Фактотум

Глава 1

Я приехал в Новый Орлеан в пять утра. Шел дождь. Я решил посидеть на автобусной станции, но люди меня угнетали, так что я взял чемодан, вышел наружу, под дождь, и побрел вдоль по улице. Я не знал, где здесь можно снять комнату подешевле.

Картонный чемодан распадался на части. Когда-то он был черным, но покрытие давно облезло, и остался один беззащитный желтый картон. Я пытался решить проблему, натерев желтые залысины черной ваксой. Но крем потек под дождем, и я испачкал обе штанины, пока шел по улицам, перекладывая чемодан из руки в руку.

И все-таки это был новый город.

Может быть, в этом городе мне повезет.

Дождь прошел, показалось солнце. Я забрел в черный район.

— Эй, белый! Ушлепок!

Я поставил чемодан на мокрый асфальт. На крыльце у подъезда сидела, болтая ногами, высокая азиатка. Вполне симпатичная, очень даже.

— Привет, белый ушлепок!

Я ничего не сказал. Просто стоял и смотрел на нее.

— Не хочешь заняться чем-нибудь нехорошим, а, беленький?

Она издевалась, смеялась надо мной. Сидела на ступеньках, болтала ногами. У нее были очень красивые ноги. И туфли на высоченных каблуках. Она болтала ногами и смеялась. Я поднял свой чемодан и пошел к ней. И тутя заметил, как занавеска в одном из окон слегка шелохнулась. Я успел разглядеть лицо. Чернокожий мужчина, похожий на Джерси Джо Уолкотта. Я развернулся и пошел дальше своей дорогой. Ее смех мчался за мной по пятам.

Глава 2

Комната располагалась на втором этаже. В доме напротив был бар. Он назывался «Кафе „Сходня“». Двери бара были распахнуты настежь, и из окна моей комнаты мне было видно, что происходит внутри. Люди там собрались самые разные: в основном полные отморозки, но было и несколько интересных лиц. По вечерам я сидел дома, пил вино и рассматривал людей в баре, а деньги неумолимо кончались. Днем я обычно подолгу гулял по городу. Часами сидел на скамейках, глядя на голубей.

Ел я один раз в день: для экономии, чтобы денег хватило на подольше. Я нашел одну грязную забегаловку, владелец которой был полным чмом, но там подавали роскошные завтраки — блинчики, овсянку, сосиски — почти задаром.

Глава 3

В тот день я вышел на улицу, как обычно, и пошел шляться по городу. Мне было на удивление хорошо и спокойно. Солнце было как раз таким, каким нужно. Мягким и ласковым. В воздухе разливался безмятежный покой. Я добрался до центра квартала, и там был магазин. Перед входом на улице стоял какой-то мужик. Я прошел мимо.

— Эй, ПРИЯТЕЛЬ!

Я остановился и обернулся к нему.

— Работа нужна?

Я подошел к мужику. Дверь в магазинчик была открыта. Я заглянул туда. Большая темная комната. Длинный стол, за которым стояли люди. Мужчины и женщины. Все — с молотками, которыми они колотили по каким-то штуковинам на столе. В темноте было не очень видно, что это такое. Мне показалось, что это моллюски. От них пахло моллюсками. Я развернулся и пошел дальше.

Я хорошо помню, как папа по вечерам приходил домой и говорил о работе. Каждый день. Разговор о работе начинался уже с порога, продолжался за ужином и завершался в родительской спальне, когда папа кричал: «Гасим свет!» — ровно в восемь вечера, потому что ему надо было как следует высыпаться и набираться сил, чтобы назавтра идти на работу. Сплошная работа. Ничего, кроме работы.

За углом меня остановил другой мужик.

— Слушай, дружище… — начал он.

— Да?

— Слушай, я ветеран Первой мировой. Я положил жизнь за эту страну, а теперь я вообще никому не нужен. Никто меня не берет на работу, никто. Меня тут не ценят. Хотя я столько сделал для этой страны. Я не ел уже несколько дней. Помоги мне, чем сможешь…

— Я сам ищу работу.

— Ты ищешь работу?

— Ага.

Я пошел дальше. Перешел через улицу.

— Врешь! — крикнул он. — Ты не ищешь работу! У тебя есть работа!

Спустя пару дней я приступил к поискам.

Глава 4

У него был слуховой аппарат. Провод от аппарата тянулся вдоль шеи и скрывался в кармане рубашки, где лежала батарейка. В офисе было темно и уютно. Мужик был одет в старый потертый коричневый костюм, мятую белую рубашку и потрепанный по краям галстук. Мужика звали Хедерклиф.

Я прочел объявление в местной газете. Контора была рядом с домом.

Требуется энергичный, честолюбивый молодой человек, который задумывается о будущем. Опыт работы — не обязательно. Перспектива карьерного роста. Начинаем с отдела доставки и дальше — вверх по служебной лестнице.

Я ждал в приемной вместе с другими молодыми людьми. Их было пять или шесть. Все исправно пытались казаться честолюбивыми и энергичными. Мы заполнили заявления о приеме на работу и теперь ждали, когда нас вызовут. Меня вызвали самым, последним.

— Мистер Чинаски, почему вы ушли с сортировочной станции?

— Там у меня не было никаких перспектив.

— У железнодорожников хорошие профсоюзы, медицинское страхование, пенсия.

— В моем возрасте до пенсии еще далеко. О ней как-то не думаешь.

— Почему вы приехали в Новый Орлеан?

— У меня слишком много друзей в Лос-Анджелесе.

Они мне мешали сосредоточиться на карьере. Я подумал, что надо уехать в совсем незнакомый город, где можно будет нормально работать, чтобы меня ничто не отвлекало.

— А кто даст нам гарантии, что вы не уйдете от нас, проработав всего ничего?

— Да, если что, я могу и уйти.

— Поясните, пожалуйста.

— У вас в объявлении сказано, что вы ищете честолюбивых людей, которые задумываются о будущем. Вы обещаете перспективу карьерного роста. Если такой перспективы не будет, я скорее всего уйду.

— Почему вы не побрились? Вы что, проиграли спор?

— Еще нет.

— Еще нет?

— Нет. Я поспорил с квартирным хозяином, что сумею устроиться на работу за один день. Даже с такой бородой.

— Хорошо. Мы подумаем и сообщим вам о своем решении.

— У меня нет телефона.

— Ничего страшного, мистер Чинаски.

Я вернулся к себе и принял душ. В общей ванной в конце грязного коридора. Потом оделся, вышел на улицу и взял бутылку вина. Поднялся к себе и сел у окна. Я пил вино и смотрел на людей в баре через дорогу, на прохожих на улице. Я пил медленно, не торопясь, и снова думал о том, что надо бы обзавестись пистолетом — причем быстро. Решил и сделал, без всяких раздумий и разговоров. Это вопрос смелости. А то я уже стал сомневаться, хватит мне смелости или нет. Прикончив бутылку, я лег и заснул. В четыре утра меня разбудил стук в дверь. Мне принесли телеграмму. Там было написано:

МИСТЕР Г. ЧИНАСКИ. ВЫХОДИТЕ НА РАБОТУ ЗАВТРА В 8 УТРА. ХЕДЕРКЛИФ.

Глава 5

Это был распределительный отдел издательства, выпускающего журналы. Мы работали за большим упаковочным столом — сверяли, комплектацию заказов так, чтобы количество экземпляров совпадало с количеством, указанным в счете. После этого мы подписывали квитанцию и либо паковали заказ для отправки за город, либо раскладывали журналы по ящикам, предназначенным для местной доставки. Работа была легкая и скучная, но мои сослуживцы пребывали в состоянии непрестанного возбуждения. Переживали за свою работу. Сотрудников было немало: и ребят, и девчонок. Главного вроде бы не было. Никаких бригадиров и старших. Спустя пару часов после начала смены две девчонки крупно повздорили. Что-то насчет журналов. Мы паковали комиксы, и что-то где-то пошло не так. Спор никак не утихал. Девчонки совсем разъярились и принялись орать друг на друга.

— Послушайте, — сказал я, — эти книжонки даже не стоят того, чтобы их кто-то читал, не говоря уж о том, чтобы из-за них ссориться.

— Ага, — огрызнулась одна из девчонок, — ты тут у нас самый умный. Мы знаем, что ты себе думаешь. Что эта работа тебе не подходит. Она для тебя недостаточно хороша.

— Недостаточно хороша?

— Ну да. Твое отношение. Думаешь, мы ничего не видим?

Вот тогда я впервые узнал, что этого мало — просто делать свою работу. Надо еще проявлять к ней интерес. И даже страстно ее любить.

Я проработал в том месте еще дня три-четыре, а в пятницу вечером нам дали зарплату. Желтый конверт с зелеными купюрами и мелочью вплоть до последнего цента. Настоящие деньги, никаких чеков.

В тот день водитель грузовика, развозившего заказы, освободился пораньше. Он зашел к нам в отдел, сел на стопку журналов, закурил сигарету.

— Слышь, Гарри, — сказал он одному из клерков. — А мне сегодня подняли зарплату. На два доллара в неделю.

Вечером после работы я взял бутылку вина, поднялся к себе, выпил, потом спустился на улицу, к автомату, и позвонил в свою контору. Телефон звонил долго. Наконец мистер Хедерклиф взял трубку. Он был еще на работе.

— Мистер Хедерклиф?

— Да?

— Это Чинаски.

— Да, мистер Чинаски?

— Я хочу, чтобы мне подняли зарплату. На два доллара в неделю.

— Что?

— Да, на два доллара в неделю. Водителю вы зарплату подняли.

— Он работает в нашей компании уже два года.

— Мне нужны деньги.

— Мы вам платим семнадцать долларов в неделю, а вы просите девятнадцать?

— Да, все правильно. Так вы повышаете мне зарплату?

— У нас нет возможности.

— Значит, я увольняюсь.

Я повесил трубку.

Глава 6

В понедельник я мучался с бодуна. Я сбрил бороду и отправился по адресу, указанному в объявлении. Редактор — человек с запавшими глазами в обрамлении черных кругов — сидел за столом без пиджака, в одной рубашке. Он выглядел так, словно неделю не спал. В помещении было темно и прохладно. Это был наборный цех одной из двух местных городских газет — той, которая поменьше. Наборшики сидели за столами под включенными лампами и верстали страницы.

— Двенадцать долларов в неделю, — сказал он.

— Хорошо, — сказал я. — Согласен.

Я работал вместе с толстым дядечкой небольшого росточка, с обвисшим брюшком. У него были старинные карманные часы на золотой цепочке, толстые пухлые губы и вечно угрюмое выражение на мясистом лице. Он носил жилет и зеленые солнечные очки. Его моршины не были ни характерными, ни фактурными; лицо наводило на мысли о том, что его сложили, как лист плотной бумаги, в несколько раз, а потом кое-как разгладили. Он носил башмаки с квадратными носами, жевал табак и постоянно сплевывал тонкую струйку коричневой слюны в плевательницу, которую держал под столом.

— Мистер Белджер, — сказал он, имея в виду редактора, которому явно не помешало бы выспаться, — мистер Белджер изрядно потрудился, чтобы поставить на ноги эту газету. Он хороший мужик. Мы были на грани банкротства, а когда он пришел, дела сразу наладились.

Он посмотрел на меня.

— Обычно на эту работу берут студентов.

«Жаба ты, вот кто», — подумал я.

— Я имею в виду, — продолжал он, — что студенты, они же еще где-то учатся. И пока ждут, когда их позовут, могут спокойно читать учебники. Вы где-нибудь учитесь?

— Нет.

— Обычно на эту работу берут студентов.

Я вернулся в свою комнатушку и сел за стол. Комната была маленькая, сплошь заставленная металлическими шкафами с выдвижными ящиками. В ящиках лежали цинковые клише, которые использовались для набора объявлений. Еще там были самые разные штампы с именами и товарными знаками заказчиков. Толстяк с мятым лицом кричал мне: «Чинаски!», и я мчался к нему выяснять, какое именно клише и какой именно штамп нужны ему для набора. Часто меня посылали в наборный цех конкурирующей газеты, чтобы взять у них штампы и литеры, которых не было у нас. Мы тоже одалживали им штампы. Мне нравились эти прогулки. Я нашел одно милое местечко в переулке неподалеку от редакции, где стакан пива стоил пять центов. Толстяк дергал меня не часто, и я почти не вылезал из пятицентовой пивной, превратившейся в мой второй дом. Толстяк начал по мне скучать. Поначалу он просто недобро поглядывал на меня. А потом все же поинтересовался:

— А где ты был?

— Пиво пил.

— На эту работу обычно берут студентов.

— Я не студент.

— Наверное, вам придется отсюда уйти. Мне нужен кто-то, кто будет здесь постоянно.

Толстяк отвел меня к Белджеру, который выглядел так же устало, как всегда.

— Это работа для студентов, мистер Белджер. Боюсь, этот парень нам не подходит. Нам нужен студент.

— Хорошо, — сказал Белджер. Толстяк утопал прочь.

— Сколько мы вам должны? — спросил Белджер.

— За пять дней.

— Хорошо. — Он подписал какую-то бумажку и протянул ее мне. — Вот, получите деньги в кассе.

— Послушайте, Белджер, этот старый придурок — он настоящая жаба.

Белджер вздохнул:

— Господи, а то я не знаю?!

Я пошел в кассу.

Глава 7

Мы все еще в Луизиане. Впереди — долгий путь поездом через Техас. Нам выдали консервы, но не дали, чем их открыть. Свои банки я составил на пол и прилег на деревянной скамье. Остальные ребята собрались в переднем конце вагона: сидели все вместе, болтали, смеялись. Я закрыл глаза.

Минут через десять я вдруг почувствовал, как пыль поднимается сквозь шели между деревянными планками. Это была очень старая пыль, гробовая пыль — от нее пахло смертью. От нее пахло чем-то таким, что было мертвым уже давно. Она проникала мне в ноздри, оседала на бровях, пыталась забраться в рот. Потом я услышал, как кто-то дышит, тяжело и натужно. Сквозь щели я разглядел человека, скорчившегося под сиденьем. Он выдувал пыль мне влицо. Я приподнялся и сел. Человек выбрался из-под скамьи и рванулся в передний конец вагона. Я вытер лицо и уставился на этого мужика. Мне как-то не верилось, что все это происходит на самом деле.

Я услышал, как он быстро проговорил, обращаясь к ребятам:

— Если он подойдет, вы мне поможете, ладно? Обещайте, что вы мне поможете…

Они обернулись ко мне. Я снова лег на скамье. Мне было слышно, как они говорят:

— А что с ним не так?

— Кем он себя возомнил?

— Вообще ни с кем не разговаривает.

— Сидит там один, сам с собой.

— Вот козел. Ладно, приедем на место, мы с ним разберемся.

— А ты с ним справишься, Пол? По-моему, он законченный псих.

— Если я не смогу, значит, не сможет вообще никто.

Но я его сделаю.

Потом мне захотелось пить, и я прошел в передний конец вагона, где стоял бак с водой. Когда я проходил мимо них, они разом примолкли. Молча они наблюдали, как я пью воду. Когда я вернулся на свою скамейку, они продолжили разговор.

Поезд часто останавливался — и ночью, и днем. На каждой станции была зеленая рощица и небольшой городок неподалеку. И практически на каждой станции кто-то «терялся». По одному или по двое.

— Какого хрена, опять? Где Коллинз и Мартинес?

Бригадир брал свой блокнот и вычеркивал имена.

После какой-то там остановки он подошел ко мне.

— Ты кто?

— Чинаски.

— Едешь с нами или чего?

— Мне нужна работа.

— Ага. — Бригадир отошел.

В Эль-Пасо нам объявили, что мы пересаживаемся в другой поезд, и выдали что-то вроде билетиков на одну ночь в ближайшем отеле и талончики на питание в местной кафешке. Также нам были даны очень подробные инструкции, как, где, когда и в какой именно поезд мы должны сесть завтра утром.

Пока все остальные ели, я ждал на улице. Потом они вышли, ковыряясь в зубах и болтая, и тогда я вошел в кафе.

— Надерем ему задницу, уроду!

— Сукин сын, как он меня раздражает!

Я взял мясо с фасолью и луком. Масла там не было, но кофе был очень приличный. Когда я вышел на улицу, мужиков уже не было. Ко мне подрулил какой-то бездомный. Я отдал ему билетик на ночь в отеле.

В ту ночь я спал в парке. Мне показалось, что так безопаснее. Я ужасно устал, так что жесткая парковая скамейка была не такой уж и жесткой. Я просто лег и заснул.

А потом меня разбудил звук, похожий на рев. Я и не знал, что крокодилы ревут. Вернее, не просто ревут: это был звук, который складывался из рева, шипения и возбужденных вдохов. Также я явственно слышал, как щелкает пасть. Какой-то пьяный матрос заплыл в самый центр пруда и схватил крокодила за хвост. Животное изгибалось, пытаясь достать обидчика зубами, но это было весьма затруднительно. Челюсти у зверюги были поистине чудовищные, но при этом не слишком проворные и слаженные. Второй матрос и молоденькая девчонка стояли на берегу и смеялись. Потом матрос поцеловал девчонку, и они вместе куда-то ушли, а тот парень, который в пруду, так и остался сражаться со взбешенным крокодилом…

В следующий раз меня разбудило солнце. Рубашка нагрелась и стала горячей, почти обжигающей. Матроса в пруду не наблюдалось. Крокодила — тоже. На соседней скамейке, слева, сидели два парня и одна девчонка. Судя по всему, они тоже спали здесь, в парке. Один из парней поднялся.

— Микки, — сказала девчонка, — у тебя стоит!

Они рассмеялись.

— Сколько у нас денег?

Они пошарили по карманам.

У них было пять центов.

— Ладно, и что будем делать?

— Не знаю. Пойдемте уже. По дороге решим.

Я наблюдал, как они вышли из парка.

Глава 8

Поезд прибыл в Лос-Анджелес. У нас было несколько дней до следующей пересадки. Нам снова выдали билетики в отель и талончики на питание. Свои билеты я отдал первому встречному бомжу. Потом отправился искать кафе, где можно было бы покушать на «питательные» талоны. В какой-то момент я заметил, что впереди идут двое парней, с которыми мы ехали всю дорогу от Нового Орлеана. Прибавив шагу, я их догнал и спросил:

— Как жизнь, ребята?

— Все замечательно.

— Правда? И вас ничто не беспокоит?

— Нет, у нас все хорошо.

Я обогнал их и нашел кафе. Там подавали пиво, и я обменял на него все талоны. В кафешке сидели все наши, с поезда. Я использовал свои талоны, и у меня ничего не осталось — только мелочь, которой хватило как раз на билет на трамвай к дому родителей.

Глава 9

Мама открыла дверь и закричала:

— Сынок! Это ты?!

— Мне бы поспать.

— Твоя комната всегда в твоем распоряжении.

Я прошел к себе в комнату, разделся и лег в постель. Мать разбудила меня где-то в шесть.

— Отец уже дома.

Я встал, оделся. Когда я вышел на кухню, стол уже был накрыт к ужину.

Мой отец — крупный высокий мужчина, выше меня. У него карие глаза. У меня — зеленые. А еще у него большой нос и уши, которые просто нельзя не заметить. Они как будто стремятся соскочить с его головы.

— Значит, так, — сказал он, — если ты думаешь тут остаться, я буду брать с тебя деньги за комнату, стол и стирку. Когда устроишься на работу, будешь выплачивать нам постепенно за все, за что задолжаешь, пока не выплатишь все целиком.

Мы ели молча.

Глава 10

Мама нашла работу. Ей надо было выходить на следующий день. Таким образом, дом оставался в моем полном распоряжении. После завтрака, когда родители ушли на работу, я разделся и снова улегся в постель. Подрочил, встал, нашел свою старую школьную тетрадку и принялся отмечать время пролетающих самолетов. Потом украсил страницу симпатичными рисунками непристойного содержания. Я знал, что отец сдерет с меня зверскую плату за комнату, стол и стирку и при этом, само собой, пропишет меня иждивенцем в налоговой декларации о доходах, но желания по-быстрому найти работу у меня почему-то не было.

Пока я нежился в постели, у меня в голове появилось какое-то странное ощущение. Как будто мой череп был сделан из ваты. Или вдруг превратился в воздушный шарик. Я буквально физически ощущал пус-тоту внутри черепа. И не понимал, что происходит. Но потом перестал париться. Мне было уютно и очень спокойно. Ощущение было скорее приятным. Я лежал, слушал классическую музыку и курил отцовские сигареты.

Потом я встал и пошел в гостиную. На крыльце дома напротив сидела молоденькая домохозяйка. На ней было коричневое обтягивающее мини-платье. Я смотрел на ее платье, спрятавшись за занавеской. Смотрел и возбуждался. В конце концов я опять задрочил. Потом принял ванну, оделся и выкурил еще. парочку сигарет. Примерно в пять вечера я вышел из дома и пошел прогуляться по городу. Гулял я долго, не меньше часа.

Когда я вернулся, родители уже были дома. Мама готовила ужин. Я пошел к себе в комнату — ждать, когда меня позовут. Меня позвали. Я вышел на кухню.

— Ну, что, — спросил папа, — работу нашел?

— Нет.

— Слушай, каждый, кто хочет найти работу, находит работу.

— Да, наверное.

— Мне даже не верится, что ты — мой сын. У тебя нет ни капли здоровых амбиций, когда человек говорит себе: «Надо. А раз надо, то встал и пошел». Как ты вообще собираешься жить в этом мире?

Он отправил в рот ложку вареного гороха, прожевал, проглотил и продолжил:

— И почему вся квартира прокурена? Пфф! Я, как пришел, так сразу открыл все окна! Воздух был сизым от дыма!

Глава 11

На следующий день я опять завалился в постель, когда папа с мамой ушли на работу. Потом встал, вышел в гостиную и выглянул в окно, прячась за занавеской. Молоденькая домохозяйка снова сидела на крыльце дома напротив. На ней было другое, еще более сексапильное платье. Я смотрел на нее очень долго. Потом занялся мастурбацией — медленно и обстоятельно.

Потом принял ванну, оделся. Нашел на кухне пустые бутылки, сдал их в пункте приема, получил денежку. Зашел в бар, взял пива. Народу в баре было немало. Все пили, смеялись, громко переговаривались, наперебой ставили песни на музыкальном автомате. Все были изрядно под мухой. Периодически передо мной возникал очередной стакан с пивом. Кто-то меня угощал. Я пил. Потом начал общаться с людьми.

В какой-то момент я выглянул в окно. Был уже вечер, почти ночь. Пиво по-прежнему появлялось словно по волшебству. Толстая тетка, владелица бара, и ее бойфренд были доброжелательны и дружелюбны.

Один раз я вышел наружу, чтобы с кем-то подраться. Хорошей драки не вышло. Мы оба были изрядно датые, а асфальт на стоянке у бара был весь в ямах и выбоинах и как-то не подходил в качестве твердой опоры для ног. Мы так и не подрались…

Потом я проснулся в красной кабинке в дальнем углу бара. Встал, огляделся. Все разошлись по домам. Часы над стойкой показывали 03:15. Я подергал дверную ручку. Дверь была заперта. Я зашел за стойку, взял бутылку пива, вернулся в кабинку и сел за столик. Потом встал, снова зашел за стойку, взял сигару и чипсы. Прикончив пиво, я взял в баре бутылку водки и бутылку виски. Пил их поочередно, разбавляя водой. Курил сигары. Съел кусок ветчины, чипсы, пару вареных яиц.

Я выпивал до пяти утра. Потом прибрал за собой, выкинул мусор в ведро, открыл дверь и вышел на улицу. Сзади ко мне приближалась патрульная машина. Они ехали медленно, следом за мной.

Где-то через квартал они остановились. Один из патрульных высунулся в окно.

— Эй, приятель!

Их фары светили мне прямо в глаза.

— Ты что тут делаешь?

— Иду домой.

— Живешь где-то поблизости?

— Да.

— А где конкретно?

— Лонгвуд-авеню, 2122.

— А что ты делал там, в баре, в такое время?

— Я там работаю сторожем.

— А чей это бар? Кто владелец?

— Дама по имени Джевел.

— Садись в машину.

Я сел в машину.

— Покажи, где ты живешь.

Они довезли меня до дома.

— А теперь выходи и звони.

Я поднялся на крыльцо, позвонил в дверь. Мне никто не открыл.

Я позвонил еще раз. Потом — еще. Наконец дверь открылась. На пороге стояли родители в домашних халатах поверх пижам.

— Ты пьян! — завопил отец.

— Да.

— А деньги откуда? На что ты пил?! У тебя же нет денег!

— Я устроился на работу.

— Ты пьян! Пьян! Мой сын пьян! Мой сын — жалкий никчемный алкаш!

Папины волосы стояли дыбом. Брови топорщились. Лицо было бордовым и опухшим со сна.

— Ты так кричишь, словно я кого-то убил.

— Это не менее гнусно!

— …вот черт…

Меня стошнило прямо на коврик у двери. Персидский коврик с «Древом жизни». Мать закричала. Отец бросился на меня.

— Знаешь, как мы поступаем с собакой, когда она гадит на коврик?

— Да, знаю.

Он схватил меня за шею сзади. Потом надавил вниз, вынуждая меня согнуться. Он пытался заставить меня встать на колени.

— Я тебе покажу.

— Не надо…

Он уже почти тыкал меня лицом в это самое.

— Я тебе покажу, что бывает с собаками!

Я оттолкнулся от пола и резко выбросил руку вперед. Это был мастерский удар. Отец пролетел через всю комнату и плюхнулся на диван. Я подошел к нему.

— Вставай.

Он не встал, так и остался сидеть. Мать кричала:

— Ты ударил отца! Ты ударил отца! Ты ударил отца!

Она подлетела ко мне и полоснула меня по щеке ногтями.

— Вставай, — сказал я отцу.

— Ты ударил отца!

Она опять расцарапала мне лицо. Я повернулся и посмотрел на нее. У меня по щекам текла кровь. Кровь пропитала рубашку, брюки, ботинки, ковер. Мать опустила руки.

— Ты уже все, закончила?

Она ничего не сказала. Я пошел к себе в комнату, размышляя о том, что мне надо скорее искать работу.

Глава 12

Я вышел из комнаты только утром, когда они оба ушли на работу. Взял газету и принялся просматривать объявления в разделе «Требуется». Лицо болело. Меня подташнивало. Я нашел несколько подходящих объявлений, обвел их в кружок, худо-бедно побрился, принял пару таблеток аспирина, оделся и пошел на бульвар. Там я встал, подняв вверх большой палец. Машины проезжали мимо. Потом одна из них остановилась. Я забрался в машину.

— Хэнк!

Это был Тимми Хантер, мой старый приятель. Мыс ним вместе ходили в колледж.

— Чем занимаешься, Хэнк?

— Ищу работу.

— А я вот на днях уезжаю в южную Калифорнию.

Что у тебя с лицом?

— Женские ногти — страшная сила.

— Да?

— Да. Тимми, мне надо выпить.

Тимми остановился у ближайшего бара. Мы вошли, и он заказал две бутылки пива.

— А ты какую работу ищешь?

— Упаковщик, грузчик, сторож.

— Слушай, у меня есть деньги. Только надо заехать ко мне, они дома. Я знаю один замечательный бар в Инглвуде. Может, съездим туда?

Он жил с мамой. Когда мы вошли, она оторваласьот газеты:

— Хэнк, постарайся, пожалуйста, не спаивать моего Тимми.

— Как поживаете, миссис Хантер?

— В последний раз, когда вы с Тимми пошли по барам, вас обоих забрали в участок.

Тимми отнес к себе в комнату книги и вернулся в гостиную.

— Пойдем, — сказал он.

Бар, обставленный в гавайском стиле, был переполнен. Какой-то мужик орал в телефонную трубку:

— Пришлите кого-нибудь забрать грузовик. Я слишком пьян, не могу сесть за руль. Да, я понимаю, что потерял эту треклятую работу, просто пришлите кого-нибудь за машиной!

Тимми взял нам по пиву. Мы с ним очень мило общались. Молодая блондинка поглядывала на меня и показывала мне ногу. Тимми говорил без умолку. Вспоминал колледж: как мы прятали в шкафчиках бутылки с вином; потом вспомнил Попоффа и его деревянные пистолеты; Попоффа и его настоящие пистолеты; как мы прострелили дно лодки на озере в парке Уэстлейки едва ее не утопили; как студенты устроили забастовку в спортивном зале…

Мы пили и пили. Молодая блондинка ушла с кем-то другим. Музыкальный автомат играл песни. Тимми продолжал говорить. На улице уже темнело. Потом нас вышвырнули из бара, и мы пошли вдоль по улице в поисках еще какого-нибудь заведения. Было уже десять вечера. Мы еле держались на ногах. На улице было полно машин.

— Слушай, Тимми. Давай отдохнем. Так сказать, упокоимся в мире.

Я увидел его. Здание морга. Особняк в колониальном стиле, с прожекторами и широченной лестницей из белого камня.

Мы с Тимми поднялись до середины лестницы. Там я бережно уложил его на ступеньку. Вытянул ему ноги, чтобы они были прямые, и аккуратно сложил его руки вдоль тела. Потом лег в той же позе ступенькой ниже.

Глава 13

Проснулся я в помещении. Я был там один. За окном брезжил рассвет. Было холодно. Я был без пиджака, в одной рубашке. Я попытался собраться с мыслями. Встал с жесткой койки, подошел к окну. На окне стояла решетка. За окном простирался Тихий океан. (Каким-то образом я оказался в Малибу.) Надзиратель пришел через час, гремя металлическими подносами и тарелками. Передал мне мой завтрак. Я сел на койку и принялся есть, слушая плеск океана.

Спустя еще сорок пять минут меня вывели в коридор. Там стояли какие-то парни, прикованные наручниками к длинной цепи. Я дошел до конца цепочки и протянул охраннику руки. Но тот сказал: «Тебе не надо». У меня были свои персональные наручники. Двое полицейских посадили меня в машину и куда-то повезли.

Как выяснилось, в Калвер-Сити. К зданию суда, куда меня провели с черного хода. Один полицейский пошел со мной, второй остался в машине. Меня привели в зал суда и усадили в первом ряду. С меня сняли наручники. Я огляделся. Тимми вроде бы не было. Как обычно, судью ждали долго. Мое дело разбирали вторым.

— Вы обвиняетесь в пребывании в состоянии алкогольного опьянения в общественном месте и в создании помех дорожному движению. Десять дней тюремного заключения или штраф тридцать долларов.

Я признал себя виновным, хотя так и не понял, что он подразумевал под «созданием помех дорожному движению». Полицейский отвел меня обратно в машину.

— Ты еще легко отделался, — сказал он. — Из-за вас образовалась пробка длиной в целую милю. Это была самая длинная пробка за всю историю Инглвуда.

Меня отвезли в городскую тюрьму Лос-Анджелеса.

Глава 14

Вечером приехал папа, привез тридцать долларов. Когда мы выходили, у него в глазах стояли слезы. — Ты нас опозорил. И мать, и меня, — сказал он.

Как я понял, он был знаком с кем-то из полицейских, который спросил у него: «Мистер Чинаски, а что здесь делает ваш сын?»

— Мне было так стыдно. Подумать только! Мой сын — в тюрьме!

Мы дошли до его машины. Он сел за руль. Он по-прежнему плакал.

— Мало того что ты не хочешь послужить своей стране на войне…

— Врач сказал, я не годен к военной службе.

— Сын мой, если бы не Первая мировая война, я никогда бы не встретился с твоей мамой, и ты бы вообще не родился.

— У тебя есть сигареты?

— А теперь ты попал в тюрьму. Твоя мать этого не переживет!

Мы проехали мимо каких-то дешевых баров в нижней части Бродвея.

— Давай зайдем и чего-нибудь выпьем.

— Что?! Ты еще смеешь заикаться о выпивке сразу после того, как тебя выпустили из тюрьмы, куда посадили за пьянство?!

— Собственно, в таких ситуациях как раз и надо чего-нибудь вы пить.

— Только не говори матери, что ты хотел снова напиться. Сразу после того, как тебя выпустили из тюрьмы.

— И еще я бы снял девочку.

— Что?!

— Я бы снял девочку.

Папа едва не проехал на красный свет. Почти всю дорогу до дома мы ехали молча.

Наконец папа сказал:

— Да, кстати. Надеюсь, ты понимаешь, что штраф, который я за тебя заплатил, прибавляется к твоему долгу за комнату, стол и стирку?

Глава 15

Я устроился на работу на склад-магазин «Автозапчасти» неподалеку от Флауэр-стрит. Моим непосредственным начальником был долговязый уродливый дядька при полном отсутствии задницы. Если он пялил свою жену вечером накануне, то обязательно сообщал мне об этом утром:

— Вчера вечером я снова пялил жену. Первым делом займись заказом «Уильямс Бразерс».

— У нас кончились трехдюймовые фланцы.

— Закажи у поставщика и запиши как задолженный заказ.

Я проштамповал упаковочный лист и квитанцию печатью «33».

— Вчера вечером я снова пялил жену.

Я заклеил коробку с заказом «Уильяме Бразерс» широким скотчем, приклеил к ней ярлычок, взвесил, прилепил почтовую марку на необходимую сумму.

— Ей понравилось, да.

У него были песочного цвета волосы, песочного цвета усы и совсем не было задницы.

— Она описалась, когда кончила.

Глава 16

Счет за комнату, стол, стирку и д.т. получился немалым. Пришлось отдать не одну зарплату, чтобы полностью расплатиться. А когда это случилось, я съехал из дома. Жить у родителей было мне не по карману.

Я нашел комнату рядом с работой. Переезд не отнял много времени. Все мои вещи уместились в один чемодан, причем не заполнили и половины…

У Мамы Стрейдер, моей квартирной хозяйки, были крашеные рыжие волосы, хорошая фигура, много золотых зубов и пожилой бойфренд. В первый же день, как я туда переехал, она позвала меня на кухню и сказала, что угостит меня виски, если я покормлю кур на заднем дворе. Я покормил кур, а потом мы сидели на кухне и пили виски с Мамой и Элом, ее бойфрендом. Я опоздал на работу на час.

На второй день, уже вечером, кто-то постучал в мою дверь. Какая-то толстая тетка хорошо за сорок. Она принесла мне бутылку вина.

— Я живу в комнате в конце коридора. Меня зовут Марта. Ты слушаешь музыку, и мне все слышно. Очень хорошая музыка. Я подумала, что надо тебя угостить.

Марта вошла. На ней был широкий зеленый халат, и после пары стаканов она принялась демонстрировать мне ноги.

— У меня красивые ноги.

— Я балдею от женских ног.

— Посмотри, что там выше.

У нее были толстые дряблые ноги, очень белые, в узлах красных вздувшихся вен. Марта рассказала мне о себе. Она была шлюхой. Работала в барах. Ее главным источником дохода был владелец большого универмага.

— Он дает мне денег. Я прихожу к нему в магазин и беру все, что хочу. Продавцы до меня не докапываются. Им было сказано меня не трогать. Он не хочет, чтобы его жена знала, что я трахаюсь лучше.

Марта встала, включила радио. Громко.

— Я хорошо танцую, — сказала она. — Смотри!

Она закружилась в своем зеленом халате, напоминавшем палатку. Задрыгала ногами. Она меня не возбуждала. Очень скоро она задрала юбку до пояса и принялась вертеть задницей у меня перед носом. На ней были розовые трусы с большой дыркой на правой ягодице. Потом она сбросила халат и осталась в одних трусах. Вскоре трусы тоже валялись на полу рядом с халатом, а сама Марта вихляла бедрами с претензией на эротический танец. Треугольник черных волос на ее интересном месте был почти полностью скрыт нависающим трясущимся животом.

Ее лицо заблестело от пота, тушь потекла. Марта присела на краешек кровати и как-то странно прищурилась. Она набросилась на меня прежде, чем я успел сообразить, что происходит. Ее губы прижались к моим. Ее дыхание пахло слюной, луком, винным перегаром и (как мне представлялось) спермой четырехсот мужиков. Она запихнула язык мне в рот. Он был скользким и мокрым. Я задохнулся и оттолкнул Марту. Она упала на колени, расстегнула молнию у меня на штанах, и уже в следующий миг мой вялый обмякший дружок был у нее во рту. Она сосала как одержимая. Ее короткие мышиного цвета волосы были подвязаны желтой лентой. Ее щеки и шея были усыпаны прыщами и большими коричневыми родинками.

Мой член оживился и встал. Она застонала, укусила меня. Я закричал, схватил ее за волосы, оторвал от себя. Я стоял посреди комнаты, раненый и перепуганный до смерти. По радио передавали симфонию Малера. Я не успел сдвинуться с места — она снова бухнулась на колени и присосалась ко мне. Она немилосердно сжимала мне яйца двумя руками. Ее голова дергалась, прыгала вверх-вниз. Дернув меня за яйца и едва не прокусив мне член, она заставила меня лечь на пол. Сосущие звуки наполнили комнату, в динамике радио гремел Малер. У меня было чувство, что меня пожирает свирепый безжалостный зверь. Член встал, весь в слюне и крови. Увидев это, Марта как будто взбесилась. У меня было чувство, что меня пожирают заживо.

«Если я сейчас кончу, — в отчаянии думал я, — то никогда себе этого не прощу».

Я приподнялся, схватил ее за волосы и попытался оторвать от себя, но она снова сжала мне яйца. Ее зубы вонзились в мой член, как будто она собиралась его откусить. Я закричал, отпустил ее волосы, упал на спину. Ее голова беспощадно прыгала вверх-вниз. Я подумал, что нас, наверное, слышит весь дом — как она мне отсасывает.

— НЕТ! — закричал я.

Она настойчиво продолжала. С какой-то нечеловеческой яростью. Я уже понял, что сейчас кончу. По всем ощущениям это было похоже на то, как будто кто-то высасывал внутренности у пойманной в ловушку змеи. Ярость Марты граничила с безумием. Она проглотила мою сперму — буквально всосала ее в себя.

И все равно продолжала меня терзать.

— Марта! Хватит! Уже все!

Но она и не думала прекращать. Она словно превратилась в огромный, ненасытный, всепоглощающий рот. Она все сосала, сосала, сосала.

— НЕТ! — закричал я опять…

На этот раз она выпила мою сперму, как ванильный коктейль, через соломинку. Я лежал совершенно без сил. Она поднялась, начала одеваться. При этом она напевала.

Я кое-как поднялся, держась за растерзанную промежность. Нашел бумажник, достал пятерку, отдал ее Марте. Она взяла деньги, спрятала их между сисек, потом игриво схватила меня за яйца, легонечко сжала, отпустила и вышла за дверь, пританцовывая на ходу.

Глава 17

Я проработал в том месте достаточно долго, чтобы скопить на билет на автобус в какой-нибудь другой город плюс чуток долларов на первое время, пока не устроюсь куда-то еще. Я уволился с прежней работы, развернул карту США, посмотрел на нее и решил, что Нью-Йорк — это как раз то, что надо.

В автобус я взял пять пинт виски. Когда кто-то садился рядом и заводил разговор, я открывал чемодан, доставал бутылку и делал неслабый глоток. Так я доехал до места.

Автовокзал в Нью-Йорке находился поблизости от Таймс-сквер. Я вышел на улицу со своим чемоданом. Был уже вечер. Люди валили толпами из метро. Как насекомые, безликие, сумасшедшие, они надвигались на меня — теснились вокруг, толкали меня и друг друга — с каким-то маниакальным упорством. Они были повсюду, они издавали кошмарные звуки.

Я встал под козырьком подъезда какого-то дома и прикончил последнюю пинту.

Потом пошел дальше, пробираясь сквозь плотную толпу, и в конечном итоге нашел объявление о сдаче комнат на Третьей авеню. Я позвонил, мне открыла хозяйка. Пожилая еврейка.

— Мне нужна комната, — сказал я.

— Прежде всего тебе нужен приличный костюм, мальчик мой.

— Денег нет на костюм.

— Это очень хороший костюм, и практически задаром. У моего мужа свое ателье. Это тут рядом, через дорогу. Пойдем, я тебе покажу.

Я заплатил за комнату, отнес наверх чемодан. Потом мы с хозяйкой пошли в ателье через дорогу.

— Герман, покажи мальчику костюм.

— Да, костюм замечательный. — Герман достал костюм.

Темно-синий, немного поношенный.

— По-моему, он для меня маловат.

— Нет, нет. В самый раз. — Герман подошел ко мне. — Вот, померяй пиджак. — Он помог мне надеть пиджак. — Видишь? Отлично сидит… и как раз по размеру. Померяешь брюки? — Он приложил брюки мне к талии.

— Да вроде нормальные брюки.

— Десять долларов.

— У меня нет столько денег.

— Семь долларов.

Я отдал Герману семь долларов, забрал костюм и отнес к себе в комнату. Потом вышел купить вина. Вернулся к себе, запер дверь на замок, разделся и приготовился спать в настоящей, нормальной постели — впервые за несколько дней.

Я забрался в кровать, откупорил бутылку вина, взбил подушку, подложил ее под спину, сделал глубокий вдох. Долго сидел в темноте, глядя в окно. В первый раз за пять дней я остался один. Я — человек, для которого уединение жизненно необходимо. Я не могу без него, как другие не могут без воды и пищи. Каждый день без одиночества отнимает у меня силу. Я не гордился своим одиночеством, но я был от него зависим. Темнота в комнате была для меня как свет солнца. Я отпил вина.

Внезапно комната наполнилась светом. Раздался скрежет и рев. Рельсы надземки проходили вровень с моим окном. Поезд остановился. Я смотрел на лица людей в электричке, а люди смотрели на меня. Простояв с полминуты, поезд поехал дальше. Снова стало темно. А потом яркий свет вновь залил комнату. Я опять смотрел на лица людей. Это было подобно видению ада, повторявшемуся вновь и вновь. И с каждым новым поездом, проходившим мимо, лица людей становились все более жестокими, уродливыми и безумными. Я пил вино.

Так продолжалось весь вечер: темнота, потом — свет; свет — потом темнота. Я прикончил бутылку и вышел взять еще. Вернулся, разделся, снова забрался в постель. Прибытие и отправление лиц за окном продолжалось. У меня было такое чувство, словно мне является адское видение. Меня посещали сотни и сотни бесов, которых не терпит даже сам Дьявол. Я пил вино.

Потом встал и вынул из шкафа свой новый костюм. Надел пиджак. Он был слегка маловат. Сидел впритык. Вроде бы, когда я мерил его в ателье, он был побольше. Вдруг раздался звук рвущейся ткани. Пиджак разошелся по шву на спине. Я снял с себя то, что когда-то было пиджаком. Но у меня еще оставались брюки. Я их надел. Вместо молнии на ширинке были пуговицы. Пока я пытался их застегнуть, штаны разошлись на заднице. Я потрогал себя сзади и нащупал трусы.

Глава 18

Дней пять я не делал вообще ничего, просто бродил по городу. Потом два дня пил. Потом переехал в другую съемную комнату в Гринвич-Виллидж. В колонке Уолтера Уинчелла я прочитал, что О’Генри написал все свои вещи за столиком в одном знаменитом писательском баре. Я разыскал этот бар и вошел туда — в поисках чего?

Был полдень. Я оказался единственным посетителем, несмотря на колонку Уинчелла. Я был один на один с большим зеркалом, барной стойкой и барменом.

— Прошу прошения, сэр, мы не можем вас обслужить.

Я так обалдел, что не смог даже слова сказать. Я ждал объяснений.

— Вы пьяны.

Может быть, у меня было похмелье, но я не пил уже двенадцать часов. Пробормотав что-то невразумительное об О’Генри, я вышел на улицу.

Глава 19

Магазин казался пустым и заброшенным. В витрине висела табличка: «Приглашаем на работу». Я вошел. Дяденька с тонкими усиками встретил меня улыбкой.

— Садитесь.

Он дал мне ручку и бланк анкеты. Я принялся ее заполнять.

— Высшее образование?

— Незаконченное.

— Мы занимаемся рекламой.

— Э?

— Вам это не интересно?

— Ну, понимаете, я живописец. Художник. У меня кончились деньги. Мои работы не продаются.

— Да, такое бывает.

— И они мне не нравятся.

— Не отчаивайтесь. Может быть, вы еще станете знаменитым после смерти.

Он объяснил, что работать надо было по ночам и что все с этого начинают, но есть хорошие перспективы карьерного роста.

Я ответил, что мне нравится работать по ночам. Он сказал, что начать можно с подземки.

Глава 20

Меня ждали два пожилых дядьки. Мы встретились в метрошном депо. Мне выдали целую стопку картонных плакатов и какой-то металлический инструмент, похожий на консервный нож. Мы зашли в один из вагонов.

— Смотри и делай, как я, — сказал один из дедков.

Он встал ногами на пыльное сиденье и принялся отдирать старые рекламные плакаты, поддевая их консервным ножом. Теперь понятно, подумал я, откуда берутся все эти плакаты. Их вешают люди.

Каждый картонный плакат крепился на двух металлических полосках, которые надо было снять, чтобы повесить новую рекламу. Полоски были тугими, как самые плотные пружины, и согнутыми по контуру стены.

Мне дали попробовать снять плакат. Металлические полоски сопротивлялись моим усилиям. Категорически не желали сдвигаться. Я порезал пальцы об острые края. У меня пошла кровь. Сперва нужно было снять старый плакат, потом — закрепить новый. На каждый плакат уходило по целой вечности. Это был бесконечный процесс.

— Сейчас прямо поветрие в Нью-Йорке, у всех мандавошки, — сказал один из дедков.

— Правда?

— Ага. Ты ведь недавно в Нью-Йорке?

— Ага.

— И ты то есть не знаешь, что тут у всех мандавошки?

— Не знаю.

— Так вот. Вчера до меня домогалась одна красотка. Хотела, чтобы я ей заправил. А я сказал: «Нет, малышка, никакого разврату».

— Правда?

— Ага. Я сказал ей, что я ее трахну, если она даст мне пятерку.

— И что, она дала пятерку?

— Нет. Предложила мне банку грибного супа.

Мы добрались до конца вагона. Дедки вышли наружу и направились к другому вагону, стоявшему ярдах в пятидесяти от первого. Под нами чернела какая-то яма глубиной футов в сорок, а идти приходилось по шпалам. Причем можно было бы запросто проскользнуть между этими шпалами и рухнуть вниз.

Я выбрался из вагона и пошел, осторожно ступая по шпалам. В одной руке — консервный нож, в другой — стопка плакатов. По соседним путям прошел поезд с пассажирами. Его огни осветили дорогу.

Поезд проехал. Я оказался в сплошной темноте. Не видел ни шпал, ни промежутков. Я замер на месте.

Дедульки кричали мне из вагона:

— Иди быстрее! Чего ты встал?! У нас много работы!

— Подождите! Я вообще ничего не вижу!

— Мы не можем торчать тут всю ночь!

Глаза потихонечку привыкали к темноте. Я осторожно пошел вперед, медленно переставляя ноги со шпалы на шпалу. Забрался в вагон, сложил плакатики на пол и сел. Ноги были как ватные.

— Что случилось?

— Не знаю.

— Что с тобой?

— Здесь же запросто можно убиться.

— До сих пор никто никуда не упал.

— У меня ощущение, что я буду первым.

— Это все в голове.

— Я знаю. Как мне отсюда выйти?

— Там есть лестница. Только смотри, осторожнее.

Берегись поездов. А то идти надо через пути.

— Ага.

— И не наступи на третий рельс.

— А это что?

— Это рельс под напряжением. Он золотой. То есть по цвету как золото. Ну, ты увидишь.

Я пошел к лестнице. Дедки наблюдали за мной из вагона. Да, там был золотой рельс. Я переступил через него, подняв ногу повыше.

По лестнице я спустился бегом. Наполовину бежал, наполовину падал. Прямо у выхода, через дорогу, был бар.

Глава 21

Смена на фабрике собачьего корма продолжалась с 16:30 до часа ночи.

Мне выдали грязный белый передник и плотные матерчатые перчатки. Дырявые и прожженные в нескольких местах, так что пальцы выглядывали наружу. Инструкции я получил от беззубого эльфа с бельмом на глазу; бельмо было бело-зеленым в паутинке синих прожилок.

Он проработал на этой фабрике девятнадцать лет.

Я прошел на рабочее место. Раздался свисток, и конвейер пришел в движение. По ленте поползли собачьи галеты. Специальный аппарат выпечатывал изтестаровные кружочки, которые потом ссыпались на тяжеленные металлические противни с высокими железными краями.

Я взял противень и поставил его в печь у себя за спиной. Когда я обернулся, меня уже ждал следующий противень. Замедлить их поступление было никак невозможно. Они останавливались только тогда, когда происходил какой-нибудь сбой в механизме. Это случалось нечасто. А когда все же случалось, эльф по-быстрому устранял неполадку.

Пламя в печи поднималось на высоту футов в пятнадцать. По конструкции печь походила на чертово колесо. В каждой духовке помешалось по двенадцать противней. Когда человек при печи (то есть я) заполнял всю духовку, он нажимал на рычаг, который включал механизм, крутящий колесо: заполненный духовой шкаф перемещался на один уровень вниз, а сверху прибывала следующая пустая духовка.

Противни были тяжелыми. Подняв хотя бы один, уже можно было изрядно выбиться из сил. И лучше не думать о том, что тебе надо тягать эти дуры восемь часов кряду, несколько сотен противней в смену, потому что тогда лучше сразу убиться. Зеленые собачьи галеты, красные собачьи галеты, желтые, коричневые, фиолетовые, синие, со специальным комплексом витаминов, вегетарианские.

От такой работы люди устают. У них наступает упадок сил, предельное утомление, когда у тебя едет крыша, и ты выдаешь совершенно безумные, гениальные вещи. У меня тоже сорвало чердак. Я ругался, разговаривал сам с собой, травил анекдоты, пел песни. Ад кипел смехом. Даже эльф смеялся надо мной.

Я продержался там пару недель. Каждый раз приходил на работу пьяный. Но всем было плевать. Это была такая работа, на которую никто не хотел идти. После часа у печи я становился трезвым как стеклышко. Руки были сплошной ожог. Каждую ночь, возвращаясь домой, к себе в комнату, я садился и протыкал волдыри иголкой, которую стерилизовал, обжигая спичками.

Как-то раз я пришел в цех пьянее обычного. И наотрез отказался работать.

— Все, с меня хватит, — объявил я.

У эльфа случилась психологическая травма.

— Как же мы тут без тебя, Чинаски?

— Ну…

— Доработай хотя бы эту смену!

Я обхватил его голову борцовским захватом и сжал. Его уши побагровели.

— Ах ты, мелкая сволочь, — сказал я. А потом отпустил его.

Глава 22

В Филадельфии я сразу снял комнату и заплатил за неделю вперед. Ближайшему бару было лет пятьдесят, не меньше. Там пахло полувековой мочой, дерьмом и блевотиной, проникавшими в помещение сквозь доски пола из съемных комнат внизу.

Было полпятого вечера. На пятачке в центре бара дрались два мужика.

Парень, сидевший справа от меня, сказал, что его зовут Дэнни. Того, кто был слева, звали Джим.

Дэнни держал во рту зажженную сигарету. В воздухе просвистела пустая пивная бутылка. Пролетела, чуть не задев Дэнни по носу. Он даже не шелохнулся, не стал смотреть по сторонам. Просто стряхнул пепел в пепельницу.

— Чуть сигарету не выбил, козел! Еще раз так сделаешь, урою!

Бар был переполнен. Среди посетителей имелись и женщины. Несколько домохозяек, туповатых и жирных коров, и пара-тройка вполне симпатичных девчонок, переживающих трудные времена. Пока я сидел, одна из девчонок ушла с мужиком. И вернулась минут через пять.

— Элен! Элен! Как тебе удается?

Она рассмеялась.

Еще один парень сорвался с места, горя желанием опробовать эту девчонку.

— Должно быть, она хороша, чертовка. Надо попробовать и убедиться!

Они вместе вышли из бара. Элен вернулась через пять минут.

— У нее там, наверное, между ног всасывающий насос.

— Это надо попробовать, — заявил древний дедок, сидевший в самом углу. — А то у меня не стояло с тех пор, как Тедди Рузвельт отдал Богу душу.

Элен провозилась с ним десять минут.

— Хочу сандвич, — сказал толстяк. — Кто-нибудь сходит за сандвичем?

Я сказал, что схожу.

— С ростбифом, соусом и всеми делами.

Он дал мне деньги.

— Сдачу можешь оставить себе.

Я дошел до заведения, где делали горячие сандвичи.

— С ростбифом, соусом и всеми делами, — сказал я продавцу, толстому дядьке с необъятным животом. — И бутылочку пива, пока я жду.

Я выпил пива, взял сандвич, вернулся в бар, отдал бутерброд толстяку и нашел место за столиком. Передо мной появился стакан с виски. Я его выпил. Появился еще стакан. Я его выпил. В музыкальном автомате играла музыка.

Ко мне подошел молодой парень лет двадцати четырех.

— Мне надо вымыть жалюзи, — сказал он.

— Вымыть жалюзи, оно никогда не помешает.

— Ты что делаешь?

— Ничего. Пью.

— Так что насчет жалюзи?

— Пять баксов.

— Согласен.

Его звали Билли, но все называли его Малыш Билли. Он был женат на хозяйке бара, тетке сорока пяти лет.

Он принес мне два ведра, какое-то моющее средство, тряпки и губки.

Я приступил к первым жалюзи.

— Выпивка за счет заведения, — сказал Томми, ночной бармен. — Пока работаешь — пьешь сколько хочешь.

— Стакан виски, Томми.

Дело шло медленно; пыль на рейках слежалась в твердую корку грязи. Несколько раз я порезался о металлические перекладины. От мыльной воды порезы щипало.

— Еще виски, Томми.

Когда я закончил с первыми жалюзи, посетители бара подошли посмотреть на мою работу.

— Красота!

— Да уж, стало гораздо приличнее.

— Теперь тут, наверное, поднимут цены.

— Еще виски, Томми, — сказал я.

Я принялся за вторые жалюзи. Потом мы с Джимом сыграли в пинбол, я выиграл четвертак, потом сходил в сортир, вылил грязную воду, набрал чистую.

Со вторыми жалюзи я провозился еще дольше. Опять порезался, и не раз. Похоже, что эти жалюзи не мыли лет десять. Потом я снова сыграл в пинбол, выиграл очередной четвертак, а Малыш Билли начал орать, чтобы я шел работать.

Мимо меня прошла Элен, направлявшаяся в женский сортир.

— Элен, когда я закончу, я дам тебе пять баксов. Пять баксов — нормально?

— Нормально. Только, когда ты закончишь, у тебя вряд ли встанет.

— У меня встанет.

— Я буду здесь до закрытия. Если ты что-то сможешь, я тебе дам за бесплатно.

— Я смогу, солнышко. Я смогу.

Элен пошла в сортир, а я крикнул Томми:

— Еще виски.

— Эй, ты бы не увлекался, — сказал Малыш Билли. — А то вряд ли сегодня закончишь работу.

— Билли, если я не закончу сегодня, ты сэкономишь пятерку.

— Согласен. Народ, все слышали, что он сказал?

— Слышали, слышали. А ты, Билли, жмот, каких мало.

— Томми, давай еще виски.

Томми налил мне очередной стакан. Я выпил и вновь приступил к работе. Я реально настроился и по прошествии какого-то времени и еще нескольких порций виски закончил со всеми тремя жалюзи.

— Ладно, Билли, давай пятерку.

— Ты еще не закончил.

— Что?

— Там еще три окна, во втором зале.

— Во втором зале?

— Ага, в банкетном.

Билли провел меня в банкетный зал. Там было еще три окна, еще три жалюзи.

— Слушай, Билли, я согласен за два с полтиной.

— Нет, либо ты делаешь все и тогда получаешь деньги, либо не получаешь вообще ничего.

Я вылил грязную воду, набрал чистую, налил в нее жидкого мыла и приступил к первым жалюзи во втором зале. Вынул все рейки, разложил их на столе и принялся задумчиво их разглядывать.

Джим подошел ко мне по дороге в сортир.

— Ты чего?

— Я не смогу.

Джим сходил в сортир, потом отнес свое пиво на барную стойку, подошел ко мне, молча взял тряпку и принялся мыть жалюзи.

— Джим, не надо. Оставь.

Я сходил к бару за очередной порцией виски, а когда вернулся в банкетный зал, одна из девчонок снимала жалюзи со второго окна.

— Осторожнее, не порежься, — сказал я.

Потом подошли еще несколько человек. Среди них была и Элен. Мы все драили жалюзи, о чем-то болтали, смеялись. И уже очень скоро почти все посетители бара переместились в банкетный зал. Я хлопнул еще пару виски. Наконец все три жалюзи были вымыты, собраны и развешаны по местам. Они буквально сияли, чуть ли не искрились. Пришел Малыш Билли.

— По идее, я могу не платить.

— Работа закончена.

— Но ты делал ее не один.

— Билли, не мелочись, — сказал кто-то.

Билли дал мне пять баксов. Мы все дружно вернулись в бар, и я бросил пятерку на стойку.

— Томми, налей-ка всем виски. Ну и мне тоже.

Томми разлил по стаканам виски и взял со стойки пятерку.

— С тебя еще три пятнадцать.

— Запиши на мой счет.

— Хорошо. У тебя как фамилия?

— Чинаски.

— Знаешь анекдот про поляка, который пошел в сортир во дворе?

— Знаю.

Я пил до закрытия, меня угощали буквально все. Добив последний стакан, я оглядел бар. Элен смылась, ее нигде не было. Она меня обманула.

«Испугалась, — подумал я, — все они, суки, боятся большого и толстого крепкого хуя…»

Я вышел из бара и побрел домой. Луна ярко сияла на небе. Мои шаги разносились эхом по всей пустой улице, и звук получался таким, как будто следом за мной кто-то идет. Я оглянулся. Никого не было. Я ошибся.

Глава 23

Когда я приехал в Сент-Луис, там было холодно. Собирался снег. Я нашел себе комнату в симпатичном и чистом месте, на втором этаже. Был ранний вечер, и у меня случился очередной приступ депрессии, так что я лег спать пораньше и даже сумел заснуть.

Утром, когда я проснулся, был жуткий холод. Меня бил озноб. Я встал с кровати и увидел, что одно из окон распахнуто настежь. Я закрыл окно и снова лег. Меня подташнивало. Я кое-как задремал, проспал еще часик, проснулся. Встал, оделся, добежал до уборной, и меня стошнило. Потом я разделся и снова лег. В дверь постучали. Я не ответил. В дверь продолжали стучать.

— Да? — сказал я.

— Ты там как, нормально?

— Нормально.

— Можно войти?

— Входите.

Вошли две девчонки. Одна была чуть полновата, но вполне ничего. Чистенькая, румяная, в розовом платье в цветочек. С добрым открытым лицом. Вторая носила широкий, облегающий талию пояс, который подчеркивал ее потрясающую фигуру. У нее были длинные темные волосы, стройные ноги и аккуратный изящный носик. Высокие каблуки, белая блузка с глубоким вырезом. Карие глаза, очень темные, почти черные. Она смотрела на меня, и в ее глазах плясали смешинки.

— Привет, я Гертруда, — сказала она. — А это Хильда.

Хильда смущенно зарделась, а Гертруда подошла к моей кровати.

— Мы слышали, как тебя тошнило в ванной. Ты что, болеешь?

— Да, наверное. Но это так, ничего серьезного. Просто спал с открытым окном.

— Миссис Даунинг, наша хозяйка, варит тебе бульон.

— Да нет, не надо. Со мной все в порядке.

— Бульон — он полезный.

Гертруда стояла рядом с моей кроватью. Хильда осталась на месте, вся такая румяная, розовая и смущенная.

— Ты недавно приехал в город? — спросила Гертруда.

— Да.

— В армии, я так поняла, ты не служишь?

— Ага.

— А чем занимаешься?

— Да, в общем, ничем.

— Не работаешь?

— Нет.

— Да, — сказала Гертруда, обращаясь к Хильде, — посмотри на его руки. Такие красивые руки. Сразу видно, что человек никогда не работал.

В дверь постучала хозяйка, миссис Даунинг. Большая, уютная женщина. Почему-то я сразу решил, что у нее умер муж и что она очень набожная. Она принесла огромную миску мясного бульона. От миски валил густой пар. Я взял миску из рук миссис Даунинг. Мы разговорились. Оказалось, что я был прав. У нее действительно умер муж. И она была очень набожной. К бульону она принесла гренки, соль и перец.

— Спасибо.

Миссис Даунинг посмотрела на девушек.

— Нам надо идти. Будем надеяться, ты скоро поправишься. Девочки не очень тебя беспокоят?

— Нет, совсем нет! — Я улыбнулся в миску с бульоном.

Миссис Даунинг это понравилось.

— Пойдемте, девочки.

Миссис Даунинг оставила дверь открытой. Хильда опять покраснела, улыбнулась мне уголками губ и ушла. Гертруда осталась. Она наблюдала за тем, как я ем.

— Вкусно?

— Да, очень. Большое спасибо. Вы такие заботливые… это так непривычно.

— Ну, я пошла. — Она развернулась и медленно направилась к двери. Я смотрел, как шевелится ее ладная попка под облегающей черной юбкой. На пороге Гертруда обернулась и посмотрела мне прямо в глаза. Ее взгляд затягивал, гипнотизировал. Она почувствовала, как я на нее реагирую, кивнула и рассмеялась. У нее была очень красивая шея и роскошные длинные волосы. Гертруда ушла, оставив дверь чуть приоткрытой.

Я посолил и поперчил бульон, накидал в него гренок и скормил всю миску своей болезни.

Глава 24

Я устроился упаковщиком в магазин дамского платья. Даже во время Второй мировой войны, когда, по идее, должна ощущаться острая нехватка грубой мужской силы, на каждое рабочее место было по пять претендентов, не меньше. (Во всяком случае, на такую работу, которая не требует особенной подготовки.) Мы ждали очереди на собеседование и заполняли анкеты. Дата и место рождения. Семейное положение. Холостой? Женатый? Военнообязанный? Последнее место работы? Последние места работы? Почему вы ушли с прежней работы? Я заполнил столько анкет, что давно уже выучил и запомнил все правильные ответы. В то утро я проснулся поздно и пришел позже всех, и меня вызвали самым последним. Со мной беседовал лысый дядечка с забавными кустиками волос, торчавшими над ушами.

— Итак? — Он вопросительно взглянул на меня поверх листочка с заполненной анкетой.

— Я писатель во временном творческом кризисе.

— Значит, писатель.

— Да.

— Вы уверены?

— Нет, неуверен.

— А что вы пишете?

— В основном рассказы. И сейчас начал большой роман.

— Роман?

— Да.

— И как называется ваш роман?

— «Протекающий кран моей горькой судьбы».

— А что, мне нравится. И о чем будет роман?

— Обо всем.

— Обо всем? То есть, к примеру, о раковой опухоли?

— Да.

— И о моей жене?

— Да, конечно. О ней тоже будет.

— А почему вы хотите работать в магазине дамского платья?

— Мне всегда нравились дамы в дамских платьях.

— У вас категория 4-Ф? Вас признали негодным к военной службе?

— Да.

— Можно взглянуть на ваш военный билет?

Я показал ему военный билет.

— Мы вас берем.

Глава 25

Мы работали в подвале, стены которого были покрашены желтой краской. Мы раскладывали дамские платья по прямоугольным картонным коробкам длиной примерно в три фута и шириной в полтора. Платья надо было складывать так, чтобы они не помялись. Это требовало определенной сноровки. Нас подробно проинструктировали, что и как надо делать, куда класть картонные вставки и тонкую оберточную бумагу. Заказы, поступавшие из других городов, пересылались по почте. У нас у каждого были весы и франкировальные машинки. Курить категорически запрещалось.

Лараби был начальником упаковочного отдела. Клейн — первым помощником начальника упаковочного отдела. Лараби был главным. Клейн пытался устроить так, чтобы Лараби сняли с работы, и тогда он бы занял его место. Клейн был евреем, и хозяева магазина тоже были евреями, так что Лараби изрядно нервничал. Клейн и Лараби постоянно ругались и спорили. Каждый день, каждый вечер. Да, каждый вечер. Тогда, в военное время, проблема переработок стояла особенно остро. Большие начальники предпочитали нанимать меньше людей и заставляли их вкалывать сверхурочно, вместо того чтобы взять больше людей, и тогда каждый мог бы работать меньше. Смена длилась восемь часов, но начальству казалось, что этого мало. Например, я не помню, чтобы меня хоть раз отпустили домой пораньше. Нет, ты должен работать. Все оговоренное время и еще сверх того.

Глава 26

Каждый раз, когда я выходил в коридор, я встречал там Гертруду. Она как будто специально меня дожидалась. Она была само совершенство, воплощение сводящей с ума сексуальности в чистом виде, и она это знала, она этим пользовалась, она играла с тобой, и дразнила, и разрешала тебе изнывать и томиться. Ей это нравилось, ей было от этого хорошо. Мне тоже было неплохо. Она могла бы и не замечать меня вовсе. Если бы она захотела, то не позволила бы мне даже мельком обогреться в проблеске этой убийственной сексуальности. Как и большинство мужиков в такой ситуации, я понимал, что ничего от нее не добьюсь — никаких интимных бесед, никаких возбуждающих катаний на американских горках, никаких долгих прогулок воскресными вечерами, — пока не дам неких странных, загадочных обещаний.

— Ты странный парень. Ты все время один, да?

— Ага.

— Что с тобой?

— Просто болею. И когда мы познакомились, тоже болел. И до этого тоже.

— А сейчас?

— Сейчас нет.

— Тогда что не так?

— Я вообще не люблю людей.

— Думаешь, это правильно?

— Может быть, и неправильно.

— Пригласишь меня как-нибудь в кино?

— Я попробую.

Гертруда стояла передо мной, легонько покачиваясь на своих высоченных каблуках. Она придвинулась ближе. Она уже прикасалась ко мне какими-то участками тела. А я просто не мог ей ответить. Между нами все равно оставалось пространство. Слишком большая дистанция. У меня было чувство, как будто она обращается к человеку, которого нет. Когда-то он был, а теперь исчез. Может быть, умер. Ее взгляд был направлен прямо сквозь меня. Я не мог установить с ней контакт. Меня это не огорчало, не вызывало досады. Просто я чувствовал себя растерянным и абсолютно беспомощным.

— Пойдем со мной.

— Что?

— Хочу показать тебе свою комнату.

Я пошел следом за ней. Гертруда открыла дверь, и я вошел в ее комнату. Это была очень женская комната. На огромной кровати сидели плюшевые зверюшки. Они все удивленно таращились на меня: жирафы, медведи, собаки и львы. Пахло духами. Все было чисто и аккуратно. Все казалось уютным и мягким. Гертруда подошла поближе ко мне.

— Тебе нравится моя комната?

— Нравится. Да. Очень мило.

— Только не говори миссис Даунинг, что я приглашала тебя к себе. Она этого не поймет.

— Не скажу.

Гертруда молча стояла рядом.

— Мне надо идти, — в конце концов сказал я. Потом открыл дверь, вышел в коридор и вернулся к себе.

Глава 27

Заложив в ломбард несколько пишущих машинок и так и не выкупив их обратно, я отказался от мысли заиметь свою собственную. Свои рассказы я переписывал начисто от руки печатными буквами и в таком виде отсылал в редакции. Мне волей-неволей пришлось научиться писать начисто быстро. Теперь я пишу печатным шрифтом гораздо быстрее, чем прописью. Я писал по три-четыре рассказа в неделю. И отправлял их по почте в разные журналы. Мне представлялось, как редактор «Harper’s» или «The Atlantic Monthly» говорит: «Так, что у нас тут? Еще одно произведение этого малахольного…»

Как-то вечером я пригласил Гертруду в бар. Мы сидели за столиком, пили пиво. На улице шел снег. Я себя чувствовал чуточку лучше. В смысле, лучше обычного. Мы пили пиво и разговаривали. Прошел час, может, чуть больше. Я слегка осмелел и стал ловить взгляд Гертруды, глядя ей в глаза. Она тоже смотрела мне прямо в глаза. «В наше время непросто найти стоящего человека», — сообщил музыкальный автомат. Гертруда легонько покачивалась в такт музыке и смотрела мне в глаза.

— У тебя странное лицо, — сказала она. — На самом деле ты не такой уж и страшный.

— Скромный упаковщик товаров, который пытается пробиться наверх.

— Ты когда-нибудь влюблялся? Любил?

— Любовь — это для настоящих людей.

— Ты вроде бы настоящий.

— Не люблю настоящих людей.

— Не любишь?

— Вообще ненавижу.

Мы взяли еще по пиву. Теперь мы почти не разговаривали, просто сидели и пили. Снегтакишел. Гертруда рассматривала людей в баре. Потом сказала:

— Правда, он очень красивый?

— Кто?

— Вон тот парень, военный. Который сидит один.

Как он прямо сидит. И у него столько медалей.

— Пойдем отсюда.

— Но еще рано.

— Хочешь, можешь остаться.

— Нет, я хочу пойти с тобой.

— Делай, что хочешь, мне все равно.

— Ты что, злишься из-за этого парня?

— Ничего я не злюсь!

— Злишься, злишься!

— Все, я пошел.

Я встал, оставил на столике чаевые и направился к выходу. Гертруда пошла за мной. Я не оглядывался, но слышал, как она идет. Я брел по улице, под снегопадом. Гертруда догнала меня и пошла рядом.

— Ты даже не догадался поймать такси. На таких каблучищах по снегу…

Я ничего не сказал. Мы прошли пять кварталов до нашего дома. Я поднялся по лестнице. Гертруда старалась не отставать. Я прошел к себе в комнату, закрыл дверь, разделся и лег. И услышал, как Гертруда швырнула об стену что-то тяжелое.

Глава 28

Я продолжал рассылать по журналам свои рассказы, отпечатанные рукописным способом. Большую часть своих вещей я отправлял в Нью-Йорк Клею Глэдмору, чьим журналом «Frontlife» искренне восхищался. Они платили всего двадцать пять долларов за рассказ, но именно Глэдмор «открыл» Уильяма Сарояна и многих других, и еще он был приятелем Шервуда Андерсона. Многие мои вещи Глэдмор вернул, не поленившись лично написать о причинах отказа. Да, его письма были короткими, но зато вполне доброжелательными и ободряющими. Большие журналы рассылали сообщения об отказах на стандартных отпечатанных бланках. У Глэдмора тоже были печатные бланки, но в его текстах ощущалась хотя бы какая-то человеческая теплота: «Нам действительно очень жаль, но, увы, мы не можем принять ваше произведение…»

Так что я продолжал отнимать время Глэдмора, посылая ему по четыре-пять рассказов в неделю. И продолжал упаковывать дамское платье внизу, в подвале. Клейн так и не выжил Лараби с начальственной должности. Коксу, еще одному упаковщику, было по барабану, кто у нас будет начальствовать, — лишь бы ему не мешали бегать курить на лестницу каждые двадцать пять минут.

Сверхурочная работа уже стала нормой. В свободное время я пил. Пил все больше и больше. О восьмичасовом рабочем дне можно было забыть навсегда. Мы трудились как минимум по одиннадцать часов, с утра и до позднего вечера. Причем по субботам тоже. И не полдня, как вначале, а полноценный рабочий день. Шла война, но дамское платье по-прежнему пользовалось большим спросом…

В тот день мы работали двенадцать часов. Наконец нас отпустили домой. Я надел пальто, поднялся из подвала, закурил сигарету и направился к выходу по длинному коридору.

— Чинаски! — услышал я голос хозяина магазина.

— Да?

— Зайдите ко мне.

Большой босс курил длинную дорогую сигару. Виду него был довольный и отдохнувший.

— Это мой друг Карсон Джентри.

Карсон Джентри тоже курил длинную дорогую сигару.

— Мистер Джентри — тоже писатель. Очень интересуется сочинительством. Я сказал, что вы — писатель, и ему захотелось с вами познакомиться. Вы ведь не против?

— Не против.

Они сидели, смотрели на меня и курили свои сигары. Так прошло две-три минуты. Они затягивались, выдыхали дым, смотрели на меня.

— Можно, я уже пойду? — спросил я.

— Да, конечно, — ответил хозяин.

Глава 29

С работы и на работу я всегда добирался пешком. Пройти надо было шесть-семь кварталов. Деревья на улицах были все одинаковые: маленькие, какие-то изломанные, голые и наполовину замерзшие. Мне они нравились. Я брел по улице мимо продрогших деревьев под холодной луной.

Сцена в начальственном кабинете никак не шла у меня из головы. Эти сигары, эти дорогие костюмы. Мне представлялись бифштексы из сочного мягкого мяса, дорогие машины, большие красивые дома. Блаженное безделье. Поездки в Европу. Красивые женщины. Неужели они, эти люди, настолько умнее меня? Единственное различие между нами — это деньги и желание их копить.

У меня тоже все будет! Я стану откладывать каждый пенни. У меня непременно родится какая-нибудь гениальная идея, я возьму ссуду в банке. Начну свое дело. Буду брать людей на работу и увольнять их с работы. В нижнем ящике моего стола всегда будет храниться бутылка виски. У меня будет жена с сороковым размером бюста и такой задницей, что мальчишка, продающий газеты на углу, сразу кончит себе в штаны, когда увидит, как она проплывает мимо. Я стану ей изменять, и она будет об этом знать, но не скажет ни слова — ведь ей же хочется жить в моем доме, в таком богатстве. Я буду увольнять мужиков только ради того, чтобы увидеть смятение в их глазах. Я буду увольнять женщин, которые ничем не заслуживают того, чтобы их увольняли.

Надежда — это все, что нужно человеку. Когда нет надежды, ты лишаешься мужества, и у тебя опускаются руки. Мне вспомнилось, как я жил в Новом Орлеане: бывало, по две-три недели подряд питался двумя пятицентовыми карамельками в день — только чтобы нигде не работать и спокойно писать свои вещи. Но голод, к несчастью, никак не способствует творчеству. Наоборот, он мешает искусству. Корни души человека — в его желудке. Человек может создать гениальное творение после того, как съест сочный бифштекс и выпьет пинту хорошего виски. А после конфеты ценой в пять центов он ничего стоящего не напишет. Миф о голодном художнике — это наглая ложь. И как только ты понимаешь, что все вокруг — ложь и обман, ты становишься мудрым и принимаешься резать и жечь своих собратьев людей. Я построю империю на искалеченных телах и поломанных жизнях беспомощных и беззащитных мужчин, женщин, стариков и детей — я им покажу, что почем. Я им покажу!

Я добрался до дома, где снимал комнату. Поднялся по лестнице, открыл свою дверь, включил свет. Миссис Даунинг оставила мою почту на коврике перед дверью. Там был большой конверт из коричневой плотной бумаги. Письмо от Глэдмора. Я поднял его, взвесил в руке. Тяжелый. Это был вес отвергнутых рукописей. Я сел на стул, вскрыл конверт.

Дорогой мистер Чинаски.

Мы возвращаем Вам эти четыре рассказа, но берем в публикацию «Моя душа, напоенная пивом, печальнее всех мертвых рождественских елок на свете». Мы наблюдаем за Вашей работой уже достаточно долгое время и с удовольствием опубликуем написанный Вами рассказ в нашем журнале.

Искренне Ваш

Клей Глэдмор.

Я вскочил на ноги, сжимая в руках листок. Мой рассказ принят, он будет опубликован. МОЯ ПЕРВАЯ ПУБЛИКАЦИЯ. В лучшем литературном журнале Америки. Мир еще никогда не казался таким прекрасным, полным таких удивительных обещаний. Я сел на кровать, снова перечитал письмо. Изучил каждый завиток в подписи Глэдмора. Потом встал, подошел к комоду, прикрепил листок к зеркалу. Разделся, выключил свет, лег в кровать. Но заснуть так и не смог. Я встал, включил свет, сел перед зеркалом на комоде и перечитал письмо еще раз:

Дорогой мистер Чинаски…

Глава 30

Я часто встречал в коридоре Гертруду. Мы болтали о том о сем, но больше я никуда ее не приглашал. Она подходила ко мне вплотную и стояла, легонько покачиваясь, а иногда и шатаясь, как пьяная, на своих высоченных каблуках. Как-то раз, в воскресенье утром, мы все вместе вышли во двор. Гертруда, Хильда и я. Девчонки лепили снежки, бросали ими в меня и смеялись. Я никогда не жил в снежных краях и поначалу слегка растерялся, но потом разобрался, как надо лепить и бросать снежки. Гертруда разрумянилась на морозе. Она была само очарование. Вся — огонь, смех и сверкание молний. Мне вдруг захотелось подойти к ней, схватить, стиснуть в объятиях. Но я не стал этого делать. Я ушел прочь по заснеженной улице, и мне вслед летели снежки.

Десятки тысяч молодых людей сражались в Европе, Китае, в Тихом океане. Когда все закончится, они вернутся домой, и она обязательно кого-то найдет. С этим не будет проблем. У нее — точно не будет. С таким-то телом. С такими глазами. Даже у Хильды не будет проблем с тем, чтобы кого-то себе найти.

Я уже чувствовал, что время пришло. Пора уезжать из Сент-Луиса. Я решил вернуться в Лос-Анджелес; а тем временем продолжал рассылать по журналам свои рассказы, пить, слушать Пятую симфонию Бетховена и Вторую симфонию Брамса…

В тот вечер после работы я засел в баре в квартале от дома. Выпил пять или шесть кружек пива, потом встал и пошел домой. Дверь в комнату Гертруды была открыта.

— Генри…

— Привет. — Я подошел к двери, встал на пороге. — Гертруда, я уезжаю. Я уже сообщил на работе. Как раз сегодня.

— Жалко, что ты уезжаешь.

— Вы все такие хорошие люди, такие внимательные и отзывчивые.

— Слушай, пока ты еще не уехал, хочу познакомить тебя со своим бойфрендом.

— У тебя есть бойфренд?

— Да. Он тоже тут поселился, сегодня. Пойдем.

Я пошел следом за ней в конец коридора. Она постучала в дверь. Дверь открылась. Серые брюки в белую полоску; клетчатая рубашка с длинными рукавами; галстук. Тонкие усики. Пустые глаза. Из одной ноздри стекала почти незаметная тонкая струйка прозрачных соплей, застывающих в крошечный сверкающий шарик. Шарик примостился на усах и набирал массу, чтобы сорваться вниз, а пока что поблескивал, отражая свет.

— Джоуи, — сказала Гертруда. — Познакомься. Это Генри.

Мы пожали друг другу руки. Гертруда вошла в комнату. Дверь закрылась. Я отправился к себе и принялся собирать чемодан. Мне всегда нравилось собирать чемодан.

Глава 31

Вернувшись в Лос-Анджелес, я нашел дешевый отель неподалеку от Гувер-стрит. Первое время я целыми днями валялся в постели и пил. Так продолжалось дня три-четыре. Я не мог заставить себя взять газету и прочитать объявления в разделе «Требуется». Меня убивала сама мысль о том, что нужно будет вставать, и куда-то идти, и говорить человеку, сидящему за столом, что мне нужно устроиться на работу и что я обладаю для этого всеми необходимыми навыками и умениями. Мне было страшно. На самом деле мне было страшно от жизни — от всего того, что приходится делать каждому только за тем, чтобы у него было что есть, где спать и во что одеваться. Поэтому я валялся в постели и пил. Когда ты пьян, мир по-прежнему где-то рядом, но он хотя бы не держит тебя за горло.

А потом наступил вечер, когда я встал с постели, оделся и вышел в город. Сам не помню, как я оказался на Альварадо-стрит. Я прошелся по улице, пока не набрел на один симпатичный бар, с виду вполне завлекательный. Я вошел. Народу было битком. Но мне все-таки удалось отыскать единственный незанятый табурет у стойки. Я сел, заказал виски и стакан воды. Справа от меня сидела темная блондинка, слегка полноватая на мой вкус, с отвисшими щеками и дряблой шеей. Пьяная в дым. И все же по-своему она была даже красивой, вернее, со следами былой красоты, и ее тело казалось вполне молодым и крепким. И фигура еще сохранилась, причем неплохая фигура. И у нее были красивые длинные ноги. Когда барышня допила свой бокал, я спросил, не хочет ли она выпить еще. Она сказала, что хочет. Я взял ей виски.

— Здесь собираются одни придурки, — заявила она.

— Да везде собираются одни придурки, но здесь их как-то особенно много, — ответил я.

Я брал ей выпивку раза четыре. Ей и себе. Мы просто сидели и даже не разговаривали. А потом я сказал:

— Все, это была последняя порция. У меня больше нет ни гроша.

— Ты это серьезно?

— Ага.

— А у тебя есть, где жить?

— Пока есть. Я снял номер в отеле. Все оплачено до послезавтра. Или нет, до послепослезавтра.

— И у тебя нет ни денег, ни чего-нибудь выпить? То есть вообще ничего?

— Ничего.

— Ну, тогда ладно. Пойдем.

Я вышел следом за ней из бара. У нее была великолепная задница, я заметил. Барышня привела меня в ближайший винный магазин. Там она попросила две четвертушки «Grandad», одну упаковку пива, две пачки сигарет, какие-то чипсы, орешки, алка-зельцер и хорошую сигару. Продавец собрал все в пакет.

— Запишите на счет Уилбура Окснарда, — распорядилась барышня.

— Подождите минутку, — сказал продавец. — Мне нужно сделать один звонок. — Он подошел к телефону, набрал номер и принялся говорить с кем-то вполголоса. Потом положил трубку на место и обернулся к нам. — Все в порядке, можете забирать покупки.

Я взял пакет, и мы вышли на улицу.

— И куда мы теперь со всем этим богатством?

— К тебе. У тебя есть машина?

Я привел ее к своей машине. Я купил себе подержанный автомобиль. В Комптоне, за тридцать пять долларов. Машина была никакая, со сломанными рессорами и протекающим радиатором. Но она все-таки ездила.

Мы приехали ко мне. Я убрал выпивку в холодильник, налил нам обоим по порции вискаря, уселся в кресло и закурил сигару. Барышня сидела напротив, на диване. Сидела, положив ногу на ногу. У нее были сережки с какими-то зелеными камушками.

— Ты у нас самый крутой, да? — сказала она.

— Что?

— Считаешь себя крутым до невозможности, типа мужик хоть куда, все дела.

— Нет.

— Да, считаешь. Это сразу заметно, с первого взгляда. И все равно ты мне нравишься. Сразу понравился.

— Задери юбку повыше.

— Тебе нравятся мои ноги?

— Да. Задери юбку повыше.

Она сделала, как я сказал.

— Боже мой. Еще выше, еще!

— Слушай, ведь ты не какой-нибудь псих-извращенец, правда? А то есть один парень… снимает девчонок по барам, приглашает к себе домой, раздевает их и вырезает кроссворды у них на коже. Перочинным ножом.

— Нет, это не я.

— И еще есть такие ребята, которые сперва тебя трахнут, а потом разрежут на мелкие кусочки. А по прошествии нескольких дней часть твоей задницы находят в водосточной трубе где-нибудь в Плайя-дель-Рее, а левую сиську — в урне в скверике в Оушнсайде…

— Я давно уже не занимаюсь такими вещами. Задери юбку выше.

Она задрала юбку выше. Это было как начало жизни и смеха; это был подлинный смысл солнца. Я подошел к ней, сел рядом и поцеловал ее. Потом встал, снова налил нам виски, включил радио KFAC. Мы как раз захватили начало чего-то из Дебюсси.

— Тебе нравится такая музыка? — спросила она.

Посреди ночи, пока мы болтали, я слез с дивана, улегся на пол и стал смотреть на ее великолепные ноги.

— Знаешь, малышка, я — гений. Только об этом никто не знает. Никто, кроме меня.

Она посмотрела на меня сверху вниз.

— Вставай с пола, дубина, и налей мне выпить.

Я налил ей виски и прилег на диван, прижавшись к ней сбоку. Я себя чувствовал полным придурком. Чуть позже мы перебрались на кровать. Я вскарабкался на нее, совершил пару положенных телодвижений, остановился.

— Слушай, а как тебя звать?

— А какая, к чертям, разница? — отозвалась она.

Глава 32

Ее звали Лора. Было два часа пополудни, и я брел по улочке за мебельным магазином на Альварадо-стрит, держа в руке чемодан. Там был большой белый дом — деревянный, в два этажа, очень старый. Белая краска шелушилась и осыпалась.

— Не подходи к двери, — сказала Лора. — У него наверху, рядом с лестницей, висит зеркало. И ему видно, кто стоит у дверей.

Лора позвонила. Я стоял справа от двери, вжимаясь в стену.

— Пусть он видит только меня. А когда он откроет, будет звук типа звоночка, я распахну дверь, и ты быстро войдешь за мной.

Замок тихо звякнул, Лора открыла дверь. Я вошел в дом, в прихожую. Поставил чемодан у подножия лестницы. Уилбур Окснард стоял наверху, на самой верхней ступеньке, и Лора побежала к нему. Уилбур был старым, седым, одноруким.

— Как я рад тебя видеть, малышка! — Уилбур обнял Лору своей единственной рукой и поцеловал.

Потом он заметил меня.

— А это кто?

— Ой, Уилли, познакомься с моим другом.

— Привет, — сказал я.

Уилбур молча смотрел на меня.

— Уилбур Окснард, Генри Чинаски, — представила нас Лора.

— Рад познакомиться, Уилбур, — сказал я.

Уилбур опять промолчал. Наконец он сказал:

— Ну хорошо. Поднимайтесь.

Я поднялся, и мы прошли через большую гостиную. Весь пол был усыпан монетками по пять, десять, двадцать пять и пятьдесят центов. В центре комнаты стоял электроорган. Уилбур и Лора привели меня на кухню, и мы все уселись за стол, за которым уже сидели две женщины. Лора представила нас друг другу.

— Генри, это Грейс. А это Джерри. Девочки, это Генри Чинаски.

— Привет, — сказала Грейс.

— Добрый день, — сказала Джерри.

— Очень рад познакомиться, — сказал я.

Они пили виски, запивая его пивом. На столе стояла огромная миска с зелеными и черными оливками, перцами чили и сельдереем. Я взял себе чили.

— Угощайтесь, — сказал Уилбур, указав на бутылку виски. Я наполнил стакан.

— Чем вы занимаетесь? — спросил Уилбур.

— Он писатель, — сказала Лора. — Его печатают в журналах.

— Так вы писатель? — уточнил Уилбур, обращаясь ко мне.

— Иногда.

— Мне как раз нужен писатель. Вы хорошо пишете?

— Каждый писатель считает себя гениальным.

— Я сочинил оперу, и мне нужен кто-то, кто напишет либретто. Она называется «Император Сан-Франциско». Вы знали, что был такой парень, который хотел стать императором Сан-Франциско?

— Нет, я не знал.

— Интересная история. Я дам вам книжку.

— Хорошо.

Потом мы просто сидели и молча пили. Я поглядывал на девчонок. Им всем было лет по тридцать пять. Они были весьма привлекательны и сексапильны, и они это знали.

— Вам нравятся шторы? — спросил меня Уилбур. — Девочки сшили их сами. У них много талантов.

Я взглянул на шторы. Тошнотворное изделие. Ярко-красные клубнички в окружении зеленых стеблей и листьев.

— Очень хорошие шторы, — сказал я.

Уилбур выставил на стол еще пять бутылок пива, и мы все налили себе еще виски.

— Не волнуйтесь, — сказал Уилбур. — Когда допьем эту бутылку, у меня есть еще.

— Спасибо, Уилбур.

Он посмотрел на меня.

— У меня постоянно немеет рука. — Он поднял руку и пошевелил пальцами. — Пальцы почти не шевелятся.

Наверное, я скоро умру. Врачи не могут понять, что со мной. А девочки думают, я шучу. Они надо мной смеются.

— Я не думаю, что вы шутите, — сказал я. — Я вам верю.

Мы выпили, снова налили.

— Вы мне нравитесь, — сказал Уилбур. — Судя по вашему виду, вы — человек, знающий жизнь. Человек, у которого есть стиль. У большинства людей нет вообще никакого стиля. А у вас есть.

— Насчет стиля не знаю, но в жизни я повидал многое, да.

— Пойдемте в гостиную, — предложил Уилбур. — Хочу сыграть вам отрывки из оперы.

— Хорошо, — сказал я.

Мы открыли вторую бутылку и отправились в гостиную, прихватив виски и пиво с собой.

— Уилбур, — спросила Грейс, — может, сварить тебе суп?

— Кто же ест суп за органом? — ответил он.

Мы все рассмеялись. Нам всем нравился Уилбур.

— Каждый раз, когда он напивается, он разбрасывает мелочь по полу, — шепнула мне Лора. — Говорит нам всякие гадости и швыряет в нас мелочь. Говорит, это все, что мы стоим. Иногда он бывает ужасно противным.

Уилбур поднялся, пошел к себе в спальню и вернулся с матросской шапкой на голове. Снова сел за орган и принялся играть. Одной рукой с негнущимися пальцами. Он играл очень громко. Мы сидели, пили и слушали. Когда Уилбур закончил, я зааплодировал.

Уилбур повернулся ко мне на своем вертящемся табурете.

— Вчера вечером девочки были тут, — сказал он, — и вдруг кто-то как закричит: «ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА!» Это надо было видеть. Как они все побежали.

Кто-то — вообще голышом, кто-то — в нижнем белье. Они все выскочили из дома и спрятались в гараже. Было ужасно смешно. Потом они все вернулись, одна за другой. Я сидел здесь и ждал. Чуть не умер от смеха!

Я спросил:

— А кто крикнул «ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА»?

— Я, — сказал он.

Он поднялся, пошел к себе в спальню и принялся раздеваться. Он не прикрыл дверь, и мне было видно, как он сидит на кровати в одних трусах. Лора подошла к нему, села рядом, поцеловала его. Потом вернулась в гостиную, а в спальню пошли Грейс и Джерри. Лора встала у лестницы и молча указала вниз. Я спустился, взял свой чемодан и занес его наверх.

Глава 33

Когда мы проснулись в половине десятого утра, в доме не было слышно ни звука. Лора рассказала мне об Уилбуре.

— Он миллионер. Пусть тебя не обманывает этот полуразваленный дом. Дед Уилбура скупал всю землю в округе, и его отец — тоже. Грейс — его девушка, и она не особенно с ним церемонится. Хотя он и сам тот еще сукин сын. Но любит заботиться о девчонках из баров. Если им негде жить. Он никогда не дает нам денег. Только кормит и разрешает нам спать в его доме. И угощает нас выпивкой только тогда, когда сам выпивает. Хотя Джерри все же сумела его раскрутить. В тот вечер он был сильно пьян, и ему захотелось девочку, и он гонялся за Джерри вокруг стола, а Джерри сказала: «Нет, нет, нет. Тебе ничего не обломится, пока ты не будешь давать мне на жизнь пятьдесят долларов в месяц». В конце концов он подписал какую-то бумагу, и, знаешь, ее признали в суде. Теперь он обязан выплачивать ей пятьдесят баксов в месяц, и даже когда он умрет, его семья все равно будет выплачивать ей содержание.

— Хорошо, — сказал я.

— Но Грейс все равно его главная девушка.

— А ты?

— А я так, на время.

— Хорошо, потому что ты мне нравишься.

— Правда?

— Ага.

— Теперь смотри. Если утром он выйдет к завтраку в своей капитанской фуражке, это значит, что мы поедем кататься на яхте. Врач говорит, что морские прогулки полезны ему для здоровья.

— А яхта большая?

— Большая. Слушай, это ты вчера вечером собрал с пола всю мелочь?

— Да, — сказал я.

— Все лучше не брать. Надо что-то оставить.

— Да, наверное. Мне вернуть часть на место?

— Если будет возможность.

Я уже собирался вставать, но тут в спальню вбежала Джерри.

— Он стоит перед зеркалом и поправляет свою капитанскую фуражку. Мы едем кататься на яхте!

— Хорошо, Джерри, — сказала Лора.

Мы быстро встали и начали одеваться. И успели как раз вовремя. Уилбур угрюмо молчал. Ему было плохо с похмелья. Мы все спустились по лестнице, зашли в гараж и уселись в невероятно древний автомобиль. Такой старый, что у него было откидное заднее сиденье. Грейс и Джерри устроились впереди рядом с Уилбуром, а нам с Лорой досталось заднее откидное сиденье. Уилбур вырулил из гаража и поехал по Альварадо-стрит. Мы направлялись в Сан-Педро.

— У него похмелье, и он не пьет, а когда он не пьет, все тоже не пьют, потому что ему это, видите ли, неприятно. Старый хрыч. Так что ты осторожнее, — сказала Лора.

— Черт, а мне как раз надо выпить.

— Нам всем надо выпить. — Лора достала из сумочки бутылку виски на пинту, открыла ее и протянула мне. — Теперь подожди, пока он не посмотрит в зеркало заднего вида — проверить, что мы тут делаем. А когда он опять переведет взгляд на дорогу, сразу же отпивай. Только быстро.

Я дождался, пока Уилбур не посмотрит на нас в зеркало дальнего вида. Как только он перевел взгляд на дорогу, я быстренько отхлебнул виски, и мне сразу же полегчало. Я передал бутылку Лоре. Она подождала, пока Уилбур опять не посмотрит в зеркало заднего вида. Потом отпила. Это было приятное путешествие. Мы прикончили бутылку еще до того, как доехали до Сан-Педро. Лора закинула в рот жевательную резинку, я закурил сигару, и мы вышли из машины. Лорина юбка задралась, открыв длинные стройные ноги в нейлоновых чулках, колени, тонкие лодыжки. Это меня возбудило. Я отвернулся и стал рассматривать пристань. Вот она, яхта. «Оксвил». Самая большая из всех яхт, стоящих в гавани. Мы поднялись на борт. Уилбур помахал рукой каким-то знакомым матросам, а потом повернулся ко мне.

— Вы как себя чувствуете?

— Замечательно, Уилбур… просто по-королевски.

— Пойдемте, я вам кое-что покажу. — Он провел меня на корму, наклонился, потянул за кольцо, вбитое в палубу, и поднял крышку люка. Я глянул вниз и увидел там два мотора. — Я покажу, как заводить запасной мотор. На всякий случай. Если что-то вдруг пойдет не так. Это несложно. Я справляюсь одной рукой.

Мне стало скучно. Уилбур дернул веревку. Я кивнул и сказал, что все понял. Но Уилбур на этом не успокоился. Он показал мне, как поднимать якорь и выводить яхту из дока. А мне хотелось лишь одного: выпить еще.

И вот мы вышли из гавани. Уилбур стоял у штурвала в своей капитанской фуражке. Девочки столпились вокруг.

— Ой, Уилли, дай мне порулить!

— Я тоже хочу порулить!

— Дай мне!

— Нет мне!

Я не просил дать мне штурвал. Мне совсем не хотелось рулить. Мы с Лорой спустились в каюту внизу. Обстановка напоминала номер-люкс в роскошном отеле, только вместо кроватей там были койки, прикрепленные к стене. Мы с Лорой направились к холодильнику, набитому едой и напитками. Нашли открытую бутылку виски. Выпили по стаканчику, запили водой. Жизнь сразу же показалась вполне пристойной. Лора включила магнитофон, и мы прослушали странную пьеску под названием «Отступление Бонапарта». Лора выглядела замечательно. Она улыбалась, ей было хорошо. Я поцеловал ее, провел рукой по ее ноге. А потом я услышал, как отключился мотор. В каюту вошел Уилбур.

— Мы едем домой, — сообщил он.

В своей капитанской фуражке он выглядел очень сурово.

— А что так рано? — спросила Лора.

— У нее снова какое-то странное настроение. Я боюсь, что она прыгнет за борт. Она со мной не разговаривает. Просто сидит, смотрит на воду. А она не умеет плавать. Я боюсь, она бросится в море.

— Слушай, Уилбур, — сказала Лора. — Просто дай ей десять баксов. У нее порвались чулки.

— Нет, мы едем домой. К тому же вы пьете!

Уилбур ушел. Мотор снова затарахтел. Мы развернулись и взяли обратный курс на Сан-Педро.

— И вот так — каждый раз, когда мы пытаемся съездить в Каталину. У Грейс резко портится настроение. Она сидит, смотрит на воду, молчит. Это чтобы он дал ей денег. Она в жизни не прыгнет за борт. Она ненавидит воду.

— Ну ладно. Тогда давай выпьем еще, — предложил я. — А то, когда я задумываюсь о том, что мне предстоит писать текст для оперы Уилбура, я вдруг понимаю, что жизнь стала мерзкой и беспросветной.

— Да, теперь можно напиться, — сказала Лора. — Все равно он уже злой, как черт.

Джерри спустилась в каюту и присоединилась к нам.

— Грейс страшно бесится из-за этих пятидесяти баксов в месяц, которые мне удалось вытащить из его скупой задницы. Только оно не так просто, как кажется.

Если Грейс нет поблизости, он сразу же взгромождается на меня, старый хрыч, и чего-то там изображает. Ему всегда мало. Он боится, что скоро умрет, и хочет взять сразу все и побольше.

Она залпом выпила виски и налила себе еще.

— Я вот думаю, зря я ушла из «Сирса Роубака»*. Я там нормально работала и получала неплохо. За это надо было выпить, что мы и сделали.

* «Сирс, Роубак энд К°» — крупная американская торговая фирма, владеющая сетью одноименных универмагов.

Глава 34

Перед самым заходом в гавань к нам присоединилась Грейс. Она по-прежнему была не в настроении и по-прежнему ни с кем не разговаривала, но она пила с нами. Мы все изрядно надрались. Уилбур спустился в каюту. Встал в дверях, глядя на нас.

— Я скоро вернусь, — сказал он и ушел.

Мы ждали, пока он вернется, и пили. Девочки принялись спорить о том, как управляться с Уилбуром. Я лег на койку и заснул. Когда я проснулся, был уже поздний вечер. И было холодно. Очень холодно.

— А где Уилбур? — спросил я.

— Он не вернется, — сказала Джерри. — Он же псих ненормальный.

— Вернется, — сказала Лора. — Здесь Грейс.

— А не вернется, и хрен бы с ним, — сказала Грейс. — Тут у нас столько еды и выпивки, что можно месяц кормить и поить всю египетскую армию.

Вот так все и было. Я сидел в роскошной каюте на самой большой яхте в гавани, в компании трех интересных женщин. Но был жуткий дубак. От воды шел промозглый холод. Я поднялся с койки, выпил и снова лег.

— Господи, какой холод, — сказала Джерри. — Давай я прилягу к тебе. Буду греться.

Она скинула туфли и забралась ко мне под одеяла. Лора и Грейс, обе изрядно датые, о чем-то спорили. Джерри была маленькой и круглой. Очень круглой и очень уютной. Она прижалась ко мне.

— Я так замерзла, кошмар. Обними меня.

— Лора… — начал было я.

— Да фиг с ней, с Лорой.

— Я хотел сказать, она может обидеться.

— Она не обидится. Мы с ней подруги. Смотри. — Джерри села на койке. — Лора, Лора…

— Чего?

— Я тут пытаюсь согреться. Ничего?

— Ничего.

Джерри снова легла и прижалась ко мне.

— Видишь, она сказала, что все нормально.

— Ну хорошо. — Я положил руку на Джеррину мягкую задницу и поцеловал ее в губы.

— Только вы не особенно увлекайтесь, — сказала Лора.

— Мы просто лежим, обнимаемся, чтобы согреться, — сказала Джерри.

Я запустил руку под платье Джерри и принялся стаскивать с нее трусики. Это было непросто. Когда она все же избавилась от этой детали туалета, у меня уже крепко стояло. Мы целовались взасос, ее язык метался у меня во рту. Мы лежали на боку, изображая невинные объятия, а я в это время пытался пристроиться к Джерри сзади. Я постоянно выскальзывал из нее, но она направляла меня куда надо.

— Вы не особенно там увлекайтесь, — повторила Лора.

У меня снова выскользнул, и Джерри взяла мой член в руку и легонько сдавила.

— Мы просто лежим, обнимаемся, — сказал я, — чтобы согреться.

Джерри хихикнула и направила мой член куда нужно. На этот раз он не выскользнул. Возбуждение нарастало.

— Сука, — шепнул я ей на ухо. — Я тебя люблю.

И тут я кончил. Джерри поднялась с койки и пошла в ванную. Грейс приготовила всем сандвичи с ростбифом. Я тоже встал, сел за стол. На ужин у нас были сандвичи с ростбифом, картофельный салат, свежие помидоры, кофе и яблочный пирог. Мы все страшно проголодались.

— А я согрелась, — сказала Джерри. — Генри — отличная грелка.

— Мне тоже надо согреться, — сказала Грейс. — А то что-то я мерзну и мерзну. Лора, ты ведь не против?

— Не против. Только не увлекайтесь.

— Чем не увлекайтесь?

— Ты знаешь чем.

После ужина я снова лег, и Грейс забралась ко мне на койку. Она была самой высокой из всех троих. У меня еше не было женщины такого высокого роста. Я поцеловал ее. Она ответила на поцелуй. «Женщины, — подумал я, — женщины — это волшебные существа». Удивительные, сверхъестественные! Я запустил руку под платье Грейс и принялся стягивать с нее трусики. Это был долгий процесс.

— Что ты делаешь? — прошептала она.

— Стягиваю с тебя трусики.

— Зачем?

— Хочу тебя трахнуть.

— Я просто хотела согреться.

— А я хочу тебя трахнуть.

— Лора — моя подруга. А я — женщина Уилбура.

— А я хочу тебя трахнуть.

— Что ты делаешь?

— Пытаюсь вставить.

— Нет!

— Черт, помоги мне.

— Справляйся сам.

— Помоги мне.

— Справляйся сам. Лора — моя подруга.

— При чем тут Лора?

— Что?

— Ладно, проехали.

— Слушай, я еще не готова.

— Я тебе помогу пальцем.

— Эй, ты там полегче. Прояви уважение к женщине.

— Хорошо, хорошо. Вот так лучше?

— Так лучше. Чуть-чуть повыше. Ага, вот так. Да! Так хорошо…

— Вы там ничем таким не занимаетесь? — спросила Лора.

— Нет, я просто работаю грелкой.

— Интересно, когда же вернется Уилбур, — сказала Джерри.

— Да мне плевать, пусть вообще не возвращается, — сказал я, заправляя Грейс сзади. Она застонала. Это было волшебно. Я делал все медленно, рассчитывая толчки.

Я не выскальзывал как было с Джерри.

— Развращенный, испорченный сукин сын, — прошептала Грейс. — Скотина. Урод. Лора — моя подруга. Что ты делаешь?

— Я тебя трахаю, — сказал я. — Чувствуешь, как он движется в тебе? Вверх, вниз. Вверх, вниз. Да, вот так.

— Замолчи, не говори ничего. А то я возбуждаюсь.

— Я тебя трахаю. Чувствуешь, как я тебя трахаю? Мы с тобой трахаемся. Это грязный, животный секс. Такой мерзкий и грязный. Ты чувствуешь?

— Черт, прекрати…

— Он разбухает, он заполняет тебя всю. Чувствуешь, какой он большой?

— Да, да…

— Я сейчас кончу. Господи, я сейчас кончу…

Я кончил и вытащил член.

— Ты меня изнасиловал, урод. Ты меня изнасиловал, — прошептала она. — Я все расскажу Лоре.

— Давай, расскажи. Думаешь, она поверит?

Грейс встала с койки и пошла в ванную. Я вытер член простыней, натянул штаны и тоже поднялся.

— Девчонки, умеете играть в кости?

— А что для этого нужно? — спросила Лора.

— Ничего, только кости и деньги. Кости у меня есть.

У вас, кстати, есть деньги? Ну, вот и славно. Я все покажу. Это несложно. Доставайте деньги, кладите на стол.

И не стесняйтесь, если у вас мало денег. У меня тоже их мало. Мы же друзья, правда?

— Да, — согласилась Джерри. — Мы друзья.

— Да, мы все — друзья, — сказала Лора.

Грейс вышла из ванной.

— И что эта сволочь опять затевает?

— Учит нас кидать кости.

— Не кидать, а бросать.

— Да ну?

— Ага. Садись с нами, Грейс. Будем играть. Я все покажу…

Через час, когда я собрал почти все деньги, бывшие на кону, в каюту неожиданно вошел Уилбур. Вошел и увидел, как мы сидим пьяные в дым и режемся в кости.

— Я не разрешаю играть в азартные игры на этой яхте! — закричал он с порога. Грейс поднялась с колен, подошла к Уилбуру, обняла его, поцеловала взасос и схватилась рукой за его интимное место.

— Где был мой Уилли? Бросил малышку Грейс на такой большой лодке совсем одну. Я очень-очень скучала по Уилли.

Уилли расплылся в улыбке, подошел к нам, уселся за стол. Грейс достала из холодильника очередную бутылку. Уилбур разлил по стаканам виски и посмотрел на меня.

— Мне надо было зайти домой, подправить кое-что в опере. Вы еше не передумали? Вы напишете мне либретто?

— Либретто?

— Слова.

— Сказать по правде, Уилбур, я пока что об этом не думал, но если все по-серьезному, тогда я за это возьмусь.

— Все по-серьезному, — сказал он.

— Тогда я начну прямо завтра.

Грейс запустила руку под стол и расстегнула Уилбуру ширинку. Я уже понял, что нас всех ждет веселая ночь.

Глава 35

Спустя пару дней мы с Грейс и Лорой сидели в нашем любимом баре, и тут вошла Джерри.

— Виски, чистый, — сказала она бармену, но пить не стала. Просто сидела, смотрела на свой стакан. — Слушай, Грейс. Тебя вчера не было. И я всю ночь провела с Уилбуром.

— Ничего страшного, солнышко. У меня были дела.

А старый хрыч пусть помучается и погадает, чем я таким занимаюсь, когда не хожу к нему.

— Грейс, ему было плохо. По-настояшему плохо и грустно. Генри не было. Лоры — тоже. Ему было не с кем поговорить. Я пыталась как-то ему помочь.

Этой ночью мы с Лорой гудели на вечеринке у бармена. Оттуда мы сразу поехали в бар. Я, понятное дело, еще даже не брался за либретто, а Уилбур буквально за мной охотился. Хотел, чтобы я прочитал все эти треклятые книги. А я уже очень давно ничего не читал. Принципиально.

— Он напился до полной отключки. Пил чистую водку. Вообще ничем не разбавлял. И все спрашивал, где ты, Грейс.

— Наверное, это любовь, — сказала Грейс.

Джерри все-таки выпила виски и заказала еще.

— Мне не понравилось, что он так много пьет, — сказала она. — И когда он отключился, я потихоньку взяла бутылку, вылила часть водки и долила водой. Но он уже выпил немерено. Я пыталась уложить его в постель…

— Да? — спросила Грейс.

— Я пыталась уложить его в постель, но он никак не хотел ложиться. Он был вообще невменяемый, весь такой возбужденный, и мне пришлось пить. Если бы я не пила, я бы просто не выдержала. А потом мне стало сонно, и я пошла спать. А он остался сидеть в гостиной со своей водкой.

— Ты так и не уложила его в постель? — спросила Грейс.

— Нет. А утром, когда я вошла в гостиную, он сидел в том же кресле, а рядом стояла бутылка водки. Я сказала ему: «Доброе утро, Уилли». Я в жизни не видела таких удивительно красивых глаз. Окно было открыто, и его глаза были наполнены солнечным светом. В них как будто светилась душа.

— Да, — заметила Грейс. — У Уилли очень красивые глаза.

— Он мне не ответил. Я пыталась с ним поговорить, но он не сказал мне ни слова. Я позвонила его брату, который доктор. Ну, вы его знаете. Он достает всякие препараты и сам тоже их принимает. Я позвонила ему, он приехал, посмотрел на Уилли и сразу начал кому-то звонить. Потом мы сидели и ждали. А потом пришли два мужика, закрыли Уилли глаза и сделали ему какой-то укол. Потом мы снова сидели и ждали, и в конце концов кто-то из этих ребят посмотрел на часы и сказал: «Ну, ладно». Они подняли Уилли с кресла, положили его на носилки и унесли. Вот такая история.

— Черт, — чертыхнулась Грейс. — И я остаюсь в полной жопе.

— Ты — да, — подтвердила Джерри. — А у меня все равно остается пятьдесят баксов в месяц.

— И твоя толстая задница.

— И моя толстая задница.

Мы с Лорой сидели молча. Да и зачем было что-то говорить? То, что мы оба — в глубокой жопе, это было понятно без слов.

Мы все сидели и думали, что делать дальше.

— Я вот думаю, — сказала Джерри, — а вдруг это я его убила?

— Как именно? — спросил я.

— Разбавив водку водой. Он всегда пьет ее неразбавленной. Может быть, его убила вода.

— Может быть, — сказал я и крикнул бармену: — Тони, налей даме водки с водой.

Грейс явно решила, что это была не самая удачная шутка.

Я сам не видел, как это было, — но мне потом рассказали. Грейс ушла, бросив нас в баре, и поехала к дому Уилбура. Начала колотить в дверь и кричать. Брат Уилбура, который доктор, подошел к двери, но не открыл. Он был весь в печали, совершенно убитый, бухой и закинувшийся таблетками, и он не впустил Грейс в дом, а она никак не унималась. Продолжала стучать и кричать. Брат Уилбура был мало знаком с Грейс (хотя ему стоило бы познакомиться с ней поближе, потому что она классно трахается), и он вызвал полицию, а Грейс как будто взбесилась, с ней едва справились двое здоровых полицейских. Пришлось надеть на нее наручники. Только те мужики из полиции совершили большую ошибку. Наручники надо было надеть так, чтобы руки Грейс были за спиной. В общем, Грейс вломила одному из них и рассекла ему щеку наручниками. Причем очень неслабо. Просто разворотила всю щеку, так что сквозь дырку были видны зубы. Пришлось вызывать подкрепление. В конце концов Грейс запихали в машину и увезли. И с тех пор мы с ней не виделись. Ни с ней, ни друге другом.

Глава 36

Ряды тихих безмолвных велосипедов. Корзины и ящики, полные велосипедных деталей. Велосипеды рядами свисают с высокого потолка. Зеленые велосипеды, красные велосипеды, желтые, синие и фиолетовые, велосипеды для мальчиков, велосипеды для девочек. Сверкающие спицы, колеса, резиновые покрышки, рамы, кожаные сиденья, задние фонари, фары, ручные тормоза. Сотни велосипедов. Бесконечные ряды.

На обеденный перерыв у нас был ровно час. Я старался есть побыстрее. Моя смена начиналась ночью и заканчивалась рано утром. Я совершенно выматывался, у меня все болело, и я забирался в свое потайное убежище, чтобы хотя бы немного передохнуть. Я ложился на пол, на спину, и смотрел вверх — туда, где висели велосипеды, расположенные ровными, словно выстроенными по линейке рядами. Изогнутые рули, серебристые спицы, обода колес, черные резиновые покрышки, сверкающая краска — все в идеальном порядке. Это было великолепное зрелище, правильное и упорядоченное: пятьсот или даже шестьсот велосипедов у меня над головой, каждый — на своем месте. Все это было исполнено смысла. Я смотрел вверх и знал, что у меня есть еще сорок пять минут отдыха под этим раскидистым велосипедным деревом.

Но я знал и другое: если я упаду туда, вверх, в этот поток сверкающих новеньких велосипедов, мне уже никогда не выплыть. Я потеряюсь в нем навсегда. Так что я просто лежал и проникался покоем, который дарили мне спицы, колеса и разноцветные краски рам.

Человеку, который страдает похмельем, категорически противопоказано лежать на спине и смотреть вверх на крышу огромного склада. Деревянные балки в конечном итоге тебя достанут. Деревянные балки и застекленная крыша: мелкая проволочная сетка, впаянная в стекло, напоминает о зарешеченных окнах тюремных камер. И еще — тяжесть в глазах, и отчаянное желание выпить, пусть всего одну рюмочку, и звуки шагов… это люди ходят туда-сюда, ты их слышишь и знаешь, что твой час, отведенный на отдых, подходит к концу, и тебе надо как-то заставить себя подняться, тебе надо двигаться, надо ходить, заполнять бланки, комплектовать заказы…

Глава 37

Она была секретаршей директора. Ее звали Кармен — но, несмотря на испанское имя, она была блондинкой, густо красила губы и носила обтягивающие вязаные платья, высокие каблуки-шпильки, нейлоновые чулки и пояс с подвязками. Но, Господи, как она двигалась, как подрагивала и потряхивала всем, чем только можно подрагивать и потряхивать! Как она вся колыхалась, когда заходила на склад передать распоряжения начальства! И все парни бросали работу и таращились на нее, на ее упругую задницу под вязаным платьем, на ее бедра и ноги. Я никогда не был дамским угодником. Я не умею ухаживать. Для того чтобы ухаживать за женщиной, нужно уметь говорить красиво.

А у меня это не получается. Но Кармен все же меня дожала, и я затащил ее в товарный вагон, который мы разгружали в дальнем конце склада, и оприходовал ее стоя. Было приятно. Хорошо и тепло. Я думал про синее небо и огромные чистые пляжи. И все же мне было немного грустно. Это был просто секс при полном отсутствии каких бы то ни было человеческих чувств, а я никогда этого не понимал и не знал, что с этим делать. Я задрал ее вязаное платье и наяривал ее стоя, а потом все-таки вжался губами в ее рот, густо измазанный алой помадой, и кончил между двумя неоткрытыми коробками с какими-то деталями, и в воздухе носились крупинки сажи, а Кармен прижималась спиной к грязной дощатой стене товарного вагона в милосердной кромешной тьме.

Глава 38

Мы работали и кладовщиками, и комплектовщиками, и упаковщиками, и грузчиками. Мы принимали и формировали заказы, проверяли комплектацию, упаковывали и передавали в службу доставки. Начальство только отслеживало ошибки. Поскольку каждый из нас работал с заказом от начала до конца, мы отвечали за каждый из своих заказов, и у нас просто не было возможности перевести стрелки и свалить ответственность на кого-то другого. Три-четыре запоротых заказа — и тебя увольняли.

Отъявленные лодыри и лентяи, мы работали, зная, что наши дни сочтены. Поэтому мы не особенно напрягались — просто ждали, когда начальство поймет, какие мы никудышные работники. А пока этого не случилось, мы старались как-то уживаться с системой, честно, пусть и кое-как отрабатывали свои смены и вместе пили по вечерам.

Нас было трое. Я. Парень по имени Гектор Гонзальвес — высокий, сутулый, спокойный, как слон. У него была симпатичная жена-мексиканочка, с которой он жил на огромной двуспальной кровати в съемной комнате на Хилл-стрит. Я это знаю, потому что однажды вечером Гектор позвал меня в гости, и мы пили пиво, и я до смерти перепугал его жену. Мы ввалились к нему после пьяного вечера в баре, и я сразу, как только вошел, вытащил Гекторову жену из кровати и полез к ней целоваться. На глазах у Гектора. Если бы он полез в драку, я бы, наверное, с ним справился. Главное было бы следить за ним, чтобы не напороться на нож. В конце концов я извинился перед ними обоими — за то, что был такой мерзкой скотиной. Я вполне понимал Гекторову жену и не винил ее в том, что она не прониклась ко мне теплотой и участием. Больше я к ним не ходил.

Третьим был Алабам, мелкий воришка. Он потихонечку тырил с работы зеркала заднего вида, болты и шурупы, отвертки, лампочки, отражатели, гудки, батарейки. Он крал женские трусики и постельное белье, вывешенное на просушку. Он крал коврики из коридоров. Ходил по рынкам, покупал мешок картошки, а вместе с картошкой приносил домой отборнейшие куски мяса, ветчину, банки с анчоусами. Его звали Джордж Феллоуз. У него была мерзкая привычка: когда мы вместе пили, он дожидался, пока я не упьюсь до состояния полной беспомощности, а потом пытался лезть в драку. Ему очень хотелось меня избить, но он был щуплым и слабым и к тому же законченным трусом. Как бы я ни был пьян, я всегда умудрялся пару раз сунуть ему кулаком в живот, а потом — в рыло, так что он летел кубарем вниз по лестнице, как правило, с какой-нибудь украденной штукой в кармане: с моей мочалкой для мытья посуды, консервным ножом, будильником, ручкой, баночкой молотого перца или, может быть, с ножницами.

Директор велосипедного склада, мистер Хансен, хмурый, угрюмый мужик с перманентно красным лицом, постоянно сосал «клоретки», чтобы отбить запах виски, и поэтому язык у него был зеленым. Как-то раз мистер Хансен вызвал меня к себе в кабинет.

— Слушай, Генри, эти двое твоих напарников, они ведь тупые как пробки, да?

— Да нет, нормальные ребята.

— И особенно Гектор… он точно тупой. Нет, то есть Гектор нормальный парень, просто я тут подумал… как ты считаешь, он вообще может справляться с такой работой?

— У него все получается.

— Ты отвечаешь?

— Конечно.

— И этот Алабам. Тот еще прощелыга. Глазки, как у хорька. Наверняка он ворует. Крадет по шесть дюжин педалей в месяц. А ты как думаешь?

— Я думаю, вы ошибаетесь. Я ни разу не видел, чтобы он что-то взял.

— Чинаски?

— Да, сэр?

— Я поднимаю тебе зарплату. На десять долларов в неделю.

— Спасибо, сэр.

Мы пожали друг другу руки. Вот тогда я и понял, что мистер Хансен был в сговоре с Алабамом, который явно делился с ним прибылью.

Глава 39

Джан потрясающе трахалась. У нее было двое детей, но при этом она потрясающе трахалась. Просто божественно. Мы познакомились у киоска с едой — я собирался потратить последние пятьдесят центов на жирный засаленный гамбургер — и разговорились. Она купила мне пива, оставила свой телефонный номер, и через три дня я переехал к ней жить.

У нее была плотная тугая шахна, и она принимала в себя мой член, как будто это был нож убийцы. Эта женщина напоминала мне молочного поросенка. Но при этом она была злая, как сто чертей, и мне представлялось, что с каждым толчком, вбиваемым мной в ее плотную щелку, я хоть немного мщу ей за ее вздорный нрав и сварливый характер. Ей удалили один яичник, и она утверждала, что не может забеременеть. Для женщины только с одним яичником она была на удивление хороша и заводилась на раз.

Джан была очень похожа на Лору — только стройнее и симпатичнее, с голубыми глазами и светлыми волосами до плеч. У нее было странное свойство: больше всего она возбуждалась по утрам, в состоянии тяжких похмелий. Тут мы с ней не совпадали. Мои собственные утренние бодуны мало способствовали эротическому возбуждению. Я — ночной человек. Но по ночам Джан обычно орала и швыряла в меня самые разные предметы: телефоны, телефонные книги, бутылки, стаканы (пустые и полные), радиоприемники, сумки, гитары, пепельницы, словари, сломанные ремешки от часов, будильники… Она была странная. Очень странная женщина. Но я всегда был уверен, что утром ей страшно захочется трахаться. А мне надо было идти на работу.

Вот пример нашего типичного утра. Я взгромождаюсь на Джан и тревожно поглядываю на часы, меня подташнивает, мне плохо, но я пытаюсь это скрывать. Потом я раскачиваюсь, возбуждаюсь, кончаю, слезаю с Джан.

— Ну вот, — говорю. — Мне пора. Я и так уже опоздал на пятнадцать минут.

Джан, счастливая, как птичка весенним утром, несется в ванную, подмывается, умывается, писает, проверяет, не надо ли побрить подмышки, смотрится в зеркало — ее больше тревожит не смерть, а приметы возраста, — потом возвращается в спальню и снова ложится в постель. Я тем временем натягиваю свои старые грязные трусы под грохот уличного движения на Третьей улице.

— Папочка, возвращайся в кроватку, — говорит Джан.

— Слушай, мне только что дали прибавку к зарплате.

— Да не будем мы ничего делать. Просто ляг, поваляйся со мной пять минут.

— Ну, что за на фиг…

— Ну пожалуйста! Всего пять минут.

— Блин.

Я забираюсь обратно в постель. Джан хватает меня за яйца. Потом сжимает мой член в руке.

— Он такой славный!

А я размышляю, пытаясь прикинуть, когда мне удастся отсюда слинять.

— Можно спросить тебя кое о чем?

— Ну давай. Спрашивай.

— Я очень хочу его поцеловать. Ты же не против?

— Нет.

Она целует его, потом лижет. Я закрываю глаза и забываю о том, что мне надо идти на работу. И так — каждый раз. И в то конкретное утро тоже. А потом я услышал звук рвущейся бумаги и почувствовал, как Джан что-то пристраивает на самом кончике моего члена.

— Смотри.

Я открыл глаза. Джан разорвала газету, соорудила крошечную бумажную шляпу и надела ее мне на головку. Вокруг тульи была повязана тонкая желтая ленточка. Член стоял колом, и все вместе смотрелось весьма внушительно.

— Нет, правда, он славный? — спросила Джан.

— Он? А не я?

— Нет, именно он. А ты тут вообще ни при чем.

— Правда?

— Ага. Хочу опять его поцеловать. Ты ведь не возражаешь?

— Не возражаю. Давай.

Джан убрала шляпу с головки и принялась целовать и облизывать мой член, глядя мне прямо в глаза. Она взяла его в рот. Я откинулся на подушку и закрыл глаза. Все равно я уже опоздал на работу.

Глава 40

Я приехал на склад к половине одиннадцатого. Смена начиналась в восемь. Я попал как раз на утренний перерыв. На дорожке у входа стоял кофейный фургончик, вокруг которого собрались все работники склада. Я подошел, взял себе кофе — большой стаканчик — и пончик с джемом. Поболтал с Кармен, директорской секретаршей, красой товарных вагонов. Как всегда, Кармен была в облегающем вязаном платье, которое туго охватывало ее формы, как надутый воздушный шарик охватывает воздух, заключенный внутри, — может быть, еще туже. Ее губы были густо накрашены темно-красной помадой, и, пока мы говорили, она стояла буквально вплотную ко мне, смотрела мне прямо в глаза и хихикала, то и дело прикасаясь ко мне разнообразными частями тела — как будто случайно. Агрессивная напористость этой женщины пугала и подавляла. Хотелось бежать от нее без оглядки. Как и большинству женщин, ей хотелось того, чего ей уже не получить, а Джан выжимала из меня все соки, все силы и сперму — и еше немножечко сверх того. Кармен считала, что я набиваю себе цену и изображаю из себя сурового и неприступного мужика, которого трудно заполучить. Я потихонечку пятился от нее, сжимая в руке свой пончик с джемом, а она наступала. Перерыв закончился, мы все вошли в здание. Я отчетливо представил себе, как мы с Кармен лежим в постели у нее дома на Главной улице, и ее трусики, слегка измазанные засохшим говном, болтаются у меня на ноге, на большом пальце. Мистер Хансен, директор, стоял на пороге своего кабинета.

— Чинаски, — пролаял он.

Я узнал этот тон и сразу понял, к чему все идет. Больше я там не работаю.

Я подошел к нему. Он весь буквально сиял в своем свежевыглаженном светло-коричневом летнем костюме, галстуке-бабочке (зеленом), коричневой рубашке и коричневых с черным ботинках, начищенных до зеркального блеска. Я вдруг как-то особенно остро почувствовал, что гвозди в подошвах моих грязных ботинок больно вонзаются мне в ноги. На моей откровенно несвежей рубашке не хватало трех пуговиц.’Молния у меня на ширинке не застегивалась до конца. Сломанная пряжка на ремне не застегивалась вообще.

— Да? — сказал я.

— Боюсь, нам придется расстаться.

— Хорошо.

— Ты отличный работник, но мне все же придется тебя уволить.

Мне было неловко. Но не за себя — за него.

— Ты уже пять или шесть дней приходишь на работу к половине одиннадцатого. И что по этому поводу думают другие работники, как ты считаешь? У нас рабочий день — восемь часов.

— Да все нормально. Расслабьтесь.

— Слушай, я все понимаю. Когда-то я тоже был крутым парнем. Приходил на работу с подбитым глазом по три раза в месяц. Но я никогда не опаздывал. Всегда приходил вовремя. И я кое-чего добился, потому что работал как проклятый.

Я ничего не сказал.

— Что с тобой происходит? Почему ты все время опаздываешь?

Мне вдруг показалось, что я смогу сохранить работу, если дам правильный ответ на этот вопрос.

— Я недавно женился. Ну, вы же знаете, как это бывает. У меня сейчас медовый месяц. Утром я просыпаюсь вовремя, по будильнику, честно встаю, начинаю одеваться, солнце просвечивает сквозь шторы, а молодая жена ташит меня обратно в постель, мол, давай еще раз, самый-самый последний.

Но оно не сработало.

— Я распоряжусь, чтобы тебе выдали выходное пособие. — Хансен вошел к себе в кабинет. Мне было слышно, как он что-то говорит Кармен. На меня вновь снизошло вдохновение. Я подошел к двери и постучал в стеклянную панель. Хансен обернулся на стук, подошел к двери, сдвинул панель в сторону.

— Послушайте, — сказал я. — У нас с Кармен ничего не было. Честное слово. Она очень милая, но это совсем не мой тип. Может, вы скажете, чтобы мне выдали выходное пособие за всю неделю?

Хансен повернулся к Кармен.

— Напиши, чтобы ему выдали выходное пособие за неделю.

А был только вторник. Честно сказать, я не рассчитывал на такую удачу — хотя, с другой стороны, мистер Хансен и Алабам делили поровну прибыль от 20 000 велосипедных педалей. Кармен вышла и вручила мне чек. Она смотрела на меня с равнодушной улыбкой. Хансен уселся за стол, пододвинул к себе телефон и набрал номер городского бюро по найму рабочей силы.

Глава 41

У меня еще оставалась моя машина, купленная за тридцать пять долларов. И мы с Джан играли на скачках. Как-то мы увлеклись этим делом. Мы совершенно не разбирались в лошадях, но нам часто везло. В те времена заездов было не девять, а восемь. У нас с Джан была своя волшебная формула: «Хармац в восьмом». Уилли Хармац был хорошим жокеем, выше среднего уровня, но у него наблюдались проблемы с весом, как теперь — у Говарда Гранта. Мы с Джан изучили таблицы и заметили, что Хармац обычно выигрывал в самом последнем заезде — и всегда ставили на него.

Мы ходили на скачки не каждый день. Часто случалось, что утром с изрядного перепоя мы вообще не могли встать с постели. Ближе к вечеру мы более-менее приходили в себя, выползали из дома до ближайшего винного магазина, а потом зависали на час-полтора в каком-нибудь баре, слушали музыку из музыкального автомата, наблюдали за пьяными посетителями, курили, слушали мертвый смех окружающих — в общем, не самый плохой способ скоротать вечерок.

Нам везло. Как-то так получалось, что мы добирались до ипподрома только в правильные дни.

— Да нет, — говорил я Джан. — На этот раз он не выиграет… сколько можно… так не бывает.

А потом Уилли Хармац выступал в последнем заезде, появлялся в самый последний момент, озаряя собою уныние и мрак, сотканный из алкогольных паров, — и приходил первым, наш добрый гений, старина Уилли. При ставках шестнадцать к одному, восемь к одному, девять к двум. Уилли стал нашим единственным спасением, когда весь мир равнодушно зевнул и забил на нас с Джан большой болт.

Моя машина за тридцать пять долларов заводилась почти всегда, так что с этим проблемы не было. А вот включить фары — это была настоящая проблема. Обычно мы возвращались со скачек уже в темноте. У Джан в сумке всегда имелась бутылка портвейна. Портвейн мы открывали еще по дороге на ипподром. Потом пили пиво на трибуне, а после восьмого заезда — если все было нормально — пили еще. В баре при ипподроме. Как правило, виски с водой. Меня уже раз забирали в полицию за вождение в нетрезвом виде, и тем не менее я садился за руль, изрядно поддатый, и ехал практически на автопилоте, да еще с неисправными фарами — в темноте.

— Не волнуйся, малышка, — успокаивал я Джан. — Они включатся сами на следующей колдобине.

Иногда сломанные рессоры дают определенное преимущество.

— Там впереди яма! Держи шляпу крепче!

— У меня нет шляпы!

Я все-таки преодолел эту выбоину.

БУМ! БУМ! БУМ!

Джан подпрыгивала на сиденье, стараясь не выронить бутылку портвейна. Я держал руль мертвой хваткой и напрягал зрение, пытаясь разглядеть хоть один проблеск света на дороге впереди. Фары включались сами собой. Просто от жестких прыжков по колдобинам и ухабам. Рано или поздно фары включались всегда.

Глава 42

Мы жили в старом многоквартирном доме, в двухкомнатной конуре на четвертом этаже. Наши окна выходили на заднюю сторону. Дом стоял на краю высокого утеса, так что окна располагались на высоте не четвертого, а как минимум двенадцатого этажа. Как будто мы жили на самом краю света — в последнем прибежище перед падением в бездну.

Нам очень долго везло на скачках, но в конечном итоге везение нам изменило, как это бывает с любым везением. У нас почти не было денег, но мы каждый день пили вино. Портвейн и мускат. Весь пол у нас в кухне был заставлен пустыми бутылками. Бутылки стояли рядами. Шесть или семь емкостей по галлону. Перед ними — пять-шесть четвертушек, а перед четвертушками — столько же пинт.

— Когда-нибудь, — рассуждал я, — когда люди откроют проходы в четвертое измерение, и мы будем жить уже не в трехмерном, а в четырехмерном мире, человек сможет выйти из дома… ну, типа пойти прогуляться… и просто исчезнуть. Никаких похорон, никаких скорбных слез, никаких иллюзий, никакого рая или ада. На пример, соберется компания, и кто-нибудь спросит: «Кстати, куда подевался Джордж?» И кто-то другой ответит: «Не знаю. Он сказал, что ему надо выйти купить сигарет».

— Слушай, — сказала Джан. — А сколько времени? Мне надо знать, сколько времени.

— Давай посчитаем. Вчера, ровно в полночь, по сигналу по радио, мы переставили часы. Мы знаем, что они спешат. На каждый час набегает по тридцать пять минут. Сейчас на часах половина восьмого, но мы знаем, что это неверное время, потому что на улице еще светло. Сейчас явно не вечер, а день. Хотя уже ближе к вечеру. Ладно. Берем семь часов тридцать минут. Семь раз по тридцать пять минут — получается 245 минут.

Половина от тридцати пяти — это семнадцать с половиной. То есть у нас получается 252 минуты плюс еще половинка минуты. Так, так, так. Это четыре часа и сорок две с половиной минуты. То есть мы должны перевести стрелки назад. На пять сорок семь. В общем, сейчас без пятнадцати шесть. Как раз время ужина, а у нас нечего есть.

Мы уронили часы, и они сломались. Но я их починил. Там было что-то не так с главной пружиной и маховым колесом. Я смог придумать единственный способ сделать так, чтобы часы снова пошли, а именно: укоротить и затянуть пружину. Но в результате такой операции скорость движения стрелок увеличи-. лась вдвое: было практически видно, как движется ми. — нутная стрелка.

— Зато есть вино. Предлагаю открыть бутылку.

Делать было действительно нечего. Кроме как пить вино и заниматься любовью.

Мы ели все, что находилось съедобного. По ночам мы ходили по улицам и тырили сигареты с приборных досок и из «бардачков» припаркованных у тротуара машин.

— Хочешь, я напеку оладий? — спросила Джан.

— Я уже смотреть не могу на оладьи.

У нас не было ни масла, ни жира, так что Джан пекла оладьи на сухой сковородке. И тесто было совсем не такое, какое требуется для оладий. Просто мука, смешанная с водой. Оладьи, которые делала Джан, получались сухими и жесткими. То есть по-настоящему жесткими.

— И вот что я за человек?! — размышлял я вслух. — Папа ведь предупреждал, что я именно этим и кончу!

Разумеется, я могу выйти из дома и добыть нам поесть. И я выйду из дома и добуду поесть. Вот прямо сейчас и пойду. Но сначала мне надо выпить.

Я налил себе полный стакан портвейна. На редкость мерзкое пойло. Когда вливаешь в себя эту гадость, лучше вообще не думать о том, что ты пьешь, — иначе сразу стошнит. Я все время проигрывал в голове совершенно другую сцену — вроде как крутил фильм в своем внутреннем кинотеатре. Я думал о старом шотландском замке, заросшем мхом: подъемные мосты, ров с чистой водой, деревья, синее небо, кучевые облака. Или о сексапильной барышне, которая медленно надевает шелковые чулки. В тот раз я поставил кино про чулки.

Я осушил стакан залпом.

— Все, я пошел. До свидания, Джан.

— До свидания, Генри.

Я вышел на лестницу, спустился на первый этаж, пробрался на цыпочках мимо квартиры нашего управдома (мы не платили за аренду квартиры уже несколько месяцев) и вышел на улицу. Спустился по склону. Дошел до угла Шестой улицы и Юнион-стрит, повернул на восток. Там был маленький супермаркет. Я прошел мимо него, потом развернулся и подошел к магазину с другой стороны. Ящики с овощами были выставлены на улицу. Чего там только не было! Огурцы, помидоры, апельсины, грейпфруты и ананасы. Я стоял и смотрел на все это великолепие. Потом заглянул внутрь. Продавец — старикан в белом переднике — был занят с покупательницей. Я схватил огурец, сунул в карман и направился восвояси. Я не прошел и пятнадцати шагов, как у меня за спиной раздался возмущенный крик:

— Эй, мистер! МИСТЕР! Сейчас же вернитесь и положите на место этот ОГУРЕЦ, иначе я позвоню в ПОЛИЦИЮ! Если не хотите сесть в ТЮРЬМУ, сейчас же верните ОГУРЕЦ на место!

Я развернулся и неторопливо пошел обратно. На улице были прохожие, человека четыре. Они с любопытством смотрели на меня. Я достал из кармана огурец и положил его в ящик к другим огурцам. Потом я вернулся домой. Поднялся на четвертый этаж, открыл дверь. Джан посмотрела на меня поверх стакана.

— Я законченный неудачник, — объявил я с порога. — Я не смог даже украсть огурец.

— Ничего страшного.

— Ладно, делай оладьи.

Я взял бутылку портвейна и налил себе полный стакан.

…я ехал через пустыню Сахара верхом на верблюде. У меня был большой нос, напоминавший орлиный клюв, и все же я был чертовски хорош собой. Да. В своих белых свободных одеждах я был красив и отважен. Я не знал, что такое страх. Я умел убивать и не раз убивал. У меня на поясе висела большая сабля, изогнутая полумесяцем. Я направлялся к шатру, где меня дожидалась четырнадцатилетняя прелестная дева, одаренная великой мудростью и нетронутой девственной плевой. Она дожидалась меня, изнемогая от страсти, на толстом персидском ковре…

Портвейн обжег горло, обрушился в желудок. Я содрогнулся, приняв в себя порцию яда. Потом почувствовал запах горящей муки, замешенной на воде. И налил еше — и Джан, и себе.

В одну из этих кошмарных ночей закончилась Вторая мировая война. Для меня эта война всегда была чем-то далеким и смутным, почти нереальным. И вот она кончилась. Если раньше, во время войны, было сложно найти работу, то теперь это стало практически невозможно. Я поднимался с утра пораньше и обходил все агентства по найму рабочей силы, начиная с Биржи труда. Обычно я выходил из дома в половине пятого утра, злой и хмурый с похмелья, и возвращался еще до полудня. Я ходил из агентства в агентство, бесконечно и безнадежно. Иногда мне удавалось найти разовую работу на один день — например, разгрузить вагон, — но только после того, как я стал обращаться в частные фирмы по трудоустройству, которые забирали себе треть моей жалкой зарплаты. Поэтому у нас почти не было денег, а долг за аренду квартиры все рос и рос. Но мы продолжали отважно хлестать портвейн, заниматься любовью, ругаться и ждать.

Когда у нас появлялись какие-то деньги, мы ходили на рынок. Покупали дешевые мясные обрезки, картофель, морковь, лук и сельдерей. Потом возвращались домой, клали все, что купили, в большую кастрюлю и варили суп. Пока он варился, мы сидели на кухне, слушали, как булькает кипящая вода, вдыхали запахи продуктов — овощей, лука и мяса — и грели себя мыслью, что сегодня у нас будет еда. Мы сворачивали сигареты, курили и забирались в постель, потом вставали и пели песни. Иногда к нам поднимался рассерженный управдом и просил не шуметь, каждый раз напоминая, что у нас большой долг за аренду. Соседи ни разу не жаловались на нас, когда мы ругались и шумно ссорились, но им не нравилось, как мы поем. I Got Plenty Of Nothing. Old Man River. Buttons And Bows. Tumbling Along With The Tumbling Tumbleweeds. God Bless America. Deutschland uber Alles.Bonaparte’s Retreat. I Get Blues When It Rains. Keep Your Sunny Side Up. No More Money In The Bank. Who’s Afraid Of The Big Bad Wolf. When The Deep Purple Falls. A Tiskit A Taxket. I Married An Angel. Poor Little Lambs Gone Astray. I Want A Gal Just Like The Gal Who Married Dear Old Dad. How The Hell Ya Gonna Keep Them Down On The Farm. If l’d Known You Were Coming I’d A Baked A Cake.

Глава 43

Однажды мне было особенно тяжко с похмелья, и я не смог встать в половине пятого утра — или, если по нашим часам, то в 07:27 и еще полминуты. Я выключил будильник и снова заснул. А спустя пару часов меня разбудил громкий шум из коридора.

— Что там такое? — спросила Джан.

Я встал с постели. Я спал в трусах. Трусы были грязными — у нас не было денег на туалетную бумагу, и мы пользовались газетами, смятыми и размягченными посредством трения, — и у меня не всегда получалось полностью вытереть задницу. Кроме того, трусы были все в дырках и прожженны в тех местах, куда падал горячий пепел с сигарет.

Я открыл дверь и выглянул в коридор. Густой черный дым. Пожарные в больших металлических касках. Пожарные с длинными толстыми шлангами. Пожарные в асбестовых костюмах. Пожарные с топорами. Шум, суета, беготня. Я закрыл дверь.

— Что там? — спросила Джан.

— Пожарная бригада.

— Ага. — Джан укрылась с головой и перевернулась на бок. Я прилег рядом с ней и заснул.

Глава 44

Наконец я устроился на работу на склад автомобильных деталей. На Флауэр-стрит, рядом с Одиннадцатой улицей. Это был склад-магазин, торговавший и в розницу, и оптом — для других дистрибьюторов и магазинов. Для того чтобы устроиться на эту работу, мне пришлось уронить свое человеческое достоинство: на собеседовании я сказал, что считаю работу своим вторым домом. Начальству это понравилось.

Меня взяли приемщиком. И еще я должен был обходить все ближайшие «точки» и собирать необходимые нам детали. Иными словами, у меня была возможность выходить, и я не сидел в здании постоянно.

Как-то в обеденный перерыв я заметил, что один из сотрудников — молодой мексиканец интеллигентного вида, мальчик явно решительный и неглупый — читает в газете расписание сегодняшних скачек. Я подошел и спросил:

— Ты играешь на скачках?

— Ага.

— Можно мне посмотреть газету?

Я просмотрел расписание.

— Малыш Бобби должен быть первым в восьмом заезде.

— Я знаю. Но они не поставили его даже в первую тройку.

— Тем лучше.

— А какие там будут ставки, как думаешь?

— Скорее всего девять к двум.

— Я бы, наверное, поставил.

— Я тоже.

— А когда начинается последний заезд? — спросил он.

— В половине шестого.

— А мы заканчиваем в пять.

— Не успеем.

— Можем попробовать. Малыш Бобби наверняка придет первым.

— Наш счастливый шанс.

— Может, все же рванем?

— Ну, давай попытаемся.

— Тогда следи за временем. Ровно в пять нам надо выйти.

Без пяти пять мы оба работали в непосредственной близости от задней двери. Мой новый друг Мэнни взглянул на часы.

— Сорвемся раньше на пару минут. Когда я побегу, давай сразу за мной.

Мэнни поставил очередную коробку с деталями на полку, ближайшую к выходу. А потом пулей сорвался с места. Я бросился следом за ним. Мы выбежали в переулок за складом. Мэнни несся, как метеор. Потом я узнал, что он был чемпионом города среди учащихся старшей школы в беге на дистанцию четверть мили. Как я ни старался, я все равно отставал от него на четыре шага. Его машина стояла за углом. Мы сели в машину, и Мэнни завел мотор.

— Мэнни, мы все равно не успеем.

— Успеем.

— Отсюда до ипподрома миль десять. А нам еще надо припарковаться и добежать от стоянки до тотализатора.

— Если я говорю, что успеем, значит, успеем.

— А если придется еще стоять на светофорах?

У Мэнни была неплохая машина, практически новая. И он был хорошим водителем.

— Я играл на всех скачках в этой стране.

— И в Кальенте тоже?

— Да, и в Кальенте. Но там уродские комиссионные. Двадцать пять процентов.

— Я знаю.

— А в Германии еще хуже. Там берут пятьдесят процентов.

— И все равно кто-то играет?

— И все равно кто-то играет.

— У нас берут шестнадцать процентов. Тоже приятного мало.

— Ага. Но хороший игрок свою выгоду получит.

— Это точно.

— Черт, красный!

— Да хрен с ним. Проезжай.

— Только сейчас перестроюсь вправо. — Мэнни резко перестроился в правый ряд и, не сбавляя скорости, проехал на красный сигнал светофора. — Смотри, чтобы поблизости не было полиции.

— Ага.

Я уже понял, что Мэнни — решительный парень. И всегда добивается своего, Если он играет на скачках так же, как водит машину, он просто не может не выиграть.

— Мэнни, а ты женат?

— Вот еще глупости.

— А как у тебя вообще с женщинами?

— Ну так, случаются периодически. Но ненадолго.

— А в чем проблемы?

— Женщина — это работа на полный рабочий день.

А если ты выбираешь профессию, приходится выбирать что-то одно.

— Да уж, женщины отнимают немало душевных сил.

— И физических тоже. Они всегда хотят трахаться, днем и ночью.

— Найди такую, которую тебе самому хочется трахать и днем, и ночью.

— Да, но если ты пьешь или играешь на скачках, они обижаются. Потому что считают, что ты ими пренебрегаешь. Мол, они тебя любят, а ты не ценишь.

— Найди такую, которой нравится трахаться, пить и играть на скачках.

— Кому такая нужна?

Мы уже въехали на стоянку у ипподрома. После седьмого заезда на стоянку пускали бесплатно. На ипподром тоже пускали бесплатно. Но у нас не было программки и таблицы заездов. Тут мог случиться прокол. Если по ходу скачек были какие-то замены, мы бы вряд ли смогли разобраться, какая из лошадей на табло ставок — наша.

Мэнни закрыл машину. Мы побежали. Мэнни опережал меня на шесть шагов. Мы пронеслись сквозь распахнутые ворота и влетели в коридор под трибунами. Мэнни по-прежнему опережал меня на шесть шагов. Я сумел сократить расстояние до пяти шагов только в самом конце коридора, а в Голливуд-парке он длинный. Когда мы выбежали из коридора, лошади уже готовились выйти на старт. Мы с Мэнни помчались к окошкам тотализатора.

— Малыш Бобби… какой у него номер? — крикнул я на бегу, обращаясь к какому-то одноногому дядьке. Может быть, он и ответил. Но я был уже далеко и не слышал. Мэнни подлетел к окошку, где принимали ставки в пять долларов. Когда я добрался дотуда, Мэнни уже получил свой билет.

— Какой номер?

— Восемь! Ставь на восьмой!

Я сунул в окошко пятерку, схватил билет, и буквально в ту же секунду раздался звонок, объявляющий об окончании приема ставок. Ворота открылись, и лошади вышли на старт.

В списке ставок шесть к одному Бобби стоял на четвертом месте. Фаворитом в категории шесть к пяти была лошадь под номером три. Дистанция заезда составляла милю и одну шестнадцатую. Когда лошади входили в первый поворот, фаворит лидировал с преимуществом в три четверти корпуса, но было ясно, что Бобби так просто его не отпустит. Бобби бежал легко и свободно, явно не на пределе сил.

— Надо было ставить десятку, — заметил я. — Похоже, сегодня наш день.

— Да, похоже на то. Если только кто-нибудь из отстающих не рванет в самый последний момент.

На середине последнего поворота Бобби поравнялся с фаворитом и резко пошел на обгон. Раньше, чем я ожидал. В начале прямого участка Бобби имел преимущество в три с половиной корпуса. А потом из основной группы вырвалась лошадь под номером четыре. Ее шансы расценивались как девять к одному, но она все же вырвалась и теперь догоняла Бобби. Но Бобби как будто летел на крыльях. Он победил с преимуществом в два с половиной корпуса, и мы с Мэнни срубили свои 10 долларов 40 центов.

Глава 45

На следующий день на работе нас спросили, куда мы так резко сорвались вчера. Мы честно признались, что спешили на ипподром, к началу последнего заезда, и что сегодня опять собираемся на скачки. Мэнни уже выбрал лошадь. Я — тоже. Кое-кто из ребят попросил сделать ставки за них. Я сказал, что не знаю и надо подумать. В полдень мы с Мэнни пошли в бар обедать.

— Хэнк, мы возьмемся сделать за них ставки.

— У этихдятлов нет денег. У них есть только мелочь, которую жены дают им на кофе и на жевательную резинку. А у нас просто нет времени возиться у двухдолларовых окошек.

— Мы не будем ставить их деньги, мы возьмем эти деньги себе.

— А если их лошади выиграют?

— Не выиграют. Эти парни всегда выбирают не тех лошадей. У них просто талант выбирать не тех лошадей.

— А если кто-то из них вдруг поставит на наших с тобой лошадей?

— Тогда мы будем знать, что надо выбрать других.

— Мэнни, а что ты вообще делаешь на этом складе деталей?

— Отдыхаю. Моя лень гораздо сильнее честолюбия.

Мы выпили еще по пиву и вернулись на склад.

Глава 46

Мэнни поставил десятку. На последних ярдах Счастливчик Иголка вырвался вперед и пришел к финишу первым с минимальным преимуществом. Мы забрали свой выигрыш и плюс к тому 32 доллара с проигранных ставок — спасибо ребятам со склада.

Слухи разносятся быстро, и уже очень скоро парни с других складов, куда я ходил забирать детали, стали давать мне деньги с тем, чтобы я делал ставки за них. Мэнни был прав. Их лошади почти никогда не выигрывали. Эти ребята не имели понятия, как играть на скачках: они либо перестраховывались, либо наоборот — рисковали, а все выигрыши доставались твердым середнячкам. Я купил новые ботинки, новый ремень и две дорогие рубашки. Хозяин склада уже не казался таким всесильным. Мы с Мэнни стали задерживаться после обеденного перерыва и возвращались на рабочие места, покуривая хорошие сигары. Но каждый вечер нам все равно приходилось нестись сломя голову, чтобы успеть на последний заезд. Ипподромные завсегдатаи уже узнавали нас с Мэнни и ждали, когда же мы выбежим из коридора под трибуной. Они встречали нас громкими криками одобрения и махали программками заездов, а мы мчались мимо — в смертельной гонке к окошкам тотализатора.

Мы вбежали в коридор под трибуной, когда лошадей уже выводили наружу. Мы решили поставить на Счастливчика Иголку. На него принимали ставки только девять к пяти, и я был не уверен, что мы сможем выиграть два раза подряд, и поэтому поставил пятерку.

Глава 47

Новая жизнь категорически не одобрялась Джан. Джан привыкла к своим четырем палкам в день. Она привыкла ко мне бедному, униженному и смиренному.

После смены на складе, после бешеной гонки по городу и финального спринтерского рывка от стоянки к окошкам тотализатора у меня уже не было сил на любовь. Каждый вечер, когда я возвращался домой, Джан встречала меня пьяная в дулю.

— Мистер Игрок, — говорила она, когда я заходил в квартиру. Джан сидела нарядная; в туфлях на шпильках, в нейлоновых чулках. Сидела, положив ногу на ногу и высоко задрав юбку. — Мистер Великий Игрок. Знаешь, когда я увидела тебя в первый раз, меня поразило, как ты ходил. Ты не просто шел через комнату, ты шел, словно мог при желании пройти сквозь стену. Как будто ты — властелин мира и тебе все пополам. А теперь у тебя завелась пара баксов в кармане, и ты уже не такой, как прежде. Ты стал похож на стажера-дантиста или на слесаря-сантехника.

— Вот только не надо о слесарях-сантехниках, Джан.

— Мы с тобой не занимались любовью уже две недели!

— Любовь проявляется во многих формах. Моя любовь — утонченнее.

— Ты не вставлял мне уже две недели.

— Имей терпение. Через полгода мы поедем на отдых в Париж. Или в Рим.

— Нет, вы посмотрите! Он себе наливает хороший виски, а я тут сижу и травлюсь мерзким дешевым вином.

Я сидел, развалившись в кресле, и крутил в руке стакан с виски, позвякивая кубиками льда. Я был в дорогой желтой рубашке очень яркого тона, режущего глаза, и в новых брюках. Зеленых в тонкую белую полоску.

— Мистер Великолепный Игрок!

— Я отдаю тебе душу. Я отдаю тебе мудрость, и свет, и музыку, и кусочек смеха. И еше — я лучший в мире игрок на скачках.

— На хреначках!

— На скачках. — Я допил виски, встал и налил себе еще.

Глава 48

Доводы были одни и те же. Всегда. Теперь я все понял: величайшие любовники — это люди, у которых есть куча свободного времени. Я трахался чаще и лучше, когда был безработным лентяем без гроша в кармане, но как только я стал что-то делать, весь пыл пропал.

Джан пошла в контратаку, а именно: закатывала мне скандалы, выводила меня из себя, а потом уходила из дома — в какой-нибудь бар. Ей было не нужно ничего делать. Она просто сидела одна у стойки, и к ней обязательно кто-то подкатывал. Я, разумеется, считал, что по отношению ко мне это несправедливо.

Так продолжалось почти каждый вечер. Джан кричала, топала ногами, потом хватала свою сумку и уходила из дома. Это был действенный метод: мы слишком долго любили друг друга и жили вместе. Она делала все, чтобы мне было обидно. И мне было обидно. Я это прочувствовал в полной мере. Но я никогда не пытался ее удержать. Я сидел, совершенно беспомощный, в своем кресле, и пил свой виски, и слушал радио, что-нибудь из классической музыки. Я знал, что она сейчас где-нибудь в баре — и наверняка не одна. И все-таки я никогда не пытался ее удержать: я просто плыл по течению, позволяя событиям идти своим чередом.

В тот конкретный вечер я опять сидел дома один, и что-то во мне надломилось. Я это почувствовал: что-то сломалось внутри, что-то вспенилось и поднялось — что-то заставило меня встать, спуститься по лестнице и выйти на улицу. Я дошел до перекрестка на пересечении Третьей улицы и Юнион-стрит и направился по Шестой улице в сторону Альварадо. Я проходил мимо баров и знал, что в каком-то из них сидит Джан. Я выбрал бар наугад и вошел. И там была Джан. Сидела у стойки в дальнем конце. У нее на коленях лежал зеленый с белым шелковый шарф. Справа от Джан сидел тощий мужик с большой бородавкой на носу, слева — какой-то горбатый коротышка в бифокальных очках, одетый в поношенный черный костюм.

Джан увидела, что я иду к ней. Она подняла голову, и даже при таком сумрачном освещении было заметно, как она побледнела. Я подошел, встал у нее за спиной.

— Я пытался сделать из тебя женщину, но ты как была шлюхой, так ею и осталась! — Я ударил ее со всей силы и сбил с табурета. Она упала на пол и закричала. Я взял со стойки ее стакан и осушил его залпом. Потом пошел к выходу — медленно, не торопясь. В дверях я обернулся. — Так, если кому-то из здесь присутствующих не понравилось то, что я сделал… пусть скажет сразу.

Никто ничего не сказал. Как я понимаю, им всем понравилось то, что я сделал.

Я вышел на улицу.

Глава 49

Я окончательно забил на работу. Каждый раз, когда мистер Манц, владелец склада, заходил к нам с проверкой, он заставал меня где-нибудь в самом дальнем и темном углу или в одном из проходов, где я очень медленно и лениво раскладывал по полкам автомобильные детали, поступившие на склад.

— Чинаски, вы хорошо себя чувствуете?

— Да.

— Не болеете?

— Нет.

Потом Манц уходил. Эта сцена повторялась изо дня вдень с незначительными вариациями. Однажды он застал меня за тем, как я рисую кусок городского пейзажа на обратной стороне счета-фактуры. У меня распирало карманы от букмекерских денег. Похмелья были вполне терпимыми, если принять во внимание, что они происходили от лучшего виски, который можно купить за деньги.

Так продолжалось еще две недели. Я ходил на работу и не делал почти ничего, получая при этом зарплату.

А потом, в среду утром, когда я пришел на работу, Манц встретил меня в центральном проходе и попросил зайти к нему в кабинет.

— Садитесь, Чинаски.

На столе лежал чек, лицевой стороной вниз. Я взял его и убрал в карман, даже не посмотрев, что там написано.

— Вы знали, что мы вас уволим?

— Начальство везде одинаковое.

— Чинаски, вы уже целый месяц бездельничаете, и вы это знаете.

— Человек надрывается, рвет себе задницу, только этого никто не ценит.

— Вы не особенно надрывались, Чинаски.

Я сидел, смотрел на свои ботинки. Не знал, что сказать. Потом я поднял глаза.

— Я отдавал вам свое время. Это все, что я мог отдать, — это все, что есть у человека. За какие-то жалкие доллар и двадцать пять центов в час.

— Помнится, вы умоляли, чтобы вас взяли на эту работу. — Вы говорили, работа для вас — второй дом.

— …мое драгоценное время, чтобы вы жили в своем большом доме и имели все блага, которые к нему прилагаются. Если кто-то остался в проигрыше в этой сделке, в нашем с вами соглашении… так это я. Я проигравший. Вы понимаете, что я пытаюсь сказать.

— Я все понимаю, Чинаски.

— Вы все понимаете?

— Да. А теперь уходите.

Я поднялся. Манц был в консервативном коричневом костюме, белой рубашке и темно-красном галстуке. Я хотел, чтобы последнее слово осталось за мной. Мне хотелось уйти со вкусом.

— Манц, мне нужна справка о страховании по безработице. Как-то не хочется, чтобы у меня были какие-то сложности при получении пособия. А то вы вечно пытаетесь обмануть рабочего человека. Но я свои права знаю. Так что давайте решим все мирно, а то я вернусь, и у вас могут быть крупные неприятности.

— Вы получите свою справку. А теперь убирайтесь к черту!

И я убрался к черту.

Глава 50

Я очень удачно играл на скачках, и еще у меня были деньги с букмекерских сборов, так что я и не рвался искать работу, и Джан это нравилось. По прошествии двух недель мне стали выплачивать пособие по безработице, и мы уже ни о чем не волновались: только трахались и болтались по барам, а раз в неделю я приходил в Калифорнийское управление по безработице и забирал чек на пособие. Надо было всего лишь ответить на три вопроса:

— Вы способны работать?

— Вы хотите работать?

— Если вам предложат работу, вы сразу пойдете на это место?

Я всегда отвечал:

— Да! Да! Да!

Также мне нужно было назвать три компании, куда я пытался устроиться на работу за прошедшую неделю. Названия компаний и адреса я выписывал из телефонной книги. Меня всегда удивляло, когда кто-то из безработных, подающих прошение о пособии, отвечал «нет» на какой-то из трех вопросов. Им тут же отказывали в пособии и направляли в соседний кабинет, где специально обученные консультанты помогали им быстро и эффективно скатиться на городское дно.

Но, несмотря на еженедельные поступления в виде пособия по безработице и неплохую заначку с ипподромных денег, финансы все же запели романсы. Когда мы с Джан напивались, мы становились вообще невменяемыми и вечно влипали в какие-нибудь истории. Я постоянно носился в тюрьму Линкольн-Хейтс и оставлял там немалые бабки, чтобы Джан выпустили под залог. Она спускалась ко мне на лифте в сопровождении какой-нибудь надзирательницы откровенно лесбийской наружности, почти всегда — либо с подбитым глазом, либо с рассеченной губой, и нередко — с очередной порцией мандавошек, подарочком от какого-нибудь маньяка, с которым она познакомилась где-нибудь в баре. Я платил за нее залог, а потом были судебные издержки и штрафы, и плюс к тому — предписания от судьи ходить на собрания общества анонимных алкоголиков в течение как минимум полугода. У меня тоже набрался внушительный список штрафов на круглую сумму и условных или отсроченных наказаний. Джан всегда умудрялась меня отмазать. Статьи были самые разные: от попытки изнасилования и оскорбления действием до появления в общественном месте в непристойном виде и оскорбления общественной нравственности. Меня также неудержимо тянуло на нарушение общественного спокойствия и порядка. Большинство этих правонарушений даже и не предполагали заключения в тюрьму — пока мы исправно платили штрафы. Но это был постоянный источник расходов. Причем расходов немалых. Помнится, как-то ночью наша старенькая колымага заглохла на выезде из Макартур-парка. Я взглянул в зеркало заднего вида и сказал:

— Слушай, Джан, нам повезло. Нас сейчас подтолкнут. Он уже едет к нам. Все-таки есть еще добрые люди в этом бездушном уродливом мире. — Потом я опять посмотрел в зеркало заднего вида. — Джан, ДЕРЖИСЬ! Сейчас он в нас ВРЕЖЕТСЯ!

Сукин сын даже не сбросил скорость. Он впилился в нас сзади. Удар был такой сильный, что передние сиденья сорвались с креплений, и нас с Джан сбросило на пол. Я вышел наружу и поинтересовался у этого парня, где он учился водить машину — видимо, где-то в Китае. И еще я угрожал ему смертоубийством. Потом приехала полиция. Меня попросили дунуть в трубочку.

— Не вздумай, — сказала Джан.

Но я ее не послушал. Почему-то я вбил себе в голову, что раз этот дятел ударил нас сзади, значит, он виноват, из чего следует, что я просто не мог быть пьяным. Последнее, что я запомнил: как меня увозили на патрульной машине, а Джан стояла рядом с нашей заглохшей старушкой со свороченными передними сиденьями. Подобные случаи — а они повторялись чуть ли не изо дня в день — обходились нам очень недешево. Мало-помалу наша жизнь разваливались на части.

Глава 51

Мы с Джан поехали в Лос-Аламитос. Была суббота. В те времена лошадиные бега на дистанцию в четверть мили были еще в новинку. Восемнадцать секунд — и все ясно: выиграл ты или проиграл. Трибуны тогда строили из простых необработанных досок, расположенных друг над другом. С широченными щелями между рядами. Когда мы приехали на ипподром, там уже было полно народу. Мы нашли два свободных места, постелили на них газету, чтобы обозначить, что они заняты, а сами спустились в бар — выпить и изучить таблицы заездов…

После четвертого заезда наш общий выигрыш составлял восемнадцать долларов — уже после вычета комиссионных. Мы сделали ставки на следующий заезд и вернулись на трибуну. Прямо посередине расстеленной нами газеты сидел низкорослый и сухонький старикашка.

— Сэр, это наши места.

— Тут трибуна без мест.

— Да, билеты без мест. Но тут дело в простой человеческой вежливости. Понимаете, речь идет о порядочности. Люди специально приехали пораньше… бедные люди.

Такие, как мы или вы… люди, которые не могут позволить себе взять билет на трибуны с обозначенными местами.

Эти люди приехали пораньше и заняли места. И расстелили на этих местах газеты, чтобы обозначить, что места уже заняты. Это часть кодекса, понимаете… кодекса чести… потому что мы, бедняки, должны относиться друг к другу по-человечески. Потому что иначе нам вообще будет тяжко.

— Эта трибуна без мест.

Он весь напыжился, растопырился и занял еще больше места. На нашей газете.

— Джан, садись. Я постою.

Джан попыталась сесть.

— Может, немного подвинетесь, — сказал я старикашке. — Если не можете быть джентльменом, так не будьте хотя бы свиньей.

Он немного подвинулся.

Наша лошадь — ставки семь к двум — запнулась на старте, и ей пришлось нагонять остальных. Уже на последней секунде она резко рванула вперед, и они с фаворитом (шесть к пяти) пересекли финишную черту голова в голову. Было объявлено, что результат определится по фотофинишу. Я ждал, надеясь на лучшее. Но в итоге подняли номер не нашей лошади. А ведь мы могли бы срубить двадцать долларов.

— Пойдем выпьем.

Букмекеры уже принимали ставки на следующий заезд. Мы с Джан пошли в бар, не задерживаясь у окошек. Бармен был похож на белого медведя. Мы взяли по виски. Джан рассматривала себя в зеркало, переживая за обвисшие щеки и мешки под глазами. Я вообще никогда не смотрюсь в зеркала. Джан подняла стакан.

— Этот старик, занявший наши места… а он, в общем, храбрый. Не хрен с бугра.

— Мне он не нравится.

— Ну, еще бы! Он на тебя наплевал, а ты ничего не смог сделать.

— А что я мог сделать со стариком?

— Даже если бы он был молодым, ты все равно ничего бы ему не сделал.

Я проверил таблицу ставок. Фаворит, Пит Трехглазый, шел девять к двум. В общем, можно попробовать. Я допил свой виски и пошел делать ставку к пятидолларовому окошку. Когда мы вернулись на трибуну, тот вредный старик по-прежнему сидел на нашей газете. Джан села рядом. Места было — впритык. Их ноги прижимались друг к другу.

— А чем вы занимаетесь? Где-то работаете? — спросила она.

— Я занимаюсь недвижимостью, — ответил старик. — Имею по шестьдесят тысяч в год. После вычета всех налогов.

— Тогда почему вы не взяли билет на трибуну с местами? — полюбопытствовал я.

— Это моя прерогатива.

Джан прижалась к нему боком и улыбнулась своей самой очаровательной улыбкой.

— Знаете, — сказала она. — У вас очень красивые глаза. Такие голубые…

— Гм…

— А как вас зовут?

— Тони Эндикотт.

— А меня Джан Медоуз.

Лошади вышли на старт. Заезд начался. Пит Трехглазый сразу же вырвался вперед на длину шеи и сохранял преимущество почти до конца, но на последних пятидесяти ярдах лошадь, шедшая второй, совершила отчаянный рывок, и опять был объявлен фотофиниш. Я уже понял, что проиграл.

— У вас сигаретки не будет? — спросила Джан Эндикотта.

Он дал ей сигарету. Они сидели, прижимаясь друг к другу боками, и он поднес спичку к ее сигарете. Они посмотрели друг другу в глаза. Я протянул руку и схватил Эндикотта за шиворот.

— Сэр, вы сидите на моем месте.

— Да. И что вы предпримете по этому поводу?

— Взгляните вниз. Видите щель между рядами? Щель большая. Вы без труда там пройдете. До земли тридцать пять футов. Если я вас туда столкну, падать будет больно.

— Вы не осмелитесь.

Объявили результат фотофиниша. Я проиграл. Одна нога старика уже свесилась в щель между рядами сидений. Он отчаянно сопротивлялся. Несмотря на почтенный возраст и тщедушную комплекцию, он был на удивление сильным. Он извернулся и впился зубами мне в левое ухо. Похоже, собрался его откусить. Я схватил его за горло и начал душить. У него на горле рос один длинный седой волосок. Старик задыхался. Ему уже не хватало воздуха. Он открыл рот, отпустив мое ухо. Я запихнул в щель его вторую ногу. Перед моим мысленным взором мелькнула картинка: За За Габор, шикарная женщина, спокойная, невозмутимая, уверенная в себе, в жемчугах и платье с глубоким вырезом, открывавшим роскошную пышную грудь, — а потом ее губы, которые никогда не будут моими, вылепили одно слово: «Нет». Старик висел под трибуной, мертвой хваткой вцепившись в доску. Я оторвал от доски его руки. Сначала — одну, а потом — другую. Старик полетел вниз. Он падал медленно. Потом ударился о землю, подскочил вверх, высоко-высоко, словно мяч, опять ударился о землю, вновь подскочил, но уже не так высоко, упал окончательно и больше не шевелился. Крови не было. Люди, сидевшие рядом, притихли. Уткнулись носами в программки.

— Пойдем, — сказал я, протянув руку Джан.

Мы вышли через боковые ворота. Народ все еще прибывал. Погода была приятная: тепло, но не жарко. Мы прошли вдоль трибуны и задержались на миг у цепочного ограждения в восточном конце. Лошадей уже выводили на старт. Мы направились к стоянке. Сели в машину и поехали в город, домой. Мимо нефтехранилища, мимо полей с золотистыми стогами сена, мимо маленьких ферм, тихих и аккуратных, как будто игрушечных, мимо белых амбаров, согретых солнцем. Когда мы вернулись домой, оказалось, что у нас нечего пить. Я отправил Джан в магазин. Потом мы сидели и пили до позднего вечера — и практически не разговаривали.

Глава 52

Я проснулся в холодном поту. Джан лежала, закинув ногу мне на живот. Я убрал ее ногу, встал, пошел в ванную. У меня был понос.

Я подумал: «Ну ладно. Все не так плохо. Я жив, сижу дома в сортире, и никто меня не беспокоит».

Я поднялся с толчка, вытер задницу. Заглянул в унитаз. Ничего себе, сколько говна. И как оно мощно воняет. Меня стошнило, и я смыл все сразу. Потом мельком взглянул на себя в зеркало. Я был белым как мел. Меня пробил озноб, а потом мне стало жарко. Шея и уши горели. Лицо покраснело. У меня закружилась голова, опять замутило. Я закрыл глаза и схватился руками за края раковины. Все прошло.

Я вернулся в спальню, сел на кровать, скрутил сигарету. Я плохо вытер задницу. Когда я встал, чтобы взять пиво, на простыне осталось влажное коричневое пятно. Пришлось идти в ванну и подтираться еще раз. Потом я сел на кровать и, попивая пиво, стал дожидаться, когда Джан проснется.

То, что я идиот, я узнал еще в школе. Меня дразнили и обзывали, надо мной всячески издевались: надо мной и еше над парой таких же придурков. Нас было трое отверженных. Но у меня было одно преимущество: тех двоих били, а меня — нет. Потому что я не боялся, когда меня окружали и загоняли в угол. Так что меня обычно не трогали. А тех двоих били часто. А я на это смотрел.

Джан зашевелилась, открыла глаза, посмотрела на меня.

— Уже проснулся?

— Ага.

— Классная была ночь.

— Ночь? Меня больше волнует день.

— В каком смысле?

— Ты знаешь, в каком.

Джан поднялась с постели и пошла в ванную. Я налил ей портвейна, бросил в стакан пару кубиков льда и поставил стакан на тумбочку у кровати.

Джан вернулась из ванной, села на кровать, взяла стакан.

— Ты как себя чувствуешь? — спросила она.

— Я убил человека. Как, по-твоему, я себя чувствую?

— Кого ты убил? И когда?

— А то ты не помнишь! Ты была не такой уж и пьяной. Вчера мы ездили в Лос-Аламитос. Я сбросил того старикашку с трибуны. Твоего голубоглазого потенциального сожителя с доходом шестьдесят тысяч в год.

— По-моему, ты сходишь с ума.

— Джан, когда ты напиваешься, тебя в какой-то момент замыкает, и ты вообще ничего не помнишь. Я, в общем, тоже. Но у тебя с этим хуже.

— Никуда мы не ездили. Ты ненавидишь заезды на четверть мили.

— Я даже помню имена лошадей, на которых ставил.

— Вчера мы весь день просидели дома. Весь день и весь вечер. Ты мне рассказывал о родителях. Они тебя ненавидели. Правильно?

— Да.

— И поэтому ты стал таким… ну, слегка бесноватым. Тебе недодали любви. А человеку нужна любовь. Тебе ее не хватало, и поэтому что-то в тебе повредилось.

— Человеку не нужно любви. Ему нужен успех. В том или ином выражении. Это может быть и любовь, но вовсе не обязательно.

— В Библии сказано: «Возлюби ближнего своего».

— Это может подразумевать и «оставь ближнего своего в покое». Я схожу за газетой.

Джан зевнула и приподняла грудь руками. Грудь была интересного цвета: золотисто-коричневого — как загар, смешанный с грязью.

— Тогда возьми и бутылочку виски.

Я оделся и вышел из дома. У подножия холма, в самом начале Третьей улицы, располагалась аптека, а рядом с ней — бар. Солнце было усталым и тусклым, половина машин ехала на восток, половина — на запад, и на меня вдруг снизошло озарение: если бы все эти люди в машинах ехали в каком-то одном направлении, тогда все проблемы решились бы сами собой.

Я купил в киоске газету и развернул ее прямо на улице. Никаких сообщений об убийстве престарелого зрителя на ипподроме в Лос-Аламитосе. Ну да, это же округ Ориндж. Может быть, в местной газете сообщается лишь об убийствах, произошедших в округе Лос-Анджелес?

Я зашел в винную лавку, взял полпинты виски и вернулся домой. Открыл дверь, ввалился в квартиру, бросил бутылку Джан.

— Наливай. И побольше. Со льдом и водой. Я действительно схожу сума.

Джан пошла в кухню. Я сел в свое кресло, развернул газету и просмотрел результаты вчерашних бегов в Лос-Аламитосе. В пятом заезде Пит Трехглазый вышел на старт при раскладе девять к двум, но буквально у самого финиша его обошла лошадь, считавшаяся вторым фаворитом.

Джан принесла виски. Я осушил стакан залпом.

— Машина пусть остается тебе, — сказал я. — И половина всех денег, которые есть. Ведь там еще что-то осталось, да?

— Ты что, уходишь к другой?

— Нет.

Я собрал все деньги, которые были в доме, и разложил их на кухонном столе. Триста двенадцать долларов с мелочью. Я отдал Джан ключи от машины и сто пятьдесят баксов.

— К Мици уходишь, да?

— Нет.

— Ты меня больше не любишь?

— Слушай, вот только не надо сейчас заводить…

— Я тебе надоела, да?

— Я тебя очень прошу, не начинай. Просто отвези меня на автовокзал, хорошо?

Джан пошла в ванную — подкраситься и привести себя в порядок. Ей было больно. Действительно больно.

— Что-то мы потеряли. Что-то по-настоящему важное. Вначале все было иначе.

Я ничего не сказал. Налил себе еще виски. Джан подошла, посмотрела на меня.

— Хэнк, останься со мной.

— Нет.

Она опять ушла в ванную и очень долго не выходила. Я достал чемодан. Вещей у меня было мало. Я взял будильник. Джан он все равно не нужен.

Джан довезла меня до автовокзала, высадила у входа и сразу умчалась. Я едва успел вытащить чемодан. Я вошел в здание, взял билет. Потом прошел в зал ожидания и сел на жесткую деревянную скамейку. Народу было немало. Мы все сидели и дожидались своих автобусов, поглядывая друг на друга и не глядя друг на друга. Мы жевали жвачку, пили кофе, отлучались в сортир по малой нужде, возвращались обратно и спали. Мы сидели на жестких скамейках и курили сигареты, хотя нам совсем не хотелось курить. Мы разглядывали товары в витринах киосков: картофельные чипсы, журналы, пакетики с арахисом, книжки-бестселлеры, жевательную резинку, освежители дыхания, лакричные капли, игрушечные свистки.

Глава 53

Майами — вот самое дальнее место, куда я мог уехать, не покидая страну. Я взял с собой Генри Миллера и всю дорогу честно пытался читать. Когда он хорош, то действительно хорош, а когда плох, то плох безнадежно. Разумеется, у меня с собой было. Я выпил пинту. Потом — еще пинту. Потом — еще. Путешествие продлилось четыре дня и пять ночей. По дороге не произошло ничего интересного, если не считать эпизода с молоденькой брюнеткой, чьи родители отказались оплачивать ее обучение в колледже. Мы с ней просто невинно потерлись коленками и бедрами, без криминала. Она вышла посреди ночи на какой-то особенно неприветливой остановке в самой пустынной и самой холодной части страны — и исчезла навсегда. Я не могу спать в междугородных автобусах. Для того чтобы заснуть в автобусе, мне надо нажраться в хлам. Но я не решился применить столь радикальный метод. Когда мы приехали в Майами, я едва держался на ногах. Я не спал и не срал пять суток. Был ранний вечер. Я шел по городу, наслаждаясь вновь обретенной возможностью просто пройтись, размять ноги, подышать свежим воздухом.

«СДАЮТСЯ КОМНАТЫ». Я подошел, позвонил. В те времена надо было всегда убирать старый чемодан в сторонку — так, чтобы его не увидели те, кто откроет дверь.

— Мне нужна комната. Сколько это будет стоить?

— Шесть с половиной долларов в неделю.

— А можно мне посмотреть?

— Конечно.

Я вошел в дом и поднялся по лестнице следом за хозяйкой. Хозяйке было лет сорок пять, но ее задница колыхалась весьма аппетитно. Сколько раз я вот так поднимался по лестницам следом за разными женщинами и всегда думал: «Если бы какая-нибудь милая, добрая женщина, вот вроде этой, предложила заботиться обо мне, и кормить меня вкусной горячей едой, и стирать мне носки и трусы, я бы не отказался».

Она открыла дверь в комнату, и я заглянул внутрь.

— Мне нравится, — сказал я. — С виду очень даже прилично.

— Вы работаете?

— Я работаю на себя.

— А можно узнать, в чем заключается ваша работа?

— Я писатель.

— Вы пишете книги? И много уже написали?

— Ну, я пока еще не готов взяться за большой роман. Я пишу в основном статьи. Для разных журналов.

Получается не то чтобы очень здорово, но я совершенствую мастерство.

— Хорошо. Сейчас я отдам вам ключи и расписку, что вы заплатили за неделю вперед.

Мы спустились на первый этаж. Хозяйка шла первой, я — следом. Теперь ее задница колыхалась не так аппетитно, как это было, когда мы поднимались наверх. Я смотрел на хозяйкин затылок и представлял, как целую ее за ушком.

— Меня зовут миссис Адамс, — сказала она. — А вас?

— Генри Чинаски.

Я отдал деньги, она написала расписку. А потом я услышал какие-то звуки, доносившиеся из-за двери слева, — как будто кто-то пилил деревяшку пилой, только пронзительный скрежет перемежался натужными вздохами. Каждый вздох казался последним, но в конечном итоге за каждым болезненным хрипом следовал еще один — и еще, и еще.

— Мой муж очень болен, — сказала миссис Адамс, вручая мне расписку и ключи. Она улыбнулась. У нее были красивые глаза — светло-карие и искрящиеся. Я пошел вверх по лестнице. К себе в комнату.

Уже наверху я вспомнил, что забыл чемодан под лестницей. Я спустился и взял чемодан. Хриплые вздохи за дверью миссис Адаме стали значительно громче. Я занес чемодан к себе в комнату, бросил его на кровать, потом снова спустился и вышел на улицу, в ночь. Прошелся по городу, нашел бакалейную лавку, купил батон хлеба и банку арахисового масла. У меня был карманный нож, так что мне было чем намазать масло на хлеб. То есть я мог поесть.

Вернувшись в дом, я пару минут постоял в коридоре внизу, слушая натужное дыхание мистера Адамса. Я стоял и думал: «Вот она, Смерть». Потом поднялся к себе, открыл банку с арахисовым маслом и — под аккомпанемент приглушенных звуков смерти, доносившихся снизу, — запустил туда пальцы. Я ел масло руками. Это было волшебно. Потом я открыл пакет с хлебом. Хлеб был зеленый, заплесневелый, и от него пахло резкой перебродившей кислятиной. Как можно вообще продавать такой хлеб?! Что же это за место такое, Флорида? Я бросил хлеб на пол, разделся, выключил свет, лег в постель, накрылся одеялом и еще долго лежал в темноте и прислушивался…

Глава 54

Утром в доме было тихо, и я подумал: «Хорошо. Наверное, его увезли в больницу. Ну или в морг. Теперь, может быть, мне удастся посрать». Я оделся, спустился на первый этаж, где была ванная, и — да — у меня получилось. Потом я вернулся к себе, снова забрался в постель и поспал еще часик.

Меня разбудил стук в дверь. Я сел на кровати и крикнул: «Войдите!» — спросонья не сообразив, что происходит. Дверь открылась. Вошла совершенно роскошная женщина, одетая во все зеленое. Настоящая кинозвезда. У нее была блузка с глубоким вырезом и узкая юбка в облипку. Женщина ничего не сказала. Она просто стояла и смотрела на меня. Я сидел на кровати, в одних трусах, и прижимал к груди одеяло. Чинаски — великий любовник. «Будь я мужчиной, — подумал я, — я бы набросился на нее и изнасиловал вот прямо сейчас, я бы сделал так, чтобы у нее загорались трусики каждый раз, когда я прикасаюсь к ней, я бы заставил ее поехать за мной на край света, я бы писал ей любовные письма на светло-красной папиросной бумаге, и она бы рыдала, читая их». В отличие от тела лицо у нее было какое-то неопределенное, невыразительное. Самое обыкновенное лицо круглой формы. Ее глаза упорно пытались поймать мой взгляд. Ее волосы были растрепаны. Ей было лет тридцать пять. И она пребывала в каком-то странном возбуждении.

— Муж миссис Адаме скончался сегодня ночью, — сообщила она.

— Ой, — сказал я и подумал, что она, наверное, тоже рада, что эти кошмарные звуки наконец прекратились.

— И мы сейчас собираем деньги. На цветы для похорон мистера Адамса.

— То есть эти цветы предназначаются для покойника? А зачем покойнику цветы? — сказал я. Получилось довольно нескладно.

Она замялась в нерешительности.

— Мы подумали, что так будет правильно. Так всегда делается. В общем, я зашла спросить, не хотите ли вы поучаствовать?

— Я бы поучаствовал, но я только вчера приехал в Майами, и у меня нет ни гроша.

— Совсем ни гроша?

— Я как раз собирался заняться поисками работы. Я заплатил за квартиру, а на последние десять центов купил арахисовое масло и батон хлеба. Батон оказался зеленым, еще зеленее, чем ваше платье. Я оставил его на полу, но даже крысы к нему не притронулись.

— Крысы?

— Я говорю только о своей комнате.

— Но вчера мы беседовали с миссис Адамс, и я спросила ее про нового квартиранта — мы все как будто одна семья, — и она сказала, что вы писатель. Пишете для солидных журналов типа «Esquire» и «Atlantic Mounthly».

— Черт, я ничего не могу написать. Это я так сказал, для поддержания разговора. Квартирным хозяйкам обычно нравится, когда я так говорю. Мне сейчас очень нужна работа, любая абота.

— Может быть, вы внесете хотя бы двадцать пять центов? От двадцати пяти центов вы не обеднеете.

— Милая, мне эти двадцать пять центов гораздо нужнее, чем мистеру Адамсу.

— Молодой человек, мертвых следует уважать.

— А живых уважать не надо? Я одинок, я в отчаянном положении, а вы такая красивая в этом зеленом, платье.

Она развернулась, вышла из комнаты, прошла в дальний конец коридора, открыла дверь в свою комнату, вошла, закрыла дверь — и с тех пор я ее не видел.

Глава 55

Флоридское отделение государственной Биржи труда оказалось приятным и славным местом. По сравнению с Биржей труда в Лос-Анджелесе, где всегда полно народу, здесь было пустынно и тихо. Можно было надеяться на удачу. Вряд ли на большую удачу, но даже маленькая — это все-таки лучше, чем ничего. Да, все верно, я был не особенно честолюбивым, но ведь где-то должно найтись место для людей без амбиций. Я имею в виду, такое место, которое было бы лучше тех, которые нам достаются обычно. Вот скажите, как можно любить свою работу и вообще наслаждаться жизнью, если тебе каждый день надо просыпаться по будильнику в половине седьмого утра, подниматься с постели, одеваться, насильно впихивать в себя завтрак, срать, ссать, чистить зубы, причесываться, трястись в переполненном общественном транспорте — для того, чтобы не опоздать на работу, где ты будешь вкалывать целый день, делая немалые деньги, только не для себя, а для какого-то дяди, и при этом еще от тебя будут требовать, чтобы ты был благодарен, что тебе предоставили такую возможность?!

Меня вызвали на собеседование. Клерк держал перед собой мою анкету, которую я заполнил на входе. К описанию опыта работы я подошел творчески и с умом. Это такая профессиональная хитрость: мы опускаем упоминания обо всех низкосортных работах, а хорошие работы описываем обстоятельно и подробно. Также мы опускаем периоды длительных запоев, когда мы полгода не делали вообще ничего — только пили и трахали очередную подругу, которую только что выпустили из психушки или которая только что развелась и, разумеется, была крайне несчастлива в браке. Да, я не спорю: все мои предыдущие работы были самого низкого сорта. Но я все-таки выкинул пару-тройку совсем уже тухлых.

Клерк быстро просмотрел карточки в своей маленькой настольной картотеке.

— Вот. Для вас как раз есть работа. — Он достал одну карточку.

— Да?

Он посмотрел на меня.

— Работник санитарной службы.

— А это что?

— Это уборка и вывоз мусора.

— Нет, я не хочу.

Я содрогнулся при одной только мысли обо всех этих горах мусора, об утренних похмельях, о черных, которые будут смеяться надо мной, о неподъемных мусорных баках, о том, как я буду блевать, выворачиваясь наизнанку, в гниющие апельсиновые корки, кофейную гущу, размокшие окурки, банановую кожуру и использованные тампоны.

— А что такое? Такая работа для вас недостаточно хороша? Это сорок часов в неделю. И полный пакет социального обеспечения.

— Давайте меняться. Вы пойдете на эту работу, а я займу ваше место.

Молчание.

— Я специально учился, чтобы работать на этом месте.

— Да? Я тоже учился. Два года в колледже. Это что, необходимое условие для того, чтобы убирать мусор?

— Хорошо, какая работа вам подойдет?

— Посмотрите, что есть в картотеке.

Он перебрал карточки.

— У нас для вас ничего нет. — Он поставил печать в тонкой книжечке, которую мне дали на входе, и вернул книжку мне. — Приходите через неделю. Может, появятся какие-то варианты.

Глава 56

Я нашел работу по объявлению в газете. Меня взяли в магазин одежды. Только он располагался не в самом Майами, а в Майами-Бич, и каждое утро мне приходилось возить свое мутное похмелье по воде через залив. Автобус катился по узкой полоске бетона, выступающей из воды. Никаких боковых ограждений не было. Не было вообще ничего. Водитель гнал свой автобус по узкой бетонной полоске, с двух сторон окруженной водой, и все пассажиры — двадцать пять человек, или сорок, или пятьдесят, сколько было — доверяли ему. Все, кроме меня. Иногда водители менялись, и я каждый раз задавался вопросом, как их отбирают на этот маршрут. Дорога опасная, с обеих сторон — вода, наверняка там глубоко. Одно неверное движение, одна ошибка — и водила убьет нас всех. Это же просто смешно. Допустим, водила сегодня утром поссорился с женой. Или у него рак. Или видения ангелов и Господа Бога. Или запущенный кариес. Да все что угодно. Это может случиться в любой момент. Автобус сорвется с дороги, и мы все утонем.

Я точно знал: если бы я был водителем на этом маршруте, я бы непременно задумался о возможности утопить всех своих пассажиров. Мысль, как известно, творит реальность, и возможности иногда воплощаются в жизнь уже в силу того, что о них кто-то задумался. Потому что на каждую Жанну д’Арк всегда находится свой Гитлер, примостившийся на другом конце доски-качалки. Старая история о добре и зле. Но никто из водителей нас не угробил. Видимо, они думали о другом: о выплатах по кредиту за автомобиль, о результатах бейсбольных матчей, о стрижках, об отпуске, о клизмах, приездах родственников. Во всей этой куче дерьма не нашлось ни одного настоящего мужика. Я всегда приезжал на работу зеленый и мутный, но целый и невредимый. Что лишний раз подтверждает, что Шуман все-таки лучше, чем Шостакович…

Меня взяли на должность, которая у них называлась «помощник завхоза». Помощник завхоза — это такой человек, у которого нет никаких определенных обязанностей, кроме обязанности всегда быть под рукой. Предполагается, что он просто знает, что надо делать. Знает на уровне глубинных инстинктов. И эти инстинкты должны подсказать ему, как лучше всего управляться с делами, чтобы все было в порядке, и компания, которая для нас как Родная Мать — именно так, с большой буквы, — всячески процветала, а мы бы удовлетворяли ее потребности и выполняли бы все ее маленькие капризы, совершенно абсурдные, нескончаемые и мелочные.

Хороший помощник завхоза — это такой человек, у которого нет ни лица, ни половой принадлежности, ни личных амбиций. Его основная черта — полное самозабвение и самопожертвование. Он всегда ждет у дверей магазина, когда придет первый сотрудник, у которого есть ключи. Он встречает своих сослуживцев на улице, желает им доброго утра, называя каждого по имени и сияя лучезарной улыбкой, с тем, чтобы поднять им настроение перед началом рабочего дня. Он исполнительный и послушный. Он заботится об удобствах коллег по работе. Следит за тем, чтобы в сортире — и особенно в женском сортире — всегда была туалетная бумага. Вовремя опорожняет мусорные корзины. Протирает окна, чтобы на них не было грязных разводов. Производит мелкий ремонт офисной мебели. Следит за тем, чтобы двери не скрипели и хорошо открывались. Чтобы часы показывали верное время. Чтобы не заворачивались уголки коврового настила. Чтобы могучим откормленным тетям не приходилось носить небольшие пакеты с покупками самостоятельно.

Я был не очень хорошим помощником завхоза. В моем представлении такая работа предполагает, что ты просто слоняешься без дела с утра до вечера, стараясь не попадаться на глаза начальству и особенно рьяным сотрудникам, которые могут настучать начальству. И у меня все получалось. Причем вовсе не в силу большого ума. Это был чистый инстинкт. Я не особенно парился. У меня было стойкое ощущение, что меня скоро уволят. Или я уйду сам. А когда приступаешь к работе с таким ощущением, тебе уже незачем напрягаться: ты расслаблен и благостен, и эту расслабленность многие ошибочно принимают за проницательный острый ум или за некую скрытую силу.

Это был не простой магазин одежды. Это был целый маленький комбинат, самодостаточный и автономный: комбинация ателье и магазина. Торговые залы с готовой продукцией располагались на первом этаже, а на втором этаже размещались цеха ателье, представлявшие собой лабиринт из шатких мостиков и переходов, по которым боялись ходить даже крысы, и длинных узких галерей, в которых сидели швеи и работали при свете лампочек мощностью в тридцать ватт: щурились, напрягали глаза, давили на педали своих машинок, меняли нитки. Они никогда не смотрели по сторонам. Никогда не разговаривал и друг с другом. Простосидели и выполняли свою работу — тихие, сосредоточенные, скрюченные в три погибели.

Одно время, в Нью-Йорке, я работал в отделе доставки на ткацкой фабрике. Развозил рулоны материи по таким вот цехам. Лавировал со своей ручной тележкой по забитым народом улицам, стараясь не сбить никого из прохожих, заезжал в переулки на задах мрачных унылых зданий, поднимался наверх в темных лифтах. Даже не в лифтах, а просто в подъемных устройствах, которые ты сам тянул вверх или вниз за веревку с прикрепленными к ней старыми деревянными катушками. Света не было, и пока лифт медленно поднимался, я читал номера этажей — 3,7,9, — написанные белым мелом на голых стенах чьей-то давно позабытой рукой. Поднявшись на нужный этаж, я дергал еще одну веревку и, приложив всю свою силу, открывал тяжеленную металлическую дверь, и передо мной представали уходящие в бесконечность ряды швейных машинок, за которыми сидели грустные пожилые еврейки. Я ни разу не видел, чтобы кто-то из них хоть на миг оторвался от своей работы или как-то еще обозначил, что они знают о моем присутствии.

В ателье-магазине в Майами-Бич не была надобности в доставке. У них был собственный склад. В первый день на работе я специально прошелся по швейным цехам, чтобы посмотреть на людей. В отличие от Нью-Йорка большинство здешних работников были черными. И здесь работали не только женщины, но и мужчины. Я подошел к одному чернокожему дядьке, достаточно мелкой, едва ли не миниатюрной комплекции, с приятным лицом — по крайней мере не с таким зверским, как у большинства. Он сидел за машинкой, но шил что-то вручную. Наверное, это была очень тонкая работа. У меня в кармане лежала бутылка в полпинты.

— Тухлая у вас тут работа. Выпить хочешь?

— Конечно. — Он отпил неслабый глоток и вернул мне бутылку. Потом угостил меня сигаретой. — Ты давно у нас в городе?

— Нет, я только приехал.

— А откуда?

— Из Лос-Анджелеса.

— Кинозвезда?

— Ага. В отпуске.

— Вам вроде как не положено разговаривать с рабочими из цеха.

— Да, знаю.

Он замолчал.

Он был похож на маленькую обезьянку, старую, изящную обезьянку. А для парней снизу он и был обезьяной. Я отхлебнул виски. Мне было хорошо. Я стоял и смотрел, как работают эти люди: сосредоточенно, молча, в тусклом свете тридцати ваттных лампочек. Их руки двигались искусно и ловко.

— Меня зовут Генри, — представился я.

— Меня — Брэд, — сказал он.

— Слушай, Брэд, вот смотрю я на вас, как вы трудитесь, и мне становится грустно. Давайте я вам спою?

— Лучше не надо.

— У вас совершенно кошмарная работа. Почему вы вообще здесь работаете?

— А что нам еще остается?

— Иисус говорил, что люди достойны лучшего.

— Вы верите в Бога?

— Нет.

— А во что тогда верите?

— Ни во что.

— В этом мы с вами сходимся.

Я поговорил и с другими работниками. Мужчины вели себя замкнуто, недружелюбно. Некоторые девчонки смеялись надо мной.

Я смеялся в ответ:

— Я шпион. Меня подослало начальство. Я наблюдаю за вами, за вами за всеми.

Я отпил еще виски. И спел этим людям свою любимую песню «У меня сердце бродяги». Они продолжали работать. Никто даже не посмотрел в мою сторону. Когда я закончил, они все еще продолжали работать. Никто не произнес ни слова. А потом кто-то сказал:

— Слушай, белый, ты лучше уйди.

Я понял намек и ушел.

Глава 57

Даже не знаю, сколько я там проработал. Наверное, месяца полтора. В какой-то момент меня перевели в приемный отдел, где я сверял комплектацию поступавших к нам партий мужских штанов по упаковочным листам. Это были нереализованные заказы, которые нам возвращали из розничных магазинов-филиалов, расположенных, как правило, в других штатах. Тут все было четко. Ни разу не случилось такого, чтобы количество возвращенных товаров не совпало бы с перечнем в упаковочном реестре — скорее всего потому, что товарищ, занимающийся комплектацией груза, очень ответственно подходил к своей работе, поскольку боялся ее потерять. Я примерно себе представляю, что это был за человек. Наверняка он выплачивал кредит за машину, причем из тридцати пяти выплат у него было сделано только семь; его жена раз в неделю, по понедельникам, ходит на курсы росписи по керамике, ипотечный кредит на квартиру пожирает его заживо, и каждый из его пятерых детей выпивает по кварте молока ежедневно.

Я не люблю тряпки. Одежда наводит на меня скуку. Одежда — это ужасно. Так же, как витамины, астрология, пицца, катки для катания на коньках, поп-музыка, чемпионаты по боксу в тяжелом весе и т. д., и т. п. Я сидел, изнывая от скуки, делал вид, что считаю штаны в очередной поступившей партии, и вдруг обнаружил кое-что необычное. Наэлектризованная ткань липла к пальцам и никак не желала отлипать. Наконец-то случилось хоть что-то интересное. Я внимательно рассмотрел ткань. На вид она была такой же волшебной, как и на ощупь.

Я встал и направился в туалет, прихватив с собой брюки. Зашел в кабинку, закрыл дверь на задвижку. Я никогда ничего не крал. Никогда в жизни.

Я снял брюки, в которых был. Спустил воду. Потом надел эти волшебные штаны. Закатал штанины почти до колен. Натянул свои старые брюки — прямо поверх новых.

Еще раз спустил воду и вышел.

Я страшно нервничал. Мне казалось, что все на меня смотрят. Я направился к выходу из магазина. До конца рабочего дня оставалось еще полтора часа. Наш самый главный начальник стоял у прилавка, ближайшего к двери. Он уставился на меня.

— У меня непредвиденные обстоятельства, мистер Сильверстейн, и мне надо срочно с ними разобраться. Можете вычесть эти полтора часа из моей зарплаты…

Глава 58

Я добрался до дома, закрылся в комнате и снял старые портки. Раскатал штанины моих новых волшебных брюк, надел чистую рубашку, почистил ботинки и вышел на улицу. Новые брюки были коричневыми, очень насыщенного оттенка, с вертикальными «рубчиками» на ткани.

Ткань буквально искрилась. Я встал на углу, закурил сигарету. Ко мне подрулило такси. Таксист высунулся в окно:

— Такси надо, сэр?

— Нет, спасибо.

Я бросил спичку в водосточный желоб и перешел на ту сторону улицы.

За двадцать минут неспешной прогулки до винного магазина ко мне точно так же подъехало три или даже четыре такси. Я взял бутылку портвейна и вернулся домой. Разделся, повесил штаны и рубашку в шкаф, забрался в кровать и, попивая портвейн, написал коротенький рассказ о бедном клерке, который работает в магазине при швейной фабрике в Майами. На пляже, во время обеденного перерыва, наш бедный клерк познакомился с богатой девчонкой из высшего общества. Он был достоин ее денег, а она делала все, чтобы доказать, что достойна его любви…

Когда я пришел на работу на следующий день, мистер Сильверстейн стоял у прилавка, ближайшего к двери. Он молча протянул мне чек. Я подошел, забрал чек. И сразу же вышел обратно на улицу.

Глава 59

В Лос-Анджелес я приехал на автобусе. Дорога заняла четыре дня и пять ночей. Все это время я, как обычно, не спал и не срал. В дороге случилось одно приключение. Не сказать, чтобы очень волнующее, но все же. Где-то в Луизиане в автобус села высокая блондинка с пышными формами. В ту же ночь она обслужила всех желающих за два доллара с носа. Все мужчины в автобусе (и одна женщина) не преминули воспользоваться ее щедростью. Все, кроме меня и водилы. Мероприятие происходило на заднем сиденье. Ее звали Вера. Она красила губы малиновой помадой и громко смеялась. Во время коротенькой остановки на кофе и сандвичи Вера подошла, встала у меня за спиной и спросила:

— А в чем дело? Я для тебя недостаточно хороша?

Я ничего не ответил.

— Педик, — с отвращением пробормотала она и подсела к одному из парней традиционной ориентации…

В Лос-Анджелесе я обошел все питейные заведения в нашем старом районе. Хотел найти Джан. Но ее нигде не было. Наконец я забрел в бар под названием «Розовый мул», и Уитни Джексон, тамошний бармен, подсказал мне, где искать Джан. Она устроилась горничной в отель «Дарем» на углу Беверли и Вермонт-стрит. Я направился прямо туда. Я как раз искал офис администратора, и тут в коридор вышла она. Она очень похорошела — как будто ей стало гораздо лучше, когда в ее жизни не стало меня. А потом Джан увидела меня. Ее глаза сразу сделались очень большими и очень синими. Она просто стояла и смотрела на меня. Просто смотрела. А потом она все-таки произнесла мое имя:

— Хэнк! — и рванулась ко мне, и мы с ней обнялись.

Она целовала меня бешено, исступленно, и я тоже пытался ее целовать.

— Господи, — выдохнула она. — А я думала, что уже никогда тебя не увижу!

— Я вернулся.

— Навсегда?

— Лос-Анджелес — мой город.

— Чуть-чуть отойди, — попросила она. — Я хочу на тебя посмотреть.

Я улыбнулся и сделал один шаг назад.

— Ты похудел.

— А ты очень похорошела. У тебя кто-то есть?

— Никого у меня нет.

— Совсем-совсем никого?

— Никого. Ты же знаешь, я не выношу людей.

— Я рад, что теперь у тебя есть работа.

— Пойдем ко мне, — сказала она.

Она привела меня к себе в комнату. Она жила тут же, в отеле. Комната была маленькая, но уютная. Окно выходило на улицу: светофоры, машины, мальчик с пачкой газет на углу. Мне очень понравилось это место. Джан упала на кровать.

— Иди ко мне, — сказала она.

— Мне как-то неловко.

— Я люблю тебя, идиот. Мы с тобой трахались тысячу раз. Ну, пусть не тысячу. Восемьсот. Так что не парься.

Я снял ботинки и лег на кровать. Джан подняла ногу.

— Тебе все еще нравятся мои ноги?

— Черт, не то слово. Джан, ты еше будешь сегодня работать?

— Я почти все закончила. Остался только номер мистера Кларка. А мистеру Кларку плевать, убрано у него или нет. Он всегда оставляет мне чаевые.

— Вот как?

— Я не делаю ничего такого. Он просто оставляет мне чаевые.

— Джан…

— Да?

— Понимаешь, какое дело. Я потратил последние деньги на билет на автобус. И мне надо где-то остановиться, пока я не найду работу.

— Можешь жить у меня. Вообше-то так не положено, но я тебя спрячу.

— Правда?

— Конечно.

— Я люблю тебя, крошка.

— Сукин сын, — отозвалась она.

А потом мы занялись самым интересным. Это было хорошо. Очень-очень хорошо.

Когда все закончилось, Джан встала с постели и открыла бутылку вина. Я открыл последнюю пачку сигарет. Мы валялись в постели, пили вино и курили.

— Ты весь здесь, на все сто процентов, — сказала Джан.

— В каком смысле?

— В том смысле, что я еше не встречала таких мужчин. Таких, как ты.

— Правда?

— Все остальные мужчины… они с тобой только на десять процентов или на двадцать пять, а ты присутствуюешь полностью и целиком, весь без остатка. И это совсем не похоже на то, как бывает с другими.

— Я в этом не разбираюсь.

— Ты ловец. Ловец женщин. Ты знаешь, чем их зацепить.

Мне было приятно такое услышать. Мы докурили и опять занялись любовью. Потом Джан отправила меня в магазин за вином. Я сходил и вернулся. Ничего другого мне не оставалось.

Глава 60

Я устроился на работу буквально на следующий день. В компанию по производству креплений для флуоресцентных осветительных приборов. Производственный цех располагался в складском ангаре на северном конце Аламеда-стрит. Я работал в отделе формирования заказов. Это было несложно: я брал из проволочной корзины бланки заказов, заполнял их, укладывал крепежное оборудование в картонные коробки, прилеплял к каждой коробке ярлык, ставил номер и складировал коробки на погрузочную платформу. Я взвешивал готовые коробки, выписывал квитанции и обзванивал компании по грузовым автоперевозкам, чтобы они присылали машину забрать заказ.

В первый день на работе, уже ближе к концу смены, у меня за спиной раздался оглушительный грохот. Где-то рядом со сборочным конвейером. Старые деревянные стеллажи, на которых лежали готовые детали, сорвались со стены и обрушились на цементный пол. Повсюду валялись куски погнутого металла и осколки стекла. Ребята, которые работали на конвейере, отбежали к дальней стене. Стеллажи обрушились не все сразу. Они падали секциями, друг за другом. Грохот стоял просто убийственный. А потом стало тихо. Наш самый главный начальник, Мэнни Фельдман, выскочил из своего кабинета.

— Что, черт возьми, здесь происходит?

Ему никто не ответил.

— Значит, так. Вырубайте конвейер. Быстро берем молотки и гвозди и прикрепляем, нах, полки на место. Все вместе и дружно.

Мистер Фельдман вернулся к себе в кабинет. Мне ничего не оставалось, как взять молоток и идти помогать остальным. Плотники из нас были вообще никакие. На починку стеллажей у нас ушел весь остаток рабочего дня и еще половина утра на следующий день. Когда мы кончили, мистер Фельдман вышел из кабинета.

— Ну что, закончили? Хорошо. А теперь послушайте меня. Девятьсот тридцать девятые кладем на верхнюю полку. Восемьсот двадцатые — на вторую сверху. А стекло и решетки — на нижние полки. Понятно? Я спросил:

всем все ясно?

Ему никто не ответил. Девятьсот тридцать девятые — это такие тяжеленные дуры, самые тяжелые из креплений, а он хотел, чтобы мы их клали на верхнюю полку. Но он — хозяин, а мы — дураки. И мы сделали как он сказал. Сложили самые тяжелые детали на верхних полках, а самые легкие — на нижних. После чего все вернулись к работе. Стеллажи продержались весь день и всю ночь. А утром на следующий день они начали проседать. С подозрительным треском. Парни, работавшие на конвейере, начали потихонечку отодвигаться. Даже не пряча усмешек. Минут за десять до утреннего перерыва на кофе вся конструкция обрушилась снова. Мистер Фельдман выскочил из своего кабинета.

— Что, черт возьми, здесь происходит?

Глава 61

Фельдман пытался одновременно и обанкротиться, и срубить деньги со страховой компании. На следующий день в цех пришел представитель Банка Америки, солидный дяденька благородной наружности. Он сказал, чтобы мы больше не сооружали никаких стеллажей.

— Просто кладите все эти хреновины на пол, — именно так он и выразился. Его звали Дженнингз. Кертис Дженнингз. Фельдман задолжал Банку Америки кучу денег, и банку хотелось получить свои деньги обратно, до того, как все предприятие вылетит в трубу. Дженнингз взял на себя руководство компанией. Он ходил по цехам — наблюдал. Он просмотрел всю бухгалтерскую отчетность. Проверил замки на дверях и окнах. Убедился в надежности ограждения вокруг стоянки. Он подошел ко мне и сказал:

— Я бы вам не советовал иметь дело с «Автотранспортными грузовыми перевозками Сиберлинга». У них установлены неоднократные факты хищения при перевозках вашихтоваров по Аризоне и Нью-Мексико. Есть какие-то особые причины, почему вы пользуетесь услугами именно этой конторы?

— Нет, никаких причин нет.

Агент Сиберлинга выплачивал мне десять центов за каждые пятьсот фунтов нашего груза, транспортируемого их компанией.

В течение трех дней Дженнингз уволил одного дядьку из администрации и заменил троих парней на конвейере тремя молоденькими мексиканскими девчонками, которые согласились работать за половину обычной зарплаты. Он уволил вахтера и взвалил на меня дополнительные обязанности. Теперь я не только комплектовал и упаковывал заказы, но еще должен был развозить их по городу на грузовике, принадлежащем компании.

Я получил свою первую зарплату, снял квартиру и съехал от Джан. А по прошествии нескольких дней я вернулся домой с работы и обнаружил, что она переехала жить ко мне. Я ей сказал: «Что за хрень. Моя земля — это твоя земля». А еще через пару дней мы с ней разругались по полной программе. Такого у нас еще не было. Она ушла, а я ударился в запой. Пил три дня и три ночи — не просыхая. А когда протрезвел, сразу понял, что у меня уже нет никакой работы. Я даже не стал заходить в контору. Все было ясно и так. Я решил сделать уборку в квартире. Пропылесосил полы, отмыл подоконники, выдраил раковину и ванну, натер воском полы на кухне, вытравил всех тараканов и пауков, выкинул окурки и вымыл пепельницы, помыл посуду, отскреб кухонную раковину, повесил в ванной чистые полотенца и новый рулон туалетной бумаги. Меня самого это насторожило. То ли я потихоньку вдарялся в голубизну, то ли просто повредился мозгами.

Когда Джан наконец-то вернулась домой — неделю спустя, — она обвинила меня, что я водил к себе женщин. Потому что все было чисто и убрано. Джан страшно злилась и вела себя агрессивно, но лишь для того, чтобы скрыть свою собственную вину. Я сам не знал, почему я с ней не расстаюсь. Она была маниакально неверной: изменяла мне с каждым, кто подкатывал к ней в баре, — и чем он был гаже, гнуснее и кошмарнее, тем сильнее она возбуждалась. И оправдывала себя тем, что мы с ней постоянно ругаемся и у нас все плохо. Я постоянно себя уговаривал, что не все женщины — бляди, а только моя.

Глава 62

Я пришел в офис местного отделения «Times». Я два года проучился на факультете журналистики в Лос-Анджелесском городском колледже. Молодая девчонка за столиком в приемной спросила, по какому я вопросу.

— Вам не нужны журналисты? — спросил я.

Она протянула мне отпечатанный бланк.

— Пожалуйста, заполните эту анкету.

Здесь все было так же, как и в большинстве газет в большинстве городов. Сюда можно было устроиться только по блату. Или если у тебя есть имя. Ноя все равно заполнил анкету. Постарался, чтобы все выглядело пристойно. Потом отдал листок девочке и вышел на улицу.

Было лето. День выдался жарким. Я начал потеть и чесаться. Особенно сильно чесалось в паху. Просто невыносимо. Я шел по улице и яростно начесывал причинное место. Я не мог стать журналистом, не мог стать писателем, не мог найти себе хорошую женщину — я мог только бесцельно бродить по городу и чесаться, как обезьяна. Я поспешно вернулся к машине, которую оставил на Банкер-Хилл. Приехал домой. Джан дома не было.

Я зашел в ванную, снял штаны, зарылся пальцами в волосы в паху и что-то такое нащупал. Вытащил это самое, положил на ладонь и внимательно рассмотрел. Оно было белым, и у него было множество крошечных ножек. Оно шевелилось. Я смотрел как завороженный. А потом оно спрыгнуло с моей ладони на пол. Я смотрел на него. Оно подпрыгнуло еще раз и пропало. Может, вернулось в свой «домик» у меня в промежности. Тошнота подступила к горлу. Я жутко взбесился. Я принялся яростно копаться у себя в паху в поисках этого самого — белого с ножками. Но, видимо, оно хорошо спряталось. Меня вырвало в унитаз. Я спустил воду и натянул штаны.

Ближайшая аптека была совсем рядом. За прилавком стояла пожилая пара — дедок и бабулька. Бабулька подошла ко мне.

— Нет, — сказал я. — Я буду говорить с ним.

— Хорошо.

Дедок подошел ко мне. Весь такой чистенький и аккуратный. Настоящий аптекарь.

— Я жертва несправедливости, — сообщил я ему.

— Что?

— У вас есть хорошее средство от…

— От чего?

— От пауков, блох… комаров, паразитов…

— От чего?

— У вас есть что-нибудь от мандавошек?

Дедок посмотрел на меня с отвращением.

— Подождите минуточку. — Он отошел к дальнему концу прилавка, достал какую-то зеленую с черным коробочку, вернулся и протянул ее мне, стараясь не подходить ко мне ближе, чем на расстояние вытянутой руки.

Я смиренно и кротко забрал у него коробочку. Отдал ему пятерку. Взял сдачу. Все так же — на расстоянии вытянутой руки. Бабулька тем временем отошла в дальний конец аптеки. Я себя чувствовал то ли налетчиком, то ли носителем бубонной чумы.

— Подождите, — сказал я дедку.

— Вам что-то еще?

— Дайте мне презервативов.

— Сколько?

— Ну, упаковку. Две упаковки.

— Сухие или со смазкой?

— Что?

— Сухие или со смазкой?

— Давайте со смазкой.

Дедок осторожно протянул мне пачку презервативов. Я отдал ему деньги. Сдачу мне выдали, как и прежде, на вытянутой руке. Я вышел на улицу. Дошел до угла. Открыл на ходу упаковку презервативов, внимательно их рассмотрел. И выкинул в канаву.

Вернувшись домой, я разделся и прочел инструкцию на вкладыше в коробочке с мазью. Там было сказано: «Нанести мазь на пораженные участки, подождать полчаса и тщательно смыть». Я включил радио, нашел классическую симфонию и выдавил мазь из тюбика на ладонь. Она была ядовито-зеленого цвета. Я втер мазь в пораженный участок, потом лег на кровать и засек время. Подождать полчаса. Черт, ненавижу этих мандавошек. Я решил выждать час — чтобы уж наверняка. Через сорок пять минут кожу начало жечь. Я подумал: «Отлично. Убью гадин всех до единой». Жжение стало сильнее. Я катался по кровати, сжимая кулаки. Я послушал Бетховена. Послушал Брамса. Я упорно держался. На час меня все же хватило, хотя и с трудом. Потом я набрал ванну, запрыгнул в нее и смыл мазь. Когда я вылез из ванной, я не мог ходить. У меня все горело: яйца, низ живота, внутренняя сторона бедер. Кожа в этих местах сделалась ярко-красной. Я стал похож на орангутанга.

Я еле-еле дополз до кровати. Но я все же убил мандавошек. Я видел, как они вместе с водой вытекали в сливное отверстие.

Джан вернулась домой ближе к вечеру. Я лежал, извиваясь и корчась.

— Что с тобой? — испугалась она.

Я перевернулся на бок и выругался.

— Это из-за тебя, блядская шлюха! Смотри, что ты сделала!

Я поднялся, превозмогая боль. Продемонстрировал свои покрасневшие бедра, живот и яйца. Яйца были — сплошная агония ослепительно-алого цвета. Конец горел, как в огне.

— Господи! Это что?

— А то ты не знаешь! ни с кем посторонним не трахался! Это я от тебя подцепил! От ТЕБЯ! Ты меня заразила! Блядь с мандавошками!

— Что?!

— Ты заразила меня МАНДАВОШКАМИ!

— У меня нет мандавошек. Это, наверное, от Джеральдин.

— Что?!

— Я жила у Джеральдин. Наверное, у нее мандавошки. А я ходила там в туалет, сидела на унитазе…

Я упал на кровать.

— Вот только не надо держать меня за идиота! Лучше сходи в магазин и возьми что-нибудь выпить! А то у нас даже нечего пить!

— У меня нет денег.

— Возьми у меня в кошельке. А то ты не знаешь, как это делается. И давай побыстрее! Мне надо выпить! А то я умру!

Джан ушла. Мне было слышно, как она бежит вниз по лестнице. По радио передавали Малера.

Глава 63

На следующий день я проснулся вообще никакой. Спал я плохо. Стоило простыне прикоснуться к больным местам, и я сразу же просыпался от боли. Меня страшно мутило. Но все-таки жжение было уже не таким сильным. Я кое-как слез с кровати, добрался до ванной, проблевался. Взглянул на себя в зеркало, и мне самому стало жутко. Вид у меня был совершенно убитый.

Я вернулся в постель. Джан храпела. Негромко, но без остановки. Так могла бы храпеть небольшая свинья.

Это был даже не храп, а тихое свистящее похрюкивание. Я смотрел на нее и думал: «С кем я живу?» У нее был маленький курносый носик; ее светлые волосы уже начинали седеть и приобретали «мышиный» цвет, как она называла его сама. У нее было спитое одутловатое лицо, у нее рос второй подбородок. Она была старше меня на десять лет. Да, она могла выглядеть привлекательно, но только когда была сильно накрашена и надевала узкую юбку в обтяжку и туфли на шпильках. У нее была вполне аппетитная задница, по-прежнему крепкая и упругая. У нее были красивые стройные ноги. Она соблазнительно виляла бедрами при ходьбе. Но теперь, когда я смотрел на нее, она уже не казалась такой привлекательной. Она спала на боку, и в таком положении ее отвисший живот был как-то особенно заметен. И тем не менее она замечательно трахалась. Просто божественно. В смысле постели ей не было равных. Во всяком случае, мне такие не встречались. Наверное, все дело в ее отношении. Она действительно любила трахаться. Когда она занималась сексом, она целиком отдавалась процессу. Она вцеплялась в меня мертвой хваткой, а ее штучка сжимала мой член, как в тисках. На самом деле, когда ты кого-то сношаешь, в большинстве случаев это дело не представляет собой ничего особенного. В основном это похоже на изнурительный труд наподобие подъема на очень крутую и скользкую гору. Так бывает почти со всеми. Но только не с Джан.

Зазвонил телефон. Он прозвонил несколько раз, прежде чем я сумел встать с кровати и доползти до аппарата.

— Мистер Чинаски?

— Да?

— Вам звонят из редакции «Times».

— Да?

— Мы ознакомились с вашей анкетой и хотим предложить вам работу.

— Журналистом?

— Нет. Уборщиком и рабочим по техническому об служиванию и ремонту.

— Хорошо.

— Ждем вас сегодня в девять вечера. Пройдите через служебный вход, это на южной стороне, и обратитесь в хозяйственный отдел. Вам нужен завхоз, мистер Барнс.

— Хорошо.

Я повесил трубку. Телефон разбудил Джан.

— Кто звонил?

— Меня берут на работу. Надо выйти сегодня вечером, а я еле-еле хожу. И что теперь делать?

Я доковылял до кровати — медленно, как черепаха, страдающая геморроем, — и лег.

— Ничего, мы что-нибудь придумаем.

— Я даже трусы не смогу надеть. Так что, похоже, с работой я пролетел.

Мы лежали, глядя в потолок. Потом Джан встала и ушла в ванную. А когда вернулась, радостно объявила:

— Я знаю, что делать!

— Да ну?

— Мы тебя перебинтуем.

— Думаешь, это поможет?

— Конечно.

Джан оделась и пошла в магазин. Принесла бинты, лейкопластырь и бутылку муската. Сразу же прошла на кухню, разлила вино по стаканам, добавила льда. Достала из ящика ножницы.

— Ладно, давай я тебя замотаю.

— Погоди, еще рано. Мне надо быть там в девять вечера. Я буду работать в ночную смену.

— Но мне надо потренироваться. Давай.

— Ну хорошо. Черт.

— Согни одну ногу в колене.

— Ага. Осторожнее.

— Ну, вот. Мы все кружимся, кружимся, кружимся.

Такая у нас замечательная карусель.

— Тебе кто-нибудь говорил, какая ты смешная?

— Нет.

— В общем, оно и понятно.

— Так, кажется, все. Только надо скрепить лейкопластырем. Вот сюда. И сюда. Все готово. Теперь давай другую ногу, любовь моя.

— Обойдемся без лишней романтики.

— Мы все кружимся, кружимся, кружимся. Какие у нас славные ножки. Большие и толстые.

— Как твоя задница.

— Не будь таким грубым, любовь моя. Это невежливо. Так. Опять скрепим пластырем. Здесь… и здесь. Ну, вот. Красота.

— Тихий ужас.

— Так, теперь обработаем яйца. Твои большие и спелые яйца. Подоспели как раз к Рождеству!

— Погоди! Что ты собралась с ними делать?

— Буду их бинтовать!

— А это не очень опасно? Я смогу танцевать чечетку?

— Это абсолютно безвредно.

— А вдруг они выскользнут?

— Я сплету для них плотный кокон.

— Только сначала налей мне еще.

Я сидел, попивая вино, а Джан бинтовала мне яйца.

— Мы все кружимся, кружимся, кружимся. Бедные маленькие яички. Бедные огромные яйца. Что они тебе сделали? А мы все кружимся, кружимся, кружимся. Скрепляем пластырем. Здесь… здесь… и здесь.

— Не приклей яйца мне к заднице!

— Глупенький! Я никогда так не сделаю! Никогда! Я же люблю тебя!

— Да уж.

— А теперь встань и пройдись. Проверь, как ощущения.

Я встал и медленно прошелся по комнате.

— Слушай, и вправду не больно. Я себя чувствую евнухом, но мне хотя бы не больно.

— Вот видишь, как здорово. Сварить тебе пару яиц? Всмятку, как ты любишь?

— Да, свари. Кажется, я буду жить.

Джан пошла варить яйца. Мы сидели и ждали, пока они сварятся.

Глава 64

В девять я был на работе. Мистер Варне, заведующий хозяйственной частью, выдал мне карточку учета рабочего времени и показал, где стоят табельные часы. Я вставил карточку в аппарат, и он отметил мне время прихода. Потом завхоз выдал мне три старые тряпки и большой флакон с какой-то моющей жидкостью.

— Вокруг здания идет медное ограждение. Я хочу, чтобы оно было вычищено до блеска.

Я вышел на улицу. Да, медное ограждение присутствовало. Оно шло вокруг здания. Здание было большим. Я налил полировочной жидкости на перекладину и растер ее тряпкой. Посмотрел, что получилось. И не заметил существенной разницы между этим участком и соседним — еше не протертым. Люди, идущие мимо, с любопытством поглядывали на меня. У меня было немало тупых и дурацких работ, но эта работа была самой тупой и дурацкой из всех.

Я решил, что главное — это вообще ни о чем не думать. Но как можно не думать вообще ни о чем? Как вообще происходит распределение ролей? Почему я сейчас полирую какие-то дурацкие ограждения? Почему не сижу в своем собственном кабинете в редакции и не пишу умные и обстоятельные передовые статьи о коррупции на муниципальном уровне? Хотя, с другой стороны, все могло быть и хуже. Я мог бы родиться в Китае и работать на рисовом поле.

Я отдраил примерно двадцать пять футов медного ограждения, завернул за угол, увидел бар через дорогу и направился прямо туда, вместе с тряпками и флаконом. В баре не было ни души. Не считая бармена.

— Как жизнь? — спросил он.

— Замечательно. Мне, пожалуйста, бутылочку «Шлица».

Он открыл мне бутылку, взял деньги и выбил чек.

— А где девочки? — полюбопытствовал я.

— Какие девочки?

— Ну, вы понимаете. Девочки.

— У нас приличное заведение.

Дверь открылась, и в бар вошел завхоз Барнс.

— Я могу угостить вас пивом? — спросил я.

Он подошел ко мне.

— Допивайте, Чинаски, и идите работать. Даю вам последний шанс.

Я допил пиво и вышел на улицу вслед за завхозом. Мы перешли через улицу вместе.

— Вполне очевидно, — заметил он, — что вы не справляетесь с чисткой меди. Пойдемте со мной.

Мы вошли в здание и поднялись на лифте на какой-то из верхних этажей.

— Вот, — сказал завхоз Барнс, указав на длинную картонную коробку, лежавшую на столе. — В этой коробке — новые флуоресцентные лампы. Вы должны заменить перегоревшие. Все очень просто. Вынимаете старые лампы из креплений, а на их место вставляете новые. Вот там стремянка.

— Ага, — сказал я.

Завхоз ушел, я остался один. Помещение было похоже на складской ангар. Я в жизни не видел таких высоких потолков внутри обычного здания. Высота стремянки составляла ни много ни мало тридцать шесть футов. А я боюсь высоты. Я взял из коробки новую флуоресцентную лампу и медленно поднялся на стремянку. Мне пришлось снова напомнить себе: «Постарайся не думать вообще ни о чем». Я встал на верхней ступеньке. Лампа была около пяти футов в длину. Такие штуковины оченьлегко ломаются, и с ними трудно управляться. Я глянул вниз. Это было большой ошибкой. У меня закружилась голова. Внутри все оборвалось. Да, наверное, я трус. Я стоял на самом верху шаткой стремянки, рядом с огромным окном на одном из верхних этажей высотного здания. Мне очень живо представилось, как я срываюсь с лестницы прямо в окно, лечу вниз сколько-то там этажей и падаю на асфальт. Я стоял на стремянке и смотрел на крошечные автомобили, проезжавшие по улице далеко-далеко внизу. В темноте, подсвеченной светом фар. Потом я поднял руки над головой и — очень медленно — вытащил перегоревшую лампу и заменил ее новой. Потом я спустился вниз. Вздохнул с облегчением и пообещал себе, что никогда в жизни не поднимусь на эту стремянку еще раз.

Я обошел помещение. От нечего делать принялся читать, что написано на бумажках, оставленных на столах. Забрел в кабинет с огромным окном во всю стену. На столе лежала записка: «Хорошо, мы возьмем этого нового карикатуриста на испытательный срок. Но он должен действительно знать свое дело. В противном случае мы распрощаемся с ним сразу. Мы не занимаемся благотворительностью».

Дверь открылась, и на пороге возник завхоз Барнс.

— Чинаски, что вы здесь делаете?

Я вышел из кабинета.

— Просто интересуюсь, сэр. Я учился в колледже, на факультете журналистики.

— И за все это время вы заменили всего одну лампу?

— Сэр, я не могу. Я боюсь высоты.

— Ладно, Чинаски. Сегодня я вас отпускаю домой.

Вообше-то вы этого не заслуживаете, но я все-таки дам вам последний шанс. Завтра вечером, ровно в девять. И надеюсь, у вас уже будет настрой на работу. Приходите. А там посмотрим.

— Да, сэр.

Мы подошли к лифту.

— Скажите, Чинаски, а почему у вас такая странная походка?

— Это из-за ожога. Я жарил курицу на сковородке, и мне на ноги плеснуло горячим жиром.

— А я подумал, что вы были ранены на войне.

— Нет, сэр. Это все из-за курицы.

Мы вошли в лифт и спустились на первый этаж.

Глава 65

У завхоза Барнса, конечно же, было имя. Его звали Герман. На следующий день, а вернее — вечер, Герман встретил меня у табельных часов. Я отметил время прихода.

— Идите за мной, — сказал Барнс.

Он привел меня в какую-то комнату с тусклым приглушенным освещением и представил Джейкобу Кристенсену, который теперь будет моим непосредственным начальником. После этого Барнс ушел.

Почти все люди, которые работали в здании по ночам, были старыми, хворыми, поломанными и побитыми жизнью. Все ходили сгорбившись и еле передвигая ногами. Всем выдавали рабочие комбинезоны.

— Хорошо, — сказал Джейкоб. — Забирайте свое оборудование.

Мое оборудование представляло собой металлическую тележку, разделенную на два отсека. В одном отсеке имелись две швабры, несколько тряпок и большая коробка порошкового мыла. В другом — целая батарея разноцветных флаконов и банок со всевозможными моющими средствами. Было вполне очевидно, что меня определили на должность уборщика. Ну что ж. Я и раньше работал ночным уборщиком. Когда жил в Сан-Франциско. Проносишь с собой контрабандой бутылку вина, создаешь иллюзию бурной деятельности, а когда все уходят, сидишь, смотришь в окно и попиваешь вино в ожидании рассвета.

Древний дедок из собратьев-уборщиков подошел очень близко ко мне и гаркнул мне прямо в ухо:

— Они все придурки, законченные придурки! Совершенно безмозглые! Да! Они вообще не умеют думать! Они боятся задуматься! Они все больные! Все как один — трусы! Жалкие трусы! Вот мы с вами умные люди! Мы — люди — мыслящие! А они не такие! Совсем не такие! Да!

Его вопли были слышны по всему этажу. На вид ему было лет шестьдесят пять. Всем остальным было, наверное, еше больше. То есть хорошо за семьдесят. Примерно треть всех уборщиков нашей смены составляли женщины. Они, похоже, привыкли к оскорбительным воплям мыслящего дедульки. Никто не обращал на него внимания. Никто не обижался.

— Меня от них просто тошнит! — продолжал надрываться дедок. — Жалкие трусы! Посмотрите на них. Это не люди, а плюшки дерьма!

— Ладно, Хью, — сказал Джейкоб. — Поднимайся наверх и давай приступай к работе.

— Я тебя, гада, прибью! — заорал возбужденный дедок прямо в лицо своего непосредственного начальника. — Лучше не зли меня!

— Иди уже, Хью.

Хью ушел, кипя праведным гневом, и, выходя в коридор, едва не наехал своей тележкой на кого-то из женщин.

— Не обращайте внимания, — сказал мне Джейкоб. — Он всегда так буянит. Но он у нас — самый лучший уборщик.

— Да все нормально, — ответил я. — Мне даже нравится. Жизнь кипит и бурлит.

Джейкоб объяснил, в чем заключались мои обязанности. Я должен был делать уборку на двух этажах. Самое главное — это сортиры. Уборку всегда начинают с сортиров. Надо вычистить раковины, отмыть унитазы, выкинуть из корзин мусор, протереть зеркала, заменить полотенца, наполнить контейнеры с жидким мылом, побрызгать воздух освежителем и убедиться, что в каждой кабинке есть туалетная бумага и запас одноразовых бумажных сидений. И не забыть про гигиенические прокладки в женском сортире! Потом надо выбросить мусор из всех корзин во всех кабинетах и вытереть пыль со столов. Потом — завести специальный агрегат и натереть воском полы в коридорах и холлах. А после этого…

— Да, сэр, — сказал я.

Самым засранным местом, как всегда, были женские туалеты. Многие женщины просто бросали использованные прокладки на пол в кабинках, и это зрелище, хоть и до боли знакомое, всегда будило рвотные позывы, и особенно — с похмелья. Почему-то в мужских сортирах всегда было чище. Хотя, с другой стороны, мужчины не пользуются прокладками. Но во всем есть свои плюсы. По крайней мере я работал в гордом одиночестве. Из меня получился не очень хороший работник метлы и тряпки: частенько случалось, что после влажной уборки в моем исполнении где-нибудь в уголке оставался размокший окурок или пучок волос. Я не особенно парился по этому поводу. Но зато тщательно следил за наличием подтирочного материала и одноразовых бумажных сидений. Я понимал, как это важно. Что может быть хуже такой ситуации, когда ты душевно посрал, а потом вдруг обнаружил, что в кабинке нет ни клочка туалетной бумаги. Даже самый кошмарный и мерзкий ублюдок на свете не заслуживает того, чтобы лишить его права вытереть задницу. Я хорошо помню свои ощущения, когда ты видишь, что туалетной бумаги нет, и бумажные сиденья тоже вдруг резко закончились, хотя есть то, на котором ты в данный момент сидишь, но когда ты встаешь, оно падает в унитаз. После этого у тебя остается не так много альтернативных возможностей. Наиболее удовлетворительная из которых, с моей точки зрения: подтереться трусами, бросить их в унитаз, спустить воду и забить канализационную трубу.

Я вымыл мужские и женские туалеты на двух этажах, выкинул мусор из корзин в кабинетах и протер пару столов. Потом вернулся в дамский сортир. Там стояли диваны и кресла. И еще там был будильник. До конца смены оставалось четыре часа. Я поставил будильник так, чтобы он прозвенел за полчаса до окончания смены, лег на один из диванов и тут же заснул.

Меня разбудил звон будильника. Я потянулся, зевнул, встал, умылся холодной водой и вернулся в кладовку вместе с вверенной мне тележкой. Ко мне подошел старина Хью.

— Добро пожаловать в стан придурков, — сказал он уже более спокойным тоном. Я ничего не ответил. На улице было еще темно. До конца смены оставалось всего десять минут. Мы сняли комбинезоны. Переоделись в свою одежду. У большинства из нас эта одежда была такой же унылой и тухлой, как и казенные рабочие робы.

Мы почти не разговаривали друг с другом, а если и разговаривали, то вполголоса. Меня лично эта гнетущая тишина вовсе не угнетала. Наоборот. Она действовала на меня успокаивающе.

А потом Хью заорал прямо мне в ухо:

— Нет, ну что за уроды?! Никчемные люди! Ты посмотри на них! Посмотри! Убогие безмозглые твари!

Я отошел от него подальше.

— Ты, наверное, тоже такой же?! — крикнул он мне с другого конца комнаты. — Тоже безмозглый придурок?

— Да, уважаемый. Я тоже безмозглый придурок.

— Давай-ка я тебя пну по жопе!

— Вы не дотянетесь, — сказал я. — Расстояние слишком большое.

Хоть и древний, но все-таки воин, Хью решил сократить разделявшее нас расстояние и решительно направился ко мне, перепрыгивая через ведра с водой. Я сделал шаг в сторону. Хью просвистел мимо. Он развернулся, набросился на меня и схватил обеими руками за горло. У него были длинные сильные пальцы. На удивление сильные для его возраста. Я их чувствовал, все до единого. Даже большие. От Хью пахло так же, как пахнет от раковины, забитой немытой посудой. Я пытался оторвать его от себя, но он вцепился в меня мертвой хваткой. У меня перед глазами поплыли синие, красные и желтые круги. У меня просто не было выбора. Я двинул ему в пах коленом. Как можно бережнее и осторожнее. В первый раз я промахнулся, но во второй попал в цель. Его пальцы разжались. Хью упал на пол и схватился за причинное место. К нам подошел Джейкоб:

— Что тут у вас происходит?

— Он обозвал меня безмозглым уродом, сэр, а потом набросился на меня.

— Послушай, Чинаски, это наш лучший уборщик.

За последние пятнадцать лет у меня не было никого лучше. Так что не трогай его, хорошо?

Я забрал свою карточку учета рабочего времени и направился к выходу.

— Я вас убью, мистер, — сообщил мне поверженный воин Хью, который так и лежал на полу.

«Ну, ладно, — подумал я, — теперь он хотя бы не орет, а ведет себя вежливо и культурно». Только радостнее мне от этого не стало.

Глава 66

Следующей ночью я отработал четыре часа, потом пошел в женский сортир, поставил будильник и лег на диванчик. Я проспал где-то час, а потом дверь открылась, и вошли Герман Варне и Джейкоб Кристенсен. Они уставились на меня. Я приподнял голову, посмотрел на них сонным взглядом и опять уронил голову на подушку. Мне было слышно, как они входят в кабинку. Когда они вышли, я лежал с закрытыми глазами и изо всех сил притворялся спящим.

Вернувшись домой, я рассказал Джан об этом маленьком инциденте.

— Они видели, что я дрыхну в рабочее время, но не сказали ни слова. И меня не уволили. Они, наверное, меня боятся. Из-за старины Хью. Я давно говорил: надо быть жестким, безжалостным сукиным сыном, и тогда жить станет легче. Сильные правят миром.

— Вряд ли это сойдет тебе с рук.

— Хрена лысого. Я всегда говорил, что я знаю, как надо устраиваться в этой жизни. У меня есть характер и воля. Но ты меня никогда не слушаешь.

— Потому что ты по сто раз повторяешь одно и то же.

— Ладно, давай выпьем и поговорим. Я давно собирался тебе сказать. С тех пор, как мы снова стали жить вместе, ты только и делаешь, что крутишь задницей и подставляешь ее любому, кто готов тебе вставить. Черт, если по правде, ты мне не нужна. И я тоже тебе не нужен. К чему отрицать очевидное?

Прежде чем наш разговор успел вырасти в шумную ссору, в дверь постучали.

— Сейчас мы продолжим, — сказал я Джан, после чего натянул штаны и пошел открывать. Это был почтальон. Он принес телеграмму:

ГЕНРИ ЧИНАСКИ: ДОВОДИМ ДО ВАШЕГО СВЕДЕНИЯ, ЧТО ВЫ УВОЛЕНЫ ИЗ «TIMES CO». ГЕРМАН БАРНС.

— Кто там? — спросила Джан.

— Телеграмма. Меня уволили.

— А деньги отдали?

— О деньгах там ничего не сказано.

— Тебе должны заплатить за те дни, что ты там проработал.

— Да, я знаю. Пойдем разбираться.

— Ага.

Машина давно умерла. Сперва полетела задняя передача, но с этим еше можно было справляться, если правильно просчитывать маршрут и не допускать ситуаций, когда может понадобиться задний ход. Потом тихо сдох аккумулятор, и машина заводилась только тогда, когда катилась вниз с горки. На протяжении многих недель мне удавалось справляться и с этой проблемой, но как-то вечером мы с Джан изрядно укушались, и я впал в забывчивость и оставил машину на улице у бара. Она, конечно же, не завелась, и мне пришлось звонить в круглосуточный автосервис, куда ее и отвезли на буксире. А когда через несколько дней я пришел в мастерекую, чтобы забрать свою старую колымагу, с меня попытались содрать 55 долларов за ремонт, хотя машина по-прежнему не заводилась. Я вернулся домой и послал им по почте «розовый листок»*.

Так что мы с Джан пошли в офис пешком. Джан знала, что я люблю, когда она носит высокие каблуки, и наделатуфли на шпильках. И мы пошли выручать мои деньги у «Times». Путь был неблизкий. Кварталов двадцать, не меньше. Я направился прямиком в бухгалтерию. Джан сказала, что подождет меня на лавочке у подъезда.

Я зашел в отдел выплат и обратился к молоденькой девочке за столом:

— Я Генри Чинаски. Меня сегодня уволили, и я хочу получить причитающуюся мне зарплату.

— Генри Чинаски, — повторила она. — Подождите минутку, я сейчас уточню.

Она просмотрела какие-то бумажки.

— Мне очень жаль, мистер Чинаски, но ваш чек еще не готов.

— Ничего страшного, я подожду.

— Ваш чек будет готов только завтра, сэр.

— Но меня уволили. Без предупреждения.

— Мне очень жаль. Приходите завтра.

Я вышел на улицу. Джан поднялась со скамейки. Вид у нее был голодный.

* Извещение об увольнении. Называется так потому, что первоначально в США подобные извещения печатались на розовой бумаге. В данном случае имеется в виду, что Чинаски решил вообще не забирать машину, о чем и сообщил в автосервис.

— Я предлагаю сходить на Центральный рынок. Купим мяса и овошей, потушим все вместе. И еще давай купим пару бутылок вина. Хорошего. Французского.

— Джан, мне сказали, что чек еще не готов.

— Но по закону они обязаны выплатить тебе деньги.

— Да, наверное. Не знаю. Мне сказали, что чек будет завтра.

— О Боже, и мне пришлось ковылять через полгорода на каблуках.

— Ты потрясающе выглядишь, крошка.

— Ну да.

Мы понуро поплелись обратно. На полпути Джан сняла туфли и пошла по асфальту в одних чулках. Пару раз нам бибикали из проезжавших мимо машин. Я показывал водилам палец. Мы пришли домой, подсчитали наличность. Кое-как наскребли на два тако и пиво. Мы поели, выпили пиво, чуток поругались, занялись любовью и легли спать.

Глава 67

На следующий день, сразу после полудня, мы снова отправились в редакцию «Times». Джан опять была на каблуках.

— Давай ты сегодня сделаешь тушеное мясо, — сказала она. — С овощами. Оно у тебя получается просто отлично. Больше никто так не умеет. Это твой величайший талант.

— Ну спасибо.

Мы прошли двадцать кварталов. Джан опять села на лавочку перед входом и сняла туфли. Я пошел в бухгалтерию. Там сидела все та же девчонка.

— Я Генри Чинаски.

— Да?

— Я заходил к вам вчера.

— Да?

— Вы сказали, мой чек будет готов сегодня.

— Ага.

Девочка просмотрела бумаги.

— Мне очень жаль, мистер Чинаски, но ваш чек еще не готов.

— Но вы сказали, чтобы я пришел завтра. То есть сегодня.

— Прошу прощения, сэр, но иногда чеки на выпла ту проходят через бухгалтерию в течение нескольких дней.

— Я хочу получить свои деньги.

— Ничем не могу вам помочь. Мне очень жаль.

— Ничего вам не жаль. Вы даже не знаете, что значит жалость и что значит горе. А я знаю. Да, знаю. Я хочу поговорить с вашим начальством. Немедленно.

Девочка взяла телефонную трубку.

— Мистер Хандлер? С вами хочет поговорить мистер Чинаски. Насчет выплаты по увольнению.

Ей что-то ответили. Она еще что-то сказала, я не особенно вникал. Потом она положила трубку и повернулась ко мне.

— Пройдите в триста девятую комнату.

Я подошел к двери в триста девятую комнату. На двери висела табличка: «Джон Хандлер». Я постучал и вошел, не дожидаясь ответа. Хандлер сидел за столом. Он был в кабинете один. Джон Хандлер. Председатель правления и главный редактор самой крупной и самой влиятельной газеты на западе США. Я сел на стул прямо напротив него.

— Понимаете, Джон, — сказал я, — тут дело такое. Меня поперли с работы, потому что застукали спящим в женском сортире. Мы с подругой уже второй день приходим сюда и пытаемся получить деньги, а мне говорят:

«Чек еше не готов». Это, знаете ли, полный бред. Что значит чек не готов?! Я хочу получить свои деньги и культурно нажраться. Да, может быть, это звучит не совсем благородно. Но это мой выбор. Если я не получу чек сегодня, я… я даже не знаю, что сделаю.

Я посмотрел на него выразительным взглядом прямо из «Касабланки».

— Закурить не найдется?

Джан Хандлер дал мне сигарету. И даже поднес к сигарете спичку. Я подумал: «Либо меня привлекут за хамское поведение, либо я получу свой чек».

Хандлер снял телефонную трубку.

— Мисс Симмс. Там должны были выписать чек. Мистеру Генри Чинаски. В связи с увольнением. Мне нужно, чтобы этот чек был у меня. В течение ближайших пяти минут. Спасибо. — Он положил трубку на место.

— Послушайте, Джон, — сказал я. — Я два года учился в колледже. На факультете журналистики. Вам, случайно, не нужен репортер?

— Извините, у нас и так перегруженность штата.

Мы еще поболтали о том о сем, а потом пришла девочка из бухгалтерии и отдала Хандлеру чек. Он передал его мне. Очень порядочный человек. Потом я узнал, что он вскорости умер, но в тот день у нас с Джан было мясное рагу и хорошее французское вино. И жизнь продолжалась.

Глава 68

Я взял карточку, которую мне дали на Бирже труда, и отправился на собеседование. В компанию по оптовой торговле тормозными колодками, располагавшуюся в двух кварталах от Мейн-стрит. Я пришел туда, предъявил карточку. Мне выдали бланк анкеты. Я слегка растянул временные рамки своих предыдущих работ, превратив дни в месяцы, а месяцы — в годы. Большинство фирм не заморачиваются с проверкой и не требуют рекомендаций. В компаниях, которые проверяют данные, указанные в анкетах, у меня нет ни единого шанса. Они сразу узнают, что у меня были приводы в полицию со всеми вытекающими последствиями. На складе тормозных колодок никаких подтверждений и рекомендаций не требовалось. Когда ты устраиваешься на работу, еще одна сложность заключается в том, что через две-три недели большинство работодателей начинают настойчиво тебя привлекать к их программе страхования — хотя в моем случае до этого обычно не доходило. Меня увольняли гораздо раньше.

Дядька, который со мной занимался, бегло просмотрел мою анкету и обратился к двум женщинам, сидевшим в том же кабинете.

— Тут молодой человек хочет устроиться к нам на работу, — сказал он со смехом. — Как вам кажется, он сможет вытерпеть наше общество?

На какие-то работы можно устроиться на удивление легко. Помнится, я однажды пришел в одну фирму, уселся на стул и зевнул. Парень, сидевший за столом в кабинете, спросил:

— Вы по какому вопросу?

— Наверное, мне надо устроиться на работу.

— Хорошо, мы вас берем.

Но есть работы, на которые вообще невозможно устроиться. Я пытался устроиться в Южно-Калифорнийскую газовую компанию. В их объявлении было сказано, что они ищут помощника в хозяйственно-административный отдел. Был обещан высокий оклад, оплачиваемый больничный, ранний выход на пенсию и т. д., и т. п. Я даже не помню, сколько раз я приходил к ним в контору, сколько раз заполнял их анкеты на желтых бланках, сколько времени я просидел в их приемной на неудобном и жестком стуле, рассматривая огромные фотографии газохранилищ и газопроводов, развешенные по стенам. Но меня так и не взяли туда работать. И я каждый раз очень внимательно присматривался к их сотрудникам и пытался понять, что в них есть такого, чего во мне явно нет.

Дядьку, который был главным на складе тормозных колодок, звали Джордж Хенли. Мы с ним поднялись по узкой лестнице, и он показал мне помещение, где я буду работать — тесную темную комнатушку, освещенную одной тусклой лампочкой. С единственным крошечным окошком, выходившим на мрачный серый переулок.

— Вот, — сказал он, — видите эти картонные коробки? Вам надо будет раскладывать по ним колодки. Вот так.

Мистер Хенли показал мне как.

— Есть три вида коробок. На каждой стоит соответствующая маркировка. Одни коробки — для «Супер прочных тормозных колодок». Вторые — для «Тормозных колодок повышенной прочности». Третьи — для «Тормозных колодок стандартной прочности». Сами колодки лежат вот здесь.

— Но я совершенно не вижу разницы. Как мне их различать?

— Не надо их различать. Они все одинаковые. Просто укладывайте их в коробки. Когда закончите, спускайтесь ко мне в кабинет, и мы найдем вам еще что-нибудь, чем заняться. Хорошо?

— Хорошо. А когда приступать?

— Вот сейчас и приступайте. И еще: здесь наверху не курят. Запрещается категорически. Если вам вдруг за хочется курить, спускайтесь вниз. Это понятно?

— Понятно.

Мистер Хенли ушел, закрыв за собой дверь. Мне было слышно, как он спускается по лестнице. Я открыл крошечное окошко и выглянул в большой мир. Потом сел, расслабился и закурил.

Глава 69

На этой работе я продержался недолго, как и на всех предыдущих. Впрочем, меня это не волновало. Я никогда не жалел о потерянных работах — за одним исключением. Это была самая легкая и ненапряжная работа из всех, на которые мне удавалось устроиться, и мне было действительно жалко ее потерять. Дело было во время Второй мировой войны. Я жил в Сан-Франциско и работал шофером в местном отделении «Красного Креста». Возил медсестер по окрестным городам и поселкам. Мы собирали кровь для военных госпиталей. Когда мы приезжали на место, я разгружал грузовик с оборудованием, после чего был свободен до вечера. Гулял по городу, спал на скамеечке в парке — в общем, бездельничал в свое удовольствие. Ближе к вечеру медсестры убирали наполненные пробирки в морозильные камеры, а я отправлялся в ближайший сортир и выдавливал сгустки крови из резиновых трубок. Обычно я выходил на работу трезвым, но меня все равно мутило, и я представлял себе, что сгустки крови — это крошечные рыбки или красивые маленькие жуки. И это действительно помогало. Во всяком случае, меня ни разу не вырвало.

Это была очень хорошая работа. У меня даже случился роман с одной из молоденьких медсестер. Но как-то раз я перепутал мосты на въезде в очередной городок и заехал в какой-то совсем уже мрачный бандитский квартал. Вместе с медсестрами, иглами и пустыми пробирками. Обитатели квартала — в основном опустившиеся алкаши — явно имели намерение распотрошить наш грузовик вместе с нами. Медсестры начали нервничать. Пришлось возвращаться на мост и искать другой путь, в объезд злачного места. В итоге я все же приехал туда, куда надо: к церкви, где нас ждали доноры. Мы опоздали на два часа пятнадцать минут. Нас встречала толпа возмущенных доноров, врачей и церковнослужителей. Там, на той стороне Атлантического океана, Гитлер вел наступление по всем фронтам. А я потерял замечательную работу. В тот же день.

Глава 70

Главный таксопарк городской службы такси Лос-Анджелеса располагается на южном конце Третьей улицы и представляет собой огромную заасфальтированную площадку, заставленную рядами желтых машин. Тут же поблизости находится и главный диагностический центр Американского общества по борьбе с раковыми заболеваниями. Я как-то к ним заходил. Потому что думал, что у них можно пройти бесплатное обследование. Я кашлял кровью, у меня были какие-то странные уплотнения по всему телу, и часто случались приступы головокружения, но когда я пришел на обследование, мне сказали, что все врачи заняты, и предложили зайти через три недели. Как и каждому американскому мальчику и мужчине, мне всегда говорили: «Чем раньше выявишь рак, тем лучше». Но когда я пришел в медицинский центр, чтобы выявить его «чем раньше, тем лучше», меня заставили ждать три недели. Вот она — разница между тем, что нам говорят, и тем, как бывает на самом деле.

Я пришел через три недели, и мне сказали, что они могут сделать бесплатный анализ крови, но даже если анализ покажет, что рака нет, они не дают никакой гарантии, что его действительно нет. Однако если я заплачу 25 долларов за тот же самый анализ, я смогу быть практически на сто процентов уверен, что у меня нет никакого рака. А чтобы быть абсолютно уверенным, после анализа за 25 долларов надо сдать дополнительный анализ за 75 долларов, и если этот последний анализ покажет, что все хорошо, тогда я уже точно смогу расслабиться. Это будет означать, что причина моих многочисленных недомоганий кроется либо в алкоголизме, либо в расшатанных нервах, либо в запушенном триппере. Они были очень милы и любезны. Они все так хорошо объяснили, эти кошечки в белых халатах из Американского общества по борьбе с раковыми заболеваниями. А я сказал только: «Значит, 100 баксов». «Э-э…» — промямлили они в ответ, и я ушел и вдарился в трехдневный запой, и все подозрительные уплотнения на теле исчезли словно по волшебству. Вместе с приступами головокружения и кровавой мокротой.

По дороге в таксопарк, проходя мимо здания борцов с раковыми заболеваниями, я вспомнил, что в мире есть вещи похуже, чем пытаться устроиться на работу, которая тебе откровенно не нравится. Я пришел в таксопарк, разыскал отдел кадров. Все было знакомо. Все было просто. Те же графы в анкетах, те же вопросы на собеседовании и т. д. Единственным новшеством было снятие отпечатков пальцев, но я знал, что надо делать, когда у тебя берут отпечатки пальцев: расслабил руку и пальцы и прижал их к чернильной подушечке так, как надо — не слишком сильно, не слишком слабо, — и девочка, которая брала отпечатки, похвалила меня за мою компетентность. Потом меня представили инструктору, и он сказал, чтобы я приходил завтра. У нас будут учебные курсы по повышению квалификации. Вечером мы с Джан отмечали.

Глава 71

Джейнуэй Смитсон, наш инструктор, был маленьким, энергичным и совершенно безумным дядечкой. Этакий мелкий задиристый петушок со всклокоченными седыми волосами. Нас было пятеро учеников. Мы все загрузились в одну машину и поехали к Лос-Анджелес-ривер, вернее, к ее пересохшему руслу. В то время Лос-Анджелес-ривер была рекой лишь по названию. Никакой воды не было и в помине — только широкая, плоская, сухая цементная полоса. Под многочисленными эстакадами и мостами в маленьких нишах в цементных стенах селились бомжи. И иногда даже сажали цветочки в горшках перед входом в свои жилища. Все, что им было нужно, чтобы жить по-королевски: горючая жидкость (жечь костры для тепла) и находки с ближайшей помойки. Загорелые, румяные, ненапряженные… у большинства этих бомжей вид был гораздо свежее и цветущее, чем у среднего лос-анджелесского бизнесмена. У этих ребят там, внизу, не было никаких проблем с женщинами, с подоходным налогом, с квартплатой, с расходами на ритуальные услуги и зубных врачей, с повременной оплатой труда, явкой на выборы и ремонтом автомобилей.

Джейнуэй Смитсон двадцать пять лет проработал таксистом и был настолько тупым, что считал это поводом для гордости. Он носил пистолет в правом переднем кармане брюк и похвалялся, что на «тормозных испытаниях» он останавливал свое такси за самое малое время и при наименьшем тормозном пути, чем кто бы то ни было за всю историю таксопарка. Глядя на Смитсона, можно было представить лишь два варианта: либо он врет, не краснея, либо ему охренительно везло. И, разумеется, как и у всех старожилов, двадцать пять лет проработавших на одном месте, у него было явно что-то не то с головой.

— Ладненько, — сказал он. — Бауэрз, вы первый. Разгоняете эту калошу до сорока пяти миль в час и держите скорость. Вот у меня в правой руке пистолет, в левой — секундомер. Как только услышите выстрел, жмите на тормоза. Проверим ваши рефлексы. Не сумеете остановить ее сразу, будете продавать недозревшие бананы на углу Седьмой и Бродвея… Нет, идиот! Не смотри на мой палец! Смотри на дорогу, вперед! Я спою тебе песенку. Да, колыбельную песенку. Ты у меня тут заснешь за рулем. В жизни не угадаешь, когда эта дура пальнет!

— Дура пальнула в ту же секунду. Бауэрз вдавил педаль тормоза в пол. Мы все попадали друг на друга. Из-под колес взбились клубы пыли. Машина со свистом виляла между цементными столбами. Наконец она остановилась, покачиваясь взад-вперед. У кого-то на заднем сиденье пошла носом кровь.

— Ну что, как у меня получилось? — спросил Бауэрз.

— Пока не скажу. — Смитсон записал что-то в маленький черный блокнот. — Так, теперь Де Эсприто.

Де Эсприто сел за руль, и все повторилось по-новой. И еше раз, и еще. Гонки по берегу цементной реки, грохот выстрелов, визг тормозов, запах горелой резины. Я был последним.

— Чинаски, — сказал Смитсон.

Я сел за руль и разогнался до пятидесяти миль в час.

— Рекорды ставишь, красавец? А вот как отстрелю тебе задницу к чертовой матери, и что тогда?!

— Что?

— Уши продуй! Думаешь, ты у нас самый крутой? Да я однажды здоровался за руку с самим Максом Баэром! Я был садовником у Текса Риттера! Так что целуй свою задницу на прощание и помаши ей ручкой!

— Вы жмете на тормоз! Уберите ногу с педали!

— Спой мне, красавчик! Спой мне песенку, радость моя! У меня в вещмешке — сорок любовных писем от Мей Уэст!

— Ладно, посмотрим, кто круче!

Я не стал дожидаться, когда он пальнет из своей дуры. Вдарил по тормозам. И я угадал. Моя нога вжалась в педаль в ту же долю секунду, когда грохнул выстрел. Я побил мировой рекорд Смитсона на пятнадцать футов и на девять десятых секунды. Это было первое, что он сказал. Но потом сменил тон и заявил, что я сжульничал. Я сказал:

— Хорошо, пишите там у себя что хотите, но давайте поедем отсюда. Дождя сегодня не будет, так что хорошей рыбалки нам явно не светит.

Глава 72

В классе на курсах повышения квалификации нас было человек сорок или даже пятьдесят. Мы сидели за крошечными школьными партами, ножки которых были намертво прикручены к полу. Справа к каждой парте крепилась узкая плоская полочка типа подлокотника. У меня было такое чувство, как будто я вновь попал в школу. На урок биологии или химии. Смитсон проводил перекличку.

— Питерс!

— Я!

— Каллоуэй.

— Здесь!

— Мак-Брайд…

(Тишина.)

— Мак-Брайд?

— А? Что? Да. Здесь.

Перекличка продолжалась. Я подумал, что это здорово, что здесь есть столько открытых вакансий. Но, с другой стороны, это рождало тревогу: количество рабочих мест все-таки не бесконечно, и вполне может так получиться, что нам придется за них побороться. Выживает сильнейший. В Америке всегда были люди, которые ищут работу. Годных к употреблению тел здесь хватало всегда. А я хотел стать писателем. Почти все вокруг были писателями. То есть, конечно, писали не все. Кто-то работал зубным врачом, кто-то — автомехаником. Но каждый знал, что при желании он может стать литератором. Наверное, из этих пятидесяти человек, собравшихся в классе, как минимум пятнадцать почитали себя писателями. Почти все люди пользуются словами и умеют записывать их на бумаге, то есть писателем может стать каждый. Но большинство, к счастью, писателями не становятся. Они не становятся даже таксистами. А некоторые — и таких, кстати, немало — не становятся, к несчастью, вообще никем.

Перекличка закончилась. Смитсон обвел взглядом класс.

— Мы собрались здесь… — начал он и умолк на середине фразы, глядя на чернокожего парня, сидевшего на первой парте. — Спенсер?

— Да?

— Вы что, вытащили проволоку из фуражки?

— Да.

— И вот представьте себе, вы сидите в такси, и фуражка висит у вас на ушах, как у Дага Макартура, и какая-нибудь пожилая леди с покупками из магазина захочет доехать домой на такси, и она подойдет и увидит, как вы сидите, свесив руку в окно, с этим вообще непонятно чем на голове… она посмотрит на вас и подумает, что вы просто какой-то ковбой. Она подумает, что вы ковбой, и не сядет с вами в машину. Она поедет домой на автобусе. Может быть, а армии это проходит, но у нас уважаемый таксопарк мы «Yellow Cab»!

Спенсер нагнулся, поднял с пола кусок проволоки и вставил обратно в фуражку. Ему была очень нужна работа.

— Каждый считает, что он умеет водить машину. Но факт остается фактом: очень немногие умеют водить.

Они просто ездят. Причем как попало. Всякий раз, когда я выезжаю на улицы города, я диву даюсь, почему у нас не происходят аварии каждые две-три секунды. Каждый день я наблюдаю как минимум трех идиотов, которые едут на красный свет, как будто его вообще не существует. Я не буду читать вам мораль. Я скажу только одно: эта жизнь сводит людей с ума, и это накладывает отпечаток. В частности, на их манеру водить. Я не собираюсь учить вас жизни. За этим мы можете обратиться к раввину, или святому отцу, или местной шлюхе. Но я научу вас водить машину. Мне нужно, чтобы вы возвращались домой со смены живыми и по возможности — целыми и невредимыми. Чтобы компании потом не пришлось разоряться на вашу страховку.

— Черт, — сказал парень, сидевший рядом со мной, — хорошо излагает, собака!

— В каждом из нас умирает поэт, — сказал я.

— А теперь… — сказал Смитсон. — Мак-Брайд, проснитесь и слушайте… а теперь кто мне скажет: единственный случай, когда человек теряет контроль над машиной и действительно не может ничего сделать. Когда такое бывает?

— Когда у него мощный стояк? — высказал предположение какой-то шутник.

— Мендоса, если вы не в состоянии вести машину со стояком, вам у нас нечего делать. Наши лучшие шоферы целый день ездят со стояком. Целый день и потом еще целую ночь.

Народ дружно заржал.

— Ну что, кто-нибудь скажет: единственный случай, когда человек теряет контроль над машиной и действительно не может ничего сделать?

Никто не вызвался отвечать. Я поднял руку.

— Да, Чинаски?

— Человек полностью теряет контроль над машиной, когда он чихает.

— Все правильно.

Я снова почувствовал себя звездным мальчиком. Как в старые добрые времена в лос-анджелесском колледже. Плохие оценки, но хорошо подвешенный язык.

— Хорошо, пойдем дальше. Что надо делать, когда ты чихаешь?

Я опять поднял руку, но тут дверь открылась, и в класс вошел какой-то мужик. Очень сердитый мужик. Он осмотрел лица присутствующих и решительным шагом направился ко мне.

— Вы Генри Чинаски?

— Да.

Он сорвал у меня с головы таксистскую фуражку. Все уставились на меня. Лицо Смитсона оставалось совершенно спокойным и безучастным.

— Пойдемте со мной, — рявкнул сердитый мужик.

Он привел меня к себе в кабинет.

— Садитесь.

Я сел.

— Мы проверили ваши данные, Чинаски.

— Да?

— У вас восемнадцать гражданских судимостей за пребывание в общественном месте в состоянии явного опьянения и одна — за вождение в нетрезвом виде.

— Я подумал, что, если я напишу это в анкете, меня не возьмут на работу.

— Вы нас обманули.

— Я бросил пить.

— Это уже не имеет значения. Вы предоставили ложные данные и тем самым уже доказали свою непригодность.

Я молча встал и ушел. Вернулся домой. Джан валялась в постели. В своей рваной розовой комбинации. Одна бретелька держалась на булавке. Джан была уже изрядно пьяна.

— Ну что, папочка, как дела?

— Меня не взяли.

— Как так?

— Они не берут на работу гомосексуалистов.

— Ну ладно. Вино в холодильнике. Наливай и ложись.

Что я и сделал.

Глава 73

Спустя пару дней мне попалось объявление в газете. В магазин художественных материалов и принадлежностей требовался помощник в отдел комплектации и почтовой доставки заказов. Магазин находился совсем рядом с домом, но я проспал и пришел только к трем часам дня. Когда я пришел, директор как раз проводил собеседование с кем-то из соискателей. Я не знал, с которым по счету. Девочка-секретарша выдала мне бланк анкеты. Парень, пришедший устраиваться на работу, похоже, производил на директора самое благоприятное впечатление. Они оба смеялись. Я заполнил анкету и стал ждать своей очереди. Наконец меня пригласили к директору.

— Должен вас сразу предупредить. Сегодня утром я уже проходил собеседование в другом месте, и меня туда взяли, — сказал я ему. — А потом я увидел ваше объявление. Я живу совсем рядом, буквально в двух шагах. Я подумал, что было бы здорово устроиться на работу так близко к дому. К тому же я сам немного рисую. В качестве хобби. Я подумал, а вдруг вашим сотрудникам положена какая-то скидка на художественные материалы и принадлежности.

— Для сотрудников скидка пятнадцать процентов. А куда вы сегодня устраивались на работу?

— В «Джонс-Хаммер», компанию по производству дуговых ламп. Начальником отдела комплектации заказов. Их склад находится на Аламеда-стрит, как раз рядом с бойней. Мне сказали, что я могу выходить на работу уже завтра. К восьми утра.

— Ну, у нас тут еще несколько заявлений. Прежде чем что-то решать, я хочу побеседовать со всеми претендентами.

— Я все понимаю. Собственно, я и не очень рассчитывал получить эту работу. Просто решил заглянуть, потому что подумал, что это было бы очень удобно — работать так близко к дому. Мой телефон есть в анкете.

Но если я все же пойду в «Джонс-Хаммер», мне будет уже неудобно от них уходить.

— Вы женаты?

— Да. И у нас есть ребенок. Мальчик. Томми. Три года.

— Хорошо. Мы в любом случае с вами свяжемся, чтобы сообщить о своем решении.

Они позвонили мне в тот же вечер, в половине седьмого.

— Мистер Чинаски?

— Да?

— Вы все еще хотите у нас работать?

— У вас — это где?

— В магазине художественных материалов и принадлежностей «Красочный херувим».

— Ну да.

— Тогда ждем вас завтра в половине девятого утра.

Глава 74

Торговля шла не особенно бойко. Заказов было всего ничего, и все — какие-то мелкие. Бад, директор магазина, зашел на склад. Работы не было никакой. Я курил, сидя за своим столом.

— Когда нечего делать, — сказал мне Бад, — можете сходить выпить кофе в кафе за углом. Но вы должны быть на рабочем месте, когда приедет курьер забирать заказы.

— Да, конечно.

— И следите за тем, чтобы у вас всегда был запас резиновых скребков.

— Хорошо.

— И приглядывайте за товаром. Следите, чтобы никто не вошел через заднюю дверь и ничего не украл. А то тут в округе полно алкашей.

— Хорошо.

— У вас достаточно этикеток «ОСТОРОЖНО: СТЕКЛО»?

— Да.

— Вы их не экономьте. Если закончатся, сразу скажите мне. Товар укладывайте аккуратно, не жалейте оберточной бумаги. И особенно это касается картин под стеклом.

— Не беспокойтесь. Я обо всем позабочусь.

— Вот и славно. А когда будет затишье, непременно сходите и выпейте кофе в кафе за углом. Там у них есть одна официантка с огромными сиськами. Вы должны это увидеть! Она носит блузки с глубоким вырезом и наклоняется низко-низко, так что все прямо вываливается наружу. И у них всегда свежие пирожки.

— Хорошо.

Глава 75

Мэри Лу работала в административном отделе. Она была стильной девчонкой. Ездила на «кадиллаке», которому было три года, и жила с мамой. Мэри Лу всячески скрашивала досуг членов лос-анджелесской филармонии, кинопродюсеров, кинооператоров, адвокатов, агентов по операциям с недвижимостью, хиропрактиков, служителей церкви, бывших летчиков, танцоров балета и прочих работников индустрии развлечений типа борцов и полузащитников на левом фланге. При этом она никогда не была замужем и продолжала работать в административном отделе магазина художественных материалов и принадлежностей «Красочный херувим», причем практически не выходила из комнаты, где стоял ее стол, — разве что только для быстрого перепихона с Бадом в запертом женском сортире, когда она думала, что все остальные сотрудники уже разошлись по домам. Мэри Лу была очень набожной барышней и азартно играла на скачках, но желательно — в Санта-Аните, и предпочтительно — на трибуне с пронумерованными местами. Она отчаянно кидалась на мужиков, но при этом была привередливой и разборчивой. И по-своему красивой. Хотя ей не хватало чего-то главного — необходимого для того, чтобы стать такой, какой она себя воображала.

Мэри Лу принимала заказы, тут же впечатывала их в бланки и одну копию передавала мне. Это входило в ее обязанности. Продавцы, когда не были заняты с покупателями в магазине, подбирали товары по списку, а я только сверял комплектацию заказов и упаковывал их для последующей пересылки по почте. В первый раз, когда Мэри Лу принесла мне бланки заказов, она была в черной узкой юбке в обтяжку, белой блузке, с золотисто-черным шелковым шарфом на шее и в туфлях на шпильках. У нее был симпатичный курносый носик, совершенно роскошная задница и великолепная грудь. Шикарная женщина. Высокая, стройная. Просто класс.

— Бад говорит, вы художник, — сказала она.

— Ну, так. На любительском уровне.

— Это так увлекательно. У нас здесь работает столько интересных людей.

— В каком смысле?

— Ну, раз в неделю приходит Морис. Он уборщик. Француз. Совсем старенький. Он тоже рисует. Все покупает у нас: краски, кисти, холсты. Но он такой странный. Все время молчит, только кивает и пальцем показывает. Без единого слова. Если он хочет что-то купить, то просто показывает пальцем.

— Э…

— В общем, он странный.

— Ага.

— На прошлой неделе я зашла в туалет, а он как раз там убирался. Мыл полы. В темноте. Он пробыл в дамской комнате целый час.

— Э…

— Вы тоже какой-то неразговорчивый.

— Да нет. Со мной все нормально.

Мэри Лу развернулась и ушла. Я смотрел на ее задницу. Смотрел как завороженный. Это было волшебно. Женщины бывают разные. Есть просто женщины, а есть волшебные существа.

Я упаковал уже несколько заказов и вдруг заметил какого-то древнего старикана, который медленно шел по проходу, направляясь ко мне. Маленький, щупленький, сгорбленный. Его седые засаленные усы уныло свисали по обе стороны рта. Он был одет во все черное, за исключением красного шарфа на шее и синего берета на голове. Из-под берета торчали длинные, седые, давно нечесанные патлы.

Во всем облике Мориса наиболее выразительно выделялись глаза: ярко-зеленые, живые, блестящие, они как будто смотрели на мир из самых глубин его головы. У него были густые косматые брови. Он курил тонкую сигару.

— Привет, малыш, — сказал он почти без акцента.

Потом присел на краешек упаковочного стола и положил ногу на ногу.

— А мне говорили, что вы ни с кем не разговариваете.

— Что? А, вот вы о чем. А с кем здесь разговаривать? Я бы им даже задницу голую не показал. Ибо они недостойны.

— А почему вы мыли полы в туалете без света?

— Это все из-за Мэри Лу. Я посмотрел на нее. А потом пришлось срочно бежать в туалет и спускать. Прямо на пол. Потом я все вытер. Ну, да она в курсе.

— Вы художник?

— О да. Сейчас работаю над одной экзистенциальной картиной. Холст большой, во всю стену. Но это не фреска, а именно холст. Я пишу жизнь человеческую: от рождения до смерти. От влагалища до могилы — через все годы жизни. Хожу в парк, наблюдаю за людьми. Я их использую. Эта Мэри Лу… должно быть, богиня в постели. Я бы ей заправил, а ты?

— Даже не знаю. Может быть, это лишь видимость.

— Я жил во Франции. Знал Пикассо.

— Правда?

— Чистая правда. Он нормальный мужик.

— А как вы с ним познакомились?

— Пришел к нему, постучался.

— Он рассердился?

— Ничуть.

— Говорят, его многие не любят.

— Многие не любят талантливых и знаменитых.

— А есть и такие, которые, наоборот, не любят неизвестных.

— Что люди?! К чему принимать их в расчет? Я бы им даже задницу голую не показал.

— И что сказал Пикассо?

— Я спросил его: «Мастер, что мне надо сделать, чтобы созданные мной работы были по-настоящему хороши?»

— Вот прямо так и спросили?

— Прямо так и спросил.

— И что ответил Пикассо?

— Он сказал: «Я ничего не могу посоветовать. Это ваши работы. Вы должны сами найти ответ».

— Ха!

— Да.

— Хороший ответ.

— Да. Спички есть?

Его сигара потухла. Я дал ему спички.

— Мой брат — человек состоятельный, — сказал Морис. — Он порвал со мной все отношения. Ему не нравится мой образ жизни. Ему не нравится, что я пью. Ему не нравятся мои картины.

— Но зато он не знал Пикассо.

Морис встал и улыбнулся.

— Да, он не знал Пикассо.

Морис ушел, окутанный клубами сигарного дыма. И унес мои спички.

Глава 76

Бад привез мне на тележке три большие банки с краской. Выставил их на упаковочный стол. На этикетках на банках было написано: «Темно-красный». Бад протянул мне три этикетки. На них было написано: «Вермильон».

— У нас закончился вермильон, — сказал Бад. — Надо отклеить старые этикетки и прилепить «Вермильон».

— Но это же два разных цвета, — заметил я.

— Просто сделайте, как я сказал.

Бад оставил мне тряпки и лезвие от бритвы. Я намочил тряпки теплой водой и обернул ими банки. Потом соскоблил старые этикетки и приклеил на их место новые.

Бад вернулся минут через пять. Принес банку «Ультрамарина» и этикетку «Кобальтовая синь». Ну, тут он почти угадал…

Глава 77

Полу было лет двадцать восемь. Он работал у нас продавцом. Толстый. С большими глазами навыкате. Он сидел на таблетках. Как-то раз он показал мне их, целую горсть. Самых разных цветов и размеров.

— Хочешь попробовать?

— Нет.

— Да ты не стесняйся. Бери.

— Хорошо.

Я взял желтую.

— Я закидываюсь всеми сразу, — сказал он. — Получается очень забавно. Одни вгоняют в депрессию, другие, наоборот, веселят. А я жду, чья возьмет. Такая вот внутренняя борьба.

— Это, наверное, вредно.

— Я знаю. Слушай, может быть, после работы зайдешь ко мне в гости?

— У меня есть подруга.

— У всех есть подруги. Но у меня есть кое-что по-лучше.

— Что, например?

— Моя девушка подарила мне на день рождения массажер для похудания. Очень полезная штука. Мы на нем трахаемся. Он дрожит и вибрирует, и нам не приходится напрягаться. Он все делает за нас.

— Забавно.

— Мы с тобой тоже можем попробовать. Правда, он сильно шумит. Но мы не будем включать его после десяти вечера.

— Кто будет сверху?

— Какая разница? Лично мне все равно: сверху, снизу. Оно приятно и так, и так.

— Правда?

— Конечно. Мы будем меняться.

— Мне надо подумать.

— Хорошо. Хочешь еще пилюльку?

— Да. Давай еще желтую.

— Значит, встретимся после работы. Я за тобой зайду.

— Хорошо.

Пол зашел за мной, как обещал.

— Ну, чего ты надумал?

— Знаешь, Пол. Я не могу. Все-таки я натурал.

— Ты просто не пробовал на массажере. Один раз попробуешь — забудешь вообще обо всем.

— Нет, я не могу.

— Тогда давай просто зайдешь ко мне в гости. Посмотришь на мои пилюльки.

— Ну, зайти посмотреть — это можно.

Я запер заднюю дверь. Мыс Полом вышли со склада в торговый зал и направились к выходу. Дверь в кабинет Бада была открыта. Бад с Мэри Лу сидели за столом и о чем-то беседовали. Мэри Лу курила сигарету.

— Доброй ночи, ребята, — сказал нам Бад, понимающе ухмыльнувшись…

Пол жил совсем рядом. На Седьмой улице. В квартире на первом этаже.

— Вот массажер, — сказал он и включил агрегат. — Ты посмотри на него, посмотри. Гудит, как стиральная машина. Соседка сверху, когда встречает меня в коридоре, всегда говорит: «Пол, вы такой молодец. Вы такой чистоплотный. Я слышу, как вы стираете. По три-четыре раза в неделю».

— Я уже посмотрел. Можешь выключить.

— А вот таблетки. У меня их завались. Несколько тысяч. Я даже не всегда знаю, какие из них — для чего.

Пузыречки с таблетками стояли в ряд на журнальном столике. Одиннадцать или двенадцать бутылочек разных форм и размеров — с разноцветными таблетками внутри. Это было красиво. Пол взял один пузырек, вытряхнул на ладонь три-четыре таблетки, отправил их в рот и проглотил, не запивая. Потом открыл другой пузырек, принял еще пару таблеток. Потом открыл третий.

— Слушай, какого черта. Давай опробуем тренажер.

— Давай как-нибудь в другой раз. А сейчас мне пора, — сказал я.

— Хорошо, — сказал он. — Если не хочешь со мной отбебениться, я сам себя отбебеню!

Я вышел на улицу. Мне было слышно, как Пол включил свой агрегат.

Глава 78

Мистер Мандерз стоял надо мной и наблюдал, как я работаю. Я упаковывал крупный заказ картин в рамках, а мистер Мандерз стоял и смотрел. Когда-то он был владельцем этого магазина, но потом его благоверная сбежала с каким-то черным, и мистер Мандерз запил с горя. Причем забухал капитально. Пропил все, в том числе и магазин. Сейчас Мандерз работал простым продавцом, а его магазином владел кто-то другой.

— Вы не забыли наклеить ярлык «ОСТОРОЖНО: СТЕКЛО» на коробку?

— Не забыл.

— Вы хорошо их пакуете? Солома, газеты?

— По-моему, я делаю все так, как надо.

— У вас хватает наклеек «ОСТОРОЖНО: СТЕКЛО»?

— Да, у меня под столом целый ящик.

— А вы уверены, что делаете все правильно? Как-то вы не похожи на упаковщика.

— А как должен выглядеть упаковщик?

— Он обязательно должен носить передник. А вы передник не носите.

— А…

— Тут звонили от «Смита-Барнзли» и жаловались, что они получили разбитую банку с резиновым клеем.

Я ничего не сказал.

— Если у вас вдруг закончатся наклейки «ОСТОРОЖНО: СТЕКЛО», сразу дайте мне знать.

— Хорошо.

Мандерз ушел. Но на пороге все-таки обернулся и посмотрел на меня. Я принялся обматывать картонную коробку широким скотчем. Мандерз еще потоптался в дверях и ушел окончательно.

Чуть позже на склад пришел Бад.

— Сколько у нас шестифутовых резиновых скребков?

— Ни одного.

— Там пришел покупатель. Ему нужно пять шестифутовых скребков. Прямо сейчас. В общем, он ждет. Так что сделай ему пять скребков.

Бад умчался в торговый зал. Резиновые скребки — это обычные доски с плоской резиновой насадкой по одному краю. Их используют для шелкотрафаретной печати. Я поднялся на чердак, взял несколько досок, притащил их на свой стол, отмерил пять раз по шесть футов и отпилил лишнее. Потом взял первую доску и принялся сверлить дырки по одному краю — под болты для резиновой насадки. Закрепленную насадку надо было как следует отшлифовать, чтобы край был безупречно ровным. В противном случае никакой шелкотрафаретной печати не выйдет. А резина имеет тенденцию искривляться, коробиться и вообще всячески сопротивляться процессу шлифовки.

Бад вернулся через три минуты.

— Ну что, готовы скребки?

— Еще нет.

Он опять убежал в торговый зал. Я сверлил, закручивал болты, шлифовал резину. Минут через пять Бад пришел снова.

— Готовы?

— Нет.

Я закончил первый скребок и практически доделал второй, и тут Бад пришел и сказал:

— Все, отбой. Покупатель ушел.

И вновь умчался в торговый зал…

Глава 79

Магазин прогорал. Заказов поступало все меньше и меньше. Делать было особенно нечего, вся работа стояла. Мориса, приятеля Пикассо, уволили, а у меня появились дополнительные обязанности: мыть полы в туалетах, выкидывать мусор из мусорных корзин и следить за наличием туалетной бумаги. Плюс к тому каждое утро я подметал тротуар перед входом в магазин и раз в неделю мыл окна.

Как-то раз я решил сделать уборку и у себя на складе. В частности, вычистить контейнер, где стояли пустые картонные коробки. Я вытащил их из контейнера, вымел весь мусор. А потом, в самом дальнем углу, на дне, обнаружил какую-то серую продолговатую коробку. Я поднял ее и открыл. В коробке лежало двадцать четыре больших волосяные кисти из натурального верблюжьего волоса. Они были толстыми, красивыми и стоили по десять долларов каждая. Я не знал, что мне делать. Минут пять я стоял и смотрел на все это великолепие, потом закрыл крышку, вышел на улицу через заднюю дверь и сунул коробку с кистями в урну. Вернулся на склад, аккуратно сложил все пустые коробки обратно в контейнер.

Вечером я постарался уйти с работы как можно позже. Я завернул в ближайшее кафе, взял кофе и яблочный пирог. Потом направился в переулок на задах нашего магазина. Я прошел уже четверть пути, как вдруг с другой стороны в переулок вошли Бад с Мэри Лу. Они не могли меня не заметить. Я продолжал непринужденно шагать вперед. Ничего другого мне не оставалось. Мы шли навстречу друг другу. Подходили все ближе и ближе. Когда мы поравнялись, я сказал им: «Привет». Они тоже сказали: «Привет». Я прошел мимо, вышел из переулка и отправился в бар. Прямо через дорогу. Я сел у стойки. Взял пиво. Потом — еще пива. Женщина, сидевшая рядом, спросила, нет ли у меня спичек. Я зажег спичку, чтобы дать ей прикурить. Женщина наклонилась ко мне с сигаретой и громко пернула. Я просил, где она живет. Где-то поблизости? Она ответила, что приехала из Монтаны. Мне вспомнилась одна неудачная унылая ночь в Шайенне, в штате Вайоминг, который граничит с Монтаной. В конце концов я ушёл и вернулся в переулок за магазином.

Серая продолговатая коробка с кистями по-прежнему лежала в урне. Там, куда я ее положил. Я взвесил ее на руке. Судя по всему, кисти были на месте. Я сунул коробку за пазуху. Она соскользнула — упала, обрушилась, съехала — вниз и уютно прижалась к моему животу. Все, теперь можно было идти домой.

Глава 80

А потом у нас появилась новая сотрудница. Молоденькая японка. Я не знаю, откуда взялась эта странная идея, но я уже очень давно пребываю в уверенности, что, когда все плохое закончится, когда пройдут все печали и горести, в моей жизни появится молоденькая японка, и мы будем жить долго и счастливо. Ну, не то чтобы счастливо, но без напрягов. Мы будем заботиться друг о друге и понимать друг друга с полуслова. Мне нравятся японские женщины. У них очень красивое строение кости. И еще мне безумно нравятся их лица. Форма черепа, нежная тонкая кожа, которая как будто натягивается с годами и становится все более упругой — как кожа на туго натянутом барабане. Это так восхитительно. Американские женщины не становятся краше с годами: их лица стареют и обвисают и в итоге разваливаются на части. У них даже задницы разваливаются на части и теряют всяческую привлекательность. Ну и конечно, нельзя не сказать о культурных различиях. Японские женщины обладают врожденным интуитивным знанием: они понимают и прошлое, и настоящее, и будущее. Назовем это мудростью. Японские женщины сдержанны и спокойны, их не страшат трудности жизни. В то время как американские женщины живут только сегодняшним днем и впадают в истерику всякий раз, когда что-то не ладится.

Поэтому я сразу проникся симпатией к новой девочке. Мы с Джан по-прежнему крепко бухали, практически каждый вечер, и я постоянно ходил отупевший и мутный, но при этом в мозгах была странная воздушная легкость, и мысли кружились в причудливых завихрениях и влекли к дерзновенным порывам. Так что когда эта японская девочка в первый раз принесла мне заказы, я сказал ей:

— Давай познакомимся поближе. Я хочу тебя поцеловать.

— Что?

— Ты слышала что.

Она ушла. Я заметил, что она немного прихрамывает. Это было символистично: вековая боль, груз столетий…

Я не давал ей прохода. Вел себя как накачавшийся пивом, сексуально озабоченный житель глубинки, пытающийся обольстить симпатичную соседку в международном автобусе, проезжающем через Техас. Она была заинтригована моим маниакальным напором — она понимала природу моего безумия. Я очаровывал ее, сам того не сознавая.

Однажды нам позвонил клиент и спросил, есть ли у нас в магазине ПВА в банках емкостью по галлону, и моя обольстительная японка пошла на склад проверять, есть он у нас или нет. Она рассматривала коробки, составленные в углу, и я подошел и спросил, не нужна ли ей помощь.

Она сказала:

— Я ищу клей 2-G.

— 2-G, — повторил я задумчиво и приобнял ее за талию. — У нас все получится, вот увидишь. Ты — воплощенная мудрость веков. А я — это я. Мы с тобой созданы друг для друга.

Она захихикала, в точности как американская женщина.

— Ты чего? — удивился я. — Японские девушки так не делают.

Она прижалась ко мне. Я подтолкнул ее чуть вперед и бережно усадил на коробки с краской. Потом уложил ее на спину, взгромоздился сверху, и мы принялись целоваться. Я уже задрал ее платье, и тут вошел Дэнни. Он работал у нас продавцом. Дэнни был девственником. По вечерам посещал изостудию, по ночам рисовал, а потом ходил сонный весь день. Он не смог бы отличить произведение искусства от сигаретных бычков даже под страхом смерти.

— Что вы тут делаете? — спросил он, а потом изменился в лице и выскочил за дверь.

На следующий день Бад вызвал меня к себе в кабинет.

— Знаете, нам придется уволить вас обоих.

— Она ни в чем не виновата.

— Она была с вами на складе.

— Я ее соблазнил.

— По словам Дэнни, она не особенно сопротивлялась соблазну.

— Да что Дэнни знает о сопротивлении соблазну? Если он сам хоть на что-то и соблазнялся, то только на собственный правый кулак.

— Он вас видел.

— Да что он видел?! Я даже трусы с нее снять не успел.

— У нас приличная фирма. И в рабочее время сотрудники должны работать.

— И Мэри Лу в том числе?

— Я принял вас на работу, потому что подумал, что вы достойны доверия.

— Большое спасибо. А теперь меня увольняют за попытку заправить хромой узкоглазой скво на коробках с якобы эмалевой краской, которую вы, между прочим, продаете художественному факультету городского колледжа, выдавая за настоящую. Мне бы следовало сообщить о ваших сомнительных махинациях в местное отделение Бюро по совершенствованию бизнеса.

— Вот ваш чек. До свидания.

— Ладно. Встретимся в Санта-Аните.

— Непременно, — сказал он.

Я взял чек. Мне начислили зарплату, прибавив один лишний день. Мы с Бадом пожали друг другу руки, и я ушел.

Глава 81

На следующей работе я тоже не задержался надолго. Это была мелкая торговая фирма, специализирующаяся на рождественских товарах: гирляндах, фонариках, венках, Санта Клаусах, бумажных елках и т. д., и т. п. Когда меня брали, то сразу сказали, что это только на время, и за день до Дня благодарения им придется меня уволить: после Дня благодарения вся деловая активность практически полностью замирает. Кроме меня, там работали еще пять человек, принятых на таких же условиях. Нас называли «служащими на складе», но в основном мы занимались погрузкой-разгрузкой. Служащий на складе — это такой человек, который почти все рабочее время слоняется без дела, курит одну сигарету задругой и пребывает в состоянии сонного ступора. Мы считали, что очень неплохо устроились, однако никто из нас шестерых не продержался на той работе до Дня благодарения. Это была моя идея: ходить на обед в бар. Всей толпой. С каждым днем наши обеденные перерывы становились все длиннее и длиннее. А однажды мы вообще не вернулись на склад после обеда. Впрочем, на следующий день мы как люди ответственные честно пришли на работу. И нам сообщили, что в наших услугах уже не нуждаются.

— И теперь мне придется искать людей и собирать заново всю команду, — сказал директор.

— И вы их уволите за день до Дня благодарения, — заметил кто-то из наших.

— Вот что, ребята, — сказал директор. — Может, сегодня еще поработаете?

— Чтобы у вас было время подыскать нам замену?

— Ну, если вам не нужны деньги за один лишний день…

И мы отработали этот день. А потом забрали последнюю зарплату и разошлись по домам — к своим пьяным женщинам.

Глава 82

Это была очередная компания по производству крепежного оборудования для флуоресцентных ламп. Почти все коробки были длиной в пять-шесть футов и в упакованном виде весили очень даже немало. Мы работали десять часов в день. Сама работа была несложной: идешь в сборочный цех, берешь все, что нужно, возвращаешься в отдел упаковки заказов и, соответственно, упаковываешь заказ. В основном там работали мексиканцы и черные. Черные постоянно докапывались до меня, что я, типа, много болтаю и считаю себя самым умным. Мексиканцы тихонько стояли в сторонке и наблюдали. Каждый день превращался в великую битву: мне приходилось сражаться за жизнь в буквальном смысле слова.

— Эй, приятель! Приятель! Иди сюда! Есть разговор!

Это был мелкий Эдди. Мелкий Эдди умел доставать людей.

Я сделал вид, что не слышу.

— Эй, я к тебе обращаюсь!

— Эдди, давай поиграем в шарманку? Ты споешь мне «Отца всех вод», а я покручу рукоятку домкрата у тебя в заднице.

— Слушай, беленький, а чего у тебя вся морда в дырках? Поскользнулся, упал на дрель?

— А чего у тебя шрам на нижней губе? Не заметил, как твой дружок привязал к члену бритву?

В обеденный перерыв я подрался с Громилой Ангелом. Он отделал меня капитально, но я тоже вдарил ему пару раз и вообще не впадал в панику и держался достойно. Я знал: на то, чтобы меня обработать, у него есть всего десять минут, — и это знание очень мне помогло. Сильнее всего болел глаз, куда Громила Ангел ткнул большим пальцем. В упаковочный цех мы вернулись вместе, пыхтя и отдуваясь.

— Как-то ты не профессионально дерешься, — заметил он.

— Давай попробуем в другой раз, когда я не буду болеть с похмелья. Вот тогда я тебя разрисую по полной программе.

— Хорошо, — сказал он. — Приходи как-нибудь свеженьким и непохмельным, и мы попробуем еще раз.

Я решил, что отныне и впредь никогда не приду на работу свеженьким и непохмельным.

Моррис, наш бригадир, был тупым, как бревно. Хотя, наверное, даже тупее. Я старался вообще к нему не подходить и разговаривал с ним только в случае крайней необходимости. Он был сыном хозяина фирмы и одно время пытался заделаться продавцом. Но у него ничего не вышло, и его быстро отправили обратно в упаковочный цех.

Он подошел ко мне и спросил:

— А что у тебя с глазом? Он весь красный.

— Я проходил под пальмой, и на меня напал дрозд.

— И клюнул в глаз?

— Да, прямо в глаз.

Моррис ушел. Сзади он смотрелся еще смешнее: со штанами, забившимися между двумя полужопиями…

Больше всего мне нравились периоды вынужденного безделья, когда работницы на конвейере не успевали собрать необходимое количество крепежей, и нам приходилось их ждать. В основном на конвейере работали молоденькие мексиканочки с красивой кожей и огромными черными глазищами. Все как одна одевались в узкие джинсы в обтяжку и обтягивающие свитерочки и носили большие яркие сережки. Такие хорошие девочки. Свежие, юные, умелые, ненапряженные и старательные. Мне очень нравилось за ними наблюдать. Они что-то рассказывали друг другу и звонко смеялись, а я смотрел, как они смеются, эти красивые девочки в узких джинсах в обтяжку и тонких обтягивающих свитерочках, смотрел и думал: «Если бы одна из этих девчонок провела сегодняшнюю ночь со мной, мне было бы легче смириться со всем беспросветным дерьмом, что меня окружает». И так думал не я один. Но мы, разумеется, знали, что все эти девочки уже заняты. Достались каким-то другим мужикам. А нам ловить нечего. Впрочем, это был вовсе не повод для огорчения. Какая разница, по большому-то счету. Лет через пятнадцать эти милые девочки станут толстым и тетками весом под 185 фунтов, и пленять красотой будут уже не они, а их дочки.

Я прикупил восьмилетний автомобиль и оставался на этой работе почти до самого Нового года. А потом, 24 декабря, начальство устроило большую рождественскую вечеринку для всех сотрудников. Было обещано море выпивки, а также закуски, музыка и танцы. Я не люблю вечеринки. Во-первых, я не умею танцевать. А во-вторых, люди меня пугают. И особенно — люди на вечеринках. На таких сборищах все стараются показаться веселыми, остроумными и сексапильными. И даже если им кажется, что у них получается хорошо, на самом деле у них получается плохо. Причем чем сильнее старания, тем кошмарнее результат.

Так что когда Джан прижалась ко мне и сказала: «Да ну ее в жопу, эту вечеринку. Давай ты останешься дома. Посидим вдвоем, выпьем», — я не стал возражать.

Когда я пришел на работу после рождественских праздников, ко мне подрулил мелкий Эдди:

— А чего тебя не было на вечеринке? Кристина даже расплакалась.

— Кто?

— Кристина. Ну, знаешь. Такая вся из себя симпатичная мексиканочка.

— Какая Кристина?

— Которая работает на конвейере. На третьей линии.

— Кончай заливать.

— Честное слово. Она прямо расплакалась от расстройства. А кто-то нарисовал твой портрет на большом листе белой бумаги. Кстати, очень похоже. Прямо вылитый ты с твоей этой козлиной бородкой. Портрет прилепили на стену, а внизу написали: «Немедленно дайте мне выпить!»

— Слушай, мне надо работать.

— Но потом она все-таки успокоилась и пошла танцевать со мной. Укушалась в хлам, даже слегка проблевалась. А потом ничего, ожила. Танцевала со всеми черными. Она, кстати, классно танцует. Очень даже сексуально. В итоге она ушла с Громилой Ангелом.

— И он, вероятно, ткнул ей в глаз большим пальцем.

За день до Нового года, сразу после обеденного перерыва, Моррис подошел ко мне и сказал:

— Надо поговорить.

— Ага.

— Давай отойдем.

Моррис отвел меня в уголок, где стояли пустые коробки.

— Слушай, такое дело… в общем, ты больше у нас не работаешь.

— Ясно. То есть сегодня — последний день?

— Да.

— Я получу чек сегодня?

— Нет. Мы его вышлем по почте.

— Ладно.

Глава 83

Пекарня располагалась совсем рядом с домом. Мне выдали белый рабочий халат и ключ от шкафчика для одежды. Мы выпекали печенье, рулетики, кексы и сладкую сдобу. Поскольку я указал в анкете, что проучился два года в колледже, меня поставили на засыпку кокосовой стружки. Я стоял на высоком помосте у огромного чана с этой самой кокосовой стружкой, зачерпывал белые хлопья совком и ссыпал их в специальное отверстие в автомате. Все остальное проделывал автомат, а именно: посыпал кокосовой стружкой печенья, пирожные и прочие кондитерские изделия, проплывавшие внизу на ленте конвейера. Работа была замечательная: совершенно несложная и благородная. Я стоял наверху в своих белых одеждах и засыпал в автомат белые хлопья кокосовой стружки. На другом конце цеха трудились с полдюжины молоденьких девочек, также одетых в белые халаты и шапочки. Я так и не понял, что именно делали это девчонки, но что-то они, безусловно, делали. Причем очень активно. Мы работали по ночам.

Моя первая ночь в той пекарне прошла тихо и мирно, без происшествий. А во вторую ночь было уже интереснее. Все началось с того, что две девчонки тихонько запели:

— О, Генри, Генри! Как ты умеешь любить! О, Генри, Генри, без тебя мне не жить!

Постепенно к ним присоединились все остальные девчонки. Как я понял, они пели мне. В цех влетела начальница:

— Ладно, девочки, хватит!

Я невозмутимо зачерпнул совком очередную порцию кокосовой стружки. Ничего не поделаешь, придется смириться…

Я проработал там три недели, а потом нас всех созвали на задний двор. Всех мужиков. Под конец смены в цехе раздался звонок, и голос в динамиках объявил: «Всем мужчинам просьба срочно собраться на заднем дворе».

К нам вышел дядечка в сером костюме, с канцелярским планшетом в руках. К планшету был прикреплен лист бумаги. Дядечка попросил, чтобы мы подошли поближе. Мы обступили его плотным кружком. Мы все были одеты в белое. Я стоял с внешнего края круга.

— Мы сейчас переживаем не самые лучшие времена, — сообщил дядечка в сером костюме. — Намечается спад производства. Поверьте, мне самому неприятно, но я все-таки вынужден сообщить, что нам придется существенно сократить штат. И вы попадаете под сокращение. Но мы непременно возьмем вас обратно, когда разберемся с текущими проблемами. Я сейчас запишу ваши фамилии, телефоны и адреса. И как только дело наладится, мы обязательно с вами свяжемся. С вами — в первую очередь. Пожалуйста, подходите по одному, и я всех запишу. А чтобы не было столпотворения, встаньте в очередь.

Мужики стали выстраиваться в очередь, матерясь и пихая друг друга. Я спокойно стоял в сторонке и смотрел, как мои товарищи по работе исполнительно называют свои фамилия и адреса. Смотрел и думал: «Вот они, модные парни, которые классно танцуют на вечеринках». Я пошел к своему шкафчику, повесил белый халат на крючок, оставил совок на полу у дверцы и отправился домой.

Глава 84

Отель «Санс» — это лучший отель Лос-Анджелеса. Да, он не новый, но в нем есть шик: обаяние благородной старинной роскоши, которого нет и в помине у современных гостиниц.

Отель «Санс» славится съездами бизнесменов и дорогими проститутками почти легендарных талантов. Говорят, эти жрицы любви после особенно прибыльной ночи дают какую-то денежку мальчикам-коридорным. Просто так, от хорошего настроения. Также известны истории о коридорных, которые стали миллионерами: этим красавчикам с одиннадцатидюймовыми болтами, этим молоденьким мальчикам подвернулся счастливый случай познакомиться с пожилыми богатыми постоялицами и жениться на них с большой выгодой для себя. И, конечно, нельзя не сказать о еде. Всевозможные деликатесы. ОМАРЫ. Огромные чернокожие шеф-повара в высоченных белых колпаках. Они знают все. И не только о кулинарных изысках, но и о жизни вообще, и обо мне, и о вас — обо всем.

Меня взяли грузчиком. В отеле «Санс» даже погрузочно-разгрузочные работы были налажены с шиком: на каждый прибывающий грузовик полагалось по десять грузчиков, хотя вполне можно было бы обойтись и двумя. Я ходил на работу в своем лучшем костюме. Я ни разу не прикоснулся ни к одной из коробок на погрузочной платформе.

Мы разгружали (они разгружали) машины, привозившие в отель самые разные грузы. В основном это были продукты. Как я понял, богатые питаются преимущественно омарами. Их привозили почти каждый день в больших деревянных ящиках. Омары были живыми, нежно-розовыми и огромными. Они шевелили усами и размахивали клешнями.

— Любишь омаров, Чинаски?

— Да, очень, — рассеянно отвечал я.

Как-то раз меня вызвали в отдел кадров и сказали, что хотят назначить меня воскресным ответственным за подбор персонала, то есть по воскресеньям я буду дежурить в отделе кадров.

— А что надо делать?

— Отвечать на телефонные звонки и нанимать разовых посудомойщиков на воскресенье. Ну как, возьметесь?

— Возьмусь!

В первое воскресенье все прошло замечательно. Я просто сидел и вообще ничего не делал. Потом в дверь постучали, и вошел пожилой дядечка.

— Вы по какому вопросу? — спросил я радушно.

Он был в добротном дорогом костюме, только немного помятом и не совсем чистом, со слегка обтрепавшимися манжетами. В руках он держал шляпу.

— Вам не нужен такой человек, который знает, как разговаривать с людьми? — спросил он. — Например, развлекать постояльцев содержательной и интересной беседой? Я хороший собеседник. И не лишен обаяния.

Я знаю множество великолепных историй и по-настоящему смешных анекдотов.

— Правда?

— О да.

— Тогда расскажите какой-нибудь анекдот. Так, что бы было смешно.

— Вы не совсем понимаете специфику данной работы. Нужна соответствующая обстановка. Настроение, атмосфера, оформление, так сказать…

— Заставьте меня засмеяться.

— Сэр…

— Я уже понял. Вы нам не подходите.

Посудомойщиков нанимали в полдень. Я вышел во двор, где собрались человек сорок бомжей.

— Так, парни, мне нужно пять человек! Только нормальных! Никаких алкашей, извращенцев, растлителей малолетних и коммунистов! И у вас непременно должны быть карточки социального страхования! У кого они есть, поднимите их вверх!

Те, у кого были карточки, принялись размахивать ими над головой.

— Вот, у меня есть!

— Эй, ты чего разорался?! Он и так все прекрасно видит.

Я внимательно оглядел лица собравшихся.

— Ладно, вот ты, — я указал пальцем, — с воротничком, изгвазданным в говне. Шаг вперед.

— Это не говно, сэр. Это мясная подливка.

— Ну, я не знаю, приятель, с виду так самое что ни на есть говно. Я же не в курсе, что ты там ел на завтрак. Может, и вправду чего-то мясное, а может быть, просто вылизал своей бабе.

Бомжи дружно заржали.

— Так, осталось еще четыре! Вот у меня здесь четыре монетки по центу. Сейчас я их брошу, и те из вас, кто поймает монетки, сегодня получат работу!

Я швырнул монетки в толпу. Соискатели бросились их ловить, матерясь и отпихивая друг друга. Кто-то громко кричал, кому-то, судя по звуку, порвали рубашку. Случилось и несколько драк. В конце концов ко мне подошли четверо счастливчиков. Красные и запыхавшиеся, они победоносно потрясали кулаками с зажатыми в них монетками. Я выдал им бланки рабочих нарядов и объяснил, как пройти в столовую для персонала, где их должны были накормить перед началом работы. Все остальные бомжи разошлись. Я вернулся к себе в кабинет.

Глава 85

Мне очень нравилось работать по воскресеньям, потому что я был один, как говорится, сам себе хозяин, и очень скоро я взял в привычку брать на воскресные дежурства бутылочку виски. И все было классно. Но однажды, после особенно тяжкой ночи неумеренных возлияний, эта воскресная пинта меня срубила. В какой-то момент я отключился — и напрочь не помню, что было дальше. Уже вечером, когда я вернулся домой, у меня в памяти всплыли какие-то странные действия, которые я вроде как совершал в невменяемом состоянии, но я так и не вспомнил, какие именно. На следующий день, перед тем как идти на работу, я рассказал Джан о том, как меня вырубило на дежурстве.

— Похоже, я там натворил херни. Хотя, может, мне это просто привиделось в белой горячке.

Я пришел на работу, но в ящичке под табельными часами моей карточки не оказалось. Я оправился в отдел кадров и обратился к начальнице:

— Миссис Фаррингтон, там почему-то нет моей карточки учета рабочего времени.

— Генри, как вы меня огорчили. Я всегда думала, что вы такой милый и славный мальчик.

— Э?

— Вы что, совсем ничего не помните? — спросила она, нервно озираясь по сторонам.

— Нет, мэм. Не помню. А что я сделал?

— Вы напились пьяным. Зажали мистера Пелвингтона в углу в мужской раздевалке и не давали ему уйти.

Вы продержали его полчаса.

— И что я с ним сделал?

— Вы не давали ему уйти.

— Кстати, а кто это?

— Помощник главного администратора.

— И что было дальше?

— Вы прочли ему лекцию о том, как надо управлять отелем. Мистер Пелвингтон работает в гостиничном бизнесе без малого тридцать лет. Вы предлагали, чтобы проституток не пускали дальше первого этажа и чтобы они проходили регулярное медицинское обследование. В нашем отеле нет никаких проституток, мистер Чинаски.

— Да, я знаю, миссис Пелвингтон.

— Фаррингтон.

— Миссис Фаррингтон.

— И еще вы объясняли мистеру Пелвингтону, что для разгрузки одной машины не нужны десять грузчиков, что за глаза хватит и двух и что можно существенно сократить процент краж среди персонала, если каждому сотруднику в конце рабочего дня выдавать по живому омару. В специальных клетках, с которыми можно садиться в автобусы и трамваи.

— У вас замечательное чувство юмора, миссис Фаррингтон.

— Охранник так и не смог оттащить вас от мистера Пелвингтона. Вы порвали ему пиджак. И отпустили его лишь тогда, когда мы позвонили в полицию.

— Как я понимаю, меня уволили?

— Вы все понимаете правильно, мистер Чинаски.

Я прошел через погрузочную платформу, прячась за ящиками с омарами. Убедившись, что поблизости нет никого из начальства, я отправился в столовую для сотрудников отеля. У меня еще оставались карточки на питание. Надо было воспользоваться возможностью в последний раз сытно поесть на халяву. В служебной столовой кормили вкусно, почти так же вкусно, как и в ресторане для постояльцев, причем порции в столовке были значительно больше. В столовой я взял поднос, нож и вилку, салфетки и чашку. Подошел к прилавку с едой. Поднял глаза. На стене за прилавком висел лист картона, на котором было написано большими неровными буквами:

ГЕНРИ ЧИНАСКИ ЕДЫ НЕ ДАВАТЬ!

Я поставил поднос на место. Меня никто не заметил. Я вышел на улицу с черного хода, через погрузочную платформу. Мне навстречу шел бомж.

— Эй, приятель. Закурить не найдется? — спросил он.

— Найдется.

Я достал две сигареты. Одну отдал ему, вторую закурил сам. Бомж сказал мне «спасибо», и мы пошли каждый своей дорогой. Он — на восток, я — на запад.

Глава 86

Биржа фермерского труда располагалась на углу Пятой улицы и Сан-Педро-стрит. Регистрация начиналась в пять утра. Когда я пришел, было еше темно. В приемной собрались уже человек пятьдесят. Люди сидели, стояли, сворачивали сигареты, переговаривались вполголоса. В подобных местах всегда пахнет одинаково: застарелым потом, мочой и дешевым вином.

Накануне я помогал Джан перевозить ее вещи на Кингсли-драйв, где жил ее новый любовник, жирный агент по торговле недвижимостью. Я стоял в коридоре, так чтобы меня не было видно, и наблюдал. Я видел, как он ее поцеловал. Потом они вместе вошли в квартиру, и дверь за ними закрылась. На обратном пути я впервые заметил, как противно и грязно на улицах: кучи мусора, обрывки газет. Мне было муторно и одиноко. Из старой квартиры нас выселили. Денег осталось два доллара восемь центов. Джан обещала вернуться ко мне, как только мне вновь улыбнется удача, но я уже и не верил в такое чудо. Агента по торговле недвижимостью звали Джим Бемис. У него была своя фирма на Альварадо-стрит. И у него были деньги.

— Мне так противно, когда он меня трахает, — говорила мне Джан. Быть может, сейчас она говорила ему тоже самое обо мне.

В приемной стояло несколько ящиков с яблоками и апельсинами. По всей видимости, это было бесплатное угощение. Я взял апельсин, прокусил кожуру и принялся жадно высасывать сок. После того, как меня выгнали из отеля «Санс», мне перестали выплачивать пособие по безработице.

Ко мне подвалил мужик лет сорока. У него были странные волосы. Явно крашеные и при этом совсем не похожие на волосы. Больше всего они напоминали парик из ниток. Его лицо было усыпано темными родинками, сосредоточенными в основном вокруг рта. Из каждой родинки росло по два-три черных волоса.

— Как вообще жизнь? — спросил он.

— Да вроде нормально.

— Хочешь, я тебе отсосу?

— Нет, спасибо. Не надо.

— У меня хорошо получается. Тут ведь что главное? Главное, подойти к этому делу с душой.

— Слушай, ты извини, приятель, но у меня что-то нет настроения.

Он сердито насупился и отошел. Я оглядел помещение. Желающих устроиться на работу было человек пятьдесят. Сотрудники биржи — человек десять-двенадцать — либо сидели за столами, сосредоточенно перебирая бумажки, либо бродили по своей половине приемной и нервно курили. Они выглядели еще более обеспокоенно, чем безработные алкаши и бомжи. Их половину от нашей отделяла толстая проволочная сетка, натянутая от стены до стены от пола до потолка. Кто-то придумал покрасить ее в желтый цвет. Это был неприятный желтый, холодный и равнодушный.

Для того чтобы передать очередному соискателю бланки анкеты или забрать их обратно, клерк отпирал крошечное стеклянное окошко, прорезанное в ограждении, отодвигал стекло в сторону, быстро проделывал необходимые манипуляции, после чего тут же закрывал окошко и запирал его на замок. И каждый раз, когда это происходило, умирала частичка надежды. Когда окошко открывалось, мы все оживали и приободрялись: удача могла улыбнуться каждому. Но как только оно закрывалось, надежда тихо испускала дух. И нам оставалась лишь ждать, мрачно поглядывая друг на друга.

На самой дальней стене, за жёлтой проволочной перегородкой, за столами сотрудников биржи, висели шесть школьных досок. На подставках под досками лежали куски белого мела и тряпки. Пять досок были вытерты начисто, хотя на них и угадывались бледные призраки прежних надписей: сообщений о давних работах, которые достались кому-то другому и которые уже никогда не достанутся нам.

А на шестой доске было написано:

ФЕРМЕРСКОМУ ХОЗЯЙСТВУ В БЕЙКЕРСФИЛДЕ ТРЕБУЮТСЯ СБОРЩИКИ ПОМИДОРОВ

Я думал, что сборщиков помидоров уже не осталось; что их давно заменили машины. Но оказалось, что нет. По всей вероятности, люди в эксплуатации выходят дешевле машин. И люди — они не ломаются, как машины. Так что выводы вполне очевидны.

Я оглядел приемную. Только латиносы и белые голодранцы. Азиатов, евреев и черных не наблюдалось. Вернее, черные были, но всего двое, и они уже так накачались винищем, что их можно было и не считать.

Один из клерков поднялся из-за стола. Толстый дядька с большим пивным пузом. В ярко-желтой рубашке с вертикальными черными полосами, которая чуть ли не лопалась по швам на его необъятном торсе. И еще он носил нарукавные повязки — такие резинки, которые удерживают закатанные рукава, чтобы они не раскатывались. Как у конторских служащих на старых фотографиях 1890-х годов. Он подошел к окошку, отпер его, отодвинул стекло и объявил зычным голосом:

— В общем, так! Там на заднем дворе уже ждет грузовик. Кто едет в Бейкерсфилд, давайте быстренько на посадку!

Он задвинул стекло, запер окошко на ключ, уселся за стол и закурил сигарету.

На секунду все замерли. Никто даже не шелохнулся. А потом те, кто сидел на скамейках, принялись неторопливо вставать и потягиваться. На их пустых серых лицах не отражалось вообще ничего. Те, кто стоял, побросали на пол недокуренные сигареты и стали тушить их, придавливая ногами, медленно и обстоятельно. А потом начался ленивый неспешный исход: все, кто был в приемной, вышли на задний двор, огороженный высоким забором.

Уже светало. Мыв первый раз разглядели друг друга по-настоящему. Кое-кто заулыбался, узнавая знакомые лица.

Выстроившись в более-менее организованную очередь, мы принялись усаживаться в грузовик. Солнце вставало. Пора было ехать. Это был военный грузовик с высокой брезентовой крышей, изорванной в клочья. Мы потихонечку продвигались вперед, пихая друг друга, но в то же время стараясь изобразить хоть какое-то подобие вежливости. Когда мне надоело толкаться, я отошел в сторонку.

Кузов был на удивление вместительным. Бригадир, здоровенный мужик, мексиканец, махал руками и подгонял народ:

— Так, ребята, давайте быстрее…

Очередь медленно продвигалась вперед, словно процессия, исчезающая в китовой пасти.

Я стоял в стороне и смотрел на их лица. В общем, нормальные лица. И нормальные люди. Улыбаются, разговаривают друг с другом. И в то же время они мне не нравились, и я себя чувствовал покинутым и одиноким. Но я решил, что смогу с этим справиться. Я поеду на сбор помидоров. Поеду вместе со всеми. Кто-то толкнул меня сзади. Какая-то толстая мексиканка весьма возбужденного и раздраженного вида. Я попробовал ее подсадить. Взял за бедра и попытался поднять. Она была очень тяжелой. Практически неподъемной. Наконец мне удалось найти точку опоры: одна рука у меня соскользнула и уперлась ей прямо в промежность. Я кое-как поднял ее и закинул в кузов. Потом протянул руку, схватился за бортик и полез в кузов сам. Я был последним. Бригадир-мексиканец наступил ногой мне на руку.

— Нет, — сказал он, — нам уже хватит людей.

Мотор завелся, чихнул и заглох. Водитель завел его снова. На этот раз все получилось. Они уехали, а я остался.

Глава 87

Офис Агентства по трудоустройству на промышленные предприятия располагался в непосредственной близости от самых злачных кварталов города. Народ здесь был поприличнее, уже не такой бомжеватый, но все равно — безучастный и апатичный. Люди сидели на подоконниках и грелись на солнышке, попивая халявный кофе. Без сливок и сахара, понятное дело. Но зато бесплатный. Никакой разделительной сетки там не было. Телефоны на столах клерков звонили чаще, а сами клерки были уже не такими нервными и напряженными, как на Бирже фермерского труда.

Я подошел к стойке, и мне дали анкету и ручку, прикрепленную к столешнице тонкой цепочкой.

— Заполняйте анкету, — сказал мне клерк, симпатичный мексиканский мальчик, старавшийся скрыть природное добродушие за холодной профессиональной вежливостью.

Я принялся заполнять анкету. В графах «Адрес» и «Телефон» написал: «Нет». В графе «Образование, навыки и умения»: «Образование — незаконченное высшее. Лос-Анджелесский колледж, 2 года. Факультет журналистики и изобразительного искусства».

Потом сказал клерку:

— Я там напортачил с анкетой. Можно мне взять другой бланк?

Он дал мне другой бланк. Я написал по-другому: «Образование — среднее. Кладовщик, упаковщик, грузчик, разнорабочий. Умею печатать на пишущей машинке».

Я отдал клерку анкету.

— Хорошо, — сказал он. — Подождите, пожалуйста, а я посмотрю, что мы можем для вас подобрать.

Я уселся на подоконник. Рядом со мной сидел чернокожий старик с интересным лицом. Не таким безропотно-безысходным, как практически у всех, кто собрался в приемной. У него был такой вид, как будто он с трудом сдерживается, чтобы не засмеяться: и над собой, и над нами.

Он заметил, что я на него смотрю, и улыбнулся:

— Здешний начальник — сообразительный малый. Хваткий мужик. Его уволили с Биржи фермерского труда, он разозлился и основал эту контору. Специализируется на трудоустройстве на неполный рабочий день или на разовые работы. Если кому-то понадобится разгрузить пару вагонов, быстро и не задорого, он обращается сюда.

— Да, мне говорили.

— Да, если кому-то понадобится разгрузить пару вагонов, быстро и не за дорого, он обращается сюда. Начальник себе забирает ровно половину. Но мы не жалуемся. Берем то, что дают. Все-таки лучше, чем ничего.

— Это точно.

— Какой-то вы грустный. У вас что-то случилось?

— Меня бросила женщина.

— У вас будут другие. И они тоже вас бросят.

— Почему так происходит?

— Хотите?

Он протянул мне бутылку в непрозрачном бумажном пакете. Я сделал глоток. Портвейн.

— Спасибо.

— Женщины — зло. — Он опять передал мне бутылку. — Главное, чтобы он не видел, что мы выпиваем. Не одобряет он это дело.

Пока мы сидели, клерки вызвали нескольких человек, и те получили работу. По крайней мере хоть что-то здесь делалось.

Мы с моим новым приятелем ждали, потихоньку прикладываясь к бутылке.

А потом портвейн кончился.

— Где здесь ближайший винный магазин? — спросил я.

И, получив указания, отправился за добавкой. Было жарко. В злачных районах Лос-Анджелеса по-чему-то всегда жарко днем. Но пожилые бомжи ходят в теплых пальто даже в самую сильную жару. Однако когда наступает ночь и все места в местной ночлежке заняты, лишняя теплая вещь никогда не бывает лишней.

Когда я вернулся, старик был на месте.

Я сел рядом с ним и откупорил бутылку, спрятанную в пакет.

— Давай, только по-тихому, — сказал мой новый приятель.

Было так хорошо и уютно: сидеть в теплой комнате и пить вино в приятной компании.

Вокруг нас роились какие-то мошки.

— Винные мушки, — сказал старик.

— Они небось любят выпить.

— А кто же не любит выпить?

— Наверное, пьют, чтобы забыть своих женщин.

— Да просто так пьют.

Я взмахнул рукой и поймал одну мошку, а когда раскрыл ладонь, там была только черная точка с двумя крошечными смятыми крылышками. Печальный конец.

— Вот он, идет!

Это был владелец агентства, с виду — очень даже приятный молодой человек.

Он подлетел к нам, весь красный от ярости:

— Убирайтесь отсюда немедленно! Чертовы алкаши! Убирайтесь, пока я не вызвал полицию!

Он буквально вытолкал нас за дверь. Мне было неловко и чуточку стыдно, но я совсем на него не злился. Я сразу понял, что, хоть он толкается и кричит, на самом деле ему все равно. У него на правой руке был большой перстень с камнем.

Мы замешкались в дверях, и как-то так получилось, что он случайно ударил этим своим перстнем прямо мне в лоб, точно над левым глазом. Я почувствовал, как у меня пошла кровь. Бровь начала распухать.

В общем, мы с моим новым приятелем оказались на улице.

Мы прошли чуть вперед и уселись на ступеньках у какого-то подъезда. Я передал старику бутылку. Он сделал неслабый глоток.

— Хорошая штука.

Он вернул мне бутылку. Я тоже сделал глоток.

— Да, неплохая.

— Солнышко светит.

— Да, солнце — это хорошо.

Потом мы просто сидели молча и пили, передавая друг другу бутылку.

Пока не выпили все вино.

— Ну, что, — сказал он. — Мне пора.

— Ага. Может быть, мы еще встретимся. Он ушел. Я тоже встал и направился к Мейн-стрит. И в итоге дошел до «Рокси».

В окнах были развешены плакаты с фотографиями стриптизерш. Я подошел к кассе и взял билет. Девочка-кассирша была гораздо симпатичнее теток, представленных на снимках. Теперь у меня оставалось всего тридцать восемь центов. Я вошел в темный зал и сел на свободное место в восьмом ряду. Народу было немного, но первые три ряда были забиты полностью.

Мне повезло. Я пришел очень вовремя. Как раз закончился фильм, и на сцене уже извивалась первая стриптизерша. Дарлин. Первыми обычно выходят либо совсем неумелые девочки, либо заслуженные «старушки», которых не увольняют исключительно потому, что кому-то же надо дрыгать ногами на подтанцовках и разогревать публику перед главными номерами программы, если случится что-то непредвиденное. Скажем, если кого-то убьют. Или у девочки на разогреве неожиданно начнутся месячные, или ей вдруг захочется поскандалить. Как бы там ни было, Дарлин выпал счастливый шанс снова выступить с сольным номером.

Однако Дарлин была хороша. Худая, но с сиськами. Тело гибкое, как ива. Тонкая талия и необъятная задница. Настоящее чудо. Мужики от такого заводятся сразу.

Дарлин вышла в длинном черном бархатном платье с глубоким вырезом и высокими разрезами с двух сторон. На фоне черной материи ее бледная грудь и бедра казались мертвенно-бледными. Она танцевала и поглядывала в зрительный зал своими густо подведенными глазами. Это был ее шанс. Она хотела вернуться на сцену — если и не гвоздем программы, то хотя бы исполнительницей полноценного сольного номера. Я болел за нее всей душой. Она постепенно разоблачалась, высвобождаясь из черного бархата, пока не осталась в одном бюстгальтере и почти невидимых трусиках-стрингах. Она танцевала, и фальшивые бриллианты сверкали и переливались на розовой ткани.

Дарлин схватилась за занавес. Он был старым, рваным и пыльным. Дарлин танцевала, держать за занавес, в розовом свете прожектора. А потом она уже не танцевала, а как будто совокуплялась с этой пыльной тряпкой. Маленький оркестр из четырех человек, обеспечивающих музыкальное сопровождение, задавал ритм. Дарлин подошла к делу ответственно: она буквально насиловала этот многострадальный занавес. Музыканты заиграли быстрее. Движения Дарлин стали еще энергичнее. Розовый свет резко переключился на красный. Похоже, приближался оргазм. Дарлин выгнула спину, запрокинула голову. Ее рот открылся в беззвучном крике.

Потом она выпрямилась, отпустила занавес и вернулась на середину сцены. Мне было слышно, как Дарлин тихонько напевает себе под нос. Потом одним резким движением она сорвала с себя бюстгальтер. Парень, сидевший в трех рядах впереди от меня, закурил сигарету. Теперь на Дарлин остались лишь трусики-стринги. Она запустила палец себе в пупок и застонала.

Музыка сделалась медленнее и тише. Дарлин принялась двигать бедрами, имитируя половой акт. Она трахала зал. Она трахалась с каждым из нас. Стекляшки на ее розовых трусиках поблескивали в свете прожектора. Музыка сделалась резче и энергичнее. Дело близилось к развязке. Ритм барабана напоминал взрывы петард. У музыкантов были усталые и безысходные лица.

Дарлин теребила свои соски. Она хотела, чтобы мы это видели. Ее взгляд затуманился мечтательной пеленой. Губы слегка приоткрылись и влажно поблескивали. А потом она повернулась к нам задом. Ее роскошная задница призывно колыхалась под музыку, блестки на трусиках переливались бешеными огоньками. Луч прожектора дрожал и метался, как возбужденное солнце. Музыканты играли. Дарлин повернулась к залу и сорвала с трусов ленту, усыпанную стекляшками. Я смотрел на нее. Мы все смотрели на нее. Сквозь прозрачную ткань, прикрывавшую ее лобок, проглядывали черные завитки волос. Похоже, Дарлин и сама распалилась не меньше, чем мужики в зале.

А у меня даже не встало.