Комната чудес

Глава 1

10.32

Глава 2

ЭЭГ

Я не допускала мысли, что он умер. Так устроены матери. Стоит тебе хотя бы на миг представить себе, что твой ребенок умер, считай, ты его уже похоронила. Но похоронить свое дитя – это невозможно. Луи не умер. Не мог умереть.

Я была в состоянии шока. Не уверена, что верно воспроизвожу медицинский термин, хотя мне кажется, я слышала, как кто-то из врачей его произнес. Оставшуюся часть той страшной субботы я прожила как будто в ватном коконе, с ног до головы окутавшем меня толстым защитным слоем, гасившем посторонние звуки и другие раздражители. Я чувствовала себя как под наркозом – то ли из-за того, что меня накачали успокоительными, то ли из-за того, что меня оглушили шумовыми и другими гранатами.

Под шумовыми гранатами я подразумеваю объяснения медиков, которые втолковывали мне, что мой сын находится под действием обезболивающих и других препаратов, призванных снизить риск возникновения инфекции и внутренних повреждений. Выживет он или нет – пока под вопросом. Сказать, придет он в сознание или нет, они тоже не могут: надо дождаться, когда перестанут действовать лекарства. Нам очень жаль, мадам.

Слезоточивыми гранатами меня забросала примчавшаяся в больницу мать. Она налетела на меня как фурия, обвиняя в бесчувственности, безответственности и наплевательском отношении к собственному сыну. Она так вопила, что медикам пришлось оттаскивать ее от меня – мою родную мать. Они ее увещевали, повторяя, что каждый переживает стресс по-своему, и вы, мадам, должны уважать реакцию вашей дочери, как мы уважаем вашу, и нет, мы вовсе не безмозглые мудаки.

Затем настал черед словесных гранат. На меня обрушились полчища незнакомых слов и сокращений, неудобоваримых определений и прилагательных – целые дивизии медицинских терминов, бессмысленных для каждого, кого они напрямую не касаются. Из всей этой врачебной абракадабры моя память сохранила лишь несколько ключевых понятий, несколько реперных точек, которым, даже по моему разумению, принадлежала главная роль и которые имели критически важное значение.

Множественные переломы.

Гематомы.

Черепно-мозговая травма.

Легочный.

Кома.

Глубокая.

Дыхательный.

ЭЭГ.

Электроэнцефалограмма.

Ждать.

Сколько?

Неизвестно.

Не можем сказать.

Никогда?

Не знаем.

Слишком рано.

Надежда.

Мужество.

На больничной койке Луи выглядел таким хорошеньким. Безмятежным и спокойным. Как ни странно, внешне он почти не пострадал. На лице и теле практически не было ни ран, ни синяков. Если бы не все эти трубки… У него треснули два ребра и была сломана нога, но, как мне объяснили, поскольку перелом закрытый, надо просто неподвижно лежать, и все срастется. Можно подумать, если бы не перелом, он бы вскочил и принялся прыгать по палате, буркнула я, и медсестра бросила на меня красноречивый взгляд: по ее мнению, шутки здесь неуместны, особенно со стороны отчаявшейся матери. Наверное, у меня снесло крышу. Не знаю, от отчаяния или нет. Все происходящее казалось нереальным. Это просто страшный сон, Тельма. Всего лишь сон. Сейчас ты проснешься, и Луи будет стоять рядом, косясь на тебя из-под падающей на лоб серферской пряди, и в его черных глазах, обрамленных густыми ресницами, будут плясать смешинки. Мам, ты что? Шуток не понимаешь? Ладно, признаюсь, я пошутил не очень удачно, но со мной все в порядке, ты, главное, не волнуйся. Кстати, ты купила мне карту покемона EX? Я же тебе говорил, их уже продают на «Амазоне»! А что у нас сегодня на ужин? А можно я телик посмотрю? Там концерт будет по МТV. Ну ма-а-ам… Ну что ты как все равно… Вау, ты лучшая мама на свете! Я тебя обожаю!

Я далеко не лучшая мама на свете. От звания лучшей меня отделяют световые годы. Та, лучшая, смотрит на меня из своей далекой галактики с нескрываемым презрением. Ее сын при ней, стоит рядом и улыбается. Он жив. А мой?

Он жив.

Он тоже жив.

Надежда.

Ожидание.

Сколько ждать?

Неизвестно.

Глава 3

Сразу после

Меня отпустили из больницы в воскресенье вечером. В субботу мне не разрешили уйти домой; врачи сказали, что должны меня обследовать. По-моему, они просто боялись, что я совершу какую-нибудь глупость. Плохо же они меня знают! Я могу быть кем угодно, но я уж точно не самоубийца. Инстинкт самосохранения впаян в меня накрепко. Даже в самые трудные минуты мне всегда хватает сил подняться. Именно это я снова и снова твердила себе после того, что случилось с Луи. Я должна перейти в режим борьбы. Уж бороться-то я умею. Я – настоящая воительница. Стойкий оловянный солдатик.

– Очень хорошо, мадам. Луи понадобится ваша поддержка. Для больного в коме очень важно участие окружающих. Разумеется, мы не даем вам никаких гарантий, но Луи – мальчик, а в таком возрасте шансы выкарабкаться выше. Часто позитивные перемены наступают в результате грамотного лечения, но воля к жизни самого пациента, его молодость и усилия близких, которые борются вместе с ним, не менее важны.

Итак, в воскресенье я вышла из больницы с надеждой в сердце, но с омертвевшей душой. Я вроде бы проявила полную готовность вступить в борьбу, и медсестры были рады меня поддержать, особенно одна хорошенькая блондинка, напомнившая мне телеведущую Софи Даван – перед ней я прямо на камеру призналась бы, до чего мне плохо. Но где-то внутри меня звучал тошнотворный голосок, которому придавала уверенности ночь, проведенная в интернете в поисках информации на тему комы (интернет в подобных случаях способен обретать особую разрушительную силу). Этот голосок нашептывал: «Все это ни к чему», «Третья стадия комы – это безнадежно», «Вспомни Михаэля Шумахера – он уже годы в таком состоянии», «А что, если он очнется, но будет овощем?», «А что, если он так и не очнется?». Иначе говоря, меня поминутно швыряло от самого беспросветного отчаяния к самому оголтелому оптимизму; по-моему, больничный персонал заподозрил, что у меня не все в порядке с головой. Мне хотелось сказать им, чтобы не беспокоились, потому что я всегда такая, просто сейчас это мое свойство приняло экстремальные формы, но я сомневалась, что это их успокоит. В любом случае мне надо было что-то с этим делать, пока я и в самом деле не рехнулась.

Меня пустили к Луи. Я провела с ним целый день. Мой мальчик спал. Я все ждала, что вот сейчас он проснется, заворочается и пробурчит, что сегодня воскресенье и незачем его так рано будить. Я отдала бы все на свете, лишь бы услышать его недовольное ворчанье, от которого обычно впадала в дикое раздражение. Но ничего похожего я не дождалась. Ничего не происходило. Благодаря аппаратуре он дышал равномерно, но грудь оставалась единственной частью его тела, подававшей признаки жизни. Большую часть дня я держала в ладонях его руку. Подолгу гладила ему пальцы. Медленно и терпеливо массировала ему ноги. Тепло его тела действовало на меня успокаивающе. На лице мне разрешили трогать только щеки. Я закрывала глаза и как наяву видела ямочки – они всегда появлялись у него, когда он улыбался. Я много плакала. Слезы капали мне на руки, в которых я сжимала его руки. Насколько я понимала, это было в порядке вещей. Я пела ему колыбельные. С десяток раз – его любимую; он даже в свои двенадцать лет часто просил, чтобы я ему ее спела. Я сочинила ее сама, и мелодию, и слова. Наверняка это была самая корявая из всех колыбельных. Наверняка – самая прекрасная для него. И для меня.

Солнце село. Мне стало страшно. Я боялась возвращаться в пустой дом. В дом, где нет его. Открыть дверь. Вдохнуть его мальчишеский запах – он каждое утро старательно пшикал на себя дезодорантом для подростков. Собрать его грязную одежду, как обычно брошенную на пол в коридоре. Что-то съесть. Лечь спать. Ворочаться без сна. Накануне мне вкололи успокоительное, а я так вымоталась, что в конце концов отрубилась и заснула тяжелым сном без сновидений. Но эта ночь без него будет другой. Предчувствуя это, я, как могла, тянула время, делая вид, что не понимаю медсестер, которые все настойчивее намекали мне, что пора уходить – не ночевать же я здесь собралась. Вся эта история – надолго, и мне понадобится много сил. Ради него. Я несколько раз его поцеловала, шепча ему на ухо всякие глупости, понятные только нам двоим, выпрямилась и вышла из палаты, оставив позади свое дитя и всю свою прошлую жизнь. Отныне мне предстояло существовать в пространстве «после».

Домой я решила идти пешком, надеясь, что после кондиционированного воздуха больницы мне будет полезно подышать уличным. Я прошагала несколько сотен метров посреди плотной толпы парижского вечера и вдруг вспомнила о водителе грузовика, из-за которого опрокинулась вся моя жизнь. Полицейские пытались со мной поговорить, но я была в таком состоянии, что врачи посоветовали им пока меня не расспрашивать. Впрочем, они сказали, что обязательно должны меня выслушать. Позже они и правда вернулись, и мы минут десять беседовали. Они просили меня рассказать, как все это произошло, но я мало чем могла им помочь. Тем не менее я хотела, чтобы правосудие свершилось, и мало-помалу выпустила на волю свою жажду мести по отношению к водителю грузовика. Полицейские прекрасно меня поняли и постарались умерить мое пылкое стремление навечно законопатить этого человека в тюремной камере; они объяснили, что ведется следствие, что у них есть несколько свидетелей, давших точное описание инцидента; кроме того, сохранились записи с уличной видеокамеры, и я не должна сомневаться, что справедливость восторжествует. Правда, один из них успел шепнуть мне, что, видимо, имел место несчастный случай, что за рулем грузовика сидела женщина, мать двоих малолетних детей, что она сама в ужасе от случившегося и что выводы, к которым придет следствие, мне, скорее всего, не понравятся. Свидетели сходились в показаниях: судя по всему, Луи потерял управление скейтом и избежать столкновения было практически невозможно, что бы ни предпринял водитель, чья ответственность, соответственно, представлялась весьма ограниченной. Тут меня прорвало: я обрушилась на полицейских с обвинениями в полной некомпетентности; я кричала, что просто так этого не оставлю, что эта мерзавка запудрила им мозги, раз они поверили, что она тут ни при чем; под конец я обозвала их уродами и ублюдками и наградила еще парочкой эпитетов, которые сегодня затрудняюсь воспроизвести. Я вскочила с места, потрясая кулаками, но в этот миг в палату вошла Софи Даван с санитаром – они-то меня и удержали. Силы покинули меня, я опустилась на холодный зеленый линолеум, к ногам красотки-телеведущей, и зашлась в истерических рыданиях. Полицейские спокойно заметили, что прощают мне оскорбления и агрессивные действия в свой адрес, поскольку видят, что я не в себе, пожелали мне мужества и удалились. Я потеряла не только будущее своего сына – я утратила всякое достоинство. Известие о том, что за рулем грузовика сидела женщина – как и я, мать, – не помешало мне пожелать ей наихудшей кары, хотя я ничегошеньки о ней не знала.

Двигаясь в сторону канала Сен-Мартен, я тряхнула головой, отгоняя эти мысли. Еще минут пятнадцать, и я буду дома. У нас дома. Но одна.

Я прошагала примерно километр, и во мне ожили старые рефлексы. Я бросила взгляд на часы. Разбитый циферблат показывал 10.32. Ничего не изменилось. Я сунула руку в сумку, за мобильником, о котором не вспоминала со вчерашнего дня, – такого со мной не бывало с тех пор, как… Не бывало никогда. Я долго шарила в битком набитой сумке, пока до меня не дошло, что смартфона в ней нет и быть не может, потому что в момент происшествия я его уронила.

Я остановилась. Жан-Пьер. Я разговаривала с ЖэПэ. Я ему не перезвонила. Я вообще ни разу о нем не вспомнила – ни о нем, ни об этой чертовой презентации, запланированной на завтра, куда явится мистер Биг Босс собственной персоной. Предполагалось, что я буду работать над презентацией в воскресенье, то есть сегодня. Представляю, как психует ЖэПэ, не имея от меня никаких новостей. Психует он, конечно, из-за презентации, а не из-за меня – сама по себе я его не интересую. Кстати, он успел расслышать, что произошло, или мой телефон разбился раньше? Я мысленно воспроизвела свои тогдашние ощущения и пришла к выводу, что связь прервалась мгновенно, а значит, ЖэПэ ничего не слышал. С одной стороны, это меня успокоило: я не испытывала ни малейшего желания ловить на себе взгляды сотрудников «Эжемони», исполненные фальшивого сочувствия. Моим спасательным кругом могла стать только профессиональная карьера. Если я перестану работать, я обращусь в ничто. Мне надо во что бы то ни стало сохранить этот оазис нормальной жизни. Нельзя допустить, чтобы Тельма – директор по маркетингу средств по уходу за волосами сгинула, вытесненная Тельмой – матерью лежащего в коме ребенка.

Как я ни силилась думать о ЖэПэ и о работе, в голове по-прежнему крутились картины случившегося. В ушах все так же звучали мои собственные вопли. К горлу подкатила тошнота; меня вывернуло прямо на тротуар. Я закашлялась, на меня напала икота. Шагавшая мимо старушка с собачкой на поводке поскорее перешла на другую сторону улицы. Вот она, хваленая парижская забота о ближнем.

Я присела на ступеньки крыльца какого-то дома и постаралась восстановить дыхание и успокоиться. Надо заглушить в себе эти звуки, утихомирить бушующую в душе ярость. Сколько я так просидела? Достаточно долго, если судить по тому, что руки, уши и щеки у меня окончательно онемели.

Затем в мозгу зашевелились кое-какие мысли. Я начала обдумывать план действий на ближайшую перспективу. Если у меня не будет цели, я не смогу двигаться вперед. Я никогда не жила без конкретной цели. После несчастного случая все мои прежние цели утратили актуальность. Поэтому я составила новый список – краткий, но чрезвычайно содержательный, – надеясь, что он поможет мне сосредоточить все мои усилия и всю мою энергию на достижение самого главного. А потом посмотрим.

Цель номер один: вытащить Луи из комы.

Цель номер два: продолжать работать как ни в чем не бывало.

В эту ночь, наступления которой я так боялась, я на часок прикорнула, а оставшееся время трудилась над презентацией. Стоит мне сесть за компьютер, и окружающий мир перестает для меня существовать – я превращаюсь в направленный поток мыслей.

Именно это мне и требовалось. Нагрузить себя работой, отключить воображение и прекратить думать о Луи.

Глава 4

О, капитан! Мой капитан![4]

– Тельма блин куда ты подевалась я звонил тебе пятьдесят раз ты ведешь себя непрофессионально могла бы перезвонить блин я чуть с ума не сошел надеюсь ты внесла все изменения в презентацию иначе нам сейчас голову оторвут и не надейся что я буду тебя прикрывать голубка.

Вдохнуть поглубже.

– Я тоже очень тебя люблю, ЖэПэ. Вообще-то доброе утро.

– Какое в жопу доброе! Хоть бы извинилась! Твое счастье, что я тебя обожаю и готов ради тебя на все.

ЖэПэ в своем репертуаре: через фразу противоречит сам себе. Рехнуться можно. Наши молодые сотрудники вылетают из его кабинета абсолютно растерянные, не понимая, как толковать его взаимоисключающие указания. Я кое-что почитала и сделала вывод, что ЖэПэ – самовлюбленный извращенец. Разными путаными требованиями он морочит своим жертвам голову, хвалит их за прекрасно выполненную работу и тут же доказывает, что они – полное дерьмо.

– Держи! – сказала я, протягивая ему флешку. – Это окончательная версия презентации.

– Я из-за тебя всю ночь не спал! Тебе здесь столько платят не для того, чтобы ты прохлаждалась в выходные, да еще накануне совещания у босса. Усекла?

– Более чем, ЖэПэ. Обещаю, что больше такое не повторится.

Жеманная улыбка, шаловливый взгляд: я старательно изобразила раскаяние – нахалка, притворяющаяся пай-девочкой. С такими типами, как он, следует сражаться его же оружием: говорить одно, а делать совсем другое.

ЖэПэ просмотрел презентацию и широко мне улыбнулся. Я знала, что отлично поработала. Ему не в чем было меня упрекнуть.

– Недурно, мисс. Ты, конечно, засранка, но крутая засранка. Под крутой я подразумеваю твои профессиональные качества, а ты что подумала? Между нами, для меня твой срок годности давно истек, ха-ха-ха. Ладно, шучу, старуха, для своих лет ты еще ого-го! Ну все, посмеялись, и ладно. Снимай трусы и пошли. Сейчас нам с тобой вставят по полной программе, ха-ха.

Не переживай, ЖэПэ, я на тебя не обижаюсь. Зато последние два года я регулярно записываю на айфон все комплименты, которые ты и тебе подобные отпускаете в мой адрес и в адрес других женщин. Я все-таки не вчера родилась.

Мы с ЖэПэ сели в лифт и поехали на девятый этаж. Коллеги, попадавшиеся навстречу, дружно желали нам удачи. У нас в компании мистер Биг Босс – личность легендарная. Славен он в основном тем, что наводит на окружающих священный ужас. Директора других компаний, тоже из списка сорока крупнейших, называют его «железной рукой в железной перчатке»; польские рабочие, недавно уволенные в связи с закрытием фабрик «Эжемони», – «великим говнюком». Широкой публике о нем практически ничего не известно, кроме того, что он возглавляет крупную фирму; в финансовых кругах он слывет полубогом, которого следует почитать и с которым ни в коем случае нельзя спорить. Каждого, кто посмеет его ослушаться, этот диктатор новейшего времени испепелит своими молниями.

Лично я никогда его не боялась. Так уж меня воспитала мать. Она часто говорила мне: если кто-то внушает тебе страх, представь себе его в смешной ситуации, и от его сакральной ауры не останется и следа. «Кто бы он ни был, пусть даже он лопается от спеси и сознания собственного могущества, представь себе на минутку, как он сидит на унитазе, и он мгновенно спустится с небес на землю. Ты поймешь, что он такой же человек, как и все, с такими же, как у всех, потребностями. У него те же права и те же обязанности, что и у всех остальных. Никогда об этом не забывай».

Десять минут спустя мы вошли в зал заседаний. Там уже собралось человек тридцать – все с похоронными минами. А что, нормально. Мы же обсуждаем косметику – что может быть серьезней? На таких совещаниях часть присутствующих только делают вид, что слушают, а на самом деле отвечают на мейлы или совершают покупки в интернет-магазинах. Они никогда не берут слово, зато всегда соглашаются с начальством, с воодушевлением кивая на каждое его замечание. Если выступает женщина, считается хорошим тоном, чтобы она пришла в короткой юбке и в туфлях на высоком каблуке; для макияжа она должна использовать всю фирменную продукцию: тушь «Миллиард ресниц», помаду «Экстракрасная», тени для век «Шик-винтаж», лак для ногтей цвета фуксии из ограниченной коллекции «Нью-Йорк-фан». Это как минимум.

Мистер Биг Босс любит отпускать шуточки: в адрес потребительниц, которых снисходительно именует тетками; в адрес моделей, снимающихся в рекламе «Эжемони», – они для него «курицы», подлежащие немедленному увольнению при первых признаках увядания; в адрес служащих (все «бездельники»); в адрес рабочих, получающих минимальную зарплату (пусть скажут спасибо, что их еще не выгнали, а на их место не взяли «узкоглазых», умеющих жить на один евро в день); в адрес маркетологов, намеренно сыплющих английскими словечками, чтобы никто не понял, что ничего путного они предложить не в состоянии. Мистер Биг Босс – настоящий комик. Аудитория встречает его реплики веселым смехом – а как же иначе?

Я начала презентацию и сейчас же заметила, что мистер Биг Босс меня не слушает. Он сидел и с похотливой улыбочкой пялился в свой смартфон. Нетрудно было догадаться, что именно он там рассматривает. Я решила прервать выступление. Презентация, над которой я работала всю ночь, предназначалась исключительно для ушей Папы Смурфа, и больше ни для кого. Если он меня не слушает, какой смысл продолжать? Участники совещания начали покашливать. Многие уставились на меня – что за игру я веду? Какая разница, что делает повелитель, ты знай бубни свое – это считалось у нас непреложным правилом. The show must go on, darling.

Мое молчание затягивалось. Президент – генеральный директор поднял глаза и несколько секунд пристально меня изучал. Наконец он отложил в сторону смартфон:

– В чем дело, милая Тельма?

– Эта презентация подготовлена специально для вас, но вы не слушаете. Я могу подождать, пока вы не покончите со срочными вопросами.

– Здесь присутствует все правление и еще два десятка топ-менеджеров фирмы. Ваша презентация интересна не только мне. И мне не нравится ваш тон. Продолжайте.

Я заколебалась. Посмотрела вниз, себе на ноги. Надо сохранять хладнокровие. Продолжать не моргнув глазом. Нет, ни за что.

– Кто из них сможет рассказать, о чем я говорила в начале презентации?

В зале зашушукались. На лицах появились иронические улыбки. Кое у кого в глазах мелькнул страх.

– Что это вы затеваете, моя милая Тельма?

– Я не ваша милая. Но я продолжу.

Я вернулась к презентации на том месте, где остановилась, но нутром чуяла, что мистер Биг Босс что-то замышляет. И правда, он прервал меня на полуслове:

– Нет, продолжать не надо. Вы не готовы к презентации. Это любительство, а не профессионализм. Зайдете ко мне позже, когда как следует поработаете. Мне казалось, я хорошо знаю, милая моя Тельма, к какому типу женщин вы принадлежите, и вы мне нравились. Кстати, у вас есть дети?

Внезапное видение – совершенно неуместное в данной обстановке. Луи. Грузовик. Больница. Отвлечься – как можно скорее.

– У меня есть сын, господин генеральный директор, но я не вижу связи. К какому типу женщин я, по-вашему, принадлежу? И, рискуя повториться, напомню: я не ваша милая.

– Вы из тех женщин, для которых карьера – это все. Я имею в виду, что ради успеха вы пойдете на что угодно. Но здесь нет никого, кто стал бы на это жаловаться.

Снова та же похотливая улыбочка. Смешки в зале. Мне вспомнилось, как я иду вдоль канала Сен-Мартен. На часах 10.31. Луи хочет что-то мне сказать. Но я разговариваю по телефону. Для меня карьера – это все. Мистер Биг Босс абсолютно прав. Меня замутило. Я почувствовала, что к глазам подступают слезы.

– Я не выношу баб, которые целыми днями занимаются всякой ерундой, если, конечно, они не бегают по магазинам и не скупают нашу продукцию. Я думал, что вы не такая. Что вы телом и душой преданы компании. Я ошибался. Возможно, вам следовало бы поменьше нянчиться со своим потомством и уделять чуть больше внимания работе. Совещание окончено, милая Тельма.

Он поднялся. Я почувствовала, как у меня в груди поднимается волна глухого гнева.

Нянчиться. Предыдущие сутки я провела у постели Луи. Да, я нянчилась с моим любимым ребенком. Старалась хоть чем-то ему помочь. Пыталась обмануть собственное отчаяние и вскоре сбросила с себя ставший бесполезным панцирь. Мне вспомнился первый школьный день Луи. Да, я с ним нянчилась. Я сунула ему в ранец его любимый шоколадный батончик, красным фломастером нарисовав на обертке сердечко, чтобы ему было не так одиноко, чтобы он знал, что я всегда буду с ним рядом. Мне вспомнился тот день в роддоме, когда я взяла Луи на руки. Я с ним нянчилась. Одна. Я чувствовала себя плохой матерью, потому что мне не удавалось наладить правильное кормление. Грудь у меня болела, и ничего не получалось. Луи терял в весе, и врачи советовали мне переходить на искусственное вскармливание. Но я не сдавалась. Прошло два дня, и Луи начал нормально сосать. Я плакала. Да, я с ним нянчилась.

Этот подонок сам не соображал, что говорит. Я подошла к нему и сделала то, что должна была сделать давным-давно. То, что давным-давно должны были сделать все женщины, работающие в этой компании. Я встала перед диктатором, перегородив ему проход. И изо всех сил врезала ему по морде.

Это был хороший удар. Удар с большой буквы.

Суперудар.

Суперпощечина.

Лучшая из пощечин.

Я понимала, что дорого за нее заплачу. Меня уволят. Но как я ему вмазала! Блин, как мощно я ему вмазала! Этот гаденыш уставился на меня как баран. Потрогал рукой щеку, улыбнулся и бросил своей камарилье:

– Немедленно уволить.

– С огромным удовольствием покину вас, господин президент – генеральный директор, – ответила я.

Я вышла из зала заседаний в непередаваемом настроении. Я думала, что буду рыдать. Вместо этого я хохотала.

Глава 5

Да или нет?

Я все испортила. Цель номер два была безнадежно провалена. Но одно я усвоила твердо: я больше не стану работать, как работала прежде. Я боялась, что мне будет плохо, но уже на следующий день у меня с плеч свалилась огромная тяжесть. Теперь я могла дни напролет проводить в палате Луи. Я рассказала ему, что со мной произошло и как я разобралась с этой старой свиньей – гендиректором «Эжемони». Я изобразила всю сцену в лицах, вызвав смех у медсестер, в том числе у Софи Даван, которая по секрету шепнула мне, что у них в больнице таких тоже хватает: нельзя пройти по коридору, чтобы не нарваться на очередного хама; по ее мнению, моя история должна внушить надежду всем женщинам, вынужденным ежедневно подвергаться унижению со стороны обормотов, неспособных справиться с избытком тестостерона. Мне хотелось поделиться этим с матерью; впервые за многие годы, подумала я, она будет мною гордиться. Но я быстро отогнала эту мысль. Я не впущу мать в свою жизнь; она в ней – персона нон грата. Я позволила ей навещать Луи, но настояла на том, чтобы мы не пересекались. Будем дежурить у него по очереди.

Луи по-прежнему лежал без движения. Я изо всех сил старалась делать вид, что меня ничто не сломит, и пыталась внести в его существование хоть какое-то разнообразие. Врачи высказались достаточно определенно: скорее всего, он ничего не слышит и не ощущает, но все же есть крохотная возможность, что это не так, и я цеплялась за нее, показывая ему, что его мать борется, что его мать не сдалась.

По вечерам, когда я возвращалась домой и мне больше не надо было держать лицо, наступала фаза отчаяния – жестокого беспримесного отчаяния. Я давала волю слезам, выпивала стакан красного вина, затем второй, затем приканчивала всю бутылку. Вроде бы мне становилось легче. Сознание плыло, и я проваливалась в полудрему. В моих грезах наяву Луи успевал вовремя затормозить на краю тротуара, оборачивался и складывал пальцы в традиционном серферском приветствии, означавшем: «Не парься, мам, все под контролем». Мы вместе смеялись, я брала его под руку, и мы шагали дальше, к Восточному вокзалу. Утром реальность возвращалась. Я просыпалась с тяжелой головой, запивала чашкой кофе таблетку парацетамола и, не ответив на эсэмэски и мейлы матери, шла в больницу. 

Через три дня после исторической пощечины я, прихватив официальное уведомление об увольнении, отправилась к адвокату и описала ему произошедшее. Поначалу он скривился и сказал, что мое дело труба, но я вытрясла из рукава припасенные на этот случай козыри: пятнадцать лет беспорочной службы в «Эжемони», сплошные похвалы и поощрения, несколько десятков пиратских аудиозаписей, свидетельствующих о царящем в компании сексизме, и – приятный сюрприз для меня – мейл от одной из немногих женщин, присутствовавших на роковом совещании и готовой на условиях анонимности выступить в мою поддержку.

Лицо адвоката разгладилось. Мои аргументы выглядели железобетонными, и дело обещало богатые перспективы. Ни за что на свете такая фирма, как «Эжемони», весь бизнес которой строится на доверии женщин всего мира, не рискнет быть втянутой в сексистский скандал, потому что он обернется бойкотом, потерей десятков миллионов евро и беспрецедентной травлей в СМИ. Адвокат предложил немедленно начать финансовые переговоры, по результатам которых я буду материально обеспечена на многие годы вперед. На его взгляд, я могла рассчитывать на пятьсот – шестьсот тысяч евро, и это далеко не предел: если хорошенько припугнуть великого маниту, мы вытрясем из них гораздо больше.

Мы отправили адвокатам компании запись одной из любимых шуток главнокомандующего «Эжемони». Микрофон включен. Поехали! Маркетологи представляют новую рекламу с участием актрисы Дженнифер Престон-Конвелл – обладательницы трех «Оскаров», имеющей тридцать миллионов фолловеров в соцсетях. Мистер Биг Босс прерывает выступающего:

– Она плохо стареет, эта ваша Дженнифер. Мы с ней на фотошопе разоримся. Если хотите знать мое мнение, ей не помешала бы легкая липосакция.

Тишина. Присутствующие смущенно молчат. Затем раздается смех – это ржет мистер Биг Босс:

– Интересно, почему у нее при такой жирной жопе такие маленькие сиськи? Надуйте ей сиськи и сдуйте жопу. Так и быть, на этот раз сойдет. Но подыскивайте ей замену, да поживее, не то наши продажи полетят к чертям собачьим, и вы вместе с ними.

– Это джекпот! – с восхищением воскликнул мой адвокат, и в его алчных глазах блеснула слеза. 

Врачи решили отменить Луи все препараты на девятый день. Угроза инфекции миновала, гематомы постепенно рассасывались. Мне хотелось верить, что Луи на пути к выздоровлению, но мне объяснили, что только теперь, когда кому перестали искусственно поддерживать, можно будет оценить его реальное состояние. Надо ждать, появятся ли признаки того, что он приходит в сознание. Сколько ждать? Дня через два ситуация прояснится. Терпите. Мужайтесь. 

Я пережила эти два дня ожидания, но со слезами на глазах – в буквальном смысле слова. Я беспрестанно плакала. Не могла думать ни о чем, кроме Луи. О том, как мне без него плохо. Как невыносимо. Продавщица в булочной здоровалась со мной, а я принималась рыдать, потому что увидела в витрине печенье макарон, которое обычно покупала сыну. Я включала радио, но разносившиеся по пустой квартире звуки вгоняли меня в еще большую тоску. Если я шла по улице и мне навстречу попадался парень на скейтборде, я едва не теряла сознание. Стоило мне завидеть грузовик, как у меня начинался приступ удушья, и приходилось садиться на скамейку. Моя жизнь превратилась в череду непосильных испытаний.

Голова по утрам уже не просто болела, а раскалывалась. От одной бутылки вина я перешла к двум. Больничный персонал быстро меня раскусил. Ко мне подослали лучшего эмиссара в лице Софи Даван. Все знали, что она мне нравится, и решили на этом сыграть. Она со мной поговорила – максимально мягко. Призвала меня к активным действиям, дала телефон знакомого психиатра, настоятельно советуя немедленно пойти к нему на прием. У вас проблема, сказала она, что в вашем случае неудивительно, и ее, пока не поздно, надо решать. Пообещайте, что позвоните ему. Обещаю, Софи.

Никому я не позвонила. Я как будто онемела. Как будто высохла изнутри. Адвокат сообщил, что торговля идет успешно и «Эжемони» предлагает около миллиона евро. Его голос по телефону звучал ликующе, но мне эта новость не доставила никакого удовольствия. Я приняла ее к сведению, вот и все.

Эти несколько дней открыли мне глаза на реальный ужас моего существования. Кроме работы и сына у меня не было ничего. Я была никем. Моя личная жизнь истончилась до состояния папиросной бумаги. В последний раз я занималась сексом десять долгих месяцев тому назад.

Тем не менее раньше я была очень даже ничего. Пожалуй, чуть выше среднего. Стройная, рост метр шестьдесят восемь, выразительное лицо, орехового цвета глаза, густые, красивой формы, чувственные брови, которые я сознательно не выщипывала, потому что они привлекали внимание к глазам. Пышная темная шевелюра – моя парикмахерша называла ее пылающей, наверное, чтобы я не так огорчалась, безуспешно пытаясь ее укротить. Чаще всего я собирала ее в пук на затылке и закрепляла с помощью карандаша. Мне нравился этот жест. Когда-то давно, еще девчонкой-подростком, я любила поднять руками гриву своих непослушных волос, свернуть их, открыть шею и всей кожей ощутить вибрации свободы.

Я создала себе профиль на нескольких сайтах знакомств, позволив всем желающим любоваться моей шеей, бровями и моим небрежным шиньоном. Я специально указала, что меня интересуют кратковременные отношения. Предложения хлынули потоком. В основном от женатых мужчин, что окончательно убедило меня в неполноценности сильной половины человечества.

Единственным мужчиной, с которым у меня была длительная связь, стал биологический отец Луи. Наш бурный роман продолжался почти два года, но не имел продолжения. Он так никогда и не узнал, что у него есть сын, а я никогда не пыталась выяснить, как он теперь живет. Луи много раз выспрашивал меня об отце; мать тоже. Она выдвинула несколько серьезных гипотез, но я наотрез отказалась их подтверждать или опровергать. Мучительному треугольнику я предпочла простые отношения матери с сыном, решив, что неполная семья лучше заново отстроенной. 

Вечером одиннадцатого дня меня пригласили на беседу с заведующим отделением, неким Александром Бограном, пользовавшимся в больнице всеобщей любовью. Зачесанная челка, неотразимая улыбка. В других обстоятельствах я бы, пожалуй, не отказалась от встречи с ним с глазу на глаз. Но он был настроен серьезно. Кроме того, обстановка, откровенно говоря, мало располагала к флирту. Я испугалась. Молча села на стул, глядя себе под ноги, руки со сжатыми кулаками сложила на коленях и плотно стиснула зубы. Я постаралась полностью от него закрыться.

Врач приступил к объяснениям. Говорил он медленно, подбирая каждое слово. Мой мир окончательно рухнул. Луи не проявлял никаких признаков пробуждения. Медики обеспокоены. Не уверена, что точно запомнила все прозвучавшие термины. Вроде бы Луи находился в состоянии, которое называют вегетативным. Что это означает? Что он дышит, что у него действуют некоторые рефлексы, а энцефалограмма показывает наличие энцефалопатии. Черт, вы можете выражаться яснее? Я начала терять спокойствие. Врач – нет. Наверное, привык к срывам доведенных до отчаяния родителей. Смысл его речи сводился к следующему: на энцефалограмме нет явных признаков смерти мозга, но активность нейронов хаотическая. Все очень серьезно. Прогноз под вопросом. Надо ждать.

Кажется, после этого я и заорала. Или это было раньше, когда он произнес слово, о котором я последние одиннадцать дней запрещала себе даже думать? Смерть. Луи мог умереть. Я спросила, сколько надо ждать. Он не ответил. Я задала тот же вопрос во второй и в третий раз, с каждым повтором повышая голос. Я задыхалась, по лицу у меня текли слезы, я размазывала их по щекам и запускала руки в волосы, твердя, что этого не может быть. Я чувствовала, что теряю рассудок. Александр Богран стоял на своем: «Мне очень жаль, мадам, но на этот вопрос я вам ответить не могу». Я настаивала: он не имел права оставлять меня в неведении, он наверняка знал, сколько времени потребуется, чтобы понять, что с моим сыном. Нет, мы должны наблюдать за тем, как ведет себя его тело, а главное – его мозг. Как только появятся хоть какие-то изменения, мы сможем заново оценить ситуацию. А если ничего не произойдет? Если не будет никаких изменений, сколько времени вам понадобится, чтобы заявить, что все, надежды нет? Отвечайте, черт вас дери! Ответьте, умоляю вас! Мне надо знать. Мне необходимо это знать.

Я это узнала. Снова села. Сердце разорвало в клочья. Александр Богран положил руку мне на плечо. Слез у меня не осталось. Месяц. Если через месяц состояние Луи будет прежним, перед врачами встанет вопрос о целесообразности продолжения лечения; не исключено, что они примут решение прекратить искусственно поддерживать жизнь моего сына. Если через месяц они придут к выводу, что надежды на восстановление функций мозга нет, то понапрасну его мучить они больше не станут, это было бы жестоко, бесчеловечно. Тогда они отключат его от аппаратуры. Месяц. Целый месяц. Всего лишь месяц. Но пока ничего еще не известно. Мужайтесь. Терпите. Я его поблагодарила. Он в последний раз поинтересовался, все ли со мной в порядке. Разумеется, ответила я. 

Из больницы я вышла в состоянии невменяемости. И тут же услышала громкий свист, который узнала бы из тысячи. Это был резкий ковбойский посвист, каким пастух созывает стадо; я его терпеть не могла. Обернувшись, я ее увидела. Она стояла уперев руки в боки и сверлила меня взглядом. Моя мать. Только ее мне не хватало. Только не сегодня. Особенно не сегодня.

Я сделала вид, что не заметила ее, и ускорила шаг. Она издала еще с десяток коротких свистков, подзывая меня как собачонку. Я остановила такси и побыстрее забралась в салон с затемненными стеклами. Мать бросилась ко мне, на бегу размахивая руками (ей шестьдесят лет, и она здорова как бык). Я не знала, куда ехать, но возвращаться домой не хотела и назвала водителю адрес одного ресторана. Почему бы не отметить последний месяц жизни моего сына в шикарном заведении? В этот вечер мне пришлось впервые столкнуться с отказом официанта выполнить мой заказ. Когда я попросила принести мне третью бутылку безумно дорогого вина, меня вежливо попросили оплатить счет и освободить помещение. Мне это категорически не понравилось. Что там в точности произошло, я помню смутно: судя по всему, меня вывели из ресторана силой. Ужин не стоил мне ни гроша; они рассудили, что им выгоднее избавиться от пьянчужки, не требуя с нее денег, чем терпеть скандал в этом изысканно-уютном местечке.

Поймать такси до дома мне стоило великого труда. Машины останавливались возле меня одна за другой, но стоило водителю увидеть, в каком я состоянии, как он мгновенно давал по газам. Хорошо, что нашелся благородный рыцарь по имени Мамаду, который все-таки доставил меня домой. Высадив меня у подъезда, он спросил:

– Вы уверены, что с вами все хорошо, мадам?

– Разумеется, месье таксиводитель, у меня все отлично.

Машина уехала, я вошла в предбанник между уличной и внутренней дверью и рухнула на пол.

Глава 6

Не сдаваться

До конца срока 30 дней

Глава 7

Сумасшедший план

До конца срока 26 дней

Прошло еще несколько дней, прежде чем я решилась войти в комнату Луи. Не в больничную палату, а в его настоящую комнату. После седьмого января я в нее не заглядывала. Закрыла дверь и больше ее не открывала. Мать правильно поняла, насколько важна для моего психологического восстановления эта комната, и тоже туда не совалась, в кои-то веки сообразив, что не надо на меня давить.

Но настал момент, когда я почувствовала, что готова. Готова встретиться лицом к лицу с его постерами, с его рисунками, более или менее успешно изображающими его любимых героев, с его неубранной постелью, с его скомканной пижамой, валяющейся на письменном столе, с его школьным дневником, открытым на странице «Понедельник 9 января». Я пробыла у него в комнате долго. Не торопясь разложила по местам вещи. Собрала белье в стирку. Приподняв матрас, чтобы снять голубую простыню на резинке, я услышала глухой стук. Что-то упало на пол. Я перевернула матрас и посмотрела, нет ли под ним чего-нибудь еще, но больше ничего не было. Тогда я встала на коленки, пошарила под кроватью и нащупала упавший предмет.

Это оказалась общая тетрадь формата А5, обложка была оклеена стикерами с футболистами. Я улыбнулась и открыла тетрадь. На титульной странице красовалась надпись:

Я узнала почерк сына – плотный и корявый, как у первоклашки. Мне объясняли, что такой почерк часто бывает у детей с ранним развитием: рука не поспевает за мыслью, и ребенок пишет «как курица лапой». Я перевернула страницу и начала, затаив дыхание, читать.

Мой любимый, мой бесценный дневник чудес!

Сегодня я делюсь с тобой списком вещей, которые хотел бы сделать до того, как умру. Это мои чудеса. В каком-то смысле их можно назвать мечтами, но это будет не совсем правильно, потому что я постарался включить в список только те планы, которые представляются мне осуществимыми.

Список открытый. Я буду добавлять в него новые пункты, если меня осенит какая-нибудь идея, или я вспомню о каком-нибудь человеке, или мне захочется чего-нибудь прикольного или более серьезного. Поскольку в ближайшее время я умирать не собираюсь, то я позаботился о том, чтобы тетрадь для моего бесценного дневника чудес была достаточно толстой. Эту мысль мне подсказала Иза. Кстати, она у меня в списке:))

Спите спокойно, мои скромные чудеса!

Чего-чего, но этого я не ожидала. Я захлопнула тетрадь и быстро, словно боясь обжечься, положила ее на стол Луи. Села на табурет и уставилась на нее. Антуан Гризманн ободряюще улыбался мне, сверкая зубами. Прочитав надпись на титульной странице, я подумала, что Луи слегка перегнул палку, причислив к разряду чудес парней в трусах, пинающих мяч. Я полагала, что найду в тетради те же фотографии футболистов, что украшали ее обложку. Вместо этого я обнаружила у сына под матрасом целый список вещей, о которых он мечтал, и одно имя, ни о чем мне не говорившее. Кто такая эта Иза? Я почувствовала себя неуютно: я без спроса вторглась на запретную территорию, грубо взломав окружавшую ее решетку. К глазам подступили слезы, но я знала, что мать где-то рядом, и не хотела, чтобы она влетела в комнату Луи. Мне удалось сдержаться. Я закрыла дверь. Мне надо было побыть одной.

Прошло несколько долгих минут. Я никак не могла прийти в себя. Что мне делать? Мне хотелось одного: читать дальше. Листать страницу за страницей, проникнуть во внутренний мир Луи, узнать, к чему он стремится. Но главное, главное, я сгорала от желания выяснить, включил он меня в свой список чудес или нет. Как эту неведомую Изу, ревность к которой переполнила меня с первой секунды. Найдется ли в том будущем, о каком мечтал мой сын, место для меня?

Я сумела побороть искушение. Вернула тетрадь туда, где она лежала, решив, что должна спокойно обдумать, как себя вести. За ужином я не промолвила ни слова. Мать это, разумеется, заметила – она всегда все замечает. Перед сном, испугавшись, что ночью она отправится рыться в комнате Луи, я притворилась, что читаю (не сдвинувшись с восьмой страницы), пока до меня не донесся ее храп, после чего пошла забрала тетрадь и спрятала ее у себя в спальне. Несколько часов я ломала голову, не зная, на что решиться, пока не заснула. Читать тетрадь я не стала, только посмотрела, заполнена она или нет. Она была заполнена. Во всяком случае, изрядное количество страниц.

Среди ночи я внезапно проснулась. Мне приснился странный сон. Я сидела рядом с Луи, дома, в его комнате. Он зевал, но я не давала ему спать, потому что читала ему вслух какую-то книгу. Стоило ему закрыть глаза, как я его тормошила. Потом мы очутились в больничной палате, и на этот раз Луи спал. Я опять читала ему ту же самую книгу, но он не шевелился и вообще никак не реагировал. Тогда я закрыла книгу и принялась в лицах изображать ее сюжет. Это тоже не подействовало. Я продолжала жестикулировать, постепенно старея. Когда мне исполнилось шестьдесят лет, Луи открыл глаза и закричал. Я выронила книгу и только тут заметила, что это не роман и не сборник сказок. Это была его тетрадь. На этом месте я проснулась – в холодном поту.

Безумная мысль, зародившаяся у меня в мозгу, окрепла и приняла форму фразы, звучащей с назойливостью наваждения: «Луи не умер. Луи в коме, но Луи жив. Все еще возможно, Тельма. У него впереди еще целый месяц. Он обязательно очнется». Врачи упорно твердили мне, что он без сознания. Но разве они могли знать это наверняка? Нет, не могли. Значит, оставалась надежда, что он меня услышит. Вот за эту надежду я и должна уцепиться.

Я обязана внушить сыну желание вернуться. Показать ему, как много он теряет, валяясь в коме. Я должна вернуть ему вкус к жизни. Это был сумасшедший план, но я верила, что он осуществим. Я была в этом убеждена.

Действующие лица? Спортсмен – Луи. Тренер – я.

Вид спорта? Выход из комы.

Стиль? Свободный.

Морковка, то есть мотивация? Все, о чем написано в тетради. Это не просто дневник, это – концентрированное будущее. На его страницах перечислены вещи, о которых Луи мечтал, вещи, сулившие ему радость, – как он сам написал, «прикольные». Эта тетрадь – обещание жизни.

План действий? Я постараюсь осуществить мечты своего сына, проживу их за него, запишу на видео и предъявлю ему. Я дам себе торжественное обещание не отступать от задуманного, чего бы это мне ни стоило. Я пока не знала, в каком порядке выстроены эти мечты, да и существует ли здесь какой-то порядок, но не хотела, чтобы их исполнение выглядело искусственно. Я решила, что буду претворять в жизнь пункты программы постепенно, открывая их один за другим.

Ожидаемый результат? Заставить Луи разозлиться: какого черта моя мамаша делает все это за меня? Заставить его открыть глаза.

Меня трясло. Я встала, выглянула в окно и посмотрела на небо. Может, я схожу с ума? Несколько секунд я верила, что сумею разогнать тьму, нависшую над моим сыном. Но тучи были черны, и исход битвы неясен. Не исключено, что Луи никогда ко мне не вернется. Понимая это, я беззвучно заплакала. Наверное, мое упорство было нелепым, но я не могла позволить сыну уйти, не дав ему шанс осуществить свои детские мечты.

Сколько у меня времени? Меньше месяца. Я уже напрасно потеряла несколько драгоценных дней. Пора вступать в гонку против часовой стрелки. Ради жизни.

Я перевернула первую страницу и узнала, что меня ждет.

Я и так знала, что будет непросто. Я была к этому готова.

Ради Луи. И немного – ради себя.

Глава 8

Токио – это очень далеко

До конца срока 25 дней

Наутро после бессонной ночи я собрала чемодан и за немыслимые деньги заказала билет до Токио в бизнес-классе – других уже не было. Впрочем, с учетом последних новостей от моего адвоката, занятого переговорами с «Эжемони», я вполне могла себе это позволить.

Я зашла к Луи попрощаться и изложила ему свой безумный план. Луи выглядел все таким же красивым, спокойным, безмятежным и неподвижным, но кое-какие изменения я заметила. Я слишком хорошо знала своего сына, а с тех пор, как он оказался в этой больничной палате, успела досконально изучить его лицо. Я могла в точности описать его изящный нос, его гладкий лоб, его тонкие веки и брови, которые я тщательно расчесывала после того, как его умывали. Я рассказала ему, чем намерена заняться в ближайшие недели, и, пока я говорила, сердце у меня одновременно сжималось и разбухало. В уголке правого глаза Луи появилась слезинка, которая медленно стекла по виску. Луи плакал, я в этом не сомневалась. Меня как будто что-то ударило изнутри. Я закричала. На мой крик прибежали две медсестры. Я поспешила поделиться с ними своей радостью, призвать их в свидетели: пусть посмотрят, что на лице моего сына происходят изменения! Но мой энтузиазм не встретил понимания. Одна из медсестер – она никогда мне не нравилась, и я не запомнила ни как ее зовут, ни как она выглядит (мне каждый раз приходилось напрягаться, чтобы сообразить, кто она такая) – довольно сухо сообщила мне, что подобные вещи иногда случаются; скорее всего, это была не слеза, а остатки влаги, скопившиеся на веках после умывания; но даже если допустить, что влага органического происхождения, это ничего не доказывает. «Состояние вашего сына стабильно, мадам. Мне очень жаль». Я снова села и пристально вгляделась в лицо Луи. Я ждала продолжения. Заплачь, милый, ну пожалуйста. Покажи им, что я не спятила, покажи им, что ты борешься.

Я так хотела, чтобы он очнулся. Я не отступлю, пока в моих легких – и в его легких – останется хоть один грамм кислорода. Я так решила назавтра после того, как доктор Александр Богран рассказал мне, как обстоят дела, и мое решение бесповоротно. По большому счету, оно созрело во мне практически сразу после несчастья. Но пока мать не устроила мне взбучку, а главное, пока не начался этот ужасный обратный отсчет дней, я не сознавала, насколько оно очевидно. Мне понадобилось отказаться от жалости к себе и самобичевания, чтобы взглянуть в лицо надежде и больше не впадать в отчаяние.

В среду 24 января я рано утром пришла в больницу, чтобы заключить пакт с Софи Даван. Она выслушала меня с благоговейным вниманием и смотрела на меня так, словно я прилетела с другой планеты. Но потом рассмеялась, назвала мою идею гениальной и сказала, что, конечно же, постарается мне помочь. Я обняла ее. Она удивилась, но вырываться не стала. Спросила, можно ли привлечь к нашей затее других медсестер, в частности ее подругу, которая как две капли воды похожа на актрису Катрин Лаборд (такое не выдумаешь!). Я согласилась, добавив, что сотрудничество между кино и телевидением в моем деле представляется мне добрым знаком, поскольку мой проект предполагает широкое использование аудио и видео. Я сунула в сумку позаимствованную у Луи экшн-камеру, решив, что инструкцию к ней изучу по пути в Токио. Токио – это далеко. Полет туда длится двенадцать часов, и за это время я наверняка успею освоить операторское искусство. Во всяком случае, я на это надеялась, не подозревая, насколько я тупа в том, что касается монтажа. 

В 20.35, когда от самолета меня отделяло всего несколько метров, я все еще сомневалась, правильно ли поступаю. Разумеется, я твердо верила в обоснованность своей миссии. Разумеется, я испытывала возбуждение в ожидании предстоящего путешествия – как физическое, так и эмоциональное. Разумеется, я знала, что моя мать не бросит моего сына. Но не иметь возможности на протяжении нескольких дней гладить и целовать его было для меня жестоким испытанием. Я боялась, что за время моего отсутствия ему станет хуже.

Мама – в последние дни она ходила за мной по пятам – почувствовала, что я нервничаю, но мне удалось утаить от нее свое открытие и свои планы. Меня ужасала перспектива терпеть при себе дуэнью.

Объявили, что заканчивается посадка на мой рейс. Я еще раз проверила, на месте ли драгоценная тетрадь: открыла сумку, провела ладонью по гладкой поверхности обложки, приласкав Неймара, и направилась к своему гейту.

Вздох облегчения, широкая улыбка, и меня устраивают в кресле 6А. Потрясение от его размеров, неловкость при попытке откинуть спинку (я впервые летела бизнес-классом), горячая салфетка, любезные улыбки стюардесс и бокал шампанского, которым я могла спокойно насладиться, не опасаясь упреков со стороны матери, – с того вечера, когда после разговора с доктором Бограном она соскребала меня с пола, она навязала мне адский режим, полностью исключающий спиртное. Приятно чувствовать себя окруженной заботой.

Мне было хорошо, просто хорошо. Впервые за последние семнадцать дней. Хотя нет, если подумать, за куда более долгое время.

Я приподняла бокал. За твои мечты, Луи.

Глава 9 

Дефенестрация 

До конца срока 24 дня

Глава 10 

Все о моей матери 

До конца срока 23 дня

Ночью мне не спалось – из-за разницы во времени и из-за звуков, издаваемых соседкой по постели. Я лежала без сна и размышляла. О своей жизни. О своей матери. О нас.

С незапамятных времен я была псевдобунтаркой Тельмой, якобы восстающей против всего на свете, в том числе против всякой ерунды. Мать назвала меня Тельмой вовсе не под влиянием фильма, вышедшего в девяностых, – для этого я слишком стара. Я родилась в 1977-м, когда весь мир тащился от Тельмы Хьюстон, исполнявшей суперхит Don’t Leave Me This Way; наша Одетта была ее фанаткой. Разумеется, сегодня мои новые знакомые, узнавая мое имя, вспоминают «Тельму и Луизу» со Сьюзен Сарандон и Джиной Дэвис. Когда вышел фильм Ридли Скотта, я была восторженным подростком и моментально примерила на себя историю двух сильных сексуальных женщин, в которых увидела что-то вроде идеального образца. Никогда не верившая в Бога, я восприняла фильм как знак судьбы: отныне собственное имя означало для меня нечто гораздо большее, чем старая сорокапятка с песней в стиле диско. Я знаю, что концовка у фильма не слишком счастливая, но в моей жизни он сыграл позитивную роль. Тельма и Луиза символизируют для меня женскую свободу. Они ничем не обязаны мужчинам, ничего от них не ждут и самостоятельно справляются со всеми своими проблемами.

Когда я забеременела и приняла сознательное решение сохранить ребенка и воспитать его без отца, я очень надеялась, что у меня родится девочка, которую я назову Луизой. Но Луиза оказалась мальчиком. Так вышло, и я очень этому рада. Луи – единственный в мире мужчина, которым я дорожу.

Мать тоже воспитывала меня одна. Одетта принадлежит к поколению бунтарей шестьдесят восьмого года. Она всегда сражалась за право распоряжаться своим телом, за свободомыслие, чем неизменно вызывала у меня восхищение. Я росла без отца, погибшего во время демонстрации против закрытия металлургического завода. Мне тогда не было и года, но верность матери идеализированному образу этого несравненного, безупречного человека перечеркнула всякие надежды на обычную семейную жизнь. Она чтила память о нем, отважном профсоюзном деятеле, и, сколько я себя помню, продолжала борьбу. В ее жизни больше не было ни одного мужчины. Свое горе она глушила участием в политических акциях и работой – преподавала в начальной школе в неблагополучном районе. Всем равные шансы на успех, моя милая! Как я ею восхищалась! С каким удовольствием ходила с ней на митинги! Помню первомайские демонстрации: сначала я сидела у нее на плечах, несколькими годами позже уже держала край транспаранта и наконец – свой флаг. Я гордилась ею, гордилась собой, гордилась памятью отца.

Потом я стала старше. Переходный возраст принес беспокойство, стыд и яростное желание стать такой, как все, следовать диктату брендов, фирм, американских звезд и стереотипов красоты. Мне надоели бесформенные фуфайки с портретом Че Гевары, домашние стрижки и стоптанные кроссовки. Мне обрыдло отвергать мир капитала и вести какую-то альтернативную жизнь, мешавшую общению с компанией крутых одноклассниц и вызывавшую презрительные насмешки у мальчишек, таких привлекательных в кроссовках Air Jordan, безразмерных свитерах Poivre Blanc и спортивных костюмах Adidas с расстегнутой у щиколоток молнией.

Я не понимала, почему мать не позволяет мне жить нормально, не понимала ее тотального отторжения и не желала с этим мириться. Я ее возненавидела и нарочно стала во всем поступать ей наперекор. Меня бесил ее нелепый вид, тощие кривые ноги в заношенных джинсах, бесила ее манера курить, зажав сигарету большим и указательным пальцем, бесили ее припорошенные сединой лохмы, схваченные одной и той же бесцветной заколкой. Меня достал ее ковбойский свист, суровый взгляд, хлесткие словечки; меня злило, что она осуждает мой образ жизни. Я не пожалела сил, чтобы стать воплощением всего, что вызывало у нее отвращение. В ее глазах я была безответственной матерью, спалившей в топке профессионального успеха свои лучшие годы и озабоченной объемом продаж международного холдинга, который занят выпуском бесполезной продукции да к тому же последовательно переводит производство в другие страны.

Единственное, что нас еще связывало, это Луи. Я никогда не запрещала Луи видеться с бабушкой. Никогда. Для меня это был вопрос принципа – пусть знает о своих корнях. Раз в месяц мы втроем собирались на бранч. Туда мы и направлялись в тот субботний день седьмого января.

Проворочавшись всю долгую ночь без сна, я решила смириться с судьбой. Мать была здесь, со мной рядом, в десяти тысячах километров от Парижа. А я пообещала Луи, что выполню все пункты его программы чудес буквально, так, как они записаны у него в дневнике.

В том, что касалось японского эксперимента, Луи составил список конкретных мероприятий под следующим заголовком:

Провести в Токио офигительный день с человеком, которого я люблю больше всех на свете

(пока это мама)

Должна сказать, что пометка «пока это мама» произвела на меня странное впечатление. Кое-как я ее проглотила, но мысль о том, что рано или поздно найдется кто-то, кого он полюбит сильнее, чем меня, больно царапнула мое бедное разбитое сердце и мое гипертрофированное эго. Потом я вспомнила, что в его возрасте тоже не знала, что когда-нибудь больше всех на свете полюблю именно его; тогда я решила не заморачиваться по поводу этого замечания в скобках. Изначально я думала, что выполнять этот пункт программы буду в одиночестве, поскольку провести «офигительный день» в Токио с самым любимым человеком для меня означало провести его с Луи. Строго говоря, это было нарушением правил игры. Луи мечтал о путешествии вдвоем и ясно об этом сказал. Но, кроме Луи, у меня не было любимого человека. Как ни печально это признавать. Следующей в списке потенциальных кандидатов шла моя мать.

Лежа в большой постели рядом с ней – впервые с тех пор, как мне стукнуло четырнадцать, – я вдруг осознала, до чего куц мой список любимых людей. При этом я вовсе не социопатка, у меня полно знакомых, с которыми можно приятно провести вечер. Но настоящих друзей у меня нет. Любовь и дружба требуют усилий, а я давным-давно приняла решение не тратить их понапрасну – в тот день, когда бросила отца Луи, так и не узнавшего, что он станет отцом. Людей, которые звонили мне после несчастного случая и спрашивали, как Луи, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Я им больше не перезванивала. У меня было много френдов в Фейсбуке, немало приятелей и приятельниц, но ни одного настоящего друга. Я нисколько от этого не страдала, потому что сама так хотела. Я никогда не забывала о своих приоритетах: воспитать сына и сделать карьеру.

У тети Одилии детей не было, о чем она страшно жалела. Сегодня вся моя семья – это Луи и мама. Я приподнялась в постели. Шторы мы не задергивали, и в комнату проникали какие-то фантасмагорические отблески белесого уличного света. Я посмотрела на спящую мать. Она выглядела умиротворенной. С лица исчезла жесткость, свойственная ей, когда она бодрствует. Она показалась мне красивой какой-то необычной, угловатой, упрямой красотой. Я прилегла рядом с ней, продолжая ее рассматривать. И подумала, что Луи, наверное, будет счастлив узнать, что этот «офигительный» день в Токио я провела с его бабушкой.

Утром я озвучила ей свое предложение. В ее темно-голубых глазах загорелись искорки. Она не ждала ничего подобного. Наверное, готовилась к тому, чтобы следовать за мной тайком, изображая из себя секретного агента, вслух проклиная этих чертовых японцев, а заодно и меня, – и вдруг такая перспектива. Она поблагодарила меня, глядя в пол, чтобы не выдать своих чувств, но тут же спросила: с чего начнем? Надеюсь, ответила я, что ты крепко держишься на ногах, потому что нам предстоит адский денек. Она рассмеялась звонким смехом – я понятия не имела, что она умеет так смеяться.

Мы вышли в удивительно теплую атмосферу зимнего токийского дня.

Глава 11

Моя мать поет в караоке

До конца срока 23 дня

Глава 12

Не слабо!

До конца срока 21 день

Глава 13 

Шарлотта forever! 

До конца срока 17 дней

Когда я вышла из палаты Луи, с натужными смешками рассказав ему о сомнительных подвигах его матери и бабки в коллеже Поля Элюара, я чувствовала себя как выжатый лимон.

Мне требовалось срочно сесть, прямо здесь, в коридоре пятого этажа. Буквально на минутку. Еще утром у меня мелькнула мысль, которая прочно засела в голове и не покидала меня целый день. Луи не видел, как наступил январь 2017 года. Весь этот месяц он провел в палате 405, от обстановки в которой меня уже начинало мутить.

Я не могла больше смотреть в одно и то же окно, из которого открывался унылый вид на бетонные коробки вокруг бесцветно-серого бульвара. Меня тошнило от зеленого линолеума и стен, увешанных стикерами с изображением птичек, инопланетных космических кораблей и прочих лютиков-цветочков, призванных перебить мерзкие больничные запахи. Притворяться, что жизнь по-прежнему прекрасна, читать веселые стишки и разглядывать фотографии улыбающихся детишек, слыша, как с другого конца коридора то и дело доносятся стоны и крики боли, – у меня не осталось на это сил. Меня достали все эти провода и трубки, перекрывавшие мне доступ к единственной подлинной красоте, оживляющей это помещение, – красоте моего сына. Я устала постоянно думать о том, что Луи, возможно, никогда не увидит приход весны.

Это было невыносимо. Большую часть времени мне удавалось отгонять от себя эти мысли, но чем ближе подступала дата 18 февраля – день, когда истечет месяц, назначенный доктором Бограном, – тем чаще на меня накатывал страх, от которого сжимало внутренности. Луи должен очнуться сейчас. Потом будет слишком поздно. Без него моя жизнь превратится в ледяную пустыню, которая меня убьет – медленно, но верно. Мне не пережить этой весны, если его не будет рядом. Весна – вот мой физический предел, граница моего существования.

Погруженная в эти размышления, я опустилась на неудобный больничный стул, приняв позу, которую сторонний взгляд принял бы за позу отчаяния: закрыла лицо ладонями, а пальцами принялась массировать круговыми движениями лоб и голову. Это было мне необходимо, иначе меня засосало бы в весну. Февраль только начался, и у меня оставалось еще семнадцать дней, чтобы разбудить сына. Я должна держаться.

Я не слышала, как ко мне подошла Шарлотта, и вздрогнула, когда она легонько тронула меня за плечо, вырвав из раздумий о временах года.

– С вами все в порядке?

– Вы меня напугали… Да, Шарлотта, спасибо, все хорошо. Немножко захандрила.

– У меня дежурство кончилось. Хотите, отвезу вас домой? Вы ведь живете на канале Сен-Мартен? Мне как раз по пути.

– Спасибо большое. Очень мило с вашей стороны, но не хотелось бы вас напрягать. Дойду пешком. Воздухом подышу.

– Если вам нужен воздух, то это я вам обеспечу. Я на мотороллере. В общем, вставайте и пошли. Не заставляйте меня вас уговаривать.

Я не сказала «да», но встала и пошла за ней.

Еще пару дней назад я заметила, что очень привязалась к этой девушке. В отличие от большинства своих коллег она относилась к Луи не просто внимательно, но, я бы сказала, уважительно. Если остальные болтали при нем о своем, нимало не смущаясь его присутствием, словно он пустое место, то Шарлотта с ним разговаривала. Если остальные обращались к нему как к умственно отсталому, сюсюкая и выбирая слова попроще, то Шарлотта нормальным тоном описывала ему все, что делала.

Самую трудную работу Шарлотта всегда выполняла с улыбкой. Она была очень яркая блондинка с гладкой сияющей кожей и голубыми глазами, в которых как будто играл солнечный свет. Ее бьющее через край жизнелюбие было заразительным, чуть ли не агрессивным. При своем росте метр пятьдесят пять она производила впечатление уверенного в себе, уравновешенного и доброжелательного человека. Она никогда ни на что не жаловалась в присутствии пациентов или их родственников, демонстрируя поразительную выдержку. Я ею почти восхищалась. Во всяком случае, все, что от нее исходило, все, что она делала, и то, как она это делала, вызывало у меня уважение. Полагаю, у нее, как у всех, хватало проблем: то кран на кухне сломается, то на банковской карте кончатся деньги, то нападет насморк, то не перезвонит бойфренд, то не заведется мотороллер…

Мне вдруг захотелось познакомиться с ней поближе, не знаю почему. Впрочем, нет, знаю. Потому что она, судя по всему, полюбила моего сына. Ну хорошо, возможно, «полюбила» – это слишком сильно сказано; я допускаю, что за годы работы она достаточно закалилась, чтобы не ударяться в слезы перед каждым новым проявлением человеческого горя, но все же она очевидно не осталась равнодушной к этому мальчику, его чокнутой мамаше и бабке.

Какая история у нее за плечами? Почему она выбрала эту профессию? Где живет? Сколько ей лет? Есть у нее дети, муж? Собака, кошка, хомяк?

Мы доехали до моего дома, и неожиданно для самой себя я предложила:

– Не хотите зайти на минутку?

– Большое спасибо, но… Мне не хотелось бы… И потом, я не могу.

– Ну, я ведь это от чистого сердца. И поймите меня правильно: я не собираюсь вас соблазнять!

Последние слова я произнесла со смехом, потому что заметила ее колебание и вдруг поняла, насколько мое приглашение, а главное, то, как я его сформулировала, выглядело двусмысленным. Она тоже засмеялась и сказала, что ни на секунду не подумала ни о чем подобном, но что она в самом деле никак не может ко мне зайти. Чуть помолчав, она добавила:

– Откровенно говоря, у меня сегодня небольшая вечеринка. Позавчера у меня был день рождения. Если хотите, приходите – я буду рада.

– Спасибо, Шарлотта, я очень тронута. Правда тронута. Но вы не обязаны меня приглашать. Вам ни к чему тащить работу домой. Вы и в больнице делаете более чем достаточно. Совсем не обязательно утешать депрессивных мамаш ваших пациентов. В любом случае с днем рождения!

– Спасибо. Но я это тоже от чистого сердца. И поймите меня правильно: я не собираюсь вас соблазнять!

Мы дружно рассмеялись. Шарлотта настаивала, уверяя, что мне это пойдет на пользу и позволит отвлечься от мрачных мыслей. Тем более что ее дом буквально в двух шагах от моего. Она и раньше знала, что я живу, как и она, на канале Сен-Мартен, как, впрочем, и еще тысяч сто с лишним парижан, но даже не предполагала, что мы почти соседи. Она дала мне свой адрес – и правда, нас разделяло всего три улицы. Если мне станет скучно или просто не по себе, я могу в любой момент уйти; это просто дружеская вечеринка, никакого торжественного застолья – каждый приходит и уходит, когда ему вздумается.

– Приходите! – добавила она. – Развеетесь. И мне доставите удовольствие. – И посмотрела на меня своими искристыми глазами.

Я согласилась. Она проговорила что-то вроде: «Отлично, тогда жду вас в восемь», и вскочила на мотороллер. Я проводила взглядом ее удаляющийся стройный силуэт.

Да, но за каким дьяволом я дала согласие? О чем я буду разговаривать с незнакомыми мне людьми? Дома я подошла к зеркалу у себя в спальне, и меня охватила паника. После несчастья с Луи я в первый раз собиралась в гости. Для начала я приподняла штанины брюк, но тут же с ужасом их опустила. Состояние моих ног не позволило бы мне претендовать на звание Мисс Вселенная – разве что на роль Чубакки. В прическе под окрашенными волосами проросли корни другого цвета. В «Эжемони» меня закидали бы камнями, в лучшем случае – тухлыми помидорами.

Так, который час? 16.15. Значит, у меня есть три часа сорок пять минут, чтобы привести себя в более или менее пристойный вид. Я благословила божество салонов красоты за то, что живу в Париже, а не в глухой провинции, где после шести вечера все закрыто. Я еще успевала сразиться с зарослями у себя на ногах, купить Шарлотте букет цветов, заскочить в парикмахерскую и замазать свои морщины тональным кремом, весь последний месяц пылившимся на полке шкафчика в ванной.

Я схватила куртку и выбежала из квартиры, не забыв оставить матери записку, прочитав которую она испытает сильнейший в своей жизни шок. Несмотря на возбуждение, я ограничилась лаконичным:

На ужин ничего не готовь. Я вечером иду в гости.

Глава 14

Скромная вечеринка

До конца срока 17 дней

Скромная дружеская вечеринка, сказала Шарлотта. Ага, как же. В ее крохотной квартирке было не протолкнуться от народу.

На миг мне даже показалось, что я на рождественской вечеринке в «Эжемони», где меня не покидало ощущение, что все собравшиеся не ели месяца три. Мне из-за моего хорошего воспитания уже через пять минут доставалось в лучшем случае три бутерброда с ветчиной. Так вот, у Шарлотты, чтобы добраться до стола с закусками и выпивкой, надо было проявить несокрушимую силу воли.

Шарлотта встретила меня широкой улыбкой, пригласила заходить, поблагодарила за цветы и оросила мое сердце бальзамом, воскликнув: «Вау! Какая вы красивая!» Не скрою, это доставило мне удовольствие. Свой выбор я остановила на элегантной простоте: джинсы слим, белая полупрозрачная рубашка, ярко-красные туфли на шпильке. Я вернула Шарлотте комплимент – она выглядела сногсшибательно. Разумеется, я ее узнала, хотя ее прикид не имел ничего общего с привычной моему взгляду больничной формой – белый халат-кроксы-скромный макияж. Благодаря босоножкам на платформе она «подросла» на добрых десять сантиметров и порхала в своем черном платье между гостями, каждого оделяя своим жизнерадостным дружелюбием. С учетом того, что в квартиру набилось человек пятьдесят, я довольно быстро сообразила, что моя личная квота на внимание Шарлотты будет весьма ограниченной.

Я пробыла там уже минут двадцать, но ни с кем не перемолвилась ни единым словом. Из всех присутствующих я была самой старой. Шарлотта была моложе меня лет на десять; там, в больнице, я не слишком над этим задумывалась, но сейчас, когда увидела ее в естественной обстановке, это стало для меня очевидным. Черт возьми, что я тут забыла? Текли минуты, и я все сильнее ощущала себя белой вороной. Я совершенно не вписывалась в это сборище молодых, свободных, беззаботных людей, которые пили, курили и непринужденно смеялись. Признаюсь, я им завидовала. Мне хотелось быть похожей на них, прикинуться такой же, как они. Обычно я с легкостью завязываю ни к чему не обязывающий разговор возле барной стойки или кофемашины, но, судя по всему, я утратила способность делать вид, что интересуюсь тем, что мне неинтересно, кивать головой и время от времени вставлять: «О, супер!.. Здорово! Нет, это просто гениально!», внимая разглагольствованиям малознакомого типа о том, как он провел отпуск в Непале. Последние несколько недель напрочь убили в моем мозгу синапсы, отвечающие за коммуникабельность. Я не отдавала себе в этом отчета, потому что с того дня, когда хлопнула дверью в офисе «Эжемони», не попадала в подобную ситуацию. Я уже собралась уходить, как вдруг ко мне обратился один из гостей:

– Невероятно! Эти детишки на все пойдут ради пары капель спиртного! Могу я вам что-нибудь предложить, мадемуазель? Если, конечно, мне удастся пробиться к…

У него был теплый, низкий, хрипловатый голос. Очень мужской голос. Я обернулась, готовая воспользоваться стандартной формулой «как отвадить приставалу, который выражается как в бульварных романах», но слова замерли у меня на губах:

– Нет, спаси…

Я прикусила язык. Он был красивый. Обворожительно красивый. Я этого не ожидала. Лет сорока, может, с небольшим, но это не важно, главное, он был явно старше среднего представителя здешней тусовки. Высокий, лицо правильной, почти классической формы, развитая мускулатура, заметная под свободной серой футболкой с длинными рукавами. Небольшая, аккуратно подстриженная бородка, средней длины вьющиеся черные волосы, которые он заправил за уши и которые очевидно рвались на волю. Скорее всего, итальянец или испанец, одновременно непосредственный и изысканный. Очень темные, почти черные, глаза. Взгляд немножко колючий, несмотря на улыбку. Да, он мне улыбался и ждал, что я отвечу. Я молчала, подозреваю, с глуповатым видом, но тут вдруг на меня налетела девица с полными стаканами пива в обеих руках. Бу-бум! И пиво на полу. Я попыталась ухватиться за соседа, поскользнулась, грохнулась. Вся моя белая рубашка пропиталась пивом. Какое унижение!

Девица рассыпалась в извинениях, несколько раз назвав меня «мадам». Унижение в квадрате. Мой незнакомец обращался ко мне «мадемуазель», что должно было послужить мне утешением. Черт, моя рубашка. Я что, пришла участвовать в конкурсе мокрых маек, да еще с пивными разводами? Я уверила девицу, что ничего страшного – не переживайте, все в порядке! – после чего мой прекрасный рыцарь подал мне руку и помог подняться. Меня поразил контраст между твердостью его энергичного пожатия, впрочем, вполне соответствующего его суровому облику, и его необычайно длинными пальцами. Я вообще первым делом обращаю внимание на мужские руки – после глаз и задницы, разумеется. Осмотреть его зад случай мне пока не представился, но глаза и руки выглядели многообещающе.

– Простите! Это все из-за меня… Если бы я вас не отвлек…

– Не берите в голову. Пустяки. К тому же мне очень нравится, когда от меня пахнет пивом.

Тельма, дорогая, ну ты и дура. Неужели ты не могла придумать шутку пооригинальнее?

– Ну надо же, какое совпадение! Мне тоже очень нравится, как от вас пахнет пивом.

Он еще и с чувством юмора. И упорный.

– Так, на чем мы остановились? Вы позволите мне предложить вам что-нибудь выпить?

Откуда он взялся, этот мужик, похожий на героя боевика, но разговаривающий как актер интеллектуального кино? В любом случае я не могла изображать каменное равнодушие. Должна признаться, меня сразу к нему потянуло. Я чувствовала какое-то необъяснимое, почти зоологическое, обескураживающее влечение. Чертовы феромоны.

Я уже собиралась согласиться, но осеклась. Вспомнила про Луи. За последние двадцать минут я ни разу не подумала о Луи. Что со мной происходит? Я забыла своего сына? С какой стати я с мокрыми от пива сиськами выпендриваюсь перед каким-то хлыщом? Подо мной разверзлась бездонная пропасть вины; меня в нее засасывало сознание того, что я предаюсь флирту, пока мой сын лежит в коме. От моей рубашки все сильнее несло старым грязным баром. Какая гадость! Надо отсюда убираться.

– Нет, спасибо. Мне пора. Как видите, я в не лучшей форме.

– Уверяю вас, вы прекрасно выглядите. Вы меня не переубедите. Давайте все же выпьем, а потом вы уйдете.

– Извините. Всего хорошего.

Я отыскала свое пальто и ушла, даже не попрощавшись с Шарлоттой, которая стояла на балконе с каким-то парнем, курившим сигарету за сигаретой. Сцену с фонтаном из пива она пропустила. Тем лучше, так я сохраню в ее глазах хотя бы подобие достоинства.

Дура, твердила я про себя, набитая дура. Зачем ты туда поперлась? Почему раньше не сообразила, что не готова общаться с людьми? Просто мне очень хотелось верить, что моя жизнь может вернуться в нормальное русло. Что я еще могу стать нормальной. Я ошиблась.

До дома мне было минут пять ходьбы, но я чувствовала потребность пройтись. К тому же нельзя было возвращаться так рано – мама замучает вопросами. Узнав, что я собираюсь в гости, она разволновалась еще больше, чем я, наполнила мне ванну и несколько раз назвала меня теплым котенком, всячески стараясь внушить мне, что я выгляжу прекрасно и имею право жить и быть счастливой. Я почти дала себя убедить, слишком поздно сообразив, что моим приоритетом, моей любовью, моим бременем, моей болью, моей радостью, моей надеждой и моей жизнью был и остается Луи.

Выбравшись на улицу, я пошла вдоль канала Сен-Мартен, который так любил мой сын. Заметив, что подумала о нем в прошедшем времени, я чуть не расплакалась, но сдержала слезы. Это канал Сен-Мартен, который так любит мой сын. Луи не умер, Тельма. Луи будет жить.

Для начала февраля погода стояла теплая, и я не стала застегивать пальто – пусть просохнет рубашка. Старым грязным баром от меня больше не пахло – теперь я благоухала как ночной клуб в четыре часа утра.

Я вспомнила своего недавнего ухажера. Я ничего о нем не узнала, хотя мои ладони еще хранили память о прикосновении его рук. Я закусила нижнюю губу, наказывая себя за неподобающие мысли.

Я села на скамейку и стала смотреть на водную гладь канала Сен-Мартен, размышляя, не утопиться ли. Каково это? Больно? Медленно? Терпимо? В сущности, умереть казалось таким простым выходом. Почему в нас сидит глубоко запрятанная потребность жить во что бы то ни стало, этот чертов инстинкт, этот внутренний запрет разом покончить со всем? Как было бы просто – взять и покончить со всем. Я бы низко наклонилась над водой, пошатнулась и упала в грязную воду канала. Поскольку зрителей рядом не было, никто и не сказал бы, правильно я прыгнула в воду или неправильно. Но я никогда с собой не покончу. Это я хорошо понимала. Я в чистилище и обречена жить.

Я с отчаянной жадностью глотала ночной воздух, словно мне в больничной палате поднесли кислородную подушку.

Глава 15

И раз, и два…

До конца срока 16 дней

Назавтра после вечеринки у Шарлотты мать, как и ожидалось, засыпала меня вопросами, но довольно быстро убедилась, что много из меня не вытянешь. Я могла бы сочинить пару небылиц, но вовремя вспомнила, что мать не хуже меня знает Шарлотту и ей не составит никакого труда выяснить, что я у нее в гостях не задержалась. Я сочла, что лучше до этого не доводить и представить ей свою версию. Да, я действительно ушла рано, потому что мне стало нехорошо, наверное, в обед съела что-то не то, а может, просто устала. Я решила пройтись пешком и прогулялась по улицам. Конечно, мам, у меня все в порядке. Мне не удалось ее обмануть – ее не обманешь, – но она от меня отстала. Только сказала, что тетрадка Луи хорошо на меня действует и приносит большую пользу не только мне, но и всем нам. Не думаю ли я продолжить начатое? Это отвлечет меня от мрачных мыслей.

Она была права. У меня оставалось всего шестнадцать дней, а Луи до сих пор не подавал никаких признаков пробуждения. Энцефалограмма не менялась, поведение нейронов выглядело по-прежнему хаотичным. Я спросила у врачей, может ли быть, что аппаратура не зафиксирует ключевой момент, не заметит, что мозг Луи включился в активную работу? Они ответили, что в состоянии комы возможно все, но чем больше времени проходит, тем более тревожной кажется им ситуация.

Прежде чем открыть тетрадь сына, я прижала ее к груди и вдохнула ее запах. Она еще хранила слабые следы присутствия Луи, хотя они постепенно выветривались. В больнице от него пахло косметическими средствами, которыми его протирали с ног до головы. Как долго со мной будут оставаться доказательства его существования? Время стирает запахи и туманит образы. Чтобы не забыть его глаза и улыбку, мне придется рассматривать фотографии, иначе и они сгинут в глубинах ненадежной памяти.

Я погладила дневник чудес Луи. Открыла страницу, на которой он записал, что мечтает потрогать грудь учительницы математики, и улыбнулась. Потом я закрыла глаза и перевернула страницу. Заранее опасаясь того, что на ней обнаружу, я длила и длила это маленькое удовольствие, пока не решилась слегка приоткрыть один глаз. Исписанных страниц было не так много: Луи собирался жить и пополнять список своих мечтаний. Когда я прочла очередное желание, внутри у меня все возопило: «О нет, только не это!», а затем на меня напал нервный смех, который я долго не могла унять. На самом деле я догадывалась, что в дневнике будет что-то связанное с футболом, и даже удивлялась, что не нашла упоминания о любимом виде спорта Луи на первой же странице. Конечно, обложку украшали портреты футболистов, они, как маячки, психологически готовили меня к тому, что меня ожидало. И все-таки содержимое страницы было чистым ужасом. Я все смотрела и смотрела на кривоватые буквы, которые словно надо мной издевались. Окликнув мать, я показала ей дневник. Она расхохоталась и воскликнула:

– Ну, на этот раз он тебя поймал!

Страница представляла собой веселую оплеуху ненавистникам футбола. 

• Пройти интенсивную программу тренировок с Эдгаром, йес!!! (и с Изой…)

Кто такой этот Эдгар? Наверное, его футбольный тренер. Я смутно помнила, что вроде бы слышала это имя от Луи, но… На самом деле я никогда не прислушивалась к его словам, когда он говорил о футболе. И второй вопрос. Какого черта сюда затесалась эта загадочная Иза, упоминание о которой попадается мне уже во второй раз?

Когда прошел первый шок, я задумалась: а нельзя ли как-нибудь обойти этот пункт программы? Я не намеревалась нарушать свое обещание и увиливать от выполнения задания, но… что мешает мне интерпретировать его по-своему? В конце концов, Луи написал об интенсивных тренировках, но не уточнил, что он имеет в виду. Допустим, я найду мужчину по имени Эдгар и женщину по имени Изабелла и предложу им сыграть со мной на компьютере в симулятор футбола; мы можем даже заниматься этим несколько дней подряд, оттачивая мастерство. Чем не тренировка? Так я сдержу данное Луи слово, при этом оставаясь в тепле и под крышей.

Должна добавить, что я всегда ненавидела футбол. Никогда не понимала, в результате какого генетического сбоя у моего отпрыска эта неприязнь переродилась в страсть. Насколько я помню, отец Луи тоже не питал к футболу особого интереса. Нет, мой ребенок развил его в себе самостоятельно, наверняка не без помощи рекламы мировых брендов, которые тратят миллионы, превращая безмозглых олухов с полутора извилинами в мозгу в звезд галактического масштаба, а обычную спортивную игру – в нечто божественное. Конечно, нельзя всех стричь под одну гребенку, и я охотно допускаю, что не все футболисты – клинические идиоты, но все же уму непостижимо, как наше общество соглашается, чтобы спортсмену платили в десять тысяч раз больше, чем медсестре, учителю или ученому – людям, занятым реально полезным делом. Для меня это необъяснимая загадка.

Что касается меня, то вопрос не только в футболе. Я вообще не люблю спорт. В начальной школе я ходила в танцевальную студию, но без особого усердия, и, например, всегда ухитрялась увильнуть от участия в праздничном концерте по случаю окончания учебного года. В коллеже и лицее я всегда находила благовидный предлог – живот болит, месячные пришли, голова раскалывается, подвернула лодыжку, – лишь бы прогулять урок физкультуры.

Но если бы Луи был в сознании, как он отнесся бы к тому, что я сжульничаю и не исполню его желание в точности так, как он его сформулировал?

– Мам, ты серьезно? Вот, значит, как ты собираешься вернуть меня к жизни? Враньем? Ты не хочешь чуть-чуть постараться и проявить интерес к тому, что для меня и правда важно? Ну конечно, тебе всегда было плевать на мои увлечения…

– Но ты же знаешь, как я ненавижу футбол!

– Значит, я не стою даже крохотного усилия с твоей стороны? Эх, если бы я мог оказаться на твоем месте!

– Я больше всего хочу, чтобы ты оказался на моем месте. Я все на свете отдала бы, чтобы мы могли поменяться местами, мальчик мой…

После всех колебаний и этого мысленного диалога я была вынуждена признать очевидное. Я не могу дать задний ход. Надо разыскать этого Эдгара. Наступил четверг 2 февраля, через два дня начинаются школьные каникулы. Может быть, в это время будут организованы спортивные тренировки? Футбольные тренировки для пожилых дебютанток, ха! Придется уговаривать этого тренера разрешить мне участвовать в тренировках вместе с его прыщавыми питомцами. Меня примут за чокнутую, но это не страшно – я уже начала привыкать.

Я порылась в папке, где хранила всякие официальные бумаги, в том числе касающиеся Луи: квитанции об оплате обедов в школьной столовой, медицинские справки, договоры о зачислении на разного рода курсы. На уроки игры на гитаре (он бросил через три месяца), запись в секцию настольного тенниса (я предупреждала, что это ему не понравится, но он ничего не желал слушать; в итоге настольный теннис он возненавидел), наконец, пачка договоров о приеме в секцию футбола. Это началось, когда ему исполнилось шесть лет. В первые годы в тот кошмарный июньский день, когда происходил набор, я вставала в пять утра и мчалась занимать очередь. Сотрудники досугового центра приходили на работу к девяти, но родители, готовые на все ради своих помешанных на футболе отпрысков, являлись на заре и терпеливо ждали, бросая подозрительные взгляды на вновь прибывших: как бы кто не пролез без очереди. В этом году моя каторга кончилась: Луи подрос, и я отправила его топтаться перед дверями центра одного – ну, не совсем одного, с ним вместе ходили два его дружка-футболиста и мать одного из них. Он честно отстоял очередь и записался. С начала учебного года он уже сам ходил на тренировки; мало того, мне всегда удавалось отвертеться от приглашения на очередной матч. Я гордилась собой и своей страусиной стратегией и даже хвалилась перед коллегами из «Эжемони», собиравшимся возле кофемашины, со смехом называя себя недостойной матерью. Тогда я искренне верила, что этим определением причисляю себя к «продвинутым» женщинам, умеющим сочетать материнство с профессиональной карьерой.

Только сейчас до меня дошло, насколько обидными и несправедливыми казались Луи мои ехидные замечания и постоянные подколки, мое равнодушие к тому, чем он так увлекался. А ведь одобрительный родительский взгляд так важен для ребенка! На протяжении многих месяцев я не желала уделить футболу ни минуты своего драгоценного времени. Ничего с этим футболом не случится, полагала я. С футболом действительно ничего не случилось, но вот с Луи… Разве я сама, еще подростком, страдала не от такого же безразличия к моим интересам? Как я могла с такой легкостью, как будто так и надо, в точности воспроизвести отношение ко мне моей собственной матери? Луи, похоже, с этим смирился… С другой стороны, а что еще ему оставалось делать? Но я-то, я? Неужели мне было трудно проявить к нему хоть чуточку внимания? Потратить пару часов на стадионе, поболеть за него, похлопать ему, подбодрить его, наконец, просто улыбнуться и встретить его ответную улыбку? Но нет, я предпочла самоустраниться, и сейчас это причиняло мне жестокую боль.

Невыносимо было вспоминать о том, как я себя вела. Мне хотелось все изменить в своей жизни, сделать так, чтобы все было по-другому, чтобы все стало лучше. Накануне у меня состоялся долгий разговор с матерью на эту тему. Вернее сказать, мать произнесла передо мной один из своих коронных монологов.

– Смотри, как бы ты вместе с водой не выплеснула и ребенка, – заявила она. – Ты далеко не идеальная мать и далеко не идеальная дочь, уж ты мне поверь, но сейчас ты делаешь все от тебя зависящее. Каждый выкручивается как может, помни об этом, котенок. Не бывает идеальных матерей, как не бывает и матерей-негодяек. Я тысячи раз видела тебя с Луи. Для него ты – лучшая мать на свете просто потому, что ты – его мать. Никогда в этом не сомневайся. Если сегодня Луи такой, какой он есть, – и, заметь, я говорю это не потому, что он мой внук, я рассуждаю объективно, – так вот, если сегодня он такой умный, тонкий и добрый, то все это благодаря тебе. Ты его воспитала, и ты можешь собой гордиться. Нет, молчи и не спорь! Ничего, кроме какой-нибудь глупости, ты сейчас не скажешь. Повторяю: ты можешь собой гордиться. Как я горжусь тобой.

У моей матери – настоящий талант. Своими высокопарными речами она способна растрогать меня до слез ровно в ту минуту, когда я больше всего в этом нуждаюсь. Наверное, так и должна поступать мать.

Я взяла телефон и позвонила в досуговый центр. Да, на время каникул у них запланированы тренировки футбольной секции. Нет, особой секции для взрослых у них не существует. Если вы хотите записать ребенка или подростка, обращайтесь напрямую к Эдгару. Он работает по средам днем и по пятницам вечером.

Благодарю вас, мадам, я так и сделаю. Запишусь у самого Эдгара.

Глава 16

Эдгар

До конца срока 15 дней

– Так, бросили мячи! Можно попить, но только немного!

Черт, я сейчас сдохну. Легкие у меня горели огнем, все мышцы мучительно ныли. Кстати, среди них обнаружились такие, о существовании которых я раньше и не подозревала. С какой стати у человека, играющего в футбол, болят ребра и бицепсы? Соглашаясь на эту авантюру, я догадывалась, что без напряжения не обойдется, но откуда мне было знать, что у меня будет ломить все тело, с ног до головы? Последние двадцать пять лет я не давала себе никакой физической нагрузки, и сейчас наступил час расплаты. Если бы не обещание, данное Луи, я сразу бросила бы эту пытку. Она продолжалась уже три дня; оставался еще один. Удивительно, как я еще не начала делать зарубки на дереве, словно заключенный, считающий часы до освобождения.

Ко мне подошел Эдгар и спросил, все ли у меня нормально. Я могла бы сухо ответить, что, разумеется, все прекрасно, я ведь всю жизнь мечтала кататься в грязи с бандой потных подростков, но предпочла воздержаться и, собирая волосы в хвост, лишь кивнула: да, все хорошо, чуть-чуть устала, но вполне терпимо. Это был самый мягкий эвфемизм для состояния человека, у которого мышцы и легкие плавятся от боли.

Эдгар. Если во всей этой истории и имелся какой-то позитив, то им стала встреча с Эдгаром. Какой невероятный человек! Как ни искала я в нем недостатки, не находила ни одного. Для меня это было странное, совершенно новое чувство. Я проклинала его и его упражнения, его властную натуру, заставлявшую умолкнуть самых дерзких из моих малолетних сокамерников, но в то же время им восхищалась. Восхищалась его непринужденностью, искренностью, почти звериной силой и каким-то внутренним надломом, который угадывался в нем. Меня не покидало ощущение, что мы давно знакомы.

В пятницу вечером, когда я, проклиная все, явилась на тренировку, чтобы разузнать, можно ли мне записаться на интенсив, мне пришлось подождать в небольшой пристройке рядом со стадионом, где я пила приторный кофе и обдумывала стратегию поведения. После второго телефонного звонка мне удалось заполучить специальный буклет под названием «Февральские каникулы», в котором я обнаружила две четырехдневные программы футбольного интенсива: одну для детей с восьми до двенадцати, вторую – для подростков тринадцати – шестнадцати лет.

Я решила, что расскажу Эдгару все как есть и объясню, в чем состоит моя цель. Предвидя возможные возражения, я прихватила с собой справку из больницы, где лежал Луи, – не хватало еще, чтобы меня приняли за извращенку, рыскающую в поисках юных жертв. Я была готова к любой реакции с его стороны; в крайнем случае собиралась просто предложить ему денег.

Пока я ждала этого пресловутого Эдгара, воображение рисовало мне образ спортсмена, похожего на месье Дюкро, нашего школьного учителя физкультуры по прозвищу Малютка Ниндзя. Этот пузатый коротышка отличался редкостной гибкостью и приводил нас в восторг, показывая, как надо выполнять разные гимнастические упражнения. Он скакал и прыгал как настоящий живой шарик, хотя, глядя на него, никто не дал бы и гроша ломаного за то, что он вообще может иметь касательство к спорту.

Погруженная в воспоминания, я сидела, уставившись в одну точку, когда в помещение вошел незнакомец, с которым я встретилась на вечеринке у Шарлотты. У меня невольно дрогнули ноздри, словно в воздухе повеяло пролитым пивом – этот запах преследовал меня несколько долгих часов, пока я гуляла вдоль канала Сен-Мартен. У меня не было желания ни вспоминать атмосферу того вечера, обернувшегося болезненным фиаско, ни флиртовать, хотя мой собеседник не утратил ни капельки своей привлекательности. Я отвела глаза и уставилась в буклет с его захватывающе интересным содержанием.

– Здравствуйте! Мы ведь знакомы, верно? Вы были… Мы встречались на дне рождения у моей сестры.

– Здравствуйте. Да, я… Конечно, помню… Здравствуйте… Извините, это я уже говорила. Вы – брат Шарлотты? Не знала, что у нее есть старший брат… В смысле, я имела в виду…

– Что по сравнению с ней я выгляжу слишком старым? И мне нечего было делать на молодежной вечеринке? Да нет, я не обиделся, я и сам так думал. И приятно удивился, когда увидел там вас… В смысле, я имею в виду…

– Что по сравнению с остальной компанией я выглядела слишком старой? Что мне тоже нечего было там делать? Абсолютно с вами согласна. Так что мы квиты.

Господи, что за дебилка. Трех слов связать не можешь, да еще по-идиотски подхихикиваешь. Два дня назад я уже выставила себя дурой перед братом белокурой красавицы Шарлотты, оказавшимся жгучим брюнетом. Я бы ни за что не догадалась, что они родственники. Сейчас я снова намеревалась удрать, но он не дал мне такой возможности.

– Я очень рад вас видеть. В тот вечер вы так быстро ушли, мы даже не познакомились.

– Извините. Меня зовут Тельма.

Я протянула ему руку. Он пожал ее, задержав в своей на пару секунд дольше необходимого.

– Я знаю, кто вы. Когда гости ушли, я описал вас сестре, и она мне все рассказала. Мне очень жаль, Тельма, что с вашим сыном случилось такое несчастье. Честное слово. Тем более что он мне очень нравится.

– Простите? Кто вам нравится?

– Ваш сын, Луи. Когда сестра мне все рассказала… Я только тогда сообразил… Видите ли, мы с сестрой редко говорим о работе. Она ведь работает в отделении реанимации, а это нелегко. Поэтому, когда мы встречаемся, болтаем о чем угодно, но только не о больнице. Она никогда не рассказывает мне о своих пациентах, а я ей – о своих детишках. Ну, они, конечно, не совсем мои – просто я их тренирую… Мир тесен, Тельма, а Париж – большая деревня. В общем, так вышло, что у моей сестры в отделении сейчас лежит один из моих питомцев. Ваш сын, Луи. Меня зовут Эдгар. Рад с вами познакомиться, Тельма.

Oh my God. Oh my God. Oh my God. Oh my God (как сказал бы мой сын). Мужчина, перед которым я опозорилась, оказался братом Шарлотты и футбольным тренером Луи. Как говорится, два в одном. Кто бы мог подумать? И он ни капли не походил ни на Софи Даван, ни на месье Дюкро по прозвищу Малютка Ниндзя.

Мы с ним присели, и я объяснила ему причину своего появления. Моя история его тронула – это я сразу заметила. Он сказал, что готов принять меня в группу, но предложил заниматься с мальчиками восьми – двенадцати лет. Я даже немного обиделась. Но, по его словам, подростки от тринадцати до шестнадцати не отличаются деликатностью и вполне способны наставить мне синяков, что вовсе не входит в мои намерения, так ведь? Кроме того, дело у меня, насколько он понимает, довольно срочное, а занятия в младшей группе начинаются раньше, а именно в ближайшее воскресенье. Потом он добавил, что с учетом обстоятельств готов сократить мою программу тренировок до одного-двух дней, но я сказала, что настаиваю на полном, четырехдневном курсе. Так поступил бы Луи, а значит, так должна поступить и я. Мне просто придется поторопиться с прохождением следующих испытаний и надеяться, что они не займут слишком много времени. При слове «испытание» – оно вырвалось у меня само собой – Эдгар улыбнулся. Потом он дал мне номер своего телефона и записал мой, чтобы позвонить, если в последнюю минуту по каким-либо причинам занятия будут отменены.

На следующее утро я рассказала Луи, что собираюсь предпринять. Шарлотта шепнула мне, что ее брат – очень требовательный тренер, поэтому мне лучше заранее подготовиться, проделать какие-нибудь физические упражнения, иначе будет трудно. Разумеется, я пропустила ее совет мимо ушей. Всю субботу я готовилась, но по-своему: искала подходящий костюм, в котором не буду похожа на картофельный мешок в бутсах, и посмотрела два футбольных матча, в очередной раз убедившись, что этот вид спорта не вызывает у меня никакого интереса (сидя перед телевизором, я клевала носом), а его правила остаются загадкой. 

В первый тренировочный день я была гвоздем программы. Одиннадцать взбудораженных мальчишек с изумлением пялились на меня и, поняв, что я буду заниматься с ними, хохотали как безумные. Эдгар не сказал им, что я мать Луи; большинство из них знали моего сына, и Эдгар боялся, что это помешает тренировке. К тому же ему не хотелось оправдываться перед другими родителями, которые могли бы выразить желание тоже поучаствовать в занятиях. Поэтому Эдгар представил меня как журналистку, пишущую репортаж о футболе. Этим объяснялся и мой шлем с прикрепленной к нему камерой, направленной мне в лицо, чтобы фиксировать мои реакции. Эдгар призвал своих питомцев относиться ко мне уважительно и не забывать, что перед ними взрослый человек, но в то же время считать меня членом команды. Никаких поблажек мне не полагалось: я наравне со всеми буду тренироваться и подчиняться общей дисциплине. На краткий миг мне почудилось, что в его глазах блеснул профессиональный огонек, напомнивший мне месье Дюкро по прозвищу Малютка Ниндзя, сурово взирающего на прогульщиков (к числу которых относилась и я), давая им понять, что не потерпит отлынивания. Я заговорщически улыбнулась ему: дескать, мне все ясно, буду делать вид, что выкладываюсь на все сто, – но он не ответил на мою улыбку. Он был абсолютно серьезен. Тут до меня дошло, что я влипла.

В нашей команде было девять мальчиков и две девочки. Мне сразу стало интересно, нет ли среди них той самой Изы, о которой Луи писал в своем драгоценном дневнике. Но нет, девочек звали Дора и Зара. Героиня мультсериала и одежный бренд. Явно не то, хотя обе показались мне симпатичными хохотушками. Что касается мальчиков, то их имена отличались разнообразием и экзотичностью – в силу того, что их родители принадлежали к так называемому креативному поколению, проявившему свою креативность в первые же часы жизни своего потомства. Итак, меня окружали: Майлз, Эстебан, Жан-Рашид, Артюс, Леонардо, Амаду, Габор, Али и Милу.

Эдгар разделил нас на четыре подгруппы. Мы натянули флуоресцентные желтые майки и направились к спортивным снарядам. Я попала в одну компанию с Милу и Жан-Рашидом, которого остальные называли просто Рашидом. Мальчишки едва не лопались от гордости, а Милу в какой-то момент даже обратился ко мне «мадам учительница». Рашид прыснул в кулак и сказал приятелю, что никакая я не учительница – это сразу видно. Я спросила, почему он так думает, и он ответил, что я не похожа на человека, который любит детей. Я выключила камеру и попросила его объяснить свою мысль поподробнее, но тут Эдгар заметил, что мы болтаем, и велел приступать к выполнению первого упражнения. Но я и сама вскоре поняла, что имел в виду Рашид и почему я казалась им чужой и высокомерной. С самого начала тренировки я больше интересовалась своей камерой, чем происходящим вокруг. Спохватившись, я улыбнулась Рашиду и сказала, что он меня еще не знает и мое футбольное мастерство его еще удивит. Он засмеялся, хлопнул меня по руке и бросил: «Ладно, двинули».

И мы двинули. Блин, мы «двигали» уже три дня. Эти детишки были неутомимы. Я несколько раз пыталась сачкануть, изобретая разнообразные предлоги. Первым делом пустила в ход проверенное средство – якобы подвернула лодыжку. Эдгар собрал группу и провел голосование: кто за то, что я и правда подвернула лодыжку. Все как один проголосовали против. Потом я наврала, что мне надо срочно ответить на телефонный звонок, но Милу наябедничал, что мне никто не звонил. Наконец я прибегла к подкупу конфетами в большом количестве, и на сей раз все сработало. Дора по моей просьбе притворилась, что ей нехорошо, я предложила Эдгару с ней посидеть, и тому пришлось согласиться.

Мы с Дорой провели два восхитительных часа, сыграли в «угадай, кого я задумала», в города и в «да и нет не говорить». Она рассказывала мне детские анекдоты – ей только недавно исполнилось двенадцать, – и я хохотала, как не хохотала последние лет сто. Мы сидели в раздевалке, где пахло сыростью и грязными носками, но посреди нашего веселья на меня вдруг накатила тошнота – сначала почти незаметная, а затем все более ощутимая.

Из этой девочки ключом била энергия, она прямо-таки излучала солнечный свет, и это жутко контрастировало с моей замкнутостью и моим одиночеством. Я словно услышала у себя внутри гулкое эхо пустоты. Смех Доры как будто поставил передо мной зеркало, и я не увидела в нем ничего, кроме черной дыры. Я слишком давно сбежала от собственной жизни. Намного раньше, чем случилось несчастье с Луи.

Я попыталась снова сосредоточиться на Доре – на ее шутках, ее светлых кудряшках, ее жизнерадостном настроении. Но у меня ничего не получилось. Ворота распахнулись, и через них хлынул поток мыслей и чувств. Я вдруг ощутила, насколько драгоценным может быть общение с ребенком, и осознала, чего добровольно лишала себя – и Луи. Я вела себя как эгоистка, вечно зацикленная на себе и своей работе. Я упускала главное. На глаза навернулись слезы. Когда я в последний раз вот так два часа подряд болтала со своим сыном? Слезы высохли. Мне стало стыдно. Мне открылась ужасающая в своей очевидности истина, и я сказала себе: «Ты была плохой матерью, Тельма. Ты должна была делать для него неизмеримо больше».

Я трусливо попыталась скрыть нахлынувшую волну эмоций, изобразив, что мне в глаз попала соринка, но, к моему величайшему удивлению, Дора приблизилась ко мне и крепко меня обняла. Теперь к стыду, который я испытывала, добавилось чувство неловкости. В то же время этим хрупким девчоночьим рукам удалось что-то такое во мне сдвинуть. Дора заговорила. Она успокаивала меня, как мать утешает проснувшегося среди ночи ребенка. Мир перевернулся.

Потом она произнесла несколько слов, которым – ни она, ни я об этом еще не подозревали – предстояло навсегда изменить весь ход нашего существования.

Глава 17

Дора

До конца срока 10 дней

– Папа мне все рассказал. Мне тоже очень нравится Луи. Поэтому папа и разрешил мне уйти с вами в раздевалку. Он ведь вам не поверил. Он знает, когда мне правда бывает нехорошо, потому что я не умею терпеть боль. Еще я не умею притворяться. Я ненавижу, когда врут. И папа тоже. Но тогда мне показалось, что вам надо выплакаться. Нельзя слишком долго носить это в себе, надо, чтобы это вышло. Папа всегда мне повторяет: «Иза, дорогая, лучше выплеснуть наружу свои чувства, даже если ты выглядишь при этом глупо, чем позволить им разъедать тебя изнутри». По-моему, он прав. И я говорю это не потому, что он мой папа. Кстати, я терпеть не могу конфеты. Знаю, это странно, ведь все любят конфеты. Наверное, я не такая, как все.

Я поднялась. Вытерла слезы. Ее речь потрясла меня своей зрелостью. Эта девочка в нескольких фразах обрушила на меня поток информации, которую мой мозг безуспешно пытался рассортировать и расставить по полочкам:

1. Она называла Эдгара папой.

2. Она знает Луи.

3. Она говорила о себе, называя себя Иза.

4. Она не любит конфеты.

(Ненужное зачеркнуть.)

Итак. Она – дочь Эдгара. В этом не приходилось сомневаться, а я лишний раз убедилась, что родственная связь между людьми не всегда бросается в глаза. Теперь, когда я о ней узнала, мне было проще обнаружить некоторые черты сходства между Дорой и Шарлоттой. Определенно, Эдгар был единственным, кто не вписывался в это царство блондинов. Я задумалась, как должна выглядеть мать этой девочки, и почему-то почувствовала болезненный укол в сердце – совершенно иррациональный. Наверное, она очень красивая. Натуральная блондинка – в отличие от меня, брюнетки. Я всегда недолюбливала блондинок. Блондинки вызывают зависть и будят желание. Блондинка олицетворяет мечту – как для мужчин, так и для женщин. А вот брюнетка – это реальность, это пейзажный фон, который обретает четкость очертаний только в том случае, если чернота приближается к степени воронова крыла. Брюнетка – это ни то ни се; распробовать, какова она на вкус, можно, только если приблизишься к ней вплотную. Я иногда подумывала перекраситься в блондинку, но каждый раз отказывалась от этой мысли, храня верность своим железобетонным принципам. Может, зря?

Еще одно важное сообщение, которое я получила как бы между делом, заключалось в том, что я познакомилась с Изой. Той самой Изой, о которой писал в своей заветной тетради Луи. Я помнила, как у меня защемило сердце, когда я увидела это имя на первой же ее странице. Сейчас я почувствовала одновременно и огромное облегчение, и ужасную неловкость. Облегчение оттого, что туманный образ, мучивший меня последние недели, обрел реальные черты. Хорошо, что Иза оказалась девочкой, а не взрослой женщиной, которой Луи доверял и мнению которой придавал такое значение. Будь это так, я бы умерла от ревности. Луи – мой сын, и я не вынесла бы, чтобы другая женщина завладела его вниманием. Сейчас я возблагодарила небеса – именно небеса, без всякой божественной персонификации – за то, что Иза просто ребенок, ну или почти подросток, это уже не важно. Главное, что не другая взрослая женщина. Но к этому огромному облегчению примешивалась изрядная доля смущения. Я выставила себя перед ней в самом невыгодном свете, продемонстрировав свои наихудшие качества: обманщица, скандалистка, трусиха, лентяйка и нытик. Ну, хотя бы перед ней я повела себя честно.

Мои размышления прервало появление в раздевалке Эдгара и всей команды. В тесном помещении сразу стало шумно и нечем дышать. Некоторые из ребят выкрикивали: «Мы выиграли!» – и вскидывали руки в победном жесте, копируя своих футбольных кумиров; на лицах других застыло удрученное выражение, напомнившее мне политиков, проигравших, несмотря на отчаянную борьбу, в президентской гонке. Эдгар смеялся, трепал по голове самых расстроенных и произносил слова поддержки. Я сделала вывод, что это у них семейное. Поднявшись со скамейки, я направилась в сторону раздевалки для взрослых, но, прежде чем уйти, решила поблагодарить Изу.

– Спасибо, Иза. Или Дора? Как все-таки тебя зовут? Откровенно говоря, я запуталась…

– И так, и так, капитан! Меня зовут Айседора. Как знаменитую танцовщицу, Айседору Дункан. Моя мама была балериной. Папа… Папа зовет меня Изой, остальные – кто Дорой, кто Изой. Выбирайте, что вам больше нравится.

Я собрала свою спортивную сумку и медленно побрела к выходу со стадиона, пытаясь переварить полученные новости.

Я была на последнем издыхании.

Возле самых ворот меня нагнал Эдгар. Он вцепился в меня и больше не отпускал. В буквальном смысле слова. Он пригласил меня к ним домой на ужин. Я ради приличия начала было отнекиваться, но очень скоро согласилась.

Я проникла в их вселенную. Мне этого хотелось. 

Эдгар и Иза жили вместе с Шарлоттой. Это был их сознательный выбор, им было хорошо вместе. Сейчас, когда в квартире, где я впервые увидела Эдгара, не толкалось с полсотни гостей, она выглядела совсем по-другому. Небольшая, но у каждого члена семьи имелась своя комната, свое личное пространство.

– Это важно для всех, но особенно для подростков, – пошутил Эдгар, подмигнув дочери.

Шарлотта в тот вечер дежурила в больнице, и мы оказались втроем. Иза повела меня в свое логово. При виде постеров с портретами футболистов у меня подкосились ноги, и мне пришлось опереться о стену, чтобы не упасть. До чего эта комната напоминала комнату Луи! Теперь мне стало ясно, что моего сына связывает с Изой общее увлечение. Оба фанатели от спортивных побед, зримые доказательства которых украшали стены комнаты – ликование на лицах чемпионов, их гордость и пьянящий восторг. Эти мгновения счастья, запечатленные на глянцевой бумаге, при всей своей эфемерности, притягивали как магнит. Я не посмела расспрашивать Изу об их отношениях с Луи. Она показала мне шарф с автографом игрока, имя которого ни о чем мне не говорило, и тихонько рассмеялась, недоумевая, как можно не знать Златана Ибрагимовича. Как видишь, очень просто, ответила я и вернула ей драгоценный шарф. Но она с торжественным видом снова сунула его мне в руки словно священный дар и попросила вручить его Луи, как только он очнется. В том, что он очнется, она не сомневалась. Я прижала ее к груди и расплакалась. Она отстранилась, воскликнув: «Ой, только не начинайте опять!» Мир снова перевернулся. Я сказала ей спасибо. Луи наверняка обрадуется такому подарку. Она тоже была в этом уверена.

На ужин мы ели пиццу, усевшись прямо на полу. Эдгар включил музыку – оригинальный саундтрек из фильма «Пианино» Джейн Кэмпион. Я узнала мелодию с первых же нот. Это один из моих любимых фильмов, а музыка к нему буквально переворачивает мне душу. Образ Эдгара в моем сознании постепенно обретал плоть. Это был человек, способный вызвать к себе уважение со стороны банды подростков; человек, проявляющий удивительную заботу о дочери и сумевший наладить с ней полное взаимопонимаие и в шутках, и в серьезных вещах; человек, готовый все утро носиться по грязному полю, а вечером с наслаждением слушать фортепианную музыку Майкла Наймана; человек, щедро расточающий улыбки, но хранящий печаль в глубине черных глаз; человек, наверняка имеющий бешеный успех у женщин и не сознающий, насколько он им нравится, – на этой неделе я своими глазами видела, как вели себя мамаши, явившиеся забирать своих детей после тренировки: имя Эдгара не сходило у них с языка. Я чувствовала в нем бурлящий сплав жизнерадостности и боли. Айседора говорила о своей матери в прошедшем времени. Что с ней произошло? Что пережил он? Это интересовало меня все больше и больше, я уже места себе не находила. Мне не терпелось узнать о нем все.

Уже через несколько минут мы незаметно перешли на «ты», и я почувствовала, как уходит напряжение, уступая место непринужденности. Мысли о Луи сдвинулись куда-то в уголок сознания, хотя я по-прежнему думала – не могла не думать – о нем. Согласившись поужинать с чужими людьми, я как будто пересекла некую невидимую черту. Я напомнила себе, что эти люди упоминались в дневнике Луи, что он ими дорожил, что он одобрил бы мое знакомство с ними; в конце концов, он сам подтолкнул меня к встрече с Айседорой и Эдгаром. В каком-то смысле я проникла в мир своего сына, и оказалось, что мне в нем хорошо.

Ближе к десяти часам Иза заявила, что ей пора спать, чем поразила меня до глубины души: я-то каждый вечер гнала Луи в постель чуть ли не со скандалом. Она поцеловала нас, и Эдгар ее проводил в ее комнату.

Я на несколько мгновений осталась одна в гостиной, обстановка которой резко контрастировала с тем, к чему я привыкла у себя дома. В моей гостиной царили дизайн, стерильность и безликость. Здесь беспорядок служил органичной частью декора. На полу валялись журналы и коробки с настольными играми. На полках массивного деревянного буфета стояли покрытые пылью безделушки, но вам и в голову не приходило упрекнуть хозяев дома в небрежности, потому что любому гостю сразу становилось ясно, что у них есть дела поважнее, чем вытирать пыль с буфета. Их занимала жизнь. Все у них в доме дышало яростным желанием жить.

Я встала и потянулась к своей сумке.

– Спасибо, Эдгар. Все было просто замечательно.

– Чепуха. Покупная пицца! Кулинар из меня неважный. Но спасибо на добром слове. И зачем ты вскочила? Опять собираешься улизнуть? Не выйдет. Хватит от меня бегать.

– Я от тебя не бегаю, Эдгар. Если ты заметил, все последние дни я провожу именно с тобой.

– Снова чепуха. Все последние дни ты в основном проводишь в раздевалке за болтовней. Шучу, шучу. Но ты ведь понимаешь, что я хочу сказать…

Он немного помолчал и, вдохнув поглубже, произнес:

– Я хочу, чтобы ты осталась.

Он подошел ко мне, забрал у меня из рук пальто и сумку и аккуратно положил их на диван. При этом его рука легко коснулась моей. Или это было нечто большее, чем простое касание? По моему телу пробежала дрожь.

Я осталась.

Эдгар предложил мне травяного чая, но я отказалась, уточнив, что еще не превратилась в древнюю старуху, а потому предпочитаю, чтобы он открыл вторую бутылку вина. К концу вечера под двойным воздействием алкоголя и вынужденного шепота («чтобы не разбудить Изу») у Эдгара развязался язык. Я ни о чем его не спрашивала. Он сам об этом заговорил, я ни к чему его не принуждала, мало того, несколько раз повторила, что он не обязан ни о чем мне рассказывать. Но он сказал, что сам этого хочет. Что это ему необходимо.

Я узнала их историю. Печальную до слез. Убийственно печальную. Настолько же мрачную, насколько лучезарными были они сами.

Глава 18 

In vino veritas 

До конца срока 10 дней

Еще несколько лет назад у Айседоры была мама. Эдгар и Мадлен знали друг друга с детства. И были безумно друг в друга влюблены. 

Восьмидесятые. Отец Эдгара – служащий банка, мать – преподаватель танцев. У нее своя маленькая балетная школа в Марселе, на улице Паради. Для нее это не просто работа. Балет – дело ее жизни. Она и сына назвала в честь Эдгара Дега, знаменитого художника-импрессиониста; репродукциями с изображением его восхитительных танцовщиц украшены стены школы. Мадлен – одна из ее учениц. Лучшая. И самая красивая. Мадлен мечтает о звездной карьере, бредит Большим театром и парижской Оперой. После уроков и тренировки в футбольной секции Эдгар шел к матери, в ее школу. Не пропуская ни дня. Уроки он делал там же, без особого старания, а затем устраивался где-нибудь в уголке, смотрел и рисовал. Мать высоко ценила его способности. «Мой Эдгар тоже станет великим художником», – часто повторяла она.

Эдгар рисовал танцовщиц. С годами его карандаш все чаще задерживался на чертах одной из них. Эдгар рисовал Мадлен. Мадлен об этом не подозревала. В четырнадцать лет Эдгар наконец решился сделать первый шаг. Он преподнес Мадлен портрет, увековечивший ее красоту и точность движения, изящество ее арабеска. Она была тронута до слез. Больше Мадлен и Эдгар не расставались.

Мадлен нравились работы Эдгара. Она уговаривала его продолжать рисовать и попробовать выставляться. Эдгар поступил в марсельскую Школу изобразительных искусств. Мадлен участвовала в конкурсных отборах, чередовала взлеты и падения. Через несколько лет она, как и большинство танцовщиц, выбрала стабильность и стала преподавать танец в семейной балетной школе. Мадлен была счастлива с Эдгаром. Он постепенно приобретал известность; его работы хорошо продавались, за каждую платили по несколько тысяч евро. Он не отличался большой плодовитостью, но благодаря заработкам Мадлен семья ни в чем не нуждалась.

Потом родилась Айседора. Это было двенадцать лет назад. Счастье длилось до того дня, когда девочка пошла в школу. Затем их мир рухнул.

Ранним сентябрьским утром родители Эдгара сели на самолет, вылетавший рейсом МХ484 в Гавану. Сорок лет совместной жизни – такое событие нельзя не отметить. Родственники и друзья скинулись, чтобы подарить двум голубкам еще один медовый месяц. Они всегда мечтали побывать на Кубе. «Когда выходишь на пенсию, начинается новая жизнь», – пошутила мать Эдгара во время прощальной встречи с учениками балетной школы, руководство которой она за несколько недель до того передала Мадлен.

Самолет так и не долетел до Кубы. Атлантический океан надежно хранит свои секреты. Выдвигалось множество гипотез: ошибка пилота, поломка мотора, теракт… Черный ящик не нашли. На борту было триста тридцать семь пассажиров. Их близкие не смогли их даже похоронить. Только оплакать.

Эдгар пытался глушить горе работой. Но собственные картины перестали ему нравиться; у него возникло ощущение, что он топчется на месте. Пыл угас. Заботы о благополучии семьи легли на плечи Мадлен. И оба не жалели сил, чтобы оградить от страданий Айседору. Мадлен все больше времени проводила в балетной школе, считая своим долгом радеть о ее процветании – в память о той, что дала ей все: любимую профессию, школу, своего сына. Она страшно уставала – при такой нагрузке неудивительно.

Двадцатого декабря 2011 года – Эдгар до конца своих дней будет помнить эту дату – около шести часов вечера, пока Айседора принимала ванну, Эдгару позвонили из больницы Ла Тимон. Мадлен стало плохо прямо посреди урока. Вызвали неотложку. В больнице ее оставили «для обследования». По всей видимости, у вашей жены сильное переутомление, сообщили Эдгару. Он быстро вытер и одел Айседору, прыгнул за руль своей старенькой серой «Клио» и помчался через городские пробки в клинику. Разум подсказывал ему, что все обойдется, и требовал успокоиться и сбросить скорость, но сердце говорило другое. Сердце в груди колотилось, и каждый его удар отзывался болью. Его сердце всегда было прозорливее разума.

Диагноз упал на него ножом гильотины. Медицинский приговор звучал тарабарщиной, но его смысл был прозрачен. Эдгар проклинал свою проницательность. Рак внутрипеченочных желчных протоков. Редкая форма. Плохо поддается лечению. Скоротечная. Обнаружены метастазы. Шансы на выздоровление не превышают пяти процентов. Мы очень вам сочувствуем, месье.

Мадлен боролась три месяца. Мадлен не собиралась сдаваться. Три месяца – это долго. Три месяца – это мало. За несколько часов до смерти Мадлен еще шутила с дочкой. Ее последние мысли были обращены к Айседоре. «Она не должна видеть меня плачущей. Пусть сохранит в памяти образ женщины, которая борется. Женщины умеют бороться, но их надо учить этому с раннего детства. Я буду учить ее этому до своего последнего вздоха». 

Эдгар замолчал. Я слушала его не перебивая, почти благоговейно. Разматывая передо мной хрупкую нить своей жизни, Эдгар был очень серьезен и в то же время сохранял как бы некоторую отстраненность, словно намеренно отодвигался от случившегося на спасительное расстояние. Отдалялся от прошлого, чтобы не утонуть в своем горе. И все это с поразительным достоинством.

Что до меня, то я пребывала в плачевном состоянии. Лицо у меня опухло от слез, из носа текло, и я не успевала менять носовые платки. Эдгар протянул мне новую пачку. Я спросила, зачем он все это мне рассказывает. Он ответил, что так надо. Что я никогда не узнаю его по-настоящему, если он утаит от меня свою историю. Она – часть его и навсегда останется с ним. Я чуть было не ляпнула, что он слишком много о себе вообразил, если так уверен, что я хочу узнать его по-настоящему, но прикусила язык. Во-первых, это было бы невежливо, а во-вторых, не соответствовало бы действительности. Потому что я и правда хотела узнать его по-настоящему.

Я сделала глубокий вдох и налила себе стакан вина. Он тоже. Я легла на диван, укрылась лоскутным пледом, который Иза смастерила с помощью Шарлотты, и приготовилась слушать дальше. Он улыбнулся мне – какой все-таки невероятный человек! – и сказал, что продолжение истории будет гораздо менее печальным. 

В тот год Шарлотта заканчивала обучение. За пару лет до того она переехала в Париж и сняла крохотную квартирку в самом центре. Шарлотта обожала столицу, что далеко не всегда свойственно уроженцам Юга. Но она буквально влюбилась в этот город, а заодно и в одного из его обитателей. Роман оказался недолгим, зато любовь к Парижу осталась неизменной. Когда в их жизни наступили тяжелые дни, Шарлотта прервала учебу и приехала поддержать брата и племянницу. Однако помощь нужна была и ей самой. Она прожила с Эдгаром и Айседорой полгода, помогая им справиться с горем. Они в ответ исцелили ее. Отныне их стало трое. И они поклялись, что больше никогда не расстанутся. Втроем – на всю жизнь. Так теперь звучал их девиз.

А потом Шарлотту посетила гениальная идея. Надо все бросить. Больше ничто не удерживало их в Марселе. Тем более что Шарлотте надо доучиться и получить диплом медсестры. Они найдут в Париже достаточно просторную квартиру и поселятся в ней. Втроем. И попробуют заново воссоздать то, что потеряли, – семейный очаг.

Айседора приняла идею с восторгом. Эдгару больше не придется ходить по марсельским улицам, где каждый камень напоминал ему об утратах. Эдгар должен двигаться вперед. Ради Изы. Ради себя. Ради них всех. То, что Шарлотта сделала для Эдгара и его дочери, не поддавалось описанию. Сегодня их связывало нечто гораздо большее, чем просто родство.

Эдгар продал балетную школу. Вырученных денег хватило на полтора года. Все это время он надеялся, что к нему вернется вдохновение и он снова начнет писать. Но этого не случилось. Творчество – слишком тонкая материя. Сбережения таяли, а зарплаты Шарлотты семье на жизнь не хватало. Эдгар решил действовать. Он подал заявку на должность спортивного аниматора в системе дополнительного школьного образования, которая в последние годы получила во Франции широкое распространение. Платили там совсем немного, к тому же предлагали лишь частичную занятость, и тогда Эдгар нашел подработку в досуговом центре. Он не был футбольным фанатом, хотя в детстве несколько лет посещал футбольную секцию, зато любил детей. Вот когда ему пригодилось свидетельство спортивного тренера, полученное еще в шестнадцать лет.

В последние два года Эдгар почувствовал, что жизнь возвращается. Его светом в окошке по-прежнему оставалась Айседора. Девочка, которой мать примерила пуанты еще в трехлетнем возрасте, категорически отказалась заниматься балетом и заявила, что предпочитает футбол. Это был ее собственный панцирь, ее способ защиты от жестокостей судьбы. Эдгар бросил рисовать. Эта страница, считал он, перевернута.

Разумеется, прошлое никуда не делось – и никогда никуда не денется, – но сегодня Эдгар научился смотреть вперед. И то, что он в нем увидел, ему понравилось. 

Я плакала и не могла остановиться. История Эдгара потрясла меня. Какой же кошмар он пережил!

Айседора, Шарлотта и Эдгар словно чудом спаслись в кораблекрушении. Теперь я лучше понимала, как им удается сохранять свое жизнелюбие. Их улыбки были искренними.

Для меня забрезжила надежда. Страшный сон всегда кончается, ты просыпаешься, и наступает новый рассвет. Я ждала его с того дня, когда случилось несчастье с Луи, сознавая, что мне предстоит двигаться в темноте. Какой бы плотной и страшной ни была ночь, я должна найти в ней дорогу.

Вторая бутылка вина опустела. Я еще раз спросила Эдгара, зачем он все это мне рассказал. Он ответил, что отныне слушает только свое сердце. Доверяет только ему. И оно велело ему поделиться со мной этой историей. Прежде чем распахнуть двери, надо выяснить, что притаилось во тьме, и перестать этого бояться. Эдгар знал, что мои двери пока закрыты, что я еще не готова говорить, да он ни о чем меня и не расспрашивал. Позже я заговорю. Его сердце еще никогда не ошибалось. Оно все сказало ему, как только он меня увидел, в самую первую секунду в этой битком набитой квартире.

Я вдруг почувствовала себя неловко. Он обращался ко мне так, словно мы с ним были парой. Так я ему и сказала, на что он ответил, что, разумеется, сознает это – только слепой мог бы этого не заметить. Мне стало жарко. К моему смущению примешивались другие, менее ясные чувства. В том числе совершенно неуместная эйфория. Или это постарались две бутылки вина?

Домой я вернулась около трех часов ночи. Сна не было ни в одном глазу. Я зашла в спальню к матери, наклонилась к ней и шепнула, что я ее люблю.

Она в полусне пробормотала: «Чего тебе, теплый котенок?» – и обняла меня своими нежными костлявыми руками.

Это было именно то, в чем я больше всего нуждалась.

Глава 19

Фестиваль красок

До конца срока 9 дней

Глава 20 

Team Spirit[10] 

До конца срока 5 дней

Глава 21 

Больно, но это ничего 

До конца срока 3 дня

Сегодня у мамы был странный голос – и грустный, и радостный одновременно. Вообще-то он у нее уже несколько дней такой. Раньше он был другой. Раньше он был просто грустный (если только она не рассказывала мне про свои приключения, когда выполняла пункты моей программы; тогда голос у нее был бугагашный – для тех, кому сорок плюс: офигительно веселый).

С тех пор как из всех чувств у меня остался только слух, я стал ужасно внимательным к малейшим сменам интонации. Раньше я и представить себе не мог, сколько всего открывается, если просто хорошенько прислушаться. По телевизору показывают конкурсы, на которых певцов отбирают вслепую, только по голосам, но все знают, что это полная фигня, потому что существует еще предварительный отбор, во время которого специальные люди рассматривают всех кандидатов. В результате на сцене почти никогда не появляются откровенно некрасивые исполнители – ну или очень редко, просто для правдоподобия, и то их быстренько отсеивают – за внешнее уродство. Некрасивый человек всегда в проигрыше – таков закон. Будь я членом жюри, я бы присуждал победу самым некрасивым, потому что сейчас я понимаю: надо уметь слушать других людей, не отвлекаясь на то, как они выглядят. Если будешь слушать человека внимательно, если сосредоточишься на звуках его голоса, ты как будто его увидишь. Даже лучше: ты услышишь не только то, что он говорит, но и то, чего он не говорит. Я научился слышать молчание и сомнения, научился отличать тщательно подобранные слова от тех, которые вырвались невольно (и лучше бы не вырывались). Я научился ловить на слух мелодию речи, настроение говорящего и ритм его дыхания. Собственно, только этим я и занимаюсь. Расшифровкой голосов.

В последнее время в мамином голосе появилось кое-что новенькое. Если быть точным, три вещи. Мама мне о них не говорила, но я догадался.

Во-первых, мама запала на Эдгара. Я в этом уверен. Раньше я ни разу не слышал, чтобы она о ком-нибудь отзывалась с таким обилием хвалебных эпитетов. Должен признаться, что я жутко ревнив. Она постоянно рассказывает мне о том, что они делали вместе с Эдгаром или – что для ревнивца в сто раз хуже – вместе с Изой. Она подключила их обоих к выполнению моей программы чудес. Поначалу я страшно негодовал. Мне казалось, что Эдгар и Иза вытеснили меня из маминого сердца. Я и сейчас к ним ревную – это сильнее меня. Но поскольку мне нравится Эдгар и я обожаю Изу, то я решил: раз уж кто-то должен меня заменить, пусть это будут лучшие игроки чемпионата! В общем, я слушаю мамины рассказы о том, как она воплощает мои мечты и вместе со своими новыми друзьями проживает мою жизнь. Мне очень обидно, что я не могу во всем этом участвовать, но в то же время я прямо-таки блаженствую. Мама вбила себе в голову, что должна одну за другой переворачивать страницы моего дневника и делать все, о чем я написал. Когда я слушаю о ее подвигах, я помираю со смеху. Она умеет поднять мне настроение! Я уверен, что это для меня очень полезно – она меня тормошит, хотя я остаюсь лежать бревно бревном.

Ей удалось несколько раз меня поразить.

Я никак не ожидал, что она сумеет пробежать цветной полумарафон в Будапеште и дойдет до финиша. Мама заранее сказала, что сомневается в том, что одолеет эту дистанцию, и поэтому попросила Эдгара ее сопровождать: он будет давать ей советы, поддержит ее, а в случае необходимости – если ей станет совсем плохо – привезет домой. Я подумал, что она вполне могла бы выбрать кого-нибудь другого, но, когда накануне их отъезда в Венгрию услышал, как пересмеиваются Шарлотта и бабуля, понял: что-то происходит. Мне это совсем не понравилось. У меня сложилось впечатление, что мама смирилась и решила: пусть жизнь продолжается, даже без меня. В последний вечер в Будапеште она явно не скучала! Эдгар тащил ее домой, Эдгар ее защищал – она сама это рассказывала, и в ее голосе слышались явственные нотки восхищения, на мой взгляд довольно глупого. Да, я ревную, я про это уже говорил.

А сейчас мама пришла ко мне с Изой. Я страшно обрадовался, хотя тут же подумал: если она увидит, в каком я состоянии, то наверняка меня разлюбит. Вчера Иза с мамой ходили на вечеринку радиостанции NRJ, на вручение музыкальных наград. Мама прямо-таки железно решила любой ценой выполнить самый трудный, как мне кажется, пункт моей программы. И она его выполнила! Моя мама – гений. Когда я слушал, как она поет вместе с Мэтром Гимсом, я смеялся и плакал. Я-то знаю, что она ненавидит такую музыку. И я ощутил очередной укол ревности из-за того, что мама взяла с собой Изу.

Конечно, я очень хочу, чтобы у мамы была нормальная жизнь, чтобы она опять начала встречаться с разными людьми, но в то же время меня это бесит, потому что я понимаю, что становлюсь для нее не таким уж важным. Скоро я вообще превращусь в фон, а на первый план выступят другие: Эдгар, Иза, бабуля, Шарлотта. Мама с Шарлоттой теперь на «ты», и это означает, что они продолжают общаться и за пределами больничной палаты. У меня такое впечатление, что они подружились. Странно: судя по голосу, Шарлотта намного моложе мамы. Сейчас мне многое кажется странным. С другой стороны, ничего странного нет. Если подумать, мама тоже как будто помолодела. И голос у нее помолодел.

Мама выполнила почти все, что я наметил в своем дневнике. Осталось совсем чуть-чуть, и это меня пугает. А что потом? Я гоню от себя эти мысли, но они возвращаются. Дело в том, что вторая вещь, о которой мама мне не говорила и о которой я сам догадался, состоит вот в чем. У мамы новые жизненные планы. Она хочет найти другую работу. Я совершенно в этом уверен, и это меня совсем не радует. Я ведь знаю, что для моей мамы работа – это все. Допустим, она и правда сменит работу. У нее появятся новые коллеги, она окунется в новый мир. А я? Где в этом новом мире будет место для меня? На пятом этаже больницы Робера Дебре. Но не в ее жизни.

Но хуже всего последняя вещь, о которой мама молчит. Надежда, что я очнусь, тает с каждым днем. Недавно я понял, что врачи назначили определенную дату. Не знаю, какую именно, но чувствую, что это уже довольно скоро. Мама продолжает твердить мне, что я должен бороться и что я обязательно выкарабкаюсь, но в ее голосе больше нет прежней убежденности; порой мне кажется, что она смирилась с неизбежным. В такие минуты мне хочется заорать: да я уже очнулся! В незапамятные времена, как сказала бы бабуля Одетта. Только всем на это наплевать, а эти обормоты врачи вообще ничего не соображают, хотя после школы учились по двадцать пять лет, а вся больница у них набита суперсовременным оборудованием. Дерьмо, а не больница. Извините за грубость, но у меня тоже больше не осталось сил. Неужели маме это не приходит в голову? Если мое тело не начнет подавать признаки жизни, я скоро перестану бороться. До сих пор я держался только ради нее. Ради всего, что она для меня сделала и продолжает делать. Но я уже понемножку сдаюсь. Я понимаю, что превратился в неподвижный бесполезный предмет, даже не в мебель – кому нужна такая мебель? Я знаю, что все тело у меня утыкано трубками, что мне прямо в желудок вливают уже пережеванную кашку, что мне, как младенцу или старику, надевают памперсы. Я пытаюсь вообразить, на что я похож, и меня берет отвращение. Я – настоящий урод, и у меня нет даже голоса, чтобы удивить жюри: брысь отсюда, пшел вон, следующий! Мама говорит, что я красивый. Я ей не верю, хотя мне приятно слышать эти слова. Бабуля говорит, что я ее сокровище, что моя комната ждет меня дома и что в ней полным-полно подарков для меня.

Я все чаще думаю, что, наверно, скоро умру. Когда эта мысль мелькнула у меня в первый раз, это было тяжко. Очень, ужасно, невероятно тяжко. Я долго-долго плакал – про себя, конечно. Не знаю, как долго, но очень-очень долго. С тех пор она меня не покидает, и постепенно я с ней свыкаюсь. Пожалуй, для мамы и для бабули это будет не так уж плохо. Сейчас они каждый день ходят ко мне в больницу. Разве это жизнь? А когда я умру, они, конечно, будут страшно переживать, но потом боль утихнет и они воспрянут духом. Все всегда проходит. Он был славный мальчик, этот Луи, но, пожалуй, лучше, что все кончилось, потому что это убивало его родных. Я ни в коем случае не хочу убивать маму. Убивать бабулю. Они этого не заслужили. Для них и правда будет лучше, если я откажусь от борьбы. Я повторяю себе это каждый день.

Но у меня ничего не выходит. Не знаю почему, но я никак не могу согласиться с тем, что все кончится. Где-то у меня внутри все еще сидит что-то такое, что говорит мне: я очнусь. Вернее сказать, это не «что-то», это кто-то. Это моя мама. Как же мне хочется ее увидеть. Обнять ее. Хотя бы один раз. Даже ради одного этого раза стоит бороться. Я хотел бы сказать ей спасибо. Сказать, что я ее люблю. Сказать, что она лучшая в мире мама. Всего один раз. Ладно, если не один, а много раз, я бы не возражал. А потом, пожалуйста, я готов умереть, если уж по-другому нельзя. Я понимаю, что излагаю взаимоисключающие вещи, но попробуйте поставить себя на мое место. Что бы вы стали делать? Махнули бы на себя рукой или продолжали бы упираться? Я ведь только слушаю. К сожалению, на этой витрине очень ограниченный выбор.

Когда я слушаю маму, даже с ее новым голосом, я верю, что она все еще хочет, чтобы я очнулся. Значит, я должен постараться.

Глава 22

Банальная история

До конца срока 3 дня

К концу дня я напросилась на прием к доктору Бограну. Он выглядел усталым. На лице застыло суровое выражение, а взгляд блуждал где-то вдали. На миг мне показалось, что ему не терпится от меня отделаться, но я не собиралась уходить. Я ждала новостей.

На протяжении нескольких последних дней я чувствовала, что с Луи что-то происходит. Энцефалограмма по-прежнему являла собой полный хаос, но я видела знаки, которых не видели другие. Или не умели правильно их истолковать. На протяжении пары недель тело Луи время от времени подергивалось, как будто под действием спазма. Рефлекторные, бессознательные движения, в которых не прослеживалось никакой координации, никакой логики. Я не оспаривала диагноз – с какой стати? Но мне так хотелось наполнить смыслом эти непроизвольные импульсы, пробегавшие по руке, по щеке, по ноге или вызывавшие что-то вроде едва слышного хрипа. Беда в том, что в их появлении не было никакой системы. Иногда они возникали даже во время энцефалографии, но полученные результаты свидетельствовали, что никаких изменений нет. В показаниях приборов царила прежняя анархия, но я-то видела, что в последние дни изменения появились. Реальные изменения. Интенсивность судорог в разные периоды была разной. Но главное, что я заметила: эти подергивания случались чаще и длились дольше, когда я с ним разговаривала. Он как будто делал попытку мне ответить. Никто в этой чертовой больнице не желал меня слушать. Вернее сказать, все меня слушали, но все знали положение вещей. Все помнили про обратный отсчет. Все считали, что отчаянная надежда затуманила мой мозг и заставляет видеть признаки улучшения, которых нет. Стоило мне заговорить о Луи, мои собеседники отводили глаза, но я успевала прочесть в них жалость: бедная женщина, у нее от горя разум помутился, но она не виновата, еще бы, сын умирает… В любом случае уже недолго осталось.

Несмотря ни на что, я была уверена, что не ошибаюсь. Материнский инстинкт. Раньше я не понимала, что означает это выражение. Теперь я поражалась, насколько точно оно соответствует действительности. Материнский инстинкт позволяет видеть то, что недоступно другим, и чувствовать малейшие изменения в состоянии своего ребенка. Я чувствовала Луи. Я чувствовала, что он со мной говорит.

Вот почему я хотела видеть доктора Бограна. Я убеждала себя, что уж он-то меня выслушает и что-нибудь предпримет. Он меня выслушал. Очень внимательно. С бесстрастным лицом. У него был прямой взгляд, взгляд штурмана, который умеет – и обязан – приводить сбившихся с пути к спасительному берегу. Со мной пришла Шарлотта. Она выступила в мою поддержку, сказав, что никто не проводит возле постели моего сына больше времени, чем я. Что если и в самом деле наметился какой-то прогресс, то обнаружить его, скорее всего, удастся именно мне – чисто статистически такая вероятность наиболее высока. Что нельзя просто так отмахнуться от моих наблюдений и предположений.

Александр Богран сказал, что я должна готовиться к худшему. Что положение угрожающее – именно потому, что оно не меняется. Вот показания медицинских приборов, и они не лгут. Чтобы доказать свою профессиональную добросовестность и не огорчать Шарлотту, он согласился в оставшиеся дни увеличить частоту снятия энцефалограммы, но не разделял моего энтузиазма и моих выводов. В оставшиеся дни. Александр Богран только что вонзил мне в грудь кинжал. У него пока нет детей, подумала я, и Шарлотта потом подтвердила, что так и есть. Интересно, как он будет действовать в аналогичной ситуации, когда на чужое несчастье наложится его личный родительский опыт? Когда на месте умирающего ребенка он увидит лицо своего сына или дочери?

Шарлотта отвезла меня домой. Мне никого не хотелось видеть – ни Эдгара, ни Айседору.

Я знала, что рано или поздно у нас с Эдгаром что-то будет. Уверенность в этом жила у меня внутри, я ощущала ее чисто физически, где-то в области солнечного сплетения. Ее укреплял каждый час, проведенный с ним. Но пока что мое сердце оставалось закрытым для всех, кроме моего сына. Эдгару придется потерпеть. Он сказал, что готов. Мне хотелось ему верить. Во всяком случае, я даже не задавалась такими вопросами. Просто позволила событиям идти своим ходом. В последнюю ночь в Будапеште в такси по пути в аэропорт мы поцеловались. Точнее, наши губы едва соприкоснулись. Легко. Целомудренно. Оставим все как есть, шепнула я ему, пока я больше ничего не могу тебе дать. А я ничего и не жду, ответил он и взял меня за руку. Куда нам спешить? Занимайся Луи. Делай то, что должна делать. И ни о чем не жалей.

Сейчас, когда от роковой даты меня отделяло всего три дня, мне нужна была рядом мать. Мне все время хотелось прижаться к ней. Мы с ней никогда особенно не предавались телячьим нежностям, и в последние недели, похоже, нагоняли упущенное за многие годы. Одна в своей комнате, я больше не могла без нее заснуть. Меня охватывал ужас. Я испытывала потребность чувствовать рядом ее тепло; она, по-моему, разделяла мои чувства. Мать каждый день повторяла мне слова, которые говорила слишком редко, когда я была ребенком: что она любит меня. Вся эта история произвела в наших с ней отношениях настоящую революцию. Почему нам понадобилось дожидаться несчастья, чтобы осознать, как много мы значим друг для друга? Почему люди бездарно тратят годы и годы на взаимную ненависть, проистекающую из недомолвок, когда на самом деле все еще можно исправить? Сколько потеряно времени, сколько несостоявшихся встреч, сколько напрасных терзаний!

Сейчас мать была нужна мне, чтобы пройти очередное испытание по программе Луи. Я перевернула страницу дневника чудес. Предпоследнюю. Еще одна – и конец. Я вытерла слезы, скопившиеся в уголках глаз.

Там была всего одна строчка. Я боялась ее, этой строчки. Прикидывала, когда она появится, зная, что ее появление неизбежно. В силу безжалостной логики вещей.

• Узнать, кто мой отец. Увидеться с ним. Всего раз.

Мой роман с отцом Луи продолжался почти два года. Самая банальная история – по прошествии времени я отчетливо это поняла. Но тогда мне казалось, что я попала в сказку. Как будто сладкий сон стал явью. Тем болезненнее было пробуждение.

Мы с Мэтью познакомились в мае, пятнадцать лет назад. Я сидела в кафе на площади Республики, на террасе. Было очень жарко. Парижанки наконец сняли теплые свитера и щеголяли в топах на тонких бретельках, удачно дополняя ансамбль солнечными очками. Туристы выделялись из толпы своими майками с мокрыми от пота подмышками. Мэтью сидел за соседним столиком; в одной руке – путеводитель по Парижу из серии Lonely Planet, в другой – стакан пива. Никаких пятен пота под мышками – хороший знак. Я сразу положила на него глаз. От Мэтью исходило какое-то излучение; думаю, это было его природное свойство, которое он наверняка сохранил и сегодня. Высокий. С седеющими висками. Спортивный. Типаж Джорджа Клуни из «Одиннадцати друзей Оушена». Брендовые солнечные очки, белая сорочка с длинными закатанными рукавами. Я всегда ценила мужчин, которые носят сорочки с длинными рукавами – для меня это маркер хорошего вкуса. Никакой суетливости. Даже стакан с пивом, который он держал в красивой руке с длинными пальцами, он подносил ко рту неторопливо и с достоинством. Явный интеллектуал. Лет сорока с чем-нибудь – что называется, в расцвете сил. Мне самой тогда только что исполнилось двадцать четыре. Он годился мне в отцы. Полагаю, это обстоятельство и сыграло решающую роль, я ведь выросла без отца. Но что в мои чувства вмешался пресловутый эдипов комплекс, я сообразила слишком поздно. А в тот момент моими поступками, скорее всего, руководило подсознание.

Я читала скучнейшую книгу по менеджменту, без конца косясь взглядом на соседний столик. Через некоторое время я поняла, что он уловил мои сигналы. Улыбнулся, и я заметила у него на правой щеке ямочку. (Сегодня у Луи точно такая же, делающая его неотразимым.) Он спросил, не соглашусь ли я ему помочь – он никого не знает в Париже и нуждается в советах, в том числе относительно того, где лучше поужинать вечером. Он живет в Лондоне, в Париж приехал по делам, на две недели. И вместо того, чтобы мотаться туда-сюда, решил провести выходные во Франции. И пока что не пожалел о своем решении. Я засмеялась, а он, лукаво прищурившись, уточнил, что имел в виду здешнюю погоду – прекрасную в сравнении с лондонским дождем. Ну конечно.

Мэтью владел арт-галереей в Ноттинг-Хилле. По-французски он говорил с очаровательным акцентом и выражался с тонкой, чисто британской иронией. Почему такой мужчина до сих пор оставался холостяком? Не нашел еще свою принцессу. Но он не теряет надежды. Говорят, что Париж – столица влюбленных, верно? Мэтью хотел подняться на Эйфелеву башню поздним вечером и увидеть лежащий у его ног город. Я предупредила его, что для этого придется выстоять многочасовую очередь, но оказалось, что у него свои методы. Он тут же забронировал столик в шикарном ресторане, расположенном непосредственно на башне. Этот трюк позволил нам гордо прошествовать мимо толпы зевак; он стоил немыслимых денег, зато покорил меня своей романтичностью.

Я влюбилась в Мэтью с первого взгляда. Тогда я только что поступила в «Эжемони» – на свою первую работу. Преданная душой и телом своему нанимателю, я еще не подозревала, что сохраню ему верность на долгие пятнадцать лет. Наш бурный роман с Мэтью, несмотря на разделяющее нас расстояние, продолжался почти два года. Если быть точной, ровно двадцать три месяца. Мы встречались каждые две недели. Один уикенд обычно проводили в Париже, второй – в Лондоне. На самом деле Мэтью регулярно ездил в Париж и знал его как свои пять пальцев. Впоследствии я поняла, что путеводитель Lonely Planet, лежавший перед ним на столике, он использовал как ловушку для парижанок. И я была далеко не первая, кто попал в его сети.

В Париже он, как правило, останавливался у меня, но иногда снимал номер в роскошном отеле. Мы два дня не вылезали из постели, выползая только в какой-нибудь частный бассейн и в ресторан. Когда он был в Париже, он был со мной, и только со мной. Вопрос принципа, beautiful. Он называл меня beautiful. И правда, я никогда не ощущала себя такой красавицей, как в его объятиях. Я была его прекрасной принцессой, его избалованным ребенком. Мы вели замкнутую и ослепительно счастливую жизнь.

В Лондоне мне захотелось познакомиться с его друзьями. Он сказал, что ему хватает одной меня и что он не намерен ни с кем меня делить. Мы встречались у него в галерее в пятницу вечером, после того, как уйдет последний посетитель. Мэтью не терпелось заняться со мной любовью, и иногда мы падали на пол прямо в галерее, посреди картин и скульптур, едва я успевала поставить свою дорожную сумку. Любовь с Мэтью была страстной, не ведающей полумер, с укусами, воплями наслаждения и ленивой негой после. Любовь с Мэтью меня пьянила. Я ловила кайф, когда после бурного оргазма мы лежали голые посреди современных руин, ценившихся на вес золота, и пили шампанское. Я никогда и ни с кем не испытывала ничего подобного. Он никогда и ни с кем не испытывал ничего подобного. При этом он вел себя чрезвычайно осторожно. Иногда он приводил меня к себе домой, в крохотную безликую квартирку в Ноттинг-Хилле, в двух шагах от галереи, но чаще всего, что в Лондоне, что в Париже, предпочитал отели класса люкс, утверждая, что только они достойны быть «шкатулкой» для нашей любви – он употреблял именно это слово. Мало того, время от времени я находила у себя в почтовом ящике оформленное по всем правилам письменное приглашение вместе с билетами на самолет до Барселоны, Дублина, Венеции или Лиссабона. В чистом виде романтика с ее безнадежно устаревшим в наши дни шармом. Состоятельный, чтобы не сказать богатый, мужчина осыпает женщину, в которой нашел родственную душу, всевозможными знаками внимания. Я часто говорила ему, что это безумие – тратить такие деньги. Он неизменно отвечал, что деньги для того и существуют, чтобы делать счастливыми любимых, иначе зачем они нужны?

Мне хотелось верить, что жизнь с Мэтью – это и есть настоящая жизнь.

На самом деле она не имела никакого отношения к реальности.

На двадцать третьем месяце нашей связи я забеременела. Не нарочно. Я пошла к терапевту, потому что со мной начало происходить что-то странное. Постоянное чувство усталости, тошнота, иногда рвота, желание заснуть в разгар рабочего дня. Когда у меня в последний раз были месячные? Не помню, довольно давно, но они у меня вообще нерегулярные, так что дело не в этом. У меня и мысли не возникло, в чем истинная причина моего недомогания. Когда тест на беременность показал две голубые полоски, я разрыдалась. Я не хотела ребенка. Не сейчас. Не вот так. В соответствии с моими жизненными планами я собиралась завести ребенка ближе к тридцати. Сейчас слишком рано. Сейчас у меня на первом месте карьера в «Эжемони». И любовь с Мэтью. Мэтью не хотел ребенка; на этот счет он высказывался с полной определенностью. Я внушала себе, что позже сумею его переубедить. Но не сейчас.

Постепенно крохотный птенчик, поселившийся у меня в утробе, начал расправлять крылышки. Сперва почти незаметно, но чем дальше, тем увереннее. Я ловила себя на том, что, сидя на очередном совещании, воображаю, каким будет мой ребенок. Мэтью я ничего не сказала и целый месяц с ним не встречалась. Я хотела принять решение самостоятельно, не посвящая его в свою тайну. Пять недель спустя я сделала выбор. Безрассудный. Я сохраню ребенка. Это будет девочка, и я назову ее Луизой. Мэтью будет любить нас обеих без памяти. Я перееду в Лондон. Мы будем счастливы.

Чтобы сообщить Мэтью радостную весть, я придумала трюк, для осуществления которого требовалось владение двумя языками. Я понимала, что первой его реакцией будет отторжение, но потом, когда шок пройдет, он будет в восторге. Днем в четверг я купила билет на поезд Eurostar и с вокзала в Лондоне направилась прямиком в галерею. Я впервые приехала к Мэтью без предупреждения. Он так любил делать мне сюрпризы! Теперь, рассудила я, моя очередь.

В галерее его не оказалось. Меня впустила женщина лет сорока. Элегантная, ухоженная, в костюме от Chanel. Холодная. Она улыбнулась мне официальной улыбкой, с легким презрением оглядев меня с ног до головы, от шмоток из магазина H&M до туфель Bata. Я спросила, нельзя ли увидеть Мэтью. Нет, его сейчас нет. Кто его спрашивает? Его знакомая, Тельма.

– I see[11]… – отозвалась моя собеседница.

Что именно ей понятно?

– Видите ли, у Мэтью множество знакомых. Он чрезвычайно востребован…

Ее намеки мне совсем не понравились. И, собственно говоря, кто она такая? Насколько я знала, он управлял галереей один. Зачем ему, при его-то талантах, помощники? Но тут женщина протянула мне руку и на безупречном английском, в котором проскальзывало снисхождение, произнесла:

– Приятно познакомиться, Тельма. Меня зовут Дебора. Я заменяю мужа в галерее во время его отъездов. Он очень много ездит. Любит Париж. И парижанок. Уверяю вас, я не ревнива. Несколько лет назад мы заключили договор, позволяющий и мне жить так, как мне нравится. Правда, я привыкла к тому, что он более разборчив. Откровенно говоря, вы производите довольно жалкое впечатление. Всего наилучшего, мадемуазель.

Больше я ни разу не встречалась с Мэтью. Не пыталась с ним связаться.

Он так и не узнал о моей беременности. Никогда не видел Луи.

На протяжении нескольких следующих недель он неоднократно звонил мне, чтобы назначить очередное свидание. Я отказывалась. Он настаивал. Тогда я отправила ему эсэмэску:

 Дебора очень красивая. А ты мудак. Больше мне не звони.

 Я была на четвертом месяце.

Тринадцать лет спустя я включила компьютер и вбила в поисковик его имя. Раньше я никогда этого не делала, хотя с тех пор, как добрый бог Google предоставил в наше распоряжение свой инструментарий, могла бы в два клика раздобыть нужную информацию. Но я запретила себе даже думать об этом. Что было, то прошло, и точка. Результат поиска не заставил себя ждать. Мэтью по-прежнему владел галереей, и даже адрес ее не изменился. Сколько ему сейчас лет? Пятьдесят семь, пятьдесят восемь. Я кликнула на «Картинки» и чуть не подпрыгнула. Луи был вылитый Мэтью. Сходство между отцом и сыном ошеломляло. Я с вытаращенными глазами просматривала снимки с последних вернисажей. Вот Мэтью стоит с бокалом шампанского в руке и широко улыбается. Вот он в приталенном костюме, с седыми висками, скрестив на груди руки, позирует перед картинами неизвестного нью-йоркского художника. Все такой же красавчик. Сколько других тельм он успел заманить в свою ловушку? Я прокрутила картинки и наконец увидела ее. Дышащую уверенностью в себе и в своей власти. Что бы ни вытворял Мэтью, она никуда не девалась. Дебора стояла рядом с Мэтью, который обнимал ее за талию, и улыбалась.

Меня чуть не вырвало.

Эта беременность продолжалась тринадцать лет. И теперь пришло время побороть токсикоз.

Портобелло-роуд, 80. Я нашла бы этот дом с закрытыми глазами.

Глава 23

Звонки

До конца срока 2 дня

Ранним утром я села на поезд Eurostar. На Северном вокзале было не протолкнуться. Вагон заполонила толпа школьников, отправляющихся на Альбион. Ровесники Луи, плюс-минус. Моим первым побуждением, продиктованным инстинктом выживания ограниченной мещанки, было пойти отыскать контролера и попросить пересадить меня в другой вагон. Но я себя одернула и спокойно заняла свое место. В купе со мной оказались три пятиклассника. Пятый «Д» коллежа имени Анатоля Франса в коммуне Ла-Рош-сюр-Йон. Мы болтали о футболе и картах с покемонами. Мои познания в этих областях произвели на них неизгладимое впечатление. Я показала им видео, на котором пою дуэтом с Мэтром Гимсом, и поняла, что заслужила их уважение навеки. Они попросили у меня автограф. Я же общалась со звездой, и его слава рикошетом задела меня, повысив ценность моей подписи. Я не заметила, как пролетело время в пути. Мне было не до самокопания, и это пошло мне на пользу.

На вокзале Сент-Панкрас я села в такси и поехала в Ноттинг-Хилл. Точный адрес я водителю не называла. Мне требовалось что-то вроде декомпрессионной камеры, и я решила немного пройтись пешком. Мне хотелось понаблюдать за тем, что происходит в галерее. Еще одной атаки со стороны Деборы я бы не вынесла. С момента нашей встречи минуло тринадцать лет, но боль от того давнего разговора во мне еще не утихла.

Я остановилась на противоположной стороне улицы. С собой я взяла солнечные очки, заранее сделала прическу и выбрала одежду в незнакомом Мэтью стиле. Я собиралась решить в последний момент, заходить в галерею или нет, чтобы Мэтью не заметил меня раньше, чем я сама этого захочу.

Он был на месте. Один. Разговаривал по телефону. Он постарел. Даже по сравнению с фотографиями, которые я видела в интернете. Я сделала три глубоких вдоха и выдоха. Потом еще три. И толкнула дверь. Звякнул колокольчик. Мэтью поднял на меня глаза. Он изменился в лице. Он мгновенно меня узнал. Пробормотал мое имя и спросил: «Зачем ты пришла?» Не больше и не меньше. Улыбнулся. Меня как будто отбросило на пятнадцать лет назад. В общем-то, он не так уж и постарел. Во всяком случае, сохранил всю свою привлекательность. Я опустила глаза. Уж не здесь ли, не на этом ли полу был зачат Луи, мелькнуло у меня. Меня затопило волной воспоминаний. Острых. Прекрасных. До ужаса живых.

У меня завибрировал мобильник. Я не обратила на него внимания. Не сейчас. Сейчас я занята. Я должна сообщить отцу своего ребенка, что у него есть тринадцатилетний сын. Прекрасный мальчик, похожий на него как две капли воды. Он в коме. И до рокового дня, когда его отключат от аппаратуры, осталось двое суток.

Я никак не могла решиться. По спине стекал холодный пот. Я задыхалась. Внезапно до меня дошел весь абсурд происходящего. Что я за человек? Неужели я способна вот так, без подготовки, обрушить ему на голову всю эту историю? Тринадцать лет спустя? Да, он причинил мне много зла, но что я знала о его сегодняшней жизни? Как он это воспримет? Вдруг у него проблемы с сердцем? Вдруг моя новость его убьет? Как я после этого буду смотреть в глаза сыну?

Я оперлась на ручку застекленной двери. Луи хотел увидеть своего отца. Всего один раз. Вот я его и увидела. Один раз. Значит, моя миссия выполнена. Меня бросало то в жар, то в холод. Коленки подгибались, но я устояла на ногах. Я ничего не сказала, просто попятилась к выходу. Мэтью сделал пару шагов мне навстречу. Я – от него. Вот я уже на Портобелло-роуд. Я бросилась бежать. Моросил мелкий дождь, падая мне на лицо и на солнечные очки, которые я забыла снять. Мэтью выскочил на улицу и несколько раз окликнул меня по имени, даже пробежал за мной немного, но я знала, что он не может оставить галерею без присмотра и сразу вернется назад.

У меня снова завибрировал мобильник. Черт, только не сейчас. Сейчас мне некогда. Я удираю от своей жизни. В который раз.

Мимо шел автобус. Я вскочила в него, понятия не имея, куда он меня везет. По щекам текли слезы. По окнам до странности пустого двухэтажного автобуса стекали струйки дождя.

Мобильник вибрировал не переставая.

Я уже догадалась, в чем дело.

Уже целую вечность никто не проявлял такого упорства, пытаясь со мной связаться. У человека, который без устали вновь и вновь названивал мне, мог быть только один мотив.

Я прослушала последнее сообщение. Мать. Она сказала, чтобы я не обращала внимания на ее предыдущие сообщения, бросала все и немедленно мчалась в больницу. Голос у нее дрожал. Она плакала. Предыдущих сообщений было четыре. Три от матери, одно – с номера, который я успела выучить наизусть. Это был номер реанимационного отделения больницы Робера Дебре.

Я послушалась совета матери. Выключила телефон и убрала его в карман.

Достала из сумки дневник Луи. Погладила его и прижала к своему разбитому сердцу. Медленно перелистала страницы. Дошла до последней. Прочитала, что мечтал сделать мой сын. Дождь усилился. В мозгу сами собой вспыхнули слова, от которых хотелось спрятаться. Последняя страница. Последняя воля.

Я встала. Отдала телефон сидевшей рядом девушке. Она недоверчиво посмотрела на меня, но взяла телефон и сказала спасибо.

Потом я вышла из автобуса.

Глава 24 

Гений увиливания 

До конца срока 1 день

Глава 25 

День, когда

Я прямиком, никого не предупреждая, направилась в больницу Робера Дебре. От Северного вокзала до нее было минут двадцать езды.

По пути я попеременно прижимала к себе то конверт с моими ночными заметками, то дневник Луи. Я вся горела как в лихорадке. Подобного стресса я еще никогда не испытывала.

За эту ночь в Лондоне я пережила несколько стадий оптимизма. А вдруг я неправильно истолковала слова матери, серьезность ее тона и звучание ее убитого голоса? Может, она плакала от счастья? Конечно, почему нет? С другой стороны, почему бы ей просто не написать мне, что Луи очнулся? С хорошими новостями обычно не церемонятся. Сообщают о них коротко и ясно.

Да, но она оставила три более ранних сообщения, которые я так и не прослушала.

Да, но из больницы мне тоже звонили, а мать велела не слушать предыдущие сообщения.

Да, но… Да, но… Надежда. Проклятая надежда. Она не покидает тебя никогда. Я была ее добровольной жертвой на протяжении долгих, очень долгих недель.

Я шла по коридору пятого этажа. Знакомые медсестры здоровались со мной. Я ускорила шаг. Мне не терпелось увидеть сына. Но тут одна из медсестер догнала меня и предупредила:

– Подождите заходить в палату. Доктор Богран до вас дозвонился?

Она преградила мне путь. Я смотрела на нее с недоумением. И ответила, что нет, доктор Богран до меня не дозвонился, но в палату к сыну я пойду, и немедленно. Тут прибежала Шарлотта. Взяв меня за руку, она сказала:

– Тельма, постой. Я должна с тобой поговорить.

Я почувствовала, как меня заливает липкий страх. Я должна знать. Сейчас. Я вырвала у Шарлотты свою руку и бросилась к палате Луи.

Открыла дверь.

Подошла к кровати.

И увидела. 

Глава 26 

Его глаза

Я увидела его глаза.

Они были открыты.

Я заплакала.

Бросилась к нему. Обняла. Принялась целовать.

Поначалу он не реагировал.

Потом приподнял правую руку и попытался что-то сказать.

Я засмеялась сумасшедшим, нервным смехом человека, которого наконец отпустило слишком долгое напряжение. Человека, у которого вдруг отказали тормоза. У которого прорвало внутреннюю плотину. Из-за пелены слез я почти ничего не видела. Примерно такое же по силе чувство я испытала, когда он родился. Нет, нынешнее было сильнее. Я присутствовала при втором рождении собственного ребенка. Он открыл глаза, он шевелил рукой, он пытался говорить. Он был жив. Луи был жив. Он победил. Я победила. Мы победили. Дальше мы будем продолжать вместе. Мы будем счастливы вместе. Всегда.

Наверное, это был самый счастливый день в моей жизни. Знаю, звучит глупо, но ничего не поделаешь – это правда. До чего прекрасный день! До чего прекрасный сын! До чего я им гордилась! Луи не оставлял попыток что-то мне сказать, но я его не понимала. Ничего, куда нам спешить. У нас вся жизнь впереди. Я сама с ним заговорила. Если в последние дни я чему-то и научилась, так это тому, что не надо прятать свои чувства. Никогда.

– Мальчик мой! Как я счастлива! Я пришла. Я тебя слушаю. Я тебя люблю. Ты самый лучший. Ты самый красивый. Луи…

Я чуть отстранилась, чтобы посмотреть на него внимательнее.

Чуть подождала. Его лицо закаменело.

И тогда я увидела.

Его глаза.

Я отступила на шаг.

В его глазах застыл ужас.

Мой сын снова попытался заговорить.

На этот раз я поняла. Я поняла, чтó он силится мне сказать.

Я поняла, откуда в его черных глазах такое отчаяние.

Я поняла, почему Шарлотта не пускала меня к нему в палату, пока со мной не поговорит.

Мой мальчик, моя любовь, мое сокровище.

Луи с великим трудом произнес два коротких слова, пронзивших мне сердце:

– Кто… ты?

Глава 27 

Живы!