Детская книга для девочек

Глава 1

Ангелина Фандорина была ученицей шестого класса школы с историко-филологическим уклоном, но мечтала стать не историком и не филологом, а, наоборот, актрисой. Для этого она занималась в театральном кружке-студии. Начинала с роли Капустки в пьесе «Веселый урожай», затем была в «Золушке» Третьим Придворным, а со временем ей стали давать настоящие большие роли, потому что у Гели обнаружились явные способности и, может быть, даже талант.

В мае, перед самыми каникулами, она с большим успехом сыграла Гермиону в инсценировке «Гарри Поттера» и в награду получила право выбрать себе роль в следующем спектакле: студия взялась за трагедию Вильяма Шекспира «Гамлет».

По правде сказать, выбирать было особенно не из чего. «Гамлет» – пьеса, написанная для мальчишек. Женских ролей всего две, и обе второго плана: Офелия, которая довольно быстро сходит с ума и тонет, да королева Гертруда – та вообще возрастная.

Динка Лебедева, главная Гелина соперница по труппе и по жизни, страшно распереживалась – была уверена, что Геля выберет Офелию, потому что в Офелию влюблен принц Гамлет, а его будет играть Виталик Сухарев. (Если коротко про Виталика: других таких мальчиков на свете нет.) Но Геля подумала-подумала и сказала, что будет Гертрудой.

Офелия с Гамлетом только разговаривает, а Гертруда, хоть она пожилая, принцу приходится матерью и вообще женщина так себе, в сцене, где убивают Полония, восклицает: «Ах, Гамлет, сердце рвется пополам!», а потом обнимает и целует Виталика. То есть Гамлета.

И теперь Геля на каждой репетиции, три раза в неделю, на совершенно законном основании при всех обнимала Виталика Сухарева, целовала в щеку, и в эту секунду сердце у нее, в самом деле, практически рвалось пополам.

Так продолжалось весь июнь и больше, чем пол-июля, а потом случилась трагедия – настоящая, куда там Шекспиру.

В этот день была генеральная репетиция. Родителей на нее не пустили, зато приехали гости Московского кинофестиваля, иностранные актеры и актрисы. Их заведующий студией Лев Львович пригласил, потому что он с самим Никитой Михалковым знаком.

Все, конечно, волновались, и Геля тоже. От этого она немножко увлеклась и, кажется, обнимала Гамлета чуть дольше, чем нужно. Подумаешь!

А Виталик, когда за кулисы ушли, вытер щеку демонстративно так и громко сказал: «Ты чего, Фандорина? Обслюнявила всего». Все это слышали. И Динка.

В эту секунду сердце у Гели окончательно разорвалось, и, как говорится в русских народных сказках, свет ей стал не мил.

Отошла она в сторонку, в глазах темно, а когда сунулся Олежка Ткач (он Горация играл) и шепнул: «Ладно тебе, не обращай внимания», Геля его отпихнула.

Вдруг кто-то сзади трогает ее за плечо и говорит:

– Зря ты так, Ангелина. По-моему, этот мальчик лучше того. К тому же существует версия, что Гораций был из рода фон Дорнов, а значит, он нам родственник.

Это была одна из зарубежных артисток, Геля ее в первом ряду видела. Как попала за кулисы, непонятно. Очень красивая брюнетка с короткой стрижкой и огромными зелеными глазами. Одета – с ума сойти, алые ногти чуть не по пять сантиметров, на груди кулон в виде золотой змейки, проглотившей свой хвост. В общем, эффектная женщина.

В другое время Геля смутилась бы. Ну, как минимум, удивилась бы: иностранка, а хорошо по-русски говорит, да еще фон Дорнов поминает. И потом, в каком смысле «он нам родственник»? Но сейчас Геля была такая несчастная, что ни смущаться, ни удивляться не могла, а только всхлипнула и сказала, что думала:

– Я жить не хочу.

– Довольно глупое замечание, – пожала плечами странная артистка (все-таки говорила она не совсем чисто, с акцентом). – Не нравится – можно попробовать сызнова. Жизнь – она ведь бесконечная. Как вот эта змейка, – и дотронулась кроваво-красным ногтем до своего кулона. – Мы на свете не один раз живем, а много-много раз. И все эти жизни похожи, как две капли воды. И происходит в них одно и то же. И человек тоже ведет себя одинаково, потому что он так устроен. Но если кто-нибудь вдруг возьмет и поступит не как в прежних жизнях, а по-другому, то вся остальная жизнь тоже поменяется.

Услышав про бесконечную жизнь, Геля на минуточку перестала быть бесконечно несчастной и насторожилась. Гелина мама, Алтын Фархатовна, женщина здравомыслящая и предусмотрительная, сто раз предупреждала, что надо держаться подальше от уличных проповедников, которые заманивают простодушных во всякие опасные секты, для начала предлагая спасение, вечную жизнь, бхагаватгиту и толстенькие американские евангелия в мягких переплетах. Папа, правда, говорил, что человеку свойственно искать смысл жизни, а религия – самый короткий путь если не к истине, то к душевному равновесию, но маму разве переспоришь? Рявкнет: «Мракобесие и бредни!» – и весь разговор.

На уличного проповедника странная иностранка никак не была похожа, но Геля читала в Интернете про голливудских актеров (!), которые становились жертвами этих самых мракобесов и мошенников… Как же они назывались? Спелеологи? Серпентологи? Ах, неважно! Геля сразу решила прояснить ситуацию и, отступив на шаг, вежливо, но твердо сказала:

– Вы из религиозной секты? Извините, но я в это не верю.

– Что? Кто?! Я?! – Четко очерченные брови зеленоглазой дамы удивленно поползли вверх. – Ангелина, где ты этого набралась?

– В Интернете, – призналась Геля, – и мама говорила. Извините… Я просто подумала… Раз вы про бесконечную жизнь… И раз вы артистка из Голливуда…

– Я не актриса. Я медик. Профессор медицины, – с непонятной гордостью заявила зеленоглазая (можно подумать, что врачом, хоть и профессором, быть лучше, чем артисткой).

Все равно было неловко, и от смущения Геля затараторила:

– И не из Голливуда? А я еще удивилась, что вы по-русски так хорошо говорите и знаете, как меня зовут! Вы – чья-то мама, да? Хотя я вас ни разу не видела… А! Вы, наверное, не мама, а родственница или просто знакомая… Но вы сказали «фон Дорны» и про Горацио, что он наш родственник? Так что же…

– Хватит! Стоп! – Загадочная дама нервно вскинула ладонь. – Не зря твоя мама называет тебя трещоткой!

– А… откуда вы знаете? – совсем растерялась девочка.

– Я все про тебя знаю, Ангелина. Даже то, что ты летаешь во сне.

– Ну, это не фокус, – разочарованно протянула Геля, – все люди летают во сне. Особенно дети. Говорят – летаешь, значит растешь.

Незнакомка мастерски выдержала паузу и значительным тоном произнесла:

– Хорошо. Я перескажу тебе твой любимый сон. – Дама прищурилась. – Тебе часто снится сказочный замок, большой и мрачный, но совсем не страшный, а очень красивый. Цвета грозового неба, серо-голубой. – Тут дама улыбнулась и одобрительно покивала, будто видела перед собой Гелин замок прямо сейчас, – его окружает дикий луг, и трава там высокая-высокая…

«…цвета ваших глаз», – подумала Геля, но сказать, конечно, не решилась.

– Среди трав там и здесь видны синие колокольчики, особенно яркие под летним солнцем – а день в твоем сне всегда летний и солнечный. Ты идешь к замку, травы и цветы разбегаются волнами от ветра, как безбрежное прекрасное море. Замок не отбрасывает тени, но внутри – полумрак и прохлада. И полно привидений – тоже совсем не страшных. Они грустные…

– Серо-голубые и очень красивые, – потрясенно прошептала Геля.

– Привидения рассказывают удивительные истории, сопровождая тебя в блужданиях по замку, – подхватила дама. – Но ведь ты не просто так там бродишь, правда? Ты ищешь нечто важное!

Геля, должно быть, выглядела совершенной дурой – рот приоткрыт, уши пылают – но, в конце концов, сны это личное и секретное дело каждого человека, а подглядывать нехорошо, и у этих профессоров медицины ни стыда, ни совести. Бессовестный профессор тем временем продолжал (или продолжала?):

– Ты заглядываешь в огромные залы и самые темные закутки, исследуешь лестницы, галереи и, кажется, знаешь их наизусть, ведь этот сон снится тебе часто, с самого раннего детства, но каждый раз у тебя замирает сердце, когда ты видишь дверь в конце коридора – тяжелую дверь темного дуба. Ты осторожно открываешь ее и попадаешь в гулкий, сумрачный зал. Он почти пуст, лишь в самом центре стоит большая ванна, старинная, на бронзовых птичьих лапах. Ванна, полная… – дама театрально закатила глаза и выдохнула: – морковного сока!

– Я никогда и никому не рассказывала этот сон, он такой глупый, – смущенно сказала Геля. – Но, понимаете, я действительно очень люблю морковный сок.

– И очень хорошо. Девочка, способная найти именно то, что любит, даже во сне, даже в замке с привидениями – вот что мне нужно!

– Но кто вы? – Геля была восхищена, но и сбита с толку.

– Меня зовут Люсинда Грэй. Мы с тобой дальние родственники. Двенадцатиюродные. Я приехала сюда с группой голливудских актеров, это верно, однако, как я уже говорила, я не актриса. У меня несколько дипломов и диссертаций, но по основной своей профессии я медик. Сопровождаю главную гостью фестиваля Анджелину Круз…

– Американскую суперзвезду!

– Да, – кивнула Люсинда, – лечу ее от бессонницы. Впрочем, это лишь предлог. Истинная причина моего визита совсем другое. – По взгляду, который она бросила на Гелю, у той возникло странное, совершенно нелепое предположение, будто она, Геля, и есть эта «другая причина».

«Да нет, быть не может», – подумала Геля и спросила:

– А в чем же, в чем истинная причина?

– Слишком торопишься, – усмехнулась необычная собеседница. – Разве тебе уже не интересно про сны?

– Очень интересно! – заверила ее девочка. – Но я подумала, что…

– Если будешь все время спрашивать, не дожидаясь ответа, то так ничего и не узнаешь, – строго подняла палец Люсинда. – Я лучший специалист по аномалиям сна, и у меня своя клиника с исследовательским центром в Голливуде. Бессонница – вечная спутница актеров и ученых – вообще, людей, которые нещадно расходуют энергию своих чувств или разума. Клиника так и называется «Фея Снов», и клиенты зовут меня просто Фея.

– А откуда вы так хорошо знаете русский? – не удержалась от вопроса Геля.

– Для того, кто умет правильно ориентироваться в мире снов, выучить иностранный язык не проблема.

– Мама говорит, что обучение во сне это чушь.

– Да неужели? Гипнопедия, или обучение во сне, – одна из главных тем в моих исследованиях. Треть своей жизни человек проводит в царстве Морфея…

– Морфей – бог сновидений в греческой мифологии, – вставила Геля.

– Спасибо, мне уже сообщили, – змеиным голосом произнесла Люсинда, и Геля испуганно прикрыла рот ладошкой. – Но даже в спящем состоянии мозг продолжает активно трудиться, обрабатывая полученные знания! Остается разобраться, как использовать этот дар природы с максимальным эффектом. Первый в мире научный эксперимент по выяснению возможностей восприятия информации во время естественного сна поставил некий американец Самсон Спайк еще в начале двадцатого века. Его исследования продолжил Гальтон Лоренс Норд, нобелевский лауреат, директор Фонда Ротвеллера…

– Ротвейлер – это собака. Они что, ставили эксперименты на собаках?

– Джей-Пи Ротвеллер – знаменитый филантроп конца девятнадцатого – начала двадцатого века, – пояснила Люсинда. – Институт Ротвеллера занимается аномалиями сна более ста лет.

– За сто лет можно изучить что угодно!

– Люди изучают океан сотни лет, – мягко сказала Люсинда, – его ветры, течения, обитателей вод. За это время мореплаватели и ученые сделали тысячи поразительных открытий, но множество тайн пока так и остались нераскрытыми. Океан не спешит ими делиться. Треть человеческой жизни, посвященная сну, все еще мало изучена, и, может быть, понадобится еще сто лет или намного больше, чтобы изучить это загадочное явление. Но человеческое общество пока слишком несовершенно, и не всеми открытиями стоит делиться – они могут быть использованы во вред.

– И вы тоже совершали такие открытия? – робко спросила Геля.

Люсинда улыбнулась и кивнула.

– А какие? Расскажите, пожалуйста, хотя бы про одно, пусть про самое маленькое!

– Ну, например, у меня есть аппарат, который я условно назвала Slumbercraft. По-русски это будет что-то вроде… – Люсинда задумалась.

– Сонолет? – предположила Геля.

– Да, пожалуй. – Фея вновь благосклонно улыбнулась. – С его помощью я могу настраиваться на волну сновидений конкретного человека и заглядывать в них. А иначе откуда бы я узнала, что тебе снилось, как ты думаешь?

Геля думала, что Люсинда никакой не медик, а настоящая Фея Снов. То есть волшебная. Но признаваться в этом, разумеется, не стала. В одиннадцать лет стыдно верить в волшебников – это для малышни. Хотя, если честно, Геле все казалось волшебным: и появление Люсинды, и ее красота, и этот разговор о снах, даже то, что им никто не мешал, – обычно после репы (то есть репетиции) за кулисами было очень шумно: дети сновали туда-сюда, ругались, переодевались, обменивались впечатлениями, а сейчас все куда-то исчезли, Геля с ее удивительной собеседницей были совсем одни.

– Ангелина, ты меня слушаешь? Ангелина!

– Да-да, – поспешила ответить Геля. – А разве врачи изобретают машины? Мне казалось, что это делают… ну, инженеры, или я не знаю…

– Медицина – главная из моих профессий. Но не единственная. У меня научная степень по физике, химии, психологии и биологии…

– Это сколько лет надо было учиться? – с сомнением произнесла девочка. – Вы же еще не очень старая. Вам, наверное, лет тридцать или тридцать пять. Как маме…

– Я гораздо старше, чем выгляжу. Это особое искусство – выглядеть моложе своего возраста. Но тебе, я знаю, оно пока не интересно. В твои годы хочется выглядеть старше.

«Снова волшебство», – подумала Геля. Вслух же у нее вырвалось только «вау!», и она покраснела – папа всегда ее ругал за это «вау!». А Люсинда ничего не сказала – наверное, американским детям можно так говорить.

– Я родилась и выросла на далеком южном острове, где все друг друга знают, все родственники, и вообще – это лучшее место на свете. Но для того, чтоб понять: твоя родина – лучшее место на свете, нужно сначала этот самый «весь свет» посмотреть. Поэтому молодые жители острова, достигнув определенного возраста, отправляются странствовать. Чужим попасть на остров почти невозможно, он труднодоступен, тем не менее островитяне следят за всем, что происходит в мире, и имеют собственные способы наносить во внешнюю среду визиты.

«И опять как в сказке», – вздохнула про себя Геля. А вслух решила сказать что-нибудь умное, высоконаучное:

– Может, это не остров, а космическая станция? Может, вы – инопланетяне, которые наблюдают за Землей и иногда к нам спускаются?

Но Люсинда все равно рассмеялась:

– Ты смотришь слишком много глупых голливудских фильмов. Мы не инопланетяне, просто такой уж это остров. Он когда-то был необитаем, но одна молодая женщина, моя семь раз «пра» бабушка, сделала его обитаемым. Когда ты подрастешь, я расскажу тебе эту историю. Она необыкновенная. О, я очень многое тебе расскажу. Не сразу – постепенно.

– А что происходит с теми, кто оставляет остров? Они могут вернуться?

– Конечно. Многие возвращаются, приводя с собой жениха или невесту, и больше никогда не покидают пределов острова, потому что теперь уж твердо знают: это лучшее место на свете. Есть и такие как я – лепестки, навсегда унесенные ветром. Я очень хотела бы вернуться, да не могу. Пока не исполню того, что должна исполнить. А для этого, возможно, потребуется вся моя жизнь. И даже всей жизни может не хватить, но тогда… – Люсинда не договорила и как-то странно посмотрела на Гелю.

– А что же это за дело такое? Или нельзя сказать? Это тайна?

– Конечно, тайна. Но, может быть, когда-нибудь я ее и открою. Именно тебе, – медленно проговорила Люсинда, не отводя от девочки взгляда. – Но не сейчас. Еще рано. Сначала я должна убедиться, что ты умеешь хранить секреты.

– А как вы в этом убедитесь?

– Начнем с маленького секрета. Ты никому-никому не расскажешь обо мне и нашем разговоре. Обещаешь?

– Честное слово! – кивнула Геля. – А когда я увижу вас снова?

– Фандорина! Фандорина, тебя все ищут, ты чего тут залипла? – Из-за кулис высунулся несносный Ткач. Геля обернулась (всего на минуточку!), чтобы яростно прошипеть: «Отссстань ты!», но Люсинде хватило и минуты. Она исчезла. Словно растворилась в воздухе. Впрочем, как и положено феям.

Глава 2

Ласковый свет осеннего солнца лился сквозь стекла. В классе, как всегда, стоял негромкий, но и несмолкаемый гул, время от времени Швабра (на самом деле Вера Павловна, географичка) визгливо требовала тишины, гул на минуту становился глуше, но тут же набирал прежнюю силу – дети переговаривались, попискивали мобильники, раздавалось короткое пиликанье электронных игр, хихиканье девчонок и дурацкий басовитый смех Снегирева, троечника и хулигана.

Геля сидела, уставившись в окно, и думала, что только в мае и сентябре бывают эти особенные дни, солнечные и ветреные, когда всем, даже таким вполне рассудительным людям, как она, совершенно невыносимо торчать в глупой школе и слушать вредную и скучную Швабру.

Хотелось встать, ни на кого не глядя, собрать портфель и убраться отсюда куда-нибудь на волю. Молча побродить по Александровскому саду, поглазеть на туристов, посидеть на ступеньках дома Пашкова, зажмурившись, подставив лицо солнцу и ветру. Может быть, подумать о чем-нибудь стоящем, а может, ни о чем не думать.

За последние два месяца ничего важного не произошло. Нет, не так. Произошла куча всяких вещей, которые до встречи с Люсиндой Грэй Геля, несомненно, сочла бы очень важными, но теперь они словно бы и не имели особенного значения.

В августе Эраська, Гелин брат, отправился в какой-то специальный физико-математический лагерь, папа с мамой удрали в отпуск, а Геля осталась с бабушкой. В другое время она бы, пожалуй, обиделась на родителей (а Эраська – ну его вообще), но этим летом ей все было только на руку.

Гелина бабушка, миниатюрная дама с голубыми волосами, уложенными в изящную прическу, была похожа на мумию Мальвины и интересовалась только своим дачным садом, состоянием своего маникюра и пищеварением своего пуделя Джема. Что касается воспитания детей, бабушка (как она сама говорила) покончила с этим, выдав замуж свою дочь (Гелину маму). От внучки требовалось только хорошо есть, не дразнить собаку и много гулять – куда как просто.

Утром Геля послушно давилась быстрорастворимой фруктовой овсянкой из пакетика и уходила «гулять» – то есть сворачивала за угол дома, к троллейбусной остановке, и уезжала за несколько кварталов в интернет-кафе. День за днем она упорно искала след Люсинды Грэй единственным доступным способом – во всемирной паутине.

Геля неплохо знала английский, потому что ее папа был билингва (так называют людей, свободно владеющих двумя языками, а Гелин папа вырос в Англии), так что она написала всем более-менее подходящим Люсиндам, которых нашла – Люсинде Грэй, доктору философии из Коста-Рики, и Люсинде Грэй, доктору медицины из Дублина, и Люсинде Хуго Грэй, зоопсихологу из Милуоки, штат Висконсин (по ходу дела выяснив, что название штата произошло от красивого слова мискасинсин – «место красного камня» на языке индейцев-оджибве). Некоторые Люсинды даже ответили – нет, мол, извините, милая Энджелин, никакие дела не заносили их в Москву этим летом.

Тогда она решила поискать Фею Снов по запросу «Фея Снов».

Нашлись: игры для девочек онлайн, песня музыкального коллектива «Эпидемия», фото тети в красивом лифчике, сто тысяч картинок с крылатыми остроухими феями, детские духи и постельное белье.

Все, что угодно, только не клиника с исследовательским центром в Голливуде.

Лето кончилось, а поиски не принесли никаких результатов (если, конечно, не считать результатом тот факт, что за месяц сидения за компьютером и бабушкиной кормежки Геля поправилась на три килограмма, чем привела бабушку в восторг, а вернувшуюся маму в ужас).

Люсинда не появлялась и не давала о себе знать.

Возможно, в конце концов Геля решила бы, что разговор с загадочной иностранкой ей приснился, если бы не та фотография. Общая фотография с прогона «Гамлета», на которой глупо улыбались студийцы и профессионально – приглашенные знаменитости.

Все, кроме Гели и Люсинды.

Вот почему никто тогда не помешал их разговору – пока они с Люсиндой торчали за кулисами, дети и гости фотографировались. Увеличенный снимок висел в актовом зале, где репетировала театральная студия, и Геля часто смотрела на него – просто чтобы не терять надежду окончательно.

Из учебника Динки Лебедевой, сидевшей за первой партой, вдруг брызнул солнечный зайчик – нестерпимо яркий, он заметался по стенам, а потом прыгнул прямо Геле в глаза.

Геля зажмурилась, а когда разжмурилась, то попыталась сосредоточиться на уроке. Но Швабра так занудно гундела о видах географических карт, что Гелю снова унесла волна мрачных мыслей – поводов для них было предостаточно и без каких-то там самозваных фей.

Например, Динка.

Динку Лебедеву можно было назвать ослепительно красивой не только потому, что она имела привычку прятать зеркальце в книжки и урок напролет любоваться своим отражением. Лебедева выглядела именно так, как хотела бы выглядеть сама Геля, – ровные, будто по линеечке вычерченные брови, большие синие глаза в пушистых ресницах, чуть вздернутый нос и блестящие, черные, длинные (до самой попы), гладкие волосы – как у моделей в рекламе шампуня по телеку.

Геля вздохнула – мечтать не вредно. Ей до Лебедевой как до звезды. Динка высокая, а Геля, наоборот, маленькая и тощая. Глаза темные, почти черные; волосы светлые, слишком тонкие и легкие, выбиваются из любых косичек – от этого Геля всегда немного встрепанная, будто забыла причесаться. Еще и завиваются на концах в какие-то гадкие кудряшки. Нет, Геля ничего не имела против нормальных кудряшек – таких, как у Инки Позднышевой, которой мама этим летом разрешила сделать в крутом салоне химическую завивку «кудри ангела». Вот это кудри! Целая копна тугих, маленьких завитков. Инка с ними стала похожа на маленького львенка. А у Гели…

Конечно, с такой внешностью нечего и рассчитывать, что лучший мальчик в мире обратит на тебя внимание.

Геля украдкой покосилась в сторону Виталика Сухарева и мысленно завизжала «каваииии! каваииии!». Виталик был отаку – двинутым анимешником и, как две капли воды, походил на Тамаки Суо: беспорядочные льняные пряди падают на невозможного, фиалкового цвета глаза, лицо треугольное, совершенно кошачье, воротник белой лицейской рубахи красиво приподнят. Принц Орана, коротко говоря. Все девчонки в классе, даже Динка, были влюблены в Сухарева по уши.

Настроение у Гели совсем испортилось. Динка – человек неприятный, кто бы спорил, но все равно она особенная. Разбирается в моде, во всяких брендах-трендах и читает взрослый журнал «Офисьель». А Виталик? Ах Виталик!

А вот Геля – самая обыкновенная, как, например, Олежка Ткач. Конечно, папа говорит, что обыкновенных людей на свете нет, все люди особенные, стоит только присмотреться. Но кому, скажите, пожалуйста, придет в голову присматриваться к Ткачу, если на свете есть Сухарев?

У Гели даже в носу защипало от беспросветности ее несчастной жизни, и, кто знает, может, она и расплакалась бы прямо на уроке, но тут раздался гром среди ясного неба, то есть Швабрин вопль:

– Фандорина! Фандорина, к доске!

Геля подпрыгнула – от неожиданности и по въевшейся школьной привычке, – в панике озираясь по сторонам, как человек, которого внезапно разбудили.

К счастью, она додумалась взглянуть на Инку Позднышеву. Та совершенно беззвучно, однако отчетливо артикулируя, произносила: «Ме-ри-ди-а-ны и па-рал-ле-ли».

И Геля спокойно пошла отвечать – меридианы и параллели не представляли для нее опасности. Швабра поставила ей пятерку, еще и похвалила – сказала, что Фандорина молодец, потому что никогда не болтает на уроках, как некоторые, и, сдвинув на кончик носа очки в уродливой, тяжелой оправе, угрожающе посмотрела на класс.

Геля и правда вовсе не была болтушкой и трещоткой, как считала ее мама. Просто если человеку не с кем – совершенно не с кем – поговорить, то все вопросы, и ответы, и рассказы, да просто всякие мысли скапливаются как дождевая вода и временами могут совершенно неожиданно выплеснуться на любого, кто согласен слушать.

А Геле не с кем было поговорить. Совсем не с кем. Дело в том, что у Ангелины Фандориной не было друзей.

Глава 3

Нет, в классе к ней все хорошо относились (кроме Динки, конечно, но Динка злилась из-за театральной студии), и никто ее никогда не обижал, даже Снегирев, который ненавидел всех девчонок и вечно им пакостил. И многие, наверное, охотно бы с ней дружили. Но дело в том, что до позапрошлого года Геля и не нуждалась ни в каких друзьях.

Потому что у нее был брат.

Ангелина и Эраст Фандорины – двойняшки. Их так и называли в классе – «А двойняшки сегодня болеют!», «Спроси у двойняшек!», «Двойняшки, вы в театр идете?».

Они родились в один день (Эраська был старше на пятнадцать минут) и никогда не расставались. И в детский сад они ходили вместе, и в школу, и в бассейн, и уроки делали вместе, и гуляли. Ну, ссорились иногда, но не всерьез. Всерьез никто из них ссориться не умел, наверное, потому, что оба унаследовали мягкий папин характер.

А в конце четвертого класса маме вдруг вожжа попала под хвост… Нет, это мама бы так сказала, уж она в выражениях не стеснялась, а если по-человечески, то маме пришла в голову нелепая мысль немедленно воспитать из Эраськи мужчину. И с этой целью Эраську перевели в другой лицей – «с естественно-математическим уклоном». Потому что будущее – за точными науками, а математика – настоящая мужская профессия. Зная маму – спасибо, хоть не в суворовское училище, но дело в том, что для Эраськи математический уклон вовсе не был естественным – учился-то он хорошо, как и Геля, а все же математику никто бы не назвал его сильной стороной.

Но против мамы нет приема.

Никто и опомниться не успел, как Эраська, синий от зубрежки, уже сдавал экзамены в новом лицее. А Геля осталась в прежнем. Потому что она девочка, и ей не нужна настоящая мужская профессия и точные науки.

Весь ужас произошедшего дошел до Гели только первого сентября, после того, как она избавилась от этих идиотских гладиолусов и сидела за их с Эраськой партой – четвертой в среднем ряду – одна.

Геля все косилась на пустой стул рядом, пока еще не очень понимая, что ее тревожит. Ну, как бывает, когда у человека выпадет молочный зуб – вроде бы ничего страшного, но снова и снова дотрагиваешься кончиком языка до пустой лунки. А вот когда прозвенел звонок и на перемене все стали взахлеб рассказывать о летних каникулах, тут-то Гелю и накрыло.

Она не могла толком ничего рассказать, потому что никто не подхватывал историю в нужных местах и не поддразнивал Гелю, так, чтобы получалось интересно и смешно, и никто не держал ее за руку, и это было как в кошмарном сне – ну, если бы человек привык петь дуэтом и вдруг оказался на сцене один. Геля с ужасом оглядывала лица одноклассников, такие знакомые и… такие чужие. Да, она осталась одна среди совсем чужих людей.

И если уж ей так скверно, то как же там брат? В по-настоящему чужом лицее! По-настоящему совсем один!

Пока кончились уроки, пока приехал папа, совесть изгрызла ее почти до дыр. Геле хотелось поскорей добраться до брата, утешить его, заверить, что никто не в силах их разлучить. Они восстанут против родительской тирании! Перед глазами мелькали картины трогательного воссоединения с Эраськой и маминого раскаяния, когда та все поймет. Геля чуть не расплакалась от умиления, честное слово.

Однако реальность превзошла, как говорится. То есть в смысле слез превзошла, а вот повод для этих слез был несколько неожиданным.

Брат сидел на кухонном подоконнике, болтал ногами и не выглядел ни капельки несчастным. Довольно трудно выглядеть несчастным, если пасть у тебя набита мамиными котлетками, и при этом ты бессовестно хвастаешься пятеркой по физике и другими подвигами, совершенными в прекрасной новой школе, а мама одобрительно мурлычет, вместо того чтобы строго сказать – «сядь нормально» и «не разговаривай с набитым ртом».

Сестре Эраська едва кивнул, не отвлекаясь ни от рассказа, ни от котлет. После обеда сразу отвалил делать уроки, а когда Геля подошла поговорить, только досадливо отмахнулся – не видишь, мол, я занят, отстань.

И Геля отстала. Что ж, раз брату она совсем не нужна…

Да что там брату. Никому она не нужна.

Геля и раньше иногда ворчала, что лучше бы ей родиться мальчишкой, потому что кому интересны девочки? С Эраськой вон вечно все носились. Мама воспитывала папу, чтобы тот воспитывал Эраську, требовал закалять волю, и так целыми днями: Эрастик – то, Эрастик – это, Эрастик тройку получил – ах, ужас, Эрастик пятерку получил – ах, молодец!

А с Гелей что? Ну, папа мимоходом погладит по голове и назовет своей красавицей, а мама… Нет, вот мама всегда все замечала, но теперь из-за новой работы у нее едва хватало времени приготовить обед, а обед – это мамин пунктик, потому что она была карьеристкой и при этом страшно переживала, как бы карьера не помешала ей быть хорошей матерью. Мама жила в режиме адской молнии, чтобы все успеть. И, конечно, все успевала, такая уж она целеустремленная, но Геле иногда казалось, что если мама остановится хоть на минуту, то сразу уснет на сто ближайших лет – как принцесса из сказки.

В общем, с мамой не поговоришь, с папой вообще бесполезно, да и что бы она им сказала? Что брат ее разлюбил? Чепуха какая-то.

Тогда Геля с головой ушла в творчество. Пропадала в театральном кружке, просто чтобы пореже бывать дома, – если все они так заняты и им нет до нее никакого дела, то и пусть. Она, раз уж такая одинокая, посвятит свою жизнь театру и станет знаменитой актрисой (ведь у нее способности, а может, даже талант). Только все равно было тоскливо и как-то серо от этих мыслей.

А тут вдруг появилась Люсинда, таинственная женщина, которую интересовала – подумать только – именно Геля, но и Люсинда исчезла бесследно, а безрадостная Гелина жизнь осталась прежней.

Грустные раздумья прервал самый жизнеутверждающий звук в мире – звонок с урока.

Класс дружно завопил, школьники вскакивали, с грохотом отодвигая стулья, и в этом гаме тонули последние визгливые наставления Швабры.

Глава 4

Но кое-что в жизни Гели все-таки изменилось. Вернее сказать, не в жизни, а в снах.

Геле и прежде снились всякие интересные сны и некоторые (как сон про замок) часто повторялись. Но после встречи с Люсиндой сны стали совсем особенные – приятно было думать, что это подарок от Феи Снов, оставленный ей на память.

Первый сон был не сон даже, а так, не в счет, потому что короткий и бессмысленный. Зато очень отчетливый – снилась красивая лакированная коробочка, из которой звучит переливчатая мелодия. На крышке коробочки крутится фарфоровая фигурка пастушки, медленно, в такт, словно танцует. Сон снился почти каждую ночь и ужасно надоел.

Однажды днем Геля стала напевать прилипчивую мелодию при маме, которая заскочила домой приготовить пресловутый обед, и мама изумленно спросила:

– Откуда ты знаешь эту песенку?

– Да это не песенка, а так просто, – смутилась Геля.

– Да песенка же! – настаивала Алтын Фархатовна, и вдруг звонко пропела, дирижируя ножом: – Ах, мой милый Августин, Августин, Августин, ах, мой милый Августин, все пройдет, все, – сдула челку со лба, сделала глубокий вдох и снова заголосила: – Денег нет, счастья нет, дело – дрянь, вот ответ – ах, мой милый Августин, все пройдет, все!

Геля потеряла дар речи и только таращилась на маму.

– Все, – еще раз сказала мама и, поскольку дочь продолжала молча пялиться на нее, повторила: – Все, дальше не помню. Это старинная детская песенка.

– Фигасе, песни были у старинных детей, – покачала Геля головой, – а у нас все «облака, белокрылые лошадки…»

– Не говори «фигасе», папу это огорчает. – Мама взялась резать сельдерей для салата, тут же бросила и снова повернулась к Геле: – Странно… Знаешь, у моей бабушки была очень старая музыкальная шкатулка, исполнявшая эту мелодию. С пастушкой на крышке, – мама мечтательно вздохнула. – Но шкатулка давно пропала. Я-то думала, эту песню сейчас никто и не знает. Так где ты ее слышала?

– Не помню. – Геля пожала плечами, ухватила у мамы из-под рук стебель сельдерея и выскользнула из кухни.

– Обедать будем через полчаса! – крикнула мама вслед.

– Угу! – крикнула в ответ Геля и с облегчением захлопнула дверь своей комнаты.

Фигасе, то есть вот это да! Шкатулка с пастушкой и песня – точно, как в ее сне! Что же все это значит?

Конечно, глупо было рассказывать маме про сон – сразу начались бы расспросы, какие она еще сны видит, мама усмотрит в этом какую-то болезнь, да еще к врачу потащит. И не рассказывать же ей про Фею Снов – Геля дала слово молчать.

А кроме сна про шкатулку, Геле снились и другие, поинтереснее.

Сон первый – сладостный.

Невероятно красивый сад, весь наполненный сиянием и тихим, будто хрустальным звоном. Гигантские деревья, сплошь увитые диковинными ползучими растениями, кусты, усыпанные нежными цветами, маленькие прозрачные озера, полные серебристо-розовых лотосов, – и каждый лепесток, каждую травинку Геля видит отчетливо и ясно, словно держит их на ладони.

И еще удивительное чувство, что она не одна, хотя рядом никого не видно.

Иногда бывают сны страшные, будто рядом кто-то невидимый, и от этого жутко, а тут, наоборот, от этого просто чудесно. Здесь прекрасно все, куда ни посмотри, но ее неудержимо тянет в одном направлении, в самую гущу сада. Там дерево.

Единственное из всех, оно будто бы не в фокусе, окутано сияющей дымкой. Геля идет на этот свет и видит, что источник сияния спрятан в листве – что-то маленькое, похожее то ли на маленький елочный шар, то ли на волшебный аленький цветочек из старого мультика, который Геля так любила в детстве.

Она хочет дотронуться до чудесного источника света. Он обжигает ей пальцы не то жаром, не то, наоборот, холодом. Она отдергивает руку, но ни уйти, ни отодвинуться, ни даже просто отвести взгляд не может.

Ей хочется рассмотреть плод ближе, это почему-то очень-очень важно, важнее всего на свете. Ей и страшно, и сладко – как зимой, перед тем как слететь с крутой ледяной горки. Она касается плода еще раз, он размером с большую вишню или с райское яблочко, очень твердый, пальцы от него немеют. Геля отдергивает руку и просыпается.

Сон второй, тревожный.

Странный неземной пейзаж, красный песок, сухие голые кусты с причудливо изогнутыми толстыми ветками и еще – кое-где – одинокие пальмы, хлопающие на ветру смешными, как огромные уши, листьями. Пустыня, – понимает Геля, – это пустыня.

Небо над красными песками даже не синее, а бирюзовое, без единого облачка. На горизонте – контур волшебного города, к которому Гелю словно бы несет ветром, как бабочку или легкий лист.

Город все ближе, его стены отсвечивают розовым, как лепестки лотосов, тех, что она видела в чудном саду, и Геле очень хочется рассмотреть его, но ветер словно играет с нею, уносит все выше и вроде бы даже нашептывает что-то непонятное: «…основание первое яспис, второе сапфир, третье халкидон, четвертое смарагд, пятое сардоникс, шестое сердолик, седьмое хризолит, восьмое вирилл, девятое топаз, десятое хризопрас, одиннадцатое гиацинт, двенадцатое аметист…».

Наконец ветер опускает Гелю, но не рядом с городом, а чуть в стороне. Отсюда виден голый трехглавый холм, на котором копошатся люди в нелепой длиннополой одежде.

Геле становится любопытно – а что это они там делают? – и ветер, будто услышав, несет ее на вершину холма.

Несколько чумазых мужчин роют яму, поднимая клубы густой, красноватой пыли. Двое с лицами, замотанными грязными тряпками, там, в глубине, яростно долбят мотыгами каменистую землю, остальные суетятся по краям, вытаскивают на веревках кожаные ведра, полные камней. Один из находящихся в яме вдруг стаскивает с лица тряпку и что-то кричит на грубом, незнакомом языке. Бросает мотыгу, опускается на колени, разгребает пыль руками, отбрасывая в сторону какие-то деревяшки. Геля совсем близко и может разглядеть его как следует – худощавый, но широкоплечий, с длинными темными волосами и синими глазами, он кажется ей странно знакомым. Вдруг что-то блеснуло в пыли, но в этот момент мужчина поднял голову и внимательно посмотрел прямо на нее.

«Он не может меня видеть, это всего лишь сон», – испуганно думает Геля и тут же просыпается.

Третий сон – совсем страшный.

Геля снова видит светящееся яблоко, окруженное чернотой, и сначала очень рада: вот он, тот самый источник света и счастья. Но яблоко несется ей навстречу, становясь все больше, и Геля вдруг понимает, что это планета Земля, а чернота – окружающее ее космическое пространство. И еще она замечает, что поверхность светящегося шара неравномерна. Вдруг где-то вспыхивает горящая точка, расширяется, ее края обугливаются, продолжают расползаться. Смотреть на это невыносимо, но Геля делает усилие, приближается к этой язве. В нее, оказывается, можно заглянуть. Она видит сверху ужасную картину: охваченный пожаром большой город. Рушатся колокольни и башни, доносятся крики, полные страдания. Геля отодвигается, шар вертится дальше. Вот снова червоточина, снова воспаленная, уродливая язва расширяется. Геля заглядывает в нее: видит поле, переполненное людьми и окутанное дымом, оттуда доносится грохот. В каких-то частях поля фигурки копошатся и сшибаются; в каких-то лежат спокойно. Она спускается ниже и видит, что они мертвые, вокруг кровь, у некоторых оторваны руки, ноги, головы. С криком просыпается.

Сны были как-то связаны между собой, и Геля все ломала голову, что за послание оставила ей Фея. А может, не послание и не подарок? Бывают же, в конце концов, просто сны. И нет никакой тайны, а Люсинда Грэй уже и думать забыла о глупой школьнице из Москвы.

От горькой обиды решила выбросить из головы всех на свете фей, все сны и все тайны мира, вечером нагрубила брату, угрюмо почистила зубы и пошла спать.

Сон четвертый приснился Геле иначе, чем первые три, можно сказать, выскочил из шкатулки.

Сначала, как раньше, приснилась музыкальная коробочка. Но в этот раз Геля во сне вдруг поняла, что надо не просто на нее смотреть и слушать мелодию. Нужно что-то сделать. Она стала разглядывать шкатулку. Увидела, что в нее вставлен ключик. Повернула его. Музыка оборвалась, крышка откинулась, а внутри оказалось что-то вроде экранчика или монитора – из него на Гелю смотрела Люсинда, очень сердитая.

– Уф, наконец-то! – гневно сказала Фея. – Как же мне надоел этот милый Августин! Неужели нельзя было сообразить раньше? А еще отличница! Я прямо не знала, что делать! Завтра двадцать девятое, он уже в Москве, а ты все не откликаешься!

В голове у Гели вихрем закружились мысли и вопросы – кто «он»? При чем тут двадцать девятое – день как день, в школу идти. Интересно, а Люсинде она, Геля, тоже сейчас снится? Вот было бы здорово!

Но вслух Геля сказала только:

– Как же я рада вас видеть!

– А уж я как рада, – фыркнула Люсинда. – Но к делу. У нас очень мало времени, так что слушай внимательно. Завтра, как обычно, ты пойдешь в лицей…

– Не пойду – поеду. Меня папа всегда отвозит.

– Знаю, знаю, – раздраженно рявкнула Фея, – я все про тебя знаю. Трещотка и есть, совсем не умеешь слушать! Слава богу, хотя бы умеешь хранить тайны. Не проболталась про меня и про сны… Не перебивай! Итак, завтра, как обычно, папа отвезет тебя в лицей. Ты, как обычно, помашешь ему рукой. Но, как только он отъедет, ты не пойдешь во двор, а перейдешь на другую сторону улицы. Там как раз остановится красная машина с затемненными стеклами. Подойдешь к машине, тебе навстречу откроется дверца. Садись туда. Только сначала убедись, что никто из одноклассников и учителей этого не видит.

«Детям нельзя садиться в незнакомые машины», – хотела сказать Геля, но промолчала. Во-первых, вспомнила про трещотку и про то, что перебивать нехорошо. Во-вторых, все равно это не по-настоящему, а во сне. А в-третьих, очень хотелось узнать, кто там, в машине.

– А кто будет в машине? – все-таки не утерпела она.

– Кто надо. Сейчас я тебя разбужу, а то утром проснешься и все позабудешь. Ну-ка, просыпайся!

Тут зазвонил будильник, и Геля проснулась.

Ночь, в доме тихо, даже часы не тикают, потому что электронные. Никакой будильник, понятно, не звонил.

Ну и сон!

Долго ворочалась, бессмысленно глядя в темноту, но, наконец, все-таки уснула.

Из-за того, что сон был перебит, утром проспала – не услышала настоящего будильника. Хорошо, папа разбудил. Собиралась все равно в спешке, сон из памяти и выскочил.

Папа ее отвез, как обычно, она помахала ему рукой и собралась идти на урок. Вдруг видит – на другой стороне улицы красная машина с затемненными стеклами. Геля сразу все вспомнила и остановилась в растерянности. Машина медленно-медленно подъехала и стала медленно-медленно парковаться.

Геля оглянулась – школьный двор опустел, вокруг никого знакомого – и рванула через дорогу.

Дверца справа от водителя распахнулась ей навстречу.

Глава 5

В машине сидела Люсинда.

Геля, оказывается, успела забыть, какая она красивая! То есть вроде бы помнила и сто раз представляла, как они встретятся, но в реальности все оказалось намного круче.

– Значит, вы мне не приснились? И вы не вернулись в Америку? Где же вы были все это время? Я так вас ждала! – радостно зачастила девочка.

– Стоп, не все сразу, – остановила ее Люсинда взмахом руки. – Именно, что приснилась. И все это время я провела здесь, в Москве. У меня было очень важное дело.

– А… Какое дело?

– Мне нужно было установить с тобой связь.

– Связь? – Геля удивилась. – Но вы могли встретиться со мной в любое время!

– Особенную связь. Сновидческую.

– Как это?

– Мы должны были научиться общаться во сне, – терпеливо, хотя и не без некоторого раздражения пояснила Люсинда. – Каждую ночь я насылала на тебя сны, чтобы поймать волну твоих сновидений и настроиться на нее… Я знаю, что мне это удалось, но не знаю, насколько часты были попадания. Ты видела какие-нибудь… необычные сны?

– Да, про сад, – кивнула девочка. – Потом про раскопки на каком-то холме. Потом, как в Земле прожигаются дыры.

– И все?

– Еще про музыкальную шкатулку много раз.

– Это сигнал вызова на связь. Ах, если бы ты догадалась повернуть ключик раньше, – воскликнула Люсинда. – Я уж думала, что ошиблась в тебе и ты не та, кто мне нужен. Но самая последняя попытка сработала. Контакт установлен, только теперь у меня нет времени его как следует отладить. У нас с тобой получился всего один сеанс! Мы слышали друг друга и могли разговаривать. Но один раз это очень мало. – Люсинда нахмурилась. – Увы, придется рисковать.

– Что значит рисковать? – встревожилась Геля. – Что вы такое во сне говорили про двадцать девятое сентября? Про кого это вы сказали «он уже в Москве»?

– Как всегда, слишком много вопросов. – Люсинда вздохнула. – Впрочем, про двадцать девятое могу и ответить. Знаешь, что сегодня за день?

– Ну, знаю. Самый обыкновенный, – пожала плечами Геля.

– Нет, самый не-обыкновенный. – Люсинда пронзительно взглянула на Гелю, и той сделалось не по себе. – Сегодня главный день твоей жизни. День, когда решится все.

– Все решится? Для меня?

– И для тебя. И вообще.

Фея повернула ключ в замке зажигания, и машина, мягко заурчав, тронулась с места.

– Постойте! Я не могу никуда ехать! Я на урок опоздаю! – испугалась Геля.

– Сама виновата, – сварливо сказала Люсинда. – Если бы повернула ключик раньше, мы могли бы сделать это в выходной.

– Что «это»?

– Спасти мир. И в понедельник пошла бы в школу, как положено, – ответила Фея, выруливая на дорогу.

Спасти мир? Я что, Гарри Поттер? А вдруг она просто сумасшедшая? А я, как дура, еду с чужой теткой, хоть и симпатичной, неизвестно куда? – Мысли лихорадочно метались, и Геля не знала, на что решиться.

Люсинда искоса взглянула на нее. Насмешливо сказала:

– Ладно, спрашивай. Задай один вопрос, самый-самый важный. Как если бы из всех теснящихся в твоей голове вопросов ты могла получить ответ только на один. Подумай, что тебя волнует больше всего. Но предупреждаю. Если вопрос будет не тот, который должен быть, я отвезу тебя обратно в школу, и ты больше никогда обо мне не услышишь.

Геля почему-то ужасно испугалась этой перспективы, хотя более рассудительная девочка, возможно, только обрадовалась бы. Глубоко вздохнула, чтобы сосредоточиться, как учил их в театральном кружке Лев Львович, и тихо спросила:

– А что это там такое светилось среди веток? Маленькое, круглое, одновременно очень горячее и очень холодное?

– Бинго! Дай я тебя расцелую! – воскликнула Люсинда. – Уф, какое облегчение!

Глава 6

Геля проглотила невежливый вопль: «Держите руль!», тем более что Люсинда и не собиралась ее расцеловывать на самом деле. Это было образное выражение, как сказал бы папа.

Убедившись, что Фея сидит смирно, ведет уверенно и внимательно следит за дорогой, Геля тихонько напомнила:

– Так что это там светилось? Среди веток?

– Райское Яблоко.

– Но… Оно не очень-то было похоже на яблоко! – усомнилась Геля. – Это было что-то сияющее и самое прекрасное!

– Райское Яблоко и не должно быть похожим на обыкновенное яблоко. – Люсинда притормозила на красный, повернула к себе зеркальце заднего вида и поправила свой замечательный кулон. – Райское Яблоко – волшебное яблоко любви, шестьдесят четыре карата ее беспримесной концентрации.

– Вы сказали «шестьдесят четыре карата»? Но карат – это же у ювелиров… как там – «условная единица для определения массы драгоценных камней и жемчуга». А яблоко… Хотя то яблоко выглядело как драгоценный…

– Алмаз? Да. Его частенько принимали за алмаз. А ты много знаешь, – Фея мельком улыбнулась девочке. – Наверное, любишь читать?

– Н-нет, – Геля слегка покраснела, – не особенно. То есть не очень люблю обычные книжки или учебники, потому что там нет никаких неожиданностей.

– Вот как?

– Я хотела сказать, что в любых самых интересных книжках сразу знаешь, про что будет история. Если книжка про пиратов – то там будет про пиратов, про корабли и, может быть, немножко про любовь, – объяснила Геля. – Поэтому мне больше нравится искать всякую всячину в Интернете. Там можно ходить по ссылкам и узнавать самые неожиданные вещи.

– И родители тебе разрешают?

– Да, конечно. Мама говорит – дети задают слишком много вопросов, и только поисковик никогда не устает отвечать.

– Как интересно. – Люсинда перестроилась в другой ряд. – И что же ты можешь сказать о Райском Яблоке, дитя всемирной паутины?

– Ну, Райское Яблоко, – Геля сосредоточенно наморщила лоб, – это плод с дерева познания добра и зла. Запретный плод. Дальше рассказывать?

Фея кивнула.

– Только это не из Интернета, а из мультика, нам его давно еще показывали на уроке истории религии, – честно предупредила Геля. – Значит, жили-были в Раю Адам и Ева. Рай для них устроил Бог и все разрешал там делать, только нельзя было срывать эти самые райские яблоки. Но потом в Рай приполз Змей и задумал лишить Адама и Еву райской жизни просто так, от зависти, и он обманул Еву, уговорил ее все-таки сорвать плод. Ну, Ева сорвала и поделилась с Адамом. А потом Бог заглянул к ним узнать, как дела, ну, или я не знаю, зачем, и Адам и Ева спрятались, потому что знали – им здорово влетит. Но Бог сразу понял, что они натворили, заругался, тогда Адам с перепугу стал все валить на Еву, а она – на Змея. Только Бог все равно их выгнал из Рая. И теперь уже много веков люди думают, что это из-за Евы и ее глупого любопытства, хотя, если честно, Адам со Змеем тоже хороши – один врет, другой ябедничает, – Геля сбилась и с нарастающим изумлением уставилась на Люсинду. – Так это все правда было? Это не сказка? Райское Яблоко существует?

– Сказка, – мягко сказала Фея. – Но сказки и легенды – это зашифрованные послания прошлого будущему. Или, как пишут в учебниках, «коллективный опыт человечества, его представления о миропорядке, нравственности и красоте». И – да, Райское Яблоко существует.

– А… – Геля на минуту задумалась, – а вы что можете рассказать о Райском Яблоке?

– Я уж думала, ты не спросишь, – усмехнулась Фея. – Итак, сияние всепроникающей любви наполняло Эдемский Сад и делало Рай Раем. Источником этого сияния, как я уже сказала, было Райское Яблоко, растущее на Древе…

– Постойте, – воскликнула Геля, – но ведь в Библии говорится о Древе познания добра и зла. При чем тут любовь?

– Ты будешь слушать?

Геля кивнула, но в глазах ее светилось такое любопытство, что Люсинда сдалась:

– Ну хорошо, я объясню. Вопрос Добра и Зла – главный вопрос на свете. Для мужчин. Для женщин же – Любовь. Добро – штука хорошая, кто спорит, но есть вещи, которые не могут предназначаться для всех и быть поровну на всех поделенными. Например, разве ты хочешь, чтобы Виталик Сухарев любил тебя так же, как остальных девочек в классе?

Геля молча покачала головой, подумав, что для начала ей бы хотелось, чтобы Виталик Сухарев полюбил ее хоть как-нибудь.

– Это мужчины полагают, что главное на свете – Справедливость. И пусть полагают, пусть ради этого стараются, это их долг и предназначение. Но только мы, женщины, способны понять, что главное – Любовь. Никакая справедливость ее не заменит. Справедливый мир, в котором не правит Любовь, это ужасно. Никогда тот, кого любишь, не будет для тебя одним из миллиона. И никогда ты не захочешь, чтобы тот, кто тебя любит, относился к тебе по справедливости. Любовь выше справедливости и всего на свете. Мы, женщины, знаем это по праву рождения. – Люсинда вынуждена была прерваться, потому что разом загудели все машины (они уже минут пятнадцать торчали в пробке на Садовом).

Люсинда досадливо поморщилась, пережидая, а Геля подумала, что получилось даже торжественно.

– Знала это и самая первая из женщин, Ева, – продолжала Фея, когда шум утих. – Но если главная наша сила – Любовь, то главная слабость – жгучее любопытство. Вот и Ева, не совладав с любопытством, сорвала Яблоко, и оно пустилось в странствия по свету. Началась земная жизнь, где доброе и злое, жизнь и смерть, радость и страдание переплетены в клубок, распутать который невозможно. Там, где оказывалось Райское Яблоко, царили свет, тепло, радость. Когда оно исчезало, воцарялись мрак, холод и ужас. Мир тоже похож на яблоко, но он огромен, а Райское Яблоко очень маленькое, оно не может быть повсюду. Кроме того, Райское Яблоко таит в себе страшную опасность. Поскольку оно такое красивое и похоже на самый прекрасный в мире алмаз, им хотят завладеть многие, ни перед чем не останавливаясь. Его вечно кто-то хочет распилить на кусочки, или огранить, или вставить в оправу. Эти попытки наносят Яблоку рану, ему больно. А когда Райскому Яблоку больно, Любовь превращается в свою противоположность…

– Ненависть? – ахнула Геля.

– Да. Шестьдесят четыре карата концентрированной ненависти – страшная разрушительная сила. Всякий раз, когда кто-нибудь покушается на цельность Яблока, в мире происходит катастрофа. Ведь войны случаются из-за того, что место, которое должна занимать любовь, занимает ненависть.

Они с Феей немножко помолчали, потому что было грустно – словно холодная тень всеобщей ненависти могла дотянуться и до маленького красного автомобильчика.

Наконец Геля сказала:

– Теперь мне понятно. Про сны, которые вы… гхм… насылали. Только…

Фея вопросительно подняла бровь.

– Мне снились три сна: один – про Райский Сад, другой – как раз про войны и катастрофы. Но был еще и третий. Про какого-то человека, который рыл яму на холме. В пустыне. Скажите, – Геля помедлила, – кто этот человек?

Глава 7

– Тео Крестоносец, – ответила Люсинда.

– Тео де Дорн! Пятый сын Арнульфа Дорна; отправляясь в крестовый поход, получил от отца кинжал. Сражался пехотинцем вместе со старшими братьями Петером и Клаусом в войске Гуго Вермандуа. Был посвящен в рыцари лотарингским герцогом Годфруа за бой близ Дорилеи… – девочка осеклась под насмешливым взглядом Феи.

– Это все тоже из Интернета?

– Да, – обреченно кивнула Геля, – статья из Википедии «Фандорины». Ее папа написал… У папы хобби: изучать историю рода Дорнов. Он нам в детстве часто эту историю рассказывал вместо сказок, – и грустно добавила: – Я почти всех известных Дорнов – Фандориных наизусть помню, могу нормального человека до смерти уморить… Извините.

– Ничего, так даже лучше, – Люсинда вывернула руль и сделала неприличный жест в сторону толстого дядьки на «лексусе», который пытался их подрезать, – не придется много объяснять.

– Как это «не придется»? – возмутилась Геля. – Я не понимаю, при чем тут Тео Крестоносец?!

– А ты подумай.

Геля стала вспоминать сон – пустыня, город (теперь понятно, что это Иерусалим), холм, синеглазый дядька в яме – и почти сразу догадалась:

– Там в пыли что-то блестело. Это было Яблоко? Тео его нашел?

– Да! Этот сукин сын его нашел! – Фея в сердцах стукнула обеими руками по рулю, и машина от этого испуганно вякнула.

– Зачем же обзываться плохими словами? – обиделась за предка Геля.

– Плохими?! Я тебя умоляю! Для этого человека еще не придумали достаточно плохих слов! – прорычала Фея.

Выглядела она в этот момент не очень – зеленые глаза злобно сверкали, губы кривила саркастическая усмешка и даже, казалось, волосы слегка шевелились, как у Медузы Горгоны (если бы Медуза носила короткую стрижку, конечно).

– А вы, я вижу, его… недолюбливаете? – осторожно поинтересовалась Геля.

– О-у, да! Тео де Дорн – воплощение худших качеств мужчины. Они вечно выдумают себе какую-нибудь дребедень, обзовут «идеей», свято в нее уверуют и потом ради этой «идеи» готовы разрушить и залить кровью полмира!

Люсинда говорила так зло, что Геле даже стало немножко жалко бедных мужчин.

– Крестоносцы! – продолжала бушевать Люсинда. – Нет, ну ты подумай, как можно, прикрываясь именем милосердного бога, ворваться с саблями и копьями в город, где живут маленькие дети, женщины, старики, устроить ужасную резню, грабить и убивать, при этом «радуясь и плача от безмерной радости». Какая идея может это оправдать? И это у них называется «победа правого дела»! Покрыли себя позором, как… как… – Люсинда посмотрела на Гелю и проворчала уже спокойнее: – Ладно, ты еще маленькая про такое слушать.

– Тео, – с опаской, но и упрямо напомнила Геля.

– Вернемся к Тео, – кивнула Фея. – И вот, представь, что по воле случая к одному из этих так называемых христовых воинов, человеку упертому, лишенному воображения, попадает в руки Райское Яблоко. После того, как на целую тысячу лет враги Любви зарыли его под землю и крест-накрест запечатали это место самым страшным заклятием (впрочем, это отдельная история, я не буду тебе ее сейчас рассказывать). Тео, разумеется, ничего не понял – мужчины часто лишены настоящего зрения, они видят только то, что доступно глазу. Рыцарь де Дорн принял Райское Яблоко за алмаз и обменял его на сто кусков драгоценного индийского шелка.

– И вы поэтому его так ругаете? Его вина в том, что он продал Яблоко?

– Ну, скажем, не вина, а преступная неосторожность. С одной стороны, он выпустил Яблоко на волю, и мир стал понемногу наполняться Любовью, меняться к лучшему. Но Тео оставил Яблоко без защиты, поэтому уже почти тысячу лет оно катится по свету как придется, не защищенное от злобы, глупости и жадности. А все потому, что он совершил преступление…

– Вы же сказали – преступная неосторожность!

– Правильно. Преступления не всегда совершаются по злому умыслу. Бывает, что по неосторожности или незнанию…

– Но это не избавляет от ответственности, – грустно закончила Геля.

– Верно. Тео совершил преступление – продал Любовь за деньги, чтобы из кучи камней сложить замок с железной крышей. Увы, мужчины часто делают эту ошибку: им кажется, что камень и металл долговечней хрупких и невесомых чувств. Но Тео де Дорн – наш общий предок, Ангелина, и поэтому все Дорны, и мы с тобой в том числе, несут ответственность за судьбу Райского Яблока. Раз потеряли – должны найти.

– Как же мы его найдем? – уныло протянула девочка. – Где оно сейчас может быть?

– Этого я не знаю. Но я знаю, где оно бывало в прошлом. Многое в истории Яблока неизвестно. Оно то мелькало где-то, то вдруг на века исчезало. Но некоторые его появления зарегистрированы в хрониках или воспоминаниях. Во всяком случае, можно догадаться, что речь идет именно о нем.

Люсинда замолчала, взглянув на Гелю с сомнением, словно не была уверена, стоит ли рассказывать дальше.

– Что с ними не так? С этими хрониками? – решительно спросила Геля. – Вы не хотите рассказывать, потому что думаете, что я не пойму?

– Теперь уверена, что поймешь, – скупо улыбнулась Фея. – Дело в том, что так называемые исторические события – это в основном хроника потрясений и несчастий. Войны, катастрофы, перечень императоров, отличившихся особенной жестокостью. Это потому, что вспышку ненависти гораздо проще заметить и зафиксировать, чем постепенные изменения к лучшему. Райское Яблоко воздействует на окружающий мир медленно, как…

– Я знаю! – вскричала Геля. – Как ионизатор воздуха!

– Что? – удивилась Фея.

– Ну, у моей бабушки есть такая штука – ионизатор воздуха, – принялась объяснять девочка. – Он «производит очистку, дезинфекцию, ионизацию и увлажнение воздуха, что позволяет создать идеальный микроклимат», это в инструкции так написано. Короче, воздух становится чистым и полезным, а люди, которые им дышат, – здоровыми. Но все происходит незаметно и постепенно, только грозой немножко пахнет. Так и Яблоко действует, да?

– Хороший пример, – сказала Люсинда с веселым изумлением, но потом очень серьезно добавила: – Однако у Яблока, в отличие от ионизатора, есть одно крайне опасное свойство…

– Если ему сделать больно, то в мире происходит катастрофа. Я помню, – кивнула Геля.

– Именно поэтому некоторые люди – ограниченные, невежественные, темные люди – считают Яблоко зловещим артефактом, причиной бед и несчастий.

– Так оно же и есть причина бед! То есть… Яблоко не виновато, что с ним так обращаются. Нарушают инструкцию по эксплуатации, вот. Его надо найти и… И я не знаю – что. Рассказывайте же скорее, где его видели, а то я сейчас умру от любопытства!

– Тео де Дорн продал Яблоко Аршандо де Сент-Аньяну, одному из девяти монашествующих воинов, принявших обет бедности и основавших впоследствии орден тамплиеров, – медленно начала Люсинда. – Но вывез из Иерусалима так называемый алмаз не он, а доверенный оруженосец рыцаря Жоффруа Бизо, молодой трубадур Бертран де Валейра.

Яблоко отправилось в другой «розовый город» – Тулузу.

Там, в Окситании, стране жгучего солнца и коротких теней, Яблоко хранилось более ста лет. И это единственный период покоя, о котором нам доподлинно известно. В XII–XIII веках Окситания была самой культурной страной Европы и отличалась неслыханной по тем (да и не только по тем) временам терпимостью – не было непреодолимых межсословных барьеров, любой чужеземец, прибывший в страну Ок, мог стать ее полноправным гражданином; иудеи, притесняемые и гонимые во всем христианском мире, могли спокойно исповедовать свою религию. Женщины получали образование наравне с мужчинами. Слава трубадуров гремела повсюду. Трубадуры научили мир любить и славить Даму. Женщина, которая в христианской традиции считалась «сосудом греха», существом нечистым, превращалась в высшее существо, служение которому составляло цель жизни куртуазного рыцаря…

– Ладно, про куртуазных трубадуров я помню, – не выдержала Геля, – но в остальное чего-то слабо верится… Просто либерте-эгалите-фратерните – как в рекламе сигарет. Это же средневековье, а вы какие-то сказки рассказываете.

– Книжки надо читать, а не по интернетам шастать, – парировала Люсинда. – Впрочем, в чем-то ты права. Окситания, озаряемая лучами не только солнца, но и Любви, в разгар средневековья достигла такого уровня культуры, какого остальная Европа смогла достичь лишь в эпоху Возрождения. Однако ни любовь, ни солнечные лучи не могут никого защитить. Над Окситанией стали сгущаться тучи – хитрый и жадный папа Иннокентий Третий нацелился добраться до богатств владетельных синьоров Прованса и Лангедока и уничтожить катаров, называемых еще mondis – чистыми. Да и тогдашний король Франции, Филипп Второй Август, был не прочь прибрать к рукам окситанские земли.

– Катары – это еретики! – вспомнила Геля.

– Еретики, – подтвердила Люсинда. – La fe sens obras morta es – «Вера без добрых дел мертва» – такой у них был девиз. Однако речь сейчас не о них. Раймон Четвертый, граф Тулузский, сколько мог, избегал войны. Но в 1209 году он совершил роковую ошибку – решил преподнести в дар Иннокентию перстень с драгоценным алмазом, привезенным из Святой Земли.

– Яблоко?

– Да. Алмаз был отправлен ювелиру Жану де Нотрдаму, несмотря на предостережения Эсклармонды де Фуа, одной из Совершенных (так тоже называли катаров).

– Она знала? – жадно спросила Геля. – Знала про Яблоко?

– Едва ли. Просто женщины лучше чувствуют внерациональное и невидимое. То есть понимают истинную суть вещей. В том же году кровожадные полчища крестоносцев под предводительством аббата Арно-Амори вторглись в окситанские земли…

– А с Яблоком что случилось?

– По некоторым сведениям, Эсклармонде де Фуа удалось увезти его в Монсегюр, цитадель катаров. В 1244 году Монсегюр пал, и следы Яблока затерялись. Но в 1665 году алмаз всплыл в Лондоне. Карл Второй, Merry King, преподнес своей любовнице, герцогине Кливленд, круглый алмаз удивительной красоты…

– Великий пожар 1666 года, – прошептала Геля.

– Ты меня удивляешь, – приподняла бровь Люсинда.

– Папа, лицей и интернет, – ехидно ответила девочка. – А дальше?

– Снова Франция. Летом 1792 года Мария-Антуанетта совершает очередной безрассудный поступок – заказывает придворному ювелиру ожерелье и велит огранить круглый розовый алмаз.

– Французская революция? Но революция – это же хорошо! Всякие обездоленные и бедные получают равноправие! – возмутилась Геля.

– Либерте-эгалите-фратерните? – не менее ехидно поинтересовалась Фея. – А реки крови? Гильотина? Аристократы на фонарных столбах? Аристократы – тоже люди, между прочим.

– Все это бесполезно, – вздохнула Геля. – Ну, знаем мы, что Яблоко было в Лондоне или Париже давным-давно, – какой в этом толк, если мы не знаем, где оно сейчас? Мы ведь не можем достать его из 1792 года…

– Еще как можем, – заверила ее Люсинда. – Есть способ. Но воспользоваться им можешь только ты.

Глава 8

Пока Геля сидела, глупо открыв рот, и обдумывала, как бы помягче намекнуть двенадцатиюродной родственнице, что такое бесстыдное вранье не проглотит даже первоклашка, не говоря уж о серьезном человеке одиннадцати лет, Люсинда стала деловито излагать подробности:

– Есть способ перемещения во времени, доступный только девочкам, – попадать в прошлое по восходящей материнской линии. От отца ребенку – и сыну, и дочери – передается связь духовная, это очень важно. Но по материнской линии – телесная, а это открывает уникальные возможности. Довольно легко, например, попасть в жизнь собственной матери во сне. Такое случается довольно часто само по себе. Возможно, и тебе приходилось видеть во сне что-то странное, каких-то незнакомых людей, которые кажутся тебе почему-то очень знакомыми или даже родными, они тебе что-то говорят, но смысл их речей смутен или непонятен?

Геля кивнула, как загипнотизированный кролик.

– Так знай, что ты попала в сон своей мамы или бабушки, или прабабушки, или еще более давнего предка по женской линии. О, это удивительная тема! Я заинтересовалась ею еще в юности, изучая практики бразильских знахарок, ритуалы, используемые колдунами и шаманами диких племен, а также видения католических монахинь. После многих лет исследований и экспериментов я изобрела способ, при помощи которого могу сделать так, что ты проникнешь в сон твоей матери или матери твоей матери… Ну и так далее, – Люсинда выдохнула. – Эта незримая связь сохраняется на века, разве что немного слабеет со временем.

– Ну, допустим. Допустим, что… Ладно, – проворчала вконец замороченная Геля. – Но что толку, если попадешь в прошлое во сне? Во сне же ничего не сделаешь!

– В том-то и состоит главный фокус моего открытия! Тот самый Slumbercraft, с помощью которого я установила с тобой сновидческий контакт, может не только направить тебя в сон твоей мамы или бабушки, но и посредством дополнительного импульса оставить в ее теле после пробуждения. – Фея многозначительно посмотрела на Гелю. – То есть переместить в соответствующее время.

– Все страньше и страньше, – пробормотала девочка, но Фея, похоже, еще не закончила свою лекцию.

– Это поразительное умение, свойственное только нам, женщинам, я назвала ретрораппортация.

– Ретрорапо… что? Похоже на скороговорку. Карл у Клары, и все такое…

– Ретрораппортация. Что тут сложного? – раздраженно поинтересовалась Фея. – Латинский глагол portare означает «переносить», retro – назад, а rapport – это термин, обозначающий установление психической связи в гипнозе между гипнотизером и гипнотизируемым.

– О да, проще простого, – хихикнула Геля. – Ретрораппортировались, ретрораппортировались, да не выретрораппортировались…

Но Фея так на нее посмотрела, что пришлось извиняться и кротко просить ее продолжать.

– O’key. Времени у нас совсем мало, – кивнула Люсинда. – Я могу ретрораппортировать тебя в тело твоего предка по женской линии.

– Вау, – вяло восхитилась Геля.

– Самое обидное, что я не в силах проделать это сама с собой, – трагическим голосом произнесла Люсинда. – По двум причинам. Во-первых, один и тот же человек не может переноситься во времени и управлять Slumbercraft. А во-вторых, ретрораппортироваться можно лишь в очень раннем возрасте. Ах, если бы я могла оказаться на острове Барбадос в 1702 году! – размечталась Фея. – В это время Яблоко там точно появлялось, а моя семь раз «пра» бабка – и как раз по материнской линии – именно тогда была в тех краях! Я бы проснулась ею и сделала то, что должно быть сделано! Но я открыла тайну ретрораппортации слишком поздно, уже совсем-совсем взрослой…

Но Геля вконец задолбалась слушать про предков – двенадцатиюродная Фея оказалась даже хуже папы в этом смысле – и решилась снова перебить Люсинду:

– Скажите, а почему – я? Почему вы именно меня выбрали? Только потому, что я происхожу от того крестоносца? Но у него, наверное, полно потомков по всему миру за тыщу лет!

– Да, на свете много девочек, ведущих свое происхождение от Тео Крестоносца, хотя большинство из них об этом и не подозревает. Но скрещение двух необходимых для дела линий встречается только в тебе одной.

Глава 9

– Ты уникальна! – Люсинда посмотрела на Гелю с гордостью энтомолога, только что открывшего новый вид гусениц. – Во-первых, по отцовской линии ты из рода Дорнов, то есть разделяешь нашу ответственность. Во-вторых, по женской линии ты происходишь от одной девочки, которую звали Поля, Аполлинария Рындина.

– Какая же это девочка, – не сразу сообразила Геля. – Это моя прабабушка, Аполлинария Васильевна, я о ней от мамы слышала. Какая она была красивая, даже в старости, а в молодости – вообще! И, между прочим, шкатулка с пастушкой тоже ее!

– Кому ты это рассказываешь? – хмыкнула Фея. – Я потому и выбрала этот предмет. Надеюсь, что он нам пригодится. Но про это позже. Не перебивай!..В-третьих, Яблоко в начале ХХ века находилось в Москве, где родилась и выросла твоя прабабушка. А в-четвертых, и в самых главных, 13 марта 1914 года Поля Рындина упала и ударилась затылком о порог, да так сильно, что потеряла сознание и долго лежала как мертвая. Врачи думали, что она не очнется.

– Наверное, в коме была, – прокомментировала юная всезнайка, – это когда человек долго не приходит в сознание и вообще ни на что не реагирует, правильно?

– В общих чертах. Кома в переводе с греческого значит «глубокий сон». Ну а уж сон разума – это моя сфера знаний, мое царство. Я ведь Фея Снов. – Люсинда ободряюще улыбнулась Геле и свернула в какой-то дворик. – Я могу поместить тебя в спящее сознание Поли Рындиной и научу, что нужно сделать, чтобы очнуться. Вытолкну тебя из комы, понимаешь? И потом каждый раз ночью, когда ты заснешь, мы будем общаться. Я буду узнавать от тебя, что произошло за день, и говорить тебе, что делать дальше. Все, приехали. – Фея припарковалась и заглушила мотор. Из машины, однако, выходить не спешила.

– Вас что-то тревожит? – спросила Геля, заметив, что Люсинда хмурится.

– Дистанция почти в сто лет, – ответила Фея. – Мне еще не приходилось использовать аппарат через такую толщу времени. А у нас с тобой был всего один удачный сеанс двусторонней связи. Ладно, – бодро продолжала она, – я думаю, Slumbercraft не подведет. Теоретически все должно сработать. А если получится ретрораппортация, значит, получится и связь. Может, не всякий раз, но получится.

– А что, если вы меня туда запустите, а обратно вытащить не сумеете? – вдруг испугалась Геля, но Фея заверила:

– На этот счет можешь не беспокоиться. В прошлом ты пробудешь примерно шесть недель, а потом вернешься. Это я тебе гарантирую.

Вместо того, чтобы поинтересоваться, что это за гарантии такие, Геля простонала:

– Шесть недель? Шесть?! А мама, а папа, а лицей?

– Время в прошлом движется в 365 раз медленнее. Это я установила экспериментально. Тебе достаточно отсутствовать несколько часов, чтобы в прошлом миновали недели. А пару часов мы как-нибудь найдем. Ну что – по рукам? – Фея протянула Геле узкую холеную ладонь.

– По рукам, – вздохнула девочка.

Фея вышла из машины. Геля тоже выбралась, красный автомобильчик пиликнул вслед сигнализацией.

Подошли к двухэтажному особнячку, стоявшему в глубине двора.

Дом был старый, а дверь оказалась новомодной, железной. Фея провела пластиковой карточкой в электронном замке. Дверь с легким всхлипом отворилась, и они вошли.

Поднялись по боковой лесенке на второй этаж, и Фея распахнула дверь комнаты, в которой почти не было мебели, – только тяжелые портьеры на окнах, большое кресло, рядом – журнальный столик на гнутых ножках. На столике… ноутбук? Серебристый аппарат, похожий на средних размеров чемоданчик, с двумя то ли колонками, то ли черт знает чем. А у стены – расстеленная кровать.

– Но я совсем не хочу спать! – воскликнула Геля.

– Об этом можешь не тревожиться, – рассмеялась Люсинда. – Я же Фея Снов. У нас не так много времени, если ты, конечно, хочешь вернуться домой не слишком поздно. Поэтому слушай, в чем будет состоять твое задание.

Глава 10

– Я догадалась. Нужно достать Яблоко и доставить вам, – сказала Геля.

– Увы, это невозможно. Ретрораппортация через сон не позволяет перетаскивать из прошлого физические объекты. – Люсинда развела руками. – А если бы такое и было возможно, все равно красть из прошлого Яблоко Любви нельзя. Любовь нужна всякому времени. И вообще, украденная любовь еще никому счастья не приносила. Нет, ты должна сделать кое-что другое – покрыть Райское Яблоко неким защитным слоем, который сделает его неуязвимым, убережет от враждебного воздействия.

– Волшебное снадобье, да? Вы мне его дадите?

– Что это детей все тянет на волшебство? – устало поинтересовалась Фея. – Нет никакого волшебства, есть научные открытия, изобретательность, ум, счастливый случай. Я бы легко могла дать тебе состав, который сделает Яблоко неуязвимым. Изготовить его сегодня несложно. Но, повторяю, невозможно перетащить что-то из одного времени в другое через сон. Ты должна будешь изготовить снадобье в 1914 году сама.

– Но как?!

– У меня нет времени тебе это объяснять. Каждая минута, которую мы теряем здесь, в прошлом равна 365 минутам, то есть шести часам. К тому же не хочу сейчас перегружать тебя лишними сведениями. – Фея указала Геле на кровать, а сама прошла к столику, раскрыла «чемоданчик» (внутри оказались экран и клавиатура, как Геля и предполагала), нажала какую-то кнопку, машина загудела. – У тебя и так будет очень много трудностей, особенно в первое время. Успеется, – Фея успокаивающе кивнула экрану, – мы ведь будем на связи, а ты проведешь в теле прабабушки достаточно долго…

Пока Фея колдовала над своим странным ноутбуком, Геля подошла к кровати, потрогала подушку. От постельного белья шел слабый сладковатый запах луговых цветов.

– Одно меня беспокоит, – бормотала Люсинда, остервенело пробегая пальцами по клавиатуре, – насколько качественной будет связь. Ты там вот что: постарайся разыскать шкатулку с танцующей пастушкой и почаще на нее смотри наяву, – обернулась она к Геле, – чтобы во сне, как только раздастся «Милый Августин», несмотря на сонное оцепенение мозга, сразу сообразила, что нужно сделать. Увы, будильником, как вчера ночью, воспользоваться не получится – этот фокус работает только в настоящем времени.

Девочка кивнула, но Люсинда уже не смотрела на нее. Уткнувшись в монитор, отрывисто бубнила:

– Настройки… Подготовка к работе… Информация…

Геля повздыхала, посидела на кровати, потом все-таки прокралась за спинку феиного кресла и с интересом уставилась в экранчик. Ноут как ноут, ничего особенного. Два окошка открыты – по одному, темному, со страшной скоростью бегут колонки зеленоватых, совершенно непонятных символов. А в другом мелькают фотографии и текст.

– Настоящие досье, как в американсих фильмах, – восхитилась Геля. – А это что за тетьки?

– Эти, как ты выразилась, тетьки – твои предки по женской линии. Вот Аполлинария Васильевна Рындина, родилась в 1902 году, вышла замуж за Игнатия Герасимовича Максимова. Ее дочь, Альбина Игнатьевна Максимова, родилась в 1934, вышла замуж за Фархата Равилевича Мамаева, штурмана гражданской авиации. Ее дочь… Да, вот, кстати, – извернувшись в кресле, как кобра на гнезде, Люсинда взглянула на Гелю, – в вашем роду, как я заметила, с давних пор существует традиция называть девочек на букву «А». Твою прабабушку звали Аполлинарией. Ее мать – Аглаей. Твою бабушку – Альбина. Ее муж, Фархат Мамаев, хотел непременно татарское имя для дочери, но все равно выбрали на ту же букву – Алтын. А ты – Ангелина.

– Впервые слышу о такой традиции, – пожала плечами Геля, – мама мне ничего не рассказывала.

– Ну, если это получилось случайно, то еще лучше. Тем более, ничего случайного на свете не бывает.

И только Геля собралась спросить, что такого хорошего в этих заглавных «А», как темное окошко схлопнулось, волшебный ноутбук истошно заныл, а Фея, воскликнув: «Есть контакт!», обернулась к девочке:

– Сейчас я начну инструктаж, а ты устраивайся поудобнее, – она махнула рукой в сторону кровати, – и внимательно слушай.

Будущая спасительница человечества послушно улеглась, вытянувшись как солдатик, отрапортовала:

– Готово!

– Хорошо, – кивнула Фея. – Скоро ты уснешь, но еще некоторое время будешь слышать мой голос. А потом очнешься уже Полей Рындиной. Для домашних Поли – очнешься после долгого обморока. Твоя первая задача – «выздоровей», научись правильно вести себя по меркам 1914 года как можно быстрее. Акклиматизируйся там достаточно, чтобы тебе позволили ходить в гимназию. Когда выполнишь это задание, получишь следующее.

– Какое? – спросила Геля.

– Не перебивай меня, сколько раз тебе повторять, всему свое время. Ты попадешь в четвертый класс гимназии…

– Но я уже в шестом! – обиделась ученица лицея.

– Это безнадежно! – воскликнула Фея. – Что мне делать? Заклеить тебе рот скотчем?

– Извините, я больше не буду, – испуганно пискнула Геля.

Фея покачала головой и продолжила:

– В четвертом классе гимназии учились девочки двенадцати, а то и тринадцати лет. Нет, молчи! Тебе нетрудно будет выдать себя за двенадцатилетнюю. Понятие «акселерация» тебе знакомо?

– Ну… да, – с опаской отозвалась Геля (а вдруг это был риторический вопрос и фея снова заругается?) – Это когда дети быстро растут, – и, ободренная тем, что фея так и не заругалась, стала объяснять подробнее: – То есть увеличение роста нового поколения по сравнению с предыдущим. Я где-то читала, что человечество в целом за последние сто лет подросло примерно на 10–15 сантиметров…

– Акселерация, от латинского acceleratio – ускорение, наблюдающееся за последние 150 лет ускорение физического и, заметь, умственного развития детей, – подхватила Люсинда, – современные дети вынуждены воспринимать и анализировать огромный поток информации. Обучение в гимназии едва ли станет для тебя проблемой. Ты же отличница. Ах, черт! Как же я могла забыть… Где моя сумочка?

Сумочка лежала у кресла, как рыбка, выброшенная на берег, – на боку, поблескивая пайеточной чешуей, с широко раскрытым стальным ротиком.

Фея покопалась в ней, достала бархатный мешочек, из мешочка – серебристый футлярчик, из футлярчика – стеклянный пузырек, который и вручила Геле:

– Вот, выпей это.

– А что это? – Геля не нашла на пузырьке надписи «яд», но мало ли.

– Самсонит. Тройчатка. Блицэффект.

Люсинда, конечно, снова разозлится, но любопытство пересилило страх, и Геля упрямо спросила:

– А можно подробнее?

– Самсонит, так называемый биохимический медиатор знаний, изобретен более двухсот лет назад Самсоном Спайком. Усовершенствован в секретных лабораториях Ротвеллера, а тот препарат, что ты держишь сейчас, – моя разработка, основанная на методике пенетрационного изучения иностранных языков.

– Какого-какого?

– Пенетрационного, то есть проникающего сразу в кору головного мозга, – объяснила Люсинда. – Как я уже говорила, учебная программа в гимназии едва ли затруднит тебя. За одним небольшим исключением – иностранные языки. Поля Рындина изучала французский и немецкий, а ты их не знаешь и вряд ли сможешь выучить за несколько недель. А с помощью этого препарата мгновенного действия…

– Я буду знать немецкий и французский? Просто так, без всяких уроков? Круто!

– Конечно, учитывая обстоятельства, без этого можно было и обойтись. Однако не стоит привлекать к твоей персоне излишнее внимание. Но если ты не хочешь…

– Я выпью, выпью, – торопливо заверила Фею девочка. – А эти знания – они навсегда или только на время… командировки?

– Навсегда. Считай это маленьким подарком от фирмы.

– Немецкий! Французский! Вау! – Геля отвинтила крышечку и поднесла пузырек к губам.

– Немецкий, французский и русский, – уточнила Фея.

– А русский-то зачем? – удивилась Геля, успевшая проглотить похожий на микстуру от кашля препарат. – У меня по русскому «отлично».

– О реформе русского языка 1918 года слышать приходилось?

– Н-не помню…

– Изменились правила правописания, были исключены буквы «ять», «фита» «и десятеричное»… Впрочем, лучше наглядно объяснить. – Фея снова покопалась в сумке, достала какую-то электронную штуковину вроде телефона, что-то там настроила и протянула Геле: – Вот, читай.

На экранчике высветились строчки:

– Понятно, – Геля вернула Фее игрушку, – так я точно не смогла бы.

– Еще вопросы есть? – едко поинтересовалась Фея.

– Merci beaucoup. Pas de questions[1], – ответила без пяти минут гимназистка Рындина, хихикнув от удовольствия.

– Très bien[2]… Однако времени осталось совсем немного. – Фея озабоченно сдвинула брови. – Ладно, делать нечего, придется тебе самой там разбираться. Я уж больше ничего не успею рассказать. Разве что самые общие сведения о домашних Поли… Закрой глаза, расслабься и слушай. Молча!

Геля поворочалась с боку на бок в кровати, обняла подушку и послушно зажмурилась.

– Итак, отец Поли, Рындин Василий Савельевич, сорока шести лет, врач Мясницкой полицейской части. Мать, Аглая Тихоновна, тридцать девять лет…

– А Полина мама где работает? – спросила Геля.

– Нигде не работает. Спи. Горячева Анна Ивановна, девятнадцати лет, кухарка…

Как в пьесе, – подумала Геля. – Действующие лица: Поля Рындина, гимназистка. Василий Савельевич Рындин, ее отец, врач… Кухарка еще какая-то… Просто умереть-уснуть…

Глава 1

Геля старательно зажмуривала глаза, но уснуть все равно не получалось. От запаха луговых трав щекотало в носу, она едва сдерживалась, чтобы не чихнуть, да еще и мысли в голову лезли всякие щекотные – а что же Люсинда замолчала, вдруг сама уснула?

Подавив смешок, девочка приоткрыла глаза, ожидая увидеть прикорнувшую в кресле Люсинду, но тут же села в кровати, испуганно озираясь.

Никакой Люсинды не было. И кресла не было. И вообще – комната, в которой она находилась, была абсолютно незнакомой.

Палевые обои с гирляндами бледных роз. Желтовато-зеленые занавески, отороченные помпончиками. Под окном – письменный стол. На нем глобус, лампа с зеленым абажуром, стопка книг. Слева от окна – зеркало в темной ореховой раме и небольшой комодик.

Скрипнула дверь, стала медленно отворяться, и Геля молниеносно прикинулась дохлой лисицей – разметалась на постели, уткнувшись носом в подушки.

Сердце глухо ухало в груди – сейчас, сейчас, сейчас. Сейчас кто-нибудь войдет, что-нибудь скажет, и – что тогда? Что дальше-то делать?

Но в комнате по-прежнему было тихо. Осторожно разомкнув ресницы, девочка постаралась разглядеть, кто же там вошел. Никого, и дверь едва приоткрыта.

Сквозняк, с облегчением подумала Геля.

Но это был не сквозняк.

Миниатюрная черная кошечка, победно задрав хвост, прошествовала мимо, вспрыгнула на стол и, усевшись кувшинчиком, посмотрела на Гелю.

Глаза у кошки были огромные, ярко-зеленые, красивой миндалевидной формы. Как у…

– Лю-люсинда?! Это вы?! – заикаясь от изумления, спросила девочка и растерянно добавила: – Кис. Кис-кис…

Кошка потянулась, выгнув спину, снова плюхнулась на стол и начала грызть ногти на ногах. То есть когти, конечно, на задних лапах, только все равно Люсинда ни за что не стала бы так себя вести.

Геля перевела дух – самая обычная зверушка. Все-таки превращаться в кошек это было бы немножко слишком. Даже для Феи.

– Кис-кис-кис, – позвала уже смелее.

Взглянув на нее с безгранично равнодушным удивлением, кошечка медленно и грациозно вытянула переднюю лапу, извернулась как гимнастка Кабаева и принялась самозабвенно вылизывать себе спину.

– Ну и ладно. Мне тоже на тебя плевать. Не очень-то я люблю кошек. – Геля показала надменному зверьку язык и сползла с кровати.

В дальнем углу комнаты стоял довольно большой шкаф с резными дверцами – видимо, для одежды. Еще один, книжный, у самой двери. На верхней полке расставлены игрушки – чудесный большой медведь лилового бархата, заяц с барабаном, роскошная кукла в шелковой шляпе. А среди книг – па-бам! – знакомая шкатулка. Открывать пока не стала, просто потрогала гладкий лаковый бок.

Можно еще полистать книжки, сунуть нос в одежный шкаф, но рано или поздно придется это сделать, не так ли? – Геля вздохнула и решительно направилась к зеркалу.

Из ореховой рамы на нее смотрела очень красивая девочка в длинной, до пяток, белой рубашке. Да что там «очень» – офигенно красивая. Динка Лебедева умерла бы от зависти в страшных муках.

Синие глаза. Брови как крылья ласточки. Тонкий, с едва заметной горбинкой нос. Губы нежные, бледно-розовые. Геля улыбнулась – девочка в зеркале ответила улыбкой. Передние зубы чуть широковаты, но и это ее не портило, а делало еще милее.

По плечам змеились длинные черные косы – как у какой-нибудь грузинской княжны. Голову красотке определенно следовало помыть, да и, вообще, выглядела она измученной – тени под глазами, запавшие щеки – но лучше быть измученной красоткой, чем крепкой и здоровой дурнушкой, ведь правда?

Геля протянула руку к зеркалу. Робко улыбнувшись, красавица повторила ее жест. Их пальцы встретились на холодной зеркальной глади.

Насмерть прилипнув к волшебному стеклу с чудным отражением, даже не обернулась на скрип двери. «Кошка ушла, – подумала мимоходом, – наверное, соскучилась и…»

И тут за ее спиной раздался жуткий грохот, и женский голос истошно завопил:

– Встала! Встала!!! Василь Савельич! Ой, мамоньки мои!!! Встала!!! Василь Савельич!!!

Застигнутая врасплох, Геля шарахнулась к окну, опрокинула стул и смахнула глобус со стола. Под рукой что-то взвыло, кисть ожгло болью.

Кошка!

Девочка дернулась в сторону, а пакостный зверек, сметая безделушки, сиганул на комод, а потом и вовсе растворился в воздухе.

Глобус катился по полу, смешно загребая медной ножкой.

В дверях визжала миловидная курносенькая девушка в сером платье и белом фартуке. У ее ног валялся латунный поднос, какие-то осколки, эмалированная воронка, чашка с отбитой ручкой.

Неловко толкнув девушку плечом, в комнату ворвался мужчина в пенсне, лысый и усатый; за ним – долговязая тощая женщина с нелепой прической. Все выкрикивали одну и ту же фразу, но не хором, а как киношная массовка, вразнобой:

– Поля! Поленька! Доченька! Голубчик! Слава богу! – И заново: – Поля! Поленька!..

«Поля, доченька и голубчик – это теперь я», – отстраненно подумала Геля. Но когда лысый рванулся к ней с явным намерением обнять, на девочку нахлынул вдруг смертный животный страх и погнал ее в единственное, как ей казалось, безопасное место – в кровать.

В три прыжка достигнув спасительной гавани, Геля лихорадочно зашарила руками под одеялом, в поисках кнопки – кнопки, которую можно нажать, чтобы вернуться назад – к маме, к Люсинде, домой.

Разумеется, никакой кнопки не было.

Тогда, вскинув руки ладонями вперед, словно отодвигая от себя эту вопящую троицу, Геля выкрикнула:

– Я в порядке! В порядке. Со мной все o’key!

И все сразу заткнулись.

Но стало еще хуже.

– Заговаривается… Ой, мамоньки мои, бедное дите заговаривается, – сдавленно прорыдала курносая, комкая у лица подол крахмального фартука. Долговязая охнула. Лысый же, крошечными шажками приближаясь к Геле, спросил тем вкрадчивым голосом, которым разговаривают обычно с кусачими собаками, опасными психами и капризными младенцами:

– Поля, голубчик, ты меня узнаешь? Ты знаешь, кто я?

– Мой папа, Василий Савельевич Рындин? – несмело предположила девочка.

Лысый страшно обрадовался и ликующе объявил, обернувшись к женщинам:

– Узнала! – Потом снова обратился к ней: – Поля, милая, как ты себя чувствуешь? – и вознамерился присесть рядом.

С перепугу Геля сказала первое, что пришло на ум:

– У меня от… от шума голова закружилась… Можно мне побыть одной? Пять минут? Пожалуйста…

Долговязая метнула на лысого испуганный взгляд, но тот преувеличенно бодро произнес, обращаясь к Геле:

– Разумеется! Ра-зу-ме-ется! Отдыхай. Загляну к тебе попозже.

Высокая дама (то есть, несомненно, Аглая Тихоновна Рындина) прерывисто вздохнула и вышла первой. Девушка в сером наклонилась за подносом, но лысый, бормоча: «После, после…» – подхватил ее под локоть и увел.

Геля осталась одна.

Она старалась успокоиться, уверить себя, что происходящее здесь и сейчас всего лишь спектакль. Или сон (и еще неизвестно, Геле Фандориной снится, что она Поля Рындина, или же наоборот?), а во сне или спектакле все понарошку, и с человеком не может произойти ничего по-настоящему плохого.

Все равно, страх не отпускал, плескался где-то на донышке души.

Геля всегда была трусихой. Боялась мышей, например. Ах, что там мыши – их все нормальные люди боятся. А Геля боялась всего на свете – американских горок, незнакомых людей, ходить по темным улицам. Боялась, когда на нее кричали.

Девочке вроде бы не зазорно быть трусливой, но Геля стыдилась своих страхов и скрывала их. Так и плыла всю жизнь против течения, преодолевая маленькие ледяные водовороты – страх высоты, страх боли, неудачи, экзаменов, пауков, больших собак и маленьких букашек.

Сцены вот только не боялась, но это понятно. Там ведь не Геля была, а Гертруда, Гермиона или Мальвина. А Геля бы, конечно, ни за что.

Но теперь привычный трюк почему-то не срабатывал. Стоило только подумать о том, что вот сейчас эти чужие дядька с тетькой станут обнимать ее и называть доченькой, Гелю начинало трясти.

Но стоп! Почему – чужие? Это же ее прапрабабушка и прапрадедушка! Вполне себе родственники. Вот взять ту же Динку Лебедеву – она не видела свою бабушку до пятого класса. Потому что бабушка жила в Орске, то есть очень далеко. И ничего! Динка полетела в этот Орск на каникулы. Познакомилась с бабушкой и даже подружилась.

Вот и Геля будет думать, что просто приехала на каникулы к своим прапрабабушке и прапрадедушке! Сейчас выйдет к ним, расцелует – среди родственников же так принято, да? И очень просто.

На душе сразу стало легче.

Чтобы не успеть испугаться еще чего-нибудь, быстро выбралась из постели и, осторожно ступая среди осколков, размазанной каши и разлитой воды, отправилась знакомиться. С родственниками.

Глава 2

В просторной, темноватой прихожей прислушалась.

За дверью с красивыми загогулинами на матовых стеклах звучали голоса, и Геля, не оставляя себе времени для колебаний, вошла.

У окна в кресле-качалке сидела Аглая Тихоновна, а Василий Савельевич нервно расхаживал по комнате. Увидев девочку, кинулся к ней со словами:

– Зачем же ты, голубчик…

Но подоспевшая Аглая Тихоновна, мягко отстранив его, укутала Гелю в свою шаль и так, обнимая шалью, повела за собой. Усадила в кресло, сама пристроилась рядом, на низеньком пуфе. Василий Савельевич топтался тут же, явно не зная, что сказать и что сделать.

Повисла тоскливая пауза, нарушаемая лишь жалобным пришмыгиванием курносой девушки в сером – та жалась к стеночке у самой двери.

Геля вспомнила слова Льва Львовича: «Главное – это умение держать паузу, чем больше артист – тем больше у него пауза».

Наверное, она была совсем маленьким артистом.

Стало ужасно жаль всех этих людей, которые так о ней беспокоились, вернее, о Поле, только это сейчас не важно. Надо их чем-нибудь занять, вот что. Отвлечь от грустных мыслей.

Эта плакса в сером несла ей тогда поднос? Прекрасно! И Геля сказала:

– Знаете, я ужасно проголодалась. Можно мне чего-нибудь поесть?

– Да. Да! Разумеется, – оживился Василий Савельевич, – Аннушка!

– А что же подать? – спросила девушка.

«Так это и есть та самая Анна Ивановна?» – мысленно удивилась Геля. Нет, она помнила про девятнадцать лет, но ей казалось, что кухарка должна быть если не старой, то хотя бы толстой. И если бы она, Геля, проводила кастинг, то эта курносая пигалица ни за что не получила бы роль.

– Консоме, кашки овсяной… Что-нибудь эдакое. – Василий Савельевич сделал неопределенный жест. – В ближайшее время – только протертая или жидкая пища. Несколько дней придется соблюдать диету.

– Может быть, крем-суп Сантэ? – предложила удивительная кухарка.

Доктор озадаченно поднял брови:

– Что еще за сантэ такое?

– Ну как же-с. На прошлой неделе подавала, французский суп, со шпинатом да сливками.

– А, это та зеленая мерзость… – начал было доктор, но вмешалась Аглая Тихоновна:

– Крем-суп – замечательная мысль, – сказала она. – Давай-ка мы с тобой, Аннушка, к обеду накроем, а Василий Савельич пока осмотрит нашу Поленьку.

Девушка сделала книксен и вышла, а «Поленька» вцепилась в руку Аглаи Тихоновны, к которой прониклась почему-то безграничным доверием.

– Ничего страшного, ангельчик, – Аглая Тихоновна поцеловала ее в щеку, – папе необходимо осмотреть тебя. Ты так долго болела…

Голос у нее был как море – глубокий, теплый, ласковый. Геля сразу успокоилась и подумала – а правда, и чего это я? Пусть осматривает. Уколы же делать все равно не будет. Да если даже и будет…

Лев Львович когда-то говорил студийцам, что у каждого человека есть свой тотемный зверь. То есть каждый человек похож на какое-нибудь животное, и если угадать, на какое, то и характер человека можно понять.

Вот Аннушка похожа на садовую славку – маленькая, миленькая и на макушке хохолок. Ну просто волосы так уложены – на затылке в узел, а сверху меленькие кудряшки.

А Василий Савельич, хоть и лысый, странным образом напоминал льва. Немолодого, слегка облезлого, но все еще сильного и опасного ученого льва – в пенсне, темном жилете и сером крапчатом галстуке.

Мощный лоб, широкий подбородок, заросший до самых ушей короткой, рыжевато-седой бородой, пушистые усы, нос, тоже по-львиному расширяющийся книзу. Пенсне смешно морщило кожу на переносице – словно кто-то крепко держал доктора за нос стальными пальцами. А глаза, небольшие, очень светлые, а точнее, бледно-голубые, смотрели по-кошачьи холодно и проницательно.

Геле сделалось не по себе, но она тут же подумала – зато голос у него ничуть не львиный. К такой внешности подошел бы баритон, а у прапрадедушки был резкий тенорок.

– Что ж, приступим к осмотру? – прорычал лев, то есть сказал Василий Савельевич, и взял Гелю за руку. Проверил пульс, потом заглянул в глаза, оттянув ей нижние веки, потом спросил, не шумит ли в ушах и не кружится ли голова. Потом Геля еще битых полчаса кривлялась перед ним, как мартышка перед зеркалом, – то вращала глазами, то высовывала язык, то дотрагивалась одновременно до уха и кончика носа. До того задергал, что голова в самом деле закружилась.

Доктор Рындин заметил, что ей худо, и сразу отвязался, так что девочка могла спокойно сидеть и наблюдать за тем, как хлопочут Аглая Тихоновна и Аннушка.

Сперва они накрыли белой скатертью большой круглый стол, стоявший посреди комнаты, а затем Аннушка стала носиться взад-вперед, притаскивая то блюдо с ветчиной, то стопку тарелок – ловко, как цирковой эквилибрист.

Аглая Тихоновна же, напротив, двигалась неторопливо и спокойно, с удивительной для такого длинного и нескладного человека грацией. Геля невольно залюбовалась ею и даже устыдилась того, что, пусть и мысленно, обозвала прапрабабушку «долговязой». И никакая она не долговязая, а стройная и высокая, как фотомодель. А похожа – на птицу-жирафу!

Это давно еще, в детстве, Геля была уверена, что жирафы на самом деле птицы, и до слез спорила с каждым, кто думал иначе. Ну, не может, не может быть такое прекрасное, нежное, небывалое существо каким-то там парнокопытным! Эраська пытался сломить сопротивление сестры фактами. Говорил – у жирафа же копыта, значит, копытное! А Геля отвечала – у страуса тоже копыта, а все равно птица!

Тогда Эраська говорил – раз птица, то почему крыльев нету?

А Геля ему – у киви тоже нету, и оно птица.

Так и осталась при своем. Признаться, и теперь в глубине души тайно считала жирафов волшебными птицами.

Может быть, именно поэтому ей так понравилась Аглая Тихоновна? Не с первого взляда, конечно, а потом. С первого взгляда все же прапрабабка казалась ужасно некрасивой – почти на голову выше мужа, густые черные волосы словно бы слишком тяжелы для худого узкого лица, и кажется, что Аглая Тихоновна напялила какой-то нелепый паричок. Губы тонковаты, нос длинноват, а вот глаза хорошие – черные, живые, выразительные.

И голос… Интересно, какой у жирафов голос? Этого Геля не знала. Но хотелось думать, что такой же, как у Аглаи Тихоновны.

Обед прошел почти удачно. То есть Геля конечно же умела правильно себя вести, пользоваться ножом и вилкой и все такое. Но ее мама (которая Алтын Фархатовна) никогда не сервировала обычный обед так парадно – с супницей, кучей тарелок и крахмальной скатертью. Кроме того, Геля не привыкла к прислуге – ну, к тому, что есть специальный человек, который бегает, все подает, а сам за стол не садится, и немножко смущалась. И вообще, боялась сказать или сделать что-нибудь не так, да просто лишний раз звякнуть ложкой, на нее и без того все смотрели как на какое-нибудь привидение. Вот и сидела тихо, прислушиваясь к тому, что говорит прапрадедушка.

Василий Савельевич успокаивающе бухтел, поминутно похлопывая по руке жену:

– …гораздо лучше, чем можно было ожидать. Гораздо! Три-четыре денька понаблюдаю, а после отвезу к Эвальду Христиановичу на консультацию.

– Стоит ли везти? Не лучше ли пригласить его к нам?

– Не беспокойся. Поля прекрасно выглядит, прекрасно, и есть все основания надеяться на дальнейшее улучшение. Кроме того, клиника у них прекрасная, прек-расная, новейшая техника, замечательный персонал. И Эвальд Христианович – прекрасный врач, прек-расный, ученик Корсакова…

Аннушка поставила перед ним пузатенькую чашку с ушками. Доктор подозрительно заглянул в нее и тут же с отвращением отодвинул, свирепо буркнув:

– Это что?

– Суп Сантэ, – со спокойным достоинством ответила кухарка.

– Извольте подать мне что-нибудь съедобное, а эти лягушачьи слезы – прочь!

– Сами вы, стесняюсь сказать, эдакое слово, – не полезла за словом в карман Аннушка, – а французская кухня – оно и прилично, и для здоровья пользительно. А вы со своими босяками…

– Да! Я простой человек! – Василий Савельевич воинственно рубанул рукой воздух. – Мне пирогов подавай, да щей, да леща с кашей! А вы, Анна Ивановна, с вашими французскими изысками…

Геля невольно сжалась в комочек. До чего же он сердитый, этот прапрадедушка! Так раскричался из-за какого-то несчастного супа…

Но чудесная Аглая Тихоновна быстренько отослала Аннушку на кухню «приготовить Поле легкий творожный десерт», а мужу так и вовсе просто улыбнулась, и тот, укрощенный, принялся за злосчастный суп как миленький.

Геля с облегчением вздохнула – она терпеть не могла ссор. Отбросила косы за спину и подумала – надо все же вымыть голову. И как, интересно, тут это делается? Носят воду ведрами, греют, поливают из кувшина – что-то такое было в фильмах и книжках. Ужас.

Глава 3

Голову мыли дегтярным мылом, а потом полоскали каким-то коричневым травяным отваром. Фена не было – роскошную прабабушкину шевелюру долго сушили полотенцами, расчесывали дурацкой, похожей на одежную щеткой – Геля даже испугалась, что после всего этого волосы будут выглядеть кошмарно. Однако зря волновалась – выглядели они просто замечательно, зверски блестели и вообще.

Даже стыдно стало. Думала ведь, что попала к каким-то дикарям – керосиновые лампы, вода ведрами. А еще учится в лицее с углубленным изучением истории! Все здесь было: и электричество, и телефон, и водопровод, и нормальная ванна. Двадцатый век все-таки.

Ладно, теперь надо бы разобраться с одеждой. Не ходить же все время босой и в сорочке, как призрак.

Дождавшись, пока Аглая Тихоновна пойдет звонить доктору (тот вынужден был вернуться на службу, но велел телефонировать ему каждый час и сообщать о состоянии дочери), Геля полезла в шкаф.

Платьев было довольно много и некоторые даже ничего себе – шерстяное серое и еще одно, с матросским воротником, но все ужасно длинные.

На широкой верхней полке стояли какие-то круглые коробки. Сняла одну, заглянула – там была шляпка, самая обычная, соломенная, с голубой лентой.

Так, а где же они здесь держат трусы и майки?

Может ли человек без трусов чувствовать себя уверенно? Конечно, может. Если он младенец или дикарь. А цивилизованной девочке трусы необходимы.

Белье нашлось в комодике под зеркалом, и Геля совершенно недостойно, как дикарь или младенец, хихикала, разглядывая длинные хлопковые трусищи, натуральные панталоны до колен. Штанины были присборены и пришиты к поясу-кокетке. По нижнему краю, у колен, панталоны заканчивались оборками, украшенными фестонами и вышивкой, а в дырочки на вышивке продернуты атласные ленточки.

В общем, умереть-уснуть какая красота.

Но других моделей не предлагали. Геля натянула красоту и продолжила исследования недр комодика.

Кроме панталон, там хранились аккуратно переложенные бумагой и мешочками-саше (с уже набившим оскомину запахом луговых трав) белые рубашки – длинные, как та, в которой она спала, и покороче. Майки тоже были, но странные – из плотной ткани, с рядочком полотняных пуговиц и с болтающимися по краю широкими резинками. Геля долго не могла понять, что это за резинки такие, пока не нашла чулки. Да это же держалки для чулок! Колготки-то еще не изобрели, судя по всему.

Надела жесткую, неудобную майку, с трудом застегнув на спине ряд мелких пуговичек, и стала прилаживать чулки.

С чулками дело обстояло совсем плохо – панталоны ну никак не желали в них влезать, сбивались наверх.

– Барышня, не желаете ли теплого молочка? – послышалось от двери. Геля обернулась и увидела Аннушку.

– Нет, спасибо… Я вот… одеваюсь, – объяснила смущенно.

Брови у Аннушки отчего-то сделались домиком, она горестно покачала головой, потом двинулась к Геле, причитая громким шепотом:

– Что ж вы лифчик-то задом наперед напялили? И рубашечку не надели? Натирать же будет. Давайте, снимайте все, я вам помогу переодеться.

Выяснилось, что сначала надо надевать еще рубашку (ту, что покороче), потом фигню с резинками (ну, хоть пуговицы на этом гадском лифчике оказались спереди, и то хорошо), потом чулки и только после этого – панталоны. Атласные ленточки под коленками, оказывается, были не только красота, но еще и дополнительные подвязки для чулок. Уф!

– А какое платье лучше надеть? – робко спросила Геля.

– А вот, – Аннушка выхватила из шкафа платье и протянула Геле, – любимое ваше, штапельное, мягонькое. Управитесь?

– Управлюсь, – кивнула девочка.

Аннушка упорхнула, а Геля скептически оглядела любимое платье прабабушки.

И что она в нем нашла, интересно? Длинное, противного светло-коричневого цвета, в мелкий цветочек тоном потемнее, да еще на плечах пришиты дурацкие оборки. Но делать нечего. Надела эту гадость, застегнула пуговицы, повязала поясок.

Пошла к зеркалу.

Умереть-уснуть.

Мало того что уродливое, так еще и ужасно неудобное, платье тянуло в проймах, а уж о том, чтобы поднять руки, и речи не шло – весь ком нижнего белья сразу начинал ползти вверх.

«Как же они ходят в такой куче тряпок?» – раздраженно извиваясь перед зеркалом, думала Геля.

Она даже протанцевала танец маленьких утят, чтобы лучше приспособиться к новой одежде. Но нет, безнадежно. Тут хоть танец маленьких лебедей танцуй, все равно будешь чувствовать себя плохо оседланной коровой.

Геля остро затосковала по трикотажным майкам, нормальным человеческим трусам и коротким юбкам. А джинсы? А свитерочки? А колготки, наконец? Ау, где вы, мои дорогие? Долго ли я не увижусь с вами? Долго ли мне носить эти ужасные вериги?

Про вериги она в интернете читала. Так назывались разные неудобные штуки, например, железные цепи, полосы и даже настоящие кандалы, которые носили всякие монахи-аскеты, чтобы посильнее мучиться. Почему-то они считали, что это круто. К статье прилагалась и картинка с подписью: «Шапочка, плеть и вериги преподобного Иринарха Ростовского». Ничего себе модные аксессуары», – подумала тогда Геля.

Но она и подумать не могла, что когда-нибудь станет девочкой-аскетом и будет вынуждена таскать вместо одежды такое свинство. Только шапочки и плети недостает.

Впрочем, следовало признать, что красоту Поли Рындиной даже этот сомнительный наряд победить не в силах.

Минутку полюбовалась замечательной красавицей в зеркале, и настроение сразу улучшилось.

Что ж, можно спокойно появиться перед публикой.

Геля направилась было к двери, но, сделав несколько шагов, вспомнила про обувь. Поискала тапочки у кровати – нету.

Потянула нижний ящик шкафа, а там!

Может быть, одежда у них и не очень, но обувь ужасно милая. В открытой коробочке лежали восхитительные домашние балетки (Геля посмотрела на подошву и поняла, что по улице в них не ходили) тонкой кожи цвета топленых сливок, украшенные медными пряжками, а на щиколотке – ремешок с медной же фигурной пуговицей.

Немедленно обулась, протанцевала до кровати и обратно – блеск! До чего же мягкие и удобные! Не то что одежда – подол длинного платья путается в ногах (или ноги в подоле?), резинки тянут, пуговицы душат, трусищи пузырятся на попе, хочется скинуть все это с себя и завизжать.

В сердцах несколько раз повторила очень плохое слово, которое как-то слышала от мамы (Алтын Фархатовны). Досада схлынула.

Что ж, ради спасения человечества можно и потерпеть.

Глава 4

Первое время в новом (а вернее, ужасно старинном) доме с Гелей все носились как с хрупкой фарфоровой пастушкой – разве что в вату не заворачивали.

Аглая Тихоновна то и дело спрашивала:

– Ты не устала? Хочешь прилечь? А я тебе почитаю.

А когда доктор разрешил есть нормальную еду, Аннушка давала морковки сколько захочешь, только удивлялась:

– Ох, и люты вы стали, Аполлинария Васильевна, моркву трескать! Меня уж и на рынке спрашивают, не завели мы, часом, кроля или козу?

На козу Геля не обижалась, знала, что Аннушка просто шутит, да и морковка была чудо как хороша – хрусткая и сладкая, куда лучше голландской из супермаркета. Никак не удержаться, чтобы ее не «трескать».

Василий Савельевич же, хоть и признавал «состояние девочки удовлетворительным», тем не менее запретил ей читать, физически утомляться и выходить на улицу.

А попросту говоря – все.

И если бы Геля на самом деле была Полей, то жутко обиделась бы – так ведь и от скуки помереть недолго.

Но Геля не была Полей и тайно предвкушала прекрасные дни – она собиралась осмотреть весь дом. Они с классом иногда ходили в разные музеи, и Геля ужасно любила разглядывать всякие старинные утюги, посуду и все такое.

В квартире было пять комнат (не считая кухни, ванной, туалета и маленького чуланчика): детская (комната Поли), столовая (она же гостиная), спальня, кабинет (он же – библиотека) Василия Савельевича и комната прислуги (то есть Аннушки).

В спальне смотреть было особенно нечего, разве что мебель там была самой громоздкой во всем доме. В углу стоял грандиозный дубовый шкаф (гардероб, так его здесь называли), у стены – широченная кровать, по бокам от нее – две тяжелые тумбочки, тоже из дуба. По тумбочкам сразу можно было понять, кто где спит.

Одна была беспорядочно завалена медицинскими книжками – раскрытыми и закрытыми, с закладками и без – и стопками растрепанных бумаг. Все это безобразие теснилось не только на злополучной тумбочке, но и отчасти на полу – словно книги и бумаги, пользуясь тем, что в спальне никого нет, вознамерились уползти потихоньку обратно в кабинет Василия Савельевича, где им, собственно, и подобало находиться.

На другой лежал французский роман. Геля прочла золоченую надпись на корешке «L'Homme qui rit»[3].

Вот, собственно, и все.

На очереди были владения Василия Савельевича – то есть кабинет. Дождавшись, пока взрослые займутся своими делами, Геля просочилась в первую дверь от парадной.

Стены кабинета почти сплошь были заставлены книжными шкафами, стопки книг вавилонами возвышались и у основания шкафов, и у кресел, и даже на ступеньках стремянки. У окна – огромный письменный стол карельской березы, заваленный журналами, бумагами, газетами и, разумеется, книгами.

Геля подошла поближе, спрятав руки за спину, чтобы ничего не трогать.

Но не трогать конечно же не получилось – ее сразу заинтересовала открытая английская книжка, очень толстая, лежавшая поверх нескольких других. Предусмотрительно заложив раскрытую страницу пальцем, посмотрела, как называется. На голубой обложке значилось:

Alfred Swaine Taylor

Medical Jurisprudence

Немножко почитала и сморщила нос от жалости:

…молодой джентльмен выпал из экипажа и ударился головой о мостовую. В результате полученной травмы он на некоторое время потерял сознание, однако скоро пришел в себя. Он почувствовал себя значительно лучше, и его друг усадил его обратно в карету и привез в дом родителей…

Бедный молодой джентльмен! Упал, ударился, а во втором абзаце вообще умер! И бедный, бедный Василий Савельевич! Читает такие ужасные книжки, чтобы лучше помочь своей любимой дочери, которая тоже упала и ударилась (но, к счастью, до второго абзаца не дошло).

Рядом со столом стояло суровое кресло с прямой спинкой, а перед ним – еще два, низких, кожаных (видимо, Василий Савельевич был строг к себе и милосерден к посетителям). У ножки кресла громоздилась взъерошенная куча прочитанных газет и журналов, и Геля вытащила парочку наугад, чтобы посмотреть.

В журнале «Новая Иллюстрацiя» посреди 32-й страницы красовалась фотка дяденьки в лихо подкрученных усиках и с младенцем на руках.

Ну-ка, кто это?

Оказалось – Будущiе императоры Австрiи

Эрцгерцогъ Карлъ-Францъ-Iосифъ (он унаслѣдует престолъ послѣ нынѣшняго наслѣдника, Франца-Фердинанда д’Эсте) со своимъ сыномъ Францемъ-Iосифомъ-Отто.

Такой маленький, а уже почти император, – подумала Геля, внимательно разглядывая щекастого важного младенца в большущей панамке.

Что-то такое она слышала об этих эрцгерцогах. Или читала? Нахмурилась, припоминая, но нет, без интернета, своей вечной шпаргалки, ничего вспомнить не смогла.

И снова стало немножко стыдно – она, конечно, очень соскучилась по маме, но если бы сейчас какой-нибудь волшебник спросил – что ты хочешь, девочка? Чтобы здесь появилась на час твоя мама или интернет? – Геля бы выбрала интернет.

Без мамы можно было потерпеть, взрослая уже, а вот без интернета – как без рук.

Столько вопросов, столько непонятного вокруг, а с интернетом она бы в два счета все выяснила.

Да кто же они такие, эти Карлы-Францы-Фердинанды? – снова постаралась вспомнить Геля, но безуспешно. Рассердившись, просто отложила журнал и потянула из кучи газету «Русскія Вѣдомости» – ну их, императоров, и что за идиотская привычка давать детям одни и те же имена по сто лет подряд?

На газетном развороте попалась большая статья

О современномъ московскомъ строительств

Читать целиком времени не было – скоро придет к обеду Василий Савельевич и едва ли обрадуется, обнаружив дочь в своем кабинете, но все же из любопытства просмотрела пару абзацев вскользь:

Въ послѣднее время стало, кажется, для всѣх очевидно, что съ новѣйшимъ московскимъ строительствомъ творится нѣчто неладное. Горе не в томъ, что чудесные старые особняки таютъ съ каждым годомъ…

…жизнь не стоитъ на мѣстѣ, и всѣ эти милые сердцу домики съ колоннами и мезонинами неизбѣжно обречены на гибель…

… но бѣда въ томъ, что постройки, возводимыя на мѣстѣ даже самых убогихъ и ничтожныхъ старыхъ домовъ, почти всѣ чудовищно безобразны…

Ну надо же! – Геля насмешливо покачала головой. – Если бы не «яти», вполне можно было бы выложить в интернете, никто бы и не догадался, что статье почти сто лет.

В Москве, ее Москве, шла настоящая битва против сноса архитектурных памятников – старинных домов и особняков. Защитники культурного наследия стояли в пикетах, строчили заметки в блогах, пытаясь остановить бульдозеры и стеноломы.

Да что там далеко ходить – ее папа и мама постоянно спорили на эту тему.

Алтын Фархатовна, коренная москвичка, цинично заявляла примерно то же, что и автор статьи: «Старые дома ломались во всѣ времена, и въ старину тоже не слишкомъ церемонились съ архитектурой предыдущихъ эпохъ» – и еще добавляла: «Здесь и с людьми особенно не церемонятся, позаботились бы сначала о жителях, а потом уже о домах».

Но понаехавший в нерезиновую из Англии Николас Александрович горячо возражал: «Да пойми же ты, люди, которые не умеют уважать свое прошлое, никогда не научатся уважать себя!» – и, высунув язык, рисовал Гелиными фломастерами кривенький плакат «Руки прочь от старой Москвы!», а потом уходил стоять в пикетах.

Наверное, мама была права, но почему-то папа в этом случае вызывал большую симпатию.

Геля со вздохом оставила газету – пора сваливать отсюда, пока не застукали. Быстро посмотреть, что тут еще интересненького, и сваливать.

У самой двери слева находилась вещь, по мнению Гели, несколько неуместная в кабинете, – походная койка, покрытая грубым верблюжьим одеялом.

Однако в дальнем, свободном от книг углу она увидела вещь, еще более неуместную и рассмешившую ее до слез, – на толстой цепи с потолка свисал большой кожаный мешок с песком.

Дело в том, что по утрам из глубины квартиры доносились звуки какой-то глухой возни, неясные выкрики и стуки – словно кто-то мутузил кулаками мешок с песком. Геле, ясное дело, было любопытно, однако она никого ни о чем не спрашивала – мало ли чем эти взрослые могут заниматься? Была охота потом смотреть, как они мямлят, врут и смущенно переглядываются.

А выходит, ничего такого, и не «словно», а на самом деле. Василий Савельевич боксировал, то есть мутузил кулаками мешок с песком! Вот и боксерские перчатки на стеночке повешены, а под ними стоят две небольшие гири. Попробовала поднять одну – оказалась тяжеленькая.

И кто бы мог подумать, ведь доктор выглядел истинным ботаном – нервный и в очочках (ну, в пенсне, какая разница?). Ах, как все-таки прав был многоумный руководитель их театральной студии со своим методом тотемных зверей – Василий Савельевич оказался, без сомнения, львом.

Геля на цыпочках (из одного уважения) вышла из кабинета, прикрыв за собой дверь.

В остальных комнатах, если подумать, ничего такого особенного и не было. Ну мебель старинная, ну телефон – почти такой же, как в ее Москве, только покрасивее.

А вот кухня! Кухня оказалась самым интересным местом во всем доме!

Там находились совсем уж допотопные штуки, похожие на те, к которым привыкла Геля, примерно так же, как мамонт на слона.

Во-первых, плита. Нет, во-первых, холодильник. Ладно – во-первых, плита!

Плиту топили дровами! Настоящими! Как камин на даче у Динки Лебедевой!

А ведь везде в доме было самое обычное отопление, батареи – чугунные гармошечки, как в ее Москве, дома, на Солянке!

И вдруг – дрова!

Сама плита сверху была железной, с шестью конфорками, а по бокам выложена белой плиткой с голубенькими загогулинками. Снизу, по центру, большая дверка – это духовка, слева топка, дверка под ней – зольник, там можно было даже запекать картошку. Все три дверки – железные, массивные, как у сейфа. Прямо из стены, над плитой, торчала еще такая железненькая штучка-заслонка – вьюшка, чтобы закрывать дымоход, который был там, за стенкой.

По верхнему краю плита была обнесена перильцами – чтобы случайно не обжечься, если слишком близко подойдешь, и чтобы вешать всякие кастрюли-поварешки.

Венчал эту царственную плиту-чудовище медный колпак вытяжки.

Ну, а во-вторых – холодильник.

Геля его не сразу и в лицо-то узнала – шкафчик и шкафчик, мало ли их тут на кухне? Вон резной буфет, и посудный шкаф, и этажерки еще какие-то. Но даже шкафчиком он сразу понравился Геле – на гнутых ножках, с затейливыми резными розеточками по углам и с медными замочками на дверцах.

И тут Аннушка открывает эту самую дверцу, чтобы достать молоко, и Геля понимает, что шкафчик никакой не шкафчик, а вовсе даже холодильник!

Только работает не от электричества, а от большущей глыбы льда. Лед лежит в верхнем отсеке – ну, там, где у нормального холодильника морозилка. Продукты, которые необходимо заморозить или сильно охладить, тоже там лежат. А в нижних отделениях – молоко или овощи, которые нужно хранить в прохладном месте. Полки жестяные, и все внутри отделано жестью, а сбоку, если присмотреться, – медный крантик. Воду сливать, если с льдины натечет.

А еще был Аннушкин любимец – самовар.

Поначалу-то Геля на него и не взглянула – скучно. Не то чтобы она навидалась этих самоваров – дома, в ее Москве, у них был обычный электрический чайник. Но электрический чайник – это настоящая полезная вещь. Честный бытовой прибор, а самовар так, игрушка для туристов. Сувенир, как балалайка, ушанка и матрешка. Ну и какая нормальная московская девочка станет обращать внимание на такую ерунду? Ходить в ушанке, играть на балалайке и пить чай из самовара? Может, еще медведя пригласить? В кокошнике? Вот спасибо.

Но Аннушка возилась с этим чайником-переростком как с младенцем. Начищала ему латунные бока специальной щеточкой, топила в «два угля» (это когда вниз, в топку, кладут древесный уголь, а на решетку – каменный; Аннушка говорила, что всякие сосновые шишки это баловство, самовар уголь любит). И Геля, которая терлась на кухне, как кошка, волей-неволей прониклась интересом к сувенирному изделию. Самовар у Рындиных был здоровенный, на крышке клеймо «Паровая Самоварная Фабрика Воронцова въ Тулѣ», ручки красиво изогнуты, фигурный репеек, ветка сделана в виде петушка (репеек – это пластинка, в которую врезан самоварный кран, а ветка – ручка этого самого крана).

Вообще, выяснилось, что самовар – не просто жестянка для воды, а целый водонагревательный заводик, состоящий из множества отсеков, каждый из которых имеет свое название. Внизу у него настоящая топка, а внутри – труба, называемая «кувшин», куда, собственно, и закладывают уголь (ну, или баловство вроде щепочек и шишек). Вода в самоваре закипала удивительно быстро (почти как в электрическом чайнике), и тогда он начинал «петь» – издавать мелодичные, протяжные звуки. Аннушка относила его в гостиную, водружала на латунный поднос, заваривала чай, а заварочный чайник ставила на конфорку – корону самовара, самую верхнюю его часть.

Василий Савельевич кофе не признавал, а до чаю был лют, как Геля до морковки. Мог вечером за раз целый самовар выдуть – а это семь литров!

Глава 5

Впрочем, Василий Савельевич не так уж часто рассиживался у самовара.

Доктор уходил на службу сразу после завтрака, в девятом часу утра, возвращался в середине дня, к обеду, а после, по выражению Аннушки, начинался «цирк с конями».

Если везло – Василию Савельевичу удавалось вздремнуть час-другой после обеда. Но чаще не везло. Стоило ему прилечь, как тут же, словно по злому волшебству, начинал звонить телефон – требовали доктора, спешно, потому что кто-то умирает, рожает, сломал ногу, заболел пневмонией, страдает сыпью, мигренью, кашляет или совсем не ест.

Будто мало было телефона – вступал и дверной звонок – это «приличные» пациенты прислали горничную или лакея за Василием Савельевичем.

С черного хода стучал дворник – а значит, у ворот дожидается какая-нибудь хитровская рвань, которую в дом не пустишь, но и гнать доктор строго-настрого запретил – хитровская рвань, так же, как приличные люди, умирает, рожает и болеет. А то ведь еще и убьют кого-нибудь, и полицейский врач господин Рындин обязан освидетельствовать труп. Так что никому без Василия Савельевича не обойтись – ни живым, ни мертвым.

Аннушка, однако, в этом сомневалась и время от времени, теряя терпение, начинала орать – на дворника, на лакеев, в телефонную трубку:

– Спит он! Спит! Не позову и не просите! Что ж это такое, и так он крутится целыми днями, как кубарь под кнутом! Дайте поспать ему! Господи, твоя воля! Что, в Москве других врачей нету?

Доктор, спящий в кресле тяжелым сном смертельно уставшего человека, никак не реагировал на весь этот шум, а просыпался только от того, что Аглая Тихоновна мягко трогала его за плечо. Тогда он вскакивал, коротко спрашивал:

– Кто? Что?

По дороге в ванную, сдирая галстук и воротничок (воротнички мужских рубашек в то время, оказывается, пристегивались, но доктор никогда не возился с пуговицами, а всегда отдирал, потому что все время слишком спешил или слишком уставал), выслушивал отчет о происшедшем, быстро умывался, Аглая Тихоновна (всегда Аглая Тихоновна, не Аннушка) подавала ему пиджак, пальто, врачебный саквояж, и Василий Савельевич Рындин, страдальчески щуря близорукие бледно-голубые глаза, отбывал к пациенту.

Ровно та же история повторялась и вечером (если доктору повезло вернуться домой к ужину).

От такой развеселой жизни у Василия Савельевича завелась дурная привычка засыпать где придется – в кресле-качалке (любимое место), на диване в столовой, на кушетке в смотровой. Если возвращался от больного под утро – проскальзывал в кабинет и засыпал там на узенькой походной койке, чтобы не будить жену. Но Аглая Тихоновна все равно просыпалась, подкрадывалась на цыпочках (чтобы не разбудить!) к спящему Василию Савельевичу и бережно накрывала его своей шалью или пледом.

Геля слегка побаивалась доктора – из-за пронизывающего острого взгляда, который словно буравил собеседника насквозь. Когда прапрадедушка начинал расспрашивать ее – как она спала, да хорошо ли себя чувствует, да не болит ли голова, Гелю невольно пробирала дрожь. Ей казалось, что вот-вот проницательный доктор спросит – кто ты, девочка? И где моя дочь?

Поэтому она сторонилась Василия Савельевича и все больше льнула к Аглае Тихоновне – та добрая, и даже если (ну вдруг?) как-то выяснится, что Геля – кукушонок, подменыш, а вовсе никакая не Поля, Аглая Тихоновна все равно ни за что ее не обидит. Геля была уверена.

Но от всей этой свистопляски она стала ужасно жалеть бедного доктора и сама всячески старалась ему услужить – принести чаю в кабинет, или найти пенсне, сиротливо забытое на столике у кресла, или рассмешить чем-нибудь.

Только во время обеда Василию Савельевичу удавалось по-настоящему отдохнуть и побыть с домашними.

Но это вовсе не значит, что обед проходил мирно. Отнюдь.

Боевые действия начинались от самого порога.

Заслышав звонок доктора (три резких нетерпеливых трели), Аннушка коршуном летела в прихожую.

– Куда? Куда? Аспид вы бессовестный! Пальто снимайте и в ванную! – голосила она и, растопырив руки, гнала доктора в сторону ванной.

– Что вы кудахчете, Анна Ивановна? Вы же девица, а не курица. Дайте пройти, – с нарочитой досадой бросал Василий Савельевич.

– Я вам дам! Я вам пройду! Опять заразы в дом натащите! Мыться идите, я уже и рубашку чистую приготовила, и мыло карболовое.

– Может, мне еще пиджак известью засыпать и шляпу съесть? Да поймите вы, несносный человек, я только от генерала Карбышева, у его жены мигрень, а не бубонная чума!

– Как же-с. Знаю я ваших генералов. Генерал ромейковский и губернатор бунинский. Снова по норам хитровским, помойным таскались, а оттуда известно какие подарки – дифтерит да рожа.

– Ну о чем вы? Какой дифтерит?

– Запамятовали? А кто в том году скарлатину Поле притащил? Оно понятно, вам-то что – зараза к заразе не пристает, так жену с дитем пожалели бы! Аспид вы, аспид бессовестный и есть…

– Ну, пошла барыня плясать… – махнув рукой, Василий Савельевич ретировался в ванную.

Победа оставалась за Аннушкой, однако это был всего лишь первый раунд.

За столом скандал разгорался с новой силой.

Аннушка питала страсть к блюдам французской кухни. Доктор этой страсти не разделял.

Аннушка предлагала доктору отправляться в трактир с его разлюбезными босяками, где и хлебать щи лаптем. А здесь – приличный дом.

Доктор нервно напоминал Аннушке, что это его дом, и он желает получить вкусную и здоровую пищу, а не склизкие белые сосульки (речь о спарже).

Аннушка не теряла надежды, что доктор когда-нибудь образумится – начнет вести себя, как должно образованному человеку, водиться с приличными господами и питаться изысканной, утонченной пищей.

Доктор уверял, что ее надежды беспочвенны, и требовал каши, рыжиков и покоя в собственном доме.

Кончалось по-разному, но совсем не страшно. Даже пугливая Геля понимала, что это не битва, а спарринг, что доктор с кухаркой ругаются не от злости, а для удовольствия.

Наверное, Василий Савельевич видит слишком много чужого горя, и перепалки с Аннушкой – что-то вроде комических интермедий в трагической пьесе. Ну как сцены с шутами-могильщиками в «Гамлете».

После обеда доктор бывало что и дремал час-полтора, но чаще все же раздавался звонок – телефонный или с парадного, – и Василий Савельевич, подхватив саквояж, мчался кого-нибудь спасать.

Дом вздыхал с облегчением.

Нет, Василия Савельевича дома очень любили, более того, все там было устроено так, чтобы он мог спокойно поработать (а Василий Савельевич еще умудрялся готовить доклады для врачебного сообщества и писать статьи в медицинские журналы) или спокойно отдохнуть.

Но на самом деле дом был женским царством и жил вовсе не в резковатом, надсадном ритме телефонных звонков и безотлагательных вызовов, а в своем собственном – нежном, приветливом, ровном. И стоило парадной двери захлопнуться за беспокойным Василием Савельевичем, как дом возвращался к своему размеренному ритму.

Хрустальная, убаюкивающая безмятежность удивляла, потому что дом не был ни ленивым, ни сонным – Аннушка и Аглая Тихоновна ни минуты не сидели без дела, и если бы на Алтын Фархатовну, к примеру, свалилось столько же домашних хлопот, она, наверное, застрелилась бы из пылесоса.

В доме Рындиных никакого пылесоса не было. Пыль с мебели и безделушек смахивали смешной метелочкой из перьев, ковры чистили щетками, а пол мыли шваброй. Раз в неделю приходил мальчишка-полотер, насупленный и дикий, как лесной барсук, и натирал пол мастикой, чтоб блестел.

В доме были черный ход и парадный. Через парадный прибывала «чистая публика», а через черный – как раз доставляли покупки, дрова, лед, приходили дворник, пожарный, почтальон, прачка, полотер, точильщик, лудильщик, слесарь, трубочист, соседские кухарки, горничные и няни. Геля прикинула – если бы дома, в ее Москве, тоже было так, то через парадный ход приходили всякие гости, например, ее одноклассники, а вот пиццу приносили бы с черного.

После уборки Аннушка отправлялась в магазин, вернее, по большей части на рынок или в какую-нибудь лавку. Прежде всего, за свежими продуктами – нельзя было съездить, как привыкла Геля, в гигантский супермаркет и закупиться замороженными полуфабрикатами и разной другой чепухой на всю неделю – здешний холодильник, пусть и прехорошенький, никак для этого не годился. Зато служба доставки работала прекрасно, покупки не нужно было тащить домой, а только выбрать – привозили их уже приказчики или мальчишки.

Прапрабабушка же «занималась счетами» – записывала в аккуратную коленкоровую тетрадь всякие расходы, прошлые и предстоящие: сколько денег лавочнику, да прачке, да Василию Савельевичу шляпу новую, да дюжину воротничков и кружева – обновить Полины платья… Или шила – тогда Аннушка садилась рядом, на пуфике, и читала вслух из какой-нибудь книжки. Аглая Тихоновна тоже часто читала – Аннушке, пока та гладила белье, Василию Савельевичу – чтобы приспать, и Геле – просто так; и это домашнее чтение неожиданно царапнуло девочку по сердцу.

Когда они с Эраськой были маленькими, папа вот так же читал им на ночь или придумывал сказки, и для Гели это было самое любимое время – папин голос словно окутывал ее, а потом уносил в сон. Во сне сказка продолжалась, обрастала нелепыми подробностями, и утром Геля бежала к родителям, чтобы, торопясь и захлебываясь словами от нетерпения, рассказать им «как все кончилось на самом деле, а не в книжке».

На самом деле все кончилось просто – они с Эраськой выросли, научились читать, засели за книжки и ноутбуки, и папа им больше ничего не рассказывает. Да и не слушает, если честно, – наверное, теперь ему с ними скучно.

У каждого своя жизнь – у папы, у мамы, у Эраськи и у нее, Гели.

А вот у Рындиных почему-то общая, пусть всякий и занят своими делами. Геля даже немножко им завидовала (ну ладно – ужасно завидовала), хотя по настоящим папе с мамой все равно скучала.

Глава 6

Дома пришлось безвылазно проторчать несколько дней. Когда Геля совсем уж затосковала (без интернета и телека даже дом-музей Рындиных в конце концов прискучил), произошло вот что.

То есть сперва, наоборот, совсем ничего не происходило.

Был поздний вечер. Столовую окутывал мягкий полумрак, горела лишь настольная лампа, у которой Аглая Тихоновна, как обычно, что-то шила. Василий Савельевич, как обычно, запаздывал со службы. Аннушка, как обычно, ворчала, что ужин перестоит.

А Геля – Геля, свернувшись калачиком в любимом кресле Василия Савельевича, дулась.

Вот тебе и путешествия во времени, – сердито думала она, – вот тебе и опасности с приключениями.

Залипла тут, как доисторическая букашка в янтаре! Да ей так скучно в жизни никогда не было, даже на уроке географии!

Вот сегодня, например, Аннушка с Аглаей Тихоновной устроили дома настоящий переполох – выставляли двойные рамы, мыли окна, укладывали зимнюю одежду в сундуки, а ей, Геле, не позволили и пальцем пошевелить – как же, доктор запретил переутомляться! Не то чтобы она особенно любила прибираться, но хоть какое-то развлечение.

С другой стороны, – девочка вздохнула, – хорошо, что прапрадедушка запретил ей все на свете.

Выдавать себя за другого чрезвычайно трудно, пусть и позаимствовав его внешность. Столько мелочей, которых ни за что не предусмотришь, даже если бы они с Феей готовились к «заброске диверсанта» не пару часов, а пару лет.

И как тут быть? Самое время посоветоваться с Люсиндой, но сколько Геля ни пялилась на танцующую пастушку, связи все не было, и сны снились самые пустяковые – чаще всего про зеркало в ореховой раме.

То она тщетно искала свое отражение, но зеркало было темным и пустым, как ночной пруд; а то еще вместо Гели или на худой конец Поли Рындиной в зеркале вдруг являлась Динка Лебедева, одетая пастушкой Ватто, с немыслимой напудренной куафюрой, и танцевала, танцевала…

Было, правда, странное чувство, будто за ней кто-то наблюдает, особенно во сне.

Но «Августин» не звучал, и Фея не появлялась.

И что делать дальше – совершенно непонятно. И вот Геля, отважная путешественница во времени, вместо того, чтобы совершать подвиги во имя спасения человечества, сидит в глупом кресле под глупым пледом и теряет это самое время, слушая, как ветер тоскливо завывает в трубах.

Но стоп. Какой ветер? Какие трубы?!

Сидит-то она, положим, почти в обычной московской квартире с центральным отоплением, а не в какой-то там избушке на окраине леса.

Хотя погода, и вправду, мерзкая. За свежевымытыми стеклами в полумгле уныло сеется то ли дождь, то ли снег. И ветер…

Ветер все же выл. Но как-то странно. Словно бы не снаружи, а из глубины квартиры доносилось жутковатое, протяжное «Аооооээээыыыы… Эууууууу… Оррэээуууууу… Ууууу…».

Девочка вздрогнула.

Это, наверное, слуховая галлюцинация – когда слышишь то, чего на самом деле нет. Конечно, здорово – галлюцинаций у нее никогда еще не было, ни слуховых, ни каких-либо ещё. Но и страшновато – а вдруг она реально сбрендила от безделья?

Геля подтянула плед повыше, едва справляясь с позорным желанием укрыться с головой, как в детстве.

– Поленька, ты озябла? – тотчас же обеспокоилась Аглая Тихоновна. – Тебе нехорошо?

– Нет, мамочка. Мне… очень хорошо. Я прекрасно себя чувствую, – неубедительно заблеяла Геля, понимая, что признаваться в слуховой галлюцинации ни в коем случае нельзя, но тут же и сдалась: – Просто мне кажется, что кто-то плачет. Или воет. И от этого немножко страшно.

Отбросив плед, девочка выбралась из кресла и бросилась в объятия Аглаи Тихоновны.

– Ну что ты, глупенькая, это же всего лишь силы зла, – Аглая Тихоновна улыбнулась, прижимая к себе Гелю.

– Доктора кличут, – кивнула Аннушка, – и как только в дом пролезли. Ведь три дни не было – я понадеялась, что сгинули совсем.

– И как тебе не совестно говорить такое, – с упреком посмотрела на нее Аглая Тихоновна.

– Да уж нисколько не совестно, – насупила круглые бровки Аннушка, – боюсь я их. И барышня, сами знаете, боится, – Аннушка передернулась. – Только вы с вашей добротой и можете терпеть в доме эдакую нечисть.

Вой, жалобный и жуткий, прозвучал с новой силой. Аннушка закрестилась и трижды сплюнула через левое плечо, а Геля крепче прижалась к прапрабабушке.

Это они о чем вообще? Какие еще силы зла? Привидение, что ли?

Позабыв на минуточку о страхе, девочка насмешливо фыркнула. Вот тебе и прогресс. Вот тебе и начало двадцатого века. Взрослые же тетьки, а верят во всякую чепуху.

А вот Геля, цивилизованный человек, конечно, знает, что привидения бывают только в мультиках и сказках.

Но вой все не утихал, и страх снова шевельнулся – а вдруг? Мультиков тут еще никаких нет, а привидения, наоборот, есть? И вдруг одно какое-нибудь да и живет в квартире Рындиных?

Привидение еще немножко повыло, словно соглашаясь с Гелей.

– Ой, мамоньки мои, да что ж ты будешь делать, – плаксиво скривилась Аннушка, – плачет и плачет, всю душу выматывает… А вдруг с доктором что, Аглая Тихоновна? Ведь одиннадцатый час, а ни слуху ни духу… Вот эта пакость беду почуяла и воет?

– Не говори чепухи, – сказала Аглая Тихоновна, но при этом слегка побледнела. – Возможно, силы зла просто проголодались. Я сейчас пойду и позову их.

– Мамочка, не ходи! – пискнула Геля, изо всех сил обнимая Аглаю Тихоновну. Она ни за что не отпустит любимую прапрабабушку на растерзание голодному призраку!

– Ох, не к добру, не к добру песни эти, попомните мои слова. За доктором убивается нечисть. Что-то стряслось с Василь Савельичем… – все причитала Аннушка.

Геля окончательно перепугалась и приготовилась зареветь, но в этот момент прозвучал звонок в дверь – раз, другой, третий. Только один человек звонил так нетерпеливо, и Аннушка выдохнула: