Игры тестостерона и другие вопросы биологии поведения

Переводчик Анна Петрова

Научный редактор Елена Наймарк, д-р биол. наук

Редактор Юлия Быстрова

Руководитель проекта И. Серёгина

Корректоры О. Петрова, С. Чупахина

Компьютерная верстка А. Фоминов

Дизайн обложки Ю. Буга

© Robert M. Sapolsky, 1997

Original publisher Scribner, a division of Simon & Schuster, Inc.

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2020

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Эта книга издана в рамках программы «Книжные проекты Дмитрия Зимина» и продолжает серию «Библиотека «Династия». Дмитрий Борисович Зимин – основатель компании «Вымпелком» (Beeline), фонда некоммерческих программ «Династия» и фонда «Московское время».

Программа «Книжные проекты Дмитрия Зимина» объединяет три проекта, хорошо знакомые читательской аудитории: издание научно-популярных переводных книг «Библиотека «Династия», издательское направление фонда «Московское время» и премию в области русскоязычной научно-популярной литературы «Просветитель».

Подробную информацию о «Книжных проектах Дмитрия Зимина» вы найдете на сайте ziminbookprojects.ru.

Введение

Мы все знаем фразу Рейнгольда Нибура: «Господи, даруй мне душевный покой, чтобы принять то, что я не в силах изменить, мужество – изменить то, что могу, и мудрость – отличить одно от другого». Поведенческая биология нередко ставит себе такие же задачи в научной форме. Для биолога вопрос звучит так: какие предосудительные повадки мы можем надеяться искоренить, а с какими стоит смириться? А поскольку в нашем обществе часто дискутируется тема «Природа или воспитание?», формулировка будет жестче: за какие свои промахи мы действительно несем ответственность? Чарльз Уитмен открыл стрельбу с обзорной башни Техасского университета и убил 17 человек – не виновата ли в этом опухоль мозга? А Ричард Спек убил восьмерых медсестер, потому что у него имелась дополнительная Y-хромосома? Дэн Уайт убил мэра Сан-Франциско Джорджа Москоне и члена городского наблюдательного совета Харви Милка – и все из-за ограниченной вменяемости, обусловленной отчасти, по словам его адвокатов, пристрастием к фастфуду? А Джон Хинкли стрелял в президента Рейгана от безумия? Или они все просто были редкостными гадами? А как насчет наших супругов, утопающих в депрессии? Винить ли нейрохимический дисбаланс – или человек просто поддался хандре? Двоечник отстает из-за неспособности к обучению или просто ленится?

В попытках ответить на подобные вопросы поведенческие биологи сужают рамки проблемы, изучая взаимодействие умственного и телесного. Как получается, что мысль, воспоминание или эмоция – продукты нашего ума – могут изменить активность клеток в нашем теле? И наоборот, каким образом процессы в нашем организме – изменения гормонального статуса, питания, здоровья – влияют на наши мысли и чувства? Ответы на такие вопросы выводят на глобальные проблемы: что за биология определяет основу нашей сущности, какова биология нашей индивидуальности, наших ограничений и возможностей?

Мы ступаем на опасную почву. Проще изучить, как находят путь птицы во время миграции или как сокращаются мышечные волокна, чем ответить, есть ли генетические предпосылки преступности. Еще страшнее злоупотребления, к которым может привести такая работа. Сложно построить идеологию на миграции птиц или физиологии мышц, а вот поведенческая биология как магнит притягивает людей с корыстными целями. Ученые опасаются, что за мимоходом упомянутое мелкое наблюдение ухватятся те, кому не терпится подкрепить научным авторитетом утверждения в духе «Я не отвечаю за свои проблемы» или, хуже того, «Я не обязан тебе помогать, потому что твои трудности все равно не лечатся». И с одной стороны, жизнь может пройти впустую из-за бессмысленных предрассудков. Посмотрите на людей, которым не давали строить свою жизнь и карьеру так, как они хотят, из-за их расы, национальности или пола, потому что считали их биологически, а значит – неисправимо, хуже. А с другой стороны, бывает, что обвинения ложатся на невиновных, когда из-за невежества упускается реальное биологическое ограничение. Так, многие поколения дислексиков жили с клеймом глупости.

Вся наука, и даже самые ее сложные области, держится на увлеченных чудаках. Но биология нашей индивидуальности увлекает каждого хотя бы потому, что нам всем приходится решать вопросы биологии поведения. Когда мы выступаем в суде присяжных и выносим решение о виновности человека, который совершил что-то ужасное. Когда мы голосуем на референдумах о выделении государственных денег на попытки исправить какое-то социальное зло и нам приходится решать – можно ли его исправить. Когда человек не справляется с обучением, утверждая, что на большее не способен, и нам надо понять, требовать ли от него большего, или это жестоко. И когда нам приходится наблюдать, как у любимого человека из-за болезни меняется личность, понимая, что это не он, а его недуг.

Раз уж нам приходится практиковать поведенческую биологию, хорошо бы побольше знать о ней. Этот сборник предлагает общий обзор, хоть и не очень последовательный (то есть охватывает самые разные темы, которые меня особенно занимают). Очерки можно разделить на три категории. Одна описывает недавние прорывы в психиатрии, нейронауке и эндокринологии. Кому-то покажется, что многие открытия касаются тяжелых отклонений в человеческом поведении – серьезных психических заболеваний, неконтролируемого насилия. Но, как мы увидим, некоторые из наиболее резонансных результатов близки нам: почему мы не одинаковы в сексуальной ориентации, в стремлении к новому, в стилях мышления и переживаний. Это не о «ком-то» и не о «чьих-то там болезнях», но о биологических подоплеках нашего повседневного поведения. По моему опыту преподавания люди иногда остро реагируют на выводы таких открытий, потому что, оказывается, у нас намного меньше свободы воли, чем хотелось бы. Яркие примеры этого можно найти в «Суете вокруг Бога» – последнем очерке в сборнике, где я рассматриваю некоторые нейропсихиатрические основы религиозной веры.

Другая группа очерков обращается к той же тематике с точки зрения эволюционной биологии и поведения животных. Вначале может показаться, будто речь о том, что некоторые наши близкие «эволюционные» родичи – например, приматы – намного сложнее и многограннее в своем поведении и эмоциях, чем рассказывают в телепрограмме Wild Kingdom. И только потом понимаешь, что дело не только в сложности и многогранности их поведения, а в том, насколько оно близко и понятно нам. Выходит, что мы, люди, просто еще один вид приматов: жутко нервные, закомплексованные, самовлюбленные, но только со странными большими пальцами, но все равно приматы. Например, в «Прятках приматов» речь идет о страсти к подглядыванию, свойственной всем приматам: я написал этот очерк год назад, когда, к своему стыду, примерно по десять часов в день думал о суде над О. Джеем Симпсоном[1].

Последняя группа очерков посвящена политическим и социальным выводам, которые можно сделать из открытий в этой области. Некоторые относятся к истории, обращаясь к ужасным тупикам поведенческой биологии, в которые завели благонамеренные ошибки, а то и просто благие намерения. Например, в «Останках бедности» я вспоминаю историю воображаемой болезни, изобретенной на рубеже веков, когда ученые еще не знали, как организм реагирует на стресс, и, пока не разобрались, в чем дело, тысячи людей успели погибнуть от последствий медицинской веры в ложное открытие. А в других очерках стараюсь предупредить о будущих опасностях. Например, в «А какого размера у вас?» я привожу недавние спорные данные о том, что величина определенного участка мозга некоторым образом соотносится с сексуальной ориентацией, а затем поднимаю вопрос: что будет, когда технологии визуализации мозга разовьются (а это будет уже скоро) до того, что 10-летнему ребенку можно будет сообщить размер этого участка?

Вот о чем эта книга. И последнее: я верю, что в сегодняшнем мире научные знания полезны любому человеку, как бы ни старались школьные учителя внушить нам к ним отвращение. Когда наука действует правильно, она открывает доступ к самым увлекательным и содержательным загадкам. Она привносит провокационные идеи в наши споры о морали. А иногда даже улучшает нашу жизнь. Мне кажется, что книга как раз об этом, и я старался писать понятно для всех, даже для матерых наукофобов. Факты, приведенные в этой книге, достаточно просты, в отличие от выводов из них.

А какого размера у вас?

Альфредо Кастаньеда, «Когда зеркалу мнится другой образ», 1988

В студенческие годы я жил в Нью-Йорке, на берегу Ист-Ривер, и, когда меня тянуло одновременно к приключениям и к меланхолии, я ездил на остров Рузвельт. Это полоска земли посреди реки длиной в две с половиной мили, с Манхэттена туда можно прокатиться по канатной дороге. Сегодня почти весь остров застроен жилыми небоскребами, а раньше там был отстойник неисправимых или неуправляемых членов общества. На стрелке острова сохранились остатки тех времен – руины психиатрической лечебницы, заброшенной в первой половине прошлого века.

Лет десять назад[2] по этим руинам еще можно было лазать. Вскарабкаться по перилам лестницы, ступени которой давно сгнили, распахнуть скрипучие металлические двери, наполовину слетевшие с петель, войти в комнату без крыши. Можно было пройтись на цыпочках по коридору третьего этажа, который вот-вот провалится и отправит тебя, утыкав занозами, в самый подвал (где наверняка гнездятся крысы размером с питбуля).

Невозможно было пробираться сквозь обломки, не задумываясь, что творилось в этом призраке Бедлама[3]. Там была дверь с надписью «кабинет инсулинового шока», пятна крови на стенах, ржавые каталки, с которых сквозь дыры в полу, покачиваясь, свисали привязные ремни. Даже теплым осенним днем, когда здание без крыши заливали солнечные лучи, все равно казалось, что там мрачно и промозгло, а стены пропитаны муками и печалью.

Представлять, как обращались с душевнобольными сотню лет назад, – для нас что-то вроде теста Роршаха. Как далеко с тех пор ушла психиатрия? Можно ли сказать, что сегодняшнее обращение с душевнобольными ничуть не изменилось к лучшему?

Кое-что остается удручающе неизменным: душевнобольных по-прежнему тщательно изолируют, потому что остальных людей от них бросает в холодный пот. Однако сегодня, когда мы говорим о лечении, то имеем в виду лекарства, влияющие на химию мозга (скажем, на нейромедиаторы), а раньше речь шла о лоботомии и инсулиновой коме, а еще раньше – о связывании и ледяных ваннах. Изменились и наши представления о причинах заболеваний. Сегодня мы обсуждаем регуляцию рецепторов и гены, а раньше мы обвиняли матерей, посылающих впечатлительным малышам смешанные сигналы любви и ненависти.

Но больше всего трансформировалось наше отношение к анормальному поведению. Мы различаем намного больше нюансов, когда речь идет о запутанных вопросах вины. Когда-то эпилептиков преследовали за одержимость. Этим мы уже не занимаемся, и эпилептика, который во время приступа кого-то заденет, не станут обвинять в нападении и побоях. Одна из побед нашего века – в том, что мы свыклись с мыслью: «Это не он, это его болезнь». Мы выучились проводить грань между личностью человека и нейропсихиатрическим заболеванием, которое искажает и ограничивает эту личность.

Мы уже не обвиняем в насилии эпилептика, чьи руки неуправляемо дергаются во время припадка. Но во многих других случаях нам не так хорошо удается разделить человека и его болезнь. Вспомните, например, первобытные вопли в газетах, что Джону Хинкли «все сошло с рук», когда после покушения на президента Рейгана его госпитализировали с диагнозом «шизофрения», а не посадили в тюрьму. Или подумайте, сколько учителей и родителей позволяют себе слова «глупый» или «ленивый», будучи не в силах понять, где кончается личность ребенка и начинаются ограничения его обучаемости.

Если уже сейчас многим из нас не всегда удается провести эту грань, то дальше будет только хуже. Новые течения в нейропсихиатрии и поведенческой биологии предсказывают неожиданный поворот. Изменится не только наше понимание биологических императивов, которые толкают отдельных людей на чудовищные зверства. Изменится вúдение мелких особенностей, составляющих индивидуальность каждого здорового человека.

Одна из самых примечательных трансформаций произошла с нашим представлением о «шизотипических» личностях. Несколько десятков лет назад команда под руководством психиатра Сеймура Кети из Центральной больницы штата Массачусетс выявила генетическую составляющую болезненно спутанного мышления, известного как шизофрения. Ученые работали в Дании с архивами усыновлений, которые здесь ведутся очень аккуратно. Изучая дела детей, усыновленных в младенческом возрасте, Кети задался вопросом: повышен ли риск шизофрении для ребенка, родившегося у больных родителей, но усыновленного в здоровую семью? И наоборот, повышен ли риск для ребенка здоровых биологических родителей, который растет с приемным родителем, больным шизофренией?

Работа Кети показала, что генетические факторы действительно повышают вероятность заболевания. Но, чтобы это выяснить, психиатрам пришлось тщательно опросить несколько тысяч биологических и приемных родителей. На это ушли годы работы и усилия тысяч специалистов. Никто раньше в таких масштабах не изучал родственников больных шизофренией. В ходе исследования стало заметно еще кое-что: многие из опрошенных были, что называется, со странностями. Родственники больных не болели сами, но были слегка социально дезориентированы. Когда они говорили, за ходом их мыслей не всегда было легко уследить. В глаза это не бросалось, и если общаться с семьями нескольких больных, то и не заметишь, но в масштабах тысяч семей становилось явным. В этих семьях люди демонстрировали странные фантазии и обладали магическим мышлением. Ничего по-настоящему безумного – повышенный интерес к научной фантастике и фэнтези, твердая вера в какую-нибудь оккультную галиматью или астрологию или буквальная вера в библейские чудеса. Это не болезнь. Многие взрослые ездят на слеты фанатов «Стартрека», жены президентов консультируются с астрологами, не теряя репутации в мире моды, а кто-то верит, что Земля была создана за семь дней. Но черты, которые наблюдал Кети (особенно магическое мышление и не очень связные мысли), сегодняшние психиатры называют шизотипическим расстройством личности. Выходит, что определенный набор генов повышает предрасположенность к шизофрении. Со смягченной версией этого набора вы, может, будете предрасположены верить в эзотерические идеи, не слишком твердо основанные на фактах. Есть ли ген веры у Оби-Вана Кеноби? Разумеется, нет, но вполне возможно, что реальность к этому ближе, чем мы думаем.

Биология поведения раскрывает, как в норме работают у нас тормозные механизмы. В течение обычного дня вас не раз посещают мысли – похотливые, злые, наглые, жалкие, – которые вы никогда бы не решились высказать вслух. Повредите определенный участок лобных долей мозга, и вот вас уже ничего не сдерживает: лобные доли – это ближайший нейроанатомический аналог «Сверх-Я»[4]. Финеас Гейдж, железнодорожник XIX века, прославился как медицинский феномен после того, как в результате несчастного случая разрушилась его левая лобная доля. Из молчуна он превратился в драчливого горлопана, который всем говорил, что думает. «Лобная расторможенность» включает агрессию, неуместную прямолинейность, гиперсексуальность и часто встречается при повреждениях лобных долей после инсульта. Удивительным образом то же самое происходит при болезни Хантингтона – редком врожденном неврологическом заболевании. Ученые долго считали ее двигательным расстройством – в возрасте 40–45 лет у пациентов начинают непроизвольно дрожать конечности, так как в мозгу разрушаются тормозящие двигательные пути. Со временем дрожь распространяется на все тело, и постоянные корчи окончательно выводят человека из строя. Менее известная черта этого заболевания – социальная расторможенность, которая часто предшествует двигательной. Недавно обнаружили, что у больных Хантингтоном повреждается в числе прочего и лобная кора.

Некоторые нейробиологи употребляют слово «лобный» в язвительном смысле: перепуганный студент запинаясь делает доклад, и какое-нибудь толстокожее светило науки разносит его в пух и прах за какую-то мелочь, пользуясь случаем повыпендриваться. «Господи, – бормочут в задних рядах – какой он стал к старости лобный[5]».

При разрушении этой части мозга вы не забудете имя воспитательницы из детского сада, все еще сможете танцевать польку и чувствовать то же, что и все. Просто вы будете рассказывать другим об этом чаще, чем большинство из нас. Наверное, имеет смысл предположить, что с лобными долями бесчувственного светила науки что-то не так?

Еще один вид нейропсихиатрической расторможенности – синдром Туретта, который был раньше диагностически непопулярным, но стремительно входит в моду. Пациенты с синдромом Туретта знамениты своей неудержимой руганью. Но это только начало. Больные не только ругаются, но и подражают голосам животных – тявкают, взвизгивают, рычат; делают резкие или непристойные движения, лицо у таких дергается в тиках. Это отдельные генетические и нейрохимические проявления болезни, но в целом она остается почти неразгаданной тайной. Тем не менее синдром Туретта кардинально отличается от расторможенности лобных пациентов. Лобный больной говорит или делает то, о чем остальные думают, но никогда не выпускают из своих надежно обузданных умов. Пациенты с Туреттом не хотят лаять, как собаки, или хватать себя за промежность – это аффективные судороги, неуправляемые выбросы, которые случайным образом обрушиваются на человека. Это как будто икает «Оно»[6].

Получается, к явной и необъяснимой расторможенности приводят самые разные нейропсихиатрические расстройства. А у некоторых больных эпилепсией происходит личностный сдвиг в противоположном направлении. Грубо говоря, эпилептический припадок – это аномальный электрический разряд в мозгу. Неврологи давно знают, что у пациента прямо перед приступом часто возникает странное ощущение, «аура», и очаг приступа в мозгу может влиять на тип ауры: у эпилептиков часто возникает сенсорная аура, им представляется, например, определенный запах. Существование аур говорит о закономерном явлении: внезапные вспышки электрической активности в различных частях мозга влияют на мысли и ощущения. Теперь неврологи стали признавать, что различные виды эпилепсии также влияют на личность: они действуют на человека постоянно, а не только в секунды перед припадком.

Например, люди с определенным видом эпилепсии височных долей мозга часто бывают очень серьезными, негибкими, лишенными чувства юмора. Они боятся делать что-то новое и застревают в старых привычках, стараясь ходить на работу каждый день по одному и тому же маршруту, носить одежду одного типа, заказывать одно и то же блюдо в ресторанах. Они держатся узкого круга друзей, демонстрируя тип личности, который нейропсихологи язвительно называют «вязким» или «липким». Такие люди часто увлекаются религией или философией. К тому же они не только неотвязно думают о своих недугах, но и без устали пишут о них. Среди неврологов височные эпилептики славятся своей «гиперграфией». Для них обычное дело прийти к новому врачу с аккуратным рукописным дневником на 80 страницах и настаивать, чтобы доктор все прочел, только тогда он поймет пациента. А на следующий осмотр явиться с 50-страничным примечанием. Можно рассуждать о том, что тяжелое неврологическое заболевание кого угодно сделает серьезным и заставит задумываться о философских вопросах жизни, заставит сузить свои горизонты и полагаться на знакомые, надежные схемы. Но при других типах эпилепсии, не менее тяжелых, такого сдвига личности не происходит, он не зависит ни от частоты или тяжести припадков, ни от степени нарушения нормального хода жизни. А стоит лишь возникнуть неконтролируемым ритмичным вспышкам электрической активности в височных долях мозга, как человек начинает интересоваться философией и неизменно заказывать одно и то же блюдо в ресторане.

Есть и другие виды биологически обусловленной несвободы поведения. Каждому из нас доводилось порой по дороге в аэропорт впадать в панику из-за того, что мы не уверены, заперта ли дверь дома. В сложные периоды жизни нам не удается сосредоточиться, потому что в голове крутится дурацкая мелодия из рекламы. Это обычно и нормально. Но у больных обсессивно-компульсивным расстройством подобные мысли захватывают и разрушают всю жизнь. Люди отменяют путешествия, раз за разом возвращаясь домой проверить, выключена ли плита. Они теряют работу из-за ежедневных опозданий, потому что по утрам часами моют руки. Они изводят себя бесконечным счетом в уме. Маленькие мысленные или поведенческие ритуалы для нас – опора и успокоение в моменты тревоги. При обсессивно-компульсивном расстройстве (сейчас считается, что оно вызвано сбоем мозговой химии, вероятно серотонина и дофамина) ритуалы переходят все границы и человек становится их рабом.

Что нам дает этот экскурс в причуды нейропсихологии? Мы учимся проводить черту между нормой и болезнью. Большинства этих заболеваний совсем недавно не существовало в медицинском мире, у нас даже не было специальных слов, чтобы описывать, как биология иногда разрушает жизнь человека. Теперь эти слова у нас есть. Мы начинаем разбираться, какие области мозга, гены, эпизоды в раннем детстве связаны с такими биологическими бедами. По мере узнавания расширяем определение болезни. Мы и раньше считали, что люди, которые несут бессвязный бред, больны, что они не могут себя контролировать, страдают от этого и заслуживают заботы и защиты. Мы медленно приходим к пониманию, что страдать можно и от бесконечной череды чисел в уме, и от парализующего страха нового – что это тоже может быть неуправляемой болезнью, которая требует лечения и сочувствия.

Данная область знания продолжает развиваться, и, может быть, для некоторых болезней найдется лечение. Но прогресс проявляется и в признании все большего числа таких особенностей личности заболеваниями. Чтобы описывать их, вводятся все новые и новые наименования.

Я узнаю на этих страницах себя. Когда я беспокоюсь и переутомляюсь, у меня начинается тик на лице и я считаю ступеньки, поднимаясь по лестнице. Я обычно ношу фланелевые рубашки. В китайских ресторанах всегда заказываю брокколи с чесночным соусом. Каждый раз я думаю: «Закажу брокколи с чесночным соусом», потом думаю: «Нет, закажу-ка я что-нибудь другое». Потом: «Но мне же в прошлый раз понравилась брокколи, зачем брать что-то другое?». Потом: «Так, кажется, я превращаюсь в однообразного зануду», а потом передо мной возникает официант и я заказываю брокколи с чесночным соусом.

Я не страдаю ни от височной эпилепсии, ни от обсессивно-компульсивного расстройства, ни от других заболеваний, которые я описывал. Но разумно будет предположить некоторый биологический континуум – височные доли эпилептиков, принуждающие их к однообразным действиям и реакциям, в чем-то похожи на мои собственные височные доли, особенно когда им светит угрожающий выбор китайских блюд «Восторг Будды» или «Сычуаньский цыпленок генерала Цо». Может быть, нейрохимические отклонения, из-за которых пациентка с шизофренией слышит голоса, провозглашающие ее императрицей Калифорнии, – те же самые, что в более мягкой форме заставляют шизотипического индивида верить в телепатию. А в еще более мягкой форме они же позволяют нам пару минут помечтать о том, как мы дружим с каким-нибудь обаятельным киногероем. Что, если мы постепенно сможем разобраться в генетике, нейрохимии и гормональных предпосылках вкусов в одежде, голосования за демократов, религиозности, избыточного беспокойства о деньгах или чрезмерной беспечности? Некоторые из этих раздражающих черт являются в худшем случае слабостью характера, но никак не патологией. Постепенно мы отойдем от изучения «кого-то», то есть индивида и его болезни. Вместо этого научимся определять биологию «нас», наших слабых и сильных сторон, возможностей и ограничений.

В 1992 году газеты изобиловали историями об одном таком прорыве. Ученые годами искали биологические различия между гетеросексуальными и гомосексуальными мужчинами, не находя ничего определенного. Но в августе 1992 года авторитетный журнал Science опубликовал статью нейробиолога Саймона Левея, в которой описывалось именно это различие – огромное и интересное. Речь шла о гипоталамусе – важнейшей для сексуального поведения части мозга. Размер одной из зон в передней части гипоталамуса, известной как третье промежуточное ядро, неодинаковый у разных полов: у мужчин она больше, чем у женщин. Левей писал, что у гомосексуальных мужчин ядра меньше, чем у гетеросексуальных, – то есть по размеру они ближе к женским[7].

Гомофобы только того и ждали: «Смотрите, у них просто с мозгами не все в порядке». А для геев это стало подтверждением: «Вот, я всегда вам говорил, что я гей, потому что так устроен». Люди, обеспокоенные социальной политикой, стали понимать, что учитель-гей может сделать учеников геями не больше, чем голубоглазый учитель – поменять детям цвет глаз. Конечно, вопрос остается открытым: Левей – блестящий нейробиолог, но он сделал эти наблюдения на небольшой выборке, а ткани мозга, которые он изучал, принадлежали больным СПИДом: болезнь могла изменить их структуру. К тому же Левей не знает, является ли маленький размер причиной или следствием сексуальной ориентации.

Но предположим, что его наблюдения соответствуют истине. Что маленькое промежуточное ядро у мужчин – причина, а не следствие гомосексуальности. Тогда что будет, когда технологии визуализации мозга разовьются (а до этого недалеко) настолько, что мы сможем измерять эту область мозга у человека? Гомосексуальность не болезнь (если вы не верите мне, спросите Американскую психиатрическую ассоциацию. Гомосексуальность считалась болезнью, пока АПА в приступе просвещения и политкорректности не передумала и не вычеркнула гомосексуальность из своей библии – Диагностического и статистического руководства по психическим заболеваниям. Так за одну ночь миллионы людей излечились от болезни – впечатляющий результат одного заседания комитета). Сообщать ли размер их ядер подросткам, которые еще не определились с сексуальными предпочтениями? Что делать с не скрывающими своей ориентации, счастливыми гомосексуальными или гетеросексуальными взрослыми, у которых ядро «не того» размера? Что делать с ядрами средних размеров? И озаботится ли Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов тем, чтобы предотвратить нашествие знахарей, предлагающих чудодейственные способы изменить размер ядра?

Новый мир будет полон старых опасностей. В каких-то областях новые знания и диагнозы, скорее всего, лишь прибавят причин, по которым люди без денег и связей не получат работу, жилье или страховку. Что еще страшнее, научное понимание даст простор для манипуляций, а там недалеко и до желания починить то, что не сломано. В каждом поколении будут свои гитлеры, чей биологический идеал имеет четкий арийский профиль, и в каждом поколении найдутся ученые и врачи, которые будут только рады маршировать с ними хоть в ад.

Но это новое знание будет полно и надежды. Признать неразрывную связь между нашими безобидными причудами и их патологическими версиями полезно для носителей последних. Когда наука снова и снова показывает, что, кабы не милость Божия, шли бы так и мы[8]; когда мы осознаем, что все мы братья по нейрохимии, нам приходится проявлять больше сострадания и терпимости. И когда это осознание распространится, мы поймем, что проводить границу между «сутью личности» и «биологическим искажением этой сути» – неестественно. Это всего лишь удобный способ классификации биологических ограничений, свойственных большинству из нас, и ограничений более редких. Быть здоровым, как говорится, – это болеть тем же, что и все остальные.

В конце каждого очерка я буду давать несколько ссылок с комментариями. Это для того, чтобы привести данные о процитированных исследованиях и утверждениях и указать направление читателю, который захочет о чем-то узнать побольше. К сожалению, большинство материалов написаны не слишком популярным языком. Я постараюсь отмечать более доступные для чтения и предупреждать о тех, которые совсем этим не отличаются.

Обзор шизотипии см.: M. Vollema and R. van den Bosch, "The Multidimensionality of Schizotypy," Schizophrenia Bulletin 21 (1995):19. Дискуссия о том, как шизотипия и шизофрения образуют генетический континуум (то есть часто встречаются в одних и тех же семьях): K. Kendler, A. Gruenberg, and D. Kinney, "Independent Diagnoses of Adoptees and Relatives as Defined by DSM – III in the Provincial and National Samples of the Danish Adoption Study of Schizophrenia," Archives of General Psychiatry 51 (1994): 456. Также см.: C. Webb and D. Levinson, "Schizotypal and Paranoid Personality Disorder in the Relatives of Patients with Schizophrenia and Affective Disorders: A Review," Schizophrenia Research 11 (1993): 81.

Обзор поведенческих признаков болезни Хантингтона: J. Cummings, "Behavioral and Psychiatric Symptoms Associated with Huntington's Disease," Advances in Neurology 65 (1995): 179. Также см.: M. Mendez, "Huntington's Disease: Update and Review of Neuropsychiatric Aspects," International Journal of Psychiatry in Medicine 24 (1994): 189.

Синдром лобной расторможенности рассматривается в J. Cummings, "Frontal-Subcortical Circuits and Human Behavior," Archives of Neurology 50 (1993): 873.

Синдром Туретта описан в книге Оливера Сакса «Человек, который принял жену за шляпу» (The Man Who Mistook His Wife for a Hat and Other Clinical Tales, 1985)[9]. Это сборник историй о пациентах Сакса, знаменитого невролога, читается книга очень легко.

Черты личности пациентов с особенностями височных долей мозга описаны в S. Waxmanand N. Geschwind, «Hypergraphiain Temporal Lobe Epilepsy,» Neurology 24 (1974): 629. Покойный Гешвинд, один из столпов неврологии, сформулировал многие из современных представлений о данном типе личности.

Прекрасное введение в обсессивно-компульсивное расстройство – книга Джудит Рапопорт «Мальчик, который не мог перестать мыться» (The Boy Who Couldn't Stop Washing, 1989). Автор – возможно, главная исследовательница этой темы – собрала удивительные истории.

Работа Саймона Левея о биологических основах сексуальной ориентации описана в целом ряде публикаций. Его главная статья о структурных различиях мозга – S. Levay, "A Difference in Hypothalamic Structure between Heterosexual and Homosexual Men," Science 253 (1991): 1034. Он дает обзор этой темы в научно-популярной книге "The Sexual Brain" (1993). Открытия Левея, и даже в большей степени работы Дина Хеймера, касающиеся возможных генетических предпосылок сексуальной ориентации, имеют определенные противоречия. Описание этих противоречий кратко приводится в легких для чтения статьях: S. Levay and D. Hamer, "Evidence for a Biological Influence in Male Homosexuality," Scientific American 270 (May 1994): 44; и W. Byne, "The Biological Evidence Challenged," Scientific American 270 (May 1994): 50.

Берил Кук, «Замочная скважина», 1981

Я пытаюсь различить детали, но все сливается. Это Кейто Кейлин был тайным любовником Тони Хардинг? Я правильно помню, что Хайди Флейс наняла братьев Менендес, чтобы разделаться с Джоном Уэйном Боббитом? Вуди Аллен был за рулем белого форда, на котором Майкл Джексон сбежал из квартиры, которую снимали Джон Кеннеди – младший и Дэрил Ханна?

Неловко иметь плохую память. Еще более неловко вообще знать такие вещи. Едете в транспорте, специально читаете Сартра на французском, выкрутили плейер на максимальную громкость, чтобы все слышали струнный концерт Бартока. Но не можете удержаться, чтобы не наклониться вперед – совсем чуть-чуть – и заглянуть через плечо соседа с журналом People, чтобы рассмотреть новую прическу Лесли Абрамсон.

Еще хуже на дружеских встречах. О свежих сплетнях и скандалах заговаривают с некоторой неуверенностью, небрежностью. Но, заговорив, патентованные интеллектуалы должны действовать по определенным правилам. О. Джей Симпсон – Америка, в которой за деньги можно получить любое решение суда, дальше расовый вопрос, дальше очередной виток дебатов о смертной казни. Вуди и Миа – распад нуклеарной семьи. Вечер все тянется, необходимость быть отстраненным и интеллектуальным нарастает. Лорена Боббит[10] – очевидная параллель с ритуалами обрезания у австралийских аборигенов. Братья Менендес – новое прочтение Луизианской покупки и истребления американских бизонов. И, несмотря на высоколобый тон, вы чувствуете, будто запачкались. Нам стоило бы обсудить Маркса и то, как его чирьи связаны с диалектическим материализмом. Высоколобый тон выводит вас из себя. Я хочу спросить у всей компании, с кем хуже застрять в лифте – с Джонни Кокраном или с Нэнси Керриган?

Почему мы такие вуайеристы, почему не можем не гнаться за сенсациями? В самые плохие дни, засыпая утром на работе, потому что полночи смотрел, как Тед Коппель рассказывает об очередной звезде-однодневке, я утешаюсь тем, что я не один такой.

Я веду двойную научную жизнь: когда я не изучаю нейроны и гормоны стресса в лаборатории, мои дни проходят в степях Восточной Африки за изучением стад диких павианов. Я наблюдаю за их социальными махинациями и сложным взаимодействием с сотнями обитателей саванны. Кучка обезьян сидит в поле. Завязывается драка. Дерутся два крупных высокоранговых самца. Напряжение росло между ними уже давно, и вот происходит взрыв. Сотня фунтов мускулов и тестостерона, острые клыки – больше, чем у взрослого льва. Выпады, удары, вопли. Кто окажется поблизости, тот рискует пострадать – или в самой драке, или сразу после нее, когда проигравший захочет выместить обиду на ком-нибудь помельче. Что логично сделать? Убраться подальше. Что делает половина животных? Бросают свои дела, встают на задние лапы, проталкиваются поближе, чтобы лучше видеть. Возможно, они хотят научиться искусству боя или молча засвидетельствовать крах пацифизма? Нет, им просто любопытно, что будет.

Вуайеризм иногда проявляется в другом знакомом нам виде. Особо отличился в этом деле самец-подросток, которого я назвал Авессаломом, присоединившийся к стаду несколько лет назад. Тогда он только-только открыл для себя девушек, то есть самок павианов. У него самого на этом фронте ничего не происходило, ему оставалось высматривать, что там у остальных, на что уходила добрая половина его времени. Заметив сексуальное ухаживание в стаде, он тут как тут, в ближайших кустах, вытягивает шею, стараясь разглядеть все подробности. В один прекрасный день высокоранговый самец и «горячая» самка тихонько сидели, вычесывая друг друга. Они отошли от остального стада и уединились, явно настраиваясь на продолжение. Внезапно Авессалом, который в поисках лучшего ракурса тихонько прополз по ветке дерева прямо над ними, свалился им на голову – ветка не выдержала его веса. Не понравилось это никому.

А иногда подобный вуайеризм бывает похож на пересуды деревенских жителей. Самка по имени Ребека родила первого детеныша. Первородящие самки нечасто проявляют материнские навыки, но Ребека была особенно безнадежна. Отходя от стаи, она забывала ребенка, часто его шлепала, не умела посадить малыша на спину, чтобы было удобно нести, – он свешивался в сторону, хватаясь за основание ее хвоста. Однажды, когда Ребека перепрыгивала с ветки на ветку, детеныш не удержался и упал на землю с высоты десяти футов. Мы, наблюдавшие за этим приматы, доказали свое родство тем, что пользуемся примерно одинаковым количеством мозговых синапсов для наблюдения и реакции на это событие, – все поступили одинаково. Пять самок павианов на дереве и двое людей ахнули в унисон. Затем, замолкнув, перевели глаза на детеныша. Через мгновение он выпрямился, поискал глазами мать на дереве и бодро поскакал к своим друзьям, что были неподалеку. И мы все хором закудахтали от облегчения.

Один антрополог как-то сказал: «Людям пришлось изобрести язык, чтобы было о чем поговорить вечером у костра». Гориллы Коко и Майкл прославились, освоив основы американского языка жестов. Можно ли считать, что они пользуются языком? Большинство ученых полагают, что нет, и критика мне кажется довольно убедительной. Тем не менее гориллы определенно коммуницируют. Как-то утром Майкл увидел, как один его учитель-человек спорит со своей девушкой. И в тот же день Майкл рассказал об этом другому учителю-человеку. Вот они, протосплетни.

Марк Твен определил человека как единственное животное, которое краснеет или при определенных обстоятельствах должно краснеть. И действительно, мы можем покраснеть, когда станет понятно, что мы довольно много знаем о личной жизни Пресли – Джексонов, а вот павианы не впадут в краску, толкаясь локтями, чтобы лучше рассмотреть свой аналог Мадонны в шоу Дэвида Леттермана. Но, кроме этого, отличий, кажется, мало. Похоже, резиновые шеи – это общая черта приматов.

У меня был соблазн обновить очерк, упомянув в нем скандалы прошедшей недели. Загвоздка в том, что прошедшая неделя и прошедший год одинаково устареют уже к следующей неделе, так что этот очерк к моменту публикации превратится в копилку бесполезных фактов. Поэтому, чтобы освежить память большинства читателей или дать важную новую информацию тем, кто несколько лет назад тратил время на мысли о глобальном потеплении или развале Советского Союза, сообщаю:

Тоня и Нэнси подарили нам лучший сценарий с героиней и злодейкой со времен субботних приключенческих фильмов – пока Тоня не сбросила шкуру злодейки, расплакавшись перед олимпийскими судьями, а Нэнси не исполнила свой божественный номер c мерзкими капризами в Диснейленде[11]. Тем временем в деревне Хайди Флейс[12] незаконно оказывала услуги кучке богатых и знаменитых голливудских самцов с трудностями с тестостероном, которые расплачивались с ней незаконным же образом, а виноватой во всем оказалась она одна.

Лесли Абрамсон вдохновила будущие поколения юристов, нарядив парней Менендес в кардиганы и отложив их заключение в тюрьму за убийство родителей: она хотя бы устояла перед соблазном применить трюк «Пожалейте бедных сироток». В другом эпизоде Лорена Боббит взяла топор и 40 раз рубанула Джона Уэйна, по крайней мере один из ударов достиг цели, но, судя по его последующему поведению, парня это ничему не научило.

Майкл Джексон, возможно, делал с детьми нехорошие вещи, а когда мы меньше всего этого ожидали, умудрился превзойти самого себя. Супружеское счастье Пресли – Джексонов, если не врут мои учебники истории, длилось около года. Тем временем Джон Кеннеди – младший и Дэрил Ханна так быстро вспыхнули в роли Самой Известной Пары в Мире, что я больше ничего о них не помню. Извините.

Джонни Кокран, кроме поддержки расовой терпимости в нашей стране, внес важный вклад в дело ношения шерстяных шляп и декламации стишков в зале суда.

И наконец, Мадонна в шоу Дэвида Леттермана грязно ругалась и выглядела неприятно даже по стандартам вечернего телевидения. Инцидент не нанес ей ощутимого вреда: на момент написания этого очерка она греется в лучах сверхновой 15-минутной славы со своим первым заходом на материнство, продолжая успешно выступать в роли члена Верховного суда США.

Журнал People, конечно же.

Случай с гориллой Майклом описан в T. Crail "Apetalk and Whalespeak" (Los Angeles: J. P. Tarcher, 1981), 137, 150.

Ночь, когда ты испортил пижаму

Сьюзан Шерер и Павел Упоров, «Лестница Иакова», 1994

Каким кошмаром было половое созревание! У девочек первая менструация неизбежно случалась посреди урока физкультуры: пятна на шортах, паника – никто не предупреждал, что крови будет так много, – и уверенность, что ты сейчас умрешь либо от стыда, либо от кровотечения. Спортивные лифчики, волосы на лобке, прыщи – тревожным изменениям не было конца. У мальчиков «первый мокрый» сон обязательно случался в лагере с ночевкой на выезде – приходилось красться в лес, чтобы закопать противную испачканную пижаму. Эрекция сама решала, когда явиться. Голос надламывался, стоило заговорить с противоположным полом. Унижения, страдания, уязвимость. Вы гадали, вернется ли когда-нибудь жизнь в нормальное русло, и знали, что нет. А главное, каждый подросток от всего сердца молился: «Пожалуйста, пожалуйста, если это должно со мной произойти, пусть оно не случится на минуту раньше или позже, чем со всеми остальными. Пожалуйста, можно я не буду отличаться».

Давление сверстников в этот период огромно, поэтому время наступления половой зрелости очень важно. Оказывается, оно важно для всех млекопитающих, которые поддерживают форму, чтобы выживать и размножаться. Некоторые прикладывают к этому усилия. Условия среды – природной или социальной – то и дело меняются: доступность пищи, например, а для многих видов и уровень конкуренции за партнеров. Многие животные в курсе, что иногда стоит достичь половой зрелости пораньше, а иногда лучше не торопиться.

По новым данным, люди тоже могут менять время наступления половой зрелости. В статье 1991 года команда исследователей предположила, что девочки созревают раньше, если растут в обстановке родительских ссор, или если отец бросил семью, или родители в разводе.

Нас не должно удивлять утверждение, что организм умеет действовать столь взвешенно. В конце концов, мы свыклись с мыслью, что некоторые ключевые события в нашей жизни планируются стратегически. Например: «Ой, давай не будем. Сейчас совсем не время мне беременеть: ты сидишь без работы, моя диссертация застопорилась, нацисты идут на Париж, нам надо будет бежать» – и тому подобное.

Но это сознательные стратегии, в отличие от наступления половой зрелости. Мы не думаем: «Время пришло – начну-ка я овуляцию», бамбук не думает: «Дождь прошел – пора мне зацвести», а олень не решает: «Запахло весной – надо бы отрастить рога». Никаких «решений» на самом деле нет. Но есть более сложный эволюционный процесс: организмы, у которых есть биологические возможности задать время важных жизненных событий (таких, как наступление половой зрелости, цветение или рост рогов), получают преимущество над организмами, которые к этому не способны. Следовательно, выживет больше первых, они размножатся и оставят больше копий своих генов будущим поколениям. Так механизм настройки времени тех или иных событий за тысячи лет станет нормой для всего вида.

Когда лучше всего созревать? Половое созревание – энергозатратный процесс, поэтому логично запускать его пораньше, только если вы хорошо питались, здоровы и можете себе позволить безрассудный метаболизм. Не помешает удостовериться, что рядом есть кто-нибудь привлекательный, с кем имеет смысл спариться, и неплохо быть в среде, благоприятной для выживания будущих детей. А когда логично отложить созревание? Когда энергия нужна для выживания, а не для размножения. Когда лучше, если о вас продолжит заботиться мама, чем если вы сами станете мамой. Если спариваться не с кем, кроме близких родственников.

Возьмем, к примеру, не достигшую половой зрелости самку мыши. Сама по себе она, конечно, рано или поздно созреет. Но подсадите к ней в клетку взрослого самца, и она созреет быстрее. Этот удивительный феномен, известный как эффект Ванденберга, достигается феромонами – веществами в моче самца, запах которых вызывает поведенческий или физиологический ответ у других животных. Когда самка чувствует запах феромонов, ее овуляционная машинерия разгоняется. Моча самца делает свое дело даже без самого самца: достаточно мазнуть на самку капельку мочи – и вот оно, раннее созревание. Более того, чем больше мужских половых гормонов в крови мыши-самца, тем эффективнее его моча ускоряет наступление зрелости.

И наоборот, когда не достигшая половой зрелости мышь окружена большим количеством взрослых самок, созревание задерживается – зачем суетиться, если вокруг нет парней? И опять сигналом служат феромоны – из мочи взрослых самок. Отключите молодой самке обоняние, и задержка в созревании исчезнет.

Исследователи предположили, что эти сигналы играют роль в регулировании плотности популяции. К примеру, большое количество взрослых самок, вероятно, указывает на высокую плотность популяции. Феромоны, задерживающие созревание, тормозят плодовитость: если плотность популяции высока, скоро будет не хватать пищи, а зачем голодающей самке тратить энергию на овуляцию и беременность, если шансы выносить и выжить невысоки?

Эти предположения подтвердились в исследовании, которое провели зоологи Эдриенн Месси из Центра биотехнологий Южной Каролины и Джон Ванденберг (тот самый эффект Ванденберга) из Университета Северной Каролины. Они изучали популяции мышей на клочках земли в петлях дорожной развязки в холмах Северной Каролины. Такие участки образуют биогеографические острова – закрытые мини-экосистемы, в которых мало мышей-мигрантов (те, что пытаются перебраться в другую петлю развязки, обычно погибают под колесами машин). Месси и Ванденберг изучали колебания популяции мышей на каждом участке. Когда популяция определенного участка становилась достаточно многочисленной, самки начинали вырабатывать феромон, задерживающий половое созревание. А когда популяция уменьшалась, самки прекращали его вырабатывать. Самцы все это время без разбора вырабатывали ускоряющий созревание запах, так что, когда плотность популяции снижалась и тормозящих сигналов от самок не было, созревание ускорялось. Организмы подрастающих самок могли отслеживать окружающую среду и решать, когда включаться в размножение.

Самцы млекопитающих часто показывают похожие умения. Антилопы – газели, импалы – подрастают в группах из нескольких самок с детенышами и единственного самца-производителя. Другие взрослые самцы либо ведут жизнь бродячих одиночек, либо сбиваются в чисто мужские стаи, сталкиваясь лбами и оттачивая боевые навыки, чтобы подгадать момент и свергнуть с трона самца-производителя.

Для самца, растущего с матерью и остальной стаей, половое созревание дорого стоит. Когда у самца-подростка пробиваются «половые знаки отличия» – например, рога, – самец-производитель начинает видеть в нем потенциального соперника и преследует его, вытесняя из группы. Отрываться от маминой юбки приходится довольно резко и с серьезными последствиями – когда самцы оказываются в одиночестве, у них намного больше шансов быть съеденными хищником.

Что делать самцу-подростку? Если он созреет слишком рано, ему грозит опасность со стороны доминантного самца, а выжить в изгнании он еще не способен. Но если он слишком долго не созревает, то теряет репродуктивный потенциал. Здесь явно требуется принять взвешенное решение – так он и поступает. Ричард Эстес из Гарвардского музея сравнительной зоологии исследовал время наступления половой зрелости у антилоп и обнаружил, что если мир выглядит угрожающим и опасным, если другие антилопы дерутся за ограниченные запасы еды, а вокруг рыскают хищники, то у самцов задерживается половое созревание.

Похожие стратегии встречаются и у приматов. Если вы когда-нибудь наблюдали за орангутанами в зоопарке, то могли заметить, что самцы бывают будто бы двух видов. Одни короткошерстные, проворные и гибкие. Другие намного крупнее, неуклюжие, с нарочито раздутыми толстыми щеками, жесткой длинной шерстью и огромным мешком мышц на горле. Приматологи, изучавшие орангутанов в дикой природе, всегда предполагали, что более изящные особи – это просто подростки. Но в зоопарках некоторые самцы сохраняют такой облик десятилетиями. И всегда это самцы, живущие рядом со старшим, доминантным самцом. Доминантный самец посылает некий сигнал, который заставляет организм вассала задерживать развитие вторичных половых признаков, которые придают внушительность его внешности. Уберите доминантного самца – и у вечно юного примата быстро разовьются все взрослые черты.

У самцов человека таких стратегий пока не обнаружили, но психолог Джей Белски и антрополог Патрисия Дрейпер из Пенсильванского университета и психолог Лоренс Стейнберг из Университета Темпл считают, что нашли нечто похожее у человеческих самок. Но они применяют тактику, противоположную той, которой пользуются антилопы и орангутаны. В целом их доводы сводятся к идее: «В тяжелые времена, когда жизнь нестабильна, торопись – созревай и размножайся скорее».

Этот образ мышления несет отпечаток определенной экологической направленности. Экологи проводят фундаментальное различие между «стабильными» и «оппортунистическими» видами. Стабильные живут в неизменных, предсказуемых условиях. Они проживают долгую жизнь в большой популяции, у них крупные тела, они окружают изобилием заботы немногочисленное потомство. Когда дело касается размножения, стабильные виды выбирают качество, а не количество: представители этих видов долгие годы продолжают стирать за детьми белье и платить за уроки чириканья. По сравнению с близкородственными видами, которые не обладают всеми этими свойствами, особи стабильных видов обычно достигают половой зрелости позже. Они не торопятся, так как могут себе позволить вырасти большими и здоровыми, прежде чем вкладывать всю свою энергию в немногочисленные беременности. Вспомните слонов, у которых беременность длится два года, а жизнь – около 65 лет. Или древние секвойи. Или человека. Классический стабильный вид.

Оппортунистические виды – совсем другое дело: живут в непредсказуемых и нестабильных экосистемах, где погодные условия часто суровы, пищи не хватает и среда благоприятна лишь иногда. Животные, обитающие вблизи крупных водоемов, которые высыхают в определенное время года, или растения, которые лучше всего растут после пожаров, – это виды оппортунистические. Они азартные игроки, для них – все или ничего. Популяция долго будет крошечной, а потом, когда вдруг настанут подходящие условия, возникнет мощный посыл быстро ими воспользоваться, и бах – все начинают размножаться или опыляться. Количество важнее качества, размножайтесь как можно больше, о детях можно не заботиться, просто заполняйте мир детенышами, пока везет. Виды-оппортунисты обычно некрупные и живут недолго, размеры популяций сильно колеблются, а когда условия благоприятны, они достигают половой зрелости очень быстро. Представьте себе кроликов, которые размножаются как кролики, вторгаясь на новые территории, или какую-нибудь сорную траву, которая за ночь заполоняет вскопанную землю на краю стройплощадки.

Около десяти лет назад Патрисия Дрейпер и ее коллега Генри Харпендинг рассуждали, что девочки, чьи отцы рано ушли из семьи, вырастают в женщин, поведение которых больше похоже на оппортунистическое. Девочки выучили, что самцы – ненадежные родители, так что они не стараются найти надежного партнера. Девушки начинают заниматься сексом в более раннем возрасте, у них больше половых партнеров, больше детей и больше вероятность проблем в браке.

Когда Дрейпер и Харпендинг предложили свою теорию, было уже известно, что женщины, выросшие в нестабильных условиях, действительно более склонны к такому поведению; новаторство работы Дрейпер и Харпендинга было в том, что они попытались объяснить эту закономерность с экологической и эволюционной точки зрения, а не с психологической или социоэкономической. На основании этой гипотезы Дрейпер, Белски и Стейнберг выдвинули спорное предположение, что в нестабильных условиях не только поведение этих девушек становится более оппортунистическим, но и половая зрелость наступает раньше.

Это предположение подкрепляют несколько исследований. В двух, проведенных Белски, и одном, проведенном Стейнбергом, девушки, которые сообщали о более натянутых отношениях с родителями, и девушки, выросшие в семьях с постоянными конфликтами, достигали половой зрелости раньше, чем девушки из благополучных семей. В подробном исследовании 1990 года Мишель Серби из Университета Маунт-Эллисон в Канаде (она тогда выдвинула теорию, сходную с идеями Белски и его коллег, но не получила такого внимания публики) обнаружила, что девочки, которые росли без отца (он бросил семью, или родители в разводе) тоже достигали половой зрелости раньше. Группа исследователей из Австралии получила такие же результаты в 1972 году.

Разные авторы предлагают конфликтующие объяснения физиологических механизмов такого эффекта (при этом теория эволюции сосредоточена на том, почему половое созревание может ускоряться; физиологические механизмы – где крутятся шестеренки из гормонов и нервной системы – объясняют, как оно может ускоряться). Серби предполагает, что биологические отцы могут испускать задерживающий созревание феромон: уберите отца и его феромоны – получите более раннее созревание. Но это не объясняет данные Белски, по которым отец со своим гипотетическим феромоновым смрадом никуда не девается: он на месте и постоянно ругается с матерью – а их ребенок все равно созревает раньше.

Независимо от механизма, многих огорчила сама идея, что социальная неустойчивость приводит к раннему созреванию. Некоторые ученые пытались воспроизвести эти исследования и не получили аналогичных результатов. Критики замечали, что натянутость отношений девочек с родителями и частота родительских ссор измерялись главным образом со слов самих девочек, а это могло привнести недостоверность и предвзятость.

Главная загвоздка с этими данными и объясняющими их теориями в том, что они прямо противоречат всему, что известно о влиянии стресса на половое созревание. Множество исследований говорит в пользу идеи: «В тяжелые времена, когда жизнь нестабильна, созревай попозже – сейчас не время беременеть, ребенок не выживет, так что можно не тратить энергию на овуляцию». И речь не только об антилопах. Девушки, переживающие стресс от тяжелых физических упражнений (например, профессиональные балерины), созревают позже среднего, как и девушки с нервной анорексией. Этот механизм довольно понятен – телу нужно отложить некоторое количество жира, прежде чем оно пойдет на такое рискованное и дорогостоящее предприятие, как регулярная овуляция, и девушки, у которых пропорция мышц и жира ниже определенного порога, достигают половой зрелости позже.

Гипотеза о том, что тяжелые физические нагрузки подавляют репродуктивную физиологию, дополнительно подтверждается и данными по женщинам, уже перешедшим рубеж пубертата. Такие нагрузки, как потеря веса, интенсивные тренировки и болезни, задерживают или даже блокируют овуляцию – возможно, и здесь имеет значение пропорция мышц и жира. Более того, овуляцию могут подавлять и психологические нагрузки. Это особенно важно в нашем случае – вспомним, что девушки, взрослеющие в конфликтной среде, скорее всего, переживали если не физические, то психологические трудности.

Выходит, многие исследователи обнаруживают, что неспокойные условия, полные физических или психологических стрессоров, подавляют репродуктивную физиологию. И тем не менее новые данные показывают, что нестабильность ускоряет наступление зрелости у девушек.

Авторы теории пытаются объединить противоречивые точки зрения. Если Серби права, что девушки созревают раньше из-за отсутствия тормозящего феромона от отцов, то это уже не противоречивая история о стрессе и взрослении, а история о феромонах и взрослении. На основе данных Серби также можно предполагать, что общая теория скорее не в том, что, «когда жизнь ненадежна, созревай быстрее», а лишь в том, что, «когда главный мужчина в твоем окружении ненадежен, созревай быстрее». Серби обнаружила, что в отсутствие матери (но не отца) созревание не ускоряется – а ведь расти без матери не меньший стресс для ребенка.

Белски настаивает, что возможна разница между эффектами колоссального, угрожающего жизни стресса и стресса более мягкого: например, истощенный анорексией организм задержит созревание, а более-менее здоровый ребенок в конфликтной семье созреет раньше. Но экспериментальные работы показывают, что и более мягкие стрессовые факторы подавляют (хоть и меньше) репродуктивную физиологию, а не стимулируют ее. Другое рассуждение Белски позволяет в принципе обойти многие видимые несостыковки в результатах: может быть, девушки в неблагополучных семьях впадают в депрессию, начинают больше есть, запасают больше жира и от этого раньше достигают половой зрелости в силу механизма пропорций мышц и жира, упомянутого выше.

Этот эффект может объясняться еще одним фактором. Возраст наступления половой зрелости частично наследуется: дочери рано созревших матерей тоже зачастую созревают раньше. Возможно, раннее половое созревание каким-то образом связано с нестабильными супружескими отношениями в дальнейшем (ранняя сексуальная активность с ними определенно связана). При таком раскладе девушки из нестабильных семей раньше созревают потому, что наследуют этот признак от матерей, а не потому, что дома не все ладно. Получается совсем другая история, которая приглушает новизну этих исследований. Серби и в самом деле обнаружила, что матери рано созревших девушек тоже созревали рано. Если учитывать возраст созревания матери, эффект домашней нестабильности становится не так заметен.

Предположения Белски, Серби и их коллег могут оказаться как верными, так и нет. Пока это идеальная тема для научных разногласий: есть куча мелочей, о которых можно спорить. Но радость от перепалки пропадает, если вспомнить, что сам эффект крошечный. Если усреднить данные разных исследований, обнаруживших этот эффект, выходит, что нестабильность ускоряет наступление половой зрелости примерно на пять месяцев. За это время дети не могут даже сносить новую пару джинсов! Тогда почему по этому поводу спорят не только ученые, но и светская пресса? За этими научными спорами кроется огромный социально-политический конфликт относительно того, что делать с подростковыми беременностями. Их количество в США невероятно высоко по меркам западных стран – вдвое больше, чем, например, в Канаде или Англии. Подавляющее большинство матерей-подростков – из бедных городских районов, изобилующих неблагополучными и неполными семьями. Дети таких матерей чаще имеют проблемы со здоровьем и обучением, а значит, работают ниже своих возможностей и становятся обузой для общества в будущем.

Белски считает, что его теория поможет в этом разобраться. С его точки зрения, из-за нестабильной среды девочки-подростки из трущоб раньше созревают, получая вдобавок целый букет оппортунистических стратегий поведения, и все это вместе приводит к повышенному риску беременности. «Не факт, что эти подростки намеренно ведут себя дурно. На них действуют силы, сложившиеся в ходе эволюции».

Однако критики Белски и Серби беспокоятся, что теория позволяет обвинять биологию, а не общество. Для страны, раздувшейся от богатства, мы тратим крайне мало усилий, чтобы дать беднейшим массам хоть какую-то надежду на работу или образование. Наши СМИ полны навязчивой сексуальной рекламы, на которую немногие подростки могут реагировать зрело. Наше правительство ведет войну с сексуальным просвещением и доступом к контрацепции, и бедным и молодым все сложнее сделать аборт. Если зашкаливающим количеством подростковых беременностей мы обязаны этому, то мы можем сделать очень много. Или все же следует винить в этом конфликты в семье, которые запускают в девочках биологически заложенную программу ранней беременности?

Белски не считает эти объяснения взаимоисключающими. По его словам, заявленная теория не о том, как биология может вызывать раннюю беременность, но о том, как биологическая предрасположенность может усилить реакцию организма юного человека из нестабильной семьи на общественное давление. Он называет это «теорией воспитания, основанной на природе». Если она верна, то влияние нестабильной семьи на время полового созревания будет сильнее у детей из бедных семей, чем у их ровесников из среднего класса. И если он прав – если ранний стресс и его биологические последствия не формируют прямую связь с повышением количества подростковых беременностей, но являются одним из многих факторов, определяющих подростковую реакцию на мир, полный соблазнов, – тогда, возможно, выводы для социальной политики не такие удручающие. Поведенческая биология в основном работает с подобным взаимодействием природы и среды. Эти данные не оправдание для общества, позволяющее заявить: «Вот опять эта чертова биология – мы ничего не можем с этим поделать». Эти данные – научное обоснование того, почему общество несет ответственность за преодоление подобных бед.

Данные Серби были опубликованы в 1990 году, Белски с коллегами обнародовали свою версию в 1991-м. Что произошло с тех пор? Удалось ли исследователям воспроизвести результаты? Повлияло ли содержание этих статей на ход мыслей других ученых?

На данный момент мне известно только одно исследование, в котором обнаружили, что взросление в нестабильной домашней обстановке приводит к более ранней половой зрелости у девушек. Это, конечно, хорошо, но один из соавторов там – Белски, а хотелось бы увидеть то, что называется «независимым» воспроизведением результатов. Это когда кто-то, никак не связанный с первооткрывателем явления, кто-то, у кого нет в этом своего интереса, лучше даже кто-то, скептически относящийся к этому явлению, выступает со словами в духе «я думал, что никак не может быть вот так, но мы попробовали, и знаете что – они были правы». Такого пока не произошло. Та статья опровергла логическую цепочку рассуждений Белски, что неспокойная обстановка дома приводит к депрессии у детей, оттого дети начинают больше есть, а это, в свою очередь, приводит к большим отложениям жира и к более ранней половой зрелости (это рассуждение в любом случае не выглядело правдоподобным – неспокойная обстановка дома не обязательно ведет к депрессии, а депрессия может приводить как к перееданию, так и к недоеданию). Заметим, что сам Белски, как один из соавторов, пришел к выводу, что его предыдущие рассуждения были неправильны, – это верный признак порядочного ученого. Статья же скорее дала поддержку предположениям Серби, что ранняя половая зрелость связана с нестабильной обстановкой дома лишь косвенным образом, а первичная причина в том, что у рано созревших женщин рождались рано созревающие дочери. Я подозреваю, что объяснение именно в этом.

Как данные исследования повлияли на представления остальных ученых в этой области? Возникла интересная закономерность. Полученные результаты оказали некоторое воздействие на ход мыслей психологов и эволюционных биологов о росте и развитии человека. Специалисты в этих областях за последние годы цитировали приведенные статьи порядка 15 раз. Эндокринологи же полностью проигнорировали эти работы. Другими словами, ученые не склонны обращать внимание на работы специалистов за пределами своей непосредственной области знания, даже если результаты касаются самой что ни на есть их области.

И конечно, пока мы рассуждаем, подростки беременеют в Соединенных Штатах с прежним размахом, не замечая этой маленькой академической заминки.

Последнее замечание: мне, в общем, нравилось название этой статьи, пока кто-то не опросил кучу друзей и не выяснил, что оно кажется шовинистическим. Меня это всерьез озадачило. Да, первые поллюции у мужчин часто случаются по ночам, но кажется очевидным, что месячные тоже могут начаться, пока человек в пижаме (известно, например, что человеческие женщины чаще рожают ночью – как и большинство приматов, которые избегают рожать средь бела дня в саванне, полной голодных хищников). Настал черед количественных данных. Кто-нибудь знает об исследовании, в котором рассматривается, в какое время суток наступают месячные? Операторы ждут вашего звонка.

Исходные данные можно найти в M. Surbey, "Family Composition, Stress, and the Timing of Human Menarche"; T. Ziegler and F. Bercovitch, eds., Socioendocrinology of Primate Reproduction (New York: Wiley-Liss, 1990), 11; J. Belsky, L. Steinberg, and E Draper, "Childhood Experience, Interpersonal Development, and Reproductive Strategy: An Evolutionary Theory of Socialization," Child Development 62 (1991): 647.

Еще исследование, упомянутое в эпилоге: T. Moffitt, A. Caspi, J. Belsky, and P Silva, "Childhood Experience and the Onset of Menarche: A Test of a Sociobiological Model," Child Development 63 (1992): 47.

Введение в теорию равновесных и оппортунистических видов – классическая работа E. O. Wilson, Sociobiology: The New Synthesis (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1975).

Это к тому же лучшая книга для ознакомления с идеями стратегии эволюции поведения (то есть с вопросами, описанными в начале этого очерка: как животное «решает», что пора вести себя определенным образом).

Работа, описывающая нестабильную домашнюю обстановку и более раннее наступление половой зрелости, изложена у P. Draperand H. Harpending, «Father Absence and Reproductive Strategy: An Evolutionary Perspective,» Journal of Anthropological Research 38 (1982): 255.

Обзор эффекта Ванденберга можно найти у K. Darney, J. Goldman, and J. Vandenbergh, "Neuroendocrine Responses to Social Regulation of Puberty in the Female House Mouse," Neuroendocrinology 55 (1992): 534.

Исследование мышей, населяющих дорожные развязки, описано в A. Massey and J. Vandenbergh, "Puberty Delay by a Urinary Cue from Female House Mice in Feral Populations," Science 209 (1980): 821.

Обзор того, как стресс подавляет репродуктивную физиологию и поведение, можно найти в главе 7 книги Р. Сапольски «Почему у зебр не бывает язвы желудка»[13] (Why Zebras Don't Get Ulcers: A Guide to Stress, Stress-Related Diseases, and Coping (New York: W H Freeman, 1994)).

Описание связи жировых отложений с началом полового созревания см.: R. Frisch, "Body Weight, Body Fat and Ovulation," Trends in Endocrinology and Metabolism 2 (1991): 191.

Мерки жизни

Франсиско Гойя, «Третье мая 1808 года в Мадриде», 1814

Это одна из самых впечатляющих картин за всю историю живописи. В 1808 году жители Мадрида восстали против французских оккупантов: бунт вскоре был подавлен. На картине изображена массовая казнь испанцев-бунтовщиков, которая началась перед рассветом третьего дня мая. Гойя передает чудовищную, будто механическую, бойню через свалку тел и очередь на расстрел в луче света, за секунды до смерти: у них есть время только на одну вспышку переживания – немой ужас, жаркая молитва безразличному Богу или последний вопль, утверждающий жизнь и существование. А потом умирают и они. Невозможно не думать об их смерти и невозможно не представлять себя в тех обстоятельствах. Задумываешься – а что бы я делал? Хватило бы у меня мужества? Кучка людей в круге последнего света снова и снова притягивает взгляд.

И только позже мысль возвращается к другим персонажам картины. К людям без лиц, к роботам с ружьями – к членам расстрельной команды. Они действуют на зрителя не так молниеносно, но не менее сильно. Ведь эти французские солдаты разыгрывают одну из самых сильных человеческих драм – они отнимают жизнь. Как они могли это делать? Что они чувствовали? Чувствовали ли они вообще что-нибудь? Может быть, они были злодеями, может быть, их вынудили. А может быть, они искренне верили в необходимость своих действий.

Самый ужасный мир, дающий своим Гойям бесконечный ряд подобных сцен, – тот, в котором, когда дым рассеется и тела уберут, палачи никогда не вспомнят о казни. Но все же вероятнее, что пусть не все, но некоторые из тех безликих палачей задумываются о своей работе и чувствуют вину за нее или, по крайней мере, страх, что однажды их осудят. И в самом деле, такого рода угрызения совести достаточно распространены, и расстрельные команды к ним некоторым образом приспособлены. Главное здесь – неуловимые искажения человеческого мышления, возникающие у людей, которым приходится убивать других людей. Как ни странно, эти когнитивные искажения могут быть связаны с тем, как некоторые из нас представляют себе научную деятельность.

За этими рассуждениями лежит работа, проделанная за последние 20 лет двумя психологами – покойным Амосом Тверски из Стэнфорда и Даниэлем Канеманом из Принстона. Тверски и Канеман показали, что можно предложить людям выбор между двумя вариантами, одинаковыми с точки зрения формальной логики. При этом один из вариантов окажется предпочтительнее, и его эмоциональная трактовка будет отличаться от второго варианта. И наоборот, можно предложить людям два логически различных выбора, которые будут восприниматься как эквивалентные. Такие очевидные противоречия могут возникать по нескольким причинам: из-за распространенных когнитивных искажений, которые выявили Тверски и Канеман, из-за того, как сформулированы варианты выбора, или из-за личных особенностей опрошенных людей.

Представьте себе такую ситуацию: вам рассказывают о молодой женщине, которая в студенческие годы активно участвовала в левых и прогрессивных движениях, была настоящей общественной активисткой, преданной и увлеченной. Затем вы узнаёте, что женщина выбрала один из четырех карьерных путей, и вас просят оценить вероятность каждого: (1) организатор рабочих на ферме (неплохой шанс!), (2) банковский служащий (не очень-то похоже), (3) экологический активист (еще один правдоподобный вариант), (4) банковский служащий, при этом активная феминистка (наверняка более вероятно, чем просто банковский клерк). Таким образом, вы оценили вариант 4 как более вероятный, чем вариант 2. Но логически невозможен расклад, в котором вариант 4, с двумя условиями (банковский служащий и активистка), окажется более вероятным, чем вариант 2, в котором есть только одно условие (банковский служащий).

Значительная часть исследования Тверски и Канемана посвящена выяснению того, почему у людей возникает это искажение – встраивать что-то более вероятное в рамки чего-то менее вероятного. Другая часть исследования касается того, почему люди оценивают ситуации как различные, хотя формально они одинаковы.

Вы врач, у вас на руках 100 больных. Если вы примените лечение А, 20 человек умрут. Если выберете лечение Б, у всех есть 20-процентный шанс умереть. Какое лечение вы выберете?

Альтернативный сценарий выглядит так.

У вас на руках 100 больных. Если вы примените лечение А, 80 человек выживут. Если вы выберете лечение Б, у всех есть 80-процентный шанс выжить. Какое лечение вы выберете?

Оба сценария одинаковы, просто сформулированы по-разному. Но оказывается, что в первом сценарии, сформулированном в терминах смерти, люди предпочитают вариант Б, а во втором, сформулированном в терминах выживания, люди предпочитают вариант А. То есть, думая о жизни, люди предпочитают определенность, а думая о смерти – предпочитают вероятность: всегда есть шанс, что повезет.

Что, если применить схему Тверски и Канемана к ополченцам начала XIX века, которым выпало исполнять смертный приговор кучке пленников? В те времена один выстрел со среднего расстояния не всегда убивал человека. Возникают варианты: один человек может встать на некотором расстоянии и выстрелить в пленника пять раз, или пять человек могут встать на том же расстоянии и выстрелить по разу каждый.

Формально «единожды пять» и «пятью один» неотличимы. Тогда почему же возникли расстрельные команды? Подозреваю, это связано с лазейкой логического искажения, появляющейся у каждого участника: если, чтобы убить, нужно по выстрелу от каждого из пятерых, то каждый участник убивает лишь одну пятую человека. И тогда на иррациональном уровне гораздо проще решить, что вы никого на самом деле не убивали или, если у вас сверхспособность к отрицанию, что вы даже не помогали никого убить.

Почему я думаю, что расстрельные команды адаптировались к восприятию вины и к нечистой совести? Из-за еще более изощренного новшества в искусстве убийства людей. К середине XIX века, когда стали использовать расстрельные команды, часто одному из участников случайным образом давали холостой патрон. Даже понимая, холостой у него или нет (по отсутствию или наличию отдачи после выстрела), каждый стрелявший мог вечером пойти домой с уверенностью, что уж его-то точно нельзя обвинить в соучастии в убийстве.

Конечно, не все казни проводили с помощью расстрельных команд, и здесь работы Тверски и Канемана могут кое-что сообщить об эмоциональной значимости тех или иных убийств. Чтобы убивать гражданских людей – городское население, взметнувшееся в угрожающем бунте, – достаточно выстрелить в упор в голову или заколоть штыком: любые методы сгодятся. Если жертвой оказывается ничем не выделяющийся солдат вражеской армии – собирают расстрельную команду, но без всяких холостых патронов. Но, согласно чокнутому военному этикету XIX века, если казнят важную шишку – храброго вражеского офицера или товарища, оказавшегося предателем, – то казнь превращается в сложную церемонию с почестями.

Например, военный закон армии северян во время Гражданской войны в США определял правила казни предателей и дезертиров. Подробные инструкции объясняли все детали: как должны выстроиться участники, чтобы все видели расстрел; порядок, в котором должна маршировать команда палачей; музыка, которую должен играть оркестр подразделения, в котором служил пленник. Когда именно начальник военной полиции должен зарядить одно из ружей холостым патроном, чтобы расстрельная команда этого не видела.

Все это выглядит старомодно, но традиции соблюдаются и сегодня. В штатах, где применяется смертная казнь, выбор все чаще падает на смертоносную инъекцию. В более «отсталых» по технологиям казни штатах ее делают вручную. Но в более продвинутых используется машина для инъекций за 30 000 долларов. Преимущества, которые восхвалял ее создатель на съезде тюремных надзирателей, заключаются в двойном наборе шприцев и двойном управлении: на кнопки должны нажать два человека одновременно. Компьютер случайно выбирает, какой шприц сделает инъекцию заключенному, а какой выльет содержимое в подставленный флакон; данные об этом выборе тут же стираются. Штат Нью-Джерси даже требует использования технологии казни с несколькими пунктами управления и механизмом рандомизации. Никто никогда не узнает, кто это сделал – даже компьютер.

Эти ритуалы казни – часть тонкой мысленной игры. Все формальные утвержденные протоколы с несколькими палачами порождают еще одну социальную проблему. Если пять человек должны выстрелить, чтобы убить одного, то на каком-то логическом уровне никто из стрелков не убийца. Другая версия принципа лежит в основе причинности в том виде, в каком ее преподают на юридических факультетах. Предположим, что два человека одновременно подожгли недвижимый объект с разных концов. Пожары встретились, объект сгорел. Кто виноват? Логика американских судов XIX века успокоила бы любого из участников расстрельной команды. Каждый из двоих поджигателей мог бы с полным правом утверждать: если бы я ничего не поджигал, все равно бы все сгорело. Так в чем я виноват? Оправдали бы в итоге обоих.

Другая интерпретация возникла в 1927 году, после знаменитого решения суда «Кингстон против Чикаго и Северо-Восточной железной дороги». Дело началось с двух пожаров: один возник из-за локомотива, другой – по неизвестной причине. Пожары встретились и уничтожили дом истца. До Кингстона судьи бы решили, что вину за один сгоревший дом нельзя распределить между несколькими участниками. Но в деле Кингстона суд впервые объявил, что вина за один пожар, одну травму, одно убийство может быть разделена между соучастниками. Решение вызвало почти смущенное оправдывание судьи: если бы железная дорога избежала наказания, сказал он, «несправедливость такого подхода подорвала бы логику, на которой основан закон». Как будто ему нужно было извиняться за то, что он поступил не логично, а человечно.

Однако его решение было не более и не менее логичным, чем предшествовавшие, в которых железная дорога не понесла бы наказания. Это снова вопрос формулировок: два пожара встречаются и сжигают дом. Вина зависит от того, расположены ли судьи больше к ответчикам («Без меня бы все равно все сгорело, в чем я виноват?») или к истцам («Эти люди сожгли мой дом!»). Дэниел Гринвуд с юридического факультета Университета Юты, который долго обдумывал философский переход 1927 года, считает, что это изменение отражает общий социальный прогресс того времени: оно отбросило пережитки правового подхода, защищавшего интересы баронов-разбойников и фондов. Судьи стали рассматривать дела с позиций логики защиты отдельного человека и нанесенного ему ущерба, и виновникам стало не так просто спрятаться за обобщенной совокупностью исполнителей. Стало возможно обвинить нескольких человек в одном эпизоде.

Холостой патрон среди боеприпасов для расстрельной команды приводит к еще более тонким когнитивным последствиям. Например, в каких случаях людям дозволено утешаться метафорическим холостым патроном? Уголовное право США требует единогласного решения 12 присяжных.

Готов поспорить, что, когда присяжные (все белые) оправдали полицию в первом суде над Родни Кингом[14], каждый из них отчаянно мечтал о системе, в которой можно было бы проголосовать за оправдание 11 к одному. Тогда каждый мог бы намекнуть разъяренной общественности, что он или она в этой нелепице не участвовали. Однако система не дает им холостых патронов, вероятно потому, что, когда государство заставляет своих граждан судить друг друга, стремление к видимости единодушия перевешивает стремление защитить тех, кто судит.

Еще более занимательно то, что с условным холостым патроном делает человеческое мышление. Когда один из пары, сделавшей смертельную инъекцию, идет домой вечером после казни, он не думает: «Я убийца», или «Сегодня я поучаствовал в убийстве», или даже «С 50-процентной вероятностью я сегодня помог кого-то убить». Скорее он будет излагать то же самое в терминах статистической невиновности: «С 50-процентной вероятностью я сегодня никого не помог убить». Или ему удастся рационализировать долю невиновности до целого числа: «Один из нас этого не делал. Почему бы не я?» Или: «Я знаю, какова на ощупь ненастоящая кнопка, она была у меня». Можно думать о доле своей вины, а можно – о доле невиновности: люди не только склоняются к последнему, но и держат наготове множество хитрых объяснений, которые еще больше искажают суть, пока она не превратится в уверенную целочисленную невиновность. В других обстоятельствах искажение идет обратным путем. Архетипический злодей-промышленник – алчный и продажный – раздумывает о новой прибыльной затее для своего предприятия. Его советники-подхалимы, произведя подсчеты, сообщают, что токсичные отходы, которые фабрика будет сбрасывать в источники питьевой воды, вероятно, приведут к трем смертям от рака в городке с населением в 100 000. Конечно, делец продолжает развивать свои проекты по обогащению. Но тем вечером он, конечно, не думает в целых числах: «Сегодня я ради прибыли обрек троих невинных людей на смерть». Вместо этого когнитивные искажения ведут его к формулировке в терминах статистической вины: «Я всего лишь повысил риск смерти от рака для каждого человека на три сотых процента. Вот и все. Чарльз, можете подавать ужин».

Тверски использует термин «тенденция» для описания восприятия вины и невиновности в долях. Он оставляет термин «частота» для описания искажения, при котором те же явления воспринимаются в целых числах. Если кто-то сделал что-то плохое – он не случайно думает долями (или, статистически говоря, в терминах распределенных тенденций), то есть получается мир, лишенный определенной конкретности. А если кто-то сделал что-то хорошее, его тянет к частотам и целым числам.

Мышление в терминах частоты – это еще и простейший способ заставить кого-то подумать о страданиях другого. Крайне вероятно, что если когда-нибудь суд вынесет обвинительный приговор табачным компаниям за убийство огромного множества людей, то это решение не будет результатом коллективного иска о мучениях вообще. Скорее это случится потому, что суд поймет муки одного конкретного человека, представителя всех, убитых курением.

«Представляя тенденции, люди думают менее экстенсионально, чем когда они представляют частоты», – говорит Тверски. Другими словами, как известно каждому журналисту, эмпатия просыпается при виде человека, личной истории, конкретной, то есть целостной, уязвимости.

Работы Тверски и Канемана преподают ученым множество уроков о когнитивных ловушках, в том числе довольно очевидных, например, случаи проблем с несколькими источниками. К примеру, распределена ли причинность между столькими субъектами, что люди просто не могут ее воспринять? Вносят ли люди искажения в свои действия в поисках единственной волшебной пули[15]? Все мы, работающие в науке, могли бы кое-чему поучиться у Тверски и Канемана. Но эмоционально мне не дает покоя один аспект их работы. Он описан в еще одном сценарии:

В некоторой популяции все смерти происходят в равной мере от двух болезней. У вас есть выбор. Вы можете открыть лекарство от всех известных случаев одной болезни или от половины случаев каждой болезни.

Вам уже должно быть очевидно, что оба варианта формально одинаковы: 1 × ½ равно (½ × ½) + (½ × ½). И тем не менее люди явно предпочитают излечение всех случаев одной болезни. Такое целое число дает чувство завершенности. Несмотря на всю нашу поэтичность, мечты и абстрактные идеи, когнитивно нас тянет к конкретному и осязаемому – вычеркнуть эту болезнь из списка причин для беспокойства. И для меня, как для ученого, это эмоционально больное место.

В 1977 году группа медиков-биологов из Всемирной организации здравоохранения делала прививки населению города Мерка в Сомали и достигла невероятного результата: они стерли с лица земли последние известные случаи оспы. Я часто думаю о том моменте – и всегда с завистью, что мне не доведется сделать ничего подобного. Похожее ощущение я испытал, когда был научным сотрудником Института биологических исследований Солка. Я иногда видел Джонаса Солка на семинарах и благоговел перед ним – ученым, познавшим великую завершенность. Мне никогда не достичь этого чувства не только из-за того, что я плохой биолог, но и из-за того, как работает наука сегодня. Научная арена теперь такова, что целостная картина той или иной проблемы выстраивается из работы команд людей в десятках лабораторий; что у болезней часто множество причин; что сигнальные молекулы дают множественные эффекты; что длинный извилистый путь фундаментальных исследований может постепенно привести к клиническим испытаниям. Шансы на то, что человек в одиночку может решить проблему в биологической науке, низки как никогда.

Область моих исследований – образец распределенной причинности. В своей лаборатории я изучаю, чем стресс (и определенный класс гормонов, выделяемых при стрессе) опасен для нейронов в мозге и как он делает их более уязвимыми к неврологическим катастрофам вроде сердечных приступов. Другими словами, я не столько изучаю, как стресс может повредить мозг, сколько то, как он может усугубить повреждения от неврологических неполадок. Совсем непонятно, действительно ли все работает в соответствии с нашей гипотетической схемой и важен ли вообще стресс в этом уравнении. Но если все мои научные фантазии сбудутся – если непостижимым образом все эксперименты, к которым я имею отношение, пройдут идеально, – я смогу показать, что стресс усугубляет неврологические повреждения, от которых ежегодно страдают тысячи людей. И если сработают все мои самые смелые идеи, это новое знание поможет найти способ хотя бы чуть-чуть уменьшить мозговые повреждения у всех этих страдальцев.

Но даже в мире моих фантазий стресс останется лишь одним из многих статистических злодеев. Он может вносить вклад во многие заболевания, связанные с повреждениями мозга, но в лучшем случае он один из многих факторов, его действие становится заметно только на огромном количестве случаев. Вооружившись глубоким знанием проблемы, лучшее, на что я могу надеяться, – это принести статистическую пользу, то есть, по сути, спасти одну сотую жизни здесь, одну тысячную – там. Это было бы и вправду прекрасно. Но от тяги к целым числам никуда не деться.

Немногим ученым доведется делать открытия или спасать человечество не частями, а целым. Спасение всех – удел клинической медицины, которая работает с конкретными людьми. Более того, «целочисленное» спасение жизни относится к той эре науки, которая уже практически закончилась – когда одинокий исследователь мог искоренить болезнь. В современном мире мы, ученые, имеем дело с факторами, которые влияют, изменяют, складываются и взаимодействуют, но редко напрямую вызывают глобальные перемены. Совершенно верно, что 1 × ½ равно (½ × ½) + (½ × ½). Но у нас есть иррациональная склонность к первому, а наша профессия обязывает доходить до крайностей второго.

Эта иррациональная склонность должна крепко досаждать нам, ученым, когда мы пытаемся объяснить, почему делаем то, что делаем. Я не имею в виду оправдания, которые мы изобретаем в заявках на гранты, – последние абзацы, где мы расписываем бесконечную (и маловероятную) пользу, которую принесем, если нас осчастливят деньгами еще на несколько лет. Я имею в виду оправдания, которые мы изобретаем среди ночи, когда осознаём, что наша профессия заставляет нас сливать в раковины радиоактивную жидкость или убивать животных; она требует от нас таких усилий, что ни на что другое нас уже не хватает, что мы забываем своих близких. И все ради призрачной надежды, что мы что-то изменим и поможем множеству людей.

Именно эта фантазия подпитывает сегодняшний способ научной работы: биться с распределенными злодеями, обвинять их статистически, закладывать фундамент, который когда-нибудь может привести к мелким частичным победам. Иногда хочется, чтобы наш научный прогресс выглядел по-другому, не так противоречил фундаментальному когнитивному искажению. А еще было бы здорово хотя бы раз посмотреть в лицо человеку, которому мы помогли.

Читатели, которым интересны работы Д. Канемана и А. Тверски, могут обратиться к D. Kahneman and A. Tversky, «Choices, Valuesand Frames,» American Psychologist 39 (1984): 341. Также см.: A. Tversky and D. Kahneman, "The Framing of Decisions and the Psychology of Choice," Science 211 (1981): 453.

Также обзор их работ изложен доступным языком в K. McKean, "Decisions, Decisions: Two Eminent Psychologists Disclose the Mental Pitfalls in Which Rational People Find Themselves When They Try to Arrive at Logical Conclusions," Discover, June 1985, 22.

Описание современных технологий казни можно найти в S. Trombley, The Execution Protocol (New York: Crown Publishers, 1992).

Юные и безрассудные

Марк Танси, «Миф о глубине», 1984

Помню, как я уезжал в университет. Я так волновался, что у меня неделю перед отъездом был понос. Что, если меня приняли по ошибке? Что, если я ни с кем не подружусь? Правда ли это будут лучшие годы моей жизни? Голова кружилась, меня тошнило, я запрятал в рюкзак пузырек с каплями от диареи и забросил сумки в автобус.

Мой кишечник беспокоился не зря: на первом курсе меня ожидали эпохальные события – озарение, что я никогда не пойму фотосинтез и что мне пора отказаться от специализации в биологии; осознание (в предвкушении следующих четырех лет со столовским фиолетовым йогуртом и полинезийскими тефтелями без мяса), что моя мать прекрасно готовит; мой первый урок политкорректности – я узнал, что теперь меня окружают женщины, а не девочки; приятное открытие, что некоторые из этих женщин не прочь иногда со мной поговорить; чудо наблюдать за тем, как парни постарше непринужденно вплетают в разговор цитаты из Клода Леви-Стросса и Бакминстера Фуллера; окрыляющее удовольствие, когда обнаруживаешь, что шутка, над которой смеялись в школе, вызывает смех здесь; успокаивающий ритуал ежевечерней перебранки с соседом о том, открывать ли окно.

Взрослеешь и уходишь. Уходишь в университет, на войну, на заработки в город, переселяешься в новый мир – дом никогда не будет прежним, а иногда его и не увидишь больше. Что поразительно в этом элементе взросления – он важен не только для нас, людей, но и для многих наших родичей-приматов. Процесс взросления и ухода выглядит до боли знакомым – волнующим, полным трудностей и открытий.

Некоторые приматы, например орангутаны, ведут уединенную жизнь, встречаясь только иногда, чтобы спариться. Но обычно группы приматов крайне социальны, будь это семья из десятка горилл в высокогорных дождевых лесах, группа из 20 лангуров на окраине индийской деревни или стая из сотни павианов в африканских саваннах. В подобных группах детеныш приходит в мир, полный родственников, друзей и противников, вокруг царят происки, козни, тайные свидания и героические поступки – большие сплетни маленького городка. Довольно бурный поток для малыша, который осваивает, кому можно доверять, каковы правила и как принято вести себя за столом.

Большинство юных приматов довольно эффективно социализируются, и дом становится все более уютным. Затем многие молодые особи должны уйти из стаи и начать свою жизнь. Это простой факт, заложенный генетикой и эволюцией: если бы все оставались, где родились, там же взрослели и размножались, а потом и их дети, и дети их детей, то в итоге все бы оказались довольно близкой родней. Возникли бы типичные проблемы близкородственного скрещивания – куча странного вида детишек с шестью пальцами и двумя хвостами (не говоря уже о более серьезных генетических неприятностях). Так что практически все социальные приматы развили механизмы для переходов из группы в группу в подростковом возрасте. Необязательно уходить всем подросткам. Чтобы избежать близкородственного скрещивания, достаточно, чтобы все подростки одного пола ушли попытать счастья где-нибудь еще, а другой пол может оставаться дома и спариваться с новоприбывшими переселенцами. У шимпанзе и горилл в новые группы обычно уходят самки, а самцы остаются дома с матерями. Но среди большинства обезьян Старого Света – павианов, макак, лангуров – уходят самцы. Почему у одного вида мигрирует один пол, а у другого – другой, остается загадкой, о которой приматологи с удовольствием спорят до хрипоты.

Механизм подростковой миграции снимает угрозу близкородственного скрещивания. Но рассматривать это просто как решение эволюционной проблемы значило бы смотреть на вещи механистически. Нельзя упускать из виду, что это живые звери, которые терпят тяжелые испытания. Удивительно наблюдать за этим процессом: в мире приматов каждый день кто-то юный и напуганный собирается с силами, оставляет мамочку и отправляется в неизвестность.

Павианы, которых я каждое лето изучаю в Восточной Африке, представляют один из самых ярких примеров подростковой миграции. Две стаи встречаются в полдень у какой-нибудь естественной границы, к примеру у реки. Как это свойственно павианам, самцы обеих стай совершают ряд агрессивных жестов с воплями и завыванием, которые, как они надеются, изображают серьезную угрозу. Постепенно всем надоедает, и они возвращаются к еде и отдыху, не обращая внимания на непрошеных соседей на другой стороне реки. И вдруг вы видите детеныша – подростка из своей стаи. Он стоит на самом краю берега, совершенно завороженный. Новые павианы, целая толпа! Он делает пять шагов к ним, четыре от них, оглядывает членов своей стаи – почему же никто больше не зачарован незнакомцами? И после бесконечных раздумий опасливо перебирается через реку и присаживается на самом краю другого берега, в панике соскакивая вниз, стоит кому-нибудь из новой стаи на него посмотреть.

Проходит неделя. Когда две стаи встречаются снова, подросток повторяет свой фокус. Только на этот раз он полдня сидит на границе новой стаи. В следующую встречу он немножко следует за ними, пока тревога не перевесит и он не вернется назад. И вот однажды он набирается смелости переночевать с ними. Он может еще долго колебаться и даже осесть в итоге в какой-то третьей стае, но он начал свой переход во взрослую жизнь.

А ведь это ужасный опыт – чувствовать себя до боли одиноким и ненужным. Нет никаких программ ориентации для первокурсников. Новички не сбиваются в группки, чтобы прикрыть свою робость напускной храбростью. Есть только одинокий павиан-недоросток на краю новой стаи, и никому до него нет никакого дела. Хотя это не так: часто члены новой стаи обращают на новичка много внимания, демонстрируя некоторые наименее приятные повадки социальных приматов, чем напоминают своих человеческих свойственников. Предположим, вы низкоранговый член стаи: тщедушный юнец, который перебрался сюда только год назад. Почти все время вы проигрываете в схватках, высокоранговые особи отбирают у вас еду и гоняют туда-сюда. У вас километровый список жалоб, до которого никому нет дела. Конечно, в стае есть детеныши, которых вы могли бы сами гонять, но они не доросли до возраста миграции – за них вступятся матери, а может быть, и отцы, и все остальные родственники. И вот он, подарок небес – появляется новенький, еще более хилый юнец, на котором можно выместить обиды. (Среди шимпанзе, у которых мигрируют самки, происходит то же самое: самки-старожилки встречают прибившуюся к стае новенькую очень агрессивно.)

Но это только начало проблем животного-переселенца. Когда в рамках исследований закономерностей болезней у павианов я временно усыпляю и обследую самцов-переселенцев, то обнаруживаю, что эти юные особи полны паразитов. Никто теперь их не вычесывает, не сидит с ними, приводя в порядок их шерсть – наполовину из соображений гигиены, наполовину из дружбы. А если никого не интересует вычесывание новичка, то уж точно никого не интересуют более интимные вещи. В этот период своей жизни к сексу они только готовятся. Молодые самцы терпят все унижения завзятых ботанов.

К тому же они очень уязвимы. При нападении хищника новый переселенец (который обычно остается на периферии стаи, на виду) вряд ли различит сигналы стаи и не может рассчитывать, что его кто-то бросится защищать. Я однажды наблюдал такой случай. Злополучное животное было совсем новым в моей стае, у него даже не было имени, а только номер, 273. Стая бродила в полуденной жаре и, спускаясь в высохшее русло реки, нарвалась на неприятности: там дремала львица. Поднялась паника, животные рассыпались кто куда, пока львица потягивалась, – а самец 273 стоял в растерянности у нее на виду. Она сильно его покалечила, и несчастный долгие мили полз в свою бывшую родную стаю, чтобы умереть возле матери.

Короче говоря, период переселения – опасное и паршивое время в жизни примата. И тем не менее почти незаметно, но жизнь улучшается. Однажды возле нашего робкого переселенца присядет самка-подросток и минутку его повычесывает. Однажды голодная стая наткнется на дерево, усыпанное плодами, и старшие самцы забудут прогнать новичка. Однажды подросток обменяется приветствиями со взрослым самцом (у павианов это выражается дерганьем друг друга за пенисы – если это не жест доверия, то что же?). И однажды, неизбежно, появится новый перепуганный переселенец, и наш герой – наверное, к своему неизбывному стыду – позволит себе жестокое удовольствие задирать кого-то, кто ниже его по социальной лестнице.

В процессе постепенной ассимиляции переселенец встречает друга, находит союзника, пару и поднимается в иерархии стаи. Это может растянуться на годы. Вот почему так замечателен был Гоббс.

Три года назад мы с женой провели лето, работая со стаей павианов в национальном парке Амбосели в Кении, где исследованиями руководят специалисты по биологии поведения Джин и Стюарт Олтманн из Чикагского университета. Во время полевых исследований я изучаю, как связаны ранг павианов и их персональные качества; как организм животного реагирует на стресс и какими связанными со стрессом заболеваниями оно страдает. Чтобы получить физиологические данные – образцы крови для измерения уровня гормонов стресса, работы иммунной системы и прочего, – нужно на несколько часов усыпить животное при помощи маленького алюминиевого пистолета, стреляющего дротиками со снотворным. Наполните дротик нужным количеством снотворного, подойдите к павиану, прицельтесь, выстрелите – и через пять минут он захрапит. Конечно, все не так просто. Стрелять в них можно только по утрам (чтобы измерения уровня гормонов не искажались из-за суточных ритмов). Нужно удостовериться, что вокруг нет хищников, которые нападут на спящего, и что он не влезет на дерево, прежде чем отключится. А главное, нужно подстрелить и удалить его из стаи, когда другие павианы не смотрят, чтобы не переполошить их и не нарушить процесс привыкания к исследователям. В общем, университетское образование дало мне возможность ползать по кустам за стаей обезьян, выжидая, когда они отвернутся, чтобы всадить одной из них дротик в задницу.

Это было примерно в середине лета. Мы только начали знакомиться с обезьянами из своей стаи (которую назвали стаей Хук – в честь давно умершей самки-матриарха) и разбираться в их распорядке дня. Каждую ночь они спали в облюбованной рощице, каждое утро рыскали в поисках еды в саванне, засыпанной вечность назад вулканическими обломками из жерла близкой горы Килиманджаро. Это был засушливый сезон, а значит, павианам, чтобы найти еду и воду, приходилось уходить дальше, чем обычно, но и того и другого хватало, и у стаи в самую жару было время поваляться в тени. Главным в иерархии самцов был внушительный персонаж по имени Руто, который присоединился к стае несколько лет назад и поднялся по социальной лестнице довольно быстро. Вторым по рангу был самец по кличке Толстяк, который, на свою беду, присоединился к стае, будучи пухленьким подростком, и получил имя от бездушного исследователя. Теперь это был вовсе не толстяк, а мускулистый самец в расцвете сил, самый очевидный соперник Руто, но все еще младше его по рангу. Это был вполне мирный период в жизни стаи: почту доставляли исправно, поезда ходили вовремя.

Затем однажды утром мы пришли и обнаружили павианов в полнейшем смятении. Говоря по-человечески (что очень здесь допустимо), они были на пределе. Появился новый переселенец, но он не жался на периферии. Он был в центре стаи и поставил ее на уши – угрожал и гонялся за всеми, кого видел. Это неприятное жестокое животное скоро получило имя Гоббс (из уважения к английскому философу XVII века, который назвал жизнь человека одинокой, бедной, неприятной, жестокой и короткой).

Среди павианов такое бывает крайне редко (но все-таки бывает). Переселенец в таких случаях – крупный, мускулистый, грозный парень. Он может быть старше среднего 7-летнего самца-переселенца, или, возможно, это его второе переселение и он набрался смелости во время первого. Может быть, он был наглым сыном высокоранговой самки в домашней стае. В любом случае такой редкий экземпляр наезжает с мощностью паровоза, и какое-то время ему это сходит с рук. Если он продолжит вести себя бесцеремонно, то пройдет некоторое время, прежде чем кто-то из самцов-старожилов осмелится ему противоречить. Никто его пока не знает – и не знает, нарвется ли на смертельные увечья, восстав первым против агрессивного маньяка.

Так вел себя Гоббс. Испуганные самцы беспомощно стояли вокруг. Толстяк вспомнил, что у него куча дел в другом месте. Руто спрятался за спины самок. Никто больше не собирался принимать вызов. За неделю Гоббс стал старшим в иерархии стаи.

Несмотря на стремительное возвышение, успеху Гоббса не суждено было длиться долго. Он все еще был неопытным подростком, и рано или поздно один из более крупных самцов преподал бы ему урок. Гоббс развлекался около месяца. Потом принялся за жестокое насилие, в котором тем не менее была некоторая мрачная эволюционная логика. Он стал прицельно нападать на беременных самок. Он избивал и калечил их, и у троих из четверых вскоре случились выкидыши.

Один из главных штампов о поведении животных в контексте эволюции – в том, что животные действуют на благо вида. Эту идею развенчали в 1960-х, но она все просачивается в рассуждения о поведении животных в духе передачи Wild Kingdom[16]. Точнее было бы сказать, что животные обычно ведут себя так, чтобы они сами и их близкие родственники оставили как можно больше потомства. Это объясняет удивительные акты альтруизма и самопожертвования в одних обстоятельствах и жуткую агрессию в других. И с этой точки зрения в атаках Гоббса был смысл. Если бы те самки доносили беременности и вырастили детенышей, они, скорее всего, не спаривались бы еще два года, а кто знает, что бы сталось с Гоббсом к тому времени. Так что он нападал на них, доводя до выкидыша, и через несколько недель у них опять наступала овуляция. Хоть у самок павиана и есть право голоса в вопросе, с кем спариваться, но, столкнувшись с кем-то настолько сильным и напористым, они мало что могут сделать: спустя считаные недели Гоббс, все еще доминантный самец стаи, спаривался с двумя из тех трех самок. (Это не подразумевает, что Гоббс читал учебники эволюции, поведения животных и приматологического акушерства и продумал свою стратегию, как и те животные, которые достигали половой зрелости в определенное время, не продумывали это логически. Использованные здесь формулировки – сокращенная версия рассуждения о том, что паттерны его поведения практически наверняка были бессознательными, эволюционно обусловленными.)

Так случилось, что появление Гоббса – как раз когда мы усыпили и обследовали примерно половину животных – подарило нам редкую возможность. Мы могли сравнить физиологию стаи до и после его мятежного переселения. И в исследовании, которое мы опубликовали с Джин Олтманн и Сьюзен Олбертс, я описал не слишком удивительный результат. Гоббс доводил этих животных до ручки. Уровень кортизола (одного из гормонов, который чаще всего выделяется во время стресса) у них в крови значительно повышался. В то же время количество белых кровяных клеток, или лимфоцитов, – стражей иммунной системы, защищающих организм от инфекций, – значительно снижалось: это еще один надежный показатель стресса. Эти маркеры ответа на стресс были заметнее всего у животных, которых больше всего допекал Гоббс. У самок, которые от него не пострадали, лимфоцитов было в три раза больше, чем у несчастной самки, на которую он напал пять раз за первые две недели.

Очевидный вопрос: почему бы каждому самцу-переселенцу не воспользоваться скандально успешным методом Гоббса? Во-первых, большинство из них слишком малы в возрасте переселения (около семи лет), чтобы испугать даже газель, не говоря уж о 80-фунтовом взрослом самце павиана. (Гоббс был исключительным случаем – он весил целых 70 фунтов.) У большинства не тот характер, чтобы заниматься подобными мерзостями. К тому же это рискованная стратегия – буян вроде Гоббса имеет все шансы быть покалеченным в юности.

Но была и другая причина, которая стала понятна лишь позже. Однажды утром, когда Гоббс раздумывал, к кому бы прицепиться, и не обращал на нас внимания, мне удалось попасть дротиком ему в ляжку. Спустя месяцы, изучив образец его крови в лаборатории, мы обнаружили, что у Гоббса был один из самых высоких уровней кортизола в стае и предельно низкий уровень лимфоцитов, меньше четверти среднего по группе (у Руто и Толстяка, которые отсиживались в сторонке, лимфоцитов было в три и в шесть раз больше, чем у Гоббса). Молодой павиан сам переживал сильнейший стресс, даже больший, чем самки, на которых он нападал, – и уж точно больший, чем обычные робкие самцы-переселенцы, которых я изучал. Другими словами, круглые сутки быть подонком не так уж просто – пара месяцев в таком режиме будет дорого стоить организму.

В порядке эпилога: Гоббс не удержал своих позиций. Через пять месяцев его свергли, он стал третьим по рангу. Через три года в стае он исчез в закат, мигрировал в неизвестность – попытать счастья в какой-нибудь другой стае.

Все это только подтверждает, что переселение дается юнцам тяжело, будь они обычными тихонями, идущими по пути медленного принятия, или редкими экземплярами вроде Гоббса, которые попытаются взять стаю нахрапом. В любом случае это испытание, и молодые животные платят высокую цену. Удивительно, что они продолжают этим заниматься. Переселение может решать проблему близкородственного скрещивания для популяции, но какое до этого дело индивиду?

Переселение подростков – свойство многих социальных млекопитающих, не только приматов, и его механизмы могут различаться. Иногда переселение вызвано внутриполовой конкуренцией – то есть, говоря человеческим языком, подростков выживают из группы более сильные соперники одного с ними пола. Это можно наблюдать на примере импал и газелей. Ядро группы состоит из одного самца-производителя, толпы самок и их детенышей. Детеныши-самцы один за другим достигают половой зрелости. Но, поскольку самец-производитель обычно недолго удерживается на своем посту, он вряд ли отец этих подростков. Он воспринимает их не как взрослеющих сыновей, но как посторонних самцов, которые превращаются в репродуктивных конкурентов. При первых признаках созревания он яростно изгоняет их из группы.

У приматов же насильственное расселение почти не встречается. Происходит поразительное: подростки выбирают уйти – хотя это кажется безумием. В конце концов, они живут в окружении семьи и друзей. Они знают свою домашнюю территорию, когда какие деревья плодоносят, где скрываются хищники. И они покидают домашний уют, чтобы терпеть паразитов и одиночество. Зачем? Чтобы поселиться среди чужаков, которые отвратительно с ними обращаются. С точки зрения отдельного животного, в этом нет никакого смысла. Бихевиористские теории формулируют более официально: животные, в том числе и люди, стремятся делать то, за что получают вознаграждение, и избегать того, за что получают наказание. И тем не менее они уходят из уютного вознаграждающего мира, чтобы получить изрядную порцию пинков. Более того, животные обычно ненавидят новое. Посадите крысу в новую клетку, кормите ее по новой схеме – и получите стрессовую реакцию. Но вот юные приматы, которые ставят все на карту ради новизны. Обезьяны Старого Света могут переселяться до пяти раз за жизнь или проходить до 40 миль, чтобы найти новую стаю.

Кто в здравом уме будет этим заниматься?

Я не знаю, зачем происходит переселение, но корни его явно глубоки. Люди, в частности из-за гибкой диеты, самые широко распространенные на Земле млекопитающие, заселившие каждый богом забытый уголок планеты. Среди наших родственников-приматов самые нетребовательные в пище (например, павианы) также среди самых широко распространенных животных на Земле. Африканские павианы населяют зоны от пустынь до джунглей, от гор до саванн. Кому-то неизбежно приходилось быть первооткрывателем новых земель – индивидом, который решился на переселение по-крупному. И скорее всего, это был кто-то молодой.

Этот роман с риском и новизной, похоже, и есть причина, по которой молодняк всех видов приматов часто погибает от несчастных случаев, делая глупости, пока старики кудахчут[17]. И по этой же причине именно у молодых больше всего шансов открыть что-то новое и удивительное – в физической или умственной сфере. Когда японские макаки освоили практику мытья еды в морской воде, первым это сделал подросток, а сверстники подхватили новое веяние; почти никто из старших не заинтересовался. А когда на ученых-приматологов середины XIX века обрушились идеи Дарвина об эволюции, их приняли с энтузиазмом именно молодые, набирающие силу школяры.

Не нужно далеко ходить за другими примерами. Вспомните традицию революций в математике, устроенных недавними подростками, или молодых Пикассо и Стравинского, изобретающих культуру XX века. Вспомните о подростках, которые всегда хотят ездить слишком быстро, или заняться новым свежеизобретенным спортом, от которого точно сломают шею, или в радостном возбуждении ринуться в любую идиотскую войну, которую развязали их родители. Вспомните о бесчисленных молодых людях, покидающих родные дома – возможно, измотанные бедностью и лишениями, но родные, – чтобы отправиться к новым мирам.

Одна из причин эволюционного успеха приматов, причем не только людей, – в том, что мы довольно умные животные. К тому же у нас имеются оттопыренные большие пальцы, которые дают нам кучу преимуществ, и мы более свободны в выборе еды. Но наша сущность как приматов больше, чем просто абстрактное мышление, ловкость рук и всеядность. Другая причина нашего успеха должна быть связана с этим добровольным переселением, с этим достоянием приматов – стремлением, возникающим в подростковом возрасте. Как развилось добровольное расселение? Что происходит с генами, гормонами и нейромедиаторами индивида, заставляя его отправиться в дорогу? Это нам неизвестно, но мы знаем, что следовать этому стремлению – одно из самых ярких проявлений приматов. Молодой павиан завороженно замирает на берегу реки, юная самка шимпанзе вытягивает шею, чтобы разглядеть шимпанзе в соседней долине. Новые животные, целая толпа! К черту логику и разумное поведение, к черту традиции и уважение к старшим, к черту этот унылый городишко и к черту этот комок страха в желудке. Любопытство, волнение, приключение – жажда новизны, это необъяснимое и ценное свойство, общее для всех представителей нашего отряда приматов.

Хороший общий обзор межгруппового переселения приматов дан в Puseyand C. Packer, «Dispersaland Philopatry,» in B. Smuts, D. Cheney, R. Seyfarth, R. Wrangham, and T. Struhsackers, eds., Primate Societies (Chicago: University of Chicago Press, 1987), 250.

Подробный анализ преимуществ и недостатков переселения у павианов см. в S. Alberts and J. Altmann, "Balancing Costs and Opportunities: Dispersal in Male Baboons," American Naturalist 145 (1995): 279.

История Гоббса с утомительными техническими подробностями изложена в S. Alberts, J. Altmann, and R. Sapolsky, "Behavioral, Endocrine and Immunological Correlates of Immigration by an Aggressive Male into a Natural Primate Group," Hormones and Behavior 26 (1992): 167.

Утешение в закономерностях

Хуан Гонсалес, «Море слез», 1987–1988

Недавно умер мой отец. Последние годы он провел в мучениях и распаде. Хотя я ожидал его смерти и старался к ней подготовиться, когда время пришло, оказалось, что подготовиться невозможно. Через неделю я вернулся на работу, раздавленный переживаниями, ощущением нереальности случившегося на другом конце континента; неверием, что это был он, замерший в невыносимой неподвижности. Коллеги по лаборатории отнеслись с пониманием. Одна из них, студентка-медик, спросила, как у меня дела, я ответил: «Сегодня кажется, что мне это вообще приснилось». «Все правильно, – сказала она. – Не забывайте про ОГТДП».

ОГТДП. В 1969 году психиатр Элизабет Кюблер-Росс выпустила знаковую книгу «О смерти и умирании»[18]. Основываясь на опыте своей работы со смертельно больными людьми и их семьями, она описала, как люди горюют о смерти других и о своей собственной. Большинство из нас проходит довольно четкую последовательность стадий. Сначала мы отрицаем смерть. Потом мы злимся (гнев) из-за ее несправедливости. Проходим стадию иррационального торга – с врачами, с Богом: пусть это будет не смертельно, я обещаю измениться. Пожалуйста, можно подождать до Рождества. Затем следует стадия депрессии и, если повезет, – принятие. Эта схема подвижна, люди могут пропускать отдельные стадии, проходить их в другом порядке или возвращаться к некоторым из них. К тому же ОГТДП скорее описывает подготовку человека к собственной смерти, чем оплакивание чужой. Тем не менее существует широко признанная закономерность оплакивания: отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. Я, строго по расписанию, застрял на первой стадии.

Краткость – самая суть ОГТДП. Несколько лет назад я видел эту суть, блестяще показанную по телевизору – в «Симпсонах». В той серии Гомер, отец семейства, случайно съел ядовитую рыбу, и ему сказали, что ему осталось жить 24 часа. За следующие 30 секунд герой мультфильма проносится сквозь стадии смерти и умирания, что-то вроде: «Черта с два! Не умираю я!», на миг задумывается, хватает врача за горло: «За что? Ах ты…» Он дрожит от страха, потом начинает умолять: «Доктор, сделайте что-нибудь, я заплачу сколько хотите!» В конце концов он собирается и произносит: «Что ж, все мы когда-нибудь умрем». Я был в восторге. Сценаристы умудрились протащить пародию на Кюблер-Росс в детский мультик.

Замечу, что в сценке с Гомером Симпсоном, естественно, нет ни следа от самой аббревиатуры ОГТДП. Студентам-медикам приходится просто ее запоминать – вместе с сотнями других – при подготовке к экзаменам. На самом деле меня поражает, что в этих нескольких словах заключается огромный человеческий опыт. Мой отец был неповторим как каждый человек: отсюда следует и уникальность наших с ним отношений, и единственность моего горя. И тем не менее все свелось к аббревиатуре из учебника медицины. Из скорби рождались стихи, картины, симфонии великих творцов, однако все эти произведения стали результатом закономерности, описанной непроизносимым набором букв. Мы плачем, рвем и мечем, требуем, чтобы волны в океане и планеты в небе остановили свой ход, – все потому, что Землю больше не украшает тот, кто умел петь колыбельные лучше всех на свете, – и все это сводится к ОГТДП. Отчего же горе так однообразно?

Исследователи человеческого мышления и поведения выявили множество стереотипных упорядоченных стадий, через которые все мы в определенное время проходим. В некоторых случаях логика очевидна: неудивительно, что малыши сначала учатся ползать, потом делают первые шаги и только потом начинают бегать. Но есть и не такие понятные последовательности. Фрейдисты утверждают, что в нормальном развитии ребенка происходит обязательный переход от так называемой оральной стадии к анальной, а потом к генитальной, и они приписывают различные психологические нарушения у взрослых неудавшемуся в детстве переходу от одной стадии к другой.

Похожим образом швейцарский психолог Жан Пиаже расписал стадии когнитивного развития. Например, он заметил, что на определенном этапе развития дети начинают понимать феномен постоянства объектов. До этого этапа, если убрать игрушку с глаз, она перестает существовать. После – игрушка существует, и ребенок будет ее искать, даже не видя. Значительно позже дети начинают понимать такие явления, как сохранение объема: что два кувшина разной формы могут вмещать одинаковое количество жидкости. Сходные закономерности развития наблюдаются в самых различных культурах: похоже, что последовательность описывает универсальный человеческий способ познания сложного мира.

Американский психолог Лоуренс Кольберг описал типичные стадии морального развития людей. На раннем этапе моральные решения основываются на правилах и мотивируются избеганием наказания: действия оцениваются по последствиям для действующего. На более позднем этапе решения принимаются на основе уважения к сообществу и люди оценивают последствия своих действий для остальных. Еще позже и реже у некоторых людей развивается мораль на основе их личных внутренних представлений о том, что хорошо, а что плохо. Закономерность развития в его поступательном характере: тот, кто сейчас действует сознательно, когда-то твердо верил, что поступать плохо нельзя, потому что могут наказать.

Американский психоаналитик Эрик Эриксон выделил последовательность фаз психосоциального развития и сформулировал их как кризисы, с которыми человек справляется или не справляется на каждой стадии. Для младенцев это вопрос обретения базового доверия к миру. Для подростков – обретение идентичности или, при нарушениях процесса, спутанная идентичность[19]. Для молодых людей – обретение интимности или, при ее нарушении, изоляция. Для зрелых – продуктивное творчество или застой. Для стариков – целостность и мирное принятие или отчаяние. Новаторские представления Эриксона о том, что поздние годы жизни представляют серию переходов, которые должны быть в итоге пройдены, отражены в хлесткой фразе врача-гериатра Уолтера Бортца с медицинского факультета Стэнфорда: когда его спросили, входит ли в сферу его профессиональных интересов остановка процесса старения, Бортц ответил: «Нет, я не занимаюсь задержками развития».

Есть некоторое количество подобных схем, эмпирических и теоретических, общих для всех, срабатывающих в разных обстоятельствах и культурах. Я считаю, что такие обобщения часто имеют смысл, и это не просто искусственные категории, в которые ученые пытаются впихнуть хаотичную реальность. Почему все люди ведут себя одинаково? Точно не от недостатка вариантов. Мы живые существа – сложные, высокоорганизованные системы, завихрения в энтропии Вселенной. С учетом всех возможностей крайне маловероятно, что химические элементы собрались бы в молекулы, молекулы сложились в клетки, объединения клеток сформировали нас. И еще менее вероятно, что такие сложные организмы стали бы подчиняться таким простым схемам поведения, развития или мышления.

Понять свойства сложных систем можно, например изучая область математики, посвященную так называемой теории клеточных автоматов. Объяснить этот метод анализа проще всего на примере. Представьте себе длинный ряд ячеек – белых и черных, – определенным образом расположенных относительно друг друга, пусть это будет исходная позиция. Этот ряд должен дать начало нижеследующему. Клеточный автомат работает таким образом, что каждая ячейка первого ряда может породить новую ячейку, подчиняясь набору определенных правил. Например, правило может гласить, что черная ячейка в первом ряду дает черную ячейку непосредственно под ней во втором ряду, только если одна, и только одна, из двух соседних ячеек тоже черная. Другие правила могут касаться черной ячейки, окруженной двумя белыми или двумя черными. Затем те же правила применяются к каждой ячейке во втором ряду, чтобы создать третий ряд, и так далее.

Можно представить, что каждый ряд – это одно поколение, один шаг во времени. Запрограммированный нужным образом компьютер может в любой исходной комбинации цветных ячеек проследить изменения, которые совершаются согласно любому набору правил перехода на много поколений вперед. В большинстве случаев в какой-то момент все ячейки в новом ряду станут одного цвета. И дальше этот цвет будет воспроизводиться бесконечно, иными словами, эта линия выродится.

Вернемся к вопросу о том, как в этом мире, полном энтропии, на нас, людей, распространяется такое количество устойчивых закономерностей: один нос, два глаза, определенное время до того, как мы освоим постоянство объектов, более счастливая взрослая жизнь, если в юности мы обретем уверенность в своей личности, нежелание верить в трагедии, когда они случаются. Что удерживает нас от того, чтобы пойти по бесконечному множеству альтернативных путей развития? Изучение модели клеточных автоматов подсказывает ответ.

Оказывается, не все комбинации начальных состояний и правил перехода приводят к вырождению. Некоторые, вопреки всем ожиданиям, складываются в устойчивые закономерности, которые сохраняются вечно. В общем случае невозможно предсказать, сохранится ли конкретное начальное состояние, не говоря уже о том, какой рисунок появится из него спустя много поколений. Единственный способ это узнать – загрузить все в компьютер и посмотреть. И там вас ждет сюрприз: возможно только небольшое количество устойчивых схем.

Похожая тенденция в живых системах давно известна эволюционным биологам. Они называют это конвергенцией. При ошеломляющем разнообразии видов на нашей планете есть лишь несколько решений для того, как двигаться, как сохранять жидкость в жарком климате, как хранить и мобилизовать энергию. И при огромном разнообразии людей, в силу все той же конвергенции, практикуется лишь несколько способов, которыми мы проживаем жизнь или оплакиваем ее неизбежные горести.

В мире, полном энтропии, мы можем найти успокоение в общих закономерностях, и часто для душевного покоя их приписывают силам бóльшим, чем мы сами. Будучи атеистом, я находил почти религиозное утешение в рассказе аргентинского минималиста Хорхе Луиса Борхеса. В знаменитой «Вавилонской библиотеке» Борхес описывает мир как библиотеку, заполненную невообразимо огромным количеством книг. Во всех книгах одинаковое количество страниц, на всех страницах одинаковое количество букв. В библиотеке есть по одному экземпляру каждой возможной книги – каждой возможной перестановки букв. Люди проводят жизнь, плавая в океане бессмыслицы, в поисках редких книг, в которых случайное расположение букв дает что-то значащее, а главное, в поисках той единственной книги (которая должна существовать), что объясняет всё, книги, в которой история всего, что было, и всего, что будет, книги с датами рождения и смерти всех людей, которые когда-либо пройдут по залам этой библиотеки. И конечно, с учетом полноты библиотеки, помимо той идеальной книги, там должна быть и книга, которая убедительно опровергает все выводы первой, и еще одна, в которой отметаются зловредные солипсизмы второй… Плюс сотни тысяч книг, которые отличаются от этих трех лишь на одну букву или запятую.

Рассказчик пишет в старости, в одиночестве – окружающие его люди пришли в отчаяние от того, как бесполезно бродить по библиотеке, и свели счеты с жизнью. В этой притче о поиске смысла среди энтропии Борхес заключает:

Те же, кто считает [пространство библиотеки ограниченным], допускают, что где-нибудь в отдалении коридоры, и лестницы, и шестигранники могут по неизвестной причине кончиться, – такое предположение абсурдно. Те, кто воображает его без границ, забывают, что ограничено число возможных книг. Я осмеливаюсь предложить такое решение этой вековой проблемы: библиотека безгранична и периодична. Если бы вечный странник пустился в путь в каком-либо направлении, он смог бы убедиться по прошествии веков, что те же книги повторяются в том же беспорядке (который, будучи повторенным, становится порядком – Порядком). Эта изящная надежда скрашивает мое одиночество[20].

Похоже, что в порядок, в котором мы взрослеем и стареем, включен порядок, в котором мы горюем. И мое собственное недавно наступившее одиночество скрашивает эта изящная надежда – по меньшей мере двумя способами. Один – взгляд внутрь. Подобная стереотипия и закономерность обещает и утешение последней стадии: если повезет, ОГТДП заканчивается на П. Другая надежда глядит вовне, в мир, ужасы которого неумолимо доставляются из самых отдаленных уголков в наши вечерние новости. Глядя на фотографию выживших в какой-то катастрофе, не зная ничего об их языке, культуре, вере и жизненной ситуации, мы все равно безошибочно различаем в их лицевых мышцах линии горя. Мгновенное распознавание, всеохватная предсказуемость человеческих существ – в выражениях лиц и фазах горя – это знамя нашего родства и призыв к состраданию.

Читателям может быть интересна классическая работа Э. Кюблер-Росс «О смерти и умирании».

Хорошее введение в клеточные автоматы можно найти в G. Ermentrout and L. Edelstein-Keshet, "Cellular Automata Approaches to Biological Modeling," Journal of Theoretical Biology 160 (1993): 97. Предупреждаю: это не лучший выбор для чтения на ночь.

Вступительные экзамены дьявола

Грегори Грин, «Библейская бомба», 1996

Если бы я писал этот раздел для журнала вроде Cosmopolitan или GQ, готов поспорить, что немногие из читателей поняли бы, о чем речь. Но эта книга другого сорта, и читателей она привлечет других, так что я подозреваю, что тема окажется неприятно знакомой много большему числу читателей.

Чтобы интересоваться наукой, не обязательно быть гением, но важно разделять некоторые ее ценности. Когда дело доходит до принятия решений, придавать больше значения фактам, чем догадкам, рассуждениям и хлестким фразам. Предпочитать статистику единичному яркому случаю. Получать больше удовольствия от многолетних поисков решения сложной задачи, чем от 15 минут громкой, но преходящей славы. Развитие мышления полезно не только для практических целей, его можно ценить и за изящную высокоорганизованную радость, которую оно приносит.

Но ничто не дается просто так. Склонность к размышлениям тоже имеет свою цену. Конечно, все по-своему страдали в подростковом возрасте, но умники делали это своим особым образом. Это мир, в котором тебя в последнюю очередь зовут в спортивную команду, зато на тебе первом вымещают обиду. Мир, в котором ты подходящий источник ответов к домашним заданиям, но вечно негодный кандидат для свидания. Нелепый набор маскировочных ужимок должен скрывать реальный ум и интерес к школьным предметам – или к крабам-отшельникам, топологии, тектонике. И даже десятки лет спустя, даже у тех, кто превратился в счастливых, довольных жизнью, уверенных в себе взрослых, внутри нередко остается засохшее ядрышко злобы на то, как тогда было плохо. Таковы стигматы ботаников-умников.

Как и в любой культуре, у ботаников есть свои божества. В старом надежном пантеоне был Эйнштейн на троне Зевса, идолы поколения моих родителей – Элеонора Рузвельт и Эдлай Стивенсон, которые отличались не только умом, но и человечностью в сфере, которая обычно не вознаграждает ни то, ни другое. До изгнания из рая за настоящее кино и настоящие приставания к 19-летней псевдодочери в пантеоне был и несравненный Вуди Аллен. Он воплощал черты, за которые мы все подвергались гонениям, но в мире его фильмов это не имело значения и даже работало ему на руку – он никогда не оставался без девушки. И что еще удивительнее, так происходило и в реальной жизни. В какой-то момент поднялась волна уважения и восхищения к Майклу Дукакису[21]. Он как будто брал за все реванш: умный грек, то есть уже чужой. Педантичный, неуклюжий, лишенный чувства юмора, он добился успеха в мире стильных и безупречных красавцев благодаря своему уму, дисциплине и искренности. В какой-то момент он даже мог стать президентом. Греческая трагедия, которой мы все сопереживали, завершилась его падением ровно из-за того, что у него не было ничего, кроме ума, дисциплины и искренности – его победил человек, который с уверенностью и спокойствием брамина из правящего класса повел грязную игру, спрятав в рукаве Вилли Хортона[22]. В тот момент мы все по-настоящему ощутили боль Дукакиса.

На каждый Инь найдется Ян, и у богов в небесах должны быть противники на темной стороне. Для сообщества интеллектуалов это обычно люди со стороны, невежи, которые выбирают пушки вместо книжек, которые ценят догму, а не мысль. Мы к этому привыкли. Трудность для нас (и для любого сообщества) – в угрозе изнутри, которая бросает нам особый вызов. Но именно это и происходит.

В последние несколько месяцев я рылся в интернете, опрашивал друзей и коллег, отмечал реакцию студентов на случайно брошенные фразы на лекциях и понял, что в сообществе ученых присутствуют некоторая смущенная радость и волнение – никто не знает, что делать с этими чарами: интеллигенция нашла своего Антихриста, его зовут Тед[23].

Есть несколько факторов, на которые люди обращают внимание. Некоторых Тед Казински волнует своей одержимостью и озлобленностью, кто-то, особенно правые СМИ, отзывается на политические и социальные аспекты его отрицания технологий. Но большинство не заботит его луддизм. Наоборот, можно легко заняться дешевым психоанализом и заявить, что он бы не так интересовался воздействием технологий на общество, если бы его больше любили женщины.

Кого-то завораживает путь, который выбрал Тед, – путь (здесь по закону нужно писать «предполагаемых») убийств. Изо дня в день с кошмарной регулярностью обстрелы из машины, массовые убийства, редко – взрывы арендованных фургонов с напичканными взрывчаткой удобрениями, а тут все по-другому: крошечные механизмы ручной работы разложены в конверты, и спустя какое-то время на другом конце континента кого-то разрывает на куски. Как будто ослабляется причинно-следственная связь. Есть что-то гипнотическое в этой отстраненности и точности. Мы привыкли к сценариям «застаешь жену в постели с лучшим другом, выхватываешь пистолет и совершаешь преступление страсти» – это как будто срабатывает лимбическая система (часть мозга, связанная с эмоциями). А в случае Казински мы как будто наблюдаем работу воспаленной коры головного мозга.

Но большинство людей реагирует не на его приемы и не на его заявления. Интереснее сам его образ, ум вкупе с отрывом от общества, жизнь безумного отшельника в хижине, забитой Шекспиром, иностранной литературой и учебниками по изготовлению бомб.

Но, с другой стороны, его образ привлекает интеллигенцию своей удивительной узнаваемостью. Я учился в престижном институте, из которого вышел и Тед К. После его ареста я сыграл с бывшими сокурсниками в игру: кто из ваших соседей по общежитию мог оказаться Унабомбером? Может быть, из-за того, что мы все были неуверенными и энергичными представителями национальных меньшинств, которым надо было что-то доказывать, а не выпускниками Гарварда в энном поколении, которые могли спокойно выпивать в своих клубах, но подозреваемых нам хватало с лихвой. Например, 15-летний физик, который ни с кем не разговаривал и по ночам ходил туда-сюда по комнате, выдергивая себе волосы. Студентка-политолог с неприятным запахом изо рта, с которой никто не садился обедать из-за того, как она кидалась слезно и бессвязно рассказывать о своем последнем увлечении. Математик, у которого не было друзей и который в порядке странного социального эксперимента ушел жить на улицу и питаться из помойки, ненадолго появляясь после каждый раз удлиняющихся отлучек. Ум, отрыв от общества и тихо кипящая мрачная злоба – только милость Божия и неумение обращаться с мелкими инструментами спасли их от того, чтобы стать Тедом.

Так что дело тут в узнавании, в неожиданной близости к изготовителю бомб, которые вдруг ощутили интеллектуалы. Я вижу некоторое классовое высокомерие, объясняющее одну из граней этого странного восторга. Оно мне напоминает шутку о том, что суть эры Маккарти[24] в том, что кучка выпускников юридического факультета Фордема пытается накопать компромат на кучку выпускников-юристов Гарварда. Обычно, когда в вечерних новостях появляется хладнокровный как рептилия преступник, то реакция на него у интеллектуального сообщества предсказуемо отстраненная – детство на стоянке для трейлеров, в бедности и разрушениях от торнадо, безразличный отец-алкоголик, исправительная школа, плохие зубы, плохая речь, пятна пота под мышками, расчлененные тела, сброшенные в водосток. Как некультурно. И вот наконец появился серийный убийца, которого можно считать своим.

Но есть и еще более пугающая составляющая, которую людям труднее всего признать, но которую я замечаю в обмолвках и стыдливых шутках. Дело не только в узнавании, но и в отождествлении: только милостью Божией я сам не стал таким. У всех нас есть свои темные стороны, миры необузданных импульсов в голове. Фрейда положено поливать грязью за то, что он мертвый патриархальный белый мужчина, но иногда полезно было бы вспомнить его как великого освободителя, человека, который попытался переломить вековую традицию авторитарного религиозного осуждения этих внутренних миров, человека, который открыл бессознательное и научил нас, что мысль не преступление. У нас у всех и вправду есть темные стороны. Как-то вечером Карл Маркс, эта великая жаба неуклюжей интеллектуальности, вернулся домой после гневного выступления в Британском музее и написал Энгельсу: «В любом случае надеюсь, что буржуазия запомнит мои бородавки на всю жизнь». И они запомнили. Но на такой размах мести могут рассчитывать немногие из нас. Все, что мы можем, это помечтать, как однажды вернемся в места, где прошло наше детства, встретим бывших обидчиков или ехидных девчонок, которые верховодили в компании, и выколотим из них кровавое раскаяние толстой пачкой своих дипломов. На самом деле наши темные фантазии о злобе и мести редко выглядят как сцены из «Рэмбо». У нас всех есть списочки врагов, которых мы хотим уничтожить изящно и хитроумно. И вот Казински идет и делает. И наш пульс слегка ускоряется, как будто (омерзительно!) мы немножко гордимся: возьмите тысячи крепких ребят, которые наверняка встречались с первыми красавицами в классе, дайте им пистолеты, значки и всю мощь ФБР, и все равно у них уйдет 18 лет, чтобы поймать умного чудака Теда с его безумной гривой. Тед Казински, «Оно» из Менсы[25].

Выходит, что мы очарованы рефлекторно возникающим уважением к уму, отстраненностью его действий, сходством с образом одинокого университетского очкарика, с «Оно» внутри нас. Есть опасность, что в нас вкрадется эмпатия к нему, что мы перейдем от узнавания к пониманию, а там и к чему-то похожему на прощение. А значит, остаток этой главы должен быть о возвращении на главную позицию нашего «Сверх-Я».

Есть и другая сфера, в которой вынести суждение о системе уголовного права сложнее мыслящим, образованным людям. Конечно, никто не будет считать, что эпилептик, задевший кого-то в припадке, нападал намеренно. «Это не он, это его болезнь». Мы приходим к пониманию неожиданно огромного количества способов, которыми биология может воздействовать и искажать сущность человека: нарушения баланса гормонов или нейромедиаторов, опухоли в лимбической системе, повреждения лобных долей мозга – все это может приводить к неконтролируемо разрушительному поведению. Как мне кажется, в этой сфере не стоит жестко заставлять себя избегать перехода от понимания к прощению – «прощать» становится так же бесполезно, как объявлять злом машину со сломанными тормозами, которая несется незнамо куда. Это возможно, если вы чините ее, но в основном вам нужно найти способы защитить общество от таких машин. Отдать медикам таких людей бесчеловечно, но все же гораздо лучше, чем объявлять их грешниками.

Но проблема с Казински не в этом: воспаление его мозга лишь метафора. На сегодня, кажется, нет данных о голосах в его голове, о черепно-мозговой травме в детстве, которая повредила части его нервной системы, ответственные за подавление импульсивности и агрессивности. Нет свидетельств биологического императива, сломавшего ему тормоза. Мы должны противостоять своей очарованности по другим причинам.

Его методы можно легко отбросить – особенно тем из нас, кто когда-то протестовал против безразличия кнопки, нажатой в бомбардировщике, от которой уничтожалась целая вьетнамская деревня. В нашу эру царит насилие, которое воплощается нажатием кнопки, отданным приказом или просто взглядом в другую сторону; уже не обязательно брать дубинку в руки, на которых лишь недавно появились противопоставленные большие пальцы. В этом контексте отправить то самое письмо – это просто еще один вид насилия XX века. Но если технологии расширили возможности насилия, они также расширили диапазон поступков, которые нас ужасают и которым мы должны противостоять.

Следующая причина, по которой нам надо держаться твердо, связана с тем, почему мы посадили в тюрьму Эзру Паунда[26] – это вопрос, что делать, когда хорошие поэты совершают плохие поступки. Случай Казински несколько менее ярок. Но все же и Казински убивал людей, создавая великие работы (если не верите, почитайте вечером в туалете его Манифест). Однако здесь речь только о его способности ценить великие произведения. И меня преследует это наше сходство: на свете был по крайней мере один кровожадный нацист, которого трогал до слез тот же самый момент в бетховенской пьесе, что меня самого. Совершенно очевидно, что мы не должны мягче относиться к Казински только из-за того, что он умен, образован, а мы уважаем интеллектуалов. Его интеллект в какой-то степени сделал его Антихристом для нашего сообщества и наших ценностей. Чтобы стоять на своем, здесь требуется вырвать из сердца убеждение, заложенное либеральным образованием, которое многие из нас так ценят. Убеждение, что знакомство с Великими Книгами и Великими Идеями дает Великую Мораль: к сожалению, нам придется довольствоваться лишь неплохим словарным запасом. И это в лучшем случае.

Но больше всего нас пугает, что он воплощает нашу изнанку. Опасность в эмпатии, которая подкрадывается к нам, но ее должен в одночасье разрушить один факт, который легко упустить из виду. Неважно, насколько своим кажется Казински, неважно, как хорошо мы понимаем, что привело его к тем самым поступкам: есть необъятная пропасть, которая делает его таким же чужим, как кремниевая форма жизни, нечто, от чего становится ясно, что мы ничегошеньки не понимаем ни о нем, ни о том, что творилось в его голове: он это сделал. Мысль не преступление, в отличие от действия: бомбы взорвались не в чьих-то абстрактных размышлениях, а в руках невинных людей.

У русских есть чудесная байка. Дело происходит у врат рая: оценивают новоприбывших. На суд приходит убийца, прямиком с места, где его застрелили полицейские после энного убийства – он задушил старушку ради денег. Собирается заседание умерших присяжных. А где в этой сцене Бог? Он не судья, но свидетель, дающий показания о моральном облике подсудимого. Он приплелся посреди заседания, уселся в своей царственной дряхлости, придавленный весом бесконечного знания, и по-отечески мягко, отвлекаясь от темы, старался лучше защитить и объяснить поведение этого человека. «Он всегда любил животных. Он очень расстроился, когда в детстве потерял свой любимый мячик» («Мой красный мячик, ты знаешь про мой красный мячик!» – вскакивает убийца, захлестнутый волной воспоминаний. «Конечно знаю. Он провалился в люк и там до сих пор и лежит», – отвечает Бог безучастно). В конце концов судьи устают от Бога, который действительно надоедает всем своим всезнайством и всепрощенчеством, и сгоняют его прочь со скамьи свидетелей.

Когда наука приносит нам что-то новое и удивительное, происходит прорыв, открывающий новые горизонты: часто начинают говорить, что мы станем всеведущи, как боги, и подразумевается, что это будет хорошо. Но Бог в этой притче бесполезен в силу абсолютности своего знания: он ничего не различает. Узнавание, понимание не должно вести нас к безразличию. Опасность олимпийского всезнания в том, что оно дает взгляд на вещи с олимпийской высоты – а с такого расстояния, в телескоп, все кажется одинаковым: потерянный мячик и задушенная женщина; неловкость в юности, порождающая неловкого взрослого, и неловкость в юности, порождающая убийцу.

Но разница есть.

Останки бедности

Михиль ван Миревельт, «Урок анатомии доктора Виллема ван дер Меера», 1617

Когда инопланетяне наконец прилетят на Землю и попытаются понять поведение человека, первым делом им придется разобраться с нашей суетой вокруг смерти. Мы проводим много времени, отрицая и одновременно оплакивая свою преходящую природу, нас начинает тошнить, стоит лишь подумать о себе как о существе из плоти и крови. На лекциях по нейроанатомии я показываю студентам извилины человеческого мозга, меня всегда пробирает дрожь при мысли, что в моей собственной голове – такие же извилины. Или попробуйте такой фокус: когда в следующий раз любимый человек нежно погладит вас по щеке, вспомните, что в один прекрасный день от этой щеки останется лишь скуловая дуга в черепе. Или, засыпая вечером, прислушайтесь к своему сердцебиению, скажите себе: «Знаешь же, что это сердце не будет биться вечно» – и ждите холодного пота.

Мы поеживаемся при мысли о собственной бренности – и это проецируется на неопределенное будущее, когда тело точно прекратит свою жизнь. По логике вещей, когда битва уже проиграна, когда немыслимое все-таки произошло, судьба трупа должна потерять всякое значение. Эту мысль довел до предела в 1829 году британский радикал и памфлетист по имени Питер Баум, который оставил четкие инструкции, что делать с его телом: скелет – передать в дар медицинскому институту или, если это не получится, передать череп френологическому обществу, а из костей сделать пуговицы и рукоятки для ножей; кожу – выдубить и обить ею кресло, а органы пустить на удобрения для роз.

Но большинство из нас не так практичны. Нас преследуют мысли о небрежных смотрителях кладбищ или, хуже того, ужасная перспектива, что однажды землю, в которой мы похоронены, заасфальтируют и превратят в парковку. Наши могилы должны содержаться в чистоте, с нашими телами нужно обращаться бережно и уважительно. Посреди кровавой бойни армии прерываются, чтобы обменяться погибшими. В некоторых религиях удаленные в течение жизни части тела – зубы, гланды, желчный пузырь – сохраняются, чтобы быть похороненными с остальным хозяином. Плохое обращение с мертвыми может вызвать ярость – посмотрите, как туземцы всего мира требуют от антропологических музеев возвращения костей их предков. А отсюда возникают и еще более щемящие образы. Мысль о том, как неандерталец укладывает цветы вокруг тела возлюбленной, доводит до слез – рука, сжимающая те цветы, могла быть не такой ловкой, как наша, но этот древний акт горя дает нам почувствовать родство и общность.

Эти чувства иррациональны. Какая разница, если мы уже умерли? Я сделал распоряжения, отражающие мою веру в значимость науки. Тем не менее я слегка поеживаюсь, думая о неумелом первокурснике, который будет смеяться над тем, как выгляжу вскрытый я, или представляя свою селезенку заспиртованной в пыльном углу какой-нибудь лаборатории.

Кому это нужно? Конечно, немногим. К сожалению, нежелание так поступать приводит к нехватке того, что анатомы называют человеческим биоматериалом. Студентам-медикам нужно изучать анатомию, исследователям нужно собирать данные, чтобы отличать здоровое от патологического, вскрытия нужно проводить, чтобы врачи видели, что пошло не так, и могли дать живущим возможность жить дольше.

Но как бы это ни было нужно, такая перспектива никого не радует. Мало кто готов передать свое тело или органы в дар науке, а врачам с трудом удается убедить родственников умершего разрешить вскрытие.

Соответственно, несоразмерно большая доля трупов, используемых в обучении и исследованиях, предоставляется бедняками. Они не могут позволить себе лечиться в частных клиниках и нередко заканчивают свои дни в больших городских университетских клиниках, где интерны и студенты-медики изучают их в болезни и смерти. Но социоэкономически неблагополучные люди обычно умирают не так, как более состоятельные, а это может влиять на вид и размер их внутренних органов. В результате анатомы и студенты, работая с ограниченной и искаженной выборкой материала, приобретают искаженные же представления о том, как выглядит «нормальное» человеческое тело.

Вскрытие трупов бедняков было распространено уже в XVI веке, когда король Англии Генрих VIII повелел, чтобы тела казненных преступников передавали анатомам. Приказ этот был направлен больше для усиления наказания, чем на благо науки: имя трупа обнародовали, вскрытие проводили публично, а останки бросали животным. Учитывая драконовские нормы права в то время – кража куска хлеба могла караться смертью, – под скальпелями оказывались в основном бедняки.

Но медицинских институтов становилось все больше, они расширялись, и с ними росла нужда в анатомических исследованиях и практике: при всей любви к публичным повешениям, даже они не удовлетворяли спрос на трупы. В XVIII веке возникла новая профессиональная ниша: похититель трупов. Эти люди проводили безлунные ночи, выкапывая свежие тела, а могли и напасть толпой на похоронную процессию и выхватить умершего у перепуганных родственников. А те, кто не был склонен к такому тяжелому ручному труду, могли просто подкупить сторожа в морге или притвориться родственником, чтобы забрать тело.

И вновь в основном крали бедняков. Похороны богатых хорошо охраняли, а напасть на процессии бедных было легко. После смерти нуждающийся мог несколько дней лежать в морге, пока семья (если таковая имелась) пыталась наскрести денег, чтобы заплатить и забрать тело. Хоронили бедняков в лучшем случае в хилых гробах, а чаще вообще без гробов, в неглубоких общих могилах, или скудельницах – легкая добыча для похитителей трупов. А богатых хоронили в прочных тройных гробах. Похоронные услуги множились с распространением угрозы похищений: так называемый безопасный гроб 1818 года продавался очень дорого, и реклама специально сообщала, что он защитит от похитителей трупов. Кладбища стали предлагать места в Доме мертвых, где за определенную плату тело будет разлагаться под тщательной охраной, пока не перестанет представлять интерес для похитителей, и тогда его спокойно похоронят.

Тем временем тревоги бедных только множились во многом благодаря появлению нового слова «burking»[27], по имени Уильяма Бёрка, престарелого похитителя трупов, который изобрел чудесный обычай заманивать нищих к себе домой на благотворительный обед, а потом душить их, чтобы быстренько продать анатомам[28]. Хотя благородная и понимающая медицинская общественность закрывала глаза на подобные нескромности, у бедняков это вызывало волну недовольства. Разъяренные толпы линчевали пойманных похитителей, вламывались в дома анатомов и сжигали морги.

В Нью-Йорке вскоре после Американской революции поймали студентов-медиков из Кингс-колледжа (ныне Колумбийский университет) за выкапыванием трупов на кладбище для бедных (они наверняка пытались обойтись без посредничества похитителей трупов и заработать немного карманных денег). За этим последовали беспорядки, которые длились несколько дней: врачам пришлось скрываться в доме Александра Гамильтона[29], пока ополчение штата стреляло в толпу.

В XVIII–XIX веках многие европейские правительства принимали меры, чтобы сдерживать подобные бесчинства и ограничивать охоту на бедняков. Анатомов обеспечивали материалом, расхитителей гробниц оставили не у дел, а на бедняков нашли управу – все одним удобным новым законом: все умершие без средств в богадельне или больнице для бедных передавались на вскрытие.

Историк Рут Ричардсон, автор книги «Смерть, вскрытие и неимущие» (Death, Dissection and the Destitute), утверждает, что законы работали на устрашение и наказание бедных. Ричардсон указывает, что в 1829 году, когда в Британском парламенте впервые представили так называемый Акт об анатомии, его дружно отвергли как несправедливый и слишком жесткий. И тем не менее всего через три года, вскоре после восстаний против реформ, поднятых низшими классами, тот же самый акт снова представили в том же самом парламенте, и его быстро приняли 46 голосами «за» и 4 – «против».

Акт об анатомии тем самым утвердил бедняков в качестве главного источника трупов для анатомов. В течение века, последовавшего за принятием этого акта, более 99 % трупов, использованных для обучения медицине в Лондоне, были получены из богаделен. Хотя в последние годы этот процент упал – все больше людей добровольно передают свои тела науке, – бедняки все еще составляют подавляющее большинство трупов для практики врачей и ученых. Как-то я говорил с антропологом, который работал на одного из поставщиков биоматериала (продавцов скелетов и частей тела медицинскому сообществу). Его работой было прочесывать индийские деревни и покупать скелеты у нищих родственников умерших. Желающих продать такой товар всегда хватало.

Ничто из этого не удивительно. Социоэкономическое неравенство пронизывает всю систему здравоохранения в США. Исследование, которое провели в начале 1990-х Колин МакКорд и Гарольд Фримен, хирурги из Гарлемской больницы в Нью-Йорке, показало, что средняя продолжительность жизни мужчин-афроамериканцев в Гарлеме меньше, чем у мужчин в Бангладеш. Другие классические исследования показали, что чем более бедным человек выглядит при поездке на машине скорой помощи, тем вероятнее, что его объявят мертвым по прибытии.

Но бедность оказывает еще более глубокое и прямое влияние на здоровье. Болезни, побеждающие неблагополучных людей, непохожи на те, от которых обрываются жизни богатых: хроническое недоедание, паразитические инфекции, туберкулез – в общем, изнуряющие болезни, связанные с длительным стрессом. Более того, хронический стресс приводит ко множеству морфологических изменений в теле, которые могут повлиять на то, что будет видно при вскрытии.

Например, надпочечники. Когда их хозяин большую часть времени находится в состоянии «бей или беги», они выделяют адреналин и класс стероидов, известных как глюкокортикоиды, которые ускоряют сердцебиение и обмен веществ. Люди, живущие в постоянном стрессе, требуют от надпочечников производства гормонов, и надпочечники от этого могут увеличиваться. У лабораторных крыс, которые болели изнуряющими болезнями, на вскрытии видны надпочечники большего размера, чем у здоровых крыс контрольной группы. То же наблюдается и у человеческих трупов.

Но до 1930-х исследователи-медики этого не знали. Врачи, изучая почти исключительно трупы бедняков, считали, что видят нормальные надпочечники. Но они наблюдали последствия жизни, проведенной в нищете. В редких случаях, когда исследовали тела кого-то побогаче, замечали, что надпочечники необычно малы – легче по весу, чем описано в журналах по патологии, и совсем непохожи на те, что изучали в медицинском институте.

Не зная, как выглядят нормальные надпочечники, для объяснения этого феномена врачи изобрели новую болезнь: идиопатическая атрофия надпочечников, что на простом языке означает «надпочечники сжались по неведомой причине». Эта «болезнь» процветала в начале XX века: потом врачи поняли, в чем дело, и от болезни все мгновенно излечились.

Но не все медицинские казусы из-за бедных как источника анатомического материала были такими смешными. По крайней мере в одном случае искаженные данные привели к трагическим последствиям.

Когда человек находится в стрессовом состоянии, гормоны надпочечников подавляют иммунный ответ. Хронический стресс, который испытывают неимущие люди, постепенно может вызывать уменьшение желез, необходимых для работы иммунной системы – например, тимуса (вилочковой железы) в горле. В результате на непропорционально большом объеме материала для вскрытия (полученном от людей, страдавших заболеваниями, вызванными хроническим стрессом и депривацией) наблюдались атрофированные вилочковые железы. То есть то, что в 1930-х считалось вилочковой железой нормального размера, на самом деле было сильно уменьшено. Это подготовило почву для ужасной медицинской катастрофы.

Педиатры стали обнаруживать относительно новый недуг, в народе известный как «смерть в колыбели» – теперь именуемый синдромом внезапной детской смерти (СВДС). Безо всяких видимых причин родители, уложившие здорового младенца спать на ночь, с утра обнаруживали его мертвым. Современные медики несколько продвинулись в понимании СВДС: он обычно происходит с младенцами, которые до рождения испытывали недостаток кислорода в третьем триместре беременности: это повреждает клетки мозга, ответственные за управление дыханием. Тем не менее в тот момент у врачей не было ясного представления о причинах таинственных смертей.

Столкнувшись с этой загадкой, патолог по фамилии Палтоф, работавший в конце XIX века, пошел логическим путем. Он аккуратно вскрывал младенцев, умерших от СВДС, и сравнивал результаты со вскрытиями младенцев, не страдавших СВДС. Неудивительно, что вскоре Палтоф нашел значительное различие: вилочковые железы умерших от СВДС были намного крупнее. Сегодня совершенно очевидно, в чем было дело. Дети из контрольной группы умирали от хронических болезней и истощения, в ходе которых атрофировалась вилочковая железа, а от СВДС умирали внезапно. Палтоф, изучавший детей с СВДС, был первым патологом, который систематически наблюдал вилочковые железы нормальных размеров.

Но он не мог об этом знать, и гипотеза, которую он сформулировал, поменяла местами нормальное и патологическое. Палтофу казалось, что у некоторых детей железа была настолько увеличена, что во сне давила на трахею, вызывая удушение. На рубеже веков у этой болезни появилось название – тимико-лимфатический статус, и к 1920-м во всех авторитетных учебниках педиатрии встречались одни и те же рекомендации: для профилактики СВДС нужно облучать младенцам горло, чтобы уменьшить опасную вилочковую железу. Это лечение вошло в педиатрическую моду и держалось до 1950-х. Облучение вилочковой железы, конечно, никак не повлияло на частоту случаев СВДС. Но рядом с вилочковой железой расположена щитовидная, которая влияет на рост и обмен веществ. Ей тоже доставалось облучение, и таким образом выдуманное лечение от выдуманной болезни привело к десяткам тысяч случаев рака щитовидной железы.

Меня пробирает дрожь, когда я брожу по пыльному подвалу медицинской библиотеки и читаю педиатрические тексты 70-летней давности – сухие обсуждения тимико-лимфатического статуса. Технические подробности заболевания, правдоподобная этиология, фотографии «увеличенных» вилочковых желез, уверенные рекомендации лечения – сплошная ошибка, страница за страницей[30].

Какие ошибки мы совершаем теперь, в современном научном невежестве, и скольким людям придется за это платить?

Я не стану влезать на табуретку и проповедовать, что у младенцев в этом мире маленькие вилочковые железы, потому что они родились в бедности. Я задамся чуть более прагматичной целью. Начну с того, что этот эпизод медицинской истории дает нам урок, как заниматься наукой. Сейчас мы тратим огромные усилия на потрясающие медицинские исследования – секвенирование человеческого генома, пересадка нейронов, создание искусственных органов. Это все прекрасно, но также нужно, чтобы умные люди все еще изучали простые вопросы вроде «Какого размера нормальная вилочковая железа?». Потому что на самом деле эти вопросы не всегда так просты. Может быть, другой урок состоит в том, что огромные ошибки рождаются из незаметно малого: лучшие ученые в области здравоохранения знают об этой опасности. Но самым важным уроком мне кажется тот, который касается нашего общества в целом: надо быть действительно уверенным, прежде чем объявлять что-то нормой. Так как с момента объявления нормы становится очень трудно замечать предполагаемые отклонения от нее и оценивать их объективно.

Источник наблюдений за «увеличенными» вилочковыми железами у детей, умерших от СВДС: A. Paltauf, «Plotzlicher ThymusT od, Wienerklin», Woeschesucher (Berlin), nos. 46 and 9. Название мнимой болезни появилось несколькими годами позже в TEscherich, «Statusthymico-lymphaticus, Berlinklin», Woeschesucher, № 29.

Пример учебника из 1920-х с рекомендациями профилактического облучения горла: W. Lucas, Modern Practise of Pediatrics (NewYork: Macmillan, 1927); в этом тексте содержатся описания личностных профилей детей с тимико-лимфатическим статусом.

Среди этого консенсуса идиотов затерялось исследование 1927 года: E. Boyd, "Growth of the Thymus, Its Relation to Status Thymicolymphaticus and Thymic Symptoms," American Journal of Diseases of Children 33: 867. Оно могло бы прекратить весь этот бардак. Бойд впервые показала, что уменьшение вилочковой железы вызывалось стрессорами (в этом случае – недоеданием). Более того, она показала, что при вскрытиях детей, погибших в авариях, тоже обнаруживался тимико-лимфатический статус, и впервые предположила, что все это может быть случайным артефактом. К середине 1930-х были проведены первые исследования, показывающие, что вилочковая железа может уменьшаться от целого ряда физических и психологических стрессоров, но только в 1945-м в авторитетной для данной области книге подчеркнули, что эта болезнь – артефакт, а ее лечение – катастрофа: это была книга W. Nelson, Nelson's Textbook of Pediatrics, 4th ed. (Philadelphia: Saunders, 1945). И несмотря на это, практика лечения продолжалась даже в 1950-х.

Об исследованиях Рут Ричардсон можно прочесть в ее книге Death, Dissection and the Destitute (London: Routledge and Kegan Paul, 1987).

Влияние социоэкономического статуса на шансы быть реанимированным в машине скорой помощи обсуждается в D. Sudnow, Passing On: The Social Organization of Dying (Englewood Cliffs, N J.: Prentice-Hall, 1967).

Данные о меньшей средней продолжительности жизни у афроамериканских мужчин в Гарлеме по сравнению с мужчинами в Бангладеш приведены в C. McCord, «Poverty, Race, Racism, and Survival,» Annals of Epidemiology 3 (1993): 145.

Фастфуд для обезьян

Дэвид Гилхули, «Большой пломбир», 1991

Когда вы в последний раз вспоминали о Жан-Жаке Руссо? Он описывал благородного дикаря – свой идеалистический образ человечества в его первобытном великолепии, когда жизнь была простой, невинной и естественной. Не то чтобы мы отрицали представления Руссо, но среди суеты и амбиций поколения «Я»[31] уже не модно задумываться о возможном моральном превосходстве первобытных людей.

А вот их возможное физическое превосходство беспокоит нас намного больше: здесь взгляды Руссо не теряют актуальности. Общество, которое тратит миллиарды долларов на медицину, спортивно-оздоровительные клубы и внешнюю красоту, хочет знать: как обстояли дела с физическим здоровьем у первобытного человека? В чем секрет их тренировок и диет? Какой уровень холестерина был у обитателей Эдемского сада?

Многие считают, что в некоторых вещах первобытным людям повезло больше, чем нам. Если не считать несчастных случаев, инфекций и детских болезней, нашим предкам жилось не так уже плохо. В статье 1985 года в New England Journal of Medicine врачи и антропологи Стэнли Бойд Итон и Мелвин Коннер провели тщательную работу по восстановлению вероятной диеты наших предков из палеолита и пришли к выводу, что все сводится к рациону, богатому клетчаткой, в котором было мало соли и жира.

По словам антропологов, похожим образом дело обстоит и у охотников-собирателей в пустыне Калахари (в образе жизни которых, как предполагается, немногое изменилось с древних времен). Например, у бушменского племени кунг не встречаются некоторые недуги, которые мы считаем нормальной частью человеческого старения: не падает острота слуха, не повышаются кровяное давление и уровень холестерина, не развиваются сердечные заболевания. А мы сидим со своими язвами, повышенным давлением и задубелыми артериями, и все труднее избегать неудобных подозрений, что нас изгнали из метаболического рая.

В последние десять лет я наблюдал за группой наших ближайших родственников, которых изгнали из их собственного первобытного метаболического рая – в пищевой упадок, похожий на наш. Я говорю о павианах, которых изучаю каждое лето в национальном парке Масаи Мара на равнине Серенгети в Кении. В основном меня интересует взаимосвязь их социального поведения и позиции в иерархии, объем их социального стресса и физиологические реакции на него. Чтобы исследовать эти вопросы, приходится совмещать обширные поведенческие наблюдения с простыми лабораторными тестами: брать у животных кровь, изменять уровень гормонов, следить за кровяным давлением и проводить прочие клинические тесты, чтобы понять, как работает организм. И в процессе этой полевой обстановки возникает тревожная тень Руссо.

Проводить исследования в Масаи Мара – прекрасно. Хорошо там и быть павианом – идиллическая саванна, одно из последних нетронутых убежищ диких животных. Стада антилоп бродят по открытым равнинам, львы нежатся под широкими кронами акаций, жираф и зебра бок о бок пьют из ручья. Масаи Мара неизбежно стал приманкой и для туристов – отсюда все обычные затруднения, возникающие, когда толпы людей устремляются в бывшую девственной глушь.

Одна из главных проблем здесь, как и во всех наших национальных парках, – что делать с мусором. Пока что придумали сваливать его в большие ямы, примерно 1,5 метра глубиной и 10 метров шириной, скрытые среди деревьев в отдаленных уголках. Ямы наполнены мусором и остатками еды, гниющими на тридцатиградусной жаре, они засижены мухами, вокруг кружат гиены и хищные птицы – в общем, смахивает на сюжет с картины Иеронима Босха. И лет десять назад одна из стай павианов получила на своей территории как раз такой Сад земных наслаждений.

Для павианов это был важный поворот судьбы – приматологический аналог выигрыша в лотерею. Добывать еду – одна из главных задач в жизни любого дикого животного, и средний павиан Серенгети проводит 30–40 % дня в поисках корма: лазит по деревьям, чтобы добраться до плодов и листьев, копает землю в поисках клубней, проходит по 5, а то и 10 миль к источнику пищи. Их диета аскетична: фиги, оливки, луговая трава, стебли осоки, клубни, луковицы, стручки растений. Они редко охотятся или подбирают падаль: мяса в их рационе меньше 1 %. Обычная диета павиана содержит очень много клетчатки, мало сахара и холестерина.

Для стаи нуворишей со Свалки жизнь резко изменилась. В 1978 году, когда я начал наблюдать за ними, они только открыли для себя свалку и иногда бегали туда за едой. К 1980-му вся стая – около восьмидесяти животных, от 25-летних взрослых до новорожденных малышей – перебралась жить в рощу, окружающую свалку. Вместо того чтобы просыпаться на рассвете, эти животные обычно оставались на деревьях, дремали и вычесывали друг друга и поднимались только ко времени приезда грузовика с мусором в 9 утра. Дневная кормежка завершалась за полчаса: полчаса общей суеты над объедками. Но больше всего жизнь павианов изменилась из-за самих объедков.

Однажды во имя науки я натянул резиновые перчатки, вдохнул поглубже и ошеломил водителя грузовика, методично закопавшись в груды гниющего мусора. Конечно, там были совсем не клубни с листьями. Жареная курица или кусок мяса, выброшенные туристом. Слегка подпорченный фруктовый салат, который, вероятно, слишком долго пролежал на солнце. Куски пирожных и тортов, неестественно-желтые сгустки пудинга, которые только надкусили, помня о диете. Переработанные сахара, жир, красное мясо, холестерин – наши Четыре Всадника Апокалипсиса.

Каковы были физиологические последствия этой Утопии для павианов? Начнем с хороших новостей: молодые особи быстрее росли, в частности быстрее достигали половой зрелости. Это изменения к лучшему, которых можно было бы ожидать и у людей, переходящих со скудной диеты на более изобильный западный режим питания. В странах Запада возраст первой менструации снизился со средних 15 лет в 1800-х до современного среднего 12,5 лет, и считается, что это во многом связано с питанием.

Эту тенденцию у павианов подробно описала Джин Олтманн из Чикагского университета – биолог, которая изучала в другом парке в Кении и павианов, добывающих пищу обычным путем, и тех, что питались с помойки. У ее животных помойное питание приводило к половому созреванию в среднем в 3,5 года вместо обычных 5. Самки стали рожать первенцев в возрасте 5 лет – на полтора года раньше, чем обычно. Более того, поскольку малыши быстрее развивались, их быстрее отлучали от матери, у самок быстрее возобновлялись менструации и быстрее происходило новое зачатие. В общем, у помойных едоков Олтманн, по сравнению с их естественно питающимися родичами, случилось что-то похожее на беби-бум.

Еще одно преимущество питания со свалки выяснилось во время трагической засухи в Восточной Африке в 1984 году. Жизнь диких животных стала тогда крайне тяжелой. Более везучим просто приходилось дольше и дальше бродить в поисках пищи. Невезучие умирали от голода или заболеваний, которые раньше были под контролем. Но туристы-то не голодали – не голодали и павианы, питавшиеся их объедками.

Так что на первый взгляд, с точки зрения репродуктивного потенциала ежедневная порция пудинга творит чудеса, повышая скорость размножения и защищая стаю от голода. Но есть и плохие новости: у павианов наблюдались те же негативные изменения в организме, что и у западных людей.

Уровень холестерина у среднего дикого павиана на естественной диете посрамит самого эктоморфного (то есть высокого и худощавого) атлета. Мы с Гленном Моттом, патологом из Техасского университета, изучили множество павианьих групп и обнаружили средний уровень холестерина в потрясающие 66 миллиграмм на 100 кубических сантиметров крови у взрослых самцов. Более того, больше половины было в форме липопротеинов высокой плотности – это «безопасный» тип. Люди хвастаются в оздоровительных клубах, если у них уровень холестерина менее 150 и треть его в форме высокой плотности.

Но, когда мы взялись за изучение «помойных» павианов, сложилась иная картина. Уровень холестерина был почти на треть выше, и почти весь дополнительный холестерин был в опасной форме липопротеинов низкой плотности – именно от этого типа образуются бляшки на стенках сосудов. Джозеф Кемнитц, ученый из Висконсинского центра исследования приматов, проанализировал кровь этих животных и обнаружил, что уровень инсулина у помойных обезьян был более чем вдвое выше, чем у питавшихся естественным путем. Это гормон, который поджелудочная железа выделяет в ответ на питание, полное сахаров; его функция – указать клеткам запасать глюкозу, чтобы использовать ее энергетический ресурс в будущем.

Но если уровень инсулина поднимается слишком высоко, то клетки адаптируются к его посланиям: вместо того чтобы запасать глюкозу, они оставляют ее в крови. Именно в таких случаях может начаться исключительно западное заболевание – диабет зрелого возраста. Поскольку помойные обезьяны имеют ту же генетику, что и естественно питающиеся, причина повышенного инсулина не в ней. Самый вероятный подозреваемый здесь – сниженная активность и фастфуд.

Что же, теперь помойным обезьянам грозят диабет, сердечные заболевания, голливудские диеты и коронарные шунтирования? Трудно сказать – никто еще не наблюдал диабет зрелого возраста у павианов, но никто его и не искал. Интересно, что когда ученые посмотрели на сердечно-сосудистые системы диких павианов, то обнаружили в сосудах и сердцах жировые отложения. Для помойных обезьян, предположительно, выше риск отложений жира в артериях, но повлияет ли это на их здоровье и продолжительность жизни – еще предстоит увидеть. Тем не менее одно из крупных мрачных последствий помойного питания для здоровья уже стало явным. Если планировать провести жизнь вокруг человеческих объедков, то придется иметь дело и со всей заразой, которая в них кроется. И если с этими инфекциями раньше контакта не было, то иммунная защита не поможет.

Несколько лет назад некоторые животные из моей помойной стаи серьезно заболели. Они чахли, кашляли кровью, у них отказывали конечности. Трое ветеринаров из Института исследования приматов в Найроби – Росс Тарара, Мбарак Сулеман и Джим Элс – присоединились ко мне, чтобы изучить вспышку заболевания. Мы поняли, что она произошла из-за коровьего туберкулеза – вероятно, обезьяны съели зараженное мясо. Это был первый случай заболевания у диких приматов, и к тому времени, как вспышка угасла, она унесла жизни половины помойной стаи. Их сыр точно не был бесплатным.

Хорошо или плохо в итоге повлияла на этих животных западная диета? Те же самые вопросы можно задать и об «озападнивании» нас самих. Токсичные отходы и автоматическое оружие мне кажутся негативным результатом прогресса, а вакцины, термобелье и продолжительность жизни 80 лет – огромные улучшения со времени Средневековья. В общем и целом с точки зрения здоровья наша жизнь, кажется, стала лучше.

Ответ на этот вопрос для павианов тоже стоит тщательно обдумать. Обрастать жиром – неумная стратегия, если вы собираетесь восседать на дереве, но это очень мудро, если предстоит засуха. Добрый кусок мяса спасет в голодные времена, но только если он не заражен.

Ясно, что жизнь павиана, добывающего пищу, – не блаженство, а жизнь питающихся из помойки – не однозначный упадок. Мой взгляд искажен тем, что здоровье последних в целом пострадало от мусорной диеты. Но меня поразило, что положительные последствия тоже были, так что очень непросто сказать, хорошо это или плохо. Кажется, когда жизнь предлагает выбор, то для павианов, как и для нас, однозначных решений почти что не бывает.

Здоровая диета наших предков обсуждается в S. Eaton and M. Konner, "Paleolithic Nutrition: A Consideration of Its Nature and Current Implications," New England Journal of Medicine 312 (1985): 283.

Читатель может также обратиться к более доступной версии той же работы: S. Eaton, M. Shostak, and M. Konner, The Paleolithic Prescription: A Program of Diet and Exercise and a Design for Living (New York: Harper and Row, 1988).

Уровень холестерина у диких павианов рассматривается в R. Sapolsky and G. Mott, "Social Subordinance in Wild Baboons Is Associated with Suppressed High-Density Lipoprotein-Cholesterol Concentrations: The Possible Role of Chronic Social Stress," Endocrinology 121 (1987): 1605

Влияние диеты на метаболические профили диких павианов описано в J. Altmann, D. Schoeller, S. Altmann, P Muruthi, and R. Sapolsky, "Variability in Body Size and Fatness in a Free-Living Nonhuman Primate Population," American Journal of Primatology 30 (1993): 149.

Подверженность приматов, питающихся отходами, инфекционным заболеваниям в печальных деталях описана в двух статьях: R. Tarara, M. Suleman, R. Sapolsky, M. Wabomba, and J. Else, "Tuberculosis in Wild Baboons (Papio cynocephalus) in Kenya," Journal of Wildlife Disease 21 (1985): 137; и R. Sapolsky and J. Else, "Bovine Tuberculosis in a Wild Baboon Population: Epidemiological Aspects," Journal of Medical Primatology 16 (1987): 229.

Груз отсутствия груза

Клиффорд Гуденаф, «Фигура в пейзаже», 1991

После университета я несколько лет занимался исследованиями в Институте Солка в Сан-Диего – знаменитом здании на краю скалы с видом на Тихий океан. Рядом находился центр дельтапланеризма, и его обитатели часто пролетали мимо окон моей лаборатории, расположенной на верхнем этаже. Почему-то я решил, что это идиотский спорт, а его адепты – кучка выпендрежников. Однажды утром, в тысячный раз за день отмерив жидкость пипеткой, я поднял глаза и встретился взглядом с пролетающим дельтапланеристом. И меня осенило, что мы в тот момент подумали одно и то же: «Ни за что на свете не хотел бы я оказаться на твоем месте, старина».

Что одному мед, другому яд. Этот придурок заплатил немало денег, чтобы летать вокруг скал, а я бы заплатил за возможность по 16 часов в день тянуть свою научную лямку. И для каждого из нас деятельность другого выглядит как натуральная каторга.

Очевидно, что если слон насадил вас на бивни или вы заразились лихорадкой Денге, то у вас серьезные медицинские проблемы. Но если вы долгие годы торчите в пробках, платите ипотеку, сдаете работу в жесткие сроки, ссоритесь с домочадцами, то ситуация гораздо менее очевидна: может быть, это огромная психологическая нагрузка, а может, организм ее едва замечает. Есть огромные различия в том, что для кого является стрессом. И конечно, мы различаемся и в том, какими болезнями болеем и как они развиваются. Есть основания полагать, что интенсивность реакций на стресс и заболевания определенными болезнями связаны между собой.

Множество исследований по психологии здоровья посвящены важному явлению: некоторые личностные типы предрасположены к болезням, связанным со стрессом, или к выделению избытка определенных гормонов, которые могут вызывать болезни, связанные со стрессом. Чаще других из этих гормонов изучают адреналин и глюкокортикоиды. Они выделяются напрямую в кровоток и помогают адаптироваться к острой кризисной ситуации, вызывая ответ «бей или беги». Но если те же самые гормоны из-за психологического стресса выделяются постоянно (как происходит у людей с определенным типом личности), они могут вызывать ряд заболеваний. И некоторые люди уже отмечены стигматами этих заболеваний – повышенное кровяное давление, раздраженный кишечник, подавленная репродуктивная функция, нарушения сна. Почему их организмы работают не так, как у других?

Говоря широко, стрессор можно определить как физический или психологический вызов, нарушающий равновесие в организме[32], а реакции на него позволяют это равновесие восстановить. Конечно, хотелось бы, чтобы тип ответа был адекватен типу стрессора. Например, для плохой оценки на экзамене хороший стрессовый ответ: «Я знаю, что я сделал не так, и я могу сделать так, чтобы этого больше не произошло», а для встречи с голодным львом – перенаправить энергию на бедренные мышцы. Вдобавок хочется, чтобы сила и продолжительность стрессора и ответа тоже соотносились – от незначительной угрозы не должно быть повышено давление спустя много часов. В этих терминах можно сказать, что определенные типы личности, предрасположенные к связанным со стрессом болезням, объединяет несоответствие между стрессом, который переживает человек, и ответной реакцией, которая в нем запускается.

Один из примеров такой неприспособленности – люди с истинной депрессией. Классический портрет больного депрессией – человек, получивший от жизни тяжелого пинка и выучившийся беспомощности. Когда он сталкивается с вызовом, со стрессом – он сдается, даже не начав. Он не попытается справиться, и даже если будет иметь возможность – он ее просто не сумеет заметить. И, как известно не первый десяток лет, у больных депрессией часто повышен уровень гормонов стресса в крови.

Сходный психологический профиль и у людей на противоположном полюсе шкалы. Можно сказать, что люди с тревожными расстройствами постоянно мобилизуют несоразмерно большие ресурсы в ответ на стресс. Для них за каждым углом таится угроза, нужно постоянно быть настороже, передвигаться короткими перебежками в поисках укрытия, а правила игры все время меняются. Похожую картину можно видеть и в личностях типа А, но есть нюансы. Личности типа А – наиболее четкий и изученный тип личности, подверженный риску сердечно-сосудистых заболеваний. Изначально, в 1960-х, кардиологи Мейер Фридман и Рэй Розенман описали тип А как личности, стремящиеся к соперничеству, достижениям, гонке, нетерпеливые и агрессивные. Ключевой элемент поведения типа А – враждебность. Дайте личности типа А неразрешимую задачу, велите ему разыграть по ролям конфликт с другим человеком, подсадите к нему «сообщника» по исследованию, который запорет общее задание – и тип А взорвется. В любой неудаче эти люди видят личный, злонамеренный вызов – их кровь наполняется гормонами стресса, а давление взлетает. Жизнь, проведенная в едком расхождении между стрессором и ответом, дорого обходится в сердечно-сосудистом эквиваленте.

Повышенное давление преследует и менее известный тип личности – движимый тем, что Шерман Джеймс, эпидемиолог из Мичиганского университета, назвал «джон-генризмом». Это имя американского народного героя, рабочего, который, вооружившись шестифутовым ручным сверлом, вступил в соревнование с паровым молотом, пробивавшим туннель сквозь гору. Джон Генри победил, но от нечеловеческого напряжения упал замертво. По определению Джеймса, джон-генризм предполагает, что можно победить любые трудности, если как следует постараться. В опросниках люди, склонные к джон-генризму, соглашаются с утверждениями вроде «Когда все идет не по-моему, я стараюсь приложить больше усилий» или «Решив что-то сделать, я не отступаю, пока работа не завершена». Это образчик человека с внутренним локусом контроля – на психологическом жаргоне это обозначает людей, которые считают: приложив достаточно усилий и решимости, они могут полностью определить исход всех дел.

Что же здесь не так? Все в порядке, пока вам везет и вы живете в привилегированном мире, где награда действительно отражает вложенные усилия – в уютном мире среднего класса внутренний локус контроля творит чудеса. Но в мире людей, рожденных в бедности, с ограниченными возможностями в плане образования и работы, сталкивающихся с предрассудками и расизмом, если решить, что эти непреодолимые препятствия можно было бы преодолеть, если постараться, джон-генризм приводит к катастрофическим последствиям. Специалистам по психологии стресса давно знакома опасность попыток контролировать неконтролируемое – классический пример несоразмерной реакции. Замечательно, что революционная работа Джеймса показала: сердечно-сосудистые заболевания от джон-генризма чаще всего настигают людей, похожих на самого мифического Джона Генри – афроамериканцев из рабочего класса.

Связь типа личности с чрезмерными реакциями на стресс известна уже много лет. Но недавние исследования выявили еще один тип личности, у которого возникает эта физиологическая проблема.

Эти люди не реагируют на стресс слишком пассивно, слишком навязчиво, слишком настороженно или враждебно. Кажется, что в их жизни вообще не очень много стресса. Они не замечают у себя депрессии или тревоги, и психологические тесты это подтверждают. Они говорят, что вполне счастливы, успешны и довольны жизнью (и, согласно тестам, которые проводил психолог Дирк Хеллхаммер с коллегами в Трирском университете в Германии, все так и есть). И тем не менее у этих людей (примерно 5 % популяции) хронически активирована реакция на стресс. Почему?

Ответ проливает свет на неожиданно уязвимую сторону человеческой души. О таких людях говорят, что у них «подавляющая» их собственные чувства личность. Мы обычно чуть-чуть завидуем таким людям: «Вот бы мне такую силу воли; у них так все легко получается – как им это удается?»

Это образцовые отличники, у которых все разложено по полочкам. Они говорят, что любят планировать и не любят сюрпризов, они живут структурированной жизнью, определяемой правилами, – ходят на работу каждый день по одному и тому же маршруту, одеваются в одном стиле и могут сказать, что будут есть на обед в среду через две недели. Неудивительно, что они не любят неопределенности и стремятся сделать свой мир черно-белым, заполнить его хорошими или плохими людьми, запрещенными или разрешенными действиями. Свои эмоции такие люди держат под плотно закрытой крышкой. Трудолюбивые, четкие, дисциплинированные и продуктивные – надежные ребята, которые никогда не выделяются в толпе (если только вы не задумаетесь над необычностью их предельной обычности).

Некоторые тесты, которые создали психолог Ричард Дэвидсон с коллегами в Висконсинском университете, выявляют «подавленный» (с подавленными эмоциями) тип личности. Для начала, как уже сказано, тесты показывают, что у этих людей нет депрессии и тревоги. Но тесты показывают их нужду в социальной конформности, их ужас перед социальным неодобрением и дискомфорт от неопределенности: они очень часто соглашаются с утверждениями, сформулированными в абсолютных терминах, со словами «всегда» и «никогда». Никаких оттенков.

С этими свойствами переплетается специфический недостаток эмоционального выражения. Тесты показывают, как эти люди «подавляют негативный аффект»: никаких проявлений беспорядочных, некрасивых эмоций. Особенно тонко это проявилось в исследовании, где подавленным и неподавленным людям предлагали вспомнить опыт, связанный с определенной сильной эмоцией. Обе группы описывали эмоцию с одинаковой силой. Но на вопрос, что еще они чувствовали, неподавленные обычно приводили ряд дополнительных фоновых чувств: «Я разозлился и немного расстроился. Ну и противно стало». Подавленные не сообщали ни о каких дополнительных эмоциях. Черно-белые чувства, никакой терпимости к оттенкам. Другой пример – подавленные личности с меньшей вероятностью сообщают, что увидели в другом человеке смесь доминантных и фоновых эмоций.

Держать под жестким контролем, отбивать словами «никогда» и «всегда» сложные подачи жизни – и все пойдет без сучка без задоринки.

И что, это все по-настоящему? Может быть, и нет. Может быть, за спокойным фасадом скрываются сгустки тревоги, не способные признать собственную уязвимость. Внимательное изучение показывает, что некоторые подавленные личности действительно больше всего беспокоятся о том, чтобы не потерять лицо. (Одна из подсказок в том, что они дают менее «однозначные» ответы в анонимных опросниках.) Так что физиологические симптомы стресса у них легко объяснимы: вычеркиваем этих людей из списка загадок.

Что же со всеми остальными? Может, они обманывают себя: сами утопают в тревоге, но даже не замечают ее? Самые дотошные опросники не могут раскрыть самообман: чтобы добраться до него, психологи обычно полагаются на менее структурированные, открытые тесты (типа «Что вы видите на этой картинке?»). Эти тесты показывают, что некоторые из подавленных личностей в действительности намного более тревожны, чем сами думают: их физиологический стресс тоже легко объяснить.

И тем не менее даже если вычеркнуть тревожных самообманщиков, остается группа людей, у которых действительно все хорошо: психически здоровые, счастливые, продуктивные, включенные в социум. Но с повышенной реакцией на стресс. В статье 1996 года психологи Лорел Браун, Эндрю Томаркен и их коллеги из Университета Вандербильта показали, что уровень глюкокортикоидов в крови у подавленных личностей так же повышен, как у людей с высокой тревожностью. Более ранняя работа Дэвидсона показала, что элемент нервной системы «бей или беги» (источник адреналина) тоже сверхактивен. Столкнувшись с когнитивным вызовом, подавленные личности демонстрируют повышение частоты сердечных сокращений, давления, потоотделения и мышечного напряжения. Эти гипертрофированные реакции на стресс им дорого обходятся. Например, пациенты с ишемической болезнью сердца, у которых подавленный тип личности, более подвержены осложнениям на сердце, чем люди с неподавленным типом.

Чрезмерные, опасные реакции на стресс у тех, кто не в стрессе, не в депрессии, не в тревоге. Как им это удается? Подозреваю, что удается им это потому, что они маниакально трудятся, создавая структурированные, ограниченные миры без неоднозначностей и сюрпризов. А за это приходится расплачиваться физиологически.

Чтобы наглядно показать материальную природу нашего сознания, нет ничего лучше томографических исследований с ПЭТ-сканером, который измеряет потребление глюкозы или кислорода в различных областях мозга. Дайте человеку математическую задачу – и увидите на ПЭТ-скане возросший метаболический запрос от определенных областей мозга. Попросите его вспомнить о чем-то радостном – и засветятся другие области. Вызовите у него тревогу – и картинка изменится снова. Чтобы мыслить, нужна энергия. А чтобы и мыслить, и планировать, и при этом все время избегать и отрицать, как это делают сдержанные личности, нужна целая куча энергии. Томаркен и Дэвидсон использовали электроэнцефалографию (ЭЭГ), чтобы показать необычно повышенную активность в определенной части лобной коры подавленных личностей. Это область мозга, связанная с подавлением импульсивных эмоций и мыслей, ближайший нейроанатомический аналог «Сверх-Я».

Похожая тема поднимается в работах Джеймса Гросса из Стэнфордского университета. Покажите людям видеоклипы, вызывающие сильные эмоции (например, детальную съемку ампутации), и запустится довольно сильная реакция «бей или беги». Покажите людям те же клипы, но дайте им инструкцию постараться скрыть эмоции: нейронный ответ будет еще сильнее – как у сдержанных личностей. Все подводит к тому, что жизнь с намертво сжатыми психическими сфинктерами обходится физиологически дорого.

Это совсем новая область исследований, и многое в ней остается неизвестным. Например, насколько легко сдержанность у подобных личностей поддается терапии? Когда они меняются, что происходит с гормональным профилем? Сможем ли мы когда-нибудь распознавать подавленные личности исключительно по их гормональному профилю? Независимо от возможных ответов на эти вопросы физиологические корреляты подавленной личности уже показывают нам довольно интересные и неожиданные вещи.

Мир может быть страшным, и организм так или иначе отражает усилия, с которыми мы прокладываем себе дорогу сквозь этот темный лес. Насколько было бы приятнее иметь возможность спокойно посиживать на крыльце солнечной виллы, далеко от рыскающих хищников. Но то, что выглядит как расслабленность, может быть измотанностью трудом, затраченным, чтобы построить стену вокруг этой виллы, усилиями, которые удерживают весь беспокойный, напряженный, яркий мир – снаружи. Урок, который преподают нам подавленные личности и их невидимый груз, в том, что создание мира без стресса – это огромный стресс.

Связь депрессии и чрезмерной реакции на стресс описывается в R. Sapolsky and P. Plotsky, «Hypercortisolism and Its Possible Neural Bases,» Biological Psychiatry 27 (1990): 937.

Депрессия как нарушение адекватности реакций преодоления описана в классической работе M. Seligman, Helplessness: On Development, Depressionand Death (NewYork: WH. Freeman, 1975).

Современный взгляд на поведение типа А описан в R. Williams, The Trusting Heart: Great News about Type A Behavior (New York: Random House, 1989).

Обзор джон-генризма можно найти в S. James, "John Henryism and the Health of African-Americans," Culture, Medicine and Psychiatry 18 (1994): 163.

Исследования сдержанной личности и ее физиологических коррелятов можно найти в:

J. Brandtstadter, B. Baltes-Gotz, C. Kirschbaum, and D. Hellhammer, "Developmental and Personality Correlates of Adrenocortical Activity as Indexed by Salivary Cortisol: Observations in the Age Range of 35 to 65 Years," Journal of Psychosomatic Research 35 (1991): 173. (Это исследование Хеллхаммера и коллег.)

L. Brown, A. Tomarken, D. Orth, PLoosen, N. Kalin, and R. Davidson, "Individual Differences in Repressive-Defensiveness Predict Basal Salivary Cortisol Levels," Journal of Personality and Social Psychology 70 (1996): 362.

R. Shaw, F. Cohen, R. Fishman-Rosen, M. Murphy, S. Stertzer, D. Clark, and K. Myler, "Psychologic Predictors of Psychosocial and Medical Outcomes in Patients Undergoing Coronary Angioplasty," Psychosomatic Medicine 48 (1986): 582.

R. Shaw, F. Cohen, B. Doyle, and J. Palesky, "The Impact of Denial and Repressive Style on Information Gain and Rehabilitation Outcomes in Myocardial Infarction Patients," Psychosomatic Medicine 47 (1985): 262.

A. Tomarken and R. Davidson, "Frontal Brain Activation in Repressors and Nonrepressors," Journal of Abnormal Psychology 103 (1994): 339.

D. Weinberger, G. Schwartz, and R. Davidson, "Low-Anxious, High-Anxious, and Repressive Coping Styles: Psychometric Patterns and Behavioral and Physiological Responses to Stress," Journal of Abnormal Psychology 88 (1979): 369.

Исследования Джеймса Гросса, касающиеся намеренного подавления проявления эмоций, можно найти в J. Gross and R. Levenson, "Emotional Suppression: Physiology, Self-Report, and Expressive Behavior," Journal of Personality and Social Psychology 64 (1993): 870. См. также: J. Gross and R. Levenson, "Hiding Feelings: The Acute Effects of Inhibiting Negative and Positive Emotion," Journal of Abnormal Psychology 106 (1997): 95.

Макс Эрнст, «Спорт дает здоровье», ок. 1920

Давайте признаем: мы все верим стереотипам о меньшинствах. Обычно обидным и чаще всего неверным. Но иногда они оказываются правдой. Я пишу извиняющимся тоном, будучи в том меньшинстве, стереотипы о котором как раз правдивы. Я мужчина. Мы составляем менее 50 % популяции, но от нас исходит непропорционально большая доля насилия. Примитивная драка в Амазонских джунглях или удаленное компьютерное управление самолетом, который разбомбит деревню, насилие предосудительное, как нападение на калеку, или насилие восхваляемое, как убийство солдата в форме чужой армии, – на этом полигоне мужчины достигают выдающихся успехов.

Почему это так? Нам кажется, что ответ известен. Тысячи лет назад кто-то умудрился отчекрыжить яички у разъяренного быка, чем основал поведенческую эндокринологию. Исторические данные не сохранили следов того, получил ли смельчак за этот эксперимент грант или постоянный контракт, но это определенно повлияло на исследовательскую картину мира: нечто, содержащееся в яичках, делает мужчин агрессивными паршивцами. Это «нечто» – тестостерон[33]. Он связывается со специализированными рецепторами в мышцах и вызывает увеличение клеток. Он связывается с похожими рецепторами в клетках гортани и создает оперные басы. Он вызывает другие вторичные половые признаки, портит здоровье кровеносных сосудов, меняет ход биохимических процессов в печени, о которых страшно даже подумать, и наверняка оказывает глубокое воздействие на клетки больших пальцев ног. А еще он просачивается в мозг, где связывается с такими же «андрогенными» рецепторами и влияет на поведение важным для понимания агрессии образом.

Какие данные связывают тестостерон с агрессией? Некоторые явления довольно очевидны. У мужчин обычно больше тестостерона, чем у женщин (с одним ярким исключением, которое мы обсудим позже), и они агрессивнее. Периоды жизни, в которые мужчин заливает тестостероном (например, после полового созревания), соответствуют пикам агрессии. У многих видов яички бóльшую часть времени хранятся под нафталином и активизируются с выбросом тестостерона только на недолгий брачный сезон – именно в это время подскакивает уровень агрессии среди самцов.

Впечатляет, но это всего лишь корреляции: в агрессивные моменты тестостерон оказывается на месте преступления и не имеет алиби. Доказательство дает нам нож – эксперимент, известный под эвфемизмом «изъятие». Удалите источник тестостерона у любого вида – и уровень агрессии стремительно упадет. Восстановите нормальный уровень тестостерона инъекциями синтетического гормона – и агрессия вернется.

Для эндокринолога парадигма изъятия и восстановления дает неопровержимое доказательство: этот гормон тут не просто так. «Нормальный уровень тестостерона, скорее всего, необходим для нормативного уровня агрессивного поведения» – броская фраза из тех, что встретится вам в учебнике. Вероятно, это объясняет, почему не стоит связываться с самцом лося во время гона. Но разобраться в этом уголке науки многим хочется не поэтому. Сообщает ли нам действие этого гормона что-то об индивидуальных различиях в уровне агрессии, о том, почему некоторые самцы, в том числе и человека, творят такое насилие? Отличаются ли самые агрессивные самцы (человека или других видов) самым высоким уровнем тестостерона?

Смоделируйте предельные случаи, и вы увидите именно такую картину. Кастрируйте за большие деньги несколько испытуемых, введите другим тестостерон вчетверо выше нормы, и самцы с высоким тестостероном почти наверняка окажутся более агрессивными. Но это мало что говорит нам о реальном мире. Теперь применим более тонкий подход и изучим нормативную вариативность тестостерона – другими словами, не будем ничего менять искусственно, просто посмотрим на уровни тестостерона в естественных условиях: высокий уровень все еще идет рука об руку с высокой агрессией. Казалось бы, вопрос закрыт – различия в уровне агрессии у нормальных индивидов, скорее всего, вызваны разницей в уровне тестостерона. Но оказывается, это не так.

Предположим, вы заметили корреляцию уровня агрессии и уровня тестостерона у этих нормальных самцов. Это может быть потому, что: а) тестостерон повышает агрессию, б) агрессия повышает выделение тестостерона, в) ни одно из этих явлений не вызывает другое. Есть огромная тенденция склоняться к варианту а, но на самом деле правильный ответ – б. Исследование за исследованием показывают, что нельзя предсказать будущую агрессию по уровню тестостерона у самцов, оказавшихся в новой социальной группе. Гормональные изменения вызваны различиями в поведении, а не наоборот.

Из-за пристрастности большинства ученых потребовалось много времени, чтобы их переубедить. Поведенческая эндокринология изучает, как связаны между собой поведение и гормоны. Как изучать поведение? Взять блокнот, секундомер и бинокль. Как измерять уровень гормонов? Потратить кучу денег на аппаратуру, возиться с химреактивами, носить белый халат, а может, даже защитные очки. Эндокринология технически намного сложнее и более механистична, чем исследования поведения, а от этого возникает иллюзия, что она доказательнее. Это классический случай того, что называется завистью ученых к коллегам-физикам: поведенческие биологи, заразившись ею, начинают бояться, что их предмету не хватает строгости, физиологи мечтают о технологиях биохимиков, биохимики тоскуют по четкости результатов молекулярных биологов – и так до самых физиков, которые сравниваются только с Богом[34]. Многим гормоны кажутся более настоящими, материальными, чем эфемерное поведение, поэтому, когда видна корреляция, это, должно быть, оттого, что гормоны регулируют поведение, а не наоборот.

Как я уже говорил, нужно как следует потрудиться, чтобы излечить людей от зависти к физике и увидеть, что индивидуальные различия в уровнях тестостерона не позволяют предсказывать последующие различия в агрессивном поведении. Похожим образом колебания уровня тестостерона у отдельно взятого индивида не позволяют предсказать изменения в уровне его агрессии – в один прекрасный день выделение тестостерона может подскочить, но парень не побежит всех расстреливать.

Взгляните на этот бардак: нормальный уровень тестостерона необходим для нормального уровня агрессии, но изменение количества тестостерона в крови в рамках нормы не меняет уровень агрессивности поведения. На этом месте студенты неизменно впадают в панику и стекаются ко мне на консультации с вопросом: не пропустили ли они что-то в лекциях?

Да, об этом спросят на экзамене, и это один из тонких моментов в эндокринологии, который называется разрешительным эффектом гормона. Удалите яички – и вы увидите стремительное падение уровня агрессии. Восстановите докастрационный уровень тестостерона инъекциями – и уровень агрессии тоже вернется. Все ясно. А теперь после кастрации введите только 20 % тестостерона от нормы, и удивительным образом нормальный уровень агрессии восстановится. Кастрируйте, введите двойную дозу тестостерона – и вернется все тот же нормальный уровень агрессивного поведения. Для нормального агрессивного поведения нужно некоторое количество тестостерона – после кастрации оно падает до нуля, и агрессия уходит; поднимите его вчетверо (в те объемы, которые получают тяжелоатлеты, злоупотребляющие анаболическими стероидами), и агрессия повысится. Но в диапазоне от примерно 20 % от нормы до двойной нормы ничего не меняется: мозг не в состоянии различать эти в общем нормальные показатели.

Кажется, мы кое в чем разобрались. Во-первых, в предсказании, кто из кучки самцов будет агрессивным, знание об их уровнях тестостерона не очень-то помогает. Во-вторых, данные, полученные при изъятии и восстановлении, похоже, указывают, что в широком смысле тестостерон все-таки вызывает агрессивное поведение. Но это неправда, и дальнейшие выводы трудно донести до людей в первые 30 раз, когда вы им об этом рассказываете. Лучше рассказать 31 раз, потому что это самое важное из описанного в данной главе.

Соберите несколько самцов обезьян в группу и дайте им достаточно времени, чтобы разобраться, кто с кем в каких отношениях – дружба, затаенная злоба, антипатии. Позвольте сложиться иерархии – линейной системе рангов от 1 до 5. В такой системе номер 3, например, может проводить время, погоняя номера 4 и 5, отбирая у них еду, спихивая их с удобных мест, но в то же время не забывает подобострастно лизать зады номерам 1 и 2.

Когда устоится иерархия, можно начинать эксперимент. Возьмите самца третьего ранга и добавьте ему тестостерона. Превысьте как следует все нормальные для макак уровни. Пусть тестостерона будет столько, чтобы отрастить рога и бороду на каждом нейроне маленького обезьяньего мозга. И когда вы посмотрите на поведение этого самца, вы не удивитесь, если он начнет участвовать в большем количестве агрессивных взаимодействий, чем раньше.

Получается, что, хоть небольшие колебания в уровне гормона и не имеют большого значения, тестостерон все же вызывает агрессию. Но это было бы неверно. Посмотрите на номер 3 повнимательнее. Третирует ли он теперь всех в группе без разбору, с клубящейся на губах пеной тотального андрогенного насилия? Вовсе нет. Он все еще осмотрительно подхалимничает перед номерами 1 и 2, просто ведет себя как последняя сволочь с номерами 4 и 5. Это самое важное: тестостерон не вызывает агрессию, он преувеличивает уже имеющуюся агрессию.

Еще один пример. В вашем мозге есть область, которая связана с агрессией, она называется миндалина[35]. Рядом с ней – центральная станция всей эмоциональной деятельности в мозге: гипоталамус. Миндалина сообщается с гипоталамусом через кабельное нейронное соединение, которое называется конечной полоской. Обещаю, дальше без терминов. Миндалина влияет на агрессию через это соединение, подавая вспышки электрической активности, которые называются потенциалами действия: они волнами прокатываются по конечной полоске, приводя гипоталамус в поганое настроение.

Давайте опять устроим гормональное вмешательство – заполним всю эту область тестостероном. Его можно ввести в кровоток, и он постепенно доберется до нужной области мозга. Или можно поступить изящнее – сделать хирургическую микроинъекцию напрямую в эту зону мозга. Особой разницы нет. Важно, что произойдет после этого, а точнее, чего не произойдет. Вызовет ли тестостерон потенциалы действия? Запустит ли он это соединение? Вовсе нет. Тогда и только тогда, когда миндалина уже посылает залпы потенциалов действия по конечной полоске, тестостерон увеличит их частоту, сокращая промежутки между ними. Он не запускает соединение, он повышает объем сигнала, если оно уже запущено. Он не вызывает агрессию, он преувеличивает существующие ее проявления, раздувая ответ на провоцирующие факторы среды.

Это касается не только вопроса о тестостероне и агрессии. Долг поведенческих биологов – передать студентам этот важнейший момент, который покажется затертым штампом, когда вы его поймете. Вы смотрите на дихотомию природы и воспитания, биологических и средовых факторов, внешних и внутренних, и в подавляющем большинстве случаев – неважно, о каких проявлениях идет речь и какие биологические механизмы вы изучаете, – эта дихотомия оказывается чушью. Никакой биологии, никакой среды. Только взаимодействие между ними.

Хотите узнать, насколько важны среда и опыт в понимании тестостерона и агрессии? Чуть раньше мы обсуждали эффекты кастрации. Там были утверждения вроде «удалите источник тестостерона, и у вида будут падать уровни агрессии». Но не «удалите источник тестостерона, и агрессия обязательно упадет до нуля». В среднем она снижается, но редко до нуля, а у некоторых индивидов остается на прежнем уровне. И чем больше у индивида было социального опыта агрессии до кастрации, тем более вероятно, что его поведение останется таким же и без яичек. Социальный опыт более чем компенсирует недостаток гормона.

Другой пример – из животного царства. Хотите проверить на прочность свои предположения о природе зверей-мальчиков и зверей-девочек – обратите внимание на пятнистую гиену. Эти животные стали любимчиками эндокринологов, социобиологов, гинекологов и авторов таблоидов. Почему? У них удивительным образом перевернуты половые различия: самки более мускулисты и агрессивны, чем самцы, и социально доминируют над ними – такое редко встречается в мире млекопитающих. И смотрите: самки выделяют больше гормонов, связанных с тестостероном, чем самцы: отсюда мускулы, агрессия (и – еще одна причина с любопытством таращиться на этих животных – крайне маскулинизированные половые органы, из-за чего невероятно трудно определить пол гиены). В этом заключается сильный аргумент за влияние высоких уровней андрогенов на агрессию и социальную доминантность. Но это не весь ответ. Высоко в холмах над Калифорнийским университетом в Беркли живет самая большая в мире колония пятнистых гиен, которые грызутся между собой за то, чтобы их почесал за ушами Лоренс Фрэнк, зоолог, который привез их малышами из Кении. Многие ученые изучают их перевернутую систему половых различий. Самки гиены крупнее и мускулистее самцов, и у них почти такие же гениталии, и уровни андрогенов выше, чем у их родственниц-самок в саванне. Все в порядке, кроме того, что социальная система у них совсем не такая, как в дикой природе. Самки, хотя и залиты андрогенами, далеко не сразу доминируют над самцами: они подрастают вне социальной системы, в которой могли бы этому научиться.

Когда люди впервые понимают, насколько биология связана с поведением – даже со сложным, тонким человеческим поведением, – возникает фанатический энтузиазм неофита, огромная вера в биологическую составляющую. И этот энтузиазм обычно редукционистский – из-за зависти к физике, а еще потому, что это так удобно, если бы существовал единственный ген, или гормон, или нейромедиатор, или часть мозга, которые и были бы причиной всего. И трудности с тестостероном как раз в том, что люди применяют такой образ мышления в довольно важной области.

Это не просто академическая задача. Мы высокоразвитый вид с неплохим потенциалом. Но насилие представлено в нем в ужасающих количествах. Угроза насилия нависает над нами едва ли не каждый день. И неважно, где мы спрячемся: если наши правители нажмут на кнопку, мы все исчезнем в последней глобальной волне насилия. Но пока мы стараемся разобраться с этим свойством нашей социальности, крайне важно помнить о границах биологии. Тестостерон никогда не объяснит нам поведение подростка из благополучного пригорода, который в школьном шахматном клубе использует особо агрессивную стратегию движения слонов. И также не объяснит подростка из городских трущоб, который повадился грабить людей. «Тестостерон равняется агрессии» – неверное заключение для тех, кто хотел бы предложить простое решение проблемы насилия у самцов: просто снизить уровень этих несносных стероидов. И явно неверное заключение для тех, кто хотел бы найти простое оправдание агрессии: это же мальчишки, некоторых вещей не избежать от природы. Насилие не сводится к одному гормону. Поведенческая биология редко имеет смысл вне контекста социальных факторов и среды, в которой реализуется поведение.

Хороший общий обзор предмета можно найти в E. Monaghan and S. Glickman, "Hormones and Aggressive Behavior," в J. Becker, M. Breedlove, and D. Crews, eds., Behavioral Endocrinology (Cambridge, Mass.: MIT Press, 1992), 261. Также там есть обзор социальной системы гиен, поскольку Гликман возглавляет группу, исследующую гиен в Беркли.

Технические детали возникновения доминантности самок у гиен см. в S. Jenks, M. Weldele, L. Frank, and S. Glickman, "Acquisition of Matrilineal Rank in Captive Spotted Hyenas: Emergence of a Natural Social System in Peer-Reared Animals and Their Offspring," Animal Behavior 50 (1995): 893; и в L. Frank, S. Glickman, and C. Zabel, "Ontogeny of Female Dominance in the Spotted Hyaena: Perspectives from Nature and Captivity," в P. Jewell and G. Maloiy, eds., "The Biology of Large African Mammals in Their Environment," Symposium of the Zoological Society of London 61 (1989): 127.

Я подчеркивал, что, хотя нормальный диапазон уровней тестостерона не слишком связан с агрессией, его значительное повышение, как при злоупотреблении анаболическими стероидами, все же повышает ее уровень. Недавнее исследование, в котором даже после такого повышения (примерно в пять раз выше нормы) не возникло последствий для настроения или поведения, – S. Bhasin, T. Storer, N. Berman, and colleagues, «The Effects of Supraphysiologic Doses of Testosterone on Muscle Size and Strength in Normal Men,» New England Journal of Medicine 335 (1996): 1.

Исследование, которое показало, что повышение уровня тестостерона у обезьяны среднего ранга стимулирует существовавшее до того агрессивное поведение: A. Dixson and J. Herbert, «Testosterone, Aggressive Behavior and Dominance Rank in Captive Adult Male Talapo in Monkeys (Miopithecus talapoin)», Physiology and Behavior 18 (1977): 539.

Демонстрацию того, что тестостерон укорачивает промежутки между потенциалами действия в нейронах, можно найти в K. KendrickandR. Drewett, "Testosterone Reduces Refractory Period of Stria Terminalis Neurons in the Rat Brain," Science 204 (1979): 877.

Седеющее племя

Билл Мартин, «Переходы», 1978

В такие дни у него болели все суставы. Начались дожди, и от влажности воспалились бедра и колени, особенно на месте застарелой травмы. Он ковылял через поле в поисках еды и, может быть, друга, чтобы посидеть вместе. Один за другим выпадали зубы, и добывать нормальную пищу становилось все труднее: иногда на то, чтобы утолить голод, уходило полдня. Он остановился, замявшись, на минуту потеряв направление. В юности он гонялся здесь за приятелями, дрался с ними и просто носился по полю.

Он вернулся на тропу. Из-за дерева вышли двое и направились навстречу. Он напрягся. Это были незнакомцы, не местные, но, в отличие от обычных новичков, они не тушевались. Это были уверенные в себе смутьяны. Они были заодно. Может быть, они были братьями.

Он испугался, задышал чаще. Поскреб внезапно зачесавшееся плечо. Посмотрел вниз, не встречаясь глазами с приближающимися пришельцами, и почувствовал волну облегчения, когда они прошли мимо. Но она длилась недолго – они вдруг развернулись, и ближайший сильно пихнул его. Он попытался упереться больной ногой, но она подломилась под ним. Он завизжал от страха. Они кинулись на него, перед глазами промелькнуло что-то острое, и с резкой болью он почувствовал порез через всю щеку, а потом сзади, на спине. Все закончилось за секунду, и они убежали, оставив его на земле, – второй еще больно дернул его за хвост.

Как уже обсуждалось в предыдущих очерках, почти 20 лет я каждое лето проводил в лугах Восточной Африки, изучая поведение и физиологию диких павианов. Это умные животные с ярким характером, которые живут по 20–25 лет, организуясь в большие социальные группы. С ними мне довелось испытать ужас смертности в миниатюре – я видел павианов, которые когда-то были грозой саванны, а теперь, скрюченные артритом, отставая, тащились в хвосте стаи; я вздрагивал, видя, как одряхлел самец, с которым мы оба были взрослеющими юными приматами в 1970-х, когда я начинал работу. Они старели на моих глазах.

Когда поседело мое племя, мне выпала возможность разобраться, как влияет качество прожитой жизни на качество поздних лет. Иногда я наблюдал поведение пожилых самцов, которое на первый взгляд кажется необъяснимым, загадочным. Но оно несет важный урок о том, как привычки всей жизни могут обернуться против своего носителя.

Как говорилось в очерке «Юные и безрассудные», большинство сообществ приматов Старого Света, в числе которых и павианы, – матрилокально: самки проводят всю жизнь, окруженные родственницами, в той стае, в которой родились. Самцы же обычно оставляют «родное» племя примерно в возрасте полового созревания, отправляясь в неизведанные края попытать счастья в новой стае. Это распространенная для большинства социальных видов схема: один из полов мигрирует, чтобы избежать близкородственного скрещивания. И, как обсуждалось в том очерке, удивительное свойство таких миграций у приматов в том, что они добровольны, в отличие от многих других видов, у которых главный производитель вытесняет молодых самцов при первых признаках полового созревания, то есть при первых признаках конкуренции. Приматы уходят добровольно: они чувствуют этот зов, эту тягу к странствиям, и им нестерпимо хочется оказаться где угодно еще, только не в знакомой и надоевшей родной земле.

Они уходят, постепенно приживаются в новой стае – начинают на периферии, подчиненными и одинокими, но потом образуют дружеские связи и взрослеют. Это период жизни, наполненный опасностями и возможностями, страхами и волнением.

Иногда стаю меняет и самец павиана в расцвете сил. Это чисто карьерный ход: сильный соперник только что захватил лидирующую позицию в иерархии и явно собирается там задержаться; несколько самцов, сговорившись, сместили тебя с твоей позиции; случился стратегический провал – самое время попробовать подняться по карьерной лестнице в другой стае.

Но и я, и другие исследователи наблюдали, как иногда стаю меняют старые самцы. На первый взгляд это кажется бессмысленным: старость не лучшее время, чтобы провести его в саванне одиноким, беззащитным, в переходном периоде – когда уже ушел из одной стаи, но еще не прижился в другой. Органы чувств уже не так восприимчивы, мышцы не так крепки, кругом хищники. Риск гибели для молодого павиана в период миграции возрастает от двух до десяти раз – представьте, каково будет пожилому животному.

Миграции в старости выглядят еще парадоксальнее, если представить себе, что ждет павиана дальше, даже если ему удастся безопасно переселиться в новую стаю. Он перебрался в мир чужаков, с новыми социальными и экологическими правилами – кто из крупных самцов может проявить внезапную агрессию, а с кем рядом можно расслабиться? На каких деревьях есть шанс найти плоды в самую жестокую засуху? Новые требования оказываются еще жестче, если учитывать когнитивное старение: в старости сохраняется «кристаллизованное» знание – память о фактах и их применении привычным способом, но угасает «гибкое» знание – усвоение новой информации и способность импровизировать, находить ей новое применение. Это не самое удачное время, чтобы учиться новым трюкам.

Физическая уязвимость, привязанность к привычному, важность непрерывности. Все это говорит, что попытки строить новую жизнь в старости для павиана – полное безумие. Зачем они вообще это делают?

Ученые, заметив этот факт, придумали несколько объяснений. Может быть, трава зеленее на поле соседней стаи – и питаться там будет легче. Может быть, самцу кажется, что миграция – это шанс получить еще один, последний, карьерный взлет в соседней стае. Некоторые данные в поддержку этой теории собрали Мария ван Нордвик и Карел ван Шайк из Утрехтского университета в Нидерландах, исследуя макак. От одной из этих теорий щемит сердце, как от трогательной открытки: может быть, пожилые самцы уходят, чтобы вернуться в свою изначальную стаю, в родной городок, чтобы провести последние годы в заботе и ласке своих престарелых сестер и других родственниц. Согласно другой теории, старики уходят из стаи, в которой пережили расцвет, когда их дочери достигают репродуктивного возраста. Это может быть способом предотвратить непреднамеренное скрещивание стареющих самцов с собственными детьми. Сьюзан Олбертс и Джин Олтманн из Чикагского университета нашли косвенные данные в поддержку этой гипотезы в своих исследованиях павианов. Необычный вариант этой теории приводит Элисон Ричардс из Йельского университета, которая изучала лемуров-сифак с Мадагаскара. Ее наблюдения напоминают «Короля Лира» – похоже, что дочери, достигшие репродуктивного возраста, выгоняют престарелых отцов из стаи. И никаких открыток ко Дню отца.

Данные по моим павианам подсказывают еще одну причину миграции престарелых самцов: последнее, чего вам захочется, – это провести свою старость в той же стае, которая видела ваш расцвет. Потому что теперешние главари будут обращаться с вами самым отвратительным образом.

Изучая схемы иерархического взаимодействия между членами стаи, можно увидеть явную закономерность. Высокоранговые самцы иногда сцепляются друг с другом, отбирая еду, спихивая с удобного места, мешая сексуальным контактам. Номер 3 чаще всего взаимодействует с номером 2, которому дышит в затылок, надеясь обскакать, и с номером 4, который надеется обскакать его самого. Но эти высокоранговые задиры редко снисходят до номера 20, тщедушного подростка, который только перебрался в стаю (если только у них особенно плохое настроение и надо на ком-то сорвать злость).

Это общая закономерность частоты иерархических взаимодействий. Но посмотрите на матрицу внимательно и увидите одну странность: высокоранговые самцы очень часто взаимодействуют с номером 14. Кто он такой, в чем дело, почему его так часто тыкают носом в его подчиненное положение? Оказывается, что старик был когда-то номером 1 – тогда нынешнее поколение было зелеными юнцами. И они всё помнят. Когда я изучал редких самцов, которые переселились в стаи в пожилом возрасте, они все оказывались в одинаковом положении – подчиненные, на дне иерархии, но, по крайней мере, на них никто не обращал внимания. А самцы, постаревшие в стае, где жили в расцвете сил, вдвое чаще взаимодействовали с доминантами, чем самцы, перебравшиеся в эту стаю в старости.

Почему самцы в расцвете сил так жестоки к свергнутому правящему классу? Они все еще боятся, что старики воспрянут и захватят власть? Они получают безотчетное извращенное удовольствие от того, что им это сходит с рук? Невозможно вычислить, что творится у них в головах. Но мои данные показывают, что молодое поколение не очень заботит, кто сейчас этот старик, скорее то, что он когда-то занимал высокое положение. Теоретически можно было бы ожидать некой мрачной справедливости, воздаяния по заслугам – если бы самцы, которые в расцвете сил вели себя особенно жестоко с молодыми подчиненными, получали больше всего пинков в старости, когда время меняло их ролями. Но я не обнаружил такой закономерности: агрессия в адрес пожилых самцов не зависела от того, как они вели себя когда-то в доминирующей позиции. Важно было только то, что они тогда были главными и страшными. А теперь – нет.

Эта особенность жизни наших близких родственников кажется мне довольно печальной: в старости им кажется лучше попытать счастья, встретившись со львами, чем с представителями собственного вида; они больше полагаются на доброту – или хотя бы безразличие – чужаков.

В свете этой закономерности озадаченность (с чего это старый самец покидает стаю?) уступает место мысли: с чего бы ему оставаться? Но примерно половина остается, доживая свой век в стае. В том ли дело, что они оставались на сильных позициях дольше, или в том, что по какой-то причине следующие поколения меньше на них нападают? Мои данные указывают, что дело не в этом. У самцов, которые оставались, была уникальная поддержка в трудные времена – дружба. Говорят, что старость часто приходится проводить среди чужаков. Учитывая демографию старения людей, среди чужаков часто проводят старость женщины, потому что они переживают своих мужей.

А учитывая стандартные схемы социализации, мужчина в нашем обществе проводит старость среди чужаков, потому что переживает свою роль – работника, кормильца, профессионала – и обнаруживает, что так и не образовал ни с кем близких связей. Исследования гендерных паттернов социализации показали, насколько легче заводят друзей женщины: они больше способны к коммуникации в целом и к выражению эмоций в частности; более склонны рассматривать сотрудничество и взаимозависимость как цель, а не как признак слабости; более заинтересованы не только в решении проблем друг друга, но и в их эмоциональном подтверждении. А к старости у мужчин и женщин значительно различается количество оставшихся друзей и близких. В интересном продолжении этой идеи Тереза Симан с коллегами из Йельского университета показали, что близкие дружеские связи для престарелых мужчин дают физиологическую защиту самим своим наличием, а для женщин важно и качество дружеской связи. Интерпретация: для старых мужчин сама по себе близкая дружба так редка, что она уже влияет на показатели здоровья. А для старой женщины близкие друзья – это норма, а не особое событие. Слишком часто близость в этом возрасте для женщины значит, что на нее ложится тяжелый груз заботы о ком-то немощном, что не очень-то полезно для ее собственного гармоничного старения. Исследования Симан выявили психологическую защищенность у женщин, чьи близкие отношения симметричны и взаимны, а не лежат на них обузой.

Я вижу некоторые параллели с миром павианов. Самки, поскольку они проводят всю жизнь в одной и той же стае, окружены родственниками, да и с не родственниками за десятки лет отношения у них складываются. Более того, социальный ранг у самок передается по наследству и в большинстве случаев не меняется на протяжении всей жизни, так что толкотня и уловки ради продвижения в иерархии у самок времени не отнимают. Самцы же проводят свои зрелые годы в месте, где у них нет родных, обычно отдельно от тех, с кем они вместе росли, а основная тема социальных взаимодействий – соперничество с другими самцами. В таком мире редко у какого самца будут друзья.

Этот термин не антропоморфизирует животных. У самцов павианов нет друзей среди других самцов: за годы работы я могу по пальцам одной руки сосчитать случаи, когда видел, как взрослые самцы вычесывают друг друга. Самец может надеяться максимум на временное сотрудничество, но даже такой союз будет непрочным. Редкие дружеские связи, которые достаются самцам, бывают с самками.

Это никак не связано с сексом – позор вам за грязные мыслишки! Это чисто платонические отношения, не связанные с репродуктивным циклом самки. Они просто друзья. Это особь, которую самец будет вычесывать, а она будет вычесывать его в ответ. Это та, с кем он присядет рядом, когда что-то стряслось. Это с ее детенышем он будет играть или унесет в безопасное место, если приближается хищник[36].

Барбара Сматс из Мичиганского университета десять лет назад опубликовала великолепную монографию, в которой анализировала выгоды и потери от подобных дружеских связей, пытаясь разобраться, кто из самцов способен на такую долгую дружбу. И она описала то, что наблюдали и многие другие исследователи павианов: самцы, которые поддерживали дружеские связи, еще в годы своего расцвета придавали им большое значение. Это самцы, которые уделяли больше сил тому, чтобы сдружиться с самками, чем создавать стратегические боевые альянсы с другими самцами. Это павианы, которые свой репродуктивный успех строят на конспиративных спариваниях с самками, которые сами их выбирают, а не победно-показательных спариваниях после драк с другими самцами. Самцы, которые, будучи в расцвете лет, может быть, даже не приняли высокий ранг, отказавшись от доминирующей позиции добровольно, чтобы не пришлось терпеть решительное поражение (и, вероятно, увечья) в своем Ватерлоо.

Работы Крейга Пэкера из Университета Миннесоты и Фреда Берковича из Карибского центра приматов показали, что самцы павианов более склонны образовывать дружеские связи с самками ближе к старости. Если описать мир павианов психологическим жаргоном, самцы с самыми высокими показателями дружеского поведения – это те, кто сделал свой жизненный выбор достаточно рано. И в старости их отличает именно эта расстановка приоритетов. Когда я сравнил самцов, которые остались стареть в той же стае, с теми, кто мигрировал, то выходило, что у оставшихся были давние подруги: они могли спариваться, вычесывать друг друга, сидеть вместе, играть с детьми. Эти самцы смолоду работали на то, чтобы стать частью сообщества.

В современной геронтологии делают акцент на «успешное старение» – исследуют неожиданно большое количество людей, которые в свои поздние годы здоровы, продуктивны и довольны жизнью. Это позволяет не смотреть на старость как на угасание. Конечно, хорошая старость зависит и от удачи в генетической лотерее, и от финансовых возможностей. Но геронтологи отмечают, какую важную роль в успешном старении играет то, как вы живете до того, как начнете стариться. Речь не об экстренных медицинских мерах и не о клятвах правильно питаться, заниматься спортом и больше отдыхать – с завтрашнего дня! Речь об отчаянии, в которое впадают многие специалисты, когда видят, как трудно людям выполнять несложный набор ежедневных действий, которые лежат в основе профилактической медицины. Похоже, средний самец павиана тоже не слишком хорошо справляется с тем, чтобы маленькими шагами идти к дружбе на всю жизнь. Но те из них, кому это удается, вознаграждаются с лихвой. И это справедливо, ведь между намерением сделать завтра и сегодняшним реальным действием лежит огромная пропасть.

Где-то есть склад, забитый нераспроданными товарами, залежавшимися с 1960-х: фенечками и брюками-клеш в красно-белую полоску. Но наверняка кому-то это еще можно продать. Может быть, и павианы обратят внимание на, казалось бы, никому не нужный и затасканных штамп о том, что сегодня первый день оставшейся тебе жизни?

Более научно этот предмет изложен в R. Sapolsky, "Why Should an Aged Male Baboon Ever Transfer Troops?" American Journal of Primatology 39 (1996): 149. См. также C. Packer, "Male Dominance and Reproductive Activity in Papio anubis", Animal Behaviour 27 (1979): 37. См. также F. Bercovitch, "Coalition, Cooperation and Reproductive Tactics among Adult Male Baboons," Animal Behaviour 36 (1988): 1198.

Обзор того, что мы сегодня знаем о старении, можно найти в J. Birren and K. Schaie, Handbook of the Psychology of Aging, 3rd ed. (San Diego, Calif: Academic Press, 1990). Работы Марии ван Нордвик и Карела ван Шайка можно найти в "Male Careers in Sumatran Long-Tailed Macaques (Macaca fascicularis)," Behavior 107 (1988): 25.

Исследования Сьюзен Олбертс и Джин Олтманн опубликованы в "Balancing Costs and Opportunities: Dispersal in Male Baboons," American Naturalist 145 (1995): 279. Также в этой статье демонстрируется увеличение смертности от двух до десяти раз в период миграции молодых павианов. Исследование сифак приведено в A. Richards, P. Rakotomanga, and M. Schwartz, "Dispersal by Propithecus verreauxi at Beza Mahafaly, Madagascar: 1984–1991," American Journal of Primatology 30 (1993): 1.

Гендерные различия в паттернах успешного старения – тема T. Seeman, L. Berkman, D. Blazer, and J. Rowe, "Social Ties and Support and Neuroendocrine Function: The MacArthur Studies of Successful Aging," Annals of Behavioral Medicine 16 (1994): 95. Прекрасный обзор гендерных различий в выражении эмоций можно найти в книге Деборы Таннен You Just Don't Understand (New York: Morrow, 1990). Я твердо убежден, что ее надо сделать обязательным чтением для всех новобрачных.

Противоядие от боязни антропоморфизировать приматов: обсуждение платонических связей – B. Smuts, Sex and Friendship (New York: Aldine Publishing Company, 1985). Характер и личность у приматов – A. Clarkeand S. Boinski, "Temperament in Nonhuman Primates," American Journal of Primatology 376 (1995): 103. Также см. J. Ray and R. Sapolsky, "Styles of Male Social Behavior and Their Endocrine Correlates among High-ranking Baboons," American Journal of Primatology 28 (1992): 231. Обзор культурных различий у приматов можно найти в R. Wrangham, Chimpanzee Cultures (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1994).

Вдохновляющая работа о старении, которое не всегда ужасно, приводится в Pand M. Bakes, Successful Aging (Cambridge, Eng.: Cambridge University Press, 1990).

Аптека любопытного Джорджа

Марк Танси, «Настоящая обезьяна», 1984

Это была первая лекция по нейробиологии в аспирантуре, и преподаватель сыграл с нашими романтическими представлениями ловкую шутку. Речь шла о синапсах – крошечных щелочках между клетками мозга. Свет погас, и на экране высветился первый слайд с изображением красивой египетской таблички, исписанной иероглифами. Мы притихли, когда преподаватель заговорил драматическим голосом: «В царствование Аменхотепа I, более 3500 лет назад, в расцвете своей цивилизации древние египтяне… ни черта не знали о синапсах!»

Все попались на удочку – мы ждали, что нам расскажут, как на хрупких папирусах можно было найти подробные описания синапсов. Это синдром Мудрости Древних, феномен массовой культуры, где нельзя упомянуть никакое явление, скажем из астрономии, без того, чтобы сначала не отметить, что египтяне, греки или инки знали об этом много веков назад. Операции на мозге, летательные аппараты, настройка видеомагнитофона на автоматическую запись – они все знали уже тогда. Еще есть синдром Мудрости Неиспорченных Западной Цивилизацией – относительное новьё, но очень привлекательное для тех, кому хочется станцевать с волками. Ну и всегда вне конкуренции – Мудрость Детей.

Но если вам нужен по-настоящему проверенный трюк, воспользуйтесь Мудростью Животных. Наш человеческий интеллект, который так превозносят, редко бывает интуитивным: это процесс, требующий усилия, напряжения. Мы шевелим мозгами, рассматриваем варианты, сосредотачиваемся. Это все так… неестественно. «Мозговой штурм» даже звучит небезопасно, как будто наши нейроны идут на войну. А вот животные – просто знают. Никаких затрат энергии, сплошные инстинкты и рефлексы. Они пролетают огромные расстояния, не заблудившись, находят еду, которую спрятали, узнают дальних родственников с первой встречи. Они чувствуют приближение землетрясений, угадывают человеческие эмоции, предсказывают падение акций на бирже. Это органичная мудрость, которая отражает глубинное равновесие с окружающей средой.

Многое из этого – полная чушь. Иногда животные действительно показывают интеллектуальные чудеса. Но идея об их врожденной гениальности – романтические сопли. Животные не машины бесперебойных когнитивных инстинктов. Их интеллект – активный процесс исследования, видимый ярче всего в поведении приматов. Во имя социального соперничества приматы интригуют и замышляют сложные и знакомые нам игры: они продумывают шаги, пробуют новые стратегии, ошибаются и учатся на своих ошибках.

Это все вступление к оценке новой версии Мудрости Животных. Она вызвала огромный ажиотаж и, по-моему, недостаточно скептицизма. Так что цель здесь – помочь читателю спросить: что именно знают эти бестии и как они это узнали?

В конце 1970-х приматологи Ричард Рэнгем из Гарвардского университета и Тошисада Нишида из Университета Киото проводили полевые работы в Национальном парке Гомбе в Танзании и заметили некоторую странность в том, как питались местные шимпанзе. Проснувшись, предположительно на голодный желудок, некоторые животные лакомились листьями кустарника Aspilia. Странно было то, как они поедали листья: вместо того чтобы их жевать, шимпанзе запихивали их под язык, держали там какое-то время, а потом глотали целиком. В ходе этой трапезы шимпанзе морщились: Aspilia явно не была мечтой гурмана. И что самое странное – листья выходили непереваренными: в экскрементах животных они обнаруживались практически в первозданном виде. Неприятные на вкус, непитательные листья Aspilia были загадкой: зачем они сдались обезьянам?

Озадаченный Рэнгем отправил образцы растения на анализ Элою Родригесу, биохимику из Калифорнийского университета в Ирвайне. Родригес нашел в листьях тиарубрин-А, красноватое масло, обладающее мощным противогрибковым, антибактериальным и антипаразитным действием. Он даже обнаружил, что молодые побеги Aspilia содержали больше масла – а именно их предпочитали шимпанзе. Родригес отметил, что обезьяны держали лекарство под языком, прежде чем проглотить его: в языке много мелких кровеносных сосудов, так что вещество оттуда может, минуя пищеварительные соки, отправиться прямо в кровоток (врачи и жертвы стенокардии хорошо знают, как быстро облегчает боль в груди нитроглицерин, положенный под язык).

На основе своих лабораторных исследований и наблюдений Рэнгем Родригес определил, что при каждом приеме невкусной Aspilia шимпанзе потребляли достаточно тиарубрина-А, чтобы убить 70–80 % паразитов в пищеварительном тракте, не вредя полезным кишечным бактериям. Рэнгем и Родригес также заметили, что листья Aspilia в Танзании жевали и человеческие племена – чтобы лечить боль в животе и многие другие болезни. Так двое ученых предположили, что шимпанзе использовали растение как лекарство.

За десять лет, прошедших после публикации этой работы, рассказы о практиках самолечения у шимпанзе и других приматов вошли в моду. Поветрие настолько распространилось в академических кругах, что теперь эти исследования носят гордое название зоофармакогнозии. Несколько лет назад Американская ассоциация содействия развитию науки даже собрала симпозиум на эту тему. И конечно, были представлены некоторые убедительные свидетельства, включая доклад антрополога Карен Страйер из Висконсинского университета в Мэдисоне. Страйер около десяти лет изучала бразильских мириков, или шерстистых паукообразных обезьян, – один из многих исчезающих видов в джунглях. Перед началом брачного сезона, заметила Страйер, мирики изо всех сил стараются добраться до труднодоступного уголка своей территории, где наедаются бобовым растением Enterolibium contortisiliquum. Как оказалось, плоды этого растения содержат стероидный гормон стигмастерол – исходное вещество прогестерона, важнейшего репродуктивного гормона у самок. Из этого Страйер делает вывод, что употребление растения помогает приблизить наступление брачного сезона у мириков.

Обезьяны далеко не единственные животные, которые, кажется, знают, что надо есть, когда у них что-то болит. Не вызывает особых сомнений, что многие создания располагают запасом стратегий, чтобы снизить токсичность своего рациона, и в некоторых случаях им приходится прибегать к сложным маневрам. Например, из-за бесконечной войны между животными и растениями некоторые растения в ходе эволюции обзавелись листьями, пропитанными дополнительными веществами, среди которых токсины, вредные для сердца, галлюциногены, вещества, снижающие фертильность и подавляющие рост. Они никак не влияют на растение, но могут быть смертельно опасны для животного, которое будет иметь глупость их съесть. Животные не уступали: они развили паттерны поведения, которые позволяют им все же питаться этими растениями: после ядовитого обеда они съедают что-нибудь нейтрализующее яд. Например, наевшись ядовитых растений, крысы часто поедают глину: она адсорбирует яд.

Также животные умеют восполнять недостаток нужных веществ в рационе. Полвека назад в знаменитых исследованиях из серии «кафетерий» психобиолог Курт Рихтер разбил сбалансированное питание крыс на составляющие, подавая им 11 маленьких подносов с белками, маслами, жирами, сахарами, солью, дрожжами, водой и т. д. Крысы выбирали эффективную диету, которая с минимумом калорий позволяла им расти быстрее, чем крысы, питающиеся обычной едой.

Рэнгем, Родригес и Страйер – ведущие специалисты в своих областях – были предельно аккуратны в докладах и выводах. Тем не менее светская пресса почуяла запах жареного и, не стесняясь, намекала, что где-то в саванне бегает обезьяна, которой известно лекарство от рака. Несмотря на огромную привлекательность этой новой области знания, нужно проделать еще немало работы, прежде чем можно будет подтвердить яркие заявления о зоофармакогнозии.

В какой мере способность животных находить фармакологически активные растения действительно является самолечением? Приблизиться к ответу поможет другой вопрос: действительно ли животным помогает их предположительно лекарственная пища? Это проще всего понять, если представить, что человек и животное поменялись ролями. Шимпанзе анализирует остатки чипсов в пачке, выброшенной человеком в городе Топика. Среди химических составляющих чипсов обезьяна обнаруживает ту, что в лабораторных анализах показывает противохолерное действие. Значит ли это, что жители Топики предупреждают или лечат холеру чипсами? И аналогично, хватает ли тиарубрина-А, который съедают шимпанзе, чтобы убить паразитов, встречающихся у этого животного?

Ответ на этот вопрос, кажется, нашел Родригес, по подсчетам которого шимпанзе съедает достаточно тиарубрина-А, чтобы убить бóльшую часть нематод. Но тут есть ловушка: Родригес работал в лабораторном мире пробирок с очищенным тиарубрином-А. В реальной жизни какая-то часть вещества могла быть нейтрализована другими составляющими биохимически сложных листьев Aspilia. И не все вещество, всосавшееся под языком у шимпанзе, достигает кишечника: часть расщепляется раньше. Коротко говоря, нужно экспериментальное доказательство, что то количество листьев Aspilia, которое съедают животные, действительно приводит к уменьшению количества кишечных паразитов. О таком эксперименте пока не сообщали.

Непонятно и то, какую роль играет Aspilia в общем рационе шимпанзе. Есть ли в ней что-то особенное, по крайней мере в естественном виде? Единственное ли это растение в районе Гомбе, которое содержит тиарубрин-А? Чтобы обрисовать проблему ярче, представим, что это вещество содержится во всех растениях, а шимпанзе, получается, все время питаются тиарубрином-А. В этом случае спросим: почему избирательный рацион больного шимпанзе вызывает больше восторгов, чем тот факт, что люди едят больше курицы, чем голубятины? Рэнгем не сообщал о том, только ли в Aspilia встречается тиарубрин-А. Но Страйер в работе с мириками замечает, что в джунглях, где живут эти обезьяны, большинство бобовых содержит много стигмастерола: в этом случае не так уж впечатляет пристрастие животных к Enterolibium contortisiliquum.

Перейдем к вопросу посложнее. Прикладывают ли животные особые усилия к тому, чтобы есть определенную пищу, когда они больны? Когда у шимпанзе полон живот паразитов, нападет ли на него охота поесть листьев Aspilia?

Это очень важный вопрос. Пока что предположение, что шимпанзе действуют намеренно, не подкреплено ничем, кроме отдельных случаев из практики. Хотя в одном случае у животных было доказано именно намерение – когда крысы поедали глину. Например, после того, как их покормят ядовитым хлоридом лития, крысы едят глину, чтобы вызвать рвоту. Если крыс приучить ассоциировать вкус хлорида лития с сахарином, они будут есть глину даже после сахарина без хлорида лития. Другими словами, если крыса хотя бы заподозрит, что съела яд, она захочет глины. А это приводит к самому сложному вопросу: в таком случае как могут животные знать, что излечит их болезни?

Самое простое объяснение очевидно: животные просто инстинктивно знают, что им нужно есть. Рихтер считал, что его крысы балансировали свой рацион, следуя инстинкту. Такие инстинктивные желания действительно существуют, их физиологические механизмы понятны. Когда животные или люди голодны, их тянет к еде, и в рамках этой тяги мозг повышает чувствительность рецепторов в носу к запахам пищи. Таким образом, проще найти еду. Есть и более специфичные тяги: когда крысе не дают соли, она инстинктивно ее ищет, и вкус соли кажется ей более приятным, чем обычно. Нейробиолог Томас Скотт и его коллеги из Делавэрского университета показали, что недостаток соли у крыс приводит к тому, что нейроны в мозге, которые в норме откликаются на вкус сахара, начинают реагировать на соль. Другими словами, когда крысе нужна соль, соль кажется ее мозгу такой же вкусной, как сахар.

Проблема в том, что выявлено только две такие врожденные тяги: к соли и к воде. Так что интрига нарастает. Если животное действительно выбирает нужное лекарственное растение в нужный момент – оно, скорее всего, этому научилось. Как это произошло?

На это проливает свет работа психолога Пола Розина из Пенсильванского университета. Розин хотел изучить, как складывались знания о питании у крыс Рихтера. Он решил проверить, будет ли крыса стараться компенсировать неожиданный недостаток отдельного важного питательного вещества. Он открыл, что крыса, которой не хватает, скажем, тиамина, предпочтет новый рацион, богатый тиамином, старому, в котором тиамина нет. Но крыса – что выучивает крыса? Не то, что новый рацион хорош, а то, что старый никуда не годится. Животные обычно осторожничают с незнакомой едой: если съесть маленький кусочек, меньше риск отравиться. Но Розин заметил, что животные, в чьем рационе не хватало тиамина, вели себя прямо противоположным образом. Когда у них был выбор, они с энтузиазмом поедали новую еду, богатую тиамином, не потому, что чувствовали вкус тиамина и его пользу: просто что угодно лучше, чем бедный тиамином рацион, который был у них до того. В доказательство Розин и коллеги дали крысам с недостатком тиамина выбор между старым, бедным тиамином рационом, и двумя новыми, в одном из которых был тиамин, а в другом – нет. Крысы разделились примерно поровну между двумя новыми меню; таким образом, только половина группы получила компенсацию тиамина.

Эти результаты объясняют, что происходит, когда больное животное пробует новую пищу, точнее, отвергает старую. Но как животное понимает, что от новой еды наступает улучшение? Здесь важен расчет времени. Между тем, как животное съест новую «лекарственную» еду, и полезным эффектом может пройти неделя. Но согласно классической теории научения, ассоциации лучше всего формируются, когда два события происходят близко по времени. Как может шимпанзе ассоциировать улучшение самочувствия с листьями Aspilia, съеденными неделю назад?

Работы психолога Мартина Селигмана из Пенсильванского университета помогают разгадать эту загадку. По Селигману, не все приобретенные ассоциации срабатывают близко по времени. Он назвал отсроченное научение «синдромом соуса беарнез» – в честь неприятного опыта с этим жирным блюдом. Однажды, после роскошного ужина, в который входил и соус беарнез, Селигман провел вечер в опере, слушая Вагнера. Вернувшись домой после полуночи, он пережил внезапный приступ гастроэнтерита. В следующий раз, когда за ужином ему попался соус беарнез, его затошнило от вкуса.

Связь боли в животе и соуса, съеденного за шесть часов до нее, не вписывается в классические каноны теории научения. Организм должен ассоциировать наказание (в данном случае сильное – ощущение боли) с непосредственно предшествующими ему событиями. Часы оперной музыки были ближе, чем ужин: по логике вещей, причиной недомогания Селигмана должен был быть Вагнер, а не пища. Но и Селигман, и другие заметили, что не все такие ассоциации образуются легко. В этом случае гораздо вероятнее, что боль в желудке свяжется со вкусовым событием (ужин), чем со слуховым (опера), даже если вкусовой стимул случился раньше слухового.

Синдром соуса беарнез в изначальной формулировке относился к образованию ассоциаций с неприятными событиями. Но он должен также действовать и для ассоциаций с улучшением состояния. Так, больное животное может натолкнуться на целебное растение и из-за плохого самочувствия решиться попробовать съесть что-то новое. Если новая пища достаточно скоро подействует и прогонит болезнь, животное может связать новую пищу с выздоровлением.

Но вовсе не ясно, может ли такой тип научения объяснить все предполагаемые случаи самолечения у животных – избирательный рацион приматов, глину у крыс, траву, которую поедают собаки и кошки. Например, для случаев самолечения растениями, повышающими фертильность, синдром соуса беарнез не может объяснить ассоциативную связь между беременностью и определенной пищей. Какая женщина вспомнит, что она ела на завтрак за две недели до того, как у нее наступила беременность?

Беннетт Галеф и Мэтью Бек, психологи из университета Макмастера, основываясь на работе Розина, нашли часть ответов. Они увидели, что многие крысы Розина, страдающие от нехватки тиамина, сами по себе не очень замечали, какая пища им помогает. Решающим фактором здесь было социальное измерение. Галеф и Бек заметили, что крыса с большей вероятностью будет есть целебную пищу, если окружающие крысы уже предпочитают ее. Более того, крыса, которую натаскали избегать определенной пищи, начинает меньше ее бояться, если другие крысы эту пищу радостно поедают. У животных, как и у людей, общественные наблюдения играют важную роль в выборе питания.

Социальное научение может объяснить многое в феномене зоофармакогнозии. Сколько людей в одиночку разобрались, как работают антибиотики? Сколько смогли самостоятельно построить двигатель внутреннего сгорания? Нет, обычно люди учатся, как пользоваться определенной технологией или лекарством, наблюдая за другими, которые это уже умеют. Может быть, какая-то шимпанзе с жуткой болью в животе и метаболизмом, восприимчивым к тиарубрину-А, приняла хорошую его дозу в листьях Aspilia. Все, что оставалось стае, – подражать первооткрывателю. И приматы, и грызуны – мастера подражания.

Несмотря на все эти рассуждения, остается фактом, что лишь в одном из описанных здесь случаев (крысы, поедающие глину) экспериментально показано, что животные прикладывают намеренные усилия, чтобы съесть лечебную пищу. Более того, ни в одном из предполагаемых случаев самолечения у приматов не было показано, что животные съедают достаточно полезного вещества для исцеления. И наконец, если в будущем беспристрастный эксперимент выявит случаи эффективного самолечения, понадобятся изощренные теории научения, чтобы объяснить, как животным это удается.

Рано или поздно – после необходимых сложных исследований – может оказаться, что все свидетельства зоофармакогнозии описывают подлинные случаи самолечения у животных. Я довольно скептически смотрю на подобную перспективу, но, если окажется, что это так, это будет восхитительный результат. С практической точки зрения он может привести к открытию новых лекарств для человека: может быть, где-то и правда живет шимпанзе, которой известно лекарство от рака. И вообще, несмотря на мой цинизм, трудно будет не растрогаться от доказательства, что другие виды могут научиться мудрому отношению к миру.

Но если даже ни одно из свидетельств зоофармакогнозии не окажется правдой, работы Розина, Галефа и Бека демонстрируют, что животные могут многое знать о мире. Они знают, что не надо чинить то, что не сломано, а если что-то надо починить – лучше всего присмотреться к более опытным товарищам. А главное, они знают: если что-то не работает, стоит быть открытыми к новым решениям. Эти полезные уроки людям стоит выучить – пусть даже от животных, которые не сдадут экзамены на фармацевтов.

Неудивительно, что не все упомянутые в этой главе исследователи остались довольны текстом. Я привожу их письмо, опубликованное в журнале Science, и свой ответ.

Редактору

Обзор, написанный Робертом Сапольски о работах по использованию животными лекарственных растений, создает впечатление, что автор – одинокий скептик, всматривающийся в толпу идиотов. Господин Сапольски полностью отвергает миф о том, что животным доступны врожденное знание и прекрасная мудрость. И знаете что? Мы тоже! В противовес домыслам Сапольски, мы не знаем никого в области зоофармакогнозии, кто предполагал бы, что самолечение у животных доказано или что приматы обладают врожденными знаниями о лекарственных растениях. Но на предположение, что зоофармакогнозия в основе своей является глупостью, мы отвечаем: «Ничего подобного!» Мы согласны с господином Сапольски, что медицинские знания, приобретаемые приматами, скорее всего, передаются в социуме. Но мы не можем описать, как именно это происходит, поскольку у нас нет экспериментальных данных.

Господин Сапольски считает, что психологические механизмы, лежащие в основе использования обезьянами лекарственных растений, связаны исключительно с научением. Возможно. Но также может оказаться, что физическое состояние влияет на степень отвращения к токсичным веществам. Биолог-теоретик Марджори Профет из Вашингтонского университета в Сиэтле собрала данные о том, что у женщин повышается отвращение к токсичным веществам в период беременности. Когда Джейн Гудолл лечила больных шимпанзе, она клала тетрациклин в бананы. Больные шимпанзе их ели, а здоровые отказывались. И когда больные начали выздоравливать, они тоже стали отказываться от бананов, сдобренных лекарством. Более того, один из нас (Майкл Хаффмен) замечал, что шимпанзе, у которых больше всего паразитов, обычно жуют самые горькие листья. Отвращение к вредоносным веществам, вызванное состоянием здоровья, будет удивительным примером принципа, что на восприятие могут адаптивно влиять «врожденные» механизмы, заложенные естественным отбором. Мы не говорим, что это установленный факт, так же как мы не говорим, что доказано самолечение у животных. Но если еще рано говорить о том, что обезьяны лечат себя сами, то явно слишком рано скептически отметать возможные пути для этого.

Сапольски карикатурно изображает свидетельства о роли тиарубрина (предполагаемого лекарственного вещества в Aspilia) в самолечении, сравнивая его с возможным противохолерным веществом в пачке чипсов. Это не просто дешевая шутка – это просто некорректно. Для начала: мы едим чипсы, потому что нам нравится их вкус и они питательны. Но ничто не предполагает, что листья Aspilia приятны на вкус или что в них есть питательные для шимпанзе вещества. Обезьяны глотают листья целиком и практически не переваривают их – чтобы найти повреждения клеток поверхности и трихом («волосков»), понадобится электронный микроскоп.

Листья Aspilia могли бы обеспечивать питание, только если бы в них была необыкновенно высокая концентрация растворимых питательных веществ, но работа антрополога Нэнси Лу Конклин из Гарвардского университета, показывает, что это не так. Короче говоря, листья Aspilia нисколько не похожи на чипсы. Для шимпанзе аналог чипсов – спелые фрукты. Или прожеванные листья. Но целый лист больше похож на кусок древесной коры, или лоскут кожи, или страницу из статьи господина Сапольски. Вы не ждете, что кто-то будет это есть.

И в отличие от вещества в чипсах, тиарубрин встречается в Aspilia в высокой концентрации. Он не слишком распространен в природе. Известно, что тиарубрин присутствует в некоторых представителях семейства сложноцветных, например в растениях рода Ambrosia, но особые свойства этого вещества были открыты только в 1984 году, когда его обнаружили в растении Chaenactis douglasii, которое канадские аборигены использовали для лечения кожных раздражений. Тиарубрин – чрезвычайно действенное лекарство. Даже в низкой концентрации он убивает огромное количество грибков, бактерий и нематод не хуже (а то и лучше), чем коммерческие препараты. Тиарубрин обладает противовирусным действием, есть данные о том, что он уменьшает некоторые виды опухолей, разработаны три запатентованных применения его целебного потенциала. Это больше, чем можно сказать о любом компоненте в составе чипсов.

Тем не менее даже если листья Aspilia используются в медицине, эксперименты до сих пор не показали их химическую ценность. Ботаник Нил Тауэрс из Университета Британской Колумбии и его коллеги, несмотря на многократные попытки, не смогли обнаружить тиарубрин в листьях, хотя он всегда присутствует в корнях Aspilia. Растет количество свидетельств того, что на самом деле, возможно, животные глотают Aspilia из-за ее физических свойств. Двое из нас, Хаффмен и Ричард Рэнгем, сообщают, что все африканские обезьяны глотают листья и что все эти листья объединяет общее свойство: более грубая («волосатая») поверхность, чем у обычных листьев в местах обитания обезьян. Может быть, есть какая-то неведомая польза от глотания грубых листьев, может быть, нужные вещества содержатся в трихомах, как у некоторых семейств растений, например у сложноцветных, к которым принадлежит Aspilia. Поиск ответов продолжается.

Конечно, как замечает Сапольски, решающим свидетельством самолечения было бы потребление лекарственных растений больными животными, которые бы впоследствии выздоравливали. Для шимпанзе эти свидетельства отрывочны, но внушительны. Хаффмен дважды наблюдал, как явно больные шимпанзе в национальном парке Махали-Маунтинс в Танзании выискивали обыкновенное растение (на которое крайне редко обращают внимание здоровые шимпанзе) – сердцевину ветвей Vernonia amygdalina, лекарственного растения, которое во многих областях Африки используют люди. В каждом из случаев шимпанзе тщательно обрывали листья и внешний слой коры с молодых побегов и жевали обнаженные ветви, высасывая горький сок. Животные выздоравливали со скоростью, сопоставимой с темпами вылечивания местных жителей, использующих растение при похожих симптомах. Химический состав Vernonia amygdalina хорошо известен. В ней есть два основных класса биоактивных соединений – сесквитерпеновые лактоны и стероидные гликозиды. Как и тиарубрин, эти соединения оказывали сильнейшее противопаразитное действие. И да, господин Сапольски, эти вещества редко встречаются в среде обитания шимпанзе. Жевание ветвей Vernonia может быть первым доказанным случаем самолечения у низших приматов.

Гораздо меньше известно о прямом воздействии растений на фертильность приматов, но веские доводы все же есть. Возьмем мириков, крупнейших и одних из самых редких южноамериканских обезьян, которые употребляют плоды Enterolibium contortisiliquum. Внимание одной из нас, Карен Страйер, привлекло к Enterolibium то, что по сравнению с другими плодами в рационе мириков этот нужно было добывать в долгих путешествиях на край леса. Мирики ели эти плоды только в начале брачного сезона. Любопытно, что плоды содержат высокий уровень стигмастерола, вещества, действие которого на фертильность у овец и людей хорошо задокументировано. Действие стигмастерола на размножение у мириков еще не известно, но эти наблюдения значительно повышают интерес к теме.

Со времен первых публикаций о свойствах Aspilia ряд наблюдений показали, что слоны, медведи, коати и капуцины – все используют природные вещества не только для питания. Мы можем брать отдельные случаи и выстраивать на них научные свидетельства. В эру сокращения биологических ресурсов нам не кажется правильным полагаться только на исследования поведения крыс. Давайте оставаться открытыми к другим способам познания природного мира. Кто знает, может быть, из маленьких листочков Aspilia вырастет большая зоофармакогнозия.

Ричард Рэнгем

Гарвардский университетКембридж, Массачусетс

Майкл Хаффмен

Киотский университетКиото, Япония

Карен Страйер

Висконсинский университетМэдисон, Висконсин

Элой Родригес

Калифорнийский университетИрвайн, Калифорния

Мой ответ:

Мне было очень приятно прочесть письмо Ричарда Рэнгема и коллег, так как при внимательном рассмотрении оно во многом совпадает с идеями, высказанными в моей статье. Авторы письма – ведущие специалисты по зоофармакогнозии, и я согласен, что случаи, которые они описывают как самолечение у животных, еще не получили доказательств, как не были найдены и объяснительные механизмы для предполагаемых случаев самолечения. Я уверен, они также согласятся со мной, что нужно разъяснить неполноту информации популяризаторам науки и непрофессионалам, которые сделали скоропалительные выводы, что в интересных наблюдениях уже содержится доказательство. Это было целью моего обзора.

Говоря о пока не доказанном предположении, что самолечение у животных существует, я много прибегал к примеру с чипсами. Уверяю, я не думаю, что Aspilia на вкус такая же, как чипсы. Смысл этого примера был в том, что шимпанзе, чтобы доказать самолечение чипсами у людей, и людям, чтобы доказать самолечение листьями Aspilia у шимпанзе, нужны будут одинаковые данные. Во-первых, в пище должно содержаться достаточно предполагаемого лекарства, чтобы оно действовало в условиях употребления. Как отмечают авторы, для шимпанзе и Aspilia это еще не доказано. Во-вторых, пища должна быть достаточно уникальной по количеству содержащегося в ней вещества. Авторы отмечают, что с Aspilia и тиарубрином дело обстоит именно так; насколько мне известно, они упоминают об этом впервые. В-третьих, больные животные должны приложить особые усилия, чтобы съесть эту пищу. В своем письме авторы приводят любопытные, но несистемные свидетельства, что шимпанзе так и поступают. Таким образом, начинают скапливаться данные в пользу самолечения у животных в этом случае. Как я отметил в своей статье, я приветствую это!

Вторая область рассуждений касается механизмов самолечения животных. В противоположность прочтению моей статьи, которое предлагают авторы письма, я не считаю, что эти механизмы «связаны исключительно с научением». Как я писал, социальное научение может объяснить многое в этом феномене. Когда от отдельных случаев перейдем к экспериментальным данным, я охотно рассмотрю объяснения, в основе которых лежит больше физиологических механизмов.

И наконец, как приматолог и полевой биолог, который понимает, как трудно изучать редкие, спонтанные явления в жизни любых животных, кроме лабораторных крыс, я рад, что мы сходимся в выводах. Неизвестно, принесет ли зоофармакогнозия пользу в виде лекарств, которые уже используют животные, оказавшиеся опытными (или врожденными) фармацевтами, но в процессе изучения можно узнать о множестве других навыков животных, и это более чем оправдывает такие исследования.

Другими словами, кучка ученых прекрасно провела время в спорах друг с другом. С тех пор зоофармакогнозия здорово продвинулась, во многом удовлетворив упомянутые претензии. Хаффмен с коллегами продолжали наблюдать за обезьянами, жующими горькую древесину Vernonia amygdalina, и недавно сообщили, что, когда шимпанзе со вздутием живота и диареей жевали эти ветки, количество паразитов в их экскрементах на следующий день значительно снижалось; действующее вещество в растении пока не выявлено. Рэнгем недавно показал, что шимпанзе глотают больше листьев в периоды заражения глистами. И Рэнгем, и Хаффмен получили данные, доказывающие, что дело не столько в химических составляющих этих листьев, сколько в их механических свойствах, которые могут оказывать целебное воздействие: похоже, что кишечные черви застревают в грубой волосистой поверхности непрожеванного листа, проходящего через кишечник. А в недавнем обзоре, в котором обсуждаются механизмы научения предполагаемому использованию лекарственных растений, Хаффмен и Рэнгем подчеркивают важность способа, который берет начало в работах Розина и Галефа: в периоды болезни животные меньше боятся пробовать новую еду, а социальное наблюдение и научение играют значительную роль в распространении знаний о лекарственных растениях. Конечно, в этой занятной области необходимо больше исследований, и здесь нужно особо отметить: все они не будут иметь значения, если мы продолжим вырубать тропические леса. Никакой биологический вид не сможет научиться фармацевтике без аптеки.

Общий обзор зоофармакогнозии см. E. Rodriquez and R. Wrangham, "Zoopharmacognosy: The Use of Medicinal Plants by Animals" в K. Downum, J. Tomeo, and H. Stafford, eds., Recent Advances in Phytochemistry (New York: Plenum Press, 1993), 27, 89; M. Huffman and R. Wrangham, "Diversity of Medicinal Plant Use by Chimpanzees in the Wild," in R. Wrangham, W McGrew, F. de Wall, and P Heltne, eds., Chimpanzee Cultures (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1994), 129; K. Strier, "Menu for a Monkey," Natural History, February (1993):42; и A. Gibbons, "PlantsoftheApes," Science 225 (1992): 921.

Недавняя работа Хаффмена о снижении количества паразитов после поедания Vernonia amygdalina можно найти в M. Huffman, S. Gotoh, D. Izutsu, K. Koshimuizu, and M. Kalunde, "Further Observations on the Use of the Medicinal Plant Vernonia amygdalina (Del) by a Wild Chimpanzee, Its Possible Effect on Parasite Load, and Its Phytochemistry," African Study Monographs 14 (1993): 227.

Недавняя статья Рэнгема о корреляции глотания листьев с заражением глистами – R. Wrangham, "Relationship of Chimpanzee Leaf Swallowing to a Tapeworm Infection," American Journal of Primatology 37 (1996): 297.

Недавние исследования о том, что целебное действие листьев скорее механическое, чем химическое, можно найти в E. Messner and R. Wrangham, "In vitro testing of the biological activity of Rubia cordifolia leaves on primate Strongloides species," Primates 37 (1996):105 и M. Huffman, J. Page, H. Ohigashi, and S. Gotoh, "Leaf swallowing by chimpanzees for the control of strong nematode infections: Behavioral, chemical, and parasitological evidence." Congress of the International Primatological Society, Abstract 566.

Ссылки на другие работы, упомянутые в этом очерке.

T. Scott and G. Mark, "Feeding and Taste," Progress in Neurobiology 27 (1986): 293.

P. Rozin, "Acquisition of Stable Food Preferences," Nutrition Reviews 48 (1990): 106; также см. P. Rozin and T. Vollmecke, "Food Likes and Dislikes," Annual Review of Nutrition 6 (1986): 433.

В статьях Розина также обсуждаются классические эксперименты с «кафетерием» Курта Рихтера.

Синдром соуса беарнез описан в M. Seligman, Biological Boundaries of Learning (New York: Appleton-Century-Crofts, 1972), 8. См. также: B. Galef and M. Beck, "Aversive and Attractive Marking of Toxic and Safe Foods by NorwayRats," Behavioral and Neural Biology 43 (1984): 298; и B. Galef, "Direct and Indirect Behavioral Pathways to the Social Transmission of Food Avoidance," Annals of the New York Academy of Sciences 443 (1985): 203.

Опасности недовзбитого суфле для развивающихся стран

Майкл Паултон, «Повсюду шум», 1995

В то лето я каждую неделю измерял давление Джозефу Одиомбо[37], в связи с чем объедался как свинья.

Как и многие годы ранее, я жил в палатке в дальнем уголке заповедника в Кении, проводя исследования физиологии стресса. Каждую неделю я ездил за 30 миль в главный офис заповедника, чтобы купить топлива, забрать почту и выпить газировки на туристической базе. Джозеф недавно вернулся туда в роли директора базы. Мы познакомились много лет назад, когда я только начинал свои исследования, а он занимал на базе какую-то низкую должность. Кто-то в международной сети отелей обратил внимание на его дисциплинированность и умения, и Джозеф вознесся по карьерной лестнице, успев поработать во множестве преуспевающих компаний. А теперь он с триумфом вернулся на родную базу, флагман сети, возглавив ее в необыкновенно юном возрасте – всего в 40 лет.

Мы очень обрадовались встрече. Его успех был заметен: за десяток лет Джозеф располнел – это был круглый человечек, упакованный в статусный для Африки атрибут – светлый костюм, сшитый на заказ. И при первой же встрече он признался, что страдает от повышенного давления. Его врач в Найроби беспокоился, потому что еще не подобрал лекарство, которое бы ему помогало. Джозеф волновался. У меня имелся тонометр, и вскоре я вызвался каждую неделю проверять у него давление. Так появилась наша церемония.

Как и полагалось вождю псевдодеревни, она обросла яркими деталями. В коридоре перед его офисом толпились возбужденные сотрудники базы, которые мечтали, что я измерю им давление, пока буду ожидать аудиенции у Джозефа. Чаще всего это были масаи, всего несколько лет как перебравшиеся в цивилизацию, которые ничего не знали и не хотели знать о давлении или сердечных заболеваниях, но понимали, что происходит некий ритуал, и хотели в нем участвовать. Я измерял давление у худых, жилистых работяг, носильщиков, садовников, рабочих, которые строили жилье под экваториальным солнцем при помощи одних только ручных инструментов. Давление у них было низким, пульс – 50 ударов в минуту. Каждому я говорил одно и то же: «Вы доживете до глубокой старости».

Из толпы простолюдинов меня выдергивали в комнату, и там взволнованно ожидали, закатав рукава своих белых костюмов, парни из персонала внутренней обслуги, которые только начали восхождение по карьерной лестнице. Их показатели были выше: ничего катастрофического, но явно выше, чем желательно в их возрасте, – другими словами, примерно на уровне моего собственного давления.

Наконец меня приглашали в кабинет Джозефа. Он тепло здоровался, готовился под бдительным оком двух помощников. Молчание, предвкушение. И всегда его давление было слишком высоко. Он расстраивался и с надеждой рассказывал о новом лекарстве от гипертонии, которое врач из Найроби надеялся ему выписать, но пока не получил разрешение на ввоз в страну. Это лекарство наверняка поможет…

Тогда я приступал к следующему этапу еженедельного ритуала, нерешительно заводя разговор: может, стоит заняться спортом, хотя бы немножко бегать вокруг базы? Он радостно хихикал над абсурдной шуткой: я же директор, нельзя, чтобы меня видели бегающим вокруг собственной базы. – Тогда, может, стоит сесть на диету, ограничить себя в еде? – Но что подумают туристы о еде на базе, если директор похож на голодающего? Я делал еще пару безнадежных попыток, а потом голод Джозефа перевешивал тревогу. Он объявлял: хватит о давлении, пора обедать. Он выводил меня в коридор, чтобы огласить свое давление собравшимся сотрудникам. Те ахали от восторга: каких высоких показателей может достичь сердце их вождя! А потом невозможно было противостоять такому энергичному гостеприимству, и мы вдвоем оказывались на пире «Съешь все, что сможешь», обжираясь от души.

Так прошло лето. Спустя годы, вспоминая пошатнувшееся здоровье Джозефа, я понимаю, что он заболел, потому что принял западный образ жизни, который довольно хитро влияет на организм.

Люди в развивающихся странах уже давно болеют от частичного озападнивания. Некоторые случаи воплощают главный страх сотрудников западных гуманитарных миссий, которые с самыми благими намерениями бросаются помогать местным жителям и делают только хуже. Пример: представим кочевое племя, которое вечно бродит по ревущей пустыне в поисках воды для коз и верблюдов, и все, что им достается, – это редкие лужицы стоячей воды. Очевидное решение: притащить оборудование и вырыть колодец. Ожидаемый результат: не нужно больше бродить по пустыне, животным хватает воды, она в одном удобном месте. Неожиданный дополнительный результат: животные подъедают всю траву и листья на мили вокруг, высокая скученность животных и их хозяев, расположившихся вокруг колодца, приводит к молниеносному распространению заразных заболеваний в стадах и человеческом населении. Итог: опустынивание, пандемия. Пока нет западной устойчивости к заболеваниям, возникающим при высокой плотности населения, не желательна и западная централизованность ресурсов.

Иногда люди в развивающихся странах заболевали, потому что их организмы работают не так, как у западных людей. Представьте крестьян, влачащих жалкое существование на клочках тропической земли, или кочующих скотоводов, странствующих со стадами по экваториальным саваннам или пустыням. Источники еды и воды скудны и непредсказуемо редки. За соль (необходимую для жизни и содержащуюся в малых дозах в большинстве продуктов, кроме мяса) отдают богатства и развязывают войны. Организм берет от подобных драгоценностей все, что может. Стоит, к примеру, первой капле сахара и углеводов из пищи попасть в кровоток – и поджелудочная начинает фонтанировать инсулином, чтобы сохранить каждую крошку ценных питательных веществ. Также и почки блестяще справляются с обратным поглощением соли и возвращением воды в кровоток – ничего не тратится зря.

Еще десятилетия назад ученые знали, что у людей в развивающихся странах особенно хорошо работает система сохранения в организме соли и воды, у них часто сверхбдительный обмен веществ, который исключительно эффективно запасает сахарá из крови. Такие высокоадаптивные физиологические свойства называют «генами бережливости». Это классический пример взгляда на мир сквозь западные очки. Дело не в том, что у людей из развивающихся стран обмен веществ особенно бережлив. Он у них нормальный, как у наших предков и низших приматов. Уместнее сказать, что у людей, живущих в западном изобилии, гены ленивы, а обмен веществ расточителен.

Но оставим терминологию. Что происходит, когда люди в развивающихся странах вдруг получают доступ к западному рациону: когда зарождающийся средний класс третьего мира нежится в воде из-под крана, супермаркеты забиты переработанными сахарами, в каждой кастрюле курица, а на каждом столе солонка? Организм, сохраняющий каждую кроху глюкозы и каждую щепотку соли, оказывается под угрозой. По всей Африке успешный средний класс теперь страдает от настоящей эпидемии повышенного давления, и там оно чаще возникает из-за того, что почки удерживают воду, а не по сердечно-сосудистым причинам. В развивающихся странах астрономически высокие показатели инсулинорезистентного диабета зрелого возраста – исконного западного заболевания, проистекающего от изобилия пищи. Например, у жителей островов Тихого океана западный рацион привел к заболеваемости этим диабетом в десять раз большей, чем в Соединенных Штатах. Похожая, хоть и более сложная, картина наблюдается с заболеваемостью язвой желудка у людей незападного происхождения. У них при переходе к западному стилю жизни желудочный сок выделяется для защиты от патогенов, поэтому риск язвы желудка значительно возрастает. Заключение всегда одно и то же – нежелательно пользоваться благами западного рациона, пока нет «западной» поджелудочной железы, почек и слизистой оболочки желудка.

Джозеф со своей гипертонией идеально вписывался в эту картину. Но, думая о нем все больше, я убеждался, что он страдал и от дополнительных последствий западного влияния. Их я теперь вижу у многих своих африканских знакомых: университетский преподаватель, ставший практически инвалидом из-за язвы, помощник смотрителя заповедника, измученный колитом, еще несколько гипертоников в белых костюмах. Их всех объединяет то, что они берутся за новоиспеченные западные профессии и должности со всей серьезностью в стране, где ничего никогда не работает, и они понятия не имеют, как с этим справляться.

Как бы это ни было горько для тех из нас, кто жил в Африке и полюбил ее жителей, экономика континента на грани коллапса. Заберитесь в уголки, еще не тронутые водоворотом нашего века, – деревенские жители процветают благодаря своим умениям и находчивости. Но все остальное по большей части в катастрофическом состоянии: СПИД, хлорохиноустойчивая малярия, дефицит белка в рационе, опустынивание, нехватка горючего и перебои энергоснабжения, кровавые межплеменные распри, беспрестанные смены военных диктатур, продажные чиновники на мерседесах, проезжающие сквозь поселки из бараков, западные экономические манипуляции, свалки токсичных отходов из Штатов, резервации, на территориях которых десятилетиями шли войны сверхдержав. В таких декорациях кто станет беспокоиться, что в столовой подают недовзбитое суфле? Найдутся такие. Например, Джозеф.

Руководство турбазой было настоящим вызовом. На пике туристического сезона офис продаж в Найроби сдавал больше номеров, чем было свободно, и Джозефу сваливались на голову разъяренные туристы. Ломался допотопный морозильник, замены надо было ждать несколько недель, вся еда портилась, и Джозефу приходилось договариваться с местными масаи, чтобы купить старую жесткую козлятину, а потом приправлять и заливать ее соусом до неузнаваемости. Грузовик с еженедельной порцией горючего скатывался с какого-нибудь моста по дороге из Найроби, потому что водитель напился, и все машины на базе стояли, а туристы выстраивались в очередь на поездку на сафари. Я много раз видел, как другие директора – и до, и после Джозефа – прятались в сувенирном магазине, наряжались в шеф-повара, в общем, при крупном провале уклонялись от ответственности. Джозеф включался в каждую кризисную ситуацию, брал все на себя, приносил извинения и сидел в треволнениях до ночи, пытаясь контролировать неконтролируемое. Как и мой друг-преподаватель, который пытался заниматься исследованиями, когда не было финансирования, а университет постоянно закрывался из-за антиправительственных протестов. Как помощник смотрителя парка, который действительно заботился о благополучии животных, пока его начальник занимался браконьерством слоновой кости, правительство месяцами не платило зарплату, а его вооруженные лесники вытрясали деньги из местного населения.

Гора исследований по психологии здоровья учит нас, что одинаковая физическая нагрузка гораздо вероятнее приведет к заболеванию, если человеку кажется, что он ничего не контролирует и не может предсказать, как долго и как сильно будет действовать стрессор. А задача наладить то, что налаживанию не поддается в принципе, – это большой профессиональный стресс.

Мне кажется, что люди чахли от болезней, связанных со стрессом, в частности потому, что их профессии – если относиться к ним всерьез, а не создавать видимость работы – вызывали намного больший стресс, чем их аналоги на Западе. А вдобавок по-настоящему вредное свойство частичного озападнивания заключалось в том, что у них не было необходимых способов с этим справиться. Ключ к управлению стрессом не только в том, чтобы обрести какую-то предсказуемость или контроль в сложной ситуации, но и в том, чтобы найти отдушину – поделиться горестями, получить социальную поддержку и чувство принадлежности. Хаос вокруг Джозефа и ему подобных зачастую гарантирует практически полное отсутствие контроля и предсказуемости. А отдушин, которые мы принимаем как должное, у них тоже нет.

Представьте амбициозного молодого мужчину, быстро продвигающегося в престижной профессии с высокой конкуренцией. Он входит в руководящие круги головного офиса компании где-нибудь в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе, и работа приносит ему все больше стресса и напряжения. Что вы ему посоветуете? Поговорить с начальником о том, что нужно исправить. Если нужно – действовать через голову некомпетентного босса или предложить изменения анонимно. Выйти из гонки и снова заняться столярной работой, которая всегда так хорошо получалась. Или, может быть, ответить на звонок рекрутера и пройти собеседование в другой компании. Найти себе хобби, регулярно заниматься спортом, чтобы выпустить пар. Поговорить с женой, подружкой, другом, терапевтом, кругом людей, занимающихся похожей работой, которые смогут понять. Главное – не тащить этот груз в одиночку.

Это очевидный список, он сразу приходит в голову большинству из нас, как будто мы выучили его на курсах выживания в каньонах городских джунглей. А задавленным стрессом клеркам где-нибудь в Кении мало что из этого подойдет, да и вряд ли оно бы сработало, если бы они попытались. В разговорах с Джозефом и другими друзьями и знакомыми в похожей ситуации я не раз пытался что-то из этого предложить и постепенно стал понимать, насколько это неприменимо.

Управление компаниями строго иерархично и во многом похоже на деревенскую систему старшинства (как-то у меня произошел комичный диалог с молодым банковским служащим, в котором я шаг за шагом выяснял бесконечную вереницу, кто что должен решать: как я понял, глава деревни выбрал вам жену и определил время свадьбы, но чем угощать гостей, решил глава банка, а глава деревни решил…). Боссу не дают советов, как вести дела. Невозможно действовать через голову начальника. В этом мире на работе нет ящиков для пожеланий и предложений. Заниматься спортом просто ради снятия стресса – немыслимо. Африка на век отстает от нас, застряв в ловушке демонстративного потребления, и здесь требуется, чтобы успешные мужчины выглядели как раздутые бароны-разбойники XIX века, а не как наши худые и хищные акулы, заключающие сделки за игрой в ракетбол. Хобби тоже непредставимы: никакой сетевой отель не будет, волнуясь за перегруженных управляющих, предлагать им рисовать акварелью или играть на классической гитаре.

К тому же новоиспеченным западникам в развивающихся странах зачастую не хватает стрессовой релаксации, которую нам дает знание, что существуют альтернативные варианты. Они не могут уволиться, согласиться на меньшую зарплату, чтобы быть счастливее. От их доступа к экономике наличных расчетов обычно зависит целая деревня. И нельзя просто взять и уйти к конкурентам: есть всего несколько сетей отелей, один университет, один заповедник – инфраструктура еще слишком молода и мала и не может предоставить богатство выбора при плохом раскладе. А отсюда следует и то, что каждый оказывается в уникальной ситуации и вряд ли найдется сообщество товарищей по несчастью, которым можно выговориться и поныть после работы.

Есть и еще более тяжелые проявления изоляции и отсутствия социальной поддержки. В таком месте, как Кения, люди, достигшие успеха и пробившиеся в экономику наличных расчетов – обычно мужчины, – трудятся чаще всего в столице, или в одном из городов, или, на некоторых специализированных работах, уезжают на дальние посты вроде заповедников. А их жены и дети остаются возделывать семейную землю там, где живет их племя (доходило до разговоров о том, что в Африке развилась гендерно-классовая система, в которой мужчины составляют городской пролетариат, а женщины – деревенское крестьянство). Средний работающий мужчина видит свою семью в лучшем случае месяц в году, приезжая в отпуск. Вы встретите мужчин, которые на вопрос «Где вы живете?» назовут деревню своего племени на другом конце страны и прибавят вдогонку: «Но сейчас я работаю в Найроби» – в столице, в которой они провели уже 20 лет. Просто они временно проводят 11 месяцев в году, ночуя около работы, вдалеке от близких, вдалеке от соплеменников (даже у самых этноцентричных из нас, западных жителей, нет ничего похожего на ощущение принадлежности к племени), в стране, где редко попадаются телефоны, чтобы позвонить домой, и нельзя слетать к семье на выходные. И насколько я знаю, во всей Кении нет ни одного предприятия западного толка, которое бы сказало: «Поскольку вы успешно выполняете тяжелую работу, которой мы вас нагрузили, давайте мы дадим вам дополнительные деньги, чтобы кто-то возделывал землю вашей семьи, а жена и дети могли бы жить с вами». Такое решение они не могут даже вообразить.

Способов справиться со стрессом явно не хватает. Пожалуй, хуже всего то, что у людей нет ресурсов для преодоления несправедливости, которая может случиться в любой момент. Зачастую успех человека зависит от чистого везения: на турбазе может получиться так, что самый одаренный сотрудник – это посудомойщик в дальнем углу кухни, человек с загубленным талантом, чья нищая семья не смогла оплатить старшие классы школы, а директор оказался на своем месте, потому что был племянником помощника вождя. Никто здесь не слыхал о Горацио Элджере[38]. Многие из моих знакомых озападненных африканцев, утвердившихся в новом мире благодаря счастливому случаю, были способными, трудолюбивыми и заслуживали награды. Но это не значит, что вся их удача не может в один прекрасный момент закончиться: невзлюбит начальник, перестроится правительство, новое племя придет к власти – и конец их работе. И нет никаких профсоюзов, которые бы их защитили, нет комитетов, куда пожаловаться, нет пособия по безработице. Нет утешительной уверенности в компенсации, почва под ногами вечно неустойчива. Получается, что стол обильно накрыт каждый день и соли на нем хватило бы на королевский выкуп, а тревога не уходит и никогда нет уверенности в завтрашнем дне: это не проходит бесследно.

О болезнях развивающихся стран писали ярко и точно. Одни из самых проницательных и безжалостных слов сказал об Африке ее уроженец, политолог Али Мазруи. Он видит причину экономических и общественных проблем Африки в избирательности западного влияния: «Мы взяли [у Запада] стремление к выгоде, но не дух предпринимательства. Мы взяли покупательные аппетиты капитализма, но не творческий подход к рискам. Мы любим западные технические приспособления, но столбенеем при виде западных мастерских. Мы носим наручные часы, но отказываемся смотреть на них, чтобы стать пунктуальными. Мы научились создавать видимость, но не переняли дисциплину. К нам перешло западное потребление, но не западные способы производства».

Другое пресыщенное дитя развивающихся стран, Видиадхар Сураджпрасад Найпол, писал о том же частичном озападнивании на уровне отдельного человека: его персонажи часто потеряны между новым миром, к которому они еще не сумели присоединиться, и традиционным, в который они уже не смогут вернуться.

А ученые, озабоченные «бережливыми генами», всего лишь описывают сокращенную версию частичного озападнивания. К этому я добавлю свое наблюдение, что нежелательно перенимать западный стиль жизни, пока вместе с западной физиологией не установятся и западные способы справляться со стрессом.

Как-то раз на нижнем уровне запутанной станции нью-йоркского метро «Таймс-сквер» я слушал группу музыкантов – перуанских индейцев в традиционных нарядах: они играли прекрасную музыку Анд, собирая мелочь в шляпы. Может быть, они давно переродились в образцовых ньюйоркцев и просто хорошо играли свои роли, но невозможно было слушать их музыку и не представлять ностальгический шепот родных гор, звучащий у них в головах прямо здесь, в утробе городской подземки.

Многие из нас в Америке всего на несколько поколений отстоят от предков-переселенцев, которые проделали долгий путь в этот новый мир. Большинство из тех, кто дошел до конца, назвал бы это успехом. Они выжили и неплохо устроились – или устроились их дети: они освободились от преследований. Но, невзирая на успех, опыт переселения чаще всего дорого обходится первому поколению, чьи тела и души лишь частично приспосабливаются к новой культуре, которое навсегда сохраняет щемящую память о покинутом мире.

Джозефа после того лета гипертонических обедов перевели руководить другим отелем, и мы потеряли друг друга из виду. Я недавно узнал, что гипертония убила его в возрасте 48 лет. Мне жаль, он был хорошим человеком. Надеюсь, что его дети смогут жить в западном мире, который он заработал для них, более здоровым образом. До встречи с ним я знал лишь об иммигрантах, которые выдерживали долгие морские путешествия, неустанно гребя к новому миру, чтобы прибыть в него чужаками. Но теперь я понимаю, как стать иммигрантом в новом мире, который приплывает к тебе.

О «бережливых генах» можно прочесть в статье автора понятия: J. Neel, "The Thrifty Genotype Revisited," in J. Kobberling and R. Tattersall, eds., The Genetics of Diabetes Mellitus (London: Academic Press, 1982), 283.

Обсуждение гипертонии как последствий изобилия соли в развивающихся странах см. J. Diamond, «The Saltshaker's Curse,» Natural History, October 1991, 20.

Обзор способов преодоления стресса можно найти в главах 10 и 13 моей книги «Почему у зебр не бывает инфаркта» (СПб.: Питер, 2019).

Цитата Али Мазруи взята из специальной программы BBC под названием «Африканцы». На ту же тему он пишет в своей одноименной книге (Boston: Little, Brown, 1986).

Размывание границ «я» и фасон рубашки отца

Альфредо Кастанеда, «Порт Веракрус», 1993

В последнее время я задумываюсь, сколько тел нужно человеку. Вопрос не из тех, что обычно интересуют меня как ученого. Но он не выходит у меня из головы, и я уже не уверен в ответе.

Однажды я видел, как человек живет в двух телах. Это был Стивен Хокинг, астрофизик, известный боковым амиотрофическим склерозом не меньше, чем своей работой. Он приехал, чтобы прочесть нашим аспирантам лекцию о начале и конце времени. Или, может быть, суть лекции (которую я едва мог ухватить со своими обрывочными знаниями в области физики) была в том, что у времени нет ни начала, ни конца. Это было давненько, когда Хокинг еще мог немного двигать ртом, издавая заглушенное новокаином неразборчивое бульканье.

В аудиторию набились биохимики, физиологи, генетики – мы пришли на лекцию, которую не в силах были понять, чтобы посмотреть на тело Хокинга, постепенно съедаемое болезнью, и на его ум, знающий, как началось время. Открылась дверь в глубине сцены, и мы увидели четверых профессоров, которые несли Хокинга, спиной к нам, в инвалидном кресле. Они были немолоды, им явно было тяжело, но казалось, что только им можно браться за это дело: тех, кто прикоснулся бы к креслу, не разобравшись в специальной теории относительности или математике оси времени, испепелило бы на месте.

Кресло поставили в середине сцены, все еще спиной к нам. Профессора ретировались, не поворачиваясь к нему спиной. Наступила тишина, в которой раздалось жужжание. Электрическое кресло развернулось к нам, явив скукожившуюся мумию, взирающую сквозь очки в роговой оправе. Мы хором вдохнули, будто готовясь запеть ритуальную песнь на мертвом языке.

Пока мы сидели, оцепенев от вида мумии из подземелья, на сцену вышел парень в джинсах и вельветовом пиджаке со всклокоченной блондинистой шевелюрой. Походка у него была небрежная, покачивающаяся. Он прогуливался по сцене, на которой был Стивен Хокинг. Казалось, он только выбрался из постели и мысленно еще был с кем-то, кого там оставил. Парень завернул за Хокинга, пригладил волосы и толкнул кресло вперед.

Господи, Хокинг катился к краю сцены. Мы онемели, глядя, как этот рокер-палач убивает Стивена. Мозг-мумия катится к своей погибели, парень останавливает его в последнюю секунду. Кое-как устраивает его лицом к аудитории, поворачивается к нам и наглым тоном ученика престижной британской школы говорит: «Послушайте, вы же не в церкви!»

Парень садится рядом с Хокингом, хватая микрофон, будто ведущий шоу в Вегасе. Видимо, он будет голосом Хокинга – переведет для нас полузадушенные хрипы.

Хокинг начинает, и это действительно невозможно разобрать. Приглушенное бульканье, паузы, намекающие на структуру речи, и наглый голос переводчика. «Сегодня я хочу поговорить о некоторых своих теориях о начале и конце времени. В некоторых случаях эти теории получили экспериментальное подтверждение. Чтобы подтвердить другие, пока не хватило времени». Мы хихикаем – вот же нахальный поганец! – и сразу одергиваем себя: как можно так думать о Стивене Хокинге?

Хокинг читает лекцию мучительно медленно, но предельно ясно: у времени нет начала, радиоволны совершают невозможное и выбираются из черных дыр. Появляются более-менее понятные уравнения, пересыпанные бесцеремонными шуточками.

Парень бесит. Хокинг напрягает все силы, а он сидит со скучающим видом, подбрасывает мелок и пялится на красивую девушку в первом ряду. Он роняет мелок, и Хокингу приходится начинать заново. После перевода какого-то предложения Хокинг всполошился: парень все перепутал. Хокинг повторяет еще раз. Парень, насупившись, бормочет: «Не очень-то понятно вы объясняете».

Кто, черт возьми, этот парень? Постепенно до нас доходит. Хокинг, сидящий в Кембридже на месте, которое когда-то занимал Ньютон, взял этого парня в ученики. Сделал его своим голосом. Должно быть, парень невероятно умен и очень близок Хокингу. В нашем представлении о мозге-мумии что-то меняется. Агиография Хокинга сообщает, что до болезни он был выпендрежником и работал вполсилы, едва успевал закончить какую-то работу и бежал на вечеринку, блистая повсюду непристойной гениальностью. Он ведь был кем-то вроде этого парня. И тут нас озаряет: они это специально задумали – все это шоу, трюк с креслом, «вы не в церкви», беззаботность парня – все, чтобы сбить пафос. Заговор, который мы видим, настолько сближает их, что дело даже не в том, что Хокинг был похож на этого парня или что парень сейчас говорит за Хокинга. На ближайший час Хокинг и есть этот парень. Мумия-мозг исчезла. Мы слушаем увлекательную лекцию самоуверенного кембриджского преподавателя. Просто ему понадобилось два тела, чтобы это провернуть.

Выступление Хокинга оказалось метафорой, театральным действом и, надо думать, было не постоянным. Возможность длительного распределения по нескольким телам и сознаниям нечасто занимала нейробиологов. Тем не менее есть одно исключение – пациенты с расщепленным мозгом. Мозг более-менее симметричен, и его функции могут быть латерализованы – левая и правая части работают над разными задачами. Левое полушарие обычно «специализируется» на языке, а правое отвечает за невербальное пространственное ориентирование, распознавание лиц, музыкальный слух. Распространение знаний об этом в массы рождало абсурдные эзотерические идеи о «левополушарном» и «правополушарном» подходах к чему угодно. Тем не менее есть и настоящее научное знание о латерализации.

Два полушария сообщаются при помощи внушительного пучка связей, который называется мозолистым телом. При эпилепсии один припадок может вызвать следующий, в зеркальном отражении другого полушария, передавая сигналы через мозолистое тело. В 1960-е для остановки припадков применяли хирургическое рассечение мозолистого тела. Но человеку приходилось жить с разъединенными полушариями мозга. Роджер Сперри, получивший за эту работу Нобелевскую премию, провел блестящие эксперименты, в которых подавал информацию только одному полушарию или одновременно разную информацию каждому из полушарий. Он показал, что полушария могли работать независимо друг от друга и у каждого были свои сильные стороны. Например, можно было показать предмет в зрительном поле так, что информация поступала только в «вербальное» полушарие и человек легко опознавал картинку. Но когда ту же информацию предъявляли «невербальному» полушарию, человек даже не мог подтвердить, что видел что-то, но определял предмет на ощупь.

Каждое полушарие способно учиться, помнить, рассуждать, иметь мнение, запускать поведение, осознавать себя, чувствовать время, думать о будущем, генерировать эмоции. Это наводило на нехорошую мысль, что под черепной коробкой существуют две личности. И не только пациенты с расщепленным мозгом, но и все мы в норме состоим из двух отдельных личностей, сопряженных мозолистым телом. Психолог Джулиан Джейнс написал эксцентричную работу «Происхождение сознания в процессе слома бикамерального разума» (The Origin of Consciousness in the Breakdown of the Bicameral Mind, Houghton). Он утверждал, что цельное осознание себя, связное «Я», развилось лишь около 3000 лет назад. До этого мозг был двухкамерным, с минимальной интеграцией двух полушарий. Одно полушарие говорило (метафорически или буквально), а второе подчинялось ему, приписывая этот голос богам. Джейнс заявлял, что современное чувство «Я» отражает разрушение двухкамерности, что больные шизофренией сохраняют двухкамерность, и приводил в поддержку своих идей горы фактов из археологии, мифологии, античной литературы и Библии. Знатоки были почти единогласны в том, что в книге много любопытной информации, побуждающей к размышлениям, и что это полный бред.

Сперри отверг идею, что в любой голове живут две личности, и большинство с ним согласилось. Пациентов с расщепленным сознанием можно было заставить проявить два независимых стиля мышления, но мнения, память и эмоции, лежащие в глубине, были общими. Тому нашлось анатомическое объяснение. Даже если разрезать мозолистое тело, оставались соединенными первичные, глубинные структуры мозга, на которых держатся эмоции и физиологическая регуляция. «Расщепленный» мозг на самом деле не расщеплен на два, а напоминает по форме букву «Y». Может быть, есть два отдельных сознания: одно слушает разговор, другое – фоновую музыку, одно ориентируется в городе, запоминая названия улиц, другое помнит, как выглядят дома и как они расположены друг относительно друга, но это все та же личность. Одно тело, один человек.

Споры том, сколько «Я» может жить в одном теле, часто разворачивались вокруг расстройства множественной личности. Разные стороны нашей личности берут верх в разных ситуациях вплоть до того, что мы ведем себя, «как будто нас подменили»: с начальниками – не так, как с подчиненными, с мужчинами – не так, как с женщинами. Но мы не становимся другими людьми. А вот у пациентов с расстройством отдельные личности в отдельные моменты времени полностью управляют поведением. Большинство специалистов в области психического здоровья согласны, что есть люди, у которых стороны личности настолько различны, разъединены и расщеплены, что это доходит до болезни. Эти пациенты обычно пережили тяжелые травмы или насилие в детстве, и предполагается, что раскладывание разных личностей по полочкам – защитная стратегия. Огромные споры вызывает то, являются ли эти непересекающиеся идентичности действительно разными личностями, как это работает на биологическом уровне и как часто это встречается.

На одном полюсе – врачи, заявляющие, что видели сотни таких пациентов (здесь не избежать шуточек о том, что каждой личности выставляется отдельный счет). Они ссылаются на исследования, в которых показано, что при смене личностей пациенту становятся нужны другие очки и другие лекарства. Некоторые из таких терапевтов превозносят множественность личностей. Их цель не в том, чтобы свести все к единственной основной личности – это было бы капитуляцией (в этом месте разговора обычно всплывает какой-нибудь вздор о патерналистическом монотеизме), но в том, чтобы пациент мог счастливо и эффективно пользоваться разными личностями.

Другая крайность – врачи, которые считают, что истинную множественную личность можно увидеть один раз за всю профессиональную жизнь, что истории о разных очках – не более чем истории. Патриархи психиатрии обычно думают именно так. В последнем издании Диагностического и статистического руководства для психиатров (Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders) сделаны аккуратные изменения, касающиеся этого расстройства. Диагноз больше не включает «существование» множественных «личностей». Теперь критерий – наличие «диссоциированных идентичностей» (и само расстройство теперь называется диссоциативным расстройством идентичности). Другими словами, суть в том, что пациент определяет себя несколькими способами, и эксперты за версту будут обходить вопрос, являются ли эти идентичности личностями. Более того, перефразируя одного из психиатров, вносивших эти изменения: дело не в том, что у этих людей более одной личности, а в том, что личностей у них меньше одной.

Расстройство множественной личности и пациенты с расщепленным мозгом наводят на мысль о возможном дроблении личности. Но более правдоподобным кажется, что одно «Я» иногда дает место другому. Фрейдисты верят, что такое возможно и отражает глубокую психическую патологию.

Столкнувшись с неудачей или потерей, мы все горюем, уходим в себя. Любой может впасть в депрессию, но большинство постепенно излечивается. Даже перед лицом огромной трагедии – скажем, смерти близкого человека – мы обычно со временем умудряемся найти способ почувствовать, что это не конец света. Но некоторые при такой потере впадают в длительную депрессию, выводящую нас из строя, – по фрейдовской терминологии, в меланхолию, она же, по-современному, большая депрессия. Вместе с обычными симптомами горя человек в депрессии проявляет ненависть к себе, считает, что виноват в смерти близкого, упивается чувством вины за поступки, совершенные в далеком прошлом, и занимается саморазрушительным наказанием себя. «В [здоровом] горе, – писал Фрейд, – беднеет и пустеет мир; в меланхолии – само "Я"». Большая депрессия – это «агрессия, обращенная внутрь», как описал ее коллега Фрейда Карл Абрахам.

Почему скорбь, обычная для большинства из нас, у некоторых переходит в сковывающую печаль и ненависть к себе? Фрейд считал, что это коренится в амбивалентности – мы не только любили умершего, но и ненавидели – и в реакции человека на эту амбивалентность. Важно, что человек в депрессии после потери чувствует бессознательный гнев – гнев, что умерший его покинул, гнев из-за прошлых конфликтов и невозможности теперь их разрешить. И тогда человек в депрессии отождествляет себя с умершим, включает его в себя, интернализует черты и несет их в себе. Это не фигура речи. Эмоциональный противник ушел, и ничего нельзя сделать, кроме как реконструировать его внутри и продолжить борьбу.

Фрейд заметил в этом принципиальный момент. Интернализуются не любые черты, мнения и привычки умершего, а именно те, что вызывали больше всего ненависти. «Если внимательно вслушаться в многочисленные самообвинения меланхолика, неизбежно складывается впечатление, что самые резкие из них вряд ли применимы к самому пациенту, но что – с незначительными поправками – они описывают кого-то другого, кого пациент любит, любил или должен любить». Продлевая жизнь самых ненавистных черт, с ними можно продолжать спорить («Вот видишь – разве тебя не бесит, когда я так делаю? И как только я это терпела 50 лет?») и через огромную боль депрессии наказать себя за споры.

Таким образом, для фрейдиста границы «Я» больного депрессией размываются, чтобы частично впустить в себя потерянного близкого. Фрейд считал, что это объясняет худшее из психодинамических зол – самоубийство. «Я» никогда не согласилось бы на уничтожение себя самого: для самоубийства необходимо интернализовать, поселить внутри себя, другого настолько, что это становится больше похоже на убийство.

Выходит, иногда наука рассматривает случаи дробления личности (или достаточного ее сжатия, чтобы хватило места другому), когда в одном теле может обитать более одного «Я». Меньше внимания получает расклад, в котором одна личность занимает больше одного тела. С учетом всех обстоятельств размышления о том, что же такое личность, так и не привели ни к чему определенному в современном научном смысле слова. Как ученый я мало интересовался этой тематикой – до недавних пор, когда лично столкнулся с разрушением границ «Я». Вначале я мог совершенно научно все объяснить, считая все особые проявления патологией.

Мой отец в старости страдал от когнитивных нарушений, возникших из-за неврологических повреждений: он часто не понимал, какое на дворе десятилетие, где он находится, как зовут его внуков. Вместе с тем границы его «Я» стали размываться. Постепенно он присваивал по частям мою жизнь – жизнь его единственного сына. Мы уже были в чем-то похожи: много лет назад он занимался медицинскими исследованиями, как я сейчас; он был профессором – как я сейчас. Наши вкусы, стиль, темперамент всегда были похожи. Но с его старением детали наших жизней стали переплетаться. Когда я перебрался в Сан-Диего, в бесконечных рассказах отца о работе на флоте стали появляться кусочки, где он жил в Сан-Диего, и вскоре у нас уже были общие мнения и байки о городе – разделенные 40 годами. Когда я переехал в Сан-Франциско, его прибытие в Соединенные Штаты сместилось с острова Эллис в Нью-Йорке в Сан-Франциско: в рассказе о том, как он впервые увидел Америку, фигурировал мост Золотые Ворота, который в год приезда еще не был построен. Куда бы я ни ехал с лекциями, оказывалось, что он работал в этом университете приглашенным преподавателем. Его медицинские исследования, оборванные Великой депрессией, касались биологии рака, но теперь он полнился бессодержательными воспоминаниями об интересе к нейробиологии – предмете моей работы. Сдается мне, что это не было соперничеством или нуждой найти в нас больше общего. Проблема была в том, что у нас уже было слишком много общего. Он пламенно присоединялся к любым моим достижениям, и мы оба знали, насколько я был им, только без ограничений статуса беженца, без мировых войн и Депрессии, наделенный преимуществами, заработанными его тяжелым трудом, и, сверх того, располагающий еще полувеком жизни. И пока на него наползал туман дезориентации, ему нужны были чьи-то истории, он уже не был уверен, где кончался он и начинался я.

Это было ощутимым вторжением, но я был хорошо защищен арсеналом ярлыков, диагнозов и отстраненного снисходительного понимания – миром, где тревожащее явление можно сломить, превратив его в лекционный материал: «…еще одно свойство пациента с деменцией – в том, что иногда мы видим…». По ночам он бродил по дому, возбужденно рассказывая о том, что там злые чужаки или давно умершие коллеги. Раз уж все так плохо, давайте не будем судить строго, если он еще и путает, кто из нас влюбился в гигантские калифорнийские секвойи. Понимаете, у него неврологические нарушения.

Его недавняя смерть сбросила с меня диагностическое белое пальто, потому что теперь уже у меня возникли проблемы с границами. Началось все довольно благовидно. У меня вырывались его словечки и жесты. Это не была фрейдовская меланхолия – я был в большом горе, но не в клинической депрессии, я не тонул в амбивалентности и злости, и его повадки, которые я перенял, не докучали мне десятилетиями. Это были незначительные мелочи, которые делали его тем, кем он был, и которые теперь отравляли меня изнутри. Я раскладывал приборы как он, весь день напевал его любимую песенку на идиш, смотрел на пейзаж, как никогда не смотрел сам, но как делал он. Вскоре я перестал носить свои голубые фланелевые рубашки и стал носить его голубые фланелевые рубашки, которые увез с собой. Я вырос среди его чертежей и схем, но остался равнодушен к предмету. Теперь же я рассеянно чертил поэтажные планы своего дома или старался понять перспективу с тремя точками схода – он пытался меня этому учить, но безуспешно.

Пока все выглядит осмысленно. Когда я был моложе, признаки того, что я несу его в себе, вызвали бы Эдипово отрицание, защитное выискивание различающих нас мелочей. Но я мог справиться, сохраняя хладнокровие, отдавая отцу должное без фрейдистской желчи. Но потом дело приняло пугающий оборот.

Когда я провел неделю в трауре в родительском доме, то увидел масштабы его предсмертной уязвимости – повсюду были бутылочки нитроглицерина. Я увез одну в Калифорнию и носил с собой. Я занимался любовью с женой, тренировался в спортзале, вел лекцию – везде со мной была бутылочка: на тумбочке у кровати, в кармашке спортивной куртки, среди моих бумаг. Однажды я куда-то ее задевал, и я потерял покой. Дело было не в том, что я потерял священную реликвию, предмет, который я бы когда-нибудь показал своим детям, рассказывая о человеке, которого они не знали. Я чувствовал себя беззащитным. Болело ли мое сердце, или это было его больное сердце во мне, которое я бдительно сторожил с лекарством наготове?

Что это вообще за чертовщина? Я не верю в Бога, богов, серафимов и ангелов, переселение или перевоплощение душ. Я и в души не верю, и в НЛО – даже если на них летает Элвис. Это мой бескомпромиссный идеализм растревожился от такого переплетения – или это его бескомпромиссный идеализм растревожился во мне?

Пик путаницы пришелся на месяц позже – это была последняя лекция моего курса. Незадолго до этого моя мать, измотанная заботами об отце, поддалась на уговоры, оставила его на несколько дней с сиделкой и приехала отдохнуть. Она зашла послушать мою лекцию, и студенты аплодировали, когда я ее представил. Они были большие молодцы. Через четыре дня отец умер, лекции отменили, и позже многие студенты говорили теплые слова поддержки. Я почувствовал близость со всеми четырьмя сотнями человек на курсе. В конце последней лекции я решил рассказать им о том, каким блестящим лектором был мой отец, чему я научился у него, что может пригодиться им в жизни. Я хотел произнести торжественную эпитафию, но что-то пошло не так, и вот, одетый в его рубашку, я читал лекцию от его лица, давая немощные советы 80-летнего старца.

Я предупреждал их – полных желания справиться с жизненными трудностями, принести пользу, быть продуктивными, – что нужно готовиться к неудачам, что принятые на себя обязательства и преданность делу означают отказ от многого другого, например близости с собственными детьми. Это говорил не я – я сохранял оптимистический взгляд на возможность баланса между родительством и служением науке. Говорил он – видавший виды, разочарованный, чувствующий вину и сожаление, о которых говорил в последние годы, – что во время моего детства он вечно пропадал на работе. Я сказал им, что знаю: они хотят изменить мир, но нужно готовиться к немыслимому – однажды они устанут. В конце, задумавшись, не приведет ли такой прилив эмоций к типичному для него приступу ангины, я от его имени попрощался с толпой 20-летних, полных жизни и будущего. Тем вечером я убрал подальше нитроглицерин.

В тот месяц я забивал себе голову невероятными диагнозами из учебников, которые могли бы объяснить это смешение. Спустя год, уже безопасно отдалившись от поля боя за собственную индивидуальность, я стал лучше понимать, что тогда происходило. Уверен, что события не заслуживали диагноза, и не думаю, что путаница с границами наших с отцом индивидуальностей была связана с его неврологическими нарушениями. Я увидел патологию там, где ее не было, – так в полной мере проявились патологические последствия моего научного образования; а в том, что я пережил лишь краткую вспышку того, что нормально для человеческого опыта, – проявилось во всей полноте обнищание нашего времени.

Мне доводилось видеть такие вспышки у других. Благодаря тому что я много лет работал в Восточной Африке, я часто сопровождал своих африканских друзей к ним домой – в какую-нибудь деревушку. И каждый раз было очевидно, что мой друг почти такой же чужак в своем доме, как я. Неприкаянный, получивший образование, а потом нашедший работу далеко от дома и путающий слова родного языка – он возвращается с новыми порядками и с белым другом.

А мир, откуда уехал мой друг, всегда был одинаков. Был дед, который был Дедом. Был тронувшийся деревенский дурачок, который бродил по склонам, был пьяница-драчун. Дома у друга всегда был старший брат – первый сын, который остался. Он сидел рядом со стареющим отцом: молчаливые, тусклые крестьяне, простодушные мужчины, которые не говорили ни на английском, ни на суахили, однажды побывали в окружном центре, но дальше не выезжали. Многословные рассказы моего друга о большом городе вызывали у них смесь веселья и недоумения, и они флегматично покряхтывали в унисон. Это мир, лишенный западного стремления к индивидуализации. Учителей из гуманитарных миссий выводит из себя, когда школьники не дают ответ, который знают, просто не хотят выделяться, чтобы не осрамить товарищей. «Высокий колос срезают первым», – говорит пословица. В этом мире ни один родитель не думает: «Я хочу для своих детей лучшего», и бессмысленно спрашивать детей, кем они хотят стать, когда вырастут. Никто не задумается, нормально ли для 30-летних все еще жить с родителями, и никто не сочтет работу в семейном бизнесе признаками недостатка независимости. Вам повезло, если вы возделываете ту же землю и растите своих детей так же, как ваши родители, если вы (как те старшие сыновья) превращаетесь в своих родителей и ваши личности сливаются.

Томас Манн, пересказывая библейский сюжет в «Иосифе и его братьях», затронул эту тему. Он описывает, как молодой Иосиф слушает истории старого Елиезера, слуги отца, – истории, рассказанные от первого лица об опыте Того Самого Елиезера, слуги Авраама из мифического прошлого. Манн подчеркивает, что «"Я" старика не имело достаточно четких границ, а было как бы открыто сзади, сливалось с прошлым, лежавшим за пределами его индивидуальности, и вбирало в себя переживания, вспоминать и воссоздавать которые следовало бы, собственно, если смотреть на вещи при солнечном свете, в форме третьего лица, а не первого»[39].

Этого Елиезера не объединяли с мифическим общие черты. Состарившись, он стал мифическим Елиезером, как и ожидало от него общество.

Это триумф архетипов. В любом традиционном обществе есть Елиезер, вольноотпущенник, ставший мудрым слугой. Должен быть и Исав, первобытная сила простоты, должен быть братоубийственный конфликт за благословение умирающего отца, должен быть Авраам – протопатриарх. Эти нужды шире индивидуальных прав на очерченное «Я», и людей называют и растят, чтобы они стали следующими воплощениями. Авраам всегда живет 900 лет, потому что в каждом сообществе будет такой Авраам – ему просто иногда надо будет переселяться в новое тело.

Это не взгляды Джейнса, в которых чувство самости еще не возникло. Это чувство просто не так важно, подчинено чему-то большему, племенному.

Такая непрерывность не главенствует, и мы можем уловить хотя бы ее отблеск – как произошло со мной в эмоциональном кризисе. У моих студентов границы «Я» как экзоскелеты. Большинству из них не нужны религии, традиции, ритуалы, а если их и тянет к ритуалам, то не к длящимся вертикально сквозь время, а к свежесозданным, которые они разделяют с ровесниками, горизонтально. Те, кого я учу быть учеными, берутся за дело как воины, которыми им и надлежит быть: свергают существующие знания и царствующие парадигмы, каждым открытием убивают своих научных предков. И если я научу их хорошо, мне придется получить удовольствие от неизбежности того, что и я однажды стану их Эдиповой мишенью. Состязательная наука во многих отношениях представляет собой особенно ущербную версию западной модели, в которой факел между поколениями не передают, а вырывают из рук. Студенты идут точно по расписанию взросления, когда думают, что высвободились из-под гнета предшественников и могут заново изобрести мир. А если им случится запутаться, где кончаются они и начинается кто-то другой, – очевидно, что происходит что-то достоверно ненормальное.

Я все меньше похож на них. Я все еще могу обойтись без религии, но немного ритуалов не помешает. Есть и другие изменения. Во время игры в футбол молодые носятся мимо меня, как угорелые; я не могу подобрать ответ к загадке из телевикторины, которую с легкостью решают старшеклассники. В моей бороде немало седины, мой позвоночник наверняка начал усыхать, а периоды невозбудимости клеток – удлиняться. Через несколько дней рождения настанет время, когда лучше регулярно позволять врачу пощупать простату. Потихоньку доходит, что мое четко очерченное «Я» не такая уж большая ценность.

В племенную ментальность невозможно вернуться. Мы не можем повернуть назад. Она может лишь отдаваться эхом, намеком, – в нашем мире, закованном в броню индивидуальности, – что небольшая спутанность границ «Я» может быть проявлением здоровья, любви и почтения, позволяя человеку почувствовать себя неотъемлемой частью непрерывности. Посреди разнообразия научных ярлыков это урок о том, что можно слишком многое принять за патологию. А главное, это урок о том, что не так уж плохо, если кто-то примет вас за вашего отца.

Моему отцу, Томасу Сапольски (1911–1994)

Обзор литературы о расщепленном мозге можно найти в книгах основного соавтора и ученика Роджера Сперри: M. Gazzaniga, The Bisected Brain (New York: Appleton-Century-Crofts, 1970); и в M. Gazzaniga, The Cognitive Neurosciences (Cambridge, Mass.: MIT Press, 1995). Краткое содержание взглядов Сперри см. в R. Sperry, «Consciousness, Personal Identity and the Divided Brain,» Neuropsychologia 22 (1984): 661. Обсуждение латерализации функций мозга см. в N. Geschwind, «Cerebral Dominance in Biological Perspective,» Neuropsychologia 22 (1984): 675.

О провокационных идеях Джейнса можно прочесть в его книге: J. Jaynes, The Origin of Consciousness in the Breakdown of the Bicameral Mind (Boston: Houghton Mifflin, 1977).

Обсуждение множественной личности и других «диссоциативных» расстройств см. в D. Spiegel, Dissociation. (Washington, D. C.: American Psychiatric Press, 1994). Доктор Шпигель – психиатр, которого я цитировал; он много работал над новым пониманием и, соответственно, формулировкой расстройства множественной личности, которую можно найти в Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders, 4th ed. (Washington, D. C.: American Psychiatric Association, 1994).

У З. Фрейда читайте «Печаль и меланхолия»: "Mourning and Melancholia," в The Collected Papers, vol. 4 (New York: Basic Books, 1959).

Т. Манна я цитирую по книге «Иосиф и его братья» (New York: Knopf, 1934).

Почему, когда болеем, мы чувствуем себя паршиво?

Роберт Лонго, «Давление», 1982–1983

Недавно мне сделали гигантское количество прививок – я готовился ехать в тропики. Потом, пока я пытался усесться поудобнее на исколотом заду, медсестра объяснила, что вакцины – особенно вакцина от тифа – могут привести к небольшому недомоганию. И действительно, уже к вечеру мне стало паршиво.

Это было особенно неприятно, потому что я ведь на самом деле не болел. И мне не надо было бояться, что у меня малярия, грипп или чума. Я знал, в чем причина, и знал, что это несерьезно. По сути дела, вакцины действуют, потому что заставляют организм поверить, что он слегка приболел и пора защищаться. Мы обычно не в курсе происходящей инсценировки боя, но некоторые вакцины – в том числе от тифа – имеют особенно сильные последствия. Так что я и пожалеть себя толком не мог, я знал, что к утру поправлюсь. Это была сплошная форма без содержания – я чувствовал себя больным, хотя не был болен.

Паршивое самочувствие вызывают самые разнообразные болезни. Весь день хочется спать. Болят суставы, бьет озноб. Исчезает сексуальное желание. Пропадает аппетит; если болезнь прогрессирует, мы худеем, даже если впихиваем в себя еду. И больной выглядит доходягой. Не так давно Бенджамин Харт, ветеринар из Калифорнийского университета в Дэвисе, составил список из 60 с чем-то болезней, распространенных у млекопитающих, которые вызывают одинаковый набор симптомов, хотя поражают разные органы. Заразите человека гриппом, поражающим дыхательную систему; заразите кошку инфекционной анемией, поражающей кровь, заразите овцу энтеротоксемией, поражающей кишечник, – и все будут жаловаться на боли, ныть и хотеть забраться в пижаме под одеяло.

С медицинской точки зрения такие симптомы традиционно не вызывают интереса. Предположим, у вас грипп и вы жалуетесь доктору на слабость и боль в суставах. Готов поспорить, что самый распространенный ответ будет: «Конечно, вы ослабли. Конечно, у вас болят суставы. Ведь вы больны!» Эти симптомы так неспецифичны и вездесущи, что как будто не считаются. Но за последние годы ученые узнали массу интересного о том, откуда берется плохое самочувствие, когда мы болеем инфекционными заболеваниями. Симптомы не возникают сами собой – организм старается их вызвать, и, кажется, у него есть на то серьезные причины.

В центре этой истории – иммунная система и белые кровяные тельца, которые она задействует в борьбе с болезнью. Когда патоген – инфекция вроде вируса или бактерии – попадает в организм, первой бьет тревогу иммунная система: вредителя немедленно хватает большая клетка-утилизатор, которая называется макрофагом. Макрофаг, в свою очередь, передает инфекционного агента клетке Т-хелперу, которая сигнализирует, что нахальный чужак и вправду заслуживает беспокойства. Затем макрофаг запускает цепочку событий, которая завершается активацией Т-киллеров, атакующих вредителя. Эта цепочка называется клеточным иммунитетом.

Тем временем срабатывает вторая форма защиты, известная как гуморальный иммунитет: Т-хелперы вводят в игру еще один тип белых кровяных телец – B-лимфоциты, стимулируя их деление и дифференциацию; в итоге они начинают производить для агрессора антитела, которые его схватят и обездвижат.

Десятилетия иммунологи разбирались с этими процессами. Они выяснили, что иммунный ответ задействует целый ряд клеточных типов по всему организму. Чтобы связываться с отдаленными клетками, иммунная система пользуется цитокинами – химическими сигнальными молекулами, которые путешествуют в кровотоке и лимфе. Вот тут-то и выходит на сцену неважное самочувствие.

Среди самых известных сигнальных молекул – интерфероны, которые активируют белые кровяные тельца, сражающиеся с вирусами и раком, и интерлейкины, необходимые для запуска цепочки Т-клеток. Самый интересный нам интерлейкин называется IL-1 (интерлейкин-1), его основная работа – передать тревожный сигнал от макрофага (где этот сигнал формируется) к Т-клеткам. Но нам становится плохо, потому что это не все: IL-1 также действует на мозг.

Самое заметное, что делает этот интерлейкин, – меняет температурную регуляцию. Давно известно, что после заражения иммунная система выделяет нечто, вызывающее жар. Никто не знал, что именно, и предполагаемый источник назвали эндогенным пирогеном (если в рядах читателей имеются пироманы и производители боросиликатного стекла, то смысл этого термина им очевиден). Но что этим пирогеном был IL-1, определили только в начале 1980-х.

В нашем мозге есть особая область, называемая гипоталамусом, которая работает по принципу термостата. В норме он выставлен на 36,6 градуса. Если температура тела падает ниже, начинается дрожь, чтобы генерировать тепло, кровь отводится с периферии тела к важным органам и хочется залезть под кучу одеял. Температура выше 36,6 включает потоотделение, учащает дыхание, чтобы поскорее растратить тепло. А IL-1 сдвигает точку отсчета термостата выше. Другими словами, при 36,6 вам становится холодно и запускаются согревающие реакции: новое равновесие достигается при более высокой температуре. У вас жар.

Но это не единственный способ, которым IL-1 вызывает паршивое самочувствие. Несколько лет назад две группы ученых (моя и европейская) одновременно сообщили о том, что IL-1 также заставляет гипоталамус выделять вещество, которое называется кортикотропин-рилизинг-гормон, или КРГ. Это вещество управляет гормональной реакцией организма на стресс, запуская цепочку сигналов от гипоталамуса к гипофизу, а оттуда – к надпочечникам, которые готовят вас к чрезвычайной ситуации.

Представьте, что вы заходите в магазин, а за вами вдруг несется носорог с явным намерением вас растерзать. В ту же секунду у вас начнет выделяться КРГ, и не зря. Фактор высвобождения кортикотропина блокирует запасание энергии, направленно тормозя процессы, при помощи которых организм запасает жир в виде триглицеридов и сахар в виде гликогена. Энергия вместо этого спешно перенаправляется к мышцам, которые уносят вас прочь, мимо полок с продуктами. Одновременно КРГ снижает аппетит, сексуальное желание и репродуктивные процессы. Это логичные действия: не очень разумно в такой момент растрачивать энергию на овуляцию или планирование обеда.

Примерно то же самое происходит при заражении. Интерлейкин-1 запускает выделение КРГ, и вскоре еда и секс теряют свою привлекательность. Уровни половых гормонов стремительно падают, а если болезнь длится достаточно долго, могут быть подавлены овуляция и образование сперматозоидов.

Есть и другие симптомы плохого самочувствия, в которых можно обвинить интерлейкин-1. Он вызывает сонливость – хотя никто не знает как. И он делает еще кое-что особенно противное.

Из разных уголков тела – и от поверхности кожи, и из глубины мышц и связок – идут нервные пути, передающие спинному мозгу сигналы боли. Эти сигналы передаются головному мозгу, который интерпретирует их как болезненные. Наступить на гвоздь – безусловно болезненный стимул: активируется нервный путь, начинающийся в пальце ноги, и мозг в тот же миг зарегистрирует боль. Но стимулы меньшей интенсивности не преодолевают порог активации нервного пути. Они не будут восприниматься как боль, если только не снизится порог. Именно на это и нацеливается IL-1: он делает нейроны этого пути более возбудимыми, склонными реагировать на стимулы, которые в норме они бы игнорировали. У вас вдруг начинают болеть суставы, ныть старые травмы, воспаляются глаза.

Все вместе составляет впечатляющий набор последствий деятельности вещества, которое считалось всего лишь переносчиком сигналов в иммунной системе. И именно из-за этого интерлейкины не очень годятся в лекарства: теоретически они могли бы помочь бороться с болезнью, стимулируя иммунную систему. Но от такого лечения вам гарантированно станет худо. Больные раком, которым давали IL-2 (близкий родственник IL-1), чувствовали себя отвратительно.

Биологи немного разобрались в том, как именно IL-1 вызывает симптомы дурного самочувствия. Он связывается с рецепторами на поверхности нейронов, занятых в восприятии боли, регуляции температуры и высвобождении КРГ. В свою очередь, это запускает синтез простагландинов – внутриклеточных соединений, которые сигнализируют о необходимости изменить точку отсчета температуры и чувствительность к боли. Так что теоретически можно уменьшить многие из симптомов плохого самочувствия, если принять лекарство, блокирующее синтез простагландина. Что и проделывает аспирин.

Нужно объяснить еще одну важную сторону синдрома болезни: кахексию, или потерю веса. Очевидно, что при длительной болезни теряется вес, если учесть, что творится с аппетитом. Но кахексия – это нечто большее. При хронической болезни вы теряете вес быстрее, чем можно было бы объяснить сокращением питания. Организму не удается запасать энергию.

В этом замешан кортикотропин-рилизинг-гормон. Вспомните отчаянный побег от носорога в магазине: в такой аварийной ситуации энергия вам нужна для мышц – прямо сейчас, ни секундой позже, – и КРГ опосредованно блокирует сохранение энергии. Но КРГ также вызывает высвобождение запасенной энергии, возвращая топливо в кровоток в виде жира и сахара. Благодаря IL-1 и гормонам вроде КРГ то же самое происходит при заражении: если оно длится достаточно долго, вы теряете запасы жира и начинаете таять.

Но кахексию также можно вызвать и более прямым путем. Когда в организме замечен чужак, макрофаги выделяют вместе с IL-1 еще один цитокин. Помимо функции переносчика сигналов в иммунной системе, он блокирует способность жировых клеток запасать жир. Вполне резонно, что это вещество назвали кахектином.

Видя такое разнообразие проявлений, сложно утверждать, что паршивое самочувствие возникает просто так, без причин. Организм явно специально старается вызвать эти симптомы. В разных областях мозга в ходе эволюции возникли рецепторы к IL-1, в жировых клетках развились механизмы ответа на действие кахектина. Организм проделывает тщательную сложную работу, чтобы при болезни вы препротивно себя чувствовали и чахли. Зачем ему это понадобилось?

В некоторых симптомах можно найти смысл. Для стычки с опасным патогеном может потребоваться не меньше энергии, чем для стычки с носорогом. Не так уж просто запустить массовое размножение иммунных клеток, которые нужны, чтобы выстроить защиту от инфекции: клетки должны делиться и передвигаться с огромной скоростью, нужно спешно синтезировать и выделять цитокины и антитела. Вся эта иммунная активность обходится недешево, для нее требуется огромное количество немедленно доступной энергии. Так что КРГ и кахектину удобно заблокировать запасание энергии и держать топливо под рукой. Логично и подавлять репродуктивные функции: рождение детенышей – одно из самых дорогостоящих предприятий, за которые может взяться организм, особенно если вы самка, – лучше приберечь эту энергию на борьбу с болезнью. Если болезнь длится долго, это время все равно не подойдет для беременности.

По тем же соображениям, наверное, нелишним будет во время болезни побольше спать – сон бережет энергию. И может быть, суставы тоже болят, чтобы сберечь энергию: мне не слишком хочется активно бегать, когда все тело ломит. Но непонятно, почему пропадает аппетит – особенно с учетом того, что многие симптомы плохого самочувствия вроде бы направлены на удовлетворение энергетических запросов. Гипотезы, с которыми я сталкивался, были не очень убедительны. Одна из них, например, предполагает, что потеря аппетита помогает животным, на которых охотятся плотоядные. Они бы бродили в поисках еды, когда больны, и хищникам легко было бы их поймать. Но сами хищники тоже теряют аппетит, когда больны.

Самая яркая черта дурного самочувствия, конечно, жар. Энергия, мобилизованная во время инфекционной болезни, питает не только иммунную систему, но и дрожащие мышцы. Например, во время малярийной лихорадки метаболизм ускоряется почти на 50 %, и немалая часть полученной энергии идет на повышение температуры. Инвестиция такого масштаба явно подталкивает к мысли, что жар приносит какую-то пользу. И ряд исследований это подтверждает.

Простейшим способом показать преимущества лихорадки можно было бы, заразив лабораторных животных чем-то, от чего обычно возникает жар, и посмотреть, что с ними происходит, если жар сбивать. Например, можно давать им жаропонижающее вроде аспирина и следить за иммунным ответом животных, концентрацией антител в кровотоке и выживаемостью. Если эти показатели ухудшаются, можно заключить, что жар помогает бороться с заражением. Но аспирин действует не только на понижение жара – например, он умеряет боль в суставах, и причиной различий, которые мы можем увидеть, могут быть не жаропонижающие свойства. Чтобы обойти это препятствие, Мэттью Кладжер, физиолог из Медицинской школы Мичиганского университета, провел одно из самых хитроумных исследований, о которых я слышал.

Кладжер изучал ящериц (которые, как мы помним, холоднокровные), держа их в террариуме, с одного края которого было жарко, а с другого – холодно, а между ними температура плавно менялась от высокой к низкой. Здоровые ящерицы усаживались в зоне, где температура их тела стабилизировалась на 36,6 градусах. Но когда Кладжер заражал их бактерией, они передвигались в зону, где температура тела становилась на несколько градусов выше. Когда Кладжер не давал зараженным ящерицам переползти в более жаркую зону, их выживаемость снижалась. Он заключил, что жар полезен.

Почему жар полезен? По крайней мере по двум причинам. Во-первых, иммунная система лучше работает при лихорадке. Исследования показывают, что Т-клетки размножаются быстрее, возрастает производство антител. Во-вторых, лихорадка ставит патогены в неблагоприятную ситуацию. Для размножения многих вирусов и бактерий оптимальная температура ниже 36,6. Но, когда возникает жар, их деление замедляется, а в некоторых случаях и вовсе прекращается.

Подобные исследования позволяют предположить, что жар и ряд других изменений, от которых мы страдаем – это адаптивные механизмы, которые помогают нам справиться с инфекцией. Это не идеальное решение: не всю заразу можно остановить жаром, а слишком высокая температура вредит не только чужаку, но и нам самим. Но в общем виде эта стратегия скорее работает.

На основе этих данных можно полагать, что жаропонижающие средства вроде аспирина не всегда хорошая идея. Забавно будет, если исследования приведут к выводу, что во время болезни лучше всего просто перетерпеть дурное самочувствие. И единственное, чем тут можно утешаться, что патогену еще хуже.

С тех пор как этот очерк был опубликован, возникла новая тенденция, которая должна ужаснуть слабых научным духом. Лет 20 назад еще было в новинку считать, что иммунные сигнальные молекулы могут также влиять на работу мозга, поведение, высвобождение гормонов, жировой обмен и другие неиммунные аспекты физиологии. Это было интересно и ново, что исключительно IL-1 отвечает за жар, высвобождение КРГ, боль и сонливость, а кахектин – за кахексию. Теперь же иммунологи ошарашенно взирают на десятки новооткрытых цитокинов (например, одних интерлейкинов больше дюжины). Оказалось, что многие из этих цитокинов также участвуют в регуляции жара, высвобождения КРГ, чувствительности к боли и др. Некоторые из них работают вместе с IL-1 или кахектином, некоторые действуют независимо, и это все очень запутанно. Мы пыхтим изо всех сил в попытках объять все эти новые данные, но при этом картина в целом остается прежней: общие симптомы худого самочувствия не возникают просто так, у них есть адаптивные причины, они коренятся в специальных хитрых приемах иммунной системы.

Работа Бенджамина Харта о том, как самые разнообразные болезни вызывают одни и те же паршивые симптомы, обобщена в B. Hart, «Biological Basis of the Behavior of Sick Animals,» Neuroscience and Biobehavioral Reviews 12 (1988): 123.

Введение для неспециалистов в работу иммунной системы можно найти в главе 8 книги Р. Сапольски «Почему у зебр не бывает инфаркта» (СПб.: Питер, 2019). В главе 2 также приводится обзор работы КРГ и глюкокортикоидов. Более подробное описание первого см. в A. Dunn, «Physiological and Behavioral Responses to Corticotropin-Releasing Factor Administration: Is CRF a Mediator of Anxiety or Stress Response?» Brain Research Reviews 15 (1990): 71.

Данные о том, что IL-1 высвобождает КРГ в мозге, впервые приводятся в R. Sapolsky, C. Rivier, G. Yamamoto, P Plotsky, and W Vale, «Interleukin-1 Stimulates the Secretion of Hypothalamic Corticotropin-Releasing Factor,» Science 238 (1987): 522; и в F. Berkenbosch, J. van Oeers, A. del Rey, F. Tilders, and H. Besedovsky, «Corticotropin-Releasing Factor-Producing Neurons in the Rat Activated by Interleukin-1,» Science 238 (1987): 524.

Исследование повышенной температуры описано в M. Kluger, "The Evolution and Adaptive Value of Fever," American Scientist 66 (1978): 38.

Роль IL-1 и подобных цитокинов в возникновении жара, сонливости и чувствительности к боли описывается в ряде статей: R. Bellomo, "The Cytokine Network in the Critically 111," Anaesthesia and Intensive Care 20 (1992): 288; F. Obal, J. Fang, L. Payne, and J. Krueger, "Growth-Hormone-Releasing Hormone Mediates the Sleep-Promoting Activity of Interleukin-1 in Rats," Neuroendocrinology 61 (1995): 559; J. Krueger and J. Majde, "Microbial Products and Cytokines in Sleep and Fever Regulation," Critical Reviews in Immunology 14 (1994): 355.

Способность кахектина (также известного как фактор некроза опухолей) вызывать кахексию описывается первооткрывателями кахектина: B. Beutler and A. Cerami, «Cachectin and Tumour Necrosis Factor as Two Sides of the Same Biological Coin,» Nature 320 (1986): 584. См. также: A. Cerami, «Inflammatory Cytokines,» Clinical Immunology and Immunopathology 62 (1992): S3.

Так часто случается в нашей работе. Долгие годы ученые, интересующиеся тем, как иммунная система убивает некоторые виды опухолей, изучали важное для этого процесса соединение, названное фактором некроза опухолей. Другие ученые, интересующиеся тем, как иммунная система регулирует метаболизм и запасание жира, занимались кахектином. В какой-то момент обе группы смогли определить структуру своих веществ, и оказалось, что фактор некроза опухолей и кахектин – это одно и тоже! Предсказуемым образом это привело к напряженным переговорам о том, как называть это соединение. Было принято соломоново решение называть его обоими именами, тем самым обезопасив иммунологов от бесполезного кровопролития.

Чем дальше, тем чаще иммунные и эндокринные переносчики оказываются гибкими и многофункциональными веществами.

Молитвенный обход половичка

Ханна Хёх, «Памятник II: тщеславие», 1926

Предупреждение: если вы дочитали до этого места, вы один из немногих – не мой студент и не мой близкий родственник. Так что вам придется довериться мне и кое-что пообещать. Во-первых, если вас оскорбит анализ религиозной веры в медицинском или психологическом ключе, не читайте дальше. Я не шучу. Но если вы все-таки возьметесь за чтение и будете оскорблены – пожалуйста, дочитайте до конца, а потом подумайте, может быть, теперь это не покажется таким возмутительным, как вначале.

История обошлась с Полом Радиным не очень-то ласково, и я попытаюсь немножко это исправить. Достижения малоизвестного антрополога, учившегося в начале XX века в школе Франца Боаса, интересны по меньшей мере двумя вещами. Во-первых, поскольку он родился в семье раввина в городе Лодзь в Польше, а карьеру свою посвятил антрополингвистическому изучению племен американских индейцев, то Радин, возможно, единственный человек на этой планете, который мог бы составить заслуживающий доверия сиу-идишский разговорник. Он этого не сделал. Нет данных даже о том, чтобы он хотя бы на минутку задумался о правильном переводе на сиу слова «шлимазл». Но сам факт того, что он мог бы это сделать, должен ввести Радина в зарождающийся пантеон мультикультурализма.

Второе достижение Радина несколько более весомо. В 1936 году он написал книгу, содержащую мысль, которая, если довести ее до логического завершения, могла бы подорвать некоторые из самых высокочтимых основ иудеохристианской доктрины.

Рассуждения Радина косвенно проливают свет на загадку существования шизофрении. Шизофрения – одно из самых катастрофических проявлений разлада разума. Не помешает припомнить свойства этой болезни, чтобы оценить проницательность Радина. Это также полезно для противодействия привычному злоупотреблению словом «шизофрения» в прессе и среди неспециалистов. Ошибочно представление о шизофрении как о внезапных скачках между крайними эмоциональными состояниями: «Какой-то шизофренический день. Сначала не заводилась машина и я опоздал на работу. Но потом мне достался заказ, которого я дожидался месяцами. Но после за обедом поссорился с другом. Шиза, а не денек».

Шизофрения выглядит вовсе не так – на самом деле это заболевание расстроенных мыслей. Поразительно в ней то, что чехарда мыслей не случайна, она повторяется с удивительным постоянством у разных больных.

Главным образом шизофреники демонстрируют бессвязные ассоциации. Большинство из нас способно рассказать историю так, что есть очевидные логические переходы от одного к другому. Шизофреники же выдают поток непоследовательных утверждений и делают логические скачки, которые никто другой бы не сделал, даже если их можно как-то притянуть за уши. «Выходит, я совершенно разочаровал своих родителей. Они так много сделали, чтобы я получил хорошее образование, и чем я в итоге занимаюсь? Я кедди[40]! А кедди никому в наши дни не нужны, все ездят на японских машинах». Еще у шизофреников проблемы с уровнями абстракции. Большинство из нас, услышав рассказ, легко понимает, буквальное ли это изложение событий или иносказание, которое следует трактовать символически. Мы понимаем, о чем история: о лесе или о деревьях. Шизофреники лишены такого понимания и склонны воспринимать вещи буквально. Это называется конкретностью мышления, и проявления его бесконечны:

Терапевт: Добрый день, мистер Смит, что у вас сегодня на уме?

Пациент: Мой череп.

Или:

Терапевт: Скажите, что общего у яблок, апельсинов и бананов?

Пациент: Это все многосложные слова.

Терапевт: Что-нибудь еще?

Пациент: Во всех них есть буквы с закруглениями.

Для шизофреников речь не идет о лесе и деревьях. Они привыкли видеть одну лишь кору.

Шизофреники также склонны к бредовым идеям, они помещают себя в ситуации и делают ложные утверждения, в которые сами верят. («Знаешь про Великую Китайскую стену? Это я придумал. Император вечером ко мне зашел с картой, и я сказал – пусть проходит вот здесь».) С этим связана и определяющая черта заболевания – галлюцинации, в основном слуховые. И с этим же связана склонность многих шизофреников к всепроникающей богатой паранойе. («Что общего у яблок, апельсинов и бананов? Во всех них подслушивающие устройства».)

Добавьте к этому некоторые другие свойства болезни, не касающиеся мышления, – обеднение эмоций, болезненную социальную изоляцию, склонность к актам самоповреждения и к самоубийству – перед вами одно из величайших несчастий, которое может постигнуть человека.

Вы можете спросить, почему вообще существует шизофрения (а она встречается у всех народов этой планеты). У заболевания есть генетическая составляющая (я имею в виду современный взгляд на поведенческую генетику, когда нельзя говорить об одном гене, который неизбежно вызывает шизофрению, но только о множестве генов, которые делают носителя более чувствительным к факторам среды, запускающим шизофрению). Заболевание передается по наследству. Исследования приемных детей показали, что это свойство чаще встречается у биологических родственников, чем у приемных. Теперь молекулярные биологи ищут конкретные гены, последовательности ДНК, связанные с этой болезнью.

Получается, если у болезни есть генетическая составляющая (неважно, насколько малая), то, когда мы спрашиваем: «Почему существует шизофрения?», мы на самом деле спрашиваем: «Почему ген(ы), связанные с шизофренией, сохранились в процессе эволюции, а не были вытеснены из генофонда человека естественным отбором?»

Как нас всех учили в школе, эволюция – это процесс, в котором генетические свойства передаются новым поколениям и распространяются, только если дают преимущества. Когда-то давно, когда у жирафов были такие же короткие шеи, как у большинства млекопитающих, у одного из них по генетическим причинам шея выросла чуть длиннее. Этот жираф мог дотягиваться до более высоких листьев, хорошо питался, размножался… и теперь по саванне разгуливают его длинношеие потомки. Примерно так и работает эволюция, рассказали нам. Но в чем тогда эволюционное преимущество генов шизофрении? В строгом эволюционном смысле шизофреники непригодны, они меньше размножаются, передают меньше копий своих генов, чем здоровые особи. Почему же тогда эта болезнь сохраняется в популяции?

Ответ, вероятно, лежит в том аспекте генетики, который тоже преподавали в школе. Иногда генетические свойства проявляются в разной степени – проявление в полную силу может быть невыгодным, но умеренная версия, встречающаяся у родственника, может давать большое преимущество. И если масштаб и частота выгодной формы перевешивают пагубную, то отбор будет благоприятствовать сохранению этого свойства в популяции. Классический пример – серповидноклеточная анемия, поражающая людей африканского происхождения. В своем крайнем проявлении это смертельное гематологическое заболевание, но его менее острая форма защищает от малярии. Есть данные о похожих свойствах болезни Тея – Сакса у евреев-ашкенази. Это смертельное неврологическое заболевание в более мягкой генетической форме, как говорят некоторые данные, дает защиту от туберкулеза. Есть также предположения, что ген муковисцидоза защищает от холеры.

Может быть, похожим образом дело обстоит и с шизофренией. Какова была бы ее мягкая, выгодная форма? Как упоминалось в первом очерке, эта форма теперь называется шизотипическим расстройством личности. Шизотипики не то что дисфункциональные одиночки-шизофреники. Они чаще выбирают профессии и увлечения, не связанные с общением с людьми, они держатся в стороне, у них мало близких друзей. Это смотрители маяков и пожарных башен, киномеханики. У шизотипиков нет разветвленных бредовых идей и галлюцинаций. Бессвязность их мыслей и поведения намного умереннее, они склонны к тому, что сегодня называется метамагическим мышлением. Они могут чрезмерно интересоваться фэнтези и научной фантастикой, верить во что-нибудь паранормальное вроде экстрасенсорики и левитации. Они часто сообщают о странных опытах восприятия – видениях или контактах с духами. Или могут твердо и предметно верить в какие-то религиозные догмы: Иисус буквально ходил по воде, патриархи жили по 900 лет, сотворение мира за семь дней – и это не иносказание, а сообщение о точных фактах. Шизотипическое расстройство личности впервые было определено именно среди близких родственников больных шизофренией, то есть у тех, чьи гены частично совпадают с генами шизофреников.

Важно понимать, что эти свойства не считаются признаками настоящего душевного заболевания, в обиходном смысле «сумасшествие» ближе всего к тяжелому психозу или шизофрении. Солидные бизнесмены могут украдкой пробираться на слеты фанатов «Стартрека», заслуженная актриса может написать бестселлер о своих прошлых жизнях, первая леди может консультироваться у астрологов, но о ней все равно будут писать в модных журналах со всей серьезностью.

Кто такие шизотипики? Не одиночки, которые крутят ручку кинопроектора, чувствуя присутствие Элвиса в зале. Кем были шизотипики доиндустриального общества, на протяжении 99 % истории человечества? Вот в чем разгадка. В 1936 году Радин первым высказал мысль, что многие шаманы, ведуны, знахари и знахарки «полубезумны».

Все сходится. Шаманы – зловещие и харизматичные религиозные лидеры племенной жизни, те, кто садится говорить с умершими предками, кто уходит пожить отшельниками в пустыне, чьи хижины стоят наособицу, кто проводит ночи, превращаясь в волков, медведей и гиен, те, кто заводит экстатические танцы, говорит на неведомых языках и передает пожелания богов.

Радин первым обратил внимание, что в западном обществе шаманы, на взгляд психиатра, выглядели бы подозрительно. «В мирах примитивных народов некоторая степень эмоциональной неустойчивости и обостренной чувствительности всегда считалась необходимым качеством знахаря и шамана». Он наградил шамана ярлыком, который (судя по моему знакомству с психиатрическими текстами того времени) изобрел сам – «невротически-эпилептогенный». Этот термин отражает странную и трагическую главу истории психиатрии, в которой эпилепсия считалась скорее психическим, чем неврологическим заболеванием и ауры перед припадками приравнивались к аурам и галлюцинациям у шизофреников.

Важно, что Радин указал не только на «полубезумность» шаманов, но и на то, что их неустойчивость была творческими зачатками будущих религиозных норм. «[Шаман показывает, что одержим духом] публично разыгрывая свой личный опыт – опыт человека, страдающего от определенного психического расстройства. Его проекции, галлюцинации, путешествие сквозь время и пространство, таким образом, становятся драматическим ритуалом и служат прототипом будущих представлений о религиозном пути к совершенству». Если вы стремитесь сформировать веру в сверхъестественное для будущих поколений своего общества, не помешает немного полубезумного вдохновения.

Другие ученые вскоре подхватили мысли Радина. Эрвин Акернехт, врач и натуралист, писал о шаманах как об «исцелившихся безумцах». Джулс Сиверман, психотерапевт, высказывал похожие взгляды и напрямую сравнивал симптомы шизофрении с чертами шаманов. Психоаналитик Джордж Деверо выразился резко: «[примитивные] религии и "причудливая" примитивность в целом – это организованная шизофрения». К 1960-м антрополог Ричард Шведер даже проводил эмпирические полевые исследования, показавшие, что когнитивные стили шаманов иные, чем у остальных членов их обществ.

Возможно, самое глубокое развитие идеи Радина получили в работе Альфреда Крёбера, одного из величайших антропологов, который в 1940 году написал: «В некоторых культурах можно достичь почитаемого и выгодного статуса, лишь переживая расстройство, которое в нашей культуре назовут не иначе как психотическим».

Крёбер подчеркнул ряд моментов. Радин сосредоточился на генеративном, творческом потенциале психических отклонений шаманов. Крёбера больше занимало, что эти отклонения вписывались в уже существующие культурные рамки. Чтобы получить лицензию ведуна, мало просто взять и рассказать, что вы превращались в волка, или забормотать на непонятном языке. Существуют правила, как именно должны буйствовать шаманы. Крёбер пишет, как во множестве культур заслуженные шаманы, подмечая в молодых людях первые признаки галлюцинаций и психозов, обучают эту молодежь правилам шаманского поведения в данной культуре. Таким образом, шизотипические черты выявляются и приводятся к стандарту.

Также Крёбер рассуждал о выгодах подобных психозов. «Для нас человек, который слышит голоса умерших или заявляет, что иногда превращается в медведя, социально неприемлем, в лучшем случае бесполезен, а скорее всего, станет обузой или угрозой». Но не таковы шаманы. Их боятся и чтят, их благосклонности ищут, их наделяют властью. Во многих традиционных обществах шаманизм действительно ассоциируется с отшельничеством и целибатом. Но во многих других культурах шаманы и их родственники вознаграждаются не только уважением и материальными благами, но и репродуктивно. Конечно, нежелательно, чтобы в обществе каждый становился шаманом. Об этом хорошо сказал член племени виннебаго, который обратился к Радину во время особенно буйной шаманской церемонии: «Когда некоторые из нас иногда такие, то это хорошо, но если бы все и всегда были такими, это было бы ужасно». Поэтому шаманов, которых раз-два и обчелся, в традиционном обществе очень ценят, они обычно могущественны и уважаемы. В той мере, в какой шаманизм и сопутствующие ему метамагическое мышление, галлюцинации и психиатрическая неустойчивость отражают генетические свойства, эти свойства не вымарываются из генофонда как негодные.

Крёбер вложил мысль о принятии и выгодах личностных особенностей шамана в название своей работы «Психоз или общественная неприкасаемость» (Psychosis or Social Sanction). Последнее слово отозвалось во мне горьким уколом из-за сходства со словом «неприкосновенность», которую современная психиатрия слишком редко обеспечивает своим больным.

За годы, прошедшие со времен Радина и Крёбера, большинство антропологов отошли от их взглядов. В самом деле, ни в одной культуре практически нет данных о том, что шаманизм всегда основан на психической неустойчивости, что статус шамана можно «получить, только пережив» психоз. В большинстве традиционных культур большинство шаманов выглядят вполне психически здоровыми, зачастую это сироты, которых выращивали шаманы. Скорее всего, как раз эти простые парни, тянущие свою лямку с девяти до пяти, привычными жестами продают классический шаманский образ трикстера – ловкость рук, чревовещание, небольшие манипуляции. Нет убедительных данных, что у них другой образ мыслей, чем у соплеменников, и практически никто из антропологов этим не занимается. Главная мысль Радина и Крёбера не в том, что все шаманы полубезумны, а в том, что, если вы правильным способом слегка обезумеете, шаманизм даст вам уникальное прибежище и даже награду.

Крёбер подчеркивал, что даже самые буйные шаманы обычно не выглядят как те, кого бы мы сейчас назвали шизофрениками, совершенно психически дисфункциональными. Он заметил, как даже в традиционных обществах мало ценят кого-то, кто все время считает себя деревом и ведет себя как дерево. Побочным эффектом моих собственных исследований в Восточной Африке стало наблюдение, что в традиционных обществах шизофрения вызывает не меньше страха и нетерпимости, чем в нашем. Но это не шаманы, чей психоз управляем. Шаманы слышат голоса в моменты кризисов, а не все время. Они ревут на незнакомых языках во время ритуала, а не когда все затаились на охоте. «В целом психопатологии, которые вознаграждаются у примитивных народов, – это не острые и не длительные формы заболеваний», – писал Крёбер. За годы до изобретения термина «шизотипический» Крёбер связал шаманов с этой категорией, а не с шизофренией.

Радин и другие выдвинули психопатологическую теорию шаманизма, согласно которой мягкие формы шизофрении ведут человека к высокоадаптивной роли шамана в традиционном обществе. Выражаясь современными терминами, шизофрения и шизотипическое расстройство личности лежат на генетическом континууме: преимущества легкого расстройства достаточны, чтобы в человеческом генофонде сохранялся этот признак, включая и неадекватный шизофренический вариант. Проще говоря, редкие кузены-шизофреники – эволюционно приемлемая цена за неиссякаемый запас шизотипиков.

Эжен Делакруа, «Борьба Иакова с ангелом» (фрагмент), 1853–1861

Подобные рассуждения несли в себе подтекст, ошибка в котором и составляет суть этой главы. В некоторых кругах есть склонность в обсуждениях наших интеллектуальных предшественников (то есть мертвых белых мужчин) использовать в весьма менторском тоне современные стандарты культурного многообразия и модные словечки. Зачастую это просто политкорректная болтовня. Но невозможно не содрогнуться при мысли, сколько расизма лежит в основе всей истории социальной антропологии.

Многие из упомянутых мыслителей старательно отмечали, как психопатология шамана относится исключительно к людям с кольцами в носу. Из приведенных выше цитат видно, что в основе всех этих рассуждений лежит понятие «примитивность». Радин соединил свои безапелляционные суждения с псевдоматематическим подходом, утверждая, что существуют количественные корреляции между «простотой» общества и долей полубезумцев среди шаманов. Мое любимое изложение – в работе Крёбера, в которой он писал о шаманах-психотиках как о признаке «низких культур», в противоположность высоким культурам, где такого нет. К концу статьи он пускается в пламенные гуманистические сетования на расизм предшественников-антропологов и их этноцентризм в навязывании западных стандартов прогресса. А выговорившись, Крёбер напрямую связывает «прогресс» общества с отказом от шаманской чуши и сопутствующей ей путаницы между реальностью и психотической субъективностью. «Я убежден, что существует истинная связь между определенными симптомами, заслужившими название психопатологических, с одной стороны… и степенью культурного развития или прогресса – с другой».

Некоторые современники критиковали подобный расизм. В 1946 году Акернехт порицал утверждение, что «примитивная» религия не что иное, как организованная шизофрения, заявляя, что породить эту идею могло лишь колоссальное тщеславие нашей собственной культуры. Мне кажется, что Радин и Крёбер были неправы, разделяя «примитивное» богословие и наше собственное, – но не были не правы в том смысле, в котором предполагал Акернехт. Он, по сути, сказал: «Как вы смеете предполагать, что богословские системы их культур пронизаны психически сомнительной путаницей между субъективностью и реальностью?» Их богословские системы, бесспорно, пронизаны этой путаницей. Но западные общества в этом плане от них ничем не отличаются. Это неотъемлемое свойство религиозной веры как таковой.

Самое провокационное предположение теории шаманской психопатологии в том, что она касается не только пещерного медведя и людей в набедренных повязках со страниц National Geographic. Акернехт указывает на закат веры в сверхъестественное в западных обществах. «Наша культура уникальна в том, как последовательно она объявляет иррациональное вне закона». Сообщения о смерти субъективной путаницы сильно преувеличены. Немного статистики, которая, возможно, шокирует неподготовленного читателя не меньше, чем меня самого: в недавнем опросе Gallup 25 % американцев признались, что верят в привидения, 36 % верят в телепатию, 47 % – в НЛО, и 49 % – в экстрасенсорное восприятие. Большинство граждан нашей прекрасной страны утверждало, что верит в дьявола, а 49 % считают, что возможна и одержимость этим дьяволом. И учтите, что опрашивали взрослых американцев – то есть людей, которым позволено голосовать, управлять транспортными средствами и выступать в суде присяжных. Голова (по крайней мере, у меня) идет кругом.

Наша повседневная жизнь, по сравнению с традиционными обществами, может быть, не так пропитана суевериями и верой в сверхъестественное, но наше общество тем не менее сплошь пропитано иррациональной субъективностью. Некоторые версии такой иррациональности свалились нам на голову (или в голову) лишь в последнее время. Это нелепый мир кристаллов, энергетических токов и исцеляющих пирамид, эдакий мистицизм для средневековых обывателей, уже привыкших к горячей ванне. При этом некоторые из верований, в объятиях которых большинство из нас отказываются от рациональности, имеют тысячелетние родословные.

Представление о психопатологии шамана точно так же работает и для понимания истоков основных западных религий. Здесь мне нужно соблюдать осторожность, потому что многих читателей оскорбят такие рассуждения – несмотря на предупреждение в начале. Кратко говоря, слышать голоса в горящих кустах не самый типичный признак крепкого психического здоровья. Как и рассказывать, что провели ночь в борьбе с ангелом или что кто-то умерший воскрес и говорил с вами. От кого пошли эти верования? Кто первым назвал число дней, за которые был сотворен мир? Кто рассказал о существовании Эдемского сада, кто предупредил, что от змей с яблоками не стоит ждать ничего хорошего? Кто объявил, что девственницы могут рожать? Не какой-то там комитет после подробного исследования рынка. Все это возникло из метамагической субъективности мистика, чья личность, как правило, навсегда потеряна, но бред его остался в веках.

Если не принимать в расчет идею, что такие сообщения передают буквальное описание божественных событий, то, похоже, в основании мировых религий лежит богатая жила шизотипических убеждений и действий. И вознаграждается она не меньше, чем в незападных культурах. Конечно, можно перегнуть палку – наша история несет черные следы религиозных фанатиков, вдохновленных помешанными мессиями. Но это скорее континуум: переборщить – окажемся в зоне Джима Джонса[41], Дэвида Кореша[42] или Чарльза Мэнсона: всем им удалось увести за собой толпу в водоворот параноического бреда. В случаях Джонса и Кореша можно только заниматься диванной судебной психиатрией, пытаясь угадать их расстройства, но у Мэнсона, который живет и здравствует[43], диагностирована шизофрения. Тем не менее если взять метамагические мысли и действия в нужном количестве, применить их в нужное время и в нужном месте, то день вашего рождения может на долгие времена стать для людей выходным.

Получается, что можно видеть правдоподобные связи между шизотипическим поведением, метамагическим мышлением и фундаментом некоторых религиозных верований – как в западных, так и в незападных обществах. Обычно речь идет о глобальных богословских вопросах: с чего начался мир и чем закончится, что будет после смерти, сколько существует богов и какие у них друг с другом отношения. Это стальной остов в конструкции религиозной веры.

Но религия – это не только кучка установок, образующих ядро веры конкретного человека: Святая Троица, «Я есть Тот, кто Я есть» или «Нет Бога, кроме Аллаха». Религия – это не только фундамент философии и веры и не только набор нравственных принципов. В традиционных ортодоксальных воплощениях религия – это еще и собрание мелких привычек, обычаев и запретов, несметное число повседневных действий и речей. «Религия – это хлеб насущный на каждый день, а не торт для праздников», – сказал Генри Уорд Бичер[44]. Если дьявол – в деталях, то там же и Бог, и для обычного верующего религия – в ритуалах и правилах повседневной жизни. Именно здесь, как мне кажется, скрывается второе важное звено, связующее психические заболевания со свойствами религиозной веры и религиозного поведения.

Марк Танси, «Роб-Грийе моет все, что видит», 1981

В тревожные и трудные времена большинство из нас ловит себя на мелких действиях и мыслях, которые мы не можем отогнать, на маленьких ритуалах, которые безобидны единожды, но раздражают при многократном повторении. Мы, не желая того, продолжаем считать ступеньки лестниц или напевать про себя дурацкую песенку из рекламы. Иногда, к своему ужасу, мы не можем не представлять себе: что, если самый важный человек на земле попадет в страшную катастрофу? Что, если он погибнет? Вы воображаете все в подробностях – вам позвонит полиция, вас проводят в морг, вы увидите мертвое тело, и все это время вы думаете: «Хватит себя мучить! Зачем ты об этом думаешь? Прекрати!» А мысли текут дальше. Мы не можем приняться за работу над сложным отчетом, пока не разложим по порядку все ручки и ластики на столе. Или, отправляя важное письмо, заглядываем в щель почтового ящика дважды или трижды, чтобы удостовериться, что оно упало внутрь, – может быть даже заглянем под почтовый ящик. Нас это раздражает, мы пытаемся сдержать себя от этих действий, но иногда не удается. Мы проверяем – на всякий случай.

Мелкие ритуалы действуют на всех нас. Вот неожиданный пример, который оказался очень распространен среди детей в американской культуре конца XX века. Посмотрите на эти сложные технические диаграммы:

На схеме слева изображена плитка сладкого воздушного риса: заштрихованная часть не съедена. Схема справа изображает вид плитки воздушного риса, если ее оставить на несколько минут наедине с человеком, вооруженным кухонным ножом. У большинства из нас возникает непреодолимое стремление отрезать и съесть кусочек, чтобы выровнять край.

Я опросил множество своих студентов, зачем они это делают? Выравнивают ли край, чтобы были не так заметны следующие откушенные кусочки и как будто бы никто и не нарушал диету? Это редкость. Отрезают ли этот кусочек, чтобы сократить площадь, соприкасающуюся с воздухом, и таким образом дольше сохранить свежесть мягкой плитки? Ни в коем случае. Ответ такой же, как у меня самого: просто свербит, есть ощущение незавершенности, невозможно это так оставить. Попросту неправильно, чтобы у плитки воздушного риса был неровный край.

Это безобидная ерунда, как и случайные, бессознательно повторяющиеся мысли или действия. Принято считать, что они чаще возникают в тревожные, тяжелые моменты, поскольку дают успокаивающее ощущение структурированности, хотя бы в мелочах, раз уж Самое Главное надежно и устойчиво, примерно как зыбучие пески. Но для некоторых из нас такие мыслительные и поведенческие ритуалы превращаются в разрушительное психическое заболевание.

Оно называется обсессивно-компульсивным расстройством (ОКР), и, как отмечалось в очерке «А какого размера у вас?», с задворок психиатрии ОКР выдвинулось на авансцену диагностической моды. Рассматривая мелкие компульсивные (или – более привычное слово – навязчивые) ритуалы, которые всем нам иногда докучают, трудно представить, насколько они могут искалечить жизнь человека, если разрастутся. Именно это и происходит с больными ОКР. Потрясает именно тяжесть симптоматики.

Прежде всего пациенты с ОКР должны мыться. Речь не о простой брезгливости и внимании к гигиене. Речь о том, что они моют руки по четыре, по шесть часов в день. Они не могут удержаться ни на одной работе, потому что слишком много времени тратят на мытье. Они принимают душ, методично используя целый ряд дезинфицирующих средств в нужной последовательности, строго определенным образом намыливают строго определенные части тела, ждут строго определенное время, прежде чем смыть мыло водой оптимальной антибактериальной температуры. Наконец, очистившись и укрепившись духом, они одеваются и, выходя из комнаты, неизбежно задевают локтем дверной косяк. Кто знает, кто еще его касался, какие микробы оставил? Запачкавшись, приходится начинать всю процедуру мытья заново.

Другая распространенная компульсия – проверки. Пациент с ОКР не может уехать в отпуск: он бесконечно будет проверять, закрыты ли окна, выключена ли плита, заперта ли задняя дверь. Он не сдает в срок домашние задания или рабочие отчеты и не отправляет заявки: всегда нужно еще раз проверить, нет ли опечаток. Он проедет 50 миль в ненужную сторону, убежденный, что сбил кого-то на трассе, что тело вылетело на обочину, что он бессовестно покинул место преступления. Нужно поехать назад и проверить; наконец, убедившись, что нет никакого тела и не было никакого преступления, он поедет дальше… чтобы постепенно поддаться мыслям о том, что тело улетело в другую сторону, в кусты, которые он не проверил. Приходится опять разворачиваться.

Бывают и навязчивые ритуалы входа и выхода: дверной проем может стать удивительно трудным препятствием, которое нельзя преодолеть, не прикоснувшись к косяку ладонью нужное число раз. Есть ритуалы симметрии, раскладывания вещей – нельзя начать есть, не положив приборы идеально параллельно. В эти ритуалы входит счет – включить и выключить свет определенное количество раз, подсчитывать ступеньки. У некоторых хорошо образованных пациентов подобная нумерология приобретает фантастическую сложность. Пациент может идти от машины ко входу в здание, где у него назначено собеседование на работу, и следовать правилу: входить в здание можно, только если прошел четное количество шагов, или количество шагов, равное простому числу или квадрату простого числа, или отношение шагов с портфелем в левой руке к шагам с портфелем в правой руке должно соответствовать пропорции Фибоначчи. Иначе нужно начинать сначала… и опоздать на очередное собеседование. Задача не наступать на швы между плитками, чтобы защитить маму, по сравнению с этим кажется смехотворной.

Это компульсии, неуправляемые действия. А кроме них есть еще неуправляемые мысли. Мало того что это обычно поток бессмысленных слов или песен – уму непостижимо, как взрослый разумный человек становится одержим вопросом «что там за боп в шу-боп-шу-боп-шу боп?[45]». Но бывает навязчивость и хуже. Иногда пациент с ОКР не может перестать представлять катастрофу, происходящую с близким, и то, как он окажется невольно в ней виноват – или даже сознательно совершит ужасный акт. Человек не может не думать о насильственных, кошмарных действиях, каждый день по многу часов представляя все детали, а затем и обвиняя себя в таких грязных мыслях. Или человек может быть переполнен постоянным стремлением в чем-то признаться, обсессивными мыслями о своей вине.

Стороннему наблюдателю очень трудно представить страдания этих людей. Синдром Туретта, еще одно расстройство, часто оказывающееся в центре внимания, приводит к разнообразным непроизвольным действиям. Человек может выкрикивать ругательства, издавать звериные звуки, корчить странные рожи – не управляя собой. При хореи Гентингтона у человека непроизвольно дергаются руки. Но это стигматы, навязанные человеку болезнью. Пациент с Туреттом вовсе не мечтает лаять, как собака. Лай вырывается у него, пока он пытается не обращать на это внимания и продолжать думать о своем. А при ОКР пациент сливается с болезнью. Если ему указать на странности в поведении, он не отстранится от непрерывных симптомов, говоря: «Я почему-то не могу перестать мыться». Он соединится с ними, говоря: «Я вечно грязный».

Это не болезнь, при которой человек страдает от того, что не может справиться с разрушительными позывами, иррациональность которых понимает. На пике, когда пациент совсем мало осознает болезнь, он страдает, потому что эти позывы кажутся такими рациональными, такими необходимыми, что он чувствует, как тонет в катастрофических последствиях того, что не справляется. Это нескончаемый набор правил, запретов и требований, которые нужны, чтобы сдержать поток тревоги и ужаса.

Обсессивно-компульсивное расстройство, в том числе и согласно классификации Американской психиатрической ассоциации, – это главным образом битва против тревожности – тревожности, которую невозможно сгладить, неважно, сколько вы будете мыться, считать и перепроверять. Случаются краткие вспышки облегчения: когда вы дошли до угла здания, а число ваших шагов делится на пять, вы на миг чувствуете себя в безопасности: все под контролем, все и правда будет хорошо. Но безымянный ужас неизбежно возвращается.

Психиатр Джудит Рапопорт, автор великолепного собрания историй болезни ОКР «Мальчик, который не мог перестать мыться», размышляла об этологических корнях ОКР. Она проводит параллели между ОКР и стереотипным поведением у животных – последовательностями действий, которые они выполняют механически. Мы все знаем пример стереотипного поведения, когда собака кружит вокруг своего половичка, прежде чем улечься. ОКР для человека вроде кружения собаки, но собаки, которая измучена, сбита с толку и никак не может остановиться.

Замечательно, что мы приближаемся к пониманию этого заболевания на биологическом уровне. В некоторых случаях оно поддается лечению нейроактивными веществами. В мозге пациента с ОКР в зонах, связанных с двигательными паттернами, повышено потребление глюкозы и кислорода: по-видимому, существует некий неврологический зуд, метаболический импульс в этих зонах мозга, направленный на то, чтобы раскладывать предметы, мыться и совершать повторяющиеся движения. Части этих зон мозга отличаются по размеру от своих аналогов у здоровых испытуемых из контрольной группы. Приближается даже признание генетической составляющей этого расстройства.

Тривиальный вывод, который я пытаюсь сделать, должен теперь казаться очевидным: между ритуалами обсессивно-компульсивными и ритуалами религиозными есть настораживающее сходство. Эту параллель многим из нас вначале будет трудно принять. Для верующих читателей-либералов суть религии часто кроется в ее интеллектуальных и эмоциональных составляющих, или добрых делах, которые значат больше, чем сложный лабиринт ежедневных правил и ритуалов. Но для приверженцев большинства традиционных религий каждый день проходит в ритуалах очищения себя и пищи, входа и выхода из помещений, нумерологии и проверок.

Чтобы начать путь к этому выводу, я одолжу у культурных антропологов фокус, которым они пользуются, когда хотят высказаться об обществах в целом. Я начну с примеров из чужеродной культуры, которую можно рассматривать отстраненно и объективно. Для большинства читателей подойдет классический индуизм.

Жизнь правоверного брахмана заполнена массой ритуалов. Первое омовение и молитва должны начинаться за два часа до рассвета, они сопровождаются инструкциями, на что первым должен упасть взгляд проснувшегося человека (на что-то, предвещающее благо, – кольцо, монету, священную корову) и какая нога должна первой коснуться земли (правая). Дефекация должна происходить на открытом воздухе, и в это время брахману нельзя смотреть на луну, деревья, пашни, храмы и даже муравейники. Закончив с этим, он переходит к омовению: 10 раз левую руку, 7 раз правую, 5 раз обе, затем 3 омовения ног и 12 полосканий рта. Далее рассказывается в мельчайших подробностях, как купаться в реке, повязывать набедренную повязку, как садиться для первой молитвы (в том числе нужно зажать одну ноздрю определенными пальцами и сделать определенное количество вдохов, произнося одну молитву, затем зажать другую ноздрю с другой молитвой). Ритуалы на долгие часы даже до первого приема пищи, все подробно расписано, а если что-то пойдет не так, нужно начинать с самого начала.

И так весь день. Молитвы нужно произносить соответственно числу бусин на четках; каждой рукой можно брать определенное число горстей еды; увидев священное растение, его нужно обойти определенное количество раз; нельзя, входя, касаться ногой порога храма; скульптуры быка в дверях святилища нужно коснуться определенным образом – и так далее и тому подобное.

Жизнь ортодоксальных иудеев устроена примерно так же. Галаха – правила повседневной жизни – всеобъемлющи. Существует кашрут – сложные правила очищения и потребления пищи – какие виды можно есть, как убивать животных и разделывать мясо, сколько часов должно пройти между приемом молочной и мясной пищи. Есть правила, как мыть руки, какого объема должен быть ритуальный сосуд для вина, за сколько минут до заката нужно зажигать субботние свечи. Есть магические числа (18 означает жизнь, 39 – всемогущество Господа), которые определяют частоту произнесения молитв и количество раз, которое нити в молитвенной шали обмотаны вокруг самих себя. Как и брахман, ортодоксальный иудей не может входить в священные места, не коснувшись священного символа – в данном случае маленького футляра с освященным пергаментом, прибитого к дверному косяку. А если произошла ошибка, тоже есть сложные требования, как ее исправить: например, если посуда касалась запрещенной пищи, для очищения ее нужно на определенное время закопать в землю.

Одно из самых завораживающих проявлений обсессивности иудаизма – 613 заповедей, которые нужно соблюдать каждый день: 365 касаются того, чего нужно избегать, 248 – того, что нужно выполнять (такой перевес запретов вызвал у одного средневекового раввина, вероятно склонного к депрессии, замечание, что лучше бы нам было и не рождаться). Есть нечто удивительное в этих заповедях – за рамками того, что они регулируют. Можно предположить, что за долгие годы скопилось 613 заповедей, основанных на опыте решений раввинов о правильных ритуалах. Но нет, сначала кто-то впал в нумерологический угар, а потом уже под выбранное число подбирали заповеди. Кто-то когда-то решил, что правил повседневной жизни должно быть именно 613 (365 запретов по числу дней в году, 248 ежедневных ритуалов соответствуют предполагаемому тогда числу костей в человеческом теле), хотя никто еще не знал, что это за правила. И с тех пор ученые-раввины трудились с талмудическим пылом, спорили и выдвигали версии, чтобы сформировать этот список. Иногда магические числа возникают в религии как опора для памяти – неудивительно, что у неграмотного кочевого племени, которое пользовалось десятичной системой счисления, случились десять заповедей, а не девять или одиннадцать. Но 613 и его две составляющие никаким образом не являются мнемонической подпоркой, чтобы запомнить эту гору правил (о которых всё еще спорят). Важна магия самих этих чисел – каждый день Бог требует от нас столько действий, сколько в теле костей, и запрещает столько, сколько дней в году. Более яркого случая главенства нумерологического ритуала над содержанием нельзя и представить.

Не сильно отличается от этого и повседневная жизнь правоверных мусульман. Нога, которая делает первый шаг, вход в уборную и выход из нее – все определено. Установлено, – сколько раз нужно набрать воды в рот, чтобы его прополоскать, определено число омовений каждой руки и последовательность, в которой это проделывается. Как и омовение всего тела – с обычными оговорками: «после ошибки вернуться к началу», например, если мужчина, помывшись, случайно коснется своего пениса, нужно начинать все заново.

Молитвы произносят определенное количество раз в день, повернувшись в определенном направлении. Сложные запреты касаются того, каких животных можно убивать для еды и как это делать. Есть опять же магические числа – 7, 10, 70 и 100, полные глубокого значения. Есть жесткие количественные аспекты нумерологии: молитва, произнесенная с чистыми зубами, в 70 раз лучше молитвы с нечищеными зубами; публичное поклонение Богу в 17 раз лучше, чем частное. Так и проходит день, в конце которого человек сворачивается на кровати (лежа на указанном правом боку), повернувшись в сторону Мекки.

Теперь должны быть очевидны такие же обсессивные свойства христианских религий. Правила, сколько раз нужно произнести «Богородице Дево, радуйся», как использовать четки, как входить и выходить из храмов, процедура крещения, магия числа 3 или числа остановок крестного хода – католичество явно подпадает под описанные схемы. То же самое с протестантскими религиями. Даже у лютеран (выбранных за относительно меньшую витиеватость) хватает подробных правил – разные молитвы для разного времени дня и даже для четных и нечетных лет; точные процедуры исповеди и крещения; ритуалы омовения ног, имитирующие омовение ног Христа. В противоположность некоторым другим религиям, обсуждаемым выше, здесь есть и правила об использовании в ежедневных ритуалах цвета и звука. Например, в лютеранстве полно предписаний о музыке. Сборник гимнов, сопровождающих лютеранский молитвослов, содержит строгий список указаний и запретов для органиста. Начинается он с того, что нужно играть правильные ноты, не допуская смешения пунктирного ритма и триолей, и предостерегает от того, чтобы брать все ноты аккорда одновременно.

Можно было бы продолжать дальше, но не нужно: уже должно быть видно, как снова и снова всплывают одни и те же схемы. Связь обсессивно-компульсивных и религиозных ритуалов замечена уже давно. Естественно, у Фрейда нашлось что об этом сказать. В работе 1907 года «Обсессивные действия и религиозные практики» (Obsessive Acts and Religious Practices) он напрямую проводит связь между ними. В одном чудесном предложении Фрейд описывает обсессивный невроз как «индивидуальную религиозность», а религию как «универсальный обсессивный невроз». В том же ключе высказался и психоаналитик Роберт Пол, который описал религию как «невроз цивилизации». В работе 1975 года психиатр Юджин д'Аквили и антрополог Чарльз Лафлин напрямую сравнили стереотипное поведение животных с религиозными ритуалами.

Чтобы вы не подумали, что это все козни светских специалистов по психическому здоровью, которые приравнивают религию к патологии, – сходство давно признают и богословы. Рапопорт посвятила приложение в своей книге загадочному понятию католического педантизма. Впервые о нем заговорил Игнатий Лойола почти пять веков назад, и с тех пор ученые не перестают обсуждать педантизм, который воплощает религиозные сомнения и тревогу и реализуется в том, что человек направляет энергию на успокаивающие ритуалы. Джереми Тейлор, богослов XVII века, дал точное описание: «Они каются, когда не грешили. Это беда там, где беды закончились, сомнение там, где сомнения разрешились». Грубо говоря, религиозную педантичность можно описать как проявление обсессивной тревожности у католиков.

Удивительным образом эти ученые часто говорят о педантичности, чтобы предостеречь священнослужителей от нее. Священникам часто рекомендуют приглядывать, нет ли среди прихожан таких, которые приходят к религии лишь для того, чтобы укротить лихорадочное стремление к ритуалу. Священников призывают стараться повернуть страдальца в сторону содержания ритуалов, смысла Бога и своих действий.

Подобные призывы были и в других религиях – о прихожанах, которые могут потонуть в ритуале ради ритуала. В иудаизме, во время субботнего чтения Торы, чтец должен именно читать ее, а не декламировать по памяти. Для этого правила есть два традиционных объяснения. Одно – практическое: при воспроизведении по памяти есть вероятность ошибки. Второе уходит корнями в ту же сферу, что католический педантизм: чтение по памяти приводит к ощущению пустого ритуала ради ритуала. Иудейский трактат «Поучения отцов» (2:13) предупреждает: «Не позволяйте молитвам стать повинностью». Подобное правило есть и в исламе, оно берет начало от Мухаммеда, который сказал, что человек получает пропорционально осознанно вознесенным молитвам.

Получается, что священникам приходится находить управу на тех, чьи ритуалы выходят из-под контроля, но при этом институт религии, особенно та ее сторона, которая оформлена в бесчисленных ежедневных правилах, запретах и схемах, является небесным даром для личностей с навязчивой симптоматикой. Вне религиозного контекста обсессивно-компульсивный больной – дисфункциональный человек, отрезанный от общества. Но поместите его в контекст религии – и все меняется: человек оказывается в ядре хорошо структурированного сообщества. Можно предположить (это предположение, насколько я знаю, не проверялось), что обсессивно-компульсивным атеистам или сторонникам минималистских ритуалов в религии (приходят на ум квакеры) живется не так хорошо, как тем, кто укрывается под крылом более сложноорганизованных религий.

Религиозный ритуал для пациента с ОКР – это утешительная структура. Организованная религия – мир правил, предписаний, требований и запретов: мир, размеченный указателями. Ключ к пониманию ОКР – это ядро тревожности. А ключ к пониманию утешения, которое больной ОКР может найти в религиозном ритуале, – в том, что ритуал не снижает тревогу. Это невозможно – не с нашим наследием лихорадочных ритуалов, которые так часто требуют бесчисленных личных и общественных жертв, в которых правила так строги, а наказания измеряются вечностью. Дело не в количестве тревоги, но в ее качестве. Для обсессивно-компульсивного человека религиозный ритуал помогает перейти от безымянного ужаса к ужасу, который многократно поименован, измерен, взвешен, описан и разделен. Есть огромное облегчение в том, что демоны, обуревающие человека, укомплектованы подробной инструкцией по кормлению и уходу за ними.

В рассказе «Голодарь» Франц Кафка описывает тяготы героя, которого привозят на городскую площадь в клетке, чтобы он 40 дней голодал в назидание жителям. Сначала кажется, что это одна из странных кафкианских аллегорий, но в Европе в Средние века на самом деле существовали профессиональные голодари: отличное развлечение для тех, кому наскучило ходить по абонементу на травлю медведей. Удивительная мысль – вам могут платить за то, что вы голодаете. И можно провести некоторую параллель. Во многих культурах преимущества смешивания обсессивно-компульсивных и религиозных ритуалов выходят за пределы мирской практики. Мы живем в эру, когда религиозный лидер и психотерапевт занимают примерно одинаковые ниши в своих конфессиональной и неконфессиональной экосистемах. У нас полно примеров, как религиозные лидеры раздают утешение и мудрость: консультируют молодую пару перед свадьбой, сочувствуют горюющему, отзываются на нашу боль.

Но это лишь одна сторона религиозного лидерства. Они также могут быть рупорами проклятий или воинами во главе Крестовых походов. И во многих обстоятельствах религиозные лидеры лучше всего подходят для выполнения ритуалов – это самые пламенные, энергичные, изобретательные люди. Поразительно: если повезет, обсессивно-компульсивным расстройством можно зарабатывать на жизнь.

Марк Танси, «Фома неверующий», 1986

Легче всего это понять, если рассмотреть отстраненный случай. Жизнь правоверного индийского брахмана наполнена не только собственным ревностным исполнением ритуалов, но и подработкой по очищению и нумерологическим ритуалам для других. Например, добросовестному индуисту полагается произнести Гаятри-мантру 2 400 000 раз за жизнь. С приближением старости, чувствуя, как силы для повторения мантр иссякают, многие нанимают брахмана, который завершит дело за них. Те, кто торопится, может нанять 24, а если денег очень много, то и 240 брахманов, чтобы произнести мантру 2 400 000 раз в один большой присест.

Примеры, более близкие нашей культуре, сложнее распознать из-за того, что они нам знакомы, но суть их в том же. Вспомните католическую традицию платить священнику, чтобы он произнес молитву за кого-то, или бесчисленные случаи, когда религиозных лидеров приглашают ритуально обеспечить победу в спортивном состязании, успешное начало школьных занятий или заседание конгресса.

У такой экономической сделки может быть даже вторая производная, когда религиозного лидера нанимают, чтобы засвидетельствовать, что кто-то другой правильно проводит ритуал. Например, чтобы Союз ортодоксальных раввинов признал еду кошерной, производящая ее фабрика или бойня должна нанять специально обученного раввина. Его работа состоит не в непосредственной подготовке еды, а исключительно в наблюдении. Ему надлежит удостовериться, что ритуалы приготовления, скажем, бесхолестериновых хот-догов из тофу проводятся так, что патриархи бы одобрительно улыбнулись.

Можно возразить, что более традиционные варианты найма для проведения религиозных ритуалов (то есть те, с которыми мы лучше знакомы в рамках своей культуры) на самом деле не «наем»: редко случается, чтобы религиозный лидер брал отдельную плату за молитву в начале выпускной церемонии – это входит в его рабочие обязанности. Но в этом-то все и дело. Это работа, зачастую с полной занятостью, на которую пастора или раввина сообщество нанимает либо напрямую, предлагая ему контракт и страховку, либо косвенно, делая пожертвования Церкви. Говоря сухим языком экономической антропологии, развитие такого расслоения требует от крестьян зарабатывать не только свой хлеб в поте лица, но и хлеб для других, пока те заняты омовением рук.

Неожиданно удачно это описано в книге, которая в остальном показалась мне проходной научной фантастикой, – в «Ксеноциде» Орсона Скотта Карда. В многопланетной деспотической империи есть планета, где духовной жизнью управляет наследственная каста священников – «богослышащие». Это религиозные лидеры, одаренные, но бесполезные. Они живут в роскоши благодаря услужливым подношениям крестьян и проводят свои дни в сложных, изнурительных ритуалах очищения и нумерологии. К концу книги раскрывается коварный сюжет: каста священников была генетическим экспериментом темных властителей галактической империи. Они давным-давно заметили высокоразвитый интеллект жителей этой планеты и испугались, что однажды те смогут устроить революцию. В качестве меры предосторожности властители создали генетически разработанный вирус, который заражал часть населения и передавал им ген ОКР. Зараженные принялись считать, мыться и распевать монотонные песни и вскоре превратили эти ритуалы в религиозные, после чего нагрузили ими незараженное население, заявляя, что их лихорадочные позывы – это знаки, что с ними говорит Бог, а ген стал передаваться их потомкам. Возникла паразитическая каста священников, и планета перестала представлять революционную опасность – богослышащие были слишком заняты священнодействием подсчета количества линий в досках пола (распространенная среди них компульсия), а крестьяне были слишком заняты, кормя и обстирывая их.

Получается, если религиозный ритуал дает неприкосновенность людям с обсессивно-компульсивным расстройством, то наиболее удобное прибежище можно найти, став священнослужителем. Необыкновенно современную и знакомую форму страдания от этого расстройства можно увидеть на примере монаха-августинца XVI века по имени Людер, чьи произведения дошли до наших дней. Тревожный неврастеник, измученный отношениями с суровым и требовательным отцом, и с целым букетом, видимо, психосоматических заболеваний – этот юноша однажды попал в одиночку в ужасную грозу, пережил паническую атаку и поклялся стать монахом, если ему будет позволено выжить.

Верный клятве, он стал послушником и бросился исполнять ритуалы с бешеным пылом, бесконечно повторяя их, мучаясь сомнениями в себе. Он описывал свои страдания немецким словом Anfechtung, которое определял как чувство полной потерянности, утраты почвы под ногами. Он дотошно выполнял все монашеские ритуалы, стремясь быть еще более внимательным к мелочам, еще больше сосредоточиться на Боге, еще больше покаяться в своих несовершенствах… и неизбежно находил ошибку и вынужден был начинать сначала. Первую мессу он провел в агонии ужаса, боясь упустить что-то важное или произнести богохульные слова. Его свободные часы молчаливого сосредоточения были полны обсессивных еретических мыслей, в которых он пространно исповедовался день за днем. Он писал: «Я часто повторял свою исповедь и ревностно исполнял назначенную епитимью»; «Но я вечно сомневался и говорил себе: "Ты все неправильно сделал. Ты недостаточно раскаялся. Ты не обо всем рассказал на исповеди"». Как-то раз его исповедник, несомненно уставший каждый день выслушивать многочасовые исповеди Людера с бесконечными описаниями его слабостей и справедливого Божьего гнева, наконец обернулся к юному монаху с возмущенной, удивительно современной отповедью: «Это не Бог злится на тебя, это ты злишься на Бога!»

История дает нам завершающий намек на болезнь этого монаха. Он мылся и мылся, и все впустую. «Чем больше ты себя очищаешь, тем грязнее становишься», – печально подытожил монах. Тема навязчивых состояний ясно слышится в этом юноше, которого весь мир знает под именем Мартин Лютер.

Почему жизнь некоторых религиозных людей и людей, обремененных навязчивыми состояниями, должна быть настолько наполнена ритуалами? Это обсуждалось и в контексте ОКР как тревожного расстройства, и в общеизвестном желании посчитать ступеньки, когда нас накрывают тяжелые испытания. Есть некая защищенность, безопасность, даже удовольствие в том, как мы воспринимаем схемы и повторения. Д'Аквили и Лафлин выдвинули теорию, которую назвали биогенетическим структурализмом: согласно ей наш мозг находит органическое, электрофизиологическое подкрепление в ритмичном повторе одинаковых схем. Исследователи предположили, что «повторяющиеся визуальные и слуховые стимулы могут запускать кортикальные ритмы и создавать у человека ощущение неизъяснимого удовольствия». Я не встречал нейробиологических свидетельств в пользу этой гипотезы, не говоря о том, что мы испытываем удовольствие не только от ритуалов, требующих повторения действий, длящихся несколько секунд (например, пение мантр), при которых действительно может возникать некоторая подгонка кортикальной активности, но и от ритуалов, цикл повторения которых длится тысячу суббот. Биологические основы успокоения, которое мы находим в повторении, не могут быть устроены так просто. Тем не менее неизъяснимый покой действительно снисходит на нас, когда мы встречаем знакомое и повторяющееся, когда мы вспоминаем, что уже ходили этой дорогой и земля там тверда. Это черта, объединяющая нас со многими другими биологическими видами, усиливается с возрастом (в «Старых друзьях» Трейси Киддер есть чудесная фраза жителя дома престарелых, который говорит о своем соседе по комнате: «Послушать историю Джо пару раз – веселит, слушать ее в десятый раз – раздражает, но мало что может быть лучше, чем слушать ее каждый день на протяжении пяти лет»).

Сьюзан Шерер и Павел Упоров, «Птичник», 1995

Выходит, без ритуалов не обойтись. Но почему религиозные ритуалы – очищение, приготовление еды, вход и выход, нумерология – совпадают с ритуалами больных ОКР? Например, из 613 заповедей, определяющих ортодоксальную иудейскую жизнь, около 100 из них относятся к приготовлению еды. Откуда эта схожесть в двух группах?

Об этом рассуждали психоаналитики. Об этом рассуждали психологи и антропологи. Эти специалисты воспринимают ритуал не просто как случайную зацепку за какую-то схему, но как отражение глубинной биологической реальности. С этой точки зрения неудивительно, что в мире, полном заразных болезней и зараженной пищи, религиозные и светские ритуалы заботятся о личной гигиене и чистоте и безопасности еды.

Эти рассуждения строятся исходя из того, что ритуалы в религии и ОКР структурно схожи, поскольку возникают из сходных (психоаналитических, экологических) источников. Как мне кажется, во многих случаях есть объяснение намного проще – и в нем заключается единственная оригинальная мысль этого очерка. Религия не просто предлагает прибежище страдающим от ОКР, которые приучаются выполнять те же ритуалы, что все остальные; она не просто вознаграждает такое поведение, возводя индивидов, отличившихся в выполнении этих ритуалов, на руководящие позиции. Кажется очевидным, что многие из этих ритуалов придуманы больными ОКР в своих частных попытках структурировать и снизить тревогу – а потом это как-то превратилось в правила для всех. Как шизотипик, оказавшийся в нужное время в нужном месте, может значительно повлиять на фундаментальную структуру верований сообщества, так больной ОКР, оказавшийся во влиятельной позиции, может изменить манеру выполнения повседневных ритуалов веры.

Кто был тот индуист много лет назад, одержимый числом 24? Мусульманин, уцепившийся за 70? Что за иудей решил, что у Бога есть особое пристрастие к числу дней в году и числу костей в теле? Кто придумал перебирать четки или переплетать нити молитвенной шали определенное число раз? Кто был этот человек, – в каждой из культур – чьи личные мучительные правила мытья превратились в стандартную ортодоксальную схему? В большинстве случаев мы этого никогда не узнаем: эти люди потеряны для истории.

Многие религиозные ритуалы когда-то были частными ритуалами больных ОКР: в этой мысли есть что-то щемящее. Многие клиницисты отмечают особое свойство ритуалов в ОКР и особое отношение больного к ним. Тщательные, изматывающие, всепоглощающие схемы действий, рабами которых становятся больные ОКР, часто отражают глубоко личные, тайные уголки их жизни. Если ритуалы основаны на уже существующих в культуре, им обычно необходимо что-то добавить – что-то личное, что-то более трудное и мучительное, чтобы удержаться на шаг впереди неизбежного ужаса, впереди своего Anfechtung. Если их ритуалы изобретены из воздуха, они все равно исполнены сокровенного, индивидуального символизма, что вылепливает матрицу личностной сути этого человека, и она может лучше всяких слов, выше понимания самого пациента демонстрировать основополагающее значение этих ритуалов для его личности. Иногда, если больной не в силах их подавить, ритуалы выполняются на глазах у других, но это предельно частное действие, вынесенное наружу.

Как происходит превращение мелких повторяющихся действий во всеобщий религиозный ритуал, узнать невозможно. В трудные времена, когда в обществе копится тревожность, возможно, другие хватаются за схему, по которой действует влиятельный человек, или, может быть, он сам предлагает ее в дар обществу – вот как я все это время угождал нашему Богу. Но происходит превращение, и человек с ОКР остается с зияющей пустотой на месте бывшей частной собственности. Мы привыкли к представлению о религиозных лидерах как о людях, которые жертвуют семейной жизнью, удовольствиями, богатством или самой жизнью на кресте или костре. Подозреваю, что трансформация ритуала – это еще один пример подобной жертвы, то есть во имя веры, во имя заботы о своем обществе в трудные времена, во имя блага всей паствы раскрывается Секрет: частное пространство повторений, правил и схем, где на время удается укротить дьявола, и Бог знает, что ты сделал все, что мог. Его раздают и копируют с тем же почтением, которое досталось бы видеоуроку аэробики. Экосистема веры предоставляет неожиданные возможности для мученичества.

Я долго распространялся о представлениях, связывающих метамагическое мышление шизотипиков с чертами религиозного образа мыслей, или о связке ритуальных императивов больных с расстройством навязчивости с чертами религиозной ритуальности. К этому можно добавить и другие современные данные, в том числе нейропсихические.

Альфредо Кастанеда. «Портрет истребителя», 1989

Например, «условно-рефлекторное суеверие» – дивная формулировка Б. Ф. Скиннера времен раннего бихевиоризма. Во многих (хоть и не во всех) сферах, вознаграждая особь за некоторое действие, вы повышаете вероятность, что она это действие повторит.

Если подойти основательно, можно постепенно сформировать у индивида выполнение сложносоставных заданий, повышая планку действий, приводящих к вознаграждению. Тому есть бесчисленные примеры, один из ярчайших – дрессировка цирковых животных.

А что, если давать вознаграждение случайным образом, независимо от того, что делает животное или человек? Ответом индивида будет что-то вроде: «Что я сейчас сделал, за что меня наградили? Что-то же я должен был сделать». И он повторяет любые действия, которые делал непосредственно перед наградой. Он пробует снова и снова, с небольшими изменениями, готовится попытаться еще раз, и тут… бинго! На него сваливается новая случайная награда, и его теория явно подтверждается: «Я знал, надо просто сделать это нужное количество раз и за это будет награда». Вы только что сформировали суеверное поведение.

Скиннер показал это на голубях. Выдавайте голодным голубям еду через случайные промежутки времени, и получите птиц, демонстрирующих суеверное поведение: в одной клетке голубь будет усердно скакать на одной ноге, его сосед – качаться с боку на бок, другой сосед – кружиться, и каждый будет убежден, что именно это действие приводит к награде. Я много раз видел, как суеверное поведение формируется у ученых. Попробуйте какую-нибудь сложную новую лабораторную технологию, которая почти никогда не работает. В один прекрасный день она обязательно выдаст идеальный результат – ни с того ни с сего. На самом деле это произошло из-за неведомой переменной, о которой невозможно догадаться: остаточные количества какого-то вещества в воде в тот день, солнечные пятна или колебания на токийской фондовой бирже. Но ученый так отчаянно рад, так хочет ухватиться за любой случайный фактор, который мог вызвать успех, что быстро изготовляет для себя самые разнообразные суеверия. Поскольку ученый не имеет понятия, какие действия привели к успеху, суевериями становятся они все, вплоть до того, чтобы в день следующего эксперимента надеть те же трусы, раз они приносят удачу.

Бывает ли, что люди или животные отучиваются от суеверий? Иногда, если они не очень зависимы от награды. Требуется лишь некоторая вариативность в повторении действий – случайная или намеренная: пропустил какие-то мелочи, сделал что-то немного не так, забыл о действии вообще – а награда все равно тут как тут. И вот тогда индивиду закрадываются в душу агностические подозрения: «Может, дело вовсе не в трусах?»

В широком смысле это учит нас, что в трудные моменты, когда люди (и другие животные) сильно нуждаются в поддержке, они особенно подвержены соблазну видеть причины и следствия там, где их нет. И очевиден переход от «суеверия» в психологическом жаргоне к повседневному смыслу слова. Недавние данные подкрепляют это с нейробиологической стороны: если повредить определенную часть мозга, животные будут более склонны к формированию суеверий и менее способны к выделению причинно-следственных связей для понимания того, как устроен мир. И отсюда следует стандартный для нейронауки вывод: индивидуальные различия в устройстве этой области мозга могут объяснить индивидуальные различия в готовности к суеверному поведению.

Есть и другие корреляции между аномалиями мозга и поведенческими схемами, вписывающиеся в тему этого очерка. Неврологи приходят к признанию, что определенные виды эпилепсии вызывают характерные изменения личности больных, и не только во время припадков. Возможно, самые удивительные изменения мы видим у индивидов с определенным типом припадков, сосредоточенных в височных долях мозга. Как описано в очерке «А какого размера у вас?», эти люди становятся крайне серьезными, теряют чувство юмора. Они обычно ведут себя стереотипным образом, избегая новых обстоятельств и людей. К тому же височные эпилептики становятся графоманами, им необходимо много, пространно писать. Самое интересное, что это расстройство также связывают с глубоким интересом к религиозным и философским вопросам. Нельзя сказать, что данная форма эпилепсии связана с религиозностью: речь именно об интересе к религии. (Это различие видно из слышанной мной прекрасной истории о покойном Нормане Гешвинде, знаковой фигуре в неврологии, впервые описавшем височный тип личности. Ординатор в клинике Гешвинда сообщил, что осматривал подростка с височной эпилепсией. Вероятно, стремясь подколоть великого врача и чуть-чуть проявить доминантность, молодой ординатор оговорился, что, кстати, пациент не совсем вписывается в схему Гешвинда. «Почему?» – спросил Гешвинд. «Знаете, я спросил парня, религиозен ли он, а он сказал, что нет». Гешвинд повел войско ординаторов в холл, чтобы найти пациента и показать то, что, как он был уверен, упустили при осмотре. Гешвинд обратился к эпилептику и спросил, религиозен ли он. Тот ответил отрицательно. И тогда невролог задал важнейший дополнительный вопрос: а почему нет? И парень пустился в бурные получасовые объяснения про буберовский анализ обращения Бога с Иовом, про расселловскую критику Нагорной проповеди, про Потоп как миф, изложенный в эпосе о Гильгамеше… в общем, Гешвинд ушел довольный.)

Что значит все это переплетение веры с психическими и неврологическими заболеваниями? Несмотря на оговорки в начале очерка, некоторых читателей расстроит этот материал. Такие идеи действительно вызывают беспокойство. Но важно ограничить его, подчеркнув, какие тревожные вещи из этого НЕ следуют.

Во-первых, я не говорю, что нужно быть сумасшедшим, чтобы верить. Давайте переформулирую не так агрессивно: никакие нейропсихические расстройства из описанного набора не являются необходимым условием для определенных типов религиозной веры. Здесь все гораздо спокойнее. Индивидам с любым из этих психических расстройств определенные виды веры и религиозные ритуалы хорошо подходят и дают успокоение.

Во-вторых, я не говорю ни о чем количественном, вроде того что большинство людей или даже заметное меньшинство людей с определенными религиозными воззрениями пришли к ним из-за нейропсихиатрических нарушений. Количественные факторы не имеют отношения к делу; эти рассуждения имели бы точно такой же смысл, даже если бы касались только одного человека.

И наконец, более сложная оговорка. Целью этого очерка не было едко и саркастично подчеркнуть, что есть люди, чьи верования лишь механические судороги вследствие психических нарушений. Суть не в том, что для них это «заложено биологически». Я не сомневаюсь, что есть не меньше психических подсказок (менее изученных), почему люди теряют веру так же, как находят, и меня, рьяного атеиста, завораживает мысль о том, что чей-то атеизм точно так же «заложен биологически», как чья-то вера.

Именно в этом суть. Вообще не важно, говорят ли нам эти биологические изыскания о миллионе человек или только об одном; говорят ли они о пламенной вере или пламенной потере веры.

Для меня важнее всего практические выводы из этих исследований. Для многих из нас отношение к Богу, богам или их отсутствию, моральные нормы, с которыми мы сталкиваемся здесь, на земле, и награды, которых мы можем ожидать после, – решения, которые мы принимаем о религиозной вере, – одни из самых глубоких, личных и самых сложных вопросов в нашей жизни. Это одна из позиций, которая определяет нашу личность. Половину своей юности я переживал последствия собственных сомнений, и десятилетия спустя они все еще отзываются во мне. Редкая неделя проходит без того, чтобы я не разозлился на Бога за то, что он перестал для меня существовать; не сокрушался бы о расхождении между тем, что я хочу чувствовать – и что могу. Что это значит, если в глубоко личном пути к определению себя, в этом важнейшем процессе укоренения ощущения «Я» хоть один человек на планете пришел к решению благодаря несбалансированности нейромедиаторов?

С этой тревожной мысли началась данная книга, похожим вопросом я задавался в конце первого очерка «А какого размера у вас?», пройдясь по синдромам лобной расторможенности – синдром Туретта, ОКР и другие психические расстройства. Мы осмыслили факторы, которые делают нас теми, кто мы есть: религиозны ли мы; нравится ли нам новое или привычное; легко ли мы высказываем свое мнение; склонны ли к моногамии или неверности, и какого пола человек, вокруг которого закручиваются все эти вопросы веры. Другие очерки в этой книге добавляли дополнительные грани: если существуют биологические ограничения того, как мы двигаемся по жизненному пути, как мы проходим самые сложные его моменты, например горе, то что это означает? Разбирая признак за признаком, задаемся вопросом: неужели мы всего лишь не слишком выдающаяся разновидность приматов? И что нам с этим делать?

В конце очерка «А какого размера у вас?» я попытался сформулировать свои ответы о социальных и политических последствиях биологической базы поведения. Прежде всего, мы обязаны бороться с идеологиями, которые искажают научное знание для оправдания следующего холокоста. Кроме того, из изучения разнообразных факторов, ограничивающих формирование личности и обеспечивающих появление закономерных сходных поведенческих узоров, должны вырасти эмпатия, толерантность и плюрализм, должны родиться новые области биологии с потенциальными возможностями помощи людям.

Многие годы читая об этом лекции, я заметил, что студенты часто приходят в замешательство от некоторых аспектов данного научного знания, при этом социополитические аспекты редко выходят на первый план. Нас волнует именно философская подоплека. Почему?

Мне кажется, дело в болезненном столкновении с огромной сложностью того, что открывает нам биология: потрясающее разнообразие нейромедиаторов и синаптических связей, переплетение эффектов гормонов и среды, изощренность, с которой ранний опыт может повлиять на работу организма на всю оставшуюся жизнь. Проблема здесь даже не в том, что при попытке в этом разобраться можно впасть в отчаяние. А в том, что такая сложность противоречит сформированному у нас образу живых систем – жизнь и ее процессы разворачиваются просто так, без всякого расчета или плана. То есть естественно. И вместо этого каждая мелочь свидетельствует о противоположности простоте: даже для такого, казалось бы, незатейливого дела, как определение сроков полового созревания, наши тела строят коварные планы, нарушают правила эволюции, отслеживают состояние окружающего мира, складывают и вычитают преимущества и недостатки каждого шага. В общем, приходится убеждаться (а большинство биологов прекрасно это знают), что если считать «естественное» синонимом простоты, безыскусности, не требующей усилий или планирования, то наш организм или поведение редко когда бывает естественным. Мы не можем себе позволить роскошь «естественности».

Огорчает людей и то, что многие из открытий поведенческой биологии противоречат нашему образу себя. Большинство из нас лелеет в душе идею, что каждый человек – непостижимый светоч уникальности. И возникает страх, что ученые хотят изучить его и тем самым уничтожить в результате обретения знания – этот страх приходит в образе снежинки, которая тает от дыхания кого-то, кто наклонился слишком близко, чтобы разглядеть ее; или в образе единорога в загоне, на которого пялятся толпы любопытных, которым дела нет до его грусти и утрат.

Этот образ также выписан в классическом рассказе Артура Кларка «Девять миллиардов имен Бога». Это идеальная метафора страха того, куда приведет нас научное знание. В рассказе тибетские монахи объединяются с группой ученых, у которых есть самый мощный компьютер на Земле. Цель их сотрудничества – найти девять миллиардов разных имен Бога, о которых говорят тибетцы. И по мере того, как они приближаются к недостижимому знанию, звезды на небе начинают меркнуть.

Многие люди боятся, что ученые, узнавая все больше о все меньшем, своим знанием обратят нас в стерильные скопления молекул, сетей и уравнений и с каждым новым добытым фактом в небесах будет гаснуть звезда.

Меня это не беспокоит. Не потому что я черствый ученый и хочу во что бы то ни стало добраться до искомого и превратить танец пламени в систему уравнений. Я достаточно эмоционален, и это главное в моей научной работе. Но я не буду переживать, если ученые вдруг возьмут и все объяснят. По одной простой причине: можно свести прыжок антилопы в саванне к биомеханике, а музыку Баха – к контрапункту, но это ни на йоту не уменьшит количество мурашек по коже, когда мы увидим прыжок антилопы или услышим Баха. Если нам откроется некая структура, лежащая в основе самых заветных вещей, то мы от этого только выиграем и окрепнем,

Я не боюсь, что ученые вдруг все объяснят еще и потому (и эта причина сильнее первой), что этого никогда не случится. Как водится, в некоторых областях наука может объяснить кое-что, но она никогда не объяснит всё. Прочитавшим эти страницы должно быть очевидно, что научный процесс устроен так, что на каждый разрешенный вопрос образуется десяток новых. И они обычно намного сложнее. Это блестяще сформулировал генетик по фамилии Холдейн: «Жизнь не только удивительнее, чем мы представляем, она удивительнее, чем мы можем представить». Знания никогда не загасят наше пламя. Наука не излечит нас от чувства, что все загадочно и удивительно, а будет все время возрождать его.

Некоторые ссылки о шизотипической личности приведены в конце первого очерка «А у вас какого размера?». Введение в шизофрению можно найти в большинстве учебников психологии. Но яркий и эмоциональный взгляд на болезнь можно найти в книге Susan Sheehan «Is There No Place on Earth for Me?» (New York: Vintage Books, 1982).

Психопатология шаманизма обсуждается во многих источниках. Пол Радин и его размышления рассматриваются в S. Diamond, «Paul Radin», in S. Silverman, ed., Totems and Teachers: Perspectives on the History of Anthropology (New York: Columbia University Press, 1981). Цитаты Радина и его информанта из Виннебаго взяты именно оттуда. Также см. E. Ackerknecht, «Psychopathology, Primitive Medicine and Primitive Culture,»Bulletin of the History of Medicine 14 (1946)": 30; J. Silverman, "Shamans and Acute Schizophrenia," American Anthropologist 69 (1967):21; G. Devereux, "A Sociological Theory of Schizophrenia," Psychoanalytical Review 26 (193 9): 338; R. Shweder, "Aspects of Cognition in Zinacanteco Shamans: Experimental Results," in W Lessa and E. Vogt, eds., Reader in Comparative Religion (New York: HarperCollins, 1979) 327; A. Kroeber, "Psychosis or Social Sanction?" Character and Personality 8 (1940): 204.

Исторический взгляд на предмет можно найти в J. Atkinson, "Shamanisms Today", Annual Review of Anthropology 21 (1992): 307.

Статистика о суевериях американцев приводится по G. Gallup and J. Castelli, The People's Religion: American Faith in the Nineties (New York: Macmillan, 1989); and G. Gallup and F. Newport, "Belief in Paranormal Phenomenon among Adult Americans," Skeptical Inquirer 15 (1991): 137.

Цитата Бичера из J. Braude, Lifetime Speaker's Encyclopedia (Englewood Cliffs, N. J.: Prentice Hall, 1962), 682.

Как указано в конце очерка «А у вас какого размера?», самая доступная книга об обсессивно-компульсивном расстройстве – Judith Rapoport, The Boy Who Couldn't Stop Washing (New York: Signet, 1989). Более техническое обсуждение частоты различных ритуальных действий у пациентов с ОКР можно найти в S. Rasmussen and J. Eisen, «The Epidemiology and Differential Diagnosis of Obsessive-Compulsive Disorder,» Journal of Clinical Psychiatry 53 (1992): 4; J. Rapoport, S. Swedo, and H. Leonard, «Childhood Obsessive-Compulsive Disorder,» Journal of Clinical Psychiatry 53 (1992): 11; T. Insel, «Phenomenology of Obsessive-Compulsive Disorder,» Journal of Clinical Psychiatry 51 (1990): 4.

Некоторые технические обсуждения возможных нейробиологических коррелятов ОКР можно найти в D. Robinson, H. Wu, R. Munne, M. Ashtari, J. Ma, J. Alvir, G. Lerner, A. M. Koreen, K. Cole, and B. Bogerts, «Reduced Caudate Nucleus Volume in Obsessive-Compulsive Disorder» Archives of General Psychiatry 52 (1995): 393.

Описание ритуалов индуизма можно найти в M. S. Stevenson, The Rites of the Twice-Born (Munshiram Manoharlal, Delhi: Oriental Books Reprint Corp., 1971). Ритуалы иудаизма описаны в H. Donin, To Be a Jew (New York: Basic Books, 1972). 613 заповедей ортодоксального иудаизма обсуждаются в Rabbi Dr. Chavel, trans., Sefer Ha-Mitzvoth of Maimonides in Two Volumes (London: The Soucino Press, 1967); и в Sefer ha Hinnuch: The Book of Mitzvah Education, приписываемой рабби Аарону га-Леви из Барселоны, на основании первого издания (Венеция, 1523) (Jerusalem, N. Y: Feldheim Publishers, 1989). Заметим, что эти источники – пример различия между двумя списками из 613 правил.

Ритуалы ислама описаны в Al-Ghazzali, The Faith and Practice of Al-Ghazzali, translated by W Montgomery Watt (Chicago: Kazi, 1982).

Лютеранские ритуалы описываются в Lutheran Church of America's Lutheran Book of Worship, Ministers Desk Edition (Minneapolis: Augsburg Publishing House, 1978); также см. M. Stulken, Hymnal Companion to the Lutheran Book of Worship (Philadelphia: Fortress Press, 1981).

Размышления Фрейда на эту тему можно посмотреть в его работе 1907 года «Obsessive Acts and Religious Practices.» Collected Papers of Sigmund Freud (New York: Collier Books, 1963). Также см. R. Paul, "Freud's Anthropology: A Reading of the 'Cultural Books,' " in E. Garcia, ed., Understanding Freud: The Man and His Ideas (New York: New York University Press, 1992); и E. d'Aquili and C. Laughlin, "The Biopsychological Determinants of Religious Ritual Behavior," Zygon 10 (1975): 32.

Книгу Орсона Скотта Карда Xenocide опубликовали в издательстве Tor Books, New York.

Жизни Лютера посвящено множество биографических трудов. Классическая работа, углубляющаяся в его психологию, – книга Эрика Эриксона Young Man Luther (New York: Norton Library, 1958), работа, определившая жанр психобиографии. Цитаты из него и о нем взяты из этой книги.

Введение в формирование суеверий можно найти в большинстве учебников психологии. Можно также заглянуть в любую книгу Скиннера о научении и условных рефлексах, в том числе B. F. Skinner, About Behaviorism (New York: Vintage, 1985).

Ссылки на работы о височной эпилепсии и соответствующем ей типе личности можно найти в конце первого очерка.

«Девять миллиардов имен Бога» Артура Кларка опубликованы в Ballantine Books в Нью-Йорке в 1953 году.

Версии цитаты Дж. Холдейна взяты из его книг, в том числе Adventures of a Biologist (New York: Harper and Brothers, 1940).

Благодарности

Некоторые очерки здесь посвящены темам, связанным с моими исследованиями, и предполагается, что я что-то об этом знаю. Но есть и очерки на темы, с которыми я не так хорошо знаком (что, как будет видно, не помешало мне иметь о них собственное путаное мнение). В этих случаях я полагался на щедрость и доходчивость коллег, которые рассказывали о своей работе и мыслях. Я благодарен Джин Олтманн, Джею Белски, Лорел Браун, Джонатану Коббу, Джареду Даймонду, Биллу Дарэму, Лоренсу Фрэнку, Джеймсу Гроссу, Бену Харту, Чарльзу Немероффу, Крейгу Пэкеру, Эдварду Полу, Ларри Сквайру, Мишель Сэрби, Эндрю Томаркену, покойному Амосу Тверски и Ричарду Рэнгему за их помощь; во всех фактических ошибках виноват я сам.

Я особенно благодарен ассистентам, которые помогли мне со многими очерками: Стиву Болту, Роджеру Чану, Мишель Перл, Дейву Ричардсону, Серене Спьюдик и Полу Стейзи. Они героически разыскивали самые запрятанные данные в дальних углах архивов, рылись в интернете, собирая мельчайшие факты, и не спали ночей, чтобы дозвониться экспертам в другой части планеты. Также я благодарю Хелен и Питера Бинг, мудрых супругов, которые создали гранты на нестандартные преподавательские затеи для Стэнфордских профессоров. Многие очерки в этой книге берут начало из лекций, которые состоялись благодаря Бингам.

Я благодарен учителям, которые увлекли меня наукой: покойному Хауарду Клару, Хауарду Айхенбауму, Мелвину Коннеру, Брюсу Макьюэну, Льюису Крею, Полу Плотски и Уайли Вейлу.

Многие очерки были впервые опубликованы в журналах Discover и Science, и редакторы значительно улучшили мой текст. Работать с ними было огромным удовольствием, и я благодарен всем им – Беркхарду Билджеру, Питеру Брауну, Алану Бердику, Роберту Кунцу, Патрише Гэдсби, Полу Хоффману, Ричарду Джерому, Полли Шульман и Марку Заблудоффу. Те, кто читал Science, узнают прекрасные иллюстрации, украшающие его страницы, – это работа Лиз Меримен, и я благодарен ей за то, что она согласилась почитать мои очерки и дать совет, какими иллюстрациями их сопроводить.

Я благодарен Уолтеру Боуду, который косвенно содействовал тому, что эти очерки увидели свет. Мой агент Лиз Земска помогла этому напрямую – ей тоже моя огромная благодарность. Хэмилтон Кейн и Дженнифер Чен из издательства Scribner помогали мне на каждом шагу, работать с ними было огромным удовольствием.

И наконец, я благодарен своей жене и лучшему другу Лизе – по бесконечному множеству поводов. Но с этой книгой есть особый повод для благодарности: и на каникулах, и когда поджимали сроки своей собственной работы, и когда хотелось спать, и вообще, что бы ни случилось, в горе и в радости, в болезни и здравии, она терпела мои возбужденные разглагольствования и бредни на тему кусков, над которыми я в тот момент работал.

Иллюстрации

Mary-Anne Martin / Fine Art, New York

Portal Gallery, London

Scherer and Ouporov

Prado, Madrid, Alinari / Art Resource, New York

Private Collection, New York, courtesy Curt Marcus Gallery, New York

Nancy Hoffman Gallery, New York. Photo: Chris Watson

Max Protetch Gallery, New York

Municipal Hospital, Delft, The Netherlands, Giraudon / Art Resource, New York

John Natsoulas Press, Davis, California

Davidson Galleries, Seattle

The Menil Collection, Houston

Joseph Chowning Gallery, San Francisco

Private collection, Honolulu, courtesy Curt Marcus Gallery, New York

Michael Poulton

Mary-Anne Martin / Fine Art, New York

Metro Pictures, New York

©1996 Artists Rights Society (ARS) NY / VG Bild-Kunst, Bonn

St. Suplice, Paris, Giraudon/Art Resource, New York

Curt Marcus Gallery, New York

Private collection, Los Angeles, courtesy Curt Marcus Gallery, New York

Scherer and Ouporov

Mary-Anne Martin/Fine Art, New York