наступлением летней жары. Насекомые плотными рядами ползли из окон, с балкона, вылезали из‐под паркета, снова там укрывались, а потом маршировали на кухню – к сахару, к хлебу и к джему. Учуяв их, Отто лаял как сумасшедший и, сам того не желая, разносил муравьев по квартире на своей шерсти.

Я побежала за тряпкой и хорошенько протерла пол во всех комнатах. Разбросала лимонные корки там, где, как мне показалось, насекомых было больше всего. И, ужасно нервничая, стала ждать. Как только муравьи вернулись, я отметила все места, где они проникали в квартиру, все входы в бесчисленные тайнички и выходы из них – и засыпала их тальком. Когда же я убедилась, что ни тальк, ни лимон не помогают, то решила воспользоваться химическими средствами, хотя и беспокоилась за Отто, который привык лизать все подряд, не разбираясь, съедобно это или нет.

Порывшись в кладовке, я нашла нужный баллончик, внимательно прочитала инструкцию, заперла Отто в детской и распрыскала отраву по всем углам. Мне было не по себе, потому что казалось, будто баллончик – это продолжение моего тела, а распрыскиваю я скопившуюся во мне желчь. Затем я немного подождала, стараясь не обращать внимания на лай Отто, царапавшего дверь, и вышла на балкон, чтобы не дышать ядовитыми парами.

Балкон выступал над пустотой, как трамплин в бассейне. Жара опустилась на неподвижные деревья в парке, сдавила голубую полоску По, серые и синие суденышки, арочные своды моста принцессы Изабеллы. Внизу я заметила Каррано, который, нагнувшись, кружил по двору, вероятно, в поисках своего удостоверения. Я закричала:

– Синьор! Синьор Каррано!

У меня всегда был тихий голос, я просто не умела кричать. Произнесенные мною слова падали недалеко, как камешек, брошенный рукой ребенка. Я хотела сказать ему, что документ у меня, но он даже не обернулся. Так что я молча стояла и наблюдала за ним с пятого этажа – худой, но широкий в плечах, густые волосы тронуты сединой…. Внутри меня нарастала глухая неприязнь к соседу, и это чувство становилось все сильнее по мере того, как я отдавала себе отчет в его беспочвенности. Кто знает, сколько секретов у этого одиночки, у этого самца, одержимого сексом. Может, он, несмотря на приличный возраст, кичится своим членом. Да-да, наверняка он не видит ничего дальше своей паршивой спермы и радуется, что его малыш все еще встает, подобно тому как поднимаются поникшие листья засохшего растения, которое наконец‐то полили. С теми женщинами, что ему подворачиваются, он груб и тороплив, его единственная задача – набрать как можно больше очков, как на стрельбище. Попасть в красную вагину – его главную цель, заключенную в концентрические круги. Лучше, конечно, если мочалка молодая и свежая, с упругой задницей… Приписывая ему эти мысли, я вздрагивала от злости, как от электрических разрядов. Очнулась я только тогда, когда, посмотрев вниз, поняла, что темная фигура Каррано больше не маячит во дворе.

Когда я вернулась в квартиру, едкий запах немного выветрился. Убрав черные муравьиные останки, я, сжав зубы, снова вымыла пол и пошла выпустить отчаянно завывавшего Отто. И с ужасом обнаружила, что теперь муравьев полно и в детской.

Стройные настойчивые шеренги появлялись из‐под плохо пригнанных плашек старого паркета – черные отряды в состоянии отчаянной паники.

Выхода у меня не было, и я снова принялась за работу, однако теперь делала все нехотя, подавленная ощущением неотвратимости. Чем дольше я смотрела на эти муравьиные толпы – пример жизнестойкости, которая, не зная преград, с неутомимым усердием преодолевает любое препятствие, – тем хуже я себя чувствовала.

Распылив химикат в детской, я пристегнула к ошейнику Отто поводок, и пес, высунув язык, поволок меня вниз по лестничным маршам.

Глава 11

Во дворе Отто рванул вперед – сбруя ему явно мешала. Я миновала обрубок зеленой подлодки, которая так нравилась Джанни. Углубилась в туннель, весь исписанный непристойностями, и вышла из него к сосновому леску. В этот час женщины – небольшие группки болтливых мамаш – или укрывались в тени деревьев (окруженные со всех сторон колясками, они напоминали поселенцев на Диком Западе), или присматривали за малышами, что галдели невдалеке, играя в мяч. Большинство этих женщин терпеть не могли собак без поводка. Они проецировали свои страхи на животных, боялись, что те покусают детей либо загадят площадку.

Пес мучился, ему хотелось бегать и играть, но как поступить, я не знала. Мои нервы были напряжены до предела, мне не хотелось ни с кем конфликтовать. Лучше уж держать Отто на поводке, чем с кем‐нибудь поругаться.

Я прошла вглубь рощицы, надеясь, что хотя бы там не будет этих зануд. Отто обнюхивал землю, дрожа от возбуждения. Я его любила, хотя никогда особо им не занималась. Он тоже был привязан ко мне, но многого от меня не ожидал. Кормежка, прогулки в парке, игры – для всего этого был Марио. И сейчас, когда муж исчез, это доброе по натуре животное уныло старалось приспособиться к его отсутствию и раздраженно лаяло из‐за того, что я нарушала привычный ход вещей. Например, Марио наверняка бы уже давно, прямо на выходе из туннеля, спустил его с поводка и сам бы подошел к мамашам на лавочках, чтобы задобрить их и убедить в том, что пес и мухи не обидит и просто обожает детей. Я же и в роще хотела быть уверенной, что он никому не помешает, и потому отпустила его только сейчас. Вне себя от радости, Отто принялся стремглав носиться туда-сюда.

Подняв с земли длинную тонкую ветку, я нерешительно взмахнула ею, а затем сделала это еще раз, но уже увереннее. Мне нравился свист – в детстве я часто так играла. Как‐то во дворе я нашла похожий тонкий прутик и хлестала им воздух, добиваясь плачущих звуков. Именно тогда я услышала, что наша соседка, после неудачной попытки отравиться, утопилась где‐то возле Капо Мизено. Эта новость бежала от окна к окну, с этажа на этаж. Моя мать сразу же позвала меня домой; она всегда была чем‐то недовольна и часто ругала меня без причины, даже когда я не делала ничего плохого. Иногда мне казалось, что она не любит меня, точно замечая во мне то, что ненавидела в самой себе, – некий тайный изъян. В тот день она запретила мне выходить во двор и играть на лестнице. Я сидела в темном углу квартиры и представляла себе бездыханное, напитавшееся водой тело бедняжки – серебряной, готовой к засолке рыбины. И каждый раз, когда позже я рассекала прутиком воздух, заставляя тот скулить, я всегда думала о ней – женщине в рассоле. Я слышала, как она тонет, как всю ночь скользит в воде, пока не оказывается возле Капо Мизено. И теперь, когда я вспомнила об этом, мне захотелось сечь воздух сосновой рощи все сильнее и сильнее, как в детстве, чтобы призвать, а быть может, и изгнать духов прошлого. Чем энергичнее я махала веткой, тем резче получался свист. Представив себя со стороны, я расхохоталась – тридцативосьмилетняя женщина, по горло заваленная проблемами, вдруг вернулась к детской игре. Да, говорила я себе, это просто удивительно: даже в таком возрасте от радости или от отчаяния можно придумать уйму безрассудных вещей. И я играла этой длинной и тонкой веткой, и смеяться мне хотелось все больше и больше.

От этого занятия меня отвлек громкий крик. Протяжный вопль молодой женщины, почти девочки, которая внезапно появилась в конце тропинки. Крупная, но не толстая, с резкими чертами лица, крепкокостая, с белой кожей и черными волосами, она толкала перед собой коляску, где эхом вторил ее крику ребенок. Отто угрожающе рычал, напуганный ором и плачем. Я бросилась к ним, выкрикивая собаке на ходу “Лежать! Лежать!” Но Отто никак не унимался, и женщина набросилась на меня:

– Вы что, не знаете, что собаку нужно выгуливать на поводке? Вы что, не знаете, что собаку нужно выгуливать в наморднике?

Чертова сучка! Да ее саму нужно водить на поводке.

– Ты вообще соображаешь?! – заорала я в ответ, не сдержавшись. – Своим криком ты пугаешь ребенка, он плачет, и вы оба пугаете пса, вот он и лает! Действие и реакция, черт побери, действие и реакция! Это тебя нужно выгуливать в наморднике!

Девица тоже повела себя агрессивно, принявшись бранить меня и Отто, который все никак не мог угомониться. Приплела своего мужа и стала угрожать, что уж он‐то знает, как раз и навсегда разобраться с бегающими по парку собаками. Парки, мол, обустроили для детей, а не для животных. Потом она достала из коляски хныкающего ребенка и прижала его к груди, нашептывая ласковые слова; понятия не имею, кого она хотела успокоить – его или себя. Наконец она проговорила, с яростью уставившись на Отто:

– Нет, вы только гляньте! Только послушайте! Если у меня пропадет молоко, вы за это поплатитесь!

Когда она сказала про молоко, меня словно ударили в грудь и ко мне неожиданно вернулась способность слышать и видеть. Я посмотрела на Отто: острые клыки, уши торчком, шерсть дыбом, злобный взгляд, напряженные мускулы, грозный лай. Поистине жуткое зрелище: мне показалось, что он не в себе, что он внезапно превратился в совершенно другого пса – злобного и непредсказуемого. Страшный волк из детских сказок. Он не лег покорно на землю, как я ему велела, а продолжал лаять, усугубляя ситуацию, и я утвердилась в мысли, что это – проявление непозволительного непослушания. Я прикрикнула на него:

– Хватит, Отто, перестань!

Однако пес все никак не замолкал, и потому я угрожающе занесла над ним ветку, которая была у меня в руке, но он и тут не угомонился. Разозлившись, я с силой хлестнула его. Я услышала свист, а затем увидела удивленные глаза пса, которого прут саданул по уху. Глупенькая, глупенькая псина, которую Марио щенком подарил Джанни и Иларии. Отто, дружелюбнейшее создание, вырос в нашем доме. Этот подарок муж сделал скорее себе, чем ребятам – он с детства хотел такую собаку. Вот и получилось избалованное животное, привыкшее, что ему во всем потакают. А теперь я кричала Отто: скотина, гадкая собака – и все лупила, и лупила, и лупила его, а он повизгивал и прижимался к земле, поджав уши, неподвижный и жалкий под градом яростных ударов.

– Что вы делаете? – пробормотала женщина.

Оставив ее вопрос без ответа, я продолжала бить Отто. Она заспешила прочь, толкая перед собой одной рукой коляску и опасаясь уже не собаки, а меня.

Глава 12

Увидев ее реакцию, я опомнилась. Я смотрела, как женщина почти бежала по тропинке, вздымая клубы пыли. Потом я взглянула на Отто: несчастный пес, прикрыв морду лапами, жалобно скулил.

Выбросив прут, я присела рядом с ним и стала его гладить. Зачем я так с ним обошлась? Мне было до ужаса стыдно перед этим бедным растерянным животным. Без всякой причины он попал под раздачу. Вот так вмиг я перевернула с ног на голову весь его жизненный опыт – все смыло волной моей раздражительности. Да, бедный Отто, да, без конца повторяла я.

Мы отправились домой. Открыв дверь, я впустила собаку в квартиру и сразу же почувствовала, что внутри кто‐то есть.

Отто весело потрусил по коридору, к нему вернулись прежняя живость и хорошее настроение. Я бросилась в детскую – ребята оказались там, сидели каждый на своей кровати, на лицах было написано замешательство, оба портфеля валялись на полу… В полном недоумении я глянула на часы: случалось, что я напрочь забывала о детях.

– Чем так воняет? – спросил Джанни, отпихивая Отто.

– Отравой. У нас завелись муравьи.

Илария захныкала:

– А когда мы будем обедать?

Я покачала головой. Мне не давал покоя какой- то вопрос, однако я громким голосом принялась объяснять, что из‐за муравьев не ходила в магазин и ничего не приготовила, поэтому не знаю, чем их кормить.

И тут я вздрогнула, вспомнив, что хотела спросить:

– Как вы вошли в квартиру?

Вот именно, как они вошли? Ключей я им не давала, а открыть замок сами они точно не могли. Однако как‐то же они тут очутились! Я прижала их к себе сильно-пресильно. Я обнимала их, чтобы удостовериться, что это и впрямь мои дети из плоти и крови, а не призрачные видения.

Джанни ответил:

– Дверь была приоткрыта.

Я подошла к двери и внимательно ее осмотрела. Никаких следов взлома я не обнаружила, хотя в этом не было ничего странного – замок был такой старый, что его открыл бы и ребенок.

– Дома вы никого не застали? – взволнованно спросила я детей, гадая, вспугнули ли они воров или те все еще прячутся где‐то тут.

Прижимая к себе дочь и сына, я прошлась по квартире, немного успокоенная тем, что Отто, который все время путался у нас под ногами, не подавал сигнала опасности. Я все внимательно осмотрела – никого. Все было в идеальном порядке, всюду чисто, от нашествия муравьев не осталось и следа.

Тут снова заныла Илария:

– Что мы будем есть?

Я приготовила омлет. Джанни и Илария вмиг его умяли, я же перекусила хлебом и сыром. Ела я рассеянно, слушая одним ухом детскую болтовню – о школьных делах, одноклассниках и всяческих обидках.

Я размышляла: обычно воры рыскают повсюду, выворачивая на пол ящики; если им не удается найти ничего ценного, то из мести они гадят на постели, мочатся по всем углам. В квартире же все было в полном порядке. Хотя из любого правила бывают исключения. Я припомнила один случай двадцатилетней давности – в то время я еще жила вместе с родителями. Происшедшее шло вразрез со всеми россказнями о ворах. Как‐то, вернувшись домой, мы увидели, что дверь взломана; внутри, однако, все было в идеальном порядке. Ни намека на грязную месть. И только гораздо позже мы обнаружили, что пропала единственная наша ценная вещь – золотые часы, которые отец давным-давно подарил матери.

Оставив детей на кухне, я пошла проверить, целы ли деньги, – целы. А вот серьги, принадлежавшие бабушке Марио, я найти не смогла. Их не было ни в привычном месте, ни в ящике комода – вообще нигде.

Глава 13

Всю ночь и последующие дни я провела в раздумьях. Мне нужно сражаться на два фронта: не терять чувства реальности, усмиряя поток воспоминаний и мыслей; попробовать для укрепления сил вообразить себя саламандрой, которая может пройти сквозь пламя и не обжечься.

Не сдавайся, уговаривала себя я. Борись до конца! Меня пугала моя растущая неспособность задержаться на одной мысли, на одном действии. Я боялась резких, не поддающихся контролю поворотов. Чтобы приободриться, я писала: Марио не забрал с собой весь мир – он забрал только самого себя. Да и времена сейчас не те, что тридцать лет назад. Нужно жить нынешним днем, цепляться за сегодня, не отступать, не терять себя, держаться! Нельзя увлекаться монологами, сплетничая и сквернословя. Нужно забыть про восклицательные знаки. Он ушел, ты осталась. Не ты теперь наслаждаешься блеском его глаз и его речами – ну и что с того? Защищайся, храни свою цельность, не дай разбить себя, как фарфоровую статуэтку. Ты – не безделушка, женщины – не игрушки. Сломленная женщина, ха-ха, вот же дерьмо! Моя задача, думала я, доказать, что можно остаться здоровой. Я должна доказать это прежде всего себе, а не кому‐либо еще. Если в наступление пойдут ящерицы – буду сражаться с ящерицами, если атакуют муравьи – буду сражаться с муравьями, если нагрянут воры – сражусь с ворами. А если придется сразиться с самой собой, то, значит, так тому и быть.

Вдобавок меня мучил вопрос: кому пришло в голову забраться в наш дом, кому понадобились только серьги? Ответ был очевиден – Марио. Он забрал фамильную драгоценность. Он дал мне понять, что больше мы не одна семья, что теперь я для него чужая. Что теперь он ушел насовсем.

Но затем я отбросила эту мысль как совершенно невыносимую. Я убеждала себя: не торопись, может, все‐таки это были воры? Может быть, наркоманы? Искали деньги на новую дозу? Возможно, вероятно… Чтобы фантазии не завлекли меня слишком далеко, я бросала писать и подходила к двери. Я открывала ее, а затем осторожно, без стука, прикрывала. Потом бралась за дверную ручку и резко тянула на себя: дверь открывалась. Очевидно, замок сломался: пружина износилась, язычок едва-едва, на какой‐то миллиметр, заходил на свое место. Дверь казалась запертой, но стоило потянуть сильнее, как она открывалась. Наш дом и наша жизнь стояли нараспашку, и днем и ночью к нам мог проникнуть кто угодно.

Я решила, что нужно срочно поменять замок. Если это воры, то вдруг они вернутся? А если к нам тайком проник Марио, то чем он лучше вора? Да он даже хуже. Прокрасться в свой собственный дом. Шарить где только можно, читать мои личные записи, мои письма. Сердце у меня просто готово было разорваться от злости. Ну уж нет, больше он никогда не переступит порог этой квартиры, тут и дети со мной согласятся, что же это за отец, который пробирается в дом тайком, как вор, и не оставляет после себя ничего – ни привета, ни “до свиданья”, ни “как дела”.

Итак, вне себя от возмущения и беспокойства, я решила, что нужно сменить дверной замок. Но, объяснили мне продавцы, к которым я обратилась, как бы ни были хороши замки с их планками, ригелями, язычками и защелками, все равно любой из них при желании можно открыть или взломать. Поэтому для вящего спокойствия мне посоветовали установить бронированную дверь.

Я долго колебалась, я не могла тратить деньги направо и налево. После бегства Марио мое материальное положение не внушало оптимизма. Однако в конце концов я решилась и принялась ходить по магазинам, сравнивая цены и характеристики, плюсы и минусы. И вот после утомительных недель, угроханных на изучение рынка и всяческие переговоры, я определилась – в одно прекрасное утро ко мне домой заявились двое рабочих. Одному было около тридцати, второму – в районе пятидесяти. От обоих ужасно воняло табаком.

Дети были в школе, Отто лежал в углу, не обращая внимания на двух незнакомцев, ну, а я немедленно почувствовала себя неловко. Это рассердило меня: теперь меня сердило любое отклонение от моей обычной манеры поведения. Раньше я была вежлива со всеми, кто переступал наш порог: с газовщиками, электриками, администратором кондоминиума, сантехником, обойщиком, даже с коммивояжерами и агентами по недвижимости, которые искали квартиры на продажу. Я доверяла незнакомым людям, иногда мы перекидывались парой слов – мне нравилось демонстрировать интерес к чужой жизни. Я была настолько уверена в себе, что, пригласив незнакомцев в дом, запирала за ними дверь и иногда даже предлагала им что‐нибудь выпить. С другой стороны, моя обычная манера держаться одновременно учтиво и отстраненно никогда не давала никому из визитеров повода обронить непочтительное словцо или двусмысленно пошутить, чтобы увидеть мою реакцию и понять, расположена ли я к сексу. Эти же двое, лениво занявшись своим делом, сразу принялись ухмыляться, обмениваться намеками и многозначительно напевать непристойные песни. Мне пришло в голову, что в самом моем теле, в жестах и взглядах есть теперь нечто такое, что я больше не контролирую. Я разволновалась. Что же написано у меня на лбу? Что я целых три месяца не спала с мужчиной? Что не сосала член и никто не лизал мою киску? Что меня никто не трахал? Почему эти двое, посмеиваясь, непрерывно рассказывают мне о ключах, замочных скважинах и замках? Мне следует защитить себя, стать непроницаемой, как броня. Я нервничала все сильнее. Я не знала, что мне делать, пока они стучали молотками и без спросу курили, распространяя по дому невыносимый запах пота.

Прихватив с собой Отто, я вышла на кухню, закрыла за собой дверь, села за стол и взяла газету. Но сосредоточиться у меня не получилось: уж очень рабочие шумели. Отложив газету, я принялась за готовку. Однако же я все задавалась вопросом – почему я так себя веду, почему прячусь в собственном доме, какой в этом смысл? И я вернулась в прихожую, где эти двое – один на площадке, другой в квартире – были заняты тем, что прилаживали к старым дверным панелям металлические листы.

Я прихватила пиво, и меня встретили с еле скрываемым энтузиазмом. Тот, что постарше, снова начал плоско шутить – наверное, ему хотелось казаться остроумным, а это был единственный доступный для него тип острот. Невольно – просто воздух в горле коснулся голосовых связок – засмеявшись, я ответила ему куда более двусмысленно; увидев, что они открыли от удивления рты, я не стала ждать, пока они опомнятся, и поддала еще жару, да так, что мастера недоумевающе переглянулись, обменялись улыбками и, забыв про недопитое пиво, с усердием принялись за работу.

Какое‐то время ничего не было слышно, кроме непрерывных ударов молотков. Мне снова стало до ужаса неловко, мне хотелось провалиться сквозь землю. Мне было стыдно, потому что я стояла там, словно в ожидании новых пошлостей, которых все не следовало. Нам всем было не по себе, рабочие лишь изредка просили подать им инструмент или что‐то еще, но уже без улыбок, с преувеличенной учтивостью. Через какое‐то время я, собрав стаканы и бутылки, вернулась на кухню. Что‐то со мной творилось. Я проходила все стадии деградации, я капитулировала, неужто мне совсем отказало чувство меры?

Наконец мастера меня окликнули. Они закончили. Показали, как устроена дверь, вручили ключи. Тот, что постарше, сказал, что если будут проблемы, я могу ему позвонить, и грязными, толстыми пальцами всучил мне визитку. Мне показалось, что к нему вернулась его назойливость, но реагировать на это я не стала. Я обратила на него внимание только тогда, когда он, вставив ключи в две ярко блестевшие на темной поверхности двери замочные скважины, настоятельно порекомендовал запомнить их положение.

– Этот нужно вставлять вертикально, – сказал он, – а вот этот – горизонтально.

Я посмотрела на него растерянно, и он добавил:

– Тут главное не ошибиться, а то можно сломать механизм.

И принялся философствовать с прежним нахальством:

– К замку нужно привыкнуть. Они, замки, признают только руку хозяина.

Он повернул один ключ, а затем и второй – как мне показалось, делал он это с некоторым усилием. Пришел мой черед опробовать замки. Уверенным движением кисти я закрыла, а потом открыла оба механизма. Молодой рабочий с наигранным безразличием произнес:

– Да у синьоры, оказывается, твердая рука!

Я заплатила им, и они ушли. Закрыв дверь, я оперлась о нее спиной, ощущая сильные, долгие, почти живые вибрации, – потом все стихло.

Глава 14

Поначалу никаких проблем с ключами не возникало. Они легко поворачивались с металлическим лязгом. У меня вошло в привычку после возвращения домой запирать дверь на оба замка – и днем и ночью: я не хотела неприятных сюрпризов. Но очень скоро мысли о двери отошли на второй план – и без нее было полно хлопот, мне приходилось все записывать: не забыть сделать то, не забыть сделать это. Из-за своей рассеянности я стала путаться: ключ от верхнего замка я вставляла в нижний, и наоборот. Я силилась отпереть, упорствовала, злилась. Возвращаясь домой с кучей сумок, я доставала ключи и ошибалась, ошибалась, ошибалась… Я старалась сконцентрироваться. Останавливалась, глубоко дышала.

Будь внимательнее, уговаривала я себя. Медленными движениями я тщательно выбирала ключ и нужное отверстие, не упуская из виду оба замка до тех пор, пока наконец не раздавался лязг механизма, возвещавший, что я справилась с задачей.

Меня не покидало ощущение, что дела принимают плохой оборот, и от этого мне было страшно. Находясь в постоянной тревоге из‐за того, что я могу совершить ошибку и не сумею противостоять опасности, я вымоталась до такой степени, что время от времени мне начинало казаться, будто то или иное важное дело я уже сделала. К примеру, газ – мой давний страх. Я пребывала в уверенности, что повернула вентиль – не забудь, не забудь выключить газ! Ну так нет же! Я готовила, накрывала на стол, убирала со стола, загружала посудомойку – и голубой огонек непрерывно мерцал всю ночь, словно пылающая над металлической конфоркой корона, словно знак моего безумия. Я замечала это только утром, когда приходила на кухню, чтобы приготовить завтрак.

Ах, моя голова – я больше не могла на нее полагаться. Марио вытеснил и стер из нее все, кроме своего образа юноши, а потом и мужчины. Кроме картин того, как он с годами менялся у меня на глазах, как рос в моих объятьях, согретый ласками. Я думала только о нем, ну как так вышло, что он разлюбил меня? Он должен вернуть мне свою любовь, он не может бросить меня вот так. Я составила целый список того, что он мне задолжал. Я помогала ему готовиться к университетским экзаменам, я сопровождала его, если у него не хватало духу явиться на них. Я подбадривала его, пока мы брели по шумным улицам Фуоригротты, я слышала биение его сердца, готового выпрыгнуть из груди, мы сливались с толпой студентов из Неаполя и пригородов, я тащила мертвенно бледного мужа по университетским коридорам… Сколько ночей я не спала, повторяя с ним его мудреные предметы. Я отдавала ему уйму своего времени – лишь бы он стал сильнее. Я отказалась от собственных стремлений ради того, чтобы быть с ним рядом. Когда он впадал в отчаяние, я забывала о своих неурядицах и утешала его. Я растворилась в его минутах и часах, давая ему возможность ни на что не отвлекаться. Я заботилась о доме, я готовила еду, я занималась детьми, я волокла на себе все бремя быта, пока он медленно, но верно карабкался по социальной лестнице – ведь у нас за спиной не было богатой родни. А сейчас ни с того ни с сего он просто бросил меня, забрав с собой все это время, все мои усилия и жертвы, что я ему принесла. И теперь он пожинает плоды всего этого с другой, с чужачкой, которая и пальцем не пошевелила, чтобы выносить его, взрастить и сделать тем, кем он стал. Мне это виделось верхом несправедливости, я была так обижена его поведением, что иногда не могла в это поверить, мне казалось, что у него помутился рассудок, что он забыл о нашем прошлом, что он беспомощен и находится в опасности. Мне казалось, что сейчас я его люблю, как никогда прежде не любила – трепетно, а не страстно. Мне казалось, он остро нуждается во мне.

Но я понятия не имела, где его искать. Леа Фаррако теперь отрицала, что Марио живет на проспекте Брешиа. Оправдываясь, она говорила, что я неверно ее поняла: просто невозможно, чтобы Марио поселился в таком районе. Это меня задело – я решила, что надо мной глумятся. Я снова с ней поругалась; из слухов, что ходили о моем муже, я прознала, что он опять за границей, возможно, вместе со своей шлюхой. Мне в это верилось с трудом, мне казалось невероятным, что он так легко забыл обо мне и детях, исчез на долгие месяцы, наплевал на каникулы Джанни и Иларии, думая лишь о своих удовольствиях. Ну что он за человек? С кем я жила все эти пятнадцать лет?

Наступило лето, занятия в школе закончились – что делать с детьми, я не знала. По невыносимому зною я везде таскала их за собой, упрямых, капризных, готовых во всем винить только меня – в том, что им жарко, в том, что они остались в городе, а не уехали на море или в горы. Илария без конца канючила с притворно жалобным видом:

– Мне скучно.

– Прекратите! – часто кричала я дома или на улице. – Хватит, я сказала!

Нередко я замахивалась, чтобы отвесить им по подзатыльнику – мне ужасно хотелось это сделать, – но усилием воли останавливалась в самый последний момент.

Однако это не помогало. Илария желала перепробовать все сто десять видов мороженого в галерее на улице Чернайа. Я тащила ее прочь, но она упиралась, тормозила каблуками и толкала меня к магазину. Джанни без спросу перебегал на другую сторону улицы под аккомпанемент клаксонов и моих тревожных воплей: мальчику в сотый раз хотелось взглянуть на памятник Пьетро Микке, чью биографию ему во всех подробностях расписал Марио. В этом пустеющем городе с его удушающей влажностью и горячими испарениями, клубящимися над холмами, рекой и брусчаткой, я никак не могла сладить с детьми.

Однажды мы поссорились прямо там, в садах напротив Музея Артиллерии, под грязно-зеленым памятником Пьетро Микке с его огромной саблей и фитилем. Я мало что знала обо всех этих доблестных героях, павших в кровавых битвах.

– Ты не умеешь рассказывать, – заявил сын, – ты ничего не помнишь.

Я парировала:

– Ах, так? Ну, тогда иди к своему отцу!

И принялась орать, что если они думают, будто я ни на что не гожусь, то пусть убираются к папаше. Там их ждет не дождется новая мать – красивая и образованная, конечно же, коренная туринка, которая, бьюсь об заклад, все знает и о Пьетро Микке, и об этом городе королей и принцесс с его чванливыми и холодными жителями-роботами. Потеряв над собой контроль, я все кричала и кричала. Джанни и Илария любили этот город, сын знал его историю, названия улиц и площадей. Марио часто позволял ему играть у памятника в конце улицы Меуччи. Бронзовые монументы нравились и отцу, и сыну. Какая глупость – увековечивать королей и генералов прямо посреди улиц. Джанни воображал себя Фердинандом Савойским в битве при Новаре, спрыгивающим с умирающего коня с саблей наперевес и готовым к бою. Да, мне хотелось уязвить их, моих детей – особенно мальчишку, который уже говорил с пьемонтским акцентом. Вот и Марио строил из себя коренного жителя Турина, он совершенно избавился от неаполитанских интонаций. Мне жутко не хотелось, чтобы Джанни превратился в неразумного бычка, вырос глупым, дерзким и агрессивным, а потом пролил свою или чужую кровь в какой‐нибудь бессмысленной драке – нет, только не это!

Оставив их в садах, возле маленького фонтана, я быстро зашагала по улице Галилео Феррариса прямиком к парящей фигуре Виктора Эммануила II – огромной тени, вздымавшейся к раскаленному облачному небу в конце параллельной линии домов. Может, я и в самом деле хотела их бросить, забыть о них, чтобы потом, когда объявится Марио, хлопнуть себя по лбу и воскликнуть: “Твои дети? Не знаю. Кажется, я их потеряла: в последний раз я видела их месяц назад в садах Цитадели”.

Вскоре я замедлила шаги и повернула обратно. Что со мной происходит? Я утрачивала связь с этими невинными созданиями, они отдалялись от меня, словно течение уносило их на плоту прочь. Вернуть их, обнять и держать крепко-крепко – они мои! Я позвала:

– Джанни! Илария!

Дети исчезли – возле фонтана никого не было.

Я осмотрелась по сторонам, от волнения у меня пересохло в горле. Я побежала по саду, будто пытаясь своими быстрыми хаотичными передвижениями охватить все эти клумбы и деревья, спасти их от рассыпания на тысячи кусочков. Остановилась я возле огромного дула турецкой пушки шестнадцатого века – внушительного куска бронзы позади клумбы. И снова позвала детей. Они откликнулись изнутри пушки: разлеглись там на куске картона, который служил постелью какому‐нибудь беженцу. Кровь вновь заструилась по моим жилам. Я за ноги выволокла детей наружу.

– Это все он, – наябедничала Илария, сваливая вину на брата, – это он придумал там спрятаться.

Схватив Джанни за руку, я хорошенько его встряхнула и, кипя от ярости, сказала угрожающе:

– Ты знаешь, что внутри полно заразы? Ты знаешь, что можно заразиться и умереть? Посмотри на меня, дурачок: сделаешь такое еще раз – убью!

Ребенок уставился на меня недоверчивым взглядом. Столь же недоверчиво я посмотрела на себя со стороны. Я увидела женщину, стоящую рядом с клумбой, в двух шагах от старого орудия разрушения, которое превратилось в ночное убежище для отчаявшихся человеческих существ, явившихся из далеких миров. Сейчас я ее не узнавала. И я испугалась, потому что эта женщина забрала мое сердце и оно билось теперь в ее груди.

Глава 15

В то время у меня вдобавок возникла неразбериха со счетами. Мне писали, что с такого‐то числа будут отключены за долги вода, свет, газ… Я упрямо твердила, что за все уплачено, часами искала квитанции, теряла кучу времени на споры, ссоры, жалобы, а затем униженно капитулировала, осознав, что я действительно не заплатила.

Так вышло и с телефоном. На линии были все те же помехи, о которых мне рассказал Марио, но теперь я вообще не могла никуда дозвониться: голос в трубке сообщал, что данный вид услуг для меня недоступен, или что‐то в этом роде.

Так как мобильный я разбила, я воспользовалась городским таксофоном и позвонила в телефонную компанию, чтобы решить проблему. Мне пообещали разобраться во всем как можно быстрее. Однако дни шли, а телефон по‐прежнему молчал. Я позвонила туда снова, я злилась, мой голос дрожал от ярости. Суть вопроса я изложила таким агрессивным тоном, что служащий надолго замолчал, а затем, сверившись с компьютером, заявил, что мой телефон отключен за неуплату.

Я вышла из себя и начала клясться своими детьми, что платила по счету; я принялась честить всех подряд – от рядовых работников до директоров, я говорила об их левантийской лени (именно так я и выразилась), о хронической неэффективности, я даже привела примеры мелкой и крупной коррупции в Италии, а закончила тем, что проорала: меня от вас тошнит! Повесив трубку и вернувшись домой, я проверила квитанции и убедилась, что была неправа – я таки забыла заплатить.

Деньги я внесла на другой же день, однако ничего не изменилось. На линии были сплошные помехи – в трубке точно ветер завывал, а гудок едва слышался. Я снова спустилась в бар и набрала номер телефонной компании – мне ответили, что, может быть, стоит поменять сам аппарат. Может быть. Взглянув на часы, я поняла, что все учреждения вот-вот закроются. Вне себя от злости я выскочила на улицу.

Я ехала по опустевшему августовскому городу – от жары было нечем дышать. Паркуясь, я стукнула несколько соседних машин. Выйдя из автомобиля, я направилась на улицу Меуччи, прямиком к полосатому мраморному фасаду большого здания, где располагалась телефонная компания. Окинув его недобрым взглядом, я, перескакивая через ступеньки, преодолела лестницу. За стойкой обнаружился милый мужчина, отнюдь не расположенный к ссорам. Я спросила, куда можно пожаловаться на многомесячное плохое обслуживание.

– Вот уже лет десять мы не принимаем абонентов, – ответил он.

– А кому мне жаловаться?

– Попробуйте позвонить.

– А если я хочу плюнуть кому‐то в лицо?

Он спокойно посоветовал мне обратиться в офис на улице Конфьенца, в ста метрах отсюда. Я помчалась туда так быстро, словно это был вопрос жизни и смерти, в последний раз я так бегала, когда мне было лет десять, как сейчас Джанни. Однако и тут меня поджидала неудача. Стеклянная дверь оказалась заперта. Я с силой рванула ее, не обращая внимания на надпись: “Дверь оборудована тревожной сигнализацией”. Тревожная сигнализация, что за глупость, да пускай она включается, эта сигнализация, пускай весь город, весь мир встревожится. Из окошка в стене слева высунулся неразговорчивый тип, который отделался от меня несколькими словами и снова исчез. Они больше не принимают посетителей, все свелось к безликому голосу, монитору компьютера, электронным письмам, банковским операциям; если кто‐то, сказал он ледяным тоном, хочет выпустить пар – увы, тут ему делать нечего.

У меня скрутило живот от досады, я снова пошла по улице, мне не хватало воздуха, я думала, что от слабости вот-вот упаду. Взгляд зацепился, словно за опору, за буквы мемориальной доски на здании напротив. Слова, не дающие упасть. “Из этого дома шагнул в жизнь призраком мечты поэт по имени Гвидо Гоццано, который из печали пустоты – ибо если пустота печальна, то и печаль пуста, – вознесся к Господу”. Слова с претензией на искусство – на искусство играть словами. Я пошла прочь, низко опустив голову, я боялась, что говорю сама с собой. Тип в окошке все еще наблюдал за мной; я ускорила шаг. Я никак не могла вспомнить, где оставила машину, это было совершенно неважно – вспомнить.

Бредя наугад, я миновала театр Альфьери и очутилась на улице Пьетро Микки. Растерянно осмотрелась по сторонам – машины тут точно не было. Зато перед витриной ювелирного магазина я увидела Марио и его новую подругу.

Понятия не имею, узнала ли я ее сразу. Почувствовала только, что меня точно ударили в грудь. Может, сначала я отметила лишь то, как она юна, юна настолько, что Марио рядом с ней выглядел стариком. Или же я обратила внимание на ее голубое платье из легкой ткани, вышедшее из моды, – из тех, что продаются в дорогих комиссионках. Платье не гармонировало с ее молодостью, но мягко окутывало все изгибы тела – длинную шею, грудь, талию, бедра. А может, я заметила ее светлые волосы, скрученные в жгут и закрепленные на затылке гребнем, что притягивал взгляд.

Не знаю.

Очевидно, мне понадобилось мысленно поработать ластиком, чтобы распознать в этом свежем лице двадцатилетней девушки угловатые, незрелые, еще детские черты Карлы – девчонки-подростка, из‐за которой в нашем браке пять лет назад случился кризис. Как только я поняла, кто это, в глаза мне бросились серьги, те самые, которые носила бабушка Марио, – мои серьги!

Они свисали с мочек, подчеркивая линию шеи, и подсвечивали ее улыбку, а мой муж обнимал ее за талию с гордостью собственника, и она опиралась на его плечо обнаженной рукой.

Время остановилось. Широким и уверенным шагом я пересекла улицу, мне не хотелось ни плакать, ни кричать, ни требовать объяснений. Я хотела лишь одного – крушить и ломать.

Теперь мне было ясно, что он обманывал меня все эти пять лет.

Почти пять лет он тайком наслаждался этим телом, пестовал свою страсть, что переросла в любовь. Он спокойно спал со мной, думая о ней. Он ждал ее совершеннолетия, даже больше, чем совершеннолетия, чтобы сказать мне, что навсегда уходит к ней, что бросает меня. Подлец, трус. У него даже не хватило смелости открыть мне правду. Он притворялся примерным мужем, семьянином, любовником, чтобы побороть свою трусость, чтобы постепенно набраться храбрости уйти от меня.

Я подошла к нему сзади. Я бросилась на него всем своим весом, толкнув в стекло витрины, – он врезался туда лицом. Наверное, Карла кричала, но я видела только ее открытый рот – черную дыру за ровными белыми зубами. Я вцепилась в Марио: в его глазах застыл ужас, а из носа шла кровь. Он был одновременно и напуган, и изумлен. Ставить запятые, ставить точки. Да уж, непросто этак вот стремительно пройти путь от счастливой романтической прогулки до хаоса, до перевернутого мира. Бедненький, бедненький мой Марио. Взяв мужа за рубашку, я встряхнула его с такой силой, что правая ее половина оторвалась и осталась у меня в руках. Под рубашкой Марио оказался голым, он больше не поддевал майку, его больше не страшили ни простуды, ни воспаление легких, это со мной он был тем еще ипохондриком. Как видно, он поправил здоровье – неплохо загорел, похудел. Правда, выглядел он сейчас несколько комично: на одной его руке был целый, отглаженный рукав, немного ткани осталось также на спине и на шее, хотя воротник и сидел как‐то криво, а вот торс был голый, с брюк свисали клочья рубашки, кровь сбегала по седым волосам на груди.

Я все била и била его, он упал на тротуар. Я принялась пинать его – раз, другой, третий, – не знаю, почему он не защищался. Движения его были неловкими, вместо ребер он закрыл руками лицо, может быть, от стыда – трудно сказать.

Когда он получил от меня сполна, я повернулась к Карле, та все еще стояла с разинутым ртом. Я надвигалась на нее – она пятилась. Я пыталась схватить ее – она уворачивалась. Бить ее мне не хотелось – она была чужачка, ненависти к ней я не испытывала. Я ненавидела Марио за то, что он отдал ей серьги, изо всех сил я старалась изловчиться и отобрать их. Мне хотелось вырвать их с мясом из ее ушей – не быть ей наследницей рода моего мужа. Грязная шлюха, какое право она на это имела, что связывало ее с этой фамильной линией? Мерзавка прибрала к рукам мои драгоценности! Драгоценности, что должны были перейти к моей дочери! Раздвигая ноги и увлажняя его член, она думала, что окрестила его в свою веру: окропляю, мол, тебя святой водой вагины, окунаю твой пенис во влажную плоть, нарекаю новым именем и провозглашаю моим – возрожденным к новой жизни. Сука. Поэтому она возомнила, что может занять мое место, играть мою роль. Вонючая шлюха. Верни мне эти серьги, отдай мне их! Мне хотелось вырвать их вместе с ушами, мне хотелось стащить с нее это красивое лицо – с глазами, носом, губами, с копной светлых волос. Как крючком подцепить эту живую плоть – с налитыми грудями, с животом, обволакивающим внутренности, что просачиваются наружу через дырку в заднице и глубокую щель, увенчанную золотом. Я хотела оставить от нее то, чем она и была на самом деле, – отвратительный окровавленный череп, скелет, с которого содрали кожу. Ведь что такое лицо и кожа? Обложка, маска, грим, скрывающий невыносимый ужас нашего естества. И он попался – угодил в расставленные сети. Ради этой мордашки, ради этой свежей плоти он прокрался в мой дом. Он украл мои серьги ради любви к карнавальной маске. Я хотела сдернуть ее, потянув за серьги. Я кричала Марио:

– Смотри, какая она на самом деле!

Однако он меня остановил. Никто из прохожих не вмешался – кажется, только несколько зевак замедлили шаг, желая позабавиться. Я это помню, потому что произносила для них какие‐то обрывки фраз, мне хотелось, чтобы до прохожих дошло, что я делаю, почему я вне себя от ярости. Мне показалось, что людям было интересно, выполню ли я свои угрозы. Женщина, в отличие от мужчины, может запросто прикончить кого‐нибудь в толпе прямо посреди улицы. Женская ярость кажется игрой, пародией, жалкой копией мужской решимости причинить зло. Только из‐за того, что Марио схватил меня сзади за руки, я не вырвала эти серьги из ушей Карлы.

Схватив, он отшвырнул меня прочь, словно я была вещью. Еще никогда он не обращался со мной так жестоко. Смятенный, весь залитый кровью, он угрожал мне. Однако теперь я смотрела на него, как смотрят на изображение на экране телевизора, выставленного в витрине. Он был не опасен, а жалок. Откуда‐то издалека, с бог знает какого расстояния, разделяющего, возможно, правду и ложь, он гневно тыкал в мою сторону указательным пальцем, который торчал из‐под манжеты его единственного уцелевшего рукава. Я не слышала, что он говорит, но меня разбирал смех от его напыщенного вида. Смех опустошил меня, лишил всякого желания атаковать. Пусть уходит со своей женщиной, в ушах которой колышутся мои серьги. Да и что я могла поделать? Я потеряла все, я потеряла самое себя – безвозвратно.

Глава 16

Когда дети вернулись из школы, я сказала, что у меня нет желания готовить, есть нечего, пусть что‐нибудь придумают сами. То ли из‐за моего вида, то ли из‐за усталого голоса они не стали пререкаться и поплелись на кухню. Появившись снова в гостиной, оба тихо и смущенно замерли в углу. Спустя какое‐то время Илария подошла ко мне и приложила ладошки к моим вискам. Она спросила:

– У тебя болит голова?

Ответив “нет”, я попросила оставить меня в покое. Ребята отправились в детскую делать уроки, обиженные и моим поведением, и тем, что я отвергла их помощь. Заметив в какой‐то момент, что уже стемнело, я вспомнила о детях и пошла к ним, чтобы посмотреть, чем они занимаются. Одетые, прижавшись друг к дружке, они спали на одной кровати. Я не стала их будить и закрыла дверь.

Нужно чем‐то заняться. Я взялась за уборку. Покончив с ней, я пошла по второму кругу, устроив что‐то вроде охоты на все, что лежало не на своем месте. Чистота, уверенность, жизнь. В аптечке в ванной был полный кавардак. Я села на пол и начала перебирать лекарства, отделяя просроченные от тех, что еще годились. Когда все ненужное оказалось в мусорном ведре, а в аптечке воцарился идеальный порядок, я направилась в гостиную, прихватив с собой две упаковки снотворного. Положив таблетки на стол, я налила себе полный стакан коньяку. Со стаканом в одной руке и горстью пилюль в другой я подошла к окну – со стороны реки и парка дул влажный, теплый ветер.

Как все случайно в нашей жизни. В юности я влюбилась в Марио, но я могла полюбить кого угодно – любого, кого можно было наделить хотя бы какими‐нибудь достоинствами. Когда много лет живешь с кем‐нибудь, кажется, что только с этим человеком тебе может быть хорошо, ты приписываешь ему все существующие добродетели. А на самом‐то деле это попросту тростниковая дудочка, которая жутко фальшивит, ты не знаешь, кто он в действительности такой, да и он не знает этого. Все зависит от случая. Ты впустую тратишь свою жизнь, потому что много лет назад некий тип, обуреваемый желанием пристроить свой член, был с тобою обходителен и выбрал именно тебя. Банальное желание секса мы принимаем за бог весть какую галантность. Мы любим его похоть, мы настолько ослеплены, что уверены, будто он станет трахаться только с нами. Ну конечно, он же особенный, именно поэтому он разглядел нас. Мы даем этой похоти имя, персонифицируем, называем своей любовью. К черту все, какое заблуждение, какой самообман! Когда‐то он спал со мной, а теперь точно так же спит с другой – на что я надеялась? Время идет – одна уходит, другая приходит. Я уже хотела проглотить несколько таблеток, чтобы забыться сном где‐то в глубинах своей души, как вдруг от черной массы деревьев отделилась фиолетовая тень Каррано с футляром за спиной. Неторопливо, неуверенно музыкант шагал по улице, машин нигде не было – жара окончательно опустошила город, – а потом исчез у подножия нашего дома. Я услышала, как стукнула дверь лифта, как он зашумел. Я вспомнила, что у меня где‐то валяются документы этого человека. Отто рыкнул во сне.

Я пошла на кухню, выбросила таблетки, вылила в раковину коньяк и принялась искать водительские права Каррано. Я нашла их на телефонном столике, за аппаратом. Повертела в руках, опять взглянула на фотографию. Тут у него не было седины и не пролегли еще между носом и ртом глубокие морщины. Посмотрела на дату рождения, попыталась припомнить, какой нынче день, и вдруг сообразила, что именно сегодня ему исполняется пятьдесят три.

Я колебалась. Мне хотелось спуститься по лестнице, позвонить в его дверь, использовать права как предлог, чтобы оправдать столь поздний визит; но в то же время я боялась, боялась этого незнакомца, боялась ночной тьмы, тишины, царившей в доме, удушливых и влажных запахов парка, щебета ночных птиц.

Мне пришло в голову для начала позвонить ему по телефону: я не хотела отступать от намеченного плана, но мне недоставало смелости. Я нашла его номер в справочнике. Составила в уме несколько приветливых фраз: “Сегодня утром на улице Маринаи я нашла ваши права; я сейчас спущусь, чтобы их вернуть, если вы еще не легли. Совершенно случайно я заметила дату вашего рождения, мне хотелось бы поздравить вас, синьор Каррано, и пожелать всего наилучшего. С днем рождения! Едва пробило полночь, наверняка я первая, кто вас поздравил”.

Это смешно. Я никогда не умела очаровывать мужчин. Я была приветливой, радушной, но без огонька, без намека на сексапильность. Это меня мучило всю мою юность. Но теперь‐то мне почти сорок, чему‐то я да научилась. С отчаянно бьющимся сердцем я подняла телефонную трубку и сразу же ее положила. Из трубки доносился ужасный свист – гудка не было. Я снова подняла трубку и набрала номер. Свист никуда не исчез.

Я почувствовала, как тяжелеют веки: надежды нет, одиночество этой душной ночью в клочья разорвет мне сердце. Затем я увидела мужа. Он уже не держал в объятиях неизвестную женщину. Мне были знакомы и это симпатичное лицо, и серьги в ушах, и молодое бесстыжее тело; я знала и имя – Карла. Совершенно голые, они неторопливо занимались сексом и собирались трахаться всю ночь, как делали это тайком от меня долгие годы. Каждый мой стон отчаяния сливался с их стонами удовольствия.

Я решила: хватит страдать. Я найду, чем отплатить им за ночные утехи. Я не из тех женщин, которые разбиваются вдребезги из‐за расставания и разлуки, это не свело меня с ума, не убило. Разве что отлетело несколько мелких кусочков – а в остальном со мной все в порядке. Цельной я была, цельной и осталась. Тот, кто ранит меня, ответит за это полной мерой. Я – дама пик, я та оса, что больно жалит, я – черная змея. Я – то неуязвимое создание, что проходит сквозь огонь и не сгорает.

Глава 17

Я выбрала бутылку вина, положила в карман ключи от квартиры и, даже не поправив прическу, спустилась на этаж ниже.

Решительно позвонила в дверь Каррано – два раза, две долгие электрические трели. Тишина. От волнения у меня перехватило горло. Затем я услышала медленные шаги, которые стихли у самой двери: Каррано смотрел на меня в глазок. Ключ повернулся в замке – этот человек боялся ночи и запирался в квартире на ключ, как одинокая женщина. Мне захотелось сбежать, пока дверь не открылась.

Каррано предстал передо мной в халате, из‐под которого торчали худые голые лодыжки. Обут он был в тапки с логотипом какой‐то гостиницы: наверное, прихватил их вместе с упаковочкой мыла, когда ездил с оркестром на гастроли.

– Поздравляю, – отчеканила я без тени улыбки, – поздравляю с днем рождения.

Одной рукой я всучила ему бутылку вина, а другой – права.

– Я нашла это сегодня утром на улице.

Он непонимающе уставился на меня.

– Не бутылку, – пояснила я, – ваши права.

Только теперь он сообразил, что происходит, и произнес в замешательстве:

– Спасибо, я уже и не надеялся их найти. Зайдете?

– Мне кажется, уже поздно, – пробормотала я в очередном приступе паники.

Он ответил со смущенной улыбкой:

– Это верно, уже поздно, однако… Проходите, пожалуйста, мне очень приятно… И спасибо… Тут у меня небольшой беспорядок… Проходите же…

Его тон мне понравился. Это был тон скромника, который не слишком уверенно старается сойти за светского человека. Я вошла, закрыв за собой дверь.

С этой минуты, как ни странно, я почувствовала себя в своей тарелке. В углу гостиной я увидела большой футляр от музыкального инструмента, он был настолько внушительным, что показался мне чем‐то знакомым, напомнил о дородных служанках – тех деревенских женщинах, что полвека тому назад присматривали за детьми состоятельных горожан. В квартире и правда был беспорядок: газета валялась на полу, окурки, оставленные гостями, теснились в пепельнице, грязный стакан из‐под молока стоял на столе – но это был приятный холостяцкий беспорядок, в доме пахло мылом, а из ванной еще шел пар.

– Извините за мой вид, я только что…

– Да бросьте!

– Я схожу за бокалами, у меня есть оливки и крекеры…

– Мне просто хотелось выпить за ваше здоровье.

И за свое. И за неприятности. За неприятности в любви и в постели для Марио и Карлы. Нужно привыкнуть их так величать – два неразрывно связанных имени новой пары. Раньше говорили: Марио и Ольга, теперь – Марио и Карла. Триста болячек ему на член, чтоб он у него отсох, чтоб у него все тело сгнило, у мерзкого предателя.

Каррано вернулся с бокалами. Открыл бутылку, немного подождал, а затем разлил вино. Все это время он говорил мне спокойным голосом разные приятные вещи: у меня славные дети, он часто смотрит на нас из окна, они хорошо воспитаны. Он и словом не обмолвился ни о собаке, ни о моем муже – мне кажется, он их терпеть не мог, однако сейчас, из вежливости, предпочитал не затрагивать эту тему.

После первого бокала ее затронула я. Отто – хорошая собака, но лично я бы не стала держать его дома, овчарка страдает в городской квартире. Это муж настоял, он заботился о собаке да и о многом другом. Однако он оказался трусом, не способным выполнять свои обязанности. Мы ничего не знаем о людях, даже о тех, с кем делим нашу жизнь.

– Я знаю своего мужа не лучше, чем вас! – воскликнула я. Душа непостоянна как ветер, синьор Каррано, это вибрация голосовых связок, притязания на то, чтобы кем‐нибудь или чем‐нибудь казаться. Марио ушел от меня, сказала я ему, к двадцатилетней девчонке. Он встречался с ней все эти пять лет втайне от меня – двуличный человек, две маски, две параллельные жизни. А теперь он исчез, взвалив все на меня – своих детей, которых нужно воспитывать, дом, который нужно содержать, и еще собаку, этого дурня Отто. Я совершенно раздавлена. Этой ответственностью, естественно, чем же еще. До него мне нет никакого дела. Ответственность, которая прежде делилась на двоих, теперь вся на мне, я в ответе даже за то, чтобы сохранить наши отношения – “сохранить отношения”, какая банальность! Но почему я должна это делать? Я устала от банальностей! Вдобавок мне еще предстоит разобраться в том, где именно мы ошиблись. Потому что я обязана проделать этот мучительный анализ за нас двоих – ведь Марио не хочет копаться в себе, исправляться или начинать все заново! Он просто ослеплен этой блондинкой, а я ночи напролет подробно анализирую все пятнадцать лет нашего брака. Я готова выстраивать наши отношения заново, как только к нему вернется способность соображать. Если это вообще когда‐нибудь случится.

Каррано сидел рядом со мной на диване, прикрыв, насколько это ему удалось, голые ноги халатом. Неторопливо потягивая вино, не перебивая, он внимательно меня слушал. Я была совершенно уверена, что ни мои слова, ни мои эмоции не растрачены зря, поэтому ничуть не смутилась, когда из глаз у меня полились слезы. Я рыдала без всякого стыда, я была уверена, что он поймет, внутри у меня точно что‐то сдвинулось, приступ горя был таким сильным, что слезы казались мне кусочками хрусталя, который долго хранился в каком‐то тайнике, а теперь, от этого толчка боли, разлетелся на тысячи ранящих осколков. Больно было моим глазам, моему носу, но остановиться я не могла. Мало того: я разрыдалась еще пуще, потому что увидела, до чего разволновался Каррано – у него дрожала нижняя губа, а в глазах стояли слезы. Он пробормотал:

– Синьора, прошу вас, успокойтесь…

Меня тронула его чувствительность, не видя ничего от слез, я поставила на пол бокал и, чтобы утешить Каррано – на самом деле это я нуждалась в утешении, – придвинулась к нему поближе.

Ничего не сказав, он протянул мне бумажный носовой платок. Я шепотом пролепетала извинения. Я чувствовала себя совершенно никчемной. Он снова попросил, чтобы я успокоилась, ему было тягостно видеть мои страдания. Я вытерла глаза, нос, рот, я прильнула к нему – наконец‐то мне полегчало. Я нежно положила голову ему на грудь, а руку – на колени. Прежде я и помыслить не могла о том, чтобы этак вот вести себя с незнакомцем; я снова разрыдалась. Смущаясь, Каррано робко приобнял меня одной рукой за плечи. В квартире было тепло и тихо, и я перестала плакать. От усталости я закрыла глаза, мне хотелось спать.

– Можно я немного побуду здесь вот так? – спросила я, и ответ прозвучал едва слышно, как выдох.

– Да, – произнес он хрипло.

Наверное, я задремала. На какое‐то мгновение мне показалось, что я очутилась в комнате Карлы и Марио. В нос ударил сильный запах разгоряченных тел. В этот час они наверняка не спали, на влажных от пота простынях они жадно искали языками рты друг друга. Я вздрогнула. Что‐то коснулось моего затылка, может, это губы Каррано. Я недоуменно взглянула на него, он поцеловал меня в губы.

Сейчас‐то я знаю, что чувствовала, а в тот момент я находилась в полной растерянности. У меня было неприятное ощущение, будто он подал мне сигнал, которому я не могла противиться, и единственное, что мне оставалось – шаг за шагом окунаться в эту мерзость. На самом деле меня захлестывала ненависть к самой себе – за то, что я здесь, за то, что мне нет оправдания, за то, что я сама решила прийти сюда, за то, что, как мне казалось, я не могла уже отступить.

– Ну что, начнем? – спросила я притворно веселым тоном.

Его губы тронула неопределенная улыбка.

– Никто нас не принуждает.

– Даешь задний ход?

– Нет…

Он снова коснулся моих губ своими, и мне не понравился запах его слюны. Даже не знаю, был ли он действительно неприятен или просто отличался от запаха Марио. Он попытался проникнуть языком в мой рот, в ответ я чуть приоткрыла губы и коснулась его языка своим. Его язык оказался шершавым, подвижным, было в нем что‐то животное – огромный язык, вроде тех, на которые я с отвращением смотрела в лавке мясника, абсолютно ничего возбуждающего. Интересно, Карла пахнет так же, как и я? Или это мои запахи всегда казались Марио отвратительными, как теперь мне претили запахи Каррано? И только в ней много лет спустя он нашел то, что долго искал?

Я погрузила свой язык ему в рот с такой алчностью, так глубоко, словно преследовала какую‐то добычу и хотела ухватить ее, прежде чем она исчезнет в его пищеводе. Я обхватила Каррано за шею и, навалившись всем телом, втиснула его в угол дивана, я впилась в него долгим поцелуем, одновременно рассматривая широко открытыми глазами предметы в углу комнаты. Я давала им определения, я цеплялась за них. Я боялась закрыть глаза, боялась снова увидеть бесстыжий рот Карлы, он у нее всегда был бесстыжим, даже в пятнадцать лет. Как он, наверное, нравился Марио, снился ему, пока он спал рядом со мной; просыпаясь, он целовал меня, думая, что целует ее, а опомнившись, снова засыпал, потому что узнавал мой рот, привычный, пресный рот, рот из прошлой жизни.

Каррано расценил этот поцелуй как знак того, что все преграды пали. Заведя руку под мой затылок, он еще сильнее прижал меня к своим губам. Затем, оставив в покое рот, он стал покрывать влажными поцелуями мои щеки и глаза. Я подумала, что он следует какой‐то определенной схеме, он поцеловал даже мои уши – звук поцелуев эхом отозвался в барабанных перепонках. Потом настала очередь шеи – он прошелся языком по линии волос на затылке, трогая при этом своей широкой ладонью мою грудь.

– У меня маленькие груди, – прошептала я и сразу же себя возненавидела: это прозвучало как извинение за то, что я не могу предложить ему огромных сисек. Ладно, хватит с него и этого, какой же идиоткой я выгляжу, если ему нравятся именно маленькие, а если нет, тем хуже для него; это же даром, этому кретину и так сегодня крупно повезло, это лучший подарок ко дню рождения, о каком только он мог мечтать – в его‐то возрасте.

– Мне нравится, – шепнул он, расстегивая мою блузку и оттягивая краешек лифчика; одновременно он покусывал и лизал мои соски. Но и соски были маленькие, и грудь постоянно проскальзывала обратно в чашечки. Я отстранилась, поднялась, сняла блузку и расстегнула лифчик. Затем спросила как дурочка:

– Тебе и правда нравится?

Во мне росло беспокойство, я хотела, чтобы он повторил это снова.

Глядя на меня, Каррано прошептал:

– Ты красивая.

Он глубоко вздохнул, будто хотел сдержать наплыв чувств или прогнать какое‐то воспоминание, и кончиками пальцев подтолкнул меня, обнаженную по пояс, к дивану, словно желая получше рассмотреть.

Я легла навзничь и увидела его снизу: морщины на выдающей возраст шее, поблескивающая сединой щетина, которую не мешало бы сбрить, глубокие складки между бровями. Может быть, он говорил серьезно, очарованный моей красотой, может, это были не просто пустые слова, виньетки для его похоти. Может, я все еще привлекательна, хотя мой муж и сорвал с меня красоту и выбросил ее в мусорную корзину, как оберточную бумагу. Да, я все еще могла сводить мужчин с ума – я была на это способна. Бегство Марио в другую постель, к другому телу не сломило меня.

Каррано наклонился надо мной, он все так же лизал и посасывал мои соски. Я попыталась забыться, мне хотелось освободиться от отчаяния и отвращения, наполнявшего мою грудь. Я с опаской закрыла глаза, ощущая тепло его дыхания и его губы на своей коже. Я застонала, чтобы приободрить и его, и себя. Мне так хотелось почувствовать, как внутри у меня зреет удовольствие, хотя этот человек и был мне совершенно чужим: скорее всего музыкант он так себе, ничего особенного и привлекательного в нем нет, он уныл и потому одинок.

Я почувствовала, как он целует мои ребра, мой живот, он задержался даже на пупке, не знаю уж, что он там нашел, но мне стало щекотно, когда он засунул туда язык. Затем он вдруг отодвинулся. Я открыла глаза – его волосы были взъерошены, глаза блестели, и мне показалось, что по его лицу промелькнуло выражение, как у провинившегося ребенка.

– Повтори еще раз, что я тебе нравлюсь, – настойчиво потребовала я прерывистым голосом.

– Да, – ответил он уже не так воодушевленно. Положив руки мне на колени, он раздвинул их и, запустив пальцы под юбку, принялся легонько поглаживать внутреннюю сторону моих бедер… он словно бы отправил исследовательский зонд в глубины скважины.

Казалось, он никуда не спешил, мне же хотелось, чтобы все закончилось как можно скорее. Я думала, что дети могут проснуться или же что после сегодняшней бурной встречи испуганный и раскаявшийся Марио вернется домой именно этой ночью. Мне даже вроде бы слышался радостный лай Отто, и я хотела сказать об этом, но постеснялась. Тут Каррано, задрав юбку, принялся бережно, поверх трусов, водить рукой по моей промежности, все глубже продавливая ткань внутрь.

Снова застонав, я хотела помочь ему стянуть трусы, но он меня остановил.

– Не надо, – сказал он, – погоди.

Отодвинув ткань, он стал ласкать самое мое сокровенное местечко и проник туда указательным пальцем. И снова пробормотал:

– Да, ты очень красивая.

Красивая везде, снаружи и внутри, ох уж эти мужские фантазии! Интересно, делает ли так Марио? Со мной он заняться подобным не спешил. Но, может быть, теперь долгими ночами он тоже раздвигал тощие ноги Карлы, и рассматривал ее влагалище, наполовину скрытое трусами, и застывал с колотящимся сердцем от непристойности позы, а затем усугублял эту непристойность, суя внутрь пальцы. Или же непристойной была лишь я, вся во власти этого человека, который касался меня, неторопливо увлажняя свои пальцы моим нутром с холодным любопытством равнодушия? Карла же – так думал Марио, я была уверена, что он так думал, – была молодой влюбленной девушкой, которая отдавалась любимому человеку. Их жесты и стоны не были ни вульгарными, ни жалкими. Даже самые грубые слова не имели ничего общего с истинным смыслом их совокупления. Я могла без конца повторять: манда, член, дырка в жопе – эти слова не имели к ним никакого отношения. Этим я уродовала только себя, лежавшую на диване, то, кем я была в тот момент, – распластанным телом, в котором пальцы Каррано старались разбудить грязное удовольствие.

Я снова почувствовала, что вот-вот расплачусь, и сжала зубы. Я не знала, что предпринять, я совсем не хотела, чтобы из глаз опять потекли слезы, поэтому я стала, постанывая, двигать тазом, мотать головой. Я пробормотала:

– Ты меня хочешь? Правда? Ну же, говори…

Каррано кивнул, повернул меня на бок и стянул с меня трусы. Мне нужно вернуться домой, подумала я. Я уже узнала то, что хотела. Я еще нравлюсь мужчинам. Марио забрал с собой все, но не меня – не мою личность, не мою привлекательную маску. О боже, только не зад. Он мучил мои ягодицы, пошлепывал их.

– Нет, здесь не надо, – сказала я, отстранив его руку. Он опять взялся за мою задницу, я опять помешала ему. Довольно. Высвободившись, я протянула руку к его халату.

– Давай заканчивать, – громко сказала я, – презерватив у тебя есть?

Каррано кивнул, но не двинулся с места. Убрав руки с моего тела, он, внезапно впав в прострацию, положил голову на подлокотник дивана и уставился в потолок.

– Я ничего не чувствую, – буркнул он.

– Чего не чувствуешь?

– Эрекции.

– Что, вообще никогда?

– Нет, только сейчас.

– С самого начала?

– Да.

Я покраснела. Стыд‐то какой! Он обнимал, целовал и лапал меня, но у него не встал. Я не сумела заставить его кровь бурлить. Меня он как‐то возбудил, а себя нет – вот ведь хрень!

Я распахнула его халат, теперь просто уйти домой я не могла. Между четвертым и пятым этажом больше не было ступеней, если я отсюда выйду, то упаду в пропасть.

Я взглянула на его маленький бледный пенис среди зарослей черных волос, меж налитых яичек.

– Не волнуйся, – сказала я, – ты расстроен.

Сев на него верхом, я стянула с себя юбку, что все еще была на мне. Теперь я оказалась полностью обнажена, но он даже не заметил этого, он по‐прежнему глазел в потолок.

– Ложись, – приказала я с притворным спокойствием, – расслабься.

Я толкнула его на диван, и он оказался подо мной – в том положении, в котором минуту назад была я.

– Где презервативы?

Он печально улыбнулся.

– Боюсь, они не понадобятся… – но все же меланхолично указал на комод.

Я подошла к комоду и принялась один за другим открывать ящики, пока не нашла‐таки презервативы.

– Но я же тебе нравилась… – упорствовала я.

Тыльной стороной ладони он легонько хлопнул себя по лбу.

– Ну да, в голове.

Я ответила со злобным смехом:

– Сейчас я тебе везде понравлюсь! – и уселась ему на грудь, спиной к его лицу.

Я стала ласкать его живот, спускаясь все ниже и ниже к черной полоске волос, кончавшейся у члена. Карла преспокойно трахалась с моим мужем, а я не могла заняться сексом с этим никому не нужным холостяком, угрюмым музыкантишкой, который уж точно не ожидал такого подарка на свой пятьдесят третий день рождения. Она распоряжалась членом Марио, словно своей собственностью, засовывала его и во влагалище, и в задницу, чего Марио никогда не позволял себе со мной, – а я никак не могла разогреть этот серый кусок мяса. Взяв пенис, я сдвинула кожицу, чтобы проверить, нет ли там ранок, а затем сунула его в рот. Вскоре Каррано стал постанывать… как‐то по‐ослиному. И наконец я почувствовала нёбом, что его пенис раздулся – вот, значит, чего этот мерзавец хотел от меня, именно этого он и ждал. Теперь его член возвышался над животом, член, от которого у меня бы долго болели внутренности – Марио на такое был не способен. Мой муж не знал, как обращаться с настоящими женщинами: его куража хватало только на двадцатилетних телок – покладистых, безмозглых и неопытных.

Теперь Каррано возбудился, он умолял меня помедлить: подожди, подожди. Я попятилась; моя вагина оказалась напротив его рта. Оставив пенис, я обернулась и посмотрела на него самым надменным из своих взглядов.

– Ну же, целуй, – сказала я.

И он поцеловал меня туда, послушно и преданно: я услышала звук поцелуя, вот ведь старый козел, а намеки, которые я использовала с Марио, до того явно не доходили, он так и не понял, чего я от него хочу. Интересно, понимает ли Карла подсказки моего мужа? Зубами разорвав обертку на презервативе, я натянула его ему на член. Ну же, сказала я, давай, тебе же понравилась моя задница. Давай, лиши меня девственности, мужу я такого не позволяла, я ему об этом расскажу во всех подробностях, засунь мне в задницу.

Музыкант с трудом выбрался из‐под меня, я же осталась на четвереньках. Мне было до ужаса смешно, я представляла себе мину Марио, когда он об этом узнает. Я перестала смеяться, только когда почувствовала, как Каррано с силой вошел в меня. Мне стало страшно, я боялась вздохнуть. Животная поза, звериные инстинкты и чисто человеческое вероломство! Я обернулась, чтобы взглянуть на него, чтобы, может быть, умолять его остановиться и отпустить меня. Наши взгляды встретились. Не знаю, что увидел он, а я увидела немолодого мужчину в распахнутом белом халате, с блестевшим от пота лицом и сжатыми от напряжения губами. Я что‐то пробормотала – не помню что. Он разжал губы и, приоткрыв рот, закрыл глаза, а затем вяло осел на пол позади меня. Я изогнулась вбок. И увидела, как презерватив наполняется белесой спермой.

– Не беда, – сказала я, подавив смешок, и сорвала кусок резины с уже вялого пениса. Я отбросила презерватив прочь, и на пол полетели желтоватые, липкие брызги. – Но ты промазал.

Я оделась и подошла к двери, он следовал за мной, запахнув полы халата. Я была противна сама себе. Перед тем как уйти, я пробормотала:

– Прости, это моя вина.

– Да нет, это я…

Покачав головой, я вымученно улыбнулась примирительной улыбкой.

– Не стоило поворачиваться к тебе задом: любовница Марио наверняка так не делает.

Я стала медленно подниматься по лестнице. В углу, прижавшись к перилам, сидела на корточках бедняжка из далекого прошлого, которая бормотала печальным серьезным голосом:

– Я чиста я верна я играю честно.

Подойдя к бронированной двери, я долго не могла ее открыть – не получалось сладить с ключами. Попав наконец в квартиру, я потеряла еще уйму времени, запирая за собой. Ко мне подбежал радостный Отто – не взглянув на него, я отправилась в душ. Я заслужила все, что со мной случилось. Даже те бранные слова, которыми я поносила себя, стоя под струями воды. Я успокоилась, только сказав вслух: “Я люблю своего мужа, поэтому во всем этом есть смысл”. Взглянув на часы – было десять минут третьего, – я выключила свет и отправилась спать. Заснула я с этой фразой в голове и неожиданно быстро.

Глава 18

Я открыла глаза пять часов спустя, было семь утра, суббота, 4 августа. Я не сразу поняла, где нахожусь. Начинался самый ужасный день моего одиночества, но тогда я об этом не догадывалась.

Я протянула руку к Марио, я была уверена, что он спит рядом, но нащупала лишь пустоту, там не было даже подушки – ни его, ни моей. Мне казалось, что кровать стала как‐то одновременно и шире, и короче. Наверное, это я вытянулась в длину и похудела.

Я чувствовала себя какой‐то вялой, точно что‐то случилось с кровообращением; у меня даже пальцы отекли. Я заметила, что не сняла кольца перед сном, не положила их по обыкновению на ночной столик. Теперь они мертвой хваткой вцепились в мой безымянный палец – вероятно, поэтому я чувствовала себя так паршиво. Я попыталась осторожно снять их, смочив палец слюной, но у меня ничего не вышло. Только во рту остался привкус золота.

Я посмотрела на незнакомый участок потолка, потом на белую стену прямо перед собой. Большой встроенный шкаф, который я видела на этом месте каждое утро, куда‐то исчез. Мне казалось, что ноги висят в пустоте, а под головой нет больше изголовья. Все чувства притупились: между ушами и окружающим миром, между кончиками пальцев и простыней был проложен слой то ли войлока, то ли бархата.

Я постаралась собраться с силами и осторожно приподнялась на локтях, чтобы не навредить своим движением кровати и комнате или чтобы не разорваться самой, подобно сдираемой с бутылки этикетке. С трудом до меня дошло, что во сне я, должно быть, сильно ворочалась, что покинула свое привычное место, что мое бесчувственное тело ползало или перекатывалось по влажным от пота простыням. Прежде такого со мной не случалось, я всегда спала, свернувшись калачиком, не меняя положения, на своей половине. Однако другого объяснения не находилось: на моей правой стороне кровати лежали две подушки, а слева от меня был шкаф. Обессиленная, я снова упала на постель.

Тут в дверь постучали. Это была Илария, заспанная и в мятой одежде. Она сказала:

– Джанни вырвало на мою кровать.

Я искоса неохотно взглянула на нее, не поднимая головы. Она показалась мне старой – черты лица исказились, она при смерти или уже умерла, она – часть меня. Она – та девочка, которой я была или которой могла бы стать… хотя к чему это “могла бы стать”? В моей голове мелькали неясные образы, быстро звучали целые фразы, произносимые шепотом. Я заметила, что путаю грамматические времена, вероятно, из‐за тяжелого пробуждения. Время – это как дыхание, думала я. Сегодня мой черед, через мгновенье – моей дочери. Так было и с моей матерью, и со всеми предками по женской линии, возможно, все это происходило с ними и со мной одновременно, возможно, это произойдет в будущем.

Я решила подняться, но внутренний посыл словно бы завис: намерение так и осталось намерением, лениво паря в моих ушах. Я была ребенком, затем девушкой, ждала суженого, сейчас я потеряла мужа, я буду несчастна до самой смерти, этой ночью я сосала член Каррано от отчаяния, чтобы отомстить за отвергнутую плоть и растоптанную гордость.

– Иду, – сказала я, так и не пошевелившись.

– Почему ты спала вот так?

– Не знаю.

– Джанни спал на моей подушке!

– Ну и что?

– Он испачкал мою постель и подушку. Побей его!

Собрав волю в кулак, я заставила себя встать: я точно поднимала груз, который был мне не по силам. Я не могла взять в толк, что со мной, почему я вся как свинцовая. У меня не было никакого желания проживать этот день. Зевнув, я повернула голову сначала направо, а затем налево. Опять попыталась снять кольца – безуспешно.

– Если ты его не накажешь, я тебя ущипну, – пригрозила мне дочь.

Я медленно поплелась в детскую вслед за сгоравшей от нетерпения Иларией. Отто лаял, поскуливал и скребся в дверь, отделявшую спальни от гостиной. Джанни, в той же одежде, что была на нем вчера, раскинулся на кровати сестры. Весь в поту, бледный, он лежал с закрытыми глазами, хотя и не спал. Легкое одеяло было все в пятнах, желтоватая лужа растеклась по полу.

Я ничего не сказала ребенку – ни сил, ни нужды в этом не было. Зайдя в ванную, я плюнула в раковину и прополоскала рот. Затем неторопливым жестом взяла тряпку, но и это движение показалось мне слишком быстрым: у меня возникло ощущение, будто, против моей воли, глаза принялись вращаться, так что взгляд расфокусировался – это вращение может привести в движение стены, зеркало, мебель, все вокруг.

Чтобы справиться с паникой и сфокусировать зрачки на тряпке, я глубоко вздохнула. Вернулась в детскую, присела на корточки и стала вытирать пол. Кислый запах рвоты напомнил мне о детских бутылочках, грудном молоке и внезапных срыгиваниях. Пока я медленно убирала следы нездоровья своего сына, я думала о женщине из Неаполя и ее плаксивых детях, умолкавших только с конфетой во рту. Наступил момент, когда она, брошенная жена, начала злиться на них. Она причитала, что из‐за детей вся пропахла материнством и в этом ее беда: из‐за них ее бросил муж. Сперва у тебя раздувается живот, потом тяжелеет грудь, а уж затем тебе нет от детей никакого житья. Эти слова всплыли у меня в памяти. Моя мать серьезно, соглашаясь, повторяла их – вполголоса, чтобы я не услышала. Но я все равно слышала, вот и теперь они тоже звучали в комнате – у меня случилось нечто вроде раздвоения слуха: я была сейчас ребенком и играла под столом, я часто брала без спросу блестки и посасывала их, как карамельки. И в то же время я была взрослой женщиной, которая этим утром у кровати Иларии занята весьма неприятным делом – со скрипом елозит по полу липкой тряпкой. Каким был Марио? Мне он казался нежным, мои беременности вроде бы не доставляли ему ни хлопот, ни неприятностей. Наоборот, когда я была беременной, он чаще предлагал мне заняться сексом и я более охотно соглашалась на это. Отмывая пол, я считала в уме – только цифры и ничего больше. Иларии было полтора года, когда в нашей жизни появилась Карла, а Джанни не исполнилось и пяти. Я уже не работала, нигде не работала, даже не писала лет пять. Я жила в новом городе, абсолютно чужом, мне не к кому было обратиться за помощью, а даже если бы и было, я не из тех, кто просит о поддержке. Я ходила за покупками, готовила, убирала, таская за собой по улицам и учреждениям детей – раздраженная и уставшая. Я старалась везде успеть: подать налоговую декларацию, сбегать в банк и на почту. Вечером я заносила в тетрадку все доходы и расходы, перечисляя, на что и сколько я потратила – как бухгалтер, которому нужно держать отчет перед хозяином фирмы. Между цифрами я иногда записывала и свои ощущения: я – еда, которую постоянно жуют мои дети, сгусток живой материи, который непрерывно смешивает и размягчает питательную смесь для двух прожорливых пиявок, оставляющих на мне запах желудочного сока. Кормить грудью – омерзительно, есть в этом что‐то животное. А еще этот теплый, приторный запах детской каши. Сколько бы я ни мылась, эта вонь никуда не исчезала. Иногда Марио прилипал ко мне, брал меня, сонную, без каких‐либо эмоций – он тоже уставал на работе. Он настойчиво совокуплялся с моим практически отрешенным телом, пропахшим молоком, печеньем и кашами. Его отчаяние перекликалось с моей тоской. Я была плотью для инцеста, думала я, ошалевая от запаха рвоты, я была только матерью, которую можно взять силой, а не любовницей. Уже тогда Марио стал присматривать более подходящие кандидатуры для своей любви, и из‐за чувства вины он тосковал и грустил. Карла очутилась в нашем доме в нужный момент – олицетворение неудовлетворенного желания. В то время ей было на тринадцать лет больше, чем Иларии, и на десять – чем Джанни. Она была семью годами старше меня, девчонки, слушавшей рассказы матери о бедняжке с площади Мадзини. Марио‐то воображал, что Карла – его будущее, а на самом деле он хотел вернуться назад, в прошлое. В то время, которое я подарила ему в юности и по которому он скучал. Она же, возможно, думала, что и впрямь сумеет подарить ему будущее, и заставила поверить в это и его. Но мы все заблуждались, и я в первую очередь. Заботясь о детях и Марио, я ждала момента, который так никогда и не наступил, момента, когда я вернусь к себе прежней, к той, что существовала до беременностей, – молодой, стройной, энергичной, с нахальной верой в собственную незаурядную судьбу. Нет, подумала я, выжимая тряпку и с трудом поднимаясь, с некоторых пор будущее – это всего лишь необходимость жить в прошлом. Нужно заново переделать времена в грамматике.

Глава 19

– Гадость! – сказала Илария, с отвращением отпрянув, когда я прошла мимо нее с тряпкой в ванную.

Я подумала, что займись я сразу домашними делами, мне было бы намного лучше. Затеять стирку. Отделить белое от цветного. Запустить машину. Нужно только успокоиться – привести мысли в порядок. Они путались, наскакивали друг на друга, обрывки слов и воспоминаний жужжали, как рой диких пчел, наделяя мои действия способностью причинять вред. Я тщательно сполоснула тряпку, намылила кольца – обручальное и с аквамарином, что досталось мне от матери. Наконец‐то я их сняла, но это не принесло облегчения: тело так и осталось отекшим, а вены – вздувшимися. Машинально я положила кольца на край раковины.

Вернувшись в детскую, я склонилась над Джанни и рассеянно прикоснулась губами к его лбу. Он застонал и сказал:

– У меня ужасно болит голова.

– Вставай, – без тени снисхождения приказала я. Он взглянул на меня, удивленный моей черствостью, и с трудом поднялся. С показным спокойствием я перестелила постель и бросила простыню с наволочкой в корзину с грязным бельем.

Только после этого я догадалась сказать ему:

– Ложись к себе, я принесу термометр.

Илария все канючила:

– Отшлепай его!

А так как я, оставив ее слова без внимания, стала искать термометр, она предательски ущипнула меня, ожидая с интересом, будет ли мне больно.

Я промолчала – какая разница, я ведь ничего не почувствовала. Покраснев от усердия и усилий, Илария снова меня ущипнула. Найдя термометр, я отпихнула ее локтем и пошла к Джанни. Сунула градусник ему под мышку.

– Держи крепко, – сказала я и, указав на часы на стене, добавила: – Вынешь через десять минут.

– Ты поставила его неправильно, – вызывающе сказала Илария.

Я не обратила на ее слова внимания, но Джанни проверил и потом взглянул на меня с укоризной: я поставила термометр не тем концом. Внимание: меня спасет только внимание. Я перевернула термометр; Илария казалась удовлетворенной, она сказала: это я заметила ошибку. Я подтвердила: мол, да, верно, я ошиблась. Почему, думала я, мне нужно делать сотню дел одновременно? Вот уже десять лет, как мне приходится так жить, а ведь я еще толком не проснулась, не выпила кофе и не позавтракала.

Я собиралась насыпать кофе в гейзерную кофеварку и поставить ее на огонь, собиралась подогреть молоко для Иларии, собиралась включить стиральную машину. Но вдруг я услышала Отто, который давно лаял и скребся в дверь. Я не обращала на него внимания, чтобы не отвлекаться от Джанни, однако сейчас собака испускала уже не звуки, а электрические разряды.

– Бегу! – прокричала я.

Я вспомнила, что вчера вечером так и не вывела его на улицу – это вылетело у меня из головы. Наверное, пес выл всю ночь, а сейчас просто сходит с ума – ему необходимо срочно справить нужду. Как, впрочем, и мне. Я была мешком живого мяса с кучей отходов: у меня болел мочевой пузырь и ныл живот. Я подумала об этом без тени жалости к себе – простая констатация фактов. Хаотичные звуки в голове наносили по мешку решительные удары: его стошнило, у меня болит голова, где термометр, гав-гав-гав, действуй.

– Пойду выгуляю собаку, – твердо сказала я себе.

Надев на Отто ошейник, я повернула ключ в замке: мне пришлось повозиться, чтобы вынуть его из замочной скважины. Только на лестнице до меня дошло, что на мне ночная рубашка и тапочки. Я это заметила, проходя мимо двери Каррано, и мое лицо искривила презрительная ухмылка: наверняка он еще отсыпался после сумасшедшей ночи. Плевать я на него хотела, он и так видел меня во всей красе, видел мое нагое, почти уже сорокалетнее тело, теперь‐то мы с ним близко знакомы. Что касается других соседей, то они все разъехались: кто за город, кто на море или в горы на выходные. Да и мы втроем вот уже месяц должны бы отдыхать на побережье, так было каждый год, пока Марио нас не бросил. Чертов бабник! Дом опустел, как обычно в августе. Я стала корчить рожи и высовывать язык перед каждой дверью. Да пошли они все. Счастливые семейства, зажиточные представители свободных профессий, продающие втридорога то, что нужно раздавать даром. Как, впрочем, и Марио. Мы неплохо жили на деньги от его идей, интеллекта, убедительного голоса, которым он читал лекции. Илария прокричала мне с площадки:

– Я не хочу дышать этой вонью.

Я ничего не ответила, и она вернулась в квартиру – я услышала звук закрывшейся двери. Да боже ты мой, если один меня тянет вниз, я не могу подняться наверх – не разорваться же мне! Отто с высунутым языком тащил меня по лестнице, пролет за пролетом. Я старалась попридержать его, мне не хотелось бежать. Если я побегу, то разобьюсь. Каждая очередная ступенька вмиг растворялась в памяти – перила, пожелтевшая стена низвергались обок меня, подобно водопаду. Я видела только аккуратно поделенные лестничные марши, я оставляла за собой огненный след – я летела, будто комета. Какой ужасный день, только семь, а уже так жарко. Во дворе ни одной припаркованной машины – только моя да Каррано. Наверное, я слишком устала, чтобы воспринимать привычное устройство мира. Не нужно было выходить. Что я делала перед этим? Я поставила кофеварку на плиту? Я положила в нее кофе, налила воду? Я хорошо ее закрутила, чтобы она не взорвалась? А молоко для Иларии? Я все это сделала или только планировала? Открыть холодильник, достать пакет молока, закрыть холодильник, налить молоко в кастрюлю, не забыть вернуть молоко в холодильник, включить газ, поставить кастрюлю на плиту. Я правильно выполнила все эти действия?

Отто тянул меня по улице прямиком в туннель, исписанный гадостями. В парке не было ни души, река казалась сделанной из голубого пластика, на другом ее берегу зеленели холмы. Городской шум сюда не долетал, было слышно только пение птиц. Если я оставила и кофе, и молоко на плите, то все сгорит. Кипящее молоко наверняка потушит огонь, и газ распространится по дому. Ох уж это постоянное газовое наваждение! Я не открыла окна. Или я сделала это машинально, не думая? Привычные манипуляции – кажется, что ты это сделал, а на самом деле нет. Или же ты все сделал, но механически, не отдавая себе отчета.

Я рассеянно перебирала в уме все варианты. Надо было мне сходить в туалет: живот раздулся и ныл от боли. Солнце старательно очерчивало листья деревьев и даже сосновые иголки, свет трудился с упорством маньяка, я легко могла бы пересчитать их все до единой! Нет, я не поставила на плиту ни кофе, ни молоко. Теперь я была в этом уверена. Это надо запомнить. Хороший мальчик, Отто.

Из-за нетерпения Отто мне пришлось бежать за ним следом, а спазмы в животе то и дело напоминали мне о моих потребностях. Поводок впился в руку, я хорошенько дернула его и наклонилась, чтобы отпустить собаку. Отто понесся прочь, будто в него вселился демон: темная масса, жаждущая облегчения. Он орошал деревья, удобрял траву, гонялся за бабочками, а затем скрылся в сосновом леске. Интересно, когда у меня пропала эта животная энергия? Наверное, в подростковом возрасте. Теперь я снова одичала; я осмотрела свои ноги и подмышки: сколько я их уже не брила, как давно не пользовалась депилятором? Я, которая еще четыре месяца назад была сами амброзия и нектар. С тех пор как я влюбилась в Марио, я всегда боялась ему разонравиться. Мыть тело, приятно пахнуть, уничтожать все нежелательные следы физиологии. Витать в воздухе. Мне хотелось оторваться от земли, чтобы он видел, как я воспарю – так же, как это происходит со всем прекрасным. Я не выходила из ванной, пока не исчезали неприятные запахи, я включала воду, чтобы он не услышал журчания мочи. Я терла себя, начищала себя, через день мыла голову. Мне казалось, что красота – это постоянная работа по уничтожению всего плотского. Мне хотелось, чтобы он полюбил мое тело, забыв о моей физиологии. Красота, с волнением думала я, и есть это забвение. Или, может быть, нет. Это ведь я полагала, что его любовь нуждается в моей одержимости. Наверное, тут есть вина моей матери, это она приучила меня одержимо следить за собственным телом. Не могу сказать точно, удивилась ли я, или позабавилась, или мне стало противно, когда молодая женщина лет двадцати пяти, с которой мы долго проработали в одном офисе в авиакомпании, как‐то утром пукнула и, ничуть не смутившись, весело подмигнула мне с заговорщицким видом. Девушки нынче не сдерживают на людях отрыжку и другие малоприятные звуки. Вообще‐то – вспомнилось мне – это проделывала и моя одноклассница, ей было семнадцать, на три года меньше, чем Карле. Она мечтала стать балериной и все время оттачивала балетные позиции. У нее это хорошо получалось. На переменках она крутила пируэты по классу, ловко маневрируя среди парт. Затем, чтобы шокировать нас или же чтобы испортить ту изящную картинку, что застыла в глуповатых мальчишеских глазах, она издавала какие‐нибудь громкие телесные звуки – издавала чем придется, то горлом, то задницей. Дикость самки: я чувствовала ее в себе, в своем теле с самого утра. Внезапно я испугалась, что вот-вот растекусь навозной кучей, от ужаса у меня свело живот – нужно присесть на скамейку и отдышаться. Отто исчез, может, он и не подумает возвращаться, я издала слабый свист, но он сгинул в гуще безымянных деревьев, мне даже показалось, что это акварель, а не настоящий лес. Со всех сторон меня окружали деревья. Тополя? Кедры? Акации? Белые акации? Названия, взятые с потолка, что я о них знала? Я даже не знала, какие деревья растут у меня под окнами. Если мне придется описывать их, я не смогу этого сделать. Стволы точно очутились под мощной лупой. Они были совсем рядом, а ведь правило гласит, что рассказчик сначала должен взять рулетку и календарь и подсчитать, на сколько дней и километров отстоят от него события и чувства, и только потом писать рассказ. Я же ощущала все прямо на себе, будто мне дышали в лицо. Мне вдруг почудилось, что я не в ночной рубашке, а в длинной мантии, на которой изображены парк Валентино, улицы, мост принцессы Изабеллы, река, мой дом и даже собака. Вот почему я стала такой тяжелой и отекшей. Я поднялась, кряхтя от смущения и от боли в животе, мой мочевой пузырь был переполнен, нет, я больше так не могу. Я шла зигзагами, крепко зажав ключи, и хлестала землю поводком. Ничего‐то я не знаю о деревьях. Тополь? Ливанский кедр? Иерусалимская сосна? Чем отличается акация от белой акации? Коварство слова, мошенничество; да уж, в земле обетованной явно недостает слов для приукрашивания действительности! Ухмыляясь и презирая себя, я задрала рубашку, присела на корточки и справила малую и большую нужду прямо под деревом. Я устала, устала, устала…

Я сказала это громко, но слова тут же умерли. Они кажутся живыми там, в горле, но стоит их произнести, как они вмиг становятся беззвучными. Я услышала, как издалека меня звала Илария. Ее голос едва долетал сюда.

– Мама, вернись! Мама!

То были слова встревоженного маленького человечка. Я не видела ее, но представляла, как она кричит, ухватившись ручонками за решетку балкона. Она всегда боялась этой длинной платформы, подвешенной в воздухе, – наверное, я действительно была ей нужна, если уж она отважилась выйти на нее. Может быть, сбежало молоко или взорвалась кофеварка, может быть, в квартире полно газа. Но к чему мне торопиться? Чувствуя раскаяние, я осознала, что, хотя и нужна ребенку, мне ребенок не нужен. Как, впрочем, и Марио. Поэтому он и ушел к Карле – ему не нужны были ни Илария, ни Джанни. Желание обрубает все лишнее. И обрубает решительно. Если он возжелал наслаждаться жизнью подальше от нас, то моим желанием сейчас было достичь самого дна, забыться, оглохнуть, онеметь, рухнуть внутрь моих вен, кишечника, мочевого пузыря. Я заметила, что вся покрылась холодным потом, ледяной патиной, хотя утро было жарким. Что со мной происходит? Наверное, я не найду дорогу домой.

Как вдруг что‐то влажное коснулось моей ноги. Рядом стоял Отто: уши торчком, язык высунут, ни дать ни взять добрый волк. Я поднялась и несколько раз безуспешно попыталась надеть на него ошейник, хотя он и стоял смирно, запыхавшись, и смотрел на меня каким‐то непривычным, может быть, даже грустным взглядом. Наконец, поднапрягшись, я пленила его шею.

– Давай, вперед, – сказала я.

Мне казалось, что как только я пойду следом за ним, держась за поводок, и почувствую, как теплый ветер обдувает лицо, моя кожа станет сухой и я обрету почву под ногами.

Глава 20

Поднимаясь в лифте, я чувствовала себя так, словно весь путь от леска до дома прошла по натянутой проволоке. Кабина медленно ползла вверх; я прислонилась к железной стенке и благодарно посмотрела на Отто. Он стоял, немного растопырив лапы, и тяжело дышал. Из его пасти капала слюна, рисуя на полу причудливые узоры. Добравшись до последнего этажа, лифт остановился.

На лестничной площадке меня поджидала Илария. У нее был такой недовольный вид, что мне показалось – это моя мать вернулась из царства мертвых, чтобы напомнить мне о моих обязанностях.

– Его опять вырвало, – сказала она.

Илария первой вошла в квартиру следом за Отто, которого я спустила с поводка. Никакого запаха подгоревшего молока или кофе. Я немного отстала, чтобы закрыть дверь. Машинально вставив один из ключей в замочную скважину, я дважды его повернула. Это движение уже вошло в привычку, теперь больше никто не проникнет в наш дом и не будет рыться в моих вещах. Мне нужно защищаться от всех, кто заваливает меня делами и чувством вины и не дает снова начать жить. Мне мнилось, что и мои дети пытаются убедить меня, будто их плоть вянет по моей вине, потому что мы дышим одним воздухом. Вот и болезнь Джанни яркое тому доказательство. Он устроил представление, а Илария со смаком ткнула меня во все это носом. Опять рвота, ну и что? Не в первый и не в последний раз. У Джанни слабый желудок, как у его отца. Их обоих укачивало и на море, и в машине. Глоток сырой воды или кусок жирного торта – и им сразу же нездоровилось. Бог знает, что тайком съел мой ребенок, чтобы усложнить мне жизнь, превратив этот день в кошмар.

В комнате опять был беспорядок. Грязные простыни горой возвышались в углу, а Джанни снова лежал на постели сестры. Девочка меня заменила. Она поступила так, как в детстве поступала я со своей матерью: попыталась сделать то, что на ее глазах делала я; вот так, играя, она старалась избавиться от моего влияния и занять мое место. В целом я с этим скорее смирялась, а вот моя мать – нет. Каждый раз, видя, что я пытаюсь подражать ей, она бранила меня и говорила, что я все сделала плохо. Может быть, она хотела сломить меня, демонстрируя мне же мою несостоятельность. Илария пустилась в объяснения, точно стремясь вовлечь меня в игру, в которой она была заводилой:

– Грязные простыни вон там. И я уложила Джанни на мою кровать. Его вырвало несильно, он только сделал вот так.

Она изобразила рвотный позыв, а затем сплюнула несколько раз на пол.

Я подошла к Джанни. Весь мокрый от пота, он смотрел на меня с неприязнью.

– Где термометр? – спросила я.

Илария взяла термометр с ночного столика и протянула мне. Притворившись, будто ей удалось разобраться в градусах, она заявила:

– У него жар, но он не хочет, чтобы ему вставили свечку.

Я взглянула на термометр, но мелкие полоски поплыли у меня перед глазами. Не знаю, сколько времени я простояла с ним в руках, стараясь сфокусировать взгляд. Нужно помочь ребенку, убеждала я себя, нужно узнать, какая у него температура, но сконцентрироваться мне не удавалось. Этой ночью со мной определенно что‐то приключилось. Или же из‐за последних напряженных месяцев я подошла к самому краю пропасти и сейчас медленно, как во сне, падаю, хотя и сжимаю в руке термометр, стою ногами в тапочках на полу и надежно удерживаюсь на месте выжидательными взглядами детей. Я так мучилась только по вине мужа. Хватит, нужно вычеркнуть боль из памяти, стереть наждачной бумагой царапины, вредящие моему мозгу. Унести отсюда грязные простыни, бросить их в стиральную машину. Запустить ее. И смотреть, как вращаются в барабане белье, вода и пена.

– У меня тридцать восемь и два, – пробормотал еле слышно Джанни, – и ужасно болит голова.

– Ему нужно вставить свечку, – упорствовала Илария.

– Нет, не нужно.

– Ну, тогда я дам тебе пощечину, – пригрозила она.

– Ты его не ударишь, – вмешалась я.

– А почему тебе можно, а мне нет?

Я никогда не била детей – максимум, пугала их этим. Может быть, ребята не видят разницы между угрозой и реальным действием? В конце концов – припомнила я, – со мной в детстве было именно так, а возможно, и не только в детстве. Все, что могло приключиться, если я нарушу мамин запрет, со мной так или иначе происходило, даже если я ничего и не нарушала. Слова вмиг переносили меня в будущее, и я вся горела от стыда, толком и не помня, в чем провинилась или какой запрет только намеревалась нарушить. Я вспомнила фразу, которую так часто повторяла мать. “Не трогай, не то руки отрежу!” – говорила она, если я прикасалась к ее швейным принадлежностям. Эти слова были длинными стальными ножницами, вылезавшими из ее рта: челюсти смыкались вокруг моих кистей – и вместо рук оставались только культи, зашитые иглой с шелковой нитью.

– Я никогда не давала вам пощечин.

– Неправда!

– Может быть, я говорила, что ударю. Но это же большая разница.

Нет тут никакой разницы, подумала я, и эта мысль меня напугала. Если я больше не чувствовала никакой разницы, если очутилась в потоке, который размывал все границы, то чем в итоге обернется этот жаркий день?

– Даже когда я говорю, что ударю тебя, я же этого не делаю, – спокойно объяснила я Иларии, будто передо мной стоял экзаменатор и я своим хладнокровием и рационализмом хотела произвести на него хорошее впечатление. – Слово и действие – это разные вещи.

И для вящей убедительности – скорее, чтобы убедить себя, а не Иларию, – я с силой залепила себе пощечину. А потом улыбнулась, и не только потому, что это внезапно показалось мне комичным, но и потому, что хотела показать им: в моей демонстрации не было угрозы, я просто веселилась. Это не помогло. Джанни сразу же юркнул с головой под простыню, а Илария удивленно посмотрела на меня глазами, полными слез.

– Мама, ты поранилась, – огорченно пролепетала она, – у тебя из носа течет кровь.

И правда, кровь капала на мою ночную рубашку; из‐за этого мне стало стыдно.

Шмыгая носом, я пошла в ванную и заперлась там, чтобы Илария не двинулась следом. Довольно, возьми себя в руки, у Джанни температура – делай что‐нибудь. Я остановила кровь, засунув в ноздрю кусок ваты, и принялась нервно рыться в аптечке, в которой вчера вечером навела порядок. Я искала жаропонижающее, думая тем временем: мне нужно принять успокоительное, со мной происходит что‐то ужасное, мне нужно расслабиться. Я чувствовала, что Джанни… мысли о Джанни, который лежал с температурой в соседней комнате, ускользали из сознания, я не могла сосредоточиться на его здоровье. Ребенок стал мне безразличен, словно я смотрела на его призрачную, туманную фигуру только краем глаза.

Я принялась искать таблетки для самой себя, но их нигде не было. Куда же они подевались? Я выбросила их в раковину вчера вечером, вдруг вспомнила я. Какая глупость! Тут мне пришло в голову принять горячую ванну, чтобы успокоиться, а потом еще и сделать депиляцию. Ванна расслабляет, мне нужно почувствовать вес воды на коже, не то я потеряю самое себя… Если я не возьму себя в руки, что будет с детьми?

Я не позволю Карле даже притронуться к ним – при этой мысли меня затрясло от отвращения. Как эта девчонка, по большому счету и сама еще ребенок, будет заботиться о моих детях? У нее же руки в сперме моего мужа, в сперме, породившей моих сына и дочь. Поэтому лучше эту парочку и близко не подпускать – ни ее, ни Марио. Нужно оставаться самодостаточной, ничего от них не принимать. Я стала набирать ванну; первые капли, ударившие в ее дно, гипнотический шум льющейся из крана струи.

Отвлекшись от журчания воды, я взглянула в зеркало, которое висело сбоку. И увидела себя со всей невыносимой ясностью: спутанные волосы, ненакрашенные глаза, нос, раздутый из‐за почерневшей от крови ваты, лицо, перекошенное от усилия взять себя в руки, короткая, заляпанная ночная рубашка.

Нужно срочно это исправить. Я принялась протирать лицо ватным диском, мне хотелось снова стать привлекательной – это было необходимо. Красота успокаивает, детям это тоже пойдет на пользу, Джанни обрадуется и быстрее поправится, да и мне полегчает.

Деликатное средство для снятия макияжа с глаз, питательное смягчающее молочко, увлажняющий тоник без спирта, тон, макияж. Что такое лицо без косметики? Краситься – значит прятаться, ничто так не маскирует, как макияж. Давай – вперед. Откуда‐то из глубин доносилось бормотание – голос Марио. Я окунулась в слова любви мужа – слова, сказанные много лет назад. Безмятежная и радостная птичка, порхающая по жизни, так он меня называл. Марио много читал, особенно классиков, у него была отличная память. С улыбкой он перечислял, что хотел бы быть бюстгальтером на моей груди, трусиками, юбкой, туфлей, обутой на мою ногу, водой, в которой я купалась, кремом, которым я натиралась, зеркалом, в которое я смотрелась. Вот так иронично этот инженер высмеивал мою страсть к красивым словам и хорошей литературе, очарованный, вместе с тем, дарованными ею образами, что готовы были обернуться страстью, которую он питал ко мне – к этой самой женщине в зеркале. Маске из тонального крема и помады с распухшим от ваты носом и вкусом крови во рту.

Я с отвращением отвернулась от зеркала – и как раз вовремя, потому что ванна наполнилась до краев. Закрыв кран, я опустила в воду руку: вода была ледяной, я даже не заметила, какой кран включила. Мое лицо скользнуло из зеркала прочь – оно меня больше не интересовало. Холодная вода напомнила о жаре Джанни, рвоте, головной боли. Что я искала, закрывшись в ванной? Аспирин. Я снова принялась рыться в аптечке, нашла таблетки и закричала, словно ища помощи:

– Илария? Джанни?

Глава 21

Я так хотела услышать их голоса, но мне никто не ответил. Я бросилась к двери, попробовала ее открыть, но у меня ничего не получилось. Ключ, вспомнила я, однако повернула его направо, а не налево. Глубоко вздохнув, я восстановила в памяти нужное движение, правильно повернула ключ и вышла в коридор.

Перед дверью я увидела Отто. Он лежал на боку, уронив голову на пол. При виде меня он и ухом не повел – не помахал хвостом и даже не пошевелился. Я хорошо знала эту позу, он так ложился, когда ему было плохо и хотелось внимания. Это была поза боли и печали, означавшая, что он жаждет участия. Глупый пес, теперь пришел его черед убеждать меня, что я источаю тревогу. Распространяю споры нездоровья по дому. Как такое возможно? Как давно это началось? Четыре или, может быть, пять лет назад? Поэтому Марио и увлекся маленькой Карлой?

Я поставила босую ногу на собачье брюхо и почувствовала, как его тепло разлилось по мне от ступни до самого паха. Я заметила, что из пасти Отто свисают клочья пены.

– Джанни спит, – шепотом сказала Илария из глубины коридора, – иди сюда.

Переступив через собаку, я вошла в детскую.

– Ты такая красивая! – воскликнула Илария с восхищением и подтолкнула меня к спящему Джанни.

На его лбу лежали три монеты; он, тяжело дыша, и в самом деле спал.

– Монеты холодные, – объяснила Илария, – они уберут и жар, и головную боль.

То и дело она брала монету, опускала ее в стакан с водой, а затем, обсушив, снова возвращала на лоб брата.

– Когда проснется, пусть выпьет аспирин, – сказала я.

Положив упаковку с таблетками на ночной столик, я вышла в коридор, чтобы хоть чем‐нибудь занять себя. Пора приготовить завтрак – точно! А вот Джанни придется поголодать. Стиральная машина. Нужно погладить собаку. Однако я заметила, что пес больше не лежал у двери ванной: вероятно, он решил прекратить распускать нюни печали. Тем лучше. Если мое плохое самочувствие не влияло на окружающих – людей и животных, значит, это нездоровье окружающих являлось причиной моего плохого самочувствия. Следовательно, подумала я так, будто в этом не было сомнений, нужно вызвать врача. Нужно позвонить.

Приказав себе не терять эту мысль и ухватившись за нее, как за развевающуюся по ветру ленточку, я с опаской направилась в гостиную. Меня удивил беспорядок на моем столе. Все ящики были открыты, там и сям валялись книги. Даже тетрадь, куда я вносила заметки для своей книги, почему‐то оказалась открытой. Пролистав последние страницы, я обнаружила переписанные моим убористым почерком отрывок из “Сломленной” и несколько строк из “Анны Карениной”. Однако я не помнила, когда я это сделала. Конечно, я часто переписывала отрывки из книг, но не сюда – я завела для этого отдельную тетрадь. Неужели у меня появились пробелы в памяти? Я совершенно не помнила, как подчеркнула красным вопросы, которые Анна задавала себе, перед тем как ее переехал поезд: “Где я? Что я делаю? Зачем?” Текст выглядел знакомым, но я не понимала, как он оказался в этой тетради. Я хорошо знала эти строки, потому что записала их вчера или позавчера? Но почему я этого не помню? Почему я записала их в эту, а не в другую тетрадь?

Я села за письменный стол. Я должна была что‐то сделать, но никак не могла вспомнить, что именно. Все от меня ускользало, все было непрочным. В поисках опоры я уцепилась взглядом за свою тетрадь и красные линии под вопросами Анны. Я читала и перечитывала, но глаза бегали по словам, не схватывая сути. Со мной что‐то произошло. Начались какие‐то перебои в ощущениях и чувствах. Иногда я терялась, иногда пугалась. Например, вот эти слова: я не могла ответить ни на один вопрос, любой ответ мне казался абсурдным. Я заблудилась среди того, что делаю, где нахожусь. Я немела перед любым “почему”. И это все случилось за одну ночь. Может быть… не помню, когда точно… после долгого сопротивления и месяцев отрицания я узнала себя в этих книгах и сдалась, сломавшись окончательно. Я превратилась в сломанные часы, металлическое сердце которых еще билось, но которые показывали неверное время.

Глава 22

Тут меня словно ударили по носу: я испугалась, что кровь пошла опять, но быстро сообразила, что это не тактильное ощущение, а просто отвратительный запах. По всей квартире распространялась ужасная тлетворная вонь. Я подумала, что Джанни действительно плохо, поднялась и направилась в детскую. Но ребенок еще спал, несмотря на то, что сестра с завидным упорством меняла монеты у него на лбу. Тогда я вернулась в коридор и осторожно двинулась к кабинету Марио. Дверь была приоткрыта, и я ступила внутрь.

Запах шел отсюда – тут было просто нечем дышать. Отто лежал на боку под столом своего хозяина. Когда я приблизилась, его всего передернуло, как от судороги. Из пасти у него текла пена, но глаза по‐прежнему были добрыми, хотя и поблекли, будто кто‐то мазнул по ним канцелярским корректором. Сбоку от собаки расплывалось черноватое пятно – слизь с прожилками крови.

Первой моей мыслью было отступить, выйти из комнаты, закрыв за собой дверь. Я никак не могла решить, стоит ли мне принимать во внимание этот новый странный случай нездоровья в моем доме. Что тут вообще происходит? В конце концов я решила остаться. Теперь пес лежал неподвижно, опустив веки – судороги его больше не одолевали. Казалось, он совсем обессилел от последней конвульсии, будто у него кончился завод, как у старых железных игрушек, которые приходили в движение, стоило только нажать пальцем на рычажок.

Постепенно я привыкла к ужасному запаху в комнате, приспособившись к нему до такой степени, что через какое‐то время его пленка в нескольких местах прорвалась и я различила другой, еще более неприятный запах – запах Марио, который никуда не исчез и по-прежнему витал в кабинете. Сколько я уже сюда не входила? Нужно как можно скорее сказать ему, со злостью думала я, чтобы он наконец убрался из квартиры полностью, очистил от себя все углы. Как он мог, бросив меня, оставить повсюду запах своих пор, своего тела – настолько сильный, что он перебивал даже вонь Отто? Хотя – я это отлично понимала – именно запах Марио придал псу сил для того, чтобы открыть дверь кабинета и, разочаровавшись во мне, заползти под письменный стол в комнате, где память о хозяине ощущалась сильнее всего и сулила облегчение.

Я почувствовала себя униженной как никогда за последние месяцы. Неблагодарная скотина, я о нем заботилась, не бросила его, выводила на прогулки, а он, превратившийся теперь в сгусток боли и муки, приполз искать утешения среди запахов моего мужа – предателя и дезертира. Ну, так и оставайся же здесь, подумала я, поделом тебе. Я не знала, что с ним, меня это не касалось. Он был очередным неудачным следствием моего пробуждения, нелепым событием этого беспорядочного дня. Я уже было сердито попятилась к двери, как вдруг услышала за спиной голос Иларии:

– Откуда так воняет?

Затем она увидела Отто, распростертого под столом, и спросила:

– Ему тоже плохо? Он съел отраву?

– Какую отраву? – Я попыталась закрыть дверь.

– Отравленный мясной шарик. Папа говорит, нужно быть внимательными. Их разбрасывает по парку наш сосед снизу – он ненавидит собак.

Она попробовала открыть дверь пошире, тревожась за Отто, но я ей помешала.

– С ним все в порядке, – сказала я, – у него только немного болит живот.

Она внимательно посмотрела на меня, так что я подумала даже, будто она хочет понять, говорю ли я правду. А затем спросила:

– Можно я накрашусь, как ты?

– Нет. Смотри лучше за своим братом.

– Сама смотри, – резко бросила она и направилась в ванную.

– Илария, не трогай мою косметику!

Она ничего не ответила и скрылась из виду – я решила оставить все как есть и, не глядя больше в ее сторону, поплелась к Джанни. Я совершенно выбилась из сил, даже мой голос, казалось, звучал только в голове, не пробиваясь наружу. Убрав монеты, я коснулась ладонью детского лба. Он горел.

– Джанни, – позвала я, но сын не проснулся или же притворился спящим. Он лежал с приоткрытым ртом, воспаленные губы были как красная рана, внутри которой блестели зубы. Я не знала, что делать с ребенком: потрогать или поцеловать еще раз его лоб или же осторожно встряхнуть, чтобы попробовать разбудить. Я отгоняла от себя мысль о степени тяжести его болезни: отравление, грипп, простуда от холодного питья, менингит. Все мне казалось одновременно возможным и невозможным, мне было трудно сформулировать гипотезы, расставить приоритеты, но главное, я никак не могла начать беспокоиться. Меня пугали мысли как таковые, мне хотелось от них избавиться, они казались мне заразными. Увидев, в каком состоянии находится Отто, я испугалась, что я и есть источник заразы – а значит, мне лучше избегать контактов и даже не прикасаться к Иларии. Самым правильным было бы вызвать нашего врача – старика-педиатра – и ветеринара. Я это уже сделала? Или только собиралась, а потом забыла? Нужно позвонить им немедленно – это правило, его следует соблюдать. Даже если мне и не нравится поступать так, как обыкновенно поступал Марио. Ипохондрик. Он всегда тревожился и звал врача по пустякам. Папа знает – мне об этом сообщили дети, – что сосед снизу разбрасывает по парку отраву; знает, что нужно делать при высокой температуре, при головной боли, при отравлении; знает, что нужно вызывать педиатра и ветеринара. Если бы он был здесь, встрепенулась я, первым делом он вызвал бы врача для меня. Но я тут же выкинула из головы эту мысль о заботливом муже – его‐то я ни о чем просить не собиралась. Теперь я брошенная жена с изношенным телом. Моя болезнь – это жизнь женщины, изжившей собственную полезность. Я решительно направилась к телефону. Позвонить ветеринару, позвонить врачу. Подняла трубку.

И тут же с досадой опустила ее.

Где мои мозги?

Возьми себя в руки, соберись.

Из трубки раздавался все тот же свист: гудка не было. Я это знала, но притворялась, что не знаю. Или же не знала, моя память утратила цепкость, и я больше не могла усваивать и запоминать информацию, но притворялась, что могу, увиливая от ответственности за детей и собаку с хладнокровным видом человека, который знает, что делает.

Вновь подняв трубку, я набрала номер педиатра. Ничего – только свист. Став на колени, я принялась искать под столом телефонную розетку: вынула вилку, затем снова вставила. Опять взялась за трубку – свист. Набрала номер – свист. Тут и я принялась настойчиво свистеть в трубку, будто мое дыхание могло вытеснить посторонний шум из проводов. Безрезультатно. Оставив в покое телефон, я нехотя вернулась в коридор. Кажется, я никак не могла осознать, что надо сконцентрироваться и сделать хоть что‐нибудь: Джанни заболел, Отто тоже. Мне нужно отыскать путь к чувству тревоги за них, понять, что это такое. Я стала прилежно загибать пальцы. Раз – в гостиной не работает телефон; два – в детской лежит ребенок, у него высокая температура, и его тошнит; три – в кабинете Марио в ужасном состоянии валяется пес. Не стоит беспокоиться, Ольга, не нужно торопиться. Будь внимательна, в спешке ты можешь забыть собственную руку, собственное слово, какую‐то мысль. Или обрушить пол – и детская навсегда отделится от гостиной. Хорошенько встряхнув Джанни, я cпросила:

– Ты как?

Ребенок открыл глаза:

– Позвони папе.

Ну сколько можно твердить об этом бесполезном отце?!

– Я тут, не волнуйся.

– Да, но позвони папе.

Папы, который всегда знал, что нужно делать, нет: он ушел. Придется выкарабкиваться самим. Однако телефон не работал – не было гудка. Да и я, наверное, куда‐то ухожу, вдруг совершенно четко поняла я. Ухожу в неизведанное – туда, откуда не возвращаются. Ребенок это заметил, он тревожился не столько из‐за своей головной боли и высокой температуры, сколько из‐за меня. Из-за меня.

Это меня потрясло. Нужно сосредоточиться, остановиться на краю пропасти. Я заметила на столе железную скрепку для бумаг. Взяла ее и зажала ею кожу на правой руке: может, из этого выйдет толк. Хоть что‐нибудь будет меня держать.

– Я сейчас вернусь, – сказала я Джанни. Он немного привстал, чтобы получше меня разглядеть.

– Что у тебя с носом? – спросил он. – Из-за ватки тебе больно, выкинь ее. И зачем тебе скрепка на руке? Побудь со мной.

Он внимательно смотрел на меня. И что же он видел? Ватный тампон и скрепку. Ни слова о макияже – он не находил меня красивой. Мужчины – и большие, и маленькие – не ценят настоящую красоту, они пекутся только о своих потребностях. Конечно же, придет черед, и он захочет любовницу отца. Скорее всего. Выйдя из детской, я направилась в кабинет Марио. Поправила металлическую скрепку. Неужели Отто отравили? Неужели это сделал Каррано?

Пес лежал все там же – под столом хозяина. От смрада было не продохнуть: ко всему прочему добавилась еще и диарея. Но теперь он находился в комнате не один. За письменным столом во вращающемся кресле моего мужа сидела в серо-голубом полумраке женщина.

Глава 23

Босые ноги попирают тело Отто. Лицо зеленоватого оттенка. Брошенная жена с площади Мадзини, бедняжка, как называла ее моя мать. Она осторожно пригладила руками волосы, будто пытаясь причесаться, и поддернула лиф своего вылинявшего платья – слишком уж глубоким был вырез. Видение продолжалось ровно столько, сколько потребовалось мне, чтобы перестать дышать, а затем исчезло.

Плохой знак. Я испугалась, чувствуя, что этот жаркий день толкает меня туда, куда мне совсем не хотелось идти. Если бедняжка действительно была в этой комнате, подумала я, тогда я – восьмилетняя девочка. Или того хуже: если та женщина была здесь, то девочка восьми лет, которая мне теперь совсем чужая, берет надо мной, тридцативосьмилетней женщиной, верх, навязывая мне свое время и свой мир. Эта девочка хорошо поработала, чтобы выбить у меня почву из‐под ног и заменить ее своей. И это только начало: если я помогу ей, если откажусь от себя, то сегодняшний день и мой дом откроются для множества разных времен, для уймы разных пространств, людей, вещей, для различных ипостасей меня самой. Я одновременно буду играть все роли, принимать участие во всех событиях, снах, кошмарах, и это приведет к тому, что я уже никогда не смогу выбраться из лабиринта.

Но я не столь наивна, я не дам этому совершиться. Нужно не забывать, что хотя та женщина за столом и плохой знак – это всего лишь знак. Ольга, опомнись! Ни одна женщина из плоти и крови не смогла бы забраться целиком в твою детскую головку тридцать лет тому назад, и ни одна женщина из плоти и крови не смогла бы сейчас, вся целиком, выйти оттуда. Человек, которого я только что видела за письменным столом Марио, это то, что рисует мое воображение, когда я слышу: женщина, женщина с площади Мадзини, бедняжка. Вот этого и нужно держаться: собака жива… пока еще; а бедняжка мертва – утонула тридцать лет назад; да и я уже, три десятилетия как, не восьмилетняя девочка. Чтобы напомнить себе об этом, я до боли укусила себя за палец. А потом нырнула с головой в зловоние, исходившее от больной собаки. Ничто другое меня больше не интересовало.

Я опустилась на колени рядом с Отто. Его сотрясали конвульсии. Бедный пес походил на марионетку в руках кукловода-страдания. Что было у меня перед глазами? Сжатые челюсти и клочья густой пены. И еще судороги, которые показались мне наконец куда более материальными, чем укус пальца или скрепка на руке.

Я должна что‐то сделать, подумала я. Илария права, Отто отравили, и это моя вина – это я недоглядела.

Однако такая мысль никак не могла разместиться в моем обычном голосе. Я ощущала ее в горле, я будто бы озвучивала ее внутри себя: какая‐то ребяческая интонация, одновременно и взрослая, и подчеркнуто инфантильная – тон, который я всегда ненавидела. У Карлы был как раз такой голос, я это хорошо помнила: ей было пятнадцать, а казалось, что шесть. Может быть, она разговаривает так и сейчас. Сколько женщин не в силах отказаться от того, чтобы говорить фальшивым детским голоском? Я никогда так не поступала, лет с десяти я старалась изъясняться как взрослая. Даже во время секса я никогда не изображала из себя малолетку. Женщина должна быть женщиной.

– Иди к Каррано, – посоветовала мне с сильным неаполитанским акцентом бедняжка с площади Мадзини – в этот раз она появилась в углу возле окна, – пусть он тебе поможет.

Тут я не сдержалась и голосом маленькой девочки, попавшей в беду и не ведающей, чем все обернется, пожаловалась:

– Каррано отравил Отто. Он угрожал Марио. Самые безобидные люди порой творят ужасные вещи.

– Эти люди делают и добро, моя девочка. Иди, в доме, кроме него, никого нет – он поможет тебе.

Глупость какая, и зачем я только с ней заговорила? Прямо‐таки диалог получился! Это как писать книгу и держать в голове образы персонажей. Но я‐то ничего не писала, и я не сидела под столом своей матери, рассказывая себе историю бедняжки. Я говорила сама с собой. Да, вот так все и начинается: ты отвечаешь на слова своего мнимого собеседника. Это ошибка. Мне нужно крепко держаться за вещи, принять их прочность, поверить в их неизменность. Та женщина живет только в моих детских воспоминаниях. Мне не нужно ее бояться, но и не нужно бросать ей спасательный круг. Мы до самой смерти храним в памяти и живых, и мертвых. Надо просто знать меру: в частности, никогда не разговаривать со своими собственными словами. Дабы понять, кто я и где я, я запустила обе руки в шерсть Отто – он был горячий, как батарея. Стоило мне к нему притронуться, погладить его, как он вздрогнул, поднял голову, вытаращил белые глаза и, роняя на меня хлопья пены, злобно зарычал. Испугавшись, я отстранилась. Собака не хотела моего участия, будто я была недостойна облегчить ее агонию.

Женщина сказала:

– Поторопись! Отто при смерти.

Глава 24

Я поднялась и быстро вышла из кабинета, закрыв за собой дверь. Я почти бежала, чтобы ничто не смогло меня остановить. Ольга твердым шагом идет по коридору, по гостиной. Теперь она полна решимости и все уладит, даже если маленькая девочка в ее голове нашептывает елейным голоском: “Илария взяла твою косметику, что она там вытворяет в ванной? В этом доме не осталось ни одной твоей вещи: девчонка все берет без спросу, иди и отшлепай ее!” Тем не менее я сразу сбавила шаг: меня раздражало возбуждение – если мир вокруг ускорялся, то я замедлялась. Ольга до ужаса боится действовать быстро, ее пугает, что стремительность реакции, скорые шаги и жесты проникнут в мозг, она не выносит внутреннего докучливого гула, пульсирующих висков, легкой тошноты, холодного пота, маниакального постоянного ускорения. Поэтому никакой спешки: спокойствие и расслабленная или даже вялая походка. Я поправила скрепку, чтобы она сильнее впилась в руку и помогла мне отделаться от этого третьего человека – от Ольги, которая куда‐то торопилась, – и я вновь бы стала собой. Я подойду к бронированной двери, я знаю, кто я такая, я контролирую свои действия.

Я все помню, думала я. Я не из тех, кто не помнит даже собственного имени. Я его помню. Тут я подумала про двух рабочих, что устанавливали дверь, молодого и пожилого. Кто же из них мне говорил: “Осторожнее с замком, синьора, не нужно применять силу, осторожнее с ключами – механизм очень капризный”? У них обоих был такой хитрый вид. Все эти намеки – ключ вертикально, ключ горизонтально… хорошо еще, что меня этим не проймешь. Даже после всего того, что сделал со мной Марио, после его оскорбительного ухода, которому предшествовало многолетнее предательство, я по‐прежнему оставалась собой, я стойко выдерживала сумятицу последних месяцев – здесь, посреди этой жары – и противилась многочисленным превратностям судьбы. Это значит, что то, чего я боялась с детства – вырасти и превратиться в бедняжку (а этот страх жил во мне все эти тридцать лет), – не случилось, я хорошо справлялась, даже очень хорошо, я крепко держала в руках все нити своей жизни. Молодец, Ольга, несмотря ни на что, ты себя не потеряла.

Перед бронированной дверью я остановилась так резко, будто и в самом деле бежала. Ну ладно, попрошу помощи у Каррано, даже если он и отравил Отто. Выбора у меня нет, мне нужно воспользоваться его телефоном. А если он попробует снова отыметь меня, снова засунуть в мою задницу свой член, я откажу: момент прошел, я здесь только потому, что дома сложилась чрезвычайная ситуация, пусть не строит иллюзий. Я скажу ему это сразу, чтобы он и думать не смел, будто я вернулась за этим. Свой шанс он упустил: бог, конечно, троицу любит, но у нас и второго раза не будет. Тем более что и в первый раз он кончил в презерватив, скотина.

Я сразу, даже не попытавшись, поняла, что дверь не откроется. И когда я вставила ключ и постаралась его повернуть, то, что я почувствовала минуту назад, произошло на самом деле – ключ не поворачивался.

Меня охватила паника – реакция самая что ни на есть неподходящая. Я надавила сильнее, судорожно вертя ключ то влево, то вправо. Безрезультатно. Я попробовала вытащить его, но и это не получалось, он сидел в замочной скважине как влитой! Я стала бить в дверь кулаками, попыталась подналечь плечом, затем снова взялась за ключ, мое тело вдруг проснулось – я была вне себя от отчаяния. Остановившись передохнуть, я заметила, что вся вспотела. Ночная рубашка прилипла к телу, а зубы выбивали дробь. Мне было нестерпимо холодно в этот жаркий день.

Я опустилась на пол: требуется все обдумать. Рабочие мне сказали, что с замком нужно обращаться осторожно, иначе его можно сломать. Но сказали это таким тоном, каким мужчины обычно подчеркивают свое превосходство. В первую очередь – сексуальное. Я вспомнила, как ухмылялся тот, что постарше, когда протягивал мне свою визитку на случай, если мне понадобится его помощь. Я‐то знала, с каким замком он хотел мне помочь, уж точно не с тем, что в бронированной двери. Итак, подумала я, в его словах не было никакой технической информации, он использовал профессиональный жаргон для своих пошлых намеков. А это на самом деле означает, что мне нужно выбросить из головы все предупреждения – я не должна бояться, что с дверным механизмом что‐то не так. Забудь слова тех двух пошляков, прочисти мозги. Успокойся, наведи порядок в голове, заделай смысловые дыры. Взять, к примеру, случай с собакой: ну почему именно яд? Отбрось слово “яд”. Я видела Каррано вблизи – мне стало смешно при мысли о нем, он не тот тип, что будет готовить тефтельки со стрихнином; возможно, Отто просто съел что‐то испорченное. Стоит запомнить слово “испорченное”, зафиксировать его в памяти. Надо заново переосмыслить все события сегодняшнего дня с самого момента моего пробуждения. Подумать о конвульсиях Отто, не покидая при этом пределы правдоподобия; да и остальные происшествия стоит переоценить. И переоценку следует начать с себя. Кто я? Женщина, которая уже четыре месяца живет в напряжении, в плену страданий; уж точно не колдунья, которая от отчаяния рассеивает по дому заразу, чтобы занемог старший ребенок, чтобы сдох пес, чтобы сломался телефон, чтобы заел механизм бронированной двери. Пора пошевеливаться. Дети еще ничего не ели. Да и мне нужно позавтракать, помыться. Время бежит. Отделить цветное от белого. У меня закончилось чистое нижнее белье. Простыни перепачканы рвотой. Пропылесосить. Убрать квартиру.

Глава 25

Я поднялась, стараясь не делать резких движений. Уставилась на ключ, как на надоедливого комара, которого нужно прихлопнуть. Затем решительно протянула правую руку и снова приказала пальцам сделать вращательное движение влево. Ключ не шелохнулся. Я попыталась потянуть его назад в надежде, что он хоть чуточку сместится и станет в нужное положение, но он не сдвинулся и на миллиметр. Казалось, это и не ключ вовсе, а латунный нарост – темный выгиб на двери.

Я осмотрела створки. Гладкие, зацепиться не за что, только за блестящую ручку. Массивный монолит на массивных петлях. Бесполезно, открыть его можно, только повернув этот чертов ключ. Я изучила круглые пластины обоих замков, ключ торчал в нижнем из них. Пластины были прикручены четырьмя маленькими шурупами. Я догадывалась, что далеко не продвинусь, даже если их откручу, но этот процесс поможет мне не пасть духом.

Я отправилась в кладовку за ящиком с инструментами и приволокла его к двери. Хорошенько порывшись в нем, я так и не нашла подходящей отвертки – они все были слишком большими. Поэтому принесла из кухни нож. Выбрав шуруп наугад, я вставила кончик лезвия в крошечное крестообразное отверстие: не попав в паз, нож сразу же соскочил. Взяв в руки самую маленькую отвертку, я попробовала просунуть ее под латунную пластинку нижнего замка – еще один бесполезный маневр. После нескольких попыток я оставила эту затею и вернулась в кладовку. Медленно, чтобы внимание не рассеивалось, я стала искать какой‐нибудь прочный предмет, чтобы как рычаг засунуть его под дверь и попробовать снять одну из створок с петель. Признаюсь, я и сама ни на секунду не верила в эти сказки – ни в то, что найду подходящую вещь, ни в то, что у меня хватит сил сотворить задуманное. Но мне повезло, я нашла острый, не слишком длинный железный стержень. Я вернулась в прихожую и попробовала подсунуть его острым концом под дверь. Но щели там не было, створки плотно прилегали к полу; да и вообще, сообразила я, даже если бы мне это удалось – места сверху было явно недостаточно, чтобы снять дверь с петель. Я выпустила из рук железную палку, она упала на пол с гулким стуком. Я не знала, что еще предпринять. Из-за своей глупости я превратилась в узника в собственном доме. Впервые за день я почувствовала, как глаза застилают слезы, но меня это не расстроило.

Глава 26

Я уже совсем было собралась расплакаться, когда Илария, вероятно, подкравшись ко мне на цыпочках, спросила:

– Что ты тут делаешь?

Естественно, это был лишь предлог, чтобы я обернулась и взглянула на нее. Я так и поступила, и меня передернуло от омерзения. Илария напялила мои вещи, накрасилась, нацепила на голову старый, подаренный отцом блондинистый парик. На ней были мои туфли на каблуках и голубое платье, которое стесняло ее движения, свисая с плеч длинным шлейфом. Лицо превратилось в размалеванную маску: тени на веках, румяна, помада. Она стала похожа на старую карлицу – одну из тех, что в детстве моя мать видела на канатной дороге в Вомеро. Они были близняшками, совсем одинаковыми, им было лет под сто, рассказывала мать. Они входили в кабину и, не говоря ни слова, начинали бренчать на мандолинах. Их волосы были как пакля, глаза сильно накрашены, а на морщинистых лицах выделялись красные щеки и напомаженные губы. Закончив представление, они не раскланивались, а показывали язык. Я никогда их не видела, но рассказы взрослых были для меня как объемные картинки: две старые карлицы прочно, как живые, засели в моей голове. Илария, стоявшая сейчас передо мной, казалось, явилась прямиком из тех историй моего детства.

Заметив отвращение, которое, должно быть, отразилось у меня на лице, девочка растерянно улыбнулась и, сияя глазами, сказала, точно оправдываясь:

– Мы с тобой похожи.

Мне не понравились ее слова, я вздрогнула. В одну секунду тот крохотный клочок твердой земли, который, казалось, я только что обрела, вновь ушел у меня из‐под ног. Что значит – мы похожи? Сейчас я хотела быть похожей только на саму себя. Я не могу, не должна думать, что превратилась в карлицу с фуникулера. От одной мысли об этом у меня закружилась голова и я почувствовала дурноту. Все снова рассыпается на части. Может быть, думала я, Илария вовсе не Илария. Может быть, передо мной стоит женщина из Вомеро, внезапно появившаяся здесь, как та бедняжка-утопленница с Капо Мизено. А может быть, и нет. Может быть, это я давным-давно обернулась одной из старух, бренчавших на мандолине: Марио обо всем догадался и бросил меня. Сама того не замечая, я превратилась в одну из них, в персонаж из моих детских фантазий, а Илария теперь напоминает, кто я есть на самом деле: она пытается, накрасившись, уподобиться мне. Вот она, реальность, скрытая от меня столько лет. Я больше не была собой, я стала другой – как и боялась с самого утра, как боялась уже давно. Сопротивляться бессмысленно, я растеряла себя именно в тот момент, когда изо всех сил старалась не растеряться. Я не стою больше у входа в собственную квартиру, у железной двери, где идет схватка с непослушным ключом. Я только притворяюсь, что я здесь, как в детской игре.

Сделав над собой усилие, я схватила Иларию за руку и потащила по коридору. Она сопротивлялась, хотя и слабо, выворачивалась, потеряла сначала туфлю, потом парик. И наконец заявила:

– Ты злая! Я тебя ненавижу!

Распахнув дверь ванной комнаты и не взглянув в зеркало, я дотащила ее прямо до наполненной до краев ванны. Одной рукой я взяла Иларию за шею и окунула ее голову в воду, а другой принялась энергично отмывать ее мордашку. Реальность, одна лишь реальность – без прикрас. Мне просто необходимо это сейчас, чтобы спастись, спасти своих детей, собаку. Нужно навязать себе роль спасительницы. Ну вот, чистая! Я вытащила ребенка из воды – фонтан брызг полетел мне в лицо. Жадно хватая ртом воздух, Илария прокричала:

– Я наглоталась воды! Ты меня чуть не утопила!

Мне снова захотелось расплакаться, и неожиданно мягким тоном я ответила:

– Я хотела увидеть мою милую доченьку, я совсем забыла, какая ты у меня красавица.

Зачерпнув в пригоршню воды и не обращая внимания на протесты и попытки увернуться, я снова принялась отмывать ей лицо, рот, глаза, смешивая остатки косметики, растворяя и втирая их в ее кожу до тех пор, пока Илария не стала похожей на куклу с лиловым лицом.

– Ну вот, – сказала я, пытаясь ее обнять, – теперь ты мне нравишься.

Она оттолкнула меня, закричав:

– Уходи! Почему тебе можно краситься, а мне нет?

– Ты права. Я тоже умоюсь.

Оставив ребенка в покое, я опустила лицо и волосы в холодную воду. Мне полегчало. Когда я выпрямилась и принялась тереть руками лицо, я почувствовала под пальцами кусок намокшей ваты, который все еще торчал в носу. Я осторожно вынула его и бросила в ванну. Черный от крови ватный тампон, как поплавок, так и остался на поверхности.

– Теперь лучше?

– Раньше мы были красивее.

– Мы красивы, когда любим друг друга.

– Ты меня не любишь. Ты так сильно меня тянула, что теперь у меня болит рука.

– Я тебя очень люблю.

– А я тебя нет.

– Правда?

– Нет.

– Так вот, если ты меня любишь, то помоги мне.

– Как?

Меня вдруг точно ударило током, пульс участился, вещи вокруг словно бы сдвинулись с привычных мест; я неуверенно повернулась к зеркалу. Выглядела я не лучшим образом: мокрые, слипшиеся на лбу волосы, корка запекшейся крови вокруг ноздри, макияж стерся или свалялся маленькими черными комочками, размазавшаяся губная помада на подбородке и под носом. Я протянула руку за ватным диском.

– Ну? – с нетерпением спросила Илария.

Ее голос доносился издалека. Еще минутку. Мне нужно хорошенько смыть остатки косметики. В боковых створках зеркала отражались две разные стороны моего лица: сначала я рассмотрела свой правый профиль, а затем левый. Мне было непривычно видеть себя вот так, сбоку, я привыкла к своему отражению в зеркале в центре. Я поправила створки, чтобы глядеть на себя и сбоку, и спереди. Не придумали еще чудо техники, способное превзойти зеркало и человеческие сны. Посмотри на меня, одними губами прошептала я зеркалу. Я ждала от него ответа на вопрос, кто я сейчас. И если изображение в центре меня успокаивало, нашептывая, что я – все еще я и что я доживу до конца этого дня, то оба мои профиля предупреждали, что это не так. Я видела свой затылок, ужасные уши, нос с небольшой горбинкой, который никогда мне не нравился, подбородок, высокие, обтянутые кожей скулы – просто‐таки чистый лист. Я почувствовала, что над этими частями себя Ольга не властна, что тут она проявляла недостаточно упорства, недостаточно стойкости. Как же ей поступить с этими отражениями? Худшая сторона, лучшая сторона – потаённая геометрия. Если я всегда думала, что я – это Ольга в центре, то окружающие приписывали мне изменчивость и непостоянство двух других моих отражений, о чем я и не подозревала. Я‐то полагала, что с Марио жила Ольга из центрального зеркала, однако на самом деле я и понятия не имела, какое лицо, какое тело я ему преподносила. Он собрал меня из тех двух меняющихся, ускользающих сторон – и кто его знает, какую физиономию он мне придумал, в какой монтаж меня он сначала влюбился и что его потом оттолкнуло, заставив разлюбить. Я содрогнулась: ведь Марио никогда не знал настоящей Ольги. Ее суть, смысл ее жизни, внезапно поняла я, были только заблуждениями ранней юности, иллюзией постоянства. Сейчас же, если я хочу начать заново, мне нужно довериться обоим моим профилям – скорее их чуждости, чем знакомым чертам, – и после этого очень медленно двигаться к тому, чтобы вернуть веру в себя, чтобы повзрослеть.

Этот вывод показался мне весьма точным. Чем дольше я всматривалась в левую сторону лица, примечая свои скрытые черты, тем яснее видела свое сходство с бедняжкой – никогда не думала, что мы настолько похожи. Ее профиль – когда она спускалась по лестнице с отсутствующим, горестным взглядом, мешая нашим детским играм, – жил во мне все это время и сейчас отражался в зеркале. Женщина из зеркала заговорила со мной:

– Не забывай, что собака умирает, а у Джанни температура из‐за кишечной инфекции.

– Спасибо, – ничуть не испугавшись, поблагодарила я.

– За что спасибо? – удивленно спросила Илария.

Я встряхнулась.

– Спасибо за то, что хочешь мне помочь.

– Но ты даже не сказала, что мне делать!

Улыбнувшись, я ответила:

– Иди за мной, я тебе покажу.

Глава 27

Я двинулась вперед. Мне казалось, что я превратилась в бесплотный дух между плохо пригнанными половинками одного существа. Как же трудно передвигаться по такой знакомой квартире! Все пространство поделилось на разрозненные, далеко отстоящие друг от друга плоскости. Когда‐то, пять лет тому назад, я в мельчайших подробностях изучила квартиру, тщательно обставляя ее. А сейчас я не понимала, сколько нужно пройти от ванной до гостиной, от гостиной до кладовки, от кладовки до входной двери. Меня кидало то туда, то сюда, словно в какой‐то игре, причем так сильно, что я даже почувствовала головокружение.

– Мама, осторожно! – сказала Илария и схватила меня за руку. Я шаталась, возможно, я готова была упасть. Когда мы подошли к входной двери, я указала дочке на ящик с инструментами.

– Бери молоток, – сказала я, – и иди за мной.

Мы пошли обратно; она радостно несла молоток обеими руками и наконец‐то выглядела счастливой от того, что я ее мать. Это меня обрадовало. В гостиной я сказала ей:

– А теперь стучи молотком в пол. И не останавливайся.

На лице Иларии появилось довольное выражение.

– Синьор Каррано сильно рассердится.

– Вот именно.

– А если он придет и станет ругаться?

– Позовешь меня, и я с ним поговорю.

Девочка вышла на середину комнаты и принялась долбить пол, крепко обхватив молоток обеими руками.

Теперь нужно пойти посмотреть, как там Джанни. Я совсем о нем забыла, что же я за мать?!

Обменявшись напоследок взглядом с Иларией, я уже собралась было уходить, как вдруг рядом с книжным шкафом заметила посторонний предмет – баллончик с ядом от насекомых. Ему положено было находиться в кладовке, однако вместо этого он валялся тут, на полу, со следами зубов Отто. Пес отгрыз даже белый клапан распылителя.

Подняв баллончик, я внимательно его осмотрела, растерянно огляделась по сторонам и увидела, что в комнате снова появились муравьи. Они бежали цепочкой по низу книжного шкафа, они вернулись, чтобы оккупировать квартиру; возможно, только эта черная нить и удерживала тут все в целости, не давая нашему жилищу распасться на части. Если бы не их упрямство, то Илария сейчас разбивала бы пол намного дальше от меня, чем есть на самом деле, детская, где лежит больной Джанни, превратилась бы в неприступную крепость с поднятым мостом, а кабинет, в котором умирает Отто, – в лепрозорий, куда никому нет ходу. Ну, а мои чувства, мысли, воспоминания о пережитом, чужие страны и мой родной город, стол, под которым я слушала истории матери, рассыпались бы в этом раскаленном августовском сиянии в пыль. Оставь муравьев в покое! Возможно, это не тот враг, с которым стоит бороться: не нужно было их травить. Цельность предметов иногда зависит от весьма неприятных вещей, хотя и кажется, что они только нарушают связи.

Эту последнюю мысль я озвучила таким громким голосом, что от неожиданности даже подскочила: голос был не мой. Я четко его слышала, он даже перекрыл гул от прилежных ударов Иларии. Я перевела взгляд с баллончика, который держала в руках, на письменный стол. Тело бедняжки, тело из папье-маше, сидело за моим столом – кустарно слепленные друг с дружкой оба моих профиля. Она жила благодаря моим венам – я видела их: красные, обнаженные, влажные, пульсирующие. И горло, и голосовые связки, и дыхание, приводившее их в движение, – все это было моим. Произнеся эти нелепые слова, она снова принялась писать в моей тетради.

И хотя я не тронулась с места, мне было видно, что именно она писала. Свои заметки – на моих страницах. Эта комната очень большая, она пишет моим почерком, я не могу собраться с мыслями, я не понимаю, где нахожусь, что я делаю и почему. Долгая ночь все тянется и никак не проходит, поэтому муж меня и бросил, он хотел, чтобы ночи мчались, быстро мчались до тех пор, пока он не состарится и не умрет. Чтобы писать хорошо, чтобы докопаться до сути вещей, мне требуется маленькое безопасное укрытие. Нужно отбросить прочь все лишнее. Сузить пространство. Писать правдиво – значит говорить из глубин материнского чрева. Переверни страницу, Ольга, еще раз начни все сначала.

Я не спала прошлой ночью, сказала мне женщина за письменным столом. Однако я помнила, как ложилась в постель. Я немного поспала, встала, опять заснула. Наверное, я упала на простыни очень поздно, всем телом, поперек кровати: поэтому и проснулась утром в непривычном положении.

Будь внимательна, пересмотри все факты. Еще ночью что‐то во мне подалось и сломалось. Рассудок и память мне изменили – такое случается от большого горя. Я убедила себя, что иду спать, а на самом деле не пошла. Или же я легла, а затем встала. Непослушное тело. Оно писало в моей тетради. Исписывало страницу за страницей. Оно писало левой рукой, чтобы побороть страх, преодолеть унижение. Скорее всего, все было именно так.

Я встряхнула баллончик: может быть, я целую ночь сражалась с муравьями – безуспешно. Я разбрызгала яд по всей квартире, поэтому Отто при смерти, а Джанни тошнит. Но может, и нет. Мои темные стороны выдумывали для Ольги мнимые грехи. То, что я видела себя неряшливой, безответственной, ни на что не способной, катящейся вниз, могло усугубить реальное положение вещей и помешать установить рамки, понять, кто я есть на самом деле.

Поставив баллончик на полку, я тихонечко попятилась к двери, словно не хотела мешать женщине за письменным столом, которая снова взялась за ручку, и Иларии, не прекращавшей стучать по полу. Я опять направилась в ванную, отбиваясь от мнимой вины. Бедный мальчик, мой ласковый сынок. Я принялась искать в аптечке новалгин, а найдя, накапала двенадцать капель (ровно двенадцать) в стакан с водой. Неужели я была такой невнимательной? Неужели ночью я распрыскала весь яд и не открыла окна?

Еще в коридоре я услышала рвотные позывы Джанни. Он свесился с кровати – глаза широко открыты, лицо побагровело, рот разинут. Его сотрясало изнутри, но – понапрасну. К счастью, я не могла долго ничего удерживать – ни мысль, ни переживание, ни подозрение. Картина опять начала меняться – новые факты, новые версии. Я вспомнила о пушке возле Цитадели. Может быть, внутри этого орудия Джанни заразился какой‐то диковинной экзотической болезнью – метка, посланная дошедшим до точки кипения миром, который размывает границы, делает далекое близким, ниспровергает устои, распространяет старые и новые виды ненависти, доносит сюда чужие войны… Я была в плену страхов и видений. Вселенная здравого смысла, которую я получила, перестав быть подростком, истончалась. Сколько я ни старалась действовать взвешенно, не торопясь, все равно этот мир вращался вокруг меня слишком стремительно; из шара он превратился в тонюсенькую круглую столешницу – настолько тонкую, что если отколоть от нее кусочек, то будет видно, что внутри, в серединке, она полая и вот-вот станет размером с обручальное кольцо, а затем и вовсе исчезнет.

Присев рядом с Джанни, я обхватила его голову и принялась уговаривать: постарайся, чтобы тебя вырвало. Обессиленный, он выплюнул зеленую слюну и, заплакав, упал на подушки.

– Я тебя звал, а ты не приходила, – жаловался он, весь в слезах.

Я вытерла ему глаза и рот. У меня были срочные дела, оправдывалась я, вот почему я его не услышала.

– Это точно, что Отто отравили?

– Нет, конечно.

– Мне сказала Илария.

– Илария та еще выдумщица.

– У меня болит здесь, – прошептал он, показав на затылок, – сильно болит, но не надо свечки.

– Свечки не будет, просто выпей эти капли.

– Меня опять затошнит.

– От капель – нет.

Сын с трудом выпил раствор и откинулся на подушку. Я потрогала его лоб – он горел. Его сухая кожа, горячая, как пирог из духовки, была мне неприятна. Так же, как и удары молотка, которым Илария била в пол. Грохот отдавался во всей квартире.

– Что это? – испуганно спросил Джанни.

– Сосед делает ремонт.

– Мне мешает шум, попроси, чтобы перестал.

– Хорошо, – сказала я и убедила его измерить температуру. Он согласился на это только потому, что я крепко обняла его обеими руками и прижала к себе вместе с градусником.

– Мой мальчик, – стала я напевать, убаюкивая, – мой малыш сейчас выздоровеет.

Через несколько минут, наперекор молотку Иларии, Джанни заснул с полуоткрытыми глазами – розоватая кромка, белесая нить между ресницами. Я немного подождала, меня тревожили его неровное дыхание и подвижность зрачков, что угадывалась под приподнятыми веками. Затем я достала термометр. Ртуть подскочила на самый верх – почти сорок.

С отвращением, как если бы он был живой, я положила градусник на ночной столик. Поправила Джанни простыни, подушку, не отрывая взгляда от его алого разинутого рта – такой бывает у мертвых. Илария словно била прямо по моему мозгу. Нужно прийти в себя, как‐то исправить то, что произошло со мной ночью и днем. Это мои дети, пыталась убедить я себя, моя кровь. Даже если неведомо, о какой женщине мечтал Марио, когда делал их; даже если я верила, что была Ольгой, когда мы их зачинали; даже если сейчас мой муженек ценит только девчонку по имени Карла, свое новое заблуждение, и не признает во мне ни тела, ни физиологии, которую он мне приписывал, чтобы полюбить и оплодотворить; даже если и я сама – теперь я это знала – не была той Ольгой, какой себя представляла; даже если, о боже, я была собрана из разрозненных частей, из множества кубистских, чуждых мне изображений, – все равно эти создания были моими, рожденными моим телом, и я за них в ответе.

Поэтому с неимоверным усилием, на грани физических возможностей, я поднялась на ноги. Необходимо опомниться, понять. Необходимо восстановить связи с внешним миром.

Глава 28

Куда я дела мобильник? Когда я его разбила, куда положила обломки? Я направилась в спальню и принялась искать в ночном столике – они лежали там, две фиолетовые половинки.

Я ничего не понимала в технике, может быть, поэтому и старалась убедить себя, что телефон сломан не окончательно. Я проверила ту часть, где были дисплей и клавиатура, нажала кнопку – ничего. Может быть, нужно просто соединить две части, чтобы он заработал? Я рассеянно повозилась с обломками. Поставила на место выпавший аккумулятор и попыталась соединить обе части. Выяснила, что половинки отскочили друг от друга, потому что был поврежден корпус, то место, где им положено соединяться. Мы производим технику по образу и подобию нашего тела: одна часть плотно прилегает к другой. Или же мы хотим, чтобы они сливались, как и мы мечтаем слиться с любимым существом. Предметы техники – это плоды банального мышления. Да и Марио, вдруг подумала я, несмотря на его успехи, несмотря на знания и недюжинный ум, – человек банального мышления. Может быть, поэтому он смог бы починить мобильный. И спасти собаку и сына. Удачный результат напрямую зависит от умения манипулировать окружающими с математической точностью. Я не знала, как приспособиться к нему, не знала, как именно следует отступать под его взглядом. Хотя я пробовала. Пробовала из угла тупого сделаться углом прямым, отказавшись от своего призвания, теша себя иллюзиями. Однако этого было мало, он все равно сбежал, чтобы как можно основательнее слиться с другим телом.

Хватит, перестань! Думай о телефоне. Я нашла в ящике зеленую ленту и крепко связала обе половинки. Затем снова нажала на кнопку. Ничего. Надеясь на чудо, я прислушалась: а вдруг появится сигнал? Ничего, ничего, ничего!

Я бросила мобильник на кровать, совершенно измученная шумом от ударов Иларии. И тут меня осенило – компьютер. Как я раньше о нем не подумала? Это все из‐за моей никчемности. Ну что ж, это мой последний шанс. Я направилась в гостиную, я шла так, будто удары молотка были серой стеной, занавесом, который я должна распахнуть, чтобы двигаться дальше.

Я увидела Иларию. Сидя на корточках, она старательно колотила по одной и той же паркетной плашке. Грохот стоял невыносимый – надеюсь, что Каррано тоже его слышал.

– Может, хватит? – спросила она вся в поту, с красным лицом и горящими глазами.

– Нет, это важно. Продолжай.

– Теперь стучи ты. Я устала.

– Нет, у меня есть дела поважнее.

Сейчас за моим письменным столом никто не сидел. Я опустилась на стул – он не хранил человеческого тепла. Включив компьютер, я выбрала иконку почты и стала печатать, чтобы отправить или получить письмо. Я надеялась, что мне удастся подсоединиться к сети, несмотря на проблемы с телефоном. Я надеялась, что все проблемы со связью – только из‐за неисправного аппарата, как объяснил мне служащий телефонной компании. Я хотела попросить помощи у всех, кто был в контактах у меня и Марио. Однако компьютер после многочисленных попыток так и не смог подключиться к сети. Он искал ее, издавая протяжный унылый звук, а затем, пыхтя, бросал это дело.

Я вцепилась в края клавиатуры, переводя взгляд с одной вещи на другую, чтобы не поддаться панике. Иногда он падал на все еще открытую тетрадь, на фразы, подчеркнутые красным: “Где я? Что я делаю? Зачем?” Эти слова Анна произносит, думая, что любовник собирается предать и оставить ее. Какие чувства, вопреки рассудку, заставляют нас задаваться подобными вопросами? Долбежка Иларии перемежалась с тревожным треском компьютера, будто скользкий угорь извивался по комнате, а ребенок старался его разделать. Моему терпению пришел конец, я не могла больше это выносить.

– Хватит, – прокричала я, – прекрати стучать!

Илария остановилась, открыв от удивления рот.

– Я же тебе говорила, что устала.

Я уныло кивнула головой. Я сдалась, а вот Каррано – нет. Во всем доме не было никаких признаков жизни. Я действовала наобум, никогда нельзя придерживаться лишь одной стратегии. Единственным моим союзником была эта семилетняя девочка, и я боялась поссориться с ней.

Я посмотрела на компьютер – ничего. Со стоном я поднялась и подошла обнять Иларию.

– У тебя болит голова? – спросила она.

– Пустяки, пройдет, – ответила я.

– Сделать тебе массаж?

– Давай.

Я уселась на пол, а Илария принялась массировать мне виски. Я опять куда‐то проваливалась, сколько времени у меня еще есть? А как быть с Джанни, с Отто?

– Я прогнала боль, – сказала она. – Тебе лучше?

Я кивнула.

– Зачем у тебя скрепка на руке?

При виде скрепки, о которой я совсем забыла, я встрепенулась. То небольшое неудобство, что она доставляла, уже стало частью меня. Толку от нее никакого. Я сняла ее и бросила на пол.

– Я прицепила скрепку, чтобы ничего не забыть. Сегодня у меня все вылетает из головы, просто не знаю, что делать.

– Я тебе помогу.

– Правда?

Я встала и взяла со стола металлический нож для бумаги.

– Держи, – сказала я, – как увидишь, что я забылась, уколи меня.

Девочка взяла нож и внимательно на меня посмотрела.

– А как я пойму, что ты забылась?

– Это просто. Такой человек не слышит запахов, не слышит слов, он ничего не чувствует!

Она показала мне нож.

– А вдруг ты и это не почувствуешь?

– Коли меня до тех пор, пока я не очнусь. Пойдем.

Глава 29

Я потащила ее обратно в кладовку и принялась искать крепкую веревку – она у меня точно где‐то была. Но нашелся только моток бечевки. Я отправилась в прихожую и привязала бечевку к железному стержню, который валялся на полу перед бронированной дверью. Потом я вернулась в гостиную (Илария не отставала от меня ни на шаг) и вышла на балкон.

В лицо мне подул горячий ветер, с шумным раздражающим шелестом раскачивавший деревья. Я чуть не задохнулась, короткая ночная сорочка прилипла к телу. Испуганная Илария схватилась за нее свободной рукой, чтобы не улететь. В воздухе стоял запах мяты, пыли и нагретой солнцем коры.

Высунувшись с балкона, я попыталась разглядеть балконную дверь нашего соседа снизу.

– Осторожно! Не упади! – сказала встревоженно Илария, держась за мою ночную рубашку.

Его окно было закрыто, вокруг стояла тишина. Слышалось только пение птиц, да вдали рокотали автобусы. Серой одинокой полоской протянулась река. Ни звука человеческой речи. Ни на одном из пяти этажей, ни внизу, ни справа, ни слева – никаких признаков жизни. Я напрягла слух, стараясь уловить звуки радио, какую‐нибудь песню, болтовню телешоу. Ничего, абсолютно ничего, кроме едва различимого ропота листьев под сильными порывами раскаленного ветра. Я стала кричать слабым голосом… впрочем, он у меня всегда был такой:

– Каррано! Альдо! Есть кто‐нибудь? Помогите! На помощь!

Ничего не случилось, ветер обрезал слова возле самых моих губ, точно я произносила их, одновременно поднося ко рту чашку с чем‐нибудь горячим.

Илария, заметно взволнованная, спросила:

– Почему ты зовешь на помощь?

Я не знала, что сказать, и только пробормотала:

– Не переживай, мы справимся сами.

Просунув стержень за балконную решетку, я опускала его на веревке до тех пор, пока он не коснулся балкона Каррано. Я свесилась вниз, чтобы проверить, далеко ли до окна, и Илария, отпустив мою рубашку, немедленно схватила меня за голую ногу – я даже почувствовала ее дыхание на коже – и сказала:

– Я держу тебя, мама!

Максимально вытянув правую руку и удерживая бечевку указательным и большим пальцами, я принялась раскачивать стержень быстрыми, резкими движениями. Стержень – я это видела – колебался, как маятник, возле соседского балкона. Чтобы мои действия достигли цели, я свешивалась все ниже и ниже и сверлила железку взглядом, словно пытаясь загипнотизировать самое себя. Я смотрела на эту темную заостренную палку, парившую над двором. Возвращаясь, стержень ударялся о балконную решетку соседа. Я уже не боялась упасть, мне даже казалось, что расстояние от балкона до земли ничуть не больше длины бечевки. Я хотела разбить окно Каррано. Я хотела, чтобы стержень, пробив стекло, залетел в гостиную, где сосед поимел меня прошлой ночью. Мне стало смешно. Наверняка он еще дремал. Мужчина на закате сил, с сомнительной эрекцией. Мой случайный, никчемный любовник, с которым я до дна испила чашу позора. Представляя себе, как он проводит свои дни, я содрогалась от презрения. В такую жару он, скорее всего, обычно кемарил где‐нибудь в теньке. Вспотев и тяжело дыша, он ждал, когда подойдет час выступления его дурацкого оркестра – сплошная безнадега. Я вспомнила его шершавый язык, солоноватый вкус его слюны и очнулась, только когда почувствовала острие ножа на своем правом бедре. Молодец Илария – внимательная и смышленая. Именно такой тактильный знак мне и требовался. Я позволила бечевке скользить между пальцами, и стержень стремительно скрылся под моим балконом. Я услышала звон разбившегося стекла, бечевка порвалась; я наблюдала за железякой, которая, катаясь по балкону внизу, ударялась о решетку. Затем стержень полетел в пустоту. Он долго падал вместе с осколками, поочередно задевая все балконные решетки нижних этажей: черная палка, которая становилась все меньше и меньше. Стукнувшись о булыжник, кусок железа подпрыгнул несколько раз с глухим звоном.

Испугавшись, я отпрянула назад: пятиэтажная высота вновь обрела реальные размеры. Я чувствовала, как Илария повисла на моей ноге. Я застыла в ожидании сиплого голоса музыканта, его возмущенного крика из‐за разбитого окна. Однако ничего не произошло. Снова запели птицы, обжигающий ветер сбивал с ног меня и Иларию – мою дочку, мое продолжение, которое держало меня и не давало забыться.

– Ты молодец, – сказала я.

– Если бы не я, ты бы упала.

– Ты ничего не слышишь?

– Нет.

– Давай позовем: Каррано, Каррано! На помощь!

Мы долго кричали в два голоса, но Каррано так и не появился. В ответ раздался лишь далекий унылый лай. Может, это был брошенный у летней дороги пес, а может, сам Отто, да, точно, именно он, наш волк.

Глава 30

Надо пошевеливаться, надо что‐нибудь предпринять. Нельзя идти на поводу у этого бестолкового дня, нужно собрать все фрагменты моей жизни в единое целое, как если бы у каждого из них по‐прежнему было свое место в общей конструкции. Я кивнула Иларии, чтобы она следовала за мной, и улыбнулась ей. Сейчас она была дамой пик с ножом для бумаги в руках, от старания у нее даже побелели костяшки пальцев, так серьезно отнеслась она к своей задаче.

Там, где не повезло мне, возможно, повезет ей, рассудила я. Мы вернулись в прихожую к бронированной двери.

– Попробуй повернуть ключ, – попросила я.

Илария, переложив нож из правой руки в левую, вытянула руку, но до ключа не дотянулась. Взяв девочку в охапку, я подняла ее на нужную высоту.

– Повернуть сюда? – спросила она.

– Нет, в другую сторону.

Маленькая ручка, потные пальцы. Она сделала несколько попыток, но ее силенок явно недоставало. У нее ничего бы не вышло, даже если бы ключ не заклинило.

Я опустила ее на пол. Она была расстроена, потому что не смогла справиться с этим моим новым поручением. И неожиданно накинулась на меня.

– Почему ты заставляешь меня делать то, что должна делать ты? – спросила она сердито.

– Потому что у тебя получается лучше.

– Ты не можешь открыть дверь? – встревожилась она.

– Да.

– Как в тот раз?

Я недоуменно посмотрела на нее.

– Ты о чем?

– Ну, тогда, в деревне.

Я почувствовала острую боль в груди. Как она может это помнить, ей же было не больше трех лет.

– Ты не умеешь обращаться с ключами и ведешь себя по‐дурацки, – добавила она, и у меня не осталось сомнений в том, что она все прекрасно помнит.

Я покачала головой. Нет, в целом я ладила с ключами. Обычно я открывала двери уверенно, и замки меня не страшили. Однако иногда, оказавшись перед незнакомой дверью – например, перед гостиничным номером, – я терялась и, смущаясь, возвращалась к стойке рецепции, особенно если ключ был электронный. Я боялась этих намагниченных карт, было достаточно легкого подозрения, предчувствия трудностей, чтобы мои движения утратили непринужденность и дверь не открылась.

Руки и пальцы забывали и нужную хватку, и требуемый нажим. Как в тот раз. Тогда мне было очень стыдно. Джина, мать маленькой коварной Карлы, дала мне ключи от своего домика в деревне, чтобы мы отдохнули там с детьми. Я отправилась в путь одна, Марио был занят – он планировал присоединиться к нам на следующий день. Ближе к вечеру, после нескольких часов за рулем, после диких дорожных пробок конца недели, вся на нервах от детских ссор и скулежа Отто – он тогда был совсем щенком, – я добралась до места. Всю дорогу я думала о том, как глупо растрачиваю свою жизнь: я забросила чтение, я больше не писала. Из-за того, что у меня не было никакой общественной роли, я лишилась личных встреч, конфликтов, симпатий. Куда подевалась та женщина, какой я мечтала стать в юности? Я завидовала Джине, ведь она работала вместе с Марио. Им всегда было что обсудить: мой муж общался с ней больше, чем со мной. Уже тогда Карла начинала мне не нравиться: она была так уверена в своем будущем, что даже осмеливалась меня критиковать. Она упрекала меня за то, что я посвятила себя детям и дому. Ей так понравился мой рассказ, восклицала она. На моем месте она бы в первую очередь думала о творчестве! Карла была не только очень красивой – мать вырастила ее в твердой уверенности, что ей уготована блестящая судьба. И хотя ей было всего‐то пятнадцать, она везде совала свой нос. Иногда она принималась меня учить и говорила вещи, в которых ни черта не смыслила. Меня раздражал сам тембр ее голоса.

Взбудораженная своими мыслями, я припарковалась во дворе. Что я делаю тут с двумя детьми и собакой? Я подошла к двери и попробовала ее отпереть – но не смогла. И сколько я ни пыталась – а на улице тем временем темнело, и Джанни и Илария хныкали от голода и усталости, – дверь не поддавалась. Однако звонить Марио я не хотела – из‐за гордости, из‐за упрямства, из‐за нежелания утруждать его после тяжелого рабочего дня. Дети и Отто поели печенья и заснули в машине. Я же все пробовала совладать с замком и сдалась только тогда, когда пальцы вконец отекли и онемели. Я села на ступеньки, и на меня навалилась ночная тьма.

В десять утра приехал Марио. Причем не один. Вместе с ним нежданно-негаданно заявились обе хозяйки дома. Что стряслось, как такое возможно, почему же я не позвонила? Я что‐то бормотала в свое оправдание, взбешенная тем, что муж от смущения принялся подшучивать над моей неловкостью. Он обрисовал меня как человека с бурной фантазией, но абсолютно беспомощного в практических делах, – в общем, выставил последней дурой. Я вспомнила, как мы тогда обменялись, как мне показалось, понимающими взглядами с Карлой, которая словно хотела сказать: “Ну же, взбунтуйся! Расскажи ему, как все обстоит в действительности. Расскажи, что именно ты ежедневно занята практическими делами, таща на себе домашние хлопоты и двоих детей”. Тот взгляд удивил меня, но, очевидно, я не так его истолковала. Или же, поняла я вдруг, возможно, это был взгляд девчонки, в котором читалось, как бы она на моем месте поступила с этим привлекательным мужчиной… Тем временем Джина вставила ключ в замочную скважину и с легкостью открыла дверь.

Я опомнилась, почувствовав, что мою левую руку колет нож.

– Ты забылась, – сказала Илария.

– Да нет, я просто думала о том, что ты права.

– Права в чем?

– Просто права. Вот почему у меня не вышло открыть дверь в тот раз?

– Я же тебе сказала: иногда ты ведешь себя по‐дурацки.

– Именно.

Глава 31

Да, я была глупой. Все мои чувства были заколочены наглухо. Сколько я уже так жила, ничего не чувствуя? Напрасно я решила, что смысл моего существования состоит в тех ритуалах, которые ради семейного благоразумия предложил мне Марио. Напрасно вверила всю себя его удовольствиям, его увлечениям, всей его куда более продуктивной, чем моя, жизни. И, прежде всего, напрасно думала, что без него мне не выжить, хотя с некоторых пор поняла, что как раз с ним‐то я по‐настоящему и не живу. Где, например, его кожа под моими пальцами, где тепло его губ? Спроси я себя начистоту – а я всегда этого избегала, – мне пришлось бы признаться, что мое тело в последние годы было по‐настоящему чувствительным и приветливым только в невнятных, непредвиденных ситуациях: удовольствие от нескольких встреч со случайным знакомым, флиртовавшим со мной, хвалившим мои ум и талант, с восхищением гладившим мою руку; трепет радости от того, что я неожиданно столкнулась на улице со старым коллегой; словесные перепалки или многозначительные паузы в разговоре с приятелем Марио, который дал мне понять, что не прочь стать и моим другом; наслаждение двусмысленными знаками внимания, которые мне оказывали время от времени: может, да, а может, нет, скорее да, чем нет, если я только захочу, если наберу номер телефона по подходящему поводу и в нужный момент, случится – не случится… пульсация событий с непредсказуемыми последствиями.

Возможно, с этого и стоило начать, как только Марио заявил, что решил меня бросить. Стоило задуматься о привлекательном чужаке, о ком‐то случайном, одном из этих “может быть” – таком непредсказуемом, но многообещающем. Было бы с кем связать запах бензина у серого ствола городского платана, и место нечаянной встречи всегда пробуждало бы чувство радости и ожидания. Ведь все связанное с Марио подобного сотрясения эмоций не вызывало, каждое его действие было взвешенным и правильным, не выходящим за рамки привычного – без отклонений, без эксцессов. Начни я с этого, с этих своих потаенных эмоций, может быть, я бы поняла, почему он ушел и почему я, всегда предпочитавшая стабильность нашей привязанности этим беспорядочным волнениям, сейчас испытывала ужасную горечь потери, невыносимую боль, страх оказаться вне этой паутины определенности и обучаться жить заново, без всякой уверенности, что я с этим справлюсь.

К примеру, заново учиться пользоваться ключом. Возможно ли, чтобы Марио, уходя, заставил мои руки разучиться это делать? Возможно ли, чтобы все началось еще тогда, в деревне, когда его самозабвенная симпатия к тем чужим женщинам принялась разъедать меня изнутри, лишая мои пальцы ловкости? Возможно ли, чтобы начало боли и разладу было положено тогда, когда он только опробовал прямо у меня на глазах счастье обольщения, так что я все чаще ловила у него на лице проблески удовольствия? Эти подозрения я, впрочем, сразу же отбрасывала, чтобы ненароком не разрушить наши отношения.

Илария вовремя уколола меня несколько раз. Мне стало так больно, что я вздрогнула, и она, отшатнувшись, воскликнула:

– Ты же сама попросила!

Кивнув в знак согласия, я жестом успокоила ее, одновременно потирая другой рукой исколотую лодыжку. Я снова попыталась открыть дверь – и снова у меня ничего не вышло. Наклонившись, я внимательно осмотрела ключ. Было ошибкой стараться припомнить привычное движение. Нужно вырвать его из памяти. Под изумленным взглядом Иларии я прижалась к ключу ртом, попробовала его губами и почувствовала вкус пластика и железа. Затем я вцепилась в него зубами и попробовала повернуть. Я сделала это резко, словно хотела удивить ключ, приписав ему новый статус, изменив субординацию. Сейчас увидим, кто кого, думала я, пока во рту распространялся терпкий, солоноватый привкус. Но ничего не получилось. Мне лишь показалось, что вращательное движение, которое я старалась передать от зубов ключу, не оказав нужного воздействия, что‐то сделало с моим лицом, разорвало его, как консервный нож жестяную банку, и от этого пришедшие в движение челюсти отделились от лица и переместились ближе к носу, бровям, глазам, обнажив липкое нутро головы и глотки.

Я сразу же отодвинулась. Мне казалось, что мое лицо свисает сбоку серпантином, как кожура наполовину очищенного апельсина. Что еще я могу предпринять? Лечь на спину, ощутив ею холод пола. Вытянуть ноги вверх, вдоль бронированной двери, обхватить ступнями ключ так, чтобы его головка оказалась между пятками, и снова попробовать его повернуть. Да, нет, да. На какое‐то время я позволила себе впасть в отчаяние, чтобы оно хорошенько потрудилось надо мной, уподобило меня металлу, дверной створке, механизму – как художник, что разрисовывает собственное тело. Затем я почувствовала острую боль в левой ноге над коленом. Я закричала – Илария кольнула меня слишком глубоко.

Глава 32

Я увидела, как она в испуге отступает с ножом в правой руке

– Ты с ума сошла? – резко обернувшись, грозно спросила я.

– Ты меня не слышала! – прокричала Илария. – Я тебя звала, а ты меня не слышала. Ты таращила глаза и делала ужасные вещи. Я все расскажу папе.

Я взглянула на сильный порез над коленом, на струйку крови. Забрав у нее нож, я швырнула его в открытую дверь кладовки.

– Эта игра закончилась, – сказала я. – Ты не умеешь в нее играть. А теперь, будь добра, веди себя хорошо и стой тут. Мы заперты, как в тюрьме, и твой отец нам не поможет. Смотри, что ты натворила!

– Так тебе и надо! – ответила она с глазами полными слез.

Глубоко вздохнув, я постаралась успокоиться.

– Вот только не плачь, не вздумай плакать…

Что еще сказать и как поступить в такой ситуации, я не знала. Мне казалось, я все испробовала, единственное, что оставалось – четко обрисовать и принять положение вещей.

Притворно бодрым голосом я скомандовала:

– В доме двое больных, Джанни и Отто. Сейчас же вытри слезы и ступай к брату, а я проверю, как там Отто.

– Я должна быть рядом с тобой и колоть тебя. Ты же сама сказала.

– Я ошиблась. Джанни один, кому‐то нужно трогать его лоб, класть на него холодные монеты. Я не могу делать все сама.

Я подтолкнула ее в сторону гостиной, но она уперлась:

– А если ты опять забудешься, кто тебе поможет?

Я взглянула на длинный порез на ноге, из которого все еще сочилась кровь.

– Ты зови меня время от времени. Этого будет достаточно, чтобы я опомнилась.

Хорошенько подумав, она сказала:

– Ладно, только приходи побыстрее. Мне скучно с Джанни, он не умеет играть.

Ее последняя фраза огорчила меня. Это прямое упоминание игры давало понять, что Илария вовсе не хотела забавляться: она начала по‐настоящему тревожиться за меня. Если я несла ответственность за двух больных, то она почти готова была осознать, что ей предстоит выхаживать трех подопечных. Бедная, бедная малышка. Совсем одна, она втайне ждала отца, который все не приходил. Этот сумбурный день перестал быть для нее развлечением. Ощутив ее беспокойство, я добавила его к своему. Как все изменчиво и непостоянно. С каждым шагом к комнате Джанни или Отто во мне рос страх, что я покажусь Иларии больной, что она заметит: я не знаю, как поступить при виде этого зрелища распада. Нужно сохранить рассудок и ясную память – верные спутники здоровья, они всегда идут с ним рука об руку.

Втолкнув девочку в комнату, я посмотрела на Джанни, который все еще спал, и вышла, естественным жестом заперев за собой дверь. Не обращая внимания на дочкины протесты, вопли и стук в дверь, я отправилась туда, где лежал Отто. Я понятия не имела, что случилось с собакой. Илария души в ней не чаяла, поэтому я хотела оградить девочку от ужасающих сцен. Я должна оберегать ее, вот истинная причина моего беспокойства, и от осознания этого мне стало лучше. Рассудочный план по защите детей постепенно сделался необходимостью, основной моей заботой: это показалось мне добрым знаком.

В кабинете витал скверный запах смерти. Я осторожно вошла внутрь. Отто не пошевелился, не сдвинулся ни на миллиметр. Я склонилась над ним, затем опустилась на пол.

Для начала я увидела муравьев – они добрались и сюда. Копошились в вязкой луже, которая растеклась за спиной у пса. Но Отто сейчас было не до них. Он весь как‐то посерел – растерявший цвета островок при последнем издыхании. Его морда, вся в зеленоватой слюне, стекавшей с клыков, казалась ржавчиной на плитках пола и словно бы тонула в них. Глаза пса были закрыты.

– Прости меня, – сказала я.

Я провела рукой по его мохнатой шее, он дернулся, приоткрыл пасть и угрожающе зарычал. Мне хотелось, чтобы он простил меня – за то, что я, может быть, с ним сделала, и за то, чего сделать не смогла. Притянув его к себе, я положила его морду себе на колени. От него исходило нездоровое тепло, проникавшее мне прямо в кровь. Он слегка пошевелил ушами и хвостом. Это показалось мне хорошим знаком, даже его дыхание стало не таким тяжелым. Большие пятна слюны, блестевшей, как лак, вокруг черной пасти, казалось, замерзли, будто больше не было нужды в этих свидетельствах страдания.

Как нестерпимо видеть живое существо, борющееся со смертью: мнится, что она то отступает, то снова наступает. Не знаю, сколько времени мы вот так провели вместе. Иногда его дыхание ускорялось, как в те времена, когда он был здоров, хотел играть, бегать на открытом воздухе, искал ласки и понимания, – а иногда становилось почти неуловимым. Его тело то сотрясалось от конвульсий, то становилось совершенно неподвижным. Я чувствовала, что последние силы оставляют его, у меня перед глазами замелькали картины из прошлого: вот он носится между блестящими струйками воды, что разбрызгивает дождеватель в парке, вот с любопытством рыскает по кустам, вот трусит за мной по квартире, ожидая кормежки. Внезапно близость настоящей смерти и кровоточащая рана его страданий заставили меня устыдиться того, как я вела себя в последние месяцы и в этот выходящий за рамки реальности день. Я почувствовала, что комната вновь становится прежней, что пространство обретает привычные формы, а пол – прочность, что этот жаркий день заполняет собой все вещи в доме, будто прозрачный клей.

Как я могла дойти до такого? Как я могла отказаться от своих чувств, да и от самой жизни? Я потрепала Отто по голове, он приоткрыл белесые глаза и посмотрел на меня. Я увидела в них дружелюбие: он не винил меня, а просил прощения за свое нездоровье. Затем резкая боль омрачила его взгляд; скрежетнув зубами, он гавкнул, но без свирепости. Вскоре он умер у меня на руках, и я зарыдала так, как никогда еще не плакала ни в эти дни, ни в эти месяцы.

Когда слезы высохли и всхлипы утихли, я вдруг поняла, что Марио – хороший человек, каким, наверное, он всегда и был, но больше я его не люблю.

Глава 33

Опустив голову Отто на пол, я встала. И услышала голосок Иларии – девочка звала меня. Почти сразу к ее зову присоединился и голос Джанни. Оглядевшись по сторонам, я увидела черные сгустки крови, муравьев и труп собаки. Выйдя из кабинета, я пошла за тряпкой и ведром. Распахнула настежь окна и вымыла комнату – торопливо, но тщательно, прокричав детям несколько раз:

– Минутку, бегу!

Мне показалось жестоким оставлять Отто там, где он лежал, я не хотела, чтобы дети видели мертвого пса. Я попробовала приподнять его, но у меня не хватило сил. Тогда я взяла Отто за задние лапы и поволокла его через гостиную прямо на балкон. Какая же это тяжесть – тело, встретившееся со смертью! Жизнь – легкая штука, и нет никакой нужды позволять кому‐то нам ее усложнять. Я поглядела, как ветер ерошит шерсть Отто, затем вернулась в комнату и, несмотря на жару, тщательно закрыла все окна.

В квартире было тихо. Сейчас она показалась мне маленькой и уютной, без темных углов и теней. Даже, пожалуй, веселой, оживленной голосами детей, которые, смеясь, разыгрались и теперь звали меня на разные лады. Илария произносила “мама” тоненьким сопрано, а Джанни вторил ей тенорком.

Я поспешила к ним и, уверенно открыв дверь, радостно сказала:

– А вот и мама!

Илария кинулась ко мне и принялась молотить ручонками по моим ногам:

– Тебе нельзя было запирать меня здесь!

– Да, правда. Прости. Но ведь я же тебя и выпустила.

Я села на кровать рядом с Джанни, он определенно шел на поправку и выглядел, как мальчик, которому не терпится поскорее вернуться к играм с сестрой – крикам, смеху и дракам. Я потрогала его лоб – капли помогли, кожа была теплой и слегка влажной.

– Голова болит?

– Нет. Я хочу есть.

– Я сварю тебе рис.

– Не люблю рис.

– Я тоже, – встряла Илария.

– Я сделаю вкусный рис.

– Где Отто? – спросил Джанни.

Я помедлила.

– Там, он спит, не трогайте его.

Я хотела добавить что‐нибудь еще – мол, Отто тяжело болен… в общем, что‐нибудь такое, что подготовило бы их к печальному известию, как вдруг в дверь позвонили.

Мы все втроем замерли.

– Папа, – с надеждой прошептала Илария.

Я ответила:

– Вряд ли это папа. Ни шагу отсюда, я запрещаю вам выходить из комнаты. Высунете наружу нос – накажу. Пойду открою.

Они узнали мой прежний тон – твердый и не чуждый иронии, преувеличенно экспрессивный, даже когда дело касается пустяков. Его узнала и я – узнала и приняла, как приняли его и дети.

Пройдя по коридору, я остановилась у двери. Неужели Марио о нас вспомнил? Решил нас проведать? Эта мысль не вызвала у меня никаких эмоций, я подумала только, что было бы неплохо с кем‐нибудь поговорить.

Я посмотрела в глазок. За дверью стоял Каррано.

– Что тебе нужно? – спросила я.

– Да так, ничего. Хотел узнать, как ты. Утром я ходил к матери и не стал тебя беспокоить. Сейчас вот вернулся – окно разбито. Что‐то случилось?

– Да.

– Нужна помощь?

– Да.

– Может, откроешь дверь?

Если смогу, подумала я, ничего ему не сказав. Протянула руку к ключу, решительно сжала его пальцами, легонько пошевелила – ощутила, что ключ сделался податливым, – и повернула.

– Вот и хорошо, – пробормотал Каррано, глядя на меня со смущением. Потом он протянул мне спрятанную за спиной розу – одну розу на длинной ножке. Смешная роза и смешной жест человека, которому неловко.

Я приняла ее и без улыбки поблагодарила. Затем сказала:

– У меня есть для тебя неприятная работенка.

Глава 34

Каррано был сама доброта. Он завернул Отто в пластиковый мешок, который нашел у себя в подвале, погрузил в машину и, оставив мне свой мобильный, поехал за город, чтобы закопать труп.

Я сразу же позвонила педиатру, мне повезло, я застала его в городе, несмотря на сезон отпусков. Пока я подробно описывала симптомы Джанни, у меня так сильно стучало в висках, что я боялась, как бы этот стук не оглушил доктора через телефонную трубку. Сердце опять заполняло грудную клетку, она не была больше пустой.

В разговоре с доктором я не упускала подробностей, стараясь быть точной; одновременно я бродила по квартире, проверяя связи между отдельными ее мирами, трогая вещи, и после каждого легкого прикосновения к безделушкам, к ящику стола, к компьютеру, к книгам, к тетрадям, к дверной ручке повторяла: худшее уже позади.

Внимательно меня выслушав, врач заверил, что беспокоиться не о чем, и добавил, что навестит Джанни нынче же вечером. Затем я долго стояла под душем, холодная вода как иголками колола кожу, и я ощущала на себе весь мрак последних месяцев, последних часов. На краю раковины лежали кольца, оставленные там мною после пробуждения, я надела на палец то, что с аквамарином, а обручальное без тени сожаления спустила в канализационное отверстие. Осмотрев рану от укола Иларии, я продезинфицировала ее и перевязала. Затем не спеша отделила белое белье от цветного и включила стиральную машину. Мне хотелось погрузиться в обыденность, хотя я отлично понимала, что мое тело все еще мечется, вибрирует, будто я увидела на дне ямы отвратительное ядовитое насекомое и отпрянула, взмахнув руками и брыкаясь. Мне нужно, сказала я себе, заново освоить уверенную поступь того, кто твердо знает, куда он идет и зачем.

Поэтому я сконцентрировалась на мысли о детях: нужно сказать им, что Отто больше нет. Я тщательно подобрала слова и говорила голосом, каким обычно читала им сказки, но все равно Илария долго плакала, а Джанни, который поначалу мрачно и угрожающе твердил, что нужно позвонить Марио, вскоре снова стал жаловаться на головную боль и тошноту.

Я все еще успокаивала их обоих, когда вернулся Каррано. Я впустила его, но держалась с ним довольно холодно, несмотря на выказанную им предупредительность. Дети то и дело окликали меня из соседней комнаты. Они‐то думали, что это Каррано отравил собаку, и потому не хотели, чтобы я его впускала и уж тем более вела с ним разговоры.

Да и я, почувствовав исходивший от него запах свежей земли, ощутила что‐то вроде омерзения и потому на его застенчиво-дружеские фразы отвечала односложными репликами – словно редкие капли воды падали из неисправного крана.

Он попробовал было рассказать мне, как похоронил пса, но поскольку я не проявила интереса ни к тому, где находится могила, ни к подробностям этого, как он выразился, печального поручения и постоянно перебивала его, крича детям: “Тихо! Сейчас приду!”, то он смутился и сменил тему разговора. Чтобы перекрыть детские крики, он начал рассказывать о своей матери и о трудностях ухода за стариками. Он распространялся об этом до тех пор, пока я не ответила, что сыновья с матерями-долгожительницами, по‐настоящему не сталкиваясь со смертью, рискуют так никогда и не повзрослеть. Это его задело, и он с недовольным видом удалился.

В тот день он больше не пытался меня увидеть. Я оставила розу чахнуть в вазе на моем письменном столе. Эта ваза грустила без цветов с тех давних времен, когда Марио дарил мне на каждый день рождения по каттлее, подражая Свану – персонажу Пруста. К вечеру бутон почернел и поник. Я выбросила розу в мусорное ведро.

Педиатр пришел после ужина. Это был пожилой господин, худой как щепка, который очень нравился детям, потому что всегда им кланялся и величал их не иначе как синьор Джованни и синьорина Илли.

– Синьор Джованни, – сказал он, – немедленно покажите мне свой язык!

Он внимательно осмотрел ребенка и сказал, что Джанни, скорее всего, подхватил летний вирус, вызывающий кишечные расстройства. Впрочем, он не исключал вероятность того, что мальчик мог съесть что‐нибудь испорченное, например, яйцо, или же – как он сказал мне, понизив голос, когда мы вышли в гостиную, – отреагировать так на какое‐нибудь сильное потрясение.

Пока он, сидя за письменным столом, выписывал рецепт, я спокойно рассказала ему, словно старому другу, и о разводе с Марио, и об ужасном сегодняшнем дне, и о смерти Отто. Он внимательно и терпеливо меня выслушал, покачал с неодобрением головой и назначил детям лактозные ферменты и нежность, а мне – травяной отвар и отдых. Он пообещал зайти через несколько дней.

Глава 35

Я спала долго и крепко.

А утром с особым рвением принялась заботиться о Джанни с Иларией. Мне показалось, что они все еще с опаской наблюдают за мной: стала ли я прежней мамой – или их ждут новые превращения? Я старалась их успокоить, как могла. Я читала им сказки, часами играла в скучные игры – та непрочная нить радости, которая сдерживала приступы отчаяния, натянулась до предела. Дети как будто сговорились и не упоминали при мне об отце, даже когда речь заходила о смерти Отто. Я начала тревожиться, что они боятся ранить меня и опять подтолкнуть к краю пропасти. Поэтому сама принялась говорить о Марио, вспоминать старые истории, в которых он проявил смекалку, находчивость или отчаянную смелость. Не знаю, какое впечатление производили на них мои рассказы: конечно, слушали они увлеченно и иногда довольно улыбались. А вот во мне все эти истории вызывали только раздражение. Пока я говорила, я чувствовала, что мне неприятно само присутствие Марио в моей памяти.

В следующий свой визит педиатр нашел, что Джанни отлично выглядит и совершенно здоров.

– Синьор Джованни, – сказал он, – вы так порозовели! Вы точно уверены, что не превратились в поросенка?

В гостиной, убедившись, что нас не услышат дети, я спросила у него – скорее для себя самой: а нет ли моей вины в болезни Джанни? Мог ли сын отравиться ядом, который я разбрызгала как‐то ночью по квартире от муравьев? Он заверил меня, что это невозможно, ведь Илария абсолютно здорова.

– А собака? – спросила я, протянув ему искусанный баллончик без распылителя.

Врач осмотрел его с растерянным видом и ответил, что не может сказать ничего определенного. Потом он вернулся в детскую, чтобы попрощаться с ребятами.

– Синьорина Илли, синьор Джованни, с превеликим сожалением вынужден откланяться. Надеюсь, что скоро вы опять заболеете и я буду иметь честь вас навестить.

Детей его слова подбодрили. После его ухода мы еще несколько дней почтительно взаимно раскланивались, именуя друг друга синьором Джованни, синьорой мамой и синьориной Илли. Чтобы создать вокруг них теплую атмосферу, я стремилась вернуться к нашему прежнему распорядку, словно больной, который после выписки из больницы старается влиться в нормальную жизнь, чтобы не попасть туда снова. Я с головой окунулась в готовку, осваивая новые рецепты. Я снова резала, жарила и парила. Я даже попыталась что‐то испечь, хотя выпечка мне никогда не удавалась.

Глава 36

Однако иногда, как я ни старалась, у меня не выходило быть такой деятельной и приветливой, как мне хотелось. Некоторые вещи все еще меня беспокоили. Я могла забыть на плите кастрюлю и не почувствовать запах гари. Меня начинало мутить при виде зеленых пятен петрушки, перемешанных с красной кожицей помидоров и плававших в жирной воде забитой раковины. Я не могла с прежним спокойствием смотреть на липкие объедки, которые дети оставляли то на столе, то на полу. Натирая на терке сыр, я делала это настолько машинально, настолько бессознательно и безотчетно, что ранила себе острым металлом ногти и пальцы. А еще – раньше этого не случалось – я часто запиралась в ванной и одержимо изучала свое тело. Я ощупывала грудь, скользила рукой по складкам на животе. С помощью маленького зеркальца я рассматривала вагину – насколько она износилась, проверяла, не вырос ли у меня второй подбородок, не появились ли морщинки на верхней губе. Я опасалась, что усилия, которые я приложила, чтобы не потерять себя, прибавили мне возраста. Мне казалось, что волосы поредели и в них прибыло седины, а значит, следовало покраситься. И они все время выглядели жирными, так что я то и дело мыла голову, а затем сушила волосы с тысячью предосторожностей.

Но больше всего меня страшили неуловимые образы, обрывки слогов в моей голове. Хватало одной мысли, которую я не могла зафиксировать, фиолетовой вспышки смыслов, зеленого иероглифа в мозгу, чтобы я начала паниковать: мне казалось, что болезнь возвращается. Меня пугало, что в углах квартиры снова могут поселиться нечеткие, промозглые тени – черные клубы, передвигающиеся стремительно и шумно. Поэтому я то и дело включала и выключала телевизор, чтобы не оставаться наедине с самой собой, или напевала колыбельную на языке моего детства, или чуть не плакала перед пустой миской Отто возле холодильника, или в приступе сонливости ложилась на диван и водила по себе руками – от этого на коже оставались следы ногтей.

С другой стороны, меня очень вдохновляло то, что, как я заметила, ко мне снова возвратились хорошие манеры. Я перестала сквернословить – в этом не было больше необходимости, и мне было стыдно, что прежде я себе это позволяла. Я вернулась к книжному языку, интеллигентному, но немного неестественному – это придавало мне уверенности и позволяло держать дистанцию. Я снова контролировала тон голоса, пряча раздражение глубоко внутри, чтобы оно не прорвалось со словами наружу. В итоге связи с внешним миром тоже начали постепенно налаживаться. Проявив вежливость и упорство, я отремонтировала телефон и даже выяснила, что и мобильник можно починить. Молодой продавец в магазине неподалеку показал, как легко это делается – я бы справилась и сама.

Чтобы избавиться от одиночества, я принялась названивать знакомым. В первую очередь тем, у кого были дети в возрасте Джанни и Иларии, чтобы выбраться куда‐нибудь вместе на денек-другой после всех этих жутких месяцев. Несколько таких звонков показали мне, как я очерствела, как не хватало мне улыбок, слов, дружеских жестов. Я снова начала общаться с Леа Фаррако и, когда она однажды зашла проведать меня, держала себя с ней весьма непринужденно. У нее был вид человека, который намерен обсудить нечто важное и щекотливое. Она по своему обыкновению долго мялась, но я ее не торопила и не выказывала никакого беспокойства. Убедившись, что я не собираюсь впадать в ярость, Леа посоветовала мне быть мудрее – мол, отношения могут закончиться, но зачем же лишать детей отца, а отца – детей, и еще что‐то в этом же роде. А в заключение сказала:

– Ты должна выбрать дни, по которым Марио будет навещать детей.

– Это он тебя подослал? – спросила я без злости.

Она неуверенно кивнула.

– Передай ему, если он хочет увидеть детей, пусть просто мне позвонит.

Я знала, что в будущем мне так или иначе придется находить общий язык с Марио и выстраивать с ним отношения – конечно же, только ради детей. Однако я этого не желала – я предпочла бы никогда его больше не видеть. Тем вечером, перед сном, я почувствовала, что его запах все еще сохранился в шкафу, что он исходит от ящиков его ночного столика, от стен, от полки для обуви. Все последние месяцы этот обонятельный сигнал вызывал у меня ностальгию, вожделение, злость. Сейчас же он напоминал мне только об агонии Отто – и все. Я открыла для себя, что он похож на запах того старика, который в автобусе терся о молодых, удовлетворяя похоть своего увядающего тела. Это меня раздосадовало и опечалило. Я ждала, пока этот человек, бывший когда‐то моим мужем, ответит на сообщение, что я передала ему с Леа, – ждала спокойно, без напряжения.

Глава 37

Теперь мне не давали покоя мысли об Отто. Я сильно рассердилась, когда однажды днем застала такую сценку: Джанни нацепил на Иларию собачий ошейник и, пока та лаяла, тянул за поводок и кричал: “Фу! Назад! Я тебе покажу, если не прекратишь!” Отобрав у детей ошейник, поводок и намордник, я, обеспокоенная, закрылась в ванной. Затем неосознанно, будто собираясь примерить украшение в стиле панк, попыталась застегнуть ошейник у себя на шее. Опомнившись, я расплакалась и поскорее выбросила все в мусорное ведро.

Как‐то сентябрьским утром, пока сын и дочка играли в парке Валентино, время от времени ссорясь с другими детьми, мне показалось, что вдалеке мелькнул Отто – да, именно он, наш пес. Я сидела на лавочке в тени под большим дубом. Рядом журчал фонтанчик, голуби утоляли в нем жажду, и от их оперения во все стороны разлетались брызги. Я что‐то писала себе в тетрадь и почти забыла, где нахожусь. Я слышала только шепот фонтана, его струек, сбегавших среди водных растений по уступам невысокой каменной груды. Внезапно краем глаза я увидела, как по лужайке пронеслась длинная, гибкая тень немецкой овчарки. На какое‐то мгновение я подумала, что это Отто вернулся из другого мира, и мне показалось, что внутри меня опять что‐то распадается на части: так мне стало страшно. На самом же деле, как я очень скоро убедилась, у этой собаки не было с нашим несчастным псом ничего общего: она, как и частенько Отто после долгой беготни по парку, просто захотела напиться. Подскочив к фонтану, овчарка спугнула голубей, облаяла ос, вившихся роем над водой, и, высунув лиловый язык, жадно припала к бурлящей струе. Закрыв тетрадь, я растроганно смотрела на нее. Этот пес был поприземистее и поупитаннее нашего Отто. Мне даже показалось, что он не такой добродушный, но я все равно умилилась. По свистку хозяина он стремглав умчался прочь. Голуби вернулись на свое место и принялись резвиться в фонтане.

Днем я нашла номер ветеринара, некоего Морелли, к которому при необходимости обращался Марио. Лично мы не были знакомы, но мой муж всегда отзывался о нем с восторгом: он был братом одного профессора из Политеха, с которым Марио связывали и работа, и дружба. Я позвонила ему; он говорил со мной очень вежливо. У него был глубокий, хорошо поставленный голос, почти как у киноактера. Морелли предложил мне на следующий же день подъехать в его клинику. Я оставила детей у знакомых и отправилась к нему.

Голубая неоновая вывеска над ветлечебницей горела и днем и ночью. Спустившись по длинной лестнице, я очутилась в небольшом ярко освещенном холле, где стоял какой‐то резкий запах. Встретившая меня молодая черноволосая девушка попросила обождать в соседнем помещении: доктор оперировал.

Там оказалось полно народу: кто с собакой, кто с кошкой. Одна женщина лет под тридцать держала на коленях черного кролика и непрерывно его гладила. Чтобы убить время, я принялась изучать доску с объявлениями о случках породистых животных и подробными описаниями потерявшихся собак и кошек. В клинику то и дело приходили люди, чтобы разузнать о своих любимцах: один мужчина расспрашивал о коте, которого оставили в стационаре под наблюдением, другой – о собаке, которой делали химиотерапию, какая‐то женщина тревожилась о своем умирающем пуделе. В этом месте боль, выплеснувшись за хрупкие людские пределы, заливала собой огромный мир домашних питомцев. У меня слегка закружилась голова и я покрылась холодным потом, когда узнала в царившем здесь запахе тот, что исходил от страдавшего Отто, – все вокруг напоминало мне о том ужасном дне. Скоро чувство собственной вины за смерть пса выросло до гигантских размеров, я казалась себе до жестокости небрежной, и моя тревожность все увеличивалась. Даже телевизор в углу, вещавший об очередных сотворенных человечеством мерзостях, не смог притупить во мне сознание вины.

Через час с лишним меня позвали в кабинет. Не знаю почему, но я ожидала увидеть перед собой толстяка в окровавленном халате, с волосатыми руками, широколицего и циничного. Однако меня встретил рослый подтянутый сорокалетний мужчина с приятным лицом. Голубые глаза, светлые волосы над высоким лбом, чист душой и телом – такое впечатление обычно производят знающие свое дело врачи; вдобавок у него были манеры истинного джентльмена, который пестует собственную меланхолическую душу, несмотря на всеобщее падение нравов.

Ветеринар внимательно выслушал описание болезни и агонии Отто. Он только иногда перебивал меня и вставлял научный термин, чтобы приспособить к своему уху мой импрессионистски цветистый рассказ. Слюноотделение. Одышка. Непроизвольное сокращение мышц. Недержание мочи и кала. Конвульсии и эпилептические припадки. Наконец он заявил, что причиной смерти Отто почти наверняка был стрихнин. Он не исключил полностью яд от насекомых – версию, на которой настаивала я, однако это казалось ему маловероятным. Морелли употребил такие непонятные термины, как диазин и карбарил, а затем, покачав головой, заключил:

– Нет, все‐таки определенно стрихнин.

Мне захотелось поведать ему (как прежде – педиатру) о пограничной ситуации, в которой я очутилась. Подбирая подходящие слова, чтобы описать пережитое мною в тот день, я успокаивалась. Он внимательно меня слушал, не выказывая нетерпения и глядя мне прямо в глаза. В конце он сказал ровным голосом:

– Единственная ваша вина в том, что вы слишком чувствительны.

– Переизбыток чувств – это тоже вина, – ответила я.

– На самом деле виноват здесь только Марио, – ответил он, взглядом показав мне, что отлично понимает мои резоны, а вот резоны друга считает идиотскими. Он даже пересказал мне слухи (со слов своего брата) о не слишком чистоплотных методах, к которым прибегал мой муж, чтобы заполучить ту или иную работу. Это меня удивило: с такой стороны я Марио не знала. Тут врач улыбнулся, продемонстрировав ряд безупречных зубов, и добавил:

– Однако при всем при этом у него уйма достоинств.

Эта его последняя фраза – изящный прыжок от злословия к похвале – показалась мне настолько удачной, что я задумалась об истинной зрелости как о своего рода искусстве. Мне есть еще чему поучиться.

Глава 38

В тот вечер, вернувшись с детьми домой, я впервые после ухода Марио ощутила тепло и уют нашей квартиры. Я веселилась с ребятами до тех пор, пока им не пришло время отправляться в душ, а потом в кровать. Я уже смыла косметику и собиралась лечь, как вдруг в дверь постучали. Посмотрев в глазок, я увидела Каррано.

После того как он похоронил Отто, мы встречались редко – и всегда при детях, всегда лишь бросив друг дружке “привет”. На его лице читалась привычная для него покорность судьбе, и он горбился, будто стыдясь своего высокого роста. Первой моей мыслью было не открывать дверь – я боялась, что с ним вернется мое прежнее плохое самочувствие. Но потом я заметила, что у него иначе – без пробора – уложены волосы и что он совсем недавно вымыл голову, и подумала, что, приводя себя в порядок перед тем как решиться подняться на один этаж и предстать перед моей дверью, Каррано потратил немало времени. Меня подкупило и то, что он, чтобы не разбудить детей, постучал, а не нажал на звонок. Я повернула ключ в замке.

Он сразу же смущенно протянул мне бутылку охлажденного белого вина, заметив, что это именно то “пино бутрио” 1998 года, которое я принесла ему в прошлый раз. Я сказала, что взяла тогда первую попавшуюся бутылку, у меня нет никаких предпочтений. Ненавижу белые вина, от них у меня болит голова.

Он безмолвно пожал плечами, стоя в прихожей с бутылкой, которая уже начала запотевать. Взяв вино, я вяло его поблагодарила и кивнула в сторону гостиной, а сама пошла на кухню за штопором. Вернувшись, я застала его сидящим на диване; он крутил в пальцах покусанный баллончик из‐под яда.

– Пес здорово его уделал, – заметил он, – почему ты его не выбросишь?

Это были невинные слова, произнесенные ради того, чтобы завязать разговор, но мне не понравилось, что Каррано упомянул Отто. Налив ему вина, я сказала:

– Выпей и иди домой. Уже поздно, я устала.

Он растерянно кивнул, наверняка думая, что я шучу, и ожидая, что я вот-вот стану приветливее и гостеприимнее. Я испустила глубокий недовольный вздох:

– Сегодня я была у ветеринара, он сказал, что Отто отравили стрихнином.

Каррано, явно опечаленный, покачал головой.

– Люди бывают так жестоки, – пробормотал он. Сначала я было подумала, что он намекает на ветеринара, но затем до меня дошло, что он говорил о людях в парке. Я внимательно на него посмотрела.

– А как насчет тебя? Ты же угрожал моему мужу, что отравишь собаку? Мне дети рассказали.

На его лице отразилась растерянность, сменившаяся искренним огорчением. Он сделал усталый жест рукой, будто отгоняя мои слова. А затем произнес удрученно:

– Я не это хотел сказать, они меня не так поняли. Угрозы отравить собаку я слышал от других, я и тебя предупреждал…

Тут он вспылил, и его тон стал резким.

– В конце концов ты и сама отлично знаешь, что твой муж возомнил себя властелином мира.

Мне показалось бессмысленным говорить, что я этого не знала. Я по‐другому представляла себе собственного мужа, а сейчас, когда он ушел, вместе с ним исчезло и то представление о жизни, которое я долго считала своим. Все произошло совершенно неожиданно, как в фильме – когда самолет, набравший высоту, начинает разваливаться в воздухе. Мне не дали времени на то, чтобы я успела хотя бы немного проникнуться сочувствием.

– У каждого есть недостатки, – буркнула я, – он такой же, как все. Иногда мы хорошие, иногда отвратительные. Когда я пришла к тебе, разве не творила я такие постыдные вещи, о которых и подумать прежде не могла? Все это было без любви, без влечения, так, сплошная дикость. Однако же я не самый дурной человек.

Мои слова потрясли Каррано, он спросил встревоженно:

– Значит, я был тебе безразличен?

– Да.

– И сейчас тоже?

Кивнув, я постаралась улыбнуться, моя улыбка должна была помочь ему отнестись к этому как к некоей аварии на жизненном пути, как к карточному проигрышу.

Поставив бокал, он поднялся.

– Для меня та ночь была очень важна, – сказал он, – и теперь она даже важнее, чем раньше.

– Сочувствую.

Легонько улыбнувшись, Каррано покачал головой: мол, нет, я не испытываю к нему сочувствия, а просто хочу побыстрее от него отделаться. Он пробормотал:

– Ты такая же, как твой муж. Не зря вы прожили вместе столько лет.

Он пошел к выходу, и я поплелась за ним. На пороге он вернул мне баллончик, который хотел было унести с собой. Я думала, что он уйдет, громко хлопнув дверью, но он аккуратно прикрыл ее у себя за спиной.

Глава 39

Этот визит меня расстроил. Я плохо спала и решила свести к минимуму общение с соседом. То немногое, что он мне сказал, сильно огорчило меня. Встречая его на лестнице, я едва отвечала на приветствие и шла дальше. Я ощущала спиной его обиду и печаль и гадала, сколько еще мне придется терпеливо отступать под этими полными боли взглядами и немыми просьбами. В общем, я получила по заслугам, я повела себя с ним слишком легкомысленно.

Но скоро дела приняли иной оборот. День за днем Каррано старательно избегал меня, умудряясь, однако, подавать различные сигналы о своей преданности. Я находила у двери то сумку с покупками, которую в спешке забыла внизу в подъезде, то газету или ручку, оставленные на скамейке в парке. Однако я ни разу его не поблагодарила. В голове у меня то и дело всплывали обрывки нашего разговора, и, хорошенько поразмыслив, я поняла, что больше всего обеспокоена прямым обвинением в своем сходстве с Марио. Я не могла отделаться от впечатления, что Каррано бросил мне в лицо горькую правду, даже не догадываясь о том, насколько она горька. Я обдумывала эту мысль так долго еще и потому, что дети снова пошли в школу и у меня стало больше свободного времени.

Теплые утренние часы ранней осени я проводила на скамейке в парке Валентино. Я писала заметки для своей будущей книги – по крайней мере, я так их называла. Мне хотелось разрезать себя на кусочки, изучить себя с точностью и безжалостностью, подробно описать ужас последних месяцев. На самом же деле все вертелось вокруг вопроса, подсказанного Каррано: была ли я такой же, как Марио? Что это значило? Мы выбрали друг друга из‐за сходства душ, и это сходство с годами лишь усилилось? В чем состояла эта похожесть, когда я влюбилась в него? Какие свои качества я узнала в нем в начале наших отношений? Много ли мыслей, жестов, интонаций, вкусов, сексуальных предпочтений передал он мне за эти годы?

В то время я исписывала подобными вопросами целые страницы. Если Марио бросил и разлюбил меня, если я тоже его разлюбила, почему я должна носить в себе его вкусы и привычки? То, что было в нем от меня, за годы тайной связи с Карлой уже наверняка стерлось. Если я вобрала в себя те его качества, которые прежде казались мне привлекательными, то каким образом сейчас, когда они больше таковыми не кажутся, я могу от них избавиться? Как раз и навсегда соскрести их с моего тела, выцарапать из головы, но при этом не потерять самое себя?

И вот тут, пока лучи утреннего солнца рисовали на лужайке, среди медленно колебавшихся теней деревьев, нечто вроде ярко-зеленых облаков в темном небе, я, пристыженная, опять мысленно вернулась к полным неприязни словам Каррано. Неужели Марио и в самом деле был агрессивным человеком, возомнившим себя властелином всего и вся, да к тому же беспринципным, как намекнул мне ветеринар? И то, что я, живя с ним, ничего этого не замечала, разве не значило, что я находила это нормальным? Не значило, что я такая же, как и он?

Несколько вечеров я провела, разглядывая семейные фотографии. Я выискивала признаки собственной самостоятельности на моих фото, сделанных до знакомства с будущим мужем. Я сравнивала свои детские снимки со снимками более поздних лет. Я хотела понять, насколько изменился мой взгляд после того, как мы с Марио начали встречаться. Я хотела понять, стала ли я с годами походить на него. Его семя проникло в мое тело, оно деформировало, расширило, отяжелило меня, я два раза забеременела. Формулы таковы: я выносила его детей; я подарила ему детей. И сколько бы я ни уверяла себя, что ничего ему не дарила и дети только мои, что они всегда оставались в радиусе моего тела и были объектами моей заботы, я все равно не могла не думать о том, какие именно свойства его натуры в них угнездились. Марио станет внезапно вырываться из самого мозга их костей – прямо сейчас, спустя дни, спустя годы, и всякий раз он будет все заметнее. Сколько частиц его мне придется любить всю мою жизнь, хотя бы и неосознанно, лишь потому, что я люблю своих детей? Что же это за бурливый коктейль – семейная пара? Даже когда отношения разрушены и закончены, они все равно продолжают использовать какие‐то тайные тропы. Они не умирают – не хотят умирать!

Тихим долгим вечером я вырезала ножницами глаза, уши, ноги, носы, руки – мои, детей и Марио. Затем наклеила все это на лист бумаги. У меня получилось какое‐то футуристическое неописуемое страшилище – я поспешила выбросить его в мусорное ведро.

Глава 40

Когда через несколько дней ко мне снова наведалась Леа Фаррако, я поняла, что Марио не хочет иметь со мной дело напрямую, пусть даже и по телефону. Не казни гонца, сказала мне подруга: после той уличной стычки мой муж посчитал, что лучше нам с ним общаться как можно меньше. Однако по детям он скучал и хотел их увидеть, поэтому интересовался, можно ли их взять на выходные. Я ответила, что спрошу у детей – им и решать. Леа укоризненно покачала головой:

– Ольга, не делай этого. Ну что дети могут решить?

Я не обратила на ее слова внимания, я полагала, что все мы трое – равноправные члены семьи и можем обсуждать, обговаривать и принимать решения единодушно или большинством голосов. Поэтому, как только Джанни и Илария вернулись из школы, я объявила им, что отец хочет взять их на выходные, но ехать им или нет, они должны решить сами. Я предупредила, что, возможно, они познакомятся с новой женой (я так и сказала: женой) своего отца.

Илария, не раздумывая, сразу же выпалила:

– А ты что хочешь, чтобы мы сделали?

Тут вмешался Джанни:

– Дурочка, мама же сказала, чтобы мы решали сами.

Оба явно разволновались и попросили разрешения посовещаться. Закрывшись в детской, они долго там спорили, а когда наконец вышли, Илария спросила:

– Ты обидишься, если мы поедем?

Джанни отпихнул ее и сказал:

– Мы решили остаться с тобой.

Я устыдилась того, что попыталась заставить детей пройти тест на любовь. В пятницу ближе к вечеру я собрала два рюкзачка с вещами, велела сыну и дочке вымыться, принарядила их и повезла к Леа.

По дороге они все время твердили, что не хотят от меня уезжать. Сто раз спросили, что я буду делать в субботу и в воскресенье, – но в конце концов, взбудораженные ожиданиями, сели в машину к Леа и скрылись из глаз.

Я погуляла, я сходила в кино, я вернулась домой, я стоя, не накрыв на стол, поела, я посмотрела телевизор. Леа позвонила мне поздно вечером и рассказала, что встреча детей с отцом была теплой и трогательной. Она неохотно дала мне точный адрес Марио: они с Карлой жили на улице Крочетта, в прекрасном доме, принадлежавшем семье девушки. В конце разговора Леа предложила мне назавтра с ней поужинать, и я, хотя и через силу, согласилась: круговерть пустого дня безжалостна, а вечером она затягивается на твоей шее, как удавка.

К Фаррако я пришла очень рано. Они пытались меня развлечь, а я в свою очередь старалась быть любезной. В какой‐то момент я посмотрела на накрытый стол и машинально пересчитала приборы и стулья. Шесть. Я напряглась: две пары, я и кто‐то еще, шестой. Мне стало понятно, что Леа решила окружить меня заботой и с кем‐то познакомить – то ли ради одного свидания, то ли ради недолгой связи, то ли ради серьезных отношений, кто ее разберет! В том, что моя догадка верна, я убедилась, когда следом за супругами Торрери, с которыми я познакомилась на ужине в прошлом году, когда еще была женой Марио, появился ветеринар, доктор Морелли, тот самый, с кем я обсуждала смерть Отто. Морелли – близкого друга мужа Леа, приятного человека, бывшего в курсе всех сплетен Политеха, – явно пригласили специально, чтобы не дать мне заскучать.

Я приуныла. Так вот что меня ждет, подумала я. Подобные вечера. Я буду приходить в чужие дома в качестве женщины, намеренной перелицевать свою жизнь. Буду отдана на милость женщин, которые, хотя сами и несчастливы в браке, попытаются подсунуть мне привлекательного, на их взгляд, мужчину. Мне придется подыгрывать, не подавать виду, что такие люди вызывают у меня лишь чувство неловкости – из‐за поставленной перед ними цели, известной всем присутствующим: наладить контакт с моим холодным телом; согреться самому, согревая меня; сокрушить жертву, войдя в роль прирожденного соблазнителя. Эти мужчины столь же одиноки, как я, они, как и я, сторонятся чужих людей, они измучены неудачами и впустую прожитыми годами, их бросили, их отвергли, их предали, с ними развелись, они вдовцы.

Весь вечер я молчала, проскользнув внутрь невидимого режущего кольца, ни одна из шуток ветеринара, вызывавших за столом улыбки и смех, не заставила меня рассмеяться или хотя бы улыбнуться, пару раз я отдернула от него свою коленку, и вся сжалась, когда он коснулся моей руки и начал с безосновательной задушевностью что‐то нашептывать мне на ухо.

Никогда больше, подумала я, никогда больше. Нельзя приходить в дом к приятелям-сводникам, которые по‐дружески подстраивают подобные встречи и шпионят за тобой – идет ли дело к успешному финалу, ведет ли он себя так, как ожидалось, реагируешь ли ты так, как они предполагали. Развлечение для семейной пары, есть о чем посудачить, когда дом опустел и только остатки еды стоят на столе. Поблагодарив Леа и ее мужа, я ушла, рано и стремительно, как раз когда все рассаживались в гостиной, чтобы выпить и поболтать.

Глава 41

Я вздохнула с облегчением, когда в воскресенье вечером Леа привезла детей домой. Они устали, но выглядели довольными.

– Чем вы занимались? – спросила я.

Джанни ответил:

– Ничем.

Позже выяснилось, что они катались на аттракционах, ездили на море в Вариготти, обедали и ужинали в ресторане. Илария расставила руки и сказала:

– Я ела вот такое мороженое!

– Вам было хорошо? – спросила я.

– Нет, – ответил Джанни.

– Да, – ответила Илария.

– Карла тоже была с вами? – поинтересовалась я.

– Да, – ответила Илария.

– Нет, – ответил Джанни.

Перед сном девочка спросила меня, заметно волнуясь:

– Ты же отпустишь нас на следующие выходные?

Джанни со своей кровати взглянул на меня с опаской. Я ответила, что да.

Ночью, в тиши дома, пока я пыталась писать, мне пришло в голову, что от недели к неделе присутствие отца в детях будет увеличиваться. Они начнут перенимать его жесты и голос, перемешивая их с моими. Наша распавшаяся пара станет по‐прежнему спрягаться, переплетаться, запутываться и продолжать существовать в них обоих, хотя теперь у всего этого нет опоры, нет причин. Постепенно у них найдется место и для Карлы, думала я, продолжая писать. Илария будет тайком перенимать ее манеру краситься, ее походку, смех, выбор цветовой гаммы – и все это, с добавлениями и убавлениями, перемешается с моими чертами, моими вкусами и жестами, осознанными или безотчетными. Джанни украдкой станет вынашивать свое влечение к Карле, мечтая о ней из глубин околоплодных вод, в которых он некогда плавал. В моих детях воплотятся и родители Карлы, орда ее предков разобьет лагерь рядом с нашими с Марио пращурами. Дети раздуются от гула разных кровей. В процессе этих размышлений я поняла, насколько абсурдно прилагательное “мои”, “мои дети”… Писать я перестала, когда услышала легкий звук – словно бы широкий язык Отто стучал о пластмассовую миску. Я поднялась и пошла проверить, пуста ли и суха его посудина. У пса была преданная и бдительная душа. Затем я легла и заснула.

На следующий день я начала искать работу. Делать я умела не много, но из‐за частых переездов Марио долго жила за границей и хорошо знала как минимум три языка. Не без помощи мужа Леа меня взяли на работу в фирму по аренде автомобилей – для ведения зарубежной переписки.

Мои дни стали беспокойнее – работа, покупки, готовка, уборка, дети, желание вернуться к писательству, длинные списки неотложных дел, которые я составляла с вечера: купить новые кастрюли; вызвать слесаря, чтобы починить раковину на кухне; отремонтировать жалюзи в гостиной; Джанни нужна спортивная форма; купить Иларии новые туфли – у нее выросла нога.

Это был непрерывный сумасшедший бег – от понедельника до пятницы, – но без одержимости предыдущих месяцев. Я нанизывала дни друг за другом на тонкую проволоку и быстро и бездумно скользила по ней, все смелее поддерживая обманчивое равновесие, пока не приходило время отвозить детей к Леа, которая в свою очередь отвозила их к Марио. И тогда наступали выходные, которые было нечем заполнить, и у меня возникало чувство, будто я пытаюсь балансировать на краю колодца.

В воскресные вечера, когда дети возвращались, на меня изливался бесконечный поток претензий. Оба они быстро привыкли к раскачиванию между двумя домами и перестали следить за тем, чтобы не ранить меня. Джанни расхваливал стряпню Карлы и ругал мою. Илария рассказывала, как принимала душ вместе с новой женой отца и как обнаружила, что грудь у той красивее, чем у меня, а волосы на лобке – светлые; она в мельчайших подробностях описывала белье Карлы и заставляла меня клясться, что как только у нее вырастет грудь, я куплю ей такой же бюстгальтер – и того же цвета. Дети подхватили новое словечко-паразит, и уж точно не от меня: оба постоянно повторяли “практически”. Илария попрекала меня тем, что я отказывалась обзавестись дорогой косметичкой, с какой щеголяла Карла. Однажды во время очередной ссоры из‐за того, что я купила дочке пальто, которое ей не понравилось, она закричала: “Ты злая! Карла добрее тебя”.

Настал момент, когда я уже не понимала, что для меня лучше: когда они дома или когда их нет? Я заметила, например, что, хотя они не задумываясь делали мне больно, говоря о Карле, оба ревностно следили, чтобы я уделяла все свое время только им и никому другому. Однажды, когда детям не надо было в школу, я взяла их с собой на работу. Они вели себя на редкость хорошо. Мой коллега пригласил нас всех на обед, и они сидели за столом молча, смирно, были сосредоточены, не ссорились, не обменивались ехидными полуулыбками и только им понятными намеками, не пачкали скатерть едой. И лишь потом я поняла, что все это время они внимательно изучали, как этот мужчина ведет себя со мной, какие знаки внимания оказывает, каким тоном я ему отвечаю; они улавливали, как это хорошо умеют делать дети, сексуальное напряжение – привычный нам обоим легчайший застольный флирт.

– Ты заметила, как он смешно шлепает губами в конце каждой фразы? – со злобным хихиканьем спросил Джанни.

Я покачала головой – ничего я не заметила. Чтобы продемонстрировать это, он смешно пришлепнул губами, выпятив их так, что они стали выглядеть очень большими и красными, и начал причмокивать через каждые два слова. Илария смеялась до слез; как только Джанни останавливался, она, с трудом переводя дух, просила: еще, еще. Через некоторое время я тоже рассмеялась, хотя этот недобрый юмор и заставлял меня недоумевать.

Вечером Джанни, который пришел в мою спальню, чтобы, как обычно, попрощаться перед сном, внезапно обнял меня и громко чмокнул в щеку, перемазав ее слюной; затем он побежал к сестре в детскую, чтобы там посмеяться. С тех пор они стали критиковать все, что я делаю. И одновременно откровенно восхищаться Карлой. Они загадывали мне загадки, которым их научила она и на которые я, конечно же, не знала ответа; они хвалили новый дом Марио, называя нашу квартиру некрасивой и грязной. Джанни стал просто невыносим. Он орал без всякой причины, он ломал вещи, он дрался с одноклассниками и лупил сестру, а иногда злился на самого себя и пытался укусить то собственное предплечье, то руку.

Однажды в ноябре они с сестрой купили себе, возвращаясь из школы, по огромному мороженому. Я не знаю в точности, что именно тогда произошло. Возможно, Джанни, прикончив свой рожок, попытался забрать мороженое у Иларии – он был прожорливым и всегда хотел есть. Короче говоря, он толкнул ее настолько сильно, что она влетела в идущего впереди шестнадцатилетнего парня и испачкала ему рубашку сливками и шоколадом.

Поначалу парня озаботили только пятна на рубашке, но затем он разозлился и стал задирать Иларию. Джанни ударил его рюкзаком по лицу, а потом укусил за руку и разжал челюсти, только когда обидчик принялся отбиваться от него свободной рукой.

Вернувшись с работы, я отперла дверь и услышала голос Каррано. Он болтал в гостиной с детьми. Поначалу я рассердилась: что он делает в моей квартире, если ему не давали разрешения войти? Но при виде Джанни с синяком под глазом и рассеченной верхней губой я забыла о Каррано и, встревоженная, бросилась к ребенку.

И только позже я узнала, что Каррано, который шел домой, увидел, что дети попали в передрягу. Он оттащил Джанни от разъяренного парня, успокоил совсем павшую духом Иларию и привел детей домой. Мало того: он даже поднял им настроение своими историями о драках, в которых ему доводилось участвовать в детстве. Так что теперь ребята отпихивали меня и просили соседа рассказать что‐нибудь еще.

Я поблагодарила его и за эту, и за все прочие оказанные нам услуги. Он выглядел довольным, вот только перед самым уходом опять совершил ошибку, сказав то, чего говорить не стоило. Уже в дверях он спросил:

– Может, они еще слишком маленькие, чтобы возвращаться домой одним?

На что я ответила:

– Маленькие или нет, но по‐другому не получается.

– Я мог бы иногда позаботиться о них, – отважился Каррано.

Я снова его поблагодарила, но уже более холодно. Добавив, что со всем справлюсь сама, я закрыла за ним дверь.

Глава 42

После этого происшествия Джанни и Илария не исправились – они продолжали наказывать меня за неясные, воображаемые грехи, которых я не совершала и которые были всего лишь мрачными детскими фантазиями. Внезапно, по совершенно необъяснимым причинам, они перестали относиться к Каррано как к врагу – раньше они всегда называли его “убийца Отто”, а теперь, когда мы встречались в подъезде, дружески здоровались с ним как с товарищем по играм. В ответ он довольно жалко подмигивал или сдержанно махал рукой. Казалось, он боялся переступить некую черту и обидеть меня; однако же детям этого было мало, они хотели большего.

– Привет, Альдо! – кричал Джанни и твердил это до тех пор, пока Каррано не бормотал, низко опустив голову: “Привет, Джанни”.

Я одергивала сына, говоря:

– Что это еще за фамильярность? Веди себя как положено.

Но он, не обращая на мои слова внимания, начинал выдвигать требования: хочу проколоть ухо, хочу сережку, завтра же выкрашу волосы в зеленый цвет.

По воскресеньям, когда Марио не мог забрать детей – а случалось это довольно часто, – квартира напитывалась нервозностью, упреками, скандалами. В итоге я вела их в парк, где они до умопомрачения катались на аттракционах, пока осенний ветер срывал с деревьев желтые и красные листья и бросал их на брусчатку или устилал ими зеркальную гладь По. Иногда, когда на улице было туманно и сыро, мы ездили в центр. Дети гонялись друг за дружкой вокруг белых фонтанных струй, вырывавшихся из‐под земли, а я слонялась рядом, пытаясь справиться с жужжащим роем изменчивых образов и толкотней голосов, которые в моменты слабости все еще возвращались в мою голову. Временами, когда мне становилось особенно не по себе, я пыталась разобрать под туринским выговором южный акцент: так я заново обретала хрупкое, обманчивое ощущение своего детства, впечатления прошлых, накопленных лет, восстанавливала верное расстояние между настоящим и прошедшим. Я частенько сидела на ступеньках позади памятника Эммануилу Филиберту, пока Джанни, вооруженный трескучим, фантастического вида автоматом, подаренным ему отцом, рассказывал сестре о войне 1915–1918 годов, завороженный количеством убитых тогда солдат, черными лицами бронзовых бойцов и ружьями у их ног. Переведя взгляд на клумбу, я рассматривала три вытяжные трубы, которые чопорно и загадочно высились над травой, так что казалось, будто они охраняют серый замок, как перископы. Я чувствовала, что ничто, ничто не может меня утешить, хотя, думалось мне, вот же я, сижу сейчас здесь, а мои дети, живые и здоровые, играют друг с дружкой, боль отстоялась, она унизила, но не сломила меня. Кончиками пальцев я то и дело через чулок касалась шрама, оставленного Иларией.

А затем произошло кое‐что, удивившее и встревожившее меня. Посреди недели в конце рабочего дня я получила голосовое сообщение от Леа. Она предлагала сходить с нею вечером на концерт – это, мол, для нее важно. Она говорила на слегка повышенных тонах и была многословна, как всегда, когда речь шла о средневековой музыке, поклонницей которой Леа являлась. Мне не хотелось никуда идти, но, как часто случалось в ту пору моей жизни, я себя пересилила. Потом я вдруг испугалась, что она тайком подстроила еще одну встречу с ветеринаром, и засомневалась: у меня не было желания провести весь вечер в напряжении. Однако в конце концов я решила – будет там ветеринар или нет, но концерт поможет мне отдохнуть, музыка имеет дивное свойство ослаблять узлы, какие вяжут нервы вокруг наших эмоций. Я принялась обзванивать знакомых, ища того, кто сможет присмотреть за Джанни и Иларией. А потом еще и убеждала детей, что люди, к которым я их отвезу, совсем не такие ужасные, как им кажется. Наконец ребята согласились, хотя Илария и выпалила:

– Ну, раз уж тебя никогда нет дома, разреши нам все время жить с папой!

Я ничего не ответила. Каждое мое желание наорать на них сопровождалось страхом, что я опять ступлю на темный путь и потеряю себя, поэтому я предпочитала сдерживаться. Встретившись с Леа, я вздохнула с облегчением – она пришла одна. Мы поехали на такси за город, в маленький театр, напоминавший ореховую скорлупку – совсем гладкий, без единого угла. Леа была тут как рыба в воде, ее все знали. Да и я чувствовала себя неплохо, купаясь в лучах ее славы.

Некоторое время зальчик полнился гулом голосов, окликами, ответными приветствиями, там висело облако духов и вздохов. Наконец мы сели, воцарилась тишина, погас свет, вышли музыканты и певица.

– Они великолепны, – прошептала Леа мне на ухо.

Я ничего не ответила. Я не верила своим глазам: среди музыкантов я сразу узнала Каррано. В свете софитов он казался другим, более высоким. Строен, элегантен, каждый жест ярок и привлекает внимание, волосы блестят, словно драгоценный металл.

Едва он коснулся своей виолончели, как всякое сходство с человеком, живущим со мной по соседству, напрочь испарилось. Он стал ликующей галлюцинацией разума, телом, состоявшим из соблазнительных аномалий, которое, казалось, исторгало из себя невероятные звуки и передавало их инструменту – виолончель являлась частью его самого, она была живой, она родилась из его груди, его ног, плеч, рук, из его восторженных глаз, из его рта.

Ведомая музыкой, совершенно спокойная, я снова очутилась в квартире Каррано – бутылка вина на столе, то пустые, то полные бокалы, темный полог пятничной ночи, нагое мужское тело, язык, секс. Я искала в воспоминаниях – в мужчине в халате, мужчине той ночи – черты другого человека, того, кто играл сейчас на сцене, но не находила их. Что за абсурд, подумала я. Дойдя до кульминации в личных отношениях с этим искусным и обольстительным человеком, я так его и не поняла. Сейчас мне казалось, что тогда я была с кем‐то другим, с тем, кто занял его место… а возможно, это был ночной кошмар из моей юности или фантом, явившийся отчаявшейся женщине. Где я? В какой мир я окунулась, а в каком вынырнула на поверхность? Для какой жизни я возродилась? И зачем?

– Что случилось? – спросила Леа, обеспокоенная моим состоянием.

Я прошептала:

– Виолончелист – мой сосед.

– Он прекрасен! Ты хорошо его знаешь?

– Да нет, не особенно.

Когда концерт закончился, слушатели долго аплодировали. Музыканты то уходили, то снова появлялись на сцене. Каррано склонялся в поклоне глубоко и изящно, словно язычок пламени под порывом ветра. Его отливавшие металлом волосы устремлялись к полу, а затем, когда он разгибал спину и решительным движением вскидывал голову, возвращались на привычное место. Оркестр исполнил еще одно произведение, красавица певица растрогала нас своим необычайным голосом, аплодисменты не смолкали. Публика не желала расходиться, и музыканты, несомые овациями, то исчезали в тени кулис, то как по команде появлялись снова. Я была ошеломлена, мне казалось, что моим мышцам и костям недостает под кожей места. Вот она – настоящая жизнь Каррано. А если она фальшива, то все равно, по‐моему, подходит ему больше, чем настоящая.

Я безуспешно старалась унять охватившую меня эйфорию, мне казалось, что зал переменил собственную геометрию: сцена очутилась внизу, а я – наверху, у края глубокой ямы. Даже когда кто‐то из зрителей, явно мечтавший уже пойти спать, протявкал нечто ироническое и многие рассмеялись, и аплодисменты постепенно сошли на нет, и опустели блекло-зеленые подмостки, и мне показалось, что тень Отто ликующе пересекла их, уподобясь темному кровеносному сосуду внутри сияющей живой плоти, я не испугалась. Вот так оно всегда и будет, думала я: живая жизнь обок с влажным запахом земли мертвых, внимание – с невнимательностью, страстные сердечные порывы – с внезапной утратой всяческого смысла. Но худшее уже позади.

В такси Леа долго расспрашивала меня о Каррано. Я отвечала ей с осторожностью. И вдруг она как‐то нелепо, будто ревнуя меня к гению, которого я припрятала только для себя, принялась сетовать на его игру.

– Он был какой‐то тусклый, – сказала она.

Потом она говорила что‐то вроде: он так и остался середнячком; ему не удалось перейти на новый уровень; большой талант Каррано так и не расцвел из‐за кучи его комплексов; избыток благоразумия не позволил ему вырасти в истинного артиста. Перед тем как распрощаться, уже у двери моего дома, Леа внезапно упомянула Морелли. Она носила к нему своего кота, и ветеринар засыпал ее вопросами обо мне: как, мол, я себя чувствую да справилась ли с нанесенной разводом травмой.

– Он просил передать тебе, – прокричала она, когда я уже заходила в подъезд, – что теперь думает иначе, что, возможно, Отто погиб не от стрихнина. Того, что ты ему рассказала, недостаточно, вам нужно поговорить еще раз.

И лукаво засмеялась из окошка отъезжавшего такси:

– Ольга, это всего лишь предлог! Он хочет снова с тобой встретиться!

Естественно, к ветеринару я больше не ходила, хотя он и был симпатичным, заслуживающим доверия человеком. Меня пугали случайные сексуальные связи – я испытывала к ним отвращение. Но самое главное, мне уже было неинтересно, умер ли Отто от стрихнина или от чего‐то еще. Пес ушел через прореху в цепи событий. По недосмотру мы часто оставляем такие прорехи, когда соединяем причину и следствие. Главное, чтобы не порвалась та нить, та ткань, что сейчас держала меня.

Глава 43

Еще много дней после того концерта мне пришлось бороться с нараставшим недовольством Джанни и Иларии. Они упрекали меня в том, что я оставляю их у чужих людей, они упрекали меня в том, что я провожу время с чужими людьми. Они обвиняли меня суровыми голосами, в которых не было ни любви, ни нежности.

– Ты не положила мне в рюкзак зубную щетку, – жаловалась Илария.

– Я простудился, потому что они выключили батареи, – вторил ей брат.

– Они заставили меня съесть тунца, и меня вырвало, – пеняла мне дочка.

До самых выходных я была виновницей всех их бед. И если Джанни смотрел на меня с иронией – неужели у меня такой же взгляд? поэтому он мне так отвратителен? или так смотрит Марио? а возможно, ребенок перенял его у Карлы? – замыкаясь в мрачном молчании, то Илария по любому поводу поднимала громкий крик, она бросалась на пол, кусалась и лягалась из‐за всякой ерунды: потерянного карандаша, надорванной страницы комикса, своих вьющихся волос – она хотела прямые волосы, как у отца, но ей достались мои, волнистые.

Меня это не сильно заботило – я переживала и не такое. Мне даже внезапно подумалось, что ирония, игра в молчанку и истерики были для детей, может, даже заключивших между собой безмолвное соглашение, способом справиться со страхом. Я только опасалась, что соседи могут вызвать полицию.

Однажды утром мы выходили из дому – дети опаздывали в школу, а я на работу. Илария капризничала: ей все не нравилось. Особенно туфли, в которых она проходила как минимум месяц и которые вдруг ни с того ни с сего начали ей жать. Она разрыдалась и принялась кататься по лестничной площадке, пиная дверь, которую я только что заперла. Обливаясь слезами, она вопила, что у нее болят ноги и что в школу она не пойдет. Я спокойно, но достаточно равнодушно спрашивала ее, где болит; Джании, смеясь, твердил: “Отрежь кусок ноги, тогда туфли будут впору”; я шипела, чтобы они прекратили, что надо пошевеливаться, что мы и так опаздываем.

Вдруг я услышала щелчок замка этажом ниже, а затем сонный голос Каррано спросил:

– Вам помочь?

Я вспыхнула от смущения, словно меня застали за чем‐то постыдным. Я зажала ладонью рот Иларии и сильно на него надавила, а другой рукой резко поставила ее на ноги. Девочка тут же умолкла, удивленная переменой моего настроения. Джанни вопросительно посмотрел на меня. Я разыскала в горле голос, подобрала для него спокойный тон.

– Нет, – сказала я, – спасибо, извини нас.

– Если я могу быть полезен…

– Все хорошо, не беспокойся, еще раз спасибо тебе за все.

Джанни закричал было:

– Привет, Альдо! – но я вжала его нос и рот в свое пальто.

Дверь тихонько закрылась, и я с сожалением осознала, что теперь стесняюсь Каррано. Хотя я хорошо представляла себе, чего могу от него ожидать, я больше не верила тому, что знала. В моих глазах нижний сосед превратился в хранителя мистической силы, которую он скрывал то ли из скромности, то ли из вежливости, то ли потому, что был хорошо воспитан.

Глава 44

Все утро в офисе я не могла сосредоточиться. Похоже, уборщица переусердствовала с ароматическими моющими средствами: в помещении витал запах мыла и вишни, который из‐за тепла батарей превратился в удушливую смесь. Я долго возилась с немецкой корреспонденцией, дело не шло, мне приходилось часто заглядывать в словарь. Вдруг я услышала мужской голос, шедший из комнаты для посетителей. Голос звучал отчетливо и был полон холодной язвительности: дескать, почему некоторые заранее оплаченные услуги оказали за границей ненадлежащим образом? И хотя голос доносился издалека, мне чудилось, что этот человек говорит не с расстояния в несколько метров, а у меня в голове. Это был голос Марио.

Приоткрыв дверь своей комнаты, я выглянула наружу. Он сидел у письменного стола, прямо под ярким постером, рекламирующим Барселону. С ним рядом была Карла; она выглядела более элегантной, более взрослой, пополневшей, некрасивой. Я смотрела на них, как на кинозвезд, разыгрывающих на телеэкране некую мыльную оперу из моей жизни. Марио показался мне совсем чужим: какой‐то незнакомец, по иронии судьбы похожий на человека, которого я хорошо знала. Прическа открывала его высокий лоб, отчеркнутый линией густых волос и бровей. Его лицо казалось более тонким, а прежде резкий рисунок носа, рта и скул выглядел мягче, чем мне помнилось. Марио точно помолодел лет на десять, исчезла прежняя тяжесть боков, живота и груди, он даже вроде бы чуть подрос.

Меня как будто легонько, но энергично ударили в лоб; ладони вспотели. Однако эмоции были на удивление приятными, как те ненастоящие переживания, которые вызывают у нас книги или фильмы. Спокойным голосом я спросила у коллеги, моей подруги:

– У синьоров возникли затруднения?

И Карла, и Марио резко повернулись ко мне. Карла, заметно испуганная, даже вскочила. Марио же остался сидеть, но начал теребить нос большим и указательным пальцами. Так он делал всегда, когда его что‐то беспокоило. Я произнесла преувеличенно бодро:

– Очень рада вас видеть!

И двинулась к нему, но Карла машинально протянула руку, чтобы подтащить Марио поближе, защитить его. Мой муж неуверенно поднялся, было ясно, что он не знал, чего ожидать. Я пожала ему руку, и мы обменялись поцелуями в щеку.

– Вы оба хорошо выглядите, – продолжила я и подала руку Карле, которая не ответила на пожатие, а просто протянула мне ладонь, влажную, как только что размороженный кусок сырого мяса.

– Ты тоже хорошо выглядишь, – растерянно сказал Марио.

– Да, – ответила я с гордостью, – боль прошла.

– Я хотел позвонить тебе, чтобы поговорить о детях.

– Номер все тот же.

– И нужно обсудить развод.

– В любое время.

Не зная, что еще сказать, он нервно засунул руки в карманы пальто и нейтральным тоном спросил, что у нас нового. Я ответила:

– Да ничего особенного. Ребята тебе наверняка уже все рассказали: мне было плохо, Отто умер.

– Умер? – пробормотал он.

Дети – загадочные существа. Они умолчали об этом, может, чтобы не расстраивать его, а может, потому что решили, будто его не интересует ничего из того, что относится к прошлой жизни.

– Его отравили, – сказала я, и он спросил рассерженно:

– Кто?

– Ты, – спокойно ответила я.

– Я?

– Да. Я поняла, что ты грубиян. А люди платят за грубость злом.

Он внимательно взглянул на меня, пытаясь понять, не улетучилось ли уже мое дружелюбие и не хочу ли я снова закатить сцену. Я постаралась успокоить его, продолжив бесстрастным тоном:

– Или же просто понадобился козел отпущения, я избежала этой участи, а вот Отто – нет.

Тут я непроизвольно смахнула перхоть с его плеча – сказалась многолетняя привычка. Он отпрянул, чуть ли не отпрыгнул назад; я извинилась; Карла вмешалась, чтобы заботливо завершить начатое мною дело.

Мы распрощались на его обещании позвонить, чтобы договориться о нашей встрече.

– Если хочешь, ты тоже приходи, – предложила я Карле.

Марио сухо отрезал, даже не взглянув на нее:

– Нет.

Глава 45

Через два дня он явился к нам домой с кучей подарков. Джанни и Илария, вопреки моим ожиданиям, встретили его буднично, без особого восторга – вероятно, благодаря совместно проведенным выходным они не успели соскучиться. Дети принялись немедленно разворачивать подарки (и они пришлись им по вкусу); Марио попробовал поиграть с ними, но игра не заладилась. Тогда он начал бродить по комнате, трогая то одну, то другую вещь или выглядывая в окно. Я спросила:

– Кофе будешь?

Он сразу же согласился и пошел за мной на кухню. Мы поговорили о детях, я неожиданно для самой себя сказала ему, что они переживают сложный период, а он уверил меня, что с ним они ведут себя хорошо. В какой‐то момент он взял бумагу и ручку и набросал мудреный план – в какие дни он сможет забирать детей, а в какие они будут со мной, – заметив, что решение видеться с ними каждые выходные было ошибочным.

– Надеюсь, тебе хватает на месяц тех денег, что я высылаю, – вдруг сказал он.

– Да, вполне, – ответила я, – ты очень щедр.

– Разводом я займусь.

Затем я расставила точки над i:

– Если я узнаю, что ты оставляешь детей с Карлой, а сам уезжаешь по делам, не уделяя им внимания, ты их больше не увидишь.

Смутившись, он растерянно глядел на бумажный лист.

– Не волнуйся, Карла хороший человек.

– Не сомневаюсь. Но я не хочу, чтобы Илария переняла ее манеру по‐детски жеманничать. И не хочу, чтобы Джанни мечтал лапать ее грудь, как его отец.

Выпустив из пальцев ручку, Марио огорченно сказал:

– Я так и знал, что для тебя ничего не кончено.

Я сжала губы в тонкую полоску, перед тем как ответить ему, а потом сказала:

– Для меня все кончено.

Он посмотрел на потолок, потом опустил глаза к полу: я почувствовала, что он расстроен. Я откинулась на спинку стула. Стул, на котором сидел Марио, был словно приклеен к желтой кухонной стене: казалось, там не хватало места для плеч. Я заметила, что по губам мужа скользнула смутная улыбка – такой я у него раньше не видела. Она ему шла, превращала в симпатичного и умудренного опытом человека.

– Что ты обо мне думаешь? – спросил он.

– Да так, ничего. Меня только удивляет, что о тебе говорят люди.

– А что обо мне говорят?

– Что ты карьерист и ренегат.

Он перестал улыбаться и холодно ответил:

– Те, кто так говорит, не лучше меня.

– Они меня не интересуют. Я просто хочу знать: ты на самом деле такой? И всегда ли был таким?

Я не стала объяснять, что хочу вырвать его из своего тела, избавиться от всех его качеств, которые прежде – то ли из‐за своего расположения к нему, то ли желая ему потворствовать – я не способна была заметить. Не сказала, что хочу уйти от обаяния его голоса, от его словечек, от его жестов, от его восприятия мира. Я хотела стать самой собой, если, конечно, такая формулировка имеет смысл. Или хотя бы увидеть, что от меня останется, если я уберу его из себя.

Марио ответил с притворной горечью:

– Такой, не такой – откуда мне знать?

И кивнул в сторону пустой миски Отто, что все еще стояла в углу у холодильника.

– Я хочу купить детям новую собаку.

Я покачала головой: Отто до сих пор бродил по дому. Я слышала, как стучат по полу его лапы – тихо-тихо. Сжав руки, я принялась медленно тереть их друг о друга, чтобы высушить неприятно взмокшие ладони.

– Не люблю замен.

В тот вечер, когда Марио ушел, я перечитала “Анну Каренину” – страницы, где она идет навстречу смерти; перелистала и те, где говорится о сломленных женщинах. Я читала и чувствовала себя в безопасности, я больше не походила на них – трясина, засасывавшая меня, исчезла. Я отметила, что даже похоронила где‐то брошенную жену из моего неаполитанского детства, мое сердце больше не билось в ее груди, трубки ее вен распались. Бедняжка превратилась в старую фотокарточку, в застывшее бескровное прошлое.

Глава 46

Ни с того ни с сего начали меняться и дети. Хотя они по‐прежнему не слишком ладили между собой и часто ссорились, однако постепенно перестали винить во всем меня.

– Папа хотел купить нам новую собаку, но Карла не разрешила, – как‐то вечером сказал мне Джанни.

– Ты сам заведешь себе собаку, когда вырастешь, – успокоила его я.

– Ты любила Отто? – спросил он.

– Нет, – ответила я, – пока он был жив, нет.

Меня удивила спокойная откровенность, с которой я отвечала на все их вопросы. У папы и Карлы будет ребенок? Карла бросит папу и найдет себе кого‐нибудь помоложе? А ты знаешь, что когда она пользуется биде, он тоже приходит и писает? Я рассуждала, объясняла, иногда меня даже разбирал смех.

Вскоре я привыкла видеться с Марио, звонить ему по бытовым вопросам, возмущаться, если он тянул с перечислением денег на мой счет. В какой‐то момент я заметила, что его тело опять стало меняться. Он поседел, скулы у него округлились, бедра, живот и грудь отяжелели. Он то отращивал усы, то отпускал бороду, то тщательно брился.

Однажды вечером он заявился без предупреждения. Вид у него был расстроенный, ему хотелось поговорить.

– Тебе не понравится то, что я скажу, – начал он.

– Я слушаю.

– Джанни мне неприятен, а Илария действует на нервы.

– У меня такое тоже бывало.

– Мне хорошо, только когда их нет рядом.

– Знакомое чувство.

– Мы с Карлой расстанемся, если дети будут навещать нас так же часто.

– Да, это возможно.

– У тебя все хорошо?

– Да, хорошо.

– Ты правда меня больше не любишь?

– Правда.

– Почему? Потому что я обманывал тебя? Потому что ушел? Потому что оскорбил?

– Нет. Как раз тогда, когда я ощущала себя обманутой, брошенной и униженной, я очень любила тебя и желала сильнее, чем за все годы нашей совместной жизни.

– Тогда почему?

– Я тебя больше не люблю, потому что в свое оправдание ты сказал, что провалился в пустоту, потерял смысл жизни – а это было не так.

– Так.

– Нет. Теперь‐то я понимаю, что значит потерять смысл жизни и что значит снова его обрести. А вот ты – ты и понятия об этом не имеешь. Лишь однажды глянув вниз, ты испугался и быстренько утешился с Карлой.

Недовольно поморщившись, он сказал:

– Ты должна больше заботиться о детях. Карле тяжело, у нее на носу экзамены, она не может уделять им столько времени. И потом – ты же мать.

Я внимательно на него посмотрела. Все верно: меня в нем больше ничто не интересовало. Он не был даже осколком прошлого, он был пятном, подобным отпечатку руки, что оставили на стене много лет назад.

Глава 47

Три дня спустя, вернувшись с работы, я увидела на коврике у входной двери, на клочке бумажного полотенца, крошечный непонятный предмет. Это был новый подарок Каррано, я уже привыкла к этим знакам внимания: недавно он положил туда пуговицу, которую я потеряла, и заколку, которая мне очень нравилась. Я поняла, что это был его финальный дар: белый рычажок от баллончика со спреем.

Я села в гостиной; дом казался пустым, как будто в нем обитали только марионетки из папье-маше или одежда, никогда не облегавшая человеческое тело. Затем встала и пошла в кладовку искать баллончик, с которым игрался Отто накануне того трагического августовского дня. Я нашла следы от зубов и прошлась по ним пальцем. Попробовала приладить клапан на место. Сделав это, указательным пальцем нажала на него – баллончик был пуст, я почувствовала только легкий запах яда.

Дети уехали к Марио и Карле и должны были вернуться через два дня. Приняв душ, я тщательно накрасилась, надела платье, которое мне шло, и спустилась к Каррано.

Я чувствовала, как он все смотрит и смотрит на меня в глазок: полагаю, он хотел угомонить бешено колотившееся сердце и стереть с лица эмоции, вызванные неожиданным визитом. Это и есть жизнь, подумала я: радостный трепет, острая боль, страстное наслаждение, пульсирующие под кожей вены – вот и вся правда, и нет никакой другой. Чтобы увеличить накал эмоций, я, будто в нетерпении, позвонила еще раз.

Каррано открыл дверь, он был не причесан, одежда в беспорядке, пояс штанов расстегнут. Он обеими руками одернул темную толстовку, чтобы прикрыть верх штанов. Мне было трудно представить, что он может извлекать теплые и сладостные ноты, дарящие радость гармонии.

Я спросила о его последнем подарке и поблагодарила за остальные. Он коротко и уклончиво ответил, что нашел часть баллончика у себя в багажнике и решил, что находка поможет мне привести в порядок мысли и чувства.

– Наверняка он застрял в лапе, шерсти или даже в зубах у Отто, – сказал он.

Я подумала с благодарностью, что за эти последние месяцы он незаметно воссоздал вокруг меня мир, которому можно доверять. А сейчас он совершил самый деликатный свой поступок. Он хотел дать мне понять, что бояться больше нечего, что любое действие имело объяснение – плохое или хорошее. Что, короче говоря, пора вернуться к прочным связям, сопрягающим пространство и время. Этим подарком он пытался оправдать и себя, и меня, приписав гибель Отто случайности, произошедшей с овчаркой во время ее ночных игр.

Я решила поверить ему. Из-за его постоянного раскачивания между образом бесцветного, печального человека и образом виртуозного создателя сияющих звуков, способных подарить сердцу ощущение полноты и насыщенности жизни, он тогда показался мне как раз тем, в ком я нуждалась. Хотя я и сомневалась, что это был клапан именно от моего баллончика и что Каррано и впрямь нашел вещицу в своем багажнике. Однако сама причина, по которой он дал мне ее, принесла чувство облегчения – притягательный силуэт за матовым стеклом.

Я улыбнулась, я коснулась губами его губ, я его поцеловала.

– Тебе было очень плохо? – смутившись, спросил он.

– Да.

– Что случилось с тобой той ночью?

– Я отреагировала настолько бурно, что наружность вещей исказилась.

– А потом?

– Я упала.

– И куда же?

– В никуда. Не было падения, не было бездны. Не было ничего.

Не говоря больше ни слова, он обнял меня и прижал к себе. Он безмолвно, посредством этого своего маленького мистического дара, пытался сообщить мне, что знал, как придать бытию смысл и создать ощущение его полноты. Я сделала вид, что поверила. И мы долго и мирно любили друг друга все отпущенные нам месяцы и дни.

Продолжить чтение