Записки библиофила. Почему книги имеют власть над нами

Emma Smith

PORTABLE MAGIC

A History of Books and Their Readers

© Emma Smith, 2022

© Камышникова Т. В., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2023

КоЛибри^®

Этот увлекательный рассказ окутан тонким флером любви автора к любопытным прямоугольным многостраничным объектам, с которыми все мы прекрасно знакомы. Текстура бумаги, шрифт, качество переплета, загнутые уголки страниц, потрескавшиеся корешки, непередаваемая гамма книжных ароматов – Смит исследует реальные свойства «книжности», которые влекут и захватывают нас, даже когда мы просто берем книгу в руки.

Джон Уолш, The Sunday Times Culture

Вслед за Стивеном Кингом Эмма Смит считает книги уникальной «портативной магией» и прекрасно показывает, что и этой магии, сколь угодно благой, тоже присущи свои «темные искусства».

Мия Левитин, Financial Times

Увлекательное путешествие в мир наших взаимоотношений с книгой как материальным объектом. Я сбился со счета, сколько раз вскрикивал от удовольствия, читая о том, о чем раньше не имел представления.

Вэл Макдермид, The Times

Для многих из нас книги – это жизнь, которую мы выбрали без особых раздумий. Потрясающе информативная книга Эммы Смит помогает понять все о том, что представляют собой любимые нами книги. Вот за что я ей очень, очень благодарна. Не книга, а сплошное удовольствие!

Линн Трасс

Когда мы заводим разговор о книгах, то чаще всего обсуждаем их сотканное из слов содержание: мы тепло вспоминаем о прочитанной в детстве истории или о любимом романе, сопровождающем нас всю жизнь. Однако книги – это не только слова, но и вещи, объекты, наполняющие наш мир точно так же, как книжные миры занимают наше воображение. Мы зачитываем некоторые из книг до дыр, пишем на полях, но и они, в свою очередь, существенно влияют на нашу судьбу.

Анализируя неожиданные последствия наших взаимосвязей с печатным словом, Эмма Смит развенчивает миф о том, что его история началась с Гутенберга, дает новые определения того, что такое классика и что такое книга вообще. И наконец, она показывает, что делает наши отношения с книгами взаимными и гораздо более волнующими, чем мы себе представляли.

Мне все меньше кажется, что книга – это всего лишь книга.

Эмма Смит

Книги – это уникальная портативная магия.

Стивен Кинг

Введение

Волшебство книг

Давным-давно в одной северной стране жил мастер, ученый человек, который говорил на всех языках, какие только есть на земле, и знал все о сотворении мира. У него была большая книга в переплете из черной кожи, с железными уголками и застежкой, прикованная цепью к столу, а стол крепко стоял на полу; а когда ему нужно было почитать эту книгу, то он открывал ее железным ключом и читал в полном одиночестве обо всех волшебных тайнах.

Так начинается народная сказка «Мастер и его ученик», впервые напечатанная в Англии в конце XIX века, но известная гораздо раньше. Может, вы и не читали ее, но все равно она кажется знакомой (таково свойство всех народных сказок вообще). Уже после второго предложения – «И был у мастера ученик, глупый-преглупый» – вам становится уже более-менее ясно, что будет дальше. Это вариант сказки об ученике чародея, и ученик встает в ряд таких же бедолаг, от Виктора Франкенштейна до Гарри Поттера. Точно так же он ненароком наткнется на эту книгу, прочтет из нее что-нибудь вслух или сделает что-то не так, и последствия будут страшными.

Ясное дело, мальчик открыл книгу, потому что мастер забыл спрятать ее под замок. Он начал читать страницы, испещренные черными и красными буквами, и тут раздался удар грома. В комнате стало темно. Перед ним возник «страшный-престрашный призрак; изо рта у него вырывался огонь, а глаза горели, как две плошки. Это был демон Вельзевул, которого он вызвал к себе на службу». Жуткий призрак попросил перепуганного ученика дать ему какое-нибудь задание. На ум тому вдруг пришла мысль о домашнем хозяйстве, и он сказал демону, чтобы тот полил герань в горшке. Демон повиновался, но выполнил это задание так, что залил весь дом, «только что не весь Йоркшир». Мастер вернулся как раз вовремя, прочел нужное заклинание и вернул демона на страницы книги.

Согласно обширному «Указателю мотивов в фольклорной литературе» (Motif-Index of Folk-Literature), составленному американским фольклористом Ститом Томпсоном в начале XX века, сказки такого типа есть во многих европейских языках. Этот сюжет находится под буквой D, «Магия», раздел 1421.1.3: «вызов духа с помощью волшебной книги», а его примеры обнаруживаются в самых разных веках и местах, от Исландии до Литвы. Все варианты имеют нечто общее. Волшебной книгой, или книгой заклинаний, владеет ученый человек – священник, чародей или знаток языков. Пока он ненадолго отлучается, некто неумелый из его окружения – ребенок, слуга или друг – находит книгу и случайно вызывает дьявола.

Сюжет отражает широко распространенный страх, что книги могут стать опасной и могущественной силой. Мастера мастером, а ученика учеником делает как раз умелое или неумелое обращение с книгой: именно она определяет их положение относительно друг друга. Она активно участвует в социальной дифференциации, придавая определенный статус своему обладателю. В сюжете вовсе не подразумевается, что книги – нечто демократичное, доступное всем. Как только ученик научится как следует управляться с книгой знаний, он сам сделается мастером. Но именно это и делает книгу потенциальным разрушителем иерархии общества.

Опасения на этот счет начали усиливаться в XVI веке: в одной из наиболее ранних версий сюжета, появившегося в культуре, очарованной только что появившимися печатными книгами, пытливый ученый при их посредничестве вступает в общение с дьяволом и отдает свою бессмертную душу в обмен на чернокнижные знания. Этим пьеса Кристофера Марло о докторе Фаусте отличается от своего прототипа в немецком фольклоре: там Фауст заключал свой договор напрямую с дьяволом. Но Марло обращался к ренессансному миру, уже знакомому с печатным словом, присутствие книг в котором стало гораздо заметнее, а сами они – гораздо влиятельнее и притом гораздо легче могли попасть не в те руки (Фаустом, или Фустом, по удивительному совпадению, звали делового партнера Иоганна Гутенберга).

Ощущение, что книги обладают неуловимой магией, росло по мере того, как печатный станок все сильнее заявлял о себе в культуре. Наводя лоск на «Мастера и его ученика» в своем сборнике 1890 года «Английские народные сказки», фольклорист Джозеф Джекобс предполагает, что могущество чародея «долго использовалось для воспитания…»: отточие вместо слова «дьявол» намекает, что он, как и «ученый человек из северной страны», очень верил в силу печатного слова. Сборник Джекобса, сделавший такими известными сказки о Мальчике-с-пальчик, о маленьком Дике Уиттингтоне, о трех поросятах, о Джеке и бобовом стебле, кажется, обладает той же силой, что и книга заклинаний, которая была у мастера: читатель получает совет «не читать ничего вслух, когда он один», потому что «еще неизвестно, чем это может закончиться».

В довольно простом «Мастере и его ученике» поразительно подробно описана книга: о ее внешнем виде мы знаем гораздо больше, чем об облике действующих лиц сказки, которые обрисованы лишь в общих чертах. И это понятно: ведь именно книга находится в центре событий. Мы можем лишь догадываться, о чем она, зато вид прямо говорит о ее могучей волшебной силе. Когда-то чуть ли не все детали оформления книги имели практическое значение, но ко времени появления сказки они стали ассоциироваться с древним и могучим знанием. Например, когда книги хранились стопками, а не в ряд, как их стали размещать только в конце XVII века, нужно было защищать их края. Поэтому и появились металлические уголки, которые потом стали декоративным элементом. Точно так же придумали и металлические застежки – сначала для того, чтобы предохранить пергаменные, сделанные из телячьей кожи страницы от скручивания, что было неизбежно, если книга хранилась в сырости. Потом, когда листы стали бумажными и их состояние уже не так сильно зависело от условий хранения, застежки все же встречались на некоторых книгах, как бы намекая, что под их обложками содержится нечто важное, ценное, а то и секретное. Купите современному подростку ну хотя бы самый обыкновенный ежедневник, и вполне возможно, что он будет снабжен пластиковой застежкой в ретростиле, которая придает особое ощущение приватности его откровениям.

Кроме того, книга с застежкой также требовала тонкого обращения. В начале XIV века, объясняя и защищая свою привычку к приобретению немыслимо дорогих книг, Ричард де Бери осудил неаккуратное пользование книгой: «Прежде всего необходима осмотрительность при открывании и закрывании книги: непозволительно ни раскрывать книгу, ни торопливо захлопывать ее по миновании надобности» [1]. Открывание и закрывание застежки входило в ритуал, символизировавший уважение к книге и ее содержанию, и потому его следовало исполнять тщательно и неспешно. Переплетенный в кожу том с металлическими застежками, описанный в сказке, походит на средневековый и вызывает множество визуальных ассоциаций: с магией, священными книгами и ритуалом, с самим процессом рассказывания сказок.

В сказке мастер оказывается виноватым потому, что не застегнул книгу и этим сделал ее тайны доступными для недостойных. Книга прикована к столу, а эта деталь напоминает, что и в Средние века, и много позже ценные книги держали на цепях в университетских и церковных библиотеках (Бодлианская библиотека Оксфордского университета перестала это делать в 1769 году; последний оксфордский колледж – в 1799-м). Все эти детали внешнего вида создают образ чего-то древнего, таинственного и очень ценного, что находится между Библией и гримуаром. Такие мощные книги-архетипы выглядят и ведут себя по-особому. Они большие и переплетены в кожу. Они написаны на латинском или каком-то другом неизвестном языке, а иногда и незнакомыми буквами. Они старые. А еще они очень сильные, особенно когда попадают не в те руки.

Сюжет о темной силе книг стойко сохраняется в многочисленных повторениях этой истории, характерных для современной эпохи. В «Ученике чародея», самом популярном эпизоде диснеевского музыкального мультфильма «Фантазия» 1940 года, длиннобородый чародей со страшными густыми бровями был, как говорят, срисован с самого Уолта. Чародей, облаченный в длиннополый балахон и остроконечный колпак с астрологическими символами, вызывает злые силы из толстого тома, лежащего на волшебном столе, похожем на алтарь. Начинается потоп, и Микки-Маус взбирается на носящуюся по волнам книгу. Кое-как усевшись на нее, он начинает искать спасительное заклятие, поспешно перелистывая страницы. Этим «Ученик чародея» вторит своему времени и современному Голливуду, эстетически и культурно измененным евреями, эмигрировавшими из Европы, среди которых был и одаренный художник-мультипликатор «Фантазии» Оскар Фишингер. Зловещий образ черенков от метел, все возрастающих в числе и идущих маршем на фашистский манер, их гнетущие тени на стене – это отражение злободневной тогда иконографии военной мощи нацистов. Ученик выступает мультипликационным наследником Лени Рифеншталь. Обладающая злой силой книга, таким образом, перекликается с другим мрачным творением, «Майн кампф» [2], с упорным фанатизмом призывавшим к национальному возрождению и расовой чистоте (см. главу 11).

Я начала с «Мастера и его ученика» по двум причинам. Первая – сентиментальная привязанность к этой притче об опасном и преображающем влечении к книгам, которое, пусть это и неожиданно, прочно связано для меня с Йоркширом, «северной страной». Я родилась и выросла на западе этого графства, в Лидсе, первые, еще робкие вылазки в мир книг совершала в библиотеке Брэмли, и счастье, которое ни разу меня не обмануло, скрывалось в одноэтажном кирпичном здании, построенном в 1920-х годах в мрачном постиндустриальном пригороде. Вспоминается потертый паркетный пол, низкие шкафы, где стояли книжки с картинками, маленькие детские стульчики. Моя библиотечная тактика напоминала сортировку: я прикидывала, какие книги проглочу в первую очередь, и записывала в свой читательский билет те, которые буду читать всю неделю. Мне, как и многим другим, эта публичная библиотека с отделом абонемента многое рассказала не только о книгах как об объектах, но еще и об их фантастических мирах (см. главу 9).

А вот вторая причина более значительна. Сказка «Мастер и его ученик» устанавливает главную предпосылку для всех тех аргументов, которые я выдвигаю здесь, ведь именно из нее становится ясно, что не только содержание книги, но и она сама обладает особой силой. Именно книга, а не ее горе-читатель, может вызвать демона. Она может стать настоящим талисманом, а не просто хранилищем магической информации. Вот какую мысль я хочу пронести через свою книгу: то, что очевидно в описании и понимании книг заклинаний, верно и для всех книг вообще. Все книги – волшебные. Все книги обладают мощным влиянием в реальном мире, имеют власть вызывать злых духов и изгонять их. Стивен Кинг в своем великолепном трактате «Как писать книги», из которого я позаимствовала название, назвал их «уникальной портативной магией». А магия книги всегда заключена и в ее форме, и в ее портативности, и в ее содержании.

Пухлые книги в бумажной обложке с крупными заглавиями, маленькие аккуратные томики, альбомы огромного формата – все это не сработало бы в истории Джозефа Джекобса, потому что форма этих книг подсказывает, что содержатся в них не заклинания. Точно так же, как волшебная книга из сказки обязательно должна иметь черный кожаный переплет с металлическими накладками, совершенно, казалось бы, произвольная форма книг из нашей библиотеки на самом деле неотделима от их содержания. И они обладают свойствами талисмана, даже когда ничем особо не украшены. Увлеченность книгами мы в первую очередь связываем с эмоциями или познанием, а не с чем-то тактильным или сенсорным. Знакомство с содержанием книги для нас важнее, чем ее ощущение в руках, шелест ее страниц, запах переплета. Но если вы вспомните о важных для себя книгах, то вполне может оказаться, что их содержание будет неотделимым от формы, в которой вы с ним познакомились.

Горячая любовь моего детства, книги Джеральда Даррелла, особенно посвященные животным захватывающие «Гончие Бафута» и «Зоопарк в моем багаже», помнятся мне в желтоватых суперобложках. Такими их выпускал World Books, клуб заказа книг по почте, в котором мои дедушка и бабушка, не особенные любители чтения, в 1950-х годах приобрели почти все книги своей немногочисленной библиотеки. Эти тома в твердом переплете и неярких, как будто запыленных, суперобложках как-то связаны у меня с миром засушливых саванн и пробковых шлемов колониальных экспедиций Даррелла, навсегда запечатленным на их страницах. Мне страшно было брать в руки великолепный образец книги с объемными иллюстрациями – «Дом с привидениями» (Haunted House) Яна Пеньковского, – потому что мне без конца напоминали, что с ее картинками, вкладками и вставками нужно обращаться очень осторожно, и я чувствовала себя такой неуклюжей, что ее мрачно-радостная ярмарочная эстетика не доставляла мне никакого удовольствия. Издание «Тэсс из рода д’Эрбервилей» Томаса Гарди, которое я читала в школе, было замечательно тем, что его обложка, с размытым кадром из фильма Романа Полански 1979 года, с Настасьей Кински в соломенной шляпе, была покрыта прозрачной пленкой, которую так и тянуло отодрать; потом, когда книга все-таки не выдержала поползновений, мы, кажется, обернули ее в обои, оставшиеся после оклейки гостевой спальни. Так что для меня «Тэсс» – это и нечеткий кадр, и узор из голубых веточек на бежевом фоне. Каждое конкретное издание дает читательский опыт, совершенно непохожий на тот, который человек получит от других версий; так, например, первый раз произведение Гарди печаталось в 1891 году как роман с продолжением в иллюстрированной газете The Graphic; в том же году оно вышло в трех томах; еще через год – в одном томе; есть еще и подарочное издание в обложке из пурпурной ткани, иллюстрированное современными гравюрами, выпущенное одним из лучших издательств; есть и книга для студентов, большого формата, с увеличенными межстрочными интервалами и полями, на которых можно оставлять заметки или свои комментарии при подготовке к экзаменам.

Все эти такие разные издания могут воспроизводить одну и ту же историю (хотя «сериальную» версию своего романа Гарди основательно отредактировал), но это не одна и та же книга, и знакомство каждый раз происходит по-разному: одну мы читаем так, другую – иначе. Форма имеет значение. В форме запечатлен исторический и культурный момент появления книги; форма обладает собственной политикой и идеологией; мы считываем форму почти бессознательно, всеми чувствами, и до, и во время того, как читаем слова на странице.

Итак, «Портативная магия» – книга не столько о словах, сколько о книгах. Слова предстают во множестве форм, и формы дают им разные определения; книги проявляют свой непреклонный характер – их невозможно привести в иное состояние. Как говорит Дэвид Скотт Кастан, главная разница здесь – в отличии письменной формы литературных произведений («идеалистической», или затрагивающей суть) от самих книг как физических объектов («прагматических», или «зависящих от обстоятельств»). Именно их материальность и находится в центре нашего внимания. «Портативная магия» – не исследование идеалистических литературных форм, а книга о прагматических книгах. Литературные произведения не существуют идеально, нематериально: они сделаны из бумаги и кожи, в них вложено мастерство и трудолюбие. Я хочу, чтобы мы с вами поняли и воспели эту материальную сторону, волшебную нераздельность формы и содержания книги. И не только в священных стенах библиотек и музеев, где историям книги существовать вполне привычно и уютно (хотя и там тоже): книги у нас – давние приятели, а не редкие аристократы, они – ассортимент масс-маркета, с пятном от кофе, а не уникальные экземпляры, хранящиеся в стеклянной витрине. При этом форма имеет волшебную власть и над теми, и над другими. «Наездникам» Джилли Купер сразу же задает тон пикантная обложка с золотыми буквами и с изображением попки в брюках для верховой езды, показывая, что с этим бумажным «кирпичом» не соскучишься. В VIII веке раннехристианский миссионер, святой Бонифаций, попросил монахов переписать послания святого апостола Петра золотыми буквами, чтобы ценность этой новой религии хорошо поняли богатые жители Франкского государства, не обращенные в веру. Первые выпуски диккенсовского «Холодного дома», в 1852–1853 годах выходившие в сине-зеленой бумажной обложке, начинались и заканчивались страницами рекламных объявлений. Наверное, карманный дождевик Siphonia производства фирмы Эдмистонов, расположенной неподалеку от театра Адельфи, должен был надежно защищать от «мелкой черной измороси» [3] и тумана, которые обволакивают Лондон в знаменитом начале этого романа: реклама, помимо основного назначения, подгоняет его под стандарты потребительской, а не литературной культуры. Общим у бульварного чтива, роскошных священных манускриптов и серийных изданий, рассчитанных на долгий потребительский спрос, является материальное, «вещественное» соединение формы и содержания, которое я хочу назвать «книжностью».

Слово «книжность» образовано в XIX веке по модели привычных понятий – скажем, «юность» или «зрелость» – и заслуживает того, чтобы снова войти в употребление. Оно подразумевает физическую автономию и жизнеспособность книги: «состояние или условие, необходимое, чтобы быть книгой», как определяет этот термин Оксфордский толковый словарь английского языка. Мне оно нравится тем, что побуждает нас рассматривать книги с точки зрения самой книги и помогает сосредоточиться на рассмотрении их физической связи с ощущениями, которые нельзя увидеть, и с действиями, о которых нельзя прочитать. Книжность предполагает впечатления от взаимодействия с книгой – от того, что мы соприкасаемся с ней, слышим шелест ее страниц, чувствуем ее аромат. Она имеет прямое отношение к бумаге, переплету, иллюстрации на обложке, продажам, библиотекам и собраниям. Благодаря ей размер создает значение и придает форму ожиданиям. Она подмечает как определенные движения тела, так и слова, которыми все мы пользуемся, говоря о книгах: задолго до того, как мы начали «листать» экраны, мы научились переворачивать страницы.

Книжность – это и загнутый уголок страницы, и корешки книг, аккуратно расставленных на полке. Мы ощущаем книгу, когда отдаем предпочтение прошитому, а не склеенному блоку, из которого рано или поздно начнут выпадать листы, когда покупаем коллекционное издание или видим знакомую с детства обложку любимого произведения в каком-нибудь букинистическом магазине или когда с фотографической точностью вспоминаем иллюстрацию, фразу или ссылку слева на развороте, ближе к концу. Книжность – это возможность вспомнить «запах» любимого рассказа, вспомнить, каков он на ощупь, а не только кто и что в нем делает. Книжность не проясняет книгу и не передает ее содержание; она делает книгу более «плотной», более реальной, более материальной. «При обычном чтении, – пишет Гарет Стюарт в своей работе, посвященной тому, как книги становятся произведениями искусства, – книги до определенной степени распыляются вниманием». Долой обычное чтение! «Портативная магия» бросает вызов нематериальности, напоминая нам, что чтение всегда связано с восприятием нами книги и неотчуждаемой от нее книжности.

Да, книжность – неотъемлемая часть чтения, хотя часто мы и не осознаем этого. Мы все отмечаем размер и вес книги, текстуру бумаги, вид шрифта. Мы знаем, как обращаться с книгой, чувствуем, насколько туг ее переплет, понимаем, нужны ли нам обе руки, чтобы держать ее открытой. Мы смотрим на обложку и догадываемся о содержании книги, мы знаем, что на корешке у нее трещина, что суперобложка изрядно потерта, что на темном матовом покрытии остаются отпечатки пальцев (как на книгах Penguin Classics: на вас-то я сейчас и смотрю). Мы можем тщательно проштудировать ее, обозначить свое присутствие отметкой, сделанной ногтем, загнутым уголком, шелковой ленточкой-закладкой, билетом на поезд, открыткой, засушенным между страницами цветком. Многогранность материальности книги позволяет нам использовать ее и для других целей: как блок для йоги, упор под дверь (чтобы не закрывалась), мухобойку, пресс для засушивания цветов, тренажер для сохранения осанки. Нам знаком ее запах: химические «нотки» чернил или отбеленной бумаги, еле ощутимый аромат человеческого прикосновения. Ученые разработали целый спектр ароматов для исторических книг: тут вам и миндаль, и носки не первой свежести, и дым, и уксус, и плесень (а кстати, если вам вдруг понадобилось избавить книгу от нехорошего запаха, скажем сырости или сигарет, положите ее в герметичную коробку с чистым наполнителем для кошачьего лотка); парфюмеры не раз пытались передать в своих творениях запах книг, от Demeter Fragrance Library: Paperback до Biblioteca de Babel Fueguia 1833 («ноты старых, пожелтевших от времени страниц, переплетов, отполированного дерева книжных шкафов»).

Все эти разновидности восприятия и тактильных ощущений зависят от облика конкретной книги, оказавшейся у вас в руках. Вот почему покупка нового издания горячо любимой книги – всегда немного отчуждение, если не предательство. Хорхе Луис Борхес, аргентинский писатель и литературный критик, весь труд которого связан с воображаемыми книгами, историями и невозможными библиотеками, заявлял, что интеллектуально не заинтересован «в физических аспектах книг». И все-таки в своих «Автобиографических заметках» он тепло вспоминает, что для него значило одно из изданий «Дон Кихота», книги, которую он изучал всю жизнь:

До сих пор помню красные томики с золотым тиснением издательства «Гарнье». В какой-то период отцовская библиотека была разрознена, и когда я прочитал «Кихота» в другом издании, у меня было чувство, будто это не настоящий «Дон Кихот». Позже один из друзей подарил мне издание «Гарнье» с теми же гравюрами, теми же примечаниями и с теми же опечатками. Все эти элементы для меня – часть книги; именно таким вижу я настоящего «Дон Кихота» [4].

Да, эмоции зашкаливают, когда речь заходит о книгах и отношении к ним: выложив в соцсети фотографию толстого тома, разрезанного пополам, чтобы его было удобнее носить с собой, один человек тут же заработал прозвище «книгоубийцы». Спросите любую группу читателей о привычке делать заметки на полях своих книг или писать на них свое имя, и вы получите целый спектр твердо отстаиваемых мнений. Трудно представить, какой еще неодушевленный объект может возбуждать такие страсти. В 1644 году, по поводу ареста книготорговца Джона Лилберна за ввоз в страну подрывной литературы, Джон Мильтон, «в защиту свободы печати от цензуры», написал трактат «Ареопагитика», где были такие слова: «Книги – не мертвые совершенно вещи, а существа, содержащие в себе семена жизни» [5]. Жизнь в той же степени присуща их физической форме, в какой и метафизическому содержанию. И, как следует из этой широко известной фразы Мильтона, книжность – далеко не только удовольствие, доставляемое потребителю: далее мы увидим, как книги замещают собой человека-читателя, принимают на себя наказания, предназначенные ему; его нравственное вырождение, его падения. Материальность книг ставит их в центр серьезных споров о справедливости, свободе и культурной ценности.

Признание книжности требует от нас противиться их идеализации. Книги изумляют, увлекают, открывают для нас воображаемый мир – но иногда шокируют, тревожат и приводят в ярость. Точно так же, как в волшебной книге, с которой мы начали, их смыслы, формы и последствия не простодушны, не сентиментальны и не всегда приятны. Книги в обложках из человеческой кожи, о которых мы поговорим в главе 13, уж никак не согласуются с любовью к ним, или библиофилией; рассказывая о насильственном крещении в пуританской Новой Англии (глава 15), мы воспринимаем книгу как морально скомпрометировавшее себя орудие колониальных завоеваний. Не все книги похожи на «Очень голодную гусеницу» (популярную в Америке детскую сказку), хотя то, что физически она предназначена для игры, тоже несколько настораживает. Сначала Эрику Карлу предложили написать о червячке Вилли, который прогрызает книжные страницы, и это придает «Очень голодной гусенице» символичности: охотно заглатывается не какая-нибудь экзотика (или то, что мне казалось экзотикой в 1970-х годах) – соленья, арбуз, салями, вишневый пирог, – а сама книга. Аллегория чтения, придуманная Карлом, ясно говорит, что жадное поглощение книг может довести нас до расстройства желудка.

Часто книги о книгах излучают светлую ностальгию о детском чтении, или становятся хроникой дружбы длиной в целую жизнь с какой-нибудь горячо любимой книгой, или рассказывают о хитроумных трансформациях канонического текста во времени и пространстве массовой информации. Иначе говоря, книги в таких книгах предстают вместилищами вымышленных слов, людей и идей, а не особенными рукотворными объектами, передающими свои собственные смыслы, которые влияют на читателей, подпадая, в свою очередь, под влияние последних. Более того, книги о книгах, как правило, пишут о том, как хорошие книги формируют вдумчивого, разборчивого читателя с творческим взглядом, а не о том, что существуют опасные книги с потенциально зловредными воздействиями. Материальные книги в книге, которую вы сейчас читаете, могут быть хитрыми, а порой и коварными; они имеют власть вводить в заблуждение и манипулировать, утешать и образовывать. Они – символы и орудия неравных властных отношений, они выстраивают на своих горизонтальных строках вертикальную иерархию общества – наподобие отношений мастера и ученика в сказке, с которой мы начали, взрослого и ребенка, колонизатора и колонизуемого. Вальтер Беньямин, искусствовед, философ, библиофил, горестно заметил, что в мрачной обстановке Третьего рейха «нет никакого документа цивилизации, который в то же время не был бы документом варварства». Он имел в виду не только книги, но мог бы сказать так и о них одних. Чтобы понять наше давнее увлечение книгами, нужно признать, что у него есть и оборотная сторона. Это отношения, в которых один партнер способен безжалостно относиться к другому, книги могут изменить нашу суть, растрепать листы, перепачкать своими грязными пальцами, написать что-нибудь на полях, а мы можем сделать то же самое с ними.

Итак, «Портативная магия» представляет собой альтернативную, а иногда и побочную историю книги в руках человека. Она подробно рассматривает и заново интерпретирует основные события истории книги, от Гутенберга (глава 1) до Kindle (глава 16), показывает разные образцы книжной продукции, анализирует, как книги применялись в самых разных ситуациях: например, мы поговорим о биографии королевы Виктории, изданной в годы Второй мировой войны; размер у книги был такой, что она без труда умещалась в кармане военной формы (глава 2); увидим Мэрилин Монро за чтением «Улисса» (глава 4); познакомимся с редкой книгой, погибшей в ужасной катастрофе «Титаника» (глава 6). Книга организована не хронологически, не географически, а тематически, так что, надеюсь, ее главы можно читать в любом порядке, смотря чем (или кем) вы интересуетесь: мадам де Помпадур или Библией Гутенберга, цензурой в школьной библиотеке или замысловатым коллажем, диаспорой или дизайном. Далее, в главе 7, я рассказываю о давнем обычае открывать книгу на любой странице, чтобы что-то понять и получить совет; сначала для этого прибегали к так называемому «Вергилиеву оракулу» (Sortes Virgilianae), сборнику цитат славного поэта, своего рода литературной и этической лотерее. В этом смысле к «Портативной магии» можно отнестись не как к долгому и нудному чтению, а как к «Смитову оракулу».

Вам может показаться, что книгу можно было бы богато иллюстрировать, но двухмерное изображение этих трехмерных объектов всегда разочаровывает. Изменившаяся технология книгопечатания сделала изображения – в рукописном часослове или в современном выставочном каталоге – доступными в разных вариантах и в любое время любому производителю книг, но здесь я хочу сосредоточиться на способности книг описывать и оживлять реальные, материальные объекты при помощи слов, от часов в самом начале «Жизни и мнений Тристрама Шенди, джентльмена», до мест, порожденных буйной фантазией – как в Бытии, Галааде, Горменгасте. Неотъемлемая черта магии книги – это ее плодовитость, способность порождать другие миры.

В моей книге красной нитью проходит мысль о том, что важны все книги – те, которые лежат у вас на ночном столике или смотрят с монитора компьютера, тома, подаренные друзьям или семье, подписанные дарителями или изрисованные детьми, зачитанные до дыр, распадающиеся на отдельные листы или, наоборот, чистейшие, без единого пятнышка, доставшиеся в наследство, взятые на время, прочитанные запоем, тщательно оберегаемые, расставленные по авторам, темам, размерам, цветам. Они наглядно показывают, как технология, мало изменившаяся чуть ли не за тысячу лет, изменила нас, наши привычки и нашу культуру. Материальность – не просто свойство редких или специальных книг, хотя именно на этом специалисты, что называется, съели собаку. Культурная и материальная важность книг состоит в том, что они демократичны и общедоступны, а не в исключительной ценности, из-за которой к ним нельзя прикасаться. Вместо того чтобы почтительно взирать на известные манускрипты, мы можем близко познакомиться с удивительными книгами, которые рассказывают нам яркие, очень разные, иногда непростые истории, и личные, и политические.

Когда я получила огромную привилегию открыть редкое первое издание Шекспира в холодной и неприветливой шотландской библиотеке, волнение, с которым я разглядывала все мельчайшие детали водяных знаков и особенности печати, чтобы убедиться в ее подлинности, было больше физическим, чем интеллектуальным. В трех больших томах, каждый из которых покоился на мягких подушечках, страницы, напечатанные на тряпичной бумаге, сделались мягкими оттого, что за несколько веков их перевернули сотни пальцев. Надпись, оставленная ученым XVIII века, говорила о том, что трехтомник достался в наследство от друга, и я вспомнила, что книги могут служить уникальным знаком внимания (глава 3). Но я вовсе не уверена, что чудесное, ценное, крайне редкое Первое фолио значило бы для меня больше, чем знакомство с множеством более доступных, обычных, волшебных книг: порядком потрепанными, большого формата комиксами об Астериксе; ждущей своего часа стопкой непрочитанных детективов, припасенных к отпуску; или сборником стихотворений Эдвардианской эпохи, которым мою бабушку наградили в школе, с корешком, который к ее восьмидесятилетию восстановил местный переплетчик; или небольшими, но приятно увесистыми черно-кремовыми томиками Everyman в твердой обложке, с закладками-ленточками; или остро пахнущим новым иллюстрированным каталогом выставки. Хотя ценник у некоторых такой, будто они вышли из-под рук старых мастеров, книги, вообще-то, самые обычные вещи, ставшие особенными в непредсказуемом и уникальном мире человеческих связей, которые они воплощают и расширяют. Все мы все время встречаемся с редкими и ценными книгами.

Людям, наблюдающим за птицами, известен так называемый «джиз»: совокупный эффект от движений, полета и внешнего вида птицы; я постаралась перенести этот восторг, который рождает в душе осознание всех характерных особенностей явления, в свой рассказ о книгах. Надеюсь, что «Портативная магия» поможет вам больше оценить весь этот книжный «джиз», всю книжность вашей собственной жизни и библиотеки.

1

Как все начиналось: Восток, Запад, Гутенберг

Небольшая группа людей находит пристанище в галерее изящных искусств Нью-Йоркской публичной библиотеки на Пятой авеню. Снаружи замерзает затопленный Манхэттен, скованный лютыми морозами. Над ледяной пустыней торчат лишь кончик факела статуи Свободы и зубцы ее короны. Где-то далеко политики спорят, чем ответить на климатическую катастрофу, постигшую Северное полушарие, а тем временем седеющий климатолог в куртке и снегоступах бредет по этому невероятному холоду, чтобы выполнить обещание, данное сыну-подростку.

Те, кто оказался в библиотеке, обшаривают полки, ища, чем бы согреться. Библиотекари тщетно пытаются защитить свои коллекции. Спор о ценности Ницше (кто же он все-таки такой – величайший мыслитель XIX столетия или шовинист, который «вожделел к родной сестре»? [6]) стихает, когда люди обнаруживают стеллаж налогового законодательства, который все единодушно решают предать огню. Снова спор о ресурсах вспыхивает, когда библиотекарь (типичный «ботаник» в застегнутом наглухо пальто-дафлкоте и очках в тяжелой оправе) отказывается расстаться с большим, переплетенным в кожу томом и крепко обнимает его, прижав к себе. Это Библия Гутенберга. «Уповаете на Господа?» – саркастически вопрошает девушка. Из ответа библиотекаря становится ясно, что волнует его вовсе не содержание священного текста. Своим действием он поет импровизированный гимн значению этого объекта как произведения искусства, как памятника человеческой изобретательности и прогрессу: «Оберегаю. Библия – первая из напечатанных книг. Ведь с нее началась эпоха Просвещения. Я считаю письменность величайшим достижением человечества. Даже если западная цивилизация обречена, я спасу хотя бы ее крупицу». В парадоксальной символической уловке экземпляр Библии Гутенберга, принадлежащий Нью-Йоркской публичной библиотеке, вдруг начинает воплощать вполне мирское Просвещение, если не само человечество.

Эта берущая за душу сцена спасения единственной книги посреди гибели целой библиотеки происходит в фильме-катастрофе Роланда Эммериха «Послезавтра» (2004) о последствиях климатической катастрофы. Сцена кажется проходным эпизодом (конечно, сначала нужно было жечь стулья и стеллажи, ведь топливо из книг не очень хорошее), но на самом деле именно в ней – переломный момент всего фильма. Признание ценности именно этой книги коренным образом меняет весь фильм: история о беспомощности человека перед лицом природы становится хвалой технологиям, изобретенным человеком же. Героический отец и Гутенберг (которого часто называют «отцом печати») стоят на страже постапокалиптического будущего человечества, убеждая нас, что нечто значительное может пережить Армагеддон. Но, чтобы понять роль Библии Гутенберга во всех повествованиях и рассуждениях о прогрессе книг и человечества, нам нужно разобраться с немалыми историческими и культурными притязаниями фильма. С нее ли начинается наш долгий роман с книгами? Была ли она первой печатной книгой? Можно ли назвать Библию Гутенберга «величайшим достижением человечества»? И какое отношение она имеет к «западной цивилизации»? Мы увидим далее, что ответы на эти вопросы иногда ниспровергают заветные мифы о происхождении, вплетают печатную книгу в более широкий, более агрессивный и политизированный нарратив. Хорошо, когда тебе с самого начала напоминают, что книги – их производство, их форма и их содержание – никогда не бывают нейтральными.

Иоганн Гутенберг остался в истории как изобретатель наборного шрифта из подвижных литер. Можно было набирать текст из отдельных букв и при помощи печатного станка воспроизводить его сколько угодно раз. Для производства книг это имело такое же значение, что и появление отстоящего большого пальца для эволюции приматов. Этой истории, как и вообще всем историям о происхождении, много чего недостает, чтобы считаться единственной, героической точкой отсчета, но пока пусть будет так. Гутенберг, родившийся около 1400 года в городе Майнце на берегу Рейна, поначалу был ювелиром, а потом еще много чем занимался, в том числе и виноторговлей. Оба этих занятия повлияли на развитие печатного дела, потому что изготовление элементов печатной формы – литер – требовало умелого обращения с металлом, а для получения оттисков текста был доработан механизм, которым давили виноград. Попытки Гутенберга-предпринимателя массово производить зеркала для паломников также свидетельствуют о его увлечении инновационными технологиями воспроизведения. Этот его опыт в соединении с капиталом нового бизнес-партнера – Иоганна Фуста, состоятельного юриста, а по совместительству ювелира, – и позволил ему решиться на дерзновенный эксперимент в области книгопечатания.

Чтобы произвести нечто совершенно новое – печатную книгу, – все, от шрифта до бумаги, должным образом подготовленной к нанесению краски, тоже предстояло изобрести заново. Но кое в чем, и довольно существенном, механически отпечатанная Библия не стала радикальным разрывом с рукописными книгами, которые появились до нее (и появлялись после). Конечно, печатный пресс резко ускорил процесс производства, но все равно подготовка всего текста Библии к печати занимала неимоверно много времени. В Библии Гутенберга было 1282 страницы, распределенные в два тома. На каждой странице размещалось по две колонки, и, за редким исключением, в каждой из них было по 42 строки (из-за чего Библию Гутенберга иногда называют сорокадвухстрочной). Около 170 ее экземпляров почти два года изготавливали, судя по всему, шестеро печатников. Точно так же, как ее предшественницы, рукописи, этот трудозатратный продукт сразу же стал относиться к категории элитных.

Готовые Библии появились в 1455 году. Цифры, связанные с их изготовлением, помогают представить, что они собой представляли, так сказать, физически. Бóльшую часть тиража отпечатали на бумаге, а меньшую – на материале, ассоциирующемся с работой писцов, – пергамене, или телячьей коже, – и стоили эти последние в 4–5 раз дороже бумажных. Для изготовления пергаменных Библий размером 42 × 30 см, то есть чуть меньше современного формата А3, потребовалось около 5 тысяч телячьих шкур и в 50 раз больше листов тряпичной или льняной бумаги. Бумагу делали в Пьемонте, переправляли через Альпы, а оттуда баржей она шла в Майнц. Цепочка поставок получалась очень длинная.

Все Библии Гутенберга печатались готическим шрифтом, напоминавшим о богослужебных книгах и литургической литературе, но приятный глазу вид шрифта «приглушает» его инновационность. Отпечатанные страницы похожи на рукописные. Сорок восемь полных или практически полных дошедших до нас экземпляров выглядят так, будто принадлежат одновременно и новому миру печати, и старому миру рукописей. Мы привыкли, что новые технологии заимствуют терминологию и классификацию у более старых, на смену которым они, по идее, приходят. Так, для работы на компьютере из офисного лексикона были позаимствованы слова «файлы», «папки», «каталоги», «рабочий стол» и многие другие; в цифровой фотографии применяется уже излишний, но «ностальгический» звук открывающегося и закрывающегося затвора; электронные книги, подражая внешнему виду своих печатных предшественниц, имеют даже эффект переворачивания страниц (глава 16). Этот феномен – подражание новых технологий старым – называют скевоморфным дизайном. Почти так же и отпечатанная Гутенбергом книга почтительно снимает эстетическую и организационную шляпу перед своими предками-рукописями, пытаясь им подражать – и в то же время низвергнуть их с пьедестала.

Текст в две колонки и знакомые готические буквы делали чтение книги схожим с чтением рукописи – но у Библий, сходивших с печатного станка, к этим двум главным особенностям добавлялись еще рубрикация (выделение красным цветом), по-особому подцвеченные заглавные буквы, многоцветные орнаменты в виде завитков на полях. Эти декоративные дополнения были не только в традиции оформления рукописей, но и исполнялись теми, кто хорошо умел писать. То есть книгу, которую, как часто считают, отпечатали первой, специально сделали такой, чтобы потом ее можно было закончить «от руки», то есть продолжить стародавнюю читательскую традицию доведения своих книг «до ума» (глава 14).

Да и вообще в оформлении Гутенбергом большой, предназначенной для чтения вслух Библии было больше старого, чем нового. Выбранный им ретроформат напоминал о популярных солидных Библиях прошлых веков, сильно отличавшихся от небольших, карманного размера томиков, которые вошли в употребление незадолго до Гутенберга. Подобно многим технологическим инновациям, эта печатная книга была, по существу, технологическим и эстетическим шагом назад (наподобие первых звуковых фильмов, в которых голоса звучали неестественно, потому что актеры вынуждены были говорить прямо в микрофон). Рукописные книги выработали собственный, весьма изысканный визуальный облик: (первоначально) ничем не украшенная, громоздкая Библия Гутенберга была намного проще и скромнее своих предшественниц.

При всем этом новинка сразу же произвела фурор. Разглядывая ее печатные страницы при сильном освещении, можно заметить три разных водяных знака – вола, голову быка или кисть винограда. Из этого следует, что во время работы Гутенберг заказывал дополнительные поставки бумаги, потому что задумал увеличить тираж. Скорее всего, он получил массу предварительных заказов на свою новинку. Один восхищенный клирик, впоследствии папа Пий II, писал своему начальнику, что он или видел сам, или от кого-то слышал, будто во Франкфурте появились непереплетенные печатные листы из этой новой Библии, и уверял, что «шрифт у нее очень хороший и разборчивый», так что «Ваша светлость сумеет читать ее без всяких усилий и даже без очков». И действительно, текст относительно легко читать с расстояния примерно один метр, то есть книга была очень удобна для церковных служб, шедших при тусклом свете (альтернативой истории книги могла бы стать история очков для чтения, первое изображение которых появилось в 1352 году, на портрете богослова Гуго де Сен-Шера работы итальянского художника Томмазо да Модена). Тот же энтузиаст сообщал, что новую Библию теперь трудно будет приобрести, потому что, хотя она еще и не вышла из печати, весь тираж уже раскуплен. Несмотря на такой успех, печатные книги Гутенберга не помогли свести баланс в книгах счетных. Даже вложив в новое дело то, что он заработал, когда был ювелиром, Гутенберг-печатник закончил свою карьеру тогда, когда напечатал свою последнюю Библию. К концу 1455 года он стал банкротом, а печатное оборудование конфисковал его партнер Фуст.

Казалось бы, ничего особенного. Гутенберг изобретает способ книгопечатания, и за новыми книгами к нему стоят очереди. Но не все так просто. В деле участвовали не только предприимчивый изобретатель и его банкир. Существовал еще и международный контекст. Печатное дело не являлось чем-то решительно новым – просто тогда его не знали в Европе, поскольку в нем не было нужды: грамотность и, соответственно, письменные тексты на континенте были распространены еще очень мало. Рукописи создавались в скрипториях, полностью покрывавших потребности этого весьма ограниченного рынка. Мы привыкли думать, что книгопечатание привело к широкому распространению текстов, а на самом деле причина и следствие здесь поменялись местами: инновация стала реакцией на возросший спрос. «Эта книга… не написана пером и чернилами, как [прежде были написаны] другие книги, затем, чтобы каждый человек мог ее приобрести» – так писал в предисловии к первой книге, изданной в Лондоне, Уильям Кекстон, английский последователь Гутенберга. Поначалу процесс печати был слишком долгим, что мешало этой демократической мечте воплотиться в жизнь, но направление необратимого движения уже четко определилось. Для продукции печатного станка сложился растущий рынок. Именно потенциальная целевая аудитория создала экономические и предпринимательские условия для ее развития.

Гутенберг отличался деловой хваткой и хорошо понимал, на какой сегмент рынка ориентироваться. Его решение изготовить полную Библию на основе классического латинского перевода (Вульгаты), а не более обиходные молитвенники, где отрывки из Библии располагались в соответствии с литургическим годом, показывает, что он стремился привлечь внимание образованных читателей далеко за пределами Майнца. Кроме того, он заделывал дыру на рынке рукописей, применив новую технологию книгопечатания для создания важного, но сравнительно редкого текста (большинство библейских рукописей представляли собой отрывки из Евангелий, Ветхого или Нового Завета, Псалтири). Возвышение до уровня доктрины того, что, по сути, было прибыльным бизнес-проектом, в XVI веке повторил Джон Фокс, когда в своей обширной истории протестантской Реформации написал, что книгопечатание было «Божественным, чудесным» даром небес, «чтобы убедить тьму – светом, заблуждение – истиной, невежество – знанием». Позднейшие историки тоже свяжут революцию в печатном деле с подъемом протестантизма, и как раз на том основании, что труды реформистского теолога Мартина Лютера стали одними из первых международных бестселлеров.

Но непосредственно религиозный контекст был совершенно другим. Полная Библия была вовсе не первым печатным проектом Гутенберга: до нее он выпустил учебник грамматики, поэму, папскую индульгенцию (духовную гарантию, позволяющую сократить срок пребывания в чистилище), а самое интересное – памфлет на злобу дня, отпечатанный в декабре 1454 года на немецком языке под названием «Предупреждение христианам против турок» (Eyn manung der cristenheit widder die durken). Этот текст содержит первое отпечатанное поздравление с Новым годом («Eijn gut selig nuwe jar»), слегка затмившее тот факт, что печатный станок Гутенберга немедленно стал орудием более крупного геополитического проекта: войны против ислама.

В мае 1453 года столица христианской Византии, Константинополь, пала, не выдержав осады турецкой армии под командованием молодого султана Мехмеда II Завоевателя. Город стал исламским, получил новое имя Стамбул, и османы сделали его своей столицей. Это событие стало шоком для Европы. Падение Константинополя воспринималось прямой и явной угрозой христианскому миру, однако междоусобицы помешали европейцам объединиться и дать отпор. С самого начала печатное дело Гутенберга было поставлено на службу дискуссиям о возможном военном противостоянии со стороны всех немецких государств, и извлекло немалую выгоду из удручающих взаимоотношений христианства и ислама. То событие во Франкфурте, которое породило восторженные отклики о новой, печатной Библии, произошло на фоне встречи европейских аристократов и князей Церкви, созванной с целью обеспечить общественную поддержку военной кампании против турок. Перед тем как Библия вышла из-под печатного пресса, Гутенберг и его помощники появились на этом собрании, где рассказали о плодах своих трудов и представили несколько образцов. Библии большого формата появились как нельзя кстати, именно в тот момент, когда христианский мир ощутил непосредственную угрозу: уже одни размеры этих книг вновь внушали мысль о том, что христианство достигнет полного господства.

В смутные времена эти большие книги свидетельствовали о том, что ни они сами, ни вера, которую они несут с собой, никуда не уйдут с этой земли. Для сравнения вспомним миниатюрные Библии с микроскопическим шрифтом, которые в разные годы XIII века изготавливали для доминиканцев и францисканцев, выходивших на проповедь: форматы рассказывают не только о положении христианства, но и о том, для чего именно предназначались книги.

Итак, эру книгопечатания открыла именно антитурецкая печатная продукция, а вовсе не Библия Гутенберга – но, пожалуй, можно утверждать, что ее появление в 1455 году определенно сыграло спасительную и утешительную роль в той религиозной войне. Вся появившаяся вслед за ней так называемая Turcica вызвала бурный рост печатного дела, явила огромное разнообразие жанров, от гравюр на дереве и баллад до торжественных речей и научных трактатов; все это было призвано удовлетворить потребность публики в сведениях о турках-османах и поддержать дискуссии о новом крестовом походе, чтобы вернуть себе Константинополь. Потребность в этом «турецком материале» способствовала стремительному распространению печатных технологий во всей Северной Европе и за ее пределами: за тридцать лет количество городов, где имелись типографии, превысило сотню, включая Лондон, а к концу XV века удвоилось. Таким образом, Библия Гутенберга, как и печатное дело вообще, появилась как следствие религиозной геополитики XV века. Это появление было более идеологически окрашенным, чем принято считать, не очень-то нейтральным, а скорее узконаправленным, раскольническим. Реплика выдуманного сотрудника Нью-Йоркской публичной библиотеки о «западной цивилизации» в этом контексте становится спорной: появление этой ценной Библии и ее первоначальное восприятие в XV веке было подготовлено конфликтом Запада и Востока, и с тех пор это продолжает глубоко влиять на нашу печатную культуру и формирует ее.

Культурный статус Библии Гутенберга воспроизводит миф о превосходстве Запада. Утверждения о первенстве Гутенберга, подобные тем, что мы слышим в показанной у Эммериха сцене в Нью-Йоркской публичной библиотеке, поддались изначальной пропаганде. Мы постоянно недооцениваем историю книгопечатания до эпохи Гутенберга и не принимаем в расчет более ранние примеры воспроизведения текста за пределами Европы. В итоге наш рассказ становится неполным и служит лишь цели связать механическую печать с европейским Возрождением и ранним гуманизмом так, чтобы получилась триумфальная история победы ценностей западного Возрождения. Но даже притом что отпечатанная в середине XV века в Майнце Библия, бесспорно, оказалась одной из важнейших вех в истории культуры, она не стала ни самой ранней, ни первой отпечатанной с использованием подвижных литер. Серьезные предшественники Библии Гутенберга не должны быть забыты в истории печати. В Британской библиотеке хранится пятиметровый свиток одного из самых известных священных текстов буддизма, Алмазной сутры, отпечатанной в 868 году (по западному календарю). Его обнаружили в Северо-Западном Китае в начале XX века; текст – колонки знаков с пояснительным фронтисписом – представляет собой самый ранний датированный образец ксилографии. Китайские и корейские первопроходцы печати обогнали Гутенберга на несколько веков, а сравнительно низкая стоимость бумаги из бамбука в Восточной Азии означала, что там печать не была элитной технологией. В Китае пользовались глиняными подвижными литерами, которые оставляли на бумаге отпечаток без помощи пресса. В поздний период династии Хань (II век) китайцы усовершенствовали и технологию производства бумаги, что понятно: культуры буддистов, джайнов и индусов ни за что не приняли бы пергамен, то есть обработанную шкуру молодых животных, в том числе и коров. Один из первых производителей бумаги, Чжай Лунь (ум. 121), написал, что «шелк дорог, а бамбук тяжел, оттого они неудобны», и предложил изготавливать «похожий на шелк материал для письма» из древесной коры, пеньки, тряпок и рыболовных сетей. Доступность бумаги и широкое распространение грамотности способствовало развитию печатания коммерческой продукции в период династии Тан (VII–IX века), а первое ксилографическое издание канона конфуцианской классики датируется X веком. Старейшая поддающаяся датировке книга, напечатанная подвижными литерами, написана на китайском языке буддистским монахом-корейцем. До нас дошел только ее второй том, который хранится сейчас в Национальной библиотеке Франции. Сокращенно она называется «Чикчи» (Jikji), содержит в себе основные положения буддийского учения и датируется 1377 годом. В начале XV века печатание и распространение книг в интересах хорошего управления стало твердым политическим курсом вана (правителя) Тхэджона, заказавшего отливку наборов металлических литер для распространения печатного дела по всей Корее. Итак, представление о том, что печать изобретена в Европе, оказывается всего-навсего западным мифом. В общемировом масштабе вопрос о Гутенберге должен ставиться не столько «как он это сделал?», сколько «почему так долго думал?».

Миф о Гутенберге - пожалуй, один из нагляднейших примеров амнезии, свойственной традиционным рассуждениям о Возрождении, которые всячески преуменьшают роль технических, культурных, научных открытий, вообще учености исламских и восточноазиатских культур, и обосновывают распространение протестантизма в Северной Европе, видя в нем предтечу Просвещения. По-другому говоря, это та самая история, которую пишут победители. Наблюдая падение Старого режима в революционной Франции, член Комитета общей безопасности Луи Лавикомтери недобрым словом поминал Гутенберга: «Будь проклят изобретатель печатного пресса. Именно ему мы обязаны этой чудовищной революцией». Виктор Гюго уподобил Гутенберга Иисусу Христу: «Подобно Христу, накормившему людей хлебами, Гутенберг дает людям книги. Один предвосхищает появление другого... Гутенберг навсегда останется помощником жизни» - вот вам гиперболизированное, западоцентричное представление о возникновении и развитии печати.

Центральную роль Гутенберга в рассуждениях о прогрессе культуры подтвердила впоследствии важность печатных технологий для европейской колонизации. Религиозные типографии, учрежденные иезуитами в XVI веке в Гоа и Макао, а испанцами в Мехико и Лиме, стали предшественницами колониальной печати на всем «глобальном Юге». Это был настолько привычный прием в рассказах о путешествиях, что Томас Мор в начале XVI века приспособил его для своей вымышленной «Утопии», снабдив путешественников книгами, отпечатанными венецианцем Альдом Мануцием, чтобы утопийцы могли обучиться типографскому делу. Позднее колонисты тоже брали с собой все необходимое для книгопечатания. Первой книгой, выпущенной в Австралии, был сборник правительственных объявлений и правил, в 1802 году подготовленный высланным из Лондона печатником Джорджем Хоу; Новый Завет, напечатанный в 1837 году на языке маори уроженцем Корнуолла Уильямом Коленсо по заказу Церковного миссионерского общества, стал первой в Новой Зеландии печатной книгой; вскоре за ним последовал «Ropitini Koruhu» - перевод «Робинзона Крузо» Даниеля Дефо; в середине XIX века миссионеры-пресвитерианцы основали печатное дело в Нигерии. Христианские миссионеры везли с собой печатные книги, отдавая явное предпочтение письменному слову над устным и делая попытку распространить текстуальный взгляд на мир. По мере продвижения печатной книги на юг она приобретала в колониях официальное право на публикацию. Печатное дело стало орудием империи, а его значение для ощущения особого, имперского превосходства повышалось потому, что и происхождение его, видимо, ощущалось как исключительно европейское.

Хотя Библии Гутенберга являются артефактами XV столетия, сама концепция Библии Гутенберга, иногда называемой Библией Мазарини, изобретена в XIX веке. Именно тогда книга приобрела свою большую культурную и финансовую ценность. Ничего удивительного, что превознесение Гутенберга как «отца печати», умышленное забвение истории технологии печати до него, взрывной рост культурной и экономической ценности экземпляров сорокадвухстрочной Библии произошло именно в эпоху империй. Европейцы, сделав превосходство своих технологий оправданием и средством контроля над колониями, решительно отвергли все технологические достижения Востока. В 1837 году город Майнц поставил памятник Гутенбергу; барельефы на его цоколе изображают распространение печати по всем континентам: китайцы читают Конфуция, борец против работорговли Уильям Уилберфорс и печатный станок освобождают порабощенные африканские народы, творения Канта и Шиллера, подписи на американской Декларации независимости. Вслед за этим памятником появились и другие: в 1840 году в Страсбурге и Франкфурте; в 1890-м - в Гданьске; в 1900-м - в Вене. Публичное признание культурного значения Гутенберга в нарративах о прогрессе человечества - а это полная противоположность невидимке-Гутенбергу, который никогда не ставил своего имени на книгах, - привело к тому, что почти весь XIX век его Библия оставалась самой ценимой книгой во всем мире.

И действительно, Нью-Йоркская публичная библиотека имеет экземпляр этой выдающейся книги. Она приобрела ее у знаменитого в XVIII веке французского библиотекаря и ученого аббата Жан-Жозефа Риве. Еще в самом начале своей долгой жизни она лишилась первых четырех страниц. Мы могли бы предположить, что там излагалась история сотворения мира, но перед Бытием Гутенберг поместил послания св. Иеронима - напоминание о том, что содержание Библии меняется по мере развития истории христианства. Эти недостающие страницы добавил в виде факсимиле в начале XIX века выдающийся типограф Фирмен Дидо, который вырезал начальные заглавные буквы из какого-то другого тома. Этот прием, известный под названием «совершенствование», или «латание», в XIX веке вошел в обыкновение с развитием торговли редкими книгами. Библия аббата Риве какое-то время находилась в коллекции Джорджа Гибберта, члена парламента, любителя-ботаника и собирателя книг; средства на эти увлечения добывались тяжелым трудом рабов на сахарных плантациях Ямайки, принадлежавших его семье. Когда американский коллекционер Джеймс Ленокс купил ее за «сумасшедшую» в 1847 году цену - 500 фунтов, она стала первым экземпляром Библии Гутенберга, оказавшимся по ту сторону Атлантики (а сейчас почти половина всех ее экземпляров находится в США). Газета The Times писала, что это «прекрасное произведение хранилось с большой заботой, поэтому выглядит так, как будто только что сошло с печатного станка».

Итак, культурный статус Библии Гутенберга опирается на более широкий нарратив о культурном превосходстве европейцев и увековечивает этот нарратив, несмотря даже на то, что его печатное дело обратило себе во благо исламофобию и опасения, сохранится ли христианский мир в конце Средневековья. Технологии печати и производства бумаги уже существовали и только дожидались момента для появления в Европе: случай представился, когда сошлись вместе предпринимательская активность Гутенберга, геополитические изменения и растущая склонность к чтению. Эти факторы способствовали появлению технологии, которая навсегда вплелась в общественные, политические и религиозные споры.

Фильм «Послезавтра» заканчивается сценой массовой миграции на юг: климатическая катастрофа привела к тому, что когда-то богатые, господствовавшие северные территории стали слишком холодными и непригодными для жизни. Толпа на американо-мексиканской границе - это знакомый всем исход, только с точностью до наоборот потому, что люди бегут из Америки, а не в нее. Но в этом хаосе находится место и надежде. Или скорее не надежде, а обещанию, что кое-что все-таки сохранится в пока еще неясном будущем; а может быть, это и напоминание, что история повторяется. Когда спасательный вертолет забирает с ледяной равнины последних выживших в Нью-Йоркской публичной библиотеке, видно, что библиотекарь так и держит в руках Библию Гутенберга. Фильм в миниатюре воспроизводит более широкий и более опасный культурный нарратив о чр езмерно высокой оценке. Эммерих превращает и эту книгу, и миф о происхождении, который она в себе заключает, в своего рода фетиш. Большая книга, казалось бы считающаяся первым шагом на пути человечества к просвещению и разуму, стала, подобно многим другим нашим книгам, глубоко иррациональной материальной вещью.

2

Королева Виктория в окопах

В конце лета 1944 года на севере Франции один американский пехотинец, «прижатый к земле бешеным огнем минометов и пулеметов», нырнул в окоп, чтобы пересидеть обстрел. Он что-то нащупал у себя в кармане, и, сверх всяких ожиданий, оказалось, что ему есть как скоротать время: это было жизнеописание королевы Виктории. «Оставалось лишь одно - ждать. Я принялся за чтение и обнаружил, что это гораздо лучше, чем просто “париться”». Над головой стоял сплошной свист и грохот: наши снаряды летели в их сторону, их - прилетали к нам и разрывались, а я читал и читал о “дорогом красавце Альберте” и его мягких вислых усах, которые так ей нравились».

Так захватила пехотинца биография королевы Виктории, опубликованная в 1921 году Литтоном Стрэчи, эстетом из литературной группы «Блумсбери». Стрэчи посвятил ее Вирджинии Вулф, а она, в свою очередь, назвала ее «громадным успехом», перевернувшим весь жанр биографии, и предсказала, что «со временем “Королева Виктория” Литтона Стрэчи станет просто “королевой Викторией”, точно так же, как “Жизнь Сэмюэля Джонсона” Джеймса Босуэлла стала теперь просто “Доктором Джонсоном”: повествование о предмете затмило сам предмет. Дерзким новшеством в работе Стрэчи было использование литературных приемов для того, чтобы сделать свою героиню интереснее и оживить ее образ. В одном особенно захватывающем пассаже автор, словно чревовещатель, передает пылкие чувства, овладевшие Викторией при виде своего красавца-кузена Альберта и решении о том, что они должны пожениться:

... все ее привычное существование рухнуло, как карточный домик. Он был прекрасен - у нее перехватило дыхание - никаких иных сравнений она не нашла. Затем, словно вспышка, перед нею раскрылись тысячи секретов. Прошлое и настоящее понеслись навстречу, обретая новую значимость.

Развеялись многолетние заблуждения, и сияние этих голубых глаз, улыбка этого милого рта породили в ней безграничную уверенность. Последующие часы пролетели в полном восторге. Она разглядела некоторые новые подробности -“изысканный нос”, “изящные усы и маленькие, едва заметные бакенбарды”, прекрасную фигуру, широкую в плечах и тонкую в талии».

Здесь единственный раз в книге упоминается растительность на лице Альберта. Эта деталь и определение «красивый», повторенное несколько раз, явно врезались в память солдату, который, вспоминая, как читал, говорит прежде всего об усах.

Как видно из примера Стрэчи, передающего, словно медиум, вошедший в транс, ту страстную влюбленность, которую испытывала молодая женщина, и автор, и тема были совершенно не к месту в этом опасном одиночном окопе, вырытом наспех во французской земле. Широкую известность Стрэчи принес сборник эссе «Выдающиеся викторианцы» (Eminent Victorians, 1918) - остроумные, по-новому увиденные биографии известных людей XIX века; среди его героев были и медсестра Флоренс Найтингейл, и генерал Чарлз Джордж Гордон по прозванию Хартумский. По позднейшему замечанию Эдмунда Уайта, достижение Стрэчи было в том, что он «раз и навсегда низверг все претензии Викторианской эпохи на моральное превосходство. Кое-что было и вовсе отринуто»: его рассказ о недавнем прошлом одновременно и решительно порывал с высокомерием и привычками этого прошлого, и громко провозглашал приход модернизма. Биографию Виктории он написал более почтительно и более традиционно, показав жизнь королевы через ее отношения с собственной семьей и премьер-министрами. Соединив техники создания художественного произведения, психологические наблюдения и историческое исследование, Стрэчи встал в один ряд со своими товарищами-модернистами, в том числе и с самой Вулф, как все они, показывая в своих книгах созданную его воображением сложную внутреннюю жизнь человека.

Произведение, созданное в такой литературной технике, как будто не слишком подходило для чтения на поле битвы. Впрочем, как и сам его автор, Стрэчи. Он, (бородатый и усатый) пацифист, по идейным соображениям не пошедший на фронт в годы Первой мировой войны, был плотью от плоти той богемной артистической, интеллектуальной и связанной сексом группы, в которую входили писатели Вирджиния и Леонард Вулф, художники Ванесса и Клайв Белл, Дункан Грант, искусствовед Роджер Фрай и экономист Джон Кейнс. О лучших спутниках нельзя было и мечтать, скажем, на выставке художников-постимпрессионистов, лекции по философии или домашней вечеринке в Гарсингтон-Мэнор близ Оксфорда, но они вряд ли могли стать хорошими товарищами раненому солдату, угодившему под шквальный огонь.

Подмеченные солдатом «мягкие вислые усы» только усиливают этот диссонанс.

Но одно свойство «Королевы Виктории» сделало ее буквально созданной для боевой обстановки - она вышла в специальной армейской серии; эти книги карманного формата, в мягкой обложке распространялись бесплатно, с целью сделать их орудием Второй мировой войны. И «Королеву Викторию», и 1300 наименований других книг выпустил американский Совет по книгоизданию в военное время, поставив их на службу мобилизационной экономике. Президент Рузвельт писал о «растущей мощи книг как оружия»; они, подобно кораблям, «несут самую крепкую броню, идут на самые дальние расстояния и несут... самые мощные орудия». Книготорговлю он призывал объединиться под руководством Совета и «дать разуму и сердцу американского народа самое мощное и самое крепкое оружие». Но Совет еще и прозорливо думал о послевоенной экономике. Книги, предназначенные для армии (Armed Services Editions, ASE), распространялись четыре года и внесли свой вклад в победу. В дальнейшем их влияние на дело мира еще более усилилось. Книга в бумажной обложке на ночном столике, дешевое переиздание классического романа, пухлый том какого-нибудь блокбастера, который хорошо читать в аэропорту: все это прямые наследники тех книг - участниц войны. В главе 1, рассуждая о Гутенберге, мы отметили, как нетерпеливые читатели создавали условия для нововведений в книгопечатании; здесь же влияние шло в обратном направлении: новые книжные технологии работали на создание своей читательской аудитории.

Первое издание «Королевы Виктории» вышло, когда Англия и Америка еще только оправлялись после социальной, экономической и гуманитарной катастрофы Первой мировой войны. Жизнь во времена долгого правления королевы Виктории, закончившегося всего-то два десятка лет назад, казалась куда более простой. Первое издание представляло собой книгу в твердом яркосинем тканевом переплете с простой неяркой суперобложкой и девятью чернобелыми иллюстрациями и стоило 15 шиллингов: то была элитная книга для рынка элитных товаров. В том же году в Америке ее выпустило издательство Harcourt, Brace, причем рекламный текст на обложке гласил, что это «шедевр биографии нового типа», а название на суперобложке было напечатано крупным, угловатым, похожим на античный шрифтом на бледно-лиловом фоне. За свои литературные достоинства биография получила мемориальную премию Джеймса Тейта Блэка (одну из важнейших литературных наград Великобритании). Прошло двадцать лет, и тот же самый текст, предложенный более широкой (и простой) аудитории, облекся совершенно в другую форму. В мягкой обложке красного цвета, с надписью, обведенной кружком «Для нужд армии» (Armed Services Edition) и рекламным лозунгом, уверявшим читателей, что им предлагается полный, а не сокращенный текст, это издание размером лишь чуть-чуть превышает современный смартфон. Обложку украшает миниатюрная черно-белая фотография издания Harcourt, Brace - книга в книге, - а шрифт надписи на ней такой же угловатый, как на американском издании в твердой обложке (см. пассаж о незабываемых усах Альберта).

Форма изданий, предназначенных для армии, диктовалась и условиями их применения, и доступными тогда средствами производства. Книги печатались в двух размерах, на двух разных типах ротационных машин, но оба формата были компактными, карманными и такими, чтобы их можно было изготовить на оборудовании, где раньше печатали журналы и торговые каталоги и которое теперь простаивало из-за нехватки бумаги и снижения потребительского спроса, обычного для военного времени. «Королева Виктория», форматом 5 ¹/₂ на 3 ⁷/₈ дюйма (14 х 10 см), сходила с тех же станков, что и Reader’s Digest, популярный журнал для семейного чтения, и копировала такое же, как там, знакомое всем расположение текста в два столбца. Формат был, так сказать, нагружен собственными скрытыми смыслами, и книги совсем не напоминали продукцию издательства Bloomsbury. Они печатались одна над другой, по две на странице, чтобы потом их можно было разрезать пополам по горизонтали и соединить в маленькие пухлые книжицы, скрепленные скобками по короткой стороне. Этот метод требовал подгонки заголовков по длине, так что в спаренных изданиях было одинаковое количество страниц. Скобки оказались удачной и практичной новинкой: как писал один из офицеров, служивший в южной части Тихого океана, «насекомые едят клей, прошитые корешки рассыпаются, а вот ваши книги, скрепленные металлическими скобами, сохраняются превосходно». Часто текст в книгах не выровнен по верхнему или нижнему полю или страница обрезана так, что не виден ее номер, и это приоткрывает нам механизм их производства.

Книги для армии печатались по лицензиям от владельцев авторского права, которые соглашались на самые скромные гонорары, что при громадных тиражах позволяло снизить стоимость производства до 6 центов за экземпляр. Узкие поля и самые минимальные пробелы между словами лишний раз напоминают, что во времена, когда расход бумаги нормировался, ее требовалось экономить. Крепление скобами, рыхлая бумага, горизонтальный формат позволяли держать книгу открытой, поставив большой палец на корешковое поле страницы. Мой «армейский» экземпляр «Королевы Виктории», приобретенный онлайн у продавца старых книг из города Гранд-Рэпидс, штат Мичиган, открывается и закрывается с легкостью веера и перелистывается без всякого труда. Звук похож на тихое стрекотание трещотки; книга удобно лежит в руке, почти как кинеограф, и кажется, что стоит лишь пролистать книгу резким движением -и схематичные фигурки Виктории, нарисованные в уголках, начнут жить собственной жизнью, как ожила в прозе Стрэчи память о самой королеве.

Рыхлая, желтеющая бумага книги напоминает на ощупь застиранную ткань, углы страниц затерты от частого перелистывания, а запах, чуть затхлый, чуть древесный, чуть ванильный, знаком мне не одно десятилетие: именно так пахнет в магазинах, торгующих старыми книгами. По ощущению она больше похожа на сборник комиксов, чем на тяжелое, солидное, отпечатанное на плотной бумаге издание Chatto & Windus.

«Армейская» серия была плодом мысли Совета по книгоизданию в военное время - комитета издателей, библиотекарей и прочих светил американского книжного мира. Совет был образован в 1942 году, после атак на Перл-Харбор, и возглавил его Уильям Уордер Нортон. Идеологические цели нового органа были обозначены в заявлении о намерениях, с которого началась его работа:

Для возможно более широкого применения книг, способствующего военным усилиям объединенных народов;

Использовать книги для формирования и поддержания воли к победе;

Использовать книги для выявления истинного лица врага;

Использовать техническую информацию, содержащуюся в книгах, для обучения, борьбы, производства и на внутреннем фронте;

Использовать книги для поддержания морального духа, потому что они помогают отдыхать и вдохновляться;

Использовать книги для разъяснения целей войны и проблем мира.

Под эгидой совета в 1943-1947 годах среди военнослужащих на всех театрах войны было бесплатно распространено более 12 миллионов книг 1324 наименований. Понятно, что книги, предназначенные для армии, должны были отвечать самым разным интересам и вкусам. Издавалось все, от Илиады до «Супермена», от «Веселых рассказов о собаках» до «Лорда Джима» Джозефа Конрада, от Вольтера до Хемингуэя, причем предпочтение явно отдавалось книгам развлекающим, а не поучающим. Поэзия, вестерны, мистические рассказы, серьезный нон-фикшен, юмористические произведения, новинки, бестселлеры ежемесячно выходили сериями по 30 наименований и распространялись по всему миру. Более объемные произведения, наподобие «Лунного камня» Уилки Коллинза, который в 1868 году выходил в виде романа с продолжением, из-за своей длины были не слишком удобны для печатания. Их сокращали редакторы-фрилансеры. Для снижения стоимости производства довольствовались лишь редкими графическими иллюстрациями: так, «Королева Виктория» вышла без фотографий, которые были в оригинале.

Итак, спектр названий намеренно был сделан весьма широким. По словам полковника армейской библиотечной службы Рея Тротмена, «книги подбираются так, чтобы люди имели то, что они хотят прочесть, а не то, что, как мы считаем, им будет хорошо прочесть». Однако выпускались и достаточно смелые произведения. Дважды в серии выходил неоднозначный роман Лилиан Смит «Странный плод» (Strange Fruit) (1944) о любовном романе представителей двух разных рас, запрещенный в Бостоне и не разрешенный почтой США к рассылке и, конечно, весьма актуальный для армии, тогда еще разделенной по расовому признаку. Не обошлось и без камней преткновения. Воспоминания Джорджа Сантаяны «Люди и страны» (Persons and Places) вычеркнули из списка, как «сомнительные с точки зрения демократии»; в одном из романов-вестернов («В прериях Техаса») Зейна Грея разглядели нападки на мормонов и вообще отказались его печатать; Хемингуэя поначалу сочли чересчур «непристойным», но потом все же передумали и оставили в списке. Несмотря на все эти фортели, очевидное стремление к смягчению цензурных строгостей означало, что Совет по книгоизданию в военное время сыграл большую роль в обеспечении свободы публикаций. В 1944 году выборы выиграли консервативно настроенные противники государственного контроля, добивавшиеся закрытия государственных учреждений и свертывания программ «нового курса», которые ассоциировались с президентством Рузвельта, - а в их числе был и Совет. Так, законопроект о голосовании в армии запрещал распространение среди военнослужащих политической литературы, изданной за государственный счет. Назвав его «возмутительным покушением на свободу», совет лоббировал получение значительных налоговых льгот, в том числе и для «армейской» серии, то есть фактически игнорировал законодательство.

У некоторых произведений, ставших теперь классикой, именно с выходом в «армейской» серии изменился статус и круг читателей. В ней вышло 155 тысяч экземпляров «Великого Гэтсби» Фицджеральда, а это в шесть раз превысило тиражи издательства Scribners с 1925 по 1942 год. Морин Корриган пишет, что в год смерти Фицджеральда - 1940-й - отчисление за каждую его публикацию составляло всего-навсего 13 долларов. «Армейская» серия привлекла к творчеству героя «века джаза» нового, неравнодушного читателя, способствовала повторному открытию Фицджеральда в 1940-х годах и позднее, создала прочную репутацию книге, которую с тех пор переиздали несчетное количество раз. «Королеву Викторию» Литтона Стрэчи, точно так же, как «Гэтсби», вышедшего в начале 1920-х, за десять лет переиздали всего пару раз, и то до 1928 года. Жизнь этой книги, можно сказать, почти закончилась к началу войны, да и от самой группы «Блумсбери» почти ничего не осталось: умерли самые одаренные ее участники, в том числе и сам Стрэчи. В списке произведений для «армейской» серии она значилась под номером 261 и, вместе с «Одиноким волком» Джеффри Хаусхолда, «Мужчиной средних лет на летающей трапеции» (The Middle-aged Man on the Flying Trapeze) юмориста Джеймса Тэрбера и «Рассказами» Кэтрин Мэнсфилд, начала новую жизнь через два десятилетия после первой публикации.

Книги «армейской» серии оказались такими вездесущими, что о них часто упоминали военные корреспонденты, прикомандированные к действующей армии. А. Дж. Либлинг, в июне 1944 года описывая подготовку к высадке в Нормандии для газеты The New Yorker, отмечал, что «солдаты были размещены на большом десантном судне, и почти все читали книги из “армейской” серии в бумажных обложках». При посадке на десантные суда каждый получил по книге. Один из тех, кого интервьюировал Либлинг, говорил: «Эти маленькие книжки делают большое дело. Они затягивают. Помню, когда мой батальон окружили на вершине холма у Эль-Геттара, я за день проглотил целую книгу, “Рыцаря без доспехов”. А вот сейчас читаю “Кандида”. Не совсем простая, но мне нравится, нормальная». Его наблюдение неожиданно сталкивает мир вольтеровской сатиры на оптимизм и кровавые реалии зоны боевых действий: «Только он, этот Вольтер, часто пользуется одним приемчиком. У него сначала всех убивают, а потом оказывается, что все живы-здоровы». Один солдат писал, приводя сравнение, впоследствии очень популярное: «...хочется миллион раз сказать спасибо за одну из самых лучших идей для армии. Когда приходят эти книги, радуешься так, будто получаешь письмо из дома. А популярны они так же, как плакаты с девушками». На обратной стороне передней обложки экземпляра платоновского «Государства», хранящегося теперь в собрании Ирвина Университета Южной Каролины, сохранился написанный карандашом список тех, кто его читал, причем указана не только дата, но и время, когда тот или иной человек брал книгу, что указывает не только на ее популярность, но и на скорость распространения.

Совет по книгоизданию в военное время превосходно организовал массовое распространение большого ассортимента книг по всему миру. Но, глядя на стратегические цели, он не упускал из виду и коммерцию. В 1940-х годах книготорговля в Америке переживала нелегкие времена из-за проблем с распространением и спросом. Образовался порочный круг: не хватало увлеченных читателей, но не хватало и книжных магазинов для привлечения новых любителей книги. Нортон и его совет видели в «армейской» серии уникальную возможность привить военнослужащим (как мужчинам, так и женщинам) привычку к чтению с тем, чтобы в послевоенном будущем получить целую армию покупателей книг. Убеждая издателей, не горевших желанием разрешать публикацию своих книг в «армейской» серии, Нортон приводил такой аргумент: «Уже один тот факт, что миллионы людей смогут узнать, что такое книга и какое значение она может иметь, и уже теперь, и после войны окажет мощное влияние на послевоенное развитие нашей промышленности». И действительно, два значительных последствия публикации «армейской» серии -одно более, другое менее благоприятное - отслеживаются в истории книгоиздания после 1945 года.

Первым стало более широкое применение бумажной обложки, ставшей стандартом для большинства художественных и нехудожественных жанров. «Армейская» серия не стала первооткрывательницей книги в бумажной обложке, но популяризировала инновации издательств, появившихся в 1930-х годах: Albatross в Европе (основанном в 1932 году), лондонского Penguin Аллена Лейна (1935) и Pocket Books, основанного в США Робертом де Графом (1939). Все эти радикальные новаторы стремились выпускать дешевые книги, бросая этим вызов монополии на авторское право и распространение. Так, издательство Albatross, работавшее в Гамбурге, первым предложило формат, знакомый каждому, кто держал в руках книгу издательства Penguin, выпущенную в середине прошлого века: мягкая обложка с вполне современным дизайном, орнаментальные украшения - геометрический узор из прямых линий и черно-белое изображение птицы - и цвет обложки, указывающий на жанр книги, - краткая рекламная аннотация, помещенная на внутренней стороне обложки на английском, французском и немецком языках, подчеркивает европейское изящество всей серии. Британским вариантом Albatross стал Аллейн Лейн; как-то он ждал поезда на станции, под рукой у него не оказалось книги, и тут ему пришло в голову, что книги издательства Penguin в бумажных обложках можно продавать в торговых автоматах или в розничных магазинах, например Woolworth. После войны эмигрант из Германии, типограф Ян Чихольд придумал броский дизайн из цветных горизонтальных полос и шрифта Gill Sans Bold, воплотив идею Лейна в одном из самых знаковых в XX веке предметов потребления. Джордж Оруэлл, рецензируя в 1936 году книги Penguin, написал известные слова: «Это великолепие за шесть пенсов, такое великолепие, что, будь у других издателей хоть крупица здравого смысла, они объединились бы, чтобы добиться изъятия этих книг из продажи». В книгоиздание США бумажную обложку принесли издатели-эмигранты, в том числе и Курт Энох, один из основателей Albatross. Роберт де Граф работал с издательством Simon & Schuster, выпускавшим книги в бумажной обложке ценой 25 центов, которые часто продавали «в нагрузку» к фильмам.

Издательство Pocket Books контролировало цены, значительно увеличивая тиражи, используя издательские клише где только можно, уменьшая размеры книг и применяя новые технологии, в том числе клеевое скрепление, гораздо более дешевое, чем брошюрование книг в твердой обложке.

В предвоенные годы эти «бунтовщики», выбросившие на рынок дешевые книги в бумажных обложках, были не в лучших отношениях с «тузами» книгоиздания, которые потом вошли в Совет по книгоизданию в военное время. Но в годы войны «армейская» серия доказала сомневающимся, что книги можно с большой выгодой представить на рынке как массовый и низкодоходный товар. Они сделали книгу в бумажной обложке элементом масс-маркета, общемировым явлением. В 1939 году в США отпечатали менее 20 тысяч таких книг. К 1943 году их было уже больше 40 миллионов. В Великобритании Аллен Лейн начинал тираж с 20 тысяч экземпляров каждого из десяти наименований, а к середине 1940-х годов цифры продаж исчислялись миллионами. Книжный рынок перестал быть прежним.

Книги в бумажных обложках были «беби-бумерами» книжного «демографического взрыва»; появившаяся как раз тогда «Карманная книга о ребенке и уходе за ним» врача Бенджамина Спока одной из первых в этом новом формате снискала небывалый успех. Она стоила 25 центов, продавалась более чем в ста тысячах торговых точек, вплоть до аптек и железнодорожных киосков, и в послевоенное десятилетие эту книгу в бумажной обложке, выпущенную издательством Pocket Books, продавали чуть ли не по миллиону экземпляров в год. Огромного культурного влияния послевоенных бестселлеров, таких как труды доктора Спока, романа Джерома Дэвида Сэлинджера «Над пропастью во ржи» (глава 10), книг Дейла Карнеги «Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей» или «Безмолвная весна» (глава 5) Рэйчел Карсон не было бы, не появись в военное время всех инноваций в книжном деле.

Второе последствие не столь радужно. В 1944 году, при обсуждении законопроекта о голосовании в армии, книги «армейской» серии обозвали «коммунистической пропагандой». Культурный компас холодной войны поворачивался в другую сторону. Книги масс-маркета, сделанные очень эффективным оружием войны, было не так-то легко демилитаризовать. Еще один проект Совета, «Издания для зарубежья» (Overseas Editions), предназначался для немецких военнопленных; в нем на немецком языке выходили произведения Томаса Манна, Йозефа Рота, Эриха Марии Ремарка, а также переводы английских и американских авторов, в том числе Хемингуэя и Конрада. В конце войны решение Рузвельта ограничить книгоиздание в бывших странах оси, особенно в Германии, означало, что круг чтения послевоенной Европы теперь находился под строгим контролем оккупационных властей. Зарубежная литература, выходившая в серии «Новый мир» (Bucherreihe Neue Welt), в больших количествах ввозилась в Германию, Австрию и Чехословакию для денацификации и ведения пропаганды. Делалось это для экспорта американских ценностей и идеологического переобучения гражданского населения во всем, что касалось фактов прошедшей войны. Обе эти серии выпускались в книжном формате, знакомом по изданиям Albatross и Penguin, а не в альбомном, предназначавшемся исключительно для военных.

Американская литература, от Марка Твена до «Маленького домика в прериях», потоком хлынула в Германию. Контроль публикации и распространения книг и прочей печатной продукции в послевоенный период был глубоко политизирован: из недавно вышедшей биографии скомпрометированного издателя Роберта Максвелла известно, что его первое книгоиздательское предприятие частично финансировалось британской разведкой, пока он работал в разрушенном и разделенном Берлине. Со стороны британцев за литературную программу союзников в поверженной Германии отвечал капитан Кертис Браун - выходец из семьи, в конце XIX века основавшей известное литературное агентство. Один из крупнейших издателей и книготорговцев Дании, Хеннинг Браннер, при поддержке Отдела военной информации в течение 1944 года создал резерв американских и английских книг неподалеку от шведской границы. На следующий же день после освобождения Дании, 5 мая 1945 года, он сумел ввезти в страну 700 ящиков книг. Посетив в 1946 году Францию, американская издательница Бланш Кнопф отметила:

Страна интересуется чтением, но жаждет книг из Англии и Америки, и особенно из Америки. Очень ждут книг, которые можно перевести, и книг на английском языке. Мы здесь не можем даже представить себе, что для такой страны, как Франция, где пять лет не было свободной литературы, не было свободы чтения, что для нее значит снова получать книги. Самое важное -сделать так, чтобы французы знали нашу точку зрения в политике и культуре.

Незамеченный переход Кнопф от книг, призывающих к свободе, к книгам, несущим «нашу точку зрения», очень хорошо показал, что холодная война во многом стала последствием пропагандистских публикаций военной поры. И в Америке, и в освобожденной Европе антикоммунизм пронизывал все доступные книги. Роман Говарда Фаста «Спартак» о восстании рабов в Древнем Риме, по которому потом был снят оскароносный фильм с Кирком Дугласом в главной роли, запретил к публикации не кто иной, как Эдгар Гувер, глава ФБР. Когда издательство Little, Brown выполнило это распоряжение, рукопись отвергли еще семь издательств из-за прокоммунистических взглядов ее автора. Фаст опубликовал ее за свой счет в 1950 году. В огромных количествах, за счет государства, Англия и Америка везли в Европу книги антико ммуниста, уроженца Венгрии Артура Кёстлера. А к 1950-м годам ЦРУ развернуло по всей Европе секретную программу поддержки художников, писателей, конференций, театральных постановок, концертов, выпускало журналы и книги под эгидой «Конгресса за свободу культуры». Получился парадокс: промышленные технологии и сети массового распространения книг ограничили доступ к ним. Демократическое предназначение книг - широкое распространение знания; «свободная литература», которой, как заметила Кнопф, так не хватало в оккупированной Франции; принципиально отрицательное отношение к рабству, о котором пойдет речь в главе 3, - все это всегда было плодом компромисса.

3

Рождество, подарочные книги и отмена рабства

Если бы я сказала, что формат современного Рождества изобрела книга, вы, наверное, приготовились бы к навязшему в зубах разбору «Рождественской песни в прозе», повести, которую Диккенс в 1843 году написал о скупом Эбенезере Скрудже, о явлении Духов прошлых, нынешних и будущих Святок и об искуплении Скруджа, которое свершилось благодаря его щедрости, проявленной в праздник. «И да благословит Господь каждого из нас, как говорил Тайни-Тим» и так далее. Но вообще-то книги, сформировавшие традиции Рождества, появились на два десятилетия раньше произведения Диккенса. И точно так же, как многие традиции празднования Рождества, зародившиеся в Британии в XIX веке, - от украшения елки до обмена поздравительными открытками, - эта пришла к нам из Германии. В 1822 году Рудольф Аккерман, предприимчивый англо-немецкий пионер книгоиздания, с большой выгодой для себя продававший роскошные литографии и иллюстрированные книги, создал совершенно новый, ни на что не похожий библиографический продукт. Под названием «Незабудка» (Forget-Me-Not) в Англии вышла подарочная книга или, иначе говоря, рождественский альманах. Как говорилось в предисловии, она следовала давней немецкой традиции литературного альманаха или книги карманного формата: «британской публике впервые предлагается соперница во множестве издаваемых на континенте элегантных книг, служащих знаками внимания, дружбы или воспоминания, в такое время года, когда, согласно старинному обычаю, особенно принято обмениваться подобного рода подарками». Книга вышла из печати в ноябре 1822 года, чтобы вовремя успеть на недавно сформировавшийся рынок праздничных подарков и еще больше оживить его.

Сборник «Незабудка» сразу же стал настоящим хитом. Времени с тех пор прошло много, и, признаться, сейчас уже непросто понять почему. Это книжечка карманного формата, украшенная сентиментальными листочками и цветочками, гравюрами, изображающими пухлых детишек Георгианской эпохи, и слащавыми стихотворными подписями к ним. Июнь изображен в виде малыша, только что начавшего ходить, который топает в открытую калитку, а его молодая мать задумчиво смотрит куда-то вдаль (картинка прямо-таки претендует на приз в конкурсе на лучшую подпись): «Калитка открыта, и ум молодой спешит поскорее на волю, забота излишняя давит его, мешает найти свою долю». Если бы Перси Биши Шелли, утонувший летом того же года и похороненный в Риме, вдруг воскрес и прочитал этот опус, то со спокойной душой улегся бы обратно в могилу. Однако в 1930 году писательница Вита Сэквилл-Уэст язвительно подметила, что в сборнике не был пропущен ни один элемент, милый сердцу читателя XIX века: «Тут вам Швейцария и Каледония; романтическая любовь и триумф добродетели; женская скромность и мужская сила; привидения, руины, кладбища, лесные долины; плоды игривой фантазии и возвышенный, высокоморальный тон - ничего не упущено, чтобы эти миниатюрные новинки получили заслуженный успех». Книги со стереотипными названиями типа «В память дружбы: сборник рассказов», «Литературный сувенир» или просто «Подарок на память» стали появляться одна за другой, по мере того как издатели по обе стороны Атлантики содействовали развитию обычаев дарения, связанных со временем года, и превратили их в ходовой товар. В 1820-х годах обмен рождественскими подарками стал общепринятым. Книги были в авангарде этого коммерческого наступления на все города, от Лондона до Бостона и Калькутты. В колониальной Индии «Бенгальский альманах» с подзаголовком «литературный сувенир» после 1830 года переиздавался несколько раз, причем гравюры для него присылали из Англии, редактором был англичанин, а распространяли и читали его тоже англичане.

Успех подарочной книги в самом начале XIX века - это прямой предшественник современного календаря выхода книг. Своего пика он достигает поздней осенью, на которую приходится так называемый суперчетверг в начале октября, когда на рынке появляется множество книг в твердых обложках, предлагаемых как рождественские подарки. Нигде это так не заметно, как в Исландии; традиция дарить друг другу книги в рождественский сочельник появилась примерно в 1944 году, когда страна получила независимость от Дании. И альманах как жанр тоже сохранился: особенно часто ежегодники дарят детям по случаю праздника. Так, в 2021 году издательство Rupert отметило столетие давшего ему имя медведя в клетчатых штанишках, выпустив очередной ежегодный альманах рассказов и загадок в твердой обложке. Как и у его предков, подарочных книг, у рождественского альманаха номер наступающего года помещен в название, указывая, что подарок актуален и современен, но в то же время создавая определенную маркетинговую сложность: если его не распродадут в этом году, станет почти невозможно сделать это в следующем.

К середине XIX века рождественские подарочные книги заняли видное место в книгоиздании. Всего через несколько лет после первого эксперимента Аккермана с этой формой поэт-лауреат Роберт Саути ворчливо заметил, что «рождественские альманахи сильно подорвали продажи таких книг, которые раньше было принято покупать, чтобы преподнести в подарок». Никогда еще со времен альманахов, которые сотнями тысяч распространялись в XVI веке, книги-однодневки, «привязанные» к определенной дате, с такой силой не прорывались на широкий рынок. Подсчитано, что в одном лишь 1828 году, как раз когда ворчал Саути, в Великобритании было продано 100 тысяч рождественских альманахов. Так быстро завоевать рынок удалось в том числе и потому, что издатели очень быстро додумались до идеи сегментирования. Подарочные книги выпускали по разным ценам для разных покупателей: мальчиков, девочек, их мам, сторонников Общества трезвости, масонов. Самая разнообразная поэзия и проза давала работу многим авторам, особенно женщинам, причем хорошо платили и обладателям крупных литературных имен, хотя многие из них свысока посматривали и на этот жанр, и на его любителей. Сэр Вальтер Скотт, Сэмюэл Тейлор Кольридж, Чарльз Лэм, Вордсворт (оправдываясь стоимостью операции на глазах), Диккенс, Теккерей и - кто бы мог подумать! - сам Роберт Саути, в общем, все в 1820-1850-х годах получали гонорары за публикации в рождественских альманахах. Что уж говорить о покойном Шелли: если бы он не утонул, то точно пополнил бы ряды романтиков - поставщиков литературной продукции для интересного литературного явления - рождественского альманаха.

Эти подарочные книги предназначались прежде всего для женщин из среднего класса (и до сих пор они составляют большинство читателей основных жанров литературы, в том числе романов), но распространились на удивление широко. В собрании королевской семьи есть тома «Незабудки» 1833 и 1837 годов выпуска, в красивом красно-золотом переплете: это материнский подарок молодой принцессе Виктории. Второе, более позднее, издание она получила за считаные месяцы до того, как стала королевой. Женщины властвовали в этом жанре: они были и редакторами, и авторами, и покупателями, и получателями. Изабель Леху описывает распространение подарочных книг как «экономику сентиментальности, обмена красивых, роскошных товаров на память и любовь». Сохранившиеся экземпляры - особенно много их в Нью-Йоркской публичной библиотеке - содержат рукописные следы уже давно канувших в прошлое привязанностей: «Каролине Снеллинг от ее подруги, миссис Каллендер»;

«Мисс Э. Л. Чапман от ее подруги С. Шапкок»; «Миссис Э. Маршалл с наилучшими пожеланиями от ее подруги А. Харт». Эти надписи, сделанные витиеватым почерком середины XIX века, хранят для нас уже давно вышедшие из употребления формы обращения. Однако формула посвящения еще и напоминает о функции подарка как доказательства дружбы. Такие надписи показывают, что подарочные книги из предметов широкого потребления сумели стать красноречивыми знаками особых и глубоко личных отношений. Вскоре в альманахах появились изящно оформленные страницы для посвящений с незаполненными строчками, на которых можно было написать, кто и кому его дарит. Так, альманах «Незабудка» начинался страницей с рамкой для посвящения, прикрытой тонкой бумагой. В американском альманахе «Знак» (The Token), выходившем в 1830-х годах, место для посвящения было украшено картушами из цветов и изображениями нимф, держащих иллюминированные инициалы, с пробелами, чтобы даритель мог написать что-нибудь свое, личное: «От (кого, кому)в знак». На одном экземпляре красиво написано, что Уолдо Флинт преподнес его Ребекке Скотт Дин «в знак глубокого уважения»: Флинт был сенатором-республиканцем от штата Массачусетс, а Дин приходилась ему свояченицей. Подарочные альманахи были, как пишет Стивен Ниссенбаум в своей книге об изобретении празднования Рождества, «самым первым коммерческим продуктом, изготовленным специально и исключительно для того, чтобы покупатель кому-то его отдал». Для себя альманахи не покупали.

Подарочную «Незабудку» Аккерман придумал не просто как роскошную книгу. Она была небольшой, наподобие вечернего клатча или молитвенника. Первые несколько лет ее выпускали в бирюзово-зеленоватой мягкой обложке, в футляре с подходящим по цвету и стилю рисунком, с немногочисленными иллюстрациями. Немало сохранившихся экземпляров переплетены в кожу, а потом Аккерман издавал свою «Незабудку» в роскошном переплете из красного сафьяна (сафьян, первоначально кожу козленка, а потом теленка, переплетчики очень любили за то, что он был крепкий, хорошо обрабатывался, отлично подходил для тиснения и золочения). Издатели быстро поняли, что чем шикарнее будет выглядеть альманах, тем больше у него будет успех. Через несколько лет альманахи стали выходить в модных тогда переплетах из окрашенной ткани, а, например, популярный кипсек (Keepsake) - в стильном переплете из красного шелка (эта дорогостоящая ткань была не слишком долговечной, и парадокс этих приуроченных к определенной дате и в общем-то хрупких творений в том, что они были призваны символизировать крепкие узы взаимной привязанности). Совсем уже скоро у подарочных книг появилась собственная эстетика пышного оформления и красивого переплета («наподобие какого-нибудь старомодного камзола лорда Пальмерстона», как затейливо описал романист Теккерей «Книгу о красоте»). Эти маленькие роскошные издания часто носили названия драгоценных камней или цветов: «Гирлянда» (The Garland), «Амарант» (The Amaranth), «Фиалка» (The Violet), «Драгоценность» (The Gem). Их появление соединяло в себе достижения издательского дела, которые делали предмет широкого потребления изделием, выполненным на высоком художественном уровне. Они стали первыми книгами масс-маркета со специально изготовленными бумажными обертками с напечатанным рисунком или текстом, предшественницами нынешних суперобложек. Таким образом, они зависели от самых передовых разработок в книгопечатании, осуществляемом при помощи паровых машин, а также от стереотипных печатных форм, которые делали книги менее дорогими и более единообразными. Да, они продавались по очень разным ценам, но в общем и целом были совсем не дешевы.

Огромная потребность книг этого жанра в иллюстрациях, поиск технологических новинок, чтобы удешевить получение качественных изображений, означали, что прежде всего заказывались гравюры, определявшие содержание альманаха. Уже потом к работе подключались поэты и прочие литераторы, в задачу которых входило написание экфрастического (то есть подробно описывающего визуальный материал) текста. Подарочные книги, щедро иллюстрированные портретами членов королевских семей, пейзажами и гравюрами с пасторальными сценами, выполненными в подражание классическим образцам, были очень дороги в производстве (больше половины из 10 500 фунтов, стоимости производства одного экземпляра альманаха Keepsake, составили гонорары художников и граверов). Одни издатели несли большие убытки, потому что их товар не добился успеха на рынке; другие применяли разные маркетинговые ухищрения, размещая в своих изданиях рекламу или стишки, особенно детские, где обязательно упоминалось название альманаха или издательства. Саути снова жаловался, теперь уже другу, что «литературный департамент... должно быть, влияет и на продажи этих изданий, и на их цену намного слабее, чем департамент художественный. альманахи -это книжки с картинками для взрослых детей». Теккерей не пожалел желчи на типично сентиментальную - и выполненную в восточном стиле - гравюру в альманахе Keepsake, на которой «свирепый перс многозначительно хватается за кинжал; на переднем плане грустная дева с робкой мольбой взирает на зрителя».

Подарочные книги предназначались прежде всего для женщин, поэтому предполагалось, что их содержание должно было быть - да часто и было -донельзя банальным и не особенно интересным. Но для сентиментальной экономики подарочной книги и экономики книгоиздания гораздо прибыльнее была передававшаяся ими теплота чувств, а не содержимое страниц. Эти принадлежности гостиной или будуара выполняли в основном декоративную роль, и их содержание «устаканилось» не сразу. В предисловии к первому выпуску «Незабудки» говорилось, что его цель - «соединить приятное с полезным» и привлечь «внимание читателя к важным таблицам, демонстрирующим результаты последней переписи, составленным по ответам населения Великобритании», а также «родословную европейских правителей и живых членов их семейств», а еще «историческую хронику на 1822 год». Но со временем сухие «энциклопедические» сведения уступили место отрывкам из литературных произведений и сентиментальным иллюстрациям, дававшим своим читателям уроки надлежащего поведения и этикета. В романе «Миддлмарч», «картинах провинциальной жизни», нарисованных Джордж Элиот, ее рассказчик насмехается над неуклюжими попытками Неда Плимдейла («один из лучших женихов Миддлмарча, хотя и не один из лучших его умов») добиться расположения Розамонды Винси при помощи альманаха. «Он принес новейший “кипсек”, великолепно изданный на шелковой бумаге -последнее достижение прогресса в то время» (события романа, выходившего в 1871-1872 годах, происходят на сорок лет раньше, как раз накануне принятия в 1832 году закона о реформе избирательной системы). Нед останавливает внимание Розамонды на «дамах и кавалерах с лоснящимися гравированными щеками. рекомендуя юмористические стихи как “отличные” и сентиментальные рассказы как “увлекательные”». Вердикт уничижительный: вкус у Неда хоть и высокопарный, но непритязательный, и Розамонда прекрасно это понимает. Она «была безупречно любезна, и мистер Нед льстил себя мыслью, что заручился наилучшим плодом искусства и литературы, чтобы “произвести впечатление”, - наилучшим средством угодить благовоспитанной девушке». Он попался на маркетинговую уловку жанра, выставлявшего себя лучшим помощником в ухаживаниях представителей среднего класса.

Предисловие к одному из альманахов уверяло потенциальных ухажеров, что его можно «преподносить и получать в подарок без всякого ущерба для приличия». Этот не вызывающий никаких возражений литературный объект своим появлением в романе подчеркивает жизнерадостную посредственность Неда. Рассказчик относится к своему герою явно свысока, и колкий вопрос красавца-доктора Тертия Лидгейта: «Все-таки что здесь глупее - гравюры или текст?» -говорит и о его более утонченном вкусе, и о сексуальной привлекательности. Бедняге Неду остается только ретироваться.

И все же можно поспорить с тем, что подарочная книга - синоним глупости, пусть даже мы слышим это от таких авторитетов, как Саути, Теккерей и Лидгейт. И сам жанр, и его популярность вскоре стали проводниками подчас радикальных идей. Одним из примеров расширения рынка подарочных книг как средства увеличения финансового и идеологического капитала стал альманах «Подписи за освобождение» (Autographs for Freedom), опубликованный в 1853 году в Бостоне от имени женского Общества борьбы за отмену рабства, действовавшего в городе Рочестер. В предисловии выражалась надежда, что «хотя эту книгу конечно же можно преподносить в подарок, она сумеет поднять волну того чувства, которое, по Божьему благословению, уничтожит на нашей во всех отношениях благословенной земле великий грех рабства». Превращение в капитал связывает два неожиданно параллельных явления: аболиционизм и подарочные книги. Тексты альманаха были составлены знаменитостями, проживавшими в Нью-Йорке и его окрестностях; среди них были бывший раб, а теперь лидер аболиционистов Фредерик Дуглас и Гарриет Бичер-Стоу, о которой президент Линкольн якобы сказал, что своим романом «Хижина дяди Тома» она развязала Гражданскую войну. Епископ Оксфордский, сын видного английского аболициониста Уильяма Уилберфорса, выразился кратко: «Англия учила своих потомков в Америке наносить вред их африканским братьям. Каждый англичанин должен помочь американцу избавиться от этого зла, глубоко раскалывающего его расу и государство».

В «Подписях за освобождение» соединились два популярных и сравнительно легких жанра: книга автографов и подарочная книга, новая технология воспроизведения факсимильных подписей сторонников отмены рабства и структура литературной антологии. В письме с просьбой об участии к Ралфу Уолдо Эмерсону (он отказался) редактор Джулия Гриффитс всячески превозносила свое будущее издание: «Красивый внешний вид сделает его превосходным подарком на Рождество или Новый год». В рекламном объявлении говорилось о том, что книга выходит в обычном и позолоченном переплетах (первый стоил 75 центов, второй - 1 доллар); выпуск альманаха, вышедший в следующем году, был уже немного дороже: «1 доллар 25 центов в обложке из обычного муслина; 1 доллар 50 центов с золоченым обрезом; 2 доллара с полным золочением верхней кромки, нижней кромки и переднего края». Самое интересное в «Подписях за освобождение» - то, как они меняют направление сентиментальной, очень домашней и женской традиции подарочной книги. Этот поворот в судьбе жанра перемещает его из узкого круга личных привязанностей в более широкую общественную сферу, делает пропагандистом и сборщиком средств на дело освобождения.

Итак, подарочная книга выглядит так, как будто действует в рамках кодекса приемлемого в обществе поведения женщин и круга их чтения. Но книга определенной политической или идеологической направленности коварно нарушает условности жанра. Поэтому аболиционистские подарочные книги очень напоминают одну книгу, хранящуюся сейчас в Бодлианской библиотеке Оксфордского университета, куда она поступила с бумагами южноафриканского общественного и профсоюзного деятеля Рона Пресса. Внешне она очень похожа на роман Раймонда Чандлера «Наглое убийство», выпущенный в мягкой обложке издательством Penguin, и, действительно, первые девять страниц написаны в обычном для этого автора «крутом» стиле. Но в самой середине этого небольшого произведения мы вдруг обнаруживаем инструкцию для изготовления бомбы под названием «Umkhonto We Sizwe: основы взрывного дела». Ее разработал Африканский национальный конгресс для своих боевиков и довольно детально прописал техники применения бомб в городах, технологии изготовления бутылок с зажигательной смесью, обычных мин и мин-ловушек. По виду обложки об этом ни за что не догадаешься. Довольно политически острое содержание тематических аболиционистских подарочных книг, подобных «Подписям за освобождение», конечно, не столь прямолинейно, но и в них уже намечается расхождение между внешним видом книги и ее содержанием. Они призывали к действию сторонниц отмены рабства, через связи дружбы и взаимной симпатии неся мысль о том, что такое рабство и почему необходимо движение за освобождение. Они превращали самую заурядную и безобидную подарочную книгу в заостренное идеологическое оружие. Возможно, если бы Нед Плимдейл принес с собой такой альманах, сюжет «Миддлмарча» двинулся бы совсем в другую сторону.

Рождественские подарочные книги продолжили и демократизировали длинную историю книг, преподносившихся в подарок, что было особенно принято в дипломатических и прочих формальных отношениях. Книга, предназначенная в дар и созданная в каком-нибудь монастырском скриптории, могла символизировать верность и благодарность королю или князю, если же книгу дарил человек, облеченный властью, это могло стать знаком покровительства и благосклонности. В иллюстрированной рукописной книге, созданной в начале XV века художником, известным как мастер Виржиль, философ Альхандрей, облаченный в зеленую мантию, стоя на коленях перед Александром Македонским, преподносит ему свою книгу по астрономии. Придворные, стоящие в тронном зале, - скорее всего, некие важные покровители, которые заказывали такие рукописи на исходе Средних веков во Франции. Боккаччо отправил Петрарке книгу Данте, а в ответ получил труды Цицерона и Варрона: обмен книгами был главным знаком дружбы у итальянских гуманистов. Книги нередко фигурируют в списках новогодних подарков, преподнесенных королеве Елизавете I. Эта традиция формального дарения конечно же сохранилась и до наших дней: частая примета выпускных вечеров в американских колледжах -радостный гимн будущему «О, вы далеко пойдете!» (Oh, the Places You’ll Go!) популярного писателя для детей и юношества Доктора Сьюза; Кэрол Энн Даффи, не так давно ставшая поэтом-лауреатом, вслед за своими предшественниками презентовала правящему монарху сборник стихов; в королевском собрании хранится несколько современных изданий Шекспира, полученных королевой в подарок, когда в 1997 году она посещала шотландский завод по производству электронно-лучевых трубок; а экземпляр альбома Эллы Фицджеральд «The Rodgers and Hart Songbook» в подарочной коробке преподнесли английской королеве в 2009 году Мишель и Барак Обама. Конечно, мне хотелось бы думать, что она, как и моя мама, законопослушно покупает книги, написанные ее детьми: находящиеся в собрании сборник отрывков из пьес Шекспира (The Prince’s Choice: A Personal Selection from Shakespeare), детская книга «Старик из Лохнагара» (The Old Man of Lochnagar) и «Пособие по органическому садоводству» (The Elements of Organic Gardening), написанные принцем Чарльзом, помечены в каталоге как «приобретенные Елизаветой II».

Некоторые из таких дипломатических даров, возможно, не оправдали ожиданий их получателей (интересно, нравится ли королеве музыкальный театр?). Что Акбар, император династии Великих Моголов, сделал с многоязычной Библией, которую в 1580 году в своей столице, Фатехпур-Сикри, получил от делегации иезуитов? Эта так называемая «Библия Плантена» считалась в то время последним словом европейского книгопечатания и учености. Она была отпечатана в Антверпене между 1568 и 1573 годами под покровительством Филиппа II Испанского, состояла из нескольких томов, а текст излагался параллельно на еврейском, греческом, арамейском, халдейском и старосирийском языках, причем каждый из них был переведен еще и на латинский язык. Библия была изготовлена в количестве 1200 экземпляров на хорошей бумаге и тринадцати на пергамене, специально для Филиппа, над ней работали лучшие знатоки языков и библейских текстов, во главе с ученым монахом Бенедиктом Арием Монтаном, чьей гравированной подписью заканчивался каждый раздел. Первые пять томов содержали текст и его переводы, последние три - так называемый «Священный аппарат»: грамматики, словари, карты. Согласно Пьеру дю Жаррику из «Общества Иисуса», хроникеру первых иезуитов-миссионеров, Акбар, в то время лет сорока, был одет в национальный костюм шальвар-камиз - «верхняя часть доходила ему до колен, а штаны достигали каблуков», - на лбу у него висело несколько нитей жемчуга, хотя в частной обстановке он с удовольствием облачался в черный бархатный костюм португальского стиля. Император был человеком умным, тонким, хорошо образованным, любил охоту, всяческие технические новшества и с благодарностью принял подарок.

Император принял священные книги с величайшим почтением, брал их в руки одну за другой и целовал при этом каждую, после чего возлагал их себе на голову, что у его народа является знаком отличия и уважения. Он проделал это в присутствии всех своих придворных и военачальников, большинство из которых были магометанами. После того он спросил, какие из этих книг содержат Евангелие; и, получив разъяснение, рассмотрел их очень внимательно, поцеловал вторично и снова возложил себе на голову. Потом он распорядился, чтобы помощники унесли книги в его покои, и заказал богатый шкаф, где они будут храниться.

У Акбара было обширное собрание книг на арабском, латинском, персидском и санскрите, а при его дворе работало много писцов, каллиграфов и переплетчиков: вероятно, впечатляющему памятнику европейского книгопечатания нашлось место в этой многоязычной компании текстов, но, где он сейчас, никому не известно.

Итак, подарочные книги XIX века по-своему продолжили традицию преподнесения книг в дар, что привлекало внимание к авторам, посвящавшим и дарившим их своим покровителям или другим влиятельным читателям. Они сделали все книги средством укрепления горизонтальных дружеских связей, а не вертикальных взаимоотношений покровительства и дипломатии. Они сделали книги дарами, характерными для современной эпохи.

Но мы уже видели, что, приобретая книги для других, можно попасть «в десятку», а можно «в молоко», и этот риск начали со все более возрастающей ясностью осознавать в начале XX века. Основываясь на случаях из жизни, рассказанных друзьями, глава издательства Chatto & Windus Гарольд Реймонд предположил, что продажи подарочных книг перед Рождеством снижались потому, что покупатели опасались «подарить не ту книгу». В 1926 году в отраслевом журнале книжной торговли он опубликовал общенациональную программу «продажи книг по талонам», которые по-другому называли книжными купонами. Реймонд подметил, что «подарочные волнения» из-за книг были сильнее, чем из-за других предназначаемых в подарок предметов, и что «неуверенность усиливается, если известно, что будущий получатель очень любит книги и много читает». Преимущество такой карточки, «больше похожей на рождественскую открытку, чем на талон на обед в бесплатной столовой», состояло в том, что она была одновременно и более деликатным подарком, чем просто деньги или товар, присланный почтой, и точно указывала, какой именно подарок даритель счел подходящим. «Дядя Джон отправляет своему племяннику Фреду такую подарочную карточку. Фред выбирает книгу, приобретает ее как рождественский подарок от дяди Джона, и дядя вполне доволен: ведь почтовый перевод на ту же сумму племянник вполне мог потратить на шоколадки или сигареты». Получается, что книги - это подарки, особенные в двух отношениях. Во-первых, выбрать подходящую для Фреда книгу труднее, чем какой-нибудь другой подарок: книги, которые мы дарим, несут на себе бремя эмоций и личных отношений гораздо в большей степени, чем любой другой предмет, предназначаемый в подарок. Во-вторых, книга - это нечто такое, что люди, в том числе и Фред, может, и хотят купить, но вряд ли купят, если заранее не сделали для этого «заначку». Первые подарочные карточки появились в 1932 году. Текст самых первых рекламных объявлений указывал на возможные промахи при дарении книг, которых поможет избежать эта остроумная «книжная валюта»: «Ваша проблема решена! Никакого риска подарить не то: он может выбрать любую книгу себе по вкусу».

Антропологические теории дарения помогают понять, почему люди побаиваются дарить книги. В своей классической работе «Очерк о даре» французский этнолог и антрополог Марсель Мосс выделял «неотчуждаемость» как определяющую характеристику отношений дарообмена: подарок всегда связан с дарителем и становится средством укрепления отношений между дарителем и одаряемым. Подарки связывают людей, если можно так выразиться, сильнее, чем просто прием-передача предмета. То, что можно передать от одного владельца другому, без всяких связей, - это не больше чем просто имущество, отчуждаемое от человека, который его отдал. Натали Земон Девис в своей работе о дарении книг во Франции XVI века указала, что, хотя первые технологии книгопечатания начали делать книги коммерческими, капиталистическими предметами, экономика подарков в XVI веке еще сохраняла ауру допечатной эры. Она утверждает, что и в печатной, и в рукописной форме книга «была привилегированным предметом, который сопротивлялся перманентному присвоению и в котором было совершенно неверно видеть лишь источник выгоды». И какие-то следы этой ауры до сих пор сохраняются в книгах, чего нельзя сказать, например, о модных аксессуарах или косметике (а также о других мелких хорошеньких вещицах, преподносимых в подарок). Да, книги являются предметами коммерции, но они несут с собой эмоциональные и дружеские связи, а значит, подтверждают теорию дара, предложенную Моссом, а не остаются всего лишь имуществом.

Практика подарочных надписей на книгах подтверждает, что такой подарок свидетельствует об отношениях со стажем, а не просто о разовом обмене: вот почему с грустным чувством, как будто ты что-то подсмотрел, обнаруживаешь их в книгах, стоящих на полках букинистических магазинов. Возвращенные в сферу «предметов потребления», такие книги сохранили теплоту чувств в надписях, но сами надписи оказались вырваны из контекста, в котором они имели смысл. Это подтверждается онлайн-наблюдениями Уэйна Гудерема. Как сложилась жизнь Пола, получившего в подарок книгу Карла Маркса, вышедшую в издательстве Loveday, «с надеждой, что ты всю жизнь, всем сердцем и разумом, будешь бороться за мир, демократический в политическом смысле и равный для всех в общественном и экономическом отношениях»? Ну и как ты, Пол, - боролся? А как поступила «моя дорогая женушка», получив в подарок роман Антонии Байетт «Вавилонская башня» с наказом «читать, пока я далеко, но мечтаю о тебе»: кинула книжку в сумку из благотворительного магазина и удрала со своим инструктором по пилатесу? В Валентинов день Эстер подарила Андреасу сборник любовных стихотворений; долго ли он простоял у него на полке? Самое замечательное в этих надписях - это подтверждение, что подаренные книги всегда свидетельствуют об особых отношениях между дарящим и одаряемым. Все книги невидимо маркированы такими историями: надписи делают эти связи видимыми, действуют подобно библиографической бариевой кашице. Следующие владельцы, наследуя предысторию своего нового приобретения, вынуждены признать, что книга с написанным на ней эмоциональным посвящением, милым прозвищем или очень личным обращением не может уже полностью принадлежать им одним.

А вот из следующей главы мы узнаем, как трем владельцам книг удалось сделать так, что этот старинный обычай послужил противоположной цели и вписал притязания на книги в продуманную стратегию самопрезентации.

4

«Шелфи»: Энн, Мэрилин и мадам де Помпадур

Неожиданным эффектом перехода на онлайн-встречи и интервью во время пандемии стало пристальное внимание к книгам, которые читают политики, ученые мужи и коллеги. У аккаунта в «Твиттере» под названием Bookcase Credibility, то есть «книжный шкаф как кредит доверия» (читай: «то, что ты говоришь, не так важно, как то, что стоит у тебя в книжном шкафу»), оказалось почти 100 тысяч подписчиков; а там были всего лишь фотографии книжных шкафов, снабженные остроумными подписями. За спиной члена кабинета министров, переживающего не лучшие времена, казалось, взывает о помощи книга под названием «Что сработает» (What Works); кто-то заметил, что книги на полках расставлены по цветам; кто-то радостно написал, как много там книг, написанных хозяином кабинета, а некоторые даже повернуты обложками к зрителю, как в книжных магазинах. «Семиотика» книжного шкафа, на фоне которого делались снимки, начала играть такую важную роль, что у компаний, прежде продававших подержанные книги декораторам фильмов и сериалов, во время локдауна взлетели продажи на внутреннем рынке, а их консультанты теперь создают для робких новичков убедительную подборку томов, рассчитанную на то, чтобы произвести желаемый эффект, когда ее снимут на камеру.

Уже несколько веков подряд людям свойственно ассоциировать конкретные книги с конкретными людьми, и сейчас мы подтвердим это на примере портретов трех женщин - любительниц чтения. Каждая из них выбрала тщательно продуманную композицию с книгой (или книгами), чтобы сформировать восприятие зрителей. Изображение каждой явно не соответствует привычному представлению о них, или, если хотите, стереотипному представлению о том, что отнюдь не женщины, а мужчины умны, образованны и любят книгу.

Первый портрет, о котором мы поговорим, появился в Англии в XVII веке: это так называемая «Большая картина» (Great Picture) леди Энн Клиффорд. Почти всю свою взрослую жизнь Клиффорд (1590-1676) вела судебные тяжбы за наследственные права на землю и поместья вокруг города Скиптон на севере Англии, принадлежавшие ее семье. Ее упорство в конце концов было вознаграждено, и, вступив в права наследования, она увековечила память о своей борьбе в огромной картине-триптихе. «Большая картина» представляет собой «бюджетный вариант» в стиле модного тогда придворного живописца Антониса ван Дейка: ее автор неизвестен, но, по-видимому, это был фламандец Ян ван Белкамп. Портрет был заказан примерно в 1646 году скорее по личным, чем по общественным соображениям, хотя в тот год Карл I сдался парламентской армии и было опубликовано первое собрание поэтических произведений Джона Мильтона. На левой створке триптиха изображена пятнадцатилетняя Энн как раз в то время, когда умер ее отец, и по закону она должна была вступить в наследство. На правой створке ей уже за пятьдесят, и она наконец стала владелицей своего поместья, но в компании лишь кота и собаки. В центральной части мы видим изображенных в полный рост ее родителей, Джорджа и Маргарет Клиффорд, и двух младших братьев, умерших еще в детстве; после этого она и стала единственной наследницей, потому что согласно правилу майората все владения Клиффордов должны были передаваться по прямой линии, хотя бы даже и по женской. Несколько неожиданная подпись объясняет, что мальчики нарисованы после зачатия Энн, но до появления ее на свет, так что можно говорить, что на центральном, семейном портрете она присутствует невидимо, так сказать, на клеточном уровне. Мы видим три возраста Энн: плод в утробе матери, подросток, вдова. Множество изображенных на картине гербов и миниатюрных портретов образуют большую генеалогическую сеть, в которой с должным почтением представлены женщины. Картина, хранящаяся сейчас в художественной галерее Эббот-Холл города Кендал, имеет размер примерно 5 на 3 метра, а люди, представленные на ней, изображены в полный рост. Полотно - и его копия, потому что предполагалось разместить их в двух родовых семействах Клиффорд, - передает, насколько важна семья и ее наследие в жизни леди Энн Клиффорд, и представляет собой визуальный аналог «Больших книг», семейных хроник, написанных под ее диктовку.

При этом наиболее значительный элемент изображения указывает на еще одну константу жизни Энн. На всех трех частях триптиха мы видим около полусотни книг. Книги, как и их нарисованные читатели, изображены в натуральную величину. И они не просто примелькавшийся фон, средство заполнения пустых мест, или эквивалент (только XVII века) книг, во множестве украшающих сельские пабы. На корешке у каждой есть наклейка с кратким названием. Книги, именно книги очень помогают Энн предстать на портрете такой, какой ей хотелось бы: она разрешает внимательно рассмотреть, что стоит у нее на полках, позволяет книгам рассказать о ней. Книги на картине размещены так, что дают понятие о ее биографии. Работы по географии, истории, философии и религии, художественная литература назидательного характера составляют круг чтения молодой девушки: трактаты «Придворный» итальянца Бальдассаре Кастильоне, «Утешение философией» Боэция, «О граде Божием» Августина Блаженного, «Метаморфозы» Овидия, «Опыты» Монтеня, «Дон Кихот» Сервантеса, произведения Чосера и роман «Аркадия» сэра Филипа Сидни. Такой подбор, с преобладанием литературных и философских произведений, подчеркивает интеллектуальную и духовную содержательность Энн и проявляет те культурные связи, которые впоследствии нашли отражение в ее жизни. Так, в 1620 году она поручила установить памятник в честь поэта-елизаветинца Эдмунда Спенсера в Вестминстерском аббатстве; и на полке мы видим сборник его произведений, изданный в 1611 году. Совсем молоденькой она вместе с другими придворными и королевой Анной танцевала в Уайтхолле в роскошных театральных представлениях пьес Бена Джонсона «Маска о красоте» (1608) и «Маска о королевах» (1609): и собрание сочинений Джонсона, в том числе эти тексты, имеется в ее нарисованной библиотеке. Этикетка на книге с красным передним обрезом указывает на особенный том в биографии героини картины: «Собрание английской истории в прозе, написанное Сэ: Дэниэл, учитель, - молодой леди», или, более выразительно, «написанное Сэ: Дэниэл, учитель, - этой молодой леди» написано на книге, нарисованной на полке рядом с портретом рыжеволосого Сэмюэла Дэниэла, поэта, драматурга, знатока Италии. Есть среди книг стихотворения и проповеди Джона Донна, тоже известного Клиффорд; однажды, в 1617 году, она слушала его проповедь в городе Ноул. Издание Августина Блаженного в переводе Джона Хили (1610, 1620) было посвящено Филиппу Герберту, графу Пембруку, второму мужу Энн. Удивительно, но у Клиффорд, кажется, нет самой знаменитой книги, посвященной Гербертам: Первого фолио Шекспира, изданного в 1623 году. Увидеть, как эта книга использовалась в целях формирования собственного «я» и образа, созданного для публики, мы можем на портрете придворного поэта Джона Саклинга, написанном ван Дейком примерно в то же время.

Из других источников, в том числе из рукописного каталога библиотеки, недавно обнаруженного в замке Эпплби, мы узнаем названия более 160 книг, принадлежавших Энн. Это дает возможность сопоставить книги на разных частях «Большой картины» и оценить, как тщательно они были подобраны для нее. Духовное развитие, принявшее форму деятельного христианства, было, очевидно, очень важно. На самой верхней полке (в той части картины, где Энн изображена как вдова) лежит книга Уильяма Остина «Размышления и посвящения» (1635), на титульном листе которой его вдова написала, что это «вечный памятник... ее почтенному супругу», содержание начинается с «Размышления на праздник Благовещения». В хозяйственных книгах Клиффорд записано, что в декабре 1669 года она приобрела 11 таких книг формата инфолио на общую сумму 3 фунта 13 шиллингов 4 пенса. Энн явно считала, что так исполняет свой пастырский долг, ведь она была крупной землевладелицей и раздавала эти и подобные им книги, несущие духовное и религиозное утешение тем, кто у нее работал. У Клиффорд было немало книг по юридическим и земельным вопросам, полезных женщине, проведшей всю свою взрослую жизнь в правовых спорах о земле. Книга сэра Генри Уоттона «Элементы архитектуры» говорит о том, что, как владелица, она обязана следить за зданиями поместья. От картины в целом остается впечатление, что перед нами скорее активная, деятельная, чем созерцательная, читательница, и книги, посвященные практическим вопросам, выступают подспорьем на долгом пути защиты своих прав и своих земель. Некоторые книги хранят на себе ее заметки. На полях скандального произведения придворного Энтони Уэлдона «Суд и характер короля Якова I», опубликованного в 1651 году, она написала «верное описание короля Якова», а рядом с неправильно напечатанной подробностью изображения - «язык слишком велик для рта». В ее дневниках отмечено, что она очень любила, когда читали ей, а среди прослушанных книг упомянуты «Опыты» Монтеня, «Королева фей» Эдмунда Спенсера, а также Библия и прочая духовная литература.

В сущности, «Большая картина» представляет собой автобиографию Клиффорд, запечатлевая три важнейших этапа ее жизни на одном, но многомерном портрете. Нарисованные книжные полки не только демонстрируют социальное и культурное окружение Энн, но и ее «путевые заметки» в ретроспективе позднего Средневековья. Они рассказывают о ней так, как хотелось бы ей самой. Эти книги с хорошо различимыми названиями создают то, что мы можем назвать библиобиографией, или, выражаясь по-современному, «шелфи», портретом на фоне книжных полок. Конечно, книги с названиями изображались на картинах и раньше, но ее портрет стал первым во вдохновляющем автобиографическом жанре, узнаваемом и в XXI веке: хоть тогда еще не существовало соответствующей «технологии», например книжных шкафов (часто говорят, что их ввел в употребление политик Сэмюэл Пипс, в 1660-х годах заказав себе застекленные шкафы для книг или прессы по голландским моделям у столяра Симпсона), книжные полки Энн Клиффорд были поистине «убедительны».

Точно так же поступила и женщина, изображенная на портрете, написанном через столетие. Жанна-Антуанетта Пуассон, оставшаяся в истории как мадам де Помпадур, с 1745 по 1750 год была официальной фавориткой французского короля Людовика XV. Де Помпадур давно была знакома с художником Франсуа Буше, а он славился тем, что идеализировал тех, кого изображал; ему-то она и заказала серию так называемых «портретов ученой женщины (femme savante)», желая создать впечатление, что ее ценят не столько за сексуальность, сколько за интеллект. Буше нередко изображал мадам де Помпадур с открытой книгой или на фоне книжных шкафов. Один из портретов этой серии, теперь находящийся в Старой пинакотеке Мюнхена, был заказан в 1756 году, когда тридцатичетырехлетняя де Помпадур была возвышена до фрейлины королевы. Мадам де Помпадур, изображенная в натуральную величину, полулежит на кушетке. Она точно парит над пышным изысканным платьем цвета морской волны, тщательно расправленном так, что на нем видны украшения в виде гирлянд из розочек, а декольте открывает взгляду белую грудь без единой морщинки. Она смотрит влево, правой рукой удерживая на коленях книгу: большой палец придерживает страницу, и создается впечатление, как будто вот прямо сейчас, только сейчас ее что-то оторвало от чтения.

От картины веет покоем: в своем заставленном роскошными вещами будуаре мадам де Помпадур задумчиво смотрит вдаль, как будто ожидая чего-то. В зеркале позади нее отражается книжный шкаф стиля рококо с рядами книг, под строгим присмотром часов и угрюмого ангелочка-путти, лениво развалившегося наверху. Том, переплетенный в красную кожу, брошен под маленький письменный стол, на который, так же небрежно, поставлена свеча, положены конверт, перо и прочие письменные принадлежности; маркиза обута в домашние туфли, и на полу, у ее ног (поразительно миниатюрных), мы видим беспорядочно разбросанные вкладные листы и две срезанные розы. Маленький кинг-чарльз-спаниель Мими сидит в левом нижнем углу картины. Взгляд собаки направлен вперед и вверх, создавая диагональ с позой модели. Линия проходит биссектрисой по книге, по голове мадам, отраженной в зеркале, и соединяет композицию в одно целое, завершаясь в правом верхнем углу, на тяжелой золотистой портьере, которая еще больше подчеркивает, с какой театральностью де Помпадур преподносит себя зрителям.

В этом портрете Буше обыгрывает иконографическую традицию изображения самой известной в мире читательницы. В Средневековье и эпоху Возрождения Деву Марию традиционно изображали читающей в тот момент, когда архангел Гавриил приносит ей благую весть о том, что она зачнет сына и даст ему имя Иисус. Как правило, Пресвятую Деву изображали сидящей в правой части изображения точно так же, как мадам де Помпадур; к прочим «говорящим» элементам этого жанра живописи относятся занавес позади нее, намекающий на домашнюю обстановку, сосуд со срезанными цветами, среди которых виднеются лилии, иногда кошка или, реже, собака. Больше всего заметен повтор приема: неожиданное появление ангела, возвестившего «радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами» (Лк. 1: 28), отвлекает Марию от чтения книги (здесь иконография несколько разошлась: в западном христианстве было принято изображать Деву читающей, а в восточном - за прялкой, материальной метафорой создания материи в Боговоплощении). Это занятие не упоминается ни в одном евангельском рассказе о непорочном зачатии Иисуса, но идея развилась из апокрифических евангелий, где юную Деву изображали усердной благочестивой труженицей, предпочитавшей вести уединенную, почти монашескую жизнь в окружении книг и готовиться к исполнению своей миссии. В раннем Средневековье считали, что в тот момент Мария читала или псалмы, или пророчества из Ветхого Завета, и эта традиция оказалась важным аргументом для утверждения права женщин на чтение Писания. Вопрос, который Мария задает ангелу - «как будет это, когда Я мужа не знаю?» (Лк. 1: 34), - первые комментаторы, в том числе святой Амвросий Медиоланский и Беда Достопочтенный, истолковывали как призыв к активной, проникнутой любопытством интерпретации библейского текста. Вот почему с XII по XVIII век картины с изображением читающей женщины следовали установившейся иконографии Благовещения.

Возвышение себя до этой давней традиции изображения было весьма дерзкой попыткой перестройки образа маркизы де Помпадур: к тому времени закончилась ее интимная связь с королем. Де Помпадур вместе с Буше усердно поработала над «перезагрузкой» своей карьеры. Современники без труда считывали иконографию портрета: в одном из отзывов всячески подчеркивалось, что «книги, рисунки и прочие аксессуары выказывают вкус мадам де Помпадур к наукам и искусствам, которые она любит, которым с успехом покровительствует и на изучение которых не жалеет своего драгоценного времени». Гудмен замечает, что Буше соединяет два жанра -портрет придворного в домашней обстановке, когда размеры полотна и роскошь окружения всячески подчеркивают высокое положение портретируемого, и портрет образованных мужчины или женщины в строгой обстановке их личных кабинетов. Но, на мой взгляд, в этом портрете пересеклись совершенно другие жанры: обмирщенный до скандальности вариант Благовещения и подражания классическим изображениям пышнотелой Венеры, богини любви. Вместо скромной, чистой, полупустой комнаты, где Марии явился архангел, Буше пишет интерьер, чуть ли не кричащий о развратной интимности и привычке хозяйки к роскоши. Читающая женщина ждет не духовной пользы от ангельского визита, но преходящих удовольствий, положенных ей потому, что она сексуальна: по слухам, в жемчужный браслет на правой руке де Помпадур, который мы видим прямо над открытой книгой, была вделана портретная камея ее бывшего любовника, короля. Еще на одном портрете примерно того же времени, исполненном в 1755 году Латуром в технике пастели, мадам изображена чуть ли не философом эпохи Просвещения, и можно даже рассмотреть названия книг, стоящих у нее на столе; на портрете Буше этого нет, мы не знаем, на какой именно книге своей обширной библиотеки она остановила выбор. Ограничимся лишь предположением, что вряд ли на псалмах.

«Каталог библиотеки достопочтенной маркизы де Помпадур» со списком всех книг был опубликован после ее смерти, в 1765 году. На продажу выставили более трех тысяч томов, среди которых были «Сказки» Шарля Перро, «Манон Леско» Прево, переведенные на французский язык «Робинзон Крузо» и «Молль Флендерс» Дефо, «История Тома Джонса, найденыша» Филдинга, сборники французской поэзии, труды по философии, классическая литература. Нэнси Митфорд сухо заметила в своей биографии мадам, что сборников проповедей было «всего пять». На книгах из библиотеки мадам де Помпадур был изображен герб с тремя башнями, купленный для нее королем. Митфорд утверждает, что «она на самом деле читала свои книги, а не просто украшала ими комнаты». Ее любимые сафьяновые переплеты, красные и оливковые, видны на портрете Буше, а два тома, поставленные под углом к другим, намекают, что собранием пользуются по назначению, а не просто симметрично расставляют для красоты. Де Помпадур была известной покровительницей искусств, поддерживала художников, Севрскую фарфоровую мануфактуру, театр, резчиков по камню и другие предприятия. Интерес к книгам подтолкнул ее попробовать силы в печатании и иллюстрировании : она собственноручно напечатала трагедию Корнеля «Родогуна» на станке, установленном в ее версальских покоях, и под руководством Буше изготовила акватинту (разновидность гравюры) на фронтисписе. Экземпляр этой книги, переплетенный в красный сафьян с гербом Помпадур, сейчас находится в собрании Фердинанда де Ротшильда, в особняке Уоддесдон, выстроенном в стиле французского замка. Одно время, в конце XIX столетия, Ротшильду принадлежал тот портрет работы Буше, где маркиза изображена в платье цвета морской волны, и он выставлял его в своем доме на Пикадилли. Сегодня нам видно, как художник, сочетая сексуальность, эрудицию и ироническую трактовку благообразных традиций иконографии, показывает нам свою читающую модель как женщину очень могущественную, уверенную в себе, обладающую одновременно и сомнительной известностью при дворе, и незаурядным умом.

Как современники маркизы де Помпадур, говоря о ней, прибегали к бинарной логике - она была либо сексуальной, либо ученой, - так и мы не сразу соединяем эти два качества, глядя на фотографию Мэрилин Монро, сделанную в 1955 году Евой Арнольд (первой женщиной, принятой на работу во влиятельное фотоагентство Magnum). Монро, освещенная полуденным солнцем, в маечке в яркую полоску и шортах, а может быть, и в купальном костюме, сидит на детской карусели, слегка согнув в коленях голые ноги. Она внимательно дочитывает последние страницы книги - и не какой-то там, а «Улисса» Джеймса Джойса. Полные губы чуть приоткрыты. Она держит книгу в правой руке, за правую обложку, уперев ее в сгиб и предплечье левой, а левой ладонью обхватывает колени: эта поза, в которой не так-то легко переворачивать страницы, говорит о том, что чтение для нее - серьезный труд, требующий неторопливости и сосредоточенности.

Удивительно, до чего часто Монро фотографировали с книгами. Филиппу Халсману принадлежит целая серия снимков в ее квартире на фоне книжного шкафа: на них суперзвезда, одетая лишь в тонкую сорочку, как будто обвита вокруг него, так что видны все соблазнительные изгибы ее тела. На одном она, читая какую-то книгу, держит ее уж слишком далеко от глаз, чтобы не отвлекать внимания от своего великолепного бюста, а на полу, рядом с виниловой пластинкой, лежит томик из серии «Современная библиотека» (Modern Library). На других она читает то «Листья травы» Уолта Уитмена, то юмористический травелог журналиста Эрла Уилсона «Наши за границей» (Look Who’s Abroad Now), то, не без лукавства, «Смерть коммивояжера» своего бывшего супруга Артура Миллера. Фотографии Арнольд, сделанные на Лонг-Айленде, Монро особенно нравились, и она активно участвовала в их подготовке. Но вот с тем, что она и на самом деле могла читать непростую модернистскую прозу Джойса, а не просто держала книгу «для бутафории», многие комментаторы решительно отказываются согласиться. Возможно, эта сексистская гипотеза умышленно смешивает знакомство с этой книгой и подобную сцену из комедии Жана Негулеско «Как выйти замуж за миллионера» (1953), закрепившей за Монро амплуа «глупенькой блондинки». Героиня Мэрилин, рассеянная, сильно близорукая Пола, искренне считает, что женщина в очках не представляет для мужчин никакого интереса, а потому категорически отказывается их надевать; в фильме мы видим, как, сидя в самолете, она внимательно смотрит в книгу, держа ее вверх ногами.

Фото Арнольд давно уже считается визуальным парадоксом - в нем сошлись высокое и низкое, звезда Голливуда и писатель-ирландец, ветреная женщина и мужчина-интеллектуал - контраст, отразивший взгляд современников на брак Монро и Миллера, суть которого выразил заголовок в журнале Variety: «Яйцеголовый женится на песочных часах» (Egghead marries hourglass). Разгорелись жаркие споры: а действительно ли Монро читала «Улисса»? Специалист по Джойсу, горя желанием узнать истину, спросил у Арнольд, правда ли, что Монро была самой гламурной из знаменитостей, читавших «Улисса», и та припомнила, как актриса рассказывала ей, что «возит “Улисса” с собой в машине и давно его читает; она сказала, что ей нравится, как он звучит, и даже попробовала читать вслух, чтобы докопаться до его смысла, но обнаружила, что роман трудно идет». Слова Монро убедительно доказывают, что текст и труден, и приятен одновременно. Но «Улисс» выбран не просто так. Если соглашаться с тем, что это бутафория, нужно признать и умение Монро контролировать свой имидж. В том же году самым популярным изображением актрисы был снимок, сделанный на Лексингтон-авеню, на котором воздух из вентиляционной шахты метро вздымает ее юбку. В январе 1955 года в кинотеатрах выставляли ее картонную фигуру в натуральную величину, рекламируя фильм «Зуд седьмого года» (The Seven Year Itch). Снимок Арнольд с томом «Улисса» воздействует совершенно иначе. Джанет Уинтерсон прибегла к эпитету «манкая» (sexy), потому что при взгляде на него возникает ощущение полной автономности «богини, которой нет нужды угождать ни своим зрителям, ни своему мужчине, которая просто живет в книге». Поза Монро сосредоточенна и интимна. Кажется, к ней как нельзя больше подходят слова книжного иллюстратора Базза Спектора об эротических ассоциациях, вызываемых книгой: «Когда мы читаем - а условное расстояние между глазом и книгой составляет примерно 35 см, - то наша грудная клетка, руки, колени, ноги становятся как бы подставкой для книги. Возникает территория объятий, обладания; и посторонним самовольный вход в нее запрещен».

Это, может быть, и верно для книг вообще, но в издании, выбранном ею, есть ощутимая пикантность. Монро со своим «Улиссом» - это два символа сексуальности, разрушения устоев и современности по-американски. Читатели XXI века воспринимают произведение Джойса как шедевр модернизма, истинную классику по значению, статусу и форме (см. главу 5). Для читателей середины XX века он еще не вполне очистился от скандала, связанного с первой публикацией. В 1920 году его начали издавать по частям, но издание приостановила цензура, а экземпляры самого первого издания, опубликованного в Париже издательством Shakespeare and Company, были конфискованы. Что же до Великобритании, то нам нужно знать лишь, как звали генерального прокурора страны: сэр Арчибальд Бодкин. Обладатель этого совершенно викторианского имени и повел себя совершенно по-викториански : прочитанный отрывок из последнего эпизода «Улисса» убедил его в том, что выход этого совершенно непристойного произведения следует запретить.

В начале 1930-х годов издательство Random House обошло цензурный запрет, открыто импортировав книгу в США. Сенсационное дело «Соединенные Штаты Америки против книги “Улисс”, написанной Джеймсом Джойсом» слушалось в 1933 году. Судья Джон Вулси постановил, что это произведение «более художественное, чем порнографическое, и потому не может быть запрещено согласно законодательству о непристойном поведении: новое издание было опубликовано без нарушений, причем в предваряющий его материал включен и доклад о трудностях, которыми сопровождался выход первого издания. Морис Эрнст, юрист издателей, написал предисловие, в котором назвал публикацию «кульминацией затяжных, упорных боев против цензоров». «После дела “Улисса” цензорам законом будет запрещено вести атаку на любую книгу, обладающую художественной ценностью, независимо от степени ее откровенности и прямолинейности». Его формулировка соответствовала времени: подобно рузвельтовским программам возрождения экономики страны, книга открыла собой «новый курс законодательства в области художественной литературы». В первом американском издании содержится длинный список юридических споров и письмо Джойса с пожеланием успеха своим американским издателям, а сам текст начинается с огромной, размером на всю страницу, буквы «С»: «Сановитый, жирный Бык Маллиган...»

Вот это-то издание, вышедшее после разбирательства с цензурой и сообщающее об этом на своих страницах, и читает Мэрилин Монро. Светлую обложку с черно-красными буквами не спутаешь ни с какой другой. Можно было, конечно, найти более дешевое издание «Улисса» в серии «Современная библиотека», выходившей в 1940-1950-х годах, но выбор Монро несет в себе особый смысл. Как и она сама, эта книга в твердой обложке символизирует сексуальное и интеллектуальное освобождение.

И раз уж мы сумели вычленить некоторые смыслы этого конкретного издания, то пора двигаться дальше. На фотографии хорошо видно, что, как и разъяренный сэр Арчибальд несколько десятилетий назад, Монро читает заключительные страницы книги: множество уже прочитанных страниц придерживает левая рука. В конце «Улисса» находится «Пенелопа», знаменитый монолог Молли Блум, восемь абзацев без знаков препинания, которые заканчиваются настойчивым повторением: «.и сначала я обвила его руками да и привлекла его к себе так что он почувствовал мои груди их аромат да и сердце у него колотилось безумно и да я сказала да я хочу Да». Этот фрагмент джойсовского текста часто считают гимном свободе женских желаний и удовольствий: самое подходящее чтение для Мэрилин Монро, которая обрушила на Америку Бетти Фридан свою безудержную сексуальность платиновой блондинки.

В октябре 1999 года аукционный дом Christie’s продал имущество Мэрилин Монро с аукциона и собрал 13 миллионов долларов. С молотка пошли ее туфли на шпильках, джинсовые брюки, фотографии Джо Ди Маджо, платья, сценарии и, конечно, книги. Оказалось, что в большой библиотеке Монро имелись произведения Альбера Камю, Ральфа Эллисона, Яна Флеминга, Джорджа Бернарда Шоу, Теннесси Уильямса, Джона Стейнбека, Эрнеста Хемингуэя, Колетт, Дороти Паркер и Джека Керуака. Сборник кулинарных рецептов «Готовьте по-новому» (The New Joy of Cooking), иудейских молитв (после брака с Миллером актриса приняла эту религию), Библия и изданная в 1930-х годах детская книга Уотти Пайпера «Паровозик, который смог», сохранившаяся, видимо, с ее детских времен, довершают автопортрет Монро. Среди этого книжного изобилия, само собой, оказался и «Улисс», изданный в Америке в 1934 году, - как раз его и запечатлела Ева Арнольд; он ушел за 9200 долларов. Монро, как ее предшественницы Энн Клиффорд и мадам де Помпадур, отлично понимала, как много значат книги для умелого выстраивания имиджа и создания у общества определенного представления о себе. Ее снимок с «Улиссом» играет на как бы очевидной несовместимости понятий «секс-символ» и «вдумчивая читательница», создавая образ умной, не зависящей от чужих мнений женщины, погруженной в чтение той книги, которую выбрала она сама, и во многом сформированной своим кругом чтения.

5

«Безмолвная весна», или Как книга становится классикой

«Зачем читать классику?» - озорно спрашивает итальянский писатель, библиофил Итало Кальвино, и, отвечая, предлагает четырнадцать определений, что же это такое - классика. Мне больше всего понравились номер шесть: «классика - это книга, которой всегда есть что сказать своим читателям» и номер четырнадцать: «классика - это произведение, звучащее фоновым шумом, даже когда несовместимое с ним настоящее имеет полное превосходство». Определения Кальвино обращены к содержанию классики и ее влиянию на читателя, но я предложила бы одно дополнение - о том, что делает книгу классической. Классика есть результат особого рода материальности, включающей в себя формат, шрифт, длину и переплет. Эти элементы определяют представления о значимости содержания. Классическое произведение, отпечатанное шрифтом Comic Sans на грубой толстой бумаге, мы найдем нелепым, потому что такая форма до некоторой степени обесценивает его. Мы, естественно, ожидаем, что классический текст печатают на высококачественной бумаге, элегантным шрифтом, в переплет вставляют ленточную закладку-ляссе, что у него приятная на ощупь обложка или какие-то другие элементы класса люкс, обозначающие его особое значение для культуры. Это вовсе не означает, что материальные аспекты книги полностью соответствуют серьезности ее содержания; на самом деле они формируют наши ожидания, что книга серьезна, и даже создают саму эту серьезность. Они - то, что Жерар Женетт не просто так назвал «паратекстами», то есть теми элементами печатного издания, которые «побуждают текст сделаться книгой и, уже в виде книги, предлагают его своим читателям». Женетт приводит такой пример: «... ограничиваясь одним лишь текстом, без указаний, куда двигаться, могли бы мы прочесть “Улисса”, если бы он не назывался “Улиссом”?» От себя добавим: как мы читали бы этот текст, если бы не были подготовлены к нему научным введением, примечаниями и приложениями - как в издательстве Оксфордского университета под редакцией Джери Джонсон, выпущенном в серии «Мировая классика» (World’s Classics)?

Со времен самых первых книг, создававшихся писцами, классику сопровождает комментарий или подкрепляют примечания. Схемы расположения библейских глосс быстро распространились на светские тексты и классические научные труды. Толкование и постраничный комментарий так сильно ассоциировался с серьезным и глубоким содержанием, что представление текста именно в таком виде стало проходным билетом в литературный канон. Форма определяла классический статус. Бывает, вид оригинала, принимаемый на веру, оказывается розыгрышем: например, сатирическая поэма Александра Поупа «Дунсиада» (The Dunciad Variorum, 1729) открывается строками из Вергилия, приспособленными для века литературной поденщины - «книги и мужа пою» -на странице, почти полностью занятой подробнейшими, но пародийными сносками. Страница Поупа одновременно и громогласно заявляет «Я классика», и едко высмеивает ее. Классический текст в современном издании - допустим, известное всем, массовое собрание сочинений Шекспира для школ, выпущенное издательством Arden, - скорее всего, будет содержать предисловие, написанное ученым или каким-то еще посредником, и пояснительные комментарии, расположенные либо внизу страницы (и сильно удорожающие процесс печати, а потому и более «классические»), либо в конце книги. Книга может выйти в серии с одинаковой печатной обложкой, на которой даже может быть написано «классика» или «классический», как на обложках с черными корешками серии Penguin Classics. Когда в ней появилась «Автобиография» рок-музыканта Стивена Моррисси, оказавшаяся в одной компании с Гомером, Остин и Толстым, несоответствие новизны книги и ее строгого оформления сразу же бросилось в глаза. Пресс-секретарь издательства Penguin сделал доблестную попытку их примирения: «... книгу... можно публиковать в серии Penguin Classic, потому что ей предстоит стать классикой. О чем мы и хотели бы поговорить с Моррисси». Эти слова показали, что формат придает солидности содержанию в той же степени, что и наоборот. Иначе говоря, термин «классика» в равной степени определяет книгу и как объект, и как письменный текст, содержащийся в нем. Да, автобиография Моррисси вышла с тем же черным корешком и в том же оформлении, что и другие книги серии, но у нее не было «присадок», или, как называет их Женетт, «паратекстов»: введения, хронологии основных дат, комментариев, списка дополнительной литературы. Внешне она походила на классику, но, в отличие от нее, вовсе этим не кичилась.

Подобно женщинам в знаменитом афоризме Симоны де Бовуар, классикой не рождаются, ею становятся (если только вы не Моррисси). Если классический статус регистрируется в форме материальной книги, этапы, подводящие к его достижению, «прочитываются» в различных изданиях одного и того же произведения. Страшная книга Рейчел Карсон «Безмолвная весна» о вредном воздействии пестицидов на человека и окружающую среду как раз и представляет собой великолепный пример произведения, которое трансформируется из небольшой полемической работы сначала в бестселлер, а потом и в шедевр, и за полвека успела предстать сначала книгой в твердой, а потом в бумажной обложке, продуктом масс-маркета, потом изданием, предназначенным для специалистов, и, наконец, образцом строгой классики. Наблюдая за эволюцией различных форм этого произведения, мы видим, как материальность определяет то, как мы читаем книгу.

Рейчел Карсон проницательно анализирует взаимоотношения между большими фирмами, техническими науками и уничтожением окружающей среды, и ее произведение стало первым в большом потоке книг о распространении пестицидов по пищевой цепи. Сначала оно появилось «на полях» журналистики: в июне 1962 года еженедельник The New Yorker публиковал отрывки из него. Отрывки, как и книга, опубликованная в конце того же года, соединяли в себе поэтические приемы, воспоминания, описания и научный анализ. Соответствующий тон задается в первых же строках.

Той весной не пели птицы. По утрам хор малиновок, дроздов, голубей, соек, воробьев и тысяч других птиц больше не приветствовал зарю; поля, леса, болота накрыло безмолвие. На фермах квохтали куры, но не было видно ни одного цыпленка.

Появление Карсон в авторитетном литературном журнале было знаком ее статуса: она уже написала две хорошо принятые книги по биологии морей.

Письма в The New Yorker в ответ на публикацию отрывков из ее новой книги в основном были сочувствующими, но один корреспондент заподозрил в аргументах Карсон ее «коммунистические симпатии» и замечал: «мы проживем без птиц и зверей, но, как показывает нынешний обвал рынка, без бизнеса прожить не сможем». В период постмаккартистской горячки противостояние большому бизнесу не могло не вызывать сильнейшей ответной реакции. Некоторые компании грозились убрать свою рекламу из журнала. Опасаясь возможных юридических проблем, Карсон тщательно проследила, чтобы в контракте с издательством всячески ограничивалась ее ответственность.

Книга в твердой обложке, вышедшая в 1962 году в издательстве The Houghton Mifflin, стоила пять долларов. Цвет у текстильной обложки был густо-зеленым, у суперобложки - травянисто-зеленым, а текст на обложке - желто-белым. Изображение бегущего ручья, возможно, стало результатом ошибочного прочтения названия книги: из первой главы «Сказка для завтрашнего дня» становится ясно, что «Безмолвная весна» - это «попытка объяснить отсутствие птиц и “весенних голосов” в бесчисленных городах Америки». Второе слово относится ко времени года, а не к водному потоку. Подзаголовок «Автор “Моря вокруг нас”» и «На краю моря» ставит под вопрос наши попытки контролировать мир природы и не вполне точно передает содержание крайне необходимой и смелой книги, коммерческая и идеологическая мощь которой стала результатом соединения научных и общественных взглядов. Оформление обложки часто становится первым дорожным знаком на пути работы к читателям: обложка первого издания «Безмолвной весны» уменьшает революционный пафос книги.

Внутренний ее вид тоже был нарочито скромен. Эпиграфом к «Безмолвной весне» послужила строка из стихотворения Китса «Безжалостная красавица»: «Поник тростник, не слышно птиц, / И поздний лист поблек», а штриховые изображения образцов растений и пейзажных сцен выполнили Луи и Луиза Дарлинг. Все это напоминало привычную, спокойно-романтическую книгу о природе. «Безмолвная весна», уже давно признанная первой ласточкой экологического движения, еще и указала путь научно-популярной литературе -жанру, в конце XX века стяжавшему огромную популярность. Почти все, о чем писала Карсон, было уже известно ученым и вообще специалистам, даже если они и не говорили об этом открыто. Новым и в ее взглядах, и в книге, в которой она их изложила, было представление этого материала широкой публике. Научное обоснование явно ощущалось, но не было заметно по внешнему виду страницы. В заметке «От автора» сказано: «Я с самого начала не хотела нагружать текст примечаниями»; в качестве приложения в книге приведен «Список основных источников». Он занимает примерно страниц шестьдесят. В «Безмолвной весне» эти разные элементы - эпиграф, приложение, иллюстрации - подчеркивают динамичность книги и ее новизну: перед нами и научный трактат, и книга о природе, и полемическое произведение, и образец научно-популярного жанра - и из этого синтеза возникает содержание, идущее вразрез с принятыми в обществе взглядами. Книга написана женщиной-экологом, не работавшей ни в каком научно-исследовательском институте, как прямой вызов моральному банкротству как бы объективной, холодной лабораторной науки, а формат только подчеркивает ее оппозиционный статус, даже при том, что цитата на обложке и оформление работают на снижение ее взрывной силы.

В Великобритании «Безмолвная весна» сначала была представлена совершенно в ином виде, чем в Америке. На красной обложке были крупно напечатаны имя автора и название, книга открывалась словами поддержки специалиста по эволюционной биологии (и евгенике) Джулиана Хаксли и введением, написанным лордом Шеклтоном, где он высоко оценил «эту блестящую и неоднозначную работу» и подчеркнул значимость ее американских примеров для британского контекста. Прибегая к более понятным, местным примерам -сокращению поголовья сапсанов, картофельному голоду в Ирландии, роли комитета по охране природы в охране окружающей среды, - он ратовал за «контроль над экологией для достижения естественного баланса, который обеспечит и потребности человека». Книга Карсон предстала перед британским читателем в компании весьма авторитетных мужчин, которые и поддержали ее идеи, и частично перевели из американского в британский экологический контекст. Через несколько месяцев после публикации «Безмолвная весна» начала выходить в изданиях, предназначенных для книжных клубов по обе стороны Атлантики, в том числе и в самом лучшем из них - «Книге месяца». Ее высылали и британским подписчикам; ее выбрал Союз читателей «на основании достоинств из списка всех крупнейших издательств: эти тома (ценой всего в 6 шиллингов, плюс небольшой почтовый сбор) сделаны так качественно, что долго будут радовать читателя».

На издания для книжных клубов часто не обращают особого внимания, а в истории чтения к их членам часто относятся свысока, видя в чтении «по указке» что-то буржуазное и совсем неинтересное . Часто книжные клубы считают этаким распределителем книг для тех, кто ничего в них не смыслит; есть якобы ощущение, что читатель скорее потребляет книгу, а не сживается с ней. Неоднозначное отношение американского прозаика Джонатана Франзена к появлению в современном эквиваленте книжного клуба, «Шоу Опры Уинфри», можно считать примером такого отношения. В 2001 году он ушел прямо с передачи, и ведущая объяснила этот поступок тем, что «ему, похоже, было неловко оказаться в списке, составленном участниками книжного клуба». Франзен воспротивился, возможно, еще и потому, что не желал, чтобы телевизионное шоу определяло, имеют ли книги право на издание, и ставило на них знак «одобрено», подобный клейму: «Я воспринимаю их своими книгами, своими созданиями, и не желал видеть на них логотипа корпоративной собственности». Книги, выбранные Опрой, маркировались стикером с буквой «О», который обеспечивал продажи, исчислявшиеся десятками тысяч.

По определению Американской ассоциации продавцов антикварных книг, издание для книжных клубов - это обычно «недорогой репринт с бумагой и переплетом низкого качества, распространяемый по подписке среди членов книжных клубов; как правило, не представляет интереса для коллекционеров и имеет низкую цену». Формат, так сказать, с точностью до наоборот соответствует физическим свойствам и канонам более желанной и качественной «классики». Но книжные клубы могущественнее, чем кажется на первый взгляд, очень сильно влияя на продажи и доступность книг. Книга Карсон особенно соответствовала критериям «Книги месяца», потому что «популяризировала знания, добытые профессионалами», как выразилась Дженис Рэдуэй в своем благожелательном разборе «клуба, который пользуется изощренными техниками маркетинга для продажи не только книг, но и самой идеи хорошего вкуса».

Тем не менее клуб не без опасений решился познакомить своих читателей с «Безмолвной весной». Стандартная процедура выбора с помощью редакционного обзора, который осуществлял отборочный комитет, закончилась очень и очень положительным отзывом. «Безмолвная весна» оказалась «самой революционной книгой со времен «Хижины дяди Тома». Несмотря на такую высокую оценку, а может быть, и из-за нее, президент клуба решился на то, что делал нечасто: попробовал убедить своих читателей не отказываться от книги, выбранной в октябре, объясняя им словами времен холодной войны, к которым, кстати сказать, нередко прибегала и сама Карсон, что тема книги так же важна и смертоносна, как «всемирная ядерная война». Другие «книги месяца» в 1962 году создают совершенно иной контекст для «Безмолвной весны» и ее публики: комитет отобрал произведения Стейнбека, Фолкнера и Мэри Рено и включил их в список, куда входили и бестселлер того года - «Корабль дураков» Кэтрин Энн Портер, и авторитетный научный анализ глобальной экономики Барбары Уорд «Богатые нации и бедные нации» (The Rich Nations and the Poor Nations). Анализы распределения книг в клубе, как правило, учитывают презираемую в культурной демографии группу людей среднего ума и даже если в этот термин стараются вложить новое значение, то все же не отходят слишком далеко от его снисходительных коннотаций. Но для «Безмолвной весны» публикация в серии для книжного клуба стала триумфом. Обращаясь прямо к широкой читательской аудитории, «Книга месяца» в простом темно-зеленом переплете с белым тиснением стала ярким символом важнейшего для Карсон выхода в литературный мейнстрим. Своей книгой она пробудила сопротивление общественности господству военно-химической машины: издание для книжного клуба более, чем какое-то другое, олицетворяет собой широкую читательскую аудиторию в книжной форме.

Споры вокруг «Безмолвной весны» стали составной частью ее успеха. Один химик, работавший в промышленности, заявил: «Если бы человек следовал тому, за что ратует мисс Карсон, мы вернулись бы в Темные века, а землей снова завладели бы гнус, болезни и всяческие вредители». Личные и женоненавистнические нападки на Карсон были обычным делом. Один «шутник» заявил, что, раз она старая дева, ее интерес к генетике просто абсурден; другой нарисовал ее в виде ведьмы, летающей на метле над конгрессом, в котором ученые мужи высказываются против ее книги. «Безмолвная весна» вызвала появление публикаций и в поддержку ее аргументов (от ее издателей, подкреплявших авторитет книги ссылками на сочувствующих ученых), и против них (от представителей химической индустрии). Памфлет Монсанто «Бесплодный год», выпущенный в 1963 году, пародировал начало книги Карсон, описывая мир, страдающий от голода и холода после запрета пестицидов. Отклики на книгу множились, а дебаты сделали «Безмолвную весну» бестселлером. Культурное и научное воздействие произведения Карсон было мгновенным и повсеместным, от интервью и заседаний комитетов до песен Джони Митчелла и рисунков в серии комиксов «Мелочь пузатая» (Peanuts). «Нам, девочкам, нужны свои героини», - отвечает Люси на обвинения брата в том, что она «только и говорит что о Рейчел Карсон». Вездесущность Карсон и ее идей отразилась в более поздних изданиях, содержащих информацию о реакции на них и продажах. Издание 1964 года в бумажной обложке совсем не похоже на достаточно мягкую рецензию на книгу, которая «ставит под вопрос наши попытки контроля над миром природы», называя «Безмолвную весну» «всемирно известным бестселлером об истерзанной нами окружающей среде и антропогенном загрязнении, угрожающем всему живому на земле». Книга в бумажной обложке, вышедшая через год в британском Penguin, и вовсе выглядела суровой критикой: на обложке была помещена фотография мертвой птицы и отрывок из текста об «упорном и непрерывном отравлении всей окружающей человека среды». Через десять лет в издательстве Fawcett книга в бумажной обложке, ценой 75 центов, вышла в трагически черной обложке с белыми буквами и золотой розеткой с рекламным текстом: «Книга-бомба, о которой говорит весь мир». И действительно, в 1960-х годах книгу перевели на ряд европейских языков, в 1970-1980-х - на китайский, корейский, тайский и турецкий, что вывело «Безмолвную весну» на мировой уровень.

Книги в бумажной обложке - продукт масс-маркета - в США и Великобритании в основном были послевоенным феноменом (см. главу 2). Они продавались не только и даже не столько в книжных магазинах, которые, как правило, располагались в больших городах. Стенд с книгами в бумажных обложках в аэропорту, сетевом магазине или на автобусной остановке привлекал гораздо большую аудиторию. Доклад об этом новом формате, представленный ЮНЕСКО в 1965 году, отразил ее могучую, нарушающую привычный уклад литературную и культурную энергию и присущую только ей экономическую модель:

Книга в бумажной обложке печатается на обычной, но приемлемого качества бумаге, брошюруется в цветную обложку, очень часто с иллюстрацией. Она никогда не выходит тиражом менее десятков тысяч экземпляров, а одна книга редко продается по цене, превышающей средний почасовой заработок... Ее интеллектуальная мобильность огромна: если в 1961 году она составила всего 14 % всех выпущенных в США книг, то в 1962 году этот показатель вырос до 31 % и продолжает увеличиваться.

Цена, формат и новые каналы распределения естественно роднили книгу в бумажной обложке с молодежными, контркультурными и другими явлениями времени беби-бумеров. Анонимный собеседник Кеннета Дэвиса, автора исследования о «завоевании Америки книгами в бумажной обложке», упоминает известное всем название:

В молодости я раздобыл «Властелина колец», вышедшего в издательстве Ballantine, и эта книга сразу же перенесла меня в Средиземье. Я был покорен и начал систематически перечитывать всю трилогию... Такие произведения нельзя как следует распробовать днем. Нет, я припас ее для чтения перед сном -их хорошо читать, уютно устроившись в постели. Книга в твердой обложке такого удовольствия не даст. Волна популярности Толкиена взмыла в контркультуре конца 1960-х годов и, безусловно, была с ней связана, так как герои Толкиена, ведомые идеалистическими мотивами, решительно и целеустремленно претворяли их в жизнь. Это действительно миф на все времена. Книга в твердой обложке никогда бы не привлекла столько последователей, потому что казалась бы предназначенной для истеблишмента, внешне напоминая страшно мудрые учебники, читать которые под силу только занудам профессорам.

Выход в бумажной обложке похожим образом повлиял и на «Безмолвную весну», отодвинув ее еще дальше от истеблишмента и сблизив с контркультурой шестидесятых. «Безмолвная весна» продолжала появляться в бумажной обложке, а экологический кризис, описанный в ней, и не думал сходить на нет. К изданию 1994 года предисловие написал известный экологический активист, демократ Эл Гор; он обращается к новой читательской аудитории и трактует книгу тоже по-новому. Гор вспоминает, что «Безмолвная весна» еще с детства определила образ его политического мышления; это была «одна из книг, которую мама велела нам читать и которую мы потом обсуждали за о беденным столом». А подзаголовок издания, вышедшего к сорокалетию первого появления книги, словно бы задавал точку отсчета: «“Безмолвная весна”: классика, с которой началось экологическое движение». В ней было помещено биографическое предисловие Линды Лир (история жизни самой Карсон, в том числе и безвременная смерть от рака груди в 1964 году, органично встроилась в мифологию ее книги-бестселлера) и послесловие биолога Эдварда Уилсона. Помимо всего прочего, Карсон предупреждала против пассивного принятия прогресса, консьюмеризма и экономического роста, характерного для Америки (и не только) 1960-х годов: и по иронии судьбы ее книге суждено было стать одним из самых выгодных объектов печатной промышленности. Но различные ее издания и в то десятилетие, и впоследствии показывают, как широко разносится экологический набат Карсон от журнала до бестселлера, от острожного «вопроса» до сурового осуждения.

Издание, выпущенное к сороковой годовщине выхода «Безмолвной весны», присвоило ей статус «классики». Парадокс тут в том, что в эту элитную категорию она попала из-за своего массового успеха. Но если формат определяет авторитет, место Карсон в пантеоне великих американских писателей окончательно закрепил сборник «“Безмолвная весна” и другие произведения об окружающей среде», вышедший в твердой обложке в 2018 году в серии «Американская библиотека» (Library of America). Эта серия специально задумана для того, чтобы установить американский канон, издавая красивые книги в твердых обложках, на которых разборчивым курсивом написано имя автора. Это способ, при котором прошитые тетради (сфальцованные листы) скрепляются вместе, что придает прочность книжному блоку: открытая книга из «Американской библиотеки» ровно лежит на столе, как авторитетный текст, с которым можно обращаться серьезно, а не просто баловаться. Переплет у них цельнотканевый, концевой титульный лист - из крафтовой бумаги, к верхней части корешка прикреплена ленточка-закладка: перед нами формат класса люкс в век массовой продукции. Издатели уверяют, что формат чуть уже обычного и элегантные пропорции, подчеркнутые трехцветной горизонтальной полосой, расположенной чуть ниже половины страницы, основаны на евклидовском «золотом сечении», рождающем эстетическую красоту. Тома доставляют и зрительное, и тактильное, и интеллектуальное удовольствие, составляя библиотеку «для будущих поколений». Это, наверное, и есть самое лучшее определение классики.

Книги «Американской библиотеки» безусловно красивы, не слишком тяжелы, хорошо смотрятся и на полке, удобны в руке. Они представляют собой печатный апофеоз экологического манифеста «Безмолвной весны», перенесенного из еженедельного журнала в классическую книгу. Но, может статься, этот материальный переход в канонический статус несколько лишает произведение Карсон актуальности, выводит его из сферы общественной жизни и нейтрализует стерильностью библиотеки. Карсон начала писать «Безмолвную весну», признавая усилия всех тех, кто сражается, чтобы «во имя благоразумия и душевного здоровья одержать победу в нашем приспособлении к окружающему миру», а закончила горячим призывом «не идти по пути применения химических инсектицидов». Предположение Кальвино о том, что со временем классика становится «фоновым шумом», похоже, уводит «Безмолвную весну» если не в область абсолютного молчания, то, по крайней мере, на более скромное место. Классическое произведение всегда ближе к тихой и несуетной жизни книжного собрания, о которой мы поговорим в следующей главе, чем к злободневной актуальности протестной литературы. Но книгу Карсон еще слишком рано ссылать в библиотеку: нужно еще много поработать, чтобы вернуть весне ее голоса.

6

«Титаник» и книжный трафик

На портрете Гарри Элкинса Уайденера мы видим кроткого молодого человека с мечтательным лицом и аккуратнейшим прямым пробором; указательным пальцем левой руки он заложил книгу небольшого формата - наверное, это дорогой его сердцу сборник стихотворений Китса. Уайденер родился в 1885 году в одной из лучших семей Филадельфии, вырос среди людей, не нуждавшихся в деньгах, в том самом мире, в котором экономист Торстейн Веблен наблюдал то, что потом убийственно метко назвал «показным потреблением». Показным потреблением Гарри были книги. К двадцати четырем годам он уже был обладателем солидного книжного собрания более чем из полутора тысяч томов. В 1909 году, подавая прошение о вступлении в нью-йоркский клуб богатых книголюбов Grolier, он с достоинством указал, что собирает «в основном интересные мне самому книги», особенно авторов и иллюстраторов XIX века. «В настоящее время лучшими книгами моей библиотеки являются издания Шекспира, богато иллюстрированные книги... а также почти полные собрания первых изданий Суинберна, Патера, Рида, Стивенсона и Роберта Браунинга». Однако мы точно знаем, что, по контрасту с этим изысканным собранием, любимейшим его чтением был «Остров сокровищ». С помощью потакавшей ему во всем состоятельной матери он сделался более серьезным собирателем, вступив в Grolier. Абрахам Розенбах, поставщик книг для высшего общества Филадельфии, сотрудничая со своим молодым протеже и клиентом, отпечатал частным образом каталог собрания Уайденера. Почетное место в нем заняло самое последнее приобретение - экземпляр романа «Аркадия» издания 1613 года, принадлежавший графине Пембрук, с дарственной подписью от автора: «Любящий тебя брат Филип Сидни». Каталог, как и положено уважающему себя библиофилу, был роскошен сам по себе: сто экземпляров было отпечатано на бумаге, два - на пергамене, в формате ин-кварто (это когда на одном типографском листе помещаются восемь страниц книги), с репродукциями, защищенными папиросной бумагой. Эдмунд Госс поздравил Уайденера с тем, что он «обладает великолепно подобранным собранием книг». Владелец составил завещание, по которому книги доставались его матери, которая потом должна была передать все собрание (в виде именной коллекции) Гарвардскому университету.

Собирательство книг было одним из статусных занятий состоятельных американцев времен «позолоченного века», когда и для Джона Пирпонта Моргана, и для Генри Эдвардса Хантингтона, и для Генри Клея Фоулджера их библиотеки служили скорее «прачечными» для отмывания огромных доходов от корпоративных финансов, железных дорог и нефти. Социолог Рассел Белк определяет коллекционирование как «активное, избирательное, увлеченное приобретение и обладание вещами, выведенными из обычного для них употребления»: книга, находящаяся в собрании, предназначена для показа, а не для чтения. В основе собирательства, замечает Белк, лежит стяжательство и обладание, но эти импульсы, бывает, маскируются высокой эстетической или культурной ценностью его объектов. Это, пожалуй, знакомо и нам: человек, покупающий книг больше, чем в состоянии прочитать, в анатомии консьюмеризма занимает совсем не такое место, как неистовый приобретатель дизайнерских сумок, крутых машин или, на худой конец, фирменных кроссовок. Японский термин «цундоку», с удовольствием перенятый на Западе, обозначает, что человек, накапливая книги, откладывает их чтение «на потом», подразумевает, можно сказать, страсть принадлежать к категории, для которой покупка книг - нечто совершенно непохожее на потребление товаров класса люкс, и без всякой стигматизации подчеркивает, что книги ценны не только тем, что их читают. Ричард де Бери, в начале XIV века воспев в своем «Филобиблоне» радости собирательства книг, рассчитывал, что его трактат «защитит нашу любовь к книгам от обвинений в чрезмерности». И сами эти обвинения, и попытки отразить их имеют долгую историю. Диагноз XIX века был куда суровее, чем просто чрезмерность. Под библиоманией обычно понимали неумеренную, подчас разрушительную привязанность к книгам, приобретенным за деньги или украденным, с очевидным намерением сделать их инертным, пассивным собранием, отнюдь не предназначенным для чтения или применения по прямому назначению. Помимо всего прочего, такая патологическая библиомания делала собирателя и вора коварно неотличимыми друг от друга: и тот и другой были запрограммированы на приобретение книг любыми способами.

В научно-медицинском отношении библиоманию одним из немногих рассмотрел Норман Вейнер, работа которого, опубликованная в журнале Psychoanalytic Quarterly, опирается исключительно на литературу и историю. Вейнер объясняет немногочисленность клинических исследований тем, что такое поведение «эго-синтонно», то есть приемлемо для самого человека, потому что совпадает с фундаментальными представлениями о самом себе или не противоречит им, а потому не переживается как проблематичное или подлежащее терапевтическому вмешательству. Книгомания точно так же, как и оправдания собирательству книг, видит саму себя весьма приятным занятием, этически очень непохожим на другие его виды. Вейнер провел весьма недвусмысленные параллели между рассказами о приобретении книг и историями о победах на сексуальном фронте, характерными для «гиперсексуальных мужчин истерического склада, которые всего лишь без устали напоминают себе, что их не кастрировали». В доказательство, пусть и не строго научное, он приводил тот факт, что под конец жизни, после всех своих бурных похождений, Казанова занимал скромный пост библиотекаря в богемском замке Дукс, принадлежавшем графу Вальдштейну. Пелем Гренвил Вудхаус, творивший в великий век книжного собирательства, продолжил эту соблазнительную тему в комичном образе американского библиофила по имени Кули Параден Лонг-Айлендский. Дорогая библиотека Парадена «заставляла библиофилов, попадавших в нее, в экстазе бегать кругами, разглядывать, принюхиваться, возбужденно повизгивать, подобно собакам, которые вдруг оказались среди разнообразных, самых увлекательных запахов».

Собирательство книг производит впечатление исключительно мозговой деятельности, но в ней больше от подсознания, чем от «сверх-я». И вообще-то не все собиратели книг - мужчины; современницами Гарри Уайденера были видные американские собирательницы - Эбби Эллен Хэнском Поуп и Эми Лоуэлл (ее собрание, как и книги Уайденера, тоже хранится теперь в Гарварде). Они, однако, исключения, которые лишний раз подтверждают правило.

Собирательство не только выявляет что-то особенное в собирателе, но еще и изменяет суть объекта собирательства. Вновь обратимся к его теоретику, Белку: «оказываясь в собрании, объект перестает быть представителем чего-либо и становится единственным в своем роде, не подлежащим свободному обмену на другой предмет, близкий по своей экономической ценности - его ценность находится в контексте всего собрания». Собирательство изымает книгу из обращения и обмена. Оно, следовательно, представляет собой один из множества уже знакомых нам способов - а среди них и дарение, и заметки на полях, и надписи, и собственно чтение - превращения книг из массовых продуктов в уникальные явления.

Для нас примером такой трансформации может послужить то, как Гарри Уайденер приобретал книги. В конце марта 1912 года он был в Лондоне с родителями и скупал там нужное и ненужное. Для богатого собирателя книг момент был как нельзя более подходящий. Перемещение центра экономической активности из Европы в США, падение английских семейств, владевших землями, дробление их владений на более мелкие, подъем тех, кого Бернард Беренсон назвал «мультимиллионерами», - все это означало, что большие распродажи редких книг вызывали пристальный интерес широкой публики и взвинчивали цены на них. Перемещение ценных книг из библиотек английской аристократии в нью-йоркские дворцы новых толстосумов вызвало бурные споры и немалое волнение в культурной сфере Великобритании. Уайденеру оставалось лишь покупать «по остаточному принципу», потому что на последней распродаже все, что он себе наметил, перекупил новый и очень состоятельный соперник, Генри Хантингтон.

На Графтон-стрит, в магазине Бернарда Куорича, основного лондонского продавца книжного антиквариата, он приобрел много книг, в том числе полный комплект из девяти переплетенных в полусафьян томов ин-кварто гиббоновского труда «История упадка и разрушения Римской империи». Еще он выбрал себе «Опыты» Фрэнсиса Бэкона, издания 1598 года, которые сам Куорич несколько месяцев тому назад купил на распродаже у Альфреда Генри Хута. Это первое издание десяти из бэконовских эссе было карманного размера, примерно 12 см в высоту, и называлось «Опыты. Размышления религиозные». В магазине Дж. Пирсона и компании Уайденер приобрел настоящий раритет первого века книгопечатания: маленький, размера ин-октаво в четыре листа (их печатали по 16 страниц на печатном листе), памфлет, отпечатанный старинным английским готическим шрифтом в 1542 году. Задним числом трудно не заметить жестокую иронию судьбы в его последней покупке: книге о природной катастрофе под названием «Страшные известия об ужасном землетрясении, приключившемся в городе Скарбария в сем нынешнем году» (Heavy News of a Horrible Earthquake which was in the city of Scarbaria in this present year). В то время она считалась единственным сохранившимся экземпляром. Уайденер положил его и новую копию «Опытов» Бэкона к себе в чемодан и вместе с семьей взошел на борт роскошного лайнера, который своим первым рейсом должен был доставить их домой. Лайнер назывался «Титаник».

В ночь на 15 апреля 1921 года, через четыре дня пути, примерно в четырех сотнях миль от Ньюфаундленда, стало ясно, насколько сильно корпус судна поврежден айсбергом. Мать Гарри, Элеанор Уайденер, вместе со служанкой эвакуировали в спасательной шлюпке номер четыре за пять минут до наступления двух часов ночи. Вообще, среди пассажирок первого класса выживших оказалось больше всего: их спасательную шлюпку подобрал пассажирский пароход «Карпатия», и женщин доставили в Нью-Йорк. И сам Гарри Уайденер, которому исполнилось лишь двадцать семь, и его отец погибли. Их тел так и не нашли.

Сейчас это может неприятно поразить, но его друзья не увидели ничего предосудительного в том, чтобы указать, что в катастрофе погибла и одна из приобретенных им книг. Почти все его лондонские трофеи были отправлены через Атлантику в луженом сундуке «Карпатии» (того самого парохода, который, поймав сигнал «Титаника» о бедствии, пробился сквозь ледяные поля и спас несколько сотен человек), но книги эссе, купленной у Куорича, среди них не было. В посмертном каталоге произведений Роберта Льюиса Стивенсона из собрания Гарри Абрахам Розенбах написал: «Прямо перед тем, как “Титаник” затонул, он сказал матери: “.. маленького Бэкона я положил в карман; он едет со мной”». От себя Розенбах несколько необоснованно добавил: «Это, пожалуй, самый впечатляющий случай во всей истории книг». Памфлет о землетрясении тоже вроде бы пропал, но не удостоился надгробного слова.

Трагическую судьбу Уайденера сразу же переосмыслили в свете его библиофилии. Издание Бэкона утонуло вместе с хозяином, что перекликалось с историей поэта Шелли. Когда его шхуна потерпела крушение неподалеку от Пизы, тело поэта опознали по томику Дж. Китса с поэмой «Ламия», подарку его друга Ли Ханта, которому, в свою очередь, он достался от самого Китса. Хант пометил в тексте отрывки, которые понравились ему больше всего, чтобы Шелли тоже обратил на них внимание; весь том, кроме переплета, сгорел при кремации Шелли. Бросались в глаза и другие ассоциации. Газета Daily Telegraph назвала Уайденера «американским Люсидасом», имея в виду элегию Мильтона на смерть молодого выпускника Кембриджа, Эдварда Кинга, который в 1637 году, двадцатипятилетним, утонул при кораблекрушении у берегов Уэльса. Аллюзия на Мильтона прозвучала и у Розенбаха, закончившего свое надгробное слово Уайденеру цитатой из элегии: «Мертв Люсидас... Как не запеть о нем?». Конечно, в библиотеке Уайденера было первое, переплетенное в синий сафьян, издание этой элегии в сборнике стихотворений Мильтона 1645 года, первые издания его поэм «Потерянный рай» и «Возвращенный рай», а также трактат «Ареопагитика», в котором Мильтон защищал свободу печати.

С самой первой, шоковой реакции прессы 1912 года на гибель «Титаника» в рассказах о нем речь прежде всего заходит о том, что, по иронии судьбы, он был невероятно роскошен. Этот корабль, символ изобилия эпохи, был создан для самых требовательных в смысле комфорта представителей состоятельных элит, курсировавших между Европой и Америкой. Он пытался превзойти своих трансатлантических соперников по уровню комфорта и гламура; там были и электрические лифты, и обшитые деревянными панелями каюты первого класса, и стильное «Парижское кафе» на палубе B, и бальные залы с огромными зеркалами, и оборудованные по последнему слову спортзал и бассейн: короче, «механизмы в позолоте» и «тщеславие», как выразился Томас Гарди в своем стихотворении «Схождение двоих» (The Convergence of the Twain), написанном после той катастрофы. Но большинство пассажиров, как и всегда на таких рейсах, были не Уайденерами, не Гугенхеймами и не Асторами. Они ехали третьим, самым дешевым классом. Многие стремились в США за новой, благополучной жизнью, надеялись стать рабочими или обосноваться «на земле», кто-то ехал вместе с семьей, кто-то рассчитывал найти приют у родственников и знакомых, которые уже проделали этот путь. Так, Шарлотта Коллиер и ее муж Харви плыли на «Титанике» с дочерью, чтобы начать новую жизнь на фруктовой ферме в Айдахо. Харви утонул вместе со сбережениями, которые они копили всю жизнь. Пал Андреассон, девятнадцати лет, ехал из Швеции к брату, который несколькими годами раньше обосновался в Чикаго; он тоже не пережил этой трагедии. Миссис Сафия Ибрагим уже попробовала въехать в США из Сирии, но получила отказ по причине заразной глазной болезни, а теперь хотела воссоединиться с мужем, Васуфом, который устроился на металлический завод в пенсильванском городе Гринсберг. Она осталась в живых, и Ибрагимы всю жизнь счастливо прожили в Пенсильвании, назвавшись на английский манер Джозефом и Софией Абрахам.

Списки пассажиров, зарегистрированных на острове Эллис, крупном пункте приема иммигрантов в США, дают понятие о масштабах приезда в страну в период рокового рейса «Титаника». Перечислим навскидку: Иосиф Бэкон из Ласлаи, Галиция, семнадцати лет; Исаак Бэкон, двадцати четырех лет, российский подданный, прибыл на пароходе «Верди» в 1909 году; в 1910-м - Уильям Бэкон, восемнадцати лет, на пароходе «Балтик» из Кэтфилда; Ян Бэкон, поляк, восемнадцати лет, из польской Галиции, на пароходе «Мейн»; армянин Лютер Бэкон, восемнадцати лет, из Турции, и его девятнадцатилетний брат Эгия, на пароходе «Ниагара», в 1911 году; Мэри Бэкон из Ноттингема, с Альбертом, сыном четырех лет, на пароходе «Кампания», и Эдуард Бэкон, двадцати двух лет, из Белфаста, на пароходе «Селтик», в том же году; Васило Бэкон, с детьми Георгиосом и Николетой, из Даути (Греция), на пароходе «Евгения» в 1912 году. К ним мы могли бы добавить и бедолагу Фрэнсиса Бэкона, трехсот четырнадцати лет, с парохода «Титаник», в 1912 году тоже не добравшегося до Нового Света.

Эти мужчины и женщины, разглядев в Америке новые возможности, отрывались от семей, родных мест, привычного окружения и смело отправлялись навстречу другой жизни. Параллель с книгой, перевозимой из Англии в Америку, напрашивается сама собой, хотя, правду сказать, различие есть: «Опыты» Бэкона не по своей воле снялись с полки магазина Куорича в Блумсбери и отправились в Новый Свет. И все-таки тысячи европейских книг, купленных в годы «позолоченного века» богатыми американцами, тоже были экономическими мигрантами. Подобно мужчинам и женщинам в поисках работы, эти тома следовали за деньгами, оставляя в прошлом пришедшие в упадок поместья, суровую экономию и Старый Свет, становившийся все более бедным родственником Нового. Книги-мигрантки доставлялись к новой жизни в нью-йоркских библиотеках, музеях и собраниях на тех же пароходах, что и их сотоварищи-люди. За устремлением книг на Запад с тревожной ревностью следили в Великобритании: на карикатуре в газете 1922 года был изображен дядя Сэм с Первым фолио Шекспира под мышкой одной руки и «Мальчиком в голубом» Гейнсборо под мышкой другой. И книга, и портрет были проданы в Америку, и об этом тогда много писали.

Социологи, говоря о предметах, которые перемещаются вместе с мигрантами, называют их «диаспорическими объектами» - то есть вещами, отделенными от места своего происхождения и приобретающими новые значения в новых контекстах: можно назвать их знакомыми незнакомцами. Так, в одном недавнем исследовании изучается значение куклы-матрешки в домашнем хозяйстве эмигрантов из России. Книги особенно хорошо подходят для таких дискуссий, потому что они расходятся по всему свету с мест происхождения вместе со своими владельцами. Портативность работает на их технологический и культурный успех. Среди снимков из недавнего фотопроекта Верховного комиссариата ООН по делам беженцев, сделанных Брайаном Соколом, есть и портрет Иман, сирийки из Алеппо, которая сейчас живет в турецком лагере беженцев: она сидит со своими двумя детьми, держа в правой руке большой Коран, который взяла с собой для защиты. Так называемая «Кенникотская Библия», рукописный фолиант, изготовленный в XV веке в Галиции писцом Мозесом ибн Забарой в 5236 году по иудейскому летоисчислению, напоминает, что в 1494 году правители Испании Фердинанд и Изабелла изгнали евреев из своей страны. Вместе с иллюстратором, выполнившим многочисленные антропо- и зооморфные изображения и подписавшимся «Иосиф ибн Хаим», сефард Забара, обладатель хорошего почерка, и умело положенные тени сотворили настоящий шедевр. Семейство Исаака ди Брага, покровителя Забары, было выслано сначала в Португалию, а потом в Северную Африку и Гибралтар. Библия все это время была у них, и ее странствие документирует опыт рассеяния (диаспоры).

Бросается в глаза, что Библии, пусть маленькие и не столь изукрашенные, сопровождают мигрантов и сегодня. В 2019 году Том Кифер, работавший в пропускном пункте на границе США и Мексики в штате Аризона, сделал серию трогательных снимков вещей, конфискованных у иммигрантов и потом выброшенных чиновниками погранслужбы. Сила этих кадров, выставленных под ироническим названием «El Sueno Americano» («Американская мечта»), в том, что дешевые, самые обычные, но все же личные вещи выражают собой и жизнь своих обладателей, и исключительное бездушие, с которым их, как ненужный мусор, выбрасывают на свалку. Среди «портретов» зубных щеток и детских игрушек есть и изображение шести синих книжиц маленького формата, рядком выложенных на носовом платке с орнаментом «пейсли». Все это издания Нового Завета на испанском языке. Эти издания Псалтири и Книги притчей Соломоновых распространяются Ассоциацией евангельских христиан «Гедеон», которая работает в Нашвилле, столице штата Теннесси, и бесплатно поставляет свою продукцию в номера гостиниц. На первый взгляд симметричное расположение фотографий, использованное Кифером, всего лишь сообщает, что перед нами несколько экземпляров промышленно произведенной книги для массового потребления: по данным сайта Ассоциации, за прошлый век она распространила больше двух миллиардов экземпляров Нового Завета, переведенного на множество языков. Но, если всмотреться, эти томики дают трогательное представление об общественной и эмоциональной жизни своих неизвестных владельцев. Они - их полномочные представители. Страницы одной синей Библии аккуратно помечены множеством клейких закладок; в другую, похоже, заложены фотографии или какие-нибудь памятные мелочи, и она крепко стянута эластичными резинками; у третьей выгорела на солнце обложка; четвертая изогнулась, повторяя контуры тела, потому что ее носили в кармане. Даже самая массовая на рынке книга во время пользования ею приобретает индивидуальную форму и характер; даже эти иммигрантские Библии на испанском языке хоть и идентичны, но все же уникальны. Эта неповторимость делает их особыми объектами и отличает от похожих друг на друга расчесок, тюбиков зубной пасты и кусков мыла с других фотографий Кифера.

Так же как и у людей-мигрантов, возможность возвращения книг домой вызывает сильные эмоции. В 1982 году один мексиканский журналист забрал из Национальной библиотеки в Париже древний восемнадцатистраничный ацтекский кодекс и в качестве акта реституции в рамках партизанской войны передал его в Антропологический музей Мехико. Более дипломатично подобный вопрос разрешила Исландия, когда, получив независимость от Дании, она сразу же начала переговоры с последней о возврате рукописей, еще в XVII веке вывезенных в Копенгагенский университет. По мнению Исландии, после разрыва унии с Данией в 1944 году у последней возникло серьезное моральное обязательство вернуть рукописи. Контраргументы, выдвинутые политическими и культурными кругами Дании, знакомы по другим спорам о реституции культурной собственности: оппоненты утверждали, что рукописи составляют скорее наследие всей Скандинавии, а не одного только государства-нации Исландии, и, кроме того, в стране нет возможностей для хранения, консервации и изучения этих сокровищ.

В 1971 году состоялась прямая телевизионная трансляция: множество людей, собравшихся в порту Рейкьявика, приветствовали датское военно-морское судно и датское Министерство образования, возвратившее в страну два исландских текста, «Книга с Плоского острова» (Flateyjarbok) и «Старшая Эдда» (Konungsbok eddukvaeda) (при этом в Дании, на здании Королевской библиотеки Копенгагена, наполовину приспустили государственный флаг). «Флатеярбук» представляет собой большой, щедро иллюстрированный двухтомник саг о норвежских королях. Он написан на пергамене, черными с отливом чернилами, изготовленными из отвара толокнянки, с прекрасно иллюминированными заглавными буквами. «Старшая Эдда» - довольно невзрачная книга маленького формата в коричневом перелете, примерно на девяноста станицах которой в строчку, как проза, записаны стихи, чтобы сэкономить место на бурых пергаменных страницах (так выразилась о ней Кэролайн Ларрингтон, автор самого последнего перевода). В 1662 году ее отправили в подарок королю Фредерику Датскому (отсюда название - KonungsbOk, или «Королевская книга»), и без этой единственной ранней свидетельницы поэтического описания дохристианской Скандинавии мы не поймем норвежской мифологии и легенд о героях. «Старшая Эдда» сильно повлияла на самые разные произведения: от вагнеровского «Кольца нибелунга» до «Властелина колец» и «Игры престолов». За четверть века свыше тысячи других литературных и административных исландских рукописей, хранившихся в Дании, вернулись в Исландию и поставили это маленькое, начитанное, независимое государство в центр споров о реституции произведений искусства и возврате их из бывших метрополий. В 2021 году, к пятидесятилетию начала возврата рукописей, в Университете Рейкьявика началось строительство нового «Исландского дома» для их хранения. Жаннет Гринфилд назвала это «великолепным примером межгосударственного возврата культурной собственности»: она может послужить моделью процедур реституции предметов из колониальных музеев, которую куратор и общественный деятель Дэн Хикс совсем недавно обозвал «дикостью».

Исландские рукописные книги уникальны. А вот, в отличие от Гарри Уайденера и еще 1495 жертв катастрофы «Титаника», его сгинувшая тогда в океане книжка о землетрясении 1542 года не пропала совсем. Если вы откроете каталог собрания Уайденера, хранящегося сейчас в Гарвардском университете, то найдете ее там. Экземпляр, приобретенный на аукционе, раньше находился в коллекции Томаса Филлипса, известного собирателя Викторианской эпохи. По завещанию, его огромная библиотека должна была оставаться нетронутой в его доме, чтобы ни один книготорговец и вообще посторонний человек не мог ее изменить и чтобы ни один католик, ни его дочь, ни его зять (Джеймс Халлиуэлл-Филлипс, тоже коллекционер, слишком вольно обращавшийся с ножницами, чтобы по-хозяйски распоряжаться в ней) не имели доступа к книгам. Завещание было оспорено и найдено слишком суровым. Собрание Филлипса «всплывало» на многочисленных аукционах вплоть до 1990-х годов. Книга о землетрясении была продана в 1950 году Уильямом Робинсоном, книгопродавцем с Пэлл-Мэлл. Купил ее тоже человек по фамилии Уайденер: Джордж-младший, который потом передал книгу, пропавшую вместе с братом Гарри, в коллекцию Гарварда. Приобретение замены в собрание Уайденера признает книги молодого коллекционера отражением их владельца: его вкусов, амбиций, его самого - своего рода «шелфи» начала XX века. Но еще они служат и горьким напоминанием, что книги, в отличие от людей, все-таки заменимы.

Белк предполагает, что, собирая, «коллекционер приводит в порядок подконтрольную ему часть мира. Собранные предметы образуют маленький мир, которым он правит». Может, именно эта фантазия о контроле и порядке и лежит в основе многих собраний. Но царство книжных собирателей старается воздвигнуть границы вопреки сопротивлению книг. Свойственная книгам портативность означает, что они всегда в движении, всегда мигрируют, всегда перемещаются. Они - самая настоящая диаспора.

7

Религии книги

На заре XXI столетия в Великобритании состоялась перепись населения, в ходе которой на вопрос о принадлежности к той или иной религии почти 400 тысяч фанатов кинофраншизы «Звездные войны» назвали себя джедаями. Прошло несколько лет, и Комиссия по контролю за благотворительной деятельностью постановила, что джедаизм не является религией, так как не обещает морального или этического усовершенствования, а следовательно, храм ордена джедаев не может претендовать на статус объекта благотворительности. Но вот одной, и немаловажной, подробностью вселенная «Звездных войн» показала, что формой джедаизм сильно напоминает многие другие, уже давно возникшие религии. Более поздние эпизоды кинофраншизы поставили джедаизм почти вровень с «религиями Книги»: иудаизмом, исламом и христианством. В «Последних джедаях» (эпизод VIII) разочарованный, седеющий Люк Скайуокер отправляется в изгнание на дальнюю планету Ак-То, где зародился орден джедаев. Как и межпланетному жителю Просперо из шекспировской «Бури», компанию ему составляет библиотека: восемь переплетенных томов древних священных книг джедаев, которые хранятся на полке в пустом дупле дерева. Разделив судьбу всех культовых библиотек, начиная с Александрийской, она тоже погибает в огне. Йода в характерном для него стиле, совершенно не беспокоясь из-за пожара и ценности книг, говорит: «Ничего в них интересного не было». По его мнению, будущее джедаев будет зависеть от людей, передающих свою мудрость не письменно, а устно. Но в самые последние секунды фильма священные книги, а вместе с ними горстка бунтарей оказываются на «Тысячелетнем соколе». Принцесса Лея уверяет уставших, что теперь «у нас есть все, что нужно» для восстановления, в том числе и старинные книги.

Фанаты «Звездных войн» увидят контраст с тем, как представлен в сериале оцифрованный архив джедаев: он напоминает Длинную комнату в библиотеке дублинского Тринити-колледжа. Священные книги, однако, совсем не похожи на эти нематериальные накопители информации. Нет, для фильма их любовно изготовляли мастера своего дела, которые «придумали и напечатали страницы, похожие на пергаменные, а потом переплели в обложку ручной работы». Официальный архивист киностудии Lucasfilm Мэдлин Беркерт описывает их как «множество отдельных страниц, изготовленных и озаглавленных так, будто они и на самом деле содержат всю мудрость первых джедаев. На каждой странице тщательно оформлена любая мелочь, слои сусального золота чередуются с синими красками, а для букв, непохожих ни на какие другие, источником вдохновения послужили, вероятно, какие-то совсем древние из известных нам свитки и записи». Вид придуманных с начала и до конца священных книг джедаев нисколько не противоречит привычному виду священных или магических текстов: старинные кожаные переплеты, пергамен, сусальное золото, синие краски, древние системы письма или шрифты. Иконография священной книги отличается заметной стабильностью. По таким «подсказкам» в фильме эти книги можно узнать с первого взгляда; так узнал религиозные тексты император Константин, обратившийся в христианство в IV веке, или писец XXI века, создавший рукописную Библию для аббатства святого Иоанна в Миннесоте; точно так же узнают свои книги Рей и Люк Скайуокер. Но если книги помогают становлению религий, то верно и обратное. Религии помогли становлению книги, задали ее форму и обеспечили распространение по всему миру.

Существует много ответов на вопрос, почему книга триумфально победила своих предшественников, глиняные таблички и папирусные свитки. Один из них - удобство. Книга стала оригинальным и самым важным приспособлением для чтения примерно через три тысячелетия после того, как в Месопотамии появились самые ранние формы письма. Если вы когда-нибудь клеили обои, то имеете некоторое понятие, как непросто обращаться со свитком. Свитки, или рулоны, были основным способом доставки информации во времена классической Античности. Они представляли собой длинные листы папируса или пергамена, разделенные по длине на страницы, и читали их, перематывая с одной палочки на другую, как кадры на аналоговой фотопленке. В Китае шелковые и бумажные свитки перематывали справа налево; во всех других местах - наоборот, слева направо. Манипуляции со свитками делались двумя руками. Трудно было отыскать нужное место или цитату, и уж почти совсем невозможно заглянуть в две части свитка одновременно (хотя изобретенный во времена династии Тан способ переплетения сложенных гармошкой китайских текстов все-таки облегчал дело). Прочитанный свиток следовало перемотать в обратную сторону, чтобы им мог воспользоваться следующий человек. Информацию можно было записывать лишь на одной стороне, так что изготовление свитка обходилось недешево, притом что для длинных текстов их требовалось несколько. Тем не менее эта технология использовалась для записей самого разного материала, от первых версий Илиады или пьес Софокла и Эсхила до священных текстов, исторических хроник и официальных документов. Ярлыки помогали делить длинный текст на меньшие части, а бирки позволяли прочесть название, не разворачивая свитка. А самое главное, он воспринимался чем-то надежным, долговечным. Как выразился ученый и государственный деятель Кассиодор, живший в VI веке, папирус «хранит на себе достоверное свидетельство дел человеческих; он говорит о прошлом и является врагом забвения».

Но новая технология книги - собранные вместе листы, сложенные и скрепленные корешком, часто защищенные обложками, - сделала возможным читательский опыт иного рода. Появились новые способы погружения в книгу и взаимодействия с текстом: можно было бегло просмотреть книгу, перелистать ее вперед, назад, порыться, чтобы найти нужное место. Нейробиологи изучают, как мы пользуемся смартфонами, чтобы исследовать пластичность человеческого мозга и связи между кончиками пальцев и корковыми процессами в мозгу: в первые века христианства их предшественники в профессии, возможно, экспериментировали на книгах. Книги ввели в употребление такие привычные и понятные теперь жесты обращения с ними: переворачивание страниц за угол или дальний край, использование пальца или другого удобного маркера для указания на разные места текста, сгибание корешка или обложки, чтобы книгу можно было открыть с минимальными усилиями. Уточняя свое знаменитое высказывание «само средство коммуникации - это сообщение», культуролог Маршалл Маклюэн пояснял, что «сообщение любого средства коммуникации представляет собой изменение масштаба, скорости или образца, которое оно привносит в дела человека». Средство коммуникации под названием «книга» сумело трансформировать самые разные дела человека: от физических привычек чтения до понимания целого мира.

Одна из версий появления книги гласит, что ее раннюю форму, так называемый кодекс, изобрел Юлий Цезарь, чтобы было удобнее отправлять послания в сенат. Эпиграмма римского поэта Марциала, созданная примерно в 100 году до н. э., описывает физическую привлекательность этого удобного новомодного кодекса такими словами, которые способны соблазнить и современных читателей: «Ты, что желаешь иметь повсюду с собой мои книжки / И в продолжительный путь ищешь как спутников их, / Эту купи, что зажал в коротких листочках пергамен: / В ящик большие клади, я же в руке умещусь». В конце поэт бесстыдно рекламирует продавца этих желанных произведений книжного искусства: «Чтобы, однако, ты знал, где меня продают... в лавку Секунда ступай, что луканским ученым отпущен, / Мира порог миновав, рынок Паллады пройдя». Всячески расхваливая мобильность и портативность нового товара, Марциал начинает таким образом книжную революцию. Он расхваливает римский вариант того, что впоследствии развилось в сеть железнодорожных книжных киосков и удобных форматов в бумажных обложках, которые лишний раз подтверждали, что книга -идеальный спутник в далеком пути. Когда издатель Аллен Лейн, возвращаясь со встречи с Агатой Кристи, захотел что-то почитать в дороге, он явно общался с духом Марциала (см. главу 2).

И все же наиболее вероятной причиной появления книги многие историки считают идеологическую или доктринальную. Новейшие исторические изыскания о введении в употребление кодексов в первые века нашей эры показали, что священные тексты христиан и небиблейская религиозная литература оформлялись чаще в форме кодекса, чем в форме свитка. И наоборот, литературные тексты, предназначенные для чтения, писались на свитках. Нет религии - нет книги. Христианство и кодекс, можно сказать, рука об руку прошли через первые века христианской эры. Судьба одной ранней Библии, так называемого Синайского кодекса, служит примером их взаимосвязи и интересно, с участием православных монахов и Иосифа Сталина, рассказывает о книгах и культурных ценностях более позднего времени.

В 331 году император Константин письменно обратился к ученому Евсевию, который был епископом Кесарии, крупного центра раннего христианства, сейчас находящегося в Израиле. В скриптории богословской библиотеки этого города он заказал 50 экземпляров Библии для новых церквей Константинополя. Вполне возможно, что искусно написанный Синайский кодекс - это одна из заказанных им Библий, дошедшая до нас. Эта книга, датируемая IV веком, названа по греческому православному монастырю Святой Великомученицы Екатерины на египетской горе Синай, основанному примерно в 330 году. Современные здания монастыря построены в VI веке. Там кодекс и «обнаружили» в XIX веке (как и во множестве подобных историй, в этой фигурирует некий европейский путешественник, нашедший нечто давно известное местным и затем присвоивший это нечто). Какие-то листы остались в монастыре, но основные части ныне разрозненной книги хранятся теперь в Британской библиотеке, Лейпциге и Санкт-Петербурге.

Кодекс представляет собой большой почти квадратный том, написанный на пергамене тремя, а возможно, и четырьмя писцами маюскулом (письмом, состоящим лишь из прописных букв), без пробелов между словами. На каждой странице размером примерно 38 х 34 см (немного больше старой грампластинки) находятся по четыре колонки текста, то есть по восемь колонок на каждом развороте, и это визуально напоминает свиток с горизонтальными столбцами текста - знак того, что это переходный вариант между разными техниками чтения. Для библеистов книга очень важна тем, что содержит самый ранний записанный греческий текст Библии и служит источником для первых исправлений текста. Кроме того, она демонстрирует альтернативный канон библейских книг, появившийся еще до того, как христианская Библия сформировалась окончательно, и содержит малоизвестные тексты под общим названием «Пастырь Ермы», книги Ветхого Завета, сейчас признанные апокрифическими (например, Книгу Премудрости Иисуса сына Сирахова) и «Послание Варнавы», как считается, написанное самим апостолом. Кодекс свидетельствует о сложной истории создания канонического христианского Писания: за непререкаемо авторитетным текстом любой Библии стоят целые века споров и разногласий относительно его содержания.

История открытия Синайского кодекса и его последующих странствий оказалась очень запутанной. Немецкий ученый Константин фон Тишендорф, работавший под покровительством русского царя, вывез кодекс из монастыря Святой Екатерины в середине XIX века. Выкрал он эти листы или договорился с монахами, теперь уже неясно, хотя первое представляется более вероятным. По монастырским документам выходит, что кодекс был всего лишь одолжен для копирования; фон Тишендорф утверждал, что спас его, потому что монахи собирались пустить книгу на растопку, и преподнес кодекс в знак благодарности своему покровителю, защитнику православного христианства. Уже в России он внимательно изучил кодекс, а потом передал и рукопись, и собственное роскошное факсимильное издание в Императорскую библиотеку.

Следующий крутой поворот в судьбе кодекса случился в 1933 году, когда его продал Сталин, которому нужна была твердая валюта для выполнения второй пятилетки. Сделку заключали лондонские книготорговцы Маггз. Эрнест Маггз, прибывший для этого в Ленинград, добился, что русские снизили цену вдвое: одновременно, по поручению швейцарского коллекционера Мартина Бодмера, он приобрел у советского правительства Библию Гутенберга; она до сих пор хранится в его фонде, расположенном в женевском пригороде Колоньи. Синайский кодекс ушел за 100 тысяч фунтов стерлингов, выделенных правительством Великобритании (кое-какую дополнительную сумму собрали по подписке, организованной Британским музеем). 27 декабря 1933 года рукопись Библии торжественно пронесли по ступеням входной лестницы музея под приветственные крики и звуки духового оркестра. Газета The Times сообщала о большой очереди желающих посмотреть на рукопись, положенную в стеклянную витрину, и о том, что в ней «стояли самые разные мужчины и женщины из разных стран, говорившие на множестве языков». До сих пор не смолкают жалобы, что книга была фактически украдена из монастыря; не помогло даже обращение музея с призывом о сборе средств, в котором говорилось, что рукопись так же ценна, как и «знаменитые мраморы Элгина». И сейчас сайт монастыря со скорбной сдержанностью отмечает, что фон Тишендорф увез рукопись незаконно и насельники «скорбят о ее потере».

Синайский кодекс хорошо помогает понять, как развивались книжные технологии в первые времена существования кодекса. Один том Библии заменял собой целый свиток удобной длины; кодекс был собранием ее книг, переплетенных вместе и образующих единый текст. Папирус, из которого делали свитки, применялся в Египте для первых христианских кодексов (каждую страницу отрезали от рулона, поэтому первые папирусные кодексы -это, можно сказать, переработанные свитки), а практические границы этой технологии видны по разделению длинных книг Ветхого Завета, например, на Первую и Вторую книги Царств или на Первую и Вторую книги Паралипоменон. Слово «Библия» происходит от греческого слова βιβιλία - «книги» (в единственном числе βιβιλov - «книга») - и свидетельствует, что она составлена из нескольких элементов. Читать Библию можно в произвольном порядке (в отличие, например, от романа с продолжением), а кодекс позволяет сравнивать различные места для научных или богослужебных целей. Со временем для томов большого формата стали все чаще использовать пергамен. Ко времени появления Синайского кодекса и большого заказа императора Константина на рукописные Библии греческие библейские кодексы в основном писали уже на пергамене, а не на папирусе, потому что первый был более легким, крепким, гибким и не становился хрупким с течением времени (хотя некоторые преимущества пергамена над папирусом были преувеличены, возможно, чтобы преуменьшить значимость кодекса до того, как он попал в Западную Европу).

Все первые века христианства эта новая религия тесно взаимодействовала с книгой, совершенствуя новые технологии распространения Святого Писания и становления именно как религии книги. Первые Евангелия богато украшались, часто писались золотыми или серебряными чернилами на пергамене, выкрашенном в пурпурный цвет, в знак того, что Бог - творец всего сущего во Вселенной. Начиная с VI века византийские мозаичисты помещали в восточной части храма изображение Христа Вседержителя, благословляющего свой народ, держа в руках украшенный Новый Завет. Иногда он открыт и обращен к зрителям, так что виден тщательно выписанный шрифт. Кутбертово Евангелие, обнаруженное в гробу раннехристианского святого и епископа Линдисфарнского, датируется началом VIII века. Под переплетом из красного сафьяна находится латинское рукописное Евангелие от Иоанна, которое может претендовать на звание самой ранней целой европейской книги. В написанном на пергамене уставе ордена бенедиктинцев, хранящемся сейчас в Бодлианской библиотеке, сохранились не только украшенные орнаментом буквицы и красивый почерк неизвестного нам писца-монаха, но и отпечатки пальцев в середине каждой страницы, показывающие нам, где ее держали и как переворачивали. Эта книга, сейчас одна из самых ценных в библиотеке, была руководством к общинной и благочестивой жизни: грязные пятна, можно сказать, символизируют падший мир, для которого написаны правила безупречно чистой жизни. Кстати говоря, среди них было и правило ежедневного чтения, в том числе и в дни Великого поста, и наставление о том, что маленькую книгу нужно брать с собой, отправляясь в дорогу. Книги были, так сказать, и учебниками, и молитвенниками для первых христианских общин, сочетая в себе правила земной, преходящей жизни и вечные, божественные откровения.

Необходимость в развитии технологии переплетного дела, которая позволила бы поместить несколько текстов под одну обложку, вызвала горячие доктринальные споры. В отличие от отдельных, разрозненных свитков кодекс впервые определил порядок следования книг в Библии, который стал предметом межконфессиональных споров. Это хорошо видно на примере различий протестантской и католической Библий. Как мы видели в главе 1, Гутенберг начал свою Библию не с Бытия, а с письма святого Иеронима к Павлину: это издание Вульгаты, составленное святым Иеронимом, включало 73 книги Писания и до сих пор является официальным библейским каноном католической церкви. «Библия короля Якова», выпущенная в протестантской Англии в 1611 году, состояла из 80 книг. Спорные книги, например Книга Ездры (которая есть в православных библейских канонах), Книга Еноха (канонический текст эфиопской церкви), Книга Откровения (Лютер делал попытки изъять ее из преобразованного канона), представляют собой текстуальные отражения доктринальных разногласий и расколов. То, что входит или не входит в канонический текст, зависит от теологии: например, в католическом каноне есть Книги Маккавейские, где упоминается Чистилище; из протестантских канонов они исключены.

Понятно, что христианство - не единственная религия книги. И другие веры опираются на авторитетные для себя книги, среди которых назовем «Мать книги», Умм-аль-Китаб, хранимую в присутствии Бога, на которой, как считают мусульмане, основаны все откровения Корана. Но именно христианская история отводит печатной книге центральное место. В исламе считается, что «Мать книги» писцы-ангелы писали на чистых листах, пользуясь сделанными на небесах заостренными камышовыми стеблями, а диктовал ее пророку Мухаммеду ангел Джабраил по частям, отрывками рифмованной прозы. Вот как вместе с иудеями и христианами мусульмане сделались людьми книги, одновременно принизив эти более древние религии, потому что, по их утверждениям, именно Мухаммед получил Божественное откровение в самой чистой, самой правильной и окончательной форме. После смерти пророка эти божественные откровения соединили в Коран. Отличительной особенностью исламского вероучения является предпочтение чтению заучивания наизусть, практически зазубривания, что исторически затормозило развитие исламского книжного дела, а особенно печати. При этом экземпляры Корана с роскошной каллиграфией воплощают собой почтение к священной книге. Первые образцы Корана VIII-X веков писались на пергамене, а позднее предприимчивые арабы начали использовать бумагу, позаимствовав технологию из Китая, где ее делали из коры шелковицы, и около 800 года изобрели способ изготовления бумаги из мягких, тонких льняных тряпок, намного опередив европейцев. Вплоть до XIX века Коран писали от руки, часто очень красивым шрифтом; первые печатные экземпляры следовали скорее европейским, чем арабским традициям. Только в 1870 году султан Османской империи позволил мусульманам отпечатать весь Коран целиком, притом не способом подвижных литер, а литографией, когда написанные вручную тексты переносились на известняк, с которого потом делались оттиски.

Для еврейского Талмуда свиток был тем же, что кодекс для христианской Библии, но развитие раввинистической учености и толкования повысило его значимость и для иудейских религиозных текстов. Возможно, первой печатной книгой на Африканском континенте стал раввинистический комментарий на древнееврейском языке, выпущенный в 1516 году в марокканском городе Фес печатниками, бежавшими из Португалии. Традиционные ортодоксальные свитки Торы до сих пор изготовляются из пергамена и крепятся на деревянные палочки. Многие переводы Нового Завета говорят нам о том, что в синагоге Назарета Иисус читал книгу Исаии, как написано в Евангелии от Луки, но, скорее всего, этот текст был написан в формате свитка. Средневековый библиофил Ричард де Бери, полагая, что текст был написан в форме кодекса, вывел из него общие правила бережного обращения с книгами. Бери мобилизовал Христа на борьбу с тем, что не терпел больше всего -небрежностью по отношению к книгам: «А пример того, как должна быть исключена всякая небрежность в обращении с книгами, показал сам Спаситель, - по свидетельству Луки... прочитав в поданной Ему книге пророчество о Себе, Он не ранее вернул книгу прислужнику, чем закрыл ее Своими святейшими руками». В книге Бери Христос предстает первым аккуратным библиотекарем.

По данным исследовательского центра Пью, более половины населения Земли относит себя к одной из трех религий книги: неуважение к их книгам - это язычество. История религиозной нетерпимости изобилует символическими актами уничтожения священных текстов других религий, от сожжения Торы римским императором Адрианом до искоренения в XIII веке текстуальной традиции катаров, в которой католики видели ересь, и провокационных акций флоридского пастора Терри Джонса, который в Америке XXI века призывает устроить день сожжения Корана. То, что самые первые наши книги были религиозными, до сих пор определяет наше отношение к книге как таковой. В смысле этимологии все наши книги - это Библии (у слов βιβιλov, то есть «книга», и «Библия» общий корень), и они несут в себе этот смысл. Даже нерелигиозные книги отмечены инстинктивным уважением к книге как к объекту и подсознательным запретом на их истребление. Многие очень возражают против надписей в книгах, вырывания страниц, любого причиняемого им вреда, видя в нем десакрализацию сакрального объекта. Даже ничем не примечательные книги обладают аурой, витальностью, всегда превышающей их фактическое содержание. Уничтожение книг вызывает сильные эмоции по многим причинам, и не в последнюю очередь, как мы увидим в следующей главе, потому, что мы видим в нем нападение на священный - и даже одушевленный - предмет, который живет своей жизнью и заслуживает уважения.

8

10 мая 1933 года: сожжение книг

Закон Годвина содержит в себе шутливое, но полезное наблюдение: чем дольше идет спор в прямом эфире или онлайн, тем больше - и в геометрической прогрессии - становится вероятность сравнения оппонента с Гитлером или нацистами. Однако не лишне будет оговориться: действие закона приостанавливается, когда речь заходит о сожжении книг. Костры, разведенные нацистами 10 мая 1933 года, в популярной культуре давно стали устоявшимся образом, а также высшей (или низшей) точкой библиоцида. И это несмотря на, а может, из-за того известного факта, что сожжение книг по идеологическим причинам - явление почти такое же старое, как сами книги. В конце XVIII века британский литератор еврейского происхождения Исаак Дизраэли, отец будущего премьер-министра Бенджамина Дизраэли, отметил не без яда: «Римляне сожгли книги евреев, христиан и великих философов; евреи сожгли книги христиан и язычников; а христиане сожгли книги язычников и евреев».

Сожжение книг может служить множеству целей, от уничтожения отходов или уничтожения книг самими их авторами до публичности или ритуалов, подтверждающих специфическую идентичность или ценности сообщества. Его можно сделать публичным зрелищем для посрамления авторов и их последователей или частным, для очистки личной совести. Сэмюэл Пипс провел раннее утро субботы, 9 февраля 1668 года, - в своем дневнике он назвал его «День Господень» - «у себя в комнате: занимался делами, а также почитывал “Школу дев” - книжонка весьма непристойная, однако и здравомыслящему человеку не мешает изредка читать подобное, дабы лишний раз убедиться в человеческой подлости». Этот порнографический французский памфлет неоднократно пыталась запретить цензура, лишь создавая ему сомнительную популярность и увеличивая продажи. Немногие сохранившиеся экземпляры несут на себе красноречивые знаки запрещенной литературы: ложные выходные данные, неверно указанные места публикации, вымышленные имена издателей, пиратские копии или подражания, темную генеалогию издания. «Школа дев» (L’Escole des Filles) стала обозначением распутства в комедии времен Реставрации и прожила длинную, очень пеструю жизнь в различных печатных форматах весь XVIII век и далее, вплоть до нынешней популярной электронной книги на «Амазоне».

Пипс, купив свою книгу за день до этой записи в магазине Мартина на Стрэнде, назвал ее «пустой, озорной книжонкой» и пояснил: «Взял в простом переплете, а в хорошем не стал, потому что решил по прочтении сразу же сжечь, чтобы этой книги не было ни в списке, ни на полке, среди других, чтобы она их не позорила». Очевидно, Пипс стал обладателем импортного издания на французском языке: он признается, что сначала хотел поручить жене его перевести, но, ознакомившись с содержанием, счел, что для женщины оно будет слишком уж сальным и потому неподходящим. Через два десятилетия лондонские издатели перевода книги «Школа Венеры, или Удовольствие для дам» попали под суд «за издание разных неприличных и развратных книг, одна под названием “Школа Венеры”» и «за продажу разных неприличных и развратных книг». Джозеф Стритер и Бенджамин Крейл были оштрафованы на 40 и 20 шиллингов соответственно. Скорее всего, у Пипса было издание 1668 года с неверным указанием, что оно «отпечатано во Фрибуре» неким издателем, скрывшимся под говорящим псевдонимом Роже Бон Темп (то есть приятное времяпрепровождение). Эту неприметную маленькую книжицу с онанистическими откровениями легко спрятать. (Сейчас известен лишь один ее экземпляр: маленький размер, довольно посредственное качество и весьма сомнительное содержание не способствовали долгой жизни.) Пипс купил свою книгу, обращая внимание на форму: этот желанный для него, но весьма рискованный текст в дешевом переплете по прочтении явно предназначался для утилизации, а не для пополнения его растущей библиотеки. В конце своей записи он повторяет, что прочел книгу «для ознакомления», после чего сжег и отправился, по собственному характерному выражению, «ужинать и в постель». Пипс совершил акт собственной моральной цензуры над книгой, которая избегла попытки официальных властей сжечь ее публично в 1655 году в Париже. Но перед этим он жадно проглотил ее горячее эротическое содержание. Перед нами книжный эквивалент знаменитой просьбы Блаженного Августина: «Пошли мне целомудрие, только не сейчас».

Сожжение книг, так сказать, в частном порядке, как это сделал Пипс, все же не было обычным делом: чаще это целое театральное действо, выстроенное так, что его зрители узнают, какие именно книги будут сожжены. В классической древности оно считалось своего рода ритуальным очищением произведений, считавшихся опасными или непристойными. В III веке до н. э. китайский император Цинь Шихуанди повелел сжечь книги по истории для усиления своей власти и уничтожения материала, который давал бы повод к нежелательным для него сравнениям. В 1553 году инквизиция во всех итальянских государствах жгла еврейские книги. Платная библиотека в Норфолке в 1836 году сожгла переведенную Джорджем Борроу книгу о Фаусте, так как неверный сын этого графства беспричинно поместил Фауста и дьявола в город, жители которого «имели столь безобразные фигуры и унылые, однообразные черты лица, что соперничать с ними, по признанию самого дьявола, могли разве что жители английского Нориджа, и то лишь тогда, когда надевали свои лучшие, воскресные костюмы и платья». Томас Гарди вспоминал, что епископ Уэйкфилдский сжег его роман «Джуд Незаметный», который часто называли «Джуд Непотребный» (по словам самого епископа, он с отвращением швырнул книгу в огонь), «вероятно, разозлившись, что не может сделать то же самое со мной». Противники ввода советских войск в Венгрию в 1956 году жгли русскую классику и труды Сталина и Ленина. Разные люди и группы публичным преданием огню выражали свое несогласие с писателем или свои взгляды.

Один известный костер пылал все время, пока шла европейская Реформация. Протестантизм Нового времени и печатный пресс рука об руку шествовали по континенту. Вызов Мартина Лютера католическим ортодоксам, сформулированный в форме тезисов, текст которых он вывесил на дверях церкви в Виттенберге в октябре 1517 года, распространились по всей Европе как пожар. Базельский печатник Иоганн Фробен привез труды Лютера в Англию, а Эразм, в письме своему другу Томасу Мору при отправке ему книги, упомянул о росте популярности Лютера в кругах английской элиты. Джон Дорн, оксфордский книгопродавец, предлагавший большой ассортимент научной, художественной и развлекательной литературы, в 1520 году продал больше десяти экземпляров восьми разных книг Лютера. Но к тому времени в Англии и во всей Европе на подъеме были антилютеровские настроения. В заказе Кембриджского университета, сделанном в том же году, упоминается об уплате двух шиллингов «доктору Николасу, исполняющему обязанности вицеканцлера университета, за напитки и прочие расходы при сожжении книг Мартина Лютера»: не очень понятно, что здесь к чему относится, но, похоже, сожжение книг сопровождалось пиром. В начале весны 1521 года кардинал Уолси запретил ввоз книг Лютера, а папа еще более решительно приказал предать книги огню, чтобы «уничтожить... всю лютеранскую ересь». Рейхстаг (высший законосовещательный орган в Священной Римской империи), состоявшийся в апреле 1521 года в Вормсе, вынес вердикт: «Все книги Мартина, где бы они ни были найдены, подлежат сожжению». Через месяц иерархи Церкви и государственные мужи присутствовали на сожжении книг Лютера во дворе собора Святого Павла в Лондоне, демонстрируя религиозную и дипломатическую солидарность. Пышная, величественная процессия духовенства, послов и знати вошла в собор. На его дворе уже соорудили помост с балдахином золотой парчи, где разместились сам Уолси, папский нунций, архиепископ Кентерберийский, посол Священной Римской империи, а под ним - епископ Дарема, чтобы выслушать двухчасовую проповедь Джона Фишера с обличениями Лютера, во время которой «в упомянутом дворе были сожжены многие из упомянутых книг Лютера».

Подобно многим другим случаям сожжения книг до и после, костер из книг Лютера, пылавший в мае 1521 года, имел больше символическое, чем практическое значение. В конце концов, при жизни Лютера было опубликовано несметное количество его книг и памфлетов: Кристофер де Хамел говорит более чем о 3700 отдельных изданий, то есть по два в неделю во время его взрослой жизни. Когда Ганс Люфт, печатник из Виттенберга, в 1572 году отошел от дел, то подсчитал, что отпечатал около 100 тысяч Библий в переводе Лютера; нередко в ложных выходных данных местом публикации указывали Виттенберг, иногда печатали ложное разр ешение лютеранской цензуры, чтобы добавить публикации авторитета и увеличить продажи, иногда отводили подозрение в тех краях, где была запрещена публикация трудов Лютера. Эту массу печатных книг нельзя было истребить при помощи огня: сожжение скорее походило на стрельбу по воробьям, чем на охоту за крупной птицей. Можно сказать, что костер 1521 года зажигали не столько из-за книг Лютера, сколько для поддержания союзов европейских монархов и папского престола, еще очень непрочных в начале XVI века. Сожжение книг было не главной целью, а скорее подспорьем, рассчитанным на запутывание и запугивание зрителей. Это была не столько цензура, сколько политический театр. А последствия оказались просто смехотворными. Через несколько недель после сожжения книг король Генрих VIII принял титул Защитника веры, то есть сделал первый шаг к тому, чтобы возглавить Церковь Англии и оторваться от Рима. Епископ Фишер, долго и нудно проповедовавший на сожжении, потом был казнен за то, что не признал Генриха главой Церкви. Никакого лютеранства в книгах и в помине не было, и его нельзя было ограничить книгами.

Сожжение книг - очень мощный символ, не имеющий почти никакой практической пользы. С момента появления печати главной характеристикой печатной книги является ее воспроизводимость. У социологов это называется «протокольный объект» - нечто стандартизованное, механически произведенное, в противоположность «биографическому объекту», индивидуальному, сделанному на заказ, единственному в своем роде. (Здесь можно вспомнить о заменимости книг Уайденера, но не самого Уайденера, о котором мы говорили в главе 7.) Исследователь колониальной Африки Генри Стэнли, задавший знаменитый вопрос «Доктор Ливингстон, я полагаю?», рассказал историю о своей полевой записной книжке «с огромным количеством ценного материала; планов водопадов и ручьев, схем местностей, этнологических и филологических сведений хватило бы на два полновесных тома ин-октаво, и все это представляло большой интерес для широкой публики». Людям племени моуа не понравилось, что он все время что-то пишет, и они потребовали сжечь зловредный предмет, чтобы отвести от себя беду. Роясь в своих вещах, Стэнли «нашел зачитанный до дыр том Шескпира (издания Чандоса)». Заменив печатной книгой, существующей в тысячах экземпляров, свою уникальную записную книжку, он «предал огню ни в чем не повинного Шекспира», чем вызвал вздох облегчения «бедных обманутых дикарей». Стэнли обратил мощную символику сожжения книг в свою пользу, сыграв на заменимости печатной продукции. Отметим для себя, что, хотя восприятие книги как фетиша приписывается «детскому капризу дикарей», зачитанный том Шекспира стал для англичанина, оказавшегося в Экваториальной Африке, тоже чуть ли не талисманом или предметом религии.

В эру печати сожжение книг уж никак не может искоренить ту ересь, которую они несут. Книжный костер означает всего лишь, что их не одобряет все общество или какая-то его группа. И более того, сожжение книг - ведь Стэнли принес в жертву одну книгу массового тиража, а не уникальную рукопись - это спектакль, который без труда можно приспособить под другие цели, уйдя от контроля властей, которые его устраивают. Один из читателей Лютера, живший во времена Тюдоров и переписавший нарратив сожжения книг, остался в истории благодаря Джону Фоксу, автору протестантского мартиролога «Акты и памятники». Фокс подробно рассказывает о действиях купца Томаса Соммерза, который, в наказание за то, что держал у себя лютеранские книги, должен был публично покаяться и своими руками бросить все нечестивые тома в огонь. Но Соммерз, взяв дело в свои руки, приехал на Чипсайд верхом на холеной лошади, подаренной ему сторонником, а не на «позорной телеге», как замышлял Вулси. Вместо предания запрещенных книг огню он выставил их напоказ, превратив в предмет одежды: «... взяв книги и открыв их, он связал их все вместе веревками и надел на шею (с открытыми листами), как воротник». Соммерз трижды швырнул Новый Завет в переводе Лютера не прямо в огонь, а над ним, и на третий раз его поймал «случайный прохожий и уберег от сожжения».

Переиначивание этого зрелищного акта цензуры спасло, а не уничтожило книгу: история Фокса рассказывает нам об окончательной победе протестантизма, символом которой являются его книги.

Этот прием идеологического театра продержался до наших дней. В XXI веке по крайней мере дважды сжигали книги Джоан Роулинг о Гарри Поттере. И консерваторы, и прогрессисты сделали из материальной книги символ несогласия. Первые жгли погребальные костры под руководством католических священников в Польше и евангелических христиан в Нью-Мехико, нападая на описания магических и оккультных ритуалов; вторые, воспользовавшись феноменом социальных медиа, распространяли изображения обугленных страниц в знак протеста против взглядов автора, на которые они навесили ярлык «трансфобных». Один написанный в ответ на это твит «остроумно» воспользовался законом Годвина: «Звонили нацисты тридцатых годов. Просят вернуть политику сожжения книг».

Так или иначе, нам не миновать разговора о нацистах тридцатых годов, так что давайте углубляться в существо дела. Вечером 10 мая 1933 года в тридцати четырех немецких городах состоялось помпезное сожжение книг, которое нацистские студенческие общества сделали главным событием своей «Акции против антинемецкого духа». От Гамбурга до Мюнхена, от Бонна до Берлина, где Йозеф Геббельс произнес речь перед большой толпой, полетели в огонь произведения крупных еврейских писателей. И не только их: существовала расширительная этическая категория «всего, что губительно для семейной жизни, брака, любви, этики нашей молодежи, нашего будущего, того, что наносит удар по основам немецкой мысли, по немецкому дому, по движущим силам нашего народа». Конфискованные и подаренные книги вместе с изъятыми или проданными из библиотечных собраний были отобраны для сожжения: их оказалось даже с избытком, так что многие продавали оптом на бумажные фабрики для переработки.

Список хорошо знакомых имен ужасает: Эйнштейн, Фрейд, Жид, Маркс, Золя, Уэллс, Брехт, Кафка, Манн, Хемингуэй и Лондон; священные книги евреев постигла та же участь. Эрих Кестнер, теперь больше известный как автор детских книг, в том числе знаменитой повести «Эмиль и сыщики», оказавшись тогда в берлинской толпе, видел, как вместе с другими книгами жгли его роман «Фабиан», гротескное описание жизни в Веймарской республике (не прошедший через цензуру перевод этой книги под первоначальным названием «Полет в трубу» был напечатан лишь в 2013 году). Пляшущий свет пламени как будто брал со зрителей клятву неустанно трудиться на ниве очищения немецкой арийской культуры. Под заголовком «Книгокост» журнал Time так описал берлинское действо: «заранее сложены в черные поленницы дрова, отделенные от мостовой песком», «громыхает духовой оркестр, исполняющий старые военные марши», и, уже поздно ночью, процессия студентов, одинаково одетых в «синие блузы, белые брюки, плюшевые береты и кожаные ботфорты со шпорами. За ними шли другие студенты, а дальше двигались грузовики, доверху нагруженные книгами». Студенты, встав цепью, начали «передавать книги из рук в руки, а один зычно выкрикивал имена их авторов». Как и в сожжении 1521 года, здесь тоже было немало театральности. Поздняя ночь только усиливала зрительный эффект от пламени в этом одновременно и посвящении в студенты, и фашистском спектакле, и ведьминском шабаше, и черной мессе.

По оценкам Мемориального музея Холокоста в США, в организованных сверху сожжениях было предано огню около 90 тысяч книг. В память сожжения в 1995 году на берлинской площади Бебельплац Миха Ульман открыл памятник: через стеклянную панель, утопленную в поверхность площади, видно подземное помещение с пустыми книжными полками на 20 тысяч томов, по примерному количеству книг, сожженных в Берлине. Эти цифры, как и театрализованное сожжение, во многом символичны. В следующие недели и месяцы куда большая по масштабам и результатам чистка сгубила миллионы книг из немецких библиотек и магазинов.

В 1933 году мир сравнительно сдержанно отреагировал на события 10 мая. Только еврейские общины забили тревогу. Союз ортодоксальных еврейских конгрегаций Америки объявил о проведении особых служб в знак протеста. На следующий день 100 тысяч протестующих, мобилизованных еврейскими организациями, прошли маршем по Нью-Йорку, а в Чикаго, Сент-Луисе и других городах состоялись демонстрации против того, что журнал Newsweek назвал «книжным Холокостом». Многих комментаторов - и не зря -насторожило то, что они увидели, однако та ночь символического, театрализованного истребления книг еще не переживалась так же остро, как ужасы Холокоста: Newsweek употребил это слово в прямом значении «жертва, полностью уничтоженная огнем». В Америке, обратив внимание на молодость и незрелость главных участников, отмахивались от смысла сотворенного ими «бездуховного», «бесполезного» и «ребяческого» действа: поэт Арчибалд Маклиш назвал их «невежественными мальчишками, сбившимися с пути» нацистской партии. Один политический обозреватель по-отечески погрозил участникам пальцем: «... нужно объяснить переросткам Адольфа, что это уже не смешно». Говард Мамфорд Джонс, обратившись к Американской библиотечной ассоциации в октябре 1933 года, как и все, видел в сожжении книг больше глупого и незрелого, чем зловещего: «Варварство гитлеризма можно сравнить лишь с его глупостью, к которой я отнесу и ребяческое сожжение книг».

Именно коалиция крупных американских издателей, образовавшая Совет по книгоизданию в военное время (см. главу 2), воспользовалась сожжением книг в 1933 году в своих интересах - и сделала так, чтобы этот образ стал символом нацизма. Она выпустила огромное количество пропагандистских материалов, в которых цензура в области культуры подавалась как главный признак тоталитаризма, против которого сражались союзники. В 1943 и 1944 годах, в годовщины сожжения, по книжным магазинам были разосланы наглядные материалы, представителей духовенства убедили осудить сожжение книг с амвонов, а Элеонора Рузвельт в своей популярной газетной колонке «Мой день» 11 мая 1943 года назвала «свободу речи и мысли» неотъемлемым свойством демократии и отметила, что эффект от сожжения книг оказался противоположным тому, на что рассчитывали его организаторы: «...запрещенные авторы повлияли бы на мировую мысль гораздо слабее, не будь такого нажима со стороны Гитлера». Выход колонки Рузвельт совпал с очередной церемонией в память сожжения, которая состоялась на ступенях общественной библиотеки Нью-Йорка, с приспущенным флагом. Официальное издание библиотекарей, «Библиотечный журнал» (The Library Journal), в военные годы выходил с подзаголовком: «Америка не жжет книги, Америка строит библиотеки». Пропагандистский фильм Фрэнка Капры «Прелюдия к войне», снятый для американской армии, провозглашал свободу читать книги одной из тех символических свобод, за которые велась война, и включал в себя съемки сожжения книг в Берлине и вращающийся коллаж из запрещенных названий. Среди изменений, которые Фрэнк Борзейги внес в сценарий своего фильма 1940 года «Смертельный шторм», снятого по одноименному роману Филлис Боттом, написанному в 1937 году, есть существенное добавление эпизодов, касающихся сожжения книг, - то, что в 1937-м казалось не важным в истории восхождения нацистов к власти, стало обязательным в 1940-м.

В рамках программы работы Совета лауреат Пулитцеровской премии Стивен Винсент Бене в 1942 году написал радиопьесу «Книгосжигатели» (They Burned the Books). В иронической аллюзии на знаменитый монолог Шейлока из шекспировского «Венецианского купца» о равном человеческом достоинстве христиан и евреев актер, читающий текст от автора, произносит:

А книга что? Чернила, оттиск, лист, Кольни ее ножом - не будет крови, Ударь ее - не будет синяка, Сожги ее - не будет слышно крика, Да хоть сожги десяток - сотни - миллион, Какая разница?

Бене ввел в сюжет писательские голоса: «какая разница», объясняют Шиллер, Мильтон, Уитмен и многие другие. Любопытно, что, хотя среди объясняющих есть и Генрих Гейне, чьи произведения тоже жгли в 1933 году, Бене не приписывает еврейскому поэту-романтику и литературному критику фразы, которая навсегда связала его с книжными кострами. Она прозвучала в ранней, неудачной пьесе Гейне под названием «Альманзор» (1821-1822), восточной любовной истории, разворачивавшейся в мавританской Гранаде в правление Фердинанда и Изабеллы; герой, именем которого и названа пьеса, сообщает, что «сгорел Священный в пламени Коран». Ответ его слуги, Гасана: «Начало только это. Там, где сжигают книги, в конце концов сжигают и людей» - разнесся далеко за пределы узкого театрального мирка Бонна начала XVIII столетия. Трагедия «Альманзор», написанная под давлением прусского антисемитизма, вынудившего Гейне принять протестантизм, подарила эту фразу середине XX века, который не очень-то охотно признавал ужасную правду о нацистских лагерях смерти. Связывая сожжение книг с газовыми камерами концентрационных лагерей, истребление с Холокостом, предсказание Гейне навсегда сделало уничтожение книг прелюдией к уничтожению людей.

Цитата из Гейне формирует часть современного берлинского мемориала, посвященного майским событиям 1933 года, и обозначила собой очевидную теперь связь библиоцида и геноцида. Однако «после этого» не значит «вследствие этого». Могучая бюрократия, железнодорожная сеть, гиперинфляция, многовековой антисемитизм - все это и многие другие причины или контексты Холокоста могли стать начальным звеном в переписанной версии Гейне. Но в чистом виде, в самой сути своей, эта цитата создает искаженное, неэтичное отождествление, наделяющее книгу антропоморфными чертами. Ставки не могли быть выше. Как сказал Рей Брэдбери в интервью о своем романе «451 градус по Фаренгейту»: «... когда Гитлер сжигал книги, я переживал это так же остро, как если бы, простите меня, он сжигал людей, потому что вот уже много веков, как они делались единой плотью». Я не уверена, можно ли закрывать глаза на это ложное равенство и поддаваться на этот риторический трюк.

Сожжение книг состоялось в 1933 году в Германии, но именно в Америке почти десять лет спустя этот спектакль обрел свой полный идеологический вес, вошел в нарратив США об американских ценностях, который потом распространился по всему миру и сформировал современные взгляды. Для многих сожжение книг стало самой «заряженной» и зримой формой нападения на культуру: это выражение часто используется как синоним не просто разрушения материальной книги, но любой цензуры ее содержания. На самом деле, как мы увидели, сожжение книг представляет собой крайне неэффективный способ их радикального уничтожения и совершенно неудачный способ цензуры. Чтобы хотя бы начать уничтожение продукции современного печатного станка, понадобится другая тактика - нечто вроде превращения бумаги в целлюлозу в промышленных масштабах.

И, нужно сказать, такое превращение - обычная судьба современных книг. В США в начале XXI века возврат непроданных книг достигает 30-40 %; подавляющее их большинство идет на переработку. У современной книжной индустрии период внимания недолог, ее продукции приходится часто меняться, чтобы не исчезнуть совсем; экономика издательского дела делает ставку на большое количество названий и основную прибыль получает от относительно малой пропорции бестселлеров. И книги, в отличие от других потребительских товаров, берутся на реализацию на условии «продажа или возврат», означающем, что непроданные книги или хотя бы их обложки (доказательство, что книги не проданы: может быть, вы замечали, что в некоторых книгах есть указание на запрет их распространения в другом переплете или обложке, кроме тех, в которых они были опубликованы) возвращаются издателям на переработку. Вот и получается, что главные уничтожители книг - сами же издатели. В Великобритании у издательства Penguin Random House есть собственная «централизованная площадка переработки» в городе Мэннингтри, графство Эссекс (издательская индустрия США не так откровенна в этих вопросах). Это коварный эвфемизм: «переработка» в данном случае означает разрезание, сминание и упаковку около 25 тысяч книг в день, отправляемых потом на изготовление бумаги. Часть ее используется потом для изготовления новых книг, точно так же, как в первые десятилетия появления печатного станка отпечатанными или рукописными листами укрепляли переплеты. Но тут, как говорится, возможны варианты. Около двух с половиной миллионов переработанных любовных романов издательства Mills and Boon пошло на изготовление шумозащитного дорожного покрытия автомагистрали М6 в английском Мидлендсе. Пресс-секретарь компании Tarmac при этом заверил читателей, что для этого «она отбирала не только их любимые книги - другие там тоже есть».

Использование переработанных книг в производстве дорожного покрытия, конечно, совсем не то же самое, что идеологически заряженный спектакль сожжения книг. Но, тщательно отбирая книги на наших книжных полках или в библиотеках, стоит помнить, что участь почти всех книг - быть уничтоженными тем или иным способом (в главе 9 мы рассматриваем уничтожение книг в контексте библиотечного хранения). Сожжение - очень эмоциональный прием, визуально и символически непростой и для тех, кто сжигает, и для тех, кто скорбит из-за этого. Но само по себе сожжение книг лишено смысла. Людей, жгущих книги, можно скорее назвать неадекватными, желающими привлечь к себе внимание, а не чудовищами геноцида. В конце концов, книги не люди, уравнивание уничтожения тех и других выходит далеко за рамки морали.

9

Библиотечные книги и «художественный вандализм»

Тем, чем сейчас является художник Бэнкси для стены в лондонском районе Клеркенвелл, Джо Ортон и Кеннет Халлиуэлл оказались в середине XX века для библиотечных книг Ислингтона: это художники граффити, работы которых прошли путь от вандализма до искусства. Поселившись в 1959 году в Ислингтоне, на Ноэль-роуд, пара начала масштабный арт-проект, или, если хотите, кампанию по злоумышленному причинению вреда, почему-то выбрав своим объектом книги из ближайшего к ним филиала библиотеки. Из них они вырезали иллюстрации для украшения своей квартиры, а некоторые меняли до неузнаваемости, добавляя к ним совершенно непристойные аннотации и рисуя странные изображения на обложках. Перелицованные таким образом книги они незаметно возвращали на библиотечные полки, откуда их брали уже другие читатели. Сегодня мы видим, что их работы - по сути необычный сюрреалистический коллаж, предшественник покадровой анимации, которой воспользовался в конце 1960-х годов Терри Гиллиам в телескетчах комик-группы «Монти Пайтон»; они же тесно связали свои имена с модой на уникальные, сделанные вручную художниками книги, которая стала заметным явлением как раз в то время. Мы задним числом можем назвать их пранкерами или представителями подрывного искусства, тем более что Джо Ортон потом сделал очень неплохую карьеру, став смелым, до дерзости смешным драматургом. Но в те годы то, как преобразили Ортон и Халлиуэлл книги библиотеки Ислингтона, вовсе не считалось искусством: парочку поймали и отправили под суд. То, что делали Ортон и Халлиуэлл, и то, как это было воспринято, раскрывает многое в писаных и неписаных правилах библиотек с отделом абонемента и в наших представлениях о правильном обращении с книгами.

Роман Филлис Хемблдон «Фаворит королевы», выпущенный издательством Ward Lock в 1960 году, - хороший пример того, и какие книги Ортон с Халлиуэллом выбирали для «перелицовки», и китчевого стиля, в котором они работали. На оригинальной суперобложке книги Хемблдон была изображена миловидная молодая женщина с осиной талией, в длинном платье с гофрированным круглым воротником, стоявшая у сторожки замка в стиле Тюдоров. Ортон и Халлиуэлл заменили ее коллажем с изображением двух молодых людей с голым торсом, борющихся на фоне стены, отделанной мозаикой в восточном стиле. Текущий, как бы струящийся шрифт названия оригинала подсказывал, что женщина, изображенная на картинке, занимала привилегированное положение при дворе; но, оказавшись рядом с вклеенной на обложку эротической сценой, она приобретает загадочную двусмысленность. Задняя сторона суперобложки сделана полностью абсурдистской: полуобнаженный мужчина склоняется к ногам императрицы, и за этим со стороны наблюдает большой гусь.

Коллажи этой пары играют с масштабом и несоответствием, чтобы шокировать ничего не подозревающего посетителя библиотеки. В исследовании Джона Бетчемана они заменили фотографию респектабельного английского поэта в шляпе-канотье и костюме-тройке изображением мужчины с заметным животиком и в одних трусах, полностью покрытого татуировками. Некоторые изменения были совсем уж дерзкими: на обложке приключенческого романа Бенца Плейджменна о военно-морском флоте офицерскую фуражку и стетоскоп сменил крупный мужской торс с открытой паховой областью. Встречались и подлинно сюрреалистические: на обложке книги о йоге большой гусь (опять!) дружелюбно сидит на коленях солидного, бородатого эдвардианца; пьесу Джона Осборна Ортон и Халлиуэлл украсили увеличенным волнистым попугайчиком; обезьянью морду наклеили в середину цветка на обложке книги по выращиванию роз. Ортон предположил, что именно эта последняя переполнила чашу терпения и вызвала «самую настоящую ярость; из-за нее-то, по-моему, я и попал в тюрьму». Газета Daily Mirror выпустила статью об этом судебном процессе под названием «Горилла в розах» (The Gorilla in the Roses).

Красный, в твердой обложке том избранных пьес Эмлина Уильямса, вышедший в издательстве Heinemann, получил напечатанные на машинке названия, наклеенные поверх оригинальных. Здесь были и «Так держать!» [23], эта современная, непритязательно-смешная кинофраншиза, беззлобно подшучивающая над британским образом жизни, - еще один аналог ручной работы Ортона и Халлиуэлла, и «Когда сняты трусы» [24] (соответствующая пьеса Уильямса называется «Когда настанет ночь») и так далее. Иногда шутка приобретала смысл, противоположный тому, которого ожидали. В других случаях шутка, казалось, состояла в том, что вроде бы ничего не менялось: наверное, как-то они все же контролировали себя, работая над биографией известной театральной пары по фамилии Лант, потому что сохранили название (а она так и называлась - «Ланты»), но заменили портреты главных героев узором из пошлых орнаментов. Желтые суперобложки детективов Дороти Сэйерс были тщательно, по-хулигански исписаны обещаниями представить автора «с самой неожиданной и, что говорить, с самой грубой стороны!». Ортон потом вспоминал, что пустые желтые клапаны суперобложек книг издательства Gollancz как нельзя лучше подходили для слегка непристойных реклам, потому что их можно было вынуть из книги, напечатать то, что нужно, а потом вставить на место.

Не на всех обложках появлялись вычурные коллажи и китчевые картинки: несколько книг Шекспира повторяли скучные обложки учебников издательства Arden с классической скульптурой и барочными рисунками, иллюстрирующими «Антония и Клеопатру», хотя в коллаже для «Отелло» совместились вырезанная «Спящая Венера» Джорджоне и святой Маврикий в образе мавра кисти Маттиаса Грюневальда. Нельзя отрицать, что все это значительно улучшало нехитрые оригиналы (и сильно повлияло впоследствии на оформление обложек Arden). Умело наклеенные на обложки Шекспира коллажи - пример изобретательности и аккуратности, можно сказать, почтения, характерных для всех работ этой пары. Они взаимодействуют с книгами исключительно обдуманно и взвешенно. Тщательно отобранные картинки так же тщательно располагаются, прикрепляются и наклеиваются; суперобложки аккуратно снимаются, заполняются новым текстом и возвращаются на место; меняют свое положение надписи. Оформление этих библиотечных книг под граффити явно отнимало у них много времени и требовало незаурядной творческой энергии.

Этот проект предвосхитил центральное положение книги в радикальных художественных движениях конца XX века. Прошло несколько лет, и Джон Лейтем, провозглашенный пионером концептуального искусства, взял книгу под названием «Искусство и культура» (Art and Culture) из библиотеки Школы искусств Святого Мартина, где он преподавал. Он разделил ее на несколько частей, раздал своим друзья м, и каждый, разжевав несколько страниц, выплюнул их в сосуд с дрожжами и кислотой. Забродившее содержимое под названием «Still and Chew» он попробовал вернуть в библиотеку; там, конечно, его не приняли. Из колледжа его уволили, но «Still and Chew» хранится теперь в Нью-Йорке, в Музее современного искусства. Среди его книг-скульптур, skoob (перевертыш английского слова books - «книги»), есть неоднозначная работа «Бог велик» (№ 2) (God is Great (No. 2), состоящая из Библии, Талмуда и Корана, распиленных пополам и прикрепленных к стеклянному листу. В 2005 году ее собирались выставлять в галерее Тейт, но изъяли после больших споров: опасались, как бы какой-нибудь религиозный фанатик не отомстил, увидев в этом знак неуважения к священным книгам.

В позднейшем интервью Ортон рассказывал, как досадовал, что в библиотеке Ислингтона не было «Истории упадка и разрушения Римской империи» Гиббона: «Меня бесило, что в библиотеках было так много дерьмовых романов и книг». Он увязал свое креативное книгоборчество с парадоксальной точкой зрения Гиббона на судьбу древней Александрийской библиотеки: «Книги, которые хранились в библиотеке, они пустили на растопку бань, и Гиббон полагал, что от их сожжения пользы оказалось больше, чем от чтения». Относительно большинства перелицованных Ортоном и Халлиуэллом книг можно сказать то же самое: от этого было больше пользы, чем от их чтения. Почти все их названия сегодня ни о чем не говорят. Смысл этой акции был в разрушении тесных рамок заурядных суждений. Статью Сьюзен Зонтаг «Заметки о кэмпе» (Notes on Camp), написанную примерно тогда же, когда орудовали Ортон и Халлиуэлл, и напечатанную в 1964 году в журнале Partisan Review, можно считать своего рода комментарием к их безудержному декупажу. Разбирая приемы и экстравагантность новой эстетики и обращая внимание на факт нетрадиционной сексуальной ориентации ее авторов, Зонтаг пишет, что эту эстетику «оцениваешь, когда осознаешь, что одной только “искренности” недостаточно. Искренность может оказаться всего лишь мещанством, интеллектуальной узостью»... или Ислигтонской библиотекой образца примерно 1960 года. В интервью 1967 года Ортон заметил: «Мне кажется, нет таких понятий - “хороший вкус” и “плохой вкус”».

На суде сотрудник службы пробации назвал их «вечно всем недовольными художниками и писателями»: переделанные тексты действительно напоминают пышный спектакль, где книги - актеры, Ортон и Халлиуэлл - режиссеры, а потом и зрители. Ортон вспоминал: «Поставив переделанные книги на полку, я отходил куда-нибудь в укромный уголок и смотрел, как реагируют люди, когда берут их в руки. Было очень смешно и очень интересно». Все согласились, что это была шутка, хотя и не верх остроумия. Daily Mirror подчеркивала игривые элементы их пранка: «Странные вещи стали происходить с книгами, взятыми в городской библиотеке». Но вот господин Гарольд Стердж, председательствовавший на суде, скорее всего, вообще не увидел во всем этом ничего смешного. Заявив Джо Ортону и Кеннету Халлиуэллу: «Вы совершили настоящее злодеяние по отношению к другим читателям библиотеки, лишив их удовольствия от чтения этих книг», он приговорил их к полугоду тюремного заключения.

Сегодня, по прошествии значительного времени, поражают два факта. Первый из них - это длительный срок заключения. На той странице, где была напечатана статья о процессе Ортона и Халлиуэлла, Daily Express сообщала, что такой же срок получил пьяный водитель, по вине которого погиб его пассажир. «Это потому, что мы не такие, как все», - едко прокомментировал Ортон свой суровый приговор, не последнюю роль в вынесении которого, возможно, сыграла гомофобия, определявшая настроения в британском обществе до 1967 года. Но есть во всем этом еще и отчетливый привкус издавна принятого в культуре отношения к книге как к священному объекту, и как раз оно, по крайней мере в рамках уголовного судопроизводства в Англии в мае 1962 года, делает действия, названные судом «злоумышленным причинением вреда», морально равноценными опасному вождению, повлекшему за собой смерть. «Меня радует, - сказал Стердж, - что решение суда сделает абсолютно ясным всем тем, кто считает для себя допустимым писать критические замечания на книгах, принадлежащих другим людям... на библиотечных книгах... портя и уничтожая их таким образом, что это приводит к катастрофическим последствиям». В одной высокопарной фразе Стердж сумел упомянуть сразу обо всем: о причислении себя к «слишком умным», о читателях, действующих как писатели, экспроприации собственности и разрушении книг. Далеко не все из этого списка противозаконно. А отождествление им в конце фразы порчи библиотечных книг с катастрофой и вовсе утверждение, а не приглашение к дискуссии.

Книжный вандализм и воровство книг часто вызывают специфическую форму ярости у тех, кто одновременно и получает удовольствие от этого спектакля и характерной для него интриги, и испуган ими. В «Американских животных», основанной на реальных событиях криминальной драме Барта Лэйтона о попытке кражи редких книг из библиотеки Университета штата Кентукки, запечатлены эти колебания. Студенты колледжа от нечего делать задумывают весьма маловероятную кражу первого издания Дарвина и «Птиц Америки» Джона Джеймса Одюбона - огромного и очень дорогого атласа с изображением птиц, выпущенного в начале XIX века. «Птицы Америки» доводят «портативность» книжной магии до предела, и скоро горе-жулики это понимают. Фарсовая сцена - в которой книга, так называемый «двойной элефант», инфолио метровой длины, никак не вмещается в лифт, и ее приходится тащить под мышкой по пожарной лестнице, - как будто взята из давно надоевших комедий о похитителях книг (хотя фильм Лэйтона намеренно снижает жестокость воров-неудачников, которые на самом деле довольно грубо разобрались с дежурным библиотекарем). Это ощущение цирка оказалось роковым для другого книжного вора, Реймонда Скотта. На глазах пораженных библиотекарей он, обутый в шлепанцы, вошел в крупнейшую в мире шекспировскую библиотеку Фолджера, расположенную в Вашингтоне, неся в руках первое издание пьес Шекспира. Первое фолио - одна из самых желанных в мире книг: меня саму много лет держали в плену истории, которые он содержит и порождает. Конечно, Скотта тут же арестовали: Первые фолио из ниоткуда не появляются. Видимо, по наивности он принес его для оценки в одно из самых подходящих для этого мест мира, и там тут же сказали, что, скорее всего, книга краденая. И действительно, она, как выяснилось, принадлежала библиотеке кафедрального собора Дарема, откуда десять лет назад была украдена, когда ее выставили для всеобщего обозрения. Скотт прибыл в Суд короны Ньюкасла в длинном лимузине, с сигарой во рту, стаканом лапши быстрого приготовления в руке и известными словами из пьесы «Ричард III»: «Коня, коня, полцарства за коня!» В данном случае подозрений в причинении вреда не было вообще, но он получил восемь лет тюрьмы. В случае же Ортона и Халлиуэлла приговор казался совершенно несоразмерным. В том же месяце, когда Скотту вынесли приговор, два подростка получили по пять лет за нанесение смертельных телесных повреждений пожилому человеку, возвращавшемуся из мечети, а человеку, компания которого поставляла заведомо неподходящие, смертельно опасные бронежилеты британской армии, находившейся в Ираке, дали два года условно. Что-то определенно происходит, когда суды рассматривают дела о повреждении книг.

В случае Скотта нечто в культурной ценности конкретной книги, соединившись с явно завышенным ценником (на аукционах первые фолио уходят за миллионы долларов), в несколько раз повысило серьезность этого ненасильственного преступления. А может статься, и даже вполне, что вред, причиненный книге во время ее отсутствия в Дареме, включая отсутствие первых листов, вырванных, чтобы скрыть ее провенанс, наказывается так же, как подобные или даже более гнусные акты насилия по отношению к человеку. Вспомним морально, может быть, сомнительное отождествление книг и человеческих тел у Рея Брэдбери (см. главу 8). Последствия приговора оказались ужасными. Через полтора года заключения Скотт покончил с собой, осознав, сколько ему еще предстоит сидеть. Реакцией на этот прискорбный случай была куда большая печаль о судьбе знаковой книги, чем об участи психически нездорового человека: ее сохранность негласно стала куда важнее, чем жизнь Скотта.

Книги, которые перелицовывали Ортон и Халлиуэлл, не несли в себе ничего особенно ценного ни в культурном, ни в финансовом отношении. Партнеры не делали коллажей из редких книг, не вырезали ценных иллюстраций или листов из рукописей. Они охотились на безликую продукцию масс-маркета, которую легко было заменить. Однако этим библиотечным книгам была приписана ценность, невероятно превышающая их фактический статус. И тогда, и теперь ценность книг состоит именно в том, что это книги. Неожиданно, но и «Фаворит королевы», и «Ланты», изданные в середине XX века, оказываются эквивалентами книг-талисманов, распространенных в Средние века (см. главу 12) или неправильно использованной книги заклинаний из «Мастера и его ученика» (см. «Введение»). Независимо от своего заурядного содержания, они значительны, эффективны, даже волшебны, и потому заслуживают глубокого уважения к своей форме.

Длинный срок приговора и свойственная книгам-объектам важность - это одна отличительная особенность обоих случаев; другой же можно считать неоднозначную роль библиотеки. Ведь, например, руководство библиотеки Ислингтона обратилось в полицию с жалобой на порчу своих книг, когда «пожилые дамы начали возвращать книги, держа их за край двумя пальцами и возмущаясь, что такой гадости не место в городской библиотеке». Кто-то из ее работников, уподобившись персонажу Агаты Кристи (Ортон и Халлиуэлл украсили неприметную обложку ее романа «Тайна замка Чимниз» коллажем из изображения площади Святого Марка в Венеции и огромной пары слащавых котиков, одетых женихом и невестой), выследил злоумышленников, заставив Халлиуэлла отправить отпечатанное на машинке сердитое письмо в ответ на фальсифицированное предложение забрать припаркованный автомобиль. Сравнение повреждений на машинописи этого письма с отпечатанными на машинке текстами на клапанах суперобложек привело сыщиков на квартиру Ортона и Халлиуэлла. Да, поначалу библиотека энергично встала на защиту своего имущества и изобретательно, хоть и не совсем этично, взялась за розыск преступников. Но все та же Ислигтонская библиотека сохранила все перелицованные книги, а не списала их как пострадавшие от вандализма. Несмотря на постановление суда о том, что книги были повреждены, библиотека сохраняла их как произведения искусства. Коллажи Ортона - Халлиуэлла находятся там теперь в постоянной экспозиции и считаются наиболее ценными в ее собрании. Сохранив свои книги, библиотека оставила в истории память и о наказании вандалов, и об их работе.

Существенную роль играют библиотеки в контроле над соблюдением правил жизни книги и ее правильным использованием: многим из нас библиотеки привили привычки не только к чтению, но и к хранению книг, к обращению с ними. Много веков библиотека была частной собственностью знатного или ученого человека. Университетские и другие специализированные библиотеки даже в маленьких городках предназначались для небольшого круга избранных (например, Бодлианская библиотека Оксфорда несколько веков не обслуживала студентов, не имевших магистерского звания). Правила обращения с книгами, принятые в этих элитных библиотеках, демонстрируют их важность в регулировании поведения человека. Составляя первоначальный список сторон жизни библиотеки, которые требовали кодификации, разрабатывая планы для Оксфордской библиотеки, которую потом назвали его именем, Томас Бодли подумал и о «наказании для тех, кто присвоит себе любую книгу, вырежет из нее листы, сотрет строку или слово, нанесет иной вред или оскорбит любого автора». Этот список видов порчи книг в конце концов стал текстом заявления, которое подписывал каждый читатель перед тем, как получал допуск к собранию:

Вы обязуетесь заниматься скромно и тихо, пользоваться... книгами... с достаточным почтением, чтобы они сохранялись как можно дольше; ни Вы лично, никто иной по Вашему указанию или распоряжению явно или тайно, путем повреждения, изменения, вырезания, изъятия текста, порчи, отрывания, отрезания, записей, отметок, вписывания между строк, а также намеренного повреждения, разрезания, небрежного обращения или иным способом не нанесет вреда указанным книгам.

(Современная версия этой клятвы, увы, требует от читателя только «не пачкать, не портить или иначе не повреждать» все, что принадлежит библиотеке; отсутствие подробного списка разнообразных видов порчи весьма прискорбно.) С самого начала современной эпохи допуск в библиотеку означал согласие с рядом строгих ограничений на использование книг. Библиотеки давали допуск к книгам, но в более общем смысле учили читателей, что такое книга и как правильно ею пользоваться.

В XVIII столетии в Англии начали появляться платные библиотеки на паях, предназначенные для среднего класса; старейшая из ныне существующих появилась в 1768 году в Лидсе и до сих пор работает над банком и магазином канцтоваров на оживленной городской улице Коммершиал-стрит. Другие организации с членством, например философские и литературные общества или инженерные институты, тоже располагали своими библиотеками. Платные библиотеки стали предшественницами общественных библиотек с абонементом, и, возможно, переживут их: в 2020 году китайский сервис электронных книг, работающий при поддержке медиакорпорации Tencent, имел 192 миллиона пользователей; подписной сервис Kindle компании Amazon - попытка создания библиотеки такого же масштаба и такой же доходности на фоне массового закрытия общественных библиотек (в Великобритании с 2010 года их стало меньше на 20 %).

Закон об общественных библиотеках, принятый в 1850 году, построил библиотечное дело страны на принципах свободы, общедоступности и государственного финансирования и стал последствием радикальных перемен в жизни общества. Рост благосостояния, повышение уровня образования, увеличение времени отдыха для рабочих, законодательная защита условий труда, которая предусматривала предельное количество рабочих часов, создали почву для того, чтобы чтение стало средством самосовершенствования и отдыха. Закон Форстера 1880 года еще больше подтолкнул стремление к грамотности и чтению. Церковники Лидса в 1861 году обратились к городскому совету с просьбой учредить «свободную библиотеку, которую могли бы посещать представители всех сословий, чтобы без всякой платы брать поучительные и воспитывающие книги, что значительно улучшило бы общественное, моральное и умственное состояние людей, проживающих в этом многонаселенном крупном городе». Общественные библиотеки сначала появились в крупных промышленных городах и сделались такой же привычной частью их пейзажа, как ленточная застройка рабочих кварталов и плохой воздух. К 1886 году в стране работало уже 125 общественных библиотек, почти треть из которых располагались в Ланкашире, Стаффордшире и Вест-Райдинге, одном из районов Йоркшира. В 1880-х годах библиотеки начали открываться уже в небольших городах, таких как Труро, Уинчестер, Оксфорд и Аберистуит. Уроженец Шотландии филантроп Эндрю Карнеги основал более 2800 общественных библиотек по всему англоговорящему миру. В Британии с его именем связано почти четыре сотни библиотечных зданий, в том числе и в Ислингтоне, месте художеств Ортона и Халлиуэлла. В 1904 году Карнеги пожертвовал 40 тысяч фунтов на строительство центральной библиотеки этого города, преодолев упорное сопротивление местных налогоплательщиков.

Йоркширские священники, агитировавшие за библиотеки как средство повышения морального уровня, отбросили длинную тень на общественную библиотеку и ее работу. В 1908 году на съезде в Брайтоне библиотекари попробовали кодифицировать цели своей работы и выработали строгие принципы:

1) Функция общественной библиотеки состоит в обеспечении хорошей литературой, в связи с чем произведения художественной литературы должны подвергаться такой же проверке, как и книги других отделов, то есть должны обладать художественной или просветительской ценностью.

2) Каждая библиотека должна иметь достаточное количество произведений художественной литературы, признанных классическими.

3) Приобретение исключительно развлекательной литературы, не обладающей литературной или художественной ценностью, не должно входить в круг обязанностей библиотеки.

Тогда общественные библиотеки определяли и контролировали подходящий материал для чтения: они занимались и распространением книг, и ограничением его. А для миллионов своих читателей они делали важнейшее дело, превращая книги из личной собственности в общую.

Итак, общественные библиотеки возникали в крупных, развивавшихся городах, сформированных торговлей и промышленностью Викторианской эпохи, работали за счет государственных средств и филантропии, и очень многим были обязаны преображающим дарам великого капиталиста Эндрю Карнеги. Но парадокс библиотек в том, что они контркультурны, то есть отвергают те самые товарные отношения, без которых они не появились бы. Это единственный предмет потребления, который заимствуется на какое-то время (и притом бесплатно), а не приобретается непосредственно за деньги. Книги, товары, произведенные на рынке, вот уже полтора века не вписываются в жесткие рамки ценности. Среди всех других предметов потребления они уникальны тем, что их бесплатно берут из общественной библиотеки, читают и возвращают обратно, чтобы то же самое проделал следующий читатель.

Книги, взятые на время из библиотек, позволяют отследить материальные связи между жителями одного населенного пункта, приобретают символический вес и накапливают идентичность за счет анонимного распространения. Один известный сборник эссе, посвященных биографии артефактов, назван «Общественная жизнь вещей»; книги общественной библиотеки мыслятся как экстраверты в этой модели общения предметов, как вечные бродяги. Конечно, у такой общительности есть и оборотная сторона. Журналист и реформатор библиотек Фредерик Гринвуд, живший в XIX веке, ратовал за широкое применение изобретенного им «аппарата для дезинфекции книг» -металлического фумигатора с маленькой лампой, на которой сжигается состав, содержащий сернистую кислоту, «малого количества которого достаточно для обеззараживания». Опасения, что книги могут переносить заразу, появились одновременно с эпидемиями оспы, туберкулеза и скарлатины в конце XIX века. Библиотечные книги и сведения об их утилизации подлежали обязательной отчетности согласно закону об инфекционных заболеваниях, принятому в 1899 году. В дополнениях к Закону о здравоохранении, принятых в 1907 году, строго запрещалось брать книги из домохозяйств или у лиц, болеющих инфекционными заболеваниями, и законодательно закреплялись обязательная дезинфекция или утилизация книг в случае подозрения, что они заразны. Мнение, что книги могут переносить заразные болезни, бытовало не только до появления антибиотиков. Система государственного здравоохранения Великобритании в самом начале пандемии COVID-19 оповещала, что риск передачи вируса становится минимальным после суточного карантина, а книги в пластиковой обложке становятся совершенно безопасными через трое суток.

Страхи заражения через библиотечные книги воспроизводят знакомые опасения, что в неумелых руках книги приобретают особую силу. Как выражается Ли Прайс, «традиционный страх, что “нездоровые” тексты могут “отравить” своих читателей, лишился своего символического смысла из-за опасений, что книги, как объекты, могут распространять заразу; старые страхи насчет контакта читателя с текстом уступили место новым, связанным с контактами читателей друг с другом». То обстоятельство, что ничего не подозревавшие читатели библиотеки Ислингтона оказались в опасной близости с прихотливым воображением, породившим перелицованные книги, было негласным обвинением на суде над Ортоном и Халлиуэллом. Процедуры обращения с книгами и их циркуляции, выработанные общественными библиотеками, до основания разрушила подрывная акция Ортона и Халлиуэлла, совершенная при помощи ножниц и клея. Общественный этикет библиотек как сети читателей, роль библиотеки как морального арбитра (о чем мы поговорим в следующей главе), ощущение, что библиотечная книга, в отличие от многих других потребительских товаров, не есть частная собственность одного человека, но принадлежит всему сообществу читателей библиотеки, и культурное инвестирование в святость книжности - все эти весомые факторы книжной этики обрушились на Джо Ортона и Кеннета Халлиуэлла в зале лондонского суда.

10

Книги и цензура: «черт возьми» - 237 раз, «сволочь» - 58 раз, «ради бога» - 31 раз, «я пукнул» - 1 раз

Работы, представленные в 2015 году на выставке известного китайского художника и архитектора Ай Вэйвэя в лондонской Королевской академии, ярко свидетельствовали о стремительном экономическом развитии страны и одновременном ограничении личных свобод, истощении окружающей среды и разрушении ее материального наследия. Среди экспонатов были обломки уничтоженных исторических храмов; наручники, вырезанные из нефрита, и огромных размеров мраморная камера наблюдения: все это традиционные для китайского искусства материалы. Один экспонат представлял собой два вроде бы идентичных экземпляра популярной «Книги об искусстве» издательства Phaidon: выстроенного в алфавитном порядке альбома репродукций произведений искусства разных веков и стран. Этот увесистый том с кричаще яркими буквами названия на обложке воплощает собой доступность и простоту, суля «новый, оригинальный взгляд на искусство», который порывает с «традиционными классификациями».

На правых страницах разворота, где открыты альбомы, помещена репродукция картины «В честь квадрата» известного немецкого художника Йозефа Альберса, а вот левые страницы сильно различаются. На одной из них мы видим краткую биографию Ай Вэйвэя и фотографию его инсталляции «Шаблон» (Template), сделанной из обломков настоящего храма. Этот вариант продается в Великобритании. В альбоме, отпечатанном на английском языке для китайского рынка, вместо Ай Вэйвэя приведены сведения о малоизвестном скульпторе эпохи Возрождения, уроженце Умбрии Агостино ди Дуккьо (который «прославился» еще и тем, что одну из работ, которой изначально занимался он, довел до конца его более знаменитый современник: лишившись заказа на изготовление статуи Давида для Флорентийского собора, он оставил частично обработанный кусок каррарского мрамора Микеланджело, завершившему работу). Можно подумать, что работа ди Дуккьо попала в китайское издание альбома Ай Вэйвэя не столько из-за своей художественной ценности, сколько потому, что Агостино больше соответствовал алфавитному порядку. Но только сопоставление с западным изданием доказывает, что китайское было подвергнуто цензуре.

На первый взгляд эти два альбома, поставленные рядом, кажутся лишь страницей биографии художника-диссидента в его родном Китае, однако в стеклянной витрине выставлено произведение искусства. Как objets trouves со всемирной книжной полки, эти две связанные между собой книги рассказывают нам о разных трудностях своего появления на свет. Рубцовая ткань иссечена очень аккуратно, заплата почти не видна, но книга на английском языке, якобы предназначенная для всего мира, оказывается, имеет отличительный местный вариант.

Мы склонны считать, что цензура уничтожает, совершенно стирает с лица земли тексты, возможно, исполняя заветную мечту самих цензоров. В романе Рея Брэдбери «451 градус по Фаренгейту» изображен странный, мрачный мир, массово уничтожающий книги пожарными командами, которые и вызывают для того, чтобы зажечь огонь, а не потушить его. Пожарного по имени Гай Монтэг, настроенного против подобных деяний, убеждают, что это рецепт сохранения гражданского мира и спокойствия в обществе. В книге Брэдбери перечисляются хоть и настоящие, но неоднозначные, не прошедшие цензуру произведения: «... цветным не нравится книга “Маленький черный Самбо”. Сжечь ее. Белым неприятна “Хижина дяди Тома”. Сжечь и ее тоже. Кто-то написал книгу о том, что курение предрасполагает к раку легких. Табачные фабриканты в панике. Сжечь эту книгу». Его начальник, Битти, обучает Монтэга искусству сжигать страницы книг «осторожно. Как лепесток цветка», говорит, что «огонь превращает их в черных бабочек». Впоследствии Брэдбери узнал, что написанная им притча о цензуре была запрещена в американских школах. В 1970-1980-х годах издательство Ballantine понемногу изъяло из его произведений ругательства - 75 случаев употребления слов damn и hell («черт побери!», «будь проклят!»), - чтобы продвинуть эти книги на выгодном рынке образовательной литературы. В данном случае цензура поспособствовала максимальному распространению текста, а не наоборот.

Отмена книг так, будто их никогда и не существовало, вряд ли возможна в эру печати (см. главу 8). Чаще всего цензура предпринимает попытку «обкорнать» уже вышедшую из печати книгу, оставив ее при этом «в живых». Это порождает особый род объекта: подобно китайскому изданию «500 шедевров», в глубине своих страниц он скрывает следы серьезных конфликтов, в которые оказывается втянут. Вместо отмены цензура может сохранить, трансформировать или заново вообразить печатную книгу, на которую нацеливалась. Книги, прошедшие цензуру, никуда не исчезают, не проваливаются ни в какие дыры, а, наоборот, чаще всего прекрасно живут-поживают. Возьмем хотя бы избранные пьесы Шекспира (не в прямом смысле: в девятой главе мы уже прочитали, что произошло с Раймондом Скоттом). На сей раз это будет не бесценное Первое фолио, а второе издание, отпечатанное для Джона Сметвика и продававшееся в 1632 году в его лавке на Флит-стрит, а потом нашедшее дорогу в Вальядолид, в иезуитскую семинарию колледжа Сент-Олбан, или Английского колледжа. С конца XVI века Сент-Олбан готовил иезуитских миссионеров, своего рода главарей «спящих ячеек» для долгосрочного проекта возвращения Англии в лоно католичества. Среди своих выпускников колледж числил много мучеников. Любопытно, что иезуитские семинарии в педагогических целях активно использовали пьесы, на которых оттачивали необходимые навыки риторики, запоминания и убеждения, либо приспосабливая для этого имевшиеся тексты, либо создавая новые. Шекспир - или, по крайней мере, «часть его произведений» - был включен в программу занятий, о чем нам совершенно ясно говорит вальядолидский экземпляр издания 1632 года.

Эта книга показывает, как, скрывшись под испанизированным именем Гильермо Санчес, англичанин Уильям Сэнки, впоследствии ректор колледжа, сделал книгу пригодной для благочестивых семинаристов. На роль разборчивого цензора Сэнки взял форму: он вычеркнул поэму о поражении (католической) Армады и удалил страницы с подробным рассказом о Пороховом заговоре (попытке католиков взорвать здание парламента, чтобы убить короля Якова I) из приобретенной в библиотеку книги о современной английской истории. То, что она вообще оказалась в Сент-Олбан - а недавняя история Англии в XVII веке была явно неприятна католикам, - высвечивает парадокс книжной цензуры и ее работы, часто направленной на сохранение, а не на уничтожение. С томом Шекспира Сэнки, как цензор, действовал весьма последовательно, но при этом деликатно, явно стремясь сохранить в нем как можно больше. Парадоксально, но цензура становится скорее попыткой вдохнуть жизнь в книгу, а не задушить ее. Это творческий процесс, создающий новую книгу, больше соответствующую своему содержанию и лучше выражающую его.

Методы Сэнки и то, что у него получилось, знакомы всем, кому случалось видеть, как редактируются политические документы. Густыми чернилами он вычеркивает слова, строки и даже целые сцены, так что на разворотах страниц чередуются перечеркнутые прямоугольники и текст, набранный в две колонки. Работа цензора видна невооруженным глазом : нет никаких попыток как-то сгладить удаленное место, чтобы сохранить смысл или форму сцены, никакой замены нежелательному материалу не предлагается. В этом смысле книга как бы приспосабливается к предназначенной для нее цели: предлагает материал, подходящий для семинариста XVII века, и устраняет все остальное. Ничего удивительного в этом нет : все мы, читая, не замечаем, пропускаем или пробегаем места, которые считаем скучными, повторяющимися или даже оскорбительными. Но цензор Сэнки отмечает все эти опущения в настоящей, бумажной книге. Сопоставим это с другим известным случаем цензуры Шекспира. Томас Баудлер с сестрой Генриеттой выпустили в свет книгу «Шекспир для семейного чтения» (Family Shakespeare), предназначенную для респектабельных гостиных XIX века, с уведомлением на титульном листе, что «к оригинальному тексту ничего не добавлено; однако опущены те слова и выражения, которые не могут быть прочитаны в кругу семьи». Особенность этого первого примера баудлеризации в том, что книга не дает никакого представления об объеме или расположении удаленного из нее материала.

Напротив, любой читатель вальядолидского Шекспира не может не увидеть труда цензора, так как густо зачеркнутые места - самая заметная особенность страниц книги. Соглашались ли читатели с тем, что вычеркнутый материал им не подходил и восстановлению не подлежал, или это был иезуитский аналог того, что сейчас называют эффектом Стрейзанд (названный по фамилии актрисы, которая безуспешно попыталась остановить распространение в интернете фотографий ее особняка в Малибу)? Это и есть непредумышленное последствие цензуры: она привлекает внимание к материалу, который уничтожает, и делает еще более желанным доступ к версии без купюр.

Явно отредактированный материал в подобных жанрах иногда намеренно вставляется, чтобы повысить драматичность переживаемых открытий. В 1960 году, на судебном заседании по обвинению в непристойности романа Дэвида Лоуренса «Любовник леди Чаттерлей», когда обсуждалась возможность «обходного маневра» для публикации отредактированной версии, один из экспертов указал на его неумышленные последствия: «... по поводу звездочек вместо сексуальных сцен сэр Уильям отметил, что они “лишь сделают книгу грязной”, а прочерки на месте бранных слов тоже вызовут нежелательные ассоциации».

Не проверенный цензурой вариант книги подполковника Энтони Шеффера о действиях Америки в Афганистане под названием «Операция “Темное сердце”» (Operation Dark Heart) очень успешно продавался в 2010 году до тех пор, пока правительство не заплатило издательству за изъятие первого издания и замену его сильно и заметно отредактированным вторым. Одно из запрещенных цензурой мест особенно любопытно: Шеффер пишет, что одно из своих вымышленных имен позаимствовал из фильма с Джоном Уэйном, но от двух абзацев его подробного повествования остаются лишь куцые обрубки: «Я посмотрел на свои багажные бирки, где наспех записал. Синие чернила слегка размазались. я взял имя. из. фильма. который делает из своей роты настоящую боевую машину». Так внимание привлекается к тому, что пропущено, а чтение отредактированного материала становится интересным опытом. Кажется, что отцензурированный текст написали ожившие призраки Сэмюэла Беккета или Гарольда Пинтера: перед нами курьезная смесь из серьезного разговора и многозначительных умолчаний.

В сборнике Шекспира Уильям Сэнки старательно сгладил непристойные с точки зрения религии моменты, что совершенно понятно. В частности, он яростно вычеркивает все антикатолические строки из пьесы «Король Джон» (папского легата кардинала Пандольфа в ней лупят палками) и пропротестантские - из «Генриха VIII». На девятой странице первой пьесы в сборнике, «Буря», Тринкуло, шут с потерпевшего бедствие корабля, впервые видит дикаря Калибана, уроженца острова, и сразу соображает, что на этом экзотическом персонаже можно сделать деньги, показывая его «зевакам». У Шекспира они называются holiday fools, а написано это слово так, что видна его этимология holy-day (то есть «святой праздник»). Сэнки зачеркивает его очень густо, возможно, усмотрев в нем неуважение к христианскому календарю. Он зорко следит за малейшими намеками на сексуальность, но не слишком лютует. Чуть дальше в той же сцене «Бури» он оставляет нетронутой довольно рискованную песенку о ветреной Китти, «гордячке», с которой «гуляет какой-то портной». И в этой пьесе, и в следующих за ней комедиях Сэнки больше не находит ничего опасного для чувств семинаристов, но через несколько сотен страниц натыкается на остроумную реплику служанки Маргариты из пьесы «Много шума из ничего», которая накануне свадьбы своей госпожи Геро в ответ на ее жалобу об ужасной тяжести на сердце произносит: «Скоро будет еще тяжелее: мужчина ведь весит». Мы чуть ли не слышим его укоризненный вздох (а может быть, и довольный: «Ну наконец-то! Есть что вычеркнуть!»), когда он берет перо и обмакивает его в темные чернила.

Цензорская работа Сэнки над Шекспиром интересна именно потому, что направлена на сохранение пьес для семинаристов, удаляя лишь сомнительные места. Эта стратегия в равной мере и разрешает, и ограничивает. Почти половина пьес в сборнике не имеют никаких помет. Результатом цензурноисправительной работы стал совершенно уникальный сборник пьес. Ее крайне оригинальные методы можно назвать предшественниками позднейших попыток сделать Шекспира более приличным, более подходящим, более соответствующим для юношества, так что даже в XXI веке появляются приспособленные для сцены варианты и новые издания, в том числе и издание Баудлера. Лишь одно произведение в издании Сент-Олбан не поддалось исправлению (кстати, не по зубам оно оказалось и Баудлеру, не включившему его в свой сборник): крепким орешком оказалась так называемая «проблемная пьеса» «Мера за меру». В этой малопристойной драме правитель притворяется монахом, а монахиня получает предложение переспать, причем все это происходит в городской обстановке, где мораль неустойчива, где все можно купить и продать. Правда, критики до сих пор видят в пьесе религиозную аллегорию, в которой монах-герцог, как Иисус Христос, приходит, чтобы спасти погрязших в пороках людей, но Уильям Сэнки явно считает иначе. Одолев уже девятьсот страниц Второго фолио, он сменил цензорское перо на лезвие и просто-напросто вырезал неугодные страницы, причем как можно ближе к переплету, чтобы от них и следа не осталось. Только сохранившиеся узкие полоски свидетельствуют, что там что-то было. Этот Шекспир для католиков, изобилующий иезуитскими надписями, иссечениями, машинально сделанными рисунками, оценочными комментариями, сохранил свой сделанный в XVII веке темно-коричневый переплет из телячьей кожи, который хранится теперь в Фолджеровской Шекспировской библиотеке Вашингтона. Под номером семь он занимает место среди 57 экземпляров этого издания, собранных библиофилом и нефтяным миллионером Генри Клеем Фолджером, страницы каждого из которых хранят историю жизни этого экземпляра.

Более последовательной попыткой цензуры под эгидой католической церкви стал Index Librorum Prohibitorum - «Индекс запрещенных книг», который Ватикан составлял и публиковал четыре века подряд. Первый появился в годы религиозной смуты, чтобы пресечь распространение трудов Мартина Лютера, а последний - в 1966 году, через три года после того, как Филип Ларкин печально обозначил временные рамки прогресса отношений в своем стихотворении «Чудесный год» (Annus Mirabilis):

Следуя библейскому указанию, «Индекс» взял эпиграфом стих из девятнадцатой главы Деяний апостолов: «А из занимавшихся чародейством довольно многие, собрав книги свои, сожгли перед всеми».

Тридентский собор, открывшийся в 1545 году, сформулировал ответ католиков на Реформацию, и не последнее место в нем заняли книги. Согласно постановлениям собора, латинская Вульгата стала окончательным вариантом текста Библии (см. главу 7 о спорах вокруг ее канонических книг), а кроме того, собор учредил Священную конгрегацию «Индекса» для выявления опасных книг и составления официального списка запрещенных произведений. После многочисленных пересмотров он вышел из печати в 1564 году, при папе Пие IV. Первый выпуск «Индекса» отпечатал в Риме издатель с примечательной родословной. Паоло Мануцио был сыном самого известного в XVI веке издателя-гуманиста Альда Мануция, новаторские книги которого на превосходных латинском и греческом языках были поистине революционными и по форме, и по содержанию. Некоторые ученые считают эти книги (так называемые «альдины») настоящими предшественниками современных изданий в бумажной обложке; есть также мнение, что благодаря им в печатном виде сохранились многие классические труды. Паоло унаследовал от отца и торговый знак в виде якоря. Зная, как ратовали Мануции за широкое распространение литературы вообще, а классических текстов в особенности, очень неожиданно увидеть этот логотип на книге, посвященной вопросам цензуры.

«Индекс» сначала нацеливался на теологические разногласия и книги, которые, положа руку на сердце, давно уже могли шокировать разве что самых благодетельных читателей. Конечно, в него вошли Лютер (см. главу 8), протестант-реформатор Жан Кальвин и переводчик Библии Уильям Тиндейл. Однако со временем составителей начала все больше интересовать малопристойная или слишком откровенная литература, которая могла бы плохо повлиять на мораль читателя и которую католики могли читать, только получив разрешение. Попавшие в список книги, сочтенные еретическими, распутными или неприличными, колдовскими или магическими, можно было печатать только с позволения Церкви. Тем, кто владел книгами, указанными в «Индексе», или читал их, грозило отлучение от Церкви. «Индекс», стремясь идти в ногу со временем, запрещал все новые и новые аморальные или сомнительные с точки зрения религии произведения, бдительно стоя на страже морали. В 1596 году были добавлены Талмуд и прочие священные книги иудеев. Новые издания «Индекса» выходили в 1664 (в виде алфавитного списка с перекрестными ссылками), 1758 и 1900 годах, и в список запрещенных уже вошли работы Вольтера, Локка, Дидро, Руссо, Канта и Лейбница, то есть пробовали контролировать мысль эпохи Просвещения. У него существовало и дополнение, Index Expurgatorius, в виде списка тех мест в книгах, которые следовало изъять, чтобы сделать их канонически приемлемыми. Но, как все акты цензуры, и этот тоже произвел эффект Стрейзанд. В 1627 году Томас Джеймс предложил использовать Index Expurgatorius как авторитетный указатель, какие именно книги стоит собрать в Бодлианской библиотеке, действуя по собственной, библиотекарской версии старой поговорки «Враг моего врага - мой друг». Яростный противник католиков (а это много значило в XVII веке) епископ Томас Бэрлоу согласился, что цензоры оказали огромную услугу: раз «нам указывают на книги, главы и строки... где что-то сказано против суеверий или ошибок Рима... тот, кто имеет “Индекс”, не может желать свидетельств против Рима». Недавно открытый архив обсуждений «Индекса» содержит множество имен известных авторов, в том числе Гарриет Бичер Стоу, Чарлза Дарвина и Адольфа Гитлера, а произведения еще нескольких сотен были тщательно разобраны, но не включены в список запрещенной литературы. Среди последних включенных в «Индекс» авторов были Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар, но к 1960-м годам Церковь уже признала свое поражение в борьбе за контроль над книгопечатанием. «Индекс», применявшийся весьма произвольно, никогда не имевший особого успеха, в конце концов пал жертвой ватиканских реформ: в июне 1966 года кардинал Оттавиани сделал разъяснение, что доверяет «совести верующих, и особенно авторов, католических издателей и всех, участвующих в просвещении юношества», которые не допустят распространения вредных книг, и что «Индекс», оставаясь морально обязательным, не является больше инструментом церковной цензуры.

Либеральный дух 1960-х повлиял на цензуру не только в Ватикане. Выходили из печати книги, не прошедшие цензуру в 1950-х годах: «Вопль» Алана Гинзберга, «Лолита» Владимира Набокова, «Голый завтрак» Уильяма Берроуза и многие другие. Знаковым для общества событием стал суд по поводу «Любовника леди Чаттерлей», в котором издательство Penguin Books выступало ответчиком по Закону о непристойных публикациях (Obscene Publications Act). Роман Дэвида Лоуренса бросал вызов всем табу на классовые различия, секс, откровенный язык, описывая отношения между замужней аристократкой Констанцией, леди Чаттерлей, и лесником по имени Оливер Меллорс. Опубликованная в конце 1920-х годов книга попала под запрет в Ирландии, Польше, Австралии, Канаде и Индии, а таможня США в 1929 году запретила ее ввоз. Суд, состоявшийся в Японии в 1951-1952 годах, признал перевод непристойным и оштрафовал издателя и переводчика Сеи Ито. Однако Penguin подбадривало недавнее, 1959 года, решение суда США, что «литературные достоинства» книги оказались важнее «откровенности и реализма» ее языка. Федеральный судья Фредерик Брайан постановил, что книга не возбуждает чувства похоти и не описывает «грязь ради грязи», а потому ее запрет противоречит Первой поправке о свободе слова. Американское издание с предисловием вышло в 1960 году. Новый Закон об ответственности за непристойное поведение, принятый в Великобритании, позволял издателям использовать довод о литературных достоинствах книги, чтобы избежать цензуры, и Penguin решил действовать на опережение и сам представил экземпляры запрещенного «Любовника» в лондонскую полицию.

Суд и его взгляды на секс, пол, класс и чтение многие воспринимали как водораздел в культуре. Знаменитое, по-патрициански возвышенное обращение судьи Мервина Гриффит-Джонса к обвинению элегически напоминало о былом: «Понравилось бы вам, если бы ваши молодые сыновья, молодые дочери - а ведь ее могут прочитать и девочки, а не только мальчики - читали бы эту книгу? Допустили бы вы, чтобы эта книга лежала у вас дома на глазах у всех? Вы бы дали читать эту книгу своей жене или своей прислуге?» В этом месте жюри присяжных расхохоталось. Дотошное перечисление Гриффит-Джонсом всех непристойностей книги комично до банальности: «... слово “совокупление” или “совокупляться” встречается не менее 30 раз... женский половой орган упоминается 14 раз; яички - 13 раз; “зад” - шесть; мужской половой орган -четыре; “мочиться” - три и так далее». Полное, без сокращений издание Penguin в бумажной обложке, с фирменными вертикальными оранжевыми полосами, черным шрифтом на обложке и ценой 3 шиллинга 6 пенсов, указанной там же, стало одним из главных действующих лиц в том судебном спектакле. Издательство обвиняли, в частности, и в том, что книга «предназначалась для обычного читателя» и поэтому продавалась по низкой цене. Суд вершился и над конкретной книгой в бумажной обложке, и над явлением вообще. Защита уловила в этом нотки элитарности и раскритиковала «мнение, что вполне нормально выпускать издание стоимостью пять или десять гиней, которое по причине высокой стоимости не могут прочесть не слишком обеспеченные люди». На судебном заседании свидетелей просили открывать определенные страницы издания Penguin и объяснять смысл тех или иных эпизодов или фраз. Присяжные не могли брать книгу домой и читали ее только в комнате заседаний. Даже судья носил свой экземпляр в сшитой женой полотняной сумочке, чтобы не привлекать лишнего внимания в метро.

Когда с Penguin сняли обвинения в непристойности и разрешили публикацию книги, за первые же несколько дней было распродано 20 тысяч экземпляров. Второе стереотипное издание, только с предисловием Ричарда Хоггарта, вышло в 1961 году. На суде Хоггарт давал подробные свидетельские показания, на перекрестном допросе анализировал основные эпизоды книги, а сам суд назвал «целомудренным, если не пуританским». Литературные достоинства романа он противопоставил тем порнографическим книжкам, которые «по утрам десятками продаются на Черринг-Кросс-роуд. Это чтиво в бумажной обложке

стоит два шиллинга шесть пенсов. В каждой, написанной как под копирку, найдется две-три сексуальные сцены... из-за которых это барахло и продается». У Лоуренса, напротив, сексуальные сцены эстетически и морально встроены в единое литературное целое. В посвящении ко второму изданию не были забыты недавние мытарства с ее публикацией:

Опубликовав этот роман, издательство Penguin Books подверглось судебному разбирательству на основании Закона о непристойных публикациях 1959 года, проходившему с 20 октября по 2 ноября 1960 года в Центральном уголовном суде Лондона. Посвящаем настоящее издание двенадцати членам жюри присяжных, трем женщинам и девяти мужчинам, которые вынесли вердикт «невиновен» и этим сделали последнее произведение Д. Лоуренса впервые доступным для широкой читательской аудитории Великобритании.

Как показывает пример «Любовника леди Чаттерлей», все усилия запретить книги только увеличивают их продажи. Уверена, что когда небольшая группа жителей Оклахомы, объединившаяся в 1961 году под названием «Матери за достоинство», набила целый трейлер книгами сомнительного содержания и назвала его «гряземобиль», привлекая внимание к своей борьбе за мораль, то она лишь подхлестнула интерес к этим книгам и невольно помогла их распространению, точно так же как библиотекарям-протестантам в свое время помогал католический «Индекс запрещенных книг». Ученый-индолог Венди Донигер заметила, что судебный процесс против ее книги «Альтернативная история индусов» (The Hindus: An Alternative History), в 2009 году опубликованной в США, а в 2010-м - в Индии подразделением Penguin India, нежданно-негаданно сделал ее работу бестселлером. Вначале издательство не согласилось с голословным заявлением, что отдельные места книги «позорны, унизительны и несправедливы в отношении деятелей индийского национально-освободительного движения, а также индуистских богов и богинь», но потом решило прекратить публикацию. Твердое намерение пустить уже готовый тираж под нож все-таки не было выполнено, потому что покупатели, привлеченные судейской шумихой, моментально раскупили книги. Целью было ограничение распространения книги Донигер с помощью индийского уголовного кодекса, но результат получился противоположный. Донигер и ее книга перекочевали из тихой ученой заводи на первые страницы газет, и это не могло не сказаться на увеличении продаж.

Действие историй о книжной цензуре - в том числе и только что рассказанной -часто происходит на удобном, безопасном географическом и историческом расстоянии. Цензура - дело рук китайских бюрократов, или первых пап современности, или индийских религиозных фанатиков, или английской системы законодательства, действовавшей до появления общества вседозволенности, - давным-давно отыграла свою причудливую роль защитницы невинных. Свобода печати стала одной из важнейших ценностей Запада, сформировав утешительную мысль, что цензура существует где-то там «у них», но не у нас. Однако неприятная правда такова, что в конце XX века «горячая точка» литературной цензуры оказалась не в Иране, Китае или Грузии, как можно было бы подумать, а в классе американской школы, в одной из самых спорных областей современной литературы.

Споры о том, какие книги можно считать неподходящими для юношества, совпали с появлением нового жанра о нем и его проблемах: название «литература для совершеннолетней молодежи» дано ей очень точно, потому что часто речь в ней идет о сексуальности, отношениях и поисках идентичности. Обычно считают, что первой ее ласточкой стала книга 1967 года «Изгои», написанная Сьюзен Элоизой Хинтон и очень по-разному принятая комитетами по образованию. К 1980-м годам еще один роман о взрослении - «Над пропастью во ржи» Джерома Дэвида Сэлинджера - стал одновременно и изучаться в государственных школах, и запрещаться в частных школах и библиотеках. Цензура преследовала роман с самого его появления, когда Национальная организация за достойную литературу, организованная католическими епископами, попробовала было его запретить. Часто жаловались на его язык (кто-то дотошный не поленился подсчитать: «черт возьми» - 237 раз, «сволочь» - 58 раз, «ради бога» - 31 раз, «я пукнул» - 1 раз). Неоднозначная слава романа стала еще громче, когда он сыграл значительную роль в убийстве Джона Леннона. Убийца, Марк Дэвид Чепмен, приобрел книгу незадолго до того, как застрелил певца; это издание в мягкой обложке было выпущено в конце 1970-х годов, на его обложке было коричнево-оранжевое изображение скачущей галопом лошади, выполненное в экспрессионистской манере, а слова «пропастью» и «ржи» выделялись более крупным шрифтом. В книге Чепмен написал: «Вот мое заявление», поставил подпись «Холден Колфилд» и прочел отрывок из романа на суде. «Над пропастью во ржи» был обнаружен в гостиничном номере человека, который через год покусился на жизнь Рональда Рейгана (герой Мела Гибсона в фильме 1997 года «Теория заговора» считал, что при помощи этой книги ЦРУ устраняет политических противников: такая параноидальная точка зрения имеет широкое хождение в интернете). Роман запрещен в школах от Южной Каролины до Калифорнии за свою пошлость, аморальность, повышенный интерес к вопросам секса и «пристальное внимание к плохим поступкам». Неудивительно, что за 50 лет было продано почти 10 миллионов его экземпляров.

В ходе Недели запрещенных книг, которую Американская библиотечная ассоциация (ABA) проводит с 1982 года, внимание общественности к таким книгам привлекается с помощью самых разных плакатов, стикеров, значков, агитирующих за свободу чтения : библиотекари вышли на передовую в борьбе за свободу печати. Однако статистика утверждает, что воинственнее всего настроены не государство и не штат, а местное самоуправление и родители. Самые горячие споры кипят вокруг изданий, так или иначе связанных с тематикой ЛГБТ. «Цветок шиповника» (Briar Rose), роман Джейн Йолен, переиначивает историю Спящей красавицы и аккуратно вплетает в нее тему Холокоста и принца-гея. Вместе еще с двумя книгами, так или иначе касающимися темы гомосексуальности, в 1993 году ее сжег преподобный Джон Бирмингем на ступенях комитета по образованию города Канзас. С 2016 по 2020 год первые места в списках ABA занимала книга Алекса Джино «Джордж» (George). Требования об изъятии этой книги по религиозным мотивам и «в связи с противоречием структуре традиционной семьи» означали, что кое-где распространение книги ограничивалось или вообще запрещалось, чтобы не возбуждать лишних споров.

Итак, книжная цензура никуда не делась. Примеры из жизни американской школы показательны в смысле отрицательного отношения консервативных родителей или комитетов по образованию к книгам радикальной тематики. Куда либеральнее выступать одновременно, например, за свободу печати и право, скажем, Джорджа сделаться Мелиссой. Однако для либералов настоящие проблемы начинаются, когда, поддерживая свободу печати, они оказываются перед необходимостью допустить свободу существования реакционной, оскорбительной, расистской литературы: эти книжные цензоры, скорее всего, будут возражать против книг, не соответствующих современным воззрениям на разнообразие, инклюзию и подлинность. Случай с «Американской грязью», романом об эмигрантке из Мексики (и бывшей продавщице книжного магазина), которая пробует попасть в Америку со своим сыном, вызвал споры в том числе и потому, что его автор, Дженин Камминс, по происхождению не была чистокровной «латинос»: рекламный тур и связанные с ним мероприятия были отменены из-за негативных отзывов. Книга воспоминаний Вуди Аллена сначала была запланирована к изданию, а потом отозвана из-за решительного настроя сотрудников издательства Hachette против известного режиссера, которого как раз тогда обвиняли в сексуальных домогательствах. Эпатажная радиоведущая Джули Берчилль вынуждена была разорвать контракт на публикацию своей книги после того, как написала несколько расистских твитов. Цензура распространяется на книгу-объект, а не на книгу вообще, потому что свобода печати все больше и больше усложняется. В следующей главе речь пойдет о наглядном примере такой дилеммы: истории публикации «Майн кампф».

11

«Майн кампф»: из истории публикации

Когда Америка вступила во Вторую мировую войну, вся работа по разъяснению, за что сражается страна, строилась вокруг сопротивления книжной цензуре нацистов (глава 8). Один пропагандистский американский плакат тех времен гласил: «Это Америка! Здесь можно читать любую газету, любой журнал, любую книгу. Здесь свобода печати - гарантия вашей свободы». Это был важный идеологический принцип, но он уводил в тень неочевидные формы книжной цензуры, бытовавшие в Америке. «Американскую трагедию» Теодора Драйзера, сожженную нацистами вместе с другими книгами, несколько лет тому назад уже успели запретить в Бостоне. Хемингуэевское «И восходит солнце» попало под запрет и в Америке, и в нацистской Германии. «Гроздья гнева» Стейнбека получили своебразную рекламу в 1930 году, в Калифорнии, где эту книгу сожгла организация фермеров, которая противилась реформе трудового законодательства и не допускалась в общественные библиотеки Иллинойса, Канзаса и штата Нью-Йорк. Не все американцы понимали, что такое свобода печати.

Существовали и другие ограничительные методы. Арчибалд Маклиш, выступая в мае 1942 года по случаю очередной годовщины сожжения книг, задался вопросом, относятся ли американцы к книге так же серьезно, как нацисты. Он предположил, что книги стали дешевле благодаря маркетингу и ценовой политике, а также тому, что их стали продавать не только в книжных магазинах, но и в других местах, - и это прозвучало хвалебной речью элитному кругу чтения и меньшим тиражам. Многим трудно было смириться с мыслью, что книги, в сущности, - это почти одна только целлюлоза. Указывая коллегам-библиотекарям на масштаб книгопотерь в разбомбленной Европе и нехватку бумаги в воевавшей Англии, Верна Бейлз, работавшая в библиотеке Принстонского университета, вскользь заметила, что в недавнем (апрель 1941 года) новостном киножурнале был репортаж о том, как «почтовики или таможенники в Сан-Франциско сожгли несколько тонн “подрывной” литературы». Бейлз не слишком волновалась из-за цензуры, а возможно, и понимала ее неэффективность; куда больше ее заботило нерачительное обращение с ценным ресурсом, потому что бумагу она называла «оружием войны». В Британии листовка, выпущенная Национальным книжным советом, приглашала граждан отдавать ненужные им книги на переработку, отмечая при этом, что «любителям книг трудно представить их себе простой покрытой буквами бумагой в твердой обложке».

Итак, запрет на книги не был чем-то уж вовсе немыслимым в Америке, хотя, конечно, по масштабу не шел ни в какое сравнение с нападками на владение, продажу и распространение книг, ставшими привычными в нацистской Германии. С точки зрения риторики американцам было просто (особенно задним числом) осуждать нацистские книжные костры. Гораздо труднее было решить, что делать с теми книгами, которые были настоящими глашатаями нацистской идеологии. На плакате, выпускавшемся в 1942-1943 годах Комитетом военно-промышленного производства, призыв «Поспеши сделать этот год последним для Гитлера!» сопровождался рисунком горящей спички, поднесенной к тому «Майн кампф»: на службу привлекли иконографию жесткой цензуры, явления, противного самому духу американских ценностей. Создатели плаката как будто предвидели будущие трудности с регулированием. Судьба настольной книги нацизма и плана беспримерного геноцида стала испытанием для идеалов свободы печати в годы Второй мировой войны и позднее. Послевоенная ее история - наглядный пример того, как материальная книга приобретает огромное идеологическое и культурное влияние.

Нацизм возвел книгу в культ. Как и в других тоталитарных режимах XX века, например Сталина или Мао, серьезный печатный манифест был сделан символическим центром нового государства. Гитлер написал свой автобиографический антисемитский опус в начале 1920-х годов в Мюнхене, сидя в заключении, и посвятил его членам нацистской партии, павшим жертвами неудавшегося ноябрьского заговора 1923 года. В 1925 и 1926 годах этот труд вышел в двух томах с подзаголовком «Расплата», в жестком переплете, в красных суперобложках, шрифтом в стиле ар-деко и свастикой на корешке. Одолеть их не хватит никаких человеческих сил, так что продажи шли еле-еле. Только после прихода Гитлера к власти из «Майн кампф» сделали однотомный бестселлер. В 1930-х годах она повсеместно продавалась в трех разных оформлениях, причем каждое из них предназначалось для разного круга читателей.

Самым известным и узнаваемым был вариант издательства Eher Verlag - с большим портретом хмурого Гитлера на суперобложке, с красным корешком и красным же флагом, на полотнище которого было написано название. Эта масс-маркетная версия служила библиографическим эквивалентом больших ежегодных Нюрнбергских съездов, проходивших в красно-черном оформлении залов с многочисленными свастиками, что должно было подчеркивать растущую уверенность партии в своих силах. Второе издание, в составном кожаном переплете с названием, напечатанным золотыми готическими буквами, с изображением желудя и дубовых листьев на бледной крышке переплета, было заключено в картонный футляр и напоминало молитвенник. В нем был бланк, куда местные чиновники вписывали имена новобрачных и дату заключения брака, с пожеланиями счастливой семейной жизни от имени рейха. Тысячами эти книги бесплатно, за государственный счет раздавали парам, вступавшим в брак. Третий популярный вариант, «походный», предназначался для солдат, находившихся на фронте, - он был меньше и напечатан на более тонкой бумаге.

Эти книги для широкого потребления говорили о широком распространении нацизма в самых разных слоях общества, но существовали и издания премиум-класса, например книга в переплете из синего сафьяна, изданная в 1939 году к пятидесятилетию Гитлера, с названием, тоже напечатанным готическим шрифтом. Самым изощренным был огромный том в средневековом стиле с золотыми буквами на обложке и застежками (помните, во введении мы говорили о книге заклинаний и жившем в ней демоне). Он был отпечатан тиражом 50 экземпляров, предназначался для высшего партийного руководства и, по слухам, подобно нацистской библии, лежал открытым на кафедре в вестибюле дома Германа Геринга, главнокомандующего люфтваффе.

Готический шрифт, которым сначала печатали «Майн кампф», назывался фрактурой и был типографским аналогом мифического духа Средневековья; нацисты пользовались им, чтобы лишний раз подчеркнуть свои расовые и националистские притязания. В Германии XX века соперничество фрактуры и римской антиквы воспринималось как спор между двумя направлениями в политике: готический ассоциировался с правыми, традиционализмом и национализмом; римский - с левыми, современностью и космополитизмом. И все-таки в 1941 году партия запретила фрактуру на том основании, что по происхождению она якобы оказалась не истинно немецкой, а еврейской: «Точно так же, как потом газетами, евреи, жившие в Германии, завладели типографиями при появлении печати, с чего началось упорное проникновение в Германию швабахских еврейских букв». Вот почему римский шрифт был назначен стандартным шрифтом рейха, а готический разжаловали в дегенеративный. Впоследствии «Майн кампф» издательство Eher Verlag печатало стандартной латинской гарнитурой на обложке.

По всей Германии было распространено примерно 12 миллионов экземпляров книги, то есть на каждое домохозяйство приходилось по одному экземпляру. За большинство из них платило государство.

Такая массовая распространенность «Майн кампф» свидетельствует о том, что всей стране оказались не чужды отвратительные нацистские доктрины расового превосходства и антисемитизма, впоследствии приведшие к появлению газовых камер. Вездесущность этой книги в немецкой культуре времен Гитлера говорила о распространенности этой идеологии во всем обществе. Можно сказать, что это текст, собрание слов, передающее некий набор идей, - и это «идеалистическое» писание в том смысле, в каком мы разъяснили этот термин во введении. Но ясно также, что книга стала символом этой идеологии, а не просто ее носителем, прагматическим и даже магическим объектом в той же степени, что и собранием слов. Примечательно, что в Германии не вышло ее сокращенное издание или сборник цитат, что было бы естественно, если бы стояла задача передать основное содержание этой пространной книги. Положа руку на сердце, мало кто внимательно прочитает 800 страниц любой книги. «Майн кампф» скорее была ритуальным объектом, портативным библиографическим проявлением гитлеризма, символическим центром рейха. Подпись Гитлера факсимильно воспроизведена в конце посвящения, а многие сохранившиеся экземпляры подписаны им лично: так, английский перевод, хранящийся теперь в Библиотеке Винера, британские туристы подарили Гитлеру в 1939 году, в Альпах, перед самым началом войны. Приложенная к книге фотография запечатлела это сомнительное событие, а проведенные карандашом стрелки снабжены подписями «М. Борман?», «Гитлер» и «Карен». Почему-то эта беспечность приводит на ум известное выражение Ханны Арендт о банальности зла, которое в данном случае проявляет себя в виде самой обыкновенной книги в твердой обложке.

Вопрос, как поступать с этой книгой в странах, противостоявших нацизму и его тоталитарным ценностям, впервые возник в 1930-х годах и до сих пор остается открытым. Сокращенное издание «Майн кампф» в переводе Эдгара Тревельяна Стратфорда Дагдейла вышло в США под названием «Моя борьба» (My Battle) в 1933 году, когда в Германии жгли книги. Это событие вызвало шквал общественного порицания в адрес издателя, Houghton Mifflin, потому, что он таким образом «озвучил» идеологию Гитлера, но самое главное - за то, что текст был отредактирован. Американское издание сгладило самые острые углы, опустило наиболее экстремистские фрагменты текста. Дагдейл умудрился сделать из 780 гитлеровских страниц меньше трех сотен. Франклин Рузвельт написал на форзаце своей книги: «Этот перевод вычищен настолько, что создает совершенно ложное представление о том, кто такой Гитлер и что он говорит». Общество осудило публикацию книги в форме, всячески минимизировавшей планы гитлеровского геноцида, в то время когда Германия активно перевооружалась и готовилась к войне. Петиция с обвинениями издательства Houghton Mifflin в «распространении пропаганды обыкновенного гангстера» вынудила издателя расторгнуть договор на поставку учебников в государственные школы Нью-Йорка. Управление образования сделало это, руководствуясь принципами свободы слова: «...речь идет не о Гитлере и не о гитлеризме, а о свободе печати». С самого появления «Майн кампф» вокруг нее вспыхнули споры на эту тему.

Но кроме этических и политических вопросов существовали еще и очевидные коммерческие соображения. Издатели далеко не всегда так уж страдали от неоднозначности ситуации. В архиве компании Houghton Mifflin хранится письмо канцлеру Гитлеру, написанное ее исполнительным директором: «Наше объявление об этой публикации возбудило большой интерес, а в некоторых кругах и протест. Мы, однако, не меняем своих планов и полагаем, что выход книги будет сопровождаться широкой дискуссией, которая, как мы надеемся, поспособствует хорошим продажам». На самом же деле продавалась она плохо, и второе, популярное издание 1937 года предлагалось уже по низкой цене, чтобы хоть как-то стимулировать рынок. На его обложке уже не было фотографии Гитлера, вскинувшего руку в приветствии, а текст подавался с явным намеком на несогласие с его содержанием. На суперобложке было напечатано обращение Дороти Томпсон, американской журналистки, корреспондента в Берлине и автора книги «Я видела Гитлера» (I Saw Hitler), предупреждавшей об опасностях нового режима. Гитлера она назвала «настоящим олицетворением маленького человека», что стало поводом для высылки ее из Германии в 1934 году. Авторитет Томпсон как известного специалиста по европейским делам и противницы Гитлера способствовал популярности второго издания «Майн кампф». Ее критически отстраненный отзыв стал главным инструментом продаж: «как либерал и демократ, я решительно против всех идей, изложенных в этой книге», но «прочесть ее обязательно нужно всем, кто хочет понять фантастическую эру, в которой мы живем, а уж обязательным чтением она должна стать для поборников свободы, демократии и либерального духа». Циник может подумать, что, потерпев неудачу с первым изданием, которое могли бы приобрести те, кого интересовало фашистское содержание книги, издательство Houghton Mifflin теперь желало возместить убытки, представив «Майн кампф» чтением, обязательным для противников фашизма. Джордж Оруэлл назвал перевод «прогитлеровски отредактированным. чтобы смягчить жестокость книги и представить Гитлера в наиболее привлекательном свете».

Перед началом войны «Майн кампф» вышла в неавторизованном французском переводе; издатели из гитлеровской Германии даже подали в суд за нарушение авторского права. Они выиграли процесс, и номинально книгу изъяли из продажи, хотя уже в 1938 году все равно переиздали в авторизованном и сокращенном варианте. В 1939-м книгу перевели еще на четырнадцать языков. Другой английский перевод, выполненный Джеймсом Мерфи, вышел в 1939 году. Он был объявлен «полным» и публиковался без согласия немецких издателей. В предисловии переводчик пространно рассуждал об унижении немецкого народа после Версаля как о контексте появления книги, говорил о том, что создавалась она в условиях «эмоционального стресса» и несет на себе «отпечаток своего времени». Мерфи повторял заверения Гитлера в том, что «Германия не имеет территориальных претензий к Франции», подчеркивал, что книга «написана еще не рейхсканцлером». У предисловия, написанного в спокойной деревне Эбботс-Лэнгли в феврале 1939 года, оказалась беспокойная судьба. Через несколько месяцев изданием Мерфи полностью завладела нацистская военная машина. Оно послужило основой так называемого издания «Морской лев», подготовленного нацистами для распространения в Англии в случае успеха одноименной операции. «Майн кампф» должна была стать средством оккупации, и это проясняет ее центральную роль во власти нацистов. Очень сокращенный, выхолощенный перевод в годы войны в восемнадцати частях вышел и в Великобритании. Каждая из них стоила 6 пенсов, имела мягкую желто-красную обложку с разъяснением, что «Майн кампф» - это основные тезисы немецкого империализма, самая обсуждаемая книга современности, с «200 полностраничными иллюстрациями». На обложке красовалась небольшая, не очень лестная фотография Гитлера, две свастики и удивительная надпись, что «роялти со всех продаж поступает в распоряжение Британского Красного Креста». С Красным Крестом об этом не посоветовались, и, судя по всему, эта организация не горела желанием иметь какое-то отношение к этой публикации, но все-таки не отказалась принять 500 фунтов, полученных от продаж.

Вопрос о распределении авторских отчислений до сих пор преследует издателей, перепечатывающих «Майн кампф», и благотворительные общества в Великобритании и США, которым предлагали эти деньги, особенно если эти общества были связаны с еврейской культурой и социальным обеспечением. Первых американских издателей очень волновал вопрос, куда пойдут деньги -Гитлеру или на благотворительность. По некоторым сведениям, сотни тысяч долларов, вырученных от продаж, издательство Houghton Mifflin под давлением общественности передало на благотворительные цели. Спор о том, как именно эти деньги помогли поддерживать память о Холокосте, продолжается до сих пор. В 2001 году Немецкий совет по социальному обеспечению в Лондоне вернул их на том основании, что больше не работает напрямую с жертвами Холокоста. Библиотека Винера отказалась от предложения принять деньги в дар, а в 2016 году руководители еврейской общины Бостона раскритиковали Houghton Mifflin за прекращение прежнего активного взаимодействия с благотворительными обществами, непосредственно связанными с антисемитизмом. Кто должен получать выгоду от книги, которая все еще продается, - вопрос не из простых.

После смерти Гитлера авторское право на «Майн кампф» перешло от него к Министерству финансов Баварии. В послевоенной Германии «Майн кампф» официально не запрещали (в отличие от свастики и приветствия «Хайль Гитлер»). Однако обладатели авторского права не спешили перепечатывать книгу, и она вышла в свет лишь в 2016 году, по истечении его срока. В 2017 году к выпуску запланировали сразу два издания. Первое, Института современной истории в Мюнхене, замышлялось как ответ сторонникам нацизма, потому что называлось «“Майн кампф”: критическое издание». Проект субсидировало баварское правительство, выделив кругленькую сумму полмиллиона евро (и чтобы оплачивать работу ученых, и чтобы избежать неудобных вопросов о доходах и авторских отчислениях), хотя тревога присутствовала, поскольку это могло выглядеть негласной поддержкой идеологии книги. В публикации Института современной истории признавалось, что тщательное оформление, комментирование и толкование были необходимы для возвращения книги на рынок после нескольких десятилетий забвения. Однако кое-какие нюансы оформления и истории книги изменяют и переиначивают ее содержание.

Прежде всего, удлиненное название меняет смысл исходного, двухсловного: даже на широких корешках обоих томов напечатано это важное разъясняющее дополнение. И хотя слово «критическое» в таком контексте обычно обозначает тщательное, объективное издание, оно несет в себе и другие, более знакомые оттенки оценки, осуждения, выискивания ошибок. Формат книги тоже изменился. Два больших тома в простой обложке заключают в себе почти две тысячи страниц, немалую часть которых занимают более трех тысяч примечаний. Текст Гитлера как бы обрамлен с трех сторон: левое и правое поля каждого разворота и нижняя часть страницы отданы под разъясняющие и исправляющие комментарии. Этот критический аппарат исследует источники, исправляет фактические ошибки, уменьшает преувеличения и исправляет стиль (хотя критиковать «Майн кампф» за качество письма - это все равно, что сетовать на эстетическую непривлекательность противопехотной мины).

Такое академичное оформление страницы наследует давним традициям библейских глосс, впервые предложенным Ансельмом Лаонским в начале XII века. Два блока текста, визуально различаясь размером, почерком и положением на странице, а впоследствии шрифтом или цветом, «работают» вместе и параллельно. Читатель воспринимает исходный текст и обрамляющий его позднейший научный нарратив и комментарий одновременно, переключается между текстами разного статуса, а разное положение текстов на странице подсказывает ему, как действовать. В эру печати такая модель представления и донесения до читателя важных текстов повлияла на оформление Библий периода Реформации. Так, в Женевской Библии, впервые напечатанной в 1560 году, на каждой странице располагается по две колонки текста, а на внешнем поле более мелким шрифтом напечатан комментарий к нему. Книжные поля стали полем религиозных битв XVI столетия. Толкование на Женевскую Библию разъясняет протестантское понимание образа Вавилонской блудницы в книге Откровения в примечании на полях к тому месту, где написано, что она одета в багрец и пурпур: «...не просто так римским церковникам полюбились эти цвета». Вавилон злорадно отождествляется с Римом:

Даже детям известно, что это за город на семи холмах, о котором так много говорят и о котором писал Вергилий. И семь башен стоят за одной стеной: сей город, когда Иоанн писал свою книгу, имел власть над царями земными; а сейчас уже не так, и хотя он никуда не исчез, но клонится к упадку.

Библия Дуэ-Реймса 1582 года, имея похожее оформление, в толковании анализирует текст с католических позиций и утверждает, что Вавилон «либо вообще город дьявола; либо если имеется в виду какой-то город, то это языческий Рим, который тогда и потом еще триста лет преследовал Церковь; и был столицей как империи, так и идолопоклонства». Подгонка текста под какие-либо цели и материал для чтения посреди Религиозных войн -единственная очевидная цель комментария.

Культурный авторитет таких предшественников стал камнем преткновения для критического издания «Майн кампф». Обрамлявший текст комментарий изолировал сам текст и его пагубную идеологию, не позволяя читать его без этой дополнительной информации и проверки фактов, однако в этом был и риск, что книга может возвыситься до академического статуса, которого явно не заслуживает. Под рубрикой «критических изданий» в библиотечном каталоге оказываются обычно ученые тома комментариев к Библии и исследованиям рукописей. Представлять книгу Гитлера в оформлении, которое ассоциируется с каноническими мыслителями, - значит обращаться с ней как с заслуживающей внимания, делать невозможным поверхностное или невнимательное ее чтение. С одной стороны, научный аппарат возвысил смертоносный расизм Гитлера, сблизив его с освященными веками историческими и интеллектуальными традициями. С другой - высокая цена не позволила прочесть ее тем, кто больше остальных почерпнул бы из ее тщательного идеологического развенчания (хотя цена была установлена так, чтобы ограничить ее популярность). Что делать с книгой Гитлера - до сих пор этическая и коммерческая дилемма.

Споры возникали и вокруг немецкого издания, выпущенного после истечения срока авторского права. Консервативное лейпцигское издательство Der Schelm в 2016 году отпечатало дешевый однотомник в твердом переплете. На рынке он продвигался как «репринтное издание без изменений», не имел никаких обрамляющих комментариев, на глянцевой ламинированной обложке был воспроизведен портрет Гитлера и красный фон популярных в 1930-х годах изданий, только шрифт был латинским, а не готическим. Официальный сайт Der Schelm трубит о правах на свободу личности, при этом дистанцируясь от «всех клеветнических, подстрекательских, оскорбительных для человеческого достоинства выпадов, в особенности дискредитирующей иудаизм критики». Так балансировать очень нелегко. В марте 2020 года Amazon запретил продажи «Майн кампф» на своей платформе, наряду с другой правой и антисемитской литературой, но потом отозвал запрет, чем неумышленно, но неизбежно поднял статус книги, продажи которой увеличились до нескольких тысяч экземпляров. Одной из самых перспективных территорий распространения «Майн кампф» стала современная Индия; крайне правые индийские националисты видят в ней отзвук своих фантазий о сильном, патриотически настроенном вожде.

Ясные правила военного времени, ограничившие свободу прессы, самое зримое проявление американской идеологии, всегда были тактической хитростью, полностью противоположной нетерпимости нацистской Германии, выразившейся в сожжении книг. Нынешнее место «Майн кампф» в книжных магазинах всего мира подпитывает разговоры о несогласии, ненависти и расхождении между физической книгой как таковой и способах обращения с ней. Готовясь к работе над своей книгой, я прочла множество запрещенной литературы. Но когда я спрашивала в библиотеке «Майн кампф» или брала ее с полки, то всегда ощущала жуткую тень, которую она отбрасывает. Мне хотелось объяснить библиотекарям, что я вовсе не сочувствую тому, что написано в этой книге; я думала, что какие-нибудь их коллеги наверняка не захотят помочь ей совершить путь из хранилища на мой стол. Мне, как ученику чародея, взявшему в руки книгу заклинаний, казалось, что я не смогу удержать ее, что она сумеет выскользнуть и отравить своей злобой весь мир. Я говорила себе, что это всего лишь книга, но «Портативная магия» движется дальше, и мне все меньше кажется, что книга - это всего лишь книга.

12

Книги-талисманы

Вместе с живописью Беллини, скульптурами Кановы и подсвечниками старинного муранского стекла венецианский музей Коррер хранит один любопытный экспонат, некогда принадлежавший Франческо Морозини, дожу XVII века, адмиралу и большому любителю кошек. Он выглядит как самый обычный латинский молитвенник в кожаном переплете, с выделенными красными чернилами фразами. Но эта внешность обманчива. Вторая половина книги - это ящик, в который вмещается небольшой пистолет; когда книга закрыта, шелковая закладка служит спусковым крючком, так что из пистолета можно выстрелить.

Книга-пистолет Морозини противоречит общеизвестному представлению о книге, останавливающей пулю. Этот знакомый всем образ, известный по крайней мере со времени американской Гражданской войны, олицетворяет давнее убеждение, что книги могут исцелять и защищать, подобно талисманам. Американский книготорговец Абрахам Розенбах вспоминал, что ему предлагали столько пробитых пулями Библий и несколько раз он видел во сне целые армии наступавших на него солдат «и у каждого в нагрудном кармане, для защиты лежит Святое Писание». Но Розенбах шутит: понятно, в таком количестве чудесных книг просто не существует в природе. И речь не только о Библии. В Библиотеке Конгресса США хранится экземпляр романа Киплинга «Ким», «всего двадцать страниц которого» спасли жизнь французскому легионеру в битве при Вердене в Первую мировую войну. Желтая французская книга в бумажной обложке, сброшюрованная, с красным шрифтом, вряд ли могла бы остановить пулю, прошедшую через ее верхнее левое поле, как раз над строчкой «Произведения зарубежных авторов» (Collection D’Auteurs Etrangers). Современная греческая художница Кристина Митренце создала инсталляцию «Раненые книги» - ее работа была непосредственным откликом на взрыв заминированного автомобиля у культурного центра в Багдаде, где работал еще и крупный книжный магазин; все книги в бумажных обложках «прострелены из Винчестера калибра 4,8, по условиям лицензии»: у всех раненых книг входные отверстия аккуратные, круглые, а выходные - рваные, обожженные.

Также миф о том, что книги способны защищать, поддерживали создатели карманных Библий в стальной обложке, широко разрекламированных в годы Первой мировой войны как лучший подарок военным. В них соединились суеверная или религиозная вера в Библию как духовный щит и вполне реальная, практичная пуленепробиваемая обложка. Индийским мусульманам-военным дарили миниатюрные Кораны, и один из них был найден в совершенно неожиданном месте. Лоуренс Аравийский пишет, что вождь бедуинов Ауда приписывал свое спасение от града пуль, убивших его лошадь и проскочивших между складками одежды, «своему амулету - Корану, [купленному] за 120 фунтов» и защищавшему его тринадцать лет. Лоуренс писал: «... он был издан в Глазго и стоил восемнадцать пенсов». Издатели, компания David Bryce and Sons, знали толк в миниатюрных книгах, и масштаб у них был большой (хоть размер и маленький): Шекспир, Теннисон, шотландские песни в клетчатой обложке, словарь и детские книги. «Миниатюрная Библия для союзников» выходила с вместе с лупой и имела переплет военного, защитного цвета хаки. Вспоминая становление своего оригинального печатного бизнеса, Брайс говорил, что «остановил свой выбор на миниатюрном, маленьком и совсем маленьком размере, выпустив крошечный словарь, самый маленький в мире, который поместил в медальон, снабдив лупой». Коран, изданный Брайсом, тоже предназначался для ношения в медальоне и выпускался с лупой. Он повторял могольские и ранние экземпляры крошечных Коранов и арабских амулетов, был напечатан на арабском языке и размером был всего один квадратный дюйм (6 см²). Нацелившись на исламские рынки Африки, Азии и Османской империи, а особенно мусульманских паломников, хаджи, Брайс прикладывал к каждому экземпляру сертификат подлинности, то есть свидетельство того, что текст был напечатан с надежной рукописи, выполненной известным писцом Хафизом Османом и признанной авторитетными исламскими учеными. Те, кто смеялся над этим производством миниатюр, поставленным на поток, вскоре были посрамлены, потому что после первого заказа на 3 тысячи экземпляров продажи выросли до 100 тысяч.

Библии уже давно использовались не только для чтения, но и для самых разнообразных целей: от лечения до ведения записей, изгнания нечистой силы и принесения клятв. Монах и историк Беда, живший в VIII веке, сообщает, что Библией исцеляли от укусов змей. Блаженный Августин писал, что Евангелие от Иоанна возлагали на голову больным, страдавшим лихорадкой. И в Средние века оно считалось обладавшим особой защитной силой, что доказывают сохранившиеся до наших дней крошечные рукописные экземпляры, которые можно было носить близко к телу для максимальной действенности. Около 1600 года жителей Ноттингема убеждали покупать Евангелие как верное средство против колдовства за значительную тогда сумму - 10 шиллингов. В пуританской Новой Англии, где, казалось бы, были немыслимы всякие суеверия, связанные с предметами религии, Библии использовались для записей о рождении, лечения больных, принятия решений, предсказания будущего и борьбы с нечистой силой. Историк Дэвид Кресси сообщает, что однажды Библию даже прикрепили к шесту и сделали боевым знаменем в каком-то конфликте местного масштаба. Отмечая, что некий Джон Осгуд из города Андовер, Массачусетс, по завещанию оставил 18 шиллингов молитвенному дому Ньюбери, «чтобы купить подушечку, на которую священник будет класть свою книгу», Кресси замечает, что «даже в суровой Новой Англии, в религиозной культуре, настроенной решительно против всякого суеверия, реальный переплетенный том обладал некоторыми признаками религиозной иконы или талисмана».

Во всех этих случаях Библия как объект материального мира выполняет ту же роль, которой наделяли Писание как текст. Взгляд на Писание как на средство спасения переносится и на саму книгу. Некоторые свойства, приписывавшиеся материальной книге, были довольно далеки от канонической теологии. Вот, например, как находили вора при помощи ритуала, в котором использовались Библия и ключ:

Библию с вложенным в нее ключом держат между указательными пальцами два человека, и после произнесения определенных слов она должна перевернуться; а кто хочет найти вора, должен несколько раз прочесть определенный стих из псалма, и тогда, если подозреваемый и вправду виновен, и Библия и ключ повернутся, а иначе поворачиваться не будут.

В другом гадании молодые женщины при помощи Библии могли узнавать имя своего будущего любимого. Еще в XIX веке в штате Кентукки верили, что если раздавить на Библии первую найденную на ребенке вошь, то он (ребенок, конечно, а не паразит) научится хорошо читать; а если то же проделать на книге гимнов или псалмов, то вырастет хороший певец.

Чтобы пользоваться Библией таким образом, не обязательно открывать ее или переворачивать страницы: книга здесь выступает материальным предметом, обладающим особой силой. Напротив, параллельная традиция библиомантии (гадания по Библии) - это когда ее открывают наугад, на любой странице, выискивая мудрый ответ на свои вопросы, - наделяла материальные книги способностью провидеть будущее. Эта практика была популярна в первые годы новейшей истории Европы: поначалу для гадания прибегали к классическим или языческим текстам и лишь позднее приспособились использовать Библию и прочие священные книги. Традиция была скорее эзотерической, что подтверждает история, рассказанная писателем Джоном Обри, автором множества биографий, в которых он любил посплетничать. В 1648 году, когда Карл I в тюрьме ожидал суда, который закончился для него смертным приговором, его сын Чарльз, принц Уэльский, попросил поэта Абрахама Каули побывать у отца и хоть как-то развлечь его. «Его Высочество, желая прервать ход своих печальных мыслей, предложил Каули сыграть с ним в карты, -рассказывает нам Обри. - Мистер Каули ответил, что в карты он играть не умеет; но, если Его Высочеству будет угодно, готов погадать по “Вергилиеву оракулу” (томик Вергилия всегда лежал в кармане у Каули); принц ответил согласием и ткнул булавкой в четвертую книгу “Энеиды” на этом месте (IV, 615-620)».

Обри предваряет свой рассказ объяснением всей процедуры, предполагая, что далеко не все знакомы с ней:

Гадание это делается вот как: кто серьезно желает, берет булавку, засовывает ее между страниц (Вергилия, Горация или Библии. - Авт.), называет наугад номер любой страницы, открывает книгу и начинает читать с начала страницы. Книгу при этом в руках держит другой человек.

Эта замысловатая процедура совместного пользования книгой закончилась для молодого принца зловещим пророчеством. Ему выпал такой отрывок: «Пусть войной на него пойдет отважное племя, / Пусть изгнанником он... бродит, / Пусть до срока падет, пусть лежит на песке незарытый» [36]. Обри не без злорадства заметил, что после казни тело Карла было «тайно зарыто в песок близ Уайтхолла». По другим версиям, эта история произошла в роялистском Оксфорде 1642 года, когда король.

...однажды отправился в Публичную библиотеку, где, среди прочих книг, ему показали Вергилия, благородно отпечатанного и превосходно переплетенного. Лорд Фолкленд, желая развлечь Его Величество, предложил ему узнать свою судьбу по «Вергилиеву оракулу», а это, как знает каждый, тогда был распространенный способ гадания. Король открыл книгу на том месте, где Дидона проклинает Энея.

Никто так и не дознался, какое именно благородное и превосходное издание Вергилия было здесь задействовано, но мысль автора абсолютно понятна: Вергилий знал обо всем.

Гадания по Sortes Virgilianae, или «Вергилиеву оракулу», были разновидностью библиомантии. Читатели обращались к книге с конкретным вопросом, «серьезно желая найти ответ», или, высокопарнее говоря, «испытать судьбу». Вергилий считался надежным источником информации о будущем, потому что ему часто приписывали предсказание пришествия Христа и разграбления Рима. В его мифической биографии часто упоминалось о волшебной силе: по средневековой легенде, он был наставником волшебника Мерлина.

Возможно, здесь помогало то, что и «Энеида», и Илиада специализировались на борьбе и стойкости и множество их мест как нельзя лучше подходило в моменты неуверенности или необходимости решать дилемму. Но и «Вергилиев оракул», и его эквиваленты, в которых использовались другие тексты, столь же зависят от формы книги, сколь и от содержания. Тыкать булавкой в одно издание - совсем не то же самое, что проделывать это с книгой другого формата. Возможно, у Абрахама Каули было удобное карманное издание Вергилия 1542 года, отпечатанное в Лионе книгоиздателем-гуманистом Себастьеном Грифом, или Грифиусом. Грифиус печатал свои книги в маленьком формате 1/16 листа - один большой лист складывался в 16 листов, или 32 страницы, так что получалось издание размером с современный смартфон. Ее было удобно носить с собой в кармане, так что за справкой можно было обратиться в любой момент. В библиомантии скорее книга читает своих читателей, чем наоборот.

Чтение по случайному выбору возвышает книгу-объект над книгой-текстом. Расположение конкретных слов на конкретной странице может показаться случайным результатом работы типографии, а не чем-либо преднамеренным. Но если как следует поразмыслить о библиомантии, то окажется, что в ней книга становится специфическим объектом, открывающим доступ к самым глубоким смыслам, и они больше связаны с форматом, нежели с содержанием. Это версия своего рода «обретенной поэзии», открытой в блестящей работе дизайнера Джо Хэмилла «Слова у поля переплета» (Gutter Words), который привлек все внимание к корешку «Улисса» Джойса, выпущенного издательством Penguin, отрезав все, кроме слов, расположенных по обе стороны от желобка на развороте страниц. У библиомантии есть весьма авторитетные сторонники. Рассказ блаженного Августина об обращении в христианство обязан своим появлением мощи материальной книги. Сокрушившись духом, Августин плакал под смоковницей и вдруг услышал детский голос, повторявший нараспев: «Возьми, читай! Возьми, читай!» Он записал, что произошло дальше:

Подавив рыдания, я встал, истолковывая эти слова как божественное веление мне: открыть книгу и прочесть первую главу, которая мне попадется... Взволнованный, вернулся я на то место, где сидел Алипий; я оставил там, уходя, апостольские Послания. Я схватил их, открыл и в молчании прочел главу, первую попавшуюся мне на глаза: «... не в пирах и в пьянстве, не в спальнях и не в распутстве, не в ссорах и в зависти: облекитесь в Господа Иисуса Христа и попечение о плоти не превращайте в похоти». Я не захотел читать дальше, да и не нужно было: после этого текста сердце мое залили свет и покой; исчез мрак моих сомнений. Я отметил это место пальцем или каким-то другим знаком, закрыл книгу и со спокойным лицом объяснил все Алипию.

Рассказывая о духовном преображении, Августин особое внимание уделяет физической книге и своему с ней обращению: прозрения не случилось бы, не будь ее специфического посредничества.

Традиция советоваться с оракулами пережила античность и распространилась на различные книги различных культур. Исламская Фалнама, например, специально делалась как иллюстрированный том с предсказаниями будущего, причем сюжеты рисунков брались из мифологии, фольклора и религии. Сохранившиеся экземпляры из Турции, Сирии и Ирана датируются XVI и XVII веками, концом исламского тысячелетия, когда будущее особенно пугало. Книги Фалнамы достаточно большие, так что на сеанс гадания где-нибудь на улице или на рынке может собраться целая толпа. В христианской традиции главной гадательной книгой стала Библия. Вспоминая о своей молодости, пришедшейся на 1630-е годы, престарелый Джон Дейн из города Роксбери, штат Массачусетс, рассказывал, как принималось решение отправить его из Англии в Новую Англию, даже вопреки желанию родителей:

Я сел к столу, на котором лежала Библия. Я поспешно взял книгу и сказал отцу, что меня устроит все, что я прочту, будь то благоприятное или неблагоприятное. Первыми словами, на которые упал мой взгляд, оказались : «И потому выйдите из среды их и отделитесь, говорит Господь, и не прикасайтесь к нечистому; и Я прииму вас» (2 Кор. 6: 17).

Ни у него, ни у родителей не осталось сомнений: Джон отплыл в Новый Свет, а вскоре за ним отправились и мать с отцом. Современным продолжением традиции «оракулов» можно считать оформление Библии «Гедеоновых братьев», с 1899 года издаваемой в больших количествах для бесплатного распространения в номерах гостиниц, школах, тюрьмах и армии. В этом варианте сила «оракула» как бы направляется по каналам, чтобы читатели в моменты сомнений могли обращаться к нужному месту Библии, но нейтрализован элемент случайности: в начале каждого тома содержится список стихов, которые рекомендовано читать в тех или иных обстоятельствах.

Библиомантия и прочие способы употребления специальных книг «не по назначению» наделяют их волшебными силами. В колониальной этнографии XIX века существовало снисходительное мнение, что неграмотные представители разных племен не понимали, что такое учеба, и видели фетиш в любой книге. Джек Гуди описывает, как в начале 1950-х годов колдун Ойе в Бирифу через школьный учебник «связывался со сверхъестественными силами». Он же пишет о том, что в середине XIX века в Нгамиленде воины племени ндебеле украшали свои головные уборы протестантскими Библиями, а местный миссионер преподобный Джеймс Хепберн, пользуясь поверьями, уподоблял Библии «могучим амулетам». В главе 8 мы видели, как путешественник Генри Стэнли сеял страх среди обитателей Моуа, утверждая, что его записные книжки обладают мощной волшебной силой (и это было правдой, потому что его книги о путешествиях стали оружием жестокого колониального режима Бельгии, которая спонсировала его экспедицию). Изабель Гофмейр отследила, как книга Джона Баньяна «Путь паломника», аллегорический рассказ о духовном совершенствовании, распространялась по всему протестантскому миру, особенно в Африке южнее Сахары. Гофмейр отмечает, что книги считали «фетишем белого человека». Но фетишизированные книги находились, да и сейчас находятся, и в центре современных западных демократий.

Почтение к Библии и принесение клятв на ней до сих пор практикуются в судопроизводстве. Клятва на священной книге - это стандартная процедура соблюдения закона, и, например, в Великобритании согласно закону 1978 года для представителей различных вер допускается использование Ветхого и Нового Заветов, а также Корана. В 2013 году в Ассоциации магистратов Великобритании разгорелся спор о прекращении использования религиозных книг якобы потому, что они утратили способность обеспечивать сообщение истины суду и что гораздо эффективнее будет предупреждать стороны о серьезной каре за лжесвидетельство. Эта попытка закончилась ничем. В последней переписи населения половина жителей Великобритании не назвали себя религиозными, но власть священной книги как объекта до сих пор бережно сохраняется в ее статусе, хотя свидетели теперь имеют право клясться своей честью, а не пользоваться книгой. Клятва на книге принята не только в суде. Говорят, что в XIX веке, когда где-то в Центральной Америке под рукой не оказалось Библии, какой-то ловкач поженил пару, принеся клятву не на чем-нибудь, а на романе Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», из которого на церемонии он прочел целую главу. У Уильяма Конгрива, драматурга времен Реставрации, в комедии «Пути светской жизни» горничная Минсинг напоминает миссис Марвуд, что, обнаружив свою хозяйку в компрометирующем положении, «по вашему приказу мы поклялись на книге поэм Мессалины, что будем хранить все в секрете»; не совсем ясно, о какой книге шла речь, но дерзкая ассоциация с Мессалиной, женой римского императора Клавдия, делает эту сцену очень комичной.

В Америке президентская присяга традиционно приносится на книге - обычно на Библии. Библией Джорджа Вашингтона воспользовалось потом несколько его преемников; Джон Квинси Адамс клялся на сборнике законов, в котором была напечатана Конституция. Гарри Трумэн воспользовался факсимильным изданием Библии Гутенберга, символизировавшим римский католицизм, и маленькой протестантской Библией на английском языке, обозначив этим свою готовность пойти навстречу представителям разных конфессий. В сумятице и потрясении после убийства Джона Кеннеди Линдона Джонсона привели к присяге прямо на борту президентского самолета при помощи католического молитвенника самого Кеннеди - ничего более подходящего под рукой не оказалось. Дональд Трамп приносил присягу на двух Библиях: одной, подаренной ему в детстве матерью, и другой, взятой из Библиотеки Конгресса, на которой в 1861 году приносил присягу Авраам Линкольн, а в 2007 и 2011 годах - Барак Обама. Этот переплетенный в бархат толстый томик с металлическими уголками был напечатан в 1853 году в типографии Оксфордского университета; его по случаю купил клерк Верховного суда, потому что книги самого Линкольна тогда не успели перевезти из Спрингфилда, штат Иллинойс. Эту самую обычную книгу участие в церемонии сделало сакральной: предмет ширпотреба превратился в ритуальный объект.

Когда в 2006 году Кит Эллисон, первый мусульманин, избранный в американский конгресс, заявил, что будет приносить присягу на Коране, консерваторы сильно возмутились. Политический колумнист Деннис Прагер написал тогда: «Америке не интересно, какая у Кита Эллисона любимая книга. Раз конгрессмен приносит присягу служить Америке и разделять ее ценности, Америке интересна лишь одна книга - Библия». Из-за вмешательства Прагера разгорелся нешуточный спор: Американская семейная ассоциация попросила своих членов написать электронные письма своим представителям с просьбой узаконить клятву на Библии при принесении присяги. В конце концов конгрессмен от штата Миннесота Эллисон получил разрешение принести клятву на экземпляре Корана, изданном в XVIII веке в двух томах; с арабского языка перевод сделал Джордж Сейл. Считается, что его труд «Коран, известный под названием Аль-Коран Мухаммеда (1743)» впервые познакомил западных европейцев с исламским вероучением. В предисловии Сейл обращается к читателю: «Если религиозные и гражданские институты иных народов достойны того, чтобы мы узнали о них, то в их число непременно должны войти те, что связаны с Мухаммедом, законодателем арабов и основателем империи, которая менее чем за столетие охватила больше земель, чем когда-либо было под властью римлян». Именно этому Корану суждено было разрядить обстановку и ослабить напряженность. Происхождение томов, принадлежавших одному из отцов-основателей Америки и взятых из его личной библиотеки в Библиотеку Конгресса на замену тех, которые британцы уничтожили в 1812 году, свело на нет пафос обвинений Прагера в адрес Эллисона - что это было не по-американски. Ответный удар нанес этот, американский Коран, размером с учебник, в переплете из красной кожи, с обложкой «под мрамор», с президентскими инициалами «Т. Дж.» на обоих томах. Это Коран не только Мухаммеда, но и Джефферсона. Скрытая ирония выбора Эллисона, однако, в том, что перевод Сейла был резко враждебен исламу: в обращении «К читателю», помещенном в начале первого тома, представляя свой новый, «беспристрастный» перевод, он приравнивает себя чуть ли не к протестантам, триумфально победившим в споре о том, что из священных книг одна лишь Библия приличествует американским законодателям: «... только протестанты могут успешно противостоять Корану; и им, как я полагаю, Провидение предоставит честь его полного ниспровержения».

Сила и статус, приписанные Библиям для гадания, защиты и проверки, давно сделали их очевидно удобными для записей исторически-хроникального характера. В Британской библиотеке хранится замечательная рукопись Джона Мильтона. Это не поэма, не памфлет, не письмо, а том Библии с записями об истории его семьи. Страницы небольшого пухлого тома с каноническим, 1611 года, текстом Библии короля Якова очень потерты, кое-где порваны, и видно, что открывались часто. Записи коричневыми чернилами на переднем форзаце сделаны аккуратным почерком Мильтона. Оттенки чернил различны, и по ним понятно, что на мысль начать записи его натолкнуло рождение в 1646 году первого ребенка, дочери Анны. Одна из записей представляет собой воспоминание о рождении самого Мильтона «через полчаса после шести часов утра» 9 декабря 1608 года, а о появлении на свет его брата Кристофера сказано более расплывчато: «... в пятницу, примерно за месяц до Рождества, в пять часов утра, в 1615 году». Он указывает примерный возраст двух своих племянников, Эдварда и Джона Филлипса, которые стали жить у него около 1640 года, а потом записывает: «Моя дочь Анна родилась в июле, 29-го числа». Есть записи о других детях - Мэри, Джоне и Деборе - и о том, что «мать моей жены умерла примерно через три дня после того. А мой сын примерно через шесть недель после своей матери». Примерно в 1651 году, когда Мильтон совсем ослеп, его записи продолжил обладатель более витиеватого почерка, все так же ведя их от первого лица: «моя дочь». В последней записи речь идет о рождении и смерти в 1657 году двух Кэтрин - второй жены Мильтона и его дочери. Перед нами грустная, немногословная хроника жизни и смерти, с подробным указанием времени рождения, схематичный набросок одного семейства, свидетельство слепоты поэта и сдержанный, хотя и горький рассказ о надеждах и разочарованиях человека.

Традиция делать записи о семейной истории в Библии началась за век до Мильтона и продолжалась потом еще несколько столетий. Похоже, что иногда в них специально вставляли дополнительные листы для генеалогических записей; точно так же и в некоторых современных изданиях есть озаглавленные страницы, предназначенные для ведения семейной хронологии. Историк Майк Спатаки писал в интернете о своей семейной Библии, в том числе и о небольшом открытии: какой-то член семьи, ныне покойный, задним числом подправил год рождения Девины Роупер, чтобы создать видимость, что она родилась в 1826 году, после того как ее родители вступили в брак, а не в 1825-м, как было на самом деле.

Много причин делает Библию надежным хранилищем семейных историй: доступность (во многих домах это была единственная книга), размер (вес и размеры подразумевают, что ее не так-то легко потерять или повредить), содержание (генеалогические перечисления - как в первой главе Евангелия от Матфея, «Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его» - типичны для библейских историй). Этот последний фактор, может, и не столь важен, потому что очень часто для той же цели используются другие, вовсе не генеалогические книги. Главное то, что читатели понимают значение и долговечность книги. Лаура Кнопперс написала о том, как читатели писали семейную историю на страницах книги Карла I «Образ королевский» (Eikon Basilike), откликаясь на внимание, уделенное супружеской чете, и глубокую человечность этого трогательно го повествования. «Образ королевский» вышел из печати через несколько дней после казни Карла и претендовал на то, чтобы стать его духовной автобиографией (в более поздних изданиях имелась приписка, подтверждавшая его авторство, о котором постоянно спорили). Гравированный, размером со всю страницу фронтиспис изображает Карла, коленопреклоненно молящегося у открытой книги с латинским переводом слов псалма: «... слово Твое... на которое Ты повелел мне уповать» (in verbo tuo spes mea), и подпись, объявлявшую его страстотерпцем: «Венец терновый я с любовью принимаю». «Образ королевский» стал каноническим рассказом о мученической судьбе Карла, и даже ее яростное опровержение в поэме Мильтона «Иконокласт» не могло соперничать с роялистским повествованием о казни короля.

Кнопперс указывает, что до наших дней сохранилось множество экземпляров с записями о рождениях, смертях и датах крещения и многом другом, которые читатели делали в своих книгах (например, «Мастер Морган Эванс очень воспитанный человек и ведет себя солидно в обществе, где присутствуют не только джентльмены, но и слуги»). Малоформатное издание этого бестселлера, находящееся сейчас в Университете Глазго, показывает, как роялистское семейство Купертуэйт, проживавшее в конце XVII века в Озерном крае, испещрило книгу Карла записями о своих отношениях и событиях, которые в нем происходили. Стэнли Купертуэйт записал все крещения и похороны, совершившиеся в церкви в деревне Грасмер. Изабель Гофмейр точно так же отследила комментарии и семейные записи на экземплярах «Пути паломника», в том числе и такую дальновидную: «Ханна Уильямс - подарок ее дочери Джейн Фрод на смертном одре 21 августа 1852 года; по ее смерти передать Эмме Фрод, дочери последней»; а в книге на уэльском языке было указано: «Пожалуйста, передайте эту книгу Дэвиду Джону Бейнону, сыну Джона Филиппа Бейнона, после смерти его отца, а если Дэвид умрет раньше, то передайте его сестре, Элизабет». В особо важных книгах иногда делались записи далеко не только о доме и семье. В Первом фолио Шекспира написано карандашом: «4 августа 1914 года объявлена война Германии», а ниже, на переплетном листе: «11 ноября 1918 года, в пять часов утра подписано перемирие»; возможно, эта ценная книга была сочтена наиболее подходящей и авторитетной для записей о важнейших событиях мирового значения.

Пожалуй, самая экстремальная функция книг как талисманов - это когда их кладут в гроб вместе с владельцами (наверное, чтобы скрасить ожидание, сейчас можно купить гроб, который может служить книжным шкафом, пока не наступит момент использования по прямому назначению). Это, возможно, продолжение древних египетских традиций снабжать уходящего в мир иной папирусным свитком с текстом из Книги мертвых. Кутбертово Евангелие было обнаружено в гробу святого, похороненного в XVII веке. В завещании известный врач Уильям Браун распорядился, чтобы его похоронили с горячо любимым им томом Горация, изданным известными европейскими печатниками Эльзевирами. На гробу Уильяма Ослера, умершего в Крайст-Черч, Оксфорд, лежала книга Томаса Брауна «Вероисповедание врачевателей» (Religio Medici), изданная в 1862 году, «красиво переплетенная и явно много раз читанная»; Теннисона похоронили с пьесой Шекспира «Цимбелин». Пожалуй, самым набитым вышел гроб мистера Джона Ундервуда из Уиттлси, похороненного в 1733 году с необыкновенной эксцентричностью. Журнал The London Magazine, or Gentleman’s Monthly Intelligencer сообщал:

Гроб, по его завещанию, был выкрашен в зеленый цвет, и он лежал, облаченный в одежду, которая у него была; в изголовье находился Гораций издания Санадона, в ногах - Мильтон, изданный Бентли; в правой руке - греческое Евангелие с надписью золотыми буквами (из послания к галатам: «А я не желаю хвалиться, разве только крестом...» - Авт), в левой - маленький том Горация с надписью по-латыни «Друг музам Дж. У.» (Musis Amicus, J. U.) и Гораций, изданный Бентли, под задом.

Это малоприличное, весьма телесное знакомство с книгами уязвляет переполненную ритуалами библиофилию и возвращает книгу вместе с владельцем в материальный мир. В следующей главе речь пойдет о том, насколько далеко могут зайти интимные связи человека и книги.

13

В дело идет кожа: переплеты и афроамериканская поэзия

Этот человек выстроен из книг. Копна волос - на самом деле веер из страниц открытой книги, предплечье правой руки - большой оранжевый том. Ребра, или, может быть, складки камзола, обозначены стопкой постепенно уменьшающихся книг в обложках из тонкой кожи; трепещущие на воздухе бумажные закладки обозначают его тонкие пальцы; а закладка-ленточка образует контур левого уха. Его мягкая клочковатая борода - это метелка для стирания пыли с книг, сделанная из куньих хвостов; очками служат ключи, которые запирали книжные шкафы до XVIII века, когда книги начали ставить на полки.

Изображение человека, сделанного из книг, одновременно и портрет, и натюрморт: книги на нем и субъект, и объект. Он был создан в 1566 году Джузеппе Арчимбольдо, итальянцем, служившим при интеллектуальном, начитанном дворе Максимилиана II Габсбурга, в Праге. Под патронажем императоров с 1562 по 1588 год Арчимбольдо создавал витражи, шпалеры, эскизы костюмов, но самыми узнаваемыми его работами стали вот эти сюрреалистические портреты, составленные из фруктов, цветов и самых разных предметов. Попытки знатоков ренессансного искусства идентифицировать этот портрет, известный под названием «Библиотекарь», как сатиру на конкретного ученого человека из окружения императора представляются слишком буквалистскими. Признавая сатирический потенциал этой картины как «пародии на всех библиотекарей и вообще на интеллектуалов», один современный критик сухо замечает, что «нашим библиотекарям этот образ совсем не по вкусу». (Кстати, если вы ищете, что бы подарить своему любимому библиотекарю, доверьтесь мне: ростовая картонная фигура, похожая на Нэнси Перл (известного в Америке библиотекаря и общественного деятеля), - супергероиня, храбро сражающаяся против «цензуры, антиинтеллектуальности и невежества», с кнопкой на спине, так что она может поднести палец к губам и сделать знак «тсс!», - это попадание «в десятку».) Необычная картина Арчимбольдо явно сообщает нам более общую истину: все мы состоим из книг, которые любим и, больше того, которыми владеем, которые дарим, изучаем, почитаем, проживаем, теряем, отшвыриваем, протираем от пыли, защищаем, учим наизусть, берем почитать и не возвращаем, оставляем недочитанными, подсовываем под дверь, чтобы она не закрывалась, или кладем под монитор компьютера, чтобы приподнять его.

Вероятно, иногда мы действительно можем заменить собой книги. Я ловлю себя на том, что возвращаюсь к «451 градусу по Фаренгейту» Рея Брэдбери - сильнейшей притче о будущем без книг. Сожженные книги больше не хранят в себе тексты и истории, и их роль принимают на себя люди с «фотографической памятью». Монтэг знакомится с ними: «Ну вот, я - это “Республика” Платона... Разрешите познакомить вас с Джонатано м Свифтом, автором весьма острой политической сатиры “Путешествие Гулливера”. Лучше все хранить в голове, где никто ничего не увидит, ничего не заподозрит», но выбор слов ясно показывает, что людям проще вообразить себя автором, чем книгой. В Копенгагене есть как будто сошедшая со страниц антиутопии Брэдбери «человеческая библиотека»: там читатели могут взять напрокат людей, служащих открытыми книгами, и разговаривать с ними так, как в обычных обстоятельствах не смогли бы. Каждый человек-книга с нашей книжной полки представляет собой группу нашего общества, которая подвергается унижению, стигматизации или дискриминации. «Хотите стать книгой?» - радостно спрашивает сайт (я поняла, что ответила «нет»). Мотивы достойны всяческой похвалы: слоган библиотеки «Никого не судить» - но люди-книги все равно дегуманизируются, потому что их распределяют по типам: «мусульманство», «полиамория», «алкоголизм». Значит, если ты книга, так выглядит десятичная система по Дьюи или классификация Библиотеки Конгресса?

Отношения книги и человека взаимны: если мы сделаны из книг, то и книги сделаны из нас. Книги глубоко антропоморфичны. Английская техническая терминология книгопечатания отражает давнюю склонность приписывать книге человеческие качества: heads (заголовки / головы), spines, backs (корешки / позвоночники, спины), jackets (суперобложки / жакеты, пиджаки), signatures (тетради, сфальцованные листы / подписи). Техническое название для книг, появившихся в ранний период книгопечатания, до 1501 года, - «инкунабула» -происходит от латинских слов «пеленки» или «колыбель». Это библиомладенцы, детвора из яслей Гутенберга. О книгах часто говорят как о живых существах, и, подобно созданиям из биологического материала, они меняются со временем. Обложки блекнут, страницы желтеют и сморщиваются, корешки утрачивают гибкость, на полях появляются желто-коричневые пятна, похожие на печеночную сыпь.

Много веков люди подчеркивали непосредственную, личную связь с книгами. До начала XX века многие книги разрезались вручную, чтобы высвободить их согнутые страницы, а самые первые книги иногда и вовсе продавались в виде пачки непереплетенных страниц, так что покупатель мог «приспособить» их к своим потребностям и к средствам. Мягкий пергамен считался самым дешевым материалом, телячья кожа на твердых досках - самым дорогим, а разные приспособления, украшения и геральдические символы только увеличивали стоимость. Рукописные книги (глава 14), заметки на полях (глава 15), загнутые уголки, выделения - все это делает книги уникальными для своего читателя. Эти признаки использования повышают ценность книги, добавляют ей подлинности и свидетельствуют о ее обработке; этот термин придумал писатель-юморист Фланн О’Брайен, предложивший ценный новый сервис: обращение с книгами.

Посетив «недавно женившегося друга... обладателя огромного состояния и вульгарности», потрясенный автор узнал, что тот заплатил «какой-то ушлой посредственности» за составление подходящей библиотеки из совершенно новых книг. Через полвека известный библиофил и куратор библиотек звезд Тэтчер Уайн рассказал о чем-то подобном. Уайн стал известен тем, что покупал книги для Гвинет Пэлтроу и в журнале Town and Country поделился своим опытом. Личные библиотеки - это далеко не только собрание книг, которые вы приобретали несколько лет. Они скорее рассказывают о том, откуда вы пришли и куда идете. «Служба заказов» Уайна заказывала обложки для книг по цветовой модели Pantone так, чтобы они подходили к цветам интерьера, а сам он фонтанировал идеями о современной книжной моде (философы-стоики сейчас - «самое то»; гигантские «кирпичи» художественных альбомов очень хорошо коллекционируются). Но его сервису, как полкам того молодожена, не хватало одного: О’Брайен предлагал привлечь к делу «профессионального обработчика книг, который бы их хорошенько исколошматил», чтобы придать убедительно прочитанный вид.

Развивая свою тему, О’Брайен предложил разные уровни обслуживания, от простейшего - «обработка» каждого тома, загибание уголков на четырех листах каждой книги, оставленный между страницами трамвайный билет или гардеробный номерок - до самого эксклюзивного «Traitement Superbe», который выполняет только «главный мастер обработки». На промежуточных уровнях обслуживания в книги вставляются шикарные закладки, всяческие открытки, подписанные на память, сажают пятна от «кофе, чая, крепкого пива или виски». Обслуживание по четвертому классу подразумевает подчеркивание «высококачественными красными чернилами», некоторое количество заметок на полях, которые можно выбрать из предложенного списка: от краткого и сильного «Ерунда!» до наукообразного «Да, но см. Гомер, Од., п. III, ст. 151», оставленные между страницами письма, оформленные «под старые» и, наконец, «ненастоящие благодарственные или дарственные надписи от авторов книг». Колонка в следующем номере сообщала о громадном успехе предложенной схемы и шутливо сожалела, что некоторые обработчики не с должным вниманием отнеслись к мелочам, которых могли ожидать клиенты. «На книги безжалостно набрасывались со стилетами, кинжалами, кастетами, топорами, обрезиненными трубами, ножами для чистки картофеля и прочими средствами уничтожения, известными в преступном мире». Один новичок в этом деле попробовал «натаскать терьеров, чтобы они потрепали книгу, как крысу», не понимая, что следы от зубов на обложке книги еще не доказывают, что владелец читал ее. Трудно придумать более наглядный пример ложного доказательства пользования книгой, как эти следы.

А ведь люди оставляют на книгах свои следы, даже становятся их материалом. Это не просто свидетельства предыдущих жизней в надписях на книгах из магазина старых книг (глава 3) и даже не просто пятна от виски, предложенные ушлыми обработчиками О’Брайена, и это подтверждают научные исследования. Историк искусства Кэтрин Руди проанализировала множество старинных служебников, при помощи денситометра (плотномера) замеряя темноту пергамена или поверхности бумаги, чтобы обнаружить пыль и прочие признаки пользования. Особое внимание она обращала на те места книг, которые священник целовал по ходу службы, «выявляя на странице следы его губ, носа и лба». Ее исследования часословов и прочих средневековых сборников религиозных текстов показывают, что молитвы с просьбами об индульгенциях (сокращении времени пребывания души за грехи в Чистилище) читались гораздо чаще других. Проанализировав следы загрязнения и прочие признаки использования молитвенника начала XVI века, хранящегося сейчас в Гааге, Руди делает вывод, что его первых читателей гораздо сильнее интересовало получение индульгенций, чем святые; на основании анализа молитвенника конца XV века она заключает, что его владельца пугала чума (потому что чаще всего прочитывались страницы с молитвами святым Себастьяну и Адриану, которые считались защитниками от бубонной чумы), а не зубная боль (страницы с молитвами соответствующей святой, Аполлинии, остались совершенно чистыми). Точно такова же и моя кулинарная книга, где страницы с любимыми рецептами испещрены пятнами, а со сложными рецептами, особенно десертами (я бы не возражала, чтобы кто-нибудь мне их приготовил), так и остались нетронутыми. Но следы на этих страницах могут оставить в веках совершенно неверные сообщения: какая-нибудь Руди будущих веков, глядя на мою полку с кулинарными книгами, может предположить, что я горячая поклонница всяческих блюд из баранины, предложенных Клаудией Роден, и терпеть не могу сладкого.

Когда мы читаем книгу, то оставляем на ее страницах тысячи микроскопических частиц своей ДНК. В желобках на разворотах книжных страниц полно биологического материала: книга накапливает и хранит самые настоящие следы своих читателей. В каждой книге есть миниатюрная, некаталогизированная, но тщательно сохраненная библиотека тех, кто брал ее в руки. Исследуя протеины при помощи масс-спектрометра и технологии протеомного анализа, Пьер Джорджо Ригетти и Глеб Зильберштейн обнаружили на архивных книгах следы человеческого пота и заболеваний. Подобная же прикладная технология помогла выявить так называемые эндогамные ДНК (от животных, с которых получали кожу для пергамена) и экзогамные ДНК (следы читателей и других пользователей) в Евангелии из Йорка, датируемом X веком. Микрофлора, сохранившаяся на страницах, сообщает нам о контакте с человеческой кожей, микробах из носа и рта и тоже показывает, какие следы оставил на этой книге ее благочестивый обладатель. В рамках проекта «Операция “Пыльный ком”» (Operation Dustbunny) Шекспировская библиотека Фолджера взяла мазок с разворота Библии 1637 года и обнаружила ДНК страдавшего от угрей жителя Северной Европы. Старые книги сейчас изучаются на наличие в них следов читательских ДНК, которые могли быть предтечами современных медицинских проблем, например непереносимости антибиотиков. Эти научные технологии, примененные к книгам и архивам, помогают открыть незримые следы контакта книги и человека. Книги регистрируют нас самыми разными способами, забирая жизнь своих читателей.

Эту взаимосвязь восприняла и сделала буквальной особенно отвратительная разновидность книг. Их переплеты сделаны из человеческой кожи и потому называются антроподермическими. Об их существовании известно давно, и такие книги играют огромную роль в жанре «литературы ужасов» или научной фантастики, связанном с именем Хауарда Филлипса Лавкрафта, в рассказе которого «Пес» (The Hound) наряду со всем известным Некрономиконом, придуманной автором книгой колдовских заговоров, упоминается и тайная подборка книг с обложками из «дубленой человеческой кожи». В такой категории книг всегда присутствует изрядная доля варварской фантазии, но вообще-то антроподермические переплеты вполне реальны, что доказал недавний анализ ДНК. Это жутковатые объекты, в том числе и потому, что наводят на мысль о том, что этически Homo sapiens не так уж отличается от прочих животных, шкуры которых традиционно идут на переплеты. И на вид, и на ощупь человеческая кожа очень похожа на телячью, свиную и козью. Мало того, нередко связь между человеческой кожей на переплете и содержанием книги имеет некое моральное или символическое значение. Один из сборников маркиза де Сада был, по слухам, переплетен в кожу с женской груди (эротика -один из тех жанров, которые чаще всего ассоциируют с антроподермией). Изданную в XIX веке серию гравюр Ганса Гольбейна «Пляска смерти» немецкие переплетчики Зайенсдорфы облачили в человеческую кожу, но так как ее качество было, как они выразились, «очень низким», то на переднюю сторонку обложки пошла «более мягкая», а на заднюю - «грубая, необработанная». Запись в библиотечном каталоге Брауновского университета гласит: «Настоящий том считается человеческими останками, и доступ к нему ограничен, так как он требует осторожного и уважительного обращения».

Не все книги могут похвалиться тем, что к ним относятся так почтительно. Документальный рассказ о жестоком убийстве был переплетен в кожу повешенного убийцы, восемнадцатилетнего уроженца Бристоля Джона Хорвуда (в Британии примеры такой антроподермии сравнительно немногочисленны).

На темно-коричневой обложке книги были вытиснены череп с перекрещенными костями и надпись позолоченными буквами Cutis vera Johannis Horwood («Настоящая кожа Джона Хорвуда»). В 2007 году женщина из числа потомков Уильяма Кордера, повешенного почти двести лет назад за убийство Марии Мартен по печально знаменитому делу «Убийство в красном амбаре», обратилась с просьбой о возврате ей из музея Саффолка отчета о нем, переплетенного в кожу Кордера. Ее желание кремировать эти человеческие останки было фактически требованием перевести их из категории кожи «как таковой» в субъективную «кожу конкретного человека». Создалась великолепная возможность уважительного обращения с материалом. Книга до сих пор хранится в музее, и в 2020 году в своем аккаунте в «Твиттере» он назвал ее своим «самым жутким экземпляром», и это отдает чем-то от «комнаты ужасов» Музея мадам Тюссо. И действительно, почти все дискуссии об антроподермических обложках в блогах музеев и библиотек ведутся в довольно брезгливых тонах и свидетельствуют, что есть немало желающих взглянуть на них: споры в музейном сообществе о должном хранении и демонстрации человеческих останков не сразу распространились на эти специфические книжные собрания.

Некоторые истории этого рода очень болезненны и приводят в смятение. Три работы по гинекологии, вышедшие в 1890-х годах и находящиеся теперь в библиотеке медицинского факультета Филадельфии, частично переплетены в кожу с бедра двадцатидевятилетней Мэри Линч, иммигрантки из Ирландии, которая в 1869 году умерла от чахотки в филадельфийской больнице для неимущих. По спискам иммигрантов из музея острова Эллис, в 1860-х годах в США прибыли больше десятка Мэри Линч того же возраста. Это могла быть история одной из них, потому что расчеловечивающая практика превращения кожи человека в технический материал подразумевает и даже, пожалуй, требует стереть подробности конкретной жизни конкретного человека. Переплеты были заказаны доктором Джоном Стоктоном-Хоу, вскрывавшим Линч (и написавшим об этом статью в медицинский журнал). Стоктон-Хоу был ревностным книголюбом и каталог своего обширного собрания медицинских инкунабул XV - начала XVI столетия в 1890 году отпечатал в напыщенном ложносредневековом стиле, да еще и с псевдолатинским подзаголовком «Trentonii: Novo-Caesarea». Он, так сказать, презентовал себя серьезным собирателем, а не каким-то там любителем различных мерзостей. Тем не менее почти игривая надпись на обложке одной из книг по гинекологии читается как отвратительный обмен репликами между человеком-субъектом и книгой-объектом: «Переплет этой книги изготовлен из кожи, снятой с бедра Мэри Л., дубленной в pot de chamber (то есть ночном горшке, видимо, потому, что в качестве дубильного вещества использовалась моча. - Авт.). Ирландка Мэри Л [вставлено: «вдова»], 28 л.».

Эти книги поднимают множество вопросов. Книги в коже Мэри Линч, впервые опубликованные в XVII-XVIII веках, не включены в каталог Стоктона-Хоу: если они находились в хронологических рамках его списка, нашлось бы им место среди всех прочих томов? Зачем он срезал с нее часть кожи и хранил ее двадцать лет после смерти (кстати, где?), а потом переплел в нее эти медицинские книги из своего собрания? Как соотносятся женская кожа и специфическая тематика этих книг? Очень редко, но в женскую кожу переплетали книги о девственности и о душе. Как указывает библиотекарь Меган Розенблум, специально исследовавшая антроподермические книги, большинство из них связаны с врачами, как будто человеческая кожа для них -профессиональный трофей. Почему Стоктон-Хоу не приводит полного имени Мэри в своей записи? Защищает ли он ее, самого себя, переплетенные книги или просто она, как человек, ничего для него не значит и что может все это сказать о приемлемости такого рода явлений: от хранения трупной ткани до переплетения книг в человеческую кожу в Филадельфии XIX века? И наконец, можно ли вообще считать такое поведение приемлемым для уважаемого доктора-собирателя?

Есть и еще один непростой аспект истории этих антроподермических переплетов, который заслуживает пристального внимания. Люди, чья кожа предназначалась для книг, происходят из самых бедных и обездоленных слоев: нищих, уголовников, обитателей сумасшедших домов. В этом контексте неудивительно, что и черная кожа тоже шла в дело. На форзаце биографии Авраама Линкольна «Неизвестный Линкольн», написанной Дейлом Карнеги в 1932 году и теперь хранящейся в библиотеке Университета Темпл, написано, что небольшой кусок кожи на ее корешке «взят с голени негра в больнице города Балтимора и выдублен в компании Jewell Belting». И опять: сдвиг от расчеловечивающей кражи до скрытой рекламы более чем некомфортен, и год публикации книги - 1932-й, самая поздняя дата переплетенной таким образом книги - волнует тем, что он не так уж далек от нас. А то, что имя Линкольна прочно ассоциировалось с освобождением черных рабов (хотя его отношение к освобождению было неоднозначным и по-военному прагматичным), делает специфичность этого выбора до тошноты противным. Библиотека Wellcome Library при одноименном музее сухо замечает в каталожной записи об одной из книг: «Записная книжка, возможно переплетенная в человеческую кожу». На этикетке написано: «Обложка настоящей книги изготовлена из дубленой кожи негра, казнь которого послужила причиной Войны за независимость. Ок. 17701850 гг.» (судя по всему, имеется в виду Криспус Аттокс, американец индейско-африканского происхождения, убитый британскими солдатами во время Бостонской бойни 1770 года, который часто считается первой жертвой американской революции).

Ни Wellcome, ни книга о Линкольне из Университета Темпл не проверялись современными методами ДНК, которые с недавних пор используются для книг, считающихся антроподермическими. Но два экземпляра произведений одного и того же автора, которые точно переплетены в кожу человека, усиливают звучание историй о «негре» и черном человеке из Балтимора: речь идет о стихотворениях поэтессы-рабыни Филлис Уитли. Эти тома буквально воплощают горячие, с нотками расизма, споры о ее творчестве, которые не утихают с 1770-х годов.

Уитли была «чудо-ребенком» от литературы и вместе с шестью миллионами своих соплеменников в тот век работорговли еще в детстве попала из Африки в Америку. Ее продали в Бостон, штат Массачусетс, в 1761 году. Уитли стала первым автором африканского происхождения, опубликовавшим книгу на английском языке, и первой темнокожей знаменитостью на американском берегу Атлантики. Ее сборник «Стихотворения о различных предметах, религиозных и моральных» (Poems on Various Subjects, Religious and Moral), с указанием на обложке, что книга написана «негритянкой Филлис Уитли, служащей у мистера Джона Уитли в Бостоне, Новая Англия», вышел в Лондоне в 1773 году. Имя его создательницы отражает ее рабское положение: фамилию она получила по фамилии своего нового хозяина, а имя он дал ей по названию корабля, который доставил Филлис из Африки в Массачусетс. Все следы ее африканской идентичности совершенно стерлись. По позднейшим воспоминаниям (которые задним числом всячески стараются приглушить деловой характер позорной торговли людьми), Сюзанна Уитли «желала приобрести молодую негритянку», чтобы сделать из нее «хорошую домашнюю прислугу»; из всех она выбрала именно Филлис за «тихий и скромный облик маленькой дикарки и интересные черты ее лица». Биограф поэтессы Винсент Карретта предполагает, что чета Уитли, сознательно или нет, искала замену своей дочери Саре, умершей в том же году и примерно в том же возрасте.

Жизнь Филлис Уитли на рабском положении в Новой Англии очень отличалась от жизни рабов, которых увозили на юг для работы на плантациях: в данном случае слово «прислуга», конечно, служило эвфемизмом для обозначения человека, находившегося во владении, но в то же время отражало ее чуть более привилегированное положение в домашнем хозяйстве. Похоже, что Уитли обращались со своей девочкой-прислугой ласково, выучили ее грамоте, через нее демонстрируя свои христианские добродетели зажиточному бостонскому обществу. Филлис выказала острый и быстрый ум, научилась латинскому языку, стала ходить на проповеди и писать стихи - сначала элегии, предназначенные для чтения в кругу знакомых семьи.

В 1772 году Филлис предстала перед учеными и уважаемыми гражданами Бостона, которые долго расспрашивали, точно ли она сама написала все двадцать восемь стихотворений в рукописном сборнике, который жаждала увидеть напечатанным Сюзанна Уитли. Как отметил видный специалист по афроамериканской литературе Генри Луис Гейтс-младший, «то было не просто установление авторства нескольких од»: подтверждение, что их написала Филлис, «продемонстрировало бы, что африканцы - тоже люди и их следует освободить от рабства... По сути дела, она отстаивала право всех народов Африки быть людьми». Как бы там ни было, из того непростого разговора Филлис вышла победительницей: сборник напечатали с уведомлением, что она действительно «несколько лет тому назад была привезена из Африки в состоянии совершенного варварства», при этом «уважаемый суд признал, что Филлис обладает достаточным умением, чтобы написать стихи». Йозеф Резек указывает, что на многих экземплярах сборника Уитли и на ее собственных книгах сохранились ее подписи - по его мнению, возможное отмщение тем бостонским богатеям, которые рассчитывали, что публиковаться она будет лишь с их официального разрешения.

Первое издание ее произведений снабжено фронтисписом с гравированным портретом темнокожей женщины; на столе перед ней лежит книга, а сама она что-то пишет на листе бумаги гусиным пером. Она смотрит перед собой, в задумчивости подперев левой рукой подбородок, и кожа ее правой руки контрастирует с белизной бумаги, на которой она пишет. По этому портрету Мередит Бергман создала трогательную статую Филлис, установленную в Бостоне, только на кубе, на который она опирается, нет символов ее образованности и творческой натуры. Стихотворения Уитли написаны в романтическом стиле и часто выражают ортодоксальную духовность евангельских христиан: это, вероятно, объясняет, почему их безоговорочно принимали в ее времена, но критиковали потом. В 1960-х годах ей поставили диагноз «синдром дяди Тома... она набожна, признательна за все, скромна и благовоспитанна»; Джун Джордан объяснила тематику ее поэзии «ужасной чепухой, обычной для белой литературы тех времен, литературы, которую усвоила Филлис, не знавшая ничего другого». Если для первых читателей Филлис ее авторство было маловероятным, то для более поздних -нежелательным: совершенно различные представления о том, каким должен быть голос черной женщины, вылились в очернение ее поэтических достижений.

Стихотворение «О том, как меня привезли из Африки в Америку» (On being brought from Africa to America) начинается так: «Милосердие перенесло меня из моей языческой земли, / научило мою невежественную душу тому, / что Бог есть», а заканчивается строками: «Помните, христиане, что негров, черных, точно Каин, / можно возвысить и причислить к ангелам». Гейтс называет его «самым порицаемым в афроамериканской литературе» и замечает: «Да уж, это вам не Анджела Дэвис!» Другое стихотворение рассказывает о той же самой травме несколько менее оптимистично. Оно написано по случаю прибытия лорда Дармута, министра по делам колоний, опубликовано за три года до получения Америкой независимости и предсказывает независимость страны так, что звучит скорее призывом к освобождению чернокожих в Америке, а не к избавлению от колониального владычества Британии: «И больше уж не будешь ты влачить железную цепь, / изготовленную беззаконной рукой жестокой тирании / для порабощения всей земли». Уитли объясняет свое стремление к свободе собственным жизненным опытом, в котором были и насильственный захват, и торговля людьми: «Совсем еще девочкой я испытала жестокую судьбу, / меня похитили из родной, счастливой Африки: / как же невыносимо больно было, / какое горе для моих родителей! / ... теперь могу я лишь молиться, / чтобы никто больше не узнал, что такое тирания». Эти строки впечатлили не всех. Томас Джефферсон увидел в поэзии Уитли лишнее подтверждение его мнения, что черные не обладают никакими талантами, кроме музыкальности: «... воображение их убого, безвкусно и ненормально». Но в Англии, где побывала Уитли, ее приветствовали как настоящую звезду, на сборник подписались многие читатели, она познакомилась с литераторами и получила в подарок множество книг, среди авторов которых были Мильтон и Сервантес. Известность Уитли была шумной, но недолгой: она получила свободу, вышла замуж за бедняка, работала служанкой и умерла в забвении, как и многие другие.

Два антроподермических экземпляра «Стихотворений» Уитли, подаренные одним и тем же местным книголюбом, теперь хранятся в городской библиотеке Цинциннати и библиотеке местного университета. Меган Розенблум справедливо напоминает, что «мы не можем подтвердить, почему книги переплетают в кожу», если речь идет об авторах, не принадлежащих к белой расе, и предполагает, что предыдущему владельцу Чарльзу Хартману, известному собирателю и горячему поклоннику афроамериканской литературы, стихи Уитли нравились настолько, что он избрал именно этот, редчайший из всех переплетных материалов, чтобы выпустить издание специально и исключительно для коллекционеров. Может быть, это и так, но только сами объекты никак не могут вынести этих благих намерений. Мы ничего не знаем о национальности человека, чья кожа пошла на переплеты, но часто спорщики об этих томах сходились в одном: нет никаких доказательств, что он был чернокожим. Точнее говоря, мы не знаем, что кожу снимали именно с черного человека; нам известно, что снятие кожи и инвазивные вмешательства, осуществляемые ради научных изысканий, проводились, как правило, на людях, чей статус считался низшим, без всякого их предварительного согласия; кроме того, исторический опыт общения чернокожих с представителями медицинской профессии был сильно ограничен расистской предвзятостью и устоявшейся практикой. Но вопрос о национальной принадлежности остается без ответа. Почти все переплетенные в человеческую кожу книги так или иначе связаны с телом: это медицинские тексты, отчеты об убийствах - все, что напоминает о смерти. Но стихотворения Филлис Уитли религиозны, духовны и вовсе не физиологичны. Что телесного в этой поэтессе? Возможен лишь один ответ: ее раса. Человеческая кожа, в которую переплетены сборники Уитли, возвращают эту первую чернокожую женщину-автора в государство тела, основанное на соперничестве, иерархии, расовом подходе.

Один из антроподермических томов Уитли полностью переплетен в кожу - в данном случае это слово звучит как-то неуместно, - а другой в кожу и сафьян. Они украшены золотыми узорами. Расовый дискурс и в XVIII столетии, и потом весьма интересовался человеческой кожей, ее окраской и смыслами, а сама она была основным «средством» расистской и цветовой дифференциации. Переплеты из человеческой кожи поэтому буквально привязывают творчество Уитли скорее к телесной, нежели к интеллектуальной или духовной области. Расистская ирония этих томов состоит в том, что материал их переплета заглушает страстный призыв автора к уважению человеческого достоинства и свободе. Композитор и аболиционист Игнатиус Санчо, сам бывший раб, назвал Уитли «гением в оковах»; так же можно назвать и два этих экземпляра ее сборника. Ее стихотворение, обращенное к революционному деятелю, генералу Дэвиду Вустеру, говорит о том, что патриоты не спешили освобождать порабощенные народы: но в нем слышится и мольба об освобождении ее стихотворений от кожаного переплета.

Но можем ли мы дерзко думать,

Что Господь Бог видит, но прощает,

Когда они действуют так неблагородно

И держат в рабстве ни в чем не повинных африканцев.

Да восторжествует добродетель, и мы вознесем молитвы

За нашу победу и их великодушное освобождение.

14

«Выбери свое приключение»: читатели за работой

С самого начала появления печатных книг на Западе в них можно было делать вставки, написанные от руки. Первые Библии Гутенберга имели рубрикацию, которая, как раньше в рукописях, выделялась контрастной красной краской. Это значило, что каждую двухцветную страницу нужно было дважды прогонять через печатный пресс, и скоро стало понятно, что проще платить писцам, которые добавляли рубрикацию в уже готовый текст. К Библиям Гутенберга прилагался печатный список заголовков и колонтитулов, которые писцы должны были добавлять в специально оставленные места, своеобразная инструкция по доведению издания «до ума». С самого начала предполагалось, что художники , украшавшие текст рукописи, добавят декоративные заглавные буквы, и все сохранившиеся экземпляры Библии имеют украшения, добавленные вручную. Но, в отличие от рукописных Библий, вид у издания Гутенберга был сурово-простым. «Кому нужны книжки без картинок!» -проницательно замечает Алиса в самом начале своих приключений в Стране чудес. Она имеет в виду новые технологии, которые к середине XIX века сделали иллюстрации более доступными и распространенными; среди них были и работы Джона Тенниела в книге о ней самой. А вот до этого книги с немногочисленными картинками, а то и вообще без них визуально «дооформляли» читатели.

Библии, такие как отпечатанная в 1611 году Библия короля Якова или «Авторизованная версия», издавались без иллюстраций, но, как правило, в них вставлялись гравюры, отобранные владельцами; это называлось дополнительным иллюстрированием, или, по имени известного собирателя книг Джеймса Грейнджера, грейнджеризацией. Чтобы извлечь выгоду из этой моды, в 1790-х годах издатель и торговец Томас Маклин выпустил Библию в нескольких томах со множеством полностраничных иллюстраций и обратился к подписчикам на свое издание с призывом дополнять его иллюстрациями. Элизабет Балл (ум. 1809) так и поступила, и ее экземпляр Библии Маклина разбух до двадцати пяти томов: она дополнила его несколькими тысячами резцовых гравюр на дереве. Другой читатель пошел еще дальше. Роберт Бойер нанял в Париже агента для розыска библейских иллюстраций к своему экземпляру Библии Маклина. Профессия Бойера - а он был королевским миниатюристом - как будто уравновесилась его максималистской работой над Библией. Сорок пять ее томов хранятся теперь в отдельном шкафу муниципальной библиотеки английского города Болтон. Позднейшее воспоминание о библиофильской горячке Бойера свидетельствует, что «он тридцать лет без перерыва все улучшал и улучшал ее»: это, конечно, было невыполнимо. Превращение, казалось бы, совсем законченной, купленной книги в потенциально безразмерный приемник все большего и большего количества материала делало готовую книгу радикально, вечно неполной. Книга, в которую каждый может добавлять свои иллюстрации, проводит рестайлинг объекта, превращает его в процесс.

Читатели шли самыми разными путями, заполняли, усиливали, изменяли, вмешивались, предпринимали заведомо обреченные попытки заполнить свои книги. Списки ошибок, которыми снабжались ранее напечатанные книги, указывали читателям, на какой именно странице им нужно сделать поправки; в некоторых экземплярах этот лист со списком вырван, что говорит о добросовестно проделанной работе. Ученые XVII и последующих веков добавляли в книги пустые листы, на которых можно было писать: великий издатель Шекспира Эдмонд Мэлоун, переплетая свои драгоценные ин-кварто с пьесами Елизаветинской эпохи, предусмотрел большие поля и вставил пустые страницы, предназначенные для редактор ских комментариев и толкований и сделал из малоценных памфлетов XVI века драгоценный академический материал конца XVII столетия. Многие читатели тоже сделали множество набегов на печатную страницу. Как великолепно показала Лори Магуайр, первые читатели сборника непристойных стихотворений Джона Донна заполняли, впрочем без особой нужды, прочерки на страницах, сделанные как бы благопристойности ради. В «Сатире II» герой выражает свое недовольство плохой поэзией и плохим законом, а также уверяет, что не боится «... этих, кто готов всех превзойти... а клянутся чаще, чем». В сборнике Донна, изданном в 1633 году, эти прочерки невольно привлекают внимание к удаленному содержанию. Можно вспомнить и аргументы против отредактированного романа «Любовник леди Чаттерлей»: пробелы огрубляют текст и делают его более непристойным, чем если бы каждое слово осталось на своем месте (см. главу 10). Один из первых читателей Донна вписал в пробел рядом с глаголом «превзойти» непристойное слово. Может быть, ему показалось, что оно подошло по размеру и контексту, может быть, он сумел достать неотредактированный, рукописный экземпляр стихотворения, может быть, услышал сальную литературную сплетню, но, откуда бы слово ни пришло, со вторым пробелом этот метод не сработал. Читатель не мог бы ни открыть, ни догадаться, что этот пробел устраняет скорее религиозный, а не сексуальный контекст из фразы, которая в более поздних изданиях читается «клянутся чаще, чем в литании». Важно то, что по крайней мере один читатель увидел в пробеле место для заполнения, которое сигнализировало: здесь что-то пропущено.

Эти «улучшатели» книг делают с материальным объектом как раз то, что читатель, как давно предполагали теоретики чтения, делает с нематериальными словами. Сторонники критики читательского отклика, получившей развитие в 1970-1980-х годах и нашедшей выражение в словах Вольфганга Изера, заметного представителя данного подхода, утверждали, что текст необходимо «постигать так, чтобы он вовлекал в работу воображение читателя, потому что чтение становится удовольствием, только если оно активное и творческое»: работа читателя состоит в том, чтобы «заполнить пробелы, оставленные самим текстом». Новым здесь был взгляд на творчество, как на дело и автора, и читателя, а не только одного автора, целиком сосредоточенного на языке своего произведения. Для Изера эти необходимые пробелы в тексте концептуальны. Они представляют собой моменты тишины в прозаическом повествовании, своеобразный эквивалент приема детективной прозы, когда имя убийцы не раскрывается как можно дольше, так что читатель может с удовольствием перебирать самые разные варианты, основываясь на свидетельствах, намеках, догадках, предлагаемых ему по мере чтения.

Еще задолго до того, как появилась «критика читательского отклика» и ее теоретики, писатели и издатели XVIII века придумали хитроумные и даже игривые техники включения читателей в работу и понимания ими своей роли. Особенно в новейшей для того века форме, длинном повествовании. В «Жизни и мнениях Тристрама Шенди, джентльмена», экспериментальном для XVIII века опусе Лоренса Стерна, который Джеймс Босуэлл назвал «чертовски умной книгой», текст все время играет с читателем. Стерн прямо эксплуатирует типографские шутки, от души наслаждаясь возможностями или, как называют их теоретики масс-медиа, приглашающими качествами главной литературной формы XVIII века - романа. На любой странице «Тристрама Шенди» вы найдете тире разной длины, излюбленный Стерном знак препинания, который приостанавливает ход чтения, выражая собой колебание, сомнение, все предосудительное, а то и табуированное, что только может быть в сюжете. Как и в произведениях Донна, подчищенных веком ранее, читатели своими силами пробовали восполнить эти пробелы, или буквально вписывая пропущенное слово, или метафорически соединяя представления о героях с сюжетом. Длинное тире - это знак, которым книга намекает читателю, что теперь его черед сыграть активную роль в создании смысла.

Стерн прибегает к другому, физическому jeux d’esprit. Тристрам, прекрасно понимая, что находится в книге, заявляет, что выдрал «целую главу» из четвертого тома. Десять недостающих страниц в оригинальном издании были обозначены пробелом в нумерации страниц - после сто сорок шестой сразу шла сто пятьдесят шестая. Этот пропуск нарушает общепринятую условность, когда все правые страницы имеют нечетные номера (проверьте сами!), подтверждая тем самым вымышленный акт насилия над книгой, находящейся теперь в руках читателя. Юмор здесь основывается на общепринятом представлении о том, как

печатаются книги, и готовности превратить несущественные элементы, ту же нумерацию, в существенные элементы воображаемого мира романа. Шенди живет в книжной стране, в бумажном мире, где течение его жизни измеряется не в годах, а в страницах и главах. В шестом томе Стерн, как известно, предоставляет в распоряжение читателя целую пустую страницу, чтобы он мог заполнить ее описанием соблазнительной вдовы Водмен: «никогда глаза твои не созерцали и вожделение твое не желало ничего более вожделенного, чем вдова Водмен». Увидев перед собой страницу, на которой нет ничего, кроме номера (147), читатель получает предложение: «Чтобы правильно это представить, - велите подать перо и чернила, - бумага же к вашим услугам. -Садитесь, сэр, и нарисуйте ее по вашему вкусу - как можно более похожей на вашу любовницу - и настолько непохожей на вашу жену, насколько позволит вам совесть, - мне это все равно - делайте так, как вам нравится». На следующей странице возможная иллюстрация называется «прелестной», и автор восклицает: «Трижды счастливая книга, в тебе будет по крайней мере одна страница, которую не очернит Злоба и не сможет превратно истолковать Невежество».

То, что читателей приглашают к участию в создании книги, заполняя ее пустые страницы, риторически совершенно понятно. Но по сохранившимся экземплярам видно, что читатели интуитивно понимали : это предложение -выдумка. Никто и никогда так и не дерзнул изобразить вдову Водмен на предназначенной для этого странице. Это была шутка, риторический приемчик, а вовсе не требование. Генри Уильям Банбери, один из сотен иллюстраторов, влюбленных в эксцентричных героев «Тристрама...» и сцены из XVIII столетия, сделал множество зарисовок для разных эпизодов на форзацах своего экземпляра романа, который хранится сейчас в библиотеке Йельского университета. Некоторые из них потом вошли в цикл иллюстраций, выпущенных отдельно от романа Стерна. Но и у Банбери сто сорок седьмая страница оказалась пустой. Благотворительная организация The Laurence Sterne Trust в 2016 году предложил ста сорока семи художникам нарисовать портрет вдовы Водмен, но они не поймались в ловушку и сделали это исключительно за пределами книги. В современном издании романа Стерна, выпущенном в 2010 году издательством Visual Editions, на соответствующей странице помещен блестящий пластиковый овал. Это и рамка для недостающего изображения вдовы; и зеркало, в котором читатель может увидеть свое нечеткое отражение; но это еще и надежная защита от бесцеремонных чернил или пастели читателя, имеющего художественные склонности. Пустая страница Стерна одновременно и приглашает читателей поучаствовать в создании книги, и свидетельствует о ее полноте и цельности. Пустая страница подобна соблазнительной лужайке с невидимой табличкой «по газону не ходить»; это трюк для тех опрометчивых читателей, которые и не подозревают, что их роль состоит не в том, чтобы с головой погрузиться в книгу, поддавшись на ее уловки, а в том, чтобы все время соблюдать ироническую дистанцию.

Но в общем-то читатели XVIII века не такие уж молчуны. Сэмюэл Ричардсон, сам не только владелец типографии, но и автор совершенно новых по форме для своего времени романов в письмах «Памела, или Вознагражденная добродетель» (1740) и «Кларисса, или История молодой леди» (1748), на их протяжении все время советовался с читателями. Для первого из них он облегчил задачу, придумав выпускать брошюры, где исписанные вручную листы чередовались с пустыми, а потом распространял их среди читателей, а особенно читательниц, чтобы те писали свои комментарии. «Кларисса.» выходила в семи томах в 1747-1748 годах, а значит, могла вместить в себя реакции самых первых своих читателей. Дороти, леди Брэдшоу, прочитав первые тома, принялась горячо убеждать Ричардсона отказаться от трагического финала. Брэдшоу, большая любительница чтения, описывала себя очень аппетитно: «.среднего возраста, среднего роста, полновата, кожа смуглая, как продубленная, щеки алеют деревенским румянцем». На портрете 1746 года кисти Эдварда Хейтли лорд и леди Брэдшоу изображены по всем канонам XVIII века: будь у супругов больше денег, их бы изобразил и Гейнсборо. Жена сидит в кресле посреди по-модному разбитого сада, у ее ног лежит собака; муж стоит, положив руку на телескоп, а шляпу с перьями - на стол; за ними виден елизаветинского стиля особняк Хей-Холл в Ланкастере, с террасными лугами, павильоном у воды и лодкой с веслами на каком-то озере или канале. На портрете леди Брэдшоу, действительно женщина цветущая, держит, явно для вида, а не для чтения, маленькую красную книжицу, возможно, один из первых томов ричардсоновской «Памелы.», отпечатанный в формате октаво. В Хей-Холле их потомки создали огромное книжное собрание, в котором есть и Библия Гутенберга, и большие коллекции арабских, персидских, турецких и китайских рукописей; Дороти любила более современные и легкие для чтения книги.

Между автором и читательницей завязалась дружба-вражда. Ричардсон считал письма Брэдшоу «лучшим комментарием к истории Клариссы» и подумывал даже опубликовать их. Своей пылкой корреспондентке, которая переписывалась с ним под псевдонимом, он отправил подарочный экземпляр «Клариссы.» с надписью «От автора», которую она потом дополнила: «До. Брэдшоу / 1748» [42]. Титульный лист с такими надписями представляет их соавторами текста: роман становится литературным партнерством писателя и его читательницы. Но если приглядеться, то заметно, что запись о себе леди Брэдшоу сделала поверх авторской дарственной надписи, как бы отменив посвящение Ричардсона. А чтобы это не выглядело грубым ляпсусом, она, теперь уже намеренно, делает то же самое в каждом из шести следующих томов. Читая опубликованный роман вместе со своей сестрой, леди Эчлин, леди Брэдшоу очень расстроилась, когда он все-таки закончился (осторожно, спойлер!) тем, что Кларисса Харлоу умирает, не перенеся страданий, причиненных ей надругательством Роберта Ловеласа, а он, в свою очередь, погибает на дуэли от руки ее двоюродного брата. Каждая из читательниц придумала свой конец романа, который, как им казалось, морально, этически или эмоционально соответствовал истории Клариссы и ее добродетельному нраву. Леди Брэдшоу сделала пространный рукописный комментарий на полях своей «Клариссы.»; она познакомила с ним Ричардсона, который вписал и кое-что от себя (этот исписанный том хранится сейчас в библиотеке Принстонского университета). Жанин Бархас пишет: «На полях этой уникальной книги.

Ричардсон и леди Брэдшоу ведут борьбу за толкование романа, причем каждый старается навязать другому свою волю и заявить свои права на Клариссу».

Заметки на этой книге делают ее полем битвы читателя и писателя, удивительно материализуя процесс чтения, который обычно не оставляет следов. Человек может бубнить себе под нос, читая, в разговоре осудить книгу за то, чем она кончается, а теперь и написать пост в интернете, но вряд ли доверит свой недружественный комментарий страницам книги, а еще менее вероятно, что получит ответ от автора. Например, в пятом томе первоначально семитомной «Клариссы...» леди Брэдшоу не по нраву приходится, что Кларисса решается в одиночку покинуть меблированные комнаты миссис Мур. На полях она очень язвительно пишет, что это или неподобающее невинной молодой женщине поведение, или уж совсем неправдоподобно для вымышленной героини романа о принуждении: «Это не слишком удачный прием, так как она должна подумать, что он может последовать за ней, возможно, затолкнуть в карету и увезти, если бы задумал такое». Ричардсон сильно возмутился, и в свою защиту написал: «Ваша светлость изволили назвать это “прием”? Кл[арисса] и не думала ни о каких приемах!.. ни в голове, ни в сердце у нее нет ничего другого, как желания еще раз от него избавиться». В записях Брэдшоу и корректирует (исправляет типографские ошибки), и проверяет правильность сюжета (указывает на расхождение в вопросе о том, кому принадлежит ключ), и выступает опытным специалистом (почитая себя большим знатоком нравов высшего общества и несколько свысока относясь к Ричардсону, человеку простого происхождения), и критикует либо защищает героев (не может поверить, герои так себя ведут, или желает, чтобы они так себя не вели). Такой диапазон форм чтения делает «Клариссу.» леди Брэдшоу образцом самых разных читательских реакций.

На пустом форзаце книги леди Брэдшоу написала, как, по ее мнению, лучше закончить роман: жизнь Ловеласа должна была стать «назиданием. он должен был влачить жалкую жизнь. стать калекой, искренне раскаяться», а Кларисса осталась бы одна, сохранила девственность (натиск Ловеласа был всего лишь попыткой, не закончившейся ничем), примирилась бы со своей семьей и друзьями. В своем письме к Ричардсону она интересовалась его мнением об этой творческой находке: «Что Вы скажете о последнем листе “Клариссы”? Никак не могла удержаться, может, вышла совершенная чепуха, но я вполне им довольна. Вы знаете, что я не переношу смерти и разрушения». На первый взгляд мольбы Брэдшоу о благополучном окончании страданий Клариссы не увенчались успехом. Но ее отклики все же повлияли на развитие сюжета романа и вошли в его более поздние издания.

Возражения и предложения леди Брэдшоу пригодились Ричардсону не только для добавления новых абзацев или переработки ряда сцен. В более поздних изданиях «Клариссы» есть mise-en-page экземляра леди Брэдшоу с ее пометками: они воспроизведены в рамке на печатной странице. Все доработки и переработки делают Ловеласа еще более порочным и вызывают еще большую жалость к бедственному положению Клариссы: Ричардсона озадачивало, почему леди Брэдшоу воспринимала Ловеласа как энергичного вольнодумца, человека, который не может не взволновать. По многим ее заметкам понятно, что она ничуть не осуждала поведение Ловеласа, называла его «безнравственным до смешного», восклицала, что «не могла не посмеяться над ним». Когда леди Брэдшоу признается в письме к Ричардсону, что, «узнав, как плохо он [Ловелас] кончил, хотя говорил много хорошего, разозлилась на этого обманщика, умелого искусителя», Ричардсон, явно с облегчением, замечает: «Наконец-то Вы его раскусили, мадам». В позднейшем издании некоторые авторские комментарии, кажется, имеют в виду неназванную леди Брэдшоу, потому что намекают на ее критику, как, например, в оговорке «Здесь мы не можем не заметить, что леди подверглась суровому осуждению, даже некоторыми представительницами ее же пола». Один редактор замечает, что изменения, внесенные Ричардсоном в издание 1751 года, «сделаны, кажется, для того, чтобы не допустить разнобоя в интерпретациях» - то есть для нейтрализации особо упорных читателей, подобных леди Брэдшоу. Ричардсон редактирует роман, утверждая верховенство книги над ее читателем (в романе о согласии и власти это особенно уместно), и добивается своего, изменяя не только его содержание, но и форму. Нарочно занимая поля страницы, где читатель мог бы оставить свой комментарий, и размещая на них печатные, строгие примечания, указывающие на ошибки других читателей, Ричардсон изменяет форму книги, чтобы усилить сопротивление своего романа интерпретации. Время сотрудничества с его читателями миновало.

Издательская и писательская деятельность Сэмюэла Ричардсона проходит в то время, когда большой формой художественной прозы действительно был роман. Оговаривая роль «получателей» книг удивительно буквально, точно, совместная работа читателя и писателя над «Клариссой» предвосхищает наши попытки воспроизвести ее. Увлеченность леди Брэдшоу «Клариссой» соединяет в себе чтение и писание, становясь предтечей современной фан-прозы, когда хорошо информированные читатели, скрупулезно изучившие жизни и возможности вымышленных героев, продолжают или переписывают их истории, создавая собственные варианты продолжений. На крупнейшей интернет-платформе фан-прозы размещены сотни тысяч продолжений книг о Гарри Поттере, но есть место и для поклонников Шерлока Холмса, «Отверженных», «Гордости и предубеждения». Читатели, которые становятся писателями и расширяют вымышленный мир своих героев и героинь, - это почти точные версии творческих, увлеченных собеседников, какими их представляют себе теоретики чтения. Наиболее характерен в этом смысле бестселлер «Пятьдесят оттенков серого», который начинался как опубликованное самим автором произведение по мотивам сериала «Сумерки». Сколько, так сказать, физически весит феноменально популярная книга Э. Л. Джеймс, обнаружилось, когда благотворительные книжные магазины выпустили письменное обращение с просьбой не приносить больше прочитанной и ставшей ненужной эротики: уэльский магазин Оксфордского комитета помощи голодающим построил целую крепость из книг, полученных в 2016 году. За помощью можно было бы обратиться к художнику вроде Базза Спектора: его работа «К теории всеобщей обусловленности» представляет собой ступенчатый блок, составленный из шести с половиной тысяч книг, бывших в употреблении (см. главу 16).

Как читатели умещают себя и свои писательские притязания на полях художественного произведения, совершенно иначе проявляется в конце

XX века. Но успех серии детских книг-игр «Выбери себе приключение» (Choose Your Own Adventure) ставит те же вопросы о соотношении формы и содержания, как читательский комментарий леди Брэдшоу к ричардсоновской «Клариссе» («Выбери себе приключение, Кларисса» - вот была бы отличная постмодерновая мешанина). В 1980-х - начале 1990-х годов во всем мире было продано свыше 250 миллионов книг этой серии, изобретенной Эдвардом Паккардом. Ее простота захватывает сразу же. Прочитав предисловие, читатель может выбрать, как история будет развиваться дальше. Каждый вариант расположен на отдельной странице, на которую нужно перейти. На этой следующей странице снова оказывается несколько вариантов. Читатель скачками передвигается по книге к одному из нескольких возможных финалов.

Указания юному читателю в самом начале «Пещеры времени» (1979) сразу задают условия игры:

Не пытайся читать ее по порядку, с начала до конца, переходя от одной страницы к другой, - ничего не получится! Ведь это игра, где тебя ждет масса приключений... Тебе постоянно придется делать выбор... Тебе самому решать, куда пойти, что сделать. Ну а когда решишь, читай указания в конце страницы, и тогда узнаешь, что будет дальше [43].

Настойчивое указание на активную роль читателя несет в себе этический заряд: ты сам творец своей судьбы. В мире книг «Выбери себе приключение» самый главный навигационный инструмент - это номер страницы, поэтому он сделан крупнее, чем обычно, и размещен в верхнем углу каждой страницы. Еще одной характерной приметой этих небольших дешевых книжек в бумажных обложках является количество возможных финалов. У «Пещеры времени» их больше тридцати, и каждый так и заканчивается словом «конец» (The End). Такая структура делает чтение менее ожидаемым и более непредсказуемым: каждый любитель детективных романов знает, что количество оставшихся страниц обусловливает реакцию на сюжет. Если их еще слишком много, то недавнее открытие вполне может оказаться отвлекающим маневром. Форма кодекса приучила нас к тому, что конец книги и конец сюжета есть, по сути, одно и то же; книги серии «Выбери себе приключение» играючи отменяют это равенство.

Делались попытки выпускать подобные серии и для взрослых; например, в 1999 году выходила «Лотерея жизни: выбери себе приключение» (Life’s Lottery: A Choose-Your-Own-Adventure Book). Плутовской роман Кима Ньюмана состоит из трех сотен коротких главок. Главное действующее лицо, к которому автор обращается на «Вы», несется в вихре секса, насилия, предательства, и многие главки заканчиваются тем, что ему нужно сделать выбор: «Если вы признаетесь ей в любви, идите на страницу 71. Если вы просите прощения за то, что такая сволочь, идите на страницу 79». Некоторые главки заканчиваются непочтительным «и так далее»: и форма книги, и ее содержание играют с идеей разных маршрутов через нарратив, но вместо этого подчиняются какой-то нудной неизбежности. Переплетенная книга хорошо подходит для истории из серии «Выбери себе приключение», потому что позволяет читателю-протагонисту проскользнуть между линиями сюжета. Роман Ньюмана цинично играет с этим, в конце утверждая, что наша жизнь, в общем, предопределена: лучше всего идти с начала до конца. То, что кажется развилками дороги, на самом деле - обходные пути. Брайан Стэнли Джонсон в своем экспериментальном романе «Неудачники» (The Unfortunates, 1969), состоявшем из 27 глав, в котором только первая и последняя находятся там, где им положено, а остальные можно читать в любом порядке, очень активно проводил мысль о случайности человеческой жизни. Жанр реалистического романа Джонсон называл «отработанным материалом». Чтобы рассказать о памяти, ему нужно было нечто непохожее на традиционный кодекс, потому что «случайное расположение [его материала] находилось в очевидном противоречии с технологией изготовления печатной книги: можно сказать, что книга в переплете предполагает определенный порядок, фиксированный порядок следования страниц». Произвольный порядок глав был «физически ощутимой метафорой случайности», а «такой вариант передачи произвольной работы разума оказался гораздо лучше, чем жесткий порядок книги в переплете».

Эти примеры нововведений в области книжной формы исподволь покушаются на устойчивость переплетенного кодекса, но более серьезной альтернативой аналоговой форме выступает цифровая книга. В последние четверть века было немало написано о смерти книги, особенно когда в 2007 году компания Amazon выпустила первое устройство для чтения электронных книг, Kindle, которое объявили чуть ли не книгоубийцей (см. главу 16). В 2010 году глава Amazon заявил о «переломном моменте»: электронных книг в магазине компании было продано почти на треть больше, чем бумажных. Однако разговоры о смерти кодекса уже не первый раз оказались преждевременными. Равновесие восстановилось. Как показывает успех, а потом провал серии «Выбери себе приключение», заклятым врагом обычной книги, скорее всего, нужно считать не ее электронного двойника, а совершенно другое явление: компьютерную игру.

Myst, компьютерную игру в жанре графического приключенческого квеста, в 1990-х годах придуманную братьями Робином и Рэндом Миллерами, специалисты по изучению средств массовой информации считали примером перехода от одной формы (в данном случае кодекса) к другой (видеоигре). Игра становится аллегорией книги, якобы устаревающей в цифровой век. Игрокам нужно собрать разрозненные листы из двух книг, красной и синей, которые хранятся в семейной библиотеке. Постепенно они понимают, что главный герой, Атрус, заточил в эти книги своих сыновей и, если книги соберут правильно, пленники убегут и на их месте окажутся игроки. Как утверждают Джей Дэвид Болтер и Ричард Грусин в своем авторитетном исследовании игры, выявившем, как она резонирует со всеобщим культурным сдвигом, или «игрок побеждает, помогая отцу уничтожить книги братьев», и таким образом «выходит за пределы книги», или «терпит неудачу и навсегда остается в плену книги, а в век графики это самая горькая участь». И тот и другой сценарий имеют мало общего с кодексом. Книги в сюжете Myst используются лишь как подсказки и знаки, зловеще напоминая, что видеоигра лучше приспособлена для создания вымышленного мира, в который можно погрузиться с головой. Что бы обо всем этом подумала леди Брэдшоу?

Но победа видеоигры над кодексом (если о ней можно говорить), вообще-то пиррова. Myst предназначалась для CD-ROM, устройства, которое сейчас кажется таким же допотопным, как свиток. Со времен своего появления она уже несколько раз переформатировалась, чтобы соответствовать требованиям новейших девайсов и консолей, с которых игроки могут пробраться в ее придуманный мир, а о версии для смартфонов пользователи отзываются очень по-разному. А вот все те же семь томов «Клариссы» до сих пор прекрасно читаются и воспринимаются именно как задумывал Ричардсон, ее автор и издатель. Книги и не думают умирать, и их долгая жизнь иногда имеет неожиданные последствия, что мы и увидим в следующей главе. Никаких вам батареек, обновлений, трещин на экране: технологическая простота - вот секрет подавляющего превосходства книги и ее исключительной долговечности.

15

Империя пишет в ответ

В истории сохранились имена трех людей, которые летом 1660 года плыли в Новую Англию на борту судна «Скромница Мэри» (Prudent Mary), следовавшего из Грейвзенда в Бостон. Двое, беглые члены парламента Эдвард Уолли и его зять Уильям Гофф, подписали смертный приговор Карлу I и теперь, после восшествия на престол его сына, Карла II, скрывались от возмездия. В Америке они прожили больше десяти лет у пуритан, хотя английское правительство не оставляло попыток разыскать их. Те же идеологические мотивы, которые побудили Уолли и Гоффа двинуться в сторону Массачусетса, привели на борт «Скромницы Мэри» третьего важного пассажира, печатника Мармадьюка Джонсона. Пуританским общинам Нового Света требовались печатные материалы для проповедей, духовных наставлений и Библий, так что в новой колонии опытный печатник не остался бы без работы. Но фактически Джонсон снабжал всем этим не одних только колонистов. В Бостон его отправило Общество по распространению Евангелия в Новой Англии в ответ на просьбу прислать «порядочного молодого человека, умеющего компоновать», то есть аккуратно вставлять литеры в строчки, делая набор («а еще лучше, если он будет обладать другими навыками этого дела»). Этому импортированному ремесленнику предстояло «напечатать Библию на индейском языке» в типографии Гарвардского колледжа. Ах да, еще с ним отправили «запас бумаги в количестве, необходимом для начала работы». В возрасте около тридцати лет Джонсон прибыл в Америку. В Англию он так и не вернулся, хотя думал, что едет самое большее года на три. Но случилось так, что он пустил корни и сделал карьеру в колониальном Массачусетсе.

В Америку Джонсона вызвал видный британский проповедник Джон Элиот. Сам он уже почти три десятилетия вел миссионерскую деятельность в Новой Англии, прибыв в 1631 году в Бостон с 23 бочонками книг, в авангарде 20 тысяч эмигрантов-англичан, обосновавшихся в 1630-х годах в Колонии

Массачусетского залива. В 1640 году вместе с другими первопоселенцами он создал первую напечатанную в Новой Англии книгу, которую сейчас называют Массачусетской книгой псалмов. То, что первой отпечатанной книгой стал именно этот метрический перевод, предназначенный для пения, много говорит о приоритетах исключительно религиозных колонистов; полное ее название примерно таково: «Полная книга псалмов, с благочестием переведенная на английский язык. С приложенным к ней дополнением, изъясняющим не только законность, но и необходимость исполнения псалмов из Священного Писания в церквях Господних». Считается, что было отпечатано около 1700 экземпляров, из которых до наших дней дошло чуть более десятка, причем каждый стоит каких-то бешеных денег.

Массачусетская книга псалмов с великими трудами была отпечатана на станке, который вез в колонию пуританский священник Джозеф Гловер. Он скончался на пути в Америку, но дело продолжила его жена Элизабет. Шрифт явно изношен (есть предположения, что Гловер, будучи пуританином-сепаратистом, был вынужден приобрести его незаконно, у какого-то сочувствовавшего печатника, а не в добропорядочной шрифтолитейной фабрике), с несколькими курсивными буквами и, по всей видимости, без апострофов. В выходных данных указано имя первого американского печатника, Стивена Дея. Дей, служивший у Гловеров, по профессии был слесарем, а здесь, в колонии, завел собственную типографию в Кембридже, Массачусетс. Вскоре он уже приступил к работе: напечатал сначала клятву свободного человека, потом альманах, чтобы «набить руку», и, наконец, книгу метрических псалмов. В самом конце книги имеется лист со списком опечаток, озаглавленный «Ошибки, допущенные при печатании» (Faults escaped in printing), с указанием: «Ошибки, все же пропущенные по недосмотру, вы можете исправить, если увидите».

А ошибок много: очевидно, что опыта у Дея пока еще маловато. На некоторых страницах строки как бы изогнуты, а это значит, что шрифт был неправильно вставлен в форму, с которой потом делался оттиск. Заметны следы свернувшихся чернил, неравномерное распределение их по строчкам, отчего одни страницы получились излишне черными, а другие - совсем блеклыми. Кроме того, более опытный человек избрал бы для книги формат ин-октаво (восемь листов на типографском листе), а не ин-кварто (четыре листа) для более экономного расхода бумаги, но подготовка книги к печати в формате ин-октаво была сложнее, и Дей, видимо, понимал, что пока это ему не под силу. На печать этого маленького тома, высотой около 17 см и объемом около 140 страниц, ушло 130 стопок (до 500 листов в каждой) ввезенной в страну бумаги. Печатный станок в Америке изготовили более чем через сто лет; производство бумаги появилось еще позднее, а типографская краска, по-видимому, почти всегда завозилась. Таким образом, поначалу печатное дело в Америке сильно зависело от европейского, которое и само находилось в зачаточном состоянии. Массачусетская книга псалмов, трогательное напоминание о том давнем времени, оказалась единственной дошедшей до нас книгой, вышедшей в колониальной Америке.

Но Джон Элиот старался не столько для своих земляков-колонистов, сколько для коренных жителей этих мест. В 1649 году Оливер Кромвель учредил Корпорацию по содействию и распространению Евангелия Иисуса Христа в Новой Англии, и Элиот, работая под ее эгидой, подготовил и опубликовал перевод Библии на язык индейцев-алгонкинов. Он овладел языком вампаноаг, распространенном в Восточном Массачусетсе и в районе полуострова Кейп-Код, и в 1646 году в первый раз произнес на нем проповедь, а с помощью индейцев, проживавших в так называемых «молитвенных городах» Новой Англии, начал создавать фонетическую транскрипцию Священного Писания («молитвенными городами» назывались поселения, специально созданные миссионерами для обращения индейцев в христианство). Новый Завет был опубликован в 1661 году, а полный текст Библии - в 1663 году. Это был истинный лингвистический подвиг, так как ранее язык вампаноаг письменной формы не имел. Получился довольно объемистый том ин-кварто с узкими полями и двумя колонками текста на каждой странице.

Лингвисты различают «натурализованный» и «денатурализованный» методы транскрипции: с помощью первого язык воспроизводится в стандартной форме, которая не привлекает особого внимания; во втором используются условные письменные знаки и прочие средства передачи нестандартных лингвистических явлений. Вампаноаг, изобиловавший звуками q, к и формами с удвоенными а, предстал у Элиота в виде оригинально разработанной транскрипции. Изобретенная им орфография выглядела необычно. В переводе Библия называлась так: Mamusse Wunneetupanatamwe Up-biblum God naneeswe Nukkone Testament kah wonk Wusku Testament. Ne quoshkinnumuk nashpe Wuttinneumok Christ not asoowesit John Eliot. (Несправедливо будет умолчать, что имя Элиота напечатано более крупным шрифтом - даже крупнее, чем слово «Христос».) Эта хорошо продуманная особенность сделала его Библию и образчиком колониальной пропаганды для тех, кто остался в Англии, и средством для миссионерской работы среди коренных жителей. Печатный станок, новый набор шрифта с дополнительными буквами k и q для отображения звуков языка на печати, еще один знак, изобретенный Элиотом для передачи произношения вампаноаг, опыт профессионального печатника Мармадьюка Элиота стали теми ресурсами, которые Элиот вывез из Англии на «Скромнице Мэри», чтобы совершить свое дело.

На титульном листе Библии с декоративной ксилографированной окантовкой указаны имена тех, кто ее напечатал: Сэмюэл Грин и Мармадьюк Джонсон. Грин, основатель великой американской династии печатников, прибыл в Новую Англию в 1630 году, но работать по специальности начал, кажется, не раньше, чем лет через десять. Не так заметными в книге, но существенными для всего проекта оказались труд и лингвистические познания коренных жителей континента. Переводчиками у Элиота были индейцы Иов Несутан и Джон Сассамон. Нам известно, что индеец племени нипмук по имени Воваус был послан в Кембридж на учебу к печатнику Сэмюэлу Грину, обратился в христианство, изменил свое имя на английский лад и стал Джеймсом Принтером. Можем предположить, что он проверял и исправлял переводы Элиота, готовя их к печати, и это была неоценимая помощь. В своей работе о переводах «Пути паломника» в других протестантско-евангелических контекстах Изабелла Гофмейр указывает, что «основной рабочей силой [в деле перевода] были миссионер - носитель исходного языка и новообращенный, владевший тем языком, на который делался перевод... такие “пары” подолгу работали вместе, втягивались в тесные и подчас очень близкие отношения взаимозависимости, создавая соавторский стиль перевода». Элиот не упоминает о совместном авторстве, но, видимо, именно так и шла работа «за сценой». Даже вспоминая о важной роли Джеймса Принтера, в письме к естествоиспытателю, химику Роберту Бойлю, который в 1662 году возглавил компанию Новой Англии, он не упоминает ни его языческого, ни христианского имени: «У нас есть один человек, а именно печатник-индеец, который умеет компоновать типографские листы и исправлять напечатанное, причем решительно все понимает». За несколько следующих десятилетий лишь на одной книге, напечатанной в Гарварде, псалтири 1709 года, указано, что ее напечатал Принтер.

Однако, как бы ни замалчивалось участие индейцев в создании печатной книги, переводчики и печатники из представителей коренного народа сыграли важную роль в появлении Библии, так что этот памятник культуры нельзя считать ни полностью колониальным, ни полностью местным. Ее можно сравнить с джазом, чикагской пиццей или фреской «Тайная вечеря» в кафедральном соборе перуанского города Куско, на которой Иисус Христос, сидя за столом со своими учениками, преломляет. поджаренную морскую свинку: это сплав самых разных традиций. Английский язык заимствовал несколько слов из языка вампаноаг: moccasin (мокасины), powwow (знахарь, колдун), moose (американский лось). Пожалуй, самым известным стало mugwump (начальник, босс, «шишка»). Элиот легко перевел на свой язык названия воинских званий, в том числе «офицер», «капитан», «герцог»: все они назывались mummugquompaog.

Двадцать экземпляров Библии на языке вампаноаг были отправлены в метрополию, в дар разным учреждениям и спонсорам. Для них отпечатали особый титульный лист, по-английски извещавший о том, что Библия «переведена на английский язык и отпечатана по заказу Объединенных колоний Новой Англии, под руководством и с согласия Корпорации по распространению Евангелия среди индейцев Новой Англии». Легко заметить дипломатичность, с которой на титульной странице упомянуты спонсоры и общества. Эта альтернативная титульная страница - символ того, что книга смотрит в двух направлениях, на Англию и на Новую Англию, на английский язык и язык вампаноаг, и как бы «зависает» между предметом, который колонизаторы навязывали чуть ли не силой, и товаром широкого потребления, предназначенным для местного населения. Сохранившиеся экземпляры этой Библии и прочие тексты в так называемой «индейской библиотеке» Элиота свидетельствуют о связях между Новой Англией и английскими институтами. Один из них, хранящийся теперь в Оксфорде, был подарен Гарвардским колледжем его благотворителю Ральфу Фреке, который подписался на издание Библии и снабдил типографию Гарварда первым комплектом шрифта: «.по распоряжению попечителей Гарвардского колледжа в Кембридже, Новая Англия, преподобному Ральфу Фреке, эсквайру, благородному попечителю сего колледжа. 1667 год».

В середине 1660-х годов Карл II отправил подарочный экземпляр могиканам Коннектикута - правда, они не говорили на языке вампаноаг - в очень благородном синем кожаном переплете с позолотой и застежкой. Его приняли в знак политического союза, подобно книгам, преподносимым в подарок, о которых шла речь в главе 3. Том, украшенный изображениями цветов и херувимов вдоль переднего обреза страниц, хранится теперь в библиотеке университета штата Иллинойс. Однако почти весь тираж Библии Элиота предназначался для индейцев, проживавших в Массачусетсе. В этих книгах не было ничего английского, кроме некоторых собственных имен.

Некоторые сохранившиеся экземпляры Библии Элиота несут на себе следы взаимодействия с читателями-индейцами. Один экземпляр, хранящийся в Бодлианской библиотеке, имеет надпись: «Сэмюэла пономпама [так!] книга эта. 1662». Понампам был одним из четырех индейцев - школьных учителей, которым Элиот платил по 10 фунтов в год, и, кажется, именно он преподавал в городке Уэймзит на реке Мерримак. Элиот отсылал в Англию для публикации множество писем и показаний (свидетельств), и рассказ о крещении Понампама появился в маленьком томике кварто под названием «История о покаянии и крещении бедных индейцев в Новой Англии; доказательство, сколь чудесную работу Господь Бог сотворил над их заблудшими душами». Такие религиозные трактаты пользовались популярностью: каталог «самых продаваемых книг в Англии» за 1657 год указывает это издание в списке прочих книг Элиота. В своем рассказе Понампам цитирует главы и стихи Библии, заимствуя их из перевода Элиота, и не скрывает, как непросто ему было принять христианскую веру: «... в моем сердце совсем не было желания молиться; наоборот, хотелось уйти куда-нибудь совсем далеко. Но тут мне вспомнилось, что, по слову Господа, ему все должны молиться. И тогда я не захотел уходить далеко, а захотел молиться Богу. Но если я начну молиться раньше сахемов (вождей племен; то есть до того, как вожди племен обратятся в христианство), боюсь, они меня убьют». Рассказ о жизненном опыте этого человека, родившегося в колонии и разорванного между родной и чужой культурными системами, буквально надрывает душу, особенно потому, что запас английских слов у него весьма ограничен. В другом месте Понампам рассказывает о том, как непросто ему было примирить христианские и индейские ценности, когда он слушал проповедь о супружеской неверности, а сам чувствовал, «как моему сердцу нравилось иметь двух жен». Его откровенный рассказ, в котором явно ощущается, как ему сложно, как почти стирается разница между сопротивлением коренных жителей поселенцам и отказом своенравного грешника от принятия благодати Божией, но заканчивается, однако, такими словами: «Предаю свое сердце и самого себя Иисусу Христу».

Сохранившиеся Библии Элиота имеют нечто общее с непростым отношением Понампама к христианству и колониальному правлению. Многие экземпляры Библии, переведенной на язык индейцев, хранят на себе следы двойственной, болезненной и даже озадаченной реакции вождей индейских племен, которая понятна по заметкам на языке вампаноаг, сохранившимся на полях (здесь они приводятся в переводах, сделанных английскими этнографами XIX века). Эти заметки разбросаны почти по всем свободным местам книги: полям, форзацам, пустым страницам между книгами Библии; иногда они написаны сбоку, а иногда, если соотнести их с ориентацией основного текста книги, даже написаны «вверх ногами». Они как будто разговаривают, а может быть, и спорят с формой книги, даже когда они, кажется, пользуются ее свободными местами без особого внимания к тому, что в ней напечатано. Иногда запись явно связана с библейским текстом, иногда вроде бы не имеет прямого отношения к Священному Писанию. Часто заметки на полях обращены к конкретному человеку, иногда названному индейским, а иногда - христианским именем. На одном экземпляре, хранящемся в Бостоне, в библиотеке Конгрегационного общества, мы читаем: «Я, Натан Фрэнсис, сейчас пишу это», рядом со второй главой книги пророка Иезекииля; в книге пророка Даниила находим указание: «ты, Томас, помни: не прелюбодействуй»; в тексте новозаветного послания к римлянам находим: «я, Мантуикит, написал это своей рукой»; рядом с первым стихом первого послания к фессалоникийцам: «я Аннадинну, а ты Конухонума». На другом экземпляре написано: «Я Френсис Нед, пишу в Дейпквазите». Более подробно о распространении Библии Элиота можно узнать из экземпляра, хранящегося в городе Хартфорд, в Историческом обществе штата Коннектикут: «Я Элайджа, эта книга моя» (повторяется трижды); в другом месте: «Мне, Лабену Хоссуиту, принадлежит эта книга. 11 июня 1747 года. Мне ее продал Соломон Пиннион. Она стоит четыре фунта» (на другом экземпляре тоже есть запись о покупке, видимо, потому, что тогда это было ново: «Я Наннадинну, эта книга моя», и снова: «Мне, Наннадинну, эта книга принадлежит навсегда. Потому что я купил ее на свои деньги»).

Некоторые заметки теснее связаны с христианской доктриной. В экземпляре, находящемся в Филадельфии, сохранились отрывочные, фрагментарные записи об отчаянии и самоуничижении, характерных для рассказа об обращении. Они начинаются просто: «Сия книга Папенау. Я ее берегу», но далее тон стано вится более строгим: «Помните вы, люди, эта книга правильная и вы должны творить добро все время». Далее записи становятся все печальнее: «Я не очень люблю читать много писаний, потому что я слишком...»; «Я самый жалкий человек во всем свете. Я не могу хорошо читать эту книгу»; «Жалкий я человек. Мне не очень нравится читать эту книгу, потому что жалкий я человек в этом мире». Наконец, обнаруживается еще одна запись: «Я Джозеф Папенау, эта книга моя. Я говорю так 22 июля 1712 года». Отрывочные, болезненные по тону записи о принадлежности книги, о глубоких культурных переменах, которые она воплощала, сделаны быстро, небрежно.

Заметки в других Библиях Элиота дают некоторое представление о жизни в «молитвенных городах». «К сему дню. 7 февраля 1715 года. уже было пять сильных снегопадов»; «Я, Банджамон Кассенийет, поймал (застал?) мужчину-негра и белую женщину»; «Знайте вы, все люди, что скоро опять будет буря»; «Я мужчина и саннап [женатый индеец]». На полях экземпляра, находящегося сейчас в частной коллекции, сохранились записи о целой цепочке смертей в одной семье: «Дочь Джейкоба Сейкнута умерла 17 мая 1727 года, а звали ее Сара... Эфраим Накуатта умер 7 июля 1731 года, Джошуа Сейкнут умер 22 января 1716 года. Пеапсиппо умер 9 августа 1715 года». Возможный автор подписался так: «Я Мэтью Сейкнут, и эта Библия моя, понятно».

Эти свидетельства взаимодействия индейцев с Библией Элиота и тревожат, и берут за душу. У этнографов есть термин «транскультурация» (переокультуривание) для обозначения способов, которыми подчиненные группы реагируют на материалы доминирующей культуры, иногда используя их для самоутверждения и совершенно противоположно намерениям колонизатора. Критик, теоретик Мэри Луиза Пратт задается вопросом, как (могут) люди, получающие что-либо от империи, возражать против предложенных им способов репрезентации, и задумывается: «Какие материалы можно изучить, чтобы ответить на эти вопросы?» Возможно, ответы есть в Библиях Элиота. На свободных местах этих печатных книг мы можем вычертить целые карты поисков компромисса индейской идентичности, самоутверждения, духовности, повествований. Библии и захватническая культура, представительницами которой они являются, представляют собой типичные объекты колонизации, но их переработка христианами-индейцами бросает вызов поучающему голосу печатного текста. Идея Пратт о «контактной зоне», о месте, где колонизуемые и колонизаторы взаимодействуют, импровизируют и контактируют друг с другом, часто в рамках совершенно асимметричных отношений власти и подчинения, наводит на размышления об этих имперских печатных и рукописных памятниках. Если этнография показывает индейцев глазами колонизаторов, «само-этнографическое выражение» «включает, в том числе, сотрудничество с завоевателем и присвоение его идолов». Возможно, отношения между печатным текстом и заметкой, написанной от руки, всегда выступают той самой контактной зоной, где осуществляются асимметричные властные отношения; возможно, книга всегда была местом взаимодействия и трансформации, сглаживающим специфические диспропорции колониальной жизни, что и фиксируют Библии Элиота. Проще говоря, возможно, империя наносит ответный (только письменный) удар.

Конечной целью Элиота было искоренение алгонкинской культуры и трансформация ее в англо-американскую. Его «молитвенные города» были заметно «не местными» по стилю, с каменными домами, английскими садами и фермами, английским платьем и патриархальными английскими семействами. Штрафами облагались местные обычаи: многоженство, знахарство, длинные волосы у мужчин. Учитель, крещеный индеец, обладатель Библии Сэмюэл Понампам правильно уловил суть: «.я нашел, что всеми своими делами грешил против Бога. я увидел, что во всем, что делал, я грешил». Заповеди Божьи, обязательные к исполнению правила колониальной Англии, мало чем отличались друг от друга в этой программе принудительного перевоспитания человека при помощи перевода. Миссионерские цели Элиота явно состояли в уничтожении индейского общества посредством крещения и англизирования. В 1647 году он весьма самонадеянно предсказывал, что «пройдет сорок лет, и почти все индейцы сделаются англичанами, а через сто лет англичанами станут они все». Он оказался прав. Начатое им на новом месте дело евангелизации всего за век стерло с лица земли язык, на который когда-то была переведена его Библия.

Культурные силы, обозначившие себя появлением Библии Элиота, работали без устали: к началу XVIII века язык вампаноаг почти вышел из употребления. «Молитвенный город» Натик, расположенный в десяти милях к западу от Бостона, примерно в 1720 году перестал пользоваться этим языком в официальных документах; надгробный памятник церковного деятеля, индейца Сайласа Пола, поставленный в 1787 году, стал одним из последних примеров его использования. В начале XX века антрополог из Колумбийского университета смог выудить всего около 25 слов этого языка из памяти индейцев-стариков, проживавших в поселке Машпи на полуострове Кейп-Код. Перевод Библии запустил процесс уничтожения языка. Но своеобразным постскриптумом к этой повести о колониальном нашествии и упадке местной культуры стал неожиданный поворот, случившийся в судьбе Библии Элиота в начале XXI века.

Лингвист, представительница племени вампаноаг по имени джесси литтл дой бейрд (она не употребляет заглавных букв) возглавляет кампанию по возрождению своего языка в поселениях народа вампаноаг в Массачусетсе, на полуострове Кейп-Код и на острове Мартас-Винъярд, восточнее реки Мерримак. Проект возрождения нацелен на «возвращение священной привилегии и права племен - пользоваться языком наших предков» при помощи организации лагерей языкового погружения, целевых классов и самоучителей. Онлайн-словарь, поддерживаемый Массачусетским технологическим институтом, содержит почти 10 тысяч слов и определений. Ключом к этому открытию служит индейская Библия Элиота, а в особенности его переводная Библия. На сайте проекта выложена факсимильная копия Библии 1663 года как основное справочное пособие для изучения языка. То, что вампаноаг «к счастью, имеет крупнейший на континенте корпус письменных документов», сейчас представляется лингвистическим преимуществом, а не катастрофической колониальной несправедливостью. Искусственная английская орфография, изобретенная Элиотом, сейчас прагматически переосмыслена как готовый алфавит, полезный для обучения языку англоговорящих людей, не знакомых со своим лингвистическим наследием. В этом проекте возрождения к жизни изобретенный Элиотом письменный язык вампаноаг, основанный на его переводе Библии, оказывается неожиданным лингвистическим мостиком, ресурсом для восстановления культуры, обреченной на уничтожение. Та самая книга, которая появилась, чтобы извести со света язык вампаноаг, сохранила его для будущих поколений.

16

Что такое книга?

Я думала, что мне удастся уйти от сакраментального вопроса «Что такое книга?». В том числе и потому, что ответ обычно получается или очевидно неоспоримым, или до невозможности претенциозным. Если мы до сих пор не знаем, что такое книга, эта книга почти ничего собой не представляет. Но вопрос об определениях встает в любом разговоре о книгах, и, значит, не стоит увиливать от него и в «Портативной магии». По одну руку - официальные попытки разъяснить, что есть, а что не есть книга, которые, правда, удаются далеко не всегда: некоторые объекты, на вид книги как книги, почему-то не подпадают под соответствующее определение. По другую - креативные эксперименты с книгами как формами скульптуры или как авторским произведением художника ставят вопросы о том, что делает книгу книгой и до каких пределов можно (и можно ли) расширить ее определение. Если бы существовала еще и третья, то она, наверное, задавала бы тон многоумным спорам о статусе электронных книг сравнительно с их собратьями традиционного вида. Так какое же определение нам принять?

Официальные определения, по крайней мере на первый взгляд, наименее сложны. В 1964 году ЮНЕСКО назвала книгой «непериодическое издание размером не менее 49 страниц, не считая обложки, опубликованное в этой стране и доступное для публики». Интересны основные факторы, примененные здесь: единственность, размер и доступность. Под это определение не подошли многие детские книги с картинками, книги, опубликованные самими авторами или имевшие произвольный размер. Первые публикации романов Диккенса, которые были организованы по принципу современных сериалов, тоже не соответствовали бы этому определению, а значит, как бы и не были книгами. Определение 1964 года впервые стало рассматривать книги как сугубо коммерческий продукт, при этом исключая журналы и брошюры. Вторым шагом международной книжной бюрократии стало присвоение каждой книге уникального международного стандартного номера (International Standard Book Number, ISBN). Так что современный мир на вопрос «Что такое книга?» отвечает весьма прозаично: предмет, имеющий ISBN.

Давая определение книге как товару, освобождаемому от НДС или налога на покупку (и здесь книги стоят особняком; в отличие, например, от компактдисков или аудиокниг, в Великобритании они освобождены от налогов, иначе говоря, отнесены к предметам первой необходимости, наряду с продуктами питания, товарами медицинского назначения, защитными касками и детской одеждой), правительство указывает, что соответствующий объект, «как правило, состоит из текста или иллюстраций, переплетен в обложку более жесткую, чем ее страницы. Книги могут печататься на любом языке и любым шрифтом (в том числе шрифтом Брайля или стенографическими знаками), представлять собой фотокопию, машинопись или рукопись, оформленные в форме книги или буклета». В данном определении книга - это форма, а не содержание, при этом она не имеет определенного размера, а печатается не обязательно в коммерческих целях. Удивительно, но единственное конкретное в нем - это толщина обложки. Когда поисковик Google попробовал подсчитать, сколько всего книг было напечатано, ему пришлось изобрести собственное определение: Одно из определений, которое представляется нам полезным для обработки Google метаданных о книгах, - это «том», идеализированный книжный блок. Том может насчитывать несколько миллионов экземпляров (напр., какое-либо издание «Ангелов и демонов» Дэна Брауна), а может существовать лишь в одном или нескольких экземплярах (например, мало кому известная диссертация, хранящаяся в университетской библиотеке).

В современном англоязычном определении обращает на себя внимание довольно старое слово «том». Оно происходит от латинского слова со значением «папирус» и имеет довольно богатую этимологическую родню, среди которой есть и прискорбно редкое слово tomecide: что-то вроде «книгоубийцы», если перейти на русский язык. Сейчас оно почти всегда используется как клише, считается «высокопарным» и придает речи нечто пренебрежительное и даже архаичное (трудно представить, чтобы человек, говорящий по-английски, изрек бы: «Жду не дождусь, когда начну читать новый том (в смысле - книгу)»; «Наш клуб в этом месяце читает том (в смысле - книгу) “Кошачий глаз”»; «Не переживай: я тут недавно нашел том (в смысле - книгу) о воспитании щенков»).

Ученые развили эти рабочие определения в разных направлениях. Джозеф Дэйн проводит различие между абстрактной «книгой», под которой подразумевает все экземпляры конкретного издания (на языке Google это и есть «том») и книгой-копией, то есть объектом, который лежит на вашем столе. Стивен Эммель ратует за как можно более полный охват: книга есть «письменное произведение, приходящее к логическому концу». Роджер Стоддард напоминает нам: авторы, что бы ни делали, «не пишут книг», и такое определение делает книгу продуктом физического, материального, но отнюдь не словесного творчества. На первый взгляд парадоксальное определение Стоддарда полезно тем, что показывает, как в привычном книжном производстве четко распределяются роли: автор готовит текст, а редактор, художник, типографы и другие специалисты готовят книгу; в данном случае книга - это совсем не ее слова и не образы, а шрифт, бумага и переплет. В обширном списке вопросов о том, что можно, а что нельзя включить в определение книги, Джеймс Рейвен выделяет портативность (как и Стивен Кинг в моем названии): книгу от письменного памятника отличает способность к перемещению, хотя во многом другом у них немало общего. Правда, есть книги, которым тесны рамки такого определения. Неподъемный ни для какого жулика фолиант Одюбона (глава 9), 34-килограммовый Амиатинский кодекс, огромная рукописная Библия, изготовленная в нортумбрийском Джарроу в VIII веке в подарок папе Григорию II, или массивный атлас, посланный Карлу II, хранящийся сейчас в Британской библиотеке и почти такой же высокий, как (сам) монарх, - эти книги значительно больше определения Рейвена, потому что для обращения с ними требуется почти такая же сила, как для переноски каменной скрижали, и все же... это книги.

Недавняя научная статья утверждает, что книга - это «линейный текст крупной формы, который можно читать на бумаге или экране, требующий внимательного, вдумчивого чтения». В этом определении слова «внимательное, вдумчивое чтение» подчеркивают одно из важнейших свойств книги. Книга, которая никого не радует, книга неинтересная, книга, которую достаточно прочесть лишь поверхностно (а это одно из технических свойств кодекса, как мы видели в главе 14), по этому определению, как бы и не совсем и книга. Каждый из нас может привести пример скучных или нечитаемых книг, которые, с этим не поспоришь, все-таки являются книгами. Эта попытка ученых выработать рабочее определение книги, чтобы внести ясность в издательское дело, обнимает четыре необходимых критерия: минимальная длина; особое внимание к содержанию; установление границ для формы; архитектура информации, содержащейся в книге. Авторы утверждают, что только «предмет материальной культуры, соответствующий всем четырем критериям, может называться печатной книгой».

Поэты, понятно, видят все по-другому, но лишь несколько великих стихотворений о книгах хоть как-то связаны с их материальной оболочкой. Мы не узнаем ничего о той книге, с помощью которой Китс заново знакомится с «Королем Лиром», а удивительное признание Эмили Дикинсон («Не плавал ни один фрегат, / Как книга, далеко» [44]) говорит о человеке, унесенном книгой, а не о том, как она выглядит и что мы в ней находим. Одна из первых американских поэтов, Анна Брэдстрит, называет свой сборник, при публикации названный без ее согласия «Десятая муза» (The Tenth Muse), «непослушным сорванцом», «озорным мальчишкой», одетым в «домотканое платье». Гертруда Стайн по-модернистски задумчиво в своем загадочном инвентарном перечислении разных объектов «Нежные пуговки» (Tender Buttons, 1914) пишет, что книги просто есть: «Книга была там, была там. Книга была там». Там - и все. Стайн улавливает, что книга как объект обладает некой не похожей ни на что другое особенностью, но выражает это так афористично и неоднозначно, что перед нами скорее утверждение, чем определение. Ясности у Стайн мы не найдем. Как я сказала в начале главы, определение книги может быть или самоочевидным, или неожиданно туманным.

Вероятно, определить, что такое книга, можно с учетом ее исторического развития: если мы можем точно установить момент появления книги, то одновременно сумеем выделить наиболее характерные ее особенности. Эволюция портативного письменного материала от глиняных табличек шумеров и папирусных свитков, применявшихся египтянами, на пути к кодексу прошла несколько этапов. Непосредственными ее предшественниками считаются деревянные таблички, собранные в единый полиптих; до наших дней дошли несколько чудесных образцов. На таких сложенных гармошкой табличках в начале II века записан отчет о запасах продовольствия в Виндоланде, римской крепости рядом с Адриановым валом. В 1914 году в североирландском графстве Антрим фермер, копая торф, наткнулся на шесть тисовых, покрытых воском табличек, соединенных кожаной обложкой. Таблички, датированные впоследствии VII веком, размером со среднюю современную книгу в бумажной обложке, были исписаны в две колонки псалмами 31-33 из латинской Библии Вульгаты. Они очень напоминают книги: скрепленные друг с другом страницы можно переворачивать, на них написан текст и их можно носить с собой. Это уже объект где-то на полпути между свитком и кодексом, функционирующий совсем как книга. В нем несколько листов соединены в форму, позволяющую им функционировать как единый объект, обладающий свойствами книги. То есть в данном случае книга - это страницы, которые можно переворачивать.

Горячие споры вокруг определения книги кипят еще и из-за часто антагонистических, если не обманчивых отношений с цифровыми текстами. В «Портативной магии» книги рассматриваются как объекты, а не как произведения, и поэтому я ничего не сказала о бесплотных, эфирных созданиях - текстах для читателей электронных книг или об аудиокнигах. Это рабочее, техническое решение, а не результат долгих моральных колебаний. Я ни в коем случае не враг электронным книгам, а нередко - например, в отпуске - отдаю должное их необыкновенному удобству. Очень часто мне хотелось бы и купить бумажную книгу, и автоматически получить доступ к бесплатной цифровой версии, а ученых очень волнует увеличение стоимости электронных книг, которое ограничивает к ним доступ; имея практически вечную подзарядку и неограниченный доступ к содержанию, она заменяет собой единичный объект. Как многие читатели и исследователи, в период локдауна я очень часто прибегала к онлайн-материалам и благодарна ему за такую возможность. Закрытые библиотеки сделали недоступными бумажные книги, которые несколько веков символизировали интеллектуальные притязания моего университета (на коньке крыши Оксфордского университета есть изображение открытой книги, со страницами с золотым обрезом, и, хотя надпись на них хочется читать «как положено», она расположена, как в книге, сначала на левой странице, потом на правой: Dom inus illu mina tio mea: «Господь - свет мой»). Многие чудесные книги, о которых я здесь пишу, можно рассмотреть пристально, во всех подробностях, благодаря их цифровым «двойникам», созданным хранителями библиотеки.

Оговорюсь: электронные книги выступают эквивалентом содержания, а не формы книги. В тех терминах, в которых мы рассуждали раньше, они скорее платонические, чем прагматические. Отделив содержание (издание Kindle) от формы («читалка» Kindle), они предлагают сделать платформу для чтения - Nook, Kobo или Paperwhite - блоком сравнения с бумажной книгой. В этих электронных «читалках» удивительнее всего то, что их форма похожа на кодекс. Они хотят быть книгами. Первый Kindle от Amazon соответствовал размеру ин-кварто, 13 х 20 см, и Брайан Каммингс заметил, что в строке электронных «читалок» умещаются все те же стандартные десять с чем-то слов, «точно так же, как во многих старых книгах, которые писали каролингским минускулом начиная с X века, точно так же, как в печатных книгах венецианца Альда Мануция Старшего, изданных в 1500 году». Электронные книги нематериальны, а вот устройства для чтения книг обладают физическими качествами, в этом смысле соотносясь с привычными формами западной книги. Текст имеет вертикальную ориентацию (формат электронной «читалки» - это скорее портретное, а не пейзажное изображение книги), страницы «перелистываются» справа налево, что позволяет последовательно двигаться по тексту, бывает еще функция закладки или подчеркивания строк. Существует даже такой гаджет, как счетчик страниц, числовой эквивалент удовлетворения, которое испытываешь, когда держишь в руках книгу и прикидываешь, сколько еще осталось, или по-другому - долго ли еще до конца истории. Джейн Остин мастерски соединяет эту физическую неизбежность - когда физическая книга почти дочитана - с непреклонным стремлением довести до конца свой нарочито метахудожественный роман «Нортенгерское аббатство»: «Беспокойство о будущем... едва ли доступно воображению читателей, которые, по предельной сжатости лежащих перед ними заключительных страниц, уже почувствовали наше совместное приближение к всеобщему благополучию». Мне пока еще неизвестен ни один автор, пишущий для электронных «читалок», который сделал бы подобное наблюдение об этой форме, хотя версия романа Али Смит «Как быть двумя» (How to be Both) для платформы Kindle позволяла читателям выбрать, с какого взгляда начинать: исторического или современного.

Читателям бумажной версии по воле случая доставалась одна из версий книги: или с девушкой по имени Джордж, одним из наблюдательных современных подростков, которые так хорошо получаются у Смит, или с ренессансным художником Франческо дель Коссой.

Вообще-то, вопреки всем зловещим прогнозам, что электронная книга погубит бумажную, новая технология удивительно похожа на кодекс, которому, как считается, она идет на смену. Всю свою мощную творческую энергию она растратила на создание симулякров книг, например, на функцию переворачивания страниц или иллюзии изгиба, как у настоящей открытой страницы, а не на создание нового, посткодексного интерфейса. Иоанна Друкер, глубокий знаток истории и искусства книги, указывает, что электронные книги и «читалки» скорее, подобно зеркалу, отражают внешний вид книги, а не пытаются разобраться в сути того, как она работает. Она говорит, что вульгарный скевоморфизм, то есть воспроизведение лишь внешнего облика книги, - это то же самое, что «установка кучерского сиденья на автомобиль». У «читалок» так и сохранилась функция переворачивания страниц (возможно, как и таблички из Виндоланды, они признают эту особенность характерной для всякой книги), а вот текстовые процессоры современных компьютеров в качестве средства доставки информации применяют прокрутку (хотя современная прокрутка ориентирована вертикально, а не горизонтально, как в классическом мире). Инновационные, продвинутые электронные книги со всяческими цифровыми «прибамбасами» оказались слишком дорогими в производстве и, в общем, мало привлекли читателей: удобная физическая книга, просто перенесенная в электронный формат, кажется более коммерчески успешной. Одним из последствий доступности цифровой формы книги стало оживление рынка физических книг и повышение стоимости продукции: элегантное типографское оформление или высокая печать, изящный переплет, качественный дизайн. А автограф-сессии писателей в книжных магазинах или на книжных ярмарках сделали подписанную конкретному человеку книгу и процесс ее передачи от автора к читателю отличительной чертой современного книжного рынка. С тех пор как электронные устройства начали делать книгу нематериальным объектом, мы наизобретали массу компенсирующих протоколов и привычек, лишь бы не уходить от приятных ощущений, которые дает книга.

Пока электронные книги не имеют собственной коммуникативной риторики, дизайна и особенностей, они кажутся всего лишь тенью или приложением физической книги, а не ее противоположностью. Таким нововведением, пожалуй, можно считать вариант подписки, предложенный Amazon Kindle, когда авторы получают оплату не за книгу как за единицу продукции, а за количество страниц, прочитанных каждым читателем (так что если вы все еще читаете, большое вам спасибо). Другим важнейшим сдвигом можно считать появление двух версий: одной - для электронной «читалки» и другой - для привычной всем книги. Прозаик Фэй Уэлдон предположила, что писателям будущего так и предстоит работать: создавать одну редакцию книги для вдумчивого, традиционного чтения, и другую, более короткую, с динамичным сюжетом, - для тех, кто едет в метро или стоит в очереди ресторана быстрого питания.

Другим видом «книги, но не книги» является аудиокнига: может быть, вы сейчас не читаете этих слов на странице, а слушаете их по пути на работу или в спортзале, и, если это так, я очень рада, что вы сейчас здесь. Слушание чтения вслух - благородная традиция, восходящая еще к античной древности, и книги, предназначенные для этого, например Библии или нотные записи хоровых песнопений, по крайней мере со Средних веков специально делали больше обычных, чтобы ими могли воспользоваться сразу несколько человек. Аудиокнига начала развиваться вместе с появлением технологий звукозаписи, со времен граммофона, но только в 1970-х годах кассета сделала аудиокнигу реальной и портативной. Кассеты или компакт-диски становятся аудиоверсией печатной книги, сохраняя, однако, ее строение - печатную обложку с содержанием или другими средствами навигации, а это дает возможность сериального прослушивания. Материальность подразумевается, ведь их внешний вид почти ничем не отличается от книжной обложки, но, подобно электронным книгам, они представляют собой скорее содержание, чем материальную форму. Как раз эта относительная нематериальность делает их удобными во время занятий спортом или прогулок с собакой. В последние годы рынок аудиокниг заметно увеличился, но, в общем, отношение к ним гораздо спокойнее, чем к каждому упоминанию об электронных книгах.

Далее, электронные и аудиокниги отличаются от книг еще и тем, что основное внимание в них уделяется содержанию. Обратное верно для тех книг, которые являются книгами только формально. Такова «20 ломтиков» (American Cheese: 20 Slices) - «книга» дизайнера Бэна Дензера, сделанная из ломтиков сыра в индивидуальной пластиковой упаковке. У нее приятный размер ломтика сыра, желтая обложка, цветом напоминающая сырную корку, слова «20 ломтиков» на передней обложке и «Американский сыр» на задней. В ней двадцать скользких кусочков, которые можно перелистывать, как страницы. Которые и есть страницы. Вот так вот. Дензер создавал книги из долларовых банкнот, пакетиков кетчупа и подсластителей, лотерейных билетов, туалетной бумаги, а лучшая была сделана из сыра мортаделла (розовая, с названием «20 ломтиков», выложенным кусочками белого жира). Все они внешне похожи на книги, то есть имеют привычный всем левосторонний переплет, страницы, которые можно переворачивать, твердую обложку, название на передней и задней обложках, то есть все, чтобы читать их по горизонтали с первой до последней страницы. Страницы у них могут быть из самых неожиданных материалов, но переворачиваются справа налево, точно так же, как у самых первых кодексов. Если бы вам удалось взять «20 ломтиков» в руки, вы бы сразу поняли, что с ней делать, точно так же, как и наш знакомый, средневековый книжник Ричард де Бери (это если допустить, что плавленый сыр может путешествовать во времени). Но дензеровские кодексы в стиле Энди Уорхола совершенно лишают книгу текста или нарратива. По-другому говоря, форма и содержание в них соединяются так неразрывно, что становятся идентичными. О чем книга, сделанная из мортаделлы? О мортаделле. О чем же еще она может нам рассказать?

Вообще-то правильный ответ на этот вопрос таков: книга из мортаделлы - это точная трехмерная версия того же самого вопроса: «Что такое книга»? Она становится метакнигой, то есть книгой, ищущей, где кончаются границы свойств книги. Множество книг-объектов задают схожие вопросы. Так называемая «не-книга» - это объект, формой и внешними особенностями похожий на книгу: и нагрудные знаки, и атрибуты средневековых пилигримов, и солонки, и зажигалки, и домашние сейфы. Все эти вещи используют книгу как ширму или декорацию, довольно умело привлекая внимание к расхождению формы и предполагаемого содержания. В книге о своей коллекции современных книгоподобных предметов Миндель Дубански (руководитель Центра сохранения книг в Метрополитен-музее) называет их «блуками», то есть «книговидными» (сокращение от book look, «вида книги»): здесь есть и игрушечные шпионские камеры, замаскированные под книги, керамическая книжная полка с баночками для специй, названия которых написаны на их «корешках», и даже цифровые часы-радио в форме трехтомника с шуточным названием «Время». Коробка для печенья фирмы Huntley & Palmers воспроизводит оформленные «под мрамор», выполненные в стиле ар-нуво книжные обложки 1920-х годов с написанными на корешках названиями классических произведений: «Путь паломника» и «Робинзон Крузо». Такие «книгоподобные предметы» имеют длинную историю употребления. Чарльз Диккенс выпрашивал неиспользованные книжные обложки у своих переплетчиков Илзов, чтобы украсить домашний кабинет. От них пошла мода на комическое обыгрывание известных названий: «Репортаж Ионы из чрева китового», «Из опыта парламентария. Как научиться здоровому и крепкому сну», «Кант. Всеобщая противоестественная история». Настоящим клише в кино стал книжный шкаф, прикрывающий собой тайник, или книга, способная превратиться в оружие (глава 12): во всех этих случаях книги «играют» как объекты, но не как слова.

Итак, «книгоподобные предметы» вызывают в памяти знакомые объекты при помощи знакомых внешних признаков: корешка, переплета, заглавия - и разрушают привычное представление о книгах как средстве передачи текстового материала. Физические книги можно использовать по-разному в разных контекстах, и, однако, книги и «книгоподобные предметы» могут почти ничем не отличаться друг от друга. Коробка для печенья от Huntley & Palmers не имеет почти ничего общего с современным изданием «Робинзона Крузо» в бумажной обложке, которое стоит у меня на полке и которым я регулярно пользуюсь на занятиях, а вот самое первое издание «Робинзона Крузо», в роскошном переплете, с краями страниц, отделанными «под мрамор», которое хранится в шкафу под замком и лишь иногда просматривается, а не прочитывается, ближе по своим функциям и ощущениям к «коробочному» варианту (разница одна - в нем нельзя держать печенье; хотя, было дело, в библиотеке Кембриджского университета обнаружили жирные следы от булочки с вареньем на страницах книги трудов блаженного Августина, созданной в XVI веке, и тогда библиотека оправдалась тем, что они появились еще до того, как книга к ней поступила). Вот почему подарочные издания книг можно тоже отнести к «книгоподобным» (см. главу 6).

Другая разновидность артефактов проверяет определение книги, делая обнаруженные книги новыми скульптурными объектами. Теоретики любят такие штуки, они что-то вроде библиографической кошачьей мяты. Гаррет Стюарт изобретает неуклюжее слово «библиоджеты» для обозначения книг как художественных объектов или концептуальных скульптур, «изъятых из обращения для того, чтобы сделать их объектами, материалом для чтения, сведенным к кубическим единицам обработанной поверхности, со словесным содержанием, растворенным в ее физическом облике». Для Стюарта такие «библиоджеты» - это почти «антикниги», и, кажется, это вполне пригодное объяснение, что такое книга, только сделанное «от противного». Но нам видно, что его определение зиждется на чересчур узком понимании самой книги. В своих описаниях Стюарт говорит об отмененных кодексах, «освобожденных от отсылок к источнику», но вообще-то библиоджеты, как и книга-мортаделла, «по умолчанию» осознают себя метакнигами. Они - книги о книгах, размышления о книжности и ее пределах. Иногда они даже регистрируют отсутствие книг, как на пустых полках «Памятника книгам, сожженным нацистами» (1995) Михи Ульмана, или символ культурных утрат: пустые, не заполненные ничем полки с призраками книг на них, большая скульптура Рэчел Уайтред «Без названия» (1997) в Нью-Йоркском музее современного искусства. Вжих! А началось все с той булочки с вареньем в книге Августина.

Все эти, казалось бы, предельные случаи определения книги призваны продемонстрировать, что оно, определение, нуждается в расширении и дополнении. Джоанна Друкер отмечает, что все прочитанные нами книги, даже самые заурядные, уже содержат в себе нечто скульптурное, потому что существуют в пространстве и материале. Произведения искусства в виде книг, казалось бы, являют собой отрицание передачи содержания текста, но часто даже усиливают его, а то и передают, но по-своему. Знаменитый «A Humument» (это название можно истолковать как гибрид двух слов humanity и monument, то есть «памятник человечеству») Тома Филипса представляет собой незавершенное произведение искусства, выстроенное на фундаменте книги «Человеческий документ» полузабытого сейчас писателя Викторианской эпохи Уильяма Мэллока. Филипс разрисовывает, разрезает и делает коллажи из печатных страниц, оставляя на них фрагменты текста, из которых создает забавную, сюрреалистическую, подчас и непристойную противоположность обычному нарративу. На первый взгляд Филипс уничтожает оригинал книги ради создания собственного произведения искусства. Но, по его же словам, он преисполнен уважения к форме книги и следует им же изобретенным правилам, которые никак не вредят ее оригинальной идентичности. Среди них, например, есть такое: «Не менять места страницы. Я строго его соблюдаю. Изменений мало, но каждое из них находится точно там, где я задумал». Сам «А Humument» несколько раз публиковался отдельной книгой, и стал источником вдохновения для других экспериментов с вырезками из материальных романов. (Как указывает Адам Смит, это превратило исходную, когда-то малоизвестную книгу «Человеческий документ» в предмет коллекционирования с соответствующей ценой.) Произведение Джонатана Сафрана Фоэра «Дерево кодов» (2010) получилось из абзацев и предложений, вырезанных из текста другой книги - повести Бруно Шульца «Улица Крокодилов» (заглавие Фоэра, как видите, представляет собой вырезку из названия Шульца), да есть и другие книги-объекты, которые играют с привычным расположением текста на странице. С любопытством и даже не очень вежливо в беседе с историками книги Адамом Смитом и Джилл Партингтон Филипс особенно напирал на цифровую форму своей работы. «Не теряем ли мы чего-то с приложением?», «Вам не нравится бумага?», «Вы считаете, это особый вид книги?» - не отстают ученые. «Сейчас не времена Гарри Поттера. Это не волшебная книга», -отвечает художник, явно отрицая материальное обаяние своего книжного искусства.

Отношение «А Humument» к книгам и своей собственной книге-основе парадоксально: она надстраивает, перекраивает, вытесняет и оживляет свою предшественницу. Она продолжает долгую историю книг как трехмерных объектов с технологиями, шагнувшими за пределы плоской страницы. Книг, которые побуждают читателей взаимодействовать с собой, а не просто переворачивать страницы. Подвижные диски, так называемые volvelles, начиная с XVI века вставлялись в высококачественные книги по астрономии, шифрованию и математике. Книга «Обозрение микрокосма», выпущенная Иоганном Ремеллином в 1675 году, позволяла своим читателям воспроизводить процессы разрезания и изучения, потому что имела многослойные бумажные вставки, изображавшие устройство человеческого организма: кожу, мускулы, артерии, кости. Похожие подвижные картинки и вкладки, которые можно было поднимать, чтобы посмотреть то, что находится за ними, стали популярны в XIX веке, а в начале XX одновременно с появлением кинематографа в употребление вошли книги, которые можно было быстро пролистывать, создавая иллюзию движения (по-немецки они забавно назывались Daumenkino, или «кино с большого пальца»). Были книги, которые читатели могли резать. Французский монах-францисканец Кристоф Лебрюйер составил список всех мыслимых грехов, в которых несчастный (или всеядный) читатель мог бы покаяться, в своей книге «La Confession coupee» (1677). Название каждого греха было написано на отдельной полоске бумаги, которую можно было поднять -наподобие наших листков Post-it, - записать на ней грех, чтобы рассказать о нем священнику на исповеди. Чем-то - без сомнения, еретическая мысль - это напоминает мне детские книжки с горизонтально разрезанными страницами, перелистывая которые можно получать самые причудливые картинки: животное с головой слона, телом кота и лапами утки. Она же является предшественницей современных концептуальных книг, как строки сонетов у Раймона Кено, перемешивая которые можно получать сколько угодно поэтических комбинаций - «Сто тысяч миллионов стихотворений» (1961).

Итак, что есть книга? Как сказала бы героиня комедийного сериала «Башни Фолти», Сибил Фолти из Торки, - да вы и сами знаете. Но ответ этот не такой ясный, как может показаться. Некоторые примеры не-книг или не-совсем-книг четко очерчивают или запутывают границы книги. Они играют на том, что мы знаем, как выглядят, живут и работают книги, подчас разрушая наши предположения о том, что может в них содержаться, и умно (а иногда и чересчур умно) напоминая нам, что книжность заключается в уравновешенности формы и содержания. А я, отталкиваясь от всех этих определений, предлагаю вам свое собственное: книга становится книгой в руках своих читателей. Это интерактивный объект. Книга, которую не берут в руки и не читают, - на самом деле вовсе не книга.

Эпилог

Книги и трансформация

В книгах по этикету, издававшихся для западных женщин в начале XX века, часто советовали ходить с книгой на голове, чтобы предотвратить сутулость и выработать хорошую осанку (NB: современные врачи, кажется, такого не рекомендуют). Это знакомство с той книжностью, в которой есть только форма - равномерно распределенный вес, плоская поверхность, - но нет никакого содержания. Но это еще и прием, показывающий, что любая книга сулит читателю трансформацию.

Книги, лишь только войдя в жизнь людей, начали менять нас. Они не просто отражают нас, а формируют, делают теми читателями, которых им хотелось бы иметь. Например, когда в середине XVIII века в Британии стали популярными книги, предназначенные для молодых, они очень помогли тому, что детство стало восприниматься как особая и очень важная пора жизни человека. Детей перестали считать маленькими взрослыми; то, что им было необходимо для развития, стали ценить и все больше возводить в правило. Книги и задавали эти потребности, и удовлетворяли их. Пространное название одной из первых детских книг, опубликованной в 1744 году, оставляет ощущение, что жанр и читательская аудитория взаимно влияют друг на друга: «Хорошенькая маленькая книга для учения и развлечения маленького господина Томми и хорошенькой барышни Полли. С двумя письмами от Джека - победителя великана; а еще с мячиком и подушечкой для булавок; прочитавши ее, Томми непременно станет хорошим мальчиком, а Полли - хорошей девочкой». Книги для детей помогают дать определение самой категории «ребенок», которую они, по идее, должны отражать; они выстраивают того ребенка, который должен стать их предполагаемым читателем. Что-то подобное происходит со всеми нами, когда мы выбираем себе книгу. Отчасти наш выбор определяется тем, каковы мы есть, иначе мы не взяли бы с полки именно эту книгу, но, читая, мы исподволь, неизбежно превратимся в тех читателей, которых книга желала бы для себя еще до нашего с ней знакомства.

Книги, написанные, чтобы научать или поучать, делают эту трансформацию явной: мы похудеем, преуспеем, спасемся, как только прочтем их. В конце первых изданий книги Дейла Карнеги «Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей», этого самопровозглашенного манифеста трансформации, опубликованного в Нью-Йорке в 1936 году издательством Simon & Schuster, было несколько пустых листов под названием «Мой опыт применения принципов, которым научила меня эта книга». Это очень милое и вполне конкретное приглашение подумать о пустых листах, которые есть в большинстве книг, как о месте, где читатель мог поразмыслить, как изменила его эта книга. Этот пример лишний раз подтверждает то, о чем я не устаю говорить: смысл книг как объектов шире их словесного содержания. Даже пустые страницы в них встречаются не просто так. Карнеги явно пользуется формой своей книги, вовлекая читателя в работу самоусовершенствования, о которой подробно рассказывают ее главы. Но ведь ожидание перемен входит в незримый договор между всеми книгами и их читателями. В этом смысле все книги - это книги о том, как помочь самому себе. Если у нас нет удовольствия или связи с какой-нибудь книгой, значит, мы упорно уклоняемся от обязанностей, которые должны выполнять по договору с ней.

Вообще-то книги могут менять нас, даже если мы их не открываем. Они декоративны и функциональны, они и опора, и собственность. Когда посетители приходят в мой офис, сверху донизу набитый книгами, то обычно сразу же интересуются, все ли это я прочла. Нет, не все. И этому есть множество причин. Некоторые книги я покупаю по чьему-нибудь совету или потому, что мне кажется, будто нужно их иметь, но нет особого повода читать именно сейчас. У меня есть книги для анализа, книги для исследований, книги, которые мне дали или которые каким-то образом ко мне попали. И признаться, множество книг я купила и не собираясь читать их или как психологическое подтверждение начала работы над новым проектом или новой темой; покупка книги, даже если она так и останется неоткрытой, часто оказывается формой самооправдания. Вот и получилось, что мой офис стал гибридом действующей библиотеки и (не буду спорить) весьма небрежно сооруженной декорации к сцене «в кабинете ученого». Книги, которые стоят у меня здесь, имеют символическое значение, так что дело не столько в их содержании, сколько в том, как их «читали», иногда даже не открывая, я или другие люди. Предоставляю читателю решить, насколько это согласуется с определением книг, которые я дала в последней главе.

Эта книга сделала открытие: мотивы наших отношений со своими книгами всегда были очень разными и очень сложными. Хорхе Луис Борхес называл книгу «связью, целой цепью бесчисленных связей»; «Портативная магия» утверждает, что у нашего долгого романа с книгами существуют две характерные особенности. Одна - это неразрывная связь формы и содержания книги. Другая же - взаимообмен и сближение книг и их читателей, меняющий обе стороны. Этот экземпляр «Портативной магии» теперь несет на своих страницах следы вашей ДНК, а на обложке - отпечатки пальцев. Если он ваш, вы можете загнуть уголок страницы, написать на ней свое имя или оставить на полях саркастический комментарий. Вы можете ее одолжить, вернуть в библиотеку, расстаться с ней насовсем, отдать в благотворительный фонд - все равно до некоторой степени она остается вашей. Спасибо.

Примечания

Слова благодарности

Работа над этой книгой пришлась на время локдауна и закрытия библиотек, поэтому я очень активно пользовалась онлайн-ресурсами, особенно цифровыми проектами библиотеки Моргана (Нью-Йорк), Нью-Йоркской публичной библиотеки, Британской и Бодлианской библиотек. От всей души благодарю группу сканирования и доставки Бодлианской библиотеки и ее руководителя Джеймса Шоу. Для отслеживания изданий (а иной раз и приобретения их) к моим услугам была сказочная мощь сайта abebooks.co. uk. В ходе работы я с удовольстием общалась с любителями книг из сообщества #booktwitter, особенно аккаунтами @wynkenhimself, она же Сара Вернер, автор чудесного справочника по первопечатным книгам Studying Early Printed Books 1450-1800; @aarontpratt, он же Аарон Пратт, куратор невероятной библиотеки Центра Гарри Рэнсома в Остине, штат Техас; @liamsims, он же Лайам Симс, который публикует в Сети жемчужины университетской библиотеки Кембриджа; мой коллега по Оксфорду Адам Смит @adamSmy36314691, который в своем блоге пишет на самые разные темы, так или иначе связанные с книгами, и @martinevanelk, Мартина ван Элка, чью книгу о писательницах и читательницах я горячо рекомендую. Читайте их, если хотите быть в курсе того, что происходит в мире книжности.

В этой книге я вышла далеко за пределы своих познаний и оказалась в долгу перед множеством людей. Шарлотте Бруэр, Дэвиду Двану, Айюш Лазикани и Намратхе Рао, а еще нашим студентам в Хартфорде я говорю спасибо. Мадлен Славен, Сэллиэнн Гилкрист, Джо Мэддоксу и Саре Уилл из Бодлианской библиотеки, а еще Кейт Руди за всю работу над отложенной выставкой «Книги-сенсации» тоже спасибо. Спасибо и Кэтрин Кларк, Зое Пагнамента, Хлое Карренс, Саре Дей, Эрролу Макдональду, Ребекке Ли, Стивену Райану и вашим коллегам за то, что вы все это превратили в книгу. А еще Эби Адамс-Прассл, Джеремии Адамс-Прасслу, Энни Эшворт, Эмили Бартелз, Джуди Беккетт, Джулии Брей, Филипу Баллоку, Бену Картриджу, Тее Краппер, Шарлотте Девис, Стефано Евангелиста, Митци Феллер, Тому Флетчеру, Беатрис Гроувз, Люси Гвинн, Кэрол Макнил-Хейган, Джо Хамиллу, Джеймсу Хосу, Джери Джонсону, Хестер Лиз-Джефриз, Лори Магуайр, Джеймсу Макфарлану, Нэн Макфарлан, О. В. Макфарлан, Филу Макфарлану, Хилари Мантел, Вэл Макдермид, Кэтрин Мерфи, Кристине Мирволд, Полу Нидему, Эстер Осорио Уэвелл, Джилл Партингтон, Аманде Робсон, Шефу Роджерсу, Алисе Роке, Рене Ру, Бретту Розенбергу, Бити Рубенс, Полу Сэлзмену, Шарлотте Скотт, Джейсону Скотт-Уоррену, Адаму Смиту, Хьюго Терстону, Кристоферу Тайерману, Абигайль Уильямс и Генри Ваудхёйсену: всем вам спасибо за помощь с книгами, за поддержку и за много что еще. Я хотела бы, чтобы моя мама была рядом и помогала: она делала книги волшебными. Моя дорогая Рози Брум, большое спасибо за то, что часто заменяла ее, и за частые походы в книжный магазин Уолкера в Хедингли. А еще эта книга для Элизабет Макфарлан, с большой любовью.