Империя должна умереть: История русских революций в лицах. 1900-1917

Новый век

24 февраля 1901 года газета «Церковные ведомости», официальный печатный орган РПЦ, публикует текст «Определения Святейшего Синода о графе Льве Толстом», в котором говорится об «отпадении» от церкви самого известного писателя России.

Петербургское общество негодует. «Телеграфу, кажется, приходится в первый раз еще со времени своего существования передавать такое известие, – иронизирует приятель Толстого, журналист и писатель Владимир Короленко. – "Отлучение[1] от церкви", передаваемое по телеграфной проволоке, – парадокс, изготовленный историей к началу XX века». Православная церковь больше ста лет ни с кем так не поступала, при том что ХIX век в России вовсе не был таким уж тихим и благочестивым временем. А тут вдруг решилась.

На следующий день, 25 февраля, текст из «Церковных ведомостей» перепечатывают все газеты, и о своем отлучении узнает Лев Толстой. Он в Москве, в своей усадьбе в Хамовниках. Граф, по словам его жены Софьи Андреевны, подавлен, вся семья в растерянности: чего теперь ждать?

К этому моменту 72-летний Толстой уже много лет живет даже не вне закона, а выше закона. Его книги запрещены, за их печать и распространение людей ссылают и сажают. Изгнан из России Владимир Чертков – любимый ученик, издатель и верный помощник писателя. Однако самого Толстого пока никто не трогал.

Русская православная церковь не отделена от государства, а значит, отпадение от веры – это уголовное преступление. За это могут и должны наказывать по законам светским: например, тюремным заключением. В последние двадцать лет то и дело появлялись слухи, что Толстого собираются отправить в Суздальский монастырь, действующую тюрьму для религиозных преступников, в которой сидят, например, иерархи старообрядческой церкви. Станет ли «Определение» Синода началом настоящих репрессий против писателя – неизвестно.

Прежде считалось, что Толстому покровительствует сам император Александр III, с детства любивший читать его произведения. Но император умер еще семь лет назад, в 1894 году. Зато жив его бывший учитель, многолетний идеолог империи Константин Петрович Победоносцев, ровесник Толстого (даже на год старше) и его заклятый враг. Новому императору Николаю II Победоносцев годится в дедушки – и имеет на него влияние, поскольку был и его учителем.

Многие при дворе считают, что отлучение – это личная месть Победоносцева. «Прочитал сейчас указ Синода о Толстом. Что за глупость. Что за удовлетворение личного мщения. Ведь ясно, что это дело рук Победоносцева и что это он мстит Толстому…» – пишет юрисконсульт кабинета императора Лебедев.

Граф Толстой, узнав о постановлении Синода, отправляется в Москву. В городе беспорядки. Они не связаны с отлучением: студенческие волнения в Москве и Петербурге начались еще в 1899 году, когда ректор Петербургского университета приказал исключать самых политически активных студентов (отчисленных студентов потом призывали в армию). Второй год подряд в двух столицах то и дело вспыхивает университетская война. Толстой доезжает до Лубянки и натыкается на потасовку студентов с полицией. Новость об отлучении уже облетела город, писателя сразу узнают, и молодежь устраивает ему овацию.

Но аплодисментами дело не ограничивается. «Вот дьявол в образе человека», – кричат Толстому на Лубянской площади. «Настроение толпы было столь двойственно, что если некоторые и выражали свою симпатию Толстому, то другие не скрывали своей вражды и ненависти. Толстой поспешил сесть на извозчика и уехал» – так описывает этот день московский жандарм Александр Спиридович. «Если бы толпа была иначе составлена, очень может быть, что меня бы избили», – вспоминает Толстой.

Дома графа ждут письма от незнакомцев. Открыв несколько наугад, он понимает: это начало травли. «Теперь ты предан анафеме и пойдешь после смерти в вечное мучение и издохнешь как собака… старый черт, проклят будь!» «Если правительство не уберет тебя, мы сами заставим тебя замолчать». «Чтобы уничтожить прохвоста тебя, у меня найдутся средства…» «Признаки такого же озлобления после постановления Синода я замечаю и при встречах с некоторыми людьми», – пишет Толстой.

Наряду с проклятьями приходят и слова поддержки, но к ним Толстой привык и в дневнике не цитирует.

Министерство внутренних дел запрещает любые публикации на тему отлучения Толстого – и наступает тишина, порождающая массу слухов. Владимир Чертков в Англии буквально сходит с ума, прослышав, что Толстой якобы арестован, – и забрасывает его телеграммами. Софья Андреевна пишет письмо петербургскому митрополиту Антонию – именно его подпись стоит первой под «Определением». Толстой продолжает читать все приходящие ему письма – а еще внимательно следит за последними новостями о студенческих беспорядках.

Победоносцев называет все разговоры об отлучении «тучей озлобления», поднятой ненавистной ему интеллигенцией. Крайне недоволен происходящим вокруг Толстого Николай II – царь не любит скандалов. Он вызывает старого Победоносцева и раздраженно спрашивает, почему никто не обсудил с ним решение об отлучении Толстого. Обер-прокурор Синода (фактически «министр церкви») Победоносцев улыбается: как же, приходил, докладывал, показывал проект «Определения». Просто император прослушал.

Победоносцев, воспитавший двух императоров, не самого высокого мнения о Николае II. Он нередко вспоминает, что в юности государь усердно ковырял в носу, когда ему пытались рассказать, как функционирует государство.

Старый пророк

К моменту отлучения от церкви положение Льва Толстого в России удивительно. Ему 72 года, он один из самых известных людей в стране – и последние двадцать лет враждует с властью.

«Оппозиционная деятельность» писателя начинается с духовного переворота в 1880 году. «Православие отца кончилось неожиданно, – вспоминает сын Толстого Илья. – Был пост. В то время для отца и желающих поститься готовился постный обед, для маленьких же детей и гувернанток и учителей подавалось мясное. Лакей только что обнес блюда, поставил блюдо с оставшимися на нем мясными котлетами на маленький стол и пошел вниз за чем-то еще. Вдруг отец обращается ко мне (я всегда сидел с ним рядом) и, показывая на блюдо, говорит:

– Илюша, подай-ка мне эти котлеты. Нет, не забыл, я больше не буду поститься, и, пожалуйста, для меня постного больше не заказывай.

К ужасу всех, он ел и похваливал. Видя такое отношение отца, скоро и мы охладели к постам, и наше молитвенное настроение сменилось полным религиозным безразличием».

Эти съеденные в пост котлеты по влиянию на мировую культуру можно сравнить разве что с табличками, которые Мартин Лютер в 1517 году якобы прибил к дверям Виттенбергской церкви. С отрицания поста Лев Толстой начал собственную реформацию христианства.

Толстой, еще в 1870-м начавший изучать древнегреческий, меньше чем за два года, в 1880–1881 годах пишет собственную версию Нового Завета: «Соединение и перевод четырех Евангелий». По сути это психологический роман о юноше Иисусе, который, конечно, не сын Бога, – просто Мария родила его не от своего мужа Иосифа, а «неизвестно от кого». Это не секрет для самого героя, но причина глубокой внутренней драмы. Все разговоры Иисуса с дьяволом – это внутренние диалоги, спор героя с самим собой. Толстой исключает из текста все чудеса, поскольку не верит в них, а заканчивает свое Евангелие смертью Иисуса на кресте – ни о каком воскрешении речи нет. Христос для Толстого – обычный человек, но при этом учитель, философ, моральный ориентир. Главный завет Христа, по версии Толстого, состоит в любви к людям, умении прощать и отказе от насилия, а вовсе не в церковных обрядах.

Толстой отрицает церковь как таковую и все ее ритуалы, поскольку считает, что они лишь разъединяют многочисленных христиан всего мира. Себя он видит создателем универсального христианства, освобожденного от примесей. Любопытно, что в своем Евангелии слово «фарисеи» Толстой меняет на «православные».

Толстой прекрасно понимает, что «Соединение и перевод четырех Евангелий» не может быть опубликовано в России – эту книгу печатают в Швейцарии. В России она выйдет в 1906 году, да и то не полностью. После перевода Евангелий Толстой пишет «Исповедь», позже статью «В чем моя вера?» и другие религиозные труды. Духовный переворот полностью меняет его жизнь и приводит к разладу с женой: Софья Андреевна не принимает новую религию Толстого, перестает быть его творческим напарником. С этого момента «духовным партнером» писателя и главным пропагандистом его идей становится Владимир Чертков. Взаимная ревность и ненависть между Чертковым и Софьей Толстой начинается в 1880-е – и будет продолжаться всю жизнь.

Меняется отношение Толстого и к творчеству, положению и успеху. Авторские права на все произведения, напечатанные до 1881 года, он передает семье, а все, что написано после, объявляет общим достоянием, за которое ему не нужно платить гонораров. Произведения, созданные до «переворота», в том числе «Войну и мир» и «Анну Каренину», он считает менее значимыми. Много лет спустя в ответ на восхищение гостя Ясной Поляны его романами Толстой скажет: «Это всё равно что к Эдисону кто-нибудь пришёл и сказал бы: "Я очень уважаю вас за то, что вы хорошо танцуете мазурку"». Только свои религиозные труды граф считает достойными внимания.

И именно религиозные труды делают его подпольным писателем – печатать Толстого в России больше нельзя. Тем не менее его учение распространяется. Все чаще призывники отказываются от службы в армии, объясняя, что они последователи Толстого и насилие противоречит их религиозным убеждениям. Число толстовцев растет год от года, несмотря на то что они вне закона.

Неотвратимая казнь

1 марта 1881 года в Петербурге группа молодых людей из организации «Народная воля» убивает императора Александра II. Бомбу в царя бросает 25-летний поляк Игнатий Гриневицкий. Но руководит терактом 27-летняя дочь бывшего губернатора Петербурга Софья Перовская – это она машет белым платком, подавая сигнал убийце.

Смерть императора шокирует петербургскую элиту. На тот момент многие уверены, что Россия находится в двух шагах от принятия конституции. Еще за два месяца до убийства, в январе 1881 года, министр внутренних дел Михаил Лорис-Меликов пишет и приносит императору «всеподданнейший доклад» с изложением плана политических реформ. Через несколько десятилетий историки его назовут «конституция Лорис-Меликова». Проект предусматривает реформу Госсовета, фактически превращение его в подобие парламента, Александр II его одобряет, а утром 1 марта – за час до смерти – сообщает Лорис-Меликову, что через четыре дня документ будет принят Советом министров. Сын императора, будущий Александр III, конечно, знает об этих планах, так как участвует во всех обсуждениях.

Внезапная смерть царя все меняет. Все в растерянности, и, кажется, только Победоносцев точно знает, что делать. Он срочно пишет письмо новому императору, своему бывшему ученику. «Час страшный и время не терпит. Или теперь спасать Россию и Себя, или никогда. Если будут Вам петь прежние песни сирены о том, что надо успокоиться, надо продолжать в либеральном направлении, надобно уступать так называемому общественному мнению, – о, ради Бога, не верьте, Ваше Величество, не слушайте. Не оставляйте графа Лорис-Меликова. Я не верю ему. Он фокусник и может ещё играть в двойную игру. Если Вы отдадите Себя в руки ему, он приведёт Вас и Россию к погибели. Он умел только проводить либеральные проекты и вёл игру внутренней интриги. Но в смысле государственном он сам не знает, чего хочет… И он – не патриот русский». В последней фразе Победоносцев, конечно, намекает на то, что Лорис-Меликов – армянин.

На совещании 8 марта Победоносцев произносит еще более страстную речь против либеральных реформ – его противники ошеломлены напором. Вскоре после этого Лорис-Меликова увольняют. «Слава Богу, этот преступный шаг к Конституции не был сделан, и весь этот фантастический проект был отвергнут в Совете министров весьма незначительным большинством», – с удовлетворением пишет Александр III.

Лев Толстой поражен убийством императора. Он в Ясной Поляне, почти в тысяче километров от Петербурга. Новость о теракте в столице доходит туда только 3 марта. Толстой ничего не знает о том, какие интриги плетутся при дворе, но предвидит казнь цареубийц. Она кажется ему преступлением против сути христианства. И он пишет два письма: одно – Александру III, а второе – Победоносцеву, с просьбой передать первое. Пишет он их мучительно, почти целую неделю, и отправляет только 15 марта. В это время его терзают ночные кошмары: ему снится, что это он, а не Александр III казнит террористов.

В письме Толстой хочет объяснить императору, что казнь не только противоречит принципам христианства, но и не является эффективным способом борьбы с терроризмом: «Не простите, казните преступников, вы сделаете то, что из числа сотен вы вырвете 3-х, 4-х, и зло родит зло, и на место 3-х, 4-х вырастут 30, 40».

Победоносцев, конечно, царю этого письма не показывает. Такой соперник для него слишком опасен. Учитель Александра III знает то, чего не знает сам Толстой, – новый император очень любит писателя, вырос на его произведениях, зачитывался «Севастопольскими рассказами» в детстве, обожает «Войну и мир».

Победоносцев пишет императору сам: «Уже распространяется между русскими людьми страх, что могут представить Вашему Величеству извращенные мысли и убедить Вас к помилованию преступников. Может ли это случиться? Нет, нет, и тысячу раз нет… Я русский человек, живу посреди русских и знаю, что чувствует народ и чего требует. В эту минуту все жаждут возмездия»[2].

Александр III успокаивает Победоносцева: «Будьте покойны, с подобными предложениями ко мне не посмеют прийти никто и что все шестеро будут повешены, за это я ручаюсь».

Однако император ошибается. Друг Толстого Федор Страхов, который и привез письмо писателя Победоносцеву, предпринимает еще одну попытку выполнить просьбу Толстого – передает копию письма младшему брату царя, 23-летнему великому князю Сергею. И тот, в свою очередь, приносит письмо императору.

Удивительно, что через два десятилетия история повторится, но уже с другим концом. Сам великий князь Сергей будет убит террористами ровно так же, как и его отец Александр II. Жена Сергея, Елизавета, последует совету Толстого: она пойдет в камеру к убийце и будет просить помиловать его.

Однако в 1881-м ходатайства Толстого и младшего брата императора оказываются бесполезными. Александр III отвечает, что, если бы покушение было на него самого, он мог бы помиловать, но убийц отца не имеет права простить. 3 апреля пятерых убийц Александра II вешают.

Шестой осужденной, Гесе Гельфман, предоставляют отсрочку, поскольку она беременна. Она становится мировой знаменитостью – письма Александру III с просьбой пощадить Гесю пишут со всего мира, в ее поддержку выступает, например, Виктор Гюго[3]. Но вскоре после родов она все равно умирает, не получив достаточной медицинской помощи.

«Победоносцев ужасен. Дай Бог, чтобы он не отвечал мне и чтобы мне не было искушения выразить ему мой ужас и отвращение перед ним», – пишет Толстой в апреле 1881 года, не зная, что цареубийцы уже казнены. А Победоносцев действительно медлит и три месяца тянет с ответом Толстому.

Зато 30 апреля он пишет свою «антиконституцию», манифест о незыблемости самодержавия. Так могла бы называться половина всех законов, когда-либо принятых в России: «О призыве всех верных подданных к служению верою и правдою Его Императорскому Величеству и Государству, к искоренению гнусной крамолы, к утверждению веры и нравственности, доброму воспитанию детей, к истреблению неправды и хищения, к водворению порядка и правды в действии учреждений России».

Суть документа проста: больше никаких либеральных реформ, никакой конституции, никакого парламента, никакой представительной власти.

В своем отчете императору Победоносцев признает, что «в среде здешнего чиновничества манифест встречен унынием и каким-то раздражением», зато «все здравые и простые люди несказанно радуются». Впрочем, это фирменный стиль Победоносцева – он всегда уверяет, что точно знает мнение народа и говорит от имени истинно русских людей. На самом деле его манифест становится предметом шуток – он входит в фольклор благодаря фразе «…а на Нас возложить Священный долг Самодержавного Правления». За это его зовут «ананасным».

Настоящий Каренин

Начинается эпоха Победоносцева, которая продлится больше двух десятилетий.

Это через тридцать лет напишет про Победоносцева Александр Блок.

Только в июне 1881 года Победоносцев отвечает на мартовское письмо Толстого: «Прочитав письмо Ваше, я увидел, что Ваша вера одна, а моя и церковная другая, и что наш Христос – не Ваш Христос. – Своего я знаю мужем силы и истины, исцеляющим расслабленных, а в Вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления. Вот почему я по своей вере и не мог исполнить Ваше поручение».

Победоносцев и Толстой ни разу в жизни не встречались. Но у «министра церкви» есть основания ненавидеть писателя. В этот момент, в 1881 году, петербургская общественность все еще зачитывается последним романом Толстого «Анна Каренина» (он был опубликован всего три года назад). Читатели пытаются найти прототипов. В Константине Левине ясно угадывается сам писатель. Кто же Каренин? Высокопоставленный чиновник (влиятельный, но без титула), чья жена неверна и эта измена общеизвестна. «Победоносцев!» – так думают все. Тем более жена Победоносцева Екатерина младше мужа на 21 год, и, говорят, у нее роман на стороне. Больше того, после выхода книги она начинает подражать Карениной в манере одеваться. Впрочем, возможно, все параллели между Победоносцевым и Карениным – это светская сплетня, по крайней мере, сам Толстой этого не подтверждал.

Великая ложь

К концу правления Александра II почти ни у кого в Петербурге не было ни малейших сомнений в том, что движение к конституционной монархии неизбежно, что перемены уже необратимы. Но индивидуальное усилие Победоносцева смогло все развернуть. Наиболее полно идеология Победоносцева выражена в его статье «Великая ложь нашего времени», написанной в 1884 году. Это он о демократии.

«Одно из самых лживых политических начал есть начало народовластия… идея, что всякая власть исходит от народа и имеет основание в воле народной. Отсюда истекает теория парламентаризма, которая до сих пор вводит в заблуждение массу так называемой интеллигенции – и проникла, к несчастию, в русские безумные головы».

Победоносцев вовсе не считает, что у России особый путь и демократическое развитие не подходит именно ей. Он убежден, что демократия во всем мире уже обнаружила свою несостоятельность: «Больно и горько думать, что в земле Русской были и есть люди, мечтающие о водворении этой лжи у нас; что профессора наши еще проповедуют своим юным слушателям о представительном правлении, как об идеале государственного учреждения; что наши газеты и журналы твердят о нем в передовых статьях и фельетонах, под знаменем правового порядка; твердят, не давая себе труда вглядеться ближе, без предубеждения, в действие парламентской машины. Но уже и там, где она издавна действует, ослабевает вера в нее; еще славит ее либеральная интеллигенция, но народ стонет под гнетом этой машины и распознает скрытую в ней ложь. Едва ли дождемся мы, но дети наши и внуки несомненно дождутся свержения этого идола[4], которому современный разум продолжает еще в самообольщении поклоняться».

Петербургское дворянство смеется над Победоносцевым, его презрительно обзывают «поповичем». Эта неприязнь взаимна: Победоносцев считает, что главная проблема страны заключается в образовании: самая неблагонадежная и нелояльная часть населения – это интеллигенция, то есть студенты, профессора и даже чиновники. Система знаний, которые они получают, не способствует развитию верности императору. Другое дело – церковно-приходские школы. Образование должно ограничиваться грамотой и Законом Божьим, считает Победоносцев. И создание сети подобных церковно-приходских школ становится делом его жизни.

Высокий покровитель

Несмотря на вражду с «министром церкви», «Определение» Синода и запрет на публикацию произведений, самого Толстого по-прежнему не трогают. Такая ситуация невероятно злит писателя: все вокруг него под ударом, а он как будто в вакууме. В 1890 году Толстой разговаривает с религиозным философом Константином Леонтьевым, своим убежденным противником. «Жаль, Лев Николаевич, что у меня мало фанатизма, – сердится Леонтьев. – А надо бы написать в Петербург, где у меня есть связи, чтобы вас сослали в Томск и чтобы не позволили ни графине, ни дочерям вашим даже и посещать вас, и чтобы денег вам высылали мало. А то вы положительно вредны». «Голубчик, Константин Николаевич! – отвечает писатель. – Напишите, ради бога, чтоб меня сослали. Это моя мечта. Я делаю все возможное, чтобы компрометировать себя в глазах правительства, и все сходит мне с рук. Прошу вас, напишите».

От репрессий Толстого оберегает Александр III, который, с одной стороны, ценит его творчество, а с другой – резонно полагает, что мученичество лишь поспособствует распространению толстовства. Но популярность писателя продолжает расти – в том числе благодаря его общественной деятельности. В 1891 году в Центральной России и Поволжье начинается голод. Толстой едет в Рязанскую губернию, открывает там сеть бесплатных столовых, собирает огромные средства в помощь голодающим. Во время одной из поездок он узнает, что на железнодорожной станции местный священник выступает перед голодающими крестьянами и уговаривает их не брать ничего у Толстого, потому что он антихрист. Поначалу крестьяне действительно отказываются: «Иди, иди, матушка, со своим хлебом, не надо нам антихристова подаяния», – вспоминает дочь Толстого Татьяна слова голодающих. Но затем все же принимают помощь.

Бессмысленные мечтания

В 1894 году покровитель Толстого Александр III умирает, не дожив до 50. Его преемнику Николаю II 26 лет, он не интересуется ни политикой, ни престарелым Толстым, ни его ровесником Победоносцевым, который раздражает и пугает молодого императора. Впрочем, главный тезис Победоносцева Николаю близок, он тоже уверен, что власть царя – от Бога, а всякая конституция – от дьявола.

Правление Николая II начинается со скандала. В начале 1895 года он принимает делегации от разных губерний. Во время встречи представители Тверской губернии в своем поздравлении говорят о необходимости увеличить роль общества в управлении государством. В своей ответной речи император называет их просьбу неожиданно резко: «бессмысленными мечтаниями».

Выражение «бессмысленные мечтания» немедленно становится крылатым. В высшем обществе обсуждают, как и почему молодой царь позволил себе такую неаккуратную формулировку. Известная петербургская светская дама генеральша Богданович записывает в дневнике популярный в столице юмористический стишок:

Столичная молодежь относится к словам императора без улыбки. Сын пермского губернатора, недавний выпускник Петербургского университета, а теперь популярный публицист Петр Струве пишет «Открытое письмо к Николаю II». Письмо распространяется в виде листовок и, конечно, без подписи автора. «До сих пор Вы были никому неизвестны, со вчерашнего дня Вы стали определенной величиной, относительно которой нет больше места "бессмысленным мечтаниям". Вас обманули, Вас запугали представители той именно придворной бюрократической стены, с самодержавием которой никогда не примирится ни один русский человек».

25-летний Петр Струве пишет 26-летнему Николаю о том, что интеллигенция наивно полагала, что царь и бюрократия – разные силы, а услышав про «бессмысленные мечтания», поняла, что это одно и то же: «Если самодержавие на словах и на деле отожествляет себя со всемогуществом бюрократии, если оно возможно только при совершенной безгласности общества… – дело его проиграно, – оно само себе роет могилу и, рано или поздно, – падет под напором живых общественных сил… Ваша речь в одних вызвала чувство обиды и удрученности…; у других – она обострит решимость бороться с ненавистным строем всякими средствами. Вы первый начали борьбу, и борьба не заставит себя ждать».

Не меньше Струве словами императора возмущен граф Толстой, хоть и не обещает императору немедленной революции. Он пишет статью «Бессмысленные мечтания» – пожалуй, наиболее полное изложение своей политической позиции; статью очень резкую и оскорбительную для молодого императора:

«Необдуманный, дерзкий, мальчишеский поступок молодого царя стал совершившимся фактом; общество, все русское общество проглотило оскорбление, и оскорбивший получил право думать (если он и не думает, то чувствует), что общество этого самого и стоит, что так и надо с ним обращаться, и теперь он может попробовать еще высшую меру дерзости и оскорбления и унижения общества».

Осуждая «нахальство молодого барчука», Толстой переходит к выводу, что монархия как таковая опасна для России:

«Ни один разумный человек не сядет в экипаж, если не знает, что кучер умеет править, и в поезд железной дороги, если машинист не умеет ездить, а только сын кучера или машиниста, который когда-то, по мнению некоторых, умел ездить; и тем менее не поедет в море на пароходе с капитаном, права которого на управление кораблем состоят только в том, что он – внучатный племянник человека, который когда-то управлял кораблем. Ни один разумный человек не вверит себя и свою семью в руки таких кучеров, машинистов, капитанов, а все мы живем в государстве, которое управляется, и неограниченно, такими сыновьями и внучатными племянниками не только не хороших правителей, но на деле показавших свою неспособность к управлению людей».

От монархии Толстой переходит к критике чиновничества:

«В последнее время люди эти до такой степени у нас в России пали в нравственном и умственном значении, что если они прямо не воруют, как воровали те, которых обличили и прогнали, – они даже не умеют притвориться, что преследуют какие-нибудь общие государственные интересы, они только стараются как можно дольше получать свои жалованья, квартирные, разъездные. Так что управляет государством не самодержавная власть – какое-то особенное, священное лицо, мудрое, неподкупное, почитаемое народом, – а управляет в действительности стая жадных, пронырливых, безнравственных чиновников, пристроившихся к молодому, ничего не понимающему и не могущему понимать молодому мальчику, которому наговорили, что он может прекрасно управлять сам один».

В завершение статьи Толстой прямо называет Победоносцева, который, по его мнению, является символом режима, «одуряет и развращает» народ. Это новый вызов государству; Толстой будто бы нарочно старается уязвить власть – и добиться наказания.

В 1897 году в России проходит перепись населения, и несколько тысяч человек называют себя толстовцами. Учение объявлено вредной сектой. Борьбу с ней возглавляет сам всесильный «министр церкви» Победоносцев.

Великое переселение

В первые годы правления Николая II Толстой начинает еще одну мощнейшую общественную кампанию – в защиту духоборов. Это христианская секта, очень близкая ему идейно: они отвергают обрядовую часть православия и любое насилие. В 1895 году духоборы, живущие недалеко от Тбилиси (тогда – Тифлис), протестуя против принудительного призыва в армию, собирают в кучу все имеющееся в местной общине оружие и сжигают. После этого репрессии против духоборов только усиливаются: их сажают в тюрьмы, отдают в дисциплинарные батальоны, ссылают.

Толстой и Чертков вступаются за духоборов, и вскоре о них начинает писать вся мировая пресса. И тогда у Толстого возникает идея вывезти духоборов туда, где их не будут преследовать. Рассматриваются разные варианты: Китай, Кипр, Гавайи.

Он начинает сбор денег и ради этого даже пересматривает собственное решение отказаться от гонораров. Специально побыстрее дописывает «Воскресение», чтобы все деньги от публикации романа отдать на помощь духоборам.

Правозащитная деятельность самого Толстого остается безнаказанной, но Черткову грозит ссылка в Сибирь. Благодаря связям удается сменить приговор на высылку за границу, и в 1897 году Чертков отправляется в Англию. Публицист, свободно владеющий английским, становится рупором Толстого в западном мире. И именно в Лондоне Чертков находит способ помочь духоборам. Новоявленный политэмигрант приходит к другому выходцу из России – князю Петру Кропоткину; тот живет в эмиграции уже больше 20 лет, с 1876 года. Знаменитый ученый-географ, открывший такое явление, как ледниковый период, и одновременно классик мирового анархизма берется помочь духоборам. Кропоткин не раз ездил в научные экспедиции в Канаду (и пришел к выводу, что эта территория геологически родственна Сибири). Туда он и предлагает переправить духоборов.

Историческое переселение начинается в 1898 году. Больше восьми тысяч человек в Батумском порту садятся на зафрахтованные Толстым корабли и отправляются в Квебек и Галифакс. К 1900 году колоссальная операция по спасению духоборов от репрессий заканчивается. Толстой демонстрирует, что он в состоянии жить в государстве и быть практически независимым от него.

Кстати, в романе «Воскресение» Толстой наносит еще один удар по Победоносцеву. Это уже не отдаленное сходство, как в случае с Карениным, – здесь есть персонаж, в котором Победоносцев угадывается безошибочно. Это абсолютное зло, «министр церкви» Топоров.

«Топоров… относился к поддерживаемой им религии так, как относится куровод к падали, которою он кормит своих кур: падаль очень неприятна, но куры любят и едят ее, и потому их надо кормить падалью».

Цензура, конечно, всю девятую главу, где содержится этот фрагмент, к печати не допускает. Но все заинтересованные лица, включая Победоносцева, читают полную версию.

Не молиться

Толстой раздражает и власть, и церковь. Но никто не решается на резкие шаги – и так продолжается до тех пор, пока он не начинает тяжело болеть. В 1899 году в газетах появляются рассуждения о том, что писатель может скоро умереть. Высшие чины Святейшего Синода совещаются: как поступать с Толстым, когда он умрет? Один из церковных иерархов, архиепископ Харьковский, даже пишет проект постановления об отлучении Толстого от церкви. В 1900 году митрополит Киевский рассылает секретное письмо, запрещающее всем священникам страны поминать Толстого. Но писатель выздоравливает. Зато скоропостижно умирает сам киевский митрополит.

Петербургский митрополит Антоний, несмотря на свою репутацию либерала, решает вопрос с Толстым закрыть. Раз уж принято тайное решение об отлучении Толстого – надо сделать его публичным. Он собирается просто обнародовать секретный циркуляр, но сперва решает утвердить его у государственного куратора церкви – Победоносцева. Тот переписывает текст и ужесточает его. Именно этот, отредактированный Победоносцевым, текст и попадает в «Церковные ведомости»[5]. Он подписан семью иерархами: Антонием и еще шестью митрополитами. Подписи «церковного министра» там нет.

По пунктам перечисляются все претензии к Толстому: проповедует свержение всех догматов православной Церкви, отрицает божественность Христа, непорочное зачатие, воскрешение, загробную жизнь, Страшный суд и все таинства Церкви. Следовательно, Толстой «сознательно и намеренно отторг себя сам от всякого общения с Церковью», поэтому церковь не считает его своим членом, пока он не раскается. Заканчивается документ короткой молитвой за Толстого, с просьбой к Богу вразумить его.

Убийца в окне

8 марта 1901 года, всего через две недели после «отлучения» Толстого, обер-прокурор Синода Победоносцев сидит у окна в кабинете своего казенного особняка. Окна выходят на Литейный. Победоносцев, как обычно, работает допоздна, и его нетрудно заметить с улицы. Поздним вечером к окну подходит 25-летний Николай Лаговской, мелкий провинциальный чиновник, статистик из Самарской земской управы. Он достает револьвер и шесть раз стреляет в Победоносцева.

Первые пять пуль попадают в потолок, шестой выстрел дает осечку – Лаговской промахивается. Начинается шум, выбегают дворники, террорист пытается бежать, но его хватают.

Столичная полиция встает на уши, тем более что за неделю до этого убит министр народного просвещения Николай Боголепов. Это первое громкое покушение за двадцать лет; со смерти Боголепова и покушения на Победоносцева в России начинается эпидемия политических убийств.

По всей стране устраивают молебны за здравие Победоносцева. Не везде, однако, они проходят гладко: в Рязани, например, местные студенты устраивают скандал в момент службы «за здравие инквизитора». 74-летний Победоносцев – наверное, самый ненавистный чиновник в России, самый главный враг всех оппозиционеров: и студентов-революционеров, и петербургской интеллигенции. Лаговской на допросе говорит, что хотел «истребить его, как главного виновника всяких стеснений, мешающих прогрессу и свободе», а главной виной Победоносцева считает «распространение в народе суеверия и невежества посредством церковно-приходских школ».

Лаговского приговаривают к шести годам каторги, он не доживет до освобождения, умрет в Сибири. Победоносцев переживет его, на него будут еще несколько раз покушаться.

Казанская битва

Через неделю после отлучения Толстого, 4 марта 1901 года, на площади около Казанского собора толпятся люди. Здесь не только студенты, но и столичные знаменитости, например два молодых писателя-социалиста. Они – полная противоположность друг другу. Один – молодой человек из хорошей семьи, сын пермского губернатора Петр Струве, второй – юноша из низов, Алексей Пешков, подписывающий свои произведения псевдонимом Максим Горький. Струве профессионально занимается политикой в стране, где нет политики. Это он писал анонимное «Открытое письмо Николаю II» шесть лет назад. А за год до этого он с единомышленниками, среди которых Владимир Ульянов, создал первую в стране социалистическую газету «Искра». Горький еще не читал «Искру», еще не знаком ни со Струве, ни с другими ее основателями. Зато он уже написал несколько рассказов, принесших ему огромную популярность среди молодежи. Но пока не переехал в столицу – живет в Нижнем Новгороде. Струве 31 год, Горькому – 32, он ровесник царя Николая II.

Митинг у Казанского собора – это, наверное, первая массовая политическая манифестация в истории России. Отличие от всех предыдущих студенческих волнений принципиальное: это не студенты борются за свои права, а представители самых разных сословий выходят, чтобы заступиться за студентов. Собравшиеся требуют отменить «временные правила», позволяющие любого политически активного студента отчислить и призвать в армию.

«Мы на площади; шумно оживленная, нервно возбужденная толпа – и ни одного полицейского, – вспоминал позже студент математического факультета Разумник Иванов, которому в этот момент 22 года. – Полиция, пешая и конная, вместе с отрядами казаков, до поры до времени запрятана во дворах прилегающих с площади домов. Ждем сигнала. Ударила полуденная пушка – и началось… В середине площади, в густой толпе молодежи, развернулся красный флаг – и в ту же минуту распахнулись ворота домов на Казанской улице и Екатерининском канале, отряды казаков врезались в толпу, работая наотмашь нагайками. Вопли боли и ярости, кровь, стоны раненых; крики негодования зрителей, которых пешая и конная полиция, разгоняя, избивала на тротуарах».

В избиваемой толпе не только молодежь, но и столичная элита. Горький вспоминает, что многие офицеры отказываются подчиняться градоначальнику Клейгельсу, который командует разгоном, некоторые даже вступают в бой с казаками.

«Одного из этих офицеров я видел в момент, когда он прорвался сквозь цепь жандармов. Он весь был облит кровью, а лицо у него было буквально изувечено нагайками, – вспоминает Горький в письме другу Антону Чехову. – Другой кричит: "Они не имеют права бить нас, мы публика!" Во все время свалки офицерство вытаскивало женщин из-под лошадей, вырывало арестованных из рук полиции и вообще держалось прекрасно».

Струве приходит в исступление, вспоминает подруга его жены, участница митинга Ариадна Тыркова: «Это черт знает что такое! Как они смели? Как они смеют меня – меня! – по ногам колотить нагайкой!» – кричит он, завидев знакомых. Мы все были возбуждены, но, слушая его нелепый, нескладный, несколько раз повторенный выкрик – меня! Меня! – я чуть не рассмеялась».

Негодование Струве и других свидетелей понятно: в начале ХХ века российские полицейские еще не бьют людей – даже арестованных, а дворян тем более. Это запрещено законом: телесные наказания применимы только к одному сословию, крестьянам, составляющим, впрочем, 80 % населения.

Главным героем митинга у Казанского собора становится князь Леонид Вяземский, бывший астраханский губернатор и член Государственного совета. Когда начинается избиение, он подбегает к столичному градоначальнику Клейгельсу и кричит на него, что это превышение полномочий и нужно немедленно прекратить зверство. Тот не реагирует.

Студент Иванов вспоминает, что митингующие разгромлены, избиты, оттеснены к ступеням Казанского собора, куда они и вваливаются всей толпой, поддерживая раненых; их складывают на мраморные скамьи около гробницы Кутузова. «В соборе заканчивалось воскресное богослужение, прерванное нашим появлением, шумом и криками, – вспоминает Иванов. – Из алтаря появился командированный священником дьякон:

– Звери вы или люди? Врываетесь, безбожники, во храм, где идет божественное служение, фуражек не снимаете, бесчинствуете… Устыдитесь!

– Отец дьякон, не мы бесчинствуем, а полиция, – взгляните на окровавленных и раненых; нас загнали в собор, мы не доброю волей сюда вошли…»

После чего в собор входит полицейский полковник и заявляет, что у митингующих есть полчаса на то, чтобы разойтись и тем доказать, что они люди законопослушные. «Не для того мы шли на демонстрацию, чтобы доказать свою гражданскую благонамеренность!» – вспоминает Иванов. За полчаса из собора уводят раненых, а остальных (500–600 мужчин и около сотни женщин) арестовывают.

Горький пишет Чехову, что, по официальным данным, убито четыре человека, избито 62 мужчины и 34 женщины, полицейских, жандармов и казаков ранено 54. «Я вовеки не забуду этой битвы! Дрались – дико, зверски, как та, так и другая сторона. Женщин хватали за волосы и хлестали нагайками, одной моей знакомой курсистке набили спину, как подушку, досиня, другой проломили голову, еще одной выбили глаз. Но хотя рыло и в крови, а еще неизвестно, чья взяла», – вспоминает писатель.

Струве арестован и сослан в Тверь, Горький избежал ареста. Князь Вяземский отправлен в свое имение. Многие участники митинга попадают в тюрьму, но, по воспоминаниям Ариадны Тырковой, столичная молодежь не очень боится заключения: «Мы твердо знали, что в русских тюрьмах не пытают. Никто и мысли не допускал, что в наш просвещенный век в Петербурге заключенных могут подвергать средневековым мучениям. В тюрьму вошли без страха. Ну, подрались немного с казаками на площади, показали правительству, что умеем протестовать против насилия. Посидим в кутузке, велика беда»[6].

Два царя

Толстой, находящийся в Москве, поражен произошедшим. Спустя несколько дней после разгона митинга он пишет письмо «Царю и его помощникам» – самый важный свой публицистический текст со времен «Бессмысленных мечтаний», в котором излагает предложение политических реформ, состоящее из трех пунктов.

Во-первых, «уравнять крестьян во всех их правах с другими гражданами» (в частности, «уничтожить бессмысленное позорное телесное наказание»). Во-вторых, реформировать правоохранительные органы, поскольку нынешнее всевластие полиции поощряет «доносы, шпионство, грубое насилие», «не применять развращающую людей, противную христианскому духу русского народа и не признанную до этого в нашем законодательстве смертную казнь, составляющую величайшее, запрещенное богом и совестью человека преступление». «В-третьих – уничтожить все преграды к образованию, воспитанию и преподаванию».

Это письмо Толстой сначала отправляет в Лондон Черткову, посоветоваться. Тот вносит стилистические правки и советует требовать еще и свободы слова и печати. Толстой принимает все рекомендации, но про свободу слова писать отказывается. По его словам, он нарочно не упомянул о ней – простому народу это требование будет непонятно, большинство населения под ним не подпишется.

Толстой отправляет письмо в Петербург. Его, естественно, нигде не публикуют, и прислушиваться к его требованиям никто не собирается. Однако столичная интеллигенция, конечно, письмо читает – оно распространяется подпольно, как и остальные запрещенные произведения графа, опубликованные Чертковым за границей.

Алексей Суворин, издатель провластной газеты «Новое время», прочитав письмо Толстого, пишет в дневнике: «Два царя у нас: Николай Второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии. Его проклинают, Синод имеет против него свое определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописях и заграничных газетах. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост. Герцен громил из Лондона. Толстой громит в Лондоне из Ясной Поляны и Москвы, громит в России при помощи литографий, которые продаются по 20 коп. Новое время настает, и оно себя покажет. …Хоть умереть с этим убеждением, что произвол подточен и совсем не надо бури, чтоб он повалился. Обыкновенный ветер его повалит».

Из-за отлучения Толстой снова входит в моду. Московский жандарм Спиридович с недоумением вспоминает, что до этого проблем из-за Толстого у московской полиции никогда не было: «Не разрекламируй в то время Толстого Святейший Синод, Толстой, как учитель жизни, продолжал бы оставаться спокойно в стороне и в тени» – так полагает жандармский офицер, работа которого – бороться с толстовцами.

Война и мир искусства

Утром 15 марта 1901 года 28-летний Сергей Дягилев открывает газету и из рубрики «Правительственные новости» узнает о собственном увольнении из дирекции императорских театров «без прошения и пенсии по третьему пункту». Это самая страшная формулировка, которую может себе представить российский чиновник, позорное изгнание с волчьим билетом. Дягилев не верит своим глазам, ведь он считал, что на его стороне сам император и масса других влиятельных людей. А теперь все разрушено одним росчерком пера его упрямого начальника.

До этого утра Дягилев числился главным редактором сразу двух модных столичных журналов. Один из них – эстетский «Мир искусства» – он придумал сам и издавал на деньги миллиардера Саввы Мамонтова и других спонсоров. Второй – государственное, официозное издание «Ежегодник императорских театров». Известность в столице Дягилев получил, конечно, благодаря первому.

Еще в 1898 году 26-летний выпускник юрфака Дягилев вместе с другом-однокурсником Александром Бенуа нашел деньги на выпуск журнала о современном искусстве. Два молодых юриста планировали бросить вызов традиционному российскому культурному сообществу. Творчество передвижников, живых классиков конца XIX века, казалось им скучным и устаревшим. Дягилев и Бенуа совершенно не интересовались ни политикой, ни социальной проблематикой. Они хотели нового, модного и провокационного искусства – как на Западе – и собирались делать журнал именно об этом. В мае 1898 года Дягилев и его спонсор Мамонтов вместе дают программное интервью. «Журнал должен совершить в нашем артистическом мире переворот почти такой же, как и в публике, кормившейся до сих пор остатками надоевших уже Европе течений», – нагло говорит будущий редактор.

В редакцию «Мира искусства» входят также двоюродный брат и любовник Дягилева 26-летний Дима Философов и 35-летний художник Леон Бакст. Одновременно Дягилев организует выставки прогрессивных художников: Бенуа, Бакста, Михаила Врубеля, Константина Сомова.

И выставки, и первый же номер журнала старшее поколение деятелей культуры считает оскорбительными. Правда, обижаются не все, главный художник страны, Илья Репин, наоборот, относится к молодежи с симпатией и даже обещает присылать статьи в «Мир искусства». Но, например, классик-пейзажист Василий Поленов просто вне себя. От имени разгневанных стариков выступает Владимир Стасов, самый влиятельный художественный критик страны, близкий друг и Льва Толстого, и покойного Федора Достоевского. Он негодует, что молодое поколение столь несознательно и бессмысленно (никакого социально-политического содержания в их работах действительно нет). «Оргия беспутства и безумия», «декадентские нелепости и безобразия» – так Стасов описывает все, что делает «Мир искусства», а Дягилева называет «декадентским старостой».

Возмущение стариков увеличивает интерес к Дягилеву и его команде, но отпугивает спонсоров. Деньги заканчиваются. Помощь приходит откуда не ждали. Валентин Серов, художник, казалось бы, не дягилевского круга, решает спасти молодых провокаторов и их журнал. В свои 35 Серов – самый востребованный портретист страны и самый популярный при дворе художник. Весной 1900 года он пишет портрет Николая II и во время работы рассказывает императору о проблемах Дягилева. «Я в финансах ничего не понимаю», – наивно замечает Серов. «И я тоже», – поддакивает император. И распоряжается выделить «Миру искусства» пятнадцать тысяч рублей[7].

Поддержка царя неожиданно превращает Дягилева из скандалиста-маргинала в признанного новатора. Почуяв, что «Мир искусства» набирает вес, чиновники от культуры становятся внимательнее к Дягилеву и уже осенью его назначают на важный пост: чиновником по особым поручениям при дирекции императорских театров. В его обязанности входит выпускать ежегодный журнал, и он превращает официозный альманах в роскошный художественный буклет.

Карьера Дягилева складывается блестяще. Он придумывает себе новые неожиданные проекты, решает сам в качестве режиссера поставить балет – «Сильвию» Лео Делиба. Директор императорских театров Сергей Волконский дает добро, но все же очень боится, что на него накинется «культурная общественность», поэтому в пресс-релизе пишет, что постановщиком нового балета будет он сам, а о Дягилеве не упоминает.

Амбициозный Дягилев уступать не собирается. Считая, что пользуется покровительством самого императора, он сообщает начальству, что, если его не назначат официально, он и балетом заниматься не будет, и новый ежегодник редактировать откажется. Философов, Бакст и Бенуа поддерживают Дягилева и обещают уйти вместе с ним. Молодежь уверена в собственной неуязвимости, ведь один из великих князей, симпатизирующих Дягилеву, постоянно ходатайствует о нем лично императору, да и Николай II якобы говорит, что «Дягилеву незачем уходить». Однако Волконский и его сторонники оказываются настойчивее, чем переменчивый император, и в итоге о собственном увольнении Дягилев узнает из газеты.

«Церковь на троих»

В Чистый четверг 29 марта 1901 года ровно в полночь супруги Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский, известные петербургские журналисты и литераторы, запирают двери своей квартиры и начинают двигать мебель. Они молча все выносят из гостиной, оставив там только стол и стулья. Стол накрывают новой белой скатертью, ставят на него три трехсвечника, кладут длинный тонкий нож, соль, хлеб, цветы и виноград. Заранее куплены церковная чаша, свечи, красный атлас, золотая тесьма – все это лежит наготове в соседней комнате.

Закончив приготовления, Мережковский умывается, надевает чистое белье, а Гиппиус вместо платья облачается в новую белую сорочку. Они расходятся по своим комнатам и ложатся спать. Но в двадцать минут второго к ним приходит гость. Это Дима Философов.

Мережковский, Гиппиус и Философов собираются вокруг стола. «Спросим себя в последний раз, может быть, лучше не надо?» – говорит Мережковский. После этого они втроем надевают кресты и начинают странный ритуал: целуют друг другу руки, зажигают свечи, читают молитву, режут хлеб и опускают его в чашу с вином. Пьют вино по очереди. Этим обрядом они создают новую церковь – «церковь на троих». Сами они называют ее «Церковью Третьего завета».

Молодые провинциалы Мережковский и Гиппиус переехали в столицу еще в 1889 году и довольно быстро прославились своей публицистикой. Они – представители нового поколения интеллигенции, которое демонстративно не интересуется политикой. В этом их бунт против старшего поколения.

«Старики», чья молодость и зрелость пришлась на реформы Александра II, то есть 1860-е и 1870-е годы, читают и пишут бесконечные тексты о политике, обсуждают правительство, цензуру, печать и, конечно, делят всех на «рукопожатных» и «нерукопожатных». Так, столичная либеральная интеллигенция этого поколения знает, что можно ходить в гости, скажем, к поэту Плещееву, который хоть и беден, но прогрессивен. А вот к поэту Майкову приходить неприлично, потому что он государственник и мракобес. Появляться у поэта Полонского и вовсе за гранью допустимого, ведь он работает цензором.

На этом фоне поколение 90-х держится крайне аполитично. Многие приехали в столицу из провинции и не собираются сразу распределяться по лагерям. Зинаида Гиппиус пишет, что журналист должен выбрать, в какой мешок залезть: на одном мешке написано «либералы», а на втором – «консерваторы». Но сама Гиппиус демонстративно плюет на все «мешки» и условности. Они с Мережковским нарочно ходят и к Плещееву, и к Майкову, и даже к Полонскому, чтобы продемонстрировать окружающим отсутствие политических предрассудков.

Однажды в очередных «нерукопожатных» гостях Гиппиус замечает, что ее внимательно изучает какой-то незнакомый старик. Только после его ухода она спрашивает у хозяина, кто был тот странный человек. Оказывается, что это сам Победоносцев.

Увлечения Гиппиус и ее мужа сильно контрастируют с тем, чем принято заниматься в столичном обществе. Их прельщают мистические и сексуальные эксперименты. Мережковский называет это «философией пола» – и, когда заводит романы на стороне, объясняет жене, что таким образом изучает свои религиозные чувства («Плотское влечение он оправдывает мыслями о святости пола и о святой плоти», – вспоминает Гиппиус). У Гиппиус и Мережковского крайне свободные отношения. Она часто влюбляется (причем не только в мужчин) и свои влюбленности тоже воспринимает как часть религии.

Гиппиус – секс-символ нового поколения петербуржцев. Она ходит в мужском костюме, любит эпатировать общество высказываниями вроде «люблю себя, как Бога».

В ходе своих экспериментов Гиппиус вступает в секту хлыстов – подпольное мистическое христианское течение, преследуемое церковью. Собрания хлыстов проходят по ночам (иногда в банях), во время богослужений верующие занимаются самобичеванием, кружатся в танце и входят в состояние транса, подобно дервишам. По слухам, хлысты отвергают брак и практикуют групповой секс, за что и подвергаются гонениям. Все это только разжигает любопытство Гиппиус, она даже входит в «думу» – руководящий орган столичной хлыстовской общины.

В 1899 году Дмитрий Мережковский придумывает, что они с женой должны создать свою собственную «внутреннюю» церковь – потому что обычная не соответствует их представлениям о Боге. Так появляется замысел «Церкви Третьего завета» или «Плоти и Крови», которая могла бы удовлетворить людей их круга, ответить на их вопросы. К этому обсуждению Гиппиус и Мережковский привлекают всех своих друзей: в первую очередь таких же самоуверенных экспериментаторов, как и они сами, издателей журнала «Мир искусства» – Сергея Дягилева и его друзей.

Из всей компании мистическими поисками Мережковских всерьез увлекается только Дима Философов. Сначала они просто собираются и разговаривают «про пол» – то есть про секс, возводя его в мистическую философию. «И всё тут смешалось, стало смешным и ужасным, и нельзя уж было понять, где грех», – вспоминает Гиппиус. Трудно разобраться, кто в этой троице как к кому относится. Гиппиус, очевидно, влечет к Философову (в дневниках она это отрицает), гомосексуала Философова – скорее к Мережковскому. «У меня нет любви к вам, лично к вам, и даже нет желания любви», – говорит Философов Зинаиде. «И мысленно: "Напрасно ты в меня влюблена"», – добавляет она.

Завершая ритуал, под утро трое целуют друг друга крестообразно: в лоб, в уста и глаза. Троебратство создано. Светает. Философов уходит, и Гиппиус говорит мужу: «Почти сделан первый шаг на пути, возврата с которого нет, остановка на котором – гибель».

Хипстеры XX века

8 октября 1901 года к Победоносцеву приходит группа молодых людей. Молодыми они, конечно, кажутся Победоносцеву – им всем за 30, они ровесники царя. Сами визитеры считают себя известными журналистами, но в присутствии серого кардинала Российской империи теряются. Самому старшему из них уже 45 лет, это Василий Розанов, философ и публицист. Самому младшему – Философову – 29. Но говорит в основном 35-летний Дмитрий Мережковский.

Цель их визита состоит в том, чтобы добиться разрешения на публичные дебаты между столичной интеллектуальной элитой и духовенством. Цель на первый взгляд наивная: в стране действует церковная цензура, обсуждение религиозных вопросов под запретом, ни одна книга Толстого о религии не опубликована легально. И вдруг молодые люди приходят к главному душителю свобод, чтобы просить о снятии установленного им же запрета. Главного идеолога цензуры они просят ввести точечную свободу слова и свободу собраний. И Победоносцев их не прогоняет.

Эти молодые люди видят Победоносцева совсем не так, как старшее поколение российской интеллигенции. Для них это вовсе не средневековый инквизитор, который полгода назад отлучил от церкви Толстого. Да и к старику Толстому эта модная молодежь особенного пиетета не испытывает. Мережковский как раз публикует в «Мире искусства» у Дягилева статью «Л. Толстой и Достоевский», в которой противопоставляет земное начало, «человеческую правду» Толстого духовному началу, «Божеской правде» Достоевского. Самому автору, конечно, намного ближе Достоевский.

Победоносцев ничего не знает про эту компанию. Он вряд ли читал статьи Мережковского, точно не слышал про их с женой сексуально-мистические эксперименты. Скорее всего, Победоносцев не знает и о романах из цикла «Христос и Антихрист» Мережковского, в которых автор подходит к тому, что Христос – это и есть Антихрист.

Старый «министр церкви» неожиданно добр. Он отправляет молодежь к митрополиту Антонию – пусть тот и решает. Вся компания едет в Александро-Невскую лавру: после согласия Победоносцева уговорить либерального митрополита оказывается совсем не сложно. Публичные дискуссии о религии разрешены.

Идея принадлежит Зинаиде Гиппиус. В сентябре 1901 года, через несколько месяцев после создания «церкви на троих», Зинаида и Дмитрий гуляют в лесу около своей летней дачи под Лугой, обсуждают скорое возвращение в столицу. «Что ты думаешь делать эту зиму? Продолжать эти наши беседы?» – спрашивает она. Мережковский кивает.

Под «беседами» Гиппиус имеет в виду еженедельные собрания столичной богемы в их квартире на Литейном, 24, в доме Мурузи. К Мережковским приходят известные молодые журналисты и литераторы. А каждую среду вся компания, включая Мережковских, сидит у Дягилева, в редакции журнала «Мир искусства», которая располагается прямо в его огромной квартире. Квартиры Дягилева и Мережковских – это два главных адреса актуального Петербурга, там собираются самые интересные люди, ведутся самые интересные разговоры об искусстве, литературе, религии – обо всём, кроме политики.

Сергей Дягилев и его друзья интересуются искусством, Дмитрий Мережковский – религией и философией, но они бунтуют вместе – не против властей, а против старшего поколения, против скучного социального пафоса, против старомодной публицистики. В центре их внимания – они сами.

Но Гиппиус сложившийся формат домашних посиделок разонравился. «Разве ты не видишь, – говорит она мужу, – что все эти беседы ни к чему нас не ведут? Говорим о том же, с теми же людьми, у которых у каждого своя жизнь, и никакого общения у нас не происходит. То есть внутреннего, настоящего общения. Не думаешь ли ты, что нам лучше начать какое-нибудь реальное дело в сторону, но пошире, чтоб были… ну, чиновники, деньги, дамы, чтобы разные люди сошлись, которые никогда не сходились и не сходятся».

За железный занавес

«Мир духовенства был для нас новый, неведомый мир, – вспоминает Зинаида Гиппиус. – Мы смеялись: ведь Невский у Николаевского [Московского] вокзала разделен железным занавесом. Что там, за ним, на пути к Лавре? Не знаем: terra Incognita».

Единственный человек в их богемной компании, кто знаком не понаслышке с духовенством, это Василий Розанов – тоже известный журналист и критик, хоть и человек немного не их круга. Он не любит большие сборища и никогда не говорит на публике. Зато в более камерной обстановке даже с незнакомым собеседником немедленно начинает общаться близко и тесно, подчеркнуто интимно. Розанов почти всегда юродствует, иронизирует, провоцирует и троллит собеседника и читателя. Он не считает зазорным писать гадости о знакомых и, что особенно экстравагантно для того времени, писать очень откровенные и нелицеприятные вещи о себе самом. Розанов не стесняется внутренних противоречий в своих рассуждениях, часто отстаивает противоположные точки зрения. «Нравственность? Даже не знал никогда, как это слово пишется».

Отчасти одиозность Розанова объясняется его личной драмой. Он был женат на Аполлинарии Сусловой, бывшей любовнице его кумира, Федора Достоевского. Суслова сильно его старше и обладает деспотичным характером. Все семь лет совместной жизни она терроризировала и била Розанова, а потом бросила, не дав официального развода. Со своей новой женой и матерью его пятерых детей Розанов вынужден жить гражданским браком.

Розанов – не светский персонаж, живет довольно бедно, даже став известным журналистом, все равно вынужден подрабатывать чиновником в контрольном ведомстве – а в промежутках писать свои бесконечные статьи во все журналы подряд, даже в «нерукопожатные» («Детишкам на молочишко» – так, извиняясь, говорит Розанов о своем журналистском творчестве).

Для Мережковских Розанов ценен тем, что к нему в гости заходят не только богемные литераторы, но и священники. Именно у него дома, по словам Гиппиус, «понемногу наметилась дорожка за плотный занавес».

Мережковские рекламируют свою затею как «сближение интеллигенции с церковью». От самого Розанова все приготовления держат в строжайшем секрете, чтобы не проболтался. У него же они знакомятся с Василием Скворцовым, помощником Победоносцева и главным редактором церковного журнала «Миссионерское обозрение». Скворцов готовит «министра церкви» к визиту журналистов и уговаривает не отказывать им с порога. При помощи новых звездных знакомых сам Скворцов хочет попасть в высшее общество и превратить свое «Миссионерское обозрение» в настоящий «журнал».

Итак, разрешение получено. Первое заседание происходит 29 ноября 1901 года в малом зале Географического общества. В самом помещении стоит огромная статуя, подаренная обществу после недавней экспедиции. Но, чтобы она не смущала участников, ее заматывают тканью. Зинаида Гиппиус по очертаниям предполагает, что это статуя Будды – и именно так называет ее во всех своих воспоминаниях. Но она ошибается. Любопытный Александр Бенуа решает проверить, кто же немой свидетель дебатов, – и обнаруживает, что это «вовсе не Будда, а страшный монгольский шайтан, с рогами, клыками, весь мохнатый и огромного роста».

Председателем собраний назначают надежного человека, ректора духовной академии епископа Сергия (Страгородского). Спустя 42 года, во время Великой Отечественной войны, он станет «сталинским» патриархом Московским и всея Руси. Но в 1901 году епископу всего 34, он представитель того же поколения, что и Мережковский с Гиппиус, хотя фактически представляет вождя из прошлого века, Константина Победоносцева.

Участвуют почти все крупнейшие иерархи тогдашней РПЦ. Собрания производят интеллектуальную революцию: впервые культурная элита страны получает возможность дискутировать с представителями власти, хоть и не государственной, но церковной. Формально собрания не считаются публичными мероприятиями, то есть не требуют надзора полиции: участвовать в них могут обладатели членского билета. Но на самом деле учредители, то есть Мережковские и компания, раздают членские билеты всем желающим.

Представители либерального мейнстрима относятся к собраниям с некоторым осуждением, вспоминает Гиппиус, поскольку все, что связано с религией, кажется им отсталым и реакционным. Молодые эстеты и идеалисты из «Мира искусства» со своим отказом от политики их раздражают.

Плохой монах

Мережковский с единомышленниками – не единственные молодые просители, которые приходят к Победоносцеву. Еще летом 1898 года в кабинете «министра церкви» появляется отчаявшийся священник из Полтавы, который очень хочет поступить в Петербургскую Духовную академию – ту самую, которую возглавляет будущий патриарх епископ Сергий. У священника на руках неудовлетворительный аттестат, который ему выдали после окончания семинарии. С таким документом можно работать в глубинке, но не более того.

Проситель понимает, что без личного разрешения Победоносцева путь к дальнейшему образованию ему заказан. Он долго ждет «министра церкви» в пустом кабинете.

«Что вам угодно? – внезапно раздался сзади меня голос, – вспоминает священник. – Я оглянулся и увидел "великого инквизитора", подкравшегося ко мне через потайную дверь, замаскированную занавескою. Он был среднего роста, тощий, слегка сгорбленный и одет в черный сюртук.

– Кто ваш отец? Вы женаты? Есть у вас дети? – Вопросы сыпались на меня, причем голос его звучал резко и сухо. Я ответил, что у меня двое детей.

– А, – воскликнул он, – мне это не нравится; какой из вас будет монах, когда у вас дети? Плохой монах, я ничего не могу для вас сделать, – сказал он и быстро отошел от меня».

Молодой священник шокирован резкостью Победоносцева, но начинает кричать ему вслед: «Вы должны меня выслушать, это для меня вопрос жизни. Единственное, что мне теперь остается – это затеряться в науке, чтобы научиться помогать народу. Я не могу примириться с отказом».

В голосе просителя звучит такое отчаяние, что Победоносцев почему-то останавливается. Меняет гнев на милость и начинает подробно расспрашивать его:

– Напомните, как вас зовут?

– Георгий Гапон.

Победоносцев, конечно, уже слышал о Гапоне и навел справки перед его приходом. Гапон – пламенный толстовец, и именно в этом причина всех его проблем. И Победоносцев знает это.

Непригодный аттестат полтавской семинарии был у Гапона вовсе не потому, что он плохо учился, наоборот, он был лучшим учеником, просто слишком дерзким. Еще когда Гапону было 15 лет, один из его преподавателей в полтавском духовном училище, видный толстовец и даже друг графа, Иван Трегубов, дал ему почитать религиозные труды Толстого. Эти книги оказали мощное воздействие на юношу. «В первый раз мне стало ясно, что суть религии не во внешних формах, а в духе, не в обрядностях, а в любви к ближнему», – вспоминает Гапон. Он так увлеченно погрузился в толстовство, что передумал становиться священником. Когда его предупредили, что вот-вот лишат стипендии, он сам демонстративно от нее отказался и стал зарабатывать на жизнь частными уроками.

После окончания семинарии Гапон собрался жениться, и будущая жена убедила его, что можно быть священником и не изменяя своим принципам. «Доктор, – говорила она, – лечит тело, а священник укрепляет душу… в последнем люди нуждаются гораздо больше, чем в первом». В итоге Гапон соединил в себе и то и другое, став священником-толстовцем. Почти пять лет он служил в сельской кладбищенской церкви в Полтавской губернии и стал популярен настолько, что к нему приходила паства из соседних приходов. Но в 1898 году его жена умерла, и Гапон решил начать новую жизнь. Он оставил маленьких детей родителям и поехал в Петербург, к самому Победоносцеву, просить, чтобы его, в виде исключения, приняли в академию.

Все соприкосновения с церковным истеблишментом Гапона ужасают. В Троице-Сергиевой лавре, куда он заезжает по дороге в Петербург, он наталкивается на свиту московского митрополита, состоящую из «жирных монахов», которые обмениваются шутками во время церковной службы. «Их лицемерие в доме проповедника правды св. Сергия наполняло меня негодованием, и я ушел, не дождавшись конца всенощной и не преклонив колени перед мощами, так как считал богохульством сделать это на глазах этих фарисеев», – вспоминает Гапон.

В Петербурге, прежде чем попасть к Победоносцеву, Гапон идет к его заместителю Саблеру. «Мы знаем о вашем плохом поведении в семинарии, – такими словами встречает Гапона заместитель Победоносцева, – мы знаем, какие идеи вы в то время имели. Но епископ написал мне, что вы совершенно изменились с тех пор, как стали священником, и оставили все ваши глупые понятия. Да, да, мы вас примем, и мы надеемся, что вы будете думать только о том, как бы сделаться верным слугой церкви, и будете работать исключительно для нее». Гапон кивает. Он решает скрыть от церковных чиновников свои истинные взгляды. И его принимают в столичную академию.

Однако уже через год Гапон полностью разочаровывается в учебе. Его мечта никак не реализуется: он ходит на встречи священников с рабочими столичных окраин и видит, что проповеди, как правило, ограничиваются рассказами о Страшном суде. Он выдвигает свои идеи, но церковное начальство против. У него начинается депрессия, а еще врачи подозревают туберкулез, и Гапон едет лечиться в Крым. Но селится не в глуши, а в монастыре около Ялты, одного из самых роскошных городов империи. На тот момент Ялта – это центр российской светской жизни; в Ливадийском дворце находится летняя резиденция императора, и весь двор на лето приезжает отдыхать сюда. «Рядом с роскошными домами, в которых царили богатство и величие, в городе были тысячи несчастных существ – голодных, холодных и бесприютных. И действительно, город поражает человека впечатлительного контрастом между роскошными дворцами центра и ужасными лачугами предместий» – так пишет Гапон. При этом сам он интересуется дворцами не меньше, чем лачугами, завязывая знакомства и с бедняками, и с отдыхающей богемой. Ближе всего он сходится с Василием Верещагиным, на тот момент самым известным в мире русским художником.

Верещагин в зените своей славы, и, в отличие от большинства своих коллег, он очень политизирован. Столетие спустя он наверняка стал бы фоторепортером – основной специализацией Верещагина были путешествия в горячие точки. Он ездит по местам боевых действий и запечатлевает увиденное на холстах. Его антивоенные картины выставляются по всему миру. При этом на родине его обвиняют в отсутствии патриотизма и сочувствии к врагу.

Когда Верещагину было 32 и он открыл свою первую выставку в Петербурге, будущий император Александр III сказал о нем так: «Его тенденциозность противна национальному самолюбию, и можно по ней заключить одно: или Верещагин скотина, или совершенно помешанный человек». Летом 1899-го Верещагину уже 57, и он относится к Гапону по-отечески.

«Я ясно вижу, что и вы пережили какую-то драму, и хочу вам сказать, что я об этом думаю. Сбросьте рясу! – убеждает художник священника во время одной из совместных прогулок. – Не надо ее! В свете так много работы, требующей затраты всей нашей энергии». К совету звезды Гапон не прислушивается, рясу не сбрасывает и, отдохнув, в октябре 1899 года возвращается в Петербург. Верещагин отправляется путешествовать: сначала на Филиппины, потом в США и на Кубу, через четыре года – в Японию.

Приготовление к переходу

В августе 1901 года, через полгода после отлучения, Толстой начинает серьезно болеть. Семья вновь боится, что зимы он уже не переживет. Его решено отправить в Крым – в надежде, что тамошний климат поможет писателю поправиться.

Графиня Панина, поклонница творчества Толстого, сдает ему свою дачу в Гаспре, которая с одной стороны граничит с крымским поместьем самых богатых людей в России, князей Юсуповых, а с другой – с Ай-Тодором, имением друга детства императора, великого князя Александра (родственники зовут его Сандро). Чуть поодаль – Ливадия, летняя резиденция императора. Отлученный от церкви изгой едет с семьей отдыхать на самый элитарный курорт империи.

Толстой едет на поезде. По дороге, когда поезд останавливается в Харькове, на вокзале ему устраивают овацию. Вообще, аплодисменты в честь Толстого – традиция этого года. На «отлучение» Толстого от церкви столичная публика реагирует тем, что его поклонники собираются в картинной галерее перед его портретом работы Ильи Репина – и устраивают шумную овацию. Сразу после этого портрет снимают, а выставку закрывают.

О переезде Толстого в Крым пишет короткую заметку «Петербургская газета» – министр внутренних дел Дмитрий Сипягин запрещает розничную продажу этого номера. Издатель Алексей Суворин пишет в дневнике, что министр обиделся на Толстого за то, что тот упомянул его в «Письме царю и его помощникам». «Сипягин зол на характеристику, сделанную Толстым, и преследует газеты, которые смеют говорить о нем. Глупый министр», – пишет в личном дневнике Суворин, крайне лояльный к власти издатель популярнейшей газеты «Новое время».

Молодому писателю Максиму Горькому не так везет, как графу Толстому. Еще в апреле его судят за статью о «Казанской битве» – и приговаривают к ссылке в уездный город Нижегородской губернии (то есть недалеко от родного дома, но подальше от больших скоплений народа). Горький пишет апелляцию с просьбой разрешить ему отбыть ссылку в Крыму, поскольку у него туберкулез. И ему разрешают, но с оговоркой, что нельзя жить в Ялте, на виду у столичной элиты. Именно в Ялте в это время живет Антон Чехов, а в Гаспре селится Толстой. Горький выбирает себе домик под Алупкой, по соседству с Толстым и неподалеку от летних резиденций великих князей.

В Крыму здоровье Толстого продолжает ухудшаться. Ему ставят диагноз «малярия» – смертельно опасное на тот момент заболевание. Толстому уже 73 года. Он уверен, что вот-вот умрет, и называет свое состояние «приготовлением к переходу»: не встает, страдает от лихорадки. Проститься с великим писателем съезжаются все, кто только осмеливается.

12 сентября к Толстому приезжает Антон Чехов. Потом по-соседски заезжает и великий князь Николай Михайлович, двоюродный дядя царя, которому, как и Чехову, всего 42 года. У него, историка и писателя, репутация самого просвещенного члена царской семьи. Толстой все время недоумевает, чего от него хочет царский родственник. Потом, когда Толстому становится лучше, Чехов привозит с собой Максима Горького. Толстого навещает еще один классик, 48-летний Владимир Короленко, главный российский репортер.

Толстой старше Чехова на 32 года, а Горького – и вовсе на 40. Он считает их лучшими молодыми писателями России, относится к ним тепло и покровительственно. «Рад, что и Горький, и Чехов мне приятны, особенно первый», – записывает Толстой после их визита 29 ноября.

Насчет «перехода» Толстой ошибается: болезнь отступает. Три великих русских писателя проводят зиму 1901–1902 года вместе. Горький в этот момент пишет «На дне», пьесу, которая принесет ему мировую славу. Чехов уже придумал свою последнюю пьесу «Вишневый сад» и начинает работу над ней (она продлится три года). Толстой медленно дописывает «Хаджи-Мурата».

Два писателя, две актрисы

Чехов и Горький оба больны туберкулезом, поэтому уже несколько лет подряд они стараются проводить в Крыму как можно больше времени. Здесь же Чехов переживает театральные провалы своих пьес: «Чайка», поставленная в Петербурге в 1896 году, была освистана публикой – драматург уехал в Крым и даже думать не хотел о новой постановке.

Впрочем, два года спустя приятель Чехова режиссер Владимир Немирович уговаривает его согласиться на постановку пьесы в Москве. Писатель хорошо знает новый театр, который затевают Немирович и его партнер Константин Алексеев (выступающий на сцене под псевдонимом Станиславский), и соглашается. К тому же Чехову очень нравится 30-летняя артистка Ольга Книппер, которая должна играть главную роль в новой постановке. «Я бы женился на ней, если бы жил в Москве», – как бы шутит Чехов.

Постановка «Чайки» в Художественном театре становится триумфом, а Ольга Книппер – главной звездой театральной Москвы. В 1900 году театр специально приезжает на гастроли в Крым, чтобы показать спектакль не выезжающему отсюда Чехову. Писатель очень доволен «Чайкой», они с Горьким ходят и на остальные спектакли. После постановки «Гедды Габлер» Ибсена Чехов и Горький идут за кулисы, чтобы познакомиться с исполнительницей главной роли Марией Андреевой.

«Черт знает! Черт знает, как вы великолепно играете», – очень смущается при виде актрисы молодой, но уже очень модный писатель Горький и со всей силы трясет ее руку. «А я смотрю на него с глубоким волнением, ужасно обрадованная, что ему понравилось, и странно мне, что он чертыхается, странен его костюм, высокие сапоги, разлетайка, длинные прямые волосы, странно, что у него грубые черты лица, рыжеватые усы. Не таким я его себе представляла, – вспоминает Андреева. – И вдруг из-за длинных ресниц глянули голубые глаза, губы сложились в обаятельную детскую улыбку, показалось мне его лицо красивее красивого, и радостно екнуло сердце. Нет! Он именно такой, как надо, чтобы он был, – слава богу!»

После этого знакомства они начинают чаще встречаться. В следующий раз Горький приходит к Андреевой со своим другом, 27-летним оперным певцом Федором Шаляпиным – они собирают деньги на духоборов, чтобы помочь Толстому отправить преследуемую секту в Канаду.

Чехов, в свою очередь, все чаще встречается с Ольгой Книппер. В 1901 году они женятся – и проводят медовый месяц в туберкулезном санатории в Башкирии. Впрочем, вскоре супруги разъезжаются: он большую часть времени проводит в Ялте, она – в Москве, работая в театре.

Толстой к молодежи относится тепло, снисходительно, но критически. Про «Чайку», например, говорит: «Нагорожено чего-то, а для чего оно, неизвестно. А Европа кричит "превосходно". Чехов самый талантливый из всех, но "Чайка" очень плоха». Когда Горький читает ему первые сцены из пьесы «На дне», тот слушает внимательно, а потом спрашивает: «Зачем вы пишете это?»

Чехов и Горький буквально трепещут перед Толстым. Чехов всегда подолгу и очень тщательно подбирает одежду, когда едет к своему кумиру. «Вы только подумайте, – говорит он Горькому, – ведь это он написал: "Анна чувствовала, что ее глаза светятся в темноте"».

Атеист Горький почти обожествляет Толстого: «Он похож на бога, не на Саваофа или олимпийца, а на этакого русского бога, который "сидит на кленовом престоле под золотой липой. И хотя не очень величествен, но, может быть, хитрей всех других богов. Я, не верующий в Бога, смотрю на него почему-то очень осторожно, немножко боязливо, смотрю и думаю: "Этот человек – богоподобен!"»

Горькому кажется, что по воле Толстого могут расступаться волны в море. А еще он вспоминает, как однажды Толстой едет по дороге в Гаспру и обнаруживает, что дорога перекрыта: прямо посреди нее стоят трое великих князей, дяди императора: Сандро, Георгий и Петр. Толстой «уставился на Романовых строгим, требующим взглядом», рассказывает Горький, Романовы отворачиваются, но конь одного из них, помявшись на месте, отходит немного в сторону, пропуская Толстого. «Узнали, дураки, – говорит граф. – Лошадь поняла, что надо уступить дорогу Толстому».

«Левочка умирает»

В январе 1902 года, после долгой прогулки в холодный ветреный день, Толстой простужается. У него начинается воспаление легких. Толстой торопится писать, но здоровье не позволяет.

26 января Софья Андреевна пишет в дневнике: «Мой Левочка умирает». 27 января газеты пишут об «опасной, кажется, безнадежной болезни» Толстого. Находящийся в Петербурге Суворин отмечает в дневнике, что все кругом говорят только о здоровье Толстого. Он отправляет телеграмму Чехову: как здоровье Льва Николаевича? Тот отвечает: «Воспаление легких, положение опасное, но есть надежда». И только после этого знакомый объясняет Суворину, что ему случайно повезло получить весточку из Крыма: вся корреспонденция с упоминанием Толстого изымается, о нем, по приказу МВД, нельзя писать не только в газетах, но и в письмах и телеграммах.

Кроме того, вспоминает Суворин, выпущено несколько приказов на случай смерти Толстого: некрологи и статьи о его творчестве печатать можно, но упоминать его отлучение от церкви запрещено. Также министерство требует, «чтобы во всех известиях и статьях о гр. Толстом была соблюдаема необходимая объективность и осторожность». Родственники в панике. Рукописи и письма на случай обыска после смерти Толстого собраны в чемодан и переданы на хранение Горькому. Начинаются переговоры о приобретении земли в Крыму для погребения Толстого без ведома властей.

У умирающего Толстого свой замысел – написать «политическое завещание», письмо императору Николаю II. Он вспоминает про навещавшего его великого князя Николая Михайловича и отправляет ему телеграмму с вопросом: готов ли выступить посредником между Толстым и Николаем II? Князь сразу соглашается. Буквально из последних сил Толстой заканчивает письмо императору. Это уже не политическое послание, скорее поучение старца молодому человеку, послание из прошлого века нынешнему.

«Любезный брат! – пишет граф. – Такое обращение я счел наиболее уместным потому, что обращаюсь к вам в этом письме не столько как к царю, сколько как к человеку – брату. Кроме того еще и потому, что пишу вам как бы с того света, находясь в ожидании близкой смерти… Вас, вероятно, приводит в заблуждение о любви народа к самодержавию и его представителю – царю, то, что везде при встречах вас в Москве и других городах толпы народа с криками "ура" бегут за вами. Не верьте тому, чтобы это было выражением преданности вам, – это толпа любопытных, которая побежит точно так же за всяким непривычным зрелищем. Часто же эти люди, которых вы принимаете за выразителей народной любви к вам, суть не что иное, как полицией собранная и подстроенная толпа, долженствующая изображать преданный вам народ, как это, например, было с вашим дедом в Харькове, когда собор был полон народа, но весь народ состоял из переодетых городовых. Если бы вы могли, так же как я, походить во время царского проезда по линии крестьян, расставленных позади войск, вдоль всей железной дороги, и послушать, что говорят эти крестьяне: старосты, сотские, десятские, сгоняемые с соседних деревень и на холоду и в слякоти без вознаграждения с своим хлебом по нескольку дней дожидающиеся проезда, вы бы услыхали от самых настоящих представителей народа, простых крестьян, сплошь по всей линии речи, совершенно несогласные с любовью к самодержавию и его представителю».

Впрочем, ясно, что быть услышанным у Толстого нет никакой возможности – воспитанный Победоносцевым император свято верит в самодержавие.

«Самодержавие есть форма правления отжившая, – пишет Толстой, – могущая соответствовать требованиям народа где-нибудь в центральной Африке, отделенной от всего мира, но не требованиям русского народа, который все более и более просвещается общим всему миру просвещением. И потому поддерживать эту форму правления и связанное с нею православие можно только, как это и делается теперь, посредством всякого насилия: усиленной охраны, административных ссылок, казней, религиозных гонений, запрещения книг, газет, извращения воспитания и вообще всякого рода дурных и жестоких дел».

Дальше он переходит к теме ликвидации частной собственности на землю. «В наше время земельная собственность есть столь же вопиющая и очевидная несправедливость, какою было крепостное право 50 лет тому назад. Думаю, что уничтожение ее поставит русский народ на высокую степень независимости, благоденствия и довольства. Думаю тоже, что эта мера, несомненно, уничтожит все то социалистическое и революционное раздражение».

31 января 1902 года Суворин узнает, что министр внутренних дел запретил выставлять портреты Толстого. «Совсем не надо 50 лет, чтоб Толстой дождался памятника, а Сипягин позорного клейма на свой идиотский лоб, – возмущается в своем дневнике Суворин. – Неужели этот господин с кем-нибудь советуется и ему поддакивают в его глупых распоряжениях?»

Следом идут другие указания: как быть с вероятными похоронами Толстого. Процессии и шествия запретить, поместить гроб в грузовой вагон, затянутый черным сукном и перевезти в Ясную Поляну.

Но Толстой вновь выздоравливает. Смерть отступает – но никакого ответа от царя Толстой так никогда и не получит.

«Русь» или рубль

Зима 1895 года, утро, Петербург. Министру финансов Сергею Витте приносят свежеотчеканенные золотые монеты. Он разглядывает их и очень доволен. Витте сам придумал название для новой российской валюты – «русь».

В России к этому моменту одновременно ходят золотые рубли и ассигнации, то есть бумажные деньги. Ассигнации не обеспечены золотом, потому что бюджет не сбалансирован и требует больше денег, чем есть в казне. За импортные товары приходится платить золотом, а вот на внутреннем рынке расчеты производятся в ассигнациях. Поэтому золотой рубль стоит 4 франка, а бумажный – в полтора раза дешевле. Россия быстро развивается, но ее рост сдерживают дорогие кредиты. Внутренних денег не хватает, а приток капитала из стран с дешевым кредитом (Франции, Британии, Бельгии) сдерживает неконвертируемость и неустойчивость бумажного рубля. Франция, главный партнер и союзник России, предлагает присоединиться к биметаллической системе (к валютному союзу стран, использующих золото и серебро). Но Витте хочет взять пример с Британии, США и Германии, использующих золотой стандарт. Он девальвирует рубль, уравнивая бумажный и золотой, «чтобы жизнь была подешевле». Реформа выгодна и промышленникам, которые покупают станки за границей, и государству, которое выплачивает проценты по кредитам.

Полюбовавшись новыми монетами, он думает о том, что противодействие реформе будет очень серьезным. У него нет сторонников среди чиновников – все члены Государственного совета по разным причинам критикуют план Витте. Против все землевладельцы, продающие сельхозтовары за границу, – им текущий курс выгоден. Не понравится его идея и важнейшим внешним партнерам и кредиторам России – французам.

Витте едет в Париж, чтобы обсудить свои планы с французскими министрами и с Альфонсом Ротшильдом, главой финансовой империи. Ротшильд настроен в отношении планов Витте критически. Он считает переход на золото ошибочным и советует Витте обеспечить новую валюту серебром. Но Витте не доверяет серебру, уверен, что оно скоро обесценится и перестанет считаться благородным металлом. Французский премьер-министр Жюль Мелин тоже против, он даже пишет письмо русскому царю, чтобы тот переубедил Витте, но министр финансов твердо стоит на своем.

«Против этой реформы была почти вся мыслящая Россия, – вспоминает Витте. – Во-первых, по невежеству в этом деле, во-вторых, по привычке, и в-третьих, по личному, хотя и мнимому интересу некоторых классов населения. Таким образом, мне приходилось идти против общего течения в России, как бы желавшего не нарушать то положение, которое существовало».

Когда Витте понимает, что придуманная им реформа может просто не состояться, он решает поступиться малым и отказаться от названия «русь». Пусть будет рубль, как и раньше, тогда все пройдет максимально незаметно для населения: решено девальвировать рубль, но оставить название прежним.

Одного императора убедить проще, чем целый Государственный совет, и Витте идет на хитрость: просит Николая II лично утвердить денежную реформу. Николай делает это: авторитет Витте в экономических вопросах очень велик, ведь он – любимый министр Александра III, доставшийся новому императору по наследству. К тому же Витте очень уважает Мария Федоровна, мать Николая II. 15 января 1897 года император подписывает указ о чеканке нового золотого рубля. «В сущности, я имел за себя только одну силу, но силу, которая сильнее всех остальных, это – доверие Императора», – вспоминает Витте.

Сам Витте в начале правления Николая II тоже обладает некоторым влиянием. Во второй половине XIX века Россия тесно связала себя с мировыми финансовыми рынками, поэтому вес министра, добывающего для страны деньги, существенно вырос. Один из его коллег говорит: «Витте нас всех презирает, потому что знает, что всякого из нас может купить».

Предшественники Витте много занимали за рубежом. После унизительного поражения в Крымской войне российские власти осознали, что империя отстает от европейских соседей и ей срочно нужны деньги для модернизации экономики. Финансировать модернизацию России согласились сначала немецкие, а потом французские банкиры. Император Александр III немцев не любил, зато очень симпатизировал французам. Встречая французскую эскадру в Кронштадте в 1891 году, он с непокрытой головой слушал революционный гимн «Марсельезу», за исполнение которого в России вообще-то сажали. Деньги совершили чудо.

Именно Александр III назначил Витте министром финансов. И тот оказался еще большим прагматиком, чем его предшественники. В будущем многие (в том числе Николай II) станут называть Витте хамелеоном. Впрочем, политические взгляды Сергея Витте действительно сильно изменились за 30 лет политической карьеры.

Хамелеон

Убийство Александра II стало для молодого провинциала Сергея Витте переломной точкой. В марте 1881 года Витте еще не перешел на госслужбу, он работает одним из руководителей частной корпорации, управляющей железными дорогами на юго-западе империи (территория современной Украины). Но смерть императора все меняет: молодой карьерист Витте едет в Петербург, горя идеей создать тайное общество, которое будет защищать монархию и уничтожать противников режима. Витте не единственный, кто хочет бороться с нигилистами их методами: так возникает «Святая дружина», секретная организация самых верных слуг царя, поставившая своей целью уничтожать противников режима.

Александр III знает о существовании организации и выделяет на нее немалые деньги из бюджета. «Святая дружина» существует всего два года и никаких результатов не приносит, кроме того, что ее активисты попадаются на глаза царю. Самую блистательную карьеру из всех дружинников делает железнодорожник Витте.

В 1889 году он переходит в минфин, а в 1892 году становится министром путей сообщения. Именно Витте начинает строить Транссиб – и в ту пору он имеет репутацию упорного почвенника и славянофила. Люди из консервативного окружения Александра III, которые лоббируют назначение Витте, надеются, что он тоже будет приверженцем консервативной политики. Однако, очутившись в кресле министра финансов, Витте начинает брать на Западе даже больше, чем его предшественники, и вкладывать эти деньги в промышленную модернизацию. Он открывает страну для иностранного капитала.

Российская экономика начинает активно развиваться, денег много, и Витте придумывает создать нечто вроде стабфонда – отложить часть доходов на черный день, например на случай войны.

«Вопрос о том, что я держал значительную свободную наличность, служил предметом постоянной критики, – вспоминает Витте. – Многие, в особенности газеты, находили, что это неправильная система и что лучше эту свободную наличность употреблять на производительные цели; говорили, что нигде такой системы накопления наличности не существует, причем ссылались, обыкновенно, на страны с вполне благоустроенными финансами – на Францию, Англию и даже Германию. Я эти мнения никогда не разделял и нахожу, конечно, и теперь, что Российская Империя имеет такие особенности, что держать свободную наличность в несколько сот миллионов рублей[8] не только всегда полезно, но часто и необходимо».

Еще одна реформа, придуманная министром финансов, – введение госмонополии на торговлю водкой. И у этой реформы тоже очень мало сторонников. Водочное лобби пытается сопротивляться, предупреждая, например, брата царя, великого князя Владимира, что в столице могут произойти волнения. Но Витте убеждает великого князя и царя, что волнений не будет. «В России необходимо проводить реформы быстро и спешно, иначе они большей частью не удаются и затормаживаются», – вспоминает Витте и, действительно, оказывается прав – никаких волнений в столице нет. Но в Москве введение госмонополии удается отсрочить. По словам издателя Суворина, брат императора, великий князь Сергей, берет у столичных торговцев взятку в два миллиона рублей[9], чтобы оттянуть введение питейной монополии. И Витте, и император знают об этом, уверен Суворин.

Начинавший политическую карьеру в «Святой дружине» Сергей Витте со временем становится более либеральным. Но не во всем. Например, хорошо осведомленный в правительственных делах Суворин утверждает, что именно Витте был одним из вдохновителей репрессий против студентов 1899–1901 годов: будто бы даже старик Победоносцев возражал против таких жестких мер: «Нет, Сергей Юльевич, так нельзя».

В своих воспоминаниях Витте выставляет себя главным либералом страны. Впрочем, он и правда им станет, но позже – в 1905 году ему придется написать первую российскую конституцию. Но пока он просто опытный бюрократ, который колеблется вместе с пожеланиями императора.

Золотая молодежь

Благодаря экономическому подъему, во второй половине XIX века разрастается купеческое сословие, которое в России играет роль буржуазии. Новый русский средний класс – это недавние крестьяне, которые занялись торговлей и разбогатели. Впрочем, по переписи населения 1897 года, купцы – это всего 0,5 % населения, даже дворян в России больше – 1,5 %. Как правило, самые мощные купеческие династии – московские, и принадлежат они к старообрядческим кланам.

Купеческие династии появились в России лишь в начале XIX века. Основателем династии Морозовых был Савва Морозов, крепостной крестьянин, который разбогател и смог себя выкупить. Он заработал огромное состояние на производстве тканей – этому обстоятельству способствовали союз России с наполеоновской Францией и участие в континентальной блокаде Англии. Из-за блокады в России исчезло дешевое английское сукно, и импортозамещение быстро обогатило отечественных производителей. (Савва Морозов-старший купил английские ткацкие станки и начал хлопчатобумажное производство, которое позже превратилось в текстильную империю.)

В купеческой среде царит гораздо более суровая атмосфера, чем в любой самой патриархальной дворянской семье. Староверы консервативны и в быту, и в экономической политике: они за протекционизм и поддержку отечественного производителя, против проникновения западного капитала. Иностранные банкиры – их прямые конкуренты. Воспоминания о том, как старые купцы отстаивали традиционные ценности, наводят ужас.

Жена Саввы Морозова-старшего, родившая сына Тимофея в 45 лет, молилась, чтобы он скорее умер и избавил ее от такого позора (перестала просить Бога об этом, только когда сыну исполнилось 20). Внук основателя династии, сын Тимофея, которого тоже звали Савва Морозов, навсегда поссорился с родителями, когда решил жениться на разведенной женщине. Отец его возлюбленной Зинаиды, тоже богатый старообрядец Зимин, работавший на одной из фабрик, принадлежащих династии Морозовых, узнав, что она разводится с первым мужем, чтобы выйти за Савву Морозова, сказал единственной дочери: «Лучше б ты умерла, чем такой срам». Тот факт, что дочь перестала поститься, казался ему едва ли не признаком помешательства: «Вы, сударыня, скоро пойдете вверх ногами», – вспоминает Зинаида слова отца. Родители нового мужа, Саввы Морозова, впрочем, отнеслись к невестке-разведенке довольно толерантно по тем временам. Свекор лишь укорял ее за то, что она ходит с непокрытой головой («А вам, душечка, очень идет платочек»), а свекровь была «крайне нелюбезна» только первые 20 лет совместной жизни.

Словом, в XIX веке нравы и моральные принципы купцов оставались гораздо ближе к крестьянским, чем к дворянским. «У купечества почти у всех не было близости с детьми, – вспоминает Зинаида Морозова. – Я думаю, оттого, что в крестьянстве этой близости не было, а требовали только уважения к родителям… страха перед Богом и перед родителями».

Ситуация меняется на рубеже веков: появляется новое поколение купцов. На смену пионерам российского бизнеса, которые стали миллиардерами во время реформ Александра II, приходит новое поколение, «золотая молодежь», совершенно не похожая на детей полуграмотных «торгующих крестьян». Они хорошо образованны, бывают на Западе и совсем иначе видят свое положение в мире.

Наследник империи текстильных магнатов Морозовых, Савва Морозов, учится в Кембридже. Третий сын торговца водкой и «короля госзаказов», строителя железных дорог Ивана Мамонтова, тоже Савва, так увлекается театром, что едет в Милан учиться пению и даже выступает на сцене Ла Скала. Дети суровых старообрядцев открывают и для себя, и для всей Европы импрессионистов, делают это направление дорогим и модным. Первыми в мире коллекционировать современную французскую живопись начинают Сергей Щукин, сын фабриканта Ивана Щукина, и двоюродные братья Саввы Морозова Иван и Михаил. Тем временем наследник «бумажной империи» Третьяковых Павел Третьяков и производитель шелка Козьма Солдатенков (по прозвищу Козьма Медичи) собирают огромные коллекции русской живописи.

Дальше всех в своем увлечении искусством заходит сын купца Сергея Алексеева, близкого родственника Мамонтовых и Третьяковых, Константин. Он решает совсем не заниматься семейным бизнесом (может себе позволить – у него девять братьев), а посвятить свою жизнь театру. Алексеев становится актером и режиссером – и берет себе псевдоним Станиславский.

Зинаида Морозова вспоминает, что к началу ХХ века именно купечество становится высшим светом в Москве: «Дворянство уже начало понемногу сходить со сцены. Купечество начало интересоваться искусством. Филармония почти вся состояла из членов купечества. Дамы купеческие были красивы, хорошо одевались, ездили за границу, детей учили языкам, давали балы».

Такая радикальная перемена в образе жизни, отмечает Зинаида Морозова, оказывает сильное воздействие на психику золотой молодежи, внуков основателей купеческих династий. «Культура была не постепенной, а слишком быстрой. Деды не умели читать и писать, вышли из крепостничества, были "самородки", создали большие фабрики, детям взяли гувернеров, отдали детей учиться, и мозг не мог с этой нагрузкой справиться».

Психологический диссонанс между внешней свободой и семейным патриархальным укладом, который переживают представители «третьего поколения», наверное, можно сравнить с состоянием современной молодежи, скажем, в Саудовской Аравии, где молодым людям надо как-то сочетать вынужденное уважение к традициям собственной страны и очарованность западной поп-культурой. «В некоторых семьях оставалась еще дикость, но притом было еще и быстрое вырождение, которое выражалось в большой нервности, – констатирует Зинаида Морозова, – старики верили в Бога, у них был нравственный устав (конечно, не у всех), а молодые все отвергли, а нового себе ничего не нашли».

Конфликт поколений в купечестве ярко выражается, например, в отношениях между Саввой Морозовым и его родителями. Отец, Тимофей Морозов, сын основателя семейной корпорации, Саввы-старшего, – крайне жесткий управленец, его рабочие трудятся в нечеловеческих условиях, их постоянно штрафуют и унижают. Все заканчивается бунтом рабочих и затем судебным процессом, который Тимофей Морозов проигрывает. Это подрывает его здоровье, и он уступает управление производством сыну. Савва, в противоположность отцу, проявляет максимальную лояльность к трудовому коллективу: сокращает рабочий день до девяти часов, строит дома для сотрудников, организует корпоративные культурные мероприятия, на которые приглашает популярных певцов, даже Шаляпина. Родители новшества сына осуждают, хотя его инвестиции и окупают себя – прибыль растет. Тем не менее за пару лет до смерти Тимофей Морозов вообще хочет продать фабрику, но жена не дает этого сделать, – и тогда он переписывает компанию на нее. Сын выполняет обязанности управляющего на семейных фабриках.

Московские олигархи и питерские либералы

Золотая купеческая молодежь, в отличие от своих родителей, вовсе не считает, что всем обязана власти. Эти молодые люди спорят с чиновниками, отстаивают свои интересы и становятся головной болью для министра финансов Витте. Отношения между «питерскими либералами» из правительства во главе с Витте и московскими «олигархами» становятся все напряженнее.

В 1896 году в Нижнем Новгороде проходит съезд промышленников, на котором обсуждаются таможенные пошлины. Участвует и 68-летний Дмитрий Менделеев (знаменитый химик и автор закона о таможенных тарифах), который, желая поставить всех противников на место, заявляет, что спорить с ним бесполезно, так как с ним согласен император. Зал смущенно замолкает. Но вдруг один из молодых участников говорит: «Выводы ученого, подкрепляемые мнением царя, не только теряют свою убедительность, но и компрометируют науку».

Сидящий в зале 28-летний нижегородский журналист и писатель Максим Горький изумленно спрашивает соседей: кто этот наглый человек? Ему объясняют, что это наследник текстильной империи Савва Морозов. Морозову 34 года, он вдвое младше Менделеева.

Спустя буквально пару дней Морозов становится инициатором еще одного скандала – на Нижегородской ярмарке. Это главное событие в деловом мире России, в форуме участвуют все заметные бизнесмены страны, а также представители правительства. Незадолго до ярмарки становится известно, что министр финансов Витте отказал комитету промышленников в продлении сроков кредитов госбанка. Сначала Морозов произносит вызывающую речь: «Теперь государство надо строить на железных балках… Наше соломенное царство не живуче… Когда чиновники говорят о положении фабрично-заводского дела, о положении рабочих, вы все знаете, что это – "положение во гроб…"» – так вспоминает его выступление Горький. Потом Морозов вызывается написать ответную – куда более резкую – телеграмму Витте с требованием кредита. Остальные бизнесмены, хоть и считают текст вызывающим, одобряют его. На другой день Витте удовлетворяет их просьбу.

Опера, драма, трагедия

Константин Станиславский вспоминает, что, когда он был совсем молодым, в Москве было два популярных домашних театра: один – алексеевский (то есть принадлежавший его семье), второй – мамонтовский, в котором главным режиссером был сам миллиардер Савва Мамонтов. Именно в мамонтовском театре под псевдонимом Станиславский вышел на сцену сам начинающий 17-летний актер Костя Алексеев.

«У Мамонтова была удивительная способность работать на народе и делать несколько дел одновременно, – вспоминает Станиславский. – И теперь он руководил всей работой и в то же время писал пьесу, шутил с молодежью, диктовал деловые бумаги и телеграммы по своим сложным железнодорожным делам, которых он был инициатор и руководитель. В результате двухнедельной работы получался своеобразный спектакль, который восхищал и злил в одно и то же время. С одной стороны – чудесные декорации кисти лучших художников [например, Виктора Васнецова], отличный режиссерский замысел создавали новую эру в театральном искусстве и заставляли прислушиваться к себе лучшие театры Москвы. С другой стороны – на этом превосходном фоне показывались любители, не успевшие не только срепетировать, но даже выучить свои роли».

По словам Станиславского, Мамонтову все время не хватает терпения: он сначала увлекается, потом теряет интерес к делу, не успевая довести его до совершенства. «Странно, что сам Мамонтов – такой чуткий артист и художник – находил какую-то прелесть в самой небрежности и поспешности своей театральной работы. На этой почве мы постоянно спорили и ссорились с ним, на этой почве создалась известная конкуренция и антагонизм между его спектаклями и нашими», – пишет Станиславский.

Однако, увлекшись итальянской оперой, «железнодорожник» Мамонтов решает создать собственный частный оперный театр, то есть покуситься на государственную монополию: до этой поры вся опера в стране принадлежит государству.

Это звездный час Мамонтова. Оформлять декорации для нового театра он приглашает своих друзей-художников: Валентина Серова, Михаила Врубеля и Константина Коровина. Поют у него в основном итальянцы. Исключение составляет оперная дива Татьяна Любатович (с которой у него роман), а также 23-летний Федор Шаляпин, с которым Мамонтов знакомится в 1896 году и сразу приглашает к себе.

«Феденька, вы можете делать в этом театре всё, что хотите! Если вам нужны костюмы, скажите, и будут костюмы. Если нужно поставить новую оперу, поставим оперу!» – так вспоминает слова хозяина театра Шаляпин.

В 1897 году вторым дирижером Мамонтов приглашает в свой театр 25-летнего Сергея Рахманинова. «Мамонтов был большой человек и оказал большое влияние на русское оперное искусство, – вспоминает Рахманинов. – В некотором отношении влияние Мамонтова на оперу было подобно влиянию Станиславского на драму. Мамонтов был рождён режиссёром. Много раз я слышал, как Мамонтов давал советы даже Шаляпину. Советы эти обычно бывали очень краткими: вскользь брошенное замечание, общая мысль, короткая фраза. Шаляпин сразу схватывал».

Одновременно «своими» театрами обзаводятся наследники других богатых купеческих семей. В 1898 году 35-летний Константин Алексеев-Станиславский знакомится с 39-летним драматургом Владимиром Немировичем – и они придумывают создать частный драматический театр, свободный от напыщенности и наигранности, с актуальным современным репертуаром. На премьеру первого спектакля «Царь Федор Иоаннович» приходит 36-летний наследник текстильной империи Савва Морозов. Морозову так нравится спектакль, что он выкупает практически все акции театра у прочих инвесторов (акционерами остаются только Морозов, Станиславский и Немирович), начинает финансировать его, строит для театра новое здание.

Московский художественный общедоступный театр (будущий МХТ) – так называют свое детище Станиславский и Немирович. Они ставят современную драму: Чехова, Толстого, Ибсена. С Толстым больше всего проблем – каждую его пьесу приходится пробивать у цензуры.

Впрочем, для Морозова театр – это отдых. Он так вымотан работой во время Нижегородской ярмарки, в частности борьбой с разгоревшейся эпидемией холеры, что теряет всякое желание заниматься бизнесом. Сначала, по словам жены, он лежит в своем кабинете и говорит: «Я устал и работать не могу». А потом увлекается театром – и уже занимается только им.

Зинаида Морозова недовольна. «Пойми, Савва, я признаю Художественный театр как отдых для тебя, но чтобы ты для него бросил фабрику и народ, который тебя ценит и любит, для которого ты много можешь сделать, я с этим не могу примириться, – говорит Зинаида мужу. – Ты столько можешь сделать на фабрике добра и пользы и остывать к ней ты не имеешь права». Он отвечает: «Я делаю то, что чувствую». Зинаида, по ее словам, настаивает, что «у людей кроме чувства, есть долг». Но Савва заканчивает разговор фразой: «Я устал».

Только в театре он не устает, сам следит за строительством, помогает ставить декорации, занимается освещением и даже разводит краски для того, чтобы добиться «правильного лунного света» во время спектакля. Наконец, увлеченный Савва Морозов влюбляется в восходящую звезду МХТ – актрису Марию Андрееву.

Роман с госзаказом

Общественная деятельность и благотворительность приносят Морозову и Мамонтову славу не только в Москве, но и в Петербурге. Молодые купцы сближаются с Витте, и каждый старается использовать знакомство с министром с пользой для себя: Морозов добивается разрешения цензурного комитета на постановку запрещенных пьес, а Мамонтов получает для своей компании новые госзаказы на строительство железных дорог. В том числе выигрывает конкурс на продление построенной его отцом Ярославской железной дороги до Архангельска. За этот проект Витте очень благодарен Мамонтову – и даже договаривается о присвоении ему ордена Святого Владимира четвертой степени.

В 1899 году Мамонтов решает создать лучшую в стране газету, бросая вызов «нерукопожатному» Алексею Суворину, владельцу самой популярной газеты страны «Новое время». Он переманивает у Суворина лучшего журналиста, Александра Амфитеатрова, пригласив его редактором. Новая газета называется «Россия».

Впрочем, бизнес у Мамонтова, несмотря на связи с Витте, идет не слишком удачно, возможно, потому, что слишком много денег и внимания он отдает театру, а не компании. Железная дорога до Архангельска хоть и важна для развития Севера, но прибыли не приносит. Тем временем Мамонтов задумывает мощную корпорацию, которая включала бы не только железные дороги, но также вагоностроительный и судостроительный заводы и металлургический комбинат.

На модернизацию предприятий нужны деньги, и Мамонтов изымает их со счетов одних своих предприятий, прогоняя через другие. Чтобы поддержать компании на плаву, Мамонтов (или, вероятнее, его помощники) используют серые схемы.

«Путем разных комбинаций, в которых главную роль играли фиктивные сделки, фиктивные счета и такие же записи в книгах, они умудрялись перебрасывать деньги из кассы дороги в кассу заводов и обратно и создавать на бумаге декорум их кредитоспособности» – так описывает ситуацию тогдашний прокурор Москвы Алексей Лопухин.

Вскоре близость к Витте помогает Мамонтову найти выход еще лучше. Его компания «Общество Московско-Ярославской дороги» выигрывает концессию на строительство железной дороги Петербург – Вологда – Вятка. Результаты конкурса утверждены Госсоветом, Мамонтов уверен, что высокая доходность новой дороги компенсирует его убытки от архангельского проекта. Однако поскольку денег на строительство у него нет, он берет кредит под залог еще не построенной дороги.

Внезапно в 1899 году меняется экономическая конъюнктура[10]. В Америке разоряются несколько железнодорожных компаний, в Европе начинается биржевой кризис. «Банки затрещали. Золотая валюта трещит. Витте трещит вместе с нею», – пишет в своем дневнике Суворин.

Чтобы спасти свое положение, а вместе с ним банковскую систему, Витте идет в наступление против вчерашнего друга Саввы Мамонтова. Он требует, чтобы банк забрал у Мамонтова кредит. А если тот не сможет расплатиться – пусть отдает вятскую концессию.

«По инициативе Витте против Мамонтова и его коллег было возбуждено уголовное преследование за те самые противозаконные финансовые комбинации, о которых министерство финансов не только прекрасно знало, но которые оно покрыло ходатайством перед Государственным советом о передаче выгодной концессии в руки тех самых людей, которых оно затем решило посадить на скамью подсудимых, – вспоминает прокурор Лопухин. – Они представлялись людьми, гораздо более зарвавшимися в предпринимательстве, чем нечестными. Защищать нравственность их поступков, конечно, было невозможно, но и выбор министерством финансов именно их в качестве дани правосудию казался непонятным»[11].

Дальше все похоже на либретто плохой оперы. Савва Мамонтов не может выплатить кредит банку, Витте требует принудительно продать государству акции железной дороги от Москвы до Архангельска по символической цене. Мамонтов разорен и обвинен государством в хищениях и растрате. Его арестовывают и пешком проводят через всю Москву, чтобы посадить в Таганскую тюрьму.

Мамонтов пытается спасти бизнес, его друзья, в первую очередь Савва Морозов, готовятся внести за него залог, но власти ставят палки в колеса. Сумма залога непомерная даже для успешных купцов – пять миллионов рублей[12].

Друзья-художники – Серов, Врубель, Репин, Суриков, Поленов, Левитан, Васнецов – публично выступают в защиту Мамонтова. Валентин Серов даже идет к Николаю II, чтобы просить отпустить больного Мамонтова под домашний арест, – император говорит, что уже распорядился, но ничего не происходит. Федор Шаляпин, покинувший мамонтовскую оперу, наоборот, уклоняется от поддержки опального бизнесмена.

Перед судом Мамонтова все-таки переводят под домашний арест. В зал суда приходит Горький. В письме Чехову он так описывает свои впечатления: «Видел я Мамонтова – оригинальная фигура! Мне совсем не кажется, что он жулик по существу своему, а просто он слишком любит красивое и в любви своей – увлекся».

Судьбу Мамонтова решают присяжные. В зале, затаив дыхание, вердикта ждет Станиславский. Когда присяжные объявили Мамонтова невиновным, «зал дрогнул от рукоплесканий. Толпа бросилась со слезами обнимать своего любимца», – вспоминает эту сцену режиссер Художественного театра. Впрочем, это последняя овация Мамонтова. Он банкрот – и уже не в состоянии вернуться ни в бизнес, ни в театр, ни к жене, которая не простила ему романа с оперной певицей.

Для Витте, впрочем, эта игра тоже не заканчивается успехом. Ему не удается избежать кризиса – в российской экономике начинается депрессия, из которой страна начнет выбираться только после 1907 года, когда самого Витте уже не будет в правительстве.

Художники и рабы

Сергей Дягилев, хоть и уволен из дирекции императорских театров, не остался без должности – финансирование его журнала продолжается. В июле 1902 года официально объявлено, что субсидирование «Мира искусства» продолжится – из личных средств императора, правда, уже в размере 10, а не 15 тысяч[13]. Но теперь проблемы все чаще возникают внутри самого объединения художников. Дягилев считает, что молодые силы должны вместе выступить против отживающих авторитетов: таков, по его словам, общемировой культурный тренд. Он пытается убедить молодых русских художников в том, что все они должны сплотиться именно вокруг него, потому что он принесет им славу. «Я хочу выхолить русскую живопись, вычистить ее и, главное, поднести ее Западу, возвеличить ее на Западе», – пишет он своему другу Александру Бенуа. Но даже Бенуа это кажется фантазией и бредом.

Все сильнее отдаляется от Дягилева Дима Философов – в отношениях с супругами Мережковскими он чувствует себя свободнее. Освободиться от «дягилевского рабства» мечтает не только его двоюродный брат. Многие участники считают выставки «Мира искусства» диктаторскими, особенно возмущены московские художники, которым всегда достается меньше места в экспозиции, чем петербургским друзьям Дягилева.

16 февраля 1903 года, после очередной выставки, в редакции «Мира искусства» (то есть в квартире Дягилева) собираются все лучшие молодые художники страны: и московские, и петербургские. Собрание превращается в восстание: все говорят про диктаторские замашки Дягилева, требуют создать постоянное жюри, которое отбирало бы работы. Главный удар для Дягилева: сторону бунтовщиков принимают самые близкие ему люди – Бенуа и Философов. Первый говорит, что пора создать новое общество. А второй резюмирует: «Ну и слава богу, конец значит».

Дягилев понимает, что спасти свой проект может, только пригласив на место уходящих звезд новых. Он забрасывает письмами Антона Чехова: хочет, чтобы модный драматург стал литературным редактором «Мира искусства». Чехов отвечает на каждое письмо Дягилева – длинными и очень вежливыми отказами. Причин в целом две: он не может по состоянию здоровья переехать в Петербург и не сможет работать вместе с сотрудником журнала Мережковским – из-за отношения к религии. «Как бы я ужился под одной крышей с Д. С. Мережковским, который верует определенно, можно сказать, верует учительски, в то время как я давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего».

Но Дягилев не сдается. Ему так и не удается заманить к себе Чехова, но все же Диму Философова он у Мережковских отбивает. Весной 1902 года после долгих уговоров и скандалов Философов фактически сбегает из дома Мурузи, оставив супругам записку: «Я выхожу из нашего союза не потому, что не верю в дело, а потому, что я лично не могу в этом участвовать». Дягилев счастлив. Они с Философовым уезжают вдвоем в долгое путешествие по Италии.

Царьград наш

От отца новому императору Николаю II достаются в наследство весь двор, все правительство, все военное командование и все накопленные страной проблемы. Первым испытанием для Николая становится идея военной операции по захвату Стамбула (тогда город официально называется Константинополь, а для многих русских патриотов – это былинный «Царьград»).

Проект «возвращение Царьграда» (никогда России не принадлежавшего) был одним из самых популярных в российском обществе конца XIX века. Российские войска уже однажды остановились в шаге от Константинополя – в 1878 году, во время Русско-турецкой войны, в конце правления Александра II. Патриоты-славянофилы мечтали завладеть Константинополем, этот вопрос постоянно обсуждала пресса, и самым известным фанатом этой идеи был Федор Достоевский: «Золотой Рог и Константинополь – все это будет наше, но не для захвата и не для насилия, отвечу я, – писал Достоевский. – И, во-первых, это случится само собой, именно потому, что время пришло, а если не пришло еще и теперь, то действительно время близко, все к тому признаки. Это выход естественный, это, так сказать, слово самой природы».

Витте вспоминает, что еще со времен Александра II в генштабе существовал план захвата черноморских проливов и турецкой столицы – русские войска должны были приплыть к Босфору на плотах. Однако Александр III решил воздержаться от каких-либо войн с Турцией (в целом, он был не против, но считал, что момент неудачный). Появление Николая II открыло новые возможности для давних поклонников идеи «водрузить православный крест над Святой Софией».

Вскоре после коронации Николая правительство собирается, чтобы обсудить первоочередной вопрос: стоит ли готовиться к захвату Константинополя? Инициатор обсуждения – посол России в Турции Александр Нелидов. Он предсказывает скорую политическую катастрофу в Османской империи, которой России непременно стоит воспользоваться и захватить Босфор.

Почти все участники заседания выступают «за»: глава генштаба, военный и морской министры, глава МИД, симпатизирует идее и сам Николай II. Против только Витте, он говорит, что «эта затея приведет, в конце концов, к европейской войне и поколеблет то прекрасное политическое и финансовое положение, в которое поставил Российскую Империю Император Александр III».

Николай II выслушивает все доводы – и дает добро на начало операции. Решено подготовить десант, который должен отправиться в Турцию из Одессы и Севастополя, и спровоцировать в Константинополе волнения, которые могли бы стать предлогом для ввода войск. Министр финансов просит занести в протокол заседания его особую позицию: все это «крайне рискованно, а потому может иметь гибельное последствие».

Император на особое мнение Витте не обращает никакого внимания. Но Сергей Витте опытный бюрократ, он давно в правительстве, хорошо знает двор, в теплых отношениях с матерью императора. Он отправляется жаловаться на царя старшим. Сначала – дяде царя, великому князю Владимиру, командующему гвардией и Петербургским военным округом. Владимир участвовал в предыдущей Русско-турецкой войне, в которой российские войска так близко подошли к Константинополю. С одной стороны, князь Владимир – самый авторитетный из военных страны, с другой – человек культурный, любит искусство и возглавляет Академию художеств.

Поговорив с дядей, Витте отправляется к Победоносцеву. Воспитатель императора хоть и близко дружил с покойным Достоевским, но никогда не разделял его идею, что Россия как «предводительница Православия» и «столица Всеславянства» должна завладеть Царьградом. «Помилуй нас Бог», – пишет Победоносцев Витте, прочитав о санкции царя на военную операцию. Победоносцев боится любых потрясений.

Усилия Витте приносят плоды, старшие переубеждают Николая. Приехав в Константинополь, посол Нелидов получает указания ничего не предпринимать. Война отменяется, но Николай очень зол на Витте и едва ли не перестает разговаривать с ним. Императору очень хочется славы и новых достижений, а интриган Витте все портит. С одной стороны, царь не решается ослушаться дядю и Победоносцева и отменяет захват Константинополя, с другой – не может простить Витте своей собственной нерешительности.

Невеликие великие князья

«Что я буду делать?! Что будет теперь с Россией? Я еще не подготовлен быть царем! Я не могу управлять империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро!» – так, по воспоминаниям великого князя Александра (Сандро), говорил ему Николай II сразу после смерти отца, Александра III. Шел октябрь 1894 года, Ники (так звали Николая в кругу семьи) было только 26 лет, но он совершенно не думал о государственных делах.

Отец, император Александр III, не воспринимал наследника всерьез. Один из чиновников вспоминает, как на ужине, где обсуждались государственные дела, как только молодой Ники пытался принять участие в разговоре, отец начинал бросать в него хлебные шарики.

В 1894 году Николаю было тем более не до политики: он влюбился. Весной того года он поехал в Германию делать предложение молодой немецкой принцессе Аликс. О помолвке было объявлено 7 апреля, почти все лето Николай провел у невесты в Лондоне, вернулся на родину в сентябре. Александр III сильно болел, и врачи рекомендовали ему ехать поправлять здоровье в Крым. Но он сначала не послушался – и отправился охотиться в Польшу. Там его состояние ухудшилось. Тогда императорская семья все же поехала в Крым.

Однако там 49-летнему императору стало еще хуже, в Ливадию вызвали лучших врачей России, потом родственников, потом привезли отца Иоанна Кронштадтского, самого популярного столичного священника с репутацией целителя-чудотворца. Срочно приехала к Ники и его невеста Аликс.

20 октября 1894 года Иоанн Кронштадтский причастил Александра III, после чего тот умер. Скоропостижная смерть сильного и совсем не старого императора стала для всех шоком, и, как вспоминает великий князь Сандро, наследник престола паниковал.

Даже через пять лет после коронации, в 1901 году, Николай II по-прежнему чувствует себя неуверенно. После смерти отца Николай вовсе не стал главой семьи. У Александра III четыре брата: великие князья Владимир, Алексей, Сергей и Павел. Помимо них у Николая есть еще двоюродные дяди – внуки императора Николая I, их больше десяти. (Кстати, и ближайший друг детства, Сандро, тоже приходится Ники двоюродным дядей, хотя он и старше племянника всего на два года.)

И если на людях дяди ведут себя уважительно, то в кругу семьи дистанция пропадает. У каждого из великих князей есть своя специализация. Дядя Владимир – командующий гвардией и президент Академии художеств, дядя Алексей – командующий флотом, дядя Сергей – генерал-губернатор Москвы. Каждый из них считает себя намного более компетентным, нежели племянник, и совершенно не стесняется ему это объяснить. А молодой император боится перечить.

Витте вспоминает, что в первые дни правления Николая собирался утвердить у него приказ о закладке новой главной базы российского флота в том месте, где сейчас находится город Мурманск. Это решение принял еще Александр III, о чем наследник знал. Однако в дело вмешался дядя, великий князь Алексей, который предлагал основать базу в Лиепае (тогда – Либаве). Молодой император сначала заверил Витте, что не отступится от решения отца, а потом, едва ли не втайне от министра, подписал приказ, принесенный дядей. (Спустя много лет это решение окажется роковой ошибкой: во время Первой мировой войны главная база российского флота будет заперта в Балтийском море немецким флотом, к Мурманску не будет проложена железная дорога, и все основные британские поставки в Россию будут идти через Архангельск; Мурманскую железную дорогу будут строить ускоренными темпами и успеют только к ноябрю 1916-го.)

«Об одном только можно пожалеть, что вообще великие князья играют часто такую роль только потому, что они великие князья, – пишет в своих воспоминаниях Сергей Витте. – Между тем как роль эта совсем не соответствует ни их знанию, ни их талантам, ни образованию. Когда же они начинают влиять на Государя, то из этого большею частью всегда выходят одни только различные несчастья». Впрочем, Витте не гнушается максимально использовать великих князей в собственных интересах.

«Все-таки мы далеко ушли от Китая»

Сергей Витте считает себя знатоком Дальнего Востока и гордится тем, как он умеет налаживать отношения с китайцами. Еще в должности министра путей сообщения Витте начал строительство Транссиба, тогда называвшегося Великим Сибирским путем. Став министром финансов, Витте продолжает курировать свое детище (на которое все время нужны новые деньги – смета постоянно растет). Отказаться от этого проекта он никак не может: еще покойный император Александр III поручил ему строительство железной дороги – и Витте воспринимает это поручение в самом широком смысле.

В 1895 году заканчивается война между Китаем и Японией; китайские войска терпят поражение, императрица Цыси стремится заключить перемирие до своего 60-летия и подписывает Симоносекский мирный договор: Китай уступает Японии два небольших кусочка земли. Один из них – Тайвань, остров, название которого сейчас известно всем. А второй – Ляодунский полуостров, маленький полуостров в Желтом море рядом с Кореей, и сейчас, и в конце XIX века в России о нем мало кто слышал.

Это все очень далеко от российской территории, но Витте все равно считает, что ситуация опасная. Любое проникновение Японии в материковый Китай – угроза для строящегося Транссиба. Тем более что у Витте есть два варианта, как строить дорогу. Можно провести ее только по российской территории, огибая Амур, через Читу и Хабаровск (именно так Транссиб идет сейчас). Но можно срезать: кратчайшее расстояние между Иркутском и Владивостоком – через Монголию и Китай. Второй вариант нравится Витте намного больше.

Поэтому Витте предлагает выдвинуть Японии ультиматум: она не должна нарушать территориальную целостность Китая и, вопреки подписанному только что договору, должна вернуть Ляодунский полуостров обратно китайцам. Прочие члены правительства к его предложению равнодушны, но Николай II его поддерживает. Он не любит японцев – еще будучи наследником престола, он съездил в Японию, и там на него было совершено покушение. Идея Витте ущемить Японию нравится императору.

К российскому ультиматуму присоединяются Франция и Германия – европейские державы не хотят усиления Японии. Япония подчиняется: уходит с уже завоеванного полуострова, ограничившись денежной компенсацией. А Витте помогает китайскому правительству взять кредит во французских банках, чтобы расплатиться с Японией.

Вскоре Витте проводит очень удачные переговоры с представителем китайского императора Ли Хунчжаном: решено, что Транссиб будет построен по кратчайшему маршруту через Китай, при этом дорога останется в российской собственности и будет охраняться российскими военными. Эта договоренность (принципиально важная для Витте) становится частью большого российско-китайского оборонительного союза – Россия обещает защищать Китай в случае, если на него нападет Япония.

Переговоры Витте и Ли Хунчжана сопровождаются одним очень показательным эпизодом. Формальный повод для визита китайского чиновника – участие в коронации Николая II. 30 мая 1896 года, вскоре после коронации, происходит страшная давка на Ходынском поле недалеко от Москвы. И Витте, и Ли Хунчжан оказываются почти очевидцами трагедии.

Витте вспоминает, что еще до приезда Николая II на Ходынское поле там началась раздача подарков и угощений, толпа стала напирать, многие попадали в ямы и были задавлены. Всего пострадало две тысячи человек. Витте мучают два вопроса. Первый: «Как поступят с трупами убитых людей, успеют ли поразвозить по больницам тех, которые еще не умерли, а трупы свезти в какое-нибудь такое место, где бы они не находились на виду у всего остального, веселящегося народа, Государя, всех его иностранных гостей и всей тысячной свиты?» Второй: не прикажет ли император отменить торжества, заменив их панихидой?

Одновременно с Витте на место трагедии приезжает и китайский посланник Ли Хунчжан. «Неужели об этом несчастье будет подробно доложено императору?» – спрашивает он. «Уже доложили», – отвечает Витте. «У вас государственные деятели неопытные. Вот я, когда был губернатором и в моей области была чума и поумирали десятки тысяч людей, а я всегда писал императору, что у нас все благополучно. И когда меня спрашивали: нет ли каких-нибудь болезней, я отвечал: никаких болезней нет, все население находится в полном порядке. Для чего я буду огорчать императора сообщением, что у меня умирают люди? Если бы я был сановником вашего государя, я, конечно, все от него скрыл бы» – так передает Витте слова китайского посланника. «Ну, все-таки мы далеко ушли от Китая», – с удовлетворением констатирует для себя министр финансов.

Однако никакие празднества не отменены, оркестр играет так, как будто ничего не случилось. Правда, по словам Витте, император выглядит грустнее, чем обычно.

Вечером того дня, 30 мая, назначен бал у французского посла графа Монтбелло. Московский генерал-губернатор великий князь Сергей, дядя царя, рассказывает Витте, что императору советовали попросить посла отменить этот бал или хотя бы не приезжать на него самому. Но Николай не согласился. По его мнению, несчастье не должно омрачать коронации; ходынскую катастрофу надлежит в этом смысле игнорировать. Витте немедленно вспоминает слова Ли Хунчжана и осознает, что все-таки Россия не так далеко ушла от Китая, как ему казалось утром. Император и императрица приезжают на бал, царь танцует первый контрданс с графиней Монтбелло, а царица – с графом.

Китайский император Николай

Почти одновременно с китайским соглашением Россия подписывает еще и договор с Японией – о совместных действиях в Корее. Фактически Корея, которая до недавних пор считалась протекторатом Китая, теперь входит в зону общих экономических интересов России и Японии.

По словам Витте, молодому царю не терпится распространить влияние России на Дальний Восток: «У него никакой определенной программы не сложилось; было лишь только стихийное желание двинуться на Дальний Восток и завладеть тамошними странами».

Витте, конечно, этому потворствует, красочно расписывая императору, как Дальний Восток может стать для Российской империи тем же, чем для Британской стала Индия. Николай, по воспоминаниям Витте, уже воображает, как добавит к своему титулу императора российского титул китайского императора или князя корейского, а может быть, еще и императора японского.

Впрочем, вскоре происходит неприятность. С первым официальным визитом в Петербург приезжает германский император Вильгельм II. Кайзер гостит в Петергофе. Однажды два монарха едут вместе в экипаже и Вильгельм внезапно спрашивает, нужен ли России китайский порт Циндао – небольшой город на противоположном от Ляодуна берегу Желтого моря. Царь смущается, а кайзер объясняет, что российские корабли никогда не заходят в этот порт, а Германии, наоборот, он очень нужен, потому что мог бы стать стоянкой германских судов. Но, конечно, Германия никогда не посягнет на Циндао без согласия русского императора. Николаю II неловко отказать, он соглашается.

Спустя несколько недель в Петербурге узнают, что немецкий флот захватил Циндао. Император собирает комитет министров – и министр иностранных дел граф Муравьев предлагает последовать примеру немцев: захватить один из китайских портов на Ляодунском полуострове, например Порт-Артур. «Друг китайцев» Витте возражает, что Россия не может так грубо нарушить недавно подписанный договор с Китаем. Кроме того, это будет очевидным вызовом Японии, ведь Россия не дала ей захватить Ляодунский полуостров, требуя «соблюдать территориальную целостность Китая». Если Германия захватила китайский порт, это еще не повод, чтобы Россия поступала так же, – рассуждает министр финансов. Император принимает сторону Витте.

Спустя несколько дней, когда Витте приходит к Николаю II с докладом, тот как бы невзначай сообщает: «А знаете ли, Сергей Юльевич, я решил взять Порт-Артур и Да-лянь-ван и направил уже туда нашу флотилию с военной силой. Я это сделал потому, что министр иностранных дел мне доложил после заседания, что, по его сведениям, английские суда крейсируют в местностях около Порт-Артура и Да-лянь-ван и что если мы не захватим эти порты, то их захватят англичане».

Вскоре император назначает нового военного министра – им становится активный и популярный в прессе генерал Куропаткин, в прошлом начальник штаба легендарного генерала Скобелева. Алексей Куропаткин известен как горячий сторонник захвата Константинополя. Но, став министром, он быстро начинает ориентироваться в ситуации. Теперь он интересуется Дальним Востоком и требует не просто захватить Порт-Артур, но и оккупировать все прилегающие территории – а именно весь Ляодунский полуостров, иначе защитить порт не будет никакой возможности. Россия отправляет Китаю требование передать России полуостров в безвозмездную аренду на 25 лет.

Витте вспоминает, что он сопротивляется этим планам – будто бы даже подает в отставку в знак протеста. Впрочем, это противоречит воспоминаниям других чиновников. Они уверяют, что Витте тоже вдохновлен идеей освоения Дальнего Востока и министерство финансов выделяет огромные суммы на строительство нового порта в Китае, на месте крошечного поселка Да-лянь-ван. Витте даже придумывает ему название – «Дальний».

Получив приказ императора обеспечить оккупацию Порт-Артура, министр финансов выделяет 500 тысяч рублей[14] на взятки китайским чиновникам, в том числе Ли Хунчжану. (По словам других чиновников, это было традицией – все договоры, которые подписывал Витте с китайцами, были проплаченными. Сам Витте это отрицает.) В результате китайское правительство подписывает соглашение о передаче полуострова России на 25 лет. Российские войска немедленно высаживаются в Порт-Артуре и оккупируют всю область. Ни единого выстрела не произведено – китайские адмиралы из Порт-Артура тоже довольствуются небольшими взятками.

Желтороссия

На рубеже XIX и XX веков Российская империя хоть и не слишком благополучна, но многие великие империи переживают куда более сложный период. И тяжелее всех тысячелетней Китайской империи, южному соседу Российской. Как и в России, правящая династия сохраняет власть уже три века – это Цин, китайские Романовы. Большую часть XIX века империя охвачена борьбой между сторонниками реформ, модернизации и открытых отношений с Западом и приверженцами изоляции, традиций и особого китайского пути. Свободная и неограниченная торговля с Западом приносит Китаю очень много проблем. Население Китая повально подсаживается на курение опиума, который привозят британские и индийские корабли. Эпидемия наркомании сопровождается оттоком твердой валюты (то есть серебра) – простые китайцы тратят почти все свои доходы на покупку импортного опиума.

В 1839 году партия противников опиума одержала верх, и империя перешла к другой крайности – все порты Китая были объявлены наглухо закрытыми для иностранцев. В ответ британский флот приготовился к высадке у Нанкина, южной столицы страны. Китайская армия не могла помешать британцам – она была оснащена в основном средневековым холодным оружием. В 1842 году Китайская и Британская империи подписали договор: все основные китайские порты открылись для англичан, а Гонконг и вовсе стал английской колонией. Нанкинский договор – первое, но не последнее унизительное соглашение, которое пришлось подписать китайскому руководству в XIX веке.

С руководством, кстати, тоже проблемы. Последний взрослый император Даогуан умирает в 1850 году (в возрасте 68 лет). После этого более полувека Китаем правят очень молодые и не слишком подготовленные люди. Сяньфэн становится императором в 19 лет, умирает в 30. Тунчжи становится императором в 5 лет, умирает в 19. Гуансюй становится императором в 4 года, а в 27 его отстраняют от власти и помещают под домашний арест. Наконец, Пу И будет императором с 2 до 6 лет.

На фоне сменяющих друг друга детей страной реально правит императрица Цыси – бывшая наложница императора, сумевшая взять власть в свои руки. Она случайно оказалась на троне, но быстро уверовала в свою богоизбранность, а также в то, что ее личные интересы, подозрения, жажда власти и страх за собственную жизнь – это и есть те принципы, которыми нужно руководствоваться в управлении государством.

В 1890-е годы китайские власти состоят из двух противоборствующих групп. Консерваторы (окружение регентши, императрицы Цыси) не хотят реформ и ориентируются на помощь России. Другая, более малочисленная группа хочет модернизации и предпочитает ориентироваться на Британию и Японию, которая открылась Западу в 1860–1880-е годы благодаря императору Мэйдзи. К этой группе относится и воспитатель монарха. Император Гуансюй – почти ровесник Николая II. Он очень хочет преобразований, но боится свою приемную мать, императрицу Цыси.

Переломным моментом становится оккупация Циндао немцами – китайское общество возмущено. Поднимается патриотическое движение, философ Кан Ювэй пишет воззвание, обращенное к императору, с планом необходимых либеральных реформ. Фактически он предлагает молодому императору конституционную монархию (в одном из писем Кан Ювэй призывает императора брать пример с российского императора Петра I). И уже через полгода Гуансюй начинает действовать. Осторожно, чтобы не напугать Цыси, начиная с июня 1898 года император начинает издавать реформаторские указы: о создании Пекинского университета, о строительстве железных дорог, о реорганизации китайской армии по европейскому образцу, о срочном переводе иностранных книг, о закупке паровых машин и популяризации машинной техники, о борьбе с незаконными поборами, о публикации госбюджета и так далее. Реформы продолжаются сто дней – и в сентябре заканчиваются. Императрица Цыси совершает переворот – императора арестовывают и сажают под домашний арест. Почти все указы, изданные за «сто дней реформ», отменяются, начинается волна антиреформаторских репрессий. Ближайших советников императора казнят без суда.

Россия всячески поддерживает переворот – министр иностранных дел Муравьев сообщает императрице Цыси, что она может рассчитывать на помощь в борьбе с прозападными реформаторами.

Репрессии против сторонников реформ набирают силу. Императрица и ее двор обвиняют во всех проблемах внешних врагов, навязывающих Китаю унизительные договоры и болезненные реформы. Начинается так называемое восстание ихэтуаней (отрядов гармонии и справедливости); на самом деле не совсем восстание, а дирижируемая властями волна погромов и нападений на иностранцев и на национал-предателей – китайских христиан. «Пусть каждый из нас приложит все усилия, чтобы защитить свой дом и могилы предков от грязных рук чужеземцев. Донесём эти слова до всех и каждого в наших владениях», – говорится в указе императрицы Цыси. Европейцы называют восставших «боксерами». Ситуация очень скоро выходит из-под контроля: в Пекине начинают убивать дипломатов, по всей стране жгут христианские храмы.

Узнав о начавшихся волнениях в Пекине, Витте говорит, что это как раз последствия захвата Ляодунского полуострова. Но Куропаткин, наоборот, очень рад. Он считает, что волнения – это хороший повод перестать поддерживать Цыси и захватить еще большую часть Китая, Маньчжурию, область, граничащую с Кореей и российским Дальним Востоком. Этот регион особенно важен еще и потому, что это родина правящей в Китае династии Цин. Витте утверждает в своих воспоминаниях, что он – противник присоединения Маньчжурии. Ему больше по душе экономическая экспансия в Корею.

«Боксерское восстание» в Китае разгорается, европейская пресса едва ли не ежедневно описывает чудовищные погромы. Создается международная коалиция для вторжения в Китай и подавления ихэтуаней. Свои войска в Китай посылают Россия, Британия, Франция, Германия, Италия, Австро-Венгрия, США и Япония. 20 июня ихэтуани начинают осаду посольского квартала в Пекине. Власти поначалу им просто покровительствуют, но 21 июня императрица Цыси объявляет войну всем восьми иностранным государствам, которые ввели войска. В ночь с 23 на 24 июня в Пекине происходит «китайская Варфоломеевская ночь»: зверски истреблены почти все христиане, проживающие в Пекине.

Военный министр Куропаткин настаивает на том, что российские войска должны быть введены в Пекин, чтобы наказать зачинщиков погромов. Витте возражает, говоря, что не надо настраивать против себя китайцев – пусть экзекуцию в столице устраивают японцы. Император принимает сторону Куропаткина, российские отряды входят в китайскую столицу, грабят дворцы. Кроме них в Пекин заходят американцы и британцы. Императрица Цыси бежит из города, захватив с собой и арестованного ею императора-реформатора. Как вспоминает Витте, командующий российскими войсками генерал Линевич, получивший за взятие Пекина Георгия на шею, привозит оттуда 10 сундуков награбленных ценностей.

Тем временем усиливаются антироссийские волнения в Маньчжурии, все чаще происходят нападения на строителей железной дороги, которую прокладывают в сторону Порт-Артура. Теперь уже Витте, куратор железнодорожников, требует усилить воинский контингент в Маньчжурии. Куропаткин выполняет свою давнюю мечту – Маньчжурия оккупирована. Официально объявлено, что оккупация продлится только до тех пор, пока не закончится боксерская смута. Но военные вовсе не собираются покидать Маньчжурию, несмотря на то что их миссия выполнена.

Завершается первая, самая удачная и самая неизвестная война Николая II, так называемый китайский поход. Россия де-факто захватывает северо-восток Китая, император счастлив, поскольку начал увеличивать свои владения. В его окружении уже фантазируют о том, как осваивать «Желтороссию» (так начинают называть этот регион): надо ли переселять в эту зону русских колонистов, стоит ли создавать там местный казачий корпус?

Возмущен лишь Лев Толстой. Он пишет «Обращение к китайскому народу»: «К вам пришли европейские вооруженные люди и безжалостно, как дикие звери, набросились на вас: разоряя, грабя, насилуя и убивая вас. Люди эти называют себя просвещенными и страшно сказать – христианами. Не верьте им». Толстой уверяет, что все захватчики Китая, а также «их начальники, парламенты, министры, короли и императоры», которые санкционировали эту войну, – «злейшие враги христианства».

Борьба со смертью и борьба с режимом

В марте 1902 года молодой писатель Максим Горький получает телеграмму из столицы: Отделение русского языка и словесности Императорской Академии наук избрало его своим почетным членом. Писателю почти 33, он самый молодой академик в стране. Он немедленно сообщает радостную новость соседям по Крыму – академикам Антону Чехову и Льву Толстому.

Толстому уже лучше. Температура снижается, но он по-прежнему не выходит. Родные и друзья обсуждают, не сделать ли заграничные паспорта, чтобы уехать лечиться за границу? Однако до этого не доходит: только поправившись после воспаления легких, граф заболевает брюшным тифом. Болезнь 72-летнего писателя продолжается десять дней, и он идет на поправку. В третий раз за три месяца он стоит на пороге смерти – и в третий раз выживает.

Чехов и Горький продолжают навещать выздоравливающего Толстого. В конце марта Горький приходит к графу со странным известием. Крымский губернатор прислал телеграмму с просьбой вернуть уведомление об избрании Горького почетным академиком. Отдыхающие в Крыму писатели пока не могут понять, что происходит.

Тем временем в Петербурге грандиозный переполох. Узнав об избрании академиком находящегося под следствием Горького, министр внутренних дел Сипягин приносит императору справку о деятельности писателя. Николай II изучает документ (самого Горького он, конечно, не читал) и ставит резолюцию: «Более чем оригинально». А следом диктует письмо министру просвещения:

«Чем руководствовались почтенные мудрецы при этом избрании, понять нельзя. Ни возраст Горького, ни даже коротенькие сочинения его не представляют достаточное наличие причин в пользу его избрания на такое почетное звание. Гораздо серьезнее то обстоятельство, что он состоит под следствием. И такого человека в теперешнее смутное время Академия наук позволяет себе избирать в свою среду. Я глубоко возмущен всем этим и поручаю вам объявить, что по моему повелению выбор Горького отменяется. Надеюсь хоть немного отрезвить этим состояние умов в Академии».

Министром просвещения (после убитого Боголепова) в этот момент работает 79-летний генерал Петр Ванновский, в недавнем прошлом военный министр. Он в жутком смущении сообщает о решении царя президенту Академии наук России, великому князю Константину.

Великий князь Константин – не только дядя царя, но и довольно известный в стране поэт, публикующий свои произведения под псевдонимом К. Р. Впрочем, он не заступается за коллегу-литератора, не идет объяснять племяннику, в чем заслуги молодого Горького. Напротив, он пишет крымскому губернатору и просит отобрать у писателя телеграмму, извещающую его об избрании почетным академиком. Горький отказывается: он говорит, что отдаст уведомление, только если его попросит сама Академия.

Первым не выдерживает 47-летний Владимир Короленко, тоже почетный академик, главный поклонник творчества Горького. Он пишет письмо в Петербург с требованием провести повторное заседание Отделения русского языка и вновь рассмотреть вопрос об избрании Горького. Его просьбу в Академии игнорируют и аннулируют свое решение.

Короленко и Чехов пишут письма в Петербург, отказываясь от звания почетных академиков в знак протеста против исключения Горького. Всегда аполитичный Чехов предлагает Толстому присоединиться к демаршу, но граф отвечает, что не хочет участвовать в странных бюрократических склоках – и вообще не считает себя академиком.

Чехов, никогда раньше не интересовавшийся политикой и не участвовавший ни в каких политических акциях, страшно обижается. «Толстой человек слабый, – жалуется он своему другу Суворину. – Я знаю, что он считает себя академиком». В качестве доказательства Чехов вспоминает тот факт, что еще в 1900 году Толстой голосовал за то, чтобы принять в академики литератора Боборыкина.

Модный священник

30-летний священник Георгий Гапон возвращается в Петербург. Он восстанавливается в Духовной академии и отправляется служить в церковь в Галерной гавани – очень неблагополучном районе неподалеку от Балтийских верфей, где живут рабочие окрестных фабрик, а также нищие, бездомные и безработные, словом, персонажи горьковского «На дне». Эти люди ценят проповеди Гапона, на его службу каждый раз набивается полная церковь, а он не жалеет времени, чтобы пообщаться с паствой и выслушать ее жалобы. После службы Гапон ходит по ночлежкам и пытается придумать, как помочь живущим там людям (в том числе и материально), но его идеи отвергаются церковным начальством.

Одновременно Гапон становится преподавателем и настоятелем в двух детдомах, в том числе в Ольгинском детском приюте. Это особенный детдом, его патронирует императрица, а в попечительский совет входят многие богатые дамы. Так молодой священник из-под Полтавы начинает знакомиться со столичным высшим светом. Светские львицы тоже быстро проникаются симпатией к Гапону – он красив, харизматичен, хорошо говорит и – как выражаются его поклонницы – «похож на Христа».

Один из новых знакомых священника – сенатор Николай Аничков, главный попечитель детских приютов, фактически начальник Гапона. Он часто приглашает священника к себе в гости, говорит с ним о благотворительности, кормит ужинами, угощает роскошными винами и рассказывает о том, что все эти продукты ворует его дядя, который заведует хозяйственной частью Зимнего дворца. Гапон долго недоумевает, зачем тот так откровенен.

Гапон, в свою очередь, шокирует своих светских знакомых – особенно дам – рассказами о жизни нищих. Не ради эпатажа: с неизменной страстью он рассуждает, как можно облегчить участь бедняков, привлекая их к общественным работам. Почитательницы Гапона доносят слухи о молодом священнике до петербургского градоначальника Клейгельса, который вызывает Гапона к себе и просит его написать доклад о социальной реабилитации безработных.

Гапон пишет труд под названием «К вопросу о мерах против босяцкого нищенства и тунеядства». По сути это подробная программа создания исправительных колоний для бездомных. Доклад делает Гапона еще более известным, текст передают из рук в руки просвещенные чиновники, а особенно их жены, и вскоре он даже доходит до императрицы, которой тоже нравятся идеи священника. Александра планирует провести специальное заседание, чтобы обсудить предложения Гапона. Толстовец из-под Полтавы в шаге от своего звездного часа – он почти выполнил свою мечту.

Однако никакого серьезного обсуждения идей Гапона не происходит. Спустя несколько месяцев светские дамы увлекаются какой-то другой темой, а он выходит из моды. «Я имел случай наблюдать жизнь высшего общества и нашел ее далеко не завидной, – вспоминает Гапон. – Как в разговорах своих, так и в поступках люди эти никогда не были искренни. Вся жизнь их была нудная, скучная и бесцельная. Их интерес к благотворительности был порывист и поверхностен».

Впрочем, так Гапон напишет позже – а в 1902 году ему нравится светское общество, он уверен, что сможет использовать его. Церковное начальство новая жизнь Гапона раздражает – и у них начинаются конфликты. В итоге священник решает уйти из детских приютов, чтобы устроиться на работу к одной из новых знакомых придворных дам. 2 июля 1902 года он произносит патетическую прощальную проповедь: «Братцы, меня отсюда выгоняют, но ничего. Я был здесь мучеником; но за все мои страдания Господь услышал мою молитву и послал место. Это недалеко отсюда. Приходите туда».

Но ничего не выходит. Сенатор Аничков, выяснивший за ужинами подробности личной жизни Гапона, пишет на него донос. Очевидно, он обижен на то, как нелестно в своем знаменитом докладе Гапон отозвался о его детских приютах. И теперь он раскрывает и церковному начальству, и светским дамам всю правду о настоящей жизни Гапона. Оказывается, священник соблазнил одну из сирот – воспитанниц приюта, 18-летнюю Александру Уздалеву. Более того, они даже начали жить вместе. А ведь по церковным законам жениться второй раз вдовец Гапон никак не может.

Донос Аничкова становится ударом по репутации Гапона: в июле 1902 года его выгоняют из Духовной академии и вот-вот должны лишить сана. Священник был так близок к цели – и потерял все. Однако, почти погубив Гапона, Аничков его нечаянно спасает. Для верности он пишет на него второй донос – в тайную полицию. К Гапону приходит агент по фамилии Михайлов, чтобы неформально допросить. Это разговор сыграет определяющую роль в судьбе Гапона. Михайлов предлагает ему сотрудничество.

Еще в детстве большое впечатление на Гапона произвел рассказ о святом Иоанне Новгородском, который якобы оседлал беса и слетал на нем в Иерусалим (этот же сюжет прославил земляк Гапона Николай Гоголь в «Ночи перед Рождеством»). По собственным воспоминаниям, маленьким мальчиком Гапон мечтал о том дне, когда ему удастся «оседлать беса». И это день настает. Он начинает сотрудничать с тайной полицией.

Агент Михайлов не только дает священнику положительную характеристику, но пишет письмо столичному митрополиту Антонию с предложением восстановить Гапона в Духовной академии. Митрополит Антоний поступает как нормальный чиновник, привыкший подчиняться Победоносцеву. Рекомендацию спецслужб он выполняет немедленно, Гапона восстанавливают, сана не лишают. С этого момента он начинает самостоятельную жизнь и больше уже не оглядывается на церковное начальство.

Адмирал Тихого океана

Удача в китайской войне окрыляет императора. Николай II жаждет новых приключений и новых побед. Он все меньше прислушивается к предостережениям и все больше – к авантюрным прожектам.

Например, отставной офицер Александр Безобразов придумывает план «ползучей оккупации» Кореи – по его идее, Россия должна постепенно скупить как можно больше земли в этой стране, чтобы поскорее взять ее под свой контроль – пока этого не сделала Япония. Для начала Безобразов создает частное предприятие – Русское лесопромышленное товарищество, которое начинает осваивать леса в бассейне реки Ялу, между Кореей и Китаем.

Витте вспоминает, что первым Безобразов убедил в перспективности своей идеи великого князя Сандро, друга детства императора. Сандро был моряком, в 20 лет совершил кругосветное путешествие, неплохо знал Дальний Восток и не любил Японию. У него было извечное убеждение, что Япония опасна и враждебна России, поэтому надо готовиться к войне с ней. Проект Безобразова очень нравится великому князю – и он знакомит его с императором. Николаю эта идея тоже симпатична, и он приказывает оказывать Безобразову всяческое содействие. Чем дальше, тем больше он хочет стать императором не только «Великой, Малой и Белой», но и «Желтой».

Витте, хоть и ратует за российскую экономическую экспансию, но в своих воспоминаниях утверждает, что идея Безобразова ему не по душе и он отказывается выделять на нее деньги из бюджета.

Впрочем, общественное мнение уверено в обратном – будто Витте тоже поклонник этой идеи. Это он «ухлопал миллионы на постройку города Дальнего и создал на казенные деньги Русско-Китайский банк, финансировавший дальневосточные аферы таких дельцов, как адмирал Абаза, сумасшедший Безобразов и их дружок Вонлярлярский», – пишет в своих воспоминаниях офицер Алексей Игнатьев.

Летом 1902 года император едет в Таллин (тогда – Ревель) на морские маневры. В июне к нему присоединяется германский император Вильгельм II. Витте вспоминает, что при расставании, когда яхта Вильгельма отходит, она дает сигнальный гудок. Текст послания такой: «Адмирал Атлантического океана шлет привет Адмиралу Тихого океана». «Сигнал, если перевести его на обыкновенный язык, значил, – вспоминает Витте, – я стремлюсь к захвату или к доминирующему положению в Атлантическом океане, а, мол, тебе советую и буду поддерживать в том, чтобы ты принял доминирующее положение в Тихом океане».

По словам Витте, Николай смущен, но идея стать тихоокеанским владыкой ему нравится. Корейская экспансия продолжается – при этом Россия совершенно игнорирует Японию, все попытки японских дипломатов начать переговоры о сотрудничестве в Корее остаются без ответа. Японцы все больше чувствуют себя оскорбленными – они еще готовы, возможно, согласиться с русской оккупацией Ляодунского полуострова, но терпеть превращение в российскую провинцию всей Маньчжурии не намерены.

Осенью 1902 года Витте, понимая, что самое важное и перспективное направление в российской политике – это Дальний Восток, отправляется в большое турне, заезжая во Владивосток, Порт-Артур и Дальний. Изучив ситуацию на месте, он едет в Крым, где отдыхает император. Витте готовит доклад по итогам поездки: главная его мысль в том, что действовать надо аккуратнее – и обязательно договориться с Японией.

Но Николай II не слушает доклад Витте (просит прислать почтой) – он доверяет Безобразову, считает, что все под контролем и вмешательство Витте совершенно излишне. То, что министр финансов лезет куда не просят, императора раздражает. 6 мая 1903 года он назначает Безобразова статс-секретарем императора. Мнение нового доверенного лица Николая II по поводу ситуации на Дальнем Востоке известно: войска из Маньчжурии выводить нельзя, любые уступки Японии нецелесообразны, следует бороться за усиление российского влияния в Корее.

В июле 1903 года Николай выполняет еще одну идею Безобразова – бывшие китайские территории преобразуются в Дальневосточное наместничество. К тому моменту подобный статус есть только у Кавказа – особого региона Российской империи, где как раз полным ходом проводится политика русификации. Россия официально начинает осваивать Китай.

На редкие вопросы императору, не опасается ли он, что его действия приведут к войне с Японией, он всякий раз отвечает: «Войны не будет, потому что я ее не хочу».

Новогоднее пожелание

31 декабря, в канун нового, 1900 года, в квартире у 29-летнего минского фармацевта Григория Гершуни вечеринка. На праздник приходят его друзья-революционеры. Заглядывает и пожилая соседка – 56-летняя Екатерина Брешко-Брешковская по кличке Бабушка, легендарная диссидентка, большой авторитет для всех присутствующих.

Молодые люди спорят: может ли такое случиться, что революционеры снова, как в былые годы, обратятся к террору? Гершуни спрашивает Бабушку – и ее ответ удивляет многих: «И мы в свое время мучились тем же вопросом и говорили евангельскими словами "Да минует нас чаша сия". Вот и ныне приходится выстрадать ответ. Опять идем мы к срыву в бездну, опять мы вглядываемся в нее, а бездна вглядывается в нас. Это значит, террор опять становится неизбежным». Гершуни полностью с ней согласен, он тоже считает, что снова пришло время убивать.

На новогодней вечеринке у всех приподнятое настроение, но в конце праздника Бабушка отводит Гершуни в сторонку и говорит: «С такими рвущимися наружу мыслями в голове ты чего ждешь? Чтобы тебя изъяли из жизни и замучили в Петропавловке или на каторжных рудниках? Надо менять паспорт, надо менять место, надо нырнуть в подполье. И не очень медлить!» После этого разговора Бабушка навсегда уезжает из Минска – ей не привыкать, она путешествует по стране c подложными документами уже много лет.

Наследник чайной империи

Несколько недель спустя, в конце января 1901 года на поезд в Одессе садится богатый молодой еврей. Ему 36 лет, и он один из самых знаменитых людей города – наследник богатейшей российской династии производителей чая, очень эффективный топ-менеджер семейной корпорации и глава ее одесского филиала. Зовут его Михаил Гоц, и он едет в Париж.

Михаил родился в Москве – среди московских миллионеров есть не только старообрядцы, но и евреи. Чайный рынок контролируют Рафаил Гоц и его шурин Давид Высоцкий. Условия ведения бизнеса для евреев еще более жесткие, чем для староверов, но Высоцкий и Гоц достигли невероятных высот: в начале ХХ века их компания обладала капитализацией в 10 миллионов рублей и годовым оборотом в 45 миллионов[15]; пройдет всего несколько лет и будут открыты филиалы в Нью-Йорке и Лондоне.

Высоцкий и Гоц – настоящие еврейские знаменитости. В конце XIX века в Москве ходит анекдот. «Еврей из отдаленного местечка приезжает в Москву, родственник его водит по городу и приговаривает: "Это вот магазин Высоцкого и Гоца, а это – фабрика Высоцкого и Гоца, а вот это – контора Высоцкого и Гоца". Оказавшись на Красной площади, приезжий спрашивает, показывая на памятник Минину и Пожарскому: "А это кто?" – "Как кто? Это и есть Высоцкий и Гоц". – "А что за цифры под ними: 1, 6, 1 и 3?" – "Наверное, номер телефона"».

Как это произошло и в купеческих семьях, золотая молодежь, третье поколение московских миллионеров (основателем династии был дед Михаила Гоца Вульф Высоцкий), не оправдала надежды стариков. Племянник Давида Высоцкого и сын Рафаила Гоца, Михаил Гоц увлекся не бизнесом и даже, в отличие от Морозова или Мамонтова, не театром – в 18 лет (в 1884 году) он вступил в подпольный кружок революционеров. Члены кружка собирались в библиотеке, в которой работал бывший одноклассник Гоца Сергей Зубатов. В 1886 году в библиотеку ворвалась полиция. Облава закончилась для Гоца тяжелой десятилетней ссылкой в Сибирь, где он едва не погиб. Однако сейчас все это в прошлом, и наследник чайной империи занимается семейным бизнесом в Одессе, поскольку приезжать в столицы ему запрещено.

После каторги у Гоца очень слабое здоровье, и семья уговаривает его лечиться во Франции. Однако больной планирует увидеться не только с врачами: из Парижа пришла новость о том, что легендарный революционер Петр Лавров при смерти. Гоц очень хочет познакомиться с кумиром своей юности, но не успевает – опаздывает даже на его похороны.

Старая партия

Похороны Лаврова становятся съездом народников – некогда грандиозного движения, которое во второй половине XIX века власть объявила главным врагом Российской империи. Основу движения составляли интеллигенты, считавшие своим долгом «ходить в народ»: просвещать необразованные сословия, то есть в первую очередь крестьян, рассказывать им об их правах и о том, что единственный выход – это революция. Одной из постоянных тем бесед был неминуемый «черный передел» – заветный день, когда вся земля будет отнята у дворян и роздана крестьянам. Народники создавали свои кружки в столице и провинции. Они первыми начали заниматься политическим террором – убийцы Александра II состояли в мощной тайной организации под названием «Народная воля». В кружки народников входили все звезды российской несистемной оппозиции XIX века: и идеолог анархизма Михаил Бакунин, и демонический убийца Сергей Нечаев, и князь-анархист Петр Кропоткин, и первый марксист России Георгий Плеханов, и Бабушка Брешко-Брешковская.

Но во время правления Александра III народничество пошло на спад. Все террористические группировки были разгромлены, пропаганда среди крестьян ни к чему так и не привела. Народники увлеклись «теорией малых дел» – работой на местах, которая могла бы облегчить жизнь крестьян. По сути, народники почти прекратили политическую деятельность. Бывшие лидеры уехали за границу: Петр Лавров – в Париж в 1870 году, Петр Кропоткин – в Лондон в 1876 году, Георгий Плеханов – в Швейцарию в 1880-м. Активной работой в России продолжила заниматься только легендарная Брешко-Брешковская. Она треть жизни провела на каторге и в ссылке, вышла по амнистии в год коронации Николая II и начала ездить по деревням и агитировать крестьян.

К началу ХХ века от движения народников почти ничего не осталось: подпольные кружки разрознены и почти не связаны друг с другом. Несмотря на, казалось бы, тотальную неудачу, народников безгранично уважает большая часть молодого поколения революционеров.

Попав в Париж, Гоц знакомится с эмигрировавшими туда народниками – его принимают радушно, все-таки богатый наследник. И он загорается идеей объединить подпольные кружки российских революционеров, вдохнуть жизнь в зачахшую оппозиционную партию. Парижская квартира Гоца превращается в популярное место встреч для народников. Проведя во Франции почти год, он бросает семейный бизнес – но пока никакого успеха на новом революционном поприще не добивается.

Психологическая дуэль

Как раз в это время, в июне 1900 года, в Минске полиция устраивает массовую облаву: находит подпольную типографию и задерживает всю местную ячейку революционеров. Арестовывают и ее руководителя, фармацевта Григория Гершуни. Его отправляют в Москву на допрос к тому самому Сергею Зубатову, руководителю московской тайной полиции, самому странному силовику в Российской империи.

Зубатов начинает с арестованным многодневную игру. Агентурных данных, в том числе о связях с Бабушкой, достаточно, чтобы отправить Гершуни в Сибирь, но Зубатову интересен этот молодой революционер, и он берется его перевоспитать.

В этот момент Зубатову 36 лет. У него есть собственный метод работы с «политическими»: он не столько сыщик, сколько проповедник, главный романтик на службе у государства.

В детстве Зубатов увлекался идеей революции, даже создал в гимназии свой кружок, где они с друзьями читали Маркса, Писарева и Чернышевского. Когда Зубатову было 20, о его увлечении узнал отец и настоял, чтобы тот прекратил обучение. Начитанный юноша пошел работать библиотекарем и обнаружил в хранилищах огромное количество запрещенных книг. Он стал охотно выдавать эту литературу читателям. Так его библиотека стала центром подпольной жизни, а читателями оказались молодые революционеры – в том числе наследник чайной империи Михаил Гоц. Они подружились, и поначалу, вспоминает Гоц, Зубатов всерьез и искренне относился к своему кружку. Но потом к Зубатову пришла полиция. На первом же допросе он узнал, что друзья-революционеры вовсе ему не доверяли и использовали его библиотеку «втемную» для подпольных собраний, на которые его не звали. Зубатов обиженно заявил, что понятия не имел, кем были его читатели. И предложил полиции свою помощь.

Следствие продолжалось несколько лет. Михаила Гоца и его друзей по кружку, молодых столичных образованных евреев, которые собирались в библиотеке, читали запрещенные книги и вели смелые разговоры – и ничего более, – приговорили к десяти годам ссылки на Колыме.

Когда революционеры объявили Зубатова провокатором и начали на него охоту, он вышел из подполья и стал штатным сотрудником полиции. Карьера его была головокружительной – уже через семь лет он дослужился до начальника московской тайной полиции.

Идейный государственник, Зубатов не жалеет времени на долгие проповеди собственным подчиненным (которых, кстати, беспокоит тот факт, что ими управляет гражданский, а не офицер): «Без царя не может быть России, счастье и величие России – в ее государях и их работе. Возьмите историю. Так будет и дальше. Те, кто идут против монархии в России – идут против России; с ними надо бороться не на жизнь, а на смерть».

После каждого группового ареста Зубатов подолгу говорит с заинтересовавшими его арестантами. Это не столько допросы, сколько беседы за чаем о неправильности пути, которым идут революционеры, и наносимом ими вреде. Во время этих разговоров Зубатов предлагает собеседникам помогать правительству в борьбе с революционными организациями. Некоторые соглашаются, а некоторые, смущенные беседой с Зубатовым, просто оставляют революционную деятельность.

Свои беседы Зубатов использует в том числе для того, чтобы собрать аргументы для начальства и убедить начать диалог с обществом: «Удовлетворите их потребности, и они не только не полезут в политику, а выдадут вам всех интеллигентов поголовно».

Григорию Гершуни Зубатов предлагает сделку: в обмен на свободу тот подпишет подробные признательные показания, в которых будет сказано, что он не являлся членом тайной организации, но был доведен до отчаяния притеснениями евреев. Гершуни притворно соглашается. Вообще-то революционная мораль запрещала такое малодушие – как член подпольной организации, Гершуни должен признаться, что он убежденный революционер. Но он якобы решает сыграть с Зубатовым в его игру. Он подписывает все, что предлагает ему Зубатов. Тот торжествует. Он считает, что Гершуни сломлен и больше никогда не вернется к революции, и молодого фармацевта отпускают домой в Минск.

Освободившись, Гершуни, очевидно, стыдится своего поведения: когда Бабушка расспрашивает его, как ему удалось выйти на волю, он бормочет что-то невразумительное: «Да вот, бог не выдал, свинья не съела».

Якутск – Париж

Зубатов ошибается. На свободе Гершуни не отказывается от своих революционных планов, а, наоборот, активизируется. Он, как и советовала Бабушка, обзаводится фальшивыми документами и едет в Париж, туда, где живет большинство его единомышленников. И там знакомится с Михаилом Гоцем. Гоцу и Гершуни есть что обсудить – хотя бы нового общего знакомого, Сергея Зубатова.

Гоц старше всего на четыре года, но для 30-летнего Гершуни он такая же легенда, как и парижские старики, народники старшего поколения. Судебный процесс Гоца и ссылка в Сибирь сделали его знаменитостью среди российских революционеров.

Выехав из Москвы в мае 1889 года, Гоц и другие ссыльные добрались до Якутска лишь к ноябрю. Здесь они остались зимовать, чтобы весной отправиться в Среднеколымск, город в трех тысячах километров к северо-востоку от Якутска.

В Якутске много ссыльных народовольцев, и в честь вновь прибывших товарищей они устроили настоящий банкет. Встретились два поколения революционеров: старые каторжники, попавшие сюда после разгрома «Народной воли» около десяти лет назад, и молодые евреи, новые носители народовольческих идей. 23-летний Михаил Гоц – один из самых юных.

Всего через несколько месяцев, в марте, освоившимся на новом месте ссыльным объявили, что ждать, пока сойдет снег, не положено и нужно продолжить свой путь. При 50-градусном морозе двухмесячное путешествие по почти необитаемой местности равносильно смерти, говорили ссыльным и жители Якутска, и даже местные чиновники. Но таково было требование, пришедшее из Петербурга, – не задерживать группу ссыльных евреев в Якутске. Михаил Гоц пытался выступить переговорщиком – но безуспешно.

Ссыльные начали спорить, что делать. Обсуждались разные предложения: всем вместе бежать «в Россию», оказать вооруженное сопротивление, постараться привлечь внимание мировой общественности, наконец, убить якутского губернатора. Некоторые говорили, что все варианты плохи: в Петербурге закручивают гайки, на горстку евреев, возмутившихся в Якутии, никто не обратит внимания – а результатом их бунта наверняка будет насилие. Тем более что связь со столицей – только через Иркутск, ближайший город, где есть телеграф. А Иркутск на 3000 км южнее Якутска, путь на санях занимает минимум две недели в одну сторону. В итоге ссыльные решили написать прошения на имя губернатора, каждый от себя, и в каждом из прошений объяснить, почему ехать в Среднеколымск нельзя.

21 марта 25 ссыльных пришли к отделению полиции. Начальник сначала отказался принимать прошения, а потом все-таки взял и пообещал дать ответ на следующий день. Сказал, чтоб ссыльные ждали его в 11 утра в здании клуба. Мятежные евреи сразу заподозрили, что добром дело не кончится, и на всякий случай приготовили все оружие, которое смогли найти: 10 револьверов и винтовку.

На следующее утро в 10 часов клуб окружил взвод солдат. Ссыльные ждали такого поворота. Началась перестрелка. Один офицер получил легкое ранение, шестеро ссыльных было убито на месте. Четверо получили ранения, в том числе Гоц – ему прострелили легкое.

Суд, продлившийся до августа, приговорил всех мятежников, включая женщин, к смертной казни. Судья ходатайствовал о смягчении приговора для всех, кто не стрелял в полицейских. В итоге троих повесили, остальных отправили на каторгу.

Тяжелораненый Михаил Гоц, по мнению врачей, не должен был выжить, но все же поправился – чтобы попасть на пожизненную каторгу. Его заковали в кандалы и перевели в Вилюйскую тюрьму – ту самую, из которой всего лишь семь лет назад, в 1883 году, освободился кумир всех революционеров Николай Чернышевский.

Несмотря на отдаленность Якутии от всего остального мира и отсутствие нормальной связи, якутский бунт неожиданно получил очень большой резонанс. О произошедшем узнал американский журналист Джордж Кеннан. В 1891 году, после путешествия по России, он написал серию статей о жизни русских политзаключенных, а потом выпустил книгу «Сибирь и ссылка»; в нее вошел и рассказ о якутском бунте. Западная общественность была шокирована – британский парламент даже отправил в Петербург официальный запрос по поводу инцидента в Якутске.

В поддержку репрессированных начали выступать другие политзаключенные, но Гоц в письмах призывал воздержаться от протестов. «Довольно жертв! – писал он. – Надо было или вовсе не начинать конфликта или, начав, тут же закончить» – то есть убить виновника бойни, якутского губернатора.

После смерти Александра III, в 1894 году, приговоры якутским бунтовщикам аннулировали, и им оставалось лишь досидеть десятилетний срок, к которому их приговорили после зубатовского доноса. В 1898-м Гоц вышел на свободу и отправился в четвертый по величине город империи, ее южную морскую столицу – Одессу, где его ждало место руководителя филиала семейной компании.

Богатый наследник Гоц, треть жизни проведший в Сибири, и скромный фармацевт Гершуни, избежавший ссылки благодаря сделке с Зубатовым, неожиданно находят общий язык. С их свидания в Париже начнется новая эпоха в российской политической истории: именно они возродят «Народную волю» под новым названием – партия социалистов-революционеров (СР). Эсеры на ближайшие два десятилетия станут главными врагами царского режима.

После Дрейфуса

В 1900 году власти не считают народников опасными. В отличие от БУНДа – первой подпольной политической партии России в ХХ веке. Полное название этой мощной организации в переводе с идиша – «Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России».

В конце 90-х годов XIX века во всем мире евреи становятся самой политически активной нацией. Поворотный момент в жизни многих европейских евреев – дело Альфреда Дрейфуса, офицера французской армии, которого осудили по обвинению в шпионаже в пользу Германии. В декабре 1894 года капитан Дрейфус был признан виновным и приговорен к пожизненной ссылке. Но это было не концом, а началом истории: следующие пять лет вся европейская интеллектуальная элита провела в ожесточенных спорах, виновен Дрейфус или нет. Французские военные (а вместе с ними и все антисемиты Европы) не сомневались в его вине. Все французские социалисты доказывали, что он случайная жертва. Самыми ярыми борцами за Дрейфуса были лидер французских левых Жан Жорес и писатель Эмиль Золя, который в январе 1898 года написал знаменитую статью «Я обвиняю…». В ней он доказывал, что настоящим шпионом был не еврей Дрейфус, а француз майор Фердинанд Эстерхази, которого покрывали сослуживцы-патриоты. Золя был признан виновным в клевете и даже бежал из Франции. Позже выяснилось, что писатель был прав. В 1899 году дело Дрейфуса было отправлено на пересмотр, а год спустя его помиловали.

В России дело Дрейфуса вызвало не менее ожесточенные споры, чем во Франции. Антон Чехов был убежден в невиновности Дрейфуса, он ужасно поссорился со своим другом, издателем Алексеем Сувориным, который, наоборот, писал в своем «Новом времени», что еврей Дрейфус, конечно, виноват. Зато с Сувориным был согласен Лев Толстой. «Я не знаю Дрейфуса, но я знаю многих Дрейфусов, и все они были виновны», – говорил он в интервью журналистам.

Дело Дрейфуса перемалывает многих. Огромное впечатление оно произвело на австрийского журналиста Теодора Герцля, который работал парижским корреспондентом либеральной венской газеты Neue Freie Presse. После обвинительного приговора Дрейфусу Герцль, услышав выкрики «Смерть евреям!» на парижских улицах, пришел к выводу, что евреям надо уезжать из Европы. И начал писать книгу «Еврейское государство», которую опубликовал в Вене в 1896 году. В том же году книга была переведена на английский, французский и русский языки, а на следующий год Герцль создал Всемирную сионистскую организацию. Его конечная цель – отдельное еврейское государство.

Изначально Герцль и не мечтал о Палестине. Был проект, например, построить государство в Африке – сочувствующие евреям британские политики предлагали территорию современной Кении. Однако большая часть сторонников Герцля считала эти земли непригодными для жизни. И тогда он решил, что евреи должны поселиться в Палестине. Никаких проблем с арабским населением Герцль не предвидел: в тот момент территория Палестины принадлежала Османской империи, и он был уверен, что арабы будут только рады прибывающим еврейским поселенцам.

Ровно в то же время, когда Герцль создавал свою сионистскую организацию и вынашивал планы вывезти евреев из неблагополучной Европы, политически активные евреи Российской империи решили идти другим путем. В 1897 году, в год рождения сионизма, в России был создан БУНД. В отличие от Герцля и его последователей, участники БУНДа полагают, что нужно не уезжать, а бороться за свои права на родине. Их лозунг: «Там, где мы живём, там наша страна». Они говорят на близком к немецкому идише, тогда как сторонники Герцля возрождают древний иврит. Активисты БУНДа – совершенно светские и очень левые, как и большинство политизированной европейской молодежи, взбудораженной несправедливыми обвинениями в адрес Дрейфуса.

Одним из участников первого съезда БУНДа в 1897 году был Григорий Гершуни. Впрочем, он не согласился с большинством участников съезда: ему не нравилась идея бороться исключительно за права евреев, он стремится к политической борьбе за права всех народов России. Гершуни не вступает в БУНД, а создает свой кружок в Минске, где и знакомится с Бабушкой Брешко-Брешковской.

Москва без революции

Еще в 1898 году в России был принят закон, ограничивающий рабочий день 11,5 часа в дневное время и 10 часами в праздничные дни и ночью. Главным лоббистом этого закона считался министр финансов Витте – он, естественно, покровительствует крупным промышленникам и не допускает радикального сокращения рабочего дня. В свою очередь министерство внутренних дел прилагает все усилия, чтобы сократить рабочий день, – его крупный бизнес не волнует, но волнуют регулярные забастовки. Силовики видят, как настойчиво активисты БУНДа и прочие революционеры начинают вести агитацию среди рабочих.

Руководитель московской тайной полиции Сергей Зубатов считает, что полицейские должны взять в свои руки борьбу за приемлемые условия труда. Если МВД встанет на сторону рабочих в конфликте с работодателем, ему будет намного проще пресекать антиправительственную агитацию. Ситуация может показаться парадоксальной – руководитель спецслужб фактически принимается за правозащитную деятельность, искренне полагая, что это уменьшит число недовольных режимом.

Зубатов начинает так называемую легализацию рабочего движения: создает профсоюзы под эгидой МВД. Это вызов не только работодателям, но и министерству финансов, в сферу компетенции которого входят трудовые отношения. Витте недоволен затеей Зубатова, но сначала закрывает на нее глаза, поскольку она реализуется только в Москве. Да и вмешиваться в московские дела ему трудно: Зубатову покровительствует хозяин Москвы – великий князь Сергей.

«Когда царь надпартиен и не заинтересован по преимуществу ни в одном сословии, рабочие могут получить все, что им нужно, через царя и его правительство. Освобождение крестьян – лучшее тому доказательство» – так описывает ход мысли Зубатова его подчиненный и ученик Александр Спиридович. «Его умственному взору рисовалась перспектива "социальной монархии", единения царя с рабочим народом – при котором революционная пропаганда теряла под собой всякую почву», – рассказывает другой коллега Зубатова.

Зубатов подбирает соответствующую литературу и начинает создавать рабочие кружки, в которые приходят читать лекции университетские профессора, а в случае конфликта с работодателями членам кружков помогают юристы из полиции. Зубатовское движение кажется очень успешным. Особенную славу ему приносит масштабная демонстрация 22 февраля 1902 года: 45 тысяч человек участвуют в шествии прямо в Кремль. Они доходят до Кремлевского холма, где с 1898 года стоит памятник императору Александру II, и возлагают венок. Там же рядом проходит панихида, на которой присутствует сын Александра II, великий князь Сергей. Полиции нигде нет, утверждает жандарм Спиридович, рабочие сами обеспечивают безопасность.

У манифестации есть очевидная политическая цель – Зубатов организует ее как раз в разгар очередных студенческих беспорядков, чтобы показать, что рабочие лояльны как никогда. И ему это удается.

Потом рабочие Москвы еще и отправляют нескольких человек в Петербург, чтобы те возложили серебряный венок на могилу Александра II в Петропавловской крепости. Вместе с ними в столицу доходит и слава Зубатова. Недовольны лишь московские промышленники. Они то и дело жалуются Витте на полицию, но тот ничего не может поделать.

В этот момент Москва считается самым спокойным городом в империи. Революция здесь задушена, рабочие послушны. Московские власти слывут самыми эффективными в стране. Фактически в Москве есть свой царь – это генерал-губернатор великий князь Сергей, дядя императора, женатый на Элле, сестре императрицы. Его правая рука – глава московской полиции Дмитрий Трепов. А правая рука Трепова – руководитель тайной полиции Сергей Зубатов. Под управлением этих трех человек Москва выглядит максимально лояльной.

Свои евреи, чужие евреи

После всех своих задушевных споров с молодыми арестованными Зубатов приходит к выводу, что большая часть революционеров – вовсе не фанатики, просто у них нет никакой другой возможности проявить себя, кроме как присоединиться к подполью.

Опираясь на успех системы профсоюзов, Зубатов придумывает аналогичный способ борьбы с БУНДом. Он создает анти-БУНД, партию-спойлер, которая должна перетянуть к себе всех политически активных российских евреев. Так возникает главное детище Зубатова – Независимая еврейская рабочая партия[16]. Фактически первая легальная партия в России – создаваемая государством и на деньги государства, однако при этом совсем не проправительственная, а, наоборот, пытающаяся бороться за права евреев.

Зубатов вспоминает, что главная цель новой партии – «замена революции учением эволюции, а следовательно, отрицание, в противоположность революционерам, всех форм и видов насилия». По сути, Зубатов планирует стать Толстым для евреев.

Зубатов добивается успеха – в течение нескольких месяцев в Минске, одном из оплотов БУНДа, 600 из 800 его членов переходят в зубатовскую Независимую еврейскую рабочую партию. Впрочем, такой успех был бы невозможен без постоянных репрессий против руководителей БУНДа – почти все они оказываются в тюрьме.

Лидер и его двойник

Российская полиция эффективно борется не только с БУНДом. В 1900 году кружок народников в финской Куоккале пытается издать подпольную газету под названием «Революционная Россия». В 1900-м газета выходит только один раз, и еще один раз в 1901-м, уже в Томске. Планируется еще один номер, но в сентябре полиция арестовывает типографию и всех ее сотрудников.

Арест – очень ловкая операция, произведенная благодаря донесению нового тайного агента полиции, внедренного в ряды народников. Это 30-летний еврей, сын бедного портного из Гродненской губернии, выучившийся на инженера и даже получивший диплом в немецком Карлсруэ. Его зовут Евно Азеф, но он поменял себе имя на более благозвучное для русского уха – Евгений.

Жизненный опыт Азефа очень похож на бэкграунд Гершуни – тот тоже из очень бедной еврейской семьи, тоже вырос в черте оседлости. Гершуни и Азеф были почти соседями, сейчас Гродно – это территория Белоруссии, а современный Каунас – это Литва, но между ними всего 170 км. Гершуни вырос как раз в Ковенской губернии. Азеф учился сначала в Ростове, потом в Карлсруэ, а Гершуни – в Киеве. Но в итоге и инженер, и бактериолог приехали работать в Москву, Гершуни – в институт микробиологии, а Азеф – в представительство немецкой фирмы Ратенау.

Гершуни и Азеф – ровесники. С самых юных лет они присоединились к подпольным революционным кружкам народников. Но только успехи у них разные: Гершуни – душа компании, прирожденный лидер, хороший оратор и всеобщий любимец, а толстый и неуклюжий Азеф никому не нравится, ему не доверяют даже ближайшие товарищи. Примерно также Гоц и его друзья не доверяли библиотекарю Зубатову – и он от обиды донес на них в полицию. Азеф тоже, уезжая из Ростова в Германию, написал донос на старых товарищей в тайную полицию и попросил за сотрудничество 50 рублей[17].

Пока Азеф учился в Карлсруэ, толку от него было немного, но уже в Москве он стал куда более ценным сотрудником – писал донесения лично Зубатову. А тот учил подчиненных: обращайтесь с агентом, «как с женщиной, с которой вы состоите в тайной связи, – одно неосторожное движение и вы ее опозорите».

Наверное, Азеф остался бы заурядным полицейским осведомителем, рано или поздно опозорился и – как и Зубатов в свое время – перешел бы на штатную работу в полицию. Но в декабре 1901 года он, во время командировки в Берлин, знакомится с Гершуни. Обоим по 31.

«В Берлин приехал один господин, который живет уже давно в России нелегально… Этот господин очень деятелен. Он объезжает всю Россию несколько раз в год. Ему удалось объединить теперь воедино все группы с.-р. – Харьков, Киев, Саратов, Тамбов и Козлов… Он предложил нам присоединиться к партии с.-р.», – пишет он своему полицейскому куратору после первой встречи с новым знакомым. Обаяние Гершуни оказывается так велико, что Азеф в своих донесениях начинает писать не всю правду, а только те сведения, которые не повредят Гершуни. Когда ему присылают фотографию Гершуни для опознания, он подтверждает его личность, но пишет, что «брать его ни под каким видом не следует пока». Азеф не только оберегает Гершуни от полиции, но становится его верным помощником.

Знакомство с Гершуни производит на Азефа настолько сильное впечатление, что он начинает вести двойную жизнь. С одной стороны, он сотрудничает с полицией, искренне считает, что это правильно, и не хочет отказываться от приличного заработка. С другой стороны, ему нравится Гершуни. Он не может предать этого человека и искренне хочет быть ему полезным. Азеф настолько искренне считает себя честным и в отношении полиции, и в отношении эсеров, что это похоже на раздвоение личности. Более того, он искренне обижается, когда его подозревают в обратном.

Активность Гершуни, о которой пишет в своих донесениях Азеф, действительно поражает. Гершуни почти год занимается челночной дипломатией, путешествует по всей России с фальшивым паспортом, встречаясь с разными кружками народников. И в 1902-м ему удается невероятное: все самые крупные организации народников и в России, и за рубежом во Франции и в Швейцарии договариваются объединиться.

Новая столица русской эмиграции

Завершая свою успешную миссию, Гершуни приезжает в Париж к Гоцу. Они обсуждают неудачу оппозиционной прессы в России – арест типографии в Томске. Гоц говорит, что выпускать подпольную газету на родине не имеет смысла – газета, которая выходит раз в год, это не СМИ, а только «крик "ау" в пустоте». Уже получивший опыт руководства крупной компанией в Одессе, Гоц решает, что надо брать «Революционную Россию» в свои руки – и издавать ее в Европе.

Выбирая место для новой редакции, он останавливается на Женеве – там находится старая типография «Народной воли», которой вполне можно воспользоваться. В Женеве нет никого из видных народников – но это не проблема, решает Гоц, переедут.

Гершуни советует Гоцу обратиться к молодому талантливому журналисту Виктору Чернову, который недавно переехал из Тамбова в швейцарский городок Берн. Чернов тоже прошел через руки Зубатова. Полгода он провел в отделении полиции на Пречистенке, где Зубатов пытался убедить его сотрудничать. Но Чернов отказался – и его перевели на полгода в Петропавловскую крепость. А потом отправили в ссылку в Тамбов.

Гоц приезжает к Чернову в Берн. Во время первой же встречи объясняет малознакомому молодому человеку, что там делать нечего, а новую газету они вместе будут издавать в Женеве. «Если понадобится, хоть завтра», – немедленно соглашается Чернов.

Впрочем, Женева тоже не самое популярное место среди русских эмигрантов конца ХIХ века. Как и Берн, это глушь, в которой ничего не происходит и настоящим политикам и публицистам не с кем общаться.

Политэмигранты живут обычно в крупных городах. Первый вариант – Лондон, именно там Герцен начал издавать «Колокол», легендарный русский оппозиционный журнал начала XIX века, там до сих пор живет Петр Кропоткин – патриарх и идеолог анархистов. Второй – Париж; там жил покойный лидер народников Петр Лавров, там очень мощное левое движение, которое по мере сил поддерживает русских товарищей. Третий вариант – города Германии, в первую очередь Мюнхен; немецкие классики социализма (Маркс, Энгельс, Бебель) – почти святые для многих русских революционеров, многие хотят находиться поближе к авторитетам.

Три товарища и диктатор

В Женеве, которую Гоц выбирает новой столицей оппозиционной эмигрантской России, уже живет один довольно известный персонаж – это 46-летний Георгий Плеханов.

Он тоже когда-то был народником, вступил в «Народную волю» на десять лет раньше Гоца. Потом создал свою подпольную организацию «Черный передел», но в 1880 году (то есть за год до убийства Александра II и разгрома «Народной воли») эмигрировал в Швейцарию. Тут он пересмотрел свои взгляды, увлекся марксизмом – и стал первым российским проповедником этого учения. Плеханов один из немногих революционеров, который не пострадал за свои убеждения.

В 1901 году, когда Гоц решает взять на себя издание «Революционной России», в Женеву приезжают три молодых журналиста, три друга. Они тоже хотят издавать газету – но только не народническую, а марксистскую. И собираются к своему кумиру, Плеханову, за благословением. Он живая легенда русского марксизма, почти как покойный Лавров для народников.

Трое приезжих часто публикуются в подпольной прессе. Первый – самый известный из них на тот момент, подписывается псевдонимом Мартов, он еврей, его настоящее имя Юлий Цедербаум, ему 28 лет. Второго друга зовут Александр Потресов, он самый опытный революционер, ему уже 32. А третий публикуется под псевдонимом Петров. Ему 31 год. Его настоящее имя Владимир Ульянов. Он пока не придумал себе нового псевдонима, под которым его узнает весь мир, – Ленин.

Однако встреча с легендарным Плехановым не оправдывает их ожиданий. Товарищи рассчитывают, что патриарх поддержит их и, воспользовавшись его авторитетом, они смогут издавать в Женеве свою газету под названием «Искра». Но Плеханов хочет командовать новой газетой сам и рассчитывает, что молодежь будет ему беспрекословно подчиняться.

Поговорив с ним, трое поспешно уезжают, чтобы открыть редакцию в Мюнхене. Деньги у них на это есть – найти спонсора помог Петр Струве еще год назад.

Главную роль играет, конечно, Мартов, который пишет больше всех. Регулярно присылает свои статьи и Плеханов, несмотря на их размолвку в Женеве. А Петров занят скорее черновой работой. Тогда как его звездные товарищи вдохновенно пишут, он, фанатичный трудоголик, занимается редактурой, корректурой, версткой и заказывает новые тексты.

Плеханов приезжает навестить редакцию в Мюнхен и остается доволен. По крайней мере – будущим Лениным. «Петров – славный малый, я в этом и прежде не сомневался, а после поездки в Мюнхен и того менее, – пишет он другу, – жаль только, что чисто административная работа мешает ему много читать и писать».

Маленькая Россия

1902 год – переломный в российской политике. Но, что удивительно, в российской столице этого почти не замечают, поскольку основные перемены происходят за границей. И в конце XIX века в Европе жили российские политэмигранты. Однако до сих пор они были и ощущали себя изгоями, которые никак не влияют на ситуацию на родине. В 1902 году все меняется.

Количество русских политэмигрантов становится так велико, что впору говорить о появлении «маленькой России», альтернативного российского гражданского общества – причем состоящего из очень образованных и активных людей. Русскоязычная община в Европе погружается во внутренние споры, конфликты и дебаты. И постоянно пополняется новыми эмигрантами: к 1902 году в Европе живет около 35 тысяч российских подданных.

Важнейшая дискуссия о будущем России разворачивается именно в Европе, она становится полигоном разработки тех идей, которые будут воплощаться в России спустя пятнадцать лет.

В январе 1902 года «Революционная Россия» триумфально объявляет о создании объединенной партии социалистов-революционеров. Более того, ее новые лидеры Гоц и Гершуни решают, что партии – преемнице «Народной воли» надо вернуться к тому, что принесло ей славу в предыдущем веке, – к террору.

Гоц пишет устав Боевой организации эсеров и предлагает Гершуни начать уничтожение российских чиновников.

«Цель боевой организации заключается в борьбе с существующим строем посредством устранения тех представителей его, которые будут признаны наиболее преступными и опасными врагами свобод, – говорится в уставе. – Устраняя их, боевая организация совершает не только акт самозащиты, но и действует наступательно, внося страх и дезорганизацию в правящие сферы, и стремится довести правительство до сознания невозможности сохранить далее самодержавный строй».

Время подлеца

В марте 1902 года министр финансов Сергей Витте и министр внутренних дел Дмитрий Сипягин приходят обедать к князю Мещерскому, самому близкому к власти журналисту в России. Мещерский был дружен еще с императором Александром III и добился от него огромных ежегодных субсидий на издание журнала «Гражданин» – символа проправительственной печати. Редактором журнала был Достоевский (в 1873–1874 годах), в нем печатался Победоносцев. Князь Мещерский всегда был ультрапатриотом, почвенником, врагом либералов. Поначалу Николай II не любил Мещерского. Однако за пару лет опытному конъюнктурщику удается втереться в доверие к молодому императору. Огромные субсидии на издание «Гражданина» возобновляются. Правда, газета по-прежнему продается мизерными тиражами – об успехе, как у «Нового времени» Алексея Суворина, Мещерскому не приходится и мечтать.

На обеде у князя глава МВД Сипягин жалуется, что устал. Император все время его обманывает, принимает решения за его спиной. Министр внутренних дел говорит, что планирует подать в отставку. Витте критикует его за чрезмерную жесткость, которая только раздражает общественное мнение и усиливает революционные настроения. «Если бы ты знал, что от меня Государь требует. Государь считает, что я весьма слаб», – сетует Сипягин.

Но уйти в отставку он не успевает. 2 апреля Сипягин приезжает в Мариинский дворец (где в тот момент заседает правительство). К нему подходит офицер и протягивает конверт – говорит, что это письмо от московского генерал-губернатора великого князя Сергея. Сипягин хочет взять его, но офицер достает пистолет и стреляет. На шум выходят остальные министры.

«Будь у него несколько револьверов, он всех бы нас перестрелял», – вспоминает министр путей сообщения. Защитить чиновников и правда некому – охраны в передней нет, только швейцар и лакей Сипягина (его ранили, но он выжил). «Офицером» оказывается отчисленный из университета студент Степан Балмашев. Сипягин умирает по дороге в больницу.

В столице распространяют листовки, разъясняющие мотивы убийства и подписанные «Боевой организацией партии социалистов-революционеров». Приведен девиз организации: «По делам вашим воздается вам». Организатор этого убийства – Григорий Гершуни.

«Покойный не был умен и не знал, что делать, – пишет в дневнике издатель Суворин. – Его поставили на трудный пост и во время чрезвычайно трудное, когда и сильному уму трудно найти путь в самодержавном государстве». «Ужасно, но поделом вору и мука», – говорит приятелю другой консерватор, будущий министр юстиции Иван Щегловитов.

Витте поражен даже не столько убийством Сипягина – сколько реакцией общества. Оказывается, что все министра ненавидели и многие не скрывают радости по поводу его смерти. Десять дней спустя Суворин застает Витте в депрессии: «Никогда я не видал его таким подавленным, совсем мокрая курица. Говорил, что если б был приличный повод, он вышел бы в отставку. Очевидно было из его речей, что у него довольно смутные средства для того, чтоб теперь управлять. Вспоминал о Сипягине. Как частный человек – по мнению Витте – "прекрасный и благородный". Действовал искренне и иначе не мог. Он не играл комедию, не притворялся».

Витте вспоминает последний разговор с Сипягиным в доме князя Мещерского. Во время того обеда они долго обсуждали, кто бы мог стать новым главой МВД. «Только не Плеве», – говорил Сипягин. И Мещерский, и Витте соглашались с ним, кивали. Но буквально на следующий день после смерти Сипягина Мещерский пишет императору письмо, в котором говорит, что лучший кандидат на пост министра – Вячеслав фон Плеве.

Назначение Плеве министром в такой сложный момент и правда очень логично. У него самый большой опыт борьбы с террористами – в 1881 году, сразу после убийства Александра II, именно он стал директором департамента полиции и возглавил следствие. Считается, что именно благодаря его быстрым и жестким действиям была в кратчайшие сроки разгромлена террористическая организация «Народная воля».

Карьерист из МВД, Плеве мечтает стать министром и уже десять лет считается при дворе вероятным претендентом на этот пост. Когда в 1894 году Николай II колебался между кандидатурами Плеве и Сипягина, Победоносцев охарактеризовал их: «Плеве – подлец, а Сипягин – дурак». И порекомендовал своего человека, тогдашнего замминистра внутренних дел Ивана Горемыкина. Горемыкин, поначалу совершенно бесцветный (как и его покровитель Победоносцев), Николаю не понравился – поэтому он его уволил, сменив «дураком» Сипягиным. Это потом Николай присмотрится к Горемыкину – тот станет главным долгожителем его правительства, в любой непонятной ситуации Николай будет назначать Горемыкина премьер-министром. Но в 1902 году, после убийства Сипягина, Горемыкин даже не рассматривается. Николай II, однажды уже сделавший выбор в пользу «дурака», на этот раз решает, что пришло время «подлеца».

Плеве ненавидит Витте и считает, что именно из-за интриг министра финансов ему пришлось так долго ждать своего назначения. Но и Витте ненавидит Плеве, считая его абсолютно беспринципным человеком.

Выдумки интеллигентов

На самом деле у Плеве есть принципы. Он – профессиональный полицейский. Став министром, он немедленно и очень энергично начинает внедрять собственную систему борьбы с революционными организациями. По его замыслу, в каждой террористической группировке должен появиться агент полиции, чтобы лучше узнать врага, подобраться к нему максимально близко, взять его под контроль.

Вскоре после назначения Плеве встречается в Москве с Зубатовым, который делает ему подробный доклад о революционном движении и своем плане борьбы с ним. «Плеве был одушевлен тогда одной идеей: никакой революции в стране нет. Все это выдумки интеллигентов. Широкие массы рабочих и крестьян глубоко монархичны. Надо выловить агитаторов и без колебания расправиться с революционерами», – вспоминает Александр Герасимов, в тот момент руководящий харьковской полицией.

Сам Зубатов вспоминает, что во время знакомства у них с Плеве выходит спор: министр уверяет, что «в России нет общественных сил, а есть только группы и кружки, стоит хорошей полиции обнаружить настоящий их центр и арестовать его, и всю эту видимую общественность как рукой снимет»[18]. Плеве убежден в своей правоте, потому что таким способом он покончил с «Народной волей». «Со всем жаром убежденного практика, я протестовал против этой ошибки, но дождался лишь за это иронической клички "Маркиза Позы", – пишет Зубатов, – Обаятельность личности Плеве была тогда так велика, столько ждали от его ума и характера, что я все же остался в глубине души убежденным, что от ближайшего соприкосновения с действительностью он "перемелется"… и поехал в Петербург».

В первую очередь Плеве интересуют зубатовские ноу-хау вербовки провокаторов и организации наружного наблюдения, чтобы распространить эти методы по всей России. Он перевозит в Петербург все руководство московской полиции: Зубатов становится заведующим особым отделом департамента полиции, а его помощники разъезжаются по стране, получив назначения руководить силовыми структурами во всех важнейших регионах.

Боевая организация

В день похорон министра Сипягина три человека идут на кладбище. Они без цветов и им совсем нет дела до покойного. Зато они знают Степана Балмашева, его убийцу. Годом раньше Балмашева отчислили из Киевского университета за участие в демонстрации протеста и отправили в солдаты. Потом, правда, помиловали и даже приняли в университет обратно. Но поздно – он уже увлекся идеей террора ради будущего страны.

Эти трое – Григорий Гершуни, поручик Григорьев и его жена Юлия Юрковская. Все они члены Боевой организации социалистов-революционеров и все очень недовольны случившимся.

Гершуни придумал всю операцию, но, по его замыслу, это должно было стать двойным убийством: в то время как к Сипягину должен был подойти «молодой адъютант от великого князя Сергея» (эту роль исполнял Балмашев), к Победоносцеву направлялся «старец генерал флигель-адъютант». Но Победоносцев случайно спасся – как вспоминает Гершуни, «телеграф перепутал две буквы фамилии адресата телеграммы, в которой назначалось свидание к известному часу. Телеграмма, вследствие этого, не была получена». Для Гершуни это огромное разочарование. Он вспоминает, что «в то время, как весь Петербург ликовал по поводу удачного акта Степана Балмашева, организация испытывала муки нелепого провала – победоносцевской неудачи».

После провала с двойным терактом Гершуни принимает решение быстро отправить всех членов Боевой организации подальше из Петербурга – шансов на вторую попытку нет, 2 апреля было последним днем заседания комитета министров перед каникулами.

Григорьев и Юрковская тоже разочарованы, но тем, что Гершуни не взял их в дело и Сипягин был убит без их участия. 3 апреля Гершуни приходит к Григорьеву и Юрковской, чтобы поторопить их с отъездом. Юрковская встречает его «мрачная как ночь». Она мечтала принять участие в теракте: «Я ведь думала, если будет дело, то мне поручат… Почему же от меня скрыли и не доверили мне это сделать?.. А я так надеялась, так жила этим…»

В итоге супруги говорят Гершуни, что теперь они совершат новое убийство самостоятельно. Руководитель Боевой организации решает помочь: вместе они планируют новое двойное убийство на похоронах Сипягина. Григорьев в форме офицера должен убить Победоносцева, а его жена – столичного градоначальника Клейгельса, виновника побоища у Казанского собора.

Вечером накануне покушения Григорьев и Юрковская жгут документы и пишут в гостиничном номере свои краткие биографии и предсмертные письма – обращения к потомкам. Такое же письмо – тоже по просьбе Гершуни – перед убийством Сипягина писал и Балмашев.

Гершуни доводит обоих до кладбища и уходит. Но никаких новостей об убийстве Победоносцева нет – ни в этот день, ни в следующий. Гершуни идет к домой к Григорьеву и Юрковской, те оправдываются, что не увидели Победоносцева – или его не было, или не удалось пробраться к нему. Тогда Гершуни уезжает из Петербурга, надеясь никогда больше их не увидеть.

О готовившемся покушении Победоносцев узнает еще не скоро. Убийца Сипягина студент Балмашев приговаривается к повешению. Его мать обращается к императору с просьбой о помиловании, но Николай II решает, что отменит смертную казнь, только если с прошением обратится сам приговоренный. Балмашев отказывается.

Сестра императрицы Элла (теперь ее чаще называют великой княгиней Елизаветой Федоровной) внимательно следит за этим судебным процессом и возмущается. «Неужели нельзя судить этих животных полевым судом? – пишет она Николаю II. – Необходимо сделать все, чтобы не допустить превращения их в героев… чтобы убить в них желание рисковать своей жизнью (я считаю, что пусть бы он лучше заплатил своей жизнью и таким образом исчез!) Но кто он и что он, пусть никто не знает». Совсем скоро она изменит свои взгляды и даже будет просить о помиловании другого террориста.

Возвращение врага

Убийство Сипягина повергает российскую полицию в замешательство: они никогда не слышали про Боевую организацию, взявшую на себя ответственность за теракт. И предпочли бы считать это делом одиночки Балмашева.

«Все старания полиции были направлены на то, чтобы доказать, что террористические акты являются не результатом широко охватившего массы, вследствие правительственных зверств, боевого настроения… а результатом злой воли и озорства нескольких лиц и, само собой разумеется, евреев», – вспоминает Гершуни. Плеве «не понимал широкого общественного характера» революционных движений, соглашается его подчиненный, жандарм Александр Спиридович, новый министр видел в них, как некогда, в эпоху «Народной воли», «лишь проявление злой воли кучки энергичных революционеров. Он думал, что достаточно только изъять их из обращения – и революция будет побеждена».

«Народная воля», та самая группировка, которая подготовила убийство Александра II в 1881 году, действительно была ликвидирована Плеве еще в 1880-е. Народники были дезорганизованы, но никуда не делись.

В 1902 году старая грозная «Народная воля» возвращается. В январе российские власти узнают из выпуска «Революционной России», что народники объединились в партию социалистов-революционеров и что последствия не заставили себя ждать. Убийство министра внутренних дел Сипягина – это первая и крайне впечатляющая рекламная акция новой партии.

С этого момента слово «эсеры» становится символом борьбы с режимом. Власти понимают, что главная опасность – вовсе не БУНД, а реинкарнация «Народной воли», которая готова продолжать прежний метод борьбы – террор.

Во главе обновленных народников оказывается молодежь: Михаил Гоц, Григорий Гершуни, Виктор Чернов. Старшее поколение почти сошло со сцены, кроме знаменитой Бабушки Брешко-Брешковской.

«Черный передел» сегодня

Бабушка начиная с 1896 года постоянно переезжает с места на место, не задерживаясь ни в одной деревне больше месяца. Она знает, чего хотят крестьяне: они ждут, когда им отдадут землю, которая все еще принадлежит помещикам. Она вспоминает, что крестьяне часто говорили ей, что Александр II был хороший царь, он дал крестьянам волю; хотел дать и землю – за это его дворяне и убили. А еще они верят, что грядет «черный передел» – передача всех дворянских земель крестьянским общинам.

В 1902 году Бабушка, а также ее ученики, киевские студенты, достигают определенных успехов. Cреди крестьян Киевской, Полтавской и Харьковской губерний они распространяют листовки, в которых говорится о праве крестьян на землю. Те, судя по всему, понимают текст листовок слишком буквально и начинают прогонять помещиков. Брешко-Брешковская описывает это так. Жители деревни идут к помещику и говорят ему: издан приказ, чтобы он отдал свою землю крестьянам, а сам уезжал в город и поступил на государственную службу; его дом следует превратить в школу, а все прочее раздать крестьянам. После этого крестьяне забирают ключи от всех построек, предлагают помещику и его семье взять все, что они смогут увезти, а потом уехать в город и не возвращаться. «Крестьяне не делали ничего грубого и оскорбительного, поскольку искренне верили, что их поступок абсолютно законен, – уверяет Бабушка. – Все происходило в таких масштабах, что полиция не успевала вмешаться». Так начинается движение, которое войдет в историю как «беспорядки в Харьковской и Полтавской губерниях».

Но власти, по словам Бабушки, «не оценили той откровенности, с которой действуют крестьяне, а, напротив, воспользовались их миролюбивым настроением, чтобы обрушиться на них со всей жестокостью». Харьковский губернатор князь Оболенский направляет войска на усмирение беспорядков; те начинают пороть крестьян, иногда до смерти, а князь лично ездит по деревням и следит за тем, как секут бунтовщиков. Приезжает полюбоваться усмирением восстания и министр внутренних дел Плеве – и одобряет действия губернатора. Кроме того, власти заставляют крестьян компенсировать в двойном размере все, что они взяли в усадьбах. Обе губернии разорены.

Брешко-Брешковская не чувствует никакой вины за то, что она и студенты дезинформировали крестьян. Она вспоминает, что легенды о «беспорядках» в Полтаве и Харькове распространяются по всей России, причем основной вывод, который делают крестьяне, таков: «Было глупо оставлять гнезда нетронутыми. Надо было выжечь их. Мы оставили помещикам дома, и те вернулись. Если бы мы сожгли дома, им бы пришлось оставаться в городе».

Враг государства номер один

Тем временем единомышленники Бабушки, Григорий Гершуни и его Боевая организация, тоже не сидят сложа руки. Гершуни подбирает добровольца, крестьянина Фому Качуру, который готов убить харьковского губернатора князя Оболенского. Для Гершуни важно, чтобы убийцей был именно крестьянин. Качура стреляет дважды, но промахивается.

Полиция сбивается с ног, чтобы найти тех, кто организовал теперь уже серию преступлений. Требуется почти год расследования, чтобы прийти к выводу, что главные организаторы террора – это Гершуни и Брешко-Брешковская.

Для полицейских Гершуни – демоническая фигура, тайный организатор всех политических убийств, способный затуманивать разум террористам и отправлять их на преступление против воли. «Рядом продуманных действий, постепенно, но верно втягивал Гершуни в террор намеченных им лиц, и тем не оставалось ничего иного, как исполнить его веления, – описывает его жандарм Спиридович. – Есть что-то сатанинское в этом давлении и влиянии Гершуни на свои жертвы. Всегда снабженный несколькими подложными паспортами, Гершуни казался неуловимым».

Полиция долго не может вычислить, кто стоит за Гершуни. У руководителя Боевой организации и его старшего товарища Михаила Гоца разработан особый шифр. Они регулярно обмениваются открытками, однако текст в них совершенно не важен. Смысл имеет только картинка: если на открытке изображена женщина (как правило, это были популярные итальянские оперные певицы), это означает, что новости плохие – операция на грани провала или уже провалилась. Мужская фигура символизирует успех – обычно невольными вестниками террора выступают популярные писатели: Максим Горький, Леонид Андреев и Антон Чехов.

Оседлать беса

Развивая по всей стране свою сеть агентов-провокаторов, Сергей Зубатов приобретает огромное влияние на министра Плеве. Одновременно Зубатов уговаривает министра поддержать и свой главный эксперимент – сеть профсоюзных кружков. Не забывает он упомянуть и о том, что министр финансов Витте – горячий противник этой идеи. Плеве с радостью дает добро на запуск эксперимента в крупных городах: в первую очередь в Петербурге, Минске, Одессе, Киеве.

Зубатов начинает поиск организаторов для своих кружков. И вот в столице к нему приводят перспективного кандидата на роль профсоюзного лидера петербургских рабочих – священника Георгия Гапона.

«Я сам ставлю единственною целью своей жизни помощь рабочему классу, – говорит Зубатов Гапону при первой встрече в департаменте полиции. – Вы, может быть, слышали, что я сперва пробовал это сделать, находясь в революционном лагере, но скоро убедился, что это был ложный путь. Тогда я сам стал организовывать рабочих в Москве и думаю, что я успел. Там у нас организация твердая. Они имеют свою библиотеку, чтение лекций и кассу взаимопомощи. Доказательством того, что мне удалась организация рабочих, служит то, что 50 тысяч рабочих возложили 19 февраля венок на памятник Александру II[19]. Я знаю, что и вы интересуетесь этим делом, и хотел бы работать вместе с вами».

В своих воспоминаниях Гапон утверждает, что никогда не доверял Зубатову: «Упоминание о венке меня неприятно поразило, так как от самих рабочих я слышал, что это была только комедия верноподданничества». Однако на следующий день они проговорили до трех часов ночи, и так или иначе вскоре священник начинает работать на Зубатова.

«Наше счастье в том, что у нас самодержец, – убеждает Гапона Зубатов, – он выше всех классов и сословий, и, будучи совершенно независим на этой высоте, он может быть противовесом власти. До сих пор царя окружали люди высших классов, которые влияли на него в свою пользу. Нам же надо организовать так, чтобы и народ мог влиять на царя и быть противовесом влиянию высших классов, и тогда царствование его будет беспристрастно и благодетельно для нации».

Зубатов не скрывает от Гапона своей ненависти к революционерам: «Вот яд, который они распространяют в народе», – говорит он, показывая номера конфискованной «Революционной России», газеты, напечатанной в Женеве и нелегально ввезенной в страну. Священнику очень любопытно – он просит у полицейского почитать номер газеты со статьей Кропоткина, и тот не отказывает. В ответ Гапон обещает ему съездить на Рождество в Москву и посмотреть, как там устроены зубатовские кружки.

В Москве Гапон встречается с журналистом, который объясняет ему истинный смысл профсоюзов Зубатова. «Этот союз, – рассказывает журналист, – хитрая ловушка, организованная полицией для того, чтобы отделить рабочий класс от интеллигенции и таким образом убить политическое движение. Он подрывает силу рабочих. Организаторы с помощью тайной полиции делают все, чтобы отвлечь внимание рабочих от политических идей. Они предоставляют рабочим ограниченное право собраний, но во время разговоров агенты тайной полиции выуживают наиболее интеллигентных и передовых, которых затем арестовывают. Таким образом они надеются отнять у движения его естественных руководителей… Вначале я не понял настоящего смысла этого дела и согласился… читать лекции рабочим, но когда мы поняли, в чем дело, то ушли из этой организации».

После этого Гапон идет на крещенское богослужение и видит там всех московских высших чинов во главе с начальником московской полиции Дмитрием Треповым, покровителем Зубатова. «Вместо искренней молитвы, исходящей из чистых сердец, я видел лишь парадные мундиры, и казалось, что никто не думал о значении этого великого дня, а только о собственной позе или же о своих соседях. Полиция с простым народом обращалась самым бесцеремонным образом, и я должен был вступиться за одного бедного человека, которого городовой без всякого повода ударил по лицу. Вот, подумал я, как эти самозваные народные защитники, притворяющиеся, что организовывают рабочих для улучшения их быта, на самом деле обращаются с ними, как со скотами».

Гапон приходит к выводу, что все высшие чины РПЦ служат агентами тайной полиции: донесения пишут и редактор «Миссионерского обозрения» Скворцов, и сам Победоносцев. «Русские попы – просто чиновники охранного отделения; пожалуй, даже хуже – ведь полиция ловит только тела своих жертв, тогда как священники улавливают их души; они-то и есть настоящие враги трудящихся и страдающих классов» – к такому выводу приходит Гапон. Однако, верный своей мечте «оседлать беса», решает, что и он может попытаться сыграть в эту игру: «Сделав вид, что я примкнул к зубатовской политике, достигнуть собственной цели в деле организации подлинного союза рабочих».

Первые сто рублей

Зубатов, во многом как и Гапон, действительно одержим идеей более справедливого и стабильного общества, он искренне надеется создать эффективное профсоюзное движение. Проблема в том, что его непосредственный начальник, глава МВД Плеве, видит в Зубатове всего лишь провокатора. Он считает, что все эти кружки нужны исключительно для того, чтобы выводить на чистую воду революционеров и вовремя их арестовывать.

Зубатову такая роль кажется слишком мелкой. Он считает своим потенциальным союзником Витте и надеется преодолеть его сопротивление. Сначала он отправляет к министру финансов делегацию рабочих с письмом, в котором говорится, что создание профессиональной организации рабочих будет очень полезно для экономики.

«Это вы писали, братцы?» – говорит министр делегации рабочих, пришедших к нему с письмом. Они кивают. «В таком случае, вам бы сделаться журналистами», – иронизирует министр финансов.

На самом деле письмо – по заказу Зубатова – написал Гапон. И даже получил гонорар. Зубатов предложил ему 200 рублей[20]. «Я не смел отказаться от денег, – вспоминает священник, – чтобы не возбудить подозрения, но сказал, что мне слишком много, и взял только сто рублей». Зубатов, впрочем, уверяет, что с того момента платил Гапону по 100 рублей[21] каждый месяц.

Впрочем, Гапон тратит деньги не на себя: сам он живет очень скромно, а все сэкономленное или отправляет родителям в Полтаву, или вносит в рабочие кассы взаимопомощи. Эти гонорары вполне соответствуют его плану «оседлать» полицию.

Два мира – два немца

Как и Зубатов, Плеве верит, что, если взять общественность под плотный контроль, она успокоится. Однако представления о контроле у них разные. Еще до назначения министром внутренних дел Плеве был назначен статс-секретарем великого княжества Финляндского, где вместе с генерал-губернатором Бобриковым проводил политику русификации. Стараниями Плеве языком делопроизводства и администрации в этом регионе (впервые за 90 лет после присоединения Финляндии к России) стал русский. Затем был принят закон о военном призыве жителей Финляндии и об ужесточении цензуры.

Став главой МВД, Плеве продолжает русификацию повсеместно. Возникает вопрос о русификации Кавказа и репрессивных мерах против местного коренного населения. Большая часть комитета министров, включая Витте и Победоносцева, против – «за» только Плеве. Но его поддерживает Николай II, решение принято.

Плеве становится постоянным антагонистом Витте – они борются за влияние на императора, за близость к телу. И один, и другой умеют менять свою точку зрения в зависимости от желания императора. Они оба – государственники и монархисты, однако Витте и Плеве находятся в постоянной борьбе, все время соревнуются, а значит, вынужденно отстаивают разные точки зрения.

И Витте, и Плеве – по происхождению немецкие дворяне из православных семей, но с очень разными жизненными путями. Витте родился в Тбилиси (Тифлисе), потом переехал в Кишинев, учился в университете в Одессе, работал в Одессе и в Киеве. В 1871 году, когда Витте только окончил Одесский университет, в городе случился еврейский погром. Многие студенты были евреями, и именно они пытались организовать отряд еврейской самообороны. Студентов-евреев арестовывала полиция, зато погромщикам стражи порядка не мешали. Симпатии молодого Витте, очевидно, были на стороне сокурсников.

У Плеве был более травматичный опыт. Он родился в Варшаве и там же учился в гимназии – вплоть до момента, когда в 1863 году в Польше началось восстание против Российской империи. Детство Вячеслава Плеве было крайне тревожным: в начале 1860-х жители Варшавы выражали свой протест, срывая надписи на русском языке, присылая русским письма с угрозами и совершая набеги на православные кладбища, где они топтали могилы и рвали цветы. До 17 лет Плеве ощущал себя «русским оккупантом».

В 1863 году он переехал к родственникам матери в Калужскую губернию, там окончил гимназию, затем поступил на юрфак Московского университета. В университете он считался немцем, но все время старался выглядеть русским и доказывать свою русскость.

Вот что пишет про Плеве ненавидящий его Витте: «Как всегда бывает с ренегатами, он начал проявлять особенно неприязненное чувство ко всему, что не есть православное. Я не думаю, чтобы он верил более в Бога, нежели в чорта, но тем не менее, он, чтобы понравиться наверху, а также Московскому генерал-губернатору Великому Князю Сергею Александровичу, проявлял свою особую набожность; так, как только он сделался министром внутренних дел, он отправился на поклонение в Сергиевско-Троицкую Лавру».

Потопить всех евреев в Черном море

В начале своей бюрократической карьеры Плеве не демонстрирует особенной ксенофобии, но по мере продвижения вверх все сильнее мимикрирует под начальство и начинает с большим подозрением относиться к национальным меньшинствам. Особенно – к евреям.

В XIX веке антисемитизм – общепринятое явление среди российских бюрократов. И Плеве, и Витте если иногда и выглядят антисемитами, то делают это не по воле сердца, а потому, что так принято. Их карьера начиналась при Александре III, который был искренним сторонником борьбы против «еврейского засилия».

Численность еврейского населения начала резко увеличиваться еще в XVIII веке, при императрице Екатерине II, когда к Российской империи были присоединены некоторые части Польши. Однако повсеместное ограничение прав евреев началось только в XIX веке.

В начале XIX века многие в России верили в «кровавый навет», то есть в распространенную в Западной Европе еще в Средние века легенду, будто бы евреи совершают ритуальные убийства христианских младенцев (с XV века в Западной Европе также был распространен миф, что кровь христианских детей входит в рецепт приготовления мацы). Император Александр I даже отдал на пересмотр дело об убийстве трехлетнего ребенка в городе Велиже (недалеко от Смоленска). Несколько десятков евреев проходили по этому делу и были оправданы, но победитель Наполеона Александр I приказал не закрывать дело, а все-таки найти виновных, и суд начался по новой. Все те же обвиняемые были оправданы повторно. Они снова были оправданы – уже во время правления Николая I, но и этот император, подписывая решение Государственного совета, добавил свое «особое мнение», что он совсем не уверен в невиновности евреев.

Именно Николай I стал инициатором серии антиеврейских законов в Российской империи, он же ввел понятие черты оседлости: евреям разрешалось жить только в западных и юго-западных губерниях империи (то есть на территории современных Белоруссии, Молдавии, Литвы, Польши и части Украины), но запрещалось жить в сельской местности и крупных городах. В 1826 году евреи были выселены из Петербурга. На следующий год было принято решение выселить евреев из Киева (при том что Киевская губерния входила в черту оседлости), позже им было запрещено жить в Ялте, Севастополе и Николаеве. В 1835 году было принято Положение о евреях – закон, который окончательно закреплял за ними статус пораженного в правах народа. Николай I запретил ношение еврейской одежды. А также ввел рекрутирование в армию евреев не с 18-летнего возраста, как остальных подданных, а с 12-летнего. Наконец, при нем все евреи были разделены на «полезных» и «бесполезных», которых надо было привлечь к «полезному труду». «Бесполезными» считались, к примеру, торговцы.

При Александре II, авторе важнейших реформ XIX века, произошли некоторые послабления. Родителям вернули всех несовершеннолетних призывников. Селиться вне черты оседлости получили право евреи с высшим образованием, ювелиры, зубные техники и другие ремесленники, владевшие редкими профессиями, а также купцы первой гильдии. Чтобы стать купцом первой гильдии, надо было платить 575 рублей[22] в год; первые десять лет купец-еврей должен был прожить в черте оседлости, а на одиннадцатый год (то есть заплатив уже шесть тысяч рублей[23]) мог переезжать. Высоцкие и Гоцы удовлетворяли этим требованиям, поэтому они жили в Москве и пользовались благами, совершенно недоступными прочим евреям.

В XIX веке в язык входит словосочетание «еврейский погром»: первый известный погром происходит в Одессе в 1821 году. Мощная волна погромов прокатилась по стране после убийства императора Александра II. После убийства отца Александр III инициировал и целую серию антиеврейских законов. В 1882 году были изданы «Временные правила», запрещавшие евреям приобретать недвижимое имущество вне местечек и городов в черте оседлости, а также торговать по воскресеньям и в христианские праздники. И погромы, и антиеврейские законы имели немалый резонанс в Европе, к примеру, активным членом французского комитета помощи российским евреям был Виктор Гюго. Среди консерваторов подобные организации уже тогда воспринимались как часть масштабного антироссийского заговора.

Так что Витте и Плеве оба демонстрировали антисемитизм, потому что это соответствовало генеральной линии. При этом в своих воспоминаниях Витте уверяет, что он был едва ли не защитником евреев. К примеру, он приводит такой диалог: будто император Александр III однажды спросил его: «Правда ли, что вы стоите за евреев?» На это Витте, по его словам, отвечал так: «Я спросил Государя, может ли он потопить всех русских евреев в Черном море. Если может, то я понимаю такое решение вопроса, если же не может, то единственное решение еврейского вопроса заключается в том, чтобы дать им возможность жить, а это возможно лишь при постепенном уничтожении специальных законов, созданных для евреев, так как в конце концов не существует другого решения еврейского вопроса, как предоставление евреям равноправия с другими подданными Государя».

Впрочем, даже если Витте приукрашивает воспоминания, у него точно была личная причина выступать в поддержку прав евреев: в 1891 году он женится второй раз – на крещеной еврейке Матильде Исааковне (Ивановне) Лисаневич. Тот факт, что Матильда Ивановна – разведенная еврейка, становится серьезным препятствием для того, чтобы она была принята при дворе. Витте – несмотря на должность – так и не удается добиться этого. Его жена – персона нон грата. Для него не секрет, что и сам Николай II, и его дядя великий князь Сергей имеют предубеждение против евреев. В 1895 году, когда императору принесли уже готовое решение Государственного совета о послаблениях в отношении евреев, он отклонил документ, написав резолюцию: «Сделаю, когда захочу».

По мнению Витте, многочисленные антиеврейские законы усугубляют коррупцию: «Ни с кого администрация не берет столько взяток. В некоторых местностях прямо создана особая система взяточнического налога на жидов. Само собою разумеется, что при таком положении вещей вся тяжесть антиеврейского режима легла на беднейший класс, ибо чем еврей более богат, тем он легче откупается, а богатые евреи иногда не только не чувствуют тяжесть стеснений, а напротив, в известной мере, главенствуют, они имеют влияние на высших чинов местной администрации».

В итоге, пишет Витте, притеснение евреев «способствовало крайнему революционированию еврейских масс и в особенности молодежи. Из феноменально трусливых людей, которыми были почти все евреи лет 30 тому назад, явились люди, жертвующие своею жизнью для революции, сделавшиеся бомбистами, убийцами, разбойниками… Конечно, далеко не все евреи сделались революционерами, но несомненно, что ни одна национальность не дала в России такой процент революционеров, как еврейская».

Заговор царя Соломона

В апреле 1902 года один из самых известных журналистов России, Михаил Меньшиков, публикует в суворинской газете «Новое время» статью «Заговоры против человечества». В тексте он рассказывает о читательнице, которая написала ему очень лестное письмо и, ссылаясь на тяжелую болезнь, попросила навестить ее, чтобы она передала ему «документы безграничного значения». Меньшиков соглашается, едет и потом высмеивает старушку в статье. Все «вещи мировой важности, внушенные ей свыше», которые сообщила журналисту читательница, кажутся ему обычным старческим бредом. Между тем этот курьез становится первым в истории упоминанием «Протоколов сионских мудрецов».

Старушку зовут Юстинья Глинка, ей 66 лет, она была дочерью российского посланника в Бразилии, потом стала фрейлиной, много лет прожила за границей и – по ее словам – вывезла из Ниццы («которая давно избрана негласною столицей еврейства») план еврейского заговора, написанный еще в 929 году до Рождества Христова в Иерусалиме. Меньшиков, хоть и имеет репутацию консерватора и даже националиста (поэтому Глинка обращается к нему), ее документы не публикует. Он совершенно не верит в их подлинность и пересказывает их содержание в ироническом тоне: «Испугавшись чтения, я просил рассказать мне вкратце суть дела, – пишет он. – Я услыхал ужасные вещи. Вожди еврейского народа, оказывается, еще при царе Соломоне решили подчинить своей власти все человечество и утвердить в нем царство Давида навеки. Заключен был тайный союз для овладения прежде всего торговлею и промышленностью всех народов. Рассыпавшись по земле, евреи обязывались подрывать и материальное, и нравственное благосостояние народов, обязывались сосредоточить в своих руках капиталы всех стран для того, чтобы ими как щупальцами окончательно высосать и поработить народные массы. Более чем с иезуитскою, – прямо-таки с дьявольскою хитростью евреи обязывались пропагандою либерализма, космополитизма, анархии подтачивать устои порядка и христианственности и затем, когда они окончательно добьются власти, должны закабалить все человечество в самом жестоком, какой видел мир, деспотизме. Потребовалось полторы тысячи лет, чтобы разрушить древние языческие царства, теперь близко крушение и христианства. Еврейство, по уверению дамы, есть тот самый змей, который предсказан в Апокалипсисе, и этот змей ползет от одной страны к другой. В его кольцах замыкается уже Франция, Германия, Англия. Теперь голова змея находится как раз над Петербургом. Все события последних лет, покушения, беспорядки, золотая валюта, китайская смута – все это внушено и осуществлено силами этого ужасного существа, силами ползущего по земле еврейства. Проглотив Петербург, голова змея потянется, по словам дамы, на Москву, Киев, Одессу и Константинополь. Когда она вновь доберется до Иерусалима, человечество будет захвачено, наконец, в вечный плен. Евреи утвердят свое всемирное царство, и ему не будет конца. Род человеческий не будет догадываться, в чьей он власти, но будет нести ярмо ее безропотно, как несут его домашние животные».

Меньшиков не старается выяснить, кто настоящий автор текста – настолько бредовым кажется он публицисту. При этом он отмечает, что копия таких же протоколов имеется еще у одного петербургского журналиста, а может даже и не у одного. Спустя несколько лет эти журналисты еще дадут о себе знать – но пока, высмеянные Меньшиковым, «Протоколы» остаются лежать на полке[24].

Еврейская самооборона

В 1903 году слухи о предстоящих погромах наводняют города и местечки черты оседлости, в том числе один из самых еврейских городов Российской империи – Одессу. Журналист Владимир Жаботинский из газеты «Одесские новости» вспоминает, что одни говорят, что это просто болтовня и вздор и полиция не допустит; другие же, наоборот, шепчут, что полиция как раз и собирается организовать погром. Все очень встревожены – ничего подобного не было в Одессе больше двадцати лет.

Жаботинский решает, что нужно готовиться к обороне, и начинает писать письма разным влиятельным одесским евреям – убеждает их собрать деньги, купить оружие и попытаться защититься от погрома. Все письма остаются без ответа – но спустя несколько недель к Жаботинскому приходит друг детства. Во-первых, говорит он, не стоило писать письма богатым евреям, они так напуганы, что не сдвинутся с места. Во-вторых, отряды самообороны и так готовятся – и Жаботинский может помочь их созданию.

Жаботинский включается в работу: в течение нескольких дней ему и его новым товарищам удается собрать больше 500 рублей[25] (огромные деньги) и целый арсенал: револьверы, ломы, кухонные ножи, ножи для убоя скота. Параллельно отряд печатает листовки – на русском языке и на идише: «Их содержание было очень простым: две статьи из уголовного кодекса, в которых написано ясно, что убивший в целях самообороны освобождается от наказания, и несколько слов ободрения к еврейской молодежи, чтобы она не давала резать евреев как скот».

Жаботинский поначалу удивляется, почему на активное вооружение евреев так спокойно смотрит полиция. Но потом понимает – отрядом самообороны на самом деле руководит Генрик Шаевич, глава зубатовской ячейки в Одессе, лидер местного отделения Независимой еврейской рабочей партии.

В итоге никакого погрома в Одессе не происходит – он случается в Кишиневе. Жаботинский вспоминает, что поначалу о кишиневском погроме в Одессе не говорят. Однако вскоре в его газету приходят пожертвования от европейских евреев в пользу кишиневцев. И Жаботинский едет на место трагедии.

Спустя несколько месяцев он становится делегатом от Одессы на всемирном сионистском конгрессе. Так начинается международная карьера Жаботинского. В 1918 году он уедет в Палестину, где начнет бороться за создание еврейского государства.

Дом номер тринадцать

Один из обладателей неопубликованных еще «Протоколов сионских мудрецов» – это Павел Крушеван, молдаванин по происхождению, издающий две газеты: «Знамя» в Петербурге и «Бессарабец» у себя на родине в Кишиневе. «Бессарабец» – популярная ежедневная газета в провинциальном Кишиневе, где евреи составляют более сорока процентов населения. Еврейская угроза – постоянная тема «Бессарабца».

В конце марта 1903 года «Бессарабец» сообщает о том, что в селе Дубоссары евреи совершили ритуальное убийство 14-летнего подростка-украинца.

Следствие в считаные дни находит убийцу, которым оказался двоюродный брат мальчика. Однако городские власти запрещают газетам освещать это дело, и публикации в «Бессарабце» остаются без опровержения. В пасхальное воскресенье 6 апреля в городе происходит еврейский погром. Новость о начале погрома немедленно разлетается по городу, но полиция не вмешивается – губернатор ждет какого-то приказа.

Вот как описывает события лучший репортер России на этот момент, Владимир Короленко, в своем очерке «Дом № 13»: «Около 10 часов утра появился городовой "бляха № 148", человек хорошо, конечно, известный в данной местности, который, очевидно, заботясь о судьбе евреев, громко советовал всем им спрятаться в квартиры и не выходить на улицу. Городовой "бляха № 148", отдав свое благожелательное распоряжение, сел на тумбу, так как ему явно больше ничего не оставалось делать, и, говорят, просидел здесь все время в качестве незаменимой натуры для какого-нибудь скульптора, который бы желал изваять эмблему величайшего из христианских праздников в городе Кишиневе. А рядом, в нескольких шагах от этого философа, – трагедия еврейских лачуг развертывалась во всем своем стихийном ужасе. Толпа явилась около 11 часов, в сопровождении двух патрулей, которые, к сожалению, тоже не имели никаких приказаний. Она состояла человек из пятидесяти или шестидесяти, и в ней легко можно было заметить добрых соседей с молдаванскими фамилиями. Говорят, они прежде всего подступили к винной лавке, с хозяином которой, впрочем, поступили довольно благодушно. Ему сказали: "Дай тридцать рублей, а то убьем". Он дал тридцать рублей и остался жив, конечно, спрятавшись куда было можно, чтобы все-таки не быть на виду и не искушать снисходительность дикой толпы… Последняя же приступила к погрому. Площадь в несколько минут покрылась стеклом, обломками мебели и пухом».

В самом известном эпизоде очерка Короленко три еврея – двое мужчин и девочка – забираются на чердак и, услышав шум погони, начинают ломать крышу, чтобы выбраться наверх. «Нужно было много отчаяния, чтобы в несколько минут смертельной опасности голыми руками пробить это отверстие. Но это им удалось: они хотели во что бы то ни стало взобраться наверх. Там был опять свет солнца, кругом стояли дома, были люди, толпа людей, городовой "бляха № 148", патрули…» – пишет Короленко. Трое выбираются на крышу – и толпа начинает над ними издеваться. Сначала им под ноги закидывают синий умывальный таз. («Таз ударялся о крышу и звенел, и, вероятно, толпа смеялась…») Потом всех троих сбрасывают вниз. Девочка падает в гору пуха и выживает, мужчин убивают.

«Раненые Маклин и Берлацкий ушиблись при падении, а затем подлая толпа охочих палачей добила их дрючками и со смехом закидала горой пуха… Потом на это место вылили несколько бочек вина, и несчастные жертвы (о Маклине говорят положительно, что он несколько часов был еще жив) задыхались в этой грязной луже из уличной пыли, вина и пуха». В пять часов вечера губернатор получает долгожданный приказ, и спокойствие в городе восстанавливается. Всего, по официальным данным, погибло 43 человека, из них 38 евреев.

После кишиневского погрома отряды самообороны создаются в черте оседлости повсеместно. Спустя месяц попытка погрома в Гомеле превращается в полномасштабную битву: гибнет пять евреев и четверо христиан. «Еврейская улица до Кишинева и еврейская улица после Кишинева – не одно и то же… – вспоминает одессит Владимир Жаботинский. – Позор Кишинева был последним позором. Затем был Гомель… Скорбь еврейская повторилась беспощаднее прежней, но позор не повторился».

Погром на весь мир

Кишиневский погром становится главной новостью в стране, о нем пишет вся российская, а затем и мировая пресса, европейские правозащитные организации начинают сбор пожертвований в пользу пострадавших евреев. Первая реакция в России однозначная: погром осуждают все, и Лев Толстой, и даже Иоанн Кронштадтский, самый популярный священник в стране: «…какое тупоумие русских людей! – пишет он в своем воззвании к кишиневским христианам. – Какое неверие! Какое заблуждение! Вместо праздника христианского они устроили скверноубийственный праздник сатане, землю превратили как бы в ад. Русский народ, братья наши! Что вы делаете? Зачем вы сделались варварами – громилами и разбойниками людей, живущих в одном с вами Отечестве?»

Однако вскоре тональность меняется. Владимир Короленко приезжает на место событий, пишет очерк «Дом № 13» – и его запрещает цензура. Зато петербургская газета «Знамя», издаваемая все тем же Павлом Крушеваном, публикует собственную версию происходящего. Евреи якобы нападали первыми и сами спровоцировали погром. Националисты возмущены тем, как пишет о погроме западная пресса, сбором пожертвований, тем, что на скамье подсудимых оказались только христиане.

Иоанн Кронштадтский теперь уже пишет в «Знамя» письмо с извинениями: «Из последующих… газетных известий… я достоверно убедился, что евреи сами были причиною того буйства, увечий, которые ознаменовали 6-е и 7-е числа апреля. Уверился я, что христиане в конце концов остались обиженными, а евреи за понесённые убытки и увечья сугубо награждёнными от своих и чужих собратий… А потому взываю к христианам кишиневским: простите исключительно только к вам обращённую мною укоризну в совершившихся безобразиях. Теперь я убеждён из писем очевидцев, что нельзя обвинять одних христиан, вызванных на беспорядки евреями, и что в погроме виноваты преимущественно сами евреи».

Британская газета The Times публикует письмо, якобы отправленное министром внутренних дел Плеве бессарабскому губернатору с просьбой не применять силу против погромщиков. Письмо, очевидно, фальшивое (на самом деле Плеве увольняет кишиневского губернатора за то, что тот допустил погром), – однако мировая общественность публикации безоговорочно верит. Шокирующий – и во многом преувеличенный – репортаж о произошедшем публикует и The New York Times[26]. Кишиневский погром дает толчок мощнейшей волне еврейской эмиграции из России – прежде всего в США.

Витте в своих воспоминаниях тоже винит Плеве: «Я не решусь сказать, что Плеве непосредственно устраивал эти погромы, но он не был против этого, по его мнению, антиреволюционерного противодействия», – пишет министр финансов. По словам Витте, после погрома в Кишиневе Плеве вел переговоры с «еврейскими вожаками в Париже» и требовал убедить еврейскую молодежь «прекратить революцию» – тогда, мол, он прекратит погромы и начнет отменять стеснительные меры против евреев. Но ему, вспоминает Витте, ответили так: «Мы не в силах, ибо большая часть – молодежь, озверевшая от голода, и мы ее не держим в руках, но думаем и даже уверены, что если вы начнете проводить облегчительные относительно еврейства меры, то они успокоятся».

Беспокойство между тем только нарастает. В Петербурге, на Невском проспекте, молодой еврей по фамилии Дашевский, бывший студент киевского политехникума, бросается с ножом на Павла Крушевана. Он легко ранит его в шею. Крушеван сам хватает преступника. Другой еврей, врач, хотел оказать раненому первую помощь, сообщает репортер Короленко, но Крушеван в ужасе отказался. Пострадавший требует для Дашевского смертной казни: «На том основании, что он, г-н Крушеван, не простой человек, а человек государственной идеи». На допросе Дашевский говорит, что мстил Крушевану за кишиневский погром. В отличие от Меньшикова, Крушеван серьезно относится к «Протоколам сионских мудрецов»; на волне всеобщей истерии он публикует в «Знамени» выдержки из текста с заголовком «Программа завоевания мира евреями». Так об этом тексте узнает петербургское общество, а затем и весь мир.

Ледяная пустыня

Затея Гиппиус и Мережковского – Религиозно-философские собрания – разрастается. К 1902 году они становятся центром интеллектуальной жизни Петербурга, все стараются туда попасть: и цвет дворянства, и литераторы, и профессора. На собраниях стоят – мест не хватает. Весной 1902 года к Мережковским – знакомиться и просить билетик – приходит 23-летний поэт Александр Блок.

У Зинаиды появляется новая мечта – издавать журнал, ажиотаж вокруг собраний – «страшный шанс», считает она. Журнал получает название «Новый путь». По актуальности и звездности он должен конкурировать с «Миром искусства» – Гиппиус с Мережковским по-прежнему воюют с Дягилевым. Гиппиус пишет друзьям, что от «Мира искусства» ее журнал будет отличать «модность самая последняя», а еще «С нами – Бог!».

В «Новом пути» публикуют доклады, подготовленные для собраний, статьи туда пишут и постоянные участники собраний, вроде Василия Розанова, и модные поэты, вроде Александра Блока и Валерия Брюсова, и авторы «Мира искусства», сбежавшие от диктатуры Дягилева, – Бенуа и Бакст. Наконец, приходит и Философов – он хочет работать редактором в «Новом пути». Гиппиус охотно принимает его обратно.

Дискуссия на религиозные темы вскоре приводит к оскорблению чувств верующих. Причем оскорбленным чувствует себя вовсе не кто-то из участвующих в дебатах иерархов, а популярный журналист Меньшиков, все тот же консервативный автор из «Нового времени». Он пишет статью «Среди декадентов», где обличает Религиозно-философские собрания, а заодно и «Мир искусства». Словом «декаденты» он называет и новых модных журналистов, и не угодивших ему литераторов.

Статья Меньшикова вышла 16 марта 1903 года – и после этого негодующих как прорвало. Статьи следуют одна за другой. 2 апреля 1903 года в газете «Заря» выходит открытое письмо популярной писательницы Надежды Лухмановой под звонким названием «Кто дал им право?». «Кто звал быть нашими пророками гг. Меньшиковых, Розановых, протоиерея Устьинского, Мережковского и других? Мы устали от грязи, клеветы, от всей этой вакханалии, под видом богословских споров, мы жаждем чистоты и простоты, мы жаждем молчания!» – пишет Лухманова, призывая запретить Религиозно-философские собрания[27]. К кампании против «Нового пути» присоединяется и Иоанн Кронштадтский: «Это сатана открывает эти новые пути, – говорит он в своей проповеди, – люди, не понимающие, что говорят, губят и себя, и народ, так как свои сатанинские мысли распространяют среди него».

Император в этот момент находится в Москве, где его дядя, великий князь Сергей, показывает ему статьи Меньшикова и Лухмановой. Николай II возмущен, требует от духовной власти разобраться и с собраниями, и с журналом. Победоносцев дает команду. Уже 5 апреля Синод запрещает Религиозно-философские собрания.

Мережковский, по словам жены, «устал и в тихой ярости; желает уехать немедленно куда глаза глядят». В редакции «Нового пути» предлагают отправить в цензуру заведомо непроходную статью с тем, чтобы журнал тоже немедленно запретили. «Смерть с иллюзией чести» называет такой выход Гиппиус. Но все-таки решает не сдаваться. Многие прежние авторы перестают сотрудничать с журналом – Философов теперь в одиночку выполняет основную редакторскую работу.

А Мережковский идет на прием к «министру церкви» – выяснять, есть ли шансы. Победоносцев начинает объяснять, что запрещение Религиозно-философских собраний – это явление вынужденное, иначе было нельзя. «Вы не представляете себе, что такое Россия. Это ледяная пустыня, по которой ходит мужик с топором», – заявляет идеолог государства. В ответ Мережковский дерзит: «А не вы ли превратили ее в эту ледяную пустыню?»

Неаполитанский узник

Михаил Гоц является не только руководителем партии эсеров и главным редактором «Революционной России» – он, что еще важнее, один из главных спонсоров партии. Вернее, сам он себя называет, по словам Виктора Чернова, «приказчик революции, надсмотрщик над операцией непрерывного извлечения из своих собственных текущих доходов максимальной доли на дело революции». Другими словами, сын и племянник миллионеров регулярно получает из России деньги, но себе берет только малую часть, а все остальное отдает на финансирование партии.

Впрочем, иногда эти деньги ему приходится отрабатывать. Чернов вспоминает, что он регулярно оказывается свидетелем настоящей кутерьмы в квартире Гоца. Неизвестно откуда Гоц достает свой «курортный чемодан», в котором хранятся модные костюмы и смокинги, белоснежные манишки, роскошные жилеты и галстуки, в которых товарищи по партии его никогда не видели. Извлекая свой парадный гардероб, Гоц «охает, кряхтит и жалуется, что должен на неделю или на две недели уехать и расстаться с любимой работой». Причина отлучки – визит очередного богатого родственника. Члены чайной династии или близкие к ней финансовые магнаты то и дело приезжают в Европу, чтобы поиграть в Монте-Карло, отдохнуть на водах или на Лазурном Берегу, посетить музеи и кабаре. Гоцу приходится их «выгуливать».

Подобная анимация имеет свою цену – Гоц убеждает гостей, что пожертвования «на освободительное движение» приносят удачу в игре. Фактически, время от времени работая гидом для родственников и их друзей, Гоц содержит всю партию эсеров – в том числе и ее Боевую организацию. Но чайные олигархи, конечно, не в курсе, что своими путешествиями они финансируют подготовку политических убийств.

В марте 1903 года Михаил Гоц вместе с женой отправляется в Неаполь – там он должен встретиться со своим отцом, миллионером Рафаилом Гоцем (тем самым «Мининым» из анекдота) и со своей родной сестрой. В Неаполе семья должна сесть на пароход и переехать на Французскую Ривьеру. Но путешествие во Францию срывается: 3 марта в номер Гоца в неапольской гостинице врывается итальянская полиция, изымает все его документы, а его самого отправляет в тюрьму.

Арест произведен по запросу российской полиции – Гоца обвиняют в том, что именно он являлся конечным заказчиком убийства главы МВД Сипягина. Это невероятный успех следствия, Гоца должны экстрадировать в Россию для суда. Но российские власти недооценивают силу европейского общественного мнения. Плеве и его подчиненным просто не может прийти в голову, что пресса способна сорвать их планы.

Сначала российский вице-консул в Неаполе дает интервью местным газетам, в которых рассказывает подробности операции по поимке лидера террористической организации. Оказывается, агент российской полиции преследовал его еще из Швейцарии, более того, и агент, и сам вице-консул присутствовали при обыске в гостиничном номере. Эти откровения становятся началом скандала: почему представители иностранного государства руководят действиями итальянских правоохранительных органов? – спрашивает пресса.

По всей Европе политики левого толка начинают сбор подписей в поддержку Гоца: первыми подписываются лидер французских социалистов Жан Жорес и будущий премьер-министр Жорж Клемансо. Арест Гоца обсуждает итальянский парламент. Левые депутаты возмущены: по итальянским законам запрещено выдавать иностранного гражданина, если на родине он преследуется по политическим причинам. Гоц подходит под это описание – и парламентарии едва ли не требуют отставки правительства, сознательно пошедшего на нарушение закона ради сговора с русскими.

Начинается суд. Вся итальянская пресса, включая проправительственную, на стороне Гоца. Доказательства причастности обвиняемого к убийству Сипягина собраны, по словам Виктора Чернова, «неряшливо и по-полицейски топорно». Доказать связь Гоца с убийцами не удается, поэтому российская сторона решает предъявить политические аргументы: сначала в суде выступает российский посол, а потом появляется слух, что сам Николай II собирается приехать с официальным визитом в Италию. В таком случае со стороны итальянского короля было бы крайне невежливо не выдать русскому императору государственного преступника – в качестве ответной любезности.

Когда это начинают обсуждать в парламенте, итальянские левые предупреждают, что царь, если он приедет в Италию, будет освистан всюду, где бы ни появился. В считаные часы по всей стране раскуплены свистки. Во Флоренции выходит газета «Свисток», мобилизующая молодежь оказать достойный прием Николаю II. В итоге император по совету МИДа отказывается от визита. А вскоре заканчивается и суд – в экстрадиции в Россию истцу отказано. Подсудимого лишь выдворяют из страны.

Проведя два месяца в неапольской тюрьме, 6 мая Гоц выходит на свободу и отправляется на Французскую Ривьеру, как и было когда-то запланировано.

«Папа приедет завтра»

В то время, пока Гоц сидит в Неаполе, другие звезды партии эсеров, Бабушка и Гершуни, колесят по России. Брешко-Брешковская продолжает агитацию среди крестьян, а глава Боевой организации проводит кастинг кандидатов в новые террористы, а также высматривает новых жертв. В 1903 году член Боевой организации убивает уфимского губернатора Богдановича, жестоко подавившего восстание в Златоусте. У всех полицейских страны одна главная цель – поймать злого гения террора, Гершуни.

В мае 1903 года к Александру Спиридовичу, на тот момент начальнику тайной полиции Киева, приходит один из его агентов, по кличке Конек. Он рассказывает, что члены местной ячейки социалистов-революционеров получили какую-то телеграмму, которая всех взволновала. «Что-то не договаривает. По глазам видно, что знает больше, но что – сказать боится. "Гершуни" – подумал я», – вспоминает Спиридович. Он отправляется на телеграф и требует показать ему телеграммы, которые приходили кому-либо из наблюдаемых им революционеров. И ему показывают следующий текст: «Папа приедет завтра. Хочет повидать Федора. Дарнициенко».

«Перечитываю депешу несколько раз, не веря своим глазам. Все ясно. Папа – это Гершуни, Федор – одно из наблюдаемых лиц, Дарнициенко – место назначенного свидания – станция Дарницы. Иначе не может быть!» На всякий случай Спиридович выставляет полицейских на всех киевских вокзалах.

Меж тем Гершуни едет из Уфы, где он руководил убийством губернатора Богдановича. Он планирует доехать до Смоленска, а оттуда – за границу. Ему надо заехать в Киев – договориться по поводу партийной типографии. Гершуни доезжает до Дарницы. «Никого нет, кого нужно», – вспоминает он, зато есть «тип, революционеру совсем не нужный». Он садится в следующий поезд, едет в Киев, но выходит на станции Киев-Второй.

«Когда поезд остановился, из вагона вышел хорошо одетый мужчина в фуражке инженера с портфелем в руках, – вспоминает Спиридович. – Оглянувшись рассеянно, инженер пошел медленно вдоль поезда, посматривая на колеса и буфера вагонов. Вглядываясь в него, наши люди не двигались. Поезд свистнул и ушел. Инженер остался. Вдруг инженер остановился, нагнулся, стал поправлять шнурки на ботинках и вскинул глазами вкось на стоявших поодаль филеров. Этот маневр погубил его. Взгляды встретились».

Гершуни идет к ларьку купить лимонада. Расплатившись, он направляется к вагону – и в этот момент его арестовывают.

В участке его встречает Спиридович:

– Кто вы такой, как ваша фамилия? – говорит жандарм.

– Нет, кто вы такой? – кричит Гершуни. – Какое право имели эти люди задержать меня? Я – Род, вот мой паспорт, выданный киевским губернатором. Я буду жаловаться!

– Что же касается вас, то вы не господин Род, а Григорий Андреевич Гершуни. Я вас знаю по Москве, где вы были арестованы, – говорит Спиридович.

– Я не желаю давать никаких объяснений, – резко отвечает Гершуни.

Смертельный ужас

Гершуни везут из Киева в Петербург. Он вспоминает, что в дороге ему все время снится Гоц, который появляется переодетым то в начальника станции, то в жандармского генерала, и организует ему побег. Но Гоц сам только что вышел из тюрьмы, вернулся в Женеву – и, как вспоминает Виктор Чернов, его тоже мучают кошмары – Гоцу снится Гершуни в кандалах.

Лидера Боевой организации привозят в Петербург и сажают в Петропавловскую крепость. Уже арестованы несостоявшиеся убийцы Победоносцева, поручик Григорьев и его жена Юрковская, а также крестьянин Качура, покушавшийся на харьковского губернатора. Жандарм Спиридович утверждает, что Качура очень боится демонического Гершуни – он соглашается давать показания только после того, как ему показывают фотографию лидера Боевой организации в кандалах.

Гершуни поначалу не верит, что его верный сообщник Качура раскрыл следствию все подробности. Но потом ему рассказывают детали, о которых не мог знать никто другой. «В душе поднимается невероятный ад, – вспоминает Гершуни. – Мгновение – и все перед глазами поплыло. Делаешь над собой невероятное усилие и, сохраняя наружное спокойствие, стараешься возможно скорее отделаться от них. В камеру! Скорее бы в камеру! Гулко гремит засов – ты один. В мозгу поднимается что-то большое, большое, чудовищно безобразное. Точно щупальца спрута охватывают тебя всего железными тисками и какой-то давящий замогильный холод леденит сердце. Знаете ли вы, что такое смертельный ужас? Вот тогда пришлось испытать его! Ужас за человека, ужас за сложность и таинственность того, что называется человеческой душой. Давящим призраком стоит: Качура – предатель! Ум отказывается верить, а не верить – нельзя…

Болью и мукой всегда отзывается такое падение революционера. Но когда вы в тюрьме, когда вас ждет тот же неизвестный тернистый путь царских застенков, когда вас собирается поглотить та же мрачная, таинственная пасть российского правосудия, это нравственное падение приобретает для вас особенно зловещий характер».

Гершуни три месяца сидит в Петропавловской крепости. В августе поглядеть на главного злодея империи приходит сам Плеве. «Подскочил так близко, точно обнять хотел, – вспоминает Гершуни. – Несколько секунд мы стояли друг против друга. Дверь по его приказанию была закрыта, и мы были совершенно одни».

– Имеете что сказать мне? – спрашивает министр.

– Вам?! – выразительно отвечает Гершуни.

Плеве вылетает из камеры так же быстро, как влетел.

Еще через три месяца заключенному предлагают довольно легкую сделку со следствием: он должен признать себя членом Боевой организации и за это смертный приговор будет заменен на пожизненное. Заключенный демонстративно отказывается: «Я еврей. Вы ведь, а равно и те, которые достаточно глупы, чтобы вам верить, твердят, что евреи стараются уходить от опасности, что вследствие трусости избегают виселицы. Хорошо! Вам будет дано увидеть пример "еврейской трусости"! Вы говорите, что евреи умеют только бунтовать? Вы увидите, умеют ли они умирать. Скажите вашему Плеве: торговаться, сговариваться нам не о чем. Пусть он делает свое дело: я свое сделал!»

Марионетки вырываются

Пресловутая «еврейская трусость» волнует не только Гершуни. Об этом говорят во всех местечках черты оседлости. Евреев Российской империи потряс погром в Кишиневе. Многим казалось, что в ХХ веке такое невозможно – а раз возможно, значит, в жизни надо что-то радикально менять.

В начале июня в Минске собирается руководство Независимой еврейской рабочей партии. Кишиневский погром стал для большинства ее членов шоком. Несмотря на то что именно Генрик Шаевич, лидер одесской ячейки, сыграл ключевую роль в создании отрядов еврейской самообороны в Одессе, это вовсе не прибавило партии славы. Наоборот. Среди евреев Российской империи ходят слухи, что погром был организован властями, будто бы Плеве лично давал на то указания. Это значит, что сотрудничество с Независимой еврейской рабочей партией становится делом постыдным, многие прежние сторонники отворачиваются от «независимцев». Да и сами активисты не хотят состоять в марионеточной партии, считаться провокаторами на службе полиции. Партия принимает решение о самороспуске.

Удивительно, но в Петербурге «независимцев» вовсе не считают лояльными марионетками. Наоборот, Плеве убежден, что эта авантюра Зубатова зашла слишком далеко, и требует от него немедленно прекратить деятельность партии. Зубатов пытается сопротивляться. Он настаивает, что развитие лояльных общественных движений необходимо государству, Плеве же уверен, что самое важное – обезвредить государственных преступников, а еврейская партия к этой цели не приближает, ведь лидеры БУНДа и так уже пойманы, зато сами «независимцы», очевидно, выходят из-под контроля. Зубатов в ответ даже угрожает отставкой, но Плеве пока удерживает его.

Заговор двух реформаторов и одного консерватора

Чем дальше, тем больше Зубатова раздражают полицейские методы его начальника. Он считает, что «вся Россия бурлит, что удержать революцию полицейскими мерами невозможно», а политика Плеве заключается в том, чтобы «вгонять болезнь внутрь и что это ни к чему не приведет кроме самого дурного исхода». Пожаловаться на Плеве он идет, конечно, к его извечному сопернику – Витте. Это уже не первая попытка реформатора из МВД найти общий язык с реформатором из минфина. Но насколько она оказывается удачной, сказать трудно. На этот счет есть несколько версий.

Директор департамента полиции Алексей Лопухин пишет, что Витте соглашается помочь Зубатову, чтобы сообща уволить министра внутренних дел. Третьим их сообщником становится давний друг Витте князь Владимир Мещерский, издатель газеты «Гражданин», тот самый, который некогда рекомендовал Плеве в министры. План Витте, Зубатова и Мещерского такой: подчиненные Зубатова изготавливают письма, якобы написанные Мещерскому различными авторитетными людьми. Каждое из писем должно описывать, насколько губительна для страны политика Плеве, – и якобы только Витте может спасти положение. Мещерский, в свою очередь, должен пойти к императору и с письмами в руках доказать, что необходимо Плеве уволить, а Витте назначить.

Витте, однако, уверяет, что никакого заговора не было и что Зубатов действительно приходил пожаловаться на начальника, но будто бы он, Витте, пригрозил доложить об этом разговоре министру внутренних дел, и на этом они разошлись. Впрочем, Витте часто приукрашивает собственное прошлое в своих воспоминаниях.

Одесса волнуется

В июне в Одессе начинается забастовка. Поводом становится несправедливое увольнение рабочего чугунно-литейного завода. В городе сильная ячейка бывших «независимцев». Генрик Шаевич рвется доказать, что он не провокатор и не агент Плеве, – и прилагает все усилия, чтобы заступиться за уволенного.

К июлю забастовка становится всеобщей – на работу не выходят 40 тысяч человек. Одесса сидит без хлеба, света и воды. Местные власти в растерянности. В растерянности даже и сам Шаевич.

Действия властей хаотичны – они не знают, как справиться с рабочими. Дело осложняется тем, что все время вмешивается великий князь Сандро, друг детства императора, недавно ставший, по сути, министром торгового мореплавания и портов. Сандро считает себя великим мореплавателем, однако флотом командует дядя царя, великий князь Алексей, который не подпускает молодого родственника-соперника к командованию. В итоге деятельный Сандро выбивает для себя министерское кресло. Одесса, крупнейший торговый порт империи, входит в его сферу ответственности – поэтому великий князь проявляет максимальную активность, требует выяснить, кто виноват во всеобщей забастовке.

Главный враг великого князя – Витте. Дело в том, что новое ведомство, которое возглавил Сандро, было отделено от минфина. Витте не скрывает, что это случилось против его воли («От руки палец отрезали», – говорит он), и всячески ставит палки в колеса великому князю. Сандро в ответ интригует против Витте и поначалу даже пытается обвинить его в одесской забастовке, но министр финансов указывает на Плеве и Зубатова. Плеве, в свою очередь, открещивается от подчиненного, уверяя, что ничего о действиях Зубатова в Одессе не знал. Так крайним остается бывший лидер одесских «независимцев» Генрик Шаевич – его арестовывают и отдают под суд.

Орел рассержен

С этого момента у Зубатова начинаются серьезные проблемы. Во-первых, все начальники, боясь ответственности, обвиняют его в одесском скандале. Во-вторых, до Плеве доходят слухи о заговоре Витте и Зубатова. По версии директора департамента Лопухина, Зубатова сдает один из его коллег. По версии Витте, министру доносит сам «заговорщик» князь Мещерский.

«Все враги его как бы объединились против него и решили использовать благоприятный момент для его падения, – вспоминает Александр Спиридович. – О Зубатове кричали, что он сам устроил забастовку, что он сам революционер».

19 августа Плеве вызывает к себе Зубатова и при свидетеле обрушивается на него с обвинениями. Главный пункт – разглашение государственной тайны. Дело в том, что в изъятых у Шаевича бумагах было письмо Зубатова, вербовавшего своего агента такими словами: «Дорогой Генрик Исаевич. Неожиданно я нашел себе единомышленника в лице юдофила царя. По словам Орла [Плеве], государь сказал: "Богатого еврейства не распускайте, а бедноте жить давайте"». Плеве негодует, что «Зубатов позволил себе сообщить слова государя своему агенту, жидюге Шаевичу», и грозит за это предать его суду. «Орел очень рассержен», – вспоминает его подчиненный.

Никогда не бывший по существу чиновником, Зубатов отвечает Плеве не менее резко, напомнив, что легализация рабочего движения в Одессе происходила с его, Плеве, разрешения. И выходит из кабинета министра, так хлопнув дверью, что, по словам свидетелей, «чуть стекла не посыпались».

Он пишет прошение об отставке и на следующий день уезжает в Москву. Одним из немногих проводить его на вокзал приходит Георгий Гапон. Удивительным образом через несколько лет он повторит судьбу Генрика Шаевича – но с куда большим размахом.

Шаевича отдают под суд и отправляют в Сибирь. Зубатова решением главы МВД отправляют в ссылку во Владимир. «Выдержать 15 лет охранной службы при постоянных знаках внимания со стороны начальства, при громких проклятиях со стороны врагов, не без опасности для собственной жизни; и в итоге получить полицейский надзор – это ли не беспримерно возмутительный случай служебной несправедливости, – напишет Зубатов в докладе чиновнику МВД спустя несколько лет. – Говорят, "за богом молитва, за царем служба не пропадает". Моя служба в буквальном смысле была царская, и окончилась она такою черною обидою, о какой не всякий еще в своей жизни слыхал».

Самый популярный марксист

В петербургской гостиной компания интеллигентной молодежи спорит о модной научной книге, автор которой объясняет, что человечеству грозит вырождение. Все сходятся на том, что никакого вырождения на самом деле нет – все циклично, в любые времена рождаются то люди получше, то люди похуже. Вдруг вскакивает лопоухий рыжий молодой человек и, пальцами оттопыривая собственные уши, кричит: «Как нет вырождения! Да вы посмотрите на меня! На мои уши!» «Петя, ну перестань, что за глупости ты говоришь», – краснеет его жена. Но Петя увлекается и все красноречивее доказывает вырождение человечества на личном примере[28]. Этот случай описывает в своих воспоминаниях Ариадна Тыркова, молодая столичная журналистка, бывшая одноклассница несчастной Петиной жены.

На самом деле над 30-летним Петром Струве смеются редко. Это очень популярная в Петербурге личность. Столичная молодежь увлечена марксизмом, а он – самый фанатичный адепт этой модной немецкой философии. Сын бывшего пермского губернатора и яркий представитель золотой молодежи, Струве хорошо знаком с самыми актуальными книжными новинками, о которых многие его сверстники даже не слышали.

Первый марксистский кружок он собрал еще 20-летним студентом в 1890 году. Будущие создатели главной марксистской газеты «Искра», революционеры Мартов, Ленин и Потресов, тогда еще не были последователями этого учения. 17-летний Юлий Цедербаум (будущий Мартов) учился в царскосельской гимназии. Одногодка Струве Владимир Ульянов (еще не Ленин и даже не Петров) в 1890-м нигде не учился, потому что его отчислили из Казанского университета за участие в студенческих беспорядках. Александр Потресов был однокурсником Струве и первым вступил в его кружок.

Струве повезло. Всего четырьмя годами раньше другой 20-летний представитель золотой молодежи, Михаил Гоц, за участие в подпольном кружке был арестован и приговорен к десяти годам на Колыме – и богатые родственники не смогли ему помочь. Но к тому моменту, как Струве увлекся марксизмом, времена стали более вегетарианскими.

В 1894 году Струве спокойно окончил университет и поступил на службу в министерство финансов, но потом все же попал в передрягу. Его по ошибке арестовали, приняв за члена подпольного кружка народовольцев. Ошибка быстро вскрылась, полиция освободила губернаторского сына и даже написала письмо в минфин, что претензий к молодому человеку не имеет. Но министр финансов Витте решил все же уволить молодого Струве, чем оказал ему хорошую услугу – так Струве стал не чиновником, а популярным журналистом.

В 24 года Струве пишет книгу. «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России», одна из первых русских книг о марксизме, становится хитом среди петербургской молодежи. Последняя фраза книги – «Признаем нашу некультурность и пойдем на выучку к капитализму» – становится крылатой.

В январе 1895 года, вскоре после смерти Александра III, 25-летний Струве распространяет анонимное письмо-наставление новому императору Николаю II, в котором предрекает ему революцию, если он не сменит курс. Письмо широко расходится, но публика приписывает авторство не молодому марксисту, а Федору Родичеву, тому самому представителю тверского земства, который инициировал послание Николаю II, названное «бессмысленными мечтаниями». Наконец, четыре года спустя, в 29 лет, Струве публикует «Капитал» Маркса – с собственным предисловием. На его экономические лекции приходят толпы поклонников.

Настоящий аскет

Струве знакомится с Владимиром Ульяновым в 1894 году в гостях у друзей. Псевдоним «Ленин» еще не в ходу – Ульянов пишет под фамилией Ильин. Он внимательно прочитал книгу Струве и посвятил ее разбору и критике статью, причем такую длинную, что, чтобы зачитать ее до конца, Ульянов несколько раз приходит к Струве домой на Литейный проспект. Струве знакомство с марксистом из провинции не понравилось: «Неприятна была не его резкость, – вспоминает он. – Было нечто большее, чем обыкновенная резкость, какого-то рода издевка, частью намеренная, а частью неудержимо стихийная, прорывающаяся из самых глубин его существа. Во мне он сразу почувствовал противника. В этом он руководился не рассудком, а интуицией, тем, что охотники называют чутьем».

Однокурснику Струве Потресову тоже не нравится «однобокий, однотонно упрощенный и упрощающий сложности жизни» подход Ульянова. Но они все же решают помочь провинциальному марксисту и публикуют его статью в новом сборнике. Потресов со временем проникается симпатией к младшему товарищу и пытается убедить Струве отнестись к нему толерантнее. Он обращает внимание на колоссальную самодисциплину Ульянова даже в мелочах. «Из аскетизма он откажется от лишнего стакана пива», – убеждает Потресов Струве. Но, по словам последнего, это его даже отталкивает: «Пугало это сочетание в одном лице настоящего самобичевания, которое лежит в основе подлинного аскетизма, с бичеванием других людей, выражавшемся в отвлеченной социальной ненависти и холодной политической жестокости».

Молодые фанатики

Ариадна Тыркова, молодая петербургская журналистка, неожиданно для себя попадает в круг юных марксистов-фанатиков. И все из-за подруг. В гимназии у Ариадны было три лучшие подруги: Нина, Лида и Надя. Все три девушки вышли замуж за крайне активных юношей. Нина стала женой Петра Струве, Лида вышла за участника его марксистского кружка Михаила Туган-Барановского (в 1917 году он станет одним из основателей независимого Украинского государства и первым министром финансов Украины). А Надя, Надежда Крупская, влюбилась в провинциала Владимира Ульянова. Очень сильно влюбилась, вспоминает Ариадна, – и стала его гражданской женой, поскольку молодые атеисты решили, что не признают такую условность как церковный брак.

Ариадну поражает, с какой страстью мужья подруг говорят о своем учении: «…они твердили марксистские истины с послушным упорством мусульманина, проповедующего Коран». Струве и его товарищи «были совершенно уверены, что правильно приведенные цитаты из "Капитала" или даже из переписки Маркса с Энгельсом разрешают все сомнения и споры. А если еще указать, в каком издании и на какой странице это напечатано, то возражать могут только идиоты. Для этих начетчиков марксизма каждая буква в сочинениях Маркса и Энгельса была священна. Слушая их, я понимала, как мусульманские завоеватели могли сжечь александрийскую библиотеку», – пишет Ариадна в своих воспоминаниях.

«На их мнение плюет»

В 1898 году молодые марксисты решили объединить многочисленные кружки по всей стране в настоящую подпольную партию. Ее безусловным гуру становится Струве. Впрочем, поскольку организаторского опыта ни у него, ни у кого-либо из его товарищей еще нет, дальше разговоров дело не идет. Струве придумывает название – Российская социал-демократическая рабочая партия (РСДРП) – и пишет ее манифест. На первый съезд в Минске приезжают всего девять представителей марксистских кружков из разных городов (самого Струве на нем нет) – и по окончании съезда почти всех участников арестовывают. Удивительно, что именно созданная Струве и поначалу совершенно виртуальная РСДРП станет «бабушкой» будущей КПСС, монопольной партией Советского Союза (в советских учебниках основателем всего и вся будут называть Ленина, а фамилию Струве не упомянут).

На этот момент единственные признанные оппозиционеры в России – это народники. Но для молодых марксистов любые народники, даже авторитеты диссидентского движения, – варвары, не знакомые с научным социализмом, которые верят в революционный русский народ, то есть в крестьянство, тогда как, по Марксу, движущей силой революции должны быть рабочие.

На самом деле съезд марксистов в Минске проходит почти без звезд тогдашнего русского марксизма – подпольные группы постоянно становились мишенью полиции, их участников арестовывали и ссылали. Так случилось, например, в 1895 году с молодыми Владимиром Ульяновым и Юлием Цедербаумом.

К 1895 году Ульянов уже успел экстерном сдать экзамены в Петербургском университете, получить диплом юриста, переехать в столицу и устроиться помощником адвоката. В Петербурге он познакомился с молодыми марксистами Цедербаумом и Потресовым, своими будущими ближайшими друзьями.

У Ульянова и Цедербаума очень похожие траектории: Цедербаума тоже отчислили из университета на втором курсе, тоже отправили в недалекую ссылку (пока Ульянов жил под Самарой, Цедербаум находился в Вильно). В ссылке оба расширили свои связи с революционерами: Ульянов подружился с самарскими народовольцами, а Цедербаум оказался среди создателей БУНДа – и даже написал первый партийный манифест.

Новые знакомые создали свой подпольный кружок и успели напечатать 70 листовок, которые собирались раздать рабочим. Именно на этом они и попались. Обоих арестовали и отправили на поселение в Сибирь; Ульянова – в Минусинск, Цедербаума – в Туруханск. Вслед за Ульяновым поехала и его возлюбленная Надя, причем сразу вместе с мамой. В 1898 году они обвенчались в церкви села Шушенское в Сибири. («Пришлось проделать всю эту комедию», – вспоминает Крупская. Хоть молодожены и презирали церковный брак, но без него власти не позволяли Наде сопровождать любимого в ссылке.)

Любопытную историю о жизни Ульянова в ссылке вспоминает Ариадна Тыркова, чей родной брат жил в том же поселении. По его словам, Ульянов не скрывал своего презрения к народникам:

«Ссыльный держал себя совсем не по-товарищески. Он грубо подчеркивал, что прежние ссыльные, народовольцы, это никому не нужное старье, что будущее принадлежит им (социал-демократам) – так пересказывает слова брата Ариадна Тыркова. – Его пренебрежение к старым ссыльным, к их традициям особенно сказалось, когда пришлось отвечать перед полицией за бегство одного из ссыльных. Обычно вся колония помогала беглецу, но делала это так, чтобы полиция не могла наказать тех, кто давал ему деньги или сапоги. Ленин с этим не считался и из-за пары ботинок подвел ссыльного, которого за содействие побегу, да еще неудачному, посадили в тюрьму на два месяца. Ссыльные потребовали Ленина на товарищеский суд. Он пришел, но только для того, чтобы сказать, что их суда он не признает и на их мнение плюет».

Пока Ульянов находится в ссылке, Струве открыто читает лекции в Петербурге. Он теоретик и в отличие от многих единомышленников не вступает в подпольные организации, не печатает листовки и рабочих не агитирует. Струве – неортодоксальный марксист и сомневается в будущем социализма. Его больше интересует капитализм, а не социалистическая революция. В марксизме он ценит апологию капитализма, который вызывает раздражение и справа, и слева. По его мнению, нет смысла проповедовать среди рабочих – они не готовы к революции. Впрочем, ссыльных товарищей Струве тоже не бросает, например, Ульянову в Сибирь он передает книги.

В 1896 году Струве вместе с Потресовым даже едут в Лондон на слет марксистов всего мира – Второй интернационал. Главной звездой среди российских марксистов выступает живой классик Плеханов, а молодой Струве работает его спичрайтером. Впрочем, отношения Струве с авторитарным Плехановым сразу не складываются. Пару лет спустя Плеханов станет инициатором кампании против Струве – начнет бойкотировать журнал «Начало», в котором тот будет работать, и требовать того же от товарищей. Одновременно Струве ссорится (в переписке) и с Ульяновым-Ильиным – тот куда более ортодоксален и считает Струве недостаточно верным марксистом. Струве злится и перестает отвечать на письма ссыльного товарища.

После окончания сибирской ссылки в феврале 1900-го Владимиру Ульянову наконец разрешено вернуться в европейскую часть России – но пока не в столицы, а в Псков. Туда же приезжают все видные марксисты России: Мартов (Цедербаум), Потресов, Струве и Туган-Барановский. Ульянов и Мартов хотят выпускать газету – и Потресов готов к ним присоединиться. Для этого им, конечно, нужно заручиться поддержкой и петербургских звезд.

Струве замысел товарищей одобряет. Но они просят не только моральной, но и материальной поддержки. Струве находит им спонсора – помочь соглашается его приятель, молодой и прогрессивный землевладелец, богатый поклонник марксизма Дмитрий Жуковский. Трое марксистов сначала отправляются в Женеву на поклон к своему кумиру Георгию Плеханову, а затем начинают выпуск газеты «Искра» в Мюнхене.

Струве думает над изданием собственного журнала, но пока в основном печатается в мюнхенской «Искре». Для нее он добывает знаменитый журналистский эксклюзив – секретный доклад, написанный министром финансов Сергеем Витте несколько лет назад. Витте доказывает в этом документе, что система местного самоуправления, введенная Александром II, – так называемые земства – очень мешает управлению государством, нарушает вертикаль власти и было бы намного удобнее от нее избавиться и управлять государством твердой рукой, напрямую из столицы. Доклад публикуется в «Искре» под заголовком «Самодержавие и земство» и производит огромное впечатление на читателей, особенно самих муниципальных депутатов-земцев.

Столица русской оппозиции

Переломным моментом в жизни Струве становится митинг у Казанского собора 4 марта 1901 года. Он впервые сталкивается с государственным насилием, впервые попадает под удары казацких нагаек – и это его изумляет. Когда он кричит Ариадне Тырковой: «Как они смеют меня – меня! – по ногам колотить нагайкой!» – поколеблено миропонимание Струве, в котором он – неуязвимый супермен, с которым ничего подобного случиться не может.

Но с ним случается – наступает его черед отправиться в ссылку. Это первое правонарушение, поэтому наказание не строгое – Струве просто запрещено жить в столицах, и он может самостоятельно выбрать себе любой другой город. Струве выбирает Тверь.

Этот выбор неслучаен. Из всех органов местного самоуправления, существующих в империи, наиболее политически активны московское и тверское земства. Москва – культурная и деловая столица империи, здесь живут самые богатые купцы. Активных диссидентов-народовольцев часто высылают с запретом жить в Петербурге и Москве, и многие в качестве места жительства выбирают Тверь – единственный крупный город, находящийся между Москвой и Петербургом. Так, на рубеже веков, прямо между двумя российскими столицами вырастает третья – столица российской оппозиции, город, населенный самыми свободолюбивыми людьми в России.

В Твери живет тот самый Федор Родичев. Речь, которую император назвал «бессмысленными мечтаниями», он придумал в статусе земского гласного (муниципального депутата), но после этой истории ему запретили занимать посты в местном самоуправлении. Другой известный тверской земец – Иван Петрункевич, самый авторитетный российский либерал старшего поколения. Адвокат, которого несколько раз высылали то из одного города, то из другого – и все за произнесение публичных речей с требованием реформ. Он – безусловный лидер земского либерализма. Власти боятся его больше всех революционеров вместе взятых.

Тверская интеллигенция составляет новый круг общения Струве – и это радикально меняет его мировоззрение. Если до этого он был верен духу и букве закона Маркса – то соприкосновение с реальной жизнью вне столицы меняет его символ веры. Струве отходит от марксизма и становится умеренным либералом.

Система земств – то есть органов местного самоуправления – была введена в России в 60-е годы XIX века реформами Александра II. И наряду с освобождением крестьян и судом присяжных оказалась невероятно эффективной. Три десятилетия в России формировалось полноценное гражданское общество – провинциальная интеллигенция, которая получила полномочия самостоятельно решать все хозяйственные и гуманитарные вопросы, касающиеся ее региона.

Всеобщего равного избирательного права в России XIX века, конечно, не существовало. Избирательный голос гражданина зависел от того, к какому сословию он принадлежал. Своих представителей в земском (по сути – муниципальном) собрании выбирали отдельно дворяне (1,5 % населения страны), отдельно крестьяне (77 % населения), и отдельно подданные, имевшие какую-либо собственность, но не имевшие дворянства. До выборов не допускались евреи, женщины, военнослужащие, лица, имевшие судимость или находившиеся под надзором полиции. В итоге представители дворян занимали примерно 57 % мест в земском собрании, собственники-недворяне получали примерно 13 %, а крестьяне – 30 %.

Говорить ни о каком равенстве не приходилось. Поэтому задавали тон в земствах, как правило, провинциальные дворяне и провинциальная интеллигенция – то есть наиболее образованная и в то же время наиболее либерально настроенная часть населения.

Начало Освобождения

Струве живет в Твери уже более полугода, когда к нему приезжает давний приятель, Дмитрий Жуковский. Спонсор «Искры» предлагает Струве тридцать тысяч рублей золотом на издание нового журнала за границей с одним лишь условием – чтобы никакого Ульянова-Петрова в нем не было. Жуковскому разонравились мюнхенские социалисты – он считает их слишком радикальными.

Еще один спонсор проекта – сам Петрункевич. Он не богат, зато его жена – вдова графа Панина, обладателя одного из крупнейших состояний в Российской империи. Наследница всех денег – падчерица Петрункевича, Софья Панина. (Ей, кстати, принадлежит та самая дача в Гаспре, на которой в 1901 году гостил и едва не умер Лев Толстой.) Софье Паниной уже 30 лет, она вовсе не маленькая девочка – но убежденная соратница отчима. Молодая графиня увлечена политической борьбой, она одна из первых феминисток России и охотно отдает свои деньги Струве – на новый журнал.

Струве соглашается. Разрешение на выезд ему получить не удается (паспорт дают только его беременной жене), поэтому он путешествует нелегально. Прежде чем убежать из России, он объезжает полстраны, чтобы договориться с потенциальными авторами будущего журнала. Зимой 1901 года посещает даже Крым, где живут в тот момент трое великих русских писателей. Тяжелобольного Толстого Струве не беспокоит, но заходит к Горькому и Чехову. Последний обещает писать для нового журнала.

В начале 1902-го Струве едет в Мюнхен объясниться с Ульяновым, но тот обижен и отказывается от встречи. Тогда Струве обосновывается около Штутгарта и создает там на деньги Жуковского журнал «Освобождение». В считаные месяцы он становится самым популярным и самым влиятельным русскоязычным журналом как в Европе, так и в самой России. Общий тираж «Освобождения» достигает семи тысяч, причем бóльшая часть ввозится в Россию. Журнал читают все: и министры Плеве и Витте, и рядовые чиновники, и дворяне, и классики литературы Толстой и Чехов, и купцы, и священники, и сельские интеллигенты.

Для журнала пишут самые известные авторы: ведущие либеральные политики Иван Петрункевич, Владимир Набоков (старший) и Дмитрий Шаховской, знаменитые историки Павел Милюков и Евгений Тарле, писатель Владимир Короленко, юрист Анатолий Кони, естествоиспытатель Владимир Вернадский, философ Николай Бердяев, поэт Максимилиан Волошин. Правда, своей фамилией подписывается только эмигрант Струве – остальные статьи анонимны, чтобы авторы могли продолжать жить в России.

«Освобождение» добивается успеха по двум причинам: качественный контент и уникальная система дистрибуции. Во-первых, это не партийное издание для узкого круга фанатиков или посвященных, журналом зачитывается вся российская интеллигенция. А во-вторых, издатели придумывают много способов привезти запрещенный журнал на родину: договоренность с транспортными конторами, специализирующимися на перевозке контрабанды, помощь финских националистов, которые перевозят журнал через полупрозрачную финскую границу. Наконец, рассылка журнала напрямую адресатам по почте – такие экземпляры печатаются на очень тонкой бумаге и без обложки, а на первом листе напечатано: «Мы нашли Ваш адрес в адресном календаре и позволяем себе послать Вам наше издание» – это снимает с адресата ответственность в случае вскрытия письма полицией.

Тюрьма и уроки английского

Струве – не первый журналист, к кому обращается инвестор-либерал Жуковский. С таким же предложением он приходит и к Павлу Милюкову, знаменитому историку, бывшему преподавателю Московского университета.

За Милюковым давно закрепилась репутация диссидента, еще в 1895 году его, ученика Ключевского, отстранили от преподавания в Москве – за то, что в одной из лекций он якобы осуждал самодержавие. Он несколько лет прожил в Болгарии, в 1899 году вернулся и сразу оказался в поле зрения тайной полиции. Милюков выступил на вечернем собрании студентов, посвященном памяти только что умершего лидера народников Петра Лаврова, с лекцией об истории революционного террора в России. После лекции его арестовали, а в квартире провели обыск. Нашли проект «конституции Российского государства» – фантазию о том, как Россия может быть устроена в будущем.

Полгода Милюков провел в арестном доме (то есть СИЗО), затем ему позволили дожидаться суда на воле, но за пределами столицы, поэтому он поселился в Финляндии.

Там его и навестил старый знакомый Дмитрий Жуковский. Он предложил Милюкову переехать за границу и стать редактором нового журнала. Но тот отказался. «Мне это предложение не улыбалось, – вспоминает профессор истории. – Едва вернувшись в Россию, я не хотел от нее вновь отрываться с риском остаться навсегда эмигрантом и быть, таким образом, отрезанным от родины».

Следствие по делу Милюкова тем временем продолжается, но с присущей судебной системе начала XX века волокитой. Приговор выносят только весной 1902 года – и Милюков просит отсрочить отсидку, так как хочет поехать на лето в Англию, чтобы подучить английский. Власти удовлетворяют его просьбу.

Осенью Милюков возвращается в Петербург и, собрав вещи, едет в тюрьму – знаменитые Кресты. Оказывается, что в воскресенье в тюрьму не принимают. Приходится вернуться на следующий день.

Донкихот самодержавия

Спустя несколько месяцев, когда Павел Милюков отсидел уже больше половины положенного срока, его вдруг просят на выход с вещами. Выдают пальто. И везут к зданию министерства внутренних дел на Фонтанке. Ведут какими-то «таинственными, пустыми, слабо освещенными коридорами… Я тут даже струхнул немного», – вспоминает Милюков.

Оказывается, его поджидает сам министр внутренних дел Вячеслав Плеве. Глава МВД усаживает заключенного за маленький чайный столик и начинает обсуждать его самую известную книгу – «Очерки русской культуры». Потом рассказывает, что его учитель, профессор Василий Ключевский, просил императора помиловать Милюкова – он нужен для науки.

Заключенный Милюков вспоминает, что Ключевский вхож в царскую семью, так как преподавал историю недавно умершему от туберкулеза младшему брату царя, великому князю Георгию. «Государь поручил мне предварительно познакомиться с вами и поговорить, чтобы вас освободить в зависимости от впечатления», – признается Плеве. Они обсуждают биографию Милюкова, его исключение из Московского университета за политическую неблагонадежность. Вдруг Плеве спрашивает: что, если бы он предложил Милюкову занять пост министра народного просвещения? Милюков говорит, что отказался бы. «Почему же» – удивляется Плеве. «Потому что на этом месте ничего нельзя сделать». Вот если бы ему предложили занять пост министра внутренних дел – тогда он бы еще подумал, говорит заключенный. Главе МВД Плеве такой ответ совсем не нравится. Он прощается с Милюковым и обещает вызвать его на днях.

Через неделю его снова привозят в МВД, но не ведут к министру, а заставляют ждать в приемной. Потом выходит Плеве и «совсем уже другим тоном, как перед просителем, тут же, в передней, резко чеканит свой приговор: "Я сделал вывод из нашей беседы. Вы с нами не примиритесь. По крайней мере, не вступайте с нами в открытую борьбу. Иначе – мы вас сметем!"» – вспоминает Милюков. Историка отпускают, но ему запрещено жить в Петербурге. Плеве уходит, не подав профессору руки.

«Мне его стало жалко, – вспоминает Милюков. – И после первой беседы, и после этой вынужденной амнистии, данной мне невольно, он мне представился каким-то донкихотом отжившей идеи, крепко прикованным к своей тачке, – гораздо более умным, чем та сизифова работа спасения самодержавия, которой он был обязан заниматься».

Лидер оппозиции

23 мая 1902 года пятьдесят два члена земских управ со всей страны съезжаются в Москву. Дело неслыханное: впервые в истории проходит съезд народных представителей, да еще и без предварительного одобрения МВД.

Их встречает у себя дома глава московского земства Дмитрий Шипов. Среди гостей – самые активные региональные политики: Иван Петрункевич из Твери, князь Дмитрий Шаховской и князь Петр Долгоруков (Ярославль и Курск), профессор Владимир Вернадский (Тамбов).

Непосредственный повод для собрания заключается в том, что земцев привлекли к работе правительственной комиссии по сельскому хозяйству и им надо скоординировать свои действия. Они горячо обсуждают вопросы сельского хозяйства, а еще, разумеется, опубликованный в «Искре» доклад министра финансов Витте, в котором он объяснял, как вредны земства для управляемости государства. Земцы волнуются, что новый глава МВД решится ликвидировать земство. «Вопрос поставлен ребром – быть или не быть земству», – пишет глава московского земства Шипов.

Удивительно, что именно Шипову пришлось стать первым в истории России лидером оппозиции. Подмосковный помещик, сын уездного предводителя дворянства, славянофил и сторонник самодержавия, пусть и с Земским собором, выпускник юрфака Петербургского университета, он с юности был убежденным толстовцем: с одной стороны, противником насилия, с другой – глубоко верующим человеком. Ничего бунтарского в его характере нет.

Участники «земского съезда» обсуждают не просто процедурные вопросы – они разрабатывают тезисы собственной аграрной программы: крестьян надо уравнять в правах с другими сословиями, телесные наказания для крестьян должны быть отменены, более того, крестьяне должны получить равные избирательные права, в том числе при выборе земств.

Земский съезд (именно так называют депутаты свою встречу в квартире Шипова) по сути становится первым съездом российской оппозиции. До этого все сходки противников власти были исключительно секретными – но в этот раз земцам даже в голову не приходит, что они делают что-то антиправительственное; напротив, они собираются обсудить будущую работу в правительственной комиссии.

Далеко не все земцы даже считают себя оппозиционерами. Логика многих из них заключается в том, что реформы Александра II не были доведены до конца: освобожденные крестьяне не получили тех земельных наделов, на которые рассчитывали, общество не получило права влиять на бюрократию, не была гарантирована свобода слова. Все эти права, по глубокому убеждению земцев, являются логическим продолжением «великих реформ». Поэтому они хотят всего лишь призвать императора следовать примеру своего деда, а не прислушиваться к чиновникам-ретроградам вроде Победоносцева или Плеве. Но, с точки зрения правительства, это, конечно, вызов – обсуждение политических вопросов в сферу интересов местного самоуправления входить не должно.

Совещание региональных депутатов длится три дня, потом они разъезжаются по домам, а произошедшее начинает обрастать слухами. Только в конце июня Плеве вызывает Шипова в министерство внутренних дел и сообщает, что император крайне разгневан попыткой «создать незаконную общественную организацию» и всем участникам земского съезда выносится «высочайший выговор». Но в целом министр неожиданно очень любезен. Шипов спешит заверить его, что никто из земцев не думал делать что-либо противозаконное. Министр (так кажется Шипову) убеждается, что Шипов крайне лоялен и верен идее самодержавия, да и все земцы – вовсе не революционеры. Плеве советует Шипову: «Земские деятели должны своим поведением показать, что ими не руководят никакие политические вожделения» – и тогда министр сможет им помочь добиться всего, к чему они стремятся.

На следующий день Шипова вызывает к себе Витте. Он тоже очень благосклонен – и спешит объяснить, что вовсе не против земств, а, наоборот, за. Просто Россия, говорит министр финансов, еще не доросла до конституционного строя, надо немного потерпеть и все само собой произойдет.

Главная цель обоих министров – понять, насколько многочисленны настоящие оппозиционеры среди земцев. Извечное убеждение Плеве подсказывает ему, что любые диссиденты – это лишь небольшая кучка смутьянов, которую нужно обезвредить, тогда все наладится. У Витте другой подход – он хочет держать руку на пульсе общественного мнения, чтобы нравиться ему. Ни на Витте, ни на Плеве Шипов не производит впечатления лидера оппозиции.

Сам Шипов возвращается в Москву довольным – и сообщает товарищам, что власть готова к ним прислушиваться. Однако на деле ничего не меняется – диалог между земствами и столичной властью не начинается, зато Шипов обнаруживает, что его письма, как и письма его ближайших коллег, приходят распечатанными – то есть МВД теперь демонстративно вскрывает его переписку. Следующая встреча Шипова и Плеве случается через полгода, и глава МВД уже не скрывает враждебности: «Вы продолжаете руководить общественной оппозиционной группой с целью постоянного противодействия правительству. Очевидно, что мы вместе не пойдем».

Генеральное сражение с цензурой

Летом 1902 года труппа Московского художественного общедоступного театра приезжает в Петербург. Это вовсе не гастроли, и настроение у руководителей театра тревожное. Небольшой, но очень популярный московский театр пытается добиться разрешения на постановку пьесы Максима Горького. Сам писатель в ссылке в Арзамасе Нижегородской губернии, поэтому режиссеру Константину Станиславскому, администратору Владимиру Немировичу и спонсору театра Савве Морозову приходится хлопотать без него. Морозову удается подключить министра финансов Витте. Тот хоть и обанкротил друга и партнера Морозова – Савву Мамонтова, помочь не отказывается.

Морозов как раз закончил строительство нового здания для театра в Камергерском переулке в Москве, и Немирович очень ждал, что его откроют постановкой новой скандальной пьесы Горького, той самой, отрывки которой он читал ему в Крыму: про жизнь обитателей притона для нищих. Создатели театра сгорали от нетерпения: на русской сцене еще не было спектаклей про дно общества, резонанс, очевидно, будет огромный. Но вместо этого Горький присылает другую драму, куда более благопристойную, – под названием «Мещане».

Накануне финального прогона столичные власти приказывают поставить на входе в театр полицейских – чтобы они проверяли билеты и не допускали внутрь безбилетную молодежь. Немирович полицейских выгоняет, объясняя это тем, что они пугают зрителей своей формой. На следующий день градоначальник идет на компромисс: он присылает в театр полицейских, переодетых во фраки. «На генеральную репетицию съехался весь "правительствующий" Петербург, начиная с великих князей и министров, – всевозможные чины, весь цензурный комитет, представители полицейской власти и другие начальствующие лица с женами и семьями, – вспоминает Станиславский. – В театр и вокруг него был назначен усиленный наряд полиции; на площади перед театром разъезжали конные жандармы. Можно было подумать, что готовились не к генеральной репетиции, а к генеральному сражению».

В итоге петербургские цензоры пьесу разрешают, хоть и с некоторыми исправлениями. Например, слова «жена купца Романова» приказано было заменить словами «жена купца Иванова»: в фамилии увидели намек на царствующий дом.

Подозрительность цензоров в порядке вещей. Недавно министерство внутренних дел закрыло принадлежащую Савве Морозову газету «Россия» – за сатирический фельетон Александра Амфитеатрова «Господа Обмановы», в котором Николай II фигурировал в качестве нерешительного мальчика «Ники-милуши». Журналиста Амфитеатрова отправили в ссылку.

Но Савва Морозов не боится цензуры. По выражению жены, «он увлечен Горьким».

Овации на дне

Вскоре после премьеры «Мещан» Горький заканчивает, наконец, ту пьесу, которую писал зимой в Крыму и которая не нравилась Толстому. Он хотел назвать ее «Без солнца» или «На дне жизни», но Владимир Немирович предложил короче – «На дне».

Писателю как раз позволяют вернуться из Арзамаса, и он приезжает в Москву, в МХТ. На читке новой пьесы присутствует вся труппа, акционеры театра Станиславский, Немирович и Морозов, ближайший друг Горького – оперный певец Шаляпин. Дойдя до одного из драматических моментов – смерти Анны, – Горький не выдерживает и начинает плакать. Отрывается от рукописи, смотрит на слушателей: «Хорошо, ей-богу, хорошо написал… Черт знает, а? Правда хорошо!» Все смотрят на него влюбленными глазами, по словам артистки Марии Андреевой, весь театр влюблен в него, а больше всех – Станиславский. «Ничего, ничего! – подбадривает друга Шаляпин. – Ты читай, читай дальше, старик!»

Поставить спектакль о жизни бомжей оказывается непросто – никто в театре не представляет себе, как разговаривают герои пьесы. В итоге режиссер Станиславский и труппа просят известного репортера Владимира Гиляровского, специализирующего на описании жизни нищих и бродяг, отвести их в самый неблагополучный район Москвы – на Хитровский рынок.

Экскурсия заканчивается драматически. Актеры Художественного театра угощают бродяг принесенной водкой и колбасой. Но застолье неожиданно перерастает в ссору: «Они побагровели, перестали владеть собой и озверели. Посыпались ругательства, схватили – кто бутылку, кто табурет, замахнулись… – вспоминает Станиславский. – Но тут бывший с нами Гиляровский крикнул громоподобным голосом пятиэтажную ругань, ошеломив сложностью ее конструкции не только нас, но и самих ночлежников. Они остолбенели от неожиданности, восторга и эстетического удовлетворения. Настроение сразу изменилось. Начался бешеный смех, аплодисменты, овации, поздравления и благодарности за гениальное ругательство, которое спасло нас от смерти или увечья».

Не балерина, не утопленник

18 декабря 1902 года в новом здании Московского художественного театра долгожданная премьера. В постановке играют главные звезды: сам Станиславский, жена Чехова Ольга Книппер и молодая артистка Мария Андреева. Интерес публики возбуждает и тот факт, что всем Императорским (то есть государственным) театрам ставить Горького официально запрещено.

Андреева – роковая женщина Художественного театра. Ее девичья фамилия Юрковская, но она не родственница террористки из Боевой организации Гершуни, просто однофамилица. У Андреевой роман с совладельцем театра Саввой Морозовым. Но при этом она страстно завидует Ольге Книппер, приме театра и жене Антона Чехова. Статус любовницы спонсора значительно ниже статуса жены живого классика. «Андреева актриса полезная, а Книппер – до зарезу необходимая» – так характеризует двух своих главных звезд Станиславский. И Андрееву не может не раздражать тот факт, что она – номер два.

Андреева-Юрковская, как многие светские девушки, не чужда авантюризму и увлечена модным марксистским учением. Она даже знакома с Владимиром Ульяновым, редактором мюнхенской «Искры».

Благодаря небывалому успеху «На дне» Горький становится главной знаменитостью Москвы, на улицах продают календарики с его фотографией. Станиславский вспоминает бесконечные овации после спектакля, когда на сцену вызывают автора, совершенно не готового к такой славе: «Очень было смешно смотреть, как он, впервые появляясь на подмостках, забыл бросить папиросу, которую держал в зубах, как он улыбался от смущения, не догадываясь о том, что надо вынуть папиросу изо рта и кланяться зрителям».

Поздравляя писателя с триумфом, артистка Андреева, Маруся, как называют ее друзья, целует его прямо на сцене, чем окончательно смущает.

Везде, где появляется Горький, собирается толпа поклонников и поклонниц. Писатель, по словам Станиславского, стесняется своей популярности, все время теребит усы и поправляет волосы. «Братцы! – обращался он к поклонникам, виновато улыбаясь. – Знаете, того… неудобно как-то… право!.. Честное слово!.. Чего же на меня глазеть?! Я не певица… не балерина…» Ситуация становится особенно неудобной, когда на публике Горький появляется вдвоем с Чеховым, которого никто не узнает. В этих случаях Горький злится и кричит на поклонников: «Я не утопленник, чтобы меня разглядывать».

Знание – деньги

Овации в Художественном театре вызывают черную зависть коллег. 29-летний поэт Валерий Брюсов вспоминает, что маститый 66-летний писатель Петр Боборыкин (тот самый академик, за которого голосовал Толстой) возмущается на премьере: «Всего пять лет пишет! Я вот сорок лет пишу, 60 томов написал, а мне таких оваций не было!» Да что Боборыкин, даже Чехов ревнует к успеху своего друга. «Прежде говорили: Чехов и Потапенко, я это пережил. Теперь говорят: "Чехов и Горький", – говорит драматург Суворину. – Горький через три года ничего не будет значить, потому что ему не о чем будет писать».

«На дне» триумфально идет и за границей. Уже в январе 1903 года пьесу ставят в Берлине, и она выдерживает триста спектаклей подряд.

Неожиданно для себя вчерашний «босяк» Горький оказывается не только самым популярным, но и самым богатым российским писателем. Он (вместе со своим другом Пятницким) изобретает новую литературную бизнес-модель. Они создают товарищество «Знание» – это издательство, которое само почти ничего не зарабатывает, выплачивая все деньги авторам. Литераторы получают не процент от прибыли, а без малого всю прибыль от издания – зато у Горького есть возможность выбирать самых лучших и самых популярных авторов. Ему как издателю, в общем, и прибыль не нужна – он и так самый продаваемый, а значит, самый богатый писатель.

Это переворот в оплате писательского труда. Молодой Леонид Андреев получает от «Знания» за свою первую книгу вместо 300 рублей[29], предложенных ему издателем Сытиным, 5642 рубля[30] 71 копейку. Гигантские деньги, мгновенно превратившие бедного журналиста в состоятельного литератора.

Помимо огромных гонораров Горький вводит практику ежемесячных авансов. Фактически он платит писателям зарплату в счет гонорара за еще не написанные книги. Среди его клиентов новые модные авторы Бунин и Серафимович. Горький пытается взять под свою опеку и Чехова, который за копейки продал права на все свои еще не написанные книги издателю Марксу, но Чехов не решается нарушать подписанные договоры. Кроме того, он все сильнее завидует успеху друга.

Сам Горький зарабатывает больше других, однако большую часть своего состояния он отдает друзьям-марксистам.

Три жены

Отношения внутри Художественного театра далеки от идеальных. Савва Морозов уделяет ему все свое внимание – даже ценой конфликта с женой, – но труппа все равно воспринимает его как далекого от искусства богача, который почему-то хочет вмешиваться в их дела. Ольга Книппер, главная звезда, пишет мужу: «Савва Морозов повадился к нам в театр, ходит на все репетиции, сидит до ночи, волнуется страшно. Мы все, конечно, острим. Я думаю, что скоро будет у нас дебютировать, только не знаю еще в чем».

Савва Морозов этого не замечает, зато его жена крайне придирчива. Зинаида Морозова обижается на труппу МХТ за то, что и к мужу, и к ней они относятся только как к источнику денег, без какого-либо уважения. К примеру, актер Вишневский прилюдно упрекает ее в том, что она слишком много денег тратит на свои наряды, в то время как можно было бы все их отдать театру.

«На него, по-моему, там смотрели как на человека, который мало понимает в искусстве, а нашел себе игрушку, которой и занимается, – вспоминает Морозова. – Это было не так, Савва Тимофеевич во всякое дело, которым занимался, вкладывал всю свою душу. Вот этой души в театре не понимали, большинство из них смотрело на него как на богатого купца, который хочет заняться театром от скуки».

Больнее всего Зинаиде то, что ее муж почти не скрывает своего романа с Марией Андреевой. Морозова вспоминает, что ей в МХТ предлагают должность ответственной за «туалеты актрис»: «Я не согласилась, так как мне было ясно, что все это приглашение для того, чтобы ближе привязать Савву Тимофеевича к театру. Тогда нашли другой подход…»

Морозова, конечно, ошибается, считая что, обольщая ее мужа, Андреева выполняет задание театра. Это ее личный план – к примеру, Станиславский возмущается поведением актрисы. «Отношения Саввы Тимофеевича к Вам – исключительные, – пишет режиссер Андреевой. – Это те отношения, ради которых ломают жизнь, приносят себя в жертву. Но знаете ли, до какого святотатства Вы доходите? Вы хвастаетесь публично перед посторонними тем, что мучительно ревнующая Вас Зинаида Григорьевна ищет Вашего влияния над мужем. Вы ради актерского тщеславия рассказываете направо и налево о том, что Савва Тимофеевич, по Вашему настоянию, вносит целый капитал ради спасения кого-то. Если бы Вы увидели себя со стороны в эту минуту, Вы бы согласились со мной».

Впрочем, Маруся вовсе не расчетливая женщина. Она, конечно, искренне ценит Морозова, пользуется его деньгами для финансирования и театра, и деятельности революционеров. Но, влюбившись в другого, не задумываясь бросает миллионера. Тем более что новый любовник – это сам Горький.

Савва Морозов искренне восхищается писателем и не мешает разворачивающемуся у него на глазах роману.

Осенью 1903 года слава Горького достигает своего апогея. В этот момент писатель предлагает развод своей жене Екатерине Пешковой, с которой они давно уже не живут вместе. Официально, впрочем, они так и не разведутся, и близкие дружеские отношения между супругами сохранятся до конца. Письма Горького Екатерине Пешковой – это самые искренние тексты из всего его литературного наследия, они наиболее подробно описывают его жизнь и все, что по-настоящему волнует писателя.

На новогодней вечеринке в МХТ в декабре 1903 года они с Андреевой объявляют, что отныне собираются жить вместе и считают себя мужем и женой. Хотя официально Андреева тоже замужем, у нее есть сын.

По случаю «помолвки» Горький дарит своей новой гражданской жене рукопись поэмы «Человек». Андреева протягивает рукопись помощнику Горького Александру Тихонову: «Милый, спрячьте это пока у себя… Мне некуда положить». Но книгу перехватывает Савва Морозов. Открывает и читает дарственную надпись: в ней сказано, что у автора поэмы крепкое сердце, из которого актриса вполне может сделать каблучки для своих туфель.

«Так… так… новогодний подарок! Влюбилась?» – говорит Морозов, глядя на счастливое лицо своей возлюбленной Андреевой, вспоминает Тихонов. Морозов вытаскивает свой золотой портсигар и начинает закуривать папиросу – но не с того конца.

«Конец Горького»

Даже после того, как Маруся уходит от Морозова к Горькому, она не теряет своего влияния на миллионера. Морозов продолжает о ней заботиться, он по-прежнему восхищается Горьким и все еще финансирует большевиков. Удивительно, но Морозов – едва ли не единственный друг, который остается рядом с Горьким и Андреевой.

Против новой поэмы «Человек» выступают едва ли не все прогрессивные литераторы, вчерашние друзья Горького. Его главный поклонник, Владимир Короленко, открывший Горького широкой публике, пишет разгромную статью, в которой обвиняет писателя в ницшеанстве. «Не люблю я, когда Горький, точно священник, выходит на амвон и начинает читать проповедь своей пастве, с церковным "оканьем"», – говорит Чехов, который совсем недавно был готов биться за избрание Горького академиком. То же самое говорит в газетном интервью и Толстой: «Упадок это, самый настоящий упадок; начал учительствовать, и это смешно…» Наконец, авторитетный литературный критик Дмитрий Философов пишет, что поэма «Человек» – это «конец Горького».

Одновременно у Андреевой начинаются конфликты в театре. Она возмущена тем, что лучшие роли достаются не ей, а Книппер, грозит уходом, потом объявляет, что уходит в долгосрочный отпуск. «Вы отрекаетесь от этого почетного положения, которому больше всего завидуют лучшие провинциальные артисты, и добровольно становитесь в их ряды», – пишет ей Станиславский в феврале 1904 года.

Андрееву не пугают угрозы режиссера. Они с Горьким планируют создать собственный театр, причем на деньги все еще верного Морозова. Она даже начинает переманивать туда актеров из труппы Станиславского. Впрочем, безуспешно: никто из звезд МХТ за ней не уходит.

«Бесит своими куцыми взглядами»

Наладив выпуск газеты в Мюнхене, марксисты возвращаются к мысли о создании партии: тем более что их конкуренты – народники, ставшие эсерами, – к созданию своей партии уже приступили. Но если кружкам эсеров удалось объединиться, то марксисты из-за зашкаливающих амбиций все силы тратят на внутреннюю борьбу. И Плеханов, и редакция «Искры» все свое красноречие направляют на то, чтобы разгромить соперников, в том числе Петра Струве, еще недавно написавшего манифест РСДРП. Теперь догматики упрекают его в том, что он отошел от чистого марксизма и стал либералом. Особенно усердствует давний приятель и критик Струве, редактор «Искры» Владимир Ульянов – сменивший теперь псевдоним «Петров» на «Фрей».

Фрей так старается, что даже Плеханову не по себе. «Тон его по отношению к либералам и либерализму в России слишком недоброжелателен. Третировать их так, как он, не годится», – беспокоится Плеханов, который, впрочем, и сам регулярно пишет статьи, упрекающие Струве в неправильной идеологии.

Марксисты в изгнании начинают писать программу партии – и тут ссора разрастается. Плеханова категорически не устраивает проект Фрея, он грозит товарищам, что если редакция «Искры» будет настаивать, то он «вынужден будет заявить, что считает его неудовлетворительным». Более того, между амбициозными Плехановым и Ульяновым начинается личная неприязнь. «Фрею я не пишу, он бесит меня своими куцыми взглядами», – сообщает Плеханов последователям.

Фрей игнорирует советы товарищей по редакции «Искры» так же, как раньше игнорировал критику народников. Он настаивает, чтобы его тексты публиковались без чьих-либо правок. Особенно это бесит даже не Плеханова, который далеко, в Женеве, а Мартова. Коллеги Фрея вынашивают план выгнать упрямца из редакции – потому что ужиться с ним невозможно. Их раздражает высокомерие Фрея, который считает, что работает лучше и больше всех, а другие члены редакции, например Потресов или легендарная Вера Засулич, пишут плохо и мало. И хочет их из редакции исключить.

В таком настроении русские марксисты собираются на свой первый слет – они называют его «вторым съездом РСДРП», памятуя о «первом съезде», все участники которого были арестованы в Минске шестью годами раньше.

Великий раскол

На съезде марксистов в Брюсселе собирается 43 человека. Председателем выбран, конечно, Плеханов. Одним из его заместителей – редактор «Искры» Ульянов, он же Фрей, который недавно изобрел себе еще один псевдоним – Ленин. Участники тут же начинают ругаться – их не останавливает даже бельгийская полиция, которая приходит в помещение и вежливо просит русских революционеров покинуть страну. Русские организованно садятся на пароход, отплывают в Англию – и через неделю продолжают ругаться в Лондоне. Правда, до Англии доезжают не все – если в брюссельском съезде участвовали еще и представители БУНДа, то уже в Лондон они не едут.

Одна из причин ругани – партийная газета «Искра», кто будет ею руководить. В самом начале съезда Ленин-Фрей выступает с предложением сократить редколлегию до трех человек. Это предложение неожиданно поддерживает Плеханов. Если в редколлегии останутся трое, значит, ими будут Мартов, Ленин и Плеханов – и тогда Плеханов установит контроль над редакцией, станет единственным арбитром в вечной ссоре Мартова и Ленина.

Плеханов – лидер партии, большинство съезда поддерживает это предложение. Сказывается и отсутствие БУНДа – они поначалу поддерживали Мартова в его спорах с Лениным и тем самым обеспечивали ему большинство. Но БУНД до Англии не доехал, и большинство оказалось у Плеханова и Ленина.

Решение принято. Мартов закатывает скандал, подбивает всю прежнюю редколлегию (кроме Ленина, конечно) покинуть съезд в знак протеста – мол, они оскорблены недоверием к себе.

Удивительно, но именно эта ссора окажется исторической – из-за мелочи произошел раскол не менее принципиальный, чем вражда суннитов и шиитов или расхождение католиков и православных. В результате этой размолвки российские марксисты разделятся на большевиков и меньшевиков.

Миротворцем пытается выступить 23-летний Лев Троцкий (по кличке Перо): он предлагает заново переизбрать старую редакцию – чтобы никого не обижать. Троцкий – внештатный корреспондент газеты, самый молодой ее сотрудник. В течение нескольких месяцев перед съездом Ленин пытается ввести Перо в редакцию, рассчитывая, что благодарный юноша будет его во всем поддерживать. Но уже на съезде Троцкий выступает против Ленина – ему симпатичны старики, а резкость и грубость Ленина его отталкивают.

Но съезд голосует против компромисса, предложенного Троцким. Мартов говорит, что прежней «Искры» больше не существует, газета должна поменять название и никто из прежней редакции (за исключением интригана Ленина-Фрея конечно) в состав новой редакции не войдет – не стоит даже их уговаривать, «это было бы незаслуженным оскорблением». Идут выборы новой редакции. 23 голоса получает Плеханов, 22 – Мартов и только 20 – Ленин. Но Мартов отказывается быть редактором.

Сразу после этого марксисты впервые выбирают ЦК своей партии, большинство в котором получают сторонники Ленина, а друзья обиженного Мартова имеют меньшинство. Именно от этих слов и возникнут позже большевики и меньшевики.

Ленинцы и мартовцы

Раскол партии случился не из-за идеологических разночтений, а просто из-за личной неприязни и тяжелых характеров трех человек: авторитарного Плеханова, обидчивого Мартова и грубого, вспыльчивого Ленина. Плеханов встал на сторону Ленина, возможно, из зависти к слишком большому влиянию Мартова в «Искре». Мартов был слишком уязвлен, чтобы идти на компромисс. А Ленин бросился на противников так рьяно и яростно, как будто хотел их уничтожить.

Поначалу никто из поссорившихся не думает, что это навсегда. И слова «большевики» и «меньшевики» тоже еще не в ходу. Ленин называет противников «мартовцами» и «меньшинством», а Мартов сторонников Ленина – «ленинцами».

Через месяц после съезда Ленин даже пытается помириться. «Я спрашиваю себя: из-за чего же, в самом деле, мы разойдемся так на всю жизнь врагами? Я перебираю все события и впечатления съезда, я сознаю, что часто поступал и действовал в страшном раздражении, "бешено", я охотно готов признать пред кем угодно эту свою вину, – если следует назвать виной то, что естественно вызвано было атмосферой, реакцией, репликой, борьбой, – пишет он своему давнему другу Потресову, теперь занявшему сторону Мартова. – Но я решительно не могу видеть в результатах ничего, ровно ничего вредного для партии и абсолютно ничего обидного или оскорбительного для меньшинства. Конечно, обидно не могло не быть уже то, что пришлось остаться в меньшинстве… Мы политически (и организационно) разошлись с Мартовым, – как расходились с ним десятки раз».

Многие даже не воспринимают эту ссору всерьез. Тот же Плеханов, зная истеричность Мартова и задиристость Ленина уже не первый год, уверен, что он еще их помирит.

Политический курорт

Летом 1903 года, ровно в то же время, когда марксисты собираются в Брюсселе, к их бывшему товарищу Петру Струве из России приезжают новые друзья. Струве и его спонсор Жуковский приглашают двадцать человек: десять членов земских собраний и десять представителей творческой интеллигенции. Среди гостей – самые известные земцы страны: политики из Твери Иван Петрункевич и Федор Родичев, член Тамбовской земской управы и университетский профессор Владимир Вернадский, князья Шаховской и Долгоруков. Из творческой интеллигенции, кроме самих Струве и Жуковского, здесь знаменитые писатели и философы Николай Бердяев, Сергей Булгаков, Семен Франк.

Большая компания едет в Европу вовсе не отдыхать – они планируют создать первую в России либеральную оппозиционную партию. В качестве туроператора выступает все тот же Дмитрий Жуковский. Он наметил такой маршрут: 2 августа они встречаются в швейцарском городе Шаффхаузене, неподалеку от важной туристической достопримечательности – Рейнского водопада. Посмотрев на водопад, путешественники-либералы направляются в соседний курортный городок Зинген, уже на территории Германии. На следующий день они переезжают в Рудольфцелль, где для них тоже зарезервирован ресторан. И последний пункт – курорт Констанц на берегу Боденского озера.

Гости из России очень стараются максимально конспирироваться (хотя, конечно, их все равно выслеживают): куда тщательнее, чем, например, революционеры-марксисты. Это понятно – либералам есть что терять, они не эмигранты, живут в России, у них есть положение, работа. И они совсем не революционеры: «Надо приучать смотреть на нас как на сторонников законности и порядка», – говорит князь Долгоруков, член Московского земского собрания. При этом никто из них не ожидает скорого успеха. Когда князь Шаховской прогнозирует, что уже через два года удастся добиться введения парламента, ему никто не верит.

Либеральная оппозиция в России была всегда – умеренные противники действующей власти постоянно появлялись внутри элиты. Однако никогда прежде либералы не объединялись в партию. Несколько обедов на курортах Боденского озера в Германии летом 1903 года стали первым съездом российских либералов. Которые все же пока не рискуют учреждать партию, но договариваются создать объединение независимых кружков – Союз освобождения.

Самый обсуждаемый в те дни вопрос: как относиться к другим оппозиционерам, марксистам и эсерам? «У нас нет врагов слева», – настаивает самый авторитетный из участников съезда, 59-летний Иван Петрункевич.

Большинство хочет объединить всех противников режима; именно поэтому они и делают выбор в пользу «союза» – чтобы дать возможность прочим диссидентам присоединяться к нему, не покидая собственных партий. Против выступает Струве – его вовсю травит марксистская печать, и он считает, что с ними договориться не получится: «Начать полемику очень легко, даже очень соблазнительно. Но остановиться, начав ее, совершенно невозможно: скажут, струсили, нет доводов, разбиты. А между тем в нашем распоряжении не может быть столько ругани, как у наших противников, в особенности социал-демократов».

Разъезжаются участники съезда с чувством, что совершили историческое дело. «Союз освобождения должен идейно и организационно объединить широкие слои стремящихся к свободе и самодеятельности русских людей, – пишет Струве после окончания встречи. – Это будет не революционный кружок, а организация, неискоренимо живущая в умах всех поборников освобождения и проявляющая себя в их борьбе словом и делом за великую национальную задачу времени».

Война и Германия

Поразительно, что летом и осенью 1903 года так много знаменитых русских собираются в Германии. Это не только члены новоиспеченного Союза освобождения, путешествующие вдоль Боденского озера, и редакция «Искры», издающейся по соседству, в Мюнхене. На 300 км севернее, в Дармштадте, отдыхает и сам император Николай II – вместе с молодой женой он приехал на ее родину, навестить ее брата Эрнста Людвига, герцога Гессенского.

В Петербурге тем временем говорят о возможной войне с Германией: все упирается в вечное соперничество Германии и Франции, поэтому в случае, если между Берлином и Парижем вспыхнет искра, Россия должна будет поддержать своих союзников и кредиторов – французов.

Уже принято решение, что в случае войны с Германией великий князь Николай Николаевич, двоюродный дядя царя, станет главнокомандующим германским фронтом, а военный министр генерал Куропаткин возглавит австрийский фронт. Двое военачальников успевают даже переругаться в процессе подготовки к возможной войне: великий князь требует проведения новых железных дорог на западе страны, чтобы подвозить продовольствие войскам, а военный министр Куропаткин препятствует.

Все это не мешает отдыху императорской семьи. В сентябре Николаю II сообщают, что его троюродный брат, кайзер Вильгельм, смущен тем, что русский император так давно находится в его империи и при этом ни разу с ним не встретился. 23 октября сам Вильгельм приезжает навестить царскую семью в Дармштадт – а они даже не встречают его на вокзале.

Кайзер, как обычно, подталкивает кузена Ники к более активному освоению Дальнего Востока – ведь тот – «адмирал Тихого океана». Эта идея русскому императору нравится. Успех в Китае очень воодушевил царя, он хочет славы и, если бы не активная экспансия на Дальнем Востоке, непременно начал бы думать о завоевании Индии или Турции, считает министр финансов Сергей Витте.

Экономическая экспансия вокруг Дальневосточного наместничества продолжается, сторонник освоения Желтороссии Безобразов пользуется максимальным доверием императора. Продолжаются переговоры с Японией, которая страшно уязвлена тем фактом, что Россия оккупировала Квантунскую область Китая, – но нехотя. К Японии никто не относится всерьез, ее считают маленькой отсталой страной, которая даже теоретически не может тягаться с Россией. В соответствии с этим надменным предубеждением Россия и ведет переговоры: в Токио месяцами ждут ответа из Петербурга на свои ноты. Отчасти проблема заключается в излишней самонадеянности императора и некомпетентности чиновников. Министр иностранных дел не отвечает японскому МИДу, потому что император поручил переговоры не ему, а наместнику на Дальнем Востоке. Наместник не отвечает, потому что должен согласовать свои ноты с императором. При этом наместник находится во Владивостоке, а император отдыхает в Дармштадте.

Сам факт этих переговоров в России никому не важен и не интересен, зато в Японии за ними внимательно следит пресса и негодует. Японское общество очень уязвлено тем фактом, что японские власти вынуждены вести переговоры с каким-то чиновником по фамилии Алексеев, наместником русского царя на Дальнем Востоке.

Витте вспоминает такую сплетню, объясняющую, каким образом морской офицер Евгений Алексеев добился столь высокой должности. Якобы в молодости он сопровождал великого князя Алексея (сына Александра II, дядю Николая II) в кругосветном путешествии. В марсельском борделе великий князь учинил пьяный дебош и был задержан полицией. Но на следующий день в участок явился офицер Алексеев, который уверял, что это он буянил прошлой ночью, – а полицейские просто перепутали имя Алексей и фамилию Алексеев. За это офицер был оштрафован и навсегда завоевал расположение великого князя, который в 1881 году стал главным начальником русского флота. Благодаря протекции дяди императора карьера Алексеева стремительно развивается. Сначала он становится наместником на Дальнем Востоке. Потом становится главнокомандующим, при том что, как язвительно замечает Витте, не умеет держаться верхом и боится лошадей. Есть еще одна версия, также будоражащая умы общества, будто Алексеев – внебрачный сын Александра II.

«Уф»

В начале августа 1903 года к министру финансов Сергею Витте приходит статс-секретарь Александр Безобразов, ближайший советник императора и главный вдохновитель его дальневосточных фантазий. Он доверительно сообщает, что если министру нужно встретиться с императором, то следует ехать на Путиловский завод, где Николай II скоро будет осматривать производство миноносцев. Искушенный аппаратчик Витте вдруг не сдерживается и отвечает грубостью: всегда готов увидеться с императором, но только если тот его вызовет, а по указке Безобразова никуда не поедет.

Безобразова Витте явно ненавидит – неудивительно, ведь еще несколько лет назад Витте сам считался главным специалистом по Дальнему Востоку, но уступил новому статс-секретарю былое влияние на императора и видится с ним теперь крайне редко. В воспоминаниях Витте старательно выставляет Безобразова полным идиотом. Он пишет, будто бы даже жена Безобразова публично удивлялась: «Не понимаю, как Саша мог приобрести такой политический вес, неужели никто не понимает, что он полупомешанный?» Этот пассаж в воспоминаниях Витте выглядит не очень правдоподобно и характеризует скорее самого автора, который с удовольствием пересказывает сплетню про своего политического противника.

Витте не едет на Путиловский завод, и только в середине августа император сам вызывает его к себе в Петергоф вместе с председателем Госбанка Плеске. Они оба недоумевают, зачем Николай впервые в жизни вызвал председателя Госбанка? В разговоре всплывает деталь: Эдуард Плеске в обозначенный день был на Путиловском заводе и виделся с царем.

Во время аудиенции император сообщает Витте, что решил его повысить до председателя комитета министров, а министром финансов назначить Плеске. Витте благодарит и отвечает, что намного полезнее он окажется на прежней должности. Все понимают, что председатель комитета министров – должность церемониальная, в управлении страной не играет важной роли. Комитет министров не является полноценным правительством, каждый его член самостоятельно докладывает императору о положении дел. Перевод с важнейшей должности министра финансов на церемониальную должность председателя комитета – это пенсия. То есть фактически император отправляет Сергея Витте на покой.

После разговора с Николаем II опальный министр идет к его маме – пожаловаться и попросить заступничества. Вдовствующая императрица Мария Федоровна пытается его утешить, вспоминает, что Александр III очень любил Витте, но просить за него не собирается.

Потом Витте пытается узнать, что император сказал приближенным, когда отправил его в отставку. И ему передают, что после ухода Витте Николай лишь с облегчением выдохнул: «Уф».

В воспоминаниях Витте уверяет, что был уволен исключительно из-за своих взглядов на Дальний Восток: мол, он был против войны и настаивал на переговорах с японцами.

У Витте на самом деле много влиятельных врагов: это и великий князь Сандро, и Плеве, и Безобразов. Более того, Витте уверен, что Плеве регулярно докладывает императору, что министр финансов – заговорщик и едва ли не революционер. «Плеве знал, что я не дам хода его полицейским вожделениям, крайне революционировавшим Россию, а потому, чтобы сохранить пост министра внутренних дел, он во что бы то ни стало решил меня устранить», – пишет Витте. Сам император не выносит Витте за чрезмерную амбициозность и любовь к интригам.

Перевод на незначительную должность глубоко оскорбляет Витте. Он раздосадован тем, что за особое мнение по дальневосточному вопросу наказали только его, а не его единомышленника, министра иностранных дел графа Владимира Ламздорфа. Больше всего он обижен на императора: «Коварство, молчаливая неправда, неумение сказать да или нет и затем сказанное исполнить, боязненный оптимизм – все это черты отрицательные для Государей, хотя не великих, – напишет он несколько лет спустя о Николае. – Царь, не имеющий царского характера, не может дать счастья стране».

Рождение бонапартика

Неприязнь между 35-летним Николаем II и 54-летним Витте неизбежна. Министр не уважает императора, император знает об этом и не доверяет амбициозному министру. Их личные отношения еще сыграют роль в истории России.

Не менее важной для будущего страны окажется неприязнь между двумя другими мужчинами. У них похожая разница в возрасте; они тоже не доверяют друг другу и все время говорят друг о друге гадости, хотя на публике пытаются изображать взаимное уважение. Это 46-летний Георгий Плеханов и 32-летний Владимир Ульянов. Пожилой «глава» российской эмиграции с подозрением смотрит на амбициозного выскочку, который не выказывает ему должного пиетета.

В августе 1903 года Плеханов принял сторону Ульянова-Ленина в его ссоре с Мартовым. Когда несколько месяцев спустя он решает помирить врагов, неожиданно оказывается, что не только Мартов способен на истерики. Плеханов пытается восстановить прошлую редакцию «Искры», но на этот раз Ленин хлопает дверью. «Плеханов изменил нам, ожесточение в нашем лагере страшное; все возмущены, – пишет Ленин одному из товарищей. – Я вышел из редакции окончательно. "Искра" может остановиться. Кризис полный и страшный. Борьба за редакцию ЦО [Центрального Органа] проиграна безвозвратно в силу измены Плеханова».

Подобная риторика характерна для революционеров: любого оппонента немедленно клеймят как предателя – раньше так называли Струве, ставшего либералом, теперь Плеханова, принявшего сторону Мартова. Ленин окончательно уходит из «Искры», и начиная с ноября 1903 года газету редактируют Мартов и его команда. Ленин проиграл – товарищи смеются над его амбициями и обзывают «бонапартиком». Однако это еще не конец игры.

Последний бал

В январе 1904 года император приезжает в Петербург, и в столице начинаются балы «как ни в чем не бывало», пишет Витте. На одном из них к председателю комитета министров вновь подходит японский посланник и просит повлиять на МИД, который неприлично тянет с ответом в столь серьезной ситуации. Витте идет к графу Ламздорфу, но тот пожимает плечами: «Ничего не могу поделать, переговоры веду не я»[31].

Вечером 26 января в Зимнем дворце очередной большой бал. Он открывается полонезом из «Евгения Онегина» Чайковского. В первой паре – императрица и старшина дипкорпуса, посол Турции, вторая пара – император и супруга французского посла, потом сам маркиз с великой княгиней Михень, женой дяди царя, великого князя Владимира. На балу появляется и военный министр Куропаткин, которого любят журналисты, но не жалует высший свет.

Царь танцует среди своих подданных в обычном красном полковничьем мундире, почти не выделяется из толпы. «Николай II не чувствует себя хозяином, а скорее гостем, отбывающим по традиции какую-то повинность», – вспоминает капитан Алексей Игнатьев, молодой офицер, который «дирижирует балом», то есть произносит команды, которые помогают кавалерам выполнять нужные фигуры во время контрданса.

Зал украшен пальмами в кадках, вокруг которых сервированы столы для ужина. Эти пальмы, обмотанные в войлок и солому, специально к балу привозят в Зимний дворец из оранжерей Ботанического и Таврического садов. «Высший петербургский свет уже пресыщен роскошью, – вспоминает Игнатьев. – Что это за бал, на котором не выносятся корзины с розами… гвоздикой и сиренью прямо из Ниццы?»

Этот императорский бал окажется последним в истории России. Ночью становится известно, что японцы без предупреждения атаковали Порт-Артур. На время войны балы отменят, а спустя несколько месяцев императорская семья переедет из Зимнего дворца в Царское Село, в 35 км за городом. Там они начнут вести жизнь затворников – императорских балов уже не будет.

Новость о том, что Порт-Артур атакован, шокирует только что танцевавших офицеров: «Может ли иностранный флот атаковать нас без предварительного объявления войны? – вспоминает тогдашние рассуждения Игнатьев. – Все это казалось столь невероятным и чудовищным, что некоторые были склонны принять произошедшее лишь как серьезный инцидент, не означающий, однако, начала войны».

Маленькая победоносная войнишка

Наутро столичных офицеров снова собирают в Зимнем дворце. Сначала молебен, потом появляется император в скромном пехотном мундире и, по воспоминаниям Игнатьева, «с обычным безразличным ко всему видом… только более бледен и более возбужденно, чем всегда» треплет в руке белую перчатку. «Мы объявляем войну Японии», – бесстрастным голосом говорит он. Раздается «ура». Правда, Игнатьев замечает, что возглас довольно казенный, очень немногие вызываются ехать на войну добровольцами. Тем же, кто вызывается, «война кажется короткой экспедицией, чуть ли не командировкой». Чтобы привлечь добровольцев, через месяц после начала войны Плеве даже выпустит указ, обещающий помилование заключенным, которые готовы идти в солдаты.

Витте вспоминает, что в этот день император и императрица едут в гости в открытой коляске и проезжают мимо его дома на Каменноостровском проспекте. Председатель комитета министров выглядывает в окно – и император, поравнявшись с домом, тоже поворачивается в сторону опального министра. «У него было выражение и осанка весьма победоносные, – вспоминает Витте. – Очевидно, произошедшему он не придавал никакого бедственного значения в смысле бедственном для России».

Каждый министр по-своему пытается завоевать расположение воюющего императора. Глава МВД Плеве приказывает немедленно организовать патриотические митинги по всей стране. А военный министр Куропаткин, давно заметивший, что он уже не в фаворе, идет ва-банк и обиженно просит уволить его – и отправить на фронт. «Как это ни странно, но в этом отношении вы, пожалуй, правы», – отвечает Николай II, который всегда больше прислушивается к советчикам, не занимающим никаких государственных постов. Во всех чиновниках он видит соперников, претендующих на часть его личной царской власти.

Витте вспоминает, что патриотические митинги Плеве не пользовались популярностью. Тем не менее Плеве остается самым влиятельным чиновником в стране. «Алексей Николаевич, вы внутреннее положение России не знаете. Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война» – так, по воспоминаниям Витте, говорит Плеве уволенному Куропаткину (по другим свидетельствам, Плеве даже произносит слово «войнишка»). По воспоминаниям одного из подчиненных Плеве, однажды на совещании в МВД министр обрушился на своего зама Лопухина, который усомнился в благоприятном исходе войны: «Неужели для вас не ясна следующая арифметическая задача: что больше, пятьдесят или полтораста миллионов населения?»

Неизвестно, произносил ли Плеве словосочетание «маленькая победоносная война», но эта фраза надолго станет определяющей в российской политике. Не исключено, что Витте это и вовсе выдумал – потому что впервые в печати она появится уже после смерти Плеве. Впрочем, хотя с японской «маленькой и победоносной» ничего и не получилось, последователи Плеве вновь и вновь будут пробовать разыграть тот же сценарий в XX и XXI веках.

Макаки, медведи

Русско-японская война становится одним из первых в мировой истории примеров полномасштабного информационного противоборства. Вся международная пресса изо дня в день публикует карикатуры на Николая II и изображения русского медведя, который разбушевался и полез на маленькую Японию. Особенно усердствуют американские СМИ. Никогда прежде американская печать так остро не реагировала на войну, в которой не участвуют США. Но в этом случае симпатии американской аудитории всецело на стороне японцев.

Характер карикатур меняется по ходу военных действий: сначала огромный русский медведь (или осьминог) нападает на маленькую Японию, а потом уже маленький Николай II в костюме борца сумо растерянно пытается противостоять здоровенному японскому сумоисту.

Российская пресса находится в аналогичном патриотическом угаре. Вот пример обычного стишка в сатирическом журнале:

В российской прессе японцев называют в основном «макаками», причем Витте утверждает, что это сравнение придумал сам император. Поначалу он в резолюциях своей рукой пишет, что «макаки» должны быть разбиты. Это слово подхватывают газеты, в первую очередь те, что существуют на государственные субсидии.

Патриотизмом заражаются даже русские политические эмигранты, живущие в Европе. Павел Милюков вспоминает, что в день, когда в Англию пришли первые телеграммы о нападении японцев на Порт-Артур, он приезжает в Брайтон, в гости к патриарху русской эмиграции, классику анархизма Петру Кропоткину. 61-летний Кропоткин пребывает в страшном волнении и негодовании из-за коварства японцев. «Я ожидал всего, только не этого, – вспоминает удивленный Милюков, – как могло случиться, что противник русской политики и вообще всякой войны оказался безоговорочным русским патриотом?»

Двоевластие

Ура-патриотический фон так силен, что Николай II решает отправить на фронт Куропаткина, которого привечает пресса, назначив его командующим армией. При этом император использует свою излюбленную систему сдержек и противовесов: наместника Алексеева он тоже не увольняет, тот остается главнокомандующим. То есть одновременно во время войны сосуществуют главнокомандующий и командующий армией, полномочия которых распределены очень смутно.

Витте вспоминает, что вечером накануне отъезда на Дальний Восток Куропаткин заходит к нему в гости. Сначала он рассказывает о своей тактике: поскольку Россия к войне совершенно не готова, все войска сосредоточены в европейской части, а не на границе с Китаем, армии придется отступать. И лишь когда русские отойдут к Харбину, на Дальний Восток прибудет достаточное подкрепление, армия перейдет в контрнаступление и разгромит японцев.

Витте поддерживает замысел: «Другого плана быть не может, так как мы к войне не приготовлены, а Япония к ней приготовлена». На прощание Куропаткин просит у Витте совета. «Я мог бы вам дать хороший совет, но только вы его не послушаете, – говорит Витте. – Приехавши в Мукден, я бы послал состоящих при мне офицеров к главнокомандующему [Алексееву], приказав этим офицерам арестовать главнокомандующего. Ввиду того престижа, который вы имеете в войсках, на такой ваш поступок не будут реагировать. Затем бы я посадил Алексеева в тот поезд, в котором вы приехали, и отправил бы его под арестом в Петербург и одновременно бы телеграфировал Государю Императору следующее: Ваше Величество, для успешного исполнения того громадного дела, которое на меня наложили, я счел необходимым прежде всего арестовать главнокомандующего и отправить его в Петербург, так как без этого условия успешное ведение войны немыслимо; прошу Ваше Величество за мой такой дерзкий поступок приказать меня расстрелять, или же в видах пользы родины, меня простить».

«Вот, Сергей Юльевич, вы всегда шутите», – улыбается в ответ Куропаткин. Витте продолжает, что существующее двоевластие – залог всех будущих военных неуспехов. «Вы правы», – отвечает Куропаткин. На следующий день он уезжает на Дальний Восток. Но совету Витте он, конечно, не последует.

«Зачем мы забрались сюда?»

Капитан Игнатьев, недавно дирижировавший балом в Зимнем дворце, тоже едет на Дальний Восток добровольцем. Он вспоминает, что армия совсем не подготовлена к боям: «…оказалось, что ни один из предметов военного обмундирования и снаряжения мирного времени не был приспособлен к войне». Мундиры и кителя – узкие, без карманов, к тому же белого цвета, а вовсе не хаки, как у англичан, – на поле боя офицер немедленно становится легкой мишенью. Пальто очень холодные, сапоги на тонкой подошве, они и рвутся, и скользят. Качество военной формы такое, вспоминает Игнатьев, что уже через шесть месяцев войны вся русская армия превращается в толпу оборванцев.

С продовольствием тоже проблемы. Российская пищевая промышленность не производит консервов, богатые офицеры могут себе позволить английские, но солдатам такая роскошь недоступна.

Не лучше и качество подготовки самих российских солдат. Офицер Игнатьев вспоминает, что даже он, выпускник военной академии, в Маньчжурии впервые в жизни услышал звук разрывающейся гранаты. Офицеры подготовлены по старым нормам, русские военачальники в голове все время держат схемы сражений Наполеона и пытаются их повторить. К примеру, по уставу огонь из ружей полагается открывать только при сближении с противником, перед переходом в штыковую атаку. На большей дистанции рекомендовалось беречь патроны. «Не та пуля страшна, что летит, а та, что в дуле сидит» – так учили пожилые генералы, вспоминая легендарный случай во время Бородинской битвы, когда русский отряд обратил в бегство французов, даже не поднимая ружей. Эта наука уже давно устарела и стоит российской армии огромных потерь.

Часть солдат, отправленных на войну с Японией, – неграмотные крестьяне, часть – буряты и якуты, не говорящие по-русски. Военные действия идут на территории Китая, а местные жители часто вовсе не рады оккупировавшей их землю русской армии.

«Чем больше приглядывался я к этому городку [Мукдену], тем меньше понимал: что же нас гнало сюда, в Маньчжурию? – размышляет в воспоминаниях Игнатьев. – Чем хотели мы здесь торговать, какую и кому прививать культуру? Любая китайская фанза просторнее и чище нашей русской избы, а чистоте здешних дворов и улиц могут позавидовать наши города. Какие мосты! Каменные, украшенные древними изваяниями из серого гранита! Они, как и многие другие памятники, говорят о цивилизации, которая насчитывает не сотни, а тысячи лет.

…Говорили также про недостаток соли, но и этого не было видно. Почта здесь работала лучше нашей. Правда, культура и в особенности нравы здесь были своеобразные, но при нашей тогдашней собственной культурной отсталости не нам было их переделывать. Зачем же мы забрались сюда?.. Желтый цвет зимнего маньчжурского пейзажа оживлялся в это время года небольшими темно-зелеными рощами – китайскими кладбищами. Эти рощи представляли собой для китайцев самую дорогую святыню… Невозможно было глядеть без возмущения и боли, как наши войска бесцеремонно вырубали эти рощи на дрова».

В штабе действующей армии царит страшный раздрай. Во-первых, Алексеев и Куропаткин ненавидят друг друга и пытаются друг от друга избавиться, постоянно телеграфируя в Петербург гадости. Алексееву не нравится план Куропаткина, он не хочет отступать – и это очень совпадает с настроением императора, тот тоже считает, что его солдаты должны только идти в атаку и только побеждать. При этом Николай отвечает и Куропаткину, и Алексееву, и каждому пишет свое.

Почти весь 1904 год Николай II путешествует по стране и напутствует войска, отъезжающие на фронт. Всюду он дарит полкам иконы, в том числе свежеканонизированного Серафима Саровского. По этому поводу Витте вспоминает популярную в тот момент злую шутку: «Мы японцев все хотим бить образами наших святых, а они нас лупят ядрами и бомбами, мы их образами, а они нас пулями».

31 марта, через два месяца после начала войны, на мине взрывается броненосец «Петропавловск». Гибнет около 650 человек, в том числе командующий дальневосточным флотом адмирал Степан Макаров и художник Василий Верещагин, приехавший и в эту горячую точку. Удается спасти только 80 членов экипажа, в том числе раненого великого князя Кирилла, двоюродного брата императора Николая. Через двадцать лет, уже после революции и смерти Николая, Кирилл провозгласит себя российским императором в изгнании.

Ненужная помощь земства

Российское общество болезненно реагирует на военные неудачи – никто не ожидал, что война окажется настолько сложной. В обеих столицах обсуждают плохое снабжение и отсутствие достойной медицинской помощи для раненых.

В феврале 1904 года земства выступают с инициативой – оказать помощь войскам, взять на себя сбор средств ради оказания помощи раненым и семьям убитых. Возглавляет общественную благотворительную организацию глава тульского земства князь Георгий Львов – сосед Льва Толстого, хороший друг семьи и убежденный толстовец. Он берет пример с учителя: когда двенадцатью годами ранее в Центральной России был голод, Толстой собирал пожертвования, ездил по бедствующим деревням и открывал бесплатные столовые. Львов следует примеру своего кумира. Сам Толстой японскую войну осуждает: «Я ни за Россию, ни за Японию, а за рабочий народ обеих стран, обманутый правительствами и вынужденный воевать против своего благополучия, совести и религии» – так он комментирует события газете North American. Благотворительную деятельность Львова и других земцев Толстой, конечно, поддерживает.

Благотворительная общеземская организация – начало политической карьеры князя Львова, которая сложится куда ярче, чем у большинства его коллег. Именно Львов станет в 1917 году первым главой российского Временного правительства. Однако сейчас он еще не знаменит и очень умерен в своих взглядах.

Плеве крайне недоволен этой работой, считая, что Львов и прочие земцы лезут не в свое дело. По закону им положено заниматься бытом своих районов, а война с Японией – вопрос политический, значит, земства посягают на власть государства. Плеве выпускает распоряжение, запрещающее помощь раненым без предварительного согласования с МВД. Князь Львов, который только что, в апреле 1904 года, был принят императором и получил от него благодарность за свою благотворительную работу, поражен циркуляром Плеве. Организация выступает с письмом протеста, многие земства просто игнорируют решение МВД.

Плеве глубоко уверен, что земства – источник революционной заразы, поражающей российское общество. Еще до начала войны он нанес первый удар: запретил Ивану Петрункевичу, самому известному деятелю Твери, находиться в Тверской губернии, всего в результате репрессий более ста сотрудников тверского земства были уволены с работы.

У Плеве действительно есть причина ненавидеть земцев: созданный на курортах Германии Союз освобождения развивается, и его идеи все более популярны среди земцев и российской интеллигенции. Еще в январе 1904 года в частных квартирах Петербурга прошел первый съезд этого нового либерального объединения на территории России и был избран руководящий орган – совет Союза освобождения, председателем которого стал опальный Петрункевич.

После акта неповиновения со стороны князя Львова война Плеве против земств становится тотальной. Новая жертва – лидер всех российских земцев Дмитрий Шипов. В апреле 1904 года в Москве проходят очередные выборы, и Шипов переизбран на новый срок в качестве главы московской губернской земской управы. Результат выборов по закону должен утвердить министр внутренних дел – и Плеве накладывает вето на кандидатуру Шипова.

Разражается скандал – из всех губерний Шипову идут письма. Московское земство сначала вновь избирает Шипова главой, но позже останавливается на выдвинутом им преемнике. Волнение захватывает всю страну, даже в самых отдаленных земствах идут протесты: земцы пишут смелые письма в поддержку Шипова и Львова. Меньше всего ситуация напоминает «небольшую группу смутьянов», в существование которой по-прежнему верит Плеве.

Продолжая наказывать диссидентов, глава МВД хочет отправить в ссылку ярославского земца князя Дмитрия Шаховского, известного либерала и издателя местной влиятельной газеты. Решение о высылке Шаховского не утверждает император – «из уважения к его предкам». Однако Плеве вызывает князя в Петербург и устраивает ему выволочку, говорит, что это последнее предупреждение – в следующий раз ссылка неминуема.

Журналистка Ариадна Тыркова, подруга детства Надежды Крупской и Нины Струве, в этот момент работает в журнале у Шаховского. Она вспоминает, что издатель возвращается после разговора с министром в бешенстве: «Плеве надо убить!» – повторяет он.

Молитва, чай и танцы

После ссылки Зубатова Георгий Гапон остается без покровителя и начинает действовать самостоятельно. Помимо постоянной работы священником в тюрьме, он на деньги, полученные еще от Зубатова, снимает квартиру на Выборгской стороне и устраивает клуб. Чайная работает с семи часов вечера до полуночи, в буфете действительно продаются только чай и минеральная вода, крепкие напитки запрещены. По средам и субботам рабочие собираются, чтобы обсуждать книги и статьи, иногда Гапон читает лекции о политике и экономике (на том уровне, на каком может), каждая встреча начинается и заканчивается молитвой. Свой клуб он называет «Собранием русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга». Его самого избирают председателем.

Гапон вновь решает играть с властью, опасаясь, что несанкционированную чайную закроют. Он отправляется к столичному градоначальнику, чтобы зарегистрировать собственную затею и получить поддержку. И как ни странно, получает ее – ему даже выделяют 60 рублей в месяц на книги и газеты, при условии что рабочие будут выписывать только консервативные издания.

Гапон, посвящающий клубу рабочих все свободное время, очень доволен своей организацией: ее участники говорят до рассвета, некоторые прямо из чайной идут на работу. «Я сознавал, что теперь моя жизнь не бесцельна и не бесполезна. О себе мне некогда было думать. От пересыльной тюрьмы я получал около двух тысяч[32] жалованья [в год] и отдавал их на дело. Одежда моя была в лохмотьях, но это меня не заботило. Дело шло великолепно, и, открывая собрание, я говорил рабочим, что основание нашего союза станет эпохой в истории рабочего движения в России, и если они напрягут все усилия, то станут орудием спасения для себя и для своих товарищей», – вспоминает он.

Один из старейших рабочих просит Гапона пригласить в клуб знаменитость – Иоанна Кронштадтского – для торжественного богослужения, но это предложение отвергнуто большинством голосов, многие рабочие не верят отцу Иоанну, потому что он «изображает из себя чудотворца».

Гапон разделяет скепсис в отношении Иоанна Кронштадтского, особенно его смущает предпринимательская деятельность популярного батюшки. По словам Гапона, отца Иоанна сопровождают «12 барынь, большинство которых были жены или незамужние дочери купцов», оказывающие на него дурное влияние. «Каждая из них дежурит при нем по неделе и в это время направляет жизнь отца Иоанна, стараясь заручиться возможно большим числом богатых домов, посещение которых оплачивалось по очень высокой цене. Таким образом, его молитвы были чисто коммерческим предприятием; бедных же он посещал очень редко. Не думаю, чтобы это была его вина; но, как человек ограниченный, он стал орудием, в политическом смысле этого слова, в руках правящих классов. Он очень чувствителен к рекламе и хотя и раздает большие суммы, но очень богат, – вспоминает Гапон, – его щедрость и его влияние на толпу были развращающими. Особенно поражало его равнодушие ко всем предложениям выработать радикальные меры к улучшению быта нуждающихся и обездоленных».

Гапон рассказывает, что несколько раз он служил вместе с отцом Иоанном. Однажды после литургии священников позвали обедать: «Отец Иоанн и я сели, а толпа стала кругом нас на колени. Иоанн ел и пил с большим аппетитом, нисколько не стесняясь. Я также был голоден, но мое внимание было вскоре отвлечено тем, что, окончив тарелку или выпив стакан, отец Иоанн снова наполнял их и передавал их ближайшему к нему лицу, которое, благоговейно попробовав, передавало его следующему; таким образом тарелки и стаканы отца Иоанна обходили всю комнату. Зрелище это казалось мне унизительным».

Вскоре Гапон ссорится и со столичным митрополитом Антонием, своим покровителем, который сначала восстановил его в академии, а потом, в трудную минуту, после высылки Зубатова, нашел ему работу в тюремной церкви. С самого начала Антоний не одобрял идею чайной и даже хотел запретить Гапону становиться председателем этой организации

«Я знаю, – говорит Антоний, – что они хотят устраивать музыкальные вечера с танцами, и как можете вы, как священник и член церкви, иметь что-либо общее с такими затеями?» Гапон спорит: «Вы не можете отрицать того, что жизнь наших рабочих ужасна: у них нет никаких радостей, и они принимаются за пьянство. Надо им дать какие-либо здоровые развлечения, если мы хотим их сделать трезвыми и нравственными… Помощь народу – задача церкви. Я должен откровенно сказать, что если церковь не сблизится с народом, то пастырь скоро останется без паствы. Уже почти вся интеллигенция, имеющая влияние на народ, оставила церковь, и, если мы теперь не поможем массам, они также от нас уйдут».

Это не убеждает митрополита. Никто из духовенства на собрания рабочих не приходит. Зато с полицейскими и городским начальством у Гапона ладится лучше – новый градоначальник Иван Фуллон сам приезжает посмотреть на рабочую чайную и даже позирует вместе с Гапоном и рабочими для парадной фотографии.

Полиция не сомневается в лояльности Гапона – ему предлагают крупную сумму на содержание организации, открытие филиалов по всей столице. «Как мне ни горько было принять даже и часть, но, чтобы отвлечь подозрения, я взял четыреста рублей[33] и внес эту сумму в наши книги как анонимный дар. Эти деньги были взяты из народного кармана и я их только возвращал тому, кому они принадлежали», – вспоминает Гапон.

Смертный приговор

Гершуни ждет суда недалеко от Петербурга в Шлиссельбургской крепости – главной тюрьме для особо опасных политических преступников. Несколько месяцев он мучительно готовится к встрече с предателями во время процесса и обдумывает, как себя вести с ними.

Из-за отказа Гершуни давать показания следствие затягивается, а дело начинает рассыпаться. Плеве приказывает сократить прописанную законом процедуру судебного следствия и ограничиться только жандармским дознанием. Судьи шокированы, получив дознание, и посылают все дело обратно, требуя нормального следствия. Только в феврале 1904 года, после девяти месяцев одиночного заключения, к Гершуни допускают адвоката Николая Карабчевского:

– Плеве еще у власти? Жив?

– Да. Но есть большие новости: вы знаете, что объявлена война?

– Война?! С кем?

– С Японией. Наши крейсеры взрываются, мы уже терпим поражения!..

– Вторая Крымская кампания? Порт-Артур – Севастополь?

– Похоже на то.

– А как страна, охвачена «патриотическим» угаром, жаждет сплотится с «державным вождем»?

– Да, не без того, конечно. Но все в значительной степени вздуто и искусственно. Война непопулярна. Никто ее не ждал и никто ее не хочет.

18 февраля начинается суд, который моментально вгоняет Гершуни в депрессию: «Душа кипит и к бою рвется… Слова, отравленные жгучим ядом народной ненависти, бросишь им в лицо и громко скажешь им то, чего они слушать не хотели, когда мы говорили там, на воле… На скамью поднимаешься, как на трибуну… Начинаешь оглядывать зал… Ни одного осмысленного, ни одного вдумчивого лица. Ни сочувствия, ни ненависти, ни злобы. Просто любопытство: вялое, холодное любопытство обывателя. В душу прокрадываются пустота и уныние. Настроение начинает падать. И это-то враги?.. Перед вами холодные, равнодушные люди, по долгу службы пошедшие на "суд" и мечтающие только о том, чтобы как можно скорее все это кончилось… "Судьи" скучают и рисуют лошадок… Неимоверных усилий требуется, чтобы заставить себя принимать участие в деле. К языку точно гири привешены и с громадным трудом выжимаешь из себя слова».

Процесс длится восемь дней. Григорьев и Качура дают показания против Гершуни. Он молчит.

В зале присутствует и один необычный гость – великий князь Андрей, двоюродный брат царя. Он единственный член царской семьи, который из любопытства приходит на процесс, чтобы понять, что движет террористами. Гершуни великий князь раздражает: «Бессменно сидит всю неделю и постоянно сосет какие-то леденцы», – вспоминает подсудимый. Но на князя Андрея прения производят глубокое впечатление. После них он подолгу разговаривает с адвокатом Карабчевским. «Я понял, что они не злодеи, а искренне верят в то, что делают», – делится великий князь.

На восьмой день суда оглашают приговор: смертная казнь. Ожидая ее, Гершуни читает Салтыкова-Щедрина, который поднимает ему настроение: «Какой бесконечный источник бодрости, любви и ненависти. Главное – жгучей, непримиримой, проникающей все существо ненависти к старому строю и беспредельной любви к страдальцу этого строя – трудовому народу. И непримиримость, хвалебный гимн непримиримой борьбе».

Через три недели в камеру приезжает председатель суда и сообщает приговоренному, что ему дарована жизнь. Гершуни в ужасе: «Когда все существо, все чувства и мысли после больших стараний направлены в известную сторону, в момент наивысшего напряжения и ожидания именно этой стороны, – вас поворачивают сразу, без предупреждения, в другую. Перейти неожиданно от смерти к жизни, быть может, еще более трудно, чем от жизни к смерти».

Предатель где-то рядом

За судом над Гершуни внимательно следят товарищи по партии в Женеве. Его арест ставит перед эсерами вопрос: кто теперь возглавит Боевую организацию? Гоц хочет взяться за дело сам, передав «Революционную Россию» и остальные оргвопросы Чернову, но остальные против: здоровье Гоца сильно пошатнулось после двух месяцев в сырой неаполитанской тюрьме.

Гоц давно рвется в Россию: «Я не выдержу этой жизни, – говорит он, – вы лишаете меня счастья умереть на эшафоте, и заставляете умереть здесь, на мирной койке, что будет незаслуженным мной несчастьем».

Однако Гершуни тоже считал, что Гоц важнее в Ницце, и перед отъездом говорил, что, «на всякий пожарный случай», если его арестуют, Боевую организацию должен возглавить его помощник Евгений Азеф.

И вот «пожарный случай» наступает. Виктор Чернов вспоминает, что Гоц очень переживает за судьбу партии и Боевой организации. Новый руководитель, Евгений Азеф, кажется ему «прыжком в неизвестность». В какой-то момент он даже предлагает всем ближайшим товарищам исходить из предположения, что в рядах партии есть предатель, а значит, всех нужно бесстрастно проверить: «каждый всех и все – каждого». Гоц чувствует неладное, но не подозревает никого конкретно. Тем более он не может заподозрить Азефа, которого «временным руководителем» назначил его любимый друг Гершуни.

В июле 1903 года, пока Гершуни сидит в Шлиссельбургской крепости, из Вологды за границу бежит ссыльный Борис Савинков. Образованный юноша и зять популярного писателя Глеба Успенского. Еще в 1902 году его осудили за участие в петербургской подпольной организации «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» – и сослали в Вологду. Там-то и началась его настоящая революционная карьера. Сначала он познакомился с Бабушкой и вступил в партию эсеров. Новые товарищи помогли ему добраться до Архангельска, там он сел на пароход, доехал до Норвегии, через Осло и Антверпен добрался до Женевы и пришел к Гоцу.

24-летний Савинков говорит ему, что хочет принимать участие в терроре, потому что считает его самой важной частью революционной борьбы. Гоц предлагает Савинкову пожить в Женеве и подождать: Боевая организация после ареста Гершуни разгромлена, никакой террористической деятельности эсеры не ведут.

Савинков снимает квартиру в Женеве и терпеливо ждет несколько месяцев, изредка его навещает Бабушка, тоже переехавшая за границу. И вот, наконец, в августе 1903 года к нему приходит «человек лет тридцати трех, очень полный, с широким, равнодушным, точно налитым камнем, лицом, с большими карими глазами». Это Евгений Филиппович Азеф.

«Он протянул мне руку, сел и сказал, лениво роняя слова: "Мне сказали, вы хотите работать в терроре? Почему именно в терроре?"» – вспоминает Савинков.

Савинков рассказывает Азефу, что считает важнейшей задачей убийство министра внутренних дел Плеве. После первого свидания Азеф регулярно заходит к Савинкову, задает ему много вопросов, но сам молчит. Несколько месяцев спустя он дает ему команду возвращаться в Россию.

Убить Плеве

Именно Азеф разрабатывает план покушения на Плеве, который принципиально отличается от всех прежних операций Гершуни. Бойцы Гершуни, как правило, стреляли в своих жертв – и часто промахивались. Азеф решает действовать наверняка и использовать только взрывчатку, а от убийц-одиночек переходит к формированию сложных групп, которые тщательно выслеживают своих жертв. Фактически Азеф перенимает схему работы полиции, применяемую Плеве и Зубатовым, с ее тайными агентами и наружным наблюдением.

План состоит в следующем: известно, что Плеве живет в здании департамента полиции (Фонтанка, 16) и еженедельно ездит с докладом к царю, в Зимний дворец, Царское Село или Петергоф, в зависимости от времени года. Так как убить Плеве дома, очевидно, труднее, чем на улице, решено установить за ним постоянное наблюдение, чтобы вычислить, во сколько Плеве обычно выезжает и какими маршрутами ездит. После этого предполагается взорвать карету министра на улице бомбой. К слежке за министром привлекается несколько человек: один покупает пролетку и лошадь и устраивается в Петербурге легковым извозчиком, другой получает патент на продажу вразнос табачных изделий, чтобы продавать папиросы. Савинков становится руководителем группы.

Участники Боевой организации собираются в Петербурге. Но подготовка затягивается. Сначала исчезает Азеф – пообещав приехать из-за границы в течение нескольких дней, он не появляется больше месяца. Потом Савинков замечает слежку, вновь бежит за границу, ищет там Азефа. Встречаются Савинков и Азеф в Москве несколько месяцев спустя. Вот как описывает Савинков их встречу:

«– Как вы смели уехать из Петербурга?

Я отвечал, что уехал потому, что не было от него известий, и еще потому, что мой паспорт был установлен полицией.

Он нахмурился и сказал:

– Вы все-таки не имели права уехать.

– А вы имели право, сказав, что приедете через три дня, оставаться за границей месяц и больше?

Он молчал!

– Я был занят за границей делами.

– Мне все равно чем, но вы нас бросили в Петербурге.

Он молчал еще.

– Ваша обязанность была ждать меня и следить за Плеве. Вы следили?

Я рассказал ему то, что мы узнали о Плеве.

– Это очень немного. Извольте ехать назад в Петербург».

Первая попытка убить Плеве, 18 марта 1904 года, оказывается неудачной. Карету министра поджидают одновременно три террориста. Но никто не успевает бросить бомбу в тот момент, когда карета проезжает мимо.

Участники Боевой организации разъезжаются из Петербурга и начинают готовиться ко второй попытке, постоянно переезжая из одного города в другой, чтобы запутать следы. Савинков уезжает в Киев и там узнает, что член Боевой организации Алексей Покотилов подорвался в своем гостиничном номере. Ночью, собирая бомбу, он нечаянно разбил колбу с зажигательной смесью. Боевая организация лишается трех четвертей своего запаса взрывчатки, так что оставшегося хватит только на одну бомбу.

К этому моменту Азеф уже несколько недель не выходит на связь. Савинков уверен, что его арестовали, и решает бросить затею с покушением на Плеве – сделать это с одной бомбой невозможно, уверен он, – и вместо этого надо попробовать убить бывшего петербургского градоначальника, а теперь киевского генерал-губернатора Клейгельса, виновника «битвы у Казанского собора» 1901 года.

И тут к Савинкову неожиданно приходит Азеф. Он, как обычно, взбешен: «Что вы затеяли? К чему это покушение на Клейгельса? И почему вы не в Петербурге? Какое право имеете вы своей властью изменять решения центрального комитета?»

Савинков оправдывается, говоря, что Боевая организация молчит уже год, с ареста Гершуни, правительство считает ее разбитой, и если в партии нет сил для центрального террора, то необходимо делать, по крайней мере, террор местный, как его делал Гершуни в Харькове и Уфе. «Что вы мне говорите? – горячится Азеф. – Как нет сил для убийства Плеве? Смерть Покотилова? Но вы должны быть готовы ко всяким несчастиям. Вы должны быть готовы к гибели всей организации до последнего человека. Что вас смущает? Если нет людей – их нужно найти. Если нет динамита, его необходимо сделать. Но бросать дело нельзя никогда. Плеве во всяком случае будет убит. Если мы его не убьем – его не убьет никто».

Террористы и поэты

Савинков возвращается в Петербург. Теперь он играет роль богатого англичанина, революционерка из Киева, 25-летняя еврейка Дора Бриллиант, изображает его жену, 25-летний эсер Егор Сазонов – лакея. Одноклассник Савинкова, 27-летний Иван Каляев, и еще несколько человек изображают извозчиков и торговцев папиросами. Все члены Боевой организации свято верят в то, что делают благое дело.

«Молчаливая, скромная и застенчивая Дора жила только одним – своей верой в террор, – вспоминает Савинков. – Любя революцию, мучаясь ее неудачами, признавая необходимость убийства Плеве, она вместе с тем боялась этого убийства. Она не могла примириться с кровью, ей было легче умереть, чем убить. И все-таки ее неизменная просьба была – дать ей бомбу… Она считала своим долгом переступить тот порог, где начинается непосредственное участие в деле: террор для нее, как и для Каляева, окрашивался прежде всею той жертвой, которую приносит террорист. Эта дисгармония между сознанием и чувством глубоко женственной чертой ложилась на ее характер. Вопросы программы ее не интересовали».

А вот воспоминания Савинкова о своем друге Каляеве: «Каляев любил революцию так глубоко и нежно, как любят ее только те, кто отдает за нее жизнь. Но, прирожденный поэт, он любил искусство. Когда не было революционных совещаний, он подолгу и с увлечением говорил о литературе… Имена Брюсова, Бальмонта, Блока, чуждые тогда революционерам, были для него родными. Он не мог понять ни равнодушия к их литературным исканиям, ни тем менее отрицательного к ним отношения: для него они были революционерами в искусстве… К террору он пришел своим особенным, оригинальным путем и видел в нем не только наилучшую форму политической борьбы, но и моральную, быть может, религиозную жертву».

Егор Сазонов, по словам Савинкова, также верил в победу и ждал ее: «Для него террор тоже, прежде всего был личной жертвой, подвигом. Но он шел на этот подвиг радостно и спокойно, точно не думая о нем, как он не думал о Плеве. Он не имел ни сомнений, ни колебаний. Смерть Плеве была необходима для России, для революции, для торжества социализма. Перед этой необходимостью бледнели все моральные вопросы на тему о "не убий"».

Вечер был чудный

Все члены Боевой организации собираются в Москве. Азеф разрабатывает план нового покушения, метать бомбы поручено Каляеву и Сазонову. Во время обсуждения Каляев, поначалу молчавший и слушавший Азефа, говорит:

– Есть способ не промахнуться.

– Какой?

– Броситься под ноги лошадям.

– Как броситься под ноги лошадям? – спрашивает Азеф.

– Едет карета. Я с бомбой кидаюсь под лошадей. Или взорвется бомба, и тогда остановка, или, если бомба не разорвется, лошади испугаются, – значит, опять остановка. Тогда уже дело второго метальщика.

Все молчат. Наконец, Азеф говорит:

– Но ведь вас наверно взорвет.

– Конечно.

План Каляева действительно гарантирует удачу, но Азеф против: «План хорош, но я думаю, что он не нужен. Если можно добежать до лошадей, значит, можно добежать и до кареты, – значит, можно бросить бомбу и под карету или в окно. Тогда, пожалуй, справится и один».

После этого Савинков и Сазонов идут гулять по Москве. Долго бродят, наконец садятся на скамейке в сквере у храма Христа Спасителя. «"Вот, вы пойдете и наверно не вернетесь, – начинает Савинков. – Скажите, как вы думаете, что будем мы чувствовать после… после убийства?" – "Гордость и радость", – отвечает Сазонов. "Только?" – "Конечно, только"».

Покушение назначено на 9 июля 1904 года, но оно срывается: Сазонов опаздывает. Следующая попытка – 15 июля. Сразу четыре террориста занимают места по маршруту следования Плеве. Сазонов бросает бомбу в карету.

Раздается взрыв – Савинков бежит к месту преступления. Он видит лежащего на земле Сазонова в луже крови. Ему кажется, что товарищ убит, а Плеве жив.

Император Николай II проводит этот день в Петергофе. В своем дневнике он записывает, что ранним утром ему сообщили «тяжелое известие об убийстве Плеве». Обычно сдержанный, в этот раз император даже фиксирует несколько своих мыслей: «Смерть была мгновенная. Кроме него убит его кучер и ранены семь человек, в том числе командир моей роты Семеновского полка – тяжело. В лице доброго Плеве я потерял друга и незаменимого министра внутренних дел. Строго Господь посещает нас Своим гневом. В такое короткое время потерять двух столь преданных и полезных слуг! На то Его святая воля! Тетя Маруся завтракала. Принял Муравьева, с подробностями этого мерзкого случая. Гуляли с Мамá. Покатался с Мишей в море. Обедали на балконе – вечер был чудный».

Новая вошь

30 июля 1904 года в Петергофе 32-летняя императрица Александра рожает мальчика. Его называют Алексеем. Семья счастлива. Рождение наследника – это окончание злоключений императрицы, которые чуть было не свели ее с ума.

Император забывает даже про войну на Дальнем Востоке, которая развивается не слишком удачно. Чтобы поднять боевой дух армии, всех солдат, воюющих в Маньчжурии, записывают крестными отцами юного цесаревича. Несколько недель Николай II не покидает жену и ребенка, почти не принимает никого из министров, много гуляет с матерью и собирает грибы.

За две недели до рождения ребенка в Петербурге убивают министра внутренних дел Плеве, но император не торопится с поиском преемника: новый министр будет назначен только через месяц. Председатель комитета министров Витте возвращается из европейского турне и привозит письмо от японского посла в Лондоне. Тот предлагает начать мирные переговоры, отмечая, что чем раньше Россия согласится, тем мягче будут условия. Одновременно командующий гарнизоном Порт-Артура генерал Роман Кондратенко пишет императору, что, начав мирные переговоры, можно было бы избегнуть многих серьезных проблем. Николай оставляет оба письма без ответа.

Получив известие о рождении наследника, общество ликует. Впрочем, не все. Алексей Суворин вспоминает историю, которую ему вскоре после рождения царевича рассказывает мебельщик: «Еду сюда с дачи по железной дороге. Разговор о новорожденном наследнике. Радуются. Вдруг какой-то господин очень громко говорит: "Странные какие русские. Завелась новая вошь в голове и будет кусать, а они радуются". Все разом так и притихли. До чего вольно разговаривают, так просто удивительно».

В тот же день император Николай II пишет письмо лучшей подруге жены, черногорской принцессе Милице: «Дорогая Милица! Не хватает слов, чтобы достаточно благодарить Господа за Его великую милость. Пожалуйста, передай каким-нибудь образом нашу благодарность и радость… Ему. Все случилось так скоро, что я до сих пор не понимаю, что произошло. Ребенок огромный, с черными волосами и голубыми глазами. Он наречен Алексеем. Господь со всеми вами. Ники».

«Он», которому Милица должна передать благодарность царя, – это французский экстрасенс Низье Филипп.

Все десять лет совместной жизни Ники и Аликс, предшествовавшие рождению сына, были абсолютным кошмаром для молодой императрицы. Только родив, наконец, наследника, она начинает чувствовать себя более уверенно. До этих пор она молча страдала от непонимания и враждебности петербургского двора, но теперь начинает бороться.

Бороться ради сына, которому, как она считает, предстоит стать русским императором. И если до 30 июля 1904 года императрица Александра не участвовала в российской политической жизни, то этот день все меняет. Она врывается на политическую сцену, чтобы защищать интересы цесаревича – как она себе их представляет.

Любимая внучка, будущая королева, жена Джека-потрошителя

Чтобы понять положение императрицы Александры, необходимо вернуться на четверть века назад. 5 ноября 1878 года Элис, дочь британской королевы Виктории и герцогиня Гессенская, услышала от одной из своих дочерей, что у нее не поворачивается шея. Дети шутили, что девочка заболела свинкой и «будет смешно, если она их всех заразит». Старшая дочь, 15-летняя Виктория, названная в честь бабушки, почитала младшим детям «Алису в Стране чудес» перед сном, а наутро ей поставили диагноз: дифтерия. Потом поочередно заболели остальные дети: шестилетняя Аликс, четырехлетняя Мари, десятилетний Эрнст, а затем и их отец Людвиг, герцог Гессенский.

16 ноября самая маленькая, Мари, умерла. Элис две недели скрывала смерть девочки от остальных детей. 7 декабря она заболела сама и всего неделю спустя также умерла.

Единственным членом семьи, кто не заболел, была вторая дочь Элис и Людвига – Элизабет (домашние звали ее Элла). В тот момент, когда семью поразила эпидемия, ее не было дома, она уехала на каникулы к бабушке, королеве Виктории, в Лондон. После смерти Элис бабушка забрала всех внуков к себе. Младшая, Аликс, стала ее любимицей. В Лондоне девочку стали называть Алике, а еще чаще – Sunny, «солнышко».

Первой красавицей в семье считалась Элла, в нее влюблялись едва ли не все заезжие принцы. Еще до смерти матери 12-летней Элле сделал предложение наследник германского престола, будущий кайзер Вильгельм II. Но она отказала. В 1884 году 19-летняя Элла вышла замуж за российского великого князя Сергея, младшего брата императора Александра III. Свадьба проходила в Зимнем дворце. Именно тогда младшая сестра Эллы, Аликс, впервые приехала в Россию и познакомилась с 16-летним Ники, наследником российского престола. Он приходится ей троюродным братом по отцу.

Аликс и Ники понравились друг другу, но они были еще детьми, и никто не воспринял их симпатию всерьез. Тем более что у бабушки Виктории были грандиозные планы на Аликс.

Когда внучке исполнилось 16 лет, королева Виктория, приглядевшись к ней, решила, что Аликс могла бы стать однажды полноправной хозяйкой Британской империи – то есть ее собственной преемницей.

Наследником Виктории в тот момент был ее сын Эдуард, принц Уэльский, будущий король Эдуард VII. К тому моменту он был уже немолод, ему исполнилось 48, поэтому 70-летняя Виктория просчитывала на несколько шагов вперед. Наследником Эдуарда был его старший сын Альберт Виктор. К нему у Виктории было немало претензий. Принц был совершенно неспособен к учебе (с трудом читал и писал), у него был очень плохой характер, бабушку возмущало то, что он ведет «разгульную жизнь» – так королева писала о нём дочери. Чтобы урезонить потенциального наследника, Виктория решает подыскать ему порядочную жену: с сильным характером, которая могла бы держать мужа в ежовых рукавицах. На эту роль идеально подходит ее любимая Аликс.

В 1889 году Альберт Виктор, по настоянию королевы Виктории, делает Аликс предложение. Но тут на королевскую семью обрушивается скандал: лондонская полиция накрывает мужской публичный дом в Фицровии, на Кливленд-стрит. На тот момент гомосексуализм в Британской империи является уголовно наказуемым преступлением – виновным грозят исправительные работы и до двух лет тюрьмы. Оскар Уайльд будет приговорен по этой статье и отправится в тюрьму только через шесть лет.

Вскоре после облавы на Кливленд-стрит выясняется, что это был не обычный, а великосветский бордель. Одним из его клиентов был лорд Артур Сомерсет, начальник конюшен принца Уэльского. Расследование идет медленно и вяло, но время от времени подробности утекают в прессу. Ни одна британская газета не осмеливается упомянуть имя самого высокопоставленного подозреваемого – зато американская The New York Times прямо пишет, что в деле замешан и принц Альберт Виктор: в статье его называют «маленьким извращенцем», которого «нельзя допускать до британского трона».

Британские историки до сих пор спорят, пользовался ли Альберт Виктор услугами мальчиков-проституток. Некоторые утверждают, что это клевета. Оскар Уайльд считал, что это правда. Так или иначе скандал разгорается, и Аликс отказывает Альберту Виктору. Вместо помолвки принц отправляется в долгое путешествие в Индию. А Аликс едет в Россию навестить старшую сестру Эллу.

Спустя несколько десятилетий британские историки выдвинут еще одну, гораздо более мрачную гипотезу насчет пристрастий несостоявшегося мужа Аликс. Будто бы именно принц Альберт Виктор был таинственным маньяком-убийцей Джеком-потрошителем.

Брак Эллы оказался несчастливым. Несколько лет спустя, когда ее муж великий князь Сергей станет московским генерал-губернатором, вся Москва будет судачить о его гомосексуальности. Впрочем, вся дальнейшая судьба Эллы сложится трагически: после убийства мужа она оставит свет и организует Марфо-Мариинскую обитель, а вскоре после революции саму Эллу также зверски убьют (и канонизируют почти сто лет спустя).

Во время поездки летом 1889 года 17-летняя Аликс вновь встречается с наследником российского престола Ники. У них начинается невинный платонический роман. Родителям царевича, Александру III и Марии Федоровне, гессенская принцесса, наоборот, совсем не нравится, и, когда год спустя она приезжает в Москву в гости к сестре, ее даже не пускают ко двору и не дают увидеться с Ники.

Однако Аликс, столкнувшись с сопротивлением, решает быть настойчивой. Вернувшись домой в Лондон, она принимается учить русский язык, читать русскую литературу и даже брать уроки у священника русской посольской церкви в Лондоне.

Королева Виктория не в восторге от увлечения своей любимицы: она не очень любит Россию и ей совсем не нравится Александр III. Тем не менее она начинает хлопотать за внучку – и по ее просьбе Элла отправляется к своему деверю, императору Александру III, и его жене, чтобы прояснить их отношение к юной Аликс и к ее возможному браку с Ники. Те отвечают, что наследник еще не готов вступать в брак, что он должен еще совершить кругосветное путешествие для расширения кругозора, а кроме того, ему надо пройти военную службу. И что даже если Аликс и Ники друг другу симпатичны, то ничего серьезного тут быть не может, кроме обыкновенных детских чувств, столь часто возникающих между кузенами и бесследно проходящих.

Наследник действительно отправляется в плавание, а Аликс получает конфирмацию по правилам англиканской церкви, хотя поначалу королева Виктория откладывала этот ритуал, чтобы не мешать ее возможному переходу в православие.

И только в 1893 году, когда Александр III начинает сильно болеть, родственники поднимают вопрос о том, что наследнику пора бы жениться. Они впервые спрашивают его мнение – и Ники отвечает, что мечтает жениться на Аликс.

Черная невеста

Весной 1894 года Николай едет на свадьбу Альберта, старшего брата Аликс, в Кобургский замок, родовое поместье покойного мужа королевы Виктории. Свадьбу организует королева Виктория, бабушка жениха, и она же главное действующее лицо на торжестве. Присутствует и германский император Вильгельм II. Наследника российского престола сопровождают дяди: Сергей (с женой Эллой), Владимир и Павел.

В первый же день Ники делает Аликс предложение – она отказывается, объяснив это нежеланием переходить из англиканской церкви в православие. Но тут в дело вступает Элла, которая переубеждает сестру. О помолвке объявлено 7 апреля, почти все лето Николай проводит у невесты в Лондоне, возвращается на родину в сентябре. И едва застает отца живым – состояние Александра III стремительно ухудшается.

В Крым, к смертному одру императора, вызывают и Аликс. Они с Эллой едут в Ливадию. Все происходит очень быстро – принцессам даже приходится воспользоваться обычным пассажирским поездом. Перед смертью император дает свое благословение на брак и 1 ноября 1894 года умирает. За неделю до этого Аликс перекрещивают в православие.

Вся семья едет с гробом императора в Москву, оттуда в Петербург, где 19 ноября его хоронят. А всего через неделю, 26 ноября, Николая и Александру спешно венчают в церкви Зимнего дворца.

«Наша свадьба показалась мне продолжением похоронной литургии по мертвому царю, с одним различием, на мне было белое платье вместо черного», – пишет Александра сестре.

Отношения Александры со свекровью с самого начала не ладятся. Мария Федоровна весьма молода и деятельна, ей, урожденной датской принцессе Дагмар, в момент смерти мужа всего 47 лет, и она вовсе не планирует удаляться на покой. Аликс, ставшая Александрой Федоровной, кажется ей символом всех перемен к худшему в ее жизни. Умирает ее муж, а в дом входит незнакомая холодная девушка, которая станет теперь императрицей вместо нее. «Она пришла к нам с гробом. Она несет нам несчастье» – так говорят про Аликс в столице, называя «черной невестой». Это в точности отражает и отношение вдовствующей императрицы.

Мария Федоровна не собирается уступать Александре Федоровне роль хозяйки петербургского двора. Все первые годы царствования Николая II на торжественных мероприятиях именно вдовствующая императрица занимает самое видное место. В любой процессии она идет первой под руку с сыном, Александра же остается позади, под руку с одним из великих князей. Влиятельная светская дама генеральша Александра Богданович записывает в своем дневнике: «Молодая царица, которая хорошо рисует, нарисовала картинку – мальчик на троне (ее муж) руками и ногами капризничает во все стороны, возле него стоит царица-мать и делает ему замечание, чтобы не капризничал. Говорят, царь очень рассердился на эту карикатуру».

Отношения с петербургским светом у Александры не складываются: он продолжает вращаться вокруг Марии Федоровны, а Александра, как и Николай, во время приемов стоят в углу и разговаривают с двумя-тремя приближенными. Ее считают надменной, хотя за напускным высокомерием скрывается застенчивость.

Единственными подругами новой императрицы стали две черногорские княжны, Стана и Милица, дочери черногорского князя Николая, которых еще Александр III выдал за «второстепенных», по выражению Витте, великих князей («в это время у нас всяких Великих Князей размножилось целое стадо» – так пишет об их замужестве Витте). Не слишком знатных черногорок столичное общество тоже не принимает, и они сближаются с Александрой.

«Черногорки не только гнулись перед нею, как перед Императрицей, но начали проявлять к Ней бесконечную любовь и преданность. Как раз Императрица заболела какою-то желудочною болезнью; черногорки тут как тут, ее не покидают, устраняют горничных и сами добровольно принимают на себя эту неприятную в подобных болезнях обязанность. Таким образом, они втираются в ее фавор и делаются ее первыми подругами», – вспоминает Витте.

«Опять девочка»

3 ноября 1895 года, через год после свадьбы, императрица рожает первого ребенка. Это девочка, которую называют Ольгой. «Рождение дочери Ники и Алике – большое счастье, хотя жалко, что не сын», – пишет в дневнике сестра императора Ксения, ближайшая подруга царя и царицы. «Радость огромная и разочарование, что это девочка, меркнет от сознания, что все хорошо», – пишет Элла.

Роды проходят тяжело. «Вы знаете об ужасных слухах, которые неизвестно кто распускает, будто Алике опасно больна и не может иметь детей и что нужны операции», – вскоре пишет Элла бабушке, королеве Виктории.

Впрочем, через год императрица вновь беременна. Она рожает 29 мая 1897 года. «Утром Бог дал Их Величествам… дочь. Известие быстро распространилось, и все были разочарованы, т. к. ждали сына», – пишет в дневнике великий князь Константин. Дочь называют Татьяна.

14 июня 1899 года в Петергофе родилась третья дочь – Мария. Через две недели с Кавказа приходит известие о том, что от туберкулеза умер младший брат царя, 28-летний цесаревич Георгий. Очередным наследником престола становится следующий брат, Михаил, но ему не дают титула цесаревича, как говорят при дворе, из-за того, что императрица боится, что это помешает появлению на свет мальчика.

Год спустя, в 1900 году, на волоске оказывается и жизнь самого императора. 32-летний Николай II во время отдыха в Крыму заболевает гриппом с осложнениями. Врач, не сразу приехавший из Петрограда, диагностирует у Николая брюшной тиф и объявляет, что все это время императора лечили неправильно. Состояние настолько тяжелое, что собирается срочное совещание на тему престолонаследия в случае смерти Николая II.

Участвуют председатель Госсовета двоюродный дед императора, сын Николая I, великий князь Михаил Николаевич, министр двора барон Фредерикс, министр внутренних дел Сипягин, министр иностранных дел Ламздорф и министр финансов Витте. Последний вспоминает, будто бы именно он сказал, что обсуждать тут нечего – раз у императора нет сына, по закону престол переходит к младшему брату, великому князю Михаилу Александровичу.

А что, если императрица беременна? – спрашивает барон Фредерикс, самый близкий к императорской чете. Витте отвечает, что нет никакой разницы – самодержавная страна не может жить без самодержца, немедленно после смерти одного императора должен появиться новый. А что, если императрица впоследствии родит мальчика? – не унимается Фредерикс. Витте отвечает, что великий князь Михаил, младший брат Николая, очень благородный человек и может сам принять решение, оставаться ли ему царем или отречься в пользу племянника. Все присутствующие соглашаются. Особую деликатность диалогу добавляет то, что Витте ближе всех знаком с Михаилом – он преподает молодому великому князю экономику. Поэтому все присутствующие понимают суть происходящего именно так: министр финансов лоббирует «своего» кандидата.

Несколько дней спустя военный министр Куропаткин приходит к Витте и (по воспоминаниям последнего) заявляет, ударив себя в грудь кулаком, что не даст в обиду свою императрицу. Витте иронично замечает, что таков долг каждого подданного, в том числе и его собственный. Позже он узнает, что о совещании в Ялте было доложено императрице. Она никогда не простит Витте.

«С тех пор, вероятно, получила основание легенда, которая многим была в руку… что я ненавижу Императора Николая II, – пишет Витте в своих воспоминаниях. – Этой легендой, которая могла приниматься всерьез только такими прекрасными, но с болезненною волею или ненормальною психикою людьми, как Император Николай II и Императрица Александра Феодоровна, и объясняются мои отношения к Его Величеству и моя государственная деятельность».

Вскоре после совещания император идет на поправку и выздоравливает. А Александра действительно оказывается беременна, и 5 июня 1901 года в Петергофе рожает четвертую дочь – Анастасию.

Это уже трагедия для всей семьи. «Боже мой! Какое разочарование!.. Четвертая девочка!» – пишет великая княгиня Ксения. «Прости, Господи! Все вместо радости почувствовали разочарование, так ждали наследника и вот – четвертая дочь», – вздыхает великий князь Константин. Сама Александра в отчаянии.

Император нервничает и задает Победоносцеву вопрос – может ли он, в крайнем случае, оставить престол старшей дочери Ольге? Победоносцев отвечает отрицательно: по действующим законам это невозможно, император Павел I, ненавидевший свою мать Екатерину II, принял закон, по которому титул императора передается только по мужской линии. Однако Витте прорабатывает вопрос об изменении закона.

После рождения четвертой дочери Мария Федоровна начинает вслух говорить о возможном разводе, ведь если Александра не может родить наследника престола, значит, ее сыну надо подобрать другую жену. Царь искренне любит жену и даже не думает об этом, но разговоры, которые ведет старый двор, доводят Александру до истерики.

Возможно, Мария Федоровна добилась бы своего, если бы от государственных дел ее не отвлек неожиданный поворот в ее собственной личной жизни. Пятидесятилетняя вдова Александра III влюбляется в абхазского князя Георгия Шервашидзе, назначенного управляющим ее двора. В 1902 году они женятся морганатическим браком – князь Шервашидзе не становится членом царской семьи, что не мешает ему стать одним из самых влиятельных придворных. Новый отчим императора может решить многие вопросы, которые не под силу членам правительства.

Христос из Лиона

Императрица Александра с головой уходит в религию и мистику. Она с удовольствием читает жития православных святых, усердно ставит свечи перед их изображениями, вышивает «воздухи» и другие церковные принадлежности, чем часто занимались русские царицы допетровских времен. Александра проникается верой в «божьих людей» – отшельников, схимников, юродивых и прорицателей, которые теперь бесконечным потоком идут в царскую резиденцию, прямо в ее покои, где она с ними подолгу беседует.

Эти причуды нелюдимой царицы-немки вызывают насмешки при дворе. «Моему уму и сердцу, – объясняет императрица, – подобные люди говорят гораздо больше, нежели приезжающие ко мне в дорогих шелковых рясах архипастыри церкви. Так, когда я вижу входящего ко мне митрополита, шуршащего своей шелковой рясой, я себя спрашиваю: какая же разница между ним и великосветскими нарядными дамами?»