Метод «Джакарта». Антикоммунистический террор США, изменивший мир

Соединенные Штаты Америки, колония поселенцев из Западной Европы в Северной Америке, вышли из Второй мировой войны самым могущественным государством на планете. Это стало неожиданностью – и для большинства американцев, и для большей части мира.

США были молодым государством. Всего сто лет прошло с тех пор, как правительство, созданное в бывших британских колониях, завершило процесс включения в новую страну бывших французских и испанских территорий, в результате ее лидеры получили господство над огромной срединной полосой Северо-Американского континента. Для сравнения: европейские правители покоряли заморские территории на протяжении почти пяти веков. Их корабли плавали по всему миру и делили его, к вящей славе своих держав.

Называя Соединенные Штаты колонией поселенцев, мы подразумеваем, что процесс захвата этих земель белыми европейцами на протяжении нескольких столетий отличался от того, как завоевывалось большинство стран в Африке и Азии. Белые поселенцы прибыли сюда, чтобы остаться навсегда, и коренное население было заведомо исключено из нации, которую те создали. Чтобы могла сформироваться новая страна, белая и христианская, аборигены должны были убраться прочь с дороги. Всем американцам еще в школе объясняют, что мощный религиозный фанатизм был важным фактором в процессе основания Соединенных Штатов. Пуритане, группа глубоко религиозных английских христиан, пересекли Атлантику не для того, чтобы работать на Англию. Они искали такое место, где можно будет построить более чистое, более строгое, пропитанное кальвинистским духом общество, чем у себя на родине. Можно сказать, они жаждали религиозной свободы, но, выражаясь иначе, стремились к созданию еще более однородного, фундаменталистского и теократического общества, чем то, что существовало в Европе XVII в.{7}

В конце 1700-х гг. лидеры британских колоний в ходе революционной войны изгнали монархическую власть и создали поразительно эффективную систему самоуправления, существующую в слегка измененном виде по сей день. На мировой арене новая страна стала символом и воплощением революционных, демократических идеалов. Внутренняя ситуация, однако, была значительно менее однозначной. Соединенные Штаты оставались обществом безжалостного белого супремасизма. И поскольку коренное население априори исключалось из процесса государственного строительства, следствием стал геноцид.

На всем Американском континенте, от Канады до Аргентины, европейская колонизация уничтожила от 50 до 70 млн аборигенов – около 90 % коренного населения. Недавно ученые пришли к выводу, что истребление это было настолько массовым, что изменило температуру на планете{8}. В новорожденных Соединенных Штатах Америки искоренение местных племен продолжалось еще долго после провозглашения независимости от власти Британии. Граждане США продолжали покупать, продавать, избивать, мучить и держать в собственности людей африканского происхождения вплоть до середины XIX в. Женщины получили общенациональное право голоса лишь в 1920 г. И если последние хотя бы могли воспользоваться им на практике, то темнокожих американцев, у которых тоже, теоретически, было избирательное право, к голосованию не допускали – посредством расистских кампаний террора и с помощью законов, отсекавших их от возможности реализовать гражданские права. На момент вступления во Вторую мировую войну Соединенные Штаты представляли собой то, что сегодня мы сочли бы обществом апартеида{9}.

В той войне, однако, на передний план выдвинулись лучшие стороны американского характера. Поначалу это было вовсе не очевидно. В 1930-х гг. некоторые американцы даже симпатизировали нацистам – сверхмилитаризованной, осуществлявшей политику геноцида и гордящейся своим расизмом авторитарной правящей партии Германии. В 1941 г. сенатор от штата Миссури Гарри Трумэн заявил: «Если мы увидим, что Германия побеждает в войне, то должны будем помочь России; если увидим, что побеждает Россия, должны будем помочь Германии, и пусть они уничтожают себе друг друга»{10}. Однако, когда США все-таки вступили в войну в союзе с британцами, французами и русскими против немцев и японцев, их войска сражались за освобождение заключенных из лагерей смерти и спасли ограниченные демократии Западной Европы от тирании. На фронте трагически погибли 500 000 человек, но те американские парни, что вернулись с войны, испытывали чувство обоснованной гордости за свои поступки: их поколение бросило вызов насквозь порочной системе, встало на защиту ценностей, на которых была построена их страна, и одержало победу.

Окончание Второй мировой войны стало началом нового мирового порядка. Европа была ослаблена, мир расколот на части.

Три мира

Второе сильнейшее в мире государство в 1945 г., Советский Союз, тоже вышло из войны победителем. И Советы тоже испытывали огромную гордость, но победа стоила им огромных жертв. Адольф Гитлер, лидер нацистской партии, ненавидевший их левую идеологию, безжалостно вторгся на территорию СССР. Прежде чем Советский Союз наконец-то отбросил немцев назад – в Сталинграде в 1943 г., что и стало, по всей видимости, поворотным моментом войны, за год до высадки американцев в Европе, – он понес катастрофические потери. К моменту, когда Красная армия в 1945 г. дошла до Берлина, оккупировав при этом значительную часть Центральной и Восточной Европы, погибло по меньшей мере 27 млн советских граждан{11}. Советский Союз был еще более молодой страной, чем Соединенные Штаты. Его создала в 1917 г. немногочисленная группа радикальных мыслителей, вдохновлявшихся учением немецкого философа Карла Маркса. Это произошло после того, как революция свергла обветшалую российскую монархию, правившую империей, которая была населена по большей части нищими крестьянами и считалась отсталой по сравнению с развитыми капиталистическими странами Западной Европы, где, как полагал Маркс – и Владимир Ленин, первый советский лидер, – в действительности должна была начаться мировая социалистическая революция. Втянутые в гражданскую войну, длившуюся с 1918 по 1920 г., революционеры-большевики применяли, как они сами выражались, «террор», чтобы сокрушить силы белых – рыхлой коалиции консерваторов, русских националистов и антикоммунистов, также практиковавших массовые убийства. После смерти Ленина, в 1924 г., его безжалостный преемник Иосиф Сталин подверг крестьянский класс насильственной коллективизации, создал экономику на основе центрального планирования и решал проблему реальных и мнимых врагов с помощью арестов и смертных приговоров. В результате массовых репрессий в 1930-х гг. погибло несколько миллионов человек, в том числе целая когорта первых архитекторов революции, а сам Сталин тем временем подгонял идеологию международного коммунистического движения под свои политические нужды. Однако худшие стороны того, что происходило в стране, по большей части оставались тайной. Быстрая же индустриализация Советского Союза и последующий разгром нацистов – как и тот факт, что зачастую именно коммунисты оказывались первыми и наиболее энергичными в мире борцами и с фашизмом, и с колониализмом, – принесли стране в 1945 г. высокий престиж на мировой арене{12}.

Советы стали второй в мире супердержавой, но были намного слабее Соединенных Штатов во всех значимых отношениях. К концу 1940-х гг. на США приходилась как минимум половина мирового товарного производства. К 1950-м гг. экономика США, видимо, равнялась совокупной экономике всей Европы и Советского Союза{13}. Что касается военной силы, население СССР понесло огромные потери, и особенно они затронули тех, кого можно было мобилизовать для участия в новой войне. Сотни тысяч советских женщин бесстрашно сражались с нацистами, однако к 1945 г. сложился гендерный дисбаланс, по которому можно понять масштабы катастрофы: на каждые десять женщин в возрасте от 20 до 29 лет приходилось лишь семь мужчин{14}. США обладали превосходящей военной силой и, сбросив атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, продемонстрировали, какой апокалиптический ущерб способны причинить с воздуха.

Этот расклад мы и имеем в виду, говоря о «первом мире» и «втором мире» в годы после 1945-го. Первый мир состоял из богатых стран Северной Америки и Западной Европы, Австралии и Японии – все они разбогатели на колониализме. Их ведущая сила, Соединенные Штаты, поздно включилась в эту игру, во всяком случае за пределами Северной Америки, зато играла по-крупному. Молодые Соединенные Штаты получили контроль над Луизианой, Флоридой, Техасом и юго-западом континента посредством войн или угроз нападения{15}. Затем Вашингтон захватил Гавайи, после того как группа бизнесменов свергла в 1893 г. королеву Лилиуокалани, и взял под контроль Кубу, Пуэрто-Рико и Филиппины в Испано-американской войне 1898 г. Филиппины, вторая по величине страна Юго-Восточной Азии, до 1945 г. оставались официальной колонией США, тогда как Куба перешла в неформальную сферу влияния США в Центральной Америке и Карибском бассейне (куда морская пехота США к 1920 г. вторгалась не менее 20 раз – ошеломляющая цифра!), а Пуэрто-Рико по сей день пребывает в имперском правовом вакууме{16}.

Вторым миром были Советский Союз и территории Европы, где разбила лагерь Красная армия. С момента своего основания СССР публично поддерживал всемирную борьбу с колониализмом и не осуществлял заморских империалистических инициатив, однако мир пристально следил за тем, как именно Москва станет реализовывать свое влияние в оккупированных странах Центральной и Восточной Европы.

Был и «третий мир» – все остальные, огромное большинство мирового населения. Этот термин появился в начале 1950-х гг. и первоначально имел только положительные коннотации. Лидеры новых национальных государств, подхватив это определение, произносили его с гордостью; в нем слышалась мечта о лучшем будущем, где угнетенные и порабощенные массы возьмут свою судьбу в собственные руки. Термин использовался в том же смысле, что и понятие «третье сословие» во Французской революции, обозначавшее восставший простой народ, который свергнет первое и второе сословия – дворянство и духовенство. «Третий» не означало третьесортный – скорее, речь шла о третьем, финальном акте: сначала первая группа богатых белых стран попробовала свои силы в создании мира, затем вторая, и вот появляется новое движение, полное энергии и возможностей, готовое показать, на что оно способно. Для большей части планеты третий мир был не просто категорией, он был движением{17}.

В 1950 г. в третьем мире проживало более двух третей мирового населения, за немногими исключениями – под властью европейского колониализма{18}. Части этих стран удалось освободиться от империалистического господства в XIX в., другие обрели независимость с уходом фашистских сил в конце Второй мировой войны, третьи попытались сделать это в 1945 г., однако подверглись вторичной оккупации армиями стран первого мира, а для многих война почти ничего не изменила, и они по-прежнему оставались несвободными. Все они унаследовали экономику, намного более бедную, чем в первом мире. После столетий рабства и жестокой эксплуатации они должны были сами о себе позаботиться и выбрать собственный путь к независимости и процветанию.

Согласно простой версии продолжения этой истории, только что обретшие независимость страны третьего мира должны были отбить империалистические контратаки, а затем решить, следовать ли им капиталистической модели, которой отдавали предпочтение Соединенные Штаты и Западная Европа, или попробовать построить социализм и пойти за Советским Союзом в надежде выбраться из нищеты и занять позицию важного мирового игрока так же стремительно, как русские. Однако на деле все оказалось гораздо сложнее, чем в теории. Так или иначе, в 1945 г. еще можно было сохранять иллюзию, что они смогут поддерживать дружеские отношения и с Вашингтоном, и с Москвой.

Вьетнамец по имени Хо Ши Мин, прежде работавший ретушером фотографий в Париже и пекарем в Соединенных Штатах, принял революционный марксизм после того, как проклял капиталистические силы Запада за отказ признать суверенитет Вьетнама на мирной конференции в Версале после Первой мировой войны{19}. Он стал агентом Коммунистического интернационала, прежде чем возглавить Вьетминь – движение сопротивления японской оккупации в 1940-х гг. Однако, прибыв на площадь Ба Динь в центре Ханоя после двух ядерных ударов США по Японии, чтобы провозгласить 2 сентября 1945 г. независимость страны, он начал свою речь следующими словами: «"Все люди созданы одинаковыми. Они наделены своим Творцом определенными неотъемлемыми правами, среди них право на жизнь, свободу и стремление к счастью". Это бессмертное заявление было сделано в Декларации независимости Соединенных Штатов Америки в 1776 г. В более широком смысле оно означает: все люди на земле равны от рождения, все люди имеют право жить, быть счастливыми и свободными»{20}. Хо Ши Мин прославлял завещанные отцами-основателями Соединенных Штатов революционные идеалы, в которые лидеры США до сих пор глубоко верят, и пытался сказать миру, что вьетнамцы просто хотят того же, чего и остальные люди, а именно – права управлять собой самостоятельно. Он также пытался выжить в отчаянной ситуации. Французская колониальная армия вернулась, чтобы закрепить власть белых людей над Индокитаем, и Хо Ши Мин знал: последнее, что ему нужно, – это чтобы его движение за независимость захотела сокрушить еще и самая могущественная страна в истории человечества. Он обращался напрямую к декларируемым ценностям американского народа – так, как это делали в то время многие левые третьего мира.

В конце концов, Соединенные Штаты были союзником Советского Союза в борьбе с Гитлером. Только вот для облеченных властью людей в столице США ситуация виделась уже совсем в ином свете.

На самом деле крестовый поход Вашингтона против коммунистов начался задолго до Второй мировой войны. Сразу после революции 1917 г. в России президент Вудро Вильсон решил присоединиться к другим империалистическим силам, намереваясь помогать белым, пытавшимся отобрать власть у революционеров-большевиков. На то было две причины. Первая и главная – основы американской идеологии представляют собой полную противоположность коммунизму{21}. В них делается сильный упор на индивидуальное, а не коллективное и на идею свободы, прочно связанную с правом собственности. В конце концов, именно на этом основывалась возможность обладать гражданскими правами в ранней Американской республике: только белые мужчины, владеющие собственностью, имели право голоса. Вторая – Москва позиционировала себя как геополитического и идеологического противника, предлагала альтернативный путь, пройдя которым, бедные люди могли осуществить модернизацию, не повторяя американский опыт{22}.

Однако в первые годы после Второй мировой войны произошло несколько событий, в результате которых антикоммунизм оказался в самом центре американской политики и обрел новую, крайне радикальную форму.

Реальный антикоммунизм

Начиналось все в Европе, в регионах, опустошенных Второй мировой войной. Вашингтонским руководителям не нравилось, что коммунистические партии победили на первых послевоенных выборах и во Франции, и в Италии{23}. В Греции возглавляемые коммунистами партизаны, одолевшие нацистов, отказались разоружиться или признать правительство, созданное под британским контролем, там разразилась гражданская война. Неспокойно было и в Западной Азии. В Турции победивший Советский Союз потребовал допустить его к созданию морской базы в Ормузском проливе, спровоцировав небольшой политический кризис. В Иране, северная часть которого находилась под контролем Советов с 1941 г. (по соглашению с западными союзниками), возглавляемая коммунистами Народная партия Ирана стала самой крупной и наиболее организованной политической группой, а этнические меньшинства требовали независимости от шаха, то есть, по сути, короля, поставленного Британией.

Трумэн относился к Советскому Союзу намного менее терпимо, чем его предшественник, и искал возможность вступить в конфронтацию со Сталиным. Греция и Турция дали ему такой повод. В марте 1947 г. президент в специальном обращении запросил у Конгресса гражданскую и военную поддержку для этих стран. Комплекс идей, озвученных в этом выступлении, впоследствии получит название «доктрина Трумэна».

«Самому существованию греческого государства сегодня угрожает террористическая деятельность нескольких тысяч боевиков, которых подначивают коммунисты, – сказал он. – Я убежден, что политика Соединенных Штатов должна состоять в поддержке свободных людей – тех, кто сопротивляется вооруженному меньшинству или внешнему давлению, ставящему себе цель подчинить их»{24}.

Артур Ванденберг, председатель Комитета Сената США по международным отношениям, дал Трумэну совет: чтобы получить желаемое, Белый дом должен «до чертиков напугать американский народ» коммунизмом. Трумэн прислушался к этому совету, и он в самом деле прекрасно сработал. Антикоммунистическая риторика неуклонно усиливалась, поскольку сам характер политической системы США создавал очевидные стимулы для эскалации напряжения. После переизбрания Трумэна в 1948 г. для побежденной Республиканской партии попросту имело политический смысл обвинить его в «мягком отношении к коммунизму», хотя это совершенно не соответствовало действительности{25}.

Антикоммунизм специфического характера, оформившийся в эти годы, отчасти основывался на оценочных суждениях – широко распространенном в Соединенных Штатах мнении, что коммунизм является плохой или порочной, пусть даже эффективной, системой. Однако опирался он и на определенные оценки того, что представлял собой мировой коммунизм, возглавляемый Советами. Повсеместно распространялись домыслы, будто Сталин хочет вторгнуться в Западную Европу. Никто теперь не сомневался, что Советы якобы готовят революцию во всем мире, а везде, где есть коммунисты, пусть совсем немногочисленные, они спят и видят, как свергнуть правительство. Слепо принималось на веру и то, что повсюду, где действуют коммунисты, они выполняют приказы Советского Союза, будучи частью единого всемирного заговора по разрушению Запада. Бо́льшая часть этих убеждений была попросту неправдой. Остальное – в значительной степени преувеличение. Яркий пример в этом смысле – Греция, конфликт в которой, по сути, был использован Трумэном для того, чтобы начать холодную войну. В действительности Сталин дал греческим коммунистам указание отступить и позволить правительству, за которым стояла Британия, взять власть в стране после ухода нацистов{26}. Греческие коммунисты отказались следовать этим инструкциям. Борьба с правым правительством, желавшим уничтожить компартию, была для них гораздо важнее лояльности Советского Союза. Похожим образом советский лидер призвал итальянских и французских коммунистов сложить оружие (что они и сделали) и попросил коммунистические силы Югославии перестать поддерживать своих греческих товарищей, уступить власть в своей собственной стране и объединиться с Болгарией (югославский лидер Иосип Тито не подчинился, чем спровоцировал такой мощный раскол в соцлагере, что Сталин попытался его убить){27}. Лидеры Народной партии Ирана после Второй мировой войны считали, что их страна созрела для революции, но Советы велели им не предпринимать никаких попыток захвата власти, к 1946 г. СССР решил, что и Турция не стоит хлопот. У советского лидера не было планов вторжения в Западную Европу. Сталин, конечно, отступил в этих частях мира не из душевного благородства или глубокого уважения к правам наций на самоопределение. Дело в том, что он заключил в Ялте сделку с силами Запада и слишком боялся настроить Соединенные Штаты против себя, чтобы ее нарушить. И был удивлен, когда Вашингтон стал действовать так, будто он в самом деле объявил Америку своим врагом{28}.

Правое греческое правительство получило поддержку Соединенных Штатов, однозначно предпочитавших британского союзника левым партизанам, и применило новое химическое вещество под названием «напалм», только что разработанное в секретной гарвардской лаборатории, чтобы сокрушить повстанцев, сражавшихся против гитлеровских войск. Королевские военно-воздушные силы Греции применили напалм в лесистых горах региона Вицы вблизи границы с Албанией. В Западной Европе, откуда родом предки всех лидеров США вплоть до сегодняшнего дня, Вашингтон представил план Маршалла – блистательно разработанный и невероятно эффективный комплекс мер экономической помощи, поставивший эти богатые страны на рельсы капиталистической реконструкции по американскому образцу{29}.

В мире существовало много социалистических, марксистских и коммунистических течений, и даже партии, по идее лояльные Советскому Союзу, действовали независимо, если считали это целесообразным. Марксизм как руководящая идеология, в том числе в марксистско-ленинском изводе, закрепленном Сталиным, безусловно, не требовал от всех своих адептов обязательно совершать революцию. И разумеется, в рамках этой картины мира невозможно было получить социализм просто потому, что кому-то так хочется.

Еще до того, как сам Маркс засел за свои труды, существовала традиция «утопического социализма». Одним из главных моментов в марксизме было отрицание идеи, будто чаемый мир можно воплотить в жизнь одним волевым усилием, и Маркс разработал теорию, согласно которой общества движутся вперед посредством конфликта экономических классов. В «Манифесте Коммунистической партии» Карл Маркс и Фридрих Энгельс воздали капитализму должное как революционной силе, заявив, что появление буржуазии освободило человечество от оков феодализма и раскрыло невидимые прежде силы. Они спрогнозировали, что капиталистический способ производства приведет к развитию рабочего класса, который затем свергнет власть буржуазии в развитых странах. На деле в Европе события развивались по другому сценарию, но Советы продолжали верить в эту теорию, а также в ключевую роль классового развития и экономических отношений. Необходимо пройти через капитализм, чтобы дозреть до социализма, гласила их теория.

Задолго до революции в России некоторые марксистские партии в Европе, например социал-демократическая в Германии, отвергли революционный путь и посвятили себя отстаиванию интересов рабочего класса в рамках парламентских избирательных систем. Даже открыто просоветские партии нового Коммунистического интернационала, или Коминтерна, действовавшего с 1919 по 1943 г., по-разному интерпретировали официальную идеологию, а способ ее практического воплощения основывался на том или ином сочетании возможностей, зависящих от конкретных условий, толкования учения марксизма и геополитических обстоятельств{30}.

Важный пример – история Мао Цзэдуна в Китае. Коминтерн занимался подготовкой как его Коммунистической партии, так и Националистической, во главе с Чан Кайши, ориентируя обе выстраивать организацию в соответствии с принципами ленинизма, что подразумевало строгое подчинение и согласие руководствоваться принципом демократического централизма. Москва велела китайским коммунистам работать в непосредственном контакте с националистами в рамках широкого «единого фронта», концепцию которого разработал сам Коминтерн{31}. Считалось, что Китай – страна нищих крестьян – очень далек от той стадии капиталистического развития, которая позволяет говорить о возможности революции.

Этот подход опирался на опыт более старшей коммунистической партии. Голландец Хенк Снеефлит, местный коминтерновский вождь, помог основать первую в Азии коммунистическую партию за пределами бывшей Российской империи – Коммунистическую партию Индонезии – и считал, что китайская партия может извлечь полезный урок из успеха, достигнутого индонезийскими коммунистами совместно с народным движением «Исламский союз»{32}. Задачей Мао было поддержать «буржуазных» националистов и сыграть вспомогательную роль в построении капиталистического государства. Как верный коммунист, Мао повиновался. Для китайских коммунистов это обернулось бедой. В 1927 г. Чан Кайши атаковал их. Бойня в Шанхае была только началом, впоследствии войска националистов убили более миллиона человек. Мишенью «белого террора», волна которого прокатилась по стране в следующие несколько лет, стали коммунисты, крестьянские лидеры и политические активисты{33}. Китайские коммунисты и националисты снова объединились для борьбы с японскими оккупантами, этот союз продержался до конца Второй мировой войны, а затем Сталин опять велел коммунистам уступить{34}.

В Восточной Европе Сталин опирался на совершенно другую стратегию, считая территорию, которую его войска отбили у Гитлера, своей законной сферой влияния и важным буфером, защищающим СССР от возможного вторжения с Запада. После провозглашения доктрины Трумэна и начала реализации плана Маршалла Москва организовала коммунистический переворот в Чехословакии. Западные силы, впрочем, тоже вели не самую честную игру на оккупированных их армиями территориях. Когда стало ясно, что множество итальянцев и французов собираются свободно проголосовать за коммунистические партии, США принялись очень серьезно вмешиваться в дела Западной Европы, стремясь гарантированно оттеснить левых от власти. В Париже правительство, сильно зависимое от финансовой помощи США, сместило с должности всех министров-коммунистов в 1947 г.{35} В Италии США вливали миллионы долларов в Христианско-демократическую партию и потратили еще миллионы на антикоммунистическую пропаганду. Такие звезды, как Фрэнк Синатра и Гэри Купер, записывали передачи для правительственной радиостанции «Голос Америки». Вашингтон организовал огромную кампанию, в рамках которой американцы итальянского происхождения писали друзьям и родственникам, оставшимся в родной стране, письма с такими, например, утверждениями: «Победа коммунистов разрушит Италию. Соединенные Штаты прекратят оказывать помощь, и результатом, скорее всего, станет мировая война» или «Если силы истинной демократии проиграют на выборах в Италии, американское правительство больше не станет посылать в Италию деньги»{36}. Коммунисты проиграли.

К концу 1940-х гг. вся территория, освобожденная Красной армией, состояла из стран с единственной партией – коммунистической, а вся территория, контролируемая западными силами, была капиталистической и имела проамериканскую ориентацию, независимо от того, чего хотели люди в 1945 г.

После знаменитой речи Уинстона Черчилля многие на Западе стали говорить, что социалистические государства Восточной Европы находятся за «железным занавесом». Лидер итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти, партия которого десятилетиями оставалась популярной, сказал, что Соединенные Штаты – это нация, возглавляемая невежественными «рабовладельцами», которые теперь хотят покупать целые страны, как когда-то они покупали людей{37}. Сталин, будучи марксистом-ленинцем, безусловно, считал, что коммунизм со временем победит. Законы истории делали это неизбежным. Однако именно по этой причине – и потому, что Советы были очень ослаблены войной, – у него не было намерения вторгаться в Западную Европу. Сталин считал, что следующая мировая война разразится между империалистическими западными государствами, на что вроде как указывала его собственная теория{38}.

Однако Мао в Китае решил на сей раз проигнорировать директивы Сталина, продолжив после Второй мировой войны вести войну гражданскую. В 1949 г. он наконец разгромил националистов, чьи продажность, жестокость и некомпетентность давно беспокоили их покровителей в Вашингтоне. Подобно Хо Ши Мину в августе 1945 г., Мао также пребывал в иллюзии, будто может иметь хорошие отношения с Соединенными Штатами. Конечно, он ошибался{39}. После его победы опасность возникновения «красного Китая» вызвала в самих Соединенных Штатах яростный обмен упреками.

Мировой маккартизм

Маккартизм назван по имени сенатора Джозефа Маккарти, возглавлявшего дикую охоту на коммунистов в правительстве США в начале 1950-х гг. Однако наиболее правильным было бы осознать, что это не просто политическая кампания, а целый процесс, запущенный еще до оголтелого поношения коммунистов в приснопамятном публичном выступлении этого деятеля и никоим образом не закончившийся после того, как этого человека обвинили во лжи{40}. Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности (House Un-American Activities Committee, HUAC) начала работать в 1938 г., а закончила лишь в 1975-м. Знаменитые публичные процессы не были обычной «охотой на ведьм», то есть нападениями осатаневших толп на нечто, не существующее в природе: в Соединенных Штатах действительно были коммунисты. Они активно действовали в профсоюзах, Голливуде и некоторых властных структурах, Коммунистическая партия США привлекла много темнокожих и евреев. Они не пользовались особенной популярностью в 1930-е гг., по-настоящему новым после Второй мировой войны стало то, что теперь никто не собирался терпеть их.

Маккартизм был процессом, запущенным сверху – инспирированным в первую очередь президентом и Федеральным бюро расследований (ФБР). В 1947 г. директор ФБР Джон Эдгар Гувер, сыгравший огромную роль в создании и распространении антикоммунистического консенсуса, обратился к HUAC и озвучил ряд основополагающих положений маккартистской картины мира{41}. Он заявил, что коммунисты планируют в стране военный переворот, который может привести к уничтожению сил полиции и захвату всех коммуникаций. Гувер утверждал:

Бесспорно одно. Американский прогресс, к которому стремятся все добропорядочные граждане и который подразумевает среди прочего пенсионное обеспечение, дома для ветеранов, помощь детям и многое другое, используется коммунистами как занавес для сокрытия их истинных целей и заманивания в ловушку доверчивых последователей. ‹…› Неважно, сколько зарегистрированных членов состоит в партии… дело в том, что на каждого члена партии приходится десять человек, готовых, желающих и способных вести партийную работу. ‹…› Не приходится сомневаться, в чем заключается подлинная верность коммунизму. Это их преданность России{42}.

Гувер ставил логическую смертельную ловушку. Если вас обвиняют в том, что вы коммунист, или подозревают в связях с коммунистами, защититься невозможно. Вы предлагаете небольшую социальную реформу? Правильно, именно так и поступил бы коммунист, чтобы скрыть свои истинные мотивы. Ваша численность невелика? Это еще одно доказательство вашего коварства, поскольку означает лишь то, что ваши товарищи прячутся в тени. Ничуть не лучше, если вас много или вы не скрываете, что являетесь коммунистом, и гордитесь этим.

С расцветом маккартизма все, хотя бы отдаленно напоминающее коммунизм, было изгнано из приличного американского общества. Молодой актер Рональд Рейган привел к присяге на верность всех членов Гильдии киноактеров Америки – мощного профсоюзного объединения, которое он тогда возглавлял. На всех значимых уровнях власти должности сохранили лишь фанатичные антикоммунисты – в итоге из Государственного департамента, дипломатической службы США, была изгнана часть умнейших экспертов. В связи с «проигранным» коммунистам Китаем особенно энергично в тайных симпатиях к левому движению обвинялись опытные специалисты по Азии{43}.

По словам одного бразильского историка, не то чтобы США изобрели эту идеологию, но в годы после Второй мировой войны страну превратили в мировой «оплот антикоммунизма», который тратил значительные ресурсы на продвижение этой идеи, а также служил ориентиром и источником легитимности для мыслящих подобным образом движений во всем мире{44}.

К концу 1940-х гг. разграничительные линии между первым и вторым мирами обрели относительную стабильность. А вот будущее третьего мира пока оставалось неопределенным.

Джакартская аксиома

После обнародования доктрины Трумэна и пришествия маккартизма не осталось никаких сомнений в том, что коммунисты и коммунистические правительства – враги Вашингтона. На что бы ни надеялись Хо Ши Мин и Мао в 1945 г., на мировой арене их приветствовать не собирались. С другой стороны, оставалось неясным, как руководители США поступят в отношении растущей волны радикальных движений третьего мира, которые оппонировали европейскому империализму, не были коммунистическими, но отказывались вступать в явный альянс с Вашингтоном против Москвы. Это было очень распространенное явление. Многие лидеры независимых движений третьего мира связывали Соединенные Штаты с их западноевропейскими союзниками-империалистами, другие были убеждены, что Советский Союз – ценный друг в борьбе с колониализмом. Они не желали, чтобы ими правили Советы, но хотели иметь как можно больше союзников.

В 1948 г. исход схватки за власть в бывшей Голландской Ост-Индии, казалось, подсказал вариант возможного разрешения этой коллизии. На острове Ява силы борцов за независимость сражались с армией, прибывшей из Нидерландов и пытавшейся вновь завоевать эти колонии в Юго-Восточной Азии. Во время Второй мировой войны голландцы уступили огромный архипелаг японцам и отказались признать правительство, созданное местными жителями в 1945 г. В ходе войны за независимость республиканские силы – правого толка – схлестнулись с коммунистами, исповедовавшими революционную идеологию, вблизи города Мадиун на востоке Явы. При поддержке независимого лидера Сукарно коммунисты были разгромлены, глава Коммунистической партии Индонезии был убит. Этот инцидент получил название Мадиунский мятеж{45}. Огромная страна, которую Сукарно возглавил после окончательного изгнания голландцев в 1949 г., отныне называлась Индонезия. На тот момент ее готовность подавлять коммунистические восстания представлялась достаточно серьезной, чтобы Соединенные Штаты сочли, что в долгосрочной перспективе это сулит им выигрыш.

При Трумэне деятели внешнеполитического ведомства США видели в рождающейся Индонезии Сукарно яркий пример весьма антикоммунистического и антиколониального движения, поэтому название столицы страны, Джакарта, стало обозначать принцип терпимости к нейтральным странам третьего мира. По выражению историка холодной войны Одда Арне Вестада, Вашингтон принял «джакартскую аксиому»{46}.

Этот баланс сил не был особенно устойчивым, да и сами действия Соединенных Штатов в реальном мире у лидеров нового третьего мира особого восторга не вызывали. Молодому конгрессмену от Массачусетса Джону Кеннеди хватило заинтересованности, амбиций и денег, чтобы, поездив по миру, уловить те чувства, с которыми другие страны относятся к США, и то, что он осознал, оказалось для него неприятным откровением. Джек Фитцджералд Кеннеди, или JFK, был в американской элите белой вороной. Он был католиком и не то что даже «первым ирландским аристократом» – первым представителем американской верхушки, а выходцем из народных масс – тех, что прибыли в страну нищими иммигрантами, а не колонизаторами{47}. Его отец Джозеф Кеннеди преодолел предрассудки и заведомо ничтожные шансы на успех, создав огромное состояние в сфере финансов и недвижимости. И к тому моменту, когда юный Джек отправился воевать во Второй мировой войне, он уже успел совершить гранд-тур по Европе, объездить бо́льшую часть Южной Америки и окончить Гарвард.

Джо Кеннеди понимал одну основополагающую истину, касающуюся политической власти в Соединенных Штатах: власть можно купить. По словам одного из кузенов, он потратил «ошеломляющую» сумму на кампанию Джека в ходе выборов в Конгресс в 1946 г. Он сказал двоим репортерам: «Политика сродни войне. Для победы нужно три вещи: во-первых, деньги, во-вторых, деньги и, в-третьих, деньги». Деньги помощник Джо – предосторожности ради – предпочитал передавать деловым партнерам в общественных туалетах{48}. Джек, которого, как и его отца, знакомые считали плейбоем, одержал победу играючи. Однако политика США не могла управляться одними лишь деньгами – ему нужно было добиться еще и общественной поддержки. Между тем сам характер его избирательного округа, населенного рабочими-католиками, несколько смещал его в «либеральную» сторону – к альянсу с силами, поддерживавшими «Новый курс» Франклина Делано Рузвельта.

Бесспорно, Джеку было не до красных. В ходе своей первой избирательной кампании он произнес: «Пора: пришло время ясно высказаться по важнейшей проблеме, стоящей сегодня перед миром. Эта проблема – Советская Россия»{49}. Он считал, что профсоюзы действуют исключительно в интересах своих лидеров и наводнены коммунистами, и не стал скрывать свое мнение на этот счет от них самих на слушаниях в Конгрессе. В 1954 г., когда специальный сенатский комитет рекомендовал обвинить Джозефа Маккарти в нарушении правил Сената, Джон Кеннеди был единственным демократом, который не голосовал против него{50}. Однако то ли потому, что он так много поездил по миру, то ли потому, что был ирландцем и знал, пусть в самой малой степени, каково это – происходить из народа, отчасти угнетенного, но факт тот, что JFK воспринимал третий мир иначе, чем бо́льшая часть вашингтонской элиты. Если великое множество других ее представителей квалифицировали малейшее уклонение от открытого альянса с США как коммунистическую подрывную деятельность против мирового порядка, то Кеннеди полагал, что если формирующиеся нации отстаивают свое право идти собственным путем, то это вполне естественно.

В 1951 г. он совершил поездку в Марокко, Иран, Египет, Индокитай, Малайю, Бирму, Индию и Пакистан и пришел к выводу, что Соединенные Штаты не смогли понять важность «националистических устремлений… направленных прежде всего против колониальной политики Запада»{51}.

Позже, в том же году, Кеннеди отправился в очередной длительный вояж, на сей раз в Израиль, Иран, Пакистан, Сингапур, французский Индокитай, Корею, Японию и Индонезию. Он отметил, что США «однозначно ассоциируются с империалистическими силами Европы». Вашингтону было совершенно необходимо установить союзные отношения с формирующимися нациями, но задача осложнялась тем, что американцы «все в большей мере становились колониалистами в умах людей»{52}.

Размышляя о ситуации во Вьетнаме, он пришел к выводу, что Соединенные Штаты «связали себя с отчаянной попыткой французского режима уцепиться за остатки своей империи»: «Если я что-то и усвоил в результате своего знакомства с Ближним, а также Дальним Востоком, так это что на вызов коммунизма невозможно эффективно ответить одной лишь силой оружия»{53}.

В Индии Джек и его брат Бобби получили серьезный урок от одного из представителей новой когорты мировых лидеров. Джавахарлал Неру, первый премьер-министр Индии, подобно Гамалю Абдель Насеру, пришедшему к власти в Египте в 1952 г., отдавал предпочтение построению социалистического общества. Оба эти лидера отвергли ленинскую модель и хотели идти собственным путем, но в критические моменты зачастую предпочитали объединяться с Советами, а не с американцами и их европейскими союзниками. Даже если бы Неру знал о самых страшных трагедиях 1930-х гг. в Советском Союзе, его трудно было бы осуждать за недоверие к западным державам: во время Второй мировой войны британская политика вызвала в Индии голод, унесший жизни 4 млн человек.

Британский премьер-министр Уинстон Черчилль обвинил в голоде, спровоцированном его правительством, самих индийцев, заявив, что те сами виноваты, раз «плодятся как кролики», и осведомился, почему Ганди, которого Черчилль на дух не переносил, до сих пор не умер{54}.

Когда Джек с младшими братом и сестрой ужинали с Неру в 1951 г., индийский лидер, по рассказам Бобби Кеннеди, держался властно, демонстрировал скуку и незаинтересованность и проявил интерес разве что к их сестре Пэт. В ответ на вопрос JFK о Вьетнаме индийский лидер презрительно отозвался о войне с Францией как о примере обреченности колониализма и сказал, что США швыряют свою денежную помощь в «бездонную дыру». Он мягко поучал молодых Кеннеди, словно разговаривая с детьми, и Бобби с раздражением отметил в своих записях, что Неру заявил им, что коммунизм якобы предлагает народам третьего мира «то, за что стоит умирать». Свой конспект замечаний Неру Бобби закончил следующим соображением: «Мы [американцы] можем предложить этим людям лишь статус-кво»{55}.

Улыбающийся Джонс и «банда чокнутых» Виснера

Когда Соединенные Штаты превратились в обладающую беспрецедентной мощью мировую силу, в распоряжении правительства оказалось мало способов взаимодействия с остальным миром. Президент возглавлял Военное министерство, или Пентагон, скоро ставший Министерством обороны. Наличествовал Государственный департамент – Министерство иностранных дел и дипломатическая служба США, действующая с 1789 г. Однако отсутствовала специализированная разведывательная служба – не было постоянного ведомства, занимающегося сбором информации за рубежом и имеющего право на осуществление секретных операций, тайной деятельности, направленной на изменение хода событий во всем мире. Американцы не имели многовекового опыта управления мировой империей, как британцы, или хотя бы опыта каждодневного оборонительного шпионажа, который Советы унаследовали от Российской империи. Однако Вашингтон очень быстро создал новое разведывательное управление, используя огромное богатство страны, чтобы щедро его финансировать, и имея в своем распоряжении достаточно молодых мужчин, приобретших зарубежный опыт во время Второй мировой войны, чтобы укомплектовать его кадрами.

Одним из самых важных новичков был Фрэнк Виснер. Всякий раз, как его спрашивали, почему он занимается тем, чем занимается, в интересах властей Соединенных Штатов, этот человек рассказывал следующую историю. В сентябре 1944 г. Виснер прилетел в Румынию работать начальником резидентуры в Управлении стратегических служб (Office of Strategic Services), временного шпионского ведомства, организованного Вашингтоном в военный период. Находясь там, он услышал – и поверил в это, – что Советы намерены взять Румынию под свой контроль, но его боссы на родине были не в настроении реагировать на сообщения о злокозненных планах своих союзников. В январе 1945 г. Сталин отдал приказ вывезти из страны в Советский Союз тысячи мужчин и женщин немецкого происхождения с целью «мобилизации на принудительные работы». Некоторых из этих немцев Виснер знал лично. Когда началась насильственная эвакуация, он, по его словам, лихорадочно ездил по городу, пытаясь их спасти, но не смог. Тысячи людей были согнаны в товарные вагоны и отправлены в трудовые лагеря. По воспоминаниям близких Виснера, эти сцены будут преследовать его всю оставшуюся беспокойную жизнь{56}.

Виснер, которого иногда звали просто Виз, родился в 1909 г. в богатой семье, владевшей обширными землями в Миссисипи – одном из штатов американского Юга, где действовали законы Джима Кроу, дискриминирующие афроамериканцев. Он вырос в замкнутом мире привилегированного семейства, и в детстве даже одевался-то не сам: лежа Виз поднимал руки и ноги, а темнокожая служанка натягивала на него рубашку и брюки{57}. Любимой книгой Фрэнка был «Ким» Редьярда Киплинга: сюжетная коллизия там разворачивается на фоне Большой Игры между Британской и Российской империями{58}. Виза отправили в аристократическую школу Вудберри-Форест[1] в Вирджинии. Он рьяно тягал штангу, чтобы нарастить мышцы на своем костлявом корпусе, и отличался исключительным конкурентным духом. В Университете Вирджинии ему предложили вступить в тайное «Общество семи», настолько эксцентричное, что оно раскрывало имена своих членов только после их смерти. Виз был очень собранным, но иногда позволял себе расслабиться, особенно на вечеринках, где алкоголь тек рекой. Он стал юристом в респектабельной юридической фирме на Уолл-стрит. Непоседливость и крепкий нравственный стержень принудили его записаться в ВМФ за год до того, как японцы атаковали Соединенные Штаты в Пёрл-Харборе{59}. Управление стратегических служб предпочитало нанимать на работу элитных специалистов по корпоративному праву из лучших школ, и Виснер соответствовал их требованиям. Он попал в разведку – с помощью своего старого профессора – и чувствовал себя там будто рыба в воде. В Румынии Виснер не только собирал информацию и пытался спасти немцев. Он быстро оказался на короткой ноге с местной аристократией, жил в поместье, выпивал, танцевал и демонстрировал фокусы{60}. Также он вращался в обществе, где повсюду сновали более опытные советские агенты. После отъезда Виснера из Румынии стало ясно, что там он был под колпаком у русских шпионов{61}.

Вернувшись на Уолл-стрит после войны, Виснер заскучал было и приуныл, однако тут же ухватился за возможность снова послужить своей стране – сразиться с коммунистами{62}. Он возглавил новое ведомство тайных операций с безобидным названием «Бюро политической координации» (Office of Policy Coordination) и приступил к работе в Берлине.

Ровно в это же время в Берлин явился человек совершенно иного типа, Говард Палфри Джонс, работавший в другой ветви внешнеполитического аппарата США. Джонс, на этот раз оказавшийся в Берлине вместе с Алленом Даллесом, бывшим боссом Виснера в Управлении стратегических служб, был дипломатом и ветераном, еще на самом раннем этапе развития немецкого национал-социализма не понаслышке знавшим о его жестокости. Во время поездки в Германию в 1934 г. его избили солдаты-нацисты – за то, что не отсалютовал должным образом нацистскому флагу{63}. Джонс был уже в возрасте, когда началась Вторая мировая война, и служил в Германии. Сразу после войны он поступил на службу в Государственный департамент США. В отличие от Виснера, убежденного участника крестового похода против коммунистов, Джонс придерживался совершенно иного подхода по отношению ко всему остальному миру. Он не рассматривал любую ситуацию в черно-белом свете мировой борьбы, а стремился глубоко погрузиться в присущие ей сложности. Его работа приносила ему подлинное наслаждение.

Почти на каждой фотографии Говард Палфри Джонс напоминает огромного добродушного увальня. На лице широкая улыбка, вид такой, словно он просто счастлив здесь оказаться – хоть с яванскими танцорами, хоть бок о бок с коллегами-дипломатами. Современники описывали его аналогичным образом. Он разъезжал по миру в костюмах из блестящей белой синтетики и прилагал все усилия, чтобы говорить на местном языке и со всеми подружиться. Даже те, кто считал его врагом, – а именно коммунисты – называли его Улыбающийся Джонс и призывали товарищей не покупаться на его благостный облик{64}.

Джонс родился в 1899 г. в Чикаго в семье, относившейся к среднему классу. Это был город вечной суматохи и хаоса, и он вырос, вытворяя в родном квартале всевозможные проделки в пестрой компании друзей – сыновей иммигрантов из Польши, Италии, Богемии и Норвегии{65}.

По мировым стандартам у Джонса было совершенно счастливое детство, однако по сравнению с такими, как Виснер и Кеннеди, он был всего лишь простым парнем. Когда впоследствии его просили рассказать, чем в своей жизни он больше всего гордится, Джонс обращался к тому времени, когда противоборствовал расизму в США. Закончив колледж при Висконсинском университете, он стал редактором газеты в Эвансвилле, штат Индиана. Газета обнаружила, что Ку-клукс-клан (Ku Klux Klan) – жестокая организация, помешанная на идее превосходства белой расы, – руководит сетью преступников и контролирует полицию. Редакторы подготовили разоблачительную статью, и «великий орел» Ку-клукс-клана лично звонил Джонсу с угрозами. Он все равно опубликовал статью. Клан принялся жечь кресты по всему городу, половина рекламодателей порвали отношения с газетой{66}.

Государственный департамент отличался от тех серьезных организаций, на которые работал Виснер, но даже по сравнению с большинством дипломатов в своем ведомстве Джонс отличался способностью к сопереживанию и отзывчивостью. Его прозвали – пожалуй, не без пренебрежения – «мастером ненавязчивой рекламы», подразумевая, что он представляет официальную позицию властей США максимально мягко. Джонс был убежден, что международная политика должна основываться на глубоком знании чаяний местных жителей, из чего следовало, что никакого универсального подхода к работе быть не может. Он, безусловно, считал приемлемыми попытки Вашингтона изменить мир и преследовать собственные интересы. Однако разве можно это сделать, не понимая ту или иную культуру изнутри?

В 1948 г. в Берлине Джонс и Виснер работали над серьезной проблемой Германии на тот момент – как вести финансовые дела в разделенной на зоны оккупации стране. Виснер жестко требовал относиться к Москве без малейшего снисхождения. Он поддержал создание новой валюты в западных зонах оккупации. В июне 1948 г. власти союзников решили в одностороннем порядке выпустить валюту для Западной Германии, дойчмарку, застав Советы врасплох и, вероятно, спровоцировав долгосрочное разделение страны на два государства{67}.

После этого Джонса направили работать на Тайвань, где националисты под руководством Чан Кайши создали свое правительство. Поскольку они отказывались признать коммунистическое правительство Мао на материковой части страны, власти США признали Тайвань «настоящим» Китаем, несмотря на то что на острове до их прибытия проживало собственное население, обладавшее собственной культурной идентичностью. Та власть не была демократической. В феврале 1947 г. новое правительство истребило тысячи противников власти националистов. Так начался третий период «белого террора» и периодических репрессий против диссидентов, часто оправдываемых задачей борьбы с коммунизмом, все это длилось на протяжении многих лет{68}.

К 1951 г. Бюро политической координации Виснера оказалось поглощенным только что сформированным постоянным органом под названием «Центральное разведывательное управление США», где он получил должность заместителя директора по планированию. Виз отвечал за тайные операции. Его команда, которую все кто ни попадя в Вашингтоне называли «бандой чокнутых», стала искать способы выиграть холодную войну, действуя втайне по всему миру, насколько для этого хватало сил.

Хотя Виснер был настоящей белой костью, большинство постов в ЦРУ на раннем этапе занимали выходцы из еще более высоких слоев американского общества. Многие были выпускниками Йеля, причем из тех, кто взирает сверху вниз на выпускников того же университета, кто не воспитывался в правильной частной школе или не состоял в правильном тайном обществе. Однако в смысле антикоммунизма Виз всем им мог дать фору. Как сказал Артур Шлезингер – младший, служивший сержантом Управления стратегических служб в Германии: «Лично я никогда не был большим поклонником Советского Союза и, безусловно, не рассчитывал на гармоничные отношения после войны. Но Фрэнк, даже на мой взгляд, малость перебирал по этой части»{69}.

Ребята из ЦРУ и их жены сформировали в Вашингтоне (округ Колумбия) приятную социальную среду. Более урбанизированные и либеральные, чем большинство людей в этом городе в ту эпоху, они организовывали шумные званые обеды в своих домах в Джорджтауне, куда приглашали агентов ЦРУ, чиновников из Министерства обороны и влиятельных журналистов. После обеда, как было принято в те времена, женщины удалялись в одну комнату, а мужчины беседовали о политике в другой{70}. Как правило, они брали пример с Секретной разведывательной службы, или МИ-6, – британского агентства, накопившего огромный опыт шпионажа на протяжении столетий существования Британской империи. Некоторые являлись большими поклонниками Джеймса Бонда. Трейси Барнс, один из основателей ЦРУ, обожал литературного героя, созданного Яном Флемингом в 1953 г., и дарил его романы своей семье на День благодарения{71}.

Пол Нитце, разработавший так называемый план холодной войны, описал имперские ценности высшего класса, которыми дети элиты проникались в школе Гротон, частном учебном заведении, устроенном по образцу английских школ и снабдившем ЦРУ на начальном этапе многими ключевыми сотрудниками.

«Так исторически сложилось, что каждая религия высоко чтит тех своих последователей, кто уничтожил врага. Коран, древнегреческие мифы, Ветхий Завет – вот чему учили мальчиков в Гротоне, – сказал Нитце. – Сокрушить врага – благое дело. Конечно, имеются некоторые ограничения средств и способов. Если обратиться к греческой культуре и прочесть Фукидида, там есть пределы того, что можно сделать с другими греками, принадлежащими к твоей культуре. Однако нет пределов тому, что можно сотворить с персом. Он варвар». Коммунисты, заключил он, «были варварами»{72}.

С самого начала в ЦРУ было два основных подразделения. Одна сторона деятельности – сбор информации посредством шпионажа. Работа этих людей отчасти напоминала частную новостную службу президента. Другой стороной были секретные операции – грубые действия, активные попытки изменить мир. Вот это как раз была территория Фрэнка Виснера.

Виз начал с создания спящей сети шпионов и «закулисных» агентов в Западной Европе, задачей которых было активизироваться, если Советы когда-нибудь вторгнутся туда{73}. В Германии ЦРУ ничтоже сумняшеся брало на службу бывших нацистов, в том числе руководителей эскадронов смерти, при условии, что те были антикоммунистами. Затем Виснер стал искать способ проникнуть на советскую территорию. Он нанимал отчаявшихся, потерявших все украинских беженцев, многие из которых воевали на стороне нацистов, их должны были забрасывать на территорию коммунистов на парашютах, чтобы там они организовывали восстания против русских. Ни один из них не выжил{74}. Виснера это, однако же, не остановило. Центральное разведывательное управление отправило сотни агентов-албанцев на их родину. Почти все были схвачены или убиты. Выглядело это так, будто союзные с Советами государства поджидали их. Так оно и было. Ким Филби, британский агент, работавший в тесной близости с Виснером и другими сотрудниками ЦРУ, был советским «кротом». Практически каждая из ранних операций Виснера оказалась так или иначе скомпрометирована. Но и узнав об этом, Виснер продолжал отправлять своих агентов в Албанию. Их вылавливали и судили.

Медленно, но верно Виз и цэрэушники приходили к пониманию, что собственная территория Советов по большей части неприступна. Проникнуть туда шансов не было. Если они хотят победить коммунизм – а они отчаянно этого хотели, – нужно смотреть в других направлениях. Такую возможность как раз и дал третий мир. Проблема, которую эти люди не заметили, согласно весьма благожелательной истории, написанной журналистом Эваном Томасом, состояла «в том факте, что они почти ничего не знали о так называемом развивающемся мире»{75}.

Новая жизнь Франциски

В 1951 г. Франциска вернулась на родину. Двадцатичетырехлетняя женщина, только что вышедшая замуж, обосновалась с супругом в гараже на аэродроме ВВС в 16 км от центра города. Условия были намного суровее тех, к которым она привыкла, но двоюродный брат посоветовал им это место, и они решили здесь поселиться. Ежедневно она вставала в шесть утра, ехала на велосипеде до ближайшей остановки, садилась в автобус, затем запрыгивала в кузов маленького шестиместного автомобиля с мотоциклетным двигателем и ехала на работу. Дорожное движение в те дни было совсем слабым и мусульманки в хиджабах были наперечет, но при высокой влажности и температуре за 30 ˚C, считай, круглый год, чтобы добраться куда-нибудь в Джакарте, приходилось попотеть как следует.

Все это, однако же, нисколько ее не тяготило. Как и многих других индонезийцев, Франциску переполнял энтузиазм. После столетий эксплуатации и рабства у нее была своя страна, пусть всего только в год возрастом.

Совершая свой ежедневный путь по городу, Франциска не думала о комфортной жизни, от которой отказалась. Единственное, что для нее было важно, – она строит Индонезию из ничего. «Мы должны жить в полную силу, делать все, что можем, – размышляла она. – Когда трудишься ради подобной цели, настолько большей, чем ты сам, это вообще не воспринимается как работа»{76}.

Франциска Паттипилохи родилась в 1926 г. и формально принадлежала к аристократии. Индонезия часто делилась на многочисленные мелкие королевства (и некоторое количество крупных), и ее семья относилась к высшему классу Амбона – тихого и уютного островка, обрамленного белым песком в окружении ярко-синего океана, в 2400 км от Джакарты. Голландские колониальные структуры предоставляли местной знати особые привилегии, но ее отец предпочел от них отказаться и работал архитектором, живя в столице, которая в те времена называлась Батавией. Более крупный остров Ява – один из самых плотно населенных участков земли в мире: здесь ошеломляющее скопление городов, многим из которых тысячи лет. Но Батавия никогда не считалась особо важной ни для одного из здешних королевств, это был форпост крупного порта Бантен, через который шла торговля перцем, когда Голландская Ост-Индская компания, одна из важнейших организаций в истории как мирового капитализма, так и колониализма, захватила его в 1619 г.{77} Гигантский город, существующий сегодня, был построен по большей части голландцами, и его отличие от остальной Явы ощущается по сей день.

Отец Франциски был преуспевающим архитектором и мог себе позволить чудесный дом в городе. Дела его шли настолько хорошо, что Франциска имела возможность посещать колониальную школу вместе с голландскими детьми. Дома ей нравилось проводить время в отцовской библиотеке за чтением детских книг, которые он ей покупал. Она была единственным ребенком в семье, поэтому много времени проводила дома в одиночестве. Почти все издания для детей тогда были на голландском и рассказывали о белых детях, живших в Голландии или Германии. Франциска так глубоко погрузилась в сказки братьев Гримм, книги о ковбоях и индейцах и в сказки Ханса Кристиана Андерсена, что искренне поверила, будто они имеют отношение к ее родине. До подросткового возраста она считала, что Рейн течет где-то в Индонезии. Однако Франциска ничего не читала об остальных индонезийцах. Дома она разговаривала как на колониальном языке, голландском, так и на наречии, привезенном ее семьей с Амбона. Ее семья исповедовала протестантизм, как и множество индонезийцев на «внешних островах», и она училась в частной христианской школе по соседству. Франциска была чрезвычайно сообразительной и невероятно любопытной. Когда она говорила о том, как весело узнавать что-то новое, ее голос всегда звенел от восторга.

Франциска очень быстро усвоила, что значит быть коричневой девочкой в колонии, управляемой белыми людьми. В ее классе было всего пять «коренных» учащихся, и социальная иерархия была очевидна, но во всей полноте жестокая реальность ее положения проявилась вне школы. Был особенно жаркий воскресный день. Франциска пошла со школьной подружкой и ее голландской семьей в бассейн, чтобы провести день в воде. Они протянули билеты мужчине на входе, и тот ее остановил: индонезийцам вход воспрещен. Принадлежность к относительно зажиточному слою не имела значения, как и возмущение остальных девочек. Она была аборигенкой.

В 1942 г., когда Франциске было шестнадцать лет, пришли японцы. При императоре Хирохито Япония стала агрессивной империалистической державой, вступившей в союз с нацистами, и подчинила себе большую часть Юго-Восточной Азии, установив оккупационную власть. Сначала некоторые индонезийцы приветствовали японцев, в том числе лидеры небольшого национального движения за независимость, которое побулькивало себе уже в течение нескольких десятилетий. Японцы хотя бы азиаты, рассуждали они. Их победа доказала, что белые не являются непобедимыми, и они, возможно, будут лучше обращаться с местными жителями, чем голландцы. На следующий день после вторжения японцев отец Франциски, придя домой, объявил семье: «Они наши освободители»{78}.

Однако юная Франциска раньше большей части населения страны поняла, что это иллюзия. Всего через несколько дней семья прогуливалась в своем тихом зеленом квартале Ментенг, как вдруг стоявший неподалеку японский караульный стал что-то кричать ее отцу. Тот, разумеется, не знал японского языка и не понял, что должен поклониться. И не поклонился. Караульный подошел и сильно ударил его в лицо на глазах всей семьи. «После этого мы возненавидели японцев, – скажет позднее Франциска. – Мы знали, в чем состоит их истинная цель».

Другим понимание досталось гораздо тяжелее. Индонезиек тысячами обращали в сексуальное рабство, заставляя работать «женщинами для утешения», которыми пользовались японские оккупанты. Голландцев поместили в концентрационные лагеря. Франциску перевели в другую школу.

Новая школа ее поразила, и на то было две причины. Во-первых, ее считали равной остальным учащимся. Во-вторых, она научилась разговаривать на бахаса индонезия, что значит «индонезийский язык», – варианте малайского, являющемся сегодня государственным языком Индонезии{79}. Франциска всегда имела блестящие способности к языкам, но теперь ей пришлось начинать с нуля. Впрочем, не только ей. Лишь для небольшого меньшинства индонезийцев это был основной язык. Он какое-то время использовался как язык межнационального общения в портах и в торговле, но большинство людей, рассеянных по 13 000 резко отличающихся друг от друга островов страны, его не знали{80}.

Вскоре после ухода японцев, в 1945 г., человек по имени Сукарно провозгласил независимость страны в непосредственной близости от дома Франциски{81}. Он долго не мог на это решиться, поэтому три молодых лидера движения за независимость, устав ждать, похитили его вместе с соратником и одним из лидеров борьбы за независимость Хаттой (в то время это считалось грубым, но общепринятым способом принуждения) и держали в неволе, пока Сукарно не пообещал объявить о создании независимой Индонезии.

Возможно, он тревожился не зря. Вскоре после той речи возглавляемое Сукарно движение за независимость столкнулось с проблемой. Как и французы в Индокитае, голландцы вернулись, чтобы попытаться восстановить колониальное правление. Нидерланды назвали попытку повторного завоевания «полицейскими действиями», ухитрившись соединить в этом обозначении высокомерие с эвфемистичностью, и действовали жестко. Подобно японцам, голландцы прибегли к массовому насилию, чтобы подавить сторонников новой республики. Лидеры борьбы за независимость – неоднородная группа националистов, левых и исламистов – рассеялись по архипелагу, заключая альянсы с местными королевствами и организовывая сопротивление{82}.

В разгар этих событий, в 1947 г., Франциска уехала в Голландию учиться в маленьком университетском городе Лейдене. Она посещала Королевский институт стран Востока, созданный для изучения европейских колониальных владений. Франциска сразу же вступила в организацию студентов-индонезийцев, как почти все ее соотечественники. И сразу же познакомилась с мужчиной по имени Зайн, который был на пять лет старше нее.

Сначала он не понравился Франциске. Она с юных лет считала себя «кем-то вроде феминистки» и никогда не собиралась выходить замуж. Франциска видела, что даже умнейшие и самые образованные женщины в Голландской Ост-Индии если выходили замуж, то никогда больше не использовали замечательные знания, которые получили. Она хотела работать. Зайн, конечно, был красив и даже галантен, но, пожалуй, несколько самоуверен, да и держался слишком покровительственно, когда предлагал ей стать казначеем студенческой организации. Франциска не могла позволить Зайну подумать, что неравнодушна к нему, как многие другие девушки. Итак, сначала она – чуточку притворно – отвергла его ухаживания.

Затем Франциска узнала Зайна получше. Они часами разговаривали – об истории, о борьбе с колониализмом, о несправедливостях, с которыми она столкнулась в детстве, омраченном господством европейцев. О том, как они могли бы бороться за справедливость. Это было восхитительно. И он сам был восхитителен, и Франциска была готова это признать. Они начали без устали трудиться вместе, объединенные общей целью. И конечно, этой целью была независимость.

По иронии судьбы для разжигания революционного движения в третьем мире всегда оказывался важен прямой контакт с Европой. Начало индонезийского движения за независимость было положено в Голландии, а Хо Ши Мин получил политическое образование в Париже. Во время обучения или работы в столицах империй люди из колоний часто соприкасались с идеями, которым не дозволялось достичь их родины. В значительной мере колониализм опирался на логику «делай, как я говорю, а не так, как я делаю», что на практике означало «делай, как говорит белый, но не как делает белый». Поэтому, хотя европейцы распространяли образование на все население своего континента, и их интеллектуалы спорили о достоинствах социализма или марксизма, в колониях многое из этого было запрещено: туземцы могли проникнуться идеями. Например, в Конго, которым жестоко управляли бельгийцы, начиная с короля Леопольда II, создавшего в 1885 г. Свободное государство Конго (и Соединенные Штаты поспешили признать эту колонию первыми из всех государств мира), власти запретили издания левого толка и либеральные популярные журналы, которые свободно распространялись в Европе, и боялись даже компактного проживания темнокожих рабочих в городской местности. Не приведет ли это к подрывной деятельности или, хуже того, к большевизму? Школьники в Конго изучали бельгийскую королевскую семью, а не движение за гражданские права в Америке, а о Французской революции им рассказывали очень осторожно, чтобы в учебниках, предназначенных для африканцев, эти события не выглядели слишком привлекательными.

Европейские власти в Конго обосновывали это примерно так: «Все в нашей колонии единодушно считают, что темнокожие еще дети – как в интеллектуальном, так и в нравственном отношении»{83}.

Для Франциски и Зайна, начавших всерьез встречаться в конце 1940-х гг., борьба за независимость от колониальной власти была теснейшим образом связана с левой политикой. Поэтому Франциска, всей душой поддерживая идею свободы Индонезии, легко влилась в круги социалистов: эти два направления борьбы находились в давнем союзе. В 1930–1940-х гг. практически никто из европейцев не поддерживал идею независимости колоний, кроме левых. Коммунистическая партия Индонезии (КПИ) была основана при содействии голландских левых в 1914 г. в качестве Индонезийской социал-демократической ассоциации, работала в 1920-х гг. параллельно с Сукарно и выступавшими за независимость страны мусульманскими группами, а затем занималась активной антифашистской деятельностью во время японской оккупации{84}.

Франциска кое-что слышала о социализме на студенческих собраниях, и то, что она слышала, ей нравилось, но в изощренные идеологические битвы она не вникала. Она не участвовала в дебатах по поводу так называемого Мадиунского мятежа и столкновений между коммунистами и республиканскими силами Сукарно в рамках революционного движения. Было намного проще выбрать для себя сторону в момент, когда Нидерланды предприняли вторую попытку завоевать индонезийцев. В ходе протестов все студенты, получавшие голландские стипендии, отказались от них, и Франциска присоединилась к ним, бросив свой курс. В том же году она ухватилась за возможность посетить Второй международный фестиваль молодежи и студентов в Будапеште. Он был организован Всемирной федерацией демократической молодежи (World Federation of thе Democratic Youth). Франциска, конечно, знала, что в этом словосочетании слово «демократическая» фактически означает «социалистическая» и что Венгрия являлась союзницей Советского Союза, но ничто из этого не умаляло прелести этой поездки.

Не все студенты-индонезийцы могли позволить себе посетить это мероприятие, но у Франциски были деньги на билет, и она просто вскочила в поезд и пересекла то, что сегодня американцы называют «железным занавесом». Никакого занавеса она не увидела. Для нее эта поездка стала чудом, и она всматривалась в послевоенную Германию, затем Австрию и Венгрию, проносящиеся за окном. Европа лежала в руинах, и тем не менее Будапешт завораживал. Кроме того, здесь никто не обращался с ней как с гражданкой второго сорта, как в ее родной стране. Однако ничто не могло подготовить ее к самому фестивалю молодежи. Франциска познакомилась с придерживавшимися левых убеждений студентами со всего мира, из стран со всей Азии, из Африки и даже из Соединенных Штатов! Это стало для нее настоящим потрясением – американцев она до сих пор видела только в кино. Франциска стала общаться со студентами из США и была еще сильнее потрясена, когда увидела темнокожего мужчину в паре с белой женщиной. Она почти ничего не знала о международной политике, зато знала все о расизме в Соединенных Штатах, так что спросила их: «Как так вышло, что вы приехали сюда вдвоем? Это не составляет для вас трудностей? Вас не принуждают держаться порознь?»

Они усмехнулись и кивнули. «Ну да, но мы выкручиваемся», – ответила американка.

Затем Франциска познакомилась со студентами из Кореи и Конго. Среди конголезской делегации, клянется она, ей повстречался очаровательный молодой человек по имени Лумумба, но в то время она больше ничего о нем не знала{85}. Студенты устраивали танцы и представления народов мира. Это была демонстрация международного единства, а также гордости, которую испытывала каждая нация. Когда Франциска впоследствии описывала это событие, ее голос становился таким высоким, что почти превращался в трель.

В 1950 г. они с Зайном сбежали. Им пришлось улизнуть в Прагу, чтобы пожениться, потому что голландские власти потребовали бы от нее получить разрешение отца, которое он до сих пор не дал по какой-то причине – они не слишком интересовались, почему именно. Поездка стала еще одним небольшим приключением, и им пришлось применить свое знание языков, поскольку скромная церемония их бракосочетания должна была пройти на немецком. К тому времени Зайн знал английский, индонезийский, голландский и батак (родной язык его семьи, происходящей с острова Суматра), а Франциска свободно говорила на немецком, французском, индонезийском, голландском и английском, помимо некоторого владения бахаса амбон.

Отец Франциски довольно скоро сошелся с ее новообретенным мужем и дал им свое благословение. Более важным для Франциски и Зайна оказалось то, что оба быстро утвердились в качестве продуктивных членов совершенно нового общества. После возвращения в новую независимую Индонезию Франциска начала работать библиотекарем – то была работа ее мечты, потому что теперь ее снова окружали книги. Франциске было нетрудно получить эту должность. Новой республике катастрофически не хватало квалифицированных работников и приходилось по-прежнему использовать труд голландских библиотекарей. Народ Индонезии оказался сильно обделен образованием – в результате намеренно проводившейся голландцами политики. К моменту ухода голландцев лишь около 5 % из 65-миллионного населения Индонезии умели читать и писать{86}.

Франциска сказала: «Я считаю это одним из самых больших преступлений колониализма. После трех с половиной веков голландской оккупации мы были оставлены в состоянии почти полного неведения о собственном народе и культуре».

Тем временем Зайн занялся журналистикой и устроился в газету Harian Rakyat – «Народную ежедневную газету». Ее издавала Коммунистическая партия Индонезии. Для Зайна это была великолепная работа, и Франциска была очень рада за него. В те годы не было ничего странного в том, чтобы работать в коммунистической газете, насколько она могла судить. Франциска знала, что Зайн тесно связан с коммунистической партией, возможно, состоит в ней, но это все не имело особого значения. После конфликта 1948 г. Коммунистическая партия Индонезии была реорганизована, интегрировалась в новое государство и являлась одной из составляющих многопартийной патриотической революции – частью новой Индонезии Сукарно.

Благодаря знанию языков Зайну поручили чрезвычайно интересный раздел газеты. Он стал писать о международных делах и переводил репортажи из-за границы для местной аудитории. Для человека, интересующегося освобождением третьего мира и «борьбой с империализмом» – как принято было писать в газетах того времени, – начало 1950-х гг. стало чрезвычайно интересной эпохой{87}.

Американские войска находились в Корее и вели войну, которую мало кто мог предсказать. После ухода японцев с Корейского полуострова, где их оккупация была даже более жестокой, чем в Индонезии, страна оказалась разделена на две части. Во время японского правления остатки Коммунистической партии Кореи (Сталин уничтожил большую часть ее верхушки в конце 1930-х гг.) вели яростную партизанскую войну в Корее и Маньчжурии, пока их не вынудили бежать в Сибирь. Один из этих коммунистов, Ким Ир Сен, в 1945 г. пришел к власти на севере страны{88}. На юге оккупационные силы США поставили лидером Ли Сын Мана, христианина и антикоммуниста, несколько десятилетий прожившего в США. Его авторитарное правительство охотилось на левых и, используя в качестве оправдания угрозу коммунизма, уничтожило десятки тысяч человек на острове Чеджу, который с начала войны находился под контролем независимых «народных комитетов»{89}. В 1950 г. на линии раздела разразилась война. Войска коммунистов Севера скоро дошли до Сеула, и США срочно потребовали в ООН собрать силы для контратаки. По неясным причинам Сталин, вместо того чтобы протестовать, поручил своему послу допустить голосование в ООН, и США легко выиграли его. Объединенные войска США и ООН вынудили Северную Корею вернуться в свои первоначальные границы, но затем пошли дальше на север, пытаясь захватить уже всю страну. Советы оказали небольшую помощь, но, к удивлению Вашингтона, вымотанная и сильно потрепанная в боях Красная армия Мао мобилизовалась для оказания помощи корейским коммунистам – главным образом потому, что китайцы считали себя в долгу перед корейцами за помощь повстанцев Кима в борьбе с японцами в Маньчжурии. Началась война, продлившаяся три года, в течение которых США сбросили на Корею больше 600 000 тонн бомб (больше, чем использовали на всем Тихоокеанском театре военных действий в годы Второй мировой войны) и вылили на ее территорию 30 000 тонн напалма. Было уничтожено свыше 80 % зданий в Корее, число гражданских жертв бомбардировок оценивается в 1 млн человек{90}.

В Корее парни из ЦРУ также опробовали часть инструментов, которые впервые применили в Восточной Европе. Тысячи агентов, набранных из числа корейцев и китайцев, были десантированы на Север во время войны. И снова попытка просочиться с тыла закончилась полным провалом. Позднее в секретных документах ЦРУ был сделан вывод, что операции «были не только неэффективными, но, по всей видимости, аморальными, учитывая количество потерянных жизней»{91}. Лишь позднее ЦРУ узнало, что вся секретная информация, которую оно собрало во время войны, была сфабрикована службами безопасности Северной Кореи и Китая. Щедро финансируемые тайные операции ЦРУ снова оказались бессильны против реальных солдат-коммунистов, закаленных в боях и готовых на все ради победы. В Иране, однако, где такого контингента не было, молодое ЦРУ одержало первую крупную победу.

Операция «Аякс»

В конце 1952 г. Фрэнк Виснер познакомился с Монти Вудхаузом, английским шпионом, работавшим в Тегеране. У британцев возникла проблема, и им требовалась помощь. С конца Второй мировой войны они наблюдали формальный распад большей части их империи, но, безусловно, не ожидали, что это обернется для них еще и утратой контроля над природными ресурсами. Новый премьер-министр Ирана Мохаммед Мосаддык руководил национализацией нефтяного производства и уже поймал МИ-6 на попытке сместить его.

У Мосаддыка и иранцев было много причин негодовать из-за британцев. В период расцвета их империи Иран пережил голод, унесший жизни 2 млн человек. После Второй мировой войны британцы навязали соглашение, согласно которому получали от нефти в два раза больший доход, чем Иран, при этом местные рабочие-нефтяники жили в лачугах без проточной воды. Пока Мосаддык и выборный иранский парламент пытались переманеврировать шаха, посаженного на трон британцами, Лондон занялся поиском способа снова прибрать к рукам то, что считал своим. Американцы, включая Виснера, опасались оказаться повязанными с имперскими делами Британии, но союзники по другую сторону Атлантики воззвали к их антикоммунизму. Мосаддык легализовал хорошо организованную партию Туде, возглавляемую коммунистами (наряду со всеми остальными политическими партиями), и британцы подбросили американцам мысль, что Туде, пожалуй, может ведь и взять верх, если и дальше сидеть сложа руки, или даже что Советы могут вторгнуться в Иран. Перемены в Белом доме в начале 1953 г. стали огромным подспорьем для сторонников изменения правящего режима. Свежеизбранный президент-республиканец Дуайт Эйзенхауэр назначил Джона Фостера Даллеса государственным секретарем, а его младшего брата Аллена Даллеса поставил во главе ЦРУ. Джон Фостер, по утверждению историка Джеймса А. Билла, был всю жизнь одержим двумя вещами: борьбой с коммунизмом и защитой прав транснациональных корпораций. «Беспокойство по поводу коммунизма и доступность нефти были взаимосвязаны. Вкупе они толкали Америку к политике открытой интервенции», – писал Билл{92}.

Братьям Даллес и ЦРУ был дан зеленый свет. Миссию, которую решено было назвать операцией «Аякс», возглавил Кермит Рузвельт, внук президента Теодора Рузвельта, нанятый Виснером в 1950 г. Он получил миллион долларов, которые мог потратить на Иран так, как ему заблагорассудится, – огромная сумма для того рода помощи, которую он планировал купить. ЦРУ подмазало всех политиков, до каких только смогло дотянуться, и принялось искать генерала, готового взять руководство путчем в свои руки и поставить шаха диктатором. Агенты платили уличным головорезам, силачам и циркачам за то, чтобы те провоцировали бунты. Когда начальник резидентуры ЦРУ Роджер Гойран заявил, что США совершает историческую ошибку, ассоциируя себя с британским колониализмом, Аллен Даллес отозвал его в Вашингтон.

ЦРУ печатало буклеты и постеры, где Мосаддык объявлялся коммунистом, врагом ислама. Они платили журналистам, чтобы те писали, будто он еврей. ЦРУ наняло гангстеров, которые под видом членов партии Туде напали на мечеть. Два агента Рузвельта в Иране, руководившие наемными громилами, в какой-то момент попытались свернуть дальнейшую работу, говоря, что это становится слишком рискованным, но Рузвельт убедил их продолжать, сказав, что в случае отказа убьет их.

Шах, со своей стороны, был не в восторге от происходящего. Он даже уехал в Рим, вызвав ярость американцев, намеревавшихся сделать его королем, однако в августе 1953 г. вернулся во дворец, организовал мошеннические выборы в парламент и в качестве правителя страны верой и правдой служил как ЦРУ, так и международным нефтяным компаниям. Советы не торопились вмешиваться в дела страны, в которой предположительно обладали огромным влиянием. В Вашингтоне шли сплошные торжества, а Кермита Рузвельта объявили героем. Виснер наконец доказал начальству, что его «банде чокнутых» нашлось реальное применение{93}.

В 1954 г. ЦРУ провернуло еще одну успешную операцию – недалеко, на Филиппинах. Хукбалахапское восстание, начавшееся при японской оккупации, продолжилось после того, как японцы ушли, а власть над Филиппинами (формально) взяли США. Участники Хукбалахапского восстания, боровшиеся с оккупацией, были противниками нового президента, активно сотрудничавшего со странами «оси», а также никуда не девшегося олигархического контроля невероятно могущественных феодальных землевладельцев над экономикой страны. Американский военный советник Эдвард Лансдейл, будущий прототип полковника Эдвина Барнума Хиллендейла из романа «Безобразный американец» (The Ugly American, 1958) Юджина Бердика и Уильяма Ледерера, записал в дневнике, что повстанцы «верят, что их дело правое, несмотря на то что некоторые их лидеры стоят на стороне коммунистов… это плохая ситуация, требующая реформы», и заключил: «Я считаю вооруженный протест вполне естественным»{94}. США помогли Филиппинам разработать и осуществить операцию против повстанцев и добились существенного прогресса – среди прочего за счет применения большого количества напалма{95}. В ходе довольно дикой психологической войны Лансдейл в тесном сотрудничестве с Десмондом Фицджеральдом, завербованным Виснером в ЦРУ, сфабриковал вампира.

Одним из множества средств в арсенале психологических операций в ходе войны с повстанцами была дезинформация: в какой-то момент агенты ЦРУ распространили слух, будто асванг, пьющее кровь привидение из филиппинских легенд, вышел на свободу и уничтожает людей со злым сердцем. Затем они взяли тело убитого ими мятежника, проделали две дырки в шее, слили из тела кровь и бросили у дороги{96}.

После многолетнего конфликта участники Хукбалахапского восстания сдались, и на Филиппинах установилась проамериканская, с правым уклоном, стабильность, которая продлится несколько десятилетий. Американские корпорации получили особые привилегии, а отчаянное положение филиппинского народа, описанное Лансдейлом, совершенно не изменилось.

В «Народной ежедневной газете» (Harian Rakyat), разумеется, сообщалось о событиях в Иране и на Филиппинах{97}. Несмотря на то что реальная деятельность Вашингтона в то время засекречивалась, газета Зайна и мировая левая пресса часто были близки к тому, чтобы правдиво рассказать историю вашингтонских интервенций – в отличие от американских газет: те по большей части считали своим долгом распространять официальную позицию, которую сообщали им Виснер и его команда{98}.

Зайн, в тот период работавший в Джакарте ежедневно до поздней ночи, довел себя до истощения, будучи одним из немногих, кто мог читать и переводить все поступающие репортажи. Он редко бывал дома с Франциской, поскольку вечно спешил вернуться в редакцию, где работал в вечернюю смену. «Народная ежедневная газета» вечно экономила, и поэтому в штате было лишь 20–30 человек, которые вкалывали круглыми сутками в деловом центре Джакарты{99}.

Для коммунистической газеты, издававшейся в условиях послереволюционного головокружения, «Народная ежедневная газета» выглядела на удивление легким чтивом. Здесь были карикатуры, высмеивавшие неуклюжих западных империалистов, оригинальные произведения художественной прозы в каждом номере, раздел для детей и образовательные вкладыши с очерками о мировых фигурах левого толка, таких как Альберт Эйнштейн и Чарли Чаплин. Международные новости, которыми заведовал Зайн, составляли огромную часть освещавшихся тем, причем особое внимание газета обращала на события в других странах третьего мира.

Новости из Америки

В 1953 г. «джакартской аксиоме» пришел конец, Вашингтон больше не собирался терпеть независимые страны только потому, что властям там удавалось контролировать левые силы. После смещения Мосаддыка в Иране новым руководящим принципом при Эйзенхауэре стало то, что нейтральные правительства – потенциальные враги и только Вашингтон может решать, является ли независимая страна третьего мира подлинно антикоммунистической и в какой степени. Виз и его подчиненные, вдохновленные успехом в Тегеране, обратили внимание на Центральную Америку, где им предстояло одержать победу, которая послужит моделью для дальнейших тайных вмешательств следующего десятилетия.

Десятилетием раньше в Гватемале произошел небольшой переворот. Череда забастовок привела к свержению диктатора Хорхе Убико, сторонника нацистов, двадцать лет рука об руку с земельной аристократией и иностранными корпорациями удерживавшего крестьян в системе принудительного труда – иными словами, в рабстве. Левые, включая гватемальскую коммунистическую партию, которая называлась Гватемальская партия труда (Partido Guatemalteco del Trabajo), давно занимались организацией оппозиционных ему рабочих. Революция произошла в 1944 г., когда Соединенные Штаты под руководством Франклина Делано Рузвельта находились в союзнических отношениях с СССР и были очень заняты участием во Второй мировой войне. Вероятно, поэтому новое правительство не вызвало особой обеспокоенности у американских политиков{100}.

С 1944 по 1951 г. популярный школьный учитель Хуан Хосе Аревало руководил очень молодой демократией в самой большой стране Центральной Америки. Однако по-настоящему внимание Северной Америки привлекла победа на выборах Хакобо Арбенса, пришедшего к власти в 1951 г.

Арбенс был солдатом, выходцем из среднего класса, который сам стал крупным землевладельцем, и если и придерживался каких-либо радикальных идей, то, скорее всего, благодаря своей жене, Марии Виланова. Уроженка Сальвадора, получившая образование в США, она была более сложной и интересной личностью, чем ее муж. Владевшая несколькими иностранными языками, эксперт по развертыванию общественных кампаний, она глубоко переживала социальное неравенство, отказалась от привилегии вращаться в высшем обществе Центральной Америки, много и активно читала – и смогла сформировать круг связей с представителями левого движения со всей Латинской Америки. Арбенс включил маленькую, но хорошо организованную Гватемальскую партию труда в свою правящую коалицию. Однако Гватемала голосовала в ООН против действий Советского Союза, и новый президент прояснил в инаугурационной речи, что его цель – «превратить Гватемалу с ее по большей части феодальной экономикой в современное капиталистическое государство»{101}.

Это была непростая задача. В 1952 г. правительство Арбенса попыталось провести земельную реформу и наткнулось на сопротивление очень влиятельных сил. Правительство начало выкупать большие неиспользуемые земельные владения и распределять землю между коренным населением и фермерами. Экономисты во всем мире считали такого рода мероприятия способом не только улучшить жизнь простых людей, но и обеспечить продуктивность использования земли в масштабах всей страны, задействуя силы рыночного предпринимательства. Однако по закону Гватемала должна была платить за землю по ее официальной стоимости, а United Fruit Company – американская фирма, десятилетиями фактически контролировавшая экономику страны, – преступным образом занижала ценность своих владений, чтобы не платить налоги.

Могущественная компания стала яростно протестовать. United Fruit, имевшая чрезвычайно прочные связи с администрацией Эйзенхауэра, начала в США пиар-кампанию по очернению Арбенса как коммуниста, собирая американских журналистов на пресс-конференции, в ходе которых ей удавалось добиваться публикации крайне жестких критических материалов в таких изданиях, как Time, U. S. News & World Report и Newsweek{102}. Руководить операцией ЦРУ снова поручило Кермиту Рузвельту. На этот раз он отказался, сказав своим начальникам, что дальнейшие перевороты не будут успешными, если народ и армия страны «не будут хотеть того же, чего и мы»{103}. Вместо него выбор Фрэнка Виснера пал на Трейси Барнса.

Вашингтон предпринял три попытки переворота, и третья оказалась успешной{104}. В ноябре 1953 г. Эйзенхауэр отозвал посла из Гватемалы и прислал Джона Пьюрифоя, который находился с 1950 г. в Афинах, где собрал правое правительство, благоволившее как Вашингтону, так и греческой монархии. Тамошние левые прозвали его Палачом Греции{105}.

В Гватемале люди из Северной Америки сделали все возможное, чтобы сфабриковать предлог для интервенции. ЦРУ подбрасывало ящики с винтовками, помеченными коммунистическим серпом и молотом, чтобы их можно было «обнаружить» как доказательство проникновения Советов. Когда гватемальские военные, не сумев найти других поставщиков, действительно купили некоторое количество оружия (оказавшегося бесполезным) у Чехословакии, ребята Виснера наконец выдохнули: теперь у них появилось оправдание. Арбенс узнал о планах третьей попытки переворота в январе 1954 г. и опубликовал эту информацию в гватемальской прессе. Люди из ЦРУ были так уверены в успехе, что продолжили свою операцию, просто разместив опровержения в американских газетах. Они организовали крохотную группу мятежников во главе с генералом Карлосом Кастильо Армасом, крайне заурядным человеком, на которого смотрели как на убожество даже консервативные офицеры армии Гватемалы. На контролируемых США радиостанциях они стали транслировать фальшивые репортажи о том, как вооруженные мятежники движутся к победе, и сбросили бомбы на город Гватемала. Это была психологическая война, а не реальное вторжение – у разношерстной группы, находившейся за границей в Гондурасе и Сальвадоре, не было ни единого шанса на самом деле войти в страну и разгромить настоящую армию, и даже бомбы, которые пилоты США сбросили на столицу, было прозваны sulfatos – «слабительные», потому что их задачей было не причинить ущерб, а так напугать Арбенса и все его окружение, чтобы они буквально наложили в штаны{106}.

Девятилетний Мигель Анхель Альбизурес услышал, как рядом взрываются бомбы, и от потрясения семена страха глубоко укоренились в нем. В то утро, когда все началось, он завтракал перед школой в одной из столичных общественных столовых, устроенных Арбенсом. Он был в ужасе: настолько потрясен, так перепуган, что едва не обделался, – ровно так, как оно и задумывалось, – и побежал прятаться под скамьями в ближайшей католической церкви{107}.

Арбенс, поняв, что США полны решимости свергнуть его, задумался о том, чтобы сдаться. Его правительство поспешно предложило предоставить United Fruit любые преференции, но было слишком поздно вести переговоры. Коммунисты и некоторые другие деятели призывали Арбенса не слагать с себя полномочий. Двадцатипятилетний врач из Аргентины по имени Эрнесто Че Гевара, живший в то время в городе Гватемала, безуспешно попытался организовать гражданское ополчение для защиты столицы.

Президент подал в отставку 27 июня 1954 г. и передал власть полковнику Диасу, главе вооруженных сил. Диас встретился с послом Пьюрифоем и поверил, что станет приемлемой заменой для Соединенных Штатов. Он сказал Арбенсу, что у него имеется взаимопонимание с людьми из Северной Америки и, если он получит власть, они хотя бы не отдадут страну ненавистному Кастильо Армасу. Это помогло убедить президента покинуть свой пост{108}.

Договоренность действовала недолго. Всего через несколько дней после того, как Диас взял власть, глава резидентуры ЦРУ Джон Дауэрти и его заместитель Энно Хоббинг, бывший начальник корреспондентского пункта Time в Париже, сместили его. «Позвольте вам кое-что объяснить, – сказал Хоббинг. – Вы совершили большую ошибку, возглавив правительство». Хоббинг помолчал, а затем высказался с полной определенностью: «Полковник, вы попросту не соответствуете требованиям американской внешней политики».

Диас был потрясен. Он попросил, чтобы Пьюрифой сказал ему это лично. По словам Диаса, Пьюрифой явился в четыре часа утра и поддержал Дауэрти и Хоббинга. Он также показал Диасу длинный список гватемальцев, которых придется немедленно расстрелять.

«Но почему?» – спросил Диас. «Потому что они коммунисты», – ответил Пьюрифой{109}.

Кастильо Армас, фаворит США, получил власть. В Гватемалу вернулось рабство. В первые несколько месяцев своего правления Кастильо Армас учредил День борьбы с коммунизмом, а также загнал в тюрьму и затем казнил от трех до пяти тысяч сторонников Арбенса{110}.

Эйзенхауэр был на седьмом небе. Хотя Виснер нервничал на протяжении всей операции, это стало очередным триумфом его подхода. После их с Барнсом встречи с президентом они завалились в гостиную Барнса в Джорджтауне и «принялись приплясывать от радости»{111}.

«Народная ежедневная газета» уделила огромное внимание событиям в маленькой стране на другой стороне земного шара. День за днем ситуация в Гватемале оставалась главным материалом передовиц. Заголовки отличались ясностью и однозначностью: «Америка угрожает Гватемале», далее длинная пояснительная статья «Это Гватемала» с картой далекой территории и упоминание «американской агрессии»{112}.

Американская пресса освещала эти события иначе. The New York Times именовала участников переворота «повстанцами», а правительство Арбенса называла «красным» или «коммунистической угрозой» и утверждала, будто власти США «способствуют» организации мирных переговоров, а вовсе не являются организаторами всего случившегося. Большинство сегодняшних историков моментально увидели бы, что маленькая индонезийская коммунистическая газета описывала происходящее точнее, чем The New York Times{113}. На то были свои причины. Сидни Грисон, предприимчивый корреспондент The New York Times, планировал провести расследование и узнать, что за «повстанцы» действовали в Гватемале. Фрэнк Виснер пытался не допустить этого и попросил своего босса Аллена Даллеса переговорить с начальством The New York Times, что тот и сделал. Убежденный, что совершает патриотический поступок, издатель The New York Times Артур Сульцбергер приказал Грисону держаться подальше от этой темы{114}.

У Зайна и его коллег была особая причина уделить много внимания Гватемале. В репортаже с передовицы «Народной ежедневной газеты» от 26 июня говорилось, что происходящее в Гватемале «угрожает миру во всем мире и может также угрожать Индонезии»{115}.

Внутренний документ Госдепартамента, в настоящее время общедоступный, должен опровергнуть мнение, что Вашингтон усматривал в Гватемале «непосредственную коммунистическую угрозу». Как докладывал Луис Халле в записке руководителю подразделения политического планирования, риск состоял не в том, что Гватемала проявит агрессию, а в том, что Гватемала подаст пример, который вдохновит соседей последовать ему. В записке сказано: «Данные указывают на полное отсутствие какой бы то ни было военной угрозы для нас в настоящее время. Хотя мы читаем в открытых источниках, что от Гватемалы три часа лета до нефтяных полей Техаса и два часа до Панамского канала, мы можем быть абсолютно уверены, что способность Гватемалы бомбить и то и другое равна нулю. Недавние поставки оружия никак не повлияли на эту ситуацию, как не повлияют и поставки дальнейшие…»

Реальный риск, вполне ясно объяснил Халле, состоял в том, что коммунистическая «зараза»

…могла распространиться, если Гватемала подаст пример независимости от США националистам всей Латинской Америки. Она может распространиться как пример национализма и социальных реформ. Наконец, что самое главное, она может распространиться из-за предрасположенности жителей Латинской Америки отождествлять себя с маленькой Гватемалой: в том случае, если происходящее будет подано им (как оно им и подается) не как вопрос их собственной безопасности, а как состязание Давида – Гватемалы – и Голиафа – Дяди Сэма. Полагаю, что именно этой последней опасности нам следует больше всего опасаться и стремиться избежать{116}.

Вопрос земельной реформы был наиболее ярким и многократным воплощением принципа «делай, как я говорю, а не как я делаю». Управляя Японией после Второй мировой войны, генерал Макартур протолкнул масштабную программу земельной реформы. В те же годы власти США контролировали перераспределение земли в Южной Корее. Что касается стратегически значимых наций, находящихся под контролем США, то в Вашингтоне считали необходимым уничтожить феодальное владение землей, чтобы построить динамичную капиталистическую экономику. Однако когда проводниками земельной реформы становились левые или силы, воспринимаемые США как геополитические противники или угроза их интересам, то чаще всего это расценивалась как вторжение коммунистов или опасный радикализм.

Братья Даллес работали на Уолл-стрит и оба на самом деле защищали интересы United Fruit Company. По сей день ведутся споры о том, срежиссировало ли ЦРУ перевороты в Иране и Гватемале по циничным экономическим причинам – чтобы помочь дружественным бизнесам и в целом американскому капитализму, или Центральное разведывательное управление на самом деле ощущало угрозу со стороны «коммунизма». Дело может не исчерпываться одним объяснением. Лидер Гватемальской партии труда сказал: «Они бы скинули нас, даже если бы мы не выращивали бананы»{117}. Разговоры, которые Виснер вел дома в кругу семьи, свидетельствуют, что он действительно видел в иранской Туде и гватемальских коммунистах некую угрозу своей стране{118}.

Мотивы США, однако, не имели особого значения ни для миллионов людей в Азии, читавших об этих событиях в газетах, ни для латиноамериканцев, непосредственно их наблюдавших. Какова бы ни была подлинная мотивировка, Соединенные Штаты приобрели репутацию страны, часто и грубо вторгающейся во внутренние дела независимых государств.

Молодой врач Че Гевара счел это важным уроком и уже в 1954 г. усвоил его. Он пришел к выводу, что Вашингтон никогда не допустит, чтобы в непосредственной близости от США состоялась умеренная социальная реформа, не говоря уже о возникновении демократического социализма, и что любое движение за изменения должно быть вооруженным, дисциплинированным и готовым к отражению империалистической агрессии. На тот момент 26-летний Че Гевара написал своей матери, что Арбенс «не знал, как лучше поступить, чтобы выжать из ситуации все» и «не подумал, что вооруженный народ – непобедимая сила». По его словам, президент Гватемалы «мог бы дать людям оружие, но не захотел – результат налицо». Че отправился в Мехико и начал разрабатывать более радикальную революционную стратегию на основе того, что увидел в Гватемале{119}.

В Индонезии Франциска, хотя она и не следила за новостями столь же внимательно, как Зайн, чувствовала, что индонезийская революция далеко не завершена. Они освободились от белого колониализма всего пять лет назад, размышляла она, но удастся ли сохранить свободу? Не факт. Однако обычно она была слишком занята работой в библиотеке и заботой об их первой дочери. Зайн приходил домой поздно, и чаще всего они сидели рядышком и разговаривали о прочитанных книгах (как правило, о европейской литературе), а не обсуждали политические новости. Тем не менее Франциска знала, что их положение ненадежно и что западные державы не склонны за здорово живешь даровать свободу народам третьего мира. Жестокое французское вторжение во Вьетнам было очередным тому доказательством. Президент Сукарно постоянно выступал по радио, используя свои немалые ораторские способности, чтобы донести до индонезийцев главное: им нужно бороться дальше. Если смотреть из Индонезии, казалось, что и в Иране, и в Гватемале зарождающиеся демократические движения попытались впервые утвердить свою независимость в мировой экономике, а новая западная власть ответила жестокостью и принялась загонять их обратно в подчиненное положение, в котором они всегда находились. Сукарно часто называл это «неоколониализмом», имея в виду навязанное силой состояние имперского контроля без официального правления. Глубоко современный человек, он любил неологизмы и акронимы и позднее придумал аббревиатуру НЕКОЛИМ – неоколониализм, колониализм и империализм – для обозначения врага, угрожавшего, по его убеждению, всем им.

В 1954 г., после победы неожиданно хорошо организованных сил Хо Ши Мина в битве при Дьенбьенфу, французы наконец отказались от своих притязаний на Вьетнам. В Женеве США помогли навязать разделение этой страны под тем предлогом, что к 1956 г. будет проведен национальный референдум по воссоединению двух ее частей. В Джакарте Сукарно готовился познакомиться с одним из новых представителей Запада. Неизменно вооруженный сияющей улыбкой и не привыкший откладывать решение сложных вопросов в долгий ящик, Говард Палфри Джонс приехал в Индонезию в июле.

«Президен Сукарно»

Впервые оказавшись в Джакарте, Улыбающийся Джонс тотчас же попал под очарование города и назвал его «бурлящим мегаполисом». Кроме того, он очень быстро сообразил, что здесь полно тех, кого Америка считает врагами, и сложа руки они не сидят. Джонс приехал, чтобы возглавить Миссию по оказанию экономической помощи, и увидел, что на площади Независимости, где Сукарно в 1945 г. сделал свое знаменитое заявление, – теперь напротив посольства США – на каждом дереве красуется плакат с серпом и молотом. То же самое наблюдалось перед его домом, и, когда у него выдалась возможность покататься по острову Ява на машине, ему частенько доводилось проезжать под арками из транспарантов с серпом и молотом.

Хотя Сукарно, харизматичный первый президент, относился к Вашингтону дружелюбно и всегда действовал как оппонент – то больше, то меньше – Коммунистической партии Индонезии, партии не первого ряда, одной из многих других, но очевидно прочное положение этой партии, открыто себя рекламировавшей, вместо того чтобы прятаться в тени, тревожило США.

Через несколько дней после приезда в Индонезию ведущий иностранный корреспондент U. S. News & World Report Пеппер Мартин указал на коммунистические символы и, обернувшись к Джонсу, спросил: «Это что ж такое у них тут творится – хоть стой, хоть падай. И куда нам с этим?!»{120} Скоро, однако же, Джонс узнает, что и это еще далеко не все. При первой встрече с Сукарно его поразило, насколько сложна ситуация. Сам Джонс, как все представители американских властей, был антикоммунистом и считал своей задачей борьбу с этой системой. Однако он считал главной ошибкой американской дипломатии того времени упорную неспособность понять различия между странами третьего мира, а также природу азиатского национализма. Джонс был убежден, что после Второй мировой войны США «чересчур близко к сердцу принимали все сложности отношений со своими союзниками в той войне и из-за этого пропустили мимо ушей жалобы людей, удаленных от них на полмира». Он писал: «Мы не понимали и почти не пытались постичь политическую, экономическую и социальную революцию, охватившую Азию»{121}.

В отличие от многих других американцев, Джонс не презирал верования и привычки местных жителей априори как проявление отсталости. Он относился к ним очень серьезно. Конечно, его жизнь очень сильно отличалась от жизни индонезийцев. Чиновники Госдепартамента обитали в колониальных особняках, у них были горничные, повара и шоферы. Почти каждый гражданин США в третьем мире считался баснословно богатым, даже если не работал на Дядю Сэма. Однажды один из посольских бассейнов стал протекать. Посольский персонал знал, что делать. Вызвали хаджи – мусульманина, совершившего паломничество в Мекку. Тот пришел и погрузился в созерцание, после чего сказал американцам, что помещения не были ритуально освящены. Джонс без колебаний и скепсиса предложил провести церемонию сламетан: чтобы ублажить обитавших здесь духов, нужно было закопать в каждом углу бассейна петушиную голову. После этого протечки прекратились раз и навсегда. Джонс, адепт Христианской науки (Christian Science), ставший свидетелем чудесного исцеления своей матери после череды молебнов, никогда не подвергал сомнению, что в Индонезии могут действовать силы, непостижимые для большинства американцев{122}. Контактируя по службе с другими американскими правительственными чиновниками, Джонс не без гордости поправлял их, если они ошибочно определяли национальность азиатов или их политическую принадлежность. Главной проблемой, по его мнению, было то, что американцы не понимают, что такое национализм в контексте развивающихся стран и чем он отличается от коммунизма. Национализм в третьем мире представлял собой нечто совершенно отличное от того, чем он был в Германии десятилетием раньше. Он был связан не с расой, не с религией и даже не с границами. Он основывался на противостоянии колониализму, который местные жители вынуждены были терпеть веками. Джонс часто в раздражении подчеркивал, что для американцев это могло выглядеть как инстинктивное неприятие Запада и что молодые нации, возможно, совершали ошибки на раннем этапе при формировании правительства. Однако разве американцы не чувствовали бы абсолютно то же самое и не требовали бы права совершать свои собственные ошибки?

Когда Джонс наконец познакомился с «президеном Сукарно» – так это звучит по-индонезийски, то был глубоко впечатлен. Он писал: «Встретиться с ним все равно что вдруг оказаться под светом ультрафиолетовой лампы, его магнетизм ощущается физически». Джонс сразу же заметил, по его словам, «невероятные сверкающие карие глаза и ослепительную улыбку, в которой чувствовалось безграничная теплота». Он с восхищением наблюдал, как красноречиво Сукарно говорит «о мире, плоти и дьяволе: о кинозвездах и Мальтусе, Жане Жоресе и Джефферсоне, о фольклоре и философии», затем расправляется с огромным количеством еды и часами танцует. Еще больше впечатлило Джонса, жившего в относительно комфортабельных условиях, то, что этот поразительный человек – примерно одних лет с ним – научился употреблять пищу таким образом и так глубоко погрузился в знания в тюрьме, где провел много лет за свои выступления против голландской колониальной власти{123}. Попутно Сукарно научился говорить на немецком, английском, французском, арабском и японском языках, вдобавок к бахаса индонезия, яванскому, сунданскому, балийскому и голландскому{124}.

Когда Сукарно заговаривал на любом из этих языков, вся страна замирала, чтобы его послушать, и Джонс заметил, что и на него это тоже действовало. Однажды Сукарно, пережив очередное покушение, сказал ему: «После вчерашнего я могу думать лишь об одном. ‹…› Аллах, должно быть, одобряет то, что я делаю, иначе меня давно убили бы»{125}.

Сукарно родился в 1901 г. в Восточной Яве. Его мать была с Бали, следовательно, исповедовала индуизм, а отец, происходивший из яванских чиновников среднего класса, был мусульманином, как подавляющее большинство населения острова. На Яве в то время мусульмане делились – если оставить в стороне нюансы – на две категории. Сантри, приверженцы более строгого, ортодоксального ислама, находились под влиянием арабской религиозной культуры. У абанган ислам был надстройкой, скрывающей под собой глубокий кладезь, наполненный мистическими и анимистическими яванскими традициями. Именно в этой традиции ислама был воспитан Сукарно{126}. С раннего возраста его приобщили к мудрости ваянг – кукольного театра теней, представления которого длились ночь напролет, на Яве он играл ту же роль, что эпическая поэзия в классической Греции.

Хотя семья Сукарно не относилась к элите, он имел возможность обучаться в хороших колониальных школах. Официально студент архитектурного факультета, он самостоятельно осваивал политическую философию и начал сближаться с националистическими кругами Индонезии, которые были открыты антиколониальным учениям различной направленности. «Исламский союз» (Sarekat Islam) являлся главной националистической организацией того времени, в нем состояли консервативные исламские мыслители, а также много людей, лояльных коммунистической партии. В тот период именовавшаяся Индийской коммунистической партией, она часто игнорировала директивы Москвы (если лидеры считали, что так лучше) и видела в мусульманском единстве революционную антиколониальную силу. Были здесь и правоверные мусульмане-коммунисты, которые хотели создать общество равноправия, в разной степени вдохновленные как Марксом, так и Кораном, но считали, что иностранцы-неверные им в этом препятствуют. Практически для всех в стране социализм по определению предполагал оппозицию иностранному господству и поддержку идеи независимой Индонезии{127}.

Это объединяло индонезийцев. На одной конференции Коммунистической партии Индонезии 24 декабря в штаб-квартире «Исламского союза» они оформили стены в красных и зеленых (в честь христианского Сочельника) тонах и нарисовали на ткани серп и молот в стиле традиционного яванского батика{128}.

Сукарно по своей природе тяготел к синкретизму и всегда интересовался скорее синтезом, объединением и инклюзией, чем непримиримыми идеологическими диспутами. В 1926 г. он написал статью под названием «Национализм, ислам и марксизм», в которой задался вопросом: «Могут ли эти три духовные силы действовать совместно в условиях колониализма, превратившись в одну великую силу, силу единства?» Естественным для него ответом было «да». Сукарно заявил, что капитализм – враг и ислама, и марксизма, и призвал сторонников марксизма, являвшегося, по его словам, не неизменной догмой, а динамичной силой, адаптирующейся к разным нуждам и ситуациям, сражаться вместе с мусульманами и националистами{129}.

В следующем году Сукарно создал Национальную партию Индонезии (НПИ), занявшую центристскую позицию среди течений, боровшихся против голландской колониальной власти, – коммунисты находились слева, а мусульманские группы справа. Естественная склонность Сукарно к инклюзии пришлась для конкретного исторического момента очень кстати. Индонезия представляет собой архипелаг, острова которого раскинулись на 2 млн квадратных миль морской поверхности. На этих островах живут сотни разных национальностей, говорящие более чем на 700 языках. Ничто не объединяло их, кроме искусственных ограничений, наложенных расистской иностранной державой. Молодой нации больше всего на свете нужно было общее чувство идентичности.

Сукарно стал пророком этой идентичности. В 1945 г. он предложил оригинальный вдохновляющий фундамент того, что значит быть индонезийцем, провозгласив панча сила, или «пять принципов». Они были и остаются следующими: вера в бога, справедливость и цивилизация, единство Индонезии, демократия и социальная справедливость. На практике они объединяют широкое утверждение религии (под которой могут в равной степени подразумеваться ислам, индуизм, христианство или буддизм), революционную независимость и социальную демократию. Провозглашенные принципы, безусловно, не исключали и коммунистов, поскольку огромное их большинство были мусульманами-абанган, как сам Сукарно, или индуистами с Бали, как его мать. Даже если крохотное меньшинство коммунистов высокого уровня не исповедовали никакой религии, всего через несколько лет они были рады принять панча сила. Позднее председатель Коммунистической партии Индонезии будет оправдывать это тем, что марксизм – учение, способное адаптироваться к местным реалиям, а так как в Индонезии повсеместная вера в единого бога – это «объективный факт», то «коммунисты, будучи материалистами, должны этот объективный факт принимать»{130}.

Республика Индонезия приняла национальный лозунг: «Bhinneka Tunngal Ika», что означает «Единство в разнообразии» на старояванском языке, на котором говорит наибольшее количество жителей страны, львиная доля которых проживает в средней части этого центрального острова. Панча сила, или Pantja Sila, – понятие из санскрита, использовавшегося в доисламские времена на архипелаге Нусантара, когда большая часть островов находилась под сильным влиянием культурных и религиозных элементов родом с Индийского субконтинента. (Само слово «Индонезия» означает попросту «индийские острова» и, как и название «Индия», происходит от названия реки Инд.)

Именно под контролем Сукарно молодая страна приняла решение сделать бахаса индонезия своим официальным языком. Менее мудрый лидер мог бы склониться к тому, чтобы сделать государственным языком свое родное наречие, но этот диалект сложно учить, и это запросто могло быть воспринято как своего рода шовинизм, а то и колониальное принуждение со стороны сильнейшего острова. Вместо этого Индонезия сделала государственным простой язык, который воспринимался как нейтральный, и большая часть населения страны выучила его за одно-два поколения. Это было значительное достижение: соседние страны Юго-Восточной Азии до сих пор не обзавелись подлинно национальными языками{131}.

Сукарно был националистом с левым уклоном из третьего мира и в большей степени визионером, чем управленцем, досконально знавшим эту работу, в чем скоро убедились Говард Джонс и остальные американцы. В соответствии со своей натурой, склонной к поискам компромисса, он был привержен задаче поддержания дружеских отношений и с Соединенными Штатами, и с Москвой и, безусловно, пытался не вызывать раздражения вашингтонских властей.

У Джонса с Сукарно завязалось нечто вроде дружбы, несмотря на то что многие его коллеги-соотечественники считали, что «проигрывают» Индонезию коммунистам. Американец удивлял многих местных жителей, запросто приглашая их на разговор, в том числе радикально левых. К тому времени левые автоматически вызывали подозрение у США – дни авансов Хо Ши Мина Вашингтону остались в прошлом. Джонс быстро пришел к выводу: чтобы быть эффективными, программы помощи, которыми он руководил, ни в коем случае не должны выглядеть покровительственными или задевать крайне легко ранимых индонезийцев, гордившихся своей независимостью. Что же касается цели предоставления этой помощи, он был с индонезийцами вполне откровенен: Вашингтон не хотел, чтобы Индонезия вступала в «коммунистический блок»{132}.

Властные полномочия Сукарно как президента никто не оспаривал, но управление страной требовало постоянного маневрирования в рамках неповоротливой парламентской системы. Он возглавлял коалиционное правительство, и, хотя Коммунистическая партия Индонезии поддержала соглашение, в Индонезии действовало немало других партий, намного более влиятельных, а КПИ не имела представителей в его кабинете{133}. По привычке Джонс продолжал поправлять американских чиновников, не понимавших Азию во всей ее самобытности. Он улавливал, что имеет в виду президент Индонезии, когда говорит ему: «Я националист, но не коммунист». Улыбающийся Джонс ощутил гордость и тревогу, услышав, что, оказывается, он – «единственный американец, который всерьез верил, что Сукарно не коммунист»{134}. Лидер огромной страны третьего мира, Сукарно был довольно неплохо известен в Вашингтоне. Однако через год после приезда Джонса Сукарно устроит мероприятие, которое выведет его на авансцену мировой политики и навсегда изменит смысл индонезийской революции.

Бандунг

Термин «третий мир» появился в 1951 г. во Франции, но наполнился современным содержанием и по-настоящему вошел в оборот лишь в 1955 г. в Индонезии.

Как писал историк Кристофер Дж. Ли, идея третьего мира по-настоящему оформилась на апрельской Konferensi Asia-Afrika, которая прошла в Бандунге{135}. Это примечательное собрание объединило людей из колонизированного мира в движение, оппозиционное по отношению к европейскому империализму и независимое от властей США и Советского Союза.

Это произошло не автоматически, а стало результатом целенаправленных усилий горстки новых мировых лидеров. В 1954 г. Индонезия совместно с Бирмой (Мьянмой), Цейлоном (Шри-Ланкой), Пакистаном и Индией, возглавляемой Джавахарлалом Неру – тем самым, кто прочел братьям Кеннеди лекцию за обедом, – сформировала группу Коломбо, по названию столицы Шри-Ланки, где встретились представители этих стран. Затем они стали планировать создание еще более расширенной организации. Премьер-министр Индонезии сначала подал идею конференции 1955 г. в качестве ответа на организацию СЕАТО[2], спонсируемой США копии НАТО в Юго-Восточной Азии. Список приглашенных быстро разросся, поскольку Неру пригласил Китай (что неизбежно исключило Тайвань), тогда как ЮАР с ее апартеидом и обе Кореи (формально по-прежнему пребывавшие в состоянии войны), а также Израиль (присутствие которого могло отпугнуть арабские страны) приглашены не были.

Люди, собравшиеся на Конференцию стран Африки и Азии в Бандунге, представляли около половины ООН и 1,5 млрд из 2,8 млрд мирового населения. Как провозгласил Сукарно во вступительной речи, которая состояла из эмоциональных тирад на прекрасном, несмотря на акцент, английском языке, это была «первая международная конференция небелых людей в истории человечества!»{136} Одни из стран-участниц недавно получили независимость, другие еще только боролись за нее. Бразилия, самая большая страна Латинской Америки, присутствовала в качестве дружественного наблюдателя, не относящегося к Азии и Африке.

Сам факт проведения конференции такого рода возвысил Сукарно и Неру до уровня мировых лидеров. Она также мгновенно сделала фигурой всемирного значения Гамаля Абдель Насера, всего тремя годами ранее взявшего власть в Египте, крупнейшей в мире арабской стране. Подобно Неру, Насер придерживался светских взглядов, имел левый уклон и настаивал на своем праве заключать альянсы с любой страной, включая Советский Союз. Чжоу Эньлай, министр иностранных дел в правительстве Мао, стремился фактом своего присутствия на конференции легитимизировать коммунистическую Китайскую Народную Республику в глазах стран-соседей и тоже встать на сторону третьего мира{137}.

На конференции буйным цветом расцвели всемирные организации, часть которых действует по сей день. Они были вдохновлены «духом Бандунга», который Сукарно очень ясно выразил в финале своей мощной вступительной речи.

Мы собрались здесь сегодня вследствие жертв – жертв, принесенных нашими предками и людьми нашего и следующих поколений. Я вижу, что этот зал заполняют не только лидеры народов Азии и Африки – в его стенах также присутствует бессмертный, неукротимый, непобедимый дух наших предшественников. Их борьба и самопожертвование проложили путь на эту встречу высшим представителям независимых и суверенных наций двух крупнейших континентов земного шара. ‹…›

Всех нас, по моему убеждению, объединяет нечто более важное, чем то, что искусственно нас разделяет. Мы объединены, например, тем отвращением, которое все испытываем к колониализму в какой бы то ни было форме. Мы объединены отвращением к расизму. И мы объединены решимостью сохранить и укрепить мир во всем мире.

Сукарно был одет в сшитый на заказ белый костюм, дополненный очками и маленьким головным убором печи. На всем протяжении его выступления мировые лидеры, сидевшие каждый в своей нише, аплодировали и подавались вперед, чтобы лучше слышать. Обратив свое легендарное ораторское искусство против западного империализма, Сукарно завоевал их внимание.

Как можно быть равнодушным к империализму? Для нас колониализм не есть нечто отдаленное и постороннее. Мы познали его во всей его безжалостности. Мы видели порождаемые им бесчисленные человеческие жертвы, порождаемую им нищету и то, какое наследство он оставляет после себя, когда – медленно и неохотно – уступает неотвратимому ходу истории. Мой народ и народы многих стран Азии и Африки знают все это, потому что мы это сами пережили. ‹…›

Да, некоторые части наших стран еще не свободны. Поэтому все мы пока не можем считать, что достигнут конец пути. Никакой народ не может считать себя свободным, пока часть его родной земли несвободна. Как и мир, свобода неделима. Невозможно быть наполовину свободным, как невозможно быть наполовину живым.

Почти каждый присутствовавший в зале прекрасно знал, о чем говорил Сукарно. Люди, собравшиеся там в тот день, всю оставшуюся жизнь будут вспоминать, какую энергию он пробудил в толпе. Сукарно продолжал:

Заклинаю вас не мыслить себе колониализм только в его классической форме, известной нам, индонезийцам, и нашим братьям в разных частях Азии и Африки. Колониализм имеет и современное обличье, являясь в форме экономического контроля, интеллектуального контроля, реального физического контроля силами маленького, но чужеродного сообщества внутри страны. Это умелый и решительный враг, скрывающийся под множеством личин. Легко он не сдастся. Где бы, когда бы и как бы он ни проявлялся, колониализм – зло, и это зло должно быть стерто с лица земли.

Сукарно и организаторы конференции изо всех сил старались не разозлить и не испугать самую мощную страну в мире своей открыто антиимпериалистической риторикой. Для этого они прочесали американские учебники истории и переговорили со знакомыми американцами в поисках возможности как-то связать дату конференции с Соединенными Штатами{138}. Такая связь обнаружилась, и президент продолжил:

Борьба с колониализмом ведется давно, и знаете ли вы, что сегодня – важная годовщина для истории этой борьбы? 18 апреля 1775 года, ровно 180 лет назад, Пол Ревир мчался верхом в ночи по новоанглийской глубинке, чтобы предупредить о приближении британских войск. Так началась война Америки за независимость – первая успешная антиколониальная война в истории. Об этой полуночной скачке поэт Лонгфелло написал: «Его тревожный призывный крик / До каждой деревни и фермы достиг, / Нарушив дремотный покой и мир. / Вдруг голос из тьмы, в дверь удар кулака / И слово, что эхом несется в века»[3]. Да, это слово эхом несется в века!

Как понял Говард Джонс, Бандунгская конференция выдвинула на первый план национализм совершенно иного типа, нежели тот, что существовал в Европе. Для таких лидеров, как Сукарно и Неру, идея нации основывалась не на расе или языке – да это и невозможно на столь неоднородных территориях, – но конструировалась через привязку к антиколониальной борьбе и требованиям социальной справедливости. Сукарно был убежден, что благодаря Бандунгу третий мир можно было объединить общими целями, такими как антирасизм и экономический суверенитет. А еще принадлежавшие к нему народы могли собраться вместе и создать коллективную организацию, чтобы обеспечить себе лучшие условия в мировой экономической системе, заставив богатые страны снизить тарифы на товары из третьего мира, тогда как страны, только что получившие независимость, могли бы с помощью тарифов способствовать собственному развитию{139}. После столетий эксплуатации эти народы очень сильно отставали от богатого мира и намерены были добиться изменения этого положения.

Официально в конференции участвовало 29 стран плюс государства, присутствовавшие в качестве наблюдателей. Оба вьетнамских государства были полноправными участниками, поскольку на тот момент мирно сосуществовали вплоть до референдума об объединении, запланированного на 1956 г. Приехал Нородом Сианук из Камбоджи – как и Сукарно, он был убежденным сторонником независимости как от Вашингтона, так и от Москвы. Сирийская республика, Ливия, Иран (уже под властью шаха) и Ирак (все еще королевство) прислали представителей, приехал и премьер-министр Пакистана Мохаммед Али. Момолу Дукулы представлял Либерию – страну, основанную бывшими американскими рабами в XIX в.

Сам Сукарно часто связывал антиколониальную борьбу с борьбой против мирового капитализма. Однако Бандунгская конференция стала и некоторым разочарованием для его сторонников из КПИ, поскольку Коммунистическая партия Индонезии выступала за прямой альянс с Советским Союзом. Благодаря знанию языков муж Франциски Зайн был одним из индонезийских журналистов, кому посчастливилось освещать ход конференции. Он писал репортажи в «Народную ежедневную газету», высоко оценившую происходящее в Бандунге, несмотря на эту небольшую обиду.

«Да здравствуют дружба и сотрудничество народов Африки и Азии!» – провозгласила газета в день открытия конференции. Иллюстрация к передовице изображала поворачивающего колесо истории мужчину, мускулистый торс которого был схвачен флагами стран третьего мира. На следующий день, после вступительной речи Сукарно, «Народная ежедневная газета» напечатала карикатуры с фигурами, представляющими Британию, США, Нидерланды и Францию, застывшими в оцепенении и страдающими от чудовищной головной боли. Подпись внизу представляла собой чуточку неуклюжий каламбур. Из-за «афро-азиатской» (АА) конференции, пошутила газета, где работал Зайн, империалистическим державам нужен «аспирин-аспро» (АА), потому что головы у них раскалываются уже от одного вида единства независимых молодых наций{140}.

Самым добросовестным обозревателем конференции из Соединенных Штатов был Ричард Райт, темнокожий писатель и журналист. Бывший коммунист, автор книги «Родной сын» (Native Son, 1940)[4], написал о своем пребывании на этом мероприятии целую книгу, серьезно повлиявшую на антиколониальную и антирасистскую мысль. По его словам, узнав о «съезде практически всех существующих человеческих рас в основном геополитическом центре притяжения на Земле», о конференции «презираемых, оскорбленных, обиженных, обездоленных – в общем, аутсайдеров рода человеческого», он не мог не приехать и не засвидетельствовать это событие{141}.

Перед отъездом в Бандунг Райт пообщался с американцами и европейцами, которые были в ужасе от идеи конференции: по их мнению, собрание наций такого рода может лишь подхлестнуть «расизм наоборот» – ненависть к белым, разжигаемую коммунистами, или всемирный альянс против белых{142}. Что там говорить, даже и сам Райт относился к бандунгской миссии скептически, пока не увидел, как выглядят последствия колониализма и не услышал выступления ораторов. Он быстро понял, что местные жители разговаривают с ним совершенно иначе, когда в помещении нет белых. Райт познакомился с индонезийцем, который три месяца работал инженером в Нью-Йорке, практически не выходя из квартиры – так сильно он боялся расистских стычек на улице{143}. Затем Райту попалась изданная в 1949 г. книга – учебник индонезийского языка для чиновников колониальной администрации и туристов, в котором вообще не было слов, позволяющих вести диалог. Это был по большей части список приказов, все с восклицательной интонацией.

Садовник, подмети сад!

Эта метла сломана! Сделай новую метлу!

Вот грязная одежда!

И дальше в разделе «Держи вора»:

Все серебро пропало. В ящиках серванта пусто{144}.

Райт также понял, как мало в Азии антикоммунизма по сравнению с его родными Соединенными Штатами. Даже глава Машуми (Masjumi), мусульманской партии, получавшей финансирование от ЦРУ, сказал ему, что из-за господствующего на Западе «страха перед коммунизмом» лидерам первого мира трудно доверять.

«Мы всегда должны быть настороже в том, что касается истинных целей Запада, поскольку наша история дала множество оснований относиться к ним с подозрением, – сказал лидер Машуми. – На столь шаткой основе реального успеха сотрудничества ожидать не приходится». Он имел в виду партнерство, опирающееся исключительно на желание Вашингтона найти кого угодно, лишь бы тот был против коммунистов.

Не все в Бандунге шло гладко. Атмосферу холодной войны невозможно было игнорировать, и не все могли сойтись во мнениях относительно того, как отделить себя от ведущих держав. Например, Неру противился попыткам ориентированных на Запад стран третьего мира, таких как Ирак, Иран и Турция, заклеймить просоветские движения в Азии как колониалистские. Делегаты не смогли прийти к соглашению о том, как им на практике поддержать территории, остающиеся под колониальным господством. В конце концов они выработали десять основополагающих принципов, которые стали определяющими для отношений между государствами третьего мира.

1. Уважение к правам человека и Уставу ООН.

2. Уважение суверенитета и территориальной целостности всех стран.

3. Признание равенства всех рас и равенства всех наций, больших и малых.

4. Невмешательство: отказ от вмешательства во внутренние дела другой страны.

5. Уважение права каждой нации на самоопределение.

6. Отказ от использования коллективной обороны, которая служила бы интересам какой-либо великой державы, и отказ от применения силы по отношению к другим странам.

7. Воздержание от актов или угроз агрессии против любой страны.

8. Разрешение всех международных споров мирными средствами.

9. Способствование достижению взаимных интересов и сотрудничеству.

10. Уважение справедливости и международных обязательств.

Самым примечательным результатом Бандунгской конференции стало создание структуры, которая разовьется во всемирное Движение неприсоединения, основанное в 1961 г. в Белграде. Однако в Азии и Африке Бандунг привел к изменениям, проявившимся немедленно. Возникли коллективные действия, коммуникационные сети и международные организации. Лидеры начали выступать на радио с обращениями, транслировавшимися на два континента, донося послание, проникнутое «духом Бандунга», до народов, продолжавших борьбу с колониализмом. Особо стоит отметить тот факт, что Насер через свое Каирское радио (Radio Cairo) адресовал это послание югу – странам Субсахарской и Восточной Африки{145}. Народ Конго стал слушать радиостанцию «Голос Африки» (La Voix de l'Afrique), которая делала свои передачи из Египта, и «Всеиндийское радио» (All India Radio), которое вело трансляции на суахили. Одновременно человек по имени Патрис Лумумба начал формировать Национальное движение Конго (Mouvement National Congolais), очень «бандунгское» по духу движение за независимость, целью которого был отказ от разделения по этническим признакам и создание в ходе антиколониальной борьбы конголезской нации{146}.

В 1958 г. в Коломбо прошла первая Конференция женщин Азии и Африки, давшая старт межнациональному феминистскому движению в третьем мире. Организатор Каирской конференции женщин 1961 г. египтянка Бахия Карам написала в предисловии к материалам: «Впервые в современной истории, то есть женской истории, происходит подобное собрание женщин Африки и Азии. ‹…› Огромным удовольствием и вдохновением было встретиться с делегатками из африканских стран, которым империалисты никогда прежде не позволяли пересечь границы своих земель»{147}. Египетская пресса, например, выказывала большой интерес к жизни женщин всего третьего мира, в том числе Индонезии, и заговорила об «узах сестринской близости и солидарности между женщинами Африки и Азии»{148}.

Страны – участницы Бандунгской конференции в дальнейшем создали Ассоциацию журналистов Африки и Азии. Это была попытка людей из третьего мира освещать события в нем без опоры на белых корреспондентов, которых обычно присылали из богатых стран и которые рассказывали одни и те же истории десятилетиями, если не столетиями.

В Индонезии Сукарно подтвердил свой статус лидера революции нового типа – люди верили ему. Франциска, глубоко воодушевленная, еще долго после Бандунгской конференции могла наизусть цитировать фрагменты его вступительной речи.

В Вашингтоне отношение к событию было совершенно иным. Реакция оказалась расистски пренебрежительной. Чиновники из Госдепартамента назвали конференцию «балом в Гарлеме»{149}.

Эйзенхауэр, Виснер и братья Даллес, однако ж, отнеслись к поведению Сукарно со всей серьезностью. Для них к тому моменту нейтральность сама по себе была вызовом. Каждый, кто не хотел активно выступать против Советского Союза, становился противником Соединенных Штатов, независимо от того, насколько громко он восхвалял Пола Ревира. К тому моменту уже сенатор, Джон Кеннеди максимально открыто выразил свое недовольство такого рода подходом в серии речей, с которыми выступил в годы после Бандунга. Жестко критикуя французов за попытку силой удержать Алжир, он сказал: «Важнейшая проверка для американской внешней политики сегодня – то, как мы реагируем на проблему империализма, что мы делаем для того, чтобы поддержать стремление человека быть свободным. За тем, как пройдет именно эту проверку наша страна, будут внимательно наблюдать нейтральные миллионы людей в Азии и Африке и напряженно следить все еще сохраняющие надежду сторонники свободы за железным занавесом»{150}.

JFK был восходящей звездой, и подобная позиция была редкостью среди политиков США. Президент Сукарно обратил внимание на его слова. Однако Кеннеди находился в оппозиции. Другое событие в Индонезии, произошедшее в 1955 г., еще сильнее переполошило находящихся у власти антикоммунистов в Вашингтоне.

ЦРУ потратило миллион долларов на попытки повлиять на парламентские выборы в сентябре того года. Избранный аналитиками агентства партнер, партия Машуми, заняла выраженно правую позицию по отношению к Сукарно. Тем не менее Сукарно и его сторонники показали отличные результаты{151}. Что еще хуже для американцев, Коммунистическая партия Индонезии заняла четвертое место, набрав 17 % голосов. Это был лучший результат в истории КПИ.

Футбол с Саконо

В марте 1956 г. новый лидер Советского Союза Никита Хрущев потряс коммунистический мир. В изначально «секретной речи», обращенной к коммунистической партии, он привел длинный список преступлений Сталина{152}. Это было настоящее разоблачение. Сталин оказался не готов ко Второй мировой войне, заявил Хрущев. Он подвергал пыткам своих товарищей и заставлял их признаваться в преступлениях, которых те не совершали, чтобы оправдать их расстрел и обезопасить себя от конкурентов в борьбе за власть.

Сталин умер всего тремя годами ранее. Когда это случилось, так много людей поспешило присоединиться к его похоронной процессии, что некоторых задавили в толпе, – в то время многие граждане Советского Союза и других коммунистических стран искренне восхищались этим человеком и всем сердцем отождествляли себя с коллективистским, социалистическим проектом{153}. Нападки на Сталина со стороны лидера главной в мире марксистско-ленинской партии стали неожиданным ударом для коммунистов всей планеты.

Реакция некоторых левых, особенно в Западной Европе, заключалась в том, что они полностью отошли от советского проекта. Другие, прежде всего Мао, обвинили Хрущева в искажении или преувеличении ошибок Сталина в собственных интересах. Мао стал называть Хрущева виновным в преступном «ревизионизме» учения марксизма-ленинизма, и это стало первой трещиной расширяющегося раскола между двумя странами{154}. При новом лидере Советский Союз стал стремиться к мирному сосуществованию с Западом, отношения с неприсоединившимися странами потеплели, а спектр помощи таким государствам третьего мира, как Индонезия, Египет, Индия и Афганистан, расширился.

Формально Коммунистическая партия Индонезии была солидарна с Хрущевым относительно вектора движения в послесталинское, модернизированное будущее. На практике, однако, коммунистический мир оказался еще сильнее разделен, чем в начале холодной войны. Индонезийские коммунисты, уверенные в важности своей страны и наращивавшие численность и силу, еще более, чем прежде, укрепились во мнении, что им незачем выполнять приказы из-за границы.

После провала Мадиунского мятежа в 1948 г. КПИ была реорганизована под руководством Дипа Нусантара Айдита. Харизматичный и легко вступавший в контакт, этот человек родился на острове у побережья Суматры в правоверной мусульманской семье и стал марксистом во время японской оккупации. Под руководством Айдита КПИ превратилась в пользовавшееся массовой поддержкой, легальное, идеологически гибкое движение, отвергавшее вооруженную борьбу, часто игнорировавшее директивы Москвы, близкое Сукарно и склонное разрешать политические разногласия посредством выборов. Партия действовала совсем не так, как коммунистические партии России и Китая. Как публично, так и в кулуарах КПИ ставила своей целью формирование антифеодального «объединенного национального фронта» в смычке с местной буржуазией и не заботилась о плане построить социализм непременно «до конца столетия»{155}.

На международной арене Коммунистическая партия Индонезии была привержена антиимпериализму, на местном уровне ее члены расширяли свое движение посредством побед на демократических выборах.

На протяжении 1956 г. раскол в коммунистическом мире углублялся, особенно после того как Хрущев направил танки в Венгрию, чтобы подавить там бунт и восстановить советский контроль. Насилие октября и ноября 1956 г. стало провалом Москвы в отношениях с общественностью. Это событие больно ранило и самого Фрэнка Виснера. Хотя США публично это отрицали, ЦРУ подбивало венгров на восстание, и многие из них согласились участвовать, будучи уверены, что получат поддержку Вашингтона. Когда братья Даллес отказались поддержать выбранный курс, очевидно бросив протестующих на произвол судьбы, Виснер почувствовал, что предали его лично.

Его поведение становилось все более непредсказуемым. Уильям Колби, руководитель ЦРУ в Риме, сказал в 1956 г.: «Действия Виснера были хаотичными и бредовыми, он вообще не соображал, что творит, и все время повторял, что всех этих людей там убивают». Его сын заметил, что отец выглядел переутомленным и эмоционально чересчур глубоко вовлеченным в события в Европе. Сослуживцам Виза стало трудно понимать его поведение. Они объясняли это болезнью, вызванной тем, что в Греции он отравился несвежими моллюсками{156}.

Пока коммунисты второго мира переживали раскол, третий мир еще энергичнее объединялся, наблюдая за тем, как грубо и нахраписто вел себя первый. После того как Насер национализировал Суэцкий канал, Франция и Британия вторглись в Египет – вопреки воле Вашингтона, – чтобы восстановить контроль над этой водной артерией и свергнуть египетского лидера. К ним было присоединилось молодое государство Израиль, создание которого поддержали и Вашингтон, и Москва, но в конце концов США вынудили его пойти на попятную. Однако несмотря на гнев Эйзенхауэра, Вашингтон с середины 1950-х гг. неуклонно наращивал помощь молодому еврейскому государству, рассматривая его как свой плацдарм в холодной войне. Как мы теперь знаем, складывавшийся союз СССР и радикальных арабских националистических режимов заложил основу перспективного альянса США и Израиля{157}.

В 1956 г. произошло еще кое-что – точнее сказать, не произошло. Предполагалось, что проблема разделения Вьетнама на Северный и Южный решится путем выборов, которые объединят страну под властью единого правительства. Однако Нго Динь Зьем, католик, лидер Южного Вьетнама с преимущественно буддистским населением, – США носились с ним, пока не обнаружили его полнейшую коррумпированность и диктаторские замашки, – знал, что безнадежно проиграет Хо Ши Мину, и решил отменить выборы. Вашингтон с этим согласился, как в 1955 г. согласился с мошенническим заявлением Зьема о его победе на выборах с 98,2 % голосов{158}. С этого момента правительство Северного Вьетнама и многие коммунисты на Юге уверились в своем праве открыто выступить против режима Зьема, за которым стояли США.

В тот же беспокойный год Сукарно посетил Вашингтон. Неизвестно, насколько осознавал это сам индонезийский лидер, но визит прошел неудачно. Впечатление, которое он произвел на самых могущественных людей планеты, не было благоприятным. В родной Индонезии Сукарно славился своими сексуальными аппетитами, но американцев это шокировало. Джон Фостер Даллес, благочестивый до ханжества пресвитерианин, счел его «отвратительным». Фрэнк Виснер, обычно не обсуждавший свою работу дома, поделился с сыном: «Сукарно хотел, чтобы его постель не пустовала, и у Центрального разведывательного управления нашлись возможности удовлетворить похоть индонезийского правителя»{159}.

Более того, из Вашингтона Сукарно отправился прямиком в Москву и Пекин. Он, разумеется, считал это своим правом независимого мирового лидера, но администрация Эйзенхауэра не расположена была проявлять терпимость к такого рода поступкам.

Осенью 1956 г. Виснер сказал Элу Алмеру, главе Дальневосточного отделения ЦРУ: «Думаю, пора пообломать рога этому Сукарно»{160}.

На следующий год Коммунистическая партия Индонезии добилась на выборах даже лучших результатов, чем в 1955 г. КПИ была самой эффективной, профессиональной организацией в стране. Что еще более важно, в стране, разъедаемой коррупцией и кумовством, она имела репутацию самой порядочной из ведущих партий{161}. Ее лидеры были дисциплинированными и преданными своему делу, и Говард Джонс быстро понял, что они в самом деле выполняют свои обещания, особенно те, которые давали крестьянам и беднякам. Джонс был не единственным человеком во власти США, сообразившим, почему коммунисты продолжают побеждать. Ричард Никсон, в то время вице-президент, выразил общее ощущение, царившее в Вашингтоне, заявив, что «демократическое правительство было [вероятно] не лучшим для Индонезии», потому что «коммунистов, скорее всего, невозможно было бы победить на выборах, настолько хорошо они организованы»{162}. И еще крайне важно, что Джонс полностью осознал: КПИ идет в сельскую глубинку, осуществляя именно те программы, что непосредственно отвечают людским нуждам. Партия «упорно и умело работает над тем, чтобы завоевать сердца обездоленных», – и у него это вызывало беспокойство{163}.

Саконо Праптоюгоно, сын фермера из деревни в Центральной Яве, прекрасно помнит, как действовали эти программы. Саконо (не путайте с Сукарно, президентом) родился в 1946 г. в регентстве Пурбалинга шестым из семи детей в семье. Голландцы в то время все еще пытались разгромить движение за независимость Индонезии. После создания государства Индонезия его отец получил от революционного правительства немного риса, и его семья работала на маленьком участке земли. Его родители были крестьянами, говорившими только на яванском языке, а молодая республика дала Саконо возможность учиться, за которую он с готовностью и ухватился{164}.

Такие, как Саконо, ходят у учителей в любимчиках. Он был из тех детей, что каждый день прочитывают целую газету и организуют для себя и друзей дополнительные занятия после школьных уроков. Саконо обожал изучать историю и политику и к девяти годам уже слушал чуть не круглый день транслировавшиеся по радио речи Сукарно, будучи его большим поклонником, и следил за результатами национальных выборов.

Невысокий крепыш с горящими глазами, Саконо был из тех, кто так и сыплет фактами, цитатами и фразами на иностранных языках и сияет улыбкой, вечно слишком взбудораженный, чтобы замечать, что кому-то, возможно, хочется поговорить о чем-то другом. Он читал «Народную ежедневную газету» – Harian Rakyat на его языке – и основал факультативную учебную группу под руководством молодого члена КПИ, который отвечал за информационно-пропагандистскую работу в его городе.

Самую важную программу КПИ в его регионе проводил Индонезийский фермерский союз (Aliansi Petani Indonesia) – организация, стремившаяся расширить права крестьян в рамках действующего законодательства и добиться земельной реформы. Члены фермерского союза сказали Саконо и его семье, что «земля принадлежит тем, кто на ней работает, и отнимать ее нельзя», и, что еще более важно, они проводили инвентаризацию и учет земельных владений, следили за выполнением законов о земле и помогали повысить эффективность сельского хозяйства.

Два раза в неделю Саконо с двумя друзьями по три часа изучали основы политической науки в рамках марксистской традиции под руководством Сутрисно, члена партии, рослого беспечного парня с кудрявыми волосами. Саконо узнал о феодализме и о том, что неэффективное распределение земли, в условиях которого живет его семья, должно кануть в прошлое, чтобы Индонезия постепенно перешла к социализму. Друзья изучили понятия неоколониализма и империализма и узнали о капиталистических Соединенных Штатах. Сутрисно рассказал им о Хрущеве и Мао и о споре вокруг «ревизионизма», но сказал, что Коммунистическая партия Индонезии выбрала мирный путь к власти в контексте революции президента Сукарно. Саконо не мог себе позволить покупку номеров Harian Rakyat – газеты, для которой писал Зайн, поэтому ходил домой к газетному киоскеру читать ее бесплатно.

Как бывает со многими подростками, Саконо сделался малость одержимым всем этим. Страсть к левой теории пронизывала все сферы его жизни. Когда они с друзьями играли в футбол в центре городка (в их маленьком яванском поселении, конечно, не было настоящего поля) и гоняли туда-сюда мяч, он говорил себе, что усваивает важные политические уроки. «Футбол был народным спортом, потому что это было дешево, – будет вспоминать Саконо впоследствии. – К тому же спорт формирует командный дух, приучает тебя взаимодействовать с другими – ты видишь, что в одиночку ничего не добьешься. Я понял, что футбол учит меня: хочешь чего-то достичь, нужно кооперироваться». Коммунистическая партия Индонезии заявляла, что строится по заветам Ленина, однако сказанное не соответствовало действительности. Это была, в ее собственной терминологии, «партия широких масс», растущая слишком быстро, чтобы придерживаться строгой иерархической дисциплины, на которой настаивал сам Ленин{165}. В партии состояли активные члены, или кадры, такие как Сутрисно, наставник Саконо, давший клятву соблюдать партийную этику. Кроме того, партия руководила рядом дочерних организаций, подобных Индонезийскому фермерскому союзу, предполагавших массовое членство граждан. В промышленности аналогом такого союза было СОБСИ (SOBSI), объединение членов профсоюзов, включавшее в себя значительную часть рабочего класса страны – как тех, кто интересовался марксизмом, так и не интересовавшихся. Имелась также ЛЕКРА (LEKRA), организация в сфере культуры, выполнявшая важную функцию в маленьких городках, где особо нечем было заняться, – она проводила концерты, устраивала театральные постановки, танцы и комедийные шоу, многие из которых шли ночь напролет и пользовались репутацией лучшего (а порой единственного) развлечения в поселении{166}. «О, на них все сбегались, – сказал Саконо. – Неважно, какие у тебя политические взгляды. Если уж такое случалось, идти и смотреть нужно было обязательно».

В общем, все эти связанные с коммунистами организации поддерживали президента Сукарно, хотя и не без критики. Индонезийское женское движение «Гервани» (Gerwani) выступало против традиционной полигамии, которой Сукарно, будучи президентом, активно и публично следовал. «Гервани» стало одной из крупнейших женских организаций в мире. Оно придерживалось феминистских, социалистических и националистических идей и фокусировалось на противодействии традиционным ограничениям, налагаемым на женщин, на продвижении образования для девочек и борьбе за права женщин в публичной сфере{167}.

В той части Центральной Явы, где жил Саконо, женское движение сосредоточивалось на самых базовых проблемах. Молодая женщина по имени Сумияти, вступившая в организацию подростком в своей деревне в Джатиноме, научилась петь, танцевать, заниматься спортом, а главное, отстаивать «феминистские идеалы и право женщин бороться за разрушение кандалов, которые их сковывают, и за право учиться и мечтать». По отношению к полигамии в целом движение находилось в бескомпромиссной оппозиции. По вопросу личной полигамии Сукарно – допускало компромиссы.

«Ни один мужчина не совершенен, – усвоила Сумияти. – Сейчас время переходное, и мы должны бороться за изменения, которые хотим увидеть. Мы движемся вперед шаг за шагом и не можем рассчитывать, что изменить мир можно так же запросто, как руку ладонью вверх перевернуть»{168}.

Добросердечный и прилежный Саконо не усматривал никаких признаков того, что принадлежность к левым подталкивает его к радикализации. Никакой склонности к разрушению, он был разве что «чудиком», сверхувлеченным молодым фанатом революции в родной стране. «Коммунисты славные ребята», – часто думал Саконо. Они добивались хороших результатов на выборах и были друзьями его кумира, президента Сукарно.

В ходе своей учебы Саконо сформировал глубокое понимание отношений между экономическими условиями и идеологией. «Видите ли, коммунистическая партия в Соединенных Штатах так и не выросла, потому что у нее отсутствовали правильные корни, – заключил он. – А вот у нас в Индонезии было сколько угодно несправедливости и эксплуатации! Существует связь между материальными условиями нашего общества и идеологией, которая здесь расцветает. Несправедливость же – самая плодородная почва для развития ее корней».

К 1957 г. индонезийские левые уже видели в Вашингтоне препятствие для развития страны, а то и откровенного врага. Скоро, однако, ситуация еще ухудшилась. На внешних островах к северо-востоку от Явы и Бали, а также на Суматре вспыхнули бунты против правления Сукарно. У мятежников были как экономические, так и идеологические причины протестовать. Они требовали больше контроля над доходами от своих регионов, а также запрета коммунизма, что очень нравилось Вашингтону.

Мятежники были так хорошо вооружены, что многие, в том числе Саконо и его наставник, считали, что им помогают США. «Это стратегия divide et imperia, – сказал Сутрисно, используя латинскую поговорку «разделяй и властвуй». – Это холодная война. Я вам сейчас объясню. "Холодная война" – это название процесса, посредством которого Америка пытается подчинить себе такие страны, как Индонезия».

Амбон бомбят

Когда индонезийские левые перестали сомневаться, что за разрастанием гражданской войны так или иначе стоит Вашингтон, деревня Саконо получила экземпляр Harian Rakyat с комиксом на первой странице. Заголовок над иллюстрацией гласил: «Две системы – две морали». Слева Советский Союз запускал некий предмет в небо. Это был «Спутник-1», первый в мире искусственный спутник Земли, выведенный на орбиту человечеством, – великолепный инструмент пропаганды мирового коммунизма в тот год. Справа Соединенные Штаты сбрасывали что-то с неба: это были бомбы, и сыпались они на Индонезию{169}.

Пока разворачивались все эти события, Говард Джонс уехал немного поработать в Вашингтон, но в какой-то момент в его дверь, так сказать, постучали. Президент Эйзенхауэр попросил его вернуться в Индонезию, на сей раз в качестве посла Соединенных Штатов. Сразу по прибытии в страну ему предстояла встреча с правительством, относившимся к США с растущим недоверием.

В марте 1958 г., через считаные дни после того, как Улыбающийся Джонс представил свои верительные грамоты, министр иностранных дел в правительстве Сукарно попросил о встрече с ним. Субандрио, худощавый очкарик и мудрый дипломат, пытавшийся, находясь в Лондоне, добиться международной поддержки Индонезии в ходе ее борьбы за независимость, максимально вежливо спросил нового посла США, почему мятежникам сбрасывается оружие с воздуха. Это были автоматы, пистолеты-пулеметы «стен» и гранатометы; на клеймах значился производитель из Плимута (штат Мичиган).

Джонс ответил, что ничего об этом оружии не знает, и сослался на то, что оружие, произведенное в США, можно купить на открытом рынке по всему миру.

Субандрио пошел на попятный, сказав, что не имел в виду, что Вашингтон вооружает силы, желавшие обрушить Индонезию. Однако он еще неоднократно – с надлежащей аккуратностью, но достаточно твердо – возвращался к этому вопросу. Субандрио предпринимал огромные усилия, чтобы не рассердить и не оскорбить нового посла. Это стереотипный индонезийский способ затрагивать деликатные вопросы – ходить вокруг да около, намеками, даже с близкими друзьями, а уж здесь-то он имел дело ни с кем-нибудь, а с представителем самой могущественной страны в мире. Постепенно Джонсу стало ясно: министр иностранных дел убежден, что мятежникам помогают со стороны, но избегает сказать это напрямую. Наконец Субандрио признал: индонезийцы считают, что кто-то стоит за бунтом, но далее в своих обвинениях не пошел. Джонс знал, что его боссы симпатизируют мятежникам, – все это знали, – но признаваться было не в чем, и на этом встреча завершилась.

Вскоре Джонс встретился с Хаттой, вторым по значимости индонезийским революционером после Сукарно. Как и Субандрио, Хатта носил очки и плоскую шапочку печи, индонезийский вариант фески, – очень популярный образ в среде первых индонезийских революционеров. Они поговорили о логистике повстанческого движения, и Хатта прояснил, что разделяет решимость Вашингтона в деле борьбы с коммунизмом. Однако, сказал он, именно эти повстанцы – совершенно другое дело, поскольку угрожают самой Индонезии. На этом встреча была завершена, но, когда Джонс повернулся, чтобы уйти, Хатта подкинул новому послу информацию, непосредственно перекликавшуюся с тем, что его беспокоило.

– С точки зрения Америки невозможно найти лучшего человека, чем начальник штаба Армии Индонезии, – сказал Хатта, имея в виду генерала Насутиона. – С вашей точки зрения, Насутион идеален.

– Что вы имеете в виду, доктор Хатта? – уточнил Джонс.

– Коммунисты зовут меня своим врагом номер один, – ответил Хатта. – А Насутиона врагом номер два.

Джонса осенило: «Получается, суть происходящего в Индонезии в том, что… антикоммунисты сражаются здесь с антикоммунистами. Коммунизм – не главный предмет этого спора». Именно так все и было. Армия являлась, пожалуй, главной антикоммунистической силой в стране, помимо самых радикальных исламистов. Некоторые из высших генералов даже учились в Соединенных Штатах{170}.

По мере того как мятеж ширился, протестующие начали собираться перед посольским особняком Джонса, убежденные, что за бунтовщиками стоят США{171}. The New York Times прикрыла спину Вашингтона, раскритиковав в редакционном материале от 9 мая Сукарно и его правительство за прозвучавшие в его заверениях нотки сомнения в том, что США ни за что бы не вмешались в конфликт{172}. Джонс, как мог, справлялся с демонстрантами. Однако мятеж разворачивался не в столице, где условия были по большей части комфортными. Стычки происходили на западе, на крупном острове Суматра, а также на мелких островах северо-востока. Что гораздо важнее, самолеты кружили над Амбоном, родным островом семьи Франциски, и сбрасывали бомбы, несшие ужасную смерть его жителям. День за днем бомбы падали на военные и коммерческие корабли Индонезии. Утром 15 мая взрывы прозвучали на рынке, где погибли и покупатели, и христиане, пришедшие в церковь{173}. 18 мая 1958 г. индонезийцы сумели сбить один самолет, и одинокая фигура медленно опустилась в кокосовую рощу. Белый парашют запутался в высоких пальмах, за которые летчик зацепился, ненадолго застрял в них, а потом рухнул на землю и сломал себе бедро. Его быстро нашли и взяли в плен индонезийские солдаты – и, видимо, спасли: разъяренные местные жители растерзали бы его.

Его звали Аллен Лоуренс Поуп, он был из Майами (Флорида) и являлся агентом ЦРУ{174}. Говард Джонс об этом не знал, но парни Фрэнка Виснера активно поддерживали мятежи с 1957 г.{175} Два этих человека и их разные подходы к борьбе с коммунизмом вошли в прямое столкновение. Вернувшись в 1957 г. после своего больничного, Виз предупредил братьев Даллес, что мятеж имел бы непредсказуемые, возможно, взрывоопасные последствия. Они проигнорировали его обеспокоенность и дали Виснеру полномочия потратить 10 млн долларов на поддержку революции в Индонезии. Пилоты ЦРУ прибыли из Сингапура, новоявленного союзника в холодной войне, с целью уничтожить правительство Индонезии или расколоть страну на мелкие части. Было решено не сообщать предшественнику Джонса Джону Муру Эллисону о тайной операции, потому что, по словам Виснера, эти планы «могли вызвать у посла негативную реакцию». Его самого перевели в Чехословакию, а вместо него прислали менее щепетильного Джонса{176}.

Джонса вернули в страну, чтобы он и дальше улыбался индонезийцам, между тем как другая рука его же правительства сбрасывала тонны смертоносного металла на маленькие тропические острова. Джонс обратил внимание на номер индонезийской газеты Bintang Timur («Восточная звезда») с изящной иллюстрацией этого политического казуса. Джон Фостер Даллес был изображен на боксерском ринге. На одной из его перчаток было написано «Доброжелательный Джонс», а на другой «Убийца Поуп»{177}. Такого рода политика не была уникальной в истории ЦРУ. Разведывательное ведомство действовало за спиной дипломатов и экспертов из Государственного департамента. Если ЦРУ добивалось успеха, Госдеп был вынужден принять как данность и поддержать новое положение дел, созданное секретными агентами. Если же те терпели фиаско, то просто удалялись восвояси, оставляя посольских дипломатов разгребать ситуацию.

Именно это случилось с Джонсом. По неясным до сих пор причинам у Аллена Поупа в момент пленения оказались при себе документы, идентифицирующие его личность. Его предали суду, и он стал очень мощным символом участия США в мятежах и очевидным доказательством того, что индонезийцы – особенно левые – все время были правы. Тем не менее посол Джонс получал приказы категорически отрицать, что США осуществляли какие бы то ни было миссии, нарушающие суверенитет Индонезии, в том числе миссию Поупа.

Вскоре после этого Джонсу было предоставлено разрешение предложить премьер-министру Индонезии 35 000 тонн риса, если правительство «предпримет позитивные шаги по обузданию коммунистической экспансии в стране»{178}. В совокупности это был принцип кнута и пряника, только вот кнут спрятали из рук вон плохо.

Операция 1958 г. в Индонезии стала одной из крупнейших в истории ЦРУ и строилась по шаблону успешного переворота в Гватемале – иными словами, это было именно то, чего опасались четырьмя годами ранее журналисты «Народной ежедневной газеты», в том числе Зайн, который тогда подробно освещал события в Центральной Америке{179}.

Однако эта операция провалилась. Индонезийская армия разгромила мятежников, вследствие чего сильно укрепила свою власть в стране, и больше никаких военных миссий США обнаружено не было.

Сукарно, разумеется, чувствовал себя глубоко оскорбленным. Он выразил это очень непосредственно, сказав: «Я люблю Америку, но я влюбленный, который остался разочарован»{180}.

Джонс был не в восторге от того, в какое положение его поставили операции ЦРУ под руководством Виснера. Размышляя позднее о трагическом, абсурдном провале этой операции, Джонс попытался найти объяснение в самом характере своей страны. «Вашингтонские политические деятели не были посвящены во все факты и по-настоящему не улавливали, что именно происходило в Индонезии, но продолжали действовать на основе предположения, что главной проблемой является коммунизм, – писал он. – Это была чрезвычайно характерная слабость американцев – рассматривать конфликт в черно-белом свете, унаследованная, без сомнения, от пуританских предков. Никаких полутонов в картине мира: добро или зло, правый или виноватый, герой или злодей»{181}.

Джонс подчеркивал, что индонезийцы обратились к коммунистическому блоку за экономической и военной помощью только после того, как отчаялись получить подобную поддержку от Америки{182}. В 1955 г. Советский Союз предложил существенную помощь, но Индонезия, сохраняя строго нейтральную позицию, ответила, что не возьмет больше, чем предложили американцы. И даже тогда правительство колебалось, надо ли брать ли у Советского Союза вообще хоть что-нибудь – вплоть до 1958 г., когда выяснилось, что Аллен Поуп и другие оперативники ЦРУ заживо сжигали индонезийцев. Вот уж тогда помощь СССР была принята.

Сценарий, обкатанный командой Виснера в Иране и Центральной Америке, полностью провалился в этой намного более крупной стране, игравшей основополагающую роль в международных делах. Самым убедительным образом Вашингтон был разоблачен перед всей Азией как агрессор, атаковавший одну из ведущих нейтральных стран в мире. Очень немного из этого попадало в газетные репортажи в самих США, но люди третьего мира все знали.

К концу 1958 г. Фрэнк Виснер действовал все более лихорадочно. Иногда он выглядел перевозбужденным, говорил слишком быстро. Глаза его время от времени стекленели. В Джорджтауне он посетил психиатра, получил в качестве медицинского назначения щедрую дозу психоанализа и прошел курс шоковой терапии{183}.

Джонс, наряду с военным атташе США в Индонезии, прислушался к совету Хатты. Тот довел до сведения Вашингтона, что Соединенным Штатам имеет смысл поддерживать индонезийских военных, поскольку это более эффективная долгосрочная стратегия борьбы с коммунизмом. Такую страну, как Индонезия, невозможно просто раздробить на части, чтобы затормозить распространение мирового социализма, так что у США нет другого способа действовать в существующих условиях. Эта смена стратегии, которая скоро будет претворена в жизнь, окажется очень плодотворной. Но за кулисами парни из ЦРУ продолжали выдумывать планы один бредовее другого. Среди них были менее жесткие: например, проект ЦРУ под названием «Конгресс за свободу культуры», финансировавший литературные журналы и изобразительное искусство по всему миру, издавал и распространял в Индонезии такие книги, как «Скотный двор» Джорджа Оруэлла (Animal Farm, 1945) и знаменитый антикоммунистический сборник «Бог, который потерпел поражение» (The God That Failed, 1951){184}. Но были и другие: так, в ЦРУ обсуждали, не убить ли им Сукарно без лишних затей. Центральное разведывательное управление зашло так далеко, что, по словам Ричарда Бисселла, преемника Виснера на посту заместителя директора по вопросам планирования, уже даже подобрало исполнителя-убийцу{185}. Впрочем, вместо этого ЦРУ наняло порноактера, имевшего очень отдаленное сходство с Сукарно, и сняло порнографический фильм в нелепой попытке уничтожить его репутацию.

Парни из ЦРУ знали, что Сукарно постоянно вступает в интрижки, однако для всей Индонезии это тоже тайны не составляло. Индонезийская элита не стыдилась похождений Сукарно, это же не Вашингтон, где пресса оберегала репутацию донжуанов вроде Дж. Кеннеди. Одни сторонники Сукарно считали его распутство признаком силы и маскулинности. Другие, например Сумияти и члены женского движения «Гервани», видели в этом неприятный недостаток. ЦРУ схватилось за это как за отличную возможность его разоблачить и сколотило команду голливудских киношников{186}.

План состоял в том, чтобы распространить слух, будто Сукарно спал с красивой блондинкой-стюардессой, работавшей на КГБ, следовательно, он оказывается одновременно аморальным и подозрительным. На роль президента киношники (а именно Бинг Кросби и его брат Ларри) взяли актера с латиноамериканской внешностью и сделали ему сложный грим, чтобы он немного больше был похож на индонезийца. Еще они хотели, чтобы он был с лысиной, поскольку, показав Сукарно, всегда носившего головной убор, в таком виде, рассчитывали еще больше уязвить лидера Индонезии. Общая идея заключалась в том, чтобы положить конец искреннему восхищению, которое юный Саконо, Франциска и миллионы других индонезийцев питали к отцу-основателю своей страны. До премьеры, однако, дело так и не дошло – не из-за аморальности или общего идиотизма замысла, а потому что команда горе-киношников оказалась не в состоянии состряпать достаточно убедительную поделку{187}