Евразийская империя. История Российского государства. Эпоха цариц

Бои без правил

Петровская эпоха пугала и поражала. Она была масштабной даже в своих эксцессах и нелепостях. На смену ей пришли времена до чрезвычайности мелкие и непристойные. И виноват в этом был сам великий реформатор. Настоящий маньяк дисциплины и порядка, за свою жизнь издавший бесчисленное количество законов, указов, регламентов, уточнений к регламентам и уточнений к уточнениям, он оставил беспорядок в самом главном вопросе самодержавного государства – о преемственности власти.

Император сочинял законы для подданных, но сам себя ограничивать ими не желал. В 1722 году он упразднил прежнее, традиционное престолонаследие, согласно которому трон автоматически переходил к старшему наследнику мужского пола, и объявил, что отныне преемника будет по собственной воле назначать монарх.

Петр умер не скоропостижно, его предсмертная болезнь продолжалась почти две недели. Надежды на выздоровление скоро угасли, царя причастили и исповедовали еще за шесть дней до кончины, так что времени явить последнюю волю имелось более чем достаточно. Однако ничто кроме собственных страданий «отца отечества» (официальный титул Петра), кажется, не занимало. Лишь в самом конце, как рассказывают, он попытался написать что-то на грифельной доске, но успел начертать только два слова «отдайте всё…» – и потерял сознание.

Эта – будем называть вещи своими именами – эгоцентрическая безответственность привела к очень тяжелым последствиям. В. Ключевский пишет: «Редко самовластие наказывало само себя так жестоко», «престол был отдан на волю случая и стал его игрушкой». Но «игрушкой случая» стала и вся большая страна, в которой началась чехарда коротких царствований и политических потрясений. Во главе одной из пяти великих держав (наряду с Францией, Англией, Австрией и Турцией) оказались, как деликатно выразился историк Сергей Платонов, личности, «по своим эгоистическим наклонностям не достойные власти».

Мучительные колебания Петра относительно преемника, в общем, понятны. Отношения с супругой у императора в 1724 году разладились, да и вряд ли он был высокого мнения о ее государственных талантах. Из мужского потомства наличествовал только малолетний внук, сын осужденного преступника царевича Алексея. Существовал риск, что мальчик попадет под влияние своей бабки, постриженной в монахини Евдокии Лопухиной. Было еще три дочери, Анна, Елизавета и Наталья, не пригодные к бремени императорской власти по возрасту, да и по способностям (хотя в случае последней, шестилетней, о способностях говорить было рано).

Но при всей тяжести выбора любое решение было бы лучше, чем никакое. Теперь же в России надолго установилась опасная ситуация неопределенного преемничества, подорвавшая стабильность власти в самом высшем ее эшелоне. При отсутствии твердых правил престолонаследия неминуемо начались бои без правил – одна из характерных черт всего данного периода российской истории.

Здесь примечательны два новых фактора, определившие лицо русского восемнадцатого века.

Первым является необычно выросшая роль императорского охранного корпуса – гвардейских полков. Ничего уникального в этом явлении нет, оно свойственно для всякой абсолютистской власти, когда неограниченность полномочий властителя подтачивается его слабостью или неспособностью. Монарх перестает полностью контролировать собственных телохранителей, и у тех возникает искушение стать активными участниками «игры престолов». Таковы были преторианцы в поздней Римской империи или янычары в современной описываемым событиям Турции. В недавней русской истории, в 1680-е годы, на исходе предшествующего, слабого формата самодержавия, подобную роль пытались играть стрельцы.

Но созданная Петром гвардия была гораздо сильнее стрельцов – прежде всего по своему социальному составу и значению.

По замыслу реформатора, служба в гвардейских полках должна была стать школой для дворянского сословия, и путь к любой карьере, как военной, так и гражданской, обычно пролегал через казарму, с низшего, солдатского чина. Таким образом, гвардия являлась не просто дворцовой стражей или военным подразделением, а наиболее активной частью всего дворянского сословия, которое на протяжении восемнадцатого столетия, как мы увидим, постепенно становится настоящим хозяином страны. Участие гвардейцев в борьбе за престол – одновременно и проявление, и причина этой тенденции. Дворянство придавало гвардии дополнительную силу, а гвардия повышала значение дворянства.

Столетие с 1725 года, спора за наследие Петра, до 1825 года, декабристского восстания, последней попытки переворота, можно было бы назвать «гвардейским веком» русской истории.

Несколько короче длился другой примечательный феномен, так называемый «женский век» русского самодержавия, с небольшими перерывами продолжавшийся семь десятилетий. Само женское правление не было для Руси чем-то невиданным. Полулегендарная Ольга Киевская или великая княгиня московская Софья Витовтовна, предположим, жили очень давно, но сохранилась память о регентше Елене Глинской, а воспоминания о власти «великой государыни-царевны» Софьи Алексеевны были совсем свежими.

Солдаты лейб-гвардии Преображенского полка. Литография. XIX в.

Однако никто из русских женщин не правил страной от собственного имени, все они были временными правительницами при юных монархах мужского пола. К тому же серьезным гандикапом являлась московская традиция держать «слабый пол» взаперти. Даже смелая, решительная Софья покидала пределы своего терема почти исключительно для выхода в церковь или поездки на богомолье.

Одной из самых важных и благотворных новаций Петра была женская – вернее, дамская, поскольку речь шла только о благородном сословии, – эмансипация. Дворянам не просто позволялось, а строжайше предписывалось учить дочерей грамоте, вывозить их в свет, приобщать к европейской культуре. Трудно переоценить значение революции, которую это произвело в русской жизни. Моралист восемнадцатого столетия князь Михайла Щербатов, которого я буду часто и с удовольствием цитировать, пишет: «Жены, до того не чувствующие свои красоты, начали силу ее познавать, стали стараться умножать ее пристойными одеяниями, и более предков своих распростерли роскошь в украшении. О коль желание быть приятной действует над чувствиями жен!» Однако одеяниями и чувствиями дело не ограничивалось. Новопознанная сила женщин начала сказываться и в политике. Дамы научились интриговать, бороться за влияние, даже участвовать в переворотах. Свежая, фонтанирующая энергетика всегда мощнее прежней, привычной, и не будет преувеличением сказать, что в восемнадцатом веке «женский» фактор превалирует над «мужским». Это эпоха сильных монархинь и слабых монархов.

Еще в 1725 году, краснословя перед Петровой вдовой, Феофан Прокопович догадался соединить «владетельское благоразумие» с «матерним благоутробием», создав образ «матушки-царицы». «Мир весь свидетель есть, что женская плоть не мешает тебе быть подобной Петру Великому!» – провозгласил архиерей-царедворец. Российская верхушка этой истины на протяжении всего восемнадцатого века не оспаривала.

Но в социальных низах, в народе, где положение женщин нисколько не изменилось, идея «царя в юбке» приживалась медленно и трудно. Когда такое произошло в первый раз, некоторые мужчины отказывались присягать женщине, говоря: «пускай ей бабы крест целуют». При всякой беде – неурожае или эпидемии – немедленно распространялись слухи, что это божье наказание за «бабское царство». В Тайной канцелярии не переводились дела по оскорблению государынь именно из-за их половой принадлежности. Самым красноречивым свидетельством «несолидности» женского правления для народного сознания является то, что в эпоху непрекращающегося самозванчества почти совсем не появлялись лже-царицы и лже-царевны (княжна Тараканова, о которой речь впереди, здесь не в счет – это явление иностранное).

Впрочем, мнением народа никто не интересовался, а дворянам при «матушках-государынях» жилось много лучше, чем при грозном Петре. С точки же зрения истории, пол властителя военно-бюрократической империи не имеет значения. Этот тип государства, как мы увидим, существует по собственным законам, не зависящим от того, штаны или платье носит самодержец.

Пожалуй, единственным «гендерным» следствием эпохи императриц была мода на роскошь, ранее ни царскому двору, ни русскому правящему сословию, в общем, не свойственная. Князь Щербатов объясняет это тем, что «женский пол обыкновенно более склонен к роскошам, нежели мужской».

Как бы то ни было, с 1725 года государственная власть в России перестает быть сугубо мужским делом.

Как мыши кота хоронили

Так назывался сатирический лубок, представлявший собой народную реакцию на смерть Петра Первого. Царя и раньше изображали в виде кота (со своей круглой головой, выпученными глазами и торчащими усами он действительно был похож), и по поводу его смерти «мышам», то есть подданным, горевать не приходилось.

Не до горя было и ближнему кругу императора, хотя на людях эти высокие особы, конечно, предавались буйной скорби. Адмирал-мемуарист Франц Вильбуа пишет про безутешную вдову: «Она проливала слёзы в таком количестве, что все были этим удивлены и не могли понять, как в голове одной женщины мог поместиться такой резервуар воды. Она была одной из самых усердных плакальщиц, каких только можно видеть, и многие люди ходили специально в императорский дворец в те часы, когда она была там у тела своего мужа, чтобы посмотреть, как она плачет и причитает». На самом же деле обвиненной в супружеской измене Екатерине, опальному Меншикову, да и прочим главным соратникам императора скорбеть было некогда. Эти мыши пустились в пляс, когда кот еще даже не умер. На карту был поставлен не только вопрос о том, кому достанется власть в стране, но – для большинства – и о том, уцелеют они или нет. Все со всеми враждовали, все друг друга не любили.

Великий преобразователь еще дышал, еще метался в агонии, а неподалеку, прислушиваясь к крикам умирающего, уже бились между собой две партии: одна стояла за жену, другая за внука.

На стороне императрицы в основном были неродовитые выскочки, пробившиеся наверх благодаря энергии, дарованиям и царской милости. Во-первых, конечно, Меншиков, чье влияние в последнее время, правда, сильно поколебалось – государь устал от воровства светлейшего и лишил его ряда важных должностей. Александра Даниловича ненавидели за высокомерие и нахрапистость; он должен был ощущать себя в большой опасности. Примерно в таком же положении находились его союзники, двое руководителей «грозных» ведомств: генерал-прокурор Павел Ягужинский и глава Тайной канцелярии Петр Толстой.

Им противостояли люди не менее серьезные, отпрыски древних фамилий. Во главе их стоял сенатор князь Дмитрий Голицын, человек умный, решительный и, в отличие от остальных, не просто заботившийся о личном интересе, но имевший политические убеждения (в свое время мы с ними ознакомимся). Он был силен еще и поддержкой брата, лучшего русского полководца Михаила Голицына, который в политических интригах не участвовал, но привык во всем слушаться старшего родственника. К этой же партии принадлежал знаменитый фельдмаршал Аникита Репнин, сменивший Меншикова на посту президента Военной коллегии.

Предводители остальных родов войск – командующий флотом Федор Апраксин и начальник артиллерии Яков Брюс – особенной активности не проявляли, поскольку первый был вял характером и болен, а второй мечтал лишь о том, чтоб удалиться на покой и заняться науками. Тихо себя вел и славившийся осторожностью канцлер Гаврила Головкин, дожидаясь исхода противостояния, чтобы примкнуть к победителям.

Позиция Екатерины – женщины, простолюдинки, иностранки – выглядела слабой. Хоть несколькими месяцами ранее ее и провозгласили императрицей, но в народном сознании этот новый титул ничего не значил, да и с точки зрения европейских держав царевич Петр, племянник австрийской императрицы, был несравненно легитимней.

Некоторые отечественные историки поддались искушению изобразить этот конфликт как столкновение между «старым» и «новым» – между родовитой аристократией, косными приверженцами старины, с одной стороны, и «птенцами гнезда Петрова», продолжателями его дела, с другой. Однако возвращаться к старине, отказываться от трудно доставшегося величия никто не собирался, а глава «ретроградов» Дмитрий Голицын, один из самых образованных людей эпохи, был несравненно просвещенней «прогрессивного» Меншикова.

Участники расправы над несчастным царевичем Алексеем очень боялись, что сын покойного впоследствии станет им мстить. Именно поэтому не увенчались успехом попытки Дмитрия Голицына прийти к компромиссу: провозгласить Петра императором, а Екатерину – регентшей до его совершеннолетия.

Страх – более мощный мотиватор, чем политические убеждения. В случае поражения «княжескую» партию просто отодвинули бы от власти; «екатерининской» партии неудача сулила гибель.

И тут впервые сказала свое слово гвардия. Она была гораздо малочисленней армии, повиновавшейся фельдмаршалу Репнину, зато находилась в непосредственной близости от дворца. Гвардейцы обожали щедрую на подарки Екатерину, а фактическим их командиром был генерал-аншеф и подполковник Преображенского полка (полковником считался сам государь) Иван Бутурлин, про которого ходили слухи, что он непосредственно участвовал в тайном убийстве царевича Алексея.

В ночь на 28 января, когда Петр был уже без сознания и доживал последние часы, состоялось решающее заседание, в котором вроде бы полагалось участвовать лишь первым лицам государства. Однако, когда прения зашли в тупик, в зал начали входить гвардейские офицеры, и их становилось все больше. Они напрямую не участвовали в спорах, но вели себя не сказать чтобы тихо: поддерживали сторонников Екатерины и сулились «разбить головы» тем, кто против нее. Во двор с барабанным боем вошли гвардейские роты. Когда президент Военной коллегии Репнин сердито спросил, что это значит и кто-де посмел привести сюда солдат без его приказа, Бутурлин дерзко ответил, что гвардейцы явились по воле императрицы, которой должны подчиняться все, в том числе и фельдмаршал.

После этого Репнин сразу сбавил тон и заявил, что он за самодержавную власть государыни Екатерины Алексеевны. К этому мнению немедленно присоединился канцлер Головкин, и в пятом часу утра, примерно в то самое время, когда Петр Великий испустил дух, дело было кончено. Все сенаторы и высшие сановники согласились на передачу трона императрице Екатерине I.

Несколько иностранных дипломатов сообщают одну любопытную подробность, которая выставляет эту мышиную возню над умирающим котом в еще более некрасивом свете. Похоже, что Екатерина и ее соратники не очень-то и хотели, чтобы царь назначил престолонаследника. Вряд ли это была бы Екатерина. Поэтому перед спальней поставили караул из верных солдат и никого чужого к умирающему не подпускали, с ним рядом все время была только жена. Не исключено, что Петр и успел как-то выразить свою волю, да никто об этом не узнал. Самый могущественный человек державы в последние часы своей жизни уже ничем не распоряжался.

Гвардейцы помогают принять правильное решение. И. Сакуров

Манифестом от лица Священного Синода, Высокоправительствующего Сената и генералитета народу предписывалось верно служить «всепресветлейшей, державнейшей великой государыне императрице Екатерине Алексеевне, самодержице всероссийской».

В царской фамилии обозначилась новая иерархия, наглядно продемонстрированная миру на похоронах первого российского императора.

За новой императрицей, строго по порядку, шествовали сначала ее дочери, затем дочери покойного Ивана V, за ними кузины Петра по материнской, нарышкинской линии, далее герцог Голштинский (жених Анны Петровны) и самым-самым последним оказался Петр-младший. Воцарение очень странной особы и принижение очевидного наследника с безупречной родословной выглядели скандально, но за петровскую эпоху и русские, и иностранцы привыкли, что в России постоянно происходит какая-то небывальщина, так что никто особенно не удивился.

Императрица Марта Скавронская

Таково было настоящее имя первой русской самодержицы – женщины, чья судьба похожа на волшебную сказку. В предыдущем томе было рассказано, как из служанок она сделалась сначала царской «метреской», затем законной супругой и наконец коронованной особой (на Руси такое прежде случалось лишь единожды – когда Лжедмитрий короновал Марину Мнишек).

В точности неизвестно даже, какой национальности была Марта: литовка, латышка, эстонка? Родным языком ее семьи, переселившейся в Лифляндию из Речи Посполитой, был польский. Непонятен и год ее рождения – то ли 1683, то ли 1684, то ли 1688 (с возрастом он перемещался на все более поздний срок). Очевидно, в детстве Марта была католичкой, но затем перешла в лютеранство, а оказавшись царской любовницей, сделалась православной. Ее брак с Петром, по сути дела являлся незаконным, поскольку в это время еще жил первый муж бывшей Марты, шведский солдат.

Из всех чудес петровской эпохи это, возможно, самое удивительное: нерусская, безродная «блудня» (как называли ее недруги в память о непростой юности) смогла воссесть на трон женоненавистнической, недоверчивой к иноземцам, ханжески-чопорной державы. С воцарением Марты-Екатерины Россия разом рассталась с ксенофобией, мизогинией и разучилась святошествовать.

При этом выдающейся личностью Екатерина отнюдь не являлась. Единственным ее талантом был так называемый женский ум, благодаря которому она сумела привязать к себе вспыльчивого и непоседливого Петра. Когда ему требовалось, жена была рядом; когда мешала – не докучала; исправно рожала детей; опекала кратковременных (и неопасных) любовниц; никогда не теряла бодрости и веселости; умела смягчать припадки, от которых страдал царь. Одним словом, это была образцовая «боевая подруга», чьи лучшие качества и проявились в бою, во время Прутской катастрофы 1711 года, когда Екатерина сохранила присутствие духа и поддержала запаниковавшего мужа.

Иногда Петр, кажется, спрашивал ее мнения о делах, но вряд ли так уж ценил его. В сохранившейся переписке между супругами государственные вопросы ни разу не затрагиваются. (Некоторые историки сомневаются, умела ли вообще Екатерина писать и не диктовала ли она свои послания секретарю. В любом случае, сильно грамотной она не была). Соловьев оценивает ее так: «…Знаменитая ливонская пленница принадлежала к числу тех людей, которые кажутся способными к правлению, пока не принимают правления. При Петре она светила не собственным светом, но заимствованным от великого человека, которого она была спутницею».

Все авторы признают, что Екатерина обладала здравым смыслом, но для управления империей одного этого качества было недостаточно.

Впрочем, наследница великого Петра сама править и не собиралась – для этого у нее имелся опытный и предприимчивый Меншиков, с которым Екатерину связывала многолетняя дружба.

Знаменитый фельдмаршал Миних, очень не любивший Александра Даниловича, в своих «Записках» лаконично сообщает: «Правительство империи в это время состояло единственно в деспотическом своеволии князя Меншикова». Но это не совсем верно.

С воцарением своей бывшей любовницы и давней покровительницы Меншиков, конечно, сильно увеличил свое влияние: вернул себе президентство в Военной коллегии, добился прекращения всех ведшихся против него следственных дел, присвоил богатые владения на Украине, однако нельзя сказать, чтобы императрица его во всем слепо слушалась. Александр Данилович поселился в Зимнем дворце и почти всякий день бывал у нее – но в дневное время, не ночью. Восстановить интимные отношения с Екатериной ему не удалось. Жизнелюбивая императрица предпочитала более молодых и веселых любовников. Сначала это был лифляндец Рейнгольд фон Левенвольде, потом поляк граф Петр Сапега. Оба красавца царице нудными государственными заботами не докучали.

Екатерина Первая. Ж.-М. Наттье

Первая Екатерина уступала второй, Великой, по всем статьям, кроме одной: она умела проводить различие между умными мужчинами и красивыми мужчинами. Первых она использовала для государственных нужд, вторых – исключительно для личных, и две эти категории не смешивала.

Поэтому влияние Александра Даниловича на Екатерину Алексеевну получилось ограниченным. Не всем властолюбивым планам Меншикова суждено было осуществиться; его незаурядная энергия тратилась в основном на сохранение и укрепление своего положения.

Интриги и закулисные комбинации, которыми так богата история «нервного времени» не заслуживали бы подробного описания, если бы в этой несимпатичной возне не проступали черты новых координат, в которых отныне будет существовать российская политическая элита. Если так можно выразиться, постпетровские вельможи задали алгоритм, которому будут следовать околовластные группировки и последующих эпох. Управление страной станет задачей второстепенной и менее важной, чем сохранение собственного влияния; приоритетом будут не национальные, а личные интересы; обычной тактикой – кратковременные конъюнктурные коалиции, переходы из лагеря в лагерь, подкупы, предательства, провокации.

При сильном правителе Петре сановники подсиживали друг друга из карьерных или корыстных соображений, не в погоне за властью. Но начиная с 1725 года ставки повысились, и государственные мужи очень быстро освоились в лабиринте пресловутых «коридоров власти».

Конечно, интриги процветали и в Московском царстве, но не в таком масштабе, не с таким размахом и не с таким бесстыдством. Впрочем, может быть, мы просто меньше знаем о боярских и дьяческих хитроумиях из-за скудости письменных источников. Теперь-то в свидетелях и комментаторах нехватки не было. Составляли отчеты хорошо осведомленные дипломаты, писали мемуары понаехавшие отовсюду иностранцы, да и русские авторы восемнадцатого века стали гораздо более «писучими», чем их предки.

Сразу же после победы у Меншикова произошла серьезная стычка с генерал-прокурором Павлом Ягужинским, тоже претендовавшим на первенство. Это был человек не менее активный и честолюбивый, чем светлейший, но несдержанный и во гневе буйный. Очень скоро, в конце марта того же 1725 года, князь спровоцировал соперника на публичный скандал: разъяренный Ягужинский закатил сцену во время службы в Петропавловском соборе. Императрица, очень заботившаяся о солидности своего несолидного царствования, ужасно рассердилась, и положение Павла Ивановича пошатнулось.

Зато в столицу вернулся давний враг Меншикова бывший вице-канцлер Петр Шафиров, которого соперники двумя годами ранее скомпрометировали точно по такому же рецепту, что теперь Меншиков Ягужинского. Вновь избавиться от хитрого, изобретательного Шафирова, возглавившего Коммерц-коллегию, у Меншикова, тратившего на это немало усилий, никак не получалось.

В обстановке такой непрекращающейся «подковерной борьбы» прошел целый год, после чего в феврале 1726 года возник новый орган высшей власти – Верховный Тайный Совет, поставленный над Сенатом и включивший в себя наиболее влиятельных его членов. В Совет вошли шесть человек: Меншиков, генерал-адмирал Апраксин, канцлер Головкин, начальник Тайной канцелярии Толстой, вице-канцлер Остерман и князь Дмитрий Голицын, никакого важного поста не занимавший.

Со стороны могло показаться, что тем самым власть Меншикова сокращалась и ограничивалась, однако современный историк Е. Анисимов, изучивший все маневры светлейшего накануне создания Совета, убедительно доказал, что этот орган был создан самим Меншиковым в результате переговоров со всеми важными особами государства. Это был весьма ловкий аппаратный ход, благодаря которому Александр Данилович, во-первых, вывел за скобки Ягужинского с Шафировым; во-вторых, погасил враждебность главы «аристократической партии» князя Д. Голицына; в-третьих, обеспечил себе твердое большинство в правительстве благодаря поддержке Толстого и Апраксина при неизменно покладистом Головкине и тишайшем Остермане.

О незаменимом и непотопляемом бароне Остермане, истинном гении политического хитроумия, нужно сказать отдельно, поскольку с ним мы будем неразлучны на протяжении всего «нервного времени».

Напомню, что Андрей Иванович выдвинулся за несколько лет перед этим, блестяще проведя исторические переговоры с шведами о мире и впечатлив Петра своими проницательными реляциями, которые скромно называл «партикулярными малоумными мнениями». Подчеркнутая скромность была главным остермановским тактическим приемом, к которому присоединялась сугубая осторожность. Он всегда примыкал к выигрывающей фракции, оказывал ей разные дельные услуги и не требовал за них награды. Все ценили его за ум и трудолюбие, все его использовали, и никто не считал соперником, никто не опасался. Так он и поднимался со ступеньки на ступеньку, пока не оказался в составе Верховного Тайного Совета, бесконфликтно и мирно обойдя многих куда более могущественных особ.

Согласно указу, Совет учреждался «при боку» Екатерины, дабы «учинить облегчение» царице «в тяжком бремени правительства». Все новые законы и решения отныне должны были проходить через это учреждение. Более того, императрица объявляла, что не будет принимать никаких докладов («партикулярных доношений»), если их предварительно не рассмотрели в Совете.

Это выглядит, как ограничение монархии и чуть ли не конец самодержавия, но такое впечатление ошибочно. Ограничение монархии – это когда носителя высшей власти лишают части полномочий против его воли, здесь же произошло нечто противоположное: императрица сама не хотела заниматься скучным и мудреным делом управления. Указ не лукавил, речь действительно шла об «облегчении». Верховный Тайный Совет вовсе не покушался на права Екатерины, а был чем-то вроде инвалидного кресла-каталки для государыни, не способной и не желающей править самостоятельно.

Андрей Иванович Остерман. Неизвестный художник. XVIII в.

С точки же зрения интересов Меншикова, в новом качестве он избавлялся от контроля прежнего высшего органа, Сената, и получал максимальную свободу действий.

На протяжении своего недолгого царствования Екатерина I с воодушевлением отдавала лишь те распоряжения, которые отвечали ее жизнерадостному нраву. Например, отбыв положенный срок траура и опустошив вышеупомянутые «резервуары слез», она сразу же, безо всякого интервала, перешла к озорному веселью. Первого апреля 1725 года царица велела бить в набат, как будто в городе пожар, и очень радовалась поднявшейся в столице панике. Кажется, это первое в отечественной истории празднование Дня Дураков.

Во дворце что ни день пировали и плясали, устраивали состязания, кто больше выпьет – к такого рода забавам Екатерина приохотилась еще при муже.

Князь Щербатов вздыхает: «Краткое царствование сей императрицы впрочем больших перемен не могло учинить, окроме что вывоз разных драгоценных уборов и вин весьма умножился, и сластолюбие сие во все степени людей проникло, умножило нужды, а умножа нужды, умножило искание способов без разбору, дабы оные наполнить». Веселились, правда, не так буйно и зло, как во времена Всешутейшего Собора, без глумлений и истязаний. Государыня была женщиной доброй.

Верховный Тайный Совет тем временем должен был заниматься государственными делами.

Более подробно о внутренней политике «нервного времени» мы поговорим в следующем разделе, пока же изложу лишь самую ее суть.

Главной проблемой были финансы. Долгая война и череда петровских мегапроектов вроде строительства новой столицы или создания канальной системы вконец разорили и без того бедную страну. Народ обнищал, недоимки по податям копились долгие годы. Поэтому насущнейшая забота всех правительств первого постпетровского периода – уменьшить расходы и восстановить платежеспособность населения.

Ничего особенно выдающегося в этом смысле меншиковское правление не совершило: сократили число чиновников (которых и так не хватало), немного скостили подушную подать, да вывели солдат на постой из деревень в города, чтоб облегчить жизнь крестьянам. Из великих замыслов свежеусопшего императора был осуществлен лишь один, наименее затратный: наконец открыли Академию наук, обещанную Петром, однако очень скромно, без размаха.

Фактического правителя Меншикова собственные интересы волновали больше государственных. Александр Данилович все время пытался упрочить свое положение. Бывший пирожник уже именовался дважды князем, герцогом, графом, но теперь у него возник дерзкий замысел стать «потентатом», то есть венценосной особой, что подняло бы его над всеми прочими вельможами.

У границ империи находилось маленькое государство Курляндия, формально вассал Польши, а фактически подконтрольное России. Курляндский престол можно было считать вакантным. Герцогиня Анна, дочь царя Иоанна VI, устала вдовствовать и хотела выйти замуж. Немедленно объявился претендент, блистательный Мориц Саксонский, бастард польского короля-курфюрста Августа Сильного. Анне Иоанновне жених очень понравился, но в Санкт-Петербурге затревожились: Курляндия могла выйти из зоны российского влияния. Урегулировать проблему вызвался Меншиков.

Он действовал со своим обычным нахрапом. Примчался в Митаву, всех там запугал, пригрозил местному дворянству ввести 20 тысяч солдат, Анне же сделал предложение, от которого она побоялась отказаться: сделать герцогом его, Александра Даниловича. «Ее высочество, выслушав, рассудила всё то свое намерение [выйти за Морица Саксонского] оставить и наивяще желает, дабы в Курляндии герцогом быть мне», – бодро доложил светлейший в Петербург. Там все пришли в волнение, предвидя большие дипломатические осложнения с Пруссией и Речью Посполитой.

Узнав о том, что идея Меншикова была его собственной инициативой, курляндцы и Анна от своих обещаний отказались, на родине Александр Данилович поддержки тоже не получил, и вся его авантюра расстроилась. Единственным ее результатом было то, что герцогиня осталась вовсе без женихов (что, как мы скоро увидим, пошло ей только на пользу).

Неугомонный Меншиков тут же разработал новую комбинацию, которая выглядела еще честолюбивее. Он тревожился за свое будущее.

Екатерина Алексеевна, не отличавшаяся крепким здоровьем, вела разгульную жизнь и могла долго не прожить. Светлейший решил подстраховаться. Каким бы приниженным ни выглядел статус царевича Петра в династической иерархии, всем было очевидно, что по смерти императрицы его партия вновь поднимет голову и позиции ее будут очень сильны. Поэтому Меншиков решил заранее договориться с Дмитрием Голицыным, главой «аристократической» фракции. Условия были такие: Александр Данилович уговорит Екатерину назначить мальчика наследником, а за это Петр женится на дочери светлейшего.

Претендент, которому трудно отказать. И. Сакуров

Дело устроилось быстро и, главное, вовремя. В апреле 1727 года императрица в очередной раз слегла и уже не поднялась. Ее свело в могилу воспаление легких, но Меншиков успел подсунуть умирающей соответствующее завещание, а с одиннадцатилетнего Петра, кроме обязательства жениться на шестнадцатилетней Марии Александровне, была еще взята клятва не мстить погубителям его отца.

Переметнувшись в лагерь сторонников Петра, светлейший разрывал отношения с половиной Тайного Верховного Совета и, чтобы нейтрализовать их противодействие, должен был с ними расправиться.

Главным соперником Меншикова последние два года был гольштейн-готторпский герцог Карл-Фридрих. Этот молодой человек, племянник Карла XII, считался претендентом на шведский престол, а женившись на старшей дочери Петра I, кажется, стал подумывать и о том, чтобы прибрать к рукам великую северную империю. Как зять царицы, он занимал первое место в Совете. Меншиков все время интриговал против принца, но, пока жила Екатерина, поделать с ним ничего не мог.

Назначение наследником Петра Алексеевича не могло понравиться Карлу-Фридриху, однако светлейший боялся не легкомысленного голштинца, а графа Петра Толстого. Это был человек действительно опасный и твердо знавший, что уж кого-кого, но его новый царь не простит. В таком же положении находились другие активные участники расправы над царевичем Алексеем: генерал-полицмейстер Девиер, бывший обер-прокурор Скорняков-Писарев и уже знакомый нам генерал Бутурлин – тот самый, чья решительность недавно определила исход спора о наследии Петра Великого.

Эти серьезные люди составили заговор против Меншикова, но тот нанес упреждающий удар. Всех арестовали, молниеносно предали суду, причем графа Девиера, с которым они были женаты на сестрах, светлейший подверг пытке. Уже через несколько дней императрице, прямо в день ее смерти, подсунули на подпись суровый приговор: противники Меншикова отправились в ссылку.

Александр Данилович блестяще преодолел все препятствия, уничтожил своих врагов и обеспечил себе положение полновластного регента-правителя при малолетнем монархе.

Император-подросток

«И можно сказать, что князь Меншиков был купно правитель государства и дятка [дядька] государев», – так определяет Щербатов положение, которое занял светлейший в начале мая 1727 года. Александр Данилович переселил юного царя в свой дворец, на Васильевский остров, подпускал к мальчику только доверенных людей, и даже отлучаясь из города, норовил взять Петра с собой.

Просить о милостях и наградах Меншикову теперь было некого – он мог награждать себя от царского имени сам. В считаные дни сделался генералиссимусом и генерал-адмиралом, обручил дочь с императором, провозгласил ее «принцессой» и «его величества невестой-государыней», а тринадцатилетнему сыну Александру дал высший придворный чин обер-камергера.

Верховный Тайный Совет сохранился, но правитель перестал удостаивать это учреждение частыми посещениями – попросту присылал распоряжения, чтобы члены подготовили и издали тот или иной указ.

Со своими врагами Меншиков не церемонился. Престарелый граф Толстой скоро умер в темнице; Девиер и Скорняков-Писарев были биты кнутом и отправлены в Якутск; угодил в ссылку с конфискацией имущества и Бутурлин. Не участвовавшие в заговоре Ягужинский и Шафиров были попросту отправлены служить на периферию, причем последний получил довольно издевательское назначение ведать китоловным промыслом на Белом море.

Пришлось убираться из России и герцогу голштинскому, для которого «большие надежды» ничем не закончились. Бойкому, но незадачливому принцу, зарившемуся на два престола, не достанется ни один, и главное его свершение произойдет лишь посмертно: он станет предком российских императоров, начиная с Петра Третьего и заканчивая Николаем Вторым.

Прусский посол докладывал своему королю: «Могущество Меншикова невообразимо возросло в несколько дней. Он вполне владеет и душой, и личностью молодого императора, который окружен лишь креатурами Меншикова… Князь никому не дозволяет разговаривать с императором, если сам или кто-нибудь из его поверенных не присутствуют при этом».

Но столь хитро и безжалостно завоеванное полновластие Меншикова продолжалось очень недолго, каких-то два месяца, и рассыпалось с невероятной легкостью. Дело в том, что держалось оно на крайне ненадежной основе – хороших отношениях с Петром. В «ордынской» системе даже ребенок-самодержец все равно является единственным источником политической воли и легитимности, никаких иных обоснований и опор не бывает. В свое время это продемонстрировал сначала тринадцатилетний Иван IV, очень легко избавившийся от вроде бы могущественного правителя Андрея Шуйского (велел псарям забить князя до смерти, да и дело с концом), а затем семнадцатилетний Петр I, безо всякой борьбы одолевший многоумного Василия Голицына и грозную царевну Софью.

Для того чтобы полностью контролировать подростка, Меншикову следовало бы вовсе никогда с ним не разлучаться, но светлейший не мог быть только «дяткой», надо же было и государством управлять. Плотная опека самых первых дней скоро окончилась. Александр Данилович нашел человека, которому решился доверить роль царского воспитателя, – барона Остермана. Выбор казался прекрасным. Умный, скромный, ответственный, непритязательный Андрей Иванович не мог представлять никакой опасности для генералиссимуса, адмирала, дважды князя и дважды герцога (австрийский император поспешил увенчать нового российского диктатора еще одним громким титулом), наконец без пяти минут царского тестя. Неразлучен с царем был и глава придворного штата Меншиков-младший.

Петр Второй. Неизвестный художник. XVIII в.

Остерману поручили руководить обучением и наставлением венценосного мальчика. Барон разработал превосходную программу, однако трудно научить чему-то школьника, если он главнее своих преподавателей и к тому же совсем не желает учиться.

Юный Петр интересовался только охотой и обладал строптивым дедовским нравом. «Монарх говорит со всеми тоном властелина и делает что хочет, – сообщал в реляции саксонский посланник. – Он не терпит пререканий, постоянно занят беготнею; все кавалеры, окружающие его, утомлены до крайности». Из всех приставленных к нему придворных Петр отличал только девятнадцатилетнего Ивана Долгорукого, такого же шалопая, как он сам. Навязанную ему невесту царь на дух не выносил, младшего Меншикова колотил, доводя до слез.

Барон Остерман скоро понял, что педагогическими усилиями лишь озлобит против себя императора, и благоразумно перестал докучать его величеству науками. Трудно сказать, настраивал ли втихомолку Андрей Иванович царя против генералиссимуса. Если и да, то делал это без свидетелей. Умный Остерман отлично понимал, что в сложившихся обстоятельствах падение светлейшего – вопрос времени.

Неизбежный исход ускорился из-за болезни Александра Даниловича. Всю вторую половину лета он провел в постели. Этих полутора месяцев оказалось достаточно, чтобы двенадцатилетний Петр совершенно «отбился от рук». Выздоровев, Меншиков обнаружил, что мальчик больше не желает его слушаться.

Разные авторы пересказывают один и тот же эпизод, якобы ставший для правителя роковым.

Цех столичных каменщиков поднес-де государю в виде дара 9 000 червонцев. Служитель, несший золото, попался на глаза Меншикову. Тот заявил, что ребенку такие большие деньги ни к чему, и забрал их себе. Непомерная алчность и бесцеремонность опекуна привела Петра в бешенство и дала толчок последующим событиям.

История эта, вероятно, выдумана или сильно преувеличена, поскольку девять тысяч золотых монет весят около тридцати пяти килограммов, да и не был Александр Данилович так мелочно, по-глупому жаден. Он действительно несколько раз пытался ограничить неуемную расточительность подростка, однако, по-видимому, из педагогических соображений, а не из алчности.

За время отсутствия Меншикова выяснилось, что он вовсе не является таким уж незаменимым, а возвращение светлейшего показало, что с ним хуже, чем без него. Никакой другой причины для опалы и не требовалось. Коварство Остермана, возможно, ограничивалось только тем, что он врал правителю, будто император по-прежнему благосклонен к будущему тестю. Поэтому Меншиков оказался совершенно не готов к обрушившемуся на него удару.

В начале сентября мальчик внезапно съехал из меншиковского дворца, велел гвардии слушаться только приказов самого государя, а уже на следующий день генералиссимусу был объявлен домашний арест. От неожиданного потрясения Александр Данилович упал в обморок.

Очнувшись, он написал подростку униженное письмо с просьбой уволить его от всех дел «для старости и болезни», как ранее по собственному прошению был отпущен со службы на покой генерал-фельдцейхмейстер Яков Брюс, мирно доживавший свой век в поместье.

Но Меншиков был не Брюс, его слишком боялись и ненавидели. Светлейший не щадил своих врагов, теперь не пощадили и его. В царском указе «о винах» бывшего правителя говорилось, что он «брал великие взятки», рассылал без царского ведома «повелительныя указы», а самое скверное – «дерзнул нас принудить на публичный зговор к сочетанию нашему на дочере своей, княжне Марье, уграживая, ежели б мы на то не соизволили, весьма нам противным и вредительным злым своим намерением».

Добивали Александра Даниловича постепенно, с обстоятельностью и сладострастием.

Сначала вроде бы согласились отпустить «по-брюсовски» в собственное имение. Однако четыре месяца спустя отобрали почти все огромное состояние и отправили в ссылку, которая обещалась быть не слишком дальней, но еще через три месяца превратилась в сибирскую.

По дороге в северный Березов умерла княгиня. Избу для житья Меншиков должен был срубить себе сам. Осенью 1729 года он и его дочь, несостоявшаяся царица, умерли. Двум остальным детям в конце концов позволили вернуться, но отдали лишь крохи отцовского богатства.

Сказка о пирожнике, который благодаря своей ловкости и удали завладел царством-государством, закончилась грустно. С чего начал, тем и кончил, говорил Александр Данилович в конце жизни.

А в Санкт-Петербурге тем временем настали совсем уж диковинные времена. Великой империей и жизнью ее пятнадцатимиллионного населения распоряжался трудный подросток, вырвавшийся из-под опеки взрослых.

Нет смысла подробно описывать личность Петра Второго, поскольку его правление было очень коротким. Единственной чертой характера, которую успел проявить «державный отрок», было своеволие. Вероятно, доживи царь до зрелого возраста, он стал бы деспотом почище деда, но по юности лет император проливал кровь только на охоте. Зверей он истреблял с каким-то неистовым азартом. Подсчитано, что за одну осень он подстрелил четыре тысячи зайцев, не считая прочей живности. «Охота господствующая страсть царя (о некоторых других страстях его упоминать неудобно)», – доносит своему правительству английский посланник, имея в виду разврат, к которому подросток приобщился под влиянием своего приятеля Ивана Долгорукого.

Меншиков в Берёзове. В. Суриков

Уроками – латынью, историей, географией, математикой, механикой – хозяин империи занимался не более часа в неделю («в понедельник пополудни, от 2 до 3-го часа»), чем сильно отличался от другого Петра, Великого, который тянулся к наукам с детства.

Делами государственными Петр II не интересовался вовсе – и это, вероятно, к лучшему. В Верховном Тайном Совете он не появлялся, а в конце 1727 года вообще переместился в Москву, где остался надолго, потому что охотиться в тамошних пригородных лесах было вольготнее, чем в ингерманландских болотах.

Фактическое управление страной без каких-то специальных назначений, без шума, перешло к Андрею Ивановичу Остерману, который решал неотложные проблемы по мере необходимости. Иностранные послы сообщали, что «всё в России в страшном беспорядке».

Царского фаворита Ивана Долгорукого, произведенного в обер-камергеры, испанский посол герцог де Лириа, автор замечательно интересных записок, характеризует следующим образом: «Ум у него был весьма ограниченный, ни малейшей не было проницательности, много спеси и гордости, мало решительности и никакого расположения к труду».

Но у никчемного князя Ивана были более честолюбивые родственники, плотно взявшие царя под свою опеку. Клан Долгоруких стал прибирать к рукам ключевые должности. Отец фаворита Алексей Григорьевич со своими двоюродным братом Василием Лукичом и троюродным Михаилом Владимировичем сделались членами Верховного Тайного Совета; Василия Владимировича Долгорукого произвели в фельдмаршалы и тоже ввели в состав высшего органа власти; Сергея Григорьевича срочно отозвали с должности посланника в Париже, проча в обер-шталмейстеры.

Но Долгоруким и этого было мало. Они решили пойти по меншиковской дорожке – породниться с государем. Насильно поженить своенравного подростка теперь не удалось бы, но Алексей Григорьевич стал подсовывать ему своих трех дочерей, и одна, семнадцатилетняя Екатерина, Петру понравилась. Он сделал другу Ивану приятное – пообещал взять в жены его сестру. Долгорукие моментально устроили обручение, и Екатерина стала называться «принцессой-невестой». Свадьбу назначили с неприличной для царского дома поспешностью – через полтора месяца, на январь 1730 года.

Но на празднике Водосвятия мальчик жестоко простудился, а затем еще и подхватил оспу. В ночь на 19 января Петр Второй, суливший стать ужасным государем, скончался на пятнадцатом году жизни. Последние его слова были: «Запрягайте сани, хочу ехать к сестре» (его любимая сестра Наталья умерла год назад, тоже четырнадцатилетней).

Автор довольно правдивых записок Кристоф фон Манштейн пишет: «Лишь только Петр II закрыл глаза, как князь Иван [Долгорукий] вышел из комнаты и, со шпагой наголо, закричал: “Да здравствует императрица Катерина!” Но так как на этот возглас никто не отвечал, то он увидел тщетность своего плана, вложил шпагу в ножны и отправился домой».

Никто, конечно, не собирался делать княжну Долгорукую императрицей.

Попытка изменения основ государственного строя

Именно так, применяя современную юридическую терминологию, следовало бы квалифицировать последующие события. Этот небольшой эпизод заслуживает обстоятельного рассказа, ибо речь шла не об обычной борьбе за власть между враждующими группировками, а о покушении на принцип самодержавия и, стало быть, на самое фундамент русской государственности, сложившейся в XV веке. Если бы замысел осуществился, его исторические последствия были бы много значительнее всех реформ Петра Великого.

Со смертью юного императора мужская линия династии Романовых окончательно пресеклась. Очевидного наследника не было – только дочь Петра I, двадцатилетняя Елизавета, да три дочери давно умершего царя Ивана. Никто из этих женщин не имел своей партии. У первых сановников державы, за последние годы привыкших к бесконтрольности, не могло не возникнуть соблазна распорядиться властью по-своему.

Нелепая выходка обер-камергера Долгорукого, попробовавшего объявить свою сестру, царскую невесту, императрицей, произошла не на пустом месте.

Когда стало ясно, что Петр II не жилец, самые глупые из Долгоруких – Иван и его отец Алексей Григорьевич – стали убеждать родственников подсунуть умирающему завещание в пользу «принцессы-невесты». Единственный умный из семейства, фельдмаршал Василий Владимирович, участвовать в авантюре отказался, но остальных это не остановило. Они не только составили духовную, но, поняв, что Петр уже не придет в сознание, подделали его росчерк. (Все эти подробности впоследствии будут скрупулезно восстановлены при весьма драматических обстоятельствах).

В ночь, когда умер император, неподалеку от его смертного одра, в одном из кремлевских покоев, собрались большие люди, считавшие себя вправе решать судьбу престола. Их было семь с половиной: братья Голицыны (Дмитрий Михайлович и фельдмаршал Михаил Михайлович), четверо Долгоруких (Алексей Григорьевич, Василий Лукич, фельдмаршал Василий Владимирович и сибирский губернатор Михаил Владимирович), канцлер Головкин, а «половиной» следовало считать вице-канцлера Остермана, который уклонился от опасного заседания, сославшись на свое иноземство, однако находился поблизости – ждал, когда споры закончатся и можно будет присоединиться к победившему лагерю. Таким образом, судьбу династии решали представители той самой старинной знати, с могуществом которой, казалось, навсегда покончил Петр Великий: два Гедиминовича, четыре Рюриковича и Гаврила Головкин, сын боярина.

Дмитрий Михайлович Голицын. Неизвестный художник. XVIII в.

Неотложный вопрос о престолонаследии определился довольно быстро. Собрание вел Дмитрий Голицын, самый авторитетный из членов Совета. От предложения Алексея Долгорукого провозгласить государыней «овдовевшую невесту» он отмахнулся как от совершенно невозможного, фальшивое завещание не стал и смотреть, так что всерьез эту идею больше не рассматривали. Так же решительно Дмитрий Михайлович повел дело и дальше. Он обладал незаурядным даром убеждения.

«Тестамент» Екатерины I, по которому следующей после Петра II по династической иерархии считалась его тетка Анна Петровна с потомством, князь предложил игнорировать, поскольку императрица была безродной иноземкой и получила корону не по праву.

Все участники исторического собрания охотно приняли эту позицию, потому что Анна Петровна к тому времени умерла и царем следовало бы признать ее двухлетнего сына Петра, а с ним в качестве регента вернулся бы отец, никому не нужный Карл-Фридрих Гольштейн-Готторпский.

Но раз не годилась Анна Петровна с потомством, то отпадала и ее младшая сестра Елизавета Петровна. Тем самым фактически делигитимизировался второй брак Петра Первого, что позволяло в будущем подвергнуть сомнению и другие деяния реформатора.

Оставалась только линия слабоумного царя Иоанна V, умершего в 1696 году: три его дочери. Старшую из них Екатерину, расставшуюся с мужем и вернувшуюся на родину, Дмитрий Михайлович предложил в качестве кандидатуры не рассматривать – из-за подвешенности ее матримониального статуса. Не менее конфузен был и брак царевны Прасковьи, которая вышла за обычного дворянина Дмитриева-Мамонова. Таким образом, единственным приемлемым кандидатом оказывалась Анна, герцогиня Курляндская, ничем себя не скомпрометировавшая. Она периодически наведывалась в Россию, где вела себя скромно, всем нравилась и никого не пугала. У Дмитрия Михайловича, готовившегося провести эту пешку в королевы, были все основания рассчитывать на ее благодарность, но Голицын строил свои расчеты не на этом.

Когда все с облегчением согласились на Анну и закричали «виват» (к ликующим присоединился и выжидавший за дверью Остерман), начался второй акт этой исторической драмы, очень интересный.

Обстоятельный Дмитрий Михайлович вдруг заявил, что мало выбрать государыню, надобно «прибавить себе воли». И предложил обусловить приглашение Анны на царство рядом «пунктов», то есть ограничений.

У него была наготове целая программа, в дальнейшем получившая название «Кондиций». В их число входили:

– Отказ от права самовластно объявлять войну и заключать мир;

– Отказ от права самовластно вводить подати;

– Отказ от права самовластно назначать кого-либо на высокие посты;

– Отказ от бессудной расправы над дворянами;

– Отказ от права пожалования поместьями;

– Отказ от контроля над государственными расходами.

Собственно говоря, у императрицы оставались только церемониальные функции, а вся власть переходила к Верховному Совету, ниже которого, по проекту Дмитрия Голицына, находились бы две палаты представителей: от дворянства и от горожан.

Вся эта революция формально выглядела как изъявление доброй воли государыни, однако в конце стояло: «А буде чего по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны российской».

Многие отечественные историки давали «Кондициям» всякие нелестные названия вроде «попытки олигархического переворота» и даже «реванша старого реакционного боярства», но по сути дела речь шла о смене традиционной «ордынской» модели государства на европейскую, о переходе от самодержавия к конституционной монархии самого радикального – британского или даже шведского свойства. Голицын прямо так и говорил: «Станем писать пункты, чтоб не быть самодержавствию».

Красноречием и напором Дмитрий Михайлович без труда склонил на свою сторону остальных участников высокого собрания, которые слушали его, как зачарованные. Усомнился лишь барон Остерман, догадываясь, что всё это добром не кончится, но ему выкрутили руки и заставили поставить свою подпись.

Утром собравшимся в Кремле сановникам и церковным иерархам было объявлено о приглашении Анны, но не о «кондициях». Их повезла в Курляндию выехавшая еще затемно делегация во главе с Василием Лукичом Долгоруким.

Ехали по зимней дороге быстро и уже через шесть дней были в Митаве.

Как и предполагалось, осчастливленная Анна Иоанновна безропотно подписала требуемый акт. Лучше быть бесправной, но богатой императрицей, чем бесправной и бедной герцогиней.

Наскоро собравшись, Анна уже через четыре дня отправилась за короной; при ней неотступно состоял Василий Долгорукий.

Подписанный манифест добрался до Москвы быстрее. Его зачитали высшему чиновничеству, офицерству и духовенству 3 февраля. Реакцией было ошеломление. Многие слышали о «пунктах», но лишь теперь уяснили, о какой эпохальной революции идет речь. Присутствовавший в зале Феофан Прокопович пишет: «Никого, почитай, кроме верховных, не было, кто бы, таковая слушав, не содрогнулся, и сами тии, которые всегда великой от сего собрания пользы надеялись, опустили уши, как бедные ослики; шептания некая во множеству оном прошумливали, а с негодованием откликнуться никто не посмел».

Вместо привычного государя царствовать теперь будут Голицыны с Долгорукими – вот как восприняли новость собравшиеся и совсем не обрадовались такой перспективе. Раздался ропот, самые смелые стали возражать, шумного Ягужинского даже пришлось арестовать. Однако некоторые почтенные персоны, не включенные в состав небожителей-«верховников» и чувствовавшие себя обойденными, потребовали права высказать свое суждение о государственном переустройстве. Пришли в волнение довольно широкие круги столичного дворянства. Происходило нечто в России не бывалое: все собирались группами и составляли политические проекты – их набралось с дюжину. Раздались требования расширить состав Верховного Тайного Совета и сделать его выборным органом с участием всего «шляхетства». Требовали также отмены обязательной пожизненной службы, введенной Петром и сильно угнетавшей дворянство.

Голицыны с Долгорукими уже не могли контролировать эту активность. Еще ничего не произошло, все перемены оставались на бумаге, а все уже перессорились, все друг друга подозревали в коварных замыслах – и никто не верил в добрые намерения «верховников». Рассудить все эти противоречия и конфликты интересов мог только один судья – самодержавный.

Анна Иоанновна ехала санным ходом в Москву, согласная быть конституционной монархиней, да только Англии и Швеции из России никак не получалось. Дворянство не желало править, оно хотело самодержавия.

При всем своем уме Дмитрий Михайлович Голицын, в одиночку попытавшийся переменить ход истории, не понимал природы российского государства, в котором всякое ослабление священной власти монарха немедленно приводило к расшатыванию и распаду всей системы. Конечно, бывали периоды, когда на смену единоличному правителю приходило то или иное «политбюро», но это всего лишь означало коллективность самодержавной власти, не трогая сам принцип жестко вертикального подчинения. И с точки зрения дворянского сословия лучше уж было служить одному самодержцу, чем нескольким.

Таким образом, голицынская революция провалилась безо всякой борьбы. Анна Иоанновна еще не добралась до столицы, а ее уже завалили письмами и мольбами не подчиняться «верховникам».

Анна разрывает «кондиции». Б. Чориков

Пятнадцатого февраля курляндская герцогиня (пока еще не императрица) торжественно въехала в Москву. Через десять дней, на многолюдной церемонии в Кремле, где Анна, уже «ее величество», должна была публично подтвердить голицынские нововведения, дворянство подало петицию: «всепокорно просим всемилостивейше принять самодержавство таково, каково ваши славные и достохвальные предки имели, а присланные к вашему императорскому величеству от Верховного совета и подписанные вашего величества рукою пункты уничтожить». Под прошением стояло полторы сотни подписей, половина которых принадлежала офицерам гвардейских полков – то есть представителям среднего и мелкого дворянства, которым вообще-то не полагалось вмешиваться в вопросы высшей власти. Это означало, что за самодержавие выступила гвардия, и дальнейшие дискуссии стали бессмысленны. Обратим внимание на важный сдвиг: если во время драки за наследие первого Петра гвардия лишь пассивно поддержала одну из сторон, то после смерти второго Петра она уже активный (и определяющий) участник политической борьбы.

Ознакомившись с петицией, Анна изобразила удивление. Оказывается, «кондиции» были предложены ей не от имени всего народа? «Так ты, князь Василий Лукич, меня обманул?» – с упреком обратилась она к Василию Долгорукому, вручившему ей «пункты» в Митаве. Да и разорвала злосчастную бумагу, при всех. Ее авторы, «бедные ослики», не пикнули. Эксперимент по введению в России конституционной монархии провалился.

Скучающая императрица

Женщина, неожиданно для себя самой получившая сначала корону, на которую не рассчитывала, а затем и самодержавную власть, от которой чуть не отказалась, всей своей предыдущей жизнью была очень плохо подготовлена к свалившейся на нее удаче.

Из тридцати семи прожитых ею лет первые пятнадцать она провела в скромном подмосковном Измайлове, где очень небогато, в стороне от всех эпохальных событий, жило полузабытое семейство жалкого царя Ивана. Затем Петр решил использовать племянниц для укрепления своих политических планов и выдал Анну, воспитывавшуюся по-старинному, теремной московской царевной, за курляндского герцога Фридриха Вильгельма, но радостей (как и впрочем и горестей) супружества девица вкусить не успела, потому что бедный принц, прибыв на свадьбу, не вынес русского гостеприимства и умер, как говорят, от чрезмерного винопития.

По приказу дяди Анна все равно отправилась в Курляндию, где просуществовала следующие два десятилетия в двусмысленном положении неправящей герцогини. Ее много раз сватали, но всякий раз вмешивался Петербург и разрушал матримониальные планы (вспомним историю с Морицем Саксонским). Так Анна ни за кого и не вышла. Был у герцогини единственный близкий человек, российский резидент Петр Бестужев-Рюмин, многолетний ее любовник, но и того в конце концов, невзирая на Аннины мольбы, отозвали на родину.

В чужой стране, толком не выучив немецкого языка, никому не нужная, вечно нуждающаяся в деньгах, Анна год за годом злобилась на весь свет, время от времени наведывалась в Петербург, униженно выпрашивала подачки. Ей давали, но нещедро.

Человеком при этом она была неглупым. Когда хотела, отлично умела прикидываться. Многоумному Дмитрию Голицыну тихая вдова напрасно казалась безобидной.

Поступившее от «верховников» предложение было унизительно не только ограничением монарших прав, но и требованием оставить в Митаве нового сердечного друга, которого Анна завела себе после отъезда Бестужева – мелкопоместного курляндского дворянина Эрнста-Иоганна Бирона. Анна Иоанновна согласилась и на это.

Но фортуна – безо всяких усилий со стороны ее избранницы – вознесла вчерашнюю попрошайку на невиданную высоту. Анна сделалась хозяйкой великой империи и просидела на троне много дольше, чем Екатерина I или Петр II, целых одиннадцать лет. Более того, в отличие от них, она очень крепко держалась за самодержавную власть, чуть было у нее не отобранную.

Если мы сравним оценки, которые давали императрице потомки и современники, то обнаружим одну странность.

Русским и советским историкам Анна, как правило, категорически не нравилась. У нее исключительно скверная репутация, которую выразительно суммирует Ключевский: «Это царствование – одна из мрачных страниц нашей истории, и наиболее темное пятно на ней – сама императрица. Рослая и тучная, с лицом более мужским, чем женским, черствая по природе и еще более очерствевшая при раннем вдовстве среди дипломатических козней и придворных приключений в Курляндии, где ею помыкали, как русско-прусско-польской игрушкой, она, имея уже 37 лет, привезла в Москву злой и малообразованный ум с ожесточенной жаждой запоздалых удовольствий и грубых развлечений». Того же мнения С. Платонов: «Правление Анны – печальная эпоха русской жизни XVIII в., время временщиков, чуждых России. Находясь под влиянием своих любимцев, Анна не оставила по себе доброй памяти ни государственной деятельностью, ни личной жизнью. Первая сводилась к удовлетворению эгоистических стремлений нескольких лиц, вторая отмечена странностями, рядом расточительных празднеств, грубыми нравами при дворе, блестящими, но жестокими затеями вроде “ледяного дома”». Советская историография и вовсе называла аннинское царствование «правлением шайки иноземных угнетателей».