Как мы умираем. Ответ на загадку смерти, который должен знать каждый живущий

В медицине крайне важно уметь распознавать симптомы: отличать тонзиллит от других воспалений горла, астму от иных причин одышки, мнительного, но здорового пациента — от терпеливого, но уже больного, определять характер кожных высыпаний, которые могут сигнализировать об опасности для жизни.

Мы различаем признаки некоторых состояний. По большей части это касается беременности и родов. Нам ясна картина всех девяти месяцев беременности: утренняя тошнота сменяется изжогой, интенсивные движения плода на раннем сроке — замедлением активности на более позднем, поскольку по мере роста плода уменьшается пространство для маневра. Нам известны все признаки и стадии нормальной беременности. Наблюдение за смертью похоже на наблюдение за родами: заметны этапы приближения к ожидаемому результату, и оба процесса могут протекать безопасно и без вмешательства. На самом деле нормальные роды, вероятно, встречаются реже, чем нормальная смерть, однако именно смерть люди стали ассоциировать с болью и страданием, что бывает редко.

При подготовке к родам женщины и их партнеры изучают этапы развития беременности и процесса родов. Эти знания помогают им быть уверенными и спокойными во время самого процесса. Аналогичным образом обсуждение того, чего ожидать во время смерти, и понимание, что это так же предсказуемо и обычно достаточно комфортно, сможет утешить и поддержать умирающих людей и их семьи. К сожалению, опытных «акушерок», которые могли бы рассказать о процессе умирания, немного: в современном здравоохранении все меньше врачей и медсестер имеют возможность наблюдать нормальную, легкую смерть, так как их практика все больше связана с использованием технологий для продления смерти[2].

Практически каждый знает, как проходит беременность и роды — эти процессы описаны в сотнях книг. Однако мы не думаем о том, что смерть, или умирание — тоже ряд изменений в организме, за которыми можно и нужно наблюдать, чтобы помочь человеку.

В этой части истории рассказывают о симптомах приближения к смерти, о том, как их распознавание может помочь просить о помощи и предлагать поддержку.

Малообещающее начало

Каждый врач неизбежно сталкивается со смертью. Мое знакомство с ней началось с еще не остывшего тела и необходимости объяснять родственникам причины смерти. Частые разговоры с умирающими пациентами, возможно, слишком официальные ввиду медицинской этики, научили меня слушать. Так я начала видеть закономерности, замечать сходства, ценить чужие взгляды на жизнь и смерть. Я была удивлена, очарована, обретя понимание.

Впервые я увидела мертвое тело, когда мне было 18, на первом семестре медицинского колледжа. Это был мужчина, умерший от сердечного приступа в машине скорой помощи по пути в больницу. Санитары безуспешно пытались его реанимировать и вызвали врача отделения, у которого я стажировалась, чтобы констатировать смерть, прежде чем тело доставят в морг. Был мрачный декабрьский вечер, мокрый асфальт парковки отражал оранжевый свет уличных фонарей. Яркий свет внутри машины резко контрастировал с окружением. Тело мужчины лежало на каталке: лет 40, широкая грудь, глаза закрыты, брови приподняты, будто от удивления. Доктор посветил ему в глаза фонариком, проверил наличие сердцебиения и дыхания, просмотрел распечатанную диаграмму ЭКГ, запечатлевшую последние моменты жизни, и кивнул санитарам. Они отметили время смерти.

Когда я впервые увидела мертвого человека, у меня возникло ощущение, будто он просто спит и может вот— вот проснуться. Желание реанимировать, поднять его вопреки здравому смыслу было почти непреодолимо.

Все вышли из машины, и я осталась одна. Мужчина лежал на спине, его рубашка была расстегнута, на груди — электроды для ЭКГ, в руке — игла капельницы. Он будто спал. Наверняка он может проснуться в любой момент. Нужно просто закричать ему в ухо или хорошенько встряхнуть, тогда точно очнется. «Пойдем, — окликнул меня доктор. — Пора работать, оставь его санитарам».

Я колебалась. Возможно, врач ошибся. Если я останусь здесь еще ненадолго, уверена, он начнет дышать. Он не выглядит мертвым. Не может быть.

Доктор заметил мою нерешительность и вернулся в машину. «Первый раз? Хорошо, возьми стетоскоп. Держи над сердцем». Я залезла в карман своего белого халата (тогда мы их носили[3] и высвободила аккуратно свернутый новенький блестящий стетоскоп, поместила его головку на место, где должно биться сердце. Было отчетливо слышно, как кто-то из санитаров просил добавить сахара в кофе — но никаких признаков сердцебиения. Наблюдательный врач взял головку стетоскопа[4] и повернул ее другой стороной, так, чтобы я могла слышать пациента, а не звуки вокруг. Наступила полная тишина. Я никогда не встречала такой пустой тишины, никогда не была настолько сосредоточена. Теперь я заметила, что пациент выглядит немного бледным. Его губы приобрели темно-лиловый оттенок, язык, часть которого была видна, почернел. Да, он мертв. Почти мертв. До сих пор в процессе умирания. «Спасибо», — сказала я бледному мужчине. Мы с врачом вышли из машины и направились через оранжевый дождь обратно в отделение неотложной помощи.

«Ты привыкнешь», — мягко сказал доктор, прежде чем взять карту нового больного и продолжить смену. Я была озадачена тем, насколько быстро все закончилось, и отсутствием формальностей. Следующим пациентом был ребенок с конфетой, застрявшей в носу.

Когда я была студенткой, встречались и другие случаи летального исхода, но запомнились не так ярко. В первый месяц работы врачом я подписала рекордное количество свидетельств о смерти. Это никак не было связано с моим профессионализмом, просто я работала в отделении, где большинство пациентов были неизлечимы. Я познакомилась с сотрудницей Службы помощи для потерявших близких — доброй женщиной со стопкой сертификатов, которые подписывал доктор, установивший смерть пациента. Точно так же, как врач в той самой машине скорой помощи пять лет назад, я констатировала смерть 14 пациентов за первые десять дней работы (а возможно, наоборот). Новая знакомая пошутила, что мне должны дать за это премию.

За первые десять дней своей работы я констатировала 14 смертей.

Она не могла знать, сколь многому я научилась за это время. За каждым сертификатом стоял пациент и его семья, членам которой нужно было сообщить о смерти. За первый месяц клинической практики у меня было 20 таких семей. Я была рядом, когда они не могли сдержать слез или, глядя в пустоту, думали о туманном будущем. Каждый раз самая опытная медсестра по уходу заваривала «чай с сочувствием»[5] по специальному рецепту старшей сестры и приносила его на подносе («Обязательно нужны хорошие салфетки!», «Да, сестра») в кабинет старшей сестры, куда разрешалось входить только с личного позволения последней. Такие визиты были разрешены тем, кто оказывал помощь потерявшим близких. Я очень часто пила этот чай.

Иногда я сопровождала более опытных врачей, когда они разговаривали с семьей умершего о болезни, смерти, о том, почему лекарства не помогли или почему инфекция оборвала жизнь пациента, когда лечение от лейкемии только начало работать. Родственники мрачно кивали, отпивали чай, роняли слезы. Иногда я была единственным дежурным врачом, заваривала «чай с сочувствием», находя утешение в знакомом ритуале и замечая тончайшие цветочные узоры на фарфоровых чашках и блюдцах (которые сестра разрешала брать для особых случаев), глубоко вдыхала и заходила в палату, чтобы сообщить самые плохие новости на свете.

К удивлению, эти разговоры воодушевляли.

Редко случалось, что члены семьи только что умершего пациента были к этому совершенно не готовы: это было отделение для тяжелобольных. Разговаривая с ними, я узнавала многое, что хотелось бы знать об ушедшем при его жизни. Близкие рассказывали о его умениях и талантах, характере и увлечениях, причудах и особенностях. Они всегда говорили в настоящем времени, будто он до сих пор был рядом. Потом они вдруг понимали это, исправлялись и начинали привыкать к огромной утрате, постепенно, неотвратимо напоминавшей о себе.

Когда я работала в больнице первые полгода, мне пришлось сообщить пожилому мужчине о смерти именно его жены. Ее сердце внезапно остановилось, врачи попытались реанимировать. Затем, как обычно бывает, позвонили ее мужу и попросили как можно скорее приехать, не сообщая деталей. Я увидела его в комнате ожидания возле ее палаты, он рассматривал закрытое занавеской окно и надпись «Не входить, обращаться к медсестре». Врачи ушли, медсестры занялись обходом. Я спросила, могу ли помочь, и увидела немой страх в его глазах.

― Вы муж Ирэн? — спросила я.

Он повернул голову, чтобы ответить «да», но не произнес ни звука.

― Давайте отойдем, я все объясню, — сказала я, отводя его в кабинет старшей сестры, чтобы произнести слова, меняющие жизни людей.

Я не помню всего разговора, лишь момент, когда внезапно поняла, что у него больше нет семьи. Он выглядел потерянным, и я решила, что сейчас ему нужна поддержка. Если бы я знала, какую замечательную помощь может оказать врач общей практики и служба первичной медицинской помощи, сразу сообщила бы им о смерти его жены, но я была неопытна и оказалась в незнакомой ситуации. Я не была готова к разговорам такого рода.

Я поняла, как много для близких умершего человека значит разговор с врачом, когда мне позвонил муж бывшей пациентки спустя время после нашего с ним разговора. Он был благодарен.

Закончив, я заверила его, что буду рада помочь, если появятся вопросы. Несмотря на дежурность фразы, я действительно всегда была готова помочь, но никто из семей пациентов ко мне не обращался. Я поддалась импульсу — записала на листе бумаги потерянному мужу Ирэн свои имя и номер телефона, хотя прежде никогда этого не делала. Он с безразличием скомкал лист и положил в карман — свидетельство того, что и в этот раз вопросов не будет.

Три месяца спустя я работала уже в другой больнице младшим врачом при отделении хирургии. Неожиданно мне позвонила медсестра, заведующая салфетками и фарфоровыми чашками. Помню ли я пациентку Ирэн, спросила она. Звонил ее муж, настаивал на разговоре со мной. Она передала мне его номер.

― О, спасибо, что перезвонили, доктор. Так приятно слышать ваш голос... — он остановился, и я ждала, размышляя, по какому вопросу он может звонить и смогу ли я на него ответить.

― Дело в том, что. — он снова остановился. — Вы были так добры, когда сказали, что я могу вам позвонить. И я не знаю, кому еще мог бы это сказать. Но. Дело в том, что вчера я наконец-то выбросил зубную щетку Ирэн. Сегодня я зашел в ванную и вдруг понял, что она больше не вернется.

Я слышала, как дрожал его голос, вспомнила его лицо там, в комнате ожидания, в день, когда умерла его жена.

Этот звонок был большим уроком. Я начала понимать, что тот самый разговор с врачом — это своего рода точка отсчета для людей, вынужденных вступить в новую жизнь. Я задумалась, сколько еще получила бы звонков, оставив записку со своим номером. Но больше всего меня волновало, какую поддержку могут получить эти люди, поэтому попросила разрешения связаться с его врачом общей практики. Я сказала, что очень рада его звонку и вспоминаю его жену с таким теплом, что не могу представить, как ему было сложно.

Многие люди мечтают о бессмертии, и наука приближает нас к этой мечте. Однако для многих жизнь ценна именно тем, что не вечна.

В конце первого года работы я поняла, что часто размышляю о пациентах, для которых этот год стал последним. Самый молодой пациент — 16-летний парень с редкой и очень агрессивной формой рака костного мозга... Самая несчастная молодая мама, чье лечение от бесплодия ранее, видимо, и стало одной из причин развития рака молочной железы, от которого она умерла за несколько дней до дня рождения своего пятилетнего сына. Самая музыкальная пожилая пациентка, попросившая нас с медсестрой спеть «Пребудь со мной»[6], сделав последний вдох прежде, чем мы закончили куплет. Прошедший самый длинный путь бездомный, который вновь обрел семью, проехав всю Англию за два дня в машине скорой помощи и скончавшийся в хосписе рядом с домом своих родителей. И, наконец, мужчина, переставший дышать после операции — он стал моим первым случаем реанимации и вышел из больницы неделю спустя.

Тогда-то я и начала постепенно понимать весь процесс принятия смерти, очаровавшись ее загадками — непередаваемым переходом от живого к неживому; достоинством, с которым некоторые неизлечимо больные пациенты встречают смерть; смелостью быть честным с собой и принять болезнь, как и возможность никогда не излечиться; моменты человечности у постели больного, когда я осознаю важность своего присутствия и помощи тем, кто приближается к смерти. У меня нет страха смерти, скорее, я поражена ее влиянием на нашу жизнь. Что произойдет, если мы когда-нибудь найдем лекарство от смерти? Бессмертие уже не кажется таким привлекательным. Именно то, что каждый день приближает нас к концу, делает его таким ценным. В жизни каждого есть два самых важных праздника, и хотя один из них отмечается каждый год, именно второй придает жизни значимость.

Движение Сопротивления

Иногда мы не замечаем того, что находится прямо под носом, пока кто-нибудь не обратит на это наше внимание.

Иногда смелость — это не только выдающиеся поступки, но еще и смелость жить, когда жизнь уходит. Или начало неудобного разговора, который станет поддержкой и лучиком света во тьме.

Это Сабин. Ей почти 80. У нее изысканные серебристые локоны, стянутые шелковым шарфом, а вместо халата она носит кафтан, привезенный из путешествия по Дальнему Востоку в 1950-х. Она в постоянном движении — раскладывает пасьянс, наносит maquillage («макияж», фр.), увлажняет руки, пьет черный чай и насмехается («Вы называете это кофе?») над напитками, которые предлагает персонал. Ее французский акцент настолько густой, что обволакивает акустическим туманом. Она самое загадочное и самодостаточное существо в нашем недавно открывшемся хосписе.

Сабин живет в Англии с 1946 года. Она вышла замуж за молодого британского офицера, которого участники движения Сопротивления скрывали от нацистских войск на протяжении 18 месяцев. Питер, ее британский герой, прибыл во Францию, чтобы поддержать Сопротивление. Он был связистом и помог им, согласно рассказам, собрать радио из упаковки от яиц и катушки струн. Полагаю, он мог привезти и другие радиодетали в своем рюкзаке, но я никогда не осмеливалась спросить. Ее акцент до сих пор звучит так, будто она, новоиспеченная невеста с большими надеждами, только что сошла с корабля в порту Дувра. «Питер был так умен, — бормочет она. — Он мог сделать все что угодно».

Питер был очень смелым, в этом нет сомнений: его фотография и медали лежат на прикроватном столике Сабин. Он умер несколько лет назад от болезни, перенесенной с характерным ему мужеством. «Он никогда не боялся, — вспоминает она. — Он просил меня вспоминать о нем. И naturellement («конечно», фр.), я разговариваю с ним каждый день», — показывает она красивого сорокалетнего мужчину в великолепном мундире, застывшего на черно-белой фотографии. «Единственным огорчением было то, что Господь не послал нам детей, — рассуждает она. — Но мы много путешествовали и переживали настоящие приключения. Мы были очень счастливы. La vie etait belle («Жизнь была прекрасна», фр.)».

Ее собственная медаль Сопротивления на красно-черной ленте висит на груди. Она рассказывает медсестрам, что начала носить ее только сейчас, когда поняла, что умирает: «Это чтобы я помнила, что тоже могу быть храброй».

Я молодой интерн, изучающий паллиативную медицину. Мой наставник — консультант, ответственный за наш новый хоспис, и Сабин любит с ним разговаривать. Во время их разговоров оказывается, что консультант билингв — его отец был французом и тоже участвовал в движении Сопротивления. Когда он разговаривает с Сабин на французском, она сияет и активно жестикулирует. Нас веселит ее пожимание плечами — она флиртует.

Желание жить, думать не только о конце, когда он близок — тоже своего рода смелость.

Сабин хранит секрет. Женщина, которая пережила ужасы войны и носит медаль Сопротивления, боится. Она знает, что рак кишечника уже добрался до печени и убивает ее. Когда медсестры очищают ее стомный мешок[7], она сохраняет недюжинное самообладание, и очень грациозна, когда они отвозят ее в ванную и помогают принять душ. Но она боится, что однажды боль станет нестерпимой, и смелость покинет ее. Если это произойдет, она верит (та самая вера, основанная на французском католицизме 1930-х годов, смеси суеверий и страхов), что потеряет достоинство и умрет в агонии. Что еще хуже — слабость не позволит ей воссоединиться на небесах с мужем, во что она искренне верит. «Я буду недостойна этого, — вздыхает она. — У меня нет той courage («смелости», фр.), которая может понадобиться».

Сабин признается в этом глубоко укоренившемся страхе, когда медсестра сушит ее серебряные пряди после душа.

Они смотрят друг на друга через зеркало. В каком-то смысле непрямой зрительный контакт и общее дело позволили этому разговору начаться. Медсестра очень опытна: она знает, что подбадривание не поможет, необходимо выслушать, поддержать и позволить Сабин высказать всю глубину отчаяния и страха. Как только волосы уложены, а шелковый шарф на своем месте, разговор прерывается, и медсестра спрашивает разрешения обсудить эти важные моменты с нашим главврачом. Сабин, конечно, соглашается — в ее глазах он почти француз, а значит, поймет.

Случившееся после навсегда запечатлелось в моей памяти, как на кинопленке. Это воспоминание я хранила на протяжении всей карьеры, оно оказало влияние на будущую практику и стало причиной написания этой книги. Оно позволило мне наблюдать за смертью, будучи подготовленной, оставаться спокойной посреди океана страхов других людей и быть уверенной в том, что чем больше мы знаем о процессе умирания, тем лучше можем с ним справиться. Я не видела, как наступает смерть, но это изменило мою жизнь.

Страх часто проистекает из незнания. Когда мы не понимаем, чего ожидать, предположения, стереотипы и фантазии заполняют сознание. Именно поэтому нужно понимать, как наступает смерть.

Главврач нашего хосписа попросил медсестру, разговаривавшую с Сабин о ее страхах, сопровождать его, добавив, что мне может быть интересен этот разговор. Я гадала, о чем он собирается говорить. Предполагала, что это будет разговор о возможностях обезболивающих препаратов, чтобы помочь Сабин меньше беспокоиться о том, что боль может выйти из— под контроля. Мне было интересно, зачем он попросил меня прийти — на тот момент я была уверена, что хорошо разбираюсь в разговорах такого рода. О, уверенность неопытных...

Сабин была очень рада его видеть. Он поздоровался по— французски и спросил разрешения присесть. Просияв, она похлопала по свободному месту на кровати. Медсестра присела на стул рядом, а я расположилась так, чтобы видеть лицо Сабин. После всех любезностей главврач перешел к самому важному.

― Ваша медсестра рассказала, что у вас есть некоторые волнения. Я рад, что вы обсудили это. Хотите поговорить об этом со мной?

Сабин согласилась. Он спросил, на каком языке она предпочитает беседовать: на английском или французском?

― En Anglais. Pour les autres («На английском. Чтобы все понимали», фр.)», — сказала она, чтобы продемонстрировать свою доброжелательность и к нам.

― Вы беспокоитесь о том, какой будет смерть и не будет ли она слишком болезненной? — начал он.

― Да, — ответила Сабин.

Я была удивлена его прямым подходом, но Сабин удивленной не выглядела.

― Боитесь, что смелость может покинуть вас?

Сабин нашла его руку и сжала ее. Она проглотила комок в горле и ответила:

― Oui («Да», фр.).

― Станет ли вам легче, если я расскажу, какой будет смерть? — спросил он, глядя ей прямо в глаза. — Знали ли вы кого-нибудь, кто скончался от подобного заболевания?

«Если он расскажет что?» — пробежала мысль в моей голове.

Сабин сосредоточилась и вспомнила, как во время войны девушка погибла от ранений при обстреле их фермы. Врачи дали ей обезболивающее для облегчения страданий. Вскоре после этого она перестала дышать. Годы спустя от сердечного приступа умер муж Сабин. Он смог продержаться до больницы, но умер на следующий день, полностью осознавая приближение смерти.

― Пришел священник. Питер прочитал с ним все молитвы. Он не выглядел испуганным. Он сказал, что «прощай» — неправильное слово. Он сказал au revoir («До свидания», фр.) — до встречи... Ее глаза были полны слез, она смахнула их, не замечая, как они побежали по дорожкам морщин.

― Давайте поговорим о вашей болезни, — сказал наш главврач. — В первую очередь о боли. Вы сейчас чувствуете ее?

Она качает головой. Он берет ее медицинскую карту и обращает внимание на то, что она регулярно не принимает никаких обезболивающих лекарств, только препараты от колик в брюшной полости.

― Если сейчас болевых ощущений нет, скорее всего, резкого изменения характера боли тоже не произойдет. Если же это все-таки случится, уверяю вас, мы сделаем все возможное, чтобы снять боль. Вы можете нам довериться?

― Да.

Он продолжает:

― По сути, приближение к смерти очень похоже на болезнь, от которой люди становятся все слабее. Я видел это множество раз. Рассказать вам? Можете остановить меня в любой момент.

Она кивает, поймав его взгляд.

― Первое, что мы замечаем, — люди больше устают. Болезнь забирает энергию. Я думаю, вы уже заметили это.

Она снова кивает и берет его руку.

― Когда болезнь прогрессирует, пациенты чувствуют себя все более и более уставшими. Им нужен сон, чтобы восстановить энергию. Вы замечали, что если спите днем, то после пробуждения чувствуете прилив энергии?

Ее осанка меняется — теперь она сидит прямо, не отрываясь, смотрит ему в лицо и кивает.

― Это значит, что все идет по плану. Я думаю, дальше произойдет следующее — вы будете уставать все больше, и для восстановления придется больше спать.

«Дело сделано, — думаю я. — Теперь она будет чувствовать сонливость. Все, пора идти...» Но он продолжает говорить.

― Чем дальше, — говорит он, — тем больше времени пациенты проводят во сне и иногда погружаются в кому, не приходя в сознание. Вы понимаете меня? Сказать по-французски?

― Non («Нет», фр.), я понимаю. Не приходят в сознание, кома, oui («Да», фр.).

Она похлопывает его по руке, чтобы подтвердить свои слова.

― Если пациенты не приходят в сознание большую часть дня и не могут принимать лекарства, мы находим другие способы ввести их, чтобы быть уверенными в том, что им комфортно. Consoler toujours? («Понимаете?», фр.)

«Время остановиться», — думаю я, удивленная тем, сколько он ей рассказал. Но он продолжает, глядя ей прямо в глаза.

― Пациенты проводят больше времени во сне, меньше — наяву. Иногда нам кажется, что они спят, находятся без сознания. А когда просыпаются, говорят, что хорошо выспались. Кажется, они сами не замечают, что были без сознания. И так, ближе к концу жизни человек почти все время просто в бессознательном состоянии. Затем меняется его дыхание: оно то медленное и глубокое, то прерывистое и быстрое, потом замедляется и полностью останавливается, без резких болей в конце. Без осознания того, что вы умираете, без паники. Очень мирно, спокойно...

Она наклоняется к нему, берет его руку и подносит к губам, с большим почтением целуя ее.

― Важно помнить, что это не то же самое, что сон, — говорит он. — По сути, если чувствуете, что нуждаетесь во сне, значит, имеете силы и проснуться. Быть в бессознательном состоянии — не то же самое. Вы даже не заметите, как это произойдет.

Он делает паузу и смотрит на нее, а она — на него. Я смотрю на них. Наверное, мой рот открыт, и, возможно, я плачу. Мы молчим. Плечи Сабин расслабляются, она садится на подушки, закрывает глаза и делает глубокий медленный вдох. Затем берет его руку, трясет, будто это игральные кости, и, глядя ему в глаза, говорит простое «Спасибо». Закрывает глаза. Кажется, мы можем идти.

Умирание, как и рождение, уникально от человека к человеку и вместе с тем объединяет всех нас. Зная истории других, мы узнаем себя.

Мы втроем уходим в офис. Главврач говорит: «Возможно, это самое главное, что мы можем дать нашим пациентам. Немногие из них видели смерть. Большинство представляет ее как нечто пугающее и мучительное. Мы можем рассказать им о том, что видим, и убедить, что их семья не столкнется с чем-то ужасным. Я никогда не привыкну к этому разговору, хотя он всегда помогает пациенту узнать больше и меньше бояться».

Взглянув на мой измятый платок, он предлагает: «Может, чашку чая?» Я сбегаю, чтобы заварить чай и вытереть слезы, и думаю о том, что только что увидела и услышала. Рассказанное им — именно то, что мы видим, когда пациенты умирают. Я никогда не рассматривала это как некие симптомы смерти и была удивлена, что мы можем говорить об этом с пациентом. Я пересматриваю все свои неверные представления о том, что люди могут перенести: убеждения, которые полностью перевернулись в моем недоверчивом, испуганном сознании во время этого разговора; не позволившие мне быть столь смелой, чтобы рассказать Сабин всю правду. Я почувствовала внезапное волнение. Действительно ли в моих силах дать пациентам душевное спокойствие в конце их жизни?

Эта книга о том, как я училась замечать те самые симптомы, о которых главврач нашего хосписа рассказывал Сабин много лет назад. Следующие 30 лет моей клинической практики подтвердили все сказанное им. Я использовала его слова, адаптированные под себя, сотни, может быть, тысячи раз, чтобы утешить таких же пациентов, как Сабин. И сейчас я записываю истории, иллюстрирующие последнее путешествие, чтобы все, кто столкнется со смертью, могли найти в них утешение. Потому что в конечном счете это истории о каждом из нас.

Маленькая танцовщица

Траектория угасания по мере приближения к смерти всегда различна. Однако часто это угасание наступает постепенно — энергии становится меньше с каждым годом, месяцем и даже неделей. Все ближе к концу — с каждым днем, и это знак того, что времени остается совсем мало. Время уходить. Время сказать все, что не успел.

Иногда происходит неожиданный подъем энергии перед самым концом, что-то вроде лебединой песни. Часто это необъяснимое явление, но в некоторых случаях есть определенная причина, а иногда прилив энергии — это благословение.

Холли нет в живых уже 30 лет. Но этим утром она выбирается из глубин моей памяти прямо на страницы. Возможно, всему виной туманное осеннее утро, напомнившее о ней. Она рано разбудила меня, обратив внимание на себя: сначала, будто картинки из немого кино, появились очертания ее бледной улыбки, заостренный нос, трепетные руки... Затем я различила ее смех в карканье ворон за окном: лающий, рваный, заточенный суровыми ветрами с загрязненной промышленными отходами реки, подростковым курением и преждевременным легочным заболеванием. Наконец, она вытащила меня из теплой кровати и усадила за стол, чтобы рассказать свою историю.

Тридцать лет назад я получила работу в хосписе после нескольких лет практики в различных направлениях медицины, прошла обучение в области онкологии и была свежеиспеченным аспирантом. Я чувствовала себя вполне опытной. Паллиативная медицина соответствовала всем моим ожиданиям, это вдохновляло. Командная работа вперемешку с детективным расследованием причин заболевания помогала найти лучший вариант паллиативной помощи. Внимание к психологическому состоянию и нуждам пациентов и их семей; честность перед лицом прогрессирующего заболевания; признание уникальности каждого пациента и признание его главным членом команды, ухаживающей за ним. Помогать пациенту согласно его предпочтениям: полная смена парадигмы. Я нашла свое племя.

Паллиативная помощь психологически тяжела для врача, но она помогает быть максимально близко к пациенту, поддерживать и помогать ему, а не только его телу.

Главврач хосписа без перерыва работал на вызовах, пока в начале августа не появилась я. Он всегда излучал энтузиазм и доброту, отвечал на вопросы и спокойно относился к моим неопытности в паллиативном уходе и юношеской уверенности. Увидев здесь пациентов, знакомых по онкологическому центру, я удивилась — тут они чувствовали себя гораздо лучше, чем когда находились под моей опекой. Теперь их боль можно было контролировать, но при этом они оставались в полном сознании. Может быть, я слишком хорошо о себе думала, однако заметила, что в хосписе этим пациентам гораздо комфортнее, чем в лучших онкологических центрах. Возможно, мои предыдущие навыки были всего лишь базой для новых знаний. Быть может, моя миссия здесь заключалась не в лечении, а в учебе. Смирение поздно приходит к молодым.

Первый месяц обходов, корректировка дозировки лекарств для контроля симптомов и минимизации побочных эффектов, наблюдение за тем, как главврач хосписа обсуждает настроение и тревоги пациентов наряду со сном или работой кишечника, участие во встречах группы, рассматривающей физическое, эмоциональное, социальное и духовное здоровье каждого пациента... После всего этого главврач решил, что я могу поработать на вызовах в выходные. Приходя каждое утро в хоспис, он подстраховывал меня, отвечая на вопросы и вместе рассматривая особо сложные случаи, но я должна была отвечать на вызовы медсестер, звонки врачей общей практики и стационарных отделений и пытаться решить все возникающие вопросы. Я была в восторге.

Врач общей практики, работавший с Холли, позвонил днем в субботу. За ней ухаживали медсестры общественной паллиативной службы, офис которой находился у нас в хосписе, и он надеялся, что я о Холли слышала. Ей было около 40, двое детей-подростков. Прогрессирующая опухоль шейки матки, которая заполнила ее таз, давила на мочевой пузырь, кишечник и нервы. Медсестры вместе с врачом помогали облегчить боль Холли, поэтому она могла подниматься с кровати, выходить на площадку, чтобы покурить и поговорить с соседями. На прошлой неделе у нее начались приступы тошноты, вызванные отказом почек, — опухоль передавила тонкие мочеточники, по которым моча поступала в мочевой пузырь. С помощью правильно подобранного препарата приступы удалось купировать.

Сегодня возникла новая проблема: ночью никто не смог сомкнуть глаз, потому что Холли подняла весь дом и хотела общаться. Обычно она делала несколько шагов в неделю, но внезапно оживилась и стала активной, не могла заснуть, разбудила детей и мать громкой музыкой и танцами. Соседи стучали в стены. С рассветом ее мать позвонила врачу. Он заключил, что Холли находится в эйфории, уже утомлена, но все еще танцует, цепляясь за мебель.

― Насколько я вижу, она не испытывает боли, — объяснил он, — и несмотря на активность, рассуждает рационально. Не думаю, что это что-то психическое, но ума не приложу, что с ней происходит. Вся семья вымотана. Есть ли у вас койка для нее?

Все койки заняты, но я была заинтригована. Врач согласился с моим предложением пойти самой. Я взяла медицинскую книжку Холли из офиса медсестер и направилась через отступающий осенний туман в район города, где террасы домов выходят на склады угля, металлургические заводы и судостроительные предприятия, заполонившие берег реки. Местами вереница террас прерывалась грубыми малоэтажными домами из черного кирпича, увенчанными катушками колючей проволоки, пропоротыми черными дверными проемами с неоновым светом защитных датчиков. Эти «дворцы» носили неправдоподобные названия: «Магнолия хаус», «Бермудский двор», «Соловьиные сады».

Я припарковала машину на обочине и некоторое время рассматривала окрестности. Позади меня вырос черный анфас «Соловьиных садов». От входной двери первого этажа тянулась голая каменная дорожка — вдоль нее не было ни травинки, которая украсила бы эти «сады», не слышавшие пения ни одного соловья. Через дорогу щербатыми ртами одинаковых белых оконных рам и дверных проемов улыбались террасы административных зданий. Крошечные садики кое— где украшали остатки летних цветов, заржавевшие каркасы кроватей и изуродованные велосипеды. На улице несколько детей перебрасывали теннисный мяч, пытаясь увернуться от детей постарше на велосипедах. Их восторженные крики перемешивались с лаем собак, пытавшихся присоединиться к игре.

Я взяла сумку и отправилась в Соловьиные сады, разыскивая дом № 55. Арка с надписью «Ставки» вела в сырой бетонный коридор. На первой площадке все номера квартир начинались с тройки, я поднялась на два этажа выше. Вдоль коридора протянулся балкон с видом на реку, из которой, будто гигантские оригами, вырастали краны. На полпути я наткнулась на дверь с номером 55. Постучала и стала ждать. Откуда-то доносились слова Марка Болана о том, что никто не одурачит детей революции[8].

Дверь открыла крупная женщина лет пятидесяти в рабочей куртке NCB[9]. Позади нее виднелась лестница, ведущая на второй этаж, рядом распахнулась дверь гостиной. В проеме виднелась миниатюрная бледная женщина — она держалась за стол и двигала ногами под музыку.

― Закройте дверь! — сказала она, приближаясь. — Там холодно!

― Вы медсестра из центра Макмиллана?[10] — спросила женщина постарше.

Я объяснила, что работаю вместе с медсестрами, но сама дежурный врач. Кивнув головой, она позволила мне войти и глазами показала на молодую женщину, вызывавшую у нее беспокойство, выпрямилась и прокричала:

― Я схожу за сигами, Холли! — и вышла.

Холли посмотрела на меня:

― Мы курили их всю ночь. Теперь еле дышим! Хотите чаю?

В ней было что-то от ребенка: маленькое тело, темные волосы, затянутые в высокий хвостик. Ее кожа от самой макушки до распухших ног сияла, как алебастр. Казалось, она светится слабым желтым светом, как угасающая лампочка. Она была в постоянном движении, будто управляемая неведомой силой. Ее ноги танцевали, пока руки лежали на столе. Вдруг она внезапно села и начала растирать руки, бедра, ноги, голени, ерзая на стуле и кивая головой в такт музыке. Следующим был Элис Купер: Холли барабанила пальцами, играла на воображаемой гитаре, трясла хвостом, радуясь тому, что «школу разнесло на куски»[11]. На протяжении всего концерта она подпевала тонким контральто, перемежавшимся приступами икоты.

Женщина с желтой от почечной недостаточности кожей, стоя на пороге смерти, называла себя полной энергии. Но правда в том, что это был лишь симптом приближающегося конца.

Она остановила музыку щелчком пульта, который привлек мое внимание к кассетному магнитофону на подоконнике. Должно быть, эти кассеты она записывала в школе. Без музыки ее танец развалился, и она просто ерзала на стуле, растирая тонкими руками конечности и потряхивая волосами, как сердитый джинн. Она взглянула на меня, будто только заметив, и спросила: «Есть сига?» Когда я покачала головой, она рассмеялась:

― Упс, вы же доктор! Курить вре-е-едно! — нараспев произнесла она с сарказмом. — Так в чем дело, док? Я сегодня чувствую себя КЛАССНО! Хочу петь, танцевать и выбраться из чертовой квартиры.

Обведя взглядом комнату, она тяжело вздохнула:

― Здесь как в свинарнике. Нужна хорошая уборка. Эми! ЭМИ!!!

Она подняла взгляд на потолок, закопченный от сигаретного дыма, будто ища глазами Эми, которая предположительно была наверху. В гостиную спустилась девочка-подросток в пижаме.

― Мам? — протянула она. — Мам, отчего такой шум?

И увидев меня, прошептала:

― Кто это? Где ба?

― Ушла за сигами. Это врач. А здесь нужно убраться. Принеси-ка пылесос.

Эми закатила глаза, сказала «Да, сейчас» и убежала вверх по лестнице в момент, когда на пороге появилась бабушка. Подкурив две сигареты разом, одну она передала Холли и отправилась на кухню:

― Я поставлю чайник. Доктор, чаю? Печенья?

Сидя на диване, я продолжала следить за непрекращающимися движениями Холли. Я уже определила, что это за симптомы, просто хотела получить чуть больше информации.

― Холли, вы чувствуете беспокойство?

Торжествующе посмотрев на меня, она выпустила струйку дыма и произнесла:

― Слушайте, док, вы собираетесь задать мне кучу вопросов? Я не хочу показаться грубой или типа того, но все это уже было с предыдущим врачом. Так что да, я не могу спокойно лежать, не могу спать, в моей голове постоянно играет музыка. О’кей?

Ее мать появилась с подносом, заставленным чашками чая, тарелками с печеньем и толстыми кусками фруктового пирога. Такое гостеприимство здесь было традицией.

― Холли обычно не такая ворчливая, — сказала мать. — Я думаю, она просто устала. Никто из нас не спал ночью.

― Когда началось это тревожное состояние? — спросила я. Женщины переглянулись.

― Когда ее перестало тошнить, — ответила старшая из женщин.

Холли согласилась:

― Меня уже тошнило от рвоты. Я ничего не могла есть. Сейчас не тошнит, я полна энергии.

Казалось странным, что эта женщина с кожей лимонного цвета от почечной недостаточности, и ускользающей, словно песок сквозь пальцы, жизнью могла назвать себя полной энергии. Я попросила ее вытянуть перед собой руки и закрыть глаза. Руки танцевали перед ее лицом, ноги подпрыгивали. Согнув ее руку в локте, я почувствовала, как мышцы напрягаются и расслабляются, будто суставы были движимы шестеренками. Глаза на кукольном лице не моргали.

― Когда перестало тошнить? — спросила я, хотя уже знала ответ: в день, когда медсестры сделали ей укол противорвотного препарата при почечной недостаточности. Тогда же началось и беспокойство, расцененное ею как прилив энергии — именно оно заставило ее подняться с кровати и танцевать.

Дилемма состояла в следующем. Эта молодая мать стояла на пороге смерти. Ее почечная недостаточность была в такой стадии, что большинство пациентов уже находились бы без сознания. Лекарства, останавливающие тошноту и рвоту, одновременно вызывают у нее беспокойство. Ноги ослабли и не держат ее, а она живет на пятом этаже. Я не хочу прекращать прием противорвотных препаратов — так тошнота вернется очень быстро. С другой стороны, она очень быстро исчерпает все запасы сил, если будет продолжать в том же духе и не сможет уснуть.

Я подумала о лекарстве, которое поможет убрать симптомы акатизии[12], не ослабив при этом действия противорвотного препарата. Оно есть в хосписе, нужно вернуться. С другой стороны, Холли сходит с ума, как зверь в клетке. Как можно удовлетворить ее желание двигаться?

― У вас есть инвалидное кресло? — спросила я.

― Нет, Холли могла сама подниматься и спускаться, пока две недели назад не произошло ухудшение. Боль держала ее взаперти, а потом начались приступы тошноты.

― У Салли внизу есть, — из дверного проема раздается звонкий голос Эми. Она уже одета в черные брюки, ярко-желтую футболку, полосатые гольфы и армейский берет. — Мы можем одолжить его. Куда вы ее забираете?

― Я никуда ее не забираю. Мне нужно вернуться в хоспис за лекарством. Но поскольку Холли так хочет выйти, я подумала, что вы можете съездить в торговый центр, просто для смены обстановки.

Мать Холли поражена. Эми на ходу кричит: «Пойду спрошу Салли!» Холли смотрит на меня с благодарностью:

― Не ожидала, док! Спасибо! Они все вьются надо мной. Прогуляться — великолепная идея...

Через несколько минут Эми постучала в окно. Она стояла на балконе коридора с инвалидной коляской в сопровождении двух огромных мужчин в черных кожаных куртках.

― Тони и Барри отнесут ее вниз, и мы обойдем магазины! — восклицает она радостно.

― Минуту, у вас нет лифта?

Мой вопрос остается без ответа — все уже закрутилось: инвалидное кресло попросили, мать Холли звонит ее сестре, чтобы договориться о встрече в магазине. И я не собираюсь перечить Тони и Барри — сыновьям Салли с первого этажа. Они на задании и весьма внушительны — правда, восторженные улыбки шире их огромных плеч.

Я возвращаюсь в хоспис и звоню главврачу. Описываю случай: пациентка очень слаба, с прогрессирующей почечной недостаточностью. Угасала день за днем, пока не случился внезапный прилив энергии, вызванный действием противорвотного препарата. Я ставлю диагноз акатизии и предлагаю план лечения. Главврач задает несколько вопросов и, похоже, остается доволен результатами. Он спрашивает, поехать ли со мной, чтобы выписать лекарство и помочь с планом лечения. Мне хочется быть самостоятельной, но картинка закопченной от дыма комнаты, маленькой танцовщицы и гигантских, в кожаных куртках соседей, встающая перед глазами, побуждает с радостью принять его предложение. Он едет в хоспис, а медсестры помогают мне собрать лекарства и оборудование, которые понадобятся.

К концу жизни сил всегда остается немного, когда бы он ни наступил.

Вторая поездка на берег реки выглядит иначе. Туман рассеялся, и полдень постепенно перетекает в ранний вечер. Соловьиные сады подсвечены солнцем. Во время парковки замечаем, что снаружи квартиры на первом этаже проходит вечеринка. Присматриваясь, я узнаю Барри и Тони, неоновым сиянием отсвечивает футболка Эми, а Холли в пушистом розовом халате и вязаной шляпе сидит в инвалидной коляске. Ее мать в рабочей куртке стоит к нам спиной, а пожилая женщина, которую я принимаю за Салли с первого этажа, сидит в кресле на тротуаре. Все пьют пиво из жестяных банок, смеются, выходят и заходят в квартиру. Когда мы с главврачом подходим ближе, нам машут рукой и приветствуют, как членов семьи.

― Вот девушка, которая отправила нас в магазин! — кричит Холли и показывает мне маникюр, подарок сестры.

― Чертовски сложная работа держать твои чертовы руки неподвижно! — смеется ее мать.

У них была замечательная поездка: Холли обрадовалась, встретив друзей и соседей, которых не видела неделями, и все восхищались ее смелостью выйти из дома. Она купила большой блок сигарет, ящик пива и чипсы, которыми угощала гостей на импровизированной вечеринке у дома.

Я объясняю, что необходимо проверить ее автоинъектор, прежде чем дать небольшую дозу лекарства сейчас и большую — на ночь. Для этого нужно подняться домой. Барри и Тони поднимают инвалидное кресло с такой легкостью, будто это сумка для покупок, и переносят Холли на пятый этаж. Ее мать впускает нас и ставит чайник. Сестра Холли и Эми идут за нами. Я знакомлю всех с главврачом хосписа, и он изучает движения рук Холли, чтобы удостовериться в диагнозе. Мы пьем чай, все остальные продолжают пить пиво. Холли знает, что много жидкости ей нельзя, поэтому пьет пиво из изысканной фарфоровой чашки.

Кто-то убрал квартиру со времени моего первого посещения — все сверкает. Я мою руки на кухне, чтобы сделать укол, вставляю крошечную иглу под дряблую кожу предплечья Холли и делаю первую небольшую инъекцию. В комнате все разговаривают; Барри и Тони уносят инвалидное кресло матери; мать Холли и Эми устраиваются в креслах, а сестра Холли, Поппи, сидит рядом со мной на диване. Мы наблюдаем, как Холли бегает по комнате, а главврач страхует ее на случай падения. Она до сих пор под впечатлением и все еще рассказывает о поездке.

Внезапно женщина садится на диван рядом с сестрой. Она ерзает, но продолжает сидеть, постепенно перестает разговаривать и просто слушает. Я вижу, как глава хосписа пристально следит за ней.

― Вы хотите спать, Холли? — деликатно спрашивает он.

Она кивает. Мы с Поппи встаем с дивана, уступая ей место, но она не может спокойно лежать и продолжает вертеться. Она слишком слаба, чтобы лечь спать наверху, поэтому Эми, всегда практичная, спускает свернутый матрас для друзей, которые остаются у нее ночевать. Мать Холли и Поппи готовят постель, и она ложится, ее глаза закрываются.

― Как вы себя чувствуете, Холли? — спрашивает главврач.

Ответа нет. Холли тихо похрапывает, а Эми смеется. Мать Холли наклоняется вперед и говорит: «Холли? Холли?!» Она боится.

Главврач сидит на полу рядом с матрасом и считает пульс Холли — она совершенно неподвижна, спокойно дышит и время от времени храпит. Он смотрит на всех и говорит:

― Видите, как она меняется? Она становится меньше. Ее энергия ушла, и усталость, копившаяся последние две недели, сейчас переполняет ее.

Мать Холли потянулась за ее рукой:

― Эми, сходи за сестрой.

Эми выглядит озадаченной: ее сестра гостит у друга на выходных и не хочет, чтобы ее беспокоили. Эми не понимает, что здесь происходит.

― Эми, — говорю я, — думаю, твоя мама так устала, что может больше не проснуться.

У Эми открывается рот. Ее взгляд мечется между матерью, главврачом хосписа, бабушкой и мной.

― Ее утомил не сегодняшний день, — говорю я. — То, что ты помогла ей сегодня сделать — просто фантастика. Но она уже была уставшей прошлой ночью, не так ли?

Широко открытые глаза Эми делают ее очень похожей на маму, она кивает в знак согласия.

― И это истощение вызвано болезнью, а не ее активностью сегодня, — объясняю я. — Но если твоя сестра хочет быть рядом, сейчас самое время.

Эми проглатывает ком в горле и встает, берет ноутбук и начинает искать номер телефона.

― Продиктуй мне, — говорит мать Холли. — Я позвоню.

Эми молча указывает на номер, и мать Холли уходит к окну, где на подоконнике соседствуют телефон и кассетный проигрыватель. Она набирает номер. Мы слышим жужжащий гудок, затем голос на том конце телефона, когда мать Холли начинает говорить. В этот момент Холли открывает глаза и спрашивает:

― Почему я лежу здесь?

― Ты была слишком пьяна, чтобы подняться наверх, — отвечает Поппи, пытаясь улыбаться, но по ее щекам бегут слезы.

― Не плачь, Поппи, я в порядке, просто очень устала. Но это был прекрасный день.

Вытянувшись под тяжелым одеялом, она спрашивает:

― Где мои девочки?

― Я здесь, мам, — отвечает Эми, — и Таня уже едет.

Холли улыбается: «Давай, полежи со мной». Эми смотрит на нас. Главврач хосписа кивает головой. Эми ложится рядом с мамой и обнимает ее. Открывается входная дверь, в комнату влетает девушка.

― Мама? Мама! Она здесь? Где она? Ба? Ба! Что происходит?

Мать Холли обнимает ее и проводит в комнату:

― Она здесь, Таня, здесь. Она так устала, что мы устроили ей палатку. Это врачи. Мама в порядке, но она очень устала и хочет, чтобы вы ее обняли.

Таня встает на колени у головы матери, Эми берет ее руку и опускает, чтобы сестра могла дотронуться до щеки матери.

― Вот и Таня, мам, — говорит она. Холли кладет руку на руки девочек и вздыхает.

Проходит около получаса, снаружи гаснет свет, и комната погружается в темноту. Никто не шевелится. Мы сидим в полумраке, комната освещается лишь оранжевым светом уличных фонарей. Время от времени врач тихо говорит:

― Посмотрите, как спокойно она спит. Слышите, как изменилось ее дыхание? Теперь оно уже не такое глубокое, да? Смотрите, время от времени она не дышит. Она уже без сознания, очень расслаблена. Это похоже на конец — очень тихий и спокойный. Не думаю, что она проснется еще раз: ей очень удобно и комфортно.

Дыхание Холли становится слишком поверхностным, недостаточным даже, чтобы сдвинуть пушинку. И прекращается совсем. Вся семья так загипнотизирована спокойствием, что никто этого не замечает. Потом мать Холли шепчет:

― Она дышит?

Девочки смотрят на лицо Холли.

― Я заметила, что она перестала дышать несколько минут назад, — говорит Поппи, — но надеялась, что это неправда.

― Вы чувствовали какие-нибудь движения? — спрашивает главврач хосписа у девочек, они качают головами и начинают плакать. — Вы молодцы, прекрасная семья. Вы подарили ей самый прекрасный день и спокойный вечер. Она ушла, — девочки плачут, и он ждет, прежде чем продолжить, — ушла так мирно, потому что чувствовала спокойствие, исходящее от вас. Она гордится вами.

Можно помочь человеку прожить на пару дней дольше, но какой в этом прок, если он не ощутит спокойствия, не поговорит мирно со своими близкими, вынужденный бороться с неизбежным?

Девочки отходят от матраса. Врач разрешает им еще раз прикоснуться к маме, поговорить с ней, чтобы сохранить спокойствие в комнате. Они снова ложатся рядом, тихо плачут и шепчут ей слова любви. Это невыносимо грустно, но они не моя семья. Чувствуя, что мои слезы будут неуместны, стараюсь сосредоточиться на словах, которые произносит главврач хосписа.

Он обращается к матери Холли:

― Нужно позвонить дежурному терапевту, чтобы засвидетельствовать смерть, затем можно звонить в похоронное бюро. Не торопитесь, дайте себе время. Я сейчас же позвоню доктору. Она может остаться здесь на всю ночь, если это поможет вам и девочкам.

Мать Холли знает, что делать, ведь похоронила двух мужей и сына. Она предлагает нам еще чаю, но главврач уже сообщил дежурному терапевту о смерти и сказал, что нам пора идти. Мы вышли из задымленной квартиры на освещенный лампой балкон, тихо спустились по мрачной лестнице и вышли на тротуар.

― Ты в порядке? — спросил главврач.

Конечно, нет. Кажется, я только что кого-то убила.

― Да, в порядке, — отвечаю я.

― Ты же понимаешь, что ее убил не укол?

― М-м-м... — проглатываю я ком в горле.

― Она была так измотана, что, вероятно, умерла бы прошлой ночью, если бы не было прилива энергии из-за акати— зии. Если бы ты не прекратила это, она просто танцевала бы до смерти, возбужденная и уставшая. Но вы справились с ее беспокойством. И это подарило ей спокойные минуты вместе с девочками после превосходного последнего дня.

Мы возвращаемся к машине, от реки поднимается новый туман, и вечер сменяется ночью. Мое первое дежурство. День, который я никогда не забуду.

Я усвоила очень важный урок, наблюдая за тем, как главврач хосписа рассказывал семье об изменениях, происходивших с Холли: о расслаблении и умирании, которые сменили тревожную энергию от приема лекарств. Он был их гидом, обозначая все процессы, убеждая их в том, что все происходящее обычно и безопасно. Это задача опытной акушерки, которая разговаривает с участниками на протяжении всего процесса и приводит их к ожидаемому финалу. Это подарок, позволивший дочерям остаться и участвовать, давший им возможность оглянуться назад и понять, что их спокойствие стало последним даром любимой маме. Это редкая возможность понаблюдать за мастером в работе и поучиться его бережному, внимательному подходу.

Железный шар

Сопровождение умирающего дает его близким утешение, время расставить приоритеты и начать жить настоящим днем. Но иногда смерть приходит без предупреждения. Порой это освобождение для скорбящих, хотя смириться с внезапной смертью зачастую труднее, ведь шанса попрощаться уже нет.

Тем не менее самым печальным событием может стать смерть пациента, которому стало лучше, и казалось, что он вне опасности. Когда такое случается, близким нужно время, чтобы свыкнуться с этим. Как и врачам.

Александр и его братья Роланд и Артур получили имена в честь героев. Мать надеялась, что это их вдохновит. Однако в школе Алекс начал пользоваться сокращенным вариантом своего имени, поскольку постоянно подвергался насмешкам братьев. Алекс был тихим, любил искусство, скалолазание и одиночество, тяготел к цветам и текстурам и получал удовольствие, создавая огромные полотна, которые хотелось потрогать. Он часто совершал восхождения в одиночестве. Бросив работу бухгалтера, он поступил на производственную практику в качестве художника. Алекс не захватывал континенты и не ухаживал за прекрасными дамами и он понимал, что мать обеспокоена его будущим.

Но в его характере было нечто героическое. Алекс настойчиво занимался искусством, превозмогая физический дискомфорт. Он месяцами терпел боль в спине, думая, что потянул мышцу, стоя на стремянке. И лишь когда не смог помочь своему начальнику расписать потолок из-за боли, обратился к терапевту. В течение шести месяцев его направляли то к одному, то к другому врачу, прежде чем кто-то из них сделал рентген грудной клетки, показавший россыпь раковых образований размером с мячики для гольфа в легких Алекса. Тогда все стало ясно.

― Алекс, до того, как появились боль в спине и усталость, были ли у вас болевые ощущения в мошонке или уплотнения в одном из яичек? — спросил врач, который направил его на рентген.

Алексу этот вопрос показался странным, но он вспомнил, что несколько месяцев назад у него в яичке было что-то вроде болезненного уплотнения. Он списал это на футбольную травму и постыдился обратиться к врачу. Алекс просто ждал, пока все само пройдет, и уплотнение исчезло, хотя яички были тяжелыми и деформированными, но опять же молодой человек был слишком робок, чтобы говорить об этом. Затем его отвлекла боль в спине. Все это время рак, начавшийся в яичке, медленно распространялся вверх. Сначала он коснулся лимфатических узлов внизу живота близ позвоночника, вызвавших боль, проник в кровоток и добрался до легких.

Алекса поместили в шестиместную палату «Одиноких шаров»[13], где уже собралась команда молодых людей с тератомой яичек для регулярного пятидневного курса химиотерапии. Конечно, он волновался. Как и всем присутствующим в палате, Алексу удалили яичко с опухолью, сделали ряд сканирований и анализов крови, чтобы определить, как далеко распространился рак. Он проник не только в легкие, но и в печень и почки, очаги были разбросаны по всей брюшной полости — как жемчуг, рассыпавшийся при разрыве нити ожерелья. Начать лечение нужно было как можно скорее. Хорошей новостью было то, что тератома может быть полностью вылечена даже при обширном распространении. В нашей больнице в 1980-х годах это лечение проходило в палате «Одиноких шаров», получившей свое название от братства ее постояльцев.

В ожидании капельницы в первый же день Алекс неспешно шагал по палате, поднимался и спускался по высокой стеклянной лестнице, откуда открывался прекрасный вид на окрестности: огромный зеленый парк рядом с центром города, крыши террас местных домов, викторианское кладбище на заднем дворе больницы. Окна онкологического центра были обращены в противоположную от кладбища сторону, но все пациенты могли видеть его, когда парковали свои машины или выходили из машин скорой помощи и поднимались по лестнице в палату.

Пациенты с похожим диагнозом часто объединяются и даже немного роднятся. И это очень хорошо, потому что в сложные моменты важна любая поддержка.

Тератома — заболевание молодых. Когда Алекса привели в палату, там уже были пятеро парней — они обсуждали результаты лечения, местную футбольную команду, которая, как они надеялись, когда-нибудь поднимется со дна турнирной таблицы, и сексуальность бритой головы, что было для них особенно важно, так как химиотерапия превратила их головы в блестящие, будто полированные яйца. Все пациенты были одеты в шорты и футболки и либо сидели, либо разгуливали с капельницами, обмениваясь журналами и жевательной резинкой. Они ждали первой дозы противорвотных препаратов, затем физраствор в капельнице должны были заменить химией. Они приветствовали Алекса как брата.

― Левое или правое, приятель?

― Далеко расползлась?

― Не повезло, приятель, но тут тебя подлатают.

― Ты будешь бриться или подождешь, пока волосы сами выпадут?

Как самый младший врач онкологического центра я была прикреплена к отделению на 32 койки. Задернув шторы вокруг кровати Алекса, я объяснила, как будет проводиться химиотерапия. Пятеро остальных парней собрались в дальнем углу комнаты и продолжили обсуждать вчерашние передачи по ТВ и чемпионат мира по футболу в Мексике. Они разговаривали достаточно громко, давая понять, что не слушают нас: каждый из них, оказавшись здесь впервые, был напуган и смущался своего страха. Каждый привык к черному юмору, царившему в онкологическом отделении и палате «Одиноких шаров». Одиноким тут был не только уцелевший шар.

Все они были участниками клинических испытаний. Результаты собирались из центров по всей Европе. И именно эти совместные трансъевропейские усилия по поиску максимально эффективного лечения позволили достичь результата — более 95 % излечения у больных тератомой. Даже у таких пациентов как Алекс (с высоким уровнем распространения рака) этот показатель составил более 80 %. Химиотерапия высокотоксична и влияет не только на раковые, но и на клетки костного мозга, почек и других органов.

Во время лечения сложнее всего переносить тошноту. Эти мальчики очень, очень больны: все пять дней их тошнит и рвет. Сегодня есть противорвотные препараты нового поколения, но тогда мы действовали изощренно, давая им чумовую комбинацию лекарств: высокую дозу стероидов, седативные средства и медицинский препарат с каннабиоидами. Пациенты были сонными, счастливыми и под кайфом. Когда лекарства начинали действовать, в палате не смолкали непристойные шутки и смех. Несмотря на принадлежность к онкологическому отделению, в палате «Одиноких шаров» всегда царило веселье. Спустя пять дней лечения в памяти парней оставались только воспоминания о дружеском общении и ничтожно мало — о тошноте.

Алекс внимательно выслушал меня и, хотя все это было повторением информации, предоставленной клиникой, как это часто бывает с шокирующими новостями, запомнил немногое: «рак, везде, химиотерапия, анализы крови, количество сперматозоидов, выпадение волос, тошнота, нет сил работать». Такие положительные моменты, как «это излечимо, оптимистичные прогнозы, можно продолжать работать», просто остались без внимания. Он был в ужасе и стыдился этого. Будучи альпинистом, он мог справиться со страхом падения и внезапной смерти, но беспомощное наблюдение за ее приближением было парализующим. Он должен быть героем, как его тезка, а не беспомощной девой, привязанной к столбу в качестве жертвы дракону. Осознав свой страх, Алекс почувствовал себя трусом.

За занавеской раздается смех. «Бутч» Уилкинс, полузащитник сборной Англии, дает интервью по ТВ. Его только что спросили, как он справлялся с захватами защитников другой команды, пытающихся забрать мяч. За вопросом журналиста следует взрыв хохота прооперированных мужчин с единственным оставшимся «мячом». Черный юмор — их любимое оружие на публике. Алекс огорченно смотрит на меня, натягивает простыню до подбородка и шепчет: «Я никогда не смогу быть таким смелым, как они...» — по его щеке скатывается слеза.

― Вам нужно всего лишь пройти через это шаг за шагом, — начинаю я, но он раскачивается взад и вперед, отчаянно пытаясь сдержать рыдания. Парни дипломатично делают звук громче. Они лучше меня знают, что страх — худший аспект их болезни.

Я такая беспомощная и бестолковая. Наверное, то, что я вижу его слезы, еще больше подрывает его веру в себя. Но если уйду сейчас, не будет ли это бегством?

Мои щеки горят, когда я вижу отчаянную борьбу Алекса.

Я не должна плакать, не плакать, не плакать.

― Я не могу представить, насколько это тяжело для вас, — говорю я. — Каждый из них чувствовал себя так же в первый день, и посмотрите, что происходит сейчас.

― Я такой трус, — шепчет он, продолжая качаться. Его рыдания стихают.

Забыв все слова утешения и поддержки, я достаю набор для капельницы Алекса, и он протягивает обе руки, будто я собираюсь надеть на него наручники.

― Вы правша или левша? — спрашиваю я.

Даже если врач понимает, что пациент в глубине души боится, хоть и не показывает этого, лучше не разрушать иллюзию и, наоборот, помочь ему претворить ее в жизнь.

Как и многие художники, Алекс левша. Протираю его кожу, затягиваю жгут и ищу вену, разговаривая с ним об искусстве. Он рассказывает, как сильно любит творческий процесс: воображать финальную работу, почти чувствуя ее реальность; создавать картину, слой за слоем и цвет за цветом; мечтать о текстурах и поверхностях, изображениях и цветах, будучи бесконечно очарованным сочетаниями поверхности и пространства, цвета и пустоты, видимыми в природе. Он полностью преображается, рассказывая об этом. Через несколько минут капельница готова, на его лице спокойствие. Я спрашиваю разрешения раздвинуть шторы, и мы видим его пятерых соседей по палате, играющих в карты возле телевизора. Круг блестящих голов и стоек для капельниц, похожих на чудные грибы в роще металлических деревьев.

― Хочешь присоединиться, приятель? — спрашивает один из них. Алекс кивает и хватает свою капельницу. Я пытаюсь не думать о том, что такое храбрость — отсутствие страха или способность его переносить? И почему правильные слова появляются, только когда я выхожу из палаты?

Во второй половине дня все парни уже «под кайфом», стойко переносят тошноту и рвоту во имя Англии. Лежа на кроватях, пытаются направить тяжелые головы к тазикам: они слишком сонные и медленные, чтобы попасть в маленькие пластиковые лотки, которые используются в остальных отделениях. Они смеются и подбадривают друг друга, и к тому времени, когда ухожу домой, невпопад распевают гимн Кубка мира — возможно, сам по себе немелодичный.

Некоторым людям невыносимо само ожидание возможной смерти. Когда они понимают, что больше не могут контролировать свою жизнь, могут решить исправить это весьма радикально.

Проходит три недели, и наступает еще один понедельник в палате «Одиноких шаров». Шесть пробирок с кровью для анализа; шесть капельниц; шесть наборов химии; шесть отчетов. Алекс больше не новичок: он знает, что делать, и его голова блестит так же, как у соседей по комнате. В палате царит возмущение по поводу «руки Бога» Марадоны в матче против Англии[14] ¹⁴. Рентген грудной клетки Алекса показал, что количество раковых очагов уменьшается очень быстро. Я показываю ему снимки, он заинтригован изображениями — контрастом темноты и света, тенями опухолей, вырисовывающимися большими белыми кругами на темной ткани легкого... Я объясняю, что вторичные очаги в его печени, почках и брюшной полости тоже будут уменьшаться, поскольку химиотерапия работает, а значит, увеличивает шансы на излечение. Серьезный и вдумчивый, он кивает. Я думаю о том, как он себя чувствует, силен ли еще тот страх, но боюсь разрушить его маску — возможно, он еще не готов говорить об этом. Я разговариваю с каждым из пациентов, и всегда по— разному.

На той неделе я дежурила в среду вечером. Перед уходом домой всегда проверяю капельницы в палате «Одиноких шаров»: если ночью произойдет сбой, придется возвращаться. Парни вели себя тихо. Английская сборная возвращалась домой из Мексики. Жара на улице накаляла палату до состояния теплицы, пока вечером не становилось прохладно. С капельницами парней все было в порядке, но у Алекса она, похоже, сбилась, когда он двигал рукой — кожа вокруг покраснела, и загорелся сигнал тревоги. Я взяла новый комплект и начала заново вводить иглу.

― До сих пор не знаю, как это пережить, — тихо сказал он, как только мы оказались за ширмой. «Веселые таблетки» ослабили его контроль. — Я знаю, что иду на поправку, но как можно быть уверенным, что это никогда не повторится?

Я была слишком сосредоточена, прикрепляя пластиковую трубку к игле, чтобы ответить. Он продолжил в тишине:

― Я не могу ждать. Как люди могут спокойно ждать смерти? Не хочу знать.

Я прикрепила трубку и нажала кнопку, чтобы возобновить подачу лекарства. Зеленый огонек ободряюще подмигнул. Я смотрела на лежавшего на подушках Алекса — с яркими глазами, без ресниц и бровей. Он выглядел очень спокойным, но хмурился, пытаясь ухватить нити своих мыслей.

― Понимают ли люди, что умирают? — вяло спросил он.

Лекарство действовало, так что, каков бы ни был мой ответ, он вряд ли его запомнит. Тем не менее здесь и сейчас, благодаря глубокому расслаблению, вызванному лекарствами, Алекс искренне интересовался тем, чего боялся больше всего. Это шанс, которого может больше не быть.

Я жду. Лицо Алекса меняется. Он делает паузу, смотрит на занавеску и щурится, как будто пытаясь сосредоточиться. Затем очень медленно и осознанно говорит:

― Не уверен, стоит ли вам это говорить...

Пауза. Не перебивать. Пусть он продолжит свой ход мыслей.

― Вы замечали вид из окон? — спрашивает он в конце концов.

О нет, это из-за вида на кладбище?

― Да, — осторожный ответ. Куда мы идем?

― Значит, вы знаете, как тут высоко, верно? — продолжает он.

Я знаю. Я карабкаюсь по этой лестнице много раз в день.

― И вы же помните, что я альпинист, да?

― Да.

― Я тут подумал. Мне не нужно ждать. Всего лишь шаг из окна до фундамента здания. Один шаг — и встреча с бетоном. Через секунду. Бам!

Он шлепает рукой по кровати, и я подпрыгиваю.

О, боже мой, он разработал план самоубийства, чтобы не ждать смерти!

― Вы много думали об этом? — спрашиваю я настолько уверенно, насколько это возможно.

― Это первое, о чем я подумал, когда приехал. Я и лестницу проверил, но слишком много преград по пути вниз — она слишком узкая. Из окна лучше.

― А когда вы думаете об этом, как себя чувствуете? — спрашиваю я, боясь ответа.

― Снова сильным. У меня есть выбор. Я могу сделать «бам!», — он снова шлепает по кровати, но на этот раз я не подскакиваю, — в любое время, как сам решу.

Он откидывается на подушки, ухмыляясь и глядя на мою реакцию.

― А как... хм... скоро это случится? — спрашиваю я, усиленно размышляя, кого звать на помощь, если он сейчас соскочит с постели и попытается улизнуть через окно.

― Не-е, — улыбается он. — Но теперь мы знаем, кто тут собирается удрать. Но если этот «парень» вернется, я не позволю ему навешать мне.

― Так вы не собираетесь делать это на неделе? — спрашиваю я, но он снова засыпает.

Через несколько минут он храпит. Завтра нужно будет спросить контакт психиатра, но сегодня Алекс слишком сонный, чтобы отойти от кровати. Я могу пойти домой.

Телефон на тумбочке звонит рано утром. Спросонья я отвечаю в расческу, прежде чем найти рукой телефон. Я едва успела сказать «Алло», когда меня перебил голос ночного медбрата.

― Александр Лестер! — отрывисто кричит он, бывший военный. — Оральное и ректальное кровотечения. Везут в отделение интенсивной терапии. Для информации!

Телефон замолкает.

Что? Что произошло? Почему кровотечение? Его анализы были в порядке. Должно быть, он что-то сделал. Он прыгнул? О, черт возьми, что, если он прыгнул? Где мои туфли? Ключи от машины? В чем дело?

До больницы пять минут на машине. Я паркуюсь на стоянке для скорой помощи и бегу наверх пешком, не надеясь на лифт. Вспотевшая и запыхавшаяся, захожу в палату и вижу медбрата.

― Ах, доктор Мэнникс, мэм! Пациент был переведен в отделение интенсивной терапии, как только мы закончили разговаривать. Артериальное давление не регистрируется. Свежая кровь в прямой кишке и рвоте. Установлен дополнительный внутривенный доступ, началась реанимация. Семья проинформирована. Что-нибудь еще, мэм?

― Что случилось? — спрашиваю я с недоумением. — Он прыгнул? Откуда кровотечение?

― Прыгнул? Прыжок? — орет медбрат, и я сама подпрыгиваю, как по приказу. — Какой еще прыжок?

Я глубоко вдыхаю и спокойно, как только могу, говорю:

― Просто скажите мне, что именно произошло.

Медбрат рассказывает, что около полуночи Алекс проснулся и попросился в туалет. Там началось кровотечение, упало давление, его начало рвать чем-то, очень похожим на кровь. Значит, он не прыгал. Если бы стало известно, что я в курсе его намерений, но ни о чем не сообщила... Это оказалось бы большой ошибкой. Во мне сражаются волны облегчения и тревоги, когда их настигает цунами вины: я беспокоюсь о себе, когда Алекс находится в отделении интенсивной терапии.

― Похоже, у него сильное кровотечение из желудочно-кишечного тракта, — продолжает медбрат. — Проистекает из крупного кровеносного сосуда, думаю.

Это нехорошо. Убедившись, что другие пациенты в онкологическом центре в порядке, движимая смесью беспокойства и вины, я бегу по слишком яркому больничному коридору в отделение интенсивной терапии. Онкологу Алекса уже позвонили, и он в пути.

Иногда смерть, которую человек ожидает, все равно оказывается внезапной. И тогда уже не имеет значения, как именно она наступила — он не успел примириться с ней и попрощаться с близкими.

Алекс без сознания лежит на боку. Комната пахнет кровавым содержимым его кишечника: цепкий сладковатый аромат, которого я боюсь. У Алекса две капельницы, одна игла введена в вену на шее. Монитор показывает быстрый пульс с очень низким давлением. Это плохо. Медсестра пытается выключить сигнал, оповещающий о слишком низком давлении, чтобы избавиться от настойчивого писка. Возле кровати сидит бледная мать, рядом с ней — молодой человек («Роли», — кратко представляется он), как две капли воды похожий на Алекса. Врач отделения интенсивной терапии объясняет, что Алекс потерял огромное количество крови, и сейчас они ждут совместимую кровь из банка, потому что из— за химиотерапии переливать можно только кровь, проверенную на вирусы. Он очень слаб и вряд ли перенесет операцию, которая остановила бы кровотечение. Это действительно плохо. Мы ведь лечим у него рак — как это могло случиться?

Вдруг голова Алекса откидывается назад, будто по его инициативе. Огромный темно-красный питон выскальзывает изо рта, отталкивая голову назад, разбивается о подушку, становится блестящим и мокрым, окрашивая наволочку и простыни. Алекс делает еще один вдох и перестает дышать. Его мать начинает кричать, когда понимает, что питон — это кровь Алекса. Наверное, вся его кровь. Роли встает, хватает мать и в сопровождении медсестры уводит из комнаты. Ее рыдания постепенно стихают вдали.

Я парализована и окаменела от ужаса. Это правда? Я все еще сплю? Но нет. Кольца питона опадают как большой бордовый бланманже. Алекс оценил бы плотный цвет, изменяющуюся текстуру, контраст темного и светлого на постели. Разве мы не должны что-то делать? Что?

Кажется, что врач отделения интенсивной терапии находится далеко, будто на экране кинотеатра. Она проверяет пульс Алекса и говорит, что попытки реанимации будут тщетными. Качая головой, предлагает мне кофе — это кажется странно успокаивающим, и я соглашаюсь. Мы встречаем онколога Алекса, когда он приезжает, забираем его в комнату для персонала на разговор. Онколог уже сталкивался с подобным: опухолевые бусинки, приклеившие кишку к большим кровеносным сосудам, сжались, реагируя на химиотерапию, и вместе с потоком крови устремились наружу. Это редкий побочный эффект, не поддающийся лечению, если кровотечение обширно.

Я все думаю о том, что он не хотел видеть приближение смерти. Его желание исполнилось.

Но даже после того как змеиный сгусток крови уберут, сменят постельное белье, тело Алекса вымоют и семье разрешат с ним попрощаться, ни для кого не станет утешением то, что он не выпрыгнул из окна, убегая от смерти. Алекс покинул нас без церемоний.

Но отсутствие реального прощания будет пожизненным бременем для маленькой семьи героев.

Утром нужно будет сказать обитателям палаты «Одиноких шаров», что Алекс закончил лечение.

Это та самая история, которую сложно рассказать, и вероятно, так же сложно читать. Большинство наших пациентов уходят спокойно, их смерть предсказуема, но иногда и внезапна. Часто сам пациент уже без сознания, не понимает, что происходит, но его близкие становятся свидетелями сцены, которую сложно забыть.

Даже свидетелям мирного ухода необходимо выговориться, рассказать о том, что они видели, несколько раз, прежде чем это событие станет частью воспоминаний, а не отдельной картинкой, существующей в параллельной реальности. Это необходимо и тем, кто ухаживает за неизлечимо больными пациентами, чтобы помочь собрать себя по частям и снова выполнять долг.

Последний вальс

Дежурство у постели умирающего — обычное явление в паллиативном уходе. Зачастую оно проходит мирно, в некоторых случаях есть и опекуны, и сиделки, и многосторонняя поддержка членов семьи. Иногда прямо у смертного одра происходит борьба за место самого скорбящего, самого любимого, самого необходимого или прощенного. Часто проводы сопровождаются смехом, болтовней и воспоминаниями, порой — тишиной и слезами. Иногда у постели умирающего дежурим мы, сотрудники, потому что больше у него никого нет. Я наблюдала за всем этим бесчисленное количество раз, пока сама не оказалась у постели человека, которого очень люблю и по которому буду сильно скучать.

Что ж, это довольно неожиданно.

В палате темно. Ночник над дверью тускло освещает четыре кровати и спящих. Время от времени бормотание или хриплый храп, доносящиеся с разных сторон, подчеркивают спокойствие седой женщины в постели передо мной. Я сижу на краешке стула, глядя на бледное лицо: ее глаза закрыты, губы мягко двигаются с каждым вдохом, а ноздри быстро распахиваются вместе с выдохом.

Я ищу подсказки в ее лице. Легкое движение бровей — она просыпается? Ей больно? Она пытается что-то сказать? Но метроном вдоха и выдоха остается безмятежным. Без сознания; без страха, без тревоги...

Это моя бабушка, ей почти 100 лет. Она видела все чудеса XX века и жила в ногу со временем. Будучи девочкой, она наблюдала, как фонарщик зажигал газовые лампы на улице, и ее соседи, наряженные в платья и вечерние накидки, садились в запряженные конями повозки. Став подростком, она смотрела, как ее брат подделывает документы, чтобы воевать во Франции. А потом встречала на пороге его нервного двойника, вернувшегося домой после шести месяцев в плену. Жена и мать, она застала Великую депрессию[15] и похоронила сына, умершего от заболевания, которое сегодня можно предотвратить стандартной вакцинацией Национальной службы здравоохранения. Позже похоронила и мужа — его сразила инфекция, которая теперь легко вылечивается антибиотиками, тогда еще не изобретенными. Во время Второй мировой войны вместе с оставшимися в живых детьми она пережила эвакуацию в деревню. Работала на военном заводе — женщины на производственной линии отрезали провода детонаторов бомб в надежде, что это спасет гражданское население Германии. Она вернулась в родной город: благодаря неизвестным сестрам Германии на него сбросили точно такую же бомбу с нерабочим детонатором. Застала рождение Национальной службы здравоохранения. Ее дети получили высшее образование. Она смотрела, как человек высаживается на Луну. Она — старейшина семьи, насчитывающей четыре живых поколения. И она умирает.

Она резко вдыхает и бормочет на выдохе.

— Нана? Все в порядке, Нана. Мы отвезем тебя домой завтра. Сейчас спи. Все остальные тоже тут.

Иногда прямо у смертного одра происходит борьба за место самого скорбящего, самого любимого, самого необходимого или прощенного.

Я старательно прислушиваюсь. Есть ли смысл в ее бормотании? Она спит? Не спит? Боится?

Монотонный ритм дыхания человека без сознания возвращается. Я смотрю и пытаюсь найти подсказки в этом дорогом, знакомом лице.

Много раз я видела, как близкие у постели пациента безмолвно следят за ним. Одиннадцать лет в паллиативной медицине и ежедневные дежурства у смертного ложа. Как я могла не понимать глубокого вдумчивого внимания семей, которые сидят и ждут? Это не пассивная деятельность. Я постоянно осматриваю ее лицо на предмет улик, опрашиваю каждое дыхание: что ты означаешь? Дискомфорт? Удовлетворение? Боль? Радость? Покой? Внезапно обнаруживаю, что повторяю действия всех семей, когда-либо дежуривших у постели умирающего, пытаясь найти крупицы информации о ее состоянии. Для меня это ново.

Так случилось, что я должна была читать лекцию в родном городе. Я с радостью приняла приглашение: это был шанс побыть с родителями и навестить других членов семьи. Уже на полпути семья позвонила мне из больницы с просьбой изменить маршрут. Вместо ужина в доме родителей мы собрались в палате отделения неотложной помощи городской больницы вокруг неловкой улыбки Наны. Только когда была найдена причина боли в ее спине, диагностирован рак толстой кишки, выделена койка в палате, свежеиспеченный сияющий врач отделения был убежден в том, что нужно прописать болеутоляющие средства, а команда паллиативных медсестер начала работать, я наконец смогла быть просто ее внучкой.

На следующий день мы, специалисты по паллиативной помощи, снова встретились на конференции, где меня пригласили выступить. На два часа передышки от грусти я вышла из режима семейного волнения и перешла в режим спикера конференции, оставив с Наной небольшой семейный отряд. Спикер, выступающий после меня, был социальным работником, его волнующие рассказы о семьях умирающих разрушили мою броню. Задержавшись в женском туалете, чтобы смыть подтеки туши, я помчалась обратно в больницу. Семейный отряд сообщил, что Нане провели тесты — последняя стадия рака. Она хочет вернуться в дом престарелых, потому что там есть часовня, а близость к Богу — ее главный приоритет. Она не встревожена: десятилетиями готовясь к смерти, она сама себя удивила долголетием. Единственная выжившая в своем поколении и одинокая без любимых, которых не видела много лет.

Новость о раке оказала интересное влияние на Нану: она будто хотела знать только причину своей смерти и теперь выглядела настолько спокойной, что несколько членов семьи задавались вопросом, действительно ли она поняла эту новость. Но это мудрость: никто не бессмертен, и каждый день приближает нас к последнему часу. В 80 лет у Наны случился инсульт, отразившийся на ее речи: она забывала слова и заменяла их другими. Порой она говорила совершенно неразборчиво, а иногда — неумышленно комично. Ее физические возможности тоже стали ограниченными, но и это она приняла стоически. Оглядываясь назад, я полагаю, что она надеялась: еще один инсульт спасет ее от неполноценной жизни. Но вот уже более десяти лет она все еще разговаривает с нами о сосисках и «вы знаете, чем... неважно...» с закатыванием глаз и последующим «Мм-хм! Вы точно знаете, что я имею в виду!» Мы же в это время размышляем, какое отношение «сосиски и что-то еще» могут иметь к разговору, например, о новом пододеяльнике или о подарке, который она хотела бы послать двоюродной племяннице для новорожденного.

Теперь она знает: не очередной инсульт, а рак. Болезненное давление на тазовые нервы вызывало боль «там, внизу» (закатывает глаза), о которой она не хотела говорить. Она теряла вес и часто отказывалась от ужина, но не настолько, чтобы это вызывало тревогу. Когда группа паллиативной помощи наконец назначила лекарства от боли при сдавливании нерва, она осталась довольна. «Это было похоже на... — закатывает глаза, — на. — глаза указывают на «там», — Полароид» — объясняет она. Моя тетя выглядит озадаченной, а сестра, героически сохраняя серьезное лицо, говорит: «Да, Нэн, геморрой». Остальные из нас роются в сумках и карманах, чтобы не смотреть друг на друга и не разразиться приступом неуместного смеха.

Итак, поскольку я здесь и другого шанса может не быть, я дежурю. Прошлой ночью я спала в своей детской комнате в доме родителей, и никто не был с Наной, потому что она выглядела спокойной и отдохнувшей. Но сегодня она неожиданно начала меняться. То спящая, то бодрствующая; слишком уставшая, чтобы есть; пьющая жидкость маленькими глотками и просящая священника. Он пришел в гости, и Нана была в восторге. Как быстро он пришел, только представьте! Бог знает, о чем они говорили, но после этого она была очень умиротворенной.

К вечеру стало ясно: с плеч Наны упал груз, она начала готовиться к смерти. Посетительница из дома престарелых, миниатюрная и опытная монахиня, заметила это и, не ходя вокруг да около, спросила, где она хотела бы провести свои последние дни. Нана хотела «вернуться домой», и монахиня сказала, что завтра они ее ждут. Персонал отделения согласился помочь с переводом. Нана улыбнулась, уснула, а после впала в кому. Я видела такое много, много раз, но оказалось, что, по сути, никогда.

Во время Второй мировой войны женщины Великобритании, работая на военном заводе, отрезали провода детонаторов бомб в надежде, что это спасет гражданское население Германии.

И вот я прихожу, чтобы посидеть на краешке стула в темноте, исследуя лицо и звуки моей хрупкой уходящей бабушки. Внезапно она открывает глаза и говорит: «Ты должна быть... не здесь... сон...» Почти вразумительное предложение. Я касаюсь ее щеки и замечаю, что кончик носа холодный.

― Нана, ты всегда была с нами. Теперь наша очередь. Просто спи. Мне хорошо и приятно быть с тобой.

Она улыбается, вызывая слезы на моих глазах.

― Мама и тетя ушли выпить чаю. Они скоро вернутся. Принести тебе что-нибудь?

Нана качает головой и закрывает глаза. Из ниоткуда у меня в голове начинает играть колыбельная Брамса — вальсирующая мелодия, которую глубоким, успокаивающим голосом пела Нана перед сном каждому из тринадцати внуков (вероятно, и нашим родителям тоже). Здесь, на грани ее смерти, я размышляю над тем, как мало знаю о ее долгой и часто неспокойной жизни, и сколь многое она знает обо мне. Она замечательная женщина, ставшая примером уверенности в себе и стойкости для моей матери и ее братьев и сестер, восьми внучек и пяти внуков.

До появления проблем с речью она была доверенным лицом в наших бедах и несчастьях, поддержкой в тревогах и утешением в неприятностях. Она знала нашу изнанку, но так мало рассказывала о себе, а мы, поглощенные собой молодые люди, никогда не спрашивали.

Сколько людей, стоящих у смертного одра, осознают эти истины, видя, что будущее, воспринимаемое как должное, ускользает от них; что любимый человек медленно спускается сквозь слои сознания в кому и смерть? Неудивительно, что существуют фантазии о так называемых лебединых песнях, когда умирающий задерживается для последнего слова: глубокого откровения, заявления, что все будет хорошо.

Дыхание Наны мягкое, поверхностное, неглубокое. Сколько раз я описывала такое дыхание пациентам, семьям, студентам-медикам? И все же такого я раньше не слышала. Она дышит тяжело и беспокойно, будто прошла долгий путь. Ее лицо безмятежно, брови нахмурены, а пульс (моя рука на ее запястье) ровный, постоянный и спокойный. Я замечаю, что ее руки, как и нос, холодны. Я прячу их под вязаную шаль, которую тетушка принесла из дома утром, как будто могу таким образом согреть ее жизнь. Как профессионал я удовлетворена тем, что она не страдает, но нахожусь начеку, как сотрудник службы безопасности, который охраняет цель, подвергающуюся риску. Все мои чувства сконцентрированы на отслеживании любого изменения.

Неглубокие дыхательные паузы. Я задерживаю дыхание. О, нет, пожалуйста, не умирай, когда все ушли пить чай. Она делает огромный храпящий вдох, и начинается другой тип периодического дыхания[16] — медленный, глубокий и шумный. Я думаю о том, сколько раз семьи спрашивали меня, указывает ли звук на беспокойство, и удивляюсь, почему они ошибочно принимают храп за попытку что-то сказать. И все же внимательно прислушиваюсь к любому намеку на возмущение в хорошо известном мне звучном гудении храпа, не дававшем спать по ночам, когда я была ребенком. Я знаю, что постепенно это автоматическое дыхание станет более быстрым и поверхностным, а затем я и вовсе не смогу его распознать. Но пока что сканирую каждый вдох, наблюдаю за лицом и ищу любой намек на поворот пальца ноги или движение руки, которое может указывать на то, что она в последний раз пытается установить контакт.

Когда умирает близкий человек, смерть всегда несвоевременна и неожиданна. Даже если сидишь у его постели долгие часы, наблюдая постепенное угасание.

Следующие 20 минут проходят именно так. Мама и тетя появляются с бумажным стаканчиком апельсинового чая для меня. Я чувствую, будто провела здесь одна целую вечность, наблюдая и оценивая каждое движение бабушки в коме, отыскивая значения и снова отбрасывая их. Мы прошли этап прощания, и на моей груди тяжелым камнем лежит печаль. Я предлагаю остаться на ночь, но тетя ничего не хочет слышать — ночная смена ее, а меня завтра ждет долгая дорога на поезде к маленьким детям, насыщенной работе и любимому мужу. Я знаю, что больше не увижу Нану.

Возвращение домой невероятно взволновало Нану, и на следующих выходных мы увидели ее лежащей на подушках — бледной и слабой, но в то же время радостной, потому что она видела нас и в перерывах между сном могла беседовать со всеми.

Меня не было рядом, когда она сделала последний вздох. Но я усвоила уроки дежурства у постели умирающего естественным путем, наблюдая, как уходят мои бабушки и дедушки. С тех пор были и другие дежурства, с той же интенсивностью активного наблюдения и изнуряющего внимания, с грустью о несвоевременности смертей (как будто есть подходящее время). Я была признательна и благодарна за последний урок, который усвоила, сидя у бабушкиной постели.

Теперь понимая, насколько внимательны к деталям наблюдатели, как активно их внимание, обострены чувства и утомительна ответственность, я стала больше прислушиваться к их потребностям и вопросам, терпимее относиться к частым просьбам проверить признаки дискомфорта или тревоги. Это последнее дежурство — время ответственности, восходящее осознание истинной ценности жизни, которая вот-вот закончится; время смотреть и слушать, размышляя над тем, что нас связывает; время расставания, которое навсегда изменит нашу жизнь.

Не меньше служит тот, кто преданно сидит и ждет[17].

Пауза для размышления: симптомы

Истории в этой главе рассказывают о постепенной, предсказуемой последовательности событий перед смертью, известных до того, как медицина начала развиваться высокими темпами, и смерть дома стала более необычной. Знания того, чего ожидать, утешительны для умирающего и его семьи. Как только все мы узнаем то, что нужно знать, сможем расслабиться. Удивительно, насколько спокойной и хорошо подготовленной может быть семья у смертного одра.

Вы когда-нибудь были рядом с кем-то, кто умирал? Соответствует ли увиденное симптомам, описанным в этих историях? Это описание процесса смерти — то, чего вы ожидали? Как эта информация влияет на ваше мнение о смерти? Как вы думаете, насколько хорошо телевизионные сериалы, драмы и фильмы освещают вопрос смерти? Помогают ли они лучше подготовиться или художественный вымысел вытесняет реальность?

Какой бы вы хотели увидеть собственную смерть?

Где хотели бы умереть? Каковы плюсы и минусы того, что вы будете дома в своей постели (или в другом удобном месте), или у родственника, или у друга, или в больнице, или в доме престарелых, или в хосписе?

Если вы видели смерть, которая показалась некомфортной или шокирующей, как справились с этими воспоминаниями? Какая информация этого раздела поможет вам переоценить испытанное?

Если вас регулярно расстраивают воспоминания о трудной ситуации, будь то смерть или что-то еще, особенно если опыт по-прежнему чувствуется, будто это происходит снова и снова, это говорит о посттравматическом стрессовом расстройстве (ПТСР). Вам может помочь врач. Пожалуйста, не страдайте больше, чем нужно, — попросите совета. В разделе «Полезная информация» в конце этой книги есть несколько полезных советов.

Люди очень жизнеспособны. Мы приспосабливаемся к невзгодам и находим способы поддерживать внутреннее спокойствие. Зачастую используем те модели преодоления, к которым привыкли с самых ранних дней жизни: если вы всегда держите лицо, это ваш способ. Возможно, вам будет сложно понять того, кто справляется, делясь переживаниями вслух. Не существует тех, кто справляется лучше или изначально храбрее других. Одни люди обретают внутреннее спокойствие, выпуская пар, в то время как другие опираются на чувство собственной самодостаточности. Если вы контролирующий и следующий плану человек, вам может быть трудно справляться со сложной ситуацией вместе с человеком, думающим обо всем, кроме предстоящей задачи. Избегание одного прямо конфликтует с четким планом другого, и это стресс для обоих. Чтобы найти золотую середину и работать вместе, требуется деликатность, такт, и терпение, и, возможно, даже помощь доверенной третьей стороны.

Следующие истории дают представление о самых разных стратегиях, используемых людьми, часто совершенно спонтанно и без какого-либо понимания собственного поведения. Вы можете узнать в них близких людей и даже себя.

Все предпочитают управлять ситуацией по-своему. Конец жизни ничем не отличается.

Вот в чем вопрос...

Сила человеческого духа поражает. Все люди думают, что у них есть границы, которые они не могут переступить. Способность приспосабливаться и раздвигать их постоянно удивляла меня на протяжении многих десятилетий работы с людьми, живущими с самыми тяжелыми болезнями, которые только можно представить.

Эрик был Директором Школы. Именно так, с заглавной буквы. Он был организатором, человеком, который мог все решить. Он управлял крупной городской общеобразовательной школой, и «его дети» знали, что он поддержит их в любой ситуации, будь то звонок декану университетских факультетов или допрос под присягой в полиции.

Работа директора требует много времени. За свою жизнь Эрик (и его семья) многое принесли в жертву его карьере, и он с нетерпением ждал выхода на пенсию, чтобы провести время с детьми и внуками. Прогрессирующая болезнь двигательного нейрона[18] не входила в его планы.

Она проявлялась медленно. Изредка Эрик ощущал слабость в ногах во время бега, пока однажды не упал на беговой дорожке. Терапевт обнаружил странные рефлексы в его ногах и отправил Эрика в больницу, чтобы проверить, не повредил ли он спину. Нейрохирурги сказали, что со спиной все в порядке, но ему осталось жить не более трех лет. Эти «странные рефлексы» и слабость были первыми признаками прогрессирующего паралича всех мышц его тела, которые постепенно теряли связь с нейронами головного и спинного мозга. Это БДН.

Помните, Эрик был директором: он мог решить все.

Конечно, он прочитал о своей болезни все, что смог найти. Голая правда, представленная сплошным текстом на экране, без пауз и расстановок, была ужасающей. Эрик решил, что покончит с собой прежде, чем станет бременем для жены. Он рассмотрел множество вариантов. Имитировать несчастный случай, въехав на скорости в опору автострады? Наглотаться таблеток? Может, пластиковый пакет на голову? Он нашел больше информации в интернете и попытался представить, как ему действовать и когда.

Бывший директор школы, который мог решить все, теперь был человеком в инвалидной коляске, за которого решали все остальные.

Имитация несчастного случая казалась лучшим вариантом, и он решил покончить с собой прежде, чем внуки заметят его болезнь. Сама мысль о том, что они могут увидеть его немощным, была ненавистна. Если выполнить задуманное до лета, посчитал он, у всех будет время на восстановление перед поездкой на Рождество, которую он запланировал, радостно предвкушая выход на пенсию. У Эрика был план и график. Солнечным весенним утром он направился к машине, чтобы «забрать посылку с почты» с тайным намерением убить себя. Через несколько минут он вернулся домой и сказал жене: «Я не могу управлять коробкой передач». Начался паралич рук, и дни его вождения закончились. Надежда на план А не оправдалась.

Весна перетекла в лето, и Эрик постепенно утратил контроль над руками и ногами. У него была электрическая инвалидная коляска, на которой он ездил в доме и по улицам неподалеку. Он играл со своими внуками, которые были в восторге от инвалидного кресла, залепив его наклейками Бэтмобиля. Он был удивлен, что их нисколько не пугает его растущая неподвижность, они любили поправлять ему очки или помогать сморкаться. Жена Эрика с помощью сиделки поднимала и одевала его по утрам и укладывала в постель по вечерам. Дочь, жившая неподалеку, приходила с сыновьями каждый день, чтобы отпустить мать в магазин. Эрик понял, что отравление таблетками (план Б), вероятно, невозможно, поскольку он никогда не остается один.

Так что бывший директор школы, который мог решить все, теперь был человеком в инвалидной коляске, за которого решали все остальные. Он ожидал, что возненавидит себя за то, что стал обузой, и будет бунтовать против унижения из-за неподвижности. Но, к удивлению, обнаружил, что все еще был человеком, который мог что-то решать. За огородом, разбитым им, ухаживали жена и сын, а Эрик был рядом в роли советника («Это не сорняк, а сорт пастернаков, репа!»), и они вместе проводили время на свежем воздухе. Он спроектировал ящик для трав рядом с дверью кухни, и внуки вырастили их под его присмотром. Он играл в шахматы, читал книги, смаковал прекрасное односолодовое пиво.

Грейс, жена Эрика, была прекрасным поваром, и вкусные обеды стали его ежедневным удовольствием. К лету, однако даже это стало трудоемкой задачей, поскольку жевать и глотать становилось все сложнее. Проблемной стала и речь Эрика: его губы и язык ослабевали. Исследовав материалы в интернете, он узнал, что некоторым людям в его состоянии необходим питательный зонд. Он решил, что скорее умрет, чем будет есть не «как заложено природой», и начал размышлять о том, сможет ли заморить себя голодом. Это стало его планом С, хотя с датой начала он еще не определился.

В середине лета Эрик столкнулся с новой проблемой. Фактически у него была пневмония — следствие хорошего ужина: глотательные мышцы больше не защищали верхнюю часть дыхательного горла. Часть мягкой пищи соскальзывала в легкие, когда он глотал. Он подумал, не умереть ли от легочной инфекции, но решил лечиться: у него был жар, он задыхался и испытывал дискомфорт. Бывшего директора положили в больницу для внутривенного введения антибиотиков.

Я впервые встретила Эрика на неделе. Он не был уверен, что врачи паллиативной помощи могут что-то предложить. Разве мы не бесполезны? Он выразил абсолютное несогласие с питательным зондом и пояснил, что хочет умереть раньше, чтобы его семья могла оправиться и отпраздновать Рождество. Он решил, что эвтаназия будет хорошим решением, и был очень разочарован, что это запрещено законом. Он объяснил решение прекратить есть, как только отправится домой из больницы.

Было понятно, что этот человек сам все решал. Если решил довести себя до голодной смерти, он сможет. Поэтому мы обсудили, какая помощь может понадобиться, чтобы ему было максимально комфортно, и он оставался главным настолько долго, насколько возможно. Он сказал, что боится пролежней (очень болезненных и, возможно, зловонных) и видеть, как страдает семья. И удушья — он был почти уверен, что его жизнь закончится приступом удушья. Обсуждая одно за другим его опасения, мы рассмотрели способы их разрешения.

Для некоторых людей страх смерти — на самом деле страх за своих близких, которых они хотели защищать и поддерживать.

Пролежни — это повреждения кожи, возникающие из-за снижения кровообращения в местах сдавливания и натирания (между костными выступами и поверхностью или одеждой). Они могут быть очень болезненными (подумайте, как сильно болит одна маленькая мозоль). Их появление наиболее вероятно, когда человек теряет способность менять положение, и слой подкожного жира истончается. Так что Эрик был прав, и я согласилась с тем, что он — легкая добыча для пролежней. Этот неудачный каламбур стал первым проблеском юмора в наших отношениях. Его глаза заблестели, губы задергались, и он издал слабый хрипловатый смешок.

Я предположила, что потенциальный способ избежать пролежней — это поместить Эрика во вращающееся устройство, похожее на гриль, впрочем, еще не изобретенное для людей, и хорошо питаться.

― Но, — возражает он, — если я буду хорошо есть, то не умру от недоедания, не так ли?

Движение бровей говорит о том, что он счел меня «не только бесполезной, но еще и глупой».

― В любом случае, — продолжает он, — если буду есть, я подавлюсь.

― Итак, давайте поговорим об удушении, — говорю я. — Что конкретно вы имеете в виду, когда говорите, что задыхаетесь?

Он хмурит брови, но медленно и терпеливо объясняет, будто особо тупой ученице, что удушье — это когда что-то застревает в глотке и блокирует ее так, что невозможно просто выплюнуть это, нельзя дышать, и при этом умираешь в мучениях на глазах у людей, о которых должен был заботиться... Внезапно по его щекам бегут слезы.

И вот он, самый главный страх Эрика: не удушье, а невыполнимость его миссии защищать. На протяжении всей своей карьеры он защищал детей из чужих семей, а теперь не может защитить даже собственную семью. Он даже не может умереть сам, чтобы сохранить их душевное спокойствие.

― Вы не можете простить себя за то, что для них это будет трагедией? — продолжаю я, вытирая его слезы и каплю на кончике носа. Он кивает и смотрит мне в глаза. — А как они до сих пор реагировали на приступы удушья? — спрашиваю я. Он размышляет и отвечает, что пока что у него не было ни одного.

― И по какой причине, вы думаете, это случится? — спрашиваю я. — Большая удача? Мягкая пища? Что-то еще?

― Я все жду, когда это начнется, — говорит он. — Вернее, хочу умереть до того, как это начнется.

― Если я скажу вам, что люди с БДН не умирают от удушья, — говорю я, — что вы подумаете?

― Я попрошу доказательств. Докажите!

У меня есть доказательства. Исследование, проведенное среди нескольких сотен пациентов паллиативной терапии, страдающих от БДН, ни один из которых не умер от удушья.

― Это не значит, что у них не было эпизодических приступов, когда они пытались прочистить горло от мокроты, ведь это сложно сделать, когда кашель очень слабый, не так ли? — Он кивает. — Но никто из них не умер от удушья, и ни одному члену семьи не пришлось смотреть, как они задыхаются.

Смерть при БДН более спокойная. Могу ли я рассказать о том, что увидит ваша семья?

Он сосредоточенно слушает мой рассказ о том, что мы видим, когда люди умирают.

― Это удивительно, — медленно говорит он. — Это просто потрясающе. Так я могу спокойно глотать?

― Ну на самом деле нет, — напоминаю я ему. — Потому что часть пищи попадает не в то горло, и это разрушает легкие. Но если вы ничего не имеете против повреждений легких и хотите продолжать получать удовольствие от еды, я бы сказала, что у вас есть шанс.

Он все еще внимательно меня слушает, и теперь мы сотрудничаем, хотя вначале казалось, что спорим.

― Я бы сказала, что есть и большее количество вариантов. Можно установить специальный зонд, идущий прямо в желудок через брюшную стенку, чтобы вы получали жидкую пищу, не уставая прожевывать и глотать каждую порцию. Но если решите, что он вам больше не нужен, будете вправе отказаться.

Эрику, человеку, который все решает, есть над чем подумать. Я оставляю его одного. На неделе я узнала, что он собирается установить гастростому и отправиться домой сразу же, как только Грейс научится его кормить. На этом наше знакомство закончилось бы, если бы не Рождество.

Дома он в основном питался через трубку, но маленькие порции пищи, приготовленной Грейс, глотал самостоятельно, чтобы получать удовольствие от еды. У него часто случались приступы кашля после глотания, но Эрик считал, что оно того стоило. Когда его настигла очередная легочная инфекция, он отказался ехать в больницу, но согласился на хоспис, где снова был поставлен перед выбором и снова предпочел антибиотики.

Настроение Эрика было на нуле. Он сказал одной из медсестер, что чувствует себя обузой для Грейс и хочет умереть. Несмотря на это, он хотел дожить до Рождества. Противоречие налицо, но сестра поняла его задумку. Эрик понимал, что если умрет сейчас, даже в ближайшие дни, у его семьи не будет времени, чтобы восстановиться до Рождества. Прием антибиотиков стал частью плана по контролю смерти. Все его планы прекращения жизни потерпели крах, и тогда он решил ее продлить.

Желание пациента умереть нужно уважать. Но порой люди сами не понимают, от чего отказываются — и два дня могут кардинально изменить ситуацию и помочь многое переосмыслить.

Сестра спросила Эрика о крайнем сроке, Рождестве, и увидела полную картину его любви к семье — в подготовке к празднику, выборе подарков, украшении ели, песнях, семейных историях, с каждым годом все более преувеличенных. Это было время, когда все были благодарны за то, что были семьей. Эрик хотел еще раз пережить этот опыт.

Когда сестра пересказала этот разговор в отделении, врачи оказались перед дилеммой. Эрик вряд ли протянет дольше, чем до середины ноября: мышцы его грудной клетки становились все слабее, дыхание во время сна все чаще прерывалось, и было решено подключить его к аппарату искусственной вентиляции легких. У него не было шансов. Вот только бы Рождество наступило раньше...

Когда мы предложили Эрику отметить Рождество раньше, он усмехнулся.

— Должна быть ель. — сказал он.

У всех было праздничное настроение — поставили ель, накрыли льняной скатертью стол, поставили фарфоровую посуду, бокалы, на подоконнике хосписа развесили носки для подарков. В ветреный осенний вечер приехала вся семья в рождественских свитерах и нарядной одежде, захватив с собой подарки и музыкальные инструменты. Эрик встретил их у входной двери в кровати — ее вместе с кислородным баллоном и трубками везли две сестры в колпаках Санты. Все отправились в тренажерный зал, который выглядел как пятизвездочный ресторан. Те, кто не дежурил, встречали семью в официальных нарядах, подавали индейку и подлив. Аппарат искусственной вентиляции легких на время отключили, и Эрик смог попробовать превосходный пудинг. После ужина слушали музыку, с вечеринки доносились рождественские песни и смех.

Два дня спустя Эрик позвал меня. Он сказал, что хочет прекратить прием антибиотиков.

― Я готов умереть, — сказал он, — это мой шанс. Я рад, что не сделал этого раньше, было бы слишком рано, я бы столько всего пропустил. Никогда не думал, что смогу жить совершенно другой жизнью.

Он закрыл глаза. Думая, что пациент устал, я поднялась и хотела уйти. Он попросил меня сесть и послушать.

― Это важно, — сказал он. — Люди должны это понимать. Вы должны понять. Я хотел умереть до того, как произойдет что-то, чего не смогу вынести. Но я не умер, и все то, чего так боялся, произошло. Но оказалось, что я могу с этим справиться. Я хотел эвтаназии, но никто не смог этого сделать. Но если бы мог, когда бы я попросил о ней? Скорее всего, слишком рано, и я бы пропустил Рождество. Поэтому я рад, что этого не случилось. Я изменил свое мнение и хотел сказать вам об этом. Я был зол на вас за то, что вы часть системы, а система говорит «Нет» содействию в умирании. Но вы не говорите «Нет» смерти, вы говорите «Да» жизни. Теперь я понял. Я учитель, и вы должны рассказать об этом остальным, потому что я уже не смогу.

И я удалилась из кабинета директора.

По сути, пневмония Эрика вылечивалась, но он стал слишком слаб. На следующий день после нашего разговора он все время спал и не мог говорить. Еще через день он не пришел в сознание. Окруженный семьей и с рождественской елью в углу своей палаты, он ушел из жизни очень спокойно, без удушья, проведя прекрасное Рождество.

Не отпускай меня

Отрицание — эффективный психологический механизм преодоления стрессовых ситуаций. Выбирая не верить в то, что происходит нечто плохое, человек может полностью избежать стресса. Сложности появляются, когда становится все труднее игнорировать очевидные факты: если человек не воспринимает неприятную информацию совсем, она не имеет на него никакого эмоционального влияния. И если в определенный момент механизм отрицания перестает работать, человек оказывается абсолютно раздавленным действительностью.

Для семьи бывает необычайно сложно жить с тем, кто отрицает существование неоспоримой правды.

Как должны действовать профессионалы, если времени на преодоление этой ситуации не остается?Должны ли мы поддерживать иллюзию, будет ли это ложью или уважением выбора пациента?

В одноместной палате хосписа, заставленной открытками, заполненной подушками и накидками из дома, медленно ходит молодая женщина с пылающей гривой рыжих волос. Мать бережно помогает ей сесть на стул, покрытый ярким одеялом, а муж и отец настороженно смотрят на это с небольшого дивана. Она гладит рукой мягкую шерсть, с ее губ срывается бормотание.

― Потрогайте, какая мягкая! Это альпака. Помнишь, как твой брат вернулся с ней из Перу, Энди? Когда мне станет лучше, мы с ним поедем в Перу, он знает все лучшие места. Я хочу увидеть эти храмы солнца. У их бога копна волос. Он похож на меня! Я могла бы быть богиней солнца...

Она не может найти себе места. Встав на ноги и чуть не упав (распухшая правая нога не справляется с задачей), она ускользает от беспокойного внимания матери и хромает к кровати. Она смотрит на диван, где тихо сидят ее отец и Энди.

― Вы, двое, выше нос! — командует она. — Никто не умер!

Она заходится в кашле. Это Салли, она умирает. Но никто не может об этом говорить.

Никола, одна из медсестер, входит в комнату с лекарствами для Салли: против боли, тошноты и одышки — побочных эффектов рака, разрывающего ее тело.

― Вот и коктейли! — говорит Салли, улыбаясь.

Никола наливает ей стакан воды. Салли берет его, но рука не выдерживает веса, и она проливает воду на себя, кровать и медсестру.

― Заберите его! — кричит она, внезапно разозлившись. — Почему это произошло? Я промокла! Не надо на меня так смотреть, — в сторону мужчин. — Принесите полотенце. Нет, мама, мне не нужен еще один стакан воды. Господи, ПОЧЕМУ ВЫ ВСЕ ТАКИЕ БЕСПОЛЕЗНЫЕ?!

Она заливается слезами.

Никола смотрит на растревоженную Салли, ее слабость, вспышку агрессии, поток слез. Она думает, что, несмотря на все усилия игнорировать ухудшение своего здоровья, Салли начинает понимать, что все не так гладко. Отрицание помогает пациентам справиться с невыносимым горем и избежать столкновения с собственными переживаниями. Но если они больше не в силах держать защиту, катастрофическая правда может вырваться, как волна цунами, погружая их в собственный ужас. Никола подозревает, что после нескольких лет решительного отрицания Салли наконец чувствует приближение этого цунами. Она мудро решает убрать разбитое стекло, не затрагивая волну ужаса, и возвращается в офис за помощью.

Некоторые люди пытаются до конца отрицать существование проблемы, и сначала им это помогает справляться с реальностью. Только вот потом она обваливается всей своей тяжестью.

Я знала Салли с момента, как ей диагностировали рак. В те времена она была тусовщицей — рыжеволосой, с копной блестящих медных волос, спускающихся по ее плечам. Богиня прерафаэлитов[19]. Это важно, потому что при химиотерапии все волосы выпадают.

Впервые я встретилась с ней, когда была научным сотрудником в онкологическом центре и занималась исследовательским проектом профессора онкологии в рамках обучения паллиативной медицине. Салли стало трудно танцевать — ей ампутировали большой палец правой ноги, чтобы остановить распространение меланомы, обнаруженной под воспалившимся ногтем. Когда я пришла, чтобы поставить ей капельницу, она сказала, что «собирается бороться». Салли была слишком занята, наслаждаясь жизнью, чтобы позволить раку встать на ее пути. У нее были планы.

Расскажи о своих планах, — подбодрила я, когда протирала ей руку и готовилась вставить пластиковую канюлю, через которую в течение следующих нескольких часов ей предстояло получать препараты химиотерапии.

Свободной рукой она собрала поток вьющихся волос, чтобы они не мешали мне, затем вздохнула, улыбнулась и сказала:

― Ну я хочу научиться виндсерфингу. Где-то, где тепло. Может быть, в Греции.

Ее взгляд ушел вдаль.

― Можно поехать в отпуск и попробовать все водные виды спорта. А потом я хочу поехать в Австралию, увидеть Большой Барьерный риф и научиться подводному плаванию. Это должно быть потрясающе!

Затем, наклонившись вперед и вглядываясь в торчащую из руки канюлю, спросила:

― Это все? Я ожидала чего-то большего: много боли, крови и прочего!

Пока я закрепляла канюлю и капельницу, ожидая, когда принесут раствор из больничной аптеки, она все говорила о своих планах. Казалось, просто озвучивая все, что приходило в голову.

― Я хочу путешествовать, — сказала она. — Хочу классно провести выходные. Выйти замуж за Энди. И чтобы у нас был классный медовый месяц в каком-нибудь фантастическом месте как Гималаи или Альпы. Он любит горы, но ненавидит воду. Мы как небо и земля! Ну, знаете, противоположности притягиваются? Он такой тихий, вдумчивый и умный, а я такая: «Эй! Посмотри на меня!» А он: «Я тут пытаюсь сосредоточиться, не возражаешь?» И уходит с головой в книгу или фильм о скалолазании, природе или еще о чем. Я не знаю, как у нас получится жить вместе, но получится. И я научусь готовить и буду делать все его любимые блюда, и научусь быть тихой — тссс, вот как сейчас (шепча), очень тихой, когда он думает о своем.

Салли снова говорит во весь голос. Действительно ли она такая неудержимая и восторженная или испугана, и поэтому столько болтает? Очень сложно сказать.

― Но я не могу быть невестой без волос, поэтому придется подождать, пока они отрастут после химии. Нужно вылечиться, чтобы оглядываться назад, когда я состарюсь, и смотреть на это все как на бредовый сон. Я выиграю. Я знаю.

Ее энтузиазм заразителен. Гораздо позже, перекусывая с коллегами сэндвичем во время занятий, я начинаю задумываться о важной роли большого пальца в сохранении баланса. Виндсерфинг и скалолазание без него будут чрезвычайно сложными видами спорта. А разве не нужен большой палец, чтобы нырять с ластами? Я задумчиво вытягиваю ногу и шевелю ею, встречаясь взглядом с лектором, понимаю, что не услышала ни одного его слова. Находясь в другом крыле больницы, Салли занимает все мои мысли, болтает и мешает сконцентрироваться.

Три недели спустя она возвращается для следующего курса химиотерапии. Я ее почти не узнаю: без копны волос она выглядит хрупкой, похожей на эльфа, без ресниц и бровей черты ее лица обнажены. Она встречает меня очередным радостным потоком сознания.

— Привет, док! Я снова тут! Боже, мне было так плохо после последнего курса. Вы можете дать мне дополнительную дозу противорвотных? Это худшее, что может быть. Я надеюсь, у меня никогда не будет тошноты по утрам. Нет, вы представляете, что это происходит каждое утро на протяжении месяцев?! Не-воз-мож-но! Я хочу много детей. Энди блондин и, скорее всего, у них будут волосы цвета имбиря. Мне кажется, рыжие дети такие милашки, вы так не считаете?

Я объясняю, что не буду делать капельницу, пока не проверю, что ее костный мозг и почки в порядке после предыдущего курса химии. Я сделаю тест и вернусь с результатами. Она выглядит расстроенной.

― Просто принесите химию! — говорит она. — Мне нужно поправляться, несите яд для рака!

Доставая иглу и пробирки для теста, я спрашиваю, какие еще планы она строит на совместную жизнь с Энди.

― Я хочу минимум четверых детей и уже придумала всем имена.

Кровь заполняет пробирки, прежде чем она замолкает и моргает широко открытыми глазами:

― Бог ты мой! Я больше никогда ничего не почувствую!

Она настолько увлечена своими идеями и планами, что даже не замечает, как я ввожу иглу. Это не моя заслуга, а ее собственный механизм защиты, сила разума в действии: делать вид, что мы старые приятели, которые встретились за кофе и обсуждаем новости: «Ничего плохого не происходит...»

На этой неделе капельницу ей делали медсестры, и я не видела Салли, пока не отправилась домой. Она сидит на парковке с капельницей и курит сигарету, рядом — высокий угловатый мужчина с короткими светлыми волосами, в круглых очках.

― Эй, док! Это Энди. Энди, это ассистент профессора, главный отравитель.

Я иду через парковку, чтобы поздороваться. Салли ждет, когда прокапает физраствор («Это чистит мои почки, так что я знаю, что польза есть!»), потом Энди заберет ее домой. Он выглядит уставшим и расстроенным. По сути, он выглядит больным. Если бы Салли не была лысой и с капельницей в руке, ее можно было бы принять за здоровую.

На протяжении следующих четырех месяцев Салли продолжала проходить курс химиотерапии каждые три недели. Ее сильно рвало, но она приходила с улыбкой и размышляла о том, как другим людям, должно быть, еще хуже, чем ей сейчас. Она принимала стероиды для подавления тошноты, из-за чего у нее округлились и порозовели щеки. Она светилась. Энди, в свою очередь, похудел и стал похож на призрака. Я была готова к тому, что в следующий раз увижу его с капельницей в руке.

Отрицание проблем со здоровьем может здорово потрепать нервы близким и еще сильнее ухудшить состояние пациента.

А затем лечение Салли прекратилось. Иногда медсестры встречали ее в клинике и передавали мне, что у нее все хорошо. Она отправила нам открытку из Греции: «Привет, команда отравителей! Я же говорила, что сделаю это, так вот. Я не могу устоять на доске для виндсерфинга, но каяк[20] — это нечто!!! Продолжайте в том же духе. Салли и Энди ХХХ». Я перестала следить за ее прогрессом, вернувшись в хоспис и закончив работу над исследовательским проектом, но часто вспоминала о ней, когда встречала пациентов, которые расценивали свои болезни как меньшее из зол. Отрицание поддержало ее в сложном испытании.

С тех пор прошло два года. Направление из хосписа, где лечилась Салли, застало меня врасплох: она сменила фамилию после замужества. Врачи из отделения пластической хирургии попросили моего совета в лечении молодой женщины с обширной меланомой. Они беспокоились, что она не осознает всей серьезности ситуации, и пытались понять, следствие ли это нарушений работы мозга или психологического механизма отрицания. Глава хосписа отправил меня к ней.

Врач отделения пластической хирургии рассказал, что у их молодой пациентки была чрезвычайно обширная меланома, жить оставалось всего несколько недель. Ее пах был испещрен раковыми образованиями, которые вырывались через хирургический разрез, появившийся после операции по удалению воспалившихся лимфатических узлов. Опухоль паха провоцировала опухание всей ноги. Множественные образования в легких, как показывал рентген, увеличивались с каждой неделей, а в печени почти наверняка росли с такой же скоростью.

— И все же, — вздохнул он, — похоже, она не слышит ни одного слова, когда мы говорим ей об этом. Она просто отвечает, что это инфекция, и химиотерапия излечит ее. Я никогда не встречал ничего подобного. Мы просто не знаем, как с ней разговаривать.

Он пригласил меня пройти с ним в палату, чтобы познакомить с пациенткой.

Еще издалека я увидела ее незабываемую сверкающую гриву и узнала до того, как она поняла, кто я. Ее лицо распухло от высоких доз стероидов; на правой ноге был компрессионный чулок, а оставшиеся четыре пальца, опухшие, блестящие и смущающего фиолетового цвета, торчали из эластичной манжеты. Бледный и худой Энди сидел рядом, стареющий, как портрет Дориана Грея, пока она сияла внутренним светом, несмотря на ужасную болезнь.

― Ну, док! Давно не виделись! Какой сюрприз!

Это она мне, — подумала я с тревогой.

― Ну, у нас были сложные времена с тех пор, как я видела вас в последний раз, — объявила она. — Смотрите! Мы с Энди поженились!

Она подняла левую руку, чтобы я увидела помолвочное и обручальное кольца — роскошное переплетение украшений, явно сделанное на заказ. Итак, этот план ты осуществила. Я была рада, что она успела исполнить часть своих желаний.

― Но есть маленькая незадача с этой меланомой, — продолжала она беззаботно. — У меня несколько лимфатических узлов в паху, и в них есть меланома, поэтому мне может понадобиться небольшая доза химиотерапии. Но в ране есть инфекция. И вы знаете, — она заговорщически посмотрела на меня, — что химиотерапию никогда не начинают, если есть ошибка на борту, поэтому я жду, чтобы инфекция сначала прошла. Это заставляет мою ногу немного опухать. Но я справлюсь. Вы же знаете, я всегда справляюсь. Вы пришли по поводу химиотерапии?

Она остановилась, чтобы отдышаться. Энди посмотрел на меня широко открытыми глазами, как и врач отделения, явно заинтригованный тем, как я собираюсь справиться с ситуацией.

Это был все тот же механизм, который ранее помогал Салли справляться с трудностями: нивелировать сложности, акцентировать внимание даже на незначительных положительных моментах, делать вид, что все будет в порядке, строить планы на будущее. Она будто была не в курсе истинного положения дел, но единственный взгляд на Энди дал мне понять, что он знает об ухудшении ее состояния и неприятии этого своей женой.

Что будет, если я скажу «хоспис»? — подумала я. — Найдет ли она ответ? Будет ли шокирована? Попросит ли меня уйти? Разрушится ли ее отрицание? Как, в конце концов, с этим бороться?

― Поздравляю со свадьбой, — начала я. — Кажется, с тех пор, как мы в последний раз виделись, многое произошло. Вы вышли замуж, я сменила работу...

― Вы больше не доктор? — спросила она удивленно.

― Я теперь другого рода доктор. Старый добрый профессор Льюис до сих пор ищет лекарство от рака и, надеюсь, найдет. Я помогаю пациентам справиться с такими непростыми симптомами, как головная боль, тошнота, одышка. Все, что ухудшает самочувствие.

― Так у меня есть ВСЕ эти симптомы! — почти взвизгнула она, возможно, не сдержавшись из-за стероидов или нервов, когда я слишком близко коснулась ее проблем.

― Тогда, может быть, я смогу вам помочь, — сказала я.

Энди, стоя позади нее, мягко кивнул; доктор отделения бросился прочь, чтобы ответить на пейджер.

Когда я спросила, что, по ее мнению, составляет основу проблемы, она ответила уверенно и без колебаний:

― Все дело в этой инфекции.

― Вы когда-нибудь задумываетесь о том, хотя бы на долю секунды, что это может быть что-то более серьезное? — мягко спросила я. О, это похоже на очень тонкий лед...

― Конечно, нет — у меня есть планы! — ответила она спокойно и без запинки. — Я поправлюсь. Я выиграю. Я не глупая и знаю, что это рак. Но как только инфекция исчезнет, я пройду химиотерапию и смогу его победить. Потому что пришло время завести маленьких рыжеволосых детей. Я не молодею! И Энди тоже.

Она ободряюще сжала его руку.

― Все будет в порядке, когда мне назначат химию.

Энди закусил дрожащую губу.

Это было полное отрицание. Я читала об этом и обсуждала с нашим психиатром. Но никогда прежде не встречала отрицания такого непоколебимого. Перед лицом всепоглощающей болезни и еженедельного ухудшения состояния Салли нашла альтернативное объяснение, которое позволило ей сохранять идеальное равновесие, даже оптимизм.

Несколькими очень осторожно сформулированными фразами я объяснила Салли, что работаю в месте, где лечат симптомы, и некоторые из наших пациентов, конечно, попадают сюда ненадолго, потому что становятся достаточно здоровыми для дальнейшего лечения. Я собиралась сказать, что остальные из них довольно больны для того, чтобы умереть. Но она перебила меня.

Отрицание серьезных проблем со здоровьем встречается часто, но стойкое убеждение в том, что все будет хорошо, несмотря на очевидные симптомы и откровения врачей, редко встретишь.

― Это то, что мне нужно! — заявила она. — Мне нужно выздороветь, чтобы вернуться сюда за химией. Где вы, получается, работаете?

Я проглатываю ком в горле. И собираюсь сказать это.

― Вы слышали о хосписе? — спросила я ее.

Она улыбнулась:

― Да уж! Там присматривали за бабушкой Энди в прошлом году, и там были потрясающие люди. Вам там нравится?

― Да. У меня отличная команда. И я знаю, что они будут рады помочь вам. Меньше головных болей и одышки. Как вы относитесь к тому, чтобы приехать на неделе?

Я не могу поверить, что она так спокойна.

― Звучит идеально, — говорит она. — Парковаться намного проще. Энди может оставаться дольше, и мои родители тоже смогут приехать. А потом, когда я почувствую себя лучше, смогу вернуться за химией.

Итак, две недели назад Салли поступила в наш хоспис на лечение симптомов, надеясь стать достаточно здоровой для дальнейшей химиотерапии, при этом все больше ослабевая. Мы смогли сохранить ее физический комфорт, но эмоциональные переживания были спрятаны за стенами отрицания, которые она укрепляла, несмотря на все доказательства. До сегодняшнего дня.

Я, Никола и еще одна медсестра находим Салли беспокойно передвигающейся по палате. Мама помогла ей переодеться; мужчины вышли во внутренний дворик, Энди закурил. Салли потирает руки и брови, облизывает губы, собирает и распускает волосы. При этом она постоянно говорит.

― Мне просто нужно немного свежего воздуха. Я не хочу, чтобы ты выключала свет. Мама? Мама! Оставайся здесь. Где Энди? Когда эта инфекция пройдет? Я хочу домой, но там слишком много лестниц. Привет-привет, девочки! — обращаясь к нам. — Вы знаете, что я пыталась утопить Николу?

Простите! Вы высохли?

Никола держит стакан воды и помогает Салли принять вечернюю дозу лекарств, пока мы с другой медсестрой меняем мокрую постель. Затем медсестры умело усаживают утомленную пациентку на чистую сухую постель, взбивают подушки, поправляют подголовник. Вот она сидит в ореоле рыжих волос, опираясь на подушки.

― Салли, что происходит? — спрашиваю я, садясь на подлокотник кресла, чтобы наши глаза были на одном уровне.

― Все как всегда, — говорит она. — Я жду, когда буду готова для химиотерапии.

― Как ваше дыхание? — спрашиваю я, отмечая, что она слегка задыхается.

― Хорошо. Я немного задыхаюсь, когда чувствую нетерпение. Но это нормально, правда?

Нет, это не нормально. Но она не хочет этого слышать.

Ситуация сложная. Салли кажется нервной и взволнованной, но отказывается признавать это. Мы все (кроме самой пациентки) заметили, что в последние дни она спит намного дольше, иногда даже днем, но ее энергия только убывает. Санитары понимают, что начался процесс умирания, но она совершенно не представляет себе другого исхода болезни, кроме как поправиться для химиотерапии, родить детей и жить с Энди долго и счастливо. Сегодня она едва может держать стакан воды. Ее тревога провоцирует беспокойство, на сдерживание которого расходуется вся оставшаяся энергия; ее страх сражается с чудовищем бессознательного. У нас есть лекарства, способные помочь справиться с тревогой, но, остановив ее панику, мы просто позволим ей умереть.

Я знаю, что она истощена, взволнована и неспособна расслабиться. Знаю, что небольшая доза успокоительного ослабит это изнурительное волнение, но не могу просить Салли о сознательном согласии, потому что она не может и не примет правду. Я решила дать ей пробную крошечную дозу лекарства от тревоги и планирую следующий шаг, когда мы увидим, снизит ли это ее возбуждение. Мы болтаем, пока половина таблетки растворяется под ее языком.

― Салли, у вас сегодня есть силы? — спрашиваю я, задаваясь вопросом, заметила ли она изменения.

― О, не очень. Но я сегодня много спала, чтобы наверстать упущенное, когда боль была сильной. Я по-прежнему чувствую сонливость... Как вы думаете, может, это морфий? — она меняет положение и начинает беспокойно собирать и распускать волосы.

― Иногда в первые несколько дней морфий вызывает сонливость, но вы принимаете его две недели, и такого не было. Так что не думаю, что это морфий. Более вероятно, что вы немного хуже себя чувствуете (я закидываю удочку) и нужно немного больше спать.

Попадет ли она мой крючок?

― Хорошо, как вы думаете, когда я смогу начать химиотерапию? Боль стала меньше, а тошнота прошла, так что все определенно становится лучше. Знаете, я собираюсь победить рак.

Нет, она не понимает намеков. Отрицание все еще стойкое. Какая удивительная самозащита.

Я не готова ломать защиту и оставлять ее вот так, с полным осознанием того, что смерть сейчас очень и очень близка. Так или иначе наша команда должна работать с семьей Салли, сопровождая до самой ее смерти, сохраняя при этом отрицание. И, конечно же, это означает, что у них не будет возможности попрощаться.

Я спрашиваю у Салли разрешения поговорить с ее семьей в тихой комнате в конце коридора.

― Они могут говорить здесь! — заявляет она.

― Конечно, они могут, — соглашаюсь я, — но, по моему опыту, многие семьи чувствуют себя лучше, если могут поговорить с врачом наедине, достав скелеты из своих шкафов. Могу ли я забрать их? Никола останется здесь с тобой, пока мы будем разговаривать.

― Но я хочу полный отчет, когда вы все вернетесь! — говорит Салли.

Знаю, она найдет способ избежать этого отчета.

Отрицание неизбежного ужасно тем, что, когда наконец осознание приходит, оно подобно лавине и может повлечь серьезнейшие разрушения в психике пациента.

Я отвожу семью в тихую комнату за углом. Они считают, что Салли умирает, и признаются в этом друг другу, а я подтверждаю их подозрения.

― Как вы думаете, она понимает? — со слезами спрашивает ее мама.

― А вы как считаете? — спрашиваю я.

Обвивая носовым платком пальцы, она ищет взглядом мужа. Он качает головой и смотрит на Энди. Энди смотрит в пол. Тишина. Тогда мама Салли говорит:

― Она знает, но не хочет об этом говорить.

Мужчины смотрят на нее, и я прошу ее сказать больше.

― Салли не может этого вынести. Она не выносит грусти и страха. Ей невыносимо наше горе, поэтому она смотрит в другую сторону. И мы должны помочь ей продолжать притворяться.

Многозначительно глядя на мужа, она говорит:

― Ее отец считает, что мы должны быть честны с ней. Но я думаю, что мы сломаем ее, сказав правду.

Энди поднимает голову, смотрит куда-то вдаль и говорит:

― Я согласен. Это как скалолазание. Часть разума осознает, что, сорвавшись, я умру. Но осознавание опасности делает ее только более пугающей. Мне нужно думать о скале, хватке, ногах, ветре, веревке — обо всем, кроме опасности. Вот, что она делает, сосредоточиваясь на всем остальном.

― Энди, это гениально, — с облегчением выдыхаю я.

Его метафора может помочь всей семье пройти через это испытание.

― Будто мы помогаем сосредоточиться на том, что ей больше всего поможет, — оставаться спокойной. Мы можем быть с ней честны, — ее мама выглядит пораженной, — но не полностью.

Я предлагаю сказать ей, как сильно они ее любят, как гордятся ею, какими общими воспоминаниями дорожат, какие поступки помнят и ценят. Это все части Последнего Послания, которое мы часто слышим у смертного одра, но все же не Прощание.

― И если она хочет поговорить о будущем, которого мы не видим... — продолжаю я.

― ... мы просто поддержим ее. Она придумала имена для детей, — мама громко рыдает, и ее утешает муж, нежно поглаживая по плечу, — и планы на будущие выходные. Если они помогут ей не видеть реальности, мы просто позволим ей выбирать, куда смотреть. Можем ли все мы ее поддержать?

Все кивают. Мы возвращаемся в комнату Салли. Сейчас она сидит в кресле, выглядит сонной и спокойной. Она не спрашивает, о чем мы говорили. Энди отлично понял ее дилемму, и вся семья работает над сценарием. Мы с Николой уходим, и Салли говорит:

― Увидимся завтра, док!

Когда я приезжаю утром, Никола встречает меня в коридоре, чтобы сказать, что славное солнце Салли наконец зашло. Она все еще планировала победить этот рак, когда потеряла сознание.

Шляпа

Люди ограничены не столько болезнью, сколько своим отношением к ней. Болезнь может сопровождаться физическими трудностями, но эмоциональные проблемы гораздо важнее. Человеческий дух может быть сломлен, когда путь впереди кажется слишком сложным, но поддержкой и ободрением стойкость можно восстановить, использовав ее для поиска творческих решений. Все мы люди, и путь одного человека может отличаться от другого, который, по крайней мере внешне, находится в подобной ситуации. Предоставление людям возможности быть архитекторами собственного решения служит ключом к уважению их достоинства. Они находятся в новой фазе жизни, не отрекшись от своей личности.

В изысканном магазине Пенни выбирала свадебное платье вместе с мамой Луизой. Потянувшись, чтобы поправить вуаль Пенни, Луиза почувствовала, как ее тазовая кость с громким треском сломалась. Она побледнела и упала без сознания на пудрово-розовый ковер. Гран-дамы, взволнованные, что обессиленный клиент мог повредить платья, все же заботливо вызвали скорую помощь. К вечеру Луиза находилась в ортопедическом отделении с неподвижной ногой и диагнозом вторичного опухолевого поражения костей таза из-за рака молочной железы, который она лечила несколько лет назад. Свадебное платье в тот день Пенни не выбрала.

В ортопедическом отделении дела Луизы не пошли на лад. В конце 1980-х годов переломы костей таза лечились фиксацией сломанных костей с использованием гирь и шкивов, чтобы вытянуть сильные мышцы, прикрепляющие ноги к тазу: при переломе бедренных костей эти мышцы вытягивают костные осколки и болезненно втыкают их в мягкие ткани бедра. В таких случаях молодым пациентам со спортивными травмами или повреждениями часто ставили протез тазобедренного сустава, а онкобольным назначали лучевую терапию и недели неподвижности, в надежде на срастание обломков кости.

Удивительно, но некоторые люди предпочитают скрывать симптомы от врачей, вместо того чтобы рассказать о них и попытаться вылечиться. Часто им... стыдно.

Луиза поняла, что день свадьбы дочери ей придется провести в больнице с подвешенной ногой. Нетрадиционная поза для свадебных фотографий. Она была раздавлена — пропустить свадьбу дочери было страшнее, чем знать, что рак вернулся и неизлечим. Луиза затосковала, упала духом, потеряла вес, часто плакала и впала в глубокую депрессию. Более здоровые пациенты с травмами бедра шли на операцию, а через некоторое время уже ходили на костылях, пока Луиза неподвижно лежала. Она перестала закрашивать седые пряди, пользоваться косметикой, потеряла всяческий интерес к обсуждению свадебных платьев и обрела беспомощный, безнадежный вид. Медсестры начали приходить к ней реже, поскольку все попытки развеселить пациентку были тщетны. Луиза стала отрезанной от мира, одинокой и испуганной статуей.

Милли долгое время работала няней. Когда дети из последней семьи, с которой она работала, выросли, женщина наконец выдохнула. Ей было 60, но чувствовала она себя на 90 лет. Ее левое бедро болело по ночам и щелкало при ходьбе, а постоянный марафон с детьми вызывал одышку, так что Милли решила, что ее рабочие дни закончились. Она жила одна, общалась с многочисленными друзьями из местного нигерийского сообщества, обменивалась с ними историями о родном доме и хитростями приготовления пищи своей страны, рецепты которой были адаптированы с учетом британских ингредиентов. Один из ее друзей заметил, что она хромает, и посоветовал обратиться к врачу. Милли не любила врачей. «Они сообщают, что вы больны, — возражала она, — а потом предлагают все виды лечения. С тех пор как приехала в Англию, я не была у врачей. Поэтому я здорова!» Милли прожила в Англии 40 лет, но несмотря на это сохранила нигерийский акцент. Свое заявление она сопроводила заразительным хриплым смехом.

На самом деле Милли избегала врачей, потому на ее правой груди была сочащаяся язва, которая очень ее смущала.

Она промывала ее и меняла бинты дважды в день, но язва росла. Милли была одинокой аккуратной и опрятной женщиной, но боялась, что врач может подумать, будто она нечистоплотна. Милли вынужденно обратилась к врачу лишь после того, как ее бедро с громким щелчком треснуло, когда она делала покупки в «Товарах из Нигерии», — на этом настояли многочисленные клиенты магазина и сын владельца, привезший ее на фургоне. Рентген показал, что у нее не только перелом бедра, но и многочисленные метастазы в костях. Подозревая рак молочной железы, врач отделения скорой помощи решила осмотреть ее грудь на наличие опухолей. Затем она увидела повязку и мягко настояла на том, чтобы Милли показала причину своего стеснения.

― О, миссис Аконаве, это должно быть так больно! — сказала доктор, и Милли сразу же почувствовала себя в безопасности. «Эта добрая леди видит, что я чистоплотна, — решила она, — и теперь поможет мне».

Отвечая на вопросы доктора, Милли рассказала, как более двух лет назад на ее груди появилась крошечная припухлость.

― Я думала, это укус насекомого, — сказала она, — но он только рос, а затем раскрылся.

Врач осмотрела подмышку Милли, нашла твердые опухшие лимфоузлы и спросила, не распухла ли ее рука.

― Пальцы распухли так, что пришлось снять обручальное кольцо моей матери, — ответила Милли, — теперь я ношу его на цепочке. Моя кожа кажется толстой на руке. Я не знаю, почему.

Врач объяснила, что язва может быть чем-то серьезным, а отек руки был вызван тем, что она блокировала работу лимфатических сосудов в области подмышки. Милли была озадачена — что может быть серьезнее? Доктор спросила, часто ли она устает, и Милли ответила, что работа няней ее вымотала.

― Я едва могла поспеть за этими детьми! И когда мать забирала их, я просто засыпала. Я не ходила к друзьям, иногда даже не готовила.

Когда врач подвела итоги их разговора, Милли наконец разглядела пугающие симптомы: постоянная усталость, одышка при физической нагрузке, открытая язва, опухшая рука, боли в ногах, воспаление бедра...

― Доктор, скажите, пожалуйста, вы думаете, у меня ВИЧ — СПИД? — спросила она.

Врач была удивлена: она думала, что постепенно подвела разговор к раку, но никак не ожидала такого поворота.

― Миссис Аконаве, вы беспокоитесь о ВИЧ? Как, вы думаете, могли заразиться ВИЧ? У вас есть муж?

Милли покачала головой.

― Простите за вопрос, но когда вы в последний раз занимались сексом?

Милли удивленно сжала губы и воскликнула:

― Никогда, доктор! Я девственница. Мой жених остался в Нигерии, когда отец перевез нас сюда, и я никогда больше никого не любила!

Врач сжала руку Милли и кивнула, прежде чем сказать:

― Еще один способ заражения ВИЧ — это переливание крови. Вам когда-нибудь делали переливание?

Милли покачала головой.

― Доктор, я никогда не болела и не лечилась! Я горжусь своим здоровьем. Или гордилась... Сейчас я не чувствую себя так хорошо. Нет, действительно нет.

― Ну, — сказала врач, — ВИЧ можно заразиться и другим путем: используя зараженную иглу. Вы когда-нибудь употребляли наркотики?

Милли улыбнулась:

― Доктор, я вижу, что вы меня дразните, потому что знаете: я не из таких. Вы хотите сказать, что это не СПИД?

Врач кивнула:

― Не СПИД, но все же что-то очень серьезное.

Милли моргнула. Врач объяснила, что все симптомы могут быть объяснены раком молочной железы, который начался с язвы и дает метастазы, вызывая боль в костях, отек в руке и одышку.

Ослабленное раком бедро постепенно сдалось. Из-за перелома ей необходимо провести несколько недель в постели. Милли молча выслушала эту информацию.

― Я умру? — спросила она после долгого молчания.

Врач сказала:

― Нужно выяснить, рак ли это, чтобы назначить лечение, которое поможет вам поправиться. Мы положим вас в ортопедическое отделение, бедро зафиксируют и проведут дополнительные анализы.

Так это и произошло. Милли поступила в ортопедическое отделение со сломанным левым бедром и оказалась на соседней койке рядом с бледной, замкнутой женщиной со сломанным правым бедром — Луизой.

Вечером сотрудники «Товаров из Нигерии» принесли Милли «полезную еду», и когда в палату зашла Пенни с фотографиями свадебных платьев, отобранными для матери, атмосфера в женском отделении стала немного праздничной. Луиза просто плакала, но гости Милли увидели снимки и сразу же стали давать советы.

― Какая ты красивая! — сказала соседка Милли. — Большие голубые глаза... Да, ты вся в маму, все подтвердят. Милли, смотри, у них одинаковые глаза? Вы больше похожи на сестер!

― Какой же красивой невестой ты будешь!

― Надеюсь, ты выходишь замуж за хорошего человека!

― Какое счастье! Какой чудесный день это будет!

Луиза слушала, как эти добрые женщины подбадривают Пенни, давая ей ту поддержку, которую каждая невеста должна получить от семьи. Ее сердце разбивалось — она буквально слышала щелчок в груди. Теперь она — всего лишь бремя, и ее болезнь, ее разбитость, ее страдания — все это омрачало радость Пенни. Когда дочь ушла, Луиза спрятала лицо в подушку и заплакала, думая обо всех неоправданных ожиданиях. Ночью медсестры обнаружили, что она все еще плачет, и на следующий день позвонили в хоспис. Главврач хосписа пришел в палату и предложил Луизе переехать. Все было решено.

В ожидании перевода Луиза становилась все более замкнутой и грустной. По сравнению с ней Милли была звездой отделения, предлагая остальным жареные ломтики подорожника — настоящий хит. Гости Милли приносили нигерийскую еду и пели молитвы у ее постели, поэтому часы посещения всегда были яркими и шумными. К тому моменту анализ подтвердил у нее рак молочной железы, и, как и Луизу, ее каждый день возили на лучевую терапию. Милли казалась удивительно радостной: у нее был «всего лишь рак», а не СПИД. Она начала принимать таблетки, ее язва уменьшилась, отек на руке спал — о ней заботились как никогда в жизни. Больница казалась хорошим началом ее выхода на пенсию.

Немало смертельно больных людей испытывают чувство беспомощности, поскольку не могут повлиять на болезнь. Вернуть веру в свои силы и способность что— то контролировать помогают психологи.

Пенни была рада, что мама перевелась в хоспис и позволила психиатру навещать ее. Он предложил курс лечения депрессии, сочетание новой разговорной терапии, называемой когнитивно-поведенческой (КПТ), и препаратов, от которых пациентка, впрочем, отказалась — они вызывали у нее сонливость. КПТ призывала к мини-экспериментам, ставящим под сомнение ее чувство беспомощности. Луиза с осторожностью начала заниматься повседневными делами: позволила волонтеру хосписа сделать ей маникюр — ей понравились ухоженные руки и яркий лак. Она закрасила седые корни волос и попросила Пенни принести косметичку. Луиза даже попросила, чтобы ее кровать отвезли в сад, чтобы наблюдать за птицами. Именно там она почувствовала запах жареного подорожника и услышала нигерийскую музыку из другой палаты, и поняла, что Милли тоже в хосписе.

Милли была в восторге, когда Луиза спросила разрешения ее навестить. После лучевой терапии боль в бедре Милли не прошла, и ее перевели в хоспис для облегчения симптомов. Она была в одноместной палате и чувствовала себя одиноко. Луизу привозили на кровати, и женщины обсуждали рецепты, разницу между больницей и хосписом, переломы бедер в магазине, свадьбу Пенни и огорчение Луизы, что она пропустит ее, а потом у Милли возникла идея.

— На следующий день после того как вы уехали из больницы, ко мне пришел молодой доктор. Он спросил, хочу ли я принять участие в эксперименте. Спросил, хочу ли я новый тазобедренный сустав, чтобы избавиться от боли. Но я чувствую, что слишком стара, поэтому ответила ему: «Спасибо, но нет». Он рассказал, что его команда исследует, как влияет протез бедра на лечение рака. Может быть, и вам это поможет? Те девочки из палаты, у них стоят протезы, и они ходят сами. Если бы вы могли ходить, то скользили бы к алтарю вместе со своей прекрасной дочерью...

У Милли были отличные связи с группой клинических исследований ортопедического отделения, и на следующий день взволнованная Луиза спросила медсестер, может ли она сделать операцию на бедре. Главврач хосписа дал мне задание узнать об этом у команды ортопедов — Луизе не предложили место в исследовании, потому что ее эмоциональный настрой был на нуле. Когда они узнали, что она заинтересована, медсестра и врач пришли в палату уже через час. Менее чем через три недели после прибытия в хоспис Луиза вернулась в больницу на операцию. Это был риск, но с ухоженными волосами и блестящими ногтями она была готова рискнуть. Мини-эксперименты с КПТ вернули ей цель в жизни.

Через неделю Луиза вернулась в хоспис с новым бедром и многочисленными швами. Вместо того чтобы лежать в кровати с веревками и шкивами, прикрепленными к ноге, она прибыла в инвалидном кресле, которое везла Пенни, держащая ходильную раму.

— Ты можешь спрятать эту штуку, — сказала ей Луиза. — Никто меня с ней не увидит!

Теперь Луиза и Милли лежали на соседних кроватях в четырехместной палате. Боли Милли постепенно успокаивались. Каждый день к обеим приходил физиотерапевт: с Милли он делал упражнения для поддержания гибкости здоровой ноги, а с Луизой разрабатывал новый тазобедренный сустав. Луиза отвлекала Милли разговорами, пока та выполняла неприятные упражнения, а Милли выступала в роли комментатора, когда Луиза вставала на локтевые костыли, а потом и на презираемую ею ходильную раму. Сначала ей удавалось сделать несколько шагов, а спустя некоторое время она смогла самостоятельно встать со стула и пройти через спальню до двери ванной.

В палату заглянула администратор хосписа:

― Луиза, вам посылка.

Луиза покраснела.

― Что ты натворила, девочка? Выглядишь так, будто замышляешь что-то! — крикнула Милли.

Луиза улыбнулась, сказала «Подожди!» и попросила занести все в палату. Какие это были коробки! Картонная, размером с набор для крикета, и огромная круглая — для шляп. Сидя в кресле, Луиза поставила их на кровать и принялась развязывать ленты и банты.

Сотрудники хосписа наблюдали за тем, как из большой коробки появились темно-розовое платье, кремовый жакет, шелковистая кремово-розовая шифоновая шаль, новое нижнее белье и еще одна небольшая коробка. Из круглой коробки Луиза извлекла шляпу, будто для Королевских скачек в Аскоте[21] — очень изысканную, кремовую с темно-розовыми полями шириной не менее полуметра.

― Что в маленькой коробке, Луиза? — спросил физиотерапевт.

― Вы не одобрите, — сказала она, вынимая пару изысканных кремовых сандалий на низком каблуке, — но это наша следующая цель. Через три недели мне нужно провести дочь к алтарю в этих туфлях. И не говорите Пенни! Это наш секрет, мой большой сюрприз.

Физиотерапевт, улыбаясь, покачала головой. Нет ничего лучше, чем мотивированный пациент.

Согласно традиции, невеста должна выходить из родительского дома, поэтому в день свадьбы Пенни была предоставлена отдельная палата хосписа, ставшая ей гардеробной. Она собиралась прийти в хоспис прямо от своего парикмахера, и Луиза вместе с двумя подружками невесты должна была помочь ей с макияжем, платьем и фатой. Пенни думала, что на свадьбе ее мама будет сидеть в инвалидном кресле, сопровождаемая медсестрой, поэтому Луиза встретила ее в такси в инвалидном кресле, уже в великолепном кремовом наряде, хоть еще и не в шляпе.

― Мам, ты прекрасно выглядишь! Как, черт возьми, ты купила все это?

Луиза улыбнулась. До того как упасть в магазине свадебных платьев, она обсуждала наряд матери невесты с одной из гран-дам. Пока сотрудница магазина с полным ртом булавок собирала на Пенни особо сложную мережку, Луиза увидела этот розово-кремовый наряд, влюбилась в него и решила примерить позже. Позже, конечно, от планирования дня свадьбы ее отвлекли боль, гири и шкивы. Только когда нигерийские дамы создали свадебный ажиотаж в ортопедическом отделении, Луиза внезапно поняла, что оставила Пенни одну, и между ними пролегла глубокая пропасть.

Одной из задач терапии с психиатром было сокращение этой пропасти. Шаг за шагом Луиза работала над тем, чтобы дать Пенни всю любовь и поддержку в день свадьбы. Она начала с того, что написала речь, которую на приеме в ее отсутствие зачитала бы родственница. Затем, посетив вместе с физиотерапевтом церковь, поняла, что сможет попасть внутрь на инвалидной коляске, а значит, и присутствовать на церемонии. Это побудило ее позвонить гран-дамам, которые, конечно, не забыли тех самых клиентов. Она попросила их привезти тот самый наряд и добавить «шляпку с такими полями, чтобы они могли скрыть инвалидную коляску». Они, в свою очередь, справились с задачей лучше, чем Луиза могла мечтать. Идея сделать гардеробную для Пенни в хосписе была еще одним пунктом плана. С каждым шагом Луиза все более втягивалась в организацию и планирование свадьбы Пенни. Ее настроение стало улучшаться, а стремления — расти; она все лучше справлялась с болью и открывала новые возможности выразить любовь.

Даже если болезнь определяет срок смерти, не стоит хоронить себя раньше времени. Пока есть возможность испытывать любовь, заботу и иметь желания, вкус к жизни не должен исчезать.

Невеста и ее мать вышли из спальни с двумя подружками невесты. Улыбающаяся Пенни была прекрасна в простом элегантном платье цвета слоновой кости и ниспадающей вуали. Вместе с подружками они везли Луизу (вернее, ее шляпу — ее самой не было видно) вверх по коридору к стойке регистрации. В комнате отдыха их приветствовал почетный караул из двух рядов пациентов в кроватях, инвалидных колясках и креслах, сопровождаемый персоналом с камерами и платками. Милли и нигерийские дамы плакали и пели, хлопая и покачиваясь под свадебную песню их краев. У двери мать невесты попросила сопровождающего остановиться. Физиотерапевт поставил перед ней ходильную раму, украшенную шифоновой шалью, и Луиза поднялась на ноги. Кивая своей великолепной шляпой и улыбаясь, как ребенок на ярмарке, Луиза сопроводила изумленную дочь к ожидающему ее лимузину.

А как же «и жили они долго и счастливо»?

Луиза смогла вернуться домой, получив консультацию физиотерапевта и советы эксперта по замене мебели. После свадьбы она стала замечать, что у нее больше нет привычной энергии. Будучи матерью-одиночкой, она всегда думала, что брак Пенни даст ей возможность активно проводить время на пенсии, но теперь обнаружила, что ограничивается короткими прогулками в магазин по соседству или посещением хосписа. Каждую неделю, приходя в хоспис, Луиза заглядывала к Милли. Она обошла весь хоспис, показывая свадебные фотографии. Луиза заметила, что Милли стала бледной («Нелегко это заметить!» — смеялась Милли) и часто дремала перед ее приходом.

После того как Луиза вернулась домой, Милли стала более спокойной и попросила своих гостей приходить только парами, чтобы не утомлять ее. Лучевая терапия сработала, и она больше не нуждалась в гирях, прикрепленных к ноге, поэтому могла сидеть на стуле и кататься по саду хосписа. Ее аппетит начал ослабевать — даже чипсы из подорожника больше не нравились. Постепенно, словно сообща, обе подруги теряли силы.

Через два месяца после свадьбы у Луизы начались боли в другом бедре. Рентген показал, что истончение кости вызвано еще одной опухолью. Милли начинала задыхаться, если говорила слишком быстро, поскольку метастазы в легких не позволяли работать им должным образом. Несмотря на эти испытания, она каждый день благодарила Бога за то, что у нее не было СПИДа. Луиза вновь приехала в хоспис для лечения, и их партнерство было восстановлено.

Луиза умерла через три месяца после свадьбы Пенни, а Милли — на следующей неделе после. Будучи почти одного возраста и имея практически одинаковое распространение опухоли, эти сестры по оружию выбрали совершенно разные способы справиться с проблемой. Стойкое принятие постельного режима Милли позволило ей жить богатой, открытой миру жизнью, несмотря на ограниченные физические возможности. Мужество Луизы показало команде ортопедов огромные преимущества замены тазобедренного сустава даже в последний год жизни.

В настоящее время замена тазобедренного сустава — предпочтительный метод лечения людей с переломом бедра, вызванным раком. Нужно отдать должное пионерам в области ортопедической хирургии и даме в кремовой шляпке.

Быстрая реакция Луизы на КПТ была поразительной, что пробудило во мне интерес к этому подходу, позволяющему пациентам справляться с эмоциональными расстройствами. Несколько лет спустя я прошла обучение на когнитивно-поведенческого терапевта и обнаружила, что использование КПТ позволяет пациентам паллиативной помощи обрести внутренний стержень, бросить вызов бесполезным мыслям и сделать шаги к новой жизни, несмотря на прогрессирующую физическую болезнь.

У меня дух захватывает

Когнитивная терапия обогатила мою практику паллиативного врача. Однако в рамках интенсивных консультаций в больнице или во время обхода в хосписе иногда появляются более простые возможности использовать подход КПТ для помощи пациенту (или клинической команде) и достичь лучшего понимания запутанной проблемы.

Коллеги из больницы часто обращались ко мне за «первой помощью» с такими проблемами, как тревога, паника и другие разрушающие эмоциональные расстройства у пациентов. Касается ли это краткосрочной помощи или развернутой КПТ, основной принцип заключается в том, что мы становимся несчастны из-за неверной интерпретации происходящего. Тревожные чувства запускаются вереницей глубинных тревожных мыслей, и ключом к изменению отношения пациента к его ситуации служит помощь в их идентификации и оспаривании.

— Я не буду разговаривать с мозгоправом, — приветствует меня Марк.

В отделении респираторной терапии сегодня День подарков[22].

Марк наклоняется вперед, скрестив ноги и выпячивая локти, весь кожа и кости, как палочник в кислородной маске. Его футболка прилипла к потной груди, видны выступающие ребра и межреберные мышцы, растягивающиеся с каждым тяжелым вдохом. Этот человек на грани чего? Ужаса, гнева, отчаяния?

― К счастью, я не мозгоправ, — отвечаю я.

Он серьезно осматривает меня:

― Мне сказали, что вы устраиваете хаос в голове.

― Похоже, вы в этом не нуждаетесь, — говорю я, и он закатывает глаза. — Но в горле у вас определенно пересохло, как и у меня. Выпьем чаю?

Мы ведем переговоры. Если я смогу достать чашку приличного кофе («Пять ложек сахара, сливки, если есть...») и не буду «пудрить мозги», он согласится поговорить. И если он скажет «Стоп», я прекращу. Оставив его дверь приоткрытой, я отправляюсь на кухню отделения (сразу за горой шоколада) и нахожу дорогой кофе и все сорта чая, подаренные благодарными родственниками на Рождество. Даже сливки есть. Счастливый случай.

Как я и Марк оказались здесь, когда должны были праздновать Рождество дома? А вот как. После нескольких лет работы в клинике КПТ с пациентами паллиативного отделения я начала замечать некоторые повторяющиеся симптомы. Навыки первой помощи пригодились мне в работе в плотном графике больничной консультационной службы паллиативной помощи. Среди этих симптомов — реакция страха на одышку. Изначально так работает инстинкт самосохранения (мы говорим о людях, сражающихся за глоток воздуха) — важный рефлекс, спасающий от таких опасностей, как утопление, удушье или вдыхание дыма. Однако этот же рефлекс запускает изнурительную битву, когда одышка вызвана опасной для жизни болезнью, повреждающей дыхательную систему. Принятие нехватки воздуха и уменьшение сопротивления может сделать существование более комфортным под конец жизни.

Серьезную одышку может вызвать не только заболевание легких, но и приступ паники. Впрочем, последний может быть запросто вызван наличием болезни легких.

Одной из групп пациентов, где я часто сталкивалась с проблемой одышки, были молодые люди с муковисцидозом. Это наследственное заболевание, которое постепенно повреждает легкие, поджелудочную железу и пищеварительную систему в детском и подростковом возрасте, часто приводя к смерти до 30 лет. Некоторые пациенты живут дольше — этому способствуют новые методы лечения инфекций грудной клетки и препараты от диабета и проблем с питанием, а при успешно проведенной пересадке легких — еще больше. Решающее значение отводится срокам трансплантации легких — это процедура высокого риска. Ее следует отложить до момента, когда пациент сможет поддерживать приемлемое качество жизни, но не затягивать до ухудшения состояния легких: это не позволит пациенту перенести анестезию и операцию. Наша команда по паллиативному уходу тесно сотрудничает с группой по лечению муковисцидоза, предлагая рекомендации по уменьшению одышки, кашля, проблем с кишечником и потере веса, будь то в рамках паллиативной помощи или при подготовке к операции. Мы проводим психологические консультации с несколькими пациентами, чьи тревога и паника вызывают тяжелую одышку.

Когда в праздничный день зазвонил мой домашний телефон, я с удивлением услышала голос терапевта респираторного отделения. Он звонил посоветоваться насчет 22-летнего мужчины с муковисцидозом. У Марка была терминальная стадия заболевания, и единственной надеждой была пересадка легких. Он явно был жизнерадостным парнем: последние 15 лет справлялся с постепенно прогрессирующей одышкой, продолжил обучение, играл и болел за футбольную команду, общался с парнями, часто пропускал с ними по пиву и любил пошутить. Он не позволял одышке остановить его. Тем не менее в последние пять дней он сидел на кровати в больничной палате, и его нельзя было оставить одного. Марка сковал ужас: закрытые двери для него были невыносимы. Он тяжело дышал, прижав кислородную маску к лицу, несмотря на то, что не нуждался в кислороде. Пять дней назад он встретился с группой хирургов-трансплантологов, и они заверили, что Марк стоит в очереди на пересадку. Ему дали пейджер для связи в любое время, если поступят органы. За 30-минутную консультацию с хирургами он изменил взгляд на свои шансы на выживание. Он был слишком напуган, чтобы вернуться домой после посещения клиники.

— Можете поговорить с ним? — спросил мой коллега, добавив: — Как скоро вы доберетесь?

Сегодня же праздник!

Я вызвала такси.

Медсестры тепло поприветствовали меня и отвели прямо в палату Марка. Он сидел на больничной койке, как потерпевший кораблекрушение на острове, но вместо пальм за ним возвышалась башня из подушек, его глаза были широко открыты и смотрели на шипящую кислородную маску. Встревоженный физиотерапевт бросился к двери, пробормотав: «Не против, если я вас оставлю?», и быстро выскользнул из комнаты.

Как только я сдала кофейный тест, мы смогли начать разговор. Марк рассказал, что ему стало тяжелее дышать, появились сухость во рту, учащенное сердцебиение и внезапное осознание того, что он вот-вот умрет. Оно охватывало его по крайней мере три раза в час с тех пор, как выдали пейджер. Несмотря на препятствовавшие разговору шипение маски Марка и периодически вырывавшиеся у него ругательства, мы смогли отследить последовательность его переживаний:

4. Я замечаю, что не могу легко дышать. Делаю глубокие вдохи, чтобы убедиться в этом, что подтверждает трудности с дыханием.

3. Сердце начинает учащенно биться. Голова пустая, ноги дрожат, во рту сухо.

2. Интерпретация: я сейчас умру. Прямо здесь, в этот момент, внезапно.

1. Я чувствую всепоглощающий ужас. Делаю больше вдохов, чтобы убедиться, как все плохо.

Марк был заинтригован. Когда я нарисовала всю последовательность описываемых им событий в виде диаграммы, он наклонился вперед, чтобы рассмотреть внимательнее, хотя такая поза ограничивала движение грудной клетки. Шипение кислородной маски раздражало его, и он переместил ее с лица на макушку головы наподобие крошечного полицейского шлема на резинке. Он расставил все по пунктам и добавил детали, пока не убедился, что модель полностью соответствует тому, что он испытывает.

― Что вы об этом думаете? — спросила я. Он задумался. Затем взял лист и ручку и нарисовал стрелки, подчеркнув слово «ужас».

― Это порочный круг, — подытожил он. Абсолютно верно.

― Давайте на минуту задумаемся, — предложила я, — это действительно выглядит ужасно. Я не удивлена, что вы не можете оставаться в одиночестве. Сколько раз это происходило?

Вместе мы посчитали, что минимум три раза в час, а всего на протяжении последних пяти дней он бодрствовал около 20 часов в день (на ночь принимал дозу снотворного). Итого около 300 приступов, во время которых он был уверен в том, что умрет в ту же секунду. Как изнурительно...

― О’кей, — сказала я, продолжая размышлять. — Вы чувствовали себя на пороге смерти 300 раз за последние несколько дней, — он согласился. — Сколько раз вы действительно умерли?

Он уставился на меня и покачал головой.

― А сколько раз вас реанимировали? — спросила я.

Покачивая головой, он смотрел на меня с подозрением.

Было что-то неуместно смешное в кислородной маске у него на макушке.

― Может быть, вы уже умерли? — спросила я.

― Нет, точно нет.

― Так что вы теперь думаете о своем убеждении, что можете умереть в любую минуту? Вы были уверены в этом 300 раз, но приступ, обморок или смерть еще ни разу не наступили.

Повисло долгое молчание. Он глубоко вдохнул, затем медленно и спокойно выдохнул. Мы разговаривали уже 45 минут. Он не использовал кислородную маску. И даже не заметил этого. Время проверки теории.

― Наверное, самое время спросить, почему кислородная маска находится у вас на макушке, — сказала я.

Он вздрогнул, выронил лист бумаги, схватился за маску и стал быстро вдыхать, от ужаса широко раскрыв глаза. Я взяла диаграмму и спросила, на каком этапе порочного круга он сейчас. Он ткнул пальцем в «ужас», продолжая задыхаться. Я спросила, зачем ему сейчас кислородная маска, если он обходился без нее последние 30 минут и даже не заметил этого.

― Когда будешь готов, Марк, попробуй снять ее снова, — сказала я, глядя, как он пыхтит и интенсивно ругается с маской на лице. Постепенно движение его груди замедлилось. Он аккуратно снял маску с лица и стянул резинку с головы — теперь она была в его правой руке, а в левой — диаграмма. Он осторожно улыбнулся.

― Это паника, не так ли? — спросил он.

Бинго. Он абсолютно прав. Раскусил за раз.

Вместе мы поставили под сомнение его уверенность в том, что он может умереть в любой момент и рассмотрели другие варианты объяснения его ужасного опыта. Он вспомнил из школьного курса биологии о реакции «бей или беги», когда в кровь поступает адреналин, чтобы можно было справиться с любой угрозой, дыхание становится более глубоким, учащается сердцебиение, мышцы напрягаются и обогащаются кислородом, готовые в любой момент активизироваться и спасти нашу жизнь. Он провел параллель между своим настоящим состоянием и тем, когда его любимой футбольной команде назначили пенальти в решающий момент очень важной игры. Когда игрок ставит мяч на линию и отходит, чтобы сделать важный удар, он испытывает те же симптомы выброса адреналина: сухость во рту, заходящееся сердце, одышку, слабость в ногах и потные ладони... Хотя в этот момент мы описываем происходящее как волнение. Невесты в день бракосочетания тоже волнуются, но не боятся внезапно умереть на месте.

Мы начали корректировать диаграмму, чтобы Марк понял роль адреналина и чувства тревоги, приводившего к другим симптомам и его ошибочному, но вполне понятному предположению, что они представляют опасность.

1. Заметить, что я не могу свободно дышать. Я вдыхаю глубже, чтобы проверить это, и понимаю, что дышать действительно сложно.

Выброс адреналина в ответ на предполагаемую угрозу.

2. Адреналин вызывает учащенное сердцебиение, пустоту в голове, дрожь в ногах, сухость во рту.

3. Интерпретация: я сейчас умру. Прямо здесь, в этот момент, внезапно.

Альтернативное объяснение: это всплеск адреналина, который закончится через минуту.

4. Симптомы адреналинового скачка: паника с охватывающим ужасом. Вдохнуть еще несколько раз, чтобы понять, насколько все плохо.

Еще больше адреналина выделяется в ответ на предполагаемую серьезную угрозу.

Уровень адреналина падает, связанные с ним симптомы — учащенное сердцебиение и ужас — проходят.

Перед тем как уйти, я спросила Марка, сможет ли он объяснить схему своему отцу, дожидавшемуся в коридоре. И не мог бы он спровоцировать еще несколько приступов паники, чтобы проверить нашу гипотезу и добавить новые симптомы, которые мы могли пропустить. Он улыбнулся и согласился.

Так работает когнитивная терапия с паническими атаками. Эта модель обычно используется, когда в целом здоровые люди неверно истолковывают невинные физические ощущения, вызванные выбросом адреналина, но она так же актуальна и может быть невероятно полезной для тех, кто страдает реальной одышкой и чья зацикленность на симптомах не позволяет заниматься чем-либо еще, даже приятным. Мы снова все это проговорим с Марком, когда встретимся в следующий раз.

Два дня спустя мы снова смотрим на диаграмму и анализируем все, что происходило последние 48 часов. Как и ожидалось, теперь он понимает связь выброса адреналина и приступа тревоги. Легкая паника проявлялась только пять раз за это время, и один из эпизодов был вызван мыслями «о той классной медсестре». Чувство юмора возвращается. Хороший знак.

Удивительно, но работа с психикой может помочь избавиться от неприятных физических ощущений, таких как боль.

Марк по-прежнему считает, что еще не готов отправиться домой, но вспоминает об эпизоде с маской на голове и понимает, что не задыхался, когда мы рисовали диаграмму, потому что был полностью отвлечен. Мы составляем список отвлекающих факторов, которые он мог бы использовать в больнице, чтобы справиться с одышкой. Он соглашается применить их, чтобы узнать, сможет ли выбраться из своей палаты и дойти до лифта; и, возможно, спуститься в кафе-бар. Особенно, если та медсестра будет его сопровождающим.

Экспедиция к лифту прошла успешно. На следующий день Марк и физиотерапевт спускаются на лифте в кафе. Пациент так счастлив, что отсутствует на протяжении получаса, и отделение отправляет на его розыски поисковую группу. Затем он тепло одевается и идет в парк. А потом уезжает с приятелями в город на полдня.

В первый рабочий день после праздников я сразу же навещаю Марка. Он в приподнятом настроении: был в пабе с друзьями и чуть не подрался. Как? По-видимому, он использует другие техники отвлечения внимания, когда не в больнице, начиная от невинного разглядывания марок автомобилей до сосредоточенного изучения женских ног или оценки размера груди (что практически и стало причиной драки).

Марк вернулся домой. Мы продолжали встречаться для КПТ, и он справился с одышкой, используя техники отвлечения внимания. Это работало в течение трех месяцев, но без трансплантации легкого у него развилась другая легочная инфекция, из-за чего он вернулся в больницу.

В субботу мне позвонили из отделения и сказали, что Марк умираети не хочу ли я его увидеть. А он хочет этого? Да. Его родители там? Да. «Приходите и убедитесь, что мы ничего не пропустили», — сказали они.

Я была рада прийти. Любимый физиотерапевт Марка тоже пришла в свой выходной и была в палате вместе с его родителями и медсестрой. Все были мрачными, с красными глазами. Прощаться всегда тяжело.

― О, это вы, — поприветствовал он меня, лежа в позе эмбриона, опираясь на подушки, с кислородными трубками на носу. Он дышал очень быстро и мог произносить только одно или два слова за вдох. — Опять проворачиваете грязные штучки со своими дружками?

― Я здесь, чтобы узнать, нужна ли вам чашка приличного кофе, — ответила я.

Он ухмыльнулся и попросил родителей ненадолго покинуть комнату. Его сверкающие глаза бегали по комнате, бдительные и настороженные, но улыбка была искренней.

― Вы должны чертовски гордиться мной! — объявил он; его привычка ругаться все еще оставалась нетронутой.

― В самом деле? Почему это?

Я не буду плакать.

— Ну посмотрите на меня. Я умираю, мать вашу, но я, мать вашу, не паникую! — заявил он, обрадовавшись сказанному и позволив себе выругаться на смертном одре.

Улыбаясь друг другу со слезами на глазах (хорошо, возможно, я заплачу), мы оба понимали, что это был момент личного триумфа Марка. Он понимал, что умирает. Ему собирались дать лекарства от одышки, и он знал, что они усыпят его. Он уже сказал маме, что не может видеть, как она грустит, поэтому пусть лучше подождет снаружи, а отец будет рядом, пока он умирает.

Используя принципы КПТ всего несколько недель, Марк справился с болью, спланировал уход и, по его словам, не запаниковал. Он научился не бояться своего страха и до последнего героически сохранял душевное спокойствие.

У этой истории было продолжение. Команда отделения использовала диаграмму Марка, чтобы понять механизм его паники и обсуждать его с пациентом, вместо того чтобы давать ненужный кислород и делать его зависимым от поддержки. Группа по лечению муковисцидоза оценила пользу психологической помощи даже в самом конце жизни. Одна из медсестер прошла обучение на когнитивного терапевта и продолжила работу в трансформационной клинической службе, проводя новаторские исследования воздействия КПТ-помощи на людей с заболеваниями дыхательных путей. Одышка ужасна: КПТ помогает людям справиться со своим ужасом, вместо того чтобы позволять ему контролировать их.

Успех психологического вмешательства зависит от того, насколько пациент готов отказаться от бесполезных убеждений, мыслей и поведения в пользу более функциональных. Терапия наиболее эффективна, если пациент осознает, что именно он, а не терапевт, является двигателем изменений. Это можно расценивать как неполучение кредита доверия, но на самом деле это, пожалуй, самый главный результат — наблюдать, как пациент взлетает и гордится своими успехами, потому что терапия дает ему крылья.

Пауза для размышления: все будет по-моему

Эти истории показывают разные способы, с помощью которых люди справляются с трудностями: пытаются сохранить контроль, избегают правды, погружаются в беспомощность, просто принимают то, что уготовано судьбой, проявляют жизнестойкость в адаптации к происходящему или становятся тревожными из-за угрозы смерти. В каком из этих сценариев вы узнаете себя? У вас может быть и смешанный тип.

В каких сценариях преодоления вы узнаете близких? Как ваши индивидуальные подходы могут упростить или усложнить жизнь друг друга, если придется вместе решать задачи? С чего начать разговор об этом?

Каждый из этих стилей совладания с трудностями имеет как положительные, так и отрицательные стороны — например, беспомощность позволяет принять помощь других людей, что проблематично в иных случаях. Поэтому не забывайте искать сильные стороны друг друга и любые потенциальные точки соприкосновения.

Если вы беспокоитесь о том, что эти темы придется обсуждать с кем-то знакомым, можете присоединиться к death cafe[23]. Это дружеские, неформальные встречи, на которых люди могут обсуждать различные аспекты смерти и умирают только за чашку чая и кусок отличного торта. Более чем в 40 странах проводятся встречи death cafe, и их участники всегда рады новым посетителям.

Упоминание о смерти стало табу. Произошел плавный переход, во время которого мы утратили знания о процессе умирания и словарный запас, описывающий его. Такие эвфемизмы, как «ушедший» или «скончавшийся», заменили «умерший» и «мертвый». Болезнь стала «битвой», а больные, лечение и его исход описываются в военных метафорах. Неважно, что жизнь была прожита хорошо, что человек был удовлетворен своими достижениями и богатым жизненным опытом: в конце он останется «проигравшим битву со смертью», а не просто умершим.

Возрождение языка болезни и смерти позволяет просто и однозначно говорить о ней. Вместо того, чтобы вести себя так, будто слово на букву «с» — магическое заклинание, которое может нанести вред, будучи произнесенным вслух, мы можем помочь умирающему предвидеть последний этап своей жизни, спланировать все заранее, чтобы подготовить близких и принять понятие смерти как то, что происходит в конце каждой жизни, вернуть в рамки нормального. Открытое обсуждение уменьшает суеверия и страхи и позволяет быть честными друг с другом, когда притворная и благонамеренная ложь может разлучить нас, тратя ценное время.

Новости из вторых рук

Прямое общение посредством разговора — настолько неотъемлемая часть жизни, что мы часто воспринимаем его как должное, однако все знаем о случаях, когда друзья и семья попадают в другую крайность. То, что они поняли, слушая нас, оказывается вовсе не тем, что мы имели в виду, когда говорили. А теперь представьте вероятность путаницы, недопонимания и трудностей перевода, когда человек получает важную информацию от своего врача, а затем пытается сообщить об этом семье. Это рецепт катастрофы.

В начале карьеры мне посчастливилось целый год проработать научным сотрудником в научно-исследовательском онкологическом центре с авторитетной командой новаторов. Моя роль заключалась в том, чтобы следить за пациентами, которые согласились принять участие в испытаниях новых лекарств. Иногда это были противораковые препараты, а иногда и другие, предназначенные для уменьшения побочных эффектов лечения. В течение года я в основном работала с пациентами, не имеющими шансов на излечение, — они знали, что единственным вариантом было улучшение качества их жизни или продление ее на короткое время. Некоторые из них смело предлагали опробовать новые противораковые препараты на себе, понимая, что вряд ли получат какую-либо пользу, но были готовы помочь исследованиям, а в будущем и другим пациентам. Для некоторых это был личный крестовый поход против рака; для кого-то — возможность помочь другим; для третьих это была форма сделки с Богом или Судьбой в надежде, что наградой станет неожиданная поправка.

Я встречалась с этими пациентами очень часто. В дополнение к лечению новыми препаратами каждые три недели я брала у них кровь на анализ, чтобы проследить воздействие лекарств на организм и узнать от них самих о любых побочных эффектах. Разумеется, мы говорили и о других вещах: как они справляются, чем занимались их семьи, какие у них планы на Пасху или Байрам[24], как протекает беременность дочери или учеба внука. Вероятно, они говорили со мной больше, чем с друзьями и соседями, и я, конечно, видела их чаще, чем свою семью.

Так я познакомилась с Фергусом. Это был коренастый шотландец с грубым голосом, который с 18 лет работал пастухом на ферме дяди. Он любил холмы, широкое небо и бесконечные горизонты. Это был тихий, застенчивый человек, слишком робкий, чтобы в юности заговорить с девушками, поэтому его ожиданием стала «женитьба на своей работе». В 43 года он был совершенно шокирован, влюбившись в женщину, которая управляла складом на местном мясном рынке. Фергус был покорен и настолько загипнотизирован, что даже не вспомнил о своей робости. Они поженились, и спустя 18 месяцев родили сына. Пять лет спустя Фергус стал моим пациентом, желтея по мере того, как агрессивный рак неустанно разрушал его печень.

Фергус стал участником исследования нового лекарства от своего типа рака.

— Я должен выбить дух из этого ублюдка, — сказал он. — У меня слишком много вещей, для которых я должен жить. Моя Мэгги, моя милая девочка, как я могу оставить ее, когда только нашел? И Парень...

Его глаза искали в моем лице признаки хороших новостей — о выздоровлении, некоторой передышке, дополнительном времени для его непредвиденной, неожиданной, счастливой семейной жизни. Фергус всегда называл сына Парнем, произнося это с благоговением, будто он был чем-то священным, чтобы иметь земное имя.

Его четвертый курс лечения был назначен на середину февраля, незадолго до шестого дня рождения мальчика, который выпал на День святого Валентина. Фергус должен был успеть вернуться к празднику, но после лечения он всегда слабел, его постоянно тошнило и рвало на протяжении следующих пяти дней. Затем он, весь в поту, погружался в 48часовой сон, который восстанавливал его способность разговаривать с семьей. На прошлой неделе он пришел сдать анализ крови. В городе он купил прекрасный медальон для Мэгги в подарок на День святого Валентина.

Часто люди говорят слишком много, и в итоге теряют суть, неправильно друг друга понимают — забывают слушать.

― Я собираюсь вставить фотографию Парня на эту сторону, — сказал он, — чтобы он был впереди. И ей нравится вот эта старая моя фотография, видите? — свадебный снимок, на котором он молодой и сильный, с копной темных локонов и мускулистыми ногами под килтом, смеется, вскидывая темные брови и показывая морщины от ветра и всматривания в горизонт. — Я вырежу голову и вставлю ее с обратной стороны, и таким образом всегда буду рядом с ее кожей. Всегда. Что бы ни случилось.

Я спросила об их планах на день рождения. Он сказал, что они останутся дома втроем.

― Мы купили Парню велосипед. Синий. Он ни о чем не догадывается. Он будет так рад...

При этой мысли глаза Фергуса загораются. Я знаю, что томография его печени не показала улучшения, а перенос курса химии на неделю, чтобы не испортить день рождения сына тошнотой, не будет иметь никакого значения для общей картины. Фергус сдает позиции; постепенно все больше желтеет, выглядит изможденным.

― Фергус, как думаете, сможете ли вы отметить день рождения сына, если мы начнем курс на следующей неделе, как планировали? — спросила я. — Сможете радоваться велосипеду, торту, празднику?

― Вероятно, я буду чувствовать себя дерьмово, всегда так, по крайней мере, несколько дней. Но не могу сдаться! — он вызывающе поднимает подбородок.

― Что если мы отложим лечение на одну неделю? Это не значит, что вы сдаетесь. Это позволит отметить день рождения и День святого Валентина. А потом вы сможете вернуться и начать следующий курс лечения. Несколько выходных не имеют значения. Как считаете?

Он размышляет, наморщив высокий лоб.

― Так вреда не будет, если я отложу это на несколько дней? — осторожно спрашивает он.

― Я думаю, нет. Хотите обсудить это с женой?

Я знаю, что она в приемной, но он оставил ее там и пришел ко мне один.

― Я могу поговорить вместе с вами, если хотите.

― Нет, не беспокойтесь, — говорит он. — Я сам. Да, давайте немного подождем. Я помогу ему с великом.

Он улыбается.

― Важные семейные события, дни рождения, да? У меня сохранились лучшие воспоминания из детства. Хочу того же для своего Парня.

Он забирает свою куртку.

― Итак, встретимся 19-го? Или вам нужен анализ крови на следующей неделе?

Я говорю, что 19-е число подходит.

― Спасибо, доктор, — говорит он. — Увидимся после следующего боя.

Звучит так, будто мы обсуждаем матч по боксу. Он перекидывает куртку через плечо и направляется к двери.

― Вы уверены, что у вашей жены не будет вопросов? — спрашиваю я.

― Не нужно. Нечего объяснять! — говорит он и исчезает за углом.

В понедельник, после Дня святого Валентина, терапевт позвонил в онкологический центр и сообщил, что у Фергуса опухла и покраснела правая голень.

― Похоже на ТГВ, — сказал доктор. — У вас есть койка?

После согласования поступления Фергуса за ним отправили скорую. Он прибыл в течение часа в пижамной рубашке и шортах:

― Не смог натянуть штаны на свою жирную ногу.

Да, было похоже на ТГВ: тромбоз глубоких вен, одно из осложнений, связанных со свертываемостью крови при раке. В течение следующих нескольких часов Фергусу сканируют вены, чтобы подтвердить диагноз, и назначают лекарства, разжижающие кровь. Он рассказывает мне о дне рождения: о радости Парня, когда он получил велосипед; о том, как этот смельчак крутил педали и ездил вверх и вниз по дорожке возле их дома; о слезах Мэгги, когда она увидела медальон, и о том, как целовала фотографии, прежде чем повесить его на шею; о чудесном ужине, который она приготовила, и праздничном торте в форме велосипедного колеса; о том, как он был рад, что эти особые дни прошли без болей и тошноты после лечения. Его глаза сияют. Я думаю, что отсрочка лечения была верным решением, и выхожу из его палаты, чтобы проверить других пациентов.

Сигнал «Остановка сердца» застигает меня врасплох. Я бегу в отделение и вижу переполох возле палаты Фергуса: медсестра, бегущая с набором для реанимации, анестезиолог, мчащийся вверх по лестнице к нам; брошенная тележка с чаем для пациентов посреди коридора. В комнате в полубессознательном состоянии сидит бледный Фергус, тяжело дышит. Его губы посинели, а глаза широко раскрыты — в них читается удивление. Я объясняю ТГВ анестезиологу: скорее всего, в ноге Фергуса оторвался тромб, переместился по венам и теперь блокирует кровоснабжение легких. Мы даем ему кислород через маску: шипение заглушает звук его пыхтения. Я прошу медсестру позвонить его жене. Анестезиолог говорит, что из-за обширного рака, отказа печени, сердца и легких нет смысла везти его в отделение интенсивной терапии, и я знаю, что это правильно — если он умирает, это должно произойти здесь, среди людей, которые его знают, рядом с женой. Реаниматологи уходят. Мы ждем Мэгги. Я даю Фер— гусу небольшую дозу лекарства, которое снимает одышку, и его дыхание становится менее частым. Я сижу рядом с кроватью, мысленно оплакивая его уход.

― Я умираю? — спрашивает он между глубокими вдохами в маске.

― Возможно, — осторожно отвечаю я, — но пока точно неизвестно. Мэгги уже в пути. Мы будем рядом, и если вам больно, я хочу знать.

― Проклятье! — говорит он. — Слишком рано умирать. Много причин жить. Моя Мэгги. Наш Парень...

Он может произносить только одно слово за вдох.

― Фергус, я могу дать еще немного лекарства от одышки в любое время, но оно может вызвать сонливость. Хотите быть в сознании, когда приедет Мэгги, или дышать свободнее, но бороться с сонливостью?

Прежде чем Фергус успевает ответить, его дыхание становится медленным, хриплым и затрудненным, а зрачки начинают расширяться. Он теряет сознание, не отвечает на стимулы и умирает. Тромб продвинулся глубже. Его легкие не работают, а мозг не получает кислород. В течение пяти минут его дыхание полностью останавливается.

Когда через десять минут приезжает Мэгги, ее проводят прямо в кабинет старшей медсестры, и она представляет меня. Я так много слышала о ней, но никогда не встречала. Я должна сказать, что Фергус мертв. Медленно и осторожно произнести эти слова, чтобы она поняла. Сидя рядом с ней, я рассказываю о тромбе в ноге Фергуса, который добрался до легких и помешал ему дышать. Я объясняю, что мы справились с одышкой и ему было спокойно и комфортно. Описываю его радостный рассказ о дне рождения их сына и повторяю последние слова: «Моя Мэгги. Наш Парень...»

Умение понимать другого — важный навык, который может работать, только если человек готов воспринимать новое, а не искать подтверждения своим мыслям.

Вместе мы идем в палату, где медсестры убрали капельницы и кислородные трубки, и он лежит тихий, бледный, хрупкий в постели. Я показываю Мэгги, где можно сесть, чтобы дотронуться до него, обнять, поговорить. Она может оставаться здесь так долго, сколько нужно.

Позже она возвращается в кабинет Сестры и пьет «чай с сочувствием», пока я выписываю свидетельство о смерти. Я спрашиваю, есть ли что-то еще, что она хотела бы знать.

― Нет, — медленно говорит она. — Я только хочу сказать, что очень рада тому, что сегодня с ним были вы, а не та корова, которую он видел в клинике в прошлый раз.

Меня будто молнией поразило. Что она хочет сказать? Я спрашиваю, что случилось в клинике.

― Та доктор сказала ему, что надежды нет. Можно пропустить неделю лечения, и это не будет иметь никакого значения. Он не говорил мне, пока мы не вернулись домой. Эта корова забрала всю его надежду.

Сестра смотрит на меня. Я слышу, как в моей голове проносятся мысли. Дыши! Дыши! Что я сказала? Что он услышал? Не могу представить, что наша беседа в клинике могла быть представлена с такого ракурса. Я помню, как спрашивала, не должна ли поговорить с ней. Помню, как он отказался. Интересно, что он услышал.

― Это была я, Мэгги, — говорю я. — Я наблюдала Фергуса каждый раз, когда он приходил, и помню нашу встречу до дня рождения.

Я пересказываю наш разговор, объясняю решение перенести курс химии, чтобы избежать кошмара, который происходит после, вспоминаю надежду Фергуса сделать день рождения сына незабываемым. Я вижу, как она пытается совместить образ коровы из клиники с женщиной, стоящей перед ней и говорящей о смерти мужа. Эта борьба отражается в ее глазах.

― Мне очень жаль, Мэгги, — говорю я. — Не знаю, что сказать. Возможно, я сказала это неправильно. Может быть, он услышал не то, что я имела в виду.

― На самом деле, — говорит она после долгого молчания, — я думаю, он сказал именно то, что вы только что сказали мне. Но я знала, что если бы лечение действительно хорошо работало, вы не начали бы его на неделю позже. Он всегда был оптимистом, а я всегда ждала катастрофы. Он прекрасно провел время. Я видела это, он был просто счастлив. Вы бы никогда не поверили в то, что он знал, что это его последний шанс отметить день рождения нашего мальчика. Наш последний День святого Валентина. Возможно, он не знал. Но я знала.

Она пьет чай и гладит медальон, висящий на шее. В тишине я размышляю об ужасном вреде, который причинила. Если бы я объяснила свое беспокойство Фергусу в клинике, возможно, он рассказал бы жене о приближении к смерти. Если бы я только завернула за угол, где она сидела, у нее, вероятно, была бы возможность задать вопросы, следуя собственному мрачному предчувствию. Они могли бы сказать друг другу самое важное на пороге смерти. Но теперь у этой одинокой женщины не было прощания.

И все же она простила меня за это не имеющее оправдания преступление. Она понимает, что ее муж предпочитал говорить немного, а знать еще меньше, а я позволила этому случиться.

― Извините за корову, — говорит она.

― Это не вы, это ситуация, — отвечаю я.

Я не плачу, пока она не уезжает домой, чтобы рассказать Парню. У матери не может быть худшего разговора.

Утекающий сквозь пальцы

Отделение неотложной помощи — это своего рода сортировочная. Здесь нужно очень быстро определить нуждающихся в помощи больных людей, чтобы успеть спасти им жизнь, и тех, кто неизбежно умирает, чтобы оказать максимальную поддержку в последние моменты их жизни. Среди пациентов, приезжающих в отделение, которые, вероятно, уже не покинут его живыми, встречаются те, кто еще надеется на улучшение, те, кто никогда ранее не подозревал, что болен, и те, кто в последнее время испытал проблемы со здоровьем и слабость. Только наша честность в отношении вероятных результатов предлагаемого лечения может позволить пациентам и их семьям сделать правильный выбор, когда они принимают факт того, что жизнь подходит к концу.

Не каждая смерть наступает гладко и запланировано. Хотя последние моменты жизни следуют по относительно последовательной схеме потери сознания и искусственной поддержки дыхания, путешествие до этой точки может пойти по менее предсказуемому пути. Почти 25 %с всех смертей наступает внезапно, слишком быстро, чтобы располагать временем для какого-либо лечения. Тем не менее даже в таких случаях часто есть заболевание, ставшее причиной, к примеру болезнь сердца или просто возраст, который может сделать смерть непредсказуемой, однако предвещает ее наступление.

Итак, если большинство смертей наступает в конце периода обострения болезни или в результате диагностированного серьезного заболевания, почему мы все равно так часто бываем не готовы?

Я работала вместе с Кэтлин, одной из наших медсестер, и давала рекомендации персоналу о пациенте, хорошо известном городским службам паллиативной помощи. Взволнованная дочь доставила его в отделение неотложной помощи, и знакомый младший врач с розовым лицом пробежал мимо нас, выкрикивая: «Остановка сердца, секция 2! Паллиативщики, вы нам нужны!»

Когда я получила квалификацию врача, специальность паллиативной медицины еще не появилась, и такого рода помощь была концепцией, ограничивающейся несколькими хосписами, получающими финансирование от благотворительных фондов. Сейчас я консультант по этому направлению, и врачи приходят на стажировку в нашу команду паллиативной помощи в больнице. Как изменились времена! Каждый год мы принимаем трех новых врачей на четырехмесячную стажировку.

Восемнадцать месяцев назад в наш офис пришла Лисл, робкая и напуганная идеей паллиативной помощи. Четыре месяца спустя она овладела новыми коммуникативными навыками, научилась проводить всестороннюю оценку боли и симптомов, начала разрабатывать собственный сценарий разговоров о смерти и стала называть членов нашей команды паллиативщиками. Нам нравится наблюдать, как в стажере растут уверенность и опыт, и он лучше понимает роль паллиативной помощи в рамках своей медицинской практики. Теперь Лисл была стажером в травматологической хирургии — навыки паллиативной помощи полезны во всех медицинских дисциплинах.

Мы приняли приглашение Лисл и присоединились к реаниматологам, бегущим по коридору в направлении второй секции. Бригада скорой помощи привезла пожилого мужчину. Его сердце остановилось в машине, две медсестры провели реанимацию. Лисл, будучи анестезиологом, была готова установить дыхательную трубку в горло пациента. Бригада скорой как раз делилась информацией с командой отделения неотложной помощи, когда мы пришли. В другом конце комнаты я заметила мужчину средних лет в рубашке и галстуке, с белым лицом, в ужасе наблюдающим за разворачивающейся сценой. Родственник пациента?

Я наблюдаю, как мой бывший стажер спрашивает испуганного человека, обсуждал ли с ним его отец реанимационные меры. Вижу, как он отрицательно качает головой, а реанимация разворачивается как телевизионная драма. Лисл подключает капельницу и берет кровь для анализа у пациента, одновременно задавая сыну дополнительные вопросы, чтобы заполнить пробелы в анкете бригады скорой помощи.

Выжить во время реанимации вовсе не то же самое, что выжить и потом выздороветь. Реанимационные действия могут оказаться лишь временной мерой, которая не может повлиять на ход болезни, а только отсрочит неизбежное.

Выясняется, что пациенту 82 года, диагностировано заболевание сердца, в прошлом — два сердечных приступа. Он находится на лечении в связи с высоким давлением и обычно ограничивается прогулками на небольшие расстояния, пока боль в груди не останавливает его — классическая история запущенного заболевания сердца. Сегодня он внезапно начал невнятно говорить, его левая рука ослабла, а затем случился приступ. Его жена вызвала скорую помощь, а один из сыновей поехал с ним в больницу — тот самый мужчина, опирающийся на стену. Его братья и мать едут на машине. Мое сердце замирает — они будут долго искать парковочное место и могут прийти слишком поздно.

Затем реанимационная бригада отступает. Кривая на мониторе показывает, что сердце пациента перезапустилось, но давление очень низкое, и нет никаких признаков эффективности. Лекарства, поддерживающие его слабое сердце, поступают через капельницу. Он дышит без медицинской помощи; кислородная маска у лица. Мы диагностируем инсульт и, возможно, еще один инфаркт. Его шансы выжить невелики; выжить и быть здоровым — еще меньше. Нужно принять трудное решение.

Приходит консультант, который сегодня отвечает за отделение неотложной помощи. Суммируя историю пациента, Лисл сопоставляет диаграммы пульса, артериального давления, уровня кислорода, препаратов и вводимых жидкостей. Консультант кивает, когда слышит заключение, что это запущенная болезнь сердца, которое слабо функционировало еще до сегодняшних событий. Пациенту не поможет интенсивное лечение, он не кандидат на пересадку сердца. Его медицинская история и некоторые физические признаки указывают на случившийся утром инсульт — либо в результате сердечного приступа, либо предшествуя ему. Следовать обычному протоколу действий при инфаркте с использованием лекарств для разжижения крови очень рискованно: это может спровоцировать потенциально смертельный инсульт. Консультант соглашается, что состояние пациента требует поддерживающего ухода до тех пор, пока время и события не покажут, есть ли у него какой-либо потенциал. Он спрашивает Лисл, сможет ли она объяснить все это семье. Она кивает, показывая рукой на двух сотрудников паллиативной помощи посреди напряженной схватки. Он улыбается нам, говорит: «Очень вовремя!» и уходит на следующую консультацию. Мужчина в костюме осторожно подходит к отцу. Он слышал слова Лисл, но я пока не знаю, что они для него значат.

Дверь снова открывается. Еще двое мужчин средних лет и пожилая женщина заглядывают в палату — прибыла оставшаяся часть семьи. Я не хочу уводить их в офис, чтобы поговорить: вдруг пациент умрет, пока их нет рядом. Кэтлин понимает, что нет стульев, и уходит за ними. Остальная часть команды разбегается, чтобы собрать лекарства, сделать телефонные звонки, проверить других пациентов. В палате остаются только члены семьи пациента, Лисл, я и медсестра отделения. Я представляюсь врачом-консультантом больницы и объясняю, что, вполне вероятно, у их отца/мужа случился инсульт, затем его сердце перестало биться и теперь недостаточно хорошо работает. Кэтлин приносит стулья; мужчины садятся, но их мать остается стоять рядом с мужем. Я тронута тем, как молодой доктор встает рядом, берет ее за руку, чтобы положить на руку мужа, неподвижно лежащую на груди, а затем мягко кладет свою руку поверх их, давая понять, что это разрешено — это ее время с мужем.

Сестра отделения бесшумно перемещается между мигающим экраном монитора, трубками капельницы и пациентом, реагируя на падение артериального давления, учащенное сердцебиение, колебание уровня кислорода в крови. Она регулирует поток кислорода; меняет пакеты для капельницы; общается с Лисл с помощью кивков и жестов, чтобы не мешать нашему деликатному разговору. Кэтлин садится на стул среди мужчин и задумчиво смотрит, полная сочувствия.

Я спрашиваю мужчин, знали ли они, что у их отца проблемы с сердцем, и они кивают, бормоча, что он жил со скрипом много лет. С тех пор, как два года назад у него случился второй инфаркт, они ждали звонка из больницы в любой момент. Я спрашиваю, как их отец чувствовал себя в последнее время, и они отвечают, что из-за боли в груди и истощения он был ограничен четырьмя стенами. Поэтому они понимали, что это дело времени, продолжаю я, и они кивают в ответ. Для них это не стало сюрпризом.

― Итак, — спрашиваю я, — что сказал бы ваш отец насчет дальнейших действий в случае ухудшения состояния его сердца, приступа и поступления в больницу?

Следует долгая напряженная пауза. Мужчины сидят, ссутулившись, сложив руки перед собой, и смотрят на меня испуганными глазами. Они качают головами, не зная, чего хотел бы их отец.

― Упоминал ли он о чем-то, что помогло бы узнать, что нам делать сейчас? — спрашиваю я так мягко, как только могу, и один из них отвечает хриплым голосом:

― Он пытался. О Боже, он пытался поговорить об этом, и я сказал ему, чтобы он не был таким плаксивым...

Его голос срывается, а плечи поднимаются. Кэтлин нежно касается его плеча. Брат перехватывает нить разговора.

― Не только ты, Сэм, — говорит он. — Папа попросил меня сделать одну из доверенностей у адвоката на случай, если маме когда-нибудь понадобится помощь, и я ответил, что он будет с нами всегда и не стоит быть таким мрачным.

Его голос стихает.

Все молчат, и это душераздирающе. Пожилые люди знают, что смерть не за горами, и многие из них пытаются заговорить о своих надеждах и желаниях. Но часто встречают отпор у молодых, которые не могут даже слушать и думать о тех вещах, которые являются постоянными спутниками пожилых или больных.

Затем заговорила их мать. Она смотрела на мужа, внимательно слушала и время от времени переводила взгляд на меня, когда я разговаривала с ее сыновьями.

― Дайте ему уйти, — тихо говорит она.

Мужчины смотрят с удивлением, один начинает возражать, но она поднимает свободную руку и просит его замолчать.

― Он не живет. Он не счастлив и часто говорит, что готов умереть, — говорит она им. Затем поворачивается ко мне:

― Он знает, что парни позаботятся обо мне, и уверен, что со мной будет все в порядке. Он уже давно готов умереть.

Полное молчание прерывается всхлипыванием одного из мужчин.

― Расскажите, что бы он сказал, если бы пришел сейчас в сознание, — подбадриваю я ее.

Она смотрит на его лицо с привычной нежной улыбкой, когда отвечает.

― Он говорит мне это почти каждую неделю: «Джинни, у нас была прекрасная жизнь. Теперь пора уходить. Я надеюсь, что скоро, надеюсь, внезапно, надеюсь, рядом с вами...» И я отвечаю: «Джерри, я надеюсь, что не сильно отстану от тебя». Потом мы обнимаем друг друга и чувствуем покой.

Она делает паузу и спрашивает:

― Он еще придет в сознание, доктор?

― Думаю, это маловероятно, — говорю я, осознавая, что из-за спешки у нас не было времени представиться. Кажется бесцеремонным называть ее Джинни.

― Видите этот монитор?

Лисл указывает диаграмму сердечного ритма.

― Он показывает, что сердце Джерри пытается биться, но оно недостаточно сильно, чтобы обеспечить правильную и хорошую циркуляцию крови. Без хорошего кровоснабжения мозга мы не можем бодрствовать. Джерри без сознания. Он очень, очень болен... Достаточно болен, чтобы умереть.

Она делает паузу и дает возможность семье переварить эту новость.

Иногда люди даже без сознания слышат то, что происходит вокруг. Быть может, он слышит вас, и рад вашему присутствию. Но необходимо решить, какое лечение продолжать, и мы хотим знать, чего он хотел бы сам. Мы не можем его спросить, потому что он без сознания. Вот почему мы нуждаемся в вас — тех, кто знает его лучше всех, чтобы передать его волю. Мы не просим вас принять решение — это забота врачей. Но если вы считаете, что есть методы лечения, которые он хотел бы исключить, мы примем это во внимание.

Иногда самое лучшее, что можно сделать для пациента в критическом состоянии, — это дать ему умереть. Спокойно и с достоинством, без судорожных попыток продлить жизнь еще на несколько мгновений.

Мужчины тревожно переглядываются, их мать смотрит на них. Лисл продолжает:

― Через несколько минут мы переложим его на кровать вместо носилок и найдем палату, где вы сможете с ним остаться. Сейчас я решу все эти вопросы. Скорее всего, ему осталось мало — есть ли кто-то еще, кто должен быть с ним сейчас?

Она ждет, пока они, ошеломленные, молча с тоской смотрят друг на друга.

― Почему бы вам не подумать об этом, пока я узнаю о палате для него?

Я наблюдаю за тем, как она управляется с этой смертью в отделении неотложной помощи, восхищаюсь ее уверенностью и спокойным состраданием — наш бывший стажер, применяющий техники паллиативной помощи на практике.

Кивнув каждому заплаканному лицу, она выходит, оставляя меня с семьей, чтобы потом продолжить разговор с места, где сама остановилась.

― Иногда, когда времени остается мало, люди просто хотят побыть вместе с семьей, — говорю я. — У некоторых есть религиозные убеждения, они просят, чтобы пришел священник или просят прочитать молитву. Некоторым нужна музыка, другие предпочитают тишину. Мы хотим помочь вам сделать этот момент как можно комфортнее, поэтому сообщите, пожалуйста, что мы можем сделать.

Пауза. Слишком многое нужно осмыслить, и часто необходимо повторить все сказанное. Медсестра открывает еще один пакет, чтобы прикрепить его к капельнице, и я вижу, что давление Джерри почти незаметно. Он быстро угасает.

Две медсестры вкатывают кровать в комнату и умело перекладывают Джерри вместе с клубком трубок от капельницы. Они приглашают семью следовать за ними и отвозят Джерри в тихую палату. Кэтлин приглядывает за сыновьями, а Лисл берет за руку их мать. Палата реанимации остается безлюдной. Медсестра отделения сразу начинает уборку, пополняет запасы лекарств и готовится к следующей спасательной операции. На слезы нет времени.

Кэтлин и я уходим из неотложки через полчаса. Джерри в комнате со своей семьей, и врачи объясняют, что он, вероятно, умрет в течение следующих 24 часов после последнего инфаркта, подтвержденного анализами крови и состоянием сердца. Он слишком нестабилен для сканирования, чтобы определить, был ли инсульт, но это вопрос научный. Его жена стала воплощенным олицетворением желания Джерри не допустить, чтобы его смерть была отложена из-за лечения. Сыновья смирились с его последними просьбами, которые он пытался обсудить с ними. Медицинская команда учла желание пациента, приняв решение не продолжать интенсивную терапию, с помощью которой они, безусловно, могли отсрочить смерть, но вряд ли восстановили бы его здоровье.

Я позвонила Лисл, прежде чем уйти домой, — мне хотелось сказать ей, что она прекрасно справилась с этим сложным разговором. Она была рада получить обратную связь. Джерри умер несколькими часами ранее, и Лисл сообщила:

― Он сделал то, что делают многие люди. Выбрал правильный момент. Вы знаете — семья была с ним с момента, когда случился приступ, в неотложке, а затем и в палате. А потом, когда его сыновья пошли за едой, а жена вышла на улицу покурить, он просто умер. Он остался один буквально на две минуты.

Это явление происходит так регулярно, что приходится предупреждать семьи, что это может случиться, особенно когда пациент умирает на протяжении несколько дней. Мы не понимаем этого, но признаем, что иногда люди могут позволить себе умереть только тогда, когда остаются одни. Их как-то держат заботливые узы наблюдателей? Присутствие близких в комнате задерживает их между жизнью и смертью? Выбирают ли они момент? Мы не знаем ответов, но видим закономерность.

― Можно ли когда-нибудь привыкнуть к этому? — спрашивает она меня. — Станут ли эти разговоры о смерти для меня обыденными?

Я рада ответить «нет». Ты никогда не привыкнешь к тому, что находишься так близко к горю других людей. Работа перед лицом смерти всегда будет ощущаться тяжелой, бессмысленной, а иногда и невыполнимой — вот почему мы работаем в команде. Но ты можешь осознать, что предлагаешь нечто жизненно важное, преобразующее и даже духовное: возможность встретиться со смертью и наблюдать ее с осознанием, которое мы теряем, если лжем себе. Страшная реальность, облаченная в слова, произнесенные открыто и с состраданием, позволяет пациентам и их семьям делать выбор, основанный на правде, вместо того чтобы поощрять вводящее в заблуждение безнадежное стремление к медицинскому чуду, которое способствует бесполезному лечению, затягивает смерть и запрещает прощаться.

Сегодня в неотложке навыки Лисл были сосредоточены не на спасении жизни любой ценой, а на предоставлении возможности прощаться. В конце концов, иногда это все, что мы можем предложить.

Разговор о том, что нельзя упоминать

Одним из многих путешествий в параллельную реальность для меня стало путешествие в подростковую жизнь своих детей и знакомство с самыми разными сторонами их человеческого существования. К ним можно отнести вопросы о том, как грязные носки с пола спальни превращаются в чистые в шкафу, почему важно кормить золотую рыбку определенным кормом в строго фиксированном количестве, откуда на самом деле берутся дети, почему важно быть честным. И главное — их знакомство со смертью на примере золотой рыбки, пожилых людей, и тех, кого мы любим и по кому будем скучать.

Рассказывать детям о смерти неприятно, но важно. Мы хотим защитить их от бед, подготовив при этом к жизни. Способность детей понимать такие понятия, как время, постоянство, наличие незримых явлений и универсальность, развивается с годами, поэтому то, что мы говорим, они будут воспринимать и переживать по-разному в зависимости от возраста. Несмотря на то, что я знала об этом в теории, иногда меня удивляло переосмысление разговоров одним из детей.

Вот несколько примеров из нашего семейного путешествия, которые показывают, как эти ранние переживания могут привести к пониманию смерти и как недоразумения в некоторых случаях могут быть смешными.

Что-то неладное

Мой дедушка умер, когда мне было 30 с лишним лет, а младший ребенок недавно пошел в ясли. В то время у нас были домашние животные: две золотые рыбки и кошка, завещанная пациентом хосписа. Много усилий было направлено на то, чтобы спасти рыбку от любовного перекармливания детьми или поедания кошкой. Идея заключалась в том, что наблюдение за жизненным циклом домашних животных плавно прививало бы детям такие навыки, как отсутствие страха перед водой (сделано: оба отлично умеют плавать), забота о ком-то (сделано: оба аккуратны с рыбкой и осторожны с кошкой), понимание болезни и забота о здоровье (сделано: жалеют кошку после укола ветеринара) и даже понимание смерти, в конце концов (но все три питомца демонстрируют крепкое здоровье).

Поэтому, узнав, что мой любимый дедушка внезапно умер от инфекции грудной клетки, я объяснила детям трех и семи лет, что собираюсь увидеть дедулю в последний раз. На их месте я осталась бы со своими бабулей и дедулей, которые сейчас очень расстроены, а через несколько дней они приедут с папой на похороны моего дедушки. Готовясь уехать на следующее утро, я заметила, что одна из золотых рыбок (пятнистая, по имени Божья коровка) странно плавает, согнувшись углом, и двигает жабрами и плавниками только с одной стороны. Может ли у золотой рыбки быть инсульт? Она определенно выглядела измученной, но мне нужно было бежать на поезд, а вся семья спала. Я решила оставить этот вопрос для суперпапы.

Вечером, когда я была в часовне вместе с родителями и целовала холодный лоб странно незнакомого лица, мне позвонили дети.

― Мама, Божья коровка умерла, — торжественно сообщила мне трехлетняя дочь. — Но не волнуйся, мы положили ее в холодильник, чтобы ты могла увидеть.

Детей не слишком интересовали похороны, зато они были рады воссоединиться с двоюродными братьями. Мертвая рыбка была главной темой для обсуждения, мои дети рассказывали о приобретенном опыте двоюродным братьям. Мои сестры были встревожены, узнав, что кухонный холодильник используется в качестве морга, но суперпапа — патологоанатом, и он так привык.

Через четыре дня после смерти Божьей коровки мы встретились с ней снова. Она лежала в моем мерном кувшине, ее жабры были слегка зеленоваты. Я держала ее в салфетке на ладони и рассказывала детям о смерти.

― Смотрите, — сказала я. — Она не двигается; даже не дышит, ничего не чувствует, не слышит, не понимает. Ей не грустно и не страшно. Ей не больно. Она даже не знает, что мертва.

Они смотрели и кивали. Один из них аккуратно ткнул ее прищепкой, словно проверяя.

— Когда животные и растения умирают, их тела постепенно превращаются в землю, — объяснила я. — Это помогает новым растениям расти и становиться новой пищей для других животных.

Подтверждая сказанное, я попросила их выбрать место в саду, где мы похоронили бы Божью коровку, чтобы ее тело могло превратиться в землю и помочь вырасти нашим растениям. Они помогли мне выкопать ямку под кустом, и мы похоронили рыбу в саване Клинекс.

Несколько недель спустя в гости зашла подруга и заметила, что одной рыбкой стало меньше. Когда она спросила, что случилось, наша дочь пристально посмотрела на нее большими серьезными глазами и голосом «для объяснения» сказала: «Божья коровка заболела, поэтому мамочка положила ее в ямку». Кажется, мне еще есть над чем поработать.

До пятилетнего возраста дети не понимают необратимости смерти и того, что организм больше не функционирует. Хотя мой семилетний ребенок был удовлетворен похоронами мертвой и бесполезной рыбы, его трехлетняя сестра была совершенно озадачена всей ситуацией. И, вероятно, немного беспокоилась о том, что будет, если она сама заболеет!

Мемориальные таблички

В возрасте восьми лет мой первый сын был одержим идеей смерти. Это был всего лишь этап, но он сводил меня с ума, мешая провести черту между личной жизнью и работой. Взять, например, мемориальные таблички на скамейках. Он был убежден, что ими отмечены места смерти, будто ты рискуешь каждый раз, когда сидишь на скамейке в парке или разворачиваешь ланч на лавочке у реки.

— Они умерли здесь, на этой скамейке?

— Нет, скамейку поставили здесь после того, как они умерли.

— Значит, они умерли здесь, по дороге / упали со скалы / в этом парке?

— Нет, это место, где их семья любит вспоминать о них.

После нескольких недель допросов о мемориальных табличках на скамейках, которые появляются везде, когда вы стараетесь этого избежать, он наконец понял. Уф...

В один из выходных мы гуляли на природе. Высоко на скале стояла скамейка с мемориальной табличкой в честь отца, который умер на этом самом месте, когда катался на горном велосипеде с сыном.

— Кру-у-уто, — благоговейно пробормотал мой сын. — Папа, мы можем принести наши велосипеды сюда?

Недели работы обрушились в одно мгновение, и повальное увлечение возобновилось.

Это странное увлечение смертью — нормальная фаза развития ребенка. Помимо интереса к мемориальным доскам, для нашего сына этот этап включал рисование похорон и гробов, связанных длинными историями. Все это помогло ему поместить смерть в контекст — например, применительно к пожилым людям или в результате болезни или несчастного случая.

Примерно в возрасте семи лет дети начинают осознавать, что смерть происходит со всеми, а чуть позже — что это произойдет и с ними. Это может привести к периоду тревожности и частым просьбам обещаний, что ближайшие члены семьи не умрут. Мы решили этот вопрос еще в детстве, объяснив детям, что мама и папа обычно не умирают, пока не станут старыми и их дети не подрастут. Конечно, не в каждой семье все происходит так гладко, и для семей, где детям необходимо помочь справиться с осознанием смерти, всегда есть возможность попросить помощи у специалиста. Для дополнительных сведений смотрите раздел «Полезная информация» в конце этой книги.

Кот-астрофа

Мы с семьей переехали за город, когда дочери было почти шесть лет, а ее брату — почти десять. (Очевидно, бессмертному коту, завещанному хосписом, было не меньше 16 лет, а оставшаяся золотая рыбка все еще умудрялась его перехитрить.) Это было важное решение и хороший ход. Там был огромный сад. Мы выращивали овощи и выкопали пруд, у нас был выход к реке для строительства плотины / гребли / ловли рыбы. Мы запустили золотую рыбку в пруд вместе с множеством колюшек, которые были так счастливы, что быстро размножались. Кот и местная цапля охотились за ними с берега.

Кот, в частности, процветал. Оказалось, что он был умелым охотником и уходил добывать пищу достаточно далеко, возвращаясь с дарами в виде полевых мышей и случайных птиц, а однажды даже притащил кролика через кошачью дверцу. Их он выкладывал для демонстрации в гараже — дети постепенно научились прощать эту его привычку и даже восхищались ею. Таким образом, к восьми и двенадцати годам они были прекрасно знакомы с состоянием трупного окоченения кошачьих трофеев.

Наш дом стоял в поле, а рядом проходила оживленная дорога — она-то и стала причиной гибели нашего охотника. Однажды я услышала автомобильные гудки, которые заставили меня выйти к передней части дома. Я увидела кота, сидящего посреди дороги в окружении быстро движущихся машин. Я вышла на дорогу, поднимая руку, чтобы остановить машины, и поняла, что его спина была повернута, а задние лапы и хвост не двигались — должно быть, его сбили.

Наша няня собиралась идти домой, но, взглянув на кота, а затем на мою восьмилетнюю дочь, сказала: «Я останусь здесь. А вы везите кота к ветеринару». Мы быстро нашли прочную картонную коробку и накрыли его одеялом. Мой двенадцатилетний сын, который вел себя очень по-взрослому, забрался на заднее сиденье машины, поставил коробку с котом рядом, и мы отправились в путь. Я видела обоих пассажиров в зеркале заднего вида. Высунув язык, кот тяжело дышал и время от времени слабо мяукал.

Казалось бы странное увлечение смертью — нормальный этап взросления. Ребенок должен принять, осознать эту тему, чтобы дальше как-то жить с осознанием конечности жизни.

— Почему ты не разговариваешь с Оскаром? — сказала я сыну. — Просто дай ему услышать твой голос. Можешь аккуратно погладить его по голове. Он любит, когда ему чешут уши, разве нет? Просто не трогай его спину, раз это причиняет ему боль.

Так мы с сыном, бормочущим слова ободрения коту, проехали 15 миль до города и ветеринара.

— Ты отличный кот, Оскар. Ты в порядке. Мы здесь. Я рядом с тобой, не волнуйся. Мы позаботимся о тебе. Ты такой замечательный кот.

Я видела изменения в поведении кота: казалось, он отключился, затем внезапно мяукнул и снова проснулся. Я поняла: это то, что я вижу каждый день на работе — кот может умереть во время путешествия, а мой сын еще не готов.

— Видишь, как ему хорошо, когда ты с ним разговариваешь? — спросила я. — Он отключается, да? Слышишь, как меняется его дыхание? Разве теперь оно не мягче и медленнее, чем раньше? Это говорит о том, что ему очень комфортно и удобно, но и в то же время очень плохо. Должно быть, он очень рад, что ты разговариваешь с ним.

Глаза сына наполняются слезами, голос дрожит, но он продолжает хвалить кота.

— Ты лучший охотник. Ты ловишь всех мышей, преследуешь птиц и даже кроликов. Ты такой смелый. Ты замечательный кот, Оск.

И потом:

— Оставайся с нами, Оскар. Не умирай. Ветеринар поможет тебе. Мы почти у цели...

Няня позвонила ветеринару, и нас уже ждали. Врачам достаточно одного взгляда на спину кота, чтобы отправить в больницу для животных поблизости. Их предупредят. Мы возвращаемся в машину и осторожно едем по извилистой дороге к больнице. Но сценарий изменился. С заднего сиденья доносится:

— Ты лучший кот, Оскар, я люблю тебя. Спасибо, что был моим котом. Ты был таким замечательным котом, Оск. Мы все тебя любим. У нас не могло бы быть кота лучше, чем ты, Оск.

Такое незначительное изменение, но он говорит уже в прошедшем времени. Сын знает, что это прощание.

Мы довезли Оскара до больницы, но умер он позже в тот же день. Мы привезли его домой. Он помогает растениям цвести в нашем саду, на его охотничьих угодьях.

Прибытие в пункт назначения

Крестная, сестра моей мамы, умирает. В 80 лет у нее развилась опухоль головного мозга. Ей трудно найти правильные слова, но она все понимает. Она отказалась от лучевой терапии («сверху бантик», говорит она, что означает более долгую жизнь, но худшее ее качество, если мозг не работает) и понимает, что осталось немного. Она беспокоится о том, кто будет присматривать за ее полу-дееспособным мужем («Меня тут так разнесло!»), но в остальном спокойна.

Проведя день рождения дома в окружении семьи и соседей, она перенесла серию приступов и была перевезена в огромную, неописуемо уродливую городскую больницу. Там ее поместили в дальней комнате отделения, где жалюзи на плохо заклеенных окнах громыхают от ветра. Теплое отношение персонала, однако, компенсирует то, чего не хватает зданию. Врачам по паллиативному уходу сообщили, что «мой племянник — настоящий специалист во всем этом». Несмотря на эту гендерно запутанную рекламу, они приветливы и добры со мной.

— Твоя тетя очень мила, — говорят они, — и она до смерти гордится тобой!

Понимая, что слово на «с» уже выскочило, они, покраснев, уходят.

Я приехала сюда поездом вместе с дочерью, которой сейчас 17. Мои родители едут на машине, а сын забрал нас на вокзале, потому что учится здесь в университете. Прошло много времени с тех пор, как мы похоронили рыбку (а в конечном счете, и кота, нескольких хомяков, других рыбок и кроликов, обезглавленных местным лисом), и теперь он высокий мускулистый нападающий в регби, мастер пирушек, искрящийся радостью жизни. Его сестра — добрая и тихая, более сдержанная, склонная сначала думать, потом говорить, интуитивно чувствовать чужие переживания и брать чужую одинокую руку в свои.

Мы входим в палату тети. Она выглядит крошечной и бледной на большой больничной койке. Ее больничный халат подчеркивает желтушный цвет лица. Один из моих двоюродных братьев сидит в кресле у окна. Он в отчаянии и не знает, что делать, хотя провел полдня в пути, чтобы быть рядом и выразить свою любовь. Кажется, тетя спит, но мои ласковые объятия («Привет, тетушка! Мне нравится твоя модная пижама!») будят ее. Она открывает один глаз и улыбается, замечая других людей в комнате. Поднимаясь, чтобы увидеть нас всех, она говорит: «Вы проделали такой долгий путь!» Ее глаза наполняются слезами, и она начинает плакать. Приезжают мои родители и здороваются с внуками, племянником и тетушкой, к которой они приходят каждый день. Ее лицо опускается вправо, и она не может пошевелить правой рукой. Я замечаю, что двоюродный брат сидит с правой стороны ее кровати — вероятно, она не увидела его. Опухоль головного мозга постепенно лишает ее способности видеть, чувствовать, замечать, двигаться и взаимодействовать с правой стороной тела.

Провожая близких в последний путь, важно думать именно о них, а не о себе и своей будущей жизни без этих людей, дать им всю свою любовь, чтобы они ушли спокойно, зная, что все было не зря.

Мы все берем стулья и садимся. Я подвожу двоюродного брата слева от тетушки, и она рада его видеть. У меня в кармане тюбик крема для рук; я беру правую руку тети, прошу дочь взять левую, и мы вместе втираем крем в ее кожу. Она улыбается и говорит: «У него приятный вкус». В комнате раздаются отрывочные беседы. Мои родители выглядят уставшими. Дочь храбрится, видя горе на лицах родственников.

— Давай, — говорю я ей, — попробуем найти чай для всех.

Мы выходим в коридор, следуя указателям в направлении кафе. Сын, как добрый великан, возглавляет шествие (он регулярно посещает отделение неотложной помощи из— за травм во время регби), я и его сестра, бледная, тихая и напряженная, следуем за ним.

— Я так горжусь вами, — говорю я, пока мы ищем кафе. -

Вы так правильно все делаете. Поддерживаете разговор, заботитесь о бабушке с дедушкой и так добры, так любите тетушку...

— Ну, мам, — говорит добрый великан, — ты и папа всю жизнь готовили нас к этому. Никто в школе никогда не говорил о смерти. Но в нашем доме это было важным вопросом. А теперь посмотри — все в порядке. Мы знаем, чего ожидать. Мы не боимся и можем это пережить. Это то, чего вы хотели — чтобы мы не боялись.

Мы приходим в кафе, я обнимаю их обоих. Я не уверена, что мой большой парень говорит за двоих: моя прекрасная девочка выглядит взволнованной, будто сейчас расплачется. Но это тоже хорошо. Потому что мы сможем это пережить. Мы можем пройти последние шаги в жизни тетушки вместе с ней, отдавая свою любовь и оценивая вклад, который она привнесла в наши жизни, осознавая, что скоро она будет больше спать, меньше бодрствовать и разговаривать, и ее конец будет спокойным.

И когда несколько дней спустя этот момент наступает, все проходит спокойно. Она готова. И мы тоже.

Будучи открытыми и честными, мы сделали так, чтобы наши дети могли задавать вопросы, озвучивать тревоги и признавать горечь из-за необратимости смерти. Они не стали плаксивыми; не боялись рисковать и использовать возможности жизни, и, кажется, спокойно восприняли эту новость.

Каждая семья находит свой способ познакомить детей с явлениями жизни; но нужно помнить, что признание и обсуждение смерти так же важны.

Звук тишины

Членам семьи может быть сложно обсуждать плохие новости. Иногда, если плохая новость сообщается только пациенту или только члену семьи, этот человек может оказаться обремененным истиной, которую не осмеливается высказать. Это может привести к целому заговору молчания, изолирующему людей друг от друга в тот самый момент, когда им нужны силы и взаимная поддержка. Можно быть одиноким, несмотря на окружение любящей семьи, поскольку каждый человек хранит свои тайные знания во имя любви и защиты другого.

Сообщая плохие новости, врачи часто просят присутствия самых близких, чтобы они могли поддержать друг друга в решении проблемы. Это дает возможность семьям делиться печалью или беспокойством и не позволяет запереть кого-либо в Клетке одиноких секретов. Такие сложные разговоры могут быть проблемой в суете клиники или в шумной палате, но не делать этого — плохая услуга пациенту и его группе поддержки. Я узнала это незабываемо шокирующим образом.

Яркое весеннее утро. Я стучу в парадную дверь дома с террасами в шахтерском поселке, где шахты закрылись десятилетия назад, и теперь молодые люди при первой возможности уезжают в город. Старшее поколение — родители, бабушки и дедушки — по-прежнему представляют собой сплоченное сообщество. Местный врач общей практики обратился за советом по лечению абдоминальных болей у женщины с поздней стадией рака яичников, которые невозможно спасти доступными методами лечения. Она живет со своим 50-летним мужем в доме, куда они переехали, когда он был гордым шахтером, а она — его идеальной невестой.

Я жду на пороге и замечаю бабочку, которая через минуту влетает в прекрасный ухоженный палисадник. Газон окружен большими кустами с набухающими цветочными бутонами, а голубые колокольчики, белые нарциссы и смелые точки луковиц тюльпанов тянутся к солнцу под ними. Головки увядших нарциссов обрезаны, а их листья завязаны в витые узлы. Это работа привередливого садовника.

Сквозь матовое стекло я вижу фигуру, приближающуюся к входной двери. Она распахивается, и показывается взволнованное лицо с пальцем поперек губ.

— Вы из хосписа? — нервно спрашивает он, не открывая дверь шире, чтобы я вошла. Я не успеваю ответить «Да», как он шикает на меня, потрясает указательным пальцем у губ и говорит:

— Она не знает! Входите тихо.

Широко открыв дверь, он ведет меня в крошечную аккуратную гостиную с видом на чудесный сад. Здесь изумительное изобилие украшений и безделушек: фарфоровые статуэтки, экзотические морские ракушки, глиняные поделки, сделанные детьми, и все это сопровождается россыпью маленьких шахтеров и горнодобывающего оборудования, вырезанного из угля. Коллекция движется по серванту, заполняет высокий угловой шкаф, украшает викторианскую каминную полку и перетекает на изогнутый подоконник. Все без единого пятнышка, сверкает, очевидно, с нее стирают пыль и полируют с навязчивым постоянством. Кроме нас в комнате никого нет. Где мой пациент?

Мужчина жестом предлагает сесть. Он остается стоять, встревоженно переминаясь с ноги на ногу: — Вы не должны говорить ей. Она не сможет справиться с плохими новостями. Поверьте, я ее знаю.

— Не говорить ей что? — спрашиваю я, не зная, что он имеет в виду — хоспис или ее диагноз.

— Она не знает, что это рак, и думает, что у нее в животе просто жидкость, а врачи ищут лечение, — быстро шепчет он, поглядывая в сторону, желая убедиться, что закрыл дверь. — Если бы она знала правду, это убило бы ее.

О, Боже. Это странно. Он знает ее лучше всех, но попытка «защитить» любимого человека почти всегда обречена на провал. Я видела это много раз. Но я его гость, и в его доме должна соблюдать его правила. Я помню, что он не мой пациент, и я здесь для того, чтобы сделать все возможное для его жены. Мне придется придерживаться очень аккуратной, уважительной и вежливой тактики, чтобы выяснить, что лучше для нее, не пугая его настолько, чтобы он попросил меня уйти или прекратил разговор.

Я спрашиваю, как могу к нему обращаться. Мистер Артуре? Он немного расслабляется и говорит: — Зовите меня Джо. А она Нелли — сокращенно от Элеоноры.

— Спасибо, Джо. Я доктор Мэнникс, но большинство зовут меня Кэтрин.

Я благодарю его за предупреждение.

— Вы лучше знаете Нелли, и я уверена, что всеми силами ухаживаете за ней и не даете беспокоиться. Как долго вы женаты?

Джо говорит, что они были парочкой в детстве и несколько месяцев назад отметили 50 лет брака. Он указывает на фарфоровую тарелку на стене с изображением королевы Елизаветы II.

— Это подарок от семьи на нашу золотую годовщину. Мы большие поклонники королевы, — с гордостью говорит он. — Она придерживается очень высоких моральных стандартов. Для некоторых людей это больше ничего не значит.

— Джо, мне очень хотелось бы встретиться с Нелли и узнать, как я могу ей помочь. Пожалуйста, пойдемте со мной, чтобы вы могли убедиться, что я все говорю верно.

Он сидит на подлокотнике стула и выглядит менее напряженным.

— Обещаю, что буду отвечать только на те вопросы, которые она задаст, — продолжаю я, — но не смогу лгать. Если она потребует правды, мне придется рассказать обо всем в той мере, в которой она сможет с этим справиться. Вы можете мне довериться?

Джо избегает моего взгляда и стирает воображаемую пыль со стула.

— Никаких разговоров о раке? — спрашивает он.

— Нет, если Нелли сама не поднимет эту тему, — говорю я, и он выглядит довольным.

Джо ведет меня из аккуратной гостиной наверх по узкой лестнице в спальню. Здесь среди цветочных покрывал и разбросанных подушек сидит Нелли, смысл жизни Джо.

— Нелли, это другой врач, — говорит он ей, глядя прямо на меня, передавая четкое сообщение: «Смотри под ноги!»

Искренность и откровенность — это первое, что необходимо людям со смертельными заболеваниями.

А скрытность и избегание темы в попытках успокоить непонятно кого — в последнюю.

Нелли протягивает руку, чтобы поздороваться, и указывает на стул в углублении у окна, рядом с кроватью, где я должна сесть. Джо застревает в дверном проеме, отбивая тревожную чечетку. Нелли приказывает ему принести табуретку из ванной и сесть, ради всего святого. Он хмыкает и оставляет нас, а я представлюсь. Джо влетает обратно, словно ракета, желая убедиться, что я не говорю никаких запрещенных слов типа «хоспис», «рак» или «умирать». Я объясняю, что занимаюсь лечением симптомов, а терапевт Нелли попросил у меня совета относительно ее опухшего живота. Джо тихо выдыхает с облегчением и усаживается на стул со стороны Нелли. Они смотрят на меня через пропасть цветочного покрывала.

Через окно я вижу чудесную панораму местной долины, дополненную прозрачной зеленью леса вдоль реки. За деревьями торчат головы старых шахтерских вышек. Нелли, как королева, сидит среди подушек, ее уставшее тело возвышается над огромного размера животом. Это должно быть очень неудобно. Рядом с ней на высоком стуле сидит Джо, словно сурикат на карауле. Его глаза пристально смотрят мне в лицо, а рука сжимает руку Нелли.

— Нелли, у вас фантастический вид из спальни, — начинаю я с того, что не расстроит Джо. — Вы чувствуете себя достаточно хорошо, чтобы любоваться им?

Нелли смотрит в окно.

— Это как смотреть фильм о временах года, — улыбается она. — Я наблюдала, как деревья подкрадываются к вышкам, а до того как они появились, я могла видеть, как мой Джо идет домой, спускаясь с горы. Каждую минуту все меняется — свет, облака, цвета. Я люблю наблюдать за этим. Даже когда мне так плохо...

— Расскажите мне о своей болезни, — предлагаю я, и у Джо напрягается шея.

Нелли описывает все так, как я ожидаю. Ее живот так распух, что она едва может есть, но ее все равно чем-то тошнит в большом количестве несколько раз в день. Постоянно тошнит. Кажется, ее кишечник не работает, а ноги стали ватными.

— Джо очень терпелив, — говорит она, — он помогает дойти до ванной, если мне нужно в туалет. Но становится все сложнее. Кажется, в последнее время у меня нет сил...

— Но ты же ничего не ешь! Чего еще ожидать? — резко вставляет Джо.

Она спокойно смотрит на него и говорит:

— Слишком много борьбы, любовь моя. Я пытаюсь. Я съела мороженое сегодня утром.

— Что вас беспокоит больше всего, Нелли? — спрашиваю я. — Тошнота? Болезненность? Недостаток энергии? Что-то еще?

Джо смотрит на меня через кровать.

Нелли делает паузу, прежде чем ответить.

— На самом деле смесь всех этих вещей. Трудно сосредоточиться на чем-либо, когда тебя тошнит.

Я абсолютно согласна с этим. Боль неприятна, но ее можно вытолкнуть из сознания, переключая внимание на отвлекающие факторы. Но тошнота — это всепоглощающий, всепроникающий, отнимающий силы и душераздирающий опыт.

— Главным образом беспокоит слабость, — продолжает она, — и мне кажется, что она растет. Джо хочет, чтобы я ела, он так старается готовить мне эти прекрасные блюда.

А мне так больно видеть его грустным и разочарованным, когда я просто не могу на них смотреть...

Она печально смотрит на него и сжимает его руку:

— Хуже всего подводить Джо.

Джо наклоняется вперед, чтобы возразить, но она прислоняет палец второй руки ко рту и говорит: — Джо, ты предложил доктору чашку чая?

Он качает головой, и она требует, чтобы он сделал это немедленно, где его манеры? Джо неохотно выходит из комнаты, указывая пальцем на меня, а затем поднося его к своим губам так, чтобы Нелли не видела. Я улыбаюсь ему, надеюсь, убедительно, и мы слышим, как он неуклюже спускается по лестнице.

— Что вас больше всего беспокоит в отношении Джо, Нелли? — спрашиваю я и нисколько не удивлена ее ответом.

— Он просто не готов признать, насколько все плохо, — отвечает она. — Не могу представить, как он справится без меня.

— Без вас?..

Она резко смотрит на меня:

— Вы же знаете, что это рак. Мне сказали об этом несколько месяцев назад в больнице. Но Джо не знает, и я не знаю, как ему сказать. Снаружи он большой храбрый шахтер, но внутри — мягкий парень, который не выносит, если кому-то грустно.

Снизу мы слышим свист закипающего чайника. Я полагаю, у нас есть несколько минут, прежде чем Джо вернется.

— Обычно вы решаете важные вопросы самостоятельно, Нелли? Или в прошлом вы с Джо обсуждали проблемы?

Я не буду ставить под сомнение сложившийся образ жизни этой пары, но есть ощущение, что обычно они союзники.

— Ах, мы отличная команда. Вместе воспитали пятерых детей, — ее взгляд устремлен на вышку за окном, — и пережили много бурь. Может быть, он слишком мягкий, но вместе мы можем справиться со всем.

— Кроме этого, Нелли? — спрашиваю я так мягко, как только могу.

Переводя взгляд на живот, она ныряет рукой в рукав, достает салфетку и вытирает глаза:

— Это разобьет его сердце. Я знаю, что должна сказать ему. Но я не знаю, как.

Звон фарфора на лестнице предвещает появление Джо. Он ставит поднос на табуретку из ванной, смотрит на Нелли, видит ее слезы, вспыхивает и, развернувшись в мою сторону, спрашивает:

— Вы расстроили мою жену?

— Нет, Джо, это не так, — твердо, но нежно прерывает его Нелли. — Теперь налей чай, любовь моя.

Джо отворачивается, чтобы налить чай, и я вижу, как дрожат его руки, когда он берет тонкий фарфоровый кувшин с молоком. Он смотрит на меня, проверяя. Я пытаюсь улыбнуться и говорю, что мне нравится, когда молока много, если ему не жалко. Он продолжает, наливая слабый чай для меня, средний для себя, и размешивая пюре в горшочке для Нелли.

— Печенье, Джо? — подсказывает Нелли. — В банке должно быть песочное печенье.

— Но...

Джо не хочет снова оставлять нас наедине, но она властно поднимает бровь, и он покидает комнату.

— Положи его на красивое блюдце! — приказывает она. Как только Нелли слышит, что его шаги удаляются, она наклоняется вперед:

— Что я могу сделать? Как скажу ему?

Печально осознавать, что каждый из этой любящей нежной пары живет одинокой жизнью, скрывая ложь, чтобы спасти возлюбленного от горя. Вынужденное молчание между ними растет так же ощутимо, как опухоль Нелли и, возможно, у них никогда больше не будет возможности попрощаться, если они не выйдут из тупика.

Часто мы недооцениваем близких, думая, что все про них знаем, мы склонны излишне оберегать их, когда на самом деле они сильнее нас самих.

— Нелли, что было самым худшим из того, с чем вы сталкивались? — спрашиваю я.

Она отвечает сразу, но с запинкой, будто не желая слышать собственные слова.

— Когда наш сын погиб в шахте. Ему было 17. всего 17. Произошел взрыв. Трое погибших. Это разбило сердце Джо... и мое тоже. Мы справились, только говоря об этом. Говорили и говорили. Произносили его имя. Кевин. Никто больше его не использует.

Джо появляется в дверях незаметно для нас, когда я наклоняюсь над кроватью, чтобы уловить ее тихие слова. Он садится на кровать спиной ко мне и тянется к ее руке.

— Что случилось, детка? — мягко спрашивает он, другая рука скользит по ее щеке, вытирая слезу. Она печально качает головой и смотрит на кровать.

— Джо, Нелли рассказывает о вашем чудесном браке и о том, какие вы прекрасные партнеры. Что вы замечательный муж, а вместе вы отличная команда.

Джо поворачивается, чтобы посмотреть на меня. Глаза Нелли устремлены на его профиль.

— Нелли рассказывала, что единственный способ, который помог вам обоим пережить смерть Кевина, — это говорить друг с другом. Снова и снова.

Джо оглядывается на Нелли, которая пристально смотрит на меня, когда я говорю:

— И Нелли думает, что ей нужно поделиться с вами трудностями, связанными с болезнью, не так ли?

Нелли кивает, пристально глядя на Джо.

— Нелли, Джо, я так много узнала о вас за такое короткое время, — продолжаю я. У меня во рту пересохло, я щелкаю языком, когда говорю. Здесь так много поставлено на карту, что я отчаянно боюсь все испортить. — Вы так сильно любите друг друга и оба хотите, чтобы эта болезнь не огорчила любимого. Вы оба сказали мне это.

Джо набрал воздуха, чтобы говорить, но Нелли опередила:

— Слушай, любовь моя. Просто слушай.

Она разрешает мне продолжить.

— Нелли, вы сказали, что становитесь все слабее и слабее и беспокоитесь о том, что не станет лучше.

Брови Джо поднимаются вверх, он моргает.

— Джо, вы сказали мне, что переживаете за Нелли, но не обсуждаете с ней ее болезнь, чтобы не огорчать.

Теперь настала очередь Нелли удивляться.

— Поэтому мне кажется, что, несмотря на болезнь Нелли, страдаете вы оба, — я слегка подчеркиваю это слово, — страдаете от этой болезни. И каждый из вас страдает в одиночестве. Нелли наверху беспокоится о Джо. А Джо внизу беспокоится о Нелли... Как вы думаете, если бы вы поговорили о том, что происходит, помогло бы это справиться лучше?

Нелли смотрит на Джо. Он слегка отодвигается, словно боясь услышать то, что она может сказать. Нелли, однако, сейчас женщина на задании. Это ее момент.

— Я умираю, Джо, — просто говорит она ему, он опускает голову и начинает рыдать. — Я умираю, и мы оба знаем это.

— Тихо, Нелл, нет! Мы можем победить это! — всхлипывает он, но она поднимает его руки и говорит:

— Джо, это рак. Мне сказали в больнице. Я просто не знала, как тебе сказать.

— Ты знала? — удивленно спрашивает он. — Ты знала все это время?

— Я знала, детка, — говорит она, он подносит ее руки к губам и плачет.

— Я думал, что был единственным, кто знал, — всхлипывает он, — и я смотрю, как ты исчезаешь. Ох, Нелл... Моя маленькая Нелли.

Он раскачивается взад и вперед, плачет и целует ее пальцы.

Я тихо поднимаюсь со стула, забираю чайный поднос и выхожу из комнаты, с осторожностью смотря под ноги, с их драгоценным фарфором в руках. Я им больше не нужна. Пойду на крошечную кухню, чтобы наполнить чайник со свистком, и заварить «чай с сочувствием», как я научилась делать это давным-давно, будучи ученицей сестры-повелительницы Золотых Фарфоровых Чашек.

За каждым твоим вздохом (я буду наблюдать)[25]

Процесс приближения к смерти узнаваем. Есть четкие этапы, предсказуемая последовательность событий. Предыдущим поколениям, существовавшим до того, как смерть была изгнана в больницы, этот процесс был хорошо известен, и его неоднократно видели все, кто дожил до 30 или 40 лет. Большинство сообществ полагались на местных знахарок, которые поддерживали пациента и его семью во время и после смерти, так же, как делали это (и продолжают делать) во время и после рождения. Искусство смерти стало забытой мудростью, но каждое смертное ложе — это возможность восстановить эту мудрость для тех, кто будет жить, чтобы воспользоваться ею, когда они столкнутся с другими случаями смерти в будущем, включая их собственную.

— Вы можете сейчас приехать? — спрашивает медсестра отделения, и это звучит несколько отчаянно.

Их отделение — прекрасная команда, и мы, специалисты по паллиативной помощи, любим работать вместе с ними. Она позвонила в наш офис, потому что обеспокоена тем, что у постели очень больного пациента вот-вот начнется война. Пациентка Патриция умирает от сердечной недостаточности уже несколько недель. Изначально она была в сознании, но не могла отойти от своей кровати из-за одышки и опухших ног. Позже она больше времени проводила в постели в окружении посетителей, осыпающих ее шоколадом и фруктами (и то и другое ей запрещено из-за сердечной и почечной недостаточности, но она просто игнорирует это). В последнее время большую часть дня она спит: обычный ход событий, который объяснили ее огромной и любящей семье. Они передают это друг другу, как мантру, будто сверяются с процессом во время, когда матриарх приближается к смерти. К ней пришли три дочери, двое сыновей, группа внуков-под— ростков, но все задаются вопросом, когда придет «наш Билли».

Сегодня «наш Билли» прибыл. Накануне консультант отделения обсудил состояние его матери с начальником тюрьмы строгого режима, где в настоящее время содержится «наш Билли» по усмотрению Ее Величества. Начальник тюрьмы разрешил Билли навестить мать, которой осталось жить несколько дней. Билли приехал, пристегнутый наручниками к двум охранникам. Это подразумевает, что он может сбежать или причинить вред, если его оставить без надзора и наручников. Я посчитала, что лучше всего не знать причину ареста заключенных, будь то пациент или член его семьи. Проще встретиться как человек с человеком в это и без того трудное время.

Кажется, «наш Билли» недоволен лечением матери. Совсем недоволен. Он хочет знать, когда она проснется и почему ее «напоили чем-то», чтобы она была такой сонной; он хочет знать, когда к пожилым женщинам в британских больницах стали относиться хуже, чем к животным. Очень недоволен. Команда отделения способна справиться с недовольными родственниками — даже в наручниках, даже с пристегнутыми к охранникам. Но здесь, скорее всего, проблема в другом. Соня, наша главная медсестра паллиативной группы в больнице, направляется в отделение для расследования.

В отделении царит суматоха. Все медсестры расстроены. Один из младших врачей плачет в кабинете врача. Уборщики только что сообщили сестре, что будут работать в комнате Патриции только парами. Сестра приглашает Соню в свой кабинет и закрывает дверь. Она объясняет, что «наш Билли» — самый младший из шести детей Патриции и всегда считался ее любимчиком. Его сестры говорят о нем как об «испорченном до мозга костей», и первое тюремное заключение было за... «Не говори, мне лучше не знать», — прерывает Соня. Сестра продолжает историю, говоря, что проблемы с законом у Билли были всю жизнь. В настоящее время он приговорен к заключению в тюрьме строгого режима, что предполагает как минимум преступление с применением огнестрельного оружия или нанесение тяжких телесных повреждений. Его сестры в бешенстве: Патриция уже слишком близка к смерти, чтобы понять, что Билли здесь. Он обвиняет их, говоря, что они затянули и ввели ей успокоительное, потому что просто хотели сделать по-своему.

Гневные и нелестные комментарии Билли расстроили уборщиков, он угрожал медсестрам и назвал молодого врача хламом. Несчастные дочери попросили доктора дать что-нибудь, «чтобы разбудить маму — пусть она знает, что наш Билли здесь». Это не попятный из-за хулиганства Билли, а исключительно любовь к матери, которая так скучала по «нашему Билли». Но Патриция не на седативных препаратах, она просто умирает. Нет такого лекарства, чтобы повернуть время вспять. Именно сострадание дочерей к их матери и брату, а не высокомерное чванство Билли заставило доктора расплакаться.

Когда дело касается жизни и смерти близких, даже отъявленные негодяи могут оказаться любящими детьми и заботливыми родителями.

Соня с сестрой входят в комнату Патриции. Та лежит на боку, спиной к двери, с приподнятой спинкой кровати, чтобы избежать переполнения легких мокротой: ее сердце не способно поддерживать циркуляцию крови. Она дышит глубоко и медленно, и с каждым вдохом и выдохом доносится булькающий звук. У нее темные губы. Сестра знакомит Соню с Карли — дочерью, которая дежурит у маминой постели, и с Билли, сидящим между надзирателями. Соня приветствует их всех, подходит к кровати и обходит ее, чтобы подойти к голове Патриции.

— Привет, Патриция, я Соня, — представляется она, прислушиваясь к дыханию пациентки. — Я здесь с Карли и Билли. Вы можете открыть глаза?

— Глупая баба, — насмешливо говорит Билли. — Вы не видите, что усыпили ее до смерти?

Игнорируя его, Соня наблюдает за дыханием Патриции и измеряет ее пульс. Дыхание становится более быстрым и поверхностным, но все еще булькает и дребезжит.

Соня поворачивается к Карли, Билли и охранникам. Ко всеобщему удивлению, сначала она обращается к охранникам.

— Вы считаете необходимым использовать наручники? — спрашивает она. — Как, по-вашему, этот мужчина сможет обнять свою маму в наручниках? Разве он похож на человека, который может сбежать?

Билли выглядит пораженным, затем неохотно показывает, что впечатлен. Надзиратели переговариваются и решают, что наручники и цепь можно снять. Билли удивленно потирает запястья и встает. Оба охранника вскакивают на ноги, но Билли медленно идет к матери. Он плачет.

Соня просит надзирателей выйти из комнаты. Из нее есть только один выход, Билли здесь в безопасности, и ему нужно уединение.

— Я главная медсестра и могу настаивать на этом.

Соня может быть очень настойчива, когда необходимо, и это как раз такой случай. Сестра отделения соглашается, и Карли показывает большой палец Билли. Надзиратели покидают комнату, и когда они уходят, Соня искренне благодарит их, заверяя, что несет личную ответственность за Билли, пока он находится в палате. Она смотрит на него и произносит:

— Не заставляйте меня пожалеть об этом, Билли.

Билли теряет дар речи.

Две старшие медсестры занимаются пациенткой. Они решают изменить положение Патриции, чтобы посмотреть, уменьшит ли это шум ее дыхания. Умело переворачивают ее на спину, немного опускают подголовник, поправляют и взбивают подушки и медленно опускают ее саму. Они озвучивают все, что делают, разговаривая с Патрицией на протяжении всей процедуры. Все еще глубоко без сознания, но полусидя в постели и опираясь на подушки под каждой рукой, теперь она делает медленные, глотательные вдохи, но булькающих звуков становится меньше.

Соня переставляет стулья так, чтобы Карли и Билли сидели по обе стороны от Патриции и каждый мог держать ее за руку. Билли пытается просунуть свои пальцы между мамиными, пока Карли гладит ее по руке.

Сестра уходит, а Соня разговаривает с семьей.

— Слышите, как меняется ее дыхание от быстрого, прерывистого к медленному и хриплому?

Билли и Карли смотрят на Патрицию, и Карли подтверждает, что так было в течение нескольких дней.

— Это признак того, что она без сознания, — говорит Соня. — Значит, ваша мама в коме. Вы понимаете, что я имею в виду?

Билли трогает пальцы Патриции. Он кусает губы и кивает.

— Как травма головы? — спрашивает он.

— Точно, Билли, но это не травма, а то, что происходит со всеми нами, когда мозг отключается, поскольку мы приближаемся к концу жизни.

Она делает паузу. В комнате тишина, прерываемая хриплым дыханием Патриции. Булькающих звуков больше нет.

— Мы знаем от людей, получивших травму головы и излечившихся, — осторожно говорит Соня, — что, даже будучи без сознания, они слышали звуки вокруг. Они слышат голоса — наши и ваши. Спокойный голос успокаивает, а резкий заставляет нервничать. Поэтому медсестры разговаривают с вашей мамой, когда ухаживают за ней. Мы знаем, что она без сознания, но хотим относиться к ней с уважением.

Билли задумывается, делает глубокий вдох и воет:

— Мам, это я, Билли! Я здесь, мам! Я здесь... Я люблю тебя, мам! Я люблю тебя. Я так виноват.

Его слова прерываются рыданиями.

— Вот так. Это именно то, что нужно, Билли. Просто продолжайте говорить. Говорите с ней. Говорите друг с другом. Просто позвольте ей слышать ваши голоса.

Соня обращает внимание на дыхание Патриции. Это «периодическое дыхание»[26] — признак того, что приближается конец.

— Карли, где остальные члены семьи? — спрашивает Соня.

Карли объясняет, что, поскольку мама так долго болеет, они меняются по очереди, чтобы кто-то всегда был с ней, а все остальные могли отдохнуть. Соня говорит, что это хороший план, и приятно работать с семьей, члены которой заботятся друг о друге.

— Думаю, что настало время собрать всех вместе, Карли, потому что... Послушайте. Вы замечаете длинные паузы, которые время от времени делает ваша мама?

Все прислушиваются: Патриция не дышит пять секунд, десять, почти 20. Соня на грани того, чтобы решить, что Патриция умерла, когда та с дрожащим вздохом снова начинает быстро неглубоко дышать.

— Теперь дыхание будет таким, — объясняет Соня. — Сначала быстрое, затем все медленнее и медленнее, потом длинная пауза, и все заново.

Карли и Билли кивают, поворачиваясь от Патриции к Соне и снова к матери.

— В один из таких моментов, когда она дышит очень медленно, — продолжает Соня, обращаясь очень осторожно с этим важным сообщением, — она выдохнет, а потом просто не вдохнет снова. Очень мягко. И, может быть, довольно скоро.

Часто в сложных ситуациях могут помочь слова любви, произнесенные вслух. Когда мы слышим как бы со стороны такие вещи, уже невозможно оставаться зажатым и отрешенным.

Она делает паузу, желая убедиться, что они поняли, и спрашивает, не стоит ли позвать остальных членов семьи? Соня уже видит, что дыхание Патриции стало поверхностным. Мышцы лица настолько расслабились, что ее рот приоткрылся. Времени становится все меньше. Зная, что нужно присматривать за Билли, Соня не может выйти из комнаты, поэтому нажимает кнопку вызова медсестры. Сестра выглядывает из-за дверей.

— Мы просто обсуждаем, что времени остается мало, — говорит Соня.

Ее голос спокоен, но сообщение ясно.

— Карли должна остаться здесь, может кто-нибудь помочь собрать всю семью?

Сестра понимает смысл сообщения и срочность.

— Карли, мне сначала позвонить Белле и попросить ее передать всем?

— Да, скажите Белле позвонить Габби и далее по списку. Я напишу парням. Передайте ей, что я сделаю это, — говорит Карли, покраснев и потянувшись к сумочке за мобильным телефоном. — И скажите им, сестра, что наш Билли здесь.

Тем временем в хирургическом отделении я встречаюсь с семьей у другого смертного одра. Пациент — Брендон, мужчина средних лет с запущенной стадией рака пищевода. Он плотник, и был слишком занят на работе, чтобы обратиться к врачу, хотя симптомы изжоги и дискомфорта при глотании нарастали в течение нескольких месяцев. Теперь рак проделал дыру в пищеводе и добрался до его грудной клетки, одно из легких отказало, желудочные соки попали в грудную полость — он умирает. Наша команда помогала ему справиться с болью в груди и одышкой. Сегодня он бодрствовал и чувствовал себя более-менее комфортно, чтобы поговорить с женой Морин и помолиться со священником, который оказал им большую поддержку.

Я пришла в отделение, чтобы встретиться с Патриком, братом Брендона, который только что приехал из Ирландии. Брендон мирно лежит без сознания в постели, его дыхание поверхностное и медленное. Я приветствую Патрика, Брендона (мы всегда разговариваем с пациентами, независимо от того, в сознании они или без) и Морин.

— Я просто не могу в это поверить! — протестует Патрик, расхаживая у кровати. — Я только разговаривал с ним по телефону несколько дней назад, а теперь посмотрите на него! Не верится! Почему вы ничего не делаете? Он молод! Вы не можете просто позволить ему умереть!

Я нахожу стул и сажусь возле кровати. Так или иначе, сесть — это знак солидарности, готовность выслушать, принять участие, хотя бы на некоторое время. Я наблюдаю, как Патрик шагает, и вижу напряженное, тревожное лицо Морин. Она правильно поступила, сообщив новости своему эмоциональному шурину.

Морин сопереживает всем. Последние несколько дней она обсуждала со мной, как подготовить сыновей-подростков к смерти их отца. Ее поступки вдохновляли: рассказав им ужасные новости, она попросила навестить его, помогла произнести вслух, как сильно они его любят, объяснила, что произойдет по мере приближения смерти, как это объяснила ей я, и дала им возможность сделать выбор, присутствовать при этом или нет. Сегодня они в школе (она известила о ситуации директора, чтобы у мальчиков была поддержка), но друг семьи готов привезти их при первой необходимости. Время заняться расстроенным дядей Пэдди, пока не пришли мальчики.

Дыхание Брендона снова меняется. Наступает этап глубокого шумного дыхания, слюна и выделения из гортани пузырятся и издают треск с каждым вдохом и выдохом. Пэдди делает паузу, чтобы послушать, затем кричит:

— Вы слышите это? Послушайте! Стоны! Он страдает!

Это обычная ситуация. Люди, никогда не видевшие, чтобы кто-то умирал, не знакомые с самим процессом, могут неправильно истолковать увиденное и услышанное. Обычно это убеждает их в том, что худшие страхи сбываются. Пэдди слышит хриплое из-за жидкостей дыхание и гул, и думает, что его любимый брат стонет.

— Вы бы не стали так обращаться со своей собакой! — кричит он. — Это ужасно! Вы можете что-нибудь сделать? Можете просто избавить его от страданий?

В этой палате присутствует человек, жаждущий избавиться от страданий, но это не Брендон. Брендон в настолько глубоком бессознательном состоянии, что не выкашливает и не глотает жидкость, скопившуюся в горле. Она совершенно ему не мешает. Морин тихо сидит возле кровати, гладит его по щеке и рассказывает о счастливых временах, семейных праздниках, любимых мальчиках; говорит, что они любят его, очень сильно, и будут помнить его, что все они будут в порядке. Однако страдания Пэдди вполне ощутимы.

Я предлагаю ему сесть на свободный стул рядом со мной. Он неохотно соглашается. Я спрашиваю, что, по его мнению, происходит, и он отвечает, что Брендон пытается говорить, выразить свою боль. Я прошу его прислушаться вместе со мной — молча, чтобы сосредоточиться. Периодическое дыхание перешло в фазу легкой одышки; булькающий звук сохраняется. Я задаю Пэдди вопрос, как бы он себя чувствовал, если бы у него в горле скопилась жидкость, как у Брендона. Проглотит ли он ее? Закашляется? Выплюнет?

— Конечно, ведь это ужасно раздражает.

— А теперь посмотрите на Брендона, — говорю я. — Подойдите ближе. Он не кашляет, не давится, не сглатывает ее, правда?

Пэдди соглашается.

— Брендон настолько расслаблен, находясь без сознания, что просто не чувствует горла. В его горле слюна, но он не пытается его очистить. И это говорит о том, что он в глубокой коме.

Пэдди оглядывается на Брендона. Он внимательно смотрит и размышляет.

— Ну а как насчет того стона, который он издавал раньше? — подозрительно спрашивает он.

— А, это шумное дыхание... — начинаю я, но Морин меня перебивает.

— Это просто глубокое дыхание, это нормально. Он звучит так же, когда спит дома, хотя и не поверит мне.

Она улыбается и снова гладит Брендона по лицу.

Работники паллиативной помощи занимаются почти тем же, чем и акушеры, — помогают человеку как можно менее болезненно пересечь черту жизни.

Мы с Морин репетировали, как она объяснит мальчикам процесс смерти. Она не хочет, чтобы они неправильно трактовали то, что могут увидеть. Мы говорили об изменениях дыхания: цикл глубоких, шумных вдохов становится все медленнее и короче; паузы; перезапуск цикла. Она наблюдает за тем, как Брендон следует этому предсказуемому курсу, и успокаивается.

Морин и Пэдди смотрят друг на друга по разные стороны кровати. Они наблюдают одну и ту же картину, но для нее она умиротворяющая, для него — убийственная.

— Вы уверены в том, что говорите, доктор? — спрашивает он меня, и я отвечаю, что это нормальная смерть, комфортная и легкая. Он заметит изменение дыхания Брендона от быстрого к медленному, от поверхностного к глубокому, оно станет легче. И после одного из таких выдохов Брендон перестанет дышать. Это может случиться так плавно, что можно и не заметить вовсе.

Глаза Пэдди полны слез.

— Могу ли я остаться с ним до того момента? — спрашивает он Морин.

Она протягивает руку через кровать, чтобы взять его, и говорит:

— Я рассчитываю на это, Пэдди. И Брендон, и я, и мальчики.

Я тихо ускользаю, чтобы присоединиться к Соне в Стране наручников.

Патриция окружена дочерьми и сыновьями, их мужьями и женами, внуками. Несмотря на количество людей, в комнате тихо: все слушают ее дыхание. Соня присоединилась к надзирателям в коридоре, чтобы уступить место. Сестра приносит подносы с чаем. Внутри семьи установился мир. Соня и я проскальзываем в палату, где смолкла тихая беседа. Соня показывает бровями, чтобы я посмотрела на пациентку. Патриция опирается на подушки и выглядит очень мирно и спокойно. Ее глаза закрыты, рот приоткрыт, кожа побелела, а кончики пальцев багровеют. Она не дышит. И этого никто не заметил.

— Как же мирно она выглядит, — говорит Соня. — Должно быть, она так рада, что вы все здесь. Как ее дыхание?

Все смотрят, вглядываются. Ближайшие к ней касаются ее груди, чтобы проверить движение.

— Думаю, она просто перестала дышать, — спокойно говорит Соня. — Она могла слышать, что вы здесь, и знала, что это безопасно. Вы все проделали фантастическую работу.

Тихое рыдание слышится со стороны «нашего Билли». Он идет по комнате, садится на кровать рядом с Патрицией и кладет голову ей на плечо.

— Спокойной ночи, мам. Я люблю тебя, — шепчет он.

Мы с Соней покидаем комнату, информируем надзирателей и сестру отделения и возвращаемся в офис. Наша работа здесь закончена. Обе семьи готовы, их траур начнется гладко — с понимания спокойной смерти, которую они только что наблюдали.

— Люблю нашу работу, — говорю я, когда мы стоим в больничном лифте вместе с новорожденным ребенком в конверте, гордыми родителями и акушеркой.

— Чем вы занимаетесь? — спрашивает акушерка, ища наши должности на бейджах.

— Почти тем же, чем и вы, — отвечает Соня, когда двери открываются, и мы выходим. Мы оборачиваемся и улыбаемся новой семье и акушерке, чей открытый рот похож на идеальную «О», когда двери лифта закрываются.

Дело в том, что Соня права. Мы — жены смерти. И это честь, каждый раз.

Красавица и чудовище

Скорбь — процесс, перемещающий нас от момента утраты и горя, связанного с ней, через переходный период формирования нового взгляда на мир к состоянию способности снова жить без страданий. Речь идет не о том, чтобы поправиться. Скорбь — это не болезнь, и жизнь для семьи ушедшего человека уже никогда не будет прежней. Но спустя время, получив поддержку, скорбящие смогут пройти через это и достичь баланса.

Родители всегда становятся опорой в горе для своих детей. Особое испытание — поддержка умирающего родителя, знающего, что его собственная смерть станет тем горем, которое навсегда изменит жизнь ребенка. Подготовка имеет решающее значение — это акт родительской любви, болезненный и трагический, завещание будущему, в котором их самих не будет.

В направлении медсестры отделения гинекологической онкологии указано, что у молодой женщины болят ноги. Это говорит о том, что у пациентки рак шейки матки, который теперь распространяется внутри таза. Ее почки изо всех сил пытаются доставить мочу в мочевой пузырь через раковые разрастания. Я ожидаю увидеть живую развалину.

Поэтому девушка, которая предстает передо мной, очень удивляет: узкие джинсы, высокие каблуки, безупречный макияж, длинные темные волосы до пояса. Она не просто красивая — потрясающая. Я приглашаю ее в клинику, и она заходит с изящной элегантностью. Только когда опускается в кресло рядом с моим столом, осторожно, крепко взявшись за подлокотники и слегка морщась, когда ее бедра сгибаются, становятся видны признаки проблемы. Она быстро восстанавливает самообладание, перекидывает волосы через плечо и с улыбкой склоняет голову ко мне, показывая, что внимательно меня слушает.

Я, как обычно, представляюсь и спрашиваю ее имя. Она кажется озадаченной тем, что ко мне можно обращаться по имени, и отвечает, что ее зовут Вероника, сокращенно Ронни.

— Только мама зовет меня Вероникой, — улыбается она, — и обычно это значит, что у меня проблемы.

Мой следующий вопрос — как я могу ей помочь. Ронни делает паузу, чтобы сформулировать ответ.

— Ну если бы я могла передвигаться немного легче, — она говорит на местном диалекте, — это было бы отличным началом. Медсестра из онкологии сказала, что вы хорошо справляетесь с болью. Поэтому я пришла... в это... — пауза, глоток — ... место.

— Вы имеете в виду хоспис? — спрашиваю я, и она кивает, затаив дыхание — слезы текут по ее щекам. — Вы были шокированы, получив направление в хоспис? — я знаю, что в прошлом это тревожило других пациентов. Она кивает, и я задаю вопрос, для чего, по ее мнению, нужны хосписы.

— Ну отсюда выносят вперед ногами, разве нет?

Я знаю многих, кто так считает, но буду удивлена, если пациенты, которые самостоятельно пришли сегодня, завтра отправятся домой уже в гробах. Она улыбается мне тонкой пессимистичной улыбкой.

Я предлагаю ей рассказать о работе хосписа в Англии 1990-х, утверждая, что это будет менее тревожно, чем она ожидает. Она соглашается с беспокойным «О’кей...»

— Вы упомянули сестру из онкологии, поэтому, как я понимаю, знаете о том, что у вас рак, — начинаю я. — Мы видим людей со множеством разных болезней, не только с онкологией.

Она удивленно поднимает голову.

— У всех пациентов, которых мы видим, есть беспокоящие их симптомы, вызванные болезнью. Как правило, это серьезные заболевания. Некоторым людям, приходящим сюда, никогда не станет лучше, кто-то на самом деле может умереть здесь, пока мы пытаемся облегчить симптомы. Но более половины людей, которые ложатся на неделю или две, вернутся домой и будут чувствовать себя лучше, вместо того, чтобы уехать в гробу. Это не то, что думают люди, правда?

Она качает головой. Не то, что она ожидала. Кажется, сегодня повсюду сюрпризы. Я продолжаю:

— Наш хоспис больше похож на отделение больницы, только вместо специализации на заболеваниях сердца или гинекологии мы занимаемся контролем симптомов. Это физические симптомы, такие как боль, проблемы с дыханием или тошнота, и эмоциональные проблемы, сопровождающие тяжелые заболевания, — беспокойство, депрессия, паника; или семейные проблемы — например, когда члены семьи заботятся слишком сильно, и бедный пациент чувствует себя перегруженным, или когда необходимо сказать детям, что родитель серьезно болен.

Осознание того, что собственная смерть принесет горе семье, почти неизбежно. Некоторые люди пытаются до последнего не говорить ничего близким, чтобы не ранить их, однако забывают, что внезапная потеря ранит больнее.

На последней части моего рассказа она поднимает глаза, и я понимаю, что, возможно, задела ее за живое. Быть может, что-то, о чем мы поговорим позже или в другой день, когда она будет готова.

— Итак, теперь, когда вы знаете немного больше о том, чем мы занимаемся, как, по вашему мнению, можем помочь вам? Сегодня, к сожалению, у меня закончились гробы, поэтому все, что могу сделать — это помочь вам чувствовать себя немного лучше.

Теперь она улыбается широкой ослепительной улыбкой и говорит:

— Вы можете помочь с болью в ногах?

— Расскажите мне все о ней.

Я беру ручку, чтобы делать заметки, пока она говорит, и задаю дополнительные вопросы, чтобы убедиться, что все поняла.

Ронни рассказывает мне о боли и ее влиянии. Пациентке 32, она мать семилетней дочери и девятилетнего сына. Она живет с Дэнни — отцом ее дочери и отчимом сына. Он работает упаковщиком в местной почтовой компании, где она была секретарем. Семейный бизнес позволял иметь много свободного времени, а у Дэнни был гибкий график и возможность ее поддержать.

Ее мама живет за углом, а две сестры неподалеку.

— Утомительно поддерживать все на высоте, — говорит она, — но мне нужно содержать дом в чистоте, чтобы они не волновались.

Проблема в том, что она хочет, чтобы все выглядело нормально, чтобы люди не думали, что она больна. «Нормально» включает тщательно убранный дом («Не выношу ни пылинки на ковре!») и невероятно узкие джинсы — я действительно не представляю, как она в них влезает, но выглядит, несомненно, великолепно и стильно.

Она говорит, что боль начинается в ягодицах, а затем выстреливает в ноги, как удар током. Особенно сильной она становится при сгибании бедер (например, когда садится на стул) и иногда будит ее, когда она переворачивается во сне. У нее также бывают боли в нижней части живота, где кожа кажется подозрительно жесткой.

Я прошу ее раздеться, чтобы взглянуть на ноги. Девушка исчезает за ширмой, и я слышу, как она пыхтит и выдыхает, пытаясь снять узкие джинсы. Когда я отодвигаю ширму, она безмятежно лежит под одеялом. Спросив разрешения, я убираю одеяло, чтобы осмотреть ее. Грудная клетка в порядке, сердце работает нормально, но на коже живота отпечатались швы и молния джинсов — это указывает на избыток жидкости.

Мы вместе осматриваем ее ноги. Кожа блестящая и тугая из-за скопившейся жидкости — опухоль сдавливает вены ее таза. Мышечная сила ног в норме — я прошу ее сопротивляться моим попыткам согнуть или выпрямить каждый сустав. Это вызывает у нее сильный смех, особенно когда я проверяю рефлексы маленьким молоточком. Проблема в чувствительности ног. В местах стреляющих болей кожа менее чувствительна, и когда глаза пациентки закрыты, она не может ощутить разницу между острым предметом и ватным тампоном.

Накинув на нее одеяло, я наблюдаю за встревоженным лицом, когда она ждет приговора.

— Ронни, в этом нет ничего неожиданного. Вы хотите одеться, прежде чем мы продолжим разговор?

— Можете ли вы сделать что-нибудь, чтобы боль прекратилась?

— Я думаю, мы можем помочь. Вам помочь одеться? Затем мы сможем обсудить план лечения, чтобы вы чувствовали себя комфортно.

— Я сама, спасибо, — она быстро отклоняет мое предложение, и я оставляю ее за ширмой. Делая записи, я слышу, как она с усилием натягивает брюки обратно.

Как только Ронни снова аккуратно садится в кресло, мы обсуждаем ее болевые ощущения более подробно. Боль, появляющаяся в областях, где чувствительность кожи нарушена, обычно связана с повреждением нервов. Существуют специальные методы лечения, которые работают лучше, чем обычные обезболивающие при невралгии, и я предлагаю ей попробовать один из них. Я передам рекомендации ее врачу, который выпишет рецепт. Она соглашается.

А потом я спрашиваю о джинсах. Интересно, если она начнет носить что-нибудь более свободное, ослабит ли это давление на нервы таза? Где-то в глубине Ронни прорывается плотина. Она смотрит прямо на меня, пытаясь смахнуть ресницами слезы, переполняющие ее глаза, и делает глубокий неровный вдох. Ее рот открывается, чтобы ответить, но вместо этого из него вырывается глухое воющее рыдание, сотрясающее все тело. Затем она судорожно всхлипывает, скручивает руки и качается на стуле. Сидя так близко, что наши колени почти касаются друг друга, я молча протягиваю ей платок за платком. Проходит целая вечность, прежде чем приступ прекращается. Она сморкается и смотрит на меня, бормоча: «Извините...».

— Вы можете рассказать о том, что только что произошло? — мягко спрашиваю я.

Я знаю, что мысли, которые беспокоят нас больше всего, самые глубокие и мрачные страхи, как правило, подавляются и вытесняются, чтобы позволить нам жить повседневной жизнью. Только выходя на поверхность, они вызывают эмоциональную реакцию. Теперь Ронни сможет лучше распознать эти ужасные мысли, пока ее переживания все еще ощутимы. Но это сложный вопрос, и она может не захотеть вытаскивать все наружу.

— Я не знаю, — ее первая реакция, за которой следует: — Я всегда думала, что если начну плакать из-за всего этого, уже никогда не остановлюсь.

Она всхлипывает и смотрит на мокрые носовые платки в руке. Снова плачет, но теперь уже спокойнее. Затем решительно поднимает подбородок и говорит:

— Это я. Так я выгляжу. Если не смогу выглядеть так, — взглядом показывает на джинсы, ее голос дрожит, но она заканчивает, — тогда больше не буду собой.

Это глубокая мысль, но опыт подсказывает, что, возможно, это не вся проблема. Я спрашиваю, что значит не быть собой. Это сложный вопрос, и она нахмурилась, задумавшись.

— Я чувствую, что могу просто исчезнуть, если перестану пытаться. Я могла бы просто забросить дом, носить спортивные штаны и больше не беспокоиться. Если я позволю чему-то одному измениться, потеряю контроль надо всем.

Она проглатывает ком в горле и глубоко вдыхает, но теперь настолько погружена в мысли, что ее больше не переполняют эмоции. Это важный инструмент в действии: если сможете выслушать глубочайшие страдания пациента и не попытаетесь их остановить, у него появится возможность исследовать свои самые печальные мысли, обдумать их и даже найти более полезные способы борьбы с ними.

— Потеря контроля звучит как нечто ужасное, — соглашаюсь я. — Что именно это значит для вас?

Теперь она спокойна и сосредоточена. После вдумчивой паузы шепотом говорит:

— Умирать.

— Ронни, можете ли вы сказать, что возникает перед вами при мысли о смерти? — спрашиваю я, передавая ей новый платок в знак солидарности. Взяв салфетку, она фиксирует на мне обеспокоенный взгляд и говорит:

— Никто не сможет рассказать моей дочери о месячных...

Приближение смерти близкого человека вызывает абсолютно разные эмоции у разных людей, и привыкнуть к ним невозможно.

Прежде чем разразиться слезами, которые капают на ее колени, она сидит неподвижно, как статуя. Плачущая Мадонна.

— Я их бросаю, — шепчет она, словно едва выдерживая произнесенные вслух слова.

Мы сидим в тишине. Я никогда не привыкну к разнообразию личных переживаний, которые может вызвать приближение смерти. Дети Ронни немного старше моих. Я знаю, что боль, которую чувствую, отчасти моя, проецирую на себя ее положение и представляю потерю этой драгоценной роли матери.

Я ожидала обычной однократной консультации по вопросу облегчения боли. Это могло быть так, не спроси я о джинсах. Но теперь я понимаю, что страдания Ронни на самом деле не связаны с физической болью. Она одинокая женщина, хватающаяся за нити существования, которое ускользает от нее по мере развития болезни. У нее есть задача, и ее исполнение позволит ее детям лучше подготовиться к жизни без матери. Она видит себя хранителем их счастья, и так и есть. Подготовка к ее уходу станет ее последним актом любви к ним.

— Сколько времени вы проводите с этими ужасно грустными мыслями? — спрашиваю я.

Она говорит, что ей грустно почти весь день, каждый день, и агрессивная уборка пылесосом позволяет выразить ярость по поводу несправедливости, что она умирает такой молодой.

— Прекрасно представляю себе эту картину с пылесосом, — говорю я. — Вы надеваете доспехи?

Она смеется:

— Да, думаю, что я пугаю соседей!

Ее самообладание вернулось. Теперь можно обсудить, как еще помочь ей. Задавая вопросы, чтобы она заметила взаимосвязь сильных эмоций с мыслями и картинками в голове, которые кажутся ей невыносимо печальными, я предлагаю рассмотреть возможные варианты помощи при стрессе и составить план того, как она будет справляться эмоционально с развитием болезни. Я объясняю, что работая в этом месте, я управляю клиникой, которая специализируется на оказании помощи людям когнитивно-поведенческой терапией.

— Это именно то, чем мы сейчас занимались, — говорю я. — Вы можете научиться находить грустные мысли и справляться с ними. К примеру, кто вам рассказывал о месячных?

— Моя мама. Это было ужасно. Мне было так неловко. Я не хочу, чтобы у Кэти было так же.

— Значит, вам нужно попросить кого-то, кто сделает это лучше?

Она раздумывает, потом говорит:

— Кэти любит моих сестер. И мама ее лучшей подружки тоже очень милая. Кэти часто у них ночует, и я оставляю ее у них, когда уезжаю в больницу.

— Кого бы вы выбрали из них троих? И кого бы выбрала Кэти, как думаете?

— Я подумаю об этом... Глупо, правда? Ответ очевиден, а я его не вижу, — размышляет она. Я говорю, что часто сильное расстройство препятствует четкому мышлению, и это именно та проблема, с которой справляется КПТ.

На протяжении следующих трех месяцев почти каждую неделю я проводила с Ронни часовую встречу по КПТ. Она научилась замечать мысли, запускающие эмоции страха, гнева, печали, и называла их всплывающими. Многие из ее «всплывающих» мыслей были о том, как сохранить нормальный порядок вещей, но все-таки она купила джинсы на размер больше и мягкую пижаму для дома («Штаны на резинке! Как у старушки! И это в моем-то возрасте!»).

Во время терапии мы обсуждали мысли и привычки Ронни, державшие ее жизнь «на ходу», и смотрели, как можно изменить ее способы ведения дел. Мы заметили, что обычно она отклоняет все предложения помощи, но чувствует себя уставшей после каждодневной уборки перед приходом детей из школы. Она решилась на эксперимент и приняла предложение сестры приходить каждое утро на час, чтобы помочь ей. Так она поняла, что ей нравится компания, что помощь в уборке второго этажа вовсе не лишняя, а ее жизнь при этом не развалилась, как она того ожидала. Они обсудили с сестрой воспоминания о мамином половом воспитании во время особо веселого перерыва на чай, и Ронни попросила сестру рассказать о самом важном Кэти, «когда время придет».

— А потом мы немного всплакнули, — поделилась она. — Но по-доброму.

Приступая к терапии, мы с Ронни обсудили необходимость подготовить детей к ее смерти. Это привело к еще одной волне слез, потому что ее преследовала картина любимых детей, которым не к кому обратиться, печальных и брошенных на детской площадке. Как она призналась, эта картинка часто всплывала в ее голове с того самого дня, когда мы встретились впервые.

— Что им поможет лучше всего? — был мой первый вопрос.

Одно дело — работать с людьми, ожидающими смерти, и совершенно другое — с их близкими. Эта скорбь может находить слишком сильный отклик внутри, и тогда становится невероятно тяжело на душе.

Мы нашли сразу несколько путей. Нужно было поговорить с директором школы о том, что происходит с Ронни, и попросить учителей быть внимательнее, если в школе возникает стрессовая ситуация. Следовало объяснить самим детям, что мама плохо себя чувствует и иногда слишком устает, чтобы много разговаривать, но продолжает их любить. К тому же Ронни и Дэнни нужно было узаконить отношения, чтобы он мог стать официальным опекуном Бена.

— Он постоянно предлагает выйти за него замуж, — сказала она, — но мне кажется, я слишком толстая, чтобы быть настоящей невестой.

Самой сложной задачей для Ронни была подготовка памятных вещей для Кэти и Бена. У нее была коллекция семейных фотографий, занимавшая три огромные коробки из-под печенья. Как только Ронни садилась разбирать их и делать подписи, чтобы Бен и Кэти смогли прочитать истории о семейных событиях, когда она уже не сможет о них рассказать, она чувствовала себя подавленной.

— Я знаю, что делать, — сказала она мне на одной из сессий. — Раз уж я все равно рассказываю вам о самом грустном, я решила, что мы можем заняться этим прямо здесь.

Она открыла сумку и извлекла две коробки с фотографиями.

— Я рассортировала фотографии по коробкам — одна для Кэти, другая — для Бена, но хочу вклеить их в альбомы и написать о том, где это происходило и что было потом; все, что помню, так, как я рассказывала бы им об этом, когда они вырастут. И, — добавила она скромно, — поскольку я плохой рассказчик, то подумала, что вы могли бы мне помочь.

Мое сердце замерло. На протяжении всей профессиональной карьеры я работала с людьми на пороге смерти, у меня есть стратегии защиты, но моя ахиллесова пята — это скорбь. Я избегаю работы по подготовке членов семей к утрате их близких — для меня это слишком трагично. Но Ронни отказалась назначить дополнительные «грустные» сессии с каким-либо другим специалистом, даже высококвалифицированным. Поэтому, заручившись советом (и поддержкой) психолога, я продлила еженедельные часовые сессии Ронни на 20 минут «детского» времени. Было одновременно увлекательно и ужасно печально слушать, как она рассказывает семейные истории, и помогать запечатлеть эти ушедшие счастливые времена в подписях, написанных ее округлым детским почерком и прикрепленных к каждой фотографии. Она написала письма на их 18-й и 21-й дни рождения.

Вместе мы собрали две капсулы времени из коробок, чтобы отправить их в неопределенное будущее детей без нее.

— Кстати, я собираюсь замуж за Дэнни, — бросила она вскользь. Ей хотелось, чтобы это звучало обыденно, но широкая улыбка выдавала ее.

Конечно, она была красивой невестой. Сияющая, она держала под руку Дэнни, другой рукой обнимала Кэти и целовала Бена в макушку на фотографии, которая вошла в обе коллекции.

В качестве подарка на свадьбу я вручила ей два альбома с фотографиями: один — с бабочками, другой в цветах любимой футбольной команды Бена. Она знала, для чего они.

Интересно, где они сейчас.

Созерцание собственной смерти — сложное дело. Некоторые люди боятся ее приближения, другие — самого момента смерти, кто-то не может дождаться конца. Одни боятся перестать существовать, вторые — продолжить существование неведомым образом, третьи надеются на обещанный рай. Некоторые испытывают печаль от расставания с любимыми, другие завидуют тем, кто остается жить. Просто невозможно догадаться о мыслях другого человека, когда он думает о смерти. В паллиативной помощи мы научились не делать предположений: мы спрашиваем. Интересно то, что люди могут и хотят ответить и, разделяя это бремя, они часто обнаруживают внутри себя новые откровения и идеи, которые помогают им справиться.

Пауза для размышления: называя смерть

Обратите внимание на то, как часто вы слышите эвфемизмы «ушедший», «скончавшийся», «усопший» в разговорах и прессе. Как мы можем говорить о смерти, поддерживать тех, кто умирает, будь то пациенты или члены семьи, если не готовы называть Смерть по имени? В вашей семье избегают слова на букву «с»? Если да, как можно изменить это?

Приближаясь к порогу смерти, кому бы вы рассказали об этом? И кто, по вашему мнению, рассказал бы вам, окажись он в такой же ситуации?

Смерть — это то, о чем могут спросить даже самые младшие члены вашей семьи? Не предполагайте — они никогда не спросят, если это не обсуждается. Как Джо и Нелли, даже маленькие дети будут стараться избегать тем, которые, возможно, огорчат взрослых.

Как вы обсуждаете с близкими какие-либо темы? Вы из тех, кто прямо говорит о том, что хочет, или предпочитаете намекать? Насколько хорошо вы понимаете сигналы друг друга?

Знаете ли вы, какую заботу ожидают получить ваши близкие, приближаясь к концу жизни? Или считаете, что они хотели бы того же, что и вы сами? Может быть, вы сможете предположить, чего они хотели бы?

Если бы вы были близки к смерти, хотели бы оставаться в сознании столько, сколько возможно или предпочли погрузиться в дрему и быть меньше вовлеченным в происходящее вокруг?

Какой баланс вы выбрали бы между продолжительностью жизни и ее качеством? Если бы был выбор, предпочли бы вы продолжить или остановить лечение, которое не улучшит качество жизни? Предпочли бы вы прожить сколько возможно, даже при поддержке аппаратами в отделении неотложной помощи, или иметь запасной план, когда интенсивное лечение нужно остановить, чтобы сосредоточиться на комфорте, а не на продлении жизни? Уверены ли вы в том, что члены семьи и самые близкие люди знают о ваших предпочтениях, если вдруг вы тяжело заболеете?

Это важные вопросы. Возможно, чтобы узнать ответы, потребуется долгое их обсуждение. Считаете ли вы, что лучше обсудить это сейчас, чем ждать момента, когда это станет вопросом жизни и смерти? Сотрудники отделения неотложной помощи и скорой будут благодарны за вашу точку зрения. И члены вашей семьи будут благодарны, когда примут на себя ответственность за транслирование вашей воли в сложное время.

Если у вас уже есть серьезное заболевание, спросите терапевта или врача больницы о возможных чрезвычайных ситуациях, к которым необходимо приготовиться. Часто люди заранее могут составить письменный план, который поможет определить схему действий в случае кризисной ситуации. Это позволит избежать ненужных выездов скорой помощи и госпитализации, в то время как люди, которым это действительно необходимо, смогут рассчитывать на помощь. Вы можете спросить, возможен ли отказ от реанимации с вашей стороны, но при этом нужно убедиться в том, что близкие знают о вашем желании.

Увидеть — значит поверить. «Что видишь, то и получишь». Я слышала это собственными ушами. И испытала это на себе.

И все же иногда есть нечто большее, чем то, что мы видим и слышим. Иногда чрезмерное внимание к деталям мешает сделать шаг назад и увидеть некую закономерность в том, что мы испытываем; предположения перекрывают другие возможные интерпретации тех же событий. Философы-стоики утверждали, что не сами события, а наша реакция на них приводит к счастью или душевной боли. В случае смерти члена семьи или друга наше огорчение может быть объяснено чувством бессилия и потерей или страданиями любимого человека. Но насколько ясно мы видим ситуацию, в которую глубоко эмоционально погружены? Что, если наши убеждения и эмоции — это объектив, через который мы воспринимаем новый опыт и интерпретируем то, что видим и слышим?

Следующие несколько историй иллюстрируют моменты, когда переосмысление ситуации может дать понимание и новый опыт. Не сами события, а то, как человек воспринимает их, служит лучшим руководством. Необходимо помнить, что зачастую может существовать другая интерпретация того, что казалось непоколебимой истиной.

Вечеринка на кухне

Несмотря на частую смену пациентов хосписа, мы всегда удивляемся их способности выходить за рамки собственных потребностей, дружить и поддерживать друг друга. Точно так же, как семьи раскидывают еле уловимую сеть поддержки во время общего путешествия.

Другая сторона нашей работы открылась мне во время наблюдения за одной неформальной группой поддержки.

Летний вечер. Все еще яркое солнце освещает японский садик хосписа возле женского отделения, где сидят четыре незнакомки, ставшие подругами в конце жизни. Ама, спокойная горделивая японская бабушка, вышла замуж за британского моряка и переехала с ним в Англию в 1950-х годах. Бриджит, великий ирландский матриарх, много лет управляющий домами престарелых в нашем городе. Пэтти, которую семья и сотрудники называют Наной, в свои 90 не способна разговаривать из-за опухоли головного мозга. И Марджори, которую сотрудники хосписа с любовью называют Герцогиней: она носит роскошное нижнее белье и пользуется дорогой косметикой и духами.

Нана устала от визитов своей большой и восторженной семьи. Она провела весь день в инвалидной коляске, взрослые внуки возили ее вокруг хосписа, по саду, по местным улицам в пиццерию на ужин, а затем обратно в хоспис, где со вздохом облегчения с помощью медсестер она наконец оказалась в постели. Правая сторона тела Наны и ее речевой центр не работают из-за опухоли мозга. Чем больше развивается опухоль, тем меньше слов остается у пациентки и тем больше помощи ей требуется для передвижения, но левая сторона ее лица очень экспрессивна в связи с любовью к юмору и абсурду.

Одна из вещей, которую Нана находит абсурдной, — луковица амариллиса в горшке напротив нее, рядом с кроватью Герцогини. Это подарок ее дочери, актрисы, хорошо известной в местных кругах и до сих пор пожинающей плоды былой славы. Подаренная на Пасху в изящном золотом горшке, весной луковица произвела крепкий, увенчанный бутоном, росток, который сейчас, несомненно, напоминает зеленый эрегированный пенис. Герцогиня либо действительно не замечает этого сходства, либо делает вид, но Нана в бесконечном восторге от него и хихикает каждый раз, когда Герцогиня просит сестер «полить цветок моей детки». По мере того как опухоль Наны растет, ее осмотрительность убывает. Сегодня она зашлась гоготом, который была не в силах остановить, когда бутон выглядывал из раковины, куда его поместили для полива. Медсестры еле сдерживались, чтобы не рассмеяться.

Люди в хосписе на удивление хорошо сближаются и часто помогают друг другу и поддерживают друг друга лучше, чем это могут сделать врачи.

Герцогиня хранит альбом с вырезками из газет, по которым можно отследить всю карьеру ее дочери, и показывает его всем, кто готов слушать и не может уйти. Нана и Ама — ее невольная аудитория. Строгое японское воспитание Амы не позволяет ей отклонить приглашение взглянуть на альбом. Герцогиня произвела ее в ранг фрейлины и особо интересуется ее мнением об искусстве японской росписи по шелку. Состояние легких Герцогини ограничивает ее передвижения расстоянием, на которое позволяет отойти кислородная маска — трубки не дают выйти за пределы четырехместной палаты.

Кровать Амы стоит напротив кровати Бриджит. Годы работы медсестрой научили Бриджит придерживаться собственного мнения, и в Аме она видит спокойного товарища. Иногда они вместе гуляют по японскому саду, месту умиротворения, ставшему приятным сюрпризом для Амы, когда она прибыла в хоспис. Взявшись под руку, не разговаривая, они показывают друг другу самые красивые места сада. Бриджит увлекает гигантский золотой карп в пруду; Аму, скорее, восхищает сочетание цветов и форм растений. Синтоистский дух Амы находит утешение в этом прекрасном месте; христианская душа Бриджит воодушевлена возможностью помочь новому другу.

Бриджит всегда несколько минут болтает с гостями Наны, потому что когда-то была опекуном дома престарелых, где живет Нана. Рак молочной железы Бриджит в конечном счете вынудил ее уйти в отставку, но она очень тронута, что эта семья все еще узнает и помнит ее несколько лет спустя. Она рада слышать, что ее команда поддерживает высокие стандарты, которые она сама установила, и Нана надеется вернуться в дом престарелых, когда закончит лучевую терапию. Для Наны дом престарелых — это ее дом и место, где она хочет провести свои последние дни; для Бриджит — работа и наследие ее жизни.

Ама борется с одышкой, вызванной сдавливанием дыхательного горла опухолью пищевода. Она прошла курс лучевой терапии, и в ее трахею вставили специальный стент, чтобы помочь дышать. Она здесь уже неделю и выглядит намного лучше. Поначалу она боялась отойти от кровати, но Бриджит поддержала ее и придала уверенности выйти на улицу. Мы надеемся, что на следующей неделе она вернется домой.

На вчерашнем еженедельном совещании группы мы обсуждали каждого пациента и в случае необходимости — их ближайших родственников и друзей, вызывающих беспокойство. Все родственники дам в отделении с японским садом пришли на обсуждение. Семья Наны, похоже, не понимает, что лучевая терапия не излечит ее опухоль головного мозга. Муж Амы обеспокоен, сможет ли она справиться с их крутой лестницей, когда вернется домой. Сын Бриджит волнуется, что у матери духовный кризис: она перестала мучить его посещением мессы. Дочь Герцогини играет главную роль в театре Уэст-Энда и не может приехать, но ее муж-комик живет в доме Герцогини, навещает ее каждый день и развлекает сотрудников и пациентов, и, по словам сестры отделения, «убивает нас своими двусмысленными шутками об этом многострадальном растении!»

Было решено, что необходимо решить возможный кризис веры Бриджит (попросить прийти священника); объяснить сыну Наны ее неоптимистичный прогноз (я или главврач хосписа можем с ним поговорить); решить бытовые вопросы Амы (отправить врача домой); и всем, кто еще не видел амариллис, нужно срочно на него посмотреть.

В этот вечер я работаю на вызовах. Несмотря на поздний час, я согласилась встретиться с семьей пациента, который умирает, — сегодня после 25-часового перелета приедут его родственники из Австралии. Главврач хосписа тоже задерживается на работе, заботясь об ужине для них по прибытии. Он сидит вместе с командой отделения, которая обсуждает амариллис.

— Это просто странно и противно! — говорит Аманда, одна из старших медсестер. — Я не знаю, во что он там превратится, но сегодня заметила, что он тянется к солнцу. Тьфу!

Али, младшая медсестра, начинает хихикать.

— А ты, — потрясенная Аманда грозит пальцем Али, — ты даже не знаешь, о чем мы говорим, ты еще слишком мала!

Слезы текут по лицу Али. От смеха она начинает икать, когда отвечает:

— Мэнди, это 1980-е, а не 1940-е! А я медсестра!

Главврач хосписа заинтригован — частично амариллисом, частично — подшучиванием в офисе отделения.

— Я всегда думал, что вы все такие высоконравственные святоши, — пробормотал он, и Али судорожно рассмеялась.

В дверь кабинета стучат, и сквозь стекло я вижу взволнованное лицо сына Наны. Медсестры переключаются на профессиональный режим, и я открываю дверь.

— Доктор, мне сказали, что вы хотели меня видеть, — говорит он. — И мне тоже нужно кое о чем вас спросить.

— Да, мне хотелось бы пообщаться с вами, — отвечаю я, и мы вместе идем на кухню для посетителей, чтобы сделать чай и взять его с собой.

На кухне зал держит комик. Мужья Амы и другой пациентки смеются над его комментарием, соглашаясь выйти на улицу покурить. Я завариваю чай для сына Наны, пока он наблюдает за удаляющимися спинами курильщиков.

— Вы хотите пойти с ними? — спрашиваю я. — Я буду здесь еще какое-то время, если хотите сначала покурить.

Иногда все, что нужно человеку, — это покой, отдых, принятие. Однако некоторые самостоятельно от этого отказываются, умалчивая от родных свои проблемы и терпя их излишнюю активность и энтузиазм.

Он мрачно кивает головой, будто знает, о чем я собираюсь сказать.

Мы сидим в офисе и смотрим друг на друга поверх ярких чашек. Этого человека, которому сейчас за 70, все еще защищает и оберегает его умирающая мать. У него была целая жизнь, чтобы научиться справляться с трудностями, но она отчаянно сопротивлялась тому, чтобы он узнал, насколько серьезна ее болезнь. Только сегодня мы смогли получить разрешение откровенно поговорить с ее семьей, отчасти для того, чтобы она меньше уставала от их энтузиазма ее развлечь. Интересно, с чего начать.

— Вы хотели что-то спросить? — говорю я.

Он ставит чашку на стол.

— Да, я хотел узнать, умирает ли она, — внезапно спрашивает он. Господи, оказывается, он заметил больше, чем мы думали.

— Интересно, что побудило вас задать этот вопрос? — начинаю я, прощупывая направление разговора.

— Бриджит.

— Бриджит? Как?

— Мама спала, когда я приехал сегодня, поэтому я вышел поговорить с Бриджит. Она спросила, заметил ли я, что у мамы стало меньше энергии в последние дни, чего я не замечал. Бриджит сказала, что это закономерность, которую она видит. Меньше энергии. Больше сна. Потеря сознания, затем смерть. Она видела это очень много раз и знала маму до этого. Бриджит спросила меня, готовы ли к этому дети... — он замолкает и смотрит на свои руки.

Wow! Сеть в действии. Бриджит сделала всю мою работу.

— Что ж, это то, о чем я хотела с вами поговорить, — отвечаю я. — Что вы чувствуете по поводу слов Бриджит?

— Не знаю. Я никогда не видел умирающего и не знаю, чего ожидать. Но определенно она чувствует себя хуже, правда? Ее лицо опадает, она не может стоять, ее руки более искривлены и стали жестче. И говорит она все меньше. Кажется, все это складывается в одно... — он проглатывает ком в горле, складывает руки в замок и умоляюще смотрит на меня.

Я не могу обещать ему счастливого конца. Он хочет, чтобы я убедила его в том, что он ошибается. Но то, что он заметил, — первые шаги ее путешествия.

— Вы правы, — отвечаю я, он отворачивается и моргает. — Если оглянуться назад и сравнить ее состояние с предыдущим месяцем, что вы скажете?

— Определенно стало хуже.

— А если взять предыдущую неделю?

Он качает головой и говорит:

— Да, даже на предыдущей неделе было лучше. Не понимаю, почему не видел этого.

— Это сложно признать, когда дело касается того, кого вы очень сильно любите. Вы видите человека, не анализируя, что он может или не может сделать.

Он вытирает глаза.

Пока он пытается переварить сказанное мной, наступает тишина. Затем он опирается руками на колени, выпрямляет спину и спрашивает:

— Сколько времени ей осталось?

Ненавижу этот вопрос. На него практически невозможно дать ответ, но почему-то люди полагают, что оставшееся время можно посчитать с помощью калькулятора. Это не определенное число, а путь, движение во времени, шаги на цыпочках по грани. Я всегда даю честный прямой ответ: точно не знаю. Но я могу сказать, как оцениваю это, и вместе мы можем попытаться предположить.

Помню, как главврач хосписа рассказывал Сабине о смерти, и как я была удивлена описанием этого процесса. Не прошло и двух лет, как я использую собственную адаптированную версию этих слов, теперь с уверенностью, основанной на практике, но ограниченной осторожностью. Это первый разговор такого рода для сына Наны, и я должна обращаться с ним очень бережно, идти в ногу с ним.

Вместе мы обсуждаем изменения, которые он заметил: ограниченность в речи и движениях. Говорим о ее энергии и о том, насколько сильно она устала по сравнению с двумя предыдущими неделями. Часть ее усталости может быть временной, связанной с лучевой терапией, но есть и четкие объективные перемены, которые можно проследить неделя за неделей. Мы пытаемся исчислять оставшееся ей время в неделях. Может быть, месяц или два, но до осени она точно не протянет.

Он вертит в руках чашку, глядя сквозь нее в пустоту, заново осознавая собственную жизнь. Ему больше 70 лет, его мама умирает. Он мог бы быть подростком, который не знает, как справиться с утратой. Что я могу предложить? Я чувствую себя слишком молодой, мне еще нет 30, чтобы советовать что-то мужчине, который старше моего отца. Как я могу предложить помощь? Он благодарит меня и говорит, что собирается проверить, не проснулась ли мама. Я возвращаюсь в офис. Приехали австралийцы. Главврач хосписа ушел за ужином. У меня на очереди другие плохие новости.

Курильщики уже вернулись на кухню, когда я захожу, чтобы сделать чай для австралийцев. Комик приносит молочник, а муж Амы сочувственно замечает, что я задерживаюсь допоздна. Сын Наны входит с опухшими глазами и пустой чашкой, и комик похлопывает его по плечу в знак солидарности. Это небольшое сообщество разных людей объединено столкновением со смертью. Комик делает пронзительный комментарий:

— Последний раз я был на такой тусовке, — он обводит рукой всех присутствующих, — в родильном отделении. Там были будущие папаши и беспокойные мамаши, все ждущие, что вот-вот кто-то родится. Все обмениваются новостями: «А у вас отошли воды? А с какой частотой происходят сокращения? На сколько сантиметров раскрылась? Ребенок выходит головой вперед?» Какой-нибудь скользкий тип пытается пролезть без очереди за чашечкой чая, пока его жена пыхтит и тужится... И все ждут одного и того же. Все следят за одним и тем же процессом на разных стадиях, в разных палатах. И здесь то же самое, правда? Мы все сравниваем симптомы, готовимся к одному и тому же. А потом уедем домой, но никогда вас не забудем, — он смотрит в глаза мне, а не всем, кто стоит вокруг, и кивает, — а вы просто поменяете постель и будете готовиться к приезду следующей семьи.

Тусовка разбредается с кухни по своим родным и близким, а я остаюсь одна, размышляя над удивительной речью комика. Я слышу, как он идет по коридору и оттачивает шутки, перефразируя и полируя переходы, чтобы адаптировать их для сцены. Он затронул очень важное. Мы знаем, как выглядят процессы рождения и смерти, когда протекают гладко — четкие фазы, предсказуемый прогресс, необходимость поддержки и общения, но не вмешательства: почти как наблюдение за приливами и отливами. Мы знаем, когда нужны дополнительные действия — когда акушерка просит мать тужиться или глубоко дышать. Когда процесс должен иметь медицинское вмешательство. Точно так же наши опытные квалифицированные медсестры знают, когда нужно собрать семейство, когда ввести обезболивающее или снизить тревогу, когда просто сказать, что все в порядке, и смерть наступает так, как должна.

Быть с человеком в такие серьезные для него моменты, как рождение и смерть, — это честь.

Когда я поговорила с австралийцами, солнце уже зашло, и в японском саду стемнело. На стене сада вырисовывается силуэт крадущегося кота на фоне пурпурного неба. Я иду по коридору, теперь тускло освещенному ночными лампами, мимо дамского отделения, где одна прикроватная лампа рассекает темноту. В свете купаются золотой горшок и невоспитанный амариллис, но сегодня вечером его непристойный бутон превратился в искрящий алый цветок, достойный японской росписи по шелку. Цветок появился тихо, пока за ним никто не наблюдал: сила природы достигает своего неизбежного финала без помощи или содействия.

Эта картина стоит у меня перед глазами, когда я выхожу из хосписа.

Этот «семейный взгляд» на параллельный опыт двух противоположных процессов стал бесценным подарком для меня. Я пронесла его через всю карьеру и до сих пор дорожу им. В рождении и смерти, в моменты огромного значения и силы, которые нужно запомнить и пересказать как семейные легенды, мы имеем честь сопровождать людей. И мы можем помочь успокоить и ободрить будущие поколения, когда они сами столкнутся с этими великими событиями.

Отпусти меня — лицевая сторона

Когда лечение, целью которого было спасение жизни, становится вмешательством, продлевающим смерть? Может ли поддержание жизни стать ловушкой, которая пролонгирует существование умирающего тела? И если такое возможно, каковы «правила» прекращения лечения, которое больше не действует на благо пациента?

В медицине существует множество направлений, и каждый может найти свое. Во время пятилетнего обучения на медицинском факультете в Великобритании мы часто делаем ставки на то, кем станут наши сокурсники, следя за профессиональным развитием друг друга с интересом, азартом и даже завистью. Мой собственный курс, который собирается вместе каждые пять лет, выпустил небольшое количество мировых светил медицины, нескольких превосходных исследователей, целую плеяду преданных своему делу клиницистов общего профиля и других врачебных направлений, плюс нескольких священников, альпиниста и эксперта лесного хозяйства. В течение первого года мы сразу вычислили будущих психиатров: эклектичный, яркий стиль в одежде, склонность к самоанализу, употребление терминов, всегда подогревающих обсуждение. Хирурги начали проявляться где-то в середине курса: решительные, самоуверенные, склонные отстаивать иногда несостоятельную точку зрения и часто окруженные разобранными автомобилями и бытовыми приборами, которые они время от времени разбирали и собирали с различным результатом.

Есть и анестезиологи. Люди, сохраняющие самообладание, когда ставки высоки. Часто они увлекаются опасными видами спорта: дельтапланеризмом, гонками на мотоциклах, глубоководными погружениями. Им нравится снаряжение. Они любят риск. Они зачастую предпочитают собственную компанию в сопровождении вдумчивого молчания или интенсивной концентрации. На работе некоторые из них выбирают пациентов в бессознательном состоянии, например в операционной или в отделении интенсивной терапии. Другие любят острые ощущения во время сложных операций, когда анестезиолог с железными нервами жизненно необходим хирургической бригаде, работающей в грудной клетке, брюшной полости или на мозге пациента. Третьи используют свои знания о нервных путях, тяготея к облегчению болевых симптомов. Еще часть применяет навыки искусственной поддержки дыхания пациентов во время операций или в отделении интенсивной терапии, или в домашних условиях с пациентами, чью жизнь можно поддерживать, частично или полностью полагаясь на аппарат искусственной вентиляции легких (ИВЛ).

Коллега-анестезиолог, работающий с домашней ИВЛ, попросил разрешения поговорить со мной. Это было нечто странное. Немногословный мужчина, работавший с огромной самоотдачей, он, казалось, не стремился принять концепцию паллиативной помощи, поэтому я была заинтригована тем, что он хочет обсудить. Он предложил мне кофе, когда я зашла в его офис, — это подсказывало, что причина была серьезной. Выглядел он так, будто предпочел бы оказаться где угодно, только не здесь. Тем не менее, сделав глубокий вдох, он заговорил о своем пациенте Максе.

История началась десять лет назад, когда Макс, здоровый 56-летний адвокат по правам человека, вышедший на пенсию, столкнулся с проблемой при глотании. Она очень быстро привела к угрожающей жизни легочной инфекции, так как пища попадала прямиком в его легкие. Макс поступил в больницу практически мертвым, и был быстро перенаправлен в отделение интенсивной терапии, где его дыхание искусственно поддерживали аппаратом и ввели высокую дозу антибиотиков, чтобы вылечить инфекцию. Это сработало.

Но это было только началом проблем. Как только бригада интенсивной терапии попыталась отключить аппарат ИВЛ, Макс начал задыхаться. Дальнейшие тесты показали, что проблема с глотанием была вызвана болезнью двигательного нейрона, приведшей к параличу мышц гортани и ранее не диагностированной. Она ослабила его диафрагму — мощную куполообразную мышцу, располагающуюся под легкими, которая играет основную роль в процессе дыхания.

Поскольку диагноз БДН[27] был поставлен после начала использования аппарата ИВЛ, у Макса не было возможности обсудить с врачами, хочет ли он прибегать к этому методу — обычно такое решение принимается после обсуждения с каждым конкретным пациентом. Вместо этого у него был выбор продолжить искусственную вентиляцию с помощью более компактного прибора, который он мог использовать дома, или прекратить ее, умерев от паралича мышц, поддерживающих дыхание.

«Один из людей с длинной БДН-историей, — подумала я, вспомнив о Стивене Хокинге. — Надеюсь, семья может его поддержать».

Жена Макса умерла, когда ему было около 40 лет, он жил один в изысканном фермерском доме георгианского стиля. Макс был волонтером в Бюро гражданских консультаций и в местном центре для беженцев. Его страсть к правосудию была неизменна, она же смогла спасти его от кризиса, когда он узнал о своем диагнозе. У него не было времени на смерть — несколько дел беженцев были в середине судебного процесса, к тому же он писал мемуары. Поэтому Макс согласился использовать аппарат ИВЛ и быстро решил, что может жить дома, если его будут периодически посещать сотрудники больницы и платная сиделка.

На протяжении следующих десяти лет его БДН прогрессировала очень медленно, и лишь недавно конечности стали плохо двигаться, что приковало его к постели и расстроило. Все это время он питался через гастростому — маленькую трубку, введенную через брюшную стенку. Жидкая пища поступала непосредственно в желудок в течение ночи с помощью маленького насоса. Он хорошо питался, бодрствовал, был активен, за несколько недель до этого еще водил машину, сам включал аппарат ИВЛ, составлял ходатайства об убежище и управлял всеми делами по дому. Теперь он был прикован к кровати или инвалидному креслу и нуждался в круглосуточном уходе медсестры.

Его нужно направить в хоспис... Нет, это не тот случай.

Даже если человек готов умереть, понимает, что дальнейшее лечение бесполезно, нельзя просто так взять и отключить его от аппарата ИВЛ, иначе он испытает ужасный приступ удушья, который никак не сочетается с желанием уйти спокойно.

Коллега объясняет: теперь Макс считает, что целесообразная часть его жизни подошла к концу. У него нет партнера или детей, ради которых стоит продолжать жить, он больше не может печатать, поэтому и работать тоже. Теперь он больше не может использовать устройство для озвучки текста, которое помогало ему на протяжении всех десяти лет. Поэтому он хочет прекратить ИВЛ. Как адвокат, он знает, что имеет право на отказ от лечения и может просить отключить его от ИВЛ. Он не может сделать это самостоятельно: его руки не работают. Тем более при отключении он почувствует длительный приступ удушья, прежде чем потеряет сознание. Поэтому он просит помощи у специалиста по ИВЛ.

Вот почему я здесь.

Почти. Есть и другая сторона истории. Мой коллега присматривал за Максом все десять лет — сначала в больнице, потом на дому. У них похожие чувство юмора и уровень интеллекта, вместе они обсуждали политику и хорошее вино. Это больше не отношения «врач — пациент», это дружба. И коллега очень расстроен тем, с чем предстоит столкнуться его пациенту-другу, и своей ролью в этом.

В этом и заключается сложность работы специалиста паллиативной помощи. Макс останется пациентом своего терапевта и моего коллеги. Я озвучу свое экспертное заключение, которое будет рассматривать команда Макса. Если я решу, что для Макса будет лучше переехать в хоспис, он станет моим пациентом, но даже в этом случае я буду на связи с командой, которая работала с ним на протяжении многих лет. Несмотря на то, что это разговор о Максе, он касается и специалистов по ИВЛ, привязавшихся к нему. Меня попросили дать совет относительно лечения Макса, но я должна принимать во внимание других врачей, людей из плоти и крови, участвующих в его лечении. Они отключали ИВЛ много раз до этого, поэтому привлечение внешней экспертизы — это знак их личной заботы о судьбе Макса, это честь.

Такое произошло впервые, и я надеюсь, что этот случай создаст прецедент, позволяющий группе паллиативной медицины участвовать в судьбах пациентов, которым это необходимо. Так что это и честь, и проверка.

В первую очередь стоит рассмотреть этическую сторону вопроса. Прекращение лечения Макса приведет к смерти — значит ли это, что мы совершаем убийство? Если бы мы жили в стране, где не было аппаратов ИВЛ, он скончался бы от инфекции легких, а не от того, что ему отключили ИВЛ. Если бы он отказался от ИВЛ, когда ему диагностировали БДН, он умер бы от удушья, вызванного параличом глотки. То, что он использовал аппарат ИВЛ на протяжении десяти лет, не меняет факта, что ИВЛ — это инвазивное лечение, от которого пациент имеет право отказаться по любой причине.

Однако в последнее время произошло резкое ухудшение — ноги и руки Макса перестали работать, что существенно повлияло на независимость и качество жизни. Это шокирующие перемены. Столкнувшись вначале с невозможностью самостоятельно питаться, говорить и необходимостью использовать аппарат ИВЛ (три фактора, которые любого заставят почувствовать себя удрученным), что не помешало Максу продолжать жить, несмотря на все невзгоды, сможет ли он найти силы привыкнуть к новому образу жизни? Испытывает ли он депрессию? Беспокоится ли? Знает ли, что выбор есть? Мы с коллегой обсуждаем вариант, когда Макс откладывает решение отказаться от ИВЛ на несколько недель, чтобы понять, будет ли такая жизнь действительно невыносимой. Мы сходимся во мнении, что остановка ИВЛ этически и юридически законна, но нужно убедиться в том, что Макс находится в состоянии, когда может принимать такие необратимые решения.

Мы решаем, что, если Макс отказывается от дальнейшей ИВЛ, важно снять симптомы удушья, которые он может испытывать, чтобы дать ему возможность уйти комфортно. Обычно, если легкие не могут обеспечить тело необходимым количеством кислорода, дыхательная недостаточность наступает постепенно. Когда это происходит, уровень кислорода в крови падает, сознание и мышление человека постепенно угасают, и, по мере того как уровень углекислого газа в крови увеличивается, возникает сонливость. Это постепенное изменение газообмена в крови приводит к медленной потере сознания. Оно может вызвать кислородное голодание, головную боль, которые могут быть нивелированы небольшой дозой производных морфина или седативных препаратов, так что удушья при дыхании не возникнет, и жизнь постепенно угаснет.

Простое переключение аппарата ИВЛ из положения «ВКЛ» в положение «ВЫКЛ» — это совсем другая история. Как только аппарат перестает работать, парализованный, но находящийся в сознании пациент чувствует необходимость вдохнуть, но не может этого сделать. Он задыхается, и это ужасно. Чтобы предотвратить удушье и ужас, я предложила поработать с Максом, чтобы установить, какая доза седативных препаратов ему необходима для засыпания в промежуток, когда ИВЛ перестанет работать. Одновременно мы будем использовать специальный датчик, чтобы отследить, когда уровень кислорода в крови пациента упадет, и он больше не сможет прийти в сознание и бороться с удушьем.

Эвтаназия во многих странах незаконна. Но часто ассистированное самоубийство от обезболивания отличает лишь доза лекарства.

Мой коллега на этой неделе должен поговорить с Максом и объяснить ему, что вынужденная задержка — это не отказ выполнить просьбу, а его возможность попробовать пожить новой, более ограниченной жизнью, в то время как мы рассчитываем дозу седативных препаратов. Так мы будем уверены в том, что, отключив его аппарат ИВЛ, сможем обеспечить комфортный сон, когда уровень кислорода в крови начнет падать. Мы можем запланировать несколько посещений хосписа, чтобы попробовать различные виды седативных препаратов. Когда он будет спать, мы можем попробовать отключить аппарат ИВЛ и проверить уровень кислорода, одновременно отследив, не испытывает ли он при этом тревоги. Если он проснется или внезапно почувствует беспокойство, мы сразу перезапустим аппарат ИВЛ, и это будет значить, что доза препарата была слишком мала. Это поможет нам вычислить необходимую дозу.

Затем, если Макс по-прежнему будет уверен в отказе от лечения, мы назначим дату, когда мой коллега и медсестра придут к нему домой и отключат аппарат ИВЛ в том порядке, в каком он сам скажет это сделать.

Медицинская этика — интересный вопрос. Мы обязаны работать в рамках закона, и пациенты доверяют нам. Есть четкое разделение между введением дозы лекарства, которое остановит дыхание, а следовательно, убьет пациента (что незаконно в Великобритании), и дозой того же лекарства, которое остановит удушье, а значит, позволит пациенту не испытывать тревоги, когда его дыхание прекратится (законная клиническая процедура). Макс адвокат, ему понравится этот нюанс и необходимость рассчитать правильную дозу препарата заранее, что одновременно важно для его комфорта и юридической осмотрительности медицинской команды.

Кофе моего коллеги остыл. Его плечи, изначально зажатые от стресса, расслабились. Он улыбается и говорит спасибо. Затем отодвигает стул, неловко встает, поглаживает бороду и продолжает:

— Это было неожиданно полезным. Я знаком с правом и этикой, но эти варианты не были для меня очевидными. Это был полезный разговор.

Я с облегчением уверяю его, что горжусь тем, что он ко мне обратился, и буду рада встретиться вновь, поскольку сложно принять решение, когда пациент становится тебе другом, и нужно поддерживать друг друга, чтобы помогать пациентам.

— Я не знаю, как ты работаешь, — говорит он, уходя. — Они все постоянно умирают.

Я смотрю через дверной проем на отделение интенсивной терапии, где жизни висят на волоске, который находится в руках у врачей. Я тоже не знаю, как он работает.

Я киваю и улыбаюсь. Мы пожимаем друг другу руки. Мы продолжим работать вместе и в будущем, поддерживая друг друга в ситуациях слишком сложных, чтобы представить их сейчас. Но сегодня мы знаем только то, что нашли взаимопонимание и возможность обсудить самую сложную часть нашей работы: дружбу с пациентами, которые дружат со смертью.

Отпусти меня — обратная сторона

Многие люди боятся непереносимой боли из-за болезни или несчастного случая. Некоторые государства мира легализовали эвтаназию в надежде, что это снизит страх перед невыносимым будущим для многих и лишь для немногих станет альтернативным вариантом. Основаниями служат гуманитарные принципы и утилитарная этика.

И все же даже самые продуманные изменения могут иметь искаженные и неожиданные последствия.

— Не думаю, что они хотели меня испугать, скорее, утешить. Но каждый день, в каждом отделении мне говорили, что если захочу, я могу выбрать смерть... — Уджал объясняет, почему недавно покинул больницу в Нидерландах и вернулся к матери в Англию вместе с ребенком и женой-гол— ландкой.

Изучая лингвистику в университете, Уджал нашел работу в нефтяной компании с офисом в Роттердаме. Будучи восходящей звездой программы по обучению менеджеров, к 30 годам он стал руководителем отдела с многочисленными подчиненными. Он женился на коллеге, отпраздновав прекрасную сикхскую свадьбу в британском городе, где вырос. Молодожены представили друг другу свои семьи посреди многообразия блюд национальной кухни, хорошей музыки и от личной вечеринки.

Их дочь Табита родилась 18 месяцев спустя. Будучи ребенком родителей разных национальностей, она росла билингвой — Уджал разговаривал с ней только на английском, а мама — на голландском. Когда Табите исполнился год, у Уджала начались проблемы со вздутием живота и работой кишечника. Он решил обратиться к терапевту. Так начался кошмар.

Терапевт нашел в кишечнике Уджала большую опухоль и направил его на лечение. Медицинская страховка позволила ему лечиться у лучших врачей. Они диагностировали саркому прямой кишки — очень редкий вид рака, который можно вылечить полным удалением опухоли хирургическим путем, если она еще не дала метастазы. Прямую кишку, нижний отдел кишечника и мочевой пузырь Уджала удалили. Из части кишечника сделали искусственный мочевой пузырь. На его животе были закреплены два пакета, один из которых был предназначен для мочи, другой — для кала. Ему повезло, что он остался жив.

Но ненадолго. Разрез в нижней части живота так и не зажил после операции. На одном из краев появилась рана, откуда сочился гной, издавая неприятный запах. Антибиотики не работали. Затем Уджал заметил тот же гной на нижнем белье — он каким-то образом истекал из маленькой трещины в коже за мошонкой. Сканирование, операция. Врачи удалили опухоль величиной с винную пробку из его таза, он прошел курс лучевой терапии, чтобы убить все клетки опухоли. Жидкость продолжала сочиться.

Однажды запах выделений изменился. Теперь они были с примесью фекалий. Еще сканирование, еще операция. Нижняя часть кишечника Уджала сжалась в ответ на лучевую терапию и лопнула. Его тазовая полость была полна экскрементов, микробы проникли в кровоток, в животе была невыносимая боль. Он потерял сознание в палате и проснулся в отделении интенсивной терапии перед следующей операцией, теперь с третьим пакетом на животе, собирающим выделения из поврежденных кишок. Но жидкость продолжала сочиться.

Через неделю после последней операции тихий и очень добрый профессор хирургии сел рядом с кроватью Уджала в отделении интенсивной терапии. Спросив Уджала, как тот себя чувствует, он предложил говорить по-английски, если так будет удобнее. Они продолжали на голландском, хотя профессор объяснял медицинские термины на английском языке. Он сказал Уджалу, что по итогам операции врачи очистили его таз и удалили поврежденную кишку, чтобы остановить утечку фекалий и микробов, но в тазовой области все равно сохранялась опухоль, которая будет расти. На тот момент раковая опухоль была полой, как теннисный мяч, внутри нее росли микробы, откуда и появился гной. Время от времени давление увеличивалось, и гной вытекал либо через разрез на животе, либо через кожу под мошонкой. Это очень прискорбно, но дальнейшая операция не поможет. Все ли ему понятно?

Уджал все понял. У него был неизлечимый рак. Но он был жив, у него была дочь, которой нужен отец, и жена, которой нужен муж. И ему нужно было возвращаться домой, чтобы провести с ними столько времени, сколько получится. Профессор кивнул.

— Плохие новости в том, — сказал он, — что рак будет расти и создавать больше давления, болевых ощущений и гноя. Гной будет иметь еще более неприятный запах, а кожа болеть. Разрезы в итоге будут повреждены и разойдутся. Все ли понятно?

Уджалу было все понятно. Ему будет еще больнее, а запах станет еще хуже. Это может начаться в любой момент. Чем быстрее он попадет домой, тем лучше.

Профессор выглядел очень расстроенным, будто сам испытывал боль. Он очень осторожно сказал:

— Многие люди не хотели бы продолжать жить в таком состоянии.

Уджал согласился, что не хотел жить в таком состоянии: это был не его выбор. Но если это его единственный способ жить, он хотел бы поехать домой. Профессор сделал паузу, прежде чем сказать:

— Конечно, у вас есть выбор.

«Интересно, — подумал Уджал, — какой у него может быть выбор?»

— В Нидерландах у вас есть выбор. Если не хотите продолжать так жить, существует эвтаназия. Вы понимаете, о чем я?

Уджал все понимал. У него есть выбор: умереть сейчас или позже.

Профессор кивнул.

— Каждый раз, когда это становится невозможно переносить, у вас есть выбор. Не хотите ли вы подумать об этом, потом один из моих коллег может прийти и поговорить о вашем решении.

— Нет, — ответил Уджал. — Мне не нужно думать об этом. Я хочу поехать домой.

— Конечно, уход, который вам понадобится для гигиены, очень сложный, — сказал профессор. — Я совсем не уверен, что такую помощь можно оказать на дому. Сейчас я вас оставлю, чтобы подумать над нашим разговором.

Он встал, по-доброму улыбнулся Уджалу и покинул отделение интенсивной терапии.

Уджал задумался. Он думал, что профессор хорошо справился с этой трудной темой. Уджал обучал людей обсуждать сложные вопросы и поставил бы профессору высший балл. Теперь он знал, что может умереть, если жить станет слишком тяжело. Он понимал, как эта мысль могла бы успокоить кого-то другого, но знал и то, что должен быть дома, даже если пришлось бы привезти маму из Англии, чтобы помочь с Табитой. Дом был там, где он хотел быть. Завтра он начнет планировать выписку из больницы.

В странах, где разрешена эвтаназия, пациенту может быть тяжело, даже если он понимает свое безвыходное положение, ведь он еще не смирился. Одним предлагают антибиотики, другим — физиотерапию, а ему — смерть, будто это блюда больничного меню.

На следующий день пришли медсестры, чтобы сменить повязки после операции, которую Уджал не помнил, и осмотреть место присоединения кишечника к брюшной стенке — раздувшуюся плоть, похожую на губы, через которые продукты переработки попадали в пластиковые пакеты. Медсестры привели молодого доктора, члена хирургической бригады, желавшую проверить, как заживают раны. Она осталась довольна мясистыми розовыми губами колостомы и линией швов на рубце, который простирался от лобка Уджала до верхней части живота.

Медсестры ушли, и хирург села рядом с Уджалом.

— Знаете, это была долгая операция, — сказала она, — потому что нужно было очистить все внутри. Я сожалею, что вам теперь нужен еще один пакет, но часть кишечника была сильно повреждена. Мы не стали соединять концы кишечника на случай, если снова начнутся выделения, и вам станет плохо.

Уджал устал. Он был не готов говорить о своих внутренностях. Но молодой хирург продолжала добрым и обеспокоенным голосом:

— В будущем, если выделения продолжат появляться, вам станет сложнее. Мы постараемся справиться с любой болью, которая может возникнуть. Но если предпочтете не продолжать лечение, мои коллеги проконсультируют вас по вопросу эвтаназии. Вы имеете на это право из-за тяжести заболевания. Мы подпишем все, что нужно, чтобы вы получили разрешение. Нужно только сказать...

Уджал положил голову на подушку и закрыл глаза. Он хотел поговорить о возвращении домой. Он спросит медсестер позже.

К концу следующей недели выделения у Уджала уменьшились, рубцы заживали, он ел пищу небольшими порциями. Колостома работала, пакеты наполнялись, и его перевели из отделения интенсивной терапии в хирургическое, чтобы продолжить восстановление. Теперь каждый день проходил одинаково: ранний завтрак, затем он сам управлялся со стомными мешками, несмотря на предложения медсестер о помощи; душ — о, радость после стольких дней протираний и смены пропотевшей пижамы; короткий сон; обед; визит друга или Табиты с мамой; еще сон; и в конце дня хирург осматривает раны, пальпирует живот, принимает решение о дальнейшем лечении или выписке домой[28]. Каждый день он слышал, как врачи обсуждали результаты лечения с его соседями по палате: кому-то назначали физиотерапию, кому-то — рентген, а того, кто сам спускался и поднимался по лестнице, выписывали домой. У постели Уджала врачи всегда были очень добры. Они спрашивали о Табите, о его боли и выделениях. Они спрашивали, беспокоит ли его что-либо, и напоминали, что, если станет слишком тяжело, можно поговорить с ними об эвтаназии. Затем они уходили.

Уджал начал бояться обходов, опасался неустанного хора доброжелательных голосов, которые одним предлагали антибиотики, другим — физиотерапию, а ему — смерть, будто это блюда больничного меню. Он начал понимать, что добрые доктора беспокоились за него. Они могли предвидеть дальнейшее ухудшение его состояния, которое считали безнадежным, недостойным, ужасающим; состояние, которое было хуже смерти. Уджал начал воспринимать солнечную палату с шестью кроватями как тюрьму, из которой смерть была единственным выходом. Он знал, что должен уйти.

Профессор снова пришел и попросил позвать жену Уджала. Он объяснил им обоим, что у Уджала очень чувствительные рубцы; внутри до сих пор есть инфекция, которая не ликвидирована потому, что из кишечника до сих пор сочатся выделения; опухоль все еще растет, забирая весь приток крови, внутри нее все так же размножаются микробы, вытекающие гноем из незаживающих разрезов. Это не потому, что вы нечистоплотный человек, заверил его доктор с теплом и сочувствием; это то, как ведет себя опухоль. Она вызывает запах и выделения, независимо от того, сколько раз в день вы моетесь. Многие люди предпочли бы не продолжать жить в таком состоянии...

Уджал потребовал свою сумку и вещи. Он настоял на том, чтобы жена отвезла его домой, позвонил матери в Англию и попросил одолжить денег, чтобы приехать к ней. В течение недели он жил в спальне своей матери, а Табита и ее мама спали в соседней комнате на старых двухъярусных кроватях, которые Уджал и его сестра занимали в детстве. Это дом, куда пришел терапевт его матери и откуда его направили в наш хоспис.

Медсестра хосписа посетила Уджала и вернулась обсудить, как мы можем помочь. Она распределила его нужды по группам «Физические», «Эмоциональные», «Социальные» и «Духовные». Физически Уджал был худым, бледным, обезвоженным, но если много пил, его тошнило. У него периодически возникали боли в животе, и из-за частого мытья кожа мошонки болела. Эмоционально он почувствовал облегчение от того, что больше не получал предложений о помощи в смерти, как бы это ни было любезно, его беспокоил прогноз голландских врачей, что в будущем опухоль сделает его жизнь «хуже смерти». В социальном плане дом был слишком маленьким для Уджала, его жены, их активного малыша, его матери и многих друзей, которые приходили навестить его каждый день. Табита смущалась из-за акцента своего британского, цеплялась за маму и говорила только на голландском языке. Положение кровати Уджала затрудняло уход за ним. Он колебался между двумя крайностями. Иногда держался за надежду жить до тех пор, пока Табита не пойдет в школу, вступая в торги с Богом, в существовании которого не был уверен, терпел боль, пытаясь выиграть очки. Порой задавался вопросом, был ли он трусом, убежав; стал ли он, отказавшись от эвтаназии, когда качество его жизни все еще терпимо, горем и обузой для людей, которых любил.

Уджала положили в одноместную палату хосписа на следующий день. Еще одна кушетка в комнате была приготовлена для его жены, и мы одолжили дорожную кроватку для Табиты. По сути, пока мы думали, как лучше всего поддержать решение Уджала жить с самыми любимыми женщинами до конца жизни, они поселились в его палате. Постепенно мы получили всю историю болезни, и голландские врачи оказали огромную помощь в отправке своих записей, сканов и хирургических заметок на английском языке.

Уджал с энтузиазмом соглашался на любой эксперимент, который мог бы улучшить его самочувствие. Таким образом, мы разработали способы использования тампонов для сбора гноя из раны под мошонкой; использовали лекарства, чтобы изменить консистенцию фекалий и уменьшить выделения; мы применяли специальные повязки на разрезе, чтобы сдерживать и уменьшать запах гноя. Несмотря на то, что раковая опухоль в тазу росла, мы вводили лекарства через спинальный катетер, чтобы ослабить боль — обычный невыносимый побочный эффект потери контроля над кишечником и мочевым пузырем уже был решен с помощью нескольких стомных мешков. Уджал приспособился к инвалидной коляске, катая Табиту по хоспису и двору. Они оба спали в середине дня, за что мы все были благодарны — Табита была восхитительным пучком шумной энергии, и передышка была жизненно важна для всех.

Если в стране разрешена эвтаназия, умереть можно всегда. А вот паллиативный уход, который, пусть и не продлит жизнь, зато сделает ее лучше, считается нецелесообразной тратой времени и средств.

Сегодня Уджал рассказывает Эмме, одному из наших врачей-стажеров, о голландской системе здравоохранения. Он знает, что на протяжении всей болезни его лечили знающие, компетентные, понимающие врачи. Он высоко ценит вклад команды хирургов и отделения интенсивной терапии, которые, несмотря на трудности, безусловно, продлили его жизнь. Его единственная критика относится к тому, что в каждой консультации был тонкий, совершенно непреднамеренный нюанс, как только его рак начал распространяться. В конце концов, этот нюанс стал слишком пугающим, чтобы его терпеть.

В Нидерландах разрешена эвтаназия без судебного преследования врачей, которые соблюдают строгие правила, что позволяет пациентам законным путем избавиться от невыносимых страданий в конце жизни. Уджал восхищался голландским прагматизмом, который позволил такому выбору существовать. Тем не менее, только узнав о возможности эвтаназии, он обнаружил, что боится появления новых симптомов, поскольку в качестве возможного решения чаще предлагали эвтаназию, а не продолжение лечения и облегчение симптомов. Врачи изменили его настрой: их беспомощность перед лицом его симптомов и безнадежность прогнозов стали очевидны для него самого. Он понимал, что контроль над непредсказуемым развитием заболевания можно осуществить только запланированной смертью. Уджал убежал от этой определенной, контролируемой смерти в мир неопределенности. Это был компромисс, который мог убить его тело, но спасти дух. Он на себе испытал неожиданные пугающие последствия совершенно гуманного изменения в законодательстве.

Уджал провел в хосписе два месяца. У Табиты появился местный акцент и склонность к гимнастическим трюкам: после того как семья покинула хоспис, вся мебель была отправлена в ремонт.

Опухоль Уджала добралась до почек, он впал в кому на несколько дней, прежде чем умер, пока Табита бегала и смеялась во дворе около палаты.

Они с матерью вернулись в Нидерланды. Мы не знаем, осталась ли Табита билингвой.

Возможность непреднамеренного давления — дилемма, с которой в настоящее время сталкиваются системы здравоохранения во всем мире. Как только джинн эвтаназии выйдет из бутылки, будьте осторожны со своими желаниями.

Планы на путешествия

Кажется, приближение к смерти становится ощутимым для всех, чья болезнь прогрессирует. Иногда метафора отъезда — это единственный подход к обсуждению смерти. На протяжении многих лет я встречала людей, которые в недоумении ищут свои паспорта, просят близких проверить билеты, засовывают случайные вещи в сумки. Я научилась не препятствовать путанице, а говорить с пациентом, пытаться достучаться до него, обсудить и поддержать его чувство приближения к отправлению.

Санджив и Арья женаты уже «60 с чем-то лет», говорит он, добавляя «Мне лучше вспомнить точное число, когда она придет!» У Санджива сердечная недостаточность. Он был абсолютно здоров, пока в прошлом году, в возрасте 88 лет, у него не произошел инфаркт миокарда. Его слабое сердце не способно поддерживать активную деятельность — например, он не может одновременно ходить и разговаривать. Его направили в больницу из кардиологической клиники, поскольку анализы крови показали, что развивается почечная недостаточность. Ему назначили постельный режим и корректировку препаратов, которые он принимает.

Арья приносит еду из дома. Восхитительный аромат разносится по всему отделению, и соседи по палате спрашивают Санджива, могут ли они тоже сделать заказ. Арья смеется и обещает завтра всем принести перекусить.

Ночью в палате становится оживленно. У одного из мужчин остановка сердца. Его сердечный монитор издает сигнал тревоги, и команда отделения вместе с врачом из ОКТ (отделения коронарной терапии) начинают действовать. Волнение, обрывки медицинских фраз, бегущие ноги, «Разряд!». Сердце перезапускается; пациента отвозят в отделение интенсивной терапии в его постели, оставляя пустое место в шестиместной палате. Другие пациенты бодрствуют, встряхиваются.

— Как по телику, — замечает один из них.

— Я рад, что завтра поеду домой, — говорит другой.

— Действительно, — соглашается Санджив. — Я тоже завтра домой.

Другие мужчины удивлены: они ожидали, что несколько дней будут лакомиться снеками от Арьи, пока Санджив в постели.

— Где же твой дом, приятель? — спрашивает приземистый татуированный мужчина, у которого повышенное давление.

Санджив размышляет.

— Возле Дели, — отвечает он, называя маленький город, где провел свое детство до того, как приехал в Великобританию учиться. — Может, вы о нем слышали?

Татуированный мужчина говорит, что никогда не был в Индии. Санджив выглядит озадаченным. — Это же за углом. Ты шутишь?

Медсестра приносит поднос с молоком и говорит:

— Парни, ваш приятель в порядке. Извините, что разбудили вас всем этим шумом. Теплого молока?

Один из мужчин просит топленого молока, второй — чая, Санджив просит chai[29]. Он поникает, когда медсестра говорит, что «Нет chai».

— Нет chai! — ворчит он. — Что это за отель?

Он поднимает распухшие ноги через край кровати, встает и спрашивает медсестру:

— Мадам, не могли бы вы достать для меня мой чемодан?

Собирает свою одежду из прикроватного шкафчика, садится и начинает что-то искать в кошельке. Недовольный, роется в ящике шкафчика, затем в туалетной сумочке, возвращается к кошельку.

— Санджив, вы что-то ищете? — спрашивает медсестра.

Санджив смотрит на нее с тревогой.

— Кажется, я потерял билеты, мадам, хотя могу вас заверить, что все в порядке. Вам нужно увидеть их сейчас или я могу показать позже?

Медсестра просит его вернуться в постель, и он спрашивает, во сколько поезд прибудет в Дели. И вдруг она понимает.

— Мы прибываем утром, сэр, — отвечает она, понимая, что в его голове она внезапно стала проводником поезда. — Мы просим пассажиров удобно располагаться, я сообщу вам. А теперь я могу помочь вам?

Санджив вежливо соглашается, она помогает ему вскарабкаться на кровать («Какие высокие койки!» — ворчит он) и укладывает его обратно. Интересуется, встречает ли его кто-нибудь.

— Мои родители, — Санджив улыбается. — Прошло много времени с тех пор, как я видел их в последний раз.

Иногда метафора отъезда, предстоящего путешествия — единственная возможность обсудить смерть с тяжело больным пациентом.

Медсестра давно работает в ночную смену. Она оставляет тусклый свет у кровати Санджива и слегка задергивает занавеску, чтобы отгородить его от других «пассажиров», потому что знает, что полная темнота усугубляет дезориентацию, а знакомые предметы успокаивают. Она возвращается на пост и вызывает доктора, сообщая, что ее пациент бредит, дезориентирован во времени и месте, и считает, что он в Индии, едет на поезде к родителям. Она спрашивает, нужно ли позвонить жене Санджива.

Доктор очень молода. Чтобы работать здесь, она должна была закончить обучение с отличием. Она из отделения кардиореанимации, где только стабилизировалось состояние бывшего соседа Санджива.

— Зачем беспокоить его жену? — спрашивает она. — Нужно понять, почему он бредит и вылечить его. Я приду прослушать и сделать несколько анализов. Можете обследовать его, пока я иду до палаты?

Медсестра возвращается к Сандживу, который снова копается в бумажнике, пытаясь найти билеты.

— Не волнуйтесь о билетах, сэр, они у меня в офисе, — говорит она.

Санджив представляет, что измерение его температуры, пульса и давления — это дополнительные услуги, которые предоставляются пассажирам поезда, и говорит «Спасибо, мамочка».

Медсестра садится на стул рядом и спрашивает:

— Вы хотели бы, чтобы ваша мамочка была здесь?

Санджив выглядит озадаченным, когда она указывает на свою униформу, часы, ручки, чтобы помочь ему понять, что она медсестра.

— Что бы вы сказали маме, если бы она была здесь? — мягко спрашивает она. Санджив отвечает:

— Мама, я так сильно скучал, я так рад, что вернулся домой.

Медсестра сжимает его руку: «Она тоже скучала, Санджив. И будет очень рада вас увидеть».

Санджив закрывает глаза и дремлет. Медсестра возвращается на пост и звонит Арье с просьбой приехать в больницу как можно скорее.

Приходит врач, после напряженной смены она выглядит взволнованной. Медсестра открывает карту Санджива, обозначает самые важные моменты, начиная с его поступления до эпизода с дезориентацией, и сообщает, что температура, пульс и артериальное давление в норме. Врач идет осматривать Санджива, а медсестра советует:

— Если он считает, что вы работаете на железной дороге, просто скажите ему, что вы врач, а осмотр — это новая услуга.

Доктор тупо смотрит на нее, и медсестра продолжает:

— Если вы поставите под сомнение его восприятие реальности, он просто расстроится и встревожится. Давайте успокоим его. Когда приедет его жена, мы можем попытаться переубедить его.

— Но зачем вы позвонили его жене? — спрашивает врач.

— Потому что он думает, что едет к матери, — отвечает медсестра, — а в моей клинической практике это означает, что он умирает. Я лучше позвоню его жене из-за ложной тревоги, чем проигнорирую этот знак.

Врач уходит к Сандживу, а медсестра возвращается к обходу, отвечая на вызовы пациентов и раздавая лекарства. Они встречаются на посту медсестер, где доктор маркирует пробирки с кровью, только что взятой у Санджива, и звонит в лабораторию, чтобы попросить сделать срочные анализы.

— Грудная клетка в порядке, — говорит она, — но у него странный тремор, и изменения ЭКГ заставляют задуматься, ухудшается ли состояние его почек. Каков его статус реанимации?

Медсестра сообщает, что Санджив с женой знают, что его сердце не подлежит лечению, и если оно остановится, реанимация не поможет.

— Они обсудили это с консультантом и согласились на отказ. В его карте отмечено «Не проводить сердечно-легочную реанимацию». Эта запись зафиксировала важный разговор консультанта с парой, когда он объяснял, что сердечно-легочная реанимация не поможет в их случае и статус «Не проводить СЛР» поможет избежать ненужного вмешательства, когда сердце не сможет больше работать.

Разговор состоялся около шести месяцев назад и записан решительным резким почерком консультанта. Он даже записал свои слова и ответ пары: «Пациент и его жена согласны. Они не хотят, чтобы СЛР стала последним событием в жизни пациента. Хотят избежать медицинского вмешательства. Форма отказа от СЛР заполнена. Лечащий врач информирован».

В отделении слышится звонок — приехала Арья. Сестра встречает ее и объясняет, что Санджив дезориентирован и думает, что направляется на поезде в Дели. Она надеется, что приезд Арьи поможет ему успокоиться и прийти в себя.

— Он думает, что едет к родителям, — говорит она. — Он принял меня за свою мать. Можете ли вы пойти к нему? Доктор осмотрела его и взяла кровь на анализ, как только что— то будет известно, она сообщит.

Арья следует за ней в тускло освещенную палату и подходит к мужу.

— Арья! — он сразу ее узнает. — Что ты тут делаешь? Кто остался с детьми?

Арья опешила, но сестра сразу берет инициативу в свои руки.

— Дети с няней, Санджив, Арья ей объяснила, что нужно делать. Могу я принести вам чаю? Я приношу извинения за то, что у нас нет chai.

Рассветает. Санджив указывает на окно и говорит:

— Мы почти у цели, Арья. Скорее, мы должны одеть детей, чтобы показать их маме.

Он встает с кровати. В этот момент появляется доктор, чтобы сказать Сандживу и Арье, что у нее есть результаты лабораторных исследований, которые она хочет обсудить. Она пытается убедить Санджива вернуться в постель, но он непреклонен, считая, что должен умыться, одеться и подготовить документы для прибытия в Дели. Врач возвращается на пост медсестры за помощью.

Помощь приходит в виде новой смены, которой передают дела медсестры ночной смены. Я тоже здесь, пришла пораньше, чтобы проверить показатели пациента до утренней конференции. Медсестра ночной смены кратко резюмирует ночное путешествие Санджива: все началось с внезапного пробуждения, когда произошла остановка сердца у соседа по палате, затем он думал, что находится в отеле, а позже твердо решил, что едет в поезде по дороге в Дели, к своим родителям, которые скончались 40 лет назад. Доктор добавляет, что анализ крови показал полный отказ почек, уровень калия в крови может привести к учащению сердечного ритма и вероятной остановке сердца. Она предлагает ввести препарат для снижения уровня калия и, возможно, провести диализ. Его бред связан с критической почечной недостаточностью. Я спрашиваю, согласен ли Санджив на диализ. Молодая доктор озадачена. «Ему необходим диализ», — отвечает она.

Я соглашаюсь, что если это надолго продлит его жизнь, возможно, диализ нужен.

— Разве это то, чего он хотел? — спрашиваю я. — Он уже сказал консультанту, что не хочет продолжать лечение и понимает, что умрет от остановки сердца. Возможно, он умрет от отказа почек.

Молодая доктор устало смотрит на меня.

— Вам нужен кофе. А Сандживу нужно принять решение. Давайте выпьем по чашке вместе с Сандживом и его женой, и выясним, что будет лучшим решением.

Доктор еле стоит на ногах, до конца ее смены еще час, и медсестры видят, что она на пределе. Это важное медицинское решение, когда мнение пациента должно быть учтено. Но может ли Санджив принять его, если думает, что направляется на поезде на другой континент? Я разговаривала со многими пациентами и объясняю, что нам нужно понять его точку зрения настолько четко, насколько это возможно, а затем мы можем позвонить его консультанту и принять решение.

Мы берем чашки и идем к постели Санджива. Доктор обеспокоена, что это выглядит непрофессионально, но я убеждаю ее в обратном, уверяя, что это знак того, что мы готовы выслушать пациента, а Сандживу сейчас нужны сигналы языка тела, чтобы чувствовать себя комфортно. Я представляюсь и спрашиваю Санджива, как он себя чувствует.

Когда ищешь подход к пациенту, не всегда важно, профессионально или нет выглядят твои действия, если они помогают пациенту облегчить страдания и установить контакт.

— Нужно собираться. Мы почти приехали, — говорит он.

Я отвечаю, что мы уже оформляем документы, и я помогу Арье упаковать его чемодан, так что не нужно торопиться. Спрашиваю его о сердце.

— О, мой старый моторчик. Никаких проблем, — Арья испугана, он продолжает. — Оно стареет вместе со мной. Я не могу больше суетиться, и мои ноги опухли, но оно не болит. Я просто устал. Я так устал...

Теперь настала очередь молодого врача удивляться: несмотря на то, что пациент едет в поезде в Индию, он может обсуждать состояние своего сердца.

— Что будет с вашим сердцем в будущем? — спрашиваю я его.

Санджив смотрит на Арью и говорит:

— Конечно, я умру. Мы оба это знаем. Как и то, что реанимация меня не спасет. Я должен сказать это своим родителям. Я взял Арью, чтобы сказать им.

— Если было бы лечение, которое поможет прожить дольше, Санджив, что бы вы сделали? — спрашиваю я.

Санджив размышляет. Он снова смотрит на Арью и говорит:

— У меня была очень долгая жизнь. Я многое успел. Удача сопутствовала мне. У меня был счастливый брак и двое сыновей, — он улыбается Арье. — Но жизнь — это не все, если тебя одолевает слабость. Она захватила меня. Я больше никогда не буду сильным. Есть ли смысл продлевать бесполезное существование? Есть ли лекарство, которое сделает меня снова сильным? Нет. Есть ли лекарство, которое вернет мне молодость? Нет. Вы можете сделать меня сильным и стройным? Нет, не можете, и это то, что все мы должны принять. Так что долгая жизнь, если ты инвалид, — вовсе не благо.

Молодой врач, задумчивая и бледная, отпивает кофе. Когда Санджив делает глоток чая, она беспокоится и шепчет: «Баланс жидкостей». Кивая и давая понять, что услышала, я спрашиваю Арью:

— Это то, что вы обсуждали ранее? Вы обсуждали это вместе?

— Мы много говорили об этом, когда наш консультант, доктор Абель, рассказал о реанимации, — Арья говорит, не отрывая глаз от Санджива, — и мы оба согласились. Оставаться живым, потеряв качество жизни, не стоит того. Мы благодарны за то, что доктор Абель был с нами честен. Сан— джив объяснил все сыновьям, и мы все приготовили. Когда Санджив умрет... — она проглатывает ком в горле и продолжает: — Когда это произойдет, я перееду к младшему сыну. Он рядом. Я буду чувствовать, что Санджив рядом, пока не настанет моя очередь.

Наступает молчание. Кофе выпит. Около постели царит атмосфера единения. Звуки утра наполняют отделение: шаги, тележки, имена и названия лекарств, произнесенных вслух, работающий аппарат измерения артериального давления.

— Санджив, Арья, проблема, с которой мы столкнулись сегодня, заключается в следующем. — начинаю я.

— Мы пропустили станцию?! — резко спрашивает Санджив. — Где мои билеты?

— Нет, путешествие продолжается, — говорю я. — Это проблема со здоровьем, а не с путешествием. Могу я спросить вас о ней?

— Конечно, — отвечает Санджив.

— Ну, — говорю я, — из-за сердечной недостаточности ваши почки перестали работать должным образом. Это может быть довольно серьезно.

Я делаю паузу. Арья кивает. Санджив спрашивает:

— Насколько серьезно?

— Достаточно серьезно, чтобы сократить вашу жизнь, — говорю я намеренно спокойно и четко.

— Насколько укоротить? — спрашивает он. — Где мои билеты?

— Возможно, без лечения вам остается несколько дней, — говорю я.

Он смотрит на меня, переводит взгляд на Арью и снова на меня.

— Ну тогда, — объявляет он, — мы должны вернуться домой из Индии как можно скорее.

— Вы хотите продолжить лечение дома? — спрашиваю я.

Он поднимает руку, качает головой и говорит:

— Нет, нет, нет. Арья и я обсуждали это много раз. Я хочу умереть дома. Никакой больше госпитализации. Никаких аппаратов. Никакой больше пищащей ерунды. Дома. С моими родителями. Как мы и планировали.

— С родителями? — спрашиваю я, а он размышляет, прежде чем сказать:

— Вы пытаетесь меня поймать? Мне за 80. Мои родители были кремированы в Индии много лет назад. Я собираюсь отдать дань уважения.

— Извините, Санджив. Возможно, я вас не услышала. Я думала, вы сказали, что хотите быть со своими родителями, когда умрете.

— Глупенькая, — он гладит меня по руке. — Я всегда со своими родителями, я несу их в своем сердце. Я хочу быть дома с семьей. Посмотрите на мою любимую жену, доктор. Она знает, как ухаживать за мной. Отправьте меня домой.

Я говорю ему, что сделаю все возможное, и мы с молодым доктором уходим, чтобы позвонить консультанту Санджива. Он хорошо знает пару и спрашивает, как я считаю, способен ли Санджив принять решение о продолжении лечения. Я отвечаю, что, несмотря на то, что путается во времени и пространстве, он очень четко озвучивает свое мнение о сложной с медицинской точки зрения смерти, которое уже высказывал консультанту.

Доктор Абель говорит, что гемодиализ (фильтрация и очистка крови с помощью аппарата) — инвазивная процедура, и, возможно, Санджив не той в форме, чтобы перенести ее. Мы обсуждаем лучший способ избавить его от таких симптомов почечной недостаточности, как тошнота и икота. Я заверяю доктора Абеля, что организую визит представителя паллиативной группы на дом к Сандживу сегодня вечером, если мы сможем выписать его из больницы утром. Согласовано. Сын Санджива позаботится о транспорте; усталый младший доктор отправляется домой спать.

Санджив руководит сборами, а Арья забирает его лекарства в больничной аптеке. Доктор Абель приходит в палату и спрашивает, как он. Санджив еще раз начинает искать свои билеты, а консультант говорит, что билеты не нужны, потому что он почетный гость. Санджив дарит улыбки медсестрам, пока его вывозят в кресле на парковку.

Сотрудник паллиативной группы звонит мне на следующее утро. Санджив продолжал искать билеты дома, прежде чем согласился лечь в постель. Его сыновья и Арья собрались вокруг, и он уснул рядом с уставшей Арьей, обнимавшей его. А когда она проснулась, Санджив уже не дышал.

— Он прибыл в пункт назначения, — сказала Арья сыновьям. — Он будет ждать нас там.

Обсуждение действий при реанимации — серьезный вопрос взаимодействия пациента, врача и семьи. Чрезвычайно важно, чтобы семья знала о решении пациента и причинах, чтобы в случае возникновения неотложной ситуации не возникало споров и неприятностей. Согласие на дальнейшее лечение, как и отказ от него, — значительная часть планирования ухода.

С любовью к тебе

Предвидение смерти может позволить умирающему рассмотреть возможные варианты и составить четкие планы относительно того, какую помощь он хотел бы получить. Для некоторых людей это может означать «Старайтесь изо всех сил, чтобы сохранить мне жизнь», но для большинства (особенно для тех, кто видел спокойную смерть) это будет означать «Сосредоточьтесь на моем спокойствии и комфорте, а не на продолжительности жизни». Можно обсудить, где бы пациент предпочел провести остаток жизни: это может быть свой дом или дом любимого человека. Некоторые из них могут потребовать дополнительных ресурсов приюта или хосписа. Большинство людей не хотят заканчивать жизнь в больнице, но без плана, что делать в чрезвычайной ситуации, многие оказываются в больнице вопреки своим предпочтениям.

Люди, которые умирают, несмотря на все усилия врачей при поступлении в больницу, могут сделать выбор только в том случае, если команда больницы четко понимает их перспективы. Заблаговременное планирование требует от больного человека, его близких и медицинских консультантов смелости (и профессиональных умений) вести честные и ясные разговоры о том, что можно предложить, а что нет. Только тогда умирающий и его близкие могут сделать осознанный выбор.

Поздним утром терапевт звонит мне из дома пациента. Она была там в течение часа, и за это время пожилому человеку становилось все хуже и хуже. У него давнее заболевание печени, и он постепенно умирает. У него есть «План неотложной медицинской помощи», который ясно дает понять, что в его приоритете комфорт, а не героические усилия по спасению жизни. Сегодня у него сильная тошнота, мешающая лежать. Могу ли я что-то предпринять по поводу его тошноты? Мы обсуждаем некоторые медицинские детали, я советую несколько вариантов и сообщаю, что смогу добраться до них за 20 минут.

Я пытаюсь припарковаться у дома пациента: он находится в тихом пригороде, построенном без подъездных парковок или гаражей, и машины припаркованы вдоль дороги. На дворе лето, и дети играют на тихой узкой улице, прыгая, катаясь на велосипедах и играя во что-то, что предполагает рисование мелом на дороге и много смеха. Дверь, ведущая на крыльцо, открыта, входная дверь тоже. Я стучусь и кричу:

— Добрый день! Это доктор Мэнникс. Могу я войти?

Заплаканная женщина в нелепой пижаме с героями мультиков широко распахивает дверь.

— Спасибо, что пришли так быстро, — говорит она. — Извините за пижаму.

Сбоку от короткого коридора я вижу кухню, где Дейдра, сестра по уходу из местного округа, горячо любимая командой паллиативного ухода за добрый, профессиональный подход, замечает меня и кричит:

— Отлично! Проходите сюда!

Я подчиняюсь. Все всегда так делают.

Дейдра тихим голосом резюмирует, что происходит с Уолтером — пациентом, который хорошо известен команде медсестер. Она говорит, что он лежит в кровати в гостиной, рядом две его дочери (закатывает глаза, показывая, что они очень эмоциональны) и подруга Молли. Врач сделал Уолтеру укол от тошноты после нашего телефонного разговора и ушел к другим пациентам. Теперь Уолтера тошнит меньше, и он может лежать. Дейдра проводит меня в гостиную.

Думать о возможной смерти или собственном критическом состоянии может быть трудно. Однако это поможет вам и близким понять, как действовать в трудной ситуации, когда обсудить уже нет возможности.

Комната уходит в глубину дома. Серебряные занавески на больших окнах, превращающие яркий дневной свет в белое свечение, освещают пожилую женщину в халате и сетке для волос, сидящую в кресле у окна. Это Молли. Ее взгляд устремлен на односпальную кровать в дальнем конце комнаты, в которой тихо лежит бледный худой человек с желтоватой кожей и тонкими белыми волосами. Он опирается на груду подушек и тяжело дышит, глаза закрыты, губы сжаты. Он выглядит намного старше своих 60 с небольшим лет.

Молодая женщина в пижаме рыдает на стуле рядом с кроватью, другая, в нарядном костюме (что странно выглядит на пижамной вечеринке), стоит рядом, поглаживая ее руку. Дейдра представляет меня, затем удаляется на кухню, чтобы продолжить делать записи об утренних обходах.

Приветствуя женщин, я иду к кровати и встаю рядом на колени. Дочери протестуют, предлагают кресло, но мне удобно здесь, рядом с пациентом и большим черно-белым колли, который тихо лежит под кроватью Уолтера. Всегда полезно подружиться с хозяйской собакой. Он обнюхивает мою руку, смотрит на меня злобным взглядом и меняет позу, освобождая место для моих колен. Мне говорят, что это Свип — спутник Уолтера на протяжении десяти лет, которого обычно пускают только на кухню. Но он выл все утро, поэтому решено было его впустить. Заняв этот пост недалеко от Уолтера, он с тех пор не двигается.

— Добрый день, Уолтер, — приветствую я усталого пациента. — Я доктор Кэтрин из команды паллиативной помощи. Я здесь, чтобы проверить, сможем ли мы облегчить ваши симптомы тошноты. Сможете немного поговорить со мной?

Уолтер открывает глаза, и меня поражает глубокий желтый цвет его белков и бледно-голубая радужка на контрасте. Он вдыхает и прочищает горло.

— Я попытаюсь...

— Вижу, что вы очень устали, Уолтер, поэтому я могу начать говорить с вашей семьей, а вы поправите нас, если мы неправы. Хорошо? — предлагаю я, и Уолтер соглашается.

Молли прерывает меня: «Я не семья», и дочь в костюме мягко отвечает:

— Молли, папа любит тебя, и мы тоже. Вы действительно важный член нашей семьи, — ее глаза наполняются слезами, сестра кивает — она слишком растрогана, чтобы говорить.

Молли смахивает слезы и говорит:

— Вот почему ваш папа так сильно любит вас обеих. За ваши добрые сердца.

Я наблюдаю, как семья раскрывается.

За последние несколько месяцев у Уолтера убавилось количество энергии. Анализы показали медленно прогрессирующее ухудшение функций печени. Раньше он любил гулять по местному парку, но последние несколько недель просил соседку тренировать собаку. Подниматься по лестнице становилось все труднее. Дочери предложили поставить его кровать внизу, но ванная Уолтера наверху, и он не желал пользоваться тарой для мочи или уткой.

В течение последних двух дней Уолтер был прикован к своему стулу в гостиной — его слишком тошнило, чтобы двигаться. В последние две недели он потерял аппетит, чувствуя себя все время сытым. Вчера ему внезапно стало плохо и начало тошнить. Его вырвало большим количеством жидкости. «К счастью, рядом была глубокая миска», — сообщил он. Будучи практичным человеком, он вымыл миску, нашел чистое ведро и удалился к креслу, где его застала тошнота. Там его обнаружила Молли, когда пришла, чтобы приготовить обед.

После звонка Молли одна из дочерей прыгнула в машину (в пижаме своей дочери) и помчалась через всю страну, вторая забронировала билеты на самолет на следующий день. Дочь в пижаме и Молли убедили Уолтера, что ему будет удобнее в постели, и соседи помогли перенести ее со второго этажа вниз. Уолтеру было не по себе от того, что он чувствовал себя «слабым, как котенок» и нуждался в помощи, чтобы лечь в постель. Молли сидела в кресле рядом с ним, пока он не уснул, потом пошла домой за необходимыми вещами и вернулась с ночевкой.

Около пяти часов утра весь дом разбудили стоны Уолтера, которого сильно рвало. Близкие сидели рядом, промокая ему лицо влажным полотенцем и промывая ведро, но его больше не рвало. Они позвонили врачу около восьми утра. Дочь в костюме приехала из аэропорта около девяти, а ближе к десяти пришел врач, одновременно с медсестрой. Вот почему Молли и одна из дочерей до сих пор в пижаме. Они не покидали Уолтера с раннего утра. И наверняка никто из них не ел.

— Уолтер, вас мучила икота? — спросила я.

— Бесконечно! — ответил он, заинтригованный.

Становится понятно... Это сочетание симптомов — полный желудок, несмотря на небольшие приемы пищи, икота, внезапные приступы тошноты и большой объем рвотных масс — указывает на проблему с опорожнением желудка. Желудок человека способен умещать большие объемы пищи (только подумайте о том, сколько он может вытерпеть на Рождество или другие праздники), и если он не опорожняется должным образом, то растягивается, раздражает нервы и вызывает икоту. Наконец, когда места в желудке не остается, возникает внезапное ощущение «Меня сейчас вырвет!», которое заканчивается извержением большого количества рвотных масс, затем желудок очищается, симптомы проходят, и цикл начинается заново.

Процесс умирания выглядит похоже в очень многих случаях и при разных болезнях — это спокойный уход из жизни, без агоний и ужасающих сцен.

Теперь симптомы тошноты нивелированы лекарством, которое дал терапевт, и измученный Уолтер засыпает. Я предлагаю Молли и дочери в пижаме переодеться, пока осматриваю Уолтера, и они с благодарностью поднимаются наверх. Дочь в костюме не находит себе места от тревоги. Она на ногах уже несколько часов, летела через всю страну, ничего не ела. Она использует шанс, чтобы сбегать на кухню за чаем и тостами, пока мы с Дейдрой осматриваем пациента. Дейдра говорит, что сахар ей не нужен, дочь в костюме улыбается и принимает заказы остальных.

В дневном свете кожа Уолтера приобретает люминесцентный желтый цвет. Он выглядит изможденным, с выступающими скулами и зубами, которые кажутся слишком крупными. У него влажная восковая кожа, мышцы обвисли, ребра выступают, а живот распух. Ноги под одеялом опухли, кожа натянута и блестит. Это острая печеночная недостаточность.

Дейдра осматривает ягодицы и пятки Уолтера — участки, где повреждение кожи наиболее вероятно у лежачих пациентов. Уолтер, конечно, вчера был еще на ногах, и его кожа в порядке. Команда Дейдры будет поддерживать ее в таком состоянии. Она выходит к своей машине, чтобы собрать препараты, которые помогут защитить кожу Уолтера. Детский смех на мгновение наполняет комнату, когда дверь открывается. Уолтер и я одни — ну еще Свип.

— Как вы сейчас себя чувствуете, Уолтер? — спрашиваю я, рукой он показывает «так себе».

— Вы выглядите уставшим, — он кивает. — Хотите поспать?

Он качает головой:

— Мне нужно бороться. Девочки еще не готовы. Мне нужно жить.

— Уолтер, вы думаете, что спать небезопасно?

— Да, — отвечает он. Врач сказал, что он умрет во сне.

— Поэтому в последнее время вы стараетесь не спать?

Он отвечает, что за последние несколько недель у него появилась необходимость в дневном сне, и это его очень пугает.

— Уолтер, — аккуратно, мягко... — вы когда-нибудь видели, как кто-то умирает?

Вопрос застает его врасплох, но он отвечает, что его отец умер через три дня после сердечного приступа, почти не приходя в себя.

— Было ли ему удобно? — задаю я вопрос, и Уолтер отвечает, что его отец умер хорошо.

— Хорошо — это как? Что означает хорошую смерть, по— вашему?

Уолтер говорит, что его отец не был напуган, а рядом с ним была семья. Иногда он просыпался и улыбался им всем. В конце он просто перестал дышать.

— Мы не были уверены в том, что он умер. Я все думал: вот, как это должно быть! Но с моим сердцем все в порядке, поэтому так я не умру.

Дверь открывается, и Уолтер сразу перестает говорить, бросив в мою сторону предупреждающий взгляд. Дочь в костюме, переодевшись в джинсы и футболку, приносит поднос с чашками в комнату. Дочь в пижаме и Молли присоединяются к нам, тоже переодевшись. Уолтер просит воды, и Дейдра показывает семье, как помочь ему пользоваться трубочкой, поддерживая спину, чтобы он мог опереться и спокойно пить. Затем все разбирают чашки, и целительная сила семейного чаепития позволяет перейти к следующему акту драмы.

Я снова встаю на колени к постели, Свип терпеливо убирает лапы. По бокам на стульях сидят дочери Уолтера, у изголовья кровати — Молли. Дейдра прислонилась к дверям кухни. Мы потягиваем чай, и я начинаю разговор.

— Уолтер только что рассказал мне, как умер его отец. Как спокойно это произошло для него самого и семьи. Он надеялся, что так может случиться и с ним самим.

Воцаряется полная тишина. Слышно, как под кроватью чешется Свип.

— Уолтер, вы сказали мне, что не надеетесь на то, что у вас будет так же, потому что другая болезнь. Я думаю, вы будете рады узнать, что процесс умирания выглядит именно так во многих случаях...

Уолтер вскидывает брови от удивления, и я спрашиваю разрешения поделиться информацией, которая поможет всем меньше волноваться о том, как все произойдет. Он с тревогой смотрит на дочерей, и я обещаю, что остановлюсь сразу же, как только кому-нибудь станет невыносимо это слышать. Уолтер вскидывает пальцы вверх и берет за руку Молли.

Я рассказываю о фазе, когда «постепенно энергии становится все меньше», и жизнь человека понемногу подходит к концу. Мы обсуждаем, как это происходило с Уолтером на протяжении последних недель. Терапевт Уолтера заметил эти изменения и решил обсудить с ним его приоритеты, и Уолтер ответил, что хотел бы уйти мирно и спокойно, а не мчаться в больницу для лечения. Его решение было зафиксировано в «Плане неотложной медицинской помощи», поэтому даже если бы Молли вызвала скорую или другого терапевта, они не забрали бы его в больницу, пытаясь облегчить симптомы тошноты на дому, что и делали его терапевт и Дейдра.

Напомнив всем, что напитки остывают, я объяснила, что, когда человек уже достаточно слаб, чтобы умереть, у него больше нет сил вставать с постели: увеличивается время дневного сна и сокращается бодрствование.

— С этого момента, Уолтер, я думаю, вы будете чувствовать себя более слабым и уставшим, будете больше спать. Я надеюсь, что лекарство от тошноты, которое выписал доктор Грин перед уходом, поможет. Мы поместим его в маленький дозатор, и оно будет поступать через иголку под кожей. Дейдра отвечает за то, чтобы все проходило гладко, — Дейдра машет Уолтеру чашкой кофе, и он улыбается ей, — и если тошнота вернется, вернусь и я, чтобы устранить ее.

— Но попытайтесь этого избежать, пожалуйста, Уолтер, — подкалывает Дейдра, и все улыбаются. Несмотря на опасения Уолтера, атмосфера в комнате спокойная и душевная.

— Так что в конце жизни, Уолтер, люди чаще всего находятся без сознания, они не просто спят. Это то, что вы наблюдали у отца, правильно? — Уолтер кивает, я продолжаю: — И так же как и ваш отец, вы уйдете спокойно. Ваши дочери будут видеть то же самое: спокойный папа, который большую часть времени спит, иногда просыпается, затем не приходит в сознание, перестает дышать, очень мягко. Все, как у вашего отца.

Молли удивляет всех, говоря:

— Я видела, как это происходит. Точь-в-точь, как вы рассказываете. Когда мой муж умирал. У него были ужасные проблемы с легкими после того, как он годами работал в шахте. Мы оба знали, что конец близок. Так что я не напугана, Уолтер, и буду рядом с тобой вместе с девочками, — она поворачивается к ним, — если вы не против.

Дочь в пижаме утыкается лицом в слезах в Молли и замечает, что отец держит ее руку.

— Как сказала Паулина, Молли, ты наша семья, и мы правда хотим, чтобы ты была с нами. Правда, папа?

Уолтер поднимает руку, держа в ней руку Молли, и снова показывает большой палец.

Я спрашиваю, есть ли у них вопросы, затем присоединяюсь к Дейдре на кухне, где она соглашается с моим планом и приносит автоматический дозатор. Вместе мы подсчитываем дозу лекарства. Я выписываю рецепт, Дейдра набирает лекарство, которое мы вместе проверяем, вставляет шприц в дозатор, проверяет батарейки, индикатор, и мы возвращаемся в гостиную.

Уолтер спит, открыв рот. Паулина тихо плачет, а ее сестра обнимает Молли.

— Папа только что сказал, что любит нас всех, — говорит Паулина. — И что ему жаль, что он не попросил Молли выйти за него.

— Глупый, — вздыхает Молли. — Мне не нужно было кольцо. Он был моей жизнью. Он знает это.

Девушка берет Молли за руку, и говорит:

— Мы знаем, Молли, и знаем, как счастлив папа был с тобой. Мы так рады, что ты практически стала нашей мачехой.

В этот момент всеобщей любви, когда все члены семьи слышат друг друга, возможно, впервые, я смотрю на Уолтера. Я не могу его разбудить. Он сказал своей семье, насколько любит ее, попросил прощения за то, о чем сожалеет, озвучив все последние желания. И теперь он расслаблен, без сознания, дышит медленно и громко. Его кожа холодная, пальцы синеватые. Циркуляция крови прекращается, пульс слабый, нитевидный.

Иногда человека что-то держит в жизни, может быть, страх за близких или страх перед смертью. И как только он успокаивается — умирает, спокойно и тихо.

— Уолтер? — говорю я громко. Он не шевелится. Я отодвигаю его веко, он не пытается моргать. Он без сознания, намного быстрее, чем мы с Дейдрой рассчитывали. Я ловлю взгляд Дейдры и понимаю, что она тоже знает, что Уолтер умирает прямо перед нами.

Я предлагаю девочкам придвинуться ближе, ставя еще один стул для Молли, чтобы они все уместились у его постели, снова встаю на колени и даю руку Уолтера Молли.

— Видите, как он меняется? — спрашиваю я очень мягко.

Паулина отвечает, что рада видеть его наконец уснувшим, но ее сестра переводит взгляд с Уолтера на меня и Дейдру и восклицает:

— Это происходит сейчас?

— Думаю, да, — отвечаю я, — потому что его дыхание меняется. Вы видите, как он расслаблен. И перестал хмуриться. Молли, что вы думаете?

Молли поднимает руку Уолтера:

— Смотрите, его пальцы начинают синеть. Я думаю, время пришло, и он знал. Поэтому и сказал нам все.

Эта мудрая женщина уже видела смерть.

Мы не хотим, чтобы тошнота Уолтера вернулась, поэтому Дейдра устанавливает автоматический дозатор и прячет маленький шприц под подушку. Затем уходит на вызов. Закрывая дверь, она говорит мне:

— Я не знала, что это произойдет сейчас.

Я соглашаюсь, что это было резкое изменение, хотя признаки были на протяжении нескольких недель, и Молли не удивлена.

Я снова сажусь на пол рядом со Свипом, чувствуя, как мои ноги отекают. Уолтер глубоко и громко вздыхает, и его дыхание становится глубоким и частым на какое-то время, затем замедляется и затихает. Я рассказываю семье, что это называется дыханием Чейна — Стокса[30], и это значит, что Уолтер без сознания. Ближе к концу циклы поверхностного и глубокого дыхания будут перемежаться длинными паузами в дыхании. Я объясняю, что в какой-то момент во время этой фазы он сделает выдох и больше не вдохнет. Никакой паники, боли, ничего необычного. Плавное окончание дыхательного цикла.

Свип продолжает выглядывать из-под кровати и смотреть на Уолтера и лица вокруг него. Я чувствую, что мои ноги свело судорогой, извиняюсь и ухожу на кухню, чтобы сделать еще чай и принести Свипу воды. Я не думала, что останусь так надолго, но не могу сейчас уйти. Звоню коллегам и объясняю, что вернусь поздно. Я как раз наполняю чайник, когда на кухню заходит Паулина и произносит:

— Я думаю, он умер.

Уолтер действительно больше не дышит. Неподвижный и желтый, он лежит на подушках, повернув голову к семье, и так и держа руку Молли в своей. Глаза Молли сухие. Дочери Уолтера обнимают друг друга и плачут. Под кроватью скулит Свип.

— Вы помогли ему уйти спокойно, — говорю я, — и он ушел так, как хотел. Вы отличная команда.

Я призываю дочерей подойти ближе к нему, прикоснуться или поцеловать на прощание, Молли высвобождает свою руку и берет за руку меня. Она провожает меня до двери и говорит:

— Дальше я смогу все сделать сама. Мы будем в порядке.

Я знаю, что она поможет девушкам попрощаться с отцом. Дар хорошей смерти был передан следующему поколению.

Яркое солнце и гомон играющих детей шокируют контрастом с тихим домом. Жизнь продолжается, в том числе и за окном этого дома. Я звоню терапевту, чтобы сообщить ей о смерти, оставляю сообщение Дейдре и своей команде, что возвращаюсь в больницу.

Какая честь наблюдать за семьями, когда они будто выкованы в печи любви и поддержки, особенно в момент самого яростного жара в конце жизни.

Пауза для размышления: взгляд в будущее

Сделать шаг назад, чтобы увидеть всю картину, — это испытание. Оно требует понимания того, что существует другая точка зрения на сложившуюся ситуацию и принятия, что собственная точка зрения может быть пересмотрена. Возможно, отступить назад будет проще, если мы будем воспринимать жизнь с любопытством, а не с уверенностью в точности своих суждений, стремясь узнать новое о себе и людях вокруг. Молодой врач Санджива была уверена в том, что ему нужно, но медсестра, которая ухаживала за ним, сделала шаг назад и увидела более широкую картину.

Сделать шаг назад непросто, но это всегда влечет новые открытия. В своем эссе «Моя собственная жизнь» великий медицинский писатель Оливер Сакс, уже зная, что находится на пороге смерти, описал, что теперь он «способен увидеть свою жизнь как будто с большой высоты — как некий ландшафт, в котором все взаимосвязано». Он утверждает, что «внезапно его взгляд обрел фокус и перспективу». Это великий дар — возможность заново посмотреть на то, что казалось знакомым и известным.

Истории в этой части книги рассказывали о многочисленных испытаниях, которые помогали посмотреть на мир по— новому. Работая с пациентами, чей разум может быть замутнен, мы можем отступить назад и попытаться услышать их проблемы, надежды, желания, которые вырисовываются в общей путанице. Работая с теми, чье положение может показаться невыносимым, мы можем отступить назад и понять, что их фокус и перспектива все еще ясны для них самих. У кровати умирающего пациента можно увидеть людей, которые чувствуют, открывают заново и укрепляют отношения друг с другом или обнаруживают в больнице или хосписе внезапное родство с незнакомцами, окружающими их в очень эмоциональный момент конца жизни.

Поскольку мы все умрем, многие из нас спорят о том, имеем ли мы право выбирать, когда закончить жизнь. Эти взгляды основаны на различных подходах, которые включают право на личную автономию, обязанность защищать уязвимых, принцип равенства перед законом, достоинство человеческой жизни, хрупкость условий жизни людей и личные убеждения, основанные на гуманизме, вере, утилитаризме, добродетели. Нет сомнений в том, что сторонники обеих сторон мотивированы состраданием, убежденностью и принципом. И все же дискуссия так часто поляризована, шумна и тревожна и, похоже, мало связана с тем, что на самом деле происходит с людьми, когда они приближаются к последнему этапу жизни.

Какой бы ни была ваша точка зрения, она, вероятно, обогатится, если вы внимательно прислушаетесь к тем, чье мнение отличается. Работая в реальности повседневной смерти, многие из нас, специалистов паллиативной помощи, недовольны резким, черно-белым мнением сторонников любого взгляда, когда мы знаем, что реальность ни белая, ни черная, но абсолютно индивидуальна, как тысяча оттенков серого для каждого человека. Недостающее звено в обеих точках зрения — это реальность смерти человека, неожиданно нежное продвижение к смерти, которое испытает большинство из нас, какими бы ни были испытания предшествующей неизлечимой болезни.

Если взглянуть за пределы текущей ситуации, мы все увидим более богатую перспективу и позволим умирающим сосредоточиться на том, что для них наиболее важно, какими бы ни были другие идеи, которые могут возникнуть у нас.

Какое перегруженное слово. Наследие — это то, что мы оставляем в мире, хорошо это или плохо. Это может быть целенаправленно и тщательно собранная коллекция предметов либо помощь или вред, который мы привнесли в жизни других людей, взаимодействуя с ними на протяжении всей жизни. Умирающие часто очень хорошо взвешивают свое наследие и стремятся к тому, чтобы их жизнь заканчивалась таким образом, чтобы нанести наименьший вред тем, кого они любят. Некоторые люди усердно работают, чтобы оставить памятные вещи для других; некоторые совершают альтруистические поступки, организовывая фонды в надежде спасти кого-то от болезни; некоторые стремятся создать специальные «последние воспоминания». Какие бы действия они ни предпринимали с намерением сформировать наследие, они вполне могут не знать о многочисленных детальных последствиях, которые уже повлияли на жизнь других людей.

Кое-что непредсказуемое

Изменение мира кажется важным жизненным заданием для многих людей, однако признание того, что мы изменили в жизни, к которой прикасались, может быть трудным. Легко отклонить собственный вклад, как незначительный, сравнить себя со сверстниками и почувствовать недостаточно важным. Иногда роль психотерапевта заключается в том, чтобы помочь кому-то переоценить свою роль, раскрыть истинные цвета, сияющие сквозь скуку повседневной жизни, и уже замеченные всеми, кроме нас. Это само по себе является терапевтической победой и может изменить жизнь человека.

И тогда судьба просто открывает врата, которые позволяют невообразимому случиться.

Одно дело знать, что умрешь раньше, чем многие, и совсем другое — что можешь умереть внезапно. Некоторые впадают в отчаяние, но для других это означает, что каждый день должен быть наполнен смыслом.

— Тихо! Дэна показывают!

Вся семья собирается у экрана, чтобы посмотреть, как молодой человек разговаривает с репортером. Спокойно, с улыбкой на лице, он рассказывает о своих интересах: рок— музыка, компьютерные игры, собака. Его выразительное лицо, спокойное поведение и поставленная речь говорят о том, что он может быть стажером программы молодых менеджеров или бизнесменом. Камера двигается назад, и становятся видны широкие плечи, как у спортсмена, затем еще дальше, и на экране появляется его инвалидное кресло, которое полностью меняет весь контекст. Дэн говорит о смерти. О собственной смерти, которая, скорее всего, произойдет, когда ему будет 20 с чем-то лет. Он говорит о своей подготовке к смерти. И особенно — о «Плане неотложной медицинской помощи», в котором будут закреплены все его пожелания на случай, если он не будет способен озвучить их самостоятельно. Дэн выступает за распространение «Плана предварительного ухода»[31].

Интервьюер задает вопрос о его болезни. Дэн рассказывает, что страдает редким генетическим заболеванием — мышечной дистрофией Дюшенна (МДД), вызывающей слабость мышц с детства. Сначала он мог играть в футбол со своими друзьями, затем — только стоять и смотреть, позже — лишь сидеть в инвалидном кресле. Сейчас у него электрическое инвалидное кресло, которым он управляет с помощью джойстика. Скорее всего, в 20-летнем возрасте мышцы его грудной клетки ослабнут, его дыхание станет затрудненным, сознание потускнеет, и жизнь закончится.

Но неожиданно судьба преподнесла ему еще один сюрприз: МДД Дэна повлияла и на его сердце и может вызвать непредсказуемый сбой сердечного ритма, и как следствие, внезапную смерть. Без предупреждений. Когда 18 месяцев назад врачи диагностировали эту проблему, они предложили Дэну имплантировать дефибриллятор — маленький электронный аппарат, который снова запустил бы его сердце. Дэн был сбит с толку. Он смирился с тем, что умрет, будучи моложе своих друзей, с тех пор как в 12 лет спросил об этом маму, и она честно ему ответила. Его физические силы убывали, и он привык к новой жизни в теле, которое все меньше работало и постепенно станет причиной ранней смерти. Но его мозг работал отлично. Внезапная смерть? В любой момент, без предупреждения? Осознание этого потрясло его.

Я провожу сессии когнитивной терапии с теми, кто потрясен сложными и смертельными заболеваниями. Так я и встретила Дэна за год до его интервью на ТВ. Он был направлен ко мне группой психологической помощи. Они сами были потрясены идеей помощи молодому парню с суицидальными наклонностями, который умирал от двух смертельных заболеваний.

Я вспоминаю нашу первую встречу. Дэн приезжает со своими родителями в хоспис, где я заведую отделением КПТ. Я наблюдаю за тем, как он подъезжает ближе, легко управляя своим инвалидным креслом, огибая углы и незнакомые узкие дверные проемы. Пока я придерживаю двери, Дэн заезжает в кабинет и паркуется возле моего стола. Я предлагаю ему пересесть в кресло, но он совсем не хочет подниматься, делать усилие и пересаживаться. Мы сидим друг против друга, и я спрашиваю, как могу ему помочь.

Он пожимает плечами и издает многосложный звук: «Я не знаю...», на его лице та же палитра чувств — отчаяние и вызов. Дэн сидит прямо в своем электрическом кресле, склонив голову. Он высокий, широкоплечий, и если бы его гены перемешались иначе, мог бы играть в регби или быть мотоциклистом. Его вьющиеся рыжие волосы спускаются до плеч. У него гладкая, бледная от затворничества кожа; мышцы, которые больше не подчиняются командам мозга. Его заболевание касается только мышц, но чувства и мышление остаются нетронутыми.

Несмотря на то, что его разум заперт в теле, которое сопротивляется воле, я чувствую, что Дэн может убеждать в своем мнении с помощью интеллекта. Я хочу понять его и помочь. Но это произойдет только в том случае, если он согласится помочь мне. В его молчании есть вызов, с которым я сталкивалась как профессионал и мать, и я знакома с возможностью молодых людей навязывать свое мнение, отказываясь от сотрудничества. Только Дэн может решить, примет ли меня в свою команду.

В кабинете тихо. Он поднимает голову, смотрит мне в глаза, я смотрю в ответ. Он снова опускает голову.

— Дэн, ты хотел сюда приехать или тебя заставили?

Он смотрит на меня, пожимает плечами и отвечает, что хотел и согласился приехать.

— Можешь рассказать мне, чего ожидал от нашей встречи?

Он снова пожимает плечами и произносит все гласные разом. Я понимаю, что мы идем по тонкому льду. Решит ли он, что мне можно доверять?

— Вы знаете, что мистер Пурвис, который навещает вас дома, попросил меня встретиться с вами? — он кивает, отводя глаза в сторону.

— Я думаю, он не знал, как вам помочь... — подсказываю я.

Дерзкая улыбка медленно расползается по его лицу.

— Вы хотите сказать, что я испугал его до смерти? Он просто не знал, что ответить.

— А вы пытались его испугать?

— Нет, но было весело наблюдать за его попытками расспросить меня.

Могу представить себе бедного медбрата отделения психиатрической помощи, который попал в центрифугу суицидальной депрессии и двух смертельных заболеваний у молодого человека. Когда суицид становится просто принятием реальности? Я замечаю, что у Дэна наконец проявилась тяга к абсурду, что и станет нашей почвой для разговоров.

— Так вы ему сказали, что хотите умереть. Какова была его реакция? — я пытаюсь вычислить тонкую грань, которая разделяет человека, признающего свое состояние, и суицидника.

Дэн наклоняет голову вбок, возится с джойстиком кресла, откидывается назад, чтобы смотреть прямо на меня.

— Ну он, в общем-то, хотел отговорить меня умирать, хотя знал, что у меня смертельное заболевание, поэтому не знал, что сказать.

Я киваю.

— И когда вы сказали, что хотите умереть, вы имели в виду, что вас прикончит болезнь или вы сами себя прикончите раньше?

Он широко открывает глаза, не ожидая такого прямого подхода.

— Я не знаю, как мог бы это сделать. Но мне хотелось бы что-то придумать.

— У вас были какие-то идеи?

— Я думал заехать на инвалидном кресле в озеро. Но как я до него доберусь? И кресло, вероятно, замкнет, если аккумулятор намокнет...

Мы оба молчим и думаем о трудном положении Дэна.

— А может быть такое, что аккумулятор ударит вас током? — я провоцирую его, он улыбается.

— Слишком слабый разряд, — отвечает он. — Здоровье и безопасность. — взрыв хохота проскальзывает между нами, связь установлена.

Я смотрю на его лицо и задаю следующий вопрос. Он выдерживает мой взгляд.

— Что вы любите?

Дэн размышляет. Он меняет угол кресла с помощью джойстика, задумчиво морщит брови и рассказывает, что ему нравились две онлайн-игры, где он соревновался или кооперировался с друзьями, чтобы решать задачи. В одной игре он водил машину, в другой у него был аватар, который бегал, прыгал и сражался — полноценное тело, управляемое разумом Дэна. Ему нравилось решать задачи, думать, играть в команде и переписываться. Время пролетало быстро.

Что было самое лучшее в этом, спрашиваю я, и он отвечает, не раздумывая: в игре все были равны. Он мог соревноваться и побеждать.

На основании моих (поверхностных) знаний о Grand Theft Auto[32] и нашей общей любви к абсурду я вступила в команду Дэна на испытательный срок. Он красноречив (когда не пребывает в режиме «му») и умен, быстро понимает, что управление депрессией — это игры разума, и хорошо с ними справляется. В дни, когда у него плохое настроение, он больше склонен пожимать плечами и мычать. Когда я передразниваю его мычание, он вздыхает, ухмыляется, и мы продолжаем игру.

Мы рисуем схему его уныния согласно формуле КПТ: рисунок Карта уныния Дэна

Мысли — моя жизнь — это пустая трата времени, это нечестно, я безнадежен, это не стоит того, я проиграл в генетической лотерее.

Поведение — остаться в постели, избегать друзей (в том числе онлайн), думать о плохом, лежа в постели.

Эмоции — грусть, отчаяние, злость.

Физические ощущения — слезы, уныние, пустота в животе.

На протяжении следующих нескольких недель во время сессий мы с Дэном нашли множество самоосуждающих мыслей, которые заставляли его чувствовать себя отвратительно. Он был убежден в том, что он — плохой человек и друг, эгоистичный сын, критикующий брат. Это общий знаменатель для тех, кто находится в депрессии. Депрессивный мозг сводит к нулю все положительные стороны, находя малейший негатив и раздувая его до огромных размеров. Это похоже на заклинание, которое злобный маг наложил на героя компьютерных игр Дэна, и ему нужен амулет сбалансированного разума для восстановления скрытых положительных моментов, которые спасут его от Дракона отчаяния.

Еще Дэн возмущен наследованием смертельного гена, и переломным моментом для его настроения стало обнаружение дополнительной проблемы с сердцем. Он отказался от дефибриллятора, несколько напугав команду кардиологов, но его логика заключается в том, что внезапная смерть из-за нарушения сердечного ритма помешала бы ему ждать медленной смерти. Почему человек с суицидальной депрессией хочет предотвратить собственную смерть? Его рассуждения безошибочны.

В рамках своей терапии Дэн экспериментирует с занятостью дома и обнаруживает, что, чем больше он делает, тем меньше чувствует себя несчастным. Это касается почти всех людей, страдающих депрессией. Задача Дэна состоит в том, чтобы найти способы быть занятым, когда его произвольные движения ограничены минимальным движением рук (он не может поднять руки, чтобы почесать собственный нос), шеи и лица и движением, достаточным, чтобы управлять электрической инвалидной коляской или джойстиком Xbox. Он принимает вызов. Ведя дневник настроения, чтобы записать результаты своих усилий, он возобновляет интернет-игры; возвращается к рок-музыке и даже посещает некоторые концерты; делает списки любимой музыки и слушает ее; ходит в кино с другом; идет на обед с семьей; замечает, когда его настроение ухудшается, и начинает заниматься чем-нибудь — гладит собаку-компаньона и кошку, которая спит весь день в той комнате, где находится Дэн; он даже поет.

Часто люди проводят параллели между физической и интеллектуальной активностью. И люди с физическими ограничениями из-за этого игнорируются, воспринимаются как умственно неполноценные.

Когда настроение Дэна приходит в норму, мы возвращаемся к обсуждению вопроса контроля. Он знает, что продолжительность жизни в его случае невелика — вряд ли он доживет до 20 с лишним лет, и чем дольше живет, тем более слабым и зависимым становится. Родители оказывают ему феноменальную поддержку: он живет как самостоятельный взрослый, имея возможность регулировать свет в своей комнате, температуру, открывать и закрывать жалюзи с помощью джойстика от Xbox. Ему помогают мама и опекун — молодой парень его возраста, который стал его другом на всю жизнь. Родители позволяют ему даже рисковать — ходить на рок-концерты поздно вечером или в кино, пользоваться общественным транспортом с помощью друзей.

Для Дэна потеря контроля означает, что он попадет в больницу. Внезапно все его знания о том, как двигаться, пересаживаться, ложиться в кровать, принимать ванну, теряются. Сотрудники из лучших побуждений либо не слышат его, либо считают, что его ограниченность в движениях связана с повреждением мозга, поэтому он не может озвучивать свои желания. Он ненавидит больницы и боится госпитализации. Он в ужасе от того, что в кризисный момент его могут подключить к аппарату ИВЛ, и тогда он будет обречен жить, когда мог бы уйти из жизни мирно. Пока живет дома так, как может, с поддержкой близких, он доволен. Но он не может вынести мысли о том, что команда скорой помощи появляется в кризисный момент и силой препятствует его естественной смерти. Поэтому, разобравшись с тем, как ему жить, теперь мы должны решить, как Дэн умрет.

Быстрая смерть от сердечного приступа предотвратит отправку Дэна в больницу, поэтому он отказывается ставить дефибриллятор. Он утверждает, что это «не суицид, а самосохранение». Эту сумасшедшую точку зрения приняла его семья. Он просит подписать отказ от сердечно-легочной реанимации, чтобы его не смогли по ошибке реанимировать. Это очень смелый и деликатный разговор, и Дэн хорошо обдумал все варианты. Его удивительные родители, которые хотят, чтобы он прожил сколько возможно, готовы обзавестись домашним дефибриллятором, аппаратом ИВЛ, всеми необходимыми инструментами, чтобы поддержать его решение. Такая смелость родителей, такая автономия. Это любовь в действии.

Следующая часть нашей работы — это подготовка «Плана неотложной медицинской помощи». В нем мы описываем состояние здоровья Дэна, его понимание своего состояния и предпочтения в отношении медицинского вмешательства в случае неотложной медицинской ситуации. Мы четко заявляем, что, если он настолько болен, что, вероятно, умрет, его не нужно везти в больницу, вся помощь должна быть оказана на дому и нацелена на его комфорт. Мы записываем его желание быть в сознании настолько долго, насколько это возможно, чтобы он мог общаться. Если он испытывает панику или боль, может выбрать обезболивающие и седативные вместо того, чтобы находиться в полном сознании. Мы выражаем его тщательно обдуманное желание не проводить сердечную реанимацию, если сердце остановится. Мы заявляем о его желании не использовать аппарат ИВЛ. И в случае чрезвычайной ситуации, если помощь крайне необходима, он может быть помещен в больницу для лечения при условии, что будет выписан домой как можно скорее. Если команда врачей не может спасти его жизнь, он хочет вернуться домой, чтобы умереть.

Многие консультанты по медицинским вопросам и уходу участвуют в составлении этого плана. Кардиолог Дэна советует некоторые меры по профилактике сердечной недостаточности в домашних условиях. Консультант из команды по ИВЛ завоевывает доверие Дэна и тестирует его дыхательные возможности, показывая, что дыхательная недостаточность еще не маячит на горизонте, и дает советы по лечению будущих инфекций грудной клетки. Команда по мышечной дистрофии комментирует черновик плана. Работая вместе над документом, мы вкладываем огромный опыт в тщательно разработанный план, служащий воплощением желаний Дэна.

Это занимает несколько недель, и в конечном счете у Дэна есть полный план действий, предназначенный для его семьи, терапевта, местной медсестры, команды скорой помощи, команды помощи на дому и отделений неотложной помощи при больнице, необходимый при определенных условиях, включая план по предсмертному уходу на дому и коробки с медикаментами «про запас» для медицинских сотрудников. Все это зафиксировано в отказе от сердечно-легочной реанимации. Дэн, которому сейчас очень нравится быть живым, составил план того, как умрет. Наконец он чувствует, что контролирует ситуацию.

Одна из самых черных мыслей Дэна во время депрессии: «Жизнь — это трата времени, я ничего не достигну, не оставлю ничего после себя». Конечно, частью его наследия была огромная любовь и преданность семье. Для них он всегда будет жив. Но его друзья постепенно обретают свое место в мире, и разница между его и их жизнями все более заметна. Пока я обдумывала этот пункт, судьба преподнесла нам чудесную возможность.

«План по неотложной медицинской помощи» и отказ от сердечно-легочной реанимации были двумя документами, заполнение которых пациентами активно пропагандировалось местными организациями с целью планировать комплексный уход заранее, с учетом пожеланий самих пациентов, независимо от того, где им окажут помощь. Заполнив документ, Дэн имел право на помощь, зафиксированную в нем, независимо от того, окажется ли он дома в случае неотложной ситуации или в кино в любом месте Англии. Это была инициатива на общенациональном уровне (хотя в Шотландии форма отказа уже существовала), и региональные представительства Национальной системы здравоохранения распространили формы через медиа. Основной целью было осведомление общественности и побуждение тяжелобольных пациентов начать обсуждение планов со своими терапевтами, специалистами больницы и, конечно, семьями. В качестве регионального представителя мне предстояло писать статьи в газеты и давать интервью на радио и ТВ. Но не будет ли более интересным, если интервью дам не я, а красноречивый пациент? Дэна не нужно было просить дважды.

А теперь вернемся к интервью. Мама Дэна любезно открыла двери дома для всех представителей медиа. Дэна снимали, фотографировали, записывали. Журналисты были абсолютно очарованы его прагматическим подходом к своей болезни и принятием того, что он умрет молодым. Он рассказал о своем плане ухода и об отказе от реанимации, о той свободе, которую дает возможность обсуждать его состояние открыто, детально планируя будущие шаги. Его интервью выпустили на радио, показали по двум каналам и опубликовали в газетах. Он стал сенсацией на «Фейсбуке» и в «Твиттере». За две недели количество обращений на региональном сайте НСЗ выросло в десятки раз. То, как Дэн ясно, четко и честно рассказал о составлении своего плана на конец жизни, повлияло на гораздо большее количество умов и растопило гораздо больше сердец, чем смогла бы я.

Сколько осталось Дэну и как он уйдет из жизни, нельзя предугадать. Его разговоры о том, какой бы уход он хотел получить, помогли команде неотложной помощи, кардиологам, его семье и даже ему самому лучше понять себя. Иногда это тот самый разговор, часто избегаемый, но в итоге очень полезный. Мы все должны обсудить это с близкими, и чем раньше, тем лучше. Спасибо, Дэн.

Год кота

Момент наступления смерти — загадка. Хотя мы и можем предвидеть, когда времени становится совсем мало, иногда момент смерти связан с чем-то большим, чем терминальная стадия болезни. Примером могут послужить пациенты, которые должны были умереть за несколько дней до таких важных новостей, как рождение ребенка или другого значимого события; пациенты, постоянно окруженные родными, дыхание которых останавливалось в тот момент, когда они оставались одни; пациенты, которые должны были прожить чуточку больше, но узнав, что их личная проблема решена, умирали раньше ожидаемого.

Сегодня проходит встреча общественной группы. Медсестры паллиативной помощи обсуждают новых пациентов, которых посетили на этой неделе, обычно по запросу врача общей практики или местной медсестры. Эти специалисты, часто называемые медсестрами центра Макмиллана, прошли дополнительную подготовку, имеют практику паллиативной помощи и помогают команде первой помощи справиться с физическими, эмоциональными и духовными расстройствами большинства пациентов на дому. В случае особенно трудно поддающихся лечению симптомов может потребоваться госпитализация. Это первые дни стационарного хосписа, и у них здесь свой офис, поэтому, будучи молодым стажером, я могу посещать такие встречи, и иногда мне доверяют роль заместителя главврача нашего хосписа. Сегодня как раз такой повод.

Порой момент смерти связан не просто со смертельной стадией болезни, а с чем-то большим. Как будто людей держит в мире какое-то незавершенное дело.

О следующем пациенте рассказывает Марион — шустрая медсестра с прекрасным чувством юмора, великолепно работающая на дому. Она читает медицинскую карту Боба, пожилого отшельника, который живет в муниципальной квартире заброшенного пригорода. У Боба запущенный рак ротовой полости и шеи. Он гордый человек, отказывающийся от помощи, и Марион была вынуждена начать разговор с ним с помощью почтового ящика. Она показывает целую стопку листов, грубо вырванных из записной книжки. Рак Боба начался с языка, из-за чего его речь практически невозможно разобрать. Поскольку Марион забрасывала его двери обильными вопросами, он был вынужден бросать ответы в почтовый ящик. К концу беседы Боб открыл двери, чтобы выпустить кота. Застарелый запах еды, кота и этого человека почти сбил Марион с ног. Она решила похвалить кота, и Боб впустил ее внутрь.

Боб был элегантно одет в грязную одежду: клетчатая рубашка, брюки, настолько свободные, что был необходим ремень, жакет и галстук. Его губы и щеки опухли от постоянного вытирания слюны, которая текла из воспаленного рта. Он провел Марион в гостиную, заваленную коробками и пакетами, полными... чего? Марион заметила сумку с кухонными таймерами и еще одну — с газетами. Некоторые коробки были забиты мусором, в то время как остальные содержали аккуратно отсортированные предметы. Часть пакетов была заполнена салфетками, использованными для промокания слюны. Среди завалов было видно только одно кресло: старинное, обитое тканью, с блестяще отполированной грязью, въевшейся за годы пользования им. Жестом Боб предложил Марион сесть именно в него, и она отважно приземлилась на самый край, пока сам Боб пробирался через свою пещеру на кухню. Он вернулся с чаем в чашках с символикой Британских железных дорог. Затем взял блокнот и написал:

К сожалению, молока нет.

Он сел на кухонный табурет у ног Марион и, постоянно вытирая слюну салфетками, писал ей сообщения на листах из блокнота. Он раздражался, когда слюна капала на блокнот, вырывал и выбрасывал эти листы, начиная заново, что занимало вдвое больше времени. Боб объяснил, что его рот и щека постоянно болят, что он все меньше может проглатывать болеутоляющие и что кот — центр его существования.

Кот попал в квартиру Боба примерно год назад, будучи загнанным местной собакой. К тому моменту ему было около полугода. Боб только что окончил курс лучевой терапии опухоли ротовой полости и чувствовал себя слишком изнуренным, чтобы ходить в магазин, готовить или есть. Но появление котенка в доме все изменило: мужчина вставал рано утром, чтобы выпустить его на улицу, ходил в супермаркет за кошачьей едой (потакая привередливому вкусу питомца на самые дорогие продукты), нашел среди своей коллекции вещей одеяло и сделал из него подстилку для кота. Скудный бюджет предполагал маленькие порции еды для капризного питомца, поэтому весь день он терся о ноги хозяина и мурчал, чтобы получить немного лакомства. У Боба никогда не было такой компании и такой любви.

Проблемами, которые хотела обсудить Марион на собрании, были боль Боба и его кот. Бобу было необходимо стационарное лечение, но он не соглашался лечь в больницу, потому что у него не было семьи, друзей или соседей, которым он мог бы доверить усатого друга. Сама Марион была кошатницей, частично поэтому Боб впустил ее в квартиру. Ее коты не приняли бы нового котенка, но она готова была одолжить мне все, что было необходимо для передержки маленького котика на пару недель, пока они... Минутку! Я? Я не люблю котов! От первого знакомства с кошачьими у меня до сих пор остались шрамы на теле и душе. Никогда!

Глаза Марион наполнились слезами.

— Он в полоску, с белыми лапками. Он очень маленький, потому что Боб не позволяет ему много есть. И у него самая сладкая мордашка...

Она растопыривает пальцы на манер усов.

— Он тебе понравится.

Марион не понимает ответа «Нет».

В этот же вечер я пытаюсь выбрать наиболее подходящий момент, чтобы объявить мужу, что мы берем физически отсталого кота на две недели передержки. Как и ожидалось, новостям не слишком рады. В отличие от меня, муж любит кошек, он вырос с ними. Не можем же мы запереть животное дома, пока весь день проводим на работе, протестует он. О чем я только думала? Это определенно «Нет».

Марион привозит кота следующим утром перед работой. Она дает переноску с котом в руки моему мужу, который, будучи непреклонным, как скала, тем не менее может определить обстоятельства непреодолимой силы, когда встречается с ними. Игра окончена.

Бобу выделяют кровать в четырехместной палате, и Марион утверждает, что он выглядит восхитительно после того, как принял роскошную ванну (он отказался от помощи медсестер). Ему выдали две пары пижам, одну из которых он с радостью надел, потому что все его пижамы испачканы слюной (и заросли грязью). Он позволяет уборщице хосписа постирать их. Боб доверяет ключ от своей квартиры только Марион, когда просит принести его одежду и кошачьи лакомства, чтобы я могла положить их возле кошачьей подстилки и когтеточки. Два дня спустя Марион привозит одежду в своих чемоданах, и Боб радостно заключает, что никогда не видел ее такой чистой и отутюженной... Обладая золотым сердцем, Марион уже размышляет над тем, как помочь ему с квартирой.

Тем временем привычный распорядок нашего утра резко меняется. Зверь проглатывает огромный завтрак на кухне, после чего беснуется на протяжении получаса, прежде чем я могу поймать его и посадить в переноску. Всякий раз он выбирает новое место, чтобы пометить его зловонным запахом мочи, а каждый вечер мы играем в «найди кошачий помет», следуя едким подсказкам. Я не удивлена тому, что в квартире Боба стоит такой «аромат».

Каждое утро я привожу кота Бобу. Выпрямив хвост стрелой, он обнюхивает каждый угол палаты, запрыгивает на кровать Боба, сворачивается клубком у его подушки и мурчит.

Боб был идеальным пациентом — вежливым и благодарным. Разговор с ним требовал много времени из-за сочетания его привередливого отношения к бумаге для записок и медленного сосредоточенного выписывания букв каллиграфическим почерком. Он был готов попробовать различные болеутоляющие, которые вводились с помощью инъекций, чтобы больше не глотать таблетки. Как только его боли уменьшились, он начал прогуливаться по хоспису (кот на руке, шприц-пистолет в кармане), но быстро уставал. Он скучал по своей квартире и личному пространству, так что две недели спустя готов был ехать домой. Пришло время поговорить с Бобом и запланировать его выписку.

Я сидела у его постели, когда кот прыгнул мне на колено, улегся и начал урчать.

Вы ему нравитесь, — написал Боб в блокноте. Почему-то мне это было приятно слышать, и мурлыканье кота отдавалось дрожащим теплом по всему телу. Вы дали ему настоящий дом, — написал Боб. Я улыбнулась.

— Мы тоже были рады, — сказала я и в тот же момент поняла, что не вру. Коту определили лоток (интервенция мужа), а его мурлыканье, когда он пил молоко, было чем-то восхитительным. Одним махом лапой он удвоил домашние запасы молока.

«Теперь он должен остаться с вами», — зловеще выписывал Боб в своем блокноте.

О-о!

— Боб, мы можем взять кота, когда вам понадобится перерыв. Но это ваш кот. Мы не можем забрать его. Он — ваша семья. Кроме того, мой муж подумает, что это я вас уговорила.

Боб вытер рот. Я заметила кровянистые выделения в его слюне. Покажите это мужу, доказательство вашей невиновности. Он аккуратно вырвал чистый лист из блокнота. С кропотливой точностью написал дату в начале листа, затем вывел рукой художника:

Я рад, что кот становится вашим отныне и на века. Аминь.

А затем тщательно подписал:

Роберт Освальдсон

Вечером мы с мужем снова обсуждали кота. Мы были парой с двойным доходом, на тот момент без детей. Целый день нас не было дома, а по вечерам и выходным нас часто вызывали на дежурство. Мы сдавали экзамены, писали тезисы и на самом деле не нуждались в коте.

Мы решили сделать необычный жест и приехали в хоспис к Бобу вдвоем. Он был немного сонным, но отметил наше присутствие, отправив меня заваривать чай для всех троих. И принести молока коту. Мы еще раз подтвердили, что готовы предоставлять коту приют, когда это необходимо, и Боб кивнул, поглаживая мурчащего кота. Именно Боб вытянул из Непреклонной скалы обещание, что после неизбежного его кот станет нашим. Боб был удовлетворен джентльменским договором.

Мне позвонили из хосписа в воскресенье, когда я работала на вызовах. Боб был очень обеспокоен, метался по палате и кричал, хотя его речь была настолько искажена, что никто не понимал ни слова. Он был слишком рассержен, чтобы использовать ручку и блокнот, и попытался бросить стул в одну из медсестер. Чуть раньше у него участился пульс и поднялась температура, но сейчас он не подпускал сестер измерить их еще раз. «Пожалуйста, приезжайте осмотреть его».

Я добралась меньше чем за пять минут. Боб стоял посреди палаты в одних пижамных штанах. Его тело было крошечным, но в беспокойном состоянии он оказался очень сильным. Медсестры отвели других пациентов из палаты смотреть телевизор. Я зашла и села возле кровати Боба, кот безразлично вылизывал лапы, лежа на подушках.

— Боб, присядьте вместе с нами, — сказала я, еле успев пригнуться, когда он запустил в меня чашкой.

Я посадила кота на покрывало.

— Погладьте его, — предложила я. — Совсем скоро мы поедем домой.

Боб шагнул через комнату и поднял кошачью переноску, сначала взмахнув ею, как оружием, а затем поставив ее на кровать. К моему удивлению, кот сразу заскочил и лег. Закрывая дверку переноски, Боб наклонился, и я увидела, как кровавая слюна капала из отверстия, появившегося в щеке. Кожа его щеки была малинового цвета и настолько распухла, что поры были похожи на кратеры блестящей гладкой красной Луны.

— Боб, кажется, ваша щека сильно болит, — начала я.

Он посмотрел мне прямо в глаза и потряс кулаком. Злился ли он на нас? Или на боль? Или на ситуацию? Он грузно сел на кровать и начал реветь, подвывая и раскачиваясь, возможно, пытаясь что-то сказать, но совершенно неразборчиво. Я дотронулась до тыльной стороны его руки, но он сбросил мою руку, грубо указав на кошачью переноску и дверь. Сообщение забрать кота было четким.

Забрав кота, мы с медсестрой вышли в коридор — отсюда можно было присматривать за Бобом, не попадая больше под его горячую руку. Новые малиновые отеки на его лице в сочетании с высокой температурой, учащенным сердцебиением и возбуждением говорили о том, что в отечных, распухших тканях лица Боба поселилась инфекция. Это распространенное осложнение рака головы и шеи, которое часто сопровождается сильными болями. Жар приводит к спутанности сознания, поэтому он ведет себя так беспокойно.

Издалека я видела, что краснота уже расползается до уха и вниз по шее. Боль должна быть ужасающей. Нам нужно было ввести большую дозу антибиотиков внутривенно, но я не могла этого сделать, пока Боб дрался с нами. Если бы я только могла дать ему успокоительные, чтобы снизить тревогу, затем можно было бы ввести в вену лекарства от инфекции, жара и боли. Но он не мог глотать. Как же мне помочь ему?

Отсутствие энергии у смертельно больного человека означает, что его жизненный аккумулятор почти на нуле, и зарядить его уже не получится.

Пока я размышляла, Боб внезапно лег в постель и через несколько минут уснул. Мы с медсестрой подошли ближе. Его щека ощутимо распухла, и через вторую новообразовавшуюся дыру вытекала слюна. Он отстранился, когда я коснулась его руки, но не открыл глаза. Я попыталась спросить его разрешения поставить укол, но он убрал руку.

— Думаю, он хочет, чтобы мы прекратили, — сказала медсестра. — С него достаточно.

Я тоже так считала, поэтому позвонила главврачу хосписа и попросила его прийти. К этому моменту тело Боба начало содрогаться, дыхание стало нерегулярным. Главврач предположил, что это могут быть судороги. И снова мы столкнулись с проблемой введения лекарства — казалось, что единственный способ ввести их был ректальным.

В прямой кишке очень активное кровообращение, поэтому медикаменты, введенные через нее, действуют очень быстро. Во Франции это широко распространенный способ введения лекарств даже на дому. Тем не менее в Англии он используется значительно реже. Я не была уверена в том, что Боб воспримет это как помощь, но спросить его разрешения было практически невозможно, пока он дезориентирован и напуган. С тяжелым сердцем мы с сестрой приготовили самый маленький шприц с лекарством, которое уменьшит судороги и успокоит.

Две медсестры и главврач удерживали Боба, чтобы я смогла аккуратно ввести ректальный шприц. Пациент извивался и кричал, я плакала, когда говорила: «Извините, Боб. Мы просто хотим вам помочь. Это все, чего мы хотим». А затем все прекратилось. Через пять минут исчезли судороги, Боб крепко спал, и мы ввели порт-систему в вену его руки, чтобы не давать медикаменты ректально. Я забрала кота домой.

Порт-система для инъекций стала важной частью ухода за Бобом на несколько следующих дней. Большую часть времени он спал, иногда просыпался, давал коту лакомство и гладил по мурчащему телу. Антибиотики убрали красноту, боль и температура спали, но Боб не шел на поправку. Отсутствие энергии, как обычно, свидетельствовало о том, что аккумулятор Боба садился. Он уладил самое важное дело — пристроил кота. Как только сделал это, он был готов уйти. Боб умер через три дня после выходных, не возвращаясь домой, с котом возле него.

Последняя глава пролила немного света на историю Боба. Поскольку у него не было родственников, никто не мог зарегистрировать его смерть и организовать похороны, поэтому этим занялся хоспис. Я впервые отправилась в местный офис регистрации смертей, чтобы отнести сертификат о смерти, который обычно забирает семья. В комнате, заполненной несочетаемой смесью новоиспеченных сияющих пап и молчаливых утративших родственников семей, я передала сертификат секретарю и объяснила не совсем обычные обстоятельства. Затем села и стала ждать.

Внезапно из офиса показалась главный секретарь и поприветствовала меня как старого друга.

— А, доктор Мэнникс, какое счастье наконец встретить вас! Мы с интересом следим за вашей карьерой!

Перед моими глазами тут же промчались 14 смертей за десять дней в начале моей практики. Потом я работала в онкологическом центре, затем в хосписе. Господи, они, наверное, печатали мое имя много раз за эти годы. В моей голове никогда не возникало идеи, что так можно следить за медицинской карьерой, ведь это случилось за много лет до знаменитого дела серийного убийцы — врача Гарольда Шипмана[33].

— Приносим извинения за ожидание, — продолжила она, — но нам нужно было проверить правила, ведь ранее никогда не возникала ситуация, что смерть регистрируется тем же человеком, что подписал сертификат. Но это не запрещено.

Она выдала мне официальную копию сертификата о смерти Боба и форму, которая позволяла предать тело кремации или захоронению.

Проводы были скромными: Марион, менеджер хосписа и я как представитель кота собрались на кладбище. Там к нам присоединились дальний брат Боба и бывший коллега по железной дороге, который узнал о его смерти из газеты. Мы стояли в часовне кладбища, и ее служитель, не зная ни Боба, ни скорбящих, пытался утешить нас, затем мы смотрели, как гроб с Бобом опускается в землю.

Когда мы отошли от могилы, бывший коллега Боба сказал:

— Я не знал, что у Боба есть дочь.

Я объяснила, что не дочь, а друг.

— Я рад, что у него были друзья, — ответил он. — Он был одиночкой. Держался стороной. Это ответственная работа — быть одиноким. Мыслитель. Педантично хранил записи, всегда красиво написанные от руки. Он был прекрасным писателем.

И добавил:

— И такие интересные обороты. Он говорил, как старая книга. Старомодный. Я любил его длинные слова...

Он приподнял шляпу и удалился, оставив меня размышлять над жизнью Боба, теперь ужатой до блокнота с прозаическими фразами на поэтическом языке, написанными тщательным каллиграфическим подчерком.

А потом я пошла кормить кота.

Вскрытие

Исследование тела после смерти может помочь установить ее причины. Чаще всего это относится к внезапной смерти, что редко случается в сфере паллиативной помощи. Тем не менее, несмотря на очевидность угасания пациента, после могут остаться вопросы, на которые даст ответы вскрытие.

Конечно, для самого пациента никакой пользы от посмертных ответов нет, и это вызывает вопрос — какой в этом смысл? Думаю, что ответ — во взаимозависимости, дающей пользу этих слишком запоздалых ответов другим людям. Это и более глубокое понимание того, как болезнь повлияла на человека по мере приближения к смерти. Ответ на вопрос о влиянии такого лечения, как хирургическая операция или лучевая терапия. Это новые открытия причин симптоматики, которые было сложно выявить при жизни. Это не праздное любопытство: вскрытие предлагает ответы, которые могут стать полезными для будущих пациентов, помочь исследованиям и успокоить скорбящих. Но если мы боимся обсуждать смерть, как можем просить разрешения на окончательное исследование мертвого тела и болезни, которая привела к смерти?

И кроме всего прочего, какого цвета рак?

Мойра в бешенстве. Она краснеет и сжимает кулаки. Смотрит на меня, пока мы сидим в комнате для персонала в хосписе, и практически проливает свой кофе, когда резко вскакивает и кричит мне в лицо.

— Как вы можете? Нет, правда, как вы можете? Она что, недостаточно страдала? Я не могу поверить, что вы хотите сделать эту... эту... ужасную вещь!

Она начинает плакать, внезапно садится и нащупывает в кармане медсестринской формы платок. Остальные члены команды смотрят в пол, обходят взглядом сестру, смотрят на меня, потом на Мойру, снова на меня, пытаясь понять, чем все это закончится.

— Мойра, скажите, почему вам это кажется настолько ужасным? — спрашиваю я.

Она снова вспыхивает.

— Мы должны были ей помогать. Мы сделали достаточно вреда, не сумев избавить ее от ужасных болей. Но вскрыть ее после того, как она умерла — в чем польза для нее? И еще спросить разрешения у ее семьи. Они расстроятся еще больше после этого. Я просто не ожидала этого от вас. Нет, не ожидала! Я в шоке.

Она замолкает, ее губы дрожат, а глаза снова наполняются слезами.

Наша пациентка Руби умерла прошлой ночью. Это было предсказуемо: у нее была терминальная стадия рака, и последние три дня она только половину времени находилась в сознании. Она пробыла в хосписе три недели, и мы сумели уменьшить ее боли — так она могла сидеть в инвалидном кресле, которое катали по саду члены ее семьи, и обсуждать все детали похорон с сыном. Но мы так и не смогли ничего сделать с главным источником боли — странной точкой снизу и чуть в сторону от пупка. Из-за нее она часто плакала, начинала тереть это место, морщилась от боли и внезапно вскрикивала. Мы перепробовали многое: тепло (больно), лед (больно), лекарства (никакого эффекта, даже от дозировок, вызывающих сонливость), стимуляцию нервов (очень больно), гипнотерапию (кратковременный эффект), отвлечение внимания (прерывается криком), массаж (нельзя прикоснуться).

Я была ее новым консультантом. Команда, состоящая из нескольких медсестер, физиотерапевта, наблюдающего терапевта, работала вместе несколько лет и доверяла друг другу. Привлечение новых консультантов в сложившийся коллектив хосписа было новой идеей, и я до сих пор проходила испытательный срок. До этого момента казалось, что все проходит гладко. И вот девять месяцев спустя внезапно случается это.

Даже если пациенту не получилось помочь избавиться от боли, его вскрытие может пролить свет на причину и помочь многим другим людям в схожей ситуации.

Забота о Руби для всех нас была испытанием. Ее боль не совпадала с описаниями в учебниках — казалось, что она появляется, когда другие пациенты в палате получают больше внимания, а также во время посещения ее семьей, всегда требовавшей «что-то сделать», будто мы не стараемся.

— Я не уверена в том, что семья может скорбеть еще больше, чем сейчас, — ответила я. — И мы все расстроены тем, что нам не удалось избавить ее от этой боли, поэтому я хочу знать, упустили ли мы что-то. Я знаю, что ей это не поможет, но поможет нам, и возможно, семье, когда они услышат причину. Эти знания могут помочь и другим пациентам. Вот почему я хочу попросить разрешения на вскрытие.

— Как они могут отказать вам? — возражает Мойра. — Конечно, это их расстроит, но если консультант просит, как они могут ответить «нет»?

Я еще не думала над соблюдением баланса в разговорах такого рода, но Мойра была права. Я пока не привыкла к новому статусу, который дает должность консультанта.

— Хотите пойти со мной и выступить на стороне семьи? — спросила я, когда у меня возникла еще одна идея. — По сути, все вы знаете их лучше меня. Вы можете предложить им вариант узнать об источнике боли больше, и если они согласятся, подойду я, объясню процедуру и подпишу согласие.

Мойра удивлена, но сестра говорит:

— Отличная идея. Они доверяют вам, Мойра, и могут честно отказать, разве нет?

Позже утром, когда семья Руби приезжает, чтобы забрать вещи, свидетельство о смерти и принять наши соболезнования, Мойра, нервничая, встречается с ними в комнате ожидания. Через десять минут она возвращается в отделение и говорит:

— Что ж, я удивлена, но они хотят задать вопросы о вскрытии. Вы можете подойти?

Люблю Мойру за ее честность, ведь она могла просто пойти на поводу чувств и уклониться от сложного вопроса.

В светлой и просторной комнате отдыха в алькове вокруг кофейного столика собралась семья Руби, традиционно распивающая «чай с сочувствием». Я сажусь на колени возле дивана рядом с сыном и невесткой Руби и спрашиваю, о чем они хотели бы узнать. Мойра присаживается на подлокотник кресла.

— Вскрытие... — начинает он. — Это что-то вроде разрезания ее?

— Да, все верно. Это поможет узнать причины той ужасной боли, от которой мы так и не смогли ее избавить. Вскрытие поможет увидеть вещи, не видные на аппарате. Область, которая меня интересует, — внутренняя сторона ее брюшной стенки и все нервы, к ней примыкающие. При полном вскрытии обследуется все тело — брюшная полость, грудной отдел, голова. Но мы можем провести выборочное исследование, если вы предпочитаете его.

Все они соглашаются с тем, что черепную коробку Руби не нужно вскрывать, и я уверяю их, что мы не будем. Они хотят знать, где и когда пройдет вскрытие.

— Процедура будет проведена в местной больнице опытными экспертами. Так что вы можете навестить ее сегодня в хосписе, а после — в больнице. Вскрытие сделают сегодня или завтра, чтобы не задерживать похороны. И я вместе с Мойрой или другим членом команды врачей узнаю, что конкретно они выяснят.

Мойра снова удивленно вскидывает брови — я не упоминала этого в предыдущем разговоре.

Признавая факт, что процедура уже не поможет Руби и вся команда сожалеет о том, что не смогла помочь с болями, я объясняю, что вскрытие поможет узнать причину, и таким образом мы сможем помочь другим людям. Каждое вскрытие больных раком помогает врачам понять болезнь немного лучше.

— Один важный момент, — я немного нервничаю. — Я могу выдать вам сертификат о смерти уже сегодня, для этого не нужно делать вскрытие. Если вы считаете, что это огорчит вас, можете отказаться.

Мойра кивает в знак одобрения.

— Нет, мы решили, что это хорошая идея, — отвечает сын Руби. — Мы будем постоянно об этом думать. И мама всегда хотела, чтобы мы помогали людям, поэтому ей бы понравилась идея помощи сейчас. Все в порядке. Вы можете назначить вскрытие.

Я даю им форму согласия и объясняю, как будет происходить вскрытие. Врачи сделают один большой разрез, чтобы извлечь внутренние органы. Затем они будут тщательно исследованы, врач возьмет маленькие образцы, чтобы изучить их под микроскопом. Этот анализ может занять несколько дней, поэтому все, за исключением образцов, будет помещено обратно в тело и зашито. Разрезы и швы будут незаметны ни при осмотре тела в больнице, ни на службе в часовне, поэтому похороны можно проводить в назначенную дату.

Сын Руби подписывает форму, я говорю семье, что мы будем рады обсудить результаты исследования. Лучше дождаться результатов всех анализов, включая исследование образцов под микроскопом, поэтому стоит назначить встречу через несколько недель. Я прошу их перезвонить нам, когда они будут готовы. Затем я ставлю дату на сертификате о смерти и возвращаюсь в отделение, пока Мойра объясняет, как зарегистрировать смерть. Позже, когда мы еще раз собираемся в офисе, Мойра хочет кое-что сказать.

— Я не хотела показать неуважение к вам, когда накричала, — начинает она, и нотки шотландского диалекта еще больше подчеркивают ее неловкость. — Медсестра не должна разговаривать так с врачом...

Меня глубоко трогают такие слова столь опытной и мудрой коллеги. Если мы команда, то должны свободно высказывать свою точку зрения, даже несогласие. Ни один доктор не должен игнорировать слова коллег-медсестер. Медсестры проводят гораздо больше времени с пациентом и его семьей, и каждый член команды должен быть уверен в том, что его выслушают с должным уважением. Удалось ли мне стать частью этой команды?

— Мойра, пожалуйста, не думайте, что медсестра не может привлечь доктора к ответственности. Это неправильно! — отвечаю я.

Она вспыхивает и улыбается.

— А что конкретно мы будем искать? — спрашивает она, но в ее голосе уже нет злости, а беспокойство по поводу нарушения границ дозволенного тоже ушло.

— Ну мы хотим все знать, верно? Поэтому пойдем и посмотрим. Хотите присоединиться?

— Я не уверена... — отвечает она, и я предлагаю сначала позвонить в патологоанатомическое отделение, назначить время для нас, а потом она сможет решить, хочет ли прийти.

Выезжая на вскрытие тем же вечером, я звоню в отделение, чтобы узнать, кто из медсестер на дежурстве и хочет поехать со мной. Мойра и старшая сестра уже в пальто, немного растерянные, но решительные. Они по-прежнему исполняют свою миссию, желая убедиться в том, что к их пациенту относятся с уважением и в больничном морге. Мы договариваемся встретиться на парковке через пять минут, что дает мне время добежать до офиса секретаря, набрать администратора морга и предупредить, что я приеду с двумя медсестрами, и что это их первое вскрытие. Я знаю Кита много лет, он убеждает меня, что все будет «высший класс, как обычно». Затем я забираю коллег и еду в больницу.

Поскольку мой муж — патологоанатом, я близко знакома со всей командой морга, каждый член которой обладает золотым сердцем и искренним желанием относиться к клиентам в последние дни их существования с достоинством и уважением. К ним попадают тела стариков и младенцев; кто-то тяжело болел, кто-то был ранен или убит; кого-то любили, а кого-то нет — все усопшие города. Они заботятся о каждом теле: Кит собственноручно нашел применение прозрачному клею, которым соединяет разрезы у младенцев, чтобы их семьи могли держать их на руках, не ощущая под пижамой швов. Тина разговаривает с каждым телом, которое помещает на полку холодильника, где оно будет храниться. Эми не оставляет тела детей в одиночестве — это обещание, которое она дает их мамам, когда их руки наконец отпускают каталку в смотровой комнате. Это Царство мертвых, и это место преданной доброты. Я знаю, что медсестры не найдут здесь ничего лишнего.

Кит встречает нас у черного входа, который известен только работникам похоронного бюро и сотрудникам Царства. Он приветствует Мойру и сестру и говорит, что Руби и доктор Сайкс уже ожидают нас. Он просит надеть бахилы и специальные халаты, и внезапно я понимаю, что мы будем наблюдать не из галереи, через стекло (что обеспечивает отсутствие запаха), а окажемся прямо в комнате для вскрытий.

Это не то, чего я ожидала. Я уже готовлюсь к реакции медсестер, когда они увидят четыре стола с обнаженными телами, которые потрошат и исследуют.

Вскрытие — не акт вандализма и неуважения по отношению к мертвому ради бездушной науки, а способ помочь всем тем, кто еще жив.

Это было глупо. Кит распахнул дверь, и мы увидели четыре тела, каждое из которых было накрыто простыней так, что видны были только голова и ноги. Руби была ближе всего к нам, и Кит попросил медсестер подойти к нему и встать рядом с доктором Сайксом. Глядя на них напротив, я вижу, что лицо сестры бледное, а Мойры — ярко-красное. Доктор Сайкс выглядит как хирург, за исключением того, что на его ногах не сабо, а белые резиновые сапоги. На краю раковины рядом с ним я вижу накрытый поднос, в котором находятся органы, извлеченные из тела Руби. Какое счастье, что нам не нужно участвовать во вскрытии.

Доктор Сайкс объясняет, что первый этап он уже провел. После вскрытия он обнаружил многочисленные метастазы в легких, печени и кишечнике Руби. Он призывает медсестер подойти ближе к накрытому подносу у мойки. Я уже готовлюсь к их реакции. Он убирает крышку, и перед нашими глазами открывается шведский стол пурпурного и серого мяса: печень, легкие, сердце, кишки, почки. Я вижу, как сестра отшатывается назад и тянется к платку, но Мойра подходит ближе, чтобы рассмотреть. Доктор Сайкс указывает на сегмент кишечника Руби, откуда была удалена часть кишки с опухолью, а затем кишку снова сшили — крошечные блестящие раковые жемчужины покрывали сверкающую поверхность наподобие шипов, заполняя лимфатические узлы; длинным ножом он аккуратно вскрывает выступающий из печени раковый шар, разрезая печень на тонкие кусочки наподобие веера, чтобы показать сверкающие белые метастазы размером от мяча для гольфа до булавочной головки, — «метель» раковых метастазов в легких.

Мойра охвачена восхищением, она вся во внимании.

— Белый! — восклицает она. — Никогда бы не подумала, что рак белого цвета. Я всегда представляла его себе красным или черным — зловещих цветов. Я всю жизнь ухаживаю за пациентами с раком, но никогда не знала, как он выглядит на самом деле...

Она пристально смотрит, качая головой.

Доктор Сайкс говорит, что обнаружил метастазы в позвоночнике Руби, и я вслух размышляю над тем, могло ли это стать причиной странных болей в брюшной полости. Он предлагает взглянуть на позвоночник.

— Где он? — спрашивает Мойра, продолжая осматривать содержимое подноса.

— До сих пор внутри нее, — отвечает доктор Сайкс, поднимая простынь.

Кит делает шаг назад, чтобы помочь, и ловко складывает простыню вдвое на уровне талии Руби. Сестра отворачивается, а Мойра поворачивается, чтобы лучше рассмотреть. Мы смотрим внутрь грудной клетки Руби.

— Привет, Руби, — говорю я. — Я взяла с собой сестру и Мойру, мы хотим узнать, что было причиной боли.

Доктор Сайкс указывает на позвоночник, который похож на детские строительные кубики, выложенные в полости тела Руби. Один из блоков деформирован, и на нем есть странный блестящий выступ, похожий на кристалл в скале — это раковые отложения. Он находится не на том уровне, чтобы вызывать боли в брюшной полости, но объясняет боли в спине.

Доктор Сайкс задает мне дополнительные вопросы о ее болях в брюшной полости, затем медленно скользит пальцами в перчатках по внутренней стороне нижних ребер Руби. Он останавливается и говорит «Ага!», предлагает нам надеть перчатки и пропальпировать то же самое место. С внутренней стороны одиннадцатого ребра справа есть маленькая шишка, незаметная снаружи. Нижняя часть каждого ребра образует крошечный защитный желоб, вдоль которого проходит тонкий уязвимый нерв, передающий ощущения от этого сегмента тела. В этом конкретном нерве, в этом крошечном пространстве под ребром Руби, есть раковое отложение размером с ячменное зернышко. Оно как раз в правильном месте, чтобы раздражать нервы той части тела, которая затрагивает область ниже пупка, затем по диагонали вверх под ребро и вокруг спины до позвоночника. Это маленькое раковое отложение и было причиной боли Руби. Невропатическую боль всегда трудно описать, тяжело переносить и часто сложно лечить. Мягкие касания (как массаж) или стимуляция нервов сегмента увеличивают сенсорные сообщения и болезненное раздражение — как мы могли наблюдать в последние недели жизни Руби. Сейчас у нас есть ответ. Спасибо, доктор Сайкс. Спасибо, семья Руби. Спасибо, Мойра.

В машине по пути домой Мойра продолжала восторженно говорить:

— Не могу поверить, что рак — белый! И кто бы мог подумать, что на ее нерве есть такая маленькая шишка? Неудивительно, что мы не могли остановить боль!

Нет лучшего сторонника, чем новообращенный, и после успешной идентификации неожиданной причины боли Мойра стала ярым сторонником вскрытия.

— Я так рада, что теперь мы можем что-то ответить ее семье, — говорит она. — И теперь мы всегда будем думать о том, что странная боль может быть следствием повреждения нерва — я знаю, что теперь можно помочь большему числу пациентов. Это было... просто... невероятно. Я так рада, что пришла посмотреть.

Я была очень рада тому, что команда патологоанатомов приняла нас с такой открытостью, а Мойра была такой преданной медсестрой.

Это было одно из нескольких приключений после смерти. Мойра проследила за тем, чтобы все медсестры знали о возможности выявления причин неэффективного лечения при помощи вскрытия и всегда поддерживала их желание принять участие в процедуре. Не у всех случилось «обращение на пути в Дамаск», но для всех этот опыт стал полезным для понимания болезни, с которой они сталкивались ежедневно.

Сейчас Мойра — старшая медсестра-преподаватель в университетской школе для медсестер. Ее студенты должны хотя бы единожды принять участие во вскрытии.

Иглы и булавки

Наследие — сложная концепция. Осязаемый ли это объект? Составляют ли его воспоминания других людей о нас? Или это те перемены, которые мы привнесли в их жизни? Как может оставить наследие подросток? Что ж, один все же сумел. Эта история — одна из частей его наследия.

Сильви 19. Она барабанщик в группе. Сильви планировала стать менеджером в музыкальном бизнесе, микшировать звук и технически обрабатывать записи. Ей нравятся громкая музыка и ритм, но вместе с этим она пишет баллады с нежной мелодией, преследующие тебя весь день, напоминающие ей о том, как ее укачивали перед сном в детстве. Она единственный ребенок в семье, сокровище для пожилых родителей, которые стали счастливы в момент ее рождения и отмечали каждый этап жизни, а теперь готовятся к ее скорой смерти.

У Сильви редкая разновидность лейкемии. Она прошла изнурительный курс химиотерапии в 16 лет («Так что я пропустила выпускные экзамены и алкогольную горячку, но наркотики и рок-н-ролл успела попробовать», — улыбается она). После попытки восстановить силы лейкемия снова вернулась, и лечение не помогло. Несмотря на все это, Сильвия, возможно, самый оптимистичный человек, которого я когда-либо встречала. Это еще более заметно благодаря ее умопомрачительно белым зубам («Я — пропавшая сестра Осмонда!») и поразительному выбору яркой помады, контрастирующей с белоснежным лицом и слегка съехавшим в сторону париком в стиле Клеопатры («Упс, надо поправить головной убор!»).

Белые кровяные клетки, избыточное размножение которых приводит к лейкемии, вытеснили все остальное из костного мозга Сильви. Препараты, эффективно препятствующие их делению, влияют и на здоровые клетки. Эта вредная комбинация лейкемических клеток и подавляющих их деление препаратов снижает количество красных клеток, из-за чего развивается анемия (бледность, слабость, поверхностное дыхание) и снижается выработка числа тромбоцитов, что чревато кровоточивостью порезов и ссадин. Сильви живет только благодаря крови других людей, каждую неделю ей делают переливание, к тому же в другие дни ей необходимо переливание тромбоцитов. Ее жизнь зависит от доброты незнакомых людей.

Эта зависимость от переливания крови обычно означает, что пациент живет в больнице, поскольку продукты крови часто вызывают аллергические реакции и задержку жидкости в организме, поэтому пациенты должны находиться под наблюдением во время процедуры. Сильви считает, что ей «повезло» (Улыбка), поскольку, несмотря на то, что юридически она совершеннолетняя, у нее детский тип лейкоза, и она до сих пор находится на попечении регионального онкологического детского центра. Это подразумевает, что в случае необходимости медсестры делают переливание на дому, а ведь именно дома ты хочешь провести последние месяцы жизни, разве нет? (Улыбка.)

Я нахожусь на обучении в детском онкологическом центре — это часть тренинга «Собери сам» в паллиативной медицине. Он включает работу в команде медсестер, ухаживающих за детьми в онкоцентре. Их вдохновляющая деятельность включает поддержку недавно диагностированных детей и их семей в рамках любого хирургического лечения, лучевой и химиотерапии, которые требуются для лечения рака. Они встречаются с терапевтами и медсестрами общественных учреждений, чтобы рассказать о домашнем уходе и поддержке таких детей, поскольку за всю практику терапевты сталкиваются с детьми, больными раком, обычно всего несколько раз. Медсестры посещают школы, чтобы дать совет преподавательскому составу и духовным наставникам относительно того, как поддерживать таких учеников и их связь с отсутствующими учениками, поскольку большинство учителей никогда не столкнутся с ребенком, больным раком.

Шансы на излечение рака намного выше в детском возрасте, чем во взрослом.

Шансы на излечение в детстве намного выше, чем во взрослом возрасте, поэтому команда по онкологии делает все возможное. Но, конечно, у некоторых детей случается рецидив, а у других может не наступить ремиссия. В этом случае медсестры предлагают паллиативную помощь, нацеленную на то, чтобы как можно дольше сохранять нормальный порядок жизни. Они приходят на дом и рассказывают родителям о питании, упражнениях, посещении школы, облегчении симптомов, о том, как обсуждать рак и его осложнения с самим пациентом и другими членами семьи, включая братьев и сестер. Они консультируют врачей общей практики и сестер общественных детских центров по вопросу паллиативной медицины, поскольку большинство врачей не сталкивались с ней ранее. А затем они поддерживают учителей, которые, в свою очередь, поддерживают одноклассников больного ребенка и помогают им пережить утрату в случае его смерти. Какая работа!

Большая часть опыта, необходимая для этой работы, у меня отсутствует. Я не медсестра и никогда не работала с детьми (единственная более или менее подходящая квалификация по вопросу детского здоровья — это воспитание моего трехлетнего на тот момент сына), и только часть опыта работы со взрослыми онкобольными может пригодиться в лечении этих молодых пациентов. У меня есть клинический опыт, и технически Сильви уже взрослая, поэтому ее дело рассматриваю я и прихожу познакомиться к ней домой вместе с медсестрой, которая знает пациентку лучше всех.

Поздняя осень. Дом стоит на одной из извилистых улиц в глухой деревне. Я тщательно изучаю маршрут, поскольку в следующий раз буду добираться самостоятельно. Мне поручили привезти концентрат тромбоцитов и капельницу, чтобы сделать Сильви переливание на дому и отслеживать ее состояние во время процедуры. Низкое утреннее солнце ловит листья в живых изгородях, окаймляя их золотыми ореолами. Радость осенней картины не сочетается с целью нашей поездки. Что, ради всего святого, я скажу умирающему подростку и ее родителям?

Дом из желтого камня стоит среди высоких деревьев на краю деревни. Деревянные фермерские ворота открыты, а гравий описывает круги вокруг больших кустов. За воротами видна металлическая решетка для скота, которая грохочет, когда мы проезжаем по ней. К тому времени, как мы припарковались и собираем сумки из багажника, женщина с улыбкой на лице открывает входную дверь, держа чайное полотенце. Утренний воздух пронзает звук барабанов. Из наших ртов идет морозный пар, пока мы идем к дому, хрустя гравием. Звуки ударных прекращаются, под крышей распахивается окно, из которого высовывается лысая голова в наушниках и кричит: «Вы будто драконы!». Окно снова закрывается, и женщина на пороге приглашает нас войти.

Медсестра представляет меня маме Сильви, которая проводит нас, извиняясь за беспорядок, в просторную, в деревенском стиле, кухню, отапливаемую старинной чугунной печью. Беспорядком оказывается открытая газета и чайная чашка, стоящая на столе. Быть может, она имела в виду беспорядок в душе?

Дверь аккуратно открывается, и мягкий голос спрашивает:

— А где Фрайдей[34]?

Мама отвечает:

— В своей клетке.

Тут я замечаю золотистого ретривера, который очень тихо сидит в углу.

Сильви, уже в парике, проскальзывает через дверь, и Фрайдей весело лает. Она ходит аккуратно, очень тихо, будто скользя по льду.

— Привет, команда! — приветствует она нас, обнимая меня и медсестру, аккуратно садится на угол дивана, складывает свои длинные ноги, заправляет волосы за уши, кивает в сторону собаки и продолжает: — Сбил меня с ног вчера. Я шатаюсь будто кегля! (Улыбка.)

Я узнаю эту картину. Некоторые препараты химиотерапии поражают нервы, снижая чувствительность пальцев рук и ног, одновременно подменяя нормальные ощущения покалываниями, и некоторые пациенты ощущают, будто ходят по разбитому стеклу. Поэтому им сложно уверенно ходить, как и Сильви, и они становятся шаткими, как кегли.

Медсестра спрашивает о синяках: низкое содержание тромбоцитов в крови Сильви увеличивает размер каждого из них. Сильви улыбается, ее улыбка сверкает, как маяк темной ночью, и отвечает с сожалением: «Ага, я приземлилась на свой зад. Выглядит так, будто я отращиваю хвост». Она поворачивается боком, стягивает свободные штаны и показывает темно-сиреневый синяк, который расплывается от ее левой ягодицы вниз до бедра. «Ай», — вырывается у сестры, Фрайдей тихо поскуливает. «Ты не хотел, глупый пес!» — успокаивает его Сильви.

За следующие несколько часов я открыла, что Сильви удивительная. Ее мама осталась с нами только на 15 минут, а затем ушла — «Спасибо, мам! Увидимся позже!» (Улыбка.) — дав дочери шанс поговорить без страха ее огорчить. Как только она выходит из комнаты, Сильви достает из-под дивана пакет и вытряхивает его содержимое — цветные ткани, детскую одежду, футболки, толстый кусок пены и материалы для шитья.

— Получится здорово! — говорит она сестре, и они рассказывают мне о ее проекте.

Эта идея появилась в голове Сильви несколько месяцев назад, когда она была в больнице. Игровой психолог помогал детям сделать фигурки из глины из набора. Девочка брала фигурку (она выбрала Миссис Тигги-Винкль[35]) и делала с нее слепок, мальчик разукрашивал модель, сделанную до этого (паровоз Перси[36]). Дети были в восторге — они готовили сюрпризы для родителей.

— Не нужно быть Эйнштейном, чтобы увидеть, насколько больны эти дети, — сказала Сильви. — А потом я увидела, как они делают отпечатки рук в глине. И тогда-то я поняла, что это будут подарки родителям, чтобы они вспоминали о них. Прощальные подарки...

Сильви поразмыслила об этом, и у нее родилась идея проекта. Она показывает кусочки ткани.

— Я пытаюсь собрать мамины любимые. Это кусочек моего сарафана, это моя детская куртка, а это футболка, которую я раскрасила, когда была в лагере в 12 лет. Это пуговица от моей школьной формы, потому что я постоянно теряла пуговицы, а она все время пришивала новые. (Улыбка.) Пена придаст объема подушке, а из лоскутов своей одежды она сделает разноцветный чехол — чтобы мама помнила.

Работники лабораторий тоже причастны к пациентам: они следят за каждым из них по количеству тромбоцитов в крови и пакетов с тромбоцитарной массой.

Мама Сильви отдыхает от ежедневных дел только вечером, усаживаясь перед теплой печкой на кухне. Она садится в потрепанное кресло-качалку, которое когда-то принадлежало ее матери и должно было перейти по наследству Сильви. Подушка с воспоминаниями предназначена для этого семейного кресла-качалки: чтобы обогатить наследие для будущего, которое не увидит Сильви.

За дверью слышится шорох, пакет тут же оказывается под диваном. Мама приносит поднос с дымящимися чашками кофе и снова уходит.

— Ты можешь остаться, мамуль, — говорит Сильви. — На сегодня больше нет секретов.

После кофе и взятия образцов крови мы с медсестрой прощаемся. Мы объясняем, что завтра переливание буду делать я, пока сестра поедет на другой конец страны к ребенку, чей курс химиотерапии только начался.

— Бедный парень, — говорит Сильви. — Надеюсь, он победит.

Следующее утро начинается с гематологической лаборатории. Я знаю всех технологов с предыдущей работы в отделении взрослой гематологии и захожу, чтобы поздороваться. Они помнят меня как новичка с моих первых дней в качестве врача. Я забираю результаты анализа крови Сильви из лаборатории (тромбоциты — 18, нормальный диапазон — 200-400) и открываю соседнюю дверь, чтобы взять пакет с тромбоцитарной массой для переливания.

— Осторожно! Она вернулась, — шутят коллеги.

Они спрашивают меня о работе с искренним интересом: «Как поживает Сильви?» Несмотря на то, что эти люди проводят все свое рабочее время в лаборатории, они настолько добры, что следят за каждым пациентом по количеству тромбоцитов в крови и пакетов с тромбоцитарной массой.

Они знают, что она умирает, скоро ее анализы больше не будут приносить в лабораторию, и что она так и не сможет вырасти.

— Она радостна и креативна, — отвечаю я. — Ожидает свежих тромбоцитов, которые я преподнесу вместе с кофе и печеньем.

Они передают мне термоконтейнер для транспортировки продуктов крови, будто коробку для завтрака, и я ухожу.

— Передавай ей нашу любовь! — выкрикивает главный технолог лаборатории. Возможно, он никогда не встречал Сильви, но с самого утра размораживал тромбоциты для переливания. Какой сервис!

Сегодня пасмурный день — нет ни золотого света, ни изысканной изморози. Деревню затянул туман, дороги стали неузнаваемы. Я с облегчением слышу грохот решетки под колесами и постукивание гравия. Я собираю весь набор: пакет крови (есть), записи и опросник для осмотра (есть), рюкзак с книгой на случай, если пациент решит отсрочить переливание (есть), сумка с капельницей, стетоскоп, термометр, тонометр (есть). Входная дверь открывается, навстречу выбегает Фрайдей и с энтузиазмом меня обнюхивает. В проходе стоит Сильви, без парика, но с улыбкой (конечно), кричит: «Вам стоит посмотреть на мои синяки!» и зовет меня внутрь.

Мама Сильви пользуется двухчасовым медицинским визитом, чтобы отправиться по магазинам в соседний город.

Она показывает, где лежат чашки, кофе, молоко и телефон. Папа Сильви на работе, собака может оставаться в саду. Остаемся только мы вдвоем. Мы сразу начинаем переливание: измеряем температуру, пульс, давление; подключаем капельницу к пакету с физраствором; снимаем с руки Сильви стерильную повязку, которая закрывает порт-систему в вене; подключаем трубку капельницы к катетеру, регулируем подачу; затем меняем пакет физраствора на пакет с тром— боцитарной массой; фиксируем время, проверяя каждые 15 минут.

— У меня большая проблема, — заявляет Сильви. Она выглядит грустной. Я спрашиваю, что случилось.

— Проблема с проектом. Чертовы пальцы онемели. Я не могу шить, не чувствую нитки, не могу ровно держать ткань. Глупо, глупо, глупо, — она прикусывает губу.

— Какашка, — соглашаюсь я, она немного удивлена. — Медицинский жаргон, — уверяю ее.

— Да, точно.

— Так какой план? — спрашиваю я.

Какой глупый вопрос: я и есть план. За несколько секунд она извлекает пакет, ножницы, булавки, сантиметр. Сидя со мной за огромным кухонным столом, она руководит процессом, пока я подкалываю и сшиваю вместе маленькие кусочки ткани. Она изучает, перемещает, смотрит с разных углов, снова размышляет, качает головой, кусает щеку и меняет местами квадратики ткани. Время от времени мы отвлекаемся, чтобы измерить пульс, давление, температуру и снова возвращаемся к работе.

Пока мы занимаемся проектом, Сильви рассказывает о семье, музыке, друзьях, о том, каково быть лысым, о внешности, о наследии. Наследие — это слово редко услышишь из уст подростка, но именно его она имеет в виду. Ее школа занимается организацией мероприятий с целью сбора средств на исследование лейкемии. Чаще всего это концерты, в которых Сильви участвует как барабанщик, а потом редактирует записи концертов, продающихся на кассетах. Эти кассеты останутся и после ее смерти, и ей кажется, что это и здорово, и грустно — это и есть наследие, которое успокаивает. Быть лысым «просто ужасно зимой, бррр!», но, с другой стороны, «это довольно круто для девушки на сцене». Образ ее теперь — это «щеки как у хомяка», которые появились из-за стероидов, новое отражение в зеркале пугает ее: «У нас одна ванная на двоих с девушкой, с которой мы не знакомы».

Она возвращается к наследию:

— Есть две части. Я буду продолжать жить в своей музыке, и это, в общем-то, легко. Другие люди уже сделали это: Джон Леннон, Джон Бонэм[37], Кит Мун[38]... Они играли это тогда.

И сейчас, когда я повторяю их треки, они будто рядом. Но другая сторона наследия намного сложнее. Маме и папе будет так грустно... У папы есть работа, он постоянно занят и просто не берет это в голову. Я почти как он, правда, — играю на ударных, чтобы не сойти с ума. А мама другая. Она будет стойко переносить мою смерть, но ей будет очень сложно оставаться одной, пока папа занят. Каждый вечер мы сидим тут, я и мама, возле печки, просто прижавшись друг к другу, каждая на своем стуле и с чашкой чая. Просто болтаем, не думая. Думаю, этого ей будет недоставать больше всего.

Поэтому я решила сделать ей подушку для кресла-качалки. Это мой способ сказать, когда больше не буду рядом: «Мама, присядь ко мне на коленки». И я буду качать ее, обнимая, пока мы вместе смотрим на печку. Это гениально. Надеюсь, ей понравится.

Я не могу посмотреть на нее, шитье расплывается перед глазами, и я всеми силами стараюсь не ронять слезы на ткань. Эти слезы нужно спрятать. иглы и булавки.

К концу переливания под руководством Сильви мы собрали чехол из лоскутов, и я много раз себя уколола иголкой. Булавки и иголки пронзают кончики пальцев, когда я собираю сумки, — в них гораздо меньше вещей, чем когда я пришла, но почему-то они кажутся тяжелее. Они наполнены восхищением и трепетом перед этой почти-женщиной с большим сердцем, которая любила так сильно, несмотря на столь короткое время, что ее чаша не наполовину полна, а наполнена настолько, что переливается через край.

Колыбельная

Оказание паллиативной помощи незнакомым пациентам — это испытание, в котором задействованы активные умственные усилия, оно приносит большое удовлетворение от проделанной работы. Совершенно другая ситуация — пройти по этому пути вместе с друзьями и семьей, особенно когда болезнь забирает детство маленького человека. Эта история — о стойкости при печальных обстоятельствах и о том, как имя любимого ребенка становится символом заботы и поддержки.

Сложно поверить в то, что я слышу сейчас от своей подруги. Вечерний свет скользит по изгороди и отражается в моих глазах, когда я стою у окна и говорю по телефону. Меня ослепляет его яркость, все внимание сосредоточено на ее словах, произносимых спокойным голосом — обдуманные, тщательно отрепетированные фразы, которые она может произнести вслух, сообщая ужасные новости.

— Ты понимаешь, что это значит? — уже несколько раз повторяет Лил, и я понимаю, что молчу из-за ужаса, который подкрадывается ко мне.

Лил — педиатр, она знает о развитии детей все, и замечает такие детали, которые многие из нас упустили бы из виду. Сейчас она в декретном отпуске с двумя чудесными девочками-близнецами. Она с удовольствием наблюдает за тем, как они растут и меняются шаг за шагом; интерпретирует их бульканье и смешки, радуется вместе с ними, когда они внезапно находят пальцы на ногах и руках, слышат свой голос, и делится в нашей скромной компании из трех человек радостями материнства и родительства.

Но она заметила маленькую деталь, которую совершенно точно не замечала я. У одной из близнецов, Хелены, появилось отчетливое подергивание мышц языка. Для опытной мамы яркого, счастливого и любимого ребенка это стало шокирующим знаком: мышечное заболевание, которое будет прогрессировать, разрушать и в конечном итоге приведет к смерти. К тому моменту, как наша подруга сообщила ужасную новость, диагноз уже подтвердили специалисты. Спинальная мышечная атрофия[39] (СМА) первого типа[40] — самого неблагоприятного. Хелена вряд ли доживет до своего второго дня рождения.

— Ты понимаешь, что это значит? — снова повторяет Лил, и я киваю, что абсолютно ни о чем ей не говорит, но слов у меня нет. Это ужасно и жестоко, и они близнецы. Страшная мысль проскальзывает у меня в голове ровно в тот момент, когда Лил говорит:

— Хорошо, что они разнояйцевые близнецы. У Саскии нет этого гена.

Я совсем не понимаю, как они вообще могут быть за что— то благодарны, зная, что ждет их впереди.

Мы дружим с медицинского колледжа — я, Лил и Джейн. Специализация Лил — защита детства, что для меня невероятно грустно и трагично. Сейчас ей еще тяжелее, поскольку она стала мамой. Джейн — детский анестезиолог, она помогает маленьким пациентам переносить сложные операции, часто бок о бок работая со специалистами неотложного отделения, что само по себе невыразимо сложная и стрессовая работа. Тем не менее они считают, что моя работа в паллиативной медицине так же сложна, как и их. Поэтому, разговаривая со мной по телефону на следующий день, Джейн говорит, что из нас троих только у меня есть все необходимые знания для поддержки Хелены. Какая ирония...

Оказание паллиативной помощи незнакомым людям и близким, конечно же, отличается, и второй вариант всегда тяжелее. Но правильный подход в обоих случаях помогает пережить трагедию всем ее участникам.

Джейн думает о будущем, она знает все о развитии СМА из своего опыта в интенсивной терапии. Как только мышцы горла ребенка перестанут работать, он не будет способен глотать пищу или очищать горло от мокроты, а легкие станут подвержены инфекциям. Мышцы грудной клетки будут слабеть, он не сможет кашлять и глубоко дышать. Обычная простуда может стать причиной обширной инфекции в легких.

На ранних стадиях возможны поддерживающее лечение в интенсивной терапии и использование аппарата ИВЛ и даже продолжение лечения дома. Но мышечная недостаточность обратит вспять все достижения ребенка, которых он добился, катаясь, сидя, ползая и стоя. Дальше он не будет способен совершить даже малейшее движение. Кормить его придется с помощью зонда, он будет требовать постоянного внимания и отсасывания слюны, которую не сможет проглотить самостоятельно. Затем придет время поместить его в отделение интенсивной терапии, где будет оттягиваться момент смерти, а не поправляться здоровье. У ребенка больше не будет мышечной силы, чтобы дышать без ИВЛ. Многие семьи не знают, как пользоваться аппаратом ИВЛ дома, и ребенок вынужден находиться в больнице. Джейн не раз наблюдала за тем, как поддержание жизни перерастало в отсрочивание момента смерти, когда уже нет надежды на улучшение. Она всегда обозначает основные проблемы, именно поэтому она хороший специалист.

Моей небольшой ролью стали телефонные разговоры с использованием знаний КПТ, которая помогла бы Лил отделить реальную грустную картину от катастрофических представлений, разрастающихся до размеров минного поля. Катая девочек в двухместной коляске, Лил привыкла к смеси восхищенных взглядов и глупых навязчивых вопросов: «Они близняшки?», «Значит, они одного возраста?», «Вы делали ЭКО?» Сейчас же те самые соседи, казалось, избегали ее, переходя на другую сторону улицы, когда она приближалась, или торопились на автобусную остановку или парковку. Ее мир вдруг наполнился двухместными колясками, мамами и бабушками здоровых близнецов с нормальной жизнью, которую они воспринимали как должное, разжигая ее гнев и отчаяние. Во многом это были ее собственные представления о происходящем. Хелена не выглядела больной, и каких-либо оснований подозревать, что что-то не так, когда эта троица ходила по магазинам или заходила в детскую, напевая песни, быть не могло. Несчастье растет, как сорняк, пускающий корни в трещины нашей психики. Я и Лил анализируем ее опыт, идентифицируем сорняк, и она вырывает его, когда понимает, что ее настроение снова падает.

Присутствие здорового близнеца подразумевает, что какая-то часть нормальной семейной жизни должна сохраняться. Пока они совсем маленькие, родители усаживают их в рюкзаки во время прогулок по дикой природе Пеннинских гор или Шотландии. В своем развитии, по крайне мере поначалу, они во многом совпадают, Хелена иногда немного запаздывает, но в рамках нормального развития. Они обе любят музыку, купаться, друг друга. Как и многие близнецы, могут долгое время довольствоваться компанией друг друга, смеясь над одной шуткой или с восхищением рассматривая движения рук, зачарованные такой похожей родственной душой. Они «разговаривают» друг с другом часами: Лил звонит нам и дает послушать эти глубокомысленные и совершенно непонятные беседы.

Первая серьезная легочная инфекция у Хелены возникает внезапно, она в больнице, в изоляционном боксе с быстро нагнетаемым кислородом. Ее родители постоянно сменяют друг друга — один дежурит у бокса, второй пытается поддерживать нормальную жизнь сестры. Но как жизнь может быть нормальной для Саскии без Хелены? Джейн все время находится рядом и как анестезиолог пристально следит за тем, что Хелене может понадобиться ИВЛ. Лил комфортно, когда Джейн рядом. Я заскакиваю ненадолго, разговаривая с Хеленой через прозрачную капсулу, которая поддерживает высокий уровень кислорода для ее дыхания, и напевая вместе с Лил попурри из детских песенок. Хелена тяжело дышит, ее ребра содрогаются от напряжения, но она все равно смеется. Это бесценно. Через неделю она возвращается домой без аппарата ИВЛ. На этот раз.

В два года они чудесны и прекрасно осведомлены об этом, одаряя улыбками и четко отвечая «Нет» на все материнские предписания. Ах, улыбаюсь я про себя, ужасные близнецы прибыли. Если их отрицание всех просьб вполне ожидаемо, то присутствие их обеих — нет. Будто желая еще больше показать их растущее неравенство, Саския бежит через комнату к дивану, на котором лежит Хелена, вскарабкивается на него (используя каминную полку так, будто ее родители — альпинисты), и забирается на спинку, в то время как Хелена лежит без движения, и только ее глаза следят за каждым движением ловкой сестры.

Хелена продолжает дышать только благодаря тому, что за ней постоянно кто-то следит, готовый убрать слизь и слюну из горла, где они собираются, препятствуя попаданию воздуха в легкие. Это означает использование маленького отсасывающего слюну устройства около 30 раз в час, реже можно пользоваться приспособлением, похожим на маленький пылесос. Она сносит это вторжение, которому не может сопротивляться, с удивительной невозмутимостью, иногда морща брови и раздувая ноздри в знак протеста, но тут же улыбаясь, как только трубка показывается из ее рта или носа.

Последнее, что нужно смертельно больному ребенку, — какое-то выделение, особенное отношение к нему. Ведь любой человек хочет чувствовать себя частью общества, быть «нормальным».

Активное развитие новых навыков и умений одним из близнецов отражает неумолимый упадок другого. Глубина отсталости Хелены хорошо видна на фоне подвижности Саскии и ее способности говорить. И все же Хелена улыбается, вопрошающе смотрит, заигрывает, используя всю свою силу, чтобы продолжать быть частью любовного четырехугольника их семьи. Ее родители наблюдают за постепенным угасанием неутомимой дочери и удивляются ее смелости и силе, которые позволили пережить ей все предсказанные сроки, каждый драгоценный день, неся свое хрупкое бремя. Не смыкающие глаз, уставшие, подталкиваемые силой воли и страхом перед ее страданиями, сколько еще они надеются сохранять ее жизнь? Как долго смогут надеяться? Я с благоговением наблюдаю за усталой, смелой подругой, пока Хелена еще некоторое время купает семью в благодати своего счастливого присутствия.

Телефон звонит во время обеда, когда я дома пишу материалы для обучения. Это Лил, почему она плачет? Мое сердце сжимается. Нет, она смеется, едва может разговаривать.

— Я звоню от Хели, ей нужно тебе кое-что сказать. Передаю трубку...

Я слышу тяжелое дыхание. Слабость лицевых мышц не позволяет Хелене четко разговаривать, но я слышу:

— Ка? Ка?

Это мое имя.

— Привет, Хели, это я.

— Ка! Я сою в улуу. (Смех. Дыхание. Смех.) Лил переводит: «Я стою в углу».

— Боже мой! В углу! За что? — спрашиваю я, заинтригованная такой расправой и восхищенная ее радостью от собственного злодейства.

— Попо-ла оды! (Попросила воды) — весело говорит она.

Я слышу, как Лил смеется, говоря:

— Нет, не смотри на меня, я просто придерживаю тебя. Это ты стоишь в углу. Никаких разговоров с мамой следующие две минуты!

Хели снова смеется.

— Кэт, она должна была спать вместе с Саскией, пока мамочка занимается тем же самым. Но ей хотелось играть с водой и мыльными пузырями. Она все требовала их, лежа на диване, а я отвечала, что нужно подождать и дать мамочке десять минут отдыха. Я предупредила ее, что еще один звук, и она отправится стоять в углу. Так она здесь и оказалась!

Я слышу звук отсасывания слюны и хихиканье детей.

Хели снова берет телефон.

— Вуу-уу, — бормочет она. — Аак Аакия!

В углу! Как Саския!

— Да, Саския частенько там стоит, — смеется Лил. — Но это первый раз для Хели, и она так довольна собой!

Две восхитительные минуты проходят, и Лил переносит Хелену обратно на диван, где та наслаждается своим триумфом. Она зажимает телефон подбородком, поэтому неудивительно, что у нее болит шея. Она еще раз отсасывает слюну Хели и рассказывает мне, насколько у нее большие глаза, когда она улыбается, намного заметнее, чем рот. Мы прощаемся, и пока Лил вешает трубку, я слышу, как Хели требует «оды».

Моя дорогая подруга. Ты продолжаешь жить «нормально», учить детей дисциплине, потому что это и есть нормально. Любовь между ними практически ощущается на ощупь, когда они делятся этим сокровенным моментом. Я так рада, что они поделились им со мной.

Семья Хелены делала все возможное, чтобы девочка чувствовала себя хорошо как можно дольше. Они были очень разочарованы, узнав, что при существовании центров паллиативной помощи для детей с онкозаболеваниями таких центров для детей с другими смертельными заболеваниями почти нет. Безжалостное изгнание Лил из дома всех, кто кашлял, болел простудой, чихал, защищало Хелену от легочных инфекций, а благодаря общению в интернете и настойчивости они с мужем нашли специалистов, которые помогли облегчить симптомы Хелены. Они съездили в клинику в Шотландии, где Хелене поставили инъекции ботокса в слюнные железы, что уменьшило слюноотделение и снизило частоту ее отсасывания. Они нашли физиотерапевтов, которые дали советы по оптимизации мышечной функции и поддержанию чистоты легких. Они собрали команду, которой могли бы поручить остаться с Хеленой, когда не могли быть рядом, позволяя себе несколько часов сна, зная, что ее слюну уберут и позу поменяют, чтобы дочери было удобно. Ее жизнь сейчас зависела от постоянного отсасывания слюны, которая блокировала дыхательные пути.

Близнецы отметили три дня рождения вместе. Это удивительно долгий период жизни для ребенка с первым типом СМА. Они проводили семейные праздники в Шотландии, ходили в пешие походы по холмам. Стульчик и кровать Хелены были специально переделаны таким образом, чтобы она могла участвовать в жизни семьи. Хелена заинтересовалась ноутбуком (в те времена это было новшеством), на котором создавала яркие подборки картинок и накладывала любимые мелодии.

Несмотря на то, что горизонты Хелены постепенно сужались, ее жизнь с любовью поддерживала вся семья, которая помогла преодолеть двухлетний рубеж и продолжала изобретать способы продления ее жизни. Когда Саския пошла в детский садик, возвращаясь с историями о новых друзьях, которых Хелена не знала, Лил проводила время наедине с Хеленой, так что ей тоже было о чем рассказать сестре. Девочки были подружками невесты на свадьбе двоюродного брата, облаченные в наряды принцесс и очень довольные собой — Хелена в кресле, а Саския — как страж возле нее. Они особенно гордились своими шелковыми балетками: туфли Саскии быстро износились, в то время как туфли сестры так и остались нетронутыми.

Джейн очень боялась, что следующая легочная инфекция Хелены приведет к тому, что она сможет дышать только с помощью аппарата ИВЛ, а значит, и дальше не сможет без него обходиться. Она беспокоилась о том, что Лил и ее мужу будет слишком сложно отказаться от всех возможных средств продления жизни Хелены. Не зная, как начать этот разговор, мы просто молча ждали, удивляясь тому, как под полной телесной неподвижностью Хелены скрывается активная умственная деятельность.

А потом у Хелены появились жар и одышка. Для ее мамы диагноз легочной инфекции сразу стал очевидным, было необходимо принимать решение. Хели любила быть дома, в окружении семьи и знакомых ей врачей, в своей спальне со своими игрушками, она не любила шум и все незнакомое, что встречала в больнице. Было решено, что она останется дома, обдуваемая вентилятором и обтираемая влажными губками, с лекарствами от одышки, дополнительным кислородом, если он необходим, но без аппарата ИВЛ. Это значило, что члены семьи могли подойти к ней ближе, и она могла чувствовать их рядом. Она вряд ли выжила бы, но любовь и предусмотрительность ее родителей, как и на всех этапах ее жизни, подготовили их к этому решению.

Нам не нужно было беспокоиться. Как только Хели стала более сонливой и меньше приходила в сознание, Лил позвонила Джейн, а Джейн мне. Мы плакали и ждали.

Конечно, нельзя просто взять и принять необратимость смертельной болезни. Это принятие происходит постепенно и может занять много времени. Тем не менее оно необходимо.

В солнечный июньский день, находясь с семьей и слушая на повторе «Прогулку по воздуху», Хелена уснула, ее поверхностное дыхание прерывалось длинными паузами и остановилось совсем. Она была окружена любящими людьми, и так было вплоть до самых ее похорон. Она была одета в то самое платье принцессы и балетки, лежа на специальном охлаждающем матрасе кровати в окружении свечей и цветов.

Какая красивая церемония... Сотрудник ритуального бюро раздобыл маленький сундук из белой сосны, который стал гробом, куда родители переложили ее с кровати только в самый последний момент перед службой. Мы собрались в гостиной, гроб Хели поставили на обеденный стол, окружив свечами и цветами, и местный священник провел службу благодарения и прощания. Затем скорбящие сели в фургон и уехали в Шотландию, где Хелену должны были похоронить на участке, специально купленном для этой цели заранее.

На обратном пути они заехали к Джейн переночевать, затем продолжили поездку по суровой красоте шотландской пустыни.

Это история о том, как постепенно семьи признают необратимость болезни. Когда диагноз только поставили, эта преданная семья не остановилась бы ни перед чем, чтобы продлить жизнь дочери, насколько это возможно. Спустя время спокойно, без внешнего давления, их позиция изменилась. Они купили место на кладбище, придали значение крошечным деталям, которые были так важны для девочек, осознали отсутствие шансов улучшить качество жизни, и с достоинством покорились неизбежности, окружив смерть Хелены такой же любовью, как и всю ее жизнь.

Они также поставили своей целью сделать паллиативную помощь для детей со СМА более доступной — собрали средства, размышляя об этом во время прогулок по любимым местам Хели и организовали «Команду Хелены» из медсестер, которые ухаживали за детьми, больными СМА и помогали их семьям.

Когда спустя много лет после этих событий я спросила разрешения Лил написать ее историю, она настояла на том, чтобы я записала и этот факт: в тот же день, стоя в очереди в больничную столовую, она увидела у впереди стоящей медсестры бейдж с надписью «Команда Хелены». Медсестра не знала, кто такая Лил, и вероятно, не знала, кто Хелена, но это было частью наследия, которое осталось после нее, и это согрело сердце Лил.

Пауза для размышления: наследие

Что осталось вам в наследство от уже умерших людей, которых, возможно, вы никогда не знали? Может быть, это материальные вещи, такие как книги, украшения или деньги. Или памятные сувениры — письма, открытки или их современные электронные эквиваленты. Возможно, это истории, которые передаются в семье. Может быть, в детстве вас вдохновлял конкретный человек, которым вы восхищались и чьи качества цените в других людях. Все это — формы наследия.

Какое наследие вы уже можете оставить после себя? Возможно, это ваши дети или инновационная идея. Или вы научили внуков пользоваться отверткой или видеть фигурки в облаках. Может быть, вы основали компанию или вырастили сад. Возможно, та смелость, с которой вы несете утрату по жизни, вдохновляет других людей. Быть может, вы помогаете тем, кто нуждается в помощи в трудную минуту жизни.

Что бы вы хотели оставить после себя? Может быть, вы — донор органов или ваше наследие — в усилиях, с которыми вы отстаивали свою точку зрения. Возможно, вы уже готовите памятные подарки и альбомы с фотографиями для близких.

Говоря открыто о тех вещах, которые общество пытается утаить, вы можете стать первым, кто называет смерть по имени и принимает ее как часть жизни, а значит, вдохновить и остальных делать то же самое.

Как бы вы поддержали того, кто боится смерти? Как можете подвести его к разговору о желаниях и предпочтениях в последние месяцы жизни? Как вы можете помочь друг другу в этом вопросе?

Человеческий разум ставит перед собой гораздо больше задач, чем простое выживание. Мы осознаем свою индивидуальность и стремимся найти для себя смысл всего, что происходит в жизни. Большинство людей принимают определенную систему, помогающую видеть те ценности, которые отзываются в них и придают смысл существованию. Для некоторых такой системой служит религия или политика, для других это природные циклы или расширение вселенной. Третьи предпочитают более близкую систему межличностных отношений или вдумчивое восприятие музыки, искусства, поэзии. Какой бы ни была система, этот поиск «смысла вне меня, но включая меня» составляет метафизическую конструкцию, часть духовного измерения бытия человеком.

Во все более светском Соединенном Королевстве мы пытаемся найти слова и понятия для обсуждения духовности, не прибегая к традиционному языку религии. В то время как члены религиозных групп могут извлечь огромную пользу и утешение из традиций и обрядов своей религии, иногда эти же традиции вызывают проблемы, которые сложно выявить и разрешить тем, кто не разделяет религиозные убеждения. Эта проблема, вероятно, будет расти, поскольку мы становимся одновременно мультикультурными и светскими.

Тем не менее в конце жизни многие люди «сводят счеты», взвешивая ценность и смысл жизни, которая угасает. Они стремятся преодолеть возникающие трудности и увидеть более широкую картину. Этот импульс допускает необычайные акты мужества и преданности, смирения и сострадания, поддерживаемые и подтвержденные их личными духовными конструкциями. Возможно, именно это духовное измерение человечества раскрывает нас в лучших проявлениях, даже (или, возможно, особенно) здесь, на краю жизни.

Музыкальные предпочтения

В каждой жизни есть период приближения к смерти. Иногда мы осознаем и проживаем его, а иногда он становится очевиден только в воспоминаниях скорбящих. Тем не менее название этого этапа — именно «жизнь», а не «смерть». Даже в эти последние минуты новые открытия, друзья, обучение и развитие все еще возможны, полезны и стоят того.

В соседних комнатах, еще не знакомые друг с другом два человека, с удовлетворением смотрят на свое прошлое и с неуверенностью — в будущее. Их привели сюда, на край жизни, различные заболевания, и они по-разному воспринимают это, что обосновано разницей идеологий. И вместе с тем они так похожи, будто повторяющийся мотив мелодии.

Оба любят музыку. Он предпочитает классику: знаток Малера[41], сейчас он слишком грустит, слушая любимого композитора. Она любит джаз и когда-то пела, как Билли Холидей[42]. Оба в прошлом работники медицинской сферы. Он — психиатр на пенсии (я периодически наталкиваюсь в его палате на бывших президентов медицинских королевских колледжей), она — уборщица в больнице. Оба рассказывают просто чудесные, увлекательные истории из жизни великих, которые персонал хосписа слушает с весельем, неверием и злорадством.

Его привезли в хоспис с огромной неоперабельной опухолью в брюшной полости. Он посвятил жизнь медицине, ставя на ноги подростков с психологическими проблемами и обучая студентов-медиков. Более того, в один из критических моментов моего обучения он убедил и меня не бросать учебу. Сейчас его беспокоила боль, причиной которой была опухоль. Он тревожился из-за сильных препаратов, которые ему придется употреблять, чтобы контролировать ее. Работа с молодыми людьми исключила в его жизни опыт встречи со смертью.

По прибытии его осмотрела младший врач. Она сказала, что он приуменьшает силу боли, пытаясь сохранить достоинство. Он верил, что, начав принимать морфин, тут же впадет в смятение, сонливость, потеряет уважение к себе. Она попыталась убедить его в обратном, но он был непреклонен. Его первоочередной задачей было сохранение ясного ума, чтобы и дальше поддерживать семью эмоционально, поэтому он был готов терпеть любую боль.

— Он ушел на пенсию еще до того, как я родилась, — с сожалением сказала мой стажер. — Он не понимает, что с тех пор многое изменилось?

Пораженная этим заявлением (конечно, я была студенткой намного раньше), мой «как это могло быть настолько давно?» калькулятор быстро посчитал, что я могла бы быть ее мамой. Поэтому, когда она сказала, что нам нужна Большая Шишка, чтобы убедить его принимать морфин, я с ужасом поняла, что она имеет в виду меня — босса, который всего 30 секунд назад была коллегой по медицине, сестрой по оружию.

Учитывая эти обстоятельства, я подождала, пока пациент устроится в палате, чтобы зайти и представиться. Несмотря на то, что была Большой Шишкой, я не нуждалась или не хотела прибегать к услугам всего отделения консультантов, чтобы они приняли участие в обсуждении жизни, вселенной и морфия.

Иногда этап приближения смерти очевиден человеку и он его проживает, а порой проходит незаметно. Тем не менее он есть всегда, однако понимание этого не означает, что нужно бросать привычки, общение — жизнь.

Увидев его, я узнала того доброго и влиятельного профессора из моих университетских дней с блестящими глазами и песочного цвета волосами. Но теперь он будто уменьшился, сложился пополам, как шезлонг, опираясь спиной на подушки и поставив согнутые ноги на кровать — полностью подтянуть колени к груди он не мог из-за огромной опухоли в брюшной полости. Он был рад услышать, что я когда-то была его студенткой и горжусь тем, что теперь моя очередь помогать ему. Он, конечно, не помнил каждого студента и, усмехнувшись, честно сказал, что, если не помнит меня, значит, я вела себя хорошо.

Я попросила его рассказать историю болезни, чтобы понять его тревоги и ожидания от хосписа. Терапевт попросил принять его сюда из-за сильных болей в брюшной полости и отказа принимать какие-либо лекарства дома. С грустной улыбкой пациент сказал:

— Лучше я представлю вас Брюсу.

Как оказалось, Брюс — это его опухоль, появившаяся «внизу»[43]. Сначала Брюса удалили хирургическим путем, но он вернулся и за несколько следующих месяцев увеличился в размерах, обернувшись вокруг жизненно важных органов и кровеносных сосудов, тем самым обеспечив уничтожение хозяина в случае покушения на себя.

— Вся семья зовет его Брюсом. Так легче справляться, — объяснил он.

Я снова вспомнила его самоиронию, которая сглаживала неловкие моменты консультаций и подразумевала, что мы с ним заодно, тем самым закрепляя терапевтические отношения.

Представив Брюса, он уделил ему и некоторое внимание. Брюс имел форму мяча для регби слева и внизу живота хозяина — твердый, как камень, с натянутой сверху блестящей белой кожей, испещренной кровеносными сосудами, будто отпечатками крысиных хвостиков. Брюс был исключительно чувствителен к прикосновениям, и следовавшая за ними боль забрала последние краски с лица пациента. Тем не менее чувство юмора объединило нас и открыло новые пути взаимопонимания — так мы смогли поговорить об облегчении его болевого синдрома.

Будто партнеры по придворному танцу, мы вместе изучили его опыт знакомства с морфием. В своей психиатрической практике он встречался с ним только в качестве наркотика. Будучи младшим доктором, он был знаком с коктейлем Бромтона — смесью, которую применяли для неизлечимо больных раковых пациентов, чтобы облегчить их боль, еще до того, как она была хорошо изучена, как и дозировка болеутоляющих препаратов, которая сейчас подбирается индивидуально для каждого пациента, чтобы ум оставался ясным. В те времена считалось, что пациент без сознания — это акт доброты. А те, кто сохранял полусознательное состояние, были не способны связно разговаривать, принимая огромные дозы препарата.

Конечно, я согласилась с пациентом в том, что его отстраненность очень расстроит семью и подорвет чувство собственного достоинства. В свою очередь, он согласился с тем, что у меня есть опыт назначения таких препаратов и несколько лет обучения на консультанта паллиативной помощи — специальности, которая появилась только в 1980-х.

Возможно, он может допустить развитие медицины со времен коктейля Бромтона. После такого грациозного обмена благодарностями он с осторожностью согласился попробовать очень маленькую дозу морфина. В последующие три дня, дав согласие на увеличение дозы, он наконец смог выпрямиться, а затем и прогуливаться по коридору хосписа, светясь счастьем жизни без боли.

Он был в восторге от хосписа, восхищался всем, и я сразу вспомнила, что он всегда был таким. Благодарил медсестер, хвалил уборщиков и попросил главврача хосписа навестить его, чтобы лично поблагодарить. Его постоянно посещали члены семьи — жена, три дочери и иногда несколько маленьких внуков, которые находились под гипнозом историй деда. Когда его боль утихла, из палаты начали доноситься восторженные смешки и восклицания детей, которым он рассказывал сказки. Теперь он мог играть роль шведской стенки, что было очень важно для дедушки.

— Будьте аккуратнее, не побеспокойте Брюса.

Я часто забегала к нему в конце рабочего дня, и в один из таких визитов он рассказал о своем глубоком одиночестве. С тех пор как он осознал, что умирает, больше не мог потворствовать своей пожизненной любви к Малеру. Пафос и красота его музыки слишком сильно перекликались с чувством приближающегося конца. Из-за отсутствия музыки он плохо переносил время между посещениями семьи. Достоинство, с которым он открыл свою душу, было настолько велико, что мы сидели вдвоем в тишине, думая над важными вещами, которые не могли выразить слова.

В этот момент по коридору шла еще одна тайная любительница музыки, приближавшаяся к концу жизни. Она была вдовой со скверным характером, которая в одиночку вырастила двоих сыновей, работая уборщицей в больнице и подрабатывая ночью в баре. Ее сыновья отзывались о ней как о сильной, гордой и веселой. Байки о тех днях, когда она была официанткой в баре, рассказанные с хрипотцой колоритного языка и местного диалекта, веселили нас всех. У нее была болезнь легких, постепенно ограничивающая ее возможности, — сначала она могла ходить на короткие расстояния, затем — только по дому, до стула, а потом и вовсе слегла в постель. Из-за непредсказуемых приступов удушья она была вынуждена спать с телефоном у подушки, но когда позвонила сыновьям, они не смогли распознать в ее словах панический приступ. Бригада врачей направила ее в хоспис в надежде, что мы поможем снизить частоту ночных приступов паники, связанных с удушьем.

Пение — удивительная вещь: Это и искусство, способное придать сил, и физический процесс, который может помочь справиться с некоторыми неприятными симптомами.

Она справилась с одышкой с помощью пения, рассказав, что оно помогает управлять скоростью выдоха (Попробуйте!) и дает ощущение контроля. Она обожала джазовые песни, которых знала бессчетное множество. Дома у нее была коллекция джазовых пластинок, и она им подпевала, когда оставалась одна. Ее одышка становилась тяжелее по ночам — она не слушала музыку, чтобы не будить соседей, а у старого магнитофона не было наушников. Пациентка попросила сыновей привезти аудиокассеты и сокровенный магнитофон из дома. Спустя некоторое время им все же удалось выкопать его из хаоса, поскольку из-за болезни мать начала пренебрегать уборкой.

Это были сборники треков Эллы Фитцджеральд[44] и Билли Холидей, а также записи живого выступления певицы в шумном баре. Как она сказала, это была ее нереализованная карьера: она была джазовой певицей на круизном корабле, когда встретила мужа, и бросила пение, чтобы присматривать за домом и воспитывать детей. Мальчики не застали ее карьеру певицы, а она больше никогда не возвращалась к ней, даже став молодой вдовой — ее голос погас из-за горя. Только недавно она вернулась к музыке, чтобы успокоить приступы.

Восхищаясь, сестры прозвали ее «Билли-Элла», когда она слушала кассеты с голосами своих героинь, а иногда и пела сама, воскрешая счастливые дни ухаживаний и раннего замужества. Она гудела в кислородной маске, тяжело дыша в перерывах. Ее сыновья были поражены тем, какой талант скрывала мать, и какой ходячей энциклопедией джаза она была. Сестры, в свою очередь, удивлялись, насколько лучше она переносит одышку, когда играет музыка.

Благодаря акустике хосписа ночью ее музыка проникла и в соседнюю палату. В одно из вечерних посещений профессор сказал, что с тех пор как начал принимать морфин, до него стали доноситься звуки чудесного пения. Он никогда не слышал такой музыки, и несколько ночей размышлял над тем, не могла ли она быть галлюцинацией, вызванной препаратами. Он обрадовался, когда медсестры на ночном дежурстве уверили его, что музыка настоящая. Тогда он попросил помочь ему пересесть в коридор, поближе, чтобы послушать внимательнее.

Так и произошло знакомство доктора психиатрии и официантки из бара. О джазе он знал совсем немного, но сразу распознал, что прикасается к великому. Билли-Элла была рада поставить свои записи тому, кто мог оценить бархат ее молодого голоса и пронзительные джазовые баллады о любви и потере. Ее новый друг, в свою очередь, наконец обрел музыкальную гавань, где мог пережить отсутствие Малера. Так зародилась краткая, но глубокая дружба двух пациентов, мысленно танцующих джаз последние недели своих жизней, полная обоюдной поддержки. Я была поражена, насколько они были похожи в любви к музыке, хотя и разных жанров, преданности семье, службе Национальной системы здравоохранения. Почти физически ощущалось, что их встреча на краю жизни была предначертана судьбой.

Обычно я не хожу на похороны своих пациентов, ведь это может стать частью моей работы, но в этот раз я почувствовала особую связь со своим бывшим преподавателем. В крематории я узнала в лицах скорбящих многих из моих медицинских собратьев. Мы провожали его стоя, гроб несли под Пятую симфонию Малера. Об этом человеке, прожившем долгую и счастливую жизнь, было рассказано множество историй. И как это часто бывает на похоронах, та часть, которую мы знали, была всего лишь верхушкой айсберга: он давал приют бездомным подросткам, занимался греблей в университете, основал одну из первых подростковых психиатрических практик в стране, играл на альте в полупрофессиональном оркестре (А! Адажиетто в Пятой симфонии Малера!). Когда гроб погрузили, и мы поднялись, чтобы покинуть праздник его жизни, сольный саксофон заиграл ноты мелодии Билли Холидей, его последней, новой страсти. Она звучала как Билли Холидей, но, возможно, это был голос официантки из бара.

Глубокий сон

Я написала эту историю сразу после произошедших событий. С тех пор прошло много лет. Тогда я была начинающим доктором, молодой замужней женщиной и мамой, и мне предстояло многое узнать о жизни. Кажется, эта семья научила меня целым главам жизни.

Вот какая история. Впервые я присматривала за Питом, когда ему только диагностировали редкую разновидность рака и прооперировали, что произошло больше десяти лет назад. Тогда он был привлекательным молодым мужчиной и отцом двух маленьких сыновей, которые верили в то, что их отец непобедим. Прогноз был очень плохим, и сейчас, шесть лет спустя, это было заметно. Его опыт стал одной из причин, по которой я решила изучать паллиативную медицину и лечение рака. Я думала о Пите, о его маленькой сильной жене, о красивых, ни в чем не виноватых мальчиках множество раз, когда присматривала за ним в хирургическом отделении несколько месяцев спустя с того момента, как стала врачом.

Расскажу всю предысторию. Пит был тяжелым водолазом[45] ⁴⁵, по несколько недель работая вдали от семьи. Дома он был преданным отцом, увлекался футболом, играя в команде из пяти человек. За любимым местом у барной стойки в пабе он встречался с друзьями по школе — они говорили о жизни: об угольных шахтах, кораблестроении, нефти и газе, тяжелой промышленности, поглотивших прыщавых подростков и превративших их в стариков. Пит никогда не был прыщавым подростком, он был местной звездой, разбив сердца многих девушек, когда женился на подруге детства Люси. Пит был не только привлекателен и харизматичен, но и уверен в своей красоте. Медсестры задерживались в его палате, принося лекарства или обеды. Он всех приветствовал улыбкой бирюзовых глаз с морщинками.

Но у него были проблемы с мочеиспусканием, которые, как оказалось, были следствием большой опухоли возле мочевого пузыря. Много лет назад, оперируя Пита, хирург обнаружил огромную опухоль в его тазовой области, большую часть которой удалил, опасаясь, что может задеть нервы, отвечающие за контролирование мочевого пузыря и сексуальную жизнь. Это были действительно плохие новости. Их сообщили ему на следующий день. Хирург попросил удалиться весь персонал женского пола, направился к дверям, и, уже взявшись за ручку, обернулся на Люси и Пита и сказал: «Кстати, вы можете остаться импотентом», после чего дверь за ним закрылась. Шок на лицах Люси и Пита — это последнее, что я тогда увидела. Но как только закрылись одни двери, открылись другие с надписью: «Медицина такой быть не должна». Так я поняла, что моя карьера будет связана с общением с пациентами.

Порой ремиссия болезни заставляет пациента поверить, что в будущем он снова поправится, даже если это не так.

Опухоль Пита была редким случаем — она могла достигать гигантских размеров, распространяя метастазы в другие части тела, особенно в легкие. Ее можно было полностью вылечить в случае обнаружения на ранней стадии и удаления хирургическим путем. Рентген грудной клетки Пита был чистым, КТ[46] всего тела (в те времена это было в новинку) показала, что метастазы отсутствуют. Хирург надеялся, что удаление опухоли может дать эффект, даже если это грозит Питу пожизненным использованием катетера и отсутствием эрекции. Две недели спустя после операции, Питу позволили провести выходные дома, но с катетером. Вернувшись в больницу, он тут же радостно сообщил мне и краснеющей медсестре, что «все остальное» у него тоже работает — «в отличном рабочем состоянии». Медсестра убежала. Он подмигнул. Люси взяла его за руку. Уходя из комнаты, я чувствовала, как по моим щекам бегут слезы.

Три месяца спустя Пит вернулся к работе. Ему был не нужен катетер, сексуальная жизнь была в полном порядке, и ему разрешили нырять через шесть месяцев после операции. Он был смуглым, сияющим и уверенным в себе, чего нельзя было сказать о Люси — она сидела рядом и сжимала его руку, готовая к любым плохим новостям. Но когда рентген в очередной раз показал, что легкие чисты, она выдохнула и улыбнулась. Я поняла, как Пит в нее влюбился.

Перемотаем на шесть лет вперед. Случай с Питом помог мне сделать шаг в сторону паллиативной медицины, и теперь я — стажер. Мой консультант просит меня посетить на дому пациента по запросу медсестры из центра Макмиллана. Пациент — мужчина с редким типом опухоли, которая сдавливает нервы тазовой области. Он произносит его имя, и мое сердце падает. Я снова вижу лица Пита и Люси в момент, когда закрывается дверь, и снова начинаю волноваться за них. Я соглашаюсь прийти.

Глаза Люси полны слез, когда она открывает двери.

— Я не могла поверить, что это вы, когда медсестра назвала ваше имя. Пит так рад. Мальчики до сих пор помнят, как раскрашивали картинки вместе с вами в больнице.

Она даже еще меньше, чем я запомнила: напряжена, как оголенный провод, губы поджаты, уголки их опущены; одежда сидит мешковато на ее крошечном теле. Она проводит меня наверх, где в полосатой пижаме сидит худой бледный мужчина, у которого яркие глаза Пита и впалые щеки. Он похож на узника концентрационного лагеря, но когда улыбается, годы словно уходят, и я снова узнаю своего пациента.

Пит вспоминает старую шутку:

— До сих пор в рабочем состоянии, — говорит он, — но я быстро теряю силы, дыхание сбивается.

У него вторичные опухоли в легких. Химиотерапия избавила его от волос, но лишь частично сократила раковые образования. Последний курс не возымел действия, других способов воздействия на опухоли нет. Супруги вызвали медсестру из центра Макмиллана, поскольку опухоль в тазовой области снова начала расти («Черт! Микроскопические частички остались после операции и снова увеличились!»). Она сдавливает нервы таза, вызывая боли в ягодицах и ногах, и пережимает кровеносные сосуды, из-за чего ноги Пита отекают. Он не может больше спускаться по лестнице и последние две недели живет на втором этаже.

Мы обсуждаем дальнейшие действия — я, медсестра, Пит и Люси. Боль, вызванную повреждением нервов, достаточно сложно нейтрализовать, а борьба с отеками подразумевает, что каждый день на протяжении недели нужно будет перебинтовывать ноги, пока отек не спадет, и можно будет использовать компрессионные чулки. «Очень сексуально», — говорит он, улыбаясь. Мы втроем уже не краснеем, когда слышим его шутку. Он соглашается побыть в хосписе, пока не решится проблема с опухшими ногами и болью. Если после этого он снова сможет двигаться, обязательно возьмет мальчиков на рыбалку.

И вот мы здесь. Пит снова мой пациент. Люси разрывается между домом, откуда отправляет мальчиков в школу и встречает после, и хосписом, где проводит целый день в палате Пита, пытаясь распознать по лицу, о чем он думает, сводя все разговоры к рыбалке, футболу и подводным открытиям его увлекательной работы.

— Будто ничего не происходит, — говорит мне Люси. — Он будто не понимает, насколько болен. Я не знаю, что сказать мальчикам. Не знаю, что сказать его маме. Не знаю, что думать. Я разрываюсь между ожиданием чуда и пониманием, что он умрет. Я совсем потеряна.

Отеки постепенно спадают, перевязки проходят уморительно, поскольку Пит комментирует каждое действие: постепенное вырисовывание коленных чашечек, появление пальцев на ногах и, конечно, напевает особо веселую мелодию театра варьете при взгляде на свою опухшую мошонку. Тем временем дело с болью обстоит сложнее. Опухоль давит на нервы в тазовой области, из-за чего боль электрическими разрядами отдает в ягодицы и ноги каждый раз, когда Пит пытается встать. Лекарства не помогли: комбинация болеутоляющих, дозировка которых могла бы утихомирить лошадь, помогла Питу сидеть на кровати, не испытывая дискомфорта. Ходить он по-прежнему не мог.

Мальчики приходят каждый вечер после школы. Перед их появлением Пит съедает дополнительную дозу обезболивающих и настаивает, чтобы его посадили в кресло, не желая, чтобы мальчики видели его в постели и расстраивались. Они приносят домашнюю работу, комиксы, вместе с папой смотрят телевизор. Потом Люси забирает их, Пит снова ложится в кровать, выпивает еще таблетки, и засыпает.

За исключением этих моментов он не бывает спокоен. Во сне Пит бьет руками по кровати и кричит, меняет положение, гримасничает. Он просыпается с одышкой, в поту, трясущийся от страха. Несколько раз медсестры вызывали врача, потому что принимали это за симптомы сердечного приступа или думали, что он не может дышать из-за тромбоэмболии легочной артерии, но рентген грудной клетки не показывал изменений. Казалось, что ночью ему снятся кошмары, о которых он ничего не помнит утром. Он стал бояться сновидений и откладывал отход ко сну, поэтому стал все больше уставать, а боль все усиливалась.

Однажды ночью, когда Пит снова бил руками и кричал во сне, медсестра разбудила его. Он проснулся, все еще крича и размахивая руками, но постепенно успокоился, когда увидел палату в полумраке и медсестру рядом. Она спросила, может ли он вспомнить сон. Он ответил: «Да». Он понял, что каждую ночь ему снится одно и то же. Сон, который ужасает его, напоминая о днях, когда он работал водолазом. Он уносит его на край жизни.

Иногда физическая боль — это отражение боли душевной, запрятанной в глубине сознания человека, отказывающегося принимать реальность.

Водолазы всегда работают в паре, объясняет Пит.

— Мы должны видеть друг друга. Если что-то идет не по плану, мы должны помочь напарнику подняться на поверхность. Мы никогда не бросаем друг друга, это вопрос чести, разделения опасности под водой.

Во сне Пит и его давний коллега погружаются в глубокие, опасные воды, чтобы починить трубопровод. Они находятся на расстоянии друг от друга, когда Пит понимает, что его кислородный баллон почти пуст. У него хватит воздуха только на то, чтобы подняться на поверхность или добраться до коллеги и сообщить об этом, но не на все сразу. Он не может подняться на поверхность и бросить товарища, даже если это будет стоить ему жизни. Но если он потратит кислород на то, чтобы добраться до него, потеряет возможность подняться на поверхность. Он не знает, что делать. Пока он размышляет, кислород заканчивается. Он сейчас умрет. В этот момент, задыхаясь, он всегда просыпается и никогда не успевает ухватить отрывок сна.

Медсестра помогает Питу сесть. Она включает свет и дает ему теплое молоко, спрашивая, о чем на самом деле его сон. Пациент отвечает:

— О погружении. О кошмаре каждого водолаза.

Она кивает и продолжает:

— А может быть, еще о чем-то, Пит?

Пит думает и кивает. Глядя на медсестру, он говорит, что это сон о нем, о Люси и смерти.

— Я не могу оставить ее одну с мальчиками и всем, с чем мы должны были справляться вместе, но и поделать ничего не могу. Мое время истекает, я умру. Она останется одна со всем этим. Я бросаю ее, моего самого любимого лучшего товарища, я бросаю ее одну.

Медсестра и Пит сидят молча. Он раздавлен реальностью, которую пытался игнорировать и не смог преодолеть.

Медсестра спросила, как он может помочь Люси, будто высветила фонарем водолазный купол, который поможет им обоим оказаться на поверхности.

Он наклоняется вперед и говорит:

— Я должен ей помочь. Мы должны сказать детям вместе. Мне нужно быть дома и поддерживать ее, разобраться с ипотекой и страховкой, почистить гараж. Нам снова нужно стать командой. Она не должна справляться со всем в одиночестве, но не знает этого, пока я ей не скажу.

Медсестра ночной смены кратко записала все эти события, но никто из нас не был готов к тому, что случилось следующим утром. Пит попросил команду отделения рассказать Люси о том, насколько близка его смерть. Он знал, что его силы убывают с каждым днем и, возможно, ему осталось еще несколько недель, в лучшем случае — месяцев. Все утро они провели вместе с Люси, разговаривая, плача, планируя и спрашивая совета у семейного консультанта о том, как рассказать мальчикам, что их отец умирает.

Тем же вечером они спросили мальчиков, что их больше всего волнует.

Младший, которому было восемь лет, ответил:

— Я боюсь, что папа больше не вернется домой.

Старший, десятилетний, спросил:

— Папа, в этот раз тебе не станет лучше, да?

Когда Пит и Люси позволили им высказаться, оказалось, что они уже понимали, что папа вряд ли доживет до конца года. Оба вынуждены были делать вид, что все хорошо, потому что так вели себя и их родители, оба страдали от одиночества. Они заплакали. Пит сказал:

— Плакать можно — мужчины могут плакать и при этом оставаться сильными. Плакать можно не только женщинам. Ваша мама — самая сильная женщина из тех, что я встречал, и она плачет как девчонка. А мы можем плакать как мужчины. А потом сделаем то, что нужно.

В эту ночь и все последующие ночи в хосписе Пит спал без кошмаров. Он высыпался, его боль уменьшилась, и он начал ходить. Его давно бездействующие ноги стали слабыми, и ему нужны были ходунки, которые он оклеил цветами своей футбольной команды. В субботу Люси приехала на машине, и они отвезли мальчиков на рыбалку. В понедельник Пит вернулся домой. Они переставили на первый этаж кровать, которая заняла пространство всей комнаты, но им было удобно сидеть всем вместе и смотреть телевизор. Вся футбольная команда Пита пришла помочь ему сделать уборку в гараже под его пристальным вниманием. Понадобилось много пива и песен, но за неделю они справились.

Несмотря на то, что опухоль Пита росла, его боль удалось контролировать. Он мог передвигаться самостоятельно вплоть до последних двух недель жизни, затем просто остался в постели и провозгласил себя капитаном, раздающим приказы с капитанского мостика.

Иногда оказывается, что боль физическая — всего лишь отражение боли душевной, которую мы не называем и не признаем, пряча в потаенных уголках души. Погрузившись вместе с Питом в его сон, медсестра помогла найти его самый большой страх, позволив уйти в мире.

De Profundis[47]

Есть люди, качество жизни которых ухудшилось из-за многочисленных осложнений болезней, длительной слабости и ограниченного выбора. Некоторые из них родились с инвалидностью, кто-то приобрел букет заболеваний во время жизни и, конечно, с возрастом у людей всегда появляется огромное количество ограничивающих обстоятельств. Некоторые имеют физические ограничения, болезни других затронули их способность мыслить и реагировать, у третьих все вместе.

Тяжелобольные или хронически слабые люди ведут совсем иной образ жизни — у них достаточно времени, чтобы оценить влияние болезни. Некоторые из тех, кто выглядит уставшим, сохраняет внутренний стержень и интерес к жизни. Другие, относительно здоровые, переживают глубокую печаль из-за утраты прежних возможностей. Только слушая этих людей, мы можем понять их взгляд на жизнь с заболеванием, неполноценностью, слабостью. Каждый из них — это книга с богатой жизненной историей, о которой нельзя судить по обложке.

Мой сын слушает любимую музыку — эклектичный микс Бетховена и ударных. Сражаясь с бумажной работой, я кипячусь и волнуюсь. Неужели нельзя надеть наушники? Готовясь к переговорам на эту тему, я вдруг переношусь в другую комнату, на десятилетие назад, где грохочет другая музыка. Время ускользает, и я снова в отделении больницы с миссис Лянг, ее радио и шумными соседями.

Миссис Лянг было 98 лет. Она выросла в Малайзии и приехала в Великобританию учиться в те времена, когда всего несколько женщин в Великобритании и еще меньше — в Малайзии заканчивали высшие учебные заведения.

Будучи профессором экономики, она написала книгу о долгах и развивающемся мире, изменившую многое. Это была женщина великого ума.

Она ушла на пенсию в 70 лет, но продолжила поддерживать кампанию о задолженностях стран третьего мира, выступая на международных конференциях вплоть до 80, когда умер ее муж. После этого профессор Лянг осталась одна. Ее здоровье начало ухудшаться. Остеопороз и истончение костей привели к переломам нескольких позвонков — она согнулась и уменьшилась в размере, ее подвижность стала ограниченной. Плохая циркуляция крови из-за диабета привела к появлению язв на ногах, и теперь она чаще всего сидела или лежала. В 90 лет у нее развилась катаракта, и она больше не могла читать, а чтение было ее страстью. Ей понадобилась помощь на дому, поскольку она не могла принимать ванну, есть, передвигаться и ложиться в постель без посторонней помощи. В 95 у нее начался тремор рук, и врачи диагностировали болезнь Паркинсона. Тремор означал, что она больше не может пользоваться столовыми приборами, чтобы самостоятельно питаться; включать радио тоже было проблематично. Последние несколько лет она постепенно теряла в весе. Ее великий ум был заперт в изношенном теле. Ее знали сотрудники отделений эндокринологии, неврологии и ортопедии, но не существовало такого отделения, которое могло помочь со всеми ее болезнями.

Мы впервые встретились, когда ее привезли в больницу на скорой. Моник, одна из лучших медсестер отделения, попросила совета специалиста паллиативной помощи, и я отправилась на встречу с ней.

Мария, сестра неотложного отделения, объяснила, что вопрос касается пожилой женщины с болями в спине, которая начала кричать и мешать другим пациентам в палате.

— Очевидно, она расстроена, но мы не можем с ней поговорить, — сказала Мария. — С ней приехала помощница из дома престарелых, которая говорит, что периодически такое происходит, но она тоже не знает, что делать.

Чем больше лекарств выписывают врачи одному пациенту, тем выше риск, что они некорректно будут взаимодействовать друг с другом или пациент ошибется при их приеме.

Мария выписывает миссис Лянг огромный перечень лекарств: для снижения давления, улучшения функций щитовидной железы, для костей, от болезни Паркинсона. Пациентке сложно есть, но каждый день она должна трижды принимать лекарства маленькими порциями.

Мария кивает, когда Моник говорит о проблеме с таблетками.

Мне вспоминается другая пожилая женщина, у которой был похожий список заболеваний, — я присматривала за ней, когда была начинающим доктором.

— Как вы не забываете, что и когда нужно принимать? — спросила я ту пациентку, выписывая огромный перечень из мочегонных таблеток, пилюль для сердца, стероидов, витаминов по утрам, снова таблетки для сердца и щитовидки в полдень, затем стероиды в меньшей дозировке и сердечные таблетки в обед и еще горсть лекарств перед сном. Более 30 различных таблеток в день.

Подмигнув, она попросила меня принести свою сумку из спальни и достала из нее огромную стеклянную банку — такие можно часто встретить в кондитерских магазинах, заполненных конфетами. На треть она была наполнена различными таблетками без упаковки: фиолетовыми — для щитовидки, капсулами от давления, затерянными среди множества белых, синих, желтых и розовых таблеток круглой, вытянутой, квадратной формы, плоских, с цифрами или буквами.

— Каждый раз, когда мне выписывают новое лекарство, — сказала она, — я высыпаю всю бутылочку сюда. Затем четыре раза в день я беру горсть таблеток из банки и запиваю водой. Кажется, работает!

Это действительно работало, пока в ее случайную выборку не перестали попадать маленькие белые таблетки дигоксина, поддерживающие сердечный ритм, и она оказалась в больнице. Я помню, как сильно хотела сфотографировать эту банку — символ важного урока об опасности полипрагмазии[48]. Это служило бы напоминанием о том, что, чем больше выписано лекарств, тем больше вероятность ошибки их взаимодействия, и мы должны реалистично смотреть на образ жизни пациентов, их возможность и желание принимать такое количество препаратов.

И сейчас, 20 лет спустя, в отделении скорой помощи женщина, испытывающая сложности с глотанием, вместо получения удовольствия от пищи вынуждена ежедневно пить таблетки. Неудивительно, что она кричит. Моник и я оставляем Марию на телефоне и идем искать пациентку.

В зоне для персонала есть большая доска с именами пациентов и номерами палат, но она нам не понадобилась. Звуки плача расстроенной пациентки заполняют коридор. Мы идем на звук и приходим в палату, где три женщины, подключенные к капельницам и проводам сердечных мониторов, с грустью смотрят на занавеску вокруг четвертой кровати, откуда доносятся крики, несчастные возгласы и ворчание. За занавеской мы встречаем сиделку из дома престарелых, которая сидит в пластиковом кресле и спокойно и мягко разговаривает с подопечной — известным экономистом.

Нашу пациентку вряд ли можно принять за человека. Она опирается на подушки, но из-за изгиба позвоночника ее лицо наклонено в матрас, а ноги согнуты и неподвижны из-за мышечных контрактур. Серебряного цвета волосы, до сих пор густые, свисают матовыми космами. Руки беспокойно лежат на коленях. Она — совсем другой случай, ничем не напоминающий мою живую и озорную собирательницу таблеток 20 лет назад. Мы с Моник обмениваемся взглядами. Это будет сложное испытание.

Моник приступает к работе. Она опускается на колени возле кровати, чтобы видеть лицо миссис Лянг. Улыбаясь, берет ее руку и говорит нежно и медленно.

— Добрый день, миссис Лянг, я Моник, медсестра... — миссис Лянг замирает, удивленная и взволнованная, и смотрит на Моник.

— Добрый день, — снова улыбается Моник, поддерживая зрительный контакт. — Приятно познакомиться, — миссис Лянг единожды моргает, как кукла, и продолжает смотреть в глаза Моник без какого-либо выражения из-за болезни Паркинсона. — Вам некомфортно? — продолжает Моник, и миссис Лянг неуклюже поглаживает живот трясущейся рукой.

— У нее запор и болит живот, — объясняет сиделка, — наш терапевт направил ее сюда. Но она ненавидит сидеть, опираясь на спину, и расстроена тем, что не дома. Поэтому я пришла с ней и принесла ее любимое одеяло.

Она представляется Дорин, ее глаза наполняются слезами, когда она с удивительной откровенностью говорит:

— Иногда они живут слишком долго, но это не жизнь. Бедняжка, она такая милая женщина.

Моник тут же заручается поддержкой Дорин, которая объясняет, какое положение ее подопечной самое удобное для нее. Она эксперт в натягивании простыней, перекладывании подушек и убеждении. Моник переворачивает миссис Лянг на бок, и теперь ее конечности и изогнутая спина поддерживаются подушками. Миссис Лянг снова медленно моргает, из уголков глаз разбегаются морщины.

— Она улыбается, — переводит Дорин, беря руку миссис Лянг. Та вздыхает, на ее лице глубокие раздумья, вслед за которыми она шепчет: «Спасибо». Кажется, она приложила много усилий.

— Спасибо, что позволили нам изменить ваше положение, — сказала Моник и представила меня как своего любимого доктора. Она предупреждает миссис Лянг, что я задам несколько вопросов, и та закрывает глаза в знак согласия.

Мы меняемся местами с Моник, так что миссис Лянг может видеть меня, если захочет. Она худая, как скелет. На ее правой голени небольшой разрыв кожи, типичный для язв, вызванных плохой циркуляцией крови. Кожа на костных выступах лодыжек, коленей, запястий и локтей плотная и блестящая, но неповрежденная — это заслуга сестер дома престарелых. Я знаю, что нужно будет осмотреть кожу на ее позвоночнике и крестце, но сейчас мы сосредоточимся на том, что легко для нее, и постепенно завершим осмотр.

Благодаря развитию медицины мы чаще продлеваем годы старости, а не молодости и силы, время умирания, а не полноты жизни.

Я размышляю над состоянием пациентки. Это глубокая старость: слабость тела, множество проблем со здоровьем, одиночество того, кто пережил друзей и родственников... Все эти факторы, сочетаясь, не позволяют взаимодействовать с миром. Эта некогда могущественная женщина превращается в шелуху. Это редко осознаваемая реальность: с развитием современной медицины мы продлеваем годы старости, а не молодости и силы. Что мы делаем с собой?

Но о качестве жизни мы подумаем завтра, а сегодня предстоит справиться с болью.

— Я хочу помочь вам с болью в животе, — говорю я, и миссис Лянг приоткрывает глаза. — Я хочу сделать хорошо, насколько это возможно. Держите мою руку, пока я обследую живот. Если будет больно, сожмите ее. Я не хочу сделать вам больно.

Она держит меня за правое запястье, пока я аккуратно пальпирую ее живот, и позволяет мне продолжить, зная, где я буду трогать — ее рука движется вместе с моей. Она настолько худа, что я без труда могу нащупать органы и сразу нахожу причину болей в животе — запор.

Мария заглядывает за занавеску и сообщает, что миссис Лянг дают место в отделении для пожилых пациентов. Это прекрасные новости, ведь мы сможем изучить все ее заболевания и составить список действий. Кровать будет свободна через час. Мы с Моник выписываем препараты, чтобы успокоить кишечник и размягчить каловые массы, что избавит и от ужасных спазмов. Через два дня медсестры смогут помочь ей справляться с работой кишечника. Мышечная ригидность и тремор, вызванные болезнью Паркинсона, еще могут отвечать на медикаментозное лечение. Возможно, она вернется домой в чуть лучшем состоянии. Это игра убывающей доходности, и даже незначительное улучшение имеет значение.

Я наблюдаю за состоянием миссис Лянг через Моник, которая посещает ее каждый день, чтобы отследить результаты лечения кишечника. У миссис Лянг специальный матрас, который не натирает кожу, запор прошел, и боль под контролем. Количество выписанных ей препаратов заметно сократилось, некоторые таблетки заменили пластырями, и ей не приходится глотать то же количество пилюль. Тремор немного уменьшился, но выражение лица по-прежнему отстраненное. Планировалось, что она сможет вернуться в дом престарелых, но боль в правой ноге так и не прекратилась, поэтому Моник спрашивает моего мнения.

Я прихожу сразу после обеда. Пациентов уже покормили, и миссис Лянг сидит в откидном кресле, опираясь на спину (дополнительный бонус обезболивающих) и спустившись ниже, чтобы смотреть в окно, а не в пол. На ее столике стоит радио, играет классическая музыка, и я спрашиваю разрешения убавить громкость, чтобы спокойно поговорить.

— Я хочу, чтобы его вышвырнули из окна! — говорит она внезапно громко, указывая трясущейся рукой на радио. — Какой шум от него. Они оставляют его на весь день, и оно сводит меня с ума!

Я часто замечаю, что в больницах и домах престарелых играет фоновая музыка, и мне всегда было интересно, кто ее выбирает.

— Вы предпочитаете тишину или передачи?

Она говорит, что любит BBC Radio 4, это подразумевает: «У меня есть мозги». Я обещаю, что после разговора настрою ее радио на другую волну. Медленно моргая, она рассказывает, что Моник переключает волну каждый раз, когда приходит, а другие женщины в шестиместной палате жалуются, что не могут слушать музыку.

— Многие из них глухие, — объясняет она. — Или не могут справиться со слуховыми аппаратами, так что мы вынуждены слушать радио на огромной громкости по выбору одного человека. Данте обязательно включил бы наказание радио в аду, если бы его тогда уже изобрели.

Я смотрю вокруг: пять пожилых женщин в чистых ярких больничных халатах. Днем они могут переодеваться и в обычную одежду, но в этой палате собрались самые слабые представители отделения. Некоторые из них спокойно спят. Одна женщина слабо поднимает руку, будто надеется, что я смогу ее спасти. Другая сосредоточенно держит пластиковую чашку с носиком. Это современный ад: превратности экстремального возраста, ясный ум, ограниченный телом, которое постепенно разрушается, но все равно продолжает существовать; или же, наоборот, слабоумие в крепком живом теле. Эта комната — еще один круг ада, очень чистый и светлый. Легко представить, что женщины в этой палате будут рады встретить смерть.

И тем не менее жизнь, со стороны кажущаяся невозможной, для пожилого человека все равно того стоит. Миссис Лянг не проснулась старой — это был долгий путь постепенного усыхания, иногда с частичными поправками, ударами болезней, от которых удавалось отбиться лечением. Мы с ней смотрим на ее состояние с совершенно разных позиций, и именно ее точка зрения важна. Я много работала с пожилыми людьми и научилась не делать поспешных выводов.

Я сижу рядом, и мы обсуждаем ее успехи. Она очень рада, что боли в животе и запоры прошли. Более сильные обезболивающие позволяют ей лежать на спине, несмотря на постепенное разрушение позвоночника, и она может видеть происходящее вокруг. Ее волосы помыли и подстригли, дали посуду с большими ручками, чтобы она могла есть сама, несмотря на прогрессирующую болезнь Паркинсона. Она справляется с этой задачей очень медленно и согласилась поставить зонд для кормления, чтобы питаться с меньшим количеством усилий. Лучшее питание защитит ее кожу от пролежней, через трубку будут вводить и часть лекарств. Она сможет употреблять маленькие порции самостоятельно, для удовольствия. Ей это подходит.

— Я живу слишком долго, — говорит она без эмоций, будто эхо слов сиделки, произнесенных в первый день в больнице. — Если бы я могла, отдала бы часть своих лет более молодым, тем, у кого есть семьи, людям, которым необходимо прожить дольше. Но я не могу.

Если бы только продолжительность жизни была активом, подлежащим передаче. Это оценка ее положения с экономической точки зрения.

— Вы хотите умереть?

Она задумывается, и говорит, что не хочет умышленно покончить с жизнью, но сожалеет о том, как бессмысленно жила в прошлом, когда была способна передвигаться. Я киваю, и говорю, что она нашла основную проблему пожилого возраста. Собираюсь спросить ее о боли в ноге, как вдруг чувствую внезапный прилив жара. Я горю, излучаю жар и чувствую тревогу, близкую к панике, которая обычно сопровождает приливы при менопаузе. Я знаю, что мое лицо уже раскраснелось и выступил пот.

Крайности, которые встречаются сейчас, с развитием современной медицины, все чаще: ясный ум, ограниченный разрушающимся телом и, наоборот, слабоумие в крепком живом организме.

Миссис Лянг просит меня взять с ее стола предмет, похожий на футляр для очков. Внутри находится маленький вентилятор на батарейках. Она сжимает рукоятку, чтобы включить его, и направляет мне в лицо, говоря:

— Не волнуйся, милая, сейчас все пройдет. Это всего лишь маленькая неприятность.

Она ждет, пока прилив пройдет, внимательно глядя мне в лицо и держа вентилятор. Я очень растрогана этим актом доброты, простым пониманием биологического процесса.

— Мне всегда казалось, что это такая большая проблема, — говорит она. — Потому что все мои коллеги были мужчинами, они просто не понимали. Стало лучше?

Я киваю в знак благодарности, она снова сжимает рукоятку, и вентилятор выключается.

— К ним быстро привыкаешь, — говорит она. — Но какое облегчение, когда они заканчиваются. Я совершенно не скучаю по ним.

Она рассказывает, что ее приливы закончились в середине 80-х, и я надеюсь, что на моем лице не отражается ужас расчетов. В этот момент я замечаю едва уловимую перемену в наших отношениях. Теперь она, пожилая женщина, наставляет меня, молодую. Миссис Лянг до сих пор сохраняет острый ум и хочет быть в курсе событий. Мудрая и добрая, она построила теорию о передаче лет жизни на основе экономических терминов, но не имеет возможности это выразить. В момент сострадания она мгновенно стала сама собой.

Боль в ноге — это просто. Она говорит, что это похоже на судорогу, и, ощупывая ее стопу, я чувствую твердую натянутую мышцу. Она права: судороги — это следствие болезни Паркинсона, здесь могут помочь инъекции ботокса, которые сделают мышцу нечувствительной на несколько недель или месяцев. Нет необходимости в назначении дополнительных обезболивающих, внезапные судороги больше не потревожат ее сон или покой.

Она говорит мне, на какой волне BBC Radio 4, я настраиваю и кладу приемник на подушку рядом с ее ухом, чтобы она одна могла его слышать. Мы смеемся будто сообщники. Я встаю, и понимаю, что женщины в палате выглядят по-другому — теперь я замечаю наше сходство, а не различия, вызванные возрастом или болезнями. Часто в наших глазах пожилые люди лишены индивидуальности — мы слишком молоды, чтобы разглядеть их мудрость, опыт и терпение. Я получила очень важный урок от этой слабой, пожилой женщины.

— До свидания, дорогая моя, — бормочет она, прощаясь.

— До свидания, и спасибо, профессор, — говорю я.

Она снова по-кукольному моргает и на ее лице появляется сеточка морщин. Мы сделали друг другу добро.

Качество жизни отдельного человека может быть оценено только им самим. Легко предположить, что при болезни жизнь становится обузой, но часто пожилые люди считают физические ограничения расплатой за более долгую жизнь. По их словам, одиночество — более тяжелое бремя, чем болезнь, это современная эпидемия, скрытая от глаз.

Цена долгой жизни — это иногда и утрата умственных способностей. В 2015 году старческое слабоумие впервые стало первопричиной смерти в Англии, хотя сама цифра и не выросла, изменились только исследования. Рост числа случаев слабоумия — это моральный и социальный вызов современному миру, где члены одной семьи разбросаны по разным городам, а пожилые люди все реже живут со своими семьями.

То, как мы поступаем с наиболее уязвимыми членами нашего общества, служит проверкой наших ценностей. Они внесли свой вклад в общество, теперь наша очередь — как мы должны относиться к ним? Как мы можем помочь им чувствовать себя нужными и важными не только за то, что они сделали, но и потому, что каждый из них уникален?

Идеальный день

Слова обладают необыкновенной силой. Говоря, мы предполагаем, что наш собеседник слышит именно то, что мы хотели сказать, хотя так бывает нечасто. Недопонимание возникает еще чаще, если коммуникация происходит между представителями разных культур. Иногда наши слова интерпретируют совершенно иначе, что может вызвать обиду и замешательство, но еще и открыть новые возможности, которые мы не видим, особенно в тот момент, когда слова заканчиваются, и слушателю открывается наша уязвимость.

Сегодня ветреный день, сморщенные листья цвета ореховой скорлупы ползут по парковке с озорством мышей. Обвешанная, как обычно, множеством сумок — портфелем, рюкзаком и большим пакетом с документами, — я вваливаюсь в больницу. Мои дети считают, что секретарь задает мне много домашней работы.

Оказавшись в канцелярии, я останавливаюсь и смотрю в окно, где свинцовые облака медленно ползут по небу над речной долиной — сегодня целый день будет идти осенний дождь. Дети были в пальто, когда уходили в школу? Я не помню. Отдаю кассету с надиктованными письмами, список встреч и телефонных звонков своему любезному секретарю и объясняю, что находится в пакете, прежде чем бегу вниз по лестнице в офис, где уже собирается команда, чтобы обсудить всех пациентов перед обходом.

Все в сборе: сестра отделения, социальный работник, священник, психотерапевт, доктор, стажирующийся у нас по шестимесячной программе врачей общей практики, стажер в направлении паллиативной медицины, который вот-вот станет консультантом, и я. Терапевт присоединится к нам, когда сможет — она делает кексы с пациенткой, которая не помнит, что случилось вчера, но прекрасно помнит, как пекла кексы вместе с матерью. Эта работа с памятью часто дает новую информацию для лучшего понимания пациентов. И кексы, конечно, тоже.

Мы начинаем собрание. Одна из наших традиций — пить чай и кофе во время этих обсуждений. Затем, отмечая основные проблемы, мы обходим весь хоспис и заходим к каждому пациенту. Для некоторых важный вопрос — физический симптом или готовность отправиться домой, для других — действие новых препаратов или эффект психотерапии, для третьих — эмоциональные переживания или экзистенциальные вопросы. У меня новый пациент, историю которого кратко излагает младший врач, после чего мы составим список вопросов, необходимых для обсуждения с ним и его семьей.

На сегодняшнем собрании мы будем обсуждать пятерых пациентов, хорошо мне известных, еще двоих, которых я знаю по паллиативной помощи в больнице, — их перевели в хоспис для рассмотрения конкретных симптомов, и одного нового пациента.

Новую пациентку зовут миссис Намрита Бат, ее историю зачитывает стажер общей практики. Ей 37 лет, замужем, восемь детей в возрасте от двух до 16 лет. Набожная мусульманка, Намрита всегда соблюдает время молитвы в хосписе. У нее рак легких, давший метастазы в печень, что вызывает постоянные приступы тошноты. В хоспис ее направил врач общей практики, заставший ее дома с миской для рвоты в окружении обеспокоенных родственников и восьмерых детей. Он попросил найти ей лекарство от тошноты, чтобы она могла немного отдохнуть.

Некоторые пациенты могут придерживаться таких взглядов, которые не позволяют им принимать помощь врачей. Удивительно, но к ним можно найти подход — и это не обязательно кормление лекарствами против воли.

Намрита согласилась приехать в хоспис. Ее свекровь каждый день привозит к ней детей на такси, а муж приезжает после работы. Ее старшая дочь Рубани ночует в хосписе и переводит для матери, которая не говорит по-английски. Я спрашиваю, почему нельзя было предоставить переводчика с нашей стороны. Достаточно бессердечно просить 16-летнюю девушку переводить все разговоры о смертельном заболевании матери. Команда говорит, что Намрита против незнакомого переводчика. Кроме того, несмотря на усиливающуюся тошноту, она отказывается принимать лекарства.

— А вы знаете, почему? — спрашиваю я.

— Мы не можем это выяснить, — отвечает сестра. — Сначала мы думали, что она боится игл, но потом она отказалась принимать и таблетки от запора и кашля.

— Может быть, она считает, что может употреблять только традиционные лекарства? — спросил священник.

— Нет, дело не в этом, — говорит сестра. — Они с мужем как будто верят в то, что она должна страдать. Очень грустно на это смотреть. Она не может пошевелиться без приступа рвоты. Самому младшему ребенку два года, он хочет сидеть у нее на коленях, но там она держит миску для рвоты. Он сидит на коленях у бабушки или у одной из сестер и постоянно плачет.

— Иногда набожные мусульмане считают, что страдания — это воля Аллаха, — сказал священник. — Возможно, это сложно понять, но для нее это имеет значение. Нужно спросить ее об этом во время обхода.

Настроение у всех становится мрачным. Мы сталкиваемся со страданиями каждый день, но наша основная задача — помощь. Как только кто-то отказывается от нее, мы чувствуем себя бессильными, и это заставляет нас грустить.

Мы допиваем остывшие напитки и отправляемся на обход. Сестра попросила прийти мистера Бата, он будет через час, поэтому до его приезда можно осмотреть всех остальных.

Когда мы добираемся до палаты Намриты, священник нас покидает, чтобы навестить семью, нуждающуюся в поддержке. Врач общей практики так и не появляется — кулинарная терапия пробудила воспоминания забывчивой пациентки, которая ужасно рада, что каменные кексы на вкус точно такие, какими она помнит их с детства. Даже без них нас остается шестеро, и когда мы спрашиваем разрешения и входим в палату всем составом, это выглядит странно.

Намрита высокая, но очень исхудавшая. Она сидит на кровати неподвижно, ссутулившись и пытаясь противостоять волнам тошноты, сотрясающим все ее существо. Она остается в хиджабе[49], даже когда ее рвет в миску, которую придерживает медсестра или ее спокойная дочь Рубани — она гладит мать по спине, утешает на панджаби[50] и переводит медсестре все сказанное. Мистер Бат сидит на низком стуле возле ее ног, проводит руками по голове и хмурится. Бабушка с остальными детьми отправились в комнату отдыха, оставив в ожидании прихода консультанта.

Я представляю им команду, здороваюсь за руку с Намритой и ее мужем, обхожу кровать и сажусь в кресло у окна.

Остальные члены команды располагаются в палате. Это еще одна традиция обходов: все должны сидеть — это уважение к пациенту, с которым мы находимся на одном уровне, и это знак того, что мы готовы посвятить этому визиту время, а не заскочили на секунду. В одиночных палатах всегда есть раскладной диван, поэтому четверо членов команды сели на него. Остальные нашли стулья или сели на пол. Я сама обычно сажусь на пол, но для этой семьи важны традиции и этикет, поэтому я сижу прямо и стараюсь выглядеть как консультант.

Мы обсуждаем историю болезни Намриты. Ее муж При— там хорошо говорит по-английски с музыкальным панджа— бийским акцентом. Он объясняет, что обычно не может приехать днем, потому что занят на работе. Рубани добавляет, что ее отец владеет магазином ковров и уважаем местной пакистанской общиной, мечетью и торговым сообществом. Он поддерживает свою семью в Великобритании и Пакистане. Она очень гордится им. Работа очень важна для него, даже когда жена больна.

— Сердце отца обливается кровью, когда он видит ее такой, иногда он плачет.

Мистер Бат рассказывает, что Намрита — драгоценная жемчужина его жизни. Он привез ее в Англию, чтобы вместе нажить состояние, продавая ковры. Несмотря на то, что так и не разбогатели, они всегда жили счастливо в пакистанской коммуне, и у Намриты не было необходимости учить английский. Семья росла, и они часто приглашали приехать родственников из Пакистана. Они всегда радовались, когда приезжала сестра Намриты с семьей или родители Притама. Это было их «долго и счастливо».

Примерно год назад Намрита начала сильно уставать, когда кормила грудью самого младшего ребенка. Она посвятила свою жизнь беременности, детям, дому, но именно последний ребенок оставил ее без сил, и она начала кашлять. Мать Притама посоветовала прибегнуть к традиционной медицине, но он придерживался сервиса Национальной системы здравоохранения и настоял на том, чтобы Намрита обратилась к терапевту.

Намриту обследовали две недели, после чего поставили диагноз «рак легких». Притам всегда ездил к доктору вместе с ней и переводил все, что говорят. Они плакали вместе с онкологом, когда тот поставил диагноз.

— Это был очень добрый человек, — сказал Притам. — Но мы не могли ему доверять.

Я знаю, о ком они говорят, и доверила бы ему свою жизнь. Интересно, что же случилось? Я ожидала развития истории.

Во время каждого визита к врачу Притам переводил вопросы Намриты и ответы врача. Опухоль была неоперабельна, и врач предложил комбинацию лучевой и химиотерапии, чтобы сократить ее размеры. Специалисты онкоцентра объяснили, что это не излечит ее и при самом благоприятном исходе она увидит, как ее младший ребенок пойдет в школу.

Намрита оказалась в странном новом мире. Ее положили в онкоцентр, где несколько раз в день она проходила сеансы облучения, в то время как смесь для химиотерапии поступала в кровь через капельницу. Это было изнурительно. Она постоянно молилась о том, чтобы ей стало лучше, и она снова могла ухаживать за своей семьей, и постепенно ее кашель ослаб. Она вернулась домой, где за детьми временно присматривала мама Притама, и даже набрала вес на домашней еде. Ее волосы снова отросли.

— Она даже приняла участие в школьном дне спорта, и стала выглядеть намного лучше, — сказал Притам. — Но потом началась тошнота. Будто морская болезнь весь день. Она не ест, но ее рвет. Я понял, что это не означает ничего хорошего, и мы снова вернулись к врачу. Он сказал, что теперь рак добрался до печени. Очень плохо. Очень серьезно.

Он остановился, подождал, проглотил ком в горле. Затем облизал сухие губы и запустил руку в волосы, глядя, как рвет его жену. Сестра держала перед ней миску и обтирала ее лоб влажным полотенцем. Он все сказал. Теперь моя очередь говорить.

— Мистер Бат, мы очень рады заботиться о Намрите, — начала я. Он кивнул. — Я знаю, что она не понимает меня. Могу я попросить вас перевести ей все, что только что рассказали мне о ее болезни?

Он снова кивает, разговаривает с женой на панджаби, дочь встревоженно смотрит на них.

— А сейчас, мистер Бат, я надеюсь, что вы поможете мне перевести несколько вопросов для Намриты. Можете передать ей, что я хочу задать несколько вопросов?

Он снова нежно говорит с женой.

— Мы хотим понять, — говорю я, — почему Намрита не хочет принимать лекарства?

Он резко выпрямляется и смотрит мне прямо в глаза.

— Я могу ответить за нас обоих, — говорит он. — Мы поняли, что не можем доверять британским докторам. Ни одному из них. Британские доктора думают, что они Бог. Они считают, что знают волю Бога. Это то, что мы поняли о врачах в больнице. Если доктора считают себя равными Богу, они сбились с пути, и мы не можем им доверять.

Я поражена, совершенно этого не ожидала. Вспоминаю своего деликатного, доброго коллегу в больнице, который очень внимательно отнесся к этой семье. Он был бы удивлен, услышав эти слова. Возможно, он самый скромный человек из всех, кого я знаю.

Иногда врач может, казалось бы, самыми обычными словами ранить личные или религиозные чувства пациента — всегда нужно быть начеку и уметь находить подход к каждому.

Головы моих коллег, повернутые к мистеру Бату, теперь поворачиваются в мою сторону. У нашего стажера глаза как блюдца, а социальный работник выглядит так, будто смотрит триллер. Все ждут моего ответа.

— Спасибо, что рассказали об этом, — говорю я так спокойно, как только возможно. — А теперь, пожалуйста, переведите это для Намриты, чтобы она была в курсе нашего разговора.

Он снова разворачивается к ней, спокойный тон становится более резким. Затем он снова поворачивается ко мне.

— Спасибо. Хорошо, что Намрита следит за развитием разговора. А теперь можете ли вы помочь мне поговорить с ней напрямую?

Повернувшись к ней, я говорю:

— Намрита, я понимаю, что вы потеряли доверие к доктору О’Хара, потому что вам показалось, что он знает волю Бога. Я правильно вас понимаю?

Мистер Бат переводит мой вопрос на панджаби — по крайней мере, я надеюсь, потому что не могу этого знать, хотя кажется, что Рубани довольна этой перестановкой. Намрита произносит несколько слов, Рубани ждет, когда отец переведет:

— Так и есть. Мы были шокированы.

— Намрита, а вы можете рассказать, что случилось в тот день?

Ее муж обменивается с ней несколькими фразами, и Рубани говорит:

— Мама очень устала, она просит отца рассказать, а я переведу ей то, что он говорит.

— Спасибо, Намрита, — говорю я, глядя ей в глаза. — Отдыхайте, ваш муж все объяснит.

Рубани шепчет маме, когда я снова поворачиваюсь к мистеру Бату, а вслед за мной и вся команда.

— Мы поехали к нему в клинику, — начал рассказ мистер Бат, — понимая, что ей становится хуже. Мы обсудили дома, что она хочет умереть в Пакистане, на земле, где родилась, и провести похоронную службу именно там. Поэтому я сказал доктору, что хочу увезти ее в Пакистан.

Он замолкает, чтобы дать Рубани время перевести.

— Но что он сказал? Он сказал, что ее легкие не справятся с перелетом. Тогда я ответил, что мы поедем на поезде или поплывем на корабле. И что он сказал на это? — он снова замолкает и вопросительно смотрит на меня. Вся команда поворачивает головы.

— Что он сказал? — спрашиваю я очень спокойно, и головы команды снова поворачиваются к нему.

— Он сказал... сказал... что она умрет еще до того, как доберется. Что ей осталось три месяца, и дольше она не проживет. Но только Бог дает жизнь и отнимает ее. Только Бог! Так что если он — и все доктора Великобритании — считают, что могут знать волю Бога, мы не можем принять их помощь. Это кощунство. И так быть не должно!

Лица снова поворачиваются ко мне, наступает тишина. Рубани тоже молчит, ее глаза широко раскрыты, по щекам текут слезы. Она этого не знала; ее отец, подогреваемый стрессом, рассказал больше, чем следовало. Пока мистер Бат со злостью смотрит на меня, краем глаза я вижу, как сестра протягивает руку Рубани. Все ждут. Я понимаю, насколько культурные несовпадения подорвали веру семьи Бат в британскую медицину. Но как я могу это объяснить? У меня нет слов.

— Боже мой, я понимаю, почему вы не можете прислушаться к нашему совету. Я вижу, насколько тяжело было для вас это слышать, но уверена, что он хотел помочь.

Пауза. Взгляды до сих пор на мне. Глаза у всех круглые. Я могу понять боль этих людей, пытающихся жить согласно своей вере. Это сложная дилемма, большая смелость и самоотречение. Моя глотка сжимается, в глазах встают слезы, я стараюсь говорить как можно сдержаннее и спокойнее.

— Мистер Бат, Намрита, Рубани. Я не знаю, что вам ответить. Мне очень жаль, что один из моих коллег и друзей вас обидел.

Я делаю паузу, Рубани шепчет матери.

— Все, что я могу сказать — пока вы здесь, мы будем расценивать каждый день как подарок Бога. Намрита может остаться независимо от того, будет ли принимать лекарства. Спасибо, что смогли нам помочь. Пожалуйста, передайте мое восхищение ее смелостью терпеть такие мучительные симптомы.

Рубани переводит, Намрита смотрит на меня через миску и пытается улыбнуться.

— Есть ли что-то еще, что вы хотели бы обсудить?

Вопросов больше нет. Я встаю, вместе со мной и члены команды, и мистер Бат. Прежде чем уйти, я снова жму руки каждому члену семьи. Этот разговор истощил меня окончательно, я бессильна избавить Намриту от симптомов. Мы молча возвращаемся в офис.

Прежде чем приступить к новым задачам, мы подводим промежуточные итоги. Приезжает терапевт (со сгоревшими кексами) и мы вместе размышляем над тем, как помочь семье Бат. Вера — главная ценность их жизни, и любая наша попытка поставить ее под сомнение может разрушить доверие к нам, как это уже произошло с онкологом. Мы решили попросить священника обратиться в мечеть и спросить совета, не называя имен. Все выписанные лекарства доступны Намрите, если она согласится их принимать.

— То, что вы сказали о каждом дне как о подарке Бога — прекрасно, — говорит социальный работник.

— Я потерял дар речи, — сказал наш почти-врач. — Я внезапно почувствовал всю тяжесть ее положения и волновался, ожидая вашего ответа.

Я убедила их, что тоже совершенно не знала, как ответить, а просто рассказала, как мы работаем: каждый новый день — это подарок, и мы стараемся ценить его. Это то, что мы делаем. Я до сих пор подавлена, но нужно бежать в школу, а потом готовить ужин, поэтому я забираю свое остроумие, пакую сумки и выхожу. Косым туманом моросит дождь, очень созвучный моему настроению.

Последние дни жизни, проведенные с близкими, дарят положительные эмоции и сохраняют приятные воспоминания о человеке, и если медицина может помочь с этим, отказываться не стоит.

Моя дочь на год младше сына Намриты. В ветреные дни дети всегда становятся капризными, в садике шум и беспорядок, и моя маленькая художница бежит показывать свой рисунок, на котором динозавр разговаривает с лягушкой. Мы бежим, как листья-мыши, обратно к машине и едем в школу за сыном, где подходит к концу тренировка по футболу. Раскрасневшийся и взволнованный, он вынужден сидеть на пакетах — настолько промок. Это очень забавляет обоих детей, и путешествие к теплой ванне проходит весело, а потом они ужинают с отцом. Им нравится ванная в мансарде. Они сидят в пене и пузырях, пока дождь бьет по окнам и ветер поднимает черепицу. Болтают о динозаврах и размышляют, говорят ли все лягушки на одном языке. Я слушаю их и тоже болтаю, смеюсь и думаю о том, сможет ли когда-нибудь Намрита пережить такую же близость со своими детьми за то короткое время, что ей осталось.

В полдень ветер стихает, мокрая парковка хосписа покрыта желтыми, красными и золотыми листьями. Я захожу в хоспис и сразу вижу записку от сестры: «Пожалуйста, спуститесь вниз поговорить о Намрите». Мое сердце замирает. Но сестра выглядит бодрой.

— Посмотрите на это, — говорит она, ведя меня по коридору, наполненному запахом пищи, что снова напоминает обо всех удовольствиях, которых лишена Намрита. Сестра останавливается у открытой двери палаты, я вижу Рубани и бабушку, которые сидят у окна напротив двери и разговаривают. Слегка повернувшись, замечаю Намриту с ребенком на коленях: она улыбается, полностью поглощенная разговором с ним. Она начинает петь и качать его на колене. Миску для рвоты я не вижу. Как это возможно?

Рубани улыбается мне и обращается к матери. Намрита поворачивается и счастливо улыбается. У меня нет слов. Она закатывает рукав и показывает то место, где под кожей стоит маленькая игла, подключенная к пластиковой трубке. Я понимаю, что у нее стоит система для автоинъекций. Она принимает лекарства от тошноты.

— Как?.. — я даже не могу сформулировать вопрос.

— Вчера вечером мистер Бат отвез детей домой и вернулся к жене, чтобы поговорить, потом пришел в офис и сказал, что они согласны принимать лекарства, потому что мы уважаем жизнь, дарованную Богом. Мы сделали пробную дозировку и поставили автоинъектор. Ночью она спала, утром выпила фруктовый сок и съела чапати[51] на ланч.

Лечение тошноты Намриты с сохранением ее религиозных верований вернуло ее к жизни. Она смогла вернуться домой и провести время с семьей. Она умерла в собственной постели спустя десять недель. Еще 70 дней она была женой, матерью, хозяйкой и служительницей Бога. Несмотря на то, что никогда больше не вернулась в родные края, она была окружена своей общиной, и ее похоронили согласно традиции на следующий день перед заходом солнца.

Лучшие умирают молодыми

Заканчивая наше путешествие по фактам о смерти, остановимся на минуту и поговорим о парадоксе, который случается каждый день в паллиативной помощи. Часто, работая в отделении или приезжая по заявке общественной группы паллиативной помощи, ее сотрудники спрашивают: «Почему вы всегда приезжаете к нашим любимым пациентам? Как получается, что помощь получают самые хорошие люди?» И это похоже на правду: если посмотреть на отделение хосписа или список пациентов для общественной команды паллиативной помощи, становится понятно, что все они — чудесные люди. Или мы смотрим на мир через розовые очки? Или действительно есть что-то особенное в людях, которые понимают, что они приближаются к концу жизни?

Всю свою жизнь я размышляла над этим вопросом и постепенно начала видеть закономерности. По сути, все люди, с которыми мы имеем честь работать, — особенные. Они смело переносят свои симптомы, не избегают смерти, а ценят каждый день по мере приближения к ней, отпускают тревогу о будущем и просто наслаждаются настоящим. Умирающий драматург Деннис Поттер в своем последнем интервью очень точно описал это открытие простых вещей через цветение сливового дерева за окном: «Это самое белое, пенистое, пышное цветение, которое я когда-либо видел, и теперь я могу его увидеть».

Все эти люди переносят центр своего мира на других людей. Они направляют всю свою любовь на близких, среди которых и все вокруг — соседи по палате в больнице или хосписе, и все, кто ухаживает за ними. Некоторые пациенты замечают, что медсестра выглядит уставшей, или вспоминают, что дочь уборщика сегодня сдает экзамены. Они признательны, благодарны и относятся ко всем с интересом. И мы купаемся в свете их доброты.

Что с ними происходит? Что становится толчком к превращению сварливого шахтера на пенсии или прежде педантичного профессора в лучшую версию себя? Эта перемена не сводит к нулю все их слабости, но каким-то образом сглаживает самые острые углы характера, поэтому наши неумелые предложения помощи и поддержки вряд ли зацепятся за резкий вспыльчивый характер или разожгут угли раздражительности. Каким-то непостижимым образом они становятся лучшей и более великодушной версией самих себя, что часто случается незаметно для них же. Они начинают замечать, что люди вокруг добрее, мягче, чем раньше, и их недостатки можно простить. Они считают, что это не они изменились, а мир вокруг стал лучше, чем прежде.

Мировая мудрость в лице экспериментальной психологии, мировых религий, философии Конфуция и стоиков много размышляла над внутренним ростом человека и прозрением. Человеческая жизнь в этих традициях делится на две части. Первая часть — это установление собственной идентичности и взросление. Эта часть эгоцентричная, она касается только самого человека. Кто я? Что важно для меня? Каковы мои таланты, сильные стороны, возможности? Принимает ли меня мир? Вероятно, здесь есть анализ ошибок и своих слабых сторон, но только для того, чтобы скрыть их от чужого взгляда и оценки. В этом разрезе первая часть нашей жизни дана для того, чтобы узнать себя.

Вторая часть жизни — это переход к мудрости, который многие люди совершают на протяжении всей жизни. Другие могут осуществить ранний переход, что часто связано с личным опытом большой потери и сильных страданий — это часто происходит с пациентами, которые узнают о неизлечимой болезни и понимают, что приближаются к смерти, когда лишатся всего дорогого и милого сердцу. Каждая традиция по-своему описывает процесс перехода, хотя золотое правило — это сострадание к ближнему. Взгляд с себя перемещается на всех и все. Это включает доброту к себе самому и возможность признать и простить свои ошибки так же, как люди, совершившие переход, прощают ошибки других.

Истории о людях, стоящих на пороге смерти, — это истории о людях, перешедших на новый этап своей жизни. Они познали сострадание и мудрость, не замечают, а иногда даже принимают слабости других и наслаждаются ощущением бытия в каждый момент.

Эта трансформация взгляда на мир — духовная, независимо от того, связана ли она с верой в бога. Она позволяет человеку посмотреть на свою жизнь со стороны, сожалеть о боли, причиненной другим, и попытаться исправить ее. Именно это признание лежит в основе часто повторяющейся последней фразы умирающего: «Мне жаль. Пожалуйста, простите меня». Часто оно сопровождается желанием не причинять еще большей боли другим людям, которое выражается в еще большем терпении к окружающим.

Сострадание помогает людям взглянуть и на собственные обиды, и часто второй фразой умирающего становится: «Не волнуйтесь, я прощаю вас. Между нами больше нет боли». Иногда умирающий стремится встретиться с тем, с кем испортил отношения, чтобы предложить помириться. Время, расстояние или смерть могут стать препятствием, но решение простить освобождает человека от боли. Это очень могущественная вещь.

Сострадание к другим, таким же несовершенным, как сам наблюдатель, позволяет людям ценить тех, кто находится рядом. Люди, приближающиеся к концу, рады получить хоть частичку добра. Они ценят благие намерения, которые часто скрываются за неуклюжими словами поддержки. Они рады каждому моменту, как «пышное цветение» Денниса Поттера. Желание выразить благодарность — также одно из предсмертных. «Спасибо» — это искренняя благодарность, а не просто вежливость.

Под конец жизни, когда приближение смерти становится очевидным, многие люди переносят центр своего внимания, своего бытия на окружающих. И как будто заново открывают для себя мир.

И еще одна последняя фраза, которую часто можно слышать перед смертью: «Я люблю вас». Признательность близким. Истинное сострадание признает, но не замечает недостатки любимого человека или отношений, и просто ценит желание любить и быть любимым. Самая глубокая любовь достается близким, но согревает и незнакомцев, оказавшихся поблизости, или персонал. В паллиативной медицине мы часто ухаживаем за теми, кто достиг того этапа жизни, когда буквально излучает любовь.

Конечно, в любом отделении у нас есть любимые пациенты и иногда кажется, что именно лучшие из них умирают. Они такие же обычные люди, как и мы, но находятся в уникальной точке своего путешествия, и мы все получаем толику их сострадания. Они не святые, и часто бывают недовольны, испытывая сильную грусть, страх, злость на судьбу. Но они пример того, что мы все можем сострадать, жить моментом, оглядываться назад с благодарностью и прощением и ценить простые вещи, которые действительно имеют значение.

Это словно наблюдение за тем, как распускается роза — пик ее красоты, когда разворачиваются лепестки, раскрываются цвета и тогда ее великолепие развеивается по ветру.

Пауза для размышления: трансцендентность

Мы поговорили о многом, прежде чем достигли этой точки. Сейчас поговорим о действительно важном. Это факт, что к концу жизни все мы приходим со смесью удовлетворения и сожаления о прожитом опыте — и сейчас то самое время, когда можно уравновесить этот баланс. Каждый момент нашей жизни — это «сейчас», которое мы проживаем. Что мы можем сделать уже сегодня, чтобы в нашей жизни было больше удовлетворения и меньше сожалений, даже если не находимся на пороге смерти?

Какими ценностями мы руководствовались, принимая решения? Соответствует ли то, как вы живете, ожиданиям? Относитесь ли вы к себе с такой же добротой, как к другим людям? Можете ли изменить что-то, чтобы жизнь больше соответствовала вашим ценностям и убеждениям? Каким будет ваш первый шаг?

Размышляя над последними словами, кого бы вы хотели поблагодарить? И за что? Каким способом вы сможете сказать это? Напишете ли вы письмо? Отправите ли электронное сообщение? Скажете вслух? Расскажете кому-то другому, кто разделит с вами этот момент?

А прощение? Чье прощение вы хотели бы получить и за что? Нужно ли вам просить прощения у кого-то или это – то самое время, когда нужно простить себя самого? Как вы расскажете о том, что сожалеете? Возможно, это момент, когда нужно сделать первый шаг к перемирию. Вероятно, перемирие уже невозможно. Если это так, как вы можете искупить свою вину? Если она очень беспокоит вас, можете обсудить это с психологом или священником — для этого не нужно быть религиозным человеком, а у них есть большие познания о сожалении и прощении.

Возможно, вы сами обижены. Есть ли кто-то, кого вы хотели бы простить? Нуждается ли кто-то в вашем заверении, что между вами больше нет недопонимания и обид? Как вы можете сказать им или ему об этом? Может быть, у вас есть общий друг, который сможет это передать? Вы можете позвонить или написать этому человеку? Можете ли вы встретиться или отправить видеосообщение? Или решение простить будет достаточным, чтобы отпустить боль и продолжать жить?

А после остается только рассказать о своей любви. Конечно, вы можете оставить письма и открытки или любые памятные подарки. Но гораздо важнее сказать это лично, написать сейчас, дать шанс узнать об этом, пока вы живы. Поделитесь воспоминаниями с детьми и внуками, покажите им коллекцию их детских рисунков или писем, которые вы хранили. Напишите письма обо всех важных событиях: окончании школы, первой работе, выпускном, свадьбе, годовщинах, — сделав это, расскажите им о том, как любите и цените их прямо сейчас.

Если не знаете, с чего начать, посмотрите на шаблон письма в Приложении в конце этой книги. Вы можете распечатать его и заполнить или написать собственное.

Это ваша жизнь, которую вы хотите завершить лучшим способом. Это огромная работа. Уделите ей время, которое необходимо.