Беззвездное море

Сладостные печали

Когда-то, давным-давно…

Пират сидит в подземелье.

(Пират – это метафора, но притом все-таки человек.)

(Подземелье мы вправе рассматривать как узилище.)

Пират посажен туда за проступки пиратского свойства, преступные в должной мере, чтобы повлечь наказание, по мнению тех непиратов, которые такие дела решают.

Кое-кто велел и ключ выбросить, но ключ на облезлом колечке свисает с крючка, который вбит в стену поблизости от двери.

(Так близко, что его видать из-за прутьев решетки. Свобода в поле зрения, но вне досягаемости, предназначаемая служить узнику укором. Никто не помнит об этом теперь с той стороны решетки, где ключ. Тонкий психологический ход забыт, обратившись в привычку и удобство.)

(Пират это понимает, но соображения свои придерживает при себе.)

Караульный сидит в кресле у двери, читает детективы из тех, что выпускают сериями на дешевой бумаге, и воображает, что он приукрашенная, присочиненная версия себя самого. Гадает, в чем разница между пиратами и ворами, неужто в кораблях и шляпах.

Некоторое время спустя на смену ему приходит другой охранник. Точного расписания пират уяснить не может: часов в подземелье-узилище нет, а шум прибрежных волн под каменной стеной заглушает и утренний перезвон, и вечернее веселье.

Этот караульный пониже ростом и читать не любит. Он не хочет быть никем, только собой, у него не хватает воображения, чтобы наколдовать себе второе я, альтер эго, не хватает даже на то, чтобы вникнуть в чувства того, кто сидит за решеткой, а ведь в подземелье тот единственная живая душа, не считая мышей. Самым придирчивым образом он разглядывает свои ботинки, когда не спит. (Но обычно все-таки спит.)

Часа через три после того, как низкорослый охранник сменяет чтеца, приходит девушка. Приносит тарелку с хлебом и миску с водой, ставит их за решеткой, и руки у нее до того трясутся, что половину воды она расплескивает. А потом поворачивается спиной и ускакивает вверх по лестнице.

На вторую ночь (пират догадывается, что это ночь) он становится вплотную к решетке и смотрит на девушку в упор, и тогда та роняет хлеб, да так, что до него едва можно дотянуться, и расплескивает почти всю воду.

На третью ночь пират прячется в тени, в дальнем углу, и так исхитряется сберечь от расплескивания большую часть воды.

На четвертую ночь приходит другая девушка.

Эта девушка караульного не будит. Ножки ее ступают по камню легче, и шорох шагов заглушается волнами и мышами.

Эта девушка вглядывается в тень, где стоит едва заметный пират, тихонько, разочарованно вздыхает, а тарелку с хлебом и миску ставит близко к решетке. А потом она ждет.

Пират остается в тени.

После нескольких минут молчания, перемежаемого храпом охранника, девушка поворачивается и уходит.

Добравшись до еды, пират обнаруживает, что в воду подмешано вино.

На следующую ночь, пятую, если это вообще ночь, пират ждет у решетки, когда спустится неслышными шагами девушка.

Поступь ее замедляется почти незаметно, стоит ей увидеть его.

Пират смотрит на нее, а девушка смотрит на него.

Он протягивает руку за миской и хлебом, но девушка ставит их на пол, не отводя от него глаз, следя за тем, чтобы он не смог коснуться даже краешка ее платья. Смелая, но скромная. Выпрямляясь, она отвешивает ему намек на поклон, легкий кивок головой, движение, которое напоминает зачин танца.

(Даже пирату по силам узнать зачин танца.)

На следующую ночь пират стоит поодаль от решетки, на расстоянии, которого требует вежливость, преодолеть которое можно в один шаг, и девушка подходит чуточку ближе.

Еще одна ночь, и танец продолжается. Шаг навстречу. Шаг вспять. Движение в сторону. Назавтра он снова протягивает руку, чтобы принять то, что она принесла, и его пальцы касаются тыльной стороны ее ладони.

Теперь девушка медлит уйти, каждый раз остается подольше, хотя, если охранник шевельнется так, что, кажется, вот-вот проснется, убегает, не бросив взгляда назад.

Она приносит две миски вина, и они выпивают вместе, в товарищеском молчании. Охранник не храпит больше, сон его глубок и покоен. Пират подозревает, что девушка к этому причастна. Смелая, скромная и умная.

Случаются ночи, когда она приносит не только хлеб. Апельсины и сливы прячутся в карманах ее платья. Засахаренный имбирь в газетной обертке, приправленной новостями.

Случаются ночи, когда она остается почти до смены караула.

(Дневной караульный бросает теперь свои детективы у стен камеры, так что до них можно дотянуться, – видимо, ненароком.)

Тот караульный, что покороче, расхаживает сегодня туда-сюда. Кашляет, прочищает горло, как если бы ему есть что сказать, но не говорит ничего. Потом он устраивается наконец на своем стуле и впадает в тревожный сон.

Пират ждет девушку.

Она является с пустыми руками.

Сегодня – последняя ночь. Ночь перед виселицей. (Виселица – тоже метафора, пусть даже и очевидная.) Пират знает, что другой ночи не будет, не будет и смены караула. Девушка знает, сколько точно осталось часов.

Они об этом не говорят.

Они вообще еще ни разу не разговаривали.

Пират наматывает на палец локон ее волос. Девушка прижимается к прутьям, щеку ее холодит железо, она ближе некуда – и при этом далеко-далеко.

И близко так, что можно поцеловать.

– Расскажи мне историю, – просит она.

Пират повинуется, он готов ей услужить.

Сладостные печали

Есть три тропы. Это одна из них

Глубоко под землей, спрятанное от Солнца и Луны, на берегах Беззвездного моря кроется лабиринту подобное сплетение туннелей и комнат, доверху заполненных всяческими историями. Истории внесены в книги, закупорены в стеклянные банки, ими разрисованы стены. Поэмы начертаны на коже и впечатаны в розовые лепестки. Сказки выложены напольной плиткой, сюжеты отчасти стерты, вытоптаны ногами. Легенды вырезаны по хрусталю и подвесками украшают светильники. Были и небыли внесены в каталог, им обеспечены долговечность и уважение. Мифы бережно сохраняются, в то время как меж них взрастают свежие перепевы.

Место это, обширно раскинувшееся, в то же время изящно и удобно устроено. Затруднительно оценить его площадь. Коридоры приводят в залы и галереи, а лестницы свинчиваются то вниз, то вверх, в альковы и аркады. Всюду двери, которые куда-то ведут, в иные пространства, к другим историям, к новым тайнам, которые предстоит раскрыть… и всюду книги.

Это святилище для тех, кто истории рассказывает, кто истории сохраняет, кто истории любит. Они едят, спят и видят сны, окруженные хрониками, летописями, сказаниями. Некоторые остаются на несколько часов или дней, а потом возвращаются в верхний мир, но другие застревают на недели или даже года, делят жилище с кем-нибудь либо живут отдельно, время свое проводят за чтением, исследованиями, писательством, дискутируют, работают в сотрудничестве и поодиночке.

Немногие из тех, кто остался, решаются посвятить себя этому раю для книгочеев.

Есть три тропы. Это одна из них.

Это тропа служителей.

Тот, кто надумал выбрать эту тропу, прежде чем связать себя обязательствами, должен полный лунный цикл провести в одиночестве. Почему-то считается, что испытание это подразумевает молчание, но некоторым из тех, кто согласился, чтобы его заперли в каменной келье, случается догадаться, что никто их там не услышит. Можно говорить, стонать и вопить, и это не нарушит никаких правил. Полагают, что в испытание входит молчание, только те, кто никогда не сидел в такой келье.

Когда испытание пройдено, они вправе отказаться от этой тропы. Выбрать другую или вообще никакой.

Те, кто пробыл там, промолчав весь срок, часто предпочитают и сойти с тропы, и совсем оттуда убраться. Они возвращаются на поверхность. Щурятся, глядя на солнце. Иногда вспоминают тот, нижний, мир, которому когда-то думали себя посвятить, но воспоминание подергивается дымкой тумана, подобно тем местностям, что грезятся нам во сне.

Чаще как раз те, кто кричит, и плачет, и воет, те, кто часами с собой разговаривает, вот они готовы, когда время придет, принять посвящение.

Сегодня, поскольку луна новенькая, а дверь отомкнута, из нее выходит молодая женщина, которая большую часть заточения провела, распевая. Она по природе робка, и распевать не входит в ее обычай, но в первую свою ночь в изоляции почти ненароком она поняла, что никто ее не слышит. Вышло так, что она рассмеялась, отчасти над собой, отчасти над тем, что по собственной воле заключила себя в самую комфортабельную из тюрем, с пуховой периной и шелковыми простынями. Эхо прокатило смех по каменной комнате, как рябь по воде.

Зажав рукой рот, она стала ждать, что сейчас к ней войдут, но никто не вошел. Она постаралась вспомнить, в самом ли деле ей говорили, что непременно нужно молчать.

“Послушайте!” – позвала она, и откликнулось на ее зов только эхо.

Прошло несколько дней, прежде чем она решилась запеть. Прежде ей никогда не нравилось, как звучит ее голос, когда она поет, однако ж в одиночестве, где стесняться некого и никого не разочаруешь, она запела – сначала тихонечко, а потом громко и смело. Голос, который возвращало ей эхо, показался приятным на удивление.

Она перепела все песни, какие знала. Стала сочинять собственные. Если нужное слово не приходило, вставляла придуманное, бессмысленное, но зато отрадное на слух.

Даже удивительно, как быстро прошло время.

А теперь дверь открывается.

Служитель, который в нее вошел, в одной руке держит связку медных ключей. Другую, ладонью вверх, он протягивает женщине. На ладони маленький металлический диск с выпуклым изображением пчелы.

Принять пчелу означает сделать следующий шаг к тому, чтобы стать служительницей. Для нее это последний шанс отказаться.

Она берет пчелу с ладони служителя. Он кланяется и жестом приглашает ее следовать за ним.

Молодая женщина, которой предстоит стать служительницей, вертит в пальцах согретый ее теплом металлический диск, меж тем как они идут по узким, освещенным свечами туннелям, с двух сторон обрамленным книжными полками, с открытыми нишами, в которых тесно разномастным столам и стульям, а по стенам до потолка – стеллажи, набитые книгами, и статуи. Она гладит, проходя мимо, бронзовую лису, так делают многие, и поэтому резной мех между ушами зверька стерся до гладкости.

Пожилой человек, который листает книгу, поднимает на них глаза и, осознав, что за процессия перед ним, прижимает к губам два пальца и приветствует ее, наклонив голову.

Он приветствует ее, не служителя, за которым она идет. Это жест уважения к положению, которого она официально еще не заняла. Она тоже склоняет голову, скрывая улыбку. Они спускаются по золоченой лестнице, идут по извилистым коридорам, где прежде ей бывать не случалось. Она замедляет шаг, чтобы рассмотреть картины, которые висят между книжными полками. На картинах деревья, девушки, духи и тени.

Служитель останавливается перед дверью, украшенной золотистой пчелой. Выбирает на связке ключ, отворяет дверь.

Посвящение начинается.

Это тайная церемония. Подробности известны только тем, кто прошел посвящение, и тем, кто его проводит. Проводится оно всегда одинаково, с незапамятных пор.

Как только дверь отворяется и они переступают порог, служитель отбирает у нее имя. Каким бы именем эта женщина ни звалась прежде, больше к ней никто так не обратится, имя осталось в прошлом. Когда-нибудь ей, возможно, дадут новое, но в этот момент она безымянна.

Комната маленькая, круглая, с высоким потолком, уменьшенная копия кельи, в которой она прошла испытание. По одну сторону поставлен простой деревянный стул, напротив каменный столб в половину человеческого роста, а на нем чаша, в которой пылает огонь.

Других источников света нет.

Пожилой служитель жестом просит женщину занять стул. Она садится. Лицом к огню, она смотрит, как пляшут язычки пламени, пока ей куском черного шелка не завязывают глаза.

Церемонию она проходит вслепую.

Диск с пчелой забирают у нее из рук. Следует пауза, потом клацают металлические инструменты, потом точечное ощущение пальца, нажимающего ей на грудину. Потом нажим отступает – и взрывается острая, жгучая боль.

(Позже она поймет, что металлический диск раскалили и выжгли ей на груди крылатое клеймо пчелки.)

Это так неожиданно, что она теряет присутствие духа. Она настраивала себя на то, что знала о церемонии, но тут ее застали врасплох. Она вспоминает, что никогда не видела без одежды груди другого служителя.

Если за мгновение до того она чувствовала себя ко всему готовой, то теперь она в замешательстве и потрясена.

Но она не говорит: “Прекратите”. Она не говорит: “Нет”.

Она сделала выбор, приняла решение, пусть и не зная, что это решение за собой повлечет.

Она не видит, чьи пальцы раздвигают ей губы и вливают каплю меда ей на язык.

Это для того, чтобы у нее осталось ощущение сладости от случившегося.

Но на деле во рту остается совсем не только вкус меда: сладость подмешана в кровь, жгучий металл, горелое мясо.

Если б служители могли потом это описать, они разъяснили бы, что последний вкус, который они ощутили на посвящении, состоял из меда и гари.

То есть не вполне сладость, отнюдь.

Они переживают это всякий раз, когда им случается гасить восковую свечу.

Это напоминание об их самоотверженности.

Но рассказать об этом они не могут.

Они отреклись от своих языков. Добровольно. Отказались от способности говорить, чтобы лучше служить чужим голосам.

Из глубокого уважения к тем, кто был раньше, и тем, кто придет потом, приняли бессловесный обет не рассказывать больше своих историй.

Испытывая приправленную медом боль, молодая женщина, которая сидит на стуле, думает, что сейчас закричит, но не делает этого. В ослеплении ей кажется, что огонь вот-вот охватит всю комнату, и, хотя глаза ее завязаны, она видит пламя и в пламени – призраков.

Пчелка на ее груди трепещет крылышками.

Как только ее язык изъят, сожжен и обращен в пепел, как только церемония завершена и она приступает к служению официально, как только голос ее замолкает, просыпаются ее уши.

И тут она начинает слышать истории.

Сладостные печали

Обман зрения

Мальчик – сын гадалки, предсказательницы судьбы. Он уже в том возрасте, когда роятся сомнения, стоит ли этим гордиться и даже стоит ли об этом рассказывать, но вот так оно есть.

Он идет из школы домой, в квартирку, расположенную над лавкой, которая полным-полна хрустальными гадальными шарами, картами таро, благовониями, статуэтками божеств со звериными головами, пучками сушеного шалфея и пакетиками с шалфеем в порошке. (Запахом шалфея пропитано все вокруг, от постельного белья до шнурков ботинок.)

Сегодня, как всегда, мальчик срезает путь, свернув в закоулок, который охватывает магазинчик петлей, узкий, тесный проход между высокими кирпичными стенами, сплошь и рядом разрисованными граффити, потом побеленными, потом вновь разрисованными.

Сегодня взамен расхожих, буква за букву цепляющихся изречений и банальностей в пузырях на свежей известке красуется только одно художественное творение.

Дверь.

Мальчик останавливается. Поправляет очки, чтобы сфокусировать взгляд, удостовериться, что он и впрямь видит то, на что не всегда его надежное зрение ему намекает.

Дымка по краям рассеивается, и да, это дверь. Побольше, позатейливей и поэффектней, чем привиделась ему с первого взгляда.

Он в замешательстве, как это понимать.

Несообразность требует осмысления.

Расположена дверь в глубине переулка, где тень, туда не достает солнце, но краски все же сияют, и использованы даже пигменты, которые отдают металлом. Работа тоньше, чем у большинства тех граффити, какие мальчику попадались. Выполнена она в стиле, который, он знает, как-то классно называется по-французски, что-то там про обман зрения, но вот прямо сейчас вспомнить, как ему невмочь.

Дверь изрезана – нет, изрисована – четко вычерченным геометрическим узором, который сползает и на боковины, создавая зрительный эффект глубины там, где есть только плоскость. В центре, на той высоте, где полагается быть глазку, стилизованная под общий рисунок резьбы, изображена пчелка. Под пчелкой – ключ. Под ключом – меч. Золотистая, объемная на вид дверная ручка поблескивает, несмотря на то что отражать свет она не может, его тут нет. Под ручкой – замочная скважина, до того черная, что выглядит зиянием, ждущим ключа, а не просто мазком краской.

Дверь удивительная, и красивая, и какая-то еще, мальчику не хватает слов назвать какая, он даже не знает, существуют ли такие слова, хоть бы и причудливые французские.

Где-то на улице лает невидимая собака, но лай звучит приглушенно, так издалека, что словно бы из другой жизни. Облако наползает на солнце. Переулок становится еще длинней, темней, глубже, меж тем как дверь – ярче.

Мальчик неуверенно тянет руку, чтобы прикоснуться к двери.

Та часть его сознания, которая не разуверилась еще в волшебстве, ожидает, что дверь окажется теплой вопреки разлившемуся в воздухе холодку. Ожидает, что изображение существенно изменило суть кирпича. Заставляет чаще стучать сердце, даже когда рука медлит, потому что другая часть сознания считает, что первая проявляет доверчивое ребячество, и готовит себя к разочарованию.

Пальцы касаются двери чуть пониже меча и остаются на глянцевитой краске, покрывающей прохладный кирпич, шероховатость которого все-таки чувствуется под краской.

Это всего лишь стена. Просто стена, а на ней – картинка.

И все-таки.

И все-таки жжет его беспокойное ощущение, что тут кроется нечто большее, чем то, что видят глаза.

Он прижимает к расписанному кирпичу всю ладошку. Поддельное дерево двери выкрашено коричневой краской всего на тон или два светлее его кожи, как будто цвет подобрали специально, ему под стать.

То, что там за дверью, находится где-то еще. Там не комната за кирпичной стеной. Там что-то большее. Он это знает. Он чувствует это всей кожей.

Такой момент его мать назвала бы знаковым. Момент, который меняет собой те моменты, что наступают потом.

Одно лишь ясно осознает сын предсказательницы судьбы: дверь представляет собой нечто важное в том смысле, который он никак не в силах объяснить даже себе самому.

Мальчик в начале истории не может знать, что история уже началась.

Проводя пальцем по рисованным контурам ключа, он дивится тому, до чего объемным тот выглядит, наряду с мечом, пчелкой и дверной ручкой. В этот знаковый момент поверни мальчик ручку, открой он дверь – все бы переменилось.

Но он этого не сделал.

Нет, он засунул обе руки в карманы.

Часть его сознания решает, что он слишком взрослый, чтобы всерьез верить в то, что реальная жизнь похожа на ту, в книжках. Другая же часть решает, что если он не попробует, то не будет разочарован и сможет потом мечтать о том, что дверь могла бы открыться, пусть и понарошку.

Он стоит с руками в карманах, в последний раз оглядывает дверь, а потом уходит.

На следующий день любопытство заставляет его вернуться, и он видит, что дверь закрасили. Кирпичная стена побелена так, что даже места того не различить, где была дверь.

Так и вышло, что сын ворожеи, предсказательницы судьбы, не нашел своего пути к Беззвездному морю.

Пока что.

Январь 2015

На полке университетской библиотеки стоит книга.

Ничего необычного в этом нет, но стоит эта книга совсем не там, где ей полагается.

По ошибке она попала в раздел беллетристики, хотя содержание ее по большей части верно, а в остальном – верно вполне.

Книга дареная, прежний владелец завещал свое книжное собрание университету. Собрание передали библиотеке, где книги классифицировали по десятичной системе Дьюи и под обложку каждой приклеили стикер со штрихкодом – для того чтобы, просканировав его на кафедре книговыдачи, выдать книгу тем, кому она требуется.

Вот эту именно книгу сканировали всего только раз, когда каталогизировали. На переплете автор не значится, и внутри упоминания, кто ее написал, не нашли, поэтому в каталог ее ввели под обозначением “Неизвестный”, и начинала она среди авторов на букву “Н”, но потом, по мере того как перемещались вокруг соседние книги, в алфавите она заблудилась. Иногда ее снимают с полки, разглядывают, а потом возвращают на полку. Переплет ее покороблен, и как-то некий профессор даже просмотрел несколько начальных страниц, полистал и отставил с намерением к ней вернуться, но не вернулся, забыл.

Ни один человек не прочел эту книгу от корки до корки, всю целиком – ни разу с тех пор, как она попала в библиотеку.

У некоторых (включая забывчивого профессора) мелькала мысль, что этой книге место не здесь. Что, пожалуй, она заслуживает находиться в особом хранилище, в которое, чтобы туда попасть, студентам надо запрашивать письменное разрешение, и библиотекари зорко следят за ними все время, пока они разглядывают редкие книги, и никому не позволено оттуда ничего выносить. На этих книгах штрихкодов нет. Многие из них брать в руки можно только в перчатках.

Но эта книга остается в основном фонде. В обездвиженном, гипотетическом книгообращении.

Переплетена она в когда-то насыщенно винного цвета ткань, которая, состарясь, выцвела и потускнела. По крышке переплета была надпись тиснением, но позолота осыпалась, буквы стерлись, и оставшиеся от них вмятинки похожи на иероглифы чуждого языка. Верхний уголок непоправимо заломлен вследствие того, что с 1984 по 1993 год, когда книгохранилище было переполнено, книга лежала в коробке, придавленная толстенным томом.

Сегодня январский день из тех, когда каникулы кончились, а занятия еще не начались, учащиеся съезжаются в распростерший объятия кампус, и уже проводятся лекции, студенческие конференции и репетиции театральных спектаклей. Постканикулярный разогрев перед наступлением жизни по расписанию.

Закери Эзра Роулинс приехал в кампус, чтобы досыта начитаться. На этот счет он чувствует себя слегка виноватым, поскольку бесценные зимние часы следовало бы посвятить видеоиграм (сыграть, переиграть, провести аналитику), что входит в подготовку к диссертации. Но он столько времени торчит перед экраном, что испытывает непреодолимое желание дать глазам отдохнуть на бумаге. Он оправдывает себя тем, что все на пользу, что многие проблемы пересекаются, а уж видеоигры так точно тематически пересекаются с чем угодно.

Читать роман, полагает он, в сущности, то же самое, что играть в игру, только в книге все решения за тебя уже приняты, причем приняты автором, который в этой игре мастак. (Жаль, конечно, что книжки типа “выбери-себе-приключение-сам” вышли из моды.)

Также он прочитал (или перечитал) великое множество детских книг, потому что истории, рассказанные в них, на его взгляд, больше похожи на истории, и теплится у него подозрение, что этой привязанностью проявляет себя предстоящий ему кризис четверти жизни. (Чуть ли не всерьез он ожидает, что в день двадцатипятилетия, до которого осталось всего два месяца, этот кризис зримо появится у него перед глазами как циферблат.)

В библиотеке считали, что он изучает литературу, пока кто-то не завел разговор, в ходе которого пришлось признаться, что на самом деле он занимается этой новой пока областью, IT-технологиями, цифровыми средствами коммуникации. По своей тайной самоидентификации он заскучал сразу, как только она рассыпалась, он и думать не думал, до чего ему нравится эту личину носить. Надо полагать, он и внешне похож на студента-литературоведа, с этими его очками в квадратной оправе и толстыми свитерами крупной вязки. Никак ему не привыкнуть к зимам Новой Англии, особенно к такой, как сейчас, когда снег сыплет и сыплет без остановки. Он укутывает свое взращенное на юге тело в слои шерсти, заматывается шарфами и согревается горячим какао из термоса, в который иногда еще подмешан бурбон.

До конца января две недели, и Закери почти уже исчерпал свой список намеченных к прочтению классиков детской литературы, по крайней мере тех, что нашлись в этой библиотеке. Поэтому он решил, что переключится на те книги, которые вообще собирался прочесть, и на те, которые возьмет наугад, после пристрелочного просмотра первых страниц.

Это стало его утренним ритуалом, в тишине и покое выбрать на библиотечных стеллажах книги, а потом вернуться в свою комнату и читать день напролет. В атриуме, внутреннем дворике под стеклянной крышей, на коврике у входа он сбивает с сапог снег, бросает в книгоприемник “Над пропастью во ржи” и “Тень ветра”, а сам думает о том, не поздновато ли, полтора года убив на магистерскую диссертацию, засомневаться в выборе специальности. Впрочем, тут он напоминает себе, что IT-технологии его тоже очень даже интересуют и что, проведи он пять с половиной лет, корпя над литературой, она ему, скорее всего, тоже бы поднадоела. Специализация в чтении, вот что было бы ему по душе. Никаких докладов, никаких экзаменов, никаких исследований, читай себе, да и только.

В том разделе книгохранения, где представлена художественная литература – два этажа вниз по лестнице и дальше по коридору, увешанному литографиями в рамах, видами кампуса вскоре после его основания, – никого нет, и это обычное дело. Когда Закери идет между стеллажей, шаги отдаются эхом. Эта часть здания построена раньше и являет собой контраст ярко освещенному атриуму при входе. Тут потолки ниже, книги стоят снизу доверху, и тусклые прямоугольники света исходят от лампочек, которые то и дело перегорают, сколько их ни меняй. Вот разбогатею после учебы, думает Закери, сделаю целевое пожертвование, пусть отремонтируют электропроводку в этой части книгохранения. Света для чтения здесь достаточно благодаря З. Э. Роулинсу, выпуск 2015. Пользуйтесь на здоровье.

Он ищет, где книги на У, потому что в последнее время стал большим почитателем Сары Уотерс, и хотя в каталоге числится несколько ее книг, на полке стоит только “Маленький незнакомец”. Он его и откладывает, а потом приступает к розыску книг, по его личной классификации относящихся к “таинственным”, то есть тем, названия которых ему неизвестны, а об авторах он не слышал. Начинает с того, что высматривает книги без надписи на корешке. Дотянувшись до верхней полки, для чего студенту пониже ростом понадобилась бы стремянка, он вытягивает том в холщовом, винного цвета переплете. Ни слова ни на корешке, ни на переплете, поэтому Закери открывает книгу, чтобы взглянуть на титульный лист.

СЛАДОСТНЫЕ ПЕЧАЛИ

Переворачивает страницу, нет ли сведений, кто автор, но там сразу начинается текст. Смотрит в конец – никаких выходных данных, только штрихкод приклеен на форзац под задней обложкой. Он возвращается к началу, однако ж не находит ни значка авторского права, ни даты издания, ни сведений о тираже.

Видно, что книга старая, а Закери, не слишком сведущий в истории книгопечатания и переплетного дела, понятия не имеет, с какого времени подобные сведения приводят в книгах, может, в очень старых им и не полагается быть. Между тем отсутствие автора внушает ему беспокойство. То ли тут типографский брак, то ли титульный лист выпал и вложен где-то между страниц. Перелистав все, он видит, что страниц кое-где недостает, пропуски тут и там, края истрепаны сплошь да рядом, но титульного листа нет.

Закери прочитывает первую страницу, потом еще и еще одну.

Тут лампочка над его головой, которая освещает раздел от У до Я, померцав, гаснет.

Закери с неохотой закрывает книгу, кладет ее поверх “Маленького незнакомца”, берет обе книги подмышку и выходит на свет, во внутренний двор.

На кафедре книговыдачи библиотекарша из студенток (волосы собраны в пучок, пронзенный шариковой ручкой) с таинственным томом никак не сладит. Сначала он не сканируется, потом на экран выходят сведения совсем о другом издании. – Я думаю, тут штрихкод неверный, – говорит библиотекарша. Стучит по клавиатуре, щурится в монитор. – Ты не знаешь, что это? – спрашивает она другого библиотекаря, средних лет джентльмена в шикарном зеленом свитере.

Тот пролистывает первые страницы, хмурится.

– Без автора! Ну и ну. А где она стояла?

– В беллетристике, где-то на “У”, – отвечает Закери.

– Может, проверить на “Аноним”? – предлагает зеленый свитер, возвращает книгу и переключается на другого читателя.

Библиотекарша, опять постучав по клавишам, покачивает головой:

– Нет, нету, – сообщает она Закери. – Странно…

– Если это проблема. – начинает было Закери, но обрывает себя в надежде, что уж как-нибудь она позволит ему книгу все-таки взять. Странное дело, но у него к ней, к этой книге, уже какое-то личное чувство.

– Да не проблема, я внесу ее в ваш файл, – отвечает та.

Впечатывает что-то в компьютер, снова сканирует штрихкод и подталкивает к нему все сразу, книгу без автора, “Маленького незнакомца” и его студенческое удостоверение.

– Приятного чтения! – жизнерадостно говорит она и возвращается к книге, которую читала перед тем, как Закери подошел к стойке.

Что-то Рэймонда Чандлера, только названия он не разглядел. Библиотекари всегда приветливей в январе, когда могут побольше времени проводить с книгами и поменьше – с затравленными студентами и психованными преподавателями.

По холоду шагая в общагу, Закери поглощен мыслями и о самой книге, которую не терпится прочитать, и о том, как это могло выйти, что в библиотечном каталоге она отсутствует. Ему случалось сталкиваться со всякими мелкими проблемами такого рода, ведь он часто пользуется абонементом. Иногда сканер не считывает штрихкод, и тогда библиотекарь впечатывает инвентарный номер книги вручную. Непонятно, как они вообще справлялись до того, как появились сканеры, когда в ходу были эти их карточные каталоги и бумажные кармашки, приклеенные внутри обложки, на которых значилось, кто и какого числа книгу взял. Вообще-то, конечно, приятней подписываться своей фамилией, чем значиться каким-то там номером в системе.

Общежитие, в котором живет Закери, кирпичное здание, увитое мертвым, присыпанным снегом плющом, не отличить от россыпи таких же аспирантских обиталищ. Преодолев несколько лестничных пролетов, он добирается до четвертого этажа, до своей комнаты, встроенной под глубокий свес крыши. Потолок скошен, в окна свистит сквозняк, и потому почти сплошняком он завесил их одеялами, а зимой контрабандно включает обогреватель. Присланные матерью гобелены висят по стенам, определенно добавляя уюта хотя бы одним уж тем, что исходит от них неистребимый шалфейный дух, сколько раз ни стирай. Соискатель степени магистра изящных искусств, который живет по соседству, находит, что жилище смахивает на нору, хотя скорей это больше берлога, если, конечно, в берлогах водятся постеры Магритта и четыре игровые, разных марок, приставки.

Плоский экран телевизора пялится со стены подобно черному зеркалу. Надо бы прикрыть его гобеленом.

Закери кладет книги на письменный стол, убирает в стенной шкаф пальто и сапоги, потом на общей кухоньке готовит себе какао. Дожидаясь, когда закипит чайник, он жалеет, что не захватил сюда книгу в переплете винного цвета. Однако ж он поставил себе за правило не выглядеть типом, вечно уткнувшимся в книгу. Это такая его попытка выказать дружелюбие, хотя уверенности, что она работает, нет как нет.

Вернувшись в свою берлогу с кружкой какао в руке, он устраивается в кресле-мешке, которое год назад, уезжая, оставил ему один выпускник. Кресло ядовито-зеленое, люминесцентного вырви-глаз цвета, но Закери задрапировал его гобеленом, который слишком тяжел, чтобы вешать его на стену, так что теперь зелень упрятана под разводами бурого, сиреневого и серого. Поставив обогреватель так, чтобы тепло шло в ноги, он открывает “Сладостные печали” на той странице, которую читал, когда хлипкая библиотечная лампочка выгнала его из книгохранения.

Несколько страниц спустя первый сюжет сменяется другим, и Закери в недоумении, то ли это роман, то ли сборник рассказов, то ли истории внутри историй. Может, повествование сделает кульбит и еще вернется к началу, думает он. И тут картина снова меняется.

У Закери Эзры Роулинса начинают трястись руки.

Ибо если первая часть книги излагает что-то романтическое про неведомого пирата, а во второй рассказывается о ритуале, который проводят над какой-то прислужницей в какой-то странной подземной библиотеке, то третья часть – нечто совершенно иное.

Третья часть – это о нем самом.

“Мальчик – сын гадалки, предсказательницы судьбы”.

Совпадение, надеется он, но, читая дальше, видит, что детали слишком точны, чтобы быть выдумкой. Полно гадалок, у которых есть сыновья, и шнурки этих сыновей тоже могут разить шалфеем, отчего ж нет, но сомнительно, чтобы, возвращаясь из школы, те тоже проулками срезали себе дорогу.

Когда ж он доходит до того места, где дверь, он книгу откладывает. В голове у него мутится. Он встает с таким чувством, что сейчас потеряет сознание, делает шаг, чтобы открыть окно, и неловким движением сносит на пол забытую кружку с какао.

Машинально выходит в коридор, бредет в кухню, чтобы взять там бумажные полотенца. Вытирает лужу какао. Снова идет в кухню, чтобы выбросить грязные полотенца. Моет в раковине свою кружку. На кружке скол, которого раньше, кажется, не было. Чей-то смех раздается снизу по лестнице, далекий холодный смех.

Вернувшись в комнату, Закери натыкается взглядом на книгу, долго смотрит, как она лежит себе тихо на кресле-мешке.

Закрывает дверь на ключ, что делает очень редко.

Берет книгу и рассматривает ее внимательней прежнего. Верхний угол надломлен, переплет покоробился, ткань вот-вот протрется насквозь. По корешку – мелкие брызги позолоты.

С глубоким вздохом решается наконец ее раскрыть. Ищет место, на котором остановился, и заставляет себя прочесть слова, которые складываются именно так, как он этого ожидает.

Память его восполняет упущенные в книге подробности: побелка доходила только до середины стены, а выше снова шли красные кирпичи; в дальнем конце переулка стояли мусорные баки; набитый учебниками ранец оттягивал плечи.

Тысячу раз вспоминал он тот день, но на этот раз все иначе. На этот раз память его ведут за собой слова на книжной странице, а воспоминание живое и теплое. Как будто все случилось лишь минуту назад, а не прошло с тех пор больше десятка лет.

Он явственно видит дверь. Как тщательно она прорисована. Тот эффект обмана зрения называется “тромплей”, trompe 1’oeil, чего он тогда не вспомнил. Пчелку и по ней тоненькие золотые полоски. Меч острием вверх, указывающим на ключ.

Однако дальше – больше. Читая, Закери осознает, что происходит что-то поважней, позначительней, чем просто проснувшаяся вдруг память.

Он-то думал, нельзя испытать чувство более странное, чем когда наткнешься на книгу, в которой рассказывается про давнишний случай из твоей собственной жизни, которым ты никогда, никогда ни с кем не делился, ни устно, ни письменно, однако ж вот он, этот случай, типографским способом напечатан. Думал, не может. Ан нет.

Еще удивительней, оказывается, получить подтверждение давнему твоему подозрению, что в тот самый момент, в том самом переулке, где ты стоял перед этой дверью, тебе было предложено нечто абсолютно необыкновенное – и ты эту возможность прошляпил.

Мальчик в начале истории не может знать, что история уже началась.

Закери берется за край страницы и переворачивает ее в надежде, что его история будет продолжена. Но повествование снова меняет курс, резко, теперь это что-то про кукольный домик. Он пролистывает книгу до конца, не упомянут ли где еще сын гадалки, а может быть, нарисованная дверь, но ничего не находит.

Он возвращается к рассказу про мальчика и снова его перечитывает. Про мальчика. Про то место, к которому он не вышел, когда не открыл дверь, какое-то там Беззвездное море. Руки трястись перестали, но в теле жар, а в мыслях смятение, он вспоминает, что окна так и не открыл, но не может оторваться от книги. Поправляет очки, подталкивает пальцем повыше, чтобы улучшить фокус.

Нет, непонятно. И не только то непонятно, как кто-то описал этот случай в таких подробностях, но и то, что книга-то на вид куда старше его самого… Он трет бумагу меж пальцев. На ощупь она толстая, шероховатая – и пожелтелая, почти коричневая по краю страниц.

Разве мыслимо, чтобы кто-то предвидел, предсказал его, Закери, в точности, вплоть до шнурков? Следует ли из этого, что и все остальное в книге – чистая правда? Что есть где-то безъязыкие служители в подземной библиотеке? Нет, это было бы нечестно по отношению к нему, будь он единственный реальный человек между множества выдуманных персонажей… хотя пират с девушкой тоже, в общем, выглядят правдоподобно. И все-таки сама эта мысль до того смехотворна, что он над собой смеется.

Да уж не спятил ли он, пугается Закери, но, рассудив, что раз он способен пугаться на этот счет, решает, что, скорее всего, не спятил, – что, впрочем, никакое не утешение.

Он смотрит на последние два слова на странице.

Пока что.

На эти два слова нанизывается тьма вопросов, которые роятся у него в голове.

И один вдруг высвечивается, подстегнутый повторяющимся мотивом пчелки и памятной двери.

Неужели эта книга оттуда, из того места? Закери снова ее осматривает, и особо пристально – штрихкод, приклеенный к изнанке задней обложки.

Поднеся книгу к самым глазам, он различает, что под стикером что-то есть, то ли надпись, то ли край штампа. Черное чернильное пятнышко выползает снизу из-под наклейки. С легким чувством вины он решается ее снять. Впрочем, штрихкод все равно был дефектный, и его так и так придется, скорее всего, менять. Хотя о том, чтобы вернуть эту книгу на полку, и речи нет, по крайней мере сейчас. Подцепив стикер за уголок, он оттягивает его, осторожно и аккуратно, стараясь снять целым и, главное, не сорвать верхний слой бумаги под ним. Стикер отходит легко. Закери прилеплива-ет его к столешнице и лишь потом всматривается в то, что он скрывал.

Слов там нет, только символы в столбик, нанесенные на форзац штампом или как-то иначе. Они выгорели от времени, блеклые, со смазанными краями, однако же вполне различимы.

Та чернильная точка, что виднелась из-под наклейки, – это эфес меча.

Над ним – ключ.

Над ключом – пчелка.

Закери Эзра Роулинс смотрит на миниатюрные копии тех самых символов, которые разглядывал когда-то в переулке за магазинчиком матери, и задается вопросом, как, в самом деле, ему продолжить историю, в которую он, сам того не зная, ввязался.

Сладостные печали

Вымышленная жизнь

Началось это как кукольный домик.

Миниатюрное жилище из дерева, клея и краски. Дотошно выполненное с целью воссоздать настоящее жилище, с соблюдением всех мельчайших деталей. Доведенный до готовности, домик был подарен детям, и те с ним играли, упрощенно и приукрашенно иллюстрируя повседневную жизнь.

Там живут куклы. Семейство: мама с папой, сын, дочь и маленькая собачка. Одежда их с точностью скопирована с платьев и костюмов. Собачка из настоящего меха.

Там есть кухня, гостиная, застекленная терраса. Спальни, и лестницы, и чердак. Каждая комната полностью меблирована, украшена крошечными картинами и малюсенькими цветочными вазами. Стены оклеены обоями с затейливым узором. Крохотные книжечки можно снять с полок.

У домика есть крыша, крытая деревянной черепицей, каждая не больше ноготка. Маленькие дверцы закрываются на задвижку. Если повернуть ключ, домик распахивается на две стороны, хотя чаще он заперт, и тогда за кукольной жизнью можно наблюдать только в окна.

Домик стоит в одной из комнат Гавани Беззвездного моря. Откуда он взялся, неведомо. Дети, которые с ним играли когда-то, давно выросли и разъехались. Как он оказался в темной комнате, в смутном месте, забыто.

Да и не имеет значения.

Значение имеет то, что разворачивается вокруг.

В конце концов, что такое один-единственный дом, когда вокруг ничего нет? Ни дворика для собаки. Ни скандального соседа через дорогу, да и дороги нет тоже… ни деревьев, ни лошадей, ни магазинов. И гавани нет. И лодки. И города на том берегу.

Все это пристраивается к дому. Мир, который придумал один ребенок, осваивается другим, и еще одним, и еще, пока он не становится общим, миром каждого, всехним. Нарядным, разросшимся благодаря металлу, краске и клею. С кухонной утварью, предметами искусства, фарфором. Потом строятся еще домики. Кукол прибывает. Ряды книг, разложенные по цвету, служат ландшафтом. В небе парят бумажные птицы. Воздушные шарики спускаются с высоты.

Там горы, деревни и города, замки, драконы и плавающие бальные залы. Фермы с ригами и амбарами, пушистые ватные овцы. Башня, с верхушки которой показывает время исправный механизм обретших вторую жизнь карманных часов. Есть парк с озером и утками. Пляж и маяк.

Комнатный мир многоступенчат. Есть тропки, по которым гости могут ходить, пробираться из угла в угол. Под зданиями просматриваются очертания бывшего письменного стола. Полки на стенах обращены в отдаленные страны, лежащие за океаном, по которому ритмично и аккуратно катят синие бумажные волны.

Начиналось это как кукольный домик. Но со временем выросло в большее.

Кукольный город. Кукольный мир. Кукольная вселенная.

Расширяющаяся, постоянно растущая вширь.

Почти всякий, кто входит в комнату, хочет что-нибудь в нее да добавить. Вывернет карманы и оставит найденное там переназначенным в стену, дерево или храм. Наперсток пусть сделается мусорным ведром. Горелые спички – забором. Оторванные пуговицы – колесами, тарелками или звездами.

То достроят дом из порванной книги, то прольют из бисера летний ливень. Переставят местами скамейку и памятник.

Проводят овечек с одного пастбища на другое. Поменяют расположение гор.

Некоторые как придут, так и играют часами, сочиняя истории. А другие оглядятся вокруг себя, поправят покосившееся дерево или фонарный столб и уйдут. Или просто попереставляют уток вокруг озера, и этого с них довольно.

Но любой, кто зашел в комнату, изменяет ее. Оставляет, даже не желая этого, свой след. Откроешь тихонько дверь – и впустишь сквозняк, который прошелестит над тем, что внутри. Дерево может упасть. Кукла лишится шляпы. Да что там, целый дом может рухнуть.

Неловким шагом раздавишь скобяную лавку. Заденешь рукавом башню замка, принцесса слетит на землю. Мир очень хрупкий.

Но всякое разрушение временно. Кто-нибудь явится и все исправит. Вернет принцессу на крепостную стену. Возродит с помощью палочек и картона скобяную лавку. Сочинит новые истории поверх старых.

Самый первый дом, тот, что в центре всего, изменяется не так радикально. Мебель переносится из комнаты в комнату. Стены перекрашивают или оклеивают другими обоями. Кукольные мама и папа разъезжаются и живут раздельно, в других домах, с другими куклами. Дочь и сын уезжают, возвращаются и снова уезжают. Собачка носится за автомобилями, преследует овец и осмеливается облаять дракона.

А мир вокруг них разрастается все дальше.

Иногда куклам требуется время, чтобы привыкнуть.

Закери Эзра Роулинс сидит на полу в своем стенном шкафу, за закрытой дверью, между свисающих с вешалок рубашек и пиджаков, спиной к тому месту, где находилась бы дверь в Нарнию, будь это не стенной шкаф, а гардероб. У Закери что-то вроде экзистенциального кризиса.

Он до конца прочел “Сладостные печали”, прочел снова и подумал, что, наверное, в третий раз не стоит, но прочел и в третий, потому что не мог уснуть.

Он и сейчас не может.

Три часа ночи, Закери сидит в стенном шкафу, слабом подобии любимого им местечка для чтения, когда он был маленьким. Давненько он такого не делал, и уж в этом шкафу точно, он совсем не годится для того, чтобы так в нем сидеть.

В тот шкаф из детства он забился и после того, как увидел дверь, теперь это вспомнил. В том шкафу сидеть было куда лучше. Он был глубже, и там были подушки, которые он туда натаскал для удобства. Но и у того тоже не было хода в Нарнию, он знает, он проверял.

Только один эпизод “Сладостных печалей” рассказывает о нем, хотя в книге есть выпавшие страницы. Повествование возвращается к пирату и девушке, но в остальном все несвязно и кажется незаконченным. Многое вращается вокруг подземной библиотеки. Но нет, это не библиотека, а скорей некая книгоцентричная фантазия, и Закери не воспользовался приглашением туда, потому что не открыл нарисованную дверь, когда ему было одиннадцать.

Ходил, наверно, вокруг в поисках неверного воображаемого входа.

Книга в переплете винного цвета лежит в изножье кровати. Закери не хочет признаться себе, что в шкаф он забрался от нее, спрятался.

Прочитав ее три раза всю целиком, он понятия не имеет, что делать! Остаток книги не производит впечатления такой достоверности, как первые несколько страниц. Закери всегда сложно относился к магии, еще бы, при матери-то гадалке, и с траволечением и ворожбой смириться кое-как может, но то, что описано в книге, далеко выходит за его представления о реальном. Магическая магия.

Но раз те несколько страниц о нем – правда, остальное может.

Закери укладывает голову между колен и пытается успокоить дыхание.

Невозможно не думать о том, кто написал эту книгу. Кто видел его в переулке у двери и зачем это записал. В начальных страницах намек, что первые сюжеты вставлены один в другой: пират рассказывает историю про служительницу, а служительница видит происшествие с сыном гадалки, предсказательницы судьбы. С ним.

Но если это история в истории, то кто же ее рассказывает? Кто-то ведь должен был набрать текст в типографии и переплести его в книгу.

Кто-то где-то знает эту историю.

Интересно, знает ли этот кто-то, что Закери сидит сейчас на полу в стенном шкафу.

Закери ползком возвращается в комнату, ноги его затекли. Уже почти рассвет, темнота за окном сделалась чуть светлей. Он решает пойти пройтись. Книга пусть лежит себе на кровати. Пальцы тут же начинают зудеть, подсказывают взять ее с собой, чтобы прочесть снова. Он заматывает шею шарфом. А что такого, прочесть книгу четыре раза за день – самое нормальное дело. Он застегивает пуговицы шерстяного пальто. И в острой реакции тела на отсутствие книги в руках решительно ничего странного. Он натягивает вязаную шапку на уши. Кто же не проводил ночь на полу стенного шкафа, когда учился в магистратуре? Он дергает молнию на сапогах. Наткнуться на эпизод из своего детства в таинственной книге без автора – что же тут необычного? Он надевает перчатки. С кем не бывает!

Он сует книгу в карман пальто.

Закери бредет по свежевыпавшему снегу, сам не зная куда. Минует библиотеку и направляется к холмам, рядом с которыми расположены студенческие общежития. Мог бы пройти мимо своей старой общаги, но не делает этого, ему всегда казалась странной эта потребность взглянуть на окно, из которого ты когда-то смотрел, с другой стороны. Он шагает по хрусткому, нетронутому снежку, раздавливает сапогами снежинки.

Зиму он вообще-то любит: и снег, и холод – даже когда коченеют кончики пальцев. Есть в этом ощущение чего-то чудесного, оставшееся от тех времен, когда он читал о снеге, еще никогда с ним не сталкиваясь. Первый его снег случился в наполненную смехом ночь, когда в поле за фермой матери он голыми руками лепил снежки и постоянно оскальзывался в башмаках, которые, как оказалось, к тому же и промокали. От одной мысли об этом руки, спрятанные в перчатки на подкладке из кашемира, начинает покалывать.

Его всегда удивляет, как тих и покоен снег, пока не начнет таять.

– Роулинс! – раздается сзади, и Закери оборачивается.

Закутанная фигура в полосатой шапке машет ему рукой в яркой перчатке, и он смотрит, как нелепое сочетание цветов движется к нему по белому полю, сквозь снег взбирается вверх по холму, время от времени проваливаясь в оставленный им след. Когда фигура оказывается в нескольких метрах, он узнает Кэт, одну из немногих студенток его факультета, которая из знакомой сделалась почти другом, в значительной степени потому, что она держит за правило знать всех, а он заслужил ее одобрение. Она ведет кулинарный блог с тематическим уклоном в видеоигры – и плоды своих экспериментов, часто действительно вкусные, дает распробовать другим. Сдобные булочки, вдохновленные ролевой игрой “Скайрим”, классические кремовые пирожные а-ля стрелялка “Биошок”, мараскиновые трюфели, отсылка к вишенкам из аркады “Пак-мэн”. Закери подозревает, что она вообще не спит, и еще у нее есть манера появиться вдруг ниоткуда и позвать на коктейль, или на танцы, или еще куда, лишь бы выманить Закери из его логова, и хотя он никогда не признавался ей, что благодарен за то, что есть такой человек, как она, в его в остальных отношениях в высшей степени интровертном существовании, он почему-то уверен, что она и так это знает.

– Здравствуй, Кэт, – говорит Закери, дождавшись, когда она с ним поравняется, и втайне надеясь, что по виду его не скажешь, в каком он на самом деле раздрае. – Что это ты так рано?

Кэт со вздохом закатывает глаза. Выдох облачком улетает в ледяной воздух.

– Так ведь только чертовски рано можно выцарапать лабораторное время для тех проектов, которые официально пока не утверждены. А ты что?

Кэт перекидывает сумку на плечо и едва не падает, покачнувшись. Закери протягивает руку ее поддержать, но она и сама справляется.

– Не спится, – отвечает Закери, что недалеко от истины. – А ты все еще работаешь над проектом про запах?

– Да! – Щеки Кэт выдают улыбку, спрятанную за шарфом. – Я считаю, что это ключ к эффекту присутствия. Виртуальная реальность совсем не так уж реальна, если она без запаха! Не представляю пока, как этого добиться при домашнем использовании, но забавы с “сайт-специфик”[1] продвигаются неплохо. Мне, наверное, весной понадобятся бета-тестеры, прогнать программу. Ты не хочешь?

– Если весна все-таки настанет, хочу.

Проекты Кэт, сложные интерактивные инсталляции, славились на факультете и запоминались надолго, как успешные, так и нет. На их фоне магистерский тезис Закери выглядел сугубо умозрительным и вялым, главным образом потому, что львиную долю его работы составляла аналитика, уже выполненная кем-то другим.

– Отлично! – восклицает Кэт. – Я внесу тебя в список. Кстати, хорошо, что мы встретились. Ты вечером занят?

– Не очень, – отвечает Закери, который не успел еще осознать, что день продолжается, что кампус живет, как заведено, и что это только у него одного мир встал с ног на голову.

– Можешь помочь мне с моим январским классом? – спрашивает Кэт. – С семи до восьми тридцати?

– Тот класс, на котором вы вяжете всякое под Гарри Поттера? Ну, я очень неважно вяжу.

– Нет, тот по вторникам. Этот – такая салонная дискуссия под названием “Инновация в устном рассказе”. На этой неделе тема – игры. Я стараюсь, чтобы на каждом занятии присутствовал гость-модератор, и Норико обещала помочь, но променяла меня на горные лыжи. Это чистый расслабон, никакая не лекция, готовиться ни к чему не надо, просто поболтаем про игры в комфортной интеллектуальной обстановке, и все. Я знаю, ты в этом силен, Роулинс. Выручишь?

Порыв сказать “нет”, привычный для Закери, когда речь заходит о том, что нужно поговорить с людьми, возникает автоматически, но Кэт приплясывает, чтобы согреться, пока он обдумывает ее предложение, и тут до него доходит, что это удачный повод переключиться и хоть ненадолго забыть о книге. Вот для того Кэт и существует, в конце концов. Хорошо, что у него есть Кэт.

– Ладно, давай, – говорит он.

Кэт издает ликующий вопль. Вопль эхом катится по снежной поляне, согнав двух недовольных ворон с ближайшего дерева.

– Ты супер, – говорит Кэт. – А в благодарность я свяжу тебе когтевранский шарф.

– Откуда ты знаешь про…

– Да ладно, это же так очевидно, ты явно из Когтеврана. Все, увидимся вечером, мы будем в гостиной Скотт-холла, той, что позади направо. Я пришлю тебе, как нас найти, когда у меня пальцы оттают. Ты – лучший. Я бы тебя обняла, но боюсь, что грохнусь.

– Ценю твое намерение, – уверяет ее Закери и обдумывает здесь, на снегу, не спросить ли Кэт, может, она слышала что-нибудь о таком месте, которое называется Беззвездным морем, потому что если уж кто мог слышать о локации, возможно, сказочной, а возможно, мифической, то это будет как раз Кэт, но произнести эти слова вслух значило бы сделать само место слишком реальным, так что он просто смотрит, как она бредет к научному корпусу, где располагается Центр цифровой коммуникации, хотя, может, и не туда вовсе она идет, а в химическую лабораторию.

Закери стоит в одиночестве на снегу, глядя на мало-помалу просыпающийся студенческий городок.

Вчера он ощущал себя здесь, в общем-то, как всегда, то есть почти как дома, почти, но все-таки не вполне. Сегодня же он здесь пришелец, чужой. Он глубоко вдыхает, наполняет легкие воздухом, напитанным сосновой смолой.

Две черные точки пятнают бледную голубизну чистого неба, это вороны, которые взлетели минуту назад, скоро они растворятся в дали.

Закери Эзра Роулинс предпринимает долгий путь назад, к своей комнате. Скинув сапоги и стянув с себя зимнее облачение, он вынимает книгу. Вертит ее в руках, потом кладет на письменный стол. На вид в ней нет ничего особенного, не скажешь, что она несет в себе целый мир, хотя это можно сказать о любой книге.

Закери задергивает шторы и полуспит еще до того, как они успевают сомкнуться и спрятать за собой оживленный солнцем ландшафт и фигуру человека, который наблюдает за ним, стоя через дорогу в тени разросшейся ели.

Просыпается он несколько часов спустя, когда телефон чирикает, извещая, что пришло сообщение, и вибрирует так рьяно, что спрыгивает со стола на пол и бесшумно приземляется на удачно брошенный там носок.

“7 веч скотт холл гостиная – от входа мимо лестницы & поверни направо по коридору это за стеклянной дверью & похоже на постапокалиптич вариант комнаты в кот светские дамы пили чай. я приду раньше. ты лучший. <3 п.”

Часы в телефоне подсказывают, что уже 5.50, а до Скотт-холла бежать через весь кампус. Закери зевает, выбирается из кровати и идет по коридору принять душ.

Стоя в пару под струей горячей воды, он решает, что книги нет, что он ее выдумал, но облегчение, принесенное ему этой мыслью, смывается. Закери твердо помнит, что книга есть.

Он растирается смесью миндального масла с сахаром, этот скраб его мать изготавливает сама и каждый год ему дарит, на этот раз она добавила туда ветиверию, полезную, если надо обрести душевный покой. Может, удастся стереть того мальчика, который стоит в переулке. Может, настоящий Закери где-то под ним.

Каждые семь лет все клетки человека полностью обновляются, напоминает себе Закери. Он больше не тот мальчик. Он переменился дважды с тех пор.

Закери столько времени тратит в душе, что собираться ему приходится в спешке. Поняв, что не ел весь день, он хватает протеиновый батончик. Сует в портфель блокнот и, помедлив над “Сладостными печалями”, бросает туда “Маленького незнакомца”.

Одной ногой уже в коридоре, он кидается назад, чтобы вложить в портфель и “Сладостные печали” тоже.

Он идет по направлению к Скотт-холлу, непросохшие после душа волосы замерзают колечками, которые царапают ему шею. Снег истоптан столькими шагами, что по всему кампусу не найти нетронутого белого пятнышка. Закери проходит мимо кособокого снеговика в настоящем красном шарфе. Бюсты бывших президентов колледжа, стоящие в ряд, так засыпаны снегом, что президенты стали неразличимы, кое-где лишь выглядывает из-под нахлобученной снежной шапки мраморный глаз либо мраморное ухо.

Указания, которые прислала Кэт, оказались полезны. Раньше он в Скотт-холле, это еще одно общежитие, никогда не бывал. Он минует лестницу и маленький пустой кабинет, выходит в коридор и идет по нему некоторое время, пока не доходит до стеклянных, в пол, полуоткрытых дверей.

Он не уверен, туда ли пришел. В кресле сидит девушка, вяжет, а несколько студентов расставляют мебель для чаепития, похоже, и вправду пережившую апокалипсис: бархат, которым обиты стулья и банкетки, вытерт и выношен, дерево источено временем, кое-какие детали подклеены широким техническим скотчем.

– Ой, ты нас нашел! – раздается из-за спины голос Кэт, он оборачивается и видит ее с подносом, на котором чайник и несколько чайных чашек одна в другой. Без пальто и шапки в полоску Кэт кажется маленькой, над головой ореол коротких, пушистых, непонятного цвета волос.

– Не думал, что ты это всерьез, про чай, – говорит Закери, помогая ей поставить поднос на низенький столик посреди комнаты.

– Очень даже всерьез. У нас есть с бергамотом, с мятой и еще что-то вроде иммуномодулятора с имбирем. И печенье я, конечно же, испекла.

К тому времени, когда к чаю все приготовлено, в классе собралось уже несколько человек, около дюжины, но кажется, что их больше, со всеми пальто, куртками и шарфами, накинутыми на спинки стульев, брошенными на банкетки. Кэт устраивает Закери в древнем кресле у окна, в руках у него “эрл грей” и большущее шоколадное печенье.

– Общий привет, – произносит Кэт, отвлекая присутствующих от выпечки и болтовни. – Спасибо, что вы пришли. По-моему, среди нас есть новенькие, которых на прошлой неделе не было, поэтому давайте быстренько перезнакомимся все по кругу, и начнем с нашего гостя-модератора. – Кэт поворачивается к Закери и выжидательно на него смотрит.

– Ну да… кхм… я Закери, – выговаривает он между попытками дожевать печенье. – Я аспирант второго года обучения, изучаю цифровые средства коммуникации с упором на психологию и гендерные проблемы.

“И еще я нарыл вчера библиотечную книгу, в которой описан эпизод из моего детства, вот как это вам с точки зрения инноваций в повествовании?” – добавляет он про себя, от огласки воздерживаясь.

Участники представляются один за другим, но Закери лучше ухватывает детали внешности и сферы интереса, чем имена. Несколько человек – театроведы, включая девушку с волосами, заплетенными в разноцветные дреды, и юношу-блондина, который сидит, уложив ноги на гитарный футляр. Девушка в очочках “кошачий глаз” выглядит немного знакомой и занимается английской филологией, так же как та, что продолжает вязать, но совсем не смотрит на спицы. Остальные в основном айтишники-старшекурсники, кое-кого он помнит (парня в синей толстовке с капюшоном, девицу, у которой татушка в виде лозы выглядывает из-под рукава кофты, парня с конским хвостом), но никого он не знает лучше, чем Кэт.

– А меня зовут Кэт Хокинс, я на последнем курсе по двум специальностям сразу, по цифровой коммуникации и театроведению, и в основном провожу время, пытаясь обратить игры в театр, а театр – в игры. Кроме того, я пеку. Сегодня мы попробуем обсудить особенности видеоигр. Я знаю, геймеров тут среди нас хватает, но если возникнут вопросы по терминологии или вообще потребуется что-нибудь прояснить, прошу вас, задавайте вопросы.

– Что мы понимаем под геймером? – с места в карьер интересуется парень в синей толстовке с таким нервом в голосе, что оживленное лицо Кэт неуловимо темнеет.

– Ну, я, например, следую рецепту Гертруды Стайн: геймер есть геймер есть геймер, – встревает Закери, поправляя очки и ненавидя себя за претенциозность, но парня, которому приспичило всему дать определение, ненавидя еще больше.

– Что касается того, о каких, собственно, играх мы в этом контексте говорим, – продолжает свое Кэт, – то давайте придерживаться линии нарративных игр, ролевых игр и так далее. То есть таких, где все опирается на историю с сюжетом.

Кэт втягивает Закери в разговор, побуждая его высказаться на привычные ему темы: игровые сюжеты, рамки действия игроков, проблема выбора и его последствия – то есть на те, что он столько раз поднимал в своих работах-проектах, что теперь даже, в общем, приятно пересказать их людям, которые сто раз этого прежде не слышали.

Кэт вставляет словечко то там, то здесь, и вскоре разговор становится общим и идет естественным образом, вопросы перерастают в дебаты, реплики пинг-понгом перелетают между участниками, успевающими сделать глоток чая и смахнуть крошки.

Отклонившись на иммерсивный театр, который был темой дискуссии на прошлой неделе, они возвращаются к видеоиграм, от тех, что коллективного свойства с множеством участников, к тем, что зиждутся на нарративе для игроков-одиночек, и к виртуальной реальности, с промежуточной остановкой на то, чтобы поговорить об играх настольных.

Наконец встает вопрос, почему человек играет в игру на сюжетной основе и что именно делает игру захватывающей, такой, что не оторваться.

– Но разве не этого хочет каждый из нас? – отвечает вопросом девушка в очках “кошачий глаз”. – Самому делать свой собственный выбор, но при этом пусть он будет частью истории? Ты все равно хочешь встроиться в сюжет, даже при том, что выражаешь свободную волю.

– Хочешь решать, куда пойти, и как поступить, и какую дверь отворить, но при этом все-таки выиграть, – добавляет парень с конским хвостом.

– Даже если выигрыш – это просто конец истории.

– Особенно если игра допускает несколько возможных финалов, – вставляет Закери, затрагивая тему работы, которую выполнил два года тому назад. – Ты хочешь участвовать в создании истории, а не диктовать ее в одиночку, так что это сотрудничество.

– И в играх это работает лучше, чем где-либо еще, – задумчиво говорит один из коммуникаторов. – Ну, может быть, еще в авангардном театре, – добавляет он, заметив, как вскинулся кто-то из театроведов.

– А в цифровых романах типа “выбери-себе-приключение-сам”? – высказывает предположение филологиня с вязаньем.

– Нет, надо всецело отдаться игре, если вы собираетесь пройти через все моменты принятия решений, все эти “если я сделаю так, то…” – возражает девушка с татуировкой, выразительно размахивая руками, так что татуированные лозы участвуют в аргументации. – Настоящие текстовые истории – это протонарративы, в которые ты проваливаешься, а игра развивается по мере того, как ты в ней участвуешь. Если я хочу выбирать, что случится в истории, значит, я хочу быть волшебником. Или как минимум обладать каким-то волшебным ружьем.

– Пожалуй, мы отклонились от темы, – говорит Кэт, – ну, на мой взгляд. А вот давайте определим, что делает историю захватывающей? Любую историю? Говоря генерально?

– Перепады сюжета.

– Тайна.

– Высокая ставка.

– Развитие характера.

– Любовь, – включается парень в синей толстовке. – А что? Это правда! – добавляет он, когда несколько человек оборачиваются к нему, вскинув брови. – Ну, пусть будет сексуальное напряжение, так лучше? Тоже правда.

– Препятствия, которые надо преодолеть.

– Неожиданности.

– Смысл.

– Смысл? Но кто решает, в чем смысл? – вслух размышляет Закери.

– Читатель. Игрок. Аудитория. Смысл – это то, что ты сам привносишь, и даже если не принимать решений по ходу дела, ты все равно решаешь, что для тебя значит происходящее. – Девушка со спицами замолкает, чтобы поймать петлю, а потом продолжает: – Та игра или та книга, которую я высоко ставлю, может показаться вам скучищей, и наоборот. Истории персональны, ты соотносишь себя с героем или не соотносишь.

– Я ж говорю, каждый хочет быть частью истории.

– Каждый является частью истории, но хочет быть частью такой истории, которая стоит того, чтобы ее записать. Так выражается страх смерти, умонастроение “я был здесь, и я был не зря”.

Закери отвлекается, задумывается над тем, что вдруг почувствовал себя старым… Неужели на младших курсах и в нем было столько энтузиазма, сколько вот в них сейчас. И интересно, был ли он в глазах старшекурсников так зелен, какими сейчас кажутся ему эти ребята? Мысль его возвращается к книге, которая у него в портфеле. Он прокручивает в уме, как это, оказаться внутри истории, и как бы ему, убившему столько времени на раскручивание разных сюжетов, то же самое проделать и с этим.

– Разве не легче написать словами на бумаге, а остальное предоставить воображению? – спрашивает другая филологиня, в пушистом красном свитере.

– Словами на бумаге никогда не легче, – отвечает та, что в очках, и несколько человек с чувством кивают.

– Хорошо, тогда скажу проще. – Девушка в красном свитере поднимает шариковую ручку. – Вот с этим я могу создать целый мир, никакой инновации в этом нет, но оно вполне эффективно.

– Это пока в ручке есть паста, – парирует кто-то.

Тут кто-то еще замечает, что уже девять часов, и тогда несколько человек вскакивают с места и, извинившись, торопятся вон. Остальные продолжают спор группками и парами, а двое студентов с его факультета нависают над Закери, выспрашивая насчет того, какие семинары выбрать и к каким преподавателям пойти, меж тем как комнату в это время приводят более-менее в порядок.

– Отлично все прошло, спасибо тебе, – говорит Кэт, когда ей удается завладеть его вниманием. – Я твоя должница, и в субботу начну твой шарф, так что, будь уверен, ты успеешь его поносить, до конца холодов я его закончу.

– Это лишнее, но, конечно, спасибо, Кэт. Я прекрасно провел время.

– И я. Ах, да! Тебя Елена ждет в холле. Она надеется поймать тебя до того, как ты уйдешь, не хотела встревать, пока ты общался с другими людьми.

– Да? Ладно, – говорит Закери, пытаясь вспомнить, кто такая Елена. Кэт еще раз его обнимает и шепчет в ухо: “Она не будет пытаться тебя подцепить, я предупредила ее, что ты по ориентации недоступен”.

– Спасибо, Кэт, – говорит Закери, удерживая себя от того, чтобы закатить глаза, и догадываясь, что она, скорее всего, этой формулировкой и воспользовалась вместо того, чтобы просто сказать, что он гей. Кэт терпеть не может ярлыки.

Елена оказывается той девушкой в очках “кошачий глаз”. Она стоит, прислонившись к стене, и читает Рэймонда Чандлера, теперь Закери видит, что это “Долгое прощание”, и понимает, почему она показалась ему знакомой. Наверно, он узнал бы ее, если бы волосы ее забраны были в пучок.

– Привет, – говорит Закери.

Она поднимает глаза от книги с тем отстраненным выражением, которое очень знакомо ему самому, растерянный вид человека, которого из одного мира силой перетащили в другой.

– Привет, – отвечает Елена, выныривая из беллетристического тумана, и засовывает Чандлера в сумку. – Не знаю, помнишь ли ты меня по библиотеке. Ты вчера взял ту странную книгу, которая не сканировалась.

– Помню, – говорит Закери. – Я ее еще не прочел, – добавляет он, сам не зная, с какой стати врет.

– В общем, после того как ты ушел, мне стало интересно, – говорит Елена. – В библиотеке никого, мертвая тишина, и раз уж я вся в детективе, то решила провести что-то вроде расследования.

– В самом деле? – заинтересованно спрашивает Закери, выпав из состояния взвинченного предчувствия, в котором до того пребывал. – И что, нашла что-нибудь?

– Ну, не очень много, наша система так завязана на штрихкод, что если компьютер его не распознает, то до описания фиг доберешься. Поэтому я пошла в карточный каталог, как в старые времена, еще до автоматизации, где эти, знаешь, деревянные ящики с бумажными карточками, посмотреть, не значится ли там эта книга. Нет, не значится, но мне удалось расшифровать код, там есть две цифры, которые указывают, когда книгу добавили в систему, так что я проверила ее перекрестно.

– Ух ты! Настоящее библиотечно-детективное следствие.

– Ха, спасибо. Но в результате выплыло только то, что книга из частного собрания. Владелец умер, и наследники раздали его библиотеку по университетам. Я обновила данные и записала, как его звали, так что, вдруг ты захочешь взглянуть на другие издания из этой партии, можно будет распечатать весь список. Если тебя это интересует, пока занятия не начнутся, я работаю чаще всего по утрам. – Елена роется в сумке и достает сложенный вдвое обрывок линованного тетрадного листа. – Некоторые в зале редкой книги, а не в абонементе, но это не проблема. Я сделала новую каталожную запись, так что книга отсканируется, когда будешь ее возвращать.

– Вот спасибо, – говорит Закери и берет у нее бумажку. Документ получен, звучит у него в голове чей-то голос. – Это здорово, я скоро непременно зайду.

– Отлично, – отвечает Елена. – И спасибо, что пришел сегодня. Интересно поговорили. Ну, увидимся.

И она уходит, не дав ему попрощаться.

Закери разворачивает бумажку. Там две строчки, написанные на удивление четким почерком.

Из частного собрания Дж. С. Китинг, подарено в 1993 г.

Дар Фонда Китинг

Сладостные печали

Есть три тропы. Это одна из них

Бумага хрупка, даже когда сшита нитью и переплетена в ткань или кожу. Большинство историй, хранящихся в Гавани Беззвездного моря, занесены на бумагу. В книги, в свитки или, сложенные бумажными голубями, свисают с потолка.

Но есть истории еще более хрупкие, ибо на каждую, высеченную в камне, есть множество тех, что записаны на осенних листьях или вплетены в паутину.

Есть истории, обернутые в шелк, так что их страницы не рассыпятся в пыль, и истории, которые поддались времени, их фрагменты собраны и хранятся в урнах.

Они такие, непрочные. Не так выносливы, как их родня, которую пересказывают и заучивают на память.

И всегда есть те, кто стал бы смотреть, как пылает Александрия.

Они всегда были. Они всегда будут.

На это и существуют стражи.

Многие пожертвовали жизнью в этом служении. Гораздо больше тех, у кого жизнь отнята временем до того, как они расстались бы с ней, пойди дело иначе.

Редкий случай, когда страж не останется таковым до конца.

Страж значит сторож. Сторож – значит, лицо доверенное.

Чтобы доверять, сначала нужно проверить.

Проверка стража – дело долгое и многотрудное.

Самому вызваться в стражи нельзя. Стражей выбирают. Определяют, у кого есть задатки, и наблюдают. Очень, очень внимательно. Каждый шаг, что ни сделан, каждое решение, что ни принято, все подмечают невидимые судьи. Они только этим и занимаются, судьи, ничем больше, месяцы напролет, а иногда годы, прежде чем провести первое испытание.

Потенциальный страж знать не знает, что его кандидатуру рассматривают. Крайне важно, чтобы испытуемый был в неведении, только тогда получишь чистый, без примеси, результат. Многие испытания не воспринимаются испытуемыми как таковые, даже по прошествии времени.

Те кандидаты в стражи, которых отсеяли на ранних этапах, никогда не узнают, что их кандидатуры рассматривались. Пойдут себе дальше, найдут другие пути.

Большинство кандидатов отсеиваются перед шестым испытанием.

Многие не справляются с двенадцатым.

Самое первое испытание всегда проходит по одной схеме, будь то в Гавани или где-то еще.

Большая публичная библиотека. Маленький мальчик роется в книгах, тянет время до назначенной встречи с сестрой. Становится на цыпочки, чтобы дотянуться до полок, которые у него над головой. Он давно уже перерос детскую секцию, но пока недостаточно высок, чтобы добраться до любой полки.

Кареглазая женщина в зеленом шарфе – не библиотекарь, насколько он может судить, – подает ему книгу, и он смущенно кивает в знак благодарности. Она спрашивает, не окажет ли он ей, в свой черед, любезность, не приглядит ли вон за той книгой – и указывает на тоненькую книжку в коричневом кожаном переплете, которая лежит на ближайшем столе.

Мальчик соглашается. Женщина уходит. Минута за минутой мальчик продолжает осматривать полки, не выпуская коричневую книжку из виду.

Проходит еще несколько минут. Мальчик озирается, где же женщина. Смотрит на наручные часы. Ему самому скоро надо будет уже уходить.

И тут входит женщина и, ни слова ему не сказав, берет со стола книгу.

У этой женщины глаза тоже карие, и она тоже в зеленом шарфе. Она очень похожа на ту, первую, и все-таки это другой человек. Когда она поворачивается, чтобы с книгой уйти, мальчика охватывает смятение.

Он просит ее остановиться. Женщина оборачивается, на лице у нее вопрос.

Мальчик, запинаясь, говорит, что книга, которую она взяла, чужая.

Женщина улыбается и возражает на это, что они находятся в библиотеке, где все книги принадлежат всем.

Мальчик почти сдается. Теперь он даже не так уж уверен, что это не та женщина, ведь они очень похожи. И вообще, он опоздает на встречу, если задержится тут подольше. Ему проще отпустить ее с книгой.

Но он все-таки протестует. Объясняет, путано и многословно, что один человек попросил его за этой книгой присмотреть, пока он не вернется.

Наконец женщина сдается и отдает книгу маленькому взволнованному мальчику.

Он прижимает тяжко доставшийся ему приз к груди.

Он понятия не имеет, что прошел испытание, но все равно доволен собой.

Две минуты спустя возвращается первая женщина. На этот раз он уверен, что это она. Цвет ее глаз чуть светлей, рисунок на зеленом шарфе ярче, золотистые обручи узора взбираются по шарфу к ее правому уху, не к левому.

Женщина благодарит его за услугу, когда он протягивает ей тоненькую коричневую книгу. Потом она опускает руку в свою сумку, вынимает карамельку в обертке и прикладывает палец к губам. Мальчик засовывает конфету в карман. Он понимает, что такие вещи в библиотеке запрещены.

Женщина еще раз говорит “спасибо” и уходит с книгой.

Еще семь лет к мальчику никто напрямую с этим не обратится. Начальные испытания все примерно похожи на это, проверка на старательность, уважение, внимание к деталям. Судьи присматриваются, как человек реагирует на ежедневные нагрузки и на чрезвычайные обстоятельства. Взвешивают, как он отзывается на разочарование или на пропажу кота. Некоторых просят сжечь или как-то еще уничтожить книгу. (Уничтожить книгу, как бы отвратительна, оскорбительна или плохо написана она ни была, значит провалить испытание.)

Один провал – и кандидата вычеркивают из списка.

После двенадцатого испытания возможных стражей ставят в известность, что перед ними стоит вот такой вот жизненный выбор. Тех, что рожден не внизу, привозят в Гавань и поселяют в комнатах, о которых постоянные жители ничего не знают. Их обучают и экзаменуют разными способами. Проверяют на психологическую выносливость и силу воли. Испытывают на способность к импровизации и воображение.

Этот процесс укладывается в три года. Многих отсеивают. Другие сами по ходу дела уходят. Некоторые, но не все, приходят к выводу, что усердие и выносливость, пожалуй, важнее результативности.

Если они выдержали все три года, им дают яйцо.

Они освобождаются от подготовки и обучения.

Им только и нужно теперь, что вернуться через полгода с целым, неразбитым яйцом.

Эта стадия, стадия яйца, – решающая.

Из тех, кто уезжает с яйцом, возвращается не более половины.

Тех, кто вернулся, просят принести яйцо старшему стражу. Тот указывает на яйцо, и кандидат протягивает его на ладони.

Старший страж тоже протягивает руку, но вместо того, чтобы взять яйцо с ладони, своей рукой смыкает пальцы испытуемого вокруг яйца.

А потом сжимает сильней, и тогда кандидату волей-неволей приходится яйцо раздавить.

На ладони его только и остается, что раздавленная скорлупа и пыль. Мелкая золотая пыль, которая никогда не исчезнет, не смоется, а будет поблескивать даже десятилетия спустя.

Насчет хрупкости и ответственности старший страж не произносит ни слова.

Слова не нуждаются в том, чтобы их произносили. Все и так понятно.

Старший страж наклоном головы выражает свое одобрение, из чего следует, что кандидат достиг конца обучения и начала инициации, приобщения.

Почти уже готовому стражу, как только он прошел испытание яйцом, устраивают экскурсию, ознакомительный тур.

Начинают с Гавани, с уже знакомых пространств, а именно с часов в Сердце с их мерно раскачивающимся маятником, потом ведут вовне через главные холлы, через жилые помещения, через читальные залы вниз, в винный погреб и в бальный зал с его внушительным камином, который выше, чем даже самый высокий страж.

Затем им показывают те места, которых никто не видит, только стражи. Тайные комнаты, запертые комнаты, забытые комнаты. Они идут дальше, вглубь, где не бывает ни постояльцев, ни служителей. Зажигают принесенные с собой свечи. Видят то, что никто не видит. Видят то, что пришло раньше.

Задавать вопросы нельзя. Можно только смотреть.

Они обходят берега Беззвездного моря.

Когда тур завершен, кандидата в стражи приводят в комнатку, где пылает огонь и стоит один-единственный стул. Усадив, задают ему один-единственный вопрос.

Ты готов отдать за это свою жизнь?

И страж отвечает “да” или “нет”.

Тот, кто говорит “да”, остается сидеть.

Ему завязывают глаза, и руки завязывают за спиной.

Платье или сорочку распахивают так, чтобы обнажить грудь.

Невидимый художник с иголкой и пузырьком чернил раз за разом прокалывает ему кожу.

Меч, в три-четыре дюйма длиной, вытатуирован на груди всех стражей.

Рисунок меча всегда неповторим. Его придумывают специально для данного стража. Есть совсем простые, но другие, затейливые и изукрашенные, в мелких деталях выполняют черными чернилами, сепией или золотом.

Если случится, что кандидат в стражи ответит вдруг “нет”, то меч, который был сочинен для него, занесут в каталог и никогда не выколют на чьей-то еще коже.

Немногие отвечают “нет” – после всего, что увидели. Очень, очень немногие.

И тем, кто сказал “нет”, тоже завязывают глаза и так же завязывают за спиной руки.

Длинная острая игла мгновенно пронзает сердце.

Это не самая болезненная из смертей.

Тут, в этой комнате, уже поздно искать другую тропу, поздно после всего, что было. До того они еще могли выбрать, стать стражем или нет, но из этой комнаты иного выхода нет.

По внешности опознать стража нельзя. Стражи не носят ни мантии, ни мундира. Их обязанности постоянно меняются. Большинство остается в Гавани, но есть и те, кто скитается поверху, невидимый, незаметный. След золотой пыли на ладони ничего не значит для тех, кому не внятно ее значение. А меч-татуировку легко скрыть.

Может показаться, что они ничему не служат, но это не так.

Они знают, чему служат.

Что они охраняют.

Они понимают, кто они, и только это имеет значение. Они понимают: быть стражем – это быть готовым к смерти. В любой момент.

Быть стражем – значит, носить смерть на груди.

Закери Эзра Роулинс стоит в коридоре и смотрит на обрывок тетрадного листка, когда из гостиной появляется Кэт, снова в своих многослойных зимних одежках.

– О, ты еще здесь! – замечает она.

Закери складывает бумажку и кладет ее в карман.

– Кто-нибудь говорил тебе, что ты на редкость наблюдательна? – интересуется он. Кэт шлепает его по руке, и он кается: – Да, заслужил!

– Слушай, мы с Лекси собрались выпить в “Грифоне”, хочешь с нами? – Через плечо она показывает на театроведку с разноцветными дредами, которая надевает пальто.

– Конечно, – отвечает Закери, поскольку расписание работы библиотеки не позволяет ему ринуться туда прямо сейчас и разобраться с листком, который у него в кармане, а в “Смеющемся грифоне” подают отличный “сайдкар”, коктейль из апельсинового ликера, коньяка и лимонного сока.

Сквозь снегопад они втроем преодолевают расстояние от кампуса до центра города, где на коротенькой улочке сосредоточены бары и рестораны, сияющие на фоне ночного неба, а ветви деревьев, окаймляющих ее, все в ледяных шубах.

Они продолжают разговор, начатый во время занятия, так что Кэт с Лекси, чтобы ввести Закери в курс дела, плавно переходят к рассказу о предыдущей дискуссии и в тот момент, когда они добираются до бара, объясняют ему, что такое созданный для определенного места, взаимодействующий именно с ним, с этим местом, так называемый “сайт-специфик” спектакль.

– Ну, не знаю, я не большой спец по участию публики, – говорит Закери, когда они усаживаются за угловой стол.

А ведь он и позабыл, как ему нравилось в этом баре, с его потемневшим деревом и неприкрытым светом лампочек Эдисона, ввинченных в разномастные древние патроны.

– Да я и сама терпеть не могу, когда публика вмешивается, – уверяет его Лекси. – Нет, тут скорей речь о самостоятельности, человек сам решает, куда он пойдет, куда влечет его сердце и на что ему хочется посмотреть.

– В таком случае, как можно быть уверенным в том, что каждый, кто пришел на спектакль, увидит всю историю целиком?

– Гарантии никакой нет, но если позаботиться о том, чтобы там было, что смотреть, есть надежда, что зритель и сам сумеет понять, что к чему.

Они заказывают коктейли и половину всех закусок, которые есть в меню, и Лекси рассказывает о своем дипломном проекте, в котором разрабатывает, помимо прочего, идею, согласно которой зрителям предлагается разгадывать подсказки и, следуя им, переходить от площадки к площадке, если они хотят увидеть все фрагменты спектакля.

– И кто после всего этого поверит, что она не геймер?! – вопрошает Кэт.

– Да никто, – подхватывает Закери, и Лекси смеется.

– Я как-то никогда не могла в игры въехать, – объясняет она. – А потом, согласитесь, если смотреть на геймеров со стороны, выглядят они страшновато.

– Соглашусь, точно подмечено, – говорит Закери. – Однако ж придумка с театром, которой ты занимаешься, не так уж от этого далека.

– Ей надо в игры полегче, для начинающих, – деловито говорит Кэт, и между глотками коктейля, финиками, обернутыми в бекон, и шариками жареного козьего сыра, которые надо макать в лавандовый мед, они набрасывают список тех игр, которые могли бы прийтись Лекси по вкусу, хотя та только глаза закатывает, слыша, что на некоторые, чтобы пройти их до конца, нужно убить часов сто.

– Это безумие, – вздыхает она после глотка виски с лимонным соком. – Вы хоть когда-нибудь спите?

– Спать – это для слабаков, – отвечает Кэт, одно за другим записывая на салфетке названия игр.

Где-то у стойки падает на пол поднос с напитками, и они дружно вздрагивают.

– Надеюсь, это не нам она их несла, – говорит Лекси, через плечо Закери глядя на поднос на полу и смущенную официантку.

– В игру надо вжиться, – Закери, когда они возвращаются к разговору, поднимает тему, которую уже обсуждал с Кэт. – И гораздо надольше, чем в книгу, кино или спектакль. Ты же понимаешь, в чем разница между событием, протекающим в реальном времени, и временем, например, романным. Из романа выбрасываются всякие скучные подробности, действие там сжимается. Тогда как в долгосрочную ролевую игру заложены особенные возможности, она дает время побродить по пустыне, или переброситься словцом со встречным, или подзадержаться в пабе. Конечно, это не то, что настоящая жизнь, но позволяя обойти, например, окрестности, игра гораздо к ней ближе, чем фильм, телешоу или роман.

Эта мысль, на фоне недавних событий и выпитого, вызывает легкое головокружение, и Закери, извинившись, отправляется в туалет.

Однако ж там викторианский рисунок обоев, многажды повторившись в зеркале, зовет в бесконечность, и легче ему ничуть не становится. Он снимает очки, кладет их рядом с раковиной, плещет холодной водой себе в лицо.

Смотрит на свое размытое, влажное отражение.

Олдскульный джаз, который снаружи звучит негромко и очень приятно, в этой маленькой комнатке оглушает, и Закери кажется, что он валится вниз, сквозь время.

Расплывчатый человек из зеркала смотрит на него и, похоже, сбит с толку не меньше.

Изо всех сил стараясь взять себя в руки, Закери вытирает бумажным полотенцем лицо. Как только он надевает очки, все детали становятся чрезмерно отчетливыми: медь дверной ручки, подсвеченные бутылки за стойкой бара. Он возвращается к столику.

– Тут какой-то тип на тебя пялился, – говорит ему Кэт, когда он усаживается. – Вон тот – ох, надо же, он, похоже, ушел. – Она оглядывает бар и хмурится. – Вон там он сидел, в углу, сам по себе.

– Очень мило с твоей стороны сочинить мне мифического поклонника, – отвечает Закери, отпив из второй своей порции коктейля, которую принесли, пока его не было.

– Нет, он был! – протестует Кэт. – Я не выдумываю, подтверди, Лекси!

– В углу точно кто-то сидел, – кивает та. – Но я понятия не имею, пялился он на тебя или нет. Мне казалось, он книжку читал.

– Вид у него был печальный, – говорит Кэт, еще раз озирая помещение бара, но потом меняет тему. Закери мало-помалу увлекается разговором, а за окном снова начинается снегопад.

Оскальзываясь на раскатанном льду, они возвращаются в студенческий городок и расстаются в пятне света от уличного фонаря, там, где Закери надо свернуть на кривую улочку, которая ведет к общежитиям аспирантов. Он улыбается, слыша, как замирает в отдалении их болтовня. Снежинки ложатся ему на волосы, липнут к стеклам очков. У него возникает чувство, что за ним наблюдают, он оглядывается через плечо, но видит только снег, и деревья, и красноватое зарево в небе.

У себя в комнате Закери, с затуманенным после коктейлей сознанием, возвращается к “Сладостным печалям” и принимается читать заново, но после двух страниц сон одолевает его, и книга, закрывшись, падает ему на грудь.

Утром он первым делом видит ее и, не дав себе времени подумать, сует книгу в портфель, облачается в пальто и сапоги и идет в библиотеку.

– Елена здесь? – спрашивает он джентльмена за кафедрой книговыдачи.

– Она за справочной стойкой, налево за углом.

Закери благодарит библиотекаря, направляется через атриум и, завернув за угол, видит стойку с компьютером, а за ней – Елену, волосы заколоты в пучок, уткнулась в очередного Рэймонда Чандлера, на сей раз это “Обратный ход”.

– Я могу вам помочь? – спрашивает она, не поднимая глаз, но, подняв, восклицает: – О, привет! Не ожидала увидеть тебя так скоро.

– Мне покоя не дает наша библиотечная тайна, – правдиво отвечает ей Закери, – Как тебе эта? – указывает он на Чандлера. – Я ее не читал.

– Пока ничего, но я не даю оценок, пока не дошла до конца, потому что никогда ведь не знаешь, что там случится. Я читаю все его книги в порядке издания, и “Глубокий сон” нравится мне больше всего. Ты, верно, хочешь, чтобы я распечатала тебе тот список?

– Да, пожалуйста, – говорит Закери, довольный тем, что удалось произнести это влегкую, небрежно.

Елена печатает, смотрит на экран, ждет, потом допечатывает что-то еще.

– Похоже, все остальные книги идут, как полагается, под именем автора, так что тайн вроде бы нет. Книжки и художественные, и научные… или научно-популярные. Я бы помогла тебе их отыскать, но до одиннадцати прикована к этой стойке. – Она бьет по кнопке, в результате чего оживает древний принтер, который стоит бок о бок со столом. – Насколько могу судить, дар состоял из большего числа книг, чем в этом списке. Наверно, они в совсем плохом состоянии, выдавать на руки их нельзя. Ну, вот эти двенадцать. И, знаешь, может быть, та, что у тебя, это второй том чего-то другого? – Она протягивает Закери список, в котором названия, авторы и библиотечные шифры.

Предположение ее веское, и Закери оно тоже в голову приходило. Он пробегает глазами названия, но ни одно из них не выглядит ни значимым, ни загадочным.

– Ты – настоящий библиотечный детектив. Просто супер, – говорит он. – Спасибо тебе.

– Не за что, – отвечает Елена и снова берется за Чандлера. – И тебе спасибо, что разнообразил мой день. Дай мне знать, если что-нибудь не заладится.

Начинает Закери с исхоженного им отдела беллетристики. Просматривает полки в зыбком свете непрочных ламп и находит пять названий из списка, сделанного в алфавитном порядке.

Первая книга оказалась как раз в тему – это приключения Шерлока Холмса. Вторая была “По эту сторону рая” Фитцджеральда. О двух следующих он никогда не слышал, но книги были как книги, со всеми выходными данными, как полагается. Последняя – “Les Indes noires”, “Черная Индия” Жюля Верна, оригинальное французское издание, и значит, стояла она не на своем месте. Все книги, на первый взгляд, обычные, пусть и старые, давно изданные. Ни одна из них ничего общего не имеет со “Сладостными печалями”.

Взяв подмышку все пять книг, Закери перемещается в тот раздел книгохранения, где содержится научная литература. Тут дело идет сложнее. Он сверяет и перепроверяет шифры, буксует и возвращается назад. И когда наконец разыскивает оставшиеся семь книг, энтузиазм его слабеет, поскольку и они тоже ничем не напоминают “Сладостные печали”. Большая часть книг – по астрономии и картографии.

Последний рейд приводит его назад к художественной литературе, в секцию мифов. Там стоит “Век сказаний, или Красота мифологии” Булфлинча. На вид книга совсем новая, будто ее сроду не открывали, хотя издана она в 1899-м.

Закери кладет синий с позолотой том поверх стопки книг. Бог войны Арес, бюст которого помещен на обложку, выглядит печально-сосредоточенным, глаза опущены, словно он, подобно Закери, расстроен тем, что не удалось найти что-то в пару к “Сладостным печалям”.

Он идет наверх, в почти что пустой читальный зал (библиотекарь расставляет книги с тележки, студентка в полосатом свитере печатает на лэптопе, мужчина, похожий на профессора, вообще-то читает роман Донны Тартт), направляется в дальний угол и раскладывает свою добычу по самому просторному из столов.

Методично осматривает каждый том. Ищет улики, по одной пролистывает все страницы, проверяет концовки. Удерживает себя от того, чтобы отклеить штрихкоды, ведь не похоже, чтобы хоть один из них скрывал под собой что-то важное. А потом, что, собственно, скажут ему еще одна пчелка, еще один ключ или меч?

После осмотра семи книг, в которых даже ни один уголок не загнут, Закери прикрывает измученные глаза. Он нуждается в перерыве и, пожалуй, в кофеине тоже. Он достает из портфеля блокнот и пишет записку, в которой, подозревает, может возникнуть нужда: “Буду через 15 минут. Пожалуйста, не возвращайте на полку”.

Закери покидает библиотеку и идет в угловое кафе, где заказывает двойной эспрессо и маффин с лимонной цедрой. Перекусив, возвращается в библиотеку, минуя целую армию крошечных, как герои комикса про Кельвина и Хоббса, снегович-ков, которых по дороге в кафе не заметил.

В читальном зале теперь еще тише, там осталась одна библиотекарша, все еще возится со своей тележкой. Сняв пальто, Закери снова принимается изучать книги. В девятой по счету, это Фитцджеральд, несколько абзацев подчеркнуты карандашом, но ничего такого, просто действительно хорошие строчки. В двух следующих книгах никаких помет нет, и вообще, судя по состоянию корешков, никого они никогда не заинтересовали.

Закери тянется за последней книгой, и рука его хлопает по пустому столу. Он смотрит на стопку книг, подозревая, что обсчитался. Но нет, в стопке одиннадцать штук. Для верности он снова их пересчитывает.

Не сразу он понимает, какая именно книга пропала.

“Век сказаний, или Красота мифологии” Булфлинча. Печальный бог Арес куда-то делся. Закери нагибается, заглядывает под стол, стулья, озирает ближайшие столы и полки. Нет, пропала.

Он идет в другой конец комнаты, где библиотекарша расставляет книги.

– Вы случайно не видели, может быть, кто-то брал книги вон с того стола, пока я был в отлучке? – спрашивает он.

Библиотекарша смотрит, куда он указывает, и трясет головой.

– Нет, – говорит она. – Но я, в общем-то, не смотрела. Кто-то входил, выходил, один-два, не больше.

– Спасибо, – благодарит Закери, возвращается к своему месту и там шлепается на стул.

Некто взял книгу и ушел с ней. Не то чтобы это было так важно. Раз осмотр одиннадцати других ничего ему не дал, какие шансы, что двенадцатая окажется откровением?

А с другой стороны, шансы того, что одна из них испарится, словно ее и не было, тоже были невелики.

Закери выбирает Шерлока Холмса и Фитцджеральда, чтобы взять их домой, а остальные оставляет на столе, пусть их вернут на полки.

– Ничего, – говорит он Елене, проходя мимо справочной стойки.

– Непруха, – отвечает она. – Дам знать, если столкнусь с еще одной тайной.

– Сделай милость. Слушай, а можно узнать, не брал ли кто книгу домой примерно так с час назад?

– Можно, если знаешь название. Я подойду к кафедре книговыдачи и проверю. Ко мне здесь во весь день не подошла ни одна душа. Если вдруг подождут пять минут, ничего страшного.

– Спасибо, – кивает Закери и идет в атриум, а Елена ныряет в дверь, ведущую в проход только для библиотекарей, и возникает за кафедрой книговыдачи раньше, чем Закери успевает туда добрести.

– Что за книга? – спрашивает она, занеся руки над клавиатурой.

– “Век сказаний, или Красота мифологии”, – говорит Закери. – Булфлинч.

– Она в списке, верно? – вспоминает Елена. – Ты что, ее не нашел?

– Нашел, но кто-то ее увел, когда я отлучался, – роняет Закери, утомленный клубящимся вокруг книг подвохом.

– Тут сказано, что у нас есть два экземпляра, и ни один выдан не был, – сообщает Елена, глядя на экран. – Ох нет, второй экземпляр – цифровой. Но все, что разбросано тут по всей библиотеке, должно быть на полках к завтрашнему утру. Если хочешь, я завтра проверю.

– Благодетельница! – вздыхает Закери и протягивает ей две книги и студенческий билет. Почему-то он сомневается, что “Мифология” встанет на полку в ближайшее время. – Спасибо тебе за все, правда.

– Обращайтесь, – отвечает Елена, возвращая ему книги и билет.

– И советую, почитай Хэммета, – прибавляет Закери. – Чандлер классный, но Хэммет лучше. Он на самом деле был детективом.

Елена смеется, и один из библиотекарей шикает на нее. Помахав ей, Закери уходит, посмеиваясь про себя над ситуацией, когда один библиотекарь шикает на другого.

Снаружи снег, все кажется кристально чистым и слишком ярким. Закери направляется в общежитие, ломая голову, куда могла подеваться книга, и ни до чего не додумавшись.

Хорошо, что “Сладостные печали” сейчас с ним, в портфеле.

Кое-что по дороге все-таки приходит ему в голову, и он чувствует себя дураком, что не сделал этого раньше. Войдя к себе, бросает портфель на кровать и сразу идет к компьютеру.

Набирает в поисковике “Сладостные печали”, хотя и без того ясно, что ему выпадет: страница за страницей “Ромео и Джульетта” (“сладка печаль прощального привета”), треки одноименной фольклорной группы и статьи про потребление сахара. Он ищет, где упоминаются пчелы, ключи и мечи. Результат – смесь из артуровских легенд про рыцарей Круглого стола и перечень атрибутов видеоигры “Обитель зла” про зомби-вирусы. Он пробует разные комбинации, варьирует так и сяк и находит пчелу и ключ на гербе школы магов, придуманной каким-то писателем. Гадая, случайна эта символика или нет, выписывает название книги и автора.

В “Сладостных печалях” упоминается несколько раз местечко под названием Гавань Беззвездного моря, но поиск на “Беззвездное море” оборачивается выходом на компьютерную игру, которая звучит похоже, но ни при чем, и подсказкой поисковой системы, может, Закери имеет в виду “Бессолнечное море”: то ли опять же игру, которая скоро выйдет, то ли строчку из стихотворения “Кубла Хан” Сэмюэла Тейлора Кольриджа.

Закери тяжко вздыхает. Пробует искать в картинках, пролистывает сотни рисунков скелетов и жителей подземелий, и вдруг – замирает.

Он кликает на изображение, чтобы увеличить его.

Черно-белая фотография, репортажная, не постановочная на вид, может быть, даже вырезанная из более крупного кадра. Женщина в маске смотрит в сторону от камеры, наклонив голову, слушает мужчину, который стоит рядом. Он тоже в маске, на нем смокинг. Вокруг этой пары какие-то неразличимые люди, похоже, снимок сделан на каком-то то ли рауте, то ли приеме.

На шее у женщины три цепочки, одна чуть ниже другой, и на каждой цепочке – подвеска-оберег.

Закери предельно увеличивает изображение.

На верхней цепочке пчелка.

Под ней – ключ.

Под ключом – меч.

Закери кликает по ссылке, чтобы увидеть, откуда поступило изображение, и попадает на сайт объявлений, где кто-то интересуется, нет ли у кого сведений, где можно купить такое ожерелье.

А под ним указана ссылка на источник фотографии.

Закусив губу, Закери кликает на ссылку – и выходит на фотогалерею.

Ежегодный литературный бал-маскарад в отеле “Алгонкин”, 2014 г.

Еще один клик доводит до его сведения, что до маскарада нынешнего года осталось всего три дня.

Сладостные печали

Тук-тук в память двери

Есть лес, который не всегда был лесом, и в нем – дверь.

Дверь эта больше не дверь, ну, не вполне. Сооружение, служившее ей опорой, некоторое время назад развалилось, и дверь упала с ним вместе и теперь лежит на земле, а не стоит стоймя, как дверям присуще.

Дерево, из которого была дверь, сгнило. Петли покрылись ржавчиной. Дверную ручку кто-то унес.

Дверь помнит времена, когда она была целой. Когда был дом с крышей, стенами и другими дверьми, а внутри него – люди. Сейчас есть листья, птицы и деревья, но нет людей. Год за годом все нет и нет.

Так что появление девочки – это сюрприз.

Это маленькая девочка, слишком маленькая, чтобы одной бродить по лесу.

Но она не потерялась.

Девочка, потерявшаяся в лесу, есть совсем иного рода создание, чем девочка, которая уверенно шагает между деревьями, пусть даже и не зная дороги.

Эта девочка, что в лесу, не потеряна. Она путешественница. Исследователь.

Эта девочка не боится. Ее не страшит хищная темень, отбрасываемая деревьями в косом свете предвечернего солнца. Не тревожат колючки и ветки, цепляющиеся за платье, царапая кожу.

Она еще так юна, что может нести с собой страх, не впуская его в сердце. Не поддаваясь. Она несет его легко, как вуаль, она знает, что опасность присутствует, но это знание лишь посверкивает-похрустывает вокруг. Не проникает внутрь, а возбужденно гудит, как рой невидимых пчел.

Много раз девочке говорили, чтобы не заходила слишком глубоко в лес. Остерегали, чтобы не играла в лесу ни в коем случае, и она обижена тем, что ее путешествия обесценены как “игра”.

Сегодня она зашла так далеко, что ей кажется, будто еще немного, и она выйдет из леса с другой его стороны. Она не боится, что не найдет дорогу назад. Она запоминает места, запечатлевает в уме, даже такие обширные, с деревьями и каменными валунами. Однажды она закрыла глаза и покружилась вокруг себя, чтобы убедиться, что, раскрыв их, сможет выбрать верное направление, и ошиблась совсем на чуть-чуть, а ошибка совсем на чуть-чуть – это, в общем-то, и не ошибка.

Сегодня она нашла камни, которые когда-то могли быть стеной, они положены в ряд. Те, что стоят один на другом, вполне достижимы, можно перелезть даже через самое высокое место, но девочка выбирает местечко пониже.

С другой стороны стены все заплетено зеленью, так что трудно даже ступить на землю, и девочка пробирается поближе к стене. Такого интересного места в лесу находить ей еще не доводилось. Будь она старше, поняла бы, что здесь когда-то стоял дом, но она слишком мала, чтобы собрать в уме и соединить обломки камня в давно забытое здание. Дверная петля, укрытая многолетним слоем листвы, остается под левой ее туфелькой. Свечной шандал прячется в камнях, и тени падают так, что даже отважный исследователь его не заметит.

Понемногу темнеет, хотя золотистого теперь солнца еще достанет, чтобы осветить дорогу домой, если девочка переберется сейчас через стену и отправится в путь, но она этого не делает. Ее занимает что-то, лежащее на земле.

Чуть поодаль от стены виднеется еще один ряд камней, уложенный почти в круг. Или почти в овал. Рухнувшая арка, внутри которой когда-то была дверь.

Подняв ветку, девочка расчищает середину каменной арки от листьев. Листья крошатся, ломаются, а под ними оказывается что-то круглое, металлическое.

Она отодвигает палкой оставшуюся листву и видит скрученное кольцо размером с ее ладонь, когда-то, видимо, медное, но теперь мох разукрасил его буро-зеленоватым узором.

Одним боком кольцо соединено с чем-то металлическим, что пока еще скрыто.

Дверные молотки девочке встречались лишь на картинках, но она думает, это как раз молоток и есть, хотя те, что она видала, по большей части изображали собой льва, кусающего металлическое кольцо, а тут это не так, хотя, кто его знает, возможно, лев запрятан под грязью.

Ей всегда хотелось постучать в дверь дверным молотком, а этот как раз на земле, а не на картинке.

До этого не надо дотягиваться.

Она охватывает его пальцами, не заботясь о том, что запачкается, и поднимает кольцо. Оно тяжелое.

Теперь она разжимает пальцы, и кольцо падает из руки. Раздается сочный лязг металла о металл, который эхом гуляет между деревьями.

Дверь в восторге, что в нее наконец постучали.

И дверь – хотя это всего лишь куски того, что когда-то было, – очень хорошо помнит, куда она когда-то вела. Она помнит, как открываться.

И потому сейчас, когда в нее постучала маленькая путешественница, остатки той самой двери к Беззвездному морю впускают ее.

Земля под ней осыпается, втаскивая ее с собой ногами вперед вместе с мусором, листьями и камнями.

Девочка слишком удивлена, чтобы закричать.

Ей не страшно. Она не понимает, что происходит, поэтому падает себе и все, а страх только окружает ее звенящим взволнованным ореолом.

Когда она приземляется, то вся состоит из любопытства, поцарапанных локтей и присыпанных пылью ресниц. Дверной молоток, по-прежнему безо льва, погнутый и разбитый, валяется рядом.

Дверь в результате падения окончательно развалилась и уже не помнит, чем она когда-то была.

Заросли сорняка и лесной мусор скрывают всякие следы этого происшествия.

Закери Эзра Роулинс сидит в вагоне поезда, идущего на Манхэттен, смотрит в окно на стылую тундру Новой Англии и подвергает сомнению, не в первый раз за сегодня, свой жизненный выбор.

Однако слишком уж пришлось ко времени это совпадение, чтобы им не воспользоваться, пусть и на таком слабом основании, как ювелирная побрякушка. Он убил день на организационные вопросы, приобретя совсем не дешевый билет на бал-маскарад, и еще больше потратился на номер в гостинице через дорогу от отеля “Алгонкин”, где мест уже не было. В билете оговаривается дресс-код: форма одежды парадная, костюмы литературных героев приветствуются, маска обязательна.

Он извел бездну времени, раздумывая, где раздобыть маску, пока не сообразил написать Кэт. У нее оказалось их целых шесть, причем несколько – с перьями, но ту, которую он уложил в свою спортивную сумку наряду с аккуратно свернутым костюмом, не стыдно было бы и Зорро надеть, она из черного шелка и на удивление удобная в носке. (“На прошлый Хэллоуин я была «человек в черном» из «Принцессы-невесты», – объяснила Кэт. – Фильм по роману Голдмана! Чем тебе не литература? Очень стильно. А может, наденешь еще мою объемную черную блузку? Маске под стать?”)

Закери тревожится, не стоило ли уехать вчера, поскольку поезд ходит только раз в день, и этот, по идее, должен доставить его в Нью-Йорк всего за два часа до маскарада, но то и дело останавливается, застревает из-за погоды.

Четырежды глянув на часы в течение трех минут, он снимает их и сует в карман.

Он и сам не понимает, с чего так нервничает.

Ну, во-первых, непонятно, что ему делать, явившись на маскарад.

Во-вторых, неизвестно, узнает ли он женщину с фотографии. И, может, она в этом году вообще не приедет.

Но это единственная хлебная крошка, которая может бедного мальчика-с-пальчик вывести хоть куда-нибудь.

Вынув из кармана пальто телефон, Закери находит сохраненный там снимок и в очередной раз принимается его изучать, хотя уж и так помнит весь целиком, вплоть до отрезанной от тела руки в углу, с бокалом, в котором пузырится питье.

Женщина на фотографии смотрит в сторону, и профиль ее почти полностью скрыт маской, но тело обращено к камере, и трехрядное ожерелье с пчелкой, ключом и мечом запечатлено столь же ярко и отчетливо, как звезды на черном ее платье. Платье в обтяжку, а сама женщина фигуристая и либо высокая, либо на очень высоких каблуках, однако все, что ниже колен, скрыто пальмой в горшке, которая, будто вступив в сговор с платьем, прячет женщину в тень. Волосы над маской темные, зачесаны вверх в том якобы непринужденном стиле, который, вероятно, требует немалых усилий. Лет ей может быть и двадцать, и сорок, и сколько угодно между. Да если на то пошло, снимок выглядит так, будто сделан столько же лет назад, все на нем лишено всяких примет времени.

Джентльмен рядом с женщиной одет в смокинг, рука его поднята так, словно могла бы лежать на ее предплечье, но в целом рукав смокинга скрыт за ее плечом. Лента, на которой держится маска, выделяется на фоне его седоватых волос, однако лицо полностью перекрыто головой женщины. Полоска шеи и ухо показывают, что кожа его смуглее, чем у нее, но больше ничего не понять. Закери вертит экран так и сяк, пытаясь разглядеть лицо мужчины, на мгновение позабыв, что толку от этого не будет.

Поезд замедляет ход и останавливается.

Закери озирается. Вагон пуст почти что наполовину. Большинство одиноких пассажиров оккупировали каждый по два кресла. Группа из четырех человек в дальнем конце бурно общается, иногда повышая голос, и Закери жалеет, что не захватил с собой наушники. У девушки, которая сидит наискосок от него, они огромные, и еще капюшон на голове; во всем этом неразличимая, она смотрит в окно и, вероятно, спит.

Из динамика раздается прерываемое помехами объявление, повторение того, что уже трижды передавали. Остановка из-за обледенения рельсов. Ждем, пока лед очистят. Приносим свои извинения за задержку, постараемся отправиться как можно скорее и так далее и так далее.

– Простите, – раздается вдруг голос. Закери поднимает глаза. Женщина средних лет, которая сидит в ряду перед ним, смотрит на него из-за высокой спинки сиденья. – Не найдется ли у вас ручки? – На ней яркие разноцветные бусы в несколько ниток, которые позвякивают, когда она говорит.

– Пожалуй, найдется, – отвечает Закери. Порывшись в рюкзаке, он сначала добывает механический карандаш, но со второй попытки выуживает одну из гелевых ручек, которые, похоже, там, на дне рюкзака, делением размножаются. – Прошу вас, – говорит он, протягивая ручку женщине.

– Спасибо, я скоро верну, – улыбается женщина, прежде чем исчезнуть за спинкой кресла.

Поезд трогается и катит так ходко, что снег и деревья за окном сменяются другим снегом и другими деревьями, прежде чем он замедлится и остановится снова.

Достав из рюкзака “Маленького незнакомца”, Закери пытается вчитаться, чтобы хоть ненадолго забыть, где он, и кто он, и что он делает.

От книги его отрывает неожиданное вдруг объявление, что поезд прибывает на Манхэттен.

Пассажиры вокруг уже собирают свой багаж. Девушка с наушниками ушла.

– Спасибо за ручку, – говорит женщина, сидевшая перед ним, когда он накидывает лямку рюкзака на плечо и берет в руки спортивную сумку. Она протягивает ему ручку. – Вы меня спасли.

– Очень рад, – отвечает Закери, сует ручку в рюкзак, выходит в проход между креслами и оказывается в череде пассажиров, которым не терпится покинуть вагон.

Выйдя на улицу из здания Пеннстейшн, Закери сбит с толку и дезориентирован, но на Манхэттене он всегда подавлен и не знает толком, куда идти. Столько энергии, столько народу, столько всего в таком маленьком отпечатке ступни (на которую остров похож, если смотреть сверху). Снега здесь меньше, он сложен по обочинам в миниатюрные горы из серого льда.

До Сорок четвертой улицы он добирается с запасом в два часа. В “Алгонкине” все вроде бы тихо, но, глядя снаружи, сказать трудно. Он чуть было не пропускает вход в свой отель, который находится через дорогу, а потом бредет по лобби, утопленному ниже уровня тротуара, мимо камина, прикрытого стеклянным экраном, пока не набредает на стойку регистрации постояльцев. Вселение проходит без происшествий, разве только его слегка передергивает, когда он подает клерку кредитную карту, хотя на счету у него более чем достаточно, чтобы покрыть гостиничные расходы, эта сумма сложилась из щедрых чеков, которые отправлял ему на день рожденья отец, лишь бы его не навещать. Клерк обещает прислать ему в номер отпариватель, чтобы он попытался исправить урон, нанесенный его костюму при перевозке.

Наверху коридоры с глухими стенами напоминают ему подводную лодку. В номере больше зеркал, чем в любой из гостиниц, в которых он останавливался прежде. От пола до потолка зеркала напротив кровати и на двух стенах в ванной зрительно делают тесный номер просторней, но, помимо того, вызывают еще и ощущение, что он там не один.

Прибывает отпариватель, доставленный посыльным, которому он забывает дать на чай, но поскольку наглаживать костюм еще рано, Закери отвлекается на огромную круглую ванну, хотя от размноженных зеркалами Закери ему неуютно. Вообще возможность понежиться в ванне выпадает ему нечасто. В общежитии имеется душевая с рядом открытых кабинок, а ванна на львиных лапах в доме его матери в долине реки Гудзон выглядит очень мило, но держит воду теплой не долее семи минут. Как ни странно, тут в ванной стоит высокая, тонкая свеча вместе с коробком спичек, что кажется интересной деталью. Закери зажигает свечу, и пламя многократно отражается в зеркалах.

Где-то в разгар купания он признается себе, что, если эта экскурсия окажется бесплодной, он всю затею отставит. Вернет “Сладостные печали” в библиотеку, выбросит их из головы и снова займется диссертацией. На обратном пути в университет, пожалуй, неплохо бы навестить мать, почистить ауру и получить в подарок бутылку вина.

Не исключено, что его история как началась в переулке в тот день, так там и закончилась. Не исключено, его история – как раз про упущенные возможности, которых уже не вернуть.

Он закрывает глаза, чтобы не видеть других Закери.

И снова видит два слова, вырубленные шрифтом с засечками. Пока что.

Как, черт побери, можно поверить во что-то только потому, что кто-то другой поместил это в книгу? Почему он вообще верит во что-либо и где та мысленная граница, после которой стоит включить недоверие? Верит ли он в то, что мальчик из книги – это он сам и есть? Ну да, верит. Верит ли он, что нарисованная на стене дверь может раскрыться, как настоящая, и впустить его в неведомое, в совершенно иное место?

Вздохнув, он ныряет под воду и остается там, пока нехватка воздуха не вынуждает его вынырнуть.

Закери выбирается из ванны еще до того, как вода успевает остыть, чем не чудо. Пушистый гостиничный халат наводит на мысль, что нужно почаще останавливаться в отелях, но потом он вспоминает, во что ему обойдется одна-единственная здесь ночь, и он решает наслаждаться вовсю, пока можно, однако же избегать мини-бара.

Придушенный звяк из рюкзака извещает, что пришло сообщение, это фотка от Кэт, наполовину связанный шарф в синебронзовую полоску, с сопроводиловкой: “Скоро закончу!”

Он набирает ответ: “Выглядит классно! Спасибо еще раз! Скоро увидимся!” – и приступает к отпариванию костюма. Это занимает не так много времени, хотя рубашка представляет проблему, и он скоро сдается, решив, что если не снимать пиджак и жилет, то рубашку со спины так и так никто не увидит.

Закери из зеркала выглядит до того сногсшибательно, что обычный Закери подозревает, не прибавляют ли ему смазливости сговорившиеся на этот счет лампы и зеркала. Он и забыл, как выглядит без очков, так давно не надевал контактные линзы.

Наряд получился не такой уж литературный, но даже без маски он чувствует себя как романтический персонаж в этом черном, в почти невидимую полоску костюме. Закери купил его два года назад и носил мало, но костюм хорошо сшит и сидит как надо. И сейчас, с угольно-черной, а не белой сорочкой он выглядит еще лучше.

Рассудив, что ему всего-то пересечь улицу, он оставляет в номере шапку, шарф и перчатки, а карнавальную маску кладет в карман вместе с распечатанным билетом, в котором, впрочем, указано, что на входе следует сообщить свое имя. Захватив бумажник, телефон не берет, не хочет тащить с собой свою повседневность.

Вынимает из рюкзака “Сладостные печали” и кладет книгу в карман пальто, но потом перемещает ее во внутренний карман пиджака, тот ей как раз по размеру. Возможно, книга послужит чем-то вроде маяка и притянет к нему тех или то, кого или что он ищет.

В книги он верит, вот во что, думает Закери, выходя из номера. Уж это он знает точно.

Сладостные печали

Те, кто ищет, и те, кто находит

В глубине чайной есть дверь. Она доверху заставлена ящиками, и персонал склоняется к мнению, что дверь ведет в забытую кладовую, в которой, скорее всего, полно мышей. Однажды поздно ввечеру новая подсобница, стремясь сделать что-то полезное, откроет ее, чтобы посмотреть, не поместятся ли ящики внутри, и обнаружит, что никакая это не кладовая.

И на дне усыпанного звездами моря есть дверь, в руинах затонувшего города. Одним темным, как ночь, днем ныряльщик, оснащенный дыхательным аппаратом и фонариком, откроет эту дверь и выскользнет в воздушный пузырь, сопровождаемый стайкой сбитых с толку рыб.

И в пустыне есть дверь, засыпанная песком. Время идет, и каменные узоры двери стираются песчаными бурями. В конечном счете ее отроют и отправят в музей, так никогда и не открыв.

Дверей немало, и расположены они в разных местах. В шумных городах и глухих лесах. На островах, на вершинах гор, на лугах. Есть такие, что встроены в здания библиотек, музеев, частных особняков, спрятаны в подвалах, на чердаках, украшают публичные приемные как артефакты. Есть и такие, что стоят сами по себе, не включенные ни в какое строение. Некоторыми пользуются так часто, что у них петли изнашиваются, тогда как другие остаются ненайденными и неоткрытыми, и еще больше таких, которые просто забыты, но все они ведут в одно место.

(Как именно это осуществляется, есть предмет многих дебатов, в ходе которых удовлетворительного ответа найти не удалось. Мнения по поводу этого и смежных с ним вопросов, включая и точное местонахождение, расходятся. Страсти, кипящие то за один континент, то за другой, нередко перебиваются фантазиями и допущениями, что, возможно, сама локация – камни, море и книги – способна перемещаться в пространстве и, пуще того, в недрах земли.)

Каждая такая дверь, если кто-то решится открыть ее, приведет в Гавань на Беззвездном море.

Мало что отличает их от самых обычных дверей. Некоторые совсем простые. Другие затейливо изукрашены. У многих имеются круглые, шариком, ручки, ждущие, чтобы их повернули, но у других это рукоятка, на которую надо нажать.

Тогда двери поют. Неслышные песни сирен, обращенные к тем, кто жаждет знать, что за ними.

К тем, кто, как по родному дому, тоскует по месту, где никогда не был. К тем, кто ищет, даже не зная, что (или где) ищет.

Те, кто ищет, найдут.

Предназначенные им двери ждут их.

Но то, что случится потом, у всех разное.

Порой кто-нибудь отворит дверь, посмотрит внутрь и закроет ее снова.

Другой, стоя перед дверью, оставит ее как есть, пусть даже любопытство его задето. Подумает, что сначала нужно спросить разрешения. Подумает, что дверь ждет кого-то еще, хотя, по правде, ждет она именно его.

Есть такие, кто, отыскав дверь, откроет ее и войдет – чтобы посмотреть, что ж там за нею.

Оказавшись внутри, они бродят по каменным залам и находят, что поразглядывать, что потрогать, что почитать. Находят книжки с историями, то засунутые в дальний угол, то выложенные на стол, как будто они всегда наготове, только и ждут, когда явится читатель.

Каждый, вступивший туда, найдет то, что придется ему по сердцу. Книгу, или собеседника, или удобное кресло в уютной нише. Кто-нибудь принесет им питье.

Они утратят представление о времени.

Порой, осознав, сколько всего вокруг, ошеломленные гости теряются, у них кружится голова, пространство сжимается, тесня легкие, сердце и мысли, и тогда, не теряя времени, они находят дорогу назад, на родные просторы, под знакомые звезды, на привычный воздух, и, как правило, забывают, что такое место существует на свете, не говоря уж о том, что им удалось там побывать. Оно стирается из памяти, как сон. Больше они ту дверь не откроют. Они забудут, что какая-то дверь была.

Но такой отклик – редкость.

Большинство тех, кто находит это место, его искали, даже если не ведали, что оно и есть то, что они ищут.

И они-то решают на какое-то время там остаться.

На несколько часов, дней, недель. Некоторые уйдут и вернутся, воспринимая это место как прибежище, приют отдохновенья, курорт. Живут одновременно и наверху, и внизу.

Кое-кому удается на поверхности вокруг своей двери выстроить жилье, благодаря чему она всегда рядом, содержится в порядке, и никто другой не может ею воспользоваться.

Но нередко, раз пройдя через свою дверь, человек жаждет никогда не оглядываться на то, что оставлено наверху. Та жизнь, что позади, становится сном и ждет не того, чтобы к ней вернулись, а того, чтобы ее забыли.

Такие люди остаются и становятся постояльцами, и именно они, обживаясь, преображают это место в то, каким оно станет.

Они живут и работают. Любуются прекрасным, читают, создают новые произведения искусства и новые истории, чтобы прибавить их к тем, что уже на стенах и полках. Обретают друзей и любовников. Ставят спектакли, играют в игры, на основе товарищества свивают общину.

Устраивают затейливые празднества. Случайные гости пользуются этим, чтобы вернуться, народу прибывает, оживляются даже самые тихие уголки. Музыка и смех слышны отовсюду. Гости Гавани, хмельные, разгоряченные вином, окунают босые ноги в воды Беззвездного моря.

Даже те, кто предпочитает остаться с книгой в своей келье, по такому поводу выбираются из своего одиночества, некоторых даже удается уговорить поучаствовать в разгуле, тогда как другие снисходят только на него поглядеть.

В танцах и удовольствиях время течет незаметно, но приходит момент, когда те, кто уйдет, начинают пробираться к выходу, откуда их доставят каждого к своей двери.

Они попрощаются с остающимися.

С теми, кто обрел пристанище в Гавани.

Они искали, и они нашли, и здесь они решили остаться, и неважно, выбрали они путь посвящения или попросту место житья.

Они живут, и они работают, и они играют, и они любят, и если даже порой тоскуют о мире, оставленном наверху, то вряд ли в этом признаются.

Это их мир, беззвездный, священный.

Они думают, он неуязвим. Непроницаем и вечен.

Но все когда-то меняется.

Закери Эзра Роулинс прибывает в “Алгонкин” примерно через четыре минуты после того, как вышел из своего номера. И прибыл бы раньше, если бы не пришлось дожидаться лифта, а потом, на переходе через улицу – пропустить перед собой такси.

Праздник еще не в разгаре, но уже оживленно. В лобби очередь из тех, кто ждет, чтобы их впустили. Отель, выстроенный в более классическом стиле, чем тот, где остановился Закери, выглядит еще старомодней, заполненный празднично одетой толпой, полированным красным деревом и искусно, но неярко подсвеченными пальмами в кадках.

Стоя в очереди, Закери надевает свою маску. Женщина в черном платье раздает белые маски тем, кто не позаботился принести их с собой, и Закери рад, что позаботился, потому что белые – из пластика, и вряд ли в них будет удобно, хотя зрительный эффект, когда они рассредоточены тут и там по комнате, впечатляет.

Он называет свое имя женщине за конторкой. Она не просит, чтобы он предъявил свой билет, и он убирает его назад, в карман пиджака. Пальто он сдает. Ему выдают браслет, оформленный как корешок книги, только вместо названия книги там дата. Рассказывают, как обстоит дело с баром (бар бесплатный, но чаевые приветствуются), и отпускают на волю, и он теряется, что, собственно, с собой делать.

Закери бродит, как призрак, и рад тому, что под маской его не видно.

В некоторых отношениях этот бал всем похож на любые нарядные сборища, когда все болтают, звенят бокалами, а музыка прорывается сквозь болтовню. Кто устраивается со всем удобством в кресле, кто собирается группкой в углу одной комнаты, тогда как в другой, где довольно оживленный танцпол, музыка главенствует над разговором и настаивает на том, чтобы ее слышали. Словно эпизод какого-то фильма, хотя неясно, какого он времени и какой длины у дам платья. Пока что в воздухе чувствуется некоторый оттенок неловкости, который, Закери знает это по опыту пребывания на свадьбах, где большая часть гостей между собой незнакома, растает со временем и по мере потребления алкоголя.

Но в остальном действо совсем не похоже на то, с чем он когда-либо сталкивался. Бар, расположенный за бальным залом, весь залит голубым светом. Узнаваемых с первого взгляда костюмов на литературные темы не так уж много, но, конечно, встречаются алые буквы (Натаниэль Готорн), классические феи с крылышками и Эдгар Аллан По с чучелом ворона на плече. Словно сошедшая с книжной картинки Дэйзи Бьюкенен попивает мартини в баре. У дамы в маленьком черном платье на чулках пропечатаны строчки из Эмили Дикинсон. У мужчины в костюме на плечо накинуто полотенце. Несколько персонажей легко укладываются в романы Остен и Диккенса.

Некто в углу наряжен весьма узнаваемым писателем – или же, догадывается Закери, приглядевшись, он и есть тот самый писатель собственной персоной, и до Закери доходит, что, как ни удивительно, некоторые из тех, кто написал книги, стоящие у него на полке, суть живые люди, и они ходят на балы.

Больше всех ему понравился костюм дамы в длинном белом платье и простой золотой короне, отгадку которому он не мог распознать, пока дама не повернулась к нему спиной, и тогда на ниспадающих складках обнаружилась пара заостренных ушей, свисающих с капюшона, и хвост, тянущийся вместе с треном. Вспомнилась любимая в детстве книжка Мориса Сендака и то, как он сам наряжался Максом из “Там, где живут чудовища”, когда ему было пять, хотя по элегантности его костюм до этого никак не дотягивал.

Закери посматривает, нет ли на ком золотых ожерелий, но ни одного с пчелами, ключами или мечами нет. Единственный ключ, попавшийся ему на глаза, приделан так, словно вот-вот исчезнет у хозяина за воротом на затылке, но этот ключ он расшифровывает как тонкий намек на один комикс.

Жаль, что люди, с которыми полезно бы поговорить, не подсвечиваются и над их головами не реет стрелка-индикатор или варианты диалога, из которых можно выбирать, какой тебе нужен. Закери совсем не всегда хочет, чтобы настоящая жизнь походила на видеоигры, но в некоторых случаях это было бы очень удобно. Поди туда. Поговори вон с тем человеком. Считай, что двигаешься вперед, даже если понятия не имеешь, что именно тщишься сделать.

Все время отвлекают детали, когда следует сосредоточиться на украшениях. В баре он заказывает литературный коктейль под названием “Утопленница Офелия”, в составе джин, лимон и сироп фенхеля, подается с веточкой розмарина и салфеткой, на которой соответствующая цитата из “Гамлета”. Другие прихлебывают дайкири а-ля Хемингуэй и веспер-мартини по методу Бонда: и тот, и другой коктейли украшены извилистой завитушкой лимона. Вокруг ножек узких бокалов с игристым вьются ленточки с надписью “Выпей меня”.

На столах чаши с клавишами, выломанными из пишущих машинок. Свечи в стеклянных подсвечниках, обернутых страницами книг. Один из коридоров увит гирляндой с письменными принадлежностями (авторучками, карандашами, гусиными перьями), фестонами свисающей с потолка.

Женщина в платье, расшитом бисером, и в такой же маске сидит в углу за пишущей машинкой, печатает коротенькие истории на узких бумажках и раздает их тем, кто проходит мимо. Та, что досталась Закери, читается как развернутое предсказание из печенья:

Он бродит один, защищенный своим одиночеством.

Смущен, но утешен своим смущением.

Прячется под покровом недоумения.

Значит, внимания избежать не удалось, даже изображая призрак на празднике. Наверно, маска делает человека смелей, думает он, она придает анонимности, в ней легче вступить в разговор. Другие бродячие гости подступают с замечаниями насчет напитков и атмосферы. Истории, напечатанные на машинке, служат популярным поводом для беседы, и Закери приходится прочитать несколько вариантов, включая одну про ежика, взирающего на звезды, и еще одну, про дом, выстроенный над ручьем, где в каждой комнате слышится шум воды. Кто-то при нем говорит, что в других комнатах проходят выступления мастеров устного рассказа, но пока он не встретил никого, кто при этом присутствовал. Ему подтверждают, что да, вон там через комнату действительно сидит известный писатель, и, кстати, вон еще один, там, налево, видите?

В синеватом освещении бара он обсуждает коктейли с джентльменом, на котором выданная ему при входе белая маска, а на лацкане пиджака бейджик “Привет, меня зовут.” с приписанным от руки “Годо”. Название бурбона, который горячо рекомендует ему этот самый Годо, Закери записывает на обратной стороне распечатки своего билета.

– Простите, – говорит дама в на удивление детском голубеньком платье и белых гольфах, и Закери осеняет, что это она ему. – Вы не видели тут кошечку? – спрашивает она.

– Кошечку?

Закери решает было, что перед ним брюнетистая разновидность Алисы из Страны чудес, но рядом с ней возникает еще одна дама в аналогичном наряде, и уж тут становится ясно, хотя и не без морозца по коже, что это близняшки из “Сияния” Кинга.

– При отеле живет кошечка, – поясняет первая дама, – мы ищем ее всю ночь, но никак не можем найти.

– Поможете нам искать? – просит ее доппельгангер, двойник, и Закери соглашается, несмотря на то что приглашение звучит зловеще, учитывая, как дамы выглядят.

Они решают разделиться, чтобы закинуть сеть шире. Закери возвращается на танцпол, медлит там, прислушиваясь к джаз-бэнду, и силится вспомнить, что это такое знакомое музыканты играют.

Он вглядывается в тень за оркестром, хотя понятно, что вряд ли кошка станет там ошиваться, при таком шуме.

Тут кто-то трогает его за плечо.

За ним стоит женщина, наряженная как Макс. В своей короне она выше, чем он ожидал.

– Хотите потанцевать? – спрашивает она.

“Произнеси что-нибудь изысканное”, – командует голос у него в голове.

– Конечно, – выговаривает его рот, и голос в голове в отчаянии взмахивает руками. Впрочем, король чудовищ, кажется, не в претензии.

Вблизи ее облик производит еще более сильное впечатление. Золотая маска под стать золотой короне, обе вырезаны из кожи, обе простых форм и выкрашены металлизированной краской. В вырезах маски видно, что и глаза ее подведены золотом, и даже ресницы сверкают тем же золотым блеском, которым осыпаны темные взбитые волосы. Волосы, впрочем, догадывается Закери, вполне могут быть париком. Белые пуговицы по переду платья, почти невидимые на фоне ткани, пришиты золотой нитью.

Даже духи ее в точности отвечают ее костюму, грубоватая смесь, странным образом отдающая сырой землей и сахаром одновременно.

С минуту они танцуют, молча и нельзя сказать, что неуклюже, стоило Закери вспомнить, как вести даму и следовать ритму (какой-то джазовый стандарт, но названия никак не вспомнить), а потом он решает, что, наверное, должен что-то сказать, и, порывшись в памяти, останавливается на первом, что пришло ему в голову, когда он раньше ее увидел.

– Ваш костюм Макса несравненно лучше, чем мой костюм Макса, – говорит он. – Я очень рад, что не надел мой, это был бы позор.

Женщина улыбается той всезнающей почти ухмылкой, которая ассоциируется у него со звездами старого кино.

– Вы не поверите, сколько народу спрашивало меня, кто бы это мог быть, – отвечает она с отчетливой ноткой разочарования.

– Им следует больше читать, – подхватывает ей в тон Закери.

– Вы ведь тоже в маске, не так ли? – понизив голос, спрашивает она.

– Более или менее, – отвечает Закери.

Король чудовищ, который, не исключено, в парике, ему улыбается. На сей раз настоящей улыбкой.

– Более, полагаю, – говорит она, внимательно на него посмотрев. – Что вас привело сюда нынче вечером, помимо любви к коктейлям и литературе? У меня создалось впечатление, что вы кого-то ищете.

– Что-то вроде того, – признает Закери. Надо же, он почти что об этом забыл. – Но не думаю, что те, кого я ищу, здесь.

Тут он разворачивает ее в танце, в основном для того, чтобы избежать столкновения, но платье ее взвивается столь эффектно, что несколько человек поблизости останавливаются ими полюбоваться.

– Как глупо с их стороны, – говорит женщина. – Они лишили себя чудесного бала и славной компании.

– А потом я еще искал кошку, – добавляет Закери. На это женщина улыбается еще шире.

– О, я видела Матильду в самом начале вечера, но кто знает, куда она направлялась! С кошками дело такое, порой разумней позволить кошке найти тебя. – И, помолчав, мечтательным шепотом прибавляет: – Разве это не замечательно, быть гостиничной кошкой? Я желала бы этого для всех.

– А что привело сюда вас? – спрашивает ее Закери.

Мелодия танца меняется, он чуть было не сбивается с ритма, но, к счастью, подстраивается, ухитрившись не отдавить ногу партнерше.

Но прежде, чем она успевает ответить, что-то, происшедшее за плечом Закери, привлекает ее внимание. Она вся замирает, он это скорей чувствует, чем видит, и думает про нее, что вот, наверное, человек, который отлично носит какие угодно маски. – Простите, я должна отлучиться, – произносит она и кладет руку на лацкан Закери.

Кто-то сбоку щелкает фотоаппаратом. Женщина отступает на шаг, чтобы уйти, но потом останавливается и склоняется перед ним в поклоне, похожем на реверанс, что выглядит одновременно и чинно, и неуместно, в особенности потому, что в короне ведь она, а не он. Но Закери отвечает ей тем же, очень стараясь соответствовать, и когда она исчезает в толпе, кто-то поблизости аплодирует, как будто они устроили представление.

Подходит фотограф, спрашивает их имена. Закери на это просит, чтобы их просто назвали гостями, если фотографии будут где-то помещены, и фотограф нехотя соглашается.

Закери снова бродит по лобби, теперь уже медленней, поскольку толпа стала гуще. Его гнетет разочарование. Он смотрит на украшения, нет ли среди них пчелки, ключа и меча. Он ждет знака. Может быть, стоило самому надеть что-то подобное, или нарисовать на руке, или вложить в нагрудный карман платок-паше с узором из пчел. Странно, как он вообще смел надеяться, что сумеет опознать незнакомца в комнате, где незнакомцев не счесть.

Закери ищет глазами кого-нибудь, с кем он уже говорил, может, удастся ненароком эдак спросить, о чем спросить, он уж и сам не знает. Женщины-Макса в толпе нет. Он подходит к плотно сгрудившейся группе (там кто-то в эффектной зеленой пижаме держит розу под стеклянным колоколом), ступает за колонну, держась поближе к стене, чтобы их обойти, и в этот момент его хватают за руку и втаскивают в дверной проем.

Дверь закрывается, приглушив голоса, отрезав свет.

В темноте кто-то есть, рука, втащившая Закери, его отпустила, но этот кто-то стоит совсем близко. Кажется, выше ростом, чем он. Тихонько дышит. Пахнет лимоном, кожей и еще непонятно чем, на вкус Закери, необыкновенно приятным.

Затем в ухе шепот:

– Когда-то, давным-давно, Время влюбилось в Судьбу.

Голос мужской. Глубокий, но интонация легкая, в манере опытного рассказчика. Закери замирает, весь внимание. Прислушивается.

– Что, как вы можете догадаться, вызвало массу проблем, – продолжает рассказчик. – Этот роман нарушил течение времени. Нити судьбы запутались в узелки.

Рука, лежащая у него на спине, легонько подталкивает его вперед, Закери неуверенно делает шаг в темноту, потом другой. Рассказчик продолжает свою речь, голос его теперь так внятен, что заполняет собой все пространство.

– Звезды наблюдали с небес в беспокойстве, что будет дальше. Что станется с днями и ночами, если Времени предстоит страдать из-за разбитого сердца? Какие катастрофы случатся, если та же судьба ждет самое Судьбу?

Они продолжают идти в темноте.

– Звезды договорились между собой и разделили влюбленных. Некоторое время на небесах легче дышалось. Время текло, как ему свойственно течь, ну, может быть, самую чуточку медленней. Судьба перевивала тропки, которым суждено было перевиться, хотя, пожалуй, то тут, то там веревочка оказывалась непрочной.

Поворот, и Закери ведут сквозь тьму в другом направлении. В наступившем молчании глухо, отдаленно слышится звучание джаза.

– Но в конце концов, – продолжает рассказчик, – Судьба и Время снова нашли друг друга.

Рука на плече Закери твердо останавливает его на ходу. Рассказчик придвигается ближе.

– Звезды в небесах вздохнули, замерцали, заволновались. Стали спрашивать совета у Луны. Луна, в свой черед, поручила совиному вечу разобраться, какие действия предпринять.

Где-то в темноте раздается тяжелый звук бьющихся крыльев, тревожа воздух близ них.

– Совиное вече, собравшись, обсуждало этот вопрос ночь за ночью. Они судили-рядили, пока мир спал, и Земля продолжала вращаться в неведении, что такие важные дела решаются, пока мир спит.

Невидимая рука подносит руку Закери к дверной ручке. Закери поворачивает ее, и дверь открывается. Он мельком видит перед собой ломтик полумесяца, который потом исчезает.

– Совиное вече пришло к заключению, что проблема состоит в комбинации, один из элементов которой следует удалить. Оставить они решают тот, который кажется им наиболее важным.

Невидимая рука подталкивает Закери вперед. Дверь за ним закрывается. Ему чудится, что его бросили одного, но потом рассказ продолжается, голос окутывает его в темноте.

– Совиное вече известило о своем решении звезды, и звезды с ним согласились. Луна была против, но в эту ночь она была темная и мнения своего выразить не могла.

Тут Закери вспоминает, очень зримо, как полумесяц исчез перед его глазами минуту назад, до того как рассказ возобновился.

– Итак, решение было принято, и Судьбу разорвали. В клочья, клювами и когтями. Вопли Судьбы разносились повсюду, достигая самых далеких мест, самых высоких сфер, но никто не посмел вмешаться, кроме маленькой храброй мышки, которая в разгар бойни прокралась тихонько сквозь кровь, кости и перья, и выкрала сердце Судьбы, и сберегла его.

Теперь ему кажется, будто по его руке вверх, до плеча бежит мышь. Движение замирает там, где у него сердце, и прикосновение руки к сердцу длится мгновение, а потом отступает. Следует долгая пауза.

– Когда ярость утихла, оказалось, что от Судьбы ничего не осталось.

Рука в перчатке ложится Закери на глаза, темнота делается теплей и еще темнее, голос звучит ближе.

– Филин, съевший глаза Судьбы, обрел великую зоркость, недоступную прежде смертным созданиям. Вече короновало его как Совиного короля.

Одна рука по-прежнему прикрывает глаза Закери, а вторая весомо, но совсем ненадолго накрывает ему макушку.

– Звезды в небесах искрились от радости и облегченья, но Луна преисполнилась скорби.

Еще одна пауза. Долгая, и в молчании Закери слышит дыхание – и свое, и рассказчика. Рука того остается у него на глазах. Запах кожи смешивается с запахом лимона, табака, пота. Ему делается не по себе, и тут рассказ продолжается.

– Итак, Время идет, как ему и положено, а те события, которым когда-то было суждено сбыться, предоставлены случаю, но Случай никогда ни в кого не влюбляется надолго.

Рассказчик подталкивает Закери направо и снова вперед.

– Однако же мир чудно устроен, так что никакой конец – не конец, как бы звездам этого ни хотелось.

Тут они останавливаются.

– Иногда Судьбе удается снова собрать себя воедино.

Скрип открывшейся перед ним двери, он переступает порог.

– А Время всегда ждет, – шепчет голос, согревая дыханием его шею.

Рука, прикрывавшая ему глаза, отступает, позади клацает дверной замок. Щурясь на свет, оглядевшись, он обнаруживает себя снова в лобби, в углу, за пальмой в кадке. Сердце гулко бьется в ушах.

Дверь позади него заперта.

Что-то тыкается ему в лодыжку, глянув вниз, он видит пушистую серо-белую кошку, которая трется о него лбом.

Он наклоняется, чтобы ее погладить, и только тут понимает, что руки его мелко дрожат. Кошку, однако, это нимало не беспокоит. Она позволяет себя погладить, а потом важно уходит в тень.

Закери бредет в бар, все еще как во сне, под глубоким впечатлением от рассказа. Пытается и не может вспомнить, слышал ли его раньше, хотя что-то в нем есть знакомое, словно это миф, который он прочитал, а потом забыл. Бармен смешивает ему еще одну “Утопленницу Офелию”, извинившись, что фенхелевый сироп весь вышел. Он заменил его медом, поверху добавив игристого. С медом гораздо лучше.

Закери озирается, нет ли где женщины-Макса.

Не найдя ее, он сидит в баре с унылым ощущением неудачи и, пытаясь вспомнить все, что с ним случилось за вечер, не может не чувствовать изумления. Пил коктейль с веточкой розмарина, “для памятливости”[2]. Искал кошку. Танцевал с королем чудовищ. Приятно пахнущий человек увел меня в темноту и рассказал там историю. Кошка сама меня нашла.

Он пытается вспомнить, как название того бурбона, который упоминал Годо, и вытаскивает из кармана распечатку билета.

Вместе с распечаткой вытягивается картонка размером с визитную карточку, соскальзывает и падает на пол. Закери ее поднимает, силясь припомнить, кто из тех, с кем он общался за вечер, мог ее дать. Но это не визитная карточка. На картонке две строчки, написанные от руки.

Терпение и Стойкость

Час ночи. Принесите цветок.

Закери смотрит на часы. Сейчас 12.42.

Он переворачивает картонку.

На оборотной стороне – пчелка.

Сладостные печали

Есть три тропы. Это одна из них

Сколько существуют на свете пчелы, столько и хранители пчел.

Рассказывают, что поначалу был один-единственный пчеловод-хранитель, но поскольку истории множились, возникла нужда в новых.

Хранители появились прежде служителей, прежде стражей. Прежде хранителей появились пчелы и истории. Трепетали крылышками, жужжали.

Хранители появились прежде ключей.

Обычно об этом забывают, поскольку они олицетворяют собой ключи.

Забыт также и тот факт, что когда-то был только один ключ. Длинный, тонкий ключ из железа с позолоченной головкой.

Копий с него сделано сколько угодно, но первый – главный. Копии на цепочках свисают с шей всех хранителей. Ключи так часто бьются им в грудь, что, кажется, впечатываются в нее, металл изнашивается о кожу, оставляя на ней свой след.

Таково происхождение традиции. Теперь об этом все позабыли. Идея отпечатка на коже возникает из-за отпечатка на коже. Связь явлений очевидна, пока смысл ее не выветрится из памяти.

Роль хранителей менялась со временем, больше, чем у других. Служители зажигают свои свечи. Стражи передвигаются незаметно и всегда настороже.

Хранители пчел когда-то только ухаживали за пчелами и за их историями.

По мере того как территория расширялась, они устраивали комнаты, распределяя истории по типу, либо длине, либо следуя неведомой прихоти. Врезали полки для книг в камень, изготавливали металлические стеллажи и застекленные шкафчики, ставили столы для тяжеленных кодексов и фолиантов. Кресла и подушки, чтобы удобно было читать, лампы для освещения. Добавляли комнат по ходу дела. Строили круглые, с камельком посередке, где так отлично собраться и рассказывать друг другу истории. Или похожие на пещеры, с хорошей акустикой, где можно устраивать представления, пересказывать сочиненное языком танца и песни. Мастерские, где книги починяют, кабинеты, где книги пишут, пустые комнаты на тот случай, если возникнет какая-нибудь нужда.

Хранители делали двери для комнат и ключи, открывать их или держать запертыми. Поначалу ко всем дверям подходил один ключ.

Когда дверей стало много, потребовалось больше ключей. Было время, когда хранитель узнавал каждую дверь, каждую комнату, каждую книгу. Теперь не так. Поэтому они завели индивидуальные секции. Крылья. Уровни. Один хранитель, пожалуй, всех других и знать-то не может. Движутся они кругами, порой пересекаясь, порой нет.

Они выжгли свои ключи у себя на груди, чтобы их всегда отличали как хранителей. Это напоминание об ответственности, даже если ключ (или ключи) висит не на шее, а на крюке, вбитом в стену.

И хранителем становятся теперь тоже иначе.

Поначалу их выбирали и воспитывали как хранителей. Выбирали из тех, кто родился в Гавани или был привезен туда таким юным, что даже небо помнил как сон. С малых лет их учили книговедению и пчеловодству, и в игрушки давали деревянные ключи.

Со временем было решено, что выбор пути, как у служителей, должен быть добровольным. В отличие от служителей вызвавшиеся проходят подготовку. Те, кто готов продолжить после первого подготовительного периода, вступают во второй. После второго оставшиеся вступают в третий.

Вот в чем состоит третий период подготовки.

Будущий хранитель должен выбрать историю. Любую, какую захочет. Сказку, или миф, или анекдот о поздней ночи и чрезмерном количестве бутылок вина, только это не может быть история, которую он придумал сам.

(Многие из тех, кто верит, что хочет в хранители, на самом деле – поэты.)

Выбранной историей они занимаются целый год.

Необходимо выучить ее на память. Больше, чем наизусть, впустить в сердце. Не так, что просто произносишь слова, а так, словно чувствуешь их, а сюжет осязаешь буквально, слово за словом: как он, поднимаясь, падая, торопясь или запинаясь, движется к своему пику. Так, чтобы вспомнить и пересказать с таким чувством личной причастности, словно сам эту коллизию пережил, и так беспристрастно, словно побывал каждым, кто в ней участвует.

Через год испытуемого приводят в круглую комнату, в которой только одна дверь. Два простых деревянных стула стоят один напротив другого.

Свечи усеивают округлые стены, как звезды, сияя из бра, развешенных с неравными интервалами.

Каждый кусочек стены, не занятый свечой или дверным проемом, увешан ключами. Начиная от пола по всей стене и продолжаясь невидимо над самой высокой свечкой в тени, сгущающейся над головой. Длинные медные ключи и коротенькие серебряные, ключи со сложной бородкой и с нарядной декоративной головкой. Есть очень старые, источенные временем, но все вместе они посверкивают в свете свечей.

Здесь хранится копия каждого из ключей, какие только есть в Гавани. Если какой-то понадобится, сразу делают дубликат, который займет его место, так что не теряется ни один.

Единственный ключ, которому близнеца в этой комнате нет, это тот, каким открывается дверь в стене.

Это комната, сбивающая с толку. Так задумано.

Будущего хранителя, когда его приводят сюда, просят присесть. (Большинство выбирает тот стул, что лицом к двери. Но те, кто выбирают стул к двери спиной, почти всегда выступают удачней.)

Их оставляют одних, когда на несколько минут, а когда и на час. Потом кто-нибудь входит и садится на стул напротив.

И тут они рассказывают свою историю.

Рассказывать ее они могут как им угодно. Но нельзя выходить из комнаты и с собой приносить ничего нельзя. Ни реквизита, ни текста.

Они не обязаны сидеть сиднем, хотя их единственный слушатель – обязан.

Некоторые повествуют сидя, предоставляя голосу сделать всю работу. Но не возбраняется оживить представление, как придет в голову: излагай, хоть стоя на стуле, хоть расхаживая.

Одна испытуемая, было дело, подошла к слушателю сзади, облокотилась на спинку его стула и всю историю прошептала ему в ухо.

А еще один свою долгую и многосложную повесть всю целиком пропел, от сентиментального зачина через воющую боль и снова к тихой мелодии.

А третья, используя стул свой как инструмент, по ходу действия погасила одну за другой все свечи и завершила свой ужасающий рассказ в темноте.

Как только история закончена, слушатель удаляется.

Испытуемый остается один, когда на несколько минут, а когда и на час.

Потом приходит хранитель. Некоторых поблагодарит за труды и отпустит.

А остальных попросит выбрать со стены ключ. Какой угодно.

Ключи не подписаны. Выбор делается исходя из ощущений, подчиняясь инстинкту или следуя эстетическим предпочтениям.

Ключ принят, и испытуемый возвращается на свой стул. Тут ему завязывают глаза.

Ключ, который он выбрал, раскаляют в огне и прижимают к груди испытуемого. Шрам-отпечаток располагается примерно там, где был бы ключ, если его носить на цепочке вокруг шеи.

В темноте хранитель видит себя самого внутри той комнаты, которую выбранный им ключ отмыкает. И по мере того, как притупляется острота боли, он начинает видеть все комнаты. Все двери. Все ключи. Все вещи, которые ему отныне хранить.

Тех, кого делают хранителями, делают ими не потому, что они люди высокоорганизованные, понимают в механике, преданны или достойны больше других. Нет. Преданность – удел служителей. Достоинство – удел стражей. Хранители сильны присутствием духа и никогда его не теряют.

Их делают хранителями, потому что они понимают, зачем мы здесь.

Почему это важно.

Потому что они понимают в историях.

Они чувствуют жужжание пчел в своих венах.

Но так было раньше.

А теперь есть только один.

Закери Эзра Роулинс, прежде чем забрать свое пальто из гардероба, трижды поглядывает на часы. Перечитывает записку. Терпение и Стойкость. Час ночи. Принесите цветок.

На девяносто четыре процента он уверен, что Терпение и Стойкость – это имена львов на ступеньках Нью-Йоркской публичной библиотеки, которая всего в нескольких кварталах отсюда. Оставшиеся шесть процентов неуверенности не стоят того, чтобы рассматривать иные возможности, да и минутная стрелка, похоже, отмеривает время быстрей, чем ей это свойственно.

– Благодарю вас, – говорит он гардеробщице, которая приносит его пальто, и делает это с чрезмерным энтузиазмом, судя по выражению ее лица, каковое легко считывается, несмотря даже на то, что часть лица скрыта под маской, но Закери уже на полпути к выходу.

Там он медлит, припомнив единственную инструкцию, содержащуюся в записке, и, стараясь действовать незаметно, вытягивает один цветочек из композиции, поставленной у входной двери. Цветок бумажный, лепестки вырезаны из книжных страниц, но, что ни говори, это цветок. Другого ему не найти. Сойдет.

Прежде чем выйти, он снимает маску, засовывает ее в карман пальто. Без маски ему уже как-то не по себе.

Уличный воздух сталкивается с ним ледяной стеной, и тут же он сталкивается с чем-то еще, покрепче, что сбивает его с ног.

– Ох, ради бога, простите! – раздается над ним.

Часто моргая, Закери, поднимает глаза, ужаленные морозом, и затуманенное выпитым зрение настаивает на том, что к нему обращается очень вежливый полярный медведь.

Еще пару раз сморгнув, он добивается того, что полярный медведь утрачивает некоторую долю своей пушистости и размытости и оборачивается белоснежно-седой дамой в столь же белой шубке. Дама протягивает ему руку в белой перчатке.

Приняв руку, Закери позволяет даме-медведице помочь ему подняться на ноги.

– Бедняжка, – сочувственно говорит она, а белые перчатки ее порхают над его плечами и лацканами, сами при этом каким-то чудом не пачкаясь. Дама озабоченно поджимает ярко накрашенные губы. – Вы целы? Я даже не видела, куда я иду, такая глупость!

– Все в порядке, – отвечает Закери, брюки его в ледяной крошке, а плечо ноет. – А у вас? – интересуется он, хотя ни у дамы, ни у ее шубки ни волосок с места не сбился, и обе они кажутся теперь даже не белыми, а скорей серебристыми.

– Я цела-невредима в той же мере, в какой невнимательна, – отвечает она, снова порхая перчатками. – Давненько никто не падал к моим ногам, даже в таких обстоятельствах, так что я, в целом, признательна вам, мой дорогой.

– К вашим услугам, – кланяется Закери, автоматически улыбаясь. Боль в плече утихает. Он чуть было не спрашивает даму, не с маскарада ли она возвращается, но его слишком заботят убегающие минуты. – Хорошего вечера! – прощается он и, оставив ее в пятне света под навесом у входа в “Алгонкин”, торопится дальше.

Свернув на Пятую авеню, он снова сверяется с часами. Несколько минут еще есть.

По мере того как он приближается к библиотеке, под шуршание автомобильных шин по влажной дороге, его автопилот начинает сбоить. Руки окоченели. Глянув на них, он видит уже помятый бумажный цветок. Подносит его ближе к глазам, может, станет понятно, из какой книги сделаны лепестки, но текст по-итальянски.

Подойдя к библиотеке, он замедляет шаг. Несмотря на поздний час, народ вокруг есть. Несколько мужчин, все в черных пальто, смеются и болтают на светофоре, ждут зеленого света, чтобы перейти улицу. У низкой каменной стенки целуется какая-то парочка. На лестнице никого нет, и библиотека закрыта, но львы на своем посту.

Закери проходит мимо того, который вроде бы Стойкость, и останавливается ровно посередине между двумя львами. Смотрит на часы: две минуты второго.

Неужели он пропустил встречу, если, конечно, это была встреча, или нужно еще подождать?

“Жаль, не захватил книгу”, – привычно думает он, как всегда, когда нужно убить время, тут же припоминает, что как раз захватил, и лезет во внутренний карман пиджака. Но “Сладостных печалей” там нет.

На всякий случай он проверяет все имеющиеся карманы. Втуне.

– Не это ли ищете? – спрашивает кто-то из-за спины.

На библиотечной лестнице несколькими ступеньками выше Закери стоит человек в коротком пальто полувоенного покроя, с поднятым воротником и заправленным внутрь толстым шерстяным шарфом. Темные волосы с проседью на висках обрамляют лицо, которое допустимо было бы назвать красивым, если снабдить красоту эпитетами “суровая” и “непривычная”. Он в черных брюках и начищенных туфлях, но Закери не помнит, чтобы видел его на балу.

Рукой в черной перчатке он держит “Сладостные печали”.

– Вы ее у меня украли! – ахает Закери.

– Нет, украл ее у вас кое-кто еще, а вот я выкрал ее у них, – объясняет человек, спускаясь по ступенькам и останавливаясь рядом с Закери. – Не стоит, не благодарите меня.

Волоски на затылке Закери узнают голос раньше, чем он сам. Это рассказчик.

– За вами следят люди, которым эта книга нужна, – продолжает тот. – Пока что они думают, что она у них. У нас сейчас есть окно во времени, в которое им ходу нет, окно это закроется примерно через полчаса, когда до них дойдет, что они потеряли. Пойдемте со мной.

Человек засовывает “Сладостные печали” в карман пальто, миновав Терпение, спускается с лестницы и направляется на юг. Он идет, не оглядываясь. Закери, помедлив, следует за ним.

– Кто вы? – спрашивает Закери, нагнав человека, когда тот уже на углу.

– Можете называть меня Дориан.

– Вас в самом деле так и зовут?

– Разве это имеет значение?

В молчании они переходят улицу.

– А для чего цветок? – спрашивает Закери, окоченелыми пальцами приподняв бумажный цветок.

– Хотел посмотреть, следуете ли вы инструкциям, – отвечает Дориан. – Вы справились, хотя цветок и не настоящий. Умеете, по крайней мере, импровизировать.

Дориан забирает цветок, укорачивает у него стебелек и вставляет себе в петлицу.

Закери прячет онемевшие руки в карманы.

– Вы даже не спросили, кто я такой, – замечает он, не понимая, как можно быть таким загадочным и таким неприятным одновременно.

– Вы – Закери Эзра Роулинс. Закери, ни в коем случае не Зак. Родились 11 марта 1990 года, в Новом Орлеане, штат Луизиана. В 2004-м, вскоре после того, как родители развелись, переехали с матерью на север штата Нью-Йорк. Последние пять с половиной лет учитесь в университете в Вермонте, в настоящее время работаете над диссертацией по теме “Гендер и нарратив в современных видеоиграх”. Индекс академической успеваемости очень высокий. Интроверт с умеренной склонностью к беспокойству. Есть несколько человек, с которыми вы дружны, но по-настоящему близких друзей нет. Дважды состояли в серьезных романтических отношениях, оба раза дело кончилось плохо. В начале этой недели вы взяли книгу в библиотеке, вследствие чего книга засветилась в онлайн-каталоге и с тех пор ее, и вас вместе с ней, стало возможно отслеживать. Следить за вами труда не составляет, но они дополнительно прослушивают ваш телефон и установили “маячок”, который вы, к счастью, оставили у себя в отеле. Вы любите хорошо приготовленные коктейли и натуральное какао, и, пожалуй, вам следовало бы носить шарф. Так что я знаю, кто вы.

– Вы забыли еще, что я Рыбы, – сквозь сжатые зубы цедит Закери.

– Ну, я полагал, это и так понятно при упоминании даты рождения, – дернув плечом, отвечает Дориан. – А я Телец, и если мы выберемся из этой истории, стоит, пожалуй, попросить вашу матушку составить мне гороскоп.

– А про мать-то мою что вам известно? – в изнеможении спрашивает Закери.

Он с трудом поспевает за Дорианом, и на каждом перекрестке порыв ледяного ветра пронизывает его насквозь. Следить за названиями улиц он перестал, но, похоже, движутся они на юго-восток.

– Мадам Лав Роулинс, духовный наставник, – говорит Дориан, в очередной раз куда-то свернув. – Жила на Гаити всего до четырех лет, но порой имитирует акцент, поскольку есть клиенты, которым такое по вкусу. Специализируется на психометрии, балуется гаданием на картах таро и чайных листьях. В Новом Орлеане вы жили над ее магазином. Там ведь и находилась та дверь, которую вы не открыли, верно?

Закери удивлен, откуда ему известно про дверь, но потом простой ответ сам приходит ему в голову.

– Вы прочли книгу!

– Просмотрел несколько первых глав, если их можно назвать главами. Мне было любопытно, отчего вы так к ней привязаны. Теперь я понимаю. Они не должны знать, что вы в книге, иначе вами заинтересуются еще больше, сейчас-то они гоняются за книгой.

– Да кто же они такие?! – вздыхает Закери, и они сворачивают на улицу пошире, в которой он узнает Парк-авеню.

– Группка вздорных ублюдков, которым кажется, что они делают благое дело, хотя это сущее заблуждение. – Дориан так ощетинивается, что, на взгляд Закери, раздражение его может иметь личную подоплеку и не исключено, что оно обоюдно. – Мог бы преподать вам урок истории, но сейчас времени на это нет.

– Так куда мы идем?

– В их американскую штаб-квартиру, которая, к счастью, всего в нескольких кварталах отсюда.

– Погодите, мы что, идем к ним? Я не.

– Там сейчас почти никого нет, и это нам на руку. Когда придем, вы отдадите им это.

Дориан достает из сумки книгу, но это не та. Эта потолще, синяя и кажется очень знакомой, а на крышке выдавлен золотом рисунок. Бюст Ареса.

Закери поворачивает ее корешком, взглянуть на заглавие, но он и так знает, что там. “Век сказаний, или Красота мифологии”. Библиотечная наклейка с шифром отодрана.

– Вы взяли ее из библиотеки! – Обвинение звучит как очевидность, стоит произнести его вслух. – Вы там были!

– Правильно, Когтеврану – десять очков! Хотя не очень-то умно было с вашей стороны собрать все книги и оставить их без присмотра, когда вам маффина захотелось.

– Маффин был вкусный! – защищаясь, протестует Закери, и Дориан, ему на удивленье, смеется – приятным, глубоким смехом, от которого становится немного теплей.

– Вкусный маффин – это просто кекс без глазури, – замечает Дориан, а потом возвращается к делу: – Вы должны принести им эту книгу.

– Разве они не поймут, что книга не та?

Откинув заднюю крышку переплета, Закери видит, что штрихкод тоже снят, а на его месте инициалы: “Дж. С. К”.

– Те, кто за вами следил, конечно, поняли бы, – говорит Дориан. – Но им сейчас не до того. А те, на кого оставлена их коллекция, птицы низкого полета, им невдомек, о какой в точности книге речь. Вы дадите им эту, возьмете у них другую для меня, и тогда я верну вам вашу.

Он снова показывает “Сладостные печали”, и у Закери мелькает мысль, что хорошо бы выхватить ее и дать деру. Но руки у него так замерзли, что невмочь вынуть их из карманов. И потом, этот тип, как бы его ни звали, скорей всего, запросто его догонит.

– Какой смысл во всем этом книгообмене? – спрашивает он взамен.

Дориан снова прячет “Сладостные печали” в карман.

– Вы поможете мне с книгообменом, а я отведу вас туда.

Пояснять, куда именно, не требуется, но Закери теряется, что на это сказать. Неоновый свет вывески, мерцая, раскрашивает снежный сугроб на обочине то в красный из серого, то снова из серого в красный.

– Оно существует, – утвердительно говорит он.

– Конечно же, существует, – отвечает Дориан. – Вам ли не знать. Вы чувствуете это нутром, иначе вас здесь бы не было.

– Оно. – начинает было Закери, но закончить вопрос не может.

Оно такое же, как в книге? Ему смертельно хочется это узнать, но, наверно, думает он, настоящее никогда не опишешь словами. Оно всегда больше.

– Без моей помощи вам туда не попасть, – продолжает Дориан, когда они стоят на красном свете светофора, хотя машин близко нет. – Ну, разве что у вас есть какая-то договоренность с Мирабель, о которой мне неизвестно.

– А кто это – Мирабель? – спрашивает Закери.

Включился зеленый, и они как раз посреди проезжей части. Дориан останавливается, поворачивается к Закери, в глазах вопрос, брови недоверчиво подняты.

– Что такое? – удивляется Закери, когда пауза затянулась настолько, что уже неудобно, и смотрит направо-налево, не наедет ли на них кто.

– Вы не зна… – и Дориан себя обрывает. Скептически вздернутые брови сдвигаются, придав лицу выражение озабоченности, он поворачивается, чтобы перейти наконец улицу. – Да ладно, сейчас недосуг, мы почти пришли. Прошу вас слушать меня очень внимательно и точно следовать указаниям.

– Импровизировать можно? – вырывается у Закери резче, чем ему бы хотелось.

– Только если иного выхода не будет. И ручек пишущих никому не одалживайте, если вам интересно, где именно вам привесили “маячок”. Тому, кто откроет дверь, скажете, что вам надо передать книгу в архив. Книгу покажете, не выпуская ее из рук. Если сразу не впустят, скажите, что вас послал Алекс.

– Кто это Алекс?

– Никто, это пароль. На вас должно быть вот это, позаботьтесь, чтобы это заметили, но особенного внимания не привлекайте, этот вариант несколько устарел, они сейчас немного другие носят, но лучше я ничего не нашел.

Дориан подает ему брелок на длинной цепочке. Серебряный меч.

– Вас проведут через холл, потом по лестнице в один пролет подниметесь в другой холл, в который выходят несколько запертых дверей. Одну вам откроют. Примерно в это время прозвенит дверной колокольчик. Тому, кто будет вас сопровождать, придется ответить. Скажите ему, что сами положите книгу на место и сами найдете выход, это обычная практика и удивления не вызовет. Сопровождающий вас оставит.

– Почему вы так в этом уверены? – спрашивает Закери, надевая цепочку, в то время как они делают очередной поворот. Улицы в этом районе в основном жилые, озелененные, в угловых домах магазины и рестораны.

– Там строгие требования протокола, и некоторые выполняют их даже строже других, – отвечает Дориан, ускоряя шаг. – Всегда отвечать на дверной звонок – одно из строжайших и соблюдается в первую очередь. Далее. В комнате книги, на полках и в стеклянных витринах. Вас интересуют как раз витрины. В одной из них будет книга в переплете из коричневой кожи, с потертым позолоченным обрезом. Вы сразу ее узнаете. Поменяйте ее на Булфлинча. Сразу же спрячьте книгу под пальто, в холлах камеры. Голову наклоняйте пониже, хотя я не думаю, что кто-то из тех, кто камеры мониторит, узнает вас по фотографии.

– У них есть моя фотография? – изумляется Закери.

– Да, та, что из школьного выпускного альбома, ничего похожего, не волнуйтесь. Возвращайтесь тем же путем, вниз по лестнице, но, спустившись в холл, заверните налево за лестницу. Там есть спуск в подвал, в котором – задняя дверь. Она ведет в садик, в дальнем конце садика – калитка. Закроете за собой калитку – поверните направо. Идите до конца проулка на улицу. Я буду ждать через дорогу. Как только замечу вас, начну идти. Следуйте за мной шесть кварталов, и когда будете уверены, что за вами никого нет, нагоните. Вот и все. – Дориан останавливается в затемненном углу. – В середине квартала налево, серое здание, черная дверь, номер 213. Вопросы есть?

– Да, есть, – отвечает Закери тоном повыше, чем собирался. – Кто вы, черт побери, такой? Откуда вы взялись? Почему сами не можете это сделать? Что такого важного именно в этой книге, и кто на самом деле эти люди, и что мышь сделала с сердцем Судьбы? Кто такая Мирабель и в какой момент всей этой конспирации мне наконец дадут вернуться в гостиницу за моими окулярами? То есть, конечно, очками?

Дориан со вздохом поворачивается к Закери, лицо его лишь наполовину в тени, и теперь видно, что он моложе, чем кажется, его старят седеющие виски и сурово сдвинутые брови.

– Простите мое нетерпение, – приглушив голос, говорит Дориан, делает шаг ближе и быстро оглядывает улицу. – У нас с вами один и тот же пункт назначения, но прежде, чем мы направимся туда, мне нужна эта книга. Сам я добыть ее не могу, потому что там меня знают, и если я суну нос в дверь, то больше уже не высуну. Я прошу вашей помощи, потому что верю, что вы захотите мне помочь. Я прошу вас. Даже, если вы настаиваете, умоляю.

Впервые голос Дориана становится таким, каким он был в темноте на маскараде, с тем музыкальным ритмом сказа, звучание которого и уличную подворотню способно в святилище обратить.

Дориан не отводит глаз, и на мгновенье то ощущение у него в груди, которое Закери полагал волнением, сделалось чем-то совершенно иным, но затем снова стало волнением. Его бросает в жар.

Он не знает, что сказать, поэтому просто кивает, поворачивается и уходит, оставив Дориана в тени, сердце бухает у него в ушах, ноги влекут по пустынной улице мимо особняков из коричневатого песчаника, освещенных лужицами света, падающего от фонарей, и мерцанием огоньков, праздничными гирляндами петляющих в кронах деревьев.

Что ты делаешь? Что ты творишь? – спрашивает голос у него в голове, но внятного ответа у него нет. Не знает он, что, почему и даже где, собственно, потому что забыл взглянуть на табличку с названием улицы на углу. Он может идти себе и идти, поймать такси, вернуться в отель. Но он хочет назад свою книгу. И хочет знать, как все продолжится.

Ему дали задание, квест, он пройдет его до конца. На некоторых зданиях номеров не разглядеть, это могло бы сбить с толку, но безошибочно понимаешь, когда дойдешь до того, что нужно. Это здание отличается от соседних. Фасад не коричневого камня, а серого. Окна забраны фигурными черными решетками. Будь на фасаде флаг, можно было бы предположить, что это посольство. Или закрытый клуб. Как-то на вид дом слишком холоден для жилья.

Перед тем как подняться по ступенькам, он смотрит туда, где оставил Дориана, но если тот и ждет его, то этого не понять. Закери прокручивает полученные инструкции в голове и идет к двери, тревожась, все ли он помнит.

Парадный вход освещен замысловатым фонарем, который висит над металлической табличкой. Закери наклоняется, чтобы ее прочитать.

Клуб коллекционеров

Ни часов работы, никакой другой информации. Стекло над дверью матовое, сквозь него виден свет. Дверь черная с золотыми цифрами: 213. Определенно это оно.

Закери собирается с духом и нажимает кнопку звонка.

Сладостные печали

Затерянные города, костяные-медовые

Там, в глубинах, человек потерялся во времени.

Он открывал не те двери. Выбирал не те тропы.

Забирался дальше, чем следовало.

Он ищет кого-то. Что-то. Кого-то. Он не помнит, кто это, не имеет возможности вспомнить, здесь, в глубинах, время хрупкое, не ухватишь ни мысль, ни воспоминание, не ухватишь и не удержишь, не отсортируешь, чтобы вспомнить больше, чем проблеск.

Порой он останавливается, и тогда память проясняется, и он видит ее лицо или какую-то его часть. Но прояснение служит поводом продолжать, и тогда картинка вновь рассыпается, и он идет, не зная, к кому он идет или к чему.

Он знает одно: он туда еще не пришел.

К ней не пришел.

К кому? Он смотрит в небо, скрытое от него камнем, землей и историями. На его вопрос нет ответа. Слышно, как где-то капает что-то, что он ошибочно принимает за воду, но больше – ни единого звука. А потом он снова забывает, о чем спрашивал.

Он спускается по разрушенным лестницам, спотыкается о корни деревьев. Он давно миновал последние комнаты с их дверьми и замками, те места, где истории согласны оставаться на своих полках.

Он выпутался из лоз, расцветающих полными историй цветами. Преодолел горки забытых чашек с текстами, выжженными по треснутой глазури. Прошагал по лужам чернил и оставил свои отпечатки, которые вслед сложились в истории, но он не обернулся, чтобы их прочитать.

Теперь он идет сквозь туннели, в конце которых не светится свет, ощупью вдоль невидимых стен, пока он не найдет себя где-то… где-то еще.

Пробирается по разбитым мостам, под рухнувшими башнями. Идет по костям, которые принимает за пыль, и по ничему, которое принимает за кости.

Его туфли, когда-то хорошие, порвались. Сюртук он оставил где-то давным-давно.

Он не помнит этого сюртука, на котором было множество пуговиц. А сюртук, если сюртуки помнят такие вещи, вот он бы его вспомнил, но сюртук, когда они встретятся снова, будет принадлежать кому-то еще.

В ясные дни воспоминания сосредотачиваются в мозгу россыпью слов и картинок. Его имя. Ночное небо. Комната с красными бархатными портьерами. Дверь. Его отец. Книги, сотни и тысячи книг. Какая-то книга в ее руке. Ее глаза. Ее волосы. Кончики ее пальцев.

Но основные воспоминания – это истории. Кусочки историй. Слепые странники, несчастные влюбленные. Великие путешественники и спрятанные сокровища. Безумные короли и зловещие колдуньи.

То, что он видел своими глазами, слышал своими ушами, путается с рассказами, которые он читал своими глазами и своими ушами слышал. Здесь их не расплести.

Ясные дни выпадают нечасто. Ясные ночи.

Нет способа распознать разницу здесь, в глубине.

Ночь или день. Факт или фикция. Реальность или плод воображения.

Порой он чувствует, что потерял свою собственную историю. Выпал из ее страниц и приземлился здесь, между, но это не так. Он застрял в своей истории. Он не может покинуть ее, как бы ни старался.

Потерянный во времени человек идет по берегу моря и не поднимает глаз, чтобы не видеть, что звезд нет. Он бредет по пустынным городам, костяным и медовым, по улицам, где когда-то гремела музыка, звучал смех. В покинутых храмах зажигает свечи забытым богам, касается пальцами окаменелых, непринятых приношений. Проводит ночи в кроватях, в которых сотни лет уже никто снов не видел, и спит глубоко, и сны его столь же непостижимы, как бодрствование.

Поначалу пчелы за ним наблюдали. Летели за ним, пока он шел, реяли над ним, пока спал. Они думали, может быть, он кто-то другой.

А он всего лишь мальчик. Мужчина. Ну, что-то между.

Теперь пчелы не обращают на него внимания. Занимаются себе своими делами. Они решили, что заплутавший, запутавшийся человек – не повод для беспокойства. Что ж, даже пчелы порой ошибаются.

Закери Эзра Роулинс ждет на морозе так долго, что решается позвонить в дверь Клуба коллекционеров второй раз. Палец его от холода совершенно одеревенел, и в том, что позвонить ему удалось, можно не сомневаться потому только, что внутри здания слышен приглушенный звонок.

После того наконец за дверью происходит какое-то движение.

Щелкают многочисленные замки.

Дверь приоткрывается, металлическая цепочка держит ее на привязи, но из зазора на него смотрит невысокого роста молодая особа. Она моложе, чем Закери, но не настолько, чтобы назвать ее девочкой, и кого-то ему напоминает, видимо, у нее такое лицо, из тех, которые вечно кого-то напоминают. Взирает она на него уныло и настороженно. Похоже, даже в таинственных закрытых организациях водятся подручные, увязшие в осточертевших им вахтах.

– Я могу вам помочь? – спрашивает она.

– Я… я должен вернуть вот это в архив, – Закери наполовину вытягивает из кармана пальто “Век сказаний, или Красоту мифологии”. Женщина смотрит на книгу, но не просит ее показать. Спрашивает она об ином.

– Ваше имя?

Такого вопроса Закери не ожидал.

– Разве это имеет значение? – пытается он сымитировать Дориана и с надеждой, что это выйдет естественно, словно бы ненароком распахивает пальто, выставив напоказ серебряный меч.

Женщина хмурится.

– Вы можете отдать это мне, – говорит она. – Я прослежу за тем, чтобы.

– Алекс послал меня, – перебивает ее Закери.

Выражение лица у нее меняется. Уныния как не бывало, включается настороженность.

– Одну минуту, – произносит она.

Дверь захлопывается, и Закери начинает было паниковать, но тут же понимает, что это она цепочку отстегивает. Почти сразу же дверь открывается.

Женщина впускает его в маленькую переднюю со стенами из матового стекла, не позволяющего видеть, что там за ним. Напротив еще одна дверь, тоже в основном матовая. Такой двойной вход, сдается ему, устроен скорее для устрашения пришедших, чем ради безопасности тех, кто внутри.

Заперев входную дверь на все замки и цепочки, женщина торопливо переходит к двери из матового стекла. Она в длинном синем платье, простом и старомодном, похожем на рясу, с закрытым воротом и двумя большими карманами. На шее у нее серебряная цепочка, а на цепочке – меч, несколько другого образца, чем тот, что на Закери, тоньше и короче, но, в общем, почти такой же.

– Прошу, – говорит она, распахивая матовую дверь.

Надо мне притворяться, что я здесь бывал, или нет? Вот о чем следовало спросить Дориана. Закери догадывается, что ответ был бы “да”, учитывая, что он должен убедить провожатую, что он знает, как пройти к выходу, но тогда следует не озираться с любопытством по сторонам, а это трудно.

Холл, с высоким потолком и белыми стенами, от передней до лестницы в глубине ярко освещен шеренгой хрустальных люстр. Лестница покрыта темно-синим ковром, который ниспадает, как водопад, а неравномерное освещение делает его на вид еще более текучим.

Но на что Закери просто не в силах не пялиться, так это на дверные ручки, висящие по обеим сторонам холла.

На белых лентах подвешены на разной высоте дверные ручки из меди, дверные ручки из хрусталя, дверные ручки резной слоновой кости. Некоторые проржавели до такой степени, что даже ленты, на которых они висят, в пятнах. Другие покрыты серо-зеленой патиной. Частью они висят так высоко, что приходится задрать голову, частью – едва не касаясь пола. Некоторые разбиты. Некоторые со щитками, другие без, только шарик или рукоятка. Но все разлучены со своими дверями.

У каждой дверной ручки имеется этикетка, прямоугольник бумаги на бечевке, напоминающий, на взгляд Закери, те, что привязывают в морге к большим пальцам покойников. Он замедляет шаг, чтобы разглядеть их получше. Угадываются названия городов и цифры – возможно, градусы широты и долготы. Внизу каждой подписи – дата.

Они идут к лестнице, своим продвижением тревожа воздух вокруг лент, что заставляет ручки легонько покачиваться, ударяясь о соседние со скорбным глухим звоном. Их там сотни, если не тысячи.

Закери и сопровождающая молча поднимаются по лестнице-водопаду. Дверные ручки эхом волнуются позади.

На полдороге лестница разделяется полукружьями надвое, и женщина выбирает правое полукружье. Самая крупная люстра висит ровно по центру проема, лампочек не видно за хрусталем.

Оба полукружья ведут еще в один холл, верхнего этажа, с потолком пониже и без дверных ручек на лентах. В него выходят двери, каждая выкрашена в глухой черный цвет и являет собой резкий контраст сияющей белизне стен. Каждая дверь пронумерована, по центру ее медная цифра. Пока они идут мимо, можно заметить, что цифры все малые и не по порядку. За дверью под номером шесть следует вторая, потом – одиннадцатая.

Останавливаются они в конце холла рядом с большим, забранным решеткой окном, которое Закери заметил еще с улицы, у двери с номером восемь. Женщина достает кольцо, на котором несколько ключей, и отпирает дверь.

Тут снизу слышен громкий звонок. Рука женщины зависает над ручкой, и по лицу ее видно, что она в нерешительности, уйти ей или остаться.

Звонок раздается еще раз.

– Я сам справлюсь, – говорит Закери, для убедительности подняв книгу. – И сам найду выход. Не беспокойтесь.

Уж слишком небрежно я это сказал, думает он, но женщина, закусив губу, кивает.

– Спасибо, сэр, – говорит она, пряча ключи в карман. – Хорошего вам вечера. – И торопится прочь быстрым шагом, поскольку звонок звучит в третий раз.

Закери смотрит ей вслед, пока она не исчезает на лестнице, и только потом открывает дверь.

Внутри комнаты темнее, чем в холле, освещение устроено так, как иногда бывает в музеях: экспонаты подсвечены под тщательно выверенным углом. Книжные шкафы, которые стоят по стенам, светятся изнутри, оттуда поблескивают книги и другие предметы, включая что-то до ужаса похожее на человеческую руку, которая плавает в стеклянной банке ладонью вперед, словно в приветственном жесте. Две длинные стеклянные витрины тянутся вдоль всей комнаты, подсвеченные изнутри, так что книги в них словно парят. Окна закрыты тяжелыми шторами.

Книгу, за которой он послан, Закери находит быстро. В одной витрине всего десять книг, во второй – восемь, и только одна из всех переплетена в коричневую кожу. Подсветка позволяет увидеть когда-то золоченый обрез, мерцающий теперь только по углам. Книжка совсем небольшая, это неплохо, должна поместиться в карман. Другие гораздо больше, а некоторые даже на вид довольно тяжелые.

Закери осматривает витрину, пытаясь припомнить, не было ли указаний, как ее следует открыть. Ни петель, ни задвижек не видно.

– Шкатулка с секретом, – бормочет он про себя. Присматривается.

Под стеклом – филенчатая конструкция, каждая книга в собственном прозрачном футляре, и футляры эти плотно примыкают друг к другу. Швы, отделяющие один футляр от другого, почти не видны. Коричневая книжка лежит ближе к краю, вторая слева. Закери осматривает футляр с обеих сторон, потом на четвереньках лезет под стол, взглянуть, не открывается ли витрина снизу, но там ничего не понять. Ясно только, что основание стола тяжелое, из неведомого металла.

Выпрямившись, Закери оценивающе глядит на витрину. Подсветка электрическая, значит, должны быть провода, но их не видно. Если они спрятаны в стол, то тогда он весь – электрический.

Он осматривает комнату в поисках выключателей. Тот, что рядом с дверью, включает люстру, которой он в полумраке и не заметил, она теряется в вышине. Эта люстра попроще тех, что внизу, и света от нее немного.

На той стене, по которой идут окна, шторы со сложными подхватами, но ничего больше. Закери раздвигает первую пару штор: за ними окно, которое выходит на кирпичную стену соседнего здания.

Раздвинув вторую пару, он обнаруживает не окно, а что-то вроде электрического щита с рядом тумблеров-переключателей. – Ха! – говорит он вслух.

На щите восемь переключателей, ни один из них никак не помечен. Закери щелкает первым, и свет в одном из книжных шкафов гаснет, а плавучая рука исчезает. Он включает его снова, и перемещается к восьмому переключателю, предположив, что верхние шесть – от книжных шкафов.

Свет гаснет не в той витрине, которую он собрался открыть, а в другой, и тут раздается цокающий звук. Он идет проверить, что там случилось, и видит, что стекло витрины на месте, а корпус ее опустился на фут ниже, позволяя взять книги.

Закери торопится назад к щитку и, возвратив восьмой тумблер в исходное положение, щелкает седьмым. Цоканье удваивается, столы приходят в движение.

Коричневая книжица теперь досягаема. Закери вынимает ее из футляра и, возвращаясь к щитку, бегло осматривает. Качеством кожи на переплете и тем, что на поверхности ничего не написано, ни названия, ни автора, она схожа со “Сладостными печалями”. Он открывает обложку. Страницы украшены бордюрными лентами и цветными миниатюрами, но текст – по-арабски. Он закрывает книгу и прячет ее во внутренний карман пиджака.

Закери щелкает тумблером номер семь.

Однако свет не включается, корпус не поднимается. Вместо легкого цоканья – лязг металла по металлу.

Закери выключает его снова. И тут понимает, в чем дело.

Достает “Век сказаний, или Красоту мифологии” из кармана пальто, помещает ее туда, где лежал томик в коричневом кожаном переплете, и снова пробует седьмой тумблер.

На этот раз он весело цокает, и свет вспыхивает, а основание витрины поднимается к стеклу, заперев внутри книги.

Закери смотрит на часы, осознав, что понятия не имеет, сколько времени он провел в комнате. Поправляет шторы, кладет книгу в пальто и тихонько выходит в холл.

Стараясь сделать это бесшумно, закрывает за собой дверь. Сопровождающей девушки в поле зрения нет, но с первого этажа доносится, слов не разобрать, ее голос.

На полпути вниз по лестнице, когда Закери готовится ступить на тот марш, что спускается в главный холл, голос становится громче, а слова различимы.

– Нет, вы не понимаете, он сейчас здесь, – говорит сопровождающая, которая больше его не сопровождает.

Пауза. Он замедляет шаг и смотрит вниз, за поворот лестницы. Голос меж тем становится все более беспокойным. Доносится он сквозь открытую дверь вблизи лестницы, которую Закери, поднимаясь наверх, не заметил.

– Я думаю, он знает больше, чем мы полагали. Я не знаю, есть ли у него книга. Я думала. Простите. Я не… да, я вас слушаю, сэр. Под любым предлогом, я поняла.

Судя по паузам, она говорит по телефону. Он крадется, стремительно и неслышно, следя за тем, чтобы не принялись названивать потревоженные дверные ручки, и наконец оказывается внизу. Отсюда ему видна комната, где, спиной к нему, молодая женщина говорит в трубку старомодного, с наборным диском, телефона, который стоит на письменном столе темного дерева. Рядом с телефоном моток шерсти и наполовину связанный на спицах шарф, и тут Закери понимает, почему лицо девушки показалось ему знакомым.

Она присутствовала на том занятии у Кэт. Она та якобы филологиня, которая не переставая вязала.

Закери ныряет за лестницу и, скрывшись там, замирает. Женщина молчит, но он не слышал, чтобы аппарат щелкнул, как бывает, когда трубка ложится на рычаг. Незамеченный, он крадется вдоль основания лестницы, пока не доходит до двери. Открывает ее тихонько, обнаруживает ступеньки куда менее нарядные, ведущие на нижний этаж.

Закери закрывает дверь за собой и медленно, осторожно переступает со ступеньки на ступеньку, молясь про себя, чтобы они не скрипнули. На полпути вниз он, кажется ему, слышит, что трубку повесили, а потом топот, словно у него над головой идут вверх по ступенькам.

Лестница, по которой следует он, приводит его в темную комнату, заставленную ящиками и коробками. Свет просачивается внутрь лишь сквозь двойную дверь из матового стекла, каковая, догадывается Закери, выведет его на волю. Другой двери, похоже, нет, но он все-таки оглядывается, на всякий случай.

Дверь заперта на несколько задвижек, но все они легко открываются, и требуется меньше времени, чем Закери ожидал, чтобы выбраться наружу, на холод. Идет легкий снежок, яркие снежинки, подхваченные ветром, кружат над ним, многим так и не суждено долететь до земли.

Несколько ступенек ведут в сад, где сейчас только лед и камни. От улицы сад отделен черной кованой оградой под стать решеткам на окнах. Калитка в глубине выведет в переулок. Закери идет к ней медленней, чем ему бы хотелось, однако парадные туфли его не годятся для бега по заледенелым камням.

Где-то далеко воет сирена. К ней присоединяется автомобильный гудок.

У калитки Закери сбивает со щеколды слой льда. Кажется, можно перевести дыхание.

– Уже уходите? – раздается вдруг голос из-за спины.

Закери оборачивается, не снимая руки со щеколды.

На ступеньках перед открытой дверью из матового стекла стоит дама-медведица, все еще в шубке, еще больше и в то же время меньше напоминающая медведицу, поскольку ласково улыбается.

Закери не отвечает, но и двинуться с места не может.

– Останьтесь! Выпьем по чашечке чаю! – светски-любезным тоном говорит дама, на первый взгляд, пренебрегающая тем фактом, что стоят они на снегу и гость застигнут на том, что глухой ночью уходит из дому с ворованной книгой.

– Поверьте, мне надо бежать, – отвечает Закери, сумев подавить нервный смешок, который готов был сопроводить это правдивое заявление.

– Мистер Роулинс, – говорит дама, спустившись на одну ступеньку, но этим и ограничившись. – Уверяю вас, мистер Роулинс, вы в безвыходном положении. Каких бы версий вы ни придерживались насчет того, что сейчас здесь происходит, чью бы сторону вас ни уговорили принять, поверьте, вы ошибаетесь. Вы влипли в историю, в которой вам делать нечего. Прошу вас, вернемся в дом, выпьем чаю и побеседуем, а потом можете отправляться. В качестве жеста доброй воли я оплачу вам обратный билет в Вермонт. Вы вернетесь к своим занятиям, и мы сделаем вид, что ничего этого не было.

У Закери все кипит в голове от разноречивых вопросов. Кому верить, что делать, как его угораздило, почти ничего не зная, влипнуть со всеми потрохами неизвестно во что, и все это в один вечер. Строго говоря, нет никаких весомых причин доверять Дориану больше, чем этой женщине. Ответов на все эти вопросы у него нет.

Но один все-таки есть, и вот он позволяет очень легко принять решение здесь, сейчас, на снегу.

Ни под каким видом не собирается он вернуться в Вермонт и жить дальше, притворяясь, что ничего этого не было. Сейчас – ни за что.

– Со всем уважением вынужден отклонить ваше приглашение, – говорит он, дергает на себя калитку, и та распахивается, обдав его снегом и льдом.

Не оглянувшись на даму, которая по-прежнему стоит на ступеньках, он бежит по проулку со всей прытью, какую допускает его непрактичная обувь.

В конце проулка обнаруживается еще одна калитка, и, возясь с защелкой, он замечает Дориана, который, как обещал, стоит через дорогу, спиной прислонясь к стене, и в свете открытого на углу по сию пору бара глубоко погружен в “Сладостные печали”, и при том хмурится, читая, в манере, которую Закери находит знакомой.

Наплевав и на инструкции Дориана, и на правила уличного движения, Закери напрямик перебегает пустынную улицу.

– Разве не говорил я вам. – начинает Дориан, но закончить Закери ему не дает.

– Я только что отклонил приглашение на чай, сделанное с целью нагнать на меня страху. Приглашение поступило от седой дамы в белой шубке, которая, смею думать, наверняка вам знакома. Она точно знает, кто я такой, так что нечего тут туман наводить, вряд ли это все такая уж тайна!

Дориан прячет книгу в карман, бормочет что-то на языке, которого Закери не распознает, скорее всего, бранится, и с поднятой рукой идет к проезжей части. Это он такси подзывает, с задержкой соображает Закери.

Они усаживаются в машину так торопливо, что Закери не успевает спросить, куда, собственно, они направляются, но Дориан просит шофера доставить их к Центральному парку, на угол Восьмой авеню и Семьдесят седьмой улицы. После чего вздыхает и упирается лбом в ладони.

Когда они отъезжают, Закери, обернувшись, смотрит назад. На углу стоит молодая женщина в темном пальто, накинутом на длинное платье. Сказать, видела она их или нет, с такого расстояния невозможно.

– Книга с тобой? – спрашивает Дориан.

– Со мной, – отвечает Закери. – Но отдам я тебе ее только тогда, когда ты расскажешь, зачем мне пришлось это делать.

– Затем, что я тебя вежливо попросил, – говорит Дориан, и почему-то эти слова не злят Закери так сильно, как можно было бы ожидать. – И затем, что книга принадлежит мне, а не им, насколько вообще книга может кому-то принадлежать. Я добыл твою для тебя, ты – мою для меня.

Закери наблюдает за Дорианом, а тот смотрит в окно на то, как идет снег. Выглядит он усталым, даже измученным и еще, пожалуй, печальным. Бумажный цветок по-прежнему торчит из его петлицы. Закери решает пока что насчет книги оставить его в покое.

– Куда мы едем? – спрашивает он.

– Нам надо добраться до двери.

– А тут есть дверь?

– Должна быть, если Мирабель выполнит свою часть договора, и никто ей не помешает. Но нужно успеть туда раньше них.

– Почему? Неужели они тоже туда хотят?

– Нет, насколько я знаю, – говорит Дориан. – Но они не хотят, чтобы мы попали туда, не хотят, чтобы там кто-то бывал. Ты хоть представляешь, как легко уничтожить нарисованную краской дверь?

– А это легко?

– Да. Всего-то и нужно, что закрасить ее другой краской, и краска у них всегда с собой.

Закери смотрит в окно на дома, мимо которых они едут, на то, как снежинки, накапливаясь всюду, где можно, оттеняют собой вывески и ветви деревьев. Видит впереди небоскреб Эмпайр-стейт-билдинг, ярко-белый на фоне неба, и осознает, что понятия не имеет, который теперь час, но ему до такой степени это неважно, что он даже не станет смотреть на часы.

С телеэкрана в салоне такси доносится болтовня о политических новостях и кинопремьерах, и Закери, протянув руку, убирает звук, ему все равно, что происходит в мире, реальном или вымышленном.

– Вряд ли у нас есть время заехать в гостиницу и забрать мою сумку, – говорит он, и без того зная ответ, но контактные линзы уже натрудили ему глаза.

– Я позабочусь о том, чтобы ты как можно быстрей со своим имуществом воссоединился, – уверяет его Дориан. – Я знаю, у тебя тьма вопросов. Я постараюсь на них ответить, как только мы будем в безопасности.

– А сейчас мы не в безопасности? – спрашивает Закери.

– Если честно, я под большим впечатлением от того, что тебе удалось унести ноги, – говорит Дориан. – Ты, видно, некоторым образом застал их врасплох. Иначе они бы тебя не выпустили.

– “Под любым предлогом”, – бормочет себе под нос Закери, вспомнив подслушанный разговор. Не собирались они его отпускать. И чая никакого не было бы. – Они с самого начала знали, кто я такой, – говорит он Дориану. – Ту, что открыла мне дверь, я видел в Вермонте. Она притворялась студенткой. Я не сразу ее узнал.

Дориан хмурится, но молчит.

Оба они молчат, а такси приближается к Центральному парку.

– Мирабель – это та, что рисует двери? – спрашивает Закери. Ему кажется важным это сейчас спросить.

– Да, – говорит Дориан, не вдаваясь в подробности. Закери на него косится, но он смотрит в окно, и одна из его коленок неустанно приплясывает.

– Почему ты решил, что я с ней знаком?

Дориан поворачивается к нему.

– Потому что ты танцевал с нею на балу.

Закери пытается припомнить, о чем говорил с женщиной, наряженной королем чудовищ, но вспоминается только что-то путаное и туманное.

Он собирается спросить Дориана, откуда он знает Мирабель, но тут такси притормаживает.

– На углу будет удобно, спасибо, – говорит тот таксисту, протягивая купюру и отказываясь от сдачи.

Закери стоит на тротуаре и пытается сориентироваться. Они рядом с Центральным парком, около ворот, закрытых на ночь, а напротив знакомое ему огромное здание.

– Мы что, в музей? – спрашивает он.

– Нет, – говорит Дориан, следя за тем, как такси отъезжает, а потом разворачивается и перепрыгивает стену, огораживающую парк. – Поторопись, – говорит он Закери.

– Разве парк не закрыт? – спрашивает тот, но Дориан уже удаляется в гущу укрытых снегом ветвей.

Закери нескладно перебирается через стену, чуть было не падает на той стороне, но удерживается на ногах, правда, измазав руки.

Он торопится за Дорианом, петляя по пустынным тропинкам, оставляя следы на чистом снегу. Между деревьями различается строение, похожее на замок. Трудно поверить, что они в самом центре города.

Они минуют табличку, сообщающую, что вот эта часть заледенелой палой листвы – Шекспировский садик, переходят по мостику над замерзшим прудом, а потом Дориан, замедлив шаг, останавливается.

– Похоже, ночь нам благоволит, – говорит он. – Мы успели. – И указывает на каменную арку, полускрытую тенью.

Дверь, нарисованная на грубых камнях, совсем проста, совсем не так разукрашена, как та, что помнится Закери. Только дверная ручка поблескивает бронзовой краской, да дверные петли, а сама дверь выглядит деревянной. Камень, на котором она нарисована, слишком неровный, чтобы кого-нибудь обмануть. А над дверью изображены якобы вырезанные буквы, что-то вроде по-гречески.

– Забавно, – бормочет Дориан, прочитав текст.

– Что там? – интересуется Закери.

– “Познай себя”, – говорит Дориан. – Мирабель любит такие штучки, уму непостижимо, как она нашла время для этого на морозе.

– Это первая часть девиза семьи Роулинс, – говорит Закери.

– А что во второй?

– “И освой страдание”.

– Пожалуй, эту часть тебе следует изменить, – хмыкает Дориан. – Окажешь честь? – спрашивает он, указывая на дверь.

Закери тянется к дверной ручке, вдруг усомнившись, не розыгрыш ли это, не грянет ли сейчас смех, но пальцы его охватывают холодный металл, круглый, объемистый. Ручка легко поворачивается, дверь открывается вовнутрь, и за ней – открытое пространство, неожиданно довольно просторное. Закери замирает, не в силах отвести глаз.

И тут он слышит, как позади них что-то – или кто-то – шуршит мерзлой травой.

– Иди, – говорит Дориан и ударом между лопаток с силой толкает его вперед. Закери влетает в дверь. В ту же секунду что-то влажное густо окатывает его со спины, затекает за воротник, сочится вниз по руке.

Он смотрит на руку, ожидая увидеть кровь, но нет, это блестящая краска, подобно расплавленному золоту, капли скатываются с его пальцев.

А Дориан пропал.

Обернувшись, он видит, что там, где секунду назад была дверь, теперь стена из скальной породы. Закери хлопает по ней для проверки, оставляя на гладком темном камне золотые отпечатки ладоней.

– Дориан! – зовет он, но ответом ему только эхо.

Когда оно замолкает, наступает мертвая тишина. Ни скрипа ветки о ветку, ни отдаленного шелеста машин по влажному асфальту.

Закери зовет еще раз, и на этот раз даже эхо отзывается вполсилы, зная, что некому его тут услышать. Где бы это “тут” ни было.

Отвернувшись от заляпанной золотом стены, оглядевшись, он видит, что стоит на каменном полу какой-то пещеры. Винтовая лестница, вырубленная в скале, круглым колодцем ведет вниз, откуда сочится мягкий, теплый свет, как от костра, но не такой зыбкий.

Закери медленно идет к лестнице, оставляя за собой капли золотой краски.

Спустившись, он оказывается перед двойной дверью из золотистого металла. Безо всякого шва, заподлицо она встроена в скалу и по бокам освещена светильниками, подвешенными на цепи. Никакого сомнения, это лифт. Дверь покрыта сложным узором, в котором фигурируют пчела, ключ и меч, выстроенные в ряд вдоль борозды между створками.

Закери протягивает руку, чтобы потрогать ее, ожидая отчасти, что это очередная иллюзия, вроде рисунка по стене, но металл прохладный, узоры выпуклые, отчетливо ощутимые.

Вот он, знаковый момент, думает он, слова звучат в его голове голосом матери. Значительный. Переломный. Момент, который влияет на те моменты, что наступят потом.

У него ощущение, что лифт за ним наблюдает. Смотрит, как он поступит.

В “Сладостных печалях” никакие лифты не упомянуты.

Любопытно, что еще там не упомянуто.

И еще более любопытно, что стряслось с Дорианом.

Сбоку, под одним из светильников, видна не обозначенная ничем шестиугольная кнопка, окруженная золотой филигранью.

Закери нажимает на нее, и она зажигается ровным светом.

Раскатистый, низкий гул раздается откуда-то снизу, понемногу становясь громче. Закери отступает на шаг назад. Светильники подрагивают на своих цепях.

Шум резко прекращается.

Шестиугольная кнопка гаснет.

Тихий звон раздается из-за дверей.

И тут пчелка, ключ и меч разделяются надвое, поскольку двери лифта распахиваются.

Сладостные печали

… Время влюбилось в Судьбу

Пират рассказывает девушке не одну историю, как она попросила, а много историй. Они перетекают одна в другую, вбирают в себя обрывки потерянных мифов, забытых сказок, и все пересказанные чудеса переливаются между собой, пока не вернутся к двоим, которые стоят, глядя друг на друга через решетку, рассказчик и слушательница, и между ними нет больше ни одного невышептанного слова.

Молчание, упавшее после рассказа, долгое и тяжелое.

– Спасибо тебе, – тихо говорит девушка.

Пират принимает ее благодарность молчаливым кивком.

Скоро рассвет.

Пират выпутывает свои пальцы из волос девушки.

Девушка отступает от решетки. Прикладывает руку к груди и низко, грациозно кланяется пирату.

Пират отвечает ей тем же: склоненная голова, рука у сердца, формальное признание того, что их танец окончен.

Он медлит, прежде чем поднять голову, сколько можно растягивает момент.

Когда он поднимает глаза, девушка уже от него отвернулась и молча идет к стене напротив.

Рука ее зависает над ключом. Она не смотрит ни на охранника, ни на пирата. Это ее решение, и ей не нужна помощь, чтобы его принять.

Девушка снимает ключ с крюка. Старается, чтобы ключ не звякнул о кольцо, чтобы не стукнул о камень.

Она возвращается через комнату с ключом в руке.

Ни щелчок, когда ключ поворачивается в замке, ни даже скрип открытой решетки не будят охранника.

Никаких слов, когда девушка дарит пирату его свободу, и он ее принимает. В темноте они поднимаются по ступенькам и не говорят о том, что будет после. Что случится, когда они дойдут до верхней двери. Какие неизведанные моря ждут их за нею.

Но перед самой дверью пират притягивает девушку к себе и ловит своими губами ее губы. Нет между ними решетки, они сплетены на темной лестнице, и только Судьба и Время могут все усложнить.

Тут мы их и оставим, девушку и ее пирата, пирата и его спасительницу, соединенных в поцелуе, в темноте, перед тем как дверь будет открыта.

Но история их здесь не кончается.

Она лишь меняется здесь.

Судьбы и сказки

Звездный купец

Жил-был один купец, который, странствуя по всему миру, продавал звезды.

Звезды он продавал какие угодно. Упавшие звезды, заблудившиеся, и звездную пыль в хрустальных флакончиках. Прозрачные ломтики звезд, нанизанные на тоненькие цепочки, какие носят на шее, и немалые, эффектные образцы, пригодные, чтобы показывать их под стеклом. Осколки звезд дарили возлюбленным. Звездной пылью окропляли святилища, ее подмешивали в тесто, из которого пекли колдовские хлеба.

Звездный товар, согласно описи, которую составил купец, переносили с места на место в большом мешке, расшитом созвездиями.

Продавались звезды недешево, но торговаться не запрещалось. Приобретали их в обмен на монеты, услуги или секреты, каковые мечтатели, выдающие желаемое за действительное, хранили в надежде, что торговец звездами попадется им на пути.

Случалось и так, что купец, странствуя, расплачивался звездным товаром за ночлег в гостинице, когда в компании, когда без, или же за повозку.

Однажды ночью он остановился в придорожной таверне, скоротать время до того, как снова взойдет солнце. Посиживал у очага, пил вино и вступил в разговор с одним путешествующим, который тоже остановился там на ночь, хотя утром их пути должны были разойтись.

– За поиск! – поднял только что наполненный бокал купец.

– За обретение! – последовал полагающийся ответ. – А что именно вы продаете? – спросил путешественник, поведя бокалом на расшитый звездами мешок. Эту тему они еще не затрагивали.

– Звезды, – ответил звездный купец. – Не угодно ли приобрести? Я дам вам скидку как отличному собеседнику и, пожалуй, даже покажу вам товар, который придерживаю для самых важных клиентов.

– Звезды меня не интересуют, – сказал путешественник.

Купец рассмеялся.

– Звезды интересуют всех. Каждому лестно наложить руку на то, что недостижимо. Подержать редкость в руке, положить в карман.

Наступило молчание, нарушаемое лишь потрескиванием поленьев в огне.

– Позвольте, я расскажу вам историю, – вымолвил наконец путешественник.

– Сделайте одолжение. – И звездный купец сделал знак, чтобы бокалы их наполнили заново.

– Однажды, очень, очень давно, – начал путешественник, – Время влюбилось в Судьбу. Со всей страстью влюбилось, с полной отдачей. Звезды смотрели на это с небес, тревожась о том, что нарушится течение времени или же нити судьбы запутаются в узлы.

Пламя в очаге взволнованно шипело и потрескивало в лад словам путешественника.

– Звезды устроили заговор и разлучили влюбленных. После чего они вздохнули свободней. Время текло, как всегда, Судьба сплетала дорожки, которым суждено было пересечься, и наконец Время и Судьба встретились снова.

– Ну еще бы! – перебил его звездный купец. – Судьба всегда получает то, что ей нужно!

– Однако звезды со своим поражением не смирились, – продолжил путешественник. – Они донимали Луну своими жалобами и претензиями, пока та не согласилась созвать Совиное вече.

Тут уж торговец нахмурился. В той стране, где он вырос, очень далеко отсюда, Совиным вече пугали детей. Бытовало поверье: споткнешься на пути, и Совиное вече тебя заберет. Дальше купец слушал очень внимательно.

– Совиное вече рассудило, что одну из двух этих стихий следует изъять. Оставить они постановили ту стихию, которую сочли более значимой. Звезды ликовали, когда Судьба была уничтожена. Разорвана на куски клювами и когтями.

– И никто не пытался остановить это? – спросил звездный купец.

– Луна могла бы, конечно, но ее в ту ночь не было. Они выбрали безлунную ночь для жертвоприношения. Никто не посмел вмешаться, кроме маленькой мышки, которая унесла сердце Судьбы и сумела сберечь его, – путешествующий сделал глоток вина. – Совы в своем торжестве не заметили мышь. Филин, которому достались глаза Судьбы, обрел небывалую зоркость и был коронован как Совиный король.

В этот момент за окном, в ночи, раздался какой-то шум, то ли ветер завыл, то ли захлопали крылья.

Путешественник подождал, пока шум смолкнет, и только потом продолжил свою историю.

– Звезды на небесах, довольные собой, облегченно вздохнули. Но они видели, как Время, с разбитым сердцем, проходит в сокрушенном отчаянии, и, в конце концов, усомнились в том, что когда-то считали неоспоримым благом. Они видели, как корона Совиного короля передается от совы к сове, то ли благословение, то ли проклятие, ибо ни одно смертное существо не вправе обладать таким зрением. Звезды по-прежнему мерцают от неуверенности, даже сейчас, когда мы сидим здесь под ними.

Путешественник допил остатки вина в своем бокале и сказал, завершая историю:

– Так что, как я уже сказал, звезды меня не интересуют. Они созданы из злобы и сожалений.

Звездный купец никак не отозвался на это. Мешок его, расшитый созвездиями, тяжко лежал у огня.

Путешественник поблагодарил торговца звездами за вино и компанию, торговец ответил ему тем же. И, прежде чем уйти, путешественник, склонившись, прошептал торговцу на ухо:

– Но иногда Судьба снова берет себя в руки, а Время всегда ждет.

На этом путешественник покинул купца, который остался один, глядя на огонь и попивая вино.

Утром, когда звезды, под строгим взглядом Солнца, кто куда разбежались, купец осведомился у обслуги, уехал ли уже путешественник, есть ли у него время, чтобы проститься, как полагается.

Ему вежливо ответили, что кроме него в эту ночь в таверне других гостей не было.

Закери Эзра Роулинс сидит на бархатной банкетке в самом затейливом из виденных им когда-либо лифтов и раздумывает, лифт это вообще или неподвижная комната, оборудованная так, чтобы человек в ней чувствовал себя как в лифте, потому что он сидит там уже целую вечность.

Его занимает, возможен ли внезапный приступ клаустрофобии, причем контактные линзы напоминают ему о том, почему он так редко их надевает. Гипотетический лифт гудит и время от времени судорожно дергается, что сопровождается скребущим звуком, так что, возможно, все-таки движение происходит, к тому же в желудке такое ощущение, словно эта золоченая клетка с ним внутри падает с умеренной скоростью, или же, тоже не исключено, опьянение его еще не развеялось. Отсроченная реакция на коктейль.

Люстра над ним трясется и сверкает, отбрасывая искры света на слегка барочный интерьер, золотистые стены и бордовый бархат вытерты и в значительной мере утратили свой, соответственно, блеск и ворс. Мотив “пчела-ключ-меч” повторяется и на внутренней стороне дверей тоже, но больше украшать нечего, нет ни цифровой информации, ни указателя этажей, ни даже хоть какой-нибудь кнопки. Очевидно, есть только одно место назначения, и лифт туда еще не дошел. Краска на спине и руке начинает подсыхать, ее поблескивающие чешуйки облепили его пальто, усеяли волосы, покусывают за шею, забились под ногти.

Закери чувствует какую-то обостренную бодрость и все-таки смертельно устал. Все тело гудит, от головы до ступней, и невозможно понять, этот гул от лифта, от алкоголя или от чего-то еще. Он встает с места и начинает вышагивать, насколько можно вышагивать в лифте, не более двух шагов в любом направлении.

Может быть, дело в том, что ты наконец вошел в нарисованную дверь и не оказался там, где ожидал? – строит предположение голос в его голове.

Даразве ж я знаю, что я, собственно, ожидал? – спрашивает себя Закери.

Он замирает перед дверьми лифта. Тянется их потрогать, и рука его касается узорного ключа, который начинает вдруг мелко дрожать.

На мгновенье Закери чувствует себя одиннадцатилетним мальчиком в том переулке, дверь под его пальцами ощущается не как металлическая, а как рисованная по кирпичу, но при этом она вибрирует, а джазовая мелодия, еще с бала застрявшая в его голове, все крутится там и крутится, вовлекая во вращение все вокруг, и внезапно оказывается, что лифт движется намного, намного быстрей.

А потом враз останавливается. Люстра удивленно подпрыгивает, рассылая радужные огоньки, а дверь – открывается.

Подозрения Закери, что он никуда не ехал, оказываются беспочвенны, поскольку то помещение, на которое он из лифта смотрит, ничуть не похоже на пещеру, из которой он отбыл. Это светлая комната со сводчатым филенчатым потолком. Она напоминает ему атриум университетской библиотеки, только поменьше, с мраморными стенами цвета меда, матовыми и разнящимися по тону, но при этом люминесцирующими, так что светится и сияет все, кроме каменного пола, лифта и еще одной двери напротив. У него впечатление, что находится он так глубоко под землей, как подсказывает ему длительность поездки и скорость движения лифта, хотя голос в голове продолжает настаивать, что это какой-то вздор. Но здесь слишком тихо, а в воздухе ощущается тяжесть, вес всего, что над головой.

Он выходит из лифта, двери которого за ним смыкаются. Клацанье возобновляется, лифт следует куда-то еще. Над его дверьми индикатор полумесяцем, без цифр, только золотая стрелка медленно ползет вверх.

Закери идет к двери на другом конце комнаты. С позолоченной дверной ручкой, она внешне напоминает ему ту самую первую нарисованную дверь, только эта значительно больше, как будто выросла вместе с ним, и не нарисована, а настоящая, резного дерева, и позолота с деталей кое-где пообтерлась, но пчела, ключ и меч видны прекрасно.

Закери набирается духу и берется за ручку. Она теплая, твердая, но когда он пытается ее повернуть, не поддается. Он пробует еще раз, нет, дверь явно заперта.

– В самом деле? – вслух говорит он.

Вздыхает, делает шаг назад. Под ручкой – замочная скважина, и, как это ни глупо, Закери наклоняется в скважину заглянуть. Там другая комната, за дверью, уж это-то очевидно, но ничего, кроме того, что там что-то движется, не понять.

Закери садится на пол, тот из полированного камня, и сидеть на нем неудобно. Сидя на полу, видно, что камень выношен по центру дверного проема. Много людей входили и выходили в эту дверь до него.

Очнись! – велит ему голос в голове. – Обычно ты справляешься с такими вещами.

Закери встает, оставив на полу чешуйки золотой краски, и направляется осмотреть комнату.

Рядом с лифтом есть кнопка, полуутопленная в мрамор и в тот похожий на медь металл, с которым мраморная облицовка соединена. На кнопку Закери нажимает, никакого результата не ожидая, и так оно и выходит. Кнопка не загорается, лифт молчит.

Он осматривает другие стены, те, в которых дверей нет, и эта идея себя оправдывает.

Посреди первой стены, на высоте окна, обнаруживается ниша. Ее не разглядеть даже с нескольких шагов, так сливается она со стеной, сочащейся светом. Внутри ниши находится углубление, похожее на чашу, как будто это настенный фонтан без воды, стенки чаши изогнуты внутрь, а основание плоское.

В центре чаши лежит маленький черный мешочек.

Закери поднимает его. В том, как он ложится на руку, есть что-то очень знакомое. Под мешочком оказывается одно слово, вырезанное по камню.

Брось

– Что за шутки! – восклицает Закери, вытряхивая содержимое мешочка себе на ладонь.

Шесть игральных костей классической, кубиком, формы, вырезанные из темного камня. На каждой из сторон – не точки в разных количествах, а символ, выгравированный и золотом обведенный. Один кубик он рассматривает со всех сторон, чтобы распознать все символы. Пчела, меч и ключ уже знакомы, но есть и другие. Корона. Сердце. Перо.

Отложив мешочек в сторону, Закери хорошенько встряхивает кости перед тем, как выбросить их в каменную чашу. Укладываются они так, что все символы – одинаковые. Шесть сердец.

Он едва успевает понять это, как основание чаши проваливается, и кости вместе с мешочком исчезают.

Не тратя времени на то, чтобы проверить, открылась ли дверь, Закери сразу идет к противоположной стене и нимало не удивляется, найдя там точно такую же нишу.

Внутри нее – маленький стаканчик на ножке, рюмка, того рода, из которых пьют сердечные капли или ликеры, прикрытая стеклянной же крышечкой, какие бывают на некоторых, позатейливей, чайных чашках.

Закери поднимает рюмку. И снова под ней оказывается вырезанное по камню слово.

Выпей

В рюмке немного жидкости медового цвета, с глоток, не больше.

Закери снимает крышечку с рюмки, кладет ее рядом с резной инструкцией. Подносит рюмку к носу. Запах сладковатый, как у меда, но еще заметны нотки флердоранжа, ванили и специй.

Поневоле вспомнив вычитанные в сказках предостережения насчет того, что в подземном мире ни в коем случае не следует ни пить, ни есть, Закери чувствует вдруг невыносимую жажду.

Да и вообще складывается сильное ощущение, что иначе вперед не продвинешься, что другого пути нет.

Одним глотком осушив рюмку, он ставит ее на дно чаши. Выпитое вкусом подтверждает все, что подсказывал запах, но кроме того, там присутствуют еще оттенки абрикоса, гвоздики и сливок – не говоря уж об очень, очень приличной доле алкоголя.

Он сбит с толку ровно настолько, чтобы еще раз подумать об относительной глупости всей затеи, но едва рюмка падает в свою бездну, как равновесие восстанавливается. В голове у него, в которой до того что-то бухало, кружилось и клонило в сон, теперь прояснилось.

Закери возвращается к двери, и на сей раз, когда он поворачивает дверную ручку, она поддается, замок клацает, и путь перед ним свободен.

Помещение, открывшееся за дверью, похоже на кафедральный собор. Высокий обширный свод выложен сложным узором из керамической плитки и разделен нервюрами, если это, конечно, нервюры. Опирается свод на шесть внушительных колонн, также выложенных узорами, хотя здесь и там, чаще внизу, плитка отбита и выставлен напоказ голый камень. И пол устлан плиткой, крайне, до основания, изношенной, заметно вытертый прямо у ног Закери, равно как и по периметру круглого зала и около других входов. Да, здесь еще пять входов, не считая той двери, в которую он вошел. Четыре, арочные, по разные стороны ведут в неосвещенные помещения, и строго напротив находится высокая деревянная дверь, слегка приоткрытая. В щель скудно просачивается свет.

Много люстр, некоторые висят как придется, на неподобающей люстрам высоте, тогда как другие лежат на полу тускло светящимися кучками из металла и хрусталя, некоторые из лампочек перегорели.

Основной источник света наверху – вовсе не люстры, а скопление пылающих глобусов в путанице медных колец и прутьев. Запрокинув голову, Закери умудряется на концах прутьев разглядеть руки, человеческие руки, отлитые из золота и указующие какая куда, а керамическая плитка над ними складывается в узор из цифр и звезд. Из центральной точки свода свисает цепь, оканчивающаяся маятником, который медленно и тяжко качается в нескольких дюймах над полом.

Возможно, вся конструкция представляет собой модель вселенной или же часы какого-то рода, но как в них ориентироваться, голову сломишь.

– Эй, кто-нибудь! – взывает Закери.

Из какого-то из неосвещенных пространств раздается скрипучий звук, словно там медленно открывают дверь, но более ничего не происходит. Он обходит зал по периметру, заглядывая в проходы, заполненные книгами, те стоят на длинных извилистых полках, стопками лежат на полу. В глубине одного из проходов он встречается взглядом с парой светящихся изумрудом глаз, но стоит ему моргнуть, как глаза исчезают.

Вернувшись то ли к вселенной, то ли к часам, чтобы взглянуть на эту затею с другой точки зрения, он замечает, что один из прутьев поменьше движется в лад с маятником, и пытается определить, нет ли у какого из глобусов луны, но тут позади него раздается голос.

– Я могу быть вам полезен, сэр?

Закери поворачивает голову так поспешно, что у него сводит шею, он морщится от боли и не может понять, почему тот, кто на него смотрит, делает это с некоторым беспокойством, реакция это на его действия, присутствие или на то и другое сразу.

Значит, кто-то тут все-таки есть. Место существует.

Это все есть на самом деле.

И тут Закери разражается истерическим смехом. Клокочущим хихиканьем, которое он тщетно старается подавить. Беспокойство на лице его визави набирает силу.

С первого взгляда человек кажется старым, возможно, из-за его кипенно-белых волос, заплетенных в длинные роскошные косы. Впрочем, пару раз сморгнув, чтобы контактные линзы милосердно позволили ему вглядеться получше, Закери склоняется к выводу, что, пожалуй, старику еще нет и пятидесяти – во всяком случае, он совсем не так стар, как можно решить, судя по его волосам. Каковые к тому же унизаны жемчужинами, незаметными, пока не поймают на себя свет. Брови и ресницы у него черные, как и глаза. По контрасту с волосами кожа его кажется темнее, чем бронзовая, а она именно такая и есть. Он в очках в тонкой оправе, которые балансируют на его длинном лошадином носу, и этим очень напоминает учителя математики, который преподавал у Закери в седьмом классе, если, конечно, причесать того пошикарней и одеть в темно-красную, вышитую золотом рясу, подвязанную сразу несколькими перекрученными шнурами. На одной руке у него несколько колец. Одно из колец, кажется, с изображением совы.

– Я могу быть вам полезен, сэр? – повторяет человек в рясе, но Закери все смеется, не в силах остановиться.

Он открывает рот, чтобы хоть что-нибудь вымолвить, что угодно, но у него не выходит. Колени ему отказывают, он бессильно валится на пол в своем шерстяном пальто, заляпанном золотой краской, и оказывается на одном уровне с рыжим котом, который, выглядывая из-за складок рясы, янтарными глазами смотрит на него в упор, и это делает всю ситуацию еще более безумной, а ведь он никогда прежде не ухахатывался до истерики… но когда-то же должен быть первый раз.

И кот, и человек терпеливо ждут, как будто явление облитого краской психопата для них – обычнейшее из дел.

– Я. – начинает Закери и замолкает, потому что непонятно, с чего начать.

От плитки, на которой он лежит, становится холодно. Он кое-как встает на ноги, полувсерьез ожидая, что человек в рясе поможет ему, когда это выходит у него в особенности нескладно, но тот не трогается с места, а стоит, опустив по бокам руки, но зато кот делает шаг вперед и принимается вынюхивать туфли Закери.

– Ничего страшного, не торопитесь, – говорит человек, – хотя, боюсь, вам все-таки придется уйти. Мы закрыты.

– Вы – что? – переспрашивает Закери, прочно встав наконец на ноги, и в этот момент внимательный взгляд человека в рясе замирает где-то около третьей пуговицы его распахнутого пальто.

– Вам тут не место, – говорит человек, глядя на серебряный меч, который висит на шее Закери.

– Ах, это! – спохватывается тот. – Нет-нет, это не мое.

Но человек в рясе уже ведет его назад к той двери, открыть которую стоило стольких трудов.

– Кое-кто дал мне это для… для маскировки, – пытается объяснить Закери. – Я не из них… кто там они есть.

– Такие вещицы этак просто не раздают, – холодно говорит человек в рясе.

Закери не знает, что на это сказать, и, собственно, они уже у двери. Он прокручивает в голове версию, согласно которой Дориан – бывший член той организации, которая коллекционирует ворованные дверные ручки, чтобы украсить ими свой манхэттенский особняк, только непонятно, принадлежит меч Дориану, или это копия, или что еще. Он никак не готов к тому, что ему предъявят обвинения касательно ювелирных изделий, да еще в подземных кафедральных соборах, закрытых в настоящий момент на уборку или ремонт. Он вообще не был готов ни к чему, что произошло этой ночью, ну, может быть, кроме поездки в такси.

– Он назвал себя Дорианом, попросил помочь ему, по-моему, он в беде, я понятия не имею, кто те люди, которые носят такие мечи, – торопливо выпаливает Закери, но и сам, выговаривая слова, слышит, как неубедительно они звучат. Стражи, похоже, работают несколько не так, как описано в “Сладостных печалях”, хотя он совершенно уверен, что это они и есть.

Человек в рясе молчит и вежливо, но решительно доставляет Закери к лифту, у которого останавливается и той рукой, что в кольцах, указывает на шестиугольную кнопку.

– Я желаю вам и вашему другу успешного разрешения трудностей, с которыми вы столкнулись, но вынужден, тем не менее, настоять, – произносит он и еще раз показывает на кнопку.

Закери на нее нажимает в надежде, что лифт по-прежнему не торопится и у него будет еще немного времени объясниться или хотя бы понять, что происходит, – но кнопка не реагирует. Не загорается, не издает никаких звуков. Двери лифта остаются закрытыми.

Человек в рясе хмурится, глядя сначала на лифт, а потом на пальто Закери.

Верней, на краску, какой залито пальто.

– Дверь, через которую вы попали сюда, она была нарисована? – спрашивает он.

– Да, а что? – отвечает Закери.

– Судя по состоянию вашего пальто, она больше не функционирует. Это так?

– Она, знаете ли, словно бы испарилась, – говорит Закери, сам себе не веря, хотя был этому свидетелем.

Человек со вздохом закрывает глаза.

– Я предупреждал ее, что будут проблемы, – говорит он себе под нос и, не дав времени осведомиться, что он имеет в виду, обращается уже к Закери: – Что вы выкинули?

– Простите?

– Ваши кости, – поясняет он, очередным элегантным жестом указав на стену за своей спиной, – как они выпали?

– А… да… шесть сердец, – с чувством головокружения припоминает Закери, перед глазами которого кости снова исчезают во тьме. Кто бы сказал ему, что это все значит. Может, выкинуть все одинаковое – это плохо?

Человек в рясе смотрит в упор, разглядывает его внимательней, чем прежде, и на лице его загадочным образом проявляется что-то вроде узнавания, и еще похоже, что он хочет о чем-то спросить, однако ж не спрашивает, а вместо того произносит:

– Соблаговолите последовать за мной.

Разворачивается и шествует назад к двери. Закери идет за ним по пятам с таким чувством, словно он чего-то добился, чего-то достиг. По крайней мере, его не отправляют назад, когда он только что прибыл.

Особенно если учесть, что, вообще говоря, у него нет никакой уверенности в том, где он находится. Он совсем не этого ожидал, не этого масштабного пространства с искореженными люстрами и стопками пыльных книг. Начать хоть с плитки, которой здесь больше, можно вообразить. Но в целом место выглядит величественней, древнее, спокойнее и темнее, чем он себе представлял, когда думал о том, что попадет сюда, и он сам теперь поражается, как уверен был в том, что когда-нибудь сюда попадет, потому что в “Сладостных печалях” определенно намекалось на это.

Пока что, вспоминает он, взглядывая вверх на вселенную, вращающуюся над ним, с руками, указывающими то туда, то сюда, и гадает, что же предназначено ему сделать теперь, когда он здесь оказался.

– Я знаю, зачем вы здесь, – говорит человек в рясе в тот момент, когда они проходят мимо движущегося маятника, как будто слышит, о чем Закери думает.

– В самом деле?

– Вы здесь потому, что хотите идти под парусом по Беззвездному морю и вдыхать заколдованный воздух.

Закери застывает на месте, так утешительна истинность этого заявления и так оно непонятно.

– Так это Беззвездное море? – спрашивает он, когда находит в себе силы двинуться дальше.

Человек в рясе ведет его в дальний угол соборного пространства.

– Нет, это всего лишь Гавань, – отвечает тот. – И, как я уже сказал, она закрыта.

– Может, стоит повесить табличку? – не подумав, брякает Закери, получает в ответ уничижительный взгляд такой силы, которой позавидовал бы любой из его учителей математики, и бормочет извинения.

Они – к процессии присоединился и рыжий кот – приходят в комнату, которую Закери хочется именовать кабинетом, хотя ни на один из кабинетов, в которых ему доводилось бывать, это не похоже. Стены почти полностью скрыты за книжными полками и шкафами с картотеками и каталогами, состоящими из ящичков, на каждом из которых наклейка с надписью. Пол застлан плиткой, такой же, как и снаружи, с вытоптанной тропкой от входа к письменному столу. Над столом горит лампа под стеклянным зеленым колпаком, а над книжными шкафами – гирлянда бумажных фонариков. Граммофон тихонько играет что-то классическое, подскакивая иглой на царапинах. Большую часть стены напротив входа занимает камин, закрытый шелковым экраном, из-за которого рассылает красноватые блики низко горящий огонь. Допотопная метла стоит у стены неподалеку. Меч, настоящий боевой меч висит над каминной доской, на которой несколько книг, оленьи рога, еще один кот (живой, но спящий) и несколько наполненных ключами стеклянных банок.

Хозяин кабинета усаживается за просторный письменный стол, заставленный стопками бумаг, тетрадями и чернильницами, и выглядит он так, словно у него камень с души свалился, тогда как Закери по-прежнему не по себе. Он нервничает и странным образом чувствует себя сильней захмелевшим, чем раньше.

– Итак, – говорит человек, а рыжий кот, сидя на углу стола, широко зевает, устремив янтарные глаза на Закери. – Где именно располагалась дверь, через которую вы попали сюда?

– В Центральном парке, – мямлит Закери. Язык его сделался тяжелым и неповоротливым, выговаривать слова трудно. – Ее разрушили эти… люди из клуба? Прав ли я, что дама в шубе из белого медведя у них за главную? Она грозилась мне чаем. И тот парень, который сказал, что зовут его Дориан, он ведь, наверное, в беде? Он заставил меня забрать это из клуба, но не сказал, зачем это нужно.

Закери достает из пальто и протягивает книгу. Человек берет ее, сосредоточенно хмурясь. Открывает, пролистывает несколько страниц. Закери, который видит книгу вверх ногами, думает, надо же, арабский текст удивительно похож на английский, но, скорее всего, его подводят глаза, то ли натертые контактными линзами, то ли, кто знает, вдруг у него аллергия на кота. Как бы то ни было, человек закрывает книгу до того, как он успевает что-нибудь в этом смысле решить.

– Это взято отсюда, так что я сердечно благодарю вас, – говорит человек, возвращая книгу. – Если угодно, вы можете сохранить ее для вашего друга Закери смотрит на книгу в коричневом кожаном переплете.

– А разве не должен кто-нибудь, – говорит он, почти что себе, – ну, я не знаю… спасти его?

– Кто-то должен, я в этом уверен, – отвечает человек в рясе. – Однако вы не сможете покинуть нас без сопровождения, так что придется подождать возвращения Мирабель. Пока ее нет, я предоставлю вам жилье. Выглядите вы так, что отдых вам явно не повредит. Но сначала я должен попросить вас о некоторой дополнительной информации. Ваше имя?

– О, Закери. Закери Эзра Роулинс, – послушно отвечает Закери вместо того, чтобы засыпать его своими вопросами.

– Чрезвычайно польщен знакомством, мистер Роулинс, – говорит человек, занося имя Закери на обложку одной из папок, которые лежат у него на столе. Вынимает карманные часы, смотрит на время и также фиксирует его в папке. – Меня здесь называют Хранителем. Вы сказали, ваш временный вход находился в Центральном парке. Я верно вас понимаю, что речь шла о том парке, который располагается на острове Манхэттен, в Нью-Йорке, в Соединенных Штатах Америки?

– Да, это именно тот Центральный парк.

– Отлично, – говорит Хранитель, чиркает пером что-то на документе, напоминающем карту, а потом встает из-за стола и направляется к одному из тех шкафов, что расположены у него за спиной и состоят из маленьких выдвижных ящичков. Вынимает из ящичка и, подойдя к Закери, подает ему круглый золотой медальон на длинной цепочке. На одной стороне медальона пчелка. На другой – сердце.

– Если понадобится найти дорогу к этому месту – большинство здесь именует его “Сердцем”, – то вот это окажется вам полезно.

Закери открывает медальон и обнаруживает компас с единственной пометкой там, где обычно обозначают север, и с беспорядочно вращающейся стрелкой.

– Потребуется ли вам знать, в какой стороне Мекка? – спрашивает Хранитель.

– Нет, благодарю вас. Я агносто-паганист.

Хранитель вопросительно поднимает бровь.

– Духовная жизнь меня занимает, а вот религиозная – нет, – поясняет Закери.

Он умалчивает о том, что думает на самом деле, а думает он о том, что его храм – это когда, затаив дыхание, слушаешь захватывающую историю, и когда в ушах звучит музыка ночного концерта, и когда нажимаешь на стрелку “бой” в игре-стрелялке. Что религия его покоится в тиши свежевыпавшего снега, в правильно приготовленном коктейле, между страниц книги уже начатой, но еще не дочитанной.

Что ж там такое было в той рюмке, из которой я пил, думает Закери.

А Хранитель, кивнув, снова обращается к шкафу, выдвигает другой ящичек, вынимает что-то оттуда и задвигает назад.

– Соблаговолите пройти со мной, мистер Роулинс, – говорит он и направляется к двери. Закери смотрит на кота, но тот, демонстрируя полное отсутствие интереса, смежает глаза и остается, где был.

Закрыв за Закери дверь, Хранитель ведет его по проходу меж книжных полок. Здесь сильней чувствуется подземелье, ты словно в туннеле, тут и там освещенном то свечой, то фонариком, с низким скругленным потолком и поворотами, которые трудно предугадать. После третьего поворота в лабиринте дверей и книг, разветвлений, ведущих в более просторные помещения, и узких выходов вновь в туннелеподобные коридоры Закери поневоле рад, что ему выдали компас. Книги заполняют собой шкафы, которые изгибаются, следуя поворотам каменных стен, как в какой-то литературоцентричной лавке древностей, стопками стоят на столах, комодах и креслах. Они минуют мраморный бюст в шелковом черном цилиндре и еще одну кошку, спящую во втиснутом в альков гобеленовом кресле. Закери все время ждет, что им кто-нибудь встретится на пути, но кругом ни души. Может, все спят, а у Хранителя ночное дежурство. Должно быть, наверху уже глубокая ночь.

Останавливаются они у двери, с двух сторон зажатой между книжными шкафами, увешанными маленькими сияющими фонариками. Хранитель отмыкает дверь и жестом приглашает Закери войти.

– Прошу прощения за состояние… – начинает Хранитель, смотрит на комнату, за которую незачем извиняться, и смолкает.

Эта комната, ох, эта комната – воплощение самых смелых мечтаний о том, каким следует быть гостиничному номеру, если, конечно, забыть о том, что дело происходит в недрах земли. В изобилии присутствует бархат, преимущественно темно-зеленый, им обиты стулья, из него балдахин над кроватью, которая уже приготовлена к ночлегу. Имеется письменный стол и несколько местечек для чтения. Стены и пол из камня, который проглядывает между книжными шкафами, картинами в золоченых рамах, разнообразными коврами и ковриками. Сказать, что тут уютно, значит ничего не сказать. В камине пылает огонь. Лампы у кровати зажжены, будто к приходу гостя готовились.

– Ну, надеюсь, вам тут понравится, – говорит Хранитель, все-таки еще хмурясь.

– Да не то слово, – отзывается Закери.

– В умывальную дверь там, – Хранитель указывает в глубину комнаты. – С Кухней можно связаться через приборную панель, она рядом с камином. Уровень освещения в коридорах по утрам возрастает. Особая просьба не кормить кошек. Вот ваш ключ. – Хранитель подает Закери ключ, опять на длинной цепочке. – Если что-то понадобится, не раздумывая обращайтесь, вы знаете, где меня найти. – Выудив из складок своей рясы ручку и маленький прямоугольник бумаги, он что-то на нем пишет. – Спокойной ночи, мистер Роулинс. Надеюсь, пребывание здесь доставит вам удовольствие.

Он вставляет надписанный прямоугольник в медную пластинку с выемкой, которая находится рядом с дверью, отвешивает Закери легкий поклон и удаляется по коридору.

Закери смотрит ему вслед, а затем поворачивается взглянуть на дверную табличку. Каллиграфическим почерком по плотной бристольской бумаге выведено:

З. Э. Роулинс

С мыслью о том, сколько имен вставлялось в эту табличку до него и сколько времени прошло с тех пор, как была вставлена последняя, Закери закрывает дверь. Чуть помедлив, все-таки запирает ее на ключ.

Прислоняется к двери лбом и вздыхает.

Не может быть, чтобы все это происходило на самом деле.

И если так, что тогда? – спрашивает голос у него в голове, но с ответом он затрудняется.

Он скидывает с плеч измазанное краской пальто, набрасывает его на спинку стула. Идет в ванную, лишь мельком отметив черно-белый кафель и ванну на львиных ножках, моет руки, снимает наконец свои контактные линзы, следит в зеркале над раковиной, как расплывается там его изображение. Швыряет линзы в мусорный бачок и пожимает плечами на то, как справится без очков, решив, что есть у него проблемы и поважней.

Возвращается в комнату, где все размыто, бархат и каминный огонь, сбрасывает на ходу туфли, по пути к кровати исхитряется снять пиджак и жилет и совсем уже спит, не успевая справиться с прочими пуговицами. Льняные простыни и подушка, набитая овечьей шерстью, окутывают его облаком, ах, как он этому рад, зыбкие отсветы впечатлений дня, который наконец завершился, всякие вопросы гурьбой вроде “а не спятил ли я” и “как смыть краску с волос”, а потом все блекнет, и лишь клочок самой последней мысли: как уснуть, когда ты и так во сне.

Судьбы и сказки

Собиратель ключей

Жил-был человек, который коллекционировал ключи. Старые и новые, целые и поломанные. Ключи потерянные, украденные, болванки ключей и ключи-отмычки.

Он носил их в карманах и на шейных цепочках, и они позвякивали, когда он шел по улице.

Все в городе его знали.

Некоторые считали его странным, но по натуре собиратель ключей был человек добродушный, внимательный, улыбчивый.

Если кто-нибудь терял свой ключ, собирателя ключей можно было спросить, нет ли у него чего подходящего на замену, и замена обычно находилась. Это было даже быстрей, чем заказать новый ключ.

Самые расхожие по форме и размеру ключи собиратель всегда держал под рукой, как раз на тот случай, если кому-то понадобится отпереть дом, буфет или сундук.

Собиратель ключей не жадничал, раздавал свои ключи, когда они надобились.

(Хотя люди часто все равно потом заказывали новый ключ и возвращали ему тот, который у него одолжили.)

Люди дарили ему найденные и лишние ключи, чтобы он пополнил свою коллекцию. Возвращаясь из путешествий, привозили ему ключи из дальних стран, ключи непривычной формы, с удивительными бородками.

(Его называли “ключник” или же “собиратель ключей”, но очень много людей участвовало в их собирании.)

Со временем ключей собралось столько, что носить их с собой ключник уже не мог, и тогда он устроил из своего дома что-то вроде музея ключей. На лентах, как занавеси, развешивал их в окнах, размещал в книжных шкафах, в рамах располагал на стенах. Самые хрупкие держал под стеклом и в футлярах для ювелирных изделий. Прочие, разобранные согласно их виду и типу, лежали в коробках и корзинах.

Прошло много лет, и дом стало просто распирать от ключей. Висели они и снаружи, над дверьми и окнами, и гирляндами – под стрехой крыши.

Дом ключника легко было угадать с улицы.

Однажды в его дверь постучали.

Выйдя на стук, ключник нашел на своем пороге красивую даму в длинном плаще. Никогда раньше он с ней не встречался, да и вышивки такой, что украшала ее плащ по краю, никогда не видал: звездочками цветы золотой нитью по темной ткани, слишком нарядно для долгой дороги, хотя приехала она, несомненно, издалека. Не заметив ни лошади, ни экипажа, он сделал предположение, что она оставила их на постоялом дворе, поскольку, проезжая через их город, все всегда останавливались на постоялом дворе, располагался который неподалеку.

– Мне сказали, что вы собираете ключи, – сказала ему дама.

– Так и есть, – ответил ключник, хотя это было и без того очевидно.

Ключи висели над дверью, у которой они разговаривали, и, сколько можно рассмотреть в открытую дверь, они были всюду в доме: на стенах и на столах, в банках, вазах и чашах.

– Мне нужно отомкнуть нечто, что было заперто. Хотелось бы знать, не подойдет ли для этого один из ваших ключей.

– Сделайте одолжение, взгляните, – сказал ключник и пригласил даму в дом.

Поразмыслив, не спросить ли ее, какого рода экземпляр она ищет, чтобы он мог ей помочь, он отказался от этой мысли, зная по опыту, как трудно описать ключ. Ведь чтобы найти ключ, нужно разбираться в замке.

Так что ключник позволил даме осмотреть весь дом. Он показал ей все комнаты, все комоды, все книжные шкафы, наполненные ключами. Кухню, в которой ключи лежали в чайных чашках и винных бокалах, за исключением тех немногих, которые были в ходу и ждали, когда их наполнят чаем или вином.

Ключник предложил даме чаю, но она вежливо отказалась. Он предоставил ей искать, а сам уселся в парадной гостиной, где, если он ей понадобится, его легко было бы найти, и стал читать книгу.

Много прошло часов, прежде чем дама вернулась к нему.

– Здесь его нет, – сказала она. – Спасибо, что позволили поискать.

– В саду за домом еще есть ключи, – сказал ключник и повел туда даму.

Весь сад был в ключах. Они свисали с деревьев на лентах всех цветов радуги, завязанных бантиками. Букеты из ключей стояли в обливных горшках и в вазах. В птичьих клетках ключи висели на крошечных качелях внутри, а птиц там не было. Ключи были вделаны в камни, из которых складывались садовые тропки. Журчащий фонтан бил из чаши, в которой, как несбывшиеся желанья, утоплены были груды ключей.

Сгущались сумерки. Ключник зажег фонарики.

– Как здесь славно, – сказала дама.

Она стала рассматривать ключи, собранные в саду: те, что в руках у статуй, и те, что привязаны к веткам выстриженных фигурно кустов. Наконец она остановилась перед деревом, которое только начало зацветать, и сняла один из многих ключей, которые свисали с него на красных шелковых лентах.

– Этот вам подойдет? – спросил собиратель ключей.

– Больше того, – ответила дама. – Это и есть мой ключ. Я потеряла его очень, очень давно. Я рада, что он отыскал к вам дорожку.

– А я рад вам его вернуть.

Потянувшись, ключник отвязал ленту от ветки, оставив ее свисать с ключа, который дама держала в руке.

– Я непременно должна вас отблагодарить, – произнесла дама.

– Не трудитесь, – ответствовал ключник. – Мне вполне достаточно того, что удалось помочь вам найти вещь, давно утраченную.

– О, – вздохнула дама. – Это не вещь. Это место.

Она протянула ключ перед собой чуть выше уровня талии, там, где положено находиться замочной скважине, если бы здесь была дверь, и ключ наполовину исчез. Дама повернула его, и невидимая дверь отомкнулась прямо посреди разбитого ключником сада. Дама толкнула дверь, та распахнулась.

Ключ с его красной лентой остался висеть в воздухе.

В дверном проеме ключник увидел залитую золотистым светом комнату с высокими арочными окнами. Десятки свечей стояли на столах наготове к большому празднеству. Слышались музыка и смех, но кто смеется, вне поля зрения. В окна видны горы и водопады, две луны, ярко сияющие на полном звезд небе, отражаются в мерцающем море.

Дама прошла в дверь, подметая длинным плащом золотистую плитку пола.

Собиратель ключей, стоя в своем саду, во все глаза смотрел на происходящее.

Дама вынула ключ с лентой из скважины.

Обратившись лицом к ключнику, приглашающим жестом отвела руку, побуждая его пройти.

Ключник последовал приглашению.

Дверь закрылась за ним.

Больше его никто никогда не встречал.

Закери Эзра Роулинс просыпается где-то давным-давно и за тридевять земель. По крайней мере, таковы его ощущения.

Не понимая, где он, одурманенный, не поспевая мыслью за телом, он чувствует себя так, словно продирается сквозь кристально-чистую трясину. Как будто он все еще во хмелю, но хмель этот какой-то неправильный.

Единственный раз, когда он испытывал что-то подобное, было после ночи, о которой он предпочел бы забыть, когда он перебрал с шардоне. Так вот, сейчас примерно то же яркое, чистое ощущение белого вина: покалывающее язык, островатое, с легким дубовым оттенком. И еще похоже на то, когда встаешь, не помня, как падал.

Он трет глаза, оглядывает размытые контуры комнаты, сбитый с толку тем, что выглядит она непомерно просторной, вспоминает, что он в гостинице, а потом, по мере того как в память прокрадываются сквозь трясину события прошлой ночи, осознает, что находится совсем не в отеле, и вот тут уж захлебывается паникой.

Дыши, приказывает голос в его голове, он благодарно подчиняется приказу и старается сосредоточиться на вдохе, выдохе, еще и еще раз.

Прикрывает глаза, но реальность просачивается сквозь прочие чувства. В комнате пахнет недавно потухшим огнем в очаге, сандаловым деревом и чем-то темным, глубоким, что не поддается определению. Где-то вдалеке слышится звон, который, должно быть, и разбудил его. Матрас и подушки мягкие, как зефир. Любопытство ведет безмолвную войну с тревогой, которая мешает дышать, но он все-таки понуждает легкие работать медленно и равномерно, и тогда любопытство берет верх. Он открывает глаза.

В комнате стало светлей, сквозь янтарного цвета стекла, встроенные над дверью, сочится из коридора свет такого теплого тона, что похоже скорей на закат, чем на рассвет дня. В комнате больше предметов, чем он успел разглядеть с вечера, и даже без очков видно, что у кресла стоит викторола, на каминной доске – свечи с восковыми потеками, а над камином висит морской пейзаж с парусником.

Закери на всякий случай еще разок трет глаза, но комната остается прежней. Не зная, что теперь предпринять, неохотно встает с зефирной постели и приступает к некоторой имитации своего обыденного утреннего распорядка.

Сброшенная вчера одежда валяется в ванной, одеревеневшая от краски и грязи. Любопытно, имеется ли здесь прачечная. Любопытно, но проблема стирки возвращает его в реальность, ведь ни сны, ни галлюцинации с такими земными проблемами, похоже, не сочетаются. Попробуй вспомнить хоть один сон, в котором присутствовала бы мысль “мне понадобятся свежие носки”, вряд ли выйдет.

В ванной тоже полно вещиц, которых он с вечера не разглядел: в зеркальном шкафчике обнаруживаются зубная щетка, зубная паста в жестяном тюбике, несколько аккуратно надписанных баночек с кремами и маслами и лосьон после бритья, пахнущий корицей и бурбоном.

Рядом с ванной, отдельно – душевая кабина, в которой Закери немало усилий прикладывает к тому, чтобы смыть с волос золотую краску и соскрести ее с кожи. В затейливых мыльницах там – несколько видов мыла, все с запахами древесными или смолистыми, как будто и впрямь приняты во внимание все ароматические пристрастия постояльца.

Завернувшись в махровую простыню, Закери проводит инспекцию дальше, надеясь обнаружить что-нибудь, что можно надеть взамен его пришедшего в негодность костюма.

По одной из стен высится гардероб, подавляя собой несоответствующий ему по стилю комодик. И оказывается, там внутри есть не только то, что можно надеть, – там есть, из чего выбрать. Ящики комода заполнены свитерами, носками и нижним бельем, шкаф завешен рубашками и брюками. Все, похоже, ручной работы, натуральные волокна и никаких лейблов. Он выбирает коричневые льняные брюки и зеленую, цвета мха, рубашку без воротника с полированными деревянными пуговицами. Достает из ящика серый вязаный свитер, очень похожий на тот, что дома у него один из самых любимых. В нижней части шкафа – несколько пар обуви, и, разумеется, вся она ему по размеру, что вызывает вопросы больше, чем одежда, поскольку та большей частью свободная или легко подгоняется, и, в общем, в размер угодить нетрудно, он ведь тощей среднего, а вот обувь даже как-то пугает. Повыбирав, он надевает коричневые замшевые туфли, до того ладные, будто сшиты они на заказ для него лично.

Может, тут водятся эльфы, которые сняли с тебя мерку и сшили туфли, пока ты спал? – ехидничает голос в его голове.

Я-то надеялся, что ты у меня – голос разума, мысленно отвечает ему Закери, но продолжения дискуссия не имеет.

Ключ от комнаты и компас Закери надевает на шею. Подумав, прибавляет к этому еще и меч Дориана. Пытаясь отогнать тревогу насчет того, что стряслось с Дорианом там, наверху, отвлекается на осмотр комнаты, хотя без очков толком мало что видит. Разве если рассматривать вплотную, вблизи – но это значит, что осваиваться придется шаг за шагом, малыми дозами.

Он снимает с полки книгу, какая попалась, и вспоминает к месту сюжет, который фигурировал, кажется, в одной из серий “Сумеречной зоны”: казалось бы, читай, сколько хочешь, а как – очков-то нет. Открывает ее наугад – и видит текст ясно и отчетливо!

Поднимает от книги глаза. Кровать, картины на стене, камин и все остальное предстает перед ним с той безошибочной размытостью по краям, которую придает окружающему его миру офтальмологический коктейль из близорукости и астигматизма. Переводит глаза на книгу.

Это томик стихов. Эмили Дикинсон, скорее всего. Абсолютно читаемо, шрифт четкий, хотя и мелкий, видно все вплоть до примечаний и крошечных запятых.

Положив книгу, снимает с полки другую. Та же история, читай не хочу. Возвращает обе на полку, идет к письменному столу, где лежит томик в коричневом кожаном переплете, тот, что он по просьбе Дориана добыл в Клубе коллекционеров. Интересно взглянуть, сработает ли этот трюк с арабской вязью и с иллюстрациями. Однако ж, раскрыв книгу на титульном листе, Закери видит, что не только иллюстрации четкие, но и название – по-английски: “Судьбы и сказки”.

Шрифт кудрявый, но написано, спору нет, по-английски. Может, книга напечатана на разных языках, а он раньше этого не заметил? Нет, пролистав, на всех страницах он видит один и тот же родной алфавит.

Закери кладет книгу на стол, голова опять кругом. Кстати, а когда он в последний раз ел? На маскараде? Неужели это было всего лишь вчера? Помнится, Хранитель как-то упоминал Кухню и указывал на камин.

Слева от по-прежнему нечетко видимого камина (впрочем, с такого расстояния он может сказать, что капитан корабля на картине, которая над камином висит, – кролик, и весь экипаж – тоже кролики, хотя в остальном морской пейзаж вполне себе реалистичен) вделана в стену панель, представляющая собой дверцу шкафа с маленькой кнопкой сбоку.

Открыв дверцу, Закери обнаруживает что-то похожее на кухонный подъемник с небольшой толстой книжечкой внутри и коробкой, из которой торчит сложенная вдвое карточка для заметок. Закери вынимает карточку.

Приветствуем вас, мистер Роулинс!

Добро пожаловать!

Мы надеемся, ваше пребывание здесь будет приятным.

Если пожелаете чем-либо подкрепиться, пожалуйста, не раздумывая к нам обращайтесь. Наша система обслуживания устроена так, чтобы вам было во всех отношениях удобно.

Напишите, что именно вам угодно, на карточке. В книге перечислено, что есть в наличии, но, пожалуйста, не ограничивайте свою фантазию. Если это в наших силах, мы с радостью приготовим все, что вы пожелаете.

Поместите карточку с запросом в кухонный подъемник. Закройте дверцу и нажмите кнопку, чтобы отправить запрос на Кухню.

Приготовленные блюда будут отправлены вам. О прибытии заказа вы будете оповещены звонком.

Просьба, когда закончите, вернуть все, что осталось, вышеуказанным способом.

По всей Гавани предусмотрены специально отведенные места, где можно воспользоваться услугами Кухни, когда вы находитесь не у себя в комнате.

Если у вас есть какие-либо вопросы, не замедлите сообщить нам о них, и мы сделаем все возможное, чтобы решить вашу проблему.

Благодарим вас и еще раз выражаем надежду, что вам тут понравится.

Кухня

В коробке лежит стопка таких же карточек и авторучка. Закери листает книжку, в которой означено меню, длиннее которого он в жизни своей не видел: блюда и напитки собраны в разделы и списки, организованные согласно стилю, вкусу, текстуре, температуре и по континентам, региональным кухням, все с перекрестными ссылками.

Он закрывает книжку, берет карточку и, подумав немного, пишет сначала “Добрый день”, потом “Спасибо за добрые пожелания” и просит прислать кофе со сливками и сахаром, а также маффин или круассан, что найдется. Кладет эту карточку в подъемник, закрывает дверцу, нажимает на кнопку. Кнопка зажигается, и раздается легкий механический шум, слабое подобие того, что издает при движении обычный лифт.

Закери снова обращается к комнате и книгам, но уже через минуту из стены раздается звон. Дверцу он открывает с мыслью о том, что, наверно, сделал что-то неправильно, или у них на Кухне нет ни маффинов, ни круассанов, – но находит внутри серебряный поднос, на котором представлены: кофейник с горячим кофе, пустая кружка, сахарница с рафинадом и маленький сливочник со сливками (подогретыми), а также корзинка с теплой еще выпечкой (три маффина с разными начинками, круассаны, сливочный и шоколадный, и еще треугольник, похоже, что с яблоками и козьим сыром). Кроме всего этого, на подносе запотевшая бутылка газированной минеральной воды, стакан и сложенная льняная салфетка с воткнутым в складку желтым цветком.

Сопроводительная карточка извещает его, что лимонный маффин с маком не содержит глютена, и если у него имеются какие-то диетологические ограничения, то пусть он Кухню об этом известит, как и о том, не нужно ли дослать еще джем или мед.

Как завороженный, рассматривает Закери корзинку с выпечкой. Наливает в кружку кофе, добавляет туда каплю сливок, кусочек сахара. Кофе тут крепче, чем он привык, но прекрасного помола и вообще превосходный, как и все, что он пробует из волшебной корзинки. Даже вода какая-то особенно вкусная, хотя он всегда считал, что любая вода вкуснее, если в ней пузырьки.

Что же это за место?

Закери относит корзинку и кофе (на вкус отличные, а на вид расплывчатые) к письменному столу, рассчитывая, что, взбодрившись с помощью кофеина и углеводов, он начнет мыслить яснее. Там он снова берется за книгу Дориана, не торопясь, листает ее. По всей книге – судя по оглавлению, это сборник сказок – разбросано много цветных иллюстраций, старомодных, очаровательных. Закери прочитывает несколько строк сказки, озаглавленной “Девушка и перо”, а потом возвращается к началу, и в этот момент из щели под корешком книги выскальзывает и звонко стукается о стол ключ.

Ключ длинный и тонкий, с круглой головкой и маленькой несложной бородкой. Он липкий – видно, был вклеен в корешок книги, за страницы, под кожу.

А вот любопытно, за чем охотился Дориан, за ключом или за книгой? Или за тем и другим?

Он снова обращается к “Судьбам и сказкам”, читает первую историю, в которую вплетена некоторая разновидность той, что во время бала поведал ему во тьме Дориан. Но увы, и в этой версии отнюдь не прояснено, что же сделала мышь с сердцем Судьбы. Закери разочарован. Да и в целом чтение это вызывает столь сложные эмоции, что Закери не знает, как с ними сладить в столь ранний час, поэтому книгу он захлопывает, ключ нанизывает на ту цепочку, на которой уже висит ключ от комнаты, и натягивает на себя серый свитер с высоким воротником. Свитер этот до того толстой вязки, что ключи, компас и меч совершенно под ним теряются и даже звякнуть не могут. Ожидания Закери, что пахнуть свитер будет кедровой смолой, не оправдались: тот слегка отдает блинами.

Под влиянием момента он пишет записку на Кухню, интересуется, как тут насчет прачечной.

“Мистер Роулинс, пришлите нам, пожалуйста, все, что нуждается в стирке”, – немедля приходит ответ.

Закери аккуратно укладывает свой залитый краской костюм в кухонный подъемник и отправляет его вниз.

Уже несколько секунд спустя звенит звонок, и Закери, который дошел уже до того, что нимало не удивится, если костюм окажется вычищен, находит взамен содержимое своих карманов, которые позабыл проверить: ключ от гостиничного номера, бумажник и две бумажки, одна – записка от Дориана, а вторая – распечатка билета на бал с нацарапанным на ней словом, которое раньше обозначало собой сорт бурбона, но теперь – всего лишь размытое, грязное пятно. Все это Закери оставляет на каминной доске, под кроликами-пиратами.

Отыскав большую сумку через плечо, военного типа сумку линяло-оливкового цвета с множеством пряжек, он укладывает туда “Судьбы и сказки” и маффин, аккуратно завернутый в льняную салфетку. Потом, кое-как поправив измятую постель, уходит, закрыв дверь на ключ, и пытается найти дорогу ко входу. К “Сердцу”, как обозначил его Хранитель.

Он трижды сворачивает, прежде чем свериться со своим компасом. Коридоры выглядят иначе, чем давеча, светлее, освещение изменилось. Теперь включены лампы, которые втиснуты между книг, и грозди лампочек на потолке. Фонарики на перекрестках похожи на газовые. Попадаются лестницы, но поскольку он не помнит, чтобы вчера ими пользовался, то и сейчас этого не делает. Он проходит большой открытой комнатой очень даже библиотечного вида, если не считать того, что пол в ней покрыт водой, словно зеркальный пруд, так что посуху пройти сквозь нее можно только по приподнятым настилам, ведущим также и к островкам, на которых стоят длинные столы, а на столах – настольные лампы под зеленого стекла колпаками. На краю настила сидит кот, сосредоточенно взирает на воду. Проследив за его взглядом, Закери замечает пучеглазую оранжевую рыбку, под строгим присмотром кота та повиливает хвостом.

Совсем не так представлял себе это место Закери, когда читал “Сладостные печали”.

Начать с того, что оно больше. Ходы столь извилисты, что далеко в перспективу ниоткуда не видно, но впечатление такое, что конца им нет. Он даже не знает, как это описать. Ну, предположим, как если бы художественный музей и лопающуюся от книг библиотеку разместили в подземке.

Но больше всего это напоминает Закери его студенческий городок: бесконечные пешеходные дорожки, соединяющие то и это, нескончаемые ряды книжных стеллажей и еще что-то, что не поддается определению: оно относится к ощущениям, а не к особенностям архитектуры. Ощущение усердия, прилежания, которое лежит в основе учебных заведений, историй и тайн.

Хотя он, кажется, единственный здесь учащийся. Единственный из тех, кто не кот.

После читального зала над зеркальным прудом и коридора, где все книги сплошь исключительно в синих переплетах, Закери сворачивает в туннель, который приводит его к изразцовому, высокому, как в кафедральный собор, входу и вселенским часам. Люстры горят ярче, хотя некоторые по-прежнему свалены на полу. Те, что висят, держатся на длинных, натянутых, как струна, шнурах и цепях – синих, красных, зеленых. С вечера он этого не заметил. Плитка, пусть даже выцветшая и расколотая, выглядит сегодня пестрей; в некоторых местах изображение могло бы сложиться в мозаичное панно, но утраты так велики, что сюжет не прочесть. Маятник так и качается в центре зала. Двери в аванзал, где лифт, закрыты, но зато кабинет Хранителя настежь, и в дверной проем виден рыжий кот: сидя столбиком в кресле, он в упор смотрит на Закери.

– Доброе утро, мистер Роулинс, – не поднимая глаз от письменного стола, произносит Хранитель еще до того, как Закери успевает постучать в дверь. – Надеюсь, вы хорошо выспались.

– Прекрасно, благодарю вас, – кивает Закери. У него масса вопросов, но с чего-то надо начать, и он спрашивает: – А где все?

– В настоящий момент вы наш единственный гость, – не переставая писать, отвечает ему Хранитель.

– Но разве тут нет… жителей?

– Сейчас – нет. Я могу вам чем-то помочь?

И поскольку Хранитель ни разу не оторвал глаз от того, что он там пишет, Закери задает ему самый назревший из накопившихся у него вопросов.

– Я понимаю, как это странно звучит, но нет ли у вас ненароком тут где-нибудь лишних очков?

Хранитель поднимает голову, откладывает свою ручку.

– Примите мои сожаления, – говорит он, встает и направляется к одному из шкафов, состоящих из выдвижных ящичков. – Спроси вы об этом прошлой ночью, я бы, конечно, нашел что-нибудь подходящее. Для близи или для дали?

– Близорукость с астигматизмом, но сильные для близорукости вполне сойдут.

Пооткрывав один за другим несколько ящичков, Хранитель протягивает Закери коробку с очками, большей частью в тонкой проволочной оправе, но есть несколько в оправах посолидней, а одна пара – так даже и в роговой.

– Будем надеяться, что что-то из этого сгодится, – говорит Хранитель, возвращаясь к письменному столу, тогда как Закери приступает к примерке.

Первая пара оказывается тесна, но некоторые вполне впору и к тому же с точки зрения линз на удивленье близки к предписанию окулиста. Он останавливается на тех, что в оправе медного цвета с прямоугольными стеклами.

– Вот эти прекрасно подходят, благодарю вас, – говорит Закери, возвращая Хранителю коробку с остальными очками.

– Можете пользоваться ими все время вашего у нас пребывания. Чем еще я могу вам помочь сегодня?

– А Мирабель, она еще не вернулась? – спрашивает Закери.

И снова по лицу Хранителя пробегает что-то вроде легкого неудовольствия, но пробегает так быстро, что это не более чем догадка. Можно только предположить, что Хранитель и Мирабель не очень-то ладят.

– Еще нет, – произносит Хранитель самым нейтральным тоном. – И вы можете осмотреться здесь, пока ждете. Прошу только закрытые комнаты не открывать. Я… я извещу ее, что вы здесь, как только она прибудет.

– Спасибо.

– Приятного вам дня, мистер Роулинс.

Закери понимает это как знак, что аудиенция окончена, и выходит. Теперь, когда он в очках и достаточно зорок, чтобы подмечать детали, видно, что все вокруг находится на грани полного разрушения и держится лишь вращением планет, тиканьем часов, благими намерениями и еще, кое-где, веревочкой.

Нестерпимо хочется хорошенько обо всем Хранителя расспросить, но здравый смысл, опираясь на опыт прошедшей ночи, рекомендует действовать осторожно. Может быть, Мирабель окажется более откровенной насчет, ну, насчет всего. Когда она объявится наконец. Он вспоминает короля чудовищ в маске и не может вообразить ее здесь.

В этот раз Закери решает исследовать другой коридор, со стеллажами, встроенными в стены, и тут и там возникающими каморками, где, кроме книг под потолок, можно увидеть чайные чашки, бутылки, отбившиеся от родной коробки цветные мелки. И еще между книг висят картины, некоторые из них, возможно, кисти того художника, который изобразил у него в комнате кроликов-моряков. Крайне реалистичные, они полны забавных деталей. Вот портрет молодого человека в камзоле, застегнутом на множество пуговиц, и каждая пуговка – это часики, от воротника до манжет, причем все циферблаты показывают разное время. Вот голый зимний лес, посреди которого лишь одно деревце трепещет золотистой листвой. А вот натюрморт, фрукты и вино, но из яблок вырезаны птичьи клетки, в каждой крошечная красная птичка.

Закери пробует те двери, что не помечены ничьим именем, но они большей частью оказываются на замке.

А вот интересно, где тут кукольный домик, думает он. Если, конечно, он существует на самом деле.

И стоит подумать об этом, как почти сразу на глаза ему попадается кукла.

Одна-одинешенька, она стоит на полке, выточенная из дерева кукла-женщина, закутанная в расписанный звездами плащ. Глаза ее закрыты, но просто нарисованный рот изогнут улыбкой. Всего несколько мазков, положенных полумесяцем, удивительно точно передают выражение выжидательного спокойствия – такое же, как бывает, когда закрывают глаза перед тем, как задуть свечи на праздничном торте. Вид ее поначалу напоминает ему японских кукол-кокеши, которых коллекционирует его мать, но потом, нащупав пальцами едва заметный шов вокруг ее округленной талии, он понимает, что выполнена она, скорей всего, по принципу русской матрешки. Осторожно повернув, он отделяет верхнюю половину куклы от нижней.

Внутри дамы в звездном плаще оказывается сова.

Внутри совы – еще одна женщина, в золотом одеянии, с распахнутыми глазами.

Внутри золотой женщины – кот с глазами такого же золотого оттенка.

Внутри кота – маленькая девочка с длинным кудрями, в небесно-голубом платье, глаза ее открыты, но глядит она в сторону, ее интересует скорей то, что там, чем тот, кто на нее смотрит.

Самая маленькая куколка – это в натуральную величину пчелка.

Тут какое-то движение происходит в глубине коридора, там, где камень задрапирован занавесью из красного бархата, – кто-то там покрупней кота, но стоит Закери глянуть туда, как уже никого нет. Он соединяет половинки всех кукол и расставляет их, одну за другой, на полке в рядок, ведь так им наверняка лучше, чем томиться всем сразу внутри одной, – и следует дальше.

Столько горит свечей, что запах воска пронизывает собой все, мягкий, сладкий, смешанный с запахами бумаги, кожи, камня и еще дымка. Кто зажигает их, когда здесь никого нет? – думает Закери, заглядевшись на канделябр, в котором с полтора десятка длинных тонких свечей, коптя, роняют капли воска на камень, и до того уже закапанный многими, многими свечами.

Какая-то дверь открывается вдруг в круглую комнату, стены которой покрыты сложной резьбой, а на полу стоит одинокая лампа, и по мере того, как Закери обходит комнату, свет падает на детали резьбы, выделяя изображение здесь, словцо-другое там, но прочесть всю историю целиком он не может.

Он идет, пока туннель не выводит его в сад под парящим вверху потолком, выполненным из того же сочащегося солнечным светом мрамора, из которого сложены стены в аванзале, куда он вышел из лифта. Свет падает на книги, оставленные на скамейках, у чаши фонтана, у подножия статуй. Он проходит мимо статуи лисы и еще одной, похожей на ненадежную стопку снежков. Посреди сада – частично огороженное пространство, вроде чайной беседки. Внутри – скамейки и в натуральную величину статуя женщины, которая сидит в каменном кресле. Одеяние ее ниспадает, очень реалистично, складками, и повсюду – на ее коленях, на ее руках, в этих складках и в завитках волос – пчелы. Они вырезаны из камня более теплого оттенка, чем женщина, причем каждая пчелка – отдельна. Закери берет в руку одну из них, чтобы проверить эту догадку, и сразу кладет на место. Женщина смотрит вниз, ее руки лежат на коленях ладонями вверх, как будто она читает невидимую книгу.

У ног статуи, как приношение, стоит бокал, наполовину наполненный темной жидкостью, и вокруг него – пчелы.

– Так и знала, что опять это пропущу, – говорит кто-то у него за спиной.

Закери оборачивается. Не узнай он ее голос, ни за что бы не догадался, что это та женщина с маскарада. Ее волосы, теперь уж без парика, густые и волнистые, окрашены во все оттенки розового, от гранатового у корней до телесного, тона балетных пуантов, на концах прядей. Вокруг темных глаз еще видны следы золотых блесток. Она старше, чем он полагал, может, на несколько лет старше его самого, но не исключено, что и больше. На ней джинсы, высокие черные ботинки на шнуровке и кремовый свитер, который выглядит так, как будто в наикратчайший срок сделался из овцы одеждой, – и все-таки весь ансамбль имеет вид непринужденной элегантности. На шее у нее цепочки с ассортиментом ключей, медальоном, похожим на компас, и чем-то вроде птичьего черепа, отлитым из серебра. Почему-то, даже и без хвоста, она все равно похожа на Макса.

– Что пропустите? – любопытствует Закери.

– Каждый год примерно в это же время кто-то приносит ей вино, – отвечает розоволосая дама, указывая на бокал у ног статуи. – Никогда не удавалось подглядеть, кто это делает. И не потому, что я не старалась. В общем, еще год неразгаданной тайны.

– Вы – Мирабель.

– О, моя слава опережает меня! Знаете, мне всегда хотелось это сказать. Мы ведь так и не были представлены, как полагается, верно? Вы – Закери Эзра Роулинс, и я буду звать вас “Эзра”, потому что так мне нравится больше.

– В таком случае я буду звать вас – “Макс”.

– Идет, – легко соглашается она, сверкнув улыбкой кинозвезды. – Между прочим, Эзра, я забрала ваши вещи из отеля. Оставила их в кабинете Хранителя, куда пришла, чтобы найти вас, так что, скорее всего, на них сейчас сидит кот, охраняет. А кроме того, я выписала вас из вышеупомянутого отеля, и еще я должна вам танец, потому что нам не дали дотанцевать. Как вы тут с этим, как его там, устроились?

– С Дорианом?

– Он представился вам как Дориан? Надо ж, какая склонность к Уайльду! Будто мало ему этих эффектных бровей и капризных губ! Мне-то он велел звать себя “мистер Смит”, так что определенно вы понравились ему больше.

– Ну, Дориан он там или Смит, но его здесь нет, – со вздохом говорит Закери. – Его захватили.

Улыбку Мирабель как водой смыло, и эта реакция удваивает тревогу, которую Закери все время пытается заглушить.

– Кто захватил? – спрашивает она, хотя видно, что и сама знает.

– Те люди, с краской, Клуб коллекционеров, кто они там. Вот эти. – Он пытается вытянуть цепочку с мечом из-под своего свитера, чертыхается, когда та застревает, и это подсказывает ему, что расстроен он больше, чем хотел бы признать.

Мирабель молчит, но хмурится и мимо Закери смотрит на статую женщины с пчелами и без книги.

– Он что, умер? – спрашивает Закери, в глубине души не желая слышать ответ.

– Если нет, то по единственной только причине, – говорит Мирабель, не отрывая взгляда от статуи.

– А именно?

– Они используют его как приманку.

Мирабель подходит к статуе, поднимает бокал таинственного вина. Смотрит на него с секунду, подносит к губам и дочиста выпивает. Пустой бокал ставит на место и поворачивается к Закери.

– Ну что, отправимся мы спасать его, а, Эзра?

Судьбы и сказки

Девушка и перо

Жила-была принцесса, которая отказалась выйти за принца, которого прочили ей в мужья. Семья от нее отвернулась, и она покинула родимое королевство, продав свои драгоценности и даже часть косы, чтобы переехать сначала в соседнее, потом в следующее, а потом в страну, где не было правящего короля, и там-то она осталась.

Она была искусна в шитье, и потому открыла мастерскую в городе, где не было ни одной портнихи. Никто не знал, что она принцесса, и вообще это был такой город, где не спрашивают, кем ты был до того.

– Неужели в этой стране никогда не было короля? – как-то поинтересовалась принцесса у одной из своих лучших заказчиц, старой женщины, которая много лет там прожила и теперь слишком ослабла зрением, чтобы штопать самой.

– Как же, был, – сказала старуха. – Да и теперь есть.

– В самом деле? – удивилась принцесса, которая раньше о том не слыхала.

– Это Совиный король, – сказала старуха. – Он живет на горе за озером. Он видит будущее.

Принцесса решила, что старая женщина шутит, потому что на горе за озером не было ничего, кроме деревьев, снега и волков. Наверное, Совиный король – это сказка, которую рассказывают детям на ночь, вроде “Всадника на ночном ветру” или “Беззвездного моря”. И она перестала расспрашивать людей про местное государственное устройство.

Прошло несколько лет, принцесса сблизилась с неким кузнецом и вышла за него замуж. Однажды глухой ночью она открылась ему, что была принцессой, рассказала про замок, в котором выросла, про маленьких собачек, что день-деньской спали на вышитых шелком подушках, про крысиную физиономию принца из соседней страны, которого прочили ей в мужья.

Кузнец ее расхохотался и ей не поверил. Сказал, тебе бы в менестрели, а не в портнихи, принцесса моя, и поцеловал в изгиб между талией и бедром, но с тех пор всегда звал принцессой.

У них родилось дитя, девочка с огромными глазами и оглушительным плачем. Повитуха сказала, что громогласней младенца в жизни не слыхивала. Родилось это дитя в безлунную ночь, что считалось дурным знаком.

Неделю спустя кузнец умер.

Принцесса с ума сходила, тревожась насчет примет, проклятий и будущего дочери. Спросила совета у старухи, и та предложила снести младенца к Совиному королю, который сведущ в таких вещах. Если дитя приносит беду, он скажет, что делать.

Принцесса решила, что это вздор, однако ж девочка, подрастая, нередко заходилась криком без всяких причин или сидела часами, глядя в никуда огромными своими глазами.

– Принцесса! – однажды сказала она матери, когда только выучилась говорить. – Принцесса! – повторила она, хлопая ладошкой мать по колену.

– Кто научил тебя этому слову? – спросила принцесса.

– Папочка, – ответила дочь.

И тогда принцесса отправилась с ней к Совиному королю.

Наняла фургон, который довез их до подножия горы за озером, а оттуда пошла вверх по заросшей тропинке, хотя возница ее остерегал. Подъем был долгий, но день – ясный, и волки спали, а может статься, их там и не было, просто люди выдумали их, чтобы было о чем говорить. Время от времени принцесса останавливалась передохнуть, и тогда девочка играла в снегу. Порой тропу было не разглядеть, но путь отмечали груды камней и выцветшие, когда-то золотые флажки.

Наконец принцесса с дочкой пришли на поляну, укрытую пологом из крон высоких деревьев.

За деревьями стоял полуразрушенный замок, фигурные башенки обвалились, стены увиты мертвым плющом, и цела одна только высокая башня.

Однако фонари у входа кто-то зажег.

Внутри там все напоминало тот замок, в котором когда-то жила принцесса, только тут было потемней и пыли побольше. По стенам висели гобелены с вытканными грифонами, цветами и пчелами.

– Побудь здесь, – сказала принцесса девочке, усаживая ее на ковер, окруженный мебелью, рассчитанной когда-то на то, чтобы производить впечатление.

Пока мать осматривалась, девочка забавляла себя, придумывая истории про то, что изображено было на гобеленах, и беседовала с призраками, ибо призраков в замке было полным-полно, видимо-невидимо, детей здесь давненько не бывало, и поэтому все призраки сгрудились вокруг нее.

Тут какой-то блестящий предмет привлек внимание девочки. Она подковыляла к нему, и призраки смотрели, как золотое птичье перо дается ей в руки, и дивились тому, что столь малое дитя может обладать столь магическим талисманом, но девочка не знала ни слова “обладать”, ни слова “талисман”, поэтому, не обращая внимания на призраков, попыталась сначала перышко съесть, но потом, справедливо решив, что для еды оно не годится, положила его в карман.

Тем временем принцесса нашла дверь, на которой была корона.

Дверь вела в ту башню, что не успела еще развалиться. Там оказалась комната, по углам укрытая мраком. Свет проникал сверху, свысока, собираясь в яркое, с размытыми краями пятно по самому центру каменного пола. Принцесса вошла в комнату и остановилась в этом пятне.

– Что тебе надобно? – спросил голос из темноты, звуча со всех сторон сразу.

– Я хочу знать будущее моей дочери, – сказала принцесса, думая о том, что это не вполне правда, что хочет она очень и очень многого, но раз уж именно эта нужда привела ее сюда, то об этом и следует спросить.

– Дай мне взглянуть на девочку, – сказал голос.

Принцесса пошла за дочкой, которая сначала расплакалась, что ее уводят от новых друзей-призраков, а потом рассмеялась, захлопав в ладоши, когда оказалось, что все они целой толпой сопровождают ее по лестнице.

Принцесса принесла девочку в комнату в башне.

– Оставь ее здесь одну, – велел голос из темноты.

Принцесса, поколебавшись, посадила девочку в пятно света и ушла, закрыв за собой дверь. Там, под дверью, она ждала беспокойно, окруженная призраками, которых не видела и не слышала, хотя они поглаживали ее по плечам и советовали не волноваться.

В комнате девочка рассматривала темноту, а темнота смотрела на девочку.

Потом из той тени, от которой не отрывала глаз девочка, вышел высокого роста некто с телом человека и головой филина. Большие его круглые глаза в упор смотрели на девочку.

– Здравствуй, – сказала она.

– Здравствуй, – сказал Совиный король.

Через некоторое время дверь распахнулась, и принцесса, войдя внутрь, увидела, что девочка по-прежнему сидит в пятне света.

– У этого ребенка нет будущего, – сказала ей темнота.

Принцесса нахмурилась, глядя на девочку и пытаясь понять, какого ответа хотелось ей, кроме этого. Впервые она пожалела, что оставила родимое королевство, что не выбрала другого пути.

Может, ей лучше оставить девочку здесь, в этом замке, а в городе сказать, что ее съели волки? А потом собрать свои вещи, уехать и заново начать жизнь?

– Дай мне обещание, – сказала принцессе темнота.

– Все что угодно, – ответила принцесса и тут же об этом пожалела.

– Приведи ее сюда, когда она вырастет.

Принцесса вздохнула, кивнула и унесла громко протестующее дитя из замка, вниз по склону горы, в их маленький дом.

В последующие годы принцесса порой вспоминала о своем обещании, порой забывала о нем, а порой ей думалось, что все это был сон. Дочка ее, как оказалось, не приносила несчастья, она редко плакала с тех пор, как научилась ходить, перестала пялиться в пустоту и казалась даже удачливей, чем другие.

(У девочки была метка, вроде шрама, между талией и бедром, напоминавшая птичье перо, но мать ее никак не могла припомнить, откуда эта метка взялась.)

В те дни, когда принцесса считала, что память о замке и обещании – не самообман, она говорила себе, что когда-нибудь поднимется в гору еще раз и возьмет с собой дочку, и если замка там не окажется, то все-таки они прогуляются, чем плохо, ну а если замок стоит, то тогда она на месте сообразит, что делать.

Однако ж прежде, чем девочка выросла, принцесса заболела и умерла.

Вскоре после того дочка ее исчезла, и ни один человек в городе этому не удивился.

– Она всегда была дикая, – вздохнула женщина, прожившая достаточно долго, чтобы считаться старухой.

Мир уже не тот, что был прежде, но в городе на берегу озера все еще рассказывают истории про замок на горе.

В одной из таких историй девочка находит дорогу назад в замок, который она помнит, но смутно, словно он привиделся ей во сне. Замок пуст.

В другом варианте девочка находит дорогу назад в замок, который она помнит, но смутно, словно он привиделся ей во сне. Она стучится в дверь.

Дверь распахивается перед ней, ее приветствуют призраки, которых она больше не видит.

Дверь закрывается, и больше о ней никто никогда не слышал.

А в истории, которую рассказывают совсем редко, девочка находит дорогу назад в замок, который она помнит, но смутно, словно он привиделся ей во сне как место, куда ее обещали вернуть, хотя обещание и давала-то не она.

Фонари зажжены в честь ее прибытия.

Дверь открывается прежде, чем она успевает постучать.

Она поднимается по знакомой лестнице, которая, она это знает, совсем не во сне. Идет по залу, по которому уже шла раньше.

Дверь, помеченная короной, открыта настежь. Девочка входит внутрь.

– Ты вернулась, – говорит тьма.

Девочка молчит. Эта часть того, что не было сном, тревожит ее больше всего, больше, чем призраки. Эта комната. Этот голос.

Но она не боится.

Из темноты выходит человек с головой филина. Он совсем не так высок, как ей помнится.

– Здравствуй, – говорит девочка.

– Здравствуй, – отвечает Совиный король.

Они молча разглядывают друг друга. Призраки наблюдают за ними из-за двери, дивясь на перышко в ее сердце, которого девочка не видит, но чувствует, как оно трепещет.

– Проведи под этим кровом три ночи, – говорит Совиный король девочке, которая больше уже не девочка.

– И тогда ты меня отпустишь? – спрашивает девочка, имея в виду совсем не это.

– И тогда тебе не захочется уходить, – говорит Совиный король, который, все это знают, говорит одну только правду.

Девочка проводит там одну ночь, а потом вторую. К концу второй ночи призраки снова становятся ей зримы. К третьей у нее пропадает желание уйти, ибо кто же уходит из дома, когда его обретет?

Она и сейчас там.

Закери Эзра Роулинс следует за Мирабель коридорами, круто сворачивающими между залами, которых он еще не успел рассмотреть, сквозь двери, о которых не догадывался, что это дверь. Он засматривается, когда они идут по стеклянному полу, на забитый книгами коридор под ногами, этажом ниже, а затем торопится догнать Мирабель. До “Сердца” они добираются в два раза быстрей, чем он рассчитывал, и Мирабель сразу направляется не к лифту, а к одной из упавших люстр, на которой висит куртка из серой потертой кожи и черная сумка-мессенджер через плечо.

– А мне не понадобится пальто? – беспокоится Закери, глядя, как Мирабель натягивает куртку, с мыслью, не сбегать ли к себе за своим забрызганным краской одеянием, которое он, увы, забыл отослать на Кухню почистить.

Налево от него раздается мяуканье, и, повернувшись на звук, Закери видит рыжего кота, который сидит на пороге кабинета Хранителя. Позади кота заметен и сам Хранитель, который сидит у себя за столом и пишет, и при этом, не прекращая движения пера по бумаге, поверх очков внимательно за ними с Мирабель наблюдает. Закери с трудом подавляет в себе желание поднять руку и помахать ему.

– Да, – говорит Мирабель, не обращая внимания ни на кота, ни на Хранителя, а рассматривая льняные брюки и свитер Закери. – Пожалуй. Давайте-ка что-нибудь подыщем. Сумку свою оставьте здесь.

Закери кладет сумку на пол, а Мирабель торопливо сворачивает в ближайший за лифтом коридор и открывает там дверь, за которой обнаруживается кладовка, заваленная пальто, шляпами, пишущими машинками, коробками карандашей и ручек, осколками каких-то скульптур. Как добычу в лавке старьевщика, она выхватывает из этого хаоса охотничью куртку из зеленой шерсти с коричневыми заплатками на локтях, в идеальном состоянии, и протягивает ее Закери, проворно переступив через руины бюста на полу, одинокий гипсовый глаз печально взирает на ее ботинки.

– Вот это должно подойти, – говорит она, и, конечно же, так оно и есть.

Накинув куртку на плечи, Закери идет за Мирабель в светящийся мрамором аванзал. Она нажимает на кнопку лифта, та послушно загорается. Стрелка рывком обращается вниз.

– Вы это выпили? – спрашивает Мирабель, пока они ждут.

– О чем вы?

Она указывает на ту стену, где в нише была рюмка с питьем, напротив игральных костей.

– Выпили? – повторяет она.

– А, да… да, конечно.

– Это хорошо, – говорит Мирабель.

– Да разве у меня был выбор?

– Ну, вы могли вылить питье, или переставить рюмку куда-нибудь, или что-то еще. Дело в том, что из тех, кто не выпил, никто здесь не остался.

Лифт, нежно звякнув, распахивает свои двери.

– А как поступили вы? – интересуется Закери.

Мирабель усаживается на бархатную банкетку по одну сторону, он – по другую. Вряд ли это другой лифт, но бархат обивки хоть и вытерт, но безупречно чист, а ведь он хорошо помнит, что заляпал тогда краской все, что только смог.

– Я? – говорит Мирабель. – Никак.

– Что, оставили рюмку там?

– Нет, я ничего такого не делала. Ни с костями игральными, но с рюмкой “Выпей меня”. Не сдавала вступительный экзамен.

– Как это вам удалось?

– А я местная. Я родилась здесь.

– Правда?

– Нет, неправда. Я вылупилась из золотого яйца, которое норвежскому лесному коту пришлось целых полтора года высиживать. Он до сих пор меня ненавидит. – И, помолчав секунду, добавляет: – Ну, конечно же, правда.

– Я прошу прощенья, – говорит Закери. – Но все это как-то… ну, слишком.

– Нет, это мне нужно просить прощенья, – качает головой Мирабель. – За то, что вас бросили в самую круговерть, но, честное слово, я благодарна вам за компанию. – Вынимает из сумки портсигар и, щелчком распахнув его, протягивает Закери. Тот, открыв было рот, чтобы пояснить, что не курит, видит, что портсигар наполнен всех цветов круглыми карамельками. – Хотите историю? Вам станет полегче, и они срабатывают, только пока мы в лифте.

– Вы шутите, – недоверчиво говорит Закери, но все-таки берет бледно-розовый, мятный, как ему кажется, судя по виду, плоский кружок.

Мирабель, улыбаясь ему, убирает портсигар, не взяв оттуда конфетку.

Закери кладет свою на язык. Так и есть, мята.

Нет, сталь. Холодная сталь.

История разворачивается скорее в голове у него, чем в ушах, и слова сразу и есть, и их нет, а картинки, чувства и ощущения меняются от изначальных мяты и стали, через кровь, к вкусу сахара и запахам лета. А потом – раз! – и все кончено.

– Что это было? – спрашивает Закери.

– Это была история, – говорит Мирабель. – Можете попытаться пересказать ее мне, но я знаю, что словами это непросто.

– Это было. – Закери замолкает, пытаясь осмыслить этот необычайный, стремительно краткий опыт, который и впрямь оставил в его памяти историю, похожую на полузабытую сказку. – Жил-был рыцарь, ну, в сияющих доспехах, конечно. Многие любили его, но он никого не любил и чувствовал себя из-за этого виноватым. И поэтому всякий раз, разбив чье-то сердце, он вырезал у себя на коже сердечко. Целые шеренги разбитых сердец – на руках, на ногах, через грудь. Весь стал в этих сердцах. А потом встретил одну особу, которая, которая, нет, я не помню, что случилось потом.

– Рыцари, что разбивают сердца, и сердца, что разбивают рыцарей, – кивает ему Мирабель.

– Что, знаете эту историю?

– Нет, истории каждый раз разные. Но, впрочем, состоят из одинаковых элементов. Это касается всех историй, независимо от формы, которую они принимают. Было так, а потом что-то переменилось. Перемена – вот, в сущности, о чем все истории, в конце-то концов.

– Откуда они взялись, эти конфетки?

– Много лет назад я нашла целую банку и с тех пор всегда держу несколько при себе. Это то же, что носить в сумке книгу, которая, конечно же, у меня с собой есть.

Закери смотрит на эту таинственную розоволосую незнакомку, и история про рыцаря и его сердца еще пощипывает ему язык.

– Что ж это такое? – растерянно говорит он, сразу обо всем и с верой в то, что она его понимает.

– Никогда у меня, Эзра, не будет убедительного ответа на этот вопрос, – отвечает она, и улыбка, которой сопровождаются эти слова, печальна. – Это кроличья нора. Хочешь знать, как выжить после того, как ты в нее провалился?

Закери кивает, и Мирабель наклоняется к нему. Ее веки припудрены золотом.

– Стань кроликом, – шепчет она.

Закери пристально на нее смотрит и в какой-то момент понимает, что ему стало чуть поспокойней.

– Ты нарисовала мою дверь там, в Новом Орлеане, – говорит он. – Когда я был маленьким.

– Да. И я думала, что ты откроешь ее. Это как лакмусовая бумажка: если ты достаточно доверчив, чтобы попытаться открыть нарисованную дверь, ты, скорее всего, поверишь в то, куда она ведет.

Лифт рывком останавливается.

– Быстро доехали, – замечает Закери.

Если его представления о времени хоть сколько-то верны, его собственный спуск длился раза в три дольше как минимум. Ну, или на то, чтобы рассосать карамельку с историей, ушло больше времени, чем ему показалось.

– Нам и следует поторапливаться, – кивает на это Мирабель.

Лифт открывается у той же винтовой каменной лестницы со светильниками на цепях, которую Закери помнит с прошлого раза.

– У меня вопрос, – говорит он.

– У тебя скоро будет их столько, – отвечает ему Мирабель, меж тем как они поднимаются по лестнице, – что придется записывать.

– Где именно мы сейчас находимся?

– В промежутке. Мы еще не в Нью-Йорке, если ты об этом. Но, кроме того, мы вообще нигде. Это продолжение лифта, из тех времен, когда его не было, а была только лестница, и по ней надо было идти и идти. А иногда ты падал, и все. Или была просто дверь. Не знаю, документов мало осталось. Иногда лестницы здесь нет, но лифт уже какое-то время есть. Это как тессеракт, только в пространстве, а не во времени. Или тессеракт и про то, и про это? Мне очень стыдно, но я не помню.

Они доходят до двери на самом верху. Дверь встроена в камень. Простая деревянная дверь, ни украшений, ни символов. Мирабель снимает с шеи один из ключей и отпирает ее.

– Хорошо бы они не заставили ее шкафом, как в прошлый раз, – говорит она, приоткрыв ее ненамного, и заглядывает в щель. – Быстро! – Она вталкивает Закери, входит сама и закрывает дверь за собой.

Закери оглядывается и не видит никакой двери, стена как стена.

– Приглядись-ка получше, – говорит Мирабель, и только тогда Закери различает линию, карандашный след на стене, тоненький, как трещинка по лаку, который очерчивает контур двери еле заметной штриховкой, ее можно принять за пятно, обозначена ручка, а помарка под ней определенно похожа на замочную скважину.

– Вот это – дверь? – удивляется он.

– Это инкогнито-дверь на случай особой срочности. Не думаю, что кто-то ее найдет, но все-таки всегда запираю. Книжные места к дверям всегда восприимчивы – думаю, что благодаря высокой скученности историй в одной точке.

Закери озирается. Они стоят в промежутке между двумя высокими, под потолок, деревянными стеллажами, битком набитыми книгами, некоторые из них с красными наклейками, которые выглядят ужасно знакомо. Мирабель легонько подталкивает его, и из-за стеллажей они выходят на относительный простор, где стоят столы, заставленные книгами и виниловыми пластинками, все с теми же красными наклейками, и смешиваются с людьми, спокойно все это рассматривающими, и там наконец, при виде широкой лестницы, ведущей на первый этаж, он понимает, почему ему тут все знакомо.

– Так мы в “Стрэнде”! – восклицает он.

– Что навело тебя на эту мысль? – улыбается Мирабель. – Неужто вот эта большая красная вывеска, которая гласит “«Стрэнд» – восемнадцать миль книг”? Цифра, кстати, преуменьшена, я думаю, миль здесь побольше.

Закери, в самом деле, очень знаком более многолюдный первый этаж огромного книжного магазина со стойками, на которых отдельно представлены новые поступления, бестселлеры и “наш выбор” – книги, одобренные теми, кто работает в “Стрэнде” (он всегда прислушивается к таким советам), а также фирменные экосумки из мешковины, множество таких сумок. Ему вдруг приходит в голову, что место это, в меньшем масштабе, напоминает собой полное книг пространство как раз где-то под ним. Так случайно навеянный запах напоминает знакомый вкус, хотя и не передает переживания целиком.

Пробравшись между стойками, столами и покупателями, миновав длинную очередь в кассу, они скоро оказываются на тротуаре, под обжигающе ледяным ветром, и Закери страшно хочется вернуться назад, и не только потому, что там книги, но и потому, что его легкие брюки совсем не годятся для январской снеговой каши.

– Нам недалеко, – говорит Мирабель. – Прости, что сегодня такая поэзия.

– Что такое? – переспрашивает ее Закери.

– Поэзия, – повторяет Мирабель. – Я имею в виду погоду. Погода как стихотворение. Где каждое слово значит больше, чем что-то одно, и все – метафора. Значение сгущается в ритм, звук и пространство между предложениями. Всё – интенсивность и острота, совсем как мороз и ветер.

– Ну, ты могла бы просто сказать, что на улице холодрыга.

– Да, могла.

Тусклый, пасмурный день клонится к вечеру. На пути по Бродвею к Юнион-сквер приходится уворачиваться от пешеходов. Потом они сворачивают направо, и Закери теряет свои манхэттенские ориентиры, воображаемая карта города сменяется координатной сеткой, которая тонет в речной пустоте. Мирабель уворачивается от пешеходов ловчее, чем он.

– Нам сначала надо еще зайти кое-куда, – говорит она вдруг, открывая стеклянную дверь и придерживая ее, чтобы выпустить на улицу до ушей замотанную шарфами пару.

– Ты это всерьез? – Закери смотрит вверх, где над входом вывеска с вездесущей зеленой русалкой. – Неужто есть время на “по кофейку”?

– Кофеин – важное оружие в моем арсенале, – заявляет Мирабель. Они входят и становятся в хвост небольшой очереди. – Ты что будешь?

Закери вздыхает.

– Да я угощаю, – толкает его локтем в бок Мирабель. А он и не видел, что на ней вязаные перчатки без пальчиков! У него самого конечности так замерзли, что их сводит от тоски по перчаткам.

– Большой матча латте с обезжиренным молоком, – сдается Закери, признавая, что выпить что-то горячее – отличная идея, учитывая погоду с ее ледяной поэтикой.

– Понято, – кивает Мирабель с таким глубокомысленным видом, словно выбор напитка в “Старбаксе” как-то его характеризует. Но, в самом деле, что может сказать о нем склонность к зеленому порошковому чаю со взбитой молочной пенкой?

Все выглядит совершенно нормально. Они стоят в очереди за кофе, пол влажный от растоптанного снега. Выпечка и десерты в стеклянной витрине обеспечены ценниками. Люди сидят по углам, уставясь в лэптопы.

Все слишком нормально. Это сбивает с толку, вызывает головокружение. Может, отправившись в Страну чудес, вам стоит там и остаться, ведь после нее в реальном мире прежним уже не будет ничто. Никогда. Интересно, поверят ли вот эти то ли студенты, то ли писатели, которые выстукивают что-то в своих лэптопах, если сейчас сказать им, что прямо под их ногами – клад, подземное сокровище в виде книг и сюжетов? Не поверят. И он бы не поверил. Он и сейчас не может сказать с уверенностью, верит ли он. Единственное, что удерживает от того, чтобы списать все на сложнейшую галлюцинацию, – это розоволосая дама с ним рядом. Он смотрит в затылок Мирабель, которая в данный момент разглядывает полку с сувенирными кружками. Мочки ее пронизаны множеством серебряных колечек. За ухом – полоска шрама длиной примерно в дюйм. Корни волос начинают отрастать, и видно, что от природы она шатенка. Кстати, парик ее на балу был примерно такой окраски. Интересно, не нарядилась ли она тогда сама собой. Он пытается вспомнить, с кем она тогда еще разговаривала. Общалась ли с кем-то, кроме него.

Нет, для персональной галлюцинации – многовато деталей. Не по силам ему придумать столько подробностей. И потом, разве созданные воображением дамы заказывают кофе в “Старбаксе”?

Но наконец девушка за стойкой смотрит прямо на Мирабель и спрашивает, что ей угодно.

– Большую звездную пыль с медом, сливок не надо, – говорит Мирабель, и хотя Закери ждет, что продавщица сейчас переспросит, та без звука пробивает заказ. – И матча латте с обезжиренным молоком, тоже большую.

– Ваше имя?

– Зельда, – отзывается Мирабель.

Девушка говорит, сколько с нее, и Мирабель платит наличными, а сдачу бросает в банку для чаевых. Закери идет за ней в другой конец стойки.

– Что это ты заказала? – спрашивает он.

– Информацию, – отвечает Мирабель, но в подробности не вдается. – Люди совсем не пользуются секретным меню, ты заметил?

– Я хожу в независимые кофейни, где меню пишут мелом на досках, иронически отзываясь о качестве блюд.

– И все-таки у тебя наготове был весьма специфичный для “Старбакса” заказ.

– Зельда! – выкликает кофевар, выставляя два картонных стакана на стойку.

– Зельда – это по поводу Принцессы или в честь Фитцджеральда? – интересуется Закери, когда Мирабель их приносит.

– Понемножку того и другого, – отвечает она, подвигая к нему стакан пониже.

Они выходят на улицу, где скоро совсем уж стемнеет и стало еще холодней. Закери, грея руки о свой стакан, отпивает из него приятно горячую зеленую пенку.

– А правда, что такое ты заказала? – спрашивает он Мирабель, которая уже тронулась в путь.

– В основном это “эрл грей” с соевым молоком, медом и ванилью, – отвечает она, подняв свой стакан. – Но заказала я его вот почему. – И она поднимает картонный стакан еще выше, так, чтобы Закери увидел шестизначное число, написанное по дну нестираемым маркером: 721909.

– И что это значит? – удивляется он.

– Увидишь.

К тому времени, как они доходят до следующего квартала, дневной свет совсем гаснет, оставив после себя зарево заката.

– Как ты познакомилась с Дорианом? – интересуется Закери, пытаясь рассортировать готовые вырваться вопросы. Чего доброго, и в самом деле придется завести специальный блокнотик, так быстро они возникают и тут же вылетают из головы. Он делает еще глоток стремительно остывающего латте.

– Было дело, он пытался меня убить, – говорит Мирабель.

– Что?! – изумляется Закери, но она вдруг останавливается посреди тротуара.

– Мы пришли.

Закери даже не узнал ту обсаженную деревьями улицу. Здание с вывеской Клуба коллекционеров выглядит самым обычным и, ну может быть, самую чуточку зловещим, но это скорей связано с тем, что вокруг – ни единой души.

– Ты закончил? – спрашивает Мирабель, кивнув на его стакан. Закери допивает, после чего она аккуратно вставляет оба стакана в сугроб у входной лестницы.

– Тут неподалеку есть еще один Клуб коллекционеров, – говорит она, пока они поднимаются к двери.

– Неужели? – отзывается Закери, жалея, что не спросил Мирабель, есть ли у нее хоть какой-то план.

– Да, но там собирают марки.

Она поворачивает ручку – и дверь, на удивление Закери, подчиняется. В маленькой прихожей темно, светится только красный огонек на стене рядом с небольшим экраном. Система сигнализации.

Мирабель набирает на кнопочной панели 7-2-1-9-0-9.

Огонек зеленеет.

Мирабель открывает вторую дверь.

В холле полумрак, лишь лиловый сумеречный свет просачивается с улицы в высокие окна, отчего ленты, на которых висят дверные ручки, кажутся бледно-голубыми. Их даже больше, чем Закери помнится.

Ему хочется выспросить у Мирабель, как она заказала код сигнализации в “Старбаксе” и что именно имела в виду, сказав, что Дориан пытался ее убить, но разумней представляется помолчать. Но тут она дергает за одну из ручек, оторвав ее от того, к чему там она прицеплена на потолке, и ручка падает, сопровождаемая клацаньем своих собратьев, бьющихся друг о друга с нестройным низким звуком, напоминающим колокольный звон.

Вот тебе и разумность молчания!

– Ты могла бы позвонить в дверь, – замечает он.

– Фиг бы тогда они нас впустили, – отзывается Мирабель. Она поднимает ручку – та из меди, с зеленоватой патиной – и смотрит на этикетку. Закери читает вверх ногами: “Тофино. Британская Колумбия, Канада, 8.7.05”. – А потом, они включают сигнализацию только тогда, когда дежурных здесь нет. – Они идут к лестнице, и Мирабель пальцами касается лент, как струн арфы. – Можешь представить себе все эти двери? – спрашивает она.

– Нет, – честно говорит Закери. Их слишком тут много. Он идет и читает на ходу этикетки: “Мумбаи, Индия, 2.12.13”, “Хельсинки, Финляндия, 9.2.10”, “Рабат, Марокко, 1.4.01”.

– Большей частью они были уже утрачены, когда закрылись, если ты понимаешь, о чем я, – говорит Мирабель. – Заперты и забыты. Время навредило им не меньше, чем эти. Они просто завершают то, что еще не доделано.

– Здесь все? Или.

– У них такие же здания еще в Каире и в Токио, хотя не думаю, что есть какой-то порядок, по которому ручки распределяются, какую куда. Здесь висят в основном красивые, но есть еще те, что в коробках. Со всем тем, что нельзя сжечь. – Она произносит это с такой печалью, что Закери теряется, что сказать. Они молча вступают на лестницу. В окнах над ними догорает последний свет.

– А с чего ты решила, что он здесь? – спрашивает Закери, озаботившись вдруг, вправду ли это спасательная миссия или у Мирабель есть другой повод явиться сюда под прикрытием темноты. Пустота вдруг выглядит подозрительной. Подозрительно удобной.

– Что, волнуешься, что это ловушка, да, Эзра? – спрашивает Мирабель, когда они сворачивают на лестничную площадку.

– А ты, Макс? – парирует он.

– Ну, я точно знаю, что мы слишком умны для этого. – И тут Мирабель, почти на самом верху лестницы, едва договорив, останавливается как вкопанная.

Закери поднимает глаза ей вслед, на что-то впереди, в холле второго этажа, на тень в угасающем свете. Тень, которая определенно представляет собой тело Дориана, подвешенное к потолку, напоказ, как дверные ручки внизу, связанное и опутанное сетью из бледных лент.

Судьбы и сказки

Постоялый двор на краю света

Один трактирщик выстроил свой постоялый двор на особенно негостеприимном перекрестке. Выше в горах, в стороне, лежала деревня, и во всех направлениях – города, добраться до которых можно было дорогами поудобней, чем те, на пересечении которых стоял постоялый двор, в особенности же зимой, но трактирщик зажигал свои фонари круглый год, чтобы путешествующие видели их издалека. Летом на постоялом дворе, увитом цветами, жизнь почти что била ключом, однако зима в этой части страны была долгой.

Трактирщик вдовел, а детей у него не было, так что большую часть времени он проводил в своем трактире один. Время от времени он поднимался в деревню за припасами или чтобы в таверне выпить стаканчик, но потом стал делать это все реже и реже, потому что каждый раз кто-нибудь заводил разговор о том, что вот есть такая подходящая женщина, или вот такой подходящий мужчина, или сразу несколько комбинаций подходящих деревенских жителей, и тогда трактирщик допивал стаканчик, благодарил друзей и один возвращался с горы на свой постоялый двор.

Случилось так, что наступила на редкость суровая зима, и бури бушевали такие, каких уж давно не бывало. Путешественники не решались пуститься в дорогу. Трактирщик старался поддерживать огонь в своих фонарях, хотя ветер то и дело их задувал, и каждый день разжигал главный очаг, чтобы дым из трубы был виден издалека, если, конечно, тот же ветер не разгонит его по небу.

Ночи были долгие, а вьюги – злые. Горные дороги все занесло снегом. Трактирщик не мог сходить в деревню, но припасы у него были. Он готовил супы и жаркое. Сидел у огня и читал те книги, которые давно собирался прочесть.

Он держал комнаты приготовленными для проезжающих, но проезжающие не проезжали. Пил виски и вино. Прочел еще несколько книг. Время шло, бури и вьюги бушевали и затихали, и он стал держать наготове лишь несколько комнат из тех, что поблизости от очага. Иногда он и спал в кресле у камина, вместо того чтобы уйти на ночь в свою комнату, что ему бы в голову не пришло, будь у него постояльцы. Но постояльцев не было, только ветер да холод, трактир стал совсем как обычный жилой дом. Трактирщик подумал, что хозяином дома он чувствует себя более одиноким, чем хозяином постоялого двора, но воздержался от того, чтобы развить эту мысль дальше.

Однажды ночью, когда трактирщик задремал в своем кресле у очага, стакан с вином под рукой, а на коленях – открытая книга, в дверь постучали.

Пробудившись, трактирщик поначалу подумал, что это ветер, ведь тот большую часть зимы только и делает, что стучит, то в дверь, то в окна, то в крышу, но стук раздался еще раз, и для ветра он был исполнен слишком ритмично.

Он пошел открыть дверь, что заняло времени больше обычного, потому что дверь схватило льдом, да так крепко, словно лед стоял на том, чтобы дверь держалась закрытой. Когда же лед наконец сдался, в дом первым ворвался ветер, привнеся с собой вихрь из снежной крупы, и лишь потом настал черед путешественника.

Успев заметить только плащ с капюшоном, трактирщик все внимание посвятил тому, чтобы снова закрыть дверь и побороть ветер, у которого на сей счет имелись другие соображения. Разве что отпустил привычное замечание насчет погоды, но ветер заглушил эти слова, недовольно взвыв, что его оставили за порогом.

Когда дверь была закрыта, заперта на задвижку и еще, для надежности, на засов, трактирщик повернулся, чтобы поприветствовать путешественника, как полагается.

Он и сам не знал, что ожидал увидеть, здороваясь с человеком, обладающим той мерой храбрости или безрассудства, чтобы пуститься в путь по таким дорогам в этакую погоду, но, конечно, только не женщину, бледную, как лунный свет, с глазами черными, как ее черный, чернее ночи, плащ, с посинелыми на морозе губами. Во все глаза смотрел на нее трактирщик, позабыв затверженные приветствия и добродушные замечания, которыми он по обыкновению встречал новоприбывших.

Женщина начала было что-то говорить, возможно, хотела поздороваться или пожаловаться на погоду, а может, высказать пожелание или остеречь, но язык не слушался ее, и, пробормотав что-то невразумительное, она смолкла. И тогда трактирщик, ни слова не говоря, кинулся к ней и повел поскорей к очагу, греться.

Он усадил ее в свое кресло, снял с нее мокрый плащ, порадовался тому, что под ним оказался еще один, белый, как тот снег, от которого она спаслась. Принес ей чашку горячего чаю и подбросил поленьев в огонь, а вьюга бесновалась снаружи.

Понемногу женщина перестала дрожать. Она выпила чаю, обратила взгляд к языкам пламени, и не успел трактирщик задать ей хотя бы один вопрос, как она уснула.

Трактирщик стоял и смотрел на нее. Она была похожа на призрак, бледная под стать своему плащу. Дважды он наклонялся проверить, дышит ли она.

Он подумал, может, он тоже спит, как она, и видит сон, но руки его озябли, когда он открывал дверь, и на указательном пальце, там, где его защемило какой-то из задвижек, саднила ссадина. Нет, он не спал, хотя происходившее было странно, как сон.

Пока женщина отсыпалась, трактирщик занялся тем, что прибрал для нее ближайшую комнату, хотя та и без того была прибрана. Он разжег там камин, повесил на спинку кровати еще одно одеяло. Поставил на огонь горшок с супом, пусть кипит себе помаленьку, и положил рядом хлеб, пусть греется, вдруг, когда проснется, она захочет поесть. Подумал, не перенести ли ее в кровать на руках, но очаг в зале горел жарче, и он ограничился тем, что накрыл ее потеплей.

Потом, поскольку больше занять себя ему было нечем, трактирщик встал над ней и еще разок ее рассмотрел. Не так уж она была молода, в волосах струились серебряные пряди. На руках ни колец, ни браслетов, говорящих о том, что она замужем или обещана кому-то или чему-то, кроме себя самой. От тепла губы ее порозовели, и трактирщик, поймав себя на том, что слишком часто взглядом к ним обращается, чтобы отвлечься, пошел налить себе еще вина. (Не помогло.) И через какое-то время он и сам заснул в кресле, поставленном с другого боку у очага.

Когда трактирщик проснулся, было еще темно, хотя как скажешь, ночь это или день, когда вся земля под одеялом из вьюги и снеговых туч. Огонь не погас, но в соседнем кресле никого не было.

– Я пожалела будить вас, – произнес голос позади него.

Он обернулся и увидел там женщину, уже не такую луннобледную, и ростом выше, чем ему помнилось, и говор ее был ему незнаком, хотя за свою жизнь он слышал, как говорят люди из многих и многих стран.

– Прошу прощенья, – сказал он, извиняясь за то, что заснул, и за то, что уронил собственные стандарты хозяина постоялого двора. – Вон там ваша комната. – начал он, повернувшись в ту сторону, и увидел, что плащ ее уже сушится у камина, а дорожная сумка, которую он оставил у кресла, стоит в ногах кровати.

– Я догадалась, что это она, спасибо. Правду сказать, я не думала, что в доме кто-то окажется, фонари не горели, и с улицы в окнах не видно огня.

Трактирщик, у которого было твердое правило не совать нос в дела своих гостей, не смог с собой совладать.

– Что заставило вас пуститься в путь в такую погоду? – спросил он.

Женщина улыбнулась ему извиняющейся улыбкой, по которой он понял, что путешественник она вовсе не безрассудный, хотя догадаться об этом можно было уже по тому факту, что она вообще до него добралась.

– Мне назначено встретиться кое с кем здесь, на этом постоялом дворе, на этом перекрестке, – сказала она. – Договоренность состоялась давно, и предусмотреть вьюгу было никак нельзя.

– Но здесь нет других путешествующих, – сказал трактирщик.

Женщина нахмурилась, но всего на мгновенье.

– Можно мне остаться здесь, пока они не прибудут? – спросила она. – Я заплачу за комнату.

– Остаться я бы советовал в любом случае, учитывая погоду, – сказал трактирщик, и ветер взвыл, ему подпевая. – И платить вам нет никакой нужды.

Женщина снова нахмурилась, и на этот раз хмурилась дольше, но потом кивнула.

Трактирщик собрался было осведомиться о ее имени, но как раз в этот момент порыв ветра распахнул закрытое ставнями окно, впустив снеговые вихри кружиться по просторной комнате, зля огонь в очаге. Женщина помогла ему справиться со ставнями. Вглядевшись в сгущающуюся темноту, трактирщик только головой покачал, как это кому-то удалось пройти сквозь нее.

После того как ставни были закрыты, а огонь снова набрал силу, трактирщик принес суп, теплый хлеб и вино. Они сидели у огня, трапезничали и вели разговор о книгах, и еще женщину интересовало все, связанное с постоялым двором (давно ли он тут, как долго трактирщик в нем за хозяина, сколько в доме комнат для гостей и много ли летучих мышей на чердаке), но трактирщик, уже сожалея о том, как вел себя раньше, не задавал гостье вопросов, а сама она о себе не распространялась.

Они говорили долго еще после того, как суп с хлебом были съедены, и открыли еще одну бутылку вина. Ветер, перестав бушевать, таился под окнами, подслушивал.

Для трактирщика внешний мир исчез, не было ни ветра с вьюгой, ни ночи, ни дня. Была только эта комната, этот огонь в очаге и эта женщина, а все остальное значения не имело.

Неизвестно, сколько прошло времени, но наконец женщина молвила, не очень уверенно, что, пожалуй, спать она предпочла бы в кровати, а не в кресле, и тогда трактирщик пожелал ей доброй ночи, хоть и не знал, ночь сейчас на дворе или день, и тьма за окном отказалась что-нибудь сообщить по этому поводу.

Улыбнувшись ему, женщина закрыла за собой дверь, и трактирщик, со своей стороны двери, впервые в этом своем доме почувствовал себя воистину одиноким.

Некоторое время он сидел у огня в раздумье, перед открытой книгой, которую не читал, а потом ушел к себе в комнату, по другую сторону от очага, и без сновидений уснул.

Следующий день (если, конечно, то был день) прошел самым приятным образом. Странница помогла трактирщику испечь хлеб и научила его делать маленькие булочки, каких он никогда раньше не видел, в форме полумесяца. Сквозь облака муки они обменивались историями. Сказками и легендами. Трактирщик поведал о том, как ветер рыскает вверх и вниз по горе, ищет что-то, что потерял, и вой его – это плач по утраченному, во всяком случае, так люди рассказывают.

– Что же он потерял? – спросила женщина.

Трактирщик пожал плечами.

– Да разное говорят. Некоторые – что ищет он озеро, что лежало когда-то в долине, по которой бежит сейчас река. Другие – что ищет он женщину, которую любил, и воет потому, что не в силах смертная ответить ветру той любовью, какая ему потребна. Но самая обыденная переделка толкует о том, что потерял он всего-навсего дорогу, горы вокруг долины похожи одна на другую, ветер путается, сердится, вот и воет.

– И какая же версия, по-вашему, верней всего? – отозвалась женщина, и трактирщик ответствовал ей не сразу, а сначала подумал.

– Я думаю, что ветер воет, потому что положено ветру выть, пролетая между горами и над долинами, а людям, думаю я, нравится придумывать такие истории, чтобы объяснять себе, отчего что.

– И внушать детям, что нет в этом вое ничего страшного, только печаль.

– Пожалуй.

– Но отчего же тогда, как вам думается, люди продолжают рассказывать такие истории даже после того, как дети выросли и повзрослели? – спросила женщина, и поскольку у трактирщика не было убедительного ответа на этот вопрос, он задал ей другой.

– А у вас, там, откуда вы родом, рассказывают что-то подобное? – спросил он – и снова так, чтобы ей не пришлось говорить, откуда она. Он по-прежнему не понимал, что у нее за акцент, и не припоминал никого, из тех, кого знал, кто еще так, как она, говорил бы на местном наречии – весело и мелодично.

– Ну, порой рассказывают историю о том, как Луна спустилась с небес.

– Да, это и у нас тоже, – кивнул трактирщик, и женщина улыбнулась.

– А говорится ли в ваших, куда идет Солнце, когда в небе нет ни солнышка, ни луны? – спросила она, и трактирщик покачал головой.

– А у нас, там, откуда я родом, есть об этом история, – проговорила женщина, сосредоточенно и ритмично вымешивая тесто руками. – Рассказывают, что раз в сто лет – ну, некоторые увеличивают этот срок до пятисот лет, а другие даже до тысячи, – Солнце пропадает с дневного неба, а Луна в то же самое время пропадает с ночного. Говорят, момент этот расчислен так, чтобы они смогли встретиться в тайном месте, где звезды их не увидят, обсудить, что происходит на белом свете, и сравнить свои наблюдения за прошедшие годы – сто, пятьсот или тысячу. И вот они встречаются, беседуют, а потом, простившись, возвращаются на свое место в небе, расстаются до следующей встречи.

Это напомнило трактирщику о другой похожей истории, и он задал вопрос, о котором пожалел сразу, как только тот слетел с его уст.

– Они что, любовники? – спросил он, и щеки женщины загорелись. Он уже готов был извиниться, когда она продолжила.

– В некоторых версиях – да. Хотя, подозреваю, что если эта история верна, то им столько находится всего обсудить, что на прочее времени не остается.

Трактирщик рассмеялся, и женщина удивленно на него поглядела, но потом и сама рассмеялась, и они продолжили обмениваться историями и печь хлеб, а ветер ходил вокруг дома кругами, слушал, о чем шла речь, и на время совсем позабыл о том, что он там в горах потерял.

Прошло три дня. Вьюга не ослабевала. Трактирщик и его гостья проводили время в покое и довольстве: беседовали, трапезничали, снова и снова наполняли стаканы вином.

На четвертый день раздался стук в дверь. Трактирщик пошел открыть. Женщина осталась сидеть у огня.

Ветер вел себя поспокойней, и на этот раз совсем немного снега ворвалось в дом вместе со вторым странником. Снежинки растаяли сразу, как закрылась за ним дверь.

Замечание насчет погоды, каким трактирщик намеревался встретить нового гостя, замерло на его губах, стоило ему повернуться лицом к нему.

Плащ этого путешествующего, который тоже оказался женщиной – темнокожей, со светлыми глазами – когда-то был золотистого цвета и теперь, сильно вытертый, все-таки кое-где сиял. Волосы незнакомки были подстрижены короче, чем соответствовало любой моде, знакомой трактирщику, но и они были близкого к золотистому цвета. От холода, похоже, она не страдала.

– У меня назначена здесь встреча, – сказала женщина голосом, подобным меду, глубоким и приятным на слух.

Трактирщик поклонился и повел рукой в сторону очага в дальнем конце комнаты.

– Благодарю вас, – сказала женщина.

Трактирщик помог ей снять плащ, с которого, тая, стекал ручейками снег, и забрал его, чтобы высушить. Под этим плащом обнаружился второй, что было очень разумно в такое ненастье, тоже золотой и тоже поблекший.

Женщина подошла к очагу и села там во второе кресло. Трактирщик был слишком далеко, чтобы что-нибудь слышать, но, похоже, дамы обошлись без приветствия, немедленно приступив к беседе.

Когда с ее начала прошло более часа, трактирщик поставил на поднос тарелку с хлебом, сушеными фруктами и сыром, бутылку вина и два стакана. При его приближении разговор прекратился.

– Спасибо, – сказала первая женщина, глядя, как он расставляет еду и вино на столике между двумя креслами, и легонько коснулась его руки.

Она так раньше не делала, и он, не в силах что-то сказать, только кивнул в ответ, прежде чем отойти. Другая женщина улыбнулась, но для трактирщика осталось загадкой, чему она улыбается.

Он оставил их продолжать разговор, что они и делали, ни разу с кресел не встав. Ветер за окном стих.

Трактирщик сидел в дальнем конце просторной комнаты, на таком расстоянии, чтобы гостьи могли подозвать его, если он им понадобится, и при этом так, чтобы не слышать слов, которыми они обменивались между собой. Свою тарелку он тоже наполнил едой, но лишь поковырялся в ней, а съел только булочку полумесяцем, которая таяла на языке. Он пытался читать, но осилил только одну страницу. Время текло. Освещение за окном не менялось.

Трактирщик заснул или, возможно, думал, что спит. Казалось, он лишь сморгнул, а за окном – уже темнота. Разбудило его то, что вторая женщина поднялась со своего места.

Поцеловав первую в щеку, она направилась к выходу.

– Благодарю вас за ваше гостеприимство, – сказала она трактирщику, поравнявшись с ним.

– Разве вы не останетесь? – спросил он.

– Нет, мне нужно идти, – сказала она.

Трактирщик принес ее плащ, просохший, на ощупь теплый. Он накинул плащ на плечи женщины, помог ей его застегнуть, и она снова улыбнулась ему своей ласковой, приятной улыбкой.

На мгновение показалось, что она хочет что-то сказать, остеречь или выразить пожелание, но нет, она промолчала и только улыбнулась ему еще раз, когда он распахнул перед ней дверь, улыбнулась и ушла в темноту.

Трактирщик смотрел ей вслед, покуда мог ее видеть (то есть совсем недолго), а потом закрыл дверь и запер ее на задвижку.

Он подошел к очагу, к темноволосой женщине, которая сидела у огня, и только тут понял, что не знает ее имени.

– Утром мне придется уйти, – произнесла она, не взглянув на него. – Я хочу заплатить за комнату.

– Вы могли бы остаться, – сказал трактирщик и положил руку на боковину ее кресла.

Она посмотрела вниз, на его пальцы, и снова накрыла их своею рукой.

– Хотела бы я, чтобы так и было, – тихо сказала она.

Трактирщик поднял ее руку к своим губам.

– Останьтесь со мной, – выдохнул он ей в ладонь. – Останьтесь.

– Утром мне придется уйти, – повторила женщина. Одинокая слезинка сползла по ее щеке.

– Да в такую хмарь разве кто может сказать, когда оно придет, это утро? – воскликнул трактирщик, и женщина улыбнулась.

Она поднялась с кресла и за руку повела трактирщика в свою комнату и в свою постель, и ветер рыдал за окном, оплакивая любовь обретенную и скорбя о любви утраченной.

Ибо ни одному смертному не по силам любить Луну. Ну, по меньшей мере, надолго – нет, не по силам.

Закери Эзра Роулинс довольно-таки уверен в том, что кто-то треснул его по затылку, хотя помнит он, в основном, как ударился о ступеньку лбом, и именно там у него больше всего и болит теперь, когда он пришел в себя. Кроме того, сдается ему, прямо перед тем, как приложиться к ступеньке, он слышал, как Мирабель сказала что-то насчет того, что кто-то тут дышит, но кого она имела в виду, он понятия не имеет.

Он вообще понятия ни о чем не имеет, кроме того, что у него болит голова, и болит прилично.

И еще он совершенно определенно привязан к креслу.

Кресло удобное, с высокой спинкой и подлокотниками, к которым он в настоящий момент и привязан, и веревки сами по себе тоже высокого качества, это черный шнур, в несколько оборотов схватывающий ему предплечья от запястья до локтя. Ноги тоже привязаны, но под столом их не видно.

Стол обеденный, длинный, из темного дерева, стоит в тускло освещенной комнате, где-то, надо полагать, в Клубе коллекционеров, учитывая высоту потолка и лепнину, но комната тонет во мгле, только стол подсвечен. Маленькие лампочки, равномерно встроенные в потолок, отбрасывают лужицы света от одного конца стола к другому, где стоит пустое кресло, обитое темно-синим бархатом, вероятно, такое же, как то, к которому он привязан, потому что комната эта явно из тех, где кресла всегда из одного гарнитура.

Сквозь ломоту в голове он слышит тихую классическую музыку. Похоже на Вивальди. Где динамики, непонятно. А может, динамиков нет, и доносится музыка откуда-нибудь снаружи. Или, может, Вивальди звучит в его голове, этакое галлюцинаторного характера музыкальное осложнение вследствие сотрясения мозга. Он не помнит ни что произошло, ни как он оказался на этом сине-бархатном обеде на одного, где еще и не кормят к тому же.

– Я вижу, вы снова с нами, мистер Роулинс. – Голос звучит сразу со всех сторон. Динамики. И камеры.

Закери роется в своей бухающей болью голове, что бы на это сказать, и изо всех сил пытается сделать невозмутимое лицо, не выдать, до какой степени ему паршиво.

– Меня уверили, что угостят чаем.

Ответом ему молчание. Закери смотрит на пустое кресло. Вивальди еще журчит, но кроме того – ни звука. На Манхэттене в принципе не может быть такой тишины. Интересно, где Мирабель, может, тоже привязана – к другому креслу, в другой комнате. И жив ли каким-нибудь чудом Дориан, что кажется до того маловероятным, что об этом лучше не думать. Внезапно он чувствует, что ужасно хочется есть, и пить, и, в общем, все сразу, и потом, который сейчас час? Ужасно глупо, что все это – и голод, и жажда – в один момент на него нахлынуло, потому что осознанный вдруг голод гложет изнутри, требуя к себе внимания наряду и наперегонки с болью, пульсирующей во лбу. Прядка волос падает ему на лицо, он пытается вернуть ее назад, так и эдак мотая головой, но прядь прочно вцепилась в шарнир дужки заемных очков. Интересно, довязала ли Кэт предназначенный ему когтевранский шарф, увидятся ли они снова и сколько времени пройдет, прежде чем кто-нибудь в кампусе о нем вспомнит. Неделя? Две? Больше? Кэт решит, что он нарочно задержался в Нью-Йорке, и никто, кроме нее, не заметит его отсутствия, пока занятия не начнутся. Вот она в чем, опасность мнимого отшельничества. Резонно, кстати, предположить, что где-то в этом здании стоят ванны, полные щелока.

И он с жаром спорит сам с собой, каким образом его мать узнает о том, что он умер, материнская ли интуиция ей донесет, способность ли к ясновидению, но тут дверь за его спиной отворяется.

Появляется девица, которую он видел здесь в прошлый раз, та самая, что на дискуссии, устроенной Кэт, кротко изображала собой вязальщицу. Ставит на стол серебряный поднос и, ни слова не проронив и даже не взглянув на него, удаляется тем путем, которым вошла.

Закери смотрит на поднос, не в силах до него дотянуться, ведь руки у него привязаны к креслу.

На подносе стоит чайник. Приземистый железный чайник над горелкой с зажженной свечой, а рядом два пустых керамических бокала без ручек.

Но теперь открывается дверь в другом конце комнаты, и Закери нимало не удивлен, узнав даму-медведицу, хотя она и без шубы. На ней белый костюм, и весь ансамбль очень в духе Дэвида Боуи, несмотря на серебряные волосы и оливковый цвет лица. У нее даже глаза разного цвета: один черный, а второй обескураживающе бледно-голубой. Волосы собраны в пучок, рот, намазанный ярко-красной помадой, выглядит несколько зловеще с налетом ретро. Узел на мужском галстуке завязан так аккуратно, как у самого Закери никогда в жизни не получалось, и это раздражает его больше всего.

– Добрый вечер, мистер Роулинс, – говорит она, остановившись с ним рядом. Он почти ожидает, что она попросит его не вставать. Она улыбается, и такой приятной улыбкой, которая помогла бы ему почувствовать себя непринужденно, не будь непринужденность полностью недостижима в этот момент. – Мы формально так и не познакомились. Меня зовут Аллегра Кавалло.

Она тянется к чайнику, наполняет оба бокала горячим зеленым чаем и возвращает чайник на горелку.

– Вы правша, не так ли?

– Так, – отвечает Закери.

Из кармана своего жакета Аллегра достает маленький нож. Кончиком его проводит по веревкам на его левой руке.

– Попытаетесь отвязать свою вторую руку или как-то еще схитрить, потеряете эту руку. – Она прижимает острие к тыльной стороне его правой кисти, сильно, но не до крови. – Вы хорошо меня поняли?

– Да.

Она просовывает нож между веревкой и подлокотником и двумя быстрыми движениями освобождает ему левую руку. Веревка завитками падает на пол.

Аллегра прячет нож в карман, берет один из бокалов. Пройдя вдоль стола, садится в кресло напротив.

Закери не двигается с места.

– Вам наверняка хочется пить, – говорит Аллегра. – Чай не отравлен, если вам угодно подозревать нас в неблаговидных приемах. Вы же видели, мой чай из того же чайника.

Закери левой рукой берет чашку, движение отдается болью в плече, вдобавок к списку отмеченных уже травм. Делает глоток. Травяной чай, почти горький, но не вполне. Его язык еще помнит рыцаря с разбитым сердцем. Разбитые сердца. У него голова разбита, не сердце. Разбита и болит. Да, болит. Он ставит чашку на место.

Аллегра с настороженным интересом наблюдает за ним с другого конца стола. Так люди посматривают на тигра в клетке – и тигр посматривает так же на посетителей зоопарка.

– Я вам не нравлюсь, не так ли, мистер Роулинс? – спрашивает она.

– Вы привязали меня к креслу!

– Я велела вас привязать, сама не привязывала. Но я также велела принести вам чай. Разве одно действие не уравновешивает другое? – Закери не отвечает, и, помолчав, она продолжает. – Боюсь, с самого начала я произвела на вас неважное впечатление. Сбила вас с ног в грязный снег. Первое впечатление, знаете ли, – очень важная вещь. В тот вечер вы сделали два более приятных знакомства, и ничего удивительного, что эти персонажи понравились вам больше. Вы зачислили меня в негодяйки.

– Вы привязали меня к креслу, – повторяет Закери.

– Вам понравилось на моем балу?

– То есть?

– В “Алгонкине”. Вы не обратили внимания на мелкий шрифт. Бал-маскарад был устроен благотворительным фондом, которым я руковожу. Мы стремимся к тому, чтобы по всему миру дети из малообеспеченных семей учились грамоте, открываем библиотеки, предоставляем гранты многообещающим молодым писателям. Помимо того, мы работаем над улучшением тюремных библиотек. Бал-маскарад проводится ежегодно для сбора средств. И каждый год на него являются нежданные гости. Это прямо-таки традиция.

Закери молча отхлебывает чай. Да, что-то такое насчет благотворительности в пользу неграмотных он помнит.

– Следовательно, вы закрываете одну библиотеку, чтобы открыть другие? – делает выпад он, ставя бокал на стол.

– То место, о котором вы говорите, отнюдь не библиотека, – резко парирует Аллегра. – Ни в каком из смыслов этого слова. Это совсем не подземная Александрия, если вам вздумалось проводить некорректные параллели. Оно гораздо древней. И нет такого понятия, которое охватывает его суть в полной мере – ни на одном из человеческих языков. Люди обольщаются насчет дефиниций.

– Вы уничтожаете двери!

– Я защищаю порядок вещей, мистер Роулинс.

– Какой смысл в библиотеке-музее, если туда не попасть, чтобы прочесть книгу?

– В обеспечении сохранности, – отвечает Аллегра. – Вы думаете, я хочу спрятать его, это место, так? Нет, я его защищаю. От… да от мира, который для него слишком велик! Только представьте, что будет, если об этом месте узнают все? Что оно существует, и туда есть вход практически из любой точки мира? Что это волшебное, за неимением лучшего термина, место – буквально под ногами у всех? Что будет, когда появятся сообщения в блогах, с хэштегами, и объявления об экскурсиях? Но мы забежали вперед. Вы кое-что стащили у меня, мистер Роулинс.

Закери молчит. Это констатация факта, а не обвинение, вот он и не протестует.

– А известно ли вам, почему ему понадобилась именно эта книга? – спрашивает она. – Книга, ради которой он заставил вас обманом войти в этот дом? Скорее всего, нет. Он не из тех, кто делится информацией больше, чем это необходимо.

Закери трясет головой.

– Впрочем, не исключу, что он просто не захотел признаться в сентиментальности, – продолжает Аллегра. – Дело в том, что после того, как член нашего ордена проходит инициацию, ему дарят ту самую первую книгу, которую он когда-то, проходя свое первое испытание, защитил. Большинство не помнит, что это была за книга, но он – помнит. Несколько лет назад мы изменили эту практику и стали держать эти книги либо здесь, либо в одном из наших других зданий. Какая жалость, что после всех хлопот он так и не получил ее!

– А, так вы – сторожа! Стражи! – восклицает Закери, и Аллегра распахивает глаза. Остается надеяться, что он правильно интонировал и она не сможет отличить, что это, непосредственный вывод из услышанного или логический, из связи услышанного с прочитанным.

– В разные годы мы назывались по-разному, – произносит Аллегра, и Закери, переведя дух, старается не выказать облегчения. – Известно ли вам, чем мы занимаемся?

– Сторожите, я полагаю?

– Перестаньте дерзить мне, мистер Роулинс. Вам, вероятно, кажется, что это мило, но, сдается мне, хохмите вы в порядке защиты, потому что больше напуганы, чем готовы это признать.

– То есть вы – стражи, которые не сторожат?

– Вот скажите-ка, что вам дорого? – вопросом на вопрос отвечает Аллегра. – Ваши книги и ваши игры, верно? Ну, и ваши истории.

Закери пожимает плечами в надежде, что это прокатит как уход от ответа.

Аллегра ставит чашку на стол, встает с кресла и идет в сторону от стола, в затененную часть комнаты. Судя по звяканью, открывает там дверцу, но разглядеть ничего нельзя. Звяканье повторяется, и после того Аллегра снова вступает в освещенное пространство вокруг стола, белый ее костюм на свету почти что сияет.

Она кладет что-то на стол, близко, но так, что Закери не достать. Он не видит, что это, пока она не уберет руку.

Это яйцо.

– Скажу вам по секрету, мистер Роулинс, я с вами согласна.

Закери на это молчит, не сказав, по сути, что согласен хоть с чем-нибудь из того, о чем она говорила, и, в сущности, вовсе и не уверенный, согласен он или нет.

– История – это то же, что яйцо, вселенная, упакованная в выбранный для этого материал. Явление чего-то нового, необычного, полностью сформированного и хрупкого. Нуждающегося в защите. Вам и хочется его защитить, но этого мало. Вам хочется попасть внутрь истории, я вижу это по вашим глазам. Раньше я искала подобных вам, я умею распознавать такие желания. Вы хотите попасть в историю, а не наблюдать за нею со стороны. Вы хотите оказаться внутри скорлупы. Но единственный способ попасть внутрь – это разбить скорлупу. И стоит яйцо разбить, как его уже нет.

Протянув руку, Аллегра держит ладонь над яйцом так, что оно прячется в тени. Она легко может его раздавить. На указательном пальце у нее серебряное кольцо-печатка. Интересно, думает Закери, что там внутри этого яйца, но Аллегра руки не отодвигает. – Так вот, наша миссия – не допустить, чтобы яйцо разбилось, – продолжает она.

– Не уверен, что вполне понимаю вашу метафору, – говорит Закери, не отрывая глаз от яйца.

Аллегра убирает руку, и оно снова на свету. Закери кажется, что он видит тоненькую, как волос, трещинку в скорлупе, но вполне может быть, что она ему чудится.

– Я пытаюсь вам кое-что объяснить, мистер Роулинс, – произносит Аллегра, вновь уходя в тень. – Вероятно, в полной мере это понять вам удастся не сразу. Был такой момент в истории того места, где вам повезло побывать, когда там существовали бок о бок стражи и проводники, однако ж время это прошло. Система дала сбой. Сейчас она у нас новая, и со всем уважением я прошу вас придерживаться нового порядка.

– Да что все это значит?! – недоумевает Закери, но прежде, чем это сказано, Аллегра за волосы оттягивает его голову назад, и он чувствует, как кончик ножа вжимается ему в лунку за правым ухом.

– У вас была еще одна книга. Та, которую вы нашли в университетской библиотеке. Где она?

Свой вопрос она задает тихо, спокойно, тем же тоном, с той же подчеркнутой мягкостью, с какой спросила бы, не хочется ли ему меду к чаю. Свечка под чайником, померцав, оплывает и гаснет.

– Не знаю, – говорит Закери, стараясь не шевелить головой, но растущую его панику сдерживает недоумение. “Сладостные печали” остались у Дориана. Его самого они, надо полагать, обыскивали небрежно, раз не сумели найти ключи в толще свитера, но уж у Дориана-то книгу должны были отыскать. Или на его теле. Закери сглатывает, вкус зеленого чая и разбитых сердец першит в его горле. Он фокусирует взгляд на яйце. “Этого не может быть”, думает он, однако нож, колюче прижатый к коже, настаивает: отчего ж нет.

– Вы что, оставили ее там, внизу? – спрашивает Аллегра. – Мне необходимо это знать.

– Говорю же, не знаю. Она у меня была, но я ее… потерял.

– Какая жалость. Хотя, смею думать, из этого следует, что теперь ничто вас тут не задерживает и вы можете возвращаться в Вермонт.

– Могу, – соглашается Закери. Идея вернуться домой вдруг выглядит привлекательно, поскольку выйти из этого здания все лучше, чем не выйти совсем, а это кажется вероятным все больше. – И еще я могу никому не рассказывать об этом… и о том месте, ну, том, которое не поддается дефинициям, и вообще ни о чем, что тут случилось. Может, мне все привиделось. Я, знаете ли, выпиваю.

Перебор, предупреждает голос в его голове, и он немедля жалеет о сказанном. Нож снова вонзается в кожу за ухом. Непонятно, что там катится у него по шее – пот или кровь.

– Я знаю, что вы этого не сделаете, мистер Роулинс. Я могла бы отрезать вам руку, чтобы убедить вас в том, до какой степени я серьезна на этот счет. Замечали, надеюсь, как часто в разных историях фигурируют отрезанные и искалеченные руки? Вы были бы в интересной компании. Но, на мой взгляд, мы можем прийти к соглашению, не разводя грязи. Как вы думаете?

Закери кивает, живо вспомнив руку в стеклянной банке и не в силах не думать о том, что тот, кому принадлежала рука, может, тоже сидел в этом же кресле.

Убрав нож от его уха, Аллегра делает шаг в сторону, но по-прежнему нависает у него над плечом.

– Вы расскажете мне все, что вспомните из этой книги. Вы запишете каждую деталь, каждую, до самых мельчайших пустяков, от содержания до состояния переплета, и после того, как вы закончите, я посажу вас на поезд в Вермонт, и никогда в жизни вы больше не ступите на Манхэттен. Ни при каких условиях вы ни с кем никогда не заговорите о Гавани, об этом здании, об этом разговоре, о тех, с кем вы там и тут встретились, об этой книге. Потому что, если вы это сделаете, если напишете где-то, твитнете или спьяну прошепчете фразу “Беззвездное море” в полутемной пивной, боюсь, придется мне позвонить тайному агенту, который размещен мною на расстоянии снайперского выстрела от фермы вашей матушки.

– От чего? – вмиг пересохшим ртом умудряется произнести Закери.

– Вы прекрасно меня слышали, – говорит Аллегра. – Очень миленький домик. Садик такой славный с беседкой. Надо полагать, весной там очень приятно. Жаль будет разбить одно из этих витражных окон.

И она подносит к его лицу телефон, на экране которого дом, засыпанный снегом. Дом его матери. Праздничные, общие для всех религий огоньки еще горят на крыльце.

– Я решила, что вам необходим стимул. – Спрятав телефон, Аллегра направляется к другому концу стола. – Некоторая угроза в адрес тех, кто вам дорог. Полюбить тех двоих, несмотря на их безотказное обаяние, времени у вас не было. Я сочла, что ваша мать в качестве болевой точки удачней, чем ваш отец, который завел новую, более приемлемую семью. Если что, придется разнести ее дом. Устроить, например, взрыв газа.

– Но вы же не станете. – вскинувшись, обрывает себя Закери. Откуда ему знать, что эта женщина станет и что не станет.

– Несчастные случаи – не редкость, – мягко произносит она. – Они были и будут. То, о чем я вам толкую, важно. Важней, чем моя жизнь, важней, чем ваша. Мы с вами – всего лишь постраничные примечания петитом, никто не заметит нашего отсутствия, нас нет в списке действующих лиц. Ведь мы существуем вне этого яйца, так всегда было. – Она посылает ему улыбку, которая на разноцветные глаза не распространяется, и тянет руку к керамическому бокалу.

– У этого яйца внутри золото, – говорит Закери, на яйцо глядя. То, что он принял за трещинку, – это его волос, прилипший к стеклу очков.

– Что такое? – настораживается Аллегра, не донеся бокал до губ, и в этот момент свет гаснет.

Судьбы и сказки

Три меча

Этот меч был самым разящим из всех, которые кузнец-оружейник, лучший в стране, выковал за многие годы. Нельзя сказать, что он так уж долго над ним работал, он использовал не самый отборный материал, и все-таки, вишь ты, получилось оружие, превзошедшее все его ожидания.

Сделано оно было не на заказ, и кузнец раздумывал, как же с ним поступить. Можно было оставить его себе, но кузнец лучше умел ковать мечи, чем орудовать ими, а продавать не хотелось, хотя запросить за меч, он это знал, можно было немало.

И тогда оружейник сделал то, что всегда делал, когда находился в растерянности. Он пошел к местному прорицателю.

Там в округе обреталось немало прорицателей, которые были слепы и видели то, что другие видеть не могут, даже имея глаза.

Но тот, к которому пошел кузнец, был попросту близорук.

Этот прорицатель, завсегдатай таверны, просиживал целые дни в глубине зала и, если угостить его выпивкой, предсказывал будущее и вещам, и людям.

(Будущее вещей он угадывал лучше, чем будущее людей.)

Оружейник и прорицатель уже долгие годы ходили в друзьях.

Иногда оружейник просил прорицателя сказать, что за судьба у выкованного им оружия.

Он взял новый меч и пришел с ним в таверну. Заказал по стаканчику.

– За поиск! – поднял свой стакан прорицатель.

– За обретение! – поднял свой оружейник.

Они обсудили местные дела, политику и погоду, и только потом оружейник показал ему свой новый меч.

Прорицатель долго глядел на меч, а потом попросил поднести ему еще порцию, и оружейник, конечно же, поднес.

Допив еще стакан, прорицатель отодвинул от себя меч.

– Этот меч убьет короля, – сказал он.

– Как это? – удивился кузнец.

Прорицатель пожал плечами.

– Убьет короля, – повторил он и больше ничего не сказал.

Оружейник убрал меч, и остаток вечера они толковали о всяких прочих делах.

Весь следующий день кузнец, зная, что прорицатель ошибается редко, ломал голову, как распорядиться мечом.

Нести ответственность за оружие, которое убьет короля, не очень ему улыбалось, хотя до того он выковал немало мечей, которые убили немало народу.

Мелькнула у него мысль, не уничтожить ли меч, но тот был так хорош, что у кузнеца просто рука на это не поднялась.

Думал он думал и наконец выковал еще два меча, совершенно таких же, как первый, так что их было никак от него не отличить. Даже самому кузнецу это не удавалось.

Пока он работал над ними, многие, кто заходил в кузню, хотели их у него купить, но он всем отказал.

Вместо того оружейник раздал по мечу каждому из троих своих детей, знать не зная, кому из них достанется тот, что убьет короля. Раздал – и больше об этом не думал, поскольку уверен был, что никто из его детей ничего такого не сделает, а уж если потом, после них, любой из мечей попадет в чужие руки, тогда дело решат судьба и время, ведь Судьба и Время могут убить столько королей, сколько им вздумается, и дай срок, поубивают их всех.

Никому он не открыл, что сказал ему прорицатель, прожил все дни, что были ему отмерены, и хранил свой секрет, а потом умер.

Младший из его сыновей взял свой меч и отправился на поиски приключений. С приключениями не очень у него задалось, уж слишком легко отвлекался он на невиданные места, новых людей и вкусные незнакомые блюда. Меч его редко покидал ножны. В одной деревне встретил он мужчину, который пришелся ему по сердцу, а тому нравились колечки. Тогда младший сын взял ненужный ему меч, отнес его к кузнецу, и когда тот его расплавил, нанял ювелира, чтобы ювелир наделал из этого металла колец. Он дарил тому мужчине по кольцу каждый год, который они провели вместе. Колец на это хватало.

Старший сын кузнеца многие годы оставался дома и мечом пользовался, участвуя в поединках. Был он в этом хорош и заработал немало денег. Накопив сбережений, решил он отправиться в заморский вояж и взял с собой меч в надежде отточить в путешествии свое мастерство. Перенимая приемы оружейного боя у экипажа корабля, он упражнялся на палубе в те дни, когда стояла безветренная погода, но однажды его обезоружили у самого борта. Меч его упал в воду, затонул и воткнулся на дне в коралловый песок. Там он торчит и по сей день.

Среднее дитя кузнеца, единственная его дочь хранила доставшийся ей меч в библиотеке, в стеклянном футляре. Она утверждала, что меч декоративный, память об отце, который был выдающимся оружейником, и что сама она никогда им не пользуется. Это была неправда. Поздней ночью, когда бывала одна, она частенько вынимала меч из футляра и упражнялась. Ее брат показал ей некоторые приемы боя, но в поединках именно этот меч она применять избегала. Она полировала его, наводила на него глянец, каждую царапину на нем знала. У нее пальцы чесались, когда меча не было рядом. Ощущение его рукоятки в руке было так естественно для нее, что она брала его с собой в свои сны.

Как-то ночью, сидя в библиотеке у камина, она в кресле уснула. Хотя меч находился в стеклянном футляре на полке неподалеку, задремывая, она держала его в руке.

Во сне она шла по лесу. Ветки деревьев никли под тяжестью вишневого цвета, фонариков и книг.

Она шла, чувствуя на себе взгляды множества глаз, но никого не видела. Опадающие лепестки кружили вокруг, как снег.

Наконец она дошла до места, где стоял пень, оставшийся от огромного спиленного дерева. На пне, окруженном свечами, горой были навалены книги, а поверх книг стоял улей, из которого капал на книги мед, хотя пчел нигде видно не было.

Только крупный филин сидел на крыше улья. Филин с оранжевыми глазами, в золотой короне. При приближении дочери кузнеца-оружейника пестрые перья его встопорщились.

– Ты пришла убить меня, – сказал Совиный король.

– Разве? – удивилась дочь оружейника.

– Они вечно отыщут способ меня убить. Вон, нашли меня здесь, даже во сне.

– Кто нашел? – спросила дочь оружейника, но Совиный король не ответил ей на вопрос.

– На мое место придет новый король. Приступай. Это твое предназначение.

Дочке оружейника ни чуточки не хотелось филина убивать, но, похоже, выхода у нее не было. Понять этого она не могла, но ведь дело-то происходило во сне, а во снах такие вещи имеют смысл.

Дочь кузнеца-оружейника отсекла голову Совиному королю.

Одним быстрым, уверенным взмахом, сквозь перья и кость.

Корона Совиного короля, позванивая, прикатилась к ее ногам.

Дочь кузнеца наклонилась, чтобы ее поднять, но корона рассыпалась в ее пальцах, оставив по себе лишь золотую пыль.

И тут она проснулась, по-прежнему в кресле у камина, в своей библиотеке.

На той полке, где хранился меч, на пустом стеклянном футляре сидел ржаво-охристый в белую крапинку филин.

Он остался с нею до конца ее дней.

Закери Эзра Роулинс словно окаменел в темноте. Вивальди слышен по-прежнему, но он не вспомнит, играла ли музыка в продолжение чаепития с разговором. Раздается скребущий звук, который означает, возможно, что это Аллегра отодвигает, вставая, свое кресло. Закери все ждет, когда привыкнут ко тьме глаза, но этого не происходит: мрак такой плотный, словно глаза ему завязали.

А вот этот звук – определенно щелчок дверного замка. Видно, вышла, оставила его торчать тут привязанным к креслу, но тут раздается другой звук, что-то падает на другой конец стола так, что тот всей длиной вздрагивает, а потом слышно, как что-то падает на пол и разбивается чашка.

Потом приближающиеся шаги.

Закери старается не дышать, но у него не выходит.

Шаги останавливаются рядом, и кто-то шепчет в самое его ухо:

– Ты ведь не думал, а, Эзра, что я позволю ей заговорить тебя до смерти?

– Что проис… – начинает Закери, но Мирабель шикает на него, шепча:

– Тихо, они могут записывать. Я вырубила свет, но аудио и камеры – это другая система. Спасательная миссия продолжается примерно так, как задумана, спасибо, что помог их отвлечь.

Одним движением она разрезает путы у него на правой руке, а потом с силой отодвигает кресло, чтобы освободить ему ноги.

Похоже, Мирабель умеет видеть в темноте. Она берет его за руку, и Закери чувствует, что ладонь у него потная, но не собирается из-за этого переживать. Он сжимает ей руку, и она отвечает тем же, и если надо принять чью-то сторону, то, как бы там ни было, он рад, что на одной стороне с королем чудовищ.

В коридоре свет уличных фонарей просачивается сквозь окна ровно в той мере, чтобы различать силуэты.

Мирабель за руку ведет его вниз по лестнице, потом налево за лестницу, они спускаются в подвал, и Закери чуть полегче от того, что он понимает, где вообще находится, хотя мало что видит. Сплошные тени, и лишь порой – лилово-розовый отсвет от волос Мирабель. Но, оказавшись в подвале, они не выходят в оледенелый, заснеженный сад. Нет, Мирабель направляет его в глубину дома.

– А куда. – начинает он, но она снова шикает.

Свернув в коридор и лишившись света, проникающего из сада, они оказываются в совершеннейшей тьме, и где-то в этой тьме Мирабель отыскивает и открывает дверь.

Сначала Закери думает, что это, наверно, одна из тех самых ее дверей, но, когда глаз немного осваивается, видно, что они по-прежнему в Клубе коллекционеров. Это помещение потесней, чем те, что наверху, и совсем без окон, а освещено допотопным фонарем, который венчает собой нагромождение картонных коробок, неровным огоньком выхватывая из мрака участки стен, сплошь покрытые живописью в рамах, будто это какая-то заброшенная картинная галерейка.

Дориан мешком лежит на полу рядом с коробками, без сознания, но, безусловно, дышит, и в сердце Закери словно разжимается то, что было раньше защемлено, хотя он даже не осознавал этого, так что теперь он даже как-то сердится на то, что из этого вытекает. Но тут его внимание отвлекает на себя еще одна дверь.

Да, посреди комнаты сама по себе стоит дверь в дверной раме. К полу она как-то присоединена, но наверху и по бокам у нее ничего нет, насквозь видны штабеля картонных коробок, сложенные у дальней стены.

– Так и знала, что она у них есть, – говорит Мирабель. – Прямо кожей чувствовала, что есть, но найти никак не могла. Непонятно, откуда они ее притащили, она не из старых нью-йоркских.

Дверь на вид прямо древняя, украшена медными шляпками гвоздей, узорно вколоченных по краям. Тяжелый, кольцом, дверной молоток свисает из клыкастой пасти тигра, ручка – массивная гнутая скоба. Такая дверь под стать какому-нибудь замку. Дверная рама не в масть, блестит лаком. Древняя дверь в новой раме.

– А сработает? – спрашивает Закери.

– Есть только один способ это проверить.

Мирабель берется за ручку, тянет ее на себя – и вместо дальней стены с коробками в дверном проеме открывается пещера, освещенная настенными, в ряд, фонарями. Этот “промежуток” – без лестниц: лифтовая дверь строго напротив и при этом неправдоподобно далеко.

Не входя, Закери делает шаг вбок, за дверь. Сзади она выглядит как пустая дверная рама. Сквозь раму видна Мирабель, но стоит ему вернуться, как в дверной раме снова, как на ладони, пещера и лифт.

– Магия, – выдыхает он.

– Дорогой Эзра, мне не раз еще придется просить тебя поверить в множество невозможных вещей, но я буду очень тебе признательна, если ты воздержишься от слова на “м”.

– Да как скажешь, – кивает Закери, а сам думает о том, что слово на “м” объясняет совсем не все, что вот тут прямо сейчас происходит.

– Помоги мне, пожалуйста, – просит Мирабель, подходя к Дориану. – Он тяжелый.

Вместе они поднимают Дориана, подхватив под мышки так, что он будто бы обнимает их обоих за плечи. Закери не раз проделывал это с перепившими приятелями, но тут история посложней: довольно-таки высокий мужчина в бесчувственном состоянии – мертвый груз, да и только. Впрочем, пахнет от него по-прежнему хорошо. Мирабель недюжинно сильна, и вдвоем им кое-как удается справиться с этим делом. Ноги Дориана в исцарапанных брогах волочатся по полу.

По пути Закери удается рассмотреть одну из картин, что висят по стенам, и оказывается, что место, изображенное на ней, ему знакомо. Книжные полки облицовывают туннелеобразный проход, женщина в длинном платье удаляется от зрителя, держа в руках точно такой фонарь, что стоит сейчас на картонной коробке.

Следующая картина также живописует все ту же подземную не-библиотеку: сегмент извилистого коридора, фигуры, которые загораживают собой свет, источник которого за поворотом, и откидывают тень на книги, сами держась вне поля зрения. Та картина, что ниже, того же рода: укромный уголок с пустым креслом и лампой, темный фон поблескивает золотом.

Потом они входят в дверной проем, и живопись перед глазами у Закери сменяется каменной стеной.

Через всю пещеру они дотаскивают Дориана до лифта.

За спиной слышится шум, и Закери запоздало жалеет, что не закрыл за ними дверь. Звук шагов. Что-то падает. Где-то вдали хлопает еще какая-то дверь. Тут звенит прибывший лифт, и безопасность являет себя в виде протертого бархата и меди.

Проще уложить Дориана на пол, чем на одну из банкеток. Дверные створки лифта пока распахнуты, ждут.

Мирабель поворачивается туда, откуда они пришли, где открыт еще ход в Клуб коллекционеров.

– Эзра, ты мне веришь? – спрашивает она.

– Да, – отвечает Закери, не успев даже подумать.

– Придет день, когда я тебе об этом напомню, – говорит Мирабель, а потом достает из своей сумки маленький металлический предмет, и до Закери не сразу доходит, что это пистолет. Того типа игрушка, какие роковые женщины в историях из совсем другой оперы засовывают под резинку чулка.

Мирабель поднимает пистолет, целится в открытую дверь и стреляет в фонарь, который стоит на штабеле из картонных коробок.

Фонарь взрывается всплеском стекла и масла, разбрызгивая вокруг себя искры, пламя разгорается, жадно пожирая картон, обои, картины, а потом створки лифта смыкаются, сужая картинку, и вот они уже едут вниз.

Судьбы и сказки

Ваятельница историй

Жила-была женщина, которая ваяла истории.

Она ваяла-лепила их из самых разных субстанций. Сначала работала со снегом, или дымом, или облаками, потому что их истории были временны и мимолетны. Была история и – раз! – исчезла, увиденная и прочитанная только теми, кому случилось быть рядом в короткий срок между созданием и исчезновением, но ваятельницу именно это и привлекало. Не оставалось времени возиться с деталями или волноваться из-за несовершенств. Не оставалось того, что она могла бы подвергнуть сомнению, раскритиковать или трактовать на иной лад. Ни она не могла, ни другие. Была история – и вот ее нет. Многие так и остались непрочитанными до того, как исчезли, но сама ваятельница их помнит.

Страстные любовные истории, сработанные в промежутках между каплями дождя и испарившиеся с окончанием непогоды.

Трагедии, уверенной рукой налитые из винной бутылки и задумчиво поглощенные под меланхолию и изысканный сыр.

Сказки, сложенные на морском берегу из песка и ракушек, смытые мало-помалу мягко плещущейся волной.

Ваятельница добилась признания. Толпы народу собирались смотреть, как история возникает под ее пальцами, а потом тает, крошится, улетает, уносимая ветром. Она работала со светом и тенью, со льдом и огнем, а однажды сплела историю из пряди волос, собранных по одному у каждого из тех, кто в тот раз пришел к ней.

Ее умоляли создать что-то более прочное. Музеи, в расчете устроить выставку, запрашивали экспонаты, которые продержались бы подольше, чем несколько минут или час.

Понемногу и ваятельница склонилась к этой идее.

Слепила истории из воска и оставила их над тлеющими угольями таять, сочиться и оплывать.

Собрала добровольцев и, сплетя им ноги, перевив тела, организовала действо, которое длилось, сколько хватало терпения у живых участников, и история изменялась с каждой переменой угла зрения, и еще сильней менялась по мере того, как люди начали уставать и руки соскальзывали с бедер в едва заметных поворотах сюжета.

Она вязала мифы из шерсти, компактные мифы, которые можно сунуть себе в карман, хотя, если читать их слишком усердно, они распускались и спутывались.

Дрессировала пчел, чтобы они строили соты на хитроумных рамах, внутри которых из сот складывались целые города, где на улицах происходило всякое, и сладостные встречи, и горькие драмы.

Составляла истории с продуманно взращенными деревьями, истории, которые продолжали расти и развиваться долго еще после того, как их оставляли самих справляться с повествованием.

И все-таки люди продолжали просить об историях, которые они могли бы хранить.

Ваятельница взялась за эксперименты. Спроектировала металлические фонарики с крошечными рычажками, повернув которые можно спроецировать сказку на стену, если поместить внутрь свечу. Пошла учиться к часовщику и стала строить истории с продолжением, сериалы, которые можно было носить с собой, как карманные часы, и заводить, хотя в конце концов пружины изнашивались.

Оказалось, она больше не против того, чтобы истории оставались. То, что одни наслаждались ими, а другие – нет, это было в порядке вещей. Не всякая история вступит в диалог с любым слушателем, но каждый может найти историю, которая с ним заговорит – где-то, когда-то. В той или иной форме.

И только с возрастом, став старше, ваятельница согласилась работать с камнем.

Поначалу было непросто, но со временем она научилась с камнем беседовать, воздействовать на него, слышать истории, которые он хотел рассказать, и придавать ему форму так же легко, как когда-то это было с дождем, травой, облаками.

Из мрамора она высекала жизнеподобные видения с движущимися частями. Шкатулки с секретом, неразрешимые головоломки и загадки с множеством возможных концовок, оставшихся нераскрытыми, невидимыми. С деталями, которые будут держаться прочно, и деталями в постоянном движении, которые износятся в прах.

Высекала свои сны, свои желания, свои страхи и кошмары, и позволяла им смешиваться.

Музеи требовали произведений, чтобы устроить выставку, но она предпочитала показывать свои работы в библиотеках и книжных магазинах, в горах и на пляжах.

Сама она такие показы посещала редко, и если посещала, то втайне, стараясь затеряться в толпе, но некоторые узнавали ее и спокойно приветствовали, кивнув или подняв бокал, а кое-кто даже заговаривал с ней, но речь заводил не о выставленных историях, а о своих делах или о погоде.

И вот на одной из таких выставок некий человек остался поговорить с ваятельницей после того, как толпа разошлась, тихий, боязливый на вид человек, удивительным образом внешне напоминавший собой мышь, погруженный в свой тайный мир, с речью вкрадчивой и деликатной.

– Не спрячете ли вы для меня нечто в одну из ваших историй? – попросил ваятельницу этот похожий на мышь человек. – Понимаете, существуют силы, которые ищут то, что я должен спрятать, и чтобы найти это, они готовы вывернуть мир наизнанку.

Это была весьма опасная просьба, и ваятельница попросила на раздумье три ночи.

В первую ночь она вообще об этом не думала, углубившись сначала в работу, а потом в отдых, в те пустяки, которые доставляют счастье: чай с медом, звезды в ночном небе, заправленная свежим льняным бельем постель.

На вторую ночь она пошла посоветоваться с морем, поскольку у того в глубинах спрятано очень много всего, но море, однако, оставило ее без ответа.

На третью ночь она не спала, а выстраивала в своей голове историю, в которой можно скрыть что угодно, неважно что, глубже, чем что-либо прежде скрывалось, даже в глубинах моря.

Наутро человек, похожий на мышь, пришел снова.

– Я сделаю то, о чем вы меня просите, – сказала ему ваятельница, – но я не хочу знать, что такое вы желаете скрыть. Я сделаю вам шкатулку. Поместится ли оно туда?

Ответив утвердительно, человек, похожий на мышь, поблагодарил ваятельницу.

– Пока не благодарите, – сказала она. – На то, чтобы изготовить шкатулку, уйдет год. Вот тогда возвращайтесь ко мне со своим сокровищем.

Человек нахмурился, но кивнул.

– Да, в общем, это не то чтобы сокровище, в обычном смысле этого слова, – сказал он, поцеловал ваятельнице руку, зная, что услуга, которую она оказывает ему, неоплатна, и покинул ее.

Целый год ваятельница трудилась. Отказалась от всех заказов и просьб. Создала не одну историю, а множество. Одну внутри другой. С загадками, неверными поворотами, обманными развязками – из камня, воска и дыма. Мастерила замки и уничтожала ключи к ним. Плела россказни о том, что произойдет, что может произойти, что уже произошло и чего никогда не будет, перемешивая все воедино.

Объединила работу с постоянством, а камень – с работой, которую создавала в молодости, смешав компоненты, которые выдержат испытание временем, с теми, что могут исчезнуть сразу, как только будут завершены.

Год миновал, и заказчик вернулся.

Ваятельница протянула ему резную и обильно украшенную шкатулку.

Человек поместил туда тот бесценный предмет, который ему требовалось запрятать. Ваятельница не показала ему, как шкатулку закрыть или как открыть снова. Только она одна это знала.

– Благодарю вас, – сказал человек и поцеловал ее в губы – это была его плата, большее, что он мог, – и она приняла поцелуй в уплату и сочла обмен справедливым.

Человек ушел, и больше ваятельница никогда о нем не слышала. История осталась как была, не исчезла.

Много лет спустя те, кто алкал того, что было в шкатулке спрятано, отыскали ваятельницу.

Когда они поняли, что она сотворила, они отрубили ей руки.

Баллада о Саймоне и Элинор

Наименование вещей, часть I

Распахнутыми карими глазами девочка смотрит на каждого, кто приходит взглянуть на нее. Черное облако курчавых волос окружает ее голову, в волосах запутались сухие листья. Она вцепилась в дверной молоток, держит его, как дети помладше ее, младенцы, вцепляются в погремушку или зубное кольцо. Крепко держит. Защищает-оберегает.

Ее усадили в кресло в одной из галерей, как будто она сама – произведение искусства. Ножки ее не достают до пола. Голову ее осмотрели, выразив обеспокоенность по поводу травмы, хотя кровотечения нет. У ее виска расцветает синяк, набухает зеленью по смуглой коже. Но, похоже, это ее нимало не беспокоит. Перед ней тарелка с маленькими печеньями, она ест их, откусывая понемногу, сосредоточенно.

Ее спросили, как ее звать. Вопроса она, похоже, не поняла. Возникает дискуссия, как общаться с таким крошечным созданием (мало кто помнит, когда в последний раз здесь был ребенок), но другие вопросы она понимает: кивает, когда ее спрашивают, хочет ли она пить, не голодна ли. Улыбается, когда кто-то приносит ей старую мягкую игрушку, кролика с редеющей шерсткой и вислыми ушками. Только после того она отпускает дверной молоток и кролика сжимает в руках с той же силой.

Она не помнит ни своего имени, ни сколько ей лет, ни чего-либо о семье. На вопрос, как она попала сюда, она поднимает дверной молоток, и в карих глазах ее жалость, поскольку ответ очевиден, разве не так, а люди, которые столпились вокруг, просто не очень внимательны.

Все, что касается ее, подвергается анализу, от покроя туфелек до особенностей выговора, когда удается выудить у нее словцо-другое, но говорит она редко, и приходится сойтись на том, что есть некоторый намек на Австралию или, возможно, Новую Зеландию, хотя есть и те, кто настаивает, что легкий акцент в ее английском указывает на Южную Африку. В каждой стране можно наткнуться на старую дверь, оставшуюся без регистрации. Достоверных географических сведений у девочки не добыть. С примерно одинаковой ясностью она помнит людей, фей и драконов. Крупные здания и маленькие строения, леса и поля. Описывает водоемы непонятных размеров, речь то ли об озере, то ли об океане, то ли о ванне. Невозможно понять, откуда она родом.

На протяжении всего расследования по умолчанию предполагается, что вернуть ее туда, откуда она упала, никак не удастся, ведь двери ее больше не существует.

Можно было бы попробовать отправить ее обратно через другую дверь, но ни один местный житель, которых все меньше, в добровольцы не вызывается, а потом, девочка, похоже, довольна. Не жалуется. Не просится домой. Не плачет по родителям, уж где они там, бедолаги.

Девочке выделили комнату, где ей все велико. Одежду по размеру нашли, и одна из групп вязальщиков обеспечивает ее свитерами и носочками из цветной шерсти. Туфельки вымыли и вычистили, но они остаются ее единственной обувью, пока она не вырастает из них, каучуковая подошва снашивается до дыр, латается и снашивается опять.

Ее называют “девочка”, “дитя”, “найденыш” или “подкидыш”, хотя те, кто склонен придираться к словам, указывают, что, насколько известно, никто ее не бросал, и поэтому термин “подкидыш” – неточен.

Наконец она получает имя “Элинор”, и некоторые потом говорят, что имя дано ей в честь королевы Аквитанской, другие предполагают, что выбор вдохновлен Джейн Остен, тогда как третьи уверяют, что на вопрос: “Как же тебя зовут?” – она как-то отозвалась, чем-то вроде “Элли” или “Эллира”. (На самом деле, женщина, предложившая это имя, взяла его из книжки Ширли Джексон, но ни за что не признается в этом ввиду несчастной судьбы, выпавшей на долю той, выдуманной Элинор.)

– Она что, все еще без имени? – осведомляется Хранитель, не поднимая глаз от листа бумаги, по которому движется его перо.

– Ее стали звать Элинор, – сообщает ему художница.

Хранитель, отложив ручку, вздыхает.

– Элинор, – повторяет он, растянув последний слог, отчего имя обращается в еще один вздох. Снова берется за ручку и возобновляет свою писанину, все это без того, чтобы хоть раз поднять глаза на художницу.

Художница с расспросами не пристает. Думает, может, это имя что-то особенное для него значит. Они с Хранителем знакомы совсем недавно. Она решает не вмешиваться.

Гавань Беззвездного моря поглощает, впитывает в себя девочку, провалившуюся в полусгнившую дверь, так же как поглотила, впитала в себя и самое дверь лесная почва. Девочка стала частью пейзажа. Иногда ее замечают. Чаще – нет. Предоставляют самой себе.

Ответственность за нее никто не берет. Каждый думает, что это сделает кто-то другой, вот никто и не делает. Все заняты собой, своими личными драмами. Да, они интересуются, расспрашивают и даже принимают участие, но – ненадолго. На мгновенья, не дольше, здесь и там разбросанные по детству, как опавшие листья.

В тот первый день, в кресле, но еще до того, как ей дали кролика, Элинор отвечает вслух и внятно на один-единственный вопрос: что она делала вне дома одна, без взрослых:

– Разглядывала.

Она считает, что неплохо справилась с задачей.

Закери Эзра Роулинс, обнаружив себя в лифте в компании розоволосой дамы с пистолетом в руке, которая, он в этом довольно-таки уверен, устроила поджог, в довершение к прочим своим преступлениям, совершенным в ходе этого дня, и джентльмена в бессознательном состоянии, который, по некоторым данным, покушался на убийство, и его, Закери, бедная разбитая голова не в состоянии разобраться в том, что ему нужней, вздремнуть или выпить, и еще в том, отчего это, скажите на милость, в сомнительной этой компании он чувствует себя куда комфортней, чем в той, которая ей предшествовала.

– Какого черта. – выговаривает он, но закончить вопрос слов не находит и только бессильно тычет рукой сразу на пистолет Мирабель и на дверь лифта.

– Так мы вывели из оборота ту дверь, а найти какую-то еще она, есть надежда, сразу не сможет. Да что ты так на меня смотришь?!

– Ты наставила на меня пистолет!

– Ох, прости. – Мирабель, глянув на свою руку, прячет пистолет в сумку. – Это антиквариат на одну пулю, раз – и готово. Слушай, да у тебя кровь идет!

Она осматривает ему ранку за ухом, достает из кармана носовой платок с рисунком из циферблатов, прикладывает его к ране, а потом демонстрирует Закери. Платок окровавлен сильнее, чем он ожидал.

– Да ладно, ничего страшного, – успокаивает его Мирабель. – Просто прижми покрепче платок. Мы потом порез обработаем. Может остаться шрам, но тут мы с тобой на равных. – Приподняв волосы, она показывает ему свой шрам за ухом, который он заметил еще в “Старбаксе”, и теперь уже нет нужды спрашивать, как она его заработала.

– Да что тут вообще происходит? – вздыхает он.

– Это отнюдь не простой вопрос, Эзра, – качает она головой. – Послушай, что-то ты взвинчен. Чаепитие, насколько я понимаю, оказалось не из приятных.

– Аллегра угрожала моей матери, – говорит он, догадываясь, что Мирабель пытается его разговорить, снять напряжение.

– Да, это в порядке вещей, – говорит Мирабель.

– Так она это что, всерьез?

– Конечно. Ведь угроза прилагалась к запрету рассказывать что-то про то, где мы находимся, верно?

Закери кивает.

– Что ж, у нее свои приоритеты. Ты вот что, ты побудешь внизу несколько дней, а я пока прозондирую почву. Аллегра не сделает ничего непоправимого, пока не почувствует, что другого выбора у нее нет. Она ведь могла избавиться от нас, всех троих, а мы, несмотря на то, живы и здоровы. Ну, в основном, – добавляет она, глянув сверху на Дориана.

– И что, она действительно убивает людей? – спрашивает Закери.

– Нанимает охотников на мокрые дела. Вот тебе наглядный пример, – и она поддевает носком ботинка ногу Дориана.

– Ты серьезно?!

– Может, хочешь еще историю? – Мирабель тянется к своей сумке.

– Нет, не хочу, – отвечает Закери, но стоит ему отказаться, как на язык возвращается вкус рыцаря и разбитых им сердец, и всплывает больше подробностей: узор гравировки на рыцарском доспехе, розовый летний вечер, поле, благоухающее жасмином. Все это смешано у него в голове, как воспоминание или сон, впечатанный в сахар. Неожиданным образом ему делается как-то спокойней.

Он снова усаживается на поблекший бархат банкетки, затылком, упертым в стенку лифта, чувствуя, как стенка мелко подрагивает. Канделябр над ним мерно покачивается, от этого кружится голова, и Закери закрывает глаза.

– Ну, тогда сам расскажи мне историю, – выдергивает его из полусна голос Мирабель. – И начни, пожалуй, с того, как с тобой началось то, что сегодня привело нас сюда. Предысторию про детство можешь опустить, с ней я уже знакома.

Закери вздыхает.

– Ну, я нашел эту книжку, – говорит он, уносясь мыслью назад и приземлившись точно на “Сладостные печали”. – В библиотеке.

– Какую книжку? – просит уточнить Мирабель.

Чуть помедлив, Закери все-таки пересказывает, что случилось после того, как книга нашлась, вплоть до маскарада. Коротко излагает события предыдущих дней, и ему даже обидно, до чего мало времени уходит на пересказ и как незначительно все звучит, если раздробить случившееся на эпизоды.

– И что же произошло с книгой? – спрашивает Мирабель, когда он закончил.

– Я думал, она у него, – Закери глазами указывает на Дориана.

Тот выглядит сейчас, словно мирно спит, а совсем не как те, кто без сознания, его голова покоится на краю бархатной банкетки.

Мирабель принимается опустошать карманы Дориана, выуживая оттуда связку ключей, шариковую ручку и тощий кожаный бумажник, в котором довольно много наличности, читательский билет в Нью-Йоркскую публичную библиотеку на имя Дэвида Смита, несколько визиток с разными именами и профессиями, а также несколько чистых карточек с изображением пчелы. Ни кредитных карт, ни документов. Книги нет.

Вытащив из бумажника пару купюр, Мирабель все остальное возвращает в карманы Дориана.

– А это еще зачем? – удивляется Закери.

– После всего, что мы ради него претерпели, он нам должен за кофе. Нет, погоди, мы же оба пили чай, да? Ну, все равно, пусть компенсирует.

– Как ты думаешь, что они с ним сделали?

– Думаю, они его допросили и, думаю, нужных им ответов не дождались, и тогда они его опоили и для пущего эффекта подвесили, а потом стали ждать, когда мы появимся. Я смогу помочь, когда мы доберемся до места.

Словно услышав ее, лифт останавливается, дверные створки распахиваются, и они оказываются в аванзале. Закери пытается поточней определить то чувство, которое испытывает сейчас, и в голову приходит только одно сравнение. Вот если бы квартирка над магазином его матери в Новом Орлеане еще существовала, увидев ее снова, он почувствовал бы что-то подобное, хотя, конечно, трудно сказать, ностальгия это или потеря ориентировки. Лучше и не думать об этом, если не хочешь, чтобы голова сильней разболелась.

Они снова подхватывают Дориана, прибегнув к той же системе бережного распределения громоздкой массы между собой. Дориан никак не способствует продвижению вперед. Слышно, как за спиной закрывается лифт, направляясь туда, где он обитает, когда не занят джентльменами в отключке, розоволосыми дамами и сбитыми с толку туристами.

У двери Мирабель тянется к ручке. Та не поворачивается.

– Черт побери, – бормочет Мирабель. Закрывает глаза и откидывает голову, словно прислушиваясь к чему-то.

– Что такое? – спрашивает Закери, втайне надеясь, что какой-нибудь из его ключей сможет решить проблему.

– Представляешь, он здесь никогда не бывал, – говорит она, кивком указав на Дориана. – Новенький!

– Да ну? – удивляется Закери, а Мирабель продолжает:

– Он должен сдать вступительный экзамен.

– С костями и рюмкой? И как же он это проделает?

– Никак, – говорит Мирабель. – Мы проделаем это за него. По доверенности.

– По дове. – Закери бросает фразу на половине, поняв, что она имеет в виду.

– Я одно, а ты другое, идет? – спрашивает Мирабель.

– Ну да, – соглашается Закери.

Он оставляет Дориана на Мирабель, которой почти удается поддерживать того в прямостоящем положении, идет обратно к двум нишам и выбирает сторону с игральными костями – отчасти потому, что с костями у него побольше опыта, чем с таинственной жидкостью, а отчасти потому, что не уверен, что хочет выпить сверх того, что прежде уже выпил, а вылить ее выглядит преступлением.

– Сосредоточься на том, что делаешь это за него, а не за себя, – наставляет Мирабель, когда он доходит до маленькой ниши, уже подготовленной к новому испытанию.

Закери тянется за костями – и промахивается, хватает воздух. Похоже, он устал больше, чем ему кажется. Делает еще попытку, и на этот раз кости в его руке, он перекатывает их в ладони. Что он вообще знает про Дориана? Очень мало, даже имени, и того не знает, но он закрывает глаза и мысленно представляет себе этого человека как образ: стремительная ходьба по зимним улицам, бумажный цветок в петлице, запах лимона и табака в темноте отеля, мимолетное тепло его дыхания на своей шее. – и разжимает пальцы, сбрасывает кости с ладони.

Открывает глаза. Еще подпрыгивающие кубики сначала двоятся, но потом зрение фокусируется.

Один ключ. Одна пчела. Один меч. Одна корона. Одно сердце. Одно перо. Кубики укладываются и замирают, но, прежде чем последний угомонится, дно ниши рушится вниз, и они исчезают во тьме.

– И что ж ему выпало? – интересуется Мирабель. – Погоди, дай я угадаю: мечи и… и, наверно, ключи.

– Всех по одному, – отвечает Закери. – Ну, если, конечно, там не больше, чем шесть вариантов.

– Хм, – говорит она тоном, что он не может расшифровать, и переваливает на него Дориана, который внезапно кажется гораздо более здесь присутствующим, чем раньше, с этим свежим воспоминанием о рассказе про сердце Судьбы, с этим легким ароматом лимона. А ведь внизу гораздо теплей, чем Закери помнит. Он вдруг осознает, что посеял где-то взятую взаймы охотничью куртку.

На другом конце комнаты Мирабель вынимает из ниши рюмку с крышечкой и внимательно на нее смотрит, прежде чем крышечку снять. Потом осушает залпом, передергивает плечами и ставит рюмку назад в нишу.

– Какой вкус был, когда ты выпил свою? – спрашивает она Закери, снова укладывая руку Дориана себе на плечо.

– Мм… мед, пряности, ваниль, апельсинная корка, – говорит Закери, припоминая похожий на ликер вкус, хотя перечисленное его не исчерпывает. – И алкоголя еще прилично, – добавляет он. – А что?

– Этот на вкус был как вино, соль и дым. Но он бы выпил, точно. Давай проверим, сработало ли.

И на этот раз дверь открывается.

Облегчение, которое чувствует Закери, уходит при мысли, что предстоит тащиться еще через весь громадный зал.

– Сейчас мы его зарегистрируем, – говорит Мирабель, – и пойдем с тобой по-настоящему выпьем. Мы это заслужили.

Продвижение их по направлению к кабинету Хранителя привлекает внимание не одной любопытной кошки, которые выглядывают из-за стопок книг и сваленных на полу люстр.

– Подожди здесь, – говорит Мирабель, снимая с себя руку Дориана и перекладывая его вес на Закери. Тот снова кажется тяжеленным и каким-то еще, в чем Закери и самому себе не хочет признаться. – Флеш-рояль, верно?

– Не думаю, что этот термин подходит к игральным костям.

Пожав плечами, Мирабель направляется в кабинет Хранителя. О чем у них разговор, Закери разобрать толком не может, но отдельные слова и фразы указывают на то, что это скорее ссора, чем разговор, а потом дверь распахивается, и Хранитель решительным шагом направляется к ним с Дорианом.

Не удостоив Закери взглядом, Хранитель все внимание свое отдает Дориану. За подбородок приподнимает тому голову, ерошит густые, перец с солью, волосы на висках, вглядывается придирчиво – в общем, Дориан подвергается осмотру значительно более основательному, чем сам Закери, когда он тут оказался.

– Это вы бросили за него кости? – спрашивает его Хранитель.

– Да.

– Вы бросили за него осознанно, не просто разжали пальцы и все?

– Ну да, – отвечает Закери. – А что, не надо было? – обращается он сразу к Хранителю и Мирабель.

Та вышла из кабинета с сумками Закери, которые забрала из гостиницы, на плече, и с компасом и ключом, болтающимися на цепочках, в руке.

– Ну, это несколько, необычно, – отвечает Хранитель, но в объяснения не вдается и, явно закончив с Дорианом, отпускает его голову, в результате чего она укладывается на плечо Закери. Не молвив больше ни слова, Хранитель разворачивается, уходит в свой кабинет и закрывает за собой дверь. Проходя мимо Мирабель, он обменивается с ней острым взглядом, но Закери видит только лицо Мирабель, а оно ничего значимого не выдает.

– И что это было? – спрашивает он, когда Мирабель принимает на себя свою долю веса Дориана.

– Точно не скажу, – отвечает она, не глядя ему в глаза. – Что-то вроде нарушения правил вкупе с маловероятным выбросом костей. Ну, давай оттащим его к нему в комнату. Аккуратней тут, не споткнись о кошку.

Они следуют по коридорам, которых он раньше не видел (один выкрашен в медный цвет, в другом книги висят на веревочных петлях), и есть слишком узкие, чтобы идти по три в ряд, так что приходится проходить боком. В целом, все выглядит массивней и страннее, чем помнится Закери, тут и там нависают тени, книг еще больше, чем раньше, и больше мест, в которых запросто заблудиться. Коридоры словно перемещаются, движутся, расползаются по сторонам, как змеи, и Закери смотрит строго перед собой, чтобы не упасть.

Они входят в зал, уставленный изящными низкими столиками и стульчиками, сплошь черными, и все завалены книгами, а книги все с золотым обрезом. На одном столике сидит маленькая серебристо-полосатая кошка с плоско уложенными ушками, сидит и желтым глазом высокомерно на них взирает. Пол выложен черной с золотом плиткой с узором из виноградных лоз. Кое-где эта плитка с лозой взбирается по стенам вплоть до сводчатого потолка.

Достав ключ, Мирабель открывает дверь между двумя виноградными лозами. За дверью – комната, очень похожая на ту, что досталась Закери, но решенная в синем цвете, с мебелью в основном из черного лака. Не вполне ар-деко, присутствует некоторый намек на комнаты, в которых должно пахнуть сигарами, и если принюхаться, то, вроде бы, действительно, что-то такое есть. Плитка на полу в клеточку – там, где не покрыта коврами в синих тонах. В небольшом сводчатом камине горит огонь. Несколько ламп накаливания, без абажуров, свисают с потолка на проводах, тускло светясь.

Они укладывают Дориана на кровать с изголовьем веером, подушки и одеяла темно-синего цвета, и у Закери снова кружится голова, и он осознает вдруг, как натрудил руки. И Мирабель растирает себе плечо и, судя по выражению лица, чувствует то же самое.

– Надо ввести здесь правило насчет доставки особей в бессознательном состоянии, – произносит она. – Или, может быть, завести тележку. – Подходит к дверце рядом с камином, которая поуже, чем кухонный подъемник в комнате Закери, просит: – Стащи с него туфли и пальто, ладно? – А сама строчит что-то на листочке бумаги.

Закери стягивает с Дориана истерзанные ботинки с дырочками, под которыми обнаруживаются ярко-лиловые носки, каждый палец вывязан отдельно, а потом, осторожно выпростав его из пальто, замечает на лацкане помятый бумажный цветок. Откладывает пальто на стул, а сам пытается расправить лепестки – и вдруг понимает, что может прочесть слова, которые на лепестках напечатаны, хотя прекрасно помнит, что раньше текст был по-итальянски.

Не бойся: судьбу у нас нельзя отобрать, это – дар.

Избегая слова на “м”, он начинает спрашивать Мирабель, как это выходит, что текст то на одном языке, то на другом, но по мере того, как этот самый текст перед его глазами переползает из итальянского в английский и обратно, головокружение его усиливается. Он смотрит вверх, и комната колышется, как будто он под водой, а не под землей, всего лишь. Теряя равновесие, он протягивает руку к стене, чтобы не упасть, и промахивается.

Мирабель оборачивается на грохот упавшей лампы.

– Ты что-нибудь пил там, пока сидел связанный? – спрашивает она.

Закери, не успев ответить, заваливается на пол.

Баллада о Саймоне и Элинор

Девочка не кролик, кролик не девочка

Девочка в маске кролика бродит по коридорам Гавани. Открывает двери, забирается под столы, а порой подолгу стоит как вкопанная посреди комнаты, невидяще глядя перед собой.

Пугает тех, кто наталкивается на нее, но такое бывает редко.

Маска очаровательная, старинная, похоже, что венецианской работы, хотя никто не помнит, откуда она взялась. Потертый розовый носик окружен очень правдоподобными усиками и золотой филигранью. Ушки торчат над головой, отчего девочка выглядит выше, чем есть, а мягкий, розовый с золотом румянец в их глубине оставляет впечатление, что они прислушиваются, ловят каждый звук, нарушающий тишину, в этот час одеялом окутывающую пространство.

Она уже попривыкла к этому месту. Научилась ступать легко и тихо, чтобы шаги не отдавались эхом. Этот навык она переняла у кошек, но, конечно, ходить так тихо, как кошки, не получается, как ни старайся.

Она в брюках, которые ей коротки, и в свитере, который велик. На спине у нее рюкзак, принадлежавший когда-то солдату, давно умершему, тому и в голову прийти не могло, что его вещмешок окажется на узких плечах девочки в маске кролика, исследующей подземные комнаты, входить в которые ей строго-настрого запрещено.

В вещмешке у нее фляжка с водой, пакетик с печеньем, подзорная труба с поцарапанной линзой, блокнот, в основном пустой, несколько ручек и некоторое количество бумажных звезд, аккуратно сложенных из страниц блокнота, на которых она записывает свои ночные кошмары.

Эти звезды она оставляет в дальних углах, запихивая свои страхи за книжные полки, засовывая их в вазы. Рассеивает их тайными созвездиями.

(Так же поступает она и с книгами, вырывая страницы, которые ей не нравятся, и отправляя их в тень, где им самое место.)

(Кошки играют со звездами, перегоняя лапками дурные сны или неуютную прозу из одного тайника в другой, чем меняют рисунок созвездий.)

Отпустив сны на волю, девочка сразу их забывает, увеличивая длинный перечень того, что она не помнит. В котором часу ей велено ложиться спать. Куда она сунула книги, читать которые начала, но не дочитала. Время до того, как она оказалась в этом месте. Вот оно забыто почти целиком.

Помнит она из того времени лес с птицами и деревьями. Помнит, как ее сажают в ванну и она смотрит на потолок – плоский, белый, совсем не похожий на здешние потолки.

Это как вспоминать совсем другую девочку. Девочку из книги, которую читаешь, а не девочку, какой ты сама была.

Теперь она совсем другое существо, с другим именем, в другом месте.

Кролик Элинор – это не то что обычная Элинор.

Обычная Элинор просыпается глухой ночью и никак не вспомнит, где же она. Путается в разнице между тем, что случилось, тем, о чем прочла в книгах, и тем, что, как она думает, то ли произошло, то ли нет. Обычная Элинор иногда спит в ванне, а не в кровати.

Девочка предпочитает быть кроликом. Она редко снимает маску. Открывает двери, которые велено было не открывать, и входит в комнаты, где стены рассказывают истории, в комнаты, где подушечки для сладкого дневного сна вышиты историями, которые рассказывают на ночь, в комнаты с кошками и комнату с совой, которую она однажды нашла и больше уже найти не может, и есть еще одна дверь, которую она пока не открыла, это дверь на пожарище.

Пожарище она отыскала потому, что кто-то поставил перед ним высокие книжные шкафы – так, чтобы взрослый человек за ними ничего не увидел, но она-то маленькая девочка-кролик, и она пролезла под шкафом насквозь.

В комнате оказались сгоревшие книги, и черная пыль, и что-то, что когда-то могло быть кошкой, но больше не было.

И дверь.

Простая дверь с блестящим медным перышком по центру, прямо над головой девочки.

Во всей комнате только одна эта дверь не покрыта жирной черной пылью.

Девочка подумала, что, может, дверь была спрятана за стеной, которая сгорела вместе с комнатой. Какая странная мысль, спрятать дверь за стеной.

И дверь эта не открывается.

Когда Элинор сдалась, потому что устала и проголодалась, и вернулась в свою комнату, художница нашла ее там, вымазанную сажей, и вымыла в ванне, но она не знала, где девочка могла так изгваздаться, потому что пожар случился еще до того, как художница попала сюда.

Теперь Элинор все ходит и ходит туда смотреть на дверь.

Сидит перед ней и смотрит.

Пыталась шептать в замочную скважину, но ответа не получала.

Сидит и жует печенье во тьме. Снимать маску для того, чтобы жевать, не нужно, потому что маска не покрывает рта, это одна из причин, почему маска кролика – лучшая из возможных.

Она прижимает голову к полу, из-за чего хочется чихнуть, но зато делается видна тонюсенькая полоска света.

Чья-то тень скользит мимо двери, скользит и исчезает. Так бывает, когда кот или кошка проходят ночью мимо ее комнаты.

Элинор прижимается к двери ухом, но ничего не слышно. Даже кота.

Элинор достает из вещмешка блокнот и ручку.

Задумывается, что такое бы написать, а потом составляет самую простую записку. Сначала она решает ее не подписывать, но потом, изменив решение, рисует в углу маленькую мордочку кролика. Ушки вышли не так, как ей бы хотелось, разной длины, но и так понятно, что это кролик, и в этом вся суть.

Вырывает листок из блокнота и складывает его, проводя пальцем по сгибу.

Подсовывает записку под дверь. На полпути та застревает. Элинор подпихивает ее посильнее, и записка проскальзывает в ту комнату, что за дверью.

Она ждет, но ничего не происходит, а когда ничего не происходит, то становится скучно, и тогда Элинор уходит.

Она в другой комнате угощает кота печеньем, почти уже забыв про записку, когда дверь приоткрывается. Прямоугольник света ложится на устланный сажей пол.

Какое-то время дверь остается открытой, а потом медленно закрывается.

Закери Эзра Роулинс приходит в чувство с ощущением, что находится он под водой и со вкусом меда во рту, от которого першит в горле.

– Что ты там пил? – очень издалека слышится ему голос Мирабель, так, словно она в другой комнате, но, сморгнув, он видит ее лицо, прямо перед собой, совсем близко и нерезко, в розовом ореоле подсвеченных сзади волос. – Что ты там пил? – повторяет размытая подводная Мирабель. Интересно, бывают ли русалки с розовыми волосами. – Чай, – говорит он. – У-страх-шущий чай.

– И ты что, его выпил?! – недоверчиво спрашивает Мирабель, на что Закери, как ему кажется, кивает. – Ну, тогда тебе не помешает еще глоток.

Она подносит что-то к его губам, скорее всего, чашку, в которой определенно мед. Мед и, может быть, еще корица с гвоздикой. Снадобье, жидкое ровно настолько, чтобы оно проскользнуло в горло, на вкус похоже сразу на Рождество и на средство от кашля. “Всегда зима, и никаких вне-конфессиональных сезонных праздников”, в духе Нарнии мыслит Закери и снова закашливается, но потом принцесса Баблгам – нет, Мирабель – заставляет его сделать еще глоток.

– Поверить не могу, что ты выкинул такой номер.

– Так она выпила первая, – возражает Закери, почти внятно и почти уже в силах возражать. – Она сама разлила чай по чашкам.

– И сама выбрала ту, из которой пил ты, верно? – Закери кивает. – Яд был в чашке, не в чае. Ты всю выпил, до самого дна?

– Не помню, кажется, нет, – неуверенно говорит он. Комната вокруг входит в фокус. Очки его на носу, ничего он их не ронял. Впечатление, что он под водой, понемногу рассеивается. Он сидит в кресле в комнате Дориана. Тот спит на кровати. – А долго я был. – начинает он, но не может закончить, потому что никак не вспомнит нужного слова.

– В ауте? Несколько минут, – с полуслова подхватывает Мирабель. – Выпей еще, это важно.

В ауте. Без памяти. Вот оно. Память. Закери делает еще глоток. Он не помнит, любит он мед или нет.

За его спиной звякает подъемник, и Мирабель идет проверить, что там. Поднос полон мисочек и пузырьков, и еще там сложенное полотенце и коробок спичек.

– Сделай одолжение, зажги это и поставь на ночной столик, – просит Мирабель, протягивая ему спички и керамическую курильницу с ароматической свечкой.

Закери осознает, что это проверка, когда пытается чиркнуть спичкой. Координации ноль. Выходит только с третьей попытки.

Поднося пламя спички к благовонию, Закери поневоле вспоминает те времена, когда не счесть сколько раз он проделывал это по просьбе матери. Он сосредотачивается на том, чтобы рука не тряслась, что оказывается очень непросто, позволяет фитилю разгореться, а потом бережно задувает пламя, чтобы уголек задымился, немедля испустив аромат, богатый оттенками, но незнакомый. Сладкий, но мятный.

– Что это? – спрашивает он, ставя курильницу на столик, и над кроватью поднимаются струйки дыма.

Руки дрожат уже меньше, но он все-таки садится и еще раз пригубливает медовую смесь. А что, пожалуй, он любит мед.

– Да понятия не имею, – говорит Мирабель, наливает немного жидкости на маленькое полотенце и укладывает компресс на лоб Дориана. – На Кухне заведены свои домашние средства, и они, как правило, эффективны. Ты ведь знаешь про Кухню, верно?

– Мы встречались.

– Благовоний обычно не присылают, но тут, видно, случай серьезный, – говорит Мирабель, хмурясь на клубящийся дым и оглядываясь на Дориана. – И, возможно, это для вас обоих.

– Но зачем Аллегре меня травить?

– Возможны два варианта. Первый. Вырубить тебя и отправить обратно в Вермонт, чтобы ты проснулся с легкой головной болью, а потом, если вдруг что-то вспомнишь, то решишь, что это был сон.

– А второй?

– А второй – тебя убить.

– Ну, класс! – отзывается Закери. – А это что, противоядие?

– Да, и не попадался мне еще яд, который оно не смогло бы нейтрализовать. Тебе ведь уже лучше, правда?

– Да, только все еще немного туманно, – говорит Закери. – Слушай, ты сказала, он как-то пытался убить тебя.

– Ну, у него не вышло, – говорит Мирабель, и прежде, чем Закери успевает попросить ее рассказать поподробней, раздается стук в открытую дверь.

Закери ожидает увидеть Хранителя, но на пороге с озабоченным видом стоит девушка примерно его лет, ясноглазая, невысокая, с темными волосами, заплетенными в косы, которые обрамляют ее лицо, но сзади просто распущены. Одета она в цвета слоновой кости вариант рясы Хранителя, чуть более простой, с замысловатой вышивкой белым по манжетам, подолу и воротнику. Вопросительно глянув на Закери, она поворачивается к Мирабель и поднимает левую руку, держа ее сначала ладонью вбок, а затем плоско, ладонью вверх. Безо всякого перевода Закери знает, что ее интересует, что тут вообще происходит.

– У нас были приключения, Райм, – говорит Мирабель, и девушка хмурится. – Настоящие приключения с дерзким спасением, оковами, чаем и пожаром. И еще две трети из нас отравлены. Кстати, познакомься, это Закери. Закери, это Райм.

В знак приветствия Закери прикладывает два пальца к губам и склоняет голову, догадываясь, что девушка, должно быть, служительница, и помня этот жест из “Сладостных печалей”. Проделав это, он сразу впадает в сомнения, не скороспело ли его умозаключение, но глаза Райм загораются, а морщинка между ее бровей исчезает. Прижав ладонь к груди, она ответно склоняет голову.

– Похоже, вы прекрасно поладите, – замечает Мирабель, с любопытством глянув на Закери, и снова обращается к Дориану. Взмахом руки она заставляет благовонный дымок подлететь ближе, завитки его следуют движениям ее пальцев и плывут вдоль руки. – У вас с Райм есть кое-что общее, – говорит она Закери. – Райм еще ребенком нашла нарисованную дверь, но она открыла ее. Когда это было, Райм? Лет восемь назад?

Райм качает головой и показывает две растопыренные ладони.

– Ну вот, из-за тебя я чувствую себя старой, – улыбается Мирабель.

– И вы ни разу не возвращались домой? – спрашивает Закери и тут же жалеет, что спросил, потому что свет в лице Райм гаснет, но извиниться не успевает. Мирабель перебивает его.

– У тебя все в порядке, Райм? – спрашивает она.

Райм снова жестикулирует, и на этот раз Закери не поспевает за ней. Порхание пальцев перетекает с одной руки на другую. Что бы это ни значило, Мирабель, кажется, понимает.

– Да, у меня это есть, – говорит она и поворачивается к Закери. – Извини нас, Эзра, нам нужно ненадолго уйти. Если он не проснется к тому времени, как погаснет свеча, зажги еще одну, ладно? Я скоро вернусь.

– Конечно, – говорит он.

Мирабель выходит следом за Райм из комнаты, подхватив со стула свою сумку. Закери пытается вспомнить, выглядела ли сумка раньше так, словно в ней лежит что-то тяжелое и большое, но сумка, и Мирабель с ней, исчезают быстрее, чем он успевает приглядеться.

Оставшись наедине с Дорианом, Закери от нечего делать наблюдает, как плавает по комнате дымок. Кружится над подушками, поднимается к потолку. Он пытается повторить тот изящный колдовской жест, которым Мирабель направляла поток, куда ей нужно, но дым вместо того спиралью поднимается вверх по его руке, обволакивает голову и плечо. Плечо, кстати, больше не болит, и он не помнит, когда боль прекратилась.

Он наклоняется, чтобы поправить компресс на лбу Дориана, и замечает, что у того две верхние пуговки на рубашке расстегнуты, Мирабель расстегнула их, должно быть, чтобы ему легче было дышать. Закери туда-обратно перемещается взглядом от струек дыма к распахнутому воротнику Дориана, и наконец любопытство берет верх.

В сущности, это нарушение личного пространства, хотя, подумаешь, речь всего лишь о том, чтобы расстегнуть еще одну пуговицу. И все-таки он колеблется, расстегивая ее, гадает, что Дориан сказал бы в ответ на оправдания вроде “я искал твой меч”.

Но меча на груди Дориана нет, что удивляет и разочаровывает одновременно. Строго говоря, Закери интересовало скорей, как меч вообще выглядит, а не то, есть он там или нет. Пуговица, столь дерзко расстегнутая, позволяет разглядеть дополнительно еще несколько дюймов мускулистой груди, покрытой изрядным количеством волос и несколькими синяками, но татуировки нет как нет, и ничто не указывает на то, что Дориан – страж. Может ли быть, что этот обычай забыт, замещен серебряными мечами-подвесками, подобными тому, что у него, Закери, под свитером? И череда вопросов: насколько “Сладостные печали” правдивы? Сколько там вымысла? И сколько того, что было так, как описано, но теперь, со временем, изменилось?

Застегивая пуговицу, Закери замечает, что, хотя меча нет, есть некоторый след чернильного рисунка выше, к плечу.

Похоже, это край татуировки, покрывающий спину и шею, но понять можно только то, что это что-то ветвистое.

Он размышляет о том, где проходит грань между тем, когда присматриваешь за человеком без чувств, и тем, когда наблюдаешь за спящим, и решает, что, пожалуй, приличнее будет почитать книгу. На Кухне ему, наверное, приготовят что-нибудь выпить, однако же пить почему-то совершенно не хочется, да и есть тоже, хотя, казалось бы, должно хотеться.

Закери встает со стула, с удовлетворением отмечая, что расплывчатое ощущение, словно ты под водой, прошло, находит свои сумки там, где Мирабель их бросила, у двери, и понимает, что воссоединился наконец со своим телефоном. Вынимает его. Батарея, что неудивительно, мертва, хотя вряд ли, в любом случае здесь был бы сигнал. Отложив телефон, достает из второй сумки книгу сказок в коричневом кожаном переплете.

Закери возвращается к стулу у кровати и берется за чтение. Он на середине истории про владельца заснеженного постоялого двора, которая так увлекает, что он почти что слышит вой ветра, когда замечает вдруг, что ароматическая свеча догорела.

Он кладет книгу на ночной столик и зажигает другую свечу. Дымок ее стелется над книгой.

– По крайней мере, твоя книга при тебе, а моей при мне нет, – замечает он вслух.

Он думает, не выпить ли что-нибудь, хотя бы стакан воды, чтобы избавиться от привкуса меда во рту, и направляется к кухонному подъемнику, чтобы послать записку. Берется за ручку – и слышит позади себя голос Дориана, сонный, но ясный:

– Твою я сунул тебе в пальто.

Баллада о Саймоне и Элинор

Через время – совсем не то, что чрез звезды

Саймон – единственный ребенок, свое имя он унаследовал от старшего брата, который умер при рождении. Он – замена. Иногда ему кажется, что он живет чужой жизнью, носит чужую обувь, чужое имя.

Саймон живет у дяди (брата его покойной матери) и тети, и ему постоянно напоминают, что он не их сын. Призрак матери витает над ним. Дядя вспоминает о ней, только когда выпьет (и только тогда он называет Саймона ублюдком), но пьет он часто. Джослин Китинг в его воспоминаниях предстает то потаскухой, то ведьмой. Саймон слишком мало помнит мать, чтобы рассудить, правда ли то и другое. Однажды он решается высказаться в том смысле, что вряд ли он бастард, так как, кто был его отец, точно никто не знает, а его мать с тем человеком, который мог быть его отцом, прожила достаточно долго, чтобы родить двух Саймонов подряд, так что они вполне могли быть тайно женаты, – но рассуждение это приводит к тому, что бокал вина (плохо нацеленный) летит ему в голову. Дядя про этот разговор потом больше не вспоминал, а осколки стекла подмела служанка.

На восемнадцатый день рождения Саймону дарят конверт. На восковой печати – оттиск совы, а бумага пожелтела от времени. На лицевой стороне написано:

“Саймону Джонатану Китингу по случаю восемнадцатой годовщины его рождения”.

Хранился в каком-то банковском сейфе, объясняет дядя. Доставлен сегодня утром.

– Только день рожденья у меня не сегодня, – говорит Саймон.

– Да мы никогда толком не знали, когда ты родился, – скучным прозаическим тоном говорит дядя. – Так что, видно, как раз сегодня. С днем рожденья!

И он оставляет Саймона наедине с конвертом.

Конверт тяжелый. Там не только письмо внутри. Саймон взламывает печать, удивленный, что дядя сам этого не сделал.

Он надеется, что в конверте письмо от мамы, что она оставила его в банке, чтобы перемолвиться с ним через годы.

Но в конверте письма нет.

Ни приветствия, ни подписи на листке. Только адрес.

Где-то за городом.

И еще ключ.

Саймон переворачивает листок и на обороте видит еще три слова: “запомни и сожги”.

Он снова читает адрес. Смотрит на ключ. Снова читает, что написано на конверте.

Кто-то подарил ему загородный дом. Или амбар. Или сундук в поле.

Саймон перечитывает адрес в третий раз, потом в четвертый. Закрывает глаза, повторяет адрес про себя, проверяет, нет ли ошибки, перечитывает еще раз для ровного счета и бросает листок в камин.

– Что было в том конверте? – нарочито небрежно интересуется за обедом дядя.

– Только ключ, – отвечает ему Саймон.

– Ключ?

– Ключ. На память, наверно.

Дядя бурчит что-то в бокал с вином.

– На следующие выходные я, пожалуй, съезжу за город, к школьным друзьям, – мягко говорит Саймон, на что его тетя делится соображениями о погоде, а дядя снова что-то бурчит в бокал, но неделю спустя, изволновавшийся за это время, он сидит в поезде с ключом в кармане, смотрит в окно и твердит про себя адрес.

На станции он спрашивает дорогу, и ему указывают направление – вниз по извилистой дороге, мимо пустых полей.

Каменный коттедж он замечает, только оказавшись чуть ли не на его пороге. Тот запрятан в зарослях плюща и ежевики. Сад, его окружающий, предоставлен самому себе и почти что дом поглотил. Низкая каменная стена отделяет сад от дороги, ворота проржавели так, что ни за что не открыть.

Делать нечего, Саймон перелезает через стену, колючки вцепляются в его брюки. Входную дверь можно увидеть, только оборвав занавесь из плюща.

Ключ в замке легко поворачивается, а вот открыть дверь оказывается непросто. Он толкает, дергает, расчищает, плеть за плетью рвет плющ, прежде чем удается наконец с нею сладить.

Войдя, Саймон первым делом чихает. Каждый шаг вздымает облако пыли, и та густо плавает в рассеянном свете, перемежаемая тенями истлевших листьев, которые расползаются по полу.

Усик плюща из самых упорных, пробравшись в оконную щель, обвился вокруг ножки стола. Саймон распахивает окно, впуская внутрь свежий воздух и яркий свет.

Чайные чашки стопкой, одна в другой, стоят на виду, на открытых полках буфета. У очага висит чайник. На всей мебели повсюду (на столе, на стульях, на двух креслах у камина, на потемневшей медной кровати) – кипы книг и бумаг.

Саймон берет наугад книгу, открывает ее и видит имя своей матери, надписанное на обороте обложки. Джослин Симона Китинг. Он и не знал, что у матери было второе имя. Ну, понятно теперь, почему он Саймон. Трудно пока сказать, нравится ему здесь или нет, но теперь, судя по всему, коттедж в его владении, и можно любить его или не любить, уж как заблагорассудится.

Борясь с плющом, Саймон раскрывает другое окно. Находит в углу метлу, принимается подметать, в надежде убраться как можно лучше, пока не стемнело.

Никаких планов у него нет, и понятно, что это неправильно.

Он вообще-то думал, что в доме кого-нибудь да найдет. Ну, например, мать. И – о чудо! – живую. Если верить сказкам, ведьму уморить не так просто. А домик этот вполне под стать ведьме. Этакой охочей до чтения ведьме, любительнице выпить чайку.

Прибрать получится быстрей, если выметать мусор через заднюю дверь, поэтому он отодвигает задвижку, открывает дверь и видит перед собой совсем не поле за домом, а лестницу – винтовую каменную лестницу, уходящую вниз.

Саймон переводит взгляд на увитое плющом окно справа от двери, в котором угасает закат.

Возвращается взглядом к двери. Пространство, открывающееся за ней, шире стены и легко перекрывает окно.

Снизу, от подножия лестницы, сочится свет.

Как был, с метлой в руке, Саймон идет вниз по ступенькам и оказывается перед двумя горящими фонарями, которые висят по бокам решетчатой железной конструкции, похожей на вставленную в камень стены клетку.

Саймон открывает клетку, входит внутрь. Видит там внутри бронзовый рычаг – и дергает за него.

Дверь, скользя, задвигается. Саймон смотрит вверх на фонарь, свисающий на цепи с потолка, и совсем не ждет, что клетка вдруг поплывет вниз.

Изумленный, он стоит, обнимая свою метлу, и они спускаются, пока клетка, вздрогнув, не замирает. Дверь открывается.

Саймон выходит в сияющий светом зал и видит там два постамента и массивную дверь.

На обоих постаментах стоят стаканчики, снабженные указаниями, что с ними следует сделать.

Саймон выпивает содержимое одного из них, по вкусу похожее на чернику, гвоздику и ночной воздух.

Игральные кости он бросает на постамент, смотрит, как они там уложились, а потом оба постамента утапливаются в каменный пол.

Дверь открывается в более просторный шестиугольный зал с маятником в центре. По маятнику танцуют огни, отбрасываемые лампами, которыми освещаются коридоры, – исходя из зала, они идут не прямо, а извилисто и исчезают из виду.

Повсюду книги.

– Я могу быть вам полезен, сэр?

Обернувшись на голос, Саймон видит в дверном проеме человека с длинными седыми волосами. Откуда-то издалека доносятся смех и еле слышная музыка.

– Где это я? – спрашивает Саймон.

Человек смотрит на Саймона, на его метлу.

– Соблаговолите пройти со мной, сэр, – говорит он, делая приглашающий взмах рукой.

– Это что, библиотека? – спрашивает Саймон, оглядываясь на книги.

– В некотором роде.

Саймон проходит за седовласым в комнату с письменным столом, заваленным книгами и бумагами. По стенам стоят шкафы, состоящие из маленьких ящичков, на каждом металлическая ручка и карточка, надписанная от руки. На краю стола сидит кот, строго смотрит, как они приближаются.

– Первый визит порой дезориентирует, – говорит седовласый, открывая конторскую книгу, и окунает гусиное перо в чернильницу. – Через какую дверь вы вошли?

– Дверь?

Седовласый кивает.

– Она… она в коттедже, неподалеку от Оксфорда. Кто-то прислал мне ключ.

Седовласый, начав было писать в своей книге, останавливается и поднимает глаза.

– Вы – сын Джослин Китинг?

– Да! – отвечает Саймон с несколько чрезмерным воодушевлением. – Вы ее знали?

– Был знаком, да, – кивает седовласый и, помолчав, прибавляет: – Сочувствую вашей потере.

– А правда ли, что она была ведьмой? – спрашивает Саймон, глядя на кота, который сидит на столе.

– Если и была, то со мной этим не делилась, – ответствует седовласый. – Ваше полное имя, мистер Китинг?

– Саймон Джонатан Китинг.

Седовласый заносит это в книгу.

– Можете называть меня Хранитель, – говорит он. – Что вам выпало?

– Прошу прощенья?

– Игральные кости, в аванзале.

– А, все – маленькие короны, – объясняет Саймон, вспомнив про кубики на постаменте. Он пытался разглядеть рисунки и на других гранях, но заметить успел только сердечко и перо.

– Все? – уточняет Хранитель.

Саймон кивает.

Хранитель хмурится и делает пометку в конторской книге. Перо скребет по бумаге. Кот заносит лапу, чтобы его прихлопнуть.

Хранитель откладывает перо, предоставив его коту, и направляется к шкафу на другой стороне комнаты.

– Первый визит разумнее не затягивать, хотя мы рады вас видеть в любое время. – Хранитель подает Саймону медальон на цепочке. – Это укажет вам путь ко входу, если заблудитесь. Лифт доставит вас домой, в коттедж.

Саймон смотрит на компас. По центру его мельтешит игла. Коттедж – мой дом, думает он, а вслух говорит:

– Благодарю вас.

– Соблаговолите уведомить меня, если я могу быть вам полезен.

– Можно, я оставлю здесь это? – Саймон приподнимает метлу.

– Разумеется, мистер Китинг. – Хранитель указывает на простенок рядом с дверью. Саймон прислоняет метлу к стене.

Хранитель возвращается к письменному столу. Кот зевает. Саймон выходит из кабинета, смотрит на маятник.

Не сон ли это, думает он.

Бездумно берет книгу со стопки, прислоненной к стене, не взглянув, возвращает ее на место. Идет по проходу, сплошь, по дуге, облицованному книжными полками, так что книги окружают со всех сторон, туннелем. Непонятно, как умудряются не падать те, что над его головой.

Проходя мимо дверей, он пробует их открыть. Некоторые заперты, но многие поддаются, открывая взору помещения, полные книг и мебели: стульев, письменных столов и столиков с пузырьками чернил, бутылками вина и бренди. Книг столько, что становится страшновато. Трудно представить, как тут выберешь, что почитать.

Людей немного; их больше слышно, чем видно, шаги и шепот раздаются где-то совсем близко, но незримы. Некто в белом одеянии до полу зажигает свечи; женщина так поглощена книгой, что не поднимает глаз на него, когда он рядом.

Он идет проходом, где по стенам висят картины, на каждой – фантастические строения. Плавучие замки. Сращения особняка с кораблем. Города, высеченные в скалах. Пространство между картин заполнено книгами, в основном по архитектуре. Так он выходит на амфитеатр, где актеры, похоже, репетируют пьесу Шекспира. Судя по сюжету, это “Король Лир”, хотя роли поменялись полами, так что действующие лица – три сына и чудовищная, впадающая в безумие старуха-мать. Некоторое время понаблюдав, Саймон направляется дальше.

Откуда-то слышна музыка, играют на фортепиано. Он идет на звук, но источника его не находит.

И тут одна дверь привлекает его внимание. Набитый книгами гардероб наполовину перекрывает ее собой, оставляя и полуспрятанной, и полувидной.

На двери бронзовое изображение сердца в огне.

Дверная ручка легко поддается, когда Саймон ее поворачивает.

В центре комнаты стоит длинный деревянный стол, по которому разложены и расставлены стопки бумаги, книги, чернильницы, перья, причем выглядит все так, словно это приглашение засесть за работу, а не указание, что работа шла, но ее прервали. По полу и по кушетке разбросаны подушки. На кушетке, кроме того, разлеглась черная кошка. Она встает, потягивается, спрыгивает на пол и уходит в открытую Саймоном дверь.

– Ты ничуть не мешаешь! – кричит он ей вслед, но кошка не удостаивает ответом, и тогда Саймон вновь принимается разглядывать комнату, оставшуюся теперь без кошки.

Вдоль стен расположены еще пять дверей. Каждая помечена каким-то своим символом. Саймон закрывает ту дверь, в которую вошел, и обнаруживает на внутренней ее стороне то же сердце в огне, что и снаружи. На других дверях – изображения ключа, короны, меча, пчелы и пера.

Между дверьми стоят колонны, а узкие книжные полки свисают с потолка, как качели, на каждом уровне книги лежат стопкой. Саймон не может понять, как добраться до самых высоких полок, пока не догадывается, что они на подъемных блоках, благодаря которым можно регулировать высоту.

Над каждой дверью установлен и ярко горит светильник, за исключением двери с ключом, где вообще не горит, и двери с пером, где горит еле-еле.

Тут из-под двери с пером просовывается сложенный листок бумаги. Саймон поднимает и разворачивает его. Внешняя сторона испачкана сажей, от которой чернеют его пальцы. Внутри записка, написанная неуверенным детским почерком.

Привет

Есть тут кто-нибудь или ты кот?

И ниже, в углу – неумелый рисунок кролика.

Саймон поворачивает дверную ручку. Она не слушается. Он осматривает запор, находит задвижку, которую отодвигает, и делает новую попытку. На этот раз дверь поддается.

Открывается она в темную комнату с голыми стенами. Никого внутри нет. Он заглядывает, что там позади двери, но и там одна только темнота.

Сбитый с толку, Саймон закрывает дверь.

Переворачивает записку.

Берет гусиное перо со стола, окунает его в чернильницу и на обороте пишет ответ.

Я не кот.

Складывает бумажку, просовывает ее в щель под дверью. Ждет. Снова открывает дверь.

Записка исчезла.

Саймон закрывает дверь и поворачивается к книжному шкафу.

Дверь за спиной у него распахивается.

Вскрикнув от неожиданности, Саймон видит на пороге молодую женщину с каштановыми волосами, уложенными в локоны и заплетенными в косы вокруг кроличьих ушек из серебряной филиграни. Она в странной вязаной рубашке и в скандально короткой юбке поверх синих брюк, заправленных в высокие сапоги. Глаза у нее сверкают, как у дикого зверя.

– Кто ты такой? – спрашивает девушка, материализовавшаяся из пустоты. Записка зажата в ее руке.

– Я – Саймон, – говорит он. – А вы?

Наклонив голову, она размышляет над его вопросом, кроличьи ушки направлены в сторону двери с мечом.

– Я – Ленора, – наконец говорит Элинор, что не вполне правда. Она прочла это имя в одном стихотворении и решила, что оно красивей, чем Элинор, хоть и звучит похоже. А кроме того, никто никогда не интересуется ее именем, так что грех не воспользоваться случаем испробовать что-нибудь поновей.

– Откуда ты пришла? – спрашивает Саймон.

– С пепелища, – отвечает она, как будто это что-нибудь объясняет. – Это ты написал? – протягивает она записку.

Саймон кивает.

– Когда?

– Минуту назад. А это от вас, то, что на другой стороне? – спрашивает он, хотя, на его взгляд, почерк уж больно детский, чтобы она могла так написать, но ведь и кроличьи ушки – загадка.

Элинор переворачивает записку и смотрит на кривоватые буквы, на хитроватого кролика.

– Восемь лет назад я это писала, – говорит она.

– Отчего ж вы сейчас подсунули под дверь старую записку?

– Я подсунула ее под дверь сразу, как написала. Восемь лет назад. Не понимаю!

Нахмурившись, она закрывает дверь, обозначенную пером, и идет в другой конец комнаты. Между делом Саймон замечает, что она хорошенькая, несмотря на эксцентричный наряд. Глаза у нее темные, почти черные, кожа смуглая, и в чертах лица что-то неуловимо чужеродное. Она разительно отличается от девушек, с которыми иногда знакомит его тетя. Совершенно, невообразимо другая. Он пытается представить себе, как бы она выглядела в платье, а потом – как без платья, уши у него вспыхивают, он конфузится и кашляет, чтобы это скрыть.

Элинор тем временем по очереди разглядывает все двери.

– Не понимаю. – бормочет она про себя и снова оборачивается на Саймона. Нет, прямо-таки впивается в него взглядом, рассматривая всего, от волос до ботинок. – Здесь есть пчелы? – спрашивает она и сразу же начинает искать, за книжными полками и под подушками.

– Нет, я не видел, – отвечает Саймон, рефлекторно заглядывая под стол. – Кошку видел раньше, но она ушла.

– А как ты сюда попал? – спрашивает она, из-под другого конца стола поймав его взгляд. – То есть вниз как ты попал, я имею в виду все это место, не комнату.

– Через дверь, в коттедже.

– У тебя есть дверь? – удивляется Элинор. Скрестив ноги, она усаживается на пол между стульями и выжидательно на него смотрит.

– Ну, не совсем у меня, – уточняет Саймон.

Хотя отчего ж, ведь коттедж теперь принадлежит ему. Странное наследство. Он тоже усаживается на пол, отодвинув, чтоб не мешал, стул, так что теперь они смотрят друг на друга в лесу, образованном ножками стульев, из-под навеса-стола.

– А я думала, что почти все двери пропали, – признается Элинор.

Саймон рассказывает ей о своей матери, о конверте, о ключе и о коттедже. Она слушает так внимательно, что он все добавляет и добавляет подробности, сколько может вспомнить. Восковая печать на конверте. Плющ, которым зарос коттедж. Лицо у нее, когда он описывает похожий на клетку лифт, делается чудным, но она не прерывает его.

– Значит, твоя мать здесь бывала? – спрашивает Элинор, когда он доводит рассказ до двери с сердцем и до комнаты, в которой они сейчас сидят.

– Наверняка.

И, на взгляд Саймона, это получше письма, иметь в своем распоряжении пространство, которое мать занимала, и книги, ею прочитанные.

– Какая она была, внешне? – спрашивает Элинор.

– Не помню, – отвечает Саймон, и ему хочется вдруг переменить тему. – Знаешь, я никогда в жизни не видел девушку, которая носит брюки, – говорит он, надеясь, что она не обидится.

– Ну не могу же я лезть куда-нибудь наверх в платье, – объясняет Элинор как что-то элементарное.

– Девушкам не пристало лазить.

– Девушкам все пристало.

Произносит она это с выражением лица настолько серьезным, что Саймон призадумывается. Это утверждение в корне противоречит всем высказываниям его дяди о девушках, но, возможно, дядя не так уж в них разбирается, как воображает, да и тетя слишком придирчива, когда речь заходит о том, как положено вести себя леди.

Неужели он попал в место, где девушки не лукавят и не притворствуют, где нет неписаных правил, которым полагается следовать? Нет матримониальных расчетов. Нет провожатых, без которых девушке нельзя выйти на люди. Неужели вот такой же была его мать? И интересно, как женщина становится ведьмой?

Они перебрасываются вопросами и ответами, иногда выпаливая столько одновременно, что это словно жонглирование: откликаешься на один вопрос, потом подхватываешь другой, и между этими двумя еще на несколько отвечаешь. Саймон рассказывает ей такое, чего никогда и никому в жизни не говорил. Делится своими страхами и тревогами, с его губ срываются помыслы, которые он не осмеливался произнести вслух, но здесь, с ней, все по-другому.

А она рассказывает ему об этом месте. О книгах, комнатах и кошках. У нее в сумке есть маленькая баночка меда, она дает ему попробовать. Он предвкушал что-то приторное, но это нечто более сложное, золотистое и дымчатое.

Саймону недостает слов, когда он слизывает мед с пальцев. Его переполняют мысли, выразить которые он не может, а если б смог, то это было бы неприлично, он в этом уверен.

А Элинор не знает, что думать об этом мальчике в рубашке с оборками и застегнутом на сто пуговиц сюртуке. Он мальчик вообще или мужчина? Непонятно, как определить разницу. И как странно он произносит “р”. Трудно сказать, красив ли он, у нее нет опыта в таких вещах, но лицо его ей нравится. В нем есть открытость. Интересно, что он утаивает. Глаза у него карие, а волосы светлые, а она прочла столько книг, где к светлым волосам полагаются голубые глаза, что находит такое сочетание абсурдным. Однако лицо его настолько не укладывается в указание цвета глаз и волос, что стоит подумать, отчего это в книгах не описывают форму носа или длину ресниц. Изучающе всматривается она в изгиб его губ. Наверно, лицо слишком сложно пересказать словами.

Элинор тянется коснуться его волос. И когда видит, до чего он этим удивлен, руку отдергивает.

– Прости, – говорит она.

– Да ничего. – Саймон берет ее ладонь в свою.

Пальцы у него теплые и липкие от меда. У нее колотится сердце. Она пытается вспомнить книги про мальчиков в рубашках с оборками, чтобы догадаться, как ей себя вести. Вспомнить получается только танцы, которые вообще не к месту, и вышивание, о котором она понятия не имеет, как за него взяться. Наверное, не следует так на него заглядываться, но он точно так же смотрит в ответ, так что она ведет себя, как вела.

И дальше они беседуют, сидя рука об руку. Она кончиком пальца рисует кружки на его ладони, и они обсуждают Гавань, коридоры, комнаты, кошек.

И книги.

– А есть у тебя самая-пресамая любимая книга? – спрашивает Саймон.

Элинор отвечает не сразу, думает. Ее о таком ни разу не спрашивали, но одна книга на ум ей приходит.

– Есть, да. Это. А хотел бы ты ее прочитать? – помолчав, спрашивает она вместо того, чтобы объяснять. Книги не в пример лучше, когда их читаешь, чем когда пересказываешь.

– Да, с большой охотой, – отвечает Саймон.

– Я тебе ее дам, ты прочтешь, а потом мы ее обсудим. Если она тебе понравится. Или, если не понравится, я хотела бы знать в точности почему. Она в моей комнате, сходим вместе?

– Давай.

Элинор открывает дверь, помеченную пером.

– Извини, тут темно и грязно, – говорит она.

Достает металлическую палку из сумки, нажимает на что-то, и палка испускает луч света, яркий, ровный и белый. Луч прорезывает темноту, и Саймону видны осыпающиеся, крошащиеся руины сгоревшей комнаты, где когда-то было полно книг. Тянет дымом.

Элинор переходит из этой комнаты в другую.

Следуя за ней, Саймон с размаху врезается в стену. Когда искры в глазах гаснут, он стоит на пороге и видит перед собой ту же темноту, что раньше, когда открыл дверь впервые, а сгоревшей комнаты и девушки нет.

Он тыкается в темноту, но она непроницаема.

Он стучится в нее, будто темнота – это дверь.

– Ленора! – зовет он.

Она вернется, говорит он себе. Вернется и принесет книгу. Если он не может пойти за ней, то подождать-то ее может.

Закрыв дверь, он потирает лоб и сосредотачивается на книжных полках. Узнает томики Китса и Данте, но другие авторы ему незнакомы. Мыслями он постоянно возвращается к девушке.

Он проводит рукой по бархатным подушкам, которые навалены на кушетке.

И тут дверь, помеченная пером, открывается, в нее входит Элинор с книгой в руке. Она сменила одежду, теперь на ней синяя рубашка, складками ниспадающая от плеч, а вокруг шеи обмотан длинный розовый шарф.

Встретившись с ним взглядом, она замирает, дверь со стуком захлопывается за ней. Она смотрит на него округлившимися глазами.

– Что такое? – удивляется Саймон.

– Долго ли меня не было? – спрашивает она.

– С минуту, – занятый своими мыслями, Саймон не подумал засечь время. – Ну, в любом случае, минут десять, не дольше.

Элинор роняет книгу, и та, трепеща страницами, открывается на лету и захлопывается, упав на пол к ее ногам. Руки ее взлетают к лицу, хватаются за рот, а Саймон, не зная, как это понимать, поднимает книгу и с любопытством разглядывает ее позолоченную обложку.

– Да в чем дело? – спрашивает он. Его гложет желание поскорей пролистать страницы, но он себе в этом отказывает.

– Шесть месяцев, – говорит Элинор. Саймон не понимает. Он вопросительно поднимает бровь, а Элинор потрясенно хмурится. – Шесть месяцев! – повторяет она, на этот раз громче. – Шесть месяцев эта комната была пуста каждый раз, когда я сюда входила, а сегодня ты снова здесь!

Саймон смеется, несмотря на то что она очевидно не шутит.

– Какой вздор, – говорит он.

– Нет, это правда.

– Да вздор, чепуха! – заявляет он. – Ты что-то выдумываешь. Ну нельзя же на минутку исчезнуть, а потом заявить, что прошло полгода. Вот смотри, я тебе покажу!

Саймон, с книгой в руке, делает шаг к той двери, на которой сердце в огне, и еще один, в коридор.

– Вот смотри! – повторяет он и поворачивается лицом к комнате – но в той никого нет. – Ленора!

Саймон входит в комнату. Она пуста. Он смотрит на книгу, которую держит в руке. Закрывает дверь. Снова ее открывает.

Привидеться девушка ему не могла.

Кроме того, если девушки не было, откуда тогда взялась книга?

Он вертит книгу в руках.

Читает, потому что чтение успокаивает.

Он ждет, чтобы дверь открылась, но этого не происходит.

Закери Эзра Роулинс находит “Сладостные печали” именно там, где, как сказал Дориан, книге следует быть, в кармане своего залитого краской пальто, в своей комнате, где он бросил пальто на спинку стула сразу, как только туда вошел.

Надо же, и ведь не заметил. Что ж, книга невелика, сунуть ее в карман так, чтобы тот, кто в пальто, не заметил, несложно, особенно если этот, в пальто, промерз, растерян и остаточно пьян. Но Закери уверен, что должен был это заметить. Злится, что она была рядом, а он не почувствовал.

Карманы пальто – первое, что он кинулся проверить, вернувшись в свою комнату после бог знает скольких часов бодрствования у постели Дориана, хотя тот не произнес больше ни единого слова, а сам Закери сидел и читал его книгу сказок, все пуще запутываясь в упоминаниях Беззвездного моря и в разных версиях Совиных королей. Райм, сменив его на посту, вроде бы даже пыталась объяснить, куда делась Мирабель, но он ничего не понял. Пожалуй, надо было попросить ее изложить это письменно – хотя неизвестно, дозволяется ли такой способ коммуникации.

Его собственная комната кажется уютной и знакомой, огонь по-прежнему весело горит. Похоже, кровать кто-то заправил, но она такая пышная, что трудно сказать наверняка. Из Кухни вернули его одежду, включая костюм, сложенный, безупречно чистый.

Он отправляет туда забытое пальто, не могут ли они помочь с этим, и решает, что хорошо бы перекусить.

Мгновение спустя звенит колокольчик, и он обнаруживает, что Кухня приняла его просьбу насчет “что-либо вроде пельменей” буквально, ассортимент оказывается столь же восхитительным, сколь и пугающе обширным. Все пельмени по одному в бесчисленных разновидностях разложены по отдельным блюдам, накрытым крышкой, некоторые сопровождает соус. Крышки керамические, на каждой рисунок: путешественник, одна и та же простая фигура, всякий раз в другом окружении. В лесу, полном птиц. На вершине горы. В ночном городе.

Посетить хотя бы и половину пельменных обиталищ Закери оказывается не в силах, и поэтому остальные оставляет под крышками, в надежде, что так они не остынут.

Он расставляет на полке голубого стекла бутылки из-под газированной минеральной воды. Пусть будет коллекция. Может, получится найти свечи, которые можно в них вставить. Он не против устроиться поуютней. Хотя тут и так очень уютно. Того рода комфорт, когда лежишь порой на кафельном полу ванной комнаты и напоминаешь себе, что нужно дышать.

Теперь, когда сумки его здесь, вернулась к нему его собственная одежда, но оказалось, что она далеко не так хороша, как местная. Даже родные его очки в сравнении с заемными проигрывают – с небольшим перевесом, но все-таки, и он продолжает носить те, что получил здесь.

Рядом с одной из настольных ламп отыскивается электрическая розетка, и он ставит подзарядить свой телефон, хотя попытка, похоже, тщетная.

Затем садится к камину и снова листает страницы “Сладостных печалей”, невыразимо довольный, что снова соединился с книгой. Недостающих страниц в ней гораздо больше, чем ему помнится. Пожалуй, стоит показать книгу Мирабель. Он останавливается на эпизоде с сыном гадалки. Пока что. Ну вот, теперь он здесь. Добрался до Гавани, хотя Беззвездного моря еще не видел. И что теперь?

Может, удастся проследить путь книги в обратном направлении. Где она находилась до библиотеки? Пытается вспомнить ту давнюю подсказку. Из книг, из книг кого-то… как его… Закрывает глаза и пытается представить листок бумаги, который тогда Елена дала ему после занятия с Кэт… какой-то фонд… черт. Там еще было “Дж.”. Ну, вроде бы.

Китинг, всплывает из памяти. Китинг – это фамилия, но инициалы – провал. Как он мог не взять бумажку с собой!

Впрочем, точно одно: не найти ему следующего хода, если он не вздремнет хоть ненадолго.

Закери прячет “Сладостные печали” в сумку, отсылает посуду на Кухню, просит прислать яблоко (присылают серебряную миску с желтыми, тронутыми мягким розовым румянцем плодами) и снова отправляется в дебри Гавани.

Стараясь не прибегать к компасу, он понятия не имеет, в каком направлении следует в данный момент. Попадает в комнату со столами и креслами, некоторые из них в стенных нишах, и пустым пространством посередине, в центре которого – каскадный фонтан.

На дне фонтана – монеты, одни узнаваемые, другие нет, загаданные желания, покоящиеся под тихо журчащей водой. Он думает о фонтане, полном ключей, и о ключнике из книги Дориана, гадает, что с ним случилось.

Больше его никто никогда не встречал.

А вот интересно, волнует ли кого-нибудь, что произошло с ним, с Закери?

Скорее всего, нет.

За фонтаном находится коридор со сводом пониже, вход в него перекрыт книжным шкафом и креслом. Закери отодвигает кресло, чтобы пройти. Освещен коридор тускло, двери, выходящие в него, все заперты, и становится ясно, в чем тут странность. Дело даже не в том, что здесь сравнительно меньше книг и кошек, чем в других местах, а в том, что все двери без ручек. Замочные скважины есть, а ручек нет. Он останавливается у одной двери, толкает ее – не поддается. Приглядевшись внимательней к дверной раме, он видит по краям ее черные обугленные полоски. В воздухе веет гарью, как от давно погашенного костра. На месте дверной ручки плоская врезка из более светлого, чем остальное полотно, дерева. В тенях, в дальнем конце коридора, опять что-то движется, вроде бы слишком крупное для кота, но когда Закери поворачивает туда голову, там никого нет.

Он возвращается в комнату с фонтаном, выходит оттуда в другой коридор. Этот освещен немного получше, хотя все относительно. По большей части здесь всюду света примерно столько, чтобы можно было читать.

Закери бесцельно бродит, только бы не пойти проверить, как там Дориан, и даже слегка сердится на себя за то, что мысли его так много им заняты.

Проходя мимо натюрморта с горящей свечой, он готов поклясться, что, потревоженное его перемещением в воздухе, пламя поколебалось, и, приглядевшись, видит, что никакая это не живопись, а внутри багетной рамы висит полочка, на полочке стоит серебряный подсвечник, и в подсвечнике горит настоящая свечка! Кто же ее зажег?

Мяуканье, раздавшееся за спиной, отвлекает его. Обернувшись, Закери видит персидского кота, который в упор на него смотрит, сплющенная его физиономия выражает собой скепсис.

– В чем проблема? – спрашивает он у кота.

– Мьяуууррр, – отвечает кот, одновременно и мяукая, и рыча, и этим словно бы извещая, что проблем у него столько, что неясно, с какой начать.

– Я тебя понял, – говорит Закери и возвращается взглядом к свече, мерцающей в своей раме.

А потом он ее задувает.

И тотчас же рама, вздрогнув, начинает спускаться. Часть стены движется с рамой вместе, уходя в пол. Останавливается она, когда нижняя часть рамы достигает выложенного плиткой пола, а потухшая свечка – уровня кошачьих глаз.

Там, где раньше была рама, в стене открылось прямоугольное отверстие. Закери смотрит вниз, на кота, который, больше интересуясь свечой, пытается прихлопнуть струйку дыма.

Отверстие достаточно велико, чтобы в него пройти, но что там внутри, не видно. Основной источник света в коридоре – лампа под абажуром с бахромой, что стоит на столике напротив. Насколько хватает длины шнура, Закери подтягивает лампу к дыре в стене, любопытствуя между делом, откуда здесь вообще электричество и что произойдет, если его вырубить.

Лампа согласна приблизиться к дыре, но не вплотную. Закери ставит ее на пол, наклонив в сторону отверстия (кот в восторге от бахромы), перешагивает через верх рамы и входит внутрь.

Ботинки хрустят по чему-то, что валяется на полу, по чему именно, известно лишь темноте, и Закери находит, что так оно, пожалуй, и лучше. Лампа замечательно справляется с освещением, но глазам требуется время, чтобы привыкнуть. Он сдвигает одолженные очки поближе к переносице.

Приглядевшись, он понимает, глаз оттого не свыкается с темнотой, что свету не от чего здесь отразиться. Комната вся, целиком, выгорела. То, что он принял за пыль, – это пепел, осевший на останки того, что находилось здесь раньше, и он в точности представляет себе, как тут все было когда-то, некое неопределимое время тому назад.

Письменный стол в центре комнаты и кукольный домик, стоявший на нем, обожжены до черноты, в прах.

Кукольный домик обрушился, крыша его провалилась. От обитателей его и всего, что вокруг, испепеленных, осталась одна память. Комната полна обугленной бумаги и предметов, обгоревших до неузнаваемости.

Закери протягивает руку к единственной звезде, которая свисает с потолка на чудом уцелевшей струне, и от прикосновения та падает на пол и теряется в тенях.

– Упадок и разрушение, – говорит он отчасти самому себе, отчасти коту, который поверх рамы выглядывает из коридора. – Даже крошечным империям приходит конец.

Кот, как бы в ответ, пропадает из виду.

Закери хрустит ботинками по угольям, по осколкам сгоревшего мира. Подходит к кукольному домику. Навесная петля, которой соединялись створки фасада, цела, он ее отпирает, и под пальцами петля распадается, и остатки фасада оседают на стол, открывая то, что осталось от интерьера.

Он пострадал чуть меньше, чем остальная часть комнаты, но, конечно, обожжен и черен от копоти. Спальню не отличить ни от кухни, ни от гостиной. Чердак обвалился на этаж ниже, прихватив с собой большую часть крыши.

Глаз цепляется за что-то в одной из сгоревших комнат. Закери достает это из руин.

Куколка. Краем своего свитера оттерев с нее сажу, он подносит ее к свету. Это куколка-девочка, возможно, дочь изначальных обитателей дома, из расписного фарфора. Треснутая, но целая. Закери оставляет ее стоять на руинах дома.

Он хотел увидеть все так, как оно есть. Сам домик, город вокруг, окрестности и тот, другой заморский город-на-том-берегу. Множество добавок, внесенных входящими в этот мир людьми, и наползающие один на другой сюжеты. Да, пожалуй, ему самому хотелось что-то сюда добавить. Оставить свой след в этой истории. Он даже не осознавал, как сильно этого хочет, пока не столкнулся с реальностью, пока не оказалось, что сделать это не в его силах. В смятении он не понимает, печален он, зол или разочарован.

Что ж, время идет. Все меняется.

Он оглядывает комнату, всю просторную комнату, в которой обитает теперь лишь девочка из фарфора, стоящая на пепелище своего мира. Остались обрывки струн, на которых свисали когда-то с потолка небесные тела, звезды или планеты, струны эти как клочки паутины. Теперь он видит, что кое-что еще пережило бедствие, поразившее кукольный мир. Вон следы кораблекрушения в том углу, где когда-то лежал океан, вон отрезок железнодорожного пути, бегущего по краю стола, вон напольные часы, выпавшие из окна главного дома, а вот олень, весь в копоти от копыт до рожек, но целехонький, глядит на Закери с полки стеклянными глазами-булавками.

По стенам скручиваются, как стружка, полоски несгоревших обоев. Рядом с той полкой, на которой олень, – дверь без ручки, и не та ли, мимо которой он прошел получасом раньше.

Комната вдруг все больше напоминает собой могилу, запах гари усиливается.

В коридоре падает лампа – то ли по собственной воле, то ли кот постарался. С тихим треском разбивается лампочка и уносит с собой свет, оставив Закери в темноте посреди обугленных остатков миниатюрной вселенной.

Он плотно закрывает глаза и считает в обратном порядке, начав с десяти.

Странным образом он ожидает, что сейчас вот, открыв глаза, увидит, что он в Вермонте, однако это не так. Он по-прежнему там, где был десять секунд назад, но теперь во тьме смутно сереет просвет, на который можно ориентироваться.

Он выбирается в коридор, стараясь не наступить на лампу. Возвращает ее на столик и, насколько удастся, убирает с пути осколки разбитой лампочки.

На книжных полках стоят несколько обетных свечей, он использует одну, чтобы снова зажечь ту, что в раме. Едва пламя ожило, как рама начинает двигаться вверх, и стена снова отгораживает собой пепелище кукольной вселенной.

– Мяу, – произносит персидский кот, возникнув внезапно у его ног.

– Слушай, – отвечает коту Закери. – Я сейчас пойду вон туда, – он указывает на коридор налево, решение приходит к нему по мере того, как он его оглашает. – Хочешь, пойдем со мной, а не хочешь, дело твое. Сам выбирай.

Кот смотрит на него снизу вверх и подергивает хвостом.

Тот коридор, что влево, короткий и темноватый, выходит в зал, потолок в котором поддерживается мраморными скульптурными группами, где по две переплетенные фигуры, а где и по три, которые явно в сложных между собой отношениях и заняты больше друг другом, чем своей архитектурной задачей.

Потолок позолочен и украшен десятками крошечных лампочек, отбрасывающих теплый свет на застывшую под ним оргию изваяний.

Глянув через плечо, Закери видит кота, который за ним следует, но, заметив, что Закери его видит, кот останавливается и как ни в чем не бывало принимается вылизывать лапу, словно вовсе не за ним он идет и просто так вышло, что им по пути.

Из зала со скульптурными колоннами выходит другой коридор, и там на пороге стоят еще две статуи. Одна заглядывает в зал, а другая отворачивается, прикрывая рукой свои мраморные глаза.

Кот, найдя что-то на полу, лупит по нему лапой, наблюдая, как оно перемещается от удара. Впрочем, находка быстро теряет свою привлекательность, и кот, в последний раз пристукнув ее, шествует дальше. Закери идет посмотреть, что там такое, находит звезду-оригами, у которой один угол замялся, и прячет звезду в карман.

В конце концов, более или менее ненароком, Закери оказывается в Сердце. Дверь в кабинет Хранителя открыта, но тот не поднимает глаз, пока Закери не стучится в открытую дверь.

– Здравствуйте, мистер Роулинс, – говорит он. – Как вы себя чувствуете?

– Лучше, спасибо, – отвечает он.

– А ваш друг?

– Все еще спит, но, похоже, он в порядке. Послушайте, я разбил лампу в одном из коридоров. Я могу прибраться там, если у вас есть веник или что-то вроде того. – Взгляд его утыкается в допотопную метлу, что стоит в углу.

– В этом нет необходимости, – отвечает Хранитель. – Я распоряжусь. В котором именно коридоре?

– Вон в том, – Закери указывает, откуда пришел. – Там еще рядом рама от картины, в которой горит настоящая свеча.

– Понятно, – говорит Хранитель, что-то записывая, тоном несколько необычным, так что Закери, решив, что с неумеренными церемониями настала пора проститься, пускается в расспросы.

– Скажите, что произошло с кукольным домиком?

– Там был пожар, – не поднимая глаз, отвечает Хранитель, который, кажется, вовсе не удивлен тем, что Закери пожарище отыскал.

– Это я понял, – говорит тот. – А в чем была причина пожара?

– В сочетании непредвиденных обстоятельств, – произносит Хранитель. – Случайность, – прибавляет он, не дождавшись реакции. – В подробности войти не могу, поскольку сам свидетелем не был. Чем еще могу быть полезен?

– А где все? – спрашивает Закери, в голосе которого легко прочитать обиду, но Хранитель по-прежнему продолжает строчить.

– Мы с вами здесь, ваш друг в своей комнате, Райм при нем или выполняет другие обязанности, а местонахождение Мирабель в настоящий момент мне неизвестно, она сама себе госпожа.

– И это все? Нас здесь всего пятеро, кроме кошек?

– Именно так, мистер Роулинс, – произносит Хранитель. – Угодно ли вам узнать, сколько всего кошек? Цифра будет неточной, их сосчитать трудно.

– Нет, кошек не надо, – говорит Закери. – Но куда… но куда же все делись?

Хранитель, не отвечая, поднимает на него взгляд. Выглядит он старше – или печальней, сразу не разберешь. Может, и то, и другое.

– Если вы имеете в виду наших бывших жителей, они покинули нас. Кто умер, кто вернулся туда, откуда он родом, а другие отправились искать для себя новые места и, надеюсь, нашли их. Вы уже познакомились со всеми, кто остался.

– А вот вы… почему вы остались? – спрашивает Закери.

– Я остаюсь потому, что это моя работа, мистер Роулинс. Мое призвание, мой долг, смысл моей жизни. А вы почему здесь?

Потому что в книге сказано, что здесь мое место, думает Закери. Потому что мне не по себе от мысли, что надо вернуться туда, где чокнутые дамы в шубах хранят отрезанные руки в стеклянных банках. Потому что загадку я покуда не разгадал, хотя и не знаю, в чем именно она состоит.

Потому что здесь, внизу, я более полон жизни, чем там.

– Я потому здесь, что хочу идти под парусом по Беззвездному морю и вдыхать заколдованный воздух, – говорит он, и заявление это, эхом подхваченное, вызывает улыбку на устах Хранителя. Улыбаясь, тот молодеет.

– От души желаю вам в этом удачи, – говорит он. – Чем-нибудь еще могу вам помочь?

– Да. Жил ли здесь кто-нибудь по фамилии Китинг? – спрашивает Закери.

Лицо Хранителя снова делается непроницаемым.

– В наших стенах обитало несколько человек, носивших эту фамилию.

– А была у кого-то из них библиотека? Книжное собрание? Там, наверху?

– Представления не имею.

– А когда они здесь жили?

– Очень, очень давно, мистер Роулинс. Вас тогда и на свете не было.

– А! – говорит Закери.

Он пытается придумать, о чем бы еще спросить, но в голову ничего не приходит. “Сладостные печали” лежат у него в сумке, и можно было бы книгу Хранителю показать, но что-то ему мешает. Внезапно нападает усталость, свеча на столе Хранителя вдруг угасает. Дымок, испускаемый фитилем, возвращает его мысли к кукольному домику и гибели вселенной, и он думает, что, наверно, стоит пойти прилечь или что-то вроде того.

– Вам нехорошо? – хмурится Хранитель.

– Нет, все нормально, – отвечает ему Закери, и слова его отдают ложью. – Благодарю вас.

Он петляет по коридорам, которые выглядят темными и пустыми. Ощущение, что он глубоко под землей, давит. Столько всего между этим местом и небом. Такая тяжесть нависает над его головой.

Дойдя до своей комнаты, он чувствует себя в безопасности, но, едва переступив порог, наступает на что-то, подсунутое под дверь.

Переставляет ногу. Под ботинком – сложенный листок бумаги.

Закери поднимает его. На лицевой стороне – буква “зет”, изысканно перечеркнутая посередине. Очевидно, что адресат – он.

Внутри четыре строчки написаны от руки почерком, ему незнакомым. Это не письмо и не записка. Может быть, строфа стихотворения или поэмы.

Или загадка.

• Ждет тебя Королева пчел,
• Хранящая сказок клады.
• Принеси ей ключ, что никто не ковал,
• И второй, из чистого злата.

Баллада о Саймоне и Элинор

Выдача книг на дом

Саймон знает, что прошли часы. Он устал и проголодался. Он помнит, что взял с собой еду как раз на такой случай, но сумку свою оставил в коттедже, а сюда пришел с метлой, что выглядит непрактично. Он не поверил словам Леноры, что прошло столько времени, но она до сих пор не вернулась, и теперь он почти что спит, и книга ее какая-то странная, и он совсем не уверен, что все это ему нравится.

Он думает о матери, как это она прятала такое удивительное место в затерянном в полях коттедже.

Следуя указаниям компаса, с неохотой он возвращается в зал с маятником.

Пытается открыть дверь к лифту, но та заперта.

Еще раз ее дергает, посильней.

– Вы не можете взять это с собой, – раздается у него за спиной.

Обернувшись, он видит Хранителя, который стоит на пороге своего кабинета, за болтающимся маятником. Не сразу, но до него доходит, что Хранитель имеет в виду книгу с золотым обрезом, которую Саймон держит в руке.

– Я думал ее почитать, – объясняет он, хотя это и так очевидно. Что еще можно делать с книгой? Хотя нет, этим дело не исчерпывается. Он хочет больше, чем ее прочитать. Он хочет ее изучить. Использовать как окошко во внутренний мир другого человека. Он хочет взять эту книгу в свой дом, в свою жизнь, в свою кровать, раз уж нельзя сделать то же самое с девушкой, которая эту книгу ему дала.

Трудно поверить, чтобы здесь не было какого-нибудь формального правила насчет выдачи книг на дом, думает он.

– Если можно, я хотел бы ее взять.

– В таком случае вы должны оставить здесь что-то взамен, – отвечает ему Хранитель.

Саймон морщит лоб, а потом указывает на метлу, которая так и стоит, где он ее оставил, у двери в кабинет.

– Это пойдет?

Хранитель, изучающе поглядев на метлу, кивает, идет к письменному столу, пишет имя Саймона на листочке бумаги и привязывает листочек к метле. Кот, который сидит на столе, зевает, и Саймон подхватывает зевок.

– Название книги? – спрашивает Хранитель.

Саймон смотрит на книгу, хотя и так знает ответ.

– “Сладостные печали”, – говорит он. – А автора тут нет, не назван.

Хранитель поднимает на него глаза.

– Могу я взглянуть?

Саймон протягивает ему книгу.

Хранитель осматривает ее внимательно, и переплет, и пустые листы в конце и в начале.

– Где вы ее нашли? – спрашивает он.

– Ленора дала, – отвечает Саймон. Он полагает, что объяснять Хранителю, кто такая Ленора, нужды нет, поскольку не запомнить ее трудно. – Сказала, это ее любимая книга.

Лицо Хранителя, когда он возвращает книгу Саймону, принимает какое-то загадочное выражение.

– Спасибо, – говорит тот с облегчением, что она снова у него.

– Ваш компас? – Хранитель протягивает к нему руку ладонью вверх.

Саймон с секунду непонимающе смотрит на ладонь, а потом снимает с шеи золотую цепочку. Его гложет мысль, что что-то не так, и желание спросить, разве не все в порядке, и кто такая Ленора, да и вообще у него в голове целый рой вопросов, но ни один из них не хочет, чтобы его произнесли вслух.

– Доброй ночи, – говорит он взамен, на что Хранитель кивает ему, и в этот раз, когда Саймон пробует выйти, дверь благосклонно его выпускает.

В клетке лифта он стоймя засыпает, спит все время подъема и полупросыпается, только когда лифт уведомляет, рывком, что прибыл на место.

Каменное помещение перед лифтом, освещенное фонарями, ничуть не изменилось. Дверь, ведущая в коттедж, открыта, как он ее и оставил.

Коттедж залит лунным светом, струящимся в окна. Который час, Саймон понятия не имеет. Очень холодно, но он слишком устал, чтобы разжигать очаг, и, к счастью, у него есть пальто, чтобы укрыться.

Он падает на кровать, даже не расчистив ее от книг, “Сладостные печали” зажаты в руке.

Во сне хватка ослабевает, книга выскальзывает и оказывается на полу.

Просыпается он, отлежав себе на книгах бока, с провалом в памяти, где он и как он сюда попал. Утренний свет заглядывает в комнату сквозь просветы в гуще плюща. Окна, которые он не сообразил вечером закрыть, поскрипывают, задетые ветром.

В затуманенный мозг просачиваются воспоминания о ключе, коттедже и поезде. Должно быть, он спал. И привиделся ему страннейший из снов.

Он пытается открыть заднюю дверь, но та сопротивляется, вероятно, из-за зарослей ежевики снаружи.

Он разжигает очаг.

Непонятно, что делать с этим домом, этими книгами, всеми этими вещами, которые его мать, надо полагать, предназначала ему.

Под кроватью он находит длинный, низкий сундук. Замок заржавел, но и петли тоже, так что, ударив хорошенько каблуком, удается сбить и то, и другое. Внутри – выцветшие бумаги и еще несколько книг. Среди документов – свидетельство о собственности на дом, оформленное на его имя и включающее в себя еще и обширный земельный надел, прилегающий к дому. Он нетерпеливо просматривает остальные бумаги в надежде, что мать хоть что-нибудь ему написала. Его злит то, что она словно наверняка знала, что по достижении восемнадцатилетия он сам отыщет это место, и не обратилась лично к нему, а все прочие бумаги ничего ему не говорят: это обрывки записок и историй, которые кажутся сказками, длинные бессвязные рассуждения о перевоплощении, ключах и судьбе. Единственное нашедшееся там письмо написано не матерью, а адресовано ей, пылкое любовное послание, подписанное неким Азимом. У него мелькает мысль, уж не его ли отец этот Азим.

Внезапно он задается вопросом, а может, мать знала, что умирает. Может, и подготовила это все, понимая, что он появится здесь в ее отсутствие. Мысль эта, раньше его не посещавшая, ему неприятна.

Итак, он получил наследство. Пыльное, набитое книгами, заросшее плющом. То, что допустимо назвать собственностью.

Интересно, сможет ли он здесь жить? Если захочет, конечно. Пожалуй, если завести ковры, новые стулья и приличную кровать.

Он разбирает книги, складывая мифы и басни на одном углу стола, литературу по истории и географии – на другом, а те, в которых разобраться не может, посередке. Есть книги с картами и книги, написанные на языках, которые он не может прочесть. Некоторые помечены примечаниями и символами: коронами, мечами, рисунками сов.

На полу у кровати лежит небольшой томик, совсем не такой пыльный, как остальные, и когда Саймон его признает, тот снова вываливается у него из рук. Падает на груду других книг и, если не считать пыли, почти что от них неотличим.

Значит, то был не сон.

И если книга – не сон, то и девушка, значит, тоже.

Саймон идет к задней двери и толкает ее. Дергает. Всем весом напирает на дверь плечом, и тогда она поддается.

Да, за дверью лестница. У подножия лестницы фонари.

Металлическая клетка ждет его.

Лифт спускается одуряюще медленно.

В аванзале на этот раз постаментов нет. Его впускают внутрь без вопросов.

Дверь в кабинет Хранителя закрыта. Саймон слышит, как за спиной она открывается, когда он уходит по коридору, но не оглядывается.

Найти дверь с сердцем без компаса оказывается непросто. Он сворачивает не туда, ходит кругами, взбирается по лестницам, выстроенным из книг.

Наконец выходит на знакомый поворот, за которым – темный закуток и дверь с горящим сердцем.

Комната за дверью пуста.

Он распахивает и закрывает дверь с пером: за ней – непроглядная пустота.

Она может вернуться в любой момент.

Может вообще не вернуться.

Саймон расхаживает вокруг стола. Когда это ему надоедает, садится на кушетку, повернув ее так, чтобы видеть дверь. А вот интересно, долго ли тот кот ждал в этой комнате, чтобы кто-то вошел и выпустил его? Да и как он вообще оказался внутри?

Потом и сидеть ему надоедает, он снова принимается расхаживать.

Берет со стола перо, подумывает: что, если написать письмо и подсунуть его под дверь?

Предположим, он напишет, но что? Что такого нужно сказать, чтобы из этого вышел толк? Пожалуй, он понимает теперь, почему мать не оставила ему письма. Он не может даже сказать Леноре, в какой именно день он ее ждал и как долго – какое сегодня число, неизвестно, и часов у него нет. Вообще непонятно, как исчислять течение времени без солнца.

Он откладывает перо.

Рассуждает про себя, как долго здравомыслящему человеку допустимо ждать девушку, которая, может, сон, а может, и нет. Что, если девушка приснилась ему в реально существующем месте – или это место тоже из сна? От рассуждений этих у него ломит виски, и он решает, что, пожалуй, лучше взять что-нибудь почитать вместо того, чтобы бесплодно ломать себе голову.

Жалко, что “Сладостные печали” остались в коттедже. Он просматривает книги на полках. Многие из них незнакомы и непонятны. Тяжелый том с учеными сносками и вороном на обложке привлекает его внимание больше других, и он так погружается в историю о двух английских волшебниках, что забывает о времени.

И тут дверь, помеченная пером, открывается, и она здесь.

Саймон кладет книгу на стол. Он не ждет, когда она что-нибудь скажет. Он не может ждать, он слишком боится, что она снова исчезнет и никогда больше не появится. В одно мгновенье он преодолевает разделяющее их расстояние – и бросается ее целовать нежно, отчаянно, жадно, и очень скоро она целует его в ответ.

Пожалуй, думает Элинор, книги не отдают должного поцелуям.

Слой за слоем они сдирают друг с друга одежду. Он проклинает ее удивительные, невероятные застежки, а она смеется над тем, какое несусветное количество пуговиц держит то, что надето на нем.

Кроличьи ушки он с нее не снимает.

За закрытыми дверьми любить легче. Весь мир сосредоточен в одной комнате. В одном лице. Вселенная уплотнилась, усилилась и загорелась – живая, яркая, электрическая.

Но двери не могут вечно оставаться закрытыми.

Закери Эзра Роулинс стоит перед статуей, облепленной пчелами, и думает, так ли уж необходима королеве корона.

Эта скульптура – единственное, с чем ассоциируется у него Королева пчел, упомянутая в новонайденном квесте (А это побочный квест или основной? – вопрошает голос у него в голове), но остается понять, как вручить ей ключи. Он осмотрел мраморную статую, отыскивая что-нибудь вроде замочных скважин, и не нашел ничего, кроме трещин, хотя, собственно, нужных ключей у него пока что и нет. Что за ключ, которого “никто не ковал”, и где найти золотой? Может, стоит пересмотреть все стеклянные банки в кабинете Хранителя? Или найти ту комнату с ключами, которая описана в “Печалях”? И тут до него доходит, что ключи в банках могут быть теми самыми, которые лежат на хранении.

Он потревожил и осмотрел каждую пчелку, исследовал целиком мраморное кресло, в котором сидит женщина, но ничего не нашел. Может быть, где-то здесь есть еще одна, которая пчелами управляет? Они ведь даже не часть статуи, они вырезаны из другого камня, более теплого, медового тона, и их можно передвигать. Все они вполне могли бы принадлежать любой другой композиции. Кстати, некоторые из них изменили свое местоположение с тех пор, как он был здесь впервые.

Закери сажает по пчеле в каждую из открытых ладоней женщины и оставляет ее – пусть думает свои думы, что там заботит статуи, когда в компании у них только пчелы и спрятаны они глубоко под землей.

Возвращается он коридором, в котором еще не бывал, и останавливается там у причудливого механизма, напоминающего собой старомодный автомат для продажи жвачки шариками и наполненного небольшими металлическими сферами разных цветов. Закери поворачивает богато украшенную ручку, и машина выдает ему медную сферу. Она тяжелее, чем кажется, и когда Закери додумывается, как ее открыть, внутри оказывается крошечный свиток, который разворачивается, как праздничный серпантин, а на нем – на удивление протяженная история об утраченной любви, замках и пересечениях судеб.

Сунув пустой медный шар и запутавшуюся теперь историю в свою сумку, Закери продолжает идти по коридору, пока не набредает на широкую лестницу, которая приводит его в обширный зал – настоящий бальный зал, совершенно пустой. Трудно даже представить, сколько народу потребуется, чтобы заполнить его танцами и весельем. Он даже выше, чем Сердце (тот зал, где маятник), его свод теряется в тенях, которые, разыгравшись воображением, можно принять за ночное небо. Вдоль стен несколько каминов, один из них разожжен, а в целом свет исходит от фонарей, подвешенных на цепях вдоль зала. Интересно, зажигает их Райм на тот случай, если кому-то понадобится пройти мимо, или если этот кто-то вздумает вдруг потанцевать, или же они сами себя зажигают в головокружительном, пламенном предвкушении.

Проходя этим залом, Закери еще острей чувствует, что он что-то важное упустил. Не успел, опоздал, праздник закончился. А вот открой он тогда, давно, ту нарисованную дверь, может, и не было бы уже непоправимо поздно? Кто знает.

В дальнем конце зала, за всеми каминами, за рядом открытых арок, за которыми – мрак, виднеется дверь. Отворив ее, Закери находит еще кое-кого посреди послепраздничного опустошения.

Между стеллажей, заставленных бутылками, сидит в стенной нише, на уровне оконного проема, в котором окна нет, Мирабель, а вокруг винное хранилище, где вдосталь напитков для всех балов, празднеств и вечеринок, что могли бы случиться, но теперь не случаются в этом зале. На Мирабель черное платье с длинными рукавами, которое, вероятно, можно было бы охарактеризовать как соблазнительное, не будь его так много. Подол, например, укрывает ее ступни, тот винный стеллаж, что под нишей, и даже часть пола. В одной руке у нее бокал игристого вина, а нос уткнут в книгу, на обложке которой, видит Закери, подойдя ближе, значится заголовок: “Складка во времени”.

– Я рассердилась на себя, что не помню, как работает тессеракт, – не отрываясь от книги, говорит Мирабель, но не уточняет, что выяснила насчет времени и пространства. – И, полагаю, тебе будет интересно узнать, что разрушения вследствие пожара, вызванного замыканием электропроводки в подвале одного частного клуба на Манхэттене, оказались значительны, но на соседние здания огонь не распространился. Возможно, клуб даже не придется сносить.

Она кладет свою книгу на ближайшую бутылку вина, обложкой вверх, чтобы не потерять страницу, и сверху вниз смотрит на Закери.

– Как сообщают, в здании во время пожара никого не было, – продолжает она. – Хотелось бы мне знать, где сейчас Аллегра, прежде чем отправить тебя обратно, – ну, если ты, конечно, не возражаешь.

Закери думает, что вряд ли это что-нибудь значит, возражает он или нет, и с новой остротой сознает, что ему совсем не хочется спешить на поверхность.

– Кто такая Королева пчел? – спрашивает он.

Мирабель отвечает вопросительным взглядом, в достаточной мере вопросительным, чтобы он уверился в том, что не она – автор записки в стихах, а потом пожимает плечами и указывает на нечто, что находится позади него.

Закери оборачивается. Там стоят длинные деревянные столы со скамейками, пристроенные между стеллажей с вином, а в стенах еще несколько оконных ниш, и в самую большую из них вставлен портрет в массивной раме, на который указывает Мирабель.

Это портрет женщины в винно-красном платье с глубоким вырезом, в одной руке гранат, а в другой – меч. Фоном ей служит текстурированная темнота, а свет исходит от собственно фигуры. То, как она высвечивается из тени, напоминает полотна Рембрандта. Вокруг головы столь плотный пчелиный рой, что лица не разглядеть. Несколько пчел роятся ниже, обследуя гранат.

– И кто же это? – спрашивает Закери.

– Знаю столько же, сколько ты. Но что-то в ней есть от Персефоны.

– Владычицы Преисподней, – подхватывает Закери, глядя на картину и ломая голову, как же отдать ей ключи. Вот если бы по гранату была написана замочная скважина, тогда это было бы и по делу, и утонченно.

– А ты много читал, Эзра, – замечает Мирабель, соскальзывая со своего насеста.

– Я мифов много читал, – уточняет Закери. – Мальчиком я думал, что Геката, Изида и всякие африканские ориши – это приятельницы моей мамы, такие же, как обычные люди. И, пожалуй, так оно и было. И все еще есть. Никакой разницы.

Мирабель вынимает из ведерка со льдом бутылку шампанского. Приглашающе поднимает ее перед собой.

– Да я скорей по коктейлям, – говорит Закери, разделяя, впрочем, то мнение, что шипучие вина годятся для любого времени дня, и вообще замашки Мирабель ему по сердцу.

– На что подсел? – спрашивает Мирабель, наполняя свой бокал. – Я ведь должна тебе выпивку, танец и наверняка что-то еще.

– Подсел? На “сайдкар”, без сахара, – рассеянно говорит Закери, рассматривая колоду карт, которая лежит рядом с шампанским.

Мирабель скользит к стене по другую сторону от портрета, шлейф платья струится за ней. Она стучит, стенка отодвигается, открывая спрятанный за нею подъемник.

Закери возвращается к картам.

– Это твои? – спрашивает он.

– Да я в основном тасую их машинально, – отвечает она. – Странно еще, что их тут, внизу, так мало, это ведь элементы историй, которые можно складывать так и сяк.

Закери вынимает из колоды одну карту, переворачивает ее, ожидая увидеть что-то знакомое типа таро, но рисунок его удивляет: это черно-белая анатомическая схема, окруженная живым вихрем акварельной крови.

Легкое.

Заголовок соответствует иллюстрации: это и впрямь одно легкое, не два, и акварельная кровь зримо течет, циркулирует, вливаясь в легкое и снова из него выливаясь.

Закери кладет карту поверх колоды.

Звякает подъемник, который прибыл с заказом. Закери, вздрогнув, оглядывается на звук.

– Твоя мама гадает по картам? – спрашивает Мирабель, поднося ему охлажденный коктейльный бокал с заметно чистым, без сахара, краешком.

– Случается, – говорит он. – Люди этого ждут, так что она да, карты раскладывает, но в основном дает подержать предметы и считывает с них впечатления. Это называется психометрия.

– Исчисление души.

– Ну да, душемер, если перевести буквально.

Закери пригубливает коктейль. Вне всякого сомнения, это лучший “сайдкар”, который он в жизни пробовал, и остается удивляться тому, что совершенство может вызывать такую тревогу.

– Кухня – бармен, миксолог самого высокого класса, – комментирует Мирабель, следя за тем, как меняется выражение лица Закери. – Я уже говорила, Эзра, нам следует залечь на дно, и это не фигура речи. Не вздумай сказать мне, что ты не можешь найти, чем себя занять, или кем, если на то пошло. – Закери не успевает открыть рот, чтобы возразить, как Мирабель продолжает: – И только подумать, что если бы ты взял другую библиотечную книгу, тебя бы сейчас здесь не было! Как все-таки жаль, что ты ее потерял.

– Нет! – восклицает Закери. – Представь, оказывается, все это время она была у меня. Дориан успел сунуть ее мне в карман пальто. – Он достает из сумки “Сладостные печали” и подает книгу Мирабель. – Не скажешь, откуда она взялась?

– Может быть, из Архива, – говорит та, перелистывая страницы. – Точней не знаю, только служители имеют туда доступ. Райм могла бы знать, но вряд ли поделится, она всерьез приняла свой обет.

– Кто это написал? – спрашивает Закери. – И почему там я?

– Если книга из Архива, то написана здесь. Но, говорят, сведения, которые хранятся в Архиве, не всегда хронологически безупречны. Должно быть, кто-то взял ее и вынес наверх. Может, как раз поэтому Аллегра так за нею гоняется: ей нравится все держать под замком.

– Значит, вот чем она занимается, старается все запереть?

– Ну, она думает, что запереть – значит обезопасить.

– Обезопасить от чего? – спрашивает Закери.

Мирабель пожимает плечами.

– От людей? От прогресса? От времени? Не знаю. Но она преуспела бы в этом, кабы не я. Когда-то давно вход был только через реальные двери, и она позакрывала их – уйму, прежде чем я сообразила, что могу рисовать новые, так что теперь она пытается закрыть и эти тоже. Закрыть и тем самым уберечь от беды.

– Она толковала о яйцах и о том, чтобы не дать им разбиться.

– Разбившись, яйцо становится чем-то большим, чем было до того, – поразмыслив, говорит Мирабель. – И что такое яйцо как не нечто, ждущее, чтобы его разбили?

– Думаю, яйцо – это метафора.

– Не приготовить омлет, не разбив нескольких метафор, – усмехается Мирабель и, захлопнув “Сладостные печали”, возвращает книжку Закери. – Даже если она из Архива, ты можешь оставить ее у себя, пока находишься здесь, внизу. Думаю, Райм возражать не будет.

Тут она отворачивается, чтобы долить себе вина, и Закери замечает, что число цепочек на ее шее пополнилось.

В три ряда цепочки с подвесками – золотой меч вроде того, что висит у него самого, и еще ключ и пчела.

– Скажи, пожалуйста, это ожерелье – из золота? – спрашивает он, показав, о чем он. Мирабель, с любопытством на него глянув, переводит взгляд на ключ.

– Думаю, да. Или как минимум позолочено.

– Ты надевала его на бал-маскарад в прошлом году?

– Да. Ты, кстати, напомнил мне о нем, когда в лифте рассказывал про свои поиски. Рада, что ожерелье оказалось полезно. Лучший вид вложений – это полезные драгоценности.

– А не мог бы я попросить тебя мне его одолжить?

– На тебе что, все еще мало навешено? – интересуется Мирабель, глядя на компас, ключи и меч Дориана, который тоже надет, в качестве талисмана.

– Ну, кто бы говорил!

Мирабель, прищурив глаза, делает глоток из бокала, но потом заводит руки за шею и расстегивает ожерелье. Выпутывает цепочку с ключом из остальных и протягивает ее Закери.

– Не вздумай переплавить, – говорит она и, разжав пальцы, позволяет цепочке упасть в открытую ладонь Закери.

– Вот еще! Я ее верну. – Он прячет украшение в сумку.

– Что ты такое затеял, Эзра? – спрашивает она, и он почти готов ей открыться, но что-то его удерживает.

– Сам пока не знаю, – говорит он. – Как узнаю, сразу скажу.

– Да уж будь добр, – ответствует ему Мирабель, загадочно улыбаясь.

Закери, взяв со стола ее бокал, отпивает оттуда. На вкус вино как зимнее солнце и подтаявший снег, пузырьки яркие, остренькие и взрывные.

В каждом пузырьке, в каждой бутылке, в каждом бокале и каждом глотке таится история.

И когда вино выпито, истории остаются с тобой.

Закери не уверен, является ли голос, звучащий сейчас в его голове, обычным голосом в его голове или он совершенно другой, и состоит ли вино Мирабель из историй, таких же, как те из ее странной жестянки с отнюдь не мятными конфетками. Он ни в чем не уверен.

Не уверен даже в том, что он против того, чтобы быть ни в чем не уверенным.

Он допивает свой “сайдкар”, чтобы смыть голоса рассказчиков, после чего на языке у него остается только один вопрос.

– Макс, а где море?

– Что?!

– Ну, море. Беззвездное море, водный простор, на берегу которого расположена Гавань.

– А, вот ты о чем, – хмурится Мирабель в свой кипящий пузырьками бокал. Закери ожидает, что сейчас она скажет, что Беззвездное море – это сказка на ночь для малышей, или что Беззвездное море – это состояние ума, или что нет никакого Беззвездного моря и никогда не было, но ничего этого Мирабель не говорит, а вместо того поднимается с места и, бросив: – Давай-ка за мной, – подхватывает со стола бутылку с шампанским и выходит из винного хранилища в бальный зал.

Закери идет следом, оставив свой пустой коктейльный бокал рядом с колодой карт, которая, разложи он ее в нужном порядке, все бы ему объяснила.

Мирабель проходит под уходящую в тень арку, одну из тех, что расположены у двери в винохранилище и за которыми в самом деле так темно, что, идя туда, Закери не заметил уходящую вниз лестницу. Теперь они спускаются по ней, и уже на расстоянии вытянутой руки – хоть глаз выколи. Он отстает от Мирабель на две ступеньки, из опасения наступить на ее шлейф, и всего в двух от него ступеньках она почти что растворена в темноте.

– Далеко ли еще вниз? – начинает он, но темень подхватывает первое слово и возвращает ему: Далеко, далеко, далеко.

Темень эта, как он теперь понимает, очень, очень большая.

Лестница заканчивается у длинной низкой ограды, врезанной в стену, балясины ее вырастают из необработанного каменного пола.

Закери поднимает голову кверху, откуда шесть выделенных светом арок всматриваются в темноту.

– Значит, ты хочешь увидеть море, – певуче произносит Мирабель, глядя над оградой во тьму, и Закери не знает, ему она это говорит, себе или темноте, которая, как он думает, представляет собой пещеру. Пещера отвечает: Море, море, море.

– Где же оно? – не выдерживает он.

Мирабель подходит ближе к ограде и смотрит через нее. Закери становится рядом и смотрит вниз.

Свет, доносящийся из бального зала, выхватывает из тьмы лишь кусок стены из дикого камня, все остальное затеряно в пустоте-черноте. Закери едва-едва видит на камне свою тень и, рядом, силуэт Мирабель, но света этого слишком мало, чтобы высветить воду или волну.

– Сколько же до него?

В ответ Мирабель, размахнувшись, бросает во тьму бутылку с оставшимся в ней шампанским. Закери ждет, что та со звоном разобьется о скалу или с плеском упадет в море, в которое он не верит, но ни звона, ни плеска не раздается. Он ждет и ждет. Ждет.

Мирабель попивает свое вино.

И наконец, когда прошло столько времени, что правильней было бы измерять его минутами, а не секундами, издалека снизу доносится тень звука, отзвук настолько тусклый, что невозможно сказать, разбилось там стекло или с плеском ушло в воду. Эхо вяло подхватывает его и доставляет отчасти, лишь отчасти, как будто требуется слишком большое усилие, чтобы на таком расстоянии справиться с чем-то столь малым.

– Беззвездное море, – констатирует Мирабель, указывая бокалом сразу и на бездну, распростершуюся внизу, и на глухую темноту поверх бездны.

Закери уставился в пустоту и не знает, что и сказать.

– А раньше там были пляжи, – говорит ему Мирабель. – Во время празднеств люди танцевали в волнах прибоя.

– Что же случилось?

– Море отступило.

– Это… это поэтому люди ушли, или отступило оно, потому что люди ушли?

– Ни то, ни другое. Или и то, и другое. Можно попробовать в точности указать тот момент, когда исход начался, но, я думаю, все дело во времени. Старые двери стали разрушаться задолго до того, как Аллегра с компанией принялись за ними охотиться, выставляя напоказ дверные ручки, словно это трофей. Все меняется. И места, и люди.

Она замолкает, чтобы сделать еще глоток, и Закери, у которого есть время подумать, не имеет ли она в виду кого-то конкретно, от вопроса воздерживается.

– Все не так, как было когда-то, – продолжает она. – Только не горюй, сделай милость, что ты пропустил самую золотую пору. Она кончилась, и прилив отступил, задолго до того, как я родилась.

– Однако в книге. – возражает Закери, сам толком не зная, что собирается сказать, но Мирабель не дает ему договорить.

– Книга – это интерпретация, – говорит она. – Ты хочешь, чтобы здесь, в этом месте, все было так, как в книге, но в книге – не место, там просто слова. То место в твоем воображении, то, куда ты хочешь попасть, это место – воображаемое. А вот это – реальность, – она кладет руку на стену, которая перед ними. Камень под ее пальцами весь мелко истрескан, и трещина покрупней бежит сверху вниз, углубляясь в балясину. – Можно исписать чертову пропасть страниц, но слова местом не станут. А потом, в книге о том, как тут было. Не о том, как сейчас.

– Но здесь ведь может стать, как было прежде, правда? – спрашивает Закери. – Если мы восстановим двери, люди вернутся.

– Я благодарна тебе за это “мы”, Эзра, – отвечает ему Мирабель. – Однако я занимаюсь этим уже долгие годы. Люди приходят, но не остаются. Единственная, кто остался за все время, – лишь Райм.

– Хранитель сказал, все прежние жители уехали или умерли.

– Или пропали.

– Пропали? – повторяет Закери, и пещера повторяет за ним, разбив слово на части и выбрав те слоги, которые ей больше нравятся: Пали, пали, пали.

– Сделай мне одолжение, Эзра, – говорит Мирабель. – Не уходи слишком далеко вниз. – Она поворачивается к нему, целует в щеку и идет вверх по лестнице. Закери, бросив последний взгляд в темноту, следует за ней.

Что разговор их окончен, он понимает еще до того, как доходит доверху, но она прощально поднимает свой бокал, когда он проходит мимо и, не останавливаясь, пересекает просторы бального зала.

Чувствуя на себе ее взгляд, он не оборачивается. Делает небольшой пируэт посредине танцпола и слышит, как она рассмеялась.

Внезапно ему кажется, что все прекрасно, все, даже то, что зал пуст и что поленья трещат только в одном камине, когда их тут целая дюжина.

Может, все горит, все сгорело и еще загорится.

Может, стоит взять за правило ничего здесь, внизу, не пить.

Может, думает он, спускаясь по широкой лестнице, здесь больше тайн и головоломок, чем ему по силам решить, – и замечает тень, мелькнувшую впереди. Судя по прическе, это Райм. Он пытается нагнать ее, но она неизменно умудряется держать его на расстоянии.

Он видит, как она гасит одни лампы и проходит мимо других.

Снедаемый любопытством, и на тот счет тоже, куда пропадает Райм, когда не снует по коридорам, зажигая и гася лампы, Закери продолжает за ней идти.

Он следует за ней проходом, в котором тонкая резьба стен перемежается крупными статуями, и она зажигает свечи на мраморных ладонях, протянутых к ней.

Затем Райм резко вдруг останавливается, и Закери ныряет в тень алькова, прячась за спинами сатира и нимфы, выполненных в человеческую величину и замерших в каком-то акробатически сложном объятии. На Райм он смотрит в окошко, образованное бедром и локтем. Стоя перед резной каменной стеной, она поднимает руку, нажимает на что-то, и стена скользит и отодвигается.

Когда Райм входит в образовавшийся проем, тот закрывается за ее спиной тем же образом, как это давеча сделала стена со свечой в раме.

Закери подходит вплотную, вглядеться, но очертаний разъема обнаружить не может. Рисунок резьбы представляет собой сложное переплетение виноградных лоз, цветов и пчел.

Да, пчел.

Резьба вся выпуклая, барельефом, но пчелы – те с необыкновенной достоверностью выполнены интальо, углублением в камне, выемкой.

Он пытается вспомнить, на что могла нажать Райм, чтобы дверь открылась, – и находит одну выпуклую пчелку.

Должно быть, Райм носит пчелок с собой, чтобы вставлять их в выемки. Как ключ.

Может, это и есть вход в Архив, о котором упоминала Мирабель. Стена снова приходит в движение, и Закери едва успевает спрятаться, нырнуть за сатира. Райм выходит, опять трогает стену. В самом деле, в руке у нее что-то маленькое, металлическое на вид, и вполне можно предположить, что это пчела.

А в другой руке у нее книга.

Райм ждет, чтобы ход закрылся, а потом поворачивается всем телом к сатиру и нимфе, поднимает книгу, которую держит в руке, словно демонстрирует ее мифическим персонажам, и кладет книгу на столик, что стоит рядом. Снова смотрит на скульптурную группу, со значением смотрит, и удаляется.

Трудно сказать, в каком свете такой поворот событий характеризует Закери как сыщика. Выбравшись из алькова, он обращается к книге.

Книга маленькая, с позолоченным обрезом. Похожа на “Сладостные печали”, только переплет синий. Никаких пометок на обложке ни сзади, ни спереди, так что и не поймешь, где конец, где начало.

Текст внутри написан от руки. Закери думает поначалу, что это дневник, но на первой странице, однако ж, указано название.

Баллада о Саймоне и Элинор

Баллада о Саймоне и Элинор

Краткое рассуждение о природе времени

Невозможно оставаться в этой комнате вечно. Они это понимают, но об этом не говорят, уж слишком поглощены сплетением голых конечностей, распутыванием их и поиском новых способов их сплести. За стопкой книг отыскалась припрятанная кем-то бутылка вина, но дверцы в Кухню отсюда нет, и, следовательно, рано или поздно кому-то из них придется выйти.

Насущные нужды вмешиваются в его счастье, но, сколько может, он отказывается прислушаться к ним. Вжимается лицом в шею Элинор, сосредотачивается на ней, на ее коже, на том, как она пахнет, как смеется, каково ей под ним и над ним.

Они теряют счет времени.

Но время, которым пренебрегают, приводит к обезвоживанию и голоду.

– А что если нам попробовать выйти вместе через какую-нибудь из других дверей? – предлагает Элинор, натягивая свои на удивление полосатые чулки и оглядывая попеременно пчелу, ключ, меч и корону.

Дверь с пчелкой открываться отказывается. У двери с мечом нет ручки, чего Саймон раньше не замечал. Дверь с короной открывается на кучу камня, проход за нею обрушен. Несколько камешков успевают закатиться в комнату, пока Саймон заглядывает в проем.

Так что остается только дверь с ключом.

Она заперта, но Элинор пользуется металлическими подвесками на своем ожерелье, чтобы убедить ее распахнуться.

За дверью извилистый коридор, заставленный по сторонам книжными шкафами.

– Ты его узнаешь? – спрашивает ее Саймон.

– Надо получше рассмотреть, – отвечает она. – Многие коридоры похожи.

Она протягивает перед собой руку, и движению ничто не препятствует.

– Ты попробуй, – говорит она, и Саймон повторяет ее жест. И снова ничто не мешает его руке переместиться из комнаты в коридор.

Они обмениваются взглядом. Что ж тут еще придумаешь. Других вариантов нет.

Саймон предлагает ей руку, и Элинор замком переплетает свои пальцы с его пальцами.

Они вместе выходят из комнаты в коридор.

Пальцы Элинор исчезают из руки Саймона, как туман.

Дверь за ним шумно захлопывается.

– Ленора! – зовет ее Саймон, хотя и знает, что ее нет. Пытается открыть дверь, на которой и с этой стороны точно такой же ключ, но она заперта. Стучится в нее и не получает ответа.

Мысль его мечется, перебирая возможности, и не находит ни одной подходящей. Тогда он решается найти ту самую первую дверь, ту, на которой сердце, ведь она-то не заперта.

Саймон ходит туда-сюда по лабиринту коридоров и никак не может найти хоть что-то на вид знакомое. Набредает на накрытый стол: фрукты, сыр и печенье, останавливается поесть, съедает, сколько может, рассовывает печенье и сливы по карманам сюртука.

Вскоре после того он оказывается в Сердце.

Он помнит, как оттуда найти дверь с сердцем в огне, и торопится туда только затем, чтобы обнаружить, что ручки на двери нет. Она вырезана, вместо нее свежая деревянная вставка, и замочная скважина забита пробкой.

Саймон возвращается в Сердце.

Дверь в кабинет Хранителя закрыта, но на стук сразу же открывается.

– Чем я могу вам помочь, мистер Китинг? – осведомляется Хранитель.

– Я должен попасть в комнату, – выпаливает Саймон, запыхавшись так, словно он сюда прибежал. Но, может, и правда прибежал, он не помнит.

– Комнат здесь очень много, – говорит Хранитель. – Соблаговолите пояснить, о какой комнате речь.

Саймон рассказывает, где расположена дверь и какое на ней пламенеющее сердце.

– Вот как, – кивает Хранитель. – Вы о той двери. Сожалею, она закрыта. Не обессудьте.

– Но раньше она не была закрыта, – протестует Саймон, – а мне нужно вернуться к Леноре!

– К кому? – спрашивает Хранитель, и у Саймона складывается впечатление, что Хранитель прекрасно понимает, что происходит. Саймон ведь упоминал уже Ленору, когда разговор шел о том, чтобы забрать “Сладостные печали” домой. Вряд ли у Хранителя совсем никудышная память.

– К Леноре, – повторяет Саймон. – Она живет здесь, внизу, она моего роста, у нее темные волосы и смуглая кожа, и еще она носит кроличьи ушки. Вы должны знать, о ком я. Таких, как она, больше нет!

– У нас нет жителей, носящих такое имя, – прохладным тоном извещает его Хранитель. – Боюсь, вы что-то напутали, молодой человек.

– Ничего я не напутал! – громче, чем это необходимо, восклицает Саймон.

Кот, который спит на стуле в углу, пробуждается от своей дремы, гневно смотрит на Саймона, потягивается, соскакивает на пол и, задрав хвост, выходит из кабинета.

Но взгляд Хранителя еще сердитей, чем у кота.

– Мистер Китинг, что вам известно о времени? – вопрошает он.

– Простите?

Хранитель, поправив очки, продолжает.

– Смею предположить, что ваши представления о времени основаны на том, как оно работает наверху, где время измеримо и относительно однородно. Здесь, в этом кабинете и в местах, расположенных поблизости от точки отсчета в центре Сердца, время работает почти так же, как там, наверху. Однако же есть места, они дальше и глубже отсюда, и они значительно менее надежны.

– Что это значит?

– Это значит, что если вы встретили кого-то, сведения о ком у меня отсутствуют, то это потому, что данного человека здесь еще не было, – говорит Хранитель и добавляет для ясности: – Здесь – значит в этом времени.

– Да это абсурд!

– Абсурдность положения отнюдь не умаляет его истинности.

– Разрешите мне вернуться туда, сэр! Прошу вас! – молит Саймон, которому нимало не интересны эти разговоры о времени. Он хочет только одного, вернуться к Леноре. – Я вас умоляю!

– Не могу. Мне чрезвычайно жаль, мистер Китинг, но, поверьте мне, я не могу. Дверь закрыта.

– Ну так откройте ее!

– Прошу вас, поймите меня правильно, – говорит Хранитель. – Дверь не просто заперта, она закрыта. Она больше не откроется, для нее нет ключа. Это необходимая предосторожность.

– Как же мне тогда ее отыскать? – в отчаянии спрашивает Саймон.

– Вероятно, придется вам подождать, – предлагает Хранитель. – Сколько – сказать не могу. Возможно, неограниченно долго.

Саймон молчит. Хранитель усаживается за стол. Ровняет стопку книг. Смахивает с раскрытой бухгалтерской книги песок для просушки чернил.

– Можете мне не верить, мистер Китинг, но я очень хорошо понимаю, что вы сейчас чувствуете.

Саймон продолжает протестовать и выдвигать аргументы, но это самый бесящий тип спора, поскольку, что он ни заявляй и что ни делай, включая пинки в адрес стульев и швыряние книг, ничто не в силах поколебать непроницаемое спокойствие его собеседника.

– Извините, поделать ничего не могу, – только и говорит, раз за разом, Хранитель. Выглядит он так, будто ему смертельно хочется чашечку горячего чаю, но бросить Саймона на произвол судьбы он не может. – Вы, должно быть, попали в разлом времени. Такие явления нестабильны и должны быть изолированы.

– Я что, был в будущем? – силясь понять, спрашивает Саймон. Подземная библиотека – это, знаете ли, одно, а путешествие во времени – совсем другое.

– Не исключено, – отвечает Хранитель. – Но, скорее всего, вы оба прошли через пространство, освободившееся от времени. Такое место, где времени просто нет.

– Не понимаю.

Хранитель вздыхает.

– Представьте себе время как реку, – говорит он и проводит пальцем линию в воздухе. Его кольца поблескивают на свету. – Река течет в одном направлении. Если вдоль этой реки есть, например, заводь, то вода в ней ведет себя не так, как в остальной части реки. Заводь не следует правилам реки. Вот и вы нашли такую заводь во времени. Когда-нибудь, несколько месяцев, а может, и лет спустя, эта девушка, о которой вы говорите, найдет ту же заводь. Вы оба, выйдя из реки времени, встретились в ином пространстве. В пространстве, которому вы оба – чужие.

– А есть здесь еще такие места? Другие заводи, здесь, внизу?

– Направление, в котором вы мыслите, неразумно. В высшей степени неразумно.

– Значит, все-таки есть способ найти ее. Значит, это возможно.

– Отправляйтесь-ка лучше домой, мистер Китинг, – вздыхает Хранитель. – Что бы вы ни искали, вам этого не найти.

Саймон сосредоточенно хмурится. Оглядывает кабинет, деревянные ящики с медными ручками, кожаные кресла с узорчатыми подушками. На столе в блюде лежат кучкой компасы на цепочках. Его метла, метла его матери, стоит у стенки возле двери. На одной из подушек свернулась калачиком кошка, как будто спит, но один глаз приоткрыт и устремлен на него. – Я ценю ваш совет, сэр, – говорит он. – Но я ему не последую.

Подхватив один из компасов с блюда, Саймон разворачивается на каблуках и быстро, но не бегом, все дальше и дальше углубляется по направлению к Беззвездному морю, лишь единожды оглянувшись, чтобы убедиться, что Хранитель его не преследует. Но нет, за спиной у него ничего, кроме книг и теней.

Саймон сверяется с компасом и продолжает идти, хотя стрелка настойчиво рекомендует ему противоположное направление. Он сознательно уходит от Сердца, отправляется в неизвестность.

Туда, где на время сложней рассчитывать.

Закери Эзра Роулинс сидит на потертом кожаном диване глубоко под землей, надо полагать, далеко за полночь, у потрескивающего камелька, и читает.

Книга, которую оставила ему Райм, вся написана от руки. Закери освоил пока что лишь несколько страниц. Небыстрое это дело, читать рукописный текст. А потом, он совсем не уверен, на каком она языке. Если чуть расфокусировать взгляд, буквы расползаются в сочетания, которые не воспринимаются как знакомые слова, отчего ломит виски и охватывает отчаяние. Отложив на минуту книгу, он переставляет лампу поближе.

Вообще любопытно, как эта книга связана со всем остальным. Он уверен, что девочка, которая еще и кролик, – это та самая, что в “Сладостных печалях” провалилась в лесу в память двери, и повествование только что вышло за границы Гавани на Беззвездном море, чтобы представить читателю некоего Китинга.

Закери зевает. Если он хочет осилить всю книгу, требуется кофеин.

Ручка, которой обычно он пишет записки на Кухню, куда-то запропастилась, возможно, вследствие игрищ кота, поэтому он ищет другую. Он видел несколько на каминной полке под кроликами-пиратами. Закери переставляет подсвечник, передвигает бумажную звезду, и тут что-то сваливается на пол.

Он наклоняется, чтобы поднять пластиковую карту, которой запирался его номер в гостинице, и рука его замирает на полпути.

Долгонько же ты соображал, говорит голос в его голове.

Закери взвешивает, какая из тайн больше нуждается в срочном расследовании.

Кладет пластиковый ключ в карман и выходит из комнаты.

Коридор еле освещен, значит, час более поздний, чем он думал. Он ошибается поворотом, пытается вспомнить, как лучше дойти.

Попадает в знакомый коридор, выложенный плиткой с лозами. Останавливается у двери, которая тонет в темноте. В нерешительности стоит перед ней. Из-под двери вырывается тоненькая полоска света.

Закери стучит в дверь Дориана, раз и другой, и почти что готов уйти, когда дверь резко распахивается.

Дориан смотрит на него – нет, сквозь него. В глазах, широко распахнутых, усталость, и Закери думает, что, может, Дориан спал, но, скорей всего, нет – тот полностью одет, хотя застегнут вкривь и вкось, и к тому же бос, а в руке у него стакан с виски.

– Ты пришла убить меня, – говорит Дориан.

– Я?! – изумляется Закери, но Дориан, не слушая, продолжает:

– …сказал Совиный король. “Я?” – удивилась дочь кузнеца-оружейника.

– Это ты что ж так надрался? – спрашивает Закери, через плечо Дориана глядя на письменный стол, на котором стоит почти что опустошенный графин.

– Они всегда отыщут способ убить меня. Они нашли меня даже здесь, во сне.

На слове “здесь” Дориан разворачивается лицом к комнате, и виски в его стакане, не поспевая за ним, расплескивается веером.

– Ну ты даешь.

Закери следует за Дорианом, а тот продолжает свою историю, обращаясь отчасти к нему, а отчасти к комнате в целом. “Судьбы и сказки” лежат на столе рядом с графином. Заглянув в книгу, Закери видит, что открыта она на истории про три меча, и на картинке – сова в короне на стопке книг, а книги на пне, облепленном свечами (то, что там следует быть еще и пчелиному улью, иллюстратор проигнорировал).

– Новый король придет занять мое место, – вещает Дориан. – Приступай! Это твое предназначение!

Он с пафосом протягивает стакан, и Закери пользуется этим, чтобы забрать стакан и поставить его на стол от греха подальше.

Закери и прежде втайне хотелось, чтобы Дориан что-нибудь еще ему рассказал, но имел он в виду совсем иное. И сейчас он стоит, смотрит и слушает, как обезглавили сову и как рассыпалась в пыль корона, и несмотря на особенности повествования и состояние рассказчика, то, о чем речь, кажется реальным, более реальным сейчас, чем когда он читал те же слова в книге. Будто бы все это действительно случилось когда-то, давным-давно.

– И тут она проснулась, все еще сидя в кресле у камина в своей библиотеке.

Дориан ставит точку, сам рухнув в кресло у камина. Голова его откидывается на спинку, веки смыкаются и остаются закрытыми.

Закери делает шаг проверить, жив ли он, но стоит ему приблизиться, как Дориан наклоняется вперед и продолжает, словно передышки никакой не было.

– На той полке, где хранился меч, на пустом стеклянном футляре сидел ржаво-охристый в белую крапинку филин.

Дориан указывает на что-то позади Закери, тот оборачивается, ожидая увидеть филина – и видит его. В самом деле, в книжном шкафу, между книг, стоит небольшая картинка, живописное изображение совы, над головой которой парит золотая корона.

– Филин остался с нею до конца ее дней, – шепчет Дориан прямо Закери в ухо, а потом снова откидывается на спинку.

Даже пьяный до невозможности, он все равно отличный рассказчик.

– Слушай, а кто вправду этот Совиный король? – прерывает молчание Закери.

– Ш-ш-ш, – отвечает Дориан, прижав свой палец к губам Закери. – Мы этого еще не знаем. А когда узнаем, это будет означать, что история подошла к концу.

Палец его на мгновение задерживается на губах Закери, а потом рука падает, оставив после себя запах виски, пота и бумажных страниц.

Голова Дориана откинута на высокую спинку кресла. Время ночного пьянства и рассказывания историй истекло.

Закери ясно, что пора уходить. По дороге к двери он берет со стола стакан с виски на донышке. Выпивает, что там осталось, отчасти затем, чтобы Дориан не выпил, когда проснется, потому что с него довольно и без того, но большей частью затем, что хочется попробовать то же, что пробовал Дориан. Вкус глянцевитый, с легким привкусом табачного дыма и меланхолии.

Осторожно прикрыв за собой дверь, Закери оставляет Дориана вроде бы спящим, а может, дремлющим в этом его кресле, у этого выделенного ему камина, в этом его личном уголке этой не то чтобы библиотеки, жалея только, что нет кота рядом, чтобы тот за ним присмотрел.

Закери идет, сам толком не зная, куда направляется, пусть даже цель обозначена у него в уме, или, по крайней мере, так обстояло дело, когда он вышел из своей комнаты. Как давно это было? Время из истории о трех мечах сбило его представление о времени настоящем. А может, он просто нуждался в компании?

Он доходит до Сердца, где темней, чем когда-либо раньше, тут и там на люстрах горят лишь несколько лампочек.

Дверь в кабинет Хранителя распахнута настежь. Ломтик света в померклом Сердце.

Из кабинета доносятся голоса, и Закери с удивлением понимает, что ни разу еще не слышал здесь чьего-либо разговора, и ему даже в голову не приходило, что кто-то может услышать его собственные речи, несмотря на то что все эти бессчетные закоулки, ниши и темные переходы словно устроены для того, чтобы удобно было подслушивать.

Он подходит ближе, потому что именно в этом направлении он все равно шел, подходит и сам себе думает, подслушиваешь ли ты, когда подслушиваешь не нарочно.

– Ничего не выйдет. – Голос Хранителя звучит приглушенно и как-то иначе, чем раньше. В нем начисто отсутствует та официальная интонация, которой отмечены все прошлые его с Закери разговоры.

– Ты не можешь этого знать, – отвечает ему голос Мирабель.

– А ты что, можешь? – спрашивает ее Хранитель.

– У него есть книга, – говорит в ответ Мирабель, и Хранитель отзывается на это словами, которых Закери расслышать не может.

Прячась в тени, он делает шаг к двери, вовсю уже навострив уши. Ему видна лишь часть кабинета, фрагменты шкафов и книг, угол письменного стола, свисающий с него рыжий кошачий хвост. Свет ламп перемежается тенью, так что пространство исчерчено полосками темноты. Отсюда удается разобрать, что говорит Хранитель.

– Не следовало тебе туда идти, – говорит он. – И не следовало впутывать в это Аллегру.

– Да Аллегра и без того впутана, – перебивает его Мирабель. – Еще с тех пор, как начала закрывать двери и вместе с ними – возможности. Мы так с нею близки.

– Тем более не следовало ее провоцировать.

– Да не было другого способа! Мы нуждаемся в нем, мы нуждаемся в этом, – часть руки Мирабель движется, указывая на что-то, чего Закери не видно, – и даже книга вернулась! А ведь ты совсем опустил руки, верно?

Пауза длится так долго, что Закери остается предположить, что в кабинете есть еще одна дверь, и Мирабель через нее вышла, но тут голос Хранителя прерывает молчание, и звучит он тише и снова совсем по-иному.

– Просто я не хочу снова тебя потерять.

Изумленный Закери вытягивает шею, и поле зрения немного сдвигается.

Он видит теперь бок Мирабель, которая сидит на краю стола спиной к нему. Хранитель, стоя, скользит рукой по ее шее, плечу, оттягивает ворот платья и, склонившись ниже, прижимается губами к обнажившейся коже.

– Может, на этот раз все будет иначе, – тихо говорит она.

Рыжий кот громко мяукает, глядя в упор на дверь. Закери торопливо ретируется вглубь первого попавшегося коридора и идет по нему, время от времени оборачиваясь, чтобы убедиться, что за ним никого нет, идет и думает, до чего ж это просто, проглядеть то, что деется под самым твоим носом.

На всякий случай еще раз оглянувшись, он видит посреди коридора сплющенную физиономию своего приятеля-перса.

– Может, составишь мне компанию? – говорит он коту, но приглашение звучит печально. Ему самому, пожалуй, больше хотелось бы залечь спать, или устроиться в кресле рядом с Дорианом, или… нет, он и сам не знает, чего хочет.

Персидский кот потягивается, важно подходит, останавливается у ног Закери и выжидательно на него смотрит.

– Ну, что ж, – говорит Закери, и бок о бок с котом они идут по коридорам и залам, в которых полным-полно историй про всяких других людей, и наконец вступают в сад, украшенный статуями.

– Думаю, вот это я разгадал, – сообщает коту Закери.

Кот не отвечает, поскольку разглядывает мраморную лису размером примерно с него, застывшую в прыжке так, что хвостом она метет землю.

Внимание Закери поглощено другой статуей.

Он стоит перед мраморной женщиной, сидящей в кресле и усеянной множеством пчел. Гадает, кто мог ее изваять. Гадает, как далеко по всему этому месту разбредались ее пчелы, сидя в карманах или в сопровождении котов. Гадает, смотрел ли кто на нее с мыслью, что, может быть, не обязательно под книгу подставляет она свои ладони. Гадает, была ли у нее корона.

Гадает, кто оставил ей тот стакан с вином.

Кладет в правую ладонь статуи золотой ключ, который Мирабель сняла со своего ожерелья.

Пластиковый гостиничный ключ кладет ей в левую руку.

Ничего не происходит.

Закери тяжко вздыхает.

Он почти уже собирается спросить кота, не голоден ли тот, останавливает его только мысль, допустимо ли нарушение правила “котов не кормить”, как раздается гудение.

Исходит оно от статуи. Гудение и жужжание.

Пальцы статуи начинают двигаться, сжимаются вокруг ключей. Одна из пчелок падает с ее руки на пол.

Теперь слышится скрип, а за ним – тяжелый металлический стук. Однако статуя, стиснув ключи, остается недвижной. Закери трогает ее за руку – та сомкнута вокруг ключа, словно так и была изваяна.

И ничего больше не изменилось, а ведь что-то скрипело и стукало!

Закери обходит статую.

Вот оно что. Задняя часть мраморного кресла ушла в пол.

Статуя полая.

Под ней – лестница.

Снизу исходит свет.

Закери оглядывается на кота, который пристроился под передними лапами взлетевшей в прыжке мраморной лисы. Из всех хвостов подрагивает только тот, что принадлежит коту.

Кот мяукает что-то, обращаясь к нему.

Наверно, каждый момент имеет свое значение.

Где-нибудь да имеет.

Закери Эзра Роулинс входит внутрь Королевы пчел и спускается еще глубже.

Баллада о Саймоне и Элинор

Наименование вещей, часть II

Элинор понятия не имеет, что делать с ребенком.

Дитя плачет, ест, опять плачет и еще иногда спит. Порядок или продолжительность этих действий не имеет никакого логического объяснения.

Она ожидала, что Хранитель поможет ей, но это не так. Он не любит ребенка. Говоря о ребенке, он называет его “дитя”, а не по имени, хотя в этом вина Элинор, потому что имени ребенку она еще не дала.

(Элинор и сама когда-то была ребенком. Когда она перестала им быть, трудно вспомнить, и ей неведомо, кто такая она сейчас, если она вообще – кто-то.)

Ребенок не нуждается в имени. Зачем ему имя, если нет других детей, с которыми его можно спутать. Он – единственный. Особенный. Уникальный. Младенец, и все. Иногда дитя, но пока что совсем младенец.

Прежде чем он родился, она прочла все книги, которые смогла найти о младенцах, но к настоящему книги ее не подготовили. В книгах дети не визжат, не вопят, не вцепляются в волосы, не таращатся.

Она пристает к Хранителю, но тот на расспросы не отвечает. Запирается от нее в кабинете. Она просит помощи у художницы и поэтов, и те, случается, помогают, причем художница больше, чем поэты, благодаря чему Элинор может провалиться в слишком недолгое, без сновидений, забытье, но в итоге они все равно только вдвоем, она и он.

Наконец она решается написать на Кухню.

Нет уверенности, что Кухня ответит. Маленькой, она иногда писала туда коротенькие записки, и совсем не всегда приходил ответ. Если она писала: “Привет!”, ей отвечали: “Привет!” – и присылали то, что ей нужно, но однажды она спросила, кто там внизу готовит, моет и чинит вещи, и эта записка осталась без ответа.

Первые вопросы, касающиеся ребенка, она посылает с робостью и радостно бросается к кухонному подъемнику, когда там зажигается огонек, означающий, что ответ получен.

Кухня обеспечивает ее самыми насущными сведениями. Снабжает подробными списками того, что нужно попробовать. Вежливо формулирует свои предложения, сопровождая их словами поддержки. Присылает бутылочки с теплым молоком для ребенка и кексы для Элинор.

Кухня предлагает ей почитать ребенку, и она смущена, что сама до этого не додумалась. Она скучает по “Сладостным печалям” и жалеет, что их отдала. Она чувствует себя виноватой в том, что вырывала из книг страницы, на которых прочла то, что ей с первого раза не пришлось по сердцу. Может, прочти она это сейчас, оно понравилось бы ей больше? Но страниц этих не найти, они сложены звездами и разбросаны по темным углам, как когда-то приснившиеся страшные сны. Сейчас даже вспомнить трудно, почему они ей не понравились. Там было что-то про оленя в снегу, от чего у нее защемило сердце, и что-то про наступающее на берег море, и про то, как кто-то потерял глаз, но кто именно – нет, не вспомнить. Сейчас она думает, что глупо расстраиваться из-за судьбы персонажей, которых и на свете-то нет, да еще так сильно, чтобы вырывать и прятать страницы, но в те времена она видела в этом смысл. В те времена, когда она была кроликом, крадущимся сквозь темноту, все это место полнилось смыслом, и казалось, что и это место, и весь мир, все принадлежит ей. Уж и не вспомнить теперь, в какой момент это изменилось.

Может, она и сама – страница, вырванная из истории, сложенная звездой и заброшенная в пыль, в темноту, чтобы о ней забыли.

Может, не следовало ей таскать книги из тайного архива, а потом вырывать из них страницы, а потом раздавать? Но поздно, уже ничего не изменишь, и любимая книга – по-прежнему самая любимая, пусть даже украденная, с вырванными страницами и вконец потерянная.

Почти все в “Сладостных печалях” Элинор помнит так хорошо, что может пересказывать это ребенку. Истории про пирата, про кукольный домик, про девочку, которая упала в дверь, – вот эта кажется ей такой знакомой, словно с ней самой и случилась, хотя перечитывала она это столько раз, что так оно почти что и есть.

Кухня присылает мягкую игрушку, кролика из коричневого меха, с вислыми ушками.

Младенцу кролик нравится больше, чем что угодно еще.

Между кроликом и чтением Элинор удается найти для себя некоторое умиротворение, хотя бы и ненадолго.

Она скучает по Саймону. Она больше не плачет, хотя провела много ночей и дней, рыдая, когда убедилась, что в ту комнату ей вернуться не суждено и что даже если б она сумела туда вернуться, Саймона ей все равно больше никогда не видать.

Она знает, что не видать, потому что так сказал ей Хранитель. Не видать, потому что сам Саймон никогда больше ее не видел. Хранитель знает точно, ведь он там был. Он здесь всегда. И вот теперь пробормотал что-то про время и отмахнулся: все, уходи.

Элинор думает, тайком, про себя, что Хранитель разбирается в прошлом лучше, чем в будущем.

Она и раньше-то никогда не чувствовала себя здесь своей, а уж теперь – вдвойне. В лице ребенка Элинор ищет сходства с Саймоном, но находит только намеки. Волосы у ребенка темные, хотя кожа светлая – то есть, конечно, когда он не орет. Ей так хотелось, чтобы волосы были светлые, как у Саймона, но ни в одной из книг не говорится о том, что младенческий цвет волос со временем может с черного измениться на какой-то другой. Цвет глаз – может, но вот прямо сейчас они зажмурены так сильно, что Элинор и не разберет, какого они цвета.

Ей следует дать малышу имя.

Гнетет ощущение, что это слишком большая ответственность – дать наименование кому-то еще.

“Как мне его назвать?” – пишет она на Кухню.

Когда огонек вспыхивает и Элинор открывает дверцу подъемника, там нет ни подноса, ни карточки, а лежит бумажная полоска, вроде как оторванная от книжной страницы, и написано на ней всего одно слово.

Мирабель

бумажная звезда, сложенная из вырванной книжной страницы

Олень стоит на снегу.

Сморгни, и он исчезнет.

И олень то был – или что-то еще?

Чувство, оставшееся неназванным, или тропа, по которой никто не пошел, или закрытая дверь, которую не открыли?

Или все же то был олень, мелькнул между деревьев и умчался, не потревожив ни ветки?

Олень – это выстрел непрозвучавший. Упущенный шанс.

Украденный, как поцелуй.

В забывчивые нынешние времена, когда обычаи изменились, олень иногда задерживается чуть дольше.

Ждет, хотя раньше не ждал никогда, и не мечтал бы подождать, и не дал бы себе времени помечтать.

А теперь ждет.

Чтобы кто-нибудь выстрелил. Пронзил ему сердце.

Чтобы знать, что его запомнят.

Закери Эзра Роулинс спускается по лестнице, открывшейся под статуей, а персидский кот следует за ним по стопам. Ступеньки изношенные, неровные, одна осыпается под его ногой, и он соскальзывает еще по трем, хватаясь за стены, чтобы устоять на ногах.

Кот, мяукнув, грациозно преодолевает осыпь и останавливается, дойдя до него.

– Ну ты и задавака, – говорит он коту. Тот молчит.

Дадавака, повторяет голос откуда-то снизу. Эхо, думает Закери. Четкое, запоздалое эхо. Только и всего.

Он и сам почти в это верит, однако ж кот складывает уши и сердито шипит, глядя в тень, так что Закери, решив, в который уж раз, что тут вообще не поймешь, во что верить, с особой осторожностью ступает по оставшимся ступенькам, довольный тем, что у него есть компания, что кот идет рядом.

У подножия лестницы стоит на выступе стены лампа из тех, с изогнутой ручкой, в которые заключали когда-то джиннов, но в этой заключено одно лишь горящее масло. Вокруг лампы – веревки и шкив, а совсем рядом с пламенем – устройство вроде кремня. Лампа, должно быть, автоматически зажглась, когда дверь открылась.

Кроме лампы, другого источника света нет, поэтому Закери, взявшись за фигурную ручку, приподнимает ее. В этот самый момент золотистый диск, на котором она стояла, поднимается, а веревки и шкивы приходят в движение. Доносится приглушенный лязг, в темноте вспыхивает искра. В дальнем конце темного коридора загорается еще одна лампа, яркое пятнышко, путеводный светлячок.

Закери идет по коридору с лампой, кот за ним. На полпути свет выхватывает из тьмы ключ, который за колечко висит на крючке, вбитом в стену.

Закери снимает ключ с крючка.

– Мьяурр, – комментирует кот, то ли хваля, то ли осуждая, то ли демонстрируя безразличие.

Закери несет ключ и лампу дальше по коридору, а кот с темнотой следуют за ним.

Почти в конце коридора – ниша, в которой стоит точно такая же лампа, как у него в руке.

Под лампой – арочная дверь из гладкого камня, отмеченная лишь замочной скважиной.

Закери вставляет туда ключ с колечком. В механизме замка что-то щелкает, ключ поворачивается. Закери толкает, каменная дверь открывается.

В обеих лампах, в той, что у него в руке, и в той, что в стенной нише, вздрагивают язычки пламени.

Кот, зашипев на темноту, открывшуюся за дверью, пулей уносится назад по коридору.

Закери прислушивается к тому, как кот скачет по лестнице, и по шороху осыпающихся камней догадывается, что обрушившиеся ступеньки обрушились еще больше, а потом наступает тишина.

Глубоко вздохнув, он вступает в помещение.

Пахнет там сахаром и сырой землей, очень похоже на духи Мирабель.

Свет лампы падает на каменные колонны и стены, украшенные резьбой.

Прямо перед ним возвышение, а на возвышении постамент с золотистым диском.

Закери помещает лампу на диск, который опускается под ее весом.

Раздается лязг.

По всему залу вспыхивает свет в светильниках, которые висят на цепях, прикрепленных к колоннам. Не зажглись лишь некоторые из них, там или ламп нет, или масло в них высохло.

За колоннами по всему залу – длинные горизонтальные ниши. Что-то это место напоминает, а потом Закери замечает вывалившийся из тени скелет запястья.

Это крипта.

Склеп.

Закери мгновенно хочется дать деру, вослед коту, вверх по лестнице.

Но он этого не делает.

Ведь кто-то хочет, чтобы он это увидел.

Кто-то – или что-то – считает, что он должен здесь побывать.

Прикрыв глаза, Закери собирается с духом и приступает к осмотру крипты.

Начиная с ее обитателей.

Поначалу он думает, что они были мумифицированы, но, подойдя ближе, видит, что полоски ткани, свободно обернутые вокруг тел, покрыты текстом. Большей частью они высохли и рассыпались в прах вместе с теми, на ком лежали, но некоторые прочесть можно.

напевает про себя, когда думает, что никто не слышит

читает одни и те же книги снова и снова, пока каждая страница не становится близкой во всех подробностях

ходит босой по залам, неслышно, как кот

смеется охотно и часто, словно вся Вселенная его восхищает

Вот как, они обернуты воспоминаниями. Воспоминаниями о том, какими они были живые.

Закери читает, что можно прочесть, не потревожив их. Те фразы, что распутались, и те чувства, что ловят свет.

он не хотел больше здесь оставаться

написано на полоске, обернутой вокруг запястья, которое теперь не больше, чем кость, и Закери спрашивает себя, означает ли это то, что, по его предположению, должно означать.

В одной из ниш стоит урна. Никаких воспоминаний с ней рядом нет.

Другие ниши пусты.

Закери обращается к срединной части крипты. На некоторых колоннах имеются резные углубления, наклонные, подобные пюпитрам, поверхности.

На одном из таких пюпитров лежит книга, на вид очень, очень старая. Обложки у нее нет, только неплотно сшитые страницы.

Закери берет книгу так, словно она хрустальная.

Страницы разламываются в его руках и рассыпаются по пюпитру.

Закери горько вздыхает, и от вздоха обрывки, взлетев, плавно опускаются на каменный пол. Он старается не чувствовать себя виноватым. Наверно, книги этой, как и людей вокруг нее, уже давным-давно нет.

Он смотрит на останки книги, лежащие у его ног, и хотя там одни клочки, делает попытку хоть что-нибудь разобрать.

Видит одно слово:

Привет

От неожиданности сморгнув, Закери переводит взгляд на другой клочок, рядом.

сын,

написано там.

Он тянется к еще одному клочку, достаточно большому, чтобы его поднять.

гадал-

В его пальцах бумага рассыпается в пыль, но слово уже впечатано в радужку глаза.

Он смотрит дальше, на другой фрагмент древней бумаги, хотя и так знает, что там увидит.

ки.

Закери прикрывает глаза, прислушиваясь, не скажет ли: Это не со мной происходит, голос в его голове, но голос в его голове хранит молчание. Голос знает, что с ним, да он и сам это знает.

Закери открывает глаза. Садится на корточки и пересматривает рассыпанную по полу книжную труху, сосредотачиваясь на первом попавшем в поле зрения фрагменте с буквами, потом на следующем и следующем.

три сущности

потеряны

во времени

Закери продолжает искать, а книга на глазах истлевает.

Только успевай разобрать слово за словом.

меч

книга

человек

Слова испаряются почти сразу, едва они увидены, пока только два не остаются в пыли.

найди

человека

Закери просеивает горстку книжной пыли, надеясь найти еще хоть какое-то пояснение, но сеанс библиомантии, гадания по умершей книге, окончен. Книге, которая больше не книга, сказать уже нечего.

Закери стряхивает с ладоней профетический прах. Найди человека. Сразу всплывает из памяти тот, что потерян во времени, из “Сладостных печалей”. Но кто ж его знает, как найти того, кто потерян во времени, по воле призраков из истлевших книг. Он смотрит на покойников, которые не утруждаются тем, чтобы взглянуть на него, дни, когда они умели смотреть, остались далеко позади.

Закери снимает лампу с постамента, все другие огни гаснут сами.

Он выходит за дверь, не забыв вынуть ключ из замочной скважины.

Дверь захлопывается сама.

Коридор кажется еще длиннее, чем раньше.

Закери вешает ключ на крючок, ставит лампу на место.

Она опускается, огонек в другом конце коридора тухнет.

Закери смотрит туда, где он потух. Там воцаряется тьма, но на пределе видимости, которую обеспечивает свет лампы, различим в тени силуэт, который чернее, чем тень. Кто-то стоит там, в коридоре, стоит и на него смотрит.

Закери смаргивает, и силуэт исчезает.

Очертя голову, не смея оглянуться, Закери скачет вверх по осыпающейся лестнице и едва не спотыкается о персидского кота, который терпеливо дожидается его на самом верху.

бумажная звезда с загнутым уголком

Кошмар номер 113: Я сижу в очень большом кресле и не могу из него выбраться. Мои локти привязаны к ручкам кресла, а рук у меня нет. Вокруг меня стоят люди без лиц и заставляют меня съесть все кусочки бумаги, на которых написано все, что я, по их мнению, написала, но они не спрашивают меня, кто я такая.

Закери Эзра Роулинс на полпути к лифту, на полпути к возвращению в Вермонт и в университет, к своей диссертации и своему обычному состоянию, на полпути к тому, чтобы начисто обо всем этом забыть, и вот еще что: он, пожалуй, захватит с собой кота и когда-нибудь, со временем, сам себя убедит, что эта расчудесная подземная библиотека – не более чем затейливая предыстория того, как поселился у него кот, фантазия, которую он будет пересказывать так часто, что и сам поверит в нее, тогда как на самом деле кот – всего лишь приблуда со странной сплющенной мордой, который увязался за ним, когда он возвращался к себе домой, где бы этот дом ни был.

Потом он вспоминает, что дверь, через которую он в последний раз попал сюда, находившаяся в подвале Клуба коллекционеров, сгорела – и, скорей всего, бесполезна.

Так что на полпути к лифту Закери, по-прежнему сопровождаемый котом, разворачивается и идет к себе в комнату.

К его двери прилеплена записка, стикер бледно-голубого, а не привычного желтого цвета.

Мелким разборчивым почерком там написано следующее: Все, что ты должен знать, тебе предоставлено.

Отодрав записку от двери, Закери четыре раза ее перечитывает, а потом проверяет изнанку, на которой ни слова нет. Недоверчиво перечитывает еще раз и переступает порог в комнату, где приветливо потрескивает огонь в камине.

Кот входит за ним. Закери запирает за котом дверь.

Приклеивает стикер к раме картины с кроликами-пиратами.

Смотрит на свои запястья.

Ему больше не хочется здесь быть.

Он пытается вспомнить, когда в последний раз разговаривал с кем-нибудь, кроме котов. Неужели пьяный Дориан историю про мечи рассказывал ему всего лишь пару часов назад? Было ли это на самом деле? Он не уверен.

Может быть, он устал. В чем разница между усталостью и сонливостью? Он надевает пижаму и садится перед камином. Персидский кот сворачивается клубком в ногах кровати, отчего Закери почему-то становится чуть легче. Не странно ли, что при всем этом уюте ему все-таки очень не по себе.

Он смотрит на пламя, и перед глазами встает фигура в тени коридора, которая смотрит на него оттуда, где нет никого, кроме покойников.

Может, это твой разум тебя дурачит? – высказывается голос у него в голове.

– Я-то думал, что мой разум – это как раз ты, – говорит он вслух, а кот на кровати шевелится, потягивается и снова укладывается.

Голос у него в голове не отвечает.

Внезапно отчаянно хочется с кем-то поговорить, но выходить из комнаты – нет, не хочется. Может, написать Кэт, она ведь круглые сутки не спит. Хотя что ей напишешь? Эй, Кэт, я застрял в подземной библиотеке. Как там снег? Идет?

Он находит свой телефон, который отчасти зарядился – не так, как можно бы ожидать, учитывая, сколько времени он проторчал в розетке, – но все-таки включить его удается.

Фотография с прошлогоднего маскарада в “Алгонкине” все еще там, и теперь очевидно, что женщина в маске на ней – Мирабель, и еще более ясно, что мужчина, с которым она разговаривает, – Дориан. Любопытно, о чем это они шептались год назад, а впрочем, может, лучше этого и не знать.

Пропущенных звонков нет, но зато поступило три сообщения. Фото его готового шарфа от Кэт, напоминание от матери, что наступает ретроградный Меркурий, и послание из четырех слов с неизвестного номера:

Будьте осторожны, мистер Роулинс.

Закери выключает телефон. Все равно отсюда не дозвонишься.

Идет к письменному столу, берет ручку и пишет на карточке три слова.

Добрый день, Кухня!

Кладет карточку в кухонный лифт и отправляет вниз, и совсем почти уже уговаривает себя, что и Кухня, и покойники, обмотанные воспоминаниями, и все это место целиком, и Мирабель, и Дориан, и комната, в которой он стоит, и его пижама – все это не больше чем плод его воображения, как раздается звоночек.

Добрый день, мистер Роулинс, чем мы можем помочь?

Закери задумывается и очень не сразу пишет в ответ:

Скажите, это всё – оно на самом деле?

Формулировка крайне расплывчатая, но он записку все равно отсылает.

Подъемник звякает почти сразу, и в недрах его вместе с еще одной карточкой находятся кружка, над которой вьется парок, и блюдо под серебряной крышкой куполом.

Конечно, на самом, мистер Роулинс. Надеемся, вы вскоре освоитесь, – написано на карточке.

В кружке горячее кокосовое молоко с куркумой, черным перцем и медом. Под серебряным куполом – шесть мини-кексиков, ровненько покрытых глазурью.

Спасибо, Кухня! – благодарно отзывается Закери.

С кружкой и кексиками он снова усаживается перед огнем. Кот, потянувшись, подходит к нему, обнюхивает кексы и слизывает с пальцев глазурь.

Закери и сам не помнит, как уснул. Просыпается он, свернувшись калачиком перед догорающим камином на груде подушек, перс уютно устроился в изгибе его руки. Который час, неизвестно. И вообще, что такое время?

– Что такое время? – обращается он к коту.

Тот зевает.

Подъемник звякает, лампочка в стене загорается, и Закери не припомнит, чтобы раньше они звякали и загорались сами по себе.

Доброе утро, мистер Роулинс, – гласит карточка, найденная внутри. – Мы надеемся, что вы хорошо выспались.

Кроме записки, там кофейник, омлетный рулет, два поджаренных ломтика хлеба на закваске, керамическая баночка с маслом, сбрызнутым медом и посыпанным солью, и корзинка с мандаринами.

Закери собирается написать “спасибо”, но фиксирует более сильное чувство.

Кухня, я люблю вас!

Ответа он не ждет, но опять раздается звоночек.

Спасибо, мистер Роулинс. Мы тоже хорошо к вам относимся.

Закери завтракает (поделившись омлетом с котом, потому что забыл про правило не кормить кошек, да и так уже нарушил его накануне вечером, позволив коту слизать сливочную глазурь) и думает. Мысли его несколько прояснились.

– Вот если бы ты был человек и потерялся во времени, куда б ты пошел? – спрашивает он кота.

Кот пристально на него смотрит.

Все, что ты должен знать, тебе предоставлено.

– Ага! – говорит он, когда его осеняет. Перебирает книги, разбросанные у камина, ищет ту, что дала ему Райм, открывает ее на той странице, где прервал чтение. Кладет книгу на стол, подвигает поближе лампу. Кот, мурлыча, устраивается у него на коленях. Закери, читая, чистит и ест мандарин, дольку за долькой солнечного сияния.

Он читает, хмурится, читает дальше и, наконец, переворачивает страницу – а там пустота. Остальные страницы чисты.

Повествование, история, рассказ, как там еще это назвать, обрывается на середине книги.

Закери вспоминает человека, заблудившегося во времени, странствующего по городам, костяным и медовым, как рассказывается в “Сладостных печалях”. Вспоминает, как описано Беззвездное море в “Судьбах и сказках”, и задается вопросом: не суть ли все эти байки каким-то образом одна и та же история? Где сейчас Саймон и в каком направлении стоит его искать? Как случился пожар и та ли метла стоит в кабинете Хранителя? И еще интересно, что именно происходит сейчас с сыном гадалки.

На углу стола лежит бумажная звезда, которую он подобрал.

Он подносит ее к глазам, рассматривает. На ней что-то написано.

Закери разворачивает звезду. Получается длинная полоска бумаги.

Она исписана словами такими мелкими, словно их шепчут на ухо:

Кошмар номер 83: Я иду по темному-темному месту, и что-то большое и скользкое скользит в темноте так близко, что можно протянуть руку и коснуться, его, но если я скользкую гадость трону, она поймет, что я здесь, и медленно-медленно сожрет меня.

Закери раздвигает пальцы, позволяя кошмару слететь на стол, и снова берется за книгу. Открывает последнюю исписанную страницу и перечитывает ее вплоть до последнего слова повествования, оставшегося незаконченным.

Он бережно снимает кота со своих колен. Опускает его на пол, а книгу кладет в сумку вместе с зажигалкой (на тот случай, если вдруг опять окажется в темноте), надевает ботинки. Натягивает поверх пижамы темно-бордовый свитер и отправляется на поиски Мирабель.

сводное содержание нескольких бумажных звезд (одну частично сжевал кот)

Порой, и это редкое дело, кто-то из претендентов в служители решает расстаться не с языком, а с чем-то еще.

Такие служители – исключение. Предыдущего исключения никто припомнить не может. Они не служат так долго, чтобы иметь возможность познакомиться со следующим.

Художница заплуталась, сбилась с пути.

Она думает (опрометчиво), что выбор этой тропы (вообще любой, какой угодно тропы) приблизит ее к тому месту, которое она когда-то любила, к месту, которое изменилось вокруг нее так, как меняется под действием времени все вокруг.

Она хочет раздуть давно угасшее пламя.

Найти нечто утраченное, то, чему она не может дать имени, но ощущает его отсутствие так же остро, как голод.

Художница принимает решение, никому ничего не сказав. Лишь единственная ее ученица замечает ее отсутствие, но не придает этому значения, давно усвоив, что люди порой исчезают, как кролик в шляпе, и иногда возвращаются, но иногда – нет.

Служители допускают эту редкую уступку, так как их число сокращается.

Свое затворничество художница проводит в размышлениях, пытаясь разобраться с ошибками, потерями и разочарованиями, пытаясь понять, был ли у нее шанс потери предотвратить или они просто прошлись по ее жизни, как волны по берегу.

Она думает, что, если в какой-то момент затворничества у нее возникнет идея новой картины, она откажется от этой тропы и вернется к своим краскам, и пусть пчелы ищут кого-то еще, кто станет служить им.

Но новых идей нет. Только старые снова и снова прокручиваются в ее голове. Все до того безопасное и знакомое, столько раз ухваченное и уже запечатленное кистью, что она видит в этом одну пустоту.

Не попробовать ли мне писать прозу, думает она, но ей всегда было ловчей со зрительными образами, чем со словами.

Когда дверь открывается, значительно раньше, чем художница этого ожидает, она без колебаний принимает свою пчелу.

Служитель и художница пустыми коридорами идут к двери без опознавательных знаков. Один лишь кот видит их в этот момент, и хотя он-то распознает, что происходит ошибка, и точно знает, в чем она состоит, кот не вмешивается. Не в обычаях кошек вмешиваться в судьбу.

Художница готова пожертвовать оба глаза, но забирают только один.

Одного более чем достаточно.

По мере того как воображение художницы полнится образами, по мере того как на нее обрушивается лавина идей, картины разворачиваются перед ее взором в таких подробностях, что невозможно отделить одну от другой, и она даже мечтать не смеет хотя бы часть их запечатлеть на холсте, а пальцы зудят, до того ей хочется взяться за кисть, она понимает, что не предназначена для этой тропы.

Но изменить уже ничего нельзя.

Закери Эзра Роулинс обходит коридоры Гавани, осознавая, что понятия не имеет, где комната Мирабель, он и не подумал ее об этом спросить. Петляет по бальному залу, темному, словно пещера, где видел ее в последний раз, но в винной кладовой никого нет. Портрет дамы с лицом, которого не разглядеть из-за пчел, витает над стеллажами, уложенными пыльными бутылками, и перед тем, как уйти, он выбирает бутылку поинтересней, с выпуклым рисунком по стеклу: фонарь и скрещенные ключи – и прячет ее в свою сумку, с неведомого виноградника красное вино.

Выйдя из бального зала, Закери поднимается по еще какой-то лестнице и снова оказывается неведомо где.

Пытаясь сориентироваться, он останавливается у ниши, облицованной книгами, в которой только кресло и маленький столик в виде обломка колонны. На столике чашка с зажженной свечой, которая горит там, где полагается быть чаю.

Между книжными полками виднеется небольшая медная пластинка с кнопкой, по виду похожая на старомодный выключатель. Закери на кнопку нажимает.

Книжная полка отодвигается, открывая потайную комнату.

Вечность уйдет, чтобы набрести здесь на все секреты, замечает голос в его голове. Чтобы разгадать хоть бы часть загадок. Закери с этим не спорит.

Комната за дверью выглядит как кабинет в старинном особняке или декорация к костюмной пьесе, сюжет которой не исключает убийства. Панели темного дерева, лампы под абажурами зеленого стекла. Кожаные диваны и восточные ковры внахлест, а по стенам, разумеется, книжные шкафы, один из которых отодвинулся, чтобы впустить Закери внутрь. В простенках между шкафами – картины в рамах, подсвеченные, как в художественных галереях, и обычная дверь, выходящая в коридор.

А на противоположной стене висит огромная картина. Лесной пейзаж ночью, между ветвей видится полумесяц, но на земле стоит птичья клетка, такая просторная, что на той жердочке, на которой полагалось бы сидеть птице, сидит, спиной к зрителю, человек, одинокий в своем узилище.

Всё вокруг клетки в ключах и звездах. Ключи и звезды свисают на лентах с ветвей, выглядывают из птичьих гнезд, а те, что упали, устилают землю. Стилистически очень похоже на кроликов-пиратов в комнате Закери. Обе картины вполне могли выйти из-под кисти одного художника. И если на то пошло, то пчелиная дама из винной кладовой – тоже.

Перед картиной стоит Дориан, стоит и рассматривает ее. На нем длинный кафтан из фетра, валяной шерсти темно-синего цвета – без воротника, в талию, идеально прилаженный по фигуре, со множеством блестящих пуговиц, то ли деревянных отполированных, то ли костяных, в виде звезд, так что в целом он картине очень даже под стать. К кафтану прилагаются подобающе элегантные брюки, но Дориан при этом босой.

Он оборачивается на звук закрывающегося за Закери шкафа.

– Ты здесь! – говорит он, и звучит это скорей как общее наблюдение, чем как реплика на появление человека из шкафа.

– Да, я здесь.

– А я думал, ты мне приснился.

Закери теряется, как на это реагировать, и переводит дух, когда Дориан снова поворачивается к картине. Он, вероятно, думает, что история, рассказанная в подпитии, тоже была во сне, и, пожалуй, так оно даже лучше. Закери подходит к нему, встает рядом, и бок о бок они смотрят на человека в клетке.

– Мне кажется, я это уже когда-то видел, – говорит Дориан.

– Напоминает сад ключника из твоей книжки, – замечает Закери, и Дориан в удивлении к нему поворачивается. – Я ее прочитал. Прости. – Извиняется он автоматически, потому что вины за собой не знает.

– Тут не за что извиняться, – говорит Дориан и снова поворачивается к картине.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает его Закери.

– Так, словно я вот-вот спячу, но спячу этак, знаешь, медлительно и прекрасно.

– Да, это я понимаю. Значит, все-таки лучше.

Дориан улыбается, и Закери сам себе удивляется, как можно скучать по чьей-то улыбке, которую ты прежде видел всего-то один раз.

– Да, лучше. Спасибо.

– Ты без туфель?

– Я ненавижу туфли.

– Не слишком ли сильное чувство применительно к обуви? – поднимает бровь Закери.

– Мои чувства, по большей части, всегда сильны, – отвечает Дориан, и Закери снова не знает, как на это ответить, но Дориан спасает его от этой необходимости.

Он делает шаг навстречу, оказывается неожиданно близко и, протянув руку, кладет ее Закери прямо над сердцем, и тот не сразу, но понимает, что таким способом Дориан убеждает себя в его, Закери, материальном существовании. Ох, думает он, интересно, слышен ли стук сердца сквозь свитер?

– Ты и вправду здесь, – тихо говорит Дориан. – Мы оба и вправду здесь.

Закери только кивает на это, и они рассматривают друг друга. В карих глазах Дориана обнаруживается теплота, которой Закери прежде не замечал. Над левой бровью у него шрам.

В человеке так много всего. Так много всяких маленьких историй и так мало возможностей их прочесть. Ведь неловко же сказать человеку: Я хочу тебя рассмотреть! Он видит, что и глаза Дориана перемещаются по его лицу точно таким же образом. Интересно, одно они думают или нет?

– Ты что, в пижаме? – спрашивает Дориан, посмотрев на его руку.

– Да, – отвечает Закери, сам вдруг заметив, что на нем пижама в голубую полоску, и заходится смехом от нелепости всего этого, и Дориан, чуть помедлив, тоже смеется.

Что-то меняется в момент смеха, что-то утрачено и что-то приобретено, и хотя слов у Закери нет, чтобы дать имя тому, что происходит, однако ж теперь возникает непринужденность, которой раньше не было.

– А как ты оказался в книжном шкафу? – спрашивает Дориан.

– Я пытался сообразить, что делать дальше. Пошел искать Мирабель, но не нашел, а потом заблудился и стал искать хоть что-то знакомое – и нашел тебя.

– А я тебе разве знаком? – интересуется Дориан, и Закери хочется сказать: Да, да, ты мне очень даже знаком, я и сам не понимаю, как это вышло! – но всплеск такой искренности кажется сейчас неуместным, и потому Закери ничего этого не говорит, а только спрашивает:

– Послушай, вот если б ты потерялся во времени, где бы ты был?

– Ты имеешь в виду, когда бы я был?

– И это тоже, – кивает Закери, улыбаясь, даром что он основательней, чем раньше, осознает вдруг, что весь этот квест, “найди-потерявшегося-во-времени-человека”, может оказаться намного сложней, чем ему раньше казалось. Он снова поворачивается к картине.

– А как ты себя чувствуешь? – спрашивает Дориан, считывая то угрюмое отчаяние, которое, видимо, отразилось на физиономии Закери.

– Как будто я уже спятил, и жизнь в состоянии безумия – это бесконечная череда загадок. – Закери смотрит на человека в клетке. Клетка выглядит как настоящая, замок тяжелый, висит на обернутой вокруг прутьев цепи. До того выглядит настоящим, что хоть потрогай. Обманка-тромплей.

На мгновение он снова чувствует себя тем мальчиком, что стоял перед нарисованной дверью, которую не решился открыть. В чем разница между дверью и клеткой? Между еще нет и слишком поздно?

– Загадок? Какого рода? – спрашивает Дориан.

– С тех пор как я здесь, постоянно появляются какие-то записки, подсказки, задания. Сначала Королева пчел, но она просто привела меня к тайному склепу, в котором покойники замотаны в воспоминания, оттуда даже мой кот сбежал, и вот там книга сообщила мне, что есть три вещи, потерянные во времени. И, пожалуйста, не смотри на меня так!

– Книга тебе сообщила?

– Она развалилась на мелкие кусочки с инструкциями, но я не знаю, что это значит, и вокруг были одни древние покойники, так что не особенно-то хотелось остаться подольше, чтобы что-то понять, да и книги уже, собственно, не было. А потом я увидел призрака в коридоре. Думаю, что увидел. Ну, наверное.

– И ты уверен, что не наприду…

Закери перебивает его прежде, чем он договорит.

– Ты что, считаешь, я все это выдумал?! Послушай, мы с тобой стоим в подземной библиотеке, ты видел, как открываются нарисованные на прочных каменных стенах двери, и ты думаешь, я сочиняю про библиомантию и призраков?

– Да не знаю я, – пожимает плечами Дориан. – Я вообще уже не знаю, во что верить.

Они молча глядят друг на друга, атмосфера накалена, и не в одном только отношении, и Закери наконец не выдерживает.

– Сядь, – говорит он, указывая на один из кожаных диванов. Рядом, очень удобно, нависает настольная лампа под стеклянным зеленым колпаком. Он ждет, что Дориан начнет спорить, но ничего подобного, тот послушно садится, куда указано, хотя лицо его выражает досаду. – Дочитай вот это, – продолжает распоряжаться Закери, вынимая из сумки “Сладостные печали” и протягивая книгу Дориану. – Закончишь – прочти вот это. – Он кладет “Балладу о Саймоне и Элинор” на столик рядом с диваном. – У тебя с собой твоя книга?

Из кармана кафтана Дориан достает “Судьбы и сказки”.

– Ты не сможешь это прочесть. – и обрывает себя, меж тем как Закери забирает у него книгу. – Хотя ты, кажется, сказал, что уже читал ее.

– Читал, – кивает Закери. – И перечитать не мешает. А в чем дело? – спрашивает он, глядя на вскинувшего бровь Дориана.

– Насколько я знаю, ты говоришь только по-английски и по-французски.

– Ну, про французский – это, скажем так, допущение, – уточняет Закери, пытаясь про себя оценить, насколько он зол, и обнаруживая, что уже не зол, что гнев рассеялся. Садится на другой диван, осторожно открывает “Судьбы и сказки”. – Видишь ли, здесь книги сами себя переводят. Думаю, что и с речью то же, но я говорил с людьми только по-английски или языком жестов. Если подумать, то, вероятно, и Хранитель не говорит со мной по-английски, наивно было надеяться, что это так.

– Как это может быть? – спрашивает Дориан.

– А как это все вообще может быть? Я вот не понимаю даже, как устроены тут книжные полки, с точки зрения физики.

– Этот вопрос я задал тебе на мандаринском диалекте китайского.

– Ты говоришь по-китайски?!

– Я на многих языках говорю, – отвечает Дориан, и Закери, пока он говорит, впивается взглядом в его губы. Движения их не вполне совпадают со звуками, которые достигают его ушей, – так же, как слова слегка расплываются, прежде чем устояться, когда текст книги преобразуется в понятный ему. Интересно, заметил бы он разницу, если бы не думал о ней?

– И вот это ты тоже сказал по-китайски?

– Нет, это – на урду.

– Надо ж, какой полиглот.

Дориан вздыхает, смотрит на книгу, которую держит в руках, потом на узника клетки на картине и снова на Закери.

– Что, хочешь отсюда наверх? – спрашивает тот, и на лице Дориана немедленно отражается удивление.

– Нет, мне там идти некуда, – говорит он и, чуть задержав взгляд на Закери, обращает свое внимание к “Сладостным печалям”.

Они погружаются в чтение, и Закери на середине “Судеб и сказок” задумывается о том, один-единственный бывает Совиный король или нет, когда Дориан вдруг поднимает на него взгляд.

– Послушай, этот, этот мальчик в библиотеке, где женщина в зеленом шарфе… это ведь я, – говорит он.

– Да? А ты спокойней реагируешь на то, что ты в книге, чем я, когда с этим столкнулся.

– Но как. – начинает и не заканчивает Дориан, снова уткнувшись в книгу, и минутой позже добавляет: – Только это в самом начале. Больше тут про меня ничего нет. Я не проходил никаких других испытаний.

– Но ведь ты был стражем!

– Нет, я был привилегированным членом Клуба коллекционеров, – поправляет Дориан, по-прежнему глядя в книгу. – Хотя можно предположить, что клуб – это развитие вот всего этого. Есть… сходство. – Он отрывает взгляд от книги, оглядывает комнату, книжные шкафы, картину и дверь, открытую в коридор. По коридору шествует мимо кошка, даже не заглянув внутрь. – Аллегра всегда говорила, что следует ждать, пока тут все не будет надежно защищено. Она твердила мне это много лет, год за годом, и я ей верил. “Безопасно и надежно” – это была постоянная и недостижимая цель. Вечно еще оставались двери, которые следовало закрыть, и люди, которые создавали проблемы и которых требовалось устранить. Всегда “скоро” и никогда “сейчас”.

– Так вот на чем зиждется Клуб коллекционеров!

– На том, что если члены клуба будут послушно делать то, что велит им Аллегра, то заслужат себе место в раю, который, как предположил Борхес, является чем-то вроде библиотеки. Да, они и впрямь в это верят.

– Вообще-то похоже на культ, – замечает Закери.

Дориан, к его удивлению, смеется.

– Так и есть, – признает он.

– И ты тоже во все это верил?

Дориан обдумывает вопрос, прежде чем ответить.

– Да, верил. Упорно. Я многое принял на веру, но вдруг наступила ночь, которая заставила меня поставить все под сомнение, и я сбежал. Исчез. Это не прошло безнаказанно. Мне заморозили все кредитные карты под всеми моими псевдонимами, сделали так, что некоторые версии меня больше не существуют, а другие помещены под наблюдение, я внесен в черные списки авиакомпаний, никуда не могу улететь и числюсь чуть ли не террористом. Но у меня было много наличных, и находился я на Манхэттене. На Манхэттене легко затеряться. Я мог ходить по центру города и в костюме и с кейсом в руке растворялся в толпе, хотя шел обычно в библиотеку.

– Что побудило тебя сменить веру? – спрашивает Закери.

– Не что. Кто. Мирабель побудила, – коротко говорит Дориан и прекращает расспросы тем, что подчеркнуто возвращается к книге.

Какое-то время они читают в молчании. Закери иногда поглядывает на Дориана, пытаясь по положению бровей угадать, в каком месте книги тот сейчас.

Наконец, Дориан закрывает “Сладостные печали” и кладет книгу на столик. Нахмурясь, он протягивает руку, Закери вкладывает в нее “Балладу о Саймоне и Элинор”, и оба они возвращаются к чтению.

Закери поглощен сказкой (спрашивая себя, что это была за шкатулка, в которой ваятельница спрятала, по его догадке, сердце Судьбы), когда Дориан захлопывает “Балладу”.

Мало-помалу они перебирают с тысячу вопросов. На каждое соответствие, которое они находят между одной книгой и другой, отыскивается еще больше несходств. Некоторые истории кажутся самостоятельными и отстраненными, тогда как другие явно связаны с той, в которой оба они оказались, здесь и сейчас.

– Была такая. – начинает Дориан, но затем, помолчав, обращается к человеку на картине, а не к тому, что сидит напротив. – Была такая организация, которая именовалась “Фонд Китинг”. Не официальная, нет. Это было название для внутреннего употребления. Понятия не имею, откуда фонд взялся, не было никого, кого звали бы Китинг, но случайным совпадением это никак быть не может.

– Да, в университетской библиотеке книга значилась как дар Фонда Китинг, – говорит Закери, указывая на “Сладостные печали”. – А как этот фонд связан с Клубом коллекционеров?

– Фонд представлял собой… противника. Цель, подлежащую устранению. – Дориан замолкает. Он встает, начинает расхаживать по комнате и делает это так, что у Закери возникает ощущение, что клетка на картине не ограничивается стеной.

– Будь добр, еще раз: что сообщила тебе та книга в крипте? – спрашивает Дориан, приостанавливаясь, чтобы взять со столика “Балладу о Саймоне и Элинор”, и листая ее на ходу.

– Три сущности потеряны во времени. Книга, меч и человек. “Сладостные печали”, должно быть, и есть та самая книга, раз Элинор дала ее Саймону, и потом она провела наверху… сколько? Сто лет? В инструкции говорится “найди человека”, а не “найди человека и меч”, так что, возможно, меч тоже уже вернули. Кстати, в кабинете Хранителя есть меч, висит на виду.

– Саймон – вот кто потерялся во времени, – говорит Дориан.

– Должно быть. У того, кто потерялся во времени в “Сладостных печалях”, тоже был сюртук со множеством пуговиц.

Дориан берет “Сладостные печали”, листает туда-сюда, то одну, то вторую книгу.

– А кто такой, как ты думаешь, пират? – спрашивает он.

– Я думаю, это метафора.

– Метафора чего?

– Не знаю, – со вздохом признается Закери и оглядывается на человека в нарисованной клетке, окруженной многим множеством ключей.

– И кто – художница? – спрашивает Дориан, оглашая вопрос, который в этот же самый момент сложился у Закери.

– Не знаю, – говорит тот. – Я видел тут несколько картин, написанных, вероятно, одной рукой. Одна из них, с кроликами-пиратами, висит у меня в комнате.

– Могу я ее увидеть?

– Отчего ж нет.

Закери убирает в сумку “Сладостные печали” и “Балладу о Саймоне и Элинор”, Дориан засовывает в карман “Судьбы и сказки”, и они направляются по коридору, который кажется смутно знакомым, тому самому, похожему на туннель, где книжные шкафы изгибаются, следуя каждому повороту.

– Много успел увидеть? – спрашивает Закери на ходу, видя, как Дориан замедляет шаг и заглядывается на обстановку.

– Всего несколько комнат, – отвечает тот, глядя себе под босые ноги. Пол в этом проходе – из стекла, и этажом ниже видна комната, в которой установлены передвижные панели с напечатанными на них историями, хотя сейчас им видна только одна, про кошку в лабиринте. – Из живых людей я видел здесь только тебя и этого с пушистыми волосами ангела, девушку в белом, которая не говорит.

– Это Райм, – поясняет Закери. – Она служительница.

– А у нее есть язык?

– Я не спрашивал. Решил, что будет невежливо.

Дориан останавливается у богато украшенного телескопа, который стоит рядом с креслом. Нацелен он на окно, пробитое в каменной стене. Отодвинув задвижку, он открывает окно. Открывается вид в основном на черноту, чуть разбавленную каким-то свечением вдалеке.

Вернувшись к телескопу, Дориан смотрит в окно через окуляр. Закери наблюдает, как улыбка приподнимает уголки его губ. Через мгновение он отступает в сторону и жестом приглашает взглянуть Закери.

Как только глаза приспосабливаются к сочетанию очков и линз телескопа, можно охватить взглядом огромное темное пространство. Видны окна других комнат, в другой части Гавани, высеченные в зубчатой скале, которая сливается с чернотой, но, главное, в свете, доносящемся из окон, видно, что на камне покоятся останки большого корабля. Корпус разбит надвое, моря вокруг нет. С флагштока бессильно свисают обрывки флага. На накрененной палубе навалены груды книг.

– Как ты думаешь, пели тогда сирены? – почти в самое ухо спрашивает его Дориан. – Заманивали моряков сладкими голосами на гибельные скалы?

Закери прикрывает глаза, рисуя в воображении корабль на морских просторах.

Отрывается от окуляра, поворачивается, ожидая увидеть Дориана рядом с собой, но тот уже движется дальше по коридору.

– Могу я спросить тебя кое о чем? – спрашивает Закери, поравнявшись с ним.

– Конечно.

– Почему ты помог мне там, в Нью-Йорке?

Это то, чего Закери никак не может понять, предполагая, что за этим кроется что-то большее, чем всего лишь желание вернуть себе книгу.

– Потому что мне захотелось помочь, – говорит Дориан. – Слишком часто я в своей жизни делал то, что мне велели другие, и теперь я хочу это изменить. Хочу сам принимать неожиданные, под действием минуты, решения. Хочу не носить ботинок. Это, знаешь ли, освежает, этаким устрашающим образом.

Несколько поворотов, зал с историями, изложенными в витражах, и они пришли к двери в комнату Закери. Тот пытается распахнуть дверь, но она заперта. Он и забыл, что, уходя, запер ее на ключ. Закери вытягивает ключи из-под свитера.

– О, ты все еще его носишь! – замечает Дориан, поглядев на серебряный меч, и Закери не знает, что на это ответить, разве что банально до очевидности подтвердить, что да, все еще ношу и даже редко снимаю, но, отворив дверь, он тут же отвлекается на гневный вопль кота, которого, не подумав, оставил в закрытой комнате.

– Ох, прости меня! – извиняется он перед котом.

Кот молчит и только восьмеркой обтекает его ноги, прежде чем удалиться по коридору.

– Долго он тут сидел? – интересуется Дориан.

– Часа два, наверно.

– Ну, по крайней мере, он провел их в комфорте, – говоря это, Дориан оглядывает комнату, видит картину над камином и, подойдя ближе, внимательно вглядывается в нее. Это ни дать ни взять классический морской пейзаж с парусником, со зловещими облаками и неспокойными волнами, вполне реалистичный, когда б не пираты-кролики. – Думаешь, это случайность? – спрашивает он. – Девушка воображает себя кроликом, она знакома с художницей, а вот, извольте вам, результат: картины с кроликами!

– Думаешь, художница написала их для Элинор?

– Я думаю, что это не исключено, – говорит Дориан. – Я думаю, что здесь кроется история.

– Скорей, много историй, – подхватывает Закери, ставит свою сумку на пол, и бутылка вина звякает о пол.

Он вынимает ее, стряхивает пыль с фонаря и ключей. Разве не любопытно, кто разлил вино в эту бутылку и как долго пролежала она на полке, ожидая, когда кто-нибудь откроет ее. Отчего ж не открыть сейчас?

Глядя на бутылку, Закери хмурится.

– Не осуждай меня, – говорит он Дориану, берет со стола карандаш и с силой вталкивает им пробку внутрь бутылки, – трюк, который он в студенчестве не раз проделывал, когда недоставало подобающих инструментов.

– Да наверняка где-то тут есть штопор, – комментирует Дориан, наблюдая за этим неэлегантным процессом.

– Тебе случалось одобрять мою склонность к импровизации, – отвечает Закери, победно вздымая откупоренную бутылку.

Дориан смеется, а Закери делает большой глоток вина. Вино, вероятно, выиграло бы, если его перелить в графин, а затем и в бокал, но вкус у него насыщенный, приятный и яркий. Светящийся удивительным образом, как фонарь на бутылке. Вино не нашептывает стихов, не остается рассказом на языке и, к счастью, не внедряется в мысли, да и, пожалуй, на вкус оно старше любого рассказа. На вкус оно похоже на миф.

Он предлагает бутылку Дориану, и тот берет ее, задержавшись рукой на пальцах Закери.

– Спасибо, что вернулся за мной, – произносит он вдруг. – Извини, что не упомянул об этом раньше, я все еще как в тумане.

– Ну, в основном это заслуга Мирабель, – говорит Закери. – Я персонаж второстепенный, только и сделал, что дал привязать себя к стулу и отравить. – Происшествие это выглядит ужасно далеким, хотя случилось совсем недавно. – Но мне уже лучше, – добавляет он.

– Спасибо тебе, – повторяет Дориан. – Это было великодушно. Ты ничем мне не обязан, а я. В общем, спасибо. Я думал, что уже не проснусь, а проснулся – и вон где!

– Да не за что, – говорит Закери, чувствуя, что должен сказать больше.

– Сколько дней прошло с тех пор? Четыре? Пять? Неделя? По моему ощущению, больше.

Закери смотрит на него без слов, не зная ответа. Наверно, неделя прошла. Или целая жизнь. Или мгновенье. Мне кажется, я знаю тебя всю жизнь, думает он, но не говорит этого, так что они просто смотрят друг на друга, и произносить что-нибудь необходимости нет.

– Где ты ее взял? – спрашивает Дориан, отпив из бутылки.

– В винной кладовой. Она в дальнем конце бального зала, если пройти мимо того места, где когда-то было Беззвездное море.

Дориан отвечает ему взглядом, в котором тысяча вопросов, но вместо того, чтобы задать хоть один, делает еще глоток и отдает бутылку Закери.

– Тут, надо полагать, было что-то необыкновенное в прежние времена, – говорит он.

– Как ты думаешь, чего ради люди сюда спускались? – спрашивает Закери, отпивая приправленного мифом вина, прежде чем вернуть бутылку Дориану, не в силах понять, отчего это в голове у него суматоха, а сердце бьется как бешеное, от вина или от того, что пальцы Дориана прикасаются к его пальцам.

– Думаю, по той же причине, по которой и мы с тобой здесь, – отвечает ему Дориан. – Они спускались сюда в поисках чего-то. Даже если мы не знаем, чего именно. Чего-то большего, чем то, что у них есть. Чего-то, чему стоит удивиться. Какого-то места, которому можно себя посвятить. Мы с тобой здесь для того, чтобы пройтись по чужим историям и найти свои собственные. Итак, за поиск! – говорит он, приподнимая бутылку.

– За обретение! – повторяет жест Закери, получив ее назад.

– Я рад, что ты прочел мою книгу, – говорит Дориан. – Спасибо, что помог мне ее вернуть.

– Пожалуйста.

– Странно ведь, правда? Так любить книгу. Когда слова на странице становятся до того драгоценными, что кажется, они входят в твою собственную историю, потому что так оно и есть. Это здорово, что кто-то наконец прочел истории, которые я знаю интимно, в мельчайших деталях. Какая понравилась тебе больше других?

Закери обдумывает вопрос вообще и, в частности, использование в нем слова “интимно”. Вспоминает истории, обрывки образов возвращаются к нему, и он рассматривает их просто как сюжеты, не пытаясь, в поисках секретов, разобрать их на части. Смотрит на бутылку в руке, на ключи и фонарь, думает о прорицателях в тавернах и бутылках, распитых на пару в заснеженных постоялых дворах.

– Даже не знаю. Мне нравилась та, где про три меча. Но почти все они, знаешь, как-то полны печали. Пожалуй, все-таки та, что про хозяина постоялого двора и Луну, но мне бы хотелось. – Закери смолкает, сам не зная, чего бы ему хотелось от этой истории. Чтобы она продлилась, пожалуй. Он передает бутылку Дориану.

– Наверное, конца посчастливей?

– Нет… не обязательно посчастливей. Развития, вот бы чего хотелось. Знать, что случилось потом. Чтобы Луна нашла способ вернуться, даже если остаться нельзя. Вообще, знаешь, все эти истории производят впечатление осколков, отрывков из истории какой-то более полной. Всегда будто есть что-то еще, что происходит за рамкой повествования.

Дориан кивает задумчиво.

– Это что, платяной шкаф? – спрашивает он, указывая на него взмахом руки.

– Ну да, – рассеянно кивает Закери. – Это же очевидно.

– Ты проверил его?

– Проверил? В каком смысле? – переспрашивает Закери, но, видя, как недоверчиво вскидывает бровь Дориан, понимает, о чем тот. – А! Нет, не проверял.

Кажется, это единственный настоящий платяной шкаф, он же гардероб, который у него когда-либо был, и, учитывая, сколько времени он провел, сидя в стенных шкафах, буквально и переносно, в самом деле трудно поверить, что он еще не проверил этот на наличие в нем двери в Нарнию.

Дориан передает ему бутылку вина и подходит к шкафу.

– Знаешь, я никогда не был особенно рьяным поклонником Нарнии, – говорит Дориан, пробегая пальцами по резной дверце. – На мой вкус, уж слишком простодушные аллегории. Хотя в романтике не откажешь. Снег. Благородный фавн мистер Тумнус.

Он открывает дверь шкафа и улыбается, хотя Закери непонятно чему.

Протянув руку, Дориан раздвигает вешалки со льном и кашемиром – неспешно, медленно, осторожно. Затягивает действо, не торопится дотронуться до задней стенки шкафа. Продлевает удовольствие.

Ему и слов-то не нужно, чтобы рассказать историю, замечает голос в голове Закери, и тому вдруг отчаянно хочется, чтобы он в этот момент был в том самом свитере, которого коснулась сейчас рука Дориана, и он до того этим смущен, что не сразу соображает, что Дориан, шагнув в гардероб, исчез.

бумажная звезда, до того замученная обстоятельствами и временем, что формой своей лишь смутно напоминает звезду

Человек, на мгновение оказавшийся во времени, в панике мчится по коридору, ищет путь, как из времени выйти.

Служители не могут предсказать действий человека, который потерялся во времени. Откуда им знать, где и когда он появится. Их там в этот момент нет.

Упавший канделябр – дело обычное. Служители могут это предвидеть, у них есть способы узнать наперед, где и когда может свалиться свеча. Есть способы несчастных случаев избежать.

Но служителей теперь уже не так много, как прежде, и все они, в этот момент, заняты совсем другими делами.

Огонек поначалу крадется, но потом расходится, разгуливается, пожирает книги на полках, скручивает бумагу в черную стружку, плавит свечи в потоки раскаленного воска, который тоже отлично огонь разносит.

И вот уже пламя с воем мчится по коридорам, накатывает морским прибоем, поглощает все на пути.

Он врывается в ту комнату, где стоит кукольный дом, заявляет, что он тут хозяин, и целая вселенная пропадает во пламени.

Куклы видят только вспышку, а потом – ничего.

Закери Эзра Роулинс смотрит внутрь шкафа, где немало свитеров, льняных сорочек и брюк, но и только, – и в который раз спрашивает себя, в своем ли он уме.

– Дориан! – зовет он.

Наверно, тот прячется в глубине, сидит в тени на корточках под одеждой, как сам Закери столько раз делал, один-одинешенек во всем мире, неприметный, всеми забытый.

Закери проводит рукой по свитерам и рубашкам, поражаясь тому, что принимает тени за тени в месте, где столь многое является большим, чем оно кажется, и где пальцы его, прикасаясь к твердому дереву, прикасаются взамен к пустоте.

Он смеется, но смех застревает в горле. Входит в шкаф, делает шаг, и там, где должна быть задняя стенка шкафа, там, где пальцы его должны наткнуться на стену, там – пустота.

Еще шаг и другой, кашемир мягко оглаживает ему спину. Свет, доносящийся из комнаты, гаснет. Он вытягивает руку в сторону и стукается о камень. Стена чуть изогнута. Должно быть, туннель.

Закери вслепую продвигается вперед, выставив перед собой руку, и чья-то рука хватается за нее.

– Посмотрим, куда это нас приведет? – шепчет Дориан ему на ухо.

Закери сжимает его ладонь, и так, за руку, они идут по туннелю, и тот приводит их в комнату. Освещена она единственной свечой, поставленной перед зеркалом, так что пламя свечи двоится.

– Сомневаюсь, что это Нарния, – говорит Дориан.

Закери не без труда приспосабливает глаза к освещению. Дориан прав, это не Нарния. Это комната, из которой выходит много дверей.

На каждой двери резной рисунок. Закери подходит к ближайшей, не без сожаления отпустив руку Дориана, но уж слишком ему любопытно.

На двери вырезана девушка с фонарем в руке на фоне темного неба, кишащего крылатыми существами, которые, разинув клювы, шипят и целятся в нее грозными когтями.

– Эту давай не открывать, – говорит Закери.

– Согласен, – кивает из-за его плеча Дориан.

Они перемещаются от двери к двери. Вот резной город с пузатыми башнями и остроконечными шпилями. Вот залитый лунным светом остров.

Одна дверь изображает фигуру за решеткой, которая через прутья тянется к узнику, сидящему в другой клетке, который совсем как тот пират в подземелье. Закери собрался было открыть эту дверь, но Дориан привлекает его внимание к другой.

На той двери – резное изображение празднества. Десятки безликих фигур пляшут под знаменами и фонарями. На одном из знамен выгравирована полная луна в окружении растущих и убывающих полумесяцев.

Дориан открывает эту дверь. Там темно. Он входит внутрь, Закери за ним, но как только он входит, Дориан исчезает. Закери зовет его, оглядывается на комнату с множеством дверей, но та тоже исчезла.

Он отворачивается от исчезнувшей комнаты и видит себя в ярко освещенном коридоре, облицованном книгами.

Две женщины в длинных платьях проходят мимо, чуть не задев его, явно занятые друг другом больше, чем им, проходят, смеясь.

– Добрый день, – говорит он им в спину, но они даже не оборачиваются.

Он смотрит, что теперь у него за спиной. Двери нет, всюду книги. Высокие шкафы плотно, вдоль и поперек, забиты книгами, на которые, это видно, высокий спрос, они потерты, зачитаны, некоторые так и лежат открыты. Несколькими шкафами дальше листает какой-то томик привлекательный молодой человек с шевелюрой рыжей до красноты.

– Простите, пожалуйста, – говорит ему Закери, но человек не отрывается от своей книги. Закери протягивает руку, чтобы коснуться его плеча, и ощущение в пальцах от прикосновения к ткани странное, словно она есть и ее нет. Словно это не реальное ощущение, а идея прикосновения к плечу человека в блейзере. Осязательная версия фильма, который должным образом не озвучен. Закери в изумлении отдергивает руку.

Рыжий смотрит вверх, но как бы мимо него.

– Вы пришли на праздник? – спрашивает он.

– Какой праздник? – переспрашивает Закери, но их прерывают прежде, чем рыжий успевает ответить.

– Уинстон! – зовет мужской голос из-за коридорного поворота, в том направлении, куда ушли девушки в длинных платьях.

Рыжий кладет свою книгу и, слегка поклонившись Закери, уходит на голос.

– По-моему, там был призрак, – небрежным тоном сообщает он тому, кто его звал, и они удаляются по коридору.

Закери смотрит на свои руки. Выглядят они совершенно так же, как раньше. Берет книгу, которую рыжий поставил на полку, и впечатление от нее такое, словно она весома и основательна, но все-таки не вполне, как будто его мозг говорит ему, что он держит книгу, хотя на самом деле книги в руках нет.

Однако ж книга есть. Он открывает ее и, к своему удивлению, узнает отрывки стихов. Сапфо.

Вспомнит со временем кто-нибудь,

верь,

и нас[3].

Закери закрывает книгу и ставит ее на полку, вес ее переносится как бы не совсем одновременно с действием, но, похоже, он уже предвидит эти тактильные несоответствия и понемногу с ними осваивается.

Из другого зала доносится смех. Вдалеке играет музыка. Дело происходит, несомненно, все в той же Гавани на Беззвездном море, но Гавань вокруг вибрирует и живет, и, главное, многолюдна.

Он проходит мимо золоченой статуи обнаженной женщины, но та вдруг шевелится, и тогда становится ясно, что это настоящая женщина, тело которой все сплошь выкрашено золотом. Она тянется к нему, когда он проходит мимо, касается его рукава и оставляет на нем полоски золотистой пудры.

Он идет дальше, и лишь немногие встречные дают понять, что замечают его присутствие, но вообще люди, кажется, каким-то образом чувствуют, что он там есть. Они расступаются, чтобы он мог пройти. Народу становится все больше, и нельзя уже не понять, в каком направлении происходит движение.

Еще один поворот, и он оказывается на широкой лестнице, которая ведет в бальный зал. Лестница увешана фонариками и гирляндами из золоченой бумаги. На каменные ступени золотыми волнами сыпется конфетти, блестящими кружочками садится на волосы, плечи, на подолы платьев и манжеты брюк, плавно кружится над головами.

Закери, как приливом, подхвачен праздничной толпой. Бальный зал, когда он туда входит, выглядит и знакомым, и преображенным на удивление.

Пространство, которое он видел темным, пустым и гулким, заполнено людьми. Люстры пылают, окатывая зал танцующим светом. Потолок усеян серебристыми воздушными шариками. От шариков тянутся вниз длинные поблескивающие ленты, которые – подойдя ближе, это можно разглядеть – утяжелены жемчужинами. Все вокруг колышется, мерцает и золотится. Пахнет медом и фимиамом, мускусом, потом, вином.

Виртуальная реальность не так уж реальна, если ничем не пахнет, замечает голос в его голове.

Ленточные занавеси, свисающие из воздушных шаров, формируют лабиринт, получается, что огромное пространство разделено этими колышущимися полупрозрачными стенами на много пространств. Созданные на время бала комнаты и альковы оживлены виньетками из стульев, каменный пол укрыт пышными цветными коврами, столы задрапированы шелком темнейшей ночной синевы, усеянной звездами, и заставлены медными чашами и вазами, в которых вино, фрукты и сыр.

Женщина в длинном платье служительницы, с волосами, повязанными шарфом, держит большую чашу, наполненную золотистой жидкостью. Окунув туда пальцы, гости вынимают их покрытыми мерцающим золотом. Струйки его стекают у них по рукам, пятнают одежду. Закери примечает, особенно у дам, красноречивые блестящие отпечатки за ушами и на затылке, над декольте и ниже, чем талия.

Ближе к центру ленточные шторы расходятся в стороны, позволяя танцполу занять большую часть зала во всю его ширину, вплоть до арок в самом конце.

Закери движется по краю. Танцоры кружатся так близко, что подолы обмахивают ему ноги. Подойдя к огромному камину, он видит, что тот уставлен свечами: ярусами в очаге и в ряд на каминной полке – и все истекают воском. Между свечей стоят бутыли с водой, дно в них устлано золотым песком, а в воде плавают маленькие белые рыбки с распушенными хвостами, которые, как языки пламени, пылают в свете свечей. Над камином, над огоньками и рыбками – изображение: полная луна в обрамлении прибывающих и убывающих полумесяцев.

Боковым зрением Закери улавливает движение там, где находится в этот момент его рука, и чувствует, что кто-то вкладывает ему в ладонь сложенную бумажку. Он оглядывается, кто бы из тех, кто рядом, мог это сделать, но все вокруг погружены в собственные дела.

Он разворачивает бумажку. Она исписана от руки золотыми чернилами.

Прежде Луна никогда не просила милости ни у Смерти, ни у Времени, но теперь появилось нечто, к чему она стремилась, чего она желала, чего она вожделела больше, чем когда-либо раньше.

Одно место стало для нее бесценным, а человек, который жил там, – еще пуще того.

Луна возвращалась туда так часто, как только могла, украдкой, в запретные мгновенья присвоенного времени.

Она обрела любовь, которой не может быть.

И тогда она решила найти способ сберечь ее.

Закери смотрит на море людей, окружающих его, танцующих, пьющих, смеющихся. Дориана не видно, но, конечно, кто же еще мог написать такое, так что он где-то рядом. Он складывает бумажку, прячет ее в карман и идет дальше по залу.

За камином – столы, уставленные бутылками. Женщина во фрачной паре стоит за ними, разливая и смешивая жидкости в изящных бокалах, и предлагает их всем, кто идет мимо. Закери смотрит, как ловко она работает, сочетая напитки, которые дымятся, пенятся и меняют окрас с бесцветного на золотой, красный, черный и снова бесцветный.

Миксолог, мастерица смешивать коктейли, желает кому-то благословенного Лунного Нового года, вручая ему коктейльный бокал, запечатанный листом сусального золота, который придется взломать, чтобы напиток попробовать. Закери уходит, не дожидаясь взлома.

В укромном уголке мужчина тонкой струйкой рассыпает по полу черно-серый, золотой и цвета слоновой кости песок, создавая сложные и изысканные узоры, круги вроде мандалы, с танцующими фигурами, воздушными шарами и большим костром в центре, ближним кругом из кошек и внешним кругом из пчел. Тонкие детали он прорисовывает по песку кончиком птичьего пера. Закери подходит поближе, чтобы рассмотреть повнимательней, но как только рисунок закончен, художник сметает его и принимается за новый.

Неподалеку лежит на кушетке женщина, наряженная в одни только ленты. Ленты исписаны стихами, они обвивают ее шею и талию, скручиваясь, спускаются между ног. Вокруг нее немало читателей-почитателей, но уж слишком напоминает она тела в крипте, так что Закери совсем было собирается уходить, как в глаза ему бросается текст на одной из лент.

Первым делом Луна направилась переговорить со Смертью.

Закери подходит вплотную и читает дальше, продолжение бежит вдоль руки женщины, обвивая ее запястье.

Она спросила, не могла бы Смерть пощадить одну душу.

Смерть готова выполнить любое желание Луны, если это в ее силах, ибо Смерть – это сама щедрость.

Это простой подарок, который легко дается.

На этом лента заканчивается, обвившись вокруг безымянного пальца женщины. Закери прочитывает и другие ленты, но там о Луне ничего нет.

Следуя дальше, он выходит в ту часть бального зала, где сотни книг за корешки подвешены к потолку так, что они распахнуты и парят. Он протягивает руку, трогает ту книгу, что у него прямо над головой, страницы ее трепещут в ответ, и вся стая книг перестраивается, меняя строй, как караван гусей.

Мерещится, что по другую сторону танцпола стоит Дориан, и он пытается пробраться туда. Движется вместе с толпой. Ужасно много народу. Порой он ловит на себе любопытные взгляды, не более того, но все-таки он уже чувствует себя менее призрачным, пространство и люди вокруг выглядят посущественней. Он почти что чувствует пальцы, которые мимоходом задевают его.

– Вот вы где, – звучит голос рядом с ним, но это не Дориан, а тот рыжеволосый молодой человек, что листал томик античной поэзии.

Он где-то оставил свой блейзер, и руки его сверху донизу в золотых потеках. Закери думает, что он ослышался и обращаются к кому-то другому, но рыжий смотрит прямо на него.

– Вы из когда? – спрашивает он.

– Что? – удивляется Закери, все еще не уверенный, что разговаривают именно с ним.

– Вы ведь не из сейчас, – говорит рыжий, поднимая золотую ладонь к лицу Закери и легонько проводя пальцами по его щеке.

Как ни поразительно, но Закери это прикосновение ощущает и так этим удивлен, что забывает ответить. Рыжий жестом дает понять, что неплохо бы потанцевать, но тут толпа их разводит, и Закери теряет его из виду.

Он перемещается к краю зала, подальше от столпотворения. Казалось, что музыканты находятся позади, но теперь флейта звучит прямо перед ним, а ударные – где-то слева. Заметно, что свет уже не такой яркий, наверное, воздушные шарики притомились, спустились ниже, и зал становится как-то тесней. На одном из кресел валяется золотистое платье, сброшенное, как змеиная кожа.

Добравшись наконец до стены, Закери обнаруживает, что она исписана золотыми мазками кистью по темному фону. Прочесть, что написано, трудно, металлический пигмент отражает свет то тускло, то слишком ярко. Закери идет вдоль стены, разбирает слова, и сюжет разворачивается дальше.

Луна побеседовала со Временем.

(Давненько они не беседовали.)

Луна попросила Время не трогать одно место и одну душу.

Время ответило не сразу, но, ответив, поставило одно условие.

Время поможет Луне, только если Луна, в свой черед, поможет Времени найти способ удержать Судьбу.

Луна пообещала помочь, хотя и не знала пока, как сделать несломанным то, что уже сломали.

И тогда Время согласилось упрятать то место подальше, так, чтобы звезды его не видели. И теперь там, в этом месте, дни и ночи текут иначе. Необыкновенно медлительно. Ласкающе-томно.

На этом послание, написанное золотом по стене, заканчивается. Обернувшись к залу, Закери смотрит, как дрейфуют мимо люстр воздушные шары, как вальсируют танцующие, как девушка, стоящая неподалеку, пишет что-то по голому телу другой девушки, не стихами, а прозой, причем той же золотой краской, которую кто-то, видимо, позаимствовал, чтобы исписать стену. Мимо проходит мужчина с подносом, полным маленьких пирожных, глазированных стихами. Кто-то протягивает Закери бокал вина, а потом бокал исчезает, и Закери не уследил, куда он делся.

Он обшаривает взглядом толпу в поисках Дориана, а сам вертит в голове мысль, как ему удалось затеряться во времени, которое в данный момент течет так замедленно-странно, и что надо сделать, чтобы вернуться назад, когда взгляд его падает на мужчину наискосок, тоже опершемуся на стену, мужчину со сложно заплетенными белыми косами, которые присыпаны золотом, но в остальном Хранитель совершенно не изменился. Ни днем моложе, ни днем старше. Он внимательно наблюдает за кем-то в толпе, но Закери не видно, за кем. Какой сейчас может быть год, думает он, но моды представлены столь разнообразно, что догадаться непросто. Двадцатые годы? Тридцатые? И интересно, может ли Хранитель его видеть, и сколько Хранителю лет, и на кого это он так пристально смотрит.

Пытаясь проследить направление взгляда Хранителя, он проходит сквозь арку, что ведет к лестнице, уставленной свечами и фонариками, которые отбрасывают живые, подвижные, золотящиеся блики на волны, набегающие из темноты.

Замерев, Закери смотрит на мерцающий прибой Беззвездного моря, а потом делает шаг к нему, и другой, но тут кто-то тянет его назад. Этот кто-то обхватывает одной рукой его грудь, а другой закрывает ему глаза, утихомиривает головокружение, приглушает золотистый свет свечей и фонариков.

Голос, который он узнает повсюду, шепчет ему в ухо:

– Итак, Луна нашла способ сберечь свою любовь.

Дориан ведет его назад, на танцпол. Закери ощущает присутствие множества людей вокруг, по-настоящему ощущает, безо всякой задержки, даже не видя их, хотя в данный момент чувства его полностью настроены на голос, шепчущий в ухо, на дыхание, согревающее ему шею, и он совершенно готов позволить Дориану довести и его, и историю про Луну туда, куда только тот пожелает.

– Постоялый двор, который стоял когда-то на одном перекрестке, стоит теперь на другом, – продолжает Дориан, – там, где глубоко и темно, где мало кто его обнаружит, на берегу Беззвездного моря.

Дориан снимает руку с глаз Закери и разворачивает его, почти что раскручивает так, что они стоят лицом к лицу, танцуя в центре толпы. Волосы Дориана усыпаны золотом, струйки которого сбегают по шее на кафтан.

– Постоялый двор стоит там и посейчас, – говорит он и замолкает так надолго, что Закери совсем было решает, что на сем история кончилась, но тут он наклоняется ближе. – Вот куда уходит Луна, когда ее не видно на небе, – медленно выдыхает он каждое слово прямо Закери в губы.

Тот делает движение, чтобы свести на нет то расстояние, что меж ними еще осталось, но прежде того раздается оглушительный треск. Пол вздрагивает под их ногами. Дориан теряет равновесие, Закери хватает его за руку, чтобы он не врезался в танцоров, но никаких танцоров тут больше нет. Нет больше вообще ничего. Ни воздушных шариков, ни музыкантов, ни бального зала.

Они стоят вдвоем в пустой комнате с резной дверью, которая упала с петель, и праздник, изображенный на ней, разбит вдребезги.

Закери открывает рот, чтобы спросить, что случилось, но за первым взрывом следует еще один, осыпающий их градом камней.

бумажная звезда, забрызганная золотой краской

Беззвездное море поднимается.

Совы наблюдают, как время приливов и отливов сдвигается, поначалу совсем ненамного.

Они летают над волнами, которые бьются о давно безлюдные берега.

Своими криками они призывают к осторожности и выражают восторг.

Время пришло. Они ждали так долго.

Они кричат и радуются до тех пор, пока море не поднимется так высоко, что и они вынуждены искать укрытие.

Беззвездное море не перестает подниматься.

Теперь оно затопляет Гавань, сбрасывает книги с полок, забирает Сердце себе.

Конец пришел.

И вот тут Совиный король приносит будущее на своих крыльях.

Закери Эзра Роулинс кувырком преодолевает занавес из кашемира и льна, стаскивая по пути с плечиков свитера и рубашки. Они с Дорианом вваливаются обратно в гардероб, а туннель позади них рушится, вздымая облака пыли.

В комнате попадали с полок почти все книги. Недопитая бутылка валяется, остатки вина красной лужей разлились по краю стола. Кролики-пираты терпят кораблекрушение на полу у камина.

Еще один толчок приводит к тому, что шкаф рушится, и Закери кидается к двери, по пути успев схватить сумку и набросить ее на плечо. Дориан следует за ним по пятам. Направляются они к Сердцу, потому что куда же еще идти во время землетрясения, когда находишься под землей.

Толчки прекратились, но разрушения очевидны. Они спотыкаются об упавшие книги, мебель, задерживаются, чтобы высвободить полосатую кошку, загнанную в угол опрокинувшимся столом. Кошка уносится прочь, не поблагодарив.

– Вот не думал я, что она действительно на это пойдет, – говорит Дориан, глядя, как еще один встопорщенный кот перепрыгивает через свалившийся канделябр, прежде чем исчезнуть во тьме.

– Кто пойдет и на что? – переспрашивает Закери, но тут впереди что-то опять грохочет, и они идут дальше, в направлении, противоположном тому, куда дернула кошка, что Закери отмечает про себя как плохой знак.

Прямо перед тем, как им войти в Сердце, откуда слышится на повышенных тонах разговор, но слов не разобрать из-за несущегося оттуда неприятного металлического лязга, Дориан оттягивает его назад и, упершись рукой в стену, блокирует ему путь.

– Мне очень важно, чтобы ты кое-что знал, – говорит он. Тут в Сердце снова раздается грохот, и Закери оглядывается на шум, но Дориан, запустив свободную руку ему в волосы, разворачивает его лицом к себе.

Так тихо, что Закери едва в силах расслышать его за лязгом и криками, Дориан говорит:

– Мне нужно, чтобы ты знал: то, что я чувствую к тебе, это настоящее. Потому что я думаю, что и ты чувствуешь то же самое. Я столько всего в жизни прошляпил, я не хочу потерять и это.

– Что?! – отзывается Закери, который совсем не уверен, что правильно все расслышал, и поподробней хочет услышать про те чувства, о которых идет речь, не говоря уж о том, почему, собственно, Дориан выбрал такое на редкость неподобающее время, чтобы завести такой разговор, и тут оказывается, что никакой это не разговор, потому что Дориан, чуть задержавшись на нем взглядом, отпускает его, поворачивается спиной и уходит.

Закери, несколько обалдев, остается стоять у стены. Пол снова вздрагивает, и несколько книг, кувыркаясь и чуть не задев его, слетают вниз.

– Да что, черт возьми, тут происходит? – громко говорит он, и никто, даже голос в его голове, ничего не предлагает в ответ.

Поддернув ремень сумки повыше, он следует за Дорианом.

Войдя в Сердце, они видят, в чем причина лязга: заводная вселенная сломалась, маятник болтается как попало; раскачиваясь, он наматывает на себя металлические обручи, на которых держатся планеты; механизм наверху тщетно пытается ими управлять, и, дергаясь, они с неравными интервалами один за другим срываются вниз, ударяясь о пол и разбивая в пыль и до того уже треснутую плитку. Золотые стрелки в виде рук целы, но одна наклонена к хаосу на полу, а другая обвиняюще указывает на груду камней, наваленных там, где раньше была дверь к лифту.

Крики из кабинета Хранителя становятся громче. Дориан, запрокинув голову, смотрит на рушащийся часовой механизм, и Закери понимает, что тому так и не удалось увидеть Сердце таким, как оно было, и все, что происходит вокруг них, кажется ему до того несправедливым, что в отчаянии он на мгновение – всего на мгновение – жалеет, что они вообще здесь оказались.

Голос Хранителя – первый, который становится различим.

– Ничего подобного я не разрешал, – говорит, нет, кричит он кому-то, кого Закери не видит. – Я понимаю.

– Ничего ты не понимаешь! – прерывают его, и Закери узнает этот второй голос не потому, что вспомнил Аллегру, а потому, в основном, что Дориан бок о бок с ним буквально застывает на месте. – Это я понимаю, потому что видела, к чему это приведет, и не допущу, чтобы это случилось! – кричит Аллегра, а затем появляется перед ними в дверях кабинета все в той же своей шубе, с изломанными гримасой гнева губами в красной помаде. Вослед за нею выходит Хранитель в усыпанной пылью мантии.

– О, мистер Роулинс! – небрежно замечает Аллегра, как будто не орала секунду назад, как будто не стоят они под дождем из осколков рушащегося с лязгом металла и трепещущих книжных страниц, силой тяготения высвобождаемых из своих переплетов. – Вижу, вы еще живы! А ведь я знаю кое-кого, кто был бы доволен этим.

– Что? – сбивается Закери, потому что на самом деле хочет сказать: “Кто бы это мог быть?” – но и этот неуместный вопрос заглушается гулом у него за спиной, и Аллегра не отвечает.

Какое-то время ее глаза мечутся туда-сюда между ним и Дорианом (тот ее глаз, что голубой, сверкает даже ярче, чем ему помнится), и на секунду у Закери вспыхивает впечатление, что на него смотрят, что его действительно видят впервые, – вспыхивает и исчезает.

– Вы даже не знаете, – вещает Аллегра, и Закери не может понять, к нему она обращается или к Дориану, – вы понятия не имеете, зачем вы здесь. – К нам обоим, похоже, думает Закери, в то время как Аллегра в открытую переключается на Дориана. – А вот с тобой у нас есть незаконченное дельце.

– Мне нечего тебе на это сказать, – отвечает ей Дориан.

Вселенная усиливает это заявление, с пронзительным звоном уронив что-то на кафельный пол.

– А с чего ты взял, что я намерена разговаривать? – саркастически интересуется Аллегра, идя им навстречу, и только когда они оказываются почти что лицом к лицу, Закери видит в ее руке полускрытый меховой манжетой пистолет.

Хранитель, который следовал за Аллегрой, реагирует прежде, чем Закери осознает, что происходит. Схватив ее за запястье, он заламывает ей руку и выхватывает пистолет, но нажать на спуск она все-таки успевает. Пуля летит вверх, а не туда, куда была нацелена, прямо в сердце Дориана.

Угодив в одну из золотых стрелок-рук, которые все еще не упали, пуля отбрасывает ее назад так, что стрелка врезается в шестеренки.

Отрикошетив от стрелки, пуля застревает в кафельной стене, в самом центре фрески, которая когда-то изображала собой тюремную камеру с девушкой по одну сторону решетки и пиратом по другую, но фреска растрескалась и выцвела, и тот урон, что нанес ей сейчас маленький комочек металла, не отличить от повреждений, причиненных ей временем.

Механизм, который вращал планеты, рушится уже не частями, а целиком, и на этот раз крытый плиткой каменный пол поддается под его весом, и камень разверзается широкой трещиной, в которую виден не еще один заполненный книгами зал, как ожидал Закери, а зияющая между скал пропасть, провал, дна которому нет, только тени и тьма.

Ты забыл, что мы под землей, замечает голос у него в голове. Ты забыл, что это означает, продолжает он, и Закери уже больше не убежден, что голос, в конце концов, обретается в его голове.

Маятник отрывается от остатков искореженного металла и валится вниз. Закери, припомнив бутылку от шампанского, ждет, когда он ударится о дно, но дождаться не может.

Трещина на глазах разрастается от расщелины до разлома, до пропасти, увлекая в свое чрево камни, напольную плитку, планеты, разбитые люстры и книги, и, словно волна прибоя, стремительно приближается к тому месту, где они все стоят.

Закери отступает на шаг назад, в дверной проем кабинета. Чтобы поддержать, Хранитель берет его за предплечье, и кажется, что все, что случается вслед за этим, происходит замедленно, хотя на самом деле занимает всего лишь мгновение.

Край отверстия подползает к Аллегре, она оскальзывается, пол осыпается под ее ногами, и, пытаясь устоять, она тянется ухватиться за что-то, за что угодно.

Пальцы ее вцепляются в Дориана, в полу его кафтана цвета ночного неба, того, что с пуговицами, как звезды, и она тянет за собой и кафтан, и человека, который в него одет, и вместе они проваливаются в разверстую пропасть.

На долю секунды Закери встречается взглядом с Дорианом, и в памяти его вспыхивают слова, которые Дориан сказал ему минутами, секундами, мгновением раньше.

Я не хочу это потерять.

И все, Дориан исчезает из виду, и Хранитель удерживает Закери на краю пропасти, а тот кричит изо всех сил в черноту под ногами.

Бумажная звезда, которую развернули и снова сложили в маленького единорога, но единорог помнит то время, когда был звездой, и время еще более раннее, когда был частью книги, а иногда единорог видит сны о том времени, когда, еще до книги, был деревом, и еще раньше, еще больше вглубь, когда был другого рода звездой

Сын предсказательницы судьбы идет сквозь снегопад.

У него в руке меч, который лучший кузнец-оружейник выковал задолго до того, как он родился.

(Братья меча оба утрачены, один уничтожен в огне, чтобы стать чем-то иным, а второй затонул в море и позабыт.)

Теперь меч покоится в ножнах, которые когда-то носила одна лихая любительница приключений, погибшая в попытке защитить того, кто был ей дорог. И ее меч, и ее любовь потеряны вместе с остальной частью ее истории.

(Какое-то время об этой авантюристке слагали песни, но в стихах было мало правды.)

Так, облаченный в историю и миф, сын гадалки, предсказательницы судьбы, смотрит на свет, сияющий вдалеке.

Он думает, что почти у цели, но ему еще идти и идти.

выдержки из секретного дневника Катрины Хокинс

Ну все, буду писать от руки, потому что инету я больше не доверяю.

Не то чтобы я когда-нибудь ему доверяла.

Но вот это вот уже перешло всякие пределы.

И не то чтобы оно не переходило их раньше.

Но все равно.

Я собираюсь переписать все то, что пока что узнала, чтобы не потерять это снова. Я распечатала то, что было в ноутбуке, а потом удалила файлы, но перепишу все сюда, прежде чем разорвать и выбросить распечатки.

Они каким-то образом стерли все с моего телефона, так что заметки, которые были там, потеряны и полностью я восстановить их не смогу, но постараюсь воссоздать то, что помню, здесь, максимально близко к хронологическому порядку.

Для экстренных случаев у меня есть одноразовый телефон.

Идея состоит в том, чтобы как можно больше информации поместить на один носитель, который всегда можно иметь при себе.

Теперь только я и ты, дорогой блокнот.

Надеюсь, что сумею потом прочесть то, что здесь накарябала.

Надеюсь, к чему бы это все ни привело, оно того стоит.

Когда бы оно ни случилось.

Забавная обнаружилась штука: когда взрослые люди вдруг исчезают с концами и очевидные доказательства насильственной смерти отсутствуют, никто и не чешется предпринять всерьез детективное следствие или что-то вроде того. Нет.

Так что я взяла это на себя.

Отчасти потому, что меня взбесила фразочка “да люди пропадают все время!”, которую мне в полиции отпустили, и отчасти еще потому, что, думаю, я виделась с З. чаще, чем кто-то еще, в те последние несколько дней.

В полиции поинтересовались, зачем это З. поехал в Нью-Йорк, а я ведь знала, что там был костюмированный бал (и сообщила об этом, и они сказали, что разберутся, но непонятно, разбирались или нет, они так на меня смотрели, будто я все сочиняю, когда я прибавила, что З. одолжил у меня маскарадную маску), но выглядело это все так, будто он решился ехать в самую последнюю минуту, незапланированно, поэтому я попыталась отмотать события на пару дней до того.

Он казался в те дни таким. Ну, я не знаю. Как бы обычным, но при этом как бы таким… утрированным. Как будто он здесь и в то же время не здесь. Все время думаю о том разговоре на снегу, когда я попросила его поучаствовать в семинаре, и о том, как это было. Он был рассеян, чем-то отвлечен, и мне все хотелось спросить, чем именно, но потом, когда мы вышли после семинара, с нами все время была Лекси, и я знала, что он недостаточно знаком с Л. для таких разговоров, а потом он ушел.

В полиции не любят фраз типа “он казался рассеянным”, когда вы не знаете, что могло являться причиной этой рассеянности.

И правда, пустые слова. Разве не все думают о чем-то своем, сплошь да рядом? И еще им не понравилось, когда в ответ на вопрос, о чем мы переписывались по телефону, я сказала, что в основном о шарфе Гарри Поттера, который я ему вязала тогда.

“Когтевранский шарф? Вы серьезно? Разве не пора вам уже такие штуки перерасти?” – спросил меня один следак тем снисходительным тоном, каким взрослые говорят с подростками-миллениалами.

Я пожала плечами.

Мне стыдно, что я пожала плечами.

“Насколько хорошо вы его знаете?” – спросили меня в полицейском участке, угощая тепловатым пакетированным чаем из экологически вредной одноразовой посудины. Чай пытался быть чем-то покруче, чем вода с привкусом листьев, но не преуспел.

Насколько хорошо вообще кто-нибудь кого-нибудь знает? Мы пересекались на нескольких семинарах, и потом, все видеоигроки более-менее знакомы между собой. Иногда мы болтали, где-нибудь в баре или у паршивой кофеварки в холле айти-факультета. Трепались об играх, коктейлях, книгах – и были всего лишь детьми, и не заботились о том, чтобы перестать быть только детьми, хотя другим казалось, что, пожалуй, уже бы пора.

Мне хотелось сказать им, что я знаю З. достаточно хорошо, чтобы иметь право попросить его об одолжении и самой ему чем-то помочь. Я знала, какой коктейль он в баре закажет, и что если в меню там не будет ничего особенного, то он попросит “сайдкар”. Я знала, что у нас схожие взгляды на то, что игры могут быть чем-то более значимым, чем просто стрелялки, что игры могут быть всем чем угодно, включая стрельбу. Иногда по вторникам он ходил со мной на танцы, потому что нам обоим нравилось, когда клубы не переполнены, и я знала, что он в самом деле хороший танцор, но требовалось влить в него не меньше двух порций, прежде чем вытащишь его на танцпол. Я знала, что он прочел бездну романов и был феминистом, и если я видела его в кампусе до восьми утра, то, значит, он еще не ложился. Я знала, что мы близились к той точке отношений, когда ты из приятеля становишься другом, которого при нужде можно попросить перетащить мертвое тело, но все-таки эту точку мы пересечь не успели. Вот как бы пройдешь вместе еще один квест, заработаешь еще пару очков взаимного одобрения, и тогда это перерастет во что-то немного более комфортное, – но, в общем, нам времени не хватило понять, куда развивается наша дружба.

– Мы были друзьями, – сказала я полицейским, и это прозвучало и правильно, и неправильно.

Они спросили, встречался ли он с кем-нибудь, и я ответила, что не думаю, что встречался, и после этого они перестали верить, что мы были друзья, потому что про такое друг, конечно же, должен знать. Я чуть было не сказанула, что знаю, что у него был неприятный разрыв с тем парнем из Массачусетского технологического (тот звался именем существительным, Белл или Бэй, что-то такое), но я промолчала, потому что случилось это сто лет назад, и случилось, я почти в этом уверена, в основном из-за проблем с расстоянием, да и, по сути, никакого отношения к тому, что произошло, не имеет.

Они спросили, не думаю ли я, что он мог что-то такое выкинуть – например, спрыгнуть с моста, и я ответила, что не думаю, но я, по правде сказать, как раз думаю, что большинство из нас большую часть времени в двух шагах от того, чтобы спрыгнуть откуда-то, и никогда не знаешь, в какую пучину спихнет тебя наступающий день.

Они взяли у меня номер телефона, но звонка я не дождалась.

Пару раз я сама звонила, оставляла сообщения, хотела узнать, не выяснилось ли чего.

Но мне так никто и не перезвонил.

Сын предсказательницы судьбы стоит в заснеженном поле. Снег, будто его мало, продолжает валить, падает, оседая на оправе очков, на волосах. По краям поля – деревья с оснеженными ветками. Ночное небо затянуто облаками, но мягко светится, потому что за облаками кроются луна и звезды.

Закери оборачивается, и за спиной у него дверь, прямоугольная рама, которая торчит сама по себе посреди поля, и сквозь нее виднеется хрустальная пещера. Дальний свет костра отражается в хрустале, бросая блики на снег, но факел, что был у него в руке минуту назад, пропал, и исчезла сова.

Воздух, наполняющий его легкие, свежий и островатый, им больно дышать. Все кажется каким-то чрезмерным. Пространство слишком широкое, слишком распахнутое. И как-то слишком холодно и слишком странно.

Вдалеке виднеется огонек, который по мере того, как Закери бредет к нему под лениво кружащимися снежинками, разбивается на множество огоньков, нанизанных вдоль фасада какого-то удивительно знакомого на вид здания. Из трубы поднимается струйка дыма, вьющаяся сквозь снег к звездам.

Он тут был, именно в этом месте. Неужели это было всего несколько недель назад? Может быть. А может, и нет. Это место ничуть не меняется, год за годом.

Закери Эзра Роулинс проходит мимо выкрашенного густо-синей краской амбара, который в ночи кажется черным, и по заснеженным ступенькам поднимается на заднее крыльцо материнской фермы. Он стоит там под дверью, замерзший, растерянный. За спиной у него меч в старинных кожаных ножнах. На нем старинный сюртук, потерянный было во времени и обретенный.

Он поверить не может, что Мирабель отправила его домой.

Но он здесь. Он чувствует снег на своей коже, истертые доски под ногами. По карнизу, по столбикам мерцают гирлянды огоньков. Крыльцо усыпано ветками остролиста, обернутыми серебряными лентами, у перил поставлены чашки с угощением для фей.

Запах снега приправлен дымком разожженного очага и коричным печеньем, только что вынутым из духовки.

Дом полон людей. Смеха. Звона бокалов. Звучит джаз, в исполнителе угадывается Винс Гуаральди.

Светятся заиндевелые окна. Зимнее празднество – это разбитая на прямоугольники изморозь света и цвета.

Закери оглядывается на амбар и сад. Машины выстроились вдоль всей подъездной дорожки, некоторые знакомы ему, другие нет.

На опушке леса, за амбаром, стоит олень, смотрит на него сквозь снег.

– А, вот и ты, – звучит голос из-за спины, и Закери бросает в холод и в жар. – Я тебя искал.

Олень исчезает в лесу. Закери оборачивается на голос.

Позади него на крыльце стоит Дориан. Волосы пострижены короче, чем раньше. Выглядит отдохнувшим. На нем норвежский свитер с узором из оленей и снежинок, намекающий на ироническое отношение к празднику и в то же время невероятно ему льстящий. Ступни в полосатых шерстяных носках ручной вязки – и никакой обуви.

В руке у него стакан виски с кубиками льда в форме звезд.

– А что стряслось с твоим свитером? – интересуется Дориан. – Я-то полагал, что носить его после победы в конкурсе на самый уродский свитер – это святое дело, разве нет?

Закери молча на него смотрит. Он не в силах понять, что этот столь памятный ему человек делает в этом совершенно отдельном от него, но столь же памятном ему, Закери, окружении.

– Ты как, нормально себя чувствуешь? – спрашивает Дориан.

– Но как ты здесь оказался? – вопросом на вопрос отвечает Закери, обретя наконец голос.

– А меня пригласили, – отвечает ему Дориан. – Нас с тобой уже сколько лет сюда приглашают, ты и сам это знаешь.

Закери оглядывается на дверь в поле и не видит ее сквозь снег. Чувство такое, словно ее никогда не было. Как будто она приснилась ему во сне. Была приключением, которое он сам для себя придумал.

Может, ему и сейчас снится сон, но что-то не помнит он, как заснул.

– А где мы с тобой познакомились? – спрашивает Закери человека, который стоит рядом с ним. Дориан, вскинув бровь, после короткой паузы подхватывает игру.

– На Манхэттене. На вечеринке в отеле “Алгонкин”. После нее мы пошли по снежку прогуляться, засели в одном из, знаешь, таких полутемных баров, проговорили там до рассвета, а потом я, будучи джентльменом, проводил тебя до отеля. Это что, проверка?

– И когда это было?

– Почти четыре года назад. Не хочешь вернуться в дом? Мы можем отпраздновать эту дату.

– Что… чем ты зарабатываешь на жизнь?

Тут физиономия Дориана выражает уже не столько скепсис, сколько тревогу, но все-таки он отвечает.

– Ну, в прошлый раз, когда я этим интересовался, я числился редактором при книжном издательстве. Хотя напрасно я это сказал, потому что, раз ты про это забыл, я смог бы вынудить тебя показать мне наконец тот проект, с которым ты так носишься, который то ли книга, то ли видеоигра. Ну тот, с пиратом. Ну что, прошел я испытание? А то тут холодновато.

– Этого не может быть.

Закери тянется к перилам крыльца, опасаясь прикоснуться к человеку, который стоит с ним рядом. Деревянные перила под его пальцами вполне материальны, снежинки, падая на одеревенелую слегка руку, колюче обжигают кожу и тают. Все вокруг как бы слегка деревенеет.

– Уж не перепил ли ты ненароком этого пунша, который изготовила Кэт. Она ведь привесила к нему бумажку-предупреждение, почему я и предпочитаю вот это. – Дориан приподнимает свой стакан с виски.

– А что произошло с Мирабель? – спрашивает Закери.

– А кто это – Мирабель? – Дориан пригубливает стакан.

– Не знаю. – честно говорит Закери.

Да, он не знает. Похоже, что нет. Наверно, он ее сочинил. Слепил из мифов и краски для волос. Будь она настоящая, была бы сейчас здесь, его матушка как раз таких любит.

Тревога снова отражается на лице Дориана, преимущественно в области бровей.

– У тебя что, опять вспышка? – спрашивает он.

– Что у меня?

Дориан рассматривает содержимое своего стакана и делает это слишком внимательно. Когда он наконец прерывает молчание, каждое его слово звучит подчеркнуто спокойно, а тон ровный и как бы отрепетированный.

– В прошлом случалось такое, что тебе было трудновато различить фантазию и реальность, – говорит он. – И бывало, что ты ничего не помнил или помнил то, чего никогда не было. Мы называем это вспышками. У тебя их давно не было. Я надеялся, что новые лекарства помогли, но, возможно.

– Нет у меня никаких вспышек, – протестует Закери, но произносит это с трудом. Дышать становится невмоготу, каждый вдох – сплошная путаница и лед. Руки мелко трясутся.

– Зимой всегда обострение, – говорит Дориан. – Мы справимся с этим.

– Я. – начинает Закери, но закончить не может. Не владеет собой. Земля больше не кажется твердой, уходит из-под ног. Реальность от фантазии и вправду не отделить. – Я не знаю.

– Вернись в дом, милый. – Дориан наклоняется к нему, чтобы поцеловать. Движение небрежно-привычное. Как будто он проделывал это уже тысячу раз.

– Это история, – шепчет Закери в губы Дориана прежде, чем они коснутся его. – Это история, которую я рассказываю себе самому.

Подняв дрожащую руку к губам Дориана, он легонько отталкивает его. На ощупь Дориан совсем как живой. Теплый, знакомый, родной. Было бы куда легче, если б не так.

Голоса и музыка, доносящиеся из дома, смолкают, будто кто-то, повернув регулятор, выключил звук.

– Ты что, неужели в пижаме? – спрашивает его идея, представление о Дориане.

Закери поднимает глаза к небу. Облака разошлись. Снег прекратился.

На него смотрит луна.

– Тебя тут быть не должно! – выкликает Закери, обращаясь к луне. – И меня тут быть не должно, – говорит он себе.

Он снова обращается к идее Дориана, одетой так, как полагалось бы нарядиться его спутнику, приглашенному на праздник по случаю зимнего солнцестояния, который ежегодно устраивает его мать, идее, которая радует его почти так же сильно, как ужасает.

– Боюсь, мне пора.

– Ты о чем? – спрашивает Дориан.

– Я хотел бы остаться здесь, – говорит он, и это правда. – Или, возможно, в какой-то другой версии этого места. И еще я думаю, что, наверно, люблю тебя, но поскольку на самом деле ничего этого сейчас не происходит, то я должен уйти.

И, развернувшись, Закери идет обратно тем путем, которым сюда пришел.

– Наверно? – кричит ему вслед Дориан.

Закери справляется с острейшим желанием оглянуться. Ведь это не настоящий Дориан, напоминает он себе.

Он продолжает идти, хотя ему хочется остаться. Идет по залитому лунным светом снегу, удаляясь от дома, хотя ему кажется, что он движется назад. Может быть, это было испытание. Вернуться – значит пойти вперед.

Направляется он к двери, что стоит в поле, но, подойдя, видит, что двери нет. Уже нет.

Есть только снег. Сугробы тянутся до самого леса. Закери вспоминает пергаментную карту из палатки, которую он не взял с собой. Там как раз значились два здания, окруженные лесом. Но фермерского дома он больше не видит, только знает, в каком направлении тот был, если есть еще вообще. Он пытается вспомнить, куда указывала стрелка на карте, на какую часть леса, или хотя бы откуда смотрел на него олень, но не может и решает, что ему все равно.

Если то, что с ним происходит, – это история, которую он рассказывает сам себе, он вполне может велеть себе идти вперед.

Подальше отсюда.

Закинув голову, он смотрит в звездное небо. Луна глядит на него сверху вниз.

– Нас здесь быть не должно! – снова кричит он ей.

Луна молчит.

Наблюдает, и все.

Ждет, что случится дальше.

выдержки из секретного дневника Катрины Хокинс

Сочинив для айти-факультета горестную историю про то, как пропал мой друг и про несуществующий имейл от него, который я якобы “случайно” удалила, для чего и вправду пришлось пустить искреннюю слезу, я добилась того, что они проверили университетскую электронную почту З., а ведь полиция сделать это не почесалась. Ни одного сообщения после того дня, как он исчез, – но, похоже, и до этого тоже ни одного. В январе вообще ничего, что крайне странно. Я-то была твердо уверена, что по какому-то делу переписывалась с ним электронно в первой неделе января и уж точно пересылала ему январское расписание занятий.

Я проверила свою собственную электронную почту, и там вообще ничего от З., вообще ни слова за несколько месяцев, а я знаю, что там что-то да было.

Я перерыла все в его комнате. Дождалась, когда на этаже было пусто. Взломать замок оказалось несложно, все внутренние замки в кампусе – фигня.

Ноутбук его там был, и я его, конечно, включила, но кто-то там уже до меня полазил и сбросил все на заводские настройки по умолчанию. Даже защиты паролем не было. Все его файлы исчезли, все игры, и эта отличная картинка из “Бегущего по лезвию”, которая была у него обоями на экране – ничего! Только стандартный набор природных фоток.

Это черт знает что.

Поискала в комнате библиотечные книги, но ничего не нашла. Может, он взял их с собой в Нью-Йорк, с него станется. У него всегда была куча библиотечных книг.

Единственной неординарной штукой, которую удалось найти, оказался листок бумаги, валявшийся под кроватью. Он лежал под носком, так что его легко было проглядеть (З., должно быть, стирал раз в два дня, даже одежда, разбросанная по полу, была чистой), и листок явно был вырван из того блокнота, который лежал на столе.

Он весь исчеркан каракулями, как будто З. делал заметки, занимаясь чем-то другим. Большей частью ничего не понять, но посередине – рисунок. Ну, три рисунка.

Пчела, ключ и меч.

В одну линию сверху вниз.

Расположены они в прямоугольнике, который вроде напоминает дверь, – а может, это просто прямоугольник, художник из З. так себе. Пчела больше похожа на муху, но по спинке у нее полоски, так что, надо полагать, все-таки это пчела.

Мне показалось, что это может быть важно, поэтому я листок прикарманила.

И еще я украла его PS4, игровую приставку.

Зуб даю, им не хватило ума, чтобы стереть то, что там.

Но и З., видно, не хватило ума, чтобы, сохраняя игры, оставлять там подсказки. Или времени ему не хватило, или предусмотрительности, или чего-то еще. Детектив во мне сильно разочарован.

И в PSN, в профессиональной социальной сети, – также ничегошеньки нет.

Может, у него был свой секретный блокнот. Если так, то, скорее всего, он взял его с собой.

Похоже, вымышленные тайны, как их описывают в книгах, обеспечены большим количеством улик, чем та тайна, с которой столкнулась я. Ну, к примеру, уликами, которые приводят к другим уликам. Мне хотелось понять, в каком направлении следовать, найти путь, – но то, что у меня набралось, это второсортные пустяки, которые вообще непонятно, куда ведут.

Ну, не знаю, что я ожидала найти, может, человека какого-то, кому он написал и рассказал о своих планах или что-то такое. Если, конечно, планы у него были. Может, и не было никаких планов.

Зато я нашла тот благотворительный фонд, что устроил ту костюмированную вечеринку, на которую пошел З., – я придерживаюсь версии, согласно которой он действительно на нее пошел, ведь известно, что он зарегистрировался в отеле, потому что полиция это проверила, так что она не совсем уже бесполезна, – но фонд оказался сомнительный.

Он собирает и раздает тонны денег на всякие литературные затеи, многие из которых звучат круто, но когда я попыталась проследить их до источника или до человека – кто там директор, или казначей, или кто-то еще, – то выяснилось, что все ходит по кругу, одна благотворительная организация является частью другой, а та числится как дочерняя компания какой-то третьей. Прямо лента Мебиуса, а не фонд, и никак не удается выйти хоть на одну реальную личность. Можно было бы подумать, что головоломка сводится к отмыву денег, но я позвонила в несколько мест, и там все подтвердили мне, что пожертвования действительно получают, но никакой другой информации предъявить не смогли.

В общем, я продолжала копать. Нарыла какие-то адреса, какие-то телефоны. Но по одному номеру меня замучили музычкой, которая играла до одурения, а трубку никто так и не снял, а другие и вовсе были отключены.

Оказалось, что ближайший адрес, запрятанный на подстранице подстраницы одного из веб-сайтов (из тех, кстати, что недоступны для поиска, так что найти его, по идее, никак нельзя), находится на Манхэттене.

Я нашла этот дом в инете.

Он сгорел через два дня после той вечеринки.

Совпадением это быть не может.

Я отправилась на Манхэттен.

Сфотографировала это здание, как смогла, хотя оно все огорожено. Внешне выглядит целым, только окна пообгорели и стены в копоти. Очень жалко, дом-то красивый.

На нем вывеска с надписью “Клуб коллекционеров”. Из дома напротив вышла дама, выгулять собачку, я спросила ее про пожар. Она рассказала, что там было замыкание, и пожаловалась на состояние проводки в старых домах, в то время как ее мопс по имени Бальтазар обнюхивал мне ботинки. Я спросила, что это за клуб, и она ответила, что клуб, по ее мнению, частный, но что именно коллекционеры там собирали, ей неизвестно. Сказала, что видела, как люди входили и выходили, но не то чтобы часто. Еще сказала, что туда все время что-то доставляли, но потом, похоже, подумала, что не должна была этого говорить, и это правда имеет смысл, потому что такое мог бы сказать человек, который подсматривает за соседями из окна. Либо так, либо она решила, что подозрительно, что я пристаю к ней с расспросами (а я всего-то два вопросика задала!) про сгоревший клуб, и, в общем, они с мопсом отправились по своим делам. Или, чего доброго, ей примерещилось, что я поджигатель на стажировке.

Там же на улице я набрала “Клуб коллекционеров” в поисковике, но такой запрос слишком широк, чтобы из этого вышел толк. Единственное, что выяснилось, это что в нескольких кварталах оттуда есть клуб филателистов с таким же названием. Но насколько можно судить, в инете это название с этим адресом никак не связано.

Я зашла в проулок позади здания поглядеть, как к нему еще можно подобраться, и умудрилась пройтись по проулку так, словно иду по делу, а не слоняюсь. Надвинула капюшон поглубже, потому что там везде камеры, и хорошенько рассмотрела заднюю часть здания. Оно не такое протяженное в глубину, как другие дома этого квартала, и поэтому у него за забором имеется заснеженный садик, который выглядел на удивление чистым, хотя и по этому фасаду окна были разбиты, а задняя дверь заколочена досками.

Ворота в садик кованые, затейливые, и там, где их створки сходились вместе, в самой сердцевине всех декоративных завитков располагался меч.

Не думаю, что это еще одно совпадение.

Я вообще в совпадения больше не верю.

После этого я долго гуляла. Шла, шла из центра вниз, и оказалась у книжного “Стрэнда”. Странным образом мне казалось, что я столкнусь там с З. Как будто он потерял счет времени, просматривая книгу за книгой, увлекся и не понимает, сколько прошло дней.

И я довольно долго пробыла там в подвальном, слегка отдающем плесенью этаже, и мне все время казалось, что кто-то наблюдает за мной или что совсем рядом находится именно то, чего мне так не хватает. Это глупо, но было полное ощущение, что нужная книга где-то там и что если закрыть глаза и протянуть руку к полке, то книга окажется там, как раз на нее наткнешься.

Я поэкспериментировала пару раз, но ничего не вышло. Книги были просто книги, и все.

Из книжного я пошла в “Фонарную башню”, модный коктейль-бар, где, разбираясь с меню, до того заморочила голову официанту, что он даже спросил, не бармен ли я, так что пришлось признаться, что просто я много пью. Там я воспользовалась местным вай-фаем, чтобы втемную глубоко войти в сеть, и нашла сайт, посвященный теориям заговора, что-то вроде клуба любителей конспирологии, где, на самом деле, работают вполне здравомыслящие люди. Они быстренько, в течение, скажем, двадцати минут, развенчивали большую часть благоглупостей, которые люди размещали на своей доске объявлений.

Я зарегистрировалась под фейковым электронным адресом, вошла и опубликовала следующее:

Ищу информацию по:

Пчела

Ключ

Меч

Жаль, я забыла сделать снимок экрана, балда. Но в течение десяти минут мне пришло три ответа: в одном меня обозвали троллем, другой состоял из семи вопросительных знаков, а третий – из смайлика, пожимающего плечами.

Минут пять спустя мой пост был удален, а в почтовом ящике у меня оказалось два сообщения.

Первое, от одного из админов, лаконично остерегало: “Не стоит”. Я ответила, что это не спам, а просто вопрос.

Админ снова ответил, написав: “Я знаю. Не стоит. Не фиг тебе в это ввязываться”.

Второе сообщение, от пользователя с буквенно-цифровым именем, за которым не числилось никаких других сообщений, состояло в следующем:

Корона

Сердце

Перо

Совиный король скоро прибудет.

Сын предсказательницы судьбы бредет по снегу, разговаривая с Луной.

Он просит ее указать путь или подать знак, как-то утешить, что все будет хорошо, даже если это неправда, но Луна не отзывается, и Закери тащится дальше, снег липнет к пижамным штанинам, забивается внутрь ботинок.

Он упрекает Луну в том, что она совсем не ловит мышей, а только светит себе да светит, но потом, одумавшись, извиняется: да кто он такой, чтобы ставить под вопрос действия или бездействие Луны?

Лес, кажется, ничуть не становится ближе, сколько он ни идет. Пора бы уже ему до него добраться.

Несмотря на наличие звезд и луны, Закери знает, что находится он по-прежнему глубоко под землей. Он чувствует нависшую над ним тяжесть.

После перехода утомительно долгого и безрезультатного он останавливается, чтобы порыться в сумке: вдруг найдется что-то полезное. Под руку ему попадается книга, и на этом поиски он прекращает.

Он вынимает из сумки “Сладостные печали”. Не открывает ее, а просто держит в руке, а потом перекладывает в карман сюртука, чтобы была поближе.

Сумка, в которой нет больше книги, внезапно становится тяжелой. Все остальное, что в ней лежит, кажется ненужным и лишним.

Ничего из того, что в ней есть, ему не поможет. Здесь – нет.

Закери бросает сумку на землю, отдает ее снегу. Цепляется пальцами за цепочки, на которых висят ключи, меч и компас, неспособный сейчас указать ему направление.

Он держится за цепочки, продолжая идти. Теперь ему легче, когда нести остается лишь меч и книгу.

Хорошо бы Дориан на самом деле был здесь. Ему хочется этого даже больше, чем знать, в какую сторону направить следующий шаг.

– Если Дориан где-то здесь внизу, я хочу его видеть, – сообщает Закери Луне. – Немедленно.

Луна не отвечает.

(Она не ответила ни на одну из его просьб.)

Закери бредет, то и дело возвращаясь мыслями к тому месту, которое оставил позади, к воображаемой вечеринке в стенах воображаемого дома, и думает о том, что эта история, в какую он попал, просачивается в его прежнюю, обычную жизнь, заполняет ее пустоты.

Позади слышатся чьи-то шаги. Торопливые. Кто-то бежит, глухо топочет по снегу. Закери замирает. Чья-то рука хватает его за локоть.

Закери оборачивается, выхватывая меч из ножен, чтобы эта очередная иллюзия держалась на расстоянии.

– Закери, это я, – говорит Дориан, поднимая руки.

Выглядит он так же, как Закери его помнит: длинные волосы и застегнутый на все пуговицы кафтан, разве что залит лунным светом да снегом осыпан.

– Куда уходит Луна, когда ее не видно на небе? – спрашивает Закери, не опуская меча, и по улыбке, которую получает в ответ, понимает, что это не иллюзия, не идея, а живой, реальный человек. Он здесь и не здесь. Стоит перед ним на залитом лунным светом снегу и в то же время находится где-то еще, но все-таки это на самом деле Дориан. Закери знает это всем телом, вплоть до почти уже отмороженных пальцев ног.

– Постоялый двор, который стоял когда-то на одном из перекрестков, теперь находится здесь, со всем своим содержимым. – Дориан взмахом руки включает в сказанное и снег, и звезды. – Я сейчас там. По-моему, я сплю. Я смотрел в окно на снег и думал о тебе, а потом вдруг оказался здесь. Не помню, чтобы я выходил наружу.

Закери опускает меч.

– Я думал, я тебя потерял, – говорит он.

Дориан снова берет его за руку, притягивает ближе, прижимается лбом ко лбу. Закери чувствует исходящее от него тепло, но и холод тоже, он настоящий и не настоящий, все сразу.

Этот человек – именно то место, где он может затеряться и никогда не захочет, чтобы его нашли.

Снова пошел снег.

– Ты ведь тоже сейчас здесь, верно? – спрашивает Дориан. – В мире под миром под миром?

– Я спустился на лифте с Максом, то есть с Мирабель, после того как вы с Аллегрой упали. Сейчас я ниже, еще ниже, чем затерянный город из меда и костей. Я вошел в дверь. Хватит мне уже в них входить. И сова моя потерялась.

– Как ты думаешь, получится у тебя отыскать постоялый двор оттуда, где ты сейчас?

– Понятия не имею, – говорит Закери. – Должно быть, я где-то близко к Беззвездному морю. Ты и я, мы, чего доброго, окажемся в разных временах. Если, если что-то случится.

– Не смей, – перебивает его Дориан. – Не смей прощаться. Я непременно найду тебя. Мы найдем друг друга и вместе во всем разберемся. Ты можешь быть сам по себе, но ты не один.

– Опасно идти одному, – почти машинально повторяет Закери старый мем – отчасти еще затем, чтобы остановить слезы, которые жгут ему глаза так же, как снег. Он убирает меч в ножны и снимает их со спины. – Возьми это, – говорит он, протягивая меч с ножнами Дориану. У него сильное ощущение, что именно так следует поступить. Дориан наверняка знает, как с мечом обращаться.

Дориан принимает меч и начинает говорить что-то, но на полуслове вдруг исчезает. Вот он был – и его уже нет. Даже следов на снегу не осталось. Никаких признаков присутствия.

Однако ж и меч исчез. Да и луна тоже, скрылась за облаками.

Снегопад стал пореже, хлопья кружатся, почти парят. Как в сувенирном снежном шаре.

Закери протягивает руку перед собой, просто чтобы удостовериться, что потрогать там нечего. Снег окутывает руку и проскальзывает под обшлаг унаследованного сюртука.

Дориан был здесь, втолковывает он сам себе. Дориан здесь, внизу, и он жив, и я не один.

Закери глубоко, с удовольствием, вздыхает. Воздух уже не такой холодный, как раньше. Неподалеку слышится шорох. Закери поворачивается на шум – а там олень. Стоит и на него смотрит. Так близко, что видно, как клубится пар от его дыхания.

Рога у оленя золотые, облепленные витыми свечами, горящими короной из воска и пламени.

Закери замирает как вкопанный и, раскрыв рот, рассматривает оленя, и олень отвечает ему взглядом в упор, глаза его – как темное стекло.

Какое-то мгновение никто из них не шелохнется.

Потом олень поворачивается и идет к деревьям.

Закери следует за ним.

До опушки леса они добираются раньше, чем он ожидал. Лунный свет, свет звезд или воображаемый искусственный свет пронизывает деревья, хотя большая часть сцены остается в тени. Снег кажется скорее синим, чем белым, а сами деревья – золотыми. Закери чуть задерживается, чтобы приглядеться к одному из стволов, и обнаруживает, что кора его покрыта тонким золотым листом, сусальным золотом.

Закери следует за оленем, стараясь держаться к нему поближе, не упустить из виду, и порой ему кажется, что олень – это свет, который направляет его. Поле осталось далеко позади, Закери поглощен этим удивительным золоченым лесом.

Деревья становятся толще и выше, а земля какая-то странно неровная, и Закери, разметав снег ботинком, видит, что под снегом не сухая трава, а ключи, груды, россыпи ключей, которые пружинят под ногой, когда на них наступаешь.

Олень выводит Закери на поляну. Деревья здесь расступаются, открывая взору полоску осыпанного звездами неба. Луна ушла, и, опустив взгляд, Закери видит, что и олень покинул его.

Деревья, окружающие поляну, увешаны лентами. Черные, белые и золотые присыпанные снегом ленты обвивают стволы и ветви.

На ленты нанизаны ключи.

Маленькие, длинные тонкие и большие тяжелые ключи. Затейливые, богато украшенные, простые ключи и сломанные, ключи кучками лежат на ветвях, всюду, где только есть для этого место, и свободно раскачиваются, вися на лентах, которые пересекаются и перевиваются, спутываясь между собой.

В центре поляны сидит в кресле некто, спиной к нему. Смотрит вдаль, в лес. В таком освещении разглядеть, кто это, трудно, но Закери чудится некий розовый отсвет.

– Макс, – зовет он, однако ж фигура не оборачивается.

Он пытается поскорей подойти, но ноги вязнут в глубоком снегу, так что приходится переступать шаг за шагом. Кажется, целая вечность уходит на то, чтобы до нее добраться.

– Макс, – снова зовет он, и по-прежнему никакого ответа.

Она не шевелится, даже когда он подходит ближе. Надежда, за которую он, сам того не осознавая, так крепко цеплялся, тает под его пальцами вместе с ее плечом, когда он дотрагивается до него.

Фигура в кресле изваяна из снега и льда.

Он смотрит на ее одеяние, ниспадающее вокруг кресла, и вдруг видит, что складки ткани изображают собой волны, и по волнам плывут корабли, заметны даже моряки, взбирающиеся на мачты, видимо, для того, чтобы разглядеть резвящихся вокруг морских чудовищ, а дальше морской простор, вырезанный по одеянию, теряется в снеговом заносе.

Лицо у изваяния пустое и ледяное, но в нем отражено не просто сходство с прототипом, как в случае со статуями из Саймонова атриума. Это сходство до того абсолютное, что, кажется, его можно было добиться, только заморозив оригинал. Оно будто слеплено из плоти и крови. Это Мирабель вплоть до заснеженных ресниц, совершенная, идеальная – ну, если не брать в расчет то плечо, которое Закери успел покалечить.

В ее груди теплится огонек. Он красный и, просвечивая сквозь лед, окутывает Мирабель тем мягким розовым сиянием, которое Закери заметил издалека.

Ладони Мирабель покоятся на ее коленях. Не протянуты в ожидании, когда в них вложат книгу, как в случае со статуей Королевы пчел, а лежат и словно бы держат ленту, такую же, как на деревьях, только разорванную, и если на этой ленте когда-то висел ключ, то теперь его нет.

Закери осознает, что смотрит она не на деревья. Она смотрит на кресло, которое стоит перед ней.

В том кресле никого нет.

Все выглядит так, будто она сидит здесь всегда, дожидаясь его.

Ключи, которые висят на деревьях, покачиваются и позванивают один о другой, совсем как колокольчики.

Закери усаживается в кресло.

Смотрит на изваяние, что сидит напротив.

Вслушивается в звон ключей, танцующих на своих лентах.

Закрывает глаза.

Делает глубокий вдох. Легкие наполняются воздухом прохладным, свежим и посверкивающим, как звезды. Закери открывает глаза, смотрит на Мирабель, оледенелую в своем ожидании, в своем одеянии, отягощенную и старыми сказками, и прошлыми жизнями.

Он почти что слышит, как она говорит:

Расскажи мне историю.

Так вот чего она дожидается!

И Закери не может не подчиниться.

Дориан просыпается в незнакомой ему комнате, все еще с ощущением снежинок, тающих на лице, и тяжести меча в руке, но какой снег не растает здесь, в этом тепле, и пальцы сжимают угол одного из одеял, в несколько слоев укрывающих его, – только угол одеяла, ничего больше. За окнами завывает ветер, сбитый с толку таким поворотом событий. (Ветер не любит, когда его путают. Путаница вводит его в заблуждение, он не знает, куда дуть, а ведь направление для ветра – это все.)

Натянув сапоги и сюртук, Дориан застегивает костяные пуговицы-звезды, и прикосновение к ним кажется ему ничуть не менее реальным, чем то, как несколько мгновений назад ощущалась в руке рукоять меча, или какой ледяной была кожа Закери, когда он прислонился к ней лбом.

Дориан покидает уютную комнату.

Лампы в главном зале привернуты, но поленья в огромном камине еще тлеют. Добавляют света свечи, горящие в шандалах. – Что, ветер разбудил? – трактирщик с книгой в руке поднимается с одного из кресел перед камином. – Хотите, я принесу что-нибудь, что поможет уснуть?

– Благодарю вас, не нужно, – ответствует Дориан, глядя на человека, который выглядит точно так, каким он тысячу раз себе его представлял, и стоя в зале, где он тысячу раз мечтал оказаться. Если б он мог наколдовать себе место, где можно забыть, откуда он и куда он идет, так это было бы здесь.

– Мне пора, – говорит он трактирщику.

Дориан подходит к входной двери в гостиницу и открывает ее, ожидая увидеть за ней снег и лес, но взамен видит сумрачную, бесснежную пещеру. Вдалеке высится темный силуэт – то ли это гора, то ли замок. Очень, очень вдалеке.

– Закройте, – произносит трактирщик, стоя у него за спиной. – Прошу вас.

Дориан колеблется, но потом закрывает дверь.

– Из гостиницы можно попасть только туда, куда вам назначен путь, – поясняет трактирщик. – А там, – он указывает на дверь, – там глубины, где лишь совы осмеливаются летать в ожидании своего короля. Неподготовленным туда нельзя.

Он возвращается к очагу, и Дориан следует за ним.

– Как же мне подготовиться? – спрашивает Дориан.

Прежде чем трактирщик успевает ответить, дверь широко распахивается, звучно хлопнув о стену. Первым, как водится, влетает ветер, приносит с собой маленький снежный вихрь, а за ним следует путница в длинном плаще цвета ночного неба, серебряной нитью расшитом созвездиями. И даже после того, как путница откидывает капюшон, снежинки продолжают путаться в ее темных волосах, сверкать на ее белой коже.

Дверь сама собой захлопывается за спиной путницы.

Луна направляется прямиком к Дориану, на ходу вынимая из-под плаща длинный сверток, завернутый в темно-синий шелк.

– Это – вам, – произносит она, протягивая ему сверток и минуя церемонию представления. – Вы готовы? Времени осталось совсем немного.

Дориан знает, что в свертке, еще до того, как развернуть шелк, эта тяжесть знакома ему, хотя он эту вещь держал только раз и во сне.

(Если бы меч умел вздохнуть с облегчением, когда его вынимают из ножен, он бы, конечно, вздохнул, так многажды его теряли и находили, и он знает, что этот раз будет последним.)

– Мы не можем отправить его туда, – говорит трактирщик жене. – Это так. – Он не может заставить себя четко выговорить, о чем он, и опасность, которую трудно облечь в слова, страшней всего, что Дориан в силах себе представить.

– Но он сам хочет пойти, – настаивает Луна.

– Я ведь найду там Закери, верно? – спрашивает ее Дориан. Луна кивает.

– Значит, иду.

(Тут наступает молчание, озвученное лишь ветром, потрескиванием дров в очаге и гудением истории, которой не терпится, чтобы ее продолжили, и она мурлычет, как кот.)

– Что ж, пойду принесу его сумку, – говорит трактирщик и уходит, оставив Дориана с Луной наедине.

– Эта гостиница – привязанное место, – говорит она ему. – Стационарное. С ней ничего не будет, какой бы ни набежал прилив. Но вы сразу, как выйдете отсюда, вы снова окажетесь сами по себе и не должны доверять ничему – слышите, ничему! – с чем столкнетесь. Есть сущности, которые кроются в тени, они были когда-то кто богом, кто смертным, а кто историей, но теперь они стали чем-то другим. Они будут подстраиваться под вас, чтобы сбить вас с пути.

– Подстраиваться?

– Да, чтобы напугать, смутить или соблазнить. Будут использовать ваши мысли, чтобы заманить вас в ловушку. Мы ведь находимся здесь на самом краю того, что вы назвали бы мифом или легендой. Разобраться в этом непросто. Крепче держитесь за то, во что верите.

– А что, если я не знаю, во что верю? – спрашивает Дориан.

Луна смотрит на него темными, как ночь, глазами, и на мгновение кажется, что она собирается еще что-то ему сказать, то ли остеречь, то ли пожелать, но вместо этого она берет руку Дориана в свои и подносит ее к губам, а затем отпускает. Жест простой и глубокий, и в нем он находит ответ на свой вопрос.

Трактирщик возвращается с сумкой Дориана. Теперь она тяжелее, чувствуется весомость шкатулки с сердцем, которая в сумке лежит. Вероятно, следует вернуть сердце Судьбе, но Дориан решает, что будет действовать по порядку: сначала одна история, и только потом другая.

Он открывает дверь. Впереди тот же пещерный сумрак, что раньше. Но теперь силуэт, что маячит вдали, больше напоминает замок, чем гору. Вроде бы даже окно виднеется, а в окне – свет, но расстояние таково, что с уверенностью не скажешь. – Да благословят и оберегут вас боги, – произносит трактирщик, легчайшим из поцелуев касаясь губ Дориана.

Вооруженный мечом и сердцем, Дориан вступает в неизвестность, оставив постоялый двор позади.

Он уходит, и ветер воет ему вслед, от страха перед грядущим, но смертный не в силах понять, о чем воет ветер, как бы громко тот ни взвывал, так что последнее это остережение звучит втуне.

выдержки из секретного дневника Катрины Хокинс

Кажется, я уже слышала что-то о Совином короле, но где и когда?

Расспросила Елену, о чем она хотела поговорить с З. после занятий в тот вечер, и она сказала, что до того он был в библиотеке и отыскал на полке какую-то странную книгу, которой не оказалось в системе электронного каталога, а потом вернулся, чтобы найти другие книги, которые пожертвовал библиотеке тот же даритель. Вел себя как заправский библиотечный детектив (ее слова), но она не знает, зачем ему это было нужно, он ничего не сказал. Упомянула, что несколько книг (включая и ту, первую) числятся невозвращенными, так что, возможно, они у него.

Как и ему, она назвала мне имя того, кто те книги библиотеке пожертвовал: Дж. С. Китинг – так что я принялась рыть и кое-что раскопала.

Джослин Симона Китинг родилась в 1812 году. Ничего больше, ни о браке записей, ни о детях, ни еще о чем-нибудь. Вроде как семья от нее отказалась. Прочие Китинги: женатый брат, детей не значится, но был “подопечный”, без имени, умерший подростком. Жена брата умерла, он снова женился, жена номер два умерла тоже, а позже и брат умер, древним и одиноким, я полагаю. Имелись еще два кузена Китинги, которые не дожили и до тридцати. Похоже, на этом Китингам пришел конец, или, по крайней мере, этой их ветви, поскольку имя не такое уж редкое.

Записей о смерти Джослин найти не удалось. Ну, мне, по крайней мере, не удалось.

Но книги были подарены от ее имени, скажем, меньше, чем тридцать лет назад. Елена разрешила мне покопаться в библиотечных файлах, пока ее шеф обедал, и я нашла полную запись, хотя и не цифровую, потому что тогда они все еще ксерили и сканировали, причем с низким разрешением, так что половину того, что там в документе написано от руки, не разобрать, хоть убей.

Там есть кое-что о фонде, а также распоряжения, как следует поступить с пожертвованиями, но могло ли такое быть, чтобы леди оставила свою библиотеку куче разных университетов по разным странам, когда некоторых из них даже не существовало, когда она умерла? Нет, серьезно, даже если бы она дожила до ста лет, этот университет был основан… считаем на пальцах… лет этак сорок-пятьдесят после того!

Елена помогла мне найти кое-какие из подаренных книг, и некоторые из них слишком, как бы это сказать, современны, чтобы принадлежать даме в тысяча восемьсот каком-то году. Например, там есть то, что издавалось в двадцатых, в эпоху джаза. Может, это вовсе и не ее библиотека, а библиотека, названная в ее честь? Или просто фонд носит имя, которое досталось ему от чего-то более раннего. Странно, но я нигде не смогла найти хоть что-то о фонде Китинг, будто его и не было.

На одной из этих книг опять нашлась пчелка. Пчела-ключ-меч выцветшими чернилами вдоль задней обложки под наклейкой со штрихкодом.

Все это странно до несусветности. И это не то чтобы хорошая, симпатичная какая-нибудь странность. Нет. Симпатичные странности я как раз люблю.

Пришлось закрыть свой аккаунт на видеостриминге “твич”, потому что кто-то без устали там спамит, шлет мне пчелок.

И еще я получила сообщение на телефон от неизвестно кого, где говорится: Прекратите шпионить, мисс Хокинс.

На это я ничего не ответила.

А все мои сообщения З. или мне от него – исчезли.

Сын предсказательницы судьбы сидит в кресле, окруженный со всех сторон позвякивающими ключами, в лесу, под звездным небом, и беседует с женщиной, сделанной из снега и льда.

Поначалу он в растерянности, что же ей рассказать.

Рассказчиком он себя никогда не считал.

Вспоминает те истории, на которых он вырос, мифы, сказки и комиксы.

Вспоминает “Сладостные печали”, как там описан экзамен, который полагалось сдать перед тем, как получишь право называться хранителем, когда надо рассказать любую историю, только не свою собственную, но у него нет никакой истории.

Он не подготовился. Не потренировался.

Однако ж просьба не ставит ему ограничений.

Расскажи мне историю.

Буквально: какую хочешь, такую и расскажи.

И вот Закери начинает, поначалу запинаясь, но постепенно входя в тон, как будто перед ним старый друг, и посиживают они в знакомом баре, который неярко, в самую меру освещен, и коктейли правильно смешаны, а вовсе не в холодном кресле в заснеженном сказочном лесу, адресуясь к безмолвному истукану.

Начинает он с того, как мальчик одиннадцати лет, возвращаясь из школы, увидел в переулке нарисованную на стене дверь, и описывает ее во всех подробностях, вплоть до замочной скважины, зияющей чернотой. Он рассказывает, как мальчик не решился открыть дверь. Не решился, и потом долгие годы жалел об этом, и в самые неожиданные моменты вдруг думал об упущенном случае, рассказывает, как воспоминание о двери преследовало его и преследует по сию пору.

Он рассказывает ей, как, переезжая с места на место, нигде не чувствовал себя дома, как, где бы он ни был, ему вечно хотелось оказаться где-то еще, предпочтительно в месте придуманном, вымышленном, описанном в книжке.

Он рассказывает ей, как волнует его то, что все это ничего не значит. Что все это не имеет значения. Что тот, кто он есть, или тот, кем он себя считает, – это просто набор отсылок на произведения искусства, созданные другими людьми, а он придает такую важность сюжету, смыслу и структуре, так стремится к тому, чтобы решительно все в его мире было аккуратно, по полочкам, а так не бывает и, боится он, никогда не будет.

Он рассказывает ей то, о чем никогда никому не рассказывал.

О человеке, который разбил ему сердце, и разбивал его так мучительно долго, что он совсем разучился отличать боль от любви, и теперь, когда столько времени уже миновало, всякий раз, когда он пытается разобраться в своих чувствах, приходит к выводу, что чувствует пустоту.

Он рассказывает ей, как после этого университетская библиотека стала для него спасением, как всякий раз, чувствуя, что падает духом, он шел туда, брал новую книгу и проваливался в нее, на время становясь каким-то совсем другим человеком. Он подробно описывает библиотеку, не забыв упомянуть хлипкую проводку и ненадежные лампочки, как он нашел там на полке “Сладостные печали” и как этот момент, несомненно знаковый, как выражается его мать, сказался на последующих моментах его жизни.

Он читает ей из “Сладостных печалей”, полагаясь на память, когда звездного света недостает, чтобы разобрать слова. Пересказывает сказки из книги Дориана, про замки, мечи и сов, про потерянные сердца, про утраченные ключи, про Луну.

Рассказывает, как ему казалось, что он в вечном поиске, и как часто думал он о той двери, которую не открыл, и как разочарован был, войдя наконец в другую нарисованную дверь, и это чувство все еще не ушло, но все-таки был момент – тогда, в золоченом бальном зале, сохраненном во времени, – когда оно на мгновенье исчезло. Он нашел то, что искал, – человека, а не место, конкретного человека в конкретном месте, но затем и момент прошел, и человек с местом исчезли.

Он пересказывает все, что последовало за тем, от рухнувшего лифта до голосов в темноте, до того как в святилище нашелся Саймон, сюртук которого сейчас на нем, и как сквозь снегопад, не зайдя на фантасмагорическую вечеринку, ведомый оленем, он попадает в лес и приносит свою историю на поляну, на которой они в настоящее время находятся, и описывает все, что видит, вплоть до деталей парусников, вырезанных на ее платье.

Затем, исчерпав то, что он принес с собой, Закери принимается сочинять.

Размышляет, вслух, куда мог бы направиться один из замерзших кораблей на ее платье, и пока он говорит, корабль начинает двигаться и уплывает по ледяным волнам, прочь от Мирабель, дальше по снегу.

С продвижением корабля лес преображается, деревья исчезают, когда он мимо них плывет, но Закери остается в своем кресле, и ледяной двойник Мирабель остается тоже, слушает, как он нащупывает собственный путь вперед, медленно, спотыкаясь, когда слова не приходят, ждет и не поторапливает, следует за кораблем и историей, куда им вздумается зайти.

Снег вокруг, когда парусник по нему проплывет, тает, волны свиваются водоворотами, бьются о его корпус.

Закери представляет себе, как под этими парусами он пересекает морской простор. Там, на палубе, Дориан, и потерявшийся сыч-приятель тоже. Он прибавляет к ним еще и персидского кота, для компании.

Представляет себе то место, куда направляется корабль, но не затем, чтобы забрать его обитателей домой, а затем, чтобы доставить их в земли новые и неведомые. Он ведет корабль – и свою историю – туда, где еще не бывал.

Сквозь время и судьбу, мимо луны, солнца и звезд. Где-то там есть дверь, отмеченная короной, сердцем и пером, дверь, которая еще не открыта.

Он видит ее прямо перед собой, мерцающую в тени. У кого-то есть ключ, который ее отопрет. За дверью – еще одна гавань на Беззвездном море, полная книг, лодок и волн, омывающих рассказы о том, что было и что будет.

Закери следует за рассказами и кораблем, сколько может, а затем возвращает их обратно. Вот прямо сюда и сейчас же. Именно в эту заснеженную сиюминутность, заново заросшую деревьями, с веток которых свисают, позвякивая, ключи.

И тут он замолкает.

Парусник причаливает к ледяному одеянию, и морские чудовища снова его окружают.

Закери сидит, разделяя с Мирабель молчание, которое установилось после рассказа.

Непонятно, сколько прошло времени, если оно вообще прошло.

Помолчав, он поднимается с места и подходит к своей слушательнице. Отвесив легкий поклон, наклоняется к ней.

– Где же это кончается, Макс? – шепчет он ей в самое ухо.

Рывком повернув голову, она смотрит на него пустыми ледяными глазами.

Он замирает, до того изумленный, что и пошевелиться не в силах, когда она поднимает руку и тянется – не к нему, а к ключу, который свисает с его шеи.

Она берется за длинный тонкий ключ, тот, что был спрятан в переплете “Судеб и сказок”, отделяет его от компаса и меча и держит на ладони. Ключ тут же заиндевает.

Она встает с кресла, заставив выпрямиться и Закери заодно. Одеяние ее рассыпается, так что парусники, моряки и морские чудовища отправляются в ледяные могилы.

Затем она плоско прикладывает ладонь с ключом к его груди, виднеющейся в распахнутом воротнике сюртука.

Ладонь ее, вжимающая раскаленный добела металл в его кожу, обжигающе холодна.

Другую руку она кладет ему на затылок и, путаясь ледяными пальцами у него в волосах, притягивает к себе ближе и тянется губами к его губам.

Все происходящее и слишком жарко сразу, и слишком холодно, и для Закери весь его мир сейчас сосредоточен в этом воображаемом в ярчайшей темноте поцелуе, который на вкус словно мед, снег и пламя.

В груди у него все стиснуто и горит, горит все сильней, и невозможно понять, где кончается лед и где он сам начинается, и как раз тогда, когда он думает, что терпеть больше нет сил, это все разбивается вдребезги – и отпускает.

Закери открывает глаза и пытается отдышаться.

Ледяное подобие Мирабель исчезло.

Ключ пропал, а меч и компас так и висят на цепочке. Отпечаток ключа выжжен на груди и останется там навсегда.

Все те ключи, что лежали под ногами и позванивали на ветках, исчезли вместе с деревьями.

Закери больше не в лесу.

Теперь он стоит в заснеженном переулке, в котором бы никогда, существуй он еще в исходном своем виде, не могло навалить такой массы снега.

Рядом с ним теперь другая фигура, изваянная изо льда. Этот персонаж поменьше ростом, чем Закери, с шапкой кудрявых волос, в очках, в толстовке с капюшоном, со школьным рюкзаком на спине. Он стоит лицом к кирпичной стене, и стена не ледяная, а настоящая, покрытая по большей части побелкой, светлая, сливающаяся со снегом.

На стене нарисована замысловато украшенная дверь.

Краски яркие, цвета насыщенные, некоторые из пигментов металлизированы. По центру, на том уровне, где положено быть глазку, стилизованная под резьбу остальных частей двери, расположена пчела.

Под пчелой – ключ. Под ключом – меч. Закери протягивает руку, чтобы коснуться двери, кончиком пальца попадает в пространство между пчелой и ключом, чувствует гладкость краски, покрывающей прохладный кирпич, и небольшая неровность поверхности выдает текстуру, кроющуюся под краской.

Это стена. Стена с нарисованной по ней красивой картинкой.

Картинка выполнена так идеально, что дурит глаз.

Закери оборачивается на ледяной призрак своего младшего “я”, но того нет. Пропал. И снег пропал тоже. Он один в переулке перед раскрашенной дверью.

Свет изменился. Предрассветное сияние прогоняет звезды. Закери тянется к нарисованной дверной ручке, и рука его обнимает собой холодный металл, круглый, трехмерный.

Открыв дверь, он ступает за порог.

И так сын гадалки, предсказательницы судьбы, обретает свой путь к Беззвездному морю.

Дориан путешествует по подземным глубинам, неся в мешке, притороченном к спине, заботливо завернутую шкатулку с сердцем Судьбы, а в ножнах – меч, который куда древнее его, но далеко не так древен, как те, кто поглядывает на него, таясь во тьме, и все они ничуть не утратили своей остроты.

Меч помнит, как попасть в цель, когда он в руке, которая умеет с ним обращаться.

Лезвие меча и обшлага застегнутого на звезды-пуговицы сюртука покрыты засохшей кровью.

Есть, как бы это сказать, твари, которые, едва он покинул постоялый двор, увязались за ним по пятам, и чем дольше он шел, тем больше их становилось.

Твари, которым нужна его жизнь, его плоть и его мечты.

Твари, которые, дай им волю, вползут ему под кожу и будут носить его, как пальто.

Бессчетно прошло лет с тех пор, как тут объявлялся хоть один смертный, им на поживу.

Они меняют свой облик, кружась вокруг. Ловят его в ловушку историй, которые были когда-то им пережиты.

Не этого Дориан ожидал, хотя Луна и предупреждала его. Все это как-то слишком правдоподобно.

Вот он в пещере, взгляд его устремлен на отдаленную точку света, и мгновенье спустя он уже на городской улице. Чувствует солнечное тепло на своем лице, вдыхает отдающий выхлопными газами воздух.

Дориан не доверяет ничему из того, что видит.

Он шагает по людному тротуару в месте, которое могло бы сойти за центр Манхэттена, когда б люди не пялились на него так откровенно. Клерки в костюмах с галстуками, пестро одетые туристы и маленькие дети – все оборачиваются и смотрят, как он проходит мимо.

С отработанным мастерством Дориан увертывается от пешеходов, избегая при этом всякого зрительного контакта.

И так он доходит до знакомого здания, по бокам которого стоят две крупные кошки.

Раньше он даже отчета себе не отдавал в том, как велики Терпение и Стойкость. Два льва больше натуральной величины следят за ним блестящими черными глазами, которые им не принадлежат.

Дориан останавливается перед библиотечной лестницей, крепче сжимая меч, любопытствуя мельком, будут ли каменные львы истекать кровью так же, как все остальное, что угодно этому месту предъявить ему на пути.

Он встает в стойку, ожидая, что львы бросятся на него, но ничего подобного, кто-то обхватывает его сзади, за шею, и с силой толкает назад, на улицу.

Вылетев на проезжую часть, Дориан врезается в дверь такси, вопль клаксона выбивает его из равновесия, но он держит меч, не ослабляя хватки, выпрямляется, твердо встает на ноги, замахивается, и меч, стремительный и уверенный в себе, встречает свою цель.

То, что он разит, выглядит сначала как бизнесмен с портфелем в руке, затем как аморфная многолапая тень, а затем как маленькое дитя, которое с плачем растворяется в воздухе.

Улица, такси, библиотека и львы пропадают с ним вместе, и Дориан снова оказывается один в огромной пещере.

Беззвездная тьма над ним так обширна! Поневоле поверишь, что это небо.

Вдалеке чернеет замок. Как полагается, с башнями. В окне самой высокой из них теплится огонек. Дориан видит его и, ниже, мягко светящийся берег. Он не спускает с огонька глаз, потому что замок стоит прочно, не меняется то и дело, как весь остальной мир здесь, внизу, и он идет на него, как на маяк, как на ориентир.

Сапоги у него полны чужой крови. Она хлюпает и при каждом шаге переливается через верх.

Пол пещеры, по которому он идет, преображается вдруг, становясь из каменного – деревянным, а затем скособочива-ется, наклоняется, уходит из-под ног, покачивается над волнами, которых на деле нет.

Он на палубе корабля. Плывет по океану под ярким ночным небом.

Перед ним на корме стоит кто-то в меховой шубке, похожий на Аллегру, но он твердо знает, что это не она.

Они пытаются обезоружить его.

Дориан крепче сжимает рукоять меча.

выдержки из секретного дневника Катрины Хокинс

Теперь они следят за мной. Буквально прямо сейчас, когда я пишу это. Я сижу в японской лапшевне, и когда стояла в очереди, чтобы заказать свой рамен, ко мне пристал этот парень, которого я впервые вижу, начал болтать со мной, пошутил что-то про надпись на моей футболке (“начитанная женщина опасна”), спросил, не случалось ли мне бывать в другой лапшевне тут неподалеку, а потом, когда я стала делать заказ, он что-то уронил в мою сумку, уж не знаю, жучок или что. Сейчас дождусь, когда он уйдет, а потом вытряхну все из сумки и посмотрю.

В данный момент парень сидит в другом конце ресторана, на “приличном” от меня, как, видно, у них полагается, расстоянии. Уткнулся носом в книгу, я узнаю обложку, но не вижу названия. Какая-то из новинок, которые в магазинах выкладывают у самого входа. Но он не читает, нет. Книжка открыта где-то ближе к концу, но суперобложка слишком чистая для книжки, которую почти дочитали, а она еще и светлая, из тех, что быстро становятся захватанными, особенно если читаешь и ешь одновременно.

А что, похоже, я неплохо вжилась в роль следака.

Тогда как он – явно фуфло и пренебрегает деталями: редко опускает глаза в книгу и почти что забыл про свою лапшу. Все посматривает, как я пишу. Пялится на мой блокнот так, будто соображает, как бы его увести, когда я отвернусь.

Но я теперь всегда начеку.

Нет, эту книжечку из серии “Библиотека приключений” ты вырвешь только из моих мертвых холодных рук, йо-хо-хо!

Чем-то эта история напоминает мне того парня, который тогда ел глазом З. в “Грифоне”, только этот моложе и не такой симпатичный, тот-то был стильный, этакий Серебряный Лис из анимэ.

(Я какое-то время назад попыталась разузнать что-нибудь про этого лиса. Расспросила официанток и барменов, но запомнила его только одна официантка, сказала, что пыталась с ним пофлиртовать и что он отшил ее, но вполне мило, и видела она его только один раз, ни до, ни после.)

А этот, кажется, понял, что я раньше него не уйду. Ни за что. Если он попытается меня пересидеть, придумаю какой-нибудь трюк типа “черный ход через кухню”, как в шпионском фильме.

Так, пишу позже. Я выиграла в этом лапшично-раменном противостоянии, парень тянул-тянул и наконец-то отчалил, страшно неохотно, так, будто ему страшно жаль расставаться со своей миской с лапшой.

Надо ж, почти за час и двух страниц не перевернул.

А вот потом уже вышла и я, и специально пошла не туда, сделала круг и вот теперь в парке, где собираюсь перетряхнуть свою сумку.

Да, я нашла там крохотную кнопочку, размером с батарейку для часов, с одного боку липкую, так что она прилипла к подкладке и осталась в сумке даже после того, как я все оттуда вытряхнула, и я бы ни за что ее не нашла, если б точно не знала, что он ее в сумку бросил. Понятия не имею, что это, джи-пи-эс-навигатор, микрофон или что-то еще.

Ну разве не странно?

А теперь пора домой.

По дороге я прикупила еще одну цепочку для двери и детектор движения.

Дома испекла печенье с корицей на сметане и смешала себе коктейль “кловер клаб”, ведь белки у меня так и так были. Под это дело, чтобы совсем уж расслабиться, села поиграть в “Темные души” и теперь чуть получше воспринимаю жизнь, себя и все существующее.

Каждый раз, когда на экране вспыхивают слова: ты умер, мне становится легче.

Ты умер.

Ты умер, а мир продолжает жить.

Ты умер, и это было не так уж и плохо, верно? Съешь печеньку.

Я просто посидела и поплакала с полчаса, но мне вроде как полегчало.

Короче, я думаю, что З. мертв. Ну вот, я это произнесла. Ну, во всяком случае, написала.

Похоже, в какой-то момент я перестала его искать и перенастроилась на поиск “почему”, и теперь это “почему” не дает мне покоя.

А ту кнопку, как бы устройство слежения, я приклеила к кошке, которую на ходу погладила в парке.

Сын предсказательницы судьбы, войдя в дверь, попадает в просторную пещеру, которая раскинулась глубоко, очень глубоко под землей. Глубже, чем гавани, глубже, чем города, глубже, чем книги.

(Единственная та книга, которую он принес с собой, – первая, что попала так глубоко. Историй, которые здесь обитают, никогда не переплетали в книги, это истории дикие, вольные.)

А вот любопытно, не находился ли он в этой пещере все то время, что бродил якобы по полям и лесам, и не мнилось ли ему то, что выглядело и ощущалось как снег, деревья и звездный свет? Может, совершив обзорное путешествие по своим историям, он вышел сюда с другой стороны?

Что-то мягко, но настойчиво тычется ему в щиколотку, и, глянув вниз, он видит сплюснутую физиономию своего знакомца, персидского кота.

– Привет! – говорит он. – Как ты тут очутился?

Кот не отвечает.

– Я слыхал, что ты меня ищешь.

Кот на это – ни да ни нет.

Закери, оглянувшись на дверь, нимало не удивлен тем, что она исчезла. На ее месте стоит скала, утес, на вершине которого вполне мог бы расположиться замок, но отсюда не разглядеть.

Кот снова тычется головой в его ногу, подталкивая его в другую сторону.

Там, в той стороне, каменная пустыня по горизонту очерчена горным хребтом, над которым разлито сияние. До слуха доносится гул волн.

– Ну что, пойдем? – обращается Закери к коту.

Кот, опять помалкивая, не делает движения, чтобы встать. Сидит себе и вылизывает лапу.

Закери проходит на несколько шагов вперед, направляясь к хребту. Кот за ним не идет.

– Разве ты не со мной?

Кот пристально на него смотрит.

– Отлично, – говорит Закери, хотя это совсем не то, что он имеет в виду. – Ты ведь умеешь говорить, правда?

– Нет, – отвечает кот. Опускает голову и уходит в тень, оставив Закери, который, утратив дар речи, смотрит ему вслед.

Смотрит, пока кот еще виден, то есть недолго, а потом, делать нечего, направляется к скалам. Поднявшись так, что можно наконец оглядеться, понимает, куда он попал.

Закери Эзра Роулинс стоит на берегу Беззвездного моря.

Море сияет, как свеча сквозь янтарь. Волнующийся простор, окутанный бесконечным закатом.

Закери делает глубокий вдох, ожидая соленой морской остроты в легких, но нет, здесь воздух насыщен сладостью.

Он спускается к прибою, наблюдая, как волна за волной накатывает на гальку, накрывает ее собой и отступает. Вслушивается в рокот волн: он мягкий, нагоняющий сон.

Закери снимает ботинки, ставит их подальше, чтобы волны не дотянулись, входит в неспешный прибой и смеется, когда море ласково обтекает его пальцы.

Он наклоняется, гладит золотистую волну. Подносит палец к губам, осторожно облизывает его. Вот чудеса, ему дали сладость, когда он ожидал соли! Только вот поплавать в этом вкусном море вряд ли захочется.

Никогда б не поверил, что такое возможно, не отдайся он вере в немыслимое уже довольно давно.

Что же теперь будет? – думает он, но почти сразу отбрасывает этот вопрос. Да какая разница что. Не имеет значения. Сейчас – не имеет. Он ведь на той глубине, где время хрупко и ненадежно.

Потому что это сейчас – весь его мир. Беззвездный и священный.

Перед ним простирается вдаль Беззвездное море. За морем – призрак города, пустого и темного.

У его ног, там, где море бьется о берег, лежит какой-то предмет. Закери поднимает его.

Осколок бутылки от шампанского. Выглядит так, будто лежит здесь уже долгие годы. Этикетка стерлась. Края зазубрены, с них капает мед.

Закери поднимает голову, смотрит вверх, в черноту пещерного свода. Там строение, возвышающееся над ним, напоминающее собой замок.

За ним почти можно разглядеть слои и уровни, спирально уходящие вверх. Тени, что чернее других теней. Пространства, которые изгибаются и выступают наружу, испещрены огоньками, которые вовсе не звезды.

Невозможно не удивиться, как далеко он зашел. Вертя в руках осколок бутылки, Закери вспоминает лестницу и бальный зал – там, высоко наверху.

Он слышит приближающиеся шаги. Очень уместно, думает он, вновь встретить Судьбу теперь, когда он наконец достиг Беззвездного моря. Теперь то самое пока что как раз наступило.

– Привет, Макс! – даже не обернувшись еще, восклицает Закери. – Я нашел твою бу.

На этих словах он поворачивается, и происходит что-то, вроде как вспышка. На мгновенье зрение его затуманивается, а когда взгляд проясняется, перед ним вовсе не Мирабель.

Перед ним Дориан.

Закери пытается произнести его имя, но не может. Дориан, вскинув брови, потрясенно на него смотрит, а Закери, тот просто не в силах дышать. Он в жизни не сталкивался с тем, чтобы при встрече с человеком у него буквально перехватило дыхание, так что, видно, он и вправду влюблен, но погодите, это не фигура речи, он и в самом деле не может сейчас вдохнуть. У него кружится голова. Сияние моря гаснет. Осколок бутылки из-под шампанского, выскользнув из его пальцев, разбивается еще раз.

Закери Эзра Роулинс, уронив голову, видит свою грудь, в самой близи к которой на рукояти меча лежит рука Дориана, и едва он начинает осознавать, что случилось, как все меркнет и заливается чернотой.

выдержки из секретного дневника Катрины Хокинс

Я сидела в “Грифоне”, за выгородкой, в самой глубине, так что никто не мог меня видеть, пила себе и читала, а эта дамочка в белом меховом пальто уселась напротив так, будто как раз ее тут и дожидались. Глаза у нее были разные, один голубой, а другой карий, а в руке она держала кристально чистый мартини с двумя (в тон) оливками. Бокал был еще запотевший, надо думать, она только что взяла его в баре.

– А вас непросто найти, мисс Хокинс, – сказала она, ласково улыбаясь, и улыбка ее выглядела почти что как настоящая.

– Не соглашусь, – ответила я. – Городок у нас маленький. Всего два бара, в которые я хожу. И вы наверняка раздобыли расписание моих занятий. Короче, никакой нужды в устройствах для слежки.

Улыбку ее как ветром сдуло. Определенно, она из них, но теперь, когда я заработала несколько очков себе в плюс, мне прислали профессионала. Не стали на этот раз позорно напоказ шпионить на расстоянии.

На мою речь она ничего не ответила, и тогда я спросила:

– Кто это был? – и кивнула на гигантскую шубу. Дамочка оделась заметно, явно не собиралась слиться с обоями, и это, что ни говори, не могло не вызывать уважения.

– Мех искусственный, – разочаровала она меня. – А как вам книга? – Она ткнула своим мартини в советы для начинающих литераторов, “Обалденный писатель”, которые я штудировала.

– Это для занятий, – сказала я правду. Болтовня сбивала меня с толку. Мне бы и в голову не пришло, что кто-то из этих вообще будет со мной беседовать.

– Что, скучаете по нему, да?

Она перевела взгляд на мой коктейль. “Сайдкар”. Я заказала его потому, что не могла ни о чем думать, просто хотела посидеть где-нибудь, лишь бы не у себя дома. Жалко, забыла предупредить, чтобы края бокала в сахар не окунали, из-за этого ножка становится липкой.

– Вам известно, где он находится? – спросила я.

Она промолчала, но в глазах ее было что-то странное – то есть в карем глазу, конечно, потому что в синем гулял туман, я решила, что катаракта. Непонятный такой был взгляд. Я знаю, что это звучит так, словно то был момент типа “ага, ты знаешь, где он сейчас!”, но ничего подобного. Она смотрела на меня, потягивала свой мартини, а потом поставила бокал на стол и произнесла:

– Вы, должно быть, переживаете свой разрыв.

А ведь я никому не говорила, что мы с Лекси расстались. Л. впала в раж, когда я взялась выяснять, что случилось с З., и сказала, что он, наверное, просто сбежал, а я злюсь оттого, что он меня не предупредил об этом, а потом я обвинила ее в том, что она устроила эту штуку с пчелой, ключом и мечом во время своей театральной охоты, и тогда она сказала, что впустую потратила на меня время, что, на мой взгляд, чересчур. Ну, в общем, не думаю, что я так уж сильно переживаю. Все у меня нормально. Я вправду совсем не уверена, что мне нужно сейчас быть в отношениях. Все меняется. И сейчас меняется особенно быстро, ведь неделю назад все было – ну совсем по-другому. Только снег все идет, как шел. Это не изменилось.

– По-настоящему – нет, – отозвалась я.

– Но ведь у вас никого нет, – сказала дама. – По-настоящему.

Я разозлилась, потому что она попала в точку, но не собиралась ее об этом оповещать. У меня есть мой блокнот и мои проекты, и я сидела там одна со своей выпивкой, потому что нет никого, с кем мне хотелось бы выпить. В самом деле, у меня никого нет. И она сообщила мне об этом так, будто знала, что моя семья тоже со мной в контрах.

Я промолчала.

– Вы – сама по себе. Разве вам не хочется найти свое место?

– Мое место здесь, – сказала я, не понимая, к чему она клонит.

– Да? И надолго ли? Останетесь еще на два года в аспирантуре, потому что не знаете, чем еще заняться, а потом, ничего не попишешь, придется уехать. Разве вам не хочется стать частью чего-то большего?

– Я не религиозна, – сказала я ей.

– Речь не о религиозной организации, – сказала она.

– А о какой?

– Боюсь, что смогу посвятить вас в это, только если вы согласитесь к нам примкнуть.

– Это что, культ или что-то?

– Или что-то.

– Мне нужно побольше информации, – сказала я ей и отпила от своего “сайдкара”, потому что надо же было что-то сделать, но от этого у меня слиплись пальцы. Глупость какая, этот сахарный ободок по краю. – Или это ситуация типа “вы и так слишком много знаете”?

– Да, многовато, но меня это не особенно волнует. Если вдруг вздумаете рассказать кому-нибудь то, что вы знаете или обольщаетесь, что знаете, ни единая душа вам не поверит.

– Потому что это все слишком дико?

– Потому что вы женщина, – сказала она. – Вас легче списать со счетов как сумасшедшую. Как истеричку. Будь вы мужчиной, это могло бы стать проблемой.

Я ничего не сказала. Я ждала продолжения, а мадам рассматривала меня в упор. Синий глаз определенно отсвечивал каким-то неестественным блеском.

– Вы мне нравитесь, мисс Хокинс, – наконец сказала она. – Вы упрямы, а я восхищаюсь упорством, когда оно оправдано. Ваше, в настоящий момент, – неуместно, но, думаю, я могла бы найти ему применение. Вы умны, решительны и ретивы, и как раз эти качества я в людях ищу. А потом, вы рассказчик.

– И при чем тут все это?

– При том, что вы явно имеете склонность к нашей области интересов.

– Благотворительность в сфере литературы, верно? Кто бы подумал, что литературный благотворительный фонд может так сильно смахивать на тайное общество.

– Благотворительность – это прикрытие, вам ли не знать, – отмахнулась дама. – А вот скажите, мисс Хокинс, верите ли вы в магию?

– В какую? В ту, как у Артура Кларка, где достаточно продвинутая технология неотличима от магии, или в исконную, допотопную магию?

– Верите ли вы в мистику и фантастику, в невероятное, небывалое и невозможное? Верите ли вы, что то, к чему обычные люди относятся пренебрежительно, списывая такие явления на мечты или игру воображения, действительно существует? Верите ли вы в сказки?

У меня прямо сердце ухнуло вниз, потому что я и в детстве верила в сказки, и сейчас верю, но я не знала, что делать, потому что теперь-то я не ребенок, теперь я двадцатилетняя с лишком девица, которая сидит в коктейль-баре, но не чувствует себя вполне взрослой, чтобы иметь право на выпивку, и поэтому я так и сказала:

– Я не знаю.

– Да все вы знаете, – ответила дама, снова потягивая мартини. – Просто не знаете, как это признать.

Кажется, я скорчила ей рожу, но точно не помню, и спросила, что ей от меня нужно.

– Мне нужно, чтобы вы уехали отсюда со мной и больше не возвращались. Чтобы вы оставили позади всю свою жизнь и свое имя тоже. Вы поможете мне защитить место, в существование которого люди, в большинстве своем, не поверят. В вашей жизни появится высокая цель. И когда-нибудь я отведу вас туда, в то место.

– Извините, но я не ребенок, который верит в “когда-нибудь”.

– Неужели? А что ж тогда прячетесь в своих академических храмах, сбегаете от жизни в видеоигры?

По мне так это был удар прямо под дых, даже если и в точку, так что я разозлилась и сказанула ей во всю мощь:

– Но, дорогая моя, если у вас присмотрено какое-то сказочное местечко и есть возможность там быть, какого черта вы торчите тут, на задах бара, и меня обольщаете?

Она странно на меня посмотрела, не знаю, потому ли, что мне достало наглости снисходительно обратиться к ней “дорогая моя”, или же причина была в том, что это мое высказывание она нашла более основательным, чем другие, а затем просто достала визитную карточку из кармана и подтолкнула мне ее через стол.

Там было написано: “Клуб коллекционеров”.

Ниже – номер телефона.

И еще ниже – рисунок меча.

Честно признаюсь: соблазн был сильный. Ну, представьте, таинственная взрослая дама предлагает вам сказочную работу типа в правоохранительных органах, как будто она сама состоит в полиции какой-то страны чудес! Часто такое бывает? Однако что-то тут было не так, и потом, мне нравится мое имя, и еще тот факт, что она уклонилась от вопроса о З., – все это было мне против шерсти.

– А З., вот он принял ваше предложение о работе? Или он, вместо того, поджег ваш клуб? – поинтересовалась я, прикинув, что других вариантов нет. Судя по тому, как изменилось ее лицо, последнее предположение было верным. Фальшивая улыбка вернулась.

– Я могу рассказать очень многое из того, что вам хотелось бы знать, но сначала вы должны согласиться на мои условия. Признайтесь, здесь вам делать нечего. И потом, разве вас не мучает любопытство?

Еще как мучает. Просто чума, как мучает. Меня прямо-таки раздирает от любопытства. Даже подумала, не сказать ли, что поразмыслю, если она позволит мне поговорить с З. или если сумеет доказать, что он жив, но не было у меня ощущения, что она пришла торговаться. Если я сейчас за ней не пойду, больше мне ее не видать.

– Не особенно, – ответила я. Разочарование отразилось у нее на лице, сто пудов, но потом она собралась.

– Что еще я могу сказать, чтобы убедить вас переменить свое мнение? – спросила она.

– Что произошло с вашим глазом? – спросила я, зная, что ее слова уже ничего не изменят.

Ответная улыбка была настоящей.

– Когда-то я пожертвовала глазом в обмен на способность видеть, – сказала она. – Уверена, что вы в курсе: магия требует жертв. Многие годы я могла видеть всю историю целиком. Это больше не работает, во всяком случае здесь, потому что я приняла решение, в результате которого мне остались только туманные версии настоящего. Ясности мне порой недостает, да. но, опять же, чем-то приходится жертвовать.

Я почти поверила ей. Уставилась на нее, и этот мутный голубой глаз уставился на меня в ответ, и когда он поймал отсвет от одной из винтажных лампочек, горевших над нами, стало видно, что никакой там нет катаракты, а вихрится там штормовое небо. Это было ясно как день. Даже молния сверкнула наискосок.

Я проглотила остатки “сайдкара”, схватила книгу, сумку и пальто своими дурацкими липкими руками, встала, поднесла книгу к виску и ею откозыряла.

Визитку ее я не взяла, оставила на столе.

И пошла восвояси.

– Я разочарована, мисс Хокинс, – сказала она мне вслед. Я не обернулась и не расслышала толком, что она сказала потом, но и так понятно, что это было.

– Мы будем за вами присматривать.

Сын предсказательницы судьбы мертв.

Его мир – невероятно тихая тьма, пустая и бесформенная.

Где-то в бесформенной тьме раздается голос.

Привет, мистер Роулинс.

Голос звучит очень, очень издалека.

Привет, привет, привет…

Закери ничего не чувствует, даже земли под ногами. Да и ног не чувствует, если на то пошло. Есть только тьма, тихий голос издалека, и ничего больше.

А потом все – раз! – и меняется.

Это похоже на пробуждение, когда не помнишь, как провалился в сон, но пробуждение происходит не постепенно, а резко, сразу, внезапно, ошеломительно.

Он вернулся в свое тело. Или версию этого тела, кто знает. Он лежит на земле в пижамных штанах, без обуви, но в пальто, которое по-прежнему считает сюртуком Саймона, хотя и сюртуку, и этой его до смерти изношенной версии тела, им-то известно, что они принадлежат тому, кто их носит.

На груди у него – оттиск недавно выжженного ключа, но нет ни раны, ни крови.

И сердцебиения тоже нет.

Сильнее всего, однако, убеждает его в том, что он действительно мертв, тот факт, что очки его исчезли, а перед глазами все отчетливо и ясно.

Представления Закери о загробной жизни, если она есть, вечно варьировались от небытия до реинкарнации и перехода в параллельные вселенные, которых не счесть, – но в итоге он неизменно возвращался к тезису о тщетности любых догадок и останавливался на том, что узнает, как оно там, только когда умрет.

И вот теперь он мертв и лежит на берегу, очень похожем на тот, на котором умер, и все-таки на другом, но пока что он слишком взвинчен, чтобы оценить разницу.

Он пытается вспомнить, что произошло, и память мучительно обостряется. Да, Дориан вернулся. Очутился прямо там, перед ним. Лишь на одно мгновение он обрел то, что искал, и тут история пошла совсем не так, как можно было надеяться.

Он успел подумать тогда, что наконец (наконец-то) сбудется тот поцелуй и даже больше, и он прокручивает в голове эти последние мгновения, жалея, что не знал, что они последние, но если бы даже знал, сейчас он понятия не имеет, что бы сделал, будь у него на это хоть какое-то время.

Дориан, определенно то был Дориан, там, на берегу Беззвездного моря. Может, Дориан его не узнал, не понял, что это он, Закери. Он и сам ведь тогда, на снегу, тоже не сразу поверил, что это был Дориан. Тогда он отдал ему тот самый меч, но на этот раз Дориан и впрямь знал, как им орудовать.

Такое чувство, что все кусочки головоломки были вставлены так, чтобы привести к этому моменту, и он сам вставил половину из них.

Он злится на себя за многое, что сделал и чего не сделал, и сколько времени потратил впустую, ожидая, когда начнется его жизнь, а теперь она кончена, и тут ему является другая мысль, и внезапно, явственно он впадает в гнев совсем по иному адресу.

Закери принуждает себя встать на ноги и орет на Судьбу, но та отмалчивается.

Судьба здесь не живет.

Здесь ничто не живет.

Ты здесь потому, что мне нужно, чтобы ты сделал то, что я сама не могу.

Вот что сказала Мирабель после того, как упал лифт, и перед тем, как произошло все дальнейшее.

Ей нужно было, чтобы он умер.

Она знала.

Она все время знала, что это произойдет.

Закери пытается заорать еще раз, но у него не хватает духу.

Он вздыхает взамен.

Это несправедливо. Он едва успел начать. Сейчас он должен быть в середине своей истории, а не в конце или в каком-то посмертном эпилоге, вот как сейчас.

Он даже ничего и не сделал. Ничего не добился. Так ли это? Он не знает. Он нашел человека, затерявшегося во времени, а может, и сам им стал. Он дошел до Беззвездного моря. Обрел то, что искал, и снова это утратил, все в один миг.

Он пытается решить, изменился ли он с тех пор, как это все началось, потому что не в этом ли дело, и чувствует себя иначе, чем раньше, но не может взвесить, что весомей, чувствовать себя иначе или измениться внутри, оставшись без сердцебиения, а сам при этом стоит босой на берегу.

Да, он ведь на берегу.

Закери смотрит на море. Это не тот берег, на котором он стоял минутой раньше, до того (неужели правда – минутой?). Берег похож, включая скалы, что высятся позади, но есть и отличия.

На этом берегу есть лодка.

Маленькая лодка с веслами, аккуратно прислоненными к сиденью, наполовину в море, наполовину на суше.

Ждет его, дожидается.

Море вокруг лодки – синее. Яркого, неправдоподобного цвета.

Закери трогает море босой ногой, и оно вспархивает, кружится, щекочет.

Оно из конфетти. Бумажного конфетти разных оттенков синего, зеленого и фиолетового, и еще белого, для оторочки прибоя. По мере удаления от берега к конфетти примешивается серпантин, длинные завитки бумажных лент, что притворяются волнами.

Закери смотрит на утес и возвышающееся на нем строение, которое, несомненно, изображает собой замок, хоть и выстроено из раскрашенного картона. Оттуда, где он стоит, видно, что это всего лишь фасад, две стены с окнами, ни весомости, ни объема. Идея замка, раскрашенная и сзади подпертая, чтобы обмануть глаз с большего расстояния, чем это.

Над замком – звезды: гигантские, сложенные из бумаги звезды, свисающие с нитей, которые пропадают во тьме. Падающие звезды замерли в разгар падения, а планеты развешены на разной высоте, какая с кольцом, как Сатурн, какая без. Прямо-таки вселенная.

Закери поворачивается к бумажной воде.

За морем находится город.

Он сияет-мерцает огнями. Буря эмоций, которую Закери претерпевал, стихла, неожиданно сменившись спокойствием.

Он смотрит на лодку. Приподнимает весло. Оно легкое, но вполне материально на ощупь.

Он отталкивает лодку от берега, и, соскользнув в бумажное море, она остается на плаву, только вода из конфетти под ее весом волнуется и свинчивается в воронки.

Очевидно, что квест его еще не закончен.

Пока что.

Судьба не покончила с ним, даже и после смерти.

Закери Эзра Роулинс ступает в лодку, усаживается на скамеечку и начинает грести.

выдержки из секретного дневника Катрины Хокинс

Привет, блокнотик, давно я в тебя не заглядывала.

Ну, все вроде бы успокоилось. Я не знала, что делать после той встречи в баре с мадам, и долго еще у меня было что-то вроде паранойи даже по поводу того, чтобы записать что-то или сказать, так что я затаилась и взялась за работу, и время шло себе, и ничего не происходило, а теперь уже лето.

Ну, кое-что все-таки произошло, хотя тогда я не стала писать об этом.

Мне подкинули ключ. В мой почтовый ящик на кампусе. Тяжелый медный ключ в виде гусиного пера, которое внизу заканчивается бородкой. И бечевкой к нему привязана какая-то бирка, вроде тех, что когда-то вешали с ценой на товар, и на бирке написано: Для Кэт, когда придет час. Я поначалу подумала, что это такое изысканное приглашение на защиту чьего-нибудь дипломного проекта, но предположение это не оправдалось. Ключ все еще у меня. Я ношу его на цепочке, с другими ключами (перышко вверху загнуто, образуя петельку). Бирку я с него не сняла. Надо полагать, жду своего часа.

Я думала, что мадам из бара еще вернется. Как будто то, что я сделала, это был этакий “отказ от вызова”, как в поп-культуре, когда Героя вызывают на приключения, но по первому разу он почему-либо отказывается, а затем события принимают такой оборот, что у него выхода нет, кроме как этот вызов принять, и это уводит его бог знает куда. Но ведь я не такой Герой, верно? Когда я то свое в баре решение приняла, оно казалось мне единственно правильным, но невозможно же не раздумывать: а что, если бы. Что бы тогда случилось дальше?

Вот над чем я и взялась работать, хотя в прежние мои планы это не вписывалось. Какое-то время вообще сидела себе и не знала, что хочу делать, то есть вообще не знала, чего хочу, поэтому все сидела и думала о том, чего ж я хочу, и все время возвращалась к тому, что, наверно, все-таки это рассказывание историй в игровой форме. Пришла к тому, что всю эту историю, в которую я ввязалась, можно рассматривать как натуральную в какой-то мере игру… ну, если б это была игра. Ну да, отчасти шпионский фильм, отчасти сказка, отчасти действо типа “выбери-себе-приключение-сам”. Ветвящаяся остросюжетная история, которая не придерживается строго ни единого жанра, ни единого заданного пути, а отклоняется в процессе в разные дополнительные истории, но при всем этом все время остается одной и той же историей. Я пытаюсь поиграть со всем тем, что можно наворотить в игре и что недостижимо, когда ты читаешь книгу. Пытаюсь сделать историю как можно ветвистей. Книга напечатана на бумаге, но история – это древо.

Ты встречаешь кого-то в баре и потом либо следуешь за ним, либо нет.

Открываешь дверь. Или не открываешь.

В любом случае суть в том, что случится затем.

Это занимает абсурдное количество блокнотов, исписанных разными возможностями, но это что-то дает.

Однако ж дальше в реальной жизни произошло то, что отыскалась Джослин Китинг. Ну, как бы.

Да, я нашла Симону Китинг.

Несколько месяцев назад я попросила свою подругу Прити, которая живет в Лондоне, если получится, провести для меня библиотечно-детективный розыск на предмет Фонда Китинг, но сразу она не отозвалась, так что я решила, что у нее ничего не вышло, а вчера пришло сообщение, что кое-что она все-таки разыскала, если меня это еще интересует.

Она решила, наверное, что я спятила, потому что вслед за тем я послала ей совершенно новый адрес электронной почты и заставила ее написать мне в ту же секунду, как она все отправит, чтобы я смогла немедленно все распечатать, а затем сообщение удалить. Я велела и ей стереть его сразу же после того, как отправит. Ну, говорю ж, паранойя.

В общем, выяснилось, что существовало в те далекие времена некое Британское библиотечное общество, которое не считалось обществом “официальным”. Входили туда в основном люди, которых в стандартные общества не допускали. Много дам, но не только.

Это были такие типа ниспровергатели основ, но из тех, что, по-нынешнему сказать, “ботаники”.

Общество, похоже, было подпольное, так что архивных данных кот наплакал.

Однако ж в какой-то частной библиотеке в Лондоне нашлась пара папок, и кто-то вроде бы пытался нарыть еще что-нибудь, чтобы понять, хватит ли материала на статью или даже книгу, однако ничего путного из этой истории не вышло.

Так что никаких внятных свидетельств, что это сообщество существовало и было признано, нет, – но сохранились странички записных книжек и еще парочка фотографий. Выцветшие сепии дам в удивительных шляпах и джентльменов в аскотских галстуках с широкими, как у шарфа, концами, снятых на фоне прекрасных старых книжных шкафов, содержимое которых всегда выглядит загадочным и драгоценным и за которыми, кто знает, могут прятаться тайные переходы.

Фрагменты из старых записных книжек прочесть не так-то легко, а я еще и читала по распечаткам сканов, но вот что все-таки смогла разобрать:

…закаталогизированы двери еще в трех городах. А. еще не прислал ничего из Эдо. Жду ответа. Потерян контакт с.

…подозревает, что мы находимся между воплощениями. Подобно нашим предшественникам, мы проявляем терпение и терзаемся опасениями, что и преемникам нашим придется поступать так же. Мы делаем все возможное, чтобы ускорить то, что было приведено в движение.

…провел больше времени внизу. Комната полностью меблирована и считается рабочей. Теперь все держится на вере. Обсуждали вопрос о том, чтобы в целях безопасности рассредоточить архивы. Дж. перенесла многие бумаги в коттедж.

Вот и все. Остальное слишком выцвело, чтобы прочесть, видны только отдельные числа. Непонятно, о чем это все. Конечно, было бы куда проще, если бы тайные общества не были такими скрытными. И есть еще что-то, обрывками, про шесть дверей, про какое-то особое место, которое существует “вне времени”, и про “последнее воплощение”, в общем, все это, не отнять, смахивает на культ шумерского бога Гозера…

Да, и еще фотографии.

На первой блондинка сидит за письменным столом, не глядя в камеру. Голова опущена, волосы зачесаны наверх, читает книгу. На шее медальон, похоже, что сердечком, но точно не скажешь. И не сказать, сколько ей лет.

На обороте написано: Симона К. – и есть дата, но совсем стершаяся, я едва могу разобрать единицу и восьмерку, за которыми то ли шесть, то ли пять, не поймешь. Прити предполагает, что это 1860-е годы, и записные книжки вряд ли намного позже, иначе город был бы Токио, а не Эдо.

Второй снимок – групповой. Тринадцать человек на фоне книжных шкафов, кто стоит, кто сидит, и все выглядят так, словно лучше бы пошли почитали. Фотка очень нечеткая. Я знаю, что раньше, чтобы сфотографироваться, люди должны были абсурдно долго стоять столбом, но эта группка выглядит особенно непоседливо. Одна из дам курит трубку. Никто не в фокусе, и плюс к тому снимок имеет повреждения от воды, сверху и сбоку.

Но среди имен, написанных от руки на обороте, одно прочитывается как Дж. С. Китинг. Ну, то есть можно различить Дж. и С., и это либо K, либо H, и инг.

И если имена соответствуют расстановке людей, то это блондинка, которая стоит второй справа и повернулась, чтобы сказать что-то парню, который стоит последним и которого почти смыло, когда фотку залило водой. Разобрать его полное имя на обороте не получается, но начинается оно на “А”. И дама – та самая, что на фотографии, где Симона.

Ниже перечня имен написано: встреча сов.

Сын предсказательницы судьбы гребет веслами по бумажному морю.

Строение на удаляющемся от него берегу выглядит теперь совсем как настоящий замок. В верхнем окне горит свет. Тень дракона вьется у самой высокой из башен.

Весла погружаются в конфетти и серпантин, перемешивая переливы синего и зеленого, хотя здесь нет неба, чтобы отражать такие цвета.

Закери смотрит туда, где положено быть небу, и гадает, не вносит ли кто-то сейчас изменения в эту вселенную.

Не передвигает ли крошечную лодочку через водный простор. С такого расстояния это должно видеться пустяком. С места на место перенос мелкой детали.

Но отсюда, посередине моря, картина выглядит намного масштабней.

На то, чтобы догрести до города, уйдет больше времени, чем он думал. Вдоль горизонта горит много огней, Закери направляется к самому яркому из них.

Подплыв ближе, он видит, что это маяк.

С еще более близкого расстояния видно, что маяк представляет собой винную бутылку, в горлышке которой торчит зажженный огарок свечи.

Маяк стоит прямо напротив замка с его драконом, наблюдая за тем, как город обретает свой облик, наполняясь зданиями и башнями в окружении нарисованных гор, а затем растворяется дальше в объектах, из которых все это было сооружено.

Бумажное конфетти выносит лодку на берег. Закери втаскивает ее повыше, чтобы море не унесло.

Берег песчаный, каждая песчинка с булыжник. Но песок только поверху, тонким слоем. Под ним – твердая поверхность. Раздвинув булыжники вокруг лодки, Закери обнажает полированную столешницу письменного стола из красного дерева, на котором покоится эта часть мира, мебельный лак, исцарапанный временем и песком.

Он удаляется от берега по зеленой бумажной траве. Теперь ему ясно, куда он попал, хоть и непонятно зачем. Он уходит все дальше в кукольную вселенную, на которую так мечтал взглянуть, но и подумать не мог, что когда-нибудь увидит ее с такой точки зрения.

Вдоль берега есть скалы с пещерами, в которых прячутся сундуки с сокровищами и многое другое, что здорово было бы исследовать и рассмотреть, но Закери знает, куда лежит его путь. Он идет вглубь острова, бумажная трава похрустывает под его босыми ногами.

Он идет мимо разрушенного храма и заснеженной гостиницы, бумажные снежинки рассыпаны по зеленой траве.

Пересекает мост, сделанный из ключей, и луг, на котором цветут цветы, вырезанные из книжных страниц. Он не останавливается, чтобы прочесть, какие то были книги.

Некоторые составляющие этого мира не скрывают своей природы: бумага, пуговицы, винные бутылки. Другие же – совершенные имитации в миниатюре.

Издалека они выглядят в точности как то, что должны собой представлять, но, приближаясь к ним, Закери видит, что они не то, чем притворяются. Искусственность проступает насквозь.

Ферма окружена клочками ваты, изображающими овец.

Над головой у него порхают на веревочках сложенные из бумаги птицы. Подрагивают, трепыхаются от движения воздуха, но не летят.

Закери идет, и зданий становится все больше. Они срастаются в город, и он петляет по улицам, заставленным высокими картонными домами, на фасадах которых окна расположены не ровненько в ряд, а как пришлось. Минует гостиницу, что стоит на аллее с транспарантами, протянутыми меж фонарей, украшенной в честь праздника, которому не суждено состояться.

Вот он выходит на главную улицу, вдоль которой расположены магазины, рестораны, аптека, бар. Почтовое отделение, больница и библиотека.

Некоторые здания обвалились. Другие подлатаны с помощью скотча и клея. Стоят, выкрашенные, обустроенные, но пустые, даже те, в окнах которых позируют фигуры: не видя, они взирают на улицу или на то, что у них там в винном бокале.

Это идея мира, лишенная того, что способно вдохнуть в него жизнь.

Декорация без сюжета.

Это ненастоящее.

Та пустота, что у Закери вместо сердца, алчет чего-то реального.

Он видит одинокую куколку в сшитом вручную, неровными крупными стежками, платье. Она валяется посреди улицы лицом вниз.

Закери делает попытку поднять ее, но фарфор треснут, рука отламывается, так что он оставляет свои усилия и идет дальше.

На вершине холма, откуда виден весь город, стоит дом.

Он с портиком, с колоннами и множеством окон, в которых вместо стекол – янтарь. На крыше – смотровая площадка с перильцами, с нее открывается вид на море. Кто-то мог заметить его оттуда, но сейчас площадка пуста.

Дом выглядит реальней, чем окружающий его мир.

Мир, который выстроили вокруг именно этого дома, пустив в ход бумагу, клей и все, что пришлось под руку.

На боковой стене кукольного домика видны петли. Фасад держится на защелке.

По обе стороны двери горят фонари.

Закери по ступенькам поднимается на крыльцо.

Там что-то гудит. Или жужжит.

Дверь не заперта.

Его ждут.

На табличке над входом написано:

Познай себя и освой страдание

Жужжание становится громче. Оно множится, меняется в тоне, что-то лопочет и, наконец, складывается в слова.

Приветприветприветпривет!

Здравствуйте, мистер, мистер Роулинс, наконец-то вы здесь.

Привет.

выдержки из секретного дневника Катрины Хокинс

На сей раз, блокнот, времени прошло еще больше. Я все перечла, потому что не помнила, на чем остановилась.

Разве это не странно, не помнить, о чем ты думал, даже если мысли свои записал. Прям похоже порой, будто прежняя Кэт – это кто-то, с кем ты столкнулась на улице.

Я больше ничего не нашла о Джослин Китинг, я все еще не помню, где я слышала про Совиного короля, все еще не знаю, для чего ключ, порой вижу в библиотеке, что за мной наблюдают, и психую из-за этого, и, в общем, мне не скучно.

У меня проблемы со сном.

И З. так и не появился.

А ведь прошло уже больше года.

Я много перезванивалась с матерью З., так что теперь у меня все его вещи, я получила право забрать их с университетского склада, и они в коробках лежат у меня дома. Я не раз говорила его маме, что готова их ей привезти, но она настаивает, чтобы я сделала это после выпуска, в мае следующего года. Окей, кто я такая, чтобы спорить с гадалкой? А потом, у З. был хороший литературный вкус, книги суперские, так что теперь у меня чтива с избытком.

Я больше не общаюсь по-настоящему с людьми, знаю, что должна, но теперь это трудно. Я попробовала встречаться с одним парнем, барменом из “Прилагательного существительного”, и он был вполне себе ничего, но, в общем, я вроде как дала этому делу угаснуть. Не ответила как-то раз на эсэмэс-ку, и больше он мне не позвонил, и теперь он просто бармен и все, любезен, если я туда захожу, и это странно, как будто я себе все навыдумывала, а на самом деле ничего не было.

Это как с фотографией. Забыла об этом здесь написать, но несколько месяцев назад я нашла в интернете фотографию с той костюмной благотворительной вечеринки. Это был фоторепортаж, и на одной из фоток изображены женщина в короне, в длинном белом платье, и парень в темном костюме, и выглядело это так, будто они только что закончили или вот-вот начнут танцевать. Возникало впечатление, что они знакомы. В камеру никто не смотрел. Женщина стояла, положив ладонь на его сердце.

Ее я не знаю, но парень – точно З. Снимок сделан со вспышкой, женщина вышла четче, но в том, что это он, ни малейших сомнений. На нем была моя маска.

Подписи никакой не было.

И когда я попыталась загрузить изображение большего размера, чтобы сохранить файл, комп выдал мне ошибку, “страница не найдена”, я принялась снова и снова просматривать этот фотоотчет, но фотка как провалилась.

Я вижу ее у себя в голове, но чем дальше, тем чаще побаиваюсь, что она мне попросту примерещилась. Вроде как увидела то, что хотела увидеть, что-то такое. Вскоре после того я удалила все свои аккаунты в социальных сетях. Я закрыла свой блог. И печь перестала тоже, за исключением неудачных экспериментов с безглютеновым слоеным тестом.

Но я старалась занять себя чем-нибудь.

Блокноты мои, в которых я упражнялась насчет “бесконечных возможностей”, превратились в дипломную работу, и может, еще превратятся во что-то большее, поэтому меня и вызвали в Нью-Йорк на встречу (и сейчас я все еще на Манхэттене, завтра возвращаюсь в Вермонт), и на второй день моего пребывания здесь мне пришло сообщение с неизвестного номера.

Привет, Кэт. Сев. – вост. угол Юнион-сквер, час дня.

А под текстом – смайлики: с пчелой, с ключом и с мечом.

Ну, я пошла, как бы я могла не пойти.

На Юнион-сквер в тот день работал фермерский рынок, так что там было столпотворение, и потребовалось время, чтобы найти, где можно встать, никому не мешая, и поскольку я понятия не имела, кого мне высматривать, то решила, что пусть те, кому я понадобилась, сами меня высматривают. Что и говорить, это безумие, слушаться команд, полученных по телефону неизвестно от кого, но людный угол улицы выглядел вполне безопасно, да и, в общем, даже не в этом дело. Я сгорала от любопытства.

Я простояла там минуты, наверно, три, когда мой телефон зажужжал, оповестив, что пришло сообщение.

Посмотри вверх.

Я задрала голову. Не меньше минуты ушло на то, чтобы заметить наконец девушку, стоявшую в верхнем окне огромного книжного “Барнс энд Ноубл” и смотревшую на меня сверху вниз, подняв руку, как будто собралась помахать, но она не махала. В другой руке у нее был телефон, на котором она начала печатать, как только увидела, что я на нее смотрю.

Я узнала ее. Несколько раз она появлялась у меня на занятиях, причем примерно в то время, как З. исчез, но после того января я больше ее не видела. Она вязала, как заведенная. Помогла мне с вывязыванием рисунка “золотое перо”. Помню еще, мы неплохо поговорили о параллелизме в повествовании и о том, что отдельная ветвь истории никогда не представляет историю целиком. Сара как-то ее там.

Ох, а ведь она была с нами тогда, а я даже в голову не взяла. Ну совсем.

Телефон-автомат рядом со мной вдруг принялся звонить. Надо же. Я и не думала, что эти штуки еще работают, классифицировала их как объекты уличного искусства, своим существованием обязанные ностальгии по прошлому.

В моем телефоне опять зажужжало: новое сообщение. “Сними трубку”. Я снова подняла глаза. У нее было два телефона, один поднесен к уху, а на другом она строчит эсэмэски. Сколько ни купи телефонов, все мало.

Люди вокруг начали посматривать на меня странно, я стояла слишком близко к телефону, чтобы кто-то еще мог снять трубку.

Ну, я и сняла.

– Зовут тебя, я полагаю, не Сара, – сказала я, когда трубка оказалась у моего уха.

– Так и есть, – сказала она.

Голос раздался в трубке через секунду после того, как ее губы шевельнулись в окне. И больше она ничего не сказала, хотя оставалась на телефоне. Мы просто стояли и смотрели друг на друга. И на лице у нее была странная, какая-то почти грустная улыбка.

– Ты что-то хотела мне сказать? – спросила я, не вытерпев больше молчания.

– Она позвала тебя к нам, а ты отказалась, верно?

Мне не нужно было спрашивать, о ком она говорит.

– Ну, я решила не надевать на себя шоры, – сказала я.

– Это было умно.

В голосе ее прозвучала горечь. Я подождала, не скажет ли она что-то еще. Рядом в палатке продавали “мед с манхэттенских крыш”, и я отвлеклась на мысль о существовании городских пчел и сельских и о том, хватает ли цветов тем из них, кто обретается на Манхэттене.

– Я хотела быть частью чего-то большего, ты меня понимаешь? – произнесла вдруг не-Сара. – Чего-то важного, такого, у чего есть цель, высокая цель. Особенная. Но теперь руководство распустило организацию. Нас всех уволили. Никто не знает, что произошло. И я не знаю, что теперь делать.

– Похоже, тебя употребили и выбросили, – сказала я, и это было довольно-таки безжалостно с моей стороны, жестко, хотя и по существу. Но она приняла это как должное.

– Я знаю, что тебе пришлось тяжко, – сказала она. – Я не хотела, чтобы ты все время была на взводе. Я и позвала тебя сюда, чтобы сказать, что за тобой больше не наблюдают.

– Так это была ты.

Она пожала плечами.

– А что случилось с тем местом, которое вы должны были защищать? – спросила я.

– Понятия не имею. Я там никогда не была. Может, оно исчезло. Я даже не знаю, существует ли оно вообще.

– А почему бы тебе не поискать его? – спросила я.

– Потому что я подписала соглашение, в котором сказано, что, если я сделаю что-то такое, они меня растопчут, буквально. Меня уверили, когда расплатились со мной и дали мне новую личность, что этот пункт договора срока давности не имеет. Они убьют меня, если узнают, что я сейчас с тобой разговариваю.

– Да ну? Серьезно? – спросила я, потому что разве не бред, в самом-то деле.

– Абсолютно серьезно, – кивнула она. – Обсуждалось, не устранить ли тебя, но потом решили, что это слишком рискованно, в том смысле, что если будет расследование, то могут выйти на Роулинса, а уж это совсем ни к чему.

– Кстати, а где Закери? – брякнула я и тут же пожалела об этом: чего доброго, она сейчас подтвердит, что он мертв, а я, что ни говори, привыкла греться у огонька надежды, который теплится в сердцевине неведения.

– Не знаю, – быстро ответила она, запаниковав еще больше, и оглянулась через плечо. – Я… я правда не знаю. Знаю только, что все теперь кончено. Я подумала, что ты должна это знать.

Я думаю, ей хотелось, чтобы я поблагодарила ее. Я этого не сделала. Взамен я спросила:

– А кто такой Совиный король?

И тут она повесила трубку, отвернулась от окна и ушла вглубь книжного магазина.

Я знала, что найти ее там не смогу. Легче легкого затеряться в пятиэтажном книжном магазине в центре Манхэттена.

Я еще раз набрала ее номер, но автоматический голос сказал: “сбой соединения”.

Понятия не имею, как начать искать место, которого, возможно, даже не существует.

Сын предсказательницы судьбы стоит в дверях кукольного, в натуральную величину, дома, облицованного внутри сотами гораздо больше натуральной величины, окруженный пчелами размером с кошку. Пчелы ползают вверх-вниз по лестнице, по окнам и потолку, по креслам, диванам и люстрам.

Повсюду вокруг Закери пчелы жужжат, радуясь его появлению.

Привет, привет, мистер Роулинс! Спасибо, что пришли, давно у нас не было гостей, давно, давно, а мы все ждем, ждем…

– Привет? – отвечает Закери, входя в кукольный дом и не имея намерения, чтобы это прозвучало вопросом, но как иначе, это вопрос, потому что он сам весь – сущее скопище вопросов, когда ноги его липнут к полу просторной прихожей, сплошь залитому медом.

“Привет, привет, мистер Роулинс! Приветприветпривет.”

Гигантские пчелы неустанно передвигаются то туда, то сюда по комнатам, стены которых из сот, то вверх, то вниз по лестнице, перепархивают то туда, то сюда, занимаются своими делами, уж какие у них там дела.

– А откуда, откуда вы знаете мое имя? – спрашивает Закери.

Оно было повторено нам много, много раз, мистер Закери Эзра Роулинс, сэр.

– Да что же это такое? – бормочет он, медленно идя по дому и увязая на каждом шагу.

Это кукольный домик, домик для кукол, дом, чтобы хранить в нем истории, но не все истории помещаются, многие больше, чем дом, вот как эта вот, очень большая.

– А я-то почему здесь?

Вы здесь потому, что вы мертвы, так что теперь вы здесь между местами, и еще потому, что вы ключ, она сказала, что пришлет нам ключ, когда придет время закончить, ключ, чтобы запереть историю, когда она будет закончена, вот для этого вы здесь.

Закери смотрит вниз, на шрам в форме ключа, выжженный у него на груди.

– И кто вам это сказал? – спрашивает он, хотя и так знает.

Ваятельница историй, – звучит жужжащий ответ, но не тот, которого Закери ожидал. – Та, кто ваяет, лепит историю, иногда она есть в истории, иногда ее нет, иногда она часть, иногда человек, давным-давно она сказала нам, что вы придете, очень, очень долго мы ждали вас, мистер Роулинс.

– Меня?!

Да, мистер Роулинс вы принесли сюда эту историю, спасибо, спасибо, история не была здесь очень давно, мы не можем запереть историю Гавани, которая забрела так далеко от нас, обычно мы поднимаемся вверх, вверх, а на этот раз мы спустились вниз, вниз, мы спустились сюда, чтобы подождать, и теперь мы здесь вместе с этой историей, не хотите ли чашечку чаю?

– Спасибо, нет, – отвечает Закери. Он смотрит на напольные часы в передней, с которых капает мед, на разрисованный циферблат, по которому плывет лодочка с совой и кошкой, а стрелки за минуту до полночи увязли в воске. – И как же мне выбраться-то отсюда? – спрашивает он.

Выбраться нельзя. Можно только вобраться. Вовне нельзя. Можно только внутрь.

– И что же случится дальше?

Дальше ничего нет, здесь нет, это конец, разве вы не знаете, что такое конец?

– Да знаю я, что такое конец, – говорит он. Спокойствие, окутывавшее его раньше, исчезло, сменившись жужжащим жужжанием возбуждения, и непонятно, исходит оно от пчел или еще откуда.

Что такое, мистер Роулинс, вам нехорошо, вы должны быть счастливы, вам нравится эта история, вы любите нас, вы наш ключ, вы наш друг, вы любите нас, вы сами написали, что любите.

– Ничего этого я не писал!

Писали-писали, вспомните, когда мы сделали вам кексы.

И тут Закери вспоминает, как зафиксировал свою вечную преданность и благодарность пером на бумаге и отправил ее вниз, кухонным лифтом, и как это было давно и бесконечно далеко отсюда.

– А, так вы – Кухня! – восклицает он, осознавая, что уже вступал в переписку с пчелами и что они, похоже, в письменной форме выражаются несколько ясней.

В том месте мы – Кухня, но здесь мы – это мы.

– Вы – пчелы!

Нам нравятся пчелы. Не угодно ли перекусить, мистер Роулинс, мы можем обратить мед во что угодно, во что скажете, что вообразите, в то и обратим, у нас большой опыт, мы можем предложить вам представление о кексе, и на вкус он будет совершенно как настоящий, только размером поменьше. Хотите кексик?

– Нет.

Хотите два кексика?

– Нет! – повторяет Закери, на этот раз громче.

Мы знаем, мы знаем, вам хочется и коктейль, и кекс, да, верно, так будет лучше.

И Закери рта не успевает открыть, как пчелы подталкивают его к столику, на котором оказались вдруг запотелая коктейльная рюмка, наполненная чем-то ярко-лимонным, и маленький кекс, украшенный еще более маленькой пчелкой.

Из любопытства Закери поднимает рюмку к губам и чуточку отпивает, предполагая, что вкус будет медовый, и так и есть, конечно, но еще там лимон и можжевеловые нотки джина. Ну, конечно, коктейль “коленки пчелы”, мог бы и догадаться.

Он ставит рюмку на стол.

Переведя дух, Закери отправляется осматривать дом. Кое-кто из пчел продолжает его сопровождать, бормоча что-то про кекс. Почти вся мебель в меду, но есть предметы, на которые мед не попал. Босые ноги на каждом шагу с хлюпаньем отрываются от ковров, им насквозь пропитанных.

За прихожей располагается гостиная, потом кабинет и библиотека. На столе в библиотеке стоит кукольный домик. Не такой викторианский, как тот, по которому Закери идет сейчас, а миниатюрное здание, выстроенное из крошечных кирпичей, со множеством окон. Похоже на школу или, быть может, на общедоступную библиотеку. Закери заглядывает в одно из окон, и внутри нет ни кукол, ни мебели, но стены разрисованы картинами.

Лужа меда окружает модель здания, как ров.

– Это что, обозначает Беззвездное море? – спрашивает Закери пчел.

Это следующая история, а эта сейчас заканчивается, потому что пришел ключ, чтобы запереть ее, сложить и убрать, чтобы ее читали или рассказывали, или чтобы она осталась там, где спрятана, мы не знаем, что произойдет после того, как она закончится, но мы рады компании, у нас не всегда есть компания для концовок.

– Ничего не понимаю.

Вы ключ, вы принесли концовку, пришло время запереть и сказать: до свиданья, спокойной ночи, прощай… мы ждали вас очень долго, мистер Роулинс, мы не знали, что вы будете ключом, мы не всегда понимаем, что это ключ, когда встречаемся с ним, иногда они приходят сюрпризом, привет, сюрприз!

Закери, покачав головой, проходит дальше, в парадную столовую, где накрыт для несостоявшегося ужина стол. На серванте стоит торт, в котором одного ломтика не хватает, и выемка заполнена пчелиным воском.

Он минует кладовую, которая выводит на кухню. По дому, выстроенному, чтобы в нем жили, разгуливают сейчас лишь пчелы да бродячий покойник.

В задней части дома расположен солярий, его широкие окна затуманены медом. Здесь Закери находит единственную куклу. Куклу-девочку из расписного фарфора. Фарфор в трещинках, но не разбит. Кукла сидит в кресле, неудобно изогнув ноги, и смотрит в окно, будто ждет кого-то, кто придет, прокрадется садом.

В руке у нее закрытая книга. Закери берет ее, взглянуть, но книга не настоящая. Это муляж, кусок дерева, вырезанный так, чтобы напоминать книгу. Раскрыть ее невозможно.

Закери смотрит в залитое медом окно. Часто-часто вытирает его ладонью и смотрит на сад, на город, на бумажное море. Так много историй вставлено в эту историю, и вот он в конце их всех.

– Нет, закончиться эта история еще не может, – говорит он пчелам.

Почему же нет, мистер Роулинс, почему, пришло время, история кончилась, ключ здесь, пора.

– Судьба все еще должна мне танец.

За утверждением этим следует жужжание, сначала неразличимое, а потом складывающееся в слова.

Ооо хрммм мы не знаем, почему она сделала это, мы не всегда понимаем ее поступки, не хотите ли вы поговорить с ней, мистер Роулинс, сэр, мы можем построить вам место, где можно поговорить с ваятельницей историй, вы с ней, а она с вами, мы сами не можем поговорить с ней, потому что сейчас она не мертва, но мы можем построить место для разговора или для танца, мы это умеем, строить места для историй, времени осталось немного, это продлится недолго, но мы можем сделать это, если вы захотите, угодно ли вам,?

– Да, если вам не трудно, пожалуйста, – говорит Закери, по-прежнему разглядывая мир за окном и держа в руке недовоплощенную идею книги.

Пчелы принимаются внутри того пространства, которое уже есть, выстраивать пространство для новой истории. Еще одну комнатку в кукольном доме.

Работая, они продолжают жужжать.

выдержки из секретного дневника Катрины Хокинс

Я вспомнила наконец, где слышала про Совиного короля.

Не странно ли, что понадобилось столько времени, чтобы вспомнить.

Это было пару лет назад на вечеринке, пожалуй, за несколько месяцев до того, как исчез З. Ну, точнее не помню. Кажется, было лето, потому что помнятся влажность, комарье и ночная духота. Одна из таких, знаете, вечеринок у подруги или друга подруги, когда ни за что потом не найдешь, где это было, все дома выглядят сине-серо-коричневыми в полутьме, и на некоторых улицах они все один точь-в-точь как другой, и эта неотличимость относится порой и к друзьям подруг тоже.

Задний двор этого дома освещался гирляндами из настоящих лампочек, очень крутыми, выглядели они так, словно их взяли напрокат в каком-нибудь французском кафе.

Не помню, почему я там оказалась, вышла подышать, наверно, или что-то еще. Помню, как стояла во дворе, смотрела на небо и пыталась вспомнить, где какое созвездие, но узнала лишь Орион.

Я была там одна. То ли влажность всех загнала внутрь, то ли тучи мошкары, трудно сказать, но, в общем, все были в доме, а я сидела себе одна на столе для пикника, великоватом для этого дворика, и просто разглядывала вселенную.

И тут эта девушка, нет, женщина. Или нет, леди. Ну, не знаю. В общем, эта особа вышла и предложила мне выпить.

Я подумала, что она, наверное, аспирантка, или ассистентка профессора, или чья-то соседка по комнате, в общем, что-то такое, но понять, какого она возраста, я не могла. Старше меня. Не сильно, но старше.

Правда, забавно, как это работает. Как до какого-то времени один год разницы очень даже имеет значение, а потом вдруг – бац, и год – это вообще ничто.

Она протянула мне матовый пластиковый стаканчик, точно такой же, как тот, что я оставила в доме, но бурбон в нем был получше, со льдом.

Я взяла у нее стакан, потому что таинственные дамы, предлагающие бурбон под ночным звездным небом, эстетически мне близки.

Она села рядом со мной и сказала, что если бы дело происходило в фильме, или в романе, или еще в чем-то таком, то мы с ней стали бы теми персонажами, за которыми, уходя с вечеринки, последовал бы сюжет. Мы с ней были там, где развивалась история, та история, за которой интересно следить, как за красной нитью, в отличие от банальных, пропитанных дешевой выпивкой драм, что множились в тесных стенах.

Помню, мы стали говорить о сюжетах, какие работают, какие нет, и как жизнь может казаться такой медлительной и странной, когда вы ожидаете, что она будет похожа на повесть или роман, из которых при редактировании выброшены всякие скучные подробности и повседневная мутотень. Мы с З. о таком тоже очень любили порассуждать.

Еще поговорили о сказках, и она рассказала мне одну, которую я раньше не слышала, хотя очень люблю сказки и много их знаю.

В этой сказке дело происходило в тайном королевстве. Оно как убежище, заповедник, и никому не известно, где оно, но ты находишь его, когда тебе это нужно. Оно зовет во сне, поет, как сирены, и потом ты видишь вдруг волшебную дверь, или портал, или что-то такое. Не всегда, но – бывает. Для этого, думаю, нужно очень в такое верить, или страшно туда стремиться, или же просто поймать удачу, тебе должно повезти.

Я сразу подумала про местечко вроде толкиенского Ривенделла, куда хорошо поехать, если надо закончить книгу, но королевство, о котором шла речь, находилось под землей и имело морской порт, если я правильно помню. Вероятно, так и было, потому что располагалось оно на морском берегу, а море именовалось Беззвездным, и я уверена, что в этом не ошибаюсь, потому что определенно оно было под землей, то есть звезд там быть не могло. Ну, то есть если все это вообще не метафора. Ну, неважно.

Честно сказать, обстоятельства, связанные с пространством, то есть географию, я запомнила лучше, чем историю, которая в этом пространстве произошла, но думаю, что отчасти сюжет объяснялся тем, что тайное это королевство было этаким временным проектом. В свой срок оно должно было исчезнуть, потому что исчезающие сказочные королевства – это самое то, и вот у этого королевства были начало и середина, и оно двигалось к своему концу, но потом застряло. Может, оно потом, через какую-то тьму времен, начиналось снова и снова, но толком не помню.

В общем, некоторые части этой истории застряли в ловушке за пределами пространства истории, а другие части заплутались и потеряли дорогу. Мало того, мне еще помнится, что был кто-то, кто пытался воспрепятствовать тому, чтобы эта история завершилась.

Но история требовала завершения.

Именно завершение, оно же концовка или развязка, – придает истории смысл.

Не знаю, верю ли я в это. Думаю, что в любой истории так и так есть хоть какой-то смысл, но, кроме того, понятно, что с чисто формальной стороны сюжету, чтобы он стал полноценным повествованием, позарез необходима развязка. И, может быть, даже и не развязка, а какая-то подобающая точка на местности, чтобы там эту историю покинуть, с ней распрощаться.

Думаю, что самые лучшие из историй чувствуют, что они все еще длятся, где-то в пространстве истории.

Очень хорошо помню, как спросила себя тогда, нет ли тут аналогии с людьми, которые застревают в местах или отношениях, а также во всяких других ситуациях дольше, чем следует, потому что боятся отпустить ситуацию и двигаться дальше в неведомое, или как люди держатся за вещи, потому что тоскуют по тому, что было раньше, тогда как сейчас все совершенно уже другое.

А может быть, это только мои домыслы, то, как я все это поняла, и кто-то еще, услышав ту же историю, прочтет в ней иные смыслы.

В общем, так или иначе, это тайное королевство продолжало жить своей волшебной сказочной жизнью, и так же, как оно напевало людям, которые должны были найти в нем приют, точно так же оно принялось нашептывать, чтобы кто-то пришел и разрушил его. Пространство искало лазейки и творило свои заклинания для того, чтобы ему настал конец.

– И как, сработало? – помню, спросила я, потому что на этом она закончила свой рассказ.

– Пока нет, – ответила она мне. – Но когда-нибудь сработает, непременно.

После этого мы говорили о чем-то другом, но в этой истории, про королевство, крылось что-то еще. У нее был целый перечень персонажей, и ощущалась она как настоящая сказка. Кажется, был среди них рыцарь. Грустный, печальный. Или рыцарей было два, и у одного из них было разбито сердце.

И еще какая-то дама в духе Персефоны, которая то уходила, то возвращалась, и еще там был король, и я помнила раньше, что это был птичий король, но забыла, какая это была птица, а теперь я поклясться могу, что это была сова. Ну, мне так кажется.

Но я забыла, что это значит, что это значило в рассказе. Вообще странно, что я вот вдруг так сейчас много вспомнила. Помню гирлянды, и звезды, и матовый пластиковый стаканчик в руке, и то, как таял лед, плавающий в моем бурбоне, и запах курева, доносившийся из дома, и я действительно нашла Орион, и помню, как из двух машин, проехавших мимо, доносилась одна и та же страшно модная тем летом песенка, но никак не могу вспомнить всю историю целиком, не могу, потому что в тот момент, когда она излагалась, сама история не казалась мне такой важной, как та, кто ее мне рассказывал, или как, например, звезды. Все казалось не тем, чем было. Не тем, за что можно ухватиться, как за матовый пластиковый стаканчик или за чью-то руку.

Это если я вообще правильно помню. Больше мне сказать нечего. Но, по крайней мере, я уверена, что помню ее.

Помню, что мы много смеялись, и еще помню, что была сильно расстроена из-за чего-то до того, как мы разговорились, а потом вся моя досада куда-то ушла.

Помню, что мне хотелось поцеловать ее, но я побоялась все испортить, и еще не хотелось выглядеть этакой поддатой девицей, которая на вечеринках целуется со всеми подряд, хотя до того я как раз именно такой девицей была.

Пожалела, помню, что не спросила номер ее телефона, но вот не спросила или, если спросила, где-то посеяла.

Твердо знаю, что больше никогда ее не встречала. Такую я не забыла бы.

Суперская она была, классная.

С розовыми волосами.

Сын предсказательницы судьбы, ведомый гигантскими пчелами, направляется вниз по лестнице туда, где в доме, пусть даже кукольном, полагается быть подвалу, но вместо подвала там теперь просторный бальный зал, выстроенный из сот, мерцающий, золотистый, красивый.

Все готово, мистер Роулинс, осталось не так много времени, но вам сюда, вот то место, куда вы хотели, для танцев и разговоров, ваятельница историй ждет вас внутри, скажите ей, что мы передаем ей привет, пожалуйста, спасибо.

Закери спускается в бальный зал, и жужжание поглощается музыкой. Какой-то джазовый стандарт, знакомый, но названия он не помнит.

Зал полон танцующих призраков. Прозрачные фигуры, сотворенные из блесток и меда, в вечерних нарядах и масках, посверкивая и светясь, кружатся над полированным восковым паркетом из шестиугольников.

Это идея бала-маскарада, воплощенная пчелами. Впечатление нереальности, но все-таки все очень знакомо.

Танцоры расступаются перед ним, и наконец в противоположном конце зала он видит ее. Материализованную, реальную, во плоти.

Выглядит Мирабель в точности так, как когда он впервые ее увидел, наряжена царицей диких зверей, только волосы под короной на этот раз розового окраса, а ниспадающее складками белое платье расшито белой нитью едва заметным узором из лесов, городов и пещер, объединенным мотивом из медовых сот и снежинок.

Она словно вышла из сказки.

Когда Закери к ней подходит, она протягивает руку, и он принимает ее.

Здесь, в бальном зале, выстроенном из воска и золота, Закери Эзра Роулинс начинает свой последний танец с Судьбой.

– Это все у меня в голове? – спрашивает он, когда они кружатся в окружении золотисто-мерцающей толпы. – Неужели я все это выдумал?

– Будь это так, то какой бы ответ я тебе ни дала, он тоже был бы выдуман, не так ли? – говорит ему Мирабель.

У Закери нет достойного ответа на это соображение.

– Ты знала, что это случится, – говорит он. – Ты сама это все устроила.

– Ничего подобного. Я только подвела тебя к дверям. Ты сам решал, открывать их или нет. Я не пишу историю, я лишь подталкиваю ее в разные стороны.

– Но ведь ты – ваятельница историй.

– Нет, Эзра, я просто девушка, которая ищет ключ.

Музыка меняется, и они, вместе с поблескивающими призраками, кружатся в вальсе.

– Не припомню всех случаев, когда умирала, – продолжает Мирабель. – Какие-то жизни стоят перед глазами ясно, как день, но были и такие, что сливаются, путаются одна с другой. Но я помню, как тонула в меду, и на мгновение, переполненная историями, задыхаясь от них, я увидела все. Тысячи гаваней, и звезды, и тебя, и себя, здесь и сейчас, в конце всего этого, но я знать не знала, как мы доберемся сюда. Ты ведь попросил за меня, да? Ведь на самом деле я не могу находиться здесь, я не мертва.

– Но как же так… разве ты не властна оказаться где угодно, где только захочешь?

– Не совсем так. Я в сосуде. Неуязвимом, бессмертном на этот раз, но все же в сосуде. Возможно, я та же, кем уже была раньше. Возможно, совсем иная. А возможно, я такая, как есть, просто сама по себе. Не знаю. Миф исчезнет, как только установится неоспоримая истина.

Некоторое время они молчат, Закери переваривает эту фразу об истине и о мифе, а остальные танцоры вальсируют вокруг них.

– Спасибо, что разыскал Саймона, – после паузы говорит Мирабель, – и направил его на истинный путь.

– Ничего подобного я не делал.

– Направил, не спорь. Он бы так и прятался по храмам, не верни ты его в историю. Теперь он там, где ему положено быть, то есть все равно что нашелся. Понимаешь, все это из-за того, что произошло непредвиденное. Те, кто затеял это, долго и тщательно подготавливали условия, в которых стало возможно зачать меня вне времени, но никто не задумался над тем, что случится потом с моими родителями, и с ними случилось то, что случилось, и это все усложнило. Невозможно закончить историю, когда некоторые ее герои потеряны и болтаются, неприкаянные.

Краем глаза он замечает пару, танцующую поблизости, и на мгновение ему кажется, что у мерцающего человека в сюртуке, очень похожем на его собственный, не хватает левой руки, но затем свет падает так, что видно: рука прозрачная, но все-таки есть.

– Так вот почему Аллегра хотела, чтобы книга пропала, верно? И Саймон, и эта его рука.

– Аллегра прозрела конец, – говорит она. – Она видела будущее, летящее на своих крыльях, и делала все, что могла, чтобы предотвратить его, даже то, что делать ей не хотелось. Возмечтала она о том, чтобы законсервировать настоящее и сохранить свою любимую Гавань такой, как она была, но от этого все запуталось еще больше. История постепенно угасала, и пчелы вернулись туда, откуда они начинали. Они очень долго следовали за этой историей, Гавань за Гаванью, но если ситуация не изменится, пчелы перестанут всерьез ею заниматься. История, чтобы снова привлечь пчел, должна закончиться где-то поближе к морю. Остается надеяться на то, что когда-нибудь кто-нибудь проследит всю историю до конца. Что найдется еще история, которая свяжет все остальные вместе.

– Пчелы, кстати, просили тебя поприветствовать, – говорит ей Закери. – Так что же будет дальше?

– Да понятия не имею, – отвечает Мирабель. – Правда-правда, не знаю, – добавляет она в ответ на его скептический взгляд. – Я потратила столько сил, пытаясь добраться до этой точки, и выглядела она столь недостижимой, что было не до того, чтобы подумать о том, что ждет нас потом. Но вообще это хороший штрих, вернуться к началу и все такое. Закольцевать. Я и не думала, что нам с тобой выпадет шанс закончить наш танец. Танцы нередко остаются прерванными на середине.

У Закери еще тысяча к ней вопросов, но вместо того, чтобы их задать, он притягивает Мирабель ближе и кладет голову ей на плечо. Слышно, как бьется ее сердце, медленно и ровно, в такт музыке.

Теперь нет ничего, кроме этого зала, этой женщины, этой истории. Он всем телом чувствует, как история простирается отсюда, из этой точки, через пространство и время, и намного дальше, чем можно себе представить, через это бьющееся, гулкое сердце. Прямо здесь и прямо сейчас.

Спокойствие охватывает его. Облегчение от того, что его Макс вернулся, и хотя он знает, что у них обоих есть люди, которым они принадлежат, все-таки есть еще этот зал, и этот танец, и этот момент, – и это, пожалуй, важней, чем все остальное.

Вокруг них, за стенами, раздается жужжание. Танцующие призраки бледнеют и исчезают один за другим, остаются только они двое.

– Не знаю, Эзра, поймешь ли ты когда-нибудь, как я тебе благодарна, – говорит Мирабель. – За все.

Музыка замолкает, бальный зал содрогается. Одну из стен принизывает трещина. Мед просачивается сквозь пол.

Осталось совсем мало времени, мистер Роулинс, сэр, вы протанцевали свой танец, история завершилась, нам пора, нам правда пора.

Жужжание доносится со всех сторон сразу.

– Я скучал по этому, я очень по этому скучал, – говорит Закери, в сердце своем подразумевая совсем не историю.

– Ты здесь для того, чтобы ее завершить, – говорит Мирабель. Закери ничуть не легче от ее слов.

– Что же теперь будет? – спрашивает он, и на сей раз этот вопрос звучит значительнее, чем в прошлый.

– Этот вопрос не ко мне, Эзра. Я ведь уже сказала, я не двигатель историй, я только возможности предоставляю – и двери. Кто-то другой должен их открывать.

Протянув руку, Мирабель проводит пальцем линию по стене из сот, потом еще одну и еще, пока они не соединяются по углам, приняв форму двери.

Она рисует дверную ручку и поворачивает ее. Дверь распахивается. За ней – залитый звездным светом лес, ветви деревьев отяжелели от листьев. Мед, волнующийся вокруг их ног, тянется к траве, но не пересекает порог двери.

– До свидания, Эзра, – говорит Мирабель. – Спасибо тебе.

Она отдает ему легкий поклон. Это конец танца.

– Не за что, Макс.

Он также отвечает поклоном, низким, и, медленно выпрямляясь, думает, что к тому времени, как он поднимет глаза, ее уже не будет, но нет, она возвращается, становится прямо перед ним и целует, чуть коснувшись губами его щеки. Это прощальный подарок. Мгновение нежности перед концом, пропитанное медом и неизбежностью. В этом есть и другие, кроме сладости, обертоны. А затем Мирабель поворачивается и выходит.

Дверь закрывается за ней, след двери растворяется в поверхности восковой стены, оставив Закери одного в пустом, полуразрушенном бальном зале.

Пора, мистер Роулинс, сэр, пора идти.

– Да куда ж идти? – спрашивает Закери, но жужжание прекратилось. Мед, кружащийся вокруг ног, поднимается выше. Закери пробирается к лестнице, поднимается в кукольный домик. Мед следует за ним.

Пчел в кукольном домике теперь нет.

Фарфоровая кукла из солярия тоже исчезла.

Закери пытается открыть входную дверь, но она запечатана воском.

Тогда он поднимается по лестнице выше, на следующий этаж, проходит мимо пустующих кукольных спален и стенных шкафов, находит еще один пролет липкой от меда лестницы, которая ведет на чердак, наполненный забытыми воспоминаниями, а внутри чердака есть лестница, ведущая к люку в потолке.

Откинув дверцу люка, Закери выбирается на крышу кукольного домика. Он стоит на смотровой площадке и смотрит на море. Мед пузырится сквозь бумажное конфетти, переплавляя синее море в золото.

Пчелы роятся над крышей, над его головой. Что-то жужжат ему, взлетая и удаляясь.

До свидания, мистер Роулинс, спасибо вам за то, что вы были ключом, вы были хорошим ключом и хорошим человеком, мы желаем вам удачи в ваших будущих начинаниях.

– Каких еще будущих начинаниях?! – кричит Закери пчелам, но пчелы не отвечают. Они летят в темноту, мимо моделей планет и звезд, улетают, оставляя Закери наедине с шумом моря. Недоставать жужжания ему начинает сразу, как только оно затихло.

А море меж тем наступает.

Мед ползет по бумажной траве и смешивается с морем. Маяк подламывается и падает, его свет гаснет. Мед крадется вдоль берега, настойчиво и неотвратимо, под его напором здания заваливаются, одно за другим.

Остается лишь море, заполняющее собой окоем, поглощающее вселенную.

И до кукольного домика на холме оно уже добралось. Дверь, запечатанная воском, не выдерживает, распахивается, медовая волна врывается внутрь. Фасад падает, соты, которыми он облицован изнутри, раскалываются.

По морю плывет лодочка, не так уж и близко, чтобы легко до нее добраться, но у Закери выбора нет. Мир тонет.

Разве это нормально, в мертвом-то состоянии, подвергаться таким опасностям!

Мед ему уже по колено.

Но ведь это действительно конец, думает он. Под этим миром больше нет никаких миров.

После этого ничего уже не начнется.

Реальность происходящего подтверждается, когда кукольный домик тонет у него на глазах.

Конец уже близко, и Закери сопротивляется ему.

Он встает на ограду набережной и пытается допрыгнуть до лодки. Оскальзывается, промахивается, падает в медовое море, и мед обнимает его, как утраченная когда-то любовь.

Он хватается за борт лодки, но удержаться не может, руки в меду, соскальзывают.

Лодка переворачивается.

Беззвездное море претендует на Закери Эзру Роулинса как на свою собственность.

Его утягивает на дно, вниз, не дает всплыть.

Он хватает ртом воздух, в котором его легкие не нуждаются, и мир вокруг него рушится.

Разбивается.

Как яйцо.

Райм стоит на верхней ступеньке лестницы, которая когда-то вела в бальный зал, а теперь спускается в океан меда.

Этот сюжет ей знаком. Она знает его наизусть.

Каждое слово, каждый символ, каждое добавление. Эта история годами жужжала в ее ушах, но одно дело – слышать, и совсем другое – видеть, как потоп наступает.

Она тысячу и один раз пыталась себе это представить, но в реальности все по-другому. Море темнее, сердитей, прибой настойчивей, он пенисто цепляется за камень и утаскивает книги, свечи и мебель вниз, за собой, и некоторые, самые упрямые страницы и бутылки с вином выныривают на поверхность, прежде чем окончательно покориться судьбе.

В воображении Райм мед всегда наступал медлительней.

Ну, пора. Время пришло, но, словно завороженная, она все стоит и смотрит, как волна отливает и поднимается, и вот уже мед приникает к ее ногам, подол одеяния становится тяжелым и липким, и тогда она наконец решается, уходит.

Беззвездное море следует за Райм, крадется за ней, когда она, последний свидетель, петляет по залам и коридорам.

Райм идет и напевает что-то себе под нос, а море следует за ней, прислушивается. Она останавливается у стены, украшенной резьбой из цветов, пчел и виноградных лоз, в которой, по видимости, нет двери, но Райм достает из кармана металлический диск размером с монетку, вставляет в резную выемку изображенную на диске пчелу, и проход в Архив открывается перед ней.

Мед ползет по пятам, растекаясь между стеллажами и шкафами.

Райм ласково касается рукой той полки, где стояли бы “Сладостные печали”, когда б их давным-давно не украл кролик, и проходит мимо той, с которой она сравнительно недавно сняла с привычного места “Балладу о Саймоне и Элинор”.

Она идет, раздумывая о том, стоит ли знакомить людей с их собственными историями, не есть ли это, в каком-то смысле, попытка слукавить с Судьбой, и решает, что Судьбе, вероятно, так или иначе, все равно.

Всего две книги, утраченные за такое огромное время, – совсем не плохой результат, думает Райм, любовно глядя на полки. Здесь их тысячи, подобных историй. Их переводили с языка на язык и переписывали все служители, ходившие по этим залам до нее. Переплетали в кожу и холст, какую историю отдельно, какую в компанию с другими, в сборник.

Рассказы о таком месте, как это, нелегко свести вместе.

Странно, как пусто и тихо сейчас в ее голове. Гул прошлых историй Райм хоть сколько-то еще слышит, хотя они тихие и спокойные, – но истории всегда угоманиваются, как только их записали, независимо от того, про прошлое они, настоящее или будущее.

Самое странное как раз то, что о будущем возвышенных, эмоционально наполненных историй нет. В ушах у нее слабенько тренькает то, что произойдет через несколько минут, – совсем слабенько по сравнению с историями, которые, накладываясь, наползая одна на другую, когда-то, в прежние времена, звучали у нее в голове, – а потом и совсем ничего. Значит, этому месту больше нечего ей рассказать. Столько времени ушло у нее на то, чтобы научиться расшифровывать и записывать их так, чтобы они хоть какое-то сходство имели с тем, как разворачивались их сюжеты в ее ушах и в ее сознании, а теперь они почти стихли. Она надеется, что тот, кто записал эти самые последние мгновения, отдал им должное, не она это сделала, но по тому, как они жужжат у нее в ушах, можно понять, что они уже запечатлены.

В последний раз Райм прошлась по Архиву, попрощалась с ним молча, позволив историям еще погудеть ей, и продолжила свое восхождение.

Дверь в Архив она оставляет незапертой, на волю волн.

Беззвездное море следует за Райм вверх по лестницам, через залы и сады, захватывая себе скульптуры, картины, воспоминания – и ох сколько книг.

Электрические лампочки, помигав, гаснут, погружая окрестности в темноту, но свечи горят, и их достаточно, чтобы Райм не заплутала. Она предвидела это, заранее позаботилась о том, чтобы их огоньки вели ее.

Запах горящих волос встречает Райм, когда она достигает Сердца. В кабинет Хранителя она входит, не стучась, и не говорит ничего, увидев его коротко, кое-как остриженным, тогда как белые косы его тлеют теперь в камине и нанизанные на них жемчужины обугливаются и падают в пепел.

Одна жемчужина за каждый год здесь, внизу, проведенный.

Он никогда не рассказывал ей об этом, да и нужды не было. Райм и так знает его историю, ей пчелы ее нашептали.

Мантии Хранителя аккуратно сложены стопкой на стуле. Сам он теперь в твидовом костюме, который вышел из моды, и тогда, когда его в последний раз надевали, было уже довольно давно. Хранитель сидит за столом и при свете свечи что-то пишет. Он при деле, и Райм сразу перестает чувствовать себя виноватой, что так задержалась, но ведь она всегда знала, что они будут ждать до последнего и только потом уйдут.

– Все кошки выпущены? – спрашивает Хранитель, не отрывая глаз от блокнота.

Райм указывает на рыжего кота, который лежит на столе.

– Упрямец, – кивает Хранитель. – Придется нам взять его с собой.

Он продолжает писать, а Райм смотрит. Она могла бы прочесть то, что он торопливо строчит, но, опять же, она и так знает, что там. Призывы и мольбы. Благословения и стремления, пожелания и остережения.

Обращается он к Мирабель, как обращался всегда, как продолжал писать все те годы, что она провела с Закери в земных глубинах, пишет так, будто бы говорит с ней, будто она шепотом на ухо слышит каждое его слово, запечатленное на бумаге.

Райм спрашивает себя, знает ли он, что Мирабель слышит его, всегда слышала и всегда будет слышать, на расстоянии, в течение многих жизней, в тысячах переворачиваемых страниц.

Наша история не заканчивается на этом, – пишет он. – Она просто меняет свой ход.

Хранитель откладывает ручку и закрывает тетрадь.

Он смотрит на Райм.

– Тебе надо переодеться, – говорит он, глядя на ее одеяние и пропитанные медом туфли.

Райм развязывает свою рясу, снимает ее. Под рясой оказывается та же одежда, в которой она когда-то впервые сюда спустилась: ее старая школьная форма, юбка в клетку и белая блузка на пуговицах. Ей показалось неправильным в дорогу одеться во что-то еще, хотя ощущение такое, словно на ней не эта, а ее прошлая жизнь, да и блузка стала слишком тесна. Но пропитанные медом туфли заменить нечем.

Хранитель, словно не замечая наступления медовых волн, встает и наливает себе в бокал вина из бутылки, которая стоит на столе. Он предлагает налить еще один, для Райм, но та отказывается.

– Не волнуйся ты так, – говорит он, глядя на то, как Райм смотрит на море. – Все здесь, – говорит он, кончиком пальца прикасаясь к ее лбу. – Ты только не забудь это выпустить.

Хранитель протягивает ей свою авторучку. Райм улыбается, глядя на ручку, и кладет ее в карман юбки.

– Ну, готова? – спрашивает он, и Райм кивает.

Хранитель еще раз оглядывает кабинет, но не берет ничего, кроме бокала вина, когда они переходят в соседнюю комнату, а рыжий кот идет следом.

– Будь добра, помоги мне, – просит он, ставя бокал на полку, и они с Райм, отодвинув в сторону большой двойной портрет Закери и Дориана, открывают доступ к двери, которая пряталась за картиной.

– Что ж, куда мы пойдем? – спрашивает Хранитель.

Райм колеблется, глядя на дверь, а потом еще разок оглядывается через плечо. Море добралось до кабинета и властвует там, сметает с письменного стола свечи, опрокидывает метлу, которая столько времени простояла в углу.

– Соблюдать обеты не время, – добавляет Хранитель, и Райм поворачивается к нему.

– Я бы хотела оказаться там, если можно, – говорит она, медленно и старательно выговаривая слова, и каждое странно перекатывается на языке, которым она не пользовалась долгие годы. – А вы разве нет?

Хранитель обдумывает это предложение. Достает из кармашка часы, смотрит на них, вращая стрелки туда-сюда, и только потом кивает.

– Полагаю, время у нас есть, – говорит он.

Райм берет на руки рыжего кота.

Хранитель кладет руку на дверь, и дверь слушается его указаний. Она знает, где именно следует ей открыться, хотя это может быть где угодно.

Волна меда врывается в комнату в тот момент, как Хранитель открывает дверь.

– А теперь – быстро! – командует он, выпроваживая Райм с котом через порог, на затянутый облаками дневной свет, а сам, обернувшись, берет с полки бокал вина.

– За поиск! – говорит он, салютуя бокалом наступающему морю.

Море не отвечает.

Хранитель раздвигает пальцы, позволяя бокалу упасть и разбиться, а вину разлиться у своих ног, и из тонущей Гавани выходит в мир наверху.

Дверь захлопывается за ним. Беззвездное море набрасывается на нее, пол в кабинете и спальне уже залит. Мед тушит огонь в камине и дотлевающие там косы, топит картину, ручьями течет по ее поверхности, изымая из-под нее меры времени и пересказы судеб.

Пространство, которое было Гаванью, снова стало частью Беззвездного моря.

Все истории вернулись к своему источнику.

Высоко наверху, на сером городском тротуаре, Хранитель замедляет шаг, чтобы всмотреться в витрину книжного магазина, в то время как Райм дивится на высокие здания, а рыжий кот, не глядя ни на что, всё-превсё видит.

Они продолжают идти, и когда добираются до угла, Райм смотрит на указатель, сообщающий ей, что они покидают Бэй-стрит и поворачивают на Кинг.

На дорожном знаке сидит сова, взирает на нее сверху вниз.

Никто другой, похоже, сову не видит.

И впервые за долгое время Райм не понимает, к чему бы это. Или что будет дальше.

Дориан сидит на камне у тела Закери на берегу Беззвездного моря.

Он наревелся до онемения и теперь просто сидит, не в силах видеть перед собой все ту же картину – и не в силах отвести от нее взгляд. Все думает о той первой твари, которую он встретил, выйдя с постоялого двора, первой из тех, что выглядели совершенно как Закери. Он не знает, давно ли это было, помнит только, что был совсем к этому не готов, даже после многочисленных Аллегр и еще более ужасных кошмаров, носящих личину его сестры, которая умерла, когда ему было семнадцать.

Шел снег. Дориан лишь на мгновенье поверил, что это Закери, и этого мгновенья хватило. Хватило той твари, которая Закери вовсе не была, хотя имела его облик, чтобы Дориана обезоружить. Поставить его на колени. Дориан не помнит, каким усилием воли он ухитрился вывернуться, почти что избегнуть страшных когтей, которые задели его, обрызгав кровью окрестный снег, и, выхватив меч, снова вскочить на ноги.

Луна предупреждала его, но он и сейчас не в силах постигнуть, мыслимо ли подготовить себя к тому, чтобы, размахивая мечом в кромешной тьме, рубить направо-налево тех, кто когда-либо был тебе дорог.

Насчет всех Закери, которые потом ему попадались, он даже не колебался.

Он думал, что сможет заметить разницу, когда найдет настоящего.

Он обольщался.

Снова и снова Дориан прокручивает в уме тот момент, когда Закери, сраженный его мечом, остался лежать на берегу, тогда как все прежде им встреченные псевдо-Закери, подлые носители его личин, мигом испарялись, стоило их зарубить, и взамен возникал иной пейзаж или новая нечисть, кто-то или что-то еще, – и постепенно, мало-помалу осознает с ужасом, что то, что на протяжении этого момента случилось, оказалось страшной, непоправимой реальностью.

И теперь этот момент все длится и длится, нескончаемый, словно ночной кошмар, и это после того, как ход событий был непрерывно, головокружительно изменчив, и все происходило так быстро, что он не успевал отдышаться. И вот теперь нет ни призрачных городов, ни воскресших воспоминаний, ни снега. Есть лишь пустота огромной пещеры да морской берег, усеянный обломками кораблей и историй.

(Таящиеся во тьме твари, которые охотились за ним, бежали, устрашившись такого горя.)

(Остался только персидский кот, он свернулся под боком калачиком и урчит.)

Дориан думает, что заслужил эту невыносимую боль. Непонятно, когда она кончится. Если вообще кончится.

Вряд ли.

Видно, такая судьба.

Так ему на роду написано, закончить свою историю здесь, в бесконечной тоске, в виду битого стекла и меда.

Дориан подумывает о том, не упасть ли ему на меч, но мешает присутствие кота.

(Все коты – хранители по своей принадлежности.)

Он лишен всякой возможности как-либо отмерять время, которое течет ужасающе медленно, но не может не видеть, что волны Беззвездного моря понемногу подкатываются все ближе. Поначалу он списывает это на игры воображения, но вскоре становится ясно, что наступает прилив.

Дориан готовно смиряется с тем, что утонет в меду и печали, когда замечает корабль.

выдержки из секретного дневника Катрины Хокинс

Я подумывала отдать этот блокнот матери З., но не сделала этого. Такое у меня чувство, что я еще не закончила с ним, хотя это не что-то цельное, а сплошные обрывки.

Все надеюсь, что найдется еще какая-то деталь, хотя бы и мелочь, благодаря которой обрывки свяжутся воедино, но у меня и намека нет, что бы это могло быть.

Кое-что я ей все-таки рассказала, маме З. Но не все. Я привезла к чаю печенье с пчелками, думала, что она как-то на пчел откликнется, если пчелы как символ что-то для нее значат, ну, и еще потому, что оно вкусное, с медово-лимонной глазурью, но она никак пчел не прокомментировала, так что и я не стала поднимать эту тему. Мне осточертели эти тайные общества и таинственные, якобы существующие, а может, и не существующие места, и было приятно хоть с кем-то непричастным ко всему к этому поговорить. Сидеть на кухне, пить кофе с печеньем. На этой кухне все выглядело как-то поярче. Свет, отношения, все.

А потом, она ведь ведунья, она ведь какие-то вещи просто знает, сама собой. Думаю даже, что она, как бы это сказать, взломала меня. Пробила еще одну брешь, трещину в моей психической броне, и теперь через эту трещину внутрь меня сочится и свет, и все такое.

Между делом я спросила ее, верит ли она, что в мире есть магия, и она ответила мне: “Мир – это и есть магия, медовенькая моя”.

Может, и так. Я не знаю.

Когда я уходила, она сунула мне в карман карту таро, но заметила я это только потом. На карте – Луна.

Мне пришлось посмотреть, что Луна значит, в инете, я же не спец по картам таро. А вот у З., кстати, колода имелась, и однажды он мне ее разложил, и хотя утверждал, что не очень в этом силен, все, что он мне тогда нагадал, попало в точку.

В общем, оказалось, что Луна означает интуицию, бегство от действительности и путь к себе через тайные, потусторонние миры и творческое безумие.

Думаю, мадам Лав знает, где собака зарыта.

Я пристроила карту на приборную доску, чтобы видеть ее, когда веду машину.

Вот чувствую, что что-то приближается, но кто ж его знает что.

Пытаюсь все это отпустить, но что-то цепляется, не отпускает. Определенно продолжает вариться. Ведет и ведет меня к чему-то новому и неведомому.

Если бы этого не случилось, я не пришла бы к идее выстраивать свою видеоигру, не устроилась бы на эту работу, не ехала бы сейчас в Канаду.

Похоже на то, что я следую за нитью, которую З. оставил для меня в лабиринте, но при этом вовсе не обязательно, что он сам там был. Может, совсем не мое это дело – искать его. Может, мое дело как раз в том, чтобы увидеть, куда ведет эта нить.

Со странным чувством я оставила у мадам Лав связанный для З. шарф. Он так долго у меня был.

Надеюсь, когда-нибудь он все-таки намотает его на шею.

И надеюсь, у него найдется офигенно, офигенно занимательная история, чтобы рассказать мне ее за ужином у его мамы, и надеюсь, он будет там со своим мужем и я с кем-то или одна, и меня будет вполне это устраивать, и, надеюсь, мы засидимся допоздна, так допоздна, что поздно превратится в рано, и надеюсь, что истории и вино никогда не иссякнут.

Так и будет, надеюсь.

Однажды, и не так уж давно…

Плывет по Беззвездному морю корабль, плывет по волнам прилива.

В трюме там человек, чье имя теперь Дориан, бодрствует над безжизненным телом Закери Эзры Роулинса, в то время как капитан корабля, чье имя не было и не будет Элинор, рулит им по бурному морю.

Слышно, что наверху шум, словно что-то кипит, ветер воет, корабль качает, накреняет то туда, то сюда. Свечное пламя дрожит, почти гаснет и снова вспыхивает.

– Что там такое? – спрашивает Дориан, когда Элинор спускается в каюту.

– Да совы расселись на мачте меж парусов, – отвечает она. Одна из сов, маленькая, прилетела за ней, обследовала каюту и примостилась на балке. – Мешают управлять кораблем. И как их в этом винить, когда море поднимается так быстро! Надо же им где-то присесть, передохнуть. О, ничего страшного, карты все равно уже не годятся, придется их переделывать.

Последнее замечание относится к тому, что тело Закери они уложили на стол с картами, измазав кровью бумаги и золотистые ленты, так что теперь местами не видно ни знакомых уже путей, ни не нанесенных еще на карту местностей, где обитают драконы, все теперь под морем потеряно.

Дориан принимается извиняться, но Элинор отмахивается, и они стоят в обоюдном молчании.

– Высоко ли оно поднимется? – нарушает молчание Дориан, хотя понимает, что ему все равно. Пусть оно себе поднимается, пока они не врежутся в поверхность Земли.

– Здесь много еще гротов и проток, по которым можно проплыть, – к неудовольствию Дориана, уверяет его Элинор. – Я найду путь, как бы высоко море ни поднялось. Не нужно ль тебе еще что-нибудь?

– Нет, спасибо.

– Значит, вот его ты тогда искал? – спрашивает она, глядя на Закери.

Дориан кивает.

– Знавала когда-то я человека, у которого было точно такое пальто. Что это ты читаешь?

Она указывает на книгу, которую он держит в руке, не читает на самом деле, а скорее цепляется за нее, как за талисман.

Он протягивает ей “Сладостные печали”.

Элинор, сосредоточенно хмурясь, смотрит на книгу, а затем радость от узнавания старого, полузабытого друга вспыхивает у нее на лице.

– Где ж ты ее отыскал? – спрашивает она.

– Это вот он, – кивнув на Закери, говорит Дориан. – В библиотеке. На поверхности. Полагаю, книга твоя. – Выражение лица у нее такое, что, глядя на нее, ему трудно не улыбнуться.

– Эта книга никогда не была моей, – качает головой Элинор. – Вот истории, которые рассказаны в ней, вот они – да. Я стащила ее из Архива. И не думала, что снова ее увижу!

– Что ж, теперь она твоя.

– Нет, мы сбережем ее, чтобы читать вместе. Здесь всегда найдется место для новых книг.

Только тут он замечает, какое множество книг в этой каюте. Они в шкафах, встроенных между переборками, на подоконниках, стопками лежат на сиденьях стульев, подпирают ножки стола.

Корабль качнуло под напором особенно гневной волны, карандаш, скатившись со столешницы, исчезает под креслом.

Персидский кот, который дремал в кресле, с ворчанием соскальзывает на пол и деловито направляется расследовать дело о пропавшем карандаше.

– Мне нужно вернуться наверх, – говорит Элинор, возвращая “Сладостные печали” Дориану. – Забыла тебе сказать, что там на скале кто-то есть. Я его в подзорную трубу разглядела. Сидит себе на скале и читает. Мы остановимся его подобрать, когда море поднимется достаточно высоко. Он не выберется иначе, у него только одна рука. И если волнение усилится, держись тут за что-нибудь.

Дориан думает, не броситься ли ему под шумок в волны, и пусть Беззвездное море утянет его в пучину, но что-то подсказывает ему, что, сделай он так, Элинор снова его спасет.

Смущенно похлопав его по плечу, Элинор уходит на палубу, оставив их с Закери вдвоем.

Дориан поправляет завиток, упавший тому на лоб. Закери совсем не выглядит мертвым. Непонятно, стало бы Дориану легче, если б выглядел.

Он сидит тихонько, прислушиваясь к тому, как бьются волны в борт корабля, как завывает ветер, как хлопают крыльями птицы, кружащие под каменным сводом, как стучит в ушах сердце, стучит так, словно у него есть эхо, потому что, в самом деле, эхо присутствует, и разве это не странно, но мало-помалу Дориан понимает, откуда исходит отзвук сердцебиения.

Он находит свой рюкзак, достает оттуда шкатулку, держит ее в руках.

В чем разница, спрашивает он себя, между сердцем Судьбы и сердцем, принадлежащим Судьбе?

Сердцем, которое Судьба хранит до тех пор, пока оно не понадобится.

Дориан переводит взгляд на тело Закери, а затем вновь на шкатулку.

Он думает о том, во что же он верит.

Дориан открывает шкатулку. Сердце, которое хранится в ней, бьется быстрей, взволнованней. Его время пришло наконец.

выдержки из секретного дневника Катрины Хокинс

Кто-то оставил мне записку, воткнул за дворник на ветровом стекле.

Машина была припаркована на стоянке торгового центра по дороге в Торонто, и вот кто-то оставил там мне эту записку. И десяти человек не найдется, кто знает, что я сейчас в этой стране. Я проверила, нет ли на машине жучков, и совершенно уверена в том, что отследить меня невозможно. Я не планировала заехать в этот торговый центр, я даже не знаю, в каком городе нахожусь, Миссиссома какая-то.

В записке сказано: Приди и увидишь, а ниже – адрес.

Это карточка с тиснением “Наилучшие пожелания от Фонда Китинг” поверху.

На обороте – маленький рисунок совы в короне.

Я продиктовала адрес своему навигатору. Оказалось, это не так уж и далеко.

Черт меня побери.

Прибыв по адресу, я увидела, что здание давно заброшено. То ли школа тут была раньше, то ли библиотека. Впечатление заброшенности оформляется видом разбитых окон. Входная дверь заколочена досками, и никаких объявлений типа “здание продается, звонить туда-то”, или “не входить – частная собственность”, или там “осторожно, злая собака”. Никакой старой вывески, никаких намеков, по которым можно понять, что тут было раньше, – только номер над дверью, так что я точно знаю, что приехала, куда нужно.

Я стою здесь уже двадцать минут, ломаю голову, войти или нет. Все вокруг в зарослях, будто уже много лет не ступала здесь человеческая нога. Даже мимо никто не едет.

Однако стены расписаны кое-где граффити, хотя и не сплошь. В основном это инициалы и абстрактные завитки. Ничего эмоционального. Похоже, граффити в Канаде отличаются повышенной сдержанностью.

Если я собираюсь войти, то надо сделать это до того, как стемнеет. И, пожалуй, захвачу я с собой фонарик.

Такое чувство, что оно смотрит на меня своими разбитыми окнами, это жуткое старое здание. Когда-то в нем била ключом жизнь, смеялись люди, но теперь, из-за того, что никого нет, оно кажется каким-то отъявленно пустым.

И вот я внутри, и теперь ясно, что определенно когда-то это была библиотека. Пустые полки, каталожные шкафы. Книг нет, лишь валяются разрозненные счета, упаковочная коричневая бумага и несколько бланков из тех, на которых, входя в библиотеку, требовалось написать свое имя.

И всюду, буквально всюду – эти картины.

Похоже на то, как если бы граффити и ренессансная живопись поженились, и тогда эта настенная роспись была бы их дитя, их отпрыск. Здесь и там все абстрактно и нечетко, а где-то еще, наоборот, все вдруг сюжетно и до абсурда реалистично.

Вот пчелы копошатся, облепив лестничные марши, вот снежный вихрь из вишневых лепестков, а потолки раскрашены так, что выглядят ночным небом, усыпанным звездами, и луна движется по нему от фазы к фазе.

Есть фрески с изображением города, и другие, показывающие библиотеку в библиотеке, и в одной комнате – замок, и там изображены люди. Портреты в натуральную величину, до того правдоподобные, что я подумала поначалу, что люди живые, и едва с ними не поздоровалась.

И один из них – З., а другой – тот парень из бара (вот я знала, что он там был неспроста, я знала!).

И еще там – я.

Я на этой чертовой стене.

Стою там в том же оранжевом пальто, которое и сейчас на мне, с блокнотом в руке.

Что, черт возьми, здесь происходит?

А на этой стене нарисована огроменная сова. Вроде бы не сипуха, у той белое лицо в форме сердца. Может, филин? Я в совах не сильна. Она просто гигантская и, развернув крылья, занимает большую часть стены, держит в когтях все эти ключи на лентах, и над головой у нее корона.

А под совой – дверь.

На двери корона, сердечко и перо, одно над другим, в линию, по центру.

Дверь – не часть росписи.

Она настоящая.

Она в самой середине, но на оборотной стороне стены никакой двери нет, я сходила, проверила. С той стороны просто стена, и все.

Дверь заперта, но в ней есть замочная скважина, а у меня – о, у меня есть ключ!

Что, если час пришел?

Я сижу на полу перед дверью. Внизу, под нею, есть щелочка, и оттуда пробивается свет.

Солнце садится, но свет, исходящий из-под двери, не блекнет и не перемещается.

Я не знаю, как поступить.

Я не знаю, как следует поступить, когда находишь то, о чем и не знал, что ты это ищешь, и даже не знал толком, что это вообще существует, а затем внезапно сидишь на полу в заброшенной канадской библиотеке, и вот оно, прямо перед тобой, лицом к лицу.

Я нюхаю цитрусовое масло, которое подарила мне мама З., но ясности ума нет как нет.

Что я чувствую, так это раздражение и опаску, не съехала ли у меня крыша.

Я вышла наружу, сижу на капоте машины и смотрю, как всходит луна. Здесь так много звезд. И вот он, Орион.

Я кладу в карман свою лунную карту таро, а ключ-перо уже там. Он все еще с биркой. Почерк на ней тот же, что и в той записке, которую я нашла воткнутой за дворник моей машины.

Для Кэт, когда придет час

Приди и увидишь

Я оставлю этот блокнот здесь, в машине, на всякий случай. Не знаю зачем. Ну, чтобы кто-то знал. Чтобы было, на что опереться, если что-то случится. Если я не вернусь.

Чтобы кто-то, может быть, где-то когда-нибудь прочитал это и хоть что-то понял.

Привет, ты, кто это читает.

Здесь была Катрина Хокинс.

Такое случается.

Это, может, звучит странно, но жизнь иногда складывается вот так.

Жизнь порой становится странной и удивительной.

Ты можешь махнуть на это рукой, а можешь пойти посмотреть, куда эта странность тебя заманит.

Ты открываешь дверь.

Что случится потом?

Я намерена это выяснить.

…Судьба влюбилась во Время

Закери Эзра Роулинс, хватая ртом воздух, приходит в себя, и новое сердце стучится в его груди.

Последнее, что он помнит, – мед, которого устрашающе много, мед вливается ему в легкие и тянет его вниз, на дно Беззвездного моря.

Но сейчас он совсем не на дне Беззвездного моря.

Он жив. Он здесь.

Где бы это ни было.

Это здесь, похоже, ходит ходуном. То, на чем он лежит, твердое, но вокруг все колеблется. Под ним листы бумаги, куски ленты и что-то липкое, что на ощупь – не мед.

Свет тусклый, похоже, зажжены свечи. Непонятно, где это он.

Он делает попытку подняться, но падает, и кто-то подхватывает его. Они смотрят в изумлении друг на друга, Закери и Дориан. В этот момент этой истории ни у кого из них нет слов, ни на каком языке.

Закери начинает смеяться, и Дориан, наклонясь, с его губ принимает этот смех своими губами, и теперь между ними ничего не осталось: ни расстояния, ни слов, ни даже судьбы или времени, чтобы усложнить дело.

Тут мы их и оставим, в долгожданном поцелуе на Беззвездном море, в неразберихе внезапного спасения, желаний и устарелых карт.

Но на этом их история не кончается.

Это только ее начало.

Ни одна история не заканчивается по-настоящему, пока ее пересказывают, передают из уст в уста.

Не один рассказ она просила, а много рассказов

Рядом со зданием, в котором когда-то была библиотека, стоит недавно оставленная там синяя машина.

Рыжий кот дремлет на еще теплом капоте.

Мужчина в твидовом костюме, прислонившись к дверце, листает блокнот в бирюзовой обложке, хотя из освещения – лишь звезды да лунный свет.

У кирпичной стены стоит на цыпочках молодая женщина в школьной форме, которая ей тесна, заглядывает в разбитое окно.

Ни он, ни она не замечают ту, что идет к ним через древесные заросли, но звезды, конечно же, замечают, их свет поблескивает на ее короне.

Она всегда знала, что эта ночь придет.

Долгие века и многие жизни, она всегда это знала.

Вопрос состоял лишь в том, как досюда добраться.

Женщина в короне тихонько останавливается в темноте, смотрит на читающего мужчину.

А затем она переводит свое внимание на небо.

Протягивает руку к звездам. На ее ладони – одна-единственная карта. С изрядной долей театральности она демонстрирует ее ночному небу, луне и звездам.

На этой стороне карты ничего нет. Это Завершение.

Тогда она переворачивает карту. Там – сияющее пространство. Приволье. Это Зачин.

И еще раз переворачивает она карту, и та высыпается из ее пальцев золотой пылью.

Она отвешивает поклон. Корона не падает с ее головы, но все-таки чуть соскальзывает, и она, поправив ее, переводит внимание снова на землю, снова на собственную историю.

Она подходит к машине, дрожа в своем платье без рукавов.

– Напрасно я не переоделась, – обращается к Хранителю Мирабель. – Не думала, что будет так холодно. Давно ждете?

Хранитель снимает свой твидовый пиджак, набрасывает его ей на плечи.

– Да нет, – говорит он, потому что несколько часов – пустяк по сравнению с тем, как долго они этого дожидались.

– Она ведь еще не открыла ее, да? – спрашивает Мирабель, глянув на кирпичное здание.

– Нет, но скоро откроет. Она уже все решила. Вот, оставила это. – Он поднимает ярко-бирюзовый блокнот. Он нажимает красную кнопку на обложке, и крошечные огоньки мерцают на его улыбающемся лице. – Как там наш мистер Роулинс?

– Теперь лучше. Представь себе, он не ожидал, что я обеспечу ему счастливый конец. Я даже слегка обижена.

– Возможно, он не верил, что заслуживает того.

– И ты – тоже? Ты тоже так думал? – спрашивает Мирабель, но Хранитель не отвечает. – Знаешь, ты больше не обязан там быть, – добавляет она.

– И ты не обязана, но все же мы здесь.

Мирабель улыбается.

Хранитель поднимает руку, чтобы заправить ей за ухо выбившуюся розовую прядь.

Притягивает ее ближе, согреть, и ловит ее губы своими.

Внутри кирпичного здания открывается дверь в новую Гавань на Беззвездном море.

Свысока в небе на это радостно смотрят звезды.