Берлин

Размер шрифта: 13

Bea Setton

Berlin

BERLIN © Bea Setton 2022

This edition is published by arrangement Johnson & Alcock Ltd and The Van Lear Agency

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

Моей бабушке, Эми Сеттон.
Память о тебе уже благословение.

И моей матери, моей Сэмуайз.

1
Начать сначала

Я переехала в Берлин в начале февраля, пока бродящие внутри меня вина и стыд не обзавелись внешними симптомами. Эти чувства никак нельзя было соотнести с вызвавшими их событиями: пьяное признание в чувствах мужчине, по которому я сохла целый год; ссора с соседкой из-за найденного котенка; внезапное увольнение без причины и нежелание даже читать гневные сообщения начальницы после этого. Ничего особо значимого в контексте моей жизни, ничего особо запоминающегося – простое наплевательство и поступки, которые медленно портят все вокруг. День за днем я понемногу разрушала свою жизнь. Теперь понимаю, что все можно было исправить, но всегда проще казалось начать с чистого листа, а не отдуваться за уже свершившийся провал.

Я уехала из Лондона, никому не сообщив и ни с кем не попрощавшись. В Берлине начать сначала легче всего: здесь каждый выглядит как приезжий. Люди даже одеваются по-походному: носят поясные сумки, банданы и навороченные рюкзаки с пристегнутыми бутылками для воды. Поначалу я была в шоке от того, какой город грязный. Но не в красочном старомодном смысле – забудьте о слякоти, навозе, другой органической мути, после которой так и хочется хорошенько натереться мылом в конце тяжелого рабочего дня. Нет, я про вводящий в депрессию современный мусор, показатель парадоксального перебора и недобора: уродливые экобанки для йогурта и вечные полиэтиленовые пакеты, кроссовки и трухлявые матрасы, усыпанные осколками бутылок.

Первую квартиру я снимала в Кройцберге, бедном районе старого Запада, в Szeneviertel, «Сценефиртель» (классное соседство), у метро «Коттбуссер Тор». Берлинцы любовно зовут район «Котти», что пригодилось мне для мнемонического запоминания немецкого слова «блевать»: kotzen, «котцен». Квартира располагалась над наркологической клиникой, так что, приходя и уходя, я ловила взгляды тихой кучки растрепанных наркош с голубоватыми зрачками, мечущимися в белоснежных белках глаз. От них ничем не пахло, и никто из парней не пытался поймать дверь, когда она за мной закрывалась. Они просто мялись на месте или вставали, чтобы впустить меня, а потом снова устраивались как можно плотнее на придверном коврике.

Там было не очень. На лестнице не было окон и воняло канализацией. Занавеска в душе едва поддавалась, будто отягощенная плесенью, а слив в туалете работал только наполовину. Трубы были настолько старыми, что на вкус вода отдавала кровью. Шкафчиков на кухне не было, только приспособленные под стеллажи стремянки с одеждой и книгами, где мне разгребли пару ступенек. Снимала квартиру я у австрийца, танцовщика балета, который когда-то учился вместе с кем-то, кого я отдаленно знала по лондонской кофейной тусовке. У нас был один размер, так что я могла носить все его кофты, обувь и скоро освоилась, как ворон в темной стае Кройцберга из адидасов и хулиганских свитеров.

В первые дни я никуда особо не ходила: ездила на метро в восточную часть города учить немецкий. Первые два часа мы занимались грамматикой, потом был перерыв, а оставшиеся два часа делали упражнения на аудирование и говорение. В классе А1.1 было всего семь учеников, и троих из них звали разными вариациями имени Кэтрин. Катя приехала из Санкт-Петербурга и игриво называла своего испанского парня-пекаря Чоризо. Когда мы познакомились, у нее были густые до талии русые волосы, с которыми она все время играла: выбирала секущиеся кончики, взъерошивала, как нервный, но лощеный воробей. Но через несколько месяцев она сделала стрижку боб и стала больше походить на берлинку, хотя лишилась своей очаровательной привычки. Была еще Каталина из Каракаса, сбежавшая со своим парнем Луисом от коммунистического режима Мадуро. Внешне они были полными противоположностями: она – маленькая, изгибистая, яркая, а он – высокий, угловатый и пресный. Оба были врачами, но не имели лицензий на практику в Берлине, так что работали посменно в «Макдоналдсе» на Германштрассе, на загруженном перекрестке рабочего района Нойкёльн. Старушка, у которой они снимали квартиру, не выносила резких запахов и запретила им готовить жареное. Больше они ничего готовить не умели и в первые недели выглядели такими тощими, что Катя начала приносить им лишние булочки из пекарни Чоризо. А еще была Кэт из Швеции с короткой челкой и незамысловатым бесполым телом. Мы к ней позже вернемся.

После занятий я возвращалась на метро домой, в западные районы, и заучивала списки слов, сидя в спальне. Если было скучно, спускалась в «Ростерию Кармы», кофейню за углом. Это было непримечательное веганское местечко, хотя и выделялось на фоне кальянных и корнеров, где вполне средненький кофе продавался втрое дешевле эспрессо в «Карме». Я приходила, заказывала овсяный латте с мягкой пенкой, не то радуясь, не то желая сдохнуть от одиночества. Вспоминала предложения на немецком, которые поэтично звучали – «Ich konnte den Glute des Feuers spüren» («Я могла бы чувствовать горение огня»), – надеясь порадовать будущих собеседников. Повторяла сленговые выражения, которые подслушала в метро – «Ich flitze mal zum Spandau rüber» («Заскочу в Шпандау»). Мне нравилось, как звучат названия берлинских районов, особенно сочетание согласных в «Панкове» и «Шпандау», двух конечных станций метро, про которые я до сих пор только названия знаю. Я переехала зимой и не хотела морозить себя прогулками, так что первые пару месяцев знала город только по неровным созвездиям станций метрополитена. И только потом, когда внезапно потеплело ночью третьего апреля, я начала заполнять пробелы на карте.

Но я забегаю вперед. Я рассказывала про свой быт в те хрупкие месяцы адаптации. После кофе я частенько шла в кино и отрабатывала навык покупать один билет: «Ein Ticket bitte! Und ein kleines süßes Popcorn». Ужинала всегда поздно, после кино. Всегда одинаково: Rotkohl, «ротколь» (квашеной капустой), c горчицей, с овсяными хлопьями и овсяным молоком на десерт, – все брала в биосупермаркете «У Дэнна». Я много времени сидела в телефоне, тыкала, свайпала, обновляла страницы, проходясь по ободряюще знакомым картинкам приложений. Такой была жизнь сразу после переезда. Проживала то же самое день за днем, скованная скудным уровнем немецкого. Но мне было отлично. Мне нравилось повторять свои действия в точности, мысленно проходиться по ним, чувствуя себя атлетом или лошадью, понимая, что энергия юности и мерцание страсти вот-вот вырвутся, но держа их под контролем: я рано ложилась, спала одна, с наслаждением строила хореографию будущего дня, выбирала такой путь снова и снова.

Но бесконечно это длиться не могло. Теперь был почти март, срок аренды подходил к концу, танцовщик возвращался из Вены, и мне надо было искать новую квартиру. Я решила, что было бы неплохо снимать квартиру с кем-то, – надо было завести друзей, заложить фундамент социальной жизни, – так что я подала заявки в несколько коммуналок, или WG[1]. Большинство объявлений были банальными: «Ищем чистоплотного ответственного жильца, трудоустроенного (простите, студенты), не против 420[2]». Так что я быстро нашла просторную комнату недалеко от «Котти». Я поселилась в двухкомнатной квартире с полячкой по имени Эва, которая была довольно милой, когда не курила метамфетамин. В другие дни она либо пропадала на технодискотеках в темных клубах, либо доставала своим присутствием – бродила по квартире во время отходняка. От мета у нее начинались паранойя и желание обвинять всех вокруг. Эва могла написать мне среди ночи: «Эй, ты видела мою красную толстовку? Если ты ее брала, то надеюсь, не потеряла, потому что это папина. А еще у меня пропала банка с подсолнечными семечками. Ты взяла?» Она проверяла, выключена ли духовка, закрыта ли дверь, оттирала раковину так, будто это ее душа. Я совершила ошибку и прогуглила «побочные эффекты метамфитаминовой зависимости», потому что наткнулась на статью о метамфетаминовом психозе и проявлениях жестокости. После этого я стала запирать дверь комнаты на ночь и даже просыпалась проверить, надежно ли она закрыта, все больше сомневаясь в том, кто из нас настоящий параноик. После «испытательного срока» в две недели я разочаровалась в идее жить с соседкой и стала искать отдельное жилье.

Вскоре я поняла, что новичкам везет и поэтому мне так быстро попадались квартиры танцовщика и Эвы. Пришлось просмотреть немало квартир, вынести тьму странных разговоров и выдавить из себя множество фальшивых улыбок в местах, провонявших потом и оттаявшими креветками. Высокий мужчина с бледными волосатыми ногами показывал мне светлую студию, пока его девушка пряталась под шатром из простыней. Красавчик-итальянец провел по квартире, откуда вывез всю старую мебель и обставил полностью икеевской. Я уже было отчаялась, что никогда ничего не найду и придется вернуться в Лондон, как встретила женщину, которая в целях моего рассказа будет упомянута лишь по инициалам Э. Г. Она искала кого-то, кто сможет присмотреть за ее квартирой-студией полгода, пока она в Сиэтле проходит курс Вашингтонского университета по брызгам и распространению крови в рамках учебы на криминолога. В объявлении она описала «уютное гнездышко в приятном районе рядом с метро «Германплац». Утверждала, что в квартире деревянный пол и «очарование Hinterhof», в смысле, что окна выходят во двор, а не на улицу. Старые здания в Берлине часто стоят в глубине дворов, так что жизнь в Hinterhof, «хинтерхоф», – это своеобразный компромисс: в квартирах тихо, как правило, безопасно, но в эти дворы проникает очень мало солнечного света. Однако Э. Г. уточнила, что в ее квартире не только тихо и безопасно, но также очень светло, ведь там есть три больших окна.

Предстояло много чего продумать и спланировать, чтобы получить квартиру. А началось все с имейла.

Дорогая Э. Г.
Меня зовут Дафна, я аспирант на факультете философии, переехала учиться в Берлин из Лондона[3]. Меня заинтересовала ваша квартира, я ответственна, хорошо отношусь к чужим домам и собственности[4]. Без вредных привычек, тихая[5]. Напишите мне, если все еще ищете арендатора.
Всего наилучшего,
Дафна ФерберP. S. Прошу прощения за письмо на английском. У меня самый базовый уровень немецкого[6].

Реакция на письмо была хорошей, как я и думала. Люди почему-то верят философам. Принадлежность к их ячейке – это как печать авторитетности. Почти никто не понимает, что на самом деле философы (из которых большинство мужчины) те еще извращенцы. Если бы на мое объявление откликнулся философ, я бы ни за что не ответила. Посчитала бы, что он эстетически ущербный, сексуально неудовлетворенный и завтракает всякой мерзкой рыбной щетинистой гадостью.

В этом случае я воспользовалась ложными представлениями о моей специальности, так что Э.Г. пригласила меня на собеседование. Оно проходило вечером, так что оценить свет и окна не удалось. Квартира была на втором этаже. В прихожей пахло малиной с белым шоколадом. Э.Г. оказалась красивой: темно-рыжие волосы и невероятно зеленые глаза, как будто нарисованные акрилом, густым и вязким, блестящие белки. Она была на голову ниже меня, у нее было приятное круглое личико, благодаря которому она выглядела куда добрее, чем была, как впоследствии выяснилось. Э.Г. была уроженкой Мюнстера и строила карьеру в судебной медицине, но ее бережно хранимым тайным желанием (я узнала это позже из ее дневника) было стать актрисой.

– Дафна, так ведь? Я правильно произношу?

– Да, совершенно верно.

Она протянула руку; ее крошечная, с выпирающими костями и немного влажная кисть трепыхалась в моей ладони, как пойманная в клетку птица.

– Прошу, входите. Добро пожаловать в мое уютное гнездышко.

Кроме холла и маленькой ванной без окон, в квартире была просторная гостиная с тремя высокими окнами, выходящими – как и обещали – во двор. А еще тесная кухня со странным оборудованием: чем-то для приготовления шоколада, девайсом для удаления сердцевины из яблок, специальной сковородкой для спаржи. У немцев со спаржей особые отношения. Они каждый год с нетерпением ждут появления белой спаржи, которая знаменует начало Spargelzeit, «шпаргельцайт», сезона урожая с апреля по июнь. Э.Г. рассказала, как можно слегка пропарить белую спаржу, чтобы она не потеряла упругости, а потом показала свою поваренную книгу.

– Это лучший рецепт спаржи, шпаргель моей бабушки с беконными гренками и сливочным соусом. Оставлю тебе. Пожалуйста, не запачкай ее, но, если будешь беречь, можешь пользоваться.

– Ммм! Выглядит превосходно! Определенно буду пользоваться! – солгала я. В книге было полно рецептов с яблоками и сливками, которые я бы не стала готовить, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Кухонные шкафчики были забиты всякими реликвиями: уродливыми хрустальными штуками с толстым дном, расписными блюдами и супницами. Остаток комнаты заняли обеденно-письменный стол у окна, простой шкаф для одежды и двухместная кровать. Абажуры были из какой-то ткани в горошек, а-ля игривая фру-фру. Мы ели конфеты в форме сердечек и пили мятный чай. Я рассказала ей о своем интересе в философии и намерениях выучить немецкий. Она предложила организовать языковой тандем, пока учится за границей: она помогает мне с немецким, а я ей – с английским. Я почувствовала, что нравлюсь ей, и на следующий день она сказала, что я могу въехать, если хочу.

Но квартира принадлежала не Э.Г., та была просто жильцом. А хозяйкой являлась фрау Мари Беккер, которая жила в доме 42 по Цицероштрассе, 10707 Берлин-Лихтенберг, и с кем я должна была встретиться, чтобы получить финальное одобрение. Я разволновалась, опоздала на пять минут, к тому же была с сильным насморком. Фрау Беккер тут же предложила мне платочек и настояла, чтобы я взяла еще. На первый взгляд, вся ее квартира была в признаках довольной жизни: повсюду фотографии внуков, карандашные отметки их роста на одном из дверных косяков. Она постаралась подготовиться к моему приходу: поставила выстеленный кружевной салфеткой поднос с кувшином яблочного сока и миской киндер-сюрпризов. Но дома у нее было холодно, раковина в туалете вся заплевана, а сев за кухонный стол, я, сама того не подозревая, начала отковыривать засохшие остатки еды от скатерти. Она принялась разворачивать киндер и спросила, где я живу.

– Я живу за углом от Котти – «Коттбуссер Тор».

– А, йа, йа, знаю, где Котти. – Она сгримасничала. – Немцев там не очень-то много! – Она исправилась, вспомнив, что я не немка. – То есть европейцев, как англичане и немцы. Вы ведь приехали в Берлин учить немецкий, да? Не турецкий же! Здесь район будет получше, более европейский.

Мне стало неловко, я поерзала на стуле. Она предложила яблочного сока и налила его в бокал для вина по самый край, так что мне пришлось наклониться и отпить немного, чтобы не расплескать. Я пила, а она рассказывала мне про свою поездку в Лондон и спрашивала, как дела в известных музеях страны. Она ошибочно приняла мою потрепанность за богемский шик на французский манер и явно подумала, что я художница или около того. Дошла до того даже, что стала хвалить Бриджит Райли и движение оп-арта, о котором я не знала ничего, затем она стала убеждать меня не рисовать прямо на стенах и подсказала хороший магазин художественных товаров. Я не знала, как вежливо вывести ее из заблуждения по-немецки, так что сидела с неясной улыбкой и озадаченно молчала. Видимо, это возымело эффект, потому что Э.Г. сказала мне через пару дней, что фрау Беккер решила принять меня в качестве субарендатора. Подозреваю, что на самом деле она захотела встретиться со мной, чтобы увидеть «настоящую» белую европейку. При всей молве, будто Берлин толерантный и открытый ко всем город, здесь все еще попадаются бесстыжие расисты.

Мы с Э.Г. отпраздновали мое заселение на следующей неделе с Sekt, (зект, немецким вариантом игристого) из супермаркета и оставшимися конфетами-сердечками, к которым она умудрилась не притронуться с нашей последней встречи, – потрясающий самоконтроль, я так никогда не могла. Я узнала, что у нее есть парень и она на оральных контрацептивах, что она любит «Гарри Поттера» и «Властелина колец», что ее кумир – Одри Хепберн (сразу за ней шла Элизабет Тейлор), что она завсегдатай кинотеатров, а ее деда после Второй мировой посадили в тюрьму за военные преступления. Она спросила о моей семье, я смутно рассказала про Лондон, родителей-французов и старшего брата. Спросила ее о соседях. Она знала, кто живет прямо над и под ней. С обоими мужчинами отношения были хорошими, Э.Г. клялась, что шума от них нет. На третью ночь оказалось, что это вранье: у мужчины сверху, Гюнтера, постоянно был до смешного громкий секс. Он до того театрально стонал, что я испугалась, будто он играет в какую-то странную эротическую игру со мной. Мужчина снизу слушал хеви-метал почти каждый вечер, и мою комнату начинало трясти от низких злобных вибраций. Э.Г. не предупредила меня об этих неудобствах, но упомянула одну неловкую ситуацию с соседом снизу.

– Это случилось в первый день, как я переехала и мой парень остался на ночь. Мы были в постели, и тут в дверь постучали. Мы не открыли, потому что, ну… – Она расплылась в смущенной улыбке, из чего я заключила, что они были в процессе «интимной близости». – Ну, потому что уже было поздно, но потом стук раздался опять, я подошла к двери и спросила, кто там. Мужчина – кажется, не немец, но не уверена – за дверью прокричал, что он живет снизу и принес мне приветственный подарок. Хорошо, крикнула я, спасибо, но уже полночь, я не стану открывать дверь так поздно незнакомому мужчине.

Потом мы как-то пересеклись на общей лестнице, и я поздоровалась, а он меня проигнорировал. То есть, наверное, он обиделся, но нельзя же думать, что девушка в ночи откроет дверь незнакомцу. То есть это хороший дом, здесь живут адекватные люди с хорошей работой, но все равно. А вы бы как поступили?

– Вы все правильно сделали, я бы тоже не открыла, – сказала я, но втайне осуждала ее недобрососедское поведение. И сделала в уме заметку сходить к этому дядьке познакомиться и, возможно, принести ему подарочек. Хотела дать ему понять, что из меня соседка более приятная.

Я въехала третьего апреля, в этот же день на улице резко потеплело. Я несколько раз проехалась туда и обратно на метро, как одинокий мул, груженный пакетами из супермаркета с носками, учебниками по немецкому и протекающими упаковками творога. Я была очень горда своей независимостью и автономностью и рада избавиться наконец от Эвы, с которой не собиралась говорить больше никогда в жизни. Люблю начинать с чистого листа. Просто волшебное чувство – самодостаточность, сильные мышцы ног, тугие пакеты качаются, ударяясь о тело под громыхание поезда. Какой компактной единицей взрослого я стала!

Ходя туда-сюда, я заметила небольшие латунные таблички на тротуаре у дома Э. Г. На каждой было выгравировано имя Коэн, дата рождения, депортации и место смерти – Аушвиц. Я погуглила про них и узнала, что эти мемориальные таблички называют Stolpersteine, «штольперштайне», или «камни преткновения», и что они отмечают каждый дом, из которого выселили еврейские семьи. Стоило увидеть штольперштайне у моего дома, как я стала замечать их везде, эту на вид случайную россыпь бронзовых плиток снаружи баров, кинотеатров, заброшенных квартир и больших старых зданий. Сначала я была в шоке, что на оживленных улочках Берлина столько маленьких могил, но спустя несколько недель они слились с городским пейзажем и я перестала их замечать.

Дом 105 по Губерштрассе стал первым моим жилищем, которое мне не хотелось вымочить в стопроцентном спирте. Я распаковала всю одежду и послушно развесила на плечики, которые Э.Г. освободила специально для меня, рядом с ее дирндлем как у Ширли Темпл в фильме «Хейди» и слишком маленькими для меня платьями без бретелей. Затем поставила свои кроссовки с ее вопиюще крошечными конверсами и наконец выкинула все ее продукты из холодильника и кухонных шкафчиков. Баки были во дворе. Я всегда переживала из-за выноса мусора и беспокоилась из-за того, что баки стояли у всех на виду и скрыть что-либо было невозможно. Я убеждена, что не только неправильно питаюсь, но и неправильно сортирую мусор. Все никак не могу понять, можно ли на самом деле кинуть баночку из-под йогурта в переработку и стоит ли класть вместе с ней крышечку из фольги или это все нужно выкидывать в другое место. Так что я избавилась от ее коробок печенья, макарон и целой банки малинового джема под покровом ночи и почувствовала очищение благодаря чудесной пустоте холодильника и шкафчиков.

Э.Г. сказала, что в ее квартиру попадает много дневного света. У меня не было возможности убедиться в этом до переезда, но тут она не соврала. По утрам в комнате было темно, но во второй половине дня солнце светило так сильно, что воздух плавился. Временами света было так много, что квартира напоминала препараты, которые мы в школе на биологии ставили под линзы микроскопа, – они казались пустыми или содержащими какую-то жижу, но только пока не настроить фокус, потому что тогда можно увидеть движение и разглядеть пресноводный зоопланктон Daphnia magna, его до ужаса обнаженные пульсирующее сердце и дрожащую пищеварительную систему. В солнечные дни все крошки и пятнышки становились непростительно заметными. Тогда мне становилось слегка стыдно, и я старалась навести такую чистоту, в которой обещала содержать квартиру Э. Г. Только вот с уборкой у меня не очень получается. Дело не в том, что я пропускаю грязь. Я всегда замечаю это странное скопище волос, которые многие не видят сзади на сиденье унитаза, и мне ненавистно думать, как мою кожу целуют липкие, захватанные руками поверхности кухонных шкафчиков. И я не ленюсь. Хорошо пылесошу, тщательно мою полы, потому что я реально поднимаю стулья, столы, передвигаю мебель, тогда как большинство людей удовлетворяются тем, чтобы почтительно их обойти, как будто они занимаются прополкой вокруг священного дерева. Моя проблема в том, что я никак не могу разобраться в чистящих средствах. То мою стекла средством для пола, то скребу плиту чем-то для унитаза. Это странно, учитывая, что в школе мне хорошо давалась химия, но почему-то все эти разновидности и функции остаются для меня загадкой, и я просто смешиваю средства вместе с грязью, вместо того чтобы чистить ими. Но я к тому, что, говоря о свете, Э.Г. не солгала. В тот первый день комнату пронзили лучи света. Я лежала в кровати Э.Г. до темноты, преисполнившись волнительным и головокружительным оптимизмом начать новую главу, истинное начало моей новой жизни в Берлине. Танцовщик балета, Эва, пропавшая толстовка – все это было позади. Я мирно спала. И даже не подозревала о том, что ждало меня впереди.

2
Враг в городе

В три ночи я проснулась от звука разбитого стекла. Сначала неуклюжий скомканный удар, а потом легкий перезвон падающих осколков. Реверберация снаружи отозвалась внутри меня, я поняла, что это нападение. Шторы были задернуты, и я не могла рассмотреть, действительно ли мне разбили окно. Было неясно, это я кому-то не понравилась или в берлинских апартаментах это норма.

Ты тут наверняка ни при чем, убеждала я себя, пока внизу живота скапливался и густел адреналин. И курильщики не роются в твоем мусоре, лишь притворяясь, что курят. Австрийский танцовщик не отвечает на твой имейл не потому, что ты подъела его кондитерский шоколад. И это не Эва пришла по твою душу в метамфетаминовом психопатическом запале. Ты не пуп вселенной, и этот шум тебя не касается. Скорее всего, просто что-то на улице. Я не вылезла из кровати, чтобы посмотреть во двор, потому что надеялась, что, если просто лежать и ждать, время сделает свое дело и ужас настоящего пройдет.

Я дотянулась до телефона и загуглила «как вызвать полицию в Германии, если не говоришь по-немецки». Сеть была плохая, а подойти к окну за лучшим сигналом я не могла – боялась, что грохот снова начнется. По ребрам бежал пот, пальцы не слушались. Перспектива звонка в полицию отвлекла меня от ужаса перед громкими звуками с улицы. Как объяснить им, что случилось? Я знала, как сказать «окно» и «случай», но не «камень». Может, попробовать заговорить на английском? Я загуглила «очень громкий ночной взрыв» и нашла несколько тредов о расстройстве сна с названием «Синдром взрывающейся головы»:

Если у вас синдром взрывающейся головы, вы можете слышать напоминающие взрывы звуки, отходя ко сну или просыпаясь. В первом случае это гипнагогические галлюцинации, а в последнем – галлюцинации гипнопомпические. Несмотря на то что это всего лишь галлюцинации и они вызваны вашим воображением, звуки при синдроме взрывающейся головы кажутся очень реалистичными.

О причинах появления синдрома спорят: неясно, это неврологическое или психологическое явление. Часто лечится с помощью антидепрессантов. Я забивала на врачебные рецепты с антидепрессантами большую часть своей взрослой жизни, потому что самые ненавистные мои качества тесно переплетаются с самыми любимыми. Но если у меня синдром взрывающейся головы, может, стоит дать таблеткам шанс… В какой-то момент эти мысли погрузили меня в сон, и вдруг наступило утро, а все вокруг было снова скучным и обычным, мой испуг ночью был глупым, как детский кошмар. Я раскрыла шторы и увидела, что окно и впрямь разбито. Это опровергло гипотезу о синдроме взрывающейся головы.

Все равно в то утро первым же делом отправилась на запланированную пробежку. Пробежала четыре круга по два с половиной километра по Хазенхайде, прекрасному парку, который советовала Э.Г. В нем был кинотеатр под открытым небом, скейт-парк, вонючий контактный зоопарк и замусоренные лужайки, сшитые стежками пыльных дорожек. В тот день было куда теплее. По сравнению с месяцами мороза теперь воздух ласкал мою кожу. Я раз в минуту проверяла время, пройденную дистанцию и количество сожженных калорий. Гамбийские дилеры пили кофе из тонких пластиковых стаканчиков, расстегивали парки и крутили головами вслед за мной на каждом круге.

По возвращении во дворе я столкнулась с соседом сверху.

– Здравствуйте… Я Дафна, – сказала я неуверенно, смутившись от детсадовского уровня своего немецкого, кругов пота и темных волосков, торчащих между носками и легинсами.

– Гюнтер, приятно познакомиться. О, бегом занимаетесь? Я тоже, в этом году бегу Берлинский марафон. Так вы из Америки или откуда-то еще?

Он был привлекательным блондином, но чуть смахивал на поросенка, будто его натерли до розового цвета, прежде чем отправить с фермы в город. Он говорил очень близко, и я ощущала его попахивающее мясным дыхание. Но вел себя дружелюбно: когда я придумала предлог, чтобы уйти, он сказал обращаться к нему, если что-то будет нужно.

Я сходила в душ и не торопясь прочесала волосы с химозным кондиционером. Чувствовалась легкость, никаких следов ночного происшествия. Четвертое апреля, должно быть, выпало тогда на выходной, потому что я не поехала на уроки немецкого. Вместо этого решила позволить мыслям плыть по волнам соцсетей. Я никогда ничего не постила в «Фейсбук» или «Инстаграм»[7]. Боялась, что мои фото и статусы будут никому не интересны и получат ноль лайков и комментариев и что я никогда не достигну «видимой популярности» в интернете, которой я желала не меньше всех остальных, хоть и притворялась, что выше этого. Нет, я просматривала страницы других людей, в основном женщин: старых школьных и университетских соперниц, – листала их фото, боясь, что случайно что-нибудь лайкну, а они узнают, что Дафне Фербер больше заняться нечем. В тот день я часы напролет сидела в позе сгорбленной макаки над блестящей крышкой моего «Мака», машинально открывая и закрывая вкладки, то и дело включая чайник, чтобы наполнить кипятком кружку с мутной взвесью «Нескафе». К тому моменту я уже исследовала паутинообразный шрам на окне и с помощью «Гугла» дошла до новой возможной причины: «трещины в стекле, вызванные резким перепадом температуры». Держа это в уме, я написала фрау Беккер:

Sehr geehrte Frau Beker,
Я субарендатор Э.Г. (с апреля по сентябрь).
Вчера ночью наружное стекло на крайнем правом окне треснуло. Я не знаю точной причины… может быть, оно разбилось из-за внезапного перепада температуры. Как мне поступить? Есть ли у вас кто-то, к кому можно обратиться за ремонтом?
Прошу простить меня за плохое знание немецкого!
Искренне ваша,
Дафна Фербер

Она ответила тем же утром и пообещала, что ремонтники придут через три дня. А вечером ко мне на новоселье пришли ребята из класса немецкого. Кэт приехала заранее, а все остальные неприлично опоздали. На ней были узкие черные джинсы и топ-халтер. А волосы она забрала в небрежные пучки, открывшие изящную шею. Она принесла соломку с солью, Salzstangen, «зальцштанген», в качестве подарка. Едва ступив внутрь, она отправилась к окну и стала водить пальцем по трещинам на окне.

– Ни хрена себе, Дафна, krasssss[8].

Через пару недель занятий с Кэт я решила, что она не очень мне нравится. То, как она морщила нос и дулась, было неубедительным, учитывая ее грубоватость. Она выражалась часто, но неубедительно, поэтому звучала всегда неестественно. Когда я налила ей зекта, она тут же опрокинула бокал и вообще не парясь смотрела, как жидкость растекается по паркету Э.Г. Я не выказала недовольства, только набросила кухонное полотенце на лужу с притворным равнодушием. Налила ей еще игристого, и мы стали пить его быстро, втягивая пузырьки, пока они не успели осесть. Кэт, видимо, нервничала: она стала рассказывать что-то о своем парне, но сбилась, глаза метались от меня к разбитому окну, как будто ей было не по себе. Я сделала то, что и всегда в неловких ситуациях, – продала душу на благо социализации и, посмеиваясь, поведала ей об ужасной ночи, создавая целую историю, с издевкой расписывая бредовость гипотезы о синдроме взрывающейся головы. Говоря, я наблюдала за ней и поняла, что ее реакция была неровной: Кэт увлеченно слушала забавные моменты, но заскучала, когда я подошла к кульминации; разрыв между моими словами и ее откликом напоминал рассинхрон звука и картинки в телевизоре.

– Но я бы сдохла лучше, чем просить помощи по-английски, – закончила я, ожидая, что она засмеется или улыбнется хотя бы.

Но она только вздохнула и сказала:

– Йа, ну, думаю, английский не самый приятный язык и не такой уж полезный в Берлине, как я думала.

Наконец пришли венесуэльцы и принесли кукурузные арепы, запревшие в пищевой бумаге, и куахаду, которая на вкус напоминала моцареллу. Кэт на еду внимания не обратила, но очень оживилась общением с Каталиной и Луисом.

– Так вы, ребят, с Кубы? – спросила она на английском.

– Из Венесуэлы, – ответили они хором.

– Ух ты, слышала, там здорово?

Пара кивнула и улыбнулась.

– Да, – сказал Луис, – там бывает красиво, у нас есть…

– А ты знала, что у них запрещена реклама? – перебила Кэт.

– Что, правда? – отозвалась я. – Правда, Луис? У вас нет рекламы?

– Ну, какая-то есть, но не так много, как в Германии.

– Ох, так же намного охренительнее, – сказала Кэт, проигнорировав блюдо с едой, придвинутое Каталиной. – Честно, тут люди делают вид, что они социалисты или типа того, а потом едут домой, покупают себе дома, покупают кучу вещей, и на тебя столько дерьма валится постоянно, и ты садишься на метро, а вокруг только Найк Найк Алди Алди бла бла Кола. Понимаете? – Она отпила еще зекта. – Типа даже говорят, у вас там здравоохранительная система лучше? Это правда? И мне кажется – я могу ошибаться, – но мне кажется, что у вас охренеть какие, блять, раскрепощенные женщины. Типа Чавес был феминистом, когда это еще не было мейнстримом, да?

Я ждала, что ответит Луис, но он принялся раз-мазывать по хлебу куахаду и не посмотрел на меня.

– Я не знаю ничего про Чавеса, но понимаю тебя насчет реклам и всего такого прочего. Они гиперстимулируют, так ведь? Все эти цвета и слоганы… – Я вяло затихла.

* * *

Так беседа продолжалась еще пятнадцать неловких минут, Кэт сыпала вопросами о том, какая Венесуэла «здоровская», Луис и Каталина не ответили ни на один, пристально изучая собственную еду и то и дело смотря друг на друга с поднятыми бровями. Они не впервые слышат в Берлине, как им повезло с коммунистическим режимом и насколько лучше, должно быть, жизнь в Венесуэле. В общем-то потом я узнала, что Каталина и Луис презирали любого с намеком на левачность. Они переехали в Европу не для того, чтобы кайфовать от свободных отношений и тусовок в стиле «живем один раз». Причина их иммиграции была экономической: они собирались подняться за счет более высокого уровня жизни в Германии. В городе, полном сквоттеров, анархистов и антикапиталистов, было легко забыть, что мы живем в стране с сильнейшей во всей Европе экономикой. Венесуэльцы смотрели на хиппи, хипстеров и социалистов как на кучку неблагодарных лицемеров: не нравится капитализм – пусть поезжают в страну типа Венесуэлы, посмотрим, как им там понравится. Каталина и Луис односложно отвечали на вопросы Кэт, и я попыталась сменить тему, но венесуэльцам было некомфортно. Вечер спас долгожданный приезд Кати и Чоризо, уже напившихся до хрипотцы.

Пару дней спустя я сидела и повторяла грамматику, когда ко мне приехали чинить окно, это были мужчины в одинаковых аккуратных синих комбинезонах, как рабочие из книжки для детей. Работа оказалась сложной, потому что окно было трехслойным. Я промямлила нечто вроде: «Mögliche Temperaturänderung?[9]», – и старший из них двоих помотал головой и мягко постучал по центру трещин.

– Stein, – сказал он. – Geworfen[10].

Я предложила им воды, но это привело к путанице, мне пришлось в конце концов налить себе стакан из-под крана, изобразить, будто я пью, и указать на них. Они замотали головами, не сказав спасибо, и вернулись к работе. Они все делали молча, чтобы не мешать мне, так что пришлось вернуться к повторению глаголов с отделяемыми приставками. Я притворилась, что сосредоточенно думаю, но на самом деле испытывала тихий восторг. Эта ситуация была подтверждением, что я правильно поступила, переехав в Германию. До тех пор я настороженно относилась к айтишникам, инструкторам по вождению, ключникам, электрикам и другим категориям людей, которые обладают необходимыми для моего выживания навыками, от которых я буду зависеть, но никогда ими не обзаведусь. Эти типы всегда просят воспользоваться туалетом, а потом не опускают сиденье унитаза, часто оставляя его в брызгах мочи. Они ругаются и топчут по квартире своими огромными ботинками. В конце концов, они сильно вредят фэншуй. Но эти немецкие работнички, наоборот, напоминали домашних эльфов – делали все тихо и бесшумно. После они пропылесосили, убрали бардак и вынесли за собой мусор. Молчание прервалось один раз, когда тот, что помоложе, спросил на выходе:

– Hast du einen Feind in der Stadt?

Сначала я не поняла, подумала, он сказал Freund, имея в виду бойфренда, и на секунду я с такой радостью возмутилась (Да как он смеет?! Я что, настолько обворожительна?), хотя и немного разочаровалась, что он разрушил теорию, будто немецкие рабочие «совсем другие». Но я попросила повторить и наконец поняла: он сказал «Feind», то есть «враг». Нет, в шоке ответила я. Конечно же, нет. Я тут совсем недавно, только что переехала, даже друзей не успела завести, не говоря уже о врагах.

Но вопрос, разумеется, резонный, особенно учитывая конечный вердикт о повреждении от брошенного камня. Окна моей квартиры выходили во внутренний двор. Обвинять прохожего алкаша не имело смысла. Чтобы попасть во двор, нужно два разных ключа, так что появление человека, кинувшего в мое окно камень, не было волей случая. Осознание этого подтолкнуло меня к трем предположениям, объясняющим события ночи.

1. Перестаравшийся Ромео, желая разбудить любимую, перепутал ее окно с моим, а крупный камень – с безобидной галькой.

В эру «Хинджа», «Тиндера» и запрета на приближение таких людей просто не существует.

2. При входе во двор за кем-то из соседей увязался бомж, который и разбил мне окно скорее из чистой ярости, а не с конкретной целью.

Для тех, кто знает Берлин, этот сценарий выглядит правдоподобно, потому что бомжи иногда проникают в дома и тащат из баков стеклянные бутылки, чтобы сдать как тару за деньги. (В Берлине за бутылку можно получить до двадцати пяти центов.) Хотя этот вариант казался притянутым за уши, потому что бездомных здесь нельзя назвать ни жестокими, ни несущими угрозу. Они живут в своем параллельном мире, изгнанные из городской жизни, невидимые, отверженные за то, что «мозолят людям глаза».

3. Окно разбил кто-то из моих соседей.

Третье предположение делится еще на три варианта:

a. Сосед сделал это в пьяном угаре.

b. Сосед сделал это из мести Э.Г.

c. Сосед сделал это, потому что заточил на меня зуб (по неясной причине).

a. Сбрасываю вариант со счетов. Цель слишком точная для кого-то в подпитии.

b. Это было возможно, учитывая недобрососедское поведение Э.Г. К тому же она изучала криминологию, так что наверняка встретила немало сомнительных персонажей во время своих исследований. Может быть, кто-то из них решил отомстить ей за обнаружение особо ценных улик или потерю особо ценных улик. Еще я подумала, что мало кто, наверное, заметил, что одну девушку сменила другая – побольше и поуродливее.

Маловероятно, потому что я прекрасная соседка. Ем только продукты без тепловой обработки, а добавление молока – это максимум готовки в моей жизни, так что я никогда не стану источником ужасной вони. А еще я не слушаю музыку на всю квартиру и к десяти уже ложусь спать. Даже если я рано встаю, то никогда не начинаю пылесосить до приемлемого часа. Может, я плохая подруга, которая может просто взять и пропасть из жизни, неважный работник, склонная к контролю девушка, но я хорошая соседка. И в этом я, несмотря на все, что случилось со мной в Берлине, уверена.

3
Эстелла

Погода стремительно клонилась к весенней, бесстрашные пятна зелени возникали, нарушая монохромность. По сей день помню ту первую весну в Берлине куда отчетливее, чем кучи других весен, которые остались в воспоминаниях только мутным пятном черной грязи и оптимистичного снегопада. В тот раз я отслеживала каждое изменение в природе с собачьей пристальностью. Вряд ли это связано с тем, что случилось дальше, и тем более с тем, что мне было до смерти нечего делать, а передоз учебной грамматики лишил мой мозг простых естественных радостей.

В следующие недели я старалась не думать о разбитом окне, но спать нормально не могла – ночи проходили в беспокойных, мутных снах. В одном я ела суп с осколками стекла, а потом меня рвало кровью; в другом я бросила бутылку вина в окно танцовщика. Я начала скрипеть зубами во сне и просыпалась с болью в челюсти, которая щелкала каждый раз, как я открывала рот. Но когда шок от разбитого окна прошел и мне стало некому об этом рассказывать, я постаралась забыть неприятные события первой ночи в квартире Э.Г. Я потратила много времени, чтобы обжиться и восстановить свой скромный быт: пробежка, кофе, курсы, грамматика, ранний отход ко сну – никаких отклонений.

Со временем эта рутина мне наскучила, хотя мне вовсе не хотелось куда-то ходить, заводить друзей или искать работу. В Лондоне я работала в кофейне «Рыцари в смокингах» в районе Энджел. Это хорошая кофейня с амбициозными и гордыми за свой продукт бариста, которые могли учуять разницу между зерном из Эфиопии и Колумбии. Мне очень нравилось работать там, и я старалась вписаться как могла. Я симпатизировала своим коллегам и побаивалась их, потому что они все были в тату, ни о чем не парились и выглядели куда круче меня. Я подражала им в одежде: кофты оверсайз, септум в носу, шапки-бини – и в образе жизни: отрабатывала выматывающие смены и до утра пила в барах Далстона, чтобы заглушить боль в ногах коктейлем «Тьма и буря», а потом вернуться на работу с гудящей головой. Я выучила особый язык третьей кофейной волны. Смотрела видео по латте-арту и изучала кривые кофейной экстракции. Я объясняла гостям, которые заказывали латте «погорячее», что оптимальная температура для достижения эластичности молочных белков – шестьдесят пять градусов по Цельсию, и заваривала в воронке V60 и аэропрессе с мрачной церемонностью священника, готовящего вино для причастия.

Но однажды вечером я совершила ошибку. Пошла на свидание с одним из гостей, норвежцем по имени Стиг. Он состоял в крутой тусовке парней и девушек из Ислингтона. Они носили мартинсы, худи от «Эверласт», серьги-кольца и очки в тонкой металлической оправе, культивируя образ модных умников, против которого я не могла устоять. Стиг был под два метра ростом, с выбритыми почти под ноль пепельными волосами и темными кругами под ясными, выразительными глазами. Я давно наблюдала за ним, но говорили мы всего пару раз о какой-то ерунде. Но каким-то образом я стала до боли сохнуть по нему. Однажды он спросил, выпью ли я с ним в баре. Я перебрала и созналась в своей влюбленности: «Стиг, с тех пор как я тебя увидела, мне хотелось, чтобы между нами что-то случилось. И я знала, что рано или поздно случится». В итоге мы переспали, и утром он принес мне завтрак в постель. Я ушла на работу в приподнятом настроении. Секс со Стигом не принес мне ни капли физического наслаждения – все вышло хаотично и скомканно, – но эта ночь с ним стала чудодейственной для моего эго. Я написала ему спасибо за завтрак, и он тут же ответил:

[11:35:12] Дафна: Спасибо за кофе и круассан! Отличного дня 😊
[11:36:12] Стиг: Привет, Дафна. Вообще-то у меня есть девушка, и мы сегодня встречаемся в «Рыцарях». Веди себя сдержанно, ок?

Интересно, что он себе думал: что я незаметно суну ему записку «Спасибо за неистовый секс»? Целый день я старалась вести себя как можно сдержаннее, но чувствовала себя слоном в посудной лавке: разливала капучино, забывала заказы и обливалась потом. Стиг с девушкой в тот день не пришли, но я провела его в постоянном страхе, что придут, и представляла, как унизительно будет принимать у них заказ и суетиться вокруг с сахарницей и салфетками. Тревога стала такой невыносимой, что на следующей неделе я бросила работу, не сообщив руководству. Возмущенные письма босса оставила непрочитанными во входящих и никогда больше не говорила ни с кем из «Рыцарей в смокингах».

* * *

Переехав в Берлин, я так и не смогла заставить себя найти работу. Деньги не были мне нужны. У меня были заботливые родители, которые посылали мне достаточную сумму, чтобы прожить месяц. Мне удалось убедить их, что изучение немецкого поможет моей карьере философа. (Я не сказала об отказах вузов в обучении.) Иногда меня охватывал стыд за мое положение: двадцать шесть лет, сама не зарабатываю, получила дорогое, но бесполезное образование, потому что завалила все шансы начать профессиональную карьеру в такой ответственный период жизни. Я думала обо всех знакомых студентах из Оксфорда, которым приходилось совмещать учебу с работой, о друзьях, выплачивающих гигантские студенческие кредиты, и тех, кто всю зарплату с первой работы вкладывает, чтобы помочь родителям.

Я была благодарна родителям, которые сделали мою жизнь невероятно легкой, но и винила их в своих провалах. Думала, мне не удалось достичь благополучия из-за привилегированности, подушки безопасности, которая всегда спасала мои творческие порывы и убирала из жизни всю необходимость стараться. Меня ничто ни к чему не обязывало. Коллеги в «Рыцарях в смокингах» были куда более самостоятельными и приспособленными, чем я, хотя то и дело балансировали на грани финансового краха. Я притворялась, что у меня все так же, и испытывала из-за этого стыд. Делала вид, что меня волнует, когда начальница вычитает стоимость разбитой чашки из зарплаты или опаздывает с ней. Но мне было все равно. Я не нуждалась в деньгах.

Но вскоре эти самоутешительные мысли о «проблемах белых людей» прошли, тем более что никто из моих знакомых в Берлине, кроме венесуэльцев, тоже не работал. Кэт не работала. Катя подрабатывала официанткой в эспрессо-баре, но всего десять часов в неделю. Все мои одногруппники с курсов немецкого либо фрилансили, довольствуясь пособием по безработице, либо, как и я, скрывали, что живут на деньги родителей. Этот пофигизм стал городским феноменом и вплелся в странный, сбивчивый социальный узор Берлина. Выходные и будни выглядели одинаково, потому что на улицах всегда было полно людей, которым некуда себя деть и нечего делать. Никто не обсуждал работу или недостаток ее, потому что все – богатые и бедные – боялись тайного осуждения. Если меня спрашивали, чем я занимаюсь, я лгала, что помогаю одной французской семье по дому или провожу исследования по гранту для докторской работы по влиянию Шопенгауэра на раннего Витгенштейна. Это, как правило, пресекало дальнейшие расспросы.

Единственной крупной переменой в моей жизни той весной было то, что я променяла метро на велосипед, которым меня убедила пользоваться Э. Г. Он оказался сильно мне мал, я смотрелась как взрослый, скрючившийся на детском велике. И тем не менее стала ездить на нем на курсы немецкого через парк Хазенхайде, и ветви надо мной были как стиснутые кулаки, понемногу раскрывающиеся весне, а листья разворачивались, отражая пятна солнечного света. Гамбийцы покинули кусты, которые теперь трещали электрическим щебетом воробьев. Какие-то мужчины преградили мне дорогу, пытались привлечь внимание, но на их благородный порыв: «Все в порядке, дорогая? Вам чем-то помочь?» – я ответила любезной, сдержанной улыбкой Будды. Холм между Германплац и Боддинштрассе был слишком крутым для меня, так что я, одной рукой держась за руль, катила велосипед, а другой прижимала к уху телефон, делая вид, что занята беседой, и издавая смутно напоминавшие немецкую речь звуки. Потом я парковала велосипед у языковой школы и вытирала пятно тональника и пота с телефонного экрана. Я всегда садилась на одно и то же место, между русской Катей и преподавателем. Со мной всегда был большой термос с «Нескафе», и мы с Катей пили из него, молча наливая друг другу кофе в чашки, общаясь только взглядом: Нет, нет, допивай, последнее – тебе.

Все равно все это звучит ужасно. Не то чтобы у меня совсем не было компании. Хотя, если уж на то пошло, в начале той весны я в основном была одна, мужчины неизбежно пересекали орбиту моей жизни. Дело не в том, что я красавица, – да, у меня изящные лодыжки и дорогой колорист, – просто я умею льстить так, что завешаю лапшой уши даже самого скромного человека. Я так поступаю не потому, что мне нужны такие мужчины, – мне вообще никто не нужен, а потому, что душа просит воодушевлять посредственность на большее. В целом, думаю, это одно из лучших моих качеств.

Смысл в том, что мужчины были, одного из них звали Каллумом, из Глазго, мы познакомились в «Ростерии Кармы». Каллум был само совершенство с физической точки зрения. Высокий, достаточно крепкий, чтобы я чувствовала себя женственной рядом с ним, но при этом далек от качков, которые смахивают на генно-модифицированный скот. У него были забитые геометричными татуировками бицепсы и золотистая шевелюра. Он следил за своей формой, бровями и одеждой, но умудрялся выглядеть мужественно и слегка небрежно.

Пусть эти слова будут неким защитным оправдательным щитом для всех тех ужасов, которые я о нем расскажу. Я не люблю риторические вопросы, так что прямо скажу: для меня настоящая загадка, почему факт того, что я нравлюсь непривлекательному для меня человеку, превращает меня в Эстеллу из «Больших надежд»:

Эстелла: «Так я красивая?»

Пип: «Да, по-моему, очень красивая».

Эстелла: «И злая?»

Пип: «Не такая, как в тот раз».

Эстелла: «Не такая?»

Пип: «Нет».

Задавая последний вопрос, она вспыхнула, а услышав мой ответ, изо всей силы ударила меня по лицу.

– Ну? – сказала она. – Что ты теперь обо мне думаешь, заморыш несчастный?[11]

А еще ирония таких ситуаций в том, что, честно говоря, в глубине души я самый настоящий Пип. Всегда мечусь, романтизирую, страдаю. Все еще сохну по своей университетской любви, Себастьяну, – красивому юноше из Колумбии. Даже спустя три с половиной года молчания с его стороны и неотвеченных имейлов и одного сочувственного, в котором он написал:

Дафна… спасибо за письмо, прошу прощения, что так медлил с ответом. Последние пару месяцев выдались довольно безумными[12]. Не подумай, что я забыл о тебе… Не забыл, но, если быть честным, когда я вспоминаю наши отношения, как будто вспоминаю кошмарный сон. Я не понимаю человека, которым тогда был[13], и наши отношения навевают мысли о множестве вещей, которые я предпочел бы забыть[14]. Полагаю, ты ощущаешь то же самое[15]. Желаю тебе всего самого лучшего, но считаю, что нам не стоит больше общаться.

Но иногда я Эстелла. И мне легче от того, что во мне вмещается столько резкости и жестокости. Дело не в чувстве превосходства, просто я боюсь своей слабости.

Каллум пришел однажды, примерно в то время, когда в супермаркетах начинает появляться белая спаржа. Я была рада ему, потому что он был британцем и можно было говорить, не репетируя в голове реплики, которые я собираюсь произнести. Было приятно отдохнуть от немецкого. У нас в языковом классе действовал пакт всегда говорить друг с другом только по-немецки, но венесуэльцы нарушали это правило со мной, хотя мои знания испанского ограничивались названиями цветов, фруктов и простыми предложениями типа: «Я уже не люблю его, но все еще скучаю».

Хотя Каллум не интересовал меня в романтическом плане, я инстинктивно повела себя так, как веду рядом с «парнями». Крашусь, но не чрезмерно. Ключевой момент моего очарования был в иллюзии, будто я обладаю «естественной красотой». Я притворялась одной из тех классных девчонок, которых не волнует внешность. Но – по секрету – ничто не волновало меня больше. Я стыдилась своей горы косметики. Консилер цвета отмерших клеток кожи протек в мою косметичку, которая была в таком запущенном и грязном виде, что наверняка там процветали колонии бактерий акне. Я спрятала ее под кровать и прибралась, но не особо. Я оставила в квартире легкий беспорядок, как будто парень только дополнение к моей очень насыщенной жизни.

Я наполнила водой чайник, потому что Каллум не пил, и я ничего не имела против или делала вид, что не имею, потому что кто может быть против трезвого образа жизни? Но вообще-то я против, это реально беспокоит, потому что я не верю, что трезвенники умеют радоваться и веселиться. Конечно, я не уверена на сто процентов и не могу утверждать, что сама умею веселиться. Но если человеку не по себе рядом с алкоголем, наверняка у него проблемы с радостью, что заставляет меня думать, будто такие люди помешают мне радоваться самой по себе, не говоря уже о том, чтобы радоваться вместе со мной.

Он пришел, попросил чай без кофеина, и мы говорили о книгах. Он не читал ни «Тайную историю», ни «Под стеклянным колпаком», и ногти у него были в форме полумесяца, с кучей маленьких белых пятнышек. В один момент он схватил мою «Волшебную гору» Томаса Манна, сунул мне в лицо и громко заявил, что больше всего на свете боится «не суметь написать нечто подобное!». Он в деталях рассказал мне сюжет своего первого романа. Это история группы беременных женщин, борющихся с климатическими изменениями, проводя онлайн-стримы с абортами на поздней стадии, рассказанная от лица уже-не-будущих отцов. Каллум говорил о разных вариантах финала, а потом пустился в монолог о других своих чаяниях и писательстве. Возможно, когда-то он станет хорошим писателем, даже сотворит нечто наподобие «Бойцовского клуба» или «Американского психопата» и будет восхваляем критиками-мужчинами. Но какая бы блестящая литературная карьера его ни ждала, она не возмещала его полнейшую незаинтересованность во мне. Я не то чтобы жалуюсь. Внутри я была Эстеллой, полной кипящего презрения, но сидела, скромно улыбаясь и подбадривая его: «Звучит здорово! И что потом?»

Он остался на ночь, потому что было уже поздно, а ему далеко ехать. В два ночи мы переоделись в домашнее – я дала ему пижаму, которую стащила у танцовщика балета, – и второпях почистили зубы. Это заверило меня, что мы в чисто платонических отношениях, потому что в моем понимании гигиенические процедуры перед сном – это не прелюдия к эротическим утехам. Мы залезли в кровать, легли бок о бок, и я ничего не почувствовала. Хотя я испытывала ужаснейшую боль в животе из-за того, что до его приезда съела кучу сырой моркови и сельдерея с горчицей и шрирачей, а его присутствие мешало расслабиться. Он спросил о пульсирующих битах музыки, доносящихся снизу, я ответила, что это у соседей и я уже перестала их замечать. У меня болел живот, казалось, меня вот-вот вырвет, у меня был жар, но кожа казалась ледяной. Я так неприятно и неизбежно остро проживала этот момент.

Я чувствовала, как искрится напряжение между нами, но все было как-то неправильно и несоблазнительно, как когда ждешь этого, ощущаешь остроту лезвия и магнетический треск. Он взял меня за руку, время тянулось невыносимо. Я не закрыла шторы и все смотрела в окно, почти ожидая, чтобы его разбили. Мы лежали в абсолютной тишине, притворяясь спящими, и я поражалась, как низко опять пала, будучи в Берлине, весной, в кровати с парнем, который мне не нравится, напрасно стараясь уснуть и ничего не говоря начистоту.

Наконец наступило утро, и я не столько проснулась, сколько постепенно осознала, что больше притворяться спящей не нужно. Каллум тоже не спал, и я задала ему вопрос, на который и так знала ответ, – хорошо ли ему спалось, – а он солгал и сказал, что да. Я сварила кофе из Эфиопии, который пах тостом с маслом. Мне всегда нравилось, как бурлит и плескается «Биалетти», да и я нравлюсь себе, когда варю кофе. Это ведь такое безошибочно нормальное дело. Каллум помешал тягучую жидкость и почти ни слова не сказал, когда я мыла посуду и крошила в раковину кофейную таблетку. Я приняла душ: из-за ночного напряжения от меня стал исходить специфический запах. Я смотрела на противную мыльную воду, бегущую вверх по лодыжкам, довольно хорошо понимая, что Каллум за дверью даже одеваться не начал. Было всего семь утра, мои курсы немецкого начинались в девять, но я поторопила его и притворилась, что мне надо выходить. Он направился к метро, а я пошла в противоположную сторону и, свернув за угол, нырнула в первую же дверь. Убедилась, что он ушел, и поспешила домой, чувствуя себя последним героем. На лестнице столкнулась с мужчиной, который, видимо, был тем соседом снизу, любителем металла. Он жил на первом этаже, окна квартиры выходили во двор. Он завешивал их голубыми и серыми полотенцами, которые никогда не убирал, поэтому раньше я его не видела. Он не ответил на мое Guten Morgen, только посмотрел в ответ невидящим взглядом. Я поспешила к себе, возненавидев Каллума за то, что вмешался в мою привычную утреннюю жизнь. Я намазала тональник под глазами, на прыщики у линии роста волос и ушла на занятия.

Конечно, это была лишь одна ночь, весна вступала в разгар, и все как-то завертелось. Я перестала выбрасывать стеклянные бутылки и начала оставлять их на улице для бездомных. В середине апреля я перешла на другой уровень в немецком – перепрыгнула с A1.1 на А2.1 – и оставила позади русскую Катю и венесуэльцев Каталину с Луисом. Кэт перешла со мной – ее немецкий был даже лучше моего, – но больше я никого в классе не знала. Первый час мы занимались упражнениями на знакомство, kennenlernen: Ich bin Daphne, ich bin sechsundzwanzig Jahre alt, meine Eltern sind Franzosen und ich habe einen Bruder. Ich bin in London geboren und aufgewachsen. Ich habe Philosophie in Oxford studiert[16]. Затем начали разбирать родительный падеж и узнали, как пользоваться буквой s, чтобы соединять слова в неповоротливые составные существительные. Через пару недель один мой одноклассник, Габриэль, пригласил нас с Кэт на вечеринку.

Габриэль мне очень нравился. Он носил объемные милые свитера «Патагония», телом сложен как фавн, с голубыми глазами, оливковой кожей и нежными кудрями в тон, с ниточками золотистых прядей. Он служил пилотом в Военно-воздушных силах Израиля, и среди полчища ненавидящих себя людей, которых я знала, он был освежающе уверен в себе и горд. Он учился на кинопродюсера. На вечеринке он сновал от группы к группе, проверяя, все ли сыты и напоены, как заботливая радушная пчелка.

– Дафна! Как здорово, что ты пришла. Я думал, не придешь. Ты кажешься такой популярной, будто у тебя всегда миллион приглашений на вечеринки.

– Что? Неправда! У меня даже друзей толком нет.

– Я тебе не верю! Ты такая классная. Настоящая фешен-гуру!

Я аж подавилась. Это было совсем мимо кассы. Одевалась я неописуемо безвкусно. Мой стиль находился где-то в нейтральной зоне между трендовыми вещами и винтажем, так что я вечно пребывала в немодности. Ретрофутуристический вброс в то, чего никогда не было и никогда не будет. Но это, думаю, уже само по себе было достижением и так «по-берлински»… Но Габриэль понятия не имел, что несет.

– Габриэль, у тебя очень красиво.

– Я тут ни при чем, это все дело рук моей девушки Нины[17]. А попробуй хумус, я сам приготовил.

Без Габриэля на вечеринке было бы неуютно: вялая толпа слишком вялых для самодельного хумуса людей, по квартире шатается вонючий соседский пес, который тычет своим носом в пах гостям.

Кэт сильно опоздала. Было сложно смотреть на нее, но и не смотреть тоже. Она была утонченной, завораживала так, как я не смогу никогда. Я ничего, кому-то даже нравлюсь, но настолько обезоруживающей красоты во мне нет. Волосы у нее были распущены и лежали так воздушно, будто она впервые помыла их за несколько недель. А оттенок именно такой, какого моя колорист так старательно пыталась добиться на мне. Кэт была в черной футболке вместо платья, с голыми ногами, в массивных черных ботинках и с превосходным макияжем на глазах. Она подошла к столу с напитками и принялась смешивать себе сложный на вид коктейль. Я заметила, как все тут же обратили на нее внимание, – паузы в разговорах, тайные взгляды через плечо, – но сама она будто не понимала, что за реакцию вызывает, или так привыкла к ней, что это едва ли ее трогало. Я подошла за новой порцией выпивки, она обрадовалась моему появлению:

– Боже, Дафна, какое счастье. Я тут вообще никого не знаю. Ты как? Съела что-нибудь? Не оставляй меня одну, пожалуйста! – Она сжала мою руку холодной вспотевшей ладонью.

– Кэт, все в порядке? Ты явно нервничаешь.

Она наклонилась и прошептала:

– Я вчера парню изменила.

– О господи. Очень жаль! – Не знаю, зачем я так сказала, но я не смогла сообразить, что надо говорить в таких ситуациях.

– А вот мне не жаль. – Она встряхнула плечами. Изобразить равнодушие не получилось: вместо пожатия ее всю будто передернуло. – Просто пугает, что он сделает, когда узнает.

– Кэт, если тебе нужно где-то пересидеть, всегда можешь приехать ко мне.

Я надеялась, что она откажется. От нее веяло хаосом, смесью голой уязвимости и бессердечной резкости – от этой смеси легко устать. Я не могла считать, кто она такая, жестокая или милая, – и то, и другое было для нее естественно.

– Вряд ли ты этого хочешь, – ответила она с пугающей прямотой. – Спасибо тебе, но со мной довольно тяжело. И мне кажется, с тобой тоже. Ну, ты приятнее и людям больше нравишься. Давай познакомь меня с кем-нибудь.

Я подвела ее к Габриэлю и его компании, но она почти не поздоровалась с ним, а другие – французские парни – с усердием ее проигнорировали. Таким парням приходится выносить ужасные боль и страдания, но игнорировать красивых женщин. Они знали, что с ней у них нет никаких шансов, и делали вид, что им это и не надо, переключая внимание на более доступных девушек вроде меня.

– Откуда ты? – спросил один из них.

– Мои родители из Франции, но я выросла в Лондоне.

– О, знаешь французский?

– Нет, – соврала я.

Кэт подозрительно на меня посмотрела: она знала, что я говорю по-французски. Но не стала спорить. Но я не вернула ей моральный долг и вскоре смоталась с вечеринки, когда она была в туалете. Я была разочарована: вечер не оправдал моих ожиданий от берлинской домашней тусовки.

По дороге от Габриэля я впервые прошла мимо Темпельхофер-Фельд. Темпельхоф раньше был аэропортом, извилистые контуры его терминалов были спроектированы любимым архитектором Гитлера Альбертом Шпеером, но десять лет назад весь воздушный трафик перенесли на юг в Шёнефельд, а садовники, скейтеры и бегуны застолбили себе старое место. Тем вечером было тепло и в парке было полно дружеских компашек, устроивших барбекю, и завернутых в пледы парочек. Я преисполнилась какой-то запретной надежды, увидев эти простые человеческие радости в месте, предназначенном для машин, промышленности и войны. Темпельхофер-Фельд все еще выглядит как аэропорт: взлетные полосы нетронуты, старые знаки по краям предостерегают от опасности приближения авиатранспорта. Линия горизонта не искажена деревьями. Я положила велосипед на землю и достала телефон. Смотрела, как солнце садится, в слоу-моушен. Окна терминала горели, будто в пожаре, огни взлетной полосы мерцали в угасавшем свете. Я сделала фото и поставила как обои телефона, сменив ими Прингла, котенка, которого я приютила, живя в Лондоне.

* * *

Я доехала до дома и забралась в кровать, но не могла уснуть. Хотелось есть. В холодильнике не было ничего, что мне нравится, а шкафчики были намеренно пустыми, потому что дневная Дафна знает, что у ночной Дафны слабая воля. Но иногда дневная Дафна сбрасывает оковы, и ночная Дафна устраивает полуночный пир. В ту ночь я съела банку такого странного, густого протеинового йогурта, который продается в Германии и зовется кварк, со стевией и пыльной на вкус морковью, а потом уснула на несколько часов.

Утром я рано проснулась и побежала по парку Хазенхайде, уже едва смотря на извилистые дорожки и своих гамбийских сторожей, потому что спешила насладиться своим новым открытием – Темперхофер-Фельд. Он был весь мой. Небо нависало над головой, светясь протоново-голубым, который выцветал в белый у горизонта. Я сделала несколько кругов по периметру и пробежалась по главной взлетной полосе. В западной части аэропорта витал запах бриоши, абрикосового джема и кофе, который, оказалось, доносился от фабрики «Лейбниц» за парком.

4
Рихард Граузам

То, что я вам написала в предыдущей главе, не совсем правда. То есть я не солгала про Каллума, вечеринку и ночной жор, но умолчала про самую важную часть вечера. По дороге от Габриэля я столкнулась с Рихардом Граузамом, возвращавшимся домой с Темпельхофер-Фельд. Я собиралась вытравить из своего повествования самого стремного персонажа. Но если не в письме, то где же мне быть по-настоящему честной?

Через несколько дней после моего перехода в новый класс Габриэль пригласил меня на «философский семинар», который проходил в студии йоги его девушки Нины. Мне все это казалось сомнительным – и философы, грязные маньяки, и помещение, – но я пошла. Семинар вел Рихард Граузам. Полагаю, он был привлекательным для женщин ближе к своему возрасту, который я определила на сорок, хотя выглядел он, честно сказать, намного старше. Он разбивал на группы и назначал темы для обсуждения. У нас с Габриэлем была «Социальные сети и «эго». Габриэль стеснялся говорить при всех, и мне пришлось вытянуть пару бредовых концепций из университетского курса, а потом прибегнуть к эссе Хайдеггера «Вопрос о технике». Остальные в клубе – в основном белые парни с кольцами с черепами, дредами и в мешковатых штанах – остались не особо впечатлены моим выступлением, в отличие от руководителя семинара. Он дал мне свою визитку, чтобы я позже отправила ему полную версию эссе Хайдеггера.

Я обозначила тему письма как «Наши машинные сердца» (это поэзия, а не флирт), и он тут же ответил, написав, каким «напряженным» он стал от моего письма и можем ли мы встретиться наедине, чтобы я поделилась с ним знаниями о философии технологий, пожалуйста. Я не помню ход нашей переписки и не могу представить его письма как доказательства, потому что удалила их из входящих, истребив его из своей цифровой биографии. Так что память мне в помощь. Тут история не затянется. Никаких описаний черт лица или подробных рассказов о его пищевых пристрастиях, и разговор наш я пересказывать тоже не буду. Помню, я всерьез думала, будто он хочет поговорить о философии, и несколько часов повторяла свои записи по эссе Хайдеггера, чтобы не быть бесполезной. Но, несмотря на профессиональный интерес Граузама к моим знаниям, он ни разу так и не спросил меня ни обо мне самой, ни о моем взгляде на критику Хайдеггера. А я искренне, с неподдельным интересом слушала все его монологи. Куда пропала моя внутренняя Эстелла?

Лучшими его чертами были его любовь к весне и то, что он познакомил меня с двумя крайне дорогими для меня вещами: Гансом Фалладой и «saure Zwiebeln» – это такой маринованный лук. А худшими чертами было буквально все остальное. Несмотря на разницу в возрасте, он не потратил на меня ни цента и даже отказался оставлять стеклянные бутылки бездомным, чтобы самому сдавать их в переработку, и на полученный четвертак покупал чизбургеры с чили в бургерной рядом с Котти, «с двойной порцией лука, битте». Он был инструктором йоги на замену. А еще сторонником теории заговора и избегал «Ватсапа», потому что ужасно переживал за личные данные[18]. Узнав, что я из Оксфорда, он стал очень подозрительным и начал расспрашивать меня о тайных обществах, масонстве, а когда я пошутила, что была высокопоставленным членом ложи, он продемонстрировал то отсутствие юмора, которое присуще даже лучшим немцам в моем окружении: принял мои слова всерьез и явно занервничал. Как и многие мужчины-интеллектуалы, он думал, что безостановочной критики мира достаточно, чтобы его исправить.

Но не важно. Мы поцеловались, и я провела с ним несколько часов, такое пассивное вульфианское зеркало с пола до потолка[19]. Он ужасно целовался. Его челюсть аж щелкала от напряжения. Казалось, он хочет через рот высосать мою душу и молодость. Но понимаете, он был очень хорош в немецком… будучи немцем. Плюс когда-то он профессионально играл в гандбол, а еще родился в Лейпциге – на родине моего любимого философа, Готфрида Лейбница, – все это вместе сработало, чтобы привлечь меня.

Моя неприязнь к нему быстро переросла мое одиночество. Я заявила, что больше не хочу с ним видеться, а он все настаивал, что я просто недопоняла его и нам стоит поговорить об этом позже, когда мы снова встретимся, потому что я должна лучше объяснить свое решение… «скажем, завтра?». Сперва я не могла понять, почему мои «мне жаль», «нет» и «прекрати», а затем и отчаянное «прошу, прошу, оставь меня в покое» не действовали. А потом до меня дошло, что он был очень даже не глуп, потому что использовал слова так осторожно, что всегда выходило, будто он мне отвечает, а на самом деле игнорирует сказанное мной, и в итоге все идет по его заранее составленному сценарию, согласно которому он всегда, всегда получает желаемое. Я испугалась не на шутку и сказала ему: «Мне становится страшно, пожалуйста, уважай мое право больше с тобой не видеться и прекрати все попытки дальнейшего общения», – на что он ответил: «Да что с тобой происходит, чего ты там наглоталась? Не думаешь, что я заслуживаю хоть какого-то объяснения и нам следует встретиться завтра, чтобы все обсудить?» Поначалу я отвечала, пыталась поставить более явную точку, но безрезультатно. Спустя месяц такой чехарды моя тревога переросла в сильный страх, и в один жаркий день, сидя в солнечной клетке своей светлой квартиры, я обратилась к «Гуглу» и вбила в поиск «что считается харассментом», «как сделать так, чтобы человек оставил тебя в покое». Так я обнаружила книгу с названием «Сталкеры: руководство по выживанию» авторства Сантьяго Альвареса. В первой главе он пишет:

Каждый день, каждый раз, как вы с кем-то знакомитесь, то встаете перед выбором, можете ли вы реально доверять вашему работодателю, работнику, учителю, таксисту, другу, партнеру или нет. Как бы вы ни надеялись, что ответственность за решение падет на полицию, обслугу, вашего начальника, за свою безопасность в ответе только вы сами, и никто больше. Никто больше не имеет доступа к ресурсу, который может оградить вас от насилия и сообщить, кому можно доверять, – вашей интуиции.

Моя интуиция говорила и говорит о Рихарде Граузаме, что под тонким слоем его левачной экопостпротоправости скрывается уйма жестокого. Я зачиталась текстом Сантьяго Альвареса и распознала черты Граузама в списке «Самые явные признаки того, что человек опасен»: не принимает отказ за ответ (галочка), нет близких друзей (галочка), отрицает факты или заверяет вас, что вы ошибаетесь (галочка), он нарцисс (галочка), стремится контролировать (галочка).

Во второй главе Альварес пишет, что лучший способ победить сталкера – это игнорировать его. Несмотря на все желание как-то ответить на угрозы и харассмент, лучше всего молчать.

Я перестала читать поток имейлов и сообщений, которые он без конца отправлял. В следующие несколько месяцев он звонил мне по четыре раза в неделю, если не больше, один раз заставил ответить, скрыв номер ID абонента. Мне так хотелось ответить на его сообщения, я представляла себе холодную жестокую месть, на которую никогда не решалась. Даже набросала черновик идеального возмездного письма, которое состояло лишь из названия надежной берлинской юридической фирмы, PDF-документа со скриншотами всех его безумных писем и сообщений и предложения: «Если ты не оставишь меня в покое, я тебя засужу». Это письмо до сих пор лежит готовое в черновиках. Я продолжила следовать советам Альвареса. И по сей день не отвечаю на звонки с незнакомых номеров, а Граузам время от времени пишет мне имейлы, которые я удаляю из спама, чтобы лишить себя искушения почитать их чисто ради адреналина. Вечером после вечеринки Габриэля я возвращалась домой на велосипеде, изо всех сил крутя педали. Он шел пешком и пытался бежать наравне со мной. Выглядел он глупо в своих джинсах и кожаной куртке, но мне было страшно, я не знала, что он может мне сделать, и меня подгонял адреналин. Он на удивление быстро бегал, но мне удалось оторваться. Я слышала, как он крикнул: «Я скучаю!» – грустным, разбитым голосом, а потом его шаги стихли. Я пересекла парк Хазенхайде совершенно запыхавшись. Слезла с велосипеда и села на скамейку рядом с самым улыбчивым гамбийским дилером. Схватилась за грудную клетку, проверяя, бьется ли сердце. Мне было дурно, холодно в угасающем солнечном свете, пальцы не слушались, я очень боялась остановки сердца. «Все хорошо, дорогая?» – спросил он. Интересно, знает ли он, как делать сердечно-легочную реанимацию?

5
Новая дружба, старая любовь

Подступал май, и я уже начала заводить настоящих друзей. Мы с Габриэлем периодически виделись, а бариста из «Ростерии Кармы» – рыжий с тату пауков на костяшках – наконец запомнил, как меня зовут. Я нашла группу бега на meetup.com и ранним субботним утром встала, чтобы встретиться с ними в районе Груневальд, откуда в лагеря смерти отправились пятьдесят тысяч евреев. Кроме меня, было всего двое мужчин. Это именно та частая ситуация из тру-крайм-подкаста, слушая про которую я думаю: нет, это точно со мной не случится, я никогда не буду встречаться с двумя взрослыми мужчинами из интернета в лесу в незнакомой стране.

Приехав на место, я поняла, что бояться их совершенно нечего. Олли был высоким мужчиной слегка за сорок, у него был эссекский акцент, и вместо «имя» он произносил «ийййймя». Черты лица у него были разрозненными, но улыбка и голубые глаза-бусины собирали все воедино. Он горбился, и одна нога у него была завернута внутрь во время бега, а еще он бегал в массивных кроссовках из-за плоскостопия. Несмотря на все это, бегал он быстро. Эвану было немногим больше тридцати, он приехал из Аризоны, у него были коричневые бархатистые локоны и карие глаза. Во время бега он как будто бы совсем не двигался, а ноги едва отрывались от земли, плывя над ней с легкостью каботажного фрегата.

Не помню, что я им наплела, – я уже потеряла нити лжи о том, чем зарабатываю на жизнь в Берлине. Вариации от помощи по дому до учебы на философском так запутались, что я пришла к абстрактной формулировке о «работе» в ответ на вопросы. Но мы все равно почти не говорили, потому что тропинки были песчаными, покатистыми и дышать удавалось с трудом.

Парни побежали из леса в центр Берлина, но я слишком устала и не присоединилась к ним. Я села на наземку, доехала до «Янновицбрюкке», а потом спустилась в метро, что было равносильно путешествию из рая в ад. Наземка проходит по земле, и вагоны отапливаются зимой. Сиденья расставлены в небольшие группы, анахронизм, который может обеспечить знакомство с незнакомцем в поезде. Метро под землей и куда больше напоминает атмосферу «Полуночного экспресса»: плохое освещение, пластиковые узорчатые сиденья. Там полно героинщиков с разбухшими венами, которые шатаются туда-сюда по трясущимся переходам, словно модели на подиуме обреченных.

Я шла мимо «Кроличьей норы», печально известного круглосуточного бара в нескольких минутах от дома, когда повстречала Себастьяна, с которым встречалась в университете. Сначала я была уверена, что мне померещилось: он кучу раз виделся мне в разных маловероятных местах. Однако вместо того, чтобы исчезнуть по мере моего приближения, черты его становились все отчетливее, пока не стали совсем ясными. Я стояла в пяти метрах от него, и не было никаких сомнений: это Себастьян. Взъерошенные русые волосы, строгий римский профиль, широкий лоб. И борода![20] Он шел мне навстречу и говорил с девушкой на велосипеде. Она громко отвечала, и хотя я не могла разобрать ее слова, так здорово было услышать английский! Вряд ли он ассимилировался здесь, раз встречался с иностранкой. Не помню ее лица, но будь оно красивым, я бы точно не забыла. Я рефлекторно, даже не подумав, окликнула его. Он не услышал, и тут сработал мой инстинкт выживания. Я шагнула в сторону, в «Кроличью нору», и они прошли мимо, даже не взглянув в мою сторону.

В баре люди курили, потели, кто-то скрипел зубами – верный признак челюсти кокаинщика. За баром стояла женщина с темным слоем тональника и макрельно-голубыми глазами. Она одобрительно указала пальцем на мои кроссовки: «ЗОЖ!» Я заказала чай и принялась искать Себастьяна в «Фейсбуке». Он не был у меня в друзьях, но у него были свободные настройки приватности, так что можно было увидеть, что да, он живет в Берлине. Что неудивительно. Он был хипстером, знал немецкий и несколько раз повторял мне, что хочет переехать в Берлин после окончания учебы. Я ждала, что мы пересечемся, может быть, даже надеялась.

Прежде чем выйти из сети, я просмотрела его хронику. Он был на первом курсе аспирантуры экономического факультета в Свободном университете Берлина. Я смотрела на него в Темпельхофер-Фельд, у Бранденбургских ворот, видела кучу его снимков с американской девушкой Эмилией. Видела их на фото в Медельине. Я бы так хотела поехать туда, но он ни разу не спросил. Она была уродливее меня. И мне это даже не льстит. Просто факт.

Конечно же, я подумала написать ему. Казалось, совпадение слишком невероятное, чтобы ничего с этим не сделать. Меня волновало, что, шагнув в бар, я увильнула от своей судьбы и она могла быть этим очень недовольна. Но даже если бы я написала, он бы вряд ли ответил, потому что не очень-то хотел продолжать общение. Он проигнорировал мой ответ на его последнее письмо. Наверняка Себастьян подумал бы, что я приехала в Берлин за ним, и удалил бы мое сообщение, как я удалила письма Рихарда Граузама.

Или… он мог ответить, и мы бы встретились. Он бы вел себя так душевно, а я была бы разбита, и вся эта история завертелась бы вокруг него. В действительности он не так важен; его персонаж точно не заслуживает уделенного ему внимания. В нашей паре я была интереснее. И умнее. Когда мы встречались, он не так уж мне нравился. И я постоянно обманывала его. Он был слабым, им было легко командовать. Я намного сильнее привязалась к шраму от нашего расставания, чем к нему как к личности. В нем не было ничего ужасного – он был добрым, просто не мужчина мечты, и, если я создала из него образ особенного для меня человека, это все книга. Но не он сам. Впрочем, я правда желаю ему с его американской девушкой всего самого лучшего.

Придя домой, я решила, что надо прибраться, и стала разгребать и структурировать ящики, забитые старыми чеками из супермаркетов и листочками по учебе. Я вытащила стопку дневников Э. Г. Почерк был скомканным, но читабельным. Первую неделю я пыталась прочесть их, но мне не хватало знания языка. Теперь я бы поняла почти все оттуда. Я надеялась найти что-нибудь грязное: сексуальные извращения, сведения о слежке за бывшим, на худой счет – признание во лжи и обмане, – но дневники содержали только скучные списки ее еженедельных расходов и идей для саморазвития: «Никаких сладостей после 16:00!» Так хотелось написать ей на полях: «Ты красавица! Ты можешь есть ВСЕ ЧТО УГОДНО в ЛЮБОЕ ВРЕМЯ! P. S. Твоя кожа и так выглядит увлажненной!» Потом я решила, что нет, наверное, это ее напугает, а не порадует. Позже в тот день я поехала в Темпельхофер-Фельд на велосипеде и валялась на траве с «Волшебной горой». Себастьян очень любил этот роман. Он постоянно говорил, что я должна прочитать его, что мне очень понравится, но вот я была на пятнадцатой странице из тысячи двухсот, и это было так нудно, что лучше бы я принесла с собой немецкую грамматику. У меня сдулась шина, и я не смогла призвать необходимые для ремонта средства. День стал мутным, серым, жарким и бесячим. Я прочла двадцать пять страниц и заглянула в телефон. Ни сообщения в «Фейсбуке» или «Ватсапе».

Я проверила спам и нашла имейл с неизвестного адреса:

Дафна… как у тебя дела?! И где… вчера ты явилась ко мне во сне и во время медитации. Может, сходим на йогу вместе? Пожалуйста?..
Я скучаю…

Это был Рихард Граузам. Стоило только подумать, что у меня кончился запас адреналина, как тело умудрилось выбросить в область живота новую дозу. Господь, он что, за мной прямо сейчас наблюдал? Или я слишком переживаю? У меня паранойя?

Я перечитала его письмо. Слышала в голове его голос, читающий эти строки. Эллипсы напомнили мне, как он выговаривает предложения с вопросом на конце. Каждый раз, говоря по-английски, он звучал иронично, как будто весь язык был для него одной большой тупой американской шуткой. Он прислал имейл сорок секунд назад. Я не сомневалась, что он далеко от меня, но все же он щелкал у моего носа пальцами, запугивая и требуя моего внимания. Как он вообще мог меня заинтересовать и заставить слушать его?

Я снова обратилась к рекомендации Сантьяго Альвареса – не отвечать. Удалила письмо и отложила телефон, будто ничего и не было.

Я посмотрела в западную сторону парка. Ветер набрал силу, и тяжелые серые тучи скапливались вдали. Я услышала, как меня зовут, это была Кэт. У нее были грязные лохматые волосы, одета она была в длинный топ, потертые джинсы и запачканные конверсы. И выглядела потрясающе.

– Дафна, приве-е-е-ет, как ты?

– Привет! А ты как?

– Хорошо!

– Тебе понравилась вечеринка Габриэля?

– Да нет на самом деле. Когда ты ушла, я ни с кем особо не поговорила.

Мне стало стыдно за то, как я выскользнула, пока она была в туалете, и я попыталась извиниться, но она перебила, спросив, хочу ли я заглянуть к ней в гости.

Я продумывала отговорку: встреча, ужин, дедлайн по эссе; но Кэт знала, что у меня нет дел, – я рассказывала, что иногда подрабатываю бебиситтером, но за работу это не считалось, и сама Кэт тоже нигде не работала. К тому моменту мы провели уже достаточно времени вместе, но меня все не покидало странное, неуютное ощущение рядом с ней. Мне было так одиноко, что я согласилась, и мы ушли из Темпельхофер-Фельд.

Я знала, что она живет со своим парнем, который толкал наркоту, и, наверное, пошла к ним только потому, что мне было любопытно на него посмотреть. Я не собиралась дружить с ней. Мы ехали по грязной и настолько узкой тропинке, что не могли уместиться рядом на велосипедах. Она говорила со мной через плечо и все время материлась. Я почти ничего не расслышала, да и не пыталась. Я внимательно следила за дорогой, стараясь понять, куда мы едем, запомнить путь: супермаркет «Алди», матрас с надписью баллончиком POST-ANAL, – потому что у меня садился телефон, а мы въезжали в незнакомый мне район южного Нойкёльна. Я переживала, что потеряюсь, когда стемнеет.

Мы остановились у Späti, «шпэти», потому что Кэт хотела купить соломку с солью. Spätis, или Spätkauf, буквально переводится как «поздний магазин», и это одна из вещей, за которые я люблю Берлин. Они представляют нечто среднее между нью-йоркскими bodegas и парижскими épicerie[21]. В Берлине шпэти держат в основном турки, из-за которых мне и нравились эти магазины: турецкие иммигранты часто говорят на очень простом немецком, и я понимала их, а они понимали меня, ведь мы сталкивались с одинаковыми языковыми трудностями. И они вели себя куда приятнее бывших гэдээровских силовиков, которые работают в немецких супермаркетах и смотрят на меня с презрением и непониманием, если я что-то не так произнесу.

Именно этот шпэти по пути к Кэт станет для меня важным местом, в котором я познаю мгновения чистого ужаса. Его владельцем был армянин, родившийся в Восточной Турции. Ему помогали две красавицы-дочки подросткового возраста, которые выглядели как детки: платья с оборками, заплетенные волосы. Когда мы с Кэт зашли за соломкой, они не обратили на нас внимания, и она сказала, какое это облегчение – поговорить с кем-то, кто ее действительно понимает и даже думает как она, что звучало смешно, ведь я ни слова из сказанного ею по дороге не разобрала. Она жила в типичном неприметном здании. Hausmeister, «хаусмайстер», вытирал полы в подъезде, лестница сияла чистотой и пахла грейпфрутовым чистящим средством[22].

Квартира Кэт была на первом этаже и не такая чистая, как подъезд. В ней была гостиная с мебелью, обтянутой черной потрескавшейся искусственной кожей, слишком ярко освещенная кухня и узкая спальня с одинокой незаправленной кроватью. Выглядело неприглядно, как одна из потенциальных фотографий Трейси Эмин, которая принесла бы ей целое состояние[23]. Тут и там были следы искренних попыток создать нормальный взрослый быт: полка, заставленная специями, веселые медные подносы, гравюры в аккуратных рамочках и меловая доска для записи дел. Однако эти полные надежды старания затмевали огромные пятна неряшливости: голые лампочки без плафонов, стопка мисок в роли пепельниц, старые бульбуляторы с протухшей водой. Кэт предложила чай. Она достала блюдо с кунафой, этой выпечкой, похожей на птичье гнездо, которая на вид лучше, чем на вкус. Они тонули в луже сиропа с фисташками.

– Люблю арабскую еду с орехами, – сказала она, хотя совсем не верилось, учитывая, какой тоненькой была Кэт. – Арабы на орехи очень щедры, не то что евреи! – Этот ее всегдашний топорный антисемитизм поражал, но уже был привычным. Кэт напомнила мне о группке студентов, которых я повстречала, учась в Оксфорде: они думали, что полусерьезный антисемитизм и «говорить как есть», когда дело касается евреев, было чем-то крутым и авангардным.

Она отщипнула немного сладких ниточек десерта и рассказала, что познакомилась со своим парнем, шведом Ларсом, когда покупала у него наркоту в одном стокгольмском баре. Они переехали в Берлин год назад. Они вместе ходили по клубам и делили рацион из экстази, кокаина и кетамина, но ее это уже достало, как и фальшивые людишки, которых она встречала в берлинском подполье. Ларс обращался с ней как с собственностью, но она думала, что не сможет бросить его после всего, через что они прошли, но поговорить об этом не получится, добавила она, потому что он скоро уже вернется. Она пыталась закончить свою магистерскую диссертацию по истории искусств на тему фашистской архитектуры, но с Ларсом и его дружками это невозможно. Она хотела проводить время с другими людьми, настоящими, вроде меня.

– Угощайся, пожалуйста, – предложила она. – Только не говори, что ты на диете[24]. Ешь, пока парни не вернулись, потому что тогда ничего не останется.

Я согласилась на тарелочку этой выпечки. И сказала, что я тоже задолбалась от этой тусовочной жизни (ложь; я так и не побывала ни в одном берлинском клубе), что тоже была одинока (правда) и так же устала от поверхностности всех моих отношений. Я поделилась, что преобладающей стадией моего существования в двадцать с лишним лет было одиночество и как часто жизнь казалась мне просто подделкой, как я не могла избавиться от чувства, что моя настоящая, хорошая жизнь шла где-то в другом месте, и как мне было страшно, что я так и не найду ее и что я пропущу весь концерт, шатаясь за кулисами. Я рассказала о венесуэльцах, русской Кате и Габриэле – о том, что никто из них меня вовсе не знал и не пытался включить в свою жизнь, но она перебила:

– Ох, с Габриэлем даже не пытайся. Евреи очень экономят время, разве нет, они не заводят близких друзей.

Пришел Ларс. Он был высоким и широкоплечим. Мы осторожно обнялись, потому что он повредил средний палец на правой руке и обмотал его толстым белым бандажом. Он спросил, хочу ли я кофе, помолол его и приготовил в ибрике на плите. Парень выглядел нездорово – глаза у него заплыли желтовато-яичным оттенком, но это его не портило. В самом деле он обладал харизмой и выглядел как человек, знающий толк в реально безумном веселье. Я заметила, что от него пахнет, учуяла, когда он потянулся обнять меня. Я сидела «по ветру» и дышала этим, когда он возился с кофе. Затем он сел так близко, что наши плечи терлись друг о друга. Я сказала «нет, спасибо» сахару, нитевидной выпечке, соленой соломке и косячку, который он скрутил, но решительное «да» двойной водке с «Ред Буллом», которая оказалась чуть теплой и анестезирующей. То что надо.

С травой у меня не сложилось. Последний раз я курила за неделю до выпуска, в мае за два года до этого вечера. Я пришла в гости к одному своему приятелю, добродушному итонцу, которого мы прозвали Гугл-Грегом. Он был гением в математике, уже опубликовался в нескольких научных изданиях и большинство своих прорывных идей приписывал вдыханию «Аляскинской громожести». Он принудил меня выкурить целый икеевский мешок травы и стал объяснять суть своей докторской, пока мы передавали друг другу бульбулятор. Помню, как убедительно кивала, будто понимаю, о чем речь. На какой-то стадии он взялся за логику и спросил:

– Что пьет корова? Отвечай быстро!

– Молоко!

– Что вставляют в тостер?

– Тост!

– Хлеб и воду. Смотри, как люди ассимилируют язык…

Я была совершенно изумлена и думала, а не сошла ли я с ума. Казалось, он говорит маниакально высоким голосом, я извинилась и поплелась по коридору в ванную. Зашла и застыла, глядя на себя в зеркало. Лицо было обычным, но сердце колотилось с бешеной скоростью. Подмышки вымокли. Я вернулась к нему, делая вид, что все хорошо, и он продолжил объяснения. Спустя недолгое время меня охватила такая паника, что я вскочила и заявила, что мне надо срочно идти – «встреча с выпускником, я давно обещала, прости, только что вспомнила!». Я перешла улицу и вернулась домой. Экран телефона был странным на ощупь, пальцы онемели и тряслись, я едва могла печатать. «Кому звонить?» – думала я. Точно уж не Себастьяну. К тому времени мы расстались. Не помню его причину – он очень постарался придумать объяснение, от которого мне будет не так больно, – но я понимала, что реальным поводом было то, что я ужасная девушка и все время обманывала его. Я позвонила уже спавшей маме и сказала: «У меня кошмарный приход», – и она посоветовала поджарить кусок хлеба и выпить молока, все в порядке, такое с каждым случается. Я шла и щипала себя, чтобы удостовериться, что физически я все еще жива, то и дело смотрела, сколько времени. Несколько часов спустя мне стало лучше, но я поклялась больше не курить траву.

* * *

Я быстро допила свой коктейль, прикончила вторую порцию и смешала третью. Кэт отправилась еще за выпивкой, мы с Ларсом остались одни. Он прижался ко мне бедрами. Я не подала вида и принялась рассказывать ему историю с разбитым окном. Он пялился на меня, я избегала его взгляда. Я хотела вызвать у него желание. Его связь с красивой, холодной Кэт придала бы мне налет престижа, как будто мы с ней на одном уровне, сделаны из того же теста. Я хотела, чтобы он повернулся и поцеловал меня, но вернулась Кэт. Она села рядом и предложила выпить, и тут я перекинула руку ей на плечи, как бы компенсируя свои злые намерения.

– Итак, малышка Кей, как у тебя дела? – промямлила я.

– Эммм, прекрасно, прекрасно, ты в порядке?

– Да, я супер! Супер. Хочешь по шоту?

– Нет, спасибо!

– Да ладно, давай!

– Нет, прости. – Она сбросила мою руку, я выпила шот водки, лицо загорелось. Было стыдно, несдержанно, пьяно. Она заскучала и стала перебирать пальцы, ковырять кожу у ногтей, которая и так была розовая и ободранная.

– Со мной сегодня такое случилось!

Я рассказала о встрече с Себастьяном в своем стиле – раздувая и приукрашивая.

– А потом пришлось заскочить в этот дерьмовый бар и выпить для успокоения. Мы расстались несколько лет назад, но я всегда знала, что он вернется в мою жизнь. Не знаю, как сказать, но между нами остается это напряжение, будто не все кончено, понимаешь? – Она кивнула. – Я понятия не имела, что он в Берлине, – солгала я, – но да, теперь точно, надо ему написать, в смысле, странно делать вид, будто я его не видела. Скажи, что мне делать?

– Конечно, написать ему!

– Думаешь?

– Ну, это было бы логично. Ты в новом для себя городе, без друзей, можешь написать ему. В худшем случае он ничего не ответит, так ведь?

– Или напишет что-то ужасное…

– Ага, но если так, тогда ты поймешь, что он вообще не стоит внимания.

– Ладно, ладно, ты права. Как насчет «Привет, Себ, как ты? Я теперь живу в Берлине и, кажется, видела тебя в Кройцберге? Дай знать, если это был ты. Надеюсь, у тебя все хорошо».

Я нашла его профиль, нажала на иконку сообщения и отправила это. К тому времени так воняло травой, что аж глаза резало. Кэт что-то рассказывала, и я даже отвечала, но все еще думала о Себастьяне. Сердце ухало, вздохи были частыми и неглубокими. Я взяла еще шот водки успокоиться. Остудить нервы. Ларс принес еще выпивки. Моя на вкус была как моющее средство. Я отпила еще и поняла, что меня вот-вот вырвет. Встала, все еще улыбаясь, челюсти были сжаты до предела. Я успела как-то выбраться из квартиры до того, как меня вырвало на лестничной площадке. Заблевала весь пол, который так старательно вымыл хаусмайстер. Я вышла через главный вход в подъезд, меня снова вырвало. Я стояла крючком несколько минут, рвотные позывы приходили волнами, потом наступило облегчение. Я очищаюсь от прошлого, убеждала я себя. Я вытерла рот тыльной стороной ладони и отправилась в шпэти, где купила пакетик орешков в сахаре, большую упаковку попкорна, M&M’s, бутылку диетической колы и банку «Нутеллы» на всю семью. Продавец все это упаковал, и я поехала домой в темноте, балансируя на велосипеде с двумя шуршащими оранжевыми пакетами на ручках, от шпэти, мимо POST-ANAL-матраса, через мост, к «Алди» и домой.

* * *

Дома я скинула обувь и достала вкусняшки. Стоя на кухне, я съела орехи, слизывая сахар и хрустя кешью, миндалем, слегка влажным пеканом. Пакет с попкорном открылся с характерным хлопком и сладким ароматом кинотеатра, я ела его горстями, перемежая с ложками «Нутеллы» и глотками диетической колы. Шторы были открыты. Интересно, видел ли кто-нибудь, чем я занимаюсь. У меня было ощущение, будто я наблюдаю за собой из двора, смотрю в яркий квадратик окна, чистого, как в освещенной камере. Я чувствовала себя обнаженной, как Daphnia magna под микроскопом, вся редуцированная до желудка, дрожащего кишечника и трепещущего сердца. Довольна и раздавлена одновременно, я жевала совершенно механически, не ощущая вкуса. Пакет – рот, банка – рот. Я перемешала голубые и желтые M&M’s с целой банкой кварка и навалила стевии, сотворив таким образом подобие гранолы. Я бы так хотела что-то сделать, чтобы спасти ее от всего этого, – что угодно – дотянуться и постучать в окно, кинуть камень, испугать ее. Сесть и поесть как нормальный человек. Приготовить себе нормальную еду. Заблокировать Себастьяна, пока он не ответил.

Я проверила телефон. Ответа нет. Пролистала ленту «Фейсбука». Увидела фото Кати с Каталиной, сделанное, возможно, Луисом. Они тусовались без меня. Я выкинула банку с «Нутеллой», пакеты из-под вкусняшек, вытерла стол. Рухнула в кровать с полным ртом шоколада. Липкие руки запачкали постельное белье. Я ждала, что придет сон, но усталость лишь отступала. Лежала и думала, могли бы мы с Кэт и Ларсом подружиться или нет. Странно было, что Кэт не написала мне, когда я ушла не попрощавшись. Хотя она привыкла к моим уходам «по-английски».

Гюнтер, сосед сверху, занимался своим еженедельным громким сексом, а придурок снизу снова включил эту ужасную музыку. Девушка Гюнтера явно имитировала оргазм. Никто не будет так орать, пока воздух не кончится. Но опять же у меня в жизни был только средненький секс, а Гюнтер мог быть первоклассным любовником. Сначала было забавно, но двадцать или где-то так минут спустя стало не на шутку бесить. Зажатая между двумя мужиками, как всегда пассивная, беспомощная мишень их оральных секреций. Надо что-то предпринять, думала я, черт бы побрал мой слабый немецкий. Я вылезла из кровати, надела кроссовки и зависла. Куда идти: вверх или вниз? Гюнтер был дружелюбнее, но я не могла заставить себя прервать его в разгаре процесса и волновалась, что тогда он поймет, что я несколько месяцев слышала его занятия сексом, и подумает, что это давало мне какое-то вуайеристское удовольствие. Так что я решила попросить мужика снизу убавить музыку.

Входная дверь была заперта, я постучала и подождала с минуту, но никто не открыл. Он точно был дома: я слышала, как открываются дверцы шкафчиков в кухне, гремят кастрюли и сковородки. Я постучала снова, уже увереннее, и уловила, как он замер и прислушался. Я сделала небольшой шаг назад, ожидая, что он откроет, но спустя долгую паузу стало ясно, что делать этого он не собирается. Мы затаились по разные стороны двери, и я чувствовала его внимание, как он прислушивается к моему шуму. Я хотела снова постучать, но что-то меня остановило. Мне просто вдруг пришло в голову, что мысли человека по ту сторону двери очень нехорошие. Я медленно отошла от двери, волоча ноги, чтобы было неслышно. Он так и не вернулся к посуде. Я слышала, как он дышит. Мне стало страшно, и я ретировалась к лестнице, стараясь не шуметь, не сводя глаз с его двери. Я закрыла дверь на два оборота ключа и стала вслушиваться в признаки жизни этажом ниже, но Гюнтер так шумел сверху, что ничего не было слышно. После волн враждебности сквозь дверь я даже радовалась этому шуму, радовалась, что кто-то настолько выносливый был в броске камнем от меня, если вдруг что случится. Я снова взглянула в телефон – ответа от Себастьяна не было – и легла спать.

6
Мужчины

Я проснулась, плавясь от жары. Во рту пересохло, челюсть сжало. Я достала телефон и увидела ответ Себастьяна:

Привет. Вряд ли нам нужно встречаться. Я приехал сюда не один, так что, пожалуйста, не пиши мне больше.

Эти слова хлестнули меня, как пощечина. Я удалила сообщение и кинула его в блок, прежде чем он заблокирует меня. Думала, меня снова вырвет, но отправилась на пробежку, из вредности выбрав более длинную дистанцию, разворачивалась, забегала в тупики, лишь бы достичь отметки в восемнадцать километров. Тщетные старания в абсолюте. Интересно, почему Кэт сказала написать ему? Я почуяла коварство. Возможно, она мстила мне за то, что я бросила ее на вечеринке. Или уловила, что между нами с Ларсом что-то почти случилось. Конечно же, я вернула ее расположение, заблевав весь подъезд.

Иногда меня охватывало отчаяние, и я просто останавливалась. Я ничего не пила с ночи, и горло саднило от приступов рвоты. Я задрала шорты и пощипала бедра. Было как минимум 29 градусов Цельсия, от футболки кожа зудела, а на груди остались странные следы, как дырки от вилки в корочке пирога. Я вспомнила все, что съела. Какой стыд, мне хотелось закричать или удариться головой о фонарный столб. Я представила реакцию Себастьяна. Волнующий момент высокой самооценки, возможно, сообщение приятелю: «Угадай, кто мне написал?», – затем раздражение и радость отказа: «Пожалуйста, не пиши мне больше».

По дороге до дома меня охватил настоящий ужас. Я представила, как вхожу во двор, смотрю на свою квартиру и вижу разбитое окно. Или что в квартире кто-то есть. Сосед снизу. Или, что куда хуже, Рихард Граузам. Мой страх перед ним был таким инстинктивным, что даже при мысли о нем хотелось убежать и спрятаться, как добыче охотника. Казалось непостижимым, что когда-то я могла находиться с ним в одном помещении. Но это правда, я могла и порой что-то вспоминала. Как держу его за руку. Целую шею. Делюсь пивом (которое сама же оплатила). Эти флешбэки – они приходили из ниоткуда – куда больше беспокоили меня, чем его навязчивые звонки и имейлы.

Я слишком устала, чтобы закончить пробежку, и последние километры шла до дома пешком. Вошла в квартиру и поразилась бардаку. Не помню, чтобы я оставила все в таком ужасном состоянии – с горой посуды у раковины, простынями на полу, разбросанными всюду обертками. Я запихнула в стиралку пропахшую потом одежду с пятнами рвоты и/или «Нутеллы» и долго стояла у раковины, оттирая коричневые дубильные разводы с кружек Э.Г. с помощью горячей воды и ядовито-неоново-розового мыла, запах которого вдыхала глубоко, будто сидела в турецкой бане. Я слепо таращилась во двор. Даже если я ничего не буду делать, разве что продолжать это скромное существование, думала я, время будет идти мимо. Даже если я стану неподвижной, как пресс-папье, время скопит дни и будет вручать мне счета за них, пока я не очнусь с этой пачкой в руках в сорок лет или с целой стопкой в шестьдесят. Уверена, эти дни прибавятся к чему-то весомому и значительному и что в итоге я буду чувствовать удовлетворение, даже если в действительности проживу довольно пустую жизнь, думала я, вытирая тарелки.

Нужно было отвлечься. Я поехала в кино и посмотрела два фильма подряд. Первый – французская комедия – был ужасен, хотя немцы в зале смеялись, но сам-то фильм был совершенно не смешной. Или был… я не могла сосредоточиться на просмотре. Я застряла в том, что немцы зовут Kopfkino, «копфкино», что буквально переводится как «кино головы», но означает видение или кошмар, который преследует тебя днем: вечер, когда Себастьян дал тебе попробовать агуардьенте, гордость, с какой ты познакомила его с родителями, день, когда он бросил тебя, поймав на лжи. Ко всем этим клишированным моментам у тебя уже иммунитет, но ты остаешься их заложником уже два года, восемь месяцев и сколько-то дней, но кто считает?

* * *

Вторым фильмом был «Назови меня своим именем», он вернул мне желание выкинуть Себастьяна из головы и наслаждаться жизнью в Берлине. Что-то в быту среднестатистической семьи – внимание к еде, приемы пищи из трех блюд, чистые простыни – вся эта цивильность воздействовала на меня, как галлоны кислорода, которые назначали самым безнадежным туберкулезникам в «Волшебной горе». Спустя месяцы дыхания спертым воздухом своего солипсического пузыря я вспомнила, что в мире есть замечательные духовные вещи: воспитанность, энтузиазм, судьба, честь, любовь. Я умудрилась забыть о них и стала нервничать, закупил ли супермаркет мой любимый подсластитель, где было дешевле – в «Реве» или «Алди», надо ли стараться покупать органическое, «политика идентичности» – это хорошо или я заставляю себя думать, что это хорошо, потому что хочу быть хорошей в глазах окружающих, можно ли винить в моих провалах родителей и патриархат или думать так – просто трусость.

В какой-то миг ставки моей жизни пали ужасающе низко: я жила или умирала в зависимости от размера очереди в супермаркете, от волосков в сэндвиче и громкости музыки у соседа снизу. Я создала рудименты моллюскоподобного существования глубоко на дне – такого, где слова воспитанность, энтузиазм, судьба, честь, любовь просто не котируются.

По дороге домой на метро меня охватил душевный подъем и даже заставил улыбнуться. У меня все еще может быть такая жизнь. Правда, в последнее время особых надежд я не подавала, но само начало было неплохим. Я выросла в окружении утонченных особ с безупречным вкусом и незапятнанной моралью – должно быть, моя неряшливость в одежде и мыслях, ужасная сырая еда и постоянное вранье были просто фазой жизни. Зерна всего наилучшего во мне латентно зрели в ожидании дать росток.

Да, во мне еще есть надежда, думала я, отпирая парадную дверь, а потом дверь во двор, поднимаясь по лестнице. Я не могу больше сидеть на диете из немецкой грамматики, раннего отхода ко сну и платонических отношений. Я молода, я в самом расцвете и должна наслаждаться этим, пока могу. Я совершенно неправильно подошла к жизни в Берлине, думала я, ставя чайник. Лишь мне могло прийти в голову извращение принять этот город за санаторий. Каждый вечер я бродила по бесплодным полям «Гугла» и «Реддита» или выслеживала людей, с которыми больше не общаюсь, в «Фейсбуке». Я задолго до полуночи куталась в белые, как лилии, простыни Э.Г., пока остальные гуляли, делились в ночи огоньком для сигарет и сбивались в пары, чтобы уснуть вместе, когда я просыпалась совсем одна.

Я приготовила себе декаф с молоком и стевией. Я была полна душевных сил. С друзьями мне не особо везло – никто из тех, кто мне правда нравился, не был так же одинок. У русской Кати был ее Чоризо, у венесуэльской Каталины был Луис, у Габриэля – Нина, а Олли и Эван из кружка бегунов были с девушками. Настоящие одиночки – Каллум и Кэт – были не лучшей помощью, чем тонущие моряки. Но все эти знакомства никак не отражали мою идею о кучке верных немецких друзей. На втором месте после сплоченной авантюрной компашки закадычных друзей была, на мой взгляд, любовь. Я уже почти три года ни с кем не встречалась.

Я больше не могу позволить своей одержимости Себастьяном мучить меня. А что, если мы снова столкнемся? А что, если я столкнусь с ним и его американкой? Тогда он официально выиграет этот поединок. Мы соревновались с самого расставания. Мы не заявляли открытое соперничество, но все же оба понимали, что к чему. Если вы с первой любовью не женитесь, то надолго застреваете в борьбе, которая проходит где-то в умозрительном пространстве между рассудком и профилями в соцсетях. Возможно, вы просто этого не осознаете, но поверьте, каждый успех будет слаще, потому что это маленькая месть. Каждое повышение, каждая удачная стрижка, яркий оргазм – вы вспоминаете бывшего и ощущаете особое, мстительное, кайфовое счастье. Конечно же, забыть о нем будет лучшим отмщением, но это невозможно из-за интернета и соцсетей. Даже если теперь у вас все под контролем, через пару лет вы поддадитесь зудящему желанию погуглить его[25]. Борьба закончится со смертью вас обоих. Пока что Себастьян вел: степень по экономике в берлинском вузе (8 баллов), девушка (5 баллов), неплохая борода (2 балла), жестокие ответы на мои сообщения (5 баллов). Чтобы сравнять счет, надо поднять ставки. Высокий красавчик-немец будет в самый раз. Такой, кто будет обожать меня и лелеять, как свой шале в Баварии.

«Тиндер» оказался слишком радикальным шагом. Я посчитала его навязчивым: стоило установить приложение, как мою комнату наводнили потенциальные женихи. Я удалила его после пары испуганных свайпов и купила подписку на «Мэтчтайм» за 9,99 евро в месяц. Еще оно понравилось мне больше, потому что было скорее для компьютера, а не телефона, да и общаться с кем-то через ноутбук, сидя за столом, казалось не так вульгарно, как лежать в кровати и свайпать по глянцевому сенсорному экрану.

Профили потенциальных партнеров выводятся на экран веером наподобие карт. По центру находится страничка, которую ты просматриваешь в данный момент. Механика напоминает конвейер в суши-ресторане, где блюда готовятся заранее и ты просто хватаешь то, что приглянулось, когда оно проезжает мимо.

У парня по имени Генрик, двадцать восемь лет, Шёнеберг, был такой профиль:

ОСНОВНОЕ:

Гетеро, мужчина, в поиске, 178 см, подтянут.

Языки:

Немецкий, английский, чуть-чуть французский, чуть-чуть датский, посещал университет, атеист (но это не важно), не курит, иногда выпивает, не принимает наркотики, вегетарианец, детей нет, Скорпион.

Я ДЕЛАЮ ЭТО ЛУЧШЕ ТЕБЯ:

Жим лежа от груди.

В ЛЮДЯХ Я ЦЕНЮ:

Любопытство.

Я ЧАСТО РАЗМЫШЛЯЮ О:

Размышлениях.

КОГДА Я УМРУ, ТО:

Наверное, перестану рисовать.

ЧТО МНЕ НА САМОМ ДЕЛЕ НУЖНО:

Большие попки и тонюсенькие запястья.

Ладно, признаю, ужасный вариант. Но это не было продуманным выбором, я вернулась на главную страницу, чтобы напомнить себе, как это все выглядит, и Генрик с большими попками и тонюсенькими запястьями просто попался первым. Следующий попавшийся профиль принадлежал Фаруку двадцати семи лет из ПренцлауэрБерга, 180 см, «в теле». Другая этничность, знает немецкий, арабский, немного английский, вылетел из университета, иногда курит, иногда пьет, иногда принимает наркотики.

О СЕБЕ:

Если ты расистка, пошла в жопу.

Я очень против расизма, сексизма и гомофобии.

Любовь рулит ❤

МОЕ ЗОЛОТОЕ ПРАВИЛО:

Милые девушки часто обманщицы!

ФИЛЬМ, КОТОРЫЙ Я ЧАСТО ПЕРЕСМАТРИВАЮ:

Только классику!

ЕСЛИ Я ПОПАДУ В ТЮРЬМУ, ТО ЗА ЭТО:

Воспрепятствование правосудию.

ЧТО МНЕ НА САМОМ ДЕЛЕ НУЖНО:

Романтический анал… (шутка) 😁

Не для слабонервных. Вначале я добросовестно просматривала профили, уделяя внимание каждому претенденту, читая о его любимых фильмах и переходя по ссылкам на ютьюб-видео и мемы. По другой причине я так медленно действовала, потому что боялась пропустить свой идеал. Ведь если нажать большой красный крест, отвергнутый профиль исчезнет навсегда (если только у тебя нет подписки за 14,99 евро в месяц). Но спустя несколько часов я наловчилась быстро определять, нужно ли остановиться на профиле или нет. Я стала экспертом, антропологом «Мэтчтайм», если уж на то пошло. Я даже стала категоризировать мужчин. Восемь самых популярных типов такие:

1. Поклонники «Маленького принца»

Раздутые эго, посредственный ум. Этот тип легко узнать по крайне обширному описанию блока «интересов». Таким парням надо, чтобы вы знали, что за фильмы они смотрят (много нуара и «Твин Пикс») и какие книги читают. В этом списке не будет ничего объемнее 250 страниц – только мини-романы для умных мальчиков. Показательны Чарльз Буковски и Милан Кундера; регулярно упоминается Мураками; иногда попадается Гессе («Сиддхартха»), что-то есть из Паланика («Бойцовский клуб» или «Невидимки»), что-то из Брета Истона Эллиса («Американский психопат»), но всегда, всегда по неизвестной мне причине в списке есть «Маленький принц» Антуана де Сент-Экзюпери. Думаю, все дело в ее «французскости» и в том, что это самая короткая книга об изоляции и одиночестве. Эти парни говорят, что их «мировоззрение витает где-то между Достоевским и Чернышевским, Ницше и Марксом», а еще что они «бесстыднее Буковски!». Они любят «долгие разговоры», пекутся об «аутентичности» и уверяют, что ненавидят соцсети, а в «Мэтчтайм» сидят ради «забавы» или в целях «эксперимента»: «Никогда не сидел в таких приложениях, но решил попробовать. Почему бы и нет?», или «Посмотрим, что из этого выйдет, потому что свиданки – фигня, но хз, мне нравится общение вживую». А еще они обожают поучать. Например, Джеймс, тридцать один год, гетеро, подтянутый моногамный мужчина, великодушно объясняет, что «вопреки распространенному мнению, кофе и техно – это не стиль жизни. Я был бы очень рад, если бы твой круг интересов включал нечто большее». Они терпеть не могут по-настоящему красивых женщин, и этот тайный гнев просачивается в ненависти к «крашеным куклам», особо очевидной в таких комментариях, как «мне не нужна посредственность, никаких селфи, нет, я не подпишусь на твою инстазадницу».

2. Парни с сестрами

Мужчины в этой категории не претендуют на те же интеллектуальные вершины, что поклонники «Маленького принца», потому что им не нужно казаться интеллигентами, но очень хочется, чтобы их воспринимали как эмоционально развитых. Часто у них есть родные сестры, и они постоянно упоминают, что у них есть родные сестры, а если сестры нет, то есть лучшая подруга, с которой они «буквально выросли вместе, она все мне рассказывает, понимаешь?». Их профили полны фотографий женщин, часто с детьми разных возрастов, но они всегда подмечают: «Это моя сестра!» У них есть склонность следить, чтобы в их списке чтения была как минимум одна автор-женщина (чаще всего это белл хукс). Они из тех, кто уверен, что они не расисты, потому что имеют темнокожего друга, из тех, кто думает, будто связь с одной женщиной доказывает их уважение к женскому полу. Они хранят тампоны в ванной и думают, что это делает их святыми.

3. «Антифа»

Они зовут себя «антифа» и ставят приставку «пост-» и глагол «деколонизировать» к самым неподходящим существительным: «Фейсбук», Европа, коллективное сознание, отношения, бездомные, психология, книги. Такие чуваки очень похожи на «парней с сестрами» тем, что верят, будто интерес к политике мешает им быть шовинистами и наделяет аурой необоримой святости. Взгляните на Йонаса двадцати восьми лет, 181 см, нормального телосложения, в качестве образца этого подтипа. Его профиль состоит из следующего:

О СЕБЕ:

Сейчас я работаю над проектами в поддержку посткапиталистических и движимых идей справедливости способов жить и работать. Нам необходимо деколонизировать интернет и свой разум, чтобы научиться думать постструктуралистски.

Я ЧАСТО РАЗМЫШЛЯЮ О:

Каким бы был коллективный/декапитализированный труд.

НАПИШИ МНЕ, ЕСЛИ:

Ты любишь говорить о противлении фашизму, о феминизме, посткапитализме, просто напиши мне.

Я ЦЕНЮ:

Сарказм, критическое мышление и антикапитализм.

4. Конспираторы

Рихард Граузам и прочие сталкеры. Им нравится Джулиан Ассанж, они считают, что обвинения в сексуальном насилии – это США ловит их «на живца». Подобно поклонникам «Маленького принца», они склонны к дидактике вроде: «Вам не нужно быть веганом / фанатом «Гринписа», просто заботьтесь об окружающей среде и помните, что общество потребления – это форма скрытой манипуляции. Желание купить что-нибудь в Черную пятницу, Киберпонедельник, на Рождество, день рождения, годовщину, Пасху лишь усугубляет… пожалуйста, не делайте так».

5. Открытые женоненавистники

Название категории говорит само за себя. Возьмем Тобиаса, тридцать три года, гетеро, мужчина, в поиске, 184 см. Он располагает множеством характерных особенностей типажа:

О СЕБЕ:

мне наплевать на случайность. я ценю свое время и буду ценить твое. тратить его на болтовню ради болтовни не входит в мое представление о существовании. я не играю в игры. если у тебя нет фотки, где видно фигуру, я не напишу.

я очень открыт в том, чего хочу, с кем хочу и с кем совершенно не хочу.

я самозанятый и работаю по большей части с живой музыкой… а остальное время наполняю как мне хочется, потому что я люблю себя, и тебе следует меня полюбить, а то мы не поладим.

если люди не знают меня близко, они думают, что я очень эгоистичный. а когда узнают, начинают считать, что я совсем не эгоистичный. думаю, и то и другое правда.

если я написал это не ради очередного секса на одну ночь, я просто захотел пообщаться.

если ты худая на фотках и толстая в жизни, пока-пока.

Я ЦЕНЮ:

женщин, которые мыслят самостоятельно и не боятся бросить вызов гендерной динамике и написать первыми хоть раз.

6. Вояки

Американцы с большими руками, прямыми носами и стальными глазами. Вояка – это хороший старомодный мужчина в консервативном, бабушкином понимании. Они не позовут тебя «провести вместе время» или «пообщаться» в таких расплывчатых формулировках, которые могут подразумевать не то платонический, не то романтический, а не то чисто сексуальный интерес. Нет, они приглашают на свидание. Они не дадут вам заплатить за себя и проводят до дома, если у них нет машины, чтобы подвезти вас. (Вояки не беспокоятся об окружающей среде.) Конечно, они умеют водить, это даже не обсуждается. Такие мужчины хороши в любом спорте, они смотрят матчи и кричат на телевизор. Они отпускают сальные шутки, едят много мяса, сырных снеков и пьют «Бад Лайт» и ванильную колу.

7. Умные, воспитанные мальчики

Главное отличие этих парней от поклонников «Маленького принца» в том, что: а) они не упоминают «Маленького принца»; б) описание в их профиле куда короче. Они не увиливают с помощью милых эмодзи и не отрицают приверженность культуре потребления. Они любят солнце, бранчи, футбол и музыку The Strokes. Они умны, но, в отличие от поклонников «Маленького принца», не занимаются сублимацией сексуальности за счет интеллекта. У них, как правило, получше с женщинами, и они куда приятнее других подтипов.

8. Милые, прекрасные мужчины

К этим можно отнести, наверное, двадцать пять процентов всех мужских профилей «Мэтчтайм»… Их просто толпы, которые с лихвой компенсируют всех остальных. Они застенчивые, им сложно рассказать что-то о себе, они настаивают, что они просто «нормальные» и «общительные» парни. Часто они признаются, что попросили друзей помочь заполнить свой профиль и эти друзья описали их как «понимающих, оптимистичных, слегка занудных и поддерживающих». «Первое, что в них видят окружающие», – это «всегда улыбчивое лицо» или то, что он «интроверт, но очень добрый». Эти парни склонны говорить о своих недостатках наравне с достоинствами, чтобы не перехвалить себя. Они не напористы, но и не тряпки – у них широкие плечи, успешная карьера, интересная профессия в сфере гуманитарной помощи или, например, инженерии. А еще им нравится готовить: «Любые блюда! Особенно пряные блюда, киш и ризотто. И Kartoffelkloesse, «картоффельклоссе», – восхитительные зразы из картофеля. Они скромные, но с увлечением рассказывают о своих интересах, им нравится вегетарианство, но они на нем не настаивают. Это хорошие парни, на аватарках они широко улыбаются и смотрят прямо в камеру, не строят ироничную позу и не делают вид, что наблюдают за чем-то вне кадра. Это единственный тип мужчин, которые всерьез воспринимают знакомства через «Мэтчтайм». Они не притворяются, что все это для них просто игра, и храбро признают свои надежды встретить кого-нибудь. Мне очень хочется скопировать и вставить сюда пару описаний, просто чтобы доказать, какие они замечательные, – я не буду из уважения к их персональным данным, – но поверьте на слово, они прекрасны. Обнаружив множество таких парней, я воспряла духом; просто понимание того, что все они живут где-то неподалеку, стоило в миллионы раз больше 9,99 евро в месяц.

* * *

Само собой, приведенная выше классификация не является исчерпывающей, и множество парней угождают сразу в несколько категорий. Также надо заметить, что тип, к которому принадлежит мужчина в инкубаторе «Мэтчтайм», не всегда, хотя и часто, совпадает с тем, какой он в жизни. Большинство парней, кому я понравилась, были из категорий один (поклонники «Маленького принца») и четыре (конспирологи), что в принципе логично, ведь я написала про философское образование и, возможно, упомянула Мураками. Приличное внимание я получила от категории шесть (вояки). Большинство из них были не моего уровня и скорее нашли бы свой лакомый кусок в другом городе. Большинство жительниц Берлина – феминистки и не вынесут противоречивых чувств, которые вызывают эти гипермаскулинные мужчины, так что соревнование за шестую категорию довольно слабое.

Мне нравились мужчины из категорий один (поклонники «Маленького принца») и семь (умные, воспитанные мальчики). Я не порывалась к восьмой категории, к «Милым, прекрасным мужчинам». Нет, не потому, что «девочки любят плохих мальчиков», а потому, что я слишком хорошо себя знаю: когда я с кем-то встречаюсь, то отстраняюсь от своих ощущений, приношу в жертву свой суверенитет, передаю бразды правления моей доброй волей в руки спутника. Я становлюсь зеркалом, тем самым вульфианским зеркалом, о котором уже писала. А иногда все еще хуже, и я превращаюсь в Еиналеж из «Гарри Поттера» – какая-то рептильная часть моего мозга распознает, чего от меня ждет собеседник и кем он хочет меня видеть. Тогда я превращаюсь в точное отражение его самых больших желаний. Если ему нужна глупышка, я делаюсь глупой и спрашиваю, каково это – быть инженером. Если ему нужна француженка, я рассыпаюсь в похвалах левому берегу пролива и квартире моей бабули в районе Сорбонны. Если я распознаю в нем скрытого консерватора (всем консерваторам в Берлине приходится это скрывать), то стану жаловаться на мусор и этих ужасных людей, которые только кормятся благами великого государства Германия, а если он коммунист (хотя вот таких я стараюсь избегать), я начну теребить ниточки, вылезшие из свитера, и скажу, что подумываю переехать в коммуну в Панкове, так сильно мое отторжение к джентрификации Кройцберга. Самое безумное, что я делаю, – это искажаю свой внешний вид. Не уверена, что говорила об этом, но я чудовищно высокая, и если рост парня очень близок к моему, то я сутулюсь или весь вечер хожу, чуть согнув ноги, что сильно выматывает. Но это случается довольно редко, потому что я никогда не хожу на свидания с парнями, которые не указывают рост у себя в профиле, и сразу отказываю тем, кто ниже 178 см. Мне не нравится выглядеть рядом с мужчиной как Халк.

Вам может показаться, что я коварная манипуляторша, склонная к контролю. Но если и так, то не в ущерб моим куда более светлым качествам. Мне нравится, когда люди видят, что их принимают такими, какие они есть. Да, я могу иногда становиться заносчивой и жестокой Эстеллой, но в целом мне не нравится разочаровывать людей. Я не хочу разбивать нежное представление немца о француженках. Не хочу унижать мужчину, возвышаясь над ним физически. Порой мне хочется защитить просто всех.

Именно поэтому я бы ни за что не пошла на свидание с парнем из восьмой категории. Потому что мое желание угождать, честно говоря, тоже скачет. Я могу защищать его интересы и угождать ему целый вечер, может, даже несколько месяцев. Но ходить в микроприседе всю жизнь невозможно. И когда я начинаю потихоньку распрямляться, признавать, что не выношу Париж и не ем круассанов, начинается проблема. Друзья чувствуют подлог, парни – разочарование. Я продала себя лживыми обещаниями, и все они приходят назад с чеком на возврат. Я погружаюсь в вакуум непонимания от тех, кто убеждал меня в своей любви. И безжалостно наказываю их за то, что купились на мою липовую картинку. Всегда наступает поворотный момент – обычно меня ловят на противоречии: «Погоди, но ты ведь говорила, что любишь Францию? Стоп, но ты ведь уже работаешь над докторской?» Как правило, я могу распознать приближение этих моментов. На данном этапе я хорошо распознаю невербальные знаки, так что просто собираюсь и ухожу, пока друзья и парни не успели понять, что случилось.

Конечно же, я могла во всем признаться. Нет, меня не приняли на учебу, но стыдно было сказать; и нет, я не веган, просто хотелось произвести на тебя хорошее впечатление, а на самом деле я такая же, как и все. Я слабая, и моя потребность нравиться другим куда сильнее потребности в честности. Так что категория восемь для меня табу, как и друзья парней из категории восемь, потому что я уже разочаровывала милых и прекрасных людей в своей жизни. И клялась себе, что перестану делать это, начав все с чистого листа в Берлине.

7
Ангельский голос

На следующий день после скачивания «Мэтчтайм» наступил последний понедельник июня и старт нового модуля в немецком. Мы начали уровень B2.2, где должны научиться «общаться с тем уровнем беглости и импровизации, на котором простой разговор с носителями языка вполне возможен без дополнительных усилий с обеих сторон». В тот день я кое с кем пересеклась: с Кэт, ковырявшей кожу вокруг ногтей с яростью раздирающей труп валькирии, Габриэлем (парадигматическая восьмая категория), а также с венесуэльцами и русской Катей, которая перешла в наш класс. Была только одна новенькая – девушка Лейла. Она была хороша собой: черные волосы, красивые темно-карие глаза. Она все смотрела на меня и улыбалась, кажется, хотела подойти ко мне после занятий, но я спешила. Боялась, что Кэт заговорит со мной и скажет, что я заблевала ее лестничную площадку. Но еще у меня был сеанс эпиляции, чтобы подготовить тело на случай свиданий с кем-то из «Мэтчтайм». По дороге домой мне снова показалось, что я видела Себастьяна, в этот раз на велосипеде «Убер Итс», и я начала переживать, что сталкерство Рихарда Граузама превращает меня в клинического параноика. Я не стала зацикливаться, списав это на нервы перед эпиляцией.

Ненавижу ее делать. Чувствую себя колонизатором, когда плачу женщинам из Турции или Магриба для решения волосяных вопросов моего мягкого белого тела. Что хуже, колонизатором даже по отношению к себе. Я высветляю волосы, подавляю голод, размазываю бежевую субстанцию по лицу… А не слишком ли много – отдавать сорок долларов в месяц за удаление бархатистой поросли в интригующих местах? Не-а, подумала я и толкнула дверь салона «Восковые сны», в моем случае нет. Как я уже сказала, я очень высокая, у меня широкие плечи и крупные ладони. Моя женственность и так сомнительна и недостаточно заметна, чтобы расхаживать волосатой. Конечно, я феминистка, но еще я хочу быть привлекательной.

Мне сразу указали на стерильную кабинку и сказали раздеться. Моим мастером была Шенгюль, она почуяла мою нервозность после слов, что и белье надо снять.

– Мы же все женщины! – воскликнула она. – Там мы все выглядим одинаково. Это как кости, понимаешь, под скелетом. Раздвинь ножки, mein Schatz[26]. Придержи кожу. Нет, скорее вот так. Откуда этот шрам у тебя на груди? Не от мужчины? Ты такая худенькая, несчастная любовь? Нет? По дому тоскуешь? Я вообще не тоскую по Турции. Газиантеп. Была там? Он на границе. Там так жарко! Ужас! Но еда очень вкусная, лучше, чем здесь. Гёзлеме пробовала? А пахлаву? Туда если поехать, растолстеешь. Ха! Может, лучше нам тут жить! Ха! Теперь на бочок, mein Schatz, согни ногу.

На выходе я встретила венесуэльскую Каталину, которая пристегивала велосипед у салона.

– Привет! Ты откуда тут? – крикнула она.

– К подруге заходила, – ответила я. – А ты куда собираешься?

– Мы с Катей встречаемся на кофе. Пойдем со мной, пожалуйста!

Мы пошли в «Маркталле IX», красивый фудмаркет с интерьером в духе девятнадцатого века за углом. Там находилась итальянская пекарня, где работал парень русской Кати, а сама Катя недавно устроилась в кофейню на колесах прямо напротив. Думаю, она устроилась туда, только чтобы присматривать за ним, потому что была до жути ревнивой. Со стороны казалось, что он делал все возможное, лишь бы подразнить ее: без надобности очень чувственно замешивал тесто, угощал кусочками фокаччи милых немок, которые собирались вокруг него и клали ломтики в рот с благоговением священника во время причастия. Венесуэльская Каталина купила сэндвич с моцареллой и песто и все предлагала мне откусить. Русская Катя сварила мне двойной эспрессо и села обедать.

– Ты смотри на нее. Видишь ту, с темными волосами? И в голубой юбке? Если она попытается с ним закрутить, он меня бросит. – Она откусила сэндвич. Песто, моцарелла и томаты. От одного взгляда на это у меня разыгрался голод.

– Он просто ждет варианта получше. Знаете, на прошлой неделе я поймала его в «Тиндере». Это разбило мне сердце, так сильно ранило. А он наврал, что купил его, чтобы объяснить другу, как оно работает.

– Это бесплатно, – поправила ее я.

– Что? – переспросила она с полным ртом хлеба.

– «Тиндер» – бесплатное приложение.

– А, ладно. Но посмотрите на нее, она же слишком для него красивая. Но не знаю, может, как секс на одну ночь он ей сгодится.

– Послушай, Катя, это ты слишком для него красива. И если она нужна ему, просто оставь ей парня. Возможно, они друг друга стоят. Нельзя встречаться с тем, с кем ты чувствуешь себя неуверенно. Ты молода, у тебя еще столько впереди.

Обе девушки кивали в ответ на мои банальности, мы с подругами всегда рыгаемся друг в друга такими при встречах. Чоризо был озабоченным ушлепком, совершенно недостойным траты на него времени, но я знала, что дома Катя закажет в интернете дорогое белье или запишется на эпиляцию в «Восковые сны» – сделает все, чтобы его удержать. Я только и делала, что говорила ей, как надо себя вести, и теперь она чувствовала себя вдвойне неудачницей, которая не может удержать посредственного парня и не может отнестись к его потере как независимая эмансипированная женщина.

Возвращаясь домой, я встретила во дворе соседа снизу. Он стоял, прислонившись к стене, и курил, смотря мне в окно. Мы проигнорировали друг друга, даже не вспомнив про наше ярое бессловесное танго через дверь его квартиры. Я поставила чайник и зашла в «Мэтчтайм». Уходя, я не закрыла окно, и вся квартира пропахла соседским табаком. Я зажгла благовония и начала листать сайт. Два новых сообщения. Первое пришло от Ханса двадцати шести лет, гетеро, мужчина, в поиске, 180 см. Живет во Фридрихшайне. У него были симпатичные фотографии: на одной он был на озере, на другой – с компанией друзей в Темпельхофер-Фельд, а еще на одной было его селфи в зеркале с собственным фото в руках. Мне понравился его образ: хипстер, но аккуратный. Черные волосы, светлая кожа и застарелые шрамы от акне, с которыми он выглядел уже не так круто, зато более душевно. Описание профиля было на высшем уровне, чистая седьмая категория – «Умные и воспитанные».

О СЕБЕ:
Художник чувств, толка и расстановки.
ЛЮБЛЮ ГОТОВИТЬ:
Печенье и торты, особенно на Рождество. Например, штоллен. А еще пикерты, это вестфальский вариант панкейков.
ЧТО Я ДЕЛАЮ СО СВОЕЙ ЖИЗНЬЮ:
Эй, давайте тут без философии!
МОЯ ДЕВУШКА ДОЛЖНА БЫТЬ:
Живой и в идеале невоображаемой.
Я МНОГО РАЗМЫШЛЯЮ О:
Том, как бы поменьше размышлять.
МОЙ ЛИЧНЫЙ СЕКРЕТ:
Я есть в «Мэтчтайм».

После недолгой переписки мы договорились о встрече в пятницу вечером. Другое сообщение было от парня по имени Милош, двадцать шесть лет, гетеро, мужчина, в поиске, 180 см, чей профиль также был образцом седьмой категории:

Родился в Польше, вырос во Фрайбурге. Изучаю птиц, пчел и историю 📚 Диджей. Немецкий, польский, английский и немного французский. Ich liebe Hummus![27]

На первой фотографии он был крупно в профиль, на фоне простирался заснеженный парк. На нем была черная шапка, на лоб и глаза падали крупные темно-русые пряди.

Следующее фото, должно быть, сделали летом – на нем круглые очки в стиле Джона Леннона, взгляд устремлен в объектив, длинные волосы лежат в небрежной укладке, лицо формы сердца. Третье фото было не таким многообещающим: там он был в скейтерской кепке козырьком назад, что я считаю верхом идиотизма, и в такой же майке-алкоголичке, которую носил парень Кэт Ларс. Его сообщение, которое я перевела с немецкого, было таким:

Эй, Дафна, как поживаешь? Коктейль на фото выглядит очень аппетитно 😉 Любишь вино? Белое или красное?

Я набросала пару черновых вариантов ответа, проверяя грамматику с помощью «Гугл-переводчика». Вводила в окошко, не отправляя, чтобы увидеть, как они смотрятся.

Привет, Милош! Да, сейчас только немецкий рислинг!

Хммммм, возможно, он не знает, что такое рислинг, это неловко, или знает, но решит, что я снобка, раз выбрала этот сорт, что я дорогая девушка, за которую ему придется везде платить. Мне нравились восклицательные знаки, они передавали ту немую восторженность, которую я пыталась проецировать. Может быть, лучше так:

Привет, Милош!
В такую погоду – белое!

Потом я подумала, что это звучит как крик. Убрать восклицательные знаки?

Привет, Милош.
В такую погоду – белое.

Нет, господи, как ужасно, похоже на хайку. На очереди смайлик.

Привет, Милош☺
В такую погоду – белое!

Или:

Привет, Милош!
В такую погоду – белое☺

В итоге я остановилась на:

Привет, Милош ☺
В такую погоду – белое 😉!

Легкий тон, очевидно, сработал, потому что Милош предложил встретиться в субботу, а за день до этого у меня планировалось свидание с Хансом. Мне предстояли первые социально насыщенные выходные с момента переезда в Берлин.

* * *

Говорят, самые важные события жизни проплывают мимо незамеченными, невидимками, словно рыба в течении реки. В моменте ты их не замечаешь, потому что слишком занят их проживанием. Но я думаю, это ложь. Я всегда подмечаю миг, когда проживаемый день возвысится над обыденностью прожитых событий и будет ли в этом чья-то значительная роль. Наверное, это что-то обо мне говорит, ведь я никогда не была особо хороша в «проживании». Сомневаюсь, что вообще когда-либо погружалась во что-то с головой. Тело в течении, это так, но голова всегда приподнята над водой. Я всегда осматриваю себя сверху вниз, наблюдаю, как шевелятся ноги, а вокруг плавают рыбки и водоросли.

Смысл в том, что, проснувшись двадцать четвертого июня, я понимала, что на следующих двух сутках я бы точно задержалась, перелистывая в будущем тяжелый альбом воспоминаний. В будущем мои монахи-иллюминаты украсили бы страницы этих дней либо позолоченными ангелами, либо жуткими бесами из средневековых манускриптов. Я просто еще не решила.

С утра я, как обычно, отправилась бегать в Темпельхофер-Фельд. В окнах терминала аэропорта имени Альберта Шпеера отражалось восходящее солнце. Когда я приехала, оно все еще представляло четкий красный диск, но после первого круга уже вовсю сияло, расплываясь в небе.

После пробежки я всегда чувствую очищение. Как будто с дыханием и потом из меня выходит все нечистое. Не знаю, откуда возник этот пунктик на внутренней чистоте. В моей семье не было строгой сексуальной морали. Короче, если мой пунктик касался чистоты в «христианском» понимании, то все хорошо. Я ведь жила практически как монашка, только без элементов сожительства в монастырской общине.

Меня беспокоит чистота скорее… с клинической точки зрения. Это связано с тем, что я чувствую себя мерзкой, грязной, как будто сознание и тело начали разлагаться. Такое чувство, что хочется выстирать все внутренние органы и мозг с отбеливателем. Однажды я сказала это психологу, и она так взбодрилась, что начала рассуждать о том, что у меня есть детская травма, которую я много лет подавляю[28]. Она сказала, что в моем подсознании цветет махровым цветом что-то темное и ужасное. Затем постаралась вытащить это что-то гипнозом, но ничего не нашла.

Мне просто не нравится думать, что нечто вне моего тела проникнет в меня без открытого на то согласия – не важно, еда это, таблетки или сперма. Страх распространяется и в обратную сторону. Я очень боюсь потерять много крови или что из меня каким-то образом выпадет орган. Пока у меня еще были месячные, я каждый раз тряслась, что откроется сильное кровотечение. В некотором роде мое сознание словно играет роль безумного пограничника, только у них обычно пистолеты, дубинки и ищейки, а у меня – бег, ограничение калорий и чистящие средства.

А еще я таможенник-пофигист из тех, кто всегда является на службу в грязной и мятой форме, засыпает на посту и пропускает через границу тонны кокаина. Я то и дело прокалываюсь и теряю контроль над собой: не чищу сливное отверстие, и там скапливаются волосы, не мою руки после метро и, что самое постыдное, обжираюсь овсяными хлопьями посреди ночи, в свете луны. Частенько, проснувшись в квартире Э.Г. после таких вот «полуночных гулянок», я даже взглянуть себя заставить не могла на горы чашек с кашей, ложек, измазанных кокосовым маслом и кварком, пустых пакетов из-под сахара. Лишь после пробежки и душа я чувствовала себя в расчете и принималась за тщательную уборку, проветривала квартиру и зажигала благовония. Эти уборки были полны оптимизма, как будто после них все будет по-другому.

* * *

После пробежки все ноги оказались в пыли. Я решила помыть их, и грязь побежала по ним, как карамель. Большие пальцы обеих ног были все истерзаны долгими забегами, и ногти начали отходить. Еще меня смущало, что сильно выпадают волосы. Во время расчесывания с кондиционером на расческе оставались густые клоки. Я туго скручивала полотенце вокруг головы и втирала кокосовое масло в болезненные раны на груди, натертые до крови спортивным топом. Натирание кокосовым маслом напоминало елеосвящение. Это была одна из самых приятных вещей в уходе за собой. Я открыла окно, занавеска затрепетала на легком ветру. Я принялась сушить волосы, и именно в ту пятницу это отняло уйму времени, я проходилась по ним пальцами, как мама-обезьянка, ухаживающая за детенышем. Затем оделась и в общем и целом смотрелась вполне ничего. На мне была блестящая блузка, создававшая иллюзию, будто под ней ничего нет. Дезодорант, тональник, пудра, тушь. Мы с Хансом договорились встретиться где-то в половине девятого вечера, и я вышла сильно заранее, зашла по дороге в шпэти за коричной жвачкой, которую нервно прожевала и выплюнула в наземке по пути к «Осткройц». Оглядываясь назад, я почти с ностальгией вспоминаю, какой была тогда: невинная овечка в мире, полном враждебности, но слепая к этому, просто идущая вперед, глядя в будущее и то, что ей в нем уготовано, волнующаяся перед свиданием и гадающая, сочтет ли ее спутник красивой.

Другие пассажиры были какими-то странными и далекими, словно между мной и ними нарастал риф. Они все еще были на земле, держались за адекватность, а я уплывала куда-то в космос. Не хочу показаться мелодраматичной, но замечу, что я была: а) в ужасном волнении перед свиданием и б) в наушниках с таким хорошим шумоподавлением, что в них я будто спускалась в какой-то теневой мир. Я ничего не слушала, потому что экономила заряд, и слышала только собственное сглатывание и биение сердца. Так невероятно, что все чудо моего существования, воображения и души зависит лишь от этого кровяного насоса размером с отбивную. Чем больше я думаю о своем сердце, тем быстрее оно бьется, и думать о чем-то другом уже не получается. Гугл-Грег однажды сказал, что это называется «квантовая странность». По его словам, физики обнаружили, что субатомные частицы меняют параметры при измерениях, как будто их волнует, что на них смотрят. С тех пор как он это рассказал, я все время думала, что этот «эффект наблюдателя» может отразиться на моем сердце и, если думать об этом слишком много, сердце остановится.

* * *

Поезд остановился на «Осткройц» в 8:25. Я быстро поняла, что глупо было встречаться здесь. Это все равно что назначить встречу с незнакомцем на Таймс-сквер или Оксфорд-серкус. Я минут пятнадцать искала главный выход со станции и посмотрела в телефон.

– Прости, я немного опаздываю! – написал он.

– Kein Thema! «Без проблем!» – ответила я и переложила телефон в карман, а затем продолжила играть один из самых напряженных пятиминутных спектаклей в своей жизни. Любой, кто хоть когда-нибудь ходил на свидание с человеком из «Тиндера» или «Мэтчтайм», поймет, о чем я, – а я могу описать это лишь как «Ты притворяешься, что совсем не притворяешься, что не ждешь человека на свидание вслепую». При таком спектакле необходимо бросать беспечные не пристальные, но и не блуждающие взгляды в направлении, откуда должен появиться ваш спутник. Обзор должен быть достаточно большим горизонтально и вертикально, хотя совсем открытых пространств лучше по возможности избегать, иначе можно заметить спутника в нескольких минутах ходьбы от вас. Тогда придется пялиться на него как слабоумная, пока он не подойдет. Если вы все же заметили его вдали, сделайте вид, что этого не было. Если не вышло, попробуйте пойти навстречу умеренным шагом.

В идеале лучше не сидеть в этот момент в телефоне, иначе можно подумать, что у вас зависимость от соцсетей и вы не можете просто расслабиться и быть собой. Если бросать беспечные не пристальные, но и не блуждающие взгляды не выходит, займите себя чем-нибудь. В Берлине можно легко отделаться вязанием или другим рукоделием, но в идеале должна быть собака или курение. Вообще сойдет и книга. Но только правдоподобная! Это исключает Пруста, депрессивных русских (Толстого, Достоевского, Булгакова и прочих) и, к несчастью для меня, «Волшебную гору». В тот вечер я взяла «Der kleine Hobbit». Английский вариант я знала чуть ли не наизусть, так что читать было несложно. Каждые пару минут или около того я прерывала свою имитацию чтения, чтобы просканировать горизонт на предмет того, кто выглядит как гетеро, мужчина, в поиске, 180 см. Важно, с одной стороны, быть очаровательно погруженной в свой собственный мир, а с другой – не выглядеть при этом недоступной. Мою имитацию чтения прервали вежливым похлопыванием по плечу.

– Дафна? Ich bin Hans.

Я в тот же миг поняла, что между нами не будет ничего серьезного. Мне понравились его рост и то, с какой легкостью он прикоснулся к моему плечу. Он был добр, не застенчив и вполне умен. Но я просто поняла, что он не интересует меня «в романтическом плане». Я могу сразу определить, будет ли у нас с мужчиной секс, и этому инстинкту доверяю. Дело не во внешности. И если честно, головокружительные красавчики меня нисколько не привлекают. Таможенный контроль моего сознания держит сердце на коротком поводке, чем и спасает меня от страданий и унижения неразделенной любви к Шонам Коннери нашей реальности, хотя Коннери – это молозиво моей сексуальности. Ребенком я мечтала вырасти и стать Джеймсом Бондом. Поняв, что я не мальчик, я задалась целью стать его девушкой. Когда открылось, что я далеко не так красива, как Хани Райдер и Хэлли Берри, я начала усердно учиться в школе, чтобы потом поступить в университет и стать очень умной, как Манипенни, чтобы ловить взгляды Бонда, пока он спешит на встречу с M и Q. В университете я старалась проецировать бондианские качества – постоянство и стиль – на жалких хипстеров-одногруппников, но успех был скромным. Так что дело вовсе не во внешности Ханса, которая была очень неплоха, дело в чем-то еще, в какой-то «химии».

Наш вечер прошел довольно невзрачно и лежит в тени событий следующих тридцати шести часов, так что пробегусь по нему быстро: Ханс определенно продумал, куда нам пойти. Мы прошли по странной Осткройцкой бухте на полуостров реки Шпрее, который называется Кап Штралау. Полуостров был эдаким зеленым оазисом всего в паре минут от разрухи и ночных клубов в старых бетонных бункерах. Он принес с собой одеяло для пикника и вкуснейший «Клаб-Мейт» с дымным ароматом, чтобы я попробовала. («Это лучший вкус. Вот что пьют истинные берлинцы».) Он был из Мюнстера и перебрался в город покрупнее. («Потому что с родителями так тяжело, йа, понимаешь меня? Тебе тоже? Ты поэтому переехала?») «Нет, – честно ответила я, – наоборот, они слишком не парятся. И не ставят никаких границ. Понимаешь, о чем я?» Он не понимал. Он часто моргал, прямо как испуганный кролик, а еще у него были квадратные ногти. Он изучал что-то угнетающее, что-то типа «управления гостиничным бизнесом», но лишь потому, что это была воля родителей. О чем он мечтал, так это поступить в консерваторию, потому что был талантливым пианистом. Вообще-то даже хвастался, что у него «абсолютный слух», то есть он может распознать высоту и ноту любого звука. Этот его навык, который я тут же подвергла испытаниям, издавая всякого рода странные звуки и визги, стал своеобразным рефреном вечера. Мы поцеловались, и это было неплохо. Около двух ночи он проводил меня на станцию наземки. Я была в ступоре и болтала ерунду, лишь бы он не стал целовать меня перед толпой на платформе. Но он и не поцеловал. Только обнял меня и выдохнул «Komm gut nach Hause»[29] мне в ухо, немного печально. А может быть, это мне было грустно, я была полна кофеина от «Клаб-Мейт», но голодная и спешила в пустую квартиру.

До меня довольно быстро дошло, что я села не в тот поезд. Проблема наземки. Как бы она мне ни нравилась, в ней сложно ориентироваться. Думаю, найти в ее системе логику подвластно лишь Алану Тьюрингу. У веток совершенно произвольные названия из наборов букв и цифр.

До тех пор я ездила только на паре веток и наивно полагала, что все ветки наземки закольцованы. Семь станций спустя я поняла, что не доеду до Кройцберга на голой надежде, так что вышла на следующей же станции. Я оказалась в Марцане, на «Дальнем Востоке» Берлина. Меня коробили недружелюбный вид бетонных кварталов, тусклое освещение и то, что следующий поезд до «Осткройц» был только через сорок две минуты. К тому моменту была уже половина третьего, я устала и очень хотела есть. Поэтому вышла со станции и храбро зашагала по улицам с одним лишь «Der kleine Hobbit» за пазухой в качестве орудия самозащиты, надеясь поймать какой-нибудь автобус до дома.

Теперь-то я понимаю, что вела себя как классическая жертва убийцы, что все детали добротной, сочной тру-крайм-истории собрались воедино. Голые ноги, светлые волосы, интернет-знакомства. Конечно, полиция обвинит Ханса, и на страницах прессы он будет выглядеть вполне правдоподобным подозреваемым: эти крупные ладони, моргающие глаза. Они будут допрашивать его, спрашивать: «И в какой тональности она кричала о помощи, ты, вестфальский ублюдок?!» А Ханс такой милый и замечательный, он сделал бы ложное признание, только чтобы дать моей семье успокоение.

И все же пусть мне было страшно, особенно когда сел телефон, это был такой вкусный, насыщенный страх, как когда устраиваешься с попкорном смотреть ужастик. Я не верила, что случится что-то ужасное. Может, это и наивно, но посмотрим правде в глаза: жизнь дала мне достаточно поводов быть наивной и глупой. С тех пор как себя помню, мир был ко мне терпим и доброжелателен. В детстве меня никто не бросал в слезах и не отказывал мне в том, что я хотела. Когда я была подростком, то напивалась, шла домой одна в темноте и возвращалась в теплую мирную квартиру цела и невредима. Если я забывала кредитку в баре, она лежала и ждала, когда я вернусь, за стойкой у бармена. Мне везло на мандарины с апельсинами – по какой-то счастливой случайности они попадались без косточек. Так что мой поступок – сесть в поезд наземки, не посмотрев, куда он идет, шататься по улицам в уверенности, что в половине третьего ночи я найду автобус до дома, – не был безрассудством. Он был основан на прожитом опыте и эмпирических данных. Хотя да, я совсем забыла, в последнее время в моей жизни была полоса неудач: меня бросил парень после трех лет отношений, не взяли учиться, меня начали сталкерить, я не смогла завести друзей и победить социальную и интеллектуальную изоляцию. Тем не менее, если собрать все события моих двадцати шести лет, картина была оптимистичной.

На счастье, появился автобус, и я смогла доехать до своего кинотеатра в Митте, пересела на метро и доехала по знакомому маршруту до «Германплац». Теперь была уже половина четвертого. Я купила пачку желтых и три пачки голубых M&M’s в торговом автомате на станции и съела все по пути домой, засыпая в рот, как тик-так.

Я достала ключи и вошла во двор дома 105 по Губерштрассе, уставшая и довольная, прямо как Бильбо по возвращении в Бэг Энд. Свет у соседа сверху не горел, так что мне предстояло засыпать без убаюкивающего скрипа его кровати. А вот сосед снизу очень даже не спал. Его квартира на первом этаже была настоящей клеткой света, источавшей гашишный туман, который, без сомнения, поднимется и залетит ко мне в спальню через окно. Там неделями потом воняло травкой. В окне соседа виднелись кровать и ночной кошмар из грязной посуды и переполненной мусорки. Я шла мимо, сосед повернулся ко мне, и на секунду наши взгляды встретились. Мне показалось, что он облизывает губы, властно и нарочно похотливо. А может, это просто игра света. В тот момент я так устала, что глаза слипались.

Я втащила усталое тело по ступеням на свою лестничную площадку и вошла в квартиру. Закрыла дверь, скинула обувь и босиком прошла по коридору, тут что-то острое вонзилось мне в левую пятку. Я включила свет и закричала.

8
В осаде

Весь пол был усыпан осколками белой керамики и прозрачного стекла. Шкафчики были распахнуты, полумесяцы битых тарелок валялись на кухонном гарнитуре и полу.

Я услышала шум на лестнице. Ринулась в ванную и заперла дверь. Тот, кто вломился в квартиру, наверняка был рядом. Возможно, все еще в квартире или на лестнице. Мне подурнело. Я осела на пол, схватилась за голову, вжавшись лицом в ноги, начала кусать и облизывать колени, чтобы удостовериться: я еще жива. Больше я не кричала и сидела в ожидании, что ручка дверцы повернется.

Я напряженно слушала, но ничего не могла расслышать, инстинкт взглянуть опасности в лицо боролся с более знакомой тактикой отрицания. Челюсти сжались, рот натянулся в истеричной гримасе. Футболка взмокла от холодного пота. Я потянулась за телефоном. Он же сел. Я прождала еще немного и выползла из ванной, осколки вжимались в колени, я добралась до зарядки. Подключила телефон и стала ждать, когда загорится экран. В тот момент я очень жалела о своей любви копаться в уликах с мест преступлений и выискивать всю информацию о жертвах убийств. Вот я и оказалась на их месте, через несколько часов меня запросто будут вскрывать чужаки в медицинских перчатках и с острыми скальпелями. Они вывалят на стол и изучат поразительное содержимое моего желудка, чтобы определить время моей смерти по наполовину переваренным после ночного жора M&M’s. Экран зажегся, в его свете я увидела, что весь пол был в крови из моих порезов на коленях и стопах.

Я набрала полицию, номер 110, трубку взяла женщина:

– Polizeinotruf, hallo.

– Hallo, ich wohne in Kreuzberg, Huberstraße. Кажется, ко мне в квартиру вломились.

– Вы сейчас в опасности?

– Не знаю, но да, наверное.

– Назовите адрес.

Она заставила меня повторить его несколько раз.

– Вы можете переместиться? Сигнал очень плохой.

– Нет, простите, не могу, кажется, я в опасности.

Она что-то печатала и затем сказала:

– Так, к вам приедут через несколько минут. Хотите, я останусь на линии?

– Да, пожалуйста.

Мы сидели и дышали друг другу в трубку, пока не позвонили в дверь.

– Они тут, – сказала я, а она повесила трубку, не дав мне поблагодарить ее.

Темный двор внезапно осветился светом фонариков, было 4:15 утра. Я проверила, взяла ли телефон и ключи, надела тапочки и спустилась по лестнице.

– Polizei! – закричали они, увидев меня. И так громко, что наверняка разбудили тех оставшихся соседей, кто еще спал. Я поверить не могла, что их было так много, – шесть, наверное, трое из них пинали баки в соседнем дворе и светили фонарями в окна первого этажа.

– Polizei! Halt!

– Я вам звонила! Это была я!

– Зачем вы вышли? Идите обратно!

Я развернулась, двое из них шли сзади, пока я хромала вверх по лестнице. Ноги кровоточили, оставляя на лестнице кровавые следы.

– Зачем вы оставили дверь открытой?

Я равнодушно пожала плечами. Меня уже ничто не могло огорчить больше. Статный, брутальный блондин-полицейский вынул пистолет из кобуры на поясе и прижался спиной к распахнутой двери моей квартиры.

– Hallo! Polizei! Komm raus! – крикнул он.

Я поняла, что он думает, будто преступник в квартире, и вероятность этого очень пугала. Он заглянул за дверь, чтобы проверить, не прячется ли за ней кто-нибудь. К нам подошла женщина-полицейский, и они прошли вперед. Она вынула пистолет. Они включили свет в коридоре и заглянули в ванную. Пол был в крови. Мужчина отдернул душевую занавеску так яро, что карниз упал на пол, задев мою банку с кокосовым маслом. Она разбилась. Оба они подпрыгнули, а я даже не дернулась. Я была полна адреналина и вообще ни о чем не думала. Полицейский прошел в спальню и сбросил покрывало с кровати. Осколки керамики и стекла хрустели под его ногами, как ракушки. Все стаканы и тарелки были разбиты. Я с облегчением заметила, что самые драгоценные для Э.Г. предметы – супницы и салатницы – остались невредимы. Офицер Блондинчик заглянул под кровать… вот бы я прибралась заранее. Можно подумать, что в таких ситуациях эти мелочи забываются, а нет, не забываются. Я загорелась стыдом. Я оставила у кровати упаковки из-под M&M’s и банку из-под «Нутеллы», полицейский зафиксировал их в протоколе осмотра комнаты. Он открыл и закрыл входную дверь, проверил замок. Слышно было, как другие полицейские кричат «Polizei! Polizei!» и стучат в двери соседей. Слышно было, как сосед сверху Гюнтер открывает дверь и говорит с одним из них.

Те полицейские, что были во дворе, тоже поднялись ко мне. В этом скоплении идеально чистых форм и облаке дезодоранта «Акс» я внезапно застыдилась своих мини-шорт и пота под мышками, который пах не так, как обычно, куда кислотнее, как скисшее молоко. Офицер Блондинчик жестом указал мне сесть на незаправленную кровать и спросил, когда я обнаружила ущерб.

– Примерно десять минут назад.

Тут почти все полицейские вышли во двор, как будто я напрасно тратила их время. Не знаю, зачем они вышли: просто сдались или отправились искать подозреваемых в округе. Я слышала, как они уезжают.

– Откуда вы?

– Из Лондона.

– Вы давно тут живете?

– Четыре месяца.

– У вас хороший немецкий.

Это потрясало.

– У вас есть пасс?

Пасс? – думала я, ведь на французском это транспортная карта. У них что, нет полицейской машины?

– Нет, у меня нет пасса, я езжу на велосипеде, но могу купить, если нужно.

Он вдруг вспылил и закатил глаза.

– Нет! Ein Pass, ПАСПОРТ, ПАСПОРТ.

Я порылась в ящике и достала свой французский паспорт. Формально я не была британкой и боялась, что противоречия в моем рассказе загубят расследование. Но он ни слова не сказал, даже открыв страницу с моим уродливым фото. Не моргая, он перевел взгляд на меня и ткнул пальцем в мои кровавые коленки.

– Кто это сделал? – спросил он, указывая на кровь.

– Я. О стекло, – ответила я.

– А это кто сделал? – повторил он, указывая уже на ссадины у меня на груди. Я опустила взгляд. Они странно зажили, тонкими прямыми линиями. Мне нравилось, что они есть, они напоминали племенные метки или боевой раскрас. Как по-немецки сказать «спортивная одежда» и «натирать»?

– Это ерунда.

Тут Блондинчик и два других полицейских повернулись ко мне и уставились с растущим сочувствием во взгляде.

– Это сделал мужчина? – повторил он чуть деликатнее.

Я вспыхнула и улыбнулась. Они подумали совсем не то. Они приняли меня за ту, у кого могут быть отношения и кто может потенциально стать жертвой домашнего абьюза. И что еще смешнее, они думали, будто я могу бояться и скрывать это.

– Нет! Это правда ерунда.

Темноволосый стажер что-то записывал. Я столько внимания уже месяцы не получала. И мне это понравилось. Мне невероятно льстило то, что они считали, будто кто-то может проявлять ко мне чувство собственничества. Офицер Блондинчик указал на разбитые тарелки и что-то буркнул двум другим полицейским, которые подобрали пару осколков голыми руками, – крайне непрофессионально, я считаю. А как же отпечатки? Где перчатки и пакетики для улик?

– В эту квартиру уже вламывались?

– Я не знаю. Но какое-то время назад, примерно третьего апреля, кое-что произошло.

– Что именно?

– Мне разбили окно камнем.

– Вы заявили об этом в полицию?

– Нет.

Снова закатил глаза и поднял брови.

– Вы заметили пропажу вещей?

Я оглядела комнату, ноутбук все еще был на столе. Больше ничего ценного у меня не было.

Я открыла шкафы с одеждой и кухонные шкафчики – все вещи Э.Г. были на месте.

– Нет, вроде бы ничего не пропало. У меня нет драгоценностей.

– Хмм. Тогда зачем кому-то вламываться в вашу квартиру, если не ради ограбления? У вас есть подозрения, кто мог это сделать? Кто хотел запугать вас? У вас есть молодой человек?

– Нет.

– Бывший?

Я с дрожью вспомнила Рихарда Граузама, сталкера. Это мог быть он. Он жуткий и чокнутый. Но время не сходится: мы познакомились через месяц после того, как мне разбили окно. Но опять же исключать его нельзя. Он правда был жутким и чокнутым. Но строить гипотезы вокруг сложных психологических мотивов на немецком выходило за рамки моих языковых возможностей, так что я ответила:

– Нет, но мне кажется, я знаю, кто это сделал. Думаю, это сосед снизу.

Я и не понимала, что знала это, пока не произнесла. А потом стала совершенно уверенной в этом. Блондинчик подал сигнал двум полицейским, они сбежали вниз по лестнице и стали колотить в дверь, грозно крича: «Polizei! Polizei!» Минуту спустя они вернулись.

– Там никого, но мужчина сверху сказал, что, возможно, слышал шум из вашей квартиры ранее днем.

– Это Гюнтер сказал? – спросила я. – Быть такого не может. Днем я была дома и ушла только в шесть.

Офицер Блондинчик пометил что-то у себя и спросил:

– Когда вы вернулись, дверь была открыта?

– Нет, я ее отпирала.

– Но окно открыто было?

– Да.

– Вы оставили его открытым?

– Наверное.

Он нахмурился и записал что-то еще.

– Но дотянуться к вам непросто. Вы уверены, что ни у кого больше нет ключа от вашей квартиры?

– Да, уверена. Но ведь не так сложно забраться к окну. Сосед снизу мог встать на карниз своего окна и подтянуться. Он высокий.

Полицейский спустился что-то посмотреть и вернулся, явно озадаченный.

– Вы правы, расстояние от его окна до вашего небольшое, особенно для высокого человека. Но зачем ему вламываться в вашу квартиру? Вы состоите или состояли в отношениях?

Какие эти полицейские романтики, из всего готовы сделать любовную историю.

– Нет! Мы с ним даже не общались!

– Тогда почему вы его подозреваете?

– Потому что он агрессивно на меня пялится. Просто интуиция.

– У него может быть мотив атаковать вас?

– Нет, никакого. Нет, я хорошая соседка. Я тихо себя веду.

Он был в замешательстве. Красивым и просто лучшим в замешательстве.

– Когда вы видели его последний раз?

– Когда возвращалась домой и он увидел меня. Он посмотрел на меня очень злобно.

– Когда это было?

– Около трех.

– Где же вы были ночью?

– Встречалась с другом.

– Вы принимали наркотики?

– Нет!

– Вы знаете имя вашего соседа?

– Нет, но оно, вероятно, есть в списке на домофоне.

– У него есть мотив атаковать вас? Вы являетесь участником политической или идеологической организации?

Я понятия не имела, о чем он. Думаю, он спросил, анархистка ли я или лесбиянка.

– Нет. Думаю, он меня просто недолюбливает. Думаю, он недолюбливает женщин в принципе.

– Так… – недоверчиво произнес офицер Блондинчик. – У вас есть доказательства?

– Нет. Но когда я вошла в квартиру и обнаружила все это, на лестнице был шум. Мне кажется, он наблюдал за мной, чтобы увидеть мою реакцию.

– Так… – сказал он. – Без доказательств мы мало что можем сделать.

Я осмотрела разруху в квартире. Да, от них помощи ждать нечего.

– Да, я понимаю. Что мне делать?

– Так… – сказал он, отвлекшись на телефон. – Думаю, здесь вам лучше не оставаться.

Они остались еще на десять минут, спрашивали копии моего договора субаренды, договор аренды Э.Г. с фрау Беккер, которого у меня не было, номер фрау Беккер, которого у меня также не было. Они куда тщательнее копались с бумажками, чем пытались раскрыть преступление. Я предложила им воду или кофе, но все отказались, чем напомнили ремонтников, которые правили мне окно. Офицер Блондинчик дал мне карточку с номером Кройцбергского полицейского отделения.

– В следующий раз звоните по этому номеру, – сказал он. – Лучше вам сегодня переночевать у друга. Всего доброго.

Они ушли, не попрощавшись. Я заперлась на двойной замок и села на кровать, рада, что наконец осталась одна, но не рада, что они ушли.

Было пять утра, я понятия не имела, чем заняться. Собиралась пойти побегать, но подумала, что у меня сердце остановится. От меня несло, но в душ не хотелось. Было слишком страшно. Я все думала о словах из книги «Сталкеры: руководство по выживанию»:

Ваша безопасность – это ваша ответственность. Вы не сможете всецело положиться на защиту полиции, родителей, соседей. Вам необходимо принять меры для обеспечения своей безопасности и самозащиты любым способом.

Но я понятия не имела, как себя защитить. Я посмотрела во двор. Сердце все еще билось с бешеной скоростью. Никого не было. Странно, что никто из соседей не вышел посмотреть, что происходит, и проверить, в порядке ли я. Наверное, это из-за типичной немецкой сдержанности, которую я очень ценю, когда ко мне никто не лезет в кофейнях и парках, но в то утро я ее возненавидела. Какие «скрытные» эти немцы, думала я. Так уважают личное пространство соседа, что, если однажды ночью мистера и миссис Коэн выкинут из квартиры гестапо или Дафну Фербер до полусмерти изобьет сосед снизу, они сделают вид, что ничего не слышали. Я не знала, как поступить. Думала написать ребятам с курсов или из кружка бегунов, но было слишком стыдно. Не из-за того, что случилось, – я знала, что это такая бандитская романтика, – а потому, что было очень, очень неловко звонить им в момент уязвимости. Я не могла признать, что за все время в Берлине я не нашла друзей получше, и они были единственными, к кому можно было обратиться в экстренном случае.

Однако я написала три сообщения: папе, маме и брату. Как здорово было снова писать! Видеть глупые смайлики, фильтры для селфи и прочие атрибуты более светлого, дружелюбного мира, чем тот, в котором я оказалась.

[05:44:51] Дафна: Папа, со мной случилось несчастье 😔 Я нормально, но позвони мне, пожалуйста, как сможешь.
[05:45:07] Дафна: Мам, позвони мне, пожалуйста, как проснешься.
[05:45:53] Дафна: Привет, братик. Позвони, пожалуйста, когда будет время ☺

У папы бессонница. Он едва ли спит вообще, так что мог позвонить мне сразу же. Звучал устало.

– Oui? Alors? – произнес он. – Так?

– Папа, кто-то пробрался в мой дом и побил всю посуду.

– Что, о чем ты?

Я рассказала, что случилось: как я пришла домой под утро (разумеется, умолчав про «Мэтчтайм» и свидание), как сосед с нижнего этажа посмотрел на меня, что сказала полиция.

– А ты уверена, что это он?

– Нет. – Я не рассказала ему про сталкера. Для папы это было бы уже слишком.

– Так, ладно. Что ты собираешься делать? У тебя есть кому из друзей позвонить?

Я думала об этом. Можно было позвонить Кэт. Она бы пришла. И мне было бы не стыдно показаться перед ней в таком диком состоянии, потому что она была просто другой ягодой на той же грядке дисфункциональности, что и я. А потом я представила ее здесь с ее неуемной, взрывной энергией, с искрой коварства, как когда она подначила меня написать Себастьяну. Она может попытаться навредить соседу или уговорить меня переночевать у них с Ларсом. Это же как попасть в тюрьму с темной стороной своей сущности. Гарантированное взаимное разрушение.

– Да, я позвала кое-кого, – солгала я.

– Хорошо. Не ночуй сегодня у себя. Хочешь, я отправлю тебе денег? Забронирую тебе номер в гостинице?

– Нет, папа, спасибо.

– Уходи оттуда и напиши, когда будешь подальше.

Он передал трубку маме, которая спала рядом с ним на кровати.

– Дочур-р-р-р-рка, – сонно протянула она. Молочно-медовым голоском.

– Ма, я в порядке, честно.

– Дочу-у-у-у-у-урка моя, – промурлыкала она снова.

Я впервые почувствовала, что вот-вот заплачу.

– Ты позвонила друзьям, милая? Они приедут?

Родители всегда думали, что у меня полно друзей. Это одна из их иллюзий на мой счет.

– Да, ма. Они приедут.

– Хорошо, дочурка, а что ты будешь делать? Съедешь оттуда?

– Я совсем этого не хочу! Я оплатила аренду за два месяца вперед. Но я не знаю, насколько тут безопасно. Не могу понять, я преувеличиваю беду или преуменьшаю. Думаете, стоит съехать?

Мать замолчала. Бедняжка, подумала я. Я столько всего заставила ее пережить за двадцать шесть лет. В детстве мне постоянно было стыдно, я ревновала ее к старшему брату и рыдала каждое утро, как она уходила на работу. В подростковый период я была очень легкомысленной. Носила майки с логотипом «Плейбоя» и пускала слюни на маленьких дрочил в классе, пока она пыталась вызвать во мне интерес к «Bonjour Tristesse»[30]. В восемнадцать я уехала из дома на учебу в Оксфорде, не звонила и редко приезжала домой. А три года спустя приехала истощенной бродяжкой и ничего не сделала с отличными оценками, ради которых чуть не померла. Ела украдкой, не давая ей порадоваться и накормить меня. Прятала обертки от еды и обмазанные медом ложки в бельевом ящике, но она не порицала меня за них. Они тактично исчезали сами. Моя мать, она делала это для меня, послушно скрывала этот стыд, который был и ее стыдом тоже. И вот опять: шесть утра, суббота и я сваливаю на нее заботу о моей безопасности, хотя она заслуживает спать в этот момент и видеть сны.

– Не знаю, дочурка, – произнесла она наконец. – Что говорит папа?

Никакой помощи.

– Не волнуйтесь, я разберусь.

– На что ты злишься?! Что я должна делать?! Я даже не знаю, где ты живешь и как тебе помочь! Ты хочешь вернуться к нам?

– Нет, все в порядке. Не волнуйся, я все решу. Позвоню вам позже.

С мамой я часто становлюсь Эстеллой. Она так меня любит, что позволяет мне любую жестокость по отношению к себе.

– Пожалуйста, не злись на меня!

– Я и не злюсь. Все хорошо. Позвоню позже.

Я положила трубку, не дав ей ответить.

Я приготовила себе растворимый кофе с молоком и настоящим белым сахаром. Когда я расстроила маму, почувствовала спокойствие и контроль. Я знала, что она станет переживать, но ни за что не скажет, как сильно переживает, потому что я заявляла ей, что это беспокойство подрывает мою уверенность в себе. Телефон завибрировал: это сообщение от нее:

Дочурка, пожалуйста, напиши, когда уйдешь оттуда! Прости, что поругались хххх

Я проигнорировала его и решила, что набралась смелости принять душ. Меня пугала тишина вокруг. Я включила подкаст, последний эпизод «Этой американской жизни», обошла разбитую банку кокосового масла, которое начало таять и растекаться по полу. Я не повесила обратно занавеску, чтобы не соблазнять судьбу на повторение сцены из «Психо». Я смыла с себя запах крови и скисшего молока. Порезы не болели, но выглядели будь здоров. Меня подташнивало от адреналина. Как только я вышла из душа, позвонил брат. Я прошла в спальню и села на пол, завернутая в полотенце, прижав телефон к уху плечом и наблюдая, как сверкают на солнце края стеклянных осколков.

– Тыковка! Что произошло?!

У него был легкий шутливый тон. Как всегда. Я рассказала, он засмеялся.

– Рада, что тебе весело. Мне-то что делать, как думаешь?

– Берлин – это настоящие джунгли. Выбирайся оттуда.

– Думаешь, я слишком бурно реагирую?

– Нет, конечно. Кто бы это ни был, он совершенно точно дал понять, что не хочет тебя там видеть. Тебе нужны деньги?

Я почти не слушала его и гуглила «преступность в Кройцберге» на ноутбуке.

– Нет, спасибо, что предложил.

– Просто возвращайся в Лондон! Можешь пожить у меня сколько хочешь.

– Спасибо, но мне в Берлине нравится, – ответила я, хотя на самом деле не хотела возвращаться в основном потому, что это выглядело бы капитуляцией. Родители думали, что переехать в Берлин было плохой идеей. Они думали, что я не смогу о себе позаботиться, и не хотели отпускать меня далеко от дома. Они желали, чтобы я наладила ситуацию с начальницей в «Рыцарях в смокингах», помирилась с соседкой и заботилась о Прингле, нашем с ней усыновленном котенке. Они не одобряли мою практику сжигания мостов и порицали мою привычку бросать людей и города, когда все становилось слишком сложно. Но если бы я уехала из Берлина, поджав хвост, они бы оказались правы. И мне действительно нравилось в Берлине, каким-то странным ненормальным образом. Несмотря на разбитое окно, взлом квартиры, сталкера, опустошительное одиночество, такое сильное, что доходило почти до грызущей физической боли. Я верила, что в этом городе у меня будет достаточно друзей, любви и мотивации, если я только научусь находить эти вещи. Я не потеряла надежду на то, что буду вознаграждена за свою целеустремленность и все образуется. Я никогда не теряла надежду.

Я написала Э.Г. в Сиэтл и Габриэлю.

[06:40:07] Дафна: Привет, дорогая Э.Г., боюсь, у меня нерадостные новости. Сегодня я вернулась домой рано утром и оказалось, что кто-то вломился в квартиру, я вызвала полицию, но толку было мало. Не знаю, что мне делать 😔 Прости за такую драму…
[06:57:38] Дафна: Привет, Габриэль, могу спросить тебя кое о чем, когда проснешься?
[06:57:56] Дафна: Боюсь, ситуация патовая. Скажи, пожалуйста, когда могу позвонить!!

В Сиэтле было уже десять вечера, но Э.Г. позвонила мне почти сразу. Я все рассказала, стараясь звучать спокойнее. Она была озабочена и реагировала на мои слова с соразмерным испугом, хотя я говорила странными шаблонными фразами типа «Не о чем беспокоиться», «Я в полном порядке» и «Уверена, мне просто нужно выспаться», как будто, сглаживая такие острые углы, я смогу придать событиям нормальности и вернуть жизнь на круги своя. Она спросила, знаю ли я, кто вломился в квартиру.

– Мне кажется, это сосед снизу.

– Что, правда? Боже, он странный. Я рассказывала тебе, как он пытался вручить мне приветственный подарок, когда я только въехала, но я не открыла ему, потому что было уже поздно?

– Да, припоминаю, – ответила я, думая, что это ее недружелюбие заронило семя моего уничтожения.

– Ах, но ведь в этом нет смысла? Зачем ему так поступать? Это так антисоциально! Серьезно, просто антисоциально! Ты его чем-то обидела?

– Нет! Вообще-то это он все время слушает громкую музыку.

Повисла неловкая пауза, которую я списала на смущение Э.Г. за то, что подала мне свою квартиру как «уютное гнездышко с мирными соседями». Она, наверное, решила, что я попрошу деньги обратно, хотя я даже не додумалась.

– Просто поверить не могу, ужас какой-то. У тебя есть к кому пойти переночевать?

– Да, конечно, – соврала я. – Ты не против сообщить о случившемся фрау Беккер? Сомневаюсь, что смогу объяснить все по-немецки.

– Конечно, я ей позвоню, – ответила она.

– Хорошо. Спокойной ночи. Спасибо за все.

Телефон загудел от потока сообщений от семьи, которая хотела знать, уехала ли я из квартиры. Я оставила их в неведении, проверила почту и увидела, что Э.Г. уже написала фрау Беккер, что в квартиру кто-то вломился.

Фрау Беккер не ответила на имейл, но какое-то время спустя я увидела, как она сортирует мусор во дворе, услышала, как она моет лестницу, выполняя свои обязанности хаусмайстера, как будто ничего и не было. Для меня это было очень странным, но немецкого с меня уже хватило на целый день, так что я снова полезла проверять соцсети и «Ватсап», писать доброе утро и отправлять смайлики разным знакомым, чтобы отвлечься от произошедшего, поддерживая поток сообщений, словно телефонистки из прошлого века, которые вручную переключали людей на разные линии, втыкая провода, щелкая переключателями, перескакивая с «Ватсапа» на «Гугл» и «Фейсбук», прося у нервных родителей «подождите, пожалуйста» и жонглируя несколькими входящими звонками одновременно. Я провела в таком состоянии следующие несколько часов, спокойно и продуктивно. Вскоре ответил Габриэль.

[12:25:46] Габриэль: Привет привет
[12:25:54] Габриэль: Я проснулся
[12:27:54] Габриэль: Надеюсь, я не опоздал 😓
[12:28:33] Дафна: Могу позвонить?

Он не ответил на звонок, и я почти уже зарыдала от отчаяния, но он перезвонил.

– Прыве-е-етик, Да-а-а-афна. Ты ка-а-ак?

Он только что проснулся и был с Ниной. Я вторглась в их уютное романтическое утро. Они, наверное, валялись голышом в мягкой постели Нины и кормили друг друга домашней гранолой. Я рассказала, что произошло, и попросилась переночевать. Он сразу согласился. Один из его соседей уехал на полторы недели, так что я могла пожить у них до его приезда. Помню ли я, где живет Габриэль? Да, на Зигфридштрассе. Я предложила заплатить за проживание в комнате, но он сказал: не за что и приезжать, когда мне удобно.

Я вытащила из-под кровати большую икеевскую сумку и закинула туда свои самые ценные вещи: кроссовки для бега, любимое белье, так и не дочитанную «Волшебную гору». Я осмотрела комнату. Я не стала заморачиваться и прибирать стекло, не подмела осколки грязной посуды и не убрала кокосовое масло. Хотелось скорее уйти, но было страшно, что за дверью меня может поджидать сосед с бутылкой кислоты. Какое-то время я гуглила «нападение на женщин с кислотой: до и после» и все представляла, как моя молодая кожа превращается в шрам наподобие плавленого воска. Я застегнула рюкзак на талии и закинула икеевскую сумку на плечо. Заперла дверь и сбежала по лестнице, прикрывая лицо руками, когда шла мимо двери соседа.

Фрау Беккер болталась у мусорных баков. Видимо, она недавно сделала новую перманентную завивку и покрасилась, потому что была кудрявее и фиолетовее, чем в прошлый раз. На ней были желтые хозяйственные перчатки, резиновые сапоги и фартук с желтой надписью: «МАМКА ВАС НАКОРМИТ, СУКИ», – то есть в ее обычном наряде для уборки.

– О, здравствуй! – воскликнула она, указав надо мной. – Это ужасно! – Я кивнула. – Уже второй раз что-то случается с тех пор, как ты въехала, и раньше такого не было. – Она продолжила: – У меня никогда не было проблем с этим зданием, а я держу его уже шестьдесят лет.

– Я тут ни при чем, – сказала я, а у самой рыдание комом застряло в горле. – Я ничего не сделала.

– Naja, – ответила фрау Беккер. Немцы так выражались, чтобы сказать гадость, но не звучать откровенно грубо. – Что ж, – добавила она вдруг уверенным шепотом. – Думаю, это сделал сосед снизу. Смотри, что я нашла у его двери.

Она подозвала меня ближе и вытащила из кармана кусок фольги. Вблизи я поняла, почему у нее такая странная линия роста волос, да и сами волосы. У нее была самая знаменательная подтяжка лица из всех, что мне довелось видеть. Кожа, натянутая поверх костей, напоминала пищевую пленку. Она развернула фольгу и протянула мне. В ней были остатки, без сомнения, косячка.

– Наркотики, – произнесла она, изображая, будто курит, кося глазами. Видимо, так она представляла себе накуренного человека. – Плохой мальчик! – Она снова скосила глаза и вытащила себе воображаемый косяк.

Меня поразила ее внезапно обнаружившаяся чуйка. Она же не прибиралась, этот наряд был лишь для виду. Она занималась тем, что должна была сделать полиция, – ходила повсюду, что-то выискивала. Возможно, этим она занималась все месяцы, что я тут живу, делая вид, что убирается, а на самом деле наблюдала за жильцами. Это объясняло, почему здесь так не прибрано. Я согласилась с ней, но в любом случае улика была слабая. От травы может развиться паранойя, но я еще не слышала, чтобы она побуждала кого-то вламываться и громить чужую квартиру.

– Да. Не знаю… – замялась я, подтягивая тяжелую икеевскую сумку. – Я еду ночевать к другу.

– Ладно, так, вот номер слесаря, если захочешь поменять замок, – сказала она, суя мне бумажку в карман рубашки. – Позвони им, когда решишься.

* * *

Дверь во двор закрылась, и я вздохнула с облегчением. Потея от тяжести, я доковыляла до метро мимо все еще забитой «Кроличьей норы». Я села на поезд до Оберландштрассе в Южном Нойкёльне. Икеевская сумка болталась, колотя меня по боку. Какой же я была уязвимой – хрупкие кости, обернутые потеющими складками шелка. Я вспомнила надежды, с которыми въехала в квартиру Э. Г., как думала, что приготовлю что-нибудь на ее специальной сковороде для спаржи, что научусь жить с вечно забитыми шоколадом шкафчиками, начну подобно ей принимать контрацептивы и найду парня. Но души не меняются лишь внешними вещами. Конечно же, я знала это, все знают, но проживать это раз за разом в каждом новом городе и квартире, снова и снова выстраивать вариации одной дурацкой рутины, но все равно буксовать на месте, ненавидеть свое отражение в зеркале, – все это высасывало из меня остатки хоть какого-нибудь самоуважения.

Я избегала своего отражения в окне вагона и встала сбоку, пропуская попрошаек. На следующей станции вошла рыжая женщина с красивыми губами. Она держала ребенка в слинге, а тот смотрел на нее, задрав круглую голову-пуговку. Я терпеть не могла детей. Я хотела ребенка, но была уверена, что моя матка враждебна любой жизни, как загрязненная кислотная пустыня. Рыжая женщина ела рожок зеленого мороженого и иногда совала его в лицо ребенку, будто размазывала по нему гуашь огромной кистью. Малыш лизал мороженое, махая пухлыми ручками и ножками. Будет ли такой у меня, думала я. Смогу ли я позаботиться о ком-то, кроме себя, или навсегда останусь такой же одинокой и зацикленной на себе? Неужели так? Неужели это и есть жизнь? Неужели этот бред никогда не кончится?

9
Habseligkeiten

Чтобы как-то развлечься на долгих пробежках, Олли, Эван и я стали по очереди учить друг друга забавным немецким словам. Однажды жарким днем в Темпельхофер-Фельд Эван рассказал нам о слове Habseligkeiten, которое определил как «самое ценное, что есть из вещей у человека». Каждые пять километров или около того он проверял, хорошо ли мы запомнили, и просил произнести слово по буквам, а потом придумать пример употребления.

Вернувшись после пробежки в квартиру Э.Г., я заглянула в словарь. Эван был прав, Habseligkeiten в самом деле означает «самое ценное из вещей», но если немного знать немецкий, вам откроется более глубокий смысл. Hab происходит от глагола «иметь», а selig означает «благословленный» и связано со словом «душа», Seele. Вместе все они складываются в новое значение, которое можно передать так: «самые дорогие для души вещи», то есть «то немногое, что остается у беженцев и бездомных», то есть «самое нужное, что вы схватите с собой в случае катастрофы».

Так вот и я, еду на метро к Габриэлю со всеми своими Habseligkeiten в икеевской сумке, которая оттягивает плечо. Где-то внутри меня замурчал старый добрый оптимизм. Все сначала. Новый прилив, начало новой главы жизни.

Габриэль открыл калитку через домофон. Его двор был куда больше моего, полон колясок и детских трехколесных велосипедов. Он также жил во внутреннем доме, но на шестом этаже. Я взобралась по лестнице, как груженый мул, и попыталась изменить выражение лица так, чтобы спрятать маску ужаса, которую носила с самого раннего утра. Но получилось только отчасти, потому что когда Габриэль открыл дверь, то тут же заключил меня в объятия. Он сильно загорел на солнце, и его ясные глаза стали даже более голубыми на этом контрасте. На голове был ворох выгоревших кудрей. Он посмотрел на меня и улыбнулся, как херувимчик.

В квартире было едва ли чище, чем во время вечеринки, но в этот раз валявшаяся обувь, крошки и следы кофейных кружек казались мне куда приятнее. Моя спальня была слева от кухни и ближе всех к выходу. Довольно чистая, с высоким ребристым голубым потолком. Окна выходили на огромный клен, сквозь крону которого пробивалось солнце, и на голых стенах появлялись танцующие тени листвы. Габриэль заправил для меня кровать, освободил один из шкафов соседа, чтобы я могла сложить туда свои вещи, и поставил три нарцисса в стакан у кровати. Эти маленькие жесты невероятно трогали. Я вновь ощутила себя девочкой, которая наконец оказалась дома после ненавистной школьной поездки. Возвращение было сродни обретенному раю. Мама забирала меня у школьного автобуса и кормила сэндвичами с салями и шоколадным тортом. У Габриэля я вспомнила то чувство, когда вновь попадаешь в атмосферу любви после дней анонимности и равнодушия. Я заплакала.

– Прости, все не так уж плохо, – сказала я, вытирая лицо полными микробов из метро руками. – Мне не страшно или еще что. Просто очень устала, прости.

Я сидела на кухне, пока он готовил кофе, мы болтали о событиях прошлой ночи. Как и всех остальных, кому я рассказала о случившемся, Габриэля заботил прежде всего мотив.

– Я обсудил с Ниной, – сказал он. – Она думает, это может быть связано с джентрификацией или чем-то таким. Может быть, нападавший ненавидит иностранцев или состоит в экстремальной антиджентрификационной нойкёльнской группировке?

– Может быть, – ответила я, хотя сосед снизу выглядел таким неотесанным, что вряд ли думал о высоких политических идеях. И меня расстроило предположение, будто он мог понять, что я иностранка. Я нечеловеческие силы вложила в то, чтобы меня воспринимали как немку. Никогда не общалась по-английски на людях, носила немецкие майки на пробежку и нарочито демонстрировала немецкие названия читаемых книг. В тот момент я читала «Der kleine Hobbit», чтоб его.

– Ну в любом случае это странная и потрясающая история. Ты должна о ней написать, – сказал Габриэль.

– Может, и напишу. И если она станет бестселлером, я разобью ею соседское окно.

Он улыбнулся и спросил, буду ли ужинать с ним и Ниной. Я почти согласилась, но тут вспомнила о свидании с Милошем.

Мы должны были встретиться через несколько часов.

– Уже слишком поздно отменять, – сказала я.

* * *

Оглядываясь назад, я спрашиваю себя, почему не уехала из Берлина в тот же день. Как и сказал мой брат, этот город дал мне маловато поводов остаться. Меня сталкерили, мне разбили окно, в мою квартиру вломились, у меня не было работы, из-за которой нельзя было уехать. Хотя мой уровень немецкого все повышался, у меня не было друзей, с которыми на нем можно поговорить. Меня манило предложение брата вернуться в Лондон. Мне нравилось жить в Фулеме, я знала в этом районе кондитерскую, куда могу устроиться, а если захочется учить немецкий дальше, можно ходить на занятия в Гёте-институт.

Но с другой стороны, сталкерство, разбитое окно и взлом не заставили меня пасть духом. Было нечто освежающее в череде несчастий, которые происходили наконец со мной, а не из-за меня. В Лондоне я сама становилась причиной своих бед. Там все доставалось мне максимально просто. Я нашла работу в классной кофейне, где сразу же нашла компашку хороших друзей. Они приглашали меня на домашние вечеринки и воскресные барбекю. Я жила в квартире в замечательном доме в Квинс-парке, снимала ее с франкоканадкой Сесилией, которая работала реставратором мебели в «Сотбис». Я переехала, и через две недели мы взяли к себе Прингла. Сесилия любила меня и всюду брала с собой. Когда мое тело ныло от официантской работы, она делала мне массаж. Она научила меня носить очки с оранжевыми и розовыми стеклами круглый год, чтобы как-то скрасить серость Лондона. Каждое воскресенье мы готовили себе большие воздушные порции кофе по-ирландски на завтрак, а затем шли на старый рынок в Спиталфилдсе, откуда возвращались заваленные горами старых диванов и сломанных ламп в виде глобусов на реставрацию. Все в квартире принадлежало Сесилии. Интерьер был изысканным, а моя жизнь – просто замечательной. Но я, как всегда, все испортила: ошибалась, врала, пропадала, все по кругу. Я не общалась ни с кем из той своей жизни. Кто-то ненавидел меня и желал мне зла, а другие, как и моя бывшая соседка, волновались и хотели узнать, как дела. Я не отвечала им и чувствовала за это вину, но не такую, чтобы все-таки ответить. Но в Берлине это я была невинной жертвой, и ничто из всех несчастий не было на моей совести.

Собиралась на свидание к Милошу я очень уставшей: быстро приняла душ, помывшись Габриэлевым гелем «Акс. Леденящая свежесть». Его чрезмерно мужественный аромат напомнил о полицейских. Всего сутки назад я спешила на свидание к Хансу, а двенадцать часов назад злилась, что у меня закончился растворимый кофе. Все эти воспоминания будто были из какой-то другой, наивной жизни, которая навсегда закончилась.

Я взяла бело-зеленую фланелевую рубашку у Габриэля и надела ее с джинсовой юбкой, которую стащила у Э. Г. Она была мала и коротка, но мне нужен был новый наряд для новой главы моей жизни. Тушь и консилер под глаза, чтобы скрыть огромные темные круги. Вообще-то выглядела я здорово.

Шрамы на груди придавали мне необузданный вид, а лицо было розовато-румяным. Я красивее всего, именно когда болею, вымотана или с похмелья. С меня спадает напряжение, и лицо открывается совсем по-новому.

Я опаздывала, но велосипед остался у квартиры Э.Г., так что Габриэль одолжил мне свой. Мчась на север, я прорезала душный грязный воздух так быстро, что он казался почти что морским бризом, правда, из-за сильного аромата с фабрики печенья он был сладковатым, а не соленым. Я поняла, как сильно хочу есть, и вспомнила о еде, которую оставила портиться у себя в холодильнике.

Я немного опоздала, и мне не пришлось играть в то, как «ты притворяешься, что совсем не притворяешься, что не ждешь человека на свидание вслепую». Как и бросать беспечные не пристальные, но и не блуждающие взгляды. Он был на месте. И так красив, я с трудом верила, что он стоял и ждал меня.

– Дафна?

– Да, приятно познакомиться.

Мы обнялись.

– Ты уже была в Темпельхофер-Фельд?

– Да, – ответила я и показала заставку на своем телефоне.

– Krass! Это лучшее место Берлина. Ты не против, если мы посидим на траве? Я знаю, где там лучший вид.

Мы ехали на велосипедах бок о бок. Я смотрела на него в профиль и заметила веснушки, которых не было видно на фотографиях в «Мэтчтайм», и тонкий шрам от заячьей губы надо ртом. Он был секси.

Мы доехали до лужайки слева от главной взлетной полосы, далеко от зеленого склона, где мы когда-то сидели с Рихардом Граузамом. Я указала на фабрику печенья и рассказала, что сначала подумала, будто этот запах – результат химических соединений в почве. Он купил нам пива и угостил меня тем, что вскоре стало «нашим» напитком; англичане зовут это «шенди», а немцы – радлером.

Не помню точно, что мы обсуждали, но его нос был просто идеальным вблизи. Я всегда знала толк в красоте носов. Его был с острым, вздернутым вверх кончиком, нос выросшего на свежем воздухе Шварцвальда человека. Он спросил меня о французских корнях и жизни в Лондоне. Рассказал о польских бабушке с дедушкой и детстве в деревеньке под Фрайбургом.

Он переехал в Берлин, когда поступил в магистратуру на историю. В свободное время играл в смешанной футбольной команде и диджеил в клубах. У него была сестра-близняшка Элла и, что более тревожно, бывшая по имени Ядвига.

– Мы были вместе пять с половиной лет.

– Оу, и когда вы расстались?

– Несколько месяцев назад. Это сложно: мы жили вместе, и мне пришлось переехать. У нас общая компания друзей. – Я хотела спросить, почему они расстались, но не посмела. – И как тебе в Берлине, Дафна? У тебя превосходный немецкий.

К тому времени солнце уже садилось, что всегда становится невероятным зрелищем в Темпельхофер-Фельд. Местность настолько ровная и открытая, что небо простирается до самого горизонта. Компания мужчин за нами начала играть на барабанах. Посетители парка жарили мясо, пили и смеялись. Кольца дыма вились по всему полю, красные отблески от угольков в грилях превращали тенистую местность в нечто таинственное и доисторическое.

После пары напитков он закурил самокрутку, и я попросила скрутить мне тоже. Люблю, когда мужчины делают для меня самокрутки. Это одна из немногих вещей, которые я не умею, но умеют они. Позволяет почувствовать себя девочкой и поверить, что от мужчин все-таки есть польза. Он вытащил еще банку радлера из рюкзака. У него был этот модненький «Фьелрэвэн», которые все носят. Их символ – это лиса, мое любимое животное. Как она по-немецки, спросила я.

– Фукс, – ответил он и слегка коснулся моей подвески с лисой. – Откуда она у тебя?

– Мама подарила.

Затем он коснулся моей щеки и провел пальцем по порезу.

– А это откуда?

Я до сих пор горда тем, что сдержалась и не стала с порога вываливать на него историю с разбитым окном и взломом квартиры. А ведь это совсем на меня не похоже. Обычно, если я хочу понравиться человеку, то выкладываю перед ним все свои секреты, продаю честность в обмен на его симпатию. Если подумать, я куда меньше стыжусь всего, о чем солгала, чем всего, о чем сказала правду. Я почти незнакомцам раскрывала самые страшные тайны о себе и своей семье. Говорила об изменах, онкологических заболеваниях, передозах – обо всем, о чем другие обычно не любят говорить и сообщают разве что узкому кругу самых близких людей. А я привыкла использовать свои провалы как основу повествования. Если уж довелось черпнуть дерьма, то почему бы не превратить его в золото с помощью увлекательной истории?

А разбитые окна точно залог хорошей истории. Я во всех красках рассказала ее Милошу на своем неуверенном немецком. Все думала, поцелуемся ли мы. Неподалеку заиграла скрипка, и Милош уронил голову на руки.

– Это почти чересчур романтично, Дафна!

Понятия не имела, сколько было времени, но уже стемнело. У меня голова кружилась от алкоголя и влюбленности, а звезды и луна на небе смотрелись странно и косо. Меня застрясло от переутомления.

– Я так проголодался! – сказал он вдруг. – Может, поедим?

Он отвел меня в любимую пиццерию в Шиллеркице, темном зеленом районе на пересечении мощеных улиц у восточного выхода из Темпельхофер-Фельд. Я заняла нам место на лавочке снаружи, он вышел, взяв четыре больших куска пиццы, три из них – с мясом.

– Ты же ешь мясо? – спросил он.

– Да, – соврала я, откусывая смачный кусок пиццы с пепперони. Я уже много лет не ем мясо, но не люблю сознаваться в этом парням, которые мне нравятся. Иначе чувствую себя занудой и привередой, что для мужчин является антивозбуждающим. Помимо других странных пищевых привычек мне всегда нравилось делить с парнями жирные закуски. Так чувственно и опасно насыщать свои похотливые тела вместе. Я хотела, чтобы в моих вкусах видели эпикурейство, каприз, изысканность. И не желала, чтобы они узнали насчет моих загонов по поводу своего тела, хотя это был главный фокус в моей жизни.

Я дошла с ним до станции наземки. Милош, как и Ханс, которому я так и не написала, жил в районе старого Запада. Мы неловко помялись у станции, молчание заполнилось напряжением. Он шагнул ко мне с душераздирающей робостью, мечась взглядом между моими глазами и губами, убеждаясь, что правильно понял меня, и я хочу этого. Поцелуй был на вкус как лимонад. Его ладонь дрожала, касаясь моей шеи у самой ключицы. Я ощущала пульсацию вен под его пальцами. Он отстранился, мы застенчиво и втайне восторженно улыбнулись друг другу.

– Это лучшее первое свидание в моей жизни! – воскликнул он.

– Совершенно согласна.

– Увидимся снова, в ближайшее время?

Я кивнула, и мы снова поцеловались. Он побежал на поезд.

Всю дорогу до дома я улыбалась сама себе, смакуя этот вечер и его предложение второго свидания в ближайшее время. В темноте улицы казались чужими и странными, до Габриэля я дошла по «Гугл-картам». Я не сразу нашла Зигфридштрассе, и свет на лестнице не работал, так что на этаж пришлось подниматься на ощупь. Я не могла вспомнить, на каком этаже он живет – пятом или шестом, – так что опробовала ключ в разных дверях, пытаясь найти нужную.

[02:35:12] Дафна: Ты еще не спишь
[02:36:54] Дафна: Не помню на каком яд аорта же
[02:36:54] Дафна: кажется я постучала не туда
[02:36:54] Дафна: Не волнуйся подожду на площадке!
[02:36:54] Дафна: разбудила какогото старика лол
[02:42:59] Дафна: Все ок он сказал этаж!!!
[02:44:14] Дафна: ❤ спасибо за все schlaf gut[31]

10
Месть во имя справедливости

Следующим утром пробежка далась легко, потому что в крови у меня все еще был адреналин. Небо было ясным, но солнце еще не встало. Мягкий, бледный, как сливочное масло, свет растекался по коже. То там, то тут на столбах забора сидели степные соколы, втянув голову в белоснежное оперение, сонные и неподвижные. Я вспоминала Граузама. Мне нравилось сравнивать его с Милошем и думать о нем всякие гадости. Да, я его боялась, но мне жутко нравилось игнорировать его сообщения и видеть, как он передо мной унижается. Он был страшным, угрюмым стариком, его жизнь уже была кончена, а моя нет. Меня ждало еще много хорошего.

Когда я вернулась, дома никого не было. Я сварила себе кофе в «Биалетти» и поела семян чиа из огромной банки на кухне Габриэля, заглатывая их горстями. Они трещали на зубах. Пот струился по внутренней стороне коленок. Весь день я курсировала между своей комнатой и кухней, желая, чтобы Габриэль вернулся и мне не пришлось больше быть одной, но боясь, что он придет и застанет меня с рукой в этой банке.

Он не вернулся ни вечером, ни на следующее утро. Я переживала, что он меня избегает. Возможно, он думал, что моя неудачливость заразна, или просто его достало мое нытье по поводу произошедшего. Я решила до конца дня подыскать себе новую квартиру.

В тот день я опоздала на занятия, потому что не знала маршрут от дома Габриэля, и в итоге пробежала весь Темпельхофер-Фельд и Шиллеркиц. Я села рядом с Лейлой, которая одолжила мне ручки и бумагу и поделилась учебником, потому что свой я оставила у Э.Г.

Почему-то Лейла казалась мне из эпохи гламура. Она держалась и двигалась так, как никто из нашего поколения. Она напоминала мне звезду черно-белого кино. Может быть, дело в ее речи: у нее не было акцента точно, но звучала она так, будто на каждом слове выдыхала облачко дыма. Она часто улыбалась и сжимала губы, если была сосредоточена. Ее нельзя было назвать очень женственной – в этой красоте не было отличных гендерных черт. Ее мирная энергия и теплота заставили меня вспомнить о бабушке, которая умерла накануне моего отъезда в Берлин. Они обе принадлежали тому редкому типу людей, кто распылял доброжелательность на всех вокруг.

Мы представились друг другу, она сказала, что приехала из Сирии, из Дамаска. Мы проверили друг друга по Wortschatz[32]. Мы начали новый раздел «Преступление и наказание», и надо было заполнить промежутки, вписав слова в текст об ограблении. Само собой, я знала все слова из-за недавнего касания с рукой закона, и Лейла, кажется, впечатлилась, когда я правильно вписала «улики», «срочный вызов» и «подозреваемый». Кэт, сидевшая напротив, не обращала внимания на свою пару в упражнении. Она с завистью смотрела, как мы с Лейлой смеемся и болтаем.

Во время перемены Кэт попросила выйти с ней. Я держала ее телефон и зажигалку, пока она скручивала сигарету. На ней была огромная майка Ларса и кепка козырьком назад. Она выглядела бесподобно. Кэт принялась рассказывать мне, как прошли выходные. Она тусила в клубах и не спала с пятницы. К нам подошли Катя и венесуэльцы. В итоге Катя заговорила с ней.

– Ты плохо выглядишь, Дафна. Такой уставшей, в чем дело?

– Ну, – произнесла я по-немецки, – у меня были жуткие выходные. Я вернулась домой поздно ночью, а в мою квартиру вломились.

– Боже, поверить в это не могу. То есть сначала камень в окно, а потом взлом? Какое-то невезение. Не думаешь, что тебя, возможно, прокляли?

– Спасибо, Катя, знаешь, мне уже намного лу…

Кэт перебила меня.

– Че за чухня?! Ты сама подумай, что несешь. Зачем?

– Да ладно, я просто прикалываюсь!

– Она что, выглядит так, будто хочет сейчас слушать твои приколы?

Перемена кончилась. Кэт гневно посмотрела на Катю, когда мы садились. А Катя, в свою очередь, избегала смотреть на кого-либо и быстро моргала, словно сдерживала слезы. Она почти ни слова не сказала до конца занятия и выбежала из класса, когда учитель еще не дочитал задание. Когда я встала, Кэт заговорщически ухватила меня за локоть.

– Дафна, – сказала она. – Давай сходим куда-нибудь.

Это был не вопрос. Мы сами собой отправились в Темпельхофер-Фельд. Она стала подробнее расспрашивать о пятничной ночи. Хотела, чтобы мы выяснили, «кто это, на хрен, сделал». Когда я сказала, что подозреваю соседа снизу, она вскочила и потянула меня.

– Поехали туда!

– Нет, лучше не стоит, – ответила я, пытаясь усадить ее обратно.

– Почему?

– Ну а что мы ему сделаем?

– Спросим, что ему, на хрен, не нравится!

– Это плохая мысль.

– Почему?

– Потому что он может быть реально опасен.

– И что он, по-твоему, нам сделает?

– Не знаю, может сделать что-то плохое. – Я не рассказала ей о своем тайном страхе атаки кислотой.

– Ну тогда поедем с Ларсом. Нет, правда, он знает очень страшных ребят, можно просто поехать туда и напугать этого чувака до чертиков.

– Я не хочу втягивать в это Ларса.

– Поверь, он все сделает. Он у меня в долгу. – Последнюю фразу она произнесла таким похотливым тоном, что я ничего не ответила. Она прервала паузу: – Давай поедем туда и напугаем его до усрачки.

– Но полиция поймет, что это я.

– И что? Скажи, что не ты. У них не будет доказательств. Да и вряд ли он будет звонить в полицию. Если этот чувак атакует спящих девушек, уверена, он творит что-то и посерьезнее.

– Но он может выследить меня и что-то сделать.

– А тебе не обязательно идти вместе с ребятами. Но в любом случае если он увидит тебя с бандой друзей Ларса, то обосрется просто. Правда, Дафна, ты не должна позволять этому чуваку так с собой обращаться. Приезжай ко мне, мы это обсудим.

Я поняла, что не надо было соглашаться, как только мы вошли в ее квартиру. Там воняло травой, но зрачки Ларса были просто огромными, он точно принял что-то посильнее. На ковер сел еще один парень, раньше я его не видела. Все еще был ранний вечер, но я не могла понять, какой этап вечера – начало, конец или середина – был лично у них. На кухонном столе валялись куски пиццы. Ларс был в своей фирменной майке, он обнял меня и прижал к себе.

– Какие шо-о-о-ортики, – сказал он, а я занервничала и взглядом стала искать Кэт. Она сидела на кожаном диване и скользила взглядом по рукам Ларса, которые водили по краю моих шорт, затем перевела его на меня. Она улыбнулась и кивнула, будто говоря: «Все нормально, наслаждайся». Боже, как странно, подумала я. Должно быть, это часть их совместной игры в секс-провокацию.

– Но ты замерзла! – воскликнул он, растирая гусиную кожу у меня на руках. – Хочешь взять мою худи? Девочки, вы голодные? – Он обернулся к Кэт, которая уже жевала куски всеми забытой пиццы, но я сказала, что не хочу.

Кэт подхватила меня под локоть и представила незнакомцу.

– Это Дафна, моя лучшая подруга в Берлине, – сказала она. Он был то ли Торчок, то ли Сморчок, уже не помню. Я села рядом, согнув ноги. Все время переживала, что от них плохо пахнет. У меня были всего одни кроссовки, я почти не носила носков, и к концу дня от ног начинало так разить, что я была уверена: все вокруг наверняка задерживают дыхание, чтобы не чувствовать этот запах. Но никто ничего не сказал. На самом деле Торчок даже придвинулся и направил все внимание в мою сторону. Он был похож на грейхаунда: тощий и кудрявый, с худым вытянутым лицом и острым носом. Он предложил угоститься его напитком, а когда я заколебалась, будто прочел мои мысли:

– Здесь только пиво.

Я улыбнулась. Сделала глоток – на вкус обычно, – но выплюнула назад, пока он не смотрел.

– Откуда ты знаешь Ларса и Кэт?

– Мы в клубе познакомились, – ответил он. У него был открытый взгляд, я считала, что это харизматично, но также воспринимала как типичный признак психопата, так что надо быть осторожнее.

– А теперь снабжает Ларса наркотой, – добавила Кэт.

– Да, но по сниженной цене. – Он улыбнулся и отпил из своей банки. – Хочешь чего-нить? У меня есть Toр K.

– Нет, спасибо, – сказала я, понятия не имея, от чего отказываюсь.

– Дафна не принимает. Но жизнь у нее еще какая веселая. Скажи им, что сделал твой сосед.

Я рассказала, само собой, слегка приукрасив: добавила в историю с окном больше драмы, а в эпизод со взломом – больше зловещего. Я думала, они засмеются, когда я скажу про диалог с полицией, особенно про недопонимание с «пассом», но им это смешным не показалось. Торчок вертел между пальцами зажигалку, а Ларс выключил музыку. Во внезапно наступившей тишине я поняла, что все это время кричала. И резко замолчала.

– Так что ты сделала? – спросил Торчок.

– А ты как думаешь? Уехала!

– Нет, что ты с соседом сделала? – пере-бил он.

– НИЧЕГО! Что значит, что я сделала? Что я могу сделать? Полицейские ничего не смогли.

– Полиция никогда ничего не делает, – сказал Ларс.

Он воткнул наушники в телефон и поставил плейлист в жанре, который точно можно было назвать «паническое пост-мелодик-электро».

– Нет, ну а друзей попросить? – продолжил Торчок. – У тебя же есть друзья, которые помогут?

– О чем попросить?

– Разобраться с ним!

– Таких друзей у меня нет!

– Есть, – сказала Кэт.

– Очень мило, Кэт, но знаешь, все в порядке. Я ценю желание помочь, но думаю, лучше не будить лихо, пока тихо…

– Да, именно будить лихо! – воскликнула она. – Да ладно тебе, Дафна. Я ведь уже говорила! Они мне как братья, а мои братья – это твои братья.

Я вспомнила своего брата, его авокадо и безглютеновый хлеб и чистую безопасную квартиру на западе Лондона. Он бы никогда в такое не влип.

– Очень мило с вашей стороны, правда, но я бы не хотела, чтобы у вас были проблемы из-за меня.

– А почему у нас должны быть проблемы? – спросил Ларс. Он сел со мной на пол, поджав ноги, его коленка упиралась в мою. Я отреагировала ответным нажатием и подумала, куда это все ведет. Торчок начал вытряхивать на журнальный столик содержимое крошечных зип-пакетиков.

– Мы не станем вредить ему, – сказала Кэт. – Просто напугаем до чертиков.

– Но как это сделать?

– Разобьем ему окно, – сказал Торчок.

– Но нас могут поймать.

– Как? У них там что, камера стоит?

Я подумала, почему фрау Беккер отказалась нанимать настоящего хаусмайстера.

– Нет, камеры нет.

– Супер! Никакого риска!

– Но он может вызвать полицию.

– Сомневаюсь, что этот тип захочет связываться с полицией.

– Тогда соседи могут вызвать полицию.

– Они вызывали ее, когда тебе разбили окно?

– Нет.

Кэт и Ларс теперь склонились над столом, я видела ее выпирающий под футболкой позвоночник. Торчок налил мне еще, и я заглотила все, чтобы успокоить нервы. Что самое худшее может случиться? Нас арестуют? А если поймают, та еще история выйдет для внуков. Подошла Кэт и стала играть с молнией на моей худи, завороженная, как металлические зубчики сплетаются и расплетаются, словно пальцы. Вокруг рта у нее были веснушки и пушок. Она прильнула ко мне, я ощущала, как бьется за ребрами ее сердце. Она дала мне то, что пила, – на вкус как расплавленные леденцы.

– Дафна, а ты с нами не пойдешь?

Я колебалась. Мысль казалась не особо удачной. Зато так можно было завести настоящих друзей. Жить настоящим вместе, делать, а не думать. Сказать такой возможности «нет» будет все равно что вернуться назад, в свое одиночество и солипсизм. Я хотела, чтобы у меня был кто-то близкий. Хотела авантюрную компашку закадычных друзей.

– Ладно, поехали!

Они так радовались, и я совсем не волновалась. Я была уверена, что мне повезет: мы отвлечемся, или Кэт решит, что устала, ну или все накурятся и уснут. Но никаких признаков сна у них не было. Ребята выпили еще пива, занюхали коксом с пальцев друг друга, учтиво предлагая мне присоединиться, а потом втерли остатки белых дорожек в десны. Они брызнули чем-то вроде спрея от насморка себе в рот, позже я узнала, что это тилидин, производное опиата, которое назначают онкобольным. Они стали вопить и бесноваться. Мы поиграли в футбол пустой пивной банкой прямо в квартире. А затем резко собрались и пошли, Кэт сбегала за свитером, и мы пошли через Темпельхофер-Фельд к Губерштрассе.

Пойти там было ошибкой. Была почти полночь, тьма была беспросветная. Темпельхофер-Фельд выглядит заброшенно в лучшем случае, но в ту ночь он смотрелся как выжженная, апокалиптичная пустыня. Они втроем шли впереди, вереница их силуэтов напомнила мне гирлянду из бумажных человечков. Вдали раздавалась музыка, но ее источника не было видно – ночь была темной и безлунной.

– Хорошо для дела, – пошутила я. – Так нас никто не увидит.

Они подняли головы к небу и угрюмо закивали в знак согласия.

Мы решили разбиться на пары, чтобы не так подозрительно выглядеть. Ларс с Торчком пошли в парк Хазенхайде за камнями, а мы с Кэт окольными путями дошли до квартиры Э.Г.

Я прерывисто дышала; чувствовала, что от меня пахнет чем-то кислым и слегка серным.

– Кэт, – шепнула я, когда мы переходили дорогу. Она подпрыгнула и прижала руки к груди.

– Блин, я же под кайфом, не пугай так!

– Прости!

– Что ты хотела сказать?

– Волнуюсь за парней.

– Почему?

– Потому что они будут кидать камни, и, если их поймают, откуда мы можем знать, что их не посадят?

Она закатила глаза.

– Конечно, не посадят. Однажды мне пришлось позвонить в полицию, когда я думала, что Ларс меня на хрен убьет, а они вообще ничего не сделали, сказали, ну съезжай от него. Так что полиции вообще насрать.

– Ларс тебя избивает?

– Да. То есть нечасто, но иногда прям чуть мозги не вышибает. – Она закатала рукав футболки.

– Это укус?

– Ага.

– О боже, Кэт, почему… – Я не успела закончить, к нам подходили парни.

– Итак… – прошептал Торчок недостаточно тихо, на мой взгляд. – Мы не сделали ничего плохого, пока не кинули камень, так что ждем нужного момента, чтобы тут никого не было. – Он открыл рюкзак, заваленный камнями и кусками цемента.

Я вставила ключ в замок двери во внутренний двор – легкие пол-оборота, она распахнулась. Все трое ринулись внутрь. Я нервничала, но не пыталась их остановить. Как будто у меня меж ладоней скользил спасательный трос, крепивший меня к нормальной жизни, и я ничего не могла с этим поделать.

– Ребят, – сказала я, когда они прошли вторую дверь во двор. – Ребя-а-а-а-ат, – зашипела я. – Стойте, я, кажется, кого-то слышала. – Мы застыли, прислушались, но ничего не услышали.

– Которая квартира? – зашептал Ларс, всматриваясь в окна. Полотенец, которыми сосед снизу обычно завешивал окна, не было, и свет у него не горел. Я указала.

– Вроде никого нет, – заметил Торчок.

– Кто первый? – спросил Ларс.

– Я буду! – шепнула Кэт и тут же швырнула камень в окно. Бросок вышел неудачным: она сильно промахнулась, камень с глухим стуком отскочил от стены прямо над землей.

– Дура! – выругался Ларс и прицелился. Он попал в центральное окно и пробил все три слоя. Звуки удара волнами разошлись в тишине двора: сначала резкий, как хлыст, звук соприкосновения, треск лопающегося стекла, и, наконец, – тонкий перезвон падающих осколков, словно вода бежит по гальке. Поразительно, однако, как быстро ночь поглотила этот шум. Когда мое окно разбили, звон был длиною в вечность. А тут он стих моментально. Может быть, именно поэтому соседи тогда не вышли проверить, что случилось: они просто не слышали.

– Дафна? – сказал Торчок.

– Тихо, – шикнула я.

У меня в руке осыпался верхний слой камня, грубые зернистые частицы на ощупь напоминали молотый кофе. Я не хотела выслушивать потом насмешки Ларса и с силой замахнулась в левое окно. Камень пробил стекло, и его осколки осыпались на пол квартиры. Сосед показался в окне, раздался крик ярости… или боли. На третьем этаже кто-то зажег свет – возможно, Гюнтер. В этом внезапном свете я осмотрела нашу компанию. Торчок и Ларс отвернулись во двор.

– Валим, живо! – крикнула Кэт.

Мы ринулись через двор, толкаясь и стукаясь, лишь бы выбраться скорее. Они бросились направо, к метро, а я побежала в парк Хазенхайде, затем в Темпельхофер-Фельд. Я дышала тяжело, на автомате, но не знаю, куда шел этот кислород. Точно не к сердцу, которое сжималось спазмами, и не к мозгу – он без остановки проматывал события вечера: глоток торчковского напитка, Кэт закатывает рукав, чтобы показать укус.

Я шла к дому Габриэля. Стоило войти во двор, как включился фонарь, такой же яркий и слепящий, как луч прожектора. Уже в комнате я залезла в кровать и включила ноутбук. В Лондон был рейс от «Райн Эйр» в 5:50 утра из Тегеля. И еще один вылет в семь утра на «Изиджет». Я не знала, поранила ли соседа, из-за меня ли он закричал или мы просто напугали его. Я хотела загуглить «легко ли убить человека, кинув камень?», но подумала, что лучше не надо. Посмотрела время на телефоне – было уже 2:30 ночи. Пришло сообщение от Кэт: «Ну и ночка! Ты добралась до дома?», – и еще сообщение с незнакомого номера, возможно Торчка: «Никому ни о чем не рассказывай!»

А что, если сосед умер? Тогда нас посадят. Я загуглила «уголовный срок за убийство в Германии»: «Приговор за Totschlag (убийство) составляет от трех до пятнадцати лет заключения, а при особо тяжких преступлениях – пожизненно (минимальный срок составляет пятнадцать лет без права досрочного освобождения)».

Но даже если бы меня выследили, то не дали пятнадцать лет. У меня не было наркотиков в крови, и я выпускница хорошего вуза. У меня был потенциал. Так что в самом худшем случае срок составил бы пять лет. И сказать начистоту, я бы лучше провела пару лет в тюрьме, под присмотром властей, чем общалась с Рихардом Граузамом или пряталась от соседа снизу. В тюрьме, по крайней мере, жизнь была бы более системной, и я бы улучшила навыки немецкого, говорила бы почти бегло. А потом я бы вышла на свободу и ценила все, к чему сейчас утратила вкус: хорошую еду, семью, личную свободу. А если бы в тюрьме и правда было ужаснее некуда, это стало бы отменным зернышком для мельницы историй. Я могла бы стать человеком.

11
Уборка

Должна сознаться, что многое из того, что я сейчас понаписала, неправда. На самом деле все было не совсем так. Я не говорю, что все выдумала – очень даже не выдумала. Я только про последнюю главу. Не про всю. Я правда пошла к Кэт и познакомилась с ее драг-дилером Торчком. Мы правда вышли из дома и пошли собирать камни, чтобы свершить возмездие над соседом снизу. Но потом я сделала вид, что забыла ключи Э.Г., и, хотя другие застонали от разочарования, все мы втайне облегченно вздохнули. Мы вернулись в Темпельхофер-Фельд и смотрели на небо, а через час я вернулась в квартиру Габриэля и остаток вечера просидела в телефоне.

Не знаю, зачем мне понадобилось лгать. Полагаю, мне хотелось сделать что-то смелое и, как герою вестерна, взять справедливость в свои руки. Вот бы я действительно решилась и что-то предприняла, даже глупое и достойное сожаления. Возможно, это вырвало бы меня из ловушки самообмана, захватившего мою жизнь. Теперь-то я осознаю, что все месяцы, проведенные в Берлине, я спала и не хотела просыпаться. Была до ужаса зациклена на себе, думала только о себе с утра до вечера, но отказывалась правдиво посмотреть на свою жизнь и поступки. Я считала себя приличной на вид молодой девушкой, которая получает новый невероятный опыт, живет в Берлине полной жизнью. Я зациклилась на какой-то идее себя. И совершенно не имело значения, как я провожу время, ведь в итоге я могла придумать какую угодно историю из «с блеском потраченной юности». Самоотрицание такой степени – почти что жизненный навык. И никто бы не узнал, что я почти все дни сидела в одиночестве и думала о еде и о том, как ее избежать. Я и сама этого не понимала. Акт возмездия мог бы подтолкнуть меня к осознанию.

Следующим утром я попросила Каллума, парня из Глазго, с которым я провела неловкий вечер у танцовщика, помочь мне перевезти мои вещи из квартиры Э.Г., и мы договорились встретиться днем на Губерштрассе. Я достала телефон, зашла в «Фейсбук» и полистала паблики с субарендой. Единственное приличное место было в Нойкёльне, и владела им некая Касс Вольф. В объявлении значилось:

Я сдаю квартиру в аренду с 1 июля по 30 января. Общая площадь – 38 м², дизайнерский ремонт и мебель. Просторная ванная комната с ванной, но не постоянным отоплением. Полностью оборудованная кухня, есть холодильник, посуда, всем можно пользоваться. В первой половине дня на балконе с южной стороны можно наслаждаться солнцем. В квартире очень тихо, потому что дом расположен во дворах.

После жизни в «очаровательной» и «безопасной» квартире Э.Г. я уже не обращала внимания на этот бред про внутренний двор, но иметь балкон и ванну было бы неплохо, я сразу написала Касс Вольф. Она ответила почти сразу и предложила встретиться вечером. Я ушла в кухню поболтать с Габриэлем. Он только закончил готовить себе завтрак: маленькие сдобные рулетики, начиненные яйцами со шнитт-луком, томатами и листовым салатом. Берлинцы зовут их Schrippe, «шриппе», а в остальной Германии это называется Semmel, «земмель», или Brötchen, «бретхен». Он каждое утро готовил себе что-нибудь эдакое. Садился и ел медленно, выдавливая шрирачу в сэндвич и запивая каждый кусок апельсиновым соком. Он предложил шриппе, но я ответила, что мы с Каллумом позже идем есть мороженое. Он посмотрел на меня с укором.

– Знаю, знаю, но я не умею так же правильно питаться. Я как ребенок. Я люблю есть сладости и молочное.

– Ну, о себе надо заботиться. Это бывает сложно, но за тебя это никто не сделает. – Он произнес это со смешком, как будто мы шутим, но я знаю: он говорил серьезно.

– Знаю. Я стараюсь, – ответила я. Ничего я не старалась. Вся моя жизнь протекала в декорациях сцены спасения. Я хотела, чтобы кто-то пришел и спас меня от меня же самой. Я не знала, что это будет за спасение и кто придет его осуществлять, – моя надежда была на какого-нибудь друида или монаха. Он бы забрал меня в хижину в лесу. Приказал сесть. Дал бы мне вино, хлеб и заставил есть все это. Льняные простыни, пуховые покрывала, кувшины свежего молока. Я бы наполнилась и преисполнилась и превратилась бы в женскую версию Габриэля.

Мы пили кофе и делали домашку по немецкому, но сосредоточиться не получалось. Я все время проверяла телефон, потому что ждала сообщения от Милоша. Надо было увезти от Э.Г. оставшиеся вещи. Мы с ней не общались с самого происшествия. Я не хотела писать ей потому, что все еще не прибралась, а она не хотела писать мне потому, что, как мне кажется, боялась, что я попрошу вернуть деньги за оставшиеся два месяца аренды.

Дневное небо было ярким, уродливо серым, и было куда жарче, чем я полагала. В окне вагона метро я мельком увидела свое отражение. Вид у меня был как у сломанного зонтика. Мой стиль совсем не элегантный, и всем кажется, что я просто «комфортно» одеваюсь, но на самом деле мне наплевать на одежду. Я притворяюсь, будто я выше «стиля» и «моды», но на самом деле у меня просто ничего не получается. Я постоянно переживаю о своей внешности, но ничего не могу с ней сделать. Стараюсь, продумываю хорошие, красивые наряды, но, когда смотрюсь в зеркало, выгляжу как клоун. Все на мне какое-то чужое. Часто так и есть. Я срываю с себя вещи и бросаю на пол. Друзья часто указывают мне на неряшливость, тыча пальцем в кофейное пятнышко на подоле моего платья. «У тебя везде бардак, – говорят они, покачивая головами, пока я пытаюсь найти ключи в своей сумке фирмы «Алди». – И в голове бардак!» А я смеюсь и подыгрываю им: «Да, да, ха-ха-ха. У меня везде такой бардак, вы только гляньте».

Я вышла на «Германплац» и пошла в «Кроличью нору». Казалось, будто я совсем голая и все смотрят: интересно, мог бы вышибала защитить меня от соседа снизу, если тот пройдет мимо? Пришло два сообщения: от Милоша и Каллума.

[13:03:11] Милош: Привет, красотка Дафна. Надеюсь, завтрашний вечер в силе? ☺ Как насчет посмотреть в Хазенхайде Freiluftkino?[33] Зайдем перекусить до сеанса?
[13:11:29] Каллум: Опаздываю на 45 минут. Прости, скоро увидимся.

Я обоим отправила пальцы вверх. Я не хотела идти в квартиру Э.Г. одна. Футболка липла к коже, хотелось уйти в прохладу. Я решила выпить кофе в «Ростерии Кармы». Подошла к перекрестку и стала ждать зеленого света, тут кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулась, думая, что это Каллум, но оказалось, что это Рихард Граузам. Я подумала, что сплю. Вдруг мне захотелось спать, я поплыла и как будто стала наблюдать за самой собой издалека, смотря не в тот конец бинокля. Я уставилась на его руку у себя на плече. У него были тонкие узловатые пальцы и грязные ногти. Тяжелая ладонь была теплой и влажной. Я посмотрела ему в лицо. У него были приятные глаза мирного бирюзового оттенка, который я ни у кого раньше не видела. Он казался старше: голова была обрита под ноль, я даже подумала, что он полысел. Тонкие губы потрескались. Он был рад.

– Дафна! Почему ты не отвечаешь на мои сообщения? Я так за тебя волновался! – Я скинула его руку с плеча так яро, что он удивился. – Боже, Дафна! Да в чем дело? – Загорелся зеленый, я шагнула на дорогу, он покатил велосипед рядом со мной. – Боже, да брось, что за драма? Что с тобой случилось?! – Я ускорила шаг, но он схватил меня за перед футболки. – Эй, я с тобой говорю! – Я попыталась вырваться, но он умудрился схватить ткань бюстгальтера сквозь футболку. – Я просто хочу поговорить! Почему ты вдруг психуешь? – Я снова вырвалась и в этот раз смогла оторваться. Его велосипед рухнул на дорогу, как раз когда загорелся красный свет, я слышала, как машины сигналят, чтобы он поскорее убрался. Я все же добралась до «Ростерии Кармы». Внутри никого не было, кроме дружелюбного бариста – того рыжика с паучьими татуировками, который все еще помнил мое имя.

– Дафна! Alles gut? Давно тебя не видел!

– Эй! Рада тебя видеть! Все хорошо, а у тебя?

– Нормально, нормально. Очень много дел, ну знаешь, учеба, да еще мы с девушкой скоро едем в Колумбию, так что я вообще не отдыхаю. – Он говорил, не отрываясь от кофемашины, помнил о моем заказе. – Ты там была когда-нибудь? Есть лайфхаки для туристов?

– Нет, прости. Но очень хотела бы съездить.

Я шокирующе быстро вернулась к норме. Я что, только что столкнулась с Рихардом Граузамом? У меня заныли ссадины на груди. Мне это не приснилось – он реально меня схватил. Тут я поняла, что у меня подкашиваются ноги. Я схватилась за стойку бариста. Бариста не заметил и продолжил дружелюбно болтать. Я села и сделала глоток кофе. На вкус он был кислым, отдавал пеплом, я едва могла пить. Я думала, он не посмеет пойти за мной в общественное место, однако открылась дверь, он вошел, пропустил мимо ушей приветствие бариста и сел рядом со мной. Положил руку мне на колено, как будто это в порядке вещей.

– Перестань. Перестань сейчас же, иначе я вызову полицию! – закричала я так, чтобы бариста услышал.

– Боже, Дафна, пожалуйста, угомонись! – зашипел он. – Последний раз, когда мы общались, ты вела себя так мило, так ласково! Что произошло? Ты плохо выглядишь, с тобой что-то случилось?

– Прекрати. Оставь меня в покое. Я не обязана тебе отвечать!

– Все хорошо, Дафна? – Бариста услышал нас и перегнулся через стойку с озабоченным видом.

– Нет, не все хорошо. Он меня преследует!

– Агх, Quatsch[34], Дафна. – Граузам так чеканил слова, что брызнул мне слюной в лицо. Я чуяла его дыхание. Он все еще держал руку у меня на колене. Я столкнула ее, и он изменился в лице. На краткий абсурдный миг я подумала, что он заметил щетину на моих небритых ногах, и это была гримаса отвращения, но нет, он расстроился и стал канючить. – Ну что такое, Дафна, прошу. Прошу, просто скажи, что не так. Если я что-то не то сделал, просто скажи, и мы все исправим. Я просто не понимаю, что случилось!

Бариста вышел из-за стойки и встал рядом со мной. Его рост прибавил мне уверенности. Граузам это тоже заметил.

– Дафна, ты хочешь, чтобы он ушел? Он тебя беспокоит?

– Да, беспокоит. Оставь меня, или я вызову полицию!

– Хочешь, я вызову? – спросил бариста.

– Так, чувак, не лезь не в свои дела, – ответил Граузам спокойно, но твердо. – Это разговор только между мной и моей девушкой.

– Да, пожалуйста, вызови полицию.

Я встала. Земля уходила из-под ног. Тело как будто мне не принадлежало, а было сшито из отрезков плоти. Граузам тоже встал. По сравнению с бариста он был карликом, но что-то, какая-то неуемная, опасная энергия придавала ему большей весомости.

– Это я тут должен вызывать полицию из-за тебя, Дафна. Ты настолько чокнутая, что я тебя даже не понимаю. Сначала ты приходишь и все лезешь ко мне, говоря, как тебе одиноко в Берлине, а потом хочешь вызвать полицию? Мне что, поговорить с тобой уже нельзя? Это указ спецслужб?

– Так, пошел вон отсюда, – сказал бариста. Глаза Граузама перескакивали то на меня, то на бариста, туда-сюда, оценивая нас. Я уже собралась было взорваться, но его лицо вдруг смягчилось.

– Я так скучаю по тебе, Дафна. – Он чуть ли не плакал. – Я не понимаю, что с тобой произошло. – Он развернулся и ушел. Я посмотрела на бариста. Оказывается, я вцепилась ему в руку.

– Прости. – Я отпустила ее, на коже остались побелевшие отметки от пальцев. – Прости за это, я не его девушка и никогда не была, просто…

– Ты в порядке? Не хочешь присесть?

– Нет, нет. Мне надо идти. Спасибо большое за помощь. Прошу прощения за эту сцену.

– Не переживай. Ты точно в порядке? Хочешь, я кому-нибудь позвоню? Полиции? – Я вспомнила офицера Блондинчика и его остолопов.

– Нет, правда, все нормально.

Он настоял на какао с собой, которое я выкинула, едва выйдя из поля зрения. Я вернулась к квартире Э.Г., рука дрожала на горле, потому что я то и дело мерила пульс. Я хотела, чтобы между мной и Граузамом как можно быстрее возникла закрытая дверь, но было слишком страшно столкнуться с соседом снизу. Думаю, сосед не стал бы нападать на меня при свете дня. К тому же был понедельник. Фрау Беккер приходила по понедельникам, чтобы сделать работу хаусмайстера и убраться во дворе. Он бы не решился сделать что-то у нее на виду.

Я пересекла двор к своему дому и прошла мимо его двери, не поднимая глаз. В квартире Э.Г. был страшный бардак. Кокосовое масло застыло с осколками стекла внутри, постельное белье так и валялось на полу с тех пор, как офицер Блондинчик сорвал его с матраса. Я кинула простыни, розовые наволочки с рюшами, полотенца и шторку для душа в стирку с тремя капсулами с ароматом «весеннего луга», а потом приготовилась убирать самую неприятную зону: туалет и душ. Хорошо, что Каллум опоздал. Он мне не нравился, но я хотела нравиться ему. Зеркало было вымазано бежевым консилером и белой пастой.

Стекло противно скрипело о плитку, пока я оттирала масло бумажными полотенцами. От него вкусно пахло, как от пирожных макарон. Я убрала пыль, неизвестные частицы и волоски из всех уголков и трещин, пропылесосила душ, залила унитаз уксусом (и поняла, что он работает не со всеми унитазами) и протерла зеркало старой газетой. Этому трюку меня научили во время работы в лондонском кафе. Моя начальница требовала, чтобы окна и зеркала всегда были чистыми. Она то и дело присылала нам картинки отпечатков пальцев и прочих следов, которые мы не заметили, а затем снимала видео, как сама моет стекло газетой, чтобы научить нас.

К тому времени было 14:20, а Каллум все еще не пришел. Я закинула белье в сушилку и стала убираться в кухне. Выкинула всю странную еду: ротколь, горчицу и овсяные хлопья – в большой черный пакет, это смешалось с осколками стекла и мокрыми газетами. Я протерла все шкафчики изнутри и выставила в них свои лучшие продукты. Морозилка была во льду, я попыталась выковырять глыбу льда хлебным ножом, но не смогла. Было немного страшно, но мне понравилось. Во время уборки у меня была точная цель, и больше не было «плохого» и «хорошего» – осталось только «грязное» и «чистое». Стирая все следы моего пребывания в квартире Э.Г., я убеждала себя, что ничто не вечно, что можно начать все сначала, снова и снова, что это так же просто, как провести губкой по рабочей поверхности. Сушилка застучала, загудела, набирая обороты, а бокалы на полке над ней качались в такт, звеня, словно куранты.

В дверь позвонили. Это был Каллум. Я открыла и взбесилась от того, насколько свежо он выглядел. Он точно качался. Когда он двигался, под кожей проступали мышцы. На нем была безупречно выглаженная белая футболка и очки-авиаторы.

– Привет! Как дела? Рада тебя видеть, заходи! Будешь чай? – Он был крупнее и сильнее моего соседа, я чувствовала себя безопасно. И неловко. С той нашей ночи в апреле я ответила ему всего пару раз и волновалась, что он решит, будто мне в нем нужно только его тело, что, наверное, правда.

– Чай с молоком, пожалуйста. Так что приключилось? Ты знаешь, кто мог это сделать?

– Обещаю, что позже все расскажу, сейчас не могу, – ответила я, указывая пальцем в пол с тревожным выражением лица.

– Оу, ты думаешь, это сделал твой сосед снизу? – спросил он.

– Тсссссссссссс!!!!!!!!!!!!!!!!

– Ты думаешь, это сделал твой сосед снизу? – повторил он шепотом.

– Да, я уверена, но сейчас об этом говорить нельзя.

Я поставила чайник, он снял огромные ботинки и сел, скрестив ноги, на голую кровать.

– А ты не будешь? – спросил он, когда я протянула ему чашку и тарелку печенья.

– Нет, я занята. Надо закончить здесь.

– Тебе помочь?

– Нет, просто будь здесь и защищай меня, если что.

– Можно я прочитаю вслух роман, над которым работаю?

– Конечно.

Он сидел и читал, пока я наполняла и разбирала кухонные шкафчики, убеждая себя не трогать дирндль Э. Г. Он читал, а я подметала крошки стекла, складывала свои вещи в икеевские сумки, брызгала моющим средством и протирала полки шкафов. Он читал, перекрикивая пылесос, читал, скрючившись на стуле, пока я заправляла постель. Наволочки с рюшами окрасили белье в бледно-розовый. Теперь я и не вспомню, о чем был его роман. Думаю, он был ничего, даже хорош, но я не вслушивалась. Мне до зуда хотелось оттуда уйти. В конце концов я закончила убираться, а он дочитал. Квартира сверкала прямо как в день, когда я только въехала. По возвращении Э.Г. было не о чем волноваться.

– Можешь мне кое с чем помочь? – спросила я. – Отнеси, пожалуйста, мусор вниз. Боюсь столкнуться с ним.

Сосед снизу вышел покурить, как раз когда Каллум спускался. Он пронесся мимо и пристроился у стены, лицом к моей квартире. Я впервые со взлома видела его. Он смотрел на меня и был куда страннее обычного. Затем чуть улыбнулся и приставил палец к губам, как будто чтобы шикнуть. Как будто у нас был какой-то грязный секрет.

– Боже, – сказал Каллум, вернувшись, – от этого парня просто несет! Он выглядит странно и неадекватно! Вот же ужас иметь такого соседа. Откуда у него только деньги снимать здесь квартиру?!

Я знала. В Берлине богатые и бедные жили бок о бок, в одних и тех же домах. Все из-за разницы между «старыми договорами» и «новыми договорами». Если у вас заключен старый договор, арендодатель не имеет права требовать с вас плату выше, чем на десять процентов от средней арендной платы в районе. Но если у вас новый договор, арендодатель может завышать цену сколько хочет. Это значит, что кто-то со старым договором может платить четыреста евро в месяц за жалкие пятьдесят квадратов, а его сосед этажом выше должен отдавать за то же самое тысячу двести. Иждивенцы и те, кто живет на пособие, обитают в одних домах и одеваются в одних комиссионках. Из-за этого социальное разделение в Берлине менее заметно, чем в других городах.

– У него старый договор. Пойдем, – сказала я.

Каллум спустил вниз по лестнице и пронес через двор огромный чемодан. По пути я мельком взглянула на соседа. Он не смотрел на нас и не вытащил фляжку с кислотой. Неужели это сделал он? Его апатия – это знак невиновности или психопатической бездушности? Дверь за мной закрылась, я вздохнула с облегчением.

Не было настроения общаться, но я пообещала Каллуму мороженое в обмен на помощь. Мы пошли во «Фройляйн Фрост», прекрасное кафе в пастельных оттенках рядом с рекой Шпрее. Я удивилась, увидев за прилавком Катю. Она заколебалась, но улыбнулась, одобрительно взглянула на Каллума и подмигнула мне. Я не потрудилась представить его или возразить ей. Он взял банан и мяту, что, на мой взгляд, ужасно сочетается, а я заказала малину с фисташкой. Катя подала мне супербольшую порцию, а я притворилась, что благодарна. Но внутри все морщилось от неприязни. Он предложил попробовать вкусы друг у друга, и, пока мы обменивались рожками с мороженым, между нами пролетела едва уловимая искра эротики. Я рассказала ему про взлом, пока мы ели, и он отреагировал совсем не так, как я думала. Он огорчился и посмотрел на меня очень обеспокоенно. «Эй, ты что, не понимаешь? – хотела сказать я. – Это не грустно, это интересно. Это крутая история».

По дороге назад к Габриэлю на велосипеде мороженое крутилось у меня в животе. Мне стало тошно, стоило только представить, как сладкая белая жижа покрывает органы. Я втащила сумки по лестнице и вернулась к метро, зайдя по пути в шпэти за колой без сахара. Квартира Касс Вольф находилась у Боддинштрассе, всего в двух станциях от квартиры Габриэля. Если она возьмет меня жильцом, хотя бы вещи таскать будет недалеко. Можно сделать все в два захода. Даже в один, если взять такси. Я глубоко вдохнула. Дафна, ты сможешь. Никаких темных мыслей. Освободи разум. Прими этот дар. Очередная чистая страница.

12
Приют Титании

Снаружи дом Касс выглядел старой развалюхой, втиснутой между шаурмичной и прачечной. Я поискала фамилию Вольф в табличке на двери.

– Приве-е-е-е-е-е-ет, Дафна, внутренний двор, налево.

Я скептически относилась к прелестям внутреннего двора, но преимущества этой квартиры были явно недооценены в объявлении в «Фейсбуке». Двор был прекрасным: деревья клонились, образуя ветвистые арки над каждой калиткой, мусорные баки стояли под грубым деревянным навесом, неподалеку была крытая парковка для велосипедов. Еще были грядки с лавандой и матовыми очитками, клонившими головки, по стене ползли, цепляясь за окно, лозы мускусной лиловой глицинии. На каждой лестничной площадке было по три квартиры – все как будто с вышедшими из строя медными звонками. Касс жила в средней квартире на втором этаже, ее дверь была распахнута.

– Hal-l-lo-o-o-o! – протянула я.

– Hallo! Komm rein! – ответила она.

Я прошла прихожую и скинула кроссовки. Квартира была замечательной. Ванная была от пола до потолка выложена зеленой плиткой. Она будто создавалась для более зрелой версии меня – ванна на изогнутых ножках, утюжок для волос, голубое кимоно на крючке за дверью. А шкафчики, я уверена, содержали уйму самой элитной косметики: крем «Скин Кавьяр» от «Ла Прери», альгинатные маски для лица, крем для тела от «Килс». Касс повесила в коридоре балдахин: полотна зеленого и золотого индийского шелка крепились к потолку и свисали, образуя три полукруглых паруса. Ткань висела так низко, что задевала мою голову и заколыхалась, когда я проходила в спальню, квадратную комнату с тремя высокими окнами. На полу лежал пушистый белый ковер, я попыталась зарыться в него своими волосатыми хоббитовскими ногами. На низком тиковом столике сидел резной деревянный Будда, прикрыв глаза в блаженной улыбке. Выглядел он апатично и самозабвенно, прямо как добрая версия моего шибанутого соседа снизу. Напротив стояла низкая белая кровать. Изголовье напоминало самодельную решетку из березы, как на фотках в Пинтересте, ее оплетали волшебные огоньки гирлянды. Она напомнила мне описание ложа Титании из «Сна в летнюю ночь»:

Есть холм в лесу: там дикий тмин растет,
Фиалка рядом с буквицей цветет[35].

Касс сидела на кровати в вирасане, согнув под себя ноги, ноутбук лежал у нее на коленях. Истинная Венера Боттичелли в костюме для йоги.

– Мне нравится ваш беременный потолок, – сказала я, указав через плечо в коридор.

Она заварила чай, и мы сели пить его на крошечном балконе, который она обставила плетеными стульями с подушками и пледами. Учитывая, сколько всего мне теперь известно о ней, сложно вернуться назад и писать лишь о том, что я узнала в день нашего с ней знакомства. Касс было двадцать девять, по знаку зодиака Рыбы, родилась в Аахене. Работала в маркетинге, запускала кампании для «Кока-Колы» и «Дойче банка». Но как она выразилась, маркетинг был для нее только «дойной коровой». Она прошла курс преподавания йоги и регулярно участвовала в церемониях аяуаски. В какой-то момент она прервалась и спросила, почему я то и дело прикрываю рот рукой.

– Что, правда? – спросила я, опустив кисть к шее и положив на колено. Мне всегда очень приятно, если окружающие подмечают что-то во мне, даже если это неправда или оскорбительно.

– Да. Обычно это значит, что ты либо лжешь сама, либо думаешь, что лжет твой собеседник. Ты что, думаешь, я чушь несу?

– Нет, – соврала я. – Просто я застенчивая и иногда прикрываю рот.

– Интересно, в чем причина такой застенчивости. Думаю, это детская травма. Ты знаешь что-нибудь о внутреннем ребенке?

– У меня родители психотерапевты, – неожиданно призналась я. – Так что да, я знаю о внутреннем ребенке, работе с тенью и прочем… да, я все это проходила. Не сильно помогло. Я просто глубже поняла, насколько я несчастлива.

– Не стоит фокусироваться на достижении счастья. Лучше стремиться стать хорошим человеком. И твои слова довольно циничны, если можно так сказать?

Касс не задавала вопросов, она говорила что думала, но с вопросительной интонацией в конце, чтобы вы не восприняли ее слова как критику.

– Возможно, да. Хотя у меня нет на это причин. У меня хорошая жизнь. Просто я считаю все вокруг пустым и глупым. Не знаю почему.

– Я тоже такой была. Круто быть циничной. Вот это по-берлински. Но в этом нет души. Ты должна обрести смысл.

– Я пытаюсь, – призналась я.

– Хмм, – промычала она. – Ну, если хочешь, въезжай первого июля.

– Ух ты, я могу здесь жить? – Я думала, что она все еще не уверена.

– Да, конечно. Я тебе верю. Это интуиция, – сказала она, тыкнув в обтянутый лайкрой живот. «Да уж, у твоей интуиции очень оригинальное представление о том, что достойно доверия», – подумала я. Но моя критика прожила всего секунду. В компании Касс я чувствовала какую-то надежду. Казалось, она смотрит сквозь загрязнение и разложение, охватившие мою душу, и видит чистоту в глубине. Она показала мне, как работает духовка (я никогда ею не пользовалась), объяснила, сколько воды нужно каждому цветку и как включить теплый пол в ванной.

Единственное, о чем осталось спросить у Касс, – это соседи. Она сказала, что в квартире напротив живет пара, оба кинокритики. А в соседней квартире – сирийка Лейла, с которой она дружит. Убедившись, что среди жильцов нет метателей камней, я подписала договор субаренды сразу же. Квартплата была высокой – это был «новый договор», – но я была готова на такие расходы. Я бы даже нашего с Милошем первенца отдала за нее, если бы потребовалось.

13
Шаурмичное настроение

Той ночью я хорошо спала и проснулась от того, что Габриэль подпевал радио. Волны облегчения накатывали на меня при воспоминании о прошедшем дне. Я выехала из квартиры Э.Г. и собиралась перебраться к Касс – вот и новое начало.

В тот вечер мы должны были встретиться с Милошем в парке Хазенхайде. Я приехала пораньше и села рядом со скамейкой гамбийцев. Все думала, приревнуют ли они меня к Милошу или же обрадуются, что я наконец кого-то встретила. Они часто спрашивали, есть ли у меня парень, и реагировали не то довольно, не то с жалостью, когда я выдавала глухое «нет», пробегая очередной круг в одиночестве. Как оказалось, им было пофиг. Когда он остановил рядом со мной велосипед, они даже не взглянули в его сторону. Он ужасно вспотел и извинился за это, но я не возражала. Я усмирила внутреннюю Эстеллу и сказала ему, как рада видеть его снова.

Он хотел есть, и у нас оставалось время до фильма.

– Я в настроении съесть шаурму, – сказал он, и мы пошли в забегаловку с донерами по соседству с квартирой Касс. Я сказала про переезд от Э.Г., завтрак с Габриэлем и указала на свой новый дом. Помню, как он нравился мне, когда мы сидели в том неказистом местечке. Он был очень красив, даже в свете неоновых огней, даже на фоне огромных шампуров с жирным мясом.

В тот вечер я говорила куда больше Милоша, как и всегда на наших свиданиях, кроме последнего. Я поставляла на пир наших разговоров рубленую баранину, чесночный йогурт и томаты, а он обеспечивал салат и лаваш, в который все это можно завернуть. Я была содержанием, он – формой. Тогда я не могла понять, было ли его молчание отражением внутренней глубины или признаком дубовой тупости. Позже я узнала о его проницательности, его сдержанной гениальности, благодаря которой он понимал меня лучше, чем я сама. В тот вечер он молчал, а я была счастлива просто откусить пару раз от его шаурмы, позволить ему обнять меня и заплатить за билеты в кино. Себастьян так за мной не ухаживал: он всегда хотел делить счет поровну, даже когда я настаивала, что хочу заплатить. Разделить счет – это максимум феминизма, на который он был способен.

Я еще не была в кино под открытым небом. Теперь фрайлюфткино Хазенхайде – это одно из моих любимых мест в мире наравне с Темпельхофер-Фельд. Кинотеатр расположен в лесном анклаве посреди парка, близко к розовому саду. Он выстроен по типу античного амфитеатра: ряды деревянных скамеек полукругом возвышаются перед свисающим с дуба тканевым экраном. Мы с Милошем сели по центру. Вокруг нас струились вверх ниточки сигаретного дыма, профили остальных зрителей выглядели утонченно и старомодно. Милош зажег сигарету и зажигалкой открыл свой радлер. Я так никогда не умела, и эта фишка наряду со скручиванием сигарет отлично на мне работала. Милош обнял меня правой рукой и закурил левой – левши являются еще одной моей слабостью, – но не успели мы удобно устроиться, как полил дождь.

– Что же нам делать? – спросил Милош, когда все остальные побежали в укрытие.

– Можем просто остаться, – ответила я.

Он накрыл нас своей джинсовкой. Луч прожектора сиял сквозь дождь, как полицейский фонарик в тумане. Обрамляющие экран деревья дрожали и кивали под каплями. Казалось, мы совсем одни в палатке далеко в лесу.

Всю первую половину фильма я смотрела больше на Милоша. Я всегда так делаю, если смотрю кино не одна: я смотрю за тем, как они смотрят фильм, и подстраиваю свою реакцию, потому что верю их эмоциям больше, чем своим. Конечно, это глупо и бесхарактерно, особенно потому, что я смотрела гениальное кино в компании настоящих придурков, но по-другому я не могу – настолько глубоко въелось недоверие к себе. Вот почему я предпочитаю ходить в кино одна. Но ему, кажется, было весело. Он улыбался, смеялся и сжимал мою руку, так что я тоже повернулась к экрану. Когда фильм закончился, дождь прекратился, а мы промокли до нитки. Хазенхайде стал темно-зеленым и сентиментальным. Мы шли в тишине, говорили негромко, как будто опасаясь спугнуть эту только что возникшую между нами общность. Мы прошли мимо пиццерии, куда ходили на первом свидании, через Шиллеркиц, и дошли до языковой школы, где я тем утром припарковала велосипед Габриэля.

– Здесь я учу немецкий, – сказала я так, будто показываю свой дом родной. Я ехала впереди, свет велосипедных фар образовал световой круг, прорезающий темноту, как поезд в ночи. Было так мрачно, что фар хватало осветить пространство только на пару метров вперед. Мы знали, думала я, что переспим. Просто оба не знали, чего ждать друг от друга. С каждым нажатием педали я как будто наматывала катушку лески, сокращая дистанцию, пока мы не прошли в мою спальню, где я должна была узнать, кого поймала – форель или тритона.

Я ханжа, так что не буду выкладывать все интимные подробности. Но Милош оказался скорее тритоном, чем форелью. Он был мягким и нежным, доставлял удовольствие, но не услуживал. Можно было сказать, что кто-то, наверное бывшая, обучила его основам женского удовольствия. (Спасибо, Ядвига.) Большинство моих партнеров совсем ничего об этом не знали, и я была даже равнодушнее. Обычно во время секса я чувствовала себя так, будто играю в порно, но никто не показал мне сценарий. Сама я порно не смотрела, а пара фрагментов, на которые довелось взглянуть, напомнили мне о скрытых съемках организации PETA, призванных разоблачить негуманное отношение к животным на скотобойнях. В результате я всегда сбиваюсь с толку, если мужчина пытается повернуть меня в странную позу. Я часто понятия не имею, что делать. Такой секс с заделом на порно совершенно лишен двойственности и, с моей стороны, удовольствия. Нет, мои мужчины не были злыми эгоистами – в жизни они были понимающими, внимательными людьми, – но они просто не знали, как вести себя во время секса. Я импровизировала как могла, думая, что должна орать, как на американских горках – как девушка соседа сверху.

Если Милош был тритоном, остальные – форелью, то я была морской звездой. Очень пассивной, весьма бесполезной, пытающейся хорошо выглядеть, но ничего не делающей. По большей части я была зациклена на себе. Я относилась к своему телу так, как тревожный собаковладелец на конкурсе пород, который натаскивает питомца в надежде, что усилия дадут плоды, и пытается скрыть недостатки, делая вид, что его все устраивает.

Многие мои подруги чувствуют примерно то же. Катя однажды сказала мне, что, любя своего парня Чоризо и часто инициируя секс, она «ненавидит само проникновение». А Кэт призналась, что большую часть напряжения в их с Ларсом отношениях создает то, что ей не хочется спать с ним. Единственной знакомой мне девушкой, кто просто обожал секс, была Сесилия, моя соседка в Лондоне. Она постоянно водила домой парней, и часто моложе себя, но неизменно накачанных. Они запирались в ее спальне и не выходили часами, а потом она выдергивала меня из комнаты, чтобы сходить в закусочную, потому что ей «надо съесть что-то жирное и калорийное после секса». Мы ели фиш-энд-чипс на кухне, а она рассказывала о своих приключениях. Мне было несколько неловко, но нравилось купаться в свете ее радости. Ей было комфортно в своем теле, красном и с двойным подбородком, но таком, о котором заботились, и очень женственном. Хотелось бы мне быть больше похожей на нее.

Я не ненавижу секс. Некоторые моменты мне очень даже нравятся. Я хочу чувствовать себя объектом желания. То есть хочу, чтобы меня хотели. Мне нравится думать о себе как о чьей-то «любовнице». Просто мне не нравится сам процесс. Я так много к чему отношусь на самом деле – к бегу, к походу в стоматологию, поездкам к родственникам. Я рада, что все закончилось, но мне нравится мысль, что это было.

В любом случае самое лучшее в сексе с Милошем было то, что мы занимались им полностью на немецком. Я ничего не говорила. А вот он говорил по-немецки. Использовал верные падежи и склонения, от чего я приходила в восторг. Немецкая речь была для меня такой игрой, такой маской, что казалось, будто вместе с одеждой немцы снимают и ее, переходя на английский, как и все мы. Но все оказалось не так. Немцы немцами и остаются, даже во время секса.

Той ночью я хорошо спала, намного лучше всех последних недель. В конце июня в Берлине было жарко, но в квартире Габриэля стояла прохлада. Моя недавняя бессонница появилась потому, что мне часто хотелось есть по ночам. Я легко засыпала, но просыпалась в два или три ночи, и приходилось что-то съедать. Я выползала из спальни, замирая при каждом скрипе половиц, и прислушивалась, не разбудила ли Габриэля. Оглядываясь назад, прозвучит тупо, но я не преувеличу, если скажу, что во время таких ночных вылазок испытывала неподдельный страх. Я до смерти боялась, что Габриэль поймает меня поедающей его продукты в три часа ночи. До смерти боялась, что он заметит пропажу своей еды, до смерти боялась себя, своего бешеного голода и того, что он сотворит с моим телом. Но несмотря на этот смертельный страх, я не могла это остановить. В кухне, которая была куда изобильнее на продукты, чем мои шкафчики в квартире Э.Г., я ела белый хлеб, сдабривая его ложками меда из банки и кондитерским шоколадом, фундуком и всем остальным жирным и сладким. Еда дарила мне куда больше стыда и удовольствия, чем секс. Я никогда не доедала, но съедала примерно по пятнадцать процентов разных продуктов, чтобы никто не заметил убыль. Затем я расставляла все продукты точно на те места, откуда их взяла, кралась обратно в кровать, а половицы кричали: «Проснись, Габриэль! Проснись, она тебя грабит посреди ночи!»

Но несмотря на то что вечером я съела всего пару кусочков от шаурмы Милоша, я не проснулась, пока мы спали вместе. Позже он рассказал, что на бывшую тоже оказывал такой эффект. С ним было приятно делить кровать. Он необычно спал – сном незапятнанной немецкой совести. Его гравитационные силы были такими мощными, что притягивали более легких спящих в его орбиту и создавали атмосферу совершенного мира.

Утром я проснулась около десяти часов, что позднее обычного, да и то лишь потому, что ощутила страшную боль в икрах. Она была у меня часто, потому что я всегда испытывала дефицит влаги, витаминов и минералов, но в то утро боль была сильнее обычной. Как будто что-то схватило меня за мышцы и начало их раздирать. Я не смогла сдержать возглас боли, это разбудило Милоша.

– Was ist los? – спросил он.

– Ничего… просто ноги иногда сводит. – Все еще сонный, он притянул мои ноги к себе и погладил по икрам, что было очень мило, но боль не прошла.

– Я схожу в душ, если ты не против, – сказал он немного погодя. Я отдала ему свое полотенце. Пока он мылся, я второпях заправила кровать, распахнула окно и избавилась от всех улик эротической ночи.

Габриэль уже был в кухне, ел свой шикарный яичный завтрак.

– Доброе утр-р-речко-о-о-о-о, Да-афна, ты ка-а-ак? Хороша была ночка? – О господи, подумала я, неужели он слышал наш немецкий секс?

– Привет! Да, хорошая, спасибо. Фильм был очень достойный, – а потом шепотом: – Милош здесь. Он в душе. Прости, надо было предупредить… Надеюсь, все в порядке…

– Конечно! Конечно! Будете кофе? А яйца?

Вошел Милош, и они сели пить кофе, пока я мылась в душе. Они о чем-то говорили. О чем они могли говорить? Может, обо мне? Вот и доказательство! Я нормальная! У меня был сосед, который готовил завтраки, и я спала с парнями, как все остальные! Я была частью общества!

Габриэль настоял, чтобы приготовить нам свои фирменные сэндвичи (без шрирачи для Милоша; у него была повышенная чувствительность к острому, и это мне нравилось в нем меньше всего). Мы обернули их фольгой и взяли термос кофе со льдом. Поехали до «нашего» местечка в Темпельхофер-Фельд и провели вместе целое утро.

– Так зачем ты переехала в Берлин? По работе или что-то другое?

– О нет, то есть по большей части я хотела выучить немецкий, ну и это приключение, конечно.

– Здорово, круто. И на что ты живешь? Родители помогают или студенческий заем?

– О, я работаю на французскую семью.

– Что ты у них делаешь?

– Сижу с детьми. Эстер и Сильвией. Забираю из школы, отвожу туда. Все такое. Мама у них приятная, а папа криповый.

– Правда?

– Да, он постоянно комментирует мой внешний вид вроде: «По твоей фигуре видно, что ты бездетная» и «Боже, боже, какая осиная талия!». А ты, Милош? Работаешь?

– Я на стипендии факультета истории.

Я свернула с темы своих финансов на чтение и его учебу. Он только дочитал книгу по специальности, что-то про первые месяцы советско-украинской войны 1917 года и перечитывал кафкианского «Голодаря» просто так. Я никогда не читала этот рассказ, поэтому он предложил его мне. Вытащил книгу из сумки вместе с сэндвичами и читал вслух, пока я пила кофе. Было хорошо, затягивало, все, как и стоило ожидать, но очень коротко, даже короче «Маленького принца». Он развернул наши сэндвичи, а я стала рассказывать об эссе о Витгенштейне, которое написала в качестве выпускной бакалаврской работы. Он доел свой сэндвич и принялся за мой.

– Ты точно не хочешь? Хотя бы кусочек? – Я поморщилась. – Ты по утрам не голодная? – Я помотала головой. – Я знаю, что французы любят на завтрак сладости – круассаны и прочее.

Я кивнула. Он продолжил разговор о Кафке. Он был в состоянии сделать хороший разбор книжного «Голодаря», но не мог обнаружить настоящего, который сидел прямо перед ним.

Но в то время я об этом не думала. Я только теперь, по факту вижу иронию произошедшего: как он читает мне именно эту книгу именно в то утро. Конечно, тогда я не отождествляла себя с «Голодарем» и не думала, что он слишком туп, чтобы увидеть меня сквозь стереотип «я француженка, я ем только круассаны», потому что едва ли кто-то мог разглядеть меня за этой ложью.

Он спрашивал меня о моей докторской, показав, что действительно меня слушает. Снисходительно относился к моему немецкому, перебивая только изредка, чтобы вставить и объяснить нужное идиоматическое выражение. Он заправлял волосы мне за уши и говорил, что у меня красивый профиль. Он мало говорил, но молчание не было неловким. Я влюблялась.

Меня кто-то позвал, но я сидела к солнцу лицом и не могла понять, кто это был. Да и мне было все равно. Давайте, Рихард Граузам и типчик снизу, попробуйте только пристать ко мне, когда я рядом с этим утонченным эльфом из Шварцвальда. Но это были не мои враги. Голосом оказался Гюнтер, мой прошлый сосед сверху. В своих крошечных шортах для бега он казался особенно светловолосым, розовым и больше смахивал на поросенка. Когда он, запыхавшись, подбежал к нам, я заметила, что он пахнет так, будто съел целую палку колбасы на завтрак. Он был дружелюбнее обычного.

– Дафна! Приятно встретиться! Я сильно переживал, потому что мы не виделись с приезда полиции.

– А, да, я тогда сразу выехала.

– Возможно, оно и к лучшему. Это, конечно, был ужас.

– Ну, Гюнтер, больше я проблем не доставлю.

– Я хотел проведать тебя, но не хотел навязываться.

– Спасибо. Было бы очень грубо прийти проведать меня.

Гюнтер сарказма не понял и продолжил.

– Это был парень с нижнего этажа? Ты ведь так думаешь? Он странный. Однажды увязался за моей девушкой. Но знаешь, я много об этом не думал; парни те еще псы!

– О, ты обижаешь псов!

Он не засмеялся. Стало неловко.

– В любом случае рад, что ты в порядке, Дафна. Хорошего дня.

– Увидимся, Гюнтер.

– Tschüuuuuuuuss, – пропел он, убегая [36].

– Tschüuuuuuuuss, – пропели мы с Милошем в ответ.

Был уже полдень, солнце было большим и тяжелым, но места в тени были заняты. Милош решил поехать домой, и мы договорились встретиться вечером.

– Почему бы тебе не прийти в гости? Покажу тебе свою комнату, познакомлю с соседом.

Я знала, что это приглашение было хорошим знаком, что он готов перейти на следующую ступень отношений. По мне пробежалась дрожь облегчения. Наконец кто-то хочет быть со мной. Теперь надо просто не запороть это.

14
ЛСД и ньокки

Тридцатого июня я проснулась в ужасном настроении и с ужасным дыханием. Я плохо спала, съела целую банку Габриэлева арахиса за ночь и предвкушала очередной переезд. Я убрала все следы моего присутствия в спальне друга Габриэля, собрала вещи и поняла, что не хватает двух моих любимых футболок. Наверное, оставила их у Э. Г. Такое всегда случалось в переездах. Я оставляла за собой след из вещей, как будто делая оммаж «Гензель и Гретель». Если бы меня обвинили в преступлении или хотели выследить, это было бы просто.

К тому времени как Габриэль вернулся с обеда с Ниной, я уже поменяла простыни, пропылесосила и заканчивала с мытьем полов.

– Ва-а-а-а-ау-у-у-у, Дафна, выглядит потря-а-асно, какая ты ма-а-а-ла-а-аде-ец.

– Это меньшее, что я могу сделать! Спасибо тебе за то, что приютил!

– Я помогу тебе с сумками?

– Да, было бы здорово.

Габриэль поехал со мной на метро и помог загрузить все в квартиру Касс. Пока мы заносили последние вещи, по лестнице поднялась Лейла из нашего языкового класса.

– Что ты тут делаешь?

– Я тут живу! – сказала она.

– Ух ты! Я теперь тоже! Как раз заезжаю!

Мы с Лейлой и Габриэлем поразились совпадению, а потом начали обсуждать уроки немецкого, пока Касс смотрела на нас очень нетерпеливо. Наконец она прервала нас, сказав, что не хочет показаться грубой, но у нее самолет, и ей хотелось проговорить со мной пару технических моментов. Габриэль уехал, Лейла сказала заглянуть как-нибудь к ней. «Надеюсь, ты-то кофе пьешь, – сказала она, обнимая Касс на прощание. – Не то что эта безумная; станет пить, только если это что-то зеленое». Я прошла за Касс, она стала объяснять. Сказала, как часто поливать растения. Дала ключ от своего велосипеда и перегнулась через балкон, чтобы показать, где он стоит. Рассказала, как работает термостат, сколько воды нужно каждому цветку, затем провела на кухню. Я думала, она запретит мне залезать в ее запасы семян чиа и льна, но все было наоборот.

– Можешь брать все, что хочешь, из холодильника и шкафчиков, – сказала она, – но должна кое о чем предупредить.

– О чем? – спросила я нервно. Она что, поняла, что у меня проблемы с пищевым поведением? Думает, что я слишком тощая? Или проступили следы всего, что я съела у Габриэля? Она думает, что я слишком толстая?

– Помнишь, я рассказывала про церемонии аяуаски?

– Да…

– А про ЛСД и микродозинг?

– Нет?..

– Но ты ведь в курсе, что такое микродозинг, да?

Да, я была в курсе. Гугл-Грег рассказал. Он брал маленькие щепотки волшебных грибов или разведенных в воде ЛСД каждый раз, как собирался работать над диссертацией или «встряхнуть математику».

– Да, конечно.

– Хорошо, видишь вот это? – Она указала на что-то в шкафчике. – И вот это? – Она ткнула куда-то в холодильнике. – Вот тут есть либо ЛСД, либо грибы. Можешь, конечно, взять, но, если у тебя нет опыта с психоделиками, приготовься к нехилому трипу.

Она заметила мою обеспокоенность и торопливо нарисовала на банках и бутылках с галлюциногенами смайлики. Скоро ей пришлось попрощаться, чтобы успеть на электричку до аэропорта, она крепко обняла меня и сказала писать ей в случае, если мне что-то понадобится.

Я разобрала вещи, стараясь не нарушать обстановку своими уродливыми мятыми вещами. Я переставила всю еду и напитки, которые оставила Касс, на две нижние полки холодильника и пообещала себе ни за что не трогать их ни при каких условиях. Я не верила, что она в точности помнит, где было ЛСД, а где его не было. Употребить психоделик для меня как и проглотить стекло – один из самых больших в мире страхов. Я уже была вне себя от голода, но зареклась прикасаться к еде Касс. Я набрала ванну, умыла лицо с черными точками пастой Касс с морской солью, которая пахла мохито. Нанесла глиняную маску Касс и помассировала лицо ее средиземноморским скрабом. Прополоскала рот ее бирюзово-голубым ополаскивателем и сплюнула пену. Воспользовалась ее очищающим маслом для лица с расторопшей и взяла поносить одну из ее белых футболок со своими розовыми шортами. Я хорошо выглядела, особенно в приглушенном освещении ее квартиры. Не как Титания, царица фей, но могла бы сойти за Горошка или Паутинку – одну из ее феечных шестерок.

Мой временно приподнятый настрой снова рухнул, стоило мне выйти из квартиры. С момента взлома у меня были постоянные перепады настроения. Меня мотало и качало между экстазом и отчаянием со страшной амплитудой и увеличенной частотностью. Эти колебания повлияли на мое отношение к городу. В хорошие дни я любила Берлин до последней детали. Даже мусор: сломанные пылесосы, ершики для унитаза, банки из-под мороженого, – все было нарядным и радостным. Счастливый мусор как остатки после крупного банкета. В такие дни я ни слова не скажу против берлинцев. Я любила всех и каждого. Бомжи в метро казались мне достойными и стойкими, даже мальчишки с мудреными стрижками и в белоснежных кроссовках мне нравились. Мне нравилось даже, когда на меня пялились прохожие мужчины, и казалось, будто их взгляды опускаются на мои икры и тыльные стороны коленок столь же воздушно, как пчела опускается на цветок. Как цивильно мы сидели в кафе, пили радлеры, говорили tschüss и сортировали мусор, когда глубоко внутри мы были дикими молодыми животными, способными на настоящий хаос.

Но стоило настроению смениться, как мое отношение к городу также изменялось. Я ощущала себя так, будто вышла из многомесячного запоя. В такие дни я ненавидела Берлин и видела лишь нищету и разрушение. Я замечала все ужасы человеческой жизни и собирала их в букет, чтобы усилить мою ненависть к этому месту. Гулять по Кройцбергу было все равно что ходить по стройке, на которой заправляют невменяемые преступники. Было так жарко, грязно, воздух на вкус был словно выхлопы старого дизельного авто. На улицах было полно неадекватных извращенцев, чье место в тюрьме. Зачем они вообще шляются тут целыми днями? У них что, РАБОТЫ нет?! Да, у меня тоже не было работы. Но я просто была в затянувшемся академе. Я не такая, как они!

День моего переезда стал знаменательным. Устроившись у Касс, я пошла на станцию, злорадно занимая столько тротуара, сколько могла, так что велосипеды не могли меня объехать, кидала пошлые взгляды на пялившихся на меня мужчин и на непялившихся тоже. Ненавидела их одинаково и за объективацию, и за то, что они не нашли меня достаточно привлекательной для объективации. На станции было полно мокрых пятен. Запах мочи был так силен, будто обходил нос и проникал сразу в желудок. Две минуты до поезда. На Германплац в вагон зашла исхудалая женщина. От нее пахло компостом, ногти были длинными и желтыми, а на подбородке засохло что-то похожее на йогурт – омерзительно. Когда она спросила, есть ли у меня мелочь, я на нее даже не глянула, только слегка мотнула головой, чтобы уяснить: я в Берлине достаточно давно и зачерствела к таким жалким существам.

Я сошла на Остабанхоф и двинулась к квартире Милоша на улице Парижской Коммуны, одергивая по пути низ рубашки, которая задралась и застряла между ягодиц, стараясь выглядеть расслабленно. Я то и дело смотрела в «Гугл-карты», чтобы убедиться, что я иду в верном направлении. Район был вполне типичным для обойденного джентрификацией старого Востока – пробки, никакого шарма, улицы застроены многоэтажками, огромные заброшенные склады. Здание Милоша выглядело на этом фоне необычно: элегантный Altbau, то есть старый дом, втиснутый между мрачными брутальными зданиями.

Я постояла в тени входной арки у двери Милоша, пока пот не высох под рубашкой, затем позвонила в дверь. Он жил на шестом этаже, так что я снова промокла, взобравшись по лестнице. Они с другом жили вдвоем на этой лестничной площадке и завесили картинками всю стену. Я рассматривала их, снимая обувь, чтобы найти бывшую Милоша. Одна девушка была почти на половине фотографий с ним. Невысокая кудрявая брюнетка. У нее была очень большая грудь, а кожа была белой, как сливки. Но не уверена, что это была именно Ядвига. Стена была увешана утонченными андрогинными лицами, дюжинами возможных Ядвиг, я не смогла больше смотреть на нее и постучала в дверь.

Мне открыла хрупкая бледная девушка.

– Эм, я подруга Милоша. Можно его? – произнесла я, запинаясь, на ужасном немецком.

– Ты Дафна? Он в ванной, проходи.

Она была куда миниатюрнее меня, со светлыми ресницами и блестящими влагой глазами.

– Я Дафна!

– Я знаю, я Грэйси.

– Очаровательное знакомство! Как ты?

– Хорошо.

– Правда?

Иногда я веду себя странно, говоря по-немецки. Пара заученных фраз просто выстрелили из моего рта, пока я не успела приноровить к ним язык или адаптировать их к ситуации. Неуклюже было назвать знакомство «очаровательным», неуклюже было рявкнуть «как ты?» едва знакомому человеку и настаивать, чтобы она душу передо мной вывернула. Однако пару секунд спустя она ответила с характерной берлинской прямотой.

– Мне довольно грустно, потому что кошка моей подруги сегодня окотилась, но все котята умерли.

Немного жалко. Но ведь я никогда не любила кошек. Мне претит их отрыгивание шерсти и постоянная отстраненность; они просто как мохнатые ящеры. Хотя Прингла я любила. Он был исключением. Я часто думала, как он там, и надеялась, что Сесилия хорошо о нем заботится. Эта преувеличенная реакция выдавала чувствительность натуры Грэйси, о чем мне позже сказал Милош. Она была эмоционально хрупкой девочкой из тех, кто слушает фолк и носит ситцевые платья в стиле 1970-х, а не Берлина 2017-го.

– О, какой кошмар! Мне так жаль!

– Все в порядке, – ответила она, скрестив бледные ручки на груди. Милош вышел из своей комнаты.

– Nа? Жарковато, да? – спросил он, обняв меня. – Вы уже познакомились?

– Да, – ответила Грэйси и убежала в свою комнату, без сомнения, не желая мешать нашему романтическому вечеру.

– О чем вы говорили? – спросил он меня.

– О котятах ее подруги.

– О да. Так жалко. Просто кошмар, – закивал он печально и без следа иронии. – Я приготовил ужин, но, может, прогуляемся сначала?

Как и в день встречи в Темпельхофер-Фельд, и вечером, когда мы сидели под дождем в открытом кинотеатре, третье свидание с Милошем было как сон наяву. Самые типичные вещи казались посвящением в новый ритуал. Мы прогулялись совсем чуть-чуть, прошли мимо Бергхайна в небольшой парк, сели и говорили, оперев локти на колени, склонив головы на плечи, не думая, чья конечность кому принадлежит, создавая общую собственность из наших тел. Я, как и всегда, говорила больше него, мы пили радлеры. Мои воспоминания о нем ничего не приукрашивают – нам было очень хорошо. Мы были очень милыми и близкими, отлипнуть друг от друга не могли. Думаю, именно в тот вечер появился один из наших обычаев. Прогулка, соленые семечки, радлеры и нарративная игра, которую мы прозвали die allerbesten Menschen Spiel («лучшая игра в персонажей»). При каждой встрече мы рассказывали друг другу о самом интересном персонаже, которого встретили с последнего свидания. В первый раз у него был очень хороший вариант. Как-то они с его другом Молочником[37] шли по улице и почувствовали запах жареного фундука. Они попытались найти источник запаха, но тут через балкон второго этажа перегнулась старушка и позвала их на Nussecken, «нуссекен», треугольное печенье с орехами и в шоколаде. Немцы просто без ума от этой сладости. Он попросил еще одну штучку с собой и теперь вытащил ее из рюкзака.

– Для тебя взял, попробуй.

Я отломила уголок и попробовала.

– Ммммм… как вкусно, напоминает шоколадный крамбл. – Я откусила еще раз и выкинула остальное, пока он не смотрел.

Конечно, мне было стыдно, учитывая, сколько сил и заботы он вложил, чтобы угостить меня этим. В этом и состояла вся абсурдность моей зависимости. Из-за нее я морила себя голодом любви и привязанности, которых так жаждала. И я знала, что творю, но не могла остановиться.

Домой мы возвращались затемно. Грэйси не было, и квартира была полностью в нашем распоряжении. Милош поставил кипятиться воду для ньокки, а я начала готовить заправку для салата, но сначала мы помыли руки, стоя бок о бок у кухонной раковины. Мало слов можно подобрать, чтобы сказать, насколько Милош соблюдал гигиену. Он чистил зубы не меньше пяти минут, ногти у него на руках и ногах были идеально подстрижены, он всегда мыл листовой салат и фрукты, прежде чем съесть. Он не был невротиком или ханжой, просто у него были определенные привычки и внимание к себе. Для меня его внимание к деталям было чем-то новым, потому что я ленилась даже этикетки от яблок отклеить и ела прямо так, не то что промывать фрукты от пестицидов, и жвачку я обычно глотала, не желая искать ближайшую мусорку. Я мою руки, только если кто-то может увидеть.

После ужина мы пошли в его комнату. Они с Молочником сделали кровать, стол и диджейскую стойку – все из темного дерева в стиле лофт. Комната напоминала тайное местечко из «Пропащих ребят», секретную пещеру в дереве. Он поставил кассету (Blood группы Rhye), зажег свечи и резную лампу, которая отбрасывала по комнате свет в виде волнистых листьев и тень в виде папоротников. Во время секса я была так близко к пику наслаждения, что почти видела его тень. Эта тень и была самим наслаждением. А после он дал мне свою футболку, и мы сели на пол колено к колену. Он заправил мне волосы за уши, я сделала то же в ответ. Мы посидели так недолго, смотря друг на друга с какой-то сакральной улыбкой.

Следующим утром он осторожно разбудил меня. Милош проснулся рано, потому что они с Молочником собирались в отпуск в Румынию. Рейс в Бухарест был в 6:30, из дома надо было выйти в 4:00. Он уверял, что я могу спать дальше, но я знала, что не смогу противостоять желанию перетрогать все его вещи и напасть на их с Грэйси банку с мюсли. Я решила, что лучше выйти вместе с ним. Мы шли к станции молчаливые и растрепанные, на месте Милош купил belegtes Brot, «белегтес брот», что буквально значит «занятый хлеб», но переводится как «сэндвич». Я выпила черный кофе.

– Тебе не хочется есть по утрам? – спросил он.

– Нет, – соврала я.

– Но ты очень мало ешь. И постоянно бегаешь! Тебе нужно больше энергии. Точно не хочешь кусочек?

Честно говоря, Милош, я могу съесть его целиком, в придачу к занятым хлебам во всем Берлине, а потом пожрать целиком твое тело, как богомол добычу, хотела сказать я, но вместо этого просто обняла его.

– Мы лучше всех, Милош. Возвращайся скорее.

Он крепко меня обнял и посмотрел в глаза.

– Ты самая странная и милая девушка, которую я когда-либо встречал. Я буду скучать. Пожалуйста, позаботься о себе.

Я не ответила, но сердце ухнуло, когда он исчез в глубине станции.

15
Забота о себе

Я попыталась внять запросу Милоша. В его отсутствие со мной произошли все дорогие и памятные знакомства. Как только я начала искать общения, приятные встречи стали возникать из ниоткуда. На следующий день после отъезда Милоша я гуляла по Паркхаусштрассе и заметила свисающее с балкона желтое ведро с надписью «Etwas Hübsches macht uns glücklich» («От красивых вещей мы становимся счастливыми»), сделанной явно детской ручкой. Я подняла взгляд и увидела двух кудрявых, выглядывающих из-за решетки балкона девочек. Они подтянули веревку, чтобы привлечь мое внимание и раскачать ведро. Я поискала в карманах, но не нашла ничего красивого, только банкноту в пять евро и саше с подсластителем, которые я стащила из «Ростерии Кармы».

– Погодите! Я скоро вернусь! – прокричала я им и убежала в квартиру Касс. Я сорвала цветки с ее орхидеи и вернулась, чтобы положить их в ведерко вместе с мармеладными мишками из шпэти. Подняв его, девочки завизжали от радости.

– Danke, Fräulein! Tschüuuuuss!

Лейла оставила коробочку несъедобного печенья на моем придверном коврике в качестве приветственного подарка. В тот же день бариста из «Ростерии Кармы» угостил меня бесплатным кофе. На следующий день бывший моряк из Далласа присоединился к нашему с Олли и Эваном кружку бегунов в Груневальде. В конце он расплакался, потому что первый раз надел протезы на ноги и даже подумать не мог, что будет снова бегать. В такие дни мне казалось, что город меняется, превращаясь из антиутопичной вселенной в радужную сказку братьев Гримм, где на каждом углу вам подворачиваются радость и доброта.

Милошу я об этих случаях не писала – сохранила их до его возвращения. Я думала, он вообще забудет обо мне на все время отпуска, но он писал каждый день, делился видео румынских гор и фотографиями, как они с Молочником едят мясо в деревенских гостиницах. Я каждый день завтракала мультивитаминами, которые он мне вручил до отъезда. Они трещали и шипели у меня на языке – их надо было растворять в воде, но я рассасывала.

Признаюсь, я мало о себе заботилась, разве что зубрежка неправильных немецких глаголов, бег на длинные дистанции в жару и поедание большого количества сырых овощей считаются за заботу. Когда в середине июля вернулся Милош, моя кожа была оранжевой от солнца и моркови. Мы быстро вернулись к нашему идиллическому быту. Он часто играл допоздна в клубах, куда у меня не было никакого желания ходить, но я дала ему запасной ключ от квартиры Касс, он приходил уже ночью, когда я спала, и забирался ко мне в постель. Мы стали узнавать друг друга, и оказалось, что он боится хорроров, а еще у него есть игрушечный слоник по имени Бутц. Я ненавидела любые признаки детскости, когда они вылезали во мне, но в нем мне эта инфантильность нравилась. Она была чертой его берлинского шарма. Он пользовался диджейской популярностью и часто тусил на вечеринках с наркотиками, но совсем не был неадекватным и мутным, как Кэт. Он мог одновременно делать что-то совсем неправильное – тусить, курить, принимать МДМА – и что-то очень правильное – вовремя оплачивать счета и мыть овощи с фруктами. Когда мы виделись, он подавал мне хороший пример. Мы делали много характерных для туристов вещей, которых я до этого избегала, – сходили к мемориалу жертвам Холокоста, кластеру высоких бетонных блоков, похожих на кривые, сломанные зубы. Дошли до Чекпойнта «Чарли» и олимпийского стадиона нацистской эпохи. Я сказала, что в ноябре начинаю обучение на факультете философии в магистратуре Потсдамского университета, где он учился. Он отвел меня в Центральную потсдамскую библиотеку. Это было огромное, идеально симметричное здание с интерьерами из темного дерева и приглушенным светом. Милош много времени объяснял мне, как взять книги и где лучшие укромные столики, чтобы заниматься. Он покупал мне всякое: вегетарианские сосиски с карри, которые выглядели и на вкус были как конечный продукт аутопсии; берет малинового цвета, потому что слышал, как я напеваю песню «Prince».

А в другие дни, когда у нас не было свиданий, я была так несчастлива, что хотела уснуть и проспать до тех пор, пока мы не встретимся снова. Но спать я почти не могла, а когда проваливалась в сон, меня тут же будили приглушенные крики за стенкой. Когда Милош ночевал у меня, я их не слышала, но, проснувшись от них в третий раз подряд, написала Касс. Это была жалоба, замаскированная под тревогу за ее соседа. Она ответила, что ничего подобного не слышала. Я спросила Лейлу, но та тоже ничего не слышала, но призналась, что спит довольно крепко. Однажды ночью я попыталась записать их на диктофон в качестве доказательства перед Касс, но качество звука было слишком плохим, и все, что записалось, – это шум моего собственного дыхания.

Такими были плохие дни. Оглядываясь назад, не могу даже сказать, что было хуже – бессонница или жара. Температура в июле и августе колебалась между тридцатью двумя и тридцатью восемью градусами по Цельсию, дождя не было целый месяц. В Темпельхофер-Фельд не было теневых мест, и я настолько обезвоживалась во время пробежек, что в глазах скапливались хлопья соли. На бедрах появилась сыпь от жары. Я смотрела прогноз погоды по сто раз на дню, озабоченная любыми колебаниями температуры, как фермер, наблюдающий гибель своего урожая в засуху. От жары мне было так плохо, что, если температура обещала быть выше тридцати пяти градусов, я отменяла планы с Милошем. Сидела на кровати и грызла лед, сгорбившись над компьютером и пытаясь отвлечься от своего тяжелого настроения, пока оно не проходило.

16
Упущенные возможности

Все стало еще хуже в конце августа, когда Милош снова уехал, в этот раз к родителям во Фрайбург, откуда сразу же отправился на музыкальный фестиваль в Гамбурге. Ночь перед отъездом он провел у меня. Я расставила по квартире свечи, налила ему вина и наполнила ванну. Пока он принимал ее, я приготовила жемчужный рис по рецепту бабушки, с кардамоном, барбарисом, фисташками и миндалем. Все продукты я купила в шпэти. Это был единственный раз за всю жизнь в Берлине, когда я приготовила нормальное блюдо. Вроде моей лебединой песни. Мы сидели на кровати Касс, скрестив ноги. После ванны Милош весь зарумянился и раскраснелся.

– Дафна, этот рис… лучший рис, который я пробовал!

– Да, неплохо вышло, – согласилась я, гоняя свою порцию по тарелке, – но у бабушки получалось лучше.

– Она еще жива?

– Нет, умерла в прошлом году. Хочешь доесть мою порцию?

– Согласен на половину, если доешь остальное. Тебе надо больше готовить, Дафна. Я хочу попробовать это еще раз.

Мы пошли в постель. Наши ночи вместе всегда были компромиссом между желанием отдохнуть и жаждой близости. Я просыпалась с затекшей рукой или с болью в шее; гарантия хорошего сна в идеальных, но неудобных объятиях. Той ночью я просыпалась время от времени и смотрела на то, как он спит. Он, кажется, чувствовал мой взгляд, открывал глаза и сонно мне улыбался. Утром он ушел рано.

Через пару дней после ухода Милоша мои занятия по немецкому языку подошли к концу. Согласно Общеевропейским компетенциям владения иностранным языком, я достигла уровня, на котором могу «понимать широкий спектр сложных текстов и с легкостью распознавать подтекст». Я могла «спонтанно выражать мысли, свободно общаться и выражать свои потребности». Я никогда не умела «выражать потребности» ни на одном языке, но ощущала, что мой немецкий становится более нативным. Я каким-то образом выучила достаточно лексики, чтобы боги немецкой грамматики открыли мне путь к сердцу тевтонских языков. Немецкий рос во мне сам по себе, и слова, которые я не пыталась выучить, сами собой выходили из моего рта. Это было безумно приятно.

Большинство моих одноклассников – венесуэльцы, Катя и Габриэль – остались на курс уровня С1, где они, видимо, должны были научиться писать великие немецкие романы и читать в оригинале «Волшебную гору». А мне наскучила ежедневная учебная рутина, к тому же я потеряла надежду, что моя «дружба» с одноклассниками перерастет во что-то серьезное.

Я попыталась пригласить венесуэльцев на прогулку. Шла однажды вдоль канала Ландвер и увидела их в окне за обедом. Я остановилась и помахала им. Они обменялись многозначительными взглядами, Луис встал и открыл мне окно. Спросил, что случилось, а когда я попыталась объяснить, что просто проходила мимо и хотела поздороваться, он разозлился. Они не пригласили меня к себе, и мне стало неловко, я почувствовала отчаянную нужду в общении, как Рихард Граузам. Катя говорила лишь о Чоризо, к тому же нам было неловко после того, как Кэт накричала на нее за то, что та назвала меня проклятой. Габриэль был слишком влюблен в Нину, чтобы проводить время со мной. Я писала ему время от времени, спрашивала, не хочет ли он в кино или покататься на велосипедах, но он редко отвечал. Кэт бросила занятия, и я не видела ее с той самой ночи нашего провального возмездия. Я звонила ей однажды, но она не взяла трубку и послала в ответ торопливое сообщение: «Не могу говорить. Я не одна. Позвоню позже». Уже прошло больше недели, а она так и не позвонила.

Еще я стала реже бегать с Олли и Эваном, хотя они постоянно пытались выманить меня из дома на красивое озеро, одно из многих, которые окружают город. Однажды днем я наконец согласилась пробежать с ними пару кругов по парку Хазенхайде, но, добравшись туда, увидела, что они сидят на покрывале для пикника с пакетами еды из «Алди».

– Ура, наконец-то встретились, Дафна! Мы решили устроить тебе сюрприз-пикник. Нам не помешает отдых от пробежек, как думаешь?

– О, как это мило, ребята! Спасибо, сколько я вам за все это должна?

– Нисколько, нисколько. Попробуй-ка чипсы с солью и уксусом!

Я вынесла этот пикник и через пару часов смоталась домой. Я срезала путь через Темпельхофер-Фельд и устроила короткую пробежку с болезненным, свинцово-тяжелым ощущением в животе. После того дня они больше не общались со мной, хотя однажды я видела, как они бегают, болтая, как мы когда-то все вместе. Я все думала, почему они решили исключить меня. Возможно, я бегала слишком быстро.

Я была действительно одинока и жила в том же духе, что и в начале своей жизни в Берлине, будучи совершенно не способной делать что-то совсем неправильное – принимать наркотики, тусить, мстить обидчикам – и что-то очень правильное – хорошо питаться, не лгать, найти работу. И положение ухудшалось: я больше не надеялась, что переезд в новый город сможет преобразить меня, и не испытывала удовольствие от полуночного жора. И все еще слишком боялась ЛСД Касс, чтобы открывать ее шкафчики.

Я так отчаялась, что решила найти работу. Распечатала двадцать экземпляров ужасно тщеславного резюме и прошлась по местным кофейням. Больший фокус был на дорогущих хипстерских кофейнях, где никто из персонала не знал немецкого, так что мои языковые навыки были даже преимуществом. Я начала с итальянского кафе у Везерштрассе и прошлась по улицам между Зонненаллее и Темпельхофер-Фельд. В «#Хештег» сказали, что им не нужны сотрудники. «Ростерия Кармы» закрылась на ремонт. В «Бонанзе» искали человека с опытом работы не меньше пяти лет. Женщина в «ЭСПЕРА» обещала позвонить в случае, если появятся вакансии. Бариста из «ЗоКаф» сказал, что начальство никогда не платит вовремя, да и платит только наличкой. Мужчина за стойкой в «Двух лунах» выглядел таким снобом, что страшно было с ним заговорить. Он был из Австралии (три хипстерских балла), у него был септум (два балла) и белые этичные ботинки марки «Вежа» (четыре балла). Я не думала, что у меня получится возродить в себе снобскую сущность бариста из времен, когда я работала в «Рыцарях в смокингах». Австралиец выглядел как человек, кто на просьбу добавить сахар отреагирует с высокомерной усмешкой. Но блин. Это единственная работа, на которую я сгожусь в Берлине.

Когда я подходила к стойке, он заканчивал готовить капучино. Он вертел питчеры на пальцах, как пистолеты опытный стрелок, и вставлял форсунку в молоко, хлопая по ней, как наездник по лошади. Он был бариста-версией Супер-Майка. Такое мастерство владения большой блестящей стальной кофемашиной выглядит сексуально, но на деле бесит. Он сказал, что они как раз ищут сотрудника, и спросил, могу ли я приступить как можно скорее. Я только написала на листке свой номер, как меня похлопали по плечу.

– Дафна?

Я застыла, ожидая увидеть Рихарда Граузама – но он такой жадный, что ни за что не купил бы здесь кофе, – или Себастьяна, которому место вроде «Двух лун» очень подходит. Оказалось, это не Себастьян, а его сосед из университета, американец по имени Колтон, с которым я флиртовала, чтобы выбесить Себастьяна. Он был хорош собой и выглядел очень по-американски: крупные белые зубы размером с надгробные камни, веснушки, зеленые глаза, миниатюрный нос, как у ящерки. Он был из первой категории (поклонники «Маленького принца»), маскирующийся под категорию шесть (вояки), но его выдавал прикид. На нем были рубашка в клетку, куртка фирмы «Патагония» и такие же этичные ботинки от «Вежа», как у бариста, – единственный признак берлинской моды в его гламурном американском обмундировании.

– Колтон! – воскликнула я. – Что ты здесь делаешь?

– К Себастьяну приехал! Вот это да, я же не видел вас с самого выпуска, а теперь встретил сразу обоих за день! Он не говорил, что ты переехала в Берлин!

– Что? – Я изобразила удивление. – Себастьян тоже в Берлине?! Вот это да! Я понятия не имела.

– Что, правда? Да, он за углом живет.

– Вау, какое совпадение.

– Так ты приехала к кому-то в гости или по работе?

Я взглянула на стойку бариста, где до сих пор в открытую лежало мое резюме. Противилась порыву схватить его и разорвать на куски.

– А, да! Я работаю на юриста в сфере прав человека из СУ[38]. (А это, блин, еще откуда взялось?)

– Потрясающе!

К тому моменту за нами уже собралась очередь. Я дала Колтону заказать макиато навынос и постояла с ним у двери, пока напиток готовили.

– А ты, Колтон? Чем занимаешься сейчас?

– Ну, я все еще работаю в Оксфордском иммиграционном фонде. Помнишь, я основал его в последний год учебы, чтобы помогать юридически мигрантам, которых удерживают под арестом?

– Да, да, помню, – соврала я. – Так ты здесь просто навестить Себастьяна?

– Да! Эй, приходи к нам сегодня. Он устраивает вечеринку дома! Уверен, он тебе обрадуется.

– Слушай, Колтон, мы не очень хорошо расстались. Думаю, мне не стоит приходить.

– Хорошо, тогда, может, обменяемся номерами телефонов? Встретимся как-нибудь.

– Не могу, у меня есть парень, – ответила я, намеренно искажая его дружелюбное предложение. – Он немец, – подумав, добавила я.

Я оставила Колтона у «Двух лун» в ожидании его макиато. Интересно, расскажет ли он Себастьяну о моей потрясающей работе и немецком парне и слышал ли он, как я говорю бариста да, потому что я свободна все время и нет, у меня нет других дел? Кошмарные мысли о том, что однажды Себастьян или кто-то из моих университетских знакомых увидит меня в роли официантки, так пугали меня, что я не ответила на звонок из «Двух лун» позже днем и не попыталась найти другую работу в Берлине.

* * *

Двенадцатого сентября мне пришел имейл от Э.Г. о том, что она вернулась в квартиру на Губерштрассе. Она не поблагодарила меня ни за тщательную уборку, ни за оплаченные три месяца аренды, в течение которых я там даже не жила. Она написала, что возвращает мне залог за вычетом сотни евро за разбитые тарелки и чашки и белье из Икеа, которое я окрасила в бледно-розовый. Я подумывала отправить ей гневный ответ: «Спасибо большое, что дала мне пожить в своем уютном гнездышке, где меня дважды чуть не убили. Считай эти сто евро благодарностью за предоставление такого прекрасного жилья». Но не отправила. Я выпустила свою пассивно-агрессивную энергию, согласившись прогуляться с Каллумом, на чьи сообщения уже давно не отвечала.

Он ждал меня у входа в метро, печатая что-то в телефоне. Под мышкой у него был букет того, что выглядело как розы. Цветы были ужасными, вода капала из бутонов так, будто их недавно вынули из морозильника и они начали оттаивать. Что? Он купил цветы для меня? Так это свидание! Никаких сомнений… Так, он меня увидел, уже ничего не поделать, надо выживать, надо сказать привет и пропасть навсегда и никогда больше с ним не говорить. Сердце у меня ухнуло, а его лицо осветилось, когда я заключила его в объятия Иуды.

– Прости, – сказал он, уронив мокрый букет. – Мой парень подарил мне их сегодня, и я не знаю, что с ними делать.

Ну конечно же, у Каллума был парень. Я была так зациклена на себе, что мне даже в голову не приходило, что я для него была не объектом желания, что он, может, совершенно искренне хотел стать моим другом. И та бессонная ночь, которую мы провели вместе, была совершенным недопониманием. Если только Каллум не наврал насчет парня, чтобы сохранить лицо. Может быть, он действительно купил мне цветы, но струсил в последний момент. Возможно, он понял, что не интересен мне, и так устыдился, что прикинулся геем. Я бы могла так себя повести на его месте.

В итоге мы засунули их в двери жилого здания, у которого находилось огромное количество штольперштайне, тех медных табличек. Мы прошлись по турецкому базару вдоль канала Ландвер в Майбахуфере. Каллум купил тахини, лепешки и треугольный бурек. Он настоял, чтобы я откусила, и это было, вероятно, самое вкусное, что я когда-либо пробовала: очень легкое слоеное тесто фило с начинкой из феты и шпината. Мы сели на лавочку с видом на канал. Он предложил мне еще бурек, а когда я отказалась, сказал, что волнуется за меня.

– Что значит «волнуешься»? Каллум, я в порядке. Правда в порядке.

– Прости, Дафна, но ты кажешься, не знаю, маниакальной. Я знаю, что ты много бегаешь, но выглядишь ты печальной и больной.

– Ох, Каллум, как это мило. Спасибо тебе за беспокойство, но я в порядке, правда. На самом деле все даже прекрасно. Живу на полную катушку. Это Берлин, детка!

Каллум промолчал. Казалось, он сам устал от собственной эмпатии, словно выражение беспокойства – это жест неимоверной храбрости беспрецедентного альтруизма.

Я посмотрела в телефон, пока он жевал бурек. Пришло сообщение от Кэт: «Дафна, я уехала из Берлина».

Я сказала Каллуму: «Прости, форс-мажор!» – одними губами и оставила его там в недоумении, сжимающим у груди пакеты с едой, которые купил нам на двоих. С тех пор мы не виделись. Достаточно отойдя от рынка, я позвонила Кэт. Она точно не говорила, что случилось, упомянула только тройничок, что все приняло жестокий оборот и куда-то пропали деньги. После яростной ссоры с Ларсом ей стало страшно, и ее родители приехали из Стокгольма, чтобы забрать ее той же ночью. Вот что значат финансовые привилегии для двадцатилетних. Если у вас есть родители, готовые помочь, когда все летит к чертям, хуже уже не будет. Я страдала раньше, страдала и теперь, живя в Берлине, но это было по-своему захватывающе – танцевать на грани, не страшась последствий. Я всегда была в звонке от помощи. Насколько же мощнее был бы мой страх, не будь у меня этой подушки безопасности. Кэт очень тщательно скрывала свою. Она вообще не упоминала родителей.

– Я вернусь. Просто надо взять перерыв. Я так устала от жизни здесь, а ты? Ты выглядела не очень хорошо при последней встрече.

– О нет, у меня все хорошо. Даже отлично. Я встречаюсь с тем немцем, о котором рассказывала тебе, помнишь, с Милошем?

– Это хорошо. Можете приехать ко мне вдвоем. Если захотите посмотреть Стокгольм.

– Да, звучит отлично. Мне нравится.

– Ладно, тогда звони в любое время.

– Ты тоже, Кэт. Мне очень жаль, что с Ларсом так вышло. До связи, пока.

Отчасти я буду по ней скучать. Мы могли бы стать друзьями. Я бы побудила ее серьезнее отнестись к занятиям, порвать с Ларсом. Она бы приглашала меня в ночные клубы и показывала ту берлинскую жизнь, которая обходила меня стороной. Она бы вытащила меня из моих загонов по поводу еды и чрезмерных физических нагрузок. Мы хорошо смотрелись вместе на прогулках. Мы были похожи, но наши отношения были запятнаны настороженностью и чрезмерным страхом разоблачения. Мы видели друг друга слишком хорошо. Она была единственной из всех моих знакомых, кто видел мои страдания за ярким и стойким фасадом, а я видела ее сквозь образ девушки-тусовщицы. Она выставляла свою ненормальность напоказ, а я прятала глубоко внутрь. Я знала, что она принимает наркотики, чтобы хоть как-то выносить Ларса. Она знала, что у меня проблемы. Мы могли бы друг другу помочь. Но шок самосознания очень тяжело вынести. Я радовалась ее отъезду. Учитывая наше поведение, статистически было маловероятным, что мы обе преуспеем в жизни в Берлине. У меня было странное чувство превосходства, которого не было у нее. И я ошибочно полагала, что оно увеличивает мои шансы на успех.

17
Скандал в шпэти

Это случилось двадцать пятого сентября, за день до приезда Милоша. Я наворачивала кубики сырой свеклы со шрирачей и слушала немецкий тру-крайм-подкаст под названием «Цайт Фербрёхен». Мне с трудом удавалось защитить белье Касс от оранжевого соуса, немного попало на ее декоративную подушку, которую я перевернула, чтобы Милош ничего не увидел, когда придет в гости.

В квартире Касс мне было не по себе. Я заразила ее пространство собственной атмосферой и нездоровыми привычками. Квартира больше не была способом сбежать от себя, но стала ландшафтом моего разума: грязные простыни, обертки из-под продуктов в разных непредсказуемых местах, волосы, липкие следы от пальцев на холодильнике и выключателях. Я все время тревожилась, что случайно проглочу ее наркотики. И не могла дождаться возвращения Милоша.

Телефон завибрировал, я сразу обрадовалась. Звонил Габриэль. Мы не встречались с тех пор, как я переехала от него. Он нравился мне, и я не потеряла надежду с ним дружить. Странно, что он позвонил. Может быть, у него дверь захлопнулась или они с Ниной расстались (ах, если бы); а может, он таки выяснил, что я совершала набеги на его продукты.

– Привет, Гэб! Как ты?

Он шел по улице, на фоне был шум машин, сирена «Скорой помощи» выла в отдалении. Я встала с кровати и подошла к окну, где связь была лучше.

– Слышишь меня?

– Да-да, слышу! Подожди секунду!

Слышно было, как он говорит с кем-то по-немецки. Во дворе никого не было, только кот сидел в лучах солнца у мусорных баков.

– Дафна?

– Да, я тут! Так что случилось?

– Я звоню, потому что пересекся с твоим знакомым. Он хочет сказать пару слов!

Снова шум улицы в трубке, пока он передавал телефон.

– Эй, слышал, ты переехала в наш район!

Я узнала голос, но не вспомнила имя. Кто-то с занятий по немецкому? Знакомый с вечеринки Габриэля? Постоянно забываю имена.

– Прошу прощения, я плохо вас слышу… связь не очень, кто это?

– Ой, Дафна, ты меня не узнала?

То, как он произнес мое имя, и эта сипотца в голосе… именно они понравились мне в нашу первую встречу. Без сомнения, это был Рихард Граузам. Я не бросила трубку. Знала, что Габриэль с интересом наблюдает за этим разговором, и пыталась придумать, что сказать, чтобы он ничего не заподозрил.

– Я очень волновался за тебя. Тогда в кафе ты правда очень нервничала. Все хорошо?

Я бросила трубку. Сначала я подумала, что Габриэль считает, будто я встречаюсь с Граузамом и изменяю ему с Милошем. Телефон зазвонил снова, я не стала брать, потом Габриэль прислал сообщение:

Эй, это Габриэль, напиши мне, целую.

– Дафна, все хорошо? Прости, надеюсь, ничего, что я передал трубку Рихарду?

– Да, то есть нет, ничего, и ты не виноват, потому что не сказала, что он беспокоит меня последние несколько месяцев.

– Что? Что он делает?

– Ой, да ничего такого, просто пишет имейлы, звонит постоянно, несколько раз приставал на улице.

– Какой кошмар. Надо было рассказать мне, я бы не стал давать ему трубку!

– Да, прости. Ты же не сказал ему, где я живу?

– Нет, конечно. Он и не спрашивал.

– Тогда не волнуйся, ничего не случится.

– Но я не за этим звонил. Ты как сейчас?

– О, все в порядке.

– Правда? Мне вчера звонила Кэт. Она уехала из Берлина, ты в курсе?

– Да, я в курсе.

– Она попросила присмотреть за тобой. Кажется, она беспокоилась о чем-то. Ты точно в порядке? Может быть, помощь нужна?

– Нет, Габриэль, правда. Наверное, она волновалась, потому что я рассказала, что мы с Милошем сильно разругались. Но теперь все в порядке.

– Ладно.

– На самом деле мне пора, мы с ним как раз встречаемся, – добавила я.

– О, ладно. Береги себя, Дафна. Напиши или позвони, если захочешь прогуляться.

– Конечно! – соврала я, уверенная в том, что он будет и дальше игнорировать мои сообщения, если я предложу встретиться. Я выкинула остатки свеклы и набрала себе ванну. Не знаю, верила ли я тогда Габриэлю. Возможно, он дал Граузаму мой адрес. Что тогда имел в виду Граузам, сказав: «Ты переехала в наш район», – если Габриэль не сказал ему, где я живу?

Но Габриэль был у Касс всего однажды, когда помогал мне перевозить вещи, и я не думала, что он запомнит точный адрес. Возможно, он и не давал точного адреса, но сказал, что я переехала от Э.Г., из Кройцберга в Нойкёльн. Граузам жил в том же районе, в нескольких километрах от Касс. Я знала это, потому что, несмотря на желание напрочь забыть о нашем знакомстве, была однажды в его квартире, забитой хламом, сломанными радио и книгами по йоге. Он приготовил что-то сложное, но несочетаемое: лингвини с лимоном, горьким красным редисом и фисташками. Дом его был несуразным, неубранным, там было много вещей, но никакой атмосферы. Это немного покоробило тот образ, который я создала у себя в голове, и открыло мне глаза на него настоящего: того, кто до сих пор помнит, что не вышел в финал по футболу в начальной школе; кто лишился девственности чуть позже, чем другие, потому что был «слишком обходительным». Того, кто отвергал свое буржуазное воспитание и кто лучше будет корчить из себя марксиста, нежели поможет другим своими средствами. Безвольный, отвергнутый нытик, еще и опасный – опасный потому, что, подобно многим слабакам, хотел обрести власть насилием. Я знала, что он хитро и с налетом обыденности выудит из Габриэля нужную информацию. Я не могла винить друга за то, что он дал Граузаму мой адрес. Я не говорила, что это нужно скрывать.

Я наполнила ванну до самых краев. Чтобы принять очень горячую ванну, надо вести себя так, будто погружаешься в ледяную воду. Я медленно, сантиметр за сантиметром погрузилась, позволяя телу постепенно привыкнуть к высокой температуре воды: стопы, бедра, живот, ключицы. Я только начала расслабляться, как услышала крик, опять. Когда я высовывалась из воды, он был едва слышим, а когда погружалась, чтобы помыть волосы, он становился таким громким, будто кричавшая женщина мылась рядом со мной. Гугл говорит, что звуковые волны в воде распространяются дальше, чем в воздухе, так что было логично, что в воде ее вой становился громче. Странный эффект: тишина и покой ванной контрастировали с отчаянными криками, стоило мне по уши окунуться в воду. Я залезла в кровать и зашла в «Фейсбук». Милош всю неделю выкладывал видео и фото с фестиваля. Я посмотрела их несколько раз, как одержимая, наблюдая за женщинами, которые крутились и танцевали вокруг него, за женщинами в солнцезащитных очках и топах-халтерах, которые выглядели совершенно собранными и в то же время беззаботными. Я вышла на их личные странички в «Фейсбуке», узнала их имена и пролистала фотографии. Красота без усилий, счастье без усилий. На одном видео девушка в бикини и мини-юбке что-то ему говорила, а он, видимо, не мог расслышать, поэтому наклонился ближе, и она приблизила губы к его уху. Он придержал ее за запястье. Я представила Милоша с ними – жестокая ревность перемешалась в мыслях с желанием. Потом я уснула.

Проснулась и вскочила как ошпаренная. Сначала я подумала, что мне снова разбили окно, но оказалось, в него просто колотилась муха. Я встала, чтобы открыть его, но вдруг пол как бы перевернулся, я оказалась на нем, совершенно не помня, как упала. Все стало казаться плоским и странным, будто весь объем реальности схлопнулся, как банка колы. Сперва я решила, что воплотился мой худший кошмар: кто-то перенастроил гравитацию и меня сплющит в тонкую пластину атомов. Я попыталась встать, но руки не слушались, и я не могла ухватиться за кровать, а пол снова навис надо мной. Может, я все-таки случайно съела ЛСД-еду Касс? Сердце колотилось, а остальное тело было словно безвольная глыба замерзшего жира. Я скрючилась, зажав голову коленями; все было далеким, нереальным, осталось только электрическое жужжание в груди и ледяные конечности. Я дотащила себя до раковины, вода полилась мне в желудок, но я снова рухнула на пол. Видно было, как пульсируют впадинки моих ключиц. Я попыталась вдохнуть медленно, но кислород лишь распалил бешеное сердцебиение. Мысли заметались, пытаясь догнать сердце, я очутилась на грани совершенной паники. Наверное, мне просто нужен сахар, подумала я. Надо что-то съесть. Я не хотела ничего брать из холодильника Касс и пошла в шпэти.

Свежий воздух вроде помог, все немного пришло в норму. Ближайший магазин был в паре минут и, по идее, работал круглосуточно, но я не удивилась, обнаружив, что он закрыт. Было ровно пять утра, и я не сомневалась, что мой любимый шпэти, которым владели армяне и где я была с Кэт, уже открылся. Я взобралась на свой велосипед и медленно покатила туда. Стало спокойнее. Небо низко нависало, улицы пустели, казалось, будто я плыву меж бархатных кулис театра. Но мое дыхание все время сбивалось, а асфальт плавился под колесами, как тающее масло. Пристегнув велосипед, я осознала, что все очень плохо. Темнота накрывала меня, как крылья мотылька. Я вошла в шпэти, который был плоским, как на картинке, и рухнула на пол прямо у прилавка.

– Alles gut?! – спросил человек из шпэти. Сердце у меня не то остановилось, не то билось так часто, что удары было не различить, как крылья у колибри. Я схватилась за грудь и левую руку, она болела и пульсировала. Я попыталась улыбнуться ему. – Hey! Bist du okay? Alles gut?

– Кажется… Можно мне просто чего-то сладкого?

Он достал из холодильника клубнично-земляничный сок. Я попыталась достать соломинку из обертки, но уронила ее. В руках словно не было костей, как в надутых резиновых перчатках. Он поднял соломинку и вставил в коробочку.

– Alles gut, пейте. – Он подставил соломинку к моему рту. Я сделала пару глотков, успокоенная тем, что организм еще может функционировать. – Вызвать «Скорую»?

– Не знаю… думаете, нужно?

Он пожал плечами, выглядел совершенно беспомощно и встревоженно, что меня напугало. Такой точно не знает, как сделать сердечно-легочную реанимацию.

– Вызовите, пожалуйста, – сказала я вдруг сломавшимся голосом. – Пожалуйста, пожалуйста, можете позвонить им?

– Мане! – крикнул он, все еще сидя рядом на корточках с пакетом сока. – Мане, иди сюда. – Одна из нимфоподобных дочек вышла из-за служебной двери в сорочке. Она выглядела сонной и ошарашенной. – Мане, звони в «Скорую»!

Я слышала, как она говорит по телефону, и меня охватило сожаление, но держать лицо сил уже не было. Меня трясло, я откинулась головой на пол, перевернув пакет сока.

– Ой, ой, ой, – ахнул он, пытаясь отвести мои волосы от розовой жидкости. – Мане, неси одеяло!

– Я прошу прощения, – выдавила я каким-то незнакомым голосом, но затем поняла, что на самом деле говорю именно таким подавленным, по-детски умоляющим тоном, а мой голос в привычной жизни – это фикция. Меня уже знобило.

Мане принесла одеяло без пододеяльника и накинула мне на спину. Отец с дочерью смотрели на меня так взволнованно, что я испугалась, все ли в порядке у меня с лицом. Я вскочила и схватилась за него, но не нашла ничего особенного: тот же крупный нос и смешанный тип кожи. Возможно, дело было в цвете: желтый, признак печеночной недостаточности; или кровоподтечно-синий. Я попыталась встать, но рухнула на ноги, как раненый олененок. До меня дошло, что огромная лужа подо мной – это не только сок. Откинула одеяло, ожидая там озеро крови, но увидела лишь розовые разводы вязкого сока, размываемые мочой.

– Боже, простите меня, пожалуйста! – Схватилась за голову. – Мне дико стыдно!

Мане снова уложила меня, от чего мне стало гораздо, гораздо хуже, но я не осмелилась сказать об этом. Я перевернулась на живот, сердце заколотилось об пол. А что, если кто-то зайдет в шпэти? Слишком рано для серьезного потока, но что, если какие-то дети-тусовщики заглянут за покупками по пути из клуба? Им, наверное, будет жаль армян, на которых свалилось такое недееспособное существо, которое должно лежать в больнице и которому нет места среди воздуха, света и молодости. Возможно, они правы, подумала я. От маргиналов в метро меня отделяли лишь конформизм и толстая пачка денег от родителей, которая убывала с каждым моим безработным днем. Спустя пару минут на полу меня пронзил очередной болезненный приступ в сердце. Я вскочила и стала бродить по магазину, стараясь обходить бледно-розовую лужу, растекавшуюся по плитке в проходах. Время от времени в матрице ужаса случался сбой, все более-менее прояснялось, и я понимала, что это, скорее всего, паническая атака, а не сердечный приступ. А потом я снова теряла рассудок, потому что этот вариант мне точно так же не нравился. Вряд ли безумие было хоть чем-то лучше инфаркта. Какие у тебя есть шансы, если выбор стоит между мозговой и сердечной дисфункцией? Я тяжело дышала, но кислород не поступал, как у умирающего туберкулезника из «Волшебной горы». Может, мои родители найдут санаторий типа «Бергоф», где-то в горах, с чистым воздухом и сексуальными утехами. Тут приехала «Скорая», и я окончательно сдала. Пока, сказала нимфоподобная дочка и махнула меня косой по лицу, потянувшись положить пакет сока мне в сумку. Такая добрая, лучший человек того утра. Я посмотрела на оставленный у шпэти велосипед. Придется вернуться за ним позже, подумала я, когда мне наложили жгут и стали искать вену.

В карете «Скорой» двое мужчин, по сути, игнорировали меня и переговаривались о hysterische Ausländerinnen and Drogensüchtige[39].

– Я знаю немецкий! – заорала я истерично. Они затихли и молчали до самой больницы, сделав сирены громче, словно в знак моей мелодраматичности.

Вскоре мы приехали в больницу «Вивантес» у канала Ландвер.

Я часами сидела в приемной, стараясь быть терпеливой, но переживала, что они явно не понимают срочность ситуации. Я то и дело спрашивала, скоро ли придет врач, потому что у меня все еще до боли колотилось сердце, или может ли меня осмотреть медсестра, потому что капельница закончилась и кровь начала высасываться вверх по трубке. Девушка в регистратуре, которая сидела и что-то печатала, закатила глаза и повторила уже на английском, который был хуже моего немецкого, что никого нет и надо подождать, пока меня вызовут. Я надеялась, что этот игнор означал, что все не так плохо. Наконец пришла врач и позвала меня. Я прошла за ней в помещение за ширмой. Она измерила мое давление, пропальпировала живот и заставила взвеситься. Спросила меня о суицидальных мыслях, качестве сна и дефекации – все слегка неодобрительно. Затем дала мне крупную белую таблетку и стакан воды.

– Аддерол не принимаете? Спиды? Кокаин?

– Нет, ничего не принимаю.

– Ну, с вашим сердцем все в порядке. Пульс немного учащен, но ксанакс его умерит. – Она взглянула на планшет. – Все показатели в норме. Для вашего роста у вас очень низкий вес. Это тревожно. У вас много стресса в последнее время? Потеря близкого, смерть родственника?

– У меня были некоторые трудности.

– Выглядит так, будто у вас произошла паническая атака. Это приступ страха. Симптомы могут быть довольно серьезными: головокружение, онемение конечностей, учащенное сердцебиение. Людям в таком состоянии часто кажется, что они при смерти. Если атака повторится, подумайте об антидепрессантах. Ваша семья живет здесь?

– Нет, в Англии.

Она казалась озабоченной, но усталой.

– Что ж, берегите себя, – произнесла врач, заполняя мои бумаги, – и постарайтесь расслабиться. Вам надо научиться снимать напряжение. Советую регулярные физические упражнения или медитацию, есть много хороших видео в интернете. – Она дала мне рецепт на ксанакс. – Ну или это поможет.

18
Западный Берлин

Я вернулась к дому, все еще под действием ксанакса, и зашла к Лейле. Она открыла мне в пижаме.

– Лейла, привет. Извини за беспокойство, но у меня нет горячей воды. Можно у тебя помыться?

На самом деле я не хотела возвращаться в квартиру Касс и не хотела оставаться одна. А еще я хотела выяснить, слышно ли крики из квартиры Лейлы.

– Да, конечно, входи. Выглядишь разбитой. Ты что, тусила всю ночь?

– Да, типа того.

В ванной я сняла с руки пластыри. Ранки от капельницы и забора крови превратились в еле заметные точки, но у меня были нежные руки, поэтому от неуклюжего медсестринского обращения на коже выступили синяки. Ванна у Лейлы была старой и в потемнениях, но чистая. Я открыла кран, полилась очень горячая вода, хотя я так замерзла и ничего не чувствовала, что сначала даже не ощутила жара, но увидела, как порозовела, потеплела, покраснела кожа, а потом зачесалась, и я начала отогреваться. Я помылась гелем с манго, ополоснула волосы кондиционером с белой клубникой и сладкой мятой и вышла пахнущая как гниющий фруктовый салат.

Лейла стояла, прислонившись к кухонной стойке, и смотрела за своей «Биалетти». На ней была черно-белая рубашка в клетку, джинсовые шорты и домашние тапочки. Я из вежливости откусила кусочек брауни, который она испекла день назад. На вкус было сухо и пресно, как плацебо-версия шоколадного торта.

– Вкуснотища! – соврала я.

– Правда? – спросила она. – Я думаю, он совсем не удался, но ты очень вежливая, спасибо.

– Как давно ты тут живешь?

– С прошлого года. Коллега помогла с подбором квартиры. А ты когда в Берлин переехала?

– Восемь месяцев назад.

– И как тебе тут?

– Сложновато, – призналась я.

– В каком плане?

Я откусила еще брауни. Хотелось сказать, что жизнь в Берлине оказалась не такой, какой я ее представляла. Мое существование и мозг занимала неописуемо глупая тревога по мелочам. В каком молоке меньше жира: соевом или овсяном? А эта жвачка точно без сахара? Я правильно все покупаю? От взрослой жизни я ожидала куда больше… приключений. Я думала, все будет как во «Властелине колец» – точить ножи, бить врагов, скакать верхом по полям. Короче, у меня были большие надежды. Нет, не на какие-то ужасы – конечно, нет, – но я думала, что мои страдания станут в каком-то роде искупительными. Думала, жизнь, пусть и тяжелая, будет наполнена смыслом.

Хотелось сказать, что я несчастлива, но никаких возвышенных причин за этим не было, да и причины были все во мне. Я медленно и коварно разрушала себя.

– О, ну здесь немного одиноко. Думала, найти друзей будет полегче.

– Понимаю. Тебе надо почаще заходить ко мне. Принимай мои приглашения.

Мы провели вместе не один час. С ней мне было куда легче, чем с Кэт. Она была милее, мягче. Беседа текла легко и непринужденно. Она переехала в Германию в 2016 году, примерно когда я окончила Оксфорд. О семье и причинах переезда из Дамаска не распространялась. Я вообразила целую череду ужасов: открытое море, спасательные жилеты, лагеря беженцев в Турции. Позже я узнала, что она покинула Ливан с временной визой. В этом не было вообще ничего интригующего. Мой собственный побег из Лондона был куда более секретным.

Лейла занималась дизайном мебели. Я призналась, что нигде не работаю, а она напомнила мне о том, что сказал как-то Габриэль: лучше говорить «я в поиске», а не «я безработная». Она начала зевать и потирать глаза, и я встала, чтобы пойти, но Лейла протянула мне тарелку.

– Но ты не доела брауни!

– Доем позже.

– В следующий раз приготовлю тебе ужин.

– Было бы здорово, – сказала я, а на самом деле подумала: не, вряд ли.

У Касс я наконец уснула, а проснувшись, обнаружила пропущенный звонок и сообщение от Милоша, в котором он спрашивал, как дела, и предлагал встретиться в кафе «Шварцес», популярном местечке Западного Берлина. Я перерыла гардероб Касс, как фараонову гробницу, перемерила красивые девчачьи платья, которые ужасно сочетались с моими широкими маскулинными плечами, как будто снежного человека обрядили в шелк. В конце концов я нашла голубую оверсайз-рубашку от «Диор», которая могла вполне сойти за платье. Я спешно вышла на улицу, очень хотелось уйти поскорее. Я все ждала, что Граузам покажется у меня на пороге. Частично я осознавала, что это паранойя. Серьезно он мне ни разу не угрожал и только посылал имейлы, хотя я просила не делать этого, а еще названивал с неизвестных номеров. Что, по сути, ерунда. Он не приходил ко мне домой. Не применял физическую силу, кроме того случая, когда схватил меня за футболку. «Он шлет мне имейлы и заходит за мной в кофейни» – это не совсем преступление. Это поведение мужчины, которому вы нравитесь. Он следует за вами.

А я чем лучше? Я думала о Себастьяне еще годы после нашего расставания. Отправляла ему сообщения – включая те пьяные из квартиры Кэт, – на которые он редко отвечал, да и вообще получать не хотел. Хуже всего то – и мне крайне, крайне стыдно признать это, – что я знала, что он в Берлине, до того как переехать. Я волновалась, что моими действиями руководили темные, граузамские замыслы. И мое собственное поведение представляло лайт-версию моего сталкера.

Я села на автобус М29, шедший на запад. Он был полупустым, я села у окна. Мы доехали до Ораниенштрассе, проехали Чекпойнт «Чарли» и зоопарк в Тиргартене. Я перебирала упаковку ксанакса в кармане. Было жарко; пот струился по спине и рукам от подмышек вниз. Я решила открыть квадратное окошко надо мной, но не смогла справиться с задвижкой. Остальные пассажиры безучастно наблюдали за мной, спокойные, как коровы, пока я ковырялась с ручкой, крутя ее без особого результата. Я села назад, смущенная этой тщетной возней. Постаралась придумать, о чем говорить с Милошем. Он обеспечивал новизну мест – всегда находил новые интересные локации, где можно встретиться, – а я была ответственна за поиск новых тем для разговора. Это оказалось довольно непросто, потому что я мало чем занималась в течение дня, а еще потому, что у нас не было ничего общего. Поначалу эта разность была очень увлекательной. Наши отношения поддерживались намеренной и обоюдной экзотификацией: мы преувеличивали наши расхождения, смотрели друг на друга сквозь вуаль приятных клише и устаревших культурных парадигм. Он был очарован Францией, моим оксфордским образованием и той легкостью, с которой я переезжала с места на место. Я же была очарована им по обратным причинам: хотя Милош и родился в Польше, он казался настолько немецким парнем, что на него можно было лепить клеймо «Сделано в Германии © 1993». Это проявлялось во всем: его заботе об экологии, в легком отношении к наготе, его навыках в футболе и естественном, непредвзятом отношении к женщинам. Я восхищалась его квиетизмом. Он принимал друзей, город и свою жизнь, не спрашивая себя, лучшие ли это друзья и место для жизни и насколько полно он использует все возможности. Я же все время хотела что-то улучшить и сомневалась: а точно ли Берлин – лучший город? А точно ли это лучший район? А точно ли я не могу быть тоньше? А точно ли это лучшие люди, на дружбу которых я могу рассчитывать? Милош по наитию, без задней мысли делал то, что так трудно давалось мне: принимал жизнь с легкостью и достоинством. Он отдавал ей силы и энергию, не думая о том, что мог бы жить иначе.

А я, напротив, все время жила иллюзией не только о том, как я могла бы жить, но и о том, как жила. Я в подробностях рассказывала про работу няни, выдумывая драмы и неловкие ситуации с «папашей-извращенцем». Сочиняла, как мы с Кэт тусили и принимали МДМА и что мы с Габриэлем ходили в кино минимум раз в неделю. Солгала, что играю за футбольный клуб, и наплела про жесткие матчи с девчонками из Марцана и южного Нойкёльна. Посмеялась над разбитым окном и взломом. Я не сказала ему о Граузаме. Хотела, чтобы Милош считал меня счастливой и беззаботной.

Я вышла из автобуса на Уландштрассе и дошла до кафе «Шварцес» по «Гугл-картам», сделав большой крюк, чтобы не опоздать. Я дошла до Савиньи-плац, милой площади, на которой каким-то образом сохранилась аутентичная атмосфера Старого Берлина без этой характерной штампованности Шарлоттенбурга. Темнело, потихоньку зажигались фонари. Жар поднимался от асфальта, словно от свежевыпеченного хлеба. Снаружи стояли люди, но двери в бары и рестораны были распахнуты, на площадь проникал запах жареного лука и звон бокалов. Удивительно, что Милош выбрал именно кафе «Шварцес» – обычно мы ходили в другие места. Я чувствовала себя раздетой в коротких шортах, футболке оверсайз и поношенных кроссовках «Адидас».

На первом этаже были свободные столики, но я последовала инструкциям Милоша и прошла мимо холодильника с десертами и полок с кампари и добавок для коктейлей с мартини. Я поднялась по изогнутой лестнице в комнату с высокими потолками. Внутри было темно, мерцали огни люстры и свечи на круглых маленьких столиках. Милоша еще не было, и я села у окна.

Ближе всех ко мне сидела симпатичная пара, они ели пасту с зеленым песто. Им было около семидесяти лет или чуть больше. Совершенно седые. На мужчине был серый однобортный костюм с квадратным белым платочком в кармашке, а на ней была безупречно выглаженная белая юбка. Идеально нанесенная помада, совсем не размазанная даже после спагетти. Они улыбались мне и как будто хотели заговорить, но тут пришел Милош. При виде его меня обдало волной радости. Он был в зеленом худи и деревянных бусах, взятых у Молочника, и походил на хипстерскую версию Леголаса. Пожилая женщина с одобрением посмотрела на него и кивнула мне, словно говоря: «Молодчина».

– Что, Дафна? Нашла дорогу?

Оказалось, Милош знал девушку за стойкой, она принесла нам две «Тьмы и бури» и огромную миску острого жареного арахиса. Он скрутил себе сигарету, беря табак щепотками, лизнул папиросную бумагу и зажег. Сделал затяжку, выпустил дым из уголка рта и передал мне.

– Прост! За встречу!

– Очень рада тебя видеть! Ты прекрасно выглядишь. Как поездка в Гамбург? Как фестиваль?

– Ах. Прекрасно. В следующий раз поехали вместе. Мы с сестрой жили в ее фургоне, а это куда лучше палатки. Мне было так жалко людей вокруг, такая жара. Но да, было очень классно: мы видели «Ливеки-10», Олли Кракенберга, «Гуд Бой», «Флаинг Зобс». Просто потрясно. Я тоже немного выступал на любительской сцене, играл часов десять подряд.

– Вот это да. Невероятно. Должно быть, очень устал.

– Да нет, не очень. Но мы так накидались экстази, сестре в последний день стало плохо, а у меня был жесткий отходняк.

– Как здорово, что ты провел время с сестрой. Теперь можно наконец отдохнуть и восстановиться дома!

– Да, хотя на этой неделе придется поработать: через неделю дедлайн по диссертации!

– О, но зато как хорошо будет, когда ты ее сдашь. Надо будет это отметить.

– На самом деле я хочу устроить в честь этого вечеринку.

– Да?

– Ну конечно. – Милош взял арахис. – Ты выглядишь усталой и очень похудевшей. Много вечеринок? Или много работы? Тот французский папаша все еще тебя достает?

Я рассказала ему о звонке Габриэля и Граузаме в более укороченной, преуменьшенной версии.

– Я познакомилась с Рихардом Граузамом на семинаре по философии. Мы сходили выпить, а потом он начал домогаться меня, заваливать имейлами и названивать. И дважды преследовал меня на улице. Я требовала оставить меня в покое, но он ни в какую.

– Блин, дерьмово, – сказал Милош, доедая арахис. – С моей бывшей такое было, с Ядвигой.

– Что, правда?

– Ее последний парень был ею суперодержим. СУПЕРОДЕРЖИМ. Когда они расстались, он продолжал ей звонить и писать. Доставал ее семью. Приходил к ее дому, на работу, угрожал, что убьет и себя, и ее, если они не сойдутся. Ей пришлось достать запрет на приближение. А этот твой парень, он никогда домой к тебе не приходил или вроде того?

– Да нет, не приходил.

Чтоб тебя, Ядвига! И красивее, и куда сильнее пострадала от сталкерства. Милош часто вспоминал ее, сравнивая нас, как новую и старую, делая акцент на наших различиях. Он говорил, что я «намного выше бывшей, даже когда она была на каблуках». Многие из его комплиментов мне – «Вау, как быстро ты собираешься!» или «А ты не любишь много краситься, да?» – были тонкими намеками на Ядвигу, на то, что она была красивее и куда лучше ухаживала за собой. Логично было, что он так много говорил о ней, – они встречались много лет, – но это все равно меня расстраивало. Мне начать подводить глаза и красить ногти? Более элегантно одеваться, более женственно? Я не хотела поддаваться влиянию этого сравнения. Мне было знакомо, когда парни упоминают бывшую, чтобы манипулировать поведением нынешней девушки. Все мои парни говорили, как сильно я отличаюсь от их бывших: не такая ухоженная, не такая навязчивая, более активно проявляю интерес к их «мужским занятиям». («Ни разу еще не встречал девушку, которую так интересуют машины/футбол/видеоигры!») Они всегда очень удивлялись, несмотря на то что сами навязали мне такое поведение: они давали подсказки, какой должна быть их девушка, и поражались, когда я как по волшебству соответствовала их предпочтениям. Позор им! Позор мне!

Когда Милош рассказал о преследователе Ядвиги, мне стало неловко. Может быть, с Граузамом все было не так плохо. Может, это я все раздула. Я сменила тему. Он заказал кусок торта «Черный лес» и позволил съесть коктейльные вишенки. В следующий раз Рихард Граузам всплывет, когда мы будем в полицейском участке.

19
Вечеринка

Следующие несколько дней я принимала ксанакс и спала сколько могла. Ходила в гости к Лейле. Она почти всегда работала из дома, но однажды я застала ее на выходе из квартиры. Кажется, она поняла, что я не хотела возвращаться к Касс.

– Побудь здесь. Чувствуй себя как дома. Съешь чего-нибудь. Приходи, когда хочешь, Дафна. Я люблю гостей.

Первым делом я полезла к ней в холодильник и шкафчики. Нашла в морозилке польскую водку, «Соплицу», и налила щедрую порцию, чувствуя себя взрослой и загруженной модными проблемами, как уставшая домохозяйка из шестидесятых. Во вкусе чувствовался фундук, много сладости и мгновенный эффект. Первый глоток подействовал как анестетик. После второй порции все во мне размякло, расползлось. Я несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула. Угостилась миской затара, который ела ложкой, сидя на кухонном столе. Я перекатывала на языке смесь семян и просматривала соцсети. Кто-то выложил фото с фестиваля. На многих из них Милош стоял рядом с красоткой в бикини и мини-юбке. Мне бы и в голову не пришло обвинять его в чем-то. Мы не обсуждали, что встречаемся только друг с другом, к тому же большинство берлинцев считают моногамию отсталой. Я приняла ксанакс и заснула. И проспала весь день.

* * *

Вечеринка Милоша была 13 октября. В то утро я отправилась на долгую пробежку, двадцать четыре километра по Темпельхофер-Фельд и парку Хазенхайде, чтобы успокоить нервы. Я знала, что его друзья будут обсуждать каждый мой сантиметр, сравнивая с Ядвигой, прямо как я сравнивала Милоша с Себастьяном. Трава в Темпельхофер-Фельд сильно выросла и беспокойно шуршала в тиши, раскачиваясь туда-сюда, и горизонт как будто дрожал на ветру. По возвращении я светилась: обезвоженная, в соли от пота, румяная и с блестящими глазами. Я всегда думала, что лучше всего выгляжу после долгой, изнурительной пробежки.

* * *

Пару часов спустя я сидела на кровати Касс и не могла справиться с тревогой. Я не выдержу целый вечер в компании незнакомых мне немцев. Я отправила Милошу сообщение, что не очень хорошо себя чувствую, да и на вечеринках не блистаю, но буду рада увидеться на следующий день. На что он ответил: «Нет, Дафна! Понимаю, что ты нервничаешь, но я буду очень рад, если ты придешь! Я не давлю. Подумай об этом, реши, но я буду очень рад, если ты придешь ☺».

Я приехала на вечеринку поздно, около одиннадцати, что по немецким стандартам было вообще не поздно. Грэйси приготовила пирог «Бременский клабен», такой северонемецкий вариант рождественского штоллена. На вкус он был как английский рождественский пудинг, но на вид – чистая коровья лепеха. Повсюду валялись крошки от него, и я хватала их и совала в рот, когда никто не видел. Милош был за диджейским пультом и не мог все время быть со мной, но когда я приехала, он прервался, чтобы поприветствовать меня, смешать мне джин с тоником и представить своему лучшему другу:

– А я наслышана! Ты Молочник!

– Я тоже наслышан! Ты та француженка мечты!

Как оказалось, многие его друзья знали меня заочно, и где-то между четвертым и пятым коктейлем я поняла, что я гвоздь вечера.

Я была превосходна: вела себя самодостаточно и не просила Милоша помочь. Не смотрела в телефон, говорила с Молочником о его увлечении жемчужинами и бриллиантами, наверное, целую вечность. Помогала Грэйси с посудой и пила все шоты, которые мне предлагала высокая, широкоплечая команда Милоша, и даже около часа танцевала с более пьяным контингентом вечеринки. Может, это вас удивит, учитывая мое нетипичное телосложение и неуклюжесть, но я прекрасно танцую. У меня есть фирменное движение под названием «краб», выполняя его, я одновременно забавная и привлекательная.

С вечеринки я ушла где-то в четыре сорок, но запал не убавился. У нас с Милошем был страстный момент на лестнице, и я светилась всю дорогу до дома. Даже сломанный автомат в метро не испортил мне настроение. Гордость за свой успех так насытила меня, что я смогла уснуть без дозы сахара. Я приняла душ и закуталась в кимоно Касс, а волосы обернула полотенцем. Прошла босиком по беременному коридору с балдахином, оставляя дорожку мокрых следов. Я прошла в спальню и взяла телефон, в котором все еще шел последний эпизод подкаста «Этой американской жизни». Я перемотала на начало. Прошла в кухню, включила чайник и вышла на балкон. Фонари во дворе не горели. Обычно, когда я выходила на балкон, они включались, потому что реагировали на движение, но я старалась не шевелиться, чтобы в темноте увидеть ясное ночное небо. Луна была огромной и проливала на землю молочно-белый космический свет, перебивающий бледные точки звезд. Тут мне показалось, что я увидела летучих мышей, взмахи атласно-черного, порхающие и носящиеся по двору. Включились фонари – наверное, потому, что я перегнулась через балкон, чтобы разглядеть летучих мышей, – но я отступила внутрь на случай, если это кто-то из соседей, а я в одном тоненьком Кассовом кимоно.

Я закрыла за собой дверь балкона и собиралась пойти в спальню, когда услышала, как птица бьется об окно спальни. Саму птицу я не видела, но уловила силуэт, стукнувшийся о стекло, и услышала глухой удар. Боже, НЕНАВИЖУ, когда птицы так делают. Хотя еще ни разу не слышала этого ночью. Может, это была летучая мышь. Бедняжка. Но секунду спустя с подоконника слетели цветы Касс, перевернулся ее Будда, я сразу подумала на землетрясение или ядерную бомбу. Но я была жива, а пол не трясся. Затем я увидела, как осколки отлетают от окна, и подумала: нет, только не окно опять. Я вскрикнула: «О нет! О нет, нет, нет». Пробежала через спальню и в коридор, кимоно развевалось вокруг. «О нет, я свихнулась, такого быть не может». Я шлепнула себя по бедрам и с облегчением ощутила боль. Хорошо, мозг все еще слышит тело. Я не сплю и не мертва, все взаправду, это и правда случилось, теперь надо что-то делать, позвать на помощь, но я уже выбежала из квартиры на площадку, а дверь за мной захлопнулась.

Я тут же осознала свою ошибку: ему достаточно подняться по лестнице и схватить меня. Ключ остался в куртке в квартире. Я хотела взбежать на третий или четвертый этаж, но, если он поднимется, я окажусь загнанной в угол. Единственным вариантом была квартира Лейлы. Я постучала в дверь Лейлы левой рукой, а правой запахивала кимоно. Звуков из квартиры слышно не было, но в щели двери был свет. Она должна быть дома, с чего бы ей не открыть дверь? Я была босиком на пыльном холодном полу и замерзла. Я постучала вновь. Надо было захватить телефон. Выбежать на улицу было нельзя – наверняка он готовился поймать меня во дворе. Внутри все оборвалось, как бывает, когда понимаешь, что ты в ловушке. Затем этот обжигающий ужас утих, и наступило смирение. Пожалуйста, подумала я, просто убей меня уже. Если мне суждено умереть, то пусть сейчас. Я бормотала себе под нос этот бред, наполовину заглатывая слова. Руки свисали из рукавов кимоно, как чужие. Этого не может быть, этого не может быть. И тут я поняла, что кричу – визжу в агонии и боли, и этот крик напоминал то, что я слышала за стенами квартиры Касс. Я хлопнула по голым ногам. Они были холодными и онемевшими, как ноги трупа. Этого не может быть, этого не может быть.

За дверью Лейлы никакого движения. Может, она в баре с друзьями, а свет выключить забыла. Я хотела закричать: «Лейла, ПОЖАЛУЙСТА, это Дафна!», – но испугалась, что на мой крик прибежит тот, кто разбил окно. А потом я засомневалась, что действительно видела, как мне разбили окно. Может, мне приснился кошмар и я вышла из квартиры все еще во сне? Но я в любом случае не могла вернуться. Я постучала еще раз, уже спокойнее, сделав три вежливых удара. За дверью зашевелились.

– Лейла, – зашептала я громко. – Лейла, это Дафна!

– Кто там? – спросила она.

– Это Дафна! Пожалуйста, Лейла, открой дверь!

Она не открыла.

– У тебя все хорошо?

– Нет! Лейла, впусти, пожалуйста! – в моем голосе было столько отчаяния, как у тонущего бомжа из метро. – Пожалуйста, Лейла! – Наконец она повернула замок и открыла дверь. На ней была белая сорочка и пушистые тапочки с пандой, но выглядела она не сонной. Я вбежала внутрь и хлопнула дверью. – Запри ее, запри ее, Лейла!

Она заперла, совершенно напуганная. Может, она решила, будто я хочу соблазнить ее, поэтому пришла в таком секси-пеньюаре. Я наклонилась и стала щипать упрямую кожу боков. Это правда случилось, это я. Это правда случилось, это я. Ты цела, все будет хорошо. Ты цела, все будет хорошо. Это правда случилось. Это я. Я – это я. Это правда случилось. Это случилось со мной.

– Что происходит? Тебе нужен врач?

– Нет, нет. Слушай, Лейла, кто-то бросил мне камень в окно.

– Ты уверена?

– Нет, я не совсем уверена, думаю, что я могла видеть это во сне. Но нет, да, думаю, да, мне кажется, кто-то пришел во двор и кинул камень в мое окно.

– Когда это случилось?

– Пять минут назад.

– Ты уверена? Ты лунатила?

– Что ты имеешь в виду?

– Я ведь только что видела тебя во дворе.

– Что? Нет, я не ходила туда!

– Мне казалось, я видела тебя там! Даже заволновалась, потому что ты была босиком. Как раз собиралась спуститься к тебе, когда ты постучала!

– Нет, Лейла, это был кто-то другой. Может, ты видела кидавшего? Как он выглядел?

– Как ты! Но может, я просто не рассмотрела.

Лейла вставила ключ в дверь и повернула, чтобы отворить. Я заслонила дверь рукой.

– Что ты делаешь?

– Хочу пойти проверить двор!

– Ты серьезно?

– Да ладно, мы ведь узнаем, кто это!

Она сбегала в кухню и вернулась с икеевским ножом для хлеба. Я влезла в ее шлепки и поспешила за ней. Они громко стучали по ступенькам. Было холодно, изо рта вылетали облачка пара. Когда мы вышли во двор, зажглись фонари – там никого не было. Лейла скинула тапки и ринулась к выходу на улицу. Я старалась поспевать за ней, но медлила, пытаясь сдержать распахивающееся кимоно.

– Лейла! Лейла!

Нельзя так бегать с ножом в руке. Я выбежала на улицу и кинулась за ней. Если бежать быстро, время замедляется. Это один из законов относительности. Но мне казалось, будто время и вовсе замерло. Я двигалась, но не прикладывала к этому усилий, дорога скользила подо мной, словно лента конвейера. Лейла бежала вверх на холм, где был парк Хазенхайде. Вдали за ней горела красная точка велосипедной фары, как кончик сигареты. Она исчезла, стоило мне догнать Лейлу.

– Блять! – сказала она. – Лица не рассмотрела. А ты узнала его?

– Я его даже не видела. Ты уверена, что это мужчина?

– Не знаю. Но он был в шапке. Зеленой? У тебя есть знакомые с зелеными шапками? Может, это кто-то из них?

– Понятия не имею.

По улице проехала машина, замедлившись рядом с нами. Я напряглась, но увидела, что там были две женщины. И они испугались нас не меньше, чем мы их. Видок у нас был исключительный: Лейла в белой сорочке с ножом и я в распахивающемся кимоно. Мы поспешили домой. Вошли во двор, фонари тут же загорелись. Я взглянула на окно Касс.

– Боже, – сказала Лейла. – Господи, разбили так разбили.

Клумба у меня под окном была усыпана осколками. Словно кто-то бил на ней бутылки.

Мы поднялись по лестнице. Я забыла захлопнуть за собой дверь, и мне в голову пришла жуткая мысль.

– Лейла, думаешь, преступник мог спрятаться во дворе? Может, теперь он сидит в твоей квартире?

Не кладя нож, Лейла проверила ванную, кухню и две комнаты по очереди. Я следовала за ней на безопасном расстоянии. Как она была такой храброй? Она была не сильнее меня. Мы прошли в кухню и сели за стол. Я все еще витала где-то далеко, как будто сигналы между телом и мозгом шли с запозданием. Я хлопала ртом и глазами. Когда я открывала их, каждый раз приходилось ждать, пока картинка придет в фокус; мозг работал как телевизор с помехами. Я хотела побыть одной. Решила измерить пульс, нужен был таймер. Я полезла в карман за телефоном, но вспомнила, что оставила его в квартире.

– Думаешь, надо вызвать полицию? – спросила я.

– Если считаешь нужным.

– Я забыла свой телефон. Но я не знаю, вряд ли нужно им звонить. Не вижу смысла, они ничего не сделают.

– Я тебе его принесу, – сказала она и пошла к Касс.

Впервые жизни я подумала: я хочу умереть, я хочу умереть, – и эта фраза рефреном отдавалась на каждый удар сердца. Это кошмар. Я хочу умереть. Когда все это закончится? Может быть, я еще не сошла с ума, но, если так продолжится, точно съеду с катушек. Неужели это продолжится, куда бы я ни переехала? Не знаю, выдержу ли я все это. Я не такая сильная. Жизнь полна трудностей, но это уже перебор. Я к такому не готова. Безумие еще не наступило, но уже маячит на горизонте. Я топнула и хлопнула в ладоши – звук и ощущение донеслись до меня будто бы издалека.

20
Комиссар Фачини

Я провела утро у Лейлы. Нам обеим было не по себе: она не знала, как реагировать на мою очевидную тревогу, а я не знала, откуда взять сил, чтобы скрыть свое состояние. Я пыталась вести себя как обычно, но попытки вспомнить, что такое обычно, ввергали меня в панику. Я взяла предложенный ею стакан воды и поднесла к губам, склонила голову, наклонила стакан, вылила воду в рот, проглотила, стараясь дышать через нос. Мышцы и суставы работали, но все эти жесты утратили естественность. Я была как монстр Франкенштейна, который пытается стать человеком. Перебирала в голове вопросы – «Какие планы на выходные?», «Как дела на работе?», – но молчала, водя языком по щекам изнутри. Саднило. Должно быть, я прикусила слизистую. Я извинилась и ушла в ванную. Вывернула губу перед зеркалом. Ребристые зубы, розоватые десны, из ранок от укусов сочилась кровь. Под каждым глазом пролегли косые синюшные тени. Тело было странным, несобранным, словно каждую его часть делали разные архитекторы, все в своей эстетике, а потом соединили во что-то наподобие «Плачущей женщины» Пикассо.

С приходом дня светлее не стало. Был ветреный, холодный день, ничто не отбрасывало тени. Я сидела за столом в кухне у Лейлы, просматривала новые входящие в почте. Аэрокомпания «Райн Эйр» предлагала фантастические ноябрьские акции. «Зара» просила взглянуть на их коллекцию вечной классики по скидке. А я все думала, как кто-то стоит во дворе и смотрит на мое окно. Я уже не подозревала соседа снизу из дома Э. Г. Не думаю, что он знал, куда я переехала. Возможно, мужчиной на велосипеде был Граузам. Я легко могла представить его в зеленой шапке-бини. Должно быть, Габриэль как-то выдал ему мой новый адрес.

Я подозревала Граузама. Но не знала, что с этим делать. В книге «Сталкеры: руководство по выживанию» Сантьяго Альварес подчеркивает, что обращение в полицию не всегда работает. «Иногда заявление в полицию приводит к усугублению атак, потому что нападающий осознает, что его, скорее всего, не арестуют за его действия», – пишет он. И добавляет одну пугающую мысль: «Запрет на приближение не удержит от приближения того, у кого есть явные насильственные намерения». Но я боялась, что он продолжит преследовать меня, если я ничего не сделаю. Я поделилась этой дилеммой на юридическом форуме «Реддита» и получила следующие ответы:

КОММЕНТАРИИ К ПОСТУ: СТОИТ ЛИ ИДТИ В ПОЛИЦИЮ? СТАЛКЕРСТВО, РАЗБИЛИ ОКНО (ГЕРМАНИЯ).

ОТ КОНЦЕНФЕИДИНЬДИНЬ В/Р/ЮРИДИЧЕСКИЙСОВЕТЕВРОПА
Во-первых, нужна ли вам помощь психолога?
Во-вторых, по крайней мере сообщите в полицию о совершенных против вас преступлениях.

ОТ БЛОНДИКОМЕТЫ В/Р/ЮРИДИЧЕСКИЙСОВЕТЕВРОПА
Нет, пусть он преследует тебя, пока не переключится на других женщин. 😤🤦♀
Серьезно, почему люди не хотят выполнять свой гражданский долг и сообщать о таком?

Последний комментарий помог мне собраться с мыслями. Я написала Милошу:

Привет, надеюсь, этой ночью все было супер. Мне срочно нужна твоя помощь. Кто-то снова разбил мне окно, я собираюсь в полицию.

Он тут же мне перезвонил. Голос был неровным и тонким, наверняка это последствия бессонной ночи.

– Боже, Дафна! Какой ужас. Расскажи, что произошло. Хочешь приехать ко мне? Все еще тут. Или давай я к тебе приеду?

– Пожалуйста, приезжай. Я у соседки. Квартира номер четыре.

– Выезжаю.

Лейла налила мне апельсиновый сок и включила радио. Я вся онемела. Решила сделать глоток, чтобы избежать разговора, но тут же отставила стакан. Руки дрожали так, что я не могла удержать его. Я заглянула в сумку и обнаружила, что забыла весь оставшийся ксанакс у Касс.

– Лейла, у тебя нет ничего покрепче? Нужно успокоить нервы.

– Конечно, есть. – Она достала бутылку «Соплицы» из морозилки. Кажется, она не заметила, что я взяла немного, когда в прошлый раз осталась у нее одна. Она налила мне щедрую порцию. Густая и вязкая жидкость, как детский сироп от кашля. Я выпила ее за два глотка. Мы молча слушали радио. Двоих застрелили у синагоги на западе Германии. Министр финансов волновался, что забастовки мигрантов-рабочих могут подорвать сбор урожая спаржи. В этом году эпидемия гриппа особо распространилась. Исчезающий вид летучих мышей признан теперь вымершим.

В дверь позвонили, я поспешила вниз. Разрыдалась и кинулась в объятия Милошу.

– Дафна, Дафна, я никогда не видел тебя плачущей!

Я уткнулась лицом ему в грудь и замотала головой.

– Прости! – выдавила из себя я.

На нем были джинсы, джинсовка и скейтборд за пазухой. Волосы были еще влажными после душа. Он попробовал вытереть мне лицо прохладными пальцами. Дал мне пачку бумажных платочков, я промокнула глаза. Я не хотела, чтобы Лейла заметила следы слез. Мы поднялись к ней в квартиру и сели в кухне. Она сделала тосты, а я рассказала Милошу, что случилось.

– Так вы точно видели виновника? Он точно был на велосипеде?

– Не знаю, – ответила я. – То есть мне так кажется, но это мог быть и сосед.

– А что насчет того соседа, который, как ты думаешь, вломился к тебе на Губерштрассе?

– Сомневаюсь, что это он. Вряд ли он смог узнать, где я живу. Мне кажется, это мог быть Граузам, помнишь? Сталкер. Он живет недалеко отсюда. Но я не уверена. Лейла говорит, что видела во дворе девушку.

– Серьезно? И как она выглядела, Лейла?

– Блондинка, высокий рост. На одежду не обратила внимания.

– Господи, Дафна, может, у тебя есть двойник?! А тут есть камеры наблюдения?

– Вряд ли. Думаю, это могла быть какая-нибудь соседка. Могу сходить поспрашивать, – ответила Лейла.

– Ладно. Так, мы можем рассказать об этом полиции. Нам точно надо поехать, но, честно говоря, Дафна, не думаю, что они чем-то помогут.

Звук тостера испугал нас. Хлеб застрял. Лейла подергала за рычаг, но это не сработало, и она вытащила тосты деревянной ложкой. Затем достала из холодильника «Нутеллу», абрикосовый джем и мягкий сыр. Милош намазал два кусочка джемом с маслом.

– Возьми, Дафна. Тебе нужно что-то съесть. Тебе нужна энергия.

Лейла суетилась с кофе и молоком, Милош встал помочь ей вытащить последний тост, я заметила, как он смотрит на меня. Таким же обеспокоенным взглядом смотрела на меня мама, будто я невинный агнец на заклание. Это вызывало тревогу. Почему он так беспокоится? Все ведь не так плохо, да? Может, он преувеличивает? Или это я преуменьшаю? Я жевала свой тост щелкающей от напряжения челюстью.

Мы вышли от Лейлы, прошли по склону вверх вдоль Паркхаусштрассе и перешли Германштрассе. Милош так держал меня за руку на светофоре, будто я могла броситься на дорогу, как глупый ребенок. Мы прошли мимо пиццерии и языковой школы. Прошли через Темпельхофер-Фельд к полицейскому участку. Небо было пасмурным, трава окрасилась в желто-коричневый цвет. Милош ехал на скейте впереди. Взмах – оттолкнулся, взмах – оттолкнулся, плавный ход, изящный С-изгиб тела, когда он оборачивался на меня.

Полицейский участок находился в бывшем терминале аэропорта Темпельхоф. Несмотря на волнение, мне было интересно увидеть здание Шпеера изнутри. Вход смотрелся красиво и величественно: ряды безупречно симметричных прямоугольных окон в обрамлении из белого камня, известковые стены здания сияли даже в хмурый день. Мы прошли через вращающуюся дверь в огромное фойе. Здание сохранило оригинальный интерьер со времен, когда еще служило в качестве аэропорта: старомодные перекидные табло, огромные часы, старые ленты для выдачи багажа. Дежурная комната, видимо, была раньше стойкой регистрации, а теперь ее застеклили пуленепробиваемым стеклом. Милош пояснил одной из полицейских в дежурке, зачем мы пришли, она провела нас в отдельную комнату и сказала ждать. Кроме пластикового стола и трех стульев, в комнате ничего не было. На стенах висели постеры об опасностях спайсов и со статистикой по домашнему насилию. Вошел полицейский с бумажной папкой и банкой «Ред Булла». Он представился как комиссар Фачини. Он лизнул палец и отрыл папку.

– Так, вы Дафна Фербер?

Я кивнула.

– Моя коллега сообщила, что вы хотите сообщить о происшествии? Ранее утром кто-то кинул вам в окно кирпич?

– Верно.

– Хорошо. Вот здесь у меня информация о таком же случае и тоже с вами, верно?

– Да.

– Хорошо. Я просто проверю, все ли у нас тут верно. Вы Дафна Фербер, живете на Губерштрассе, дом 105…

– Нет, я переехала на Паркхаусштрассе, в дом 25.

– И давно вы переехали, фройляйн Фербер? – спросил он, сделав пометку.

– Примерно три месяца назад.

– Вы оформили временную регистрацию?

– Нет.

– Вы осознаете, что можете быть оштрафованы на тысячу евро, если не оформили регистрацию в течение двух месяцев после переезда?

– Простите. Я все сделаю.

– Все так говорят, но никто не делает, ХА! – У него был громкий гавкающий смех, удивительно высокий для его толщины и крепости. – Кем вы работаете, фройляйн Фербер?

– У меня пока нет нормальной работы.

– Она работает няней. У французской семьи, – вмешался Милош.

– Это так? – спросил Фачини, оторвавшись от своих записей.

– Да, – соврала я. – Присматриваю за двумя маленькими девочками.

– Вы поэтому переехали в Берлин?

– Нет, я переехала учить немецкий.

– Ха, успехи, как я вижу, налицо, да? – пошутил он, подмигивая Милошу, а тот подмигнул мне. Я неловко подмигнула в ответ.

– Итак, то есть вы приезжаете в Германию, хотите выучить немецкий язык, въезжаете в дом 105 на Губерштрассе. Здесь написано, что вы снимали квартиру у фройляйн Э.Г., верно?

– Да.

– Как вы познакомились с фройляйн Э.Г.?

– В группе «Фейсбука» по поиску жилья.

– А владелица квартиры, как я вижу, фрау Мари Беккер, с Цицероштрассе, дом 42, 10707 Берлин-Лихтенберг. Она знала, что фройляйн Э.Г. сдавала вам квартиру на правах субаренды? Вы жили там легально?

– Да.

– Хорошо, – сказал он, сделав еще одну пометку. – Здесь написано, что третьего апреля вам в окно кинули камень. Но тогда вы заявление не написали, верно?

– Да, – ответила я. – Я думала, что это может быть связано с перепадом температуры. Но ремонтники сказали, что выглядит все так, будто стекло разбили.

– Хорошо. В то время вы предполагали, что кто-то конкретный хочет вам навредить?

– Нет, тогда у меня не было знакомых в Берлине.

– А двадцать четвертого июня к вам в квартиру вломились. В рапорте указано, что вы подозревали соседа снизу. Верно?

– Да, тогда подозревала.

– Хорошо. Как зовут этого соседа?

– Я не знаю.

– Тем не менее будет полезно выяснить его имя ради нашего рапорта. Вы полагаете, это он вломился в ваш дом? Думаете, он виновен в том, что случилось этой ночью?

– Нет, теперь я думаю, что это мужчина с моего семинара по философии.

– Хорошо, и как зовут этого человека?

– Рихард Граузам, – ответила я, и меня слегка замутило.

– Какого рода у вас отношения? Вы встречаетесь?

Он напомнил мне офицера Блондинчика с его ромком-мышлением.

– Да, мы недолго встречались.

Я взглянула на Милоша. До этой секунды он, не двигаясь, смотрел в одну точку на столе. Как будто то, что он молчал и был сосредоточен, могло помочь мне забыть о его присутствии и создать иллюзию приватности. Теперь же он повернулся, явно сбит с толку.

– Что? Вы встречались? Почему ты мне не рассказывала?

– Мне было неловко!

– Как долго вы состояли в отношениях с Рихардом Граузамом? – спросил Фачини, проигнорировав наш диалог.

– Всего несколько недель.

– В какие даты это происходило?

– Почти весь апрель, думаю. Мы познакомились через неделю после того, как мне разбили окно.

– То есть вы начали встречаться уже после первого происшествия, случившегося третьего апреля, и расстались до второго происшествия, случившегося двадцать четвертого июня?

– Да, все верно.

– Хорошо. И ему был известен ваш адрес на Губерштрассе?

– Да.

– Он у вас когда-нибудь оставался?

Я кивнула.

– Сколько раз: один, два, десять?

Он закидывал меня вопросами с таким резвым и бодрым щегольством, будто играл в теннис солнечным воскресеньем.

– Два или три.

Милош был в шоке.

– А вы у него ночевали?

– Да, но всего однажды.

– И какой у него адрес?

– Адальберштрассе, дом 15. Квартиру не помню.

– Так, и что затем произошло? Вы расстались?

– Ну, мы не были парой…

– Хорошо, но как все закончилось?

– Я решила прекратить наши встречи, – ответила я.

– Могу я спросить почему?

– Наверное, потому, что он мне не нравился.

– Применял грубую силу?

– Да нет, нет вообще-то. Ну то есть он давил на меня. Хотел заставить меня жить с ним.

– Так, и что вы имеете в виду под «заставить»?

Я сглотнула. Казалось, будто я смотрю на собственное вскрытие, а добродушный доктор время от времени поднимает скальпель и спрашивает: «Это ваша селезенка или кишка?» Подавленные воспоминания ядовитыми шариками ртути катаются в животе и груди. Слишком темные и тяжелые, чтобы всплыть на поверхность сознания.

– Он хотел сдать свою квартиру и переехать ко мне. Когда я отказалась, он вышел из себя. Я сказала, что больше не хочу его видеть, но он не оставил меня в покое.

– Хорошо, что происходит с тех пор? Он пытается с вами общаться?

– Да. – Я передала ему свой телефон и показала все имейлы от Граузама. Фачини был не впечатлен.

– А еще он все время названивал мне и писал. Пока я его не заблокировала.

– Все время – это каждый день?

– Сначала несколько раз в день, потом два-три раза в неделю. А недавно он убедил моего друга передать ему телефон, чтобы поговорить со мной.

– Вы сохранили историю его звонков?

– Нет.

– В следующий раз сохраните обязательно, это очень важно.

Я кивнула.

– Что-то еще?

– В смысле?

– Никакого физического воздействия?

– Ну, однажды он увязался за мной в кофейню и схватил меня.

– Он вас ударил?

– Нет.

Фачини сделал глоток «Ред Булла». В комнате было жарко, я очень хотела пить и посматривала на фонтанчик с водой, но не осмелилась попросить. Милош размыто улыбнулся. Лучше бы я попросила кого-то другого пойти со мной. Кажется, все это его загрузило. Если бы Кэт только была в Берлине! Она бы меня поддержала. Наверняка полицейские привыкли к таким вещам, так что им было сложно понять мое состояние. Как и Милошу, который в этот момент наверняка думал о бедняге Ядвиге и ее куда более жутком сталкере.

– Хорошо. Когда двадцать пятого июня вас опрашивала полиция, вы сказали, что думаете, что окно разбил ваш сосед, но теперь вы изменили мнение?

– Нет, я думаю, что тогда это был он, и потом тоже, но в этот раз нет.

– Почему вы стали подозревать вашего соседа?

Я повернулась к Милошу.

– Как сказать, что я «почуяла неладное»? И что «он пялился на меня»?

Милош передал это Фачини и с этого момента комиссар стал задавать вопросы ему, а он переводил мои ответы с английского.

– Давайте все проясним. Третьего апреля кто-то бросает камень в окно дома на Губерштрассе. И когда она начинает встречаться с Рихардом Граузамом?

– Она говорит, что в начале апреля.

– И до каких пор это продолжается?

– Кажется, до начала мая.

– Затем двадцать четвертого июня кто-то вломился в ее квартиру на Губерштрассе, так?

– Так.

– Хорошо. Потом она переезжает на Паркхаусштрассе, дом 25, тридцатого июня?

– Да, где-то так.

– И кто-то разбил ей окно ранее утром, в этот раз на Паркхаусштрассе.

– Верно!

– И она полагает, что в последнем случае виновен Рихард Граузам. Не в первом и не во втором?

– В первый раз этого не мог сделать он, потому что они еще не были знакомы. Насчет второго она не уверена… это мог быть он, потому что уже знал ее адрес.

– И она думает, что таким образом он хотел ее напугать?

– Именно! – воскликнула я, стукнув ладонью по столу. – Genau!

Фачини внезапно разозлился, как будто я нанесла их собственности ущерб.

– Во дворе есть камера видеонаблюдения?

– Нет.

– Ей не кажется, что это немного странно? Сначала сосед кидает в нее камень, затем кто-то вламывается в ее квартиру, а теперь ее бывший разбивает ей окно, сегодня? Почему вдруг все мужчины в ее жизни решили разбить ей окна? Разве не логичнее было бы, если бы все три раза это сделал один человек?

– Милош, – сказала я. – Объясни ему, что я всем рассказала, что знаю, когда мне первый раз разбили окно. И Рихарду Граузаму тоже рассказала. Он знает, как тот случай на меня повлиял. Вполне логично, что он скопирует этот поступок, чтобы заполучить мое внимание!

Это правда. Я рассказала ту историю бесконечное число раз. Это была моя коммуникационная валюта. Я говорила Граузаму о разбитом окне. Он вяло поиграл в интерес, спросил, что случилось и знаю ли я недорогих ремонтников, а потом сменил тему на книгу, которую хотел написать, о «неолиберализме и неокапитализме в постиндустриальных утопиях». Такой душнила.

– Хорошо. Есть ли у вас доказательства того, что Рихард Граузам знает ваш новый адрес? Он приходил к вам на Паркхаусштрассе?

Милош пояснил, что Габриэль в принципе мог дать Граузаму мой адрес. Это привело к двадцати бессмысленным минутам расспросов о Габриэле, его родной стране, его фамилии. Фачини спросил, кем мы друг другу приходимся, сколько я жила у него и оформляла ли временную регистрацию на проживание в его квартире.

– Я буду честен, – сказал он, оторвавшись от записей и посмотрев поочередно в глаза каждому из нас. – У вашей девушки мало что есть предъявить своему бывшему. Он, судя по всему, немного странный, но никаких признаков серьезного преследования нет. Этого всего недостаточно для получения запрета на приближение. Но если она хочет, мы можем вызвать его в участок и задать пару вопросов, сказав, что он интересен нам в связи с разбитым окном. Но мы не можем обвинить его, если только он сам не признается. Хочет ли она последовать такому плану?

Милош посмотрел на меня.

– Ты хочешь, чтобы они его допросили?

Я ответила сразу Фачини.

– Граузам узнает, кто подозревает его, если вы его вызовете?

– Ну если мы начнем расследование, то да. Но я бы не сильно о нем волновался. Он не кажется жестоким. Но я наведу о нем справки. Прошу меня извинить. И если хотите воды, не стесняйтесь.

21
Лженяня

Милош дал мне евро на вендинговый автомат. Я нажала Е5, выбрав вишневую колу без сахара, а Милош в три захода напился из фонтанчика. Кола ударила прямо в мозг. Вкуснейшая, богатая аспартатом, обволакивающая зубы подсластителем. Меня накрыло волной энергии, как спортсмена после воодушевляющей речи тренера в перерыве между таймами. Я готова, комиссар! А вот Милош, наоборот, выглядел так, будто мертвеца увидел. Он стал бледным, я взяла его за руку, она оказалась липкой и холодной.

– Прости, что это тянется так долго.

– Ой, Дафна, Quatsch. Все нормально. Все хорошо. Ты как?

– В порядке.

– Почему ты не сказала, что вы с Граузамом встречались?

– Потому что мне противно даже вспоминать об этом, Милош.

Комиссар Фачини вернулся с еще одной банкой «Ред Булла». Открыл ее со щелчком, и комната наполнилась божественным ароматом растаявших конфет и ароматизаторов.

– Я кое-что разузнал о вашем бывшем парне. А он не так уж безобиден. У двух других женщин есть запрет на его приближение. А также прямо сейчас он находится под надзором полиции.

– За что?

– Я не вправе говорить, но если в вашем случае имело место сексуальное насилие или домогательство, фройляйн Фарбер, лучше об этом сказать.

Милош попытался взять меня за руку, но я притворилась, что не заметила. Это были тревожные новости, но я чувствовала себя оправданной.

– Нет, ничего такого.

– Так вчера он был под стражей? Тогда это не мог быть он, – сказал Милош.

– Подумайте, кто еще это мог быть, кто знает ваш адрес. Другой ваш мужчина? – Комиссар Фачини указал на Милоша. – Что насчет него? Он ваш парень?

– Да! – заявили мы в унисон и оба покраснели.

– Ладно, ладно. А вы не промах! – Он снова подмигнул. – Кто-то еще, кроме Граузама, есть?

– Нет, – ответила я.

– А как насчет того французского папаши-извращенца? – спросил Милош, повернувшись ко мне. – Он же вроде как тебя домогался?

– Домогался? – переспросил Фачини, наклоняясь. В уголках губ у него скопилось чуть-чуть слюны, а на щеках было чуть-чуть щетины. Кроме этого, кожа была идеальной.

– Муж ее работодательницы. Иногда он ведет себя непозволительно по отношению к ней.

– Ой, да там ерунда, – сказала я. – Правда!

– Это я должен определить, ерунда или нет. Кто этот человек? – возразил Фачини.

– Человек, с чьими детьми я сидела. Я больше у них не работаю, – ответила я.

– Как долго вы там проработали?

– Три или четыре месяца.

– Как его зовут? – спросил он, отпив еще «Ред Булла».

– Не знаю его фамилии. – Я начала импровизировать.

– Адрес?

– Забыла.

– Но ты ведь всегда ходила к ним! – воскликнул Милош.

Фачини состроил преувеличенно недоуменное выражение.

– То есть вы работали на эту семью несколько месяцев, но не знаете, где они живут? – спросил он ироничным тоном. Я не ответила, когда он повторил вопрос жестче. – Почему вы не хотите раскрывать адрес этого человека? Вы работаете на него незаконно? Он принуждает вас к чему-то незаконному?

В идеальном мире в этот самый момент я бы разразилась слезами или меня бы вырвало, чтобы отвлечь их от темы или хотя бы сжалиться надо мной. Но этого не случилось.

Я повернулась к Милошу, мне стало дурно.

– Я не работала няней на этого человека.

– Поясните? – сказал комиссар Фачини.

– Я солгала Милошу. Я не работала няней.

Ich habe Milosh angelogen. Я смотрела в стол перед собой, боясь посмотреть им в глаза и принять последствия только что сказанного.

– Вы ведь осознаете, что ложь полиции – это серьезный проступок? – сказал Фачини.

– Простите меня, пожалуйста.

– Вас могут привлечь к ответственности за трату времени и клевету.

– Правда, мне очень стыдно.

– Извинения не отменяют нарушения закона. Почему вы солгали об этом? Где вы на самом деле работали? – Фачини наклонился вперед с подозрительным взглядом. Наверное, он думал, что я стриптизерша или проститутка. Довольно неудачная.

– У меня нет работы.

– Как же вы тогда живете? Вам помогают с деньгами? На пособие по безработице?

– Нет, родители высылают мне деньги.

– Вы можете это доказать?

Я открыла банковское приложение и передала ему свой телефон. Он просмотрел мои счета, пролистал назад: аренда, плата за языковые курсы, чеки за продукты, возврат залога от Э.Г. с удержанием за грязные простыни и разбитую посуду. Свидетельства моей неинтересной жизни.

– Вы солгали о чем-то еще? Может, вы все еще встречаетесь с Граузамом?

– Нет!

– А вы хотите отозвать свои показания насчет поведения Граузама по отношению к вам?

– Нет.

– То есть вы просто солгали о работе?

– Да.

– Хорошо. – Он был в недоумении. – Послушайте, я хочу написать рапорт по событиям прошлой ночи. Но должен предупредить, что, если хоть что-то из этого неправда, вас привлекут к ответственности. Мы относимся к ложным обвинениям крайне серьезно. Они тратят наше время впустую и могут повлечь за собой заключение невиновных людей. Вы это понимаете?

– Понимаю.

– Прошу меня простить. Подумайте, хотите ли вы продолжить. – Комиссар Фачини встал из-за стола, скрипнув стулом по линолеуму. Только он вышел, как Милош схватил меня за запястье.

– Продолжить? – зашипел он. – Ни в коем случае, Дафна. Мы должны убраться отсюда как можно скорее!

– Хорошо. Пошли, – ответила я.

– Нам надо подождать, пока он вернется! Зачем ты лгала? Что с тобой не так?

– О, ну а ты у нас идеальный! – Лицо обдало жаром, в кровь хлынул адреналин. Было неправильно так на него злиться, это шло вразрез с моими инстинктами.

– Ну я же тебе не вру, Дафна.

– Отлично, ты святой, Милош. – Я встала, чтобы уйти, но тут вернулся комиссар Фачини.

– Так вы не подписываете рапорт? – спросил он, явно довольный собой.

– Пожалуй, оставим все как есть, – сказал Милош.

Фачини вытянул руку, чтобы указать на вход, а я, подумав, что он хочет пожать мне руку, схватила его за запястье. И зависла так, будто удерживая его. Он рассердился и выдернул руку. Покачал головой молча и с укором, как будто слова не способны выразить весь масштаб моей глупости. Мы с Милошем вышли из комнаты, прошли по коридору, мимо дежурки и вышли на площадь Люфтбрюке.

Я зашагала по Колумбиадамм, шумной улице между Темпельхофер-Фельд и парком Хазенхайде. И шла так быстро, что Милошу пришлось догонять меня на скейтборде. Он ехал рядом, глядя на меня, а я отворачивалась. Он, как всегда, молчал. Я не испытывала вину и ни о чем не жалела. Ментально я была гибкой и смогла превратить стыд за то, что меня поймали на лжи, в гнев на Милоша за то, что он это сделал. Как будто он вломился в туалет, когда я сижу на унитазе. Он катился рядом, колеса скейта гремели об асфальт. Я просто ждала, когда он спросит снова, почему я врала ему, чтобы включить свою Эстеллу на полную мощность. Представила, как скажу:

А что, Милош, мне оставалось делать? Конечно, я соврала, ведь ты такой чувствительный. Пришлось защитить твою нежную душу. Если бы ты хотел знать правду, ты бы ее узнал. А ты наивно всему верил. И ни разу ни с чем мне не помог. Мы проводили вместе всего несколько часов в неделю, ты не спрашивал, чем занят мой день, одиноко ли мне в новом городе, почему у меня дома совсем нет еды. Вот и не требуй «правды» сейчас, когда мы оба знаем, что ты с радостью принимал мою ложь, потому что так тебе было легче. Но вот мне нет!

– Дафна, Дафна, стой, ПОЖАЛУЙСТА! – он почти кричал.

– Зачем?

– С доской что-то не так.

– Что?

– Колесо. Надо поправить. Можем присесть на минуту?

Мы сели на бетонную лавку у мечети Шехитлик с красивым куполом в оттоманском стиле и двумя высокими минаретами. Я много раз бывала здесь, когда мы с Эваном и Олли наполняли бутылочки в фонтане у мечети во время наших пробежек по Темпельхофер-Фельд. Милош перевернул скейт и поставил на скамейку между нами. Достал из рюкзака черный инструмент. Он стал подкручивать гайку на одном колесе. Его молчание усмирило мой гнев, его сменило переживание о том, что он скажет дальше.

– Видишь, при поворотах он слишком прыгает, – сказал он, как будто мне было интересно, что он делает. – Мне нравится, когда ход более плавный, и я пытаюсь понять, смогу ли поправить это, отрегулировав тут сзади.

Милош закончил с задними колесами и принялся раскручивать передние. Он резко остановился и посмотрел на меня.

– Дафна, я не понимаю, почему ты столько лгала. Ты соврала обо всем. О работе, о папаше-извращенце, о парне, который тебя сталкерит. Я не понимаю.

У меня не было сил возразить ему. Я соврала по поводу стольких глупых мелочей, что он не поверит одной важной вещи – что Граузам меня действительно преследовал. Из слов комиссара Фачини следовало, что он опасен, но сейчас было бесполезно переубеждать Милоша. Если бы только я не привела его с собой. Я бы могла честно рассказать Фачини об отношениях с Граузамом и о своей работе с самого начала.

– Почему ты солгала, Дафна?

Я не могла дать хороший ответ. Эта ложь была как и тысяча других лживых ответов в разных ситуациях: нет, спасибо, я уже поела; да, мне очень весело, спасибо; нет, мне совсем не одиноко; да, я воплощаю все свои надежды, становясь свободной женщиной.

Я врала, потому что считала желание окружающих знать правду вторжением в личное, а их предположение, что я скажу им правду, – гипотетическим. Люди думают, что надо говорить правду, но я никогда не была до конца честной, потому что не хочу выглядеть депрессивной. Мне что, надо было ответить: «Нет, я не поела, потому что застряла в паттерне голодания и не могу из него вырваться, потому что голод заглушает постоянное чувство провала и отвращения к себе, которое пронизывает меня»? «Да, я настолько одинока, что спала с отвратительным мужиком, который ужасно ко мне относился и с тех пор портит мне жизнь. И нет, я думаю, что более юная я была бы в шоке от того, какой я стала».

Могу предвидеть терапевтические ответы на это: Дафна, нам всем нужно чаще говорить о наших негативных чувствах. Давать им выход. Но я не согласна. Мы только и делаем, что жалуемся. И я через это проходила. У меня были все эти скучные полуночные слезы с девчонками с работы о проблемах с телом и расстройствах пищевого поведения (РПП). Я с пониманием слушала нытье своих друзей-мужчин по поводу их ЭД (эректильной дисфункции). Я жаловалась на каждую мелочь, которая со мной приключалась, дорогим психологам, чьи счета оплачивали те самые монстры, на которых я жаловалась за 180 фунтов в час (мои отец и мать). Я бесконечно ныла о патриархате. Разглагольствовала о «пустоте в сути вещей» на страницах посредственных философских эссе, за которые получала пятерки, потому что мой профессор боялся, что у кого-то из студентов случится нервный срыв, если он поставит хоть кому-то четверку. Нам не надо множить негатив. Нам нужны радость, оптимизм и смелость. Если надо выдумать басенок, чтобы облегчить беседу, я совру ради этого.

Однако остается проблема лжи насчет Граузама, работы, папаши-извращенца. Эту ложь нельзя считать за средство «облегчить беседу». Это хорошие примеры второго типа моей лжи: категоричного манипулятивного типа. Я врала, что меня домогается работодатель, потому что хотела выглядеть жертвой. Я хотела пробудить в Милоше защитные инстинкты и чтобы он знал, что другие мужчины тоже меня хотят. Я врала, что работаю, потому что не хотела, чтобы Милош узнал, что я могу позволить себе не работать. Я хотела, чтобы он думал, что я сама добилась всех своих достижений. А на самом деле я была ребенком, которому не приходилось работать по выходным, у меня были репетиторы по каждому предмету и личный преподаватель для подготовки к поступлению в вуз. То есть в жизни я стартовала на десять шагов впереди всех остальных и вполне естественно ощущала себя «не вправе», мошенницей и делала вид, что все мы начали с одной точки.

Если первый тип моей лжи был «блеском позитива», второй был «манипулятивным», то третий тип лжи был необъяснимым и без внятной причины. Например, я сказала Милошу, что мне двадцать четыре, а не двадцать шесть. Что у меня есть ролики, американский паспорт и что я не верю в Бога. Эта ложь бессмысленна и усложняет мою жизнь, не помогая мне круче выглядеть или достичь своих целей. Эта ложь – аппендикс или зубы мудрости, но в мире лжи: болезненно и совершенно бесполезно.

Четвертую и последнюю категорию лжи можно назвать «защитой от зависимости». Эта ложь была открыто направлена на мою «проблему с едой». Я понимала, что такое поведение может довести меня до психиатрического диагноза, но не хотела лишаться преимуществ, которые мне обеспечивали эти привычки. Мои странные ежедневные ритуалы из бега и сухой пищи помогали выносить все остальное. Подумайте об этом так: вы знаете, что в конечном итоге ваше поведение убьет вас, но муки отказа от этого поведения столь велики, что кажется, вы можете умереть. В таком ключе я не отличалась от других людей с зависимостью, а ведь для них невозможно говорить правду о своих привычках. Это как вежливо попросить Голлума отдать Кольцо. Он сделает что угодно, лишь бы сохранить свою прелесть. И я не собиралась отдавать свою.

И все же я порицала Милоша и своих друзей за то, что позволили мне столько врать и пустить им в глаза вагон пыли. Я ошибочно полагала, что, если меня кто-то ценит, они будут заботиться обо мне больше меня самой. Втайне я чувствовала превосходство и ненавидела их за то, насколько легко они сами велись на ложь. Бедный Милош. Наверное, он никогда не врал. Его слова, мысли и действия бьются в унисон, под ритм его души. А моя душевная организация напоминала экспериментальный джаз, и мысли носились в своем собственном диком темпе.

– У тебя еще остались бумажные платочки, которые я дал? – спросил Милош.

Он плакал. Я хотела приобнять его рукой, но он сидел на другом конце скамейки так далеко, как только можно. Я передала платочки, он развернул один и промокнул глаза, затем вытер им черные следы на обратной стороне скейта. Я знала, что теряю его. Он уже понемногу настраивался против меня. Я заплакала.

– Милош, прости, прости меня. Я не знаю. – Было сложно произносить слова из-за всхлипов. – Со мной что-то не так. Понятия не имею, почему я соврала. Я не хотела тебя ранить. Просто я плохой человек. Я всегда вру, потому что мне стыдно за то, кто я такая.

Он тут же смягчился и подошел ко мне.

– Нет, тебе просто нехорошо, Дафна. Я думаю, у тебя психологические проблемы. Это не твоя вина. Ты не плохой человек, Дафна.

– Нет, плохой. Плохой, Милош. Мне просто нужно быть честной. Что со мной не так? Что со мной не так?

Милош взял мои холодные руки, задрал рубашку и положил их себе на живот, чтобы согреть. Касаться его было невыносимо, потому что я знала, что никогда больше не прикоснусь к нему.

– Послушай, Дафна. Ты ни в чем не виновата. Но я думаю, ты очень больна и тебе нужна помощь. Я думаю, ты солгала вообще обо всем. И мне кажется, что… – Он затих.

– Что? Что кажется? – спросила я. В животе снова начало пульсировать. Внезапно показалось, что ему очень неловко и почти стыдно, но он продолжил:

– Мне кажется, это ты разбила себе ночью окно.

– Милош, я вижу, почему тебе так кажется, но, честно, это не я. Я не…

– Лейла сказала, что видела высокую блондинку. Дафна, я пошутил, что это твой двойник, но теперь подозреваю, что это могла быть ты.

– Милош, я признаю, что врала тебе, но я не сумасшедшая. Я бы не стала наносить ущерб квартире Касс, просто чтобы привлечь внимание!

– Дафна, это могло быть бессознательно. Подумай. В предыдущей квартире после взлома никто даже ничего не украл. А сосед сверху, которого мы встретили в Темпельхофер-Фельд, сказал, что слышал, как кто-то бьет посуду днем, пока ты еще была дома.

– Он просто слышал какой-то шум, необязательно из моей квартиры. Он мог идти из пункта приема стеклотары!

– Подумай, Дафна. Это нелогично. Зачем кому-то вламываться в твою квартиру, но ничего не красть? Как преступник мог узнать твой адрес? Как Лейла могла увидеть во дворе кого-то похожего на тебя прямо перед тем, как тебе вновь разбили окно?

– Но в Берлине полно похожих на меня людей. Это мог быть кто угодно, было темно, и она вообще не была уверена, что это я.

– Так ты думаешь, что это просто совпадение, Дафна? Подумай. Подумай!

– Милош, я не знаю! Я не знаю и именно это хочу понять. Но ты пугаешь меня. Ты правда меня сейчас пугаешь.

Я обхватила руками лицо. Что-то внутри меня разрывалось. С каждым ударом сердца в кровь выбрасывалась порция яда. В висках пульсировало. В его словах был смысл. Это было возможно. Я могла представить, как бью посуду Э. Г. Вообразить, как кидаю камень в окно Касс. И это выглядело в голове воспоминанием, не как фантазия. Мне не хватало храбрости на справедливое возмездие или простую месть. Но вот с саморазрушением было куда легче. Я плакала, всхлипывала, плечи дрожали.

Милош держал меня в объятиях, от его тела исходило тепло. Я хотела удержать его таким – живым и близким человеком, а не воспоминанием.

– Дафна, ты думаешь, это может быть правдой?

– Не знаю, Милош. Я не знаю. Но я люблю тебя, ты понимаешь?

– Я не знаю, Дафна, я не могу…

– О, я понимаю это. Я уже знаю, что ты расстаешься со мной. Просто хочу, чтобы ты знал. Я люблю тебя.

– Ты удивительная, Дафна, правда, просто я не могу жить так, будто ничего…

– Пожалуйста, Милош. Не говори ничего, просто давай посидим так еще минуту.

Он сжал меня сильнее. Я прильнула к нему, положив голову на плечо. Я взяла его запястье. Я знала, что этот миг пройдет, что он уже уходил. Я постаралась сконцентрироваться на деталях: текстуре его джинсовки, биении сердца. На его запахе, тепле его ладоней. Чтобы запечатлеть момент. Он сжал меня сильнее и отпустил.

– Дафна, я хочу есть, и я очень устал. Мне нужно домой.

Я закрыла лицо руками. Не могла перестать плакать.

– Хорошо, я понимаю. Спасибо тебе за все.

– Куда ты теперь пойдешь? Вернешься к Лейле? Хочешь, я провожу тебя?

– Я справлюсь сама, Милош. Я справлюсь.

– Ты правда особенная, Дафна. Пожалуйста, береги себя.

Он ушел. Я вытерла слезы рукавами и смотрела ему вслед, пока он не повернул и не исчез из виду. Милош ушел из моей жизни так же плавно, как и вошел в нее. Он всегда просто хотел мне счастья. Какое золотое сердце! Я не хотела обладать им – достаточно было знать, что он просто есть.

22
Везунчик

У меня не было сил слушать расспросы Лейлы о том, что случилось, и я завернула в парк Хазенхайде. Я прошла по круговому маршруту, по которому бегала, только переехав к Э. Г. Казалось, будто я иду назад во времени, возвращаю все цветение, которым восхищалась весной. Розовый сад сжался в массу шипастых стеблей. Листья сморщились и пропали. Голые ветки деревьев переплетались, опираясь друг на друга. Хотелось бы мне повернуть время вспять и начать жизнь в Берлине заново. Что, если бы все пошло иначе? Что, если бы я въехала в квартиру Касс, а не Э.Г. и познакомилась с Лейлой в первый же день? Что, если бы я устроилась в «Две луны»? Что, если бы я познакомилась с кем-то в «Тиндере», а не в «Мэтчтайм»? Внезапно меня охватили эти бесконечные возможности, мириады жизней, которые я могла бы прожить. А что я почерпнула из той жизни, которой жила здесь? Что узнала в Берлине, кроме немецкого и важности мыть овощи перед едой? Как мало я использовала возможностей города, как мало достигла. Я не была в клубе, не ходила на барбекю, не была в боулинге и не купалась на озере. Я сидела в тлетворном вакууме своей банки. Единственное пятнышко цвета в парке оказалось гамбийцами, которые в своих огромных желтых, красных и зеленых дутых куртках смотрелись как тропические птицы. Один из них заметил меня и стал изображать бегуна.

– Не бегать сегодня?

Я улыбнулась и прошла мимо. Один из них поехал за мной на велосипеде. На нем была красная куртка и голубая шапка-бини, модно подвернутая прямо над ушами. Я поняла, что это тот же самый гамбиец, с которым я сидела после столкновения с Граузамом.

– Где ваш парень, бегающая девушка?

– Я ему больше не нужна.

Он ехал рядом, медленно крутя педали, чтобы быть вровень со мной, прямо как Милош на скейтборде несколько минут назад. Логично, что все развалилось именно тогда, когда я влюбилась в него. Когда стала от него зависеть. Я растеряла то немногое, что позволяло мне контролировать себя.

– Глупый человек! Вы очень хорошая девушка!

– Спасибо.

– Как вас зовут?

– Дафна.

Я не знала, как вежливо от него избавиться. Он выехал за мной из парка.

– А как меня зовут, вы не спросите?

– Простите, как вас зовут?

– Везунчик!

Он проследовал за мной через дорогу и вдоль Паркхаусштрассе, молчаливый компаньон. У двери я обернулась.

– Я пришла, Везунчик.

Он развернул велосипед и улыбнулся.

– Пока-пока, бегающая девушка! Tschüss!

Я подождала, пока он не уехал, и вошла во двор. Я посмотрела на квартиру Касс. Окна отливали черным, как треснувший на замерзшем озере лед. Дыра от кирпича зияла как рана. Это была я. Это сделала я. Помню кирпич в руке, тяжелый, но компактный блок бетона. Прямо в центр. В яблочко.

Я долго не могла открыть дверь Лейлы, потому что ее ключи были такими же, как у Касс, и ни одна не повесила для отличия брелок. Было примерно шесть вечера. Лейлы не было. Я думала, что она меня избегает. Может быть, она, как Милош, подозревала, что я сделала это. Или видела меня во дворе и знала правду с самого начала, но решила не возражать мне. Я взяла у нее немного апельсинового сока. Открыла пачку ярко-желтого маргарина и намазала на остатки хлеба. Взяла две большие ложки майонеза и несколько маленьких «Нутеллы». Тут я услышала замок и звук открывающейся двери, Лейла вошла, когда я все еще виновато копалась в ее холодильнике. Я притворилась, что ищу молоко.

– Я заварю чай. Будешь?

– Да, пожалуйста. Можешь засунуть хлеб в тостер? – Она села и упала головой на стол. – Я та-а-а-ак устала!

– Это потому что я так рано разбудила тебя. Прости, пожалуйста.

– Ты ни в чем не виновата! Как все прошло в участке? Они выяснили, кто это сделал?

– О, все прошло нормально, – сказала я легко. – Все прошло нормально. Они расследуют, наверное. Эм, но я хочу вернуться ненадолго к родителям. Мне просто нужен перерыв. Ничего, если я поживу у тебя до отъезда?

– Да, конечно. Когда уезжаешь?

– Как можно скорее. Думаю, надо прибраться у Касс, конечно же. А я даже не сказала ей, что произошло.

– Ох, Дафна, я уже рассказала. Один из соседей написал по поводу окна. Она сказала, что пыталась дозвониться, но ты не берешь трубку, так что она позвонила мне, и я все объяснила. Прости, надо было позволить тебе все рассказать самой, но я не знала, когда ты вернешься, а она волновалась.

– Все в порядке, а что она ответила? Она злится?

Она только что откусила от тоста и выставила руку, показывая, что ей надо прожевать.

– Нет, – ответила она после долгой паузы. – Вовсе нет, Дафна. Вообще-то она сказала передать тебе, чтобы ты не волновалась. Она подумала, что ты захочешь уехать. На следующей неделе придут ремонтники. Ты можешь просто собрать все свои вещи. Все остальное на мне.

Она пошла со мной в квартиру Касс, чтобы помочь собраться. Урона было больше, чем я запомнила. Четыре горшка с растениями были разбиты, на деревянный пол и ковер протекла грязная вода. От земли по комнате распространился сладковато-прелый запах, а сама она почему-то рассыпалась даже на кровать. Будда валялся, распростершись в молитве, и равнодушно улыбался творящемуся вокруг хаосу. На полу в произвольном порядке валялись кучки сверкающих стеклянных осколков. Я огляделась в поисках кирпича, но не увидела его. В квартире было совершенно тихо, но в этой тишине было что-то живое и устрашающее. Бедняга Касс, ей придется призвать все самые мощные медитативные силы, чтобы перенаправить эту плохую энергию.

Лейла поиграла с балдахином на потолке, перекатывая ткань волнами, и помогла мне заклеить окно скотчем. Я поставила Будду и горшки на место, а затем быстро побросала свои вещи и книги в большую синюю икеевскую сумку. Я попыталась прибраться в шкафах Касс. Я носила многое из ее одежды и не могла вспомнить, как все лежало, когда я только въехала. Лейла остановила меня, увидев, как я достаю пылесос.

– Нет, Дафна, мы не станем делать это сегодня!

– Ты можешь не помогать, я все сделаю.

– Нет!

– Почему?!

– Потому что мы обе очень устали, я хочу отдохнуть.

– Но я собираюсь купить билет на завтра или послезавтра. У меня может не быть времени.

– Тогда я все приберу позже!

– Я не могу оставить все на тебя.

– Можешь. Теперь ты моя гостья. И я настаиваю. Будет очень невежливо меня не слушаться.

Я открыла холодильник, но, кроме банок и соков Касс, там ничего не было, он был на удивление совсем не тронут. Я посмотрела под кроватью, за изголовьем. Никаких Habseligkeiten тут больше не осталось.

23
Подарок

Я лежала на диване Лейлы, вещи лежали на полу, вывалившись из синей сумки. Я оформила бронь на рейс «Изиджет» следующим вечером. Порадовала себя дополнительным местом для ног и посадкой вне очереди. Я очень устала, но боялась уснуть, чтобы не повредить что-то в квартире Лейлы. Лежала и гуглила свои симптомы. Возможными представились несколько диагнозов: диссоциативное расстройство, диссоциативная фуга, психогенная фуга. Обычно не диагностируется с синдромом взрывающейся головы. В состоянии фуги человек не помнит, кто он и что делает. Часто причиной является травма или нерешенный внутренний конфликт. Больной может пуститься в авантюру или очнуться во время совершения какого-то необъяснимого поступка.

Но я не могла объяснить эти провалы в памяти. Пыталась выстроить все логически. Я лежала на диване без сна и пыталась вспомнить все. Как будто всю мою жизнь в Берлине разложили передо мной на плоскости, разделив на мгновения, такая странная выкладка предметов и людей. Вот квартира танцовщика. А вот мы с Каллумом едим мороженое. А вот первая пробежка с Олли и Эваном по Груневальду. Вот Граузам, настоящий и бескомпромиссный. А вот глаголы с отделяемыми приставками. И Кэт играет с молнией моего худи, и Милош выкладывает ньокки на тарелку. Я могла рассмотреть каждый миг в отдельности из неисчислимого множества мгновений и быть настолько же безучастной при этом, как биолог, учащий препарировать. «Это самка Daphnia magna. Слева кишечник. Темные части – это частично переваренная пища. Справа пищевод, частично суженный. Белая точка под ним – это неоплодотворенная яйцеклетка. Сердце бьется так быстро, что едва сокращается». Прекрасно освещенная, четкая и хорошо разложенная. И все же те мгновения безумия или фуги – как угодно, эти мгновения прятались от меня.

В десять утра я встала с дивана и заварила кофе, который мы с Лейлой пили на балконе. Она тоже не спала. Мы стояли, дрожа и моргая на свет, от дыхания и чашек шел пар. Был ясный холодный октябрьский день. Я поинтересовалась у Лейлы ее планами на грядущую неделю. Мы не обсуждали, чем я займусь в Лондоне, сузив разговор до города, который знали обе. Я уже чувствовала, как между мной и всеми жителями Берлина растет стена. Я больше не была одной из них, не была «берлинкой». Лейла зажгла сигарету. Дым струился. Я перегнулась через перила. С балкона двор был глубоким и мрачным. Было очень тихое воскресное утро.

Через несколько часов я закинула икеевскую сумку на плечо и обняла Лейлу на прощание. Сильных эмоций не было. Мы знали друг друга недостаточно, хотя она понравилась мне, и я бы скучала по той подруге, которой она могла стать, если бы я осталась. Она попросила написать ей, когда прилечу, и связаться, когда вернусь обратно. «Конечно, напишу».

Я дошла до станции Германштрассе. По воскресеньям движение поездов было нерегулярным, и следующий поезд в направлении аэропорта прибывал только через шестнадцать минут. Вопреки моим ожиданиям платформа не была пустой. В киоске продавали кофе и шриппе, безмолвные толпы людей – многие, видимо, после долгой клубной ночи – ждали, отойдя от края платформы. До зуда хотелось написать Милошу. Я все открывала и закрывала мессенджер. Я хотела сказать: «Уже по тебе скучаю, мне очень-очень жаль».

Поезд наконец-то пришел, я вошла вместе с остальными пассажирами, которые возвращались в свои постели. Села, начала рыться в сумке. В минуту паники я была уверена, что забыла паспорт у Лейлы, но нашла его в заднем кармане. Тут до меня дотронулся попрошайка в инвалидной коляске. Он неправильно понял мой жест и, оживившись в лице, протянул руку за мелочью, что-то бормоча, как будто читал заклинание или молился. Ногти его были грязными полукругами, с лысой головы свисали редкие пряди длинных волос.

Я неожиданно для себя протянула ему телефон.

– Вот. Мне он больше не нужен, – сказала я.

– Danke schön, – сказал он, слегка кивая головой. – Спасибо, спасибо вам.

Он сунул его в нагрудный карман, на секунду сквозь тонкую ткань показался загоревшийся дисплей, показались очертания моего фото Темпельхофер-Фельд, затем экран погас, и нищий укатился.

* * *

Садясь в самолет, я внезапно и с ужасом осознала, что забыла забрать велосипед Касс. Я оставила его у отца с дочкой из шпэти перед тем, как меня забрала «Скорая». Теперь я не смогу написать ей или попросить Лейлу его забрать. Я сидела у окна, место 4А. Когда включились двигатели и самолет с мощью взлетел, по мне прошлась волна адреналина. Я схватилась за подлокотник. В голове возник образ первого разбитого окна в квартире Э. Г. Помню, с каким оптимизмом я туда въехала и с какими надеждами. А затем ужас той ночи и бредовое предположение насчет синдрома взрывающейся головы. Но я не выдумываю, я знаю, что первый камень кинула не я. Я знаю, что это сделал сосед снизу, потому что ненавидел меня по каким-то причинам. Я уверена в этом точно так же, как и в том, что Рихард Граузам опасен. Комиссар Фачини это подтвердил. Я правильно его боялась.

А потом я разгромила квартиру Э.Г. и кинула кирпич в окно Касс. Перестала есть и бегала до потери крови и сознания. Жестокость и злость не нашли выхода снаружи, поэтому кипели внутри. Я ходила во сне с токсичными кошмарами собственного производства. Но хотя бы в конце я была протагонистом. Я кинула последний камень.

На соседнем кресле сидел англичанин с мелкими залитыми кровью глазами, который явно решил побороться за право мужчин сидя раздвигать ноги. Когда мы набрали высоту, я пустила в ход противодействие – раскинула ноги и положила руку на подлокотник. Я выпила банку колы без сахара, попыталась дочитать «Волшебную гору», но слишком устала, чтобы сосредоточиться.

С высоты город напоминал кузницу. Миллионы огней были как угасающие искры от молота и наковальни. Я представила, какие люди живут за этими огнями. Стало не по себе от того, какой спектр жизненного опыта мне недоступен. Я никогда не узнаю, каково иметь мужское тело, быть мусульманкой, стать матерью еще до двадцати. Я никогда не стану египтологом, альпинистом или балериной, но мне бы хотелось узнать способ, как можно прожить все эти жизни, словно примерить разную одежду и выбрать наряд себе по душе. Я переживала, что не понимаю, как использовать все замечательные возможности, которые уже у меня есть. Кто-то другой на моем месте прекрасно подчеркнул бы выдающийся нос, обернул в свою пользу желание угождать людям, знал бы, как общаться с моей замечательной семьей, куда направить отличное образование и мою эмпатичную натуру. А я все это тратила впустую. Все это было так сложно и запутанно, проблески мыслей таяли в общей массе света… потому что, пусть я и завидовала другим, мне было жаль их, ведь они никогда не узнают, каково это – быть мной.

Благодарности

С любовью дорогим друзьям и первым читателям этой книги: Ноа Амсон, Ниру Ферберу, Рене Флэнаган, Сесили Убер, Дине Кадум, Зои Райх-Авилес, Аллегре Реинальде, Магде Ротко, Дане Саги, Каролине Сидни, Салли Тулаимат, Полю Доману, Бену Уэсту.

Я благодарна тем, кто приютил меня в Берлине: Эду Лемонду, Майклу Шамаи, Моне Фогель, Марио Фёлькеру, дому Фербер-Кедан, Weserland и Amerika-Gedenkbibliothek (Американской мемориальной библиотеке). Спасибо моим ангелам-хранителям: Бриджит Боуэн, Марине Кантакусино, Луизе Кардуэлл, Аурее Карпентер, Филиппу Коннору, Эмме Фергюсон, Молли Мелой, Люси Вадхэм, Элизабет Вадхэм.

Мне странно, что на обложке этой книги стоит только мое имя. Столько деталей, которыми я горжусь в «Берлине», стали совместным вкладом женщин, которые с готовностью вложили свое время, силы и уверенность в этот труд. Обложки книг должны больше походить на титры к фильмам и перечислять всех, кто вложил в книгу свои душу и сердце.

Так что представьте, что рядом с моим именем идут эти: Катерина Кардуэлл, моя мама, отложившая все свои дела, чтобы сделать меня как человека и как писателя лучше. Шарлотта Сеймур, мой агент, предоставившая мне эту возможность и оказавшая поддержку на всех этапах работы. Элис Юэлл, мой британский редактор, руководившая мной и привнесшая крутые креативные идеи. Джеремайя Ортом, мой американский редактор, которая многому меня научила и всегда с готовностью уделяла мне внимание и давала совет.

С любовью моей семье: Катерине, Оливье, Леону и Боббо, – они всегда были моими самыми преданными фанатами.

1 Так немцы называют совместную аренду жилья, хотя термин Wohnungemeinschaft буквально переводится как «жилищное сообщество», что звучит довольно утопично.

2 «Марихуана» на сленге.

3 Неправда. В то время я переводила дух после ряда отказов от вузов, где есть магистратура по философии. Меня никуда не взяли.

4 В перспективе правда, но пока что ложь.

5 Правда, пока кто-то симпатичный не угостит сигаретой.

6 В этой точке повествования еще какая правда.

7 Организации принадлежат компании Meta, признанной экстремистской и запрещенной в РФ.

8 Krass – это замечательное немецкое выражение. Оно используется, когда надо придать чему-то вес, и означает, что что-то «очень»: очень хорошо или очень плохо, очень вкусное или очень противное.

9 «Возможен перепад температуры?»

10 «Камень. Брошенный».

11 Отрывок приводится по переводу М. Лорие. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1960. – Прим. пер.

12 Вроде ничего особенного, но меня эти слова опустошили: «Выдались довольно безумными» – это кодовая фраза, означающая череду одноразовых перепихонов.

13 Как же я тосковала по человеку, которым он тогда был! Такой теплый, до абсурда хорош собой. Он не мог спать без меня под боком. А во сне выглядел как медвежонок в спячке.

14 Например, Себ? Наш первый поцелуй в моей крохотной общажной комнатке, когда ты обхватил мой подбородок и сказал, что ждал этого целый год? Или, может, когда я залезла к тебе в телефон и увидела, что ты зовешь на свидания других девушек?

15 Нет, я вообще не ощущала то же самое, но, само собой, написала: «Да, да, я ощущаю то же самое!»

16 «Я Дафна, мне двадцать шесть лет, мои родители – французы, и у меня есть брат. Я родилась и выросла в Лондоне. Я учила философию в Оксфорде».

17 Ага, мне тоже взгрустнулось.

18 Я заметила, что такая нарциссическая озабоченность этой проблемой присуща в большей степени мужчинам. Они заклеивают веб-камеру пластырем, как будто кому-то есть до них дело.

19 В «Своей комнате» Вирджиния Вульф пишет: «Все эти века женщины выполняли роль зеркал, наделенные магией и великолепной силой отражать мужчину вдвое больше его величины».

20 В университете Себастьян хотел ее отрастить, но в то время ему удавалось достичь лишь тонкой занавески едва заметных волосков.

21 Bodega – небольшой мини-маркет, управляемый владельцем, в котором подают горячую и готовую еду, часто открыт допоздна и, как правило, с этническими рыночными влияниями. Épicerie – бакалейная лавка во Франции. – Прим. пер.

22 Hausmeister – еще одна фишка Берлина. Это что-то вроде нью-йоркского super или французского консьержа, хотя зачастую (но не всегда) дружелюбнее. В доме Э.Г. обязанности хаусмайстера на себя взяла сама фрау Беккер. Я пару раз видела ее во дворе, суетящуюся без толку в фартуке и желтых резиновых перчатках.

23 Отсылка к знаменитой работе художницы «My bed». – Прим. пер.

24 Быть на диете стало ужасно немодным. Никто не признает, что следит за питанием, хотя следят все. А все потому, что «прогибаться под патриархат» считается нефеминистским и сигнализирует, будто ты не любишь себя, что не только неприемлемо, но и жалко.

25 Это НЕ СТАЛКЕРСТВО. А вполне заурядная ОБЫЧНАЯ ЭМОЦИОНАЛЬНАЯ ДЕТЕКТИВНАЯ РАБОТА.

26 Schatz, «шатц», или Schatzi, «шатци», в немецком означает «дорогая» или «милая».

27 «Я люблю хумус».

28 А еще она диагностировала мне зависть к мужчинам из-за пениса.

29 «Хорошо добраться домой».

30 Роман Франсуазы Саган «Здравствуй, грусть». – Прим. пер.

31 «Хороших снов».

32 Wortschatz, «вортшатц», по-немецки «словарь». Произошло путем соединения слов Wort, что значит «слово», и Schatz, что значит «сокровище».

33 Freiluftkino, «фрайлюфткино», переводится как «кино на свежем воздухе». Летом в Берлине множество кинотеатров под открытым небом.

34 «Брехня».

35 Перевод Т. Щепкиной-Куперник. – Прим. пер.

36 Я допустила большое упущение, не упомянув раньше слова tschüss. Это первое слово, которое запоминают иностранцы, после hallo. Это неформальный способ попрощаться, как ciao в итальянском и à plus во французском, только вот tschüss не говорят, а пропевают, и непременно фальцетом. Понятия не имею, как лаконичные строгие на вид берлинцы терпят такое развязное «пока», но терпят, и это один из немногих моментов, когда они звучат радостно и оживленно. Мне всегда нравилось это слушать.

37 Потому что он пил невероятно много молока.

38 Свободный университет – один из главных исследовательских университетов Берлина.

39 Истеричных иностранках и наркоманах.

Продолжить чтение

Берлин

1Начать сначала

2Враг в городе

3Эстелла

4Рихард Граузам

5Новая дружба, старая любовь

6Мужчины

7Ангельский голос

8В осаде

9Habseligkeiten

10Месть во имя справедливости

11Уборка

12Приют Титании

13Шаурмичное настроение

14ЛСД и ньокки

15Забота о себе

16Упущенные возможности

17Скандал в шпэти

18Западный Берлин

19Вечеринка

20Комиссар Фачини

21Лженяня

22Везунчик

23Подарок

Благодарности

1
Начать сначала

2
Враг в городе

3
Эстелла

4
Рихард Граузам

5
Новая дружба, старая любовь

6
Мужчины

7
Ангельский голос

8
В осаде

9
Habseligkeiten

10
Месть во имя справедливости

11
Уборка

12
Приют Титании

13
Шаурмичное настроение

14
ЛСД и ньокки

15
Забота о себе

16
Упущенные возможности

17
Скандал в шпэти

18
Западный Берлин

19
Вечеринка

20
Комиссар Фачини

21
Лженяня

22
Везунчик

23
Подарок