Когда выходит отшельник

Размер шрифта: 13

* * *

Глава 1

Адамберг, сидя на скале у причала, смотрел, как рыбаки возвращаются после ежедневного лова, швартуются, вытаскивают из воды сети. На маленьком исландском острове Гримсей все звали его Берг. Океанский ветер, одиннадцать градусов тепла, солнце в дымке, зловоние тухлой рыбы. Он забыл, что еще недавно был комиссаром полиции, руководил двадцатью семью сотрудниками бригады уголовного розыска в Париже, в 13-м округе. Он выронил мобильник, и тот угодил в овечью лепешку, к тому же лохматая скотина наступила прямо на него копытом, впрочем, без всякого злого умысла. Никто еще, наверное, не терял телефон столь оригинальным способом, с долей гордости подумал Адамберг.

Гуннлаугур, хозяин небольшой гостиницы, тоже пришел в порт, собираясь купить лучшую рыбу и приготовить ее на ужин. Адамберг улыбнулся и махнул ему рукой. Но выражение лица у Гуннлаугура было не такое спокойное, как в обычные дни. Не обращая внимания на то, что торги уже начались, он направился прямиком к Адамбергу, сдвинув белесые брови, ткнул в него пальцем, протянул послание и произнес:

– Fyrir pig. [Это тебе.]

– Ég? [Мне?]

Адамберг, неспособный запомнить простейшие, доступные даже ребенку иностранные слова, здесь непонятным образом за каких-то семнадцать дней усвоил около семидесяти слов. С ним старались объясняться как можно проще, преимущественно используя жесты.

Пишут из Парижа, наверняка из Парижа. Хотят, чтобы он вернулся. Он приуныл, потом рассердился, замотал головой – нет, ни за что! – повернулся лицом к морю. Гуннлаугур не отставал: он развернул листок и вложил его в руку Адамберга.

Женщину сбила машина. Муж и любовник. Все непросто. Ваше присутствие крайне желательно. Материалы будут переданы позже.

Адамберг опустил голову, ладонь его раскрылась, и ветер унес листок. В Париж? Почему вдруг в Париж? Где это?

– Dauður maður? – спросил Гуннлаугур. [Труп?]

– Já. [Да.]

– Ertu að fara, Berg? Ertu að fara? [Ты уезжаешь, Берг? Ты уезжаешь?]

Адамберг тяжело поднялся, поднял глаза на белесое солнце.

– Nei. [Нет.]

– Jú, – вздохнул Гуннлаугур. [Да.]

– Já. [Да.]

– Drekka, borða, – предложил он. [Есть, пить.]

– Já. [Да.]

Колеса ударились о покрытие взлетной полосы Руасси – Шарль-де-Голль, и от этого толчка его внезапно накрыла такая мигрень, какой не бывало уже много лет, и одновременно появилось ощущение, будто его крепко побили. Он вернулся, и Париж, большой каменный город, накинулся на него. Хотя, может, все дело в том, что накануне в таверне у Гуннлаугура они хорошо отметили его отъезд, изрядно выпив. Стопки были совсем маленькие. Зато их было много. И это был последний вечер. И бреннивин[1].

Беглый взгляд в иллюминатор. Не выходить, чтобы не оказаться там.

Но он уже был там. “Ваше присутствие крайне желательно”.

Глава 2

Во вторник 31 марта шестнадцать сотрудников комиссариата в полной боевой готовности, с ноутбуками, папками и стаканами кофе, собрались к девяти часам в зале капитула, чтобы доложить комиссару о том, как они вели дела в его отсутствие под началом майора Мордана и майора Данглара. Члены команды были расслабленны и неожиданно разговорчивы, и это означало, что они рады его возвращению, им приятно его видеть и они не задаются вопросом, не изменилось ли в нем что-нибудь, пока он жил на севере Исландии, на маленьком острове, где его окружали только туманы да неугомонные волны. А даже если изменилось, какая разница, подумал лейтенант Вейренк, который, как и комиссар, вырос на каменистых склонах Пиренеев и понимал его, как никто. Он знал, что их команда под началом комиссара скорее напоминает большое парусное судно, меняющее курс из-за встречного ветра или замирающее, спустив паруса, во время штиля, чем мощный моторный катер, от которого много шума и пены.

Майор Данглар, наоборот, чего-то постоянно опасался. Он всматривался в горизонт, ожидая приближения неведомой опасности: его вечно донимали страхи, царапая острыми шипами и мешая жить. Отъезд Адамберга в Исландию после изнурительного расследования вызвал у него дурные предчувствия. Когда мозг устает у обычного человека и он выбирает туманную страну, чтобы снять напряжение, – это правильно. Более целесообразно, чем ехать на юг, к солнцу, где безжалостный свет подчеркивает любую неровность, малейший выступ на камешке и еще больше утомляет. Но когда туманный разум удаляется в туманную страну, это опасно и чревато тяжкими последствиями, полагал Данглар. Он боялся, что упадок духа у комиссара может стать необратимым. Он всерьез тревожился, как бы в результате химической реакции между туманом в человеке и туманом в природе Адамберг не растворился в Исландии и не остался там навсегда. Известие о возвращении начальника его немного успокоило. Но когда Адамберг вошел в комнату своей слегка развинченной походкой, улыбаясь каждому и пожимая руки, тревога Данглара вернулась. Более легкомысленный и переменчивый, чем когда-либо, с блуждающим взглядом и неуловимой улыбкой, комиссар как будто двигался наугад, не замечая разметки, пропуская редкие указатели, позволяющие не сбиться с пути. Текучий, вялый – вынес вердикт Данглар. Странный, пропитанный морем – подумал лейтенант Вейренк.

Молодой бригадир Эсталер, специалист по кофейной церемонии, которую освоил в совершенстве – по мнению коллег, только в этом он и преуспел, – мигом поднес чашку комиссару, положив ровно столько сахара, сколько нужно.

– Ну, рассказывайте, – произнес Адамберг мягким отстраненным голосом, слишком спокойным для человека, которому предстоит расследовать смерть женщины тридцати семи лет, которую дважды переехал внедорожник, переломав ей шею и ноги.

Случилось это три дня назад, в минувшую субботу вечером, на улице Шато-де-Рантье. “Что за шато? Какие рантье?” – подумал Данглар. Ни про замок, ни про рантье никто уже не помнил, и сегодня это название в южном секторе 13-го округа звучало забавно. Он пообещал себе узнать происхождение названия: энциклопедический ум майора впитывал любые знания, ведь все они, в конце концов, могли пригодиться.

– Вы читали материалы, присланные вам в Рейкьявик, где вы делали пересадку? – спросил майор Мордан.

– Конечно, – ответил Адамберг и пожал плечами.

Разумеется, он читал их, пока летел из Рейкьявика в Париж. Но на самом деле сосредоточиться на них не смог. Он понял, что женщина, Лора Карвен, – красивая, ничего не скажешь, отметил он, – погибла под колесами внедорожника между 22:10 и 22:15. Время убийства указано так точно, потому что жертва придерживалась очень четкого расписания. С 14:00 до 19:30 она продавала одежду для детей в люксовом магазине в 15-м округе. Потом занималась бухгалтерией, а в 21:40 закрывала жалюзи. Она каждый день переходила улицу Шато-де-Рантье в одно и то же время, на один и тот же сигнал светофора рядом с домом. Она была замужем за богатым мужчиной, который “преуспел”, как прочел в документах Адамберг, хотя не запомнил ни его профессию, ни сумму на банковском счете. Внедорожник принадлежал мужу – как его звали? – погибшей женщины, в этом не было сомнений. В углублениях протекторов и на крыльях остались следы крови. В тот же вечер Мордан и Жюстен установили путь машины с помощью разыскной собаки. Она привела их прямехонько к стоянке у салона видеоигр, в трехстах метрах от места преступления. Собака оказалась довольно нервная и потребовала, чтобы ее долго и усердно гладили в благодарность за работу.

Хозяин салона хорошо знал владельца машины: тот приходил к ним в зал каждый субботний вечер и играл с девяти до двенадцати. Если не везло, мог засидеться за игрой до самого закрытия – до двух часов ночи. Он показал им мужчину в костюме и распущенном галстуке, очень заметного среди парней в капюшонах, с пивом. Тот яростно бился с экраном, где на него набрасывались огромные ходячие мертвецы, а ему нужно было изничтожить их, расстреляв из автомата, и проложить себе дорогу к горе Черного короля. Когда полицейские его прервали, положив руку на плечо, он неистово затряс головой, не выпуская пульта из рук, и закричал, что ни в коем случае, ни за что не остановится, набрав сорок семь тысяч шестьсот пятьдесят два очка и находясь в двух шагах от уровня Бронзовой дороги. Майор Мордан наконец сумел перекричать треск устройств и вопли игроков и сообщил ему, что жена его погибла, попав под машину в трехстах метрах отсюда. Мужчина обмяк и навалился на пульт, испортив игру. Прозвучал музыкальный сигнал, и на экране загорелась надпись: “Прощай, ты проиграл!”

– Итак, муж утверждает, что все время находился в игровом салоне? – уточнил Адамберг.

– В отчете было сказано… – начал было Мордан.

– Предпочитаю сам услышать, – отрезал Адамберг.

– Да, так и есть. Говорит, что не отлучался из зала.

– А как он объяснил, почему его собственная машина вся в крови?

– Объяснил наличием любовника. Любовника, который знал ее привычки, мог взять машину, раздавить любовницу, вернуться и поставить машину на то же место.

– Чтобы обвинили его?

– Да, потому что полицейские всегда обвиняют мужа.

– Как он выглядел?

– В смысле?

– Как отреагировал?

– Был ошеломлен – скорее шокирован, чем опечален. Немного пришел в себя, пока мы везли его к нам. Они собирались разводиться.

– Из-за любовника?

– Нет, – произнес Ноэль слегка пренебрежительно. – Дело в том, что такому человеку, как он, адвокату, взлетевшему высоко, жена-простушка только мешала. Это читалось между строк, когда он говорил.

– А жена, – добавил светловолосый Жюстен, – чувствовала себя униженной: он не разрешал ей появляться на коктейлях и ужинах, которые устраивал для знакомых и клиентов у себя в бюро в седьмом округе. Она просила взять ее с собой, он отказывался. Они постоянно ссорились. Она будет “диссонировать”, говорил он, и “не впишется в картину”. Такой вот мужик.

– Отвратный, – заключил Ноэль.

– Он постепнено овладел собой, – добавил Вуазне, – и начал отбиваться, как будто мы пытались загнать его на Каторжную дорогу из его игры. Стал выражаться заумно, употреблять всякие непонятные слова.

– Его обычная стратегия, – заметил Мордан и стал ритмично дергать шеей, высвобождая ее из воротника. За две с лишним недели в нем ничего не изменилось, он по-прежнему походил на цаплю, утомленную жизненными неурядицами. – Подчеркивает разницу между собой, успешным адвокатом, и любовником.

– А он кто?

– Араб, он сам это уточнил прямо с порога, ремонтирует автоматы с напитками. Живет в соседнем доме. Насим Бузид, алжирец, родился во Франции, женат, двое детей.

Адамберг хотел что-то сказать, но промолчал. Он не сумел придумать, как бы, не нарушая приличий, спросить про допрос Насима Бузида, протокол которого наверняка есть в папке. Он ровным счетом ничего не помнил об этом человеке.

– И какое у вас впечатление? – осторожно спросил он, знаком попросив Эсталера принести еще кофе.

– Красивый парень, – констатировала лейтенант Элен Фруасси, повернув к комиссару монитор, где было фото печального Насима Бузида. Длинные ресницы, медовый взгляд, глаза как будто подведены, белоснежные зубы, чарующая улыбка. Его очень любят соседи, он мастер на все руки. Насим меняет перегоревшие лампочки, Насим устраняет протечки, Насим никому не отказывает.

– Из чего муж заключил, что это слабое, покорное существо, – произнес Вуазне. – Ничтожество, которое так и не выбилось в люди.

– Отвратный, – повторил Ноэль.

– Муж ревнив? – спросил Адамберг, с беспечным видом начав делать какие-то пометки.

– Уверяет, что нет, – ответила Фруасси. – Он считает этот брак досадным недоразумением, которое можно исправить разводом.

– Ну и?.. – Адамберг повернулся к Мордану. – Майор, вы, кажется, говорили о стратегии?

– Он делает ставку на инстинкты полицейских, которых, всех до одного, считает зашоренными и недоразвитыми расистами: когда им придется выбирать между состоятельным адвокатом, который говорит так изысканно, что даже непонятно, и арабом-разнорабочим, они нацелятся на араба.

– И что же такого сложного и запутанного он вам наговорил?

– Трудно сказать, – ответил Вуазне, – поскольку лично я не понял. Всякие слова вроде “апперцепция” или… погодите, сейчас… гетеро… “гетерономия”.

– Гетерономия – это какое-то сексуальное отклонение? – спросил Ноэль. – Он употребил это слово по поводу любовника.

Все повернулись к Данглару, рассчитывая на его помощь.

– Нет, он имел в виду несамостоятельность ума. Любопытно было бы поиграть с этим молодцом.

– Я на вас рассчитываю, майор, – произнес Адамберг.

– Все сделаю, – отозвался Данглар, в душе ликуя и ненадолго забыв о настораживающем равнодушии Адамберга и его небрежности. Было совершенно ясно, что комиссар мало что запомнил из его отчета, составленного со всей тщательностью.

– Еще он приводит много цитат, – вставил Меркаде, внезапно вышедший из состояния дремоты.

Меркаде, блистательный специалист по компьютерным делам, уступавший разве что Элен Фруасси, страдал гиперсомнией, и весь комиссариат с пониманием и даже заботой относился к его недугу. Если бы дивизионный комиссар узнал об этом, Меркаде был бы немедленно уволен. Зачем держать сотрудника, на которого каждые три часа наваливается неодолимый сон?

– И мэтр Карвен ждет реакции на свои чертовы цитаты, – продолжал Меркаде, – например, чтоб кто-то хоть одного автора назвал. Он наслаждается нашим незнанием, ему нравится нас унижать, это точно.

– Например?

– Ну вот, – проговорил Жюстен, открывая свои записи. – По поводу Насима Бузида, как всегда: “Люди меньше опасаются лжи, чем вреда, причиненного ложью”.

И снова все выжидающе уставились на Данглара, чтобы он избавил их от многократных унижений со стороны адвоката, но майор из деликатности не стал сразу называть автора, как бы намекая на то, что он ничем не лучше остальных сотрудников комиссариата. Его скромность никто не оценил, но его простили: у кого же еще спрашивать, как не у него, человека сокрушительной эрудиции, знающего все высказывания всех писателей на свете.

– И становится понятно, – подхватил Мордан, – что наш адвокат Карвен любезно подсовывает нам мотив преступления: Бузид хотел убить любовницу, чтобы избежать вреда от измены и не разрушить свою семью.

– А чья это фраза, майор Данглар? – брякнул Эсталер, не обращая внимания на то, что остальные промолчали: то ли он был неисправимо бестактен, то ли, как считали многие, просто глуп.

– Ницше, – чуть помедлив, ответил Данглар.

– Он великий?

– Да, несомненно.

Адамберг некоторое время что-то рисовал, как обычно размышляя над тем, какую таинственную бездну представляет собой феноменальная память Данглара.

– Ага, понятно, – протянул Эсталер с озадаченным видом, вытаращив свои зеленые глаза.

Впрочем, зеленые глаза Эсталера были вытаращены всегда, как будто жизнь неустанно и бесконечно его изумляла. Вероятно, он прав, жизнь удивительна, рассудил Адамберг. К примеру, эта женщина, чудовищно изуродованная колесами и глядящая во тьму широко распахнутыми глазами, – разве она не ошеломляет?

– Но ведь все боятся последствий своей лжи, – сосредоточенно продолжал Эсталер, – и чтобы это понимать, не надо быть великим. Разве что ложь совсем ерундовая, правда ведь?

– Правда, – согласился Адамберг, по обыкновению защищая парня, что приводило всех в недоумение.

Адамберг поднял карандаш. Он нарисовал фигуру своего друга Гуннлаугура, наблюдающего за рыбными торгами в порту. И чаек, целую тучу чаек.

– За и против, – вновь заговорил он. – За одного или за другого?

– Что касается адвоката, – сказал Мордан, – то у него алиби – игровой зал. Правда, оно ничего не стоит, потому что в толпе шумных азартных игроков, прикованных глазами к экранам, вряд ли кто-то заметил бы его пятнадцатиминутное отсутствие. К тому же у него будь здоров какой счет в банке. В случае развода он потерял бы половину от четырех миллионов двухсот тысяч евро, которыми набита его кубышка.

– Четыре миллиона двести тысяч евро! – вздохнул робкий бригадир Ламар, впервые подав голос. – Это же сколько лет нам нужно проработать?

– Даже не пытайтесь считать, Ламар, только напрасно потратите время, – посоветовал Адамберг и поднял руку, призывая к спокойствию. – Продолжайте, Мордан.

– Но у нас нет против него никаких убедительных доказательств. Насим Бузид в более шатком положении, тут реальные улики. В машине мы нашли на коврике перед пассажирским сиденьем три волокна белой собачьей шерсти, а на педали тормоза – прилипшую красную нитку. Анализ показал, что это шерсть собаки Бузида, а нитка – из его ковра-килима, лежащего в столовой. Второй ключ от машины он мог взять из дома своей любовницы. Все ключи у них висят в прихожей.

– А зачем он взял собаку, когда отправился убивать любовницу? – поинтересовалась Фруасси.

– У Бузида жена. Самое лучшее – сказать ей, что он пошел выгулять собаку.

– А если собаку уже выгуливали? – спросил Ноэль.

– Нет, это как раз самое время для прогулки с собакой, – заявил Мордан. – Бузид вполне допускает, что выходил именно тогда, но клянется, что никогда не был любовником Лоры Карвен. Более того, он уверяет, что не знал эту женщину. Может, видел пару раз на улице. Если он не врет, то адвокат Карвен старательно выбирал его на роль козла отпущения. Добыл собачьи волоски, нитку с ковра, тем более что дверь у Бузида можно открыть ногтем. Две улики – по-вашему, это не перебор?

– Да, хватило бы и одной, – согласился Адамберг.

– Это свойственно людям, кичащимся своим интеллектом, – заметил Данглар. – Их ослепляет самодовольство, они низко ставят других и либо перегибают палку, либо что-то упускают. У них датчик неисправен, хотя они считают иначе.

– И еще, – вступил Жюстен, подняв руку, – Бузид говорит, что всегда сажает собаку в переноску, когда берет ее с собой в машину. И действительно, в его собственном автомобиле мы не нашли ни одного собачьего волоска. И ни одной нитки от ковра.

– Они одного роста? – спросил Адамберг, перевернув листок с портретом Гуннлаугура.

– Бузид пониже.

– Значит, должен был отрегулировать под себя сиденье и зеркало заднего вида. В каком положении они находились?

– Для высокого роста. Или Бузид, вернув машину на месте, решил сделать все как было, или так все оставил сам адвокат. Опять мы в тупике.

– А отпечатки в машине? На руле и ручке переключения передач, на дверцах?

– В самолете удалось поспать? – с улыбкой осведомился Вейренк.

– Очень может быть, Вейренк. По-моему, здесь воняет.

– Точно, воняет. Один тупик, потом другой.

– Да нет, говорю же, реально воняет – здесь, в этой комнате. Вы что, не чувствуете?

Все одновременно задрали головы и стали принюхиваться. Забавно, подумал Адамберг, что, когда нужно обнаружить какой-то запах, люди инстинктивно поднимают нос сантиметров на десять. Как будто десять сантиметров могут на что-то повлиять. Сотрудники бригады, движимые животным инстинктом, сохранившимся с начала времен, стали похожи на семейство песчанок, пытающихся уловить в воздухе запах врага.

– Действительно, как будто пахнет морем, – согласился Меркаде.

– Пахнет, как в старом порту, – уточнил Адамберг.

– По-моему, ничем не пахнет, – заявил Вуазне. – Давайте займемся этим позже.

– Так о чем мы говорили?

– Об отпечатках, – напомнил Мордан, сидевший у дальнего конца стола возле Данглара и не чувствовавший никакого запаха.

– Да, правильно. Продолжайте, майор.

– Значит, отпечатки, – снова заговорил Мордан, быстро дергая шеей и пробегая круглыми, как у цапли, глазами, по страничкам записей. – Они применимы и к одной, и к другой версии, потому что все стерты. Либо Бузидом, либо адвокатом, чтобы утопить Бузида. На подголовнике ни единого волоска.

– Как-то все непросто, – пробормотал Меркаде, которому Эсталер принес сразу две чашки крепкого кофе.

– Вот потому мы и решили вызвать вас немного пораньше, – сказал Данглар.

Значит, это был он, заключил Адамберг. Это он заставил его срочно вернуться, вырвав из нежных объятий моря. Комиссар, чуть прищурившись, внимательно посмотрел на своего самого давнего заместителя. Ни малейшего сомнения: Данглар за него боялся.

– Можно взглянуть на них обоих? – попросил он.

– Вы видели их фото, – сказала Фруасси, поворачивая к нему экран компьютера.

– Хочу видеть их в движении, во время допросов.

– На каком этапе допроса?

– Все равно. Лучше даже без звука. Мне нужно только рассмотреть их выражение лица.

Данглар напрягся. Он терпеть не мог эту несносную привычку Адамберга судить по лицам, определяя добро и зло, и открыто упрекал в этом комиссара. Адамберг об этом помнил и почувствовал раздражение своего помощника.

– Извините, Данглар, – сказал он, улыбнувшись своей странной, “неправильной” улыбкой: от нее таяли самые несговорчивые свидетели, она порой обезоруживала даже серьезных противников. – У меня тоже есть цитата в свое оправдание. В Рейкьявике я нашел одну книжку, забытую на стуле.

– Я слушаю.

– Секунду, наизусть я ее, конечно, не помню, – проговорил он, роясь в карманах. – Вот: “Образ жизни формирует душу, а душа формирует физиономию”[2].

– Бальзак, – сердито проворчал Данглар.

– Совершенно верно. Вы ведь, майор, его любите. – Адамберг радостно улыбнулся и сложил листок.

– Из какой это книжки? – спросил Эсталер.

– Да наплевать из какой, бригадир! – рассердился Данглар.

– Из книжки про одного славного священника, бесхитростного малого, которого свели в могилу злые люди, – объяснил Адамберг, как всегда защищая Эсталера. – Кажется, дело было в Туре.

– А как она называется?

– Уже не помню, Эсталер.

Бригадир разочарованно положил карандаш. Он уважал Адамберга, как и его полную противоположность – могучую Виолетту Ретанкур, и старался во всем подражать комиссару, например, хотел прочитать эту книгу. Подражать лейтенанту Ретанкур он даже не пытался. Ни мужчина, ни женщина – никто не мог бы сравниться с ней, даже самоуверенный Ноэль вынужден был это признать. Данглар, чтобы подвести черту, решил поддержать Эсталера:

– Она называется “Турский священник”.

– Спасибо, – горячо поблагодарил его бригадир и кое-как записал: он страдал дислексией, и письмо ему давалось с трудом. – С названием он явно не заморачивался, этот Бальзак.

– Эсталер, о Бальзаке не говорят, что он “не заморачивался”.

– Хорошо, майор, больше не буду.

Адамберг повернулся к Фруасси.

– Ну что ж, Фруасси, покажите-ка мне физиономии этих двух парней, – сказал он. – А пока я буду смотреть кино, немного отдохните.

Спустя десять минут, сидя в одиночестве перед экраном, Адамберг внезапно осознал, что, за исключением нескольких первых кадров с мэтром Карвеном, он ничего не увидел и не услышал. Исландец Брестир под одобрительными взглядами других моряков позвал его с собой ловить рыбу. Это было большой честью для него, иностранца, данью уважения победителю дьявольского островка, силуэт которого чернел в нескольких километрах от порта. Адамбергу поручили сортировать рыбу, попавшую в сети, выпускать обратно в море молодь, самок с икрой и несъедобные экземпляры. Последние десять минут он провел там, на скользкой палубе, погрузив руки в собранную сеть и обдирая пальцы о жесткую рыбью чешую. Он пересилил себя и вновь взглянул на физиономию мэтра Карвена, перевел компьютер в спяший режим и вышел к своим сотрудникам, которые разбрелись по просторной рабочей комнате.

– Ну что? – спросил его Вейренк.

– Пока еще рано что-либо говорить, – уклончиво ответил Адамберг. – Надо будет еще раз посмотреть.

– Конечно, – улыбнулся Вейренк.

Пропитанный морем, ускользающий, подумал он.

Адамберг сделал было знак Фруасси, что хочет дальше смотреть видеозапись, но вдруг замер.

– Здесь и в самом деле воняет, – озадаченно произнес он. – Запах идет из той комнаты.

Комиссар, на десять сантиметров подняв кверху нос, учуял тошнотворную вонь и, словно ищейка, пошел за этот запах, пересек комнату и остановился у кабинета Вуазне. Вуазне был отличным полицейским и в то же время несостоявшимся ихтиологом: об ихтиологии он страстно мечтал с юности, но отец запретил и думать об этом, и теперь лейтенант предавался своему любимому занятию тайком. Даже Адамберг в конце концов выучил слово “ихтиолог”: Вуазне – специалист по рыбам, в особенности пресноводным. Все давно привыкли, что у него под столом валяются стопки всяких журналов и брошюр по этой тематике, и Адамберг смотрел на хобби лейтенанта сквозь пальцы, хоть и до определенного предела. Но впервые из владений Вуазне шел настоящий мерзкий рыбный запах. Адамберг быстро обежал кабинет и вытащил из-под стула большой пластиковый пакет для заморозки. Вуазне, маленький, коротконогий, с густыми черными волосами, круглым животиком и полными розовыми щеками, принял позу, исполненную достоинства – насколько позволяла фигура. Всем своим видом он показывал, что его несправедливо обвинили и осмеяли.

– Это мои личные вещи, комиссар, – громко проговорил он.

Адамберг одним движением сорвал зажимы, раскрыл мешок и в ужасе отпрянул. Мешок упал на пол с тяжелым хлюпающим звуком. Комиссара уже много лет ничто не ужасало. Ему это было несвойственно, потому что он не отличался повышенной возбудимостью, скорее пониженной. Но тут он испытал настоящее потрясение, и не из-за ударившего в нос омерзительного запаха, а из-за открывшегося ему жуткого зрелища. Это была голова какой-то страшенной твари с застывшими глазами и зияющей пастью с острыми, как кинжалы, зубами.

– Что это за дерьмо?! – завопил Адамберг.

– Мой поставщик… – начал объяснять Вуазне.

– Но это не ваш поставщик!

– Нет, это атлантическая мурена мраморной окраски, – с достоинством ответил Вуазне. – Точнее, голова мурены и примерно шестнадцать сантиметров туловища. И это вовсе не дерьмо, а великолепный экземпляр, самец длиной один метр пятьдесят пять сантиметров.

Адамберг крайне редко терял самообладание, и потрясенные сотрудники стали тихонько подходить один за другим, что-то бормоча и зажав носы, заглядывали в мешок и тут же уходили прочь. Даже ко всему привычный лейтенант Ноэль прошептал: “Всякое бывает, природа тоже иногда ошибается”. Только великанша Ретанкур никак не прореагировала на мерзкую зубастую голову, развернулась и невозмутимо отправилась на рабочее место. Данглар тихонько посмеивался, радуясь этой суматохе, которая, как он полагал, поневоле вернет комиссара с небес на землю, к нормальным человеческим эмоциям. Адамберг, напротив, был раздосадован. Он сожалел, что уехал с острова Гримсей, что с перепугу отскочил от мешка и раскричался, сожалел, что так тупо реагирует на жуткую гибель маленькой женщины под колесами внедорожника.

– Да, реально, мурена – это нечто! – произнес окончательно обалдевший Эсталер.

Вуазне с оскорбленным видом подобрал свой мешок.

– Я унесу ее домой, – заявил он, обводя коллег снисходительным взглядом, словно перед ним были ограниченные, закосневшие в предрассудках оппоненты.

– Хорошая идея, – сказал Адамберг, почти успокоившись. – Вашей жене понравится подарок.

– Отнесу к матери и попрошу выварить.

– Вам не откажешь в здравом смысле. Только мать способна все простить.

– Я за нее заплатил много денег, – сурово заметил Вуазне, желая подчеркнуть ценность своего приобретения. – У моего торговца рыбой иногда появляются исключительные экземпляры. Два месяца назад он привез целую рыбу-меч с метровым носом. Настоящее сокровище. Но у меня не хватило средств, чтобы ее купить. С муреной все получилось, потому что она уже слегка протухла. Я ее тут же взял.

– Все это понятно, – сказал Адамберг. – Немедленно увезите эту мерзость, Вуазне. Могли бы ее оставить снаружи, во дворе. Нам теперь и за три дня помещение не проветрить.

– Во дворе? Чтобы ее стащили?

– Да, реально, мурена – это нечто, – повторил Эсталер.

Вуазне с признательностью взглянул на бригадира. Проскользнул к столу и быстрым движением захлопнул компьютер. Потом без особого изящества – он вообще им не отличался, – зато с некоторым вызовом, держа трофей на вытянутой руке, вышел за дверь, оставив за ней своих невежественных коллег. Чего еще ожидать от полицейских?

– Все к окнам, открывайте настежь! – скомандовал Адамберг. – Фруасси, идите сюда и включите видеозапись с самого начала.

– Вы что-то уже посмотрели?

– Вполне возможно, – соврал Адамберг. – Подождите, оставьте меня на минуту.

Соблюдая предосторожность, он вновь обошел кабинет своего коллеги-ихтиолога. Почему Вуазне перед уходом решил спрятать от посторонних глаз то, что у него на экране? Комиссар вновь зажег монитор, увидел последнюю открытую страницу. На ней не было ни мурены, ни чего-либо относящегося к работе. Только фото маленького коричневого паучка, на вид совершенно невзрачного. Недовольный Адамберг вывел на экран одну за другой странички из сети, которые открывал лейтенант. Пауки, снова пауки, одно и то же, статьи по зоологии, места обитания во Франции, повадки и пищевые привычки, степень опасности, периоды размножения, газетные публикации с пугающими заголовками:

ПАУК-ОТШЕЛЬНИК ВЕРНУЛСЯ?
ЖЕРТВА В КАРКАССОНЕ
НУЖНО ЛИ ОПАСАТЬСЯ КОРИЧНЕВОГО ОТШЕЛЬНИКА?
ВТОРОЙ ПОГИБШИЙ В ОРАНЖЕ

Адамберг захлопнул крышку ноутбука. Фруасси, элегантная, прямая, стройная, ждала его. Она непостижимым образом ухитрялась сохранять безупречную фигуру, хотя, движимая неукротимым страхом перед голодом, постоянно поглощала огромное количество пищи – как ей казалось, незаметно для окружающих.

– Лейтенант, – обратился к ней Адамберг, – выловите-ка мне файлы, которые просматривал Вуазне за последние три недели. Все, что касается паука.

– Какого паука?

– Паука-отшельника. Он же паук-скрипач. Вы о нем слышали?

– Вроде бы нет.

– Пауками он обычно не занимается. Он нам много рассказывал о серых воронах, о сонях и их помете, о рыбах, и это понятно. Но о пауках – никогда. Мне хотелось бы знать, куда занесло нашего лейтенанта.

– Рыться в компьютере коллеги не очень прилично.

– Не очень. Но мне все же хотелось бы знать. Можете перекинуть материалы мне на почту?

– Конечно.

– Прекрасно, Фруасси. И не оставляйте следов.

– Я никогда не оставляю следов. А что мне сказать коллегам, когда они спросят, что я делаю за рабочим столом Вуазне?

– Скажите, что он сообщил о какой-то ошибке и вы, пока его нет, пытаетесь ее исправить.

– У него в кабинете ужасно воняет.

– Да, Фруасси, я знаю.

Глава 3

На сей раз Адамберг сумел сосредоточиться на допросах пролетария Насима Бузида и надменного мэтра Карвена. Он просматривал по многу раз некоторые фрагменты, где адвокат бесцеремонно демонстрировал свое превосходство и цинизм. Свою “стратегию”, как назвал это Мордан, но прежде всего характер. Адамберг сделал вывод, что майор неверно оценил истинную сущность стратегии Карвена.

Мордан: Остаток на вашем банковском счете составляет четыре миллиона двести семьдесят шесть тысяч. Еще семь лет назад у вас не было и малой доли этой суммы.
Карвен: Вы что-нибудь слышали о массовом возвращении налоговых беглецов? Прилагающих огромные усилия, чтобы договориться с государством о благоприятном перерасчете своих налогов? Для адвокатов это золотое дно, можете мне поверить. Вдобавок ко всему следует хорошо во всем разбираться. Разумеется, в праве, но особенно в тонкостях права. Дух и буква закона – слышали, наверное? Я на стороне духа и его неизмеримой гибкости.
Вуазне: …
Карвен: Но я не улавливаю связи со смертью моей жены.
Мордан: Знаете, я все думаю: почему вы, имея столько денег, упорно снимали маленькую трехкомнатную квартирку на первом этаже в унылом тупике Буржон.
Карвен: Какая разница? Я целыми днями работаю у себя в конторе, включая выходные. Возвращаюсь поздно и сразу ложусь спать.
Вуазне: Вы ужинаете дома?
Карвен: Редко. Жена моя хорошо готовит, но мне нужно поддерживать связи. Связи – это, знаете ли, сад, за которым надо постоянно ухаживать.

– Грубая аллюзия на Вольтера, – прошептал Данглар, тихонько устроившись позади Адамберга. – Как будто у этого хлыща есть право его цитировать.

– Отвратный, – констатировал Адамберг.

– Но ему удалось выбить из колеи Вуазне.

Вуазне: …
Карвен: Оставьте, лейтенант. Я отдаю себе отчет в том, что вы стараетесь доказать, будто я имею отношение к смерти моей жены.
Мордан: Но ведь вам ее чуть было не пришлось ждать[3].

Они заметили, что Карвен в ответ только пожал плечами. Данглар поморщился.

– Попытка неплоха, – заметил он, – но не ко времени. Они оба растеряны.

– Данглар, почему на их месте не вы?

– Мне хотелось, чтобы Карвен в полной мере применил против нас свою тактику уничтожения. Раздавил полицейских, как и свою жену, что вполне вероятно. Возможно, так он проявляет скрытую агрессию. Но я не понял, какова его цель. Унизить полицейских? Это не поможет ему подчинить их своей воле, скорее наоборот…

– Он их не унижает, Данглар, а возвышается над ними. Это разные вещи. Наш зоолог Вуазне сказал бы, что свора полицейских готова смиренно подчиниться воле доминирующего самца. А ведь Карвен одержал верх над доминирующим – с точки зрения служебного положения – самцом, майором Морданом. Вам выпады мэтра Карвена нипочем: вы ведь сами доминирующий самец.

– Я? – изумился Данглар.

– Já, – подтвердил Адамберг. [Да.]

Взволнованный Данглар потерял дар речи: он всегда считал, что жизнь у него состоит из сплошных тревог и неудач, единственное приятное исключение – пятеро его детей.

– Наверное, зря вы все-таки не захотели сами вести этот допрос, Данглар. Вы раскатали бы в лепешку адвоката, и команда почувствовала бы себя сильнее. Парни только делают вид, будто относятся к нему свысока, называя отвратным – хотя это чистая правда, – ведь на самом деле они ему уже почти подчинились. А значит, утратили способность здраво рассуждать о том, кто виновник убийства.

– Цитировать к месту и не к месту Вольтера или Ницше еще не значит доминировать.

– Все зависит от контекста. Здесь он упирает на то, что у сотрудников комиссариата культурный уровень явно не на высоте. Вооружившись этим, он атакует нас, бьет по больному месту. Черт побери, вам надо было ввязаться в схватку, Данглар!

– Извините, я воспринимал все совсем не так.

– Но еще не поздно.

Мордан: Ваша жена, как известно, проводила дома каждое утро и каждый вечер. В течение скольких лет?
Карвен: Пятнадцати лет.
Мордан: Вам никогда не хотелось поселить ее в более светлой квартире, в другом районе, не таком безлюдном по вечерам, когда она возвращалась домой?
Карвен: Майор, нельзя отрывать моллюска от камня.
Мордан: То есть?
Карвен: Если бы я совершил такую ошибку и увез жену в другое место, я оборвал бы ее корни, да что там, обрубил бы топором. Эту квартиру я сохранил ради нее. Она потеряла бы все психологические ориентиры, поселившись под высокими потолками османовских хором.
Вуазне: Вы не верите в способность к адаптации, главное свойство рассудка?

– Вуазне пытается перехватить инициативу, – заметил Адамберг. – Он на своем поле: живность.

– И ничего из этого не получится.

– Да, знаю. Я уже дважды просмотрел этот кусок.

Карвен: Лейтенант, моя жена не отличалась большим умом.
Мордан: Что же вас тогда заставило на ней жениться?
Карвен: Ее смех, майор. Я не умею смеяться. Ее смех дарил радость жизни, притягивал всех и каждого, даже этого араба. Это был не вульгарный хохот с раскатами и взрывами, ее смех сеялся крошечными звонкими каплями, напоминая о Сёра, если можно так выразиться.
Мордан: …
Карвен: Мне будет не хватать этого смеха.
Вуазне: Меньше, чем двух миллионов, которые она забрала бы у вас в случае развода.
Карвен: Смех, помогающий жить, нельзя измерить в цифрах. Даже если бы мы развелись – а мы еще не приняли окончательного решения, – я по-прежнему черпал бы понемногу из этого источника.

– Я увидел достаточно, – заявил Адамберг, резко выключив видео.

– А Насим Бузид?

– Уже.

– Что скажете об этих людях? Об их “физиономиях”.

– Есть разные знаки, морщины, отметины, движения. Но этого мало. Прежде чем отправиться на работу, я проехал от игрового зала до места убийства и обратно по переулкам. И нашел там кое-что интересное.

– Мы уже хронометрировали маршрут.

– Дело не в этом, Данглар. Речь идет о гравии, рассыпанном в зоне дорожных работ.

– И что же?

– Мы ведь согласны с тем, что среди миллиардов одуванчиков, растущих на земле, не существует двух одинаковых?

– Разумеется.

– То же самое можно сказать и о водителях. Нет двух одинаковых. Вызовите одуванчика номер один, Карвена, на два часа дня, а одуванчика номер два, Бузида, на три часа. Совершим поездку. И пригласите экспертов, которые снимали следы протекторов, пусть они будут на месте к моему возвращению.

– Прекрасно, хватит времени сходить пообедать.

– Drekka, borða, – произнес Адамберг. [Есть, пить.]

Отлично, подумал Данглар, Адамберг говорит по-исландски. Любопытно, как он сумел выучить целых три слова? Кажется, после инцидента с муреной он потихоньку возвращается.

– И еще кое-что, Данглар, – сказал Адамберг, вставая с места. – Примерно в два тридцать, когда я вернусь после поездки с Карвеном, допросите его. Но на сей раз навяжите ему свою игру. Хочу, чтобы вы сбили с него спесь. Запись беседы должны получить все сотрудники комиссариата. Это поможет им привести в порядок мысли. Хочу, чтобы у всех сформировалось одинаковое восприятие и адвоката, и Бузида. Воспользуйтесь тем же оружием и раздавите его.

Данглар вышел чуть более твердой походкой, шагая немного ровнее, чем обычно, приободренный только что присвоенным ему званием доминирующего самца, в которое ничуть не верил.

Какая роль в деле отводится гравию, он совершенно не понял.

Глава 4

Мэтр Карвен был человеком хладнокровным, ни вспыльчивым, ни холериком, и когда Ламар и Керноркян в разгар рабочего дня явились в его кабинет, чтобы отвезти в полицию, он попросил подождать пять минут, пока он закроет страницу, и без возражений последовал за ними.

– В чем дело на сей раз?

– Вас вызывает комиссар, – начал объяснять Керноркян.

– А, тот самый? Значит, он вернулся? Я о нем наслышан.

– Он хочет видеть вас и Насима Бузида.

– Совершенно нормальное желание. Я готов говорить с ним столько времени, сколько он сочтет нужным.

– Не думаю, что он хочет поговорить, он собирается совершить с вами поездку на машине.

– Это уже несколько менее нормально. Но думаю, он знает, что делает.

Адамберг пообедал у себя в кабинете, на сей раз читая отчет, который получил в аэропорту Рейкьявика. По обыкновению, он читал стоя, расхаживая по комнате. Комиссар крайне редко работал сидя, стараясь по возможности этого избегать. Все время, пока он читал и еле слышно проговаривал слова, на что требовалось дополнительное время, ему никак не удавалось прогнать паучка Вуазне, который постоянно заползал в его мысли то с одной стороны, то с другой. Паучок проявлял осторожность, словно желая остаться незамеченным, не побеспокоить комиссара. Но уже беспокоил, поскольку Адамберг знал, что стараниями Фруасси это существо поселилось у него в компьютере. Комиссар положил отчет на стол и включил монитор. Лучше выяснить все до конца, и пусть этот паук убирается восвояси. Лучше узнать, что накопал Вуазне, читавший об этой твари нынче утром, в то время как ему следовало готовиться к совещанию и пристраивать куда-нибудь свою тухлую мурену. Почему же он, несмотря ни на что, снова вытащил на экран изображение паука-отшельника?

По-прежнему стоя, он открыл послание Фруасси и изучил историю поисков в интернете: лейтенант следил за пауком восемнадцать дней. В это утро он просматривал основные местные газеты Лангедок-Руссильона и снова заходил на форумы, где обсуждалась эта тема. О пауке-отшельнике велись яростные споры. В них участвовали пугливые обыватели, псевдознатоки, прагматики, экологи, паникеры. Вуазне загрузил также новости, датированные прошлым летом, когда шесть укусов паука-отшельника в том же регионе взбудоражили журналистов некоторых общенациональных ежедневных газет. И все потому, что неизвестно откуда прилетел неприятный слух, будто во Франции объявился американский коричневый паук-отшельник, который считается опасным. Где он обитает и какова его численность? Все пребывали в ужасе до тех пор, пока один настоящий специалист не вмешался и не положил конец суматохе: нет, американский паук никогда не ступал ни одной лапой на землю Франции. Зато на юго-западе страны всегда проживал один из его родственников, чьи укусы не смертельны. Вдобавок ко всему он очень пуглив, неагрессивен, живет в норах, так что для человека риск встретиться с ним крайне невелик. Речь идет именно об этом пауке, Loxosceles rufescens – Адамберг не сумел произнести его название. И паника улеглась.

Пока маленький паучок этой весной не укусил двух стариков. И на сей раз обе жертвы погибли. И на сей раз их действительно убил паук. Многие полагали, что причиной тому их преклонный возраст. Эти две смерти развязали широкую дискуссию: реплики занимали более сотни страниц, как показалось Адамбергу при беглом просмотре. Он взглянул на часы на экране. 13:53, вот-вот прибудет мэтр Карвен. Адамберг прошел через большую рабочую комнату, в которой до сих пор воняло, несмотря на открытые окна, и взял из шкафчика ключ от единственной в комиссариате дорогой машины. Что Вуазне нашел в этом проклятом пауке? Два человека умерли, наверняка их слабая иммунная система просто не справилась с ядом, все так, но стоило ли из-за этого так упорно, как лейтенант, восемнадцать дней кряду отслеживать ситуацию? Разве что среди пострадавших – кто-то из его близких, друг, родственник. Адамберг прогнал паука и ускорил шаг, чтобы перехватить адвоката на улице у входа, прежде чем полицейские, забывшись, проведут его в зловонное пространство, в которое превратилось их рабочее помещение.

– Комиссар, вы ради него взяли представительскую машину? – осведомилась Ретанкур, проходя мимо. – Оказывается, на вас тоже подействовало высокомерие мэтра Карвена?

Адамберг наклонил голову и с улыбкой посмотрел на нее:

– Вы уже меня забыли, Ретанкур? За каких-то семнадцать дней?

– Нет. Должно быть, я чего-то не заметила.

– Не заметили, лейтенант. Гравий. На обратном пути в зал видеоигр.

– Гравий, – повторила она задумчиво. – Не могли бы вы немного уточнить?

– Ну конечно. На свете нет двух одинаковых одуванчиков, как и водителей. Вот и все.

– Вот и все. А Данглар боялся, что вы изменились.

– Скорее всего, стал хуже, но в целом ничего страшного. Скажите, – продолжал он, вертя кольцо с автомобильным ключом на кончике пальца, – что вы думаете о потерянном дубликате ключа от машины? Это серьезный вопрос.

– И простой. Комиссар, дубликат, скорее всего, не потерян.

– А если все же потерян?

– Будем искать до изнеможения. Дубликат ключа – одна из причичин того, что мы топчемся на месте.

– А я потерял мобильник на Гримсее.

– Где именно?

– Уронил в овечью лепешку, и овца на него наступила.

– Вы не пытались его откопать?

– Ретанкур, вы недооцениваете силу копыт овцы. Телефон наверняка разбился.

– И теперь вы без телефона?

– Взял у кота. Тот, что лежит рядом с ним на ксероксе. Он плохо работает. Думаю, кот однажды на него надул. Видимо, у всех моих мобильников фекальная судьба. Не знаю, можно ли брать его в руки.

– Ничего он не сделал с этим телефоном, – возразила Ретанкур, которая пуще глаза берегла кота, носившего имя Пушок. – Но он действительно пишет “д” вместо “в” и “у” вместо “а”.

– Так и есть. Значит, если получите послание: “Дыезжую”, оно от меня.

– Это существенно упростит работу. Ничего страшного.

– Конечно.

– Как они там? – спросила она, понизив голос. – Гуннлаугур, Рёгнвар, Брестир?..

– Шлют вам дружеский привет. Вы, наверное, не поверите, но Рёгнвар вырезал ваш портрет на лопасти весла.

Адамберг был рад снова видеть Ретанкур, но не умел это показать, разве что несколькими жестами. Случалось, что эта “универсальная богиня”, как он ее называл, – метр восемьдесят пять, сто десять килограммов, энергия, как у десятка мужчин, – производила на него такое впечатление, что он терял присущую ему непринужденность. Обладавшая несравненной физической мощью и непоколебимой логикой Ретанкур представлялась Адамбергу сказочным деревом, на ветвях которого могут найти надежное и безопасное пристанище сразу все сотрудники комиссариата, заблудившиеся ночью в сотрясаемом бурей лесу. Кельтский дуб. Конечно, несмотря на ее незаурядные достоинства, лейтенант не претендовала на женское очарование, и Ноэль не упускал случая ей об этом напомнить, иногда довольно грубо. Хотя черты у Ретанкур были изящные, правда, лицо по форме напоминало квадрат.

Он остановил черную блестящую машину перед входом в здание в тот самый момент, когда Керноркян и Ламар вели тула Карвена, который окинул Адамберга внимательным взглядом. Поношенные черные брюки и пиджак, линялая футболка, по-видимому изначально серая или голубая, – все это как-то не сочеталось с представлением мэтра Карвена о прославленном комиссаре уголовной полиции. Адвокат протянул Адамбергу руку:

– Похоже, господин комиссар, вы намерены со мной прокатиться?

Не дожидаясь ответа, Карвен направился к пассажирскому месту.

– Мэтр, – окликнул его Адамберг и протянул ключ, – мне хотелось бы, чтобы за руль сели вы.

– Да? Хотите проверить мои водительские навыки?

– Это не помешает.

– Как пожелаете, – произнес адвокат, обходя машину.

Тон голоса Карвена по-прежнему звучал слегка вызывающе, но Адамбергу показалось, что с ним мэтр более любезен, чем с его подчиненными. По мнению этого типа, постоянно демонстрировавшего свое превосходство, Адамберг был начальником, и из осторожности Карвен невольно соблюдал дистанцию. Пусть даже человек ходит в старом дешевом пиджаке и невелик ростом – если он начальник, не стоит относиться к нему пренебрежительно.

– Могу предположить, – сказал адвокат, усаживаясь за руль, – что этот автомобиль не принадлежит вашему комиссариату. Или нам говорят неправду о финансовых средствах полиции.

– Это машина дивизионного комиссара, – сообщил Адамберг, пристегиваясь. – Мне кажется, что вы водите хорошо, но быстро. А я должен вечером вернуть машину в целости и сохранности. Так что не забывайте об этом, пожалуйста.

Карвен завел мотор и улыбнулся:

– Откройте секрет: куда мы едем?

– На стоянку перед залом видеоигр.

– А потом на место убийства моей жены?

– Для начала да.

Адвокат выехал на шоссе, не глядя, включил поворотник, вырулил налево.

– Думаю, вы проиграете это и с Бузидом?

– С Бузидом? Да, разумеется.

– Признаюсь, комиссар, я не понимаю, какую цель вы преследуете.

– Если вас это успокоит, я и сам пока не знаю.

– Да я не беспокоюсь. Хорошая машина, очень хорошая.

– Вы любите машины?

– Какой мужчина их не любит?

– Я, например. Совершенно к ним равнодушен.

Припарковав машину у игрового зала, потом проехав по улице Шато-де-Рантье, Карвен остановился на красный свет на том самом перекрестке, где принадлежащий ему внедорожник раздавил его жену.

– Ну вот, комиссар. Что дальше?

– Поезжайте обратно, к залу видеоигр, так же как убийца.

Адвокат презрительно усмехнулся этой незатейливой уловке полицейского.

– Скажите, какой дорогой мне ехать.

– По боковым улицам. Сверните сначала направо, потом еще три раза направо – и мы на месте.

– Понял.

– Будьте внимательны, на улице Ормье ведутся работы, дорога, кажется, разбита.

– Не волнуйтесь, комиссар, с вашей машиной все будет в полном порядке, – заверил Карвен, трогаясь с места.

Четырьмя минутами позже они снова проехали мимо игрового зала. Адамберг сделал адвокату знак ехать дальше, в комиссариат.

– Прошу вас, зайдите, – сказал он. – С вами хотел побеседовать майор.

– Не вы?

– Нет, не я.

– Майор? Я ведь с ним уже проговорил бог знает сколько времени.

– Это другой.

– У вас чем-то пахнет, – заметил Карвен, подняв голову.

– Нам кое-что доставили, – пояснил Адамберг.

Им навстречу вышел Данглар. Мэтр Карвен оглядел его: высокий некрасивый мужчина с голубыми, слишком светлыми глазами, сутулый, с неуклюжей походкой, в безупречно скроенном английском костюме. Адамберг заметил, что адвокат слегка напрягся, и вовсе не потому, что Данглар был прекрасно одет. Карвен угадал в майоре противника, какого ему еще не доводилось встречать.

– Насим Бузид уже здесь, комиссар, – сообщил Данглар.

– Вот и отлично, сейчас поедем.

Подозреваемые столкнулись, проходя через зал: одного сопровождал Данглар, другого – Адамберг.

– Бузим, мразь! – завопил адвокат. – Что она тебе сделала, скажи? Подонок, дикарь! Ты из какого клана? Может, из ассасинов? Наемных убийц?

Адамберг и Данглар подхватили под руку своих подопечных и с помощью примчавшихся на подмогу Ретанкур и Ламара растащили их в разные стороны. Бузид достался лейтенанту Ретанкур, в результате чего неведомым образом переместился назад, метров на шесть.

– Я с ней даже не знаком, с вашей женой! – выкрикнул Бузид.

– Гнусный лжец! Разве Коран не запрещает врать?

– С чего ты взял, что я знаю Коран? Я вообще в бога не верю, дебил!

– Я тебя убью, Бузим!

Мужчин в конце концов увели, и Адамбергу пришлось на улице еще минут пять успокаивать Насима Бузида, который дрожащим голосом твердил, как ребенок, что “тот первым начал”. Комиссар устроился на водительском месте и стал ждать, пока Бузид придет в себя и будет готов сесть за руль.

Он велел ему проехать тем же маршрутом, что и адвокат, только не один раз, а дважды. Прежде чем тронуться с места, Бузид довольно долго изучал приборную доску, потом, в отличие от Карвена, говорил всю дорогу – которую ему, как и адвокату, пришлось указывать – о семье, о работе, о чокнутом адвокате, о сбитой женщине, не только не бывшей его любовницей, но и вовсе ему незнакомой. Правда, это ужасно – вот так наехать на женщину и ее задавить? Он не изменял своей супруге, нет, никогда, у него и времени-то на это нет. К тому же жена – да, есть у нее такой недостаток – за ним постоянно следит. И что же? Разве он смог бы завести любовницу? В магазин, где работала та женщина, его никогда не посылали, он там ничего не ремонтировал. Бузид услужливо предложил бесплатно отремонтировать автомат для напитков у них в комиссариате, если тот сломается. Поскольку автомат перестал выдавать суп, все о нем забыли.

По возвращении Адамберг передал машину в распоряжение экспертов, четко объяснив, чего от них хочет, – по поводу отпечатков шин и автомобиля дивизионного комиссара и внедорожника адвоката. На самом деле у него был к ним всего один вопрос, зато срочный. Данглар, чуть менее бледный, чем обычно, вышел из своего кабинета и проводил адвоката к выходу. Карвен прошел мимо, стиснув челюсти, ни на кого не глядя, даже не попрощавшись с комиссаром. Было понятно, что матч завершился со счетом 10:0 в пользу Данглара, который – Адамберг не сомневался – тонко провел игру. Придешь с мечом – от меча и погибнешь.

Адамберг, сложив руки на груди, побродил немного по рабочей комнате. Тем временем Вуазне вернулся на свое место, по дороге убедившись в том, что в помещении действительно попахивает старым рыбным портом. Окна были распахнуты настежь, по кабинетам гулял жуткий сквозняк, каждый, как мог, пытался уберечь свои бумаги, придавив их стаканом с карандашами, или ботинком, или даже банкой консервов – охотничьим паштетом и пюре из утки с зеленым перцем – из припрятанных в шкафу запасов лейтенанта Фруасси. Благодаря новому причудливому оформлению столов помещение в целом стало похоже на барахолку или благотворительную распродажу, и Адамбергу оставалось только надеяться, что дивизионному комиссару не придет в голову лично явиться за своим седаном, иначе он обнаружит, что половина сотрудников комиссариата сидит босиком в вонючей комнате.

– Фруасси, отправьте запись проведенного Дангларом допроса мэтра Карвена всем нашим сотрудникам. Чем скорее, тем лучше: будет забавно. Но прежде увеличьте мне изображение рук Карвена во время первого допроса – кончики пальцев, точнее, ногти, крупным планом, и разрешение как можно более высокое.

Фруасси работала быстро и спустя несколько минут показала Адамбергу картинку левой руки.

– У меня лучше получается, когда сначала одна рука, потом другая.

– Можете усилить контраст?

Фруасси усилила.

– Увеличьте еще.

Адамберг наклонился к экрану, долго в него всматривался и наконец откинулся назад, очень довольный.

– Можете сделать то же самое с правой рукой?

– Уже делаю, комиссар. Что вы на ней ищете?

– Вы заметили, что у него выпуклые ногти? Я имею в виду, что их край слегка загибается внутрь и они напоминают раковину. Видите? Полицейским такие ногти нравятся больше всего: под ними надежнее сохраняются частички разных веществ.

– Каких веществ?

– Лично я ищу грунт. Темно-коричневый грунт.

– Я этим займусь.

– Чем, Фруасси?

– Постараюсь показать вам коричневые оттенки как можно четче. Вот.

– Превосходно, лейтенант. Где вы видите грязь?

– Под углами ногтей больших и безымянных пальцев.

– Да, и сегодня она еще оставалась под ногтем на большом пальце. Оттуда ее труднее всего вычистить, особенно если влажный и вязкий грунт попал под загнутый ноготь.

– Или если это моторная смазка.

– Нет, – возразил Адамберг, постучав по экрану, – это земля. Вам не кажется странным, что у такого озабоченного своей внешностью мужчины под ногтями земля или смазка – все равно что?

– Вдруг он что-нибудь сажал? Июнь на пороге.

– Он заставил бы жену. Не могли бы вы распечатать мне эти крупные планы? А потом разошлите видеозапись допроса, который провел Данглар. Это поможет всем прояснить мысли.

Группа экспертов, занимавшихся отпечатками, упаковывала оборудование на заднем дворе.

– Порадовать нечем, комиссар, – сказал Адамбергу руководитель группы. – На ветровом стекле машины дивизионного комиссара есть следы, причем даже двух пальцев, большого и указательного, а на стекле внедорожника – ничего. Не всякий раз везет.

– По-моему, лучше быть не может. Пришлите мне отчет как можно быстрее, и обязательно снимки обоих ветровых стекол.

– Только завтра, не раньше, комиссар. Нам до вечера еще два места преступления нужно обследовать.

Рабочая комната пустела, команда собиралась смотреть видео в зале капитула. Адамберг перехватил на ходу лейтенанта Вуазне.

– Вуазне, возьмите свой фотоаппарат, лопатку, перчатки и пакет для вещдоков. Я прихвачу металлоискатель. Нам недалеко, в тупик Буржон.

– Но, комиссар, – запротестовал Вуазне, подозревая, что Адамберг таким образом решил его наказать, – мне хочется посмотреть, как Данглар раскатал того типа.

– Потом посмотрите, еще больше насладитесь в одиночестве.

Вуазне заглянул в лицо Адамбергу: тот, судя по всему, напрочь забыл о происшествии с муреной, списал в архив. Скорее мурена не хотела их покидать, оставив незабываемый зловонный след. Хотя Вуазне знал, что комиссар быстро выбрасывает из головы обиды и неприятности, он с трудом в это верил, потому что сам запоминал их надолго.

Очутившись у дома супругов Карвен, Адамберг некоторое время бродил по короткому и широкому тупику, больше напоминавшему двор.

– Три каштана, – произнес он. – Очень хорошо.

– Я мог бы вам на месте это сказать, комиссар. Если хотите обыскать квартиру, напоминаю: мы ждем ордера от судьи. Все случилось в выходные, а сейчас он по-прежнему изучает документы. Понимаете, изучает!

– Пусть себе изучает, Вуазне, мне и не нужно входить внутрь.

– И зачем же мы сюда притащились?

– Скажите мне, Вуазне, вы разбираетесь в пауках?

– Это не моя сфера, комиссар. К тому же она безгранична. Только представьте себе, в мире сорок пять тысяч видов пауков.

– Жаль. Ничего особенного, лейтенант, но я думал, что вы кое-что для меня проясните. Я только что вернулся из Исландии и стал просматривать новости. Кроме военных столкновений и стремительного загрязнения природы мое внимание привлекла история про паука.

Вуазне насторожился и сдвинул густые черные брови.

– Про какого паука?

– Про того, которого называют отшельником, который снова начал кусать людей в Лангедок-Руссильоне и на сей раз двоих убил, – сказал Адамберг, доставая из багажника металлоискатель. – Начнем с этого дерева, в середине тупика. Снимаем решетки, Вуазне.

Вуазне молча смотрел, как Адамберг включает прибор. Его озадачили рассуждения комиссара, заплутавшие между трех каштанов и перешедшие на паука-отшельника. Он взял себя в руки и стал следить за круговыми движениями металлоискателя.

– У этого ничего, – произнес Адамберг. – Карвен оказался менее хитроумным, чем я думал. Пойдем к тому, что прямо напротив его дома.

– А что мы ищем? – спросил Вуазне. – Металлического паука?

– Скоро сами увидите, – ответил Адамберг, улыбнувшись. – Не пожалеете, что не посмотрели видео. Значит, вы ничего не знаете о пауках-отшельниках и их укусах?

– На самом деле знаю, я немного в курсе дела, – наконец признался Вуазне, несколько раз обойдя вокруг дерева.

– Более чем в курсе. Почему, Вуазне?

– Давным-давно моего деда укусил в ногу паук-отшельник. Началась гангрена, пришлось ампутировать ногу ниже колена. Он выкарабкался, но остался калекой. Он так любил бегать рано утром, до рассвета, даже когда ему было уже восемьдесят шесть. Я иногда бегал вместе с ним, и он мне говорил: “Слушай, малыш, это час равновесия. Прислушайся к звукам: одни звери засыпают, другие проснулись и поднимаются. Слышишь, как шелестят, закрываясь, головки цветов?”

– Головки цветов?

– Да.

– Они правда издают звуки, когда закрываются?

– Нет. Дед больше не мог бегать, зачах и через девять месяцев умер. Ненавижу пауков-отшельников.

Оба замерли. Металлоискатель издал резкий сигнал.

– Может, это монета, – предположил Вуазне.

– Дайте мне перчатки.

Адамберг внимательно осмотрел примерно четверть круга, где сработал прибор, и указал пальцем на маленький пятачок:

– Нет сухих листьев. Здесь недавно копали.

– Что мы все-таки ищем? – настойчиво повторил Вуазне.

Комиссар осторожно вырыл углубление диаметром десять и глубиной примерно восемь сантиметров. Потом остановился и посмотрел на Вуазне:

– Дубликат ключа от машины – одна из причин того, что мы топчемся на месте. Зачем было его терять?

Он отгреб еще немного земли, его пальцы на что-то наткнулись, и он слегка потянул этот предмет кверху.

– Скажите, дорогой мой Вуазне, что это такое?

– Ключ от машины.

– Сфотографируйте все на месте. Общие планы, на расстоянии, вблизи.

Вуазне сделал снимки, потом Адамберг двумя пальцами вытащил из земли ключ, держа его за кольцо. И потряс им перед лейтенантом.

– Дайте мне пакет, Вуазне. Не стряхивайте землю с ключа, не трогайте его. Сейчас уложим на место решетки, все упакуем. Позвоните нашим, пусть снова вытащат мэтра Карвена из его кабинета. Мы его задерживаем.

Адамберг распрямился, отряхнул брюки на коленях, запустил пальцы в волосы и откинул шевелюру назад, испачкав землей.

– Вуазне, иногда мягкие пассивные натуры, не умеющие говорить “нет”, готовые разбиться в лепешку ради других, могут убить, когда на них внезапно накатывает ощущение своей ущербности. Такое могло случиться с Бузидом.

– Пассивная агрессия.

– Именно так. Но иногда хвастуны, уверенные в себе, опасные, и на самом деле оказываются опасными. Такие, как Карвен. У алчности, как у демона, каждый год отрастает новая голова.

– Я этого не знал.

– Да-да, Вуазне, – проговорил Адамберг, снимая перчатки. – В конце концов он начинает давить все на своем пути. В данном случае давить в прямом смысле слова. А ваша мурена алчная?

Вуазне пожал плечами:

– Она трусливая, все время прячется.

– Как паук-отшельник.

– Какое отношение к вам имеет этот паук?

– А к вам, Вуазне?

– Я уже сказал. А вы?

– Если б я знал, лейтенант.

Глава 5

Смутные слухи о предстоящем задержании Карвена по обвинению в убийстве долетели до комиссариата еще до их возвращения. Вонючая комната бурлила, все повыскакивали из-за столов и бродили вокруг, обсуждали, спорили, размышляли. Как Адамберг до всего этого додумался, не успев покинуть свое туманное убежище? Ногти, он велел показать ногти, говорил один. Нет, он посмотрел запись допросов и прочел все на лицах подозреваемых. А что там было с ветровым стеклом, кто-нибудь понял? Ну да, что он нашел на ветровом стекле внедорожника? А в итоге? В итоге – ничего. Полицейские одновременно радовались успеху и были злы и разочарованы, как будто у них из-под ног неожиданно, без всяких объяснений выдернули ковер, так что они и опомниться не успели. Адамберг приехал только этим утром, даже не удосужился заглянуть в отчет, – это было всем понятно, тут и говорить нечего, – и уже к семи часам вечера, когда все находились в замешательстве и никто не знал ни что говорить, ни что делать, занавес внезапно упал.

Для Данглара и Ретанкур состояние замешательства было невыносимо. Им, главным прагматикам в комиссариате, приверженцам линейной логики и рациональности, не понравилось, как Адамберг в тот день руководил их работой, как непоследовательно, и двух слов им не сказав, вел расследование. Хотя результат, судя по всему, был налицо, они по-прежнему считали, что комиссар блуждает в потемках, а это противоречило их картезианской рассудительности. Но в тот вечер Данглар махнул рукой на все: после просмотра записи допроса он, взбудораженный триумфальной схваткой с Карвеном, принимал от коллег знаки заслуженного почтения. Что касается Ретанкур, то от радости, что комиссар вернулся, а Рёгнвар вырезал ее портрет на весле, она потеряла желание кого-либо критиковать. В голове ее звучал голос рыбака-калеки, который в последний день перед ее отъездом в исландском кабачке говорил, сжимая рукой ее колено: “Послушай меня, Виолетта, послушай меня хорошенько… Ничего не записывай. Не беспокойся, не забудешь…” Рёгнвар, критично настроенный ко всему на свете, Рёгнвар-безумец, Рёгнвар-сумасброд. По крайней мере, в тот миг она любила этого одноногого мужчину с длинными грязными светлыми волосами и морщинистым от морского ветра лицом.

Адамберг с испачканными землей волосами, в грязных брюках, прошел через большую комнату и, не садясь, прислонился к одному из столов. Эсталер машинально повернулся и отправился варить ему кофе. Даже если ты нетороплив, даже если молчалив и рассеян, в такие дни ты устаешь. Молодой человек подумал, что ходить зигзагами и перескакивать с одного на другое куда утомительнее, чем шагать по прямой.

– Сейчас я вам в двух словах изложу самую суть, – начал Адамберг. – В углах ногтей на указательных и больших пальцах осталось немного грязи, что нехарактерно для такого человека. Вы это сами знаете.

– Нет, комиссар, мы не знали, – заметила Ретанкур.

– Знали, лейтенант, – вздохнул Адамберг. – Я не делал из этого тайны. Сказал лейтенанту Фруасси, которая увеличила снимки рук. Нужно обмениваться информацией. Не могу же я вас вызывать по одному и посвящать в каждую деталь. Итак, была там эта самая грязь, вероятнее всего, по моему мнению, земля. Потому что пропал дубликат ключа от машины. Вы знали, Ретанкур, я вам об этом говорил. Вы мне сказали: “Дубликат ключа – одна из причин того, что мы топчемся на месте”. Настолько важный, что его исчезновение выбило нас из колеи, как будто рухнула опорная колонна, а за ней и все здание. Для большинства бросить ключ в реку – невыносимое испытание. Кстати, мэтр Карвен привык принимать душ, а не мокнуть в ванне. Он человек энергичный, стремительный.

– Извините, комиссар!

– Извините за что?

– Вы сказали: душ.

– В душе грязь из-под ногтей вымывается хуже, чем в ванне: там она растворяется. Карвену нужно было спрятать дубликат, чтобы обвинили Бузида. Но зачем их выбрасывать, если можно поступить по-другому? Если можно найти тайник… недосягаемый… Есть такое слово, Данглар? Недосягаемый?

– Да.

– Спасибо. Конечно, он не стал прятать ключ ни у себя дома, ни в офисе. Спрятать – это, по идее, закопать. Идея простая, но блестящая: он зароет их под каштаном напротив своего окна. Подняв решетку под деревом. Это очевидно. Не будь остатков грязи под ногтями, я бы не догадался. Лично я выкинул бы запасной ключ. Ламар, Керноркян, когда привезут Карвена, организуйте изъятие грязи из-под ногтей, мы сравним ее с той, что прилипла к ключу. Ключу повезло больше, чем супруге: ему Карвен сохранил жизнь, жене – нет. Некоторые мужчины отлично умеют делать выбор.

Вуазне вытащил из сумки пакет с вещдоками, дал посмотреть коллегам.

– Будьте осторожны, не стряхните землю с ключа.

– Но как же ветровое стекло? – спросил Жюстен. – Мы так ничего и не знаем про ветровое стекло.

– Как это, Жюстен? Я же говорил о гравии, разбросанном в зоне дорожных работ на пути внедорожника. Вам, Данглар, и вам, Ретанкур. Почему вы другим не сказали, черт возьми? Я же говорил, что не бывает двух одинаковых одуванчиков, как и двух одинаковых водителей. Разве нет? Понятное дело, поэтому я и отправился с Карвеном и Бузидом по этому маршруту, чтобы проверить, как они водят, потому что там был гравий.

– Я не понял, – честно сказал Ламар, теребя свою любимую пуговицу на куртке.

Скромный, сохранивший после недолгой службы в жандармерии железную военную выправку, Ламар был до неприличия честным и мог откровенно сказать, что чего-то не понимает, а ведь немногие решаются в этом признаться. Коллеги ценили Ламара, как и Эсталера, за то, что те избавляют их от необходимости задавать лишние вопросы.

– Внедорожник осмотрели весь, до мельчайших деталей, – пояснил Адамберг. – Забыли только о ветровом стекле. Потому что его никто не трогает.

– Я не понял, – повторил Ламар.

– Гравий, ветровое стекло, бригадир, движения, характерные для каждого водителя.

Ламар замер на секунду, опустив голову и прижав кулак к губам.

– Вы имеете в виду тех водителей, – медленно проговорил он, – которые всякий раз, проезжая по гравию, прижимают палец к ветровому стеклу, чтобы, если попадет камень, уменьшить повреждения. Мой дядя так делает.

– И Бузид тоже. Он осторожный, даже пугливый водитель. Постоянно прижимает палец к стеклу, хотя непонятно, зачем это нужно. У каждого свои причуды.

– Я тоже так делаю, – заявил Жюстен. – Вы думаете, это не помогает?

– Какая разница, Жюстен? Вы все равно будете так делать.

– Ага, понятно.

– Я дважды велел Бузиду проехать этим маршрутом. И оба раза он прижимал пальцы к стеклу, когда ехал по гравию, хотя постоянно говорил и думал совсем о другом. Рефлекс в чистом виде.

– А Карвен?

– Само собой разумеется, он водит быстро, решительно, лихо. И пальцы к стеклу не прижимает. Ему нравится хруст гравия под колесами.

– Не ему одному нравится этот звук, – заметил Данглар. – Он развлекает.

– А внутренняя поверхность ветрового стекла всегда жирная и пыльная, – продолжал Адамберг. – Палец, даже в перчатке, оставляет след. А на стекле внедорожника нет ни одного. А это значит, что Бузид никогда им не управлял.

– А зачем было брать седан дивизионного комиссара? Чтобы произвести впечатление на адвоката? – спросила Ретанкур.

Она расстроилась, что не заметила грязь под ногтями Карвена, хотя он был прямо у нее перед глазами. Расстроилась, что не сумела расшифровать подсказки, которые дал Адамберг. Напрасно комиссару казалось, что он выражается совершенно ясно, ни у кого не было времени на то, чтобы разгадывать его незавершенные ребусы.

– Потому что седан той же марки, что и внедорожник. А значит, у него такое же ветровое стекло. Теперь нужно быть предельно внимательными и неуязвимыми. Наши доказательства слабоваты. Например, защита может возразить, что Бузид сам зарыл запасной ключ, чтобы обвинили мужа. Что не так уж трудно, потому что тайник только кажется надежным. Правда, у Бузида под ногтями нет грязи. Притом что он тоже моется под душем.

– Откуда это известно?

– Я просто у него спросил, Ретанкур, – объяснил Адамберг, немного удивившись.

– Если повезет, – вмешался Жюстен, – на ключе найдут отпечатки Карвена, а не Бузида.

– Как бы то ни было, – произнес Данглар, – теперь точно известно, что Бузид не сидел за рулем внедорожника. Ни волоска, ни следов пальца на стекле, зато собачья шерсть, которой в помине нет в его собственной машине. Мы с ним разберемся.

– Вы с ним разберетесь, майор, – уточнил Адамберг. – Заставите признаться. По причинам, о которых вам хорошо известно, именно вы должны вырвать признание у отморозка, раздавившего свою жену. Настал ваш час, майор. Не торопитесь, я буду за стеклом.

– Он скажет, что здесь воняет, – заметил Ноэль.

– Он уже говорил это. Если начнет снова, объясните ему, что мы недавно ездили ловить отвратительную рыбу – мурену.

– Нет, – возмутился Вуазне, – только не мурену!

– Хорошо, имени ее называть не будем. Кстати, как она там?

– Мама как раз должна была закончить ее вываривать.

– Значит, все в порядке.

Адамберг отправился в свой кабинет в глубине большой комнаты. Вуазне вошел следом за ним.

– Комиссар, появилась вторая, – произнес он шепотом, как будто их связывала страшная тайна.

– Что? – рассеянно спросил Адамберг, бросая пиджак на стул.

– Жертва паука-отшельника.

Комиссар живо обернулся и посмотрел на Вуазне: этот взгляд был самым внимательным за целый день.

– Говорите.

– Мужчина из тех же мест.

– Возраст?

– Восемьдесят три года. Еще жив, но у него уже началось общее заражение крови. Ничего хорошего.

Адамберг некоторое время бродил по кабинету, потом резко остановился и сложил руки на груди.

– Никак нельзя пропустить допрос, который будет вести Данглар, – сказал он.

– И речи быть не может.

– Может, расскажете немного позже, во всех подробностях? Вы не устали?

– Нет, если речь идет о пауке-отшельнике.

– Вы отправили фотографии ключа Фруасси?

– Конечно.

– Прекрасно. Лучше будет поговорить об этом где-нибудь в другом месте.

– О ключе?

– О пауке-отшельнике. После допроса приходите ко мне домой. Заодно и поужинаем, – предложил Адамберг. Он немного помолчал, склонив голову, и добавил: – Паста сойдет?

Перед самым допросом у Карвена тихо, без объяснений, изъяли из-под ногтей темные частички, и это привело его в замешательство. Адамберг присутствовал при этом и видел, как адвокат от страха изменился в лице. Люди, преисполненные самомнения, не могут себе представить, что однажды потерпят поражение. Когда это происходит, они в недоумении и смятении от проигрыша сдуваются, впадают в ступор, от них остается мокрое место. Ни привычной почвы под ногами, ни общественного положения, ни перспектив. Такие дела.

– Я не собираюсь искать по всей стране такую же землю, мэтр Карвен, – сказал Адамберг, расхаживая перед адвокатом, – ведь это же земля, не так ли? Это просто еще одно подтверждение. Ваш ключ уже у меня. Этот чертов ключ. Желание сохранить его – чистое ребячество, вам не кажется? Детям свойственно стремление чем-то обладать, ничего никому не отдавать, даже обрывка веревочки. И это чувство может толкнуть их на жестокость. Но к восьми годам это постепенно стирается и уходит. Скажем так: формируется зона безопасности. Но не у всех. Ребенок мог бы убить за осколок стеклянного шарика, но не убивает. Он кричит, неистовствует. А взрослый скряга способен убить, раздавить, дважды проехаться колесами машины по женщине, весящей пятьдесят два килограмма, у которой такой красивый смех. Правда, осколок шарика превратился в два миллиона сто тридцать восемь тысяч сто двадцать три евро. И четырнадцать центов. Не забудем про центы. Они и есть осколок шарика.

Комиссар вышел из допросной и расположился в комнате за поляризованным стеклом, куда набились полтора десятка сотрудников, отчего в тесном помещении стало жарко как в печке. Стойкое зловоние тухлой мурены не перебивало удушливый запах пота. Чувствительная Фруасси откинулась на стуле и стала обмахиваться. Ретанкур была невозмутима и даже не вспотела. Еще одна загадка наряду с другими ее многочисленными способностями. Адамберг обычно говорил, что Ретанкур может трансформировать свою энергию во что угодно, сообразно тому, чего требуют обстоятельства. Он предположил, что в данный момент она преобразовала ее в систему охлаждения и отключения обоняния.

Данглар пошел в наступление с присущим ему изяществом, без издевки и демонстрации силы:

– “Ах, деньги! Много их или мало, от них всегда одни несчастья”[4]. Не трудитесь угадывать, мэтр, этого автора давно разобрали на цитаты самые обычные люди. Насколько я понимаю, в ситуации, когда денег много, ущерб бывает более серьезным. Вот бы нам обзавестись датчиком бдительности, который настраивался бы сам по мере роста нашего богатства и влияния и улавливал бы малейшие изменения в извилинах нашего лимбического мозга, посылая нам сигналы тревоги. Что вы об этом думаете, мэтр?

Карвен не шелохнулся, не вздрогнул. Зрелище собственного поражения привело его в отупение. Лишь более трех часов спустя Данглар, вонзив в него тысячу бандерилий, в итоге вынудил его признаться. Внезапные серии расчетливых и коварных уколов, нанесенных оттуда, откуда их невозможно ожидать, положили конец последним попыткам убийцы защитить себя. Когда майор вышел из допросной на ватных от усталости ногах, время близилось к одиннадцати вечера.

– Я очень голоден. Он тоже. Вы слышали, что он попросил? Тертую морковь. Тертую морковь!

– Он в шоковом состоянии, – пояснил Адамберг.

Данглар влетел в свой кабинет, налил стакан белого вина, выпил, налил и выпил второй, даже не присев.

– Кто пойдет со мной ужинать? – спросил он у полицейских, чье дежурство закончилось. – Я угощаю, идем к “Философам”. Для начала всем по бокалу шампанского.

Десяток сотрудников собрались уходить вместе с майором, их место заняли ночные дежурные, а Адамберг тихонько улизнул под предлогом, что ему пора спать.

Глава 6

У Вуазне, когда он тихонько стучался в дверь Адамберга, возникло забавное и не очень приятное ощущение, что он участвует в каком-то заговоре. А также внезапное ощущение своей глупости. Интересоваться этим пауком, встречаться в ночи, чтобы тайком поговорить о нем, – все это выглядело полной бессмыслицей. Он все еще был под впечатлением от провала Карвена, блестящего выступления Данглара и обнаружения второго ключа. Все это существовало в действительности, все это служило обоснованием тому, что они делают и зачем. В отличие от паука.

Адамберг следил за пастой, которая варилась в кастрюле. Он жестом пригласил лейтенанта сесть.

– Комиссар, у вас в саду какой-то странный тип.

– Это мой сосед, старик Лусио. По вечерам он всегда там торчит, сидит под вязом и пьет пиво. Боже, спаси его от пауков! В детстве он потерял руку во время гражданской войны в Испании. В эту руку его незадолго до того укусил паук, и он постоянно твердит, что лишился руки, не успев как следует дочесать укус. И что она до сих пор у него зудит. С тех пор у него появилось правило, которое, как он полагает, применимо в любой ситуации: никогда оставлять в покое укус, чесать его до изнеможения, до крови, иначе он будет зудеть всю жизнь.

– Что-то я не понимаю.

– Не важно, – сказал Адамберг, ставя на стол томатный соус и сыр. – Достаньте из буфета две тарелки, паста вот-вот будет готова. Приборы в ящике, стаканы на полке над ним.

– Вино есть?

– Бутылка вон там, под раковиной. Кладите себе пасту, она быстро остывает.

– Моя мать так всегда говорит.

– Она покончила с муреной?

– Мне осталось только извлечь скелет. Эффект будет потрясающий.

– Да уж, это верно.

Адамберг откупорил бутылку, открыл банку с томатным соусом, некоторое время ее разглядывал, потом протянул лейтенанту.

– Неизвестно, что там, внутри. Сорок три пестицида, немножко нефти, отдушки, конина, лак для ногтей. Мы не знаем, чем питаемся.

– Пауки тоже не знают.

– То есть?

Вуазне заметил, что огонек внимания, зажегшийся в глазах Адамберга, по-прежнему горит. Когда этот огонек появлялся, его невозможно было не заметить во взгляде комиссара, обычно туманном и блуждающем.

– Он питается насекомыми, как птицы. А значит, инсектицидами. Среди прочего об этом много спорят в интернете, обсуждая эти смерти.

– Продолжайте.

– Я уж и не знаю, комиссар, стоит ли, как вы говорите, продолжать. Какое нам дело до этих пауков?

– Поставьте вопрос по-другому: что от нас нужно этим паукам?

– Они кусаются, и, к несчастью, им подвернулись старики. А те из-за этого умерли.

– А почему им подвернулись именно старики?

– Думаю, им еще много кто подвернулся, просто о стариках стало известно. Чаще всего отшельник, как и все пауки, кусает всухую. Это значит, что он не впрыскивает яд. Кусает просто, чтобы предупредить, но он вряд ли пожелает тратить заряд яда на человека, ведь люди для него неподходящая добыча. В подобных случаях на коже появляются две крошечные красные точки – и все, тут и говорить не о чем. Укушенный даже не подозревает, что ему повстречался паук-отшельник. Понимаете? В других случаях он может израсходовать яд только из одной железы, опять же из соображений экономии. Последствия будут пустяковыми. Та же ситуация: о чем тут говорить? Наконец, на некоторых людей яд практически не действует. У них появляется маленькая розовая отметина, потом пузырек и легкий отек, и все это быстро проходит само собой.

– А значит?..

– Значит, – проговорил с расстановкой Вуазне, наполняя стаканы, – с начала жаркого сезона, возможно, пострадали от укусов человек пятнадцать, и никто из них не обратил на это внимания. Кроме троих стариков.

Адамберг покачал головой:

– Но паук-отшельник не агрессивен, так ведь?

– Нет, он прячется в глубине щелей и других отверстий, он пуглив. Потому-то его так и прозвали. Он любит уединение и не станет, как обычный домовый паук, развешивать большую паутину в углу окна.

– Домовый – это большой такой, черный?

– Да. Но совершенно безобидный. К тому же отшельник осторожен и выходит только по ночам, чтобы добыть еду или один раз в год спариться.

– Значит, кусает он очень редко. Я вас правильно понял?

– Только если его к этому вынудить. Пауки-отшельники могут годами жить с людьми под одной крышей, никогда не попадаясь им на глаза и, разумеется, их не кусая. Разве что кто-нибудь неожиданно преградит рукой дорогу, когда паук направится по своим повседневным делам.

– Отлично. Значит, редко. Сколько укусов было зарегистрировано в прошлом году?

– За весь сезон – от пяти до семи или что-то около того.

– А на сегодняшний день у нас уже три жертвы, и все старики, причем всего за три недели. Плюс полтора десятка укусов, которые прошли незамеченными, а ведь сезон только начинается. А вообще есть статистика укусов пауков-отшельников?

– Нет. Потому что всем наплевать. Они же не смертельны.

– Вот мы и приехали, Вуазне. В прошлом году старики становились жертвами укусов?

– Да.

– Они умерли?

– Нет.

– А молодые люди?

– Тоже нет.

– Последствия укусов у тех и других были одинаковы?

– Судя по тому, что я читал, – да.

– Вот видите, Вуазне! Какая-то нестыковка. Жертвами укусов стали три старика, и двое умерли, один при смерти. А это уже что-то новое. Извините, но у меня нет ни десерта, ни фруктов.

– Фрукты, как и пауки, заражены пестицидами. И вино тоже, – добавил лейтенант, пристально посмотрел на свой стакан и отпил большой глоток.

Адамберг убрал со стола, подвинул стул к пустому холодному камину и сел, положив ноги на решетку колосника.

– Двое умерли, один при смерти, – повторил Вуазне. – Согласен, это не совсем обычно. И если быть точным, то это тема для обсуждения.

– Как она проявляется, реакция на укус паука-отшельника? Отчего человек погибает?

– Знаете, его яд не является нейротоксином, как у большинства пауков. Он вызывает некроз. То есть разлагает ткани организма вокруг укуса. Некротическое пятно может быть до двадцати сантиметров в длину и до десяти в ширину.

– Я видел фотографии поражений, – сказал Адамберг. – Черные, глубокие, отвратительные язвы. Как при гангрене.

– Это и есть гангрена. Если принимать антибиотики, процесс идет на спад и останавливается. Иногда омертвение тканей так обширно, что приходится прибегать к пластической хирургии, чтобы хоть примерно восстановить общий вид конечности. Не помню в каком году один парень полностью потерял ухо. Хоп – и оно распалось.

– Довольно противно.

– Ага. По сравнению с этим моя мурена показалась бы вам милашкой.

– Наверное.

– Потому что его укус вызывает жуткое заражение: у него на челюстях скапливается множество бактерий. И вот из-за этого некроза, комиссар, может начаться общее заражение, или поражаются внутренние органы, или разрушаются красные кровяные тельца, страдают почки и печень. Черт, но это бывает так редко! И случается только с маленькими детьми и глубокими стариками. Потому что у одних иммунная система еще не сформировалась, а у других она уже работает плохо.

Вуазне тоже поднялся из-за стола, немного прошелся и встал, опершись ладонями на спинку стула.

– И вот что мы имеем, комиссар. От укусов умирают три человека, потому что они старики. Вот и все. Говорить тут не о чем.

– Потому что они старики, и все, – повторил Адамберг. – О чем тогда спорят в интернете?

– Обо всем! Кроме одного – полицейского расследования: о нем никто и не заикается, комиссар!

– Но о чем все-таки спорят в интернете? – снова настойчиво спросил Адамберг.

– О причине смерти. Выдвинуты две теории. Первая, особенно взбудоражившая сеть, – мутация: пауки-отшельники напичканы пестицидами и всякой другой дрянью, которая приводит в расстройство их организм, состав их яда изменяется, и он становится смертельным.

Адамберг снял ноги с решетки и пошел за сигаретами, которые оставил на буфете его сын Кромс. Взял пачку, вытащил сигарету, немного помятую.

– А вторая теория?

– Глобальное потепление. Сила яда растет при повышении температуры. Самые опасные пауки живут в жарких странах. А в прошлом году лето во Франции как раз было одним из самых жарких за всю историю. Теплой была и зима – ее и зимой-то не назовешь. В этом году жара стоит уже три недели подряд. Так что токсичность яда пауков могла возрасти, как и, возможно, их размеры и объем ядовитых желез.

– Все это не так глупо.

– Тем не менее, комиссар, к нам это отношения не имеет.

– Мне нужно побольше об этом узнать. О жертвах и пауках.

– О жертвах? Вы, наверное, шутите.

– Тут что-то не так, Вуазне. Все это ненормально.

– А климат? А пестициды? Вы считаете, это нормально, что мы боимся есть яблоки?

– Конечно нет. В Париже есть место, где люди разбираются в насекомых?

– Пауки – не насекомые.

– Точно, Вейренк мне говорил.

– Так вот, в Музее естественной истории есть лаборатория, занимающаяся пауками. Комиссар, только я с вами туда не пойду.

После ухода лейтенанта Адамберг снова сел у камина, потирая шею, чтобы снять непонятное напряжение, сжимавшее затылок. Когда он сидел перед экраном компьютера Вуазне и увидел паука-отшельника, это ощущение, сопровождаемое легкой тошнотой, посетило его впервые. Мимолетная внутренняя тревога, которая возникала внезапно, словно пешеход, перебегающий дорогу, и так же внезапно пропадала. Это должно пройти, уже проходит. Что-то чешется, как наверняка сказал бы Лусио.

Глава 7

Спустя два дня после задержания Карвена в комиссариате наступил бумажный период: гнетущая тишина, сотрудники, ступающие почти неслышно, согнувшиеся над бумагами, не отрывающие глаз от экранов компьютеров. Неподвижные, как их кот, свернувшийся клубком на теплом ксероксе: голова едва видна, шерсть прижата, сам словно уменьшился на треть. Ретанкур, почти полностью взвалившая на себя заботы о коте – ей изредка помогал Меркаде, – говорила, что, как ей кажется, их любимец чувствителен к бумажным периодам, как другие живые существа – к фазам Луны, и что он гораздо чаще сворачивается в плотный клубок именно в такие дни, чем во время выездных следственных действий. Это не значит, что Ретанкур за ним постоянно следила. Но именно она трижды в день наполняла его миску. И трижды в день ей приходилось относить его на второй этаж, где стоял автомат с напитками. Ибо кот желал принимать пищу только там и скорее умер бы с голоду, чем согласился притронуться к корму на первом этаже. Поэтому его приходилось таскать на руках по лестнице, несмотря на то, что в те редкие моменты, когда ему хотелось поиграть, он без малейшего труда носился как угорелый вверх и вниз по ступенькам. Так хотел кот, и Ретанкур подчинялась его воле, ведь этот клубок шерсти спас ей жизнь. В бумажный период она даже не пыталась развернуть его и несла мягкую пушистую кучку в обеих руках, словно драгоценный дар.

Накануне они доделали все, что еще оставалось, – так на берег набегают последние пологие волны перед самым началом отлива. Анализ подтвердил, что почва, изъятая из-под ногтей Карвена, идентична той, что налипла на ключ от машины. В восемнадцать часов адвоката отправили в камеру предварительного заключения в тюрьме Санте. Тамошние обитатели говорили, что стены в тюремном дворе такие грязные, что к ним стараются не прислоняться из опасения приклеиться намертво.

Бумажный период всегда проходил строго по протоколу. Сначала каждый из сотрудников, принимавших участие в расследовании, составлял подробный отчет о своей работе. Отчеты отправлялись майору Мордану, который приводил в приличный вид весь этот ворох бумаг, в то время как Фруасси и Меркаде собирали фотографии и заключения экспертиз. Все вместе поступало майору Данглару, ответственному за финальный вариант отчета, за отсутствие в нем огрехов, пробелов и несоответствий, за то, чтобы его можно было прочитать и понять. Это была нудная и мучительная работа, но, по счастливому стечению обстоятельств, Данглар, питавший нездоровую страсть к бумаге и писанине во всех ее видах, выполнял ее с огромным удовольствием. Начальство оценивало отчеты Данглара как безупречные, и это, наряду с результатами расследований, создавало комиссариату завидную репутацию.

Поскольку Адамберг тоже был сотрудником, участвовавшим в расследовании, то ему предстояло зафиксировать свои слова и действия. Комиссар крайне неохотно прибегал к письму, поэтому пересказывал Жюстену все, что говорил и делал, а тот составлял отчет за него. В завершение всей процедуры Адамбергу оставалось только подписать отчет, который именовался “Книгой”, поскольку стиль Данглара был превосходным.

Комиссар уже в третий раз приказывал Жюстену сделать получасовой перерыв, а сам включал монитор и погружался в изучение паука-отшельника. Ночью третья жертва скончалась в госпитале в Ниме от самых тяжких последствий ядовитого укуса – некроза внутренних органов.

Назвав свои заметки “Паук-скрипач”, Адамберг записал кое-какие сведения о двух предыдущих погибших:

Альбер Барраль, родился в Ниме, скончался три недели назад, возраст – восемьдесят четыре года, страховой агент, разведен, двое детей.
Фернан Клавероль, родился в Ниме, скончался неделю назад, 20 мая, возраст – восемьдесят четыре года, учитель рисования, разведен, детей нет.

Потом добавил еще одного:

Клод Ландрие, тоже родился в Ниме, скончался 2 июня, восемьдесят три года, торговец, трижды был женат, пятеро детей.

В тот же день одна из местных газет написала о некой Жанне Божё, которая, вернувшись после трехнедельного отдыха и узнав о смерти этих людей, пришла на прием в больницу Нима и показала ранку, уже начавшую заживать. Она сообщила, что была укушена 8 мая и, поскольку поражение не распространялось дальше, просто выполняла рекомендации своего врача. Женщине шел сорок пятый год.

Адамберг встал и принялся рассматривать листву липы за окном. Получается, только старики. И Вуазне особенно на этом настаивал. Вернувшись к себе в кабинет, он обнаружил от него письмо:

Вы уже видели? Женщина сорока четырех лет, укус не смертельный. Все потому, что они старые!

Адамберг ему ответил:

Я думал, вы уже об этом забыли. Наверное, вы сейчас потеете над отчетом.
Как и вы, комиссар.

В этот момент в дверях появился пунктуальный Жюстен: получасовой перерыв закончился. Пора браться за отчет. Адамберг закрыл окно на экране и, все так же стоя, рассказал своему помощнику о том, как прошли две поездки – с Карвеном и Бузидом.

– То же самое, что и с одуванчиками: двух одинаковых не найти на всей Земле.

– Я не могу это записать, комиссар, – запротестовал Жюстен, тряся головой. – У нас из-за этого будут неприятности.

– Как скажете.

Потом Адамберг велел Жюстену поговорить с экспертами, которые снимали отпечатки с ветрового стекла, и сразу же уселся перед экраном и погрузился в изучение форумов, на которых после известия о четвертом укусе царило сильное волнение. После случая с благоприятным исходом развернулась бурная полемика по поводу мутаций паука-отшельника: существуют они или нет. В 18:06 на одном из форумов в спор резко вмешался некто под ником Лео:

Лео: Вы уже задолбали со своими историями про стариков. Мне 80 лет, меня укусили 26 мая, я не стал суетиться, даже к врачу не пошел. И вроде живой.
Арах: Браво, Лео! Это обнадеживает!
Лео: У меня только прыщик вскочил, и все.
Миг: Значит, никакой мутации?
Вишенка33: Никто же не говорит, что они все мутировали!
Зорба: В любом случае укусов слишком много. Или они стали агрессивнее из-за насекомых, которых едят, или их стало больше из-за жары. Или оттого, что птиц стало меньше, чем раньше.
Крейг22: Зорба прав. Сегодня только 2 июня, а уже 5 укусов. Фигня какая-то! А через три месяца сколько будет? Сорок? И кто-то умер.
Фрод: Одни старики.
Лео: Да что вы прицепились к старикам? Сами старыми будете!
Арах: Лео, успокойся, мы же не про тебя. А может, у тебя к ним иммунитет.
Лео: Я краном управлял 39 лет, и в дождь и в ветер. И как, по-твоему, у меня с иммунитетом?

Адамберг дополнил свой список:

Жанна Божё, сорок пять лет, первая жертва, укушена 8 мая, выздоравливает.
Лео, 80 лет, крановщик, укушен 26 мая, прыщик прошел сам.

Потом стал читать новое письмо от Вуазне:

Видели историю с Лео? Не все старики умирают. Но Крейг22 прав: укусов слишком много, а лето еще даже не началось.

Адамберг снова написал:

Я думал, вы уже об этом забыли.
Я и забыл!
У меня сложилось другое впечатление. Кстати говоря, бывали годы, когда случалось нашествие божьих коровок.
Наверное, и сейчас что-то вроде этого. Год пауков-отшельников. Гораздо больше укусов, три старика не выжили. Вот и все, что происходит. Вы тоже забудьте, комиссар.
Я об этом и не думаю, у меня отчет.
У меня тоже.

Комиссар поглубже уселся в кресле и откинул голову назад. Возможно, этот паук его когда-то кусал. Одно его название вызывало тревогу, путало мысли, смешиваясь с воспоминанием о компьютере Вуазне и отвратительном запахе тухлой мурены. Эта напряженность то и дело возникала на протяжении последних трех дней, появляясь и исчезая, словно торопливый, но навязчивый посетитель.

И все из-за одного-единственного слова, одного-единственного звука. Похожего по звучанию, но не имеющего ничего общего с названием горного озера, куда отец возил их купаться: оно превратилось в смутное, но лучезарное воспоминание. Ничуть не похожее на серую колышущуюся паутину, в складках которой прячется страх. Адамберг встал. Это пройдет. Ближе к девяти вечера он закончил работать с Жюстеном. Большинство сотрудников уже ушли. Кроме Данглара. Майор появился в кабинете комиссара, когда тот диктовал отчет Жюстену, облокотившись на подоконник распахнутого окна. Адамберг не успел спрятать свою записку с именами пяти человек, пострадавших от укусов паука. Данглар ее увидел. А комиссар знал, что для Данглара видеть – значит прочесть, а прочесть – значит запомнить. Знал, что ему не понравится заголовок записки: “Паук-скрипач”. Что он, скорее всего, уже вбил это название в поисковую строку.

Адамберг предчувствовал, что Данглар будет упорно дожидаться его сегодня вечером. Он поспешно набрал номер Вейренка:

– Луи, ты еще здесь?

– Уже ухожу.

– У тебя какие-то планы?

– Доесть вчерашнюю мясную запеканку.

– Ты ее сам приготовил?

– Нет, это полуфабрикат.

– Может, поужинаешь со мной? В “Гарбюре”?

– Тоска по родным местам? Я тебе нужен?

Гарбюр – традиционная пиренейская еда, и нужно на ней вырасти, чтобы получать удовольствие от этого блюда – чего-то среднего между капустным супом и овощным рагу, в идеале – со свиной рулькой. В “Гарбюре” туда добавляли тушеную утятину. Кроме всего прочего, хозяйка заведения питала слабость к Вейренку, его суровому лицу, пухлым, немного женственным губам и рыжим прядям, резко выделявшимся на фоне темных волос.

– Просто у меня намечается непрошеный попутчик, – уточнил Адамберг. – Причем, боюсь, в дурном расположении духа.

– Данглар?

– Откуда ты знаешь?

– Он уже больше часа слоняется по комнатам, ворчит, чем-то страшно озабочен, по-моему, даже встревожен. И никто не знает причин.

– А я знаю.

– Ясно. И куда тебя занесло на сей раз, Жан-Батист?

– К пауку-отшельнику.

– Тому, который кусает всех без разбора на юго-востоке?

– К нему самому.

– Понятно, – произнес Вейренк.

Адамберг особо не рассчитывал, что Луи Вейренк де Бильк – таково было полное имя его друга – станет защищать его интересы или тоже проявит любопытство к возмутительному поведению пауков. Но от одной мысли, что ему придется оправдываться, чувствуя на себе испытующий взор Данглара, комиссар скис и утратил способность что-либо объяснять. Однако Данглар, как бы он ни был зол, ни за что не пошел бы в лобовую атаку на Вейренка. Ни в лобовую, ни в какую другую. Никто не ждал от Вейренка бурной реакции, как у Ретанкур или Ноэля. Вейренк излучал спокойствие. Но его лицо и фигура были тверды как гранит, о который легко обломать и зубы, и когти. В то же время он с его быстрым умом мгновенно адаптировался к малейшим изменениям, встречавшимся на пути: казалось, его невозможно удивить или застать врасплох.

Адамберг и Вейренк, сыновья Беарна, унаследовали от родных гор прочную основу, гибкую у одного, устойчивую у другого. А у Данглара малейшее дуновение ветерка могло вызвать смятение.

Глава 8

Данглар решительно отказался съесть хоть одну тарелку гарбюра: он считал его чем-то вроде супа из отходов, которым могут питаться только ко всему привычные горцы. Он неспешно наслаждался фаршированным молочным поросенком. После закуски – утиной печени с вином из Жюрансона – его напряжение стало спадать. Лучший способ справиться с зарождающимся недовольством майора – пригласить его поужинать, вкусно поужинать. Но Данглар никогда не сворачивал с намеченного пути. И вино никогда не заставляло его хоть что-нибудь забыть. Впрочем, майор вообще был не робкого десятка. Только он сам мог себя напугать.

– Не ходите вокруг да около, Данглар, – сказал ему Адамберг, чувствовавший себя свободно. – Выкладывайте все начистоту.

– А я и не хожу. Я ем, пока не остыло.

– Так советует мать Вуазне.

– Так советуют все матери, – заметил Вейренк, приступая ко второй тарелке гарбюра.

– Его название – паук-отшельник, или паук-скрипач, – с нажимом проговорил Адамберг.

– Его название – Loxosceles rufescens, – уточнил Данглар. – В Америке Loxosceles reclusa, у нас – rufescens. Существуют сотни видов пауков.

Хозяйка заведения Эстель, женщина лет сорока, подошла к Вейренку и спросила, не хочет ли он, чтобы она подогрела гарбюр, ведь он невкусный, когда холодный. При этом она легонько положила ему руку на плечо. Вейренк отказался с улыбкой, которая, видимо, обладала магнетическими свойствами, потому что ладонь Эстель задержалась на плече лейтенанта. Адамберг поймал беглый взгляд карих глаз Вейренка. Когда-то они были соперниками и боролись за одну женщину, но все это давным-давно прошло.

– Вы что-то знаете, майор? – спросил Адамберг, повернувшись к Данглару.

– О ком, о хозяйке? Да нет, но я ее видел, когда вы однажды попытались накормить меня этим супом, причем именно здесь.

– Я имею в виду маленькую тварь – паука-отшельника. Вы о нем что-то знаете?

– Нет, но кое-что читал.

Адамберг не сомневался, что Данглар за два часа мог прочитать в тридцать раз больше, чем сам он – наспех просмотреть.

– А почему вы стали о нем читать? – осведомился он, знаком попросив Эстель принести сыр, зрелый овечий томм. – Насекомые вас, кажется, не волнуют.

– Секундочку, комиссар, я только закажу к сыру красное вино.

– Здесь подают мадиран.

– Я знаком с винами вашего края.

Когда Данглару наполнили стакан и принесли полную тарелку томма, он почти расслабился.

– Потому что я видел ваши заметки, листок лежал у вас на столе, – сказал он.

– Я знаю. Поэтому вы здесь.

– Имена “жертв”, возраст, профессия, дата смерти – все это очень напоминает начало расследования, разве нет? Быть в курсе того, чем будет заниматься комиссариат, – это моя работа.

– Не притворяйтесь, Данглар. И это не расследование.

– В таком случае я ошибся. Если это просто игра, тогда другое дело.

Лицо Адамберга внезапно стало жестким.

– Это не игра.

– О чем же тогда идет речь?

– Пять жертв, три покойника, – проговорил Вейренк, – за такое короткое время. Может…

– Может? – перебил его Данглар.

– За всем этим маячит тень? – закончил Вейренк.

– Которая готова расправить крылья? – добавил Адамберг.

Данглар покачал головой и отодвинул пустую тарелку.

– Три покойника, совершенно верно. Но это дело врачей, эпидемиологов, зоологов. Никоим образом не нас. Оно не в нашей компетенции.

– Вот это и надо проверить, – заявил Адамберг. – Поэтому-то завтра у меня и назначена встреча со специалистом по паукам – не знаю, как он правильно называется, то ли аренолог, то ли арахолог, не важно, – в Музее естественной истории.

– Не хочу, не хочу в это верить, – горестно проговорил Данглар. – Опомнитесь, комиссар! Черт возьми, в каком тумане вы блуждаете?

– В тумане я вижу прекрасно, – довольно сухо ответил Адамберг, положив обе ладони на стол. – Я в нем вижу лучше, чем где-либо. Буду выражаться определенно. Данглар, я не верю в увеличение численности пауков. Я не верю в изменение состава их яда, такое значительное и такое внезапное. Я думаю, что эти трое были убиты.

Пока Данглар приходил в себя от услышанного, все молчали. Большие руки Адамберга лежали неподвижно, плотно прижатые к деревянной столешнице.

– Убиты? – повторил Данглар. – Пауками-отшельниками?

Адамберг немного помолчал, прежде чем ответить. Он снял руки со стола и стал описывать ими какие-то фигуры в воздухе.

– В каком-то смысле – да.

Вейренк и Адамберг медленно шли по улице, расстегнув куртки и наслаждаясь теплом первых июньских дней. Они предусмотрительно проводили до дома Данглара, которого развезло, но не от выпитого вина, а от заявления комиссара.

– По поводу твоей завтрашней встречи, Жан-Батист, – заметил Вейренк. – Правильно говорить “арахнолог”.

– Секундочку, я лучше запишу.

Адамберг открыл блокнот и в темноте записал слово в точности так, как ему продиктовал Вейренк, потом мгновенно изобразил паука во всю страницу.

– Нет, у пауков восемь ног, восемь, я же тебе говорил.

– А у насекомых шесть, – проговорил Адамберг, старательно поправляя рисунок, – теперь я вспомнил.

Он сунул в карман блокнот, и его рука нащупала старую помятую сигарету, из которой наполовину высыпался табак, – сигарету, украденную у Кромса. Он достал ее и закурил.

– Получается, ты видишь это в тумане, – совершенно спокойно констатировал Вейренк, когда они снова тронулись в путь.

– Да. Как ты считаешь, что мне с этим делать?

– То, что уже делаешь. Я ничего не вижу в тумане. Но иногда у меня получается заглянуть немного вперед.

– И что ты видишь там, впереди?

– Я вижу тень, Жан-Батист.

Глава 9

В 13:50 Адамберг, пришедший немного раньше назначенного часа, ждал встречи с профессором Пюжолем, арахнологом: он напоследок сверился с записью в блокноте, чтобы не ошибиться. Восемь ног. Loxosceles rufescens. Накануне вечером Данглар по дороге домой размышлял вслух о происхождении термина Loxosceles, хотя его никто об этом не спрашивал. От loxo – “неискренний”, в расширительном смысле, “тот, кто ходит окольными путями”, “порочный”. Также, вероятно, от celer – “тот, кто прячется”. Порочная тварь, которая прячется? Такое толкование Данглару не понравилось, ведь в нем смешивались греческий и латинский корни.

Комиссар сидел на шаткой деревянной скамейке, вокруг витали запахи старого паркета, пыли, формалина и, пожалуй, грязи. Он думал о том, как объяснить свое появление здесь, и ему в голову ничего не приходило.

К скамейке подошла, опираясь на трость, низенькая полноватая женщина лет семидесяти. Не то беспокойная, не то подозрительная, она уселась как можно дальше от комиссара, в метре с лишним. Она прислонила к себе трость, но та тут же упала. Все трости скользят, все трости падают, подумал Адамберг, мигом подобрал ее и с улыбкой протянул женщине. Она была одета в слишком длинные для нее, подвернутые джинсы, серые кроссовки, цветастую блузку и старомодный кардиган. Хотя сам Адамберг одевался небрежно, он легко распознавал стиль, который в огромном каменном городе именовали провинциальным. Женщина напомнила ему мать, которая носила кофты с пуговицами, перешитыми заново, вручную, толстой ниткой, чтобы точно не оторвались. Невзрачная, лицо доброе, почти круглое, волосы выкрашены в светлый оттенок, одежда помятая, тяжелые очки, которые ей совершенно не идут. И, как и у матери, у нее были две прямые вертикальные морщины между бровями, оттого что она слишком часто хмурилась, – у нее тоже был, видимо, очень серьезный подход к воспитанию детей.

Адамберг гадал, почему она сидит здесь, на этой скамейке, зачем приехала сюда издалека. У нее на коленях лежала небольшая черная сумка, она открыла ее и достала маленькую пластиковую коробочку, осмотрела и снова убрала. Она четырежды проверяла, не забыла ли коробочку. Из-за нее она, видимо, и приехала.

– Извините, – заговорила она, – будьте любезны, скажите, который час?

– Я не знаю, который час.

– А у вас на руке – это что, разве не часы, причем целых две штуки?

– Это часы, но они не ходят.

– Зачем же вы их носите?

– Не знаю.

– Извините меня, это не мое дело. Простите.

– Ничего, не страшно.

– Просто я не люблю опаздывать.

– А на какой час у вас назначена встреча?

Они вели себя словно два пациента в приемной у стоматолога, которые изображают оживленную беседу, чтобы обмануть страх. Но поскольку они пришли не к стоматологу, то оба очень хотели узнать, зачем сюда явился другой. И беспокоились, как бы не лишиться своей очереди.

– На два часа.

– У меня тоже.

– А с кем?

– С профессором Пюжолем.

– У меня тоже, – нахмурившись, сообщила она. – Значит, он примет нас вместе? Но так же не делается!

– Он, наверное, очень занят.

– А зачем вы пришли, позвольте спросить? Чтобы починить свои часы?

У нее вырвался смешок, веселый, без издевки, но она тут же его подавила. У нее были красивые зубы, очень белые для ее возраста, так что, когда она смеялась, сразу молодела лет на десять.

– Извините, простите, пожалуйста, – сказала она. – Иногда ни с того ни с сего сболтну неведомо что.

– Ничего, не страшно, – повторил Адамберг.

– Но все-таки зачем вы пришли?

– Скажем так: я интересуюсь пауками.

– Само собой разумеется, если вы обратились к профессору Пюжолю. Вы арахнолог-любитель, так, что ли?

– Именно так.

– И какой-то из них доставляет вам неприятности?

– Вроде того. А вы?

– А я им принесла одного. На случай, если понадобится. Этого, кстати, раздобыть очень трудно.

Казалось, женщина задумалась, глядя прямо перед собой и взвешивая все за и против. Потом внимательно оглядела своего соседа – как она надеялась, не слишком бесцеремонно. Невысокий темноволосый мужчина, худой, жилистый. Лицо… что можно сказать о его лице? Совершенно неправильное, выдающиеся скулы, впалые щеки, нос слишком большой, с горбинкой, а улыбка какая-то странная, но удивительно приятная. Увидев его улыбку, она наконец решилась, вынула из сумки свою драгоценную коробочку и протянула ему.

Под пожелтевшей пластиковой крышкой Адамберг увидел крошечное скрючившееся существо. Мертвый паук – нечто невзрачное, незначительное. Вы раздавили большого домового паука – и от него почти ничего не осталось. Сегодня во время разговора о пауках он не почувствовал ни малейшего волнения. Как и накануне, когда они сидели за ужином. Он не пытался понять почему. Наверное, привык, и все.

– Не узнаёте? – спросила женщина.

– Я не уверен.

– Наверное, вы никогда не видели его мертвым?

– Не видел.

– Вам ничего не напоминает его головогрудь?

Адамберг застыл в нерешительности. Он что-то об этом читал. Другое название паука-отшельника – паук-скрипач. У него на спине рисунок, похожий на скрипку. Но напрасно комиссар изучал фотографии: ничего общего со скрипкой он не заметил.

– Вот этот рисунок, да?

– Хотите, скажу вам прямо? Вы такой же арахнолог, как я – римский папа.

– Вы правы, – согласился Адамберг, возвращая ей коробочку.

– И какой же паук вас интересует?

– Отшельник.

– Отшельник? Значит, вы такой же, как все? Вы боитесь?

– Нет. Я полицейский.

– Полицейский? Погодите, дайте соображу.

Маленькая женщина снова какое-то время смотрела прямо перед собой, потом перевела взгляд на Адамберга.

– Как только кто-то умирает, сбегаются полицейские. Не собираетесь же вы арестовывать пауков за убийство?

– Нет.

– Кстати, им будет очень неплохо в камере, если туда принести небольшую кучку дров. Извините, это шутка. Опять я болтаю невесть что.

– Ничего, не страшно.

– Погодите, дайте соображу. Ага, понятно. Как только начинается паника, сбегаются полицейские. Чтобы навести порядок. Значит, вы пришли навести справки, а потом рассказать вашим коллегам, нижестоящим и вышестоящим, как себя вести, чтобы успокоить людей.

Адамберг понял, что маленькая женщина только что подсказала превосходное объяснение его появления у профессора Пюжоля.

– Именно так, – подтвердил он, улыбаясь. – Приказ начальства. Как будто нам делать больше нечего.

– Надо было мне позвонить, сэкономили бы время.

– Но я с вами не был знаком.

– И то верно. Вы со мной не были знакомы. В коробочке у меня как раз паук-отшельник. На тот случай, если им потребуется яд.

– Он опасен?

– Да что вы! Нет, у стариков, конечно, от него могут быть неприятности. Но это если сидеть и ждать несколько дней. Люди ведь совсем в этом не разбираются. Не знают, что, когда появляется маленький пузырек, значит, их укусил паук. И лучше пойти к врачу и попить антибиотики. Но куда там, они сидят и ждут, особенно старики! Укус припухает, раздувается, а они говорят: “Я укололся, само пройдет!” Вообще-то они правы. Если мы станем бегать к врачу с каждым прыщиком, вообразите, что из этого выйдет! Но укус паука-отшельника не всегда проходит сам собой. И вот там все распухает и чернеет, и они отправляются наконец в больницу! Иногда уже слишком поздно.

– Вы хорошо его знаете, этого паука.

– Конечно, у меня дома есть несколько экземпляров.

– И вы не боитесь?

– Еще чего! Я знаю, где они находятся, не беспокою их, и все. Я никаких пауков не беспокою. Я люблю живность, любую. Нет, всех, кроме жуков-медляков. Знаете, что это такое? Слушайте, профессор опаздывает, не очень-то он с нами церемонится. А я, между прочим, на поезде сюда долго ехала. Так вот, эти мерзкие медляки – вы знаете, что это такое?

– Нет, не знаю.

– Да наверняка знаете! Это такие здоровенные черные жесткокрылые, грязно-черные. Как ботинки, которые никто никогда не чистил. Их еще называют жуками-могильщиками, вонючками или вестниками смерти.

– И чем они заслужили такие прозвища?

– Они любят всякие темные закоулки, причем погрязнее. Да и сами они грязные. Когда кто-то находит медляка, тот, вместо того чтобы бежать, поднимает свою жопу – ой, извините, мне так неловко, простите, пожалуйста, – он поднимает свой зад и выстреливает вам в нос зловонной струей. Она вызывает сильное раздражение. У нас они достигают четырех сантиметров в длину, это не так мало. Вы наверняка их видели. Да точно видели! Откуда вы родом?

– Из Беарна. А вы?

– Из Кадерака. Это недалеко от Нима. Вы точно этих жуков видели: повсюду, где есть дерьмо, есть и эти вонючки. Ой, извините, простите, пожалуйста.

– Ничего.

– Этих я давлю поленом или камнем, не дожидаясь, пока они в меня выстрелят. Меня беспокоит, что за последнее время я видела уже двух медляков, причем не в подвале, а в доме. Мне это не нравится.

– Потому что они вестники смерти?

– Насчет смерти не знаю, но они предвещают несчастье. Эти жуки-вонючки никому не нравятся. Первый выполз на меня из-за газового баллона. А второй – из моего сапога. Честно. А знаете, чем они питаются? Крысиным дерьмом. Честно.

К ним вышел профессор Пюжоль в распахнутом белом халате – крупный лысый мужчина с бородой, в очках в тонкой оправе, с хмурым лицом, всем своим видом показывая, что его оторвали от важных дел. Сначала он протянул руку Адамбергу:

– Комиссар Жан-Батист Адамберг?

– Он самый.

– Должен признать, я удивлен тем, что не последний человек в полиции наносит мне визит из-за пары укусов пауков-отшельников.

– Я тоже, профессор. Но у меня приказ.

– И вы обязаны подчиняться. Такая профессия. У вас там нет места для свободной мысли, и поверьте, мне вас жаль.

“Отвратный”, – подумал Адамберг.

Потом Пюжоль оглядел с головы до ног маленькую женщину, которая с трудом поднялась со скамьи: ей мешали дорожная сумка и трость. Адамберг помог ей, осторожно поддержав под локоть и взяв у нее из рук сумку.

– Извините меня, простите, пожалуйста, это все из-за артроза.

Профессор даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь, просто ждал, когда женщина встанет, и только потом протянул ей руку.

– Ирен Руайе-Рамье? Прошу вас, следуйте оба за мной.

Пюжоль стремительно понесся по длинным коридорам, а Адамберг, который поддерживал под локоть женщину, передвигался медленно и не мог его догнать.

– Не торопитесь, – сказал он ей.

– Надо же, какой неотесанный! Но может быть, я ошибаюсь и сужу слишком поспешно. Я не знала, что вы комиссар, и говорила с вами слишком вольно. Извините, простите, пожалуйста.

– Подумаешь! Это пустяки, я ведь сам назвался просто полицейским.

– Да, верно.

Путь до маленького кабинета профессора Пюжоля по длинным коридорам со скрипучим паркетом, запахом формалина, стеклянными банками на стеллажах занял – в удобном для Ирен Руайе темпе – семь минут.

– Можете задавать свои вопросы, – произнес профессор, не успев еще сесть. – Должен предупредить вас, что я специалист по Salticidae[5], а они не имеют ничего общего с вашими отшельниками. Тем не менее я о них осведомлен, само собой разумеется. Речь идет об истории с укусами в Лангедок-Руссильоне? Да, комиссар?

– После пяти укусов за три недели и трех смертельных случаев с людьми преклонного возраста по сети поползли разные слухи, поднялась полемика, затем возникла паника, а она порождает насилие.

– К тому же отсюда, из Парижа, вы не можете дать правильную оценку происходящего, – добавила Ирен Руайе. – А там уже началась охота на ведьм. Выросла продажа пылесосов: все хотят вытащить пауков из укрытий.

– Весьма благоприятно для торговли, – заметил Пюжоль, вооружился зубочисткой и стал ковыряться во рту.

– Охота на ведьм распространяется во всех направлениях. Например, у меня в деревне знают, что я не убиваю пауков.

– Очень хорошо.

– Да, очень хорошо, только мне уже камень в окно прилетел. Я сообщила в жандармерию, но у них самих голова кругом: то ли помогать убивать пауков-“мутантов” и сокращать “опасное увеличение” их численности, то ли вообще этим не заниматься. Они не знают.

– Поэтому мы здесь и встретились, – сказал Адамберг. – Моему начальству требуется мнение ученого, чтобы решить, какие давать распоряжения местным властям.

– Мнение о чем, комиссар?

– Стали ли мы свидетелями внезапного роста численности пауков-отшельников? Например, по причине глобального потепления?

– Никоим образом, – заявил Пюжоль с таким презрительным видом, словно говорил с невежами или слабоумными. – Пауки – это вам не грызуны, у них не случается всплесков численности популяции, как, например, у сусликов.

– Некоторые выдвигают предположение, – продолжал настаивать Адамберг, – что значительное сокращение количества птиц, вызванное загрязнением окружающей среды и использованием инсектицидов, позволило выжить значительно большему числу пауков.

– Это касается всех животных: как только одних становится меньше, другие пользуются этим, чтобы занять их место. Допустим, вдвое уменьшится количество воробьев, вьюрков, синиц, их нишу сразу же оккупируют более живучие птицы. К примеру, вороны. Соответственно, все равно будет уничтожено столько же пауков. Есть еще вопросы?

Адамберг стал быстро записывать.

Отвратный.

– Теперь о гипотезе мутации, – начал он. – Говорят…

– Говорят! Где – в соцсетях, на форумах, в чатах?

– Да, это так.

– Иначе сказать, необразованные, глупые люди, которые набивают себе цену, строя туманные гипотезы касательно того, о чем не имеют ни малейшего представления.

– Но именно в соцсетях, профессор, рождаются и плодятся слухи. А мое начальство не любит слухов. Поэтому, как я вам уже говорил, оно хочет знать, как обстоят дела в действительности, прежде чем давать официальное опровержение.

– Я уже три недели сражаюсь в этих сетях, – вмешалась Ирен Руайе. – Но все напрасно. Все равно что…

“Все равно что ковшом море вычерпывать, хотела сказать она”, – подумал Адамберг.

– Все равно что пытаться наполнить бездонную бочку, – продолжала она. – Только высказывание ученого может это остановить.

– А что вы пишете в этих сетях, мадам Руайе?

– Руайе-Рамье, – поправила она, – но просто Руайе – это, конечно, короче. Так все меня и зовут. Я объясняю, что пауки-отшельники прячутся и что встретить их – большая редкость. Что они не агрессивны и ни на кого не прыгают, ничего такого. Что их яд не смертелен, ну разве что иногда, только для стариков, у которых иммунитет стал слабым…

– У которых наблюдается иммунодефицит, – встрял Пюжоль.

– И еще потому, что они слишком долго не идут к врачу. Потому что не умеют распознавать укус паука-отшельника.

– В общих чертах все так и есть, только я сказал бы это другими словами.

– Но вы ни словом не обмолвились о гипотезе мутации, – вмешался Адамберг. – Она вызывает страх, но также гипнотизирует, пугает и притягивает одновременно. Люди настойчиво твердят, что пауки способны пожирать огромное количество насекомых.

– Это точно.

– А насекомые сегодня напичканы пестицидами, и пауки питаются этой отравой, из-за которой, вероятно, изменился и их яд.

– Мутации, иначе говоря, изменения информации, содержащейся в ДНК, происходят постоянно. Вирус гриппа мутирует каждый год. И тем не менее остается гриппом. Не встречается мутаций, способных полностью изменить живой организм.

– Но рождаются ведь детишки с четырьмя руками, – заметила женщина.

– Это индивидуальная хромосомная аномалия, совсем другое дело. Надеюсь, вы не воображаете, мадам Руайе, будто паук-мутант с восемнадцатью ногами и сверхмощным ядом отправился на охоту за людьми? Не путайте генетическую реальность и кинематографический вымысел. Вы следите за моей мыслью? И чтобы закрыть тему, скажу: пауки, разумеется, напичканы пестицидами, как и мы. Как и насекомые, которые от этого гибнут, как птицы, которые тоже гибнут. С пауками происходит то же самое. Скорее нам угрожает сокращение численности их популяции.

– Значит, никаких мутаций? – уточнил Адамберг, что-то строча в блокноте.

– Никаких мутаций. Комиссар, если хотите привлечь солидные силы, потребуйте, чтобы Министерство внутренних дел провело анализ яда, который присутствует в крови тех, кто погиб от локсосцелизма.

– Локсосцелизма? – переспросил Адамберг, держа ручку наготове.

– Так называется состояние, вызванное укусом паука-отшельника. И запросите в ЦТ…

– ЦТ?

– Это марсельский Центр токсикологии.

– А, понятно.

– Попросите их сделать сравнительное исследование яда пауков-отшельников в прошлом году и в этом на предмет увеличения его токсичности. У пациентов, вероятнее всего, сохранились результаты анализов. Вы следите за моей мыслью? Пусть они это сделают. И мы вместе посмеемся, поверьте мне.

– Что ж, тем лучше, – сказал Адамберг, закрывая блокнот. – Ни роста популяции, ни мутации. Какое объяснение вы можете дать тому факту, что ко второму июня у нас уже пять укусов и три смерти?

– Касательно трех смертей я, как и мадам, считаю причиной слишком позднее обращение к врачу и иммунодефицит у этих индивидов, ставших жертвами гемолиза или вторичной инфекции. Что касается остальных двух случаев, то они публично заявили о том, что с ними произошло, потому что их натолкнули на это расползающиеся слухи и волна паники, поднятая местной прессой и соцсетями. Если бы из-за этих самых слухов в прошлом году все не начали бить тревогу по поводу якобы наводнивших Францию коричневых пауков-отшельников из Америки, до этого не дошло бы. Обычно у большинства пострадавших наблюдается сухой укус, без яда или с незначительной дозой яда. В тех редких случаях, когда паук впрыскивает весь свой яд, человек идет на прием к врачу, и тот прописывает ему антибиотики. И никто никому об этом не докладывает. Ну что, мы закончили?

– Не совсем, профессор. Допустим, у кого-то имеются дурные намерения. Может ли он запустить сразу нескольких пауков-отшельников в дом другого человека?

– Чтобы его убить?

– Да.

– Вы решили меня рассмешить, комиссар?

– У меня приказ.

– Я забыл. Ваш приказ. Кому, как не вам, знать, что существует тысяча других способов убить человека, несравнимо проще этого. Если – это в порядке шутки, разумеется, – если ваш ненормальный все-таки пожелает прибегнуть к животному яду, пусть уж тогда выберет змеиный, пес его задери! Гадюка, когда ей придет охота, выпускает пятнадцать миллиграммов яда. Уже не говоря о том, что у нее ЛД50, то есть эта доза смертельна лишь для половины мышей весом двадцать граммов каждая. Вы следите за моей мыслью? Вот и прикиньте: для того чтобы убить человека при помощи гадюки, нужно, чтобы его укусили одновременно четыре, а то и пять особей. Если вы знаете, как заставить их это сделать, поведайте мне об этом. И мы вместе посмеемся. А теперь представьте себе паука-отшельника. Он вырабатывает ничтожно малое количество яда. Допустим, что он впрыснет человеку яд, опустошив сразу обе железы, что случается, повторяю, крайне редко, тогда вам понадобится… дайте подумать… мы не располагаем точными расчетами смертельной дозы, только можем примерно прикинуть объем желез…

Пока профессор совершал подсчеты в уме, все молчали.

– Вам понадобится, – вновь заговорил профессор Пюжоль, радостно улыбаясь, – содержимое примерно сорока четырех желез паука, чтобы наверняка умертвить человека. То есть чтобы на него напали разом двадцать два паука, а это было бы для них настоящим подвигом, принимая во внимание их любовь к уединению и миролюбивый характер. Считайте, шестьдесят особей, с учетом сухих и полуукусов. Итак, на троих – сто восемьдесят отшельников! Вашему безумцу придется изрядно постараться, чтобы отыскать двести пауков, выпустить на свои жертвы и уговорить их покусать – а с какой стати они станут кусаться, я вас спрашиваю? Две сотни пауков! Напоминаю вам, что выманить их из укрытия очень трудно. Неспроста они получили такое имя.

– Очень трудно, – подтвердила Ирен Руайе. – Или застать их врасплох, даже когда знаешь, где они обитают. Знаете, что мне однажды посчастливилось увидеть? Огромное скопление новорожденных паучат, которых уносило ветром вместе с их паутиной.

– Вам повезло, мадам, это очень красиво. Но позвольте мне вернуться к гипотезе комиссара о коллективной атаке. Вам не кажется, что после трех укусов человек проснется и решит посмотреть, что творится у него в кровати? Или, думаете, он будет дожидаться, пока его укусят шестьдесят раз? Полноте, комиссар. Но если поймаете вашего злодея, прошу вас, приведите его ко мне, – сказал профессор, поднимаясь.

– И мы вместе посмеемся, – закончил за него Адамберг. – С моей стороны вопросов больше нет, благодарю вас за то, что уделили мне время.

Он встал, Ирен Руайе сделала то же самое.

– А вы, мадам? Вы тоже удовлетворены?

– Тоже. Спасибо. Извините нас, простите, пожалуйста.

Когда они шли обратно по коридорам, Адамберг сказал Ирен Руайе:

– Вам совершенно незачем было извиняться перед этим типом, таким… – Тут Адамберг задумался, какое слово употребил бы Данглар. – Самовлюбленным. Самовлюбленным, грубым и наглым. Но это не важно, главное, он дал нам ответы на наши вопросы.

– На ваши вопросы, а я получила ответы благодаря вам. Я совершенно уверена, со мной он не счел бы нужным разговаривать. А вот с… с комиссаром полиции ему приходится считаться. Это более или менее нормально и, в общем, понятно. Правильно я сделала, что не отдала ему свою коробочку. Он только посмеялся бы.

– Минутку внимания, мадам Руайе. Прошу вас, не вздумайте рассказывать на своих форумах, что начальство дало мне такое поручение.

– Наоборот! В кои-то веки полиция решила сделать хоть что-нибудь полезное! Почему об этом не рассказать?

– Потому что это неправда. Никто мне не давал такого поручения.

Они только что вышли из Музея естественной истории, и женщина остановилась как вкопанная на тротуаре улицы Бюффона.

– Может, вы вообще не полицейский? И все это было ложью? Нет, это нечистоплотно, совсем нечистоплотно.

– Я полицейский, – подтвердил Адамберг, показав удостоверение.

Женщина долго и подробно его изучала, потом подняла голову.

– Значит, вы пришли просто так, сами по себе? И вам не давали никаких приказов. У вас появилась идея – я права? Вот почему вы задавали все эти вопросы про яд, не боясь выглядеть дураком?

– Меня это не смущает, я привык.

– А меня ужасно смущает. Я сама могла бы вам объяснить, что при помощи пауков-отшельников убить невозможно. Они не хотят кусать, я же вам говорила. Я не могла бы рассказать со всеми цифрами, которые упоминал профессор, но в конечном счете все свелось бы к тому же самому. Невозможно, невозможно.

– Но я не был с вами знаком.

– Да, правда, вы не были со мной знакомы.

– Мадам Руайе-Рамье, а не выпить ли нам кофе в “Звезде Аустерлица”? – предложил Адамберг, крайне озабоченный тем, чтобы его поступок и его имя не стали предметом обсуждения в сетях. – Это здесь, в конце улицы. Там все и выясним.

– Мадам Руайе, – уточнила женщина. – Это проще, и все меня так зовут. Но я не люблю кофе.

– Тогда чай? Или чай с молоком? Горячий шоколад?

– Ладно, мне все равно по пути.

Когда они медленно шли по улице – Адамберг держал маленькую женщину под руку, а ее сумку нес на плече, – позвонил Вейренк.

– Ничего подозрительного, – сообщил ему Адамберг. – Парень противный, но дело свое знает.

– Еще бы не знал, ведь это его работа, разве нет? – сердито пробормотала рядом с ним Ирен Руайе. – Стоило ли тащиться в такую даль, чтобы слушать всякие небылицы?

– Нет, Луи, – продолжал Адамберг, – ни роста численности, ни изменения состава яда. И ни малейшей возможности убить при помощи этих тварей. Это проясняет дело.

– Ты разочарован?

– Нет.

– А я немного разочарован. Так, пустяки.

– Твоя “тень”?

– Вероятно. Но можно ошибиться тенью, ты же знаешь.

– Как и заблудиться в тумане.

– Значит, будем считать, что тема закрыта.

– Она не закрыта, Луи. Не забывай: сколько человек в год умирает от укусов пауков во всем мире? Десять. А во Франции – ни одного.

– Но ты ведь только что сказал: “Ни малейшей возможности”.

– Если так посмотреть, то несомненно. Но давай предположим, что можно взглянуть и с другой стороны. Помнишь, как мы поднимались на пик Балайтус? С одних троп можно упасть, по другим достигнуть вершины.

– Мне они известны, Жан-Батист.

– Вопрос в том, какую дорогу выбрать, Луи. Какой угол. Взлетную полосу.

Ирен Руайе, сидевшая за столом с чашкой шоколада, показала на мобильник.

– Вы странно разговариваете, – сказала она. – Извините, пожалуйста, меня это не касается. “Тень”, “дорога”, “взлетная полоса”.

– Это друг детства. И коллега.

– Значит, тоже беарнец, как вы?

– Совершенно верно.

– Говорят, тамошних парней с мысли не собьешь, потому что они родились в горах. Как бретонцев, потому что те родились у моря. Малейшая ошибка – и гора сбросит, море утащит. Это слишком мощные стихии для человека, поэтому нужно закалять голову, мне так кажется.

– Вполне возможно.

– Но вот тут, я думаю, вы и собираетесь сделать эту маленькую ошибку. Вы слишком крепко цепляетесь за свою скалу, она вот-вот обвалится, и вы рухнете вниз.

– Нет, я спущусь с этой скалы и заберусь на другую.

– Ведь ваше начальство не в курсе? Того, что вас беспокоит этот паук-отшельник? Непонятно почему.

– Не в курсе.

– И если бы они знали, вам бы досталось.

Адамберг улыбнулся и кивнул.

– Потому-то вы и угощаете меня шоколадом. Чтобы я не рассказала на форумах о том, что у одного комиссара внезапно поехала крыша, а его начальство об этом не знает. И вы стараетесь быть со мной обходительным.

– Но я и вправду обходительный.

– И очень упрямый. Все из-за гордыни. У вас появилась одна мыслишка, но вы ровным счетом ничего не знали о пауках, не больше малого ребенка, а профессор доказал вам, что все не так, как вы думали. Он вам это доказал?

– Да.

– Но вы сказали своему другу, что тема закрыта и что она не закрыта. Хотя все вам разжевали и в рот положили. Это гордыня, да, другого слова не подберешь.

Адамберг снова улыбнулся. С этой маленькой женщиной ему было хорошо. Она быстро соображала, быстро делала выводы. Он тронул пальцем ее за плечо.

– Знаете, что я вам скажу, мадам Руайе? Я не гордый. У меня была одна мыслишка, как вы говорите, вот и все.

– Вот и у меня тоже, представьте себе, была мыслишка. Потому что пауки-отшельники не убивают. Потому что трое умерли. Но у нас во Франции никто не умирал от укуса отшельника. Потому что были и другие мыслишки. Ну и что? У всех у нас возникают всякие мысли, особенно когда ночью ворочаешься в кровати, разве нет? Но я-то не сумасшедшая, как вы. Раз невозможно, значит, невозможно, и все.

– Погодите-ка, а какая еще была мыслишка? – спросил Адамберг, откинувшись на спинку диванчика и скрестив ноги.

– Так, одна глупость, – сказала она, пожав плечами. – А шоколад здесь, надо признать, действительно вкусный.

– Ну так какая еще мыслишка, мадам Руайе? – настаивал Адамберг.

– Знаете что? Зовите меня Ирен, так будет короче.

– Спасибо. Ну скажите, Ирен, чем мы рискуем? Вы никогда меня больше не увидите, а потому можете все рассказать. Я люблю всякие-разные мыслишки, особенно когда они приходят внезапно, среди ночи.

– А я не люблю. Они тревожат.

– Так передайте ее мне, я тревожусь очень редко. Иначе она так и будет вас донимать.

И Адамбергу, естественно, вспомнились слова старика Лусио: “Нужно всегда дочесать укус до конца”.

– Ерунда. Просто в какой-то момент, когда умер второй, я подумала, что за всем этим что-то скрывается, как угорь под камнем.

– Или мурена под скалой.

– Что?

– Извините. Так, кое-что вспомнил.

– Хотелось бы знать, вам интересно, что я подумала, или нет?

– Конечно, интересно.

– Дело в том, что два первых старика, которые умерли, были друг с другом знакомы. С детства.

– Надо же.

– Прежде чем выйти на пенсию и уехать в Кадерак, я жила в Ниме.

– И они тоже?

– Не перебивайте меня на каждом шагу, а не то этот угорь выскользнет у меня из рук.

– Простите.

– Мы жили через две улицы друг от друга. В семь часов вечера я приходила в кафе выпить рюмочку портвейна. Извините, если я вас шокировала, но это все, что я пью за целый день. “Хлебнул глоток, тоска – наутек”, – говорила моя мать, но, по-моему, это чушь собачья. Ой, извините меня, простите, пожалуйста.

– Ничего, не страшно, – в который раз за этот день повторил Адамберг.

– Но на артроз он точно не действует, – сказала она, поморщившись. – Воздух здесь влажный, на Юге я лучше себя чувствую. Так вот, они ходили в то же кафе, что и я, – “Старый погреб”. Потому что рюмочка портвейна в семь часов – это хорошо, но только не в одиночестве у себя дома, надо это понимать. Как все время твердил профессор Пюжоль, вы следите за моей мыслью? Думаю, я это навсегда запомню. А вы что обычно пьете?

– Пиво после ужина, со стариком соседом, под деревом.

Адамберг видел, что “мыслишка” удаляется, угорь проскальзывает между камнями, мурена прячется в темной дыре. Но он чувствовал, что нельзя прерывать эту болтовню, что она вернется к теме. Или эта мысль будет зудеть постоянно, так что Ирен было бы лучше избавиться от нее, передав комиссару.

– А вот я не под деревом, а в “Старом погребе”. И эти двое там тоже постоянно сидели. И я вам гарантирую, что пили они точно не по одной рюмочке портвейна. Пастис, стакан за стаканом, разговоры за разговорами. Часто так бывает: когда люди пережили ад, они о нем все говорят и говорят, как будто его нужно убивать в себе каждый день. Вы следите за моей мыслью? Хотя говорят о нем со смешками, как будто это был рай. Старое доброе время, сами понимаете. А их адом был сиротский приют. Они называли его “Милосердием”. Недалеко от Нима. Это соединяло их прочно, словно пальцы на одной руке, и больше всего они любили вспоминать всякие мерзкие выходки, всякие безобразия. Насколько я слышала, а я тут же неподалеку разгадывала кроссворды, даже однажды выиграла одеяло с подогревом, такое дерьмо оказалось, ой, извините, простите, пожалуйста.

– Ничего, не страшно.

– Я хотела сказать, что его придумали, чтобы устраивать пожар в постели. Они вспоминали всякие гадкие проделки, которых только и можно ждать от приютских выродков. Оставить лужу – это они так говорили – в шкафу у директора, сходить по большому в его портфель, выстроиться стенкой и никого не пропускать, привязать младшего простыней к кровати, стащить у кого-нибудь штаны, сдернуть с малыша трусы во время урока физкультуры, поколотить одного, запереть другого – и все в таком духе. Выродки, которые вели себя как выродки. И не поодиночке – похоже, они собрали небольшую банду. Однако они, знаете ли, не были там счастливы, бедные дети. Вот и говорили без конца. И все подливали друг другу и хохотали, попивая пастис. Иногда ржали во весь голос, а иногда усмехались еле слышно. Наверное, когда вспоминали какие-то более серьезные эскапады.

– И вот вы, ворочаясь в постели, сказали себе: наверное, кто-то решил им отомстить.

– Да.

– Подстроив все так, чтобы решили, будто это укус паука.

– Да. Но через шестьдесят лет это уже бессмысленно, правда?

– Но вы ведь сами сказали: был ад, и они о нем говорят каждый день. Пусть даже прошло шестьдесят лет.

– Вот только умерли они от некроза тканей, вызванного ядом. И мы приходим к тому же, от чего ушли: паука не заставишь укусить.

– А если посадить его в кровать, в ботинок?

– Не сходится. Потому что первого укусили во дворе, около дровяной кучи. Второго тоже снаружи, когда он открывал входную дверь. Наверное, паук сидел себе спокойненько, спрятавшись среди гравия.

– Не получается.

– О чем я вам и говорю.

– А третий? Вы его знаете?

– Никогда его не видела. Не скажете, который час?

Адамберг показал два браслета с часами на своем запястье.

– Я забыла, – сказала она. – Дело в том, что мне нужно ехать к подруге, у которой я ночую.

– Я на машине, могу вас отвезти.

– Но это далеко, набережная Сен-Бернар.

– Ну и ладно, я отвезу.

Адамберг высадил Ирен Руайе у дома подруги, подал ей сумку и трость.

– Выкиньте-ка все из головы, – посоветовала она, прежде чем с ним расстаться.

– А вы не называйте мое имя в интернете.

– Я не собираюсь портить вам карьеру, даже не думайте. Ведь я не выродок.

– Не согласились бы вы дать мне свой номер? – спросил Адамберг, включая мобильник.

Ирен подумала в свойственной ей манере, уставившись прямо перед собой, потом продиктовала ему цифры, подглядывая в маленький список.

– Скажем так: на случай, если у вас будут новости, – уточнила она.

– Или у вас.

Адамберг снова уселся за руль, когда маленькая женщина постучала в стекло.

– Дарю его вам, – сказала она, протягивая ему коробочку из пожелтевшего пластика.

Глава 10

Когда Адамберг вернулся к себе на службу, день уже шел к концу. Из помещений почти выветрился запах рыбного порта. Окна были открыты настежь, и повсюду на бумагах лежали разнообразные предметы, чтобы не дать листкам разлететься от сквозняка. К слабому запашку примешивался аромат не то розы, не то сирени: его разбрызгала лейтенант Фруасси – кто же еще? – постоянно заботившаяся о благоденствии своих коллег. Результат получился тошнотворный, Адамберг предпочел бы, чтобы воняло просто рыбой.

– Фруасси, – сообщил Вейренк, подходя к комиссару.

– Кто бы сомневался, – откликнулся тот.

– Главное, ничего ей не скажешь, ведь она делает это ради нашего блага. Она вылила две упаковки, и никто не осмелился ее отговаривать. Вонь пеленой не прикроешь: это ко всему относится.

– Может, принести еще одну мурену, чтобы приглушить розу и сирень. Или вот это, посмотри.

Адамберг достал из кармана маленькую пластмассовую коробочку.

– Это подарок – паук-отшельник. Полюбуйся. Признаюсь, до сего дня еще никто не дарил мне дохлых пауков. Только он ничем не пахнет. Не то что жуки-медляки.

– Ты имеешь в виду жуков-вонючек?

– Их самых. Вонючек – вестников смерти.

– И кто же оказался столь изысканно любезен, что подарил тебе дохлого паука?

– Маленькая женщина, которую я повстречал в музее. Она приехала из самого Нима, чтобы привезти эту штуку специалисту по паукам.

– Арахнологу.

– Да. А поскольку этот парень ей не понравился, то она решила презентовать отшельника мне. Луи, этот подарок – большая честь. Примерно как та, которую оказал Рёгнвар нашей Ретанкур, вырезав ее портрет на деревянном весле.

– Он это сделал?

– Именно. Ты закончил свой отчет?

– Он уже в руках у Мордана.

– Мне нужно рассказать тебе, что поведала эта женщина. Но где-нибудь в сторонке. Приходи ко мне в кабинет, чтобы никто не видел. Как там Данглар?

– Думаю, страсть к бумаге и подготовка “Книги” развеяли его раздражение.

Адамберг положил паука на стол, уже заваленный до предела. Открыл коробочку, достал лупу, тайком позаимствованную у Фруасси, и стал изучать крошечное создание. Как они называют его тельце, эти арахнологи? Адамберг полистал блокнот: где-то он это записал. Головогрудь. Очень хорошо. С таким же успехом можно было назвать это спиной. Напрасно он ее разглядывал так и сяк, рисунок на ней мало напоминал скрипку. Он услышал шаги и торопливо захлопнул крышку. Не то чтобы он опасался своих сотрудников, но ему не хотелось причинять страдания Данглару.

Это оказался Вуазне, он заметил коробочку и наклонился над ней.

– Паук-отшельник, – заключил он и спросил с завистью: – Откуда он у вас? Это такая редкость.

– Мне подарили.

– Но кто? Как?

– В музее.

– Вы не бросаете это дело, комиссар?

– Бросаю. Ни роста численности пауков, ни мутаций. Придется смириться.

– Но трое все-таки умерли.

– Я думал, вас это больше не интересует. Вы ведь твердили, что это старики.

– Я знаю. А между тем во Франции никто никогда не умирал от укуса отшельника. Никаких мутаций, вы уверены?

– Да.

– Ладно. Во всяком случае, это работа не для нас.

Адамберг чувствовал, что лейтенант колеблется, выбирая между логикой и искушением.

– Я пришел поговорить с вами об отчете.

Вуазне похлопал себя по круглому животику. Эта дурацкая привычка давала о себе знать, когда он был смущен или доволен собой, так что проявлялась она довольно часто.

– Я о том допросе Карвена, как бы это сказать… Нельзя ли выбросить те пассажи, когда он обращается со мной как с пустым местом, разглагольствует про апперцепцию и щеголяет цитатами?

– Что с вами, Вуазне? Может, вы еще захотите, чтобы мы вырезали куски из видеозаписи и склеили ее скотчем?

– Эти пассажи несущественны для следствия.

– Они существенны для того, чтобы показать характер Карвена. С каких это пор у вас появилась идея фальсифицировать отчеты о следственных действиях?

– Начиная с той самой апперцепции. Это так и не прошло.

– А мне что делать с арахнологом и головогрудью, можете сказать? Проглотите эту апперцепцию, примите как неизбежность и переварите.

– Но в отчете головогрудь не упоминается.

– Кто знает, Вуазне?

Адамбергу позвонил Вейренк, и Вуазне вышел из кабинета, похлопывая себя по животу.

– Я услышал голос Вуазне у тебя в кабинете и прошел мимо. Лучше нам встретиться в другом месте.

– Где?

– Давай снова сходим в “Гарбюр”. Вчера Данглар испортил нам удовольствие.

Эстель, сразу же решил Адамберг. Ее рука на плече коллеги накануне вечером. Вейренк уже так долго один, а его крайняя требовательность к женщинам и их разнообразным качествам заметно снижает возможность выбора. У Адамберга, наоборот, другие проблемы из-за слишком скромных запросов. Эстель, подумал он, Вейренк возвращается туда ради нее, а вовсе не ради капустного супа, пусть даже пиренейского.

Глава 11

Эстель поставила супницу с гарбюром на греющую подставку, чтобы гости могли не торопиться и блюдо не остыло: ведь это были они, Адамберг и Вейренк, особенно Вейренк. Лейтенант как бы невзначай выбрал другое место и уселся лицом к стойке, а не спиной, как накануне вечером.

– Ты же мне говорил, что от укуса паука-отшельника во Франции до сих пор никто не умирал, – сказал Вейренк.

– Это правда. В то время как гадюка убивает от одного до пяти человек в год.

– Это все меняет.

– Ты меня перестал понимать?

– Я этого не говорил. Расскажи мне об этой женщине, которая подарила тебе дохлого паука.

– А мужчины обычно дарят меховые манто. Какая глупость! Представь себе: ты обнимаешь женщину, у которой на спине висят шестьдесят дохлых белок.

– Ты собираешься носить своего паука на спине?

– Луи, он уже лежит тяжким грузом на моих плечах.

– А у меня на голове – шкура леопарда, – заявил Вейренк, проводя рукой по своей густой шевелюре.

Адамберг почувствовал, как нутро у него свело, – так бывало всякий раз, когда Вейренк вспоминал ту историю. Они были мальчишками, там, в горах. Маленького Луи Вейренка четырнадцать раз полоснули ножом по голове. Потом на рубцах выросли волосы – рыжие, такие, которые называют огненными. Это издали бросалось в глаза, поэтому Вейренка никогда не привлекали к слежке. Сегодня вечером под низко висящей лампой в ресторане эти пряди ослепительно сверкали в его темных волосах. Его шевелюра действительно напоминала шкуру леопарда с рисунком наоборот.

– Что сказала тебе эта женщина? – спросил Вейренк.

Адамберг поморщился, откинулся назад и стал раскачиваться на задних ножках стула, положив ладони на стол.

– Это непросто, Луи. У меня такое впечатление… нет, не впечатление. Я думаю, что где-то я все это видел.

– Что? Эту женщину?

– Нет. Паука-отшельника.

У него опять одеревенел затылок, и он потряс головой, чтобы избавиться от этого ощущения.

– Да нет же, я его никогда раньше не видел. Или видел. Что-то похожее на него. Очень давно.

– Разумеется, ты его видел. Но только дня три назад. В интернете.

– А вчера он был на экране компьютера Вуазне. Я почувствовал волнение, отвращение.

– Пауки у многих вызывают отвращение.

– Но не у меня.

– Не забывай, у нас еще чувствуется ужасный запах мурены.

– И это перемешалось. Паук и мурена. Эта вонь тоже сыграла свою роль, я знаю.

– Ты точно помнишь, что было на экране Вуазне?

– Я никогда не помню слова, зато хорошо помню картинки, это да. Я мог бы описать тебе каждый предмет, который люди разложили на столах, чтобы не сдуло сквозняком их бумаги. Я мог бы нарисовать тебе то дерево в горах, когда…

– Оставь ты в покое эту историю! Мне очень нравятся мои рыжие волосы.

– Прекрасно.

– На экране Вуазне – что там было?

– Ничего особенного. Увеличенное фото паука довольно светлого коричневого цвета, внизу голова, а наверху – заголовок синими буквами: “Европейский паук-отшельник, или паук-скрипач”. Вот и все.

Адамберг энергично потер затылок.

– Ты плохо себя чувствуешь?

– Немного. Иногда, когда я слышу это название.

– А когда видишь паука? В коробке?

– Нет, – озадаченно произнес Адамберг, пожав плечами. – Ничего не чувствую, когда его вижу. Его ноги, спина – меня они не впечатляют. Может быть, это что-то другое.

– Что другое?

– Представления не имею.

– Ты видишь что-нибудь? Во сне, в кошмарах, в реальности, в полудреме?

– Я не знаю. Может, что-то вроде призрака, – улыбаясь, ответил Адамберг.

– Это покойник?

– Нет. Или же покойник, который танцует. Ты знаешь, такие встречаются на старых гравюрах, которые пугают детей, фигуры, которые двигаются.

Адамберг повернул голову. Напряжение ушло.

– Забудь про мои вопросы, – произнес Вейренк. – Что тебе рассказала та женщина?

Адамберг поставил стул ровно, съел немного гарбюра и коротко пересказал беседу с Ирен в “Звезде Аустерлица”.

– Из одного приюта?

– Так она говорит.

– Выродки, которые вели себя как выродки.

– Так она выразилась.

– Они и потом могли продолжать в том же духе. Что они вытворяли?

– Я с удовольствием нанес бы визит директору этого приюта.

– Которому сейчас должно быть лет сто двадцать.

– Я имею в виду, его преемнику.

– Под каким предлогом? Тебе вряд ли удастся скормить ему басню о приказе высшего начальства. Хорошо еще, что та женщина пообещала держать язык за зубами. Ты в ней уверен?

– После чашечки шоколада в “Звезде Аустерлица” – да.

– Обольщать пожилых дам не очень красиво, могла бы сказать тебе она.

– Не бери в голову, она прекрасно поняла, почему я так себя веду, и дала мне это понять. И попросила держать ее в курсе, если у меня будут новости. Но я ничего ей не обещал, – с улыбкой добавил Адамберг.

– Но принял в дар дохлого паука. Это уже немало. И какие же у тебя новости, Жан-Батист?

Адамберг пожал плечами.

– Никаких, – сказал он. – Невозможно заставить две сотни пауков-отшельников на кого-то напасть.

– К тому же на улице. Непонятно, с какой стати целая орда пауков вдруг вышла из своего укрытия в поленнице и покусала человека.

– Немыслимо. Они же одиночки. И, трясясь от страха, ждут, когда человек уйдет.

– Жан-Батист, мы топчемся на месте.

– Поэтому нужно пойти другой дорогой. Той, что берет начало в сиротском приюте. Он назывался “Милосердие”. Кто-нибудь должен был сохранить старые архивы, разве нет? Просто так никто не выбросит кучу документов со сведениями о куче сирот.

– А что потом?

– Узнаем имена воспитанников “Милосердия”, живших в приюте в те же годы, что и две наши первые жертвы, попытаемся установить состав “банды”, о которой она говорила.

– Если ты этим займешься, Жан-Батист, тебе придется проинформировать команду.

Вейренк налил ему второй стакан вина, пока оба молча размышляли, так и сяк прокручивая в голове скудную информацию. Адамберг разглядывал свою пустую тарелку, а его друг смотрел на Эстель, которая в тот вечер слишком усердно расхаживала по залу.

– А зачем? – снова заговорил Адамберг. – Чтобы Данглар опять вышел из себя? Можно прекрасно со всем разобраться, не подавая сигнала к атаке. Можно рассчитывать на Фруасси: она найдет сведения о трех покойниках и сиротском приюте. Скорее всего, также на помощь Вуазне. На тебя и на меня, чтобы съездить куда надо. И еще, наверное, на Меркаде.

– И таким образом мы сколотим банду заговорщиков внутри бригады. Данглар в курсе, он следит за каждым твоим шагом, словно ты ходишь по краю пропасти. А мы будем собираться на тайные совещания у автомата с напитками. И сколько мы так продержимся, как ты думаешь?

– Луи, что, по-твоему, я должен им объяснить? – отозвался Адамберг. – Что собираюсь расследовать три смерти, вызванные укусами пауков-отшельников, потому что укусы этих пауков вообще-то не смертельны? И потому, что эти пауки никогда не нападают на человека? Они, как и Вуазне, скажут, что это были старики. Ни материалов, ни намека на убедительные доказательства. Что произойдет, как ты думаешь? Помнишь, как они недавно взбунтовались? Когда три четверти сотрудников отказались встать на мою сторону? Еще немного, и команда распалась бы. Сейчас будет еще хуже. Я не хочу еще раз это пережить. И не хочу привести их к провалу.

– А сам туда поедешь?

– Луи, у меня нет выбора.

– Хорошо, – немного помолчав, проговорил Вейренк. – Делай то, что должен делать.

Они покончили с ужином, и Адамберг собрался уходить. Они остались в ресторане последними.

– Уже уходишь? – спросил Вейренк. – Тебе не понравилось то, что я тебе сказал?

– Нет-нет.

– Я бы еще выпил кофе.

– Ничего, если я оставлю тебя и уйду?

– Иди.

Адамберг положил на стол свою долю по счету, надел куртку и, уходя, крепко сжал плечо Вейренка.

– Я иду думать, – сказал он.

Вейренк знал, что Адамберг никогда не уходит, чтобы думать. Он в принципе не умел это делать – думать в одиночестве, усевшись у камина, размышлять, сортируя информацию, взвешивая все за и против. Его мысли, можно сказать, формировались еще до того, как он начинал думать. Комиссар ушел, чтобы оставить его наедине с Эстель.

Вернувшись домой, Адамберг достал помятую сигарету из старой пачки, оставленной его сыном Кромсом. Он скучал по сыну. Накануне отъезда из Исландии Кромс – по-настоящему Армель, Адамберг впервые встретился с ним, когда сыну исполнилось двадцать восемь лет, – сообщил, что остается там с девушкой, которая выращивает овец на плоскогорье. Обратный путь без сына только усилил его нежелание возвращаться в город. И что он станет делать с сигаретами? Он не курил, за исключением тех случаев, когда таскал сигареты у Кромса. А это значит не курить, а воровать. Что ж, он купит пачку для сына и будет брать оттуда по одной сигарете. По крайней мере, одно решение он принял.

Он скучал и по Лусио, старику понравилась бы история с пауками, но он этим утром уехал в Испанию навестить родных. Адамберг открыл дверь, выходившую в маленький садик, внимательно посмотрел на деревянный ящик под деревом, служивший им скамейкой. Подошел и сел, закурил сигарету Кромса и решил, несмотря ни на что, подумать. В итоге не так уж и плохо, что его сына сейчас нет, что он не стал свидетелем путаницы у него в голове, в которой ножки паука бессмысленно дергаются среди густой вони мурены. Он, конечно, не станет рисовать эту картину сотрудникам комиссариата, информируя о первых шагах своего расследования. Он прислонился к стволу дерева, вытянув ноги на ящике. Или соврать, скруглить углы? Но, даже скругленные, они все равно будут слишком заметны. Думать, нужно думать.

Глава 12

Утром Фруасси встретила Адамберга встревоженным взглядом, и тот сразу определил причину ее беспокойства.

– Вы не завтракали, комиссар?

– Это не важно, лейтенант.

По дороге к себе в кабинет он сделал Вейренку знак зайти.

– Луи, я заснул как-то неожиданно. А в пять часов, проснувшись под деревом, написал вот это. Ровно две страницы, где собраны имеющиеся у нас данные о пауке-отшельнике, об этих смертях, о сиротском приюте и выводах профессора Пюжоля. Не мог бы ты хоть немного привести в порядок этот текст и напечатать его на нормальном французском языке?

– Дай мне десять минут.

– Кто сегодня на месте? – спросил Адамберг, изучая график на доске.

– Народу немного. В прошлую субботу и воскресенье сотрудники выходили на работу сверхурочно из-за внедорожника. Сегодня взяли отгул.

– И кто в наличии?

– Жюстен, Керноркян, Ретанкур, Фруасси. Мордан завершает вторую фазу отчета, но не здесь, а дома.

– Вызови еще кое-кого, Луи. Будет лучше, если это сделаешь ты.

– Ты решил уведомить команду?

– Разве не ты посоветовал мне это сделать? И был прав. Собери их. Данглара, разумеется, а еще Мордана, Вуазне, Ламара, Ноэля, Эсталера, Меркаде. Подготовь нужное количество копий моего текста, когда его поправишь. Начнем совещание в одиннадцать часов, не стоит слишком рано поднимать людей с постели, а то приедут в плохом настроении. Пусть лучше оно испортится во время встречи.

– Вполне вероятно, так и случится, – пробормотал Вейренк, просматривая записи Адамберга.

– Обычный ксерокс не работает, придется снимать кота.

В этот момент вошла Фруасси с полным комплектом для завтрака. Поднос слегка дрожал у нее в руках, чашки позвякивали.

– Я завернула кофейник в полотенце, – сообщила она. – Так он подольше не остынет. Я и вам принесла чашку, лейтенант, – добавила она, выходя.

– Что ты ей сказал? – удивился Вейренк, обнаружив на подносе целую гору круассанов. – Что ты неделю не ел?

Он освободил место на столе Адамберга, отодвинув вправо коробочку с пауком, и налил кофе в обе чашки.

– Не такой вкусный, как у Эсталера, – прокомментировал он. – Но пусть это останется между нами.

– По-моему, Фруасси нервничает. Она бледная.

– Очень. И сильно похудела.

На пороге появилась Ретанкур. А когда Ретанкур занимала дверной проем, зона видимости сужалась до предела – и в направлении дальней комнаты, и в направлении потолка.

– Присоединяйтесь, лейтенант, – пригласил ее Адамберг. – Фруасси принесла круассаны.

Ни слова не говоря, Ретанкур положила себе еды и уселась на место Вейренка, который отправился приводить в порядок заметки Адамберга. Она совершенно не беспокоилась по поводу своего солидного веса и, казалось, превращала каждую новую порцию жира в чистую мышечную массу.

– Я могу с вами поговорить? – спросила она. – Потому что это такое дело, которое нас обычно не касается.

– Немного времени у нас есть, лейтенант, я назначил совещание на одиннадцать часов.

– По поводу чего?

– По поводу дела, которое нас обычно не касается.

– Правда? – недоверчиво спросила Ретанкур.

– Получается, я такой не один. Услуга за услугу. Рассказывайте, что там у вас.

– Случай преследования на сексуальной почве. Скорее всего. Но женщина живет не в нашем округе, а в девятом.

– Она подала жалобу?

– Она никогда не решится на это. И должна сказать, нет ни малейших доказательств, ничего, что могло бы стать основанием для обращения в полицию. Она говорит, что все это ерунда. Но на самом деле она боится худшего, замкнулась и почти не спит.

– Но вы уверены, что она не ошибается. Почему?

– Прежде всего, комиссар, потому, что это нечто гнусное, невидимое и непонятное.

– У меня такое же дело. Невидимое и непонятное. Бывает. Что еще?

– За последний месяц в девятом округе произошли два изнасилования. В трехстах и пятистах метрах от ее дома.

– Ближе к делу. Расскажите, что знаете.

– Это происходит в ванной комнате. Ни угроз, ни слежки, ни телефонных звонков. Только эта проклятая ванная. Напротив нее строений нет. В ванной есть окно, выходящее во двор, стекло в нем матовое.

Ретанкур замолчала.

– И?.. – поторопил ее Адамберг.

– Если вы будете смеяться, даже просто улыбнетесь, хотя бы на четверть, я разорву вас на куски.

– Преследование на сексуальной почве не кажется мне поводом для смеха, лейтенант.

– Но есть только одна деталь, да и то она ничего не доказывает.

– Вы уже говорили. Продолжайте.

– Как только она входит в эту проклятую ванную комнату, сосед по другую сторону смежной стены сразу включает воду. Каждый раз. И все. Вам кажется, это весело?

– А у меня такой вид, как будто мне весело?

– Нет.

– Какую воду, Ретанкур?

– Сливной бачок.

Адамберг нахмурился.

– Она живет одна?

– Да.

– Сколько времени это продолжается?

– Больше двух месяцев. Вроде бы полная ерунда, но…

– Лейтенант, это не похоже на полную ерунду.

Комиссар встал и медленно прошелся по кабинету, скрестив руки на груди.

– Что-то вроде сигнала, не так ли? – произнес он. – Как будто всякий раз, как она входит, он ей говорит: “Я здесь”.

– Или того хуже: “Я тебя вижу”.

– Она так думает? Что там камера?

– Да.

– И вы тоже.

– Да.

– Насчет картинок. Был один такой случай, месяцев семь назад. Все началось в Роморантене. Со сливного бачка. Некоторое время спустя все оказалось выложено в интернет. Лицо женщины было вполне узнаваемо. Ее не пощадили, туалет находился в ванной комнате.

– Здесь тоже.

– Та женщина покончила с собой.

Адамберг несколько секунд молча расхаживал по кабинету, скрестив руки и сжав кулаки.

– Конечно, – снова заговорил он, – жалобу на шум воды никто рассматривать не станет. Она знает своего соседа?

– Она никогда его не видела.

– Откуда она знает, что это мужчина?

– По имени на почтовом ящике: Реми Марлло. С двумя “л”.

– Секунду, я запишу. Получается, он ее избегает. Он выходит, когда она уже ушла, и возвращается раньше ее. У нее четкое расписание?

– Нет.

– Значит, он, вероятно, за ней следит. А по выходным?

– Он постоянно на месте. Со своим сливным бачком.

– Это ваша подруга?

– Что-то вроде того. Если у меня вообще есть подруги.

– Больше всего меня удивляет, что вы со мной об этом заговорили. Зная вас, я бы подумал, что вы, скорее всего, решили бы проблему сами. Пришли бы на место, сняли устройство, изъяли записи, сцапали мужика и порвали бы его на куски.

Вошел Вейренк и положил ксерокопии на стол Адамберга, с удивлением взглянув на напряженное лицо Ретанкур.

– Тебе удалось с ними связаться? – спросил у него Адамберг.

– Да.

– Кто придет?

– Все.

– Прекрасно. У нас есть еще двадцать минут.

– Я побывала у нее однажды вечером, – призналась Ретанкур. – Облазила всю ванную, искала камеру, осмотрела стены, радиатор, сушилку для волос, зеркало, вешалку для полотенец, сифоны, даже лампочки в светильниках. Ничего.

– Вентиляционная решетка есть?

– Конечно, во внешней стене. Я ее разобрала. Ничего.

– Потом проникли к нему.

– Да. Грязь, вонь. И видно, что никто там постоянно не живет, это временное убежище. Я обследовала туалет – тоже ничего. Никакой порнухи – ни журналов, ни DVD, ни фото, и на компьютере тоже ничего. Может, просто сливной бачок сломался, – добавила она с недовольной гримасой.

– Нет, лейтенант, он держит картинки в другом месте.

– И как он мог их получить? Говорю вам, я везде смотрела. Пусто.

– Это даже к лучшему, Виолетта.

В порыве нежности Адамберг, случалось, неожиданно называл лейтенанта по имени. Хотя для такой женщины, как Ретанкур, трудно было подобрать более неподходящее имя, чем Виолетта.

– Если бы вы что-то сделали с камерой, – продолжал он, – он сразу заметил бы. Снял бы по-быстрому свое устройство и смылся бы вместе с картинками. Вы ничего не заметили на потолке?

– Ничего подозрительного. Два классических встроенных светильника и датчик дыма.

– Датчик дыма? В ванной комнате?

– Да, – озадаченно проговорила Ретанкур, пожав широкими плечами. – Парень сказал ей, что, поскольку у нее в ванной стоит стиральная машина, что неправильно, а также есть настенная сушилка для волос, датчик дыма нужен обязательно.

– Парень? Какой парень?

– Таких полным-полно, ведь многие не умеют сами устанавливать приборы, – объяснила она с недоуменным видом человека, появившегося на свет с гаечным ключом в руке. – По дому ходил мастер. Предлагал услуги тем, кто не умеет ничего делать. И старикам, которые не полезут на стремянку с дрелью в руке. Ко мне такой тоже приходил, тут не о чем волноваться.

– Как он выглядит, этот датчик?

– Как датчик, насколько мне известно. Я себе такой пока не покупала. Прорези в форме веера, чтобы втягивать воздух, ажурный диск для подачи звукового сигнала, маленький глазок индикатора питания.

– Глазок черный?

– Черный. Но это нормально. Он загорается, когда батарейка садится.

– Да, красным. Дайте мне имя этой женщины и ее адрес, – потребовал Адамберг не терпящим возражений тоном.

Ретанкур замялась.

– Все не так просто, – сказала она.

– Черт возьми, а зачем тогда вы пришли, Виолетта? Просто чтобы мне это рассказать? Никогда не видел вас такой медлительной.

Это замечание подстегнуло лейтенанта, ее тревога за “женщину” словно частично лишила ее энергии.

– Фруасси, – прошептала она.

– Что?

– Фруасси, – повторила Ретанкур так же тихо.

– Что вы сейчас имеете в виду: что нам понадобится помощь Фруасси или что она и есть эта женщина?

– Это она.

– Боже мой.

Адамберг откинул волосы назад и зашагал взад-вперед по комнате.

– Мы этим займемся, Виолетта, поверьте мне.

– Не привлекая полицейских? Никто не должен ничего узнать, никогда.

– Не привлекая полицейских.

– Но мы сами полицейские.

Адамберг небрежно отмахнулся от этого парадокса.

– Картинки не должны попасть ни в чьи руки, – сказал он. – Говорят, что вуайеристы пассивны, но многие насильники подпитывают себя при помощи картинок. До совещания осталось шесть минут. Идите во двор, наденьте перчатки и проверьте, нет ли под днищем ее машины GPS-трекера. Если есть, не трогайте его.

– Я могу уговорить Фруасси пожить несколько дней в гостинице.

– Ни в коем случае. Мы не станем делать ничего, что могло бы спугнуть парня. Пусть она ведет себя как обычно. Где находится смежная стена ванной комнаты? На востоке, западе, юге, севере?

– Это северная стена.

– Прекрасно. Во время совещания сядьте рядом с ней. Придумайте, как вытащить ключи из ее сумочки. Потом суньте их в карман моей куртки. Схожу туда, осмотрюсь. У меня есть чем занять Фруасси, чтоб она здесь надолго задержалась. В любом случае она вряд ли горит желанием вернуться домой.

– Спасибо, комиссар, – сказала Ретанкур, вставая.

– И еще кое-что, лейтенант. Если во время совещания вы улыбнетесь, хотя бы на четверть…

Ретанкур нахмурилась:

– Это шантаж?

– Обмен любезностями, лейтенант.

Совещание началось в соборном зале – такое изысканное название Данглар однажды дал просторной комнате для совещаний, и оно вошло в обиход. А помещение, где проходили собрания в узком составе, именовалось залом капитула. Все так и говорили: “Встречаемся в соборном” или же “в зале капитула”. Адамберг поздоровался со всеми сразу, а с Дангларом отдельно, словно чтобы предупредить его о том, что сейчас будет происходить, потом с улыбкой раздал всем по два листка великолепно отредактированного Вейренком текста. Отчего в нем тем не менее не появилось весомых аргументов для расследования.

– Ознакомьтесь с этим без меня, пока Эсталер приготовит нам кофе.

Прежде чем выйти, он бросил взгляд на Ретанкур, которая незаметно кивнула ему утвердительно.

Трекер, поганый GPS-трекер под машиной. Черт, почему Ретанкур не рассказала ему об этом раньше? Пока он ходил кругами по рабочей комнате, ожидая, когда его подчиненные прочтут текст, он даже не думал о том, как вести совещание. А оно имело все шансы подорвать сплоченность бригады. В данный момент все его мысли были сосредоточены на Фруасси, на том, как полностью обезопасить ее, при этом проинформировав коллег из 9-го округа. Он слышал возгласы, раздававшиеся из соборного зала, где явно начиналось обсуждение и разгорался спор.

Он прошел к себе в кабинет, записал домашний адрес Фруасси и вернулся назад, готовый встретиться лицом к лицу с коллегами. Он занял свое место, не обращая внимания ни на их движения, ни на тишину, которая воцарилась в зале, как только он вошел. Он отметил, как исхудала Фруасси, тонкие пальцы которой замерли на клавиатуре.

Глава 13

Адамбергу необязательно было смотреть на членов своей команды, чтобы понять, что значит это молчание. В нем были растерянность, усталость и обреченность. Он не чувствовал с их стороны ни попытки агрессии, ни желания задавать ему вопросы. Это совещание, понял он, станет одним из самых коротких в их жизни. Каждый, казалось, решил отказаться от борьбы, безнадежно махнув на все рукой, так что комиссар неминуемо должен был остаться в одиночестве. За исключением Вейренка, Вуазне и, возможно, Меркаде и Фруасси, потому что история с пауком-отшельником их лично заинтересовала. Данглар же посматривал на комиссара воинственно и скорбно.

– Я вас слушаю, – произнес Адамберг.

– Какой смысл? – первым открыл огонь Данглар. – Вы слишком хорошо знаете, что мы думаем об этом деле. Оно никоим образом нас не касается.

– Это ваше мнение, Данглар. А что думают остальные?

– То же самое, – устало сказал Мордан, вертя своей длинной шеей.

Несколько человек выразили одобрение – весомость мнения двух майоров не пустяк, – и никто не решился поднять глаза.

– Это заметно, – продолжал Адамберг. – Я понимаю ваши сомнения и никого не призываю участвовать в этом расследовании. Я просто вас информирую. Две первые жертвы были знакомы с детства, там это написано.

– Ним не такой уж большой город, – заметил Мордан.

– Действительно. Второе соображение: по словам профессора Пюжоля, яд пауков-отшельников не подвергался мутации. От их укусов не умирают, за редким исключением.

– Но они же старики, – сказал Керноркян.

– Да уж, – с нажимом произнес Мордан.

– Расследование? – вскинулся Данглар. – Вы, кажется, сказали, что речь идет о расследовании? То есть о жертвах и убийце?

– Да, я так и сказал.

– Когда задержим убийцу, нам понадобятся три пары наручников, – хмыкнул Ноэль. – По одной на каждую пару ног.

– Четыре пары наручников, Ноэль, – поправил Адамберг. – У пауков восемь ног.

Комиссар встал и бессильно развел руками.

– Ну что ж, можете разойтись, – объявил он. – Фруасси, Меркаде, вы мне понадобитесь, нужно будет кое-что поискать в сети.

Зал капитула опустел под звуки неспешных шагов, совещание продлилось меньше шести минут. Те, кого подняли с постели, постепенно разъехались. Адамберг перехватил Меркаде на выходе:

– Лейтенант, не могли бы вы уделить мне пять минут?

– Комиссар, сегодня дежурит Фруасси, – вяло промямлил Меркаде. – Я с ног валюсь, засыпаю на ходу.

– Я не могу просить об этом Фруасси, мне нужны вы, Меркаде. Это срочно.

Лейтенант протер глаза, потряс головой, потянулся.

– О чем речь?

– Вот адрес: дом восемьдесят два по улице Тревиз, подъезд А, третий этаж, квартира пять, я вам все записал. Я хочу все знать о соседе с северной стороны. Как минимум его имя, возраст, профессию, семейное положение.

– Я постараюсь, комиссар.

– Спасибо. Это должно остаться строго между нами.

Призыв сохранить все в тайне, похоже, немного взбодрил Меркаде: он встрепенулся и довольно бодро направился к компьютеру. Адамберг жестом попросил Эсталера принести кофе доблестному лейтенанту, потом пошел к Вейренку.

– Ты по-прежнему уверен, что нужно было с ними поговорить?

– Да.

– Ты когда-нибудь видел их в таком унынии?

Адамберг вошел в кабинет Фруасси, словно в больничную палату. Впервые в жизни она ничего не делала, жевала жвачку и вертела в руках маленький податливый шарик – наверное, специальное приспособление, которое разминают, чтобы успокоить нервы. Нет, понял комиссар, это шерстяной клубок их кота, который смотал Меркаде. Голубого цвета, ведь их кот – самец. Полноценный самец без малейших сексуальных устремлений. Может быть, однажды Фруасси тоже свернется калачиком и будет дремать на теплой крышке ксерокса.

– Спасибо за завтрак, – сказал комиссар. – Он пришелся очень кстати.

Лейтенант улыбнулась в ответ на его благодарность. По крайней мере, с этим все в порядке. Не забыть, сказал себе Адамберг, убрать лишние круассаны, пусть верит, что я их слопал.

– Лейтенант, есть трое мальчишек, о которых я ничего не знаю.

– И о которых вы хотите знать все.

– Да. Но это имеет отношение к пауку-отшельнику. А я предоставил всем возможность отказаться от участия в деле.

– В каком-то смысле дали право на забастовку. Предполагаю, что вы хотите поговорить о трех умерших?

Фруасси отложила клубок. Балл в ее пользу. Он готов был биться об заклад, что она будет сотрудничать. Не потому, что признала правомерность этого расследования и встала на сторону комиссара. Такого рода соображения для нее были несущественны. Больше всего ее увлекал поиск неизвестных данных при помощи своей умной клавиатуры, и чем изобретательнее эти данные были спрятаны, тем больше ее возбуждала возможность их откопать.

– Надеюсь, это будет непросто, – сказала она, положив пальцы на клавиши.

– У вас есть имена этих парней в записке, которую я всем только что раздал.

Люди со светлой кожей легко краснеют, и Фруасси стала пунцовой.

– Мне очень жаль, комиссар, но она куда-то подевалась.

– Не важно, причина в том, что совещание было не очень приятным, вот и все. Я вам сейчас скажу. Альбер Барраль, родился в Ниме, умер двенадцатого мая в возрасте восьмидесяти четырех лет, страховой агент, разведен, двое детей. Фернан Клавероль, родился в Ниме, умер спустя несколько дней, двадцатого мая, восемьдесят четыре года, учитель рисования, дважды был женат, разведен, детей нет. Клод Ландрие, родился в Ниме, умер второго июня, восемьдесят три года, торговец.

Фруасси уже записала информацию и ждала продолжения: руки ее зависли над клавиатурой, взгляд прояснился.

– Первые двое, Барраль и Клавероль, выросли вместе в сиротском приюте “Милосердие” недалеко от Нима. Там они вытворяли разные мерзости. Не сами по себе, а в составе маленькой банды. Какие мерзости? Что за банда? Попытайтесь что-нибудь нарыть. О третьем покойнике хорошо бы узнать, где он провел школьные годы. Был ли он знаком с первыми двумя? Что у них было общего? И попробуйте узнать по поводу всех троих, не обвинялись ли они в правонарушениях или серьезных преступлениях.

– В общем, могли ли они нажить себе врагов. И остались ли их мерзкие поступки в трудном детстве, или же эти парни превратились, на время или навсегда, во взрослых отморозков.

– Именно так. Еще посмотрите, кто руководил приютом в те времена. И где архивы за эти годы? Вам все ясно?

– Конечно, все совершенно ясно. Где бы вы хотели, чтобы я над этим работала?

“В ванной комнате”, – подумал Адамберг.

– И еще одна вещь, скорее всего невозможная. Я не получу санкцию дивизионного комиссара на начало расследования.

– Да, не будем на него рассчитывать, – сказала Фруасси.

– Значит, я не имею никакого права задавать вопросы медикам, лечившим этих пациентов. Я ведь не их родственник.

– Что вас интересует?

– Прежде всего общее состояние здоровья всех троих. Это закрытая информация, не так ли?

– Отчасти. Я могу получить доступ к именам их лечащих врачей через базу системы социального обеспечения. Но потом мне придется пойти дальше по каналам социалки и узнать, как их лечили. Из этого можно сделать вывод об их возможных болезнях. Это не совсем законно. Надо, чтобы вы об этом знали. Мы входим в пиратскую зону.

– В пиратское море. Раз пираты, значит, море.

– Пожалуй. Пиратское море. Вы станете как Данглар? Будете играть словами? – насмешливо спросила она.

– Кто может сравниться с Дангларом, лейтенант? Просто я считаю, что море – это очень красиво.

– Потому что только что вернулись из Исландии. А наше море наверняка затянуто мглой. Итак, что будем делать? Все равно отправимся туда?

– Отправимся.

– Прекрасно.

– Вы сможете потом все подчистить?

– Само собой. Иначе я вам этого не предлагала бы.

– Мне бы еще хотелось знать, когда их положили в больницу, то есть сколько времени прошло после укуса. И узнать, как развивался процесс. Погодите-ка.

Адамберг полистал свой блокнот, в котором делал записи как придется.

– Узнать, как развивался их локсосцелизм.

– Как это пишется?

– Между “локсо” и “целизмом” – еще одно “с”, – пояснил Адамберг, показав ей страничку блокнота.

– И это?..

– Название болезни, вызываемой ядом паука-отшельника.

– Понятно. Вы хотите знать, развивался ли этот локсосцелизм в обычном темпе или как-то ненормально?

– Именно так. И брали ли у них кровь, делали ли анализы.

Фруасси отодвинулась от клавиатуры, покрутилась на стуле и сказала:

– Тут мы попадаем в открытое море. Нужно будет узнать имена врачей, которые их лечили. Это как раз нетрудно. Но дальше придется нащупывать доступ к конфиденциальной информации.

– Не получится?

– Не могу ничего обещать. Что еще искать, комиссар?

– Пока это все. Боюсь, это работа не на один день. Не торопитесь.

– При необходимости меня нисколько не затруднило бы поработать здесь завтра, в воскресенье.

Правильно, подумал Адамберг, для Фруасси комиссариат – идеальное место, где никакой псих не будет спускать воду в унитазе всякий раз, когда она откроет кран.

– Договорились, я вас поставлю в график дежурств на завтра. Спасибо, лейтенант.

– Если моя работа затянется до ночи, – сказала она менее уверенным голосом, – я могу переночевать на втором этаже, на подушках?

Наверху, около автомата с напитками, они положили на пол три толстые подушки из пеноматериала, чтобы оборудовать место для Меркаде, когда на него нападал сон.

– Не проблема. Также на дежурстве будут Гардон и Эсталер. Но мне не хочется, чтобы вы надрывались.

– Я нормально высплюсь, все будет хорошо. К тому же у меня всегда с собой есть сменная одежда.

– Все будет хорошо, – повторил Адамберг.

Меркаде. Комиссар ругал себя за то, что привлек к поиску человека, шатавшегося от усталости. Чувство вины усилилось многократно, когда он увидел серое лицо своего помощника, одной рукой подпиравшего подбородок, чтобы не падала голова, а другой, одним пальцем, тюкал по клавишам.

– Хватит, лейтенант, – сказал Адамберг, – извините меня. Идите спать.

– Нет, ничего, я вообще медлительный, – вялым голосом пробормотал Меркаде.

– Меркаде, это приказ!

Адамберг поднял лейтенанта со стула, подхватив его под руку, и повел к лестнице. Он поддерживал Меркаде во время долгого восхождения на один этаж, ступенька за ступенькой. Меркаде во весь рост рухнул на спасительные подушки. Прежде чем закрыть глаза, он поднял руку:

– Комиссар, имя хозяина – Сильвен Бодафье. С одним “ф”. Тридцать шесть лет, холост, брюнет, с залысинами. Он снял эту, как ее…

– Эту квартиру.

– …три месяца назад. Код 3492В. Переезжает с хаты на хату. Он перевозчик, частник… Сцелиапист…

– Специалист.

– …по перевозке старинной мебели и роялей – концертных, кабинетных, малых кабинетных…

– Поспите, лейтенант, прошу вас.

– Малюсеньких кабинетных… – прошептал Меркаде, засыпая.

Бодафье. Никакой не Марлло. Человек живет под вымышленным именем. В этот момент в помещение вошла Ретанкур, неся кота: он свисал с ее руки, словно старая тряпка, лапы безвольно болтались. Когда он так вытягивался, то становился размером с молодую рысь. Настало время его кормить. Адамберг прижал палец к губам.

– Ключи? – шепнул он.

– У вас в левом кармане.

– Я пошел. Фруасси останется здесь на ночь и на все воскресенье.

– Мне, наверное, надо было отогнать ее машину к дому. Чтобы сосед ничего не заподозрил.

– Если все пройдет удачно, это не понадобится.

Ретанкур с облегчением кивнула. Несмотря на то что она систематически выступала против методов работы Адамберга, его умиротворяющая невозмутимость нередко оказывала на нее благотворное воздействие. Как говорил Данглар, нужно опасаться Адамбергова тихого омута, быть настороже, чтобы он не затянул тебя в глубину вместе с ним.

Адамберг надел куртку, нащупал в кармане ключи вперемешку с тремя сигаретами Кромса, из которых почти высыпался табак. Напоследок зайти к Данглару. Тот сидел, окопавшись в своем кабинете, и пытался унять смятение, потягивая белое вино, что нисколько не мешало работе над “Книгой”.

– Я не по поводу паука, – сразу же уточнил Адамберг.

– Нет? У вас есть другие мысли, комиссар?

– Иногда появляются. Данглар, комиссар девятого округа…

– Что?

– Как его зовут, какой у него характер, что происходит на службе?

– Это не имеет отношения к Loxosceles rufescens?

– Я же вам сказал.

– Эрве Декартье, примерно пятьдесят восемь лет.

Данглар отличался не только эрудицией, но и поразительной памятью. Он знал наизусть имена комиссаров, майоров и капитанов французской жандармерии, регулярно собирал сведения о новых назначениях, переводах, отставках.

– Мне кажется, мы с ним были знакомы. Я тогда еще был бригадиром, а он только что получил звание лейтенанта.

– Какое вели дело?

– Голый мужчина, которого бросили на рельсы под экспресс Париж – Кемпер.

– Париж – Довиль, – поправил Данглар. – Да, это было черт знает когда. Мужик хороший, довольно суровый, всегда идет прямиком к цели. Энергичный, умный. С чувством юмора, большой любитель игры слов и каламбуров. Невысокий, худой, до крайности неравнодушен к женщинам. При всем том у него есть одна проблема, которая едва не стоила ему карьеры.

– Коррупция?

– Никоим образом. Достаточно вольно обращается с уставом, когда считает, что короткий путь более эффективен.

– Приведите, пожалуйста, хоть один пример.

– Дайте-ка подумать. Ага, вот: во время следствия по делу о насильнике из Блуа он вышиб дверь, не получив на это никакой санкции, и разбил мужчине физиономию без всяких оснований для необходимой самообороны, притом что убедительных доказательств вины того типа у полиции не было. Он чуть глаз не потерял.

– Ничего себе!

– Да. Правда, в итоге этот человек оказался тем самым насильником, и только поэтому Декартье дешево отделался. Но на полгода его все-таки отстранили.

– Когда это было?

– Одиннадцать лет назад.

– Спасибо, майор, – проговорил Адамберг, сорвался с места и улетел, поскольку не хотел, чтобы Данглар перевел разговор на паука-отшельника.

– Подождите минутку. Если вам надо с ним связаться, вы вряд ли найдете его на рабочем месте в субботу. У меня, кажется, есть номер его мобильного телефона.

Данглар, взяв с полки тяжелый скоросшиватель с исписанными вручную листочками, перелистал его и спросил:

– У вас есть чем записать?

Адамберг записал номер, еще раз поблагодарил Данглара и ушел. Он крайне редко торопился, но сейчас стремительно промчался через рабочую комнату, незаметно подав знак Ретанкур, и спустя несколько минут с отверткой в кармане уже ехал в сторону 9-го округа.

Глава 14

Комиссар уселся за боковой столик в кафе почти напротив дома Фруасси. Было без нескольких минут четыре, и, несмотря на утренние круассаны, Адамберг проголодался. Он заказал сэндвич и кофе и позвонил в комиссариат 9-го округа. Как и предвидел Данглар, комиссар Эрве Декартье отсутствовал. Беспокоить его по мобильному телефону было не совсем удобно. Адамберг попытался прикинуть, как Декартье может отреагировать на его звонок, и набрал номер.

– Комиссар Декартье?

– Его нет дома, – ответил ломающийся мальчишеский голос.

Сын получил от отца четкие инструкции. Но чуть заметная неуверенность в голосе мальчика свидетельствовала о том, что Декартье на месте.

– Секундочку, молодой человек, не клади трубку. Я знаком с твоим отцом, мы работали вместе. Ведь он твой отец?

– Да, но его нет дома.

– Попробуй сделать вот что: скажи ему, что это комиссар Адамберг. Адамберг – ты запомнишь?

– Подождите, я запишу. Но его нет дома.

– Я понял. Скажи ему еще, что я могу помочь ему найти человека, которого он сейчас разыскивает. И что это срочно.

– Вы говорите о насильнике?

– Ну, раз ты в курсе, то да. Ты все записал?

– Да.

– Я знаю, что его нет дома, но все равно покажи ему твои записи. Сделаешь?

Адамберг услышал, как ребенок побежал, потом хлопнула дверь.

– Декартье слушает. Это ты, Адамберг? Это и вправду ты?

– Ты меня помнишь?

– Скажи еще что-нибудь.

– Мы вместе работали по делу о мужчине, которого нашли голым на путях, на перегоне Париж – Довиль. У него были кровоподтеки на плечах и рана на лбу. Для одних – для тебя и меня – это было доказательство того, что парня оглушили и сбросили на рельсы, как мешок. Другие – в том числе наш шеф, Жардион или Жардиот, уже не помню точно, – считали, что это были следы от падения на рельсы…

– Ладно, Адамберг, я узнал твой голос. Жардиот – как идиот.

– Тебе виднее.

– Заметь, мне плевать. Я тебя слушаю.

– Извини, что потревожил тебя.

– Если это по поводу нашего слабоумного насильника, то ты меня не потревожил. Мы закопались.

– У тебя есть его ДНК?

– Один отпечаток и ДНК. Этот дебил оставил три капли спермы на паркинге, снимая презерватив. Полный кретин.

– Но его имени у тебя нет?

– Он не числится в картотеке.

– У меня есть предположение, довольно весомое. У меня есть имя и адрес. Сильвен Бодафье, улица Тревиз, дом восемьдесят два. Временное жилье, он снимает его под вымышленным именем – Реми Марлло. Работает сам по себе, занимается перевозкой вещей. Это тебе интересно?

– Не строй из себя дурака. На чем основано твое предположение?

– В том-то и проблема: этого я тебе сказать не могу.

– Спасибо, коллега. И что, по-твоему, я должен делать с твоим предположением, если я ничего не знаю? Значит, предположения нет, как нет и санкции на дальнейшие действия. Ты что, забыл, в чем состоит твоя профессия? Почему ты не хочешь поделиться информацией? Решил приберечь часть лавров для своей конторы?

– На это мне наплевать. Но если я тебе расскажу, одна женщина умрет. А я этого не хочу.

Наступило молчание, и Адамберг услышал, как скрипнуло колесико зажигалки. Он тоже поднялся, вышел на тротуар и закурил сигарету Кромса.

– Ты куришь? – спросил Декартье.

– Нет, курю только сигареты сына.

– Когда мы с тобой познакомились, у тебя не было сына.

– Нет, я впервые его увидел, когда ему уже исполнилось двадцать восемь.

– Похоже, ты совсем не изменился. Что ты предлагаешь?

– Который час?

– Шестнадцать пятнадцать.

– Сколько времени тебе понадобится, чтобы собрать шесть человек на улице Тревиз? Считай с запасом, в доме могут быть два входа, сам проверь.

– Двадцать минут после того, как закончим разговор.

– Очень хорошо. Через полчаса ты выставишь людей. Скрытно, в обычной одежде. Когда я пойму, что парень собирается ускользнуть, я тебе позвоню. Если это он.

– А потом?

– А потом они надевают форму, достают оружие и стараются быть как можно более заметными. Если ты увидишь, как мужик тридцати шести лет, темноволосый, с залысинами, с рюкзаком на спине или сумкой, выходит из дома торопливым шагом, испуганно озираясь, – это он. Еще лучше, если выскочит бегом, тогда это уж точно он.

– А заставишь его выйти ты?

– Да, я. Но я хочу, чтобы ты был там и взял его.

– А как ты собираешься его выкурить? Да, ты же не можешь мне сказать, я понял. А эта женщина – ты ее знаешь?

– Нет.

– Врешь.

– Вру. И вот еще что. Я не уверен, что он там. Правда, у него привычка в выходные сидеть дома. Не будет выходить – подожди. До самого вечера, если будет необходимо. Как только он вернется, поверь мне, надолго он там не задержится.

– Понял. Но как я объясню, зачем собрал шесть полицейских около этого здания?

– Придумай что-нибудь. Тебе позвонила женщина на грани отчаяния, ты предполагаешь, что готовится нападение, – да все что угодно, разберешься. Совершенно случайно заметив, что человек бросился бежать при виде полицейских, вы его повязали. Отвезли в участок, чтобы проверить, и сняли отпечатки.

– Это вроде бы логично, но выходит за рамки закона.

– С каких пор это тебя смущает? С тех пор, как ты выбил тому мужику сначала дверь, а потом глаз?

– Ну и что? Это был он. Или так, или он ускользнул бы от нас. Судья не захотел к нам прислушаться.

– Такое случается.

– Да.

– Ну что, ты идешь?

– Да.

– И еще самое важное: в его рюкзаке или сумке ты, скорее всего, найдешь компьютер, видеокамеру и записи на съемном диске.

– Записи чего?

– Не догадываешься?

– Ну и?..

– И ты мне их отдашь.

– Ты издеваешься, Берг, – сказал Декартье, невольно обратившись к бывшему подчиненному так, как когда-то его называл. – А мои доказательства? Зачем они тебе, мои доказательства?

– У тебя есть еще ДНК и отпечатки. Тебе что, мало?

Адамберг вернулся в кафе, не отнимая трубку от уха.

– Ладно, пойдет, – согласился Декартье.

– Если это действительно он. Я тебе ничего не обещаю. Но думаю, я не ошибся.

– Зачем тебе эти записи?

– Чтобы их уничтожить.

– Иначе она покончит с собой. Ладно, Берг, я понял.

– Который час? – снова спросил Адамберг.

– У тебя нет часов?

– Есть, целых двое, но они не ходят.

– Вот теперь могу точно сказать: ты не изменился. И это единственная причина, почему я тебе доверяю.

– Спасибо.

– Сейчас шестнадцать двадцать три.

– Вызывай своих бойцов. Я тебе позвоню. Держи мобильник под рукой.

Адамберг без спешки покончил с сэндвичем, не выпуская из поля зрения стенные часы, которые как раз попались ему на глаза. И стартовал только в 16:35.

Он спокойным шагом пересек улицу Тревиз. Вряд ли кто-то меньше напоминал полицейского, чем он. Набрал код, поднялся на четвертый этаж и тихо открыл дверь квартиры Фруасси. Он прошел через гостиную – разумеется, безупречно обставленную и прибранную, – заметил огромный холодильник на кухне – запасы на случай глобальной катастрофы, – сел и снял ботинки. Впрочем, он не верил, что здесь установлен датчик звука. Обычно камеры с круговым обзором оборудуются датчиком движения, куда более эффективным. Мир скрытых камер сделал стремительный скачок вперед. Их встраивали в ручки, лампочки, зажигалки, часы. Они продавались в интернете как безобидные игрушки под двусмысленным названием “шпионская микрокамера”. Тем не менее с пометкой “анонимная доставка”. И под слоганом “Защитите свой дом”. Иначе говоря, следите за другими. На случай, если парень все же отстал от прогресса, он босиком прошел в ванную комнату. Выбрал место вне зоны видимости, забрался на стул, взятый из гостиной, прижался к дверному наличнику и легонько толкнул дверь, для порядка бегло осмотрел стены, плитку на полу, душ, трубы и краны и, наконец, остановил взгляд на потолке. Ему хорошо был виден сбоку детектор дыма с прорезями и индикатором заряда батареи – маленьким черным глазком диаметром примерно пять миллиметров. Черным, но сверкающим, как стеклянные шарики, в которые играют мальчишки. Сверкающим, как линза объектива.

Он улыбнулся, слез со стула и закрылся на кухне, двигаясь так же неслышно, как Пушок, нашедший приют на ксероксе, взглянул на часы на экране мобильника, которые сверил с часами в кафе. 16:52. Он подождал одну минуту и позвонил Декартье:

– Ты на месте?

– Подъезжаю. А ты?

– На месте. Сколько времени понадобится твоим полицейским, чтобы переодеться в полицейских?

– Две минуты.

– Приступаю к выполнению фокуса. Удачи, Декартье.

– И тебе, Берг.

На сей раз Адамберг без всяких предосторожностей зашел в ванную, держа в руке стул, открыл кран над раковиной и как ни в чем не бывало стал мыть руки. За смежной стеной немедленно спустили воду. Только мужчина был соседу совершенно ни к чему. Но он был осторожен, очень осторожен. Поскольку он хотел, чтобы Фруасси поверила в загадочную неисправность унитаза, хотел ее напугать и внушить гнетущие сомнения, он должен был подать сигнал, кто бы ни находился в ванной. Адамберг смотрел в зеркало на “датчик дыма”, который улавливал не дым, а несчастную Фруасси. При свете дня Ретанкур обязательно заметила бы объектив камеры. Но она осматривала ванную вечером, поднимала глаза к потолку, и ее слепили лампы встроенных светильников, размещенных вокруг датчика. Адамберг зажег свет, не отрывая взгляда от объектива. Линза не блестела. С чувством безграничного удовлетворения он взобрался на стул и отвинтил устройство. Теперь парень в курсе. Адамберг прижался ухом к северной стене, из-за которой доносились только негромкие звуки, но там явно кто-то засуетился, стал передвигать вещи, открывать шкаф.

Спустя одиннадцать минут мужчина торопливо вышел из дома. Отодвинув штору, Адамберг смотрел в окно на полицейских в форме и с оружием: не заметить их было невозможно. Реми Марлло, или как его там, пузатый мужичок невысокого роста с рюкзаком на спине, решил бежать. И угодил прямо в руки комиссара Декартье.

– Куда это мы бежим? – зверским голосом заорал комиссар, чтобы его непременно услышали возможные свидетели. – Ты что, боишься полицейских? Как их увидишь, сразу даешь деру?

– Может, чувствуешь за собой какую-то вину? – осведомился один из лейтенантов.

– Нет, конечно! Вот черт! Чего вы от меня хотите?

– Хотим узнать, почему ты бежишь.

– Потому что спешу!

– Ты не спешил, когда вышел из дома. А как только нас увидел, сразу понесся изо всех сил!

– Что у тебя в рюкзаке? Наркота?

– Вы что, я такое не употребляю!

– Может, ты что-то другое употребляешь?

– Да что вы от меня хотите, в конце концов?

– Хотим знать, почему ты убегаешь.

Адамберг успокоился, задернул штору и уничтожил все следы своего пребывания у Фруасси. Пусть никогда не узнает, что у нее было обнаружено это мерзкое устройство. Нужно немедленно установить новый детектор дыма. Он позвонил Ламару, который без посторонней помощи построил дом для своей матери в Гранвиле. Бригадир заверил его, что через два часа все будет сделано. Адамберг отправил ему фотографию устройства и его размеры, чтобы тот подобрал похожее. Хотя Ламар не знал, что работает в квартире Фруасси, Адамберг потребовал от него, чтобы он молчал, а Ламар даже слегка обиделся: как можно ставить по сомнение его умение держать язык за зубами? Ведь он пришел в полицию из армии – Великой Немой[6], – и это, бесспорно, наложило на него отпечаток. Конечно, ему не хватало воображения, но он был исполнителем, о каком можно только мечтать. А люди с воображением считали своей священной обязанностью без устали спрашивать, насколько обоснованны те или иные действия.

Декартье оставалось только сдержать слово. Адамберг считал, что тот так и поступит.

Глава 15

Комиссар назначил Ретанкур встречу на заднем дворе комиссариата. Она вышла к нему широким гусарским шагом, едва он захлопнул дверцу машины.

– Дело сделано, – спокойно сообщил Адамберг. – Она никогда ни о чем не узнает.

Он сунул руку во внутренний карман куртки и вытащил детектор дыма.

– Вот, – показал он на черный выпуклый глазок, блестевший на солнце.

– Боже мой, – пробормотала Ретанкур, поморщившись от досады.

– Все закончилось, Виолетта, – ласково проговорил Адамберг.

– Нет, она заметит, что детектор дыма пропал.

– Сейчас, когда мы с вами разговариваем, Ламар устанавливает другой. Очень похожий, только настоящий.

Ретанкур почувствовала прилив восторга, хотя плохо умела выражать это ощущение, как и многие другие.

– Он же показался мне нормальным, этот датчик, – прошипела она сквозь зубы и нахмурилась. – И то, что она его установила при первой же возможности, тоже. Вот дерьмо! Я должна была заметить.

– Нет.

– Должна была. Но я представить себе не могла, что камеры слежения так быстро начнут встраивать в эти штуковины. Еще полугода не прошло, как появилось распоряжение об обязательной установке датчиков. Наверное, это и сыграло роль, и я расслабилась. Черт, мне нужно было догадаться, – повторяла она.

– Нет, потому что вы не могли. По крайней мере, только не вечером, при свете встроенных ламп. Линза не блестит. Я проверил.

Адамберг почувствовал, что она немного успокоилась и перестала корить себя.

– Я тогда сказал “Тем лучше”, помните? Того типа приняли люди Декартье, комиссара девятого округа.

– Черт, и вы не двинули этому гаду в морду?

– Ретанкур, – мягко одернул ее Адамберг.

– Извините.

– Я ведь только что вам говорил, что ей незачем об этом знать. Вот ее ключи. Положите их как-нибудь в ее сумку. Я заберу компьютер и записи, как только представится возможность. А пока уничтожьте эту гадость. – Он положил устройство ей на ладонь. – И гору круассанов Фруасси.

– Круассанов?

– Чтобы она не знала, что я их утром не съел. Это тоже очень важно.

– Хорошо, обязательно.

– Когда она вернется утром домой, она обнаружит, что вода у соседа больше не сливается. И все будет хорошо.

– Она больше не заходит в эту проклятую ванную комнату. Как же она узнает?

– И то верно.

– Вижу только одно решение. Завтра приглашу ее поужинать со мной.

– И?..

– И, заехав за ней, попрошусь помыть руки. И сообщу, что сосед воду не сливает. Еще несколько раз проверю: ничего. Скажу, что сосед, наверное, починил свой бачок, слишком чувствительный к вибрации почвы.

– Такое бывает?

– Нет. Но я ее сумею убедить, приложу все силы.

– Думаю, в этом я могу на вас рассчитывать.

– Проблема в том, что я никогда не приглашала ее вместе поужинать. Правда, есть один способ, – сказала Ретанкур, немного помолчав. – Она помешана на Вивальди, вы ведь знаете.

– Нет, впервые слышу.

– Да, Вивальди! В воскресенье в маленькой церквушке недалеко от моего дома будет концерт. Скажу ей, что мне не хочется идти на него одной. Это сработает.

– Вы все равно собирались туда идти?

– Вот уж нет!

– А как вы объясните, что сами едете к ней, вместо того чтобы ей к вам приехать?

– Я не буду ничего объяснять, я собираюсь ее убедить.

– Ну да, конечно.

– Комиссар, и еще минутку: я против этого паука, совершенно против.

– Я знаю, лейтенант. Впрочем, может, не будем это снова обсуждать? Хотя обсуждения и не было.

– Действительно, какой смысл?

– Значит, на этом и закончим.

– Только вот еще что, комиссар: если займетесь этим поганым пауком и вам кто-нибудь понадобится, я буду тут.

Сунув руки в карманы, с легкой улыбкой на губах Адамберг направился к зданию. Он вошел в кабинет Фруасси, слишком поглощенной поисками, чтобы заметить его появление. Ему пришлось положить руку ей на плечо, и она вздрогнула.

– Сделайте передышку, лейтенант. Пора немного расслабиться.

– Но я только начала хоть что-то находить.

– Тем более, пойдемте во двор, прогуляемся. Вы заметили, что расцвела сирень?

– Я?! – обиженно откликнулась Фруасси. – Как вы думаете, кто ее поливал, когда она стала засыхать? Когда вы еще были в Исландии?

– Вы, лейтенант. Но есть еще кое-что. Вы помните пару дроздов, которая свила гнездо среди побегов плюща три года назад? Так вот, они вернулись. И самка высиживает яйца.

– Вы думаете, это те же самые?

– Я спросил у Вуазне. Это они. Он уверен. Самец здорово отощал. У вас не найдется немного сливочного кекса? Они от него без ума. Знаете, Фруасси, мне хотелось бы, чтобы сотрудники не ходили по кабинетам и не обсуждали паука-отшельника.

– Я поняла. Подождите меня в коридоре, мне нужно кое-что закончить.

Адамберг удалился. Все знали, что Фруасси никогда не открывает при свидетелях шкаф со своими припасами, считая, что ее тайна нерушима. И в то же время прекрасно зная, что это не так. Она догнала его через несколько секунд, неся два ломтика кекса в руках и свой ноутбук под мышкой.

– Они вон там, – сообщил Адамберг, когда они вышли во двор, и показал на скопление переплетенных травинок, висящее на плюще в двух метрах от земли. – Вы ее видите? Мамашу? Не подходите слишком близко. А это самец.

– Да, вы правы, он хиловат.

Фруасси аккуратно положила компьютер на каменную ступеньку и начала крошить первый ломтик кекса.

– Так вот, о сиротском приюте, – заговорила она. – Речь идет о детском доме “Милосердие”. Это учреждение было реорганизовано двадцать шесть лет назад, теперь это центр помощи подросткам. А значит, архивы могли быть уничтожены или перевезены в другое место.

– Никаких шансов, – вздохнул Адамберг, который раскрошил второй кусок кекса и стал кормить птиц.

– Подождите. Прежний директор умер – ему сейчас исполнилось бы сто одиннадцать лет, – но у него был сын, и он вырос в этом “Милосердии”. Не совсем, он жил отдельно от остальных, но ходил на уроки и ел вместе с воспитанниками. Похоже, пошел по стопам отца: он стал детским психиатром. Лечит детей. Сейчас, одну секунду.

Фруасси белоснежным платком вытерла пальцы, жирные от кекса, и стала что-то искать в компьютере.

– У меня вылетело из головы название книги, – объяснила она, а тем временем Адамберг вытер замасленные ладони о брюки.

– Вы испортите брюки.

– Это вряд ли. Какая книга?

– Сын опубликовал – за свой счет – маленькую книжку под названием “Отец 876 детей”. Текст в свободном доступе, так что прочитать ее не составило труда, – добавила она немного разочарованно. – Он описал тамошнюю жизнь, мальчиков, которые его окружали, драмы, праздники, драки, уловки, чтобы обмануть охрану и пойти смотреть на девочек через высокую решетку, отделявшую один двор от другого. Но главное – тысячу и одну хитрость, которые использовал его отец, чтобы управлять этими брошенными детьми. В связи с этим он анализирует разнообразные последствия родительской безответственности. Написано проникновенно, жестко, но для нас там нет ничего интересного. Кроме того, что сын, совершенно очевидно, очень много знает о “Милосердии”, и он это подчеркивает. Много точных ремарок с указанием дат и имен персонажей: похоже, это сведения из архивов. Они у него, комиссар.

– Прекрасно, Фруасси. Вы знаете, где можно найти этого сына?

– В Мас-де-Пессаке, в семнадцати километрах к северу от Нима. Ролан Ковэр, семьдесят девять лет, Церковная улица, дом пять. Очень просто. У меня есть его номер телефона, адрес электронной почты – все, что нужно, чтобы с ним связаться.

Адамберг схватил Фруасси за руку.

– Не шевелитесь. Видите самца? Он уже нас не боится и подбирается к кексу.

– А вы хотите? Кусочек кекса? Я узнала, что Кромс остался там. Думаю, с тех пор вы питаетесь кое-как. И еще я узнала кое-что о третьем умершем, Клоде Ландрие. Сущий пустяк. Он не был воспитанником “Милосердия”.

– Ландрие? Торговец?

– Да. Точнее, владелец шоколадной лавки. Когда ему было пятьдесят пять лет, его допрашивали по делу об изнасиловании в Ниме.

– Когда именно это было? Изнасилование?

– Тридцатого апреля восемьдесят восьмого года. Жертва – Жюстина Повель.

– Ландрие был подозреваемым?

– Нет, он сам на следующий день пришел как простой случайный свидетель. Он видел ту девочку почти каждый день. Ее родители работали, а Жюстина приходила в его лавку делать уроки после занятий в коллеже. Он был давним другом семьи, чуть ли не крестным. Ему были известны имена самых близких школьных друзей девочки, поэтому он и пришел в полицию. Но ни одна из версий ничего не дала.

– Найдите мне нынешний адрес жертвы. Мне никогда не нравились случайные свидетели. Из тех, кто сам бежит в полицию, не дожидаясь, пока им позвонят. А первые двое никак не связаны с какими-нибудь делами об изнасилованиях?

– Сначала я искала в судебных архивах департамента Гар: пока ничего. Потом по всей территории Франции, хотя насильники обычно нападают там, где живут. А эти типы никогда не выезжали из своего департамента. Но кто знает, может, на выходные или в отпуск?

– По поводу первых двух можно предположить, что им отомстили за их грязные выходки в сиротском приюте. Но почему шестьдесят лет спустя? А Ландрие – за изнасилование? Но почему тридцать лет спустя? Кто-то убивает медляков?

– Медляки – это кто, комиссар?

– Жуки-вонючки. Они питаются крысиным пометом. Может, эти трое и были жуками-вонючками. Но мы все время возвращаемся к сути проблемы: можно ли убить с помощью пауков-отшельников? Нет. Это невозможно.

– Вам не пригодилось то, что я нашла?

– Наоборот, Фруасси. Продолжайте и тащите мне все, что вам попадется под руку. Возможно или невозможно, но жуки-вонючки в этой истории точно есть.

Часом позже Адамберг, уже собравшись уходить, получил сообщение от комиссара Декартье:

Отпечатки OK. Это он.

Адамберг ответил:

Компьютер и записи у тебя?
Да. Никто не в курсе. Забирай, когда хочешь.

Потом пришло еще одно:

Будь здоров, Берг, спасибо тебе.

Адамберг положил телефон перед Ретанкур. Лейтенант молча прочла.

– Завтра меня не будет, Ретанкур. Съезжу в провинцию, туда и обратно. Но я на связи.

– Хоть в воскресенье можно развеяться, да?

Адамберг понял, что она вздохнула с облегчением по поводу Фруасси.

– Да, так и есть. Хочу прогуляться.

– Может, вам съездить в Лангедок? Там неплохо.

– Совсем неплохо. Я еду в небольшую деревушку недалеко от Нима.

– Будьте осторожны, комиссар, там развелось много пауков-отшельников. Кажется, в это время года они кусаются.

– Вы так много знаете, лейтенант. Может, тоже поедете?

– Нет, не могу, у меня завтра Вивальди, вы помните?

– Ах да. Тоже очень неплохо.

Комиссар задержался у двери кабинета Вейренка.

– Поезд на Ним завтра в восемь сорок три. Подойдет?

– Буду.

– А сегодня вечером в половине девятого в “Гарбюре”?

– Буду.

Вейренк оказался прав. Расследование по делу о пауке-отшельнике, хотя все были о нем извещены, превратилось в тайный заговор, и теперь, чтобы поговорить, Адамберг вынужден был шушукаться под дверями или выходить во двор. И это, конечно, было заметно. Атмосфера секретов и секретных разговоров никому не шла на пользу. Следовало снарядить войска и объединить умственные усилия.

– Берем с собой Вуазне? – осведомился Вейренк.

– Хочешь увеличить численность армии? Я уже завербовал Ретанкур.

– Ретанкур? Как тебе это удалось?

– Чудом.

– Итак? Приглашаем Вуазне? Сегодня вечером.

– Почему нет?

– Мы двинулись вдвоем; но воинство росло,
И к берегу реки три тысячи пришло,
Настолько, видя нас шагающими смело,
Ободрились и те, чье сердце оробело[7].

– Это твой фальшивый Расин?

– Нет, это подлинный Корнель, кроме одной детали: у него было “Нас двинулось пятьсот”.

– Поэтому-то я и подумал: это лучше. Ты считаешь, что у Вуазне “сердце оробело” из-за расследования по поводу паука?

– Ничуть. Кто способен столкнуться лицом к лицу с муреной, того паук-отшельник вряд ли испугает.

– Тогда зови его.

Адамберг разворачивался во дворе, собираясь уехать, когда у окошка с его стороны возник Данглар. Комиссар опустил стекло и дернул стояночный тормоз.

– Вы видели дроздиху, Данглар? Она вернулась к нам высиживать яйца. Это к счастью.

– Только что арестовали насильника из девятого округа, – возбужденно сообщил майор.

– Я знаю.

– А несколько часов назад вы узнавали у меня контакты Декартье.

– Да.

– Значит, этот арест организовали вы?

– Да, это был я.

– Никого не предупредив? Один?

– А я так и так один, разве нет?

Это был удар ниже пояса, подумал Адамберг, когда увидел, как исказилось лицо его заместителя. На лице его все эмоции отразились так же ясно, словно были нарисованы мелом на черной доске. Адамберг только что причинил ему боль. Но Данглар становился для команды серьезной проблемой. Весомостью своих знаний и точностью аргументов – кто поверит, что этих людей убили при помощи пауков-отшельников? – Данглар подрывал сплоченность коллектива. Собрав большинство сотрудников под свои знамена против комиссара. Второй раз за год. Второй раз, черт бы его побрал! Конечно, с одной стороны, майор был прав. Но, с другой стороны, Данглар проигрывал ему в силе воображения, а еще больше – в открытости ума, и уж совсем вчистую – в терпимости. И он подвергал его, Адамберга, опасности. Опасности потерять авторитет, но на это комиссару было плевать. Опасности сойти за психа, но на это ему тоже было плевать. Опасности, что над ним будут смеяться подчиненные, но и на это ему тоже было плевать, правда, немного меньше. Опасности, что история получит огласку – но она и так уже ее получила, – опасности быть уволенным за бредовые идеи и неспособность работать, а на это ему было совсем не наплевать. Не говоря уж о том, что если Данглар продолжит в том же духе, столкновение станет неизбежным. Или один, или другой. Два оленя дерутся – деревья трещат. Так или иначе, нужно как-то выпутываться.

– Данглар, мы еще вернемся к этому разговору.

– О насильнике из девятого округа?

– О вас и обо мне.

И Адамберг уехал, оставив майора в растерянности посреди двора.

Глава 16

Третий вечер подряд Эстель наблюдала, как офицеры полиции устраиваются за столиком ее ресторана. На сей раз два беарнца пришли в сопровождении низкорослого лохматого мужчины с красноватым лицом. Он был ей незнаком. Полицейский с рыжими прядями улыбался ей, держался приветливо, что, видимо, свидетельствовало о том, что он проявляет к ней интерес. Накануне комиссар ушел, а он задержался и рассказывал ей о горах. Но эти регулярные собрания за кастрюлькой с супом вряд ли устраивались ради того, чтобы повидаться с ней. Нет, у них, очевидно, возникли трудности, которые требовали ежевечерних встреч. Все трое почти не разговаривали, пока она не принесла заказанное блюдо.

– Вуазне, вы не обязаны есть гарбюр, – сказал Адамберг.

– Надо же, – заметил Вуазне, улыбаясь и похлопывая себя по животу, – когда вы меня сюда позвали, то я решил, что нужно пройти обряд, чтобы быть принятым в тайное общество. Съесть ваш беарнский суп, сваренный из чего придется, так?

– Не из чего придется, а из капусты, картошки и свиной рульки, если она есть, – поправил его Вейренк.

– Годится, – сказал Вуазне, – я не привередлив.

– Что касается тайного общества или, во всяком случае, секретов, – тут вы не ошиблись, – подтвердил Адамберг. – И это отвратительно. Атмосфера в комиссариате нездоровая.

– Это еще слабо сказано. Снова разделились на три лагеря. Те, кто против, и те, кто не то чтобы за, а скорее попутчики, я бы сказал. Потому что есть ли на самом деле те, кто за? И третья часть – те, кто колеблется, держит нейтралитет, предпочитает не вмешиваться. Но некоторых нейтральных можно отнести к сочувствующим, например Меркаде, или к критикам, как Керноркян. Вы это хотели узнать? Что происходит в комиссариате? Но вы это понимаете так же хорошо, как и я.

– Да, так же хорошо, лейтенант, и я не использую вас в качестве шпиона. Я попросил вас прийти, чтобы проинформировать о некоторых неприятных вещах.

– Почему меня?

– Потому что вы первым обратили внимание на похождения паука-отшельника.

– Я вам уже говорил, почему они меня заинтересовали.

– Не важно. Вас все это беспокоило, и не только из-за вашего деда.

– Что пауки-отшельники убивали – конечно, беспокоило. Все эти слухи о мутации, инсектицидах, быстром росте популяции никого не оставляют равнодушными. А он совсем неплох, этот гарбюр. О каких неприятных вещах вы говорили, комиссар?

– Эти два покойника, Клавероль и Барраль, продолжали всю жизнь встречаться и за рюмкой-другой пастиса обмениваться воспоминаниями о боевой юности.

– Ним невелик, как сказал Мордан, но допускаю, что это любопытный факт.

– Особенно если знать, что они были членами банды “плохих парней” в сиротском приюте.

– Из тех, кто мучит маленьких, хилых и толстых. Мне такие знакомы, еще бы, столько от них натерпелся… Иногда мне хотелось, чтобы они сдохли. Но много лет спустя пойти и замочить прежних мучителей – нет, никогда. Вы ведь об этом подумали, да, комиссар?

– Такой вариант тоже нельзя исключить, – вмешался Вейренк. – Во время расследования нельзя упускать из виду совпадения, вы знаете это не хуже нас.

– Расследование. Данглар, услышав это слово, взбесится.

– Ничто не говорит о том, что они перестали быть негодяями.

– Жуками-вонючками, – уточнил Адамберг.

– Жуками-вонючками? – удивился Вуазне. – Вы имеете в виду жуков-медляков?

– Да.

– Но третий умерший, Ландрие, не воспитывался в приюте.

– Остается выяснить, были ли они знакомы.

– И этот Ландрие, – снова заговорил Вейренк, – давал показания как случайный свидетель в деле об изнасиловании девочки-подростка.

– Не люблю я этих случайных свидетелей, – проворчал Вуазне.

– То же самое сказал и я, – согласился Адамберг.

– Виновника нашли?

– Нет.

– Когда это было?

– Двадцать восемь лет назад.

– Тоже очень давно, – вздохнул Вуазне и протянул пустую тарелку, чтобы ему положили добавки. – Но это уже не так невероятно. Молодая женщина, так и не оправившись от случившегося, в зрелом возрасте решила убить насильника. Прошло столько лет, так что никто на нее не подумает. Особенно если скрыть эту смерть среди других. Тех, кто пострадал от укусов.

– И снова мы возвращаемся к тому, с чего начали: пауку не отдашь приказ укусить, тем более шестидесяти паукам сразу.

– Шестидесяти?

– Знаете ли вы, Вуазне, сколько яда паука-отшельника нужно, чтобы убить человека?

– Ну, наверное, – попытался прикинуть Вуазне, – от трех до пяти гадюк, из расчета пятнадцать миллиграммов от каждой. Паук-отшельник маленький, значит, понадобится раз в пять больше укусов, так?

– Вы почти угадали. Понадобится полное содержимое сорока четырех желез, то есть двадцать два паука.

– Не считая сухих укусов или с ядом из одной железы.

– Совершенно точно.

– Но я все равно настаиваю на том, что жертвами были старики, – заметил Вуазне. – Предположим, трех укусов хватит, чтобы ослабить иммунную защиту старого человека. Все-таки этот яд – не ерунда какая-нибудь. Это некроз, сепсис, гемолиз. Почему не от трех укусов?

– Я об этом не думал, – произнес Вейренк.

– А это уже вполне вероятно, – с горячностью произнес Вуазне и протянул стакан, чтобы ему налили еще вина. – Что это за вино?

– Мадиран.

– Очень вкусное. Вполне возможно, что какой-то парень разработал технику отлова пауков. В темноте, ночью.

– Или он вытягивает их при помощи пылесоса из укрытий, – предположил Вейренк. – Они живучие, эти пауки. Потом нужно только разрезать мешок пылесоса и вытащить их оттуда.

– Блестящая идея! – одобрил Адамберг.

– Могу подтвердить, пауки в мешке выживают, в этом нет сомнения. Итак, предположим, что наш убийца… Я сказал “наш”, но это еще не значит, что я во все это верю.

– Это мы уже усвоили, Вуазне, – сказал Вейренк.

– Предположим, что наш убийца обзавелся порядочной коллекцией пауков-отшельников. Подкладывает их по три-четыре штуки в каждый ботинок, в брюки – это очень удачно, потому что из брюк они никуда не денутся, – в носки или в постель старику, где тот их наверняка заденет, и они его укусят.

– Про две смерти известно, что жертвы были укушены на улице, вот в чем досада, – заметил Адамберг.

– Черт! – расстроился Вуазне.

Адамберг и Вейренк переглянулись. Вуазне огорчился, когда его теория развалилась, и это был добрый знак. Ни один человек, у которого есть своя теория, даже если он ее только что выстроил, не может спокойно смотреть, как в ней пробивают брешь. Наметился путь, едва-едва, но наметился.

– Или же оба старика соврали и их укусили в помещении, – медленно проговорил Адамберг.

Все трое некоторое время сидели молча, размышляя над этой гипотезой. Эстель принесла сыр томм.

– Не понимаю, зачем им врать, – задумчиво произнес Вейренк.

– Я тоже, – слукавил Адамберг, который нащупал серьезный мотив, но хотел, чтобы Вуазне сам до него додумался.

– Это, конечно, притянуто за уши, – произнес наконец Вуазне, – но давайте вообразим, что они солгали, потому что знали.

– Знали что? – спросил Адамберг.

– Что стали жертвами мести. В таких случаях люди, совершившие нечто до того мерзкое, что приходится за это расплачиваться, предпочитают об этом не рассказывать.

– И им мстят при помощи пауков?

– Предположим к тому же, – продолжал Вуазне, – что пауки были знаком мести и старикам это было известно. Например, если они мучили малышей в приюте, подбрасывая им пауков. Например, ловили паука и подкладывали в кровать выбранному ими козлу отпущения.

Вуазне выпрямился, отпил глоток вина и торжествующе улыбнулся, гордясь своим выступлением. Адамберг и Вейренк снова переглянулись.

– Конечно, придется разузнать о том, что происходило там, в этом сиротском приюте, – добавил лейтенант. – И как это происходило. Ведь прошло уже больше шестидесяти лет!

– Фруасси нашла сына тогдашнего директора, детского психиатра. По ее словам, почти нет сомнений в том, что он сохранил архивы этого учреждения.

– Фруасси в деле? – спросил Вуазне, перейдя на жаргон преступников. – Она ищет информацию для вас?

– Тема для нее не имеет значения. Искать и находить – без этого она жить не может.

– Надо обязательно встретиться с этим типом, – твердо проговорил Вуазне.

– Вот завтра и встретимся, – откликнулся Адамберг. – Мы с Вейренком утром едем в Ним.

– А эта изнасилованная женщина?

– Я о ней не забуду. Но нас только двое.

– А она далеко живет, эта женщина?

– Не очень. Она работает в Сансе.

Вуазне в задумчивости допил вино. Адамберг молча придвинул ему листок, на котором был записан адрес той женщины, Жюстины Повель. Лейтенант кивнул.

– Я съезжу, – сказал он.

Глава 17

– У меня есть не все, месье, далеко не все, – говорил доктор Ковэр, размахивая руками, словно хотел разогнать целую тучу мошкары. – Только вдумайтесь, ведь этот сиротский приют, как тогда называли подобные заведения, был основан в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году! Вы только вдумайтесь!

Мужчина двигался суетливо и странно, перемещаясь не то мелкими скачками, не то стремительными неровными шагами, то и дело вскидывая голову, чтобы отбросить назад длинные седые волосы, и все это с живостью, молодившей его лет на десять. Он принял их радушно и сообщил, что уже очень давно никто не интересовался его архивными книгами.

– Это золотой прииск, настолько обширный и богатый, что моей жизни не хватит на его разработку. Только прикиньте, восемьсот семьдесят шесть детей, с рождения или раннего детства до восемнадцати лет! Мой отец вечер за вечером делал записи о жизни этих сирот. Тридцать восемь лет, тридцать восемь томов!

Тут доктор соблаговолил заметить, что так и не предложил гостям ни сесть, ни утолить жажду, а ведь в Ниме стояла тридцатитрехградусная жара. Он освободил три стула от наваленных на них книг, затем стремглав помчался на кухню за напитками.

– Динамичный мужчина, – констатировал Вейренк.

– Даже очень, – согласился Адамберг. – Мы чаще всего представляем себе психиатра человеком, сидящим в кресле удобно и неподвижно, без лишних жестов и лишних слов.

– Может, со своими пациентами он так себя и вел. А нас встретил с таким счастливым видом, словно у него давным-давно никто не бывал.

– Может, так и есть.

Пока они ехали в Ним, Фруасси прислала им короткое сообщение:

Доктор Ролан Ковэр, единственный ребенок, холост, детей нет, 79 лет. Готовит к изданию книгу “876 сирот: 876 судеб”.

Потом пришло сообщение от Вуазне:

Я на месте, комиссар.
Где вы? –

не понял Адамберг.

В Сансе.

– Не стал откладывать на потом, – прокомментировал Вейренк.

– Вот увидите, месье, вот увидите! – горячо убеждал их доктор Ковэр, простирая к ним руки. – Если провидение проявит ко мне милосердие и дарует мне еще лет пять, то на свет появится самый фундаментальный из ныне изданных труд по психиатрии брошенных детей. Я уже проанализировал каждодневную траекторию движения семисот пятидесяти двух из них, осталось еще сто двадцать четыре. Вдобавок к этому, конечно, влияние групп, парадоксы и уподобления, обобщения и взрослая жизнь – в тех случаях, когда я мог найти сведения о ней, – браки, профессии, склонность к отцовству. Да, это будет труд, благодаря которому он восстанет из могилы, и люди низко поклонятся ему.

– Кому? – спросил Вейренк, прекрасно знавший ответ на вопрос.

– Моему отцу! – сказал доктор и расхохотался. – Холодной воды, яблочного сока? У меня ничего больше нет. Ведь мой отец, как вы, наверное, догадываетесь, занимаясь брошенными на произвол судьбы детишками, нечасто со мной виделся. Меня, его единственного ребенка, он словно не замечал. Я как бы оставался для него невидимкой! Он ни разу не вспомнил о моем дне рождения. Но – возблагодарим провидение! – тут он снова рассмеялся, – у меня была мать, моя святая мать. Вам лед положить? Лично я не хотел иметь детей. Я видел слишком много сирот и не верил в постоянство отцовских чувств, вы же понимаете. – Он подал им стаканы и продолжал: – Но ведь цель вашего визита иная. Давайте, месье, ищите, копайте, черпайте из объемистого котла, в котором варятся эти бедолаги! Какие имена и какие годы вы мне называли?

– Два, доктор. В сорок третьем году, в возрасте одиннадцати лет, в приют поступил юный Альбер Барраль…

Доктор Ковэр снова усмехнулся, но на сей раз коротко и злобно.

– Малыш Барраль, чтоб ему пусто было! Барраль, Ламбертен, Миссоли, Клавероль, Обер!

– Клавероль нас тоже интересует.

– Вся шайка, значит! Худшее, с чем столкнулся мой отец за все тридцать восемь лет своей работы. Единственная, которую он не смог уничтожить, и только этих мальчишек он хотел исключить. В их души вселился дьявол. Запретная формулировка для детского психиатра, но это слова моего отца, а когда я был маленьким, мне казалось, что это правда. Он перепробовал все. Вел с ними бесконечные беседы, подслушивал, проявлял снисходительность, привлекал врачей, давал лекарства, но также и наказывал, лишал чего-нибудь, запрещал прогулки. Всё. Думаете, они сдались? А ведь не будь этого маленького паскуды Клавероля, дело обернулось бы по-другому. Потому что это был он – главарь, вдохновитель, вождь, диктатор, – называйте его как хотите. Ой, до чего же я глупый! Мари-Элен принесла мне яблочный пирог с корицей! А уже четыре часа! Эта женщина – просто дар божий!

Доктор опять помчался на кухню, возбужденный перспективой полакомиться пирогом.

– Клавероль и Барраль. Жуки-вонючки, – произнес Адамберг.

– Не стоит делиться этим умозаключением с психиатром.

– Он сам обозвал Клавероля паскудой и сказал, что в их души вселился дьявол. Я ему завидую, этому доктору. Он, кажется, самозабвенно любит жизнь. Не уверен, что я такой же. Яблочный пирог никогда не привел бы меня в такой экстаз.

– Жан-Батист, старик немного не в себе. Вообрази, что значит быть невидимым сыном безупречного отца. И до сих пор хотеть возвыситься в его глазах. Он ведь все делает ради этого.

– На самом деле он, возможно, так и живет в сиротском приюте.

Вернулся стремительный Ковэр, принес пирог, разложил по тарелкам и подал гостям. Сам он ел стоя, откусывая большие куски.

– Вам повезло, мой отец собрал особое досье на банду Клавероля. Редкая мразь. Я вспоминаю обо всем этом, словно сам там был. Никак не получалось выгнать его, то есть перевести в другое место. Из-за войны и большого притока сирот каждое место было на вес золота. И вы, конечно, понимаете, что другие приюты не горели желанием взять к себе такого мальчишку. Он сеял страх в “Милосердии”. А следом за ним – Миссоли и Торай. Я был на пять лет младше, но они ко мне не приближались. Сына директора лучше не трогать. Если кто-то из воспитанников заговаривал со мной, эти скоты называли его холуем и, собравшись в стаю, угрожали ему. Я не получил ни одной оплеухи, но не завел ни одного друга. Грустно, правда? Пирог вкусный?

– Потрясающий, – сказал Вейренк.

– Благодарю вас, комиссар.

– Комиссар – это он, – сообщил Вейренк, показывая большим пальцем на Адамберга.

– О, извините! Я бы не подумал. Вы не обиделись?

– Нисколько, – сказал Адамберг, поднимаясь. Он и так непривычно долго пробыл в сидячем положении. – Так значит, ваш отец собрал материалы на банду Клавероля?

– Но сначала доставьте мне удовольствие, комиссар, скажите, кем стал Барраль? Клавероль, как мне известно, учитель рисования. Учитель! Ирония судьбы. Но это правда, у него был талант, в особенности рисовать карикатуры на преподавателей и изображать голых женщин на стенах во дворе. Однажды – вы прочтете об этом в досье – он ухитрился пробраться в спальню девочек и расписал там все стены. Что он нарисовал? Мужские члены в количестве пятидесяти штук. А Барраль?

– Страховой агент.

– А, значит, стал чинным и степенным. Разумеется, мог промышлять мошенничеством. Он женат?

– Развелся, двое детей. А Клавероль разводился дважды, детей нет.

– Трудности с эмоциональной стабильностью – обычное дело для большинства из них. Как создать семью, если ты сам не знаешь, что это такое?

Как и предсказывал Вейренк, доктор Ковэр, едва затронув эту тему, снова стал спокойным и даже сосредоточенным, почти печальным. Может быть, он научился так много смеяться и так наслаждаться пирогом, чтобы хоть на время забывать о восьмистах семидесяти шести искалеченных судьбах, которые он отследил шаг за шагом.

– Они всю жизнь общались.

– Ну надо же! Банда и в зрелом возрасте не распалась?

– Нет, она вновь собиралась ради пастиса, по крайней мере двое из них.

– А потом они умерли, – подытожил Вейренк.

– Я должен был догадаться. В конце концов, вы полицейские. Значит, кто-то умер. Что с ними случилось?

– Они скончались в прошлом месяце с интервалом восемь дней, – сообщил Адамберг. – Оба от осложнений после укуса отшельника. Паука.

Лицо доктора Ковэра окаменело. Ни слова не говоря, он сложил стопкой тарелки, собрал стаканы, потом, так и не завершив свой отвлекающий маневр, подошел к этажерке и взял с нее картонную папку блекло-голубого цвета. Он с серьезным видом положил ее на стол между двумя следователями, не спуская с них глаз. На крышке был большой ярлычок, который много раз подклеивали – за столько-то лет. На ярлычке надпись чернилами, каллиграфическим почерком: “Банда пауков-отшельников”. И чуть ниже и мельче: “Клавероль, Барраль, Ламбертен, Миссоли, Обер и К^о”.

– Что все это значит? – спросил Адамберг после более чем минутной паузы.

– Это значит: “Кто жил с пауком-отшельником, тот от паука-отшельника и погибнет”. Разве нет?

– Нельзя погибнуть от паука-отшельника, – рассудительно заметил Вейренк.

– Нет, но с его помощью можно нанести жуткое увечье. Это, среди прочих зверств, было одним из их излюбленных развлечений, если не считать сексуального преследования.

Ковэр достал из папки серию снимков совсем маленьких мальчишек. Он выложил перед полицейскими фотографии, хлопнув ими о стол, словно игральными картами.

– Это их работа, – произнес он с отвращением. – Одиннадцать малышей, одиннадцать жертв их жестокости и их пауков. Вот эти четверо, – сказал он, показав пальцем на снимки, – получили сухие укусы. Эти – с половинной дозой яда. А вот здесь, на руке малыша Анри, видно пятно диаметром девять сантиметров. Его вылечили, как и этого мальчика, Жака. А вон те пятеро получили серьезные увечья, взгляните.

Адамберг и Вейренк по очереди передавали друг другу эти пять фотографий. Один мальчик лет четырех – с ампутированной ногой, другой – без ступни.

– Эти двое были укушены в сорок четвертом. Луи и Жанно, четырех и пяти лет. В это время у нас только появился пенициллин. Первые партии целиком отправлялись на фронт после высадки в Нормандии. Вылечить детей и спасти их конечности от гангрены было невозможно. Пришлось ампутировать. Отец прибег к правосудию. Клавероль, Барраль и Ламбертен провели восемь месяцев в исправительном учреждении. “Паучий кошмар” на время прекратился. Но когда они вернулись, то опять взялись за свое.

Доктор, по-прежнему серьезный, снова наполнил три стакана яблочным соком.

– К сожалению, лед растаял, – сказал он, подавая сок гостям.

Он залпом осушил свой стакан и вернулся к фотографиям:

– Вот здесь Эрнест, семи лет. Язва длиной десять и шириной пять сантиметров. На сей раз дело было в сорок шестом году, руку удалось спасти. В том же сорок шестом настал черед Марселя, одиннадцати лет: он лишился трети лица. Его тоже вылечили, но он остался обезображенным. Рубец был ужасный, у Эрнеста на руке – тоже. И наконец, сорок седьмой год, Морис, двенадцати лет, укушен в левое яичко. От него остался только крошечный шарик, вот, посмотрите. Некроз затронул и половой член, мальчик стал импотентом. К сорок восьмому году нападения пауков закончились, Клавероль перешел к сексуальному преследованию. Конечно, и остальные вместе с ним. Он возглавлял группу из восьмерых юных подонков, которые следовали за ним словно тени.

Адамберг бесшумно положил на стол ужасные снимки покалеченных детей.

– Как они это делали, доктор?

– Они выходили по ночам, и им оставалось только выбрать место для охоты: под крышей, в подсобных помещениях, на чердаке, в дровяном сарае или хранилище инвентаря. Летом пауков было довольно много. Как нам стало потом известно, они выманивали их на насекомых, которых ловили, чаще всего мух и кузнечиков, раскладывая их в самых благоприятных местах. Вы знаете, что пауки-отшельники предпочитают трупы насекомых?

– Нет, – ответил Вейренк.

– Именно так, и это облегчало задачу банде. Они раскладывали в нужном месте свою добычу и ждали, вооружившись карманными фонариками.

– А как им удавалось ловить пауков, чтобы те их при этом не укусили? – спросил Адамберг наивно, совсем как Эсталер.

Доктор Ковэр посмотрел на него озадаченно.

– Вы что, никогда не ловили пауков? – спросил он.

– Нет, только жаб.

– Ну так вот, вы берете стакан и кусочек картона. Ловите паука, накрыв стаканом, подсовываете под стакан картонку, и готово дело.

– Действительно, просто, – согласился Адамберг.

– Да не так уж. Эти отшельники очень недоверчивы. Они сумели отловить совсем немного – одиннадцать штук за четыре года. Но этого хватило с лихвой. Они выбирали жертву и ночью засовывали ей паука в рубашку или штаны. И случалось то, что должно было случиться. Паук, оказавшись в западне, кусал. Гнусные маленькие выродки. Когда я думаю о том, что одна тварь давала уроки рисования, а другая разгуливала в костюме с галстуком…

– Доктор, а вы не пытались взглянуть на них с точки зрения врача? – задал вопрос Вейренк.

– Нет, – сухо ответил Ковэр. – Не забывайте, что я был с ними знаком и с их жертвами тоже. Я изо всех сил ненавидел паучью банду. Отец принял все меры, какие только мог. Усилил наблюдение у дверей общей спальни, велел каждое утро перетряхивать всю одежду и закрыть подсобные помещения и сараи. Но этого оказалось недостаточно. Они творили зло и кичились этим, гордые своей силой и опьяненные своим всевластием в “Милосердии”. Они достигали своей цели, потому что садизм – неисчерпаемый источник сил и идей. Свет выключали в девять часов. Как они ухитрялись выходить по вечерам? Некоторые видели их ночью в городе. Они взламывали помещение, где хранились велосипеды, и разъезжали на них по улицам. Передаю вам полное досье, сделайте копию и бережно его храните. Если одна из жертв наконец отомстила им в зрелом возрасте – око за око, зуб за зуб, паук за паука, – оставьте ее в покое, месье. Это мне кажется единственно правильным.

Адамберг и Вейренк молча шли по длинной Церковной улице, слишком ошеломленные, чтобы говорить о пауках, сегодняшних и тех, из прошлого, что напомнили о себе через семьдесят лет.

– Очень красивая улочка, – заметил Вейренк, оглядываясь по сторонам.

– Да, очень красивая.

– Видишь нишу вон над той дверью? Со статуей святого? Данглар сказал бы, что это шестнадцатый век.

– Уверен, он так и сказал бы.

– Он еще сказал бы, что камень уже разрушается, но рядом со святым еще можно рассмотреть собаку. Это святой Рох, он защищает от чумы.

– Уверен, Данглар так бы и сказал. А я, чтобы ему было приятно, спросил бы: “Почему святой Рох изображен с собакой?”

– А он объяснил бы тебе, что святой Рох, подхватив чуму, удалился в лес, чтобы никого не заразить. Но собака местного сеньора каждый день воровала еду и носила ему. И он выздоровел.

– Он и от пауков-отшельников защищает?

– Несомненно.

– А что сказал бы Данглар по поводу укусов пауков-отшельников?

– Зная то, что теперь знаем мы, он был бы в полной растерянности.

– Ты хочешь сказать, в полном дерьме. Потому что дело пауков-отшельников все-таки есть. Да или нет?

– Да.

– И оно берет начало отсюда, Луи. От этого сиротского приюта. Думаешь, Данглар признает свою ошибку?

– Ему придется признать еще очень многое. Вчера я кое-что узнал.

– И мне не сказал.

– Данглар вознамерился пойти со своей проблемой к дивизионному комиссару Брезийону, чтобы тот официально запретил заниматься пауками-отшельниками.

Адамберг остановился как вкопанный и повернулся к Вейренку:

– Что ты сказал?

– То, что ты слышал.

– Пойти к Брезийону? Почему бы меня не отстранить, раз уж на то пошло? Обвинив в неполном служебном соответствии? – скороговоркой произнес Адамберг, у которого верхняя губа подрагивала от изумления и гнева.

– Такую цель он перед собой не ставил. Он полагал, что команда идет неверным путем. И поговорил об этом с Морданом. А тот поговорил с Ноэлем. Мордан с Ноэлем, нашим местным монстром, ввалились в кабинет Данглара, и Ноэль, грубо нарушив субординацию, грохнул кулаком по его столу. Говорят, страницы “Книги” разлетелись по всему полу. А Ноэль к тому же стал угрожать – тебе же известно, что у него бездна такта, – запереть Данглара в его кабинете, если он сделает хоть шаг в сторону дивизионного комиссара.

– Кто тебе это рассказал?

– Ретанкур.

– Но почему? Почему Ноэль и Мордан встали на мою защиту?

– Охранительный инстинкт: уберечь группу от угрозы со стороны вышестоящего начальства. Защита комиссариата, защита территории. Можно добавить еще и поэтическую ноту.

– Думаешь, сейчас подходящее время для этого, Луи?

– Известно, что Мордан категорически против расследования по поводу паучьих укусов. Но также известно, что он обожает волшебные сказки. Поверь мне, в деле пауков-отшельников столько всего невероятного и нереального, что оно очень напоминает сказку о феях.

– О феях?

– Сказки о феях, по сути, жестоки, это их отличительная черта. И Мордана в этом деле что-то прельщает, хотя он и не понимает, что именно.

– А Данглара – нет. Он начал с того, что расколол команду, а потом попытался сковать меня по рукам и ногам. Луи, он что, превращается в жука-вонючку?

– Нет. Он боится.

– Чего?

– Может быть, потерять тебя. Ведь тогда он потеряет себя. Он хотел спасти вас обоих.

– Но этот страх, если это действительно страх, – произнес Адамберг, поджимая вновь задрожавшие губы, – сделал его предателем.

– Он видит все по-другому.

– Только не говори мне, что он просто-напросто стал кретином.

Вейренк замялся.

– Вероятнее всего, я ошибаюсь, – вновь заговорил он. – Это, скорее всего, страх гораздо более глубинный.

Глава 18

Всю короткую поездку на вокзал в раскаленной машине Адамберг молча набирал сообщения на телефоне. Вейренк не мешал ему, ожидая, когда он успокоится. Его скверное настроение было вполне объяснимо. Но Адамберг не мог долго злиться. Его блуждающий ум не позволял слишком долго двигаться по строгой траектории – траектории гнева.

– Тебе пора поменять телефон, – наконец заговорил Вейренк.

– Почему?

– Потому что ты пишешь “мни хотилось бы” вместо “мне хотелось бы”, а это заразительно.

– В смысле?

– Скоро ты и говорить так будешь. Поменяй.

– Потом, – неопределенно пообещал Адамберг, пряча телефон в карман. – У нас встреча в вокзальном буфете.

– Да, хорошо.

– Не хочешь узнать с кем?

– Хочу.

– Помнишь Ирен Руайе, ту женщину, которую я встретил в музее?

– Подарившую тебе манто из дохлых пауков?

– Ту, которая, сидя по вечерам за рюмочкой портвейна, слушала беседы Клавероля с Барралем. Может, ей удастся вспомнить еще какие-нибудь подробности. Она живет неподалеку, в Кадераке, маленьком глухом местечке.

– Так мы и сейчас в маленьком глухом местечке. И она потащится сюда из-за тебя?

– Из-за паука-отшельника, Луи.

Ирен Руайе с нетерпением ждала их на автостанции у вокзала, приветственно размахивая тростью. Адамберг сообщил ей, что у него есть новости. Наступила жара, и она сменила джинсы на цветастое платье, тоже очень старенькое, но на ногах у нее по-прежнему были короткие носки и кроссовки.

– Думаю, это она, – сказал Вейренк, глядя на нее из-за стекла машины. – Такие как раз и дарят от чистого сердца дохлых пауков.

– Ты просто завидуешь, Луи, что у меня он есть, а у тебя нет.

Ирен, видимо, обрадовалась встрече с комиссаром, но, пожимая ему руку, она перевела взгляд на Вейренка, рыжие пряди которого горели на нимском солнце, и замерла. Смущенный Адамберг подхватил и энергично потряс ее повисшую руку.

– Спасибо, что приехали, мадам Руайе.

– Мы же договорились – Ирен.

– Да, правда. Познакомьтесь с моим коллегой, лейтенантом Вейренком. Он помогает мне с пауками-отшельниками.

– Но я-то никогда не обещала вам помогать.

– Я помню. Однако поскольку мы были в трех шагах от вас, я решил позвать вас, чтобы поблагодарить.

– И все? – разочарованно спросила Ирен. – Значит, никаких новостей на самом деле нет? Вы постоянно говорите неправду, комиссар?

– Для начала давайте пойдем на вокзал, в кафе. Мы чуть не сварились в машине.

– Да я с удовольствием, у меня ведь артроз.

Адамберг, уже по привычке, взял Ирен под локоток и повел к стоявшему в стороне столику у окна, выходившего на железную дорогу.

– Вам больше камни в дом не залетали? – спросил он, усаживаясь.

– Нет. Никого с тех пор не кусали, так что дураки понемногу успокоились. Они забывают. А мы нет, не так ли? Что вы делаете в Ниме, позвольте спросить?

– Разрабатывали вашу версию, Ирен. Заказать вам горячий шоколад?

– И вы опять собираетесь потребовать, чтобы я кое-что вам пообещала, да?

– Хранить все в секрете, конечно. Или я не стану рассказывать вам новости. Полицейские обычно не рассказывают, как продвигается следствие.

– Тайна, да, это нормально. Извините меня.

Ирен снова без стеснения принялась рассматривать волосы Вейренка, и было непонятно, чего она больше хочет: услышать новости или узнать, откуда взялся такой феерический окрас. Адамберг взглянул на стенные часы: их поезд уходит в 18:38. Он не представлял себе, как переключить на себя внимание этой маленькой женщины, которая бесцеремонно пошла в наступление:

– Вы красите волосы, лейтенант? Сейчас ведь так модно.

Адамбергу ни разу в жизни не приходилось слышать, чтобы кто-то осмелился расспрашивать Вейренка о его рыжих прядях. Их просто замечали – и помалкивали.

– Это случилось, когда я был маленьким, – совершенно спокойно ответил Вейренк. – Банда мальчишек, четырнадцать ножевых ранений в голову, потом волосы выросли рыжими.

– Вам было не до смеха.

– Да.

– Вот подонки, твари безмозглые. Они делают это ради развлечения, не зная, что такое остается на всю жизнь.

– Вот именно, Ирен, – вмешался Адамберг, дав знак Вейренку достать папку доктора Ковэра. – Я как раз говорил, что мы разрабатывали вашу версию.

– Какую версию?

– Угря под камнем.

– Мурены под скалой.

– Да. Первых двух стариков, которые умерли. Тех, чьи разговоры вы слышали, когда пили свой портвейн.

– Свою рюмку портвейна, только одну. Ровно в семь, не раньше и не позже.

– Они говорили о своих гнусных проделках, – не дал ей отвлечься Адамберг, – и этого угря я решил выследить.

– И что же?

– Угорь оказался муреной.

– Не могли бы вы выражаться яснее, комиссар?

– Сын прежнего директора приюта сохранил все архивы своего отца. И полное досье на выродков. Они действительно устраивали всякие пакости. Вы не ошиблись. Клавероль был предводителем банды, а Альбер Барраль – его верным последователем. Банда жуков-вонючек.

– Жуков-вонючек?

– Маленьких негодяев. Вы не слишком впечатлительны?

– Я как раз очень впечатлительна.

– Тогда отпейте глоток шоколада и возьмите себя в руки.

Адамберг выложил на стол одну за другой фотографии жертв укусов, начиная с тех, где были видны области некроза. Ирен поморщилась.

– Вы знаете, Ирен, что это такое? Вам это знакомо?

– Да, – ответила она очень тихо, – это некроз от укуса паука-отшельника. Господи, у этого такая страшная рана.

– А у этого осталась обезображенной треть лица. В одиннадцать лет.

– Господи!

Потом Адамберг осторожно выложил перед ней два снимка детей с ампутацией. Ирен тихонько вскрикнула.

– Я не хотел огорчать вас. Я рассказываю вам новости о вашем угре под камнем. Для этих двух малышей в те времена не нашлось пенициллина. Маленький Луи, четырех лет, потерял ногу, а Жанно, пяти лет, лишился ступни.

– Матерь Божья! Это и были их гнусные проделки?

– Да. Им даже дали название – “банда пауков-отшельников”. В нее входили Клавероль, Барраль и остальные. Они ловили пауков и засовывали их в одежду малышей, которых хотели помучить. Одиннадцать жертв, у двоих ампутированы конечности, один обезображен, один стал импотентом.

– Матерь Божья! Но зачем вы мне это показали?

– Чтобы вы ясно понимали – простите, если мы шокировали вас, – что эти два старичка, которые потягивали пастис в “Старом погребе”, – настоящие подонки. Два мальчика, пережившие ампутацию, маленькие Луи и Жанно, были первыми. И эти негодяи беспрепятственно продолжали совершать гнусности на протяжении четырех лет.

– Когда я думаю, – проговорила Ирен, – когда я думаю, что пила рядом с ними портвейн… Что я сидела неподалеку от этих мерзавцев, извините меня, простите. Когда я снова об этом думаю…

– Вот именно об этом я вас и прошу: подумайте об этом снова, крепко подумайте.

– Еще я думала, что вы хотите о чем-то меня спросить. Погодите, – встрепенулась она, – получается, вы не ошиблись? Эти два старика были убиты с помощью пауков-отшельников одним из тех несчастных мальчишек, которые решили отомстить? А третий покойник? Как там его звали?

– Клод Ландрие.

– Он рос в приюте?

– Он – нет. Мы пока в самом начале рсследования.

– Но ведь нельзя убить с помощью паука. От его укуса не умирают.

– А от нескольких? Допустим, что в брюки засунули трех или четырех пауков. Тогда, может быть, человек преклонных лет…

– Может от этого умереть, – закончила она.

– Вы следите за моей мыслью, как сказал бы профессор Пюжоль.

– Тем не менее три старика все-таки умерли. Значит, убийце нужно было раздобыть от девяти до двенадцати пауков. Это не так просто.

– Это верно: мальчишки из банды сумели поймать только одиннадцать пауков за четыре года. А их было девять, и они были очень ловкими.

– А если их вырастить? Если убийца их выращивал? – сказал Адамберг.

– Извините, комиссар, но вы, видимо, по-прежнему не очень-то в этом разбираетесь. Вы ведь, наверное, думаете, что человек просто ждет, пока они вылупятся из яиц и можно будет их собрать, как птенцов. А это не так. Когда паучки рождаются, они “улетают”. Ветер подхватывает их и переносит, как крошечные пылинки, – и до свидания, удачи! Им повезет, если их не склюют птицы. Из двух сотен выживет один или два. Вы когда-нибудь пробовали ловить пыль?

– Никогда, должен признаться.

– Вот и с паучками то же самое.

– А если их поместить в большую коробку, чтобы они не улетели?

– Тогда они съедят друг друга. Причем мать первая накинется на свое потомство.

– А как же поступают в лабораториях? – спросил Вейренк.

– Представления не имею. Но предполагаю, что это очень трудно. В лабораториях всегда все очень трудно. Думаете, у вашего убийцы полным-полно всякого оборудования?

– Если он работал в лаборатории, почему нет? – не унимался Вейренк.

– В любом случае этот фокус не удастся. Вы все время забываете, что эти старики были убиты на улице, вечером, а не утром, когда проснулись и надевали брюки. Я же вам это уже рассказывала.

– А если они соврали? – предположил Адамберг.

– А зачем им врать?

– Потому что они знали. Они знали, что это обозначает, когда ты надеваешь брюки и тебя кусают три паука. И не хотели, чтобы кто-нибудь понял, что им мстят. Не хотели, чтобы люди узнали, как они изувечили мальчишек в приюте.

– Возможно. Да, это возможно. Я бы тоже соврала.

– Так вот, Ирен, сосредоточьтесь, постарайтесь вспомнить. Может, вы слышали еще какие-нибудь обрывки их разговоров?

– Но если один из этих мальчишек отомстил, лично я не хотела бы, чтобы вы его поймали.

– В этом мы сходимся. Я не говорил, что собираюсь его ловить. Если это один из них, я попытаюсь убедить его остановиться, иначе он сядет в тюрьму на всю жизнь.

– Ага, понимаю. Это не так уж глупо.

Ирен замерла и задумалась, уставившись прямо перед собой через стекло: Адамбергу уже приходилось это видеть.

– Может, кое-что и было, – произнесла она наконец. – Погодите-ка. Вроде бы что-то связанное с барахолкой в Экюссоне, она была лет десять назад, там площадь такая есть пешеходная. На этих барахолках, конечно, ничего путного не найдешь, разве что старую обувь по пятьдесят сантимов, скорее это повод выйти из дому и поболтать. Вот, обратите внимание, это платье, я его тоже на барахолке нашла, очень красивое.

– Очень, – подтвердил Вейренк.

– Всего один евро, – радостно сообщила Ирен. – Погодите немного, кажется, припоминаю. Да, высокий говорил.

– Клавероль.

– Он говорил примерно так: “Ты знаешь, кого я видел на этой гребаной барахолке?” Ой, извините меня, простите, я ведь просто стараюсь передать его слова.

– Прекрасно.

– Ну вот, он так и сказал, а потом продолжал: “Малыша Луи. Этот говнюк меня узнал, не знаю, как ему это удалось”. Малыш Луи – это же один из тех детей?

– Да, тот, которому отрезали ногу.

– А второй, Барраль, сказал первому – Клаверолю, да? – что малыш Луи узнал его, наверное, по зубам. Потому что уже в детстве у Клавероля не хватало зубов. Такая вот история, малыш Луи узнал его, и взрослому Клаверолю это совсем не понравилось. Совершенно не понравилось. У него напрочь испортилось настроение. А, вот еще, он сказал, что этот маленький говнюк остался таким же тощим, как раньше, и уши у него такие же большие. И что, несмотря на это, он посмел ему угрожать. Длинный послал его куда подальше, а малыш Луи ему сказал: “Ходи и остерегайся, Клавероль, я не один”.

– Не один? Жертвы продолжали встречаться?

– Насчет встречаться – этого я не знаю. Но сейчас, когда есть всякие “Однокашники”, “Школьные друзья” и прочее в таком духе, все развлекаются тем, что разыскивают друг друга. Так почему бы им не найтись?

Ирен вдруг подскочила на месте.

– Ваш поезд! – закричала она, указывая рукой на пути. – Он стоит у перрона. Он уже свистит!

Адамбергу едва хватило времени, чтобы собрать фотографии, а Вейренку – забрать папку, и они вскочили в поезд.

Адамберг отправил сообщение:

Извините, что не успел заплатить за шоколад.

И получил ответ:

Ничего, переживу.

Его ждали еще два сообщения. Первое – от Ретанкур:

Приятная была поездка?

Адамберг улыбнулся и показал сообщение Вейренку.

– Ретанкур сделала шаг навстречу, – сказал он. – Теперь нас будет уже не трое, а целых четверо. Как там было в стихах у твоего Расина?

– Корнеля.

– Ну все равно, нужно будет опять их изменить.

– Мы вышли вчетвером; но воинство росло,
И к берегу реки три тысячи пришло.

– Вот, – прервал его Адамберг, подняв руку. – Нас четверых будет вполне достаточно, чтобы опросить пять жертв.

– Одиннадцать жертв.

– Но из одиннадцати у четверых – сухой укус, еще у двоих – укус с легкой дозой яда. Они не мучились.

– Но это не повод их исключать. Они тоже в числе пострадавших и заодно с изувеченными. И те, кто избежал худшего, чувствуют себя виноватыми перед своими товарищами-калеками. Так называемая вина выживших. Они могут ненавидеть и желать отмщения даже больше, чем остальные.

– Согласен. Одиннадцать. Пусть Фруасси посмотрит, где все они сейчас.

Адамберг ответил Ретанкур:

Очень. День беспощадной расслабухи.
Интересно?
Очень интересно.

– Есть еще сообщение от Вуазне. Он приедет на вокзал раньше нас и будет ждать на перроне у первого вагона. Когда мы прибываем?

– В девять пятьдесят три.

– Он спрашивает, как насчет гарбюра.

Вейренк кивнул:

– По воскресеньям они работают.

– Ты точно знаешь?

– Да. Пригласим приехать Ретанкур? Будем увеличивать наш состав?

– Не получится. Сегодня она слушает Вивальди.

– Ты точно знаешь?

– Да.

Адамберг набрал последнее сообщение, сунул телефон в карман и сразу же уснул. Вейренк замолчал на середине фразы, в очередной раз удивившись способности комиссара мгновенно засыпать. Веки его были закрыты, но не совсем: оставались маленькие щелочки, как у дремлющей кошки. Кое-кто говорил, что никогда нельзя угадать наверняка, бодрствует он или спит, порой даже на ходу, и что он бродит где-то на границе двух миров. Может, именно в такие моменты, подумал Вейренк, открывая папку доктора Ковэра, Адамберг думает. Может, там они и были, эти туманы, сквозь которые он видел. Он опустил откидной столик напротив сиденья и положил на него список членов банды – девять мальчишек. Потом – список одиннадцати их жертв: Луи, Жанно, Морис… Где они теперь? Тот, кому отрезали ногу? Тот, кому отняли ступню? Тот, кто лишился щеки? Тот, у кого нет мошонки? Тот, с изуродованной рукой?

Он внимательно прочитал заключительную часть материалов, покачал головой. Все мальчишки из паучьей банды оказались в приюте в результате трагических обстоятельств. Родители погибли, были депортированы, попали в тюрьму за изнасилование или убийство, мать убила отца, или наоборот, и тому подобное. После периода пауков-отшельников настал период сексуального преследования. Они только однажды ухитрились проникнуть в спальню к девочкам, которая, кстати, в записях была названа “неприступной”, и охранник схватил их, когда они срывали с девчонок одеяла. Как говорил доктор Ковэр, эти типы умудрялись просочиться повсюду.

– Он невротик, – тихо произнес Адамберг, не поднимая век.

– Кто?

– Ковэр. Ты сам это сказал.

– Жан-Батист, запомни раз и навсегда: мы все невротики. Все зависит от того, насколько мы сами способны держать себя в равновесии.

– И я тоже? Я невротик?

– Разумеется.

– Ну что же, тем лучше.

Адамберг снова мгновенно уснул, а Вейренк стал кое-что записывать. Чем ближе поезд подходил к Парижу, тем отчетливее чувствовалось присутствие Данглара. Господи, что на него нашло? Адамберг перестал злиться и больше не упоминал о нем. Но Вейренк знал, что комиссар неминуемо вступит в схватку – так, как умеет.

Глава 19

Вейренк остановился на перроне в пятнадцати метрах от Вуазне, который дымил сигаретой, хотя в этом общественном месте, одном из самых ветреных в Париже, курение было запрещено.

– Разве Вуазне курит?

– Нет. Наверное, стащил сигарету у сына.

– У него нет сына.

– Тогда не знаю.

– Тебе знаком Бальзак?

– Нет, Луи. Не представилось случая познакомиться.

– Ну так вот, посмотри на Вуазне – и увидишь Бальзака. Он не так сильно хмурит брови и пока еще не настолько заплыл жиром, но добавь черные усы – и будет вылитый Бальзак.

– Значит, в конечном счете Бальзак не умер.

– В конечном счете – нет.

– Это утешает.

Эстель встретила троих полицейских без малейшего удивления. Пока у них проблемы, она сможет видеть этого офицера с рыжими прядями каждый вечер. У нее это уже вошло в привычку, а привычка превратилась в смутное желание. Когда они завершат свое дело, то исчезнут, и он вместе с ними. Она предпочла отойти в сторонку, сделать вид, будто этим вечером очень занята.

– Я попробую другое блюдо, – сказал Вуазне. – Возьму фаршированного молочного поросенка. Думаете, стоит?

– По мнению Данглара, безусловно, – заметил Вейренк.

– Что нам следует думать о мнении Данглара в настоящий момент? – произнес Адамберг. – Впрочем, по поводу молочного поросенка я с ним согласен, но только по поводу поросенка. Вуазне, до вас доходили какие-нибудь слухи о Дангларе? Говорят, когда Ноэль грохнул кулаком по его столу, это наделало шума.

Вуазне потупился и положил ладонь на живот. Вейренк встал и пошел к стойке сделать заказ. От Адамберга не укрылось, что Эстель редко поглядывала в сторону беарнца. Она немного отступила, Вейренк сделал шаг вперед.

– Мне кажется, он думал, что делает как лучше, – проговорил Вуазне.

– Какая разница, что он думал, лейтенант? Если бы не вмешались Мордан и Ноэль, я схлопотал бы выговор. Мне важно, что думаете вы.

– Он слишком налегал на вино.

– Это ничего не объясняет, он всегда налегает на вино.

– Он думал, что делает как лучше.

– А сделал хуже.

Вуазне так и сидел понурившись, и Адамберг решил, что пора остановиться. Он не хотел мучить лейтенанта, попавшего между молотом и наковальней.

– Вы, наверное, что-то нашли и теперь сумеете доказать, что он сделал хуже? – оживился Вуазне. – Вы видели архивы?

– Полностью. Эти “скверные мальчишки” организовали банду в сиротском приюте. Которая носила забавное имя.

Вейренк достал из сумки папку и положил ее перед лейтенантом. “Банда пауков-отшельников. Клавероль, Барраль, Ламбертен, Миссоли, Обер и К^о”.

Вуазне не заметил, как Эстель принесла ему молочного поросенка, не поблагодарил ее даже кивком. Он не отрывал глаз от наклейки на папке.

– Господи, – пробормотал он наконец.

Адамберг подумал, что всякий, кто обнаруживает этих пауков-отшельников семидесятилетней давности, призывает на помощь Господа или Богоматерь.

– Скорее дьявол, – поправил он. – Бывший директор приюта говорил, что дьявол вселился в их души. Клавероля, Барраля и остальных.

– При чем здесь пауки-отшельники? Разве речь идет не о людях?

– И о пауках, и о людях. Сначала поешьте, а потом уже посмотрите фотографии. Вейренк вам все расскажет, он прочитал досье от корки до корки, пока мы ехали в поезде.

– Откуда ты знаешь? Ты ведь спал.

– Да, спал.

Вейренк изложил Вуазне все факты. Тот жевал механически, кажется даже не чувствуя вкуса еды, сосредоточившись на рассказе лейтенанта. И даже не прикоснулся к своему стакану мадирана.

– Выпейте немного, Вуазне, я сейчас покажу вам снимки.

И снова фотографии, словно зловещие игральные карты, с громким хлопком легли на стол. Вуазне послушно отпил несколько глотков вина. Его взгляд перескакивал с одного безногого малыша на другого, с мальчика без щеки на того, кто лишился яичек, на того, кто остался с ужасным шрамом на руке. Потом Вуазне оттолкнул снимки, залпом допил вино и с громким стуком опустил стакан на стол.

– Получается, вы были правы, комиссар, – произнес он. – Дело пауков-отшельников существовало. Когда-то. И теперь они снова вернулись, ползя на своих восьми лапках. Потомки тех давних пауков. Я хочу сказать, они вернулись, чтобы угодить прямо в руки своей бывшей жертвы.

– Так и есть, Вуазне.

– Или нескольких бывших жертв, – вставил Вейренк. – Или всех сразу.

– Примерно десять лет назад в одном кафе в Ниме Клавероль говорил о малыше Луи. О том, которому отняли ногу. Малыш Луи ему угрожал. Клавероль над ним посмеялся, как в старые добрые времена, а Луи посоветовал быть осторожным, потому что он, Луи, не один.

– То есть жертвы, в свою очередь, могли сколотить банду?

– Почему нет?

– Хорошо, а третий, Ландрие, не имеет ничего общего с бандой. С ним мы налетели на подводный камень.

Подводные камни – скалы, острые как копья, на которые напарываются брюхом корабли. Вуазне вырос в Бретани.

– Необязательно, – заметил Адамберг. – Клавероль и его банда частенько удирали из приюта. Они запросто могли познакомиться с Ландрие во время своих ночных прогулок по Ниму. Это вполне вероятно. А что там с этой изнасилованной девочкой, Жюстиной Повель?

Лейтенант вздохнул и потер лоб, восстанавливая в памяти два нелегких часа, проведенных в компании этой женщины.

– Нас в полиции немного учат этому, ведь так? – неохотно заговорил он. – Как обращаться с женщинами, которых изнасиловали, а главное – как их разговорить. Но плохо учат, комиссар, очень плохо. Я целый час пытался сломать ее защиту. Она замкнулась, заблокировалась, отгородилась стеной. А я ведь делал все, как меня учили, я ведь считаю, что умею быть деликатным. Я отношусь к женщинам с глубоким уважением, но не получаю его в ответ. Наверное, виновата моя внешность, наверное, в ней все дело.

– А что не так с вашей внешностью? – осведомился Вейренк.

– Она далеко не деликатная, это правда. Вероятно, это и сыграло против меня, когда я встретился с той женщиной.

– Или дело просто в том, что вы мужчина, Вуазне, – произнес Адамберг, пораженный приговором, который лейтенант вынес самому себе.

– Нужно было послать женщину, – жалобно проговорил Вуазне. – Этому ведь нас тоже учили. Она совершенно сломлена, эта Жюстина, совершенно сломлена. Но в конце концов она все-таки заговорила. Раз она согласилась со мной встретиться, значит, она, так или иначе, этого хотела. Что я предпринял? Я хорошо оделся, как вы видите, пришел к ней с цветами, с тортом, очень нежным тортом из фруктового суфле. Глупость, наверное, но это, похоже, помогло. Потому что она не выносит мужчин, не выносит, когда к ней приближаются, это правда. Она так и живет со своим страхом и стыдом, потому что так и не дождалась правосудия. Нас этому тоже учат. Но я соврал, сказал, что мы добьемся справедливости. Потому она и успокоилась.

– Может, нам это удастся, лейтенант.

– Я очень удивился бы.

– Она подозревает кого-нибудь?

– Она клянется, что никого не смогла ни опознать, ни описать хоть приблизительно. Потому что он был не один. Они сделали это втроем. Втроем. Ей было шестнадцать лет, и она была девственницей.

Вуазне умолк, снова потер лоб, достал из кармана таблетки.

– Череп раскалывается, – пожаловался он. – Похоже, она думает об этом целыми днями.

– Поешьте, – участливо предложил Вейренк, придвигая Вуазне припасенную для него тарелку сыра.

– Спасибо, Вейренк. Извините, это все очень тяжело.

– Их было трое? – снова заговорил Адамберг. – Феномен банды?

– Да. В пикапе – классическая ловушка. Один за рулем, двое выбирают жертву. Водитель останавливается и спрашивает дорогу, двое остальных набрасываются на девушку и грузят в машину. Она отдала мне статью о ее “крестном отце” на случай, если мы захотим его снова расспросить. Это Клод Ландрие, случайный свидетель. Судя по всему, она пока не знает, что его уже нет в живых. Это даже не статья, а просто интервью, где мужчина рассказывает о “страшном шоке”, который он испытал. Оно не представляет для нас интереса.

– На снимке, наверное, его лавочка? – поинтересовался Адамберг.

– Конечно. Кто же откажется от бесплатной рекламы?

– Покажите-ка, лейтенант, – попросил Адамберг. – Интересно, зачем она вам ее дала?

Ничего не понимая, Вуазне вытащил из портфеля старую газетную статью. Вейренк разлил всем по второй порции мадирана, и на сей раз Вуазне с удовольствием отпил большой глоток. Ему полегчало.

– Вы приняли это близко к сердцу, Вуазне, – заметил Вейренк.

– Наверное.

Адамберг сосредоточенно рассматривал старую газетную вырезку и толстое лицо немолодого Ландрие, снятого в его роскошной шоколадной лавке, где продавец в халате суетился за прилавком, обслуживая вереницу покупателей. Комиссар нахмурился, снова открыл папку доктора Ковэра и достал оттуда снимки мальчишек из банды пауков-отшельников, которых фотографировали несколько раз с момента поступления в приют до восемнадцати лет. Вейренк не отвлекал его и не задавал никаких вопросов.

Прошло несколько томительных минут, и Адамберг поднял голову: он улыбался, выражение его лица было почти воинственным, словно он только что вернулся с поля боя. Видимо, он не замечал, что происходит вокруг, а потому с удивлением воззрился на свой полный стакан.

– Это я сам себе налил? – осведомился он.

– Нет, это я, – успокоил его Вейренк.

– Хорошо. Видимо, я не заметил.

Он положил свои длинные широкие ладони на стол, прижав одной газетную вырезку, а другой – фотографии из папки Ковэра.

– Браво, Вуазне! – заявил он.

Он поднял стакан, приветствуя лейтенанта, тот поднял свой, ничего не понимая.

– Вот здесь Клод Ландрие, мы это знаем, – медленно произнес он. – Тут его лавка, продавец, покупатели. Газета вышла через два дня после изнасилования. Фото тоже.

– Тут нет даты.

– Преступление было совершено тридцатого апреля. Первого мая лавка была закрыта, а жандармерия – открыта. Ландрие поспешил туда со списком знакомых своей “крестницы”. Газета вышла второго мая. Фото сделано в тот же день. Присмотритесь повнимательнее: на прилавке стоит букет ландышей, еще свежий. Да, это фото от второго мая. Ландрие наверняка мечтал не о такой рекламе.

– Почему?

Адамберг указал пальцем на лицо одного из покупателей:

– Потому что вот это Барраль. А здесь у нас Ламбертен.

Вейренк покачал головой и забрал у комиссара фото.

– Я в этом не уверен, – сказал он. – На последних снимках Барралю и Ламбертену восемнадцать лет. Как ты можешь узнать их в этих сорокалетних мужиках? А вы, Вуазне?

Вейренк передал лейтенанту газетную вырезку и фотографии молодых Барраля и Ламбертена. Адамберг с невозмутимым спокойствием пил вино.

– Нет, – сказал Вуазне, возвращая снимки комиссару, – я тоже их не узнаю.

– Где ваши глаза, черт возьми? Говорю вам, эти два парня пришли сюда не конфеты покупать. Это Барраль и Ламбертен.

Ни Вейренк, ни Вуазне с ним не спорили. Они знали, что комиссар обладал исключительной способностью к визуальному анализу.

– Допустим, – снова оживившись, подал голос Вуазне. – И зачем же они туда приперлись?

– Спустя два дня после изнасилования? – спросил Адамберг. – Пришли узнать новости. Узнать, как все прошло в полиции у “случайного свидетеля” – их приятеля Ландрие.

– Почему было не повидаться с ним накануне, первого мая? В выходной день?

– Это было бы слишком заметно. Куда хитрее встать в очередь в магазине и друг другу мигнуть. Так они и назначали встречи. Подав знак, произнеся какое-то словечко там, в лавке.

– Для чего?

– Чтобы отправиться на прогулку и раздобыть девочку. Жюстина Повель была изнасилована “старым другом семьи”, человеком, которому она с детства доверяла. Она без единого вопроса села в его пикап. И была изнасилована Клодом Ландрие, Барралем и Ламбертеном.

– Получается, она знает.

– Конечно знает, по крайней мере про своего “крестного отца”. Именно поэтому она и дала вам эту статью. Она никому не могла рассказать. Но это не значит, что не хотела отомстить. И кое-что еще: это фото показывает, что тридцать лет спустя банда пауков не распалась. Кроме Клавероля и Барраля, в ней были Ламбертен и Ландрие.

– Верно, – согласился Вейренк.

– Они не расстались и не изменились в лучшую сторону. Юные жуки-вонючки из приюта выросли. Конец детским забавам, они перестали подкладывать пауков в штаны своим жертвам. Повзрослевших вонючек в последние приютские годы потянуло на сексуальную агрессию.

– Как? – спросил Вуазне. – Они были изолированы от девочек.

– Но не во дворе, – уточнил Вейренк, – где девочек отделяла от мальчиков только высокая решетка, обычная решетка простого плетения. Возможно, они расстегивали штаны и демонстрировали эрекцию. Или просовывали член в отверстие решетки и эякулировали на девочек, имевших неосторожность приблизиться к ограде. Или расписывали стены порнографическими граффити. Кто-то из охранников поймал их в спальне девочек, но только один раз. Они сдирали с них одеяла.

– Кто сказал, что это вторжениене было единственным? – предположил Адамберг. – И что не было изнасилований? А девочки просто молчали об этом, как и восемьдесят процентов изнасилованных женщин? Банда пауков-отшельников переквалифицировалась в банду насильников. После приюта “Милосердие” они не расстались. И продолжали вместе совершать подвиги. Как в детстве.

– Но где нам искать убийцу? – спросил Вейренк. – И кто хочет кофе?

Адамберг и Вуазне подняли руки. У всех день выдался долгим и трудным. Вейренк снова пошел к стойке делать заказ.

– Где? – снова спросил он, сев на место. – Среди мальчиков, которых покусали пауки? Или среди изнасилованных женщин, которых мы не знаем, за исключением одной?

– Среди всех – и тех и других, Луи.

– А зачем женщинам, подвергшимся насилию, использовать яд пауков-отшельников, с учетом крайней сложности этого способа? Было бы объяснимо, если бы его использовали пострадавшие от укусов мальчики. Яд за яд. Но изнасилованные женщины… Один выстрел – и никаких вопросов.

– Вероятно, есть и еще одна возможность, – нерешительно проговорил Вуазне. – Но вы скажете, что во мне говорит зоолог или внутренний Данглар.

– И все-таки рискните, лейтенант.

– Придется углубиться в древнейшее, первобытное мышление человеческих существ.

– Углубляйтесь, – велел Адамберг.

– Не знаю, с чего начать. Оно такое запутанное, это первобытное мышление.

– Тогда начните так: “Жили-были”. Вейренк говорит, что пауки-отшельники придают этой истории оттенок легенды.

– Ага, отлично, вот от этого и будем отталкиваться. Жили-были некие существа, и были они ядовитыми. Яд живых существ всегда занимал особое место в воображении людей. Они считали, что он обладает магическими свойства, пригоден для лечения недугов и их профилактики, и часто использовали его, например, в фармацевтике, следуя парадоксальному принципу: то, что убивает, может исцелять.

– Про “профилактику” не понял, – сказал Адамберг.

– Все, что предотвращает болезнь, все, что защищает от нее.

– Хорошо.

– В ядовитых существах, будь то змеи, скорпионы или пауки, видели заклятых врагов человека. Встреча с ними предвещала смерть. Но если человек умудрялся с ними совладать, он поворачивал судьбу вспять. Он становился сильнее яда, сильнее смерти – непобедимым. Если я вам надоел, скажите сразу.

– Нет, совершенно не надоели, – сказал Адамберг.

– Тогда добавлю, что существовала подсознательная связь между ядом – жидкостью, изливаемой живым существом, – и человеческой спермой. Особенно это касалось змей, которые встают вертикально, прежде чем укусить, особенно так называемых плюющихся кобр. Нетрудно представить себе, что подвергшейся насилию женщине, оскверненной спермой обидчика, пришла в голову мысль отомстить ему в том же духе. И змеиный яд кажется ей веществом наиболее похожим на ненавистную сперму.

– Это верно, – произнес Вейренк.

– Но мы подходим к паукам. Когда человек побеждал паука с его опасным ядом, то становился сильнее и приобретал власть над ним, а сам поверженный паук превращался в оберег, приносящий удачу. Пауков использовали как средство от разных недугов, из них готовили отвары и настои, иногда больного даже заставляли глотать паука живьем. Ими, в частности, лечили перемежающуюся лихорадку, кровотечения, в том числе маточные, аритмию, старческую деменцию, импотенцию.

– Импотенцию?

– Но это ведь логично, комиссар: я ведь уже говорил о связи между двумя жидкостями – ядом и спермой.

– Но почему было не лечить импотенцию настоящей спермой животных?

– Потому что она воспринималась как эквивалент нашей, ни больше ни меньше. А тут нужна была субстанция более высокого порядка. Человек преклоняется перед крупными животными, если они представляют для него опасность. Ведь использовали же люди бычьи гениталии. Так я возвращаюсь к пауку?

– Возвращайтесь, Вуазне.

– Еще недавно считалось, что, если носить побежденного паука на теле – в медальоне или, как это делали бедняки, в ореховой скорлупе – либо зашитым в одежду, это убережет от болезней, злого рока или угрозы войны.

– Правда?

– Правда. Представим себе изнасилованную женщину, которая становится хозяйкой паука: она также получает власть над ядовитой жидкостью, над замаравшей ее спермой. Теперь она может победить, теперь она может убить – с помощью паука или благодаря пауку.

– Вуазне, женщине нужно основательно съехать с катушек, чтобы прийти к подобной мысли.

– Подвергнувшись насилию, можно съехать с катушек.

– Но сегодня, Вуазне? В наше время? Кто еще в такое верит?

– В наше время, комиссар? Какое такое время? Цивилизованное? Рациональное? Миролюбивое? Наше время – это наша древняя история, это наши Средние века. Человек ни капли не изменился. И особенно в своем первобытном мышлении.

– Это верно, – согласился Вейренк.

– И когда маленькие жуки-вонючки нападали на свои жертвы при помощи пауков-отшельников, это уже, по сути, была сексуальная агрессия. Закон доминирования, впрыскивание яда – жидкой животной субстанции.

– Одиннадцать жертв укусов и неведомо сколько изнасилованных женщин, – подвел итоги Адамберг. – А нас только пятеро.

– Пятеро? – удивился Вуазне.

– Вы, Вейренк, Фруасси и я. Добавьте еще Ретанкур.

– Ретанкур – это вряд ли.

– Да-да, Вуазне. Она сотрудничает с нами, не веря в эту историю, но и не противодействуя. Нас пятеро.

– Партия пока не выиграна.

– Но мы уже начали игру, лейтенант.

Глава 20

Редчайший случай: Адамберг запомнил свой сон. Поглощая кофе и хлеб, думая о том, что хлеб перестал быть таким вкусным с тех пор, как его больше не нарезает толстыми кривыми ломтями Кромс, он вспоминал свой сон, в котором он стал импотентом. Отчаяние подтолкнуло его к единственному возможному решению: пауки-отшельники. Он разобрал целые кучи дров и камней, но так и не нашел ни одного паука, чтобы его проглотить.

С бесполезными нагромождениями камней в голове и неприятной мыслью, что собирался наглотаться пауков, Адамберг прошел через рабочую комнату, где завершалась работа над “Книгой”. Все ходили туда-сюда, дорабатывая последние варианты, и принтеры уже выплевывали первые листы. Он остановил Эсталера, который с помощью Вейренка доставлял в кабинет Данглара кипы бумаг, обращаясь с ними с такой осторожностью, словно это были драгоценные старинные манускрипты. Все это можно было отправить по внутренней компьютерной сети, но Данглар требовал распечатку на бумаге, что существенно замедляло работу.

– Эсталер, совещание в одиннадцать в капитуле, предупредите всех. И позвоните тем, кто сегодня не на дежурстве.

– Вы хотите, чтобы я их разбудил? – спросил молодой человек, вечно сомневающийся в том, что в полной мере понял задание. – Как в прошлый раз, когда это оказалось никому не нужно?

В реплике Эсталера не было и намека на критику. Его преклонение перед Адамбергом было безусловным, без единого зазора, в который могло бы просочиться малейшее сомнение.

– Совершенно верно. Как в прошлый раз, когда это оказалось никому не нужно.

– И майора Данглара позвать?

– Прежде всего майора Данглара. Луи, ты представишь всю совокупность фактов команде, если только это можно назвать командой. Вуазне расскажет о жидкостях. Можешь вывести на экран фотографии мальчишек – членов банды и их жертв?

Вейренк кивнул.

– Почему ты сам не хочешь говорить? – спросил он.

– Боюсь, как бы Данглар не пошел в атаку при поддержке Мордана, – ответил Адамберг, слегка пожав плечами. – Сегодня утром мне не хочется скрещивать с ними шпаги. Сегодня главное – не они, главное – команда. Я скажу несколько вступительных слов, а потом ты примешь эстафету.

“Каких слов?” – спросил он себя. Заранее он об этом не думал. И комиссар направился в кабинет Фруасси.

– Лейтенант, погода хорошая, ступенька во дворе уже наверняка нагрелась.

– Кекс берем? – спросила Фруасси, вытащив провод из компьютера.

Когда они вышли во двор, она тут же уселась на ступеньку, положив на колени ноутбук, а Адамберг накрошил кекс примерно в четырех метрах от гнезда.

– Теперь им точно конец, этим брюкам, – негромко пробормотала Фруасси себе под нос, когда Адамберг направился к ней.

Она выглядела лучше. Ретанкур, видимо, достигла своей цели и сходила вымыть руки в затихшую ванную. Он и мысли не допускал, что у Ретанкур что-то может не получиться.

– Что удалось найти, лейтенант? Через врачей.

– Я получила доступ к их отчетам. Должна признаться, я чувствовала себя преступницей.

– Но довольной преступницей.

– Начнем с того, – продолжала Фруасси, чуть заметно улыбнувшись, – что все трое были крепкими, сердце в хорошем состоянии, только с печенью серьезные проблемы. Алкоголизм. Один принимал препараты от повышенного давления, другой – от холестерина, третий – ниградамил.

– Что это за зверь?

– Лекарство от импотенции.

– Надо же. И кто из них его пил?

– Тот, кому было восемьдесят четыре года, – Клавероль.

– Кто бы сомневался.

– У меня есть родственник врач. Он говорит, что количество пожилых мужчин, которые не хотят от этого отказываться, впечатляет.

– Вот и старик Клавероль не желал уходить в отставку.

– Значит, – подытожила Фруасси, – у них не было причин умирать от укуса паука. А также причин, по которым их локо… сейчас уточню…

– Локсосцелизм? – подсказал Адамберг.

Наконец-то он усвоил это слово, и ему не пришлось в сотый раз заглядывать в свои записи.

– Да, правильно. Причин, по которым их локсосцелизм стал бы развиваться так быстро. Первый пострадавший, Барраль, обратился к врачу десятого мая. Его укусили накануне вечером, когда он выдирал крапиву у поленницы. Сейчас прочту вам отчет врача:

Пациент почувствовал укол в нижней части левой ноги, слабо болезненный, решил, что обжегся крапивой.

Потом:

10 мая, 11:30. Тревожит вид укола. Фиолетовое пятно 7 × 6 см, начало некроза. Подозрение на укус паука-отшельника. Заказана противоядная сыворотка в ЦТ, Марсель. Инъекции амоксициллина + лидокаин местно.

Лидокаин – это обезболивающее.

Далее вечером, в 20:15:

Угрожающее развитие поражения. Некротическое пятно 14 × 9 см. Температура 39,7°. Новое назначение: роцефин – это более мощный антибиотик – и тедрикотек – это антигистамин.

На следующий день в 7:05:

Температура 40,1°. Некротическое пятно на ноге 17 × 10 см. Вдавленная рана глубиной 7 мм. Увеличение дозы роцефина на ¼. Результаты анализа крови: иммунная резистентность удовлетворительная. Наличие гемолиза – это уменьшение содержания красных кровяных телец, – развитие некроза внутренних органов: поражение левой почки. Подключен к аппарату диализа. 12:30: инъекция антидота. 15:10: снижение температуры до 39,6°. Высокая скорость действия яда, прежде в практике не наблюдалась. 21:10: Температура 40,1°. Увеличение скорости гемолиза, диагностирован сепсис, отказ правой почки, затронута печень.
12 мая: Пациент скончался в 6:07, причина смерти: гемолиз, сепсис, почечная недостаточность, остановка сердца. Случай стремительного развития локсосцелизма, ранее не описанный. Заказ противоядной сыворотки в ЦТ.

– Ранее не описанный, – повторил Адамберг. – Умер спустя два дня и три ночи. На самом деле даже быстрее, Фруасси, – два дня и две ночи.

– Как это?

– Потому что Барраль солгал. Я думаю, его укусили утром, когда он надевал брюки, а не вечером рядом с кучей дров. А двое других?

– Могу вам прочитать, отчеты примерно такие же: я их вам уже переслала, они у вас в компьютере. Развитие болезни и лечение похожи. С той только разницей, что им вкололи антидот при поступлении в больницу и немедленно поставили капельницу с роцефином. Но это ничего не изменило. И что теперь?

Адамберг вытащил из кармана два слегка помятых листка.

– Вот список из девяти членов приютской банды Клавероля. Плюс Ландрие.

– Понятно.

– Трое мертвы, остаются еще семеро. А вот имена одиннадцати их жертв. Мальчиков.

– Из приюта?

– Да. Извините, лейтенант, у меня нет времени вдаваться в детали, я понимаю, что заставляю вас работать вслепую. Вы все узнаете на совещании. Фруасси, мне нужно узнать, где они находятся, – все до одного. Меркаде я поручу найти информацию об изнасилованиях в этом департаменте. До совещания мы не узнаем, готов ли он нам помогать.

– Изнасилованиях?

– Лейтенант, жуки-вонючки, повзрослев, нашли себе новое развлечение. И я удивился бы, если бы они совершили это только раз.

– Так значит, с той девочкой это сделал он? Ландрие?

– Ландрие, Барраль и Ламбертен. Трое.

– Сколько? – спросила она бесцветным голосом. – Сколько нас – тех, кто вам помогает и верит?

– Помогают пятеро, верят четверо.

Адамберг позвонил профессору Пюжолю. Каким бы отвратным он ни был, на звонок из полиции ответил сразу.

– Я не отниму у вас много времени, профессор. Как вы думаете, могут ли три-четыре одновременных укуса пауков-отшельников спровоцировать стремительно прогрессирующий локсосцелизм?

– Пауки-отшельники живут порознь. Одновременно они никогда не укусят.

– Ну а чисто теоретически, профессор?

– В таком случае мне придется повторить. Смертельная доза яда паука-отшельника – содержимое сорока четырех его желез, соответственно, это двадцать два паука. Так что сами можете сделать вывод: ваши три или четыре теоретических укуса не достигнут цели. Чтобы убить трех человек, понадобятся две сотни пауков. То есть по шестьдесят – семьдесят штук на каждого. Мы с вами это обсуждали.

– Ваши цифры у меня есть. Но если люди умерли в результате стремительно прогрессировавшей болезни, развившейся в течение двух суток, – о чем вам это говорит, профессор?

– О том, что мужики на ужин натрескались паштета из пауков-отшельников, чтобы член стоял и не падал, вот только перепутали их с другим пауком – черной вдовой, – с неприятным смешком пренебрежительно проговорил Пюжоль.

Отвратный.

– Очень вам признателен, профессор.

До совещания оставалось менее получаса. Непристойная шутка Пюжоля вновь вернула Адамберга к мыслям об импотенции и яде. Непристойная, но вполне научная. “Вот только перепутали их с черной вдовой”, – сказал профессор. Он вбил в строку поисковика “яд пауков”, “импотенция” и схватил блокнот, чтобы записать первые появившиеся ссылки. По теме “Как вылечить импотенцию при помощи яда паука?” сразу выскочили десятки ссылок. Ничего общего с древними верованиями, о которых рассказывал Вуазне. На сайтах были вывешены серьезнейшие статьи о текущих исследованиях, развернутых после того, как было обнаружено, что укусы некоторых пауков вызывают длительный болезненный приапизм. Исходя из этого, ученые задались целью определить, выделить и ослабить токсин в надежде создать на его основе новый безвредный препарат от импотенции. Он медленно и старательно переписал следующую фразу:

Некоторые составляющие токсина действуют как мощные стимуляторы выработки окиси азота, играющей главную роль в механизме эрекции.

Из двухсот пяти изученных видов пауков у восьмидесяти двух были обнаружены активные токсины, но три вида превосходили все остальные, и он записал их названия внизу страницы: бразильский странствующий паук, австралийский атракс и черная вдова.

Но ни слова о пауке-отшельнике.

Адамберг открыл окно, изучил последние перемены, произошедшие с его липой. Какракурта – черную вдову – он знал. Этого паука все знают. Кроме других частей света, он обитает также на юге Франции. Маленькое красивое создание с красными или желтыми пятнышками, немного напоминающими сердце. Его гораздо легче заметить и поймать, чем отшельника, притаившегося в норе. И никак нельзя их перепутать. Разве что какой-нибудь кретин решил: паук – он и есть паук. И попробовал получить из отшельника такое же мощное средство для эрекции, как из черной вдовы.

Он пошел к Вуазне.

– Лейтенант, можно ли перепутать признаки укуса паука-отшельника и черной вдовы?

– Никогда в жизни. Черная вдова впрыскивает нейротоксины, а паук-отшельник – яд, вызывающий некроз. Ничего общего.

– Я вам верю. А куда это они все идут? – удивленно спросил он, увидев, как сотрудники один за другим покидают свои рабочие места.

– На совещание, на которое вы всех созвали, комиссар.

– Сколько времени?

– Без пяти. Вы о нем забыли? О совещании?

– Нет. О времени.

Адамберг вернулся к себе в кабинет и не торопясь собрал свои беспорядочные записи. Он хотел прийти, когда все уже рассядутся, как два дня назад. Боже мой, два дня, прошло всего два дня с тех пор, как в команде произошел раскол. Между тем он не терял времени даром, выучил слово “локсосцелизм”, развеял тревогу лейтенанта Фруасси, узнал, почему святого Роха всюду сопровождает собака, покормил дроздов и запомнил свой сон.

Возможно ли, подумал он, что эти три старых мерзавца, Клавероль, Барраль и Ландрие, заключили пари, что они вновь обретут утраченную мужскую силу, и вспрыснули себе снадобье из пауков? Предположив, что между пауками нет никакой разницы?

Глава 21

Адамберг не стал нарушать тишину, в которой началось совещание: среди полного молчания слышался только привычный звон чашек и позвякивание ложек о блюдца. Тишина была ему нужна не для того, чтобы усилить напряженность, которая и без того была высока. Ему просто нужно было записать в блокноте фразу:

Если можно уменьшить токсичность паучьего яда, чтобы создать из него лекарство от импотенции, то можно ли, наоборот, сделать яд более концентрированным, как перегоняют вино на коньячный спирт?

Он покачал головой, отложил ручку и бросил короткий взгляд на майоров Данглара и Мордана, которые сели рядом на противоположном конце стола. Мордан был решителен, сосредоточен – таким Адамберг часто его видел. А вот у Данглара выражение лица изменилось. Напряженный и бледный, он сидел с надменным видом, изображая хладнокровного человека, который выше всяких случайных обстоятельств. А между тем Данглар никогда не умел подниматься выше мелких обстоятельств, даже ненадолго, и уж тем более не отличался хладнокровием. Эту роль он придумал для того, чтобы противостоять натиску комиссара, чтобы тот смирился с попыткой майора донести на него дивизионному комиссару. Адамберг всегда понимал проблемы своего давнего заместителя, но на сей раз от него что-то ускользало. Что-то новое.

– Для меня крайне важно, – заговорил Адамберг спокойным, как и всегда, голосом, – проинформировать вас о текущем деле, и я настаиваю на том, чтобы называть его расследованием, а также на том, что три смерти следует квалифицировать как три убийства. Сейчас по делу работают только четыре человека, а этого мало. Я напомню вам имена трех первых жертв: Альбер Барраль, Фернан Клавероль и Клод Ландрие.

– Вы говорите о первых трех жертвах, – заметил Мордан. – Следует ли из этого, что вы опасаетесь новых жертв?

– Именно так, майор.

Ретанкур подняла было свою массивную руку, потом снова опустила ее.

– По делу работают пять человек, – уточнила она. – Я уже начала помогать и не собираюсь от этого отказываться.

Это непонятное заявление со стороны несокрушимой позитивистки заставило сомневаться всех тех, кто говорил о незаконности – и абсурдности – следствия по делу о пауках-убийцах. Адамберг поблагодарил могучую Виолетту едва заметной улыбкой. Данглар, хоть и был выше мелких обстоятельств, поморщился: необъяснимая поддержка Ретанкур дала комиссару существенное преимущество.

– Сиротский приют “Милосердие” в Гаре. Они были оттуда. Вот досье, собранное бывшим директором, за сорок четвертый – сорок седьмой годы. Давайте, Вейренк.

– Извините, – перебил его Ламар, – какие даты вы назвали?

– С тысяча девятьсот сорок четвертого по сорок седьмой год. За семьдесят два поколения пауков-отшельников до нынешнего.

– Теперь мы считаем время поколениями пауков? – осведомился Данглар.

– Почему бы нет?

Вейренк вывел на экран обложку папки доктора Ковэра: “Банда пауков-отшельников. Клавероль, Барраль, Ламбертен, Миссоли, Обер и К^о”. Этот заголовок, выведенный старомодным каллиграфическим почерком, вызвал в комнате волну потрясения: послышался шепот, приглушенное ворчание, скрип стульев. Вейренк не торопился излагать факты, давая людям время осознать невероятную действительность.

– Что такое “банда пауков-отшельников”? – спросил Эсталер. – Банда пауков, которая напала на сиротский приют?

Вопрос Эсталера в очередной раз пришелся к месту, потому что никто ничего не понимал, как и он. Вейренк повернулся к бригадиру. Его неподвижное лицо этим утром напоминало античную голову, высеченную из светлого мрамора: прямой нос, четко очерченные губы, тугие завитки волос на лбу.

– Нет, – объяснил он, – это банда мальчишек, которые мучили более слабых, подкладывая им пауков-отшельников. В этой банде было девять человек, в том числе первый и второй умершие, Барраль и Клавероль. От банды пострадали одиннадцать малышей. Первые четверо мальчиков, – продолжал он, по очереди выводя на экран снимки, – Жильбер Прейи, Рене Киссоль, Ришар Жаррас и Андре Ривлен, были укушены пауками, но это были неядовитые укусы. Тем не менее не стоит сбрасывать их со счетов. Двое следующих, Анри Тремон и Жак Сантье, получили только половинную дозу яда. Но даже на черно-белых снимках ясно различимы следы воспаления, вызванного ядом, – темно-серые пятна, на самом деле фиолетовые. Эти пострадавшие выздоровели сами. Луи Аржала – все звали его малыш Луи – повезло меньше. Паук укусил его в ногу, разрядив обе ядовитые железы. Ему было четыре года, – добавил он, обведя пальцем изъеденную некрозом ногу.

Снова послышались ворчание и звук сдвигаемых стульев. Вейренк не стал давать коллегам передышку.

– На дворе сорок четвертый год, пенициллина нет.

– Но в сорок четвертом году пенициллин уже был, – возразил Жюстен.

– Он появился незадолго до того. Первые партии отправлялись в Нормандию, где высадились союзники и шли бои.

– Понятно, – произнес Жюстен гораздо тише.

– Ногу пришлось отнять. А вот это Жан Эсканд – “малыш Жанно”, – пострадавший от укуса в том же году. Он потерял ступню. Ему было пять лет. Следующего мальчика, Эрнеста Видо, укусили в сорок шестом году, на руке образовалась большая язва. На сей раз пенициллин нашелся, руку спасли, но остался шрам, который врачи определили как обезображивающий. Одиннадцатая жертва – юный Марсель Корбьер, одиннадцати лет, лишился щеки, ее разъело до костей. При виде мальчика люди отворачивались. К вашему сведению, яд паука-отшельника оказывает некротическое действие, он разлагает ткани. И наконец, Морис Берлеан, двенадцати лет, укушенный в левое яичко в сорок седьмом году. Ткани начали отмирать, процесс затронул и член. Парень стал импотентом.

Адамберг взглянул в замкнутое, каменное лицо Вейренка, которое менялось в один миг, когда на нем появлялась даже легкая улыбка. Лейтенант не прерывал своего трагического выступления, не давая коллегам перевести дух. Вид отсутствующей щеки Марселя и остатков гениталий Мориса перенесли их в зону эмоций, где не было места теоретическому вопросу, входит или не входит следствие по делу пауков-отшельников в круг их профессиональных обязанностей. Не время было рассуждать логически.

Вейренк изложил гипотезу, что одна или несколько жертв решили отплатить своим прежним мучителям, использовав против них тех же пауков-отшельников, и упомянул о разговоре десятилетней давности, когда “малыш Луи” угрожал Клаверолю.

– Такой старый? – удивился Эсталер. – Я имею в виду, что им уже было, наверное, лет по семьдесят?

– Такой старый, – согласился Адамберг, что-то рисовавший в своем блокноте. – Согласно записям Ковэра-отца, жертвы были детьми пассивными, пугливыми, ничуть не похожими на жуков-вонючек, скорее на божьих коровок. Тогда как члены банды пауков-отшельников были воинственными и агрессивными. Жуки-вонючки.

– Жуки-вонючки?

– Вот такие, – пояснил Адамберг, показав очень точный рисунок большого пузатого жука тусклого черного цвета, собирающего длинными лапками маленькие темные крупинки. – Жуки-медляки, они же жуки-вонючки, – уточнил он, – их еще называют вестниками смерти.

– А темные шарики – это что? – поинтересовался Эсталер.

– Крысиные какашки. Они ими питаются. А если вы к ним приближаетесь, они выпускают из зада раздражающую жидкость. Девять мальчишек из банды пауков-отшельников – это жуки-вонючки.

– Ага, понятно, – удовлетворенно произнес Эсталер.

– Но члены банды укушенных не таковы, – продолжал Адамберг. – Тем не менее, когда приближается час ухода, многие вещи, которые раньше казались невозможными, становятся возможны.

– А третий покойник? – спросил Керноркян.

– Клод Ландрие.

– Получается, он тоже был в той банде? Вы его не упоминали.

– Он не входил в банду. Ваша очередь, Вуазне.

Лейтенант перешел к случаю с Ландрие и своей поездке к Жюстине Повель. Вейренк вывел на экран фото шоколадной лавки.

– Вот владелец лавки Клод Ландрие, – показал Адамберг кончиком карандаша. – Фото сделано в восемьдесят восьмом году, спустя два дня после изнасилования Жюстины Повель. В веренице покупателей мы обнаружили кое-что примечательное. Двое мужчин, этот и вон тот, кажется, просто стоят в очереди. Перед вами Клавероль и Ламбертен собственной персоной. Они втроем изнасиловали Жюстину. Банда пауков-отшельников никуда не делась. Но ее члены больше не забавлялись с пауками. Они насиловали.

– Их жертвы известны? – спросил Мордан, который не мог решить, когда был прав: когда с самого начала не соглашался с комиссаром или когда не позволил Данглару донести на него.

– Только эта.

– Тогда почему вы говорите, что пострадали и другие?

– Потому что уже в подростковом возрасте жуки-вонючки из “Милосердия” преследовали и пытались изнасиловать девочек из сиротского приюта. Разрисовывали пенисами стены в их спальне. Вытаскивали свои члены и эякулировали на девочек через решетчатую ограду во дворе. Сбегали из приюта и ездили на велосипедах в Ним. Чтобы там уж точно найти и поиметь девочек. Банда пауков-отшельников превратилась в банду насильников.

– Вы это утверждаете на основании всего одного случая, – продолжал настаивать Мордан. – Что касается фотографии в магазине, то на ней сорокалетние мужчины, и изображение нечеткое.

Адамберг сделал знак Вейренку, и тот вывел на экран снимки восемнадцатилетних Клавероля и Ламбертена анфас и в профиль.

– Честно говоря, связь не прослеживается, – заявил Ноэль.

– Это они, можно не сомневаться, – спокойно и уверенно произнес Адамберг.

В комнате снова воцарилось молчание. Снова все упиралось в ничем не подкрепленные утверждения комиссара.

– Фруасси это докажет, – продолжал он. – Нельзя делать выводы, основываясь на том, что челюсти отяжелели, шеи расплылись, вокруг глаз появились морщины. Всегда сохраняется линия верхней части лица, от лба до основания носа. И еще один элемент, почти не подверженный изменениям, почти резиновый, – ушная раковина. Когда Фруасси улучшит качество газетной фотографии, она сможет сравнить изображения этих типов с фотографиями восемнадцатилетних юношей. Это они.

Меркаде подчеркнуто кивнул. Лейтенант перешел в другой лагерь. Теперь их было шестеро.

– Я над этим работаю, – отозвалась Фруасси, не отрывая глаз от компьютера.

– Можно было бы заключить, – согласился Мордан, – что жертвы укусов хотят отомстить, используя тех же самых пауков. Но с практической и научной точек зрения это невозможно.

– Да, – сказал Адамберг.

– Это подводный камень, – произнес Вуазне.

– Нельзя также исключать, что отомстить решила женщина, пострадавшая от насилия, – добавил Вейренк.

– Это еще хуже, – прокомментировал Мордан. – Зачем какой-то женщине прибегать к такому неочевидному средству, как паучий яд, когда существует миллион способов убить мужчину?

– Продолжайте, Вуазне, – приказал Адамберг.

И Вуазне обстоятельно, как вечером в “Гарбюре”, поведал об отношении древнего человека к ядовитым тварям, о поверье, будто их непобедимая сила переходит к тому, кто их убьет, о том, что существует глубинная связь между могуществом яда и силой, приписываемой другой жидкости – сперме. Адамбергу вдруг пришло в голову, что как только Вуазне заговаривал о животных, у него менялись фигура и манера речи. Данглар, сам того не желая, стал слушать очень внимательно. И это при том, что он всегда считал страсть лейтенанта к рыбам чем-то вроде неотвязной привычки ходить на рыбалку по воскресеньям. И напрасно.

– И еще кое-что напоследок, – заговорил Адамберг, когда Вуазне наконец закончил выступление. – В ходе сбора информации о трех умерших мужчинах, проведенного Фруасси, выяснилось, что развитие локсосцелизма – это болезнь, вызванная укусом паука-отшельника, – протекало стремительно. Врачи отмечают: “Прежде не описано”.

– Есть, – перебила его Фруасси, – их уши и верхняя часть профиля. Как не бывает двух одинаковых одуванчиков, так нет двух идентичных ушных раковин, не так ли?

Адамберг подтащил к себе ее компьютер и улыбнулся:

– Это они. Спасибо, Фруасси.

– Не за что. Вы и сами это знали.

– А они – нет.

Компьютер переходил из рук в руки, и каждый из сотрудников, одобрительно кивнув, передавал его соседу.

– Это они, – повторил Адамберг. – Клавероль и Ламбертен, пришедшие на встречу с Ландрие после изнасилования.

– Пусть так, – согласился Мордан.

– Идем дальше, – продолжал Адамберг. – Стремительное развитие локсосцелизма. То, что убило этих троих, – не просто укус паука-отшельника. Бурная, необычная реакция организма – не следствие их преклонного возраста. С их иммунной защитой все было в порядке, разве что печень пострадала из-за пристрастия к пастису. Они были убиты.

– Если убийца существует, – проговорил Мордан, с осторожностью подбирая слова, – то как он сумел все это проделать? Раздобыл несколько пауков?

– Нет, майор. Паук-отшельник – существо пугливое, скрытное, его очень трудно поймать. Для того чтобы наверняка убить человека, нужно двадцать две особи. Но поскольку половина из них кусает всухую или впрыскивает только половину яда, потребуется шестьдесят пауков, и тогда смерть гарантирована. На троих понадобилось бы почти две сотни этих тварей.

– Такое возможно?

– Нет.

– А если взять у паука яд?

– Со змеями это вполне осуществимо, но с пауками – нет, если не располагаешь сложным лабораторным оборудованием. К тому же паук выделяет такое ничтожное количество жидкости, что она может засохнуть на стенках пробирки, прежде чем ее успеют собрать.

Мордан вытянул шею и развел руками.

– И что же дальше? – спросил он.

– А дальше мы наталкиваемся на особенно коварный подводный камень.

Адамберг весело взглянул на Вуазне, выражение которого – подводный камень – очень понравилось комиссару.

– И что же дальше? – повторил за Морданом Данглар.

– А дальше будем проводить расследование, майор, – ответил Адамберг, подчеркнув роковое слово. – Мы найдем оставшихся в живых членов банды пауков-отшельников. Только они ясно понимают, что случилось с тремя их товарищами. И им страшно, впервые в жизни страшно. Наша задача – спасти им жизнь.

– Зачем это? – поморщившись, спросил Вуазне.

– Потому что это наша работа, даже если они жуки-вонючки. И потому что они могут вывести нас на женщин, ставших жертвами насилия.

– А что с детьми, пострадавшими от укусов? – поинтересовался Керноркян.

– Фруасси нам составит список тех, кто еще жив. Нужно будет также поискать нераскрытые изнасилования, скажем, с пятидесятого по двухтысячный год: будем считать, что эти типы примерно к шестидесяти пяти годам прекратили совершать подобные преступления. Хотя не факт: Клавероль в свои восемьдесят четыре продолжал принимать средство от импотенции.

– Какой упертый парень! – восхитился Ноэль.

Совещание подошло к поворотному моменту, когда нужно было принимать решение, и Адамберг сделал знак Эсталеру сварить всем по второй порции кофе, чтобы открылось второе дыхание на финишной прямой. Все поняли, что означает эта пауза, и никто не хотел сокращать короткую передышку, посвященную размышлениям. На сей раз для всех было бы лучше, если бы Эсталер подольше колдовал над кофе. Тем более что все чувствовали: для комиссара настал час разрешить ситуацию с Дангларом. Адамберг беспечно посматривал на свою маленькую армию, ни на ком не задерживая взгляд в поисках позитивных или негативных признаков.

Комиссар ждал, когда все приступят к кофейной церемонии, и заговорил, при этом складывая представленные документы и аккуратно убирая фотографии в старую голубую папку доктора Ковэра.

– С этим досье может ознакомиться любой, кому оно будет интересно, – произнес он, завязывая ленточки.

Все рассчитывали услышать внятное заявление, угрозу, увидеть боевую стойку. Однако это было не в духе комиссара, и его команда это знала.

– Поднимите руки те, кто хотел бы, чтобы на его компьютер отправили копию материалов?

Вот и все. Ни подведения итогов, ни громких слов. После секундного колебания первым поднял руку Ноэль. Адамберг всегда знал, что Ноэлю не хватает многих необходимых для полицейского качеств, зато храбрости в избытке. Следом за ним руки подняли все, кроме Данглара. Еще несколько секунд все ждали, чтобы у него хотя бы дрогнула рука, чтобы он сделал хотя бы неопределенный жест, но майор, белый как мел, не шелохнулся.

– Спасибо, – сказал Адамберг. – Все могут идти на обед.

Комната постепенно пустела, на лицах отражались противоречивые мысли: сожаление, что не удалось стать свидетелями схватки между Дангларом и комиссаром, и смутное удовольствие оттого, что придется распутывать безнадежное дело. Эти мысли сопровождались быстрыми взглядами, скрытыми знаками одобрения упорству, которое проявил Адамберг. Они считали его мечтателем, витающим в облаках и не желающим спускаться на землю, и именно этим свойствам приписывали его неправдоподобный сегодняшний успех. Не понимая, что он просто видит в тумане.

Данглар, отчасти утративший свою надменность, тоже двинулся к выходу вместе с остальными.

– Все, кроме вас, майор, – произнес Адамберг, одновременно печатая сообщение Вейренку:

Постой у двери и послушай.

Глава 22

– Это приказ? – спросил Данглар, возвращаясь.

– Если вам нравится так это называть, пожалуйста.

– А если я тоже умру, только от голода?

– Не усложняйте мне задачу. Если бы вы действительно хотели есть, я бы вас отпустил. И мне все равно, что вы потом побежите к Брезийону и донесете на меня, обвинив в том, что я, ко всему прочему, пытаю сотрудников.

– В таком случае все прекрасно, – произнес Данглар и вновь направился к выходу.

– Я сказал, что хочу, чтобы вы остались, Данглар.

– Значит, это все-таки приказ.

– Потому что я знаю: вы не умираете с голоду. Вы не обедать идете, а хотите сбежать. Я достаточно хорошо вас знаю, а потому предсказываю: сбежите сейчас – погубите свою душу. Сядьте.

Данглар не захотел сесть напротив Адамберга, а быстрым шагом, почти бегом в гневе направился к стулу, на котором сидел во время совещания, метрах в пяти от комиссара.

– Чего вы боитесь, майор? Что я проткну вас клинком? Данглар, я вас уже спрашивал: неужели вы меня забыли, мы ведь так давно вместе? Если вы выбираете осторожность, поступайте, как считаете правильным.

– “Истинное благоразумие состоит в том, чтобы в начале дела предвидеть его конец” – гласит восточная мудрость.

– Опять цитата. Из любого положения можно выйти при помощи цитаты. Особенно когда наготове целая тысяча.

– Всем все понятно.

– И вы предрекаете этому расследованию печальный конец.

– Мне будет грустно видеть, как вы сядете в лужу.

– Объясните, наконец, Данглар. Объясните, зачем вы с самого начала пытались расколоть комиссариат на два лагеря. И зачем хотели рассказать о моих блужданиях дивизионному комиссару. Объясните, почему я должен сесть в лужу.

– Что касается моего намерения пойти к Брезийону, все просто: “Мы не обязаны ни хвалить, ни почитать наших начальников, мы обязаны им повиноваться, когда придет время повиноваться, и контролировать их, когда придет время контролировать”[8].

– Ваши бесконечные цитаты начинают меня раздражать. Вы упрямо стоите на своем после всего того, что услышали? Хотя всех остальных это убедило? И это тоже объясните, Данглар, черт вас побери.

– Это невозможно.

– Почему?

– Потому что “то, чему можно дать много объяснений, вообще не стоит объяснять”[9].

– Когда снова станете самим собой, – сказал Адамберг, поднимаясь, – дайте знать.

Комиссар вышел из зала капитула, хлопнув дверью, и схватил за руку Вейренка.

– Пойдем во двор, – сказал он. – У меня это вошло в привычку, к тому же надо дроздов покормить. Их семейство свило гнездо на плюще.

– Дрозды и без тебя проживут.

– Луи, миллионы птиц погибают. Ты когда в последний раз видел в Париже воробьев? Это массовое истребление! К тому же самец хиловат.

Адамберг повернул назад и пошел к кабинету Фруасси.

– У нее наверняка есть еда, – объяснил он.

– Поиски одиннадцати жертв продвигаются, – сообщила Фруасси, не поворачивая головы, когда они вошли. – Шестеро из них уже умерли: Жильбер Прейи, Андре Ривлен, Анри Тремон, Жак Сантье, Эрнест Видо, тот, с изуродованной рукой, и Морис Берлеан, ставший импотентом. Осталось пятеро: Ришар Жаррас и Рене Киссоль, жертвы сухого укуса, живут в Алесе. Трое остальных – Луи без ноги, Марсель без щеки и Жан без ступни – находятся в Воклюзе: Луи и Марсель – в Фонтен-де-Воклюз, а Жан – в Куртезоне, в пятидесяти километрах от них.

– Значит, те трое, что пострадали больше всех, по-прежнему вместе. И не так далеко от Нима. Сколько им сейчас лет?

– Луи Аржала – семьдесят шесть, Жану Эсканду – семьдесят семь, Марселю Корбьеру – восемьдесят один.

– Пришлите мне их адреса, сведения о семейном положении, состоянии здоровья – в общем, все, что найдете.

– Уже отправила.

– Известно, кем они работали?

– В произвольном порядке: торговец, антиквар, управляющий рестораном, сотрудник администрации больницы, учитель.

– А жуки-вонючки? Скольких осталось уничтожить?

– И так можно сказать, – вздохнула Фруасси. – Четверо уже ушли в мир иной: Сезар Миссоли, Дени Обер, Колен Дюваль и Виктор Менар. Трое умерли от укусов пауков.

– Остались еще трое.

– Ален Ламбертен, Оливье Вессак и Роже Торай.

– Где они живут?

– Ламбертен – в Сенонше близ Шартра, Вессак – в Сен-Поршере близ Рошфора, Торай – в Лединьяне близ Нима. Все отправлено вам на мобильник.

– Спасибо, Фруасси, мы ждем вас в коридоре, прихватите кусочек кекса. Если найдется лишний, было бы неплохо: мы ничего не ели.

– Что мы торчим в коридоре? – сердито спросил Вейренк.

– Ты же прекрасно знаешь, что Фруасси никогда не открывает при свидетелях шкаф с едой. Она считает, что его невозможно взломать.

– Можно я пойду с вами? – спросила Фруасси, когда спустя несколько томительных минут вышла к ним, неся в руках тяжелую корзинку, прикрытую салфеткой. – Мне очень нравится кормить дроздов.

Следуя за лейтенантом Фруасси, олицетворением продовольственной безопасности комиссариата, Адамберг повторял: “Малыш Луи, малыш Жанно, малыш Марсель”.

– Что, плохо, да? – спросил Вейренк.

– Наверное, да. Они живут в двух шагах друг от друга. Разве это не говорит о том, что у них тоже своя банда?

– Необязательно. Их по-прежнему накрепко связывают общие воспоминания, это вполне понятно.

– Но десять лет назад Луи угрожал Клаверолю, он сказал ему: “Я не один”.

– Я помню.

– Не так-то просто засунуть паука в чьи-нибудь брюки. Войти к человеку, когда он спит. У пожилых людей чуткий сон.

– Всегда можно добавить наркотик в бутылку спиртного.

– И мы наталкиваемся на тот же подводный камень, – задумчиво произнес Адамберг, выходя во двор. – Нужно запихнуть шестьдесят пауков в эти чертовы брюки. И заставить их укусить человека в одну точку на теле. Вот скажи, ты так сумеешь?

Адамберг сел на каменную ступеньку лицом ко двору, потянулся, расслабил затылок, потом все тело, наслаждаясь теплом. Фруасси раскрошила кекс и высыпала на землю под гнездом.

– Что у нее в корзинке? – с любопытством спросил Вейренк.

– Уверен, что это наш с тобой обед, Луи. На прочных пластиковых тарелках с настоящими металлическими приборами. Качественные холодные блюда: мусс из мяса кабана, киш с пореем, гуакамоле, свежий хлеб – почем я знаю? Или ты думал, что она нам притащит кусок кекса?

Двое мужчин уничтожили всю еду – потрясающую – за несколько минут. Довольная Фруасси убрала посуду и оставила им по бутылке воды.

– Данглар съехал с катушек, – заметил Вейренк.

– Он не тот, что прежде. С ним случилась метаморфоза, в нем появилась какая-то новая черта. Кажется, мы его потеряли.

– Думаю, это что-то личное.

– Против меня? Ты совершил научное открытие, Луи.

– Против тебя, начавшего расследование, а это не одно и то же. Он не хочет, чтобы ты работал по этому делу. Сегодня он должен был признать свои ошибки, он умеет это делать. Только поднять руку – и все.

– Ты предполагаешь, что под камнем прячется угорь?

– Скорее мурена под скалой. Потому что он здорово перегнул палку. И его довел до этого не какой-то теоретический вопрос, не прозорливость и не здравый смысл. Тут что-то личное.

– Ты уже это говорил.

– Очень личное, интимное. Он очень боится – вот о чем я тебе толкую.

– Боится за кого-то?

– Не исключено.

Адамберг откинулся назад, прислонился к верхней ступеньке, прикрыл глаза и поднял лицо, ловя солнечные лучи. Потом сел прямо и позвонил Фруасси.

– Вот еще что, лейтенант. Поищите информацию о Дангларе, и пусть вас это не смущает. У него две сестры, одна лет на пятнадцать старше его, она меня особенно интересует.

– Копаться в семейных делах майора?

– Да, конечно, Фруасси.

Адамберг отложил телефон и снова поднял лицо к солнцу.

– О чем ты думаешь? – спросил Вейренк.

– О том, что ты сказал, – о чем же еще, Луи? “Очень личное, интимное”. Разве есть что-нибудь более личное, чем семья? Ты предположил, что “он очень боится”. За кого? За своих близких. Не тревожь мурену, покушаясь на ее семью.

– И буйвола не тревожь.

– И никакую другую зверюгу. Смотри, дрозд нас уже не боится. Подбирается поближе мелкими прыжками.

– Да, он и вправду хиловат.

Фруасси перезвонила спустя шесть минут. Адамберг поставил аппарат на громкую связь.

– Не понимаю, откуда вы узнали, комиссар, но у него действительно есть сестра Ариана старше его на четырнадцать лет. Она вышла замуж за одного человека.

– Понимаю, лейтенант. За какого человека?

Повисла пауза.

– Фруасси? Вы здесь?

– Да. Она вышла замуж за Ришара Жарраса.

– Нашего?

– Да, комиссар, – грустно ответила Фруасси.

– Сколько ему лет?

– Семьдесят пять.

– Кто он по профессии?

– Сотрудник администрации больницы.

– А точнее?

– Он занимался закупками. То есть следил за тем, какие медикаменты нужны больнице и какие заказы поступают от врачей.

– И где он этим занимался?

– Сначала в больнице Кошен в Париже, потом в Марселе.

– Где в Марселе?

– Он двадцать восемь лет работал в Сент-Розали.

– Как у вас получается так быстро отвечать на мои вопросы?

– Я их предвидела. И предвижу следующий: да, именно в Сент-Розали базируется Центр токсикологии. Но обратите внимание, комиссар, больница не производит противоядий, ведь вы об этом подумали. Она закупает их в фармацевтических лабораториях.

– Да, и вот там яды есть.

– Которые не продают частным лицам. Дайте мне несколько минут, и я вам отвечу.

– На что?

– На следующий вопрос, который вы мне зададите.

– А я собираюсь задать следующий вопрос? Ну хорошо, Фруасси, я жду.

Адамберг поднялся и принялся вышагивать взад-вперед. Дрозд с переменным успехом пытался следовать за ним.

– Черт, – проворчал Вейренк.

– Ты был прав.

– Почему ты вспомнил о его сестре?

– Она некоторое время жила у него, когда от него ушла жена. Вытаскивала его из депрессии, заботилась о детях. Она помогала ему с самого детства. Родители пахали с утра до ночи, так что старшей пришлось нянчить младших. Я об этом знал.

– В каком-то смысле сестра-мать.

– Да. Потревожь сестру-мать мурены – и мурена укусит.

– Таков первобытный закон, как сказал бы Вуазне.

Адамберг некоторое время кружил по двору, потом опять вернулся к ступеням.

– В семье наверняка все прекрасно знали, что Ришар Жаррас, как и еще десяток приютских мальчишек, в детстве пострадали от укуса паука-отшельника. Данглар знал историю банды пауков-отшельников, причем, вероятно, во всех подробностях. Вполне возможно, что Жаррас сотни раз возвращался к этой истории, перечисляя имена жертв и преследователей.

– Имена, которые у любого вылетели бы из головы. Но только не у Данглара.

– И смерть человека по фамилии Клавероль, затем другого по фамилии Барраль его, разумеется, встревожила. И что самое неприятное, его родственник закупал препараты для больницы Сент-Розали. Данглар всполошился и быстро возвел оборонительные сооружения.

– И блокировал расследование.

– И укусил.

– Но Фруасси тебе сказала: в Сент-Розали покупают не яды, а противоядия.

– Но вполне возможно, что Жаррас тайком договаривался с изготовителями. Да, Фруасси?

– Сент-Розали заказывает сыворотку против яда пауков-отшельников у фармацевтического гиганта “Мередиал Лаб”, точнее, его филиала в Пенсильвании. Потому что США – край пауков-отшельников. И не только США. Мексика тоже.

– Там у “Мередиала” тоже есть филиал?

– Да, в Мехико. Продавцом может быть как кто-то из руководства, так и простой служащий предприятия, совершенно незаметный, и перевозчик, и кладовщик, и грузчик, и мужчина, и женщина – любой, кто не побрезгует солидной выручкой от нелегальных сделок. На таких предприятиях работают тысячи человек.

– Кто будет подозревать сотрудников в торговле ядом пауков-отшельников?

– Действительно. На что он нужен?

– И Ришар Жаррас, знакомый с организационной структурой “Мередиала”, мог установить контакт, – задумчиво проговорил Вейренк, – а потом год за годом получать дозы яда – столько, сколько необходимо.

– Луи, он не мог работать один. За ним стоят другие, они распределяют обязанности.

– Как Жаррас нашел надежного поставщика?

– Это можно сделать только на месте.

Адамберг снова позвонил Фруасси.

– Попытайтесь узнать, – сказал он, – бывал ли Жаррас в Штатах или Мексике. Ищите поездки за последние двадцать лет.

– Сейчас зайду в сеть и перезвоню. Подождите меня.

Адамберг снова принялся расхаживать по двору.

– Нет, – сообщила Фруасси немного погодя, – ни в Соединенных Штатах, ни в какой-либо стране Центральной или Латинской Америки. Я заглянула в паспорта остальных – Киссоля, Аржала, Корбьера и Эсканда. То же самое.

– Итак? Он закидывает удочку наудачу? – осведомился Вейренк. – Звонит наугад парням в Штаты и предлагает заняться незаконной торговлей? Как нехорошо с его стороны.

– Очень нехорошо, но это наша лучшая версия, Луи. Вколоть сразу несколько доз яда – куда более убедительно, чем засунуть ночью в чьи-то штаны шестьдесят пауков.

– А как Жаррас – или кто-то другой из них – делал укол своей жертве? След от укуса был на ноге. И что получается? Он достает шприц и просит мужика оголить лодыжку?

– Представления не имею, – признался Адамберг, пожав плечами. – Может, притворился врачом. Или заявил, что это обязательная вакцинация.

– Против чего?

Адамберг поднял глаза к небу, посмотрел, как лениво бегут по нему облака, потом повернулся к дрозду, проявлявшему бурную активность.

– От птичьего гриппа, например. Он опять появился на Юге.

– Думаешь, они согласились бы?

– Почему нет? Отправим туда Ретанкур. Пусть последит за Ришаром Жаррасом и Рене Киссолем на месте, в Алесе. Который час?

– Половина третьего. Тебе нужно починить часы.

Глава 23

Ретанкур приканчивала сэндвич в “Рожке игральных костей”, дешевом, неуютном бистро в конце улицы: щуплый маленький хозяин заведения отпускал корявые шуточки, к тому же вел ожесточенную конкурентную борьбу с буржуазным “Философским кафе”, расположенным напротив. Адамберг присел к ней за столик.

– Поезд в Алес отправляется в шестнадцать ноль семь. Вам хватит времени заехать домой и собрать вещи?

– В обрез. В Алесе что-то срочное?

– Нужно установить наблюдение за двумя мужчинами. Поедете с Керноркяном и четырьмя бригадирами.

– Значит, круглосуточная слежка. Арендованные машины.

– Да, все так.

– За кем?

– За Рене Киссолем, а особенно за Ришаром Жаррасом. Это два укушенных мальчика.

– С ампутациями?

– Нет, сухие укусы.

– А почему Жаррас?

– Он двадцать восемь лет проработал в больнице Сент-Розали в Марселе, где базируется Центр токсикологии.

– И?..

– И этот центр заказывает сыворотку против яда пауков-отшельников на предприятии “Мередиал Лаб”, где хранится множество ядов, в штате Пенсильвания или в Мексике. Жаррас имел доступ к схеме поставок.

– Ясно. А известно, ездил ли туда Жаррас?

– Никогда.

– И как он мог найти сообщника по другую сторону океана?

– У нас больше ничего нет.

– Ясно.

Когда Ретанкур была на задании – а она уже была на задании, – она произносила минимум слов, концентрируясь на главном. Тут не до болтовни.

– Задание секретное, лейтенант.

– Почему?

– Ришар Жаррас женат.

– Ясно.

– На женщине, которую зовут Ариана Данглар.

– Что?

– Да. Это его сестра.

Ретанкур нахмурила светлые брови и остановилась на тротуаре перед высокой арочной дверью комиссариата.

– Тогда все понятно, – проговорила она. – Дело не в том, что Данглар поглупел, ему страшно.

– А результат тот же, лейтенант. Он не должен ничего знать.

– А то сообщит нашему Ришару, и он сбежит. Скажите Керноркяну, чтобы не терял времени, я прихвачу шмотки и на его долю.

– Остальные подтянутся завтра ближе к полудню. Будьте осторожны, Ретанкур. Один укол – и через два дня вас нет.

– Ясно.

Адамберг обошел сотрудников и раздал указания. Керноркяну и четырем бригадирам – отправиться в Алес и организовать слежку за Ришаром Жаррасом и Рене Киссолем. Вуазне – ехать в Фонтен-де-Воклюз и Куртезон вместе с Ламаром и шестью агентами, установить наблюдение за Луи Аржала, он же малыш Луи, без ноги, Марселем Корбьером без щеки и Жаном Эскандом, он же малыш Жанно, без ступни. Фруасси – отследить сигналы GPS-навигаторов и мобильных телефонов Ришара Жарраса и Рене Киссоля начиная с десятого мая, даты первого смертельного укуса. Меркаде – то же самое касательно Аржала, Корбьера и Эсканда. Контроль перемещений всех пятерых в направлении трех последних уцелевших жуков-вонючек – Алена Ламбертена в Сенонше, Оливье Вессака в Сен-Поршере, Роже Торая в Лединьяне.

Адамберг расположился в кабинете Фруасси, чтобы наблюдать за передвижениями Ришара Жарраса и Рене Киссоля.

– Судя по тому, что я вижу, ваши два старика никуда из Алеса практически не выбирались, – сказала она. – У них нет GPS-навигаторов. А если смотреть по мобильникам – по одному на семью, – то ничего, кроме небольших перемещений по городу, я не обнаружила. К тому же это могут быть не они, а их жены. Их жены тоже под подозрением или нет?

– Нет. Это не та месть, которая передается от одного члена семьи другому.

– Они по старинке обычно пользуются стационарным телефоном. А вот двадцать седьмого мая в шесть часов пять минут вечера Ришар Жаррас звонил своей супруге из Салендра: это в нескольких километрах от Алеса, правда, не в сторону Нима. Он вернулся в Алес в девять часов. Ничего такого, что указывало бы на его поездку к старикам из банды пауков-отшельников.

– Если только они не оставляли свои телефоны дома, что было бы разумно.

– Даже необходимо.

Меркаде тоже не получил никаких существенных результатов в Фонтен-де-Воклюз, где Луи Аржала и Марсель Корбьер жили через три улицы друг от друга. Как и укушенные из Алеса, эти двое перемещались только поблизости от своего дома, только один раз совершили поездку в Карпантра. Жан Эсканд тоже никуда не выезжал из Куртезона, кроме единственного путешествия в Оранж.

– За покупками или к врачу, – заключил Меркаде, – а может, по каким-нибудь бумажным делам. Ни один из них не сделал ни шагу в сторону Нима. Разве что они не брали с собой мобильники.

– Что было бы разумно, – повторил Адамберг.

– Так поступают все.

– Вы оставляете мобильник дома?

– Конечно, комиссар, чтобы полицейские не сели мне на хвост.

– Надо думать, наши пятеро укушенных – тоже.

– Если это вообще они.

– А что по поводу изнасилований?

– Слишком много всего, – вздохнул лейтенант. – Хотя это только те случаи, о которых заявили жертвы. В пятидесятых годах, когда женщины даже не решались подать жалобу, зафиксированы два подобных преступления.

– В самом Ниме?

– Да.

– Когда?

– Один случай – в пятьдесят втором. В это время Клаверолю и Барралю было двадцать, Ландрие – девятнадцать, Миссоли – семнадцать лет. Ламбертену и Вессаку соответственно восемнадцать и шестнадцать. Первые трое – это те, которых застукали в спальне у девочек?

– Да.

– Я упомянул о них, потому что другие, на мой взгляд, были слишком молоды, чтобы пойти на такое дело: Оберу, Дювалю и Тораю исполнилось пятнадцать лет, Менару – четырнадцать.

– Ну, и такое бывает. Групповая динамика.

– Девушка описала молодых людей, но не мальчишек. Общая деталь с изнасилованием восемьдесят восьмого года – ловушка с пикапом. И то, что парней было трое. Ей было семнадцать. Она впервые вышла развлечься вечером, немного выпила, возвращалась домой пешком. Идти всего ничего, каких-нибудь пятьдесят метров. Ее зовут Жослина Бриак.

– Вполне возможно, Ландрие одолжил пикап у приятеля.

– Жослина решилась рассказать об этом спустя две недели, никаких пригодных улик уже не осталось. Единственная деталь: один из негодяев прокололся, он сказал: “Твоя очередь, Сезар, путь свободен!” Потому что, комиссар, она тоже была девственницей. Конечно, в этих краях Сезаров пруд пруди, но все же это может указывать на Сезара Миссоли.

– Клавероль – главарь, он первый в очереди. Сезар Миссоли – за ним.

– А третий?

– Она сказала, что он лег на нее и стал двигаться. Но в действительности он ничего не делал, а остальные двое посмеивались над ним.

– Вероятно, Обер или Дюваль. Обоим было тогда всего пятнадцать. Это они, Меркаде, но доказательств у нас нет. А другое изнасилование?

– Оно произошло годом позже, тоже в Ниме. Вероника Мартинес. За месяц до того, как Миссоли покинул приют. На сей раз их было только двое, и они перемещались пешком. Они затащили девочку в какое-то здание. Тут тоже нет никакой возможности что-то выяснить. Надо сказать, комиссар, что в пятьдесят третьем году полицейские особо не занимались изнасилованиями. Правда, я обратил внимание на одну деталь: оба парня, сказала она, пахли велосипедной смазкой.

– Вероятно, один из велосипедов сломался по дороге.

– Вот и все, что у нас есть. Эти две девочки, Жослина и Вероника, в отличие от Жюстины Повель, не знали нападавших. Так зачем было убивать их спустя шестьдесят лет?

– Предположим, что один из парней попал под подозрение в другом изнасиловании, случившемся намного позже. И что одна или вторая узнали его по фотографии в газете.

– Возможно.

– Я поручил Фруасси столько работы, что у нее не было времени просмотреть судебные дела жуков-вонючек.

– Комиссар, а почему вы не распределили работу между нами?

– Потому что это было до сегодняшнего утреннего совещания, лейтенант. Я не знал, с нами вы или нет.

– Заговор отшельников, – произнес Меркаде с улыбкой. – Вы с Вейренком, потом Вуазне. Я знаю, где заговорщики собирались по вечерам. В “Гарбюре”.

– Вы за мной следили, лейтенант?

– Мне очень не нравилась здешняя атмосфера. Я завидовал.

– Чему? Заговору или супу?

– И тому и другому.

– Вы любите гарбюр?

– Никогда не пробовал.

– Это суп бедняков. И уж точно нужно любить капусту.

Меркаде слегка поморщился.

– Кстати говоря, – продолжал он, – я признаю, что доклад Вуазне о ядовитых жидкостях животного происхождения был блестящим, но ни за что не поверю в то, что пострадавшая женщина мечтает убить насильника паучьим ядом. Использовать змеиный яд – это понятно. Вертикальная поза змеи, насильно впрыснутая жидкость – это, худо-бедно, можно понять. И получить яд змеи вполне реально. Но применять яд паука – нет, этого я совсем не понимаю.

– Я тоже, – признался Адамберг. – Но все же посмотрите, нет ли среди найденных вами женщин биолога или, например, зоолога. Или сотрудницы марсельской больницы Сент-Розали. Один из пострадавших работал там двадцать восемь лет: он закупал лекарственные препараты. Это наша единственная приемлемая версия, да и она тоже так себе.

– Кто этот человек?

– Ришар Жаррас. Ни слова об этом, лейтенант Ретанкур уже наблюдает за ним. Вуазне сел на хвост еще троим в Воклюзе. Круглосуточное наблюдение в три смены, ни один не должен выйти из дому незамеченным.

– А если убийца снова проявится только через месяц?

– Ну, значит, будем следить месяц.

– Выматывающая работенка, – вздохнул Меркаде. – Конечно, только не для Ретанкур.

Меркаде в любом случае был освобожден от слежки за объектами. Безнадежное дело поручать наблюдение парню, который засыпает каждые три часа.

– Почему версия Жарраса приемлема, но так себе?

– Центр токсикологии в Марселе заказывает противоядия в “Мередиал Лаб”, в пенсильванском филиале. Или в филиале в Мехико.

– И яды хранятся там.

– Но Жаррас ни разу не был в Штатах.

– Это не очень хорошо.

– Хиловато, как говорит Фруасси.

– По поводу чего она это говорит?

– По поводу дрозда.

– Он мог воспользоваться поддельным паспортом. Не дрозд, Жаррас.

– А как это узнать?

– Для начала поискать в архиве, где хранятся фальшивые документы.

– Но там их тысячи.

– А если по фотографии? – предложил Меркаде, которого совершенно не прельщали обычные кропотливые поиски.

Меркаде, как и Фруасси, воспринимал изучение миллионов тропинок в интернете как увлекательную прогулку, он совершал ее с головокружительной скоростью, выбирая то окольные дороги, то непроторенные тропки и кратчайшие пути, словно беглец, который, чтобы срезать путь через поле, виртуозно проползает под колючей проволокой. Ему это нравилось. И чем грандиознее была задача, тем больше она его привлекала.

Адамберг вошел к себе в кабинет и закрыл за собой дверь: ему нужно было кое-кому позвонить. После отъезда пяти лейтенантов и десяти бригадиров в конторе стало тихо. Хотя Данглар, скорее всего, заперся в своем логове, Адамберг не хотел, чтобы майор случайно услышал, как его начальник ищет яд по всему городу.

Он бился целый час, пока чиновники разного уровня шаг за шагом выводили его на компетентного человека, затем отправился к Меркаде.

– Ничего, – сообщил он, швырнув на стол мобильник, как будто именно из-за него потерпел неудачу.

– Будете так бросать, разобьете экран телефона, – заметил Меркаде.

– Он и так уже треснул. Это телефон кота. Я хотел проверить в других местах, но яда нет ни в Музее естественной истории, ни в Институте Пастера, ни на медицинском факультете в Гренобле.

– Со своей стороны я тоже провел небольшое исследование на территории страны за последние двадцать лет: ни намека на подпольную лабораторию паучьего яда или хотя бы змеиного. Кому придет в голову развлекаться, добывая яд паука-отшельника? – подытожил Меркаде, отпихнув клавиатуру.

Адамберг тяжело опустился на стул и, запустив пальцы в волосы, стал монотонно, раз за разом, зачесывать их назад. Так он делал всегда, когда пытался привести в порядок свой внешний вид – правда, у него это не получалось – или когда хотел прогнать усталость. Есть от чего утомиться, подумал Меркаде: три убитых старика, пятеро подозреваемых – бывших воспитанников приюта, да еще куча изнасилованных женщин, о большинстве из которых мы ничего не узнаем. Не говоря уже о том, что способ совершения убийств до сих пор непонятен.

– Ретанкур и Вуазне сели им на хвост, – повторил Адамберг. – Рано или поздно один из них проявит себя. Не сегодня, так завтра.

– Комиссар, может, вам отдохнуть? На подушках наверху? – предложил Меркаде. – Черт, чуть не забыл! – с досадой произнес он, вставая: вспомнив о подушках и, соответственно, о комнате, где стоял автомат с напитками, он сообразил, что пора идти за кормом.

– У вас есть идея, лейтенант?

– Кот. Пора его кормить. Только представьте, что мне устроит Ретанкур, когда вернется и заметит, что Пушок похудел!

– Можно и попозже, не беда.

– Не вариант. Больше нельзя откладывать вечернюю кормежку, а я и так уже задержался, – заявил Меркаде, направляясь к столу Ретанкур и доставая из ящика кошачий паштет.

Пушок, как бы ни был голоден и недоволен тем, что ужин запаздывает, ни за что на свете не покинул бы свое место, чтобы пройти целых семь метров и потребовать свою порцию еды. Он степенно ждал, когда за ним придут к его ксероксу.

Меркаде повесил кота на руку и взбежал по лестнице на второй этаж в комнату, где стояли автомат с напитками и кошачья миска и лежали три голубые подушки.

Фруасси, слегка раскрасневшись, как раз шла к ним в сопровождении Вейренка, когда Меркаде спустился вниз, таща сытого урчащего кота, которого осторожно уложил на ксерокс. На аппарате ничего не копировали, разве что в самом крайнем случае, потому что это было законное место кота. Но ксерокс не выключали из сети, чтобы крышка не остывала. Адамберг на секунду подумал, что жизнь в комиссариате устроена слишком сложно. Может, он чересчур ослабил узду, когда позволил Вуазне держать на столе журналы по ихтиологии, коту – оккупировать ксерокс, Меркаде – отсыпаться на подушках, Фруасси – делать в шкафу продовольственные запасы на случай войны, Мордану – увлекаться сказками о феях, Данглару – досаждать всем безграничной эрудицией, Ноэлю – проявлять сексизм и гомофобию, а своему разуму – плыть по воле волн?

Глядя, как к нему подходит Фруасси с папкой в руках и в сопровождении Вейренка, он снова запустил пальцы в волосы.

– Что происходит? – спросил он, и собственный голос показался ему потухшим.

– У Вейренка возникли вопросы.

– Ну и хорошо, Луи. Потому что у меня сегодня ветер дует в голове. От него мозги приходят в негодность.

– Зато я накопала кое-что по поводу бандитов из сиротского приюта, которых уже нет в живых, – подхватила Фруасси. – Помните? Тех, что умерли до нападения пауков?

– Да, – ответил Адамберг. – Их четверо.

– Сезар Миссоли, Дени Обер, Колен Дюваль и Виктор Менар, – перечислила Фруасси. – Вейренк подумал, что если жертвы задумали отомстить банде, то нелогично было позволить остальным умереть своей смертью.

– Либо месть по полной программе, либо это вообще не месть, – поддержал ее Вейренк.

– И что? – спросил Адамберг, подняв голову.

– Сезар Миссоли погиб рядом со своей виллой в Больё-сюр-Мер, в Приморских Альпах: ему выстрелили в спину. Преступление осталось нераскрытым. Поскольку он вращался в мафиозных кругах Антиба, решили, что кто-то свел с ним счеты.

– Когда, лейтенант?

– В девяносто шестом году. Двумя годами позже Дени Обер упал со своей крыши, которую ремонтировал. Фиксатор раздвижной лестницы был плохо закреплен. Происшествие квалифицировали как несчастный случай.

Адамберг стал ходить кругами по комнате, заложив руки за спину. Он закурил одну из последних сигарет Кромса, из которой наполовину высыпался табак. Надо купить новую пачку для сына, чтобы потом стащить из нее еще пару штук. Ему не нравился этот сорт, он был слишком крепкий, но сигарета ворованная: что досталось, то и кури. Вейренк улыбался, прислонившись к столу Керноркяна и скрестив руки на груди.

– Прошло еще три года, – продолжала Фруасси. – В две тысячи втором настал черед Виктора Менара, автомеханика, обожавшего мощные мотоциклы. В то время у него был мотоцикл с двигателем шестьсот тридцать кубических сантиметров, на котором он гонял с максимальной скоростью. На скользкой дороге он почти неуправляем.

– Скользкой?

– Покрытой моторным маслом на отрезке длиной четыре метра, на крутом повороте. Боковой снос на скорости сто тридцать семь километров в час. Шейные позвонки переломаны, рычаг тормоза в печени. Мужик скончался. Само собой, дорожно-транспортное происшествие. Наконец, Колен Дюваль, год спустя, в две тысячи втором. По воскресеньям он ходил за грибами там же, в Приморских Альпах, и знал заповедные места. Был опытным грибником. Резал ножки тонкими ломтиками, нанизывал на нитку и развешивал сушить на улице в ясную погоду. Жил один и сам готовил. Однажды в ноябре, когда прошло уже довольно много времени после грибного сезона, у него начались сильнейшие боли в животе. Он не особо встревожился, поскольку собирал только губчатые грибы и хорошо в них разбирался. Спустя два дня ему полегчало, и он окончательно успокоился. Потом произошел рецидив, и, несмотря на госпитализацию, через три дня он скончался от печеночной и почечной недостаточности. Анализы показали присутствие в организме альфа- и бета-аманитинов – токсинов бледной поганки. У нее светлая ножка и плоская шляпка, как у некоторых губчатых грибов, и ее легко подбросить в полную корзинку. Но гораздо более верный способ – спрятать ломтики поганки среди кусочков других грибов, развешенных для сушки. К вашему сведению, – добавила Фруасси, заглянув в свои заметки, – половина шляпки бледной поганки смертельна для человека.

– Три смерти вполне сошли бы за несчастный случай, одна – за сведение счетов, – подвел итоги Вейренк, – но только если бы мы не знали, что парни входили в банду пауков-отшельников. Следовательно, это не совпадения и не несчастные случаи. Это убийства.

– Стрельба по мишеням, причем очень точная, – согласился Адамберг. – И это означает, что жертвы пауков не ждали семьдесят лет, чтобы отомстить.

– Но внезапно они остановились, – заметил Меркаде. – Убийства прекратились. А ведь они уже уничтожили четырех жуков-вонючек, все получилось прекрасно, никто ничего не заподозрил. Да и кому бы это пришло в голову? Но нет, они бездействуют целых пятнадцать лет, а в последние месяцы снова берутся за свое, прибегая к бесконечно сложной, неизвестной ранее методике.

– Латентный период слишком затянулся, – пробурчал Адамберг.

– А почему? – спросила Фруасси.

– Потому, лейтенант, что нужно было отработать эту бесконечно сложную, неизвестную ранее методику.

Фруасси с сомнением покачала головой.

– Да, Фруасси, да, – продолжал Адамберг. – В конечном итоге их что-то не устроило в способах, которыми они убивали раньше. Око за око, зуб за зуб, помните? Равная цена, схожие действия – вот что самое важное, и это старо как мир.

– Цена показалась неравной, – подхватил Вейренк. – Четверо первых, конечно, умерли, но когда враг выкалывает вам глаз, а вы в ответ отрезаете ему ухо, такая месть оставляет желать лучшего. Паучий яд против паучьего яда – это да.

– И все эти пятнадцать лет они искали средство накопить достаточное количество яда, чтобы вколоть его?

– Наверное, так и есть, – проговорил Адамберг. – Иначе у нас все разваливается.

– И для этого Жаррас наугад ищет контакты в Мехико? – спросила Фруасси.

– Не сыпьте соль на рану, лейтенант. Как бы там ни было, они добились своего.

– И за четырнадцать лет накопили достаточно яда, чтобы убить троих. Вероятнее всего, им хватит и на троих оставшихся.

– Яд животного происхождения хорошо хранится?

– Я посмотрел. В некоторых случаях до восьмидесяти лет, лучше всего его замораживать, – сообщил Вейренк. – Но я говорю о змеином яде. Насчет пауков-отшельников ничего сказать не могу.

– Про пауков-отшельников никто ничего не знает, – со вздохом заметил Меркаде. – Это нормально, потому что они никому не мешают.

Комиссар с удовольствием потянулся. Ветер перестал свистеть у него в голове и выдувать мысли.

– Может, по тарелочке гарбюра? – предложил Вейренк.

Лейтенант питает к Эстель более определенный интерес, чем ему самому кажется, решил Адамберг. Это как бы ненароком брошенное предложение говорило о том, что Вейренк не хочет идти туда один, чтобы не слишком привлекать к себе внимание. Ведь накануне Эстель вела себя довольно сдержанно.

– Я готов, – сказал комиссар, хотя после этих трудных дней предпочел бы вытянуть ноги, положив их на решетку камина, и попытаться подумать. Или хотя бы перечитать записи в блокноте.

– Я тоже, – поддержал его Меркаде, закрывая компьютер.

– Гарбюр – это вкусно? – поинтересовалась Фруасси, весьма требовательная к качеству еды.

– Потрясающе вкусно, – заверил ее Вейренк.

– Только нужно любить капусту, – уточнил Адамберг.

Глава 24

Меркаде и Фруасси заглянули в супницу, которую принесли Адамбергу и Вейренку, и заказали курицу в горшочке а-ля Генрих IV. После того, как Вейренку стало ясно, что банда жертв двадцать лет вела войну с бандой пауков-отшельников, тучи рассеялись. Все встало наконец на свои места. Хронологические вопросы, психологические составляющие и технические загадки выстроились в нормальном порядке. Исчезло и неприятное ощущение, вызванное этим названием, – паук-отшельник. Оставалось только дождаться, когда вернутся из командировки Ретанкур и Вуазне: срок уже близился. На сей раз комиссар сам с удовольствием разлил по стаканам мадиран.

Вейренк опять сел на другое место, теперь уже спиной к стойке. Сегодня он решил не ходить за кофе и сахаром. Меркаде попробовал гарбюр, без сожалений оставил его в тарелке, и завязался долгий сумбурный разговор о расследовании, ядах, пауках, Мехико, отсутствии у кота интереса к дроздам, жуках-вонючках из приюта “Милосердие”, уже семерых убитых, банде жертв.

– Все правильно, в приюте эти дети настрадались, – рассуждал Меркаде, – но, повзрослев, они тоже не стали пай-мальчиками.

– Кто много страдал, заставит страдать других, – отвечал Вейренк.

– Да я уж понял. В итоге они стали убийцами.

– Причем очень расчетливыми. Никогда еще не встречал такого неиссякаемого упорства. С возрастом могли бы поостыть, но нет.

Подошла Эстель, положила даже не ладонь, а один палец на плечо Вейренка и поинтересовалась, не пора ли уже нести томм. Конечно, самое время, сказал он.

– Который час? – спросил Адамберг.

– Половина двенадцатого, – ответил Вейренк. – Ты уже всех замучил этим вопросом.

– Значит, Ретанкур уже три часа как на месте. А Вуазне с ребятами – два часа.

– Передохни немного, Жан-Батист, – тихонько попросил Вейренк.

– Да.

Мобильник Адамберга зазвонил в тот момент, когда Меркаде резал сыр.

– Это Ретанкур, – проговорил он, торопливо схватив телефон.

– Комиссар? Надеюсь, вы еще не спите. Извините, я знаю, уже поздно, простите, пожалуйста. Это мадам Руайе-Рамье. Ирен Руайе. В общем, Ирен.

– Я не сплю, Ирен. У вас проблемы? Вам опять кидают камни в окна?

– О нет, комиссар. Все куда серьезнее.

– Я вас слушаю.

Адамберг нажал на кнопку громкой связи, и все отложили приборы.

– Еще один, комиссар. В сети все как с цепи сорвались. Ой, простите, я, кажется, вас запутала: я имею в виду не сеть, которую плетет паук, а интернет.

– Еще один? Кто? – спросил Адамберг.

Он чуть было не начал подгонять ее, но понял, что чем больше ее торопишь, тем больше она сбивается с темы. Она сама задавала темп, сама делала отступления.

– Как кто, комиссар? Укушенный!

– Где?

– Вот это и удивительно: не у нас, а в Приморской Шаранте. А там пауки-отшельники вообще не водятся. Черные вдовы, надо сказать, иногда со своего Средиземноморского побережья перебираются севернее, на берег Атлантики. Зачем они это делают? Загадка. В прошлом году, представьте себе, один такой паук укусил кого-то в департаменте Уаза. Наверное, у некоторых пауков ни с того ни с сего появляется страсть к приключениям или что-то вроде того. Пойду-ка я посмотрю, а вдруг в других местах трава зеленее. Это я так, для примера.

– Понятно. Расскажите подробности.

– Это появилось на форумах… сколько там… десять минут назад. Я вам сразу же позвонила. Его увезли в больницу в Рошфоре.

– И это укус паука? Точно?

– Ну да. Потому что старик – это опять мужчина в годах, комиссар, – сразу распознал характерное вздутие, и у него тут же появился пузырь. А потом все покраснело. Так вот, сейчас он уже в больнице.

– Но каким образом все это так быстро оказалось на форумах?

– Наверное, кто-то из больницы написал – санитар, медсестра, как теперь узнать? Притом что тут такое сейчас творится!

– Вы не знаете, как зовут больного?

– Комиссар, существует же врачебная тайна, как вы считаете? Пишут только, что его укусили в самом конце ужина в Сен-Поршере. Ну да, кажется, так. Он почувствовал укол.

– Он был в помещении или на улице?

– Об этом ничего не говорится. Меня беспокоит только одно: это нормальный укушенный или особенный, как те, о ком вы говорили?

– Я понял, Ирен. Я вам скажу.

– Погодите, комиссар! Не звоните мне на мобильник, я его дома на стуле забыла.

– А вы где?

– Э-э, сама я сейчас в Бурже.

– В Бурже?

– Знаете, когда появляется возможность, я нахожу точку на карте Франции и еду туда. Понимаете, чтобы принять болеутоляющую позу.

– Простите, что?

– Болеутоляющую позу. Руки на руле, ноги на педалях – и я почти не чувствую своего артроза. Вот бы мне жить за рулем!

– Дайте мне номер вашей гостиницы.

– Это не гостиница, а съемная комната. Чистенькая, надо сказать. Я звоню с мобильника хозяина. Он сама любезность, одно удовольствие, но нельзя все-таки этим злоупотреблять.

Адамберг опустил мобильник и напряженно посмотрел на коллег:

– Мужчина из Сен-Поршера. Кажется, один из наших жуков-вонючек живет там.

– Оливье Вессак, восьмидесяти двух лет, – подтвердила Фруасси.

– Я еду туда, – поднимаясь, произнес комиссар. – Нашему клиенту осталось жить не больше двух дней. Я хочу, чтобы он сообщил мне точное время ранения и сказал, кто его нанес.

– Я с тобой, – спокойно проговорил Вейренк, не двигаясь с места. – Мы будем в Рошфоре через пять часов. Только зачем нам топтаться перед закрытыми дверями больницы в четыре тридцать утра, скажи на милость?

Адамберг кивнул и позвонил Ретанкур, не отключая громкую связь.

– Я вас не разбудил, лейтенант?

– Разве я когда-нибудь спала во время наблюдения?

– Только что у нас появилась новая жертва – Оливье Вессак, в Сен-Поршере рядом с Рошфором. Укушен сегодня вечером, примерное время – начиная с восьми часов и, самое позднее, до без четверти одиннадцать. Кто-нибудь из ваших подопечных в эти часы отсутствовал?

– Ответ отрицательный. Ришар Жаррас с женой в половине восьмого зашли в маленький ресторан в центре города и вышли оттуда в девять ноль пять. Что касается Керно, то он видел Рене Киссоля и его жену у телевизора. Сидели безвылазно.

Между собой полицейские звали Керноркяна коротко – Керно. Минус один слог, и стопроцентный армянин превратился в настоящего бретонца.

– Тогда уезжайте из Алеса, ваша командировка закончена. Наверняка выходил из дома кто-то из парней, живущих в Воклюзе. Я вам перезвоню.

Адамберг тут же набрал Вуазне.

– Нет, комиссар, – сказал Вуазне. – Малыш Луи сидит на улице, на каменной скамейке у входа в дом – здесь сейчас еще тепло – и, что существенно облегчает мне задачу, режется в картишки со своим другом Марселем.

– Вуазне, это точно они? – спросил Адамберг, повышая голос. – Вы в этом уверены?

– Уверен, комиссар. Луи Аржала и Марсель Корбьер. К сожалению, узнать их нетрудно. У малыша Луи протез на левой ноге, у Марселя нет щеки. Он прикрывает ее толстой тканью телесного цвета.

– А у Ламара? Что там у него с Жанно, в Куртезоне?

– Ноль. Жана Эсканда нет дома, по словам соседей, он уехал на море, в Палавас.

– На машине?

– Да. Он часто туда ездит, как только устанавливается хорошая погода.

– А что его мобильник?

– Ничего. Сигнала нет.

– Отлично. Перемещайтесь в Палавас, обшарьте все отели, кемпинги, расспросите жителей. Старик без ступни не остался бы незамеченным, тем более если он часто там бывает. Лейтенант, найдите его, а лучше не найдите.

– У меня есть описание его машины, – сообщила Фруасси, заглянув в свой телефон, на который сбрасывала почти всю текущую информацию. – “Версо-630” голубого цвета.

И она продиктовала характеристики и номер, указанные в техпаспорте.

– Вы записали, Вуазне?

– Мы выезжаем, комиссар.

Он перезвонил Ретанкур.

– Лейтенант, на месте нет только одного – Жана Эсканда, якобы уехавшего купаться в Палавас. Мобильник у него выключен. Вуазне его ищет. А вы с вашими людьми поезжайте в Сен-Поршер, где был укушен Вессак. Жанно Эсканду как-никак семьдесят семь лет. Если он отмахал столько километров от Воклюза до Сен-Поршера, а это минимум семь часов в пути, он не в состоянии сразу же отправиться обратно на юг, тем более ночью. Осмотрите все маленькие гостиницы в ближайших окрестностях, потом расширьте поиски. На старика без ступни кто-нибудь наверняка обратил внимание.

– Он мог ночевать в своей машине.

– Даю вам ее описание.

И он продиктовал данные автомобиля, которые сообщила Фруасси.

– Ясно, – сказала Ретанкур.

Адамберг внезапно успокоился и сжал в руке телефон.

– Если это не Жанно, шансов у нас нет. Это значит, что мы с самого начала ошибались. И мы сядем в лужу, как сказал бы Данглар.

– Это невозможно, – произнес Вейренк. – Все утрясется. Пойдем поспим часа два, потом поедем в Рошфор. Будем в больнице ровно в восемь утра.

Адамберг молча кивнул:

– Дело дохлое, Луи. Что-то мы упустили.

– Сам ты дохлый. Поспим немного и встретимся в три часа в комиссариате.

Адамберг снова кивнул. Слова “паук-отшельник” вновь пронзили его мозг, и он вздрогнул. Вейренк встряхнул его за плечо и вытолкал наружу.

– Жанно исчез, – сказал он. – Жанно вышел из дому.

– Да.

– На дело идет только один из укушенных, это нормально. Они же не поедут все впятером. Понятное дело, они сменяют друг друга. Мы его поймаем.

– Я не знаю.

– Что происходит, Жан-Батист?

– Луи, я больше не вижу в тумане. Ничего не вижу.

Глава 25

Адамберг торопливо собрал рюкзак и сел в кухне у камина, положив ноги на решетку. Он уже собрался было спуститься во двор к Лусио и сесть рядом с ним под вязом, забыв, что сосед уехал в Испанию. Невыносимо зудящее дело пауков-отшельников показалось бы Лусио невероятно увлекательным.

Что он сказал бы, неторопливо прихлебывая пиво?

– Дочеши свой страх, hombre[10], не оставляй его в покое, нужно скрести до конца, до крови.

– Этот пройдет, Лусио.

– Не пройдет. Чеши, парень, потому что у тебя нет выбора.

Он так бы и сказал, это точно. Адамберг встретился с Вейренком перед входом в комиссариат в три часа ночи.

– Ты не спал, – уверенно заявил Вейренк.

– Нет.

– В таком случае за руль сяду я. Разбужу тебя через два часа. Если бы я был твоей матерью, то сказал бы тебе: “Закрой глазки!”

– Мне бы надо ей позвонить, Луи, она сломала руку.

– Упала?

– Да. Споткнулась о ручку метлы. Говорит, непонятно, то ли метла попалась ей по дороге, то ли она – метле.

– Если вдуматься, это важный вопрос, – заметил Вейренк, трогаясь с места, – причем по очень многим причинам.

– Это была большая метла, ею прогоняют пауков. Правда, не пауков-отшельников, ведь они у нас не водятся.

И Адамберг тут же пожалел, что произнес эти слова: затылок у него опять одеревенел. Причем при мысли о родительском доме и, что еще хуже, о матери. Может, зловещие предсказания Данглара в конце концов пожрут его разум?

За несколько минут до восьми часов утра Вейренк остановил машину перед больницей в Рошфоре и потряс за плечо комиссара.

– Черт побери! Ты меня не разбудил! – возмутился тот.

– Не стал, – спокойно ответил Вейренк.

Лечащий врач поначалу наотрез отказался пускать посетителей к своему пациенту, заявив, что ему все равно, полицейские они или нет. За ночь состояние больного ухудшилось.

– До какой степени?

– Размер язвы значительно увеличился, начался некроз. Налицо ускоренная реакция на яд. Температура поднялась до тридцати восьми и восьми.

– Как у троих пациентов в Ниме?

– Есть основания этого опасаться. И вообще я не понимаю, какое отношение к этому имеет полиция. Лучше бы нам прислали специалиста по животным ядам, это было бы более разумно, – добавил он, подчеркивая, что разговор окончен, и повернулся к ним спиной.

– Куда его укусили? – продолжал настаивать Адамберг.

– В правую руку. Так что, если мы произведем ампутацию, есть надежда.

– Не думаю, доктор. Этого человека укусил не простой паук-отшельник, он получил двадцатикратную дозу яда. Это убийство.

– Убийство? При помощи двадцати пауков?

Врач снова повернулся к ним, скрестив руки на груди и расставив ноги: он улыбался, всем своим видом выражая несогласие. Солидный, опытный, властный и очень усталый мужчина.

– С каких это пор человек научился дрессировать пауков? – спросил он. – Созывать их свистом и, выстроив в ряд, выпускать на жертву, когда ему вздумается? С каких пор?

– С десятого мая, доктор. Трое мужчин уже умерли и двое еще умрут, если вы не позволите нам встретиться с вашим пациентом. В случае необходимости, если вы потребуете, я могу получить ордер, но предпочел бы не терять времени и поговорить с ним, пока температура не поднялась до сорока и выше.

Конечно, Адамберг не смог бы получить никакого ордера, ведь дивизионный комиссар ничего не знал о расследовании. Но само это слово поколебало уверенность врача.

– Даю вам двадцать минут, и ни секундой больше. Не волнуйте его, чтобы не поднималась температура. Что касается пострадавшей конечности, он ни в коем случае не должен ею шевелить.

– Где и когда произошел укус? В помещении? На улице?

– На улице, когда он шел домой вместе со своей спутницей. После ужина, в сумерках. Палата двести три. У вас двадцать минут.

Старик был не один. Женщина лет семидесяти с заплаканными глазами сидела в кресле, в котором, судя по всему, провела всю ночь, и комкала в руке платок.

– Полиция. Лейтенант Вейренк де Бильк и комиссар Адамберг, – тихим голосом представился Адамберг, подходя к кровати.

Старик медленно моргнул, как бы говоря: “Я понял”.

– Мы сожалеем, что вынуждены вас побеспокоить, месье Вессак. Мы ненадолго. А мадам?

– Это моя компаньонка, – представил ее Вессак, – Элизабет Бонпен[11]. Ее фамилия очень ей подходит.

– Мадам, извините, но нам придется попросить вас выйти. Нам нужно поговорить с месье Вессаком без свидетелей.

– Я отсюда никуда не уйду, – слабым голосом проговорила Элизабет Бонпен.

– Таковы правила, – объяснил Вейренк. – Не сердитесь.

– Они правы, – сказал Вессак. – Будь умницей, Элизабет. Пойди пока выпей кофе и что-нибудь поешь, тебе станет полегче.

– Но зачем к тебе пришли полицейские?

– Сейчас они сами расскажут. Пожалуйста, иди. Выпей кофе, съешь круассан, тебе полегчает, – повторил Вессак. – И журнал почитай, отвлекись немного. Не тревожься, маленькому паучку меня не уморить.

Элизабет Бонпен вышла, и Вессак указал полицейским на два стула.

– Вы ей солгали, правда? – спросил Адамберг.

– Конечно. А что я могу ей сказать, как вы думаете?

– Вы ей лжете, потому что знаете. Это ведь не просто маленький паучок.

Адамберг говорил мягко и доброжелательно. Пусть даже этот старик – жук-вонючка, но ему осталось жить меньше двух суток, и он это знает. Адамберг старался не смотреть на язву, которая выглядела ужасно. Некроз распространился на десять сантиметров в длину и на четыре в ширину и уже пожирал мышцы и сосуды.

– Отвратительно, правда? – произнес Вессак, поймав взгляд Адамберга. – Но вы много такого повидали, вы же полицейские.

– У нас только двадцать минут, месье Вессак. Вы знаете, что с вами произошло?

– Да.

– Вам известно о том, что за последний месяц от укуса паука-отшельника скоропостижно скончались Альбер Барраль, Фернан Клавероль и Клод Ландрие.

– Значит, до вас уже дошло?

Вессак недобро улыбнулся и жестом левой руки попросил Вейренка дать ему воды. Время и возраст пощадили лицо этого старика с крупными, резкими чертами, Адамберг его узнал.

– Мы знаем о сиротском приюте, о банде пауков-отшельников, которая замучила одиннадцать мальчиков, сделав двоих из них калеками, одного импотентом и одного уродом. Вы были членом этой банды вместе с еще восемью подростками.

Вессак не смутился.

– Да, негодяи, – произнес он.

– Кто? Вы или ваши жертвы?

– Мы – кто же еще? Негодяи, сволочи. Когда в четыре года малыш Луи потерял ногу, что мы делали? Смеялись. Не я, мне тогда было только десять, но вскоре я уже присоединился к ним. Вы думаете, это нас остановило? Наоборот. Когда малыш Жанно лишился ступни, а Марсель щеки – черт побери, он стал таким страшным! – что мы делали? Смеялись. Но больше всего мы веселились, когда у Мориса яйцо отвалилось, как будто орех упал с ветки. Мы дали ему прозвище Морис-без-яйца, весь приют об этом знал.

– Вы знаете, кто это сделал? – спросил Адамберг, указывая на язву.

– Конечно. Они мстят, и это честная война. Скажу вам одно: отбрасывать копыта мне не хочется, но я понимаю, что заслужил. Они-то хотя бы за нас взялись, когда мы уже стали стариками, дали нам время пожить, покайфовать с женщинами, наделать детей.

– Они начали гораздо раньше, Вессак. С девяносто шестого по две тысячи второй они убили четверых: Миссоли, Обера, Менара и Дюваля. Не с помощью яда, а спровоцировав несчастные случаи.

– Ага, – задумчиво произнес Вессак. – Это я вроде усек. Только никак не въезжаю, как они это делают? Это ж сколько нужно яда, чтобы угробить человека!

– Двадцать доз как минимум.

– Не въезжаю, но мне наплевать. Слушайте, Элизабет не в курсе, ей неизвестно, что я был маленьким поганцем, – внезапно произнес Вессак, подняв левую руку. – Она ничего не должна узнать.

– Ведется следствие, – сказал Адамберг. – Если оно завершится и начнется судебный процесс, то…

– Все будет в газетах. Ну и пусть. Она узнает. Но сделайте так, чтобы она ничего не узнала до моей смерти. Чтобы мы расстались по-хорошему. Это возможно?

– Конечно.

– Слово мужчины?

– Слово мужчины. А что по поводу изнасилований, Вессак?

– О нет, этим я не занимался, – сказал он.

– Ведь они совершили также много изнасилований, правда?

– Да, в Ниме.

– Групповых?

– Всегда. И это продолжалось после приюта.

– Но вы не участвовали?

– Нет. И не подумайте, комиссар, не из душевной доброты. Тут другое.

– Что?

– Если не скажу, вы и на меня навесите изнасилования. Но это не так-то просто объяснить.

Вессак несколько секунд подумал, снова попросил Вейренка дать ему воды. Температура поднималась.

– Полицейские вы или нет – все равно. Мы ведь тут все мужики, правда? – решительно произнес он.

– Да.

– Если скажу, это не выйдет отсюда?

– Не выйдет.

– Слово мужчины?

– Слово мужчины.

– Это групповуха, вы сами сказали. Нужно было показать остальным свое мужское достоинство, заголиться. А я не мог. – Он снова замолчал и отпил глоток воды. – Я думал, нет, даже был уверен, что мой пенис слишком маленький, – пересилив себя, продолжал он. – Был уверен, что этот говнюк Клавероль и мне придумает прозвище. Так что я увиливал как мог. Вы мне верите?

– Да, – сказал Адамберг.

– Конечно, несмотря на это, я не ангел, даже не сомневайтесь. Я при этом присутствовал. Смотрел и, что еще хуже, держал девчонкам руки. Это называется сообщник. Похвастаться мне нечем, правда?

Врач открыл дверь.

– Три минуты – и все, – предупредил он.

– Надо торопиться, Вессак, – сказал Адамберг, наклонившись в больному. – Кто впрыснул вам яд? Кто?

– Кто? Да никто, комиссар.

– Двое из ваших старых приятелей до сих пор на прицеле у убийцы. Ален Ламбертен и Роже Торай. Скажите кто, и я смогу их спасти. На сегодня уже семь покойников.

– Со мной будет восемь. Но я не могу вам помочь. Мы с Элизабет возвращались из бистро. Я поставил машину, вышел, и вот там, перед калиткой, когда вставлял ключ в замок, я почувствовал, как меня что-то кольнуло в руку. Ерунда какая-то. Примерно в десять минут десятого.

– Вы лжете, Вессак.

– Нет, комиссар, слово мужчины.

– Но вы должны были его видеть, того, кто вас уколол.

– Никого поблизости не было. Я решил, что это ежевика, она разрастается и выползает за пределы живой изгороди. Я хотел ее обрезать, но теперь уже слишком поздно. Никого не было, я вам говорю. Спросите Элизабет, она там тоже была, она вам скажет, она врать вообще не умеет. Я только потом задумался, когда заметил отек. Не потому, что здесь водятся пауки-отшельники, но, вы же понимаете, после смерти тех троих я навел справки. Поэтому сумел распознать укус. Сначала отек, потом пузырек. Я сказал себе: вот пришел и твой черед, Оливье, они и с тобой разобрались.

Врач снова заглянул в дверь, Адамберг поднялся и кивнул больному. Потом положил ладонь на руку старика:

– Пока, Вессак!

– Пока, комиссар, и спасибо. Вы, конечно, не священник, да и я во все это не верю, но мне стало легче после того, как я с вами поговорил. И еще: вы не забыли, вы оба? Слово мужчины, да?

Адамберг посмотрел на свою ладонь, лежавшую на руке Вессака. Конечно, это рука жука-вонючки, но и рука человека на пороге смерти.

– Слово мужчины, – произнес он.

Они в молчании вышли из здания, медленно побрели по больничному саду.

– Мы все-таки обязаны проверить, – сказал Вейренк.

– Не видел ли он кого-нибудь? Да. Придется помучить Элизабет Бонпен. Съездим в Сен-Поршер. Я хочу посмотреть, где именно это произошло, прежде чем не останется никаких следов.

Адамберг позвонил из машины Ирен Руайе в Бурж. Он по-прежнему был под впечатлением от ужасной язвы Вессака, от его признаний – “слово мужчины!” – от того, как достойно держался умирающий жук-вонючка.

– Это вы, комиссар? Как раз вовремя, я собралась выходить. Значит, на сей раз это обычный пострадавший?

– Нет, Ирен. Это жук-вонючка из сиротского приюта, Вессак. Как обычно, ничего не выкладывайте в интернет.

– Обещаю.

– Мы опять столкнулись с той же трудностью: он говорит, что никого не видел, когда почувствовал укол.

– В доме? На улице?

– На улице. Прямо перед входом. Попытаюсь уточнить это у его компаньонки.

– А куда его укусили?

– В верхнюю часть руки.

– Но это невозможно, комиссар. Пауки-отшельники не летают.

– Тем не менее это так: укус выше локтя.

– У входа, случайно, нет высокой поленницы дров? Такое иногда бывает. Он мог к ней прислониться. Потревожить паука, когда тот вышел прогуляться.

– Ничего не знаю. Я туда еду.

– Погодите, комиссар. Как, вы сказали, его имя?

– Вессак.

– Но хотя бы не Оливье Вессак?

– Он самый.

– Пресвятая Богородица! А его компаньонка – случайно, не Элизабет Бонпен?

– Да.

– Которая на самом деле и его компаньонка, и его дама сердца. Вы следите за моей мыслью?

– Да. Я ее видел и понял это. Она была вне себя от горя.

– Пресвятая Дева Мария! Элизабет.

– Вы ее знаете?

– Комиссар, она моя подруга! Самая славная женщина на свете, такая славная, прямо плакать хочется. Я с ней познакомилась… сейчас скажу когда. Одиннадцать лет назад. Я приняла болеутоляющую позу и отправилась в Рошфор. Там мы и встретились. Я даже осталась там на неделю, потому что мы понимали друг друга, как два карманника на ярмарке – ой, извините меня, простите, – как два очень близких человека.

– А вы, Ирен, могли бы распознать, лжет она или нет?

– Вы хотите сказать, что она может сказать, будто никого не было, а на самом деле кто-то был? А зачем им обоим выгораживать убийцу?

– Чтобы никто не узнал о его прошлом. Впрочем, он сам мне во всем признался. Но это был не официальный допрос. Признание не имело силы, и он это знал.

– Ну, может, и так. Я-то наверняка сумею заставить Элизабет сказать правду. Мы ничего друг от друга не скрываем.

– Тогда приезжайте.

– Из Буржа?

– А что здесь такого? Пять часов в болеутоляющей позе – разве вас это пугает?

– Все не так просто, комиссар. Дело в той женщине, вместе с которой мы снимаем дом. Я ведь вам говорила, что снимаю жилье пополам с еще одной женщиной? Луиза – так ее зовут. Надо сказать, она… как бы это объяснить… немного того. Совсем того, если честно. Особенно в отношении пауков-отшельников: она с ними никак не может поладить. Только о них и говорит: отшельники то, отшельники сё. А при том, что сейчас происходит, она и вовсе с катушек съедет, когда меня не будет. Они ей повсюду мерещатся.

– Элизабет – ваша подруга, а кроме того, нам нужно знать, лжет она или нет. Ее Оливье при смерти, ему осталось жить дня два. Я же вам говорил: она в отчаянии. Вы ей будете очень нужны.

– Я понимаю, комиссар. Пусть Луиза сама с пауками разбирается. Я еду.

– Спасибо. Где встретимся? В Сен-Поршере есть ресторан?

– “Соловей”. У них кормят недорого, и они сдают комнаты. Я могу там переночевать. Позвоню Элизабет.

– Встретимся там в половине третьего. Приезжайте, Ирен.

Они уже видели вдалеке Сен-Поршер, когда им позвонил Меркаде.

– У нас еще одна жертва, – с ходу сообщил ему Адамберг. – Оливье Вессак.

– Один из тех мерзавцев?

– Да, лейтенант. Раскаявшийся мерзавец, но не насильник. Сообщник.

– Не насильник? И вы верите ему, потому что он вам так сказал?

– Да, именно.

– Почему?

– Меркаде, я не могу вам объяснить. Я дал слово мужчины.

– Это другое дело, – сказал лейтенант. – А у меня еще один.

– В смысле?

– Насильник. Шестьдесят седьмой год. В данном случае у меня есть имена. Клавероль, Барраль – наш ударный тандем, и Роже Торай. Женщина тридцати двух лет, в Оранже.

– Вы молодец, лейтенант. Сколько они отсидели?

– Ни одного дня: процессуальное нарушение. Следовательно, суда не было. Вот почему я не мог ничего найти.

– Какое нарушение?

– Кретины полицейские вынудили их к признанию без адвоката. У них было свидетельство той женщины, Жаннеты Бразак, и они пошли ва-банк. Да еще с применением силы. После этого на суде был поставлен крест. А Жаннета Бразак спустя восемь месяцев покончила жизнь самоубийством.

– Ты слышал, Луи? – спросил Адамберг, когда закончил разговор. – Это действительно была чертова банда насильников. Та женщина в шестьдесят седьмом году из-за них умерла.

– Жуки-вонючки они или насильники – оставшихся двоих нужно защитить.

Пока Адамберг набирал номер Мордана, Вейренк затормозил на площади Сен-Поршера.

– Езжай дальше, улица Бешеных Гусей, дом три.

– А у гусей бывает бешенство?

– Наверняка. Ты же сам сказал, что все вокруг невротики.

– Но насчет гусей я сомневаюсь.

– Мордан? Это Адамберг. Оливье Вессак умирает в больнице Рошфора.

– Черт! Вы там?

– Я только что оттуда. Майор, мне нужно организовать надежную охрану для двоих оставшихся. Позвоните в жандармерию Сенонша и Лединьяна, попросите выделить людей. Скажите просто: стало известно, что те двое под угрозой. И пусть парни будут в форме, пусть будет заметно, что они полицейские.

– А если Торай и Ламбертен откажутся?

– Поверьте, Мордан, после того как семеро уже погибли, и зная, что Вессак при смерти, они согласятся.

Вейренк остановил машину у дома номер три по улице Бешеных Гусей. Вдвоем они осмотрели место, грунтовую дорогу, примыкающий участок леса, тяжелую деревянную калитку дома Вессака. Никаких дров поблизости. Вейренк медленно прошел короткое расстояние между входом и припаркованной на обочине машиной.

– Никакого сомнения, – сообщил он. – Следы Вессака и Элизабет, примявших влажную траву, видны хорошо, но третьего, который шел бы за ними, не было. И никто не подходил к ним с другой стороны, там следов нет.

– Здесь тоже, – проговорил Адамберг, присев на корточки перед калиткой и проводя рукой по верхушкам травинок. – Они действительно были вдвоем.

Он любил траву. Нужно так и сделать в их общем с Лусио садике: вынуть грунт на полметра, снять каменистую парижскую землю, засыпать чернозем и посеять траву: пусть растет. Лусио был бы доволен.

Лусио: “Дочеши этого паука-отшельника, парень, чеши до крови”.

“Лусио, я не хочу. Позволь мне от этого уйти”.

“У тебя нет выбора, парень”.

Адамберг снова почувствовал, как наливается тяжестью затылок, как в горле застревает комок, и в этот момент внезапно подумал о матери. На секунду закружилась голова, и он оперся ладонью о землю.

– Черт, Жан-Батист, не порть следы.

– Извини.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – с беспокойством спросил Вейренк, заметив, как побледнело лицо друга.

Адамберг, смуглый уроженец Беарна, бледнел крайне редко.

– Очень хорошо.

“Лусио, я не хочу”.

Адамберг продолжал механически водить рукой по траве.

– Смотри, Луи, – произнес он и протянул Вейренку какую-то невидимую вещицу, держа ее большим и указательным пальцами.

– Кусочек нейлоновой лески, – сказал Вейренк. – Наверное, парни ловили рыбу в неприметном месте.

– Парни ловят рыбу повсюду. Леска запуталась тут, в крапиве.

– Но не она же укусила Вессака.

– Принеси-ка из машины пластиковый пакет, я боюсь уронить эту леску.

Адамберг и Вейренк еще четверть часа обследовали траву и дорогу, искали все подряд или хоть что-нибудь, но не нашли ничего, кроме этого обрывка лески. Они пошли к машине, и разочарованный Адамберг на этот раз сам сел за руль. По всей видимости, Вессак и его “дама сердца” действительно были одни.

– Ты чего-нибудь хочешь? – спросил Вейренк, внимательно глядя на друга.

– Мы со вчерашнего дня ничего не ели. Поедем в “Соловей”, закажем себе завтрак а-ля Фруасси и будем ждать Ирен. В ее присутствии Элизабет Бонпен лучше перенесет допрос.

– Одобряю.

– Куда ты положил пластиковый пакет?

– В дорожную сумку. Ты так боишься его потерять?

Адамберг пожал плечами.

– У нас ведь ничего, кроме этого, нет.

– То есть просто ничего.

– Вот видишь!

Глава 26

– Ноль, – произнес Адамберг, швыряя телефон на стол в “Соловье”. – Ретанкур пока не обнаружила в окрестностях никого похожего на Жанно Эсканда, но она собирается устроить набег.

– Набег?

– Когда Виолетта проводит поисковую операцию, этот не разведка, это набег.

– Жанно мог переночевать в машине.

– Это было бы умно с его стороны. Кстати, команда Ламара не нашла Жанно в Палавасе. Это хорошая новость. Но они еще только приступили.

– Малыш Жанно! Кто бы мог подумать?

– Луи, доказательств пока нет.

– Но он единственный отсутствует.

– Да.

– Ты сомневаешься?

Адамберг отодвинул недоеденный завтрак и заказал себе еще одну чашку кофе.

– Как ты, получше? – озабоченно спросил он у Вейренка. – Ты ведь почти не спал.

– Отдохну в машине. У нас впереди еще три часа.

– Ты иди, Луи, а я погуляю, может, даже побегаю. Матери позвоню.

– Ты мне не ответил, – поднимаясь из-за стола, проговорил Вейренк. – Ты сомневаешься?

– Я не знаю. Жду, когда снова буду видеть.

– В своем тумане?

– Да.

Адамберг выбрался за пределы Сен-Поршера и нашел лесную дорогу. Благодаря своему нюху или, может, влечению он находил деревья с такой же уверенностью, как слоны находят водоем. Он уселся на пригорке между двумя молодыми вязами и позвонил домой – в Беарн. Мать уклонилась от разговора о своей истории с рукой и метлой, потому что не хотела тратить время на жалобы. Главным для нее было узнать, что нового у Жан-Батиста.

– Над каким делом работаешь, сынок? Ты устал, я права?

– Во время расследований случаются трудные моменты, только и всего.

– Так над каким делом ты работаешь? – настойчиво повторила мать.

Адамберг вздохнул, замялся.

– Над делом отшельника, – выдавил он.

На секунду повисло молчание, потом мать снова заговорила, только уже немного торопливо:

– Ты имеешь в виду человека или паука?

– Почему ты спрашиваешь? Ты знаешь?

– Знаю что?

– Уже во второй раз мне задают этот вопрос, а я не понимаю. Какой человек?

– Да так, ничего особенного, Жан-Батист. Тебе будет неинтересно.

– Нет, все-таки скажи, что за человек.

– Ты устал, зачем тебе слушать всякую ерунду?

– И все-таки?

– У одного человека недалеко от Комменжа была ферма под названием “Отшельник”. Этот тип никого не хотел видеть и в конце концов повесился. Так обычно и происходит: когда люди подолгу никого не видят, они вешаются. Ты знаешь, что Рафаэль переехал?

– Да, на остров Ре.

– Там у него полно работы. И знаешь, у него очень красивый дом на берегу.

И мать положила трубку. Почему она не захотела говорить? Что за история про какого-то человека и ферму “Отшельник”? Адамберг почувствовал, что неприятное ощущение сейчас вернется.

Оно не просто вернулось, а обрушилось на него. Он растянулся на пригорке, прикрыв рукой глаза, спина у него заледенела, затылок налился тяжестью. Мать. Отшельники. Сбитый с толку, он заставил себя встать и тронулся в путь сначала неверным шагом, потом рысцой, убегая от чего-то, стремясь неведомо куда по узким тропинкам, где тонкие ветки орешника хлестали его по лицу. Он остановился, очутившись на поляне, со всех сторон окруженной лесом. Сколько времени он бежал? Он посмотрел на часы в мобильнике. До приезда Ирен оставалось всего сорок пять минут. Выбора не было, пришлось вернуться на тропинку и мчаться назад, теперь уже галопом.

Он ворвался в ресторан “Соловей”, мокрый от пота, в куртке, повязанной на бедрах, с всклокоченными волосами, зато напрочь избавившись от головокружения. Вейренк чинно сидел за столом с Ирен Руайе и Элизабет Бонпен, которая держала подругу за руку. Они уже пообедали, только Элизабет, одетая во все темное, как будто она уже была в трауре, не притронулась к своей тарелке.

Ирен как привилегированная особа тут же поднялась, чтобы поприветствовать “своего” комиссара. Вейренк ей нравился, но она отдавала безусловное предпочтение Адамбергу – с тех самых пор, когда он угостил ее горячим шоколадлом в “Звезде Аустерлица”.

– Что с вами стряслось? – спросила она с легкой тревогой.

– Я бежал.

– Пресвятая Дева! Куда? У вас поранены щеки.

Адамберг провел руками по лицу и обнаружил, что пальцы у него в крови. Он не почувствовал, как исцарапался о ветки орешника. Вейренк молча протянул ему бумажную салфетку, Адамберг пошел в туалет отмывать лицо и шею и вернулся еще более мокрым.

– Извините, – сказал он, подсаживаясь к ним за стол.

– Мы понимаем, столько волнений! – прошептала Ирен.

– Как он? – обратился комиссар к Элизабет Бонпен.

Она вновь залилась слезами, и Вейренк тут же протянул ей бумажную салфетку: он заранее попросил принести целую стопку.

– Состояние у него не очень хорошее, – ответил он комиссару.

Элизабет сидела, закрыв лицо руками. Незаметно для нее Вейренк нацарапал несколько слов на салфетке и пододвинул ее комиссару: “Гемолиз, уже начался некроз внутренних органов. Огромная доза”. Адамберг спрятал записку, вспоминая слова, которые сказал на прощание умирающему: “Пока, Вессак”.

– Что, нет никакой надежды? – спросила Элизабет, поднимая голову.

– Нет, – ответил Адамберг. – Мне очень жаль.

– Но почему?

– В этом году инсектициды, судя по всему, увеличили токсичность яда пауков-отшельников. Или все дело в жаре.

Слово мужчины.

– Мадам, вы должны мне помочь, – продолжал он. – Нам нужно найти, где прячутся эти пауки. Это правда, что Оливье почувствовал укус снаружи, перед калиткой?

– Да-да. Он сказал: “Черт!” Он так сказал, потом почесал руку пониже плеча.

– И никто больше этого не видел? Может, какой-нибудь мужчина, женщина или хоть ребенок?

– Мы были одни, комиссар. На этой дороге после шестичасовой вечерней службы не встретить ни души.

– И еще один вопрос. Оливье любил рыбалку?

– Он ходил на озеро каждое воскресенье, комиссар.

Адамберг сделал знак Ирен, что они оставляют их наедине. Комиссар поднялся, Вейренк – следом за ним. В “Соловье” продавали табак, и Адамберг купил пачку любимых сигарет Кромса.

– Ты куришь это дерьмо? – удивился Вейренк, выходя вместе с Адамбергом на тротуар и закуривая предложенную им сигарету.

– Это любимые сигареты Кромса.

– И почему же ты их покупаешь?

– Чтобы таскать их у него, ведь сам я не курю.

– В этом есть какая-то логика, только не знаю какая. Похоже, эта женщина говорила искренне?

– Ирен это проверит. Но я думаю, да.

В этот момент Ирен вышла к ним.

– Она говорит правду и ничего, кроме правды, – подтвердила она. – Они были одни. Не хотела бы я оказаться на вашем месте, комиссар. Очень тяжело.

– Очень. Вы побудете с ней?

– Немного. Я не могу надолго оставлять мою соседку в одиночестве, у меня такое ощущение, что она перевернет весь дом вверх дном. Извините, я имела в виду женщину, с которой мы вместе снимаем жилье, Луизу. Она знает, что еще одного мужчину укусил паук. Она уверяет, будто видела трех отшельников на кухне и двух у себя в спальне. И что они размножаются! Так что скоро у нас появятся еще пять пауков, которые будут разгуливать по квартире средь бела дня!

– Пять? Она видела пять пауков-отшельников?

– В своем воображении, комиссар. Завтра их будет уже десять, послезавтра – тридцать. Мне нужно вернуться, иначе, когда я приеду, окажется, что она сидит на стуле, подобрав ноги, а вокруг нее бегают три сотни пауков. У нее плохо с головой, только и всего. В том-то и проблема с этими форумами: на них все говорят, говорят, люди спорят и сами себя заводят, и у некоторых едет крыша. Мне не повезло, такая женщина и живет со мной под одной крышей.

– Сколько ей лет?

– Семьдесят три года.

– Я был бы не прочь с ней познакомиться, – неопределенно бросил Адамберг.

– А зачем? Вам что, мало сумасшедших, при вашей-то профессии?

– Мне хотелось бы увидеть, как в сложившейся ситуации паук-отшельник становится причиной помешательства.

– А, тогда другое дело. Если хотите понаблюдать, как она съезжает с катушек, с удовольствием вас с ней познакомлю. Будем вместе изображать, будто давим пауков. А Оливье? Сколько ему осталось?

– В лучшем случае два дня.

Ирен покачала головой. Ее лицо выражало покорность судьбе.

– После похорон я предложу Элизабет пожить у меня. Я смогу о ней позаботиться, и свободная комната есть.

– Попрощайтесь с ней от нашего имени, – попросил Адамберг, положив руку ей на плечо. – Скажите добрые слова.

– Комиссар, мне не хотелось бы вас шокировать, но вы не могли бы дать мне сигарету? Вообще-то я не курю. Но когда такое происходит…

– Пожалуйста, берите, – ответил Адамберг, протягивая ей три сигареты. – Это от моего сына.

Они смотрели, как Ирен возвращается в “Соловей”. Адамберг стоял на тротуаре и, разделив сигареты Кромса пополам, раскладывал их по карманам куртки.

– Не люблю пачки, – объяснил он Вейренку.

– Имеешь право.

– Луи, я с тобой обратно не еду.

– И куда же ты? Искать ясности в исландских туманах?

– Мой брат Рафаэль сейчас живет на острове Ре. Я давно с ним не виделся. Высади меня в Рошфоре, оттуда идет автобус в Ла-Рошель. Завтра вернусь.

Вейренк кивнул. Брат и море, и до них рукой подать. Разумеется. Но есть и что-то еще. Вейренк не обладал талантом видеть в тумане – да и у кого он есть? – зато он умел читать по глазам Адамберга.

– Я отвезу тебя к брату. И сразу же уеду.

– Будь осторожен в пути. Помни: ты мало спал. Нам с тобой далеко до Ретанкур.

– Очень далеко.

– Попроси, чтобы жандармы в Куртезоне дали нам знать, как только Жан Эсканд вернется домой. Только пусть в комиссариат не звонят. Я имею в виду: пусть не звонят Данглару. Только тебе или мне.

– Понял.

– Сегодня вечером тебе нужно будет наесться гарбюра и завалиться спать.

И два беарнца, быстро переглянувшись, сели в машину.

Глава 27

Два часа спустя Адамберг медленно брел босиком по песчаному пляжу, повесив рюкзак на плечо и неся в руке ботинки. Он издалека заметил брата: тот сидел на террасе маленького белого домика. Мать считала, что у сына просторная вилла на берегу, и разубеждать ее он не собирался.

На таком большом расстоянии никто не смог бы узнать Адамберга. Но Рафаэль повернул голову, увидел идущего по берегу человека и тут же встал. И уверенно, но почти так же неспешно пошел навстречу.

– Жан-Батист, – только и произнес он, после того как они обнялись.

– Рафаэль.

– Пойдем выпьем. Останешься на ужин или опять улетучишься?

– Останусь на ужин. И переночую.

Обменявшись этими короткими фразами, два брата, удивительно похожие друг на друга, пошли к дому, больше не обмолвившись ни словом. Молчание не вызывало у них неловкости, как и у всех близнецов – или почти близнецов.

Адамберг решил не касаться мучившей его темы, пока они ужинали на воздухе, под крики чаек, с двумя зажженными свечами на столе. Тем не менее он знал, что Рафаэль заметил его беспокойство, но ждет, когда он сам заговорит. Каждый из них не раздумывая мог понять, что на душе у другого, и почти всё, за исключением женской любви, они могли дать друг другу. И потому они редко виделись.

Адамберг закурил в темноте сигарету и стал излагать брату все факты, которые стали известны с начала расследования по нынешний день, и это давалось ему непросто, потому что он был не в ладах ни с хронологией, ни с обобщениями. Спустя двадцать минут он сделал перерыв.

– Наверное, я тебя замучил, – сказал он. – Но мне нужно рассказать тебе все, ничего не упустив. Не для того, чтобы поведать о тяжкой доле полицейского.

– Смятение, – произнес Рафаэль. – Ведь именно это ты испытываешь?

– Что-то еще более неприятное. Что-то имеющее отношение к этому проклятому пауку. И мне становится еще хуже, когда я думаю о матери. Я чувствую какой-то страх.

– Какая связь?

– Никакой. Просто это происходит – и все. Давай я продолжу, чтобы не упустить ни одной подробности прошедшей недели, ни одного жеста, ни одного слова на тот случай, если страх так и останется, спрятавшись, например, в щели между досками паркета, или в глубине шкафа Фруасси, или в пасти мурены, или в цветке липы, или в пылинке, которая попадет мне в глаз, а я не замечу.

Рафаэль не был беспечным, как брат, скорее более приземленным, более образованным и лучше ладил с реальным миром, хотя устройство этого мира и направление, в котором он развивался, нередко вызывали у него отвращение. Рафаэль был иным, нежели Жан-Батист. Зато он был наделен даром, коим не обладал больше никто: он мог встать на место брата, влезть в его шкуру до самых кончиков пальцев, почти перевоплотиться в него, сохраняя способность смотреть на него со стороны.

У Адамберга ушел еще целый час на то, чтобы завершить рассказ обо всех событиях, серьезных и пустяковых, которыми была отмечена его охота на убийцу. Потом комиссар сделал паузу и зажег вторую сигарету Кромса.

– Ты такие куришь? Если хочешь, у меня найдутся другие, получше.

– Нет, это сигареты Кромса. Он остался в Исландии.

– Понимаю. Хочешь стаканчик мадирана? Мне привезли. Или ты боишься, что вино собьет тебя с мысли?

– У меня нет мыслей, Рафаэль, и все напрочь перепуталось. Так что налей нам по стаканчику. У нас только один человек гуляет неведомо где, Жан Эсканд. Ты запомнил?

– Я все запомнил, – заверил его Рафаэль тоном человека, которому приходится произносить ненужные слова.

– Все стрелки направлены в его сторону. Все, по логике вещей, указывает на него как на убийцу Вессака. Жертвы, вероятнее всего, по очереди отправлялись истреблять своих мучителей. Все идеально, все сходится: банда укушенных выпускает яд, поражая банду пауков-отшельников. Тем не менее от меня что-то ускользает, мне нужно заставить себя выйти из круга – в одной точке или в другой, я не знаю. А не знаю потому, что не вижу. А не вижу, потому что не выношу этого паука-отшельника, даже его названия не терплю, слышать его не могу. Он меня пожирает, он вызвал у меня некроз.

– Так что ты теперь обездвижен, ты запутался в его сети. И расследование пойдет дальше без тебя, – подвел итог Рафаэль, наливая брату вино.

– И я останусь в одиночестве, с тем, о чем я тебе еще не сказал.

– Со страхом. Ты о нем говорил.

Адамберг с трудом, запинаясь на некоторых словах или стараясь их избегать, описал брату нарастающее болезненное состояние, в которое погружал его паук-отшельник – с того самого момента, как он прочитал это название на экране компьютера Вуазне и до сегодняшнего дня, когда, поговорив с матерью, он, оцепенев, рухнул на лесной пригорок, а потом бежал, бежал, чтобы от него спастись.

– Так значит, ты ничего не помнишь? – спросил Рафаэль, когда брат закончил говорить.

– Я тебе не это сказал. Я сказал, что больше ничего не вижу, что остался с пустыми руками.

– А я тебя спрашиваю: ты ничего не помнишь? Говоришь о “призраке”, даже не зная, что хочешь сказать, значит, ничего не помнишь? У тебя не возникает никакой образ? Что это за призрак, Жан-Батист? С каких пор ты видишь призраки?

– Никогда я их не вижу.

– Забыть – почему бы нет? – продолжал Рафаэль таким же низким, мягким голосом, что у брата, хотя его собственный голос всегда был живее и звонче. – Вот только что-то изо всех сил сопротивляется тому, чтобы о нем забыли. А это уже война. Это что-то причиняет боль, вплоть до того, что ты без сил падаешь на пригорок в лесу, бежишь по тропинкам и не чувствуешь, как тебя хлещут ветки. У тебя все щеки исцарапаны.

– Это орешник.

– Ты не потерял способность видеть, Жан-Батист.

На сей раз Рафаэль проник в самые сокровенные уголки разума своего брата. Он потер затылок, как будто стараясь снять напряжение.

– Говорю тебе, Рафаэль, я больше не вижу! – закричал Адамберг, потрясенный тем, что брат его не понимает. – Ты меня слышишь или ты оглох, в то время как я ослеп!

Адамберг редко срывался на крик, и случалось это только по исключительным поводам: сначала Вуазне с его тухлой муреной, потом Данглар с его проклятой трусостью. Зато кричать на брата было для него делом привычным, и Рафаэль отвечал ему тем же.

– Ты очень хорошо видишь, – в свою очередь закричал Рафаэль, подняв кулак и грохнув им по столу. – Видишь так же ясно, как сейчас видишь меня или вот эти свечи. Но закрылись двери, и ты погрузился в темноту. Ты хоть можешь это понять? Какой выбор ты можешь сделать, если все пути перекрыты? Если вокруг мрак?

– Какие пути? Чем перекрыты?

– Да тобой и перекрыты.

– Мной? Я перекрываю себе путь? Когда речь идет о восьми убитых?

– Да, ты, собственной персоной.

– И зачем я, по-твоему, якобы перекрыл себе все пути? Чтобы оказаться во мраке?

– Под мраком я подразумеваю полный мрак, такой, который царит под землей, в глубине норы. Там, где прячутся отшельники.

– Я про этих пауков все знаю. Они никогда не наводили на меня страх.

– Я тебе не про них говорю, черт побери. Я тебе говорю про людей-отшельников. А точнее, отшельниц.

Адамберга пробрала дрожь. На пляже стало ветрено. Но Рафаэль не сказал: “Похолодало. Может, пойдем в дом?” Брат дрожит? Тем лучше. Сейчас ему придется туго, он это знал. Он указал пальцем на нетронутый стакан Адамберга и велел:

– Выпей. Значит, когда я тебе говорю “отшельница”, у тебя не возникает никаких воспоминаний? Абсолютно никаких?

Адамберг покачал головой, отпил вина и спросил:

– А должны? Что мне нужно сломать, чтобы выбраться из мрака, о котором ты твердишь? Куда я должен пойти?

– Туда, куда выберешь сам, не я же полицейский, и это не мое расследование.

– Так зачем ты меня достаешь со своими закрытыми дверями?

Рафаэль протянул руку за сигаретой, хотя она была очень крепкая.

– Почему ты кладешь их прямо в карман?

– Не люблю коробки. Особенно теперь.

– Понимаю.

Оба замолчали ненадолго, пока Адамберг искал свою зажигалку и давал брату прикурить.

– Ну мы и тупицы, – пробормотал Рафаэль. – Можно было зажечь сигарету от свечи.

– Иногда не сразу доходит, сам знаешь. Так на чем мы остановились?

– На том, что я не решаюсь тебе сказать.

– Почему?

– Потому что сделаю тебе больно.

– Ты?

– Ты ничего не помнишь, а ведь тебе было двенадцать лет. А мне десять. Двенадцать лет – но ты не помнишь! Это доказывает, что ты ужасно испугался. Я этого не видел, а ты – да.

– О чем ты говоришь?

– Об отшельнице, черт возьми, отвратительной, прячущейся во тьме. Ты ее видел. Неподалеку от дороги в Лурд.

Адамберг пожал плечами:

– Я прекрасно помню дорогу в Лурд. Дорогу Генриха Четвертого.

– Ну конечно. Наша мать водила нас по ней каждый год, хотели мы того или не хотели.

– Не хотели. Хотя и не все тридцать пять километров шли пешком.

– Отец довозил нас на машине до леса.

– Леса Бенежака.

– Да, именно, а я уже забыл.

– Как видишь, я помню. Оттуда мы шли пешком несколько километров, потом отец забирал нас, и остаток пути до Лурда мы ехали на машине. Каждый год одно и то же.

– Только не в тот год, – произнес Рафаэль. – Тогда отец доставил нас прямиком в Лурд. Мама провела все положенные обряды в гроте, купила сосуды со святой водой. Помнишь, как-то вечером мы ее выпили? Нам тогда крепко досталось.

– Это я тоже помню.

– И больше ничего?

– Ничего. Мы отправлялись в Лурд, потом возвращались. Что ты хочешь от меня услышать?

Адамберг чувствовал себя нормально. Он слушал брата, только это ему и было нужно. Наверное, та святая из Лурда и направила Рафаэля на этот путь, привела на пляж острова Ре, в двух шагах от Рошфора. Как ее звали, ту святую? Тереза? Роберта?

– Как имя той святой? – спросил он. – Той, из Лурда?

– Святая Одетта? Погоди, нет. Святая Бернадетта.

– Не очень-то многому мы научились.

– Да. Выпей еще глоток.

Адамберг послушно выпил, поставил стакан на стол и посмотрел на брата.

– Тем летом мама решила не делать остановку в Бенежаке, а поехать прямиком в Лурд, а на обратонм пути пройти пешком шесть-семь километров. У нее были какие-то дела в одном глухом уголке. Когда мы ехали на машине, она объяснила, что он находится в стороне от дороги. Ты и этого не помнишь?

– Нет.

– Там, в стороне от дороги, – продолжал Рафаэль, – на пригорке, на краю луга, стояла старая каменная голубятня, маленькая, метра два в диаметре или около того. Дверь и окошки были замурованы кирпичом, кроме одного. Это я и сам видел.

– И?.. Что мать забыла на этой голубятне?

– Там жила женщина. Не выходила оттуда уже почти пять лет.

– Ты хочешь сказать, что она находилась там постоянно, круглые сутки?

– Да.

– Но как она выживала?

– Благодаря милосердию тех, кто брал на себя труд подниматься туда и через маленькое окошко передавать ей воду и пищу. А еще солому, чтобы прикрывать экскременты. Мать как раз и остановилась для того, чтобы отнести ей еду. Местные жители считали отшельницу святой заступницей, как в старые времена. Префект не решался принять меры.

– Не могу поверить, Рафаэль.

– Ты не хочешь поверить, Жан-Батист.

– Но что она там делала? Кто ее там закрыл?

– Я тебе толкую о том, что эта женщина по собственной воле заточила себя там на всю жизнь. Как в старые времена.

– То есть раньше некоторые женщины так и поступали?

– Многие женщины – в Средние века и вплоть до шестнадцатого века. Их называли отшельницами, или затворницами.

Адамберг застыл, подняв руку, и не донес стакан до рта.

– Так вот, отшельницами, – повторил Рафаэль. – Некоторые из них прожили в своих темных норах по пятьдесят лет. Волосы у них отрастали, как шерсть диких зверей, и в них копошились насекомые, ногти напоминали когти и были такими длинными, что закручивались штопором, кожа покрывалась толстым слоем грязи, тело воняло невыносимо, подстилкой им служили гниющие продукты и экскременты. Вот ее-то ты и видел – последнюю отшельницу наших времен – там, на лугу Альбре.

– Никогда я ее не видел! Мать не позволила бы мне смотреть на такое!

– Ты прав. Не дойдя десятка метров до голубятни, она велела нам остановиться и подождать ее. Но ведь это было так таинственно, правда? Ты тихонько прокрался следом за ней и, когда она повернула назад, у нее за спиной в несколько прыжков, как заяц, доскакал до стены, вскарабкался на камень и заглянул в окошко. Все это продолжалось минуту, от силы две. Потом ты завопил. Завопил от ужаса, завопил словно безумный. И потерял сознание.

Адамберг пристально смотрел на брата, сжав кулаки.

– Пока мать пыталась привести тебя в чувство, хлопая по щекам и брызгая святой водой из Лурда, я побежал к дороге звать на помощь отца. Он отнес тебя на руках в машину. Ты пришел в себя только там, на заднем сиденье. Твоя голова лежала у меня на коленях, и хотя ты всего на секунду сунул нос в это окошко, от твоего лица разило дерьмом и смертью. Мама стала трясти тебя и сказала: “Забудь, сынок, забудь, ради всего святого!” И ты потом ни разу об этом не заговаривал. Вот откуда этот страх, этот мрак, вот почему от этого слова у тебя затылок наливается свинцом. Из-за той женщины с луга Альбре.

У Адамберга побелели губы, он поднялся, с трудом распрямив напряженное тело, провел негнущимися пальцами по лицу, и ему показалось, что он ощущает омерзительный запах смерти и гниения. Он видел брата, видел свечи на столе, стакан, но видел еще и грязные когти, косматую шевелюру, темно-серую, как жук-медляк, которая шевелилась сама собой от возни копошившихся в ней вшей, он видел медленно открывающийся рот, огромный, с гнилыми зубами, видел, как когти приближаются к его лицу, и услышал короткое, повергшее его в ужас рычание. Отшельница. Рафаэль подскочил, обогнул стол и в последний момент успел подхватить потерявшего сознание брата. Он дотащил его до кровати, снял с него ботинки и укрыл.

– Я так и знал, что сделаю тебе больно, – тихо проговорил он.

Глава 28

Обычно Адамберг мало спал и поднимался на рассвете. Рафаэль разбудил его в полдень. Он открыл глаза и сел на кровати. Он знал, что час уже поздний и нет смысла спрашивать, сколько времени.

– Я пойду помоюсь у тебя в ванной, – сказал он брату. – Я не мылся и не переодевался уже больше суток.

– У меня есть только душ.

– Пойду приму твой душ. Мне кто-нибудь звонил?

– Было два звонка.

Адамберг схватил мобильник и выслушал отчеты Вуазне и Ретанкур. Вуазне был краток и точен: Эсканд прибыл в Палавас за два дня до нападения на Вессака. Старика Жанно хорошо знают в нескольких маленьких ресторанах на этом курорте, лейтенант нашел его у подруги – он собирался уезжать.

– Что мне делать теперь, комиссар?

– Возвращайтесь в комиссариат, лейтенант. У вас, по крайней мере, нашлось время искупаться в море?

– Пять минут.

– Ну хоть так, Вуазне.

Потом он перезвонил Ретанкур.

– Мы побывали в тридцати восьми гостиницах, комиссар.

– Все семнадцать тысяч, что есть во Франции, проверять не нужно. Возвращайтесь, Ретанкур.

– Получается, он спал в своей машине. Вы так думаете?

– Он ночевал в Палавасе.

– Но если он был…

– Я знаю, – отрезал Адамберг. – Я знаю.

– Вы все еще в Рошфоре?

– На острове Ре, у брата. Скажите Мордану, что я буду в комиссариате завтра утром. Мордану, но не Данглару.

Адамберг вышел на террасу к Рафаэлю, обед был уже готов. Паста, ветчина. Кулинарные запросы Рафаэля были такими же скромными, как и у его брата.

– Ничего не вышло, – сказал он. – На Вессака напал не Жан Эсканд. Его нашли, он был на побережье, в сотнях километров от места преступления.

– Они могли отправить сына кого-то из них.

– Нет, Рафаэль, месть такого рода не совершается по доверенности. Либо сами, либо никак. Покусанные пауками мальчики не убивали своих мучителей. И тем не менее это яд паука-отшельника. И тем не менее все ниточки тянутся в сиротский приют “Милосердие”. Я в этом уверен, или все бессмысленно. Нет другого пути, а этот путь ведет в никуда. Я сел в лужу, как сказал Данглар.

Рафаэль передал Адамбергу хлеб, и братья ловко, привычными движениями деревенских мальчишек, подобрали соус с тарелок.

– Но теперь все совсем по-другому, – проговорил Рафаэль, бросив крошки куликам, сновавшим по песку.

– А у меня в комиссариате живет пара дроздов. Я их кормлю сливочным кексом. Самец хиловат.

– Дрозды – это тоже хорошо. Самка высиживает птенцов?

– Да, высиживает. Так что же теперь по-другому?

– Ты по-прежнему слепой?

– Нет. Я хорошо вижу отшельницу с луга Альбре. И знаю, почему тогда кричал.

– Она к тебе приблизилась.

– Откуда ты знаешь?

– Ничего я не знаю. Я всегда думал, что она так и сделала.

– Да. Вытянула руки вперед и закричала, нет, зарычала. Но я хотел бы сейчас на нее взглянуть. Теперь она меня не пугает, и слово это меня тоже не пугает. Отшельница, отшельница – видишь, я могу повторять его хоть до вечера и в обморок не упаду.

– Значит, ты можешь встретиться с ней снова. Ты свободен. Ты можешь видеть.

– Если только еще есть что видеть. Кто еще станет убивать паучьим ядом, если не мальчики из сиротского приюта? А это не они.

– Значит, кто-то другой. Брат, ты свободен, ты их найдешь. Ты будешь на месте в восемь вечера.

– Где?

– В Париже. Ты сядешь на ближайший поезд, я это знаю.

Адамберг улыбнулся.

Братья крепко обнялись на прощание, и Рафаэль, оставив брата на перроне, зашагал прочь.

– Вот черт! Рафаэль, я оставил у тебя свое грязное белье.

– Разве ты не для этого приезжал?

Адамберг, как и многие, любил поезда, они давали приятную возможность отвлечься, совершить короткое путешествие за пределы привычного мира. Мысли текли медленно, огибая подводные камни. Он прикрыл глаза, и его разум стал совершать маневр, чтобы избежать жестокого крушения расследования, и кружить возле Луизы с ее воображаемыми полчищами пауков-отшельников. Он раз за разом возвращался к этой странной женщине, жившей под одной крышей с Ирен. Он достал мобильник и написал сообщение Вуазне:

Мысли в поезде. Ваш доклад: изнасилованная женщина, обрести власть над ядовитой жидкостью, убить агрессора, обернув жидкость против него. Может ли жертва насилия из тех же соображений развернуть террор при помощи ядовитых тварей?

И получил ответ:

Мысли в машине. Еду в Париж, диктую Ламару. Да, конечно. Фобии: змеи, скорпионы, пауки, всякое существо, способное насильно впрыснуть смертоносную жидкость. Это очень интересно, но ни к чему не приведет.
Не страшно.

– Он так ответил? – спросил Вуазне у Ламара. – “Не страшно”?

– Ну да.

Усталый Вуазне гадал, как после провальных итогов следствия у Адамберга еще остается желание углубляться в такие дебри. Он не знал, что Рафаэль вырвал брата из паутины отшельницы с луга Альбре, вернув ему легкость и свободу движения и мыслей.

Настала очередь Ирен, которой Адамбергу было позволено звонить по номеру Элизабет, и он стал искать подходящий предлог, чтобы задать ей вопрос. Не нашел, решил больше не ломать голову и написал:

Ирен, как зовут женщину, с которой вы вместе снимаете жилье?
Луиза Шеврие. А вам зачем?

Это “зачем” было более чем справедливо.

Я знаком со специалистом по боязни пауков. Вероятно, он мог бы ее проконсультировать.

Он не был уверен, что существует термин “арахнофобия”, и попытался обойти препятствие, поэтому сообщение показалось ему не таким убедительным, как он хотел.

Она не станет с ним встречаться. Мужчин на дух не переносит, и от этого ее жизнь не становится легче.
Я просто спросил.

Ложь, подумал Адамберг и поморщился. Ирен была такой непосредственной, а он обманывал ее ради достижения своих целей, ради того, чтобы проверить “мысли в поезде”, которые ни к чему не вели, как справедливо заметил Вуазне. Затем он написал Меркаде:

Поищите, было ли изнасилование женщины по имени Луиза Шеврие 73 лет.
Это срочно?
Это нужно, чтобы кое-что понять.

Адамбергу довольно долго пришлось ждать ответа, он даже успел снова задремать.

Изнасилована в 1981 году в возрасте тридцати восьми лет в Ниме, черт бы его побрал. На этот раз насильник был арестован: Николя Карно, получил пятнадцать лет. Проверил: никакой связи с сиротским приютом, ни у нее, ни у него. Черт, я ее пропустил. Потому что суд был в Труа. Не знаю почему.

“На этот раз насильник был арестован”. Адамберг слышал, как Меркаде произносит эти слова. Ему была известна мрачная статистика: каждые семь минут в стране совершается изнасилование, но только один-два процента преступников получают срок. Могла ли одна из этих женщин до того бояться ядовитых пауков, что у нее развился невроз? До того, что она представляла себе, как они обступают ее со всех сторон и трогают своими мохнатыми лапками? Или, наоборот, вступить с ними в сделку и завладеть ядом, чтобы насильно забрать жизнь преступника?

Паук и его мохнатые лапы, о которых подумал Адамберг, как нельзя лучше вписывались в гипотезу о мести за насилие, поскольку ассоциировались с мужскими руками, стискивающими жертву. По сравнению со своими ядовитыми конкурентами – змеями, скорпионами и даже шершнями, осами и другими агрессивными тварями – мохнатые лапы давали паукообразным – пауковидным, паукоидам? – значительное преимущество, хотя у пауков-отшельников и нет ворсинок. И еще один козырь: после спаривания самка паука часто убивает самца, хотя среди пауков-отшельников такое не практикуется. В пользу отшельников говорит и то, что они существа пугливые, проводят жизнь в норах, подальше от людей, и осмеливаются выбираться наружу, только когда вокруг никого нет. Да, подумал он, стараясь поставить себя на место женщины, подвергшейся насилию, да, паук-отшельник – хороший спутник, с которым можно связать жизнь. Если точнее, то благодаря своим лапкам, лишенным волосков, в каком-то смысле женственным, он кажется более дружелюбным. И в то же время он носитель ядовитой субстанции, разрушающей плоть и кровь.

Он оторвал взгляд от холмов и колоколен, проплывавших у него перед глазами, и в очередной раз задал вопрос Меркаде:

Вы можете узнать, кем работала Луиза Шеврие?
По информации Фруасси, она работала няней.
Где?
В Страсбурге.
Когда?
В 1986-м и еще несколько лет.

Страсбург. Он вспомнил величественный собор. Потом колокольню – другую, куда более скромную, в сиротском приюте “Милосердие”. И эта колокольня все так же возвышалась над зданием его расследования. Над его мыслями.

Замедленный темп, в котором отвечал Меркаде, свидетельствовал о том, что лейтенант находился на краю своего привычного забытья. Комиссар отложил мобильник, сообразив, что вопрос, как правильно говорить: паукообразные, пауковидные или паукоиды, – может и подождать, и закрыл глаза. Двенадцатичасового сна ему не хватило.

Глава 29

Утром Адамберг шел в комиссариат, наблюдая за несколькими чайками, летевшими с ним от самого острова Ре. Он уверенно держался на ногах, не тер затылок и больше не чувствовал присутствия призрака.

Тем не менее он шагал медленно, не торопясь на работу, раздумывая о совещании, на котором ему предстояло в присутствии своих измученных подчиненных обсуждать бесспорный крах расследования. Он возвращался из путешествия, куда позвал их всех, кроме Данглара, как потерпевший поражение капитан на судне, потерявшем мачты и продырявленном острыми скалами неопровержимых фактов. С первых же его неуверенных шагов коллеги поверили ему, они пошли за ним, а теперь вынуждены в молчании вернуться в родную гавань, в зал капитула, в полный штиль. Жанно не арестован, Луи, Марселю и другим состарившимся жертвам обвинение не предъявлено. Однако он чувствовал некое удовлетворение оттого, что эти пожилые мужчины, эти пострадавшие от укусов мальчики из приюта “Милосердие” никого не убили. И несмотря на то, что его постигло разочарование, что его поиски бесславно уперлись в тупик, победа, которую ему преподнес брат, вернула ему уверенность и придала легкости. Разрозненные мысли беспорядочно роились у него в голове, словно выпущенные на волю микроскопические шарики, заполняя его разум клубящимся газом и создавая шум, но не стремясь производить хоть какое-то полезное действие.

Прежде чем войти в двери комиссариата, он прислонился к фонарю и, улыбнувшись, написал сообщение Данглару:

Можете устроить семейный ужин. Путь свободен.

В комиссариате его встретили мрачные усталые люди. Вейренк, которому Адамберг накануне поручил выступить, предоставив неограниченную свободу, сосредоточенно читал свои записи, Ретанкур была невозмутима. Дело развалилось, но это не могло поколебать ее спокойствия. Однако, как и другие, она боялась, что Адамбергу будет непросто пережить поражение, столкнувшись с ожесточенным отпором Данглара. Майор владел всеми средствами языка – мощного оружия – и мог использовать его, чтобы подчеркнуть свою победу над потерявшим доспехи комиссаром. Но Данглар так и не появился. Адамберг ходил от стола к столу, приветствуя сотрудников короткими ободряющими жестами или знаками, в соответствии с характером каждого. Для Ретанкур и Фруасси он нарвал в своем маленьком садике по пучку голубых полевых цветочков. Он положил один букетик на стол Ретанкур.

– Данглар пришел? – спросил он.

– Он у себя в кабинете, – ответил Ноэль. – Спрятался, как паук-отшельник. Или наоборот, радуется, что мы облажались.

Адамберг пожал плечами.

– А Фруасси? Свалилась от усталости?

– Она во дворе.

Адамберг собирался выйти и преподнести ей чахлый букет, который уже начал увядать у него в руках, когда она вернулась в комнату с таким счастливым лицом, что все поверили: в последнюю минуту случилось чудо. Может, в Палавасе был не Жанно, а кто-то другой, или настоящего Жанно обнаружили в Сен-Поршере.

– Они вылупились, – сообщила Фруасси.

– Птенцы дроздов? – уточнил Адамберг.

– Их пятеро, и родители из сил выбиваются, чтобы их накормить.

– Пятеро – солидный выводок, – озабоченно заметил Вуазне. – Двор мощеный. Приствольные круги деревьев закрыты решетками. Неудачное они выбрали место, эти родители. Где им искать земляных червяков?

– Фруасси, в магазине на углу есть малина, сходите туда, – велел Адамберг, доставая деньги из кармана. – И еще купите кекс. Вуазне, сделайте из чего-нибудь поилку. Уже десять дней не было дождя. Ретанкур, следите на всякий случай за котом. Ноэль, Меркаде, снимите решетки вокруг деревьев. Жюстен, Ламар, полейте и разрыхлите почву. Кто знает, где находится ближайший магазин для рыболовов?

– Я. До него десять минут на машине, – сказал Керноркян.

– Тогда поезжайте и купите земляных червей.

– Крупных?

– Нет, маленьких, тонких.

– А как же совещание? Оно же назначено на девять часов.

– Мы вас подождем.

Мордан ошалело взирал на происходящее. Адамберг раздавал приказы, словно в разгар следствия, и подчиненные тут же отправлялись их выполнять, как будто это было задание крайней важности. Словно они уже забыли о своей неудаче и непонятном тупике, в котором очутились.

Адамберг вышел во двор, помог Ноэлю и Меркаде перетащить решетки от деревьев, понаблюдал за гнездом, откуда высовывались разинутые крошечные клювы. Родители стремительно кружили над птенцами.

– Никому близко к гнезду не подходить, – приказал он и, очень довольный, ушел со двора.

Он встретил по дороге Мордана и тряхнул его за плечо:

– Не так уж все и плохо, правда?

После того как в атмосфере радостного возбуждения птицам были выданы семь ягод малины, раскрошены два куска кекса, а в разрыхленную землю выпущен десяток червяков, Адамберг отправил Эсталера варить кофе, что стало сигналом к сбору на совещание в зале капитула, с опозданием на час. Место Данглара по-прежнему пустовало.

Из своего кабинета, сидя за закрытой дверью, Данглар уловил, что в комиссариате какая-то суета, но не понял причины. Прислушавшись, он сделал вывод, что весь этот шум поднялся всего-навсего из-за появления на свет маленьких дроздов. Вуазне не преувеличивал: они были обречены на голодную смерть в этом пустынном дворе, и Адамберг принял правильные меры для их спасения. Но какое дело ему было до гибели пятерых птенцов? Никакого. Майор размышлял над сообщением, которое недавно отправил ему Адамберг: “Можете устроить семейный ужин. Путь свободен”.

Как он и опасался, Адамберг все понял. Комиссар искал причину, по которой Данглар упорно препятствует расследованию, и он ее нашел: Ришар Жаррас. В яблочко. Как только возникли первые разговоры о странных смертях от укуса паука-отшельника, он сразу понял, откуда велась атака. Он все сделал для того, чтобы пресечь поиски и изолировать Адамберга от его команды. Он надеялся, что легко одержит победу над комиссаром, но ошибся. Адамберг размотал ниточку, которая тянулась к сиротскому приюту, и в конце концов убедил людей пойти за ним. Теперь, когда расследование увязло в болоте, когда Ришар Жаррас оказался вне подозрений, Данглар осознал масштаб катастрофы, к которой привели его впечатлительность, импульсивность и страх. Он вновь посеял рознь в команде, потом решил поставить под вопрос будущее комиссара и на сей раз намеренно сделал все, чтобы защитить вероятного убийцу. Правонарушение, которое можно квалифицировать как сообщничество. Он погиб.

И как обычно случается, когда человек понимает, что у него ничего не вышло, что виноват в этом только он сам, защитной реакцией Данглара стало не раскаяние, а агрессия. Поскольку все потеряно, следует смести все на своем пути, в том числе и источник своего несчастья – Адамберга.

Сидя в зале капитула, комиссар ждал, когда Данглар соблаговолит выйти на сцену. Все внимательно наблюдали за ним, ожидая его решения. Они знали, что Данглар разжигал бунтарские настроения и намеревался донести на него дивизионному комиссару. Но Адамберг никому, кроме трех ближайших помощников, не сообщил об ошибке Данглара и о том, что он покрывал потенциального убийцу, а это серьезный проступок.

Комиссар поджал губы, схватил мобильник и послушал запись писка новорожденных дроздов, чтобы справиться со своим раздражением. Вместо того чтобы написать сообщение, он набрал номер Данглара.

– Все в порядке, майор? Вы опаздываете на десять минут, – спросил он спокойно.

Данглар промолчал, о чем Адамберг сообщил своим сотрудникам при помощи жестов.

– Неписаный морской закон гласит, – вновь заговорил Адамберг, неизвестно почему опять сравнивая свою команду с корабельной, – что командир не покидает корабль, терпящий бедствие.

Выслушав эти благородные слова, майор Мордан согласно кивнул.

– Итак, мы ждем вас, – закончил Адамберг. – Вы идете? Да или нет? Я хочу услышать это от вас прямо сейчас.

Данглар едва слышно сказал “да” и повесил трубку. Адамберг обвел взглядом своих молчаливых подчиненных, охваченных дурными предчувствиями.

– Есть куда более важные вещи, чем дурное настроение Данглара, – проговорил он с улыбкой. – Птенцы, например, ни при чем.

Именно эту глуповатую фразу услышал Данглар, открыв дверь. Он занял свое место, не взглянув ни на кого из своих коллег.

– Хорошо, теперь мы все в сборе, – произнес Адамберг, – и можно наконец сказать то, что все мы и так знаем: мы потерпели полный провал. Мы ошибались. Я хочу сказать: я ошибался. Версия была многообещающая, но ложная. Банда укушенных не трогала жуков-вонючек из сиротского приюта. Можно было бы упереться и копать дальше, но это было бы ошибкой. Если ни один из них ничего не сделал Вессаку, значит, и остальным тоже. Но я продолжаю настаивать на одном пункте – на колокольне, и по-прежнему утверждаю, что существует связь между приютом “Милосердие” и тремя убийствами: Клавероля, Барраля и Ландрие. Иначе невозможно объяснить использование такой диковины, как яд пауков-отшельников.

Зазвонил мобильник Адамберга, и он прервался, чтобы в него заглянуть.

– Убийства уже четыре: пятнадцать минут назад Оливье Вессак скончался в больнице Рошфора. Остается спасти двоих: Алена Ламбертена и Роже Торая. По моей просьбе их уже охраняют полицейские.

– Хорошо, – сказал Мордан.

– Но убийца готовился четырнадцать лет, – настойчиво продолжал Адамберг. – Мы сильно отстаем от него, майор. И если путь, ведущий к банде укушенных, был ясным и понятным, тот, на который над предстоит ступить, будет мрачным и холодным.

– Почему? – спросил Ламар.

– Не знаю. Мы выбрали не тот проход. Неудачный. Слишком хорошо освещенный. Не впервые расследование углубляется в боковое – как это говорится? – ответвление. Так, Данглар? Ответвление? И это ни к чему не приводит. Значит, нам надо искать другой проход, другой пролив, правильный, тот, который приведет нас к убийце.

– Вот видите, как все, оказывается, просто, – любезно проговорил Данглар. – И исходя из чего вы теперь собираетесь найти этот, как вы говорите, пролив, этот мрачный и холодный пролив? У вас осталась только одна достоверная деталь. Впрочем, может быть, вы надеетесь на то, что вас поведут вперед ваша вера, увлеченность, убежденность? Как Магеллана, который выбирал один ложный путь за другим?

– Магеллан? – удивленно переспросил Адамберг.

И все поняли, что Данглар сейчас постарается взять реванш на более удобном для него поле сражения – на поле слов и знаний. Магеллан. Никто из них, за исключением Вейренка, не сумел бы внятно сказать, кто это такой и что он сделал.

– Почему бы не Магеллан, майор? – заявил Адамберг, повернув кресло и обращаясь к Данглару. – Я бы не осмелился сравнивать наше краткое путешествие с его грандиозной экспедицией. Но поскольку вы о нем заговорили, давайте продолжим. С тех пор как я увидел порт в Рошфоре, я стал думать как моряк.

Адамберг поднялся и неторопливым шагом направился к большой карте мира, которую Вейренк когда-то прикрепил кнопками к стене. Чтобы освежить атмосферу в комиссариате, заявил он. И комиссар, и все остальные знали, чего добивался Данглар, упомянув Магеллана. Унизить его перед всей командой, показать его невежество и несостоятельность, чтобы в итоге он опять потерял поддержку своих подчиненных. Данглар, конечно, очень много всего знал о Магеллане, но он не подозревал о существовании путевого обходчика из деревни Адамберга. Этот человек за всю жизнь ни разу не спускался со своей пиренейской скалы. Он путешествовал, шаг за шагом изучая старинные героические экспедиции, сооружал макеты старинных кораблей, которые завораживали всех соседей на двадцать километров вокруг, воспроизводил даже блестящие детали украшений на корме. Детишки стайками собирались вокруг него и, затаив дыхание и не сводя глаз с огромных пальцев обходчика, прилаживавших к мачтам тоненькие ванты, слушали в сотый раз его бесконечные истории. Так что Адамбергу приключения Магеллана были более чем знакомы. Остановившись перед картой, он ткнул пальцем в какую-то точку на испанском берегу. Потом повернулся и встретился взглядом с Вейренком. Тот все знал и, на миг опустив веки, дал понять, что поддерживает друга.

– Вот тут, – указал Адамберг, – расположен порт Севилья. Десятого августа тысяча пятьсот девятнадцатого года Магеллан – его настоящее имя Фернан Магальяйнш – вышел в море на пяти старых, наскоро починенных судах: “Сан-Антонио”, “Тринидад”, “Консепсьон”, “Виктория” и “Сантьяго”. Он командовал флагманом – кораблем “Тринидад”.

Адамберг обвел пальцем Африку, потом пересек Атлантику, спустился вниз вдоль Бразилии и Аргентины и остановился в какой-то точке на восточном побережье Южной Америки.

– Мы с вами на сороковом градусе южной широты. Некая карта указывала на то, что пролив, который все давно искали, ведущий в гипотетический океан, впоследствии названный Тихим, пролив, который должен был доказать всем людям и особенно Церкви, что Земля круглая, находится на этом самом сороковом градусе. Но это была ложная версия.

Все офицеры, совершенно успокоенные и увлеченные рассказом, повернулись к Адамбергу и внимательно следили за перемещениями его пальца. Вейренк наблюдал за выражением лица Данглара, особенно когда Адамберг перечислил названия пяти кораблей, отправившихся в плавание под командой португальца Фернана Магеллана.

– И Магеллан пошел дальше на юг, – продолжал Адамберг, – и становилось все холоднее и холоднее. Он заходил в каждый залив, в каждую бухту, надеясь найти проход в другой океан. Но заливы упирались в берег, бухты были закрытыми. Он разбивал корабли, он шел вперед через шторм, вместе с экипажем умирал от холода и голода в бухте Сан-Хулиан. Он прошел еще дальше на юг и на пятьдесят втором градусе наконец отыскал пролив, носящий теперь его имя. Его и его экипажа.

Экипаж, команда – все поняли. Адамберг, не отрывая пальца от карты, провел линию дальше на юг Патагонии, вышел в Тихий океан и положил на него ладонь.

– Нам надо начать все снова, – произнес он и опустил руку, – искать пролив. Именно об этом я и хотел сказать просто и коротко, пока Данглар не прервал меня, упомянув о Магеллане.

– О котором вы, комиссар, судя по всему, много знаете, – ввернул Данглар, оказавшийся на краю внутренней пропасти и пытавшийся напоследок побольнее укусить Адамберга.

– Это вас расстроило?

– Нет, скорее удивило.

При этих оскорбительных словах Ноэль рывком подскочил, опрокинув стул, и приблизился к майору, приняв драчливую позу.

– Неписаный морской закон гласит, – гневно проговорил он, воспользовавшись выражением Адамберга, – что капитан не может оскорблять адмирала. Заберите назад свои слова.

– Неписаный морской закон гласит, – ответил Данглар, в свою очередь поднимаясь с места, – что лейтенант не может отдавать приказы майору.

Адамберг на секунду зажмурился. Данглар изменился в лице, он превратился с полного идиота. И хотя у этого человека не хватило бы сил совладать с разъяренным Ноэлем, который теперь держался как надменный и опасный уличный мальчишка, это все-таки был Данглар. Адамберг схватил Ноэля за руку, пока тот не заехал в челюсть майору.

– Не надо, Ноэль, – сказал Адамберг. – Спасибо, сядьте, пожалуйста.

Ноэль, ругаясь себе под нос, опустился на стул, Данглар последовал его примеру, бледный как мел, его тонкие, темные с проседью волосы были мокрыми от пота.

– Инцидент исчерпан, – произнес Адамберг спокойным голосом. – На борту “Тринидада” тоже случались стычки. А сейчас перерыв, – приказал он. – Не выходите все сразу во двор, чтобы посмотреть на птенцов. Вы спугнете родителей, и они могут больше не вернуться. И вот с этим мы уже ничего не сможем поделать.

Глава 30

Люди разбрелись кто куда. Ретанкур, специалист по рукопашному бою, похвалила Ноэля за точное направление несостоявшегося хука справа, Данглар укрылся в своем логове, а комиссар тем временем незаметно улизнул в свой кабинет, взял в руки пластиковую коробочку, повертел ее перед глазами, разглядывая мертвого паука, и снял трубку.

– Ирен? Это Адамберг. Вы уже в курсе?

– Смерти Вессака? Конечно. Я говорю шепотом, потому что я сейчас с Элизабет в коридоре больницы. Попытаюсь ее отсюда увести.

– Я хотел бы знать, как на все это реагирует ваша Луиза. Она тоже знает?

– Конечно знает! Во всем районе только об этом и говорят. Осторожнее, никто не знает, что это убийства, я держу слово, комиссар. Но сеть вовсю обсуждает “проклятие” пауков-отшельников. Все убеждены, что их яд мутировал.

– А Луиза? Она по-прежнему их видит?

– Чем дальше, тем хуже. Она заперлась в своей комнате, которую пропылесосила с пола до потолка не знаю сколько раз. Скоро она начнет пылесосить стены снаружи, я вам гарантирую. Пора бы мне вернуться. Но клянусь вам, это не самый удачный момент, у меня ведь на руках Элизабет. Такое уж мое везение – попасть на такую, как Луиза. Я не сразу заметила, что она больная на голову. Все началось с мыла.

– С мыла?

– Ну да, знаете, жидкое мыло с такой штукой: нажимаешь, и оно вылетает струйкой. Это все-таки более гигиенично, мне кажется. Ну вот, а она от этого как завопит, взяла и выбросила флакон в мусорное ведро. Я его оттуда, конечно, достала, у меня не так много денег, чтобы выкидывать их на помойку.

– Отчего она кричала? Из-за мыла или из-за струйки?

– Из-за струйки. Это какие же, извините, у нее тараканы, а вернее, пауки в голове, извините за такую шутку, простите.

– Мне ваша шутка нравится.

– Что ж, тем лучше. Они у меня сами собой получаются, всякие шутки. От них веселее, правда?

– На то они и шутки, Ирен. А отчего еще она кричит?

– От всех таких штук, на которые нажимаешь, и они что-то выплевывают. Например, увлажняющий крем. Ах да, и еще масло. Она не выносит, когда нажимаешь сверху на бутылку и масло вытекает. И как мне, спрашивается, делать салат?

– И уксус тоже?

– Нет, на уксус ей наплевать. Я же вам говорю, она ненормальная. А еще когда я заказываю доставку продуктов – коробки всегда привозят мужчины, – то это, уверяю вас, целая история. Я ее должна предупреждать заранее, чтобы она успела запереться в своей комнате.

– Вы знаете что-нибудь о ее жизни, о том, что было раньше?

– Ничегошеньки. Она никогда со мной об этом не говорит. С удовольствием выставила бы ее, но мне неудобно. Потому что кто еще согласится с ней жить? А я девушка не злая, вот и не могу ее прогнать.

– Она выходит из дома, хоть иногда?

– Одна? Вы шутите, комиссар. Зато когда я отправляюсь в путешествие в болеутоляющей позе, она садится ко мне в машину. А мне хочется хоть иногда побыть в покое. Но поскольку я девушка не злая, то не могу ей отказать. Потом я оставляю ее в гостинице, потому что она мне уже осточертела, ой, извините, потому что я от нее устала, а сама иду гулять и фотографировать. А потом покупаю шары.

– Шары?

– Шары, в которых идет снег, если их потрясти. Это так красиво, правда? У меня их больше пятидесяти. Слушайте, если вам нравится собор в Бурже, я вам подарю.

– Большое спасибо, – сказал Адамберг, который в тысячу раз больше ценил своего мертвого паука. – Тем не менее я очень хотел бы с ней познакомиться.

– Чтобы понять, что такое арахнофобия?

– Это так называется? Арахнофобия? Подождите минутку, я запишу.

– О том, чтобы встреться с ней, забудьте. Вы же мужчина, комиссар.

– А я и забыл.

– Что вы мужчина? Странно, комиссар. Вообще-то это очень заметно.

– Нет, я забыл, что она не выносит мужчин. Подумаю об этом, а сейчас мне пора возвращаться на совещание.

– По-моему, у вас в голове какая-то другая идея, помимо арахнофобии, – заметила Ирен. Прямота и болтливость не могли скрыть ее острый ум. – Вы все-таки полицейский.

– Какая идея?

– Увидеть собственными глазами, размножились или нет пауки-отшельники.

Адамберг улыбнулся:

– Не буду отрицать.

Он в растерянности положил трубку. Эта Луиза Шеврие, о которой ничего не известно, была не просто чокнутой и ненормальной, она страдала настоящим неврозом. До такой степени, что боялась струйки белого мыла из флакона: с силой изливающаяся жидкая субстанция вызывала у нее воспоминание о пережитом изнасиловании. Он работал над многими делами об изнасилованиях, знал многих женщин, для которых присутствие мужчин было невыносимо, но ни разу не слышал о том, чтобы при виде струйки густоватой жидкости кто-то испытывал ужас и отвращение. Фобии Луизы граничили с безумием. Он, конечно, мог понять навязчивую идею, связанную с жидким мылом, но у него не укладывалось в голове, какое отношение к сперме имеет масло.

Он на несколько секунд закрыл глаза и прижался лбом к стеклу напротив липы. Масло. Когда он слышал это слово? Когда крошил кекс? “Вы испортите брюки, комиссар”. Нет. Рев мотоцикла, проезжавшего вдали, заглушил писк птенцов.

Масло, черт возьми. Моторное масло, разлитое на дороге перед мотоциклом одного из жуков-вонючек – Виктора Менара, третьей жертвы.

Адамберг обхватил ладонями лицо. Это не совпадение, Меркаде рано или поздно обнаружил бы информацию об изнасиловании Луизы. Но с какой целью эта женщина, до смерти боящаяся пауков-отшельников, заявилась к Ирен Руайе? Ирен никогда не скрывала: она не убивает пауков, и все об этом знали. Бессмыслица какая-то. Если только Луиза с самого начала лгала. И поселилась в этом доме ради того, чтобы оказаться рядом с пауками-отшельниками, там, где им оказывали гостеприимство, где их защищали, так же как ее. Потом, опасаясь расследования и запутывая следы, она стала играть противоположную роль – роль арахнофоба. Притом что сама не только не боялась пауков, но любила их и была отшельникофилом. Впрочем, такого термина наверняка не существует.

Интересно, откуда она могла узнать о расследовании? Ирен держала слово, в интернет ничего не просочилось. Но он разговаривал с Ирен, и Луиза, вероятно, слышала, как та называла его комиссаром.

Он потянулся, внезапно встревожившись. Потом расслабился: Ирен не мужчина и не член банды пауков-отшельников. Она ничем не рискует. Если только… Если только Луиза не забеспокоится, узнав, что расследование продвигается, а у Ирен возникли сомнения и в один прекрасный день она может сообщить о них своему проклятому комиссару.

Он снова позвонил своему личному арахнологу:

– Ирен, это срочно. Вы одна?

– Элизабет спит. Что происходит?

– Слушайте меня внимательно. Не звоните мне в присутствии вашей соседки. Вы следите за моей мыслью?

– Мысль что-то не прослеживается.

– Ладно, не важно. Я вас прошу, и все. Обещайте.

– Хорошо. Но что?

– Она вас обо мне расспрашивала? О человеке, с которым вы переписываетесь?

– Никогда. Зачем ей это? Вы думаете, что с ее тараканами в голове ее интересует кто-нибудь, кроме ее самой? Вот уж нет.

– Такое может вскоре случиться. Если она у вас спросит, что это за комиссар, с которым вы болтаете, ответьте вот что, в точности: я ваш старый друг из Нима, мы с вами снова встретились, совершенно случайно. В свободное от работы время я, как и вы, интересуюсь пауками. Я зоолог, но работать по специальности не смог. Это объяснит, почему мы с вами беседуем о недавних злодействах пауков-отшельников. Вы меня слышите?

– Да, – ответила Ирен, окончательно запутавшись и растеряв все слова.

– Кроме того, я коллекционирую шары, шары со снежинками.

– Вы?

– Это ложь, Ирен, вы следите за моей мыслью?

– Не слежу. Не могли бы вы объяснить? Как я сказала, комиссар, я девушка не злая, но я и не марионетка.

– Я не считаю, что ваша Луиза просто чокнутая. Я считаю, что она серьезно больна психически. И способна, – соврал Адамберг, – раскрыть всю информацию о следствии, которую получит от вас.

– А, вот теперь начинаю понимать.

– У нее ни на секунду не должно возникнуть подозрение, что я думаю об убийствах. Малейшая утечка в СМИ станет катастрофой.

– Я слежу за вашей мыслью.

– Договорились, Ирен? Я всего лишь старый друг, несостоявшийся зоолог, увлеченный пауками и шарами со снежинками.

– Ну, тогда я вот что сделаю, – откликнулась Ирен, обретя свою обычную бойкость. – Куплю в Рошфоре два шара. Вернувшись домой, скажу, что один – это мне, а другой – вам. Что мы с вами снова встретились невзначай в сувенирной лавке. Например, в По, у меня есть шар из По. Вот так я ее сама и обману.

– Прекрасно. А если будете писать мне подробное сообщение, то, как только отправите его, сразу же удалите.

– Я слежу за вашей мыслью. Вы думаете, она копается в моем мобильнике?

– И в компьютере тоже.

– Ну, раз так, надо этим воспользоваться. Я могу отправлять вам фальшивые сообщения о шарах, с фотографиями, и напишу: “А такой у вас есть?” Как будто мы соревнуемся, у кого коллекция лучше. А по поводу пауков могу рассказать вам о домовых пауках, о пауках-крестовиках, о черных вдовах. Поскольку вы несостоявшийся арахнолог, то у вас нет никаких причин интересоваться только пауками-отшельниками.

– Превосходно, так и сделайте, Ирен.

– Есть одно “но”. Если мы с вами старые приятели, которые снова встретились – к моему большому удовольствию, – почему я вас называю комиссаром?

Адамберг на секунду задумался, и у него возникло впечатление, что Ирен соображает быстрее его.

– Скажите, что это такая игра. Что раньше вы звали меня Жан-Батист, но, когда мы встретились вновь, вы узнали, что я стал комиссаром. Вот мы и начали поддразнивать друг друга, и это вошло в привычку.

– Не очень удачно, комиссар.

– Нет.

– Я стану чередовать: иногда буду говорить “комиссар”, иногда – “Жан-Батист”. Или даже “Жан-Бат”, так проще и получится более естественно.

– Ирен, вам бы полицейским работать.

– А вам – арахнологом, Жан-Бат. Извините, я тренируюсь.

Глава 31

– Перед нашим путешествием к Тихому океану, – начал Адамберг, когда все снова заняли свои места в зале капитула, – я говорил о том, что нам нужно найти новый проход.

– На широте пятьдесят два градуса, – вполне серьезно уточнил Меркаде как бы про себя.

– Майор Данглар утверждает, что нам не за что зацепиться. Это не совсем точно. С самого начала у нас перед глазами было то, на чем мы не остановились.

– Что? – спросил Эсталер.

– Не что, Эсталер, а кто.

– Убийца?

– Я думаю, это женщина.

– Женщина? – удивился Мордан. – Женщина? Которая убила восемь мужчин за двадцать лет? Что привело вас к этой мысли, комиссар, к этому… проливу?

– Банда пауков-отшельников переродилась в банду насильников, нам это известно. Меркаде работает над тем, чтобы обнаружить их преступления с тех пор, когда мальчишки стали взрослыми, и, скажем, до того времени, когда им исполнилось шестьдесят пять лет. Получается, примерно за пятьдесят лет. Это очень трудная задача, и ничто не указывает нам на то, что они действовали только в департаменте Гар. Фруасси будет помогать лейтенанту.

Адамберг заставлял себя говорить нейтральным тоном, что умиротворяюще действовало на его сотрудников, но выпад Данглара слишком сильно его задел. Он отдавал себе отчет в том, что майор ходит по краю своей внутренней пропасти, что его самоубийственная агрессия напоминает корни дерева, цепляющиеся за зыбкую почву. И все же это был первый случай, когда майор при всех сознательно оскорбил его и выразил свое презрение к нему. Природная гибкость Адамберга побуждала его забыть об этом подводном камне. Но камень был слишком острым. Инстинктивно он хотел уйти с совещания и где-нибудь побродить. Тогда Данглара больше не будет в поле зрения, не придется выстраивать и обосновывать аргументы в пользу поисков в новом, таком неопределенном направлении. Настал момент передать эстафету Вейренку: ему всегда легко давались логические построения.

– Есть идея, кто эта женщина? – спросила Фруасси. Потрясенная поведением Данглара и смущенная реакцией Ноэля, она старалась ровно держать руки на клавиатуре. Болеутоляющая поза, подумал Адамберг.

– Несколько, и одна банальнее другой. Но лучше начать сначала, поскольку мы не заметили проход.

– Пролив, – уточнил Жюстен, подняв указательный палец.

Путешествие Магеллана явно произвело на сотрудников сильное впечатление, придав делу героический смысл, и, судя по всему, их вдохновило. Несмотря на то что расследование терпело бедствие и все были сбиты с толку, Адамберг заметил, что люди держались прямее, чем в начале совещания, что выглядели они более решительно и что их взгляды постоянно останавливались на карте мира. Некоторые, возможно, представляли себе, что находятся далеко от этой комнаты с пластиковыми стульями и, цепляясь за мачты, спускают паруса во время бури, затыкают пробоины, жуют черствые сухари. Кто знает? Некоторые предавались мечтам.

– Она совершает убийства на протяжении двадцати лет, – продолжал Адамберг, – и сделала это уже восемь раз. Она разрабатывала свои преступления в расчете на долгое время, эта программа уничтожения превратилась в ее больной голове в жизненную цель и выстроилась еще в детстве. Ни внезапных импульсов, ни единой случайности. По поводу этой неизвестной убийцы можно точно сказать, что она неимоверно страдала. Вот первая банальность, о которой я упоминал. Там, в ее юности, и состоялось превращение в безжалостную преступницу.

– Трудное детство, – проговорил Жюстен, – не тот критерий, который поможет нам сузить круг поисков.

– Конечно нет. Мы также знаем, что она была изнасилована, что тоже мало нам поможет. Даже если она подавала заявление в полицию и независимо от того, привело это к чему-нибудь или нет, эта женщина продолжает сама вершить правосудие. Единственная зацепка, которая поможет нам ее обнаружить, – это странный выбор орудия убийства, яд паука-отшельника. Вначале она не думала о пауках, использовала разные подходящие средства: огнестрельное оружие, несчастный случай, ДТП с мотоциклом, бледную поганку. А потом, вероятно, все переменилось, идея обрела форму. Для четвертого убийства она выбрала ядовитую субстанцию – яд бледной поганки. Ее научное название, намекающее на фаллос[12], также имеет значение. Здесь уже намечается связь между ядами разного происхождения.

– Да, – подтвердил Вуазне, – это переход от растительных ядов к животным.

– Но получить яд паука не то же самое, что пойти в лес и сорвать поганку. Это настолько сложнее, что, одержимая мыслью о новом яде, она добывала его четырнадцать лет. Вы ведь помните рассказ Вуазне о связи между веществами, выделяемыми ядовитыми животными, и всемогуществом. Эта женщина научилась управлять пауками и завладела их властью. В нее насильно впрыснули струю губительной жидкости, а она в ответ тоже использует жидкость, убивая своего мучителя.

– Своего мучителя, – подчеркнул Мордан. – Почему она не остановилась только на этом мужчине? Почему решила разделаться со всей бандой пауков-отшельников?

– Мы не знаем, что ей пришлось пережить. Одно или несколько изнасилований.

– Всеми десятью жуками-вонючками? – спросил Ламар.

– Жуки-вонючки, бывшие хозяева пауков, – наш самый надежный компас. Если эту женщину изнасиловал один из них – а поскольку они предпочитали нападать вместе, то, скорее всего, их было двое или трое, – она распространила свою месть на всю стаю.

– “Любовь – это крапива, которую нужно косить ежечасно, если хочешь сладко поспать, растянувшись в ее тени”, – прошептал Данглар. – Пабло Пикассо. Любовь, а может, страсть.

Все взгляды обратились к майору, от которого никто не ожидал услышать ни слова. Может, это был поворот, первый шаг к возвращению? Ничуть не бывало. Броня на его бледном лице была крепка, как никогда. Отныне Данглар говорил только сам с собой.

– Но ведь ей нужно было знать, – подал голос Керноркян, не обращая внимания на неожиданную остановку, – что они входят в одну банду.

– Обязательно.

– И ей нужно было знать, – гнул свое Керноркян, – что эти люди связаны с пауками-отшельниками.

– И это тоже, – подтвердил Вейренк. – Один из них проговорился.

Тут комиссар, которого утомило сидячее положение, поднялся и стал по привычке кружить по комнате.

– Меня интересует один случай, – задумчиво проговорил он, – но он произошел далеко от колокольни “Милосердия”.

– Мне казалось, нам не надо упускать из виду эту колокольню, – произнес Ноэль.

– Я и не упускаю. Речь идет о Луизе Шеврие. Она была изнасилована в Ниме в восемьдесят первом году, в возрасте тридцати восьми лет, и ее насильник был пойман. Его зовут Николя Карно, и он не имеет никакого отношения к сиротскому приюту. Он получил пятнадцать лет и освободился в девяносто шестом году. Связан ли он как-нибудь с бандой жуков-вонючек? Меркаде уже ищет. Фруасси, займитесь Луизой Шеврие. Нам нужно знать о ней все. Встречаемся в четыре часа.

– Комиссар, – сказал Жюстен, – но нам не о чем говорить в четыре часа.

– Речь не об этом. В четыре часа майор Данглар прочтет нам короткую историческую лекцию о средневековых отшельниках. Я имею в виду, женщинах-отшельницах.

– Средневековых женщинах-отшельницах? – изумленно переспросил Ламар.

– О них самых, бригадир. Майор, сможете?

Данглар только кивнул в ответ. Четыре часа. Ему хватит времени собрать вещи.

Адамберг встретил во дворе Фруасси.

– Я собираюсь походить.

– Я поняла, комиссар.

– Сотрясения во время быстрой ходьбы и пеших прогулок приводят в движение микроскопические пузырьки газа, которые блуждают у нас в мозгу. Они двигаются, встречаются, сталкиваются. И когда нужно найти мысль, это самое лучшее средство.

Фруасси замялась.

– Комиссар, в мозге нет пузырьков газа, – робко сказала она.

– Но если это точно не мысли, то как их назвать?

Фруасси не нашлась что ответить.

– Вот видите, лейтенант. Это пузырьки газа.

Глава 32

По привычке Адамберг дошел до набережной Сены. В этом городе ему до крайности не хватало прозрачных вод Гав-де-По. Он спустился к самой воде и сел рядом с другими любителями прогулок и студентами, которые, так же как и он, побродив, присаживались отдохнуть. И так же как и он, подавленно смотрели на сотню всплывших брюхом вверх мертвых рыб, которых лениво несла серо-зеленая река.

Расстроенный Адамберг поднялся по лестнице и зашагал по набережной к Сен-Жермен. По дороге позвонил психиатру Мартену-Пешра – повезло, что он сумел запомнить такую фамилию, – с которым познакомился не так давно в связи с проведением экспертизы на дееспособность. Таких, как он, по первому впечатлению обычно называют просто жизнерадостными толстяками, однако этот бородатый мужчина с густой шевелюрой обладал бездонным умом, был настоящим ученым, невозмутимым и красноречивым, смешливым и печальным – в зависимости от обстоятельств или от того, какой стороной, пылкой или сумеречной, поворачивалась к миру его душа на очередном витке жизни.

– Доктор Мартен-Пешра? Это комиссар Адамберг. Вы меня помните? Экспертиза Франка Маллони.

– Конечно. Очень рад вас слышать.

– А мне хотелось бы с вами увидеться.

– Снова экспертиза?

– Нет, мне нужно узнать ваше мнение по поводу отшельниц, женщин, которые отрезают себя от мира.

– Которые жили в Средние века? Это не по моей части, Адамберг.

– Про Средние века у меня есть вся нужная информация. Я имею в виду наше время.

– Но отшельниц больше нет, комиссар.

– Когда мне было двенадцать лет, я с одной такой познакомился. Возможно, теперь и с другой.

– Комиссар, я один на один сражаюсь со слишком жирным бланкетом из телятины, и мне скучно, а я очень плохо это переношу. Я на площади Сент-Андре-дез-Ар, слева от табачной лавки.

– Буду через десять минут.

– Вам заказать еду? Я только что начал обедать.

– Спасибо, доктор, выберите мне что-нибудь сами.

Адамберг пробежал рысцой по набережным Турнель и Монтебелло, повернул на улицу Юшет и присоединился к толстяку доктору, который поднялся и приветствовал его с распростертыми объятиями. Адамберг помнил, что Мартен-Пешра всегда держался приветливо, в какой бы фазе ни пребывала его душа – темной или светлой.

– Треска под нормандским соусом – пойдет?

Адамберг не решился сказать врачу, что картина, которая только что открылась ему на Сене, отбила у него желание есть мертвую рыбу. Он улыбнулся и сел, а тем временем доктор наблюдал за ним с едва заметной озабоченностью.

– Отвратительное времечко, да? – спросил он. – У вас.

– Это все из-за расследования, которое забирается в самую глубину – и прошлого, и разума. Очень трудное дело, я сел в лужу.

– Я говорю о вас, комиссар. Вам пришлось пройти через что-то отвратительное, причем совсем недавно, или я ошибаюсь?

– Так и есть, это случилось вчера и уже не важно.

– Для меня это важно. Мне станет понятнее, почему вы так срочно захотели меня видеть, и будет легче отвечать на ваши вопросы. Что произошло с вами вчера?

– Мой брат на острове Ре вытащил больной зуб из моей памяти. Оказалось, этот зуб глубоко запрятан. Раньше он никогда не беспокоил меня, а на прошлой неделе начал. Но это прошло. Все хорошо.

– Что это было за воспоминание? Отшельница, которую вы видели в двенадцать лет?

Доктор Мартен-Пешра не любил медлить и перескакивал через промежуточные этапы. Перед ним невозможно было притворяться.

– Именно так. Я не помнил, что видел ее, я вообще ничего не помнил. Но, когда я слышал слово “отшельник”, мне с каждым разом становилось все хуже и хуже.

– Слабость? Головокружения?

– Да. Но когда мой брат это вытащил…

– Как я понял, ваш брат там был.

– А еще мать.

– Мать позволила вам смотреть на ту женщину?

– Нет, что вы! Она не заметила, как я туда заглянул. А потом было уже поздно.

– Ребенок, который любит приключения и нарушает правила, – с улыбкой сказал врач.

– Когда мой брат это вытащил, когда я снова увидел ее ужасное лицо, гнилые зубы, ощутил тошнотворный запах и услышал вопль, то потерял сознание. Кажется, в двенадцать лет я тоже упал в обморок. Перед тем как все забыть.

– Закрыть.

– Не хочу, чтобы вы тратили на это свое время.

– Пусть мое время вас не беспокоит, мой первый пациент отменил свой визит.

– Я и о своем времени беспокоюсь, – сказал Адамберг. – Ведь мой убийца не отменял своего визита. Уже четыре покойника и два на подходе. А на самом деле всего десять.

Мартен-Пешра на несколько секунд замолчал, отодвинул мясо на край тарелки и принялся за рис, полив его сливочным соусом.

– Речь идет о смертях, вызванных укусами пауков-отшельников? Ходят слухи о мутации яда, ее приписывают инсектицидам. Лично я в это не верю. Я имею в виду – не в таких количествах и не за один год. Хотя что можно сегодня знать наверняка?

– Я только что видел, как по Сене плывут сотни мертвых рыб.

– И увидим их еще много. Как и увидим моря, сплошь покрытые пластиковыми бутылками. Будет удобно: мы сможем ходить пешком из Марселя в Тунис. Предполагаю, что треска вам сегодня не по вкусу.

– Это пройдет, – улыбнувшись, ответил Адамберг.

– Но не ваш вырванный зуб. Я имею в виду: не так быстро, как вам хотелось бы. Вы нуждаетесь в длительном сне, смиритесь с этим. Спите. Вы поймете, что это не самое неприятное лечение.

– Доктор, у меня нет времени.

– Расскажите мне об этом деле, о пауке-отшельнике, а потом задайте свой вопрос.

Адамберг уже привычно, а потому довольно быстро и кратко рассказал о путях своих поисков от сиротского приюта “Милосердие” до вчерашнего фиаско, и о новых версиях, высказанных этим утром.

– Я думаю, это изнасилованная женщина, – подвел итог Адамберг и замолчал. Потом уточнил: – “Я думаю” слишком громко сказано. Нет, я хожу кругами около этой женщины, брожу наугад и до сих пор ничего не нашел.

– Я представляю себе ваш образ действий, Адамберг, – сказал врач. – Но всякий образ действий – это мысль.

– Да?

– Да.

– Я думаю, что это изнасилованная женщина, которая, возможно, завладела разрушительной силой паука-отшельника и – яд за яд, жидкость за жидкость – поражает ею своих бывших мучителей.

– Довольно тонкая мысль.

– Она не моя, а одного из моих лейтенантов, который когда-то мечтал стать зоологом. Доктор, мне прежде всего хотелось бы знать, какие причины могли бы толкнуть женщину к затворничеству в наши дни. Запереться на замок и отгородиться от мира.

– Глоток вина, комиссар? Составьте мне компанию, невежливо заставлять человека пить в одиночестве.

Доктор налил им обоим вина, поднял бокал и посмотрел на свет.

– Почему человек отгораживается от мира? Обычные стимулы – это депрессия или потеря близкого человека. А еще травмирующие события, среди которых изнасилование, часто сопровождающееся периодом ухода в себя, более или менее длительным. Но, как правило, такое добровольное заточение рано или поздно заканчивается. За всем этим в сфере психических расстройств скрывается агорафобия.

– Это значит?..

– Паническая боязнь перемещаться в открытом пространстве. Этот страх может привести к полному отказу выходить из дому, разве что крайне редко и только в сопровождении человека, который ободряет, внушает уверенность.

– Все это может привести к агрессивному поведению?

– Скорее наоборот.

Адамберг вспомнил о Луизе, которая сидит взаперти в своей комнате, изредка выбирается из дому, обеими руками вцепившись в Ирен, и испытывает навязчивый страх перед мужчинами.

– С этой изоляцией тоже можно справиться, даже если сохраняется дающая уверенность тенденция не выходить из дому. Зато с теми, кого насильно держат взаперти, все по-другому. В моей практике было три таких случая. Будете десерт?

– Крепкий кофе.

– А я – и то и другое, – заявил врач, хлопнув себя по животу и расхохотавшись. – Вот и говорите после этого, что я даю советы людям! И привожу их в равновесие!

– Один из моих лейтенантов утверждает, что все мы страдаем неврозом.

– А вы не знали?

Доктор заказал торт с жирным кремом и два кофе, сделал официанту пространное замечание касательно недостатков бланкета и снова повернулся к своему сотрапезнику.

– Они пришли в себя, эти узницы, которых вы лечили? – спросил Адамберг.

– Насколько это было возможно. Три девушки, которых отец держал взаперти с самого детства. Одну – в подвале, другую – на чердаке, третью – в садовом сарае. И каждый раз помогала ему в этом мать, что делало ситуацию еще более драматичной.

– Что делала мать?

– Обычно ничего. Эти маленькие узницы – а их куда больше, чем вы можете себе представить, – находятся в полной и безраздельной собственности своего отца, и их постоянно насилуют. Исключений не бывает.

Адамберг поднял руку, чтобы заказать себе еще кофе. На него то и дело накатывали волны сна: Мартен-Пешра не ошибся.

– Внезапное желание спать? – осведомился врач.

– Да.

– Вот видите, это из-за вырванного зуба. Вам бы сейчас на боковую, а не кофе пить.

– Обязательно об этом подумаю после расследования.

– Во время расследования. То, что с вами случилось, не шутка.

– Я понимаю, доктор.

– Ну ладно. По поводу заточения: рано или поздно эти трагические истории всегда становятся достоянием гласности. Что-то или кто-то способствует освобождению: убегает брат, вмешивается сосед, умирает отец. И малышки выходят из клетки, иногда уже совсем взрослыми, свет режет им глаза, их пугает все вокруг, дорога с машинами, пробегающая мимо кошка. Зачастую они не способны найти свое место в мире, понимаете? Они долгие годы проводят в психиатрических лечебницах, прежде чем с осторожностью влиться в течение жизни. Но иногда – я подхожу к вашему вопросу – эта “новая жизнь” превращается в добровольное заточение. И опять это существование в четырех стенах, в страхе, взаперти. Схема затворничества сформировала психику, и это схема воспроизводится.

– Я же вам говорил, доктор, я своими глазами в детстве видел настоящую отшельницу. Она сама велела замуровать себя в старой голубятне, как в древние времена. Воду и еду, которую люди приносили ей, если хотели, она получала через маленькое окошко. То самое, куда я заглянул – прямо в глаза кошмару. Она просидела там пять лет. По какой причине эта женщина выбрала отшельничество? И почему ее не поместили в лечебницу?

Врач воткнул ложку в самую середину своего солидного десерта и одним глотком осушил чашку кофе.

– На этот вопрос, Адамберг, ответов немного. Я повторяю, очень долгое заключение по воле отца, регулярные изнасилования. Когда женщина – правильнее сказать выросший ребенок – выходит на волю, велик риск того, что ее снова потянет к плохому обращению, к темноте, отсутствию гигиены, привычке брать пищу с пола – ведь это единственное, что она знала в жизни, а ее прошлое так и не прошло. Это возврат к схеме своего детства, существованию вдали от мира, желанию наказания и смерти.

Адамберг записал слова врача и подозвал официанта, чтобы заказать третий кофе. Тяжелая ладонь доктора легла ему на плечо.

– Нет, – властно произнес он. – Спать. Подсознание делает свою работу во время сна.

– Ему приходится работать?

– Оно никогда не смыкает глаз, тем более ночью, – сказал врач, снова расхохотавшись. – А в вашем случае оно точно безработным не останется.

– И чем оно будет заниматься?

– Устранит неприятные последствия удаления больного зуба, приручит воспоминания, задобрит отшельницу и, главное, отделит ее образ от образа матери. А если вы не дадите ему сделать свою работу, эти неприятные последствия вернутся в виде кошмаров, сначала ночью, а потом и днем.

– Но у меня расследование, доктор.

– Расследование развалится, если вы рухнете в свою собственную пропасть.

Адамберг смущенно кивнул.

– Ладно, – сказал он.

– Так-то лучше. А теперь моя очередь задать вам вопрос: почему вы думаете, что ваша убийца некоторое время была отшельницей? Настоящей отшельницей?

– Из-за того, какой яд она выбрала: самый невероятный, какой только может быть. Я вам уже говорил, какая связь существует между ядовитыми тварями, семенной жидкостью, как можно обратить силу яда против агрессоров, но это меня не удовлетворяет.

– И вы думаете…

– Если это можно назвать словом “думать”, – во второй раз уточнил Адамберг.

– Хорошо, скажу по-другому. Вы пытаетесь предположить, что она убивает при помощи паука-отшельника, потому что сама была отшельницей.

– Не совсем. Мне об этом неизвестно.

– Значит, потому что в детстве вы видели отшельницу? Почему бы вам не рассмотреть обычную месть? Эти типы из сиротского приюта причиняли мальчишкам страдания при помощи яда паука-отшельника. Кто-то заставляет их расплатиться за их гнусности.

– Но одиннадцать пострадавших от укусов мальчишек ни при чем.

– А другой мальчишка? Тоже из приюта? Вы не заметили еще кого-нибудь поблизости?

Адамберг колебался.

– И кто же он? – спросил врач.

– Сын бывшего директора. Детский психиатр, одержимый мыслью о восьмистах семидесяти шести сиротах, о которых его отец заботился так, что перестал замечать собственного сына. Этот тип скачет без остановки, взвинчен до предела, очень одинок, обожает сладости и ненавидит банду пауков-отшельников.

– Которую его отец тоже ненавидел?

– Да. Отец делал попытки от нее избавиться, но безуспешно.

– От нее избавиться? Так почему бы сыну не завершить работу?

– Не знаю, – сказал Адамберг, пожав плечами. – Я ни с кем не говорил об этой версии. До вчерашнего дня мы разрабатывали версию пострадавших мальчиков. А сейчас я вижу женщину.

– Отшельницу. А об этом вы говорили?

– Тоже нет. Об изнасилованной женщине – да, но не об отшельнице.

– Почему?

– Потому что она в тумане. Это всего лишь пузырек газа, а не мысль. А я и так уже завел свою команду в тупик.

– И поэтому теперь вы вдруг стали осторожны.

– Да. Мне перестать? Следовать за ветром, поднять паруса?

– А к чему вы сами склоняетесь?

– Устранить отшельницу, которая затягивает меня в туман.

– Напрасный труд.

Врач взглянул на экран мобильника и снова расхохотался. Адамбергу нравились люди, которые умели смеяться от души. Сам он не умел.

– Боги нам помогают. Мой второй пациент тоже отменил визит. Позвольте сказать вам одну вещь. Я питаю слабость к умам, в которых блуждают протомысли.

– Протомысли?

– Мысли, предшествующие мыслям, ваши “пузырьки газа”. Эмбрионы, которые блуждают, никуда не торопясь, появляются и исчезают, останутся жить или умрут. Мне нравятся те, кто дает им шанс. Что касается вашей отшельницы, она сама увянет, если ей суждено.

– Да?

– Да. Но я подчеркиваю: если ей суждено. Так что следуйте за ней, ищите, поскольку так подсказывает вам сердце. Плывите по воле ветра, какими бы непрочными ни были ваши паруса.

– А они непрочные?

– Похоже на то! – сказал врач и в очередной раз расхохотался.

На обратном пути Адамберг опять свернул к Сене и без труда нашел каменную скамью совсем близко от статуи Генриха IV, где он когда-то имел непродолжительную беседу с Максимилианом Робеспьером. Он растянулся на скамье, послал в комиссариат сообщение о том, что совещание переносится на шесть часов, и закрыл глаза. Подчиниться, спать.

“Что касается вашей отшельницы, то ищите, поскольку так подсказывает вам сердце”.

Глава 33

Адамберг не отважился отказаться от кофе, сваренного Эсталером к началу второго за этот день совещания. Бригадир сильно огорчился бы.

– Есть новости, комиссар? Вы из-за этого отложили совещание? – с любопытством спросил Мордан.

– Я просто спал, майор, по предписанию врача. Меркаде, вам удалось что-нибудь найти на Николя Карно?

– Да, комиссар.

Перенос совещания на более поздний час позволил Меркаде завершить полный цикл сна, и теперь у него был такой счастливый вид, словно он высидел яйцо.

– Помимо замысловатой биографии этого Карно – карманные кражи, угон машин, причем, обратите внимание, в основном пикапов, торговля наркотой по мелочи – я покопался в его школьных годах, родственниках, друзьях. И что же я нашел?

Никаких сомнений, подумал Адамберг, Меркаде действительно высидел яйцо, да к тому же крупное.

– Он учился в коллеже Луи Пастера в Ниме – угадайте, с кем? В том же классе, что и?..

– Клод Ландрие, – предположил Адамберг.

– А значит, – продолжал Меркаде, – банда насильников из сиротского приюта слилась в Ниме с другой бандой насильников, которая только складывалась, точнее с дуэтом Ландрие – Карно.

– Превосходно, Меркаде.

– У меня есть и кое-что получше. Я снова взялся за Ландрие, внешний элемент, влившийся в банду пауков-отшельников. И что вы думаете? Мы никогда бы не поняли.

Два яйца. Лейтенант высидел два яйца. И был изрядно горд своим отцовством.

– Продолжайте, – с улыбкой проговорил Адамберг.

– А на этот раз вы не угадаете, комиссар?

– Нет.

– Как вам кажется, кем работал отец Ландрие?

– Продолжайте, – повторил Адамберг.

– Он служил охранником в сиротском приюте “Милосердие”.

Повисла мертвая тишина, позволившая Меркаде сполна насладиться эффектом от своих находок. Довольный Мордан вытянул шею, потом наморщил лоб. Он был придирчив.

– Но это еще не делает его ответственным за то, что натворил его сын, – заявил майор.

– Не говорите так, майор. Это был мерзкий взрослый жук-вонючка. Во время Второй мировой Ландрие-отец построил в шеренгу и расстрелял четырнадцать сенегальских стрелков из своего батальона и насиловал женщин, когда войска союзников вошли на территорию Германии.

– Значит, это был он, – прошептал Адамберг. – Это он открывал двери ночью, когда банда отправлялась подбрасывать пауков-отшельников, а позже – насиловать. Очень хорошо, Меркаде, теперь понятно, как эти сволочи пробирались в любое помещение, свободные как ветер. И как банда пауков-отшельников познакомилась с Ландрие-сыном и Николя Карно.

– Ну вот, – скромно подвел итог Меркаде, на самом деле пыжившийся от гордости, как дрозд во дворе. – Копаем глубже?

– Только в одном направлении, лейтенант. Нужно сосредоточиться на девушках, переживших насилие и помещенных после этого в психиатрические больницы. На долгое время.

– Но зачем?

У Адамберга не было ни малейшего желания выставлять на всеобщий суд пузырек газа – протомысль, которую даже доктор Мартен-Пешра оценивал как непрочную, – свое предположение, что нужно самой быть отшельницей, чтобы выбрать бесконечно сложный яд паука-отшельника. А чтобы стать отшельницей, нужно пожить в заточении. И возможно, в результате попасть в психиатрическую клинику. Если говорить об этом, то только не сейчас, после неудачи, которую они недавно потерпели, и не в созданной Дангларом атмосфере, тлетворной и зыбкой.

– Об этом потом, лейтенант, – произнес Адамберг. – Нам нужно прослушать сообщение Данглара. Фруасси, есть что-нибудь о Луизе Шеврие?

– Самое удивительное, что нет. Мы обнаружили только, что спустя одиннадцать лет после изнасилования она находилась в Страсбурге и работала няней на дому. Но через четыре года она исчезла. А потом снова появилась, но уже в Ниме. Тогда ей было пятьдесят три года, и она вернулась к профессии няни. Но я не могу найти ее свидетельства о рождении в сорок третьем году.

– Это ее девичья фамилия?

– Совершенно точно. В Страсбурге указывала в документах, что она не замужем.

– Вы думаете, имя у нее вымышленное, лейтенант?

– Нет. Она могла родиться за границей.

– Продолжайте копать, Фруасси, поищите в психиатрических больницах.

Адамберг сделал короткую паузу и улыбнулся.

– Что касается истории средневековых женщин-отшельниц, – снова заговорил он, – то я вижу, что мой интерес к этой теме вам непонятен. Скажем так: меня интригует само слово – “отшельник”, “отшельница”. Вы свободны, можете остаться или уйти, час уже поздний.

Ушли только двое, Ламар и Жюстен: первому нужно было к сыну, второму – к матери.

Данглар сидел, не поднимая головы и уставившись в свои записи. С каких это пор Данглару понадобилось что-то записывать? Он принес с собой эти листы бумаги, только чтобы ни с кем не встречаться взглядом, решил Адамберг.

– Хотя я никак не возьму в толк, зачем комиссар хочет снабдить вас информацией о средневековых женщинах-отшельницах, притом что эта тема никоим образом не связана с делом, которое его занимает, я расскажу вам эту историю, поскольку он дал мне соответствующий приказ. Это явление, вероятнее всего, зародилось в раннем Средневековье, примерно в восьмом-девятом веках, достигло расцвета к тринадцатому веку и просуществовало несколько столетий, включая Великий век.

– То есть, Данглар?

– По семнадцатый век включительно. Женщины, преимущественно молодые, выражали желание быть замурованными заживо на всю оставшуюся жизнь. Помещение для добровольного заточения, именуемое также кельей, или затвором, обычно было настолько крошечным, что отшельница зачастую не могла лежать на полу во весь рост. Самые большие были размером два на два метра. Ни стола, ни письменных принадлежностей, ни соломы, чтобы на ней спать, ни ямы для экскрементов и отходов. После того как заживо погребенная входила в келью, доступ в нее замуровывали, оставляя только маленькое окошко, часто размещенное довольно высоко, так чтобы отшельница не могла никого видеть и ее тоже никто не видел. Через это окошко женщина получала подаяние от жителей – кашу, фрукты, бобы, орехи, бурдюки с водой, которые обеспечивали – или не обеспечивали – ее выживание. Дело в том, что такое окошко часто было зарешечено, туда невозможно было пропихнуть солому, чтобы прикрыть нечистоты. Есть свидетельства, что некоторые отшельницы по щиколотку увязали в грязи, состоявшей из экскрементов вперемешку с гнилыми объедками. Это что касается условий их “жизни”. Жизни чаще всего короткой – большинство из них умирали от болезней или теряли рассудок в первые же годы, несмотря на помощь Иисуса Христа, который пребывал с ними в их мученичестве и вел их прямой дорогой к вечной жизни. Но некоторые из них оказывались более стойкими и жили долго, иногда тридцать или даже пятьдесят лет. В период наибольшего распространения этого явления кельи, иногда до десятка, были в каждом городе, их пристраивали к опорам мостов, к городским стенам, размещали между контрфорсами церквей, возводили на кладбищах: вспомним знаменитые норы отшельниц на кладбище Невинных в Париже. Это кладбище, как мы знаем, было закрыто и очищено в 1780 году по причине распространявшегося оттуда зловония. Останки перенесли в катакомбы Монружа…

Данглар выражался сухо и точно, и Адамберг заставлял себя сохранять спокойствие. Реванш майора еще не состоялся.

– Давайте вернемся к сути, майор, – сказал комиссар.

– Очень хорошо. Этих женщин уважали, вернее, почитали, однако это не означало, что их хорошо кормили. Их страдания во имя Господа расценивались жителями города как некая гарантия божественной защиты. Женщины считались своего рода святыми покровительницами поселения, как бы отталкивающе они ни выглядели и как бы ни деградировали.

– Спасибо, Данглар, – перебил его Адамберг. – Мне, прежде всего, хотелось бы знать, какие мотивы побуждали этих женщин запереть себя в этих кельях-могилах. Конечно, они страстно желали удалиться от мира, чтобы посвятить себя Богу, но для этого существовали монастыри. Так что же? Вы можете рассказать нам о мотивах?

– Невозможность далее существовать в этом мире, – ответил Данглар, не отрывая глаз от своих бумаг и без всякой надобности переворачивая страницу. – На самом деле монастыри закрывали двери перед подобными женщинами. Они были недостойными созданиями, заклейменными обществом. Этим женщинам было запрещено выходить замуж, рожать детей, работать, заводить друзей, пользоваться уважением и даже говорить, ибо они были нечисты. Либо они “беспутничали” до замужества, либо от них отказалась семья из-за того, что они были увечными, или незаконнорожденными, или уродливыми и никто их не брал замуж. Либо, чаще всего, они были изнасилованы. Отныне эти пропащие женщины, которых обвиняли в том, что их осквернили, что они потеряли девственность, на которых показывали пальцем, были обречены на бродяжничество, проституцию – или затворничество. Или же сами они, убежденные в своей виновности, отправлялись искупать грехи в мучительном заточении. Мне не хотелось бы больше об этом говорить. Помимо чисто исторического интереса, эти отшельницы ничем, кроме названия, не связаны с текущим расследованием.

– Кроме названия, это правда, – проговорил Адамберг. – Благодарю вас.

Данглар сложил свои листки в маленькую ровную стопку, забрал их и вышел из комнаты. Адамберг посмотрел на своих подчиненных.

– Кроме названия, – повторил он, прежде чем всех отпустить.

Глава 34

Адамберг сделал знак Меркаде и поднялся на второй этаж к автомату с напитками.

– Лейтенант, на совещании я не упомянул кое о чем. Когда вы будете искать изнасилованных женщин, содержавшихся в психбольницах, рассматривайте только случаи незаконного лишения свободы. Отцом. Начните с этого.

– И я никому об этом не должен говорить.

– Если только Фруасси. А также Вейренку и Вуазне, если захотите. Пусть это останется между нами.

Меркаде задумчиво смотрел вслед вышедшему за дверь Адамбергу. Незаконное лишение свободы? Почему это должно заставить женщину убивать при помощи пауков? Пусть даже она и жила рядом с ними на чердаке или в подвале. Мы все живем с ними рядом. Но безотказный Меркаде никогда не стал бы оспаривать распоряжения шефа. Сам Меркаде побоялся бы руководить людьми в этом адском деле о пауках-отшельниках.

Адамберг нашел Фруасси во дворе: она сидела на каменной ступеньке, наблюдая за вечерней кормежкой птенцов. Не забыв прихватить с собой компьютер, от которого не удалялась больше чем на два метра. Комиссар присел рядом с ней.

– Как у них дела? – спросил он.

– Добрались до последней малины.

– У нас еще есть?

– Конечно. Что будет с Дангларом?

– Что-нибудь.

– Печально.

– Не факт. Можно узнать точный день и час похорон Оливье Вессака?

– Через местную похоронную службу. Но ничто не говорит нам о том, что церемония пройдет в Сен-Поршере. Это может быть в Ниме или в другом месте.

– Хорошо бы узнать, где могилы его родителей.

– Он был сиротой, комиссар. Отец и мать были депортированы и погибли.

– Тогда бабушки и дедушки.

Фруасси открыла ноутбук, в то время как дроздиха тащила в гнездо последнюю ягоду, а Адамберг краем глаза посматривал на Данглара. В дальнем углу двора майор грузил в багажник картонную коробку.

– На кладбище Пон-де-Жюстис в Ниме, – доложила Фруасси.

– Значит, там все и пройдет.

– Сейчас проверю.

– Ну что он, дурак, делает?

– Кто?

– Данглар. Он запихивает коробки в машину.

– Он уходит? Я нашла, комиссар! Оливье Вессак, погребение в пятницу десятого июня, в одиннадцать часов.

– Завтра? Так скоро? Спустя сутки?

– Потому что в субботу погребение обойдется дороже. А значит, пришлось бы отложить до понедельника.

– Похоже, Ирен убедила Элизабет поторопиться. Ну что он, дурак, делает? – повторил Адамберг. – Лейтенант, скажите мне номер телефона жандармерии Лединьяна. Не так быстро, я не успеваю набивать. Имя начальника?

– Фабьен Фаслак. Капитан.

– Есть и еще кое-что. Меркаде вас проинформирует, и это останется между нами.

Адамберг встал, ожидая, когда парень из Лединьяна ответит на его звонок. Наискосок пересек двор, отодвинул Данглара, склонившегося над багажником служебной машины, и стал читать этикетки, аккуратно наклеенные на коробки: “Словари и антологии”, “Личные вещи, безделушки XIX в., египетский скарабей”, “Мои работы; эссе по криминологии в Священной Римской империи в XV в.”.

Все ясно. Данглар собрал чемоданы.

– Жандармерия Лединьяна? Это комиссар Адамберг. Соедините меня, пожалуйста, с капитаном Фаслаком, это срочно.

Что-то щелкнуло, кто-то выругался, и капитан взял трубку.

– Вы еще на работе, капитан?

– У нас только что произошло два столкновения на шоссе, черт бы их побрал! Говорите скорее, комиссар, в чем дело?

– Вы ведь выделили двоих людей для охраны Роже Торая?

– Вы же знаете, сами просили. Так что у меня осталось на два человека меньше, и я не знаю, как буду выкручиваться.

– Вы не можете получить подкрепление из Нима?

– Они сами чуть живые. У них произошел взрыв газа в аварийном доме. Там месиво. Возможно, криминал.

– Я понимаю, Фаслак. Завтра с утра к вам прибудут двое моих людей, они сменят ваших.

– Это отличная новость, Адамберг.

– В котором часу приходит первый поезд?

– В Ним – в девять ноль пять. Почти круглая цифра, это редкость.

– А отправляется?

– В шесть ноль семь. Может, хоть вы понимаете, почему поезда приходят и уходят в такое время, как ноль часов четыре минуты, ноль часов семь минут, восемнадцать минут, тридцать две минуты? А не просто в десять часов, десять пятнадцать, десять тридцать? Надо сказать, эти фокусы с минутами для меня темный лес. Но самое ужасное, что поезда действительно прибывают в ноль часов семь минут, восемнадцать минут, тридцать две минуты!

– Я тоже никогда этого не понимал.

– Вы меня успокоили. И спасибо за помощь.

– Я вам также пришлю женщину. Будет не так заметно.

– Что вы собираетесь делать?

– Завтра состоятся похороны четвертого старика, погибшего от яда паука-отшельника. В одиннадцать часов на кладбище Пон-де-Жюстис.

– Думаете, это убийство?

– Ничего не говорите.

– Понял. Не хотел бы я оказаться на вашем месте, Адамберг.

– Вполне возможно, что двое оставшихся друзей, Ален Ламбертен и Роже Торай, придут на похороны. Мои люди будут вести непосредственное наблюдение, а женщина, изображая журналистку, сфотографирует присутствующих.

– На случай, если убийца придет на похороны.

– Нельзя пренебрегать такой возможностью, капитан.

– Нельзя.

– Они явятся к вам сразу после прибытия. Можете назвать мне какую-нибудь местную нимскую газету?

– “Арена”. Она самая настырная – в плане фотографий.

– И я хочу напомнить, Фаслак: пустите слух о пауке-мутанте. Никто не должен знать о наших подозрениях, что это убийство. Иначе убийца запсихует и угробит оставшихся двоих, прежде чем мы успеем ее остановить. Она должна завершить свою миссию. И опережает нас на двадцать лет.

– Она?

– Думаю, да.

– Дело дрянь, комиссар. Гниль и изврат. Удачи вам, и спасибо, что смените наших.

Адамберг положил руку на плечо Данглара, застывшего у машины.

– А вы, майор, стойте здесь. Нельзя после стольких лет уйти вот так, не сказав ни слова на прощание. Я сейчас вернусь. Сколько времени?

– Без пяти восемь.

Он прошел через общую комнату в кабинет Ретанкур, которая складывала вещи, собираясь домой.

– Подождите меня, лейтенант. Кто еще здесь, кроме вас? – спросил он, окидывая взглядом длинную комнату.

– Керно, Вуазне, Меркаде, Ноэль. Керно и Вуазне сегодня дежурят, а Меркаде спит.

– Мне нужны два человека на завтра. И еще вы, Ретанкур. Поезд в Ним в шесть ноль семь. Не в шесть ноль пять, а в шесть ноль семь. Нормально?

– С кем? Ламар сидит с сыном.

– Не беспокойте его.

– Жюстен – с отцом и матерью.

– А его побеспокойте. Они и так все время вместе.

– Да, ничего с ними не случится.

– Совершенно ничего. Позвоните ему, он поедет с вами. Если хочет, пусть прихватит отца с матерью. Ваше задание: похороны Вессака завтра в одиннадцать на кладбище Пон-де-Жюстис.

– И там, вероятно, будут Торай с Ламбертеном. Значит, усиленная охрана.

В этом состояло еще одно преимущество Ретанкур: не нужно было ничего объяснять ей по пунктам.

– А вы, лейтенант, будете фотографом из местной газеты “Арена”.

– Сфотографировать всю толпу. Обращать особое внимание на женщин?

– Снимайте всех. Она вполне может загримироваться под мужчину. В таком возрасте это совсем нетрудно.

– Вы думаете, она старая?

– Да. В некотором смысле она родилась в Средние века.

– Ясно.

Адамберг поднялся на второй этаж, чтобы предупредить Ноэля: тот сидел у автомата с напитками рядом со спящим Меркаде и потягивал пиво.

– Вы его охраняете, лейтенант?

– После совещаний меня мучит жажда. Почему вы не дали мне расквасить ему морду сегодня утром? Он вел себя как свинья. Данглар.

– Это точно, Ноэль. Как свинья, но как свинья в отчаянии. А свинью в отчаянии бить нельзя.

– Наверное, – немного подумав, признал Ноэль. – Когда я был моложе, мне не мешало бы об этом хоть изредка думать. Но как ему тогда вернуться? Я имею в виду, если не взбодрить его хорошим ударом, как тогда вернуться настоящему Данглару? Я и правда думал, что крепкий удар разобьет вдребезги этот его дурацкий фасад. Вернее, я потом уже об этом подумал.

– Я приму меры, Ноэль. Завтра утром вы едете в Ним поездом в шесть ноль семь, вместе с Жюстеном и Ретанкур. Она вам все объяснит. Перед кладбищем вам нужно представиться капитану Фаслаку в Лединьяне.

– Я понял, комиссар, – ответил Ноэль, выливая остаток пива в раковину. – Мне очень понравилась история Вуазне про человека и ядовитых тварей.

Лейтенант задрал рукав своего свитера и показал поднявшуюся вертикально черно-голубую кобру с высунутым красным языком.

– Я сделал эту татуировку в девятнадцать лет, – сообщил он с улыбкой. – Теперь мне стало понятнее, что тогда было у меня в голове.

– Вчера я тоже понял одну вещь, которая застряла у меня в голове, но только в двенадцать лет.

– Змея?

– Хуже: призрак, покрытый паутиной.

– И чем все закончилось?

– Мы договорились.

– А как быть с ней? – спросил Ноэль, глядя на свою змею.

– Она – другое дело. Вы ее приручили.

– А вы? Приручили ваш призрак?

– Я нет, Ноэль. Пока нет.

Глава 35

Данглар закрыл багажник машины и сел на него, сгорбившись и скрестив руки на груди. “Нельзя уйти вот так, не сказав ни слова на прощание”. Именно этого он хотел бы избежать сегодня вечером, чтобы подготовиться. К объяснению с комиссаром, разговорам и прошению об отставке.

А потом – к суду за несообщение о преступлении. Данглар знал законы, имел четкое представление о мерах наказания. “Преступление заключается в том, что лицо, располагающее информацией о преступлении, которое можно предотвратить или уменьшить его последствия, исполнители которого способны совершить новые преступления и имеется возможность им воспрепятствовать, не поставило в известность уполномоченные органы юстиции или власти…” Цитата, которую на этот раз он предпочел бы забыть. Его должность служит отягчающим обстоятельством, а значит, пять лет тюрьмы. Он окончательно съехал, как сошедший с рельсов поезд без тормозов, мчащийся по полю. И опрокинулся. Комиссар должен его уволить, у него нет другого выхода. Разве что пойти ко дну вместе с ним. Какое несчастье, что Адамбергу хватило ума заинтересоваться этими мерзкими пауками-отшельниками! Кто еще, кроме него, мог вообще о них подумать?

Будет время подготовиться, надеялся он. Как подготовиться? Прежде всего, повидаться с детьми. А потом? Бежать? Стать отшельником и замуровать себя? Смотреть на мир сквозь маленькое окошко? Ствол в рот – и прощай? На что же годятся все эти проклятые знания? На что? Только чтобы унизить Адамберга нынче утром и выставить себя еще более наглым и высокомерным, чем какой-нибудь мэтр Карвен?

Проходя через двор, когда солнце уже начало меркнуть, Адамберг услышал звонок: это была Ирен, она звонила с мобильника Элизабет.

– Хотела вас предупредить, комиссар. Похороны состоятся завтра утром в Ниме. То, что рассказывают в фильмах по телевизору, – это правда? Что убийца часто приходит посмотреть на погребение?

– Более или менее правда. Это последняя радость, финал проделанной работы.

– Это отвратительно, разве нет? Я ради этого вам и позвонила. На случай, если вы захотите расставить там полицейских, понимаете?

– Спасибо, Ирен, все уже сделано.

– Извините меня, простите, пожалуйста. Ясное дело, все уже сделано, вы ведь все-таки полицейский. Но как вы так быстро обо всем узнали?

– Стараемся в меру сил.

– Ох, извините, разумеется. Мне следовало самой догадаться, но я не была уверена, вы же понимаете. Погребение устроили так скоро после смерти. Договорились-то на субботу, но я подумала: чем быстрее все будет сделано, тем быстрее я увезу Элизабет подальше отсюда.

– Кстати сказать, Ирен, она рядом с вами? Пока вы обсуждаете со мной убийцу?

– Я не так глупа, Жан-Бат. Я заберу ее из Сен-Поршера, она приготовила погребальный костюм, вы же понимаете. Мы уедем ночью.

– Она может сменить вас за рулем? Она водит машину?

– Нет. Очень мило с вашей стороны, что вы так беспокоитесь, я буду делать остановки. Я тут подумала: если мы изображаем старых друзей перед Луизой и я называю вас Жан-Бат, может, нам нужно перейти на ты, разве нет? Это было бы более правдоподобно. Внимание, нужно потренироваться. Не переживай за меня, Жан-Бат, я буду делать остановки по дороге. Натурально получилось?

– Идеально. Но голос собеседника в мобильнике тоже хорошо слышен. Пока, Ирен, счастливого тебе пути. Без обид: я тренируюсь.

Адамберг положил телефон в карман и внимательно посмотрел на Данглара, сидевшего на пыльном багажнике машины в своем английском костюме. Очень плохой знак. Майор, который всегда старался компенсировать недостаток привлекательности одеждой идеального кроя, ни за что на свете не согласился бы испортить ткань, сев на грязную скамью или каменную ступеньку. В тот вечер элегантный Данглар больше не думал о безупречности своего внешнего вида. Кончено, человеку стало на все наплевать.

Адамберг схватил его за руку, отволок в свой кабинет и на сей раз запер дверь.

– Ну что, майор, решили смыться втихаря? – пошел в наступление комиссар, как только его подчиненный присел почти напротив него.

Адамберг остался стоять, прислонившись к противоположной стене и скрестив руки на груди. Данглар поднял глаза. Да, то, чего опасался, случилось: щеки комиссара заполыхали, пожар перекинулся на глаза, в них угрожающе засверкали искры. Словно солнце на спине полосатика среди бурых водорослей, как сказал один бретонский моряк. Данглар напрягся.

– Надеюсь, вы не думаете, майор, что на этом все закончится?

– Нет, – ответил Данглар и выпрямился.

– Первое, – продолжал Адамберг, – намеренное препятствование текущему расследованию. Да или нет?

– Да.

– Второе: подстрекательство к бунту, в результате чего я был изолирован от моей команды и вынужден работать тайно – во дворе, в ресторане, на улице по вечерам. Да или нет?

– Да.

– Третье: защита потенциального, а может, и реального преступника – вашего зятя Ришара Жарраса. А с ним и четверых его друзей: Рене Киссоля, Луи Аржала, Марселя Корбьера и Жана Эсканда. Вы знаете, в какой статье закона упоминается это правонарушение.

Данглар кивнул.

– Четвертое, – продолжал Адамберг, – не далее как сегодня утром – недостойное поведение по отношению ко всей команде в целом. Вам повезло, что я не дал Ноэлю заехать вам в челюсть. Вы признаете, что оскорбили всех? Да или нет, черт вас возьми?!

– Да. После этого перечисления обвинений, неизбежного и официального – за исключением слов “черт вас возьми”, – я признаю, что согласен с ним по всем пунктам, поэтому нет необходимости продолжать дальше. Будьте любезны, передайте мне документ, и я его подпишу.

Данглар достал из внутреннего кармана свою чернильную ручку. И речи не могло быть о том, чтобы в подобный момент воспользоваться абы какой ручкой, прихваченной мимоходом с чьего-то стола. Майор сам себе поражался. Ясно представляя себе серьезность своих проступков, он тем не менее сохранял высокомерие и спесь, которая совершенно ему не подходила: она прилипла к нему, словно непрошеная гостья.

– Данглар, вы помните, что я дважды задавал вам вопрос: вы меня до такой степени забыли? – спросил Адамберг, шагнув к нему.

– Очень хорошо помню, комиссар.

– Я все еще жду вашего ответа.

Данглар молча положил свою черную ручку. Адамберг резким движением смел все со стола, включая ручку и папки, которые разлетелись по полу. Он схватил своего подчиненного обеими руками за ворот английской рубашки и стал поднимать со стула, пока лицо Данглара не оказался у него перед глазами. Он отшвырнул ногой стул, чтобы майор не попытался снова сесть и остался у него в руках.

– Вы меня до такой степени забыли, что машете передо мной своей идиотской ручкой и достаете своими идиотскими высказываниями? Забыли до такой степени, что собрали вещи? Что подумали, будто я вас собираюсь уволить и отдать под суд? Во что вы превратились? В полного болвана?!

Адамберг выпустил майора, и тот привалился к стене.

– Вы так подумали, да или нет? – спросил Адамберг, повышая голос. – Да или нет? Да или нет, черт вас возьми?!

– Да, – ответил Данглар.

– Действительно?

– Да.

Адамберг размахнулся и заехал майору в челюсть. А другой рукой удержал его от падения, потом выпустил, и тот медленно обмяк, словно брошенный на пол костюм. Потом комиссар подошел к окну, раскрыл его настежь, оперся руками о подоконник и вдохнул вечерний аромат цветущей липы. У него за спиной майор с трудом распрямился, часто дыша, и остался сидеть, прислонившись к стене. “Брюки будут испорчены”, – подумал Адамберг. Он не первый раз бил человека, но даже не мог вообразить, что однажды этим самым кулаком ударит Адриена Данглара.

– Ноэль подумал, правда подумал, – не оборачиваясь, сказал он негромко и спокойно, – что крепкий удар разобьет на куски ваш “дурацкий фасад”. Так он сказал. Фасад. Так вот, я вас спрашиваю, Данглар: вы наконец перестали быть дураком?

– Я должен подписать эту бумагу, – с трудом проговорил Данглар, поддерживая рукой челюсть. – Или вас утопят вместе со мной как сообщника в недонесении.

– С какого перепуга?

– Если вы сами этого не сделаете, этим займутся другие.

– Другие – это те, кого вместе со мной вы по-хамски унизили, “удивившись”, что я могу что-то знать о Магеллане. Вы хоть понимаете, как мерзко вы с ними обошлись?

– Да, – ответил Данглар, безуспешно пытаясь подняться.

– Значит, Ноэль оказался прав: вы уже не полный идиот, вы постепенно возвращаетесь. Правда, издалека.

– Да, – повторил Данглар, – но дело уже сделано – преступление и оскорбление.

– А с чего это вы взяли, что этим “другим” хоть что-то известно о том, как вы покрывали Ришара Жарраса? Кроме Фруасси, Ретанкур и Вейренка, на которых можно полностью положиться.

Страдая от боли – Адамберг не поскупился на удар, – ошеломленный Данглар смотрел на комиссара, все так же стоявшего к нему спиной, облокотившись на подоконник. Смотрел, осознавая, что тот ни слова никому не сказал о его предательстве. Слетев с рельсов и устремившись в безумной гонке неведомо куда, он и вправду забыл, что за человек Адамберг.

Комиссар закрыл окно и повернулся к майору.

– Ну что, Данглар, вы вернулись?

– Вернулся.

Адамберг поднял опрокинутый стул, протянул майору руку, помог подняться и сесть. Бросил беглый взгляд на расползающийся по нижней челюсти синяк и сказал:

– Подождите, я сейчас.

Он вернулся через пять минут с пакетом льда и стаканом.

– Это приложите, а это выпейте, – велел он, протягивая Данглару таблетку. – Осторожно, это вода. Ужинать будете?

Когда они вместе выходили из комиссариата, то столкнулись с Ноэлем, который шел, перекинув куртку через плечо.

– Комиссар, можно вас на пару слов?

Адамберг отошел от Данглара, который пытался прикрыть синяк ладонью.

– Давайте быстрее, Ноэль, вам завтра вставать ни свет ни заря.

– Вы его здорово отделали.

– Да.

– Он перестал быть идиотом?

– Перестал. Лейтенант, этот способ можно применять крайне редко. И только с самыми лучшими друзьями.

– Понятно, комиссар.

Глава 36

В одиннадцать часов утра на кладбище в Ниме лейтенанты Ноэль, Жюстен и Ретанкур смотрели, как собирается похоронная процессия, чтобы проводить гроб с телом Оливье Вессака.

– Народу много, – заметил Ноэль.

– И не все знают Вессака, – откликнулась Ретанкур. – Их притягивают слухи о пауке-отшельнике и само событие. Оно будет в прессе.

– Нас это вполне устраивает, – сказал Ноэль. – Можно не особо напрягаться, чтобы остаться незамеченными.

– Вон та женщина, которая идет с двумя другими, – сказал Жюстен, – мы ее знаем. Фруасси отправляла нам вчера ее фото.

– Луиза как-то там, – припомнил Ноэль. – Женщина, которую изнасиловали в Ниме в возрасте тридцати восьми лет.

– Луиза Шеврие, – уточнил Жюстен.

– Черт! Что она здесь забыла? – проворчала Ретанкур. – Я снимаю. Жюстен, сообщи комиссару, Ноэль, посмотри, нет ли здесь Ламбертена и Торая.

Ноэль достал из кармана фотографии, которые дал им капитан из Лединьяна. Задача предстояла непростая: на погребение престарелого мужчины приходит много престарелых мужчин. А для лейтенанта все старики были на одно лицо.

Адамберг только успел напомнить Ламару о его прямых обязанностях – раскладывать необходимое количество дождевых червяков у корней деревьев, – как получил одно за другим два сообщения из Нима.

Первое – от Ирен:

Секретная эсэмэска, потому что во время похорон их писать невежливо. У многих даже телефоны не выключены, мы как на концерте или еще где. Я на месте, со мной Элизабет, бедняжка. Но я вам вот что хотела сказать: Луиза настояла, чтобы я взяла ее с собой, хотя она с ним даже не знакома и не имеет к нему никакого отношения. Точно вам говорю, это очень странно, что арахнофобке захотелось взглянуть на похороны мужчины, умершего от укуса паука-отшельника. Это глупо с моей стороны?
Ничего подобного. Следите за ней, за тем, что она говорит, как реагирует. Потом скажете мне. Ты мне скажешь, –

ответил он.

Мне уже страшно. Отключаю, подходим к яме, –

написала она.

Второе – от Жюстена:

Пишу скрытно, во время погребения писать SMS неприлично. Луиза Шеврие здесь. Что она тут делает?
Она сопровождает женщину, с которой вместе снимает квартиру, Ирен, которая сопровождает свою подругу, любовницу Вессака Элизабет, –

пояснил Адамберг.

Луиза была знакома с Вессаком? –

спросил Жюстен.

Нет. Разве что она…
Разве что она узнала, что он дружил с Ландрие, который дружил с Карно и бандой ПО. Конец связи, подходим к могиле.

Адамберг погрузился в изучение топографических карт дороги Генриха IV и стал внимательно рассматривать зону между четвертым и восьмым километрами от Лурда, на прямом участке дороги по направлению от города. В интернете он не обнаружил никаких сведений по поводу отшельницы с луга Альбре. Кроме того факта, что по постановлению префекта некая женщина была “без применения силы выдворена из голубятни Альбре”, так как “недопустимо оставление человека в опасности”. Только эта сухая заметка в полицейских архивах Лурда и больше ничего. Те, кто знал святую отшельницу, сохранили ее тайну. Он заметил на карте крошечный зеленый значок в форме трапеции, где, как ему показалось, он разобрал надпись курсивом “Луг Ж…”. Он взял у Фруасси лупу и разглядел остальное. Вот он. “Луг Жанны д’Альбре”. Он обвел трапецию кружочком и завороженно уставился на него.

Потом поднялся и стал ходить от стены к стене. На пороге кабинета возник возбужденный Меркаде.

– Комиссар, я нашел! Одну, нет, двух девушек, которых держали в неволе!

Адамберг приложил палец к губам, напоминая лейтенанту об уговоре хранить все в секрете, и знаком велел ему сходить за компьютером. На полу в кабинете валялись сброшенные папки – следы вчерашнего сражения с Дангларом. Он приказал майору отдохнуть в течение двух дней, чтобы за это время избавиться от своих заблуждений и страхов и подлечить синяк, к концу вечера ставший густо-фиолетовым.

Меркаде вернулся со своим ноутбуком и поставил его перед Адамбергом. Он был возбужден, словно высидел еще одно яйцо, но на этот раз ужасное, притом что даже не понимал, зачем комиссар ищет девушек, которых держали в неволе.

– Это один из лучших снимков. Сделан, когда они выходили из дома. Видите эту толстуху? Это их мать. Видите двух малышек, которым закрыли головы тряпками, пряча их от фотографов? Это две узницы. Они тогда впервые увидели внешний мир. Старшей в этот момент был двадцать один год, младшей – девятнадцать. Кошмарная история, комиссар.

– Продолжайте, Меркаде. Это где?

– В шестистах метрах от Нима, – сказал лейтенант торжествующим голосом. – У южной дороги – Дороги Испанцев. Отдельное строение.

– Когда их освободили?

– В шестьдесят седьмом.

– Значит, старшая родилась в сорок шестом, и ей сейчас семьдесят. А второй – шестьдесят восемь, – прошептал комиссар.

– Отец держал их всю жизнь на чердаке. Насиловал одну шестнадцать лет, другую – четырнадцать. Обеих – начиная с пяти лет. На свет появились шесть младенцев, их закопали там же, за этой проклятой хибарой.

– Успокойтесь, лейтенант, – произнес Адамберг, чувствуя, что его самого начинает трясти.

– Успокоиться? Вы представляете себе, что это такое? Вырасти на чердаке, с одним-единственным окошком, глядящим в небо? К тому же запертыми в двух отдельных помещениях. Девочки даже не могли видеться, только разговаривали через деревянную перегородку. Мать не вмешивалась, только в полдень и вечером приносила им суп! Что это за чудовища?

– Гигантские жуки-вонючки, Меркаде, – произнес Адамберг глухим голосом.

– Могу только сказать: парень – молодец! А что, он действительно молодец! А они ему дали двадцать лет! Это не правосудие, а дерьмо собачье!

– Кто молодец, лейтенант?

– Сынок, конечно.

– Был еще сын?

– Энзо. Когда ему было двадцать три года, он замочил папашу. Хрясь, три удара топором – и он его обезглавил. А заодно и отрубил член. Не знаю, как говорят про член, – обесчленил?

– Энзо, соответственно, старший. Его тоже держали под замком?

– Его – нет. Он жил “нормальной жизнью”, ему разрешалось ходить в школу – но больше никуда. Создавал видимость “нормальности” для соседей. Но он, конечно, знал. Все знал. Он слышал, как отец сношается по вечерам, слышал его тяжелые шаги на лестнице, крики и плач девочек. Он тайком пробирался наверх и разговаривал с ними. Он читал им разные истории, страницы из школьных учебников, подсовывал под дверь рисунки и фотографии, чтобы они представляли себе, что находится снаружи. Он делал что мог, бедный ребенок. Он даже научился залезать на крышу и проскальзывать к ним через слуховое окно. Детишки, они такие хитрые, честное слово! Если бы он заговорил, погибли бы все: он сам, мать и девочки. И он держал рот на замке все эти годы. Он вырос. Набрался сил. И отрубил ему голову. Потом вышел на улицу с окровавленным топором в руке и стал ждать. Когда приехали полицейские, то нашли мать, застывшую в оцепенении у трупа, Энзо, который не мог произнести ни слова, только показал пальцем на лестницу. Там в грязных каморках, где никто никогда не убирал, и нашли обеих сестер. Спали они прямо на полу, на жутких матрасах, где разгуливали мыши и обитали всевозможные насекомые, туалетом им служило ведро, которое мать опорожняла раз в неделю, в банный день. Девочкам изредко подстригали их светлые волосы, да и ногти – не чаще. Отталкивающие, тощие, тошнотворно пахнущие. В розовом и голубом платьях, посеревших от грязи. Когда сестры вышли из дома, прямо там, на дорожке, хотя девушки нестерпимо воняли, Энзо крепко обнял их, прижав к окровавленной рубашке, и долго не отпускал. Есть фото, посмотрите. Полицейские не посмели вмешаться. Только спустя какое-то время они надели на Энзо наручники и увезли его. До самой тюрьмы он их больше не видел.

Адамберг встал и положил руку на плечо лейтенанта. Казалось, тяжесть его ладони успокоила Меркаде. Говорили, будто Адамберг может усыпить младенца, обхватив его головку своей широкой ладонью, и это была правда. Говорили также, что он способен усыплять подследственных в сидячем положении, и даже самого себя.

Когда Меркаде немного отдышался, Адамберг убрал руку.

– Вы все запомнили? – спросил он у лейтенанта.

Тот кивнул.

– Ну, тогда, лейтенант, закрывайте и ставьте на место ваш компьютер. Мы с вами идем обедать. Не в “Рожок” и не к “Философам”. Куда-нибудь в другое место.

– Хочу в “Гарбюр”, – протянул лейтенант плаксиво и упрямо, как ребенок.

– Хорошо, пойдем в “Гарбюр”.

Глава 37

В пиренейском ресторане в полдень было более шумно, чем вечером, когда там собирались только завсегдатаи – уроженцы горного края. Тем лучше, подумал Адамберг, ведя все еще потрясенного, но постепенно приходящего в себя лейтенанта к отдаленному столику, где их никто не мог бы услышать. В подобные моменты Меркаде повышал голос и говорил очень громко. Комиссар заметил на лице Эстель легкую досаду, но он был совершенно не склонен разбираться в отношениях Эстель и Вейренка.

Он потребовал, чтобы Меркаде съел хотя бы половину порции, прежде чем вернуться к рассказу.

– У вас там больше ничего нет, только свинина с капустой или капуста со свининой? – спросил Меркаде.

– У нас все есть, – улыбнувшись, ответил Адамберг. – Куры, овцы, козы, форель. Мед и каштаны. А что еще нужно?

– Ничего. Все-таки это вкусно, – признался Меркаде.

– Их фамилия, лейтенант?

– Сеген. Отец – Эжен. Мать – Летиция. Старшая из девочек – Бернадетта.

– Как святая.

– Какая святая?

– Из Лурда.

– Это имеет какое-то отношение…

– Разве что мистическое. А ее сестра?

– Аннетта.

– Чем занимался отец?

– Слесарь. Но по этому поводу есть сомнения. Хозяин мастерской давал показания, но предъявил всего несколько зарплатных ведомостей. Наверное, Сеген работал вчерную. Деньги он греб лопатой. Здорово нажился во время войны.

– А мать?

– Домохозяйка, если только все это можно назвать домом.

– Вы получили доступ к материалам процесса?

– Да, их столько! Я еще не все прочитал. Но достаточно, чтобы узнать самое ужасное. Энзо давал показания. Мать в лучшем случае подтверждала его слова. Психиатры описывали ее как вялую, бесхарактерную женщину. Энзо, напротив, был стремителен как молния. Там, в суде, он и рассказал о младшей из девочек, Аннетте.

Адамберг по-деревенски размял картошку, смешав ее с капустой, и застыл в ожидании.

– Сначала толстяк Сеген насиловал ее так же, как и старшую, с пяти лет. Потом ему надоело. Бернадетта принадлежала ему, была его собственностью. А вторая… Вторую, комиссар, он сдавал напрокат.

– Что?

– Сдавал. Другим мужикам. С семи до девятнадцати лет. Молодым парням, которых он где-то нашел. У Энзо спросили, может ли он их описать, но он их ни разу не видел. Когда они вечерами “наносили визит” Аннетте, ее брату запрещалось входить в помещение, отец запирал дверь комнаты. Энзо только слышал, как они переговариваются, потом поднимаются по лестнице.

– Они?

– Да. Их всегда было несколько. У Энзо спрашивали, сколько мужчин, по его мнению, приходили к ней. Были это одни и те же или разные. Он твердо отвечал, что младшую сестру использовали в течение двенадцати лет одни и те же посетители. Двенадцать лет. У него спросили, сколько их было. Судя по голосам, сказал Энзо, их было девять или десять.

Адамберг схватил лейтенанта за руку.

– Сколько? Сколько их было?

– По словам Энзо, девять или десять.

– Девять или десять, Меркаде? И всегда одни и те же? Вы отдаете себе отчет в том, что сейчас сказали?

– А что?

– Черт побери, лейтенант, это девять жуков-вонючек из “Милосердия”! Те же годы, тот же возраст, то же место. Жуки-вонючки, которых по ночам выпускал на волю охранник Ландрие.

– Извините, комиссар, но откуда Ландрие мог знать, что Сеген сдает в аренду дочь?

– Меркаде, они были знакомы, они наверняка были знакомы. Я же говорил, мы не можем и не должны упускать из виду колокольню “Милосердия”. Какая-то из двух сестер двадцать лет уничтожает жуков-вонючек, одного за другим.

– Или обе сестры вместе.

– Да. Нет. Не старшая. Старшую эти типы не насиловали. Когда отец погиб, она была отомщена. Это младшая, да, это она. Их убивает младшая, Аннетта. – Потом, подумав секунду, добавил: – Или Бернадетта.

– Младшая или старшая, без разницы, но как они узнали, кто эти ублюдки? Ведь Энзо никогда их не видел!

Мужчины сосредоточенно замерли в молчании над тарелками с остатками еды, так что Эстель, встревожившись, подошла и спросила:

– Вам что-то не понравилось?

– Нет, Эстель, все превосходно!

Взглянув на напряженные лица обоих, она бесшумно удалилась.

– Аннетте шестьдесят восемь. Луиза Шеврие не подходит, она на пять лет старше.

– Можно состряпать какое угодно свидетельство о рождении.

– Что с Энзо?

– Получил двадцать лет, а мать – одиннадцать за сообщничество и плохое обращение с детьми. Она умерла в тюрьме. Энзо вышел в восемьдесят четвертом, отсидев семнадцать лет.

– Где он сейчас?

– Я не успел узнать, комиссар.

– А девушки?

– Тоже не успел, комиссар.

– Негодяй, – процедил Адамберг сквозь зубы.

– Отец?

– Сын директора приюта. Доктор Ковэр. Он знал, наверняка знал.

– О чем? Что Ландрие выпускал жуков-вонючек?

– Что Эжен Сеген работал в сиротском приюте. Но во время судебного процесса, опасаясь скандала, Ковэр-отец это скрыл. Он подтер все следы. “Милосердие”? Где служит тип, держащий дочерей в неволе, насилующий их и сдающий внаем? И речи тут быть не может ни о каком милосердии! Вот почему возникли неясности с местом работы Сегена. Не был он никаким слесарем. Он работал в сиротском приюте. Разумеется, охранником, как и Ландрие. И банда пауков-отшельников платила ему за право насиловать его собственную дочь.

– Откуда у них деньги? У сирот?

Адамберг пожал плечами.

– Карманные кражи в Ниме – для них сущий пустяк. К тому же папаша Сеген сдавал дочь внаем не ради денег. Он испытывал грязное удовольствие оттого, что заставляет ее заниматься проституцией. И оттого, что все слышит, а может, и видит. После того как они вышли из приюта, все продолжалось. Именно так, Меркаде, потому что не могло быть по-другому.

– Вы слишком торопитесь, комиссар. У нас нет ни одного доказательства.

– У нас в руках все нити: связи, даты, количество парней.

– Вы хотите сказать, что мы подходим вплотную к пятьдесят второй параллели?

– Возможно.

Глава 38

– Лейтенант, – произнес Адамберг, остановившись у входа в комиссариат, – мне нужно побольше узнать об этих двух женщинах, Бернадетте и Аннетте. И о Луизе Шеврие.

– Комиссар, если бы я мог, – смущенно начал Меркаде.

Адамберг заглянул в лицо своему подчиненному. Щеки побелели, веки сморщились, спина сгорбилась: период сна вот-вот свалит его с ног.

– Пойдите поспите, я начну поиски вместе с Фруасси, – сказал Адамберг, – а вы можете подключиться попозже.

Фруасси напряженно выслушала рассказ Адамберга о дочерях супругов Сеген.

– Теперь можно поднимать на ноги всю команду, лейтенант. Составьте самый подробный отчет о нимских пленницах и разошлите его всем сотрудникам. Потом найдите всю возможную информацию о сестрах Сеген, их брате, а также о Луизе. И еще фотографии, как можно более свежие, такие, на которых они улыбаются.

– Комиссар, на фотографиях для официальных документов людям не положено улыбаться. Что вы хотите увидеть?

– Их зубы.

– Их зубы?

– Возникла одна идея. Протомысль.

Фруасси замолчала. После подобной фразы углубляться в подробности было бессмысленно.

– Пузырек газа, – пробормотала она, кивнув. – По поводу Луизы в тот период, когда она сидела с детьми, я могу поискать что-нибудь на сайтах вроде “Дети прошлых лет” или “Когда-то в яслях” в Страсбурге и Ниме. Но, честно говоря, не знаю, есть ли что-то похожее. А о двух несчастных девушках Меркаде ничего не нашел?

– У него не было времени. Он и так проделал безумную работу.

– А теперь, – сказала Фруасси, взглянул на свои часы, – он спит.

– Да.

– Сегодня уснул раньше обычного.

– Это из-за эмоций.

Фруасси уже опустила руки на клавиатуру и не слушала его.

– Лейтенант, – окликнул он ее, похлопал по плечу. – Когда ближайший поезд на Ним?

– В пятнадцать пятнадцать, прибывает в восемнадцать ноль пять.

Адамберг вошел в кабинет Вейренка.

– Мы снова туда едем, Луи, в Мас-де-Пессак. Этот негодяй рассказал не все.

– Ковэр? Мне он показался сумасшедшим и очень милым.

– Но он защищал отца. Из-за него мы потеряли несколько дней. Поезд в пятнадцать пятнадцать. Пойдет? Вечером вернемся.

Во время поездки Адамберг рассказал Вейренку о новых фактах, о содержавшихся в неволе девушках в Ниме, о своей уверенности в том, что папаша Сеген работал в сиротском приюте. И только своему другу, ему одному, он поведал об операции по удалению больного зуба, произведенной на острове Ре. Вейренк стал что-то насвистывать – так он выражал свои чувства. Адамберг определял, что с ним творится, по мелодии. На сей раз это были потрясение, оцепенение, задумчивость. Целых три мотива.

– Значит, мы собираемся вытащить информацию из милейшего доктора Ковэра, не имея ни малейших доказательств того, что папаша Сеген трудился в приюте? Так?

– Да.

– И как мы это сделаем?

– Мы будем это утверждать. Твой дядя целый год работал там учителем.

– Да неужели? И как звали моего дядю?

– Фруасси нашла мне одного преподавателя, который временно замещал другого. Твоего дядю зовут Робер Кантен.

– Предположим. А предмет?

– Катехизис. Тебя это смущает?

– Не больше, чем все остальное. Значит, я заявляю, будто знаю от своего дяди, что Эжен Сеген работал в “Милосердии”. А с чего это мой дядя вдруг об этом заговорил?

– Просто заговорил – и все. Не придирайся к мелочам, Луи.

– Как скажешь. Поспишь?

– Таково предписание врача. Я не шучу, Луи, это нужно, чтобы после удаления зуба все зарубцевалось. А то я могу провалиться в пропасть или вроде того. Доктор, похоже, был серьезен, как никогда.

Прежде чем выполнить указание врача, Адамберг прочитал сообщения. Психиатр, наверное, забыл, что с появлением мобильных телефонов стало невозможно спать. А также бродить без определенной цели, наблюдать за чайками, парящими над мертвыми рыбами, позволяя пузырькам газа сталкиваться друг с другом.

От Ретанкур:

Ламбертен и Торай на месте. Сидят в бистро. Усиленная охрана. Оставляю Жюстена и Ноэля, я слишком заметна. Из разговоров: Ламбертен остается ночевать в доме Торая.
Получил. Не упускайте их из виду ни на минуту.

От Ирен:

Во время погребения у Луизы несколько раз появлялась удовлетворенная улыбка, особенно когда на гроб стали падать комья земли. Может, она просто любит похороны, есть такие люди. Надо сказать, и улыбается она тоже постоянно. С тихим кудахтаньем, совершенно непонятно почему. Пресвятая Богородица, на кладбище она, к счастью, не кудахтала. Мне кажется иногда, что я ее больше видеть не могу, и это нехорошо с моей стороны. Я на глазах у Луизы упаковывала коробку с шаром из Рошфора, который собираюсь вам послать. Она поверила. И даже сказала, что, по ее мнению, полицейскому негоже коллекционировать шары, нельзя терять на это время и что теперь понятно, почему нас так плохо охраняют. А я ей ответила, что если полицейские не коллекционируют шары или еще что-нибудь, то у них едет крыша. Пока, Жан-Бат.
Привет, Ирен. И спасибо, –

ответил Адамберг.

От Фруасси:

О сестрах Сеген пока ничего, как будто испарились. В психушках тоже ноль. Как и о брате. Фото улыбающейся Луизы Шеврие на сайтах “Дети прошлых лет” нет. Поищу у зубных врачей в Страсбурге и Ниме. Но их несколько тонн.
Не забудьте о сегодняшнем ужине.
Для дроздов?
Да.
Разве я могу забыть?
Прежде чем взяться за зубных врачей, посмотрите, не подозревали ли кого-нибудь из членов семьи Ковэра-отца в коллаборационизме. Его самого? Его отца или дядю?
Еще одна семейная история?
Несомненно.

Ближе к семи часам вечера двое мужчин позвонили в дверь доктора Ковэра. Адамберг нарочно его не предупредил, и они застали его врасплох за работой.

– Теперь-то что? – недовольно осведомился доктор Ковэр.

– Мы были тут неподалеку, – сообщил Вейренк. – Решили попытать счастья.

– Нам не хватает одной детали, – подхватил Адамберг.

– Ладно, ладно, – согласился доктор, впуская их в дом, и скрылся на кухне, откуда вышел пять минут спустя более оживленный, с полным подносом. – Цейлонский чай или зеленый, кофе, кофе без кофеина, травяной чай, клубничный морс, савойский пирог, – предложил он. – Угощайтесь.

Отказаться значило расстроить доктора, который уже расставил десертные тарелки, чашки и стаканы. Как только он налил кофе Адамбергу, тот сразу же приступил к делу.

– В молодости вы наверняка слышали о девушках, которых отец держал взаперти.

– Ужасное злодейство! Конечно, об этом знал весь город, вся страна! Мы неотступно следили за судебным процессом.

– Значит, вам известно, что отец, Эжен Сеген, сдавал свою младшую дочь молодым насильникам?

Доктор удрученно закивал, всем своим видом показывая, что он как детский психиатр не видит ничего радужного в будущем этой девочки. В то же время Адамберг почувствовал, что доктор едва заметно напрягся, услышав это имя: Сеген.

– Да. Показания брата привели всех в ужас. Напомните, как его звали?

– Энзо.

– Да, точно, Энзо. Отважный молодой человек.

– Чего не скажешь о вашем отце, который сделал все, чтобы скрыть тот факт, что Сеген работал в “Милосердии”. И что он отправлял парней из банды пауков-отшельников насиловать свою дочь. Ему помогал охранник Ландрие.

– Что? – спросил Ковэр с возмущенным видом. – О чем вы говорите?

– О том, что я только что вам сказал. О том, что Сеген работал в “Милосердии”.

– Вы оскорбляете моего отца! Здесь, в этом доме! Пропади все пропадом! Да если бы он знал, чем занимается Сеген с этой бандой пауков-отшельников, он незамедлительно дал бы на них показания!

– Но он этого не сделал.

– Потому что у нас не было никакого Сегена!

– Был, – произнес Вейренк.

– Черт побери, отец ненавидел эту банду маленьких ублюдков, и вы это знаете. Он был хорошим человеком, понимаете? Хорошим человеком!

– Вот именно. Если бы он признал, что по его недосмотру или из-за профессиональной ошибки в стенах приюта орудовал такой тип, как Сеген, это стало бы крахом, бесчестием для “хорошего человека”. Но скорее всего, было еще что-то, из-за чего он не мог рассказать обо всем. И в итоге промолчал и удалил Сегена из своих архивов. А вы, прикрывая тылы, тоже утаили правду.

Доктор, вспотев от негодования, убрал все со стола, даже не дождавшись, пока будет доеден савойский пирог, кое-как свалил все на поднос и разбил блюдце. Полицейским дали понять, что им нечего тут делать.

– Уходите, – проговорил доктор, – уходите!

– Сеген работал здесь, – сказал Вейренк, – он был охранником. Робер Кантен, временный преподаватель катехизиса, – мой дядя. Он мне сказал.

– Ах, вот как? Надо же! Тогда почему он не дал показаний во время суда?

– Ему предложили должность в Канаде, и он уехал. Он ничего не знал о девочках, которых держали в неволе.

– А другие преподаватели? Из каких соображений они промолчали? Почему?!

– Преподаватели приходили только на время занятий, – вмешался Адамберг. – Они не принимали участия в повседневной жизни приюта. Ни один из них не проработал там больше трех лет. После войны, по мере того как заново отстраивались школы, они стремились получить новые назначения – туда, где работать не так тяжело. Они, наверное, знали охранников только в лицо и даже, вероятнее всего, не помнили их имен.

Доктор поднялся и, расхаживая на этот раз медленными шагами, задумчиво потрогал одну щеку, потом другую.

– Это может остаться между нами? – спросил он.

– Да, – твердо проговорил Адамберг. – Слово мужчины.

– Сеген работал здесь, – подтвердил доктор, тяжело опустившись на стул. – И да, он оказывал услуги банде Клавероля. Даже мы, маленькие мальчишки, знали об этом. Если эти ублюдки устраивали заварушку, жаловаться Сегену было бесполезно. Но чтобы приглашать парней из банды насиловать свою дочь! Отец никогда не говорил со мной на эту тему.

– Это были они. И ваш отец это понял.

– Нет. Возможно, он подозревал, но и только. Было бы аморально доносить на молодых людей, не имея доказательств.

– Да будет вам, доктор Ковэр. Ваш отец был умен, он знал этих парней как облупленных. Он знал, что Клавероль с дружками выходят на волю – они ведь не один раз это проделывали, правда? Как знал и о том, что они нападали на девочек в самом заведении. И когда начинается судебный процесс и становится известно, что родную дочь Сегена в течение многих лет насиловали “девять или десять молодых парней” – ни больше ни меньше, – “всегда одних и тех же”, неужели ваш отец не подумал о членах банды пауков-отшельников? К которым охранник всегда относился с особой снисходительностью? Он не просто подумал, доктор Ковэр, он все понял.

– Мой отец соблюдал презумпцию невиновности, мой отец защищал свое заведение, – сказал Ковэр, сгибая пальцами тонкую ложку.

– Нет, – отрезал Адамберг. – Он защищал свою персону. Скрывал свою профессиональную ошибку, свою халатность. Но не только.

– Вы это уже говорили. Что еще, черт побери?

– Почему он не уволил Сегена, так прекрасно ладившего с бандой, которую ваш отец ненавидел?

– Что вы хотите от меня услышать? – вскричал Ковэр.

– Охранник его шантажировал, это совершенно ясно. Сеген был своим человеком на черном рынке, якшался с коллаборационистами, и одним из них был ваш дед. Если бы ваш отец Сегена хоть пальцем тронул, тому достаточно было произнести всего два слова: “Сын коллаборациониста”. От этих слов он бежал как от чумы, это зло он хотел похоронить любой ценой. Ваш отец так и сделал, и банда пауков-отшельников осталась на свободе.

– Нет, – произнес Ковэр.

Адамберг молча показал ему сообщение Фруасси, подтверждающее, что его дед был коллаборационистом. Доктор отвел глаза, лицо его разом осунулось, он медленно поник, как мягкая трава под ветром. Его блуждающий взгляд остановился на руке, и вид вконец искалеченной ложки, казалось, его удивил.

– Я не знал, – прошелестел он бесцветным голосом. – О коллаборационизме. А потому не понимал.

– Я вам верю. Мне жаль, что пришлось взвалить на вас все это, – бесшумно поднявшись, сказал Адамберг, – но вам самому давно виделись эти тени. Спасибо за вашу искренность.

– Эта искренность смягчает вину моего отца?

– Отчасти да, – солгал Адамберг.

Как в прошлый раз, Адамберг с Вейренком пошли вверх по узкой улочке, ведущей к автостанции.

– Про должность в Канаде здорово придумано, – отметил Адамберг. – Я этого не предусмотрел.

– А я предусмотрел. Племянник все-таки.

– Статуя, собака, святой Рох, – процедил Адамберг, проходя мимо старинной стены с нишей и скульптурой.

– Ты оказался прав. Сеген организовал торговлю своей дочерью еще в “Милосердии”.

– Что устанавливает прямую связь между убийцей и смертью жуков-вонючек. Но вопрос Меркаде по-прежнему важен: как она узнала, что насильники приходили из приюта?

– Она, скорее всего, знала, что ее отец там работает.

– Верно. Но как она выяснила их имена, если сирот было две сотни? Как она узнала о существовании банды пауков-отшельников? И о том, как применить яд? Опять подводный камень, Луи.

– Она узнала от брата.

– Отец его запирал, когда планировалось вечернее посещение.

Адамберг обернулся и бросил прощальный взгляд на основание изъеденной временем статуи святого Роха. От собаки остался только маленький шар, из которого торчали два уха и кусок хвоста.

– А между тем, – продолжал Адамберг, – это мог быть только он. Луи, он знал их имена, а на суде солгал. Он собирал и передавал сестрам информацию – как в детстве просовывал им под дверь картинки, так потом сообщил имена насильников. Так же, как собака носила еду святому Роху. Незаменимое существо, осуществлявшее связь между лесом, из которого нельзя выйти, и внешним миром. Энзо – спаситель, посланец. Он знал их имена.

– И убил их, одного за другим.

– Я в это не верю. Энзо – посредник. К тому же не думаю, что мужчина стал бы возиться с паучьим ядом.

– Но ты так думал, когда подозревал малыша Луи и остальных.

– Потому что они пострадали от укусов. Око за око, зуб за зуб – это по-мужски. Но не в случае Энзо. Нет, не вижу связи.

Вейренк еще некоторое время молчал. Можно было подумать, что он не слушает. Потом вдруг остановился перед пыльной стеной.

– Ты представляешь себе план дома Сегена? Он есть в материалах, присланных Фруасси, я прочитал их в поезде. Посмотри, – начал Вейренк, сделав чертеж пальцем на стене. – Здесь вход. Справа – комнатушка Энзо и туалет.

– Да.

– Слева дверь, которая ведет непосредственно в дом. За дверью – гостиная, на втором этаже спальни, ванная и чердак. По вечерам, когда случались “визиты”, Энзо запирали.

– Да, в его комнате.

– Не в его комнате. Запирали дверь, ведущую в гостиную.

– То есть весь дом.

– Нет, у Энзо был доступ еще в одну комнату.

– Не было.

– Был. В ту, которую и комнатой-то никто не называет, – в прихожую. А почему ее не называют комнатой? Потому что это не комната. Это помещение, соединяющее внутреннее пространство дома с внешним миром, шлюзовая камера. Она находится за пределами дома как такового. Это пространство Энзо.

– Что ты пытаешься сказать, Луи? Что Энзо приходил и сидел там, на стыке двух миров?

– Нет, он собирал частицы внешнего мира. Это его работа, его предназначение. Ты сам говорил.

Вейренк посмотрел на свой палец, черный от грязи, и вытер его о ладонь другой руки. Адамберг пристально разглядывал рисунок на стене.

– Частицы внешнего мира, – повторил он.

– Те, от которых избавляются при входе.

– Вешалка, шляпы, сапоги, зонтики…

– Представь себе вешалку.

– Я ее вижу. Плащи, фуражки, куртки…

– Все правильно.

– “Посетители” там вешали свои пальто. Ладно, Луи. Ты воображаешь, будто они, отправляясь на дело, таскали с собой в карманах удостоверения личности? Для этого нужно быть полными кретинами.

– Это приютские пальто, Жан-Батист. На них с внутренней стороны значится не только название учреждения, но и имя воспитанника. Вышито вручную на ярлыке. В приюте подписывают все, от фуражек до носков. Иначе как правильно раздать вещи после стирки?

Адамберг покачал головой и снова провел пальцем по контурам рисунка. Он был потрясен.

– Черт побери! Прихожая, – произнес он, не отрывая пальца от плана дома. – Мы никогда о ней не думали.

– Не думали.

– А между тем все находилось там. Энзо узнал имена парней и название их приюта. Он узнал. Почему он ничего не сказал?

– Вероятно, потому что сестра его попросила. Одна или другая.

– Да. Эту работу, этот труд она решила взять на себя.

– И в течение стольких лет эти трое были прочно связаны друг с другом. Ничего не просочилось наружу, никто не проговорился. Где они теперь, дети Сегена?

Адамберг с сожалением снял палец с рисунка, и мужчины пошли дальше.

– Фруасси говорит, что их невозможно идентифицировать, – сказал Вейренк.

– Если даже она не может их найти, это значит, что они сменили имя, тут нет никаких сомнений.

– Энзо, как и все, наверняка узнал в тюрьме, как раздобыть фальшивые документы. Что касается девушек, то вполне вероятно, что органы правосудия дали им право сменить имя и фамилию.

– И как мы найдем двух девушек, сорок девять лет назад помещенных в психбольницу, не имея представления ни об их именах, ни о внешности?

– Никак.

– Тогда пойдем поедим. Наш поезд отходит в девять часов. Ровно.

– Еле успеем доехать на автобусе до Нима, – сказал Вейренк, состроив недовольную гримасу. – И придется тащиться в вокзальный буфет. А он будет закрыт. И это вместо того, чтобы сделать привал и переночевать в Ниме, а завтра уехать первым утренним поездом. Что от этого изменится? Ничего, скажешь ты. А я отвечу: все. Можно пораньше лечь спать. Таково предписание врача, ты не забыл?

– И придется ему подчиниться.

– Есть одно но: у нас нет с собой вещей.

– Наплевать.

– Моряки на “Трининаде” тоже не блистали чистотой!

Мужчины высадились около десяти часов неподалеку от арены, у маленького отеля, где еще можно было поужинать.

– Думаю, я знаю, почему меня нервирует фамилия Сеген, – сказал Адамберг, когда они покончили с едой.

Комиссар поднял руку, собираясь заказать два кофе. Ресторан уже закрылся, но пока прибирали помещение, хозяин их не выгонял.

– Ты помнишь эту сказку? Историю про господина Сегена и его бедную козочку?

– Ее звали Бланкетта, – сказал Вейренк. – Она была так красива, что каштаны склонялись до самой земли, чтобы погладить ее ветвями.

– Она захотела убежать, стать свободной, так?

– Как и шесть ее предшественниц.

– Я забыл о шести остальных.

– Они были. Господин Сеген безумно любил маленьких козочек, но все они хотели от него сбежать, и всем это удавалось. Бланкетта была седьмой.

– Я всегда думал, что Сеген – это и есть волк. А поскольку козочка пожелала от него сбежать, он предпочел ее сожрать.

– Или учинить над ней насилие, – уточнил Вейренк. – Господин Сеген грозил своим козам, что, если будут бунтовать, он им “покажет волка”. Ты же знаешь переносное значение этого выражения – мужчина во всей красе, затем совокупление. Ты прав: на самом деле Бланкетту изнасиловали. Помнишь, как там было: она билась с волком всю ночь, а когда забрезжил рассвет, вытянулась на земле, ее белая шерсть была вся в крови – потому что прекрасная козочка была белой, а значит, непорочной, – и волк съел ее. Тебе не кажется, что Сегену вполне подходило его имя?

– Нет. Я думаю, что Энзо читал сестрам сказки. И полагаю, что эту историю они знали.

– Вполне вероятно, ее в те времена читали в каждой школе. О чем ты думаешь?

– Вот о чем: когда человек выбирает себе другое имя, в нем всегда остается след, напоминание о его прошлом имени или о его прошлой жизни.

– Да.

– А теперь вспомни: Луиза Шеврие[13]. Коза. Козочка, пленница господина Сегена, съеденная жертва.

– Луиза Шеврие, – медленно повторил Вейренк. – И Фруасси не нашла никого рожденного в сорок третьем году с такой фамилией.

– Значит, она сменила фамилию.

– И год рождения изменен.

– Как говорит Меркаде, можно состряпать любое свидетельство о рождении.

– Поздновато, не хочется будить Фруасси, но имя, которое она выбрала, – скорее всего, ее второе или третье имя.

– Да, – согласился Адамберг, набивая сообщение.

– Кого ты решил разбудить?

– Фруасси.

– Но она же спит, черт побери!

– Нет, не спит.

– Что-то не сходится, Жан-Батист. Аннетта вышла на свободу в возрасте девятнадцати лет. И четырнадцать лет спустя ее изнасиловал Карно? Это было бы дичайшим совпадением!

– А кто тебе сказал, что это совпадение? Карно – друг Ландрие и остальных, разве нет? Аннетта была их жертвой, и они снова ее заполучили.

– Думаю, что Фруасси спит. Ты просто зверь.

– В связи с этим хочу тебе сообщить, что я расквасил морду Данглару.

– Сильно?

– Да, довольно-таки. Но ударил только раз, в подбородок. Впрочем, это было не удар, а ритуал посвящения. Вернее, возвращения.

На столе завибрировал телефон.

– Вот видишь, она не спит.

– Конечно, соврала.

– Она пишет:

Извините, комиссар, я ужинала. Имена старшей: Бернадетта, Маргерит, Элен. Имена младшей: Аннетта, Роза, Луиза.

Комиссар ответил:

Спасибо, Фруасси. Мы переночуем в Ниме. Вернемся завтра в десять утра. Спокойной ночи.

– Аннетта, Роза, Луиза, – с выражением продекламировал он. – Луиза Шеврие. Она выбрала имя намеренно, а фамилию – неосознанно. Козочка, которую держал на привязи папаша Сеген.

– А как Луиза могла оказаться на местах всех преступлений? Она же не водит машину.

– Просто предположи, что она ее водит.

– И во время ее поездки в Сен-Поршер Ирен не заметила бы ее отсутствия?

– Она была в Бурже.

Телефон снова завибрировал. Комиссар пропустил предыдущее голосовое сообщение и теперь услышал взволнованный голос Ретанкур:

Мы все втроем заняли позиции вокруг дома Торая в Лединьяне. Без проблем, мы не скрывались, Торай знал, что он под охраной. Они с Ламбертеном заканчивали ужинать во дворе за маленьким столиком, сидя друг против друга, расслаблялись по полной программе, громко смеялись, отпускали грязные шутки: говорят они по-прежнему как жуки-вонючки. Снаружи: большой двор, окруженный с четырех сторон низкой изгородью. В десять часов по всей маленькой улице погасили фонари, но вечер относительно светлый. Светильник над дверью, на столике садовый фонарь на солнечных батареях, очень заметный, из белого пластика. Он привлекал комаров. Они их убивали, хлопая руками. Хлоп, хлоп. “Кусают только самки. Видишь, они заслуживают того, чтобы отплатить им той же монетой”. Примерно в десять пятнадцать Торай стал чесать правую руку. Воспроизвожу их диалог: “Вот сука эта комариха! Она меня все-таки укусила, эта шлюха!” Ламбертен: “Придурок, потуши свет!” Торай: “Сам дурак, не туши! Не будет видно, что пьем!” Через три минуты Ламбертен начал чесать шею слева. Они хлопнули друг друга по ладоням, забрали бутылку и стаканы и пошли в дом. Менее чем через час они в панике выбежали из дома и попросили отвезти их в больницу: укусы раздулись. Я осмотрела их, осветив фонариком. Появился отек размером два сантиметра с пузырьком в центре. Они едут в больницу в Ниме, с ними Жюстен и Ноэль, я следом на другой машине. Рука справа, шея слева – их поразили из-за задней стенки изгороди. Мы все втроем безостановочно ходили вокруг дома. Никто не мог приблизиться, никто не мог войти. Просто невозможно, в них словно кто-то плюнул с небес. Мы где-то ошиблись, мне очень жаль.

Адамберг с окаменевшим лицом дал Вейренку прослушать сообщение. Мужчины молча переглянулись.

– Двое последних, Луи, она укокошила двух последних, – наконец проговорил Адамберг, залпом допив остывший кофе. – Одним ударом. В присутствии трех полицейских, патрулировавших дом. Но как, черт возьми, как? Даже плевок, который падает с неба, и тот должен быть виден, разве нет? Сколько на твоих часах?

– Десять минут первого.

– Значит, уже бесполезно будить Ирен, чтобы узнать, дома ли Луиза. Они были “укушены” в десять пятнадцать. Ей понадобилось бы не более сорока пяти минут, чтобы добраться из Лединьяна в Кадерак.

Хозяин предложил налить им еще по чашке кофе. По их разговорам он давно уже понял, что эти двое – полицейские довольно высокого ранга, работающие над каким-то непростым делом. А когда в твоем заведении плотно засели полицейские, лучше не мозолить им глаза. Адамберг не отказался от предложенного кофе и сам пошел за ним в бар.

– Ретанкур! Вы в больнице?

– Подъезжаю.

– Вы не могли бы заехать за нами с Вейренком завтра утром в половине восьмого?

– В Париж? За семь часов? В комиссариате не осталось ни одной машины?

– Мы в Ниме, лейтенант, и без машины.

– Какой адрес?

– Гостиница “Телец”.

– Ясно.

– Лейтенант, у вас есть с собой базовый комплект? Чтобы взять пробы?

– Комиссар, он у меня всегда в дорожной сумке. А у вас нет?

– Мы уехали налегке.

– Как обычно.

– Привезите комплект, а еще прихватите свой фотоаппарат.

– Я повторяю, комиссар: никто не входил, никто не выходил. Абсолютно никто. Обзор был хороший. Мы видели весь двор, а от дороги – еще и на пять метров вокруг. Мимо нас не проскользнула бы ни одна тень.

– Не вините себя. Даже вам не под силу перехватить плевок с небес.

Адамберг положил телефон и стоя допил кофе, внимательно рассматривая стену зала, на которой хозяин кафе развесил коллекцию оружия. Полтора десятка тщательно начищенных ружей, сверкающих старинных “винчестеров”.

– Плевки с небес, Луи. Мы полные идиоты. Вот как она это сделала.

– Ну да, она в них плюнула, – сказал Вейренк, которого известие о двух последних жертвах окончательно добило.

– Но это так и есть, – подтвердил Адамберг, шумно подвинув стул и снова садясь.

– Ты издеваешься?

– Пей кофе и слушай меня. Из ружья. Она стреляла из ружья.

– Плевками.

– Да, жидкостью, раствором. Из инъекционного ружья. При помощи карабина для инъекций, если тебе так больше нравится.

На сей раз Вейренк резко поднял голову.

– Ружья, которыми пользуются ветеринары, – произнес он. – Стреляют шприцами.

– Они самые. Оснащенные прицелом ночного видения. Дальность поражения – сорок метров, может шестьдесят. При попадании в цель игла разблокируется, и впрыскивание происходит автоматически.

– Откуда ты все это знаешь?

– Если ты помнишь, я был первоклассным стрелком и до сих пор получаю кучи рекламных буклетов. Наше ружье – простое, пневматическое, а значит, находится в свободной продаже, вместе со шприцами. Оно превращается в смертельное оружие, если тебе в голову вдруг взбредет наполнить шприц раствором мышьяка или ядом паука-отшельника.

– Ядом двадцати двух пауков-отшельников, Жан-Батист. А умножив на шесть жертв, получим сто тридцать два паука.

– Забудь ты всех этих пауков. Она стреляла из ружья, только это сейчас имеет значение.

– Что-то не сходится. Ни одна из жертв не сообщала о том, что ей в руку или ногу воткнулся шприц. Уж это они бы заметили. Человек, почувствовав боль, смотрит на это место или трогает его.

– Это верно.

– Ну, предположим, что шприц вывалился и упал на землю – правда, меня это очень удивило бы. Мы нашли бы его в Сен-Поршере, в траве около дома Вессака. Разве что убийца вскоре пришел туда и его забрал. Что было бы нелепо и крайне опасно.

Адамберг подпер подбородок рукой и задумался, нахмурив брови.

– Но в Сен-Поршере мы нашли в траве кое-что другое, – проговорил он после недолгого раздумья.

– Кусочек рыболовной лески, принесенной ветром.

– Не принесенной, а застрявшей. Вот послушай. Представь себе, что я убийца. Мне нужно, чтобы шприц исчез любой ценой.

– А зачем, по сути, тебе это нужно? Ну, найдет кто-то твой шприц. Какая разница? Это не такая серьезная улика, как пуля. Ни следов от бороздок ствола, ни возможности идентифицировать оружие. Зачем тебе забирать шприц?

– Чтобы никто не мог даже на секунду заподозрить, что это убийство. Если бы мы не обнаружили связь между жертвами и жуками-вонючками из “Милосердия”, то так бы и топтались на месте: пауки подверглись мутации, а старики умерли, потому что были старыми. Ни тебе убийств, ни расследования – убийце нечего бояться. Я ничего не боюсь. Если, конечно, заберу свой шприц.

– И как ты собираешься это сделать?

– Я посажу его на привязь. Продену тонкую, но прочную леску, к примеру толщиной три десятых миллиметра, в выходное отверстие ствола и вытащу ее у затвора. Конец лески прикреплю к шприцу и заряжу им ружье. Когда шприц вылетит, он вытянет шестьдесят метров лески, которая намотана на катушку для спиннинга. Ты понимаешь?

– Не согласен. Катушке нужно разматываться, а значит, твой шприц полетит значительно медленнее.

– Разумеется. Поэтому, прежде чем выстрелить, я отмотаю шестьдесят метров лески, или тридцать, в зависимости от расстояния до мишени.

– Так что леска полетит свободно, не раскручивая катушку. Ну, предположим.

– Когда шприц втыкается в жертву, я сразу же дергаю за леску и резким рывком вытаскиваю его из кожи. Человек смотрит на укус – а шприца уже нет. Потом я запускаю инерционную намотку, и пустой шприц возвращается ко мне, как послушная собака на свист хозяина. Что произошло в Сен-Поршере? Уколов Вессака, я сразу же потянул леску к себе. Но шприц зацепился за крапиву. Я включил намотку, старался вытащить леску, но она порвалась. Как только Вессак вместе с Элизабет вошел в дом, я подкрался к калитке, обрезал застрявшую леску и забрал шприц. В траве остался маленький кусочек нейлоновой нити. Кто его заметит? Кто насторожится?

– Ты. Но шприц, Жан-Батист, как и пуля, должен точно соответствовать размеру ствола. Из-за нейлоновой нити в канале ствола шприц будет вылетать с трудом, его траектория изменится, он станет вращаться.

– Это ружья гладкоствольные, а не нарезные, и шприц не будет вращаться. Но я согласен: если зарядить шприцем калибра тринадцать миллиметров ружье с таким же калибром ствола, то, учитывая толщину лески, шприц может застрять. Так что я заряжу свое ружье с диаметром ствола тринадцать миллиметров шприцем диаметром одиннадцать миллиметров.

– Зазор два миллиметра? Шприц будет болтаться. И в этом случае ты тоже не сможешь контролировать траекторию.

– Буду, если чем-то оберну шприц, чтобы нарастить его диаметр почти до двенадцати с половиной миллиметров. Как делали наши предки: поскольку их мушкеты и пули были плохо откалиброваны, они оборачивали пулю бумагой, чтобы она плотно входила в канал ствола. А чтобы дополнительно подстраховаться, ты все это еще и смазываешь маслом. И тогда пуля летит куда нужно, поверь мне. Старый солдатский способ. У инъекционного ружья имеется преимущество: оно пневматическое, а не пороховое, а значит, издает совсем тихий хлопок – и на расстоянии сорок или шестьдесят метров, а может и меньше, ты ничего не услышишь.

– А как ты собираешься таскаться с этим ружьем, чтобы тебя никто не заметил ни на сельской дороге, ни на улицах Нима, даже если уже стемнело?

– Я возьму складную модель: такая существует, она помещается в обычной дорожной сумке. А к ней – инерционную катушку и прицел ночного видения.

– Это вполне осуществимо.

– Уже осуществилось, Луи. Это и есть плевок с небес.

Глава 39

Утром Ретанкур с грозным видом разгневанного великана уже ждала их, прислонившись к ярко-желтой арендованной машине.

– Десять, – произнесла она вместо приветствия, – она замочила десять человек!

– Она или он. Вейренк иногда склоняется к тому, что это может быть Энзо, брат нимских узниц. У вас нашлось время прочитать отчет Фруасси?

– По диагонали. Читать во время засады не так-то просто. Энзо это или кто другой, он – или она – убил десятерых! Притом что вы почувствовали неладное после первых двух трупов. Притом что после третьего бригада уже поднялась по тревоге.

– Часть бригады, – напомнил Адамберг, когда Ретанкур яростно заводила мотор.

– Пусть даже так, комиссар. Мы пахали, рылись в архивах, прорабатывали версии, опрашивали население, вели наблюдение, катались туда-сюда, а убийца разделался с ними у нас под носом! Меня это бесит, и все тут.

После вчерашнего провала, который унес еще двух человек, Ретанкур, конечно же, была в бешенстве, да к тому же чувствовала себя униженной. Она должна была их защитить и не сумела.

– Поверните направо, Ретанкур, мы едем в Лединьян, к Тораю. Да, – добавил он, – это бесит. Но вы ничего не смогли бы сделать даже вдесятером.

– Но почему? Потому что убийца прилетел по воздуху?

– В каком-то смысле прилетел. Это моя вина. Мне нужно было быстрее думать.

Адамберг откинулся на спинку сиденья и скрестил руки на груди. Если бы он думал побыстрее! Прошло уже четыре дня с тех пор, как он нашел эту леску. Ведь он сам ее обнаружил, сам настоял, что нужно ее сохранить. Он сам почувствовал, что это важно. И что он предпринял? Ничего. Его накрыли мощные волны, которые и унесли на дно его памяти маленький обрывок лески: болезненная операция на острове Ре, крах версии укушенных, спятивший Данглар, нимские узницы. В этом хаосе кусочек прозрачной нити был забыт.

– Это здесь, – сообщила Ретанкур, спустя сорок минут останавливаясь на обочине и резко, со скрежетом дернув ручной тормоз. – Видите, изгородь низкая. И так по всему периметру. До десяти часов нас освещали фонари. Но потом – только фонарь над дверью и садовый светильник: обоих стариков за столом было хорошо видно.

– Вы мне уже говорили, лейтенант.

– Так откуда она появилась? Прилетела на воздушном шаре?

– Почти. На шприце с оперением.

– Вы имеете в виду, был выстрел?

– Два выстрела из инъекционного ружья.

На то, чтобы усвоить новую информацию, Ретанкур хватило пары секунд, пока она доставала из багажника свой чемоданчик.

– С какого расстояния? – спросила она.

– При выключенных фонарях, даже с прицелом ночного видения, я сказал бы, метров с тридцати, чтобы попасть наверняка.

– Черт побери, комиссар, но мы постоянно делали обход. Почему мы ее не увидели?

– Потому что она стреляла не снаружи.

– Значит, с неба.

– Изнутри, лейтенант. Из дома. Где она расположилась в их отсутствие. Она уже была там, когда вы вернулись с Тораем и Ламбертеном.

– Проклятье!

– Вы ничего не могли поделать. Не могли увидеть черный кружок ствола в черном проеме окна.

Ретанкур покачала головой, переваривая факты, потом дернула задвижку, и они вошли во двор. Адамберг остановился у стола и осмотрел фасад дома.

– Она заняла позицию не внизу, где, вероятно, находятся гостиная и кухня. Слишком рискованно, вдруг туда кто-то войдет. Нет, она устроилась на втором этаже, откуда и сделала два выстрела сверху вниз, держа ствол наклонно и целясь сбоку. Вон там, в той комнате, – произнес он, указав на маленькое грязное окно. – Ретанкур, исследуйте всю поверхность почвы в зоне обстрела между домом и столом.

– Что мне искать?

– Возможно, кусок нейлоновой лески. Двор вымощен бетонными плитками, но между ними растет трава и чертополох. Поищите там, а мы поднимемся на второй этаж. Вы взяли эти чертовы бахилы?

На входе мужчины сняли ботинки и натянули бахилы. Они изучили второй этаж, скользя по полу, как пациенты в кабинете врача, наскоро осмотрели две спальни, ванную комнату, туалет и клетушку, где были свалены чемоданы, картонные коробки и дырявые сапоги. Пол, выложенный серой керамической плиткой в крапинку, был покрыт толстым слоем пыли, о каком можно только мечтать.

Вейренк включил потолочную лампочку без абажура и, держась как можно ближе к стене, приблизился к маленькому окошку.

– Открывали совсем недавно, – заметил он. – Осыпались кусочки краски.

– Есть фрагменты следов. Осмотри этот участок пола, а я возьму себе тот.

– Эти крапинки на сером здорово мешают.

– Здесь есть отчетливый отпечаток, – сказал Адамберг, присев на корточки у окна.

– Теннисные кроссовки, – определил Вейренк.

– Обычная экипировка. Но ненадежная, потому что на подошве бороздки широковаты. Посмотри, не насорила ли она: комочки земли, камешки, фрагменты растений.

– По виду ничего.

– У меня тоже. Кроме этого.

Адамберг кончиком пинцета поднял к свету волос длиной сантиметров двадцать.

– Она, наверное, какое-то время ждала, могла почесать голову: люди чешутся, когда нервничают. Задача была непростая, притом что рядом крутились трое полицейских.

– Почти рыжий, у корня седой на два сантиметра. И кудрявый. Наверное, завивка.

– А вот еще один. Меня очень удивило бы, если бы Энзо отрастил волосы, да еще и сделал завивку.

– Женщина, – заключил Вейренк. – Немолодая.

– Дай мне лупу. Да, на конце видна луковица. У нас четыре волоса, – подвел они итог, подобрав все с пола. – Можешь закрывать мешок, мы богачи. А теперь перейдем к отпечаткам.

– На стеклах ничего, пыль нетронута.

Вейренк покрыл порошком всю оконную раму.

– Она была в перчатках. У всех ведь есть перчатки, – заметил он. – На нижней планке рамы на краске имеется скол. Сюда она и положила ружье.

Адамберг сделал два снимка, потом дважды сфотографировал неполный отпечаток ноги.

– Пойдем посмотрим на лестнице, особенно на двух нижних ступенях, – сказал он. – Подметка, когда сгибается, невольно выдает секреты. Как мы, когда сдаемся, когда вынуждены уступить.

Ступени одарили их тремя камешками. Неизвестно откуда – не то с кладбища, не то с дорожки, огибавшей изгородь. И смятым листочком клевера, который, хотя он не представлял особой ценности, показался маленьким прощальным подарком.

– Возьмем и его, – заявил Адамберг, открывая последний пакет.

– Зачем?

– Я люблю клевер.

– Как хочешь, – сказал Вейренк, часто употреблявший эти слова в разговорах с Адамбергом, не потому что всегда был согласен с его предложениями, а потому что знал, что в некоторых случаях возражать бесполезно.

– Ретанкур, ну что? – спросил Адамберг, подходя к столу во дворе, где лейтенант сидела на одном из двух пластиковых стульев, почесывая руку. – Вы сидите на месте преступления.

– Я все осмотрела. Ничего. Никакой нейлоновой нити, ничего. И меня обожгла эта проклятая крапива.

– Растительный яд, лейтенант.

– А у вас?

– Четыре волоса с луковицами. ДНК. И листок клевера.

– И чем он нам поможет, этот клевер?

– Он нас взбодрит.

Вейренк сел на второй стул, а Адамберг – на землю, по-турецки.

– Это пожилая дама с седыми волосами, покрашенными в светло-рыжий цвет, с химической завивкой, – произнес он. – Она путешествует со складным инъекционным ружьем в дорожной сумке. И шприцами, каждый из которых наполнен ядом двадцати двух пауков-отшельников. Ее изнасиловали в юности или в зрелом возрасте. В любом случае более двадцати лет назад, когда первый из членов банды был убит выстрелом в спину.

– Это нам не так уж много дает.

– Но приближает нас к цели, Ретанкур.

– К пятьдесят второй параллели. Забыла, как звали того моряка. Хочу сказать, как настоящее имя Магеллана по-португальски.

– Фернан Магальяйнш.

– Спасибо.

– Не за что.

Адамберг поменял местами ноги, порылся в кармане и вытащил две сигареты Кромса, уже почти сломанные. Одну протянул Вейренку, другую закурил сам.

– Мне тоже, – потребовала Ретанкур.

– Вы вроде не курите, лейтенант.

– Но эти же ворованные, так? Если я правильно поняла.

– Совершенно правильно.

– Тогда дайте и мне одну.

Так они и сидели втроем под утренним солнцем и молча курили наполовину высыпавшиеся сигареты.

– Хорошо, – сказал Адамберг и стал набирать номер на своем мобильнике. – Ирен! Я вас не разбудил?

– Я пью кофе.

– Вы уже знаете? Двое одновременно!

– Я только что прочла на форумах. Просто зло берет!

– Берет, – подтвердил он с тем же выражением гнева и бессилия, что у Ретанкур. – Притом что вокруг их стола постоянно совершали обход трое моих офицеров. И никого не заметили, не увидели и не поймали.

– Не хочу сказать ничего плохого о полиции, обратите внимание, я не говорю, что им было легко, комиссар, не говорю, что вы не работали. Я ничего не говорю, но все-таки он укокошил их всех, и никто не знает как. От этого зло берет. Я не говорю, что это были приятные люди, судя по тому, что вы мне про них рассказывали, но все же зло берет.

– Скажите, Ирен, вы сейчас одна?

– Ну да! Луиза завтракает в своей комнате. Она пока не знает про двух последних. Слава богу, пока могу побыть в покое. А Элизабет еще спит.

– Я еще немного вас помучаю по поводу Луизы. Постарайтесь отвечать на мои вопросы, не задумываясь.

– Комиссар, я так не умею.

– Я заметил. В котором часу Луиза поднялась в свою комнату вчера вечером?

– Ох, из-за похорон она потеряла аппетит. Такая обстановка, вы понимаете. Часов в пять съела тарелку супа – и больше я ее не видела.

– А потом она куда-нибудь выходила, вы не знаете?

– А зачем ей куда-то выходить?

– Этого я не знаю.

– Скажем так, иногда ей случается гулять по вечерам, когда у нее бессонница. Поскольку на улице никого нет, она не боится, что ей встретятся мужчины, понимаете?

– Да. Итак? Вчера вечером?

– Трудно сказать, а между тем она мне доставляет неудобства. Она, знаете ли, встает примерно каждые три часа, чтобы пойти…

– В ванную комнату, – подсказал Адамберг.

– Вот, вы все понимаете. А ее дверь скрипит. Поэтому я всякий раз просыпаюсь.

– И вы слышали сегодня ночью, как ее дверь скрипела.

– Я вам только что объяснила, комиссар: как и каждую ночь. Что касается ее прогулок во время бессонницы, то ничего не могу вам сказать.

– Ладно, не берите в голову, Ирен. Я хочу к вам послать кое-кого. Женщину – так будет лучше? Неплохо бы ей сфотографировать жилища пауков-отшельников у вас дома.

– А это еще зачем?

– Для моего отчета начальству. Там, наверху, хотят все знать, все контролировать, они у нас такие. Это будет наглядное доказательство того, что пауки прячутся.

– А дальше?

– А дальше – следите за моей мыслью – чем толще папка с делом, тем лучше. А поскольку расследование провалилось, в моих интересах показать, что мы много работали.

– Ага, вот оно что, я понимаю.

– Я могу ее к вам послать?

– Но я вам еще не рассказала! – воскликнула Ирен внезапно изменившимся, звонким голосом. – У меня еще одна появилась!

– Кто? Соседка?

– Да нет же, она залезла в бумажные полотенца, в самую глубину рулона. Конечно, это паучиха, самка паука-отшельника, красавица! Уже взрослая. Мне нужно срочно ее переселить, пока еще нет кокона. Представьте себе, что случится, если Луиза ее увидит. Это будет конец света.

– Не переселяйте ее, пожалуйста, прямо сейчас. Оставьте так для моего фотографа.

– Ага, я понимаю. Но тогда поторапливайтесь, потому что Луиза в это время обычно повсюду рыщет. И она часто пользуется бумажными полотенцами.

– Через час пятнадцать – нормально?

– Прекрасно, я буду готова. Потому что нужно все-таки подготовиться.

– Конечно.

– Она приятная, эта женщина?

– Очень.

– А куда мне девать Луизу, пока эта женщина будет фотографировать?

– Никуда. Пригласите ее выпить с гостьей кофе, это ее развлечет.

– Она пьет только чай.

– Тогда выпить чаю.

– А что сказать про фото?

– Она скажет, что приехала проверить эффективность работ по дезинсекции. Луиза сразу же успокоится.

– Потому что у меня проводили дезинсекцию?

– Да. Принудительно.

– Когда?

– Рано утром.

– Хорошо, раз вы так говорите. Ваша правда, это ее успокоит, я об этом не подумала.

Адамберг нажал на отбой и встал, отряхнул брюки и улыбнулся Ретанкур.

– Чувствую, речь шла обо мне, – заметила она.

– Да. Нужно навестить в Кадераке моего шпиона-арахнолога – Ирен.

Адамберг в двух словах объяснил лейтенанту ее роль – фотограф, проверяющий результаты дезинсекции.

– Но ваша главная цель – Луиза Шеврие. Вы с ней выпьете чаю.

– А чай – это обязательно? Нельзя будет попросить кофе?

– Можно, конечно. Ретанкур, мне нужно узнать ответ на три вопроса. Во-первых: выглядит ли она на свой возраст? На семьдесят три года. Или скорее на шестьдесят восемь?

– Всего на пять лет больше или меньше – это не так просто.

– Я догадываюсь. Во-вторых: покрашены ли у нее волосы в светло-рыжий цвет? И не видны ли у корней седые, примерно два сантиметра? И делала ли она завивку? Вот такую. – Он вынул из чемоданчика пакет с волосами. – Посмотрите внимательно.

– Ясно.

– В-третьих: как выглядят ее передние зубы? Они настоящие или вставные? Придумайте что-нибудь, рассмешите ее, пусть она хотя бы улыбнется. Это очень важно. Если пошутите над коллекцией Ирен, это может сработать. Луиза считает эти штуки уродством.

– А что она коллекционирует?

– Сувенирные стеклянные шары. Их нужно потрясти, и тогда на памятник или дворец начинает падать снег.

– Ясно.

– И наконец, попросите разрешения зайти в ванную. И соберите волосы с расчески или щетки.

– Без санкции это является уголовным преступлением.

– Разумеется. Там должно быть две щетки: одна – Ирен, она красится в блондинку, другая – Луизы. Думаю, вы не перепутаете.

– Если она красится в рыжий цвет. Но этого мы не знаем.

– Верно. И как можно скорее сообщите мне о результатах. Не удивляйтесь, если Ирен в присутствии Луизы вдруг назовет меня “Жан-Бат”. Мы так с ней уговорились. А, и вот еще что: я сказал Ирен, что вы очень приятная.

– Вот черт! – буркнула Ретанкур, отчасти потеряв обычную уверенность в себе.

Она на минуту задумалась и наконец проговорила:

– Как-нибудь разберусь. Думаю, у меня получится.

– Кто бы сомневался, Виолетта?

Ретанкур высадила Адамберга и Вейренка у их отеля в Ниме и тут же покатила в Кадерак, держа в руке телефон.

Адамберг написал Фруасси, что она может прекратить поиски улыбки Луизы. Затем отправил сообщение Ноэлю и Жюстену, приказав им возвращаться в комиссариат.

– У меня предложение: сытный завтрак, затем отдых до получения известий от Ретанкур, – сказал он Вейренку.

– Ты думаешь, она справится? Этот визит не из легких. Ложь, крайняя осторожность, психологическая тонкость.

– Ретанкур справится с чем угодно. Она в одиночку могла бы управлять “Сан-Антонио”.

– Ты, похоже, слишком сильно дергаешь за поводок.

– Ретанкур вообще нельзя держать на поводке, – сказал Адамберг, глядя на друга. – А если бы кто-то попытался, она протащила бы его за собой вокруг света.

Глава 40

Сообщение от Ретанкур ближе к полудню получил Вейренк:

Не могу связаться с комиссаром, передайте ему. Луиза: вставные зубы – искусственная челюсть. Волосы по виду идентичны с образцом. Выглядит на семьдесят лет. Водила машину “давным-давно”. Туалет у нее в комнате, в ванной ничего изъять не удалось. Не смогла осмотреть ее комнату, там все скрипит. Боится пауков по-настоящему. Луиза упомянула, что изучала право в Ниме, но бросила занятия после какой-то “неприятности”. Говорила о “праве на труд”, употребляя специальные термины. Зато – одним преступлением больше, одним меньше – я стащила ее чайную ложку. Я БЫЛА приятной, они тоже. Ирен – очень забавная, только все время болтает и воркует, терпеть этого не могу, – передала мне для комиссара этот проклятый сувенирный шар из Рошфора.

Вейренк вошел в номер комиссара, который, не раздеваясь, крепко спал на кровати. Лейтенант потряс его за плечо.

– Новости от Ретанкур, Жан-Батист. Она несколько раз пыталась с тобой связаться.

– Я ничего не слышал.

Адамберг прочитал сообщение и улыбнулся:

– С ложечкой она здорово придумала.

– Ты до такой степени ее подозреваешь?

– У нее поддельные имя, возраст, волосы, зубы, и на данный момент все указывает на нее.

– Что ты привязался к ее зубам?

Адамберг вздохнул и отдал Вейренку его телефон.

– У моей отшельницы, Луи, во рту оставалось всего несколько гнилых зубов. Недоедание. Когда она вышла из… черт, Луи, как это называется – место, где держат голубей?

– Голубятня, – подсказал Вейренк.

– Наверное, я проспал слишком долго, – пожаловался Адамберг, пытаясь причесаться пятерней. – Забыть слово “голубятня” – это уже не шутки.

Адамберг несколько секунд посидел неподвижно, потом надел ботинки и открыл свой блокнот.

Забыл слово “голубятня”, –

записал он.

– Это из-за удаления больного зуба, – сказал Вейренк. – Доктор тебе говорил.

– И все-таки.

– Забудь о голубятне, давай вернемся к Луизе. Согласен, у нее фамилия Шеврие – белая девственная козочка господина Сегена. Есть ее насильник, некий Карно, связанный с Ландрие, связанным с приютской бандой. Есть ее волосы, ее фобии, мыло во флаконе, струйка масла из дозатора. Но есть и ее боязнь пауков-отшельников. И если она действительно изучала право, пока не произошло изнасилование – “неприятность”, – она не может быть нимской узницей. Фруасси, наверное, права, она родилась за границей.

– Из-за нее мы бродим в тумане. Все сходится, все основательно. Но только с виду.

– С виду? Ты же был убежден, что нашел убийцу, но неожиданно оказывается, что это всего лишь видимость.

– Это все закрытые бухты, Луи. Может быть, есть какая-то другая. Нет, это явно не то, – твердо заявил он. – Что-то меня смущает, какой-то пустяк, что-то чешется, как сказал бы Лусио.

– С какого момента?

– Не могу сказать.

– О каком пустяке ты говоришь?

– Не могу понять.

– Пойдем, пора нам освободить номера и пообедать.

– Drekka, borða, – произнес Адамберг и встал. – И пора возвращаться. Срочно отправь волосы и ложку в лабораторию, пусть сделают анализ ДНК. Мы узнаем, сидела она или нет в засаде в той кладовке, со своим стволом и ядом. Возможно, удастся установить генетическое соответствие с членами семьи Сеген.

– В восемьдесят четвертом, при освобождении из тюрьмы, Энзо не мог быть зарегистрирован в общей картотеке, тогда этого еще не делали. Потребовалось бы эксгумировать тела родителей.

– Или достать из хранилища вещдоков топор, которым был убит отец. Это нам покажет, была ли Луиза его привязанной белой козочкой. Которая, совсем не так, как в сказке, обретает свободу, убивая волков.

Из поезда, увозившего их в Париж, Адамберг отправил послание Ретанкур:

Поздравляю, задание выполнено. Положите пакет с ложкой мне на стол.

Потом он вышел в тамбур между вагонами и позвонил доктору Мартену-Пешра.

– Доктор, вы помните об отшельнице в голубятне?

– Разумеется.

– Представьте себе, сегодня днем я не мог вспомнить слово “голубятня”.

– Вы спите, как я вам посоветовал?

– Никогда в жизни столько не спал.

– Это прекрасно.

– Слово “голубятня”, которое я забыл, – это побочный эффект удаления зуба?

– Нет, рана начала рубцеваться. Но это реакция избегания. У нас у всех такое бывает.

– Что это значит – избегание?

– Когда мы что-то знаем, но не хотим знать.

– Почему?

– Потому что это мешает нам жить, создает проблемы, которых мы хотели бы избежать. Не называть их.

– Доктор, речь идет о слове “голубятня”. Значит, и о моей отшельнице – или нет?

– Нет. Эта глава окончена, и вы можете вернуться к ней, когда пожелаете. Вы знакомы с каким-нибудь голубем?

– Знаком? Все шесть миллионов парижан знакомы с каким-нибудь голубем.

– Я не о том говорю. Лично у вас с голубем связано что-то тревожное? Не торопитесь, подумайте.

Адамберг прислонился к двери вагона, расслабился и позволил поезду покачивать его.

– Да, – сказал он. – Это был голубь, которому связали лапки. Я его подобрал и выходил. Он почти каждый месяц прилетает меня навестить.

– Для вас это важно?

– Я беспокоился, выживет ли он. И радуюсь, когда он прилетает. Правда, неприятно, что он всякий раз какает на мой кухонный стол.

– Это означает, что он воспринимает ваш дом как дружественную территорию. Он ее помечает. Не вытирайте помет в его присутствии. Вы его раните, Адамберг, на сей раз психологически.

– А разве можно ранить голубя психологически?

– Само собой.

– А что же с этим словом – “голубятня”? Доктор, я спас птицу уже довольно давно.

– Наверное, в вашем сознании оставили след путы, которые были на лапках голубя. Тот факт, что он стал пленником. Это соотносится с вашим делом о девушках, живших взаперти. Вы их нашли?

– Да, ужасный случай, произошедший сорок девять лет назад. Думаю, одна из девушек и есть убийца.

– И вы сожалеете, что придется ее арестовать. Своими руками снова упрятать ее в клетку, в голубятню.

– Это верно.

– И нормально. Отсюда и реакция избегания. Существует и другая возможность, хотя и маловероятная.

– То есть?

– Есть переносный смысл у слова “голубь”, “голубок”: тот, кого можно обмануть, обидеть. Возможно, вы боитесь, что вас водят за нос, принимают за человека, которого легко обвести вокруг пальца. Иными словами, вам вешают лапшу на уши. Но если эта неосознанная возможность могла настолько вас ранить, что вы избегаете даже отдаленно напоминающего об этом слова, значит, речь идет о человеке, имеющем к вам непосредственное отношение. О предательстве. Возможно, кого-то из ваших сотрудников.

– Меня предал мой самый давний помощник, но я уже урегулировал эту проблему.

– Как?

– Уничтожив существо, с которым он себя спутал.

– Как? – повторил врач.

– Расквасив ему физиономию.

– А, это ускоренный метод. И что, подействовало?

– Отлично. Он сразу стал самим собой.

– У меня-то вряд ли появится возможность применять такой метод лечения! – заметил психиатр, расхохотавшись. – А теперь серьезно. Этот ваш подчиненный ушел со сцены. Попытайтесь подумать о других членах вашей команды. Может быть, вы опасаетесь, что кто-то из них давал вам неполную информацию? В конце концов, разве нельзя желать, чтобы убийца этих мерзавцев вышел сухим из воды? Считать, что он вершит справедливую месть?

– Нет, – произнес Адамберг, – не хочу даже рассматривать такую возможность.

– Я рассказал вам о двух возможных вариантах. Либо мысль о том, что придется надеть путы на раненое существо – на женщину, либо предательство одного из ваших людей. Теперь сами думайте, Адамберг.

– Я не умею думать.

– Тогда спите.

Комиссар, встревожившись, снова сел на свое место. Он записал в блокнот обе гипотезы врача. Надеть наручники на маленькую узницу, пусть даже она помешалась и стала убийцей? Отправить ее в камеру, чтобы она окончила свою жизнь так же, как и начала? Стать ее последним тюремщиком? Последним месье Сегеном? Он старался выполнять свою работу, старался об этом не думать. Не думать, потому что это слишком болезненно, – и вот оно, избегание.

Адамберг заставил себя рассмотреть вторую гипотезу. Он – “голубь”, его водят за нос, обманывают. Один из членов команды изменил курс корабля, как недавно попытался сделать Данглар. Кто снабжал его информацией? Фруасси и Меркаде: ни она, ни он ничего не накопали на сестер Сеген. Или говорили, что ничего не нашли. Вуазне, Жюстен, Ноэль и Ламар вели наблюдение, они сообщили, что все до единого члены банды укушенных оставались на месте, когда было совершено убийство Вессака. И потому эта версия была отвергнута. Конечно, Ретанкур. Которая упустила убийцу Торая и Ламбертена. Ретанкур крайне редко что-то или кого-то упускает. Почему она не подумала о том, что убийца может находиться внутри дома, а не где-то поблизости от него? Но и сам он все время тормозил, пока не догадался, что стреляют из инъекционного ружья. Он не дал лейтенанту никаких указаний относительно этой версии. За несколько часов до случившегося следовало бы поместить Торая и Ламбертена в закрытую комнату под охраной полицейских. Он сам совершил ошибку. Тем не менее она оправдывалась и даже извинялась – “мне очень жаль”, – что совсем на нее не похоже. Нет, только не Ретанкур, сделайте так, чтобы меня обманывала не она.

Вечером Адамберг заехал в почти пустынный комиссариат, чтобы отправить запрос в архив по делу об убийстве Эжена Сегена, Ним, 1967 год. Он не питал особых иллюзий относительно оперативности архивной службы, тем более что обращение не было подкреплено официальной поддержкой сверху. Найти топор, сорок девять лет валявшийся где-то среди коробок, – процесс, требующий длительных усилий. Образец волос и чайную ложку отправили с курьером на анализ ДНК, сопроводив посылку личной просьбой управиться как можно быстрее, адресованной Лувену, одному из повелителей службы генетического анализа.

Адамберг оставил воскресной смене подробные указания о том, как кормить дроздов, попросил Вейренка составить отчет для сотрудников о событиях в Лединьяне. Гардон, дежуривший в комиссариате, смущенно признался, что не может засунуть червяков в землю: он с ними не справляется, потому что они дергаются и извиваются. Зато Эсталер с радостью вызвался все сделать. В воскресенье у него выходной, но он был готов прийти утром и вечером и разложить червяков, кусочки кекса и малину.

Эсталер, кстати, не снабжал его никакой информацией, а потому в нем, Эсталере, Адамберг был уверен, как в родном сыне.

Глава 41

Адамберг отдавал себе отчет в том, что его сознание затемняет не одна протомысль, а целый рой хаотично метавшихся пузырьков газа – они существуют, это точно, – и некоторые из них очень малы, практически неразличимы. Он чувствовал, как они движутся в разных направлениях, то и дело сбиваясь с траектории. Столкнувшись с двумя неразрешенными вопросами – а совершенно очевидно, что были еще другие, – пузырьки потеряли последний шанс найти верную дорогу, как человек с расфокусированным зрением. Или как тот знаменитый персонаж, который гоняется за двумя зайцами – интересно, зачем он это делает, если только он не полный кретин? – и упускает обоих.

Как будто откликаясь на движение непоседливых пузырьков у себя в голове, как будто пытаясь представить себе, как они там суетятся, а может, тайком подсмотреть за ними, Адамберг играл с шаром. Он встряхивал его и наблюдал за беспорядочным кружением крошечных хлопьев, падавших на герб города Рошфора – пятиконечную звезду, башню и трехмачтовый корабль с развернутыми парусами.

Снова корабль. Что сделал бы суровый Магеллан, окажись он лицом к лицу с женщиной, мученицей и убийцей? Отрубил бы ей голову, руки и ноги, как предписывал обычай тех времен? Высадил и оставил на пустынном берегу, как поступил с несколькими мужчинами, которые его предали?

Перед ним упорно маячили два образа: колокольня “Милосердия” и убежище отшельницы на лугу Альбре. Но ничего или почти ничего не говорило о том, что женщина, которая там жила, имела что-то общее с убийцей, отправившей на тот свет десять мужчин за двадцать лет. И это “почти ничего” то и дело возникало в его мыслях: святая из Лурда звалась Бернадеттой, старшая из сестер Сеген носила такое же имя. Может быть, неспособность к нормальной жизни привела ее на землю святой тезки, чтобы укрыться под ее крылом? Или это младшая? Одна – или другая? Луиза?

Новости, пришедшие наутро из больницы Нима, были неутешительны: врачи давали последним жертвам укусов два, от силы три дня. Анализы крови, на сей раз очень подробные, показали наличие дозы яда, в двадцать раз превосходящей ту, которую впрыскивает один паук-отшельник. Профессор Пюжоль оказался прав. Для того чтобы убить человека среднего телосложения, потребовалось содержимое сорока четырех ядовитых желез, а значит, нужно было поймать сто тридцать два паука – неимоверное количество – и заставить их выплюнуть яд. Как?

Самому Адамбергу его лурдская отшельница практически ничем не помогла. Теория “яд за яд, жидкость за жидкость” абсолютно его не устраивала. По поводу змей – никаких возражений. Но пауки? Для того чтобы выбрать такой сложный способ убийства, требовался еще более сильный мотив. С тех пор как эта страшная женщина вырвалась из недр его памяти, ему казалось, что только настоящая отшельница могла ввязаться в такое безумное предприятие. Только статус отшельницы мог объяснить тот факт, что эта женщина перевоплотилась в одноименного паука, который обитал рядом с ней в ее мрачном жилище. В то же время ее физические изменения – вместо ногтей когти, вместо волос спутанная грива – могли пролить свет на ее превращение в животное, животное, обладающее сильным ядом, жидким, всепроникающим. Он стал ее оружием. У нее не было выбора.

Адамберга больше не оставляло навязчивое, более весомое, чем пузырьки газа, ощущение, что никакая опора на факты не выдержит и рухнет. “Непрочная” – такое заключение сделал Мартен-Пешра. Какое все-таки забавное имя – Мартен-Пешра.

Бессмысленно искать сведения о ней там, где она жила в затворничестве. Эта женщина была окружена благоговейным молчанием и тогда, и после. Ее тайна, ее личность глубоко спрятаны, как и она сама.

Глубоко спрятаны. Адамберг поднял голову. Зачем дружить с археологом, если не для того, чтобы выкопать правду из земли прямо там, где она жила? Он наспех собрал вещи, сунул в карман шар со снежинками и в последнюю минуту успел сесть на поезд в Лурд. Из тамбура позвонил Матиасу, специалисту по истории первобытного общества, и они обсудили новости. Матиас готовился к летним раскопкам следов солютрейской культуры. Люсьен стал крупным специалистом по истории Первой мировой войны, и его известность растет. У Марка, медиевиста, чтение лекций в университете по-прежнему сменяется периодами полного безделья; его крестный, старый полицейский Вандосслер, как обычно, язвителен: тут он, как всегла, на высоте, – а Марк упорно ворует продукты, предпочитая зайчатину и лангустины.

– Думаю, у него это никогда не пройдет, – вздохнул Матиас. – Кстати, Люсьен все это потрясающе готовит. Так зачем ты мне позвонил?

– Из-за раскопок. Бесплатных, но, может, я что-нибудь придумаю.

– Если это для тебя, то денег я не возьму. Ты расследуешь убийство?

– Десять сразу. Шесть из них случились за последний месяц.

– Ну и?.. Тебе нужно раскопать могилы?

– Нет, я ищу место, где находилась старая голубятня.

– Культурный слой? Ты ищешь кусочки помета?

– Там на протяжении пяти лет жила отшельница. Давно, тебя тогда еще не было на свете. А я был маленьким.

– Ты говоришь о настоящей отшельнице?

– Настоящей, средневековой.

– А что ты хочешь извлечь из этого грунта?

– Личность этой женщины. Мне понадобится твоя помощь. Я могу собрать людей, чтобы они сняли слой травы и грунта. А вот дальше… К кому мне обратиться, чтобы обследовать землю на месте ее жилища? К полицейским? Хочу тебя успокоить: площадь участка не превышает четырех квадратных метров.

– Разумеется. Если это, как ты говоришь, настоящая отшельница, вряд ли она заперлась бы в трехкомнатной квартире.

– Матиас, мне понадобятся очень бережные раскопки, чтобы получить неповрежденные образцы ДНК, волосы и зубы.

– Не проблема, – заметил невозмутимый великан Матиас.

– Волос там, наверное, будет полно. Но за столько лет во влажной среде волосяные луковицы, вероятнее всего, разрушились. А сами волосы, скорее всего, повреждены. Я делаю ставку на зубы, пульпа в них должна была сохраниться.

– Почему ты надеешься найти зубы?

– Я ее видел.

– Ты ее видел?

– Она широко разинула рот. От зубов осталось несколько сгнивших пеньков.

– Цинга? Болезнь моряков в дальних плаваниях?

– Я как раз сейчас в таком плавании.

– Когда ты планируешь это сделать?

– Так скоро, как только ты сможешь. Я уже в дороге, попробую найти то самое место. Я знаю, где находится этот луг, но он размером гектара четыре.

– Голубятню снесли?

– Сровняли с землей, когда она оттуда вышла.

– Подскажу тебе кое-что, это поможет в твоих полевых поисках. Если культурный слой залегает не очень глубоко, он влияет на качество и состав растительности. Даже две тысячи лет спустя.

– Ты мне это говорил.

– Под почвенным слоем сохраняются мелкие фрагменты обломков старой голубятни, расположенные по кругу. На этих фрагментах трава растет плохо. Готовься обнаружить там ежевику, крапиву, чертополох. Ищи круг, заросший тем, что называется сорной травой.

– Понял.

– И внутри этого круга будет значительное количество экскрементов и органических остатков. Там богатая растительность, жирная, здоровая, густая трава ярко-зеленого цвета. Представляешь себе, как это должно выглядеть?

– Круг пышной травы в обрамлении крапивы.

– Именно так. Для того чтобы ее не пропустить, не смотри на траву сверху. Наклоняйся и обследуй ее как можно ближе к поверхности. И ты найдешь этот круг. Я приеду к тебе с оборудованием. Где это?

– Примерно в шести километрах от Лурда.

– В пикапе доберусь примерно за десять – одиннадцать часов. Выеду завтра утром.

– Спасибо тебе.

– Не принимай на свой счет, просто мне это самому интересно.

Было почти восемь часов вечера, когда Адамберг притормозил около луга Альбре. Сначала он попытался найти жилье, но в Лурде и его окрестностях все гостиницы были забиты до отказа. Номера в них бронировали за несколько месяцев вперед. Он позвонил Матиасу:

– Я на месте проведения операции. Ты не можешь захватить туристическое снаряжение? Здесь негде поселиться.

– На сколько человек?

– Ты, я и двое моих людей. Причем одна из них – женщина, которая стоит десятерых мужчин. Если, конечно, они приедут.

– Сделаю. А ты раздобудь комбинезоны, перчатки и всякую дребедень для биозащиты. Ты уже что-нибудь видишь?

– Я только начал и ужасно хочу есть. А что у вас сегодня на ужин?

– Думаю, рагу из зайца с лангустинами. А у тебя?

– Думаю, шпинат, варенный в святой воде из Лурда.

– Почему ты поехал один, не позвав никого на помощь?

– Потому что я никого не предупредил. Не успел.

– Ты не изменился, и это мне по душе.

Адамберг на глаз поделил луг на восемь квадратов и начал прочесывать его, наклонившись к земле, как посоветовал Матиас. Трава была невысока: здесь недавно паслись овцы, которые повсюду оставили лепешки помета. Это напомнило Адамбергу о том, как в недавнем прошлом одна исландская овца втоптала копытом в свои экскременты его мобильник. Он прекратил поиски в девять часов, когда стало смеркаться, поехал в сторону Лурда и нашел ресторанчик, где питались дальнобойщики и куда не заглядывали паломники. Он съел порядочную порцию тушеного мяса с овощами, запив ее стаканом терпковатого красного кот-дю-рон. Он не был уверен, что его утреннее намерение раскопать место пребывания отшельницы хоть к чему-нибудь приведет. Он позвонил Вейренку, чтобы хоть один человек в комиссариате знал причину его отсутствия. Луи ответил, и Адамберг услышал шум ресторана.

– Ты в “Гарбюре”?

– Присоединяйся. Я только приступаю.

– Луи, я немного далековато. В ресторане для дальнобойщиков в двух шагах от Лурда.

Наступила тишина – Эстель принесла лейтенанту заказ.

– Ищешь следы своей отшельницы?

– Прочесываю луг площадью примерно четыре гектара.

– И как ты собираешься определить то самое место?

– По виду. Трава плохо растет на обломках строения, зато она очень зеленая и густая там, где земля удобрена органическими остатками.

– Откуда ты это знаешь?

– Один друг-археолог сказал.

– Значит, ты собираешься провести раскопки?

– Да.

– Что ты хочешь найти?

– Ее зубы.

– Ты никого не предупредил?

– Нет.

– Ты боишься Данглара?

– Я боюсь, что они устали. Мы уже второй раз терпим неудачу. Первая – развалившаяся версия мальчиков, пострадавших от укусов. Если только она случайно не окажется верной. Вторая – шесть эпизодов казни при помощи яда: мы не смогли их предотвратить. И сейчас я не стану уговаривать их копаться в отбросах отшельницы, которая никак не связана с убийствами, под тем предлогом, что в детстве я ее видел. У меня нет ничего, кроме двух слов: “Бернадетта” и “отшельница”.

– Хорошо. Что ты имел в виду, когда сказал: “Если только она не окажется верной”? Про мальчиков, укушенных пауками?

– Данглар оказался способен на предательство, чтобы защитить своего родственника. Кто тебе сказал, что никто другой не мог поступить так же? Мы совершенно уверены в том, что никто из жертв никуда не уезжал в тот момент, когда произошло покушение на Вессака?

– Ты говоришь о сотрудниках комиссариата?

– Приходится.

– Один из укушенных был членом семьи Данглара, вряд ли есть второй.

– Я говорю тебе не о родственном мотиве, а об этическом – нежелании арестовывать убийцу. Я вынужден задавать себе этот вопрос, потому что сам не знаю, что стану делать, когда ее поймаю. Если найду. Если это опять закрытая бухта, мы снова будем разрабатывать версию пострадавших от укусов. С самого начала малыш Луи и все остальные понимали, что происходит. Однако ни один из них не поднял на ноги полицию, чтобы спасти уцелевших стариков.

– Потому что они защищали одного из своих.

– Или женщину-убийцу. Не исключено, что они знают, кто она.

– Допытываться бесполезно, они будут молчать. Убивать больше некого. Этот след остыл.

Адамберг ненадолго замер, потом достал из кармана блокнот.

– Что ты только что сказал?

– Что след остыл.

– Нет, перед этим. Ты сказал что-то незатейливое, повтори, пожалуйста.

– Что в любом случае все они будут молчать. Что больше убивать некого.

– Спасибо, Луи. Никому пока ничего не говори. Это бесполезно, мне сначала надо получить разрешение на раскопки от муниципалитета. Может, я его не получу, потому что это место нетронутое, оно охраняется. Предполагаю, что в те времена никто не захотел ее покупать и извлекать выгоду из святой земли. Это продолжается уже много лет. Здесь никто, кроме овец, не ходит, но они, наверное, не оскорбляют святость этих мест, поскольку сами почти что агнцы божьи или вроде того.

Адамберг не собирался напрасно кататься по окрестностям до самого По – в гостиницах все равно не найти свободных номеров. Он снова поставил машину на обочине у края луга Альбре и опустил спинку сиденья, устроив себе место для ночлега. Потом достал из кармана шар и стал смотреть на снежинки, танцевавшие в свете луны, которая только что пошла на убыль. Он повторял последнюю фразу, столкнувшуюся с одним из пузырьков газа у него в голове: “Убивать больше некого”. Его раздражала и еще одна крошечная частичка, но он заставил ее исчезнуть, потому что она не имела значения: это была фамилия психиатра, доктора Мартена-Пешра. Он подумал: может, она беспокоит его оттого, что врач со своими прямыми вопросами и четкими указаниями набросился на него, словно на долгожданную добычу? Нет, ничего подобного. Дело только в его имени, которое вызывало ассоциации с шустрой маленькой птичкой – голубым зимородком[14]. Ничего интересного, эту протомысль можно истребить.

В мрачном настроении он, как мог, устроился в машине, осаждаемый пузырьками газа, которые, словно патрульные машины, без устали курсировали у него в голове сами по себе, выбирая незнакомые маршруты. Да, в кладовке обнаружены волосы. Да, все связывает Луизу Шеврие с убийствами. Но вот уже два дня, как что-то от него ушло, покинуло его, поколебав уверенность в своей правоте. Это что-то таилось в несносных пузырьках, он был в этом уверен. Они и останавливали его мысль. Когда начала рушиться его уверенность? После того, как Ретанкур побывала у Луизы? Нет, раньше. А ведь Ретанкур написала одну фразу, которая тоже привела в движение пузырьки. “Не смогла осмотреть ее комнату, там все скрипит”. Да, именно эта фраза и особенно последние слова. Адамберг пожал плечами. Ну разумеется, все скрипит. Как “Сантьяго” Магеллана, у которого наверняка скрипели все мачты и вся обшивка, перед тем как он разбился о черную скалу в очередной закрытой бухте. При его теперешнем положении ему оставалось только взять блокнот и записать:

Там все скрипит.

В сообщении Ретанкур были и другие взбудоражившие его слова: “Только все время болтает и воркует, терпеть этого не могу”.

Воркует. И снова голубь. Он старательно переписал заинтересовавший его отрывок фразы:

Все время воркует.

Потом с ощущением легкого отвращения захлопнул блокнот.

Глава 42

В шесть часов утра Адамберг, тело которого разламывалось после ночевки в автомобиле, отправился на поиски ручья, судя по карте, находившегося не очень далеко. Он прошел мимо кафе, где уже поднимали жалюзи, но счел, что лучше пойти туда после того, как он помоется и переоденется во что-то менее мятое. На ум то и дело приходили разные имена, вызывавшие самые обыденные ассоциации. Слова, они такие.

Вода в ручейке была прозрачной и ледяной, но Адамберг любил чистую воду и не боялся холода. Помывшись и надев приличную одежду, с еще мокрыми волосами он пошел в деревенское кафе и заказал завтрак. Он был первым клиентом. Вода смыла вчерашние мрачные мысли, но он почувствовал, как кружение снежинок в шаре, оттягивавшем карман, разбудило пузырьки у него в голове, как они зевают, потягиваются и потихоньку, неуверенно начинают свой танец. Он открыл блокнот и записал:

Мартен-Пешра – голубой зимородок. Вопрос закрыт.

И подчеркнул тонкой чертой. Когда в семь тридцать он подходил к машине, пришло сообщение от Вейренка:

Помощь нужна? Могу в 14:22 быть в Лурде.

Адамберг ответил:

Я тебя встречу. Заряди батарейку мобильника. Здесь негде поселиться. Я ночую в машине, моюсь в ручье, ем в придорожной забегаловке. Подойдет?
Вполне. Привезу что-нибудь, чтобы скрасить серые будни, –

написал Вейренк.

Захвати два костюма биозащиты и нашу обычную дребедень, –

попросил Адамберг.

И шмотки.
Хорошо.

В восемь ровно Адамберг вошел в мэрию Лурда, в ведении которой был луг Альбре. Два часа спустя дело не сдвинулось с места, все прекрасно понимали, в чем состоит его проблема и его просьба, но нужно было получить личное согласие мэра. А мэр был недоступен. Утро понедельника, начало недели – бюрократический механизм вращался со скрипом. Комиссар дружелюбно объяснил, что можно не беспокоить мэра, а обратиться к префекту департамента Верхние Пиренеи по той причине, что мэр Лурда недоступен, а ему нужно срочно направить ходатайство в рамках полицейского расследования одного дела, в котором фигурирует уже десять жертв. После этого все завертелось куда быстрее, и спустя десять минут Адамберг вышел из мэрии с бумагой в руках.

На обратном пути он выпил вторую чашку крепкого кофе, купил воду и сэндвич и снова приступил к обследованию луга: стал изучать первую четверть второй полосы. Он закончил осмотр третьей полосы в час дня, так и не обнаружив ни малейшей растительной аномалии. Возможно, так же, как забыл слово “голубятня”, он теперь упорно не желал находить место, где она стояла, – смотрел, но не видел. Он сел в теньке и пообедал: Фруасси точно осудила бы такую еду, особенно яблоко, насыщенное пестицидами. Он снова подумал о Луизе Шеврие. Позвонил в лабораторию и позвал к телефону Лувена.

– Лувен, я знаю, у тебя работы невпроворот. Это Адамберг.

– Рад тебя слышать. У тебя сейчас что?

– Десять убийств.

– Десять?

– Шесть из них – за последний месяц.

– Ничего об этом не слышал. Хорошо бы быть в курсе.

– Ты уже в курсе. Речь идет о нескольких погибших от яда паука-отшельника.

– Старики на Юге? Это убийства?

– Не распространяйся об этом.

– Почему?

– Потому что никто не поверит, что можно убить при помощи яда паука-отшельника. Могу доказать, что это убийства, только получив анализ ДНК.

– Ты хочешь сказать, что твое начальство ничего не знает о расследовании?

– Не знает.

– Получается, все эти образцы, волосы, ложку ты получил незаконно?

– Незаконно.

– И значит, ты просишь меня незаконно сделать анализ? Который я не смогу вписать в отчет?

– Несколько лет назад ты тайком сделал для себя тест на отцовство в своей лаборатории, чтобы положить конец претензиям одной мамаши, которая добивалась от тебя алиментов, угрожая крупными неприятностями. Оказалось, что отец не ты. Разве это было законно?

– Конечно, незаконно.

– А теперь представь себе, что мое начальство – непреклонная и строптивая мамаша, надо сказать, оно и в самом деле такое. Мне нужно положить конец его претензиям.

– Ладно, но только ради тебя. И потому что мамаша строптивая. Твои образцы были зарегистрированы сегодня утром, я уберу их из базы. Промежуточный результат получишь сегодня вечером. Может, у тебя начнут появляться мысли.

Направляясь на вокзал в Лурде, Адамберг надеялся, что благодаря расторопному Лувену пузырьки улетучатся: их мельтешение стало его раздражать. Ничего не вышло, и ему пришлось насильно разогнать их к моменту прибытия поезда. Он очень ждал Вейренка: исследовать поле оказалось более сложным делом, чем предполагалось, а беседы с лейтенантом обычно ему помогали. На первый взгляд Вейренк говорил довольно банальные вещи, не стоящие внимания, даже глупые, но действие их было коварным: они не давали мыслям Адамберга успокоиться, разрушая под ними фундамент. Либо Вейренк соглашался, особенно когда видел бесперспективность выбранного направления, либо спорил, противоречил, заставляя Адамберга раскладывать мысли на простейшие составляющие, прилагать усилия, чтобы вытащить их наружу. Для этого есть какое-то греческое название.

Лейтенант вышел из вагона, неся в руках огромные чемоданы, а на спине – длинный, заметно возвышавшийся над головой рюкзак.

– Спальня класса люкс, ванная класса люкс, – объяснил он, демонстрируя свою поклажу. – Бар класса люкс, гриль тоже люкс. Я не захватил только прикроватные тумбочки. Какие новости?

– Сегодня вечером у нас будут кое-какие результаты анализов ДНК. Незаконные.

– Как тебе это удалось?

– Сам Лувен этим занимается. Я его только немного подтолкнул.

– Случается, уродливое древо
Прекрасными усыпано плодами.

– Луи, пока Данглар приходит в себя, не надо вместо него пытать меня цитатами. Я от этого устал.

– Это я сам сочинил. Правда, получилось не слишком складно, сказал бы Данглар.

– Он говорит, что все твои сочинения ужасны.

– Что правда, то правда.

Они вместе загрузили в машину чемоданы и рюкзак, тяжелые как камни.

– Ты уверен, что не взял прикроватные тумбочки? – уточнил Адамберг. – И платяные шкафы?

– Уверен.

– Ты обедал?

– В поезде съел бутерброд.

– Я тоже, только под деревом. Скажи, как называется такая манера вести разговор, когда один донимает другого, без конца задавая вопросы, чтобы тот высказал то, что не знает, но на самом деле знает?

– Майевтика.

– А кто эту штуку придумал?

– Сократ.

– Значит, когда ты задаешь мне вопрос за вопросом, ты это со мной и проделываешь?

– Кто знает? – с улыбкой произнес Вейренк.

Адамберг объяснил Вейренку систему поиска “на бреющем полете”, и один стал прочесывать четвертый квадрат, а другой – пятый. В семь часов вечера Адамберг приступил к шестому, а Вейренк – к седьмому. Час спустя Вейренк поднял руку. Он нашел круг. Матиас был прав. Густая трава неправдоподобно зеленого цвета в окружении высокого пырея, чертополоха и крапивы. Мужчины, словно торжествующие мальчишки, схватили друг друга за плечи, обрадовавшись неведомо чему, ведь Вейренк совершенно не хотел раскапывать жилище отшельницы, а Адамберг этого боялся. Комиссар замер, глядя на круг.

– Да, Луи, это здесь. А вот тут, – добавил он, указывая рукой на какую-то точку, – стояла моя мать, когда я сунул нос в окно. Окошко для подаяний. Я сообщу Матиасу и Ретанкур.

– Как распределишь роли?

– Просто. Ты, Ретанкур и я возьмем в руки лопаты и будем снимать верхний слой грунта, а Матиас станет изучать культурный слой.

– Лучше не придумаешь! А Ретанкур и правда приедет?

– Понятия не имею.

– Попробуй это устроить. Пойду займусь ужином.

– Мы не поедем к дальнобойщикам?

– Нет.

Не будучи слишком привередливым в еде, Вейренк все же не мог запихивать в себя что попало, как Адамберг. Он полагал, что повседневное существование и так полно трудностей и жизнь может стать совершенно невыносимой, если пренебрегать мимолетным удовольствием от вкусной еды.

Первое сообщение Адамберг отправил Матиасу:

Место нашли. Пять километров двести метров от Лурда, поезжай по шоссе С14, которое огибает дорогу Генриха IV и идет к По. Владение “Луг Жанны д’Альбре”, четыре гектара, обозначено на топографической карте. Увидишь мою машину, она ярко-синяя.
Оборудование погрузил. Уже выезжаю, пять часов на сон ночью, жди меня завтра около одиннадцати.
Один из моих людей уже здесь. Женщина приедет завтра в 12:15.
Что это за женщина, которая стоит десятерых мужчин?
Универсальная богиня нашего комиссариата. Волшебное дерево. Восемнадцатирукий Шива.
Восьмирукий. Красивая?
Это дело вкуса. Как у всякого волшебного дерева, кора жесткая.

Адамберг тут же связался с Ретанкур – при помощи сообщения, чтобы сэкономить заряд батарейки.

Археологические раскопки. Мы с Вейренком на месте. Вы нам поможете?

Адамберг подумал о том, что слово “помочь” придавало новые силы Ретанкур, которая всегда была начеку. Однако нрав у лейтенанта был непростой и кора жесткая.

Раскопки, чтобы найти что?
ДНК нашей вероятной убийцы.
Луизы? Я уже стащила ложку.
Я знаю.

Лаконичный ответ, для всех сотрудников комиссариата эквивалентный обычному “я не знаю”, которое они постоянно слышали от Адамберга.

Раскопки чего?

Теперь он уже не мог уклониться от этого вопроса.

Старого убежища отшельницы. Она прожила в нем пять лет, после того как ее держали в неволе и насиловали.
Когда?
Когда я был мальчишкой.
Из-за этого вы попросили Данглара прочитать лекцию о женщинах-отшельницах?
Отчасти.
А почему вы решили, что отшельница из вашего детства – наша убийца?
Вы знаете много отшельниц из этих времен?
Я ничего не знаю об отшельницах.
Здесь могла жить Бернадетта Сеген или ее сестра Аннетта, второе имя которой – Луиза. Нас только трое, а предстоит перекопать очень много земли.
Какой поезд?

Адамберг понял, что нешуточный аргумент – сестры Сеген – изменил мнение Ретанкур не так существенно, как упоминание о том, что троим парням предстоит перекопать гору земли.

6:26, прибывает в Лурд в 12:15. Познакомитесь с моим другом Матиасом, специалистом по первобытной истории.
Красивый?
Скорее да. Не болтлив. Может показаться, что кора у него жестковата.

Когда они нашли голубятню – он несколько раз повторил это слово, – Адамберг был так доволен, что надоедливое мельтешение пузырьков газа постепенно улеглось. Он пошел искать дрова, чтобы развести огонь. Потом на порядочном расстоянии от голубятни устроил место для костра и зажег его, обложив камнями. Нужно было подождать, пока образуются угли. Адамберг был уверен, что Вейренк привез не какие-то бутерброды, а продукты для жарки на углях.

Следя за костром, он снова открыл блокнот. Перерыв был совсем небольшой. Он по порядку перечитал фразы, которые записал в надежде истребить несносные пузырьки. Так раз за разом читают учебник, не усваивая ни единого слова.

Забыл слово “голубятня”.
Избегание: боязнь пут (голубь со связанными лапками) или боязнь быть обманутым (психиатр).
Убивать больше некого (Вейренк).
Там все скрипит (Ретанкур).
Все время воркует (Ретанкур).
Мартен-Пешра = голубой зимородок. Вопрос закрыт.

Честно сказать, этот список напоминал скорее оккультные заклинания, мантры, нежели хоть сколько-нибудь осмысленные изыскания. Может быть, пузырьки газа – всего лишь беспорядочно мечущиеся частицы, и цель их – мистицизм, а не практический результат полицейского расследования. Может, они – те самые зерна безумия, о которых все говорят, ничего в этом не понимая. Может, им наплевать на его работу. Или на любую работу вообще. Может, они играют, танцуют и, словно заснувший на уроке ученик, делают вид, будто выполняют задание, чтобы обмануть бдительность того, кто за ними шпионит. В данном случае его, воображающего, будто они трудятся изо всех сил, тогда как они просто весело проводят время.

Когда Вейренк вернулся с провизией, угли были готовы, и лейтенант сразу занялся стряпней.

– Отличный жар, – похвалил он. – Самое важное для огня – его гармония. Полезное действие – ее следствие.

Вейренк установил решетку на углях, выложил котлеты и колбаски, зажег походную газовую плиту, чтобы разогреть зеленую фасоль из банки.

– Извини за такие овощи, – прокомментировал он. – Не будем же мы лущить горох и резать бекон!

– Все замечательно, Луи.

– Я также решил не брать бокалы на ножке. Неохота проливать вино на траву.

Помимо беспокойства по поводу странного оккультного списка и пузырьков, умчавшихся прогуливать уроки, Адамберг ощутил необычайное удовольствие от запаха мяса на гриле, от вида лагеря, разбитого на природе. Он смотрел, как Вейренк раскладывает тарелки и приборы, как это сделала бы Фруасси, достает из рюкзака стаканы, устанавливает их на примятой траве и вытаскивает пробку из бутылки мадирана.

– За почти раскопанное убежище отшельницы! – провозгласил Вейренк, наполнив стаканы.

Он посолил, поперчил и разложил по тарелкам мясо и овощи. Некоторое время мужчины ели в полной тишине.

– За почти раскопанное убежище отшельницы, – повторил Адамберг. – Ты в это веришь?

– Не исключено.

– Ты применяешь майевтику.

– Искусство состоит в том, чтобы ты не понимал, применяю я ее или нет.

В траве зажужжал мобильник Адамберга. Сообщение. Была половина десятого. Адамберг наклонился и в темноте нащупал телефон.

– Ты говоришь, что все мы невротики, но не только мы, наши мобильники тоже, это точно.

Адамберг подобрал телефон и поднес к глазам.

– Это Лувен, – сообщил он неожиданно взволнованным голосом. – Результаты анализов ДНК.

Адамберг помедлил пару секунд, потом решился и нажал на кнопку. Молча прочитал текст. Потом протянул телефон Вейренку.

Провел предварительное исследование фрагментарных, но годных для анализа образцов волос, а также ложки. Совпадений не обнаружено. Завтра, после подробных исследований, возможно, обнаружится отдаленное родство. Это тебе помогло или помешало?
Я этого ожидал. Спасибо, –

написал Адамберг, с трудом различая клавиши в темноте.

Он передал мобильник Вейренку. Голубоватый экран подсветил лицо беарнца, снова посуровевшее, как будто окаменевшее.

Адамберг перемешал угли и, достав блокнот, в свете разгоревшегося костра написал на той же странице, где были заметки о пузырьках газа:

После отрицательного анализа ДНК я ответил Лувену: “Я этого ожидал”. Не знаю, почему я так написал.

Вейренк поднялся, ни слова не говоря, убрал тарелки, приборы и кастрюлю, складывая их очень медленно и тщательно.

– Завтра сходим к ручью и все это помоем, – произнес он равнодушным тоном.

– Да. Не идти же туда ночью, – проговорил Адамберг так же безучастно.

– Я привез средство для мытья посуды. Экологически чистое.

– Это хорошо, не загрязним ручей.

– Да, это очень хорошо.

– Пойдем туда, когда утром выпьем кофе. Заодно сразу все и вымоем.

– Да, так будет лучше. Не нужно будет ходить дважды.

Вейренк уселся по-турецки, и они оба погрузились в молчание.

– Кто начнет? – спросил наконец Вейренк.

– Я, – ответил Адамберг. – Это была моя идея, и ошибся тоже я. За вторую закрытую бухту, – произнес он, подняв стакан.

– За очередную, Жан-Батист. Кто тебе сказал, что это не Луиза стреляла? Может, она потом подложила чужие волосы?

– Никто не сказал. Ты прав, результат анализа не снимает с нее подозрений.

Адамберг прилег, опершись на локоть, пошарил в траве. Тем вечером луна, скрытая за облаками, не давала света. Он подтянул к себе куртку, вытащил из кармана две смятые сигареты и выпрямил их, обжав пальцами. Одну протянул Вейренку, выхватил из костра горящую веточку и зажег свою сигарету.

– Зачем она выбрала волосы, так похожие на ее собственные? – спросил он.

– Неправильный вопрос. Куча женщин ее возраста красится в точно такой же цвет.

– А почему я ответил Лувену, что ожидал этого?

– Потому что ты этого ожидал.

– Потому что все рассыпалось.

– Я снова задаю тебе тот же вопрос, что в гостинице “Телец”. С какого момента тебе что-то не дает покоя?

– Уже дня два.

– Почему?

– Не знаю. Все из-за пузырьков газа, которые пляшут у меня в голове. Они долго что-то рассказывали друг другу, обсуждали между собой, шептались. И не дали мне никакого ответа на вопрос.

– Пузырьки газа?

– Протомысли, если выражаться точнее. Всякие пустяки. Но лично я считаю, что это пузырьки газа. Я уж и не знаю, то ли они работают, то ли играют. Хочешь, я прочту тебе слова, от которых они приходят в движение и сталкиваются друг с другом? И ничего мне не объясняют.

Адамберг не стал ждать согласия Вейренка и открыл свой блокнот.

Забыл слово “голубятня”.
Избегание: боязнь пут (голубь со связанными лапками) или боязнь быть обманутым (психиатр).
Убивать больше некого (Вейренк).
Там все скрипит (Ретанкур).
Все время воркует (Ретанкур).
Мартен-Пешра = голубой зимородок. Вопрос закрыт.

Вейренк кивнул и поднял руку: Адамберг заметил это по огоньку сигареты, переместившемуся в темноте.

– “Мартен-Пешра = голубой зимородок. Вопрос закрыт”. Когда ты это написал?

– Сегодня утром.

– А зачем? Если вопрос не закрыт?

Адамберг пожал плечами:

– Потому что пузырьки в этот момент сразу взбудоражились, вот и все.

– Предположу, что ты это написал, потому что вопрос не закрыт.

– Закрыт.

– Я так не думаю. Пузырьки взбудоражились, когда ты вспомнил о враче?

– Просто когда я про себя назвал его имя, и все.

– Что-то многовато у тебя птиц.

– Да, и все воркуют. Ты веришь во вторую версию психиатра?

– Предательство?

– Предположим, что… – начал Адамберг и запнулся, как будто не решаясь произнести запретные слова. – Предположим, что кто-то нас одурачил. С этими волосами. Сказав “предположим”, я покривил душой. Уверен, это была приманка. Я сказал, что нам очень повезло найти сразу четыре волоса. Сказал, что мы богачи. Только чересчур богатые.

– Четыре – не просто чересчур, это неправдоподобно. Наш убийца – не новичок. Он – или она – взял в привычку надевать шапку, а сверху капюшон. Я говорю “он или она”, потому что теперь нам нельзя исключать, что это мужчина.

– Луи, но кто мог разбросать эти волосы по кладовке Торая?

– Единственный человек – убийца.

– Нет, два человека: убийца или Ретанкур. Я все думал, как, отвечая за охрану Торая и Ламбертена, она не предусмотрела, что удар могут нанести из дома. Ведь доступ снаружи был перекрыт тремя полицейскими. Она наверняка об этом подумала.

– Или нет. Ты сам об этом не подумал. Как и я, и вообще никто.

Вейренк бросил окурок в костер.

– Ретанкур гораздо умнее, – сказал он с улыбкой. – Она никогда не оставила бы четыре волоса.

– Только один, – согласился Адамберг, подняв голову.

Лейтенант нашарил бутылку и разлил по последнему стакану.

– За то, к чему мы сейчас пришли, – произнес он.

– За то, к чему мы пришли. Ответ там, – сказал Адамберг, показав рукой в темноту, в сторону места, где когда-то стояла старая голубятня. – В земле отшельницы. Где мы найдем зубы.

– Женские зубы, – с неуверенностью в голосе произнес лейтенант.

– Я знаю.

– Энзо. У него был список.

– У Ковэра тоже. Луи, я о них не забыл.

Вейренк ушел раскладывать подушки и одеяла в машине. Ночевать им предстояло в тесноте. Но когда люди дружат с детства, это можно пережить.

Адамберг погасил костер, забросав угли золой. Он в последний раз открыл блокнот, подсветив его мобильным телефоном. После слов “Мартен-Пешра = голубой зимородок. Вопрос закрыт” он дописал: “или не закрыт”.

Глава 43

Адамберг и Вейренк помогли Матиасу, приехавшему без чего-то одиннадцать, разгрузить оборудование. Вейренк рассматривал археолога, крупного молчаливого парня с густыми и длинными светлыми волосами, в кожаных сандалиях на босу ногу, в полотняных штанах, подпоясанных вместо ремня веревкой.

Матиас привычными движениями натянул вокруг потушенного костра четыре палатки, разложил в них матрасы и расставил фонари, устроил временный туалет за большим деревом. Покончив с самыми необходимыми делами, он сразу же отправился изучать круг и вернулся довольный.

– Похоже на то, что мы ищем? – спросил Адамберг.

– Да, это оно. Не думаю, что культурный слой залегает очень глубоко. До него сантиметров пятнадцать – двадцать. Значит, начнем копать кирками. Но не острым концом, а тупым.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас.

– Мы оставили тебе горячего кофе.

– Потом.

Круг был слишком мал для того, чтобы раскапывать его втроем, и мужчины первый час сменяли друг друга: один вгрызался киркой в землю, двое остальных сгребали и оттаскивали ее ведрами. Матиас умел гораздо лучше обращаться с киркой, чем Адамберг и Вейренк, и вскоре распределение ролей изменилось.

– Здесь, – вдруг проговорил Матиас, опустившись на колени и расчищая совком примерно двадцать квадратных сантиметров утоптанной коричневой земли, которая немного отличалась от остальной темной почвы. – Мы добрались до культурного слоя. Какая глубина? Семнадцать сантиметров от поверхности.

– Как ты это определил? – поинтересовался Адамберг.

Матиас озадаченно взглянул на него:

– Ты не замечаешь разницы? Не видишь, что это уже другой слой?

– Нет.

– Не важно. Она по нему ходила.

Они наспех пообедали втроем. Матиас торопился вернуться к раскопкам, Адамберг – встретить Ретанкур на вокзале.

Когда он вернулся, археолог работал киркой, но более осторожно, а Вейренк продолжал оттаскивать землю, оба голые по пояс, обливаясь потом на слишком жарком для июня солнце. Увидев Ретанкур, Матиас застыл с киркой в руках, безвольно опустив ее на землю. Он отметил, что лейтенант, волшебное дерево в лесу Адамберга, примерно одного с ним роста. И что у этой женщины, которая даже голая будет казаться облаченной в доспехи, очень интересное лицо, словно выписанное тонкой кистью. Но, несмотря на губы безупречного рисунка, изящный прямой нос и нежного оттенка голубые глаза, он не мог бы сказать, что она красива или даже просто привлекательна. Он колебался, подозревая, что она способна менять внешность по собственной воле, становиться прекрасной или отталкивающей в зависимости от того, что ей заблагорассудится. Интересно, ее сила – явление физическое или психическое? Порождение мышц или нервов? Ретанкур не поддавалась описанию или анализу.

Он вылез из выемки, вытер ладонь о штаны и пожал ей руку, выдержав ее взгляд.

– Матиас Деламар, – представился он.

– Виолетта Ретанкур. Не останавливайтесь из-за меня, я посмотрю, как вы работаете, и пойму, что мне делать. Комиссар мне сказал, что вы добрались до культурного слоя.

– Вот здесь, – объяснил Матиас, указав на участок земли, теперь уже площадью почти в квадратный метр.

Адамберг напрасно предлагал Ретанкур хлеб, фрукты, кофе: она положила на землю рюкзак, сняла куртку, тут же заняла место в цепочке и стала оттаскивать землю. Скорость работы увеличилась настолько, что к семи часам вечера Матиас уже освободил от грунта всю поверхность культурного слоя, заключенного в кольце из камней старого фундамента голубятни.

– Здесь она жила, – произнес, опершись на рукоять кирки, Матиас, за несколько часов не проронивший ни слова. – Вот там, – он показал на обломки древесины, – доска, на которую она садилась, чтобы хоть отчасти спастись от холода и сырости. Вот тут она ела. Виднеются осколки ее разбитой тарелки. В этой зоне, наименее коричневой, где меньше всего органических остатков, она спала. Остались следы от двух столбов. Значит, она пользовалась преимуществом по сравнению со средневековыми отшельницами, правда, единственным: у нее был гамак, так что она спала не на земле. Вот здесь гора пищевых отходов. Видите, там торчат кости: свиные ребра, куриные крылышки, куски похуже. И даже – наверное, это был рождественский ужин – раковина устрицы. Она была, насколько это возможно, очень организованной и опрятной и себя не запускала. Устроила проход шириной тридцать сантиметров – видите, вот он – от гамака к окошку, через которое ей передавали милостыню. За пять лет она ни разу не оставила на нем ни кусочка отходов.

– Что заставляет вас утверждать, будто окошко было с этой стороны? – спросила Ретанкур.

– Этот проход и этот камень. Она вставала на него, чтобы взять еду. Адамберг, по старым фотографиям голубятни можно было бы установить рост этой женщины. А вон там, где участок земли более светлый и уже становится пыльным и слоистым, было отхожее место, – закончил он.

– Ни за что бы не подумала, – сказала Ретанкур.

– Правда? Все представляют себе тяжелую субстанцию, а все совсем наоборот. Это вещество становится легким, рассыпчатым, и раскапывать его очень удобно. Взгляните.

Матиас сгреб горсть легкого грунта и высыпал его в ладонь Ретанкур. Археолог порой вызывал у Адамберга легкую дрожь: он был настолько сосредоточен на своем деле, что даже не понимал, что преподносит женщине горстку дерьма. Ретанкур раскрошила пальцами кусок грунта. Она была потрясена тем, как Матиас описал жизнь отшельницы, рассказал о ее перемещениях, ее немногочисленных занятиях и даже ее характере: чистоплотности, организованности, упорстве, стараниях не утонуть в своих собственных отходах, оборудовать свое жилище.

– Теперь о зубах, – продолжал он, повернувшись к Адамбергу. – Они точно здесь есть. Я заметил торчащие острия. Края резцов, – уточнил он.

Следующие два часа Матиас монтировал треногу, которую именовал козлами, чтобы установить сито для просеивания грунта.

– У нас нет воды, – сказал он. – Придется таскать ее из ручья ведрами и канистрами.

Вечером из своей палатки Адамберг слушал, как Матиас и Ретанкур болтают, сидя у костра. Болтают. Ретанкур!

В два часа ночи его разбудило сообщение Фруасси. Торай и Ламбертен умерли после полуночи один за другим с небольшим интервалом. Список был исчерпан.

Глава 44

Под взглядом Ретанкур, которая с восхищением ловила и буквально впитывала каждое ловкое движение Матиаса, пока еще ею не освоенное, археолог в костюме биозащиты провел весь следующий день, отсортировывая и просеивая культурный слой. Он раскладывал по ящикам найденные предметы: несколько осколков керамики, бывшие когда-то тарелкой и кувшином для воды, металлические предметы, покрытые толстым слоем ржавчины (вилку, ножик, ложку, маленькую кирку и распятие), клочки одежды, одеяла, обрывки гамака, кусочки кожи (скорее всего, переплет Библии), кости, свидетельствовавшие о том, что отшельнице изредка приносили мясо, рыбьи скелеты, яичные скорлупки, раковины устриц (четыре штуки, по одной на каждое Рождество, что она здесь провела). Остатки других приношений – каши, супа, хлеба – исчезли бесследно. Не было и зернышек от фруктов, только семь вишневых косточек. Ни ведра для туалета. Ни расчески, ни зеркала. Ни ножниц. Как бы люди ни были набожны, как бы ни чтили эту святую женщину, они поскупились на подаяния. Разочарованный Матиас то и дело качал головой. Опустошив отхожее место глубиной примерно метр – отшельнице пришлось немало потрудиться, чтобы вырыть яму при помощи одной только маленькой кирки, щедро пожертвованной обществом, – Матиас насчитал пять слоев соломы, которой женщина раз в год прикрывала испражнения. Но ни единого стебелька на полу, чтобы в помещении было почище.

– Однако, – озадаченно произнес Матиас, извлекая из земли пятьдесят восемь пластмассовых роз. – Кто-то преподносил ей по одной розе в месяц, и она их прикрепляла к стене. Однако, – повторил он. – Из сотни мужчин найдется один, который думает не как все. А это тебе, – сказал он, протягивая Адамбергу пакет. – Шесть резцов, три клыка, двенадцать малых коренных и коренных зубов. Она потеряла за пять лет двадцать один зуб.

Адамберг в нерешительности приблизился к нему. Отшельница собственной персоной – на расстоянии вытянутой руки. Он осторожно, почти робко взял пакет, положил его в сторону, в безопасное место, снова молча занял место за Ретанкур и стал подносить воду, а тем временем Вейренк просеивал частицы грунта. Матиас указывал ему, что нужно отделять – кости мышей, крыс и каменных куниц, бесчисленные фрагменты хитина, оставшиеся от жуков и пауков. А еще длинные изогнутые обломки ногтей и множество волос, светлых и седых, примерно четыре полные горсти.

Многие из них Матиас рассмотрел в лупу.

– Адамберг, луковицы плохо сохранились, тебе не удастся извлечь из них ДНК, – сообщил он. – Она вошла сюда блондинкой, а вышла совершенно седой. Господи, что случилось с этой женщиной?

– Если это Бернадетта, старшая сестра…

– Бернадетта? – перебил его Матиас. – Из-за этого она и поселилась поближе к Лурду?

– Возможно. Двадцать один год отец держал ее взаперти и насиловал с пятилетнего возраста, с ней ужасно обращались, почти не давали мыться, кормили кое-как.

– Один зуб за каждый год мучений. И по пучку волос.

– Может, это младшая сестра, Аннетта, сидевшая под замком девятнадцать лет. Ее сдавали внаем банде из десяти молодых насильников, которым было от семнадцати до девятнадцати лет. Но старшая это или младшая, она все равно не могла вернуться в нормальную жизнь. Она больше ничего не знала и не умела, кроме как сидеть взаперти, потому так и поступила.

Матиас повертел в руках мастерок.

– А кто ее оттуда освободил?

– Префект своим приказом.

– Нет, я имею в виду, из дома.

– Ее старший брат. Когда ему было двадцать три, он отрубил голову своему отцу.

– А в чем ты ее подозреваешь, эту женщину?

– В убийстве десятерых насильников.

– И что ты теперь будешь делать?

К девяти вечера, после тринадцати часов беспрерывной работы, они все закончили. Только Ретанкур еще кое-что доделывала – мыла инструменты, разбирала козлы, складывала ящики в пикап. Матиас наблюдал за ней, размышляя о том, требуется ли хоть изредка передышка могучему волшебному дереву.

– Виолетта, не убирайте лопаты, – попросил он. – Завтра мы засыплем раскоп.

– Я так и поняла.

– Я оставлю себе тарелку, – сказал Адамберг. – Соберите для меня осколки, лейтенант.

– Вы собираетесь их склеить?

– Надеюсь, получится.

– Когда будем закапывать, положим на место розы? – спросила она.

Адамберг кивнул и отправился помогать Вейренку: тот задумал приготовить основательный ужин.

– Как тебе Матиас? – спросил у него Адамберг.

– Одаренный, умный, кажется, немного нелюдимый. А еще я думаю, что твой первобытный человек понравился Ретанкур.

– И, что еще более тревожно, это, по-моему, взаимно.

– Почему это тебя тревожит? Из-за нее?

– Потому что тот или та, кто становится обычным человеком, теряет божественные способности.

Ростбиф, печенная в золе картошка, сыр и мадиран – Матиас выражал Вейренку одобрение, энергично кивая головой. Адамберг прилег на траву, опершись на локоть. Почему Вейренк думал, что с пузырьком “Мартен-Пешра” вопрос не закрыт? Он был так доволен, когда вычеркнул его из списка. Он подумал немного о голубом зимородке. Об этой птице он знал, во-первых, что у нее оранжевое тельце, голубые головка и крылья, а во-вторых, что она заглатывает рыбу только по направлению чешуи, чтобы не пораниться. Из этого не извлечь ничего полезного для расследования. Когда он думает о нем, пузырьки не дают о себе знать. Разве что, когда он мысленно произносит слово “птица”, они приходят в легкое продолжительное движение. Конечно, оттого, что было много голубей. Адамберг поднялся, сел и записал в блокнот:

Птица.

– Что ты пишешь? – спросил Вейренк.

– Я пишу “Птица”.

– Если хочешь.

Растянувшись ночью в своей палатке, чувствуя, как от ведер с водой ноет спина, Адамберг мечтал о том, как поставит палатку у себя во дворе – с разрешения Лусио, конечно. Ему было хорошо, как в поезде, он слышал все звуки природы – кваканье лягушек вдалеке, хлопанье крыльев летучих мышей, пыхтение ежа совсем рядом с палаткой и, неожиданно, глуховатое воркование лесного голубя, который, вместо того чтобы спать, как все нормальные дневные птицы, с завидным упорством выводил свои брачные призывы. Уже давно наступил июнь, а голубь по-прежнему был одинок. Адамберг от души пожелал ему удачи. Люди также производили кое-какие звуки. С неприятным визгом открылась застежка-молния на палатке метрах в пяти слева от него, прошелестели по траве шаги, открылась молния на другой палатке, справа. Палатки Ретанкур и Матиаса. Черт побери! Они собирались снова болтать, как накануне, усевшись в палатке по-турецки? Или тут что-то другое? У Адамберга возникло смутное чувство, будто его насильно лишают собственности, и, поняв это, он сообразил, что чуть было не произнес про себя “совершают насильственные действия над его собственностью”. Слова играли друг с другом. Насиловать, насильно отбирать, воровать, умыкать, пускать по ветру, летать. Опять птицы. Он включил фонарик и написал на своем листочке:

Насиловать, воровать, пускать по ветру, летать, птицы.

Он открыл вход в палатку, окинул взглядом ночную тьму. Да, справа виднелся свет. Он снова лег, стараясь думать о чем-нибудь другом. Миссия выполнена, зубы отшельницы у него.

“И что ты теперь будешь делать?”

Глава 45

За утро они успели забросать землей раскоп, не забыв положить пятьдесят восемь роз, и свернули лагерь. Адамберг положил в свой багаж пакет с зубами и осколки тарелки.

Матиас погрузил все остальное в пикап. Он отправился в путь в два часа дня, пожав руку обоим мужчинам и поцеловав Ретанкур под внимательным взглядом Адамберга. Он ошибался, когда говорил, что лейтенант стоит десяти мужчин. Она стоила одной женщины, она и была женщиной. И он невольно стал относиться к ней с холодком, ощущая назревающую измену.

Ретанкур решила ехать обратно на машине, что в два раза дольше, чем на поезде, и подвезла комиссара с Вейренком до вокзала.

– Она сбежала, – констатировал Адамберг.

– Ты на нее дуешься, вот она и сбежала, – пояснил Вейренк.

– Я не дуюсь.

– Конечно дуешься.

– Ты слышал вчера? Молнии?

– Да.

– И что теперь?

– Ну и что теперь?

– Что ж, прекрасно, – проворчал Адамберг, понимая, что Вейренк совершенно прав, а сам он – нет.

В девять вечера, приехав в Париж, он передал новые образцы в лабораторию, написав Лувену записку. На сей раз ДНК зубов совпадет с ДНК Луизы, ведь это не то, что те четыре волоска, оставленные как приманка в Лединьяне. Вейренк высказался просто и точно: Луиза вполне могла сама положить их туда. Бесконечные, вызывавшие неуверенность колебания Адамберга, порожденные беспорядочным мельтешением мыслей, были ни на чем не основаны.

Ему необязательно было открывать холодильник или кухонный шкафчик, чтобы узнать, что в доме нет ни крошки еды. В скверном настроении он вяло побрел куда глаза глядят. Проблуждав бесцельно около четверти часа, он повернул к кварталу, в котором жил прежде, к ирландскому бару, куда ходил много лет и где его нисколько не смущали громкие голоса посетителей, поскольку те говорили по-английски. В этом невнятном жужжании он мог сосредоточиться лучше, чем в одиночестве. И ему это удавалось – временами, кое-как.

Шагая в ночи, он открыл блокнот и, растерянно пробежав взглядом дурацкие слова, резко захлопнул. Как он решился прочитать это Вейренку? Луи по-сократовски занудил по поводу того, что он не вычеркнул строку “Мартен-Пешра”, хотя это совершеннейший пустяк. И добавил, что слишком много здесь развелось голубей. Что вполне естественно. Эту птицу можно выкинуть на помойку с таким же успехом, как и все остальное. Пузырьки газа, зимородок, голуби и скрип – все эти докучные раздражители начали уходить. Доступ к ним блокировала его легкая необъяснимая досада на Ретанкур. События вчерашнего вечера, когда его слух резанули звуки молнии на палатке, мешали думать. Ежик, летучие мыши, отчаянные призывы лесного голубя, завлекающего подругу – он еще пожелал ему удачи, – слились в единую последовательность, которая крутилась у него в голове, словно закольцованная запись.

Адамберг внезапно остановился посреди тротуара, замерев на месте с блокнотом в руке. Только не шевелиться. К нему что-то подлетело – крошечная снежинка, летучая частичка, протомысль… Он ощутил ее знакомое легкое прикосновение, когда она медленно опускалась к нему. Он знал, что ему нельзя даже шелохнуться, если он хочет, чтобы она ему открылась, иначе ее можно спугнуть.

Иногда ожидание было недолгим. На сей раз оно показалось ему слишком затянувшимся. И вот он, пузырек. Тяжелый, неуклюжий, он двигался неловко и всплывал с большим трудом. Прохожие старались обогнуть этого неподвижного человека, иногда невольно толкали его, но ему было все равно. Ни в коем случае нельзя было смотреть на них, шевелиться, произносить хоть одно слово. Он окаменел и ждал.

Пузырек с шумом взорвался, достигнув поверхности, и Адамберг выронил блокнот. Он подобрал его, нашел ручку и дрожащей рукой записал:

Самец птицы ночью.

Потом перечитал список.

Задыхаясь сильнее, чем после перетаскивания двух сотен ведер воды, он прислонился к дереву и позвонил Вейренку.

– Ты где? – спросил он.

– Ты бежал?

– Нет. Ты где, черт тебя возьми? В “Гарбюре”?

– Дома.

– Луи, приезжай немедленно. Я на углу улиц Сент-Антуан и Пти-Мюск. Тут есть кафе. Приезжай немедленно.

– Может, сам ко мне приедешь? Так натаскался земли, воды, что уже засыпаю.

– Я не могу пошевелиться, Луи.

– Ты ранен?

– Что-то вроде того. Погоди, сейчас прочту название. Кафе “Пти-Мюск”. Бери такси, Луи, и немедленно приезжай.

– Оружие брать?

– Нет, только голову. Поскорее.

К подобным звонкам Адамберга Вейренк относился очень серьезно. Голос, ритм и интонации речи – все было не таким, как обычно. Окончательно проснувшись, он и вправду бегом выскочил из дому и поймал первое попавшееся такси.

Еще издали, от самого входа в кафе, он заметил, что у Адамберга ясный взгляд, вбирающий весь окружающий свет, вместо того чтобы, как обычно, его рассеивать. Он сидел перед чашкой кофе и сэндвичем, но не ел и даже не шевелился. Его блокнот был на столе, руки лежали по обе стороны от него.

– Слушай меня внимательно, – произнес Адамберг, хотя Вейренк еще не успел опуститься на стул. – Слушай внимательно, буду говорить не по порядку. Твоя задача – разобраться в этом и разложить по полочкам. Минувшей ночью, прежде чем заскрипела открывающаяся молния, я лежал у себя в палатке и слушал ночные звуки. Ты понимаешь?

– Пока что да. Позволь, я закажу себе кофе.

– Да. Квакали лягушки, в траве шуршал ветер, в небе – летучие мыши, пыхтел еж, ворковал лесной голубь, настойчиво зовя подружку.

– Понятно.

– Ты ничего не замечаешь?

– Только одно – голубя. Это дикий лесной голубь.

– Этим и объясняется суета пузырьков газа вокруг этого голубя. Ты сказал, их там много.

Адамберг придвинул к себе блокнот и прочитал:

– “Забыл слово “голубятня”. Голубь со связанными лапками или боязнь быть обманутым. Все время воркует”. Вот дерьмо-то, Луи, нужно было читать не просто “голубь”, а “лесной голубь”. Это был лесной голубь.

– А это, как я тебе уже говорил, одно и то же.

– А дальше, Луи, дальше? – проговорил Адамберг, тряся блокнотом. – К чему привязывается этот лесной голубь? Черт побери, Луи! Ты же сам сказал!

– Я?

– Господи, Луи, конечно ты! Это тут написано! Мне пришлось дописывать строчку: “Мартен-Пешра = голубой зимородок. Вопрос закрыт. Или не закрыт”.

– Я тебе сказал, что ты не прочитал бы мне это, если бы вопрос действительно был закрыт.

– А почему он еще не закрыт?

Адамберг на секунду прервался, сделал большой глоток кофе и снова заговорил:

– Устал, – признался он.

– Ты тоже? Все эти ведра с водой.

– Ведра ни при чем. Помолчи, а то из-за тебя я могу запутаться. Вопрос не закрыт, потому что голубой зимородок и лесной голубь. Улавливаешь связь?

– Это названия птиц.

– Не только, еще это двойные названия. Двойные, Луи. Теперь улавливаешь?

– Нет.

– В сообщении Ретанкур было две фразы. Первая: “Все время воркует”.

– Ты мне читал.

– И вторая, связанная с ней. Все связано, Луи. Пузырьки газа танцуют все вместе, держатся за руки, и от этого нельзя отмахнуться. Другая фраза Ретанкур: “Там все скрипит”. За какую руку они держатся, эти фразы?

– Извини, мне нужно заказать порцию арманьяка, – прервал его Вейренк, сбитый с толку бессвязными речами Адамберга.

– Мне тоже, возьми две порции.

– Тебе тоже? – с сомнением уточнил Вейренк, встревоженный неразберихой в голове комиссара.

– Да.

– Порцию чего?

– Порцию чего-нибудь. Ты понимаешь, что их связывает? Место. Место действия. Место, где кто-то все время воркует. Место, где что-то все время скрипит. Скрип – это когда что-то трется, что-то не стыкуется.

– Ретанкур говорила о доме Луизы.

– Да, именно так, Сократ. Ты понимаешь, к чему нас это приведет, если ты просто свяжешь это с лесным голубем и двойными именами?

Официант поставил на стол два стакана, и Вейренк сразу же отпил половину арманьяка.

– Если просто – не понимаю, – сказал он.

– Это соотносится с фамилиями и именами тех, кто живет в этом доме. Со значением имен и фамилий. Ты помнишь, как я ошибся относительно фамилии Луизы? Шеврие? Сеген?

– С чего ты решил, что ошибся? Еще не получены результаты ДНК зубов. Черт, ты же сам захотел провести раскопки, чтобы их найти!

– Есть еще одно имя, которое скрипит и порхает в этом доме, – имя “Ирен”. Заметь, Вейренк, у нее двойная фамилия, как у Мартена-Пешра. Двойная: Руайе-Рамье.

Адамберг сделал паузу, поднял стакан с вином и, не притронувшись к нему, поставил обратно.

– Ну вот, теперь ты все знаешь.

– Не все. Хорошо, в фамилии Ирен – Руайе-Рамье – есть название голубя[15]. А дальше что?

– Черт возьми, ты разве забыл, что сестры Сеген наверняка получили право выбрать себе новые имена и фамилии? А в этом случае люди неизменно оставляют в них след своей прошлой жизни.

– С чего бы девушке по фамилии Сеген становиться Руайе-Рамье?

– Луи, на Руайе можно наплевать! Но не на Рамье! Потому что она вышла из голубятни. Поищи в сети, там наверняка в связи с этим словом есть упоминание не только об отдельном строении, где выращивают этих птиц, но и о других помещениях, где они обитают.

Вейренк покопался в телефоне и сообщил:

– Ну да, голуби часто селятся на чердаках, под перекрытиями кровли. Итак, чердак. Они много лет, словно голуби, прожили на чердаке, только под замком.

– Потом была еще одна голубятня, настоящая, где она сама затворилась.

– Понятно.

– Все так.

– А теперь подумай об имени, которое она себе выбрала: Ирен. Оно ничего тебе не напоминает?

– Ну, во втором веке нашей эры жил святой Ириней, первый настоящий теолог.

– Найди что-нибудь попроще.

– Не могу сообразить.

– Подожди секунду.

Адамберг, быстрее обычного нажимая на кнопки, набрал чей-то номер, поставил телефон на громкую связь и стал ждать. Сигнал прозвучал несколько раз, но никто не ответил.

– Попробую еще раз. Он крепко спит.

– Кому ты звонишь? Ты знаешь, который час? Уже почти полночь.

– Мне плевать. Кому я звоню? Данглару.

На этот раз майор ответил хриплым голосом.

– Данглар, я вас разбудил?

– Да.

– Скажите мне, майор, как ученые называют пауков?

– Что?

– Какое научное название у пауков?

– Минуту, комиссар, я сяду. Погодите немного, сейчас. Все началось с древнегреческого мифа об Арахне, которую Афина превратила в паука. Дело в том, что дочь Зевса решила отомстить ткачихе, разгневанная тем, что…

– Нет, – перебил его Адамберг. – Скажите мне название.

– Ладно. К имени Арахны как раз и восходят употребляемые в науке латинские названия пауков: Araneae, Aranei.

– Продиктуйте по буквам.

– А-р-а-н-е-а-е. А-р-а-н-е-и…

– Они употребляются по сей день?

– Да.

– А есть истории про пауков, которые часто читают детям?

– Конечно, раньше, например, в школе проходили басню Лафонтена про паука и ласточку.

– Спасибо, Данглар, засыпайте снова, – сказал Адамберг и нажал на отбой. – А-ра-не-и, – повторил он, – пауки. Соседи по чердаку, где в отсутствие людей часто селятся голуби и где держали взаперти двух девочек. Пауки, которых жуки-вонючки подбрасывали своим жертвам, обитали вместе с ней в замурованной келье, с ними она в конце концов стала себя отождествлять, потому что они тоже были отшельниками, и составила себе имя, собрав его из букв их названия. И-р-е-н. Ирен Рамье, нимская узница, отшельница с луга Альбре, старшая сестра, Бернадетта Сеген.

– Старшая? Не та, которую насиловали десять вонючек из банды?

– Она не за себя убивала. Она убивала, чтобы освободить сестру.

По-прежнему часто дыша, Адамберг с облегчением откинулся на спинку стула. Вейренк несколько раз в задумчивости покивал головой.

– Ведь, в конце концов, в списке пузырьков газа были еще твои слова, – продолжал Адамберг, – “убивать больше некого”. Ты знаешь, что пузырьки сталкиваются друг с другом. Этот встретился с похожим на него, когда Ретанкур сказала, что убийца замочила десять мужиков, причем никто не смог ей помешать, и это бесит.

– Я помню.

– Потом пузырек налетел на одну фразу Ирен, когда я позвонил ей вскоре после этого, в то же утро, когда мы обыскали дом Торая. Я позвонил ей, чтобы узнать, не выходила ли Луиза той ночью из дому. Ты помнишь, я сказал тебе, что моя уверенность пошатнулась, что здесь что-то не так. Все правильно, Луи. Ирен уже знала, что укусов было два. А как же иначе? Ведь она сама это сделала. Она мне сообщила, что информация уже появилась на форумах, и это правда. Как и Ретанкур, она добавила, что убийца укокошил “их всех”, причем никто не знает как, и от этого зло берет. Я не прореагировал. Слишком я привык к ее болтовне, слишком ей доверял. Если кто-то меня и сумел обмануть, так это она, причем мастерски. Я ею восхищаюсь.

– Не прореагировал на что?

– Ты устал, но главное, ты тоже ей доверял, как и я. Ты тоже ее полюбил, как и я. Но скажи мне, Луи, откуда Ирен могла знать, что убийца завалил “их всех”? Я никогда не говорил ей, что в банде было девять человек плюс Клод Ландрие. Всего десять приговоренных. Откуда она могла узнать, что после того, как Торай и Ламбертен были укушены, больше некого стало убивать? Она должна была сказать: “Он укокошил еще двоих”, а не “укокошил их всех”.

– Да, примерно так. Ты разуверился в виновности Луизы.

– Именно в тот момент, сам того не понимая. Но только сегодня вечером, после того как пузырек газа – а это, Луи, был увесистый пузырек – взорвался, указав мне на Ирен, я вновь услышал фразу, которую она сказала мне по телефону, когда я сидел на земле в том дворе в Лединьяне. “Укокошил их всех”. Она пришла к финишу. Эти слова сами по себе уже служат доказательством ее вины. И они – ее единственный промах.

– Промах – это на нее не похоже.

– Но она была поглощена своей ролью, которую играла мастерски с самого начала. Роль моей невольной помощницы, непосредственной, деятельной, любопытной, из осторожности старавшейся временами казаться глуповатой и наивной. Это замечательно, Луи, настоящее произведение искусства. И в то утро она так хорошо вжилась в эту роль, что изобразила неподдельную злость, которую и должна была почувствовать моя помощница, – такую же, какую испытывала Ретанкур. Но она на секунду забылась и перестала быть Ирен. И промахнулась.

– Нет. Не думаю, что такая женщина способна совершить ошибку. И почему она оставила те волосы на месте преступления? Почему не настоящие волосы Луизы? Ей это не составило бы труда.

– Потому что у нее железные моральные принципы. Она никогда не имела намерения переложить свои преступления на плечи другого человека – ни мужчины, ни женщины.

– Тогда зачем было оставлять волосы, так похожие на Луизины? Ради шутки?

– Чтобы выбить почву у меня из-под ног. Она прекрасно понимала, что я подозреваю Луизу. Получив эти волосы, я буду и дальше носиться с этой версией. И снова потерплю поражение.

– Нет. Зачем она старалась попасться тебе на глаза? Почему не захотела остаться в тени, никому не известной? Тогда она не подверглась бы ни малейшему риску.

– Зачем? Почему? Эта твоя майевтика, Луи…

– Я хочу ее понять. Ответь на мой вопрос: почему она старалась попасться тебе на глаза?

– Потому что у нее не было выбора. Если ты помнишь, мы с ней встретились в Музее естественной истории. Она узнаёт, что я расследую гибель людей от паучьего яда. Что кто-то, а самое неприятное, полицейский высказывает сомнения относительно этих смертей. Это тяжкий удар. Сориентировавшись на месте, она завязывает со мной знакомство, чтобы наблюдать за ходом следствия. И влиять на него, направлять в нужную сторону, как с этими волосами в кладовке.

– А зачем она пришла в музей?

– Кроме промаха по телефону, это стало ее единственной серьезной ошибкой. Она перестаралась. Хотела выяснить у специалиста, могут ли эти смертельные случаи вызвать хоть малейшее подозрение. Она могла уйти оттуда успокоенной. Но встретила полицейского.

– А между тем именно благодаря ей, ее рассказу о беседе Клавероля с Барралем мы вышли на “Милосердие”.

– Она исключительно умна. Сообразила, что я не брошу расследование. Поняла это настолько хорошо, что прямо в “Звезде Аустерлица” дала мне наводку на сиротский приют. Зная, что мы будем разрабатывать версию укушенных мальчиков. И это даст ей достаточно времени, чтобы завершить свое дело. Ей оставалось убить троих, и нужно было все закончить – любой ценой.

Вейренк нахмурился.

– Несмотря ни на что, это лишь косвенные доказательства. Суду не будет дела до того, что ее имя Ирен, а фамилия Рамье. Остается только ее оговорка по телефону, и невозможно доказать, что ты не исказил ее слова.

– Если бы я это сделал, пузырьки не начали бы нагромождаться один на другой.

– Я тебе толкую о том, какое мнение сложится у судьи, адвоката и присяжных, которым нет никакого дела до твоих пузырьков. Если бы ты ничего не знал об отшельнице из Лурда, она с легкостью выпуталась бы из этой истории.

– Нет, Луи. Это просто продлилось бы еще какое-то время, вот и все. Психиатр указал нам путь: искать девочку, которую держали взаперти, некую современную отшельницу. Если бы мы обратились в СМИ, рано или поздно кто-нибудь заговорил бы об отшельнице с луга Альбре. И мы провели бы раскопки.

– А потом? Ее ДНК нет в картотеке.

– Даже без этих раскопок, имея в наличии десяток трупов, мы в конце концов сумели бы убедить судью, привели бы в движение ржавый бюрократический механизм, и нам сообщили бы новое имя дочери Сегена. И достали бы из хранилища вещественных доказательств топор, которым был зарублен папаша. Мы бы все узнали. А сейчас просто нашли более короткий путь, вот и все.

– Мы узнали бы, что она дочь Сегена. Но какая из двух? С чего ты решил, что в голубятне поселилась не младшая, Аннетта?

– Лесной голубь, Луи, мы опять возвращаемся к нему. Чердак, обиталище голубей, где прошло ее детство, настолько отпечатался у нее в мозгу, что она, выбирая себе имя, первым делом подумала о голубе. Оказавшись на свободе, она много раз ходила в Лурд, ища поддержки у своей святой тезки.

– И знала о существовании голубятни на лугу Альбре.

– Где гнездились дикие голуби. Где она решила свить себе гнездо. Получить там последнее прибежище.

– И она там затворилась.

Оба надолго замолчали, потом Адамберг поднял свой нетронутый стакан.

– Она великая женщина. Мне не стыдно, что такая женщина обвела меня вокруг пальца. Я сам действовал очень медленно, слишком медленно.

– Но почему?

– Потому что, Сократ, я так устроен.

– Причина не в этом.

Был уже час ночи, кафе закрывалось, хозяин переворачивал стулья и ставил их на стол. Вейренк тоже поднял стакан.

– Мальчишкой встретил ты несчастную девицу,
Отшельницу во власти горьких мук,
А взрослым, снова увидав, ее узнал ты,
И на глазах твоих она вершила месть.
Не ты ли, медля, сам давал ей шанс?

Глава 46

Адамберг поручил Вейренку рассказать сотрудникам комиссариата о том, по каким причинам были проведены раскопки убежища отшельницы на лугу Альбре, о том, что уже почти наверняка установлена личность убийцы, осталось только дождаться результатов анализа ДНК зубов и крови на топоре – орудии убийства, совершенного сорок девять лет назад Энзо Сегеном. Конечно, Вейренк не мог говорить ни о голубых зимородках, ни о лесных голубях, ни о чем другом в таком же духе, так что он довольствовался тем, что по-своему представил коллегам всю совокупность догадок, которые привели комиссара к Ирен Руайе-Рамье. “И-р-е-н”, – произнес он по буквам, встретившись взглядом с Дангларом. И тот на сей раз спокойно кивнул.

Все затаили дыхание: стало понятно, что после череды провалов, после многих закрытых бухт, бунта майора Данглара и гибели десяти стариков флагманский корабль “Тринидад” пересек пятьдесят второй градус южной широты и оказался у входа в пролив.

Все понимали, что пролив – это победа, но от нее стыло сердце. Арест виновной будет одной из самых трудных задач, которую придется решать Адамбергу. Комиссару предстоит снова запереть эту женщину в четырех стенах – третий раз в ее жизни.

В хранилище вещественных доказательств был отправлен срочный, теперь уже официальный запрос на топор Энзо Сегена.

Комиссариат пребывал в состоянии горестного возбуждения, тем временем Адамберг проспал одиннадцать часов подряд, потом устроился за кухонным столом, пересаживаясь по мере перемещения солнечного света, и принялся склеивать белую, с тремя голубыми цветочками посередине тарелку из грубого фаянса.

Он прервал работу, только чтобы выпить чашку кофе и отправить сообщение Фруасси:

Нужно найти свежие фотографии жертв. Как можно быстрее, обратитесь к родственникам, привлеките к этому Меркаде. Распечатайте.
Передать вам завтра в комиссариате или распорядиться, чтобы их привезли? –

уточнила Фруасси.

Пусть привезут мне домой. Я собираю пазл из керамики, –

написал Адамберг.

Красиво получается? –

поинтересовалась Фруасси.

Очень, –

ответил Адамберг.

На самом деле этот пазл выглядел удручающе. Но Фруасси очень любила слово “красиво”, и Адамберг не хотел ее разочаровывать.

К девяти часам вечера голод дал о себе знать. Комиссар позвонил Ретанкур:

– Лейтенант, можно я снова попрошу вас сделать невозможное?

– Перенести дом с места на место?

– Нет, поехать в последний раз в Кадерак.

– Нет, комиссар, я не поеду брать под стражу эту женщину, – жестко ответила Ретанкур. – Об этом не может быть и речи.

– Эта ноша не для вас, Виолетта. Я хотел бы, чтобы вы стащили еще одну чайную ложку. Ложку Ирен.

– Это в пределах возможного. А под каким предлогом я опять туда заявлюсь? Мне нужно сфотографировать потолки?

– Я об этом не подумал. А у вас, случайно, нет шара со снежинками?

– Есть, – подтвердила Ретанкур.

– Как? У вас есть шары со снежинками?

– Не шары, а один шар, комиссар, – сердито ответила Ретанкур. – У меня есть один шар со снежинками. В Лурде, после того как я вас отвезла на вокзал, я проходила мимо витрины магазина всяких церковных штучек и сувенирных шаров. Там я его и купила. Не со святой Бернадеттой, нет. С толстеньким таким ангелочком, который порхает среди снежинок.

– Вам не жалко будет с ним расстаться?

– Разумеется, нет. Мне плевать на него, на этот шар.

– Тогда отвезите его Ирен в знак признательности за гостеприимство.

– И в благодарность стащу у нее ложечку.

– Как-то так.

– Мне это не нравится, комиссар. Но я поеду. Обернусь за день, ложка будет у вас завтра в семь вечера.

Адамберг достал свой шар со снежинками, усыпавшими корабль – герб Рошфора, и встряхнул, подняв белый вихрь. Ему нравился этот дурацкий шар и нравилась умница Ирен. Он бережно положил шар в карман и вышел на улицу – поесть и побродить.

Последний сравнительный анализ ДНК зубов и слюны с ложки был получен три дня спустя в три часа. Ирен Руайе-Рамье, без малейшего сомнения, была той самой святой отшельницей с луга Жанны д’Альбре. Это новость не удивила, но опечалила Адамберга. Все, что приближало арест Ирен, погружало его в беспросветный мрак. Часом позже в комиссариат пришла справка из суда: Бернадетта-Маргарита-Элен Сеген в законном порядке сменила свои имя и фамилию и стала Ирен-Аннеттой Руайе-Рамье, а ее сестра Аннетта-Роза-Луиза Сеген – Клер-Бернадеттой Мишель. Сестры взяли себе по одному из имен друг друга. Аннетта к тому же сделала своей фамилией одно из имен брата.

Теперь уже о результатах докладывал сотрудникам Адамберг. Кости были брошены, пришло время завершить игру. Оставалось только съездить в Кадерак.

Он вышел во двор, где должным образом производилось кормление дроздов, и два часа бродил по нему, то ненадолго присаживаясь на каменную ступеньку, то беспокойно ходя кругами. Никто не осмелился его побеспокоить: все знали, что на этом сложнейшем участке пролива ему ничем не помочь. Он остался на борту в безнадежном одиночестве. Около семи вечера он позвонил Вейренку, и тот вышел к нему во двор.

– Завтра еду. Ты со мной? Не для того, чтобы участвовать, я тебя об этом не прошу. Просто быть свидетелем. Когда я буду говорить, не вмешивайся. И никого не надо предупреждать.

– Какой поезд? – отозвался Вейренк.

Глава 47

Утром Адамберг отправил Ирен любезное послание:

Мы с коллегой – тем, у которого рыжие пряди, – будем недалеко от вас. Кое-что уточняем на месте. Можно зайти на чашечку кофе?
Буду очень рада, Жан-Бат! Только в доме появятся сразу двое мужчин, так что мне нужно срочно сбагрить куда-нибудь нашу Луизу. Во сколько вы приедете?
После обеда, примерно в 14:30.
Отлично. Еще не прожевав последнего куска, она обычно отправляется спать, и мне приходится все убирать, и за ней тоже. Вас будет ждать горячий кофе.

Адамберг опустил крышку мобильника и прикусил губу, испытывая отвращение к собственной подлости.

Шестью часами позже он мучительно топтался перед аккуратной дверью домика в Кадераке, медля и не решаясь позвонить.

– Как в зале ожидания, – заметил Вейренк.

Ирен в свойственной ей манере нарядилась во все самое шикарное, платье у нее было до того цветастое, что смахивало на обои. Правда, на ногах у нее были все те же кроссовки непонятной марки, которые ей приходилось носить из-за артроза.

– Можно не беспокоиться, Луиза уже четверть часа как храпит, – сказала она, радостно встретив их и приглашая садиться.

Адамберг выбрал место во главе стола, Ирен села слева от него, Вейренк – на скамейке справа.

– Извините, Ирен, но я приехал без подарка. У меня действительно нет подарка для вас.

– Пустяки, комиссар, не станем же мы делать друг другу подарки при каждой встрече. В конце концов это приедается. Впрочем, в прошлую субботу ваша коллега фотограф привезла мне подарок. Шар со снежинками из Лурда. Должна сказать, я сыта по горло всякими церковными сувенирами. Но ваша коллега, она такая умница. Ни за что бы не подумала, глядя на ее могучее сложение. Она выбрала ангелочка, скорее похожего на обычного маленького мальчика, который играет в снегу. Вот посмотрите, разве не прелесть?

Ирен выудила новый шар из своей обширной коллекции, выставленной на буфете. Адамберг рассматривал помещение: в комнате было полным-полно всяких безделушек, но царил безупречный порядок. Каждая вещь на своем месте, и горе тому, кто попытается ее передвинуть. “Она была очень организованной и опрятной”, – сказал о ней Матиас. Такой она и осталась. А еще упорной, отважной и решительной.

Ирен поставила шар из Лурда перед Адамбергом, и тот достал из кармана свой шар.

– Надеюсь, вы привезли его не для того, чтобы мне вернуть? Это подарок.

– И я им очень дорожу. Вихрем пузырьков снега.

– Хлопьев снега, комиссар, а не пузырьков.

– Да. И еще я хотел показать, что он всегда со мной, в кармане.

– Но какой в нем смысл, если он всегда лежит в кармане?

– Это помогает мне думать. Я его встряхиваю и смотрю на него.

– Хорошо, раз вам так нравится. У каждого свои привычки, правда? – произнесла Ирен, разливая по чашкам горячий кофе. – У меня пропали одна за другой две ложки, – с досадой проговорила она. – Исчезали после визита вашей коллеги. Это не страшно, у меня есть еще. Ваша коллега, она очень симпатичная, но две ложки все-таки куда-то подевались.

– Она немного клептоманка, Ирен, вы следите за моей мыслью? Маленькие сувениры отовсюду, где она бывает. Я велю ей вернуть вам украденное, для меня это дело привычное.

– Не откажусь. Потому что это набор, их дюжина, все с пластмассовыми черенками разного цвета. А теперь он уже неполный.

– Обещаю, я пришлю их вам по почте.

– Очень мило с вашей стороны.

– Сегодня, Ирен, я не буду милым.

– Правда? Жаль. Ну ладно, пусть так. Как вам кофе?

– Великолепный.

Адамберг встряхнул шар и стал смотреть, как снежинки падают на корабль – герб Рошфора. “Тринидад” оказался в оковах холода. Вейренк хранил молчание.

– У вас тоже такой вид, будто вы не в своей тарелке, – заметила Ирен, указав подбородком на Вейренка.

– У него болит голова, – пояснил Адамберг.

– Хотите, дам таблетку?

– Он уже две принял. Когда у него мигрень, он не может произнести ни слова.

– С возрастом это пройдет, вот увидите, – успокоила их Ирен. – С чем же таким неприятным вы ко мне приехали, Жан-Бат?

– Вот с этим, Ирен, – произнес Адамберг, открывая рюкзак. – Пока что ничего не говорите, прошу вас. Мне и так очень непросто.

Адамберг принялся ровно выкладывать на стол фотографии девяти восемнадцатилетних жуков-вонючек из приюта “Милосердие” и Клода Ландрие. Одного за другим, в порядке их гибели. Под ними – их же снимки сорок или шестьдесят лет спустя.

– Вы как будто раскладываете пасьянс, а это – игральные карты, – заметила Ирен.

– Все они мертвы, – произнес он.

– Об этом я и говорю. Для убийцы это пасьянс.

– И он сложился. Начиная с этого, Сезара Миссоли, погибшего в девяносто шестом году, и заканчивая этими, Тораем и Ламбертеном, скончавшимися в прошлый вторник. Первые четверо были застрелены или умерли якобы от несчастного случая с девяносто шестого по две тысячи второй. Шестеро остальных получили запредельную дозу яда паука-отшельника в течение последнего месяца.

Ирен спокойно предложила еще по чашечке кофе.

– Проверено: отлично помогает от головной боли, – сообщила она.

– Спасибо, – произнес Вейренк, протягивая ей чашку.

Потом она налила еще кофе Адамбергу и, следуя правилам вежливости, только в последнюю очередь себе.

– После две тысячи второго года был перерыв в четырнадцать лет. Можно предположить, что преступник все это время разрабатывал новую методику убийства, очень сложную, но подходящую ему как нельзя лучше: при помощи паучьего яда.

– Очень может быть, – проговорила Ирен с явным интересом.

– На такое способен далеко не каждый. Это кропотливая работа, требующая изобретательности. Но убийца преуспел и отправил на тот свет шестерых, одного за другим. Вы следите за моей мыслью?

– Ну конечно!

– А зачем ему понадобился именно паук-отшельник, Ирен? Почему он выбрал самый трудный способ, какой только можно себе представить?

Ирен ждала ответа, не спуская глаз с комиссара.

– Почему и зачем – это ваша работа, – заметила она.

– Потому что только отшельница, настоящая отшельница может сама превратиться в паука-отшельника и убить человека ядом. Потому что… вот, – произнес он, доставая сверток из пузырчатой пленки и снимая ее бережно и почтительно. – Вот, – повторил он, ставя на стол бережно склеенную им белую тарелку с голубыми цветочками.

Ирен едва заметно улыбнулась.

– Это ее тарелка, – торопливо продолжал он, не давая ей возможности заговорить. – Та самая, из которой она пять лет ела что могла, что приносили ей люди, передавая через маленькое высокое окошко в старой замурованной голубятне на лугу Альбре. Я организовал там раскопки, потом мы снова засыпали все землей. Пятьдесят восемь роз я положил на место, туда, где собирала их она, одну за другой прикрепляя к стене.

Вейренк опустил голову – но не Ирен: она переводила взгляд с тарелки на лицо комиссара и обратно.

Адамберг снова порылся в своем рюкзаке и положил на стол две фотографии из газет 1967 года: на одной мать и две ее дочери выходили из дома, на другой Энзо обнимал сестер залитыми кровью руками.

– Это они, – сказал комиссар. – Вот старшая, Бернадетта Сеген, рядом с ней младшая, Аннетта, которую двенадцать лет насиловали жуки-вонючки из приюта “Милосердие”. Где папаша служил охранником. А потом, – продолжал Адамберг в полной тишине, – они взяли себе другие имена, и их следы затерялись. Из-за неспособности к обычной жизни после стольких мучений их поместили в психиатрическую больницу. Там они пробыли несколько лет. С шестьдесят седьмого до… не знаю какого года.

– Младшая – до восьмидесятого, – невозмутимо уточнила Ирен.

– Но Бернадетта затворилась в старой голубятне, превратив ее в келью отшельницы. Там она несла свой крест, читала Библию. Ее оттуда прогнали пять лет спустя. Она возвратилась в лечебницу, на сей раз привыкла, стала учиться, читать. Она снова увидела свою сестру: та пребывала в состоянии прострации и не могла обходиться без забот Энзо. Ничего ей не помогало, она чахла. Бернадетта послала куда подальше религию, которая научила их только смиряться и подчиняться. Она поставила перед собой цель, окончательно и бесповоротно: она сама, в одиночку, освободит свою сестру от тех, кто погубил ее. Правда, не совсем в одиночку: Энзо сообщил ей имена жуков-вонючек.

– Энзо – сообразительный парень.

– Вы оба сообразительные. Потому-то он и сумел узнать, что девять из них – питомцы приюта “Милосердие”.

– Где мой отец…

Ирен осеклась и плюнула на пол, на девственно чистую плитку.

– Извините меня, простите, я дала зарок. Всякий раз как произнесу “мой отец”, я должна буду плюнуть на землю, чтобы эти слова не задержались у меня во рту. Извините.

– Ничего, Ирен.

– …их рекрутировал.

– Да, в банде пауков-отшельников. Энзо вышел на охоту и в конце концов разузнал все о мерзких жуках-вонючках, включая их фокусы с пауками.

– Удачное название – жуки-вонючки. Вы понимаете? Засунуть паука-отшельника в штаны четырехлетнего мальчишки! Разве это не говорит о том, что им прямая дорога в ад, правда, комиссар? Когда эти гады заходили на чердак к Аннетте, мой отец… – она снова плюнула, – сторожил под дверью. И смотрел.

– Но у Энзо был список. У вас появилась возможность вернуть Аннетту к жизни.

– Осторожно, комиссар, не вздумайте ей докучать. Она ни при чем. Но уже когда первые четверо сдохли от несчастных случаев, ей полегчало. И Энзо вы тоже не трогайте. Он только назвал мне имена, ничего больше, – уточнила она с улыбкой.

– Он знал, для чего они вам понадобятся.

– Не знал.

– И он видел, что вы с ними делаете.

Ирен ничего на это не ответила и продолжала:

– После тех четырех случаев я взяла паузу. Я могла бы спасти ее гораздо быстрее. Но впрыснуть им в кровь яд паука-отшельника, сделать так, чтобы их тело разлагалось живьем, – это мне показалось настолько соблазнительным, что я не могла поступить иначе. Я пообещала Аннетте, что все они умрут не позже чем через десять лет. Я сказала себе: это позволит ей продержаться. Комиссар, вам нечего им предъявить – ни ей, ни Энзо. Я навела справки.

– Тот, кто не сообщает о готовящемся преступлении, попадает в тюрьму. Кроме тех случаев, когда он имеет близкие родственные связи с убийцей. Если речь идет о сестре или брате, их обвинить невозможно.

– Вот видите, – улыбнулась Ирен. – К нынешнему моменту Аннетта уже восемь дней как освободилась. И будет чувствовать себя еще более свободной, когда я напишу книгу и назову их имена. Энзо мне сказал, что вчера она почти нормально поела. Он налил ей шампанского, она поначалу отказалась. Но в конце концов все-таки выпила две трети бокала. И уже почти рассмеялась. Рассмеялась, комиссар. Однажды она сможет выйти оттуда, сможет говорить. Может быть, даже водить машину.

– В болеутоляющей позе.

– Представьте себе, комиссар, что я не более, чем вы или кто-то другой, страдаю артрозом. Но мне нужно было как-то объяснять свои постоянные отлучки. Я начала разъезжать туда-сюда задолго до того, как приступила к истреблению подонков, чтобы мои поездки казались естественными, привычными, понимаете? Я много куда съездила без всякой цели, правда, собрала коллекцию шаров со снежинками. Некоторые из этих поездок были настоящими, например, в Бурж, откуда я звонила вам. Разумеется, в Бурж я и не собиралась: я возвращалась из Сен-Поршера.

– Со своим инъекционным ружьем.

– Очень хорошая модель. Можно в один клик заказать в интернете. Очень удобно.

– И этим озаботился Энзо.

– Энзо ничего не делал.

Наверху послышался шум. Луиза проснулась.

– Погодите немного, комиссар, я попрошу ее вернуться к себе в нору. С ней нет ни минуты покоя.

Ирен проворно, без помощи трости взбежала до середины лестницы и крикнула:

– Луиза, дорогая, не спускайся! Я тут с двумя мужчинами. – Потом снова села на место, дождавшись, когда дверь в комнату Луизы захлопнется, и сказала: – Видите, как просто. Бедняжка, ее изнасиловали в возрасте тридцати восьми лет, не напоминайте ей об этом.

– Да, я знаю, это сделал Николя Карно. И он знал Клода Ландрие. Который был связан с бандой пауков-отшельников.

– Из-за этого вы и стали ее подозревать.

– Вы это сразу поняли, Ирен.

– Это не составило труда.

– А также из-за ее фамилии – Шеврие. Я подумал, что она выбрала ее, потому что думала о козочке папаши Сегена.

– Вы имеете право плюнуть на пол, потому что произнесли эти слова.

Адамберг послушно плюнул.

– Вы оставили те волосы в кладовке у Торая, чтобы увести нас от нее подальше?

– И чтобы сбить вас с дороги. Извините, комиссар, вы мне очень симпатичны, это истинная правда, но на войне как на войне.

– В чем я так и не разобрался, так это в вопросе о паучьем яде. Как его получить в таких количествах? Допустим, у вас было на это четырнадцать лет. Но как? Наловить пауков? Заставить их выделить яд?

– Тут голова нужна, правда?

– Еще какая, – подтвердил Адамберг и улыбнулся. – И для того, чтобы придумать фокус с леской – тоже. Скажите, вы действительно заряжали ружье тринадцатого калибра шприцами диаметров одиннадцать миллиметров, чем-то оборачивая их?

– Ну конечно, иначе они застревали бы. Я их оборачивала клейкой лентой и смазывала маслом. Всегда можно найти выход из положения. Как и с пауками. Представьте себе, всего у меня их, включая мертвых, было пятьсот шестьдесят пять или около того.

– Но как? – повторил Адамберг.

– Сначала я их вытаскивала пылесосом из нор. Дровяной сарай, подвал, чердак, гараж – поверьте, мне было где развернуться. После этого я открывала мешок пылесоса, вытаскивала их оттуда пинцетом и переносила в террариумы. Я сказала “в террариумы”, ведь если их поместить в один террариум, что они сделают? Правильно, сожрут друг друга. Как они воспринимают себе подобных? Как еду. Ничего мудреного. У меня однажды было аж шестьдесят три террариума. Показать их вам не могу, потому что выкинула их все на помойку. Террариумы – это, конечно, громко сказано. Обычные стеклянные коробки с крышками и дырочками, на дне – немного земли и кучка щепок, чтобы им было где спрятаться и куда закопать свои коконы и мертвых насекомых – кузнечиков, мух, которыми их кормят. В период спаривания я подсаживала самца к каждой самке – и пошло дело. Потом собирала коконы и ждала, когда появятся детеныши. Тогда я пересаживала новорожденных в отдельные террариумы, чтобы они друг друга не съели. Скажу вам одну вещь, комиссар: взять малюсенького паучка так, чтобы не причинить ему вреда, – это требует изрядной тренировки. То, что я делала, можно без преувеличения назвать разведением пауков.

– А яд, Ирен?

– Ну, занете, в лабораториях на них воздействуют электрическим разрядом, чтобы они выделили яд. Но агрегаты у них очень сложные. Мне пришлось кое-что придумать. Берете фонарик, такой, на котором есть кнопка, нажимаешь на четверть секунды и получаешь короткие электрические импульсы.

– Понятно.

– Хорошо. Присоединяете к контактам батарейки медную проволоку, и готово. Все просто. Подводите кончик проволоки к телу паука, то есть к головогруди. Вы следите за моей мыслью, Жан-Бат?

– Прежде всего, я вас слушаю.

– На очень короткое время нажимаете на кнопку фонарика, паук получает электрический разряд и выплевывает яд. Осторожно: нужно использовать батарейку мощностью три вольта, не больше, иначе паук погибнет. И нельзя слишком долго нажимать пальцем на кнопку. Я столько их убила, пока приноровилась. Сажала пауков одного за другим в маленькую рюмку, заставляла выделить яд, и так штук сто подряд, потом собирала яд, втягивая его шприцем, и переливала в маленькие, плотно закрывающиеся пробирки. Потом отправляла в морозильник. Нужен домашний холодильник с морозильной камерой четыре звездочки, чтобы температура в ней была не выше минус двадцати градусов. Таким образом паучий яд можно хранить сколько угодно.

– Секундочку, Ирен, а что вы делали, чтобы паук не выбрался из рюмки, прежде чем вы его ударите током?

– Немного обычного бытового газа, который в плите. Только совсем немного. Тут требуется сноровка. Сначала пробовала на домовых пауках не крупнее одного сантиметра и тоже целую кучу уморила. Потом стало получаться. Газа нужно совсем чуть-чуть – не каждый сумеет рассчитать, тут нужен большой опыт. Но ничего, можно найти выход из любого положения. Паук у меня нанюхается, не шевелится, и я заставляю его выплюнуть яд. Конечно, тут нужно и хорошенько подумать, и потрудиться. Я рассказываю об этом не для того, чтобы похвастаться. Мне понадобилось четыре года, чтобы мои террариумы начали функционировать. Много пауков погибло. Извините, я уже об этом говорила. Знаете, паук выделяет порцию яда каждые день-два, но я решила, что лучше буду ждать трое суток, зато буду уверена, что получу полную дозу. В каждый шприц я набирала двадцать пять доз и считала их, чтобы не провалить дело. На оставшихся шестерых подонков мне требовалось приготовить сто пятьдесят доз. Плюс еще сто на тот случай, если промахнусь. Двести пятьдесят доз. Плюс еще двести пятьдесят: а вдруг морозильник сломается или отключится электричество? Да-да, нужно было все предусмотреть. В общем, всего требовалось получить пятьсот доз яда, я округлила до шестисот, потому что иногда яд сразу подсыхает и его невозможно собрать шприцем. Да, надо все предвидеть, Жан-Бат. Второй холодильник у меня в дровяном сарае, за поленницей, там же, где стояли террариумы, – кому придет в голову туда лезть? – и морозильник в нем закрыт на ключ и присоединен к автономному генератору, которого хватает на четверо суток. Ведь я во всем этом тоже стала неплохо разбираться, как и во многом другом.

– Я так и сказал: вы опередили нас на четырнадцать лет.

– Поэтому вы и не смогли мне помешать, комиссар, не корите себя за это. Но вы все равно меня нашли. Это я признаю. Мне наплевать, скажу я вам, потому что работа моя закончена. Ваша тоже. Я люблю, когда работа закончена.

Адамберг собрал фотографии и спрятал их в рюкзак. Он вопросительно взглянул на Ирен, указав на тарелку и как будто уточняя: “Хотите ее взять?”

– Что мне с ней делать, как вы думаете? – осведомилась она. – Она же разбита. К тому же в тюрьме мне вряд ли придется из нее есть, разве нет?

Адамберг снова завернул в пузырчатую пленку склеенную тарелку и осторожно опустил ее в рюкзак.

– Что вы с ней собираетесь делать? – спросила Ирен.

– Наверное, положу туда, откуда взял. В землю на месте убежища отшельницы.

– Мне кажется, так будет лучше.

– А теперь, Ирен… – начал Адамберг, поднявшись и взглянув на Вейренка.

– Послушайте, дайте мне все-таки немного времени, – перебила она. – Мне нужно помыть чашки, собрать вещи.

– Подождем, сколько нужно. Бегите, Ирен.

Адамберг надел куртку, положил в карман шар со снежинками, взял рюкзак и направился к двери. Ирен и Вейренк, не двинувшись с места, смотрели ему вслед.

– Что вы сказали? – проговорила Ирен.

– Я сказал: бегите, Ирен. Соберите вещи, возьмите наличные деньги – у вас есть наличные деньги? – и исчезните. Самое позднее завтра. Я совершенно уверен, Энзо сумеет сделать вам новые документы – себе-то он раздобыл. И приобретет мобильник, который нельзя засечь.

– Нет, комиссар, – произнесла Ирен и стала собирать чашки. – Вы не понимаете. Я хочу отправиться в тюрьму. Я предполагала, что так и случится.

– Нет, – отрезал Адамберг. – Только не в камеру – не в третий раз.

– Как раз там мне и будет хорошо и уютно. По причинам, которые вам, судя по всему, хорошо известны. Я закончила свою работу и возвращаюсь в заточение. Должна сказать, я уважаю вас за то, что вы хотели сделать, Жан-Бат. Но пусть все будет, как будет. А поскольку вы сами предлагаете мне отсрочку, я попрошу два дня на то, чтобы уладить все дела и навестить Аннетту и Энзо. Спасибо еще и за то, что даете мне время, комиссар, я не люблю суматоху. И хотите вы того или нет, но через два дня я сама явлюсь в жандармерию Нима. Будет лучше, если меня арестуют они. Потому что, как мне кажется, вам самому это не очень-то по душе.

Положив рюкзак на пол, Адамберг смотрел на нее, чуть наклонив голову, как будто хотел вникнуть в смысл ее решения.

– Вижу, вы поняли, комиссар.

– Не уверен, что хочу понимать.

– Не волнуйтесь вы так. Сколько они мне дадут, в моем-то возрасте? И с учетом “смягчающих обстоятельств”, как они это называют. Десять лет? Через четыре года я выйду. Едва хватит времени на то, чтобы написать книгу о жуках-вонючках из “Милосердия”. А работать над ней я могу только в камере. Вы следите за моей мыслью? Но мне надо кое о чем вас попросить, и это будет потруднее. Мне и правда совестно, вы уж меня простите.

– Говорите.

– Нельзя ли что-нибудь придумать, чтобы мне разрешили взять с собой в тюрьму мою коллекцию шаров со снежинками? Они не тяжелые, пластмассовые, ни для кого не представляют опасности, к тому же мне больше некого убивать.

– Ирен, я сделаю все возможное.

– Вы приедете?

– И привезу их все до единого.

Ирен улыбнулась: он никогда еще не видел, чтобы она так радостно улыбалась.

Глава 48

Все три с половиной часа, пока они ехали в поезде, Адамберг беспробудно спал, завалившись на бок: шар со снежинками, лежавший у него в кармане, безжалостно давил ему на ребра, но он не реагировал. Даже в Париже, на Лионском вокзале, где они остановились с диким скрежетом, он не проснулся, и Вейренк с трудом его растолкал.

В мятой одежде, со спутанными мыслями он осторожно, чтобы не разбить тарелку, поставил рюкзак на пол в кухне, потом вышел в маленький садик, уселся под вязом, закурил сигарету Кромса и растянулся на сухой траве, наблюдая за тем, как за набегающими облаками тускнеют звезды и гаснет лунный свет. Он не хотел есть, не хотел пить.

Приподнявшись, он в темноте набрал сообщение, адресованное всем сотрудникам комиссариата:

Команде: миновали 52-й градус. Два дня – полное молчание. Всем вольно, минимум дежурных, кормить дроздов обязательно. Подробности в пятницу в 14 часов.

Он снова улегся на землю, размышляя о том, что, когда Магеллан обнаружил пролив, корабли устроили победную канонаду. Он ничего подобного не желал. Из раздумий его вывел сигнал мобильника. Пришло сообщение от Вейренка:

Я в двадцати метрах от “Гарбюра”, он еще открыт. Я тебя жду. У меня есть один вопрос.
Нет, Луи, не приеду, извини, –

ответил Адамберг.

Но у меня вопрос, –

настаивал тот.

Адамберг понял, что Вейренк, зная, как холодно в только что открытом проливе, звонит, чтобы вытащить его из льдистого сумрака кельи, где обитает отшельница. Он вспомнил побитое временем изваяние святого Роха. Человека поглотил лес, и там его нашел пес, посланец внешнего мира.

Сейчас буду, –

написал он.

– Ты, видимо, голодный? – предположил Адамберг, глядя на стоявшую перед ним тарелку гарбюра.

Вейренк пожал плечами:

– Не больше, чем ты.

– И что теперь?

– Ты ешь, и я ем. Мне кажется, это в порядке вещей.

Так они и поглощали пищу в полном молчании, словно люди, полностью сосредоточенные на том, что делают в данный момент.

– Ты еще раньше решил так поступить? – спросил Вейренк, покончив с едой и разливая по стаканам мадиран.

– Это и есть твой вопрос?

– Да.

– За последние две недели мы выпили немало мадирана.

– Наверное, без этого мы не смогли бы выдержать стужу и ветер, бросавший нас от одной скалы к другой.

– Холодновато было, правда?

– Ответь на мой вопрос. Ты заранее решил так поступить? Отпустить ее на все четыре стороны?

– Да. Не очень давно, но заранее.

Вейренк поднял стакан, и мужчины чокнулись, стараясь сделать это беззвучно и держа стаканы над самым столом.

– Но она и сделает так, как ей хочется, вернется в клетку, – сказал Адамберг.

– Если бы ты ее не нашел, она сама навела бы тебя на след.

– Ты намекаешь, что она это сделала намеренно? Совершила промах? По телефону? Сказала: “Зло берет, что он укокошил их всех”?

– Эта женщина не совершает ошибок. Все было кончено, и она ждала тебя.

– А почему я тогда не прореагировал?

– Думаю, ты сам это объяснил.

– Да? Когда?

– Помнишь мои скверные стихи?

– Ах да, – произнес Адамберг, немного помолчав. – “Не ты ли, медля, сам давал ей шанс?”

– Ты помнишь. Но все же было бы лучше, если бы ты, когда захочешь что-то запомнить, выбрал стихи получше.

– Спасибо, сократик, – улыбнулся Адамберг и, чуть склонившись набок, привалился к спинке стула и к стене.

– Если не хочешь стать похожим на Данглара, не говори “сократик”.

– А как нужно?

– Философ – последователь Сократа. Только я не философ. Ты на самом деле попробуешь добиться для нее разрешения держать в камере коллекцию шаров?

– И у меня это получится.

Адамберг прочитал сообщение, пришедшее ему на мобильник:

Приветствую открытие пролива и шлю мои скромные поздравления.

– От кого это, как ты думаешь? – спросил он, поворачивая экран к Вейренку.

– От Данглара.

– Вот видишь, он перестал быть придурком.

Адамберг незаметно взглянул на Эстель, которая, сидя за дальним столиком и держа ручку, делала вид, будто проверяет счета, хотя на самом деле их не проверяла.

– Луи, это твой последний шанс.

– Жан-Батист, я мысленно в Кадераке.

– Как твои мысли могут быть где-то отдельно от тебя? Ты все время забываешь две вещи: если ничего не делать, в конце концов так ничего и не сделаешь.

– Может, мне это записать?

Адамберг покачал головой. Вейренку удалось его отвлечь.

– Ни в коем случае. Записывают только то, что непонятно.

– А вторая вещь какая?

– Это наш последний ужин в “Гарбюре”. Ты больше сюда не придешь, Луи. И я тоже.

– Это почему?

– Есть такие места, которые входят в маршрут путешествия. Путешествие окончено, и это место исчезает вместе с ним.

– Корабль уходит и уносит свой якорь.

– Совершенно точно. И вдруг оказывается, что у тебя мало времени. Ты об этом подумал?

– Нет.

Теперь уже Адамберг наполнил оба стакана.

– А ты подумай. Пока пьешь этот стакан.

Адамберг замолчал, а следом за ним и Вейренк. Да, без сомнения, это был последний вечер. После долгой паузы Вейренк поставил пустой стакан и в знак согласия на миг прикрыл веки.

– И не трать время на болтовню, – заявил Адамберг, перекинув куртку через плечо. – Ты и так его достаточно потратил.

– Потому что, как известно, если занимаешься болтовней, все болтовней и закончится.

– Тоже верно.

Адамберг шел домой пешком, не спеша, кружными путями, держа руку в кармане и сжимая шар со снежинками. Корабль унес с собой якорь, унес он и Ирен. Завтра Лусио вернется из Испании. Вечером, усевшись на деревянный ящик, Адамберг расскажет ему о пауке-отшельнике. И Лусио не в чем будет его упрекнуть: все уколы, укусы, болячки дочесаны до крови.

Когда он стоял перед домом Вессака в Сен-Поршере, то услышал голос Лусио. Тот велел ему чесать и чесать, хотя сам он подумывал о том, чтобы сбежать. Лусио просто сказал ему: “У тебя нет выбора, парень”.

Выражаю горячую благодарность доктору Кристин Роллар, арахнологу (Национальный музей естественной истории, отдел систематизации и эволюции), за любезно предоставленную информацию о Loxosceles rufescens – пауках-отшельниках.

1 Бреннивин – исландский спиртной напиток крепостью 37,5˚ на основе картофеля и тмина. (Здесь и далее – прим. перев.)

2 Перевод И. Грушецкой.

3 Намек на знаменитую фразу “Мне чуть было не пришлось ждать”, произнесенную королем Людовиком XIV, когда ему не сразу подали карету.

4 Фраза из романа Агаты Кристи “Убийство Роджера Экройда”.

5 Пауки-скакуны (лат.).

6 Французскую армию прозвали “Великой Немой” во времена Третьей республики (1870–1940), когда правительство, дабы лишить военнослужащих возможности протестовать против политики властей и отстаивать свои интересы, лишило их политических прав – сделало “немыми”.

7 Пьер Корнель. Сид (IV, 3). Перевод М. Лозинского.

8 Высказывание Эмиля-Огюста Шартье (1868–1951), французского философа и литератора, известного под псевдонимом Ален.

9 Вольтер. “Век Людовика XIV” (1751).

10 Парень (исп.).

11 От франц. bon pain – вкусный хлеб.

12 По-латыни бледная поганка Amanita phalloides.

13 От франц. chèvre – коза.

14 От франц. martin-pêcheur – голубой зимородок.

15 От франц. ramier – лесной голубь, вяхирь.

Продолжить чтение