Он и я

Пролог

Щецин, Польша,

16 км от границы с Германией.

Сердце вылетает. Тело вибрирует от нервного напряжения. Дыхание срывается. Но я не прекращаю бежать по мраморным ступеням наверх. Промахнувшись, с задушенным вскриком хватаюсь вспотевшей ладонью за перила. Замешкавшись лишь на секунду, несусь выше.

Здесь останавливаться нельзя.

Тарский следом поднимается. Нас разделяет каких-то пару пролетов. Уверена, что он зол, и прекрасно осознаю, во что это для меня выльется.

Ключ в личинку замка с первой попытки не попадает.

— Черт, черт… — отчаянно сокрушаюсь я.

— Цо ту ше, курва, джейе[1]? — гневно ворчит выглянувшая из соседней квартиры женщина.

— Гитлер капут, бабчя[2]! — запыханно выпаливаю и на нервах звонко смеюсь.

Когда, наконец, удается открыть дверь и влететь в квартиру, в безопасности себя не ощущаю. Не пытаюсь баррикадироваться или как-то прятаться. Столкновение неизбежно. Отбрасывая ключи на тумбу, скидываю куртку и ботинки. Машинально цепляюсь взглядом за тонкую «стрелку» на зеленых колготках.

Да плевать уже…

Метнувшись из стороны в сторону, выбираю между кухней и дальней комнатой все же последнюю.

Едва пересекаю спальню, слышу позади себя твердые шаги своего фиктивного супруга. Взвизгнув на эмоциях, со смехом оборачиваюсь. Сердце сжимается и замирает, когда встречаюсь с Таиром взглядом. В груди, словно после разрыва какого-то органа, жгучее тепло разливается.

— Кича-кича[3]… — дрожа от страха, умудряюсь дразнить и улыбаться.

Ничего не поделать. Голову на плаху положу так, чтобы на колени не упасть.

Спиной в шкаф вжимаюсь. Тарский же, в несколько шагов пересекая комнату, прихватывает меня за плечи и буквально вдавливает в лаковое полотнище. Кажется, еще чуть-чуть, и щепки за спиной полетят.

— Я знаю, кто ты, — с жаром предъявляю, глядя прямо в глаза.

Как будто это может послужить аргументом, чтобы пощадить меня… Нет, это движимый инструмент против. Спусковой механизм. Кроме того, он и сам в курсе, что я его раскусила.

— Лучше тебе этого не озвучивать, — предупреждает жестким и приглушенным тоном.

Мои глаза, словно в попытке наглядеться, жадно исследуют свирепое лицо. Даже сейчас больше всего на свете хочу целовать его. Разгладить пальцами залом между бровями и пройтись губами по всему лицу. А потом и ниже… Шею, плечи, грудь, живот… Он ведь мой. Весь мой.

Теперь нет. Возможность упущена. После такого отец никогда не позволит быть нам вместе. Я сама не смогу.

Мне бы помолчать… Да не могу я молчать! Внутри все клокочет.

— Если бы папа знал, никогда бы тебе меня не доверил… Он бы тебя уничтожил… Уничтожит!

— Бога ради, заткнись, Катерина, — рассекает пространство с той же затаенной яростью. — Не сотрясай зазря воздух.

— Иначе что? Меня тоже к стулу пристегнешь и горячим утюгом по лицу прокатишься? А потом пулю в лоб? Так? — лихо вопрошаю. — Когда мы ездили в Берлин… — голос на эмоциях звенит и резко срывается. — Тогда? Тогда?!

Глаза не только от страха слезятся. Хочу, чтобы Тарский обнял, к сердцу прижал, сказал, что никуда меня не отпустит. Пусть запрет, силой удерживает, память сотрет… Что угодно, только не разлука.

— Скажи уже что-то? — имею безрассудство ударить его кулаками в грудь. — Гордей… Каменная ты глыба! Отвечай! Меня тоже истязать будешь?

Крупная горячая ладонь, которая лишь несколько часов назад ласкала и доводила до сладкой дрожи, решительно обхватывает мою тонкую шею. Припечатывая к шкафу затылком, фиксирует и полностью обездвиживает.

Инстинктивно дышать перестаю, но вынуждаю себя смотреть в затянутые бурей зеленые глаза.

У него там тоже война. Меня сокрушает.

Я сдаюсь. Ну же… Забирай.

За прошедшие пять месяцев столько всего вместе пережили. Неужели для него ничего не значит?

Пока я себя на лоскутки рву, Тарский продолжает затягивать тишину. Как же это невыносимо!

— Будешь мучить, значит… — саму себя оглушаю догадкой.

Таир на какое-то мгновение прикрывает веки. А после смотрит так, что уже никаких слов не нужно.

— Разве я могу, Катенька? Тебя мне придется просто убить.

[1] Цо ту ше, курва, джейе?(польск.) — Что тут, блядь, происходит?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍[2] Бабчя (польск.) — бабушка.

[3] Кича-кича (польск.) — кис-кис.

1

Сделай мне музыку громче, да посильней…

© Инна Вальтер «Дымом лечилась»

Москва, Россия,

за полгода до событий в прологе

— Зачем это нужно, пап? — недоумеваю и интуитивно протестую.

Только не уверена, что отец слышит. Едва входим в зал ресторана, вышагивает вперед. Двое непробиваемых верзил за ним следуют. Меня оцепляет пара идентичных.

— Хочу похвастаться дочерью, — сухо информирует, когда занимаем дальний стол в левом углу зала.

В ответ на это заявление внутренне киплю и негодую. Храню молчание, хотя так и подмывает вычудить что-то из ряда вон, чтобы вся достопочтенная публика этого чертового кабака внимание обратила да надолго дар речи утратила.

Рядовые шестерки отступают, сливаются с тыловой и боковой стенами. За стол садятся только двое. Стул между мной и отцом остается свободным. Знаю, для кого он предназначен, и невольно начинаю нервничать. Ждать приходится недолго. Главный среди отцовских людей, его доверенное лицо и правая рука, появляется со стороны административной части.

Гордей Мирославович Тарский.

Бывший боксер и военнослужащий, офицер запаса.

Темноволосый и смуглый, высокий и очень крупный — такие моментально из толпы выделяются. Черты лица четкие и чуть резковатые. Взгляд пронзительный, пытливый и въедливый. Реакция молниеносная. Пока к нам идет, уверена, все помещение вниманием оцепляет.

Лучше бы на меня так смотрел…

Таир же, мазнув по мне беспристрастным взглядом, практически сразу же на отца переключается. Не расшаркиваясь в приветствиях, занимает соседний стул.

— Ну что? — негромко интересуется папа.

— Есть проблемы. Катерину лучше отправить домой, — сообщает, глядя перед собой.

Подаваясь вперед, наливает в стакан воду. Отпивая, выглядит совершенно расслабленным. Только я чувствую, что все это напускное.

Мне было пятнадцать, когда Таир впервые появился в нашем доме. Прошло три года, я так и не научилась читать его реакции. Нет, не научилась… Вместо этого я их ощущаю, сколь бы неправдоподобным это не казалось. Тарский в лице не изменится, а я точно пойму, если ему что-то не нравится.

— Даже так? Считаешь, есть риски?

— Считаю.

По словам папы, Таир — лучший из лучших. И сейчас отец недолго раздумывает: прислушиваться или игнорировать данный совет.

— Иван, отвези Катерину домой.

Я, конечно, и сама не в восторге тут находиться. Но это уже, простите, какой-то беспредел! Только вошли в зал, и вдруг домой. Да я челку дольше начесывала!

Иван отлепляется от стены и встает за моей спиной. Я поднимаюсь, но не для того, чтобы уйти. Осмеливаюсь выразить протест.

— А я не хочу домой. Танцевать буду! Вон музыканты как стараются…

Подхватив юбку одной рукой, второй изображаю причудливый пируэт и плавно выплываю в проход между столиками.

Похвастаться, говоришь, решил?

Никого не знаю, но назло отцу каждому встречному-поперечному мужчине призывно улыбаюсь. Пол под ногами не ощущаю. Такой кураж захватывает, я будто по воздуху зал пересекаю. И обратно к нашему столику причаливаю.

Продолжаю танцевать. Настроение не портит даже то, что папа, вместо того, чтобы зеленеть от злости, спокойно принимается за еду.

— Возраст, — все, что бросает, якобы в оправдание, и продолжает жевать.

— Я решу вопрос, — поднимается из-за стола Тарский.

— Давай! — смеюсь я, стратегически назад отступаю и замираю.

Все просто: выбираю расстояние, с которого нас не услышит отец. На остальных плевать.

Когда Тарский приближается и буквально врывается в мое личное пространство, сама в наступление иду. Руки ему на плечи забрасываю и юбками опутываю.

— Таи-и-и-р-р… Я тебе нравлюсь?

— Очень.

— Правда? А по виду не скажешь.

Не лицо, а хладнокровная маска. И голос без каких-либо эмоций:

— Прекрати дергаться. На выход давай. Пока я тебя силой не поволок.

— Папа против будет.

— Мне простит.

— И куда ты меня поволочёшь? Учти, пока ты ломался, невинность мою уже украли. Вторым будешь, — забавы ради, безбашенно вру.

Расходившееся сердце не слушаю.

— Вторым? — глаза Таира сужаются, губы в тонкую полоску превращаются.

— А может, и третьим, четвертым, пятым… — продолжаю смеяться. — Как говорится, каждый, кто не первый, тот у нас второй.

— Рот закрой, Катерина.

А его, напротив, открываю, чтобы выпалить очередную колкость. Да только не успеваю. Тарский сбивает меня с ног. Опрокидывает на пол прямо посреди ресторана. Оглушающая автоматная очередь открывается, прежде чем я соображаю, что происходит. Подмывает истошно завопить, только дыхания на это не хватает. Получается лишь бесцельно двигать губами и испуганно таращиться в стремительно сгущающуюся темноту зеленых глаз Таира.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Выстрелы на мгновение прекращаются. Со звенящим гомоном сыплются стекла, валится мебель, и кричат люди.

— Глаза закрой. Тихо лежи. Расслабленно. Не вздумай шевелиться, — глухо приказывает Тарский.

Поймав дрожащую челюсть, захлопываю рот и, прикладывая усилие, киваю. Едва закрываю глаза, вес его тела исчезает. Веки жжет. Один раз их разжимаю. Машинально прослеживаю за тем, как Таир опрокидывает прошитый металлом стол и, устраиваясь за ним, выдергивает из-за пояса пистолет.

Отчаянно зажмуриваюсь. Потом, ухватившись за, казалось бы, непосильную задачу, расслабляю лицо. Лежу будто мертвая, пока вокруг гремят выстрелы и продолжают лететь прямо на меня осколки, горячие брызги крови и какие-то ошметки.

Невозможно определить, сколько времени длится перестрелка. Тело успевает занеметь. Когда же все стихает, не могу понять, дышу ли я в принципе, или уже все.

— Иван, сюда иди.

От звуков этого сильного голоса в грудь хлестко бьет невообразимая волна радости. Словно дефибриллятор запускает сердце. Я резко вдыхаю и распахиваю глаза. Быстро сфокусировать взгляд не получается. Изображение плывет и множится.

Не пытаюсь подняться. На ноги меня вздергивает Тарский, так же стремительно, как до этого ронял. Пока я борюсь с отступающим шоком и непосильным ворохом разрозненных эмоций, он бегло оценивает мое лицо.

— Как ты? Идти сможешь? — вопросы задает привычным хладнокровным тоном.

Это меня всю растрясло, а он стоит, как ни в чем не бывало. Словно все происходящее мне одной привиделось! Я бы так и решила… Вот только разруха вокруг не позволяет спрятаться за этой иллюзией.

Тарский накидывает мне на плечи свой пиджак, и я на автомате затягиваю полы, чтобы прикрыть окровавленное белое платье.

— Катерина? Говорить можешь?

Киваю, однако ни одного звука так и не произвожу.

Заторможенно оглядываясь, натыкаюсь взглядом на отца. Он останавливается у тела какого-то мужчины, легко, будто брезгливо, подбивает того под бок ногой и со свойственным ему пафосом философски оглашает:

— Если власть лежит на земле, ее надо поднять.

Реакцией на это служат жуткие смешки и даже откровенный хохот.

— Гордей… — мой голос словно простуженный. — Домой хочу.

Тарский кивает и переводит взгляд на охранника.

— Иван, через «черный» Катерину выведи. Булат, Рустам и Артур — с ними. Прямиком домой. Всех собрать, усилить охрану, менять каждые полчаса. Остальным ждать меня. Столько, сколько понадобится. Найду кого-то в койке, расстреляю, на хрен.

2

Мир, в котором я живу, называется мечтой…

© Кристина Орбакайте «Мой мир»

После душа не утруждаюсь поисками одежды, в халате и с тюрбаном на голове спускаюсь на первый этаж. Оседаю на последних ступеньках лестницы и, гипнотизируя входную дверь, замираю в привычном ожидании.

Не знаю, кого сильнее увидеть хочу: отца или Тарского.

Тело еще прилично потряхивает, но страх постепенно отступает. Вместо него приходят гнев и ненавистное мне чувство отчаяния. Самое гадкое, что только можно испытывать.

Первым в дом входит отец. За ним уверенно следует Тарский. Вот, казалось бы, позади шагает, а все внимание на себя перетягивает. Не напрягаясь, удерживает, формируя внутри меня стойкое ощущение, что именно он тут главный, а не папа.

Подскакиваю на ноги так резко, что полотенце с головы слетает. Длинные влажные пряди темным тяжелым полотном рассыпаются по плечам. Отмечаю это отстраненно, не пытаясь как-то препятствовать стремительному намоканию шелковой ткани халата.

— Так и думал, что не спишь, — папа улыбается и направляется прямиком ко мне.

Приблизившись, протягивает большую охапку белых роз. А я смотрю на него и только мириады красных точек на рубашке вижу. Не помня себя от злости, принимаю цветы и, яростно размахнувшись, швыряю их в сторону. Несчастные розы с приглушенным шелестом рассыпаются по паркету.

Пока я, едва сдерживая злые слезы, гляжу отцу в лицо, он ведет взглядом по длинным цветочным стеблям и тяжело вздыхает. Обратившись ко мне, мерцающей изморозью припечатывает. Никак не комментирует мою глупую выходку. Потирая переносицу, сурово оповещает:

— Завтра в институт не поедешь.

— Опять?

— Так надо. Подождем, пока ситуация с Игнатьевым успокоится. И не вздумай истерить, Катерина. Знаешь же, что мне не до капризов.

— Меня сегодня чуть на дуршлаг не изрешетили! Могу и поистерить. Этого мне никто запретить не может. Даже ты!

— Эти люди кровью заплатили.

— Одни заплатили, другие придут. И розы… В следующий раз на могилу их понесешь.

— Ну-ну, жемчужина, — идет на примирение после небольшой паузы. Треплет меня, словно ребенка, по макушке и нетерпеливым тоном пытается убрать с глаз. — Пойди, выпей чаю и успокойся. Велю, чтобы завтра Людмила с Кариной приехали. Скучать не придется.

Это сообщение слабо утешает. Тетя Люда — приставучая и надоедливая особа, а ее дочь и по совместительству моя двоюродная сестра Карина — та еще стервозина.

Отмахнувшись от последующих указаний отца, сердито шлепаю босыми ступнями в кухню. По пути с Тарским взглядами пересекаемся. Сейчас не желаю на него реагировать, но, как обычно, стоит ему задержать на мне внимание, позвоночник током простреливает, а спину мурашками обсыпает.

Добравшись до кухни, дверь прикрываю до того, как зажечь свет. Да и потом лишь одиночное бра включаю.

Набираю в чайник воды и, водрузив на плиту, занимаю руки суетливой работой. Достаю из шкафчика чашку, любимый цейлонский сбор, сахар и заварник. Из хлебницы тяну кирпичик бородинского, из холодильника — масленицу и черную икру. Пока жду чай, пару ложек без ничего наворачиваю. Голод тотчас стихает, но я все же сооружаю два небольших бутерброда.

Расслабиться и успокоиться, как требовал отец, не получается. Особенно когда до меня доносится жесткий разбор полетов, который устраивает бойцам в бильярдной Таир. Голос практически не повышает. Однако каждое слово будто хлыстом воздух высекает. Продавливает такой силой и яростью, что даже меня лихорадить начинает.

Чайник вскипает, и я спешу залить заварку. Оставив настаиваться, на автопилоте к окну подхожу. Вцепившись пальцами в занавеску, осторожно выглядываю во двор. Никого, кроме постовых, не вижу, но, судя по воцарившейся тишине, собрание окончено.

Мои догадки, появляясь в кухне, подтверждает сам Тарский. Едва успеваю отскочить от окна.

— Ты напугал меня.

На мой визг не реагирует. Проходит примерно в центр помещения и, остановившись напротив, пронизывает меня обжигающим взглядом. С головы до ног скользит, будто кожу срывая.

Застигнутая врасплох столь пристальным изучением, на первых порах пошевелиться не могу. Возобновляю двигательные функции машинально, когда Таир бросает мне толстый и длинный кардиган. Знаю, что оставляла тот днем в гостиной, только не пойму, зачем принес его мне сейчас.

— Одевайся.

— Это еще зачем? Я и так одета.

— В халате по дому разгуливать больше не будешь. Я усилил охрану. С сегодняшней ночи несколько парней будут находиться непосредственно в доме.

— А без халата можно? — вопрошаю звенящим от напряжения голосом и, отбросив на стул кардиган, распускаю пояс.

Развожу полы и сбрасываю шелковое одеяние на пол.

— Что ты, на хрен, вытворяешь?

Как бы там ни было, Тарский не пытается отвернуться или сделать вид, что не замечает моей наготы. Смотрит… Еще как смотрит! Неторопливо и абсолютно откровенно, будто имея на то какое-то право, меня разглядывает. Медленно скатывает взгляд по груди, животу, бедрам, ногам. Возвращаясь, задерживается на треугольнике между ног. Потом обратно к бесстыдно восставшим соскам поднимается.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Такой волной жара меня окатывает, запоздало сокрушаюсь над своей безрассудностью.

— Ну, как? Пойдет? — невзирая на жгучее смущение, имею наглость покрутиться перед ним. — Мой лучший костюм.

— Немедленно оденься, Катерина.

Вместо этого шагаю к нему вплотную. Боюсь представить, что со мной произойдет, если прикоснется, но остановиться не могу. Его энергетика и без того с головой меня накрывает. Едва дыша, кладу ладони на плечи и приподнимаюсь на носочках, чтобы иметь возможность в глаза заглянуть.

— Представляешь, что будет, если папа войдет? — озвучиваю вопрос, который меня саму и пугает, и по какой-то дикой причине будоражит. — Тебя расстреляют? Свяжут, поколотят и бросят в подвал на съедение крысам? Прибьют гвоздями к креслу и заставят встать? — на нервах выдвигаю нелепейшие теории. — Ох, как же не хочется, чтобы ты преждевременно в ад отправился. Там, наверное, и сковородка еще не достаточно прогрета…

— Не волнуйся, Катерина. В ад я один не пойду. Тебя с собой заберу, — режет пространство пугающим хладнокровием. — Так что впредь думай головой, прежде чем что-то вытворять.

Сбрасывая мои руки, разворачивается и выходит.

— Черт…

Стремглав бросаюсь к кардигану и спешно прикрываю наготу.

3

Смотри, разноцветный дождь…

© Кристина Орбакайте «Мой мир»

Новый день ослепляет трезвостью ясного мышления. Долго лежу, не в силах заставить себя выползти из-под одеяла.

Таир…

Номер, который я выкинула перед ним на кухне… Это уже за гранью. Шутки шутками, но с обнаженкой хватила лишку.

Боже, как стыдно!

Воспоминания бьют по нервам едва ли не сильнее, чем предшествующие этому кадры с ужасающей перестрелкой.

Зачем я это сделала? Что на меня нашло? Господи, какая идиотка!!! Как же теперь в глаза ему смотреть?

Извиниться или корчить вид, что ничего не было? Что говорите? Гамлет предстал перед трудным выбором? Да нет же! Взгляните, будьте любезны, на меня! Ни ума, ни стыда, ни совести! Хотя нет, стыд и совесть, безусловно, в наличии. Иначе бы сейчас не грызла себя.

Прежде чем я нахожу в себе силы подняться с кровати, в комнату, словно шальной вихрь, врывается Карина.

— Все спишь, царевна! Еще бы!!!

— И тебе доброе утро.

— Вставай, давай, раз уж мне пришлось. Мама зовет к столу.

Обреченно вздыхаю и выползаю из-под одеяла. Не придавая особого значения своей наготе, изящно потягиваясь, марширую в сторону гардеробной.

— Все спишь голышом… — комментирует сеструля, следуя за мной по пятам. — Сдается мне, это первые звоночки склонности к блядству.

— Ты права. Как только представится шанс, с огромным удовольствием поблядствую.

— Ну, ты ваще! — звонко шлепает меня по ягодице и хохочет.

— А чё такого? — тоже смеюсь. — Жалко, что ли? Не убудет.

— Да-да, расскажешь, угу, — произносит Карина с нотками ярого скепсиса. — То-то ты всех отшиваешь.

— Выбрать не могу, — зачем-то включаюсь совсем не в ту игру. — Все какие-то никакие.

— Ну как? Тимур тоже? — упоминает общего знакомого.

Знаю, что сама Карина в Федоровича безответно влюблена. Только поэтому не стала бы с ним связываться. Да и без того… Вроде высокий, статный, по всем параметрам привлекательный, но чего-то не хватает. Не привлекает.

— Тимура папа не одобрит.

— Ты как будто с ним советоваться собираешься, пфф… — прощупывает дальше сеструля. — Подвернется случай… Например, на следующей неделе хоккейный матч…

— Ой, прекрати, — отмахиваюсь, теряя терпение. — Знаешь же, что я тут непонятно на сколько в заточении.

— Настоящая принцесса.

— Ага.

— А Таир — дракон!

— Он тут при чем? — выпаливаю слишком взволнованно.

Щеки вмиг жаром опаляет.

— Ну, как? Он у вас на свой лад правила устанавливает, — с каким-то непонятным пренебрежением фыркает. — Как скажет, так Александр Дмитриевич и поступит.

Не желая вступать в бессмысленную полемику, отворачиваюсь и спешно натягиваю белье. Затем сдергиваю с полки яркие блестящие лосины и белую футболку.

— У тебя в этих штанах жопа огромная, — цыкает Каринка.

— Сбрендила? У меня идеальные 90-60-90, и лосины этого испортить не могут, — самоуверенно отмахиваюсь, но сомнениям все же поддаюсь. Становясь перед большим зеркалом, придирчиво оцениваю свои габариты. — Ничего лишнего.

— Как знаешь… — многозначительно бросает и отворачивается.

С детства такие трюки вытворяет, знаю ведь. А чуть не повелась.

— Пойдем уже, эксперт, — тяну ее из комнаты.

Добравшись до первого этажа, настороженно оглядываюсь. Все еще беспокоюсь и смущаюсь при мысли, что придется встретиться с Тарским. К счастью, такой возможности нам не предоставляется.

В гостиной находятся два здоровенных лба. Их внимания мы не удосуживаемся. Слишком увлеченно рубятся в карты. В кухне сидят еще два бритоголовых шкафа. Эти и вовсе безобидно выглядят, уминая под кофе и бесперебойную трескотню тети Люды сырники с медом.

Едва заметив нас, тетка командным тоном зазывает к столу. Не мнусь и нос не ворочу. В компании этих мужланов вполне спокойно завтракаем. Не приходится даже диалог поддерживать.

Управившись, взбегаем обратно на второй этаж и выбираемся на балкон. Выглянуло солнце, настроение чуть улучшилось. Перевешиваясь через балюстраду, срываю бутон красной плетистой розы, которая густо увивает стену и металлические поручни. Вкладываю в волосы. Улыбаюсь, когда Каринка за мной повторяет.

— Смотри-смотри, — шипит мне на ухо. — Таир идет. Хорош чертяка!

— Малышева, — шикнув на сестру, сама слюни распускаю.

Заставляю себя отвести взгляд, но моментально сдаюсь. Вновь жадно таращусь.

— Как думаешь, у него кто-то есть?

— Кто? — не понимаю, к чему ведет сестра.

— Жена? Невеста? Любовница?

— Конечно, нет!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Конечно, есть!

Внутри меня волна протеста поднимается.

— Ерунда, — сглатываю, стараюсь адекватно звучать. — Он постоянно с отцом… И часто ночевать остается. Разве жена бы такое терпела? — при мысли об этом меня окатывает жгучим жаром.

Каринка щурится и вульгарно чавкает жвачкой.

— И чего ты так раскраснелась, волчица?

— Ничего не раскраснелась… Жарко…

— Угу, — ухмыляется от уха до уха. — Даже если жены нет… Что, он и вечером не отлучается? Пф-ф, чтобы кого-то трахнуть, ему целая ночь не нужна. Сечешь? — надувает огромный пузырь.

Пальцем его протыкаю.

— Все забываю, что ты универсальный эксперт!

— Но-но! Аккуратнее с ближайшей родней.

— Поговори, — бормочу приглушенно, — с балкона тебя сброшу, и по родне.

— Правда задела, значит, — снова лыбится, как полоумная идиотка.

— Ничего не задела… Вали, давай, к себе. Надоела!

— Я-то свалю… А ты что делать будешь?

Не желая смотреть на ее ехидную морду, отворачиваюсь и отхожу в самый угол длинного балкона. Вновь неосознанно Тарского ищу. Он поднимает голову. Приличное расстояние не мешает разглядеть выражение лица — озабоченно хмурится. Поднимая руку, очередную команду отдает. То ли у него проблемы с жестикуляцией, то ли у меня — с распознаванием знаков, не понимаю, что ему нужно.

Машу ему рукой, в надежде, что он, назло Каринке, поприветствует в ответ. Ни черта подобного, конечно же… Слышу со стороны сестры глухой хлопок и тихий булькающий звук. Считаю секунды до того, как эта дурочка хохотать начнет.

Вместо этого застывшую тишину прорезает грубый выкрик Тарского и громкий шлепок валящегося рядом со мной тела.

«Ложись…»

Он горланит: «Ложись».

Едва это понимаю, приседаю и прижимаюсь к теплой плитке. Малышева молодец, быстрее сориентировалась.

— Карин… Каринка…

Почему молчит? И не шевелится? Говорить ведь можно… Шепотом никто не услышит.

— Каринка…

Мысль не успевает сформироваться. От тела сестры ко мне бежит тонкая струйка крови.

Я кричу раньше, чем мозг охватывает случившееся.

4

Ты видишь в истерике?

Стой, куда ты?

Обними!

© Инна Вальтер «Дымом лечилась»

Пять дней проходят в прогрессирующем коматозе. Трое первых суток из-за успокоительного, которым меня накачивает присланный отцом лекарь. Последующие — остаточно инерционным торможением нервной системы. В полусознательном состоянии нахожусь.

Что творится с тетей Людой — описать трудно. Испытываю облегчение, когда она уезжает после похорон. Нет сил глядеть ей в глаза. Клянусь, в них горит обвинение и сопутствующее сожаление, что Карина погибла из-за меня.

Дикий озноб по коже несется, когда сама об этом думаю. Следом за теткой по каким-то делам в Тверь отчаливает отец. Нет, я не впервые остаюсь одна, но после случившегося душит такое одиночество, невозможно набрать жизненных оборотов и выгрести из мрака оцепенения.

Плохо ориентируюсь, в какое время суток окончательно прихожу в себя. Долго лежу, в надежде вновь отрубиться. Но быстро понимаю, что больше не усну. Выбираюсь из постели. Натягиваю на голое тело шорты и попавшийся под руку широкий свитер. Отодвинув краешек шторы, выглядываю на улицу и застаю ночь.

Когда выхожу из спальни, приставленный у двери охранник без слов следует за мной. Я иду медленно, он, подстраиваясь, держится на пару шагов позади.

Иду на шум голосов, а когда добираюсь до бильярдной, все присутствующие разом исключительно на мне концентрируют внимание. Я же смотрю только на Тарского. Продвигаясь в центр помещения, встаю прямо перед ним.

— Мы можем поговорить?

Ни словом, ни жестом не реагирует. Возможно, сама себя накручиваю, но кажется, что слишком долго взглядом меня сканирует. В животе тугой узел затягивается. Конечности током пробивает. Задерживается на подушечках пальцев покалывающими иголками.

Совершаю глубокий и шумный вдох. Даю понять, что не сдвинусь с места, даже если мне придется целую ночь простоять.

Тогда Тарский перебрасывает Ивану кий и, наконец, идет в мою сторону. Разворачиваюсь и первой начинаю двигаться в обратном направлении, только потому, что иначе он не пройдет между столами. За дверью Таир меня обходит, дает охраннику знак оставаться около бильярдной и так же молча выступает вперед.

Через пару минут мы оказываемся вдвоем на кухне. Очевидно, ночью это единственная нейтральная и относительно уединенная территория.

— Папа надолго уехал?

— Дня на три.

— Почему ты в этот раз не поехал с ним?

— Так надо.

— Будешь оставаться здесь все это время?

— Почти.

Замолкаем. Точнее, я прекращаю задавать вопросы, а в другой форме с Тарским общаться невозможно. Нам не о чем говорить. Нет, эмоции толкают речь, но совсем не ту, которая приемлема с ним.

Однажды Таир сказал мне, что слова — те же действия. Прежде чем болтать, следует думать. Помню об этом и никогда не слушаюсь. Сейчас пытаюсь, и не получается. Злить его не желаю. Он, конечно, не причинит физический вред. Просто… Не хочу ощущать его неприятия.

Без того уже успела в глазах Таира заработать репутацию пустоголовой и избалованной малолетки. И… мне должно быть безразлично. Мне всегда безразлично! Только с ним не получается. От того и творю глупости.

За три года, что Тарский здесь, несмотря на то, что он за день может на меня ни разу не взглянуть, его заботу ощущаю на порядок сильнее, чем отцовскую. Трудно объяснить… Просто обычно это доносят другие люди: «Таир велел тебя забрать со школы», «Таир сказал сегодня не выходить», «Таир сказал до полуночи быть дома», «Без завтрака не поедешь, так Таир распорядился», «Не бесись, Таир убедил Александра Дмитриевича. Пойдешь на свои танцы»… Мелочи, но их так много. А мне хотелось больше внимания. Непосредственно его самого.

Потому с прошлого года творила откровенную дичь. Все, чтобы задержал взгляд, запомнил, отложил куда-то в самые сокровенные закрома. Наивная дурочка, знаю.

— Можно я, пожалуйста, тебе расскажу? Больше некому.

Вновь чрезвычайно долго рассматривает. Никаких эмоций не проявляет. Кажется, его организм повсечасно, слаженно и без каких-либо перебоев работает.

Невозмутимый. Уравновешенный. Точный. Нацеленный на конкретный результат.

— Говори.

Одно слово, и меня словно прорывает.

— Это настолько ужасно, не могу перестать об этом думать, — слезы выливаются из глаз на старте. — Все время вижу перед собой… Неужели так будет всегда??? Я ужасная сестра! Не могу начать скорбеть по Карине, потому что… Потому что зациклилась на том, что видела и что ощущала сама!

Пока я хватаю со стола салфетку и принимаюсь громко сморкаться, Таир даже не двигается.

— Естественная реакция. Ничего ужасного в этом нет.

Кажется, то, что он выказал свое отношение к ситуации, и так большой прорыв. Но… мне моментально становится мало.

— Правда?

Скажи еще что-то…

Слышала их с отцом разговор, пока они думали, что я сплю. То, что убийство произошло на территории дома — не обычная трагедия. По понятиям наших кругов — это несмываемое пятно. Вызов и унижение. Снайпера так и не поймали, а значит, и заказчик остается безголовым всадником.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Скажи же мне что-то…

— Правда? — настойчиво повторяю вопрос.

Тарского словно заморозили. Хотя, возможно, он лишь на службе такой. Я же… Я — его работа, хоть постоянно об этом забываю.

— Правда, — его голос звучит глухо и спокойно. Из-за буйствующего в висках пульса приходится прислушиваться, чтобы разобрать смысл. — Даже те, кто скорбят, чаще всего не покойного оплакивают, а самих себя, бедных и несчастных, лишившихся близкого человека.

Столько личных мыслей Тарского за один раз я никогда не получала. Тешусь, успокаиваюсь и… снова дальше рвусь.

— А у тебя… У тебя есть семья?

Сердце невольно набирает оборотов. Я не должна сейчас об этом думать. Да и позже — тоже. Но в данный момент, в сложившейся ситуации, особенно. В конце концов, это не мое дело! Не должна думать, но думаю…

Пожалуйста-пожалуйста, пусть у него не будет жены!

Так горячо взываю к небу, словно и правда верю, что мое безрассудное желание при случае способно разрушить состоявшийся факт.

— Нет.

Вспышка радости опаляет грудь. Сердце, будто нарвавшись на трамплин, куда-то летит… Плевать.

Практически сразу же мне и этого становится мало.

— Совсем никого?

— Никого, о ком бы стоило тебе рассказывать.

Шмякаюсь обратно на землю. Отрезвляюще, прямо на задницу. Но быстро справляюсь с эмоциями. Скрещивая руки на груди, задираю нос.

Следовало бы гордо удалиться. Только вместо этого…

— Ты можешь меня обнять? Мне холодно и страшно, — выдаю требовательным тоном то, что вовсе не планировала.

Сама своей наглости и смелости поражаюсь.

Таир — не плюшевый медведь. Не добрый и не отзывчивый. Рассчитывать на подобное — верх идиотизма.

— Можно, я хоть сама тебя обниму? — заметно сбавляю обороты и голос разительно смягчаю. — Ненадолго.

Да, это, определенно, выглядит так же жалко, как и звучит. Вот только, кроме него, мне больше не у кого просить поддержки.

— Две минуты.

Едва Тарский заканчивает, налетаю на него, как безумный вихрь. Обхватываю руками, вжимаюсь, пытаюсь впитать тепло и силу.

Он огромный, горячий и будто каменный. Мне нравится. Очень нравится. Лучше этого ничего не испытывала. Поднимаясь на носочки, касаюсь его шеи носом. Вдыхаю дурманящий аромат: концентрированное сочетание его собственного запаха и резковатых древесно-цитрусовых ноток парфюма.

И это слишком быстро заканчивается. Единственный раз ко мне прикасается, когда сжимает плечи и решительно отодвигает, словно ему, в самом деле, буквально невыносима близость со мной.

Стараюсь не принимать на свой счет. Для себя самой сочиняю теорию, что он так со всеми.

— Придумай что-нибудь, чтобы я могла выбраться из дома, — выпаливаю, как обычно, нахально, игнорируя заливающий щеки жар. — Иначе я сойду с ума и сама кого-нибудь пристрелю.

— Главное, не себя, — все, что он говорит, прежде чем выйти и оставить меня в состоянии очевидной растерянности.

5

Наивный взгляд, приподнятая бровь,

и губ незацелованных изгибы.

© Ирина Круг «Тебе, моя последняя любовь»

На следующий день Таир куда-то с самого утра уезжает. Я психую, естественно. Как он мог бросить меня? Даже не объяснил ничего. От нижестоящих узнала, что дела, видите ли, у него срочные возникли.

Не день, а сказка!

Алевтина, кухарка, в плов лука натерла, будто сто раз ее не просила так не делать! Снова икру ложкой приходится есть. Черный хлеб закончился, а белый — совсем не то. Без ничего наворачиваю. Такая у меня извращенная натура.

— Ой, царевна, что творишь? Живот скрутит!

— И пусть! Кормить меня нужно вовремя, — продолжая махать ложкой, непонятно кому хуже сделать пытаюсь.

— Так я же все полезное, натуральное… — жужжит обиженно.

— Угу.

— Ну, хочешь, блинов тебе напеку?

— Поздно.

Накидавшись до тошноты, резко отодвигаю банку.

— Слушай, Алевтина, а Таир не сказал, вернется сегодня?

— Ничего он не говорил, — отвечает и пожимает плечами.

Ей-то все равно. А вот я… Пригорюнившись, нервно выстукиваю пальцами по крышке стола.

Обещал ведь, что будет со мной, пока отца нет. Хоть и не было озвучено, что круглые сутки напролет. Но все же… Я просила куда-нибудь меня вывести. Как он мог проигнорировать? Я ведь правда скоро с ума сойду! Если еще не двинулась…

Господи, а вдруг он к женщине помчался?

— Ой-й-й… — неосознанно громко вздыхаю.

— Что такое? — всполошившись, оборачивается Алевтина.

— Что-то нехорошо мне, — для наглядности за живот хватаюсь. — Пойду я… — добавляю умирающим тоном.

— Мать честная… Катерина! Давай риса наварю или вот перца горошка глотни.

— Бог с тобой, Алевтина, и твоими знахарскими припарками! Отстань. Полежу, пойду. Ты пока блинов мне напеки.

Внутри действительно боль ощущаю. Только выше желудочно-кишечного тракта. Грудь жгучими кольцами опоясывает и внутренности заламывает. Так странно пульсирует, дышать полноценно не позволяет.

Что такое? Кто бы сказал?

В спальне, едва вхожу, натыкаюсь взглядом на оставленные Кариной солнцезащитные очки, и меня вдруг как будто прорывает. Да с такой силой, что страшно становится. Перед глазами все расплывается. Практически вслепую пробираюсь в ванную, включаю на всю мощность воду и рыдаю белугой.

В какой-то момент воздуха недостаточно становится. Икаю и пытаюсь ухватить побольше, но это кажется физически невозможным. Не получается нормально вдохнуть, пока не подставляю лицо под струи холодной воды.

Забираюсь полностью в душ. Долго стою. Постепенно успокаиваюсь, привожу себя в порядок и медленно бреду из ванной.

Какое же изумление меня постигает, когда в спальне натыкаюсь на Тарского.

— Почему так долго? — припечатывает требовательным тоном.

— В смысле?

— В прямом. Минут пятнадцать тут караулю. Что там так долго делать можно?

Все сказанное обращено по отношению ко мне с конкретным наездом. Я и без того в его присутствии теряюсь, а под таким напором и вовсе оторопело замираю.

Потом сержусь, конечно.

Таир, как всегда, идеально выглядит. Синяя рубашка, темные брюки. Все по фигуре сидит, идеально подчеркивая рост и внушительную мышечную массу.

Я же рядом с ним снова как мокрая курица. В сердцах сдергиваю с волос полотенце.

— Мне что, теперь купаться по какому-то особому расписанию? — в голосе все возмущение отражаю.

— Да. И с открытыми дверями.

— Ч-что? Это еще зачем?

— Чтобы я при необходимости проверил тебя, а не выносил их.

От шока рот открываю. Пока слова подбираю, вдруг замечаю, что Тарский задерживает на нем взгляд. Мимолетное мгновение… Ах, нет, я, должно быть, на эмоциях брежу. Показалось, конечно.

— Знаешь что… — обида раскурочивает в груди рану, которую я годами усиленно лечу еще после маминой смерти. Ненавижу, когда она открывается. — Утром нужно было так волноваться. Где был? — бросаюсь с ответными претензиями.

Только у Таира все по делу, а я, кажется, как обычно, истерично звучу.

— Я заходил, — холодно информирует он. — Спишь, как сурок. Пришлось даже пульс проверить.

— Что? — задыхаюсь от сумасшедшего волнения. — Ты трогал меня? Вообще уже?!

Сама не пойму, из-за чего меня так раскатывает. Несет черте куда! Берегов не вижу.

Тарский же в ответ смотрит, словно на гуляющий по двору ветер. То есть сквозь меня, абсолютно равнодушно.

— Ты просилась выйти из дома, — сухим тоном припоминает вчерашний разговор. Не сразу врубаюсь, о чем речь. — Я решил вопрос.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Так бы сразу и сказал!

Настрой кардинально меняется. Позабыв об обиде и ворохе неопознанных эмоций, подобострастно взираю на Таира. Еще и ладошки, будто перед Богом, складываю.

— Куда мы пойдем? — вопрошаю шепотом.

— В театр.

Ну… Это не совсем то, о чем я мечтаю. Но, учитывая сложившуюся ситуацию, решаю радоваться тому, что перепадает.

Пока Тарский не пихает мне в руки какую-то странную амуницию.

— Что это?

— Твой билет, — так же хладнокровно отбивает он.

— В смысле? — выдыхаю со свистом.

— Бронежилет и каска.

Он издевается?

Почему я такая дурочка? Господи, за что???

— Это шутка? — теперь шиплю, даже там, где буквы звучные.

— Похоже, что я шучу?

Мне дико хочется стукнуть его кулаками. Не знаю, каким чудом удается совладать с собой. Нервно дернув отвороты халата, с силой сжимаю их кулаками у груди.

— Я не буду… Не буду, как какой-то Дарт Вейдер, ходить! Ты меня не заставишь! Нет, нет и нет!

Пока я расхожусь в истерике, он в лице не меняется.

— Надеваешь, и едем. Нет — нет. Выбирай.

Других вариантов Тарский не предоставляет.

Слезы унижения душат горло и жгут глаза. Взращиваю внутри себя злость, чтобы как-то справиться.

— Я говорила, как сильно тебя ненавижу? — последнее почти ору ему в лицо.

В сердцах хочется еще и ногой гневно топнуть. Едва сдерживаюсь.

— Тебя, дуру, дважды чуть не пристрелили, ты это понимаешь?!

Замираю, как суслик перед песчаной бурей, когда Таир неожиданно повышает голос. С такой силой обрушивает, сквозь меня словно молнии проходят. Острыми пиками к полу пригвождают.

Конечно же, я помню о том ужасе, в который превратилось мое беззаботное существование. Как ни пытаюсь забыть, все вокруг только и делают, что напоминают, и усугубляют мою внутреннюю истерику. Макают как слепого котенка в воду, каждый раз заставляя захлебываться, но не позволяя утонуть.

— А ты понимаешь, что меня достала такая жизнь? Достала! Пусть бы уже убили!

— Рот закрой, — сурово одергивает. — И никогда так не говори.

Я и замолкаю. Просто не могу ослушаться. Тарский так смотрит, будто внутрь меня проникает. И там… в груди каким-то странным теплом все обволакивает. Не жжет, только греет и чуть-чуть пощипывает.

Приятно. Смущающе. И пугающе.

Сжимая обмундирование, на мгновение взгляд опускаю, чтобы иметь возможность дыхание перевести.

— Отлично, — проговариваю чуть погодя нарочито легкомысленным елейным голоском. — Я надену жилет и уродскую каску. Но в ложе шторы задернем, и я сниму.

— Какой смысл? Ты не увидишь представление.

— Я сама такое представление устрою, завтра во всех газетах напишут!

Тарский качает головой и медленно проговаривает:

— Ты ненормальная.

— Ага… — киваю и смеюсь. Он так долго на меня смотрит, не знаю, как скрыть волнение, кроме как растянуть с обычной дразнящей дерзостью: — Таи-и-ир…

Но даже без этого мы не ставим точку. У нас каждый раз многоточие.

6

Я и грешная, и ангел,

я лавина и вулкан.

© Ирина Круг «Цок, цок, каблучок»

— Я красивая? — спрашиваю с вызовом, когда Таир помогает мне выбраться из машины перед зданием Большого театра.

Он смеряет меня пристальным взглядом. Медленно скользит от каски, которую я словно корону несу, к стиснутой бронежилетом груди. По бедрам взгляд Тарского как будто плавнее скатывается и с ощутимой задержкой стопорится на голой ноге, которая выступает в высоком разрезе длинного вечернего платья.

— Очень, — абсолютно невозмутимо резюмирует, но в глазах какой-то огонь вспыхивает.

Он наполняет меня жаром и драйвом.

— Отлично.

Изящно подбираю пальцами подол и важно шествую за охраной к центральному входу. Таир идет чуть позади. За ним еще два бойца. С таким размахом и в подобном обмундировании мы еще в свет не выбирались. Люди разевают рты и оборачиваются, но меня внезапно это лишь веселит. Я, безусловно, подражаю Тарскому, сохраняю полное хладнокровие, ведь так мы выглядим эффектнее, но в душе смеюсь.

В фойе мое настроение изрядно портится. Виной тому какая-то блеклая скрипачка. Она здоровается с Таиром и улыбается ему. Тот отвечает сдержанным кивком, но сам факт, что они знакомы, заставляет шестеренки в моем мозгу крутиться, как жернова, в отчаянных попытках выстроить ясную картинку степени их близости.

Потеплел ли его взгляд при виде нее? Не нервничала ли она, увидев меня?

Понять что-то практически невозможно.

В царской ложе мне доводится побывать далеко не впервые. Однако прежде мы бывали здесь с отцом или тетей Людой. С Таиром — никогда. Сейчас же, когда охрана проверяет помещение, задергивает красные бархатные шторы с золотистой бахромой и выходит за дверь, знакомая обстановка вдруг ощущается необычайно интимной и волнующей.

Освоившись в полумраке, снимаю и откладываю каску.

— Жилет оставь.

Почему-то даже голос Таира в этот миг кажется другим. Таким же суровым, но вместе с тем приглушенным, вибрирующим и тягучим.

— Почему?

— Я сказал, — припечатывает с нажимом.

От такого контраста моментально завожусь.

— Сколько можно мной помыкать? Договаривались, что я тут разденусь… — от злости кулаки сжимаю. — Зачем меняешь условия?! Я тебе не дурочка со скрипкой!

Знаю, что поступаю глупо, упоминая эту девушку. Не могу сдержаться!

— Нет, ты дурочка без скрипки. В жилете и в каске.

— Пошел ты!

— Закрой уже рот, Катерина, — проговаривает Тарский после выразительного выдоха. Занимает одно из кресел, и я на автомате делаю то же самое. — Слушай. Может, вникнешь в суть, раз уж смотреть отказалась, — это он о представлении, которое, стоит заметить, уже началось.

Естественно, нрав не дает мне с первого тычка послушаться. Да и… Сдался мне этот спектакль, когда рядом ОН.

— Все равно половину додумаю. Я и при зрительном восприятии так делаю, а без него — и подавно.

— Не удивлен.

Ну что это за ответ? С легким флером пренебрежения и жирнющим слоем равнодушия. Кушай, Катерина, подавись!

Чем холоднее Тарский со мной обращается, тем сильнее зреет во мне желание подорвать его самообладание. Хоть на минуточку… Да хоть на три секунды!

— Ты сексом как любишь заниматься? Что тебе нравится?

Едва последний вопрос соскальзывает с моего бедового языка, Таир рывком сдергивает меня с кресла.

— Мамочки… — пищу инстинктивно, ощущая, как больно впиваются в шею сзади его пальцы.

Зажмуриваясь, готовлюсь шмякнуться лицом об пол. Но Тарский как-то быстро меня проворачивает и подхватывает обратно, когда я уже носом о жесткий ковер чиркаю. Следующий рваный выдох произвожу уже ему в лицо. Прочесываю жилетом белеющую в полумраке мужскую рубашку. Инстинктивно пальцами в каменные мышцы плеч впиваюсь. Только после этого полностью осознаю физическое положение своего тела — сижу на Таире верхом.

Черт меня подери…

— Зачем спрашиваешь? Есть конкретное предложение?

Почему я слышу в его голосе угрозу?

Крупная ладонь соскальзывает мне на спину и, надавив между лопатками, толкает корпус вперед. Воздух из груди выбивает. Когда его дыхание чувствую, желаю вдохнуть. Втянуть поглубже. Только не могу. Легкие не раскрываются.

— Катерина?

Понимает ли он, как действует на меня? Тело жаром вспыхивает и, вразнос с этим, мурашками покрывается. Я, конечно, вдыхаю, но так бурно и неосторожно, что сходу голова кругом идет.

Смущенно отмечаю, как между ног обильно увлажняюсь. Хочется потереться об Тарского.

Черт… Это так странно…

— Я… Да… Да-а… Я кое-что умею, — пытаюсь казаться опытной.

Знать бы, что именно, черт возьми!

Недавно мне попался эротический роман, где довольно подробно описывался половой акт. Я эту сцену так и сяк вертела, и все равно не смогла визуализировать происходящее. Решила, что нужно бы увидеть, а как раздобыть порнокассету еще не придумала.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Почему мне кажется, что ты в очередной раз нагло врешь?

— Нет. Не вру, — заверяю слишком яростно. Да, «шапка горит». Хорошо, что видим только очертания друг друга. Не заметит, что я красная, как бабушкин венгерский ковер. — Хм… Так… А что тебе нравится?

Упорно допытываюсь не только затем, чтобы отвлечь. Действительно знать хочу.

— То, что мне нравится, тебе делать нельзя.

Голос и посыл вмиг мой пыл остужают. Тот же эффект достигнуть можно, лишь вывалив на голову ведро снега.

— Почему это?

— Потому.

Нет, так дело не пойдет.

— Я думаю… Считаю, ты должен меня поцеловать! — выпаливаю неожиданно нахально и требовательно. Таир молчит. Ощущаю лишь, как мощно вздымается и плавно опадает его грудь. — Поцелуй меня, — прошу уже мягче.

Нетерпеливо подаюсь к нему, в намерении самостоятельно инициировать контакт. Едва удается мазнуть губами по плотно сжатой твердой линии рта, отталкивает. Только у меня уже реакции идут. Дрожь пробивает, и дыхание спирает.

— Твою мать, Катерина…

— Называй меня Катей… — выдаю заплетающимся языком. — Называй Катенькой… И я тебя буду… Тоже по имени… Гордей… — отчета своим мыслям и действиям не отдаю. Ласкаю голосом, будто певичка из разгульного кабака. Проще сказать, девица с условно низкой степенью социальной ответственности. — Гордей…

Когда ладонью рот мне затыкает, черт знает, чем думаю… Раскрывая губы, прохожусь по его ладони языком. Наконец, вкус его ощущаю. Насыщенный, горьковатый и терпкий.

Со стороны Таира слышу ряд грубейших матов, но мне плевать.

Хочу еще. Хочу больше.

Глухой хлопок и приглушенный вскрик — знакомые звуки. Хоть и не сразу могу дать определение, интуитивно настораживаюсь. А потом… Таир приближается, что-то шепчет и сталкивает меня на пол.

«Прячься… Тихо лежи…» — как и в прошлый раз, смысл с запозданием в сознание врывается.

Вспышка света из коридора. Чужие голоса. Ускоряющееся сердцебиение. Отбойные молоточки в висках.

Быстро перебирая ладонями, заползаю за ряд кресел. Когда воздух сотрясают выстрелы, чтобы не орать, ладонь закусываю. За громкой музыкой спектакля вряд ли их слышно дальше нашей ложи. Однако когда Тарский переваливает через балкон одного из нападающих, мелодия с протяжной и звенящей нотой обрывается. После короткой паузы тишину забивают всполошенные и истеричные крики находящихся внизу людей.

— Вставай, — проговаривает Таир и сам же меня поднимает.

— Каска… — напоминаю, когда в коридор выносит.

— Поздно.

Киваю. И за этим действием внутри, как от толчка тошноты, дребезжащая масса эмоций взмывает к горлу.

— Я сейчас закричу… — предупреждаю, ощущая сгущающуюся панику.

— Потом, — голосом и взглядом требовательно тормозит мою истерику. — Потерпи, — крепче прижимая к груди, ускоряет ход.

— Хорошо, хорошо… — зажмуриваясь, прячу лицо в изгибе его шеи.

Не позволяю себе думать и анализировать. Просто жду, пока не ощущаю на голых участках кожи теплое дуновение ветра.

Короткая пробежка, и мы уже на заднем сиденье тонированного автомобиля. Разглядеть водителя не получается, но я настолько Тарскому доверяю, что мне это не нужно.

— Смотри на меня, — ловит пальцами подбородок. Сам в лицо мое всматривается. Какие-то показатели считывает. Я и не пытаюсь сопротивляться. — Порядок? Орать будешь?

— Не знаю.

— Можешь поорать.

— Не хочу уже…

По движению грудной клетки замечаю, как переводит дыхание. Будто оковы скидывая. Расслабляется. И я за ним.

— Бедовая ты, Катя, — замечает странным тоном. Стараюсь не зацикливаться на том, как назвал. Сил на это сейчас нет. — Сидеть тебе в темнице до старости.

— Только если ты меня цепями прикуешь.

— Надо будет, прикую.

7

Я через огонь

Ярче солнца пылаю.

© Наргиз «Через огонь»

— Где? — издали улавливаю в голосе Тарского скрытую ярость.

Внутри тотчас штормовая волна поднимается и выносит к горлу колотящееся сердце.

Это же, черт возьми, катастрофа…

— В галерее[1], — басит чуть тише Иван.

На цыпочках к стене пробегаю и плавно давлю на выключатель. Теперь свет в стрелковое помещение проникает лишь из тамбура, через оставленную открытой дверь.

— Таир… Это самое… Может, не надо?

— Уйди с дороги, Иван, — голос Таира такие нотки пробивает, меня на расстоянии кнутом хлещет. — Все, на хрен, вышли.

Двигаясь вдоль стены, неосознанно притискиваю пистолет к груди. Затаив дыхание, сохраняю неподвижность, пока дверной проем не замещает высокая и крупная мужская фигура.

Черт…

Волна страха, которая поднимается внутри меня, до нереальных величин нарастает. Кроме нее еще что-то взмывает и выталкивает на вершину… Если бы была возможность анализировать, распознала бы, вот только элементарно по времени не успеваю перестроиться.

Пока Таир стоит при входе, ломаю голову, почему он не включает свет. Я ведь, когда гасила, просто забавлялась, оттягивая разговор. Никак не предполагала, что Тарский всерьез примет правила моей глупой игры и двинется в темное помещение.

Черт, черт…

Он все ближе и ближе. Конечно же, у меня нет шансов остаться незамеченной. Его зрение ведь тоже успело к полумраку приспособиться, никакого преимущества не осталось. Видит меня, несмотря на черную экипировку и защитную тканевую маску. Движется с таким расчетом, что к выходу мимо него не прорвусь.

Только я тоже не лыком шита. С детства усвоила, что лучшая защита — это нападение.

Медленно расправляю руки, наставляя на Тарского пистолет. Легкое нажатие на спусковой крючок произвожу только для того, чтобы включить лазерный прицел. Конечно же, у меня нет серьезного намерения в него стрелять. Но, едва яркий острый луч оказывается на суровом мужском лице, улавливаю в потемневших глазах вспышку удивления. Секунда, Таир быстро моргает и… смотрит так, словно голыми руками разорвать готов.

— Что творишь, Катерина?

— Не приближайся, — вырывается у меня инстинктивно.

— Что еще за блядские игры?

— Не хочу, чтобы ты меня ругал, — выдвигаю первое призрачное требование. — А ты собираешься… — самой себе киваю, ощущая, как под плотной тканевой маской потеет лицо. Да я уже вся от нервов липкой испариной покрываюсь. — Позволь мне выйти. Позже поговорим.

— Я не собираюсь тебя ругать, — жестко отрубает Таир.

— Это хорошо…

— Я собираюсь свернуть тебе шею.

— Не надо, — шепчу, на мгновение задыхаясь от ужаса. Быстро справляюсь, напоминая себе, что он не причинит мне боль. Не имеет права, в конце концов. Никто его такими полномочиями не наделял. Исключительно на нервах с губ смешок срывается. Увы, Тарский этот звук действительно за веселье принимает. Двигается на меня, несмотря на то, что держу на прицеле. Руки дрожат, лазер пляшет по его лицу. — Не надо, — повторяю более твердо. — Шея мне еще нужна.

— При учете простреленной головы, вряд ли.

— Ну же, не сердись. Я отлично справилась, — как могу, оправдываю свою сегодняшнюю вылазку в город. — Парик и очки сработали лучше, чем твои каска и жилет. Меня никто не заметил. Никто не признал!

— Я просил тебя быть осторожной. Не выходить во двор и на балкон. Оставил в доме только тех, кому на сто процентов доверяю, — по ровному тону кажется, будто Тарский остыл. И все же необъяснимую тревогу ощущаю. Никак не могу расслабиться и опустить оружие. — Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что нас сливает кто-то из своих.

Задыхаясь, консервирую внутри себя захваченный перед этим воздух. Он бродит и бродит в обездвиженных легких, пока я судорожно перевариваю то, что Таир сказал. Осознав, содрогаюсь всем телом и надорванно выдыхаю.

— Опусти, на хрен, этот ствол, — чеканит он, склоняя голову вниз. Из-подо лба пронизывает не хуже лазера, и это при учете того, что я все еще в маске. — Опусти, сказал.

— Никто из наших не знал, что я ушла. Это потом уже… Алевтина! Сдала меня, как только искать бросились. А так… И ты бы никогда не узнал…

Это, похоже, служит последней каплей. Тарский надвигается так быстро, лишь моргнуть успеваю, как он вырывает пистолет и срывает с моего лица маску. Зажмуриваясь, жду непонятно какого развития конфликта. Сердце начинает усиленно качать кровь. Пока я мандражирую и ломаю голову, каким будет наказание, Таир проходит к выключателю и включает, наконец, освещение.

— Нравится жизнью рисковать? — прилетает с той же затаенной яростью, которую удалось различить вначале. — Отлично, — ничего хорошего в этом слове и близко нет. — Ступай в огневую зону, — дополняет приказ взмахом руки в указанном направлении. — Катерина, — тут я откровенно паниковать начинаю, — становись перед мишенью.

— Ты чего…

— Пошла!

Меня определенно ужас охватывает, но подчиниться вовсе не он вынуждает. Я помимо того, что идиотка неисправимая, еще и шальная провокаторша. Кому и что доказать пытаюсь, когда решительно дергаю стеклянную дверь и бойко марширую к ровному ряду мишеней? Ладно, марширую я примерно треть пути, остаток преодолеваю куда менее уверенно. Жду, что Тарский окликнет и прикажет выбираться из огневой.

Но он молчит.

Он, черт возьми, молчит!

Становлюсь перед металлическим полотном. Смотрю во все глаза, как Тарский неторопливо подходит к трибуне. Взвесив в ладони пистолет, резко подбивает ребром низ рукоятки.

— Ты не до конца патронник вставила, — я, конечно же, и сама уже это поняла. — Знаешь, что это означает?

— Знаю!

Магазин выпадет при стрельбе.

Серьезно об этом беспокоиться повода нет, ведь я не собиралась стрелять. Тревожит лишь то, что происходит непосредственно в это мгновение. Таир поднимает пистолет и направляет его на меня. Ненадолго улавливаю мельтешение лазера на лице, пока он не замирает выше линии моего зрения. Предположительно на лбу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Сдавленно сглатываю и шумно выдыхаю.

— Замри. Не вздумай дернуться. Вероятность того, что я допущу промах, столь же мала, как и то, что тебя не пристрелят на улице.

— Ты… Гордей…

Он жмет на спусковой крючок. Раз, второй, третий, четвертый, пятый, шестой — без пауз по кругу обстреливает. Меня оглушает физически и эмоционально после первой же пули. Она прорывает жесткий металл где-то над моей головой. Она, черт возьми, задевает мои волосы.

Кричать хочу, а боюсь даже моргнуть.

Тарский прекращает огонь, но пистолет не опускает. Какое-то время смотрит на меня в упор. Ничего не говорит и ничего не делает. Просто держит на прицеле. Я тоже молчу, не шевелюсь и не выказываю рвущую душу истерику.

В груди с такой силой полыхает, удержать эмоции внутри трудно. Дышу надорванно и как будто через раз.

А потом… Таир стреляет еще один раз, и мое левое ухо обжигает болью. От шока резко и громко захватываю воздух. Из глаз две крупные слезы выкатываются. Сердце безумный скачок совершает и, забывая о своей основной функции, вместо тугих жизненно важных сокращений принимается душевную материю вырабатывать.

Страх… Ужас… Гнев… Боль… Удивление… Обида…

Тарский же спокойно опускает пистолет на трибуну и застывает в ожидании моей реакции.

Как он может? Как смеет? Как…

Судорожно всхлипнув, срываюсь с места. Огневую зону поразительно быстро преодолеваю. Не отдавая отчета ни своим чувствам, ни своим действиям, вырываюсь за разделительный рубеж и налетаю на Таира с кулаками.

Он же… Вдруг скручивает меня и с силой к груди притискивает. Вдохнуть не получается. Теряюсь, заторможенно осознавая, что он меня успокаивает.

Тарский меня утешает…

Несколько раз эту мысль прокручиваю. Чувствую, что его сердце так же сильно, как и мое, колотится.

Чувствую… Считаю… Чувствую… Сглатываю… Чувствую… Всхлипываю… Чувствую…

Одномоментно разбиваюсь.

Вжимаюсь лицом в изгиб его шеи и начинаю плакать.

[1] Здесь: стрелковая галерея.

8

…знаю я, что никуда

мне от тебя уже не деться…

© Татьяна Маркова «Что я в жизни натворила»

Вместо обещанных трех дней отец отсутствует десять полных суток. Его благополучное возвращение радует и вместе с тем, по неясным причинам, напрягает меня. Никогда не пыталась что-то выведать или подслушать, но тут словно сам черт толкает прокрасться к его кабинету. Прислонившись к массивной двери, без зазрения совести грею уши.

…— Положение крайне шаткое. Стоит признать, что полную безопасность Катерине в Москве обеспечить не получается, — голос отца едва-едва слышу.

А вот баритон Тарского звучит достаточно отчетливо:

— В область отсылать еще опаснее.

Меня в жар бросает.

Только этого не хватало! Никуда я не поеду!!!

— Да думал, на родину, в Тверь, — папа делает паузу, и я представляю, как он тарабанит по столу карандашом. — Посмотрел, проверил… Гиблое дело. Ненадежно, — вздыхает так громко, до меня долетает. — Один человек дельную идею подбросил. В общем, мозговал я долго… Трудно решение далось.

— И что же решили? — интересуется Таир.

А я неосознанно торможу поток мыслей и напряженно вслушиваюсь.

— Ты как к Катерине относишься?

Невольно замираю в ожидании ответа. Забываю, что сейчас меня должен волновать исключительно отцовский вердикт, а не этот эмоциональный отступ.

— Нормально отношусь.

— Как женщина она тебе нравится?

— В таком плане не рассматривал.

— Вот это правильно.

По голосу папы догадываюсь, что не просто одобряет, буквально радуется. Меня же жжет изнутри горечь разочарования. К горлу тошнота подступает. Конечности дрожью разбивает.

Да пошел он… Подумаешь… Без разницы…

Дальше отец понижает голос, и следующие его слова, как ни пытаюсь, разобрать не получается.

— Что скажешь?

— Неожиданно, — теперь и Тарский звучит тихо, как будто в самом деле удивление испытывает.

— Никому больше дочь не доверю.

Да к чему он это говорит? Что такое происходит?

— Кто именно вам эту идею предложил?

Может, я от непонимания слишком сильно фантазировать начинаю, но мне кажется, что в голосе Тарского сквозит какое-то напряжение.

— Из органов. Отставной. Подполковник Рязанцев. Помнишь такого? — сыплет папа непонятной для меня информацией. Впрочем, реакция Таира тоже остается загадкой. Кажется, он молчит. — С документами обещал помочь. Не какую-то липу подвальную, все по высшему разряду…

— Понятно.

Оба замолкают. Устанавливается странная тишина. Как ни хочется знать больше, под дверью сидеть дольше нельзя. Бегу на кухню, в надежде, что кто-то из них появится следом.

Не дай Бог, отец все же надумал меня куда-то сплавить, буду протестовать!

Близится вечер. Ни Тарский, ни папа из кабинета не показываются. Иван просит Алевтину отнести им ужин, вот и все вести. Ухожу из кухни ни с чем. Располагаюсь в библиотеке, пытаюсь читать, но ничего не идет. Беспокойство закручивает в сознании какие-то мудреные петли предположений и мало-мальски вероятных догадок.

Когда же меня находит Иван и сообщает, что отец вызывает к себе, волнение усиливается. Иду, словно по песку ступаю. Не ощущаю твердой поверхности, как будто опору теряю. Голова кружится. Не хватало только грохнуться без сознания.

Вхожу без стука. В ожидании неприятных новостей так на пороге и замираю. На Тарского зачем-то смотрю. Дурочка, рассчитываю, что он заступится.

«В таком плане не рассматривал…»

Едва скрывая обиду, отворачиваюсь. Вымещаю эмоции на отце.

— Я никуда не поеду, — в голосе нет уверенности. Приходится дожимать вдогонку: — Не поеду!

— Сядь, — требует папа прохладным тоном.

— Зачем?

— Я сказал, сядь!

Он редко повышает на меня голос. Как правило, отмахивается, просит оставить его в покое, рассказывает о том, сколько у него без меня забот, отделывается нелепыми шуточками и впоследствии все мои выбрыки на тормозах спускает.

Сейчас же этот демонстративный гнев пугает меня до чертиков.

Подчиняясь, вполне сознательно подбираюсь к Таиру. Он у окна стоит, а я занимаю ближайший к нему край дивана.

— Приглуши эмоции и послушай меня внимательно, — произносит отец, пригвоздив меня взглядом. — Я тебе добра желаю. Уберечь хочу, понимаешь?

— Понимаю, но…

— Никаких «но» быть не может! Вариантов не осталось, — вздохнув, отворачивается.

Заявляет о заботе, а мне кажется, я раздражаю его как никогда сильно. Очевидно, не настолько, чтобы позволить меня пристрелить. Как бы там ни было, чувствую, что решение ему действительно непросто далось.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Что это значит? Что? — на Тарского смотрю. На его лице вообще никаких эмоций не отражается. — Говорите уже!

— Через неделю вы с Таиром летите в Европу.

— В Европу?

Не думала, что настолько далеко запрет. Это лучше и одновременно хуже, чем я предполагала. И все же теперь меня волнует не сама ссылка, а компания Тарского. Точнее, его покровительство. Как иначе это назвать?

— Да, в Европу. Куда именно, сообщу перед вылетом. Таир знает, что делать. Россию покинете по поддельным документам, как граждане Германии. И… В качестве супружеской пары, — говорит и сам морщится. — Так надежнее.

У меня же картинка никак не складывается. С опозданием отцовскую речь перевариваю.

— Супружеской пары? — повторяю машинально и только после этого осмысливаю.

Подо мной словно какой-то люк открывается. Со свистом в бездонную пропасть лечу.

— Простая формальность, — заверяет отец. — Считай это летними каникулами. Отдохнешь. Все устаканится. К сентябрю вернешься в Москву.

Собиралась сражаться за свободу, на деле не могу с шоком справиться. Определиться с собственными чувствами относительно составленного плана тоже не получается. Я просто сижу и молча смотрю на отца.

На Тарского почему-то теперь не решаюсь взглянуть.

Я не интересую его как женщина… Но он готов на мне жениться? Об этом они с отцом полдня договаривались? Долго уламывать пришлось? На что польстился? Не чувством долга ведь отец его придавил… Должно быть что-то еще… Что же? Что им нужно? Что за маскарад устроили? Я — ценная жемчужина, трофей или разменная монета?

— Ситуация крайне серьезная. Думаю, ты сама понимать должна, — так странно слышать подобное от отца. До этого он, напротив, уверял, что я слишком остро на все реагирую. — Сама видела, что творится. Карина…

Словно пружина, с места подскакиваю.

— Я поняла. Можно идти?

Мечтаю как можно скорее оказаться в одиночестве и попытаться осмыслить происходящее.

— Иди.

Прикрыв дверь, зачем-то задерживаюсь. Снова подслушиваю, хоть и знаю, что таким путем ничего хорошего для себя не открою.

— Я ведь не должен говорить, что этот брак — обычная фикция? Тронешь мою дочь…

— Об этом можете не волноваться. Не проблема.

— Значит, решили.

9

Догорает сигаретка, жизни другой не дано,

За тобой я на край света, я за тобою на дно.

© Настасья Самбурская «Сигаретка»

Почему я не пытаюсь в открытую противиться воле отца? Сама не понимаю. Наверное, после всех событий в шоке нахожусь. Не могу объяснить, что именно перебило мне хребет. Из комнаты практически не показываюсь. Завтракаю, обедаю и ужинаю в одиночестве. Родной дом все больше на тюрьму походит. В самом деле, тени своей бояться начинаю.

Тарский, как я догадываюсь по скупым полуматерным выжимкам бойцов, которых мне удается то тут, то там подслушать, перед отъездом не на шутку зверствует. Весь боевой состав физически и психологически муштрует.

Измаявшись от переживаний и смутных предположений относительно грядущих «каникул», выхожу из комнаты, чтобы отправиться в библиотеку за новой книгой. Иван, подскочив с кресла, услужливо за мной плетется.

Как-то я спросила Таира, почему он приставил ко мне именно этого парня? Знаю, что не самый опытный из всех людей отца.

Ответ поразил.

— Потому что он при необходимости тебя собой закроет.

— Умрет за меня? — расхохоталась я. — Мы же не в американских боевиках…

— Надо будет, умрет.

Из-за его холодного тона почувствовала себя пристыженным ребенком.

— А как ты понял, что сможет?

— Понял.

Весь диалог с Тарским. Ничего более, как ни старалась, расспросить не удалось.

Заслышав голоса, машинально пячусь обратно за угол. Ивана за собой тяну. Прижимая палец к губам, приказываю, чтобы молчал. Он моими выходками уже шлифованный, характером — чистый рафинад.

Изначально просто на вырвавшихся чертях забавляюсь. Потом и правда интересно становится, когда слышу, что разговор обо мне, родимой, ведется.

— Все из-за бесовки паскудной, — тихо басит один из идущих громил. Я его имени не помню, но по голосу признаю. — Волкодав, понятное дело, укрыть блатную кровиночку хочет, чтобы не порешили… — громко сплевывает. — Самого Таира с ней отсылает, хотя прекрасно срубает тему: никто его тут полновесно по всем фронтам не закроет.

— А Таир, сука, тоже… Отказ дать не дал, а сам теперь гоняет свирепого. Бесится втихую. Последнюю шкуру снимает. Будто кто из нас виноват.

Меня жаром окатывает. В голову так ударяет, боль физическую ощущаю. Но молчу, не выдавая своего присутствия, в надежде услышать что-то действительно весомое.

— Девка-то — самый сок. Я бы зашлямбил…

— Думаешь, Таир ее на х** посадить не хочет?

Оба мерзким хохотом заходятся.

— Может, и хочет… Кто ж его расколет? А скажи что в глаза, душник, к херам, разберет[1]…

Разговор стихает, когда они отходят слишком далеко. Я отряхиваюсь, словно это поможет избавиться от грязи, которую на меня только что вывалили, и, не оглядываясь на Ивана, шагаю в залитый светом коридор.

— Катя… Кать… — окликает Иван.

Когда бросаю в его сторону взгляд, краснеет как мальчишка.

— Не обращай внимания. Они так обо всех говорят. Если бы Таир услышал, что о тебе…

— Мне плевать! Правда, Иван, — улыбаюсь. — Пусть болтают.

Благо долго «держать фасон» нет надобности. В библиотеке прячусь между книжными рядами и, после шумного выдоха, выпускаю наружу истинные эмоции. Рыдать, безусловно, не собираюсь. Несколько упрямых слезинок раздраженно смахиваю пальцами. Сердито сжимаю зубы. Конечно, меня задевает то, что Тарского так коробит необходимость лететь со мной в Европу. Я-то… осознаю, что только из-за него и согласилась. С кем-нибудь другим не полетела бы. По крайней мере, сопротивлялась бы до последнего.

Ладно… Переживем.

В любом случае это не продлится долго. Какой-то месяц… Максимум полтора.

Пытаясь сосредоточиться на выборе книги, задумчиво веду пальцами по корешкам. Ничего не цепляет внимание с первого взгляда. У меня хорошая фотографическая память. Никому не рассказывала, но отбираю я книги для чтения по обложкам. Все, что собрано в нашей библиотеке, когда-то принадлежало маме. Я беру лишь те, которые видела у нее в спальне. Хочу сохранить связь, а книги — все, что от нее осталось в этом мире. Картины, которые она рисовала, в расчет не беру. Их в нашем доме не найдешь. Отец после похорон все раздал. Проще сказать, избавился от маминого ощутимого присутствия.

Вытягиваю из плотной батареи книг, как мне кажется, знакомый корешок из серии романтической фантастики. Сосредоточенно рассматриваю обложку, когда слышу характерный скрип двери. Неосознанно напрягаюсь, даже дыхание задерживаю. Пока не узнаю глубокий и красивый голос Тарского:

— Свободен.

Я ничем не провинилась. Беспокоиться нет причин. Но… Волнение, которое меня в эту секунду охватывает по неясным причинам, настолько сильное, что тело контролировать с трудом получается. Разбивает непреоборимой и выразительной дрожью.

Гулкий удар захлопываемой двери. Размеренные шаги. Тягучая тишина.

Безумно ускоряющееся сердцебиение. Зашкаливающий за верхние границы пульс.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Отрывистый вздох. Резкий разворот.

Встречаемся с Тарским взглядами. Книга вываливается из рук.

Впервые замечаю, насколько узко между стеллажами. Он надвигается, методично захватывая пространство. Замещает собой свет и преграждает выход.

Я в тупике. Смотрю в его глаза, отмечая попутно, как мало в них сейчас зелени. Темные. Энергетические котлованы.

— Вылет завтра вечером.

— Завтра? — голосом своим не владею. Вместо него с губ срываются низкий шелест и затрудненное надсадное дыхание. — А как же регистрация брака?

— На бумагах все есть.

Вот тебе и фантастическая романтика. Или романтическая фантастика… Дух захватывает!

— Раз так… — яростное негодование помогает задать нужный тон. — Давай сразу обсудим правила и расставим границы. Я хочу, что бы ты…

— Ты мне условия ставить не будешь, — жестко тормозит меня Таир. — Я говорю — ты делаешь. Все остальное — моя ответственность.

Давлюсь новой порцией эмоций. Обида и злость — гремучая смесь. Прежде не раз толкала на безрассудство. Вот только Тарский одним лишь взглядом глушит присущую мне смелость.

— А как же статус супругов? — отстаиваю свои права, но весьма осторожно. — Не думаешь, что должен быть со мной нежнее?

— Не забывай, что это — пустая постанова.

Знаю, и все равно отчего-то подобное пренебрежение крепко задевает за живое.

— А я театральное не заканчивала. Мне нужна репетиция.

Реакцию Тарского визуально практически не отследить. И все же… Он лишь прищуривается, а у меня сердце подскакивает. Шагает ближе, практически вплотную ко мне становится. Нависая, склоняет голову, я же свою медленно назад откидываю. Дышу им, как дурманом каким-то, глаза прикрываю, губы распахиваю… В груди пляска. В животе жгучий вихрь.

Чересчур бурно вздыхаю.

Случилось… Таир захватывает в плен мою давнюю мечту о поцелуе. Беспокойство подтачивает преждевременный восторг. Почему? Я чем-то рискую? Нет. Страшно? Нет. Интересно? Да. Мне просто любопытно. Вот и все.

— Уверен, ты справишься.

Вот что я получаю вместо поцелуя.

Распахивая глаза, вижу его удаляющуюся спину. Волну злости и унижения перебивает бабушкин назидательный голос: «Не кажи «гоп», поки не перескочишь, Катерино[2]…»

Ой, не говори…

[1] Разобрать душник — разбить грудь.

[2] Не кажи «гоп», поки не перескочишь, Катерино (укр.) — Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь, Катерина.

10

Летать, больше ни во что не веря,

Назад не вернуться — там ничего и не было.

© Инна Вальтер «Летать»

Зальцбург, Австрия,

5 км от границы с Германией.

Первые две недели в Европе проходят под лозунгом скуки смертной. Шестнадцать дней Тарский держит меня словно пленницу. В заточении блеклых стен малогабаритной квартирки, которая, как оказалось, ждала нас сразу по прилету.

Людей вижу только через стекла зарешеченных окон. Благо второй этаж позволяет разглядеть все в деталях. Напротив нашего дома находятся небольшой продуктовый магазинчик и овощная лавка. Изо дня в день там появляются одни и те же люди, наши ближайшие соседи. Я не просто запомнила каждого из них, уже знаю, что именно они будут покупать.

После пятнадцати тридцати во двор вываливают четыре девочки-подростка. Они садятся под оранжевую стену трехэтажки, просто на мощеное дорожное покрытие, болтают и много смеются. Я хорошо владею немецким, но они говорят так быстро, разобрать удается лишь некоторые фразы. Плюс их диалект, конечно же, немного отличается от классического немецкого.

Сегодня Таира нет дольше обычного. На улице полностью стемнело. Люди разбрелись по домам. Закрылся последний магазин.

Меня разбирает тревога. За ней, как следствие, приходит глухой гнев. Я не знаю, чего ожидать. Случилось ли что-то с Тарским? Или он просто дал себе больше свободы? Вчера перестаралась с настойчивостью, убеждая вывести меня хоть куда-нибудь. Таир требовал, чтобы я изъяснялась только на немецком, и знаете, на эмоциях это звучало мощнее, чем наш родной русский.

Пытаясь отвлечься, занимаюсь привычными делами. Постелив новое белье, отправляюсь купаться. Но и после часового отмокания в ванной квартира остается пустой. Надеваю пижаму и устаиваюсь поперек кровати с плеером. Вкладываю наушники и прикрываю глаза. Кручу на повторе альбом моей любимой Мадонны. Раньше это всегда помогало мне расслабиться.

Только не сегодня… Сегодня ничего не срабатывает.

Что, если Тарский вообще не вернется?

Эта мысль врывается мне в голову, когда стрелки часов перемахивают полночь. Выдергиваю наушники и отбрасываю плеер. Сжимая дрожащие пальцы в кулаки, озираюсь по сторонам, словно впервые здесь нахожусь.

Где он?

Что мне делать?

Что, если я не смогу отсюда выйти?

Так, стоп… Стоп! Только без паники.

Подскакивая на ноги, начинаю метаться по квартире. То в одно окно выгляну, то в другое… В конце концов, я могу кого-нибудь позвать на помощь, замок вскроют, и я…

Мысль обрывается, когда в замочной скважине начинает проворачиваться ключ. Налетаю на Тарского, едва он переступает порог квартиры и прикрывает дверь.

— Ты решил от меня избавиться, заморив тоской, голодом и страхом? Так вот, учти, ничего у тебя не получится!

Поймав мои дрожащие ладони на своей груди, Таир иронично приподнимает бровь.

— Пойдем в ванную, Катерина. Мне нужна твоя помощь.

Ну, я… столбенею, безусловно. Какое-то время лишь оторопело таращусь ему в лицо. Постепенно замечаю, что он необычайно напряжен. Челюсти стиснуты, на лбу глубокие складки залегли.

Не успеваю хоть как-то совладать с эмоциями, Таир увлекает меня в сторону ванной. Впрочем, там руку мою сразу же выпускает. Открывает навесной шкафчик и извлекает из него аптечку. Вручает ее мне и принимается расстегивать рубашку.

Я никогда не видела его обнаженным и сейчас, едва он разводит темные полы, первым делом невольно ошарашенно вздыхаю. Или задыхаюсь… Не знаю, каким глаголом обозначить точнее. И дальше… Хочу спросить, что происходит, а издаю лишь странный булькающий звук.

Тарский снимает рубашку.

Я бездыханно пялюсь на его мощную грудь, битый на четкие кубики пресс, убегающую под брюки темную дорожку волос. Завороженно прослеживаю, как под гладкой смуглой кожей перекатываются объемные выпуклые мышцы.

По непонятным причинам очень сильно смущаюсь, хоть и не пытаюсь отвернуться. Уверена, на кого-то другого реакция не была бы столь острой. Кажется, я даже видела мужчин без одежды… Боже, да наверняка видела!

Почему же Таир заставляет меня так сильно волноваться?

— Достань спирт, перекись, бинт и пластырь.

— Зачем?

Интуитивно сопротивляюсь. Опуская на стиральную машину аптечку, прячу за спину руки.

Не слышу, но вижу по высокому подъему грудной клетки, как он тяжело вздыхает. Прищуриваясь, сосредотачивает на мне взгляд.

— Сейчас не время упрямиться, — произносит ровным тоном, без каких-либо скачков и зазубрин. — Давай, Катя.

Может, я ненормальная, но тут мне слышится что-то особенное. Трескучие хриплые нотки, с которыми он раскатывает мое имя у себя на языке.

Не то чтобы я собираюсь прыгать перед ним как дрессированная обезьянка… Отщелкиваю аптечку и выставляю на стиралку все, что просил Тарский.

Он тем временем тянется к полке, вынимает из пластикового контейнера зубочистку и спокойно вставляет ее между губ. Пока я растерянно наблюдаю за тем, как Таир сжимает и медленно перекатывает деревянную соломинку, он зачем-то выдергивает торчащий из моей косметички пинцет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Обработаешь спиртом, — бросает его мне на ладонь и поворачивается спиной.

Ее я оценить не в силах. Вижу лишь кровавую рану в районе лопатки, и все. Она замещает все восприятие. Заливает меня какой-то кислотой. Внутри что-то с резким креном переворачивается. Руки начинают по-настоящему трястись.

— Что это? Что… Что… Что случилось?

— Упал неудачно.

— Да, конечно!

На этот вскрик Таир оборачивается. Смотрит мне в лицо, а я понимаю, что у меня губы дрожат.

— Катя, — одергивает, но как-то мягко. — Твоя задача: вычистить рану, залить антисептиком и закрыть бинтом. Все.

— От чего вычистить? Там… Там пуля?

— Нет, — вздыхает и слегка улыбается. Мне ведь не показалось? Где? Где? Опять сдержанная маска. Показалось? — Пули в домашних условиях только дураки вытаскивают.

— Хорошо… Хорошо, — тряхнув головой, перевожу дыхание. — Что смотреть?

— Пинцет на случай, если заметишь какие-то осколки или щепки. В целом, просто промыть и заклеить, — повторяет с расстановками. — Справишься?

Киваю раньше, чем могу озвучить.

— Думаю, да.

Это оказывается сложнее, чем я думала. Слава Богу, кровь несильно сочится, но в самой ране действительно нахожу какие-то обломки. Настолько мелкие, что трудно определить, чем они были до того, как попали в тело Тарского.

— Больно? — сто раз спрашиваю.

Он лишь сжимает зубочистку и приказывает продолжать.

Копошусь так долго, что шея и руки затекают. Он ведь высокий. Чтобы рана находилась на уровне моих глаз, приходится почти постоянно стоять на носочках. Под конец икры ноют, а ступни простреливает судорога.

— Кажется, все. Чисто.

— Промой еще раз и закрывай.

Щедро заливаю рану перекисью, подтираю потеки бинтом и, дождавшись, когда рана слегка подсыхает, заклеиваю ее большим хирургическим пластырем.

Таир оборачивается ко мне. Лицом к лицу оказываемся слишком близко. Настолько, что я ощущаю тепло его дыхания на виске, когда он произносит:

— Спасибо.

Глаза сами собой следуют на звук его голоса. Встречаемся взглядами и замираем.

Электромагнитный импульс. Томительная дрожь.

— Это все?

Молчит. Только в глазах вспыхивает что-то настолько горячее, что меня сразу же в жар бросает. И воздух стопорится в районе горла. Стук сердца имитирует гонг. С той же оглушающей силой, с теми же разрывными паузами.

— Расскажи мне, где ты был, и что на самом деле случилось?

Едва эта просьба покидает мой рот, Тарский отмирает и, сдвигая меня в сторону, выходит из ванной.

11

Когда ты зовёшь меня по имени, это как краткая молитва.

© Madonna «Like a prayer»

С утра я ощущаю новый прилив раздражения. Вместо того чтобы радоваться проникающим в окно лучикам света, словно противная старуха, хочу разразиться бранью. Перекатываясь на постели, прислушиваюсь к жизни за стенами моей тюрьмы. Люди здороваются, обмениваются какими-то новостями, желают друг другу приятного дня.

Что Таир себе позволяет? Долго еще собирается держать меня взаперти?

Где сам пропадает? Что все-таки с ним вчера произошло? Нам что-нибудь угрожает?

Вряд ли это как-то со мной связано. Это невозможно! Ну, кто меня здесь знает? Где успела официально засветиться, я прошла как уроженка Германии — Катрин Ланге.

Отец, должно быть, издевался, когда говорил, что меня ждут европейские каникулы? Или Тарский поступает так намеренно?

Не могу я здесь сидеть! Больше не могу!

Вылетаю из кровати, словно пружина. С той же резвостью пересекаю спальню, но у двери приказываю себе замедлиться. Выбравшись в коридор, на цыпочках крадусь в комнату Таира. Сама не знаю, что собираюсь выкинуть. Действую по наитию. Так же аккуратно тяну на себя дверь его спальни. Осторожно заглядываю в образовавшийся зазор. Не обнаружив Тарского, нервно прикусываю щеку изнутри.

Чтобы увидеть кровать, расположенную изголовьем к стене, нужно открыть дверь шире. Это я и делаю, морщась от тоненького скрипа. Звук очень тихий, словно писк котенка. Успокаиваю себя и шагаю через порог. Напоровшись на пустую разобранную постель, досадливо выдыхаю. На самом деле охота заорать. Только пока я набираю в легкие воздух, ощущаю крепкий захват сзади. Визжу на эмоциях, совсем незапланированно. И не так продолжительно, как мне хотелось бы. Пока одна рука, приподнимая, притискивает к твердому мужскому телу, вторая рот зажимает.

Неосознанно расширяя глаза, дергаю ступнями в попытках обратно коснуться пола. Жгучая гормональная смесь забивает вены струящимся электричеством. Пульс истерично сигналит обо всех точках своего нахождения. Виски, шея, локтевые сгибы, запястья… Мой суматошный внутренний счет обрывается, когда Тарский бросает меня на кровать и вжимает лицом в скомканное одеяло.

— Что ты делаешь, Катерина?

Предполагается, что я имею, черт возьми, возможность ответить? Вдохнуть полноценно не могу. Он же… В то время, как мое тело сходит с ума, его голос привычно беспристрастен.

Мычу какое-то ругательство. Жаль, Таир не разберет.

Так же легко отрывает меня от постели, проворачивает, пока не оказываемся лицом к лицу. Стоит ему склониться ниже, бурно вдыхаю и тотчас шумно выдыхаю.

Тарский до пояса обнажен. Моя шелковая сорочка черте в каком положении: задрана выше трусов и перекошена в сторону. Это я осознаю, конечно, немногим позже. Когда чувствую свободное прикосновение воздуха.

— Что. Ты. Делаешь?

— Сказать хотела… — частота звуков зашкаливает.

— Говори.

— Если ты… — с первой подачи не получается. Вдыхаю поглубже и, наконец, выпаливаю: — Если ты оставишь меня еще хоть на день взаперти, я открою окна и буду орать, что ты удерживаешь меня против воли и насилуешь!

— Я — твой муж.

Тон такой, что в конце без каких-либо проблем добавляется ментальное обращение «идиотка».

— А мне главное — шум поднять, херр Ланге[1]. Там дальше разбирайтесь… — крякнув, обрываю речь.

Потому как ладонь Тарского с моего плеча плавно смещается на шею. Прочесав все нервные окончания и всколыхнув табун мурашек, сжимает подбородок.

— Продолжишь нарываться на хер, получишь его. По самое не хочу загоню.

Так грубо он со мной еще не разговаривал. Теряюсь, смущаюсь и прихожу в какое-то взрывоопасное волнение. Но обида глушит все. Заливает, будто из пожарного крана.

Да как он смеет?

— Я не нарывалась! Шутила просто… Всегда просто шутила!

Сама понимаю, что не до конца честно себя веду, но задетая гордыня сильнее совести. Впрочем, Тарского фиг обманешь.

— Ты меня слышала? Потом чтоб не плакала.

— Пусти, — раздосадованно трескаю его по руке.

Это, конечно же, никакого результата не приносит. Он даже не морщится. Сжимает так же крепко. Еще и снизу наваливается. Внезапно ощущаю на своей промежности давление его члена. Внутри, вкупе с обжигающим трепетом, волна необоснованного, попросту интуитивного страха взмывает.

— Сейчас же отпусти, сказала! Папа тебя…

— Я спросил: ты меня слышала? — усиливает психологический и физический натиск.

— Слышала!

— Умница. Это первое и последнее предупреждение.

Бросив последнюю фразу, поднимается. Оставив меня распластанной на кровати, отворачивается к шкафу. Я же, стискивая ладони под грудью, бесцельно смотрю в потолок.

— Вставай. Поможешь мне со сменой пластыря.

Пытаюсь, но двигаюсь медленно, словно подтаявшее мороженое. Приподнимаюсь на локти и вдруг замечаю, что в пройме съехавшей сорочки торчит половина моей груди со сморщенным соском. Подскакивая, судорожно поправляю ткань.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Нет, Таир, конечно, видел меня голой. Но тогда это была вызывающая демонстрация, сейчас же — унизительная безалаберность.

Он спокойно идет в ванную. Я, сгорая от небывалого смущения, плетусь следом.

— Почему ты такой злой сегодня? — бубню обиженно, пока раскладываю аптечку.

Взгляд не сразу решаюсь поднять, но и помалкивать, как провинившаяся собачонка, я не умею.

— Разве я злой, Катенька? Злым ты меня еще не видела.

По спине сумасшедшая волна дрожи катится, когда Тарский, словно в назидание, зовет меня столь ласково. Зачем? Я тогда сдуру просила. А теперь не могу совладать с разбушевавшимся волнением. Мое тело словно незащищенным в зону турбулентности вошло. Черт, физически себя выдаю. Вся трясусь рядом с ним.

Зато он спокоен, будто удав во время удушения жертвы.

— А как же то, что было в тире? — припоминаю севшим голосом.

— Это не злость.

— Что же?

Я была уверена, что он в ярости.

— Не надо тебе знать.

Что еще за загадки, блин?

— Почему?

— Потому. Принимайся за работу, Катерина, — поворачивается спиной, давая понять, что разговор окончен.

Был бы передо мной кто-нибудь другой, сорвала бы этот пластырь рывком, чтобы в глазах потемнело. Но с Таиром я, конечно, так не могу. Осторожно поддеваю края, прежде чем полностью содрать. Столь же деликатно, как и вчера, обрабатываю.

— Ты не сказал мне, как это случилось? — оживаю, заканчивая промывать рану. Находясь за его спиной, без зрительного сканирования, успеваю вернуть себе самообладание. — Это связано со мной?

— Нет, — все, что он произносит.

И дальше молчит. Дую на рану, чтобы быстрее просохло. Смуглую кожу вокруг рваных краев стягивает мурашками. Это, понятное дело, естественная реакция на раздражитель, но я успеваю пофантазировать, будто подобное могло случиться исключительно на меня.

Ну, что я за дурочка?

Чтобы как-то тормознуть буйные мечты и увести мысли в другое русло, прочищаю горло и задаю новый вопрос:

— Тебе угрожает опасность?

— Нет.

— Мне?

— Нет.

Хмурясь, клею свежий пластырь.

— Тогда почему ты держишь меня взаперти? — недоумеваю.

— Так надо было.

— Было? — хватаюсь за прошедшее время.

Не могу погасить надежду.

— Сегодня сможешь выйти.

— О, Хоспади, хеарр Ханс Ланґе! — с восторгом взбиваю своим неидеальным хрипом воздух. Тарский оборачивается. Смотрит холодно, мастерски понижая температуру моего тела. Салют, озноб. — То есть… Извини-извини, — язык от волнения путается. — Я хотела просто сказать…

— Только не думай, что это результат твоих требований, — сухо вбивает мне он.

— Поняла, — в тон ему лепечу достаточно сдержанно. — Спасибо, Гордей.

[1] Если без издевательств, немецкое «herr» звучит вполне прилично. Фамилия Ланге переводится как длинный (большой).

12

Смотришь в небо, полететь бы,

Высоко-высоко, высоко-высоко…

© Светлана Лобода feat. Emin «Смотришь в небо»

Задрав голову, смотрю на солнце, пока не начинают слезиться глаза. Невероятно, как сильно, оказывается, можно скучать по таким естественным явлениям. Ветерок слабо проходится по моим голым плечам и шаловливо залетает под юбку. Когда останавливаемся с Тарским на мосту, металлические перила которого завешаны разноцветными замками влюбленных пар, незаметно, но вполне осознанно расставляю ноги чуть шире, чтобы лучше ощущать приятное щекотание воздуха.

Внутри меня бродит вязкое и головокружительное волнение. Четко обозначить, чего именно сейчас добиваюсь, не могу. Но это желание усиливается, когда обращаю взгляд на суровый профиль своего фиктивного мужа. Знакомым жаром наполняюсь. Знакомым, но все еще недостаточно конкретизированным.

Сознание забивают яркие воспоминания.

Тепло и твердость тела… Тяжесть… Запах… Взгляд… Губы… Руки…

Трогать его желаю. Вдыхать. Обнимать. Вес принимать.

Страшно…

Почему? Что за морок?

Душно на улице, конечно же. В этом вся проблема? Между лопаток испарина скапливается. Как только Тарский в рубашке и брюках выдерживает? Минут десять назад вышли из прохладного помещения кафе, а организму уже охота сознания лишиться.

— Красиво здесь, — произношу на немецком, уводя взгляд на тиховодную реку.

Таир, как и весь предыдущий час, никак не реагирует на мои слова. Не пойму: его в принципе ничего не интересует, или настолько неприятна именно моя компания? Повезло ему, что я, в отличие от него, пребываю в отличном настроении.

— А я красиво сегодня выгляжу? — когда встаю прямо перед ним и касаюсь ладони, медленно сплетая свои пальцы с его, вынужден на меня посмотреть. — Зацени мою прическу, — взглядом и жестом указываю на свой объемный пучок. — Похожа я на ту актрису из «Завтрак у Тиффани»? Только не говори, что ты его не смотрел! — Глядит в мое лицо, не мигая. — Ты живешь вообще? Таи-и-р-р…

— Нет, Катерина, не похожа. У тебя глаза совсем другие.

— Какие? Как у кого?

Я не только меломан, книголюб, фантазер и романтик, но еще и заядлый киноман. Постоянно себя с кем-то сравниваю, повторяю прически и подражаю в каких-то фишках.

— Ни на кого. Таких больше ни у кого нет.

На какое-то мгновение его тон и взгляд позволяют мне почувствовать себя особенной. Лишь на пару секунд… Потом я напоминаю себе, что это Тарский, который в принципе непонятно как ко мне относится. То морозом окатит, то жаром поразит, то обнимет на минуту, то оттолкнет на века… Вербально и вовсе, как железная скребница, мастерски кожу сдирает.

— Это очень скучно, — сглатывая, выдергиваю руку из его ладони.

Отвернувшись, совершаю несколько шагов в сторону. Пока в голову не ударяет очередная волна дурости.

Резко оборачиваюсь и выпаливаю:

— Я думаю, ты солгал моему отцу!

— В чем именно?

— Когда сказал, что не видишь во мне женщину, — щеки горячим смущением обдает, но я продолжаю. — Это опровергает хотя бы то, что было утром. Да много случаев это опровергает!

Таир молчит. Смотрит на меня и молчит. Никакой реакции. По лицу тоже ничего понять невозможно. То ли он соглашается, то ли ему попросту плевать, что я думаю… Но я ведь права! Внезапно ощущаю абсолютнейшую уверенность. В груди тотчас все в движение приходит. Сжимается и пульсирует, создавая впечатление неконтролируемого и пугающего внутреннего бунта.

Как у него получается так долго смотреть прямо в глаза собеседнику? Во мне сто тысяч лампочек загораются и коротят, грозя пожаром. Мне дико некомфортно, и все же отвернуться я попросту не в силах.

Пока хватаю ртом горячий воздух, Тарский прищуривается, поджимает губы и слегка склоняет голову на бок. Разглядывает меня как какую-то диковинку заморскую.

— Смертоносный демон ты, Катерина, — заключает привычно ровным тоном. — Глупый, избалованный, не умеющий контролировать свою силу.

Мое сердце раздувается, заполняя собой всю грудную клетку. Мешает функционировать другим органам и невыносимо утяжеляет собственную работу. Впервые сомневаюсь, что понимаю немецкий язык достаточно хорошо. Возможно, я устала и перевираю смысл сказанного?

В любом случае, буду идти вслепую!

— Зачем же мне ее контролировать, если она у меня есть? — обидчиво задираю подбородок.

— Чтобы не сжечь все вокруг.

— Пусть горит!

Челюсти Таира сжимаются плотнее. Ноздри на очередном вдохе жестко раздуваются.

— Прогулка закончена, — оповещает так холодно, кажется, физически мою разгоряченную кожу промораживает.

— Но я еще не хочу домой…

— Сейчас, — делает глубокую паузу, — лучше тебе не испытывать мое терпение.

Плохо соображаю. Мозги, и правда, будто выжарились на солнце. Теряя волю и решительность, разворачиваюсь и добровольно плетусь в направлении нашего дома.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Лишь в спасительной прохладе фойе сознание кое-как на место встает. Хотя, возможно, дело в том, что с притоком знакомых лиц наше относительное уединение прерывается, и напряжение спадает.

Консьерж сообщает Таиру, что нам пришло письмо. Радуюсь, полагая, что весточка из дома. Откуда еще? Неужели ссылка моя закончилась?

— Это от папы? — налетаю, как только оказываемся в квартире.

— Нет.

— Как… — растерянно моргаю. — А от кого? Кому?

— Не тебе.

Мой рот открывается и отказывается захлопываться. Тарский, естественно, никаких пояснений не дает. Уходит в свою спальню и плотно прикрывает дверь.

Чудесно!

Я думала, мы здесь находимся инкогнито. А ему вот письма приходят! Лично ему!

Что за ерунда, черт возьми? От кого? Зачем? Почему не по телефону? Что такого срочного? И неужели для него какую-то важность несет? Да где же он? Почему не выходит?

Часы движутся словно месяцы. Брожу по гостиной, раздраженно выстукивая пятками. Жду, когда этот равнодушный душегуб покажется из своей комнаты. Медленно и неотвратимо закипаю. Ближе к ночи крышку с котелка окончательно срывает.

Ах, так…

Входную дверь, конечно же, обнаруживаю закрытой. И ключа нигде не видно. Только меня уже такие эмоции разбирают, не удержит ничего. Шмыгнув в спальню, закрываюсь на щеколду. Не особо перебирая одежду, сменяю летний костюм на куда более откровенное платье. Выдергивая шпильки, распускаю волосы. Пару мазков туши, подводка, яркая помада. Все в целом оцениваю и остаюсь довольной.

Еще какое-то время надеюсь, что он меня остановит. Выберется из своей берлоги и поинтересуется: не умерла ли я тут от тоски? Но нет!

Ну и ладно!

Открываю окно и направляю взгляд вниз, на железный каркас крыльца. Страх горячим спазмом подбивает сердце к горлу. Сглатываю и, вцепляясь пальцами в прутья, взбираюсь на подоконник. Все еще с сомнением смотрю на расстояние между арматуринами. Затем с той же ущербной надеждой — на дверь.

Тишина.

Сердито вздыхаю.

Если застряну, стыда не оберусь.

Эта мысль мелькает, когда уже ногу просовываю. Так боюсь, что не удастся пройти — слишком быстро и яростно проталкиваюсь. Эластичная ткань платья скатывается, бедро резкой болью продирает.

Морщась, распахиваю в немом стоне рот. Слезы из глаз выкатываются.

Черт… Как же больно…

Просовываю верхнюю часть тела и, наконец, вгрызаясь зубами в нижнюю губу, протаскиваю бедра. Через несколько мучительных секунд повисаю на решетке с обратной стороны. Хоть и понимаю, что невысоко, прыгать вниз страшновато.

— Мамочка, помоги… — шепчу и разжимаю пальцы.

Приземляюсь на задницу с крякающим выдохом. Вдохнуть обратно не сразу получается, но долго валяться я себе не позволяю. Перемещаюсь дальше и спрыгиваю на мощеное дорожное покрытие. Оттягиваю задранное платье и, не мешкая, без плана и какого-либо логического понимания идти начинаю.

Куда? А если заблужусь? Если беда какая? Если не смогу вернуться?

Новые обоснованные волны страха приливом в голову ударяют.

Тарский сказал, что мне ничего не угрожает. Это главное, решаю я.

Буду вести себя естественно. Немного развеюсь и вернусь. Далеко не пойду, конечно. На звуки музыки в ближайший бар тащусь.

Ламбада. Синеватый сумрак. Цветные бокалы с коктейлями. Заинтересованные взгляды. Ритмичные и заводные движения на танцполе.

Весело… Должно быть весело.

13

Она жаждет новых ощущений,

И романтических впечатлений…

© Ricky Martin «Livin’ la vida loka»

Черт, это же какой-то австрийский Мулен Руж! Местная группа очень круто играет, поет и подражает оригинальным исполнителям. А на танцпол будто профессиональные дэнсеры затесались. Ладно, на эмоциях, возможно, слегка преувеличиваю. А может, и не совсем слегка. Людям весело, а я уж и вовсе очень-очень давно так не отрывалась. Забываю о сосущем душу неудовлетворении, страхах и даже жгущем задницу порезе.

Во мне бурлят жизнь, молодость и три «Маргариты», конечно. Угадайте, чего все-таки больше?

На бедра ложатся крепкие ладони моего нового случайного партнера. Не оборачиваюсь, чтобы его увидеть, мне безразлично, как он выглядит. Предусмотрительно стараюсь ни с одним мужчиной надолго не задерживаться. Лишние иллюзии в этом котле разгоряченных тел раздавать ни к чему. Без конца перемещаясь по залу, красноречиво транслирую, что меня интересуют только танцы, ничего более.

Мужчина гладит мои бедра. Я, закладывая руку на затылок, ускользаю в сторону. Он вышагивает следом. Синхронно движемся в заводных ритмах латиноамериканской музыки. Я физически и душевно кайфую. Легкая ткань платья при каждом движении мягко струится по бедрам. Мышцы приятно ноют от непривычной нагрузки и горячего напряжения. Волосы тяжелым каскадом рассыпаются по плечам.

— Ты способна покорить весь мир, — выкрикивает австриец мне в ухо.

Обдавая его влажным дыханием, прикасается губами к коже. Это вызывает во мне мгновенную брезгливость и глухое неприятие. И все же прочесывает нервные окончания вовсе не это вальяжное обращение. Мой блуждающий взгляд будто магнитом тянет в сторону, пока мне не приходится напороться им на Тарского. Он возвышается над другими. Он превосходит их по комплекции. И он направляется прямиком ко мне.

Воздух из груди выбивает. Обратно втянуть с трудом получается.

Но я, конечно же, храбрюсь. Оставляя своего партнера, лечу навстречу наказанию. Это случится потом, а сейчас я, верная своему взбалмошному характеру, пытаюсь извлечь из ситуации что-нибудь положительное.

Замираем с Тарским посреди площадки. Друг напротив друга.

Запрокидываю голову, чтобы столкнуться с его тяжелым взглядом. Сейчас он необычайно густой и крепкий, будто концентрированный, незнакомый моему организму дурман. Врываясь в меня, не просто ломает волю. Подавляет работу всей нервной системы. Поражает, словно радиация. Я волнуюсь и вместе с тем испытываю неизъяснимое мятежное наслаждение. Оно вспышками разносится по моему телу. Раскручивается в груди подобно кипящему водовороту.

Боюсь шевелиться, словно загнанная зверем жертва, и все же поднимаю руки. Очень медленно, в надежде, что это не послужит раздражителем, кладу ладони на твердые плечи Таира. Он не двигается, и я, не разрывая тягучего визуального контакта, скольжу выше, пока не сцепляю дрожащие пальцы на затылке.

Едва это происходит, Тарский шагает на меня. Отступаю ровно настолько, насколько он вынуждает. Рвано выдыхаю, когда ощущаю на талии стальное давление сильных рук.

— Сначала потанцуй со мной! Потом убьешь, — прошу с вибрирующим смешком.

Понимаю, что это не игра, но не могу сдержать эмоции.

Музыка все так же ударными ритмами качает зал. Люди продолжают плясать и выделывать замысловатые петли. Лишь мы неподвижно стоим. В самом центре. Задерживаю дыхание, когда голова начинает кружиться. И дело ведь не в «Маргарите»… В попытке поймать такт, виляю сначала плечами. Дальше уже по инерции тело само ведет: чувственно извиваясь, задеваю Таира грудью.

Когда его руки оживают и медленно скользят по моим бокам вверх, усиленным порывом возобновляю дыхание. Меня хлещет жаром и мелкой дрожью. Пока он не затискивает мне ладонями ребра. Резко и грубо останавливает лишние движения моего тела. Затем снова шагает, вынуждая отступать. Тогда меня реально треплет, словно чучело на ветру.

Естественно, он не собирается поддаваться на какие-либо провокации. Не после того, как я сбежала. Да и в принципе… Пора привыкнуть, что ему плевать на мои чувства. Пока я глупо надеюсь на какую-то эмпатию с его стороны, он просто выполняет свою работу.

— Ты меня переломишь, — шиплю, ощущая трескучую смену эмоций. — Больно… — затыкаюсь, когда стихает музыка.

С удивлением отмечаю, что народ начинает расходиться. Трудно предположить, который сейчас час, но, кажется, я не на шутку загулялась.

— Поверь, Катерина, это еще не больно, — голос Таира звучит негромко и в то же время будто грохочет. Камнями меня бьет. — Быстро домой. Впереди меня, чтобы я хребет тебе не вынул, — с силой пальцы вдавливает, пока у меня не вырывается булькающий всхлип. — Посыл понятен?

Можно, конечно, продолжать дуть щеки и нарываться на подавляющую грубость. Узнать, что же значат его заверение: «Злым меня ты еще не видела». Только я не совсем потерянная дурочка, чтобы добиваться этого намеренно. Мне без того уже страшно.

— Понятен…

Едва произношу это слово, Тарский убирает руки. Пока обхожу его, ловлю на себе липкие взгляды невольных свидетелей. Жар гнева, обиды и унижения жгучими языками лижет кожу лица и шеи. Но я склоняю голову и стремительно движусь на выход. Домой практически бегу. Плевать, если это выглядит смешно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍У двери все равно приходится ждать. Скрещивая руки на груди, прислоняюсь спиной к стене. Постукивая носком туфли, шумно и возмущенно дышу.

Да где он? Специально, что ли, ждать заставляет?

Пока Таир поднимается, у меня последние краны свинчивает. Встречаю его свирепым взглядом. В ответ на мою демонстрацию, лишь слегка сощуривает глаза.

Ну, и ладно… Ну, и хорошо…

Дождавшись, когда откроет дверь и пропустит меня внутрь, в прихожей в нервах разуваясь, едва не заваливаюсь на пол.

Хорошо, что можно уйти в спальню и как минимум до утра не видеть его каменное лицо. Делаю несколько шагов, когда Тарский дергает меня за локоть и грубо тянет в сторону своей комнаты. Зажмуриваюсь, потому что в какой-то момент мне кажется, будто он дверь моей головой открывать собирается. К счастью, соприкосновения с твердой поверхностью не ощущаю.

Глухое щелканье замка. Тихий скрип. И Таир буквально забрасывает меня внутрь. По его точным расчетам плашмя на кровать лечу. Лицом с матрасом встречаюсь. Дыхание спирает, в груди больно становится. Барахтаясь, неуклюже сражаюсь с застилающими видимость волосами и одновременно пытаюсь одернуть задравшееся выше поясницы платье. Секунды уплывают, страх выталкивает ближе к горлу удушающий ком. Если бы не он, уже бы завизжала. А так физически не могу.

И в конечном итоге выбирая меньшее из двух зол, признаю поражение перед платьем. Перекатываюсь на спину и разгребаю волосы, чтобы иметь возможность встретиться лицом к лицу с источником своей паники.

Тарский, судя по позе, все это время равнодушно наблюдал за моей возней. Это, знаете ли, так же бездушно, как стоять и смотреть, пока черепаха качается на панцире и не может перевернуться!

— Чего тебе надо? — вопрошаю хрипящим голосом.

Чувствую, что с ног до головы краснею. Кожу огнем опаляет.

— С этого дня ты спишь здесь. В моей кровати. Рядом со мной.

— Э-э… Хм-м…

Я от такого заявления способность по-человечески изъясняться теряю. Выдыхаю какие-то нечленораздельные звуки, и на этом все. Неосознанно вновь одёргивать платье принимаюсь. Пока Таир не выбивает у меня остатки воздуха новым заявлением:

— Сними эту блядскую тряпку.

14

Охвачены дрожью все клеточки кожи…

© Лариса Долина «По встречной»

Может, мне и поздно скромничать и как-то честь оправдывать. Только настроением сейчас таким располагаю, что не до игр по соблазнению каменного Таира. Я смущена, напугана и крайне сильно расстроена.

— Не буду я… — голос глохнет, когда в лицо прилетает футболка.

Машинально ловлю ее руками, успевая ощутить, что пахнет она им. По телу новый табун мурашек несется. Черт, с Тарским я скоро начну сбрасывать отслоившиеся кожные покровы.

— Переодевайся и ложись спать. Завтра обсудим твою вылазку.

Не знаю, каким Таир может быть в гневе, но первые всполохи его ярости чувствую прямо сейчас, как бы мастерски он их не гасил и не пытался выглядеть привычным каменным монолитом.

— И что? Наказание тоже будет?

Господи, что я творю? Тело безостановочно мелко дрожит, внутри все замирает от страха, а я намеренно тычу палкой злому хищнику под ребра.

— Если не хочешь проблем, делай, что я сказал.

— Проблем? И кому ты хуже делаешь? Спать с тобой?! Отлично! — выкрикиваю на эмоциях. — Влюблюсь в тебя, получишь тогда проблемы!

— Это ты мне сейчас угрожаешь?

— Именно!

Как бы нелепо ни звучало, именно это и делаю. Наверное, потому как сама осознаю вероятность подобного и то, что в нашем случае это действительно может принести трудности.

— Зря.

— Что зря?

Молчит.

Как он злит своим хладнокровием!

— Что зря? Таи-и-и-р-р?

— Не ори ты по-русски, — вся реакция с его стороны.

Меня тут рвет на части, а он… Да, я не заметила, в какой момент переключилась.

И пусть! Достало все!

Сейчас… Сейчас устрою ему, раз он такой непробиваемый!

— Захочу, по-китайски буду, — заявляю ехидно. — Захочу, церковным пением…

Поднимаясь на ноги, качаюсь на мягком матрасе, едва удерживая равновесие. Со стороны, наверное, выглядит, будто мне срочно нужно в туалет. Плевать! Сердито подбираю пальцами подол платья и срываю его с себя. Как он меня назвал? Смертоносный демон… Значит, жестокое испорченное существо? Как еще понимать?

Упирая руки в бока, пытаюсь скрыть дрожь.

Грудь напоказ. Лобок условно прикрыт тонким черным кружевом. Вся на виду.

— Знаю, что нравлюсь тебе, — говорю, мелодично растягивая слова. — Знаю, что тебе меня трогать нельзя. Амэн[1].

Реакцией на мою выходку служит опасный прищур и грубое ругательство, брошенное не мне, а как будто себе же под ноги, прежде чем начать двигаться.

Стремительно сокращая расстояние, Таир в один момент оказывается возле кровати и сдергивает меня, словно тряпичную куклу, на пол. Перед глазами все плывет, пока к себе прижимает.

— На что ты рассчитываешь, когда идешь на подобные провокации? Думаешь, я не посмею к тебе прикоснуться? Уверена? — кто-то другой все эти вопросы выдавал бы криком. Тарскому же не нужно повышать голос, чтобы подавить оппонента. Без того под его напором плавлюсь, словно кусок дешевой пластмассы. — Что молчишь? Проверим?

Надрывно дыша, пытаюсь выдерживать его взгляд. Достоинство превыше всего. Только долго сохранять его Тарский мне не позволяет. Дергая за локоть, подтаскивает к шкафу. Сначала я думаю, что он найдет новую футболку и силой оденет меня. Потом, когда, толкая, заставляет соприкоснуться грудью с прохладной поверхностью зеркала, успокаиваю себя тем, что просто в очередной раз хочет напугать.

Потерпеть… Отпустит… Сейчас… Сейчас…

Дыхание с шумом срывается, когда правая ладонь Тарского давит мне между лопаток, а левая, скользнув по бедру, ложится на голый живот.

Глаза на максимум расширяются, но я ими ничего не вижу. Даже свое отражение. Все расплывается.

— Моя маленькая наивная девочка, — выговаривает за моей спиной снисходительно и остерегающе, прежде чем поддеть пальцами тонкую резинку белья.

Сглатывая, размыкаю губы, чтобы иметь возможность жадно вдохнуть кислород. Резко с хрипом вдыхаю. Горячие пальцы Таира уверенно движутся вниз. Моргнуть не могу, сказать что-то — тем более.

Все жду, что он остановится. Нет, не надеюсь… Просто жду. Потому как привыкла, что Гордей держит дистанцию, что бы я ни вытворяла и как бы безбожно его не провоцировала. И сейчас просто не верю, что его предупреждение обратится в действие.

Вот только он, похоже, намерен стереть свое же негласное правило. Минуя крохотный треугольник волос, касается моих половых губ. Я инстинктивно привстаю на носочки и замираю.

Все еще не осознаю, что это происходит в реальности.

Бред… Очередное сновидение… Грязные мечты…

Таир, раздвигая чувствительные складочки, скользит туда, где до этого бывали лишь мои собственные пальцы. Первые ощущения парализуют. Я не знаю, что чувствую. Я даже понять не могу, что должна чувствовать. Первоначальной вспышкой есть лишь то, что для меня это ново. Прикрывая глаза, со свистом выдыхаю скопившийся в легких воздух. И только после этого, спустя несколько затянувшихся секунд, примешивается физическое узнавание.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Тарский… Тарский…

Внизу живота внезапно становится невыносимо тяжело. Из влагалища обильно выделяется теплая влага. Чувствую, как Таир встречает ее пальцами и медленно растирает между складок.

Боже…

Когда я пристыженно дергаюсь, он лишь усиливает натиск на лопатки. Смещая руку, располагает поперек моей спины все предплечье. Надавливая, плотно фиксирует у нагревшейся и влажнеющей под моим телом поверхности.

Черт… Черт…

Начиная паниковать, отбрасываю привычный гонор.

— Гордей… Прости, прости… Я тебе лгала… — сбившееся дыхание врезается в запотевшее зеркало и обжигает лицо. — Я девственница…

Ощущаю острую необходимость предупредить. Вовсе не для того, чтобы остановить. Однако мне кажется это важным и правильным.

— Я знаю, — отвечает он почти мягко.

Хотя, наверное, это во мне какая-то деформация происходит. Она все искажает. Мне даже кажется, что дыхание Таира тоже утяжеляется.

Но откуда он знает? Я ведь старательно убеждала в обратном. Вела себя отвратительно… Боже, его пальцы вновь приходят в движение, и я больше ничего не могу анализировать.

Сквозь тело проходит жаркая волна трепета. Концентрируясь внизу живота, клубит и кипит. Скручивается тугими и ноющими витками. Кружит так, что ноги слабеют. Если бы Гордей не держал, рухнула бы на колени.

— Пожалуйста… Пожалуйста…

Мне хочется, чтобы контакта с его телом было больше… Чтобы прижался сильнее, коснулся губами, голой кожей… Сказать об этом, конечно, не могу. Поэтому не знаю, как он понимает. Вскрикиваю, когда грубо толкается в мои ягодицы бедрами. Невзирая на слои его одежды, четко ощущаю очертания возбужденного, поразительно большого и очень твердого пениса.

— О-о-о, мамочки… Таи-и-ир-р… Еще…

— Еще, блядь? Еще тебе? — его голос настолько хриплый, кажется, будто физически мою липкую от пота кожу прочесывает.

Я трясусь и не пытаюсь это контролировать.

— М-д-да… — мычу в ответ, зажмуриваясь от удовольствия.

И он толкается… Толкается так, словно хочет войти в мое тело. Если бы не брюки, я бы умерла от бури новых ошеломительных ощущений. Господи, я и так умираю… Влаги становится еще больше. Каждое движение пальцев Тарского формирует хлюпающие звуки. Помимо того, в воздух примешивается запах моего возбуждения. Понимаю, что он тоже его чувствует и вдыхает. Смущаюсь и завожусь еще сильнее.

Мне все еще страшно. Но это не чистый ужас. Это что-то инстинктивное. Подспудная боязнь утратить контроль над своим телом. Она не мешает получать удовольствие. Напротив, делает его острее.

Уже знаю, что запомню это на всю жизнь. Пальцы Тарского, касания, характерные движение, фактура — все это останется со мной навсегда. Я чувствую и осязаю лишь его. Ничего кроме него. Абсолютная темнота — это глаза вновь закрываются. Каждая мышца, каждое нервное волокно, каждая клетка в моем теле напрягается и увеличивается в объеме. Удары сердца множатся и гудящим эхом расходятся по организму.

Хрипя и постанывая, втягиваю кислород с такой частотой, словно грядет конец света, и он скоро закончится, а у меня есть шанс набрать с запасом на несколько лет.

А потом… Тарский прижимается к моей шее лицом. Прихватывая зубами, целует. Еще и еще. Быстро, грубовато и влажно. От его губ словно высоковольтное электричество льется. Оно проникает в мой организм. Заряжает. Опасно перегружает. Содрогаюсь настолько сильно, что, несмотря на крепкие тиски мужских рук, тело бесконтрольно и нездорово трясет.

Давление со спины в тот же миг усиливается. Движение пальцев становится быстрее. Мой чистый высокий стон переходит в затяжное мычание и гортанное бульканье. Глаза закатываются.

Ослепительный миг. Яркие разноцветные вспышки. И мне кажется, словно мое тело взрывается.

Кричу, не распознавая всей мощи своих ощущений. Спазмы удовольствия настолько сильные, что в какой-то мере даже болезненные. Неосознанно на самом пике начинаю всхлипывать. Из глаз проливаются самые настоящие слезы.

Кажется, что это не закончится никогда. Пронизывает и пронизывает, расплавляя мышцы и кости.

Тарский не дает мне отдышаться и как-то прийти в себя. С зычным влажным отзвуком отрывает мое тело от зеркала. Круто разворачивает, усиливая внутреннее давление и головокружение.

Встречаю нереально темное мерцание глаз Таира, и пульс забивает остатки ясного пространства в мозгу.

— Ты… Ты лишишь меня невинности?

Хочу быть готовой. Хотя как тут подготовишься?

— Опустись на колени, — низко режет его голос вместо ответа на мой вопрос.

Если бы все мое тело не продолжало пылать, сейчас бы определенно загорелось. Не могу выполнить этот приказ, просто потому, что он застревает где-то в сознании, не доходя до той части мозга, которая отвечает за движения.

Тарский помогает. Жестко давит мне на плечи, пока я не занимаю требуемое положение у его ног.

Закройте глаза и уши… Он распускает ремень.

[1] Амэн (нем.) — аминь.

15

Огнем первобытных

Желаний и рифм внутри разливаешься…

© Лариса Долина «По встречной»

Высвобождает ремень из петли, отщёлкивает пряжку, поддевает пальцами металлическую пуговицу… Я за всем этим неотрывно слежу. Моргнуть не могу. Если внутри — пожар и революция, то внешняя оболочка словно бы заржавела.

Неужели он вынудит меня сделать… это… это…

Да-да, я должна проговорить это слово хотя бы мысленно. Должна… Знаю ведь, зачем женщин в таких ситуациях ставят на колени.

Он… Он… Он хочет, чтобы я сделала ему минет?

Стоит ли говорить, что я не ожидала ничего подобного? Впрочем, к тому, что Тарский будет откровенно меня трогать, тоже готовой не была… Даже сейчас не уверена, что могу это осмыслить. Да и нужно ли? Сработает ли в положительную сторону?

Лучше так, наверное…

Да, лучше быстро и неожиданно.

Давай…

С повышенной остротой воспринимаю все сопутствующие звуки: бряцанье и шорох предметов одежды, шум и частоту мужского дыхания, собственные рваные глотки воздуха, тихое поскрипывание половицы, когда Таир чуть отступает и тут же шагает обратно ко мне… Шагает и убирает руки с пояса. Замирает неподвижно, а я, судорожно вдыхая воздух, под действием стремительного внутреннего порыва поднимаю взгляд к его лицу.

Он… смотрит, будто на прицеле держит. Растягивает неизвестность. Понимаю, что делает. Понимаю и злюсь. На очередном вдохе высоко вздымаются плечи. С выдохом дрожит и звенит от напряжения голос:

— Испугать меня решил, да? Не получится.

Конечно же, по привычке храбрюсь. Нагло и отчаянно, едва отдавая отчет тому, что за слова из меня вырываются. Я их слышу как будто с оттяжкой. Позже, чем сам Тарский.

Трудно различить все, что творится в душе. Возбуждение нервное и плотское, будто два зверя, сходятся в бешеной схватке. Уж не знаю, что сильнее… Да и размышлять об этом некогда. Мое тело от этой внутренней боевой пляски снова трясет внешне.

— Вставай, — требует Таир, взглядом и голосом обрушивая на меня все свои эмоции.

Впервые чувствую с его стороны столь сильную реакцию. На первых секундах восприятия она пугает. А потом, едва стирается граница разумной осознанности, такой ураган внутри меня поднимает… Не могу упустить возможность пробраться к нему в душу. Только сейчас ощущаю, что это реально.

Прежде чем понимаю, что творю, вцепляюсь пальцами в пояс мужских брюк.

— Нет, — заявляю слишком громко. Собственный слух режет это решительное отрицание. — Не встану. Делай, что хотел. Давай… Давай же!

Пальцы не слушаются. Неловко выполняют команды, которые я им подаю. Нейронные связи работают с перебоями. Не думаю о том, что делаю и что ощущаю. Сама не знаю, каким чудом удается ухватиться за бегунок молнии и оттянуть его вниз. Раскрываю брюки, сминаю ткань рубашки вверх по каменному животу и спотыкаюсь взглядом на смуглой полоске кожи с той самой будоражащей темной порослью, которая убегает под резинку низко сидящего белья. Сквозь белую ткань отчетливо прослеживаются слишком впечатляющие очертания возбужденного пениса.

Неосознанно, скорее всего, нервно, облизываю губы и застываю в каком-то глупейшем оцепенении. Смущаюсь настолько, что все шевеления прекращаю. Обрывается даже дыхание. Лишь сердце за все органы работает. Кипятит кровь. Чувствую, еще чуть-чуть, и меня попросту разорвет на куски.

Неужели так бывает всегда?

Готова отступить?

К счастью, никогда этого не узнаю. Стоит мне потеряться в дыму подгорающего сознания, действует Гордей. Он… Сейчас как никогда очевидно, что он дико на взводе. Отбрасывает мои дрожащие руки, сдергивает через голову рубашку и спускает вниз брюки с бельем.

Я кашляю, потому что в попытке вдохнуть давлюсь собравшейся во рту слюной.

Он большой… Гораздо больше, чем я предполагала. Как же обманчивы наши ощущения! Никакой полноты. Хотя что я, черт возьми, знаю о пенисах? Понимаю лишь то, что было бы странно, если бы у такого верзилы, как Таир, был маленький прибор. Да, у него большой член, и прямо сейчас, под силой своей тяжести, он раскачивается непосредственно перед моим застывшим в изумлении лицом.

Господи… Я смотрю на член.

Я смотрю на член Тарского!

Я себя живой не ощущаю. Все процессы стопорятся. Как только удается пошевелиться, первым делом зажмуриваюсь в надежде, что это поможет перевести дыхание.

Дрожащий вдох. Сиплый выдох.

Новый жадный вдох. Рваный выдох.

Когда открываю глаза, вижу, как Таир обхватывает пенис ладонью. Мое тело вспоминает, что умеет отчаянно краснеть. Пылаю, будто в огне. Кажется, что не перед обнаженным мужчиной на коленях валяюсь, а в аварийной близости от костра.

Вспоминаю о своей наготе, когда замечаю направление взгляда. Глядя на мою грудь, Тарский совершает по члену движение, словно передергивает затвор.

О-о-о… В этом ему наверняка нет равных.

А мне что делать?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Я вновь задыхаюсь. Смотрю то на перевитый выпуклыми венами ствол, то на яркую и крупную головку, то на тонкую кожицу, которая движется во время всех этих порочных манипуляций, то на покрывающие пах короткие и с виду жесткие волоски, то на пальцы, которые, оказывается, кроме всего прочего, имеют обособленное место в разделе моей фотографической памяти… И все же больше всего смущаюсь, когда вскидываю лицо и встречаю взгляд Таира.

Хищный. Гипнотический. Уволакивающий в свои темные и опасные глубины.

Стараюсь, конечно, не подавать вида, как он действует на меня. Только, если честно, сомневаюсь, что получается.

Тарский не пытается приблизить член к моим губам. Никаких действий от меня не ждет и уж тем более не требует. Он просто… Он стоит надо мной, смотрит на мое обнаженное тело и пылающее лицо и занимается самоудовлетворением.

Я впервые наблюдаю за подобным процессом. Господи, да я в принципе впервые вижу член!

Все это настолько же реально, насколько нереально.

Таир так близко… Я чувствую его запах — насыщенный и одуряющий. Могу в подробностях разглядеть каждый сантиметр его кожи, каждый волосок, каждую пульсирующую венку, каждый видимый капилляр… Выхватываю все это какими-то урывками и как будто набиваю ими память, потому что сию секунду полноценно охватить не способна. Захлебываюсь впечатлениями, которые Тарский на меня производит.

Мое сердце принимается толкаться яростнее. В животе зарождается новый огненный клубок. Ничего не могу поделать с тем, насколько быстро он спускается ниже. Мое белье все еще сдвинуто в сторону, влажных половых губ волнующе касается прохладный воздух, и мне дико хочется потрогать себя там пальцами… Но еще сильнее я желаю прикоснуться к Гордею.

Наверное, я надеялась, что он меня об этом попросит. Потребует сделать хоть что-нибудь. Но нет, Тарский сохраняет минимальную дистанцию и справляется сам.

Стоит ли скрывать, что меня охватывает огорчение?

Мечусь взглядом от лица Таира к его члену. Раскатываю по его обнаженному телу свое голодное нетерпение. В какой-то момент буквально подвисаю. Внутри собирается и разрастается безумный энергетический шар. Зрительное восприятие искажают вспышки. Кажется, будто кто-то играет выключателем. В действительности же барахлит на коротком замыкании лишь мое сознание.

Едва ли соображаю, что в этой ситуации можно сделать, но вместе с тем теряю последние крохи выдержки, чтобы сохранять неподвижность. Я хочу принимать в этом непосредственное участие!

Хочу трогать. Хочу целовать… Целовать его всего.

Дыхание Тарского учащается. Движения становятся резкими. Больше не смотрю ему в лицо. Не могу оторваться от члена. Это завораживает и крайне сильно возбуждает. Чтобы облегчить пульсирующее томление, ерзаю по паркету коленями в непроизвольной попытке стиснуть бедра и издаю приглушенный стон.

Сразу же за этим следует протяжный и хриплый, как будто вибрирующий, мужской стон. Едва я понимаю, что этот звук удовольствия принадлежит Тарскому, он, прекращая движения, сжимает основание головки и выплескивает мне на грудь семя. Ошарашенно прослеживаю за тем, как горячие белые струи забрызгивают подернутую мурашками кожу и скрученные соски.

С громким оханьем вздрагиваю. Дергаюсь всем телом и поднимаю взгляд, словно Таир меня позвал. Однако стоит установить зрительный контакт, он прикрывает глаза.

Лицо Тарского больше не кажется высеченным из камня. Хоть он и лишил меня возможности гореть в жгучем энергетическом потоке своего взгляда, схожу с ума и от того, что получаю с ограничениями.

Опускаю взгляд обратно вниз. Его ладонь вновь движется, сперма выстреливает мягче и в гораздо меньшем количестве.

Внутри меня происходит какой-то странный и бурный толчок. Он выбрасывает на поверхность переполнивший меня страстный огонь. Подаюсь к Гордею ближе и, накрывая его пальцы своими, тем самым непреднамеренно останавливаю движения. Действуя исключительно на инстинктах, обхватываю его член губами, прежде чем осмысливаю подобное желание.

Чувствую, как резко Тарский вздрагивает и прикрывает от удовольствия глаза. Махнув языком по головке, пробую незнакомый вкус — терпкий и солоноватый. На него отзываются какие-то неведомые мне рецепторы. Не могу заявить, что это вкусно в привычном смысле слова. Понимаю лишь то, что у меня не получается остановиться. Продвигаюсь дальше. Вбираю глубже. То, что я делаю, и то, что получаю, пьянит до дрожи и сумасшедшего головокружения.

Фокусируюсь исключительно на своих ощущениях, пока не возобновляются хриплые стоны Гордея. Они сыплются на меня сверху. Немыслимым образом захватывают все органы восприятия. Кажется, что я осязаю их даже кожей.

Тарский кладет мне на затылок ладонь, давит и одновременно толкается навстречу. Практически нанизывает на свой член. Упирается им в заднюю стенку горла, пока я не начинаю давиться. Из глаз брызгают слезы, лишь после этого он выдергивает из моего рта член.

Я закашливаюсь. Задыхаясь, беспомощно хватаю ртом воздух. Когда удается втянуть первую спасительную порцию кислорода, с шумом и хрипом выравниваю дыхание. Какое-то время просто пытаюсь прийти в себя — физически и эмоционально.

Вот только чувство, будто на меня обрушилось небо, никак не рассеивается.

Таир не уходит. Все так же стоит надо мной. А я вдруг запоздало стыжусь встретиться с ним взглядом. Внутри меня все еще горит желание и какой-то оглушающий восторг, но вместе с тем я злюсь на него за то, что он намеренно пугает и наказывает меня.

Ничего у тебя не получится!!!

Смыкая губы, подношу к лицу ладонь. Плевать, что пальцы дрожат. Демонстративно собираю с подбородка остатки семенной жидкости и резко вскидываю к Таиру взгляд. Только он ведь тоже ждет… Сталкиваемся как несущиеся друг другу навстречу локомотивы.

На максимальной скорости. Вдребезги.

Что бы Тарский позже не сказал, как бы не отрицал… Это происходит.

Мы разбиваемся. Оба.

16

Почему не улыбаешься?

Ты же так меня с ума сведешь

Суровостью своей…

© Инна Вальтер «Мой бандит»

Я провела ночь с мужчиной. Ночь с Гордеем Тарским. Утром это трудно осмыслить. Он спал, дышал, находился со мной под одним одеялом… Мм-м… А трудно все это уложить в сознании, потому что я ничего не помню! Так злюсь на себя за то, что уснула до того, как Таир вернулся из ванной.

Я эгоистка и жадина, подобное с укоризной не раз прилетало от Карины и тети Люды. К счастью, только эти двое могли себе позволить подобные высказывания. Должна согласиться, так и есть. Ведь у меня остались ошеломительные воспоминания о том, что происходило до того, как Гордей перешел из обжигающе-горячего состояния в свое обычное — каменно-ледяное, а я хочу еще помнить и то, как мы спали вместе. При свете дня ночные события обрушиваются с особой остротой. Ослепляют и приводят в состояние необычайного волнения. Внутри такие перевороты и шквалы совершаются, кажется, что я чем-то больна. Причем неизлечимо. Смертельно.

Я не буду себя ругать. И стыдиться тоже не собираюсь. Таир может относиться к произошедшему как ему, черт возьми, угодно! Это не поменяет моего собственного мнения.

Наверное, следовало бы закрыть глаза и отправиться досматривать радужные сны… Только уже понимаю, что, несмотря на раннее утро, не смогу уснуть.

После близости мы так и не заговорили. Неловкость весьма быстро рассеялась, но эмоций оставалось так много, что я не знала, куда себя деть и как с ними справиться. А Тарский явно не собирался мне помогать. Подобрал брюки и ушел в ванную.

Я поднялась. Стянула трусы, так как они были мокрыми, и это ощущалось некомфортно. Обтерлась валявшейся на полу рубашкой и натянула футболку, которую он мне изначально швырял, предлагая прикрыться.

Резко разнылись сердце и задница. Это хорошо… Хорошо, что та ужасная царапина вовремя дала о себе знать. Можно было пройти в ванную, отыскать в аптечке какую-то успокаивающую мазь, но мне не хотелось, чтобы Таир решил, будто я за ним таскаюсь. Поэтому я забралась под одеяло, немножко пострадала и не заметила, как уснула.

Сейчас же наблюдаю за Тарским, пока он спит, и вновь не могу поверить, что нахожусь в реальности. Кровать большая, мы не соприкасаемся. Но я ощущаю его тепло и запах, могу разглядывать лицо, плечи и грудь так же детально, как вчера — член, руки и действия.

Жаль, не так долго, как мне бы хотелось. Таиру на пейджер падает сообщение. Чертов приёмник так громко и неожиданно пищит, что я подскакиваю. Нет возможности притвориться спящей. Буквально пару секунд спустя приходится встретиться с пронизывающим взглядом зеленых глаз.

— Доброе утро! — выпаливаю машинально.

— Доброе утро, — отбивает в своей обычной манере, без каких-либо эмоций.

Я к этому готовилась, расстраиваться не собираюсь. Ну, разве что самую малость… Тарский садится и подхватывает с тумбочки пейджер. Мне остается лишь молчаливо созерцать его широкую мускулистую спину, пока он возится со своим прибором… Пейджером, в смысле. Смотрю и невольно громко вздыхаю.

— Мне нужно выехать за город по делам. Буду отсутствовать первую половину дня, — произносит Таир и поднимается.

— Ну да, конечно… Дела… Да, безусловно… Уходи… — ворчу раздраженно.

Плевать, как расценит. Я расстроена, что мне вновь придется провести день в одиночестве. Я же знаю эти его отлучки. Вернется затемно и даже ничего не объяснит.

Прежде чем скрыться в ванной, Тарский вдруг оборачивается и сосредоточенно изучает меня. Я его тоже, конечно, рассматриваю. Изначально в отместку, а после уже потому, что не могу оторваться.

— Можешь выйти погулять.

У меня челюсть от неожиданности отвисает. Я даже забываю, что должна хоть как-то скрывать то, что шарю глазами по его полуголому телу. У него снова эрекция. Не собираюсь из-за этого краснеть! Не собираюсь, но краснею.

Черте что!

Сейчас не время думать о том, что я видела его член и то, как он кончает. Я помню его вкус… Кажется, прямо сейчас ощущаю на языке.

Господи!!!

Почему человек не способен блокировать какие-то моменты своей жизни и извлекать их по мере необходимости? Почему воспоминания обрушиваются бесконтрольно?

Переключайся!

— Можно, пожалуйста, прояснить? — лицо продолжает пылать, но мне все же удается смотреть ему в глаза. — Вот так просто выйти? Выйти из квартиры одна? Одна? И идти, куда хочу?

Пока я тарахчу, Тарский поджимает губы и склоняет голову на бок. Мышцы на его шее напрягаются, образуя красивые линии, по которым мне хочется провести пальцами… или языком. Он этого, конечно же, не понимает. Ну, я, по крайней мере, на это надеюсь.

Выразительно вдыхает через нос и коротко выдыхает:

— Да.

— Прости, я, наверное, все же туго соображаю после сна… — бормочу дальше слишком быстро и эмоционально. — Почему до этого нельзя было? Почему, когда я ночью ушла, ты разозлился? Почему сейчас можно? Почему…

— Ты ушла через окно. И ушла ночью. Считаешь, это может быть безопасным, даже если тебя не держат на прицеле?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Значит, вчера ты все-таки разозлился? — цепляюсь за самое важное.

Хочу, чтобы подтвердил, что мне удалось пробиться через броню его привычного хладнокровия.

— Этого я не говорил.

— Но и не отрицал.

В следующую секунду Тарский припечатывает меня таким взглядом, что становится страшно. Возникает подспудное желание свалиться на пол и забраться под кровать.

— Разозлился я только после того, как мы вернулись домой.

Даже если бы у меня нашлось, что ответить, выговорить все равно не смогла бы. Все время, что Таир держит меня на прицеле своих глаз, дышать с трудом удается. Поэтому, когда он уходит, я только радуюсь возможности передохнуть.

Злость — очень сильная эмоция. Теперь я знаю, что она может преобразоваться в другие не менее сильные эмоции. Размышляю об этом, пока гуляю по улочкам города. Пытаюсь переключаться на местные красоты, наслаждаться долгожданной свободой, откладывать в памяти что-то характерное, представлять, как рассказываю об этом по возвращению друзьям.

И все же мысли то и дело утекают к Тарскому. Не могу о нем не думать.

Какие у него дела? Куда пропадает? Чем ему здесь заниматься? Думает ли обо мне? Хоть немного скучает? Что, если нашел себе кого-то сразу по приезду? К ней мотается?

Нет… Нет, Гордей бы так не поступил. Он всегда заботится обо мне. Всегда.

А то, что пугает и отталкивает намеренно… Тут что-то другое. Я же вижу, что нравлюсь ему. Чувствую.

Возвратившись, как ни удивительно, застаю Тарского в квартире. Стараюсь не выдавать своей радости, что так рано вернулся, но помимо воли все равно вовсю улыбаюсь. Выражение лица Таира, конечно же, от этого никак не меняется.

— Мы уезжаем. Собери вещи, — огорошив, уходит в комнату.

Сразу же за ним бросаюсь. Даже сандалии забываю снять.

— Домой?

Не могу определить, какой должна быть моя реакция. Мне радоваться или огорчаться?

— Нет. Пока не домой. Переезжаем. Дальше, — все это сообщает, не оборачиваясь.

Ответ получен, а у меня все та же дилемма: радоваться или огорчаться?

— Очень информативно, Гордей, — нахожу выход в раздражении.

— Собирайся, если не хочешь продолжить путь налегке.

Наконец поворачивается ко мне лицом. Очень странные ощущения испытываю. Контакт с его глазами успокаивает и одновременно приводит меня в отчаянную злость. Просила же себя, убеждала целое утро не реагировать на эту его показную холодность. Только не могу… Не могу я!

— Может, скажешь, куда мы переезжаем? И главное, зачем? Ты говорил, тут спокойно и…

— Я не обязан давать тебе какие-то пояснения, — жестко останавливает меня Тарский. — Если делаю что-то — значит, вижу в этом необходимость.

Я взлетаю, как ракета.

— Когда ставил меня вчера на колени, тоже видел в том необходимость?

В здравом уме и ясной памяти никогда бы не апеллировала подобным способом. Таир, должно быть, впервые со времен нашего знакомства не находится с ответом. Только порадоваться у меня не получается. Одним взглядом до дрожи доводит. И самое смешное то, что я не могу понять: страх это или возбуждение? Осознаю лишь то, что напряженно слежу за каждым его движением. Опасаюсь того, что двинет ко мне. Опасаюсь и жду.

— Никуда я не поеду, Гордей, — голос рассекает воздух фальшивой сладостью. — Езжай сам. А мне и здесь отлично. Я остаюсь. Подхватишь на обратном пути. Никому не расскажу…

Безусловно, добиваюсь своего. Он шагает ко мне, заставляя отступать. Останавливаюсь, когда ноги упираются в изножье кровати. Приходится напрячь все тело, чтобы не завалиться назад, когда его бедра, сминая воздушное платье, вжимаются в мои бедра.

И снова у него эрекция. Это вообще нормально? Как часто это происходит? Как он с этой дубиной передвигается?

— Обязательно тебе, Катенька, постоянно испытывать мое терпение?

— Не понимаю, о чем ты…

Я действительно слегка потерялась в своих мыслях, когда Тарский подошел. Сейчас смотрю в его глаза только потому, что он удерживает пальцами мой подбородок.

— Не понимаешь? Или не хочешь понимать?

— В голове не укладывается лишь то, что делаешь ты!

— Не укладывается, я уложу.

— Да… — выдыхаю, ощущая, как мое дыхание отбивается от его губ, настолько близко он в какой-то момент подбирается. — Да? — только со второй попытки получается придать голосу нужную интонацию.

— Да. Как только прибудем на место, — заверяет почти мягко, и у меня по коже мурашки бегут. — А сейчас собирайся. Посадка на рейс меньше чем через два часа.

Отпускает и отходит к шкафу, а мне едва удается устоять на ногах.

Хороший крючок. Я заинтригована. Разве пояснения Тарского не стоят того, чтобы отправиться в…

— Куда мы там летим? — интересуюсь уже совсем другим тоном.

— На месте узнаешь, Катенька.

— Оф, — надувая щеки, возвращаюсь в свое обычное состояние. — Какой ты трудный!

— Собирайся.

— И перестань меня дразнить «Катенькой»! В шутку тогда просила, хватит издеваться.

Таир поворачивает голову и вновь пригвождает меня взглядом. Мой рот инстинктивно захлопывается. Да так резко, что зубы стучат.

Только сейчас, имея возможность без давления собственных эмоций вглядеться непосредственно в его глаза, понимаю, что я ошибалась. Смотрит он сегодня совсем иначе.

— Собирайся, — повторяет и отворачивается.

А я заторможенно моргаю и словно в трансе выхожу из комнаты.

17

Лети, лети, как ветер поднимает облака,

Лети, как птицы улетают на юга…

© Инна Вальтер «Лети»

Карловы Вары, Чехия,

35 км от границы с Германией.

— Можешь не распаковываться, — раздает указания Таир вечером того же дня, после заселения в гостиницу. — Мы здесь ненадолго. Максимум три дня, и дальше двинем.

— Дальше — это куда?

Раздраженно проталкиваю ногой ставший на моем пути чемодан и пробираюсь к окну. Снова чувствую себя узницей. За стенами высотного здания жизнь, красота и свобода. А я рассматриваю все это через стекло. Решеток нет, зато этаж убийственный. Если сигануть наружу, не только руки-ноги сломаешь, но и хребет.

— Мы договорились, что таких вопросов ты не задаешь, — ознобом на спине оседает суровый голос Тарского.

Дергаюсь и нервно сжимаю штору, прежде чем круто обернуться к нему.

— Мы договорились? Что-то я не помню такого! Помню лишь то, что ты собирался мне по прилету все объяснить.

Таир на мое выступление реагирует в своей обычной манере — холодно и безразлично.

— Вернусь, поговорим.

— Что? Ты уходишь? Прямо сейчас? Куда?

— Возникли неотложные дела.

— Ну-ну… Ни минуты покоя! Херр Ланге-стальные яйца! — сердито бросаю в его невозмутимое лицо. Прежде чем следует какая-то реакция, не скрывая возмущения и едкого сарказма, добиваю вопросом: — Ты правда думаешь, что я стану сидеть здесь и покорно ждать твоего возвращения?

Немного побаиваюсь очередного столкновения. Однако этот страх гуляет где-то на периферии сознания. Другие эмоции, куда более обширные и безумные, не позволяют ему пробиться на поверхность.

Чего угодно жду, но только не того, что происходит в реальности.

Этот железобетонный монолит Тарский приближается, обвивает руку вокруг моей талии, притискивает к груди, делает несколько широких шагов и забрасывает меня на кровать. Все это идет по знакомому сценарию, но дальше… Дернув мою руку вверх, прижимает запястьем к кованому изголовью.

Холод по коже. Давление. Щелчок.

Приоткрывая губы, заторможенно гляжу в пляшущее в зеленых глазах пламя.

— Ты… — выдохнув, замираю.

Метнувшись взглядом к руке, со свистом вдыхаю.

Черт подери! Так и есть! Тарский приковал меня наручниками.

— Ты в своем уме? — эмоции взрывной волной из груди выталкивает. Вновь на русском распинаюсь, ломая всю конспирацию. Голос с каждым словом повышается. — Представляешь, на что нарываешься? Да я тебя… Я тебя… — так как вторую мою руку Таир удерживает там же, рядом с пристегнутой, добраться к нему могу лишь зубами. Слабо соображая, что творю и чего добиваюсь, пытаюсь укусить за щеку или подбородок. Однако едва удается скользнуть по колючей щетине, Таир отстраняется. — Устрою тебе после этого… — намереваясь задеть ногами, лишь воздух ступнями толкаю. — На всю жизнь запомнишь! Меня! Меня одну на всю жизнь запомнишь! Имя мое проклятьем считать будешь!

Больше всего злит, что он никак не реагирует. Спокойно отстраняясь, оставляет меня биться в жалких и бесполезных потугах освободиться. Проходит к багажу и принимается там что-то искать. Я все это время не прекращаю выкрикивать угрозы. Когда же слова заканчиваются, от бессилия визжу. Зажмуриваясь, задействую весь допустимый диапазон.

Не замечаю, когда Тарский возвращается. Чувствую лишь то, как прогибается матрас… От неожиданности умолкаю и, сдавленно сглатывая, хватаю воздух. Резко распахивая глаза, сталкиваюсь с потемневшим взглядом. Ощущаю жесткое давление пальцев на подбородке. Два отрывистых удара сердца, и на мой рот ложится плотная клейкая лента.

Несколько секунд просто смотрю на Гордея. Точнее, до жжения в глазных яблоках и боли в мышцах таращусь. Он же без слов вновь отступает и, не глядя на меня, выходит из спальни.

Пока я пытаюсь отдышаться и хоть как-то упорядочить происходящее, в гостиной звонит телефон.

— На месте. Не очень. Нет. Я говорил, что она станет проблемой. Да… Да. Нет. Разберусь.

Может ли человеческий гнев быть сильнее?

Познаю неизведанные высоты. Я в бешенстве!

Тарский же возвращается в спальню и придавливает мое расплывающееся сознание скупым и равнодушным указанием:

— Постарайся не дергаться.

В ответ могу лишь пронизывать его свирепым взглядом и прерывисто, с отчаянной злобой дышать. Не дергаюсь только потому, что тело в каком-то оцепенении находится. Мышцы будто задеревенели, налились горячей тяжестью, сделали меня остывающей гипсовой куклой.

— От наручников ты самостоятельно не избавишься. Никто тебя не услышит. Никто в номер не войдет. Продолжишь дергаться, серьезно поранишься.

О, если бы я только обладала телекинезом[1] или недюжинной силой, способной сдвинуть с места эту проклятую кровать… Я бы, не раздумывая, причинила ему физическую боль, разрушила все на своем пути! Я бы здесь все разбомбила! И его!

Но, увы, ничего сверх обычных человеческих умений мне неподвластно. Поэтому Тарский беспрепятственно гасит свет и в полном здравии выходит. Спустя пару минут покидает номер — слышу, как хлопает входная дверь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Я остаюсь беспомощно лежать в темноте.

Прикованная, словно животное. Взбешенная. Смертельно обиженная.

Не знаю, сколько проходит времени. Сначала я всеми известными способами мысленно распинаю Таира. Выдумываю самые изощренные пытки, стараясь не скатываться к сексуальным. Что я об этом знаю? Только то, что когда я встаю на колени, он теряет опору.

Ненавижу его! Ненавижу ведь!

Сильнее всего на свете! Сильнее просто некуда! Я его… сильнее, сильнее… Сильнее!

Чуть погодя, когда эмоции идут на спад, разбиваюсь в противоречивых переживаниях.

Куда он ушел? Вернется? Чем занимается?

Сгинул бы!!!

Ой, Господи, пожалуйста, пусть все будет хорошо!

Однако едва слышу щелчки замков и приглушенный удар двери, возвращаюсь к первоначальному состоянию злости. С каждым приближающимся шагом она нарастает.

А может, это что-то другое?

Такое сильное, свирепое, голодное?

Неважно!

Тарский не включает свет. Заставляя мое сердце безумно колотиться, движется в темноте. Ни одно из клокочущих внутри меня чувств не похоже на страх. Точно знаю, что его сейчас нет.

Высчитываю Таира по характерному стуку шагов, силуэту, дыханию… Едва я успеваю изумиться тому, насколько плотно его образ сидит во мне, он наклоняется и срывает с моего рта скотч.

Молчит. А я-то не могу… Ощущаю, как внутри что-то взрывается и, осыпаясь горячими искрами, разрастается, словно грибы после дождя. Не справлюсь с этими чувствами, если не заполню тишину словами.

— Повеселился? Проблемой меня называешь? Устрою я тебе проблемы… Устрою!!! Теперь точно… Я тебя… Теперь я тебя точно… Точно я тебя… Я тебя…

Гордей молча отстегивает наручники, и я задыхаюсь от боли. Невольно вскрикиваю и на коротких вдохах поскуливаю. Конечно же, я не пыталась сохранять неподвижность и стерла кожу запястья.

— Тихо. Молчи.

Сердце реагирует на звук его голоса, словно бешеная обособленная зверюшка. Истекая кровью, разбивается о ребра.

Да что такое?

Нежную кошечку в жопу! Злобу наружу!

Пока я сражаюсь со своими эмоциями, Тарский подтаскивает меня к краю кровати и поднимает на руки.

Куда он меня несет?

Хочу грубо вытрясти из него ответ, но дыхание в очередной раз перекрывает, и все связные звуки застревают где-то в горле.

Жмурюсь, когда оказываемся в ярко освещенной ванной. Проморгаться удается, лишь когда Таир опускает меня на ноги. Схватив за руку, он недолго изучает кровавые борозды на запястье, тяжело вздыхает и… принимается меня раздевать. Учитывая, что сарафан на завязках, каких-то особых умений и усилий для этого не требуется. Уверена, проходит не больше полминуты, прежде чем я остаюсь в одних трусах.

Все еще молчу. И не предпринимаю попыток шевелиться. Когда Тарский начинает снимать одежду с себя, лишь учащенно дышу и ошарашенно наблюдаю.

Мне, конечно, нравится на него смотреть, но мыться вместе — далеко за гранью моих мечтаний. Тем более сейчас, когда я так злюсь.

Я ведь злюсь?

Я должна злиться!

И, тем не менее, ничегошеньки произнести не получается. Молчу, пока Таир не оказывается полностью обнаженным.

У него снова та же проблема! Полная боевая готовность!

Только зачем? И почему?

Шлялся ведь где-то полночи! Скотина гулящая… Даже если по делу, плевать!

Вскрикивая, прикрываю грудь. Когда же Тарский, невзирая на сопротивление, начинает заталкивать меня под летящие струи воды, разражаюсь крутой бранью, которую удалось подцепить у его же братков.

— Не трогай меня… Я не буду… Не буду с тобой…

— Что?

— Ничего! Выпусти! Сейчас же!

Я сбита с толку всем, что внутри происходит. Всегда, конечно, была эмоциональной и впечатлительной, но это уже чересчур. Какой-то ураган и хаос — срывает все заслонки.

Я не выдерживаю!

Шагая вбок, пытаюсь протиснуться мимо Тарского, но он ловит меня и прижимает к себе. Естественно, к подобному тактильному шоку я оказываюсь не готовой. Контакт моего мокрого и дрожащего тела с его сильным и горячим вызывает моментальное закорачивание всей внутренней нервно-волокнистой проводки. Кожу жжет и колет, пронизывает огненными иголками.

Я распахиваю губы, чтобы вновь накричать на Гордея. Но сделать этого не могу.

Что он делает?

Беспомощно ловлю воздух, а вместо него захватываю воду.

— Почему ты такой большой? — первый вопрос, который я ему задаю, когда удается восстановить способность говорить, лишен всякого смысла и хоть какой-либо логической последовательности.

Кажется, что Тарский усмехается, но оценить это я не решаюсь. Все еще слишком остро перевариваю обрушившиеся на меня ощущения.

— Замри.

— Сам замри.

— Я не двигаюсь. Перестань дергаться.

— Сам…

— Черт возьми, Катерина…

На самом деле я даже не осознаю, что, продолжая вырываться, лишь усиливаю трение. Все мое тело пылает, будто в лихорадке. С него словно верхний защитный слой содрали, сделав чересчур чувствительным и восприимчивым. Я — сплошная рана. Хочу, чтобы Гордей меня отпустил. Но он, естественно, действует по собственным соображениям. Разворачивая меня, притискивает к себе спиной.

— Это не помогает… — сиплю, но пошевелиться не могу.

Его мощные предплечья скрещиваются поверх моей груди и заставляют неподвижно замереть.

— Завтра пойдем, куда захочешь, — губами к уху прижимается.

На мгновение теряюсь от этого действия. Низ живота скручивает тугим спазмом. Грудь горячей волной окатывает. А потом по всему телу под кожей ток разливается. Щекотно, сладко и горячо.

— Не пытайся меня умаслить… — голос звучит совсем не так, как мне бы хотелось. Слишком мягко и как будто задушенно. Хоть я и пытаюсь вызвать внутри себя убежавшую куда-то злость. — Я не перегорю… Ночка тебе предстоит весёленькая… Ах… ха… — за эти звуки и вовсе не отвечаю. Что это такое? — Да…

— Прекрати.

— Что?

— Провоцировать меня.

— Ты же сам меня… Ты меня… — не могу озвучить все, что между нами происходило, происходит и, я уверена, еще не раз будет происходить.

— Ты не знаешь, кто я такой, Катя, — выдает Тарский, не меняя тона, но мне отчего-то кажется, будто он что-то важное отдает.

Возможно, только потому, что он вновь называет меня по имени… А возможно, причины гораздо глубже. Это то, что я не могу осмыслить, лишь чувствую.

— Так расскажи мне.

— Нет.

— Почему? — этот короткий вопрос вмещает все давнее и отчаянное стремление.

— Ты не должна знать.

— А я хочу!

Он так долго молчит, я едва не теряю связь с реальностью. В этой душевой мы словно в вакууме, далеко за пределами всего того безумия, что творится вокруг нас.

— Я делаю свою работу, — голос Гордея становится ощутимо жестче. — Как только она будет выполнена, все закончится.

— Что именно? — с трудом сглатываю.

Безошибочно улавливая скрытый посыл, начинаю крайне сильно волноваться. Разбиваясь во внутренней панике, громко и часто дышу. Пытаюсь развернуться, чтобы посмотреть Гордею в лицо. Но он не позволяет.

— Ты уйдешь? Совсем? Навсегда?

Как же это ущербно… Я ведь готова разрыдаться!

И Тарский не отвечает. Прижимается губами к моим волосам и молчит. Я зажмуриваюсь. Слушая свободно спадающий шум воды, пытаюсь восстановить сорванное дыхание.

Ничего не получается.

Распахивая глаза, судорожно вдыхаю, чтобы хоть как-то заполнить легкие.

— А ты не знаешь, кто я. Не знаешь, на что я способна, — выдаю тихо, но твердо. — Но когда-нибудь обязательно узнаешь.

[1] Телекинез — термин, которым в парапсихологии принято обозначать способность человека одним только усилием мысли оказывать воздействие на физические объекты.

18

Ты со мной, как под гипнозом — я могу околдовать…

© Ирина Круг «Цок, цок, каблучок»

Мне никак не удается унять дрожь. Потряхивает даже после того, как выходим из ванной и расходимся в разные стороны номера — Гордей в гостиную, а я в спальню. Тщательно промокнув волосы, натягиваю сорочку и тянусь за подготовленным халатом. Однако быстро соображаю, что он мне не поможет.

Дрожу ведь не от холода. Никакая одежда не усмирит эту тряску.

Бросаю пестрый шелк обратно на кровать, как раз когда появляется Тарский. На нем надеты свободные спортивные штаны, торс обнажен. А я помимо воли вдруг задумываюсь: надел ли он трусы.

Сумасшедшая!

Зачем мне это знать? Я, между прочим, все еще злюсь! И вместе с тем тревожусь относительно информации, которую Таир мне недодал в душе. Если я правильно поняла, он собирается уходить от отца после нашего возвращения из Европы.

Почему? Что теперь? Что мне делать? Как я буду без него?

Не хочу об этом сейчас думать. Не желаю волноваться заранее. Потом… Все потом, иначе не справлюсь.

— Ложись спать, Катерина, — привычно суровым тоном выводит меня из раздумий.

— Снова пытаешься от меня отделаться? Не получится! — проговариваю нараспев. — Я ведь обещала тебе звездную ночь. Не сопротивляйся, хуже будет.

Чуть склоняя голову, Тарский сводит брови и пронизывает меня мрачным взглядом. Могу лишь предположить, насколько достала его.

— А что мы такие недовольные, я не пойму? М-м? — вновь расхожусь в эмоциях. — Бешу тебя, да? Поступаешь со мной плохо, творишь все эти жестокие вещи, ведешь себя как сволочь… А теперь удивляешься, что я ответ «пишу»?! Наручники — это красная карточка! Сто прогулок тебе не помогут. Полет в космос не реабилитирует! Нельзя вот так вот взять и пристегнуть Катерину Волкову к кровати!!! Может, ты привык к особому контингенту баб, — бурно перевожу дыхание. Лишь одно упоминание о предполагаемых связях подкидывает дров в трескучий костер моих эмоций. — Да, наверное, пристрастился к своим лярвам… Но со мной так нельзя! И только мне решать, как теперь будем восстанавливать справедливость и ловить баланс. Именно сейчас и будем!

— Смени направление, Катерина.

По взгляду кажется, Тарский готов свернуть мне шею.

Вау! Отлично! То, что мне нужно.

— А то что? — уточняю ангельским голоском.

Сознательно накаляю.

— А то быть беде.

— И пусть!

Всем своим видом показываю, что напугать меня больше не получится. Точно не сейчас.

— Как знаешь, — отрубает Тарский неожиданно равнодушным тоном и выходит обратно в гостиную.

Я, естественно, за ним волочусь.

Мне нужны зрители. Мне нужен именно он!

Гордей садится за стол, а я останавливаюсь перед ним.

— Ты оставил меня без ужина. Я проголодалась.

— Что заказать? — спокойно уточняет и снимает телефонную трубку, чтобы позвонить на ресепшн.

— Клубнику, сливки и шампанское!

«Не слишком ли охренела твоя царская задница?», — вот, что в глазах его вижу.

Но вслух не комментирует. Лишь приподнимает брови и выдыхает, когда я подгоняю:

— Давай, давай…

Невозмутимо повторяет мой заказ администратору и возвращает трубку на корпус аппарата. Упирая локти в стол, скрещивает руки в замок и опускает на них подбородок. Смотрит на меня в ожидании дальнейших действий.

— Как насчет легкого аперитива?

Не дожидаясь ответа, воодушевленно всплескиваю ладонями и направляюсь к мини-бару. Впрочем, никакой реакции от Тарского не следует, даже когда я выхватываю первую подвернувшуюся бутылочку и свинчиваю с нее крышечку. Так же беспрепятственно опрокидываю внутрь себя небольшую часть янтарной жидкости. После первого же глотка жадно хватаю воздух. Могу предположить, что на вкус эта элитная бадяга не лучше, чем средство для чистки унитаза. Внутренности обжигает, на глазах выступают слезы, и я просто стараюсь не расплакаться.

Однако, продышавшись, делаю еще один глоток.

— Завязывай.

Вообще-то я и сама собиралась закругляться, ибо ничего приятного в этом напитке для себя не раскрыла. Вот только все, что говорит сегодня Гордей, воспринимается мной в штыки. Совершаю еще два глотка лишь ему назло.

Наконец в дверь стучат, и я с облегчением откладываю полупустую бутылочку. Делаю шаг по направлению к тележке, которую вкатывает в номер паренек из обсуживающего персонала, и внезапно ощущаю головокружение. Фигура Тарского плывет, лицо становится размытым пятном. Это меня по каким-то причинам смешит. Не пытаясь сдержать хихиканья, подхожу к столику и выхватываю из ведерка запотевшую бутылку.

— Дай сюда, — требует Таир, указывая на шампанское.

Когда стою, в голове проясняется. Могу вполне четко рассмотреть его грудь. В лицо взглянуть не решаюсь. Чересчур близко он подошел. Мне лишние эмоции сейчас ни к чему.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Сама хочу! — уворачиваюсь вместе с бутылкой. — Никогда этого не делала… — быстро срываю фольгу и раскручиваю мюзле. Пробка вылетает из бутылки с громким хлопком, обливает пеной меня и Тарского. Он чертыхается, а я искренне хохочу. Наклоняясь, ловлю губами вырывающийся из горлышка напиток.

Сладкий, свежий, ароматный, игристый…

— Мм-м… Вот это вкусно! — выкрикиваю довольно. — Давай бокалы… Давай, давай… Ну, пожалуйста! — предполагается, что это будет просьбой, но на деле похоже на рявканье полоумной алкоголички.

Гордей матерится и подает лишь один, его я и наполняю до краев. Не хочет пить, я уговаривать, конечно, не собираюсь. Сама же щедро прикладываюсь. Да, определенно, после крепкого алкоголя шампанское ощущается как райская водица.

Когда Тарский, плюнув на то, что я делаю, возвращается за стол, незамедлительно следую за ним. Подхожу совсем близко. Пробираюсь между широко расставленных ног. В поисках опоры для своей бедовой задницы, упираюсь ягодицами в стол.

— Таи-и-и-р-р… — тяну игриво. Алкоголь моему безбашенному характеру добавляет гари. — Что делать будешь? Ну, что ты со мной делать будешь? Что? Скажи!

Смотрит и молчит. Пытается показать, что не трогает его то, что я вытворяю. Но я ведь вижу, как горят глаза. Там бесовское пламя пляшет.

Хочу добавить жару. Хочу, и добавлю.

Чуть поодаль от себя, рядом с какими-то туристическими брошюрами, опускаю бокал. Прижимая ладони к столешнице, подтягиваюсь и полностью сажусь.

Раздвигаю перед Тарским ноги.

На мне нет белья. Шелковая сорочка задирается и, я надеюсь, позволяет мне продемонстрировать себя в самом выгодном ракурсе. Взгляд мужчины плавно спускается вниз и замирает.

Я, безусловно, не жду, что Тарского резко любовный удар хватит. Однако хотелось бы получить хоть какую-то реакцию.

Он же лишь смотрит неотрывно, и на этом все. Так как веки его опущены, не могу оценить степень прожарки. С кровью хочу! Но тут еще важно, чтобы совсем не соскочил. А я не особо в своих чарах уверена… Не уверена, но настроена весьма решительно.

Тушите свет!

Поднимая руки и спуская с плеч тоненькие тесемки, оголяю грудь. Гордей ее уже видел, конечно. И мне показалось, она ему понравилась, поэтому и сейчас рассчитываю на результат.

Он глубоко вдыхает и медленно поднимает взгляд. Плавно стопорится на уровне моих торчащих сосков и так же мягко продвигается выше. К моему лицу. Я вижу его глаза. И… Там такой шквал безумия и адовой черноты — шваркает молнией.

Вздрагиваю всем телом и с хрипом перевожу дыхание. Слишком яростно, задушенно и жадно захватываю воздух, выдыхаю и вовсе рывками.

— Таи-и-и-р-р… — вытягиваю практически шепотом. — Я не чувствую сердца. Можешь проверить, на месте ли?

Сначала кажется, что никакой реакции я не дождусь. Плавлюсь под напором его глаз. Добровольно сгораю, но и его с собой уволочь хочу. Душу и разум затуманить. Вынести все. Собой наполнить.

Как тогда… Когда стояла перед ним на коленях.

Резко вздрагиваю, когда Тарский поднимается и втискивает между моих ног свои бедра. Склоняясь ко мне, заставляет отклоняться назад и ловить руками опору.

Горячая и широкая ладонь ложится мне под грудь, вызывая сумасшедшую миграцию встревоженных внутренним взрывом мурашек. Носятся, глупые, с юга на север. Места себе не находят. Только проблема в том, что спокойного уголка в моем организме не осталось.

— Ой-й-й, бьется… Надо же… — ощущая, как безумно ударяется в ладонь Гордея мое сердце, пытаюсь улыбаться и продолжать игру. А оно ведь уже по всему телу вибрации шлет. — А у тебя? Дашь потрогать?

Не отвечает, и я решаюсь самостоятельно захватить желанную территорию. Прижимаю руку к его твердой и теплой груди. Принимаю мощные частые толчки и пьянею, конечно. На меня ведь реагирует это сердце. Из-за меня сходит с ума!

Медленно моргая, смотрю Тарскому в глаза. Там сейчас так мало знакомых красок. А те, что есть — темные, яростные, манящие и опасные.

Вскрикиваю, когда он опрокидывает меня на спину. Настольная лампа слетает со стола. Освещение слабеет, но у меня перед глазами другие вспышки маячат. Суетливо скольжу по столешнице ладонями. Опрокидываю бокал. Чувствую растекающуюся влагу, а затем слышу звон бьющегося стекла.

— Наигралась?

Он сердито спрашивает, я сердито отвечаю:

— Нет.

— Что тебе еще нужно?

— Смотри на эти следы, — подношу к его лицу запястье. — Все твоя вина, — голос вопреки намерениям теряет твердость. Звучит отрывисто и низко. — Можно я тебя за них помечу? — шепчу, обвивая шею руками. — Хочу укусить тебя, разодрать твои плечи… Подставляйся, иначе не успокоюсь!

— Кровожадная Катенька… — цедит Тарский и склоняется ближе.

Чувствую его дыхание на лице и свое теряю. Его выдохи поймать пытаюсь. Вдохнуть на полный объем легких желаю… Либо меня скачками догоняет алкоголь, либо тут примешивается тот самый сексуальный дурман.

Боже, он меня с головой накрывает!

— Просто… — выдаю и взвизгиваю, когда он зарывается лицом мне в шею. Прикасается к ней губами. Горячо и влажно прихватывает. С силой всасывает… Да, я визжу и вскрикиваю на каждом этом странном поцелуе. Меня трясет от удовольствия, и я не могу от него отказаться. Напротив, хочу получить по максимуму. — Просто я тебя ненавижу…

— Странная у тебя… ненависть…

Как же приятно его дыхание щекочет мою кожу… Как же сладко ощущаются поцелуи… Только бы не останавливался никогда… Только бы длилось вечно…

— Да… А у тебя от нее срывается сердце… Я же чувствую… Ты такой большой… Таи-и-и-р-р… Ох, Боже… Ты такой огромный и так реагируешь… Что это? Я нравлюсь тебе? Я очень сильно тебе нравлюсь! И ты, взрослый суровый мужик, не можешь с этим справиться!

— Заткнись.

— Заткнусь, но я… Я все знаю…

— Ничего ты не знаешь.

— Я тебя в этой чертовой Европе доведу до греха…

— Кусай уже, и будем в расчете.

— Не будем… Кусаю…

Собираюсь лишь слегка, для приличия, прихватить зубами ту самую красивую линию шеи. Но, едва ощущаю вкус его кожи, будто с катушек слетаю. Обхватываю Тарского ногами, с тягучим стоном страстно прижимаюсь, ловлю по всему телу вспышки удовольствия и со всей дури вгрызаюсь зубами. Попутно прохожусь ногтями по спине. Только никакая это не месть… Все это совершаю с дикой жаждой плотского наслаждения, которое, чувствую, только он способен мне дать.

19

Ты с бешеной силой,

Мне в сердце врезаешься…

© Лариса Долина «По встречной»

На физическую боль и прочие неосторожные действия с моей стороны Гордей отзывается с привычной сдержанностью. Хрипло и горячо выдыхает мне в плечо и, обхватывая ладонями под грудью, давит на ребра. Сердце удваивает эту мощь, с обратной силой бросаясь на амбразуру.

— Соблюла свои интересы, Катенька? — спрашивает, когда, разжимая зубы, принимаюсь смачно лизать травмированную кожу.

— Еще нет… Еще… Со-бляду… Со-блядь… Ах… Соблюду!!! Еще не все, Гордей… Далеко не все… — всасываю так, как делал он с моей шеей.

Повторяю в надежде, что ему понравится, настолько же, как понравилось мне. Хочу, чтобы ему было приятно… Очень хочу!

— Присоска, блядь…

Редко ругается, но тут очевидно, что стальная выдержка его подводит. Меня это страшно воодушевляет и неимоверно распаляет. Не скрывая страстного желания, дерзко покусываю и жадно сосу его влажную кожу.

Наивно полагая, что смогу удерживать Тарского одними лишь ногами, спускаю ладони ему на грудь. Сердцебиение ловлю. Кажется, только так могу отследить всю силу его возбуждения.

Да… Да… Да-да-да!

Мне очень вкусно. Ему очень нравится.

Ошибки быть не может.

Издавая странные голодные звуки, с разгорающимся аппетитом вбираю все доступные ощущения. Соль и терпкость, сладость и остроту, неповторимый жар и тугую плотность.

Когда возникает необходимость наполнить легкие воздухом, вдыхаю его запах. Вдыхаю и быстро-быстро тарахчу:

— Ты здесь с кем-то спишь?

Озвучиваю и понимаю, что мне крайне важно это знать.

— Мы приземлились девять часов назад.

— Спал после Москвы? — незамедлительно исправляюсь.

— Не твое дело, — отрубает и прокладывает по моему плечу очередную цепочку влажных и страстных поцелуев.

— Значит, нет? — настаиваю, извиваясь. Оттолкнуть не пытаюсь, просто ощущений чересчур много, чтобы сохранять неподвижность. — Скажи ты… Скажи же…

— Нет, — выталкивает Тарский сердито.

Замирая, довольно улыбаюсь в плывущий перед глазами потолок. Шумно вдыхая, беру новый разбег.

— Спи со мной, — шепчу горячо.

Таир тяжело выдыхает и притискивает мои плечи к столешнице. Несмотря на все мои попытки удержать, отстраняется. Взглядом дополнительно припечатывает. По ощущениям, крепче рук это действует. Окатывает полыхающей темнотой. Пока я стараюсь сохранять естественную ритмичность дыхания, к груди соскальзывает. Так смотрит, будто физически касается. Это не оценка на пригодность, я ведь знаю, что уже нравлюсь Тарскому. Все ему подходит. Очень даже… Однако сейчас он будто сражается со своими желаниями. И хоть делает это все еще достаточно выдержанно, замечаю, как высоко на каждом вздохе поднимается его грудь, вижу этот безумный хмель в глазах, каждой клеточкой своего тела чувствую одуряющий вал похоти, который он пытается остановить.

А я хочу, чтобы обрушил. Очень хочу!

— С головой все в порядке? — безусловно, злится на мою откровенность.

Не любит он такие разговорчики. А я просто по-другому не умею. Говорю как есть, долго в себе держать не получается.

— Лучше всех!

— Сейчас тормозни, Катенька, — выдыхая, задерживает дыхание. Грудь и плечи будто шире становятся. Каменеют в одном положении. — Я серьезно. Тормози.

— Почему, Гордей? Почему нет? Из-за отца, да? — допытываюсь я.

Кажется, чаще, чем сейчас, мое сердце попросту не способно биться. Да не только мое, ни одно человеческое не способно!

— Из-за тебя.

— Врешь… — выталкиваю обиженно. — Знаю, что хочешь меня…

— Я не сказал, что не хочу, — спокойно отбивает он.

— Что тогда?

Тарский снова глубоко вдыхает и склоняется ближе.

— Портить жалко, — выдыхает с теми редкими нотками мягкости, которая задевает сильнее любого физического раздражителя.

На контрасте с тоном еще ярче взглядом опаляет и, смещая ладонь, жестко сжимает мою шею. Пугает и подавляет — все как обычно.

— Поздно… — смело этот жгучий взгляд принимаю.

Со своей стороны, без опаски, чересчур много отдаю. Не знаю, как и когда получилось, только Тарский уже рубцом на сердце лег. Красной меткой эту оголтелую мышцу прожег. Что это за чувство? Откуда? Зачем?

— Совсем ты, Катенька, рамсы попутала, — тут его голос будто чужим становится. Слышала, как подобным отцовских бойцов чихвостил. Ко мне же впервые таким тоном загоняет. — Два пальца сожму, дышать не сможешь. Не боишься? Знаю, что боишься.

— Это я-то? Ни капельки! Бойся лучше ты меня…

— Катя…

— Просто…

— Просто прекрати говорить. Просто закрой рот.

— Я так не умею… — надуваю губы, потому как это единственная часть тела, которой он пока еще позволяет мне шевелить. — Таи-и-и-р-р…

Едва растягиваю эти звуки, он сминает пальцами сбившуюся под моей грудью сорочку. Зажимая в кулаках тонкую ткань, дергает в разные стороны и попросту располовинивает по всей длине.

Громко охаю… Тут уж действительно страх за показную браваду вырывается. Злюсь на то, что все снова идет не так, как я хочу!

Ладонь без какой-либо сознательной связки вверх взлетает. Однако хлестануть Тарского по щеке не удается. Он перехватывает запястье и резко отводит. Со стуком обратно обе руки к столу пригвождает.

А потом обратно наклоняется, прочесывает мое обнаженное тело своим голым торсом… Зажмуриваюсь от передоза нахлынувших эмоций. И совсем дышать прекращаю, когда ощущаю губы Гордея на своей груди. Веки, словно сломавшись, часто и вместе с тем заторможенно трепещут. То ли собираются подняться, то ли обратно отгораживают внутренний мир от внешнего… Стону громче, чем мне хотелось бы… Вдыхая, набираю слишком много воздуха… Дрожу — сладко, трепетно, жарко… По нарастающей… Особенно, когда Тарский добирается до соска. Меня словно огненной стрелой пронизывает. Лихорадка усиливается. Становится отчаянной, буквально неистовой. Таир лижет тугой комок, перекатывает язык по напряженному кружку, и я уже готова взорваться. А затем он втягивает сосок губами, и я окончательно теряю земные ориентиры.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Юпитер, я лечу… Встречайте!

Еще не на вершине, лишь на пути к ней, а эти ощущения острее и ярче, чем обычный оргазм. Меня кроет волной дичайшего возбуждения. Я раскрываю бедра шире, требовательно стону и прижимаюсь промежностью к его животу. К сожалению, выпуклость, которая мне необходима, чтобы заполнить мой тантрический паз, недоступна. К тому же этот энергетический жезл сдерживают брюки.

Хочу их с него стянуть. Хочу, чтобы он мной овладел… По-настоящему!

Только Гордей не отпускает мои руки, не позволяет двигаться и как-то участвовать.

Не доверяет? Самому себе он не доверяет!

Я готова сделать все. Возбуждение настолько ослепляет, никаких запретов не оставляет. Инстинктивно вскидываю бедра и отчаянно трусь влажной плотью о жесткие волоски, которые плетут ту самую блядскую дорожку вниз по каменному животу Тарского.

— О, черт… Мм-м… О, Боже…

Это настолько нереально приятно! Предположить себе не могла… Уверена, что еще пару секунд, и получу разрядку. Этого и добиваюсь, продолжая елозить под ним. Но Таир, словно утратив терпение, отрывается от моей груди, с низким стоном смещается и, наконец, толкается в мою разгоряченную промежность членом. Прикусывая какое-то чувствительное местечко чуть ниже уха, грубо придавливает всем своим весом к твердой поверхности. В какой-то мере это даже больно, но мне плевать… Пропитываю ткань его штанов соками своего возбуждения.

Я — водопад. Бурная река. Неконтролируемая стихия.

— Целуй… — шепчу, будто в бреду нахожусь, ведь Тарский не перестает ласкать мою шею языком. — Трогай… Трогай там… Хочу… Разденься…

— Катя… Молчи…

— Давай, давай…

— Молчи, сказал, — в этот раз действительно жестко осекает и выпрямляется.

Выпуская руки, пробегает пальцами по моему натянутому телу вниз. Обжигает невесомыми касаниями, словно следы оставляет… Накрывая промежность, скользит между влажных половых губ к сердцевине изнывающей плоти. Я уже вовсю покрикиваю… Потому как никак себя не контролирую. Выгибаясь, как могу для него раскрываюсь.

Протяжно хриплю и резко вскрикиваю, когда Гордей, протянув вязкие соки вниз, неожиданно вставляет в меня два пальца. Проталкивает их, до боли растягивая неподготовленные стенки влагалища. Замирая, изумленно расширяю глаза. Без каких-либо страховок ныряю в густую темноту Тарского. Он подавляет. Заставляет верить, что именно так все и произойдет. Прямо сейчас он лишит меня девственности пальцами.

Это не то, чего я добивалась… Но остановить его не могу.

В оцепенении нахожусь. Тело лишь судорожной тряской живет. И все позволяет.

Вот только электричество внезапно вырубает. Таир прикрывает веки, рвано выдыхает, и натиск исчезает.

Возобновляется лишь визуальное давление, когда распахивает одурманенные похотью глаза. Грубая ласка плавно сменяется тягучими поглаживаниями чувствительной плоти. Пальцы Гордея очень медленно скользят выше и мягко давят на клитор.

Внутри меня новый квантовый скачок происходит. Перезапускаюсь. Сменяю настройки. Докрасна распаляюсь. Но сейчас эти волны качают как-то спокойнее. Вибрирующими витками, как будто по спирали, нарастает удовольствие.

Потянувшись к Тарскому, обвиваю его шею руками и пытаюсь привлечь к себе.

— Поцелуй меня… — прошу охрипшим, словно сорванным голосом.

Он смотрит на мои губы. Долго смотрит, и все же не делает попытки приблизиться. И мне не позволяет сократить расстояние. Он мои губы, не касаясь, клеймит. Одним взглядом все границы нарушает. Ожоги и микротравмы оставляет.

— Поцелуй…

Снова закорачивает вся нервная система. Искрят и потрескивают узлы и соединения. Лампочки периодически гаснут. Но на каждой вспышке ясности я ловлю этот взгляд Таира. Он на мне находится непрерывно.

— Поцелуй… — шепчу на повторе, хоть и понимаю, что не будет этого. — Поцелуй…

Оргазм бурным валом обрушивается. Все тело острыми импульсами прошивает.

Так… Так… Так разве бывает?

Кричу. Замираю. Вдыхаю его запах.

Снова кричу. Снова вдыхаю. На прерывистом спаде ощущений с каким-то странным грудным рокотом стону.

Гордей хрипло выдыхает и практически моментально отступает. Он так и не снял штаны. Вижу, как они топорщатся в паху, мокрые пятна своего возбуждения замечаю… Уверена, сейчас его сердце раскачивает грудь с бешеной силой, но больше не делаю попыток поддеть и спровоцировать. Я еще не научилась, как должна вести себя после близости.

К тому же она между нами вроде была, а вроде и нет… Тарский даже не пожелал получить разрядку.

Протянув мне футболку, которую, очевидно, планировал сам надеть, отходит к мини-бару. В один приход приканчивает початый мной алкоголь.

Я же, не глядя в его сторону, несколько смущенно обтираю тело порванной сорочкой, натягиваю футболку и соскакиваю со стола на пол. Ноги дрожат, пока иду. Надеюсь, что визуально это незаметно.

Подхватив с тележки шампанское и уцелевший бокал, с разбитым вздохом оседаю на ковер. Провожу языком по пересохшим губам и с опозданием понимаю, что искусала их в кровь.

Машинально смотрю на Тарского, ловлю его взгляд. Молчит, как обычно. Только глаза сохраняют черноту и бесовское пламя.

— Теперь я собираюсь веселиться… Ты со мной? — выдавливаю сипловатым голосом.

Говорить ведь проще, чем молчать. Особенно, когда ситуация такая напряженная. Но Таир в ту ночь больше никаких реакций не выказывает. Вернувшись в кресло, из которого я изначально его пыталась вытрясти, досиживает там остаток ночи. Мрачно наблюдая за тем, как я напиваюсь, беспрепятственно слушает мой непрекращающийся треп.

Посмей я еще раз сунуться к нему, он бы не колебался ни секунды… Овладел бы мной по-настоящему. Вижу это, чувствую, понимаю… Только не уверена, что выстою под собравшимся внутри него ураганом.

20

Шторм и гром, а я сама себе

Как мантру повторяю: "Всё норм! Всё игра!»

Осталось у моей жар птицы лишь четыре пера…

© Слава «Живу, как хочу»

Наутро меня срубает такое похмелье — не то что гулять, жить не хочется. Когда Таир будит, боюсь пошевелиться. Больно даже думать.

— Ты как? — его голос прилетает откуда-то совсем рядом, но я не решаюсь открыть глаза и проверить местоположение. — Сердце чувствуешь, королева ночи?

Не могу определить, в каком он настроении: злится, издевается или шутит? Если это и шутка, что с характером Тарского маловероятно, я не в состоянии ее оценить.

— Зачем ты позволил мне выпить всю бутылку?

— Кто я такой, чтобы мешать Катерине Волковой вершить свою великую кровную месть?

Тут он определенно издевается, передергивая мое ночное выступление. Отчетливо понимаю это, однако духа по новой обидеться не хватает. Я берегу энергию. До сих пор неспособна открыть глаза.

Говорить тоже тяжело, только не умею я, находясь в сознании, молчать. Язык двигается сам по себе, хоть я и приказываю ему остановиться.

— Ты смеешься?

— Нет.

— Улыбаешься?

— Нет.

Не умеет он, что ли?

— Однажды я доведу тебя.

— Не сомневаюсь, — понимает Тарский по-своему.

— Я точно все выпила? Может, накапаешь пару капель? Слышала, это облегчает утренние похмельные страдания…

— С твоего ночного банкета остались только сливки. Подать?

От такого предложения к горлу тотчас подступает тошнота.

— Уф, нет… Не напоминай про них, пожалуйста… Никогда больше…

— Как пожелаешь, Катенька.

Вот опять! Едва дышу, а стоит Гордею назвать меня по имени, организм расходует последние крупицы энергии, экстренно гоняя мурашек с севера на юг. У них там список катализаторов, что ли? Занялись бы чем-то полезным вместо того, чтобы выставлять меня в очередной раз дурочкой. Прям чувствую, как Таир смотрит и видит, конечно, эту реакцию. Его внимание, как дополнительная стимуляция, жжет плечи и грудь.

— Катя, — он будто специально это делает и наблюдает за реакцией.

— Ч-что?

— Нужно принять лекарство.

— Оно облегчит мои страдания?

— Обязательно.

— Окей. Давай.

Привстаю совсем слегка, ровно настолько, чтобы иметь возможность отпить и не облиться. В одну мою протянутую руку входит стакан, во вторую — небольшая продолговатая таблетка. Справляюсь быстро, Тарский сразу же отбирает остатки воды, и я заваливаюсь обратно на подушку.

— Я снова пропустила ночь… — надо что-то говорить, раз он продолжает находиться рядом.

— Да, отрубилась прямо на полу с первыми лучами рассвета.

Ну, прекрасно…

Умница, Волкова!

Показала себя в самом лучшем свете. Так и слышу тети-Людино гундосое: «Хочешь закончить, как мать?» Ой, вот о ней я сейчас точно думать не хочу! О тете Люде, в смысле. Пусть катится колбаской…

— Ты перенес меня в спальню?

— Да.

— И спал рядом? В одной кровати?

— Да. И да.

— Вот этого я не помню… Впрочем, ничего не помню, — зачем-то вру. Разве так мне будет легче? Совсем нет. Зарываясь лицом в подушку, слабо стону. — Позволь мне достойно умереть.

— Катерина, — чувствую, что вместе с этой паузой Таир берет перерыв для перенастройки собственных эмоций. — У меня возникло неотложное дело. Должен ненадолго уйти.

— Окей… Отлично, — не скрываю огорчения. — Воспользуйся моей слабостью. Уходи, предатель.

Слышу, как Тарский тяжело вздыхает и… в следующее мгновение ощущаю на запястье прохладные объятия металла и знакомый щелчок.

Что за…

Что за беспредел, черт возьми?

Забывая о боли, приоткрываю глаза. Крайне медленно, задевая белоснежную манжету и крупную смуглую кисть, веду взглядом к собственной верхней конечности. Она продолжает свободно лежать рядом на подушке, но с догадкой я не ошиблась…

Тарский снова приковал меня наручниками!

Натяжения не чувствую, потому что в этот раз он использовал тонкую цепочку. Она тянется от «браслетов» к изголовью, позволяя мне комфортно лежать, и при этом не оставляя возможности встать с кровати.

Господи… Тарский посадил меня на цепь!

Господи… Он, черт возьми, посадил меня на цепь!

Мысли в сознании орут, однако озвучить их я не в состоянии. В дополнение к слабости и ужасному самочувствию расшатывают эти эмоции.

— К сожалению, я не могу тебе доверять, — сухо поясняет Гордей.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Злость сил придает, чтобы взглянуть ему в лицо. Но распознать какие-то эмоции мне, конечно же, не удается.

— Ну, ты… — шиплю и дыхание теряю.

— Сейчас ты уснешь и проспишь до моего возвращения.

— Что ты мне дал?

Меня на куски рвет, а у него ни один мускул не дрогнет.

— Отдыхай, Катя.

— Таи-и-и-р-р… — сейчас без какого-либо наслаждения растягиваю это погоняло. Последние силы направляю, чтобы, расфокусированно полоснув белизну его рубашки, снова в глаза посмотреть и прошипеть: — Как только я приду в себя, ты очень сильно пожалеешь!

— Отдыхай, — повторяет так же хладнокровно и поднимается.

— Сволочь…

Во мне словно свет гаснет. Удаляющаяся спина становится размытым темным пятном. Пару секунд, и чернота…

…Просыпаюсь в темноте. Выплываю медленно. Долго не могу сообразить, где нахожусь. Сердце безотчетно поддается нарастающей тревожности. Дыхание постепенно ускоряется. Воспоминания постепенно возвращаются, следом за ними подбирается злость.

Он вновь это сделал!

Прихожу в ярость, конечно. Однако полностью разогнаться не могу. Внутреннему бойкоту мешает та самая тревожность.

Его до сих пор нет?

Обещал ведь ненадолго… Обещал, что вернется до моего пробуждения…

Господи… Где же он?

Осторожно шевелюсь и с удивлением обнаруживаю, что свобода моя ничем не ограничена. Мало того, головная боль и ломота, к которым я подсознательно готовилась, больше не поджаривают мне мозги. Физически чувствую себя отлично.

Рассеянно тянусь рукой к запястью, которое было сковано наручниками, и убеждаюсь, что оно свободно.

Если так, значит, Тарский где-то в номере.

Чудесно! Сейчас я ему устрою!

Едва соскакиваю с кровати, дверь в спальню открывается. Свет из гостиной щедро заливает проем, и… мое сердце проваливается в пятки. Потому как вместо Таира передо мной возникает высокая статная женщина. Прежде чем я успеваю как-то отреагировать, она начинает говорить. По интонации понимаю, о чем-то спрашивает, но смысла вопроса разобрать не могу, так как не владею чешским.

Предполагаю, что она из администрации гостиницы. Только какого черта так смело вваливается в спальню?

Все еще надеюсь, что следом явится Гордей и выручит меня из этой странной ситуации. Объяснится с этой женщиной, узнает, что ей нужно, и выпроводит… В общем, как обычно, возьмет все на себя.

Пока я строю теории и нахожу быстрые пути решения проблемы, чешка включает в спальне свет.

— Не волноваться, — выставляя руки ладонями ко мне, пытается говорить на русском. Я не подаю вида, что понимаю. Хоть и нахожусь в раздрае, помню созданную легенду: я — немка, использовать русский нельзя. — Меня зовут Сильвия. Я помочь тебе. Не волноваться. Таир прислал. Не волноваться.

Вот только именно после этих слов мной овладевает настоящая паника.

Откуда она знает? Где сам Тарский? Если действительно прислал эту тетку, то зачем?

— Уходить. Со мной. Помочь. Забрать тебя, — протягивает ко мне руки. — Не волноваться.

— Никуда я с тобой не пойду! Хочу видеть Таира!

Женщина качает головой. Не будь я разбита тревогой, заметила бы, что у нее приятное лицо и доброжелательный взгляд. Сейчас же… Никак ее не оцениваю.

Просто хочу увидеть Тарского! Больше мне ничего не нужно.

— Нельзя. Надо ждать, — поясняет чешка.

А меня в жар бросает.

— Что это значит? Где он?

— Он придет за тобой, Катерина. Как только сможет, — эти фразы звучат намного чище и разборчивее.

Их произносит вошедший в спальню седоволосый мужчина.

— Мой муж — Виктор. Тоже знать Таира.

— Скажите, где он?

— Не могу ничего сказать. Он сам все объяснит.

— Когда?

— Скоро, — отвечает размыто. — Сейчас мы должны уходить, чтобы не вызывать подозрения.

— Я хочу… Мы можем как-то связаться с Тарским? По телефону?

— Нет. Не получится. Он сам позвонит. К нам домой.

Конечно же, меня это совсем слабо успокаивает. Я нахожусь в панике. Из-за кипящих в груди эмоций никак не получается определиться: могу ли я им доверять? Но они знают наши имена… И, судя по всему, у них был ключ от наручников.

— Откуда я могу знать, что вам можно доверять?

— Таир просил передать, — Виктор протягивает мне небольшой тетрадный листок, сложенный пополам.

Боюсь и вместе с тем спешу его развернуть. Сердце отчаянно толкается и замирает, когда глазам удается прочесть одну-единственную кривоватую строчку: «В бронежилете, в каске, в тире — самая красивая».

Понимаю, что ничего сверхважного в этом сообщении нет. Тарский просто хотел дать мне нечто такое, что поймем только мы с ним. Я постоянно беспокоюсь по поводу того, находит ли он меня красивой, и часто об этом спрашиваю. Только поэтому написал именно это. Не пытался сделать мне приятно. И все же… Сердце принимает каждое слово на веру и, расширяясь, заполняет собой всю грудную клетку.

Смутно помню, что делаю после. Даже то, как одеваюсь, в деталях не откладывается. В памяти о том вечере застревают лишь бесперебойно стучащие переживания и долгая дорога.

Очень долгая дорога…

21

Огонь превращается в пепел,

И черное кажется белым.

Время-вода,

Если рядом нет тебя…

© Евгения Власова «Если рядом нет тебя»

Слух режет тишина. Неестественная. Вакуумная. Затяжная.

Делаю несколько шагов, но ни единого звука эти движения не формируют. Намеренно стучу каблуками, поверхностно дышу, хаотично двигаюсь — ничего.

— Таир! Таи-и-и-р-р!

Кричу… Кричу изо всех сил, пока в груди не возникает жжение. Кричу и не слышу себя.

Порывистое колебание воздуха бросает в лицо запыленный и удушающий поток. Жмурюсь и стараюсь какое-то время не дышать.

Только долго невозможно ведь… Вдыхаю и распахиваю глаза. Продолжаю движение, пока вспышка желтого света не заставляет сменить направление. Крутанувшись, иду на нее. С каждым шагом ускоряюсь. Бегу, когда различаю в противоположном конце несоизмеримо огромного помещения знакомую мужскую фигуру.

Таир… Таир…

Только сколько я ни бегу, расстояние между нами не сокращается. Напротив, как будто увеличивается. Я снова кричу… А потом пол идет трещинами, и я начинаю проваливаться…

С хрипом вытолкнув собравшийся в груди воздух, резко сажусь на кровати. Рассеянно оглядываюсь. Мягко стону, когда глазам приходится столкнуться с ярким солнечным светом. Слегка отклоняясь в сторону, провожу ладонью по влажной шее и со вздохом соскакиваю с кровати.

Подхожу к окну и, распахнув одну створку, позволяю свежему воздуху ворваться в помещение. Некоторое время без какого-либо интереса смотрю на становящуюся однообразной картинку — возвышающиеся Рудные горы и окружающий их лесной массив.

Тарского нет одиннадцать дней. Одиннадцать дней!

Господи…

Он говорил, что мы не задержимся. Выходит, что-то пошло не так? Или он все же бросил меня, чтобы не мешала? Сплавил на старых знакомых, как обозначили себя сами Бахтияровы. Кто они ему? Откуда он их знает? Я даже с их национальной принадлежностью не смогла разобраться. Виктор заявлял, что он «по большей части русский», Сильвия оказалась урожденной полькой, а их дочь, высокая стройная блондинка — Элиза Бах, регулярно исчезающая и периодически возникающая из ниоткуда, с какого-то перепугу позиционировала себя немкой. Странные дела творятся… И это я еще не видела старших сыновей. Те с большой вероятностью могут оказаться потомками самбийцев или герулов[1], например. Впрочем, плевать мне, конечно, кто они и что собой представляют. Каждый день спрашиваю только о Тарском. Ответы получаю скудные.

«Скоро, скоро…»

Да когда же???

У меня не просто сердце болит… Внутри меня бушует грандиозная распря. Все струны задевает. Трясет, ослепляет, стирает и отстраивает что-то новое.

Пропадаю я…

Коплю обиду, но вместе с тем жду. Каждый день жду!

Где же ты?

Таи-и-и-и-р-р…

Услышь ты меня… Приди…

— Значит, кроме родного языка только немецкий знаешь? — не сразу понимаю, что Виктор обращается ко мне. Молчу, усердно пережевывая лист капусты. Впрочем, моя очевидная незаинтересованность в разговоре главу семейства не останавливает. — Сильвия могла бы научить тебя польскому. Достаточно простой язык и в будущем может пригодиться.

— Если только… Парочку ругательств могу подцепить, — замечаю, не прекращая жевать. — Курва, да? — повторяю то, что в минуты огорчения шепчет госпожа Бахтиярова. Женщина, встречая мой взгляд, краснеет. — Окей, я еще «кича-кича» запомнила. Это звучит мило. Если, конечно, не использовать в связке с первым.

— Серьезно отнесись, — напутствует Виктор.

Еще тут меня не учили, что делать и как себя вести!

— Серьезно? Серьезно, сколько мне еще у вас торчать? Если Тарский не собирается приезжать, так и скажите, — чтобы сдержать рвущуюся тоску, приходится едва ли не до крови прикусить изнутри щеку. — В общем, так… Хватит. Я домой лечу. В Россию.

Решение принимаю молниеносно. Тотчас подхватываюсь из-за стола. Бахтияровы поднимаются следом.

— Нельзя.

— Очень жаль, что вам нельзя. А я лечу! Ни минуты лишней не задержусь.

— Катерина… — Виктор явно пребывает в растерянности.

— Нет, спасибо, конечно… Спасибо вашему дому, пойду к другому!

Разворачиваюсь и направляюсь в комнату, чтобы заняться сбором вещей. Но едва закрываю дверь, раздается стук.

— Поздно уже. Куда ты поедешь? — хозяин явно чересчур расстроен моим отъездом. — До утра подожди. До завтра.

— Не буду! — не сразу замечаю, что прибежавшая следом Сильвия протягивает мне сотовый телефон. — Не буду!

— Возьми, — настаивает женщина. — Это он…

— Кто???

Хочу выговорить фамилию, но, глядя на аппарат, таким волнением захлебываюсь, что это вдруг становится непосильной задачей.

— Таир… — подтверждает мои догадки Сильвия.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Телефон перехватываю быстро, так же решительно подношу к уху, но заговорить не получается.

— Катя, — мурашки, которые за эти одиннадцать дней, казалось, вымерли, как мамонты, тотчас просыпаются, хватают набитые чемоданы и бросаются мигрировать на юга. Топчут аккурат как те самые доисторические гиганты. И это я лишь голос Тарского услышала. Что будет, если увижу? Увижу ли? Пока в моем сознании возникают эти вопросы, Гордей свои озвучивает: — Что творишь? Какой бес в тебя вселился?

— Может, ты?!

На том конце провода слышен вздох.

— Не вздумай никуда ехать, — привычно давит интонациями. — Я скоро буду.

Как ни торможу эмоции, радость перебивает все на свете. Ослепляет и заставляет дрожать от волнения.

Стоп, стоп… Нельзя забывать, как он ушел!

— А зачем? — вопрошаю взвинченным голосом.

— Беса из тебя изгонять.

— А не надо… Уже не надо! — тарахчу, лишь бы выразить протест. Стискивая ни в чем не повинную трубку, сердито сжимаю зубы. — У тебя как дела? Слышу, все нормально. Честно? Думала, ты умер. Серьезно, какая еще может быть причина, чтобы бросить меня??? — так быстро говорю, дышать едва успеваю.

— Катя…

— Не называй меня так! Никак не называй!

— Тормозни.

— Не буду!

— Поговорим, когда вернусь.

— А ты вернешься? — злой иронией пытаюсь прикрыть разнуздавшуюся надежду.

— Сказал же, что вернусь.

— А я уже не хочу! Предупреди отца, чтобы встречал…

— Без паспорта не улетишь, понимаешь? — втолковывает, словно ребенку.

Будто не он его у меня забрал!

— Обращусь в Консульство. Решим вопрос.

— Угомонись, сказал.

— Ладно, — слишком резко переключаюсь. — У тебя двадцать четыре часа, если хочешь меня здесь застать…

— Ты мне условия ставить не будешь!

О-о-о, так звучит очень злой Таир…

Мамонты-мурашки, позабыв чемоданы, возвращаются на север. Там им, очевидно, что-то не нравится, и они, без передышки, летят обратно на юг.

— Отлично, — сладко выговариваю в ответ.

— Задница у тебя синей будет.

— Я на запугивания и пустые обещания не ведусь, — провоцирую, утратив какую-либо рассудительность. — Пока ты можешь меня в нее только поцеловать… И то мысленно.

— Я тебя сейчас… Мысленно!

— Давай, давай! Я буду наслаждаться.

Возникает пауза. Не знаю, о чем он думает и какую силу в себе тормозит, мешать не решаюсь. Прикрывая глаза, просто слушаю его дыхание.

— До завтра, Катерина, — произносит, наконец, Тарский.

Он уже решил, что со мной сделает. Дату назначил. Угрозами впустую сыпать не станет. Лишь голосом давит так, что, кажется, действительно на расстоянии медленно на куски рвет.

Но я, конечно, храбрюсь. Улыбаюсь, словно он может это увидеть.

— Таи-и-и-р-р, — протягиваю вместо прощания и отключаюсь.

Машинально смотрю на экран и сердцебиение теряю. Вместе с номером телефона светится женское имя — Элиза.

Не знаю, как мне удается спокойно вернуть Сильвии сотовый. Совершаю над собой усилия лишь потому, что желаю поскорее остаться в одиночестве. Бахтияровы, уловив мое потухшее настроение, действительно быстро уходят. А я еще полночи меряю спальню запутанными и сбивчивыми шагами.

Терзаю душу жгучими вопросами.

Элиза? Он с ней? Почему с ней? Откуда Сильвия знала, что найдет Тарского, позвонив дочери? Он где-то рядом? Чем занимается? Что делает в ее компании? Почему не приезжает? Почему даже не звонит? Неужели я его настолько достала?

Почему она? Почему с ней? Почему?

Почему???

[1] Исчезнувшие народы: самбийцы — одно из древнепрусских племен, герулы — древнегерманское племя.

22

Я прямо в легкие вдыхаю полёт,

Ты есть, наверно, мой кислород…

© Слава «Шизофрения»

Утром я обнаруживаю дверь закрытой. Яростно дергаю несчастную ручку, замки щелкают, но не поддаются. На меня накатывает такая злость, которую, клянусь, прежде не доводилось испытывать. Все смывает она.

— Черт… Немедленно выпустите меня отсюда, — кричу и луплю деревянное полотно ладонями. Если бы это принесло какой-то результат, вцепилась бы в него зубами или ногтями. — Черт возьми! Сволочи! Сейчас же откройте!

К моему удивлению, дверь распахивается достаточно быстро, являя благовоспитанную чету Бахтияровых. Сильвия держит перед собой поднос с завтраком. Рядом со стаканом сока и тарелкой каши даже какой-то карликовый «веник» в мелкой фигурной вазочке пристроила. Оценив красоту, рвусь на выход. Однако Виктор оперативно и решительно преграждает путь.

— Это что, блин, за шуточки?! — бросаюсь на мужчину едва ли не с кулаками.

Он без каких-либо проблем ловит мои запястья, мягко отпихивает примерно в центр комнаты и крайне, черт его подери, интеллигентно заявляет:

— Мы действуем исключительно в твоих интересах, Катя.

— В моих интересах? Что вы знаете о моих интересах? А о том, что я чувствую??? Одна! В чужой стране! Я вас не знаю!

— Нам жаль, что так получилось, — все так же невозмутимо отмахивается Виктор.

— Жаль? Жаль? — у меня от возмущения дыхание перехватывает. — Сожгу вам дом, понятно?! Закроете дверь, я сидеть тихо не буду. Не та порода! Подожгу вот эти чудесные шторы, а сама выпрыгну в окно. Не впервой, живучая.

— Окна заблокированы.

— На понт меня берешь? Дурочку нашел? — глумлюсь, выказывая ответное отношение.

Никакой реакции от гребаной четы.

Мой смех резко обрывается. Направляюсь к окну. Дергаю одну ручку, вторую… Перебегаю к балконной двери, следующему окну. Все бесполезно. Понимаю, что у них необычный дом. Блокировка явно автоматическая. Это лишь усиливает подозрение относительно этих людей и распаляет мой гнев.

— И все же костру быть! Сгорю тут заживо.

— У нас хорошая противопожарная система, Катя. Разожжешь огонь, искупаешься под «дождем», и все.

Бурно захватывая кислород, сердито сжимаю зубы. Не знаю, как еще бороться.

— Это он? Таир велел так сделать? Не приедет, значит?

— Гордей появится, как только будет такая возможность…

— В жопу его возможности! — выплевываю в гневе. — Что смотрите? Я вам не мать Тереза, чтобы терпеть все эти бессмысленные мытарства. Не научена!

— Нет, ты избалованное дите, — резюмирует Виктор тоном приходского батюшки. — Немного науки не помешает, — говорит это и, вуаля, вручает мне Библию.

Нет, это, черт возьми, самое адско-бесячее издевательство, которое только можно придумать!

Сильвия, так и не проронив ни слова, опускает на стол поднос и пятится к двери. Виктора удается немного поколотить, но прорваться в коридор это мне не помогает. Мгновение спустя ожидаемо врезаюсь в деревянное полотно.

— Вы, мать вашу, пожалеете, что когда-либо со мной встретились! Слышите, адские черти? — кричу вне себя от досады. — Я вас тут всех порешу! Бойтесь!

В ответ получаю лишь бесконечную тишину. Это волей-неволей остужает мой запал. Можно, конечно, продолжать орать в пустоту, избить костяшки в кровь и расшибить лоб… Только толку от этого никакого. Разумнее беречь силы.

Но как же себя отвлечь? Чем заняться, чтобы время хоть как-то двигалось вперед? Нужно поискать какое-нибудь оружие! Они ведь вернутся, я должна быть готовой.

Пройдясь по спальне, понимаю, что ночью здесь кто-то побывал. Все, сволочи, подчистили! Ничего мало-мальски острого и тяжелого не оставили. Что ж… В моем распоряжении остаются лишь металлический поднос и увесистый томик Библии. Выбор поистине невелик, и все же хоть что-то. Уже не с пустыми руками.

Подхожу к столу и в который раз сатанею. Тарелка, стакан, даже ложка — все пластиковое. Рассудительно успокаивая себя, сгружаю посуду на стол и, схватив поднос, возвращаюсь к двери. Библию тоже рядом с собой на пол пристраиваю. Смотрю на нее… Все же не настолько я отчаянная, чтобы драться Священным Писанием. Это уже богохульство и откровенное варварство. Отодвигаю книгу чуть в сторону, но совсем со счетов не списываю. В случае крайней необходимости, Господи прости, воспользуюсь и ею.

Ждать приходится долго. Ну или мне, на фоне своей природной нетерпеливости, так только кажется… Внутри ведь все клокочет.

Едва из коридора доносятся приглушенные голоса, вскакиваю на ноги. Прижимаясь боком к стене, заношу поднос над головой. Сердце пропускает удар, душа набирается решительности, тело наполняется необходимой силой, и, едва дверное полотно отходит наружу, с раскатистым звоном трескаю входящего по голове.

Отведя руки, беру новый замах и… обмираю. Надо мной возвышается ошарашенный столь «радушным» приемом Тарский. А я… Вижу его и пропадаю… Вселенная начинает вращаться быстрее. Сердце, резко спохватившись, бросается к ребрам и, оттолкнувшись, куда-то оголтело несется. Голова идет кругом. С Таиром, наверное, то же самое творится. Я ведь сильно его огрела.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Боже… Вот это попадалово…

Он, как и всегда, выглядит идеально. Красив. Здоров. Доволен жизнью. Одет с иголочки. Не то чтобы я рассчитывала, что он без меня загибается и от пищи отказывается, но все-таки… Отчего-то трудно на него смотреть. И отвернуться невозможно.

— Ты что, блядь, вытворяешь? — грубо басит и прикладывает ладонь ко лбу.

Опуская руку, смотрит, словно желая проверить, не дошло ли до крови. Если бы мне не было так страшно, я бы рассмеялась.

Господи… Я же не хотела его…

Тарский шагает ближе и вырывает из моих ослабевших рук поднос. Швыряет его на стол, а я стою в какофонии жуткого звона и пошевелиться не могу. Лишь руки опускаю и превращаюсь в статую.

Смотрю на него… Смотрю…

И вдруг понимаю, что раньше нам не доводилось разлучаться на столь долгий срок. Со дня знакомства, на протяжении трех с половиной лет, виделись регулярно. Хотя бы по паре минут в день, хоть издали… Но чаще все же приходилось напрямую контактировать. Обмениваться взглядами, какими-то словами… Видеть друг друга, слышать, обонять, иногда ощущать.

Сейчас же, после двенадцати дней разлуки, подсознательно оцениваю Таира так, словно вижу впервые. Это… Это воспринимается иначе, чем в пятнадцать лет. Он для меня весь мир закрывает. Эмоции волной обрушиваются и с одного маху смывают в штормящую пучину.

Больно сжав запястья, Тарский дергает и подтаскивает меня к себе.

— Я спрашиваю, что ты тут устроила? — каждое слово на отдельные звуки рассекает, будто это должно помочь мне его понять.

Ой… Помогает…

Только от того еще страшнее!

— Решила вскружить тебе голову. Буквально. Раз обаянием тебя не взять… — выдаю с придыханием. Таю, как льдинка, в его горячих руках. Усиленно вентилирую воздух, мотаю головой и напоминаю себе, что по его указке меня и закрыли здесь. Подтянувшись на носочках, пытаюсь призвать ту бурю, что бушевала во мне с утра. — Ты заслужил!

— Я тебе сейчас устрою, мать твою, головокружение, — рычит мне в лицо.

Иначе этот приглушенный звериный рокот не назовешь. У меня моментально реакции по всему телу идут. Взрываются фабрики, заводы, пожарные станции и госпитали — бомбит весь мой внутренний мир.

Притянув дверь, Таир какие-то границы замыкает, отделяя нас от всех и вся. Пока тащит к кровати, в моей груди вовсю взлетают снаряды.

— Не смей меня трогать! Не имеешь права! Злиться тут могу только я… А ты…

— Рот закрой, Катенька. По-хорошему прошу.

— А то что?

Наверное, он обучался какому-то определенному боевому искусству, не только боксу. Бросает меня на кровать, задавая идеально-точную траекторию. Оказываюсь на спине, головой аккурат к его паху.

Грешным делом туда смотрю, на натянутую брючную ткань, и в мысли закрадываются какие-то порочные предположения.

Пока я сдаюсь на милость судьбе, то есть самому Тарскому, он явно не о том же думает. Хотя… Вот пусть не прикидывается! О том же, раз уже на пределе. Вздыхает как-то грубо и притискивает ладонью мою шею. Будто скобой к матрасу прибивает, и этого достаточно, чтобы я оказалась обездвиженной. Несколько попыток освободиться перекрывают доступ к кислороду. А уж когда Таир подтаскивает к краю, свешивая головой вниз — в принципе о возможности двигаться забываю. Металлический каркас, жутко перебрав шейные позвонки, впивается между ними острым ребром и дает понимание, что стоит Тарскому еще чуть надавить, получу перелом.

Кровь мгновенно стекает в голову, но я, не теряя упрямства, смотрю на склоненного надо мной мужчину.

— Не хочу, чтобы дошло до жести, Катенька, — мне и тона хватает, чтобы все внутри задрожало от страха. Но он продолжает. — Только ты будто специально судьбу испытываешь.

— Какой еще жести? Не надо… И вообще, не разговаривай со мной, как с ребенком… Это твое «Катенька»… Прекрати…

— Нет, ты не ребенок, Катенька, — намеренно повторяет, вычленяя каждый звук. — Ты хулиганка. И ты перешла черту.

Я не могу понять, чего он добивается. Не знаю, что сказать и как еще отстоять свои права. Как выплеснуть эмоции, которыми именно он, черт его подери, даже на расстоянии меня наполняет?

Что за ерунда?

Благодаря физическому и психологическому воздействию, в голове натуральный круговорот творится, как Тарский и обещал.

— Ты помешала моей работе. Доставила беспокойство и хлопоты людям, которые этого не заслуживают. Устроила тут гонимый беспредел. Кого огреть хотела? Сильвию? Или Виктора? Чем они заслужили?

— Прекрати меня поучать!

Глаза жжет, но это больше физический дискомфорт. Ладно, совсем немного душевное расстройство.

— Никакая ты не принцесса, как думает «папенька», — я уже едва дышу, а он продолжает монотонно продавливать свое разочарование. — Ты нахальная, неблагодарная, дикая чертовка.

— По сравнению с тобой, я просто ангел!

— У меня есть границы и принципы, — отражает спокойно и уверенно. Да, ему не нужно ничего доказывать. Сама знаю. — А у тебя? Что-нибудь есть?

— Конечно, есть! Я ведь не пустышка… — выкрикиваю в запале, однако привести что-то конкретное как аргумент не получается. — Обязательно тебе держать меня в таком положении? Мне тяжело дышать и…

— В этом вся суть. Может, поймешь, что важнее всего.

— Что же? Втолковывай уже!

— Возможность дышать.

Сцепляя зубы, замолкаю. Он тоже молчит. Лишь взглядом давит. Так и схлестываемся. Какими-то крючками зацепляемся. Рвем по живому.

Вот бы в самом деле вывести его из себя! Устала в одиночку кружить.

— Я сейчас уеду, — сообщает, а я едва с ума не схожу. Невзирая на боль и дискомфорт, отчаянно мотаю головой из стороны в сторону. Таир вздыхает и добавляет: — До вечера.

— Обещаешь?

— Ты не заслуживаешь, — снова в своей сдержанной манере ругает. Молчит и добавляет. — Обещаю.

— Ладно… — выдыхаю, не зная, что еще сказать.

— Ты должна успокоиться и извиниться перед Бахтияровыми.

— Еще чего! А передо мной кто извинится?

Тарский прикрывает глаза, и я инстинктивно зажмуриваюсь следом, ожидая, что все-таки удушит. Секунды бегут, но моя шея не хрустит. Странно… Резко вздергивает меня вверх и ставит на подкашивающиеся ноги.

Рвано хватаю воздух и судорожно выдыхаю. От этой карусели у меня не то что голова кружится… Из глаз искры летят и тошнота подкатывает. Про работу сердца уж молчу. Пашет, словно за троих.

Когда Тарский начинает говорить, его лицо все еще двоится передо мной.

— «Твои» извинения впереди. Но я уверен, ты им не будешь рада. А пока…

— Что? — продолжаю дергано хватать воздух. — Что это значит?

Он делает бесшумный, но видимый глубокий вдох.

— Всему свое время, Катя, — выдыхает. Берет паузу и дожимает повтором. — Всему свое время.

23

Я вниз падала, как звезды…

© Наргиз «Время»

На заднем дворе Бахтияровых спроектированы длинные, словно туннели, многолетние живые арки. Из одной выходит вторая, из второй — третья, и так далее. Все вместе они создают запутанную комбинацию геометрических фигур. Под той, которая ближе к кухне, расположен длинный прямоугольный стол и десять плетеных стульев. При хорошей погоде там проходят обеды, но почему-то крайне редко — ужины.

Сегодня тот самый исключительный случай. Бахтияровы ждут в гости сыновей, и Сильвия, после моих скомканных извинений, с улыбкой просит помочь ей накрыть во дворе. Из меня в принципе так себе помощник в домашних делах. Не то чтобы не люблю, просто не научена. Однако учитывая, что я со вчерашнего вечера нахожусь в повышенном эмоциональном возбуждении, чем-то занять руки не помешает. Да и совестно, если честно. Не так чтобы прям душу сворачивало. Но точит где-то там. У Виктора, между прочим, кровоподтек на скуле.

Вот уж приютили…

Расстилаю скатерть и, полагаясь исключительно на свой вкус, расставляю посуду, столовые приборы и салфетки.

Едва заканчиваю, из глубины сада доносятся приглушенные мужские голоса. Машинально прислушиваюсь, пытаясь идентифицировать говоривших, но они стихают до того, как это представляется возможным.

Оборачиваюсь и замираю. Знаю, что Тарский появится, и все равно, пока добегают последние секунды ожидания, захлебываюсь волнением. Множественные размеренные и уверенные шаги с каждым ударом сердца становятся все ближе и громче. Дыхание, вопреки всем мантрам, перехватывает. Тормозит работу сердце.

В то время как лицо Таира с каждым шагом приобретает четкость, идущие рядом с ним мужчины превращаются в размытые силуэты. Неподвижно и безмолвно стою, пока он не останавливается непосредственно передо мной.

— Успокоилась?

А я не нахожу, что ответить. Кажется, все, что могла, выплеснула днем. К счастью, Гордей не настаивает, а один из его спутников выступает вперед и, перетягивая на себя внимание, разрушает застывшее напряжение.

— Добрый вечер, Катерина Александровна Волкова, — он улыбается, и я машинально делаю то же. — Позвольте представиться, Федор Викторович Бахтияров.

— Очень приятно, — ощущаю, как кожа щек распаляется. Только виной тому не этот мужчина, а то, что Тарский продолжает смотреть.

— С моей сестрой Элизой вы знакомы, — продолжает Федор, и я, должна отметить, лишь сейчас замечаю девушку. Смотреть на нее мне не хочется, поэтому я коротко киваю в никуда, и на этом вся реакция. — А это — Януш Мельцаж, наш старший брат.

Меня, безусловно, разбирает любопытство: почему дети одних родителей представляются так, словно их при зачатии по каким-то генам отсеивали, и все они имеют различные национальности, но спрашивать об этом в лоб невежливо, поэтому я просто улыбаюсь.

— У вас красивый голос и милейший акцент, — обращаюсь к Федору. Он кажется мне самым приятным из всех присутствующих, с ним и пытаюсь поддерживать разговор.

— У меня нет акцента, — смеется и качает головой.

— Есть же! Едва-едва заметный, но есть. На некоторых звуках улавливается.

— Черт! — так забавно сокрушается, не могу не рассмеяться. — Надеюсь, вы укажете мне, на каких именно. Хотел бы от него избавиться.

— Конечно! Буду счастлива помочь.

Бахтияровы радуются встрече с детьми, а мне вдруг становится грустно. Наверное, я соскучилась по отцу… Какими бы ни были наши отношения, без родительского крыла трудно.

Да уж… Что-то я совсем расклеилась…

Все меня с непонятной силой задевает… Все-все! Кошмар какой-то!

Ненавижу подобное состояние. Оно мне несвойственно. В любой ситуации умею находить позитив. И сейчас надо. А не получается.

Делаю большой глоток красного вина и смотрю на сидящую через стол Элизу. В принципе, на нее все смотрят, ведь она что-то там рассказывает… И ладно бы, но сама девушка то и дело скользит глазищами справа от меня — на Тарского.

Я и так, сбитая с толку обрушившимися эмоциями, сутки словно пьяная проходила. Вроде полегче стало, когда Гордей вернулся. Несмотря на враждебную встречу, сразу же радостно и относительно спокойно себя почувствовала. Но сейчас… Снова… Стоит подумать, что они вчера были вместе, сердце стынет. Проваливается в заполненный вином желудок, маринуется в красном полусухом и, после опустошающей паузы, выскакивает, пьяное и дурное, разбрызгивая хмель по всему организму. Пока сознание сопротивляется, принимается с сумасшедшей силой долбиться в ребра. И все бы ничего, физическую нагрузку можно выдержать. Однако вырабатываемая этими движениями энергия по миллиметру сжигает внутренности. Я узнаю эти огоньки в глазах Элизы, такие же не раз видела в зеркале… И испытываю злость, обиду, какой-то непонятный всепоглощающий страх и абсолютно реальную боль.

Что такое? Почему? Зачем?

Забывая есть, осушаю бокал до дна. Дальше слушаю и наблюдаю.

Ее смех слишком звонкий, улыбка слишком широкая, глаза слишком яркие… Господи, мне хочется на нее накричать! Сказать, чтобы прекратила на него смотреть, что выглядит она нелепо, что не нужна ему такая, оскорбить, самыми мерзкими словами, преуменьшив ее очевидную красоту! Господи… Просто пусть прекратит!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Вздрагиваю, когда Таир касается моей руки своей. Не сразу понимаю, что он всего лишь забирает у меня бокал. Пока я нахожу слова, чтобы возмутиться, отставляет его на край стола.

— Хватит, — произносит тихо, но твердо.

Прежде чем принять давление его глаз, со свистом втягиваю воздух. Понимаю, конечно, почему он так поступает, но этот взгляд… Он поджигает во мне все спрятанные фитильки. Пробуждает спящие вулканы.

И я… испугавшись этих ощущений, резко поднимаюсь из-за стола. Естественно, это обрывает все разговоры и привлекает внимание присутствующих ко мне.

— Я устала, — поясняю, пытаясь казаться уравновешенным и адекватным человеком. Хотя еще и обижена на них, хочется удалиться достойно. — Спать пойду. Доброй ночи!

Мама когда-то говорила, что вода способна все смыть. Она же ее и убила… Обнаружив маму на дне ванной под толщей розоватой воды, старалась не кричать и не плакать. Убедила себя, что она таким образом нашла облегчение. Сейчас же стою под теплыми струями и понимаю, что неправда все это. Ничего вода не забирает.

В груди формируется огненный шар, увеличивается, раскручивается… Что бы я прежде ни думала, впервые мне приходится вкусить это странное ощущение предательства. По-другому свои чувства к Тарскому не могу обозначить. Я прекрасно осознаю, что мне очень больно, но никак не получается осмыслить, почему настолько?!

Может быть, потому что… Потому что… Я считаю Тарского своим? Я так считаю?

Господи, да! Я так считаю!

А что в действительности?

Мы… Он и я… Он… Я… Мы…

Дело не в этом чертовом фиктивном браке! Все началось раньше… Гораздо раньше! Не могу понять себя, но… Я ревную. Ревную настолько сильно, что на подъеме этого чувства способна кого-нибудь покалечить!

Элизу, например… Или самого Таира.

Прежде у меня были допущения, что он ходит к кому-то, но подтверждений тому не было. Мне не доводилось разговаривать с ним через телефон другой женщины, не приходилось понимать, что в эту секунду он совершенно точно находится в непосредственной близости к ней, не удавалось видеть их вместе. И Элиза… Это вам не лярва какая-то. Она красивая, воспитанная, умная и элегантная.

Кровать ощущается безразмерной, твердой и неудобной. Ворочаюсь с бока на бок.

В огромном доме Бахтияровых совершенно точно есть свободные комнаты. Кроме того, перед этими людьми нам с Тарским не нужно изображать семейную пару. Значит, он не придет. Знает, что не убегу, и охранять необходимости нет.

Пойдет к ней? Если пойдет… Нет, я этого не вынесу…

Между нами столько нерешенных вопросов, а как их решить в таком состоянии? Умею только ругаться с ним, дразнить и провоцировать. Понимаю, что самое время пересмотреть свое поведение и подойти к ситуации более зрело. Только сейчас для работы над собой у меня попросту не хватает ресурсов. И… Я поступаю так, как привыкла.

По щучьему веленью, по моему хотенью…

Сажусь на кровати, зажмуриваюсь и визжу так, словно меня режут. Кричу до тех пор, пока дверь в спальню не распахивается, являя злого Тарского.

— Что, мать твою, происходит?

Вероятно, что я выдернула его из постели. Наверняка перепугался, иначе не выскочил бы в одних боксерах. Мазнув по его боку взглядом, замечаю длинную и широкую полоску пластыря. Несколько теряюсь, но все же отбрасываю все ненужные эмоции. Сглотнув, отвожу взгляд в сторону и выдаю совершенно спокойным тоном:

— Кошмар приснился.

Не нужно обладать особой проницательностью, чтобы видеть, насколько нагло я вру.

— Ты, черт возьми, издеваешься?

— Нет, — отрицаю очевидное. Прочищаю горло, но молчу недолго. Все эмоции в кучу сбиваются и огненной массой прут наружу. Подскакиваю, словно пружина, с кровати и предъявляю с упреком: — Я думала, мы тут ради меня! А ты бросил на чужих людей и пропал на две недели!

— Не начинай опять, — звучит предупреждающе.

Естественно, он будет выбирать общество таких, как Элиза Бах. Кому интересна малолетняя проблемная истеричка, которая только и способна — орать и бесконечно что-то требовать? Господи… Я это понимаю. Но не могу справиться с эмоциями. Хоть стреляйте, не могу! Они мне выворачивают душу. И чем сильнее я страдаю, тем глупее себя веду.

— Ты обещал мне все объяснить! Приехал и молчишь! Что происходит? Почему ты меня оставил? Что за работу здесь выполняешь? Это для отца? — каждый вопрос — крик души. Только Таир, как всегда, не отвечает. Прожигает взглядом, и на этом все. Хоть бы не смотрел так… Нет, пожалуйста, пусть смотрит. Пусть смотрит так всегда! — Ну, конечно же, для него, — отвечаю сама себе. Снова фокусируюсь на кажущемся сейчас огромным пластыре. Беззвучный хлопок — что-то разорвалось внутри. На первый план выступает страх. Не за себя. За Тарского. — Папа любит одним выстрелом двух зайцев убирать… Что придумал… — сокрушаюсь практически шепотом. Не до конца осознавая, что делаю, стремительно сокращаю расстояние. Задираю голову, чтобы не терять визуальный контакт, и осторожно прикасаюсь кончиками пальцев к краешку пластыря. — Не помогай ему! Скажи, что не получилось… Я боюсь за тебя! Слышишь? Таи-и-и-р-р? Очень! Очень-очень… — не контролирую, что говорю, и какие эмоции выдаю. — Поедем скорее домой… Пожалуйста…

Тарский сердито сжимает челюсти, на мгновение прикрывает глаза и медленно переводит дыхание. Попутно ловит мою кисть, крепко сжимает и отводит в сторону. Не отпускает. Вторую тоже перехватывает. Одновременно стискивает своими пальцами мои, при этом большими прочесывает тонкую кожу на запястьях.

— Успокойся, Катерина, — вновь взглядом прошивает. В мою раскрытую душу сыплет искрами неясной для меня злости. Обжигает, но на это мне уже плевать. — Ложись спать.

— Ну, как всегда! Ложись спать, — передразниваю его суровый голос. — Я переживаю, а ты… Бесишь ты меня! Понятно?!

— Ты меня тоже.

Если бы ответное признание не прозвучало привычным ровным голосом Тарского, я бы, невзирая на то, что видят мои глаза, усомнилась в том, что это произнес он.

— Надо же! Я думала, тебе на всех плевать!

— Кроме тебя, Катенька.

— Так, значит? — отчего-то задыхаюсь.

— Выходит, что так.

24

Падала вниз и не верила…

© Слава «Мальчик мой»

Франкфурт-на-Майне, Германия.

Характер у меня такой… Многое могу пережить. Кто-то со стороны обязательно многозначительно и скептически заметит: «Ничего ты еще не видела…» Ошибаетесь. За свои восемнадцать набралась впечатлений по самую глотку. На моих глазах проходили истерики, панические атаки и периоды острого маниакально-депрессивного психоза матери. Я была рядом в моменты, когда она чувствовала себя смертельно несчастной — часами плакала, а после наступления полного изнеможения сутками лежала в постели. Когда на нее находило необъяснимое веселье — тогда она танцевала и много смеялась. Когда она, под воздействием бесноватого душевного подъема, не выходила из мастерской по несколько дней — рисовала, пока физические силы не покидали тело. Когда ее внезапно обуревали агрессия и желание навредить любому, кто подвернется под горячую руку. Однажды она бросилась с ножницами на меня. Мамы больше нет, а шрам на затылке остался.

И потом, каким бы странным и пугающим это ни казалось, для меня смерть, естественная или насильственная, стала чем-то обыденным. Не единожды видела, как люди умирают. Видела их в первые минуты после пересечения разделительной черты: подрезанный и истекающий кровью дядя, инфаркт бабушки, утопленная мама, застреленная Карина… Череду отцовских охранников не считаю.

Да, я многое могу пережить. Быстро отпускаю любую ситуацию. Умею концентрироваться на самых незначительных положительных моментах. Но… Я никак не могу справиться со своей глупой и абсолютно безумной ревностью. Это чувство всю душу мне растерзало. Говорю себе, что он не мой. Не дура ведь, понимаю. Сотни доводов агрессивно втрамбовываю в неокрепшую сердечную мышцу. Чувствую, что проблема именно там… Пытаюсь вытолкнуть ее и залатать пролом. И еще больше страдаю. Ничего не помогает.

Что такое-то?

Бросил бы кто спасительный круг…

Таи-и-и-р-р…

Кричу же… Кричу!

— Это самый красивый город, в котором я когда-либо бывала, — шагая по ярко освещенной аллее и глядя на темную речную гладь, стараюсь наслаждаться компанией Тарского и при этом не дорисовывать себе лишнего. — И все же… Когда мы уже домой полетим?

Уверена, что в Москве, как только дистанция между нами увеличится, и прорехи одиночества заполнятся друзьями, все это ослабнет и вернется к прежнему терпимому и даже приятному состоянию симпатии и любопытства.

— Когда я решу, ты об этом узнаешь.

Ничего необычного, но сейчас меня такое отношение задевает сильнее обычного.

— Ты давно связывался с отцом? Может, стоит ему позвонить? — Тарский на эти вопросы не реагирует. Продолжает идти, глядя строго прямо перед собой. Я шумно выдыхаю и, цепляясь за его локоть, пытаюсь поспевать и при этом не прекращать развивать мысль. — Давай, я с ним поговорю. Скажу, что хочу домой… Он ведь обещал, что мы пробудем в Европе месяц-полтора… Уже тридцать шестой день заканчивается! Я веду счет! Пора бы как-то думать… Уф… Таи-и-и-р-р! — утратив остатки терпения, перехожу на бег и перекрываю ему путь.

Поймав взгляд, вздрагиваю. Машинально пячусь, когда он продолжает шагать. Кажется, что раскатает, словно каток. Но нет, останавливается. Играя желваками, жестко сжимает челюсти.

— Что тебе надо, Катя?

— Что за вопрос? Ты меня вообще слушаешь? Я перед кем тут распинаюсь?

— Слова я слышал. Спрашиваю, чего ты добиваешь?

— Того, о чем говорю!

— Нет, не этого.

В растерянности замираю, пока он обходит меня и продолжает идти. Спохватившись, догоняю, конечно. Приходится приложить усилия, чтобы разобрать то, что во время этой короткой и резкой встряски рассыпалось.

В Германии мы находимся пятый день. Тарский объявил об отъезде наутро после своего возвращения. Я сначала обрадовалась, но когда узнала, куда и с кем летим, тотчас сникла. Во Франкфурт мы прибыли одним рейсом с Федором и Элизой. Януш приземлился через сутки. И хоть расселились мы в разных частях города, каждый день с ними приходится видеться.

Как я могу побороть агрессию и ревность, если эта фифа постоянно находится рядом? Если бы мой Тарский не был таким толстошкурым, уже бы дыру своими взглядами в нем протерла. Серьезно!

Из всей троицы приятно встречаться лишь с Федором. Я помогаю ему избавиться от акцента, но чаще всего мы после каждого моего замечания смеемся. С ним очень легко и весело. Иногда я даже радуюсь, что он составляет нам компанию. Мне кажется это живительной передышкой.

Сегодня на ужин явились еще и Януш с Элизой. Настроение было изначально испорчено.

— Так ты позвонишь отцу, чтобы я могла с ним поговорить? — не выдержав долгого молчания Тарского, повторяю вопрос.

— Нет, — отвечает мне его спина.

Медленно закипаю.

— Почему нет-то? Ты же как-то связываешься! Мне тоже важно… — не успеваю договорить.

Таир внезапно оборачивается и заставляет меня остановиться. Торможу, конечно. И вновь теряюсь, забывая слова.

— Связывался, — сухо бросает, глядя в мое растерянное лицо.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— В смысле?

— В Чехии связь оборвалась. Он прислал сообщение, что какое-то время не сможет отвечать.

— Что это значит?

— Что нужно ждать.

— Но уже сколько времени прошло… — сипло шепчу. Прижимая ладонь к груди, пытаюсь справиться с эмоциями. — Значит, мы можешь задержаться? Сентябрь через неделю…

— Скорее всего, задержимся.

Это меня сильно огорчает. А когда я расстроена, могу наговорить глупостей. Чтобы прилюдно не сорваться, заставляю себя молчать. Однако сердце не успокаивается до самого дома. Да и там… В ту ночь, у Бахтияровых, Тарский остался спать со мной. Ничего особенного, просто переночевали под одним одеялом. Он меня даже не обнимал. Только я его… Не сдержавшись, притиснулась со спины и скользнула ладонью под руку. Чувствовала, что напрягся и, скорее всего, мысленно воспротивился. И все же не оттолкнул.

Во Франкфурте мы снова разделились. Поселились в небольшой квартире на двенадцатом этаже — логично, что через окно я не убегу. А если попытаюсь пробраться к выходу, придется пройти через гостиную, в которой спит Таир. Пару раз из любопытства проверяла: выхожу в туалет или воды попить, он просыпается.

Сама себя от него ограничиваю. Попусту не брожу, стараюсь лишний раз не смотреть. Особенно, когда знаю, что он раздет.

Вот только сегодня я снова не владею эмоциями. После ванной, вместо того, чтобы забаррикадироваться в крохотной части ясного сознания, выбираюсь к Тарскому в гостиную.

Выхожу и сразу же столбенею. Забывая дышать, стопорюсь взглядом на зарубцевавшемся шраме. Неровной красноватой линией он тянется примерно от последнего правого ребра и практически до пояса низко сидящих боксеров. Впервые вижу эту рану неприкрытой пластырем и ужасаюсь. Это совершенно точно не пустяк, как заверял меня Таир. Серьезное ранение, с множеством хирургических швов.

— Это случилось в тот же день, когда ты не вернулся?

Мой голос дрожит, а Гордей, похоже, вновь недоволен.

— Да, — отвечает неохотно.

— А если бы ты умер? — на эмоциях повышаю голос.

Будто его в том вина… Конечно его! Зачем он это делает?!

— Что ты хочешь, чтобы я на это ответил? — снова встречными вопросами сбивает меня с панталыку. Смотрю на него и не могу решить, какие эмоции позволительно выплеснуть. Тарского понять не могу. Он злится или… Изучает меня? Зачем? Чего ждет? — Я не собирался умирать. Мне еще тебя назад возвращать.

Это заключение заставляет меня реагировать.

— Отцу?

— В Россию, — отвечает как-то уклончиво, чем окончательно меня запутывает.

Мотнув головой, зажмуриваюсь. Минутное послабление, и я, конечно же, нарушаю недавно установленные границы. Бросаюсь к Тарскому. Обхватываю руками и прижимаюсь к груди.

— Прекрати! Прекрати быть таким… — кажется, сама не соображаю, о чем прошу.

Очевидно, это уже душевная агония.

— Нет, — как-то чересчур растягивает это слово. Мягко размазывает. Так мягко, что становится страшно. — Это ты прекрати, Катенька.

— Пф, ради бога… — возмущаюсь по привычке. Прикрывая глаза, ищу успокоение в сильном биении его сердца. — Я ничего не делаю.

— Думаешь. Делаешь. Выдаешь.

— Неправда, — глупая отмазка.

Но больше мне нечего возразить. К моему огромному облегчению, Тарский и не настаивает. После небольшой паузы, во время которой я незаметно перебираю губами его горячую кожу, переключается на другую тему.

— Завтра важный вечер. Ты мне нужна будешь.

— В каком смысле? — торможу разгоняющееся сердце. По крайней мере, пытаюсь. — Я и так каждый вечер с тобой.

— Завтра мы должны появиться на свадьбе одного человека. Мне нужно, чтобы ты была веселой и осторожной.

— Веселой и осторожной? — пробую сложить эти два состояния воедино. — Стоп, подожди… Мы завтра идем на свадьбу, а ты мне об этом ночью сообщаешь?

— Свадьба чужих людей.

— Все равно! Я должна подготовиться, настроиться… Продумать, что надевать…

— Элиза тебе поможет.

Сердце моментально превращается в камень. Обрывается и заваливается куда-то ниже земного ядра.

Упираясь предплечьями в грудь Тарского, отстраняюсь. Он, безусловно, не препятствует. Позволяет отшагнуть. Спокойно смотрит в глаза. Нет, не так… Снова меня изучает.

Какого черта?

— Бахтияровы тоже будут? Эта Элиза… — эта чертова, мать ее, Элиза! — Они тебе помогают? Она… Давно ты их знаешь? Откуда?

— Давно.

— И это весь ответ? — распаляюсь от досады и огорчения. — Я столько всего спросила!

— Вот именно, Катенька, ты слишком много вопросов задаешь.

Да пошло все к черту! Я устала водить хороводы!

— У тебя с ней что-то было?

— Это имеет значение?

Вот бы дотянуться и дать ему по голове!

— Конечно, имеет!

Пока я жду прямой ответ на свой прямой вопрос, Таир, черт возьми, дает заднюю.

— Возвращайся в спальню, — тон такой, словно ему скучно стало.

Только я уже чересчур много выдала, чтобы заткнуться и исчезнуть.

— Нет, скажи мне! Разве не понимаешь, как это важно? Мы ведь вместе здесь… Должны знать все, помогать друг другу… Я за тебя волнуюсь… Ты можешь мне все рассказывать… — транслирую полнейший бред. Сама в шоке. Да что там говорить! Судя по тому, что я вижу, удивление испытывает даже непрошибаемый Таир. Однако остановиться уже не могу. — Мы с тобой… Ты и я… Мы…

Мне так трудно формировать мысль, да просто дышать… Сначала даже радуюсь тому, что он перебивает меня. Пока слова не обретают смысл.

— Давай проясним то, что действительно важно, — с нажимом говорит Тарский. — Нет никаких «нас». То, что мы здесь вместе, не значит, что я тебе принадлежу.

Меня словно в грудь ударяют, и я задыхаюсь… Он ведь вскрывает все мои, казалось бы, тайные мысли и желания. Безжалостно извлекает все это на свет божий и хладнокровно растаптывает.

— Ты едва не лишил меня девственности, — апеллирую быстро и яростно. — У нас что-то… Между нами что-то происходит… Давно… Ты ведь раньше меня это понял… — произношу, как только сама осознаю. К черту! Не могу в себе держать. — Да! Ты понимаешь! Почему отрицаешь очевидное?

На что я надеюсь? Рассчитываю, что Тарский вдруг снимет броню и признает, что в моих словах есть какая-то истина?

Черта с два!

— Ты слишком много фантазируешь, — тем же холодным тоном давит меня, как таракана. — Научись слушать то, что я говорю.

— А ты научись слушать свое сердце! — это я уже натурально сопли размазываю. Кричу, словно обиженный ребенок. — Пожалеешь еще… Если ничего нет, замучу малину с Федором! Мм-м? Как тебе? По-моему, он красивый.

Таир поджимает губы, вдыхает резче и, трепеща ноздрями, как тот самый огнедышащий дракон, обжигает меня взглядом. Секунда, две, три… Отворачивается.

— Доброй ночи, Катя, — отвешивает крайне спокойно, типа ему плевать.

Как же! Посмотрим…

— Спи, спи… — мое пожелание отнюдь не доброе. — Таи-и-и-р-р… — в заключение еще и дверью трескаю, аж штукатурка сыплется.

В груди с такой силой горит… Жить не дает…

Что за ерунда? Когда отпустит?

Ничего не вижу. Сплошной туман. Но по привычке мчусь на полной скорости.

Покалечусь? Умру? Пусть!

25

Я, с тобой — конфетка ночью,

А наутро — головная боль!

Что скрывать? Я капитальная заноза,

И не надо менять…

© Слава «Живу, как хочу»

Странновато себя ощущаю на этой свадьбе. Сижу за столиком в центре зала в полном одиночестве. С улыбкой слушаю музыку и, чего греха таить, собираю мужские взгляды. Стараюсь при этом выглядеть расслабленно, не выказывая истинную нервозность.

Господи, когда этот Тарский вернется?

Куда так резко пропал? Чем занимается?

От силы десять минут отсутствует, а мне кажется, что целую вечность. Хоть бы предупредил, когда именно исчезнет и через сколько вернется.

Элизу вижу в другом конце зала. Радуюсь, что она сегодня далеко от нас. Ну и дополнительное удовольствие нахожу в том, что могу контролировать ее нахождение. Тарского нет, но она на месте — самое главное. Фройляйн Бах весь вечер старательно обхаживает какой-то краснощекий мужик, и она, судя по ее фирменному жеманству, весьма не против. Вот бы этот офицер вскружил ей башню, чтобы забыла имя свое фальшивое!

Господи, да тут половина гостей военные…

Слабо разбираюсь, к какому роду служб эти кители относятся, но, не могу не отметить, от них прямо-таки в глазах рябит. Чувствую себя едва ли лучше, чем во время перестрелки двух криминальных группировок. Все же любые мундиры подсознательно вызывают у меня крайнюю степень неприязни. Пусть они и немецкие.

А тут я еще не оправилась после шокирующего открытия, что Тарский действительно знаком с некоторыми гостями. Они радуются встрече с ним и обращаются по имени. Откуда только знают, если легенда семьи Ланге родилась всего месяц назад?

Все это весьма и весьма странно!

Боже, да куда же он пропал?

Почему я должна тут сидеть, словно нарядная фарфоровая кукла?

Лениво верчу бокал и машинально наблюдаю за колебанием пузырящейся жидкости. Спешу допить, пока шампанское не выдохлось и не перегрелось. Сразу же подаю официанту знак. Тот реагирует на радость оперативно. Незамедлительно подходит и с вежливой улыбкой склоняется к столу. Улыбаюсь в ответ и снимаю с подноса четвертый за вечер фужер.

Я в этой Европе точно сопьюсь… И пусть это останется на совести Тарского. Вкусно же… Кроме того, это единственный способ занять руки и расслабиться.

Вздрагиваю и едва не давлюсь злосчастным шампанским, когда плеч касаются холодные мужские ладони. Стоит совершить вдох и осмыслить свои ощущения, за инстинктивной тревожностью приваливает неоправданно бурный восторг.

Запрокинув голову, шепчу едва слышно:

— У тебя ледяные руки. Ты что, по морозильнику бродил?

— Помогал разделывать рыбу, — с невозмутимым лицом поддерживает юмор.

— Мм-м… Кровь на манжете осталась.

Говорю это без какой-либо задней мысли. Просто забавляюсь. Однако по тому, как стремительно взгляд Тарского проходится от правого к левому запястью, понимаю, что ненароком попала в цель. Если не прямо в яблочко, то очень близко.

Таир быстро возвращает взор к моему лицу, только я уже начинаю волноваться.

— Вставай. Потанцуем.

По дороге к танцевальной площадке нас перехватывает очередной старый знакомый Тарского.

— Йен! Давно не виделись! Сколько? Пять лет? Больше?

— Чуть больше, — с привычной сдержанностью отбивает Гордей.

Однако сейчас каким-то образом, даже без улыбки, выглядит доброжелательно.

— Что нового? Неужели женился? — мужчина в форме, напротив, вовсю усмехается.

— Да. Моя жена — Катрин.

Это все, безусловно, понарошку и не в первый раз за вечер… Но по моему телу снова и снова носятся мурашки. Пропускаю мимо ушей имя этого мужчины. Точнее, забываю его, как только слышу следующие вопросы.

— Как Урсула? Она-то еще свободна?

Пока я фокусируюсь на этом имени и пытаюсь понять, кто эта девушка, Тарский весьма странно реагирует. Вытягивается и замирает. Взгляд ничего не выражает. Стеклянная пустота.

— Урсула погибла, — голос как никогда холодный.

Я резко и шумно выдыхаю. Немец столбенеет. Долго не находится с ответом.

— Мне жаль… Я не знал…

— Все нормально, — так же безучастно. — Рад был повидаться, Ганс. Мы пойдем. Обещал жене танец.

Меня приходится буквально волочить. Никаких танцев не хочу. И вообще… Пребываю в абсолютно потерянном состоянии.

— Что все это значит? — решаюсь заговорить во время танца, когда отмечаю, что лицо Гордея вновь расслабляется. — Откуда они тебя знают? Я думала, вся эта липа ради меня… Но они называют тебя этим именем. Пять лет? Как так получилось?

— Молчи. Не сейчас. Сюда иди, — зачем-то ближе к себе подтягивает. Возможно, не хочет, чтобы в лицо смотрела… Я задыхаюсь, когда от неожиданности впечатываюсь губами в его грудь. Даже сквозь рубашку ощущаю жар кожи. И запах, конечно… Во мне и так практически литр шампанского, а тут еще агрессивная эмоционально-гормональная стимуляция против, с которой я никак не научусь бороться. — Расслабься. Танцуй.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Танцую, — шиплю сквозь зубы. — Только то и делаю, что пляшу тут под твою дудку.

— Ты та еще кобра, Катенька. Тебе играть приходится без передышки.

— Что-что?

— Иначе кусаешься, ядовитая моя.

— Ты улыбаешься? Ты улыбаешься, — почти уверена, но он сковал меня руками. Не позволяет отстраниться и взглянуть в лицо. — Да дай ты увидеть!

— Это просто игра, — замечает, так и не ослабив тисков. — Так что ты тоже давай… Сражай, Катенька.

— Ах, эта твоя чертова игра! Не хочется мне, — подтянувшись, прикасаюсь губами к его шее и незаметно кусаю. Немножко легче становится, хоть вся реакция Гордея — излишнее мышечное напряжение. Пару секунд спустя позволяет, наконец, увеличить дистанцию. Глаза его нахожу и без какой-либо задней мысли выдаю: — Я среди такого количества «мусорков» чувствую себя словно в клетке со зверями. Стремно. — Тарский как-то странно на меня смотрит. Прищуривается, поджимает губы и коротко кивает. Только это движение явно не для меня. Как будто самому себе адресовано. — Что? В следующий раз можем без этих погонов погулять? И вообще, мне не нравится имя Йен. Хочу по-нашему… Давай, домой…

— Будешь ныть, завтра останешься дома.

— Эй! — тотчас возмущаюсь. Приходится прикусить язык, чтобы сместить позиции. — Ладно-ладно… Молчу.

— Вот и отлично.

Отлично, но недолго.

Близость Тарского смущает. Как я могу молчать, когда он смотрит и прикасается? Ощущаю его эрекцию и начинаю думать, что это происходит исключительно из-за меня… Я ведь действительно уверена, что нравлюсь ему. Только никак не могу понять, насколько сильно?

Внизу живота зарождается знакомый томительный жар. И он грозит очень быстро превратиться в настоящее бесконтрольное пламя.

Господи…

Мне нужно чем-то занимать мысли, иначе они мчат в опасном направлении. А мне приказано было не фантазировать. Если бы это было возможно…

— Значит, я не могу тебе изменить? Раз тебя все знают… Получится неловко.

Итак, кажется, настроение Таира меняет градус… Прожигает меня таким взглядом — чудо, что не воспламеняюсь.

— Ты специально решил меня засветить, да? Сам не гам, но другому не дам!

— Порешь очередную чушь.

Научиться бы так же, как он, голос держать!

Когда-нибудь… Сейчас выплескиваю все, что думаю.

— Ах, очередную… А вот Федор не считает меня глупой. Ему я очень даже интересна…

— Можешь не стараться, — перебивает, будто просто устал от меня. — У тебя с Федором ничего не будет.

— Это кто сказал? Типа он тоже такой же рассудительный и всезнающий? Не заметила.

— Типа того.

— А я возьму и сама у него спрошу, — бросаю в сердцах. — Завтра. Да, так и сделаю! Скорей бы!

— Нравится выставлять себя идиоткой, мешать не стану.

— Я в твоих рецензиях не нуждаюсь! Нашелся мне эксперт…

— Тон сбавь. И лицо попроще сделай, — сам же давит интонациями и взглядом. — Ни к чему, чтобы кто-то решил, будто мы ссоримся.

— Так поцелуй меня, — подначиваю с едкой улыбочкой. — Пусть все решат, что у нас любовь неземная!

— Если я, Катенька, когда-нибудь тебя поцелую, вызови скорую. Психоневрологическую.

Пока я в растерянности решаю, как реагировать на очевидное оскорбление, Гордей уже тащит меня через площадку в другой конец зала.

— Кого ты ищешь?

Вижу ведь, как незаметно участок за участком, оцепляет помещение.

— Кого надо, — ладонь мою до боли сжимает.

— Эй… Скажи… Помогу! Очень хочу!

Уверена, что отвечает мне лишь затем, чтобы, не привлекая внимания посторонних, мирно утихомирить.

— Крупная родинка под глазом. На левой щеке шрам. Светлая шевелюра. Немного ниже меня ростом. Худощавого телосложения…

— Нашла! — ору так, что у Тарского глаз дергается. — Пойдем, пойдем…

Теперь я его веду. Он, наверное, крепко в шоке, раз позволяет. Непрерывно движемся, пока не останавливаемся перед искомым объектом.

Ну, вот! Все совпадает!

— Здравствуйте, — выговариваю, глядя в растерянное лицо офицера.

— Здравствуйте… — начинает улыбаться до того, как переводит взгляд с меня на Гордея. — Йен! Дружище! Слышал, что ты в городе, и не верил…

— Да. Несколько дней. Моя егоза-жена — Катрин Ланге, — указывает на меня, не глядя. — Мой давний друг — Петр Шульц.

Сегодня сколько имен прозвучало… В общем, я больше не пытаюсь их запоминать.

— Заходите в гости.

— Собственно, есть повод увидеться, — размыто сообщает Тарский.

Лицо Шульца в одно мгновение становится серьезным.

— В таком случае, жду завтра на кофе.

Мужчины как-то слишком быстро сворачивают разговор, и Гордей уводит меня обратно к нашему столику. Меня немного удивляет, что они не стали углубляться, но пытаться разобраться в делах человека-скалы бесполезно. Завтра постараюсь что-нибудь разузнать, даже если придется подслушать… А сейчас, стоит вспомнить лицо Гордея, когда я нашла этого чувака, и последующую реакцию, подмывает смеяться.

Что я и делаю, крутанувшись и вильнув перед ним пышными юбками.

— Я — молодец? — складывая у лица ладошки, восторженно ресницами хлопаю.

Хочу, чтобы похвалил.

— Ты, блядь, шумахер[1], который какого-то черта без элементарных навыков за штурвал вертолета лезет. При этом берешь разгон и тычешь все кнопки, которые только попадаются на глаза, — выдает вдруг Тарский после тяжелого вздоха.

— Осторожнее, — цокаю языком. — У меня истребитель. Я могу атаковать.

Так же хмуро смотрит.

— Держи расчет на ответку.

— А я только и жду! Дай все, что можешь!

— Уверена, что выдержишь?

— Ой, Таи-и-и-р-р… — вставляю-таки между немецких слов это прозвище. Он слегка качает головой и взглядом останавливает. Тотчас поднимаю руки, показывая, что сдаюсь. — А ты умеешь вертолетом управлять? — Не отвечает. Но тут мне и не нужно. По лицу понимаю. — Ты, блин, умеешь! Ну, ни черта себе! Сколько в тебе еще загадок, херр Ланге? Ну, что ты молчишь? — накидываю все эти вопросы и замираю. Потом смеюсь, чтобы хоть как-то справиться с эмоциями и не сойти с ума. — Кто ты такой, черт возьми?

Вопрос, на который мне нескоро суждено получить ответ… И хорошо, потому что он меня потрясет.

[1] Здесь: разговорное ироничное «гонщик».

26

Всё равно я твоя —

Самая лучшая, самая клёвая!

© Ida Galich «Вызывай милицию»

Конечно же, ничего из выданных в пылу эмоций угроз я на деле не реализую. Неинтересен мне Федор, чтобы я к нему лезла с какими-то провокационными вопросами и предложениями. Господи, да неинтересен мне вообще никто! Зациклилась на этом железном Тарском. Лью на него масло, лью… Нет же, он не железный, а каменный! Вот чего ему еще надо? Я почти слушаюсь. Не создаю проблем. Почти. Только и жду, чтобы посмотрел. Если долго не смотрит, ищу, что такого сказать, лишь бы пошатнуть эту гору. Хоть чуточку, хотя бы слегка… Эх, тряхануло бы уже до трещин и обвалов!

С Федором флиртую, но все это так… На автомате, вполсилы, опять же лишь с целью добиться хоть какой-то реакции человека-скалы. Никаких особых внешних красноречивых проявлений не добиваюсь, но чувствую, что Таиру не по душе. А уж когда удостоит очередное выступление взглядом — мне в голову словно молния ударяет. Все тело, от макушки до пят, этот электрический разряд прошивает.

Как после этого могу остановиться?

В свои дела Тарский упорно не позволяет сунуться, какими только ухищрениями ни извращаюсь. Больше всего меня интересует, кто такая Урсула? По тому, что мне удалось уловить на невербальных волнах ощущений Гордея, она много для него значила. Неужели это то самое? Он был в нее влюблен? Поэтому сейчас такой? Любит до сих пор? Господи, я снова ревную. На этот раз к мертвой девушке. И, кажется, сильнее, чем к Элизе. Потому что относительно Урсулы в душе Тарского кроется нечто действительно весомое.

Как же это тяжело переварить!

В тот же вечер, после свадьбы, попыталась прямо спросить, кто она. Такую волну ярости почувствовала, внутри все затряслось. И ни слова в ответ, Таир просто вышел из комнаты. Интерес мой не угас, а вот желание спрашивать — да.

Встреча с Шульцем, как и договаривались, состоялась на следующий день после свадьбы, но подслушать ничего не получилось. После обеда мужчины поднялись и вышли из столовой, а мне пришлось остаться в компании хозяйки дома и оравы шумных детей. Я, естественно, быстренько состряпала больной вид и под сочувственным взглядом женщины отправилась искать уборную, однако обнаружить мужчин в доме не удалось. Прослушала все двери на первом этаже, но Тарский с этим немцем будто сквозь землю провалились! Впервые домой возвращались без споров, в молчаливой гармонии: я раздосадованная, Гордей загадочно довольный.

Во Франкфурте задерживаемся дольше, чем в других городах. К концу третьей недели мне начинает казаться, что я живу реальной жизнью. Каждый вечер проводим на каком-то общественном мероприятии. Если ничего важного не намечается, ужинаем в одном из самых популярных ресторанов. Теперь не только у Тарского, у меня тоже приличное количество знакомых наберется. Мне нравится танцевать, веселиться и общаться с людьми. И все же не могу не думать о том, что на родине уже начался новый учебный год, жизнь бежит, а я тут играю вслепую в игры взрослых дядей. Московские друзья неизбежно становятся далекими и как будто чужими. Отец за все время, что мы в Германии, один раз вышел на связь, прислав весьма странное сообщение: «Рыбак рыбака видит издалека. А рыбы мало. Рыбалка выдалась неудачной. Ужинайте без меня».

Что за чушь, черт возьми?

Может, у папы какое-то острое помутнение на фоне власти? Маму он когда-то обвинял, мол, все ее психологические проблемы являются следствием искажения действительности на фоне «звездной» болезни. А у него что?

Все это время дистанция между нами с Гордеем сохраняется. Я в каземате своих непреоборимых безумных желаний бьюсь, словно птица в клетке. Сердце огнем горит, толкает к безрассудству. Но, как ни странно, именно оглушающая масса этих полуидентифицированных эмоций впервые в жизни требует от меня быть осторожной. Опять же далеко не всегда… Бросаюсь из крайности в крайность. То отчаянно провоцирую Таира, то поспешно от него улепетываю.

Помимо всего прочего, во мне в непомерном количестве присутствует гордыня. После того как Таир заверил, что ничего нет и быть не может, стремлюсь, конечно, доказать обратное… И обязательно докажу! Лишь бы добиться своего!

Только ли в этом дело? Конечно, нет.

Одно знаю точно — беде быть. И что? Все равно гребу против течения навстречу.

Во Франкфурте нас обоих спасает то, что наедине мы остаемся лишь для того, чтобы переночевать. В остальное время водит меня мой «хеарр» по местам былых и будущих свершений. В девяти из десяти случаев я даже примерно не понимаю, чем мы занимаемся. Порой кажется, что бессмысленно бродим по улицам. Я рассматриваю витрины магазинов и бесконечно бубню о всякой ерунде, пока Тарский вдруг не объявляет, что вопрос решен.

Какой вопрос? Когда? Зачем?

— Я все еще бешу тебя? — интересуюсь периодически.

— Очень.

— Отлично! Ты меня тоже.

Иногда просыпаюсь среди ночи и крадусь в темноте к нему на диван.

— Не прогоняй, — обычно начинаю с требования. — У меня во сне двойное ранение случилось. В голову и в сердце. Могу быть агрессивной. Могу — контуженно-милой. Выбирай.

Он ничего не говорит. Молча отворачивается к стене. А молчание Тарского — это всегда «да». Забираюсь под одеяло и, конечно же, варварски посягаю на его тепло и силу. Прижимаюсь к спине, захватываю руками и ногами, льну к горячей коже щекой, вдыхаю запах и спокойно засыпаю.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Мечтаю о том времени, когда нам вновь придётся переезжать, и надеюсь, что там будут какие-то особые условия, которые вынудят его постоянно спать со мной в одной постели.

Каждый раз, когда Тарский посреди какого-нибудь мероприятия неожиданно пропадает, дико волнуюсь. И главное, каждый раз оказываюсь к этому неготовой. В какой-то момент оборачиваюсь, а его нет. Отсутствует он всегда не дольше десяти-пятнадцати минут, будто умышленно по таймеру время выдерживает. А я за эти минуты умираю от беспокойства. Сохраняю улыбку, только потому что он меня этому научил. Со слов Гордея следует, что в любой компании, где появляется наша пара, я должна держать максимум внимания на себе. Это позволяет ему оставаться незаметным и пересекаться с какими-то людьми. С кем и зачем — не говорит! А я не решаюсь активно строить козни. Неохота следующий вечер сидеть запертой в квартире. Вот и играю, попутно пытаясь извлекать хоть какую-то пользу.

— Привыкну я, милостивый господин, к праздной жизни, — в конце очередного дня со вздохом откидываюсь рядом с Тарским на подушку. — Ножки от танцев гудят.

Сегодня действую по-другому сценарию. Не пытаюсь придумать, что кошмары мучают. Сразу после ванной на него сваливаюсь. Буду давить на жалость. Вдруг пробьет?

— Может, все же попробуешь дойти до своей кровати и попытаешь спать, как большая девочка?

Вот он вроде спокойно спрашивает, а я улавливаю те самые нотки, которые подают сигналы о штормовом предупреждении.

В моей бедовой голове тотчас зреет новый план.

— Разве что ты меня отнесешь… — предлагаю максимально невинным и ослабленным тоном.

Матрас скрипит… Я прикрываю глаза и, испытывая реальное беспокойство относительно побега рванувшего к горлу сердца, резко захлопываю рот.

Когда Тарский подхватывает меня на руки, обмякаю, словно кукла. Откидываю голову, руки безвольными плетьми до пола свешиваю.

— Переигрываешь, Катенька.

Ах, да он, похоже, издевается! Ну ничего, сейчас доберемся до моей кровати, там посмотрим, кто кого…

Гордей, как обычно, намеревается швырнуть меня на матрас и отойти, но я к этому готовлюсь. Как только подходим, спешно вскидываю руки и обнимаю его за шею. Распахнув глаза, встречаю тяжелый взгляд. Ловлю в этом энергетическом бурлении собственное отражение.

— Кажется… — выдыхаю едва слышно. — У меня сейчас случится приступ.

— Какой приступ, Катенька? Хитрости? Или, может, дурости?

— Инфаркт.

— Что ты говоришь, — без какого-либо выразительного интонирования.

Ничуть не удивлен. Бровь скорее с издевкой поднимает. Решаю, что нагнать немного страху не помешает.

— Давление подскочило. Сердце вылетает. Пульс зашкаливает. Умираю. Караул!

Таир щурится, втягивает и прикусывает губы изнутри. Вдыхая, кивает и опускает руки. Я хоть свои и не разжимаю, ногами соскальзываю. К чему угодно готова, только не к тому, что Тарский, как только ступнями коснусь пола, сдерет с меня пижамные шорты. Дотягивает до колен, а дальше они сами приземляются. Трусов на мне нет, следовательно, сразу же оказываюсь с голой задницей.

Не замечаю, в какой момент оказываюсь прижатой лицом к матрасу.

Жесткое давление на затылок. Беспомощный приглушенный вскрик. Мурашечное скольжение горячей и грубоватой ладони вниз по оголившейся спине. Резкий и жгучий шлепок по ягодицам. Свобода.

Именно так, рывками воспринимаю происходящее.

Как только в полной мере осознаю свою способность двигаться, резко разворачиваюсь к Тарскому лицом. Хочу взглядом прожечь и разразиться бранью. На деле успеваю поймать одну крошечную вспышку провидения, прежде чем в сознании случается помутнение. Потому как Гордей забирается ко мне на кровать. Следующим нетерпеливым движением беспардонно избавляет меня от майки.

Господи… Черт возьми…

Не успеваю препятствовать, когда он раздвигает мне ноги и, толкая ладонями в стороны колени, устраивается между моих бедер. Прикрытый боксерами член сразу же давит мне на промежность, и я шиплю, будто от боли. Конечно же, ощущение диаметрально противоположное. Меня трясет от стремительно сгущающегося удовольствия.

Никто из нас не произносит ни слова. Тарский просто начинает двигаться… Скользит между моих половых губ. Вверх, задевая клитор, и по той же траектории обратно. Амплитуда, ввиду моих анатомических особенностей и его упорного нежелания снимать белье и входить во влагалище, небольшая. Но она столько ощущений дарит! Распаляет внизу моего живота пожар. Добывает не только огонь, но и влагу.

Я вцепляюсь Тарскому в плечи, скребу по ним ногтями и, практически не мигая, смотрю в его глаза. Понимаю, что задерживала дыхание, когда очередное движение с громким рваным всхлипыванием выбивает из моей груди сжатый воздух.

Моему напряженному телу не требуется долгих и изощренных ласк. Таир, не снимая трусов, доводит меня до оргазма. Он не целует меня и нигде особо не трогает, лишь толкается и трется о мою плоть — и я взрываюсь. Мои глаза и рот распахиваются. Тело, преодолевая давление мужского тела, изгибается дугой и раскалывается на миллиарды мелких искрящихся частиц. Из груди вырывается тягучий стон наслаждения, который постепенно, по мере нарастания, превращается в хрипловатый крик.

Тарский приподнимается и, отрывая от своих исцарапанных плеч мои руки, сходит с кровати. Все еще учащенно и прерывисто дыша, с изумлением гляжу на него. Он смотрит на меня в ответ. Точнее, на мое распластанное обнаженное тело.

— Зачем ты это сделал?

— А ты не этого добивалась?

У меня хватает стыдливости покраснеть. Очень жарко, щеки прям щиплет от этого бессмысленного выброса крови.

Ответ не предусматривается. Мы и без того оба его знаем.

Как только смущение слабнет, подбираюсь к тому, что действительно важно.

— Ты шлепнул меня!

Поверить не могу, что он это сделал, и у Тарского, конечно же, свои способы помочь мне принять действительность. Дернув мое размякшее тело вниз, вновь бесцеремонно перекатывает на живот. Замирая, дышать прекращаю в ожидании нового шлепка. И он, безусловно, следует.

— Ах ты… Не смей, черт возьми, так делать!

Планирую еще тысячу угроз на его голову обрушить, как вдруг он скользит ладонью между моих ягодиц. Касается моей влажной промежности. Проталкивает внутрь палец. Сами по себе эти манипуляции неторопливые и вместе с тем как-то слишком быстро прекращаются. Не успеваю возобновить дыхание, как Тарский скользит обратно из моего лона, протягивает теплую влагу по моему анусу, между ягодиц… И третий раз хлестко шлепает.

Взвизгиваю, стремительно вдыхая жизненно необходимый кислород, и, наконец, ощущаю свободу. Естественно, в моей груди десятки непризнанных эмоций выходят на митинг и оголтело требуют подтверждения всех своих прав. Орут и клокочут, устраивая между собой безобразные потасовки. Чувствую, что сейчас вербально способна выдать то, что даже не понимаю, и отчего-то боюсь этого взрыва. Обернувшись, лишь яростно сверлю Гордея взглядом. Не то чтобы его действия причиняли физическую боль. Прежде всего эти шлепки унизительны… И вместе с тем непонятным образом возбуждающие.

Тарский долго давит взглядом, а я лишь надеюсь на то, что мой собственный не транслирует одурелое: «Накажи меня еще!» Если это все же происходит, то мне остается лишь прибегнуть к вербальному отрицанию.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Уходи!

Я не буду смотреть на него! Не буду думать о том, как он красив! Не буду разглядывать и желать коснуться!

— Я сказала, уходи!

Уходит, конечно. Напоследок взглядом прожигает и уходит.

И все бы ничего, но пару часов спустя, безрезультатно проворочавшись, сама к нему прибегаю.

— Ничего не говори, — шепчу в темноту и приподнимаю край одеяла. — Не говори, — повторяю, нырнув Тарскому под бок. — Слышишь? Гордей?

Вздыхает так, будто я его крайне сильно достала.

— Говоришь тут только ты, Катенька. И слишком много.

— Обними меня… — прошу с каким-то отчаянием. В груди непонятная дыра расползается. Мне очень нужно ее закрыть. — Ну, пожалуйста!

Еще один тягостный вздох.

— Только если ты закроешь рот.

— Хорошо. Молчу.

Рывок. Склейка. Горячая дрожь.

Всепоглощающая благодать.

Теперь можно спать…

27

Так греши со мной,

Сколько жизни той?

Будем вместе гореть в аду…

© Настасья Самбурская «Сигаретка»

— Как долго ты жил во Франкфурте? Чем занимался? Откуда знаешь всех этих людей? Почему большинство из них носят погоны? Тебе не претит общение с этим контингентом? — презрительно морщу нос.

Тарский ни на один вопрос не откликается. Даже головы не поднимает. Лишь расправившись с едой и отложив столовые приборы, удостаивает меня своим вниманием. Откидывается на спинку стула и смотрит, выдерживая паузу. Я сходу ощущаю колоссальный внутренний дискомфорт. Не только из-за обычного трепета, которым Таир каждый раз меня наполняет. Чувствую себя глупым ребенком.

Что я такого спросила? Много прошу? Разве странно, что я пытаюсь понять, чем мы тут занимаемся? Дурой была бы, если бы не интересовалась.

Сержусь, безусловно. Но пытаюсь сдержать свои обычные финты. Напоминаю себе о принятом пару дней назад решении любыми путями заслужить доверие Тарского. Утром он впервые оставил меня в квартире. Пришлось долго уговаривать. Заверяла, что к телефону и окнам не сунусь. Не орать и в дверь не колотить тоже обещала. И все же трудно Гордею далось это доверие. Вероятно, он даже был удивлен, обнаружив меня по возвращению мирно попивающей перед телевизором чай. Входную дверь запирал, конечно. Не без этого пока. Но ничего, вотрусь плотнее в доверие, будет оставлять и ключи.

Уверена, Таир доволен тем, как я держусь в обществе. Ни разу его не подвела. Говорю на немецком, думаю на немецком! Его прошлое ничем не компрометирую. Всегда бодра и весела, при этом не теряю осторожности, на которой он неизменно настаивает.

— Можешь хоть на один мой вопрос ответить?

— Достаточно долго.

Конечно же, выбирает первый, самый безопасный вопрос. Еще и отвечает туманно.

— И это все?

— Ешь молча, Катерина, — напутствует и поднимается из-за стола.

Мы едва ли не впервые ужинаем дома. Я собиралась по максимуму воспользоваться этим уединением и что-нибудь у него выведать, а он достает из холодильника бутылку пива и уходит в гостиную. Никогда не видела, чтобы Таир употреблял алкоголь, кроме того случая в Карловых Варах, когда я напилась и вместо мести скатилась к провокациям.

Какое-то время продолжаю жевать свою любимую свинину со стручковой фасолью, но, стоит признать, аппетит пропал практически сразу после того, как Тарский покинул кухню.

— Что смотришь? — осторожно подбираюсь к нему пару минут спустя.

— Телевизор, — отзывается, не удостаивая взглядом.

— Ты на все вопросы отвечаешь обтекаемо? Тебя этому где-то учили? Где? Зачем?

Встаю перед экраном. Выбора не оставляю, Гордей вынужден смотреть на меня. Этим взглядом, как обычно, жизнь вокруг останавливает. Кажется, что она бьется лишь в нас двоих.

— Тебе скучно, Катенька?

— Мм-м… — ничего вразумительного ответить не получается.

— Значит, скучно.

— Вообще-то я хотела просто поговорить!

— Ну, давай поговорим.

Тарский ставит недопитое пиво на столик и поднимается с дивана, а я в растерянности пячусь назад, пока не прилипаю задницей к телевизору. Машинально выставляя руки, упираюсь ладонями в его обнаженный торс.

Обязательно ему постоянно ходить по дому без майки?

Натыкаюсь на выпуклую линию швов и вздрагиваю. Опуская взгляд, вижу, как пальцы дрожат на расстоянии жалких пары миллиметров. Боюсь причинить вред, касаюсь только потому, что отодвинуть руку некуда, а опустить вниз в тот момент не соображаю. Как раз из-за выразительного тремора кисти и дотрагиваюсь. Кончики пальцев при каждом неконтролируемом движении на этой красновато-рубцеватой линии некий тактильный сигнал отбивают.

Тарский… Его кожа покрывается мурашками. Вроде как ничего сверхъестественного для обычного человека, однако у Таира подобную реакцию удалось вызвать только однажды, когда обрабатывала ему рану на спине. Может, и сейчас… Мои прикосновения вызывают боль?

Едва эта догадка формируется в моем сознании, резко сгребаю пальцы в кулак.

— Больно? — спрашиваю и заторможенно следую взглядом вверх. Прочесываю торс, шею, подбородок, губы… Слышу свой шумный и прерывистый выдох. Машинально готовлюсь к столь же громкому вдоху. Получается не сразу. Сначала идут какие-то дерганые попытки, и лишь с третьей, напоровшись на глубокие и бушующие котлованы темно-темно-зеленых глаз, удается резко и стремительно захватить необходимую порцию кислорода.

Смотрю и жду какого-то ответа. Но Тарский молчит. Вместо этого берет мой кулак, разжимает трясущиеся пальцы и притискивает их обратно к своему животу. Подобное действие со стороны Гордея настолько неожиданно, насколько вероятен среди ночи рассвет. У меня вновь нет возможности дышать. Ощущаю лишь череду безумных скачков терморегуляции: то в холод, то в жар бросает. Эти реакции нереально скрыть. Он видит, как меня лихорадит. А я… Снова ловлю на его коже мурашки.

Вдох. Выдох. Вдох…

Это поистине завораживающе. Перебираю пальцами, ощущая, как подушечки колет иголками. Внутри каждого человека находится скрытый резервуар, на подъеме определенных эмоций с него срывает крышку, и тело затапливает бурная и горючая смесь. Она лишает равновесия, но вместе с тем как будто приподнимает над землей. Падать не страшно. Именно этого и хочется… Только сначала нужно набрать высоту. Взлететь, как можно выше.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Гордей… Он ведь хочет, чтобы я его трогала… И я трогаю. За своими действиями и его реакцией наблюдаю. Периодически, словно дожимая сознание, обращаю взгляд к лицу.

— Как это произошло? Кто на тебя напал? Почему? Это сделали ножом? — кажется, нормально функционировать я способна, только пока говорю. — Кто зашивал? Сильно больно было? Твоей жизни угрожала опасность? Как тебе удалось в таком состоянии написать для меня записку? — заканчиваю отрывисто, потому как дыхание срывается.

— Совет на будущее, — его голос звучит очень хрипло, словно и он испытывает проблемы с самообладанием. — Больше шансов получить ответ на вопрос, если задавать по одному за раз.

Окей, постараюсь запомнить. И начну использовать прямо сейчас.

— Это правда?

— Что?

— То, что ты написал мне. Ты правда так думаешь?

Гордей вроде как хмыкает… Ну, знаете, такой звук, будто снисходительный смешок, и после него обычно следует улыбка? Только он не улыбается. Напротив, поджимает губы и сдвигает брови, будто мой вопрос заставляет крепко задуматься.

— Правда.

Хорошо, что я успела вдохнуть до того, как он ответил. Потому что после этого у меня снова случается сбой всех систем.

— Значит, считаешь меня самой красивой?

— Давай не будем играть словами. Я уже ответил.

— Хорошо… Хорошо! Поцелуй меня, — прошу, в который раз меняя направление.

Привставая на носочки, скольжу руками за шею. Придвигаясь максимально близко, ощущаю запах солода. Мне не мешает. Напротив, сильнее будоражит.

Тарский матерится. Выбрасывая руку, прихватывает мой подбородок. Жестко сжимая, как будто подтягивает меня еще выше. Выпяченные такими действиями губы оказываются на расстоянии нескольких миллиметров от его рта.

Замираю. Жду. Очень жду…

Гордей шумно выдыхает, опаляя мои губы. Склоняется, стирая остатки воздуха. Мажет по моему рту — мимолетно и быстро. Затем отстраняется и резко подхватывает на руки. На диван опускает непривычно медленно. Ложится сверху и целует… Только не в губы. Шею, ключицы… Прикрываю глаза. Дышу рывками. Дрожу, когда оттягивает ворот банного халата и прижимается губами к плечу. Скатывает ткань дальше, оголяет грудь и снова возвращается ртом к шее. Влажно и горячо втягивает кожу. То нежно, то требовательно и даже грубо — чередует напор ласк. Моментами больно, но именно эта боль поднимает сильнейшие волны трепета. Особенно когда жесткое всасывание сменяет мягкое касание языка.

Я вся сжимаюсь от удовольствия. Тянусь к Тарскому руками, но он сразу же их перехватывает. Притискивает к дивану, не позволяя дарить ответные ласки.

Раздвигая ноги, приподнимаю к нему бедра. Каменная эрекция сходу попадает куда нужно, заставляя нас обоих громко зашипеть. Я себя практически не слушаю, но мне так нравится этот выразительный звук из уст Тарского — дурею просто! Готова сделать все, что угодно, лишь бы усилить и участить сигналы его удовольствия. Трусь о его член промежностью, но Гордей и этому препятствует. Перебрасывая ноги, сдвигает мои бедра обратно и фиксирует их по сторонам своими коленями.

— Почему ты не позволяешь мне к себе прикасаться? — раздосадованно выдыхаю в потолок.

— Потому что тебе не стоит этого делать.

— Но я думала… Тебе ведь нравится! Я чувствую! Нравится? Признай!

Вместо ответа Таир кусает меня за грудь. Едва я вскрикиваю, накрывает ртом сосок и, зажимая губами, скользит по нему языком. Визжу и дергаюсь, бормочу какую-то ерунду.

— Пожалуйста… Пожалуйста… Пожалу-й-й-с-та…

Сейчас мне кажется, что лопасти потолочного вентилятора вращаются, но я знаю, что он выключен. Это внутри меня смещается центр тяжести. Все переворачивается, разлетается, перемешивается и разбивается. Только рано я решаю, что лучше этого ничего быть не может. Тарский, с силой втягивая сосок, резко его выпускает и внезапно смещается вниз. Дернув полы халата, раздвигает мои ноги и прижимается губами к внутренней поверхности бедра.

Я прикрываю глаза… Затем крепко-крепко зажмуриваюсь и совершаю самый глубокий вдох, на который только способна. Но это не помогает мне быть готовой к ощущениям, которые взвинчивает во мне размашистый гребок языка между половых губ.

Вспышки — перед глазами.

Сверчки — в ушах.

Фейерверки — от живота к горлу. Нет, выше. С задушенным и протяжным стоном вырываются из меня и взлетают под потолок.

Ох, Господи…

— Гордей… Гордей…

Сама не знаю, что пытаюсь сказать. Да он и не слушает. Раздвигает мои складочки пальцами, растирает вязкую влагу и давит на клитор. Мало мне сумасшествия, зачем-то представляю, как он все эти действия прослеживает взглядом, и разбушевавшаяся похоть буквально сжигает меня. Когда снова касается языком, распадаюсь дрожащими рывками. Но и это еще не вершина… Несколько раз надавив языком на мой клитор, Тарский принимается его сосать.

Жестко, болезненно, очень влажно и горячо.

Каждая клетка в моем теле загорается. Я вся пылаю. Я вся — открытое пламя. Ощущения настолько острые, что я в самом деле колеблюсь: желаю сгореть дотла или жду, что погасит?

Таир решает за меня. Не отпускает, даже когда начинаю извиваться в попытках послабить давление. Сосет и сосет мой клитор. Слишком яростно, чтобы наступила разрядка, и слишком приятно, чтобы я по-настоящему хотела этого избежать. Впрочем, никакого выбора он мне и не дает. Уловив, когда я, вопреки всему хаосу ощущений, подбираюсь к пику, отстраняется. Нажимает на истерзанную плоть сразу тремя пальцами. Я взвизгиваю и всхлипываю. Хватаю воздух, чтобы закричать. Не получается… До крови закусываю губы, когда Тарский резко и сильно ударяет по накаленному клитору. И снова на него давит. Жесткими и очень-очень быстрыми движениями натирает из стороны в сторону. Вместо крика из меня выходят странные булькающие звуки и короткие хныкающие стоны. Но Таир не останавливается. Терзает и терзает мой клитор, агрессивно взмыливает, взбивая такое количество вязкого гормонального секрета, которое мне трудно было бы даже представить. Не прекращает и ничуть не послабляет давление, пока собравшийся внутри меня жар не вырывается наружу, орошая горячими брызгами его пальцы и мою плоть. Не знаю, что за вид разрядки я поймала, но ломать об этом голову и как-то стыдиться не получается. Когда меня сносит безумной волной экстаза, я реально рыдаю уже. На большее сил нет. Сотрясаюсь всем телом. В какой-то момент в режиме паники пугаюсь того, что не могу совершить очередной вдох. А когда вдыхаю, кислород опаляет горло и легкие.

Вначале кажется, что я так и останусь в этом разболтанном помутненном состоянии. В груди, внизу живота, на наружных половых органах все жжет и покалывает.

А он ведь даже не лишил меня девственности…

Оставив меня ловить отходняки, Гордей поднимается с дивана и направляется к шкафу. Машинально прослеживаю. Помутненным взглядом наблюдаю за тем, как стягивает спортивные брюки и вытирает ими ладонь. Боже, вся его кисть натурально блестит от моей смазки… Я бы смутилась, но не до того все же.

Что он со мной сделал?

Едва силы и осознанность возвращаются, злюсь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Что за ласки, блин? Ты специально, что ли? — сердито стираю со щек слезы. — Прошу поцеловать, а ты… Вот это все! Сколько можно? Гордей? Ты собираешься отвечать? Собираешься хотя бы посмотреть на меня? Что ты делаешь, черт возьми?! — Не сразу понимаю, что он одевается. Рубашка, брюки, ремень… — Куда ты собираешься? — злость сменяет растерянность.

— Мне нужно уйти.

Это сообщение меня неописуемо пугает.

— Нет, не нужно! — подскакиваю с дивана, как есть, голышом. Бегу следом за ним в прихожую. — Не нужно! Не уходи!

Таир у самой двери оборачивается. Оглядывает мое обнаженное тело и с силой сжимает челюсти.

Господи, он в самом деле выглядит разъярённым! Почему?

— Ты уверяла, что тебе можно доверять. Утром прошла проверку. Считай это вторым этапом. Вернусь через два часа.

— Ты шутишь? Куда так резко собрался? — конечно же, у меня есть догадка. И я не собираюсь тихонько над ней страдать. — Оставишь меня, чтобы… Тебе нужна женщина?

Дыши… Просто дыши…

Скажи… Просто скажи…

Но Тарский молчит. А его молчание… Это всегда «да», понимаете?!

Он не смотрит, он меня разрушает взглядом. А у меня и без того внутри глобальная катастрофа и конец существования всему живому. Кажется, сердце задержало внутри себя всю кровь и с секунды на секунду намеревается лопнуть и затопить меня по самую макушку.

— Если уйдешь… Не смей больше ко мне прикасаться! Понятно тебе? Понятно? — долго стоит, пока я, не замечая новой порции слез, глотку рву. — Гордей?

Пожалуйста, не уходи…

Пожалуйста, останься…

Взглядом умоляю и в какой-то миг верю, что он вернется. Может, схожу с ума, может, рисую нереальное, но мне видится в его глазах ответное желание остаться. Всего распознать не могу, но ощущаю силу его эмоций, и мою грудь разрывает новой порцией неопознанной боли.

Нельзя умолять вслух… Не могу… Это слишком унизительно.

Ах, плевать! Все равно попытаюсь!

— Гордей… Пожалуйста…

Только едва это слезливое нытье вырывается из меня, Тарский будто из морока какого-то выходит. Моргнув, выразительно и планомерно вздыхает.

— Принято, — заключает и выходит из квартиры.

Со скрежещущими поворотами ключа в замке разбиваются мои последние надежды…

28

Как море о скалы я бьюсь,

но финалы уже кто-то сочинил…

© Лариса Долина «По встречной»

Я говорила, что многое могу пережить? Пора признать, что-то все-таки сломалось. С Тарским не пашет. Я растерзана неясной бурей эмоций. Третий день сама себе не принадлежу. Напоказ, конечно, стараюсь бодриться. Но дается это очень и очень непросто.

Нет больше совместных ночевок. Нет больше вопросов и просьб. Нет больше ничего. А я так не могу. Должна что-нибудь делать! Как-то двигаться вперед! Да Боже, хоть вбок, хоть в сторону, хоть дергаными зигзагами, но двигаться! Нельзя сидеть сложа руки, какие бы прочные канаты их не опутывали, иначе попросту сойду с ума.

Стараюсь не думать о нем. О том, что чувствую сама. О том, что чувствует он. О том, что между нами происходит. О том, чем и когда это закончится.

Не думать!

Господи… Это требует колоссальных сил.

Снова эти бесконечные прогулки, дневные визиты на кофе, встречи в ресторане. Радуюсь, потому что благодаря этой насыщенной программе удается к концу дня умотаться физически.

Только сейчас, после долгих недель наблюдения, понимаю, почему Тарский не обеспокоился всерьез моими угрозами относительно Федора. Какую бы симпатию тот ко мне ни испытывал, наше сближение невозможно. Бахтияров веселый и общительный человек, но все это часть той же игры. Не преступает черту, изначально относится ко мне как к собственности Тарского и против него он априори никогда не пойдет. Они из одной категории… Понять бы еще, какой именно? Какому культу они тут, блин, поклоняются?

И почему то же правило не работает между Гордеем и Элизой? Неужели у них давняя связь?

Ненависть к ней не притупляется. Напротив, усиливается. Знаю, что это плохо. Однако это знание не умаляет желания прихлопнуть ее, как муху.

Уверена ли я в том, что Таир в тот вечер был у Элизы? Нет, не уверена. Просто она единственная живая угроза, на которую я могу точить зуб.

— Ты ничего не съела, — это замечание вырывает меня из густого варева мыслей, в котором весь вечер кипит мой мозг.

Смотрю на Тарского, и в глазах двоится от вырвавшейся порции эмоций. Грандиозный прилив. Сходу накрывает с головой. Гул в ушах нарастает.

— Я не голодна.

— Придерживаешься диеты? — встревает за каким-то чертом Элиза. Улыбается манерно, не размыкая губ. — В последние дни необычайно хорошо выглядишь.

Если бы я обладала чуть меньшей самоуверенностью, после этого замечания обязательно решила бы, что мне действительно стоит похудеть. Благо, сомневаться относительно своего внешнего вида не в моем характере.

— Это я просто счастлива, — отбиваю преувеличенно воодушевленным тоном. — Сейчас прям на пол свалюсь и забьюсь в экстазе.

Элиза мой юмор оценивает сухим интеллигентным смешком. Умышленно медлит, прежде чем уточнить:

— И… Тому есть особая причина?

— Всегда есть.

Не хочу смотреть на Тарского. Не хочу и не планирую, но глаза будто сами собой действуют. Впрочем, никакого удовольствия мне это не приносит. Все равно, что впериться в стену.

Официанты убирают со стола, и на бордовое полотно ложатся две колоды карт. Мужчины часто после ужина играют в вист. Иногда к ним присоединяется и Элиза, но чаще все же, как и я, наблюдает. Сегодня она принимает раздачу. Кроме Тарского, Януша и Федора за столом находятся Шульц и этот красномордый «мусорок», имя которого я никак не запомню — официальный ухажер Бах.

Смотрю сейчас на них, ловлю ее взгляд на Тарском и вдруг ярчайшую уверенность испытываю… Нет, не мог Таир с ней быть! Не с ней. То, что Элизе он нравится — бесспорно, и все же в ее взгляде до сих пор горит неудовлетворенное желание обладания. Эта вспышка приносит мне такое облегчение, что я, к удивлению присутствующих, начинаю смеяться. Тихонько, конечно. Без каких-либо истеричных ноток. Внутри меня впервые за три этих тягостных дня пробивается пока еще робкое ликование.

— Простите, — выдаю с придыханием. И поясняю: — Насмешил мужчина за соседним столиком.

— Что такого смешного он провернул? — спрашивает с улыбкой Федор.

— Подмигнул мне.

— И что в этом смешного? — недоумевает блондинка.

— Наверное то, как именно он это сделал.

— И как?

Пародирую мега-альфа-брутальную мимику, на которую ввиду своего угнетенного состояния изначально отреагировала вскользь, и уже над этим смеюсь. Очевидно, догнало, как только внутренний дискомфорт отпустил. Получается удачно сгримасничать — к моему веселью присоединяются остальные. Все, за исключением Тарского.

— Который? — спрашивает он, обводя зал хмурым взглядом.

— Уже вышел, — вру я.

Только кого обмануть пытаюсь? Учитывая мое местоположение, быстро проводит какие-то геометрические расчеты и направляет взор на нужный столик.

— Русский. Не смотри на него. Не ищи проблемы. Не притягивай, — бросает мне якобы спокойным тоном, пока остальные накидывают в центр стола карты.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Что это? Предупреждение? И к чему оно?

Естественно, я смотрю. Хотя никакого интереса этот мужчина во мне не пробуждает. Пытаюсь оценить его с позиции Тарского. Ничего особенного не нахожу. Однако едва встречаемся взглядами, ощущаю, как по спине сбегает мороз. Лишь назло Таиру продолжаю смотреть. Да, мне нужен человек, который не будет связан с ним дружбой. Кому будет плевать на то, чья я жена. А этот мужчина именно таковым человеком и является.

Официант, как и в прошлые вечера, приносит нам с Элизой чай, а мужчинам — кофе.

— Скучаешь по родным пенатам? — продолжает досаждать мне блондинка в разгаре игры.

По легенде имеется в виду Берлин, в котором я родилась, выросла и нынче учусь. В действительности никогда не посещала столицу. Пару лет назад была с отцом в Гамбурге. Спроси кто-нибудь что-то конкретное, случился бы конфуз.

— Скучаю по учебе и друзьям, — выдаю относительную правду.

И похоже, пару минут назад у меня возникла достойная идея, как сбежать обратно. Не в Берлин, конечно. В Москву. Сколько можно все это терпеть?

Вновь направляю взгляд к соседнему столику и сразу же ловлю ответное настойчивое внимание того самого русского, если верить Тарскому. И смотрит он на меня, судя по всему, довольно продолжительно. Скрывая волнение, слегка улыбаюсь и отвожу взгляд.

Рядом раздается шумный выдох Тарского. Не пытаюсь проверить, из-за чего он недоволен. Я и так знаю. Чувствую… Скорее бы отключиться.

— А что ты изучаешь? — интересуется неожиданно Януш.

В другой момент его внимание здорово бы встряхнуло, потому как обычно он меня не замечает. За все время знакомства парой фраз перебросились, и те по большей части стандартные приветствия.

— Я будущий лингвист.

— Германист?

— Естественно.

— Тебя приятно слушать, — а это уже крайне сильно удивляет. Никогда бы не подумала, что он меня в принципе слушает. — Словарный запас впечатляет. Кроме того, ты строишь интересные речевые конструкции. Нетипичные для немки. Точнее, местами — не совсем типичные, местами — совсем не типичные.

Я на миг подвисаю, не зная, как реагировать. То, что он меня похвалил, приятно. Но зачем делать последнее замечание? Взволнованно сглатываю и в поисках поддержки невольно перевожу взгляд на Тарского.

— Бабушка Катрин была украинкой, — говорит он.

И это правда. Наверное, безобидная, раз Гордей об этом сообщает.

— А ты говоришь на украинском? — спрашивает Шульц, бросая на середину стола карту.

— Помню лишь пару фраз. Те, которые бабушка примешивала в… свой основной язык.

— Скажи что-нибудь, — просит такая же фальшивая немка, как и я, Элиза.

Что ж… Я к ней, в связи со своим последним открытием, чуточку подобрела.

— Не такий страшний чорт, як його малюють[1], — выдаю намеренно корявенько первое, что на ум приходит, и тут же по просьбе Шульца перевожу пословицу на немецкий.

После окончания первой партии виста Тарский неожиданно объявляет о нашем якобы общем намерении сегодня пораньше отправиться домой. Я подыгрываю, хотя слышу об этом впервые, и покорно поднимаюсь следом.

Не считая танцев, Таир редко ко мне прикасается. Но тут вдруг кладет ладонь на поясницу, скользит ею чуть выше, крепко сжимает талию и увлекает меня к выходу. Когда проходим мимо того самого мужчины за соседним столиком, тот лишь мельком смотрит на меня и переводит взгляд на Тарского. Не могу оценить ситуацию полноценно, однако чувствую напряжение с обеих сторон. Оно задевает меня косвенно, словно перекрестный огонь. Выдохнуть свободно удается лишь на улице.

Физический контакт обрывается, когда Гордей грубовато проталкивает меня вперед, заставляя шагать перед ним. Жжет взглядом затылок до самого дома. А едва за нами закрывается дверь квартиры, вдруг хватает меня за локоть и резко разворачивает к себе лицом.

— Что ты делаешь? — защищаюсь инстинктивно.

Молчит. Только ниже склоняется и целую вечность по миллиметру препарирует взглядом, хоть я выставляю щиты и шипы. Все подсекает и сносит. Будто мало мне царящей внутри разрухи?! Сгребаю по камешку, а он снова… И снова… Зачем?

Дыхание неконтролируемо учащается, становится поверхностным и шумным.

Черт возьми…

Нет, не могу я молчать, как ни стараюсь.

— Что тебе надо, черт возьми? Что ты делаешь?

— Нет, не я. Ты. Что делаешь ты, Катенька? — его сильный и обычно ровный голос низко и размеренно вибрирует напряжением.

И я, конечно же, покрываясь с головы до ног мурашками, заметно вздрагиваю.

— А что не так, я не пойму?

— Хватит прикидываться идиоткой! Сегодня у меня нет ни настроя, ни терпения на твои игры.

— А я и не играю, — мой голос дрожит в разы ярче. Ничего не могу поделать, эмоции во все стороны рвутся. — Обломайся уже, не все с расчетом на тебя делаю!

— Катерина… — явно пытается тормознуть меня Тарский.

Только мне уже плевать.

— Что «Катерина»? Что? Не пошел бы ты?!

Этот неосторожный посыл стирает с его лица остатки хладнокровия. Он движется плавно и стремительно, словно хищник. Жестко стискивает мой подбородок пальцами и резко подтаскивает меня к ближайшей стене. Припечатывает с такой силой, что у меня дыхание спирает.

— Еще раз, мать твою, Катенька, позволишь себе нечто подобное, просидишь под замком до конца срока.

Если представить, что нервная система в моем организме — хитросплетенное ожерелье, то он этой угрозой тянет пресловутую ниточку и распускает часть структуры. Бусинки высыпаются из моего тела. Со звоном отскакивают от поверхности, забивая своим звенящим стуком слух.

Не сразу улавливаю, что именно воспроизвожу в ответ.

— Какого срока? — расплескиваю эмоции, забывая об элементарной осторожности. Каждый вдох как приток воздуха к пламени. Разгораюсь. — Я, блин, тебе не пленница! Расскажу отцу, как ты со мной тут обращаешься, пожалеешь!

Лицо Таира резко сливается с моим. По-другому это не объяснить. Непродолжительно давит лбом в переносицу, затем, после агрессивного смещения, от которого я приглушенно взвизгиваю, скулой на скулу, губами на губы. Если бы не бушующая между нами ярость, решила бы, что он желает меня поцеловать, и воспользовалась ситуацией. Но сейчас напор настолько сильный, что у меня болят лицевые кости и стирается о зубы слизистая. Воспаленная жесткой щетиной кожа пылает и жжет. Дыхание обрывается, а возобновившись, становится хрипящим и одновременно свистящим.

— Все, что я делаю с тобой и для тебя — никак не связано с твоим отцом. А то, что совершаю для него и против него — не связано с тобой. Два разных берега. Так тебе понятно? Уясни ты, блядь, наконец, — эта грубая и надрывная речь буквально врывается в меня. Парализует, останавливая абсолютно все процессы. — Сначала была ты, потом — он. Запомни это, мать твою, на будущее! Обязательно запомни.

— Больно… — все, что могу выдохнуть севшим и сдавленным голосом. Приходится отмереть, иначе он меня просто придушит. — Больно…

Тарский отстраняется, но продолжает удерживать меня у стены руками. Давит на плечи настолько, что у меня физиологический лордоз исправляется. Затылок в одну линию с задней частью шеи выравнивается и поясничный прогиб исчезает.

Остеопат, блин!

— В Москве было легче… — роняю я сердитым и одновременно плаксивым тоном. — Я хочу домой!

— В Москве было проще, потому что ты слушалась. А здесь… Ты забыла главное правило, Катя, — его голос садится, но силы своей не теряет. Дожимает меня до критического состояния. Сердце с переменным успехом выполняет свои функции. — Я говорю — ты делаешь. Если я говорю: «Не смотри» — ты закрываешь глаза. Если говорю: «Не дыши» — ты прекращаешь дышать. Если говорю: «Падай» — ты, мать твою, падаешь.

Каждой фразой припечатывает. Врывается, ломая остатки сопротивления. Смотрю, слушаю и впитываю неуправляемые волны его эмоций. Стоим нерушимо друг против друга, даже когда Тарский замолкает. Не разрываем зрительный контакт. Оглушающе громко и удушающе часто дышим.

Значительно позже, совершив медленный и глубокий вдох, отступает. Прикрывая веки, разворачивается и шагает в комнату.

Отмираю и я. В попытках восстановиться, так же планомерно перевожу дыхание. И… несусь следом за ним.

— Ты меня запутал! Что значит то, что ты сказал? Почему так говоришь, словно не зависишь от моего отца? Какого черта тогда мы тут делаем? Таи-и-и-р-р?

— Иди к себе, Катя, — произносит разительно тише и спокойнее, чем выдавал до этого. Я не двигаюсь, но и сказать что-то как будто не решаюсь. Тогда Тарский оборачивается и рявкает так, как никогда прежде не слышала: — Я сказал, убирайся!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Саму себя скоростью, с которой улепетываю, удивляю. Не знаю, что именно меня так подгоняет. Наверное, я просто чувствую, когда хватит. Дальше нельзя, убьет.

Похоже, Таир сегодня исчерпал все резервы самоконтроля. И я не знаю, как к этому относиться.

[1] Не так страшен черт, как его малюют.

29

Неважно, кем ты был или не был,

Кто ты мне теперь?

© ВИА Гра «Кто ты мне теперь?»

На следующий день долго не решаюсь показаться из спальни. До сих пор внутри все узлами завязано. Спала ужасно, дикость мутная снилась. Так хотелось, как раньше, прибежать к Гордею под бок… Но нельзя. И сейчас оттягиваю момент новой встречи, что мне в принципе не свойственно. Этот Тарский все на свете спутал! Все раздробил и смешал… Нет сил ни за, ни против кричать. Страшно. Только и страх этот необычный.

Чего я боюсь? Того, чего и хочу. Чего же?

Сердито вздыхаю и принимаюсь одеваться. Голова, конечно, не прекращает варить.

Что за неотключаемый аппарат!

Ну, ладно, если хорошо подумать… Не убьет же меня Таир?! Не убьет. Просто… Этот страх — нечто неосознанное, мной неизученное. И он гораздо выше примитивного инстинкта выживания. Нечто слишком объемное. Если дам волю, назад уже не спрячу.

Измаявшись от бездействия и тревоги, решительно выбираюсь из своего заточения. Сразу же нарываюсь на Таира. Он защелкивает ремень, бросает на меня быстрый цепкий взгляд и, без каких-либо приветствий, принимается застегивать манжеты. Сосредотачивает на этом все свое внимание.

— Папа не звонил?

Соединяя в крепкий замок руки, нервно переминаюсь с ноги на ногу.

— Нет.

— И не писал?

— Нет.

— Два месяца… — вздыхаю с досадой. Осознаю, что снова ною, повторяю одно и то же, развиваю головняк, но не могу остановиться. — Сделай что-нибудь, — стараюсь лишь, чтобы это звучало как просьба, а не истеричное требование.

— Как только будут какие-то новости или изменения в плане, я тебе сообщу, — невозмутимо отбивает Тарский.

— А сейчас типа все идет по плану?

Смеряет меня каким-то странным взглядом, словно я — глобальная экологическая катастрофа, которая, если ее не остановить, грозит уничтожить все живое на планете.

— Относительно.

Я бы могла извиниться за то, что не послушалась его в ресторане, потому как, вопреки всем обидам, чувствую себя виноватой. Однако существует одно огромное «но» — его ночная отлучка. Вспоминаю, и внутри острая лопасть проворачивается, постепенно дробя меня в фарш.

Вчера перед сном долго думала о том, как именно все произошло. Впервые со стороны Гордея прилетело столько эмоций. Все дело только в том, что тот человек представляет какую-то угрозу? Таир о нем что-то знает, теперь я уверена. Не пойму только… Его гнев — следствие моего непослушания и перспектива проблем? Или… Возможно, он все же ревнует?

Честно говоря, это кажется полнейшим бредом. Особенно сейчас, когда Тарский так спокоен и смотрит на меня, как на чемодан без ручки, который вынужден таскать за собой. Помните, да? И выбросить жаль, и носить тяжело.

И все же я всегда первым делом прислушиваюсь к тому, что чувствую, и вчера, помимо привычной заботы о моем благополучии, ощущала именно ревность.

Воспоминания и сейчас заставляют внутри все пульсировать. Сердце безумно раздает скорость, забывая о каких-либо адекватных пределах. К щекам приливает жар. Точнее, он приливает много к каким местам, а щеки меня беспокоят больше всего, потому как это видимая реакция.

Нет, мне в самом деле срочно нужно домой!

— Давай как-то по-другому попробуем связаться? — плетусь за Гордеем в прихожую. — Можно же передать сообщение через кого-то из ребят?

— Александр Дмитриевич подобного не одобрит. Настаивал, что будет выходить на связь первым, — поясняет достаточно терпеливо. — Кроме того, последнее его послание дает дополнительное предостережение, чтобы мы не пытались ничего делать. Остается ждать.

— А вчера ты сказал…

— Катя…

— Ты дал понять…

— Катя…

— …что не зависишь от того…

— Катя…

— …что скажет мой отец…

Сначала говорим, перебивая друг друга, а потом вдруг резко замолкаем. Смотрим так же, как вчера — неотрывно и пытливо. Хотя, безусловно, в разы тише эта буря. Колотит только изнутри.

— Это не значит, что я буду игнорировать очевидные знаки.

— Понятно, — выдаю чересчур эмоционально, сколько ни настраиваю себя придержать норов. — Значит, все же не зависишь. Чудесно!

Челюсти Тарского с силой сжимаются. Подбородок обозначается острее и массивнее. Ноздри покидает протяжный и шумный выдох.

— Прости… — роняю виновато и расстроенно.

Он не реагирует. Вместо этого меняет тему.

— Мне нужно встретиться с одним человеком, — сообщает сухо пережженным на эмоциях тоном.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Мне нужно встретиться с одним человеком, — сообщает сухо пережженным на эмоциях тоном.

— Каким?

— Ты его не знаешь.

— Ну, конечно…

— Я ведь могу рассчитывать на твое благоразумие?

— Безусловно, можешь!

Сколько мне еще подтверждать это? Да, вчера сглупила… Но до того ведь все ровно было! Хотя, может, стоит нарушить правила, чтобы Тарский вновь не мог от меня оторваться? Только где гарантия, что не запрет обратно к Бахтияровым? Или другим «давним знакомым»… Уже ничему не удивлюсь.

— Пожалуйста, давай днем погуляем, а вечером останемся дома.

— Ты точно останешься. Я не могу, — казалось бы, ответ исчерпывающий, в стиле Гордея. Я сержусь, он напирает. И все же добавляет после выдоха: — Необходимо пересечься с одним человеком. Возможно, ночью. Элиза присмотрит за тобой. Я должен закончить все до завтра. С утра мы улетаем.

— Куда улетаем? Надолго? Что закончить? — не могу остановить этот поток. — Таи-и-и-р-р?

— Один вопрос за раз, — резко напоминает этот чертов совет, о котором я постоянно забываю.

— Что закончить?

— Дела.

— Ты издеваешься?

— Нет. Отвечаю на твой вопрос настолько честно, насколько могу. Любые подробности — риск, которому я не могу тебя подвергать.

— Куда мы летим?

— На этот раз перемещаемся в пределах страны.

— Дрезден? Гамбург? Берлин? Мюнхен?

— Название города для тебя что-то решает?

— Нет, но знать не помешает. К чему эти тайны? — спрашиваю и вспоминаю то, что он мне говорил. Я должна доверять ему и не создавать новые оплоты проблем. — Прости, прости… — снова выдыхаю с досадой. Ненавижу бороться с собой! Это очень трудно! — Я забылась. Больше не буду ничего спрашивать. Иди.

— Конечно, будешь, Катя.

По тону понятно, что опека надо мной ему крайне в тягость. Вот мог бы лишний раз не напоминать!

— Ты можешь прекратить это, отправив меня в Москву, — бросаю в сердцах и ухожу в комнату.

Следует непродолжительная пауза ввиду застывшей тишины, а затем входная дверь хлопает и проворачиваются замки… Не переношу эти звуки! Не переношу, когда он меня оставляет. И вместе с тем попутно бьюсь за свою свободу и пытаюсь сбежать в Россию.

Господи… Я точно с ума схожу!

Тарский долго не возвращается, а меня с каждой минутой его отсутствия разбирают волнения. Места себе не нахожу. Переживаю обо всем и сразу. Он ведь постоянно подставляется, занимаясь этими чертовыми непонятными делами!

Вдруг опять что-то случилось? Ну как с ним жить спокойно?

Но этой тревоги моей душе мало. Кроме всего, лезут дурацкие мысли о том, что Гордей мог вновь отправиться к женщине.

Ну, почему я не могу перестать об этом беспокоиться? Почему не могу выбросить его из головы? Вот пусть бы делал, что пожелает! Мне-то что? Если он сам только и напоминает, что ничего у нас быть не может, и скоро даже видеться не будем… Господи, как представлю это, такая тоска охватывает, что сразу плакать охота.

Еще и ревность эта… Ну как же это прекратить? Невозможно, что ли?

Измерив вдоль и поперек спальню, гостиную и кухню, выбираюсь в прихожую. Что пытаюсь обнаружить? Да ничего конкретного. Ищу новые квадраты для бессмысленного созерцания, от прошлых уже тошнит. Кроме того, мне кажется, что я образно сокращаю расстояние между мной и Тарским. Ну, вот удивляйся теперь тому, что домашние питомцы ждут хозяев у двери! Докатилась!

Руки разбивает тремор. Не нахожу, куда их деть. То стискиваю перед собой, то за спину завожу, то подношу к губам, то тру переносицу и виски… С тягостным огорчением вздыхаю. И… вдруг обнаруживаю на крючке рядом с верхней одеждой комплект ключей.

Неужели не забрал? Забыл? Нет, на Тарского совсем не похоже. Проверяет? Зачем? Я же не такая дурочка, чтобы в первый же раз сбежать. Нет, конечно… Испытывая внезапный соблазн, отворачиваюсь. Сама себя ругаю и призываю к благоразумию. Но… Если он еще долго не вернется? Выйду на четверть часика, он и не узнает.

Злить Тарского не желаю, не в том я настроении. Однако если не выберусь из засасывающего меня болота прямо сейчас… Резко срываюсь, вступаю в первую попавшуюся обувь и сдергиваю связку с крючка. Подбирать ключ не приходится, запомнила, каким пользовался Гордей.

Спустя пару минут выбегаю на улицу. Меня подгоняют мысли, что чем раньше уйду, тем быстрее вернусь. Но, оказавшись среди толпы, чтобы не выглядеть как умалишенная, все же замедляю ход. Перевожу дыхание, смотрю на солнце, вбираю звуки и запахи, впускаю в себя окружающий меня мир и чувствую, как сердце постепенно замедляется. Так хорошо становится, спокойно и даже как-то радостно.

Мысленно рисую какие-то картинки, представляю лицо Гордея, и сердце вдруг снова с такой силой разгоняется, что попросту перебивает все остальные ощущения. Взор замыливается. Дыхание учащается. Я испытываю непонятную взволнованность. Она приятная и вместе с тем какая-то смутно тревожная.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Прикрываю веки, когда глаза снова слепит Тарский.

Тарский… Тарский… Тарский…

Что это за эмоции? Меня расшатывает, словно нахожусь под воздействием каких-то запрещенных препаратов. Думаю и думаю о том, как сильно хочу его увидеть. Фантазирую и прокручиваю, что такого сказать, чтобы ему было приятно.

Если прокрутить некоторые моменты, самой не нравится мое поведение. Постоянно что-то требую и надоедаю. Подвожу его, мешаю и всячески испытываю терпение. Но как еще вести себя? Как иначе? Мозгую, прикидываю разные ситуации и понимаю, что не умею. Не знаю, как правильно.

Нагулялась, пора возвращаться домой. Не хочу, чтобы Гордей застал пустую квартиру, но при этом решаю, что во всем ему признаюсь. Не хочу врать и делать что-то за его спиной. Еще скажу, что лучше него человека не знаю, что уважаю его и буду стараться не подводить.

Мои размышления и планы прерываются неожиданно. Буквально врезаюсь в стоящего посреди тротуара мужчину.

— Простите… — лепечу на автомате, так как понимаю, что сама виновата. Ушла в себя, перестав замечать происходящее. Но едва поднимаю взгляд, обмираю. — Вы?

Сердце набирает оборотов уже совсем по другим причинам. Отнюдь не радостным. Меня захлестывает глубокая безотчетная тревога…

30

И тихим безумием,

вся жизнь на раздумья,

И ты где-то далеко…

© Лариса Долина «По встречной»

Прихожу в себя в полумраке незнакомой комнаты. Мысли ползут крайне медленно. Некий защитный механизм словно намеренно не позволяет им оформиться и развеять морок. Первой закрадывается догадка, что Тарский куда-то ушел и вновь пристегнул меня к кровати. Задаю телу элементарные команды на передвижение по твердому матрасу и понимаю, что это предположение ложное.

— Выспалась? — раздает напряжение незнакомый мужской голос, и меня прошибает током.

Дергаюсь. Подскакиваю. Суматошно слетаю с кровати.

Когда глаза находят источник звука, меня окончательно настигает жестокая реальность. Не привиделось. Не приснилось. Вот он — тот самый русский.

Что я здесь делаю?!

Размытыми пятнами приходят воспоминания, как этот мужчина, без каких-либо предисловий, схватил меня и, протащив к близстоящему автомобилю, затолкнул на заднее сиденье. Закричать сразу не сообразила, а позже на рот мне легла огромная лапища. Оказавшись в салоне, я, конечно, силилась сопротивляться, но все попытки вырваться быстро погасли, как только мою левую руку вывернул другой мужчина. Продолжая вслепую бить ногами «русского», ощутила, как в кожу воткнулась иголка. Сознание поплыло до того, как ее извлекли из моего тела.

— Я уж было решил, что придется ждать до утра. Артур, сука, просчитался с дозой. Или ты слабее оказалась, чем на первый взгляд представлялось…

Гордей сразу сказал, что этот лоб наш, и все же слышать русскую речь от кого-то чужого в таких условиях, само по себе весьма пугающе. Тяжело переваривать суть. Все мысли бьются вокруг одного единственного вопроса: как мне отсюда выбраться?

Шторы задернуты, и в комнате таится полумрак, однако я предполагаю, что уже поздний вечер. Возможно, даже ночь.

Ищет ли меня Тарский? Что думает? Злится?

Господи, пожалуйста, пусть он меня найдет… Больше никогда-никогда не буду спорить и делать что-нибудь без его ведома… Ну, пожалуйста…

— Давай, скажи что-нибудь, не ломайся. Я не самый терпеливый человек.

Он шагает ближе. Я заглядываю в его глаза и вдруг отчетливо понимаю: он не то что не самый терпеливый, он — монстр.

Мамочки…

Воздух плотными кольцами сжимает мое тело, вытесняя из груди крик раньше, чем я складываю всю картинку происходящего.

Мужчина хватает меня за плечи. Встряхивает так, что голова дергается, шея хрустит, и клацают зубы. Дыхание перекрывает, и никаких звуков я больше издавать не могу.

— Ну, чего ты орешь, красивая? Никто ведь не услышит. На хрена глотку рвешь? — говорит с жутким оскалом в виде улыбки. — Давай так, малыш… — естественно, меня от этого обращения передергивает. — Ну-ну, не шугайся. В ресторане такая смелая была… Зачем смотрела на меня? А? — смеется, и этот звук столь же омерзительный, как и предшествующая ему улыбка.

Пытается выдать все так, словно я сама во всем виновата. За всеми, кто ему улыбается, охотится? Хотя кто его знает? Он ведь следил за мной.

— Сейчас все решим. Но сначала познакомимся. Меня зовут Владислав. Можно просто Влад. Как твое имя? — Когда я упорно делаю вид, что не понимаю русского, он неожиданно и громко орет: — Как тебя зовут???

У меня в голове что-то лопается. Слух заслоняет протяжный звон. Зажмуриваясь, игнорирую не только мужчину, а и свое нахождение здесь. Ему это явно не нравится. По каким-то размытым движениям улавливаю, как размахивается. Бьет меня по лицу с силой, от которой моя голова снова с хрустом дергается. Кожу обжигает болью, а рот наполняется кровью, а я никак не могу осознать того, что происходит. Меня никогда не били и уж тем более по лицу.

На глаза наворачиваются слезы, и я, не раздумывая, разъяренно плюю прямо в перекошенную гневом рожу.

— Ах ты, тупая сука!

Влепив мне новую затрещину, хватает за волосы и волочит к кровати. Бросает у изножья на пол. Склоняясь, зло капает слюной.

— Любезности закончились, — орет мне в лицо. — Рассказывай, чем вы тут занимаетесь? Кто ты? Кто он? Какие дела проворачиваете с Шульцем? Отвечай, пока я тебя не замочил!

Сейчас мои мысли о том, что этот человек может помочь мне вернуться в Россию, кажутся такими смешными! Ну, на что я, идиотка, надеялась? Даже если у него существуют какие-то связи в консульстве, он совершенно точно не из тех, кто за «спасибо» помогает ближним.

Господи, ну и дура же я!

Если бы можно было отмотать время назад, не взглянула бы, не вышла из квартиры… Только думать об этом поздно. Да и сил нет. Следующие удары сыплются как будто со всех сторон. Без разбора колошматит бетонными кулачищами по моему телу: голове, плечам, груди. В лицо прилетает меньше. Очевидно, боится сломать челюсть. Ведь тогда я не смогу говорить.

Меня трясет от боли. Из горла без конца вырываются всхлипывания. Слезы смешиваются с кровью.

— Я ничего не знаю! — выкрикиваю, не выдержав очередной порции ударов. — Я ничего не знаю!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Монстр Владислав ненадолго останавливается. Переводит дыхание, словно устал колотить меня, и довольно улыбается.

— Развязался язык?! Так с тобой надо?! Слушай сюда, шлюха, — сипит мне в лицо. — Ты должна рассказать мне все, что знаешь! Как тебя зовут?! Как его зовут?! Откуда прилетели? Где и как долго находились? Какие долбаные места посещали? С кем общались?

Я выросла в среде, где шавки[1] и крысы[2] считались конченными мразями. Я не просто варилась в этом. Впитала с кровью отца и молоком матери. И сейчас, несмотря на боль, давлю в себе тот мизер информации, которым обладаю. Знаю ведь, что ублюдка это не успокоит. Он не остановится.

— Я ничего не знаю! Ничего! Мое имя вам ничего не даст! Ничего!

— Так, значит, — выдыхает с той же злобой. — Тогда попробуем по-другому, — процедив это, подтягивает меня выше. Толкнув затылком в деревянное изножье, демонстративно извлекает нож. — Так нравится? — сверкнув лезвием, просовывает его между пуговиц на лифе моего платья и резко дергает. Разрывает сначала верх, а потом, меняя направление, и низ. До самого подола. — После того, что я с тобой сделаю, заговоришь, как миленькая… Сука…

Оцепенело таращусь, не в силах вымолвить хоть что-нибудь.

Следующим предметом уничтожения становится бюстгальтер. Почувствовав его руки на своей груди, резко хватаю губами воздух. Осознание того, что он ко мне прикасается, взвинчивает внутри меня какую-то энергетическую пружину. Она выдает волну нереальной силы. В пылу безумия заставляет действовать яростно. Толкаю ублюдка, ответно бью по лицу и, загоняя ногти глубоко в кожу, с дикостью зверя продираю щеки.

— Ах ты, мелкая тварь… Давай, ори… Лягайся, шалава… Мне так даже нравится… Очень заводит!

Перехватив мои запястья, выкручивает руки и обездвиживает. Толкает спиной на ковер и сам наваливается сверху. Пока спускает слюну мне на грудь и копошится с брюками, мне остается лишь кричать. Кричать от безысходности, боли и отчаяния, ведь я уже понимаю, что никто меня не услышит, и никто не поможет. А я сама не могу его остановить. Все мое тело ломает — каждую мышцу, каждую косточку, каждую клетку, каждый нерв… Когда этот монстр разрывает на мне белье, я мечтаю досрочно умереть. Исчезнуть и не чувствовать весь тот ужас, который мне неминуемо предстоит пережить.

Рвется ведь сердце… Пусть разорвется!

Буду до последнего кричать. Кричать, пока не лопнет эта мышца. Пока меня не раскидает на ошметки.

— Вы*бу тебя, и вернемся к вопросам, — ощущаю его пальцы на промежности, и в крик примешиваются рыдания. — На всё и за всё ты мне ответишь, блядина…

Мерзкие прикосновения и грузное давление внезапно пропадают, но я не сразу могу осознать свою свободу. Перестаю кричать, когда в ушах гремит до боли знакомый, родной голос:

— Сейчас я, сука, на все твои вопросы отвечу!

Опасаясь того, что это лишь следствие помутнения рассудка, превозмогая оцепенение, неловко сажусь и веду заплывшим взглядом в направлении звука.

Сердце разбивается… Оно разбивается от радости!

Не ошиблась… Тарский здесь. Он нашел меня. Пришел за мной.

— Гордей… — вырывается непроизвольно.

Не пытаюсь его позвать. Просто молюсь на него, как на бога. Но он слышит. Притиснув Владислава к столу, медленно поворачивает ко мне голову. На пару секунд погружает в царящую внутри него тьму. А затем, сморгнув, меняет трансляцию. Смотрит так, словно я самое дорогое, самое ценное, что существует на этой планете. Скользнув взглядом по моему обнаженному телу, какую-то невыразимую мỳку примешивает.

Сглатываю и, подтягивая колени, прикрываюсь руками.

Не хочу, чтобы он меня такой видел.

— Закрой глаза, Катенька. Тихо посиди, — на контрасте со всем происходящим его привычно грубый голос плавит мягкостью.

Мерзкий психопат орет какие-то угрозы и беспомощно извивается под стальными руками Тарского, но мы его не видим и не слышим. Прочную связь налаживаем. Выдыхаю свободно, киваю, послушно закрываю глаза и, обхватывая колени руками, прячу лицо.

Крики, визги, хруст костей и брызги крови, которые долетают до меня — не пугают. Радости я, конечно, тоже не испытываю. Мне до звенящей пустоты безразлично. После того, как этот нелюдь измывался надо мной, во мне умерло всякое человеческое сострадание. Его мучения не трогают. И даже осознание того, что он умирает, оставляет равнодушной.

В голову лезет какая-то песня. Тихонько напеваю и жду.

Когда же все заканчивается, не спешу вставать. Лишь услышав шаги, поднимаю голову. Наблюдая за тем, как Гордей приседает рядом. Не прикасаясь, набрасывает мне на плечи какую-то легкую ткань. Заторможенно соображаю, что это простынь. Ежусь от неприятия, пока не улавливаю запах порошка.

— Болит что-нибудь? — не сразу осознаю, о чем спрашивает. Просто смотрю в его лицо и слушаю голос. Он весь в крови, но в то мгновение меня это ничуть не беспокоит. Я и сама в крови. — Кивни, чтобы я понял, что могу к тебе прикоснуться.

Подаю оговоренный знак, потому как сама этого очень сильно хочу.

Тарский шумно и прерывисто выдыхает. Касаясь моих сцепленных кистей, первым делом разъединяет пальцы и разводит мои руки в стороны. Я же машинально выпрямляю ноги.

Быстро пробежав взглядом по моему измученному обнаженному телу, яростно сжимает челюсти. Потом, будто от самого себя спрятав, стягивает концы простыни на груди и без промедления подхватывает меня на руки.

К выходу идем долго. Коридоры в этом доме кажутся лабиринтами.

— Не смотри. Не надо тебе, — единственное, что Тарский произносит по дороге.

И я снова подчиняюсь. Приподнимаю веки лишь на выходе из дома. Реагирую на короткую остановку. Замечаю Федора, Шульца, Януша, Элизу и сбоку от них уложенных на пол штабелями людей.

Испытываю неловкость, но провариться до жгучего стыда не приходится. Таир возобновляет движение и не останавливается до самой машины. На улицы темно и зябко, но колотить меня начинает не из-за холода. Ледяными волнами напряжение выходит.

— Не отпускай меня, — шепчу Гордею в шею.

И он садится на заднее сиденье вместе со мной. Держит на руках всю дорогу. Прижимает осторожно, но крепко. Без конца, будто неосознанно, гладит по спине. А я слушаю его сердцебиение и дыхание. Не могу сказать, что эти процессы рваные или слишком частые, но я их слышу, а это уже факт сверх нормы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Прости меня… — шепчу, когда ощущаю сонливость. Хочу сказать до того, как отключусь. Это важно именно сейчас. — Я не собиралась убегать. Тебя долго не было, и я хотела… Хотела просто прогуляться… Не думала, что так получится… Этот человек… Он подкараулил… И я… Я сразу испугалась… И я… Я нарушила твои планы…

Тарский говорил, что должен завершить какое-то дело. Вместо этого ему пришлось спасать меня из рук безумца.

— Ты скосила мне несколько лет жизни, но планы не нарушила, — хрипит приглушенно. — Ты их ускорила.

— Этот человек…

— Был последней точкой в этом городе.

[1] Шавка (жарг.) — доносчик.

[2] Крыса (жарг.) — тот, кто ворует у своих.

31

Я не твоя война, я же тебе нужна.

Проверила…

© Наргиз «Я не твоя»

Сплю, очевидно, недолго. Не больше пятнадцати минут. Вздрагиваю и разлепляю веки, когда автомобиль прекращает движение.

— Где мы? — спрашиваю, когда Тарский выбирается со мной из салона. — Чей это дом?

Территория мне незнакома, но волнения нет. С Гордеем я спокойна.

— Друзей.

В холле нас встречает высокая женщина в длинном темно-синем халате. Быстро окинув нас взглядом, никаких эмоций не выказывает, хотя я знаю, что мы оба в крови. Особенно, Тарский.

— Проходите сразу в кабинет, — говорит на немецком. — Я переоденусь и спущусь.

— Это врач? — шепчу, едва мелькает догадка.

— Да.

— Зачем? — начинаю беспокоиться. — Со мной все хорошо. Давай просто поедем домой…

Гордей молча вносит меня в помещение, которое по обстановке напоминает больничный кабинет, и опускает на высокую кушетку. Приходится ловить простынь, в которую завернута, чтобы не обнажиться. Вцепляюсь в ее края пальцами, сжимаю со всех сил. Судорожно и учащенно дышу. Лихорадочно бегаю глазами, пока не ловлю взгляд Тарского.

— Зачем? У меня ничего не болит!

Вру, конечно. Но совсем немного. Боль терпимая. Уверена, что справлюсь с ней.

— Нужно убедиться, что нет серьезных повреждений.

— Пожалуйста, нет… Я грязная… И… Не хочу, чтобы меня трогали…

— Карлу кровь не смущает. Это ее работа.

— Да, но… — не знаю, как выразить все, что чувствую. Эмоции сбились и застряли комом в горле. — Ты будешь присутствовать?

— Хочешь, чтобы я вышел?

Замираю, глядя на то, как высоко вздымается его грудь. Чувствую, что он тоже кипит. Вот-вот крышка взлетит и… Что тогда будет?

— Нет… Не знаю… — не могу решить. Смущаюсь, но отпускать Гордея не хочу. — Наверное… Лучше останься.

Он кивает и прислоняется к стене напротив кушетки. Как будто умышленно заставляет себя сохранять неподвижность, а внутри… ощущаю, что так же, как и у меня, все трещит и рвется. Скольжу взглядом по окровавленной рубашке, поднимаюсь обратно к лицу и вздрагиваю. Не из-за крови… Сейчас это вообще неважно. Встречая бурлящую темноту глаз Таира, пытаюсь справиться с хлынувшими на тело приливами дрожи. Хочу что-то сказать и не могу.

Из него выходит напряжение, из меня — оцепенение. Трудно предположить, что получится, если позволим всему этому выйти. Тарский подавляет, и я чувствую, что тоже должна. Пытаюсь.

— Итак, — бодро врывается в кабинет Карла. — Полный осмотр, я правильно поняла?

— Да, — резко бросает Таир.

— Хорошо, — кивает врач и, фокусируясь на мне, улыбается. — Как тебя зовут?

— Катя, — отвечаю машинально.

Спохватившись, вновь испуганно ищу глазами Гордея. Он сухо кивает, давая понять, что ничего страшного не произошло, и я немного расслабляюсь.

— Катя, — повторяет Карла с той же улыбкой. Если бы мы находились в какой-то другой ситуации, ее произношение меня бы позабавило, но сейчас я не могу даже улыбнуться в ответ. — Давай снимем это, — прихватывает край простыни пальцами. Я разжимаю свои и через пару секунд оказываюсь полностью обнаженной. — Угу, — оценивая меня взглядом, на мгновение становится абсолютно серьезной.

Затем бросает перепачканное кровью белье в пластиковый контейнер и, ополоснув руки, натягивает перчатки.

— Приляг на спину, Катя.

Выполняю указание, радуясь, что при этом могу смотреть на Тарского. Его взгляд как будто еще чернее становится. Стеклянным, горячим и колючим ощущается, но не отталкивает.

— Ты любишь цветы? — с улыбкой спрашивает Карла, начиная осмотр с лица. — Какие цветы тебе больше нравятся? — уточняет после моего растерянного кивка.

Быстро и вместе с тем осторожно прощупывая каждую косточку, попросту отвлекает меня, и я с удовольствием ведусь.

— Розы.

— Какие? — не прекращая улыбаться и попутно исследовать меня визуально, спускает ладони к груди. Перебирает пальцами ребра. Я периодически морщусь и охаю, но в целом выдерживаю процедуру достойно. — Белые? Розовые? Красные? Кремовые?

— Разные, — выдыхаю с трудом, когда ее теплые пальцы прикасаются к животу. Тут не больно, просто непривычно. И немного неловко. — Красные, наверное, больше.

— Мне тоже, — улыбается еще шире. — Проникновение было? — так же легко спрашивает, скользнув пальцами между моих бедер.

Резко вдохнув, нахожу взглядом Тарского. То, что читаю в его глазах, заставляет подавиться проглоченным воздухом. Я не кашляю, а как будто умираю. Все внутри меня стынет. По телу проходит жаркая волна. А следом, ей вдогонку, летит ледяная. Стягивая кожу, вызывает отчетливую дрожь. Вместе с этими конвульсиями происходит инстинктивное движение диафрагмы. Дышу громко, часто и отрывисто.

Смотрю в потолок, когда сообщаю:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Нет… Он не успел… Только трогал…

От стены отлетает тяжелый выдох.

— Тогда у меня все. Поднимайся, Катя, — говорит Карла и помогает мне сначала сесть, а после спуститься с кушетки. — Пока я буду писать назначение, можешь воспользоваться ванной. На тумбочке найдешь чистую одежду.

Стянув перчатки, отходит к столу. А я спешу скрыться за указанной дверью. Несмотря на слабость, хочется поскорее смыть с себя грязь. Шагаю в душевую и выкручиваю смеситель на полный напор. Голова кружится, поэтому держусь ближе к стене. Ладони от кафеля практически не отрываю. Просто стою и собираюсь с силами, чтобы взяться за губку.

Прикрываю глаза и вижу эту проклятую рожу, ощущаю мерзкие прикосновения, фантомно испытываю боль… Очень хочется разреветься, только боюсь, что прорвет меня, как плотину, и снесет все. Нет, нельзя расклеиваться… Желаю забыть этот день, как будто никогда его и не было.

Я смогу… Смогу…

Дергаюсь и пошатываюсь, теряя равновесие, когда дверь отворяется…

Дергаюсь и пошатываюсь, теряя равновесие, когда дверь отворяется. Смотрю на вошедшего сквозь толщу воды.

— Помогу тебе, — как-то слишком уж холодно сообщает Тарский.

Я молчу, и он ступает в кабину. Ни брюки, ни рубашку не снимает. Прикасаясь, действует относительно деликатно и абсолютно равнодушно, но то и дело причиняет боль. Дышу рывками и приглушенно попискиваю, пока длится процесс мытья.

— Боишься меня? — вибрирует над ухом после очередного сдавленного шипения с моей стороны.

— Нет.

— Хорошо.

Не знаю, зачем ему это спрашивать, и зачем озвучивать этот краткий вывод. Да и нет сил ломать голову. Просто стою и жду, когда с купанием будет покончено.

— Клара ждет в кабинете. Проводит тебя в спальню.

Отступает, чтобы я могла выбраться, но я не спешу уходить.

— А ты?

— Помоюсь и тоже приду.

Такой ответ меня устраивает и я, выказывая одобрение, киваю.

— Мы останемся до утра?

— Да.

— А потом?

— Уедем, — отвечает лаконично. Медлит и все же добавляет: — В Берлин.

— Но… Мое лицо…

Несмотря на то, что этот псих старался истязать тело, лицу тоже досталось. Вряд ли в таком виде можно без проблем пройти регистрацию на рейс.

— На машине.

— Хорошо, — еще раз киваю и выбираюсь из кабины.

Клара оставила для меня пижаму и халат. Только я не уверена, что смогу натянуть брюки, поэтому ограничиваюсь халатом. Слышу, как Таир раздевается, но не оглядываюсь. Вернувшись в кабинет, принимаю лекарства, которые подает Клара, и поднимаюсь вместе с ней в спальню.

Дождаться Тарского не удается. Очевидно, один из препаратов действует, как седативное, и я снова буквально проваливаюсь в сон.

Пробуждение выдается ужасным. Обрушивается жестокой, яркой и болезненной реальностью. Психологически оглушает больше, чем физически. Хотя и физически пронизывает иглами все тело.

В комнате все еще темно. Я, должно быть, спала всего несколько часов. Не в силах сдержаться, тихонько постанываю и, перемещаясь, пытаюсь подняться.

Вспыхивает прикроватный светильник, и я вижу сидящего рядом Тарского. Он протягивает мне лекарства и стакан с водой.

— Выпей.

Когда послушно проглатываю и запиваю, так же приглушенно добавляет:

— Постарайся не двигаться, сейчас попустит.

— Мне кажется… Даже дышать больно…

— Знаю, — выдыхая, садится и смотрит на меня.

Я закрываю глаза. Спустя пару минут открываю, Таир продолжает разглядывать.

— Почему ты не спишь? — ничего не могу поделать с тем, что голос дрожит.

Улавливаю, что его дальше разбирает. Все это время, пока я спала… Он даже не попытался лечь. И сейчас… У меня волосы на загривке встают дыбом, когда он срывается, яростно с надрывом орет:

— Ты хоть представляешь, чем это могло закончиться? Понимаешь, что я чувствовал, пока искал тебя? Меня на куски разбросало, когда узнал, что ты у него! А если бы не успел? Если бы он тебя изнасиловал?! Представляешь, как бы это было? Он бы на тебе живого места не оставил! Часами измывался бы, разрывая твое тело по миллиметру, а после придушил бы и бросил в какой-нибудь канаве! Ты это, мать твою, понимаешь? Катя?!

Вместо ответа из меня вырывается судорожное всхлипывание. Часто-часто киваю, соглашаясь сразу со всем. А Тарский, будто избавившись, наконец, от бродившего внутри него ужаса, шумно выдыхает и, склоняясь, осторожно загребает меня руками и опускает к себе на колени. Я тут же обвиваю его руками и прижимаюсь к горячей груди мокрым лицом.

— Ты когда-то спрашивала, есть ли у меня кто-нибудь из родни. Сестра была. Ульяна, — теперь его охрипший голос настолько тихий, что приходится тормозить всхлипывание и прислушиваться.

— Почему была? Что с ней произошло?

— Ее изнасиловали, а после убили и выбросили в лесополосе.

Осознаю, что криком, а затем этим сухим, словно выжатым тоном, душу передо мной вывернул. Догадываюсь, что спроецировал это несчастье на меня. Представляю, что ощущал — он дает это прочувствовать. Через меня эти эмоции выпускает.

Все осознаю, но сказать ничего не могу. Просто всхлипываю и, крепче прижимаясь, продолжаю плакать.

— Урсула — это Ульяна, — добивает, складывая еще одну крошечную частичку пазла.

— Мне жаль, — выдыхаю, как только получается. — Мне очень жаль…

— Больше не смей никуда без меня уходить, — сдавить меня не может. Вместо этого сгребает в кулаки халат на спине. Тот под жуткий хруст костяшек сползает по моим плечам. Но мне плевать, даже если Тарский его совсем на лоскуты разорвет. Не ударит же… Сознательно боль не причинит. А все же страшно и тяжело ощущать его гнев. — Не смей, Катя.

— Не буду, не буду… Обещаю.

32

Пульс на ноль, ты со мной,

И меня не оставишь здесь.

Пульс на ноль, ты со мной.

Мы не знали, куда идти…

© Наргиз «Пульс»

Берлин, Германия.

— Ты хоть иногда спишь? — спрашивает Федор, когда я в третий раз прохожу мимо него в ванную и обратно.

— Иногда, — бросаю на автомате. — Когда Тарский рядом, — добавляю так же бездумно. Затянув потуже пояс на халате, словно это должно помочь мне собраться с духом, откидываю волосы за спину. Наконец-то движения не причиняют боли. Вот бы душевные травмы так же быстро заживали. — Долго он еще?

Федор переключает канал, задерживает взгляд на экране, затем снова переключает и только после этого смотрит на меня и дает предсказуемый ответ.

— Недолго.

Для нас с ним это, очевидно, разная растяжка времени. Зная, что не усну, пока Гордея нет, присаживаюсь рядом на диван. Телепередача о племени Майя меня мало интересует. Выждав пару минут, вновь инициирую диалог.

— Давно вы знакомы? С Тарским, — стараюсь, чтобы голос звучал нейтрально.

— С пеленок.

Ответ неожиданный.

— Как это возможно?

— Как и все остальное в этом мире, — улыбается Федор. — Невозможного нет.

— Хорошо… — замолкаю, подбирая нужные слова. — Как давно Тарский живет в Европе? — упускаю те три года, которые он совершенно точно находился в России.

— Он живет здесь периодически.

Очень уклончивый ответ. Не знаю, на что рассчитывала. Знаю ведь, что Бахтияров, несмотря на свою природную словоохотливость и открытую доброжелательность, выдает ровно то, что мне можно знать.

Но как я могу не изумиться тому факту, который вскрылся, когда мы приехали в Берлин? Все квартиры, в которых нам доводилось жить, принадлежат Йену Ланге, то есть Тарскому. На двери берлинского лофта значилась табличка с фамилией. Корреспонденция, которую он извлек из ящика и не спрятал, как обычно, в стол под ключ, тоже была вся на фамилию Ланге.

— А мы надолго здесь?

Федор пожимает плечами.

— Думаю, не меньше, чем на месяц.

— А ты… Может, слышал, — я постоянно прерываюсь, и сам Бахтияров отчего-то заметно начинает нервничать. — У Гордея… Он… с кем-то… я не знаю… У него кто-то есть?.. В том плане, что… Женщина есть?

— Где ж ему взять на это время?

— Ну… Вот сейчас его нет…

— Сейчас он работает.

— Что это за работа? Расскажи мне хоть часть…

— Катя… — Федор вздыхает, прежде чем, как мне кажется, толкнуть длинную вразумляющую речь.

Дверной замок дважды проворачивается, и мы с ним, будто застигнутые врасплох за чем-то неприличным, подскакиваем на ноги. Тарский входит. Привычно оцепляет все пространство. Невольно замираю без движения, словно этим взглядом он меня сковал. Да он просто заполнил собой все помещение.

Федор первым отмирает. Снимает со стула пиджак и с улыбкой отбивает на прощанье:

— До завтра, Катя.

— Доброй ночи.

Ухожу в спальню, прежде чем за ним закрывается дверь. Улавливаю, как о чем-то тихо переговариваются, но настроения прислушиваться нет.

С того ужасного вечера прошло больше недели. И за это время мы с Тарским практически не разговаривали. Находились вместе: спали в одной кровати, завтракали, занимались какой-то повседневной ерундой, нередко обедали вместе. И все молча. Причина в том, что обычно именно я нарушаю тишину, а тут мне просто не хотелось. Тарский приносил книги, ими я и забивала время, когда спать уже не получалось. Он тоже что-то читал, изучал, писал. Периодически выходил. На время отсутствия приставлял всех Бахтияровых по очереди. С Федором, конечно же, как обычно, было приятнее всего. Но, в принципе, я и с компанией Элизы свыклась. Один раз нам даже удалось вполне нормально поговорить, нащупав общее пристрастие к творчеству Стивена Кинга.

В обществе Януша я либо уходила спать, либо читала. Но и его молчаливость перестала напрягать. Я вдруг поняла одну простую истину: принимая людей такими, какие они есть, я в первую очередь облегчаю жизнь себе. Необязательно выбирать между двумя вариантами — конфликтовать или подстраиваться. Не нужно пытаться понять и стремиться вызвать какую-то реакцию. Достаточно просто принять, во мне это ничего не изменит.

Какое-то время седативное влияние оказывали лекарства. Вчера я выполнила последние предписания, и все побочные эффекты пошли на спад. Вот говорят: по щелчку пальцев ничего не меняется — пусть так. И все же перестраивается очень быстро! Выхожу из этого вязкого ощущения застоя. Сердце разгоняется. И я не могу его остановить.

В самый разгар фейерверков в комнате появляется Тарский. Мокрый, только после душа. Вижу, как крупные капли воды стекают по его мощной груди и оседают влагой на обернутом вокруг бедер полотенце.

— Почему не спишь? — очевидно, что рассчитывал на обратное.

Судя по положению стрелок на часах, которое я неосознанно запомнила, мурыжил меня долго своим отсутствием. А я в пылу раздумий и не заметила.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Беспокоит что-то?

— Нет, у меня ничего не болит, — знаю, что о физическом состоянии справляется. — Просто днем выспалась. Вот теперь и кукую, — говорю это в надежде, что сердцебиение постепенно начнет стихать. Только оно ни на один призыв не реагирует. Напротив. — Мне скучно.

Тарский отворачивается. Как будто для того, чтобы достать из комода белье, но я понимаю, что на самом деле от меня отгораживается.

Вот это больно.

— Ложись и постарайся уснуть, — говорит, прежде чем выйти из спальни.

А во мне словно какой-то дьяволенок просыпается. Тот самый, которого Таир лучше меня знает. Жжет внутри, заставляя подпрыгнуть и куда-то сломя голову нестись.

Да я же решила прекратить быть проблемой!

Только эмоции и прочее не спрашивают ведь разрешения. Раскручивают ветряные мельницы.

Нужно это как-нибудь остановить. Куда-то выплеснуть эту энергию.

На чтении сейчас вряд ли смогу сосредоточиться. В надежде, что зрительное восприятие будет сильнее, включаю телевизор. Напоровшись на спортивный канал, действительно немного подвисаю. Экран заполняют полуголые накачанные мужчины. Сначала их показывают толпой, потом каждого по отдельности крупным планом.

— Что ты делаешь?

От неожиданности едва не подскакиваю.

— Думаю, мне нужно заняться спортом. Срочно! — идея рождается так стремительно, что оценить ее на целесообразность возможности нет. — Давай, покажи мне парочку упражнений.

— До утра не ждет? — хмурится Таир.

— Тут сказали: «Не откладывайте на понедельник. Начните прямо сейчас!» — цитирую с самым серьезным видом. Ничего, что дыхание срывается, и голос звучит рвано. — Завтра понедельник, так что…

— Катя, — выговаривает многозначительно. В этих четырех буквах и давление, и просьба, и нагоняй, и жесткий приказ прекращать. — Пора спать.

— Я не усну, не усну, — бормочу, развязывая и отбрасывая на диван халат. Пижама вполне приличная, за провокацию не сойдет. — А ты иди, если хочешь… Отдыхай. Я позже приду.

Тарский сердится. Вижу и чувствую это. Но и оставить меня как будто не может. Не знаю, как к этому относиться, но он действительно не раз сидел при мне, когда мне не спалось. Бдит, словно я ребенок.

Что ж…

Ложусь на ковер, кладу ладони под грудь и замираю. Сердце, будто дурное, в руки бьется. Как же его успокоить?

— Это все? — спрашивает Таир, опускаясь рядом со мной на корточки. Одно колено упирает в пол у меня под боком, второе выставляет в сторону. — Весь спорт?

Хорошо, что вместе с трусами штаны натянул. Жаль только, насчет футболки не подумал.

Вдыхаю его запах. Ощущаю тепло его тела. Скольжу взглядом по выпуклым грудным мышцам, на кубиках спотыкаюсь… Смущаюсь, забывая о важности дыхания.

— Что-то мне дурно, — смотрю в его глаза и чувствую, как мои отчего-то слезятся.

— Что беспокоит?

Взгляд Гордея, приобретая крайнюю степень сосредоточенности, скатывается вниз по моему телу. Если бы мог — внутрь меня забрался. Хотя, по ощущениям, именно это он и делает.

— Дело в том, что я не знаю, — выдаю шепотом. — Не понимаю.

Тарский резко возвращается к моим глазам. Впивается и замирает. Кажется хладнокровным и непоколебимым. Только я уже научилась улавливать незначительные знаки. Слышу и вижу, как глубоко дышит через нос с высокими подъемами грудной клетки. Словно завороженная, наблюдаю за тем, как сгущается во взгляде темнота.

— Я спокойна и благоразумна. Я не проблема, — произношу, как мантру.

Кого я пытаюсь убедить?

Нахмурившись, решаю непосильные задачи. А Тарский… Упирая локоть в колено, трет подбородок и вдруг улыбается.

Ослепляет. Закорачивает. Взрывает.

Что-то внутри меня разлетается искрами. Я ведь думала, что он красивый… Сейчас же попросту поражена величиной своего восторга. Хорошо, что лежу, иначе бы потеряла равновесие. Да я и сейчас куда-то проваливаюсь, теряя опору. В голове возникает шум. В глазах двоится.

Как я могу оставаться равнодушной, если вместе с радостью рвется наружу дикая тоска. Спину осыпает мурашками. Они, похоже, безумные фанатики бессмысленных странствий, неприкаянные. Это их способ жизни.

Отключите эту функцию! Позвольте спокойно дышать!

— Думаю… — надо что-то говорить. — Думаю, когда в Москву вернемся, пойти на какие-нибудь дополнительные курсы. Может, живопись, — пожимаю плечами в надежде, что это стряхнет напряжение. Никак не получается. Говорю простые вещи, а взглядами друг друга пожираем, будто я одежду с себя срываю. — Я когда-то хотела… Папа против был. Вот думаю… Еще бассейн не помешает. И может… Может, английский? Неплохо бы еще один язык выучить, — я все болтаю, а он все молчит. Неужели не понимает, что должен отвечать, чтобы развеять этот морок. — Что скажешь?

— Неплохие планы.

— А ты? Что делать будешь? Если сказал, что уйдешь от отца… Что дальше? Уже думал?

— Не могу с тобой это обсуждать.

— Почему? Ну, скажи! Сам авторитетом заделаешься, а? У тебя наверняка есть люди, которые за тобой пойдут… — размышляю, слабо скрывая волнение. — Папа, конечно, будет недоволен. Тут и гадать нечего! Да, — как будто сама с собой соглашаюсь. — И потом… Если вы срежетесь, не найдя компромисса… Если воевать будете… Если дойдет до кровавых разборок… Ты сможешь причинить мне вред?

Вот вроде бы спокойно меня слушает, а по глазам вижу, что неприятна ему эта тема. Она его даже злит, хоть он и сохраняет внешнюю невозмутимость.

— До этого никогда не дойдет, Катя, — не говорит, а чеканит слова.

— Мы сможем видеться? — не сдержавшись, спрашиваю то, что меня больше всего волнует.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Нет, Катя, мы не сможем видеться.

Ответ меня не то чтобы удивляет. Он меня шокирует и разбивает.

Тарский не выражает сомнения. Не оставляет вопрос не закрытым. Не дает ложных надежд. Выговаривает четко и уверенно, на одном дыхании.

Я цепенею, не зная, как реагировать и куда дальше двигаться.

Он меня размазывает.

Так паскудно я себя еще не ощущала. Кажется, что хуже просто невозможно. Когда удается без психов запереть эти эмоции в груди, понимаю, что чему-то все же научилась. Даже не плачу. Слезы подкатывают к глазам, заполняют на максимум, но так и не проливаются. Изнутри какая-то сухая заморозка шурует. Жжет и колет, нестерпимо болит. И все же не разлетается, как обычно. А как будто в комки собирается. Эти комки быстро превращаются в камни.

— Э-э-э… Я решила, что спорт — не мое. Полежу тут… Просто, — выдыхаю. И снова пытаюсь его отправить в спальню: — Ты иди. Я скоро.

Надеюсь, что Таир уйдет в спальню и позволит мне отдышаться. Но нет… Вместо этого он сгребает меня на руки и несет в спальню. Будто намеренно доламывает мое самообладание… Чувствую его, дышу им, загораюсь… Господи, да он буквально сваливает ту тонкую стену, которой мне только-только удалось оцепить свои чувства!

Если дам слабину сейчас, потом ведь будет хуже. Осознаю это и экстренно строю ограду заново.

Я смогу… Смогу…

Опустив меня на кровать, возвращается в гостиную, чтобы выключить телевизор и погасить свет. А я начинаю судорожно соображать, что должна делать, чтобы, оставаясь гордой, гуманной и благородной — и все это вместе, уберечь Таира от излишней эмоциональности своей взвинченной натуры.

Двинувшись на противоположный край постели, утыкаюсь лбом в стену. Глубоко вдыхаю и медленно-медленно выдыхаю. Буду лежать неподвижно, даже если придется делать это силой до самого утра.

Твердые шаги. Темнота. Тонкий скрип матраса.

— Спишь?

— Угу. Спокойной ночи, — по задушенному и сдавленному голосу, конечно же, понятно, что я от мира сновидений далека, как Юпитер от Луны.

Однако Тарский молчит. Никак не реагирует.

И хорошо…

…Следующая неделя проходит относительно легко. Мне удается полностью обуздать свои эмоции. Топлю в себе глупые обиды и тоску, едва они только посмеют вырваться. Настраиваюсь на позитив и умиротворение. Выхожу с Бахтияровыми в город. С Тарским общаюсь сугубо в случае крайней необходимости. В остальное время, даже если он находится дома, демонстрирую крайнюю заинтересованность выдуманными художественными мирами.

А потом… Таир возвращается домой мрачнее тучи.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

33

Вгони патрон в пистолет,

Давай выключим свет…

© Наргиз «Давай выключим свет»

В тот день Тарский возвращается раньше обычного. Входит в квартиру и, будто черная грозовая туча, все помещение темнотой затягивает. Настроение, которое он раздает, словно радиоактивная станция, невозможно игнорировать.

Принимаю обширные точечные сигналы, и душу вмиг разбивает волнение.

Даже Элиза, быстренько скинув ответственность, без лишних реверансов спешно исчезает за дверью.

Никак не пойму, что случилось. А Тарский не говорит, хоть я, наплевав на все запреты, наседаю с расспросами.

Что не спрошу — молчит. Я говорю — он молчит.

Молчит. Молчит. Молчит.

Ни слова. Ни единого чертового слова. За весь вечер ни единого чертового слова!

Таким я его не то что не видела… Даже не представляла, что нечто подобное, горячее и ощутимое, в принципе способен бестактильно давать человек. Нет сил гадать о причинах. А Таир лишь взглядом давит, когда обращаюсь. Небольшую передышку получаю, когда уходит в душ. А выходит снова, словно буря надвигается. Тогда уже я торопливо ретируюсь и закрываюсь в той же ванной на замок.

Но навечно ведь там не останешься…

Да и не хочу я. Перевела дыхание, и хватит. Желаю знать, что произошло.

Выбравшись, застаю поразительную картинку. Тарский сидит в кресле с бокалом крепкого алкоголя. Судя по этикетке на бутылке, которая уже практически полупустая, накачивается бренди.

— Ты можешь сказать, что случилось? — стараюсь говорить спокойно, но внутри уже все ходуном ходит.

Ненадолго подвиснув на колышущейся в бокале темно-вишнёвой жидкости, плавно скольжу взглядом по крупной мужской кисти, перевитому выпуклыми венами мощному предплечью, широким плечам, натягивающим черную майку объемным грудным мышцам, плоскому животу. В кресле Таир полулежит. Откинувшись, упирается в спинку едва ли не макушкой. Таз на самом краю находится. Ноги расставлены максимально в стороны, свободные спортивные брюки этому не препятствуют. Визуально кажется, что он расслаблен, но я ведь чувствую, что это не так.

Зачем напивается? Что сделать собирается? Или, может, с чем-то справиться пытается? Как понять, если ничего не говорит?

Курсирую взглядом обратно вверх. К лицу поднимаюсь и инстинктивно застываю.

Его глаза — чистая сталь. В них темная буря поднимается и надвигается, будто штормовая волна. Еще есть шанс спрятаться.

Не сбегу, с головой ведь накроет. Понимаю это и… остаюсь.

— Подойди, — первое, что Тарский говорит в тот вечер.

Я пытаюсь выглядеть уверенно, будто как-то контролирую ситуацию. Стянув с головы влажное полотенце, бросаю его на спинку стула. Взбив ладонями волосы, стискиваю в кулаке ворот тонкого халата и осторожно подступаю к креслу.

— Ты меня боишься? — зачем-то спрашивает Таир.

— Нет.

— Правду сейчас говори, — требует таким жестким тоном, что я на миг реально пугаюсь и вздрагиваю.

— Не боюсь, — для верности еще и головой мотаю.

В широком смысле страха действительно нет.

— Тогда какого лешего ты дрожишь?

— Это другое… Волнуюсь, потому что ты не говоришь, что… — договорить не получается.

Тарский неторопливо отставляет бокал на столик и как будто затыкает меня взглядом. Красноречиво дает понимание: все, что нужно, он выяснил, остальное неважно. И я замолкаю, не зная, что делать дальше.

Когда пальцы Гордея ловят кончик пояса моего халата и тянут на себя, я и предположить не могу, что он его развязывает. Решаю, что хочет, чтобы подошла ближе. Машинально шагаю, пока не оказываюсь между сильных мужских ног.

Полы халата медленно расходятся, Тарский опускает руки мне на талию и вдруг сваливает к себе на колени. Задушенно пискнув, инстинктивно упираюсь ладонями ему в грудь и неосознанно цепенею, впитывая бушующую яркость глаз.

— Не дури, и все будет нормально, — глухо выдает какое-то странное предупреждение, при этом ни на секунду не сводя с меня взгляда.

Я в попытке охватить смысл происходящего, спускаю свой взгляд на его рот. Слежу за тем, как он движется, будто умею читать по губам. Даже когда Таир прекращает говорить, зачем-то продолжаю бесцельно смотреть на четко очерченные твердые линии.

В теле неотвратимо и уверенно зарождается дрожь.

— В смысле… — закончить вопрос не успеваю, потому как Тарский резко дергает меня вниз.

Буквально заваливаюсь на него. В прямом смысле сталкиваемся лбами. Звонко и отрывисто взвизгиваю, но не от боли. От изумления и раскручивающегося в груди волнения, когда одна его ладонь обхватывает мою грудь, а вторая, прочесав шею, крепко зажимает затылок.

Только и могу, что смотреть ему в глаза. Медленно расплывающиеся зрачки полностью вытесняют стальную яркость, попутно пряча от меня какие-либо мысли и эмоции. Когда инстинктивно пробую наобум скользнуть в душу, отталкиваюсь, как от стены. Секунда, две, три… Гордей будто умышленно какой-то рычаг поворачивает, и я проваливаюсь. Сходу тону и захлебываюсь, не в силах сделать элементарный вдох.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍А дальше… Издав какой-то грубый гортанный рык, Тарский давит ладонью на мой затылок до тех пор, пока я не врезаюсь ртом в его рот.

Сердце прекращает биться еще до того, как он, размыкая свои горячие и твердые губы, размашисто проходится языком по моим — покалывающим и инстинктивно стиснутым. А уж когда жадно, демонстрируя какие-то звериные повадки, захватывает весь мой рот своим ртом — губительная пауза в жизнедеятельности с низким внутренним гулом затягивается. Всасывает, и эта внутренняя звуковой волна, как будто взрывная, сносит все основные настройки.

Таир отрывается ровно настолько, чтобы я успела вдохнуть. Едва кислород раздвигает мои губы, прорывается между ними языком. Чувствую его вкус, который даже алкоголь не способен перебить, только усилить, и внутри, сразу после пожара, расходится безумная всепоглощающая тряска. Я ее совсем не контролирую.

Ничего я в себе не контролирую.

Его язык прикасается к моему языку. Оплетая его, уверенно и напористо ласкает. Остатки кислорода теряю. Все Гордей забирает. Поглощая, взамен без спроса такими чувствами наполняет, к которым я оказываюсь не готовой.

Господи… Что это?

Сердце расширяется и бросается чрезвычайно рьяно наверстывать пропущенные удары. Таир, будто контролируя его работу, мягко сжимает мою грудь. Продолжая целовать, трет и сминает.

Разрываюсь салютами. Со свистом и стремительными электрическими разрядами они взлетают вверх. Куда-то улетаю, еще не осознавая, что за чувства вырвались наружу, но ощущая нарастающую панику.

Что он делает? Что он делает? Что делает…

Грудь Тарского вздымается так высоко и мощно, будто он не целуется, а, как минимум, океан в этот момент переплывает. Рывками принимаю его горячее и утяжелившееся дыхание. Пальчиками ловлю в вырезе над майкой мурашек. Это мои или его? Или наши общие? Смешались?

Как мы после разъединимся? Как?

Что он делает? Что он делает? Что делает…

Ослабляя давление, Гордей вроде как позволяет мне на пару миллиметров отпрянуть, чтобы совершить очередной вдох. Но полностью не отпускает. Шумно заглатывая воздух, неумолимо, словно магниты, притягиваемся и бьемся губами. Мои еще и дрожат так, что не скроешь. Ранил. Обжег. Сорвал защитную оболочку. Очередное касание языка, словно термический и анафилактический шок.

Сметает все границы. Выбрасывает за пределы допустимого.

Ближе ведь просто нельзя… Цепями опутывает. И тянет на дно. Душу в этот океан расплескиваю. И именно после этого Тарский, как будто достигнув цели, окончательно срывается. Нападает на мой рот, выдавая такой голод и такую всепоглощающую силу, что я о своих первостепенных потребностях забываю. Ничего нет. Теряю индивидуальную обособленность. В нем. С ним. Неразделимо. Полностью в его власти растворяюсь.

И как только я это понимаю, Таир меня отпускает. Просто разжимает руки и позволяет мне с судорожным вздохом отпрянуть. Замирает, все еще тяжело дыша, но не двигаясь.

Пока я пытаюсь прийти в себя и восстановить душевное равновесие, мрачно и неотступно за этим наблюдает. Взглядом дожимает. Сейчас я та же мишень, какой была когда-то для него в тире.

Что он наделал? Что он наделал? Что наделал…

Завертевшись, будто уж на сковородке, отчаянно упираюсь в каменную грудь ладонями. Не встретив никакого сопротивления, едва не сваливаюсь на пол. Соскальзываю, словно пьяная. Утираю губы, как будто это может остановить процесс инфицирования, и, мотнув сердито головой, опрометью сбегаю в спальню.

Тарский когда-то сказал, если поцелует, вызвать ему неотложку. Это мне… Мне надо!

Сердце сейчас разорвется. На мелкие атомы по всему миру разлетится — никогда-никогда не соберешь. Притискиваю к груди обе ладони, а оно сквозь пальцы прорывается.

Что он наделал? Что он наделал? Что наделал…

В гостиной что-то с ужасающим грохотом гремит и разбивается, оглушающе звеня осколками. Покрываясь мурашками, представляю, что чувствует Тарский. Неужели его состояние хоть чуточку близко к моему?

Обхватывая плечи руками, пытаюсь унять дрожь. Но она лишь усиливается. Разбредается по всему телу.

Господи… Что это? Неужели?

Люблю… Люблю? Люблю???

Как? Когда? Зачем? Почему не заметила сразу?

Я, конечно, как и все мои сверстники, болтала о любви. Думала, что знаю, о чем толкую… Господи, да я и минимального понятия не имела, какой силой сотрясаю воздух!

Вы когда-нибудь были участником автомобильной аварии? Удару не всегда предшествует визг тормозов и свист стирающихся о дорожное полотно покрышек. Чаще всего случается так, что ты не успеваешь поймать предупреждающие сигналы. Ничего не видишь и не слышишь. По факту ощущаешь удар, дергаешься по инерции с такой силой, что не нужно непосредственного физического воздействия, чтобы мелькнул страх: сломал ты от этого рывка шею или все же нет? Автомобильные стекла разбиваются в микроскопическую крошку. За жалкие секунды она попадает в рот и ноздри, припорашивает кожу головы и застревает в волосах, какой бы ни была прическа, оседает на лице и оказывается под одеждой. В трусах и лифчике, в том числе. Но все эти многочисленные порезы — ерунда, как только все стихает, ты пытаешься понять: цел ли твой позвоночник?

То же я чувствую сейчас. То же самое… Вдыхаю стекло, жую стекло, ощущаю его кожей и думаю о том, смогу ли я когда-нибудь двигаться? Жива ли я еще?

Тарский ведь меня… Он сказал, что мы никто, разойдемся и никогда не сможем видеться.

Не осознавая, что творю, врываюсь обратно в гостиную. Терять уже нечего.

Хочу выплеснуть эмоции. Надеюсь избавиться хоть от малой их части.

В то время как я дышать полноценно не способна, Гордей нерушимо стоит у окна. Света в помещение критически мало, чтобы детально все разглядеть. Он ведь разбил лампу, а потолочные светильники выключены.

Спиной ко мне находится, но затянутое полумраком пространство как будто дышит опасностью. Жду, чтобы глаза хоть как-то привыкли к скудному освещению. И как только это происходит, понимаю, что он курит. Никогда не курил, а тут непонятно даже, из каких закромов добыл сигареты.

Легче ему? Помогает?

Пересекаю помещение и сердито бью кулаками каменную спину. То ли я такая слабая, то ли Тарский нечто подобное ожидал — ни на сантиметр не двигается, нерушимая скала.

Когда я в сердцах чертыхаюсь, медленно оборачивается. Сейчас выглядит больше и шире. Как будто его тело увеличилось в объемах, чтобы сдержать атаку. Внешнюю или все же внутреннюю?

— Смотри, что ты наделал! — кричу на разрыве чувств.

— Что? — он же отзывается слишком спокойно, словно только этого и добивался. Будто все, что чувствует, зашил в себе и успокоился. Он сильный, держит. А я больше не могу. Так он еще и подталкивает: — Что?

— Я в тебя влюбилась!

Пошатывается, словно эти слова все же производят на него какой-то эффект. Но какой?

Для меня это оказалось страшнее атомной бомбы.

Паника… Паника… Задыхаюсь…

Что теперь будет? Что теперь будет? Чего он добивался?!

Господи, это ведь давным-давно подкралось, созрело и зацвело в груди. Пока я искала причины своего эмоционального недомогания и пыталась нащупать основную точку воспаления, сидело достаточно тихо. Пугливо пряталось. А Тарский расчетливо спровоцировал прорыв. Все наружу вытолкнул.

— Ты специально это сделал!

Молчит, как и всегда, когда ответ положительный.

— Зачем???

Я и правда не понимаю. Сама ему угрожала, сама просила поцеловать… Не представляла, на что нарываюсь. А он ведь знал! Все знал, по глазам вижу. Именно сейчас все складываю.

Берег меня, чтобы в нужный момент столкнуть? Зачем же? Зачем?

И когда мне кажется, что ни один ответ меня не поразит сильнее, Тарский вдруг сухо произносит:

— Александр Дмитриевич прислал сообщение.

Шестеренки в моей голове стопорятся и начинают крутиться в противоположную сторону.

— Слава Богу… — выдыхаю с реальным облегчением. Почти получается радоваться. — Что написал?

— Что ты должна вернуться в Москву.

Я так долго ждала этого. Боялась… И хотела… А сейчас что? Страшно и больно, но я приму, как знак свыше. Мне нужно домой.

Хочу, чтобы все прекратилось. Хочу ли? Сейчас хочу!

— Отлично… — нет, правда, только к лучшему. — Значит, мы возвращаемся? Когда?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Смотрю на Тарского, не в силах подавить надежду на то, что все еще перестроится, и он передумает уходить. Не могут же обстоятельства быть сильнее человеческих желаний и стремлений! Или могут? Да и что я знаю о его стремлениях?

— Нет, Катя. Мы не возвращаемся.

Это спокойное и уверенное заявление прекращает усиленную работу моего мозга. Перекрывает все возможные пути следования мыслей.

Окончательно теряюсь в происходящем.

— В смысле?

В этот миг… да впервые за все время, Тарский кажется по-настоящему жестким. Он… Выглядит чужим и беспощадным.

Дыхание перехватывает. В районе желудка зарождается сосущая пустота. К горлу поднимается тошнота.

— В самом прямом. Ты не вернешься, Катя.

Все эти загадки, ребусы и принимаемые им решения не то что мозг мне взрывают… Они выводят из строя все механизмы.

— Что это, черт возьми, значит? Что происходит? Ты меня силой, что ли, держать станешь? Таи-и-и-р-р!

— Надо будет — стану, — заявляет так же уверенно. — Но я все же надеюсь на твое благоразумие и, скажем так, сотрудничество.

— Сотрудничество? Какое, черт возьми, сотрудничество, если папа сказал возвращаться???

— Моя работа здесь не связана с твоим отцом. И ты мне будешь нужна на финальном этапе.

Эти слова, его холодный тон и жесткий взгляд приводят меня в такое состояние, в котором я еще не варилась.

— Да пошел ты к черту! Слышишь, Тарский? Ты меня, мать твою, слышишь?! Пошел ты к черту!

— Поори, поори, — равнодушно одобряет мои эмоции, сволочь. — Раз тебе это помогает.

— Сейчас же отдай мой паспорт, слышишь? Я улетаю!

— Никуда ты без меня, Катенька, не рыпнешься, — обрывает столь же ровно и жестко. — Ты обещание давала: без меня никуда.

— Ты вообще в своем уме?.. При чем тут это, если папа сказал… Что у тебя с ним?.. Что происходит, можешь мне объяснить?! Если такой герой, отвези меня лично! Но я не собираюсь задерживаться тут ни минуты!

— Сейчас притихни и помолчи.

— Да, конечно! По командам твоим буду любить, орать и ненавидеть!

— Катя, ша! — не то чтобы пугает меня по-настоящему. Подчиняюсь этому грубому окрику инстинктивно. Шумно перевожу дыхание в ожидании, что дальше выдаст. — Значит, по-хорошему не получится, — эти выводы делает на контрасте крайне спокойно. Неторопливо подносит дымящую сигарету ко рту. Глубоко затягиваясь, щурится. Задерживая никотин, тушит окурок в стакане с бренди. Смотрит мне в глаза, не сбавляя накала. Медленно выдыхает. — Катя?

— Конечно, не получится… — только звучу не столь уверенно, как он.

— В таком случае с этого дня считай себя моей пленницей.

Это заявление разрушает все. Окончательно спутывает мысли и эмоции. Заставляет меня взглянуть на Тарского другими глазами.

И это я еще не представляю, через что нам с ним предстоит пройти.