Отзвуки времени

© Богданова И.А., текст, 2018

© Издательство Сибирская Благозвонница, оформление, 2018

Допущено к распространению Издательским Советом Русской Православной Церкви

ИС Р 22-221-3277

Давно минувшее…

Днём вдоль Невы, гремя колёсами, проехала карета государыни Елизаветы Петровны, дщери царя Петра. Снежная крупа серебром осыпала золотую резьбу широких каретных оконец, задёрнутых камчатыми занавесками. Лакеи на запятках стояли столбами, ровно аршин проглотили: парики напудрены, фалды кафтанов летят по ветру, руки в белых перчатках вцепились в поручни.

Городская мелюзга, сгрудившись в ватагу, бежала вослед кареты с криками:

— Едет! Царица едет!

Люди кланялись, ломали шапки перед матушкой. Позади кареты стучала по мостовой повозка с шутами, шутихами. Дребезжали бубенцы на дурацких колпаках. Карлица с детским личиком, разодетая в парчу и бархат, кривлялась напоказ толпе, вроде заморской обезьянки, что чужеземные моряки привозят на своих огромных кораблях с деревянными девками на носу.

И тогда в первый раз кольнуло под сердце: «А ведь недолго нашей государыне веселиться осталось. Приходит её черёд, тот, что уравнивает царей с распоследним лапотником».

— Поберегись! Расступись! Зашибу! — орал красномордый казак, сидя верхом на сером скакуне. Орудуя кнутом, он ловко разогнал толпу на набережной, вскинул голову и загарцевал, красуясь перед стайкой девок с молодками. Одна из них, чернобровая и синеглазая, была ой как хороша!

Щелчки кнута направо и налево полосовали спины случайных прохожих. Ей тоже досталось, и сейчас удавалось разгибаться с трудом. Три кирпича, положенных в стопку один на другой, давили на грудь неимоверной тяжестью. Больше трёх она поднять не могла, потому что донимала одышка. Подъем по крутой лестнице выматывал последние силы, оставляя крохи ради глотка воздуха. Упасть бы и не двигаться, но надо идти.

Юбка ещё не просохла после вчерашнего дождя со снегом, в рваных чёботах хлюпала вода, платок съезжал на лоб. Ступенька вверх, ещё ступенька. Она поскользнулась, но не упала, успев опереться спиной о перекладину. Через пять ступенек сквозь остов купола открылась небесная бесконечность с грядой рваных облаков, летевших вдаль. Широка, велика Россия-матушка! Где-то зацепятся эти облака за кресты над церквами, окутывая купола седой дымкой.

Женщина подняла лицо к небу, отыскала взглядом звезду и улыбнулась. Слава Тебе, Господи! Таская кирпичи на верхотуру недостроенной церкви, она так ясно чувствовала Его присутствие, как если бы видела на снегу следы Его стоп. Телу зябко, ногам больно, рукам тяжко, а душа поёт, словно подпевает хору Ангелов:

«Слава в вышних Богу, и на земле мир, и в человецех благоволение!»

Холодина над Васильевским островом стояла неимоверная. Вызывая дрожь, со стороны речки Смоленки дул студёный ветер. Со звоном луговых колокольцев мотались обледеневшие ветки деревьев, подкрашенные голубоватым лунным светом. Чёрные на тёмном, раскинули крылья могильные кресты на кладбище. Перекрестившись, женщина подумала, что ежели будет на то Господня воля, и она ляжет в эту землю, омытую слезами петербургских дождей.

Когда императрица Анна Иоанновна подписала указ об «отводе мест» под Смоленское кладбище, кресты над могилами уже тянули к небу свои крылья. Первыми на сём месте залегли в землю крестьяне Смоленской губернии, кои были пригнаны на строительство нового града посреди болот и топей. Те лапотные мужички с котомками за плечами и стали зёрнами, из которых взросла слава сиятельного Санкт-Петербурга как русской твердыни, прочно держащей в каменной длани ключи от северных морей.

Постепенно новое кладбище начали именовать Смоленским, а речку Чухонку переиначили в Смоленку.

Переживший кончину своего основателя, город царя Петра оцепенел на четверть века и гордо расправил плечи лишь при Елизавете Петровне, начав бурно прирастать проспектами и каналами. Князь Алексей Разумовский в Аничковой усадьбе отгрохал себе целое маленькое королевство с пышными покоями, висячими садами Семирамидиными и стеклянными галереями, где бродили диковинные павлины с переливчатыми перьями и мерзкими голосами.

Теснились к Невскому проспекту дворцы Воронцовых, Строгановых, Шуваловых. Пытаясь превзойти один другого в роскоши, вельможи выписывали из заморских стран архитекторов и художников, которые хотя и не говорили по-русски, зато обладали славой и мастерством.

Стучали молотки каменщиков, подводы возили щебёнку и пудожский камень[1], строились рынки и доходные дома. Вытягивалась вверх Литейная часть, Садовая, Гороховая, на Васильевском острове всё дальше и дальше раскидывалась сеть линий, первоначально задуманных царём Петром как каналы.

И только Петербургская[2] сторона оставалась заповедным уголком старины, прирастая лишь деревянными избами, что теснились вокруг Троицкой площади. В Русской слободе жили ремесленники и торговцы. За Кронверком Петропавловской крепости появилась Татарская слобода, заселённая сплошь татарами, калмыками, турками и иными народами, что ходили в толстых стёганый халатах, а их женщины прикрывали лица и старались не показываться на люди. В сторону от Большого проспекта[3] раскинулись Пушкарская слобода и слобода Копорского полка, чтобы в случае нападения шведов успеть встать в штыки и оборонить град от неприятеля.

По ночам с Петропавловской крепости по воде неслись крики часовых: «Слушай!.. Слушай!.. Слушай!..» Чуть свет начинали скрипеть колёсами телеги водовозов. Водовозы с Невы, Фонтанки или Мойки привозили бочки и разносили бадьи с водой по чёрному ходу высоких лестниц. Вода плескалась на ступени, и в студёную пору лестницы превращались в катальные горки. Ну да господам до чёрного хода дела нет, они ступали с парадной лестницы, а прислуге и так сойдёт. В широких дворах каждого дома громоздились поленницы дров, стоял каретный сарай с погребом, благоухали выгребные ямы — ведомство золотарей[4], что селились на окраинах, дабы не смущать соседей постоянной вонью.

Рядом с каменным городом стоял деревянный. Тот был попроще, пониже и ничем не отличался от притулившихся рядком деревенек. Разве что слухи в городские избы долетали быстрее да девки росли привередливее — всё ж таки горожанки посадские, а не чёрная крестьянская косточка.

Зима ли на дворе была, лето ли али осень — всё едино, коли беда стучит в ворота.

В доме полковника Андрея Фёдоровича Петрова в Копорской слободе стояла тишина.

Зеркало занавешено, дорожки свёрнуты, на полу хвойные ветки. Кто-то из родни напёк блины, кто-то замыл пол за покойником, кто-то прибрал со стола после поминок. Она ничего не помнила, кроме того, что ещё третьего дня под выбеленным потолком плыл любимый голос — мягкий, лёгкий, чистый и такой глубокий, что в него хотелось окунуться с головой. Одно слово — придворный певчий[5]. Если уткнуться лицом в мундир, то можно успеть вдохнуть родной запах и задержать его в груди, стараясь вобрать в себя на веки вечные.

Мундиров было два — парадный малинового цвета и ежедневный. Ежедневный мундир состоял из штанов зелёного сукна и полукафтана из казённой камки с крашенинной подкладкой и шёлковыми пуговицами. По красному полю кафтан был шит зелёным шёлковым шнурком. Она сама, своими руками подшивала его на рукаве, когда муж случайно зацепил о ветку яблони.

В парадном мундире Андрея Фёдоровича похоронили, а ежедневный здесь, на вешалке. К нему можно прикоснуться и представить, что Андрей Фёдорович вот-вот выйдет из спаленки и наденет его на плечи.

Горе. Кругом горе. И как для любого православного, самым страшным оказалось то, что Андрей Фёдорович скончался скоропостижно, без покаяния.

Мерцающая у иконостаса лампада освещала тонкие лики со скорбными очами, которые всё видели и всё понимали. Ах, если бы случилось так, что умер не муж, а она самоё, жена…

Она бы с радостью отдала всю себя взамен. И разве есть для настоящей любви, заповеданной Господом, невозможное? Только святая любовь в состоянии спасти бессмертную душу.

Ночь пролетела в слезах и молитвах, а наутро по улицам Санкт-Петербурга прошла молодая женщина в мундире придворного певчего. Откликалась она только на имя Андрея Фёдоровича, а тем, кто спрашивал, отвечала, что вчера была похоронена раба Божия Ксения Петрова, двадцати шести лет от роду, и просила помянуть её добрым словом.

— Дура! Дура идёт! — кричала вослед ватага огольцов, таких же босоногих, как и сама блаженная. С нищенской сумой за плечами, она шла вдоль Большой першпективы и, казалось, не замечала ни косых взглядов досужих зевак, ни снисходительных насмешек бывших друзей.

Ветер стих, и по всему Васильевскому острову пахло духмяной горечью тополей и смолой с пеньковых амбаров. К мясным рядам тянулись подводы, прикрытые рогожами. Стучали мастерки каменщиков, что возводили Андреевскую церковь, расхваливали товар горластые офени, сбитенщик нёс на голове бадью со сбитнем. Не разбирая дороги, промчалась карета князя Трубецкого — только занавески колыхались в оконцах.

Уступая дорогу, народишко отхлынул с мостовой, едва не сметя в сторону женщину в красном мундире певчего.

— Стыд и срам благородной вдове в неподобающем виде по городу бегать, — раздражённо сказала майорша Кобякина своей соседке, купчихе Дарье Трындиной. — Я пятый год вдовею, и мне ни разу не пришло в голову перед людьми позориться.

Дамы сидели в саду под яблоней и потягивали холодный квас с ягодинками мочёной брусники. Госпожа Кобякина гневно вздохнула, отчего заколыхались концы повязанного на груди платка. Купчиха Трындина согласно кивнула головой и надула губы колечком.

— Ходят слухи, что родня этой блаженной, — оттопырив мизинец, она указала в сторону улицы, — подала прошение в указ, чтобы признать её умалишённой. Мыслимое ли дело: раздать имущество до последней плошки, да ещё и дом в придачу! Разве может такое прийти в умную голову?

Едва не захлебнувшись квасом, Кобякина ахнула:

— Новость-то какая! А я и не слыхала. И что суд?

— А суд… — Трындина сделала глубокую паузу, дабы насладиться удивлением подруги, — … суд тоже сбрендил, потому что признал за Ксенией совершенное здоровье и право вершить дела по личному усмотрению.

— Ну и ну! Это теперь, значит, если кто из приличной семьи решит пустить нажитое по ветру, то рогатки ему никто чинить не будет. Что в мире деется! Что деется! — Кобякина опустила глаза долу, будто высматривая затейливый узор на скатерти, а потом стукнула кулаком по столу, аж квас в кувшине запузырился. — Помяни моё словечко, Дарья Елизаровна, года не пройдёт, как Ксения Петрова одумается. Волосы на себе рвать станет, что профукала состояние, да поздно будет!

Ночью на Петербургской стороне слышался треск, и с барок на реке Неве в небо взлетали огненные шутихи. Рассыпая искры, шутихи сгорали в воздухе, оставляя после себя завитки дыма. Окна Летнего дворца[6] на том берегу сияли отблеском тысяч свечей. Вдоль набережной толпились кареты вельмож и сановников. Ржали лошади, метались тени, ветер доносил звуки музыки.

Весёлая царица Елизавета Петровна любила гулянья и боялась смерти до такой степени, что запретила похоронным процессиям проезжать мимо дворца. Днём императрица спала или примеряла наряды, коих, говорят, скопились целые галереи, а ночью вершила государственные дела и праздновала, праздновала, праздновала…

— Свят-свят-свят, — крестились жители деревянных домишек, что лепились на задворках каменных громад вдоль Невы. — Спаси и сохрани, Господи, от пожара, неровён час, занесёт ветром огненного петуха, и пойдёт гулять горе по слободе, плодя новых побирушек и сирот.

Радовались потехе лишь бесшабашные мальчишки. Разинув рты, они приплясывали на деревянной мостовой, восторженным визгом отмечая каждый новый всполох. Мимо них со стуком катили по брусчатке конные экипажи, всхрапывали лошади под всадниками, по дворам лаяли собаки и квохтали куры.

— Данила, пострелёнок, живо домой! — выводил высокий женский голос. — За уши оттреплю!

Большеглазый паренёк оглянулся и подтянул порты. Видать, зипунишко на нём был с чужого плеча, потому что его приходилось подпоясывать пеньковой верёвкой, чтобы держался на тщедушном теле.

Блаженная в рваной одежде остановилась, протянула руку и раскрыла ладонь с зажатой копейкой:

— Возьми царя на коне.

Он неуклюже переступил босыми ногами в цыпках и ссадинах.

— Благодарствую, но негоже тебе меня добром дарить. Я о прошлом лете в тебя камнем швырнул по глупости да по малолетству. Ты небось запамятовала, а меня тогда батя выдрал. И поделом. — Он шмыгнул носом. — Помер батяня по весне, на Смоленском схоронили. Помяни его душеньку.

Они стояли друг напротив друга — женщина и мальчик, и ни один из них не сдвигался с места, пока, наконец, детская рука не шевельнулась и взяла копейку.

Рождество Христово в 1762 году выдалось таким тёмным и снежным, что барыня-однодворка[7] Колеватова после утрени прилегла покемарить и разодрала глаза только к полудню. В тонком сне привиделся отец диакон, трубно и благостно выводящий Рождественский тропарь: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума, в нем бо звездам служащии звездою учахуся Тебе кланятися, Солнцу правды, и Тебе ведети с высоты Востока: Господи, слава Тебе».

Трёпаная борода отца диакона, похожая на кудель, напомнила Колеватовой о том, что скоро святки и дочки запросятся на девичьи посиделки прясть пряжу да женихов выглядывать. А там, глядишь, и споют которой-то из них кошурку[8].

Покрутившись с боку на бок на духмяном сеннике, Колеватова спустила ноги с полатей и залпом осушила ковш кисловатого взвара из сушёных яблок.

— Ах ти мне, заспалась!

По молодости, когда не вдовствовала, бывало, с зарёй вскакивала и бежала в хлев, проверять, как девка коровушек доит. Брезгливой уродилась, любила, чтобы вымя было чисто вымыто и сухим полотенцем обтёрто, иначе каша на молоке в рот не полезет. А нынче от молочного так отвернуло, что едва похлёбку из снетков забеливает, да и то одной ложкой.

У печи возилась девка Акулька, что по сходной цене была куплена на прошлой неделе у разорившейся коллежской асессорши Раскудыкиной.

Протерев глаза, Колеватова принюхалась к запаху стряпни и поняла, что готова проглотить жареного быка вместе с рогами и копытами.

— Никак ты блины затеяла? С чего бы это?

— Затеяла, барыня, как не затеять, — глотая слова, затарахтела Акулька. — И киселёк сварила, всё как положено на поминки. Ко мне с утра соседская Дуська прибегала, жена шорника. Ейный брательник возит дрова его светлости графу Шувалову. Так вот шуваловский слуга Тишка сказал Гришке…

Колеватова закатила глаза под потолок, начиная кумекать, почему Раскудыкина снизила цену на Акульку едва ли не вдвое против других слуг. Всего за пятнадцать рублей сторговались, несмотря на то, что девка молодая и шустрая.

— Цыц, Акулька, — оборвала она поток слов. — Какие поминки, ты что, рехнулась? Толком говори, в чём дело.

— Так я и говорю! — Акулька столь звучно шмыгнула носом, что Колеватова забеспокоилась, не сронила бы соплю в горшок с похлёбкой. — Померла царица-то наша, Елизавета Петровна! Как теперь жить будем? Говорят, на престол взошёл государь Пётр Третий.

— Батюшка светы! — охнула Клеватова. — Да ты брешешь, Акулька!

— Вот вам крест, — забожилась Акулька. Её рука мелко заходила по груди, рассыпая крестные знамения. — К нам намедни нищенка забредала, твердила как заполошная: «Пеките блины, пеките блины, вскорости вся Расея будет печь блины». Я нищенку прогнала чуть не взашей, а глядь, её правда взяла! Вся Расея-матушка нынче на поминки блины с киселём стряпает.

Колеватова, что сходила со ступеней под полатями, так и замерла на одной ноге.

— Кого ты прогнала, дурища?

— Тётку в красной юбке и зелёной кофте. У неё ещё посох в руках был. Я ей и отрезала: мол, нечего побродяжкам у приличных домов отираться. Наша барыня покой и чистоту любит, а вы только грязь разносите.

Хотя колени у Колеватовой ослабли, в руках силушка сохранилась. Схватив подвернувшуюся подушку-думку, она запустила ею в Акульку:

— Недотёпа! Да тебя вожжами выпороть мало! Ты хоть соображаешь, что натворила?!

— А что? — У Акульки затряслась челюсть. — Прежняя барыня велела никому милостыню не подавать. Самим каждая копеечка дорога. Деньги счёт любят.

— Потому твоя Раскудыкина и разорилась дочиста, что гнала удачу от своих ворот! — заорала Колеватова. — Слыхала небось, что странников нам Бог посылает, чтобы испытать, каков ты есть человек?! Могла бы найти корку хлеба ради спасения своей души! — От возмущения она задыхалась, хватая ртом воздух. — А той блаженной Ксении, что ты прогнала, именитые люди в пояс кланяются и чуть ли не на коленях просят хлеб-соль отведать да примечают: у кого она возьмёт хоть сушечку или орешек, тому удача выпадает. А если отвернётся, то хозяйству убыток выйдет. Беда, ох беда!

Кое-как непослушными пальцами Колеватова застегнула пуговицы сорочки, натянула через голову шушун и только опосля отщипнула кусок пузыристого блина на конопляном масле.

— Помяни, Господи, душеньку царицы Елизаветы Петровны во Царствии Твоём и прости ей прегрешения вольные и невольные.

Смерть всех равняет под одну гребёнку. Смертушка придёт — не спросит: ей дорогу не заборонишь и рогатки не поставишь. Ей всё едино, что дворец, что курная изба — везде ворота отворены.

— Вот что, Акулька. — Она повернулась к девке и посмотрела со всей строгостью: — Собери мне блинов в корзинку. Пойду в церковь службу стоять да нищих одаривать, чтобы твои грехи замолить. Авось, и сжалится Господь, не накажет меня за твою глупость и скаредность.

Через много лет, когда уже старая Акулина придёт навестить могилу хозяйки на Смоленском кладбище, она заглянет и на другую могилку, около которой всегда толпится народ.

— Ты знала рабу Божию Ксению? — спросит её молодая барынька в синем капоре, подбитом лисьим мехом. По блестючему кольцу на пальце похоже, что новобрачная. — Правда ли говорят, что блаженная велела называть себя Андреем Фёдоровичем, по имени покойного мужа, а всём рассказывала, что умерла она — Ксения, а он жив-здоров?

— Видать Ксению видывала, а разговора с ней не вела, — покачает головой Акулина, — не довелось. Мало ли народа в стольном граде, со всеми не перебалакаешь.

Императрицу Елизавету Петровну похоронили в стылый день, пересыпанный снежной крупой, что ковром легла на ступени Зимнего.

Накануне от Зимнего дворца (часть ещё строилась) до Петропавловской крепости по невскому льду были проложены деревянные мостки. Вдоль всего пути стояли войска, и солдаты держали ружья по команде «на погребение», стволами вниз. Под тревожную барабанную дробь протяжно и уныло плакали трубы и флейты. Сплошная толпа народу на реке и набережной наблюдала, как из дворцовых ворот медленно выдвинулась похоронная процессия. Белизна снега подчёркивала траурные платья дам и чёрные попоны на лошадях; чёрные епанчи на кавалерах перемежались с чёрными латами рыцарей и чёрными штандартами на длинных шестах.

— Со святыми упокой, Христе, душу рабы Твоей, — протяжно выводил хор певчих, и казалось, что по их голосам душенька усопшей императрицы взбирается к Небесным Чертогам.

Издалека с набережной Кронверка хорошо просматривались две фигуры, что провожали гроб: одна — мужская — подпрыгивала дурным галопом. И тогда концы царской мантии вырывались из рук лакеев и вороньими крыльями вились по ветру. Другая — женская — следовала величественно и скорбно.

— Истинная государыня новая царица Екатерина! — летел по толпе глухой ропот, проникая в самое сердце каждого, кто провожал в последний путь Елизавету Петровну.

— Матушка, Андрей Фёдорович, умоли Бога за императрицу, а не то погубит Россию наследник Пётр Третий, — тихо и просительно произнёс чей-то женский голос.

Никак блаженная рядом! Колеватова живо поворотилась на звук, но позади себя увидела лишь великое людское скопище.

Как трудно выбраться из хворобы! Кашель раздирал грудь и горло, а глаза слезились. Лихоманка выкручивала руки и ноги. Чувствуя, что сейчас упадёт, женщина свернула в ближний двор с приоткрытой калиткой. Собака сипло рыкнула, но не залаяла.

Натянув на плечи кусок рядна, женщина забилась в хлев, прислонилась к тёплому коровьему боку и зашептала слова молитвы. Она сердилась, что болезнь мешает ей славить Господа, и стыдилась своей немощи. Даст Бог, минует зима, сойдёт лёд на Неве и колокола запоют пасхальные звоны. У церковных врат батюшка в белых ризах двумя руками подымет крест и трижды крикнет в тёмное небо:

— Христос воскресе!

— Воистину воскресе! — колыхнётся в ответ людское море, возвещая, что Спаситель попрал смерть, воедино соединяя мир живых и мёртвых.

И такая радость разольётся вокруг, будто ступаешь не по земле, а плывёшь по солнечному лучу.

Сквозь мягкое полузабытьё слышались стук колотушки сторожа и неразборчивые людские голоса. Один мужчина говорил быстро и громко, а другой смиренно и успокаивающе:

— Господи, и их помилуй от щедрот Твоих!

От Имени Божиего на устах болезнь отступала. Перекрестив скотину, разделившую с ней кров, женщина вышла наружу, в мозглую сырость февральской ночи. Ветер с волчьим воем затеребил плат на голове и забрался в башмаки, но взгляд успел отыскать яркую звезду на небеси, что наперекор всему сияла светом Христовым, не приемля ни хулы, ни похвалы.

В начале мая Санкт-Петербург полосовали дожди. Розовато-жёлтая громада Зимнего дворца в строительных лесах закисала в болотном тумане. Измаявшись непогодой, недоброй славы государь Пётр Третий отбыл в загородный Ораниенбаум, и молва доносила слухи о его нескончаемых пирушках. И это вместо того, чтобы ходить в траурном платье по благодетельнице императрице Елизавете Петровне! Мужики меж собой баяли, что прусакам дана большая воля, и дошло до того, что русских солдат понуждают прислуживать голштинскому войску, выписанному на потребу новому царству.

Подобно своенравной Неве перед бурей, город набухал недовольством и страхом: что-то будет? Кто отмолит грехи, что каменной глыбой лежат на граде Петровом, построенном на человеческих костях?

— Интересно, спит ли когда эта блаженная? — сказала мужу Фёкла, завидя невысокую женщину в красной юбке и зелёной кофте.

Та шла, постукивая посохом по деревянному настилу, а сзади, на безопасном расстоянии, тащилась парочка мальчишек — из тех сорванцов, за которыми глаз да глаз.

— А я почём знаю? — пожал широкими плечами бондарь Маркел по прозвищу Волчегорский, потому как ещё пострелёнком пришёл в Престольную с урочища Волчья Гора на Белом море.

Здоровенными ручищами он мог колёсные обода ломать, а перед Фёклой робел. Бывало, забуянит где в трактире, так целовальник[9] сразу полового за Фёклой шлёт. Стоит той взойти на порог да зыркнуть на благоверного, он вмиг тише ягнёнка становится.

— А мне всё же интересно, — продолжала гнуть своё Фёкла, — бабы всякое болтают, кто-то говорит, что Ксенья свой дом вдове Антоновой отдала, а я думаю, что у неё в заповедном местечке пристанище имеется или кто из богачей её привечает. Болтают, куда блаженная на постой встанет, тому хозяину удача выпадет: купцы расторговываются, у ремесленников заказы подходят, а у крестьян урожай родится сам-сто. Вот и стукнуло мне в голову проследить, с кем она дружбу водит.

Пошуровав в печи, Фёкла брякнула на стол чугунок с пареной репой и развернула тряпицу с солью.

Маркел крякнул:

— Опять репа? Ты бы хоть щей с грибами наварила или уху сварганила. Во где уже у меня твоя репа стоит.

Ногтем с чёрной окаёмкой Маркел чиркнул себя по горлу, но репу взял, густо присолив сероватой солью. Слава Богу, соли в доме было вдосталь, давеча в гавань судно с солью зашло, так знакомый корабельщик целую меру по дешёвке продал.

— Ты разговор-то на репу не отводи, а лучше подумай, как разузнать то, о чём я тебе толкую. — Фёкла взяла в руки рубель и принялась яростно выкатывать валик с накрученным полотенцем. Она всегда гладила бельё, словно в бой шла. Иной раз Маркел думал, что если бы его жёнку с энтим рубелем в руках да впереди войска поставить, то ух — дрожи, неприятель!

— Да боязно мне, — сказал Маркел, упихав в рот последний кусок репки. — Ну как заметит и ославит на всю округу. Не дело бондарю за людьми подсматривать, чай, у нас не Тайная канцелярия, а я не граф Шувалов[10].

— Тайную канцелярию государь Пётр Третий упразднить изволил, — отрезала Фёкла, — так что теперя каждый сам себе соглядатай.

— Не пойду я, Фёкла, не дури, — попытался урезонить жену Маркел, — что за шлея тебе под хвост попала?

— Узнай, — с нажимом сказала Фёкла, и Маркел понял, что упорная баба добром не отвяжется, да стыд признаться, но и самого интерес раззадорил, будь он сто крат неладен.

Легко сказать: выследи. А как сделать? Волей-неволей, пришлось спозаранку караулить, когда мелькнёт по улице красная юбка, да банным листом прилипнуть чуток поодаль, чтоб не потерять из виду.

А и скора блаженная была на ногу, будто не человек, а птица летала над городом! За целёхонький день нигде ни разу не присела, не отдохнула. К вечеру у Маркела от усталости спину узлом завязало, а ей хоть бы что. Спрятавшись за угол, он достал из торбы краюху хлеба и впился зубами в подсохшую мякоть. Хлеб Фёкла пекла знатный, духмяный, с тминным семенем. Сейчас жена небось козёнку подоила и сидит у ворот калёными орешками балуется.

За день пришлось с Петербургской стороны дойти до Сенной площади, оттуль до Сенатской, потом вдоль Невы к верфям. Слава Богу, у Исаакиевской церкви ему досталась короткая передышка, потому что далее пришлось топать аж до самого Смоленского кладбища. И везде Ксения шла лёгкой походкой, останавливаясь лишь у храмов Божиих, чтобы положить поклоны.

Завидев Ксенью, лоточники выскакивали из-за прилавков, что пузыри из кваса:

— Возьми, возьми копеечку, Андрей Фёдорович! Не побрезгуй.

Более не предлагали, знали, что не примет.

И замирали в поклоне с протянутыми ладонями, на которых поблёскивали медяки.

«А ведь чуют, что не она нищенка, а они, — вдруг до пота прошибло Маркела, — их богатство — труха, тлен, а её есть Царствие Небесное».

Он запахнул зипун и взглянул на небо. Вечерело. С Невы тянуло сырым холодом. Нынче сентябрь, День святого Евтихия. Сеструхи в деревеньке на Волчьей Горе небось примечают, тихий ли день. По приметам ежели не прилетят ветра, то льняное семя на корню выстоится и масло будет доброе, что жидкое золото. Маркел вздохнул. Хоть и живёт в столице, почитай, с малолетства, а душа в деревню погрустить летает, повидать родные берёзки возле полей со жнивьём да поклониться заветному родничку. Ух, и вкусная там водица!

Он так размечтался, что едва не прокараулил зелёную кофту, что замелькала меж возов с сеном. В два жевка заглотив краюху, Меркел двинул позади, держась на безопасном расстоянии, чтобы его не приметили.

На счастье, блаженная шла себе да шла куда глаза глядят, по сторонам не оглядывалась.

На углу постоялого двора, что держал Игнат Кубышкин, пришлось прикрыть лицо рукавом, навроде как зубы болят. С Игнатом они давние приятели, ну а вдруг если тот выскочит да спросит: куда, мол, Маркел, поспешаешь? Что отвечать?

Зазевавшись, он ступил в лужу, и лапти сразу же набрались жидкой грязью. Маркел хотел выругаться, но что-то удержало, словно бы Дух Святой ступал рядом и мог слышать слова непотребные.

Он забеспокоился, когда пала тьма и пешеходы разбрелись по домам. Крестьянские домишки вдоль улиц становились всё беднее. Покосившиеся избёнки сменяли дощатые сараюшки и приземистые коровники. На мостике через канаву блаженная замедлила ход. Они были вдвоём на улице, и Маркел слышал, как блаженная забормотала что-то неразборчивое. Далее, за мостиком, лежало поле, где, по слухам, разбойничала шайка Ваньки Кистеня.

Маркел перекрестился:

— Не приведи, Господи, встретить татя ночного.

Он думал, что Ксения пойдёт обратно, но она устремилась по едва видной тропке меж кустов. Чтобы спрятаться, Маркелу пришлось присесть в бурьян.

«Ну, жена, погоди у меня!» — прошептал он ради порядка, хотя, признать по чести, его и самого раздирало любопытство. Оказывается, сладость чужих секретов может кружить голову не хуже хмельной бражки. Ему бы устыдиться, повернуть назад, но ноги сами несли навстречу неизвестности, да и уйти теперь боязно, потому как должен же кто-то защитить блаженную от разбойников, если те вдруг задумают недоброе.

Оказывается, Ксения молилась! Ночь напролёт! Стоя на камне, клала поклоны на все четыре стороны, крестилась и снова кланялась. По серому ночному небу мчались чёрные облака. Ветер рвал полы зипуна и ерошил волосы, рассыпая по траве седую изморозь грядущих холодов. Когда проглядывала луна, из кустов ивняка Маркел чётко видел хрупкую фигурку, противостоящую непогоде. Закоченев от неподвижности, он тоже попробовал просить милости Господа, и сперва слова вязались в молитву, но потом от усталости мысли сбились на мирскую суету, и Маркел вдруг понял, что вместо «Отче наш» прикидывает, где сподручнее купить дубовины для бочек и заказать вязку обручей, чтоб гнулись, но не ломались. Стянув шапку, он наклонил голову и постарался сосредоточиться, стыдясь собственной слабости.

Ведь не за себя же просит блаженная, что стынет на пронизывающем ветру, а за него, за стольный град Петра, за Россию, чтоб стояла из века в век, за царицу-матушку, чтоб была умна и милостива, и за весь честной люд, что должен жить по совести и в страхе Божием.

Неужели же он, здоровый мужик, не сдюжит то, что каждую ночь делает слабая женщина? Но нет, не смог, не хватило сил.

Утром, едва живой, Маркел забрался к Фёкле на печку и уже сквозь сон, произнёс:

— Завидишь блаженную — в ноги кланяйся и почитай за святую душеньку.

Юродивых по Петербургу бродило великое множество. По воскресным дням церковные паперти заполняли нищие. Выставив напоказ расчёсанные телеса, попрошайки тянули руки к прохожим:

— Подайте на пропитание Христа ради!

Тот, кто подобрее, бросал в подставленные ладони копейку-другую или совал краюху хлеба. Иные, скривив лицо, коротко отвечали: «Бог подаст», и тогда им в спину летели горькие взгляды, а иной раз и крепкое словцо.

Полученные деньги хватались с жадностью и тут же отправлялись за щёку, в щербатый рот: подальше положишь — поближе возьмёшь.

Ксения же ни о чём не просила и милостыню принимала не от всех, а полученное немедля раздавала другим, ничего не оставляя для себя. Казалось, что её не берёт ни холод, ни голод и не заботит людская молва. Одно слово — блаженная, да не от того, что ей припала блажь нищенства, а оттого, что сумела прикоснуться к истинной благодати Божией.

Петербург — город маленький, а Петербургская сторона и того меньше, трудно не распознать, что ежели заглянет блаженная в какую лавку да угостится хоть малой малостью, то у хозяина торговлишка как на дрожжах попрёт. Единственное, на что серчала, — это ежели её величали не Андреем Фёдоровичем, а матушкой или Ксенией. Ответствовала всегда едино: «Ксения Григорьевна умерла».

Самым трудным оказалось избавиться от собственного тела. Оно мешало, приколачивало к земле, требуя то пищи, то крова, то чашку горячего сбитня с медовой пенкой, мечтало о кисленьком кваске из погребов, да чтобы поверху плавала поджаристая хлебная корочка. Зимой тело мёрзло, а летом корчилось от жары. Но по мере того, как душу заполняла молитва, бренное тело перестало занимать мысли. Пусть себе существует, раз Бог дал его человеку ради испытания веры.

Царствие императора Петра Третьего[11] продлилось семь месяцев, уснащая город сплетнями и пересудами. Новый царь не по нраву пришёлся простому люду, да и презирал он русский народ, всё больше поглядывая в сторону неметчины, в коей взрастал до четырнадцати годков.

— Даже солдат себе выписал из Голштинии[12], — с придыханием говорила сестре дворцовая прачка Марфушка. С вёдрами в руках, бабоньки стояли возле бочки водовоза и никак не могли наговориться власть. — Нешто наши солдатики хуже ихних из ружей пуляют? Видала я этих упырей заморских, по-русски ни бе, ни ме, ни кукареку. Лопочут на своём немецком, что собаки лают. И государь туда же. Ростом сморчок, лицо с кулачок, паричок кургузый, а сапоги-то, сапоги! — Выкатив глаза, Марфушка провела ребром ладони себе по юбке. — Сапоги у него столь высоки, что ноги не сгибаются. Так и стоит столбом. Рукой машет да кричит солдатам: «Ай, цвай, драй! Ай, цвай, драй!» Не пойму я, что за «драй» такой? Что ни день, то у царя гулянка. Запрётся в покоях с, прости Господи, фрейлинами и велит страже никого не впускать, кроме лакея Фролки. Тот винище из погребов таскает кувшин за кувшином. А придворный арапчонок Тишка болтал, якобы княгиня Куракина с царской полюбовницей графиней Елизаветой Воронцовой до такого непотребства дошли, что едва не подрались. Парики друг у дружки на пол поскидывали и на посмешище всей дворни волосами трясли.

— Да неужто?! — У сестры так и рот открылся. — А я про Воронцову слыхала, что она с царицей Екатериной дружбу водит.

— С царицей дружбу водит Воронцова-Дашкова, сестра Елизаветы, — важно разъяснила Марфушка, — я их тоже сперва путала, пока не разобралась, что к чему. Тем паче, что они лицом схожи, как мы с тобой. Хотя ты, пожалуй, покрасивей меня будешь, недаром сваты у батюшки с матушкой пороги обивали, а я вековухой осталась… В общем, сестрица, я так тебе скажу: не Пётр Третий нашей державе достался, а балаганный петрушка. Но это ещё полбеды бы! Намедни мне портомойка шепнула, что государь собирается затеять войну с датским царём, чтоб помочь своей родной Пруссии! Где этот датский царь, мне неведомо, но подумать страшно, за что он собирается нашу русскую кровушку проливать! Одно слово — иноземец, не то что жонка его, царица Екатерина Алексеевна. Та, голубушка, вся в чёрном, да с плерезами[13] шириной с тесовую доску. — Обозначая размер траура, Марфушка растопырила руки в стороны. — Ходит из церкви в церковь и молится за душеньку новопреставленной Елизаветы Петровны. Императору, само собой, стыд глаза ест, и помяни моё слово, Палага, моргнуть не успеем, как Екатерина в монастыре окажется, а то и того хуже, — она понизила голос, — удавит её супостат голштинный. Как пить дать удавит.

Охнув, сестра перекрестилась и некоторое время стояла, горестно подперев ладонью щёку. Но вдруг встрепенулась, словно луч солнца блеснул меж тучами.

— Авось обойдёт беда стороной Россию-матушку, не даст совершиться смертоубийству. — Она указала взглядом на блаженную Ксению, что брела вдоль забора бондаря Волчегорского: — Вон кто наши грехи отмолит. — Согнув спину в полупоклоне, она протяжно молвила: — Андрей Фёдорович, возьми копеечку, не побрезгуй.

Блаженная остановилась, опустила голову и пошла дальше. Только посох по дощатому настилу постукивал: стук да стук. Словно отсчитывал дни царствию Петра Третьего.

С той поры, как Маркел таскался за блаженной по городу, прошёл год, а кажется, будто век пролетел, столь круто свернула в сторону его жизнь. Будто лихой конь на полном скаку скинул с седла да в канаву с крапивой.

Завидев блаженную, Маркел скомкал в руках шапчонку и согнул спину в поклоне:

— Здравия желаю, Андрей Фёдорович.

Теперь он всегда кланялся Ксенюшке до земли, будто царице. Хотя, пожалуй, государыне императрице он кланялся с меньшим усердием. Та проедет мимо в карете либо проскачет верхами и пропадёт за воротами Зимнего дворца, а блаженная — вот она, рядом, по земле ступает. Посмотришь на неё, и будто тёплым ветерком душу овеет. Она ведь, голубушка, всё насущное потеряла, от всего отказалась, чтобы остаться наедине с Господом. Мало кому дана такая сила!

Ещё тогда, сидя под кустом в поле, он отчётливо понял, кто во граде Петровом настоящая царица, потому как сказано в Писании: Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное[14]. А она и есть самая настоящая блаженная, не будь он Маркелом Волчегорским, несчастным мужиком двадцати трёх лет от роду, с грудным младенцем на руках, у которого вот-вот помрёт жена. Он уже и место Фёкле на Смоленском кладбище присмотрел меж трёх тополей. Как родила она мальчонку, так и не встаёт боле. Видать, сломалось у неё что-то внутри. Подумав про Фёклу, Маркел почувствовал соль на губах. Глаза всегда сами слезу роняли, если Фёкла на ум приходила. Собрав последние копейки, он приводил к ней лекаря, да не абы какого, а самого лучшего в околотке. Положив крестное знамение на иконы в красном углу, лекарь кулаком помял Фёклин живот, заглянул в рот, а опосля изрёк, что лучшее средство от родильной горячки — пить холодный настой зверобоя и покрепче молиться.

Заради Фёклы со чадом Маркел готов был лоб расшибить, лишь бы Господь услышал и смилостивился, да не доходила его молитва до небес, видать, нагрешил много. Надобно, чтобы за Фёклу чистая душенька заступилась, такая, которую Господь в ладонях ровно птаху держит. Тут и пришло на ум побежать до разыскать ту, что просит Господа за всех, кто ныне плачет и корчится от горя. И разве может быть не услышана та молитва, если её с любовью произносят блаженные уста? А раз так, то обязательно должна Фёкла поправиться.

Он встретился глазами с блаженной, что смотрела на него с глубочайшим состраданием. И вдруг то ли почудилось, то ли впрямь — губы Ксении тронула еле заметная улыбка.

Маркела окатила волна от страха, перемешанного с надеждой. Дрожащей рукой он нашарил в кошеле копеечку и стал продираться сквозь толпу.

«Возьмёт — не возьмёт?» — кузнечным молотом стучало в висках.

Казалось, что за эту копеечку он сейчас покупает две жизни — Фёклину и сыновью, потому как младенец без матери навряд ли выживет.

— Господи, помилуй, — начал он бормотать молитву, но всё время сбивался со слов, потому что боялся упустить из виду белый платок, мелькающий среди людских голов.

Позади блаженной ехал возок с барынькой в седом парике. Привлекая к себе внимание, барынька зазывно махала платочком и что-то говорила низкорослому слуге, что стоял на запятках.

Отшвырнув попавшего под руку мастерового, Маркел прибавил ходу.

«Возьмёт — не возьмёт? Возьмёт — не возьмёт?»

На церкви Апостола Матфея заблаговестил колокол, вздымая в воздух стаю голубей. Сдёрнув шапку, Маркел закрестился, но шаг не умалил, и пока над Копорской слободой плыли медные звуки, ему хватило опередить барыню с повозкой.

«Возьмёт — не возьмёт?»

Протягивая блаженной монету, он зажмурился, сокрушённым сердцем предчувствуя неминучую беду.

Ладонь словно бы птичка крылом задела. Взяла! Горячая радость облила Маркела с головы до пяток. Хоть и Господь судит живых и мёртвых, а всё же через людей сеет Он на землю Своё милосердие. Авось и не пришёл для Фёклы смертный час, раз блаженная не отказала, взяла копеечку.

Домой Маркел бежал так, что лошади по сторонам шарахались, а бровастый возница, видать, чумак из Малороссии, огрел кнутом поперёк спины.

«Взяла, взяла копеечку!» — пело и ликовало внутри, озаряя душу светом надежды. У дверей своей избы он увидел нескольких баб, что суетливо выметали голиками крыльцо, всё понял, схватился руками за изгородь и трубно завыл.

Государственный переворот в пользу императрицы Екатерины вызревал долго, а случился нежданно-негаданно, полыхнув в тот момент, когда в особняк князя Дашкова прибежал запыхавшийся офицер с посланием к её сиятельству Екатерине Романовне Воронцовой-Дашковой. Письмо оказалось такой срочности, что Екатерина Романовна решительно отказалась пить кофе и заметалась по покоям, а потом кинулась к конторке, дабы начертать записку в несколько строк.

Слуги стояли наготове.

— Мундир подайте, в нем пойду, — кинула Екатерина Романовна и, не ожидая, пока тонкое сукно плотно обляжет плечи, выскочила на улицу, сразу окунувшись в тёплый июньский день с запахом сирени и медвяных трав, что пробивались на недавно заложенном газоне. Высоко в небе парила одинокая ласточка, в появлении которой Екатерина Романовна усмотрела добрый знак.

— Господи, подскажи! Я знаю, что поступаю правильно, но не остави меня одну пред ликом опасности! Оборони от злого рока! Не ради себя стараюсь, но радею за Отечество!

Екатерине Романовне Дашковой минуло осьмнадцать лет, и она знала, что в офицерском мундире Преображенского полка выглядит похожей на нежного отрока с белой кожей и тёмными очами. Но сейчас было не до любования и маскарада. Надобно поспешать, чтобы не сорвался тщательно продуманный заговор с целью возвести на Российский престол истинную матушку-государыню, иначе пропало Отечество под пятой сумасшедшего голштинного шута, признающего над Россией власть прусского короля. Дошло до того, что на балу, перед всем честным миром, Пётр встал на колени у портрета Фридриха Второго и заставил сановников кричать тому виват! И кричали! Отводили глаза, крутили кукиши в кармане, но кричали!

Одна императрица Екатерина Алексеевна нашла в себе смелость промолчать. Истинная государыня! Только она должна взойти на престол! Только она и никто более!

Дашковой запомнился беглый стук собственных башмаков по деревянному настилу и то, как замерла, увидев всадника в малиновом кафтане с золотым позументом, нёсшегося навстречу во весь опор. Таким плечистым и рослым мог быть только Алексей Орлов, брат Григория Орлова!

Не чуя под собой ног, она кинулась навстречу:

— Алёша, любезный друг, поручик Пассек арестован![15]

— Знаю! — Рванув за узду, он осадил коня, коротко всхрапнувшего. От морды животного летели клочья пены. От бешеной езды парик на голове Алексея Орлова съехал на затылок, приоткрывая полоску тёмных волос. Злым голосом он коротко бросил: — Надо действовать немедля, иначе голова с плеч! И императрицу погубим, и себя.

Екатерина Романовна побледнела:

— Да, ты прав! — Придерживая рукой шляпу-треуголку, она запрокинула голову, глядя на Орлова снизу вверх. — Я послала записку жене Шкурина[16], чтобы наняла карету для государыни и сообщила мужу держать её наготове. Шкурин неотлучно находится при императрице, подаст сигнал в случае опасности.

Говоря, она задыхалась от нетерпения. Страха не было, лишь в висках билась и пульсировала единственная мысль: «Успеть бы! Пан или пропал!»

Карета, нанятая Дашковой, словно птица летела по улицам Петербурга.

«Поберегись, поберегись, поберегись», — выстукивали по мостовой копыта четверика лошадей. Хотя белые ночи шли на убыль, света хватало, чтобы рассмотреть каждый камешек, что мог ненароком попасть под колёса и повредить тележную ось.

От быстрой езды карету шарахало из стороны в сторону. Привстав на козлах, возница поднял хлыст и поддал ходу. Шкурина сказала, что озолотит, если домчит в Петергоф за пару часов. Дело, видать, срочное и опасное. Барыня от волнения была сама не своя: причёска растрёпана, платье в беспорядке. Барыней Шкурину повеличал больше по привычке, из уважения к дворцовой прислуге, ибо не каждому выпадает счастливый билетец питаться с царского стола, а то и потомственное дворянство выслужить.

Вспомнив про царицу, что проживала сейчас аккурат в Петергофе, он почувствовал, как по горячей спине проскользнул холодок тревоги. Уж не в заговорщики ли попал? Хотя новый император Пётр Третий и упразднил Тайную канцелярию, но возглас «Слово и дело»[17] накрепко застрял в мозгу рассказами о пыточных комнатах с калёным железом и страшной дыбой под потолком. Любой горожанин от мала до велика трепетал от особняка Тайной канцелярии, что на Садовой улице. Не далее как вчера в трактир забрёл увечный калека без языка. Выпрашивая подаяние, бедолага невнятно мычал и тряс головой, изъеденной чешуйчатым лишаем.

— Видал, Архип, что с людьми в пыточных комнатах делают, — коротко молвил трактирщик, кивнув на увечного, но и этого хватило, чтобы лоб стал влажным от пота.

Близ моста через Неву стояла женщина в красной юбке и зелёной кофте. Блаженная Ксения, вспомнил он её имя, вроде бы как вдова певчего.

Он и прежде видел её то на Петербургской стороне, то на Васильевском острове. Не зашибить бы ненароком. Не дай бог, лошади взбрыкнут, и быть беде. Острый глаз возницы успел усмотреть, что юбка рваная по краям, а кофта истрепалась чуть не в лохмотья. Говорят, встреча с ней может принести удачу.

«Слава тебе, Господи! — Перехватив вожжи в левую руку, возница быстро перекрестился. — Если получу обещанное жалованье за поездку, то десятую долю от щедрот раздам на паперти», — походя загадал он, потому что более думать времени не было — надобно поспешать, раз подрядился исправить службу.

Наплавной Исаакиевский мост колыхался под напором тысяч ног, бегущих в сторону Зимнего дворца. Тяжёлые волны гулко хлюпали о борта барок, на которые опирался деревянный настил. Барок было ровным счётом двадцать девять, а барочных досок разных мер — три тысячи сто семьдесят семь. Старики вспоминали, что после смерти царя Петра Великого светлейший князь Алексашка Меньшиков велел изничтожить мост, чтобы новый государь не смог вывезти богатства из его дворца на Васильевском острове. Алексашке хитрость не помогла, но опосля цельных пять лет добраться до Васильевского острова можно было только перевозом по воде. Заново мост возвели по приказу недоброй памяти Анны Иоанновны и за движение драли пошлину — копейку с пешего али верхами, а с возов да карет ажно по пятаку.

Спасибо царице Елизавете Петровне, что отменила мостовые деньги за переход. Хотя если подумать, то сколь много лодочников тогда кормилось за счёт перевоза, а нынче глядь — стоят одни баркасы для крупных грузов да шныряют лайбы[18] чухонцев, приезжающих торговать на столичные рынки.

Чтобы не замяла толпа, Маркелу Волчегорскому пришлось прижаться спиной к перилам моста. С тех пор как похоронил жену и остался один с ребёнком, он стал бояться случайностей. От случайной мысли, что его Егор может остаться сиротой, сердце обливало ужасом. Он едва не сверзился головой вниз, когда с ноги соскользнул чёбот.

— Эй, дядька, не зевай! — весело выкрикнул пострелёнок в холщовом рубище. Подскочив ужом, он успел спасти пропажу и весело подкинул вверх.

Одной рукой Маркел перехватил чёбот:

— Спаси тебя Христос!

Пока переобувался, люди толкали в спину и в бока. Казалось, что в это утро Петербург превратился в растревоженный пчелиный рой, что гуртом собирается вокруг своей матки. Бежали мужики, бабы, девки. Матери на закорках тащили малышей. Проталкивались вперёд босоногие ребятишки.

Где-то за спинами мастеровых ему почудилось знакомое лицо блаженной, очень спокойное посреди всеобщего кипения. Как всегда, она была одета в красную юбку и зелёную кофту. Маркел подумал, что надобно держаться поближе к ней, чтоб в случае чего оборонить от толпы. Но его уже оттеснили к другому краю.

— Царицу убили! — вдруг выкрикнул чей-то голос посерёд людского моря.

— Заговор, заговор… — пролетел по головам шёпот и стих в водовороте толпы.

— Не зря проклятущий Пётр Третий Миниха с Бироном вернул, снова грядут кровавые времена! — возбуждённо вещал господин в старомодном парике. Толпа влекла его вперёд. — Помяните мои слова: быть худу!

— Слово и дело! — петухом клёкнул невзрачный мужичонка в лаптях без онучей. Видать, забыл накрутить второпях.

Два рослых парня шутейно ткнули мужичонку под бока:

— Доносчику первый кнут!

И почти сразу, перекрывая звуки, коровьим рожком загудел густой бас, ровно диакон молитву вывел:

— Да здравствует государыня Екатерина Вторая!

— Да здравствует!

— Виват императрице!

— Виват! Виват! Виват! — вихрем закрутилось в накалённом воздухе.

Казалось, высеки искру, и мост полыхнёт ярким пламенем вместе со всем честным людом.

На Петропавловской крепости пробило десять часов. И вдруг стало боязно: куда-то сейчас пойдёт Россия-матушка? Вправо ли свернёт, к голштинцам, влево ли, замиряться с королём шведским, либо двинет прямо, своим путём, до сибирских лесов, не оборачиваясь и не оглядываясь?..

Крики на Дворцовой площади нарастали, и скоро неясный гул перерос в громадный вал тысячи глоток, что дружно орали единое имя:

— Екатерина! Екатерина!

Вдруг откуда ни возьмись навстречу рванулась ватага мальчишек, и каждый пострелёнок прижимал к животу островерхую шапку, похожую на шутовской колпак.

— Откель несётесь, как заполошные, поди, ограбили кого? — растопырила руки баба в широком сарафане, расшитом понизу красной тесьмой.

— Не боись, тётенька! — звонко выкрикнул один, самый мелкий. — Это солдатики выбрасывают прусскую форму, требуют, чтобы каптенармусы старую со складов возвертали! А ты, тётенька, беги шибче, не то опоздаешь, купцы на радостях вдоль проспекта бочки с пивом выкатывают. А новая царица уже молебен в Казанском соборе отслужила. Туда четыре полка пехоты подошло да артиллерия с пушками! Вот потеха!

Маркел охнул:

— Слава Тебе, Господи! Не свершилось смертоубийства, жива царица!

Сорвав шапку, Маркел перекрестился и тут заметил, что крестится не один, а вместе со всем народом.

«Нет, время не шло — оно летело, подобно пуле, выпущенной из первоклассного штуцера. Давно ли на трясущихся ногах провожал супружницу на Смоленское кладбище, а глядь, четыре года пролетело, — подумал Маркел Волчегорский. — И слава Тебе, Господи, за великую милость, что послал на порог добрую кормилицу, не дал погибнуть сыну-малютке».

В тот страшный день за окном выла буря, поворачивая вспять волны залива. И он тоже выл, обхватив руками голову, потому что в люльке умирал сынок Егорка. Малодушно думалось, что надобно пойти к целовальнику и напиться в хлам, чтобы не смотреть, как в последний раз шевельнётся бледный ротик, похожий на крошечного червячка. Соседская жёнка пыталась покормить Егора, но он не брал грудь, токмо безучастно смотрел огромными голубыми глазами, словно просился на небо к новопреставленной мамушке. Стук в дверь раздался вместе со стуком ветра о ставни. Маркел не удивился незваному гостю — в доме умершего двери всегда отперты для поминок. Но вошедшая женщина с ребёнком пришла не наниматься в плакальщицы. Положив низкий поклон, она без сил опустилась на пол возле печи, покачала своего младенца, завёрнутого в тряпьё, и едва слышно проговорила:

— Не выгоняй, хозяин, дай ночь пересидеть, а то мою избёнку в реку смыло.

Он поднял голову и налитыми от слёз глазами поглядел на бледное лицо в тёмном платке, с трудом признавая в пришедшей вдову золотаря Неонилу, что жила на Мокруше, вблизи болотной протоки. Была она бабой бойкой, нахрапистой, из тех, что лучше за версту обойти, чем парой слов перемолвиться. Срамно сказать, но пару раз он видел, как простоволосая Неонила наподобие мужика к бражке прикладывалась. Ещё подумал: не дай бог с такой окаянной женой повенчаться.

С трудом ворочая языком, он спросил, только для того, чтобы не молчать:

— Как смыло избу? Почему?

Она пожала плечами:

— Знать, Бога прогневили. Вода нынче поднялась, подтопила берег, вот наш домишко и ополз в яму. Сама не пойму, каким чудом мы с Любушкой успели спастись. Видать, пригодимся ещё кому-то на этом свете.

Словно поняв, о чём говорят, девчонка в свивальниках выгнулась дугой и заорала благим матом. И, о чудо, в ответ на её ор тихонько блямкнул жалобный писк Егорушки.

Неонила встрепенулась:

— Никак у тебя там дитё?

— Сынок умирает, — едва ворочая губами, произнёс Маркел и без всякой надежды сказал: — Мамка померла, а без неё младенец не жилец. Счастье, что окрестить успели. К утру придётся новый гроб колотить. Из дубовых досок сделаю.

— Окстись, живого хоронить! — возмутилась Неонила. — А ну-ка дай мне ребетёнка! — Её голос внезапно окреп.

Ткнув Маркелу в охапку свою вопящую девку, она подошла к люльке и вытащила Егора:

— Иди ко мне, желанный, дай я тебя приголублю.

Маркел закрыл глаза, а когда открыл, то Егор лежал у Неонилиной груди и сладко причмокивал.

В благодарность Неониле, что помогла сына выпестовать, Маркел поставил ей новую избёнку. Хоть и невелика — чуть побольше баньки, а всё же свой угол. За добро надобно добром платить, а оно в свой черёд порождает новое добро, и идёт тогда человеческая жизнь по-людски, без смертных грехов.

Не зря блаженная Ксения взяла его копеечку, ой не зря. А ведь спервоначалу орал, кулаком грозил, корил небо за жену и опомнился, лишь когда Егорка на ножки встал и, держась за отцовский палец, протопал на крыльцо. До сих пор приходится в церкви каяться за своё неверие да злые словеса. Простит ли Господь?

Маркел посмотрел на белую головёнку сына, торчавшую из кадушки, изготовленной для погребов графа Строганова, и нарочито строго прикрикнул:

— Эй, Егорка, смотри, не балуй, сия кадушка под солёные грибы заказана, а не для мальцов!

— А вот и для мальцов! А вот и для мальцов! — тугим, валяным мячиком запрыгал Егорка.

Маркел обтёр руки о тряпицу и подошёл к жонке солдата из Пушкарской слободы, что приценивалась к кадушке под кипяток. Харитина была бабёнкой разбитной, прилипчивой, поэтому Маркел держался с ней настроже. Не ровён час, брякнет кто её мужу, что бондарь на чужих жён заглядывается — не отмоешься от греха. На всякий случай он придвинулся ближе к своему мальчонке и живым щитом взял того на руки.

Харитина понятливо усмехнулась:

— Не бойся, не съем. У тебя костей много, а я мягоньких люблю. Сколько за эту бадейку запросишь? — она указала на кадушку в самом дальнем углу. Надо сказать, глаз на товар у неё был намётан. Сразу самую лучшую вещь углядела.

— Рубль с полтиной возьму, бо из первоклассного дуба сработана. До следующего царствия достоит, — похвалил товар Маркел. — У меня подобную голландский шкипер купил с торгового судна. Головой качал да языком цокал.

— Скинешь цену на пятак — возьму.

Харитина подбоченилась, как бы невзначай приподнимая подол юбки, чтобы показать новые берёзовые лапотки, ладно выплетенные по размеру. Знала, что хороша в зелёном сарафане (крапивой крашен) да со связкой стеклянных бус на груди.

«Хоть в пляс пускайся», — сердито подумал Маркел и, чтобы грешные мысли не лезли в голову, согласно кивнул:

— Забирай бадейку. Поступлюсь пятаком, но ежели увидишь у себя в слободе блаженную Ксению, то кланяйся ей от меня.

— А чего ж не увидеть? Увижу. Она частенько мимо моей избы ходит. Правда, в последнее время сама не своя. Плачет и плачет.

— Плачет? — Широко шагнув, он оказался напротив Харитины. — Может, обидел кто? Разузнай да мне скажи! Уж я разберусь с обидчиком!

Обняв бадейку, Харитина пожала плечами:

— Мы её тоже пытали, что, мол, Андрей Фёдорович, плачешь? Зайди, угостись щами, а то и пирожок возьми.

— А она?

— А она пуще слезами заливается да твердит одно: «Кровь, кровь. Там реки налились кровью.

В каналах кровь». Мы с бабами так и не уразумели, о чём она балакала. Одно слово — блаженная. Мало ли что ей в голову взбредёт?

— Это из твоей головы, Харитина, думки вылетают, что дым через трубу, — сказал Маркел, — а Ксения зазря плакать не будет. Помяни моё слово, что страшная весть уже не за горами.

Через три недели после пророчества блаженной в Шлиссельбургской крепости, что запирает водный путь в стольный град, был убит тайный узник. Его имя находилось под запретом, и в бумагах узник числился как «неизвестный арестант». Годовалым младенцем он утратил свободу ещё в правление царицы Елизаветы Петровны, и его осязаемый мир состоял из тюремных стен, звука шагов часовых, стука ложки об оловянную посуду и облаков, летящих за решётчатым оконцем, что зимой покрывался инеем, а летом сочился каплями влаги. В Шлиссельбург узника доставили четырнадцатилетним мальчишкой, дрожащим от страха и одиночества, и десять последующих лет слились для него в бесконечность, подобную серым водам вокруг высокого крепостного вала.

Узника хорошо кормили и добротно одевали, но ничья рука не протягивалась к нему с лаской и ничей голос не нашёптывал на ухо добрых слов. От жизни в постоянной полутьме его кожа приобрела матовый оттенок пергамента. Рыжеватые волосы спускались на шею путаной гривой.

Указ запрещал стражникам разговаривать с заключённым, но он откуда-то выучился читать и попросил принести себе Библию. Ещё он знал, что его зовут Иван и что он государь Российской империи Иоанн VI[19]. Кто сообщил ему сиё, осталось неизвестным, потому что одним из первых указов императрица Елизавета Петровна повелела стереть память о существовании царя Ивана через изымание денег с его профилем и уничтожение документов с его именем. Лица, у которых обнаруживали монеты Иоанна Антоновича, подвергались пытке и ссылке как государственные преступники.

Опасение, что узник вырвется на свободу, оказалось столь велико, что коменданту крепости поступил приказ при попытке освобождения арестанта оного умертвить и живым никому в руки не отдавать. Взойдя на престол, Екатерина Вторая оставила положение узника без изменений, хотя и питала надежды, что он вскорости примет постриг в монастыре. Но как ни тщились охранники хранить тайну неизвестного арестанта, она сумела просочиться наружу и сделалась известной подпоручику гарнизона Шлиссельбургской крепости Василию Яковлевичу Мировичу[20].

Всю долгую ночь подпоручик Мирович писал царский манифест. Рвал бумагу, бросал перо, метался из угла в угол и снова садился писать. За окном стояло мутное марево уходящих белых ночей, зудело комарьё, шумели листьями редкие деревья вдоль плаца внутри крепости. Глядя на огарок свечи в медной плошке, он впитывал в себя эти звуки, чтобы запомнить момент, который перевернёт судьбу империи наподобие песочных часов. И каждая песчинка тогда станет драгоценна, потому как отсчитывает первые минуты царствия нового императора Ивана Шестого. Говорят, историю вершат цари. Нет! Историю вершат сильные личности и гении.

Ощущение опасности заставляло кровь бурлить в жилах. Внутреннее нетерпение переходило то в панику, то в ледяное спокойствие. Мирович схватил со стула кафтан, шляпу, шпагу. Пристегнув шпагу, поднёс к глазам руку и посмотрел на пальцы. Длинные, ровные, с плоскими лунками ногтей. Завтра эта рука ничтожного подпоручика Смоленского полка станет могущественной дланью второго человека в империи. Её будут лобзать благодарные народы, свободные от ига неправедной власти.

Одёргивая мундир, Мирович мельком вспомнил о прадеде, что служил гетману Мазепе и сбежал в Польшу, и о сосланном в Сибирь отце. Тот был уличён за тайные поездки в Варшаву. Злой рок, нависший над его семьёй, должен быть повержен. Оставалось всего ничего — поднять гарнизон в ружьё, отдать солдатам приказ арестовать охрану тюрьмы и принудить коменданта освободить законного императора Иоанна Антоновича.

И задуманное шло как по маслу! Растерявшиеся солдаты, повинуясь команде, наставили оружие на тюремщиков.

— Вперёд, ребятушки! — крикнул Мирович, почему-то представив себя на коне впереди войска. Со шпагой наголо и пистолетом в другой руке он ворвался в тёмное узилище, состоявшее из длинного коридора с железными дверями по обе стороны.

Тайная комната была точно здесь! За спиной его толпились солдаты.

У двери, обитой железом, он остановился:

— Сдавайтесь! Именем государя!

— У нас государыня, — глухо раздалось из камеры, словно из-под гнёта в дубовой бочке.

Ответная тишина отдалась толчками сердца о рёбра. Там два охранника, не откроют — обоих ждёт пуля. Резкий вскрик за стеной ударил картечью по натянутым нервам.

Переведя дух, Мирович воскликнул вдругорядь:

— Отворите именем государя, иначе прикажу стрелять из пушки шестифунтовым ядром!

— Не стреляйте, сдаёмся.

Дверь каземата распахнулась, и в полной темноте угадалась фигура охранника.

— Огня! Подайте свечу! — закричал Мирович, не узнавая своего ликующего голоса. Действуя почти вслепую, он навёл дуло пистолета на охранника. — Подите прочь, душегубы, иначе сделаю вам расчёт! Грядёт новый государь и новый век для России!

Фигура отшатнулась, и почти тотчас над головами солдат промелькнул тусклый отблеск фонаря, которой передавали из рук в руки.

Мерцающий луч озарил лицо охранника с безумным взором человека, находящегося в крайнем потрясении.

Прежде чем ворваться в узилище, Мирович ударил его в лоб рукоятью пистолета. Другой охранник жался к стене. Круг света от фонаря качнулся по полу, и Мирович увидел там в луже крови распростёртое тело. «Не может быть! Государь?! Как же так?!» — точным выстрелом ужас прокатился по мыслям и застрял пулей в груди.

Не помня себя, он рухнул на колени и облобызал руку покойника. Грязную, со сломанными ногтями, что царапали в агонии доски пола. От собственного воя у Мировича заложило уши:

— Бессовестные!! За что пролили невинную кровь?!

Уже без сопротивления — всё было кончено — он позволил себя разоружить и взять под караул.

— А ну, живо слезай да пятками не елозь! — прикрикнул Маркел на Егорку, когда сын взобрался на тополиную ветку, опасно скрипнувшую под его весом. — Уши надеру!

Хотя знал, что не надерёт. Не любил он ни драк, ни ссор, ни крови из разбитого носа. Курице и то через силу топором голову тюкал да старался так, чтоб животина не мучалась. Его передёрнуло от мысли, что на сегодня назначена казнь изменщика Мировича. Указ об этом глашатаи до хрипоты зачитывали на всех углах: «Собрание вынесло приговор: Мировичу отсечь голову и, оставя тело его народу на позорище до вечера, сжечь оное вместе с эшафотом. Из прочих виновных разных нижних чинов прогнать сквозь строй, а капралов сверх того написать вечно в солдаты в дальние команды».

Осерчав, Маркел с размаху насадил на бочку остатний обруч и обтёр руки о тряпицу. От мыслей, что в паре вёрст отсель построено лобное место, на душе становилось муторно. Как можно щи хлебать, ежели в эту самую минуту палач топор точит? Худо, ох худо! Не то чтобы он жалел заговорщика — смута государству Российскому не надобна, но зря в Сенате решили людской кровушкой городскую землю орошать. Лучше бы изменщика в крепость заточили на веки вечные, замест Иоанна Антоновича, коего по его недомыслию жизни лишили.

Весть о казни поручика Мировича разнеслась по городу, когда Маркел доставлял бочки в лаболаторию (слово-то какое! Язык сломаешь!) господина Ломоносова, что на Второй линии Васильевского острова. Сам Михайло Васильевич, в парике и кафтане, в то время изволил беседовать о чём-то с двумя мастеровыми и на его поклон ответно кивнул, не побрезговал. Сразу видно, что свой человек, из простых мужиков, не кичливый.

Бочки принимала стряпуха Ольга с обвислыми щеками и ловкими толстыми пальцами, умевшими отменно квасить капусту и упаривать в меду репу с брусникой.

Отсчитывая медные пятаки, Ольга невзначай спросила:

— Пойдёшь на Сытнинскую площадь смотреть, как офицерику голову рубить будут?

Он обомлел:

— Окстись, мать, на Руси двадцать два года как не казнят.

Ольга норовисто фыркнула, навроде собаки, когда кость не по нраву:

— Да ты никак глухой, Маркел? Глашатаи лужёные глотки сорвали, выкрикивая указ императрицы, а тебе, окаянному, всё нипочём.

— Закрутился с мальцом да с работой, — оправдался Маркел, — недосуг было нос из мастерской высунуть.

И немедля решил, что ноги его на Сытнинской не будет. Недоброе то дело — на чужие муки смотреть, хоть бы и преступника. Решить-то решил, а всё одно пошёл, потому как по пути домой встретил блаженную Ксению, что стояла у забора избы артельного старосты и смотрела на него долгим взглядом. Он в пояс поклонился, но заговарить не решился. И она молчала, потом отвернулась и пошла, а опосля остановилась и ребром ладони легонько так по доскам рубанула.

Может, просто так стучала, может, мошку в траву сбросила, но он почему-то истолковал её намёк по-своему, тем более что был памятен случай, как она Прасковье Антоновой на богоданного сыночка указала. Соседка языком чесала, что заглянула блаженная к Антоновой да и говорит:

— Вот ты тут сидишь, чулки штопаешь, а не знаешь, что тебе Бог сына послал. Беги скорее на Смоленское кладбище!

Сперва Параскева заартачилась, какой может быть сын, коли она уже в возрасте да без мужа, но всё ж таки не осмелилась перечить, побежала. А там! Батюшки светы! Беременную бабу повозка сбила. Возчик стоит, орёт благим матом, бороду на себе рвёт, под телегой мёртвая лежит, а рядом только что народившийся младенец корчится.

Теперь тому мальчонке уже десятый годок скоро. Антонова на него не нарадуется и матушку Ксению где только может прославляет.

Вдруг и он, Маркел, по подсказке блаженной обретёт счастье? Не век бобылём куковать, да и Егорке нужна мать добрая. Грех жалобиться, свахи к нему во двор заглядывали, но он без любви не хотел невесту высватывать. Решил положится на волю Божию.

Эшафот на Сытнинской площади[21] сколотили за три дня. Сперва возвели помост на столбах, потом, словно в издёвку, размалевали доски смолой, что лодки конопатят, а напоследок подрядчик послал рабочих в обжорные ряды выкупить у какого-нибудь мясника колоду, подходящую для рубки человеческих голов.

Народ на рынке от посыльных как от прокажённых по сторонам брызгал, едва узнавал, что за дело их сюда привело. Свят-свят-свят! Говорят, кое-какие мясники попрятались с испуга, что покупатели разбегутся, если про них пойдёт недобрая слава. Насилу разыскали колоду шириной в обхват. Сторговались за десять рублей — цена дикая, ну да деньги казённые, чего их жалеть.

Молодая барынька при виде колоды в обморок брякнулась, пришлось водой отливать. Пока тащили колоду на таратайке, сзади бежали огольцы с посвистом да улюлюканьем. Одному из работников два раза пришлось кулаком грозить, чтоб ватага отстала подобру-поздорову.

Когда около новенького эшафота на ночь поставили солдат в караул, Петербургская сторона притихла. И страшно людям было, и любопытно, и жалостно. Говорят, преступник-то совсем молоденький, ведь чей-то сын, чей-то жених, чей-то брат. Многим в тот день вспомнилось, как в июле месяце блаженная Ксения слезами заливалась да кричала про кровь. Те, кто зашёл в храм Святого апостола Матфея[22] и Покрова Пресвятой Богородицы, видели, как стояла она на паперти и горестно взирала в сторону Сытнинской площади.

— Не горюй, Андрей Фёдорович, авось помилование выйдет, — пробормотала ей в спину высокая женщина в синем платье и белом платке.

Погружённая в свои думы, блаженная не ответила. Оперлась на посох и побрела по своему обычному кругу.

— Небось к Голубевым пошла, — сказала женщина, перехватив взгляд краснощёкой молодки в салопе и рогатой кике. — Они её особо привечают. Знаешь Голубевых?

— Нет. — Молодка затрясла головой так, что медные серьги в ушах забрякали. — Я, тётенька, не местная. Вчерась барыня из деревни привезла.

— То-то я и вижу, что ты по облику деревенская. — Женщина осмотрела молодку с ног до головы. — И у каких же господ ты служишь?

— У Мартыновых. Вон там, — вытянув палец, молодка ткнула им в направлении переулка. — Муж мой кучер, а я в стряпухах хожу.

Женщина понимающе кивнула:

— Знаю Мартыновых. Почтенное семейство. Они недалеко от Голубевых живут. Слыхала небось, какая с их дочкой история приключилась?

— Откудова? — Хотя глазёнки заблестели от любопытства, молодка уважительно склонила голову: — Буду рада, тётенька, ежели обскажешь мне про ваши дела. Мабудь, я тут надолго задержусь.

— А что не рассказать? Расскажу. А ты слушай и на ус наматывай. Голубевы те вдвоём живут — мать-вдова да дочка. Хорошая барышня, смиренная да приветливая. Никогда слова поперёк не скажет и собой хороша. Да ты её скоро сама увидишь, раз соседствуешь.

— Знамо увижу, — поддакнула молодка. — Я приметливая.

— Слушай дальше. — Женщина медленно пошла по улице, и молодка засеменила сзади, боясь пропустить хоть слово. — Вздумалось раз старшей Голубевой с дочкой кофею выпить. Только воды вскипятили, сесть ещё не успели, как глядь — к ним в дом стучит блаженная. А они завсегда рады Ксенюшке. И за стол усадят, и перинку подстелят. Хотя врать не стану, про перину я ради красного словца сказала.

«Садись с нами, Андрей Фёдорович, кофею отведай», — говорит Голубева.

А блаженная наша на неё и не глядит, а сразу к дочке подступает: «Эй, красавица, вот ты сидишь тут, кофе варишь, а муж твой жену на Охте хоронит. Живо беги туда!»

Барышня вроде как стала отнекиваться: «Какой, мол, муж, Андрей Фёдорович? У меня и жениха-то нет. А тут какой-то муж да какую-то жену хоронит».

А Ксенья не отступает. Серчать начала, посошком об пол пристукнула: «Беги, и всё тут!»

Делать нечего. Голубевы перечить не посмели. Наняли возчика, ибо Охтинское кладбище от наших краёв не ближний свет, да и поехали. Едут, сами не знают — зачем.

Глядь, а у ворот дроги стоят, мужики на полотенцах гроб несут, крики, вопли. Кладбищенские плакальщицы песню тянут, хоронят молодую жену доктора, что умерла от родов. Царствие ей Небесное. — Женщина перекрестилась. — Да что зря толковать, сама знаешь, как покойников провожают.

— Да-да, — горячо поддержала молодка. — А потом что случилось? Уж больно ты, тётенька, интересно сказываешь.

— Дальше ещё интереснее будет, — подкинула дровишек рассказчица. По всему видно, что история сказывалась не единожды. Она дождалась, когда молодка вся превратилась в слух, и, нарочито растягивая слова, продолжила: — Только Голубевы подошли к могиле, тут бряк — им прямо на руки молодой мужчина без чувств валится. Едва подхватить успели. Оказалось, что он вдовец и есть. Ну, Голубевы его, как могли, утешили, под руки поддержали, одежду оправили. Барышня Голубева душевная, она и сама всплакнула. Слово за слово, пригласили они доктора заезжать в гости, чтобы поддержать в горе. Это уж год тому назад было. А нынче барышня Голубева под венец идёт. И кто ты думаешь жених?

— Доктор! — в восхищении всплеснула руками молодка. — Ну и ну!

Лицо рассказчицы расплылось в довольной улыбке, но она тут же нахмурилась:

— Заболталась я с тобой. Прощевай, соседушка. Побегу ребят спать положу, чтоб завтра поранее на Сытном рынке место занять и смотреть, как изменщика будут казнить или миловать.

Едва занялось солнце, народ стал стекаться к Сытнинской площади, что напротив второго Кронверкского моста. Ночь простояла холодная, сентябрьская, но листва с деревьев ещё не опала, бурно пламенея угасающим разноцветьем. Словно желая напоследок потешить взор осуждённого, по лазоревому небу плыли молочные облака, которые солнце слегка подкрашивало медным золотом.

Через каждые несколько шагов стояли полицейские посты; с той стороны, где ожидалось прибытие обер-полицмейстера, дворники мели голиками дорогу. Лавки заперты.

Благородные барышни сидели на крышах карет, девки попроще карабкались на водовозные бочки. Малышей родители сажали на плечи. Вцепившись липкими ручонками в родительские волосы, мальцы облизывали леденцы на палочках и счастливо улыбались нежданному веселью.

Оставив сынка под присмотром соседской старухи, Маркел пришёл рано. Успел намять бока в гуще людей, поглядел на лобное место и решил не дожидаться казни, а повернуть обратно к дому. Но не тут-то было! Народ напирал и справа, и слева. Маркел сумел раздвинуть плечом сцепившихся в драке мужиков. Откинул за шкирятник юнца, который запустил ему в карман руку, и, изрядно утомившись, наконец пробился к мосту.

— Везут! Везут! — прокатилось по враз умолкнувшей толпе, когда меж строя солдат показались две полицейские кареты.

Маркел поймал себя на том, что глядит не на арестанта, а в створ площади, высматривая фельдъегеря с грамотой на помилование.

Внезапно забили барабаны. Раздалась команда:

— Смирно! На караул!

Из Петропавловской крепости выехали офицеры верхами, а за ними телега с арестантом в голубой шинели и священником. Тёмные растрёпанные волосы арестанта пушил ветер.

— Какой молоденький! Какой хорошенький! — загомонили бабы и девки.

«А ведь ежели не подоспеет помилование, то скорёхонько эта голова будет лежать в корзине. А зеваки разойдутся по домам чай пить», — тягостно подумал Маркел.

Сёстры над ним завсегда трунили, что силища в руках неимоверная, а душа жалостливая, как у малого дитятки.

Как ни старался отводить глаза, а увидел, что обречённый вылез из телеги и взошёл на эшафот.

— Кланяется, кланяется, — летело по толпе, которая толковала каждое движение Мировича. — Прощается. Крест целует. Палач топор берёт.

— Да где же фельдъегерь?! — вслух взмолился Маркел, уже понимая, что никакого помилования не придёт и время вспять не повернётся.

Палач замахнулся, затем топор пошёл вниз, и люди вдруг в единую глотку закричали, задвигались, налегая на перила моста. От содрогания толпы мост покосился, и те, что стояли с краю, посыпались в ров с бурой грязью, как поленья с воза.

Вдалеке у берега глаз Маркела приметил красную юбку и зелёный шушун, какой носила блаженная. Цепляясь руками за скользкий берег, женщина барахталась и не могла выбраться.

Не раздумывая, он прыгнул в тёмную жижу с россыпью жёлтых листьев:

— Держись, милая, сейчас подсоблю!

Недавно дули ветра, и воды во рву набралось примерно по пояс. Слава Богу, не столько, чтобы кто-то утонул.

Красная юбка колоколом пузырилась на воде. Маркел подгрёб в тот момент, когда женщина обессилела. Мигом выскочив на берег, он двумя руками подхватил утопленницу под мышки и рванул вверх.

Её тело было совсем лёгким. От резкого толчка Маркел завалился на спину, опрокинув свою ношу на себя. Ему в лицо глянули большие серые глаза с поволокой. Мокрая коса попала под руку. С русых волос надо лбом каплями катилась вода. От вида красавицы Маркел обомлел и разом утратил дар речи.

Долгими осенними вечерами Маркел вспоминал спасённую девушку. Снова и снова возвращаясь в окаянный день казни, он представлял себе глубину серых глаз под стрельчатыми бровями и слышал негромкий голос: «Спаси Бог тебя за твою милость. Это я за пустое любопытство наказана. Ждала, что придёт помилование. Грешно смотреть на чужие муки».

Он хотел сказать, что и сам так думает и тоже ждал помилования! А ещё добавить, что девушке надо скорее бежать в тепло, потому как от ледяной воды со студёным ветром прохватит спину и надолго привяжется лихоманка. А пуще всего он хотел бы сам отвести её в безопасное место и усадить возле печи. Про себя посетовал на её родню, что отпускают такую красавицу одну, да на такое зрелище, что девичьим глазам смотреть непотребно.

Опустив взор в землю, она спросила:

— Назови своё имя, чтобы знать, за чьё здравие свечи ставить.

— Маркел Волчегорский, — и зачем-то добавил, — бондарь.

— А я Наталья.

Поклонилась и ушла. А он остался стоять, одуревший и мокрый до нитки.

Какая-то она была особенная: вроде бы обычные глаза, обычные брови, обычная коса до пояса, а всё вместе — необыкновенное, не такое, как у других баб. И выговор у неё был не деревенский. То ли обедневшая барыня, то ли прислуга в богатом доме, но одета слишком потрёпанно. У блаженной Ксении и то одежонка поновее будет. Сплошная загадка без разгадки.

Маркел поганой метлой выгонял из головы ненужные мысли, загружал себя работой, возился с сыном, а нет-нет да и кольнёт в памяти серый сентябрь, разрубленный топором палача на Сытнинской площади.

«Кровь, везде кровь!» — плакала Ксения блаженная. Не дай Господь исполнится её пророчество ещё раз и мостовые вымоются людской кровушкой. Почему-то представлялись страшные железные птицы в небе, что сыплют на город разящие стрелы, и огромные пушки, изрыгающие огонь, а кругом куда ни глянь — разорванные в клочья женщины и дети. Свят-свят-свят, не приведи Господи!

Маркел бросил заглядывать в кабаки и стал чаще ходить в церковь, по-отчески радуясь, когда тонкий голосок сына Егорушки взывал ко Господу о прощении града Петрова. Хороший мальчонка растёт, душевный. Наверняка Феклуша на небеси не нарадуется сыночком. Пусть спокойно спит на Смоленском кладбище под сенью старых тополей, посаженных ещё при царе Петре. Вечное дерево. Сруби его — ствол выкинет новую поросль и вдругорядь потянется к солнцу, перерастая церковные купола. Снова срубишь — и снова прорастёт, совсем как род людской, что не переводится из века в век.

Давеча Маркел водил Егорку на гулянье на Царицын луг[23], где повелением императрицы была устроена карусель с народными гуляньями. В балаганах прыгали весёлые Петрушки. Скоморохи подкидывали вверх горящие факелы. Рвали струны балалаечники. Лохматый мужик водил за узду медведя на задних лапах. Мужик был столь зверского вида, что медведь рядом с ним выглядел безобидной зверюшкой наподобие кролика.

Народ хохотал, уплетал калачи да пряники, пил медовуху и уже не вспоминал ни о загубленном Иоанне Антоновиче, ни о его несчастном освободителе.

Крепкий ветер с Невы трепал флаги на кораблях, что стояли вдоль набережной. Народу на Царицыном лугу собралось несметно, и Маркел подумал, что если бы вдруг довелось встретить Наталью, то в этот раз не сробел бы, поклонился чин-чином да разговор завёл: кто такая, из каких краёв, можно ли познакомиться с её батюшкой и матушкой.

Но как ни высматривал знакомое лицо в толпе, никого не увидел. Лишь на обратном пути, когда они с Егором шли мимо церкви Апостола Матфея, среди нищих на паперти заметили блаженную Ксению. Отрывая от краюхи крошки хлеба, она кормила воробьёв и что-то негромко приговаривала глупым птахам.

«Во всех людях есть свет и тьма, — подумал Маркел. — Во всех, кроме неё. В ней только свет».

Он издалека склонил спину:

— Доброго здравия, голубчик Андрей Фёдорович.

И Егорка повторил за ним малым эхом:

— Доброго здравия, голубчик Андрей Фёдорович.

После первого снега лёд на реке установился в одну ночь. Ещё вечером у ног плескалась тёмная вода, а к утру глаза горожан узрели ровное белое поле с серыми торосами у берега, над которыми парил шпиль Петропавловского собора, укутанный клубами изморози. Народ радовался, что не надо до переправы добираться. Спустился вниз да шествуй по замёрзшим водам сколь душеньке угодно.

На Рождество, когда ударили трескучие морозы, по льду стали ездить конные сани и крестьянские розвальни. В Крещение рубили иордань напротив Зимнего дворца, а в святки на Неве устроили катальную потеху — две бревенчатые горки с ледяным накатом. Да такие высокие, что по ним можно было спуститься с Адмиралтейской площади до Дворцовой! По бокам от горок в лёд вморозили добрую сотню елей, увитых лентами крашеных стружек. А ежели кто докатил до Адмиралтейской площади, то добро пожаловать на ярмарку с блинами, пирогами, квасами да морсами.

День и ночь на площади горели костры, чтобы гуляющие не отморозили носы и уши, а по вечерам горка освещалась масляными фонарями. То-то радость, то-то красота!

Но маялась душа у Маркела — тяжело спалось, муторно просыпалось, и день Божий шёл не лёгким галопом, а тянулся охромевшим мерином. С маяты той Маркел задумал было посвататься к вдовой белошвейке Анисье Малкиной, но на последнем шаге дал обратный ход. Нельзя без любви семью строить, рассыплется та постройка.

Любовь — она что гвоздики, сердце к сердцу приколачивает. А ежели гвоздь наперёд ржавый, то и между супругами ржа угнездится. Хотя, конечно, тяжело мужику одному с мальчонкой хозяйство вести, ой как тяжело! Ну да Господь по силам ношу на плечи возлагает. Справляются ведь они вдвоём. Слава Богу, что Егорка попался понятливый: хоть и пятилетка, а пол веником выметет, горшок молока в печь поставит да сам кашу в блюдо наложит и маслицем сверху польёт.

Ради баловства своего мальца родитель чего только не делает. Вот и Маркел велел Егору одеться потеплее, усадил на санки да и повёз на катальную горку.

Спервоначалу шёл с неохотой, без азарта, но чем гуще становилась толпа, тем шире разъезжался рот в улыбке, будто бы чужое веселье забиралось за пазуху и грело душу тёплым щенком. То здесь, то там плескались заливистые девичьи хохотушки и брякали ехидные шутки парней. Дудари дудели в рожки, а около самой горки стояли музыканты и били в барабаны и литавры. Дело шло к полудню, погода стояла ясная. Народу набралось столько, что издалека казалось, будто верхушки горок шевелятся.

Егорка от восхищения ажно попискивать начал:

— Тятя, тятя, шибче вези! Шибче!

Маркел поддал жару, но ради шутки бросил:

— Ишь какой шустрый, я тебе, чай, не тройка расписных коней, чтобы погонять!

На подходе к горке веселье становилось горячей. Маркел миновал хоровод девок, что выводили «Ты куда голубь ходил, куда сизый залетал? Ой люли-да люли, куда сизый залетал».

Песня из его детства тёплой волной смыла с чела остатки забот. Лихо развернувшись, Маркел подхватил на руки Егорку:

— Смотри, какие сани подкатили! Не иначе как князь или граф желает на гулянье полюбоваться.

От вида роскошных саней, да с шестериком лошадей, Егорка и вовсе рот разинул. Обитые бархатом сани украшали раззолочённые лебеди, что будто бы поддерживали широкое сиденье, на котором развалился остролицый мужчина в собольей шубе.

— Да это же князь Щепкин-Разуваев, — охнул кто-то в толпе. — Говорят, он золото бочками меряет. Гляньте, выезд не хуже, чем у императрицы.

— У Нарышкиных ещё затейливее, — возразил кто-то. — У их кареты в окнах зеркала, на дверцах зеркала, и даже на колёсах зеркала!

Слыхала, что денег стоит как две губернии. А уж какую карету себе братья Орловы привезли, и сказать невозможно. Орловы и рысаков себе выписали особенных. Белые, как сметаной намазанные, бока блестят, сбруя сафьяновая с вызолоченным набором, кучера в кафтанах с бобровой опушкой. Что и говорить — графья! А ведь недавно были простыми офицериками, что по казармам клопов давят. Так что эти сани не самые лучшие. Бывают и побогаче.

Словно заслышав толкование, Щепкин-Разуваев приподнялся в санях и взглянул прямо на Маркела с Егором. Тот сидел у Маркела на плече и едва дышал от восхищения. К ним на Петербургскую сторону нечасто узорчатые сани заезжали. Всё больше армейские повозки или полицейские кареты.

Острые глазки князя пробежались по толпе, скользнули по хороводу с девками и уставились в одну точку, где-то за спиной у Маркела. Любопытствуя, что так заинтересовало князя, Маркел оглянулся. Наталья стояла замерев, как застигнутый охотником зверёк, который понимает, что вот-вот грянет выстрел. Её лицо было белее снега на кронах деревьев, а глаза — серее воды в проруби. Так же, отрешённо и страшно, смотрел на палача несчастный Мирович, наперёд зная, что жизни ему отмеряно на один взмах топора.

Почуяв неладное, Маркел мигом сообразил, как надобно действовать. Закрыл собой Наталью от князя и указал вниз, где у его ног болтались Егоркины сани:

— Живо садись да лицо прикрой.

Ему не пришлось повторять. Сломанной веткой девушка соскользнула вниз и уткнулась лицом в колени.

— Иии-эх! — оглушительным визгом раздалось с горки, и мимо промчался санный поезд с хохочущими бабёнками, едва не сбив с ног князя, что успел выбраться на дорогу.

Краем глаза Маркел увидел, как Щепкина-Разуваева окружила ватага скоморохов в шутейных колпаках с бубенцами. Кривляясь, они хватали его за руки и хлопали по плечам.

Маркел усмехнулся:

— Не робей, девица, теперь нас никакой ворог не догонит.

Нагнулся, легонько подтолкнул сани с откоса на невский лёд и побежал позади, едва успев крикнуть Егорке, чтобы крепче держался за ворот полушубка.

Когда взор князя Щепкина-Разуваева настиг в толпе лицо Наташи, она оцепенела. Смертельный ужас пригвоздил ноги к земле и совершенно лишил разума. Она не знала, то ли ей бежать, то ли стоять, то ли падать ниц на мёрзлую землю, понимая, что завтрашний день для неё уже не настанет.

«Господи! — взмолилась она про себя. — Позволь мне умереть без мук, ежели будет на то Твоя святая воля!»

Память с лихорадочной быстротой впитывала в себя белые снега на Неве, пёструю весёлую толпу горожан, стройную колокольню Петропавловской крепости и высокого мужчину с мальчонкой на плече. Жаль, что она не захлебнулась тогда в канале у Кронверка.

Мужчина обернулся, и она сразу узнала своего спасителя Маркела. Он крикнул:

— Живо садись на санки да лицо прикрой!

Повелительный тон его голоса заставил очнуться.

Ах да, санки. Зачем? Почему? Быстро перекрестившись, она вручила себя на милость спасителя, и всё время, пока Маркел мчал её на противоположный берег реки, беззвучно молилась:

«Господи, прости! Господи, не остави!»

Гуляющих на льду было много. Среди них легко затеряться, но она всё равно прятала лицо в коленях и проклинала себя, что не хватило духу прижарить утюгом щёку или полоснуть ножом поперёк лба, чтобы превратиться в дурнушку, на которую никто не позарится. Так и ехала на санях ни жива ни мертва, пока Маркел не остановился близ храма с надвратной иконой апостола Матфея.

— Вставай, свет Натальюшка, иди куда хочешь, да не бойся обидчиков. В нашей слободе тебя никто не тронет.

Запомнил, значит, её имя. Бледно улыбнувшись, Наташа поднялась с саней и посмотрела на Маркела и на мальчика, что сидел у него на шее, двумя руками вцепившись в воротник. Она чувствовала себя обязанной объяснить своё поведение.

Склонив голову, она тихо сказала:

— Спасибо, что второй раз меня спасаешь. И не думай худого, я не воровка и не тать ночной.

Его глаза смотрели вопросительно, и Наташа не выдержала, разрыдалась. Слишком долго она была наедине со своим горем, прячась от всех и всего опасаясь, никому не веря. Согнутым пальцем она смахнула слёзы, хрусталём стынущие на щеках:

— Беглая я.

— Беглая, ясное дело, — протянул Маркел, и на его плече Егорка весело забарабанил пятками в грудь:

— Беглая, беглая!

— Цыц, Егорка, придержи язык, коли взрослые разговаривают, — одернул Маркел сына. — Мы все нынче беглые, потому как с гулянья до дому бегом прибежали. Понял?

Маркел ссадил сына на землю и легонько наподдал в направлении дома:

— Иди домой вперёд нас, поиграй с кошкой, а нам потолковать надобно.

Наташа подумала, что теперь, когда призналась, на душе стало легче. Словно бы из тугого мешка с горем высыпалась на землю толика каменной тяжести. Она дрожала от холода, но была бы рада стоять с Маркелом сколь угодно долго, лишь бы он выслушал до конца. Выслушал и понял.

Она запахнула шушун, подбитый тонкой ватой, что по осени отдала ей какая-то добрая душа, когда она замерзала под забором, и спросила:

— А ты разве не крепостной?

— Вольный, — ответил Маркел. — Моему отцу барин ещё при Анне Иоанновне вольную грамоту пожаловал за то, что тятя его жену от волков спас. Она по зиме из города ехала, и за повозкой стая волков погналась. В ту пору отец в лесу брёвна заготавливал, ну, и зарубил матёрого вожака. С тех пор урочище, где битва была, Волчьей Горой называется, ну а я, значится, Волчегорский. — Он зорко глянул ей в глаза. — Эй, да ты совсем озябла. Так и отморозиться недолго. Не откажи ко мне заглянуть, погреться. У нас щи в печи стоят, и зайчатина с пшённой кашей.

Его приглашение звучало так радушно, что голова закружилась. Она подумала, что это от голода, потому что сегодня довелось перекусить щепотью кислой капусты и малым кусочком кровяной колбасы, что дала хозяйка постоялого двора.

Маркел подставил ладонь под падающий снег и как бы невзначай заметил:

— Если не побрезгуешь, то я тебе овчинку своей жены отдам. Сам шил, своими руками.

— Что ты, Маркел, что ты, — охнула Наташа, — как можно?! И думать не смей свою хозяйку обирать! У меня шушун очень тёплый, — соврала она.

— Феклуша не обидится, — с безнадежностью в голосе сказал Маркел, — ей на Смоленском кладбище без разницы, что зима, что лето. Мы с Егоркой давно сиротеем.

У Наташи сердце захолонуло при мысли о неприкаянном мужике и о ребёнке без материнской ласки. Саму малолеткой от родителей оторвали, потому что барыня подарила её своей подруге.

— И кто же вам обед стряпает и ребёнка обихаживает? — спросила она невпопад.

— Старуха мордвинка стряпает, а за Егоркой кормилица Неонила присматривает. Слава Богу, парнишка у меня рассудительным растёт: и поест сам, и погуляет, зазря в драку не полезет, а дразнить начнут, так и отпор даст. Так пойдёшь к нам греться? Да не бойся, не обижу.

Первый день своего сиротства Наташа старалась не вспоминать, очень уж быстро и страшно оторвали её от детской жизни. Поутру, когда тятя погнал коров в поле, а мать собирала на стол, в избу прибежала запыхавшаяся дворовая девка Матрёшка и без перерывов выпалила:

— Тётка Глаша, собирай Наташку до барыни. Да пусть с собой памятку из дома какую прихватит. Насовсем уезжает. Барыня её госпоже Полянской подарила.

— Какой такой Полянской? — белея лицом, переспросила мать. Бросив ухват, она осела на лавку и стеклянными глазами посмотрела на Матрёшку.

— Госпожа Полянская — подруга нашей барыни, — пояснила Матрёшка. Она почесала ногой об ногу. — У неё именины нынче, вот наша барыня и расщедрилась. Подарю, говорит, тебе, Милица Петровна, справную девчонку, чтобы ты её потом на куафёршу[24] выучила либо к другой работе приспособила.

Наташа, что стояла за печкой, почувствовала, как у неё от страха застучали зубы. Вчера, когда барынины гости проезжали по селу, она видела в экипаже отвратительную костлявую старуху в голубом платье с кружевной накидкой. Голая старушечья шея собиралась гусиной кожей, которую старуха обмахивала огромным веером со сверкающими каменьями.

Барыня постоянно раздаривала или меняла своих крепостных — портного на гусляра, а гусляра на конюха. Окосевшую на один глаз швейку Любашку продала в казённый завод, потом разом купила трёх девок тонкопрях, помурыжила в прядильне и опять выставила на торги. Долго в имении никто не задерживался, но Наташе почему-то думалось, что её никогда не разлучат с родителями. Не по-человечески это. Не по-божески.

Мать с отцом у барыни в ногах ползали, умоляли не отдавать девчонку хотя бы до четырнадцати лет, но барыня упёрлась, как баран: «Обещала, мол, да и всё тут. Моё дворянское слово крепче алмаза. А будете мешать мне кофием наслаждаться — велю на конюшне вожжами выдрать».

Всю дорогу до имения жуткой старухи Полянской Наташа проплакала. Помнит, что её везли в телеге, прикрыв рогожей, как покойницу. А чтобы поменьше выла, горничная новой барыни отвесила пару крепких затрещин.

Зарёванную, голодную, несчастную Наташу отправили в людскую, где сердобольная стряпуха сунула ей в руки краюшку хлеба, густо намазанную гороховой затирухой, и кружку кисловатого кваса. Наташа съела всё до крошечки и всю ночь промаялась животом, не смея отпроситься в нужник.

Наутро барыня Милица Петровна приказала управляющему в две недели научить Наташу чтению, да не абы как, а с выражением. А буди девка тупая к учёбе, то пороть без жалости. Слава Богу, что учёба далась Наташе легко, и уже на Ильин день она сидела на приставном стульчике в ногах барыниной кровати и дрожащим голосом читала журнал литератора Сумарокова «Трудолюбивая пчела».

Когда история была барыне не по нраву, она протягивала руку в перстнях к павлиньему опахалу и била чтеца рукояткой по голове. Рукоятка столь часто использовалась, что из набалдашника в виде костяной птичьей головки выпал один рубиновый глаз. Наташа боялась одноглазую птицу и если сбивалась со строчки, то горбилась в ожидании удара.

Кроме Наташи, барыня держала в чтецах тощего паренька Ефремку с огромными зелёным глазищами и кудрявыми волосами. Ефремка предназначался для дневного чтения, а Наташа — для ночного.

— Не повезло тебе, девка, — сказала стряпуха, — барыня-то наша того, — она покрутила сечкой в воздухе, — спать боится. Вот и велит всю ночь напролёт долдонить всякую дребедень. Ефремка днём читает, зато ночью спит. А тебя заставят ночь горло драть, а днём прислуживать по всякой мелочи подай-принеси. До тебя ей Надюшка читала — дочка плотника, так не выдержала, утопилась.

— Как утопилась? — пролепетала Наташа, цепенея от ужаса. От испуга у неё похолодели кончики пальцев. Однажды в их деревне речка прибила к берегам утопленника. Вся деревня бегала смотреть, а она не пошла. Забилась на печь и сидела, глядя на пауков. Пауки и то лучше, чем утопленники.

Но когда первый испуг прошёл, Наташа подумала, что ночь без сна — не самое страшное. Главное, сыта и одета. Вон, красивое платье пошили, и синюю ленточку в косу вплели, даром что ноги босы.

Что значит не спать, Наташа поняла к окончанию Успенского поста, когда перед глазами стала постоянно маячить туманная дымка и не хотелось ни есть, ни пить, ни даже плакать, а только спать, спать и спать.

Если она начинала моргать глазами над книгой, как сразу же следовали удар по голове и резкий оклик барыни:

— Что ты как сонная курица? Живо прикладывай старание!

От недосыпа и недоедания к Покрову Наташа превратилась в девочку-старушку с трясущейся головой и впалыми щеками. До неё туго доходило сказанное, и она то и дело обмирала на ходу, глядя перед собой стеклянным взором. И вот однажды, когда Наташа тарабанила барыне сочинения поэта Хераскова, ей причудилось, что с большой иконы Смоленской Божией Матери в углу спальни пролился золотой свет.

Она бросила читать и подняла голову, не обращая внимания на удары поганой одноглазой птицы с павлиньего опахала.

«Почему ты не молишься Господу?» — услышала Наташа вопрос Богородицы, хотя Та не размыкала уста.

«Я хочу спать», — мысленно ответствовала Наташа, не сумев пошевельнуть языком.

«Молись усердно, и скоро ты отдохнёшь. Обещаю».

Свет на иконе померк, и Наташа тотчас произнесла вслух: «Богородице Дево, радуйся», но по губам потекло что-то солёное и липкое. Она заморгала глазами. Клюв костяной птицы разбил ей лоб, и кровь стекала по щекам и подбородку.

Назавтра ввечеру, когда барыня изволила откушать запечённого поросёнка в брусничном соку, у неё случился удар. Посиневшая, страшная, Милица Петровна лежала на кушетке и едва ворочала глазами, пока доктор отворял ей кровь в большой медный таз.

Доктор был молоденький, со светлыми волосами и доброй улыбкой.

— Жить ваша барыня будет, — сказал он управляющему, — но говорить, наверное, не сможет. Советую пригласить священника, а больше никого к больной не допускать.

После этих слов Наташа зверушкой юркнула на сеновал и беспробудно заснула чуть ли не на неделю.

Пять следующих лет Наташа проболталась в дворовых девках. Выполняла разную работу: то на кухне, то прачкой, то поломойкой. Куда пошлют.

Барыня лежала в спальне колода колодой: мычала, блеяла, пускала слюни, а хозяйством распоряжался управляющий. Осенью и весной в имение наезжал племянник барыни — наследник Иван Осипович. Тучный, коротконогий, в сильно напудренном парике, он целыми днями прикладывался к наливке и что-то писал гусиным пером, которое лично очинивал перочинным ножом с золотой рукоятью.

Иногда Иван Осипович подзывал борзых собак и начинал читать им свои произведения, препотешно завывая в особо чувствительных местах. Как-то раз, когда Наташа натирала воском паркет в зале, Иван Осипович протопал в кабинет в охотничьих сапогах и поманил её рукой.

— Эй ты, иди сюда.

Наташа встала с колен и оправила передник.

— Что изволите, барин?

Откинувшись в кресле, он задумчиво оглядел её с ног до головы, и в прищуре его глаз промелькнуло удивление.

— Управляющий говорит, ты грамотная?

— Да.

Ей не понравился его взгляд, липнущий к её шее в растёгнутом вороте. Она покраснела, рассердилась на себя за это и покраснела ещё шибче. Кто знает, что у бар на уме? От барского внимания только худо выходит. Но, к её облегчению, Иван Осипович достал из стола свою рукопись и очертил отращенным ногтем на мизинце несколько строк:

— Прочти вот это. Да постарайся, чтобы вышло душевно, со слезой.

От испуга слёзы у неё были и так наготове. Возвысив голос, Наташа прочитала длинное путаное творение о неразделённой любви прекрасной нимфы к козлоногому сатиру.

«Мерзость какая!» — подумала она, но Иван Осипович в восторге ударил себя ладонями по коленам.

— Сиё превосходно! У тебя несомненный талант актёрки! Но боже мой! — Вскочив с кресла, он дал круг по кабинету, едва не уронив на ковёр бронзового орла. — Я никогда не думал, что столь даровит! Мой стих звучит лучше Тредиаковского! Звонче оды Ломоносова на день восшествия государыни императрицы Елизаветы Петровны! — Подбоченясь, он воздел руку к потолку. — Склоните головы, народы, я великий пиит! — Достав табакерку, изукрашенную каменьями, Иван Осипович заложил в ноздри табак, несколько раз оглушительно чихнул, затем потряс головой и заявил: — С нынешнего дня начнём ставить пиесу моего сочинения, чтобы предъявить её к именинам тётушки Милицы Петровны. — Он трубно высморкался в платок. — А тебе поручаю главную роль. Пока не знаю какую, но уверен — моё сочинительство ждёт триумф!

— Подол велено обрезать, чтоб ноги торчали, — сказала швейка, накидывая на Наташу кусок белого полотна.

Пенная ткань волной охватила плечи, приоткрыв шею и грудь.

Наташа посмотрела на себя в напольное зеркало и обмерла: срам-то какой! Но в случае успеха барин обещал подписать вольную грамоту, а ради этого можно вытерпеть любое поношение. Есть что-либо на свете краше свободы?! В мечтах Наташа представляла, как вернётся домой к мамушке с тятенькой. Тишком прокрадётся в сени, распахнёт дверь да и рухнет им в ноженьки: принимайте, мол, своё оплаканное чадушко!

Новую пиесу Иван Осипович сочинил со скоростью игры в горелки, и Наташе досталась роль прекрасной Флоры, которую приносят в жертву одноглазому чудищу Циклопусу. Циклопуса изображал пастух Ерёма. Для роли ему сбрили бороду, после чего Ерёма забился в коровник и отказывался показываться на люди. В конце действа Флору должна поглотить огненная пучина в виде подожжённой копны сена, а сопровождать сиё действо — пение хора дев.

После тщательного отбора девами барин назначил свинарку Машку, дочку колесника Парашку и жену конюха тётку Акулину, толстую и усатую, зато голосистую. Дев надлежало обрядить нимфами и увить лентами. На лужайке перед особняком мужики сколотили подмостки с ситцевым занавесом и принесли лавки. Барин бегал туда-сюда, нюхал табак, чихал, тряс париком и, судя по всему, находился в состоянии, близком к нервическому припадку.

Накануне праздника в имение потянулись экипажи с гостями. Загодя приехали две подруги хозяйки — старые девы графини Бобровы. Их сиятельств разместили в гостевых покоях. К обеду обещались быть соседские помещики, и ближе к вечеру должна была появиться главная гостья — фрейлина Порецкая, пользующаяся влиянием при Императорском дворе.

Перед выступлением Наташа прокралась в спальню Милицы Петровны. Откинувшись на подушки, старая барыня спала, перемежая храп с сипением и сопением. Едва не задохнувшись от спёртого воздуха, Наташа опустилась на колени перед иконой. Ей было стыдно предстать перед Пречистой в непотребном наряде, поэтому она набросила на плечи истлевший от старости кусок ряднины.

— Матушка, Заступница Небесная, Ты уже однажды сжалилась надо мной. Не отверни от меня лица Своего. Помоги исполнить роль, чтобы угодить барину. Он обещал дать мне вольную!

Барыня на перинах ворочалась и пыхтела, сбивая девушку с мысли.

Наташа несколько раз прочла «Достойно есть»[25] и замерла в ожидании, что икона прольёт с образа хоть лучик света.

В глубине дома хлопнула дверь. Зычный голос тётки Акулины закричал:

— Наташка, где тебя носит? Барин приказал бечь повторять роль.

Девы из хора дев уже стояли наготове с распущенными волосами и берёзовыми венками на головах. Полуголая тётка Акулина могучими дланями прижимала к животу подобие лиры, и выражение её лица не предвещало ничего хорошего. Машка с Парашкой, держась за руки, испуганно моргали. Циклопус Ерёма, вопреки ожиданию, был весел и сыто икал, распространяя вокруг ядрёный бражный дух. Оба его глаза были затянуты шёлковым чулком с проколотыми дырками для обзора, а на лбу поверх повязки углём из печи Иван Осипович лично начертал огромное око с лучами-ресницами.

От страха перед выступлением Наташу одолела трясучка, голос хрипел, в глазах мутилось.

«Я не смогу вымолвить ни словечка, — подумала она, холодея. — И тогда прощай вольная».

На шум в зале она выглянула в щёлку занавеса. Тёплый июнь теребил листву на деревьях. День клонился к закату, взывая к действию тучи лесных комаров, посему гости сидели неспокойно, то и дело хлопая себя по щекам и по лбу.

— Любезные дамы и господа, действие начинается! — вскричал со сцены Иван Осипович. — Но перед сим желаю порадовать вас супризной встречей с именинницей.

Воздев вверх руки в белых перчатках, он три раза хлопнул в ладоши. Повинуясь сигналу, двери дома распахнулись и два конюха вынесли на руках кресло со старой барыней. Наташа услышала, как по скамьям с гостями прокатился общий вздох, потому что выглядела Милица Петровна устрашающе. Для вящей красоты её горничная не пожалела на лицо барыни белил и румян. Милица Петровна тряслась, вращала глазами и издавала утробные звуки булькающей болотины.

Фрейлина Порецкая, что сидела у самой сцены, незаметно перекрестилась.

Иван Осипович взмахнул белым платком, и тотчас за сценой Васька-дударь затянул на рожке столь заунывную песню, что ему ответствовали коровы в дальнем конце усадьбы.

Заробев до дрожи в коленках, Наташа вышла на подмостки, едва не сверзившись меж двух греческих колонн, сотворённых из крашеных брёвен.

Дальнейшее она запомнила плохо, потому что думала только о руках и ногах, внезапно ставших огромными и неповоротливыми, и о том, чтоб вовремя произнести нужные слова. Хор дев постоянно сбивался на крик, а Циклопус Ерёма вместо того, чтобы зверски скалиться, умильно шлёпал губами и пьяно улыбался.

Самое страшное случилось напоследок, когда мужики разожгли в медной бадье огненную пучину. Для верности кузнец подсыпал на дно немного дымного пороха. При виде огненного столпа, взметнувшегося выше кроны могучего клёна, старая барыня Милица Петровна дёрнулась всем телом, засучила ногами и испустила дух.

Суля несчастье, на куст возле людской опустился ворон. Недавно поморосил дождик, и вороньи перья чёрным пятном маячили в зелени мокрой листвы.

— Кыш, поди прочь! — взмахнула полотенцем Наташа, но ворон не улетал. Сидел и смотрел смородиновыми глазами на похоронную суету.

Стряпуха с ног сбилась, готовя поминальный стол. Кутью варили вёдрами, обильно поливая мёдом горячее варево. Золотистыми стогами возвышались горы блинов на блюдах. Иван Осипович принимал гостей с траурной повязкой на рукаве. Всем дворовым бабам и девкам велено было повязать тёмные платки и ни в коем случае не выказывать веселья, обещая порку тому, кто забудется и хихикнет.

Старую барыню не любили, поэтому, несмотря на запрет, дворня исподтишка зубоскалила. Нет-нет, да и блеснёт глазами какая девка на парней али парни вослед кому солёное словцо бросят. Одна Наташа заливалась слезами реки-реками. Да не по барыне — по себе, потому что вместе с барыней погребали в землицу и обещанную вольную грамоту. Разве ж барину до холопки теперь?

Она не поверила своим ушам, когда горничная со стуком ворвалась в людскую и затараторила:

— Где ты прячешься, Наташка? Я весь дом обыскала. Барин зовёт, живой ногой беги к нему в кабинет. Да пошевеливайся!

Наташа наскоро ополоснула зарёванное лицо и туго повязала под подбородок чёрный платок. Руки и ноги отказывались служить, а сердце ухало в груди медным колоколом, что впору на колокольню вздымать.

— Господи, помоги! Господи, защити! Господи!!!

Из-за двери она услышала раскатистое чихание, три раза перекрестилась и вошла.

Иван Осипович стоял у окна с раскрытой табакеркой в руках и утирал глаза батистовым носовым платком. На нём был надет синий кафтан узорчатого шёлка, отделанный на манжетах пышными кружевами, и домашний паричок с короткими буклями.

— Звали, барин?

— Звал. — Он захлопнул табакерку и осанисто выпрямился. — Я зело доволен твоим актёрством.

Чтобы не закричать от радости, Наташе пришлось стиснуть кулаки, горячие от нервного пота.

— Посему… — Иван Осипович сделал лёгкий поклон в сторону кресла, и Наташа только сейчас обратила внимание, что там сидит фрейлина Порецкая, — … посему уступаю тебя Ангелине Иосифовне. Будешь актёркой в её домашнем театре. Завтра же, сразу после похорон, отправишься в её тверское имение.

Кончик хлыста ловко и звучно ударил по икрам ног, огненной змейкой прогнав кровь по жилам. Содрогнувшись от боли, Наташа растянула губы в улыбке и подпрыгнула. Плакать и кривить рот запрещалось под страхом наказания. Улыбка и только улыбка.

В большой светлой зале стояла духота. Окна плотно закрыты, вдоль стены приделана палка, за которую надобно держаться, чтоб не упасть, когда машешь ногами. Рядом разучивали танец ещё с десяток девушек, все на подбор одного роста и одного веса.

— Шибче прыгай, корова! Шибче! — багровея щеками, кричал танцмейстер Яхонтов. Хотя он тоже был крепостным, к актёрам относился с беспримерной злобой. Наташе показалось, что русоволосых девушек он особенно ненавидит.

Длинной указкой Яхонтов отмерил нужную вышину прыжка и выжидательно замер.

Наташа приземлилась на цыпочки и немедля изогнулась в поклоне, держа руки изящным полукругом. Ножки-пяточки вместе, головка приподнята.

Яхонтов стукнул указкой об пол:

— Повтори пируэту, Флора. Раз, два, три.

В усадебном театре фрейлины Порецкой Наташу нарекли Флорой. В первый же день её сиятельство приказала забыть собственное имя.

— Я тебя увидела в образе Флоры, — заявила она Наташе, — посему быть тебе Флорой. Правда, в театре графа Каменского тоже есть таковая, но надеюсь, моя Флора одержит над нею славную викторию.

Потом Наташа узнала, что всех актёров в театре зовут пышно и выдуманно, как комнатных собачонок или лошадей. Невысокую девушку с огненно-чёрными глазами кликали Пенелопой, другая представилась Авророй, третья Цирцеей. Как зовут актёров, Наташа услышала много позже. На мужскую половину запрещалось даже смотреть, не то что разговаривать.

Жили комедианты в отдельном флигеле из нескольких комнат. Женщины в женском крыле, мужские в мужском. На ночь надзиратель запирал комнаты на замок, и отлучаться не дозволялось даже по нужде. На безотложный случай в каждой спальне ставили ночную вазу.

— Как есть острог, — сказала Наташе Цирцея, когда показывала отведённое для неё место. — Сама барыня не лютует, никого батогами не бьёт и в яму не сажает. Но зато Яхонтову никогда не перечь, он как цепной пёс: если почует поживу, то будет терзать, пока глотку не перегрызёт. И ещё: о кавалерах и думать не смей, — она указала пальцем в сторону мужского крыла. — У нас одна девушка написала записку капельдинеру. Он тоже из крепостных. Так капельдинеру за это ноги переломали, а девушка пропала.

— Как пропала? — охнула Наташа.

— А так и пропала. Может продали, а может… — Цирцея провела ладонью по горлу. — Только ты про это не болтай. Я тебе и так много рассказала. Узнают — мне несдобровать.

— Ей-богу не скажу, — горячо прошептала Наташа.

Лицо Цирцеи обмякло:

— Но вообще-то нам повезло, что нами её сиятельство владеет, а не барин какой-нибудь. Говорят, граф Каменский издевается над актёрами хуже зверя. Если плохо играешь, то надевает на шею рогатки, чтоб спать не давали, или в кандалы заковывает. А новеньких актрис велит к себе по ночам приводить, и обязательно в костюме девы-воительницы.

Чем больше рассказывала Цирцея, тем страшнее становилось Наташе, и ночью, когда другие девушки заснули — а всего в комнате их было пятеро, — она встала на колени и стала молить Господа, чтобы Он забрал её душу к Себе на небеса.

— Флорка, смотри, твой Щепкин-Разуваев рядом с хозяйкой сидит. Опять на тебя пялиться станет, — сквозь полусомкнутые губы, чтобы не заметил Яхонтов, процедила Цирцея.

Наташино сердце тяжело стукнуло. Медленным движением она поправила кружева на корсаже, пытаясь совладать с тревогой. Предчувствие зла было столь острым, что она на миг забыла слова пьесы сочинителя Мольера.

Сегодня они давали спектакль «Больным быть думающим»[26], и Наташа изображала Анжелику, дочь мнимого больного Аргана. За полтора года на сцене театра графини Порецкой она переиграла не одну дюжину ролей, потому что каждый спектакль редко ставили дважды. Послабление от работы сделали лишь в дни траура и в Великий пост. Но время, отведённое на покаяние, управляющий театром употреблял на муштру и разучивание новых пьес. Особенно много постановок пришлось на Рождество и Пасху. Нынче Петровки — День святых апостолов Петра и Павла. С утра актёров водили в домовую церковь, а потом загнали на репетицию, чтоб ввечеру разыграть новую комедию.

Хотя репетиции изматывали до крови из носа, сами лицедейства Наташе нравились, потому что после успеха (а успех был почти всегда) актёров досыта кормили и отправляли отдыхать по комнатам. Она почти смирилась со своей жизнью, когда внезапно обнаружила назойливое внимание молодого князя Щепкина-Разуваева.

Недавно князь бросил ей на сцену букет с бриллиантовым перстнем. Подарки от зрителей актрисам дозволялось оставлять себе, но Наташа отдала перстень Яхонтову.

Улыбка танцмейстера растеклась по лицу с гладко выбритым подбородком, и он несколько раз довольно пробормотал:

— Давно бы так!

На следующей репетиции его плётка проходилась по спинам других девушек, из чего Наташа сделала вывод, что перстень принёс ей несомненную пользу, от которой она с радостью отказалась бы. Лучше быть битой, чем превратиться в игрушку для князя, потому как это самая настоящая смерть.

Отводя глаза, чтобы не встретиться взглядом с князем, она через силу твердила роль, а в голове билась одна мысль: хоть бы он ушёл или стал смотреть на другую девушку, вон, хоть на Минерву. Минерва сама говорила, что не против заиметь богатого покровителя. Да и с виду она хороша: высокая, крепкая, круглолицая — кровь с молоком.

Тревожным взором Наташа ловила каждое движение князя, поднимал ли он бровь или капризно изгибал губы, чтобы взять с подноса у лакея бокал вина. Распевая куплеты, она подмечала, как он наклоняется к уху графини По-рецкой, и угадывала, что они говорят про неё.

Во время сценки у ложа мнимого больного Цирцея указала глазами на Щепкина-Разуваева и графиню:

— Смотри, Флорка, они о чём-то сговорились. — Наверное, она побледнела, потому что Цирцея крепко сжала ей локоть: — Да ты не пугайся раньше времени. Что ни делается, всё к лучшему. Будешь барской барыней, в шелках да в бархате. А натешится князь — выдаст тебя замуж. Обычное дело.

На Наташиных ресницах закипели слёзы. Замуж она хотела не по барскому велению, а с милым дружком, которого здесь не было и быть не могло.

Страх немного отпустил, когда графиня с князем сразу после спектакля встали и ушли в бильярдную. Неужели на этот раз пронесла нелёгкая?

Наутро управляющий известил Наташу, что графиня Порецкая проиграла её князю в бильярд и надобно собираться, потому что за ней будет послан экипаж с провожатым.

— Стой, куда? Сумасшедшая девка! Догоним — убьём! — в два голоса орали кучер и коротконогий лакей в жёлтом камзоле, которых прислал за ней князь.

«Пускай себе надрываются, быстрее закончатся силы. Я танцорка и в горелки вперёд всех бегала, им меня нипочём не изловить», — не приостанавливая бег, думала Наташа.

Она всё рассчитала точно, и когда повозка сделала поворот у берёзовой рощицы, выскочила наружу и стремглав понеслась прочь. Ветки деревьев хлестали по лицу, раздирая волосы. Пусть в болото, пусть в омут, пусть медведь задерёт, только не в руки князя.

«Живой не дамся», — решила она сразу же после того, как управляющий приказал ей идти на выход. Пока собиралась и целовала на прощание Цирцею с заплаканными глазами, намерение убежать стало обрастать плотью и напитываться замыслами. О беглых мужиках она частенько слышала, но чтобы девка, да ещё актёрка?! Её половина местных дворян в лицо знает! У родителей не спрячешься — там сразу поймают, да ещё всех стариков в деревне изувечат[27].

Оставалось подаваться в Санкт-Петербург. Город большой, кипит народом, среди толпы легко затеряться. Да и прокормиться легче — хоть кто-нибудь кинет корку хлеба.

«Только бы собак по следу не пустили», — с неистовой скоростью прокручивалось в голове. Чтобы передохнуть, она на миг оперлась ладонями о колени, попутно глянув назад на преследователей, которые безнадёжно отстали. «Им ведь тоже, поди, не поздоровится, — неприятно толкнуло в груди. — Как пить дать накажут за моё бегство. Простят ли они меня когда? Не по-людски я с ними поступаю. — Она облизала пересохшие губы. — «Господи, подскажи, как поступить? Подай знак!»

И словно в ответ на её мольбу позади раздался звериный рык лакея:

— Зараза! Если не сдашься по-хорошему, то скажу барину, чтобы собакам тебя скормил!

Наташа перекинула ногу через поваленное дерево, змейкой соскользнула в овраг и увидела впереди блестящую ленту реки с крутым спуском.

Теперь точно не поймают, особенно если удастся переправиться на другой берег. Добраться бы ещё до Петербурга да сообразить, в какую сторону двигаться. Спасибо, что сейчас лето — деревенскую девушку лес и прокормит, и укроет.

К Петербургу Наташа прибрела вместе с осенью. Вода в реках была ой как холодна. Но всё же она нашла в себе мужество вымыть косы и постирать одежонку. Платье, в котором сбежала, она выменяла у какой-то старухи на домотканую сорочку и истрёпанный сарафан, некогда вышитый по подолу «гусиной лапкой».

По дороге сперва прибилась к трём странницам-монахиням и некоторое время брела вместе с ними. Монахини попались въедливые, а на исходе третьего дня старшая, мать Феофила, спросила с хитрецой:

— Признавайся, как на духу, небось ты беглая?

Пришлось на первом же перекрёстке свернуть от них в сторону.

Потом, на счастье, её подхватила артель шерстобитов, что шли обустраиваться в Санкт-Петербург вместе с жёнками. Артельным старшиной оказался седой дедок, похожий на гриб-боровик. Ростом мал, а руки, что рачьи клещи — схватят, не отпустят.

Он с одного взгляда раскумекал, что она беглая, но промолчал. Пожевал губами, глянул зорко, а опосля изрёк:

— Ты вот что, Наташка, от меня не отходи ни на шаг, чтобы наших баб не злить да мужиков не раззадоривать. А буде кто посторонний про тебя спросит, говори, что дочка.

Видать, сам из беглых, раз приветил, а может, она и вправду с его дочкой лицом схожа. За неделю, что шла с шерстобитами, маленько отъелась на артельных харчах. Из глаз исчезла смертельная обречённость, расправились плечи. Ужель не оставила её Богородица Своим попечением? Видать, так и нужно, чтоб она по своей судьбе шла не прямым трактом, а извилистыми тропками с топями и островками суши.

Артельщики и провели её в град Петров через все рогатки, где беспаспортных ловили и отправляли в остроги. У первого же каменного дома распрощались.

Старшина её перекрестил и в лоб поцеловал:

— Иди девонька, да помни: на всё Божия воля. Будет трудно — не ропщи, будет легко — помогай другим, как мы тебе помогли.

В городе повезло ещё раз, потому что почти сразу удалось найти заброшенную баньку с полусгнившим полом. Там она и обитала, перебиваясь разными подаяниями. Загадывать о будущем не смела — прожит день, и ладно. Два раза только выбралась на люди — на казнь Мировича и поглядеть на катальную горку. И если бы не Маркел, то быть бы ей в кандалах в каком-нибудь подвале князя Щепкина-Разуваева, а то и того хуже — на морозе без одежды.

Подняв голову, Наташа посмотрела на Маркела. Он стоял в расстёгнутом тулупе и ожидал ответа на своё приглашение. Ей до боли захотелось кинуться к нему, опереться на сильные плечи, и чтобы он запахнул тулуп и побаюкал её, как маленькую, отгоняя прочь её страх и стыд.

— Нет, Маркел, не могу к тебе пойти — сам знаешь, что бывает тому, кто беглых укрывает.

Она поняла, что сил бороться уже не осталось, главное сейчас — суметь уйти, не дать себя уговорить!

Он тронул её за руку:

— Постой, не уходи. Видишь тот дом? — он показал рукой на окошко с цветами на подоконнике. — Иди туда, попросись на ночь. Там живёт Параскева Антонова. Ей блаженная Ксения, есть у нас тут такая, дом отдала, но с наказом бедных пускать даром жить.

— Как отдала? Разве так бывает?

— Бывает. — Голос Маркела потеплел. — Не каждому припадает счастье свидеться со святой душенькой, а нам, стало быть, свезло. Знаешь, Ксения у меня один раз копейку взяла, а надобно заметить — она не у всех берёт. Вот я иногда нет-нет, да и подумаю: вдруг та копеечка к моим внукам-правнукам добром вернётся? И ты не бойся, иди к Антоновой, там с тобой худа не случится. Тем паче, что Параскева не ведает, кого в дом впускает, поэтому ей ничего не станется. А ты молчи. Вообще ничего не говори, она не прогонит.

Наташа слабо улыбнулась:

— У тебя, Маркел, тоже душа добрая. Но я не могу постоянно жить, как крыса в норке, и своих благодетелей под топор подводить.

— Да ты погоди, — перебил он её слова. — Дослушай. Есть у меня один знакомец, что знает много ходов и выходов. Спрошу его. Может, он чего присоветует. Останется лишь на глаза твоим барам не показываться. Ну да это дело нехитрое. Лет через пять про тебя все забудут.

Князья и чернь хоть и купаются в одной реке, да в разных запрудах. Выйдешь замуж, детей народишь и станешь обычной посадской жёнкой, на которую никто хулу не возведёт.

— Да кто ж на мне женится? — покраснев до ушей, бухнула она невпопад.

Он ухмыльнулся:

— Найдутся желающие. Такие красные девки без женихов не остаются. А сейчас иди, кланяйся Параскеве и жди от меня весточки. Да моли Бога, чтоб Он нам подсобил.

Кабак в Пушкарской слободе было видно и слышно издалека. В широко распахнутых воротах ночь-полночь толпился чёрный люд, что стекался сюда с соседних улиц. По земле стелился дым из трубы, в нос шибало брагой, потом, гарью. Подбирая с земли заледеневшие объедки, грызлись собаки. Зажиточные посадские да купцы сюда не хаживали, предпочитали трактир поближе к набережной. Там и через Неву ездить сподручнее, и товар с баржи принять. А в дешёвых кабаках одно хорошо — околоточный надзиратель не заглядывает, потому как с мелкого народишку никакого навару нет, да и порядок им ни к чему, сами разберутся, кто прав, кто виноват.

Маркела передёрнуло от стыда, что он по молодости да по глупости заглядывал сюда ради хмельной радости. Зазорно должно быть человеческому роду уподобляться свиньям. Не того Господь желал Своим детям, когда вкладывал им в голову разумные мысли и одаривал бессмертной душой.

На лавке под окнами лежал и орал пьяный плотник Федька с Колтовской слободы. Маркел толкнул его кулаком в плечо:

— Эй, Федька, вставай, иди домой. Жена небось все глаза проглядела поджидаючи.

С трудом подымая голову от скамьи, Федька глянул на него мутным взором, напоминающим цвет самогона в бутыли:

— Мне и здесь хорошо.

Входные двери в кабак то и дело хлопали. Туда входили, оттуда выползали. Простоволосая баба на сносях волокла на себе тощего солдата. Он едва перебирал ногами и бормотал что-то невнятное. Краем глаза Маркел заметил вороватого Петьку по прозвищу Многоручка и проверил завёрнутые в тряпицу деньги за пазухой. Несколько лет копил, чтобы мастерскую расширить. Ну, да ради спасения души Натальюшки ничего не жалко.

Отстучав снег с валенок, он шагнул в спёртый кабацкий дух, витавший над лавками вдоль стен и над длинными столами, уставленными штофами и оловянными кубками.

При виде Маркела целовальник Сидор сгрёб с прилавка пятаки и удивлённо воскликнул:

— Никак Маркелушка до нас добрался! Сколько лет, сколько зим! Давненько к нам не заглядывал!

— И то правда, Сидор, — степенно кивнул Маркел, — дел много, недосуг. Да мальчонка без матери — не до баловства. Сам понимаешь.

— Как не понимать, Маркелушка, всё понимаем. Но работящему мужику завсегда нужна отдушина. Почему бы не промочить горло с доброй кумпанией?

— К кумпании и пришёл. — Маркел шагнул к прилавку и заговорщицки подмигнул. — А скажи-ка мне, на месте ли Кифа Тихонович?

Если Сидор и удивился, то виду не подал, потому что Маркел подкрепил свою просьбу серебряным елизаветинским рубликом последнего выпуска. Тем, где императрица с одним локоном на плече. Деньги немалые — за рубль в трактире можно месяц уху со щучьими головами хлебать или есть жаркое из тетёрки да с тёртым хреном.

Молниеносным движением Сидор зажал монету в кулак и скосил глаз в сторону потаённой дверцы за перегородкой:

— Иди да стукни с оттяжкой пять раз, иначе не отворят.

После пяти стуков дверь приоткрылась на малую щель, и оттуда осторожно выглянул худосочный отрок лет двенадцати.

— К Кифе Тихоновичу, — сказал Маркел.

Отрок растворил дверь пошире:

— Показывай карманы, что ножа нет.

— А может, он у меня в голенище, — попробовал пошутить Маркел, но отрок сурово сдвинул брови:

— И голенища проверим, не сумлевайся.

Общупав карманы не хуже тюремного надзирателя, отрок провёл Маркела в горницу, где кроме стола и лавок стоял резной шкаф с дубовыми дверцами, наподобие того, какие стоят в домах у аглицких мастеров.

— Теперь сюда. Да голову нагни, а то лоб расшибёшь. — Двумя руками отрок толкнул дверцу шкафа, и ткнул пальцем внутрь: — Туда иди. Там Кифа Тихонович.

Про существование Кифы Тихоновича Маркел узнал случайно, когда ему заказали хитрую бочку со скамеечкой внутри и тайными дырками для воздуха и обзора. Заказчиком был целовальник Сидор. Отсчитав пятнадцать рублёв — цену, за которую можно коровёнку сторговать, Сидор велел держать язык за зубами. Да Маркел и сам не дурак, понимал, что таковая бочка не для солений предназначена. Хотел было даже от работы отказаться, но рассудил, что мало ли какая блажь заказчику в голову стукнет, да и деньги были нужны — Егорушка недужил, приходилось лекарю платить и няньку нанимать.

А через какое-то время к нему во двор явился нарочный от Сидора и шепнул, мол, Кифа Тихонович весьма доволен работой и велел обращаться, если будет надобность какое дельце обстряпать. И подмигнул лихо, по-разбойничьи, так что Маркела в жар бросило, и он дал зарок больше ни за какие деньги с Сидором не связываться.

Но не зря присказка бытует: «Никогда не зарекайся». Взяла нужда за горло — и побежал, как крапивой настёганный.

Масляная лампада на столе освещала маленькую комнатёнку без окон, два шага на два. Было жарко натоплено, но не душно. Тёмным пятном пласталась на полу медвежья шкура. На широкой лавке у стены лежало пёстрое покрывало и вместо подголовника — свёрнутый домотканый коврик. Ещё одна лампада из венецианского стекла освещала лик Спасителя в красном углу. Когда Маркел зашёл, то от потока воздуха лампада качнулась и по стенам заплескались розовые тени.

Отдавая дань хозяину, Маркел степенно перекрестился на икону и, хотя комната была пуста, громко произнёс:

— Мир дому сему.

— Дверь-то затвори, сквозняк делаешь, — будто бы ниоткуда прозвучал густой мужской голос.

Под столом что-то завозилось, зашерудило, будто кошка чихнула, и из-под столешницы показалась трёпанная седая голова с рваными ноздрями и глубокими морщинами на лбу.

Маркел опешил.

Наверное, Кифе Тихоновичу нравилось играть с гостями, потому что на его лице появилось довольное выражение.

— Ко мне, мил человек?

— Если ты Кифа Тихонович, то к тебе, — сказал Маркел. — Бондарь я, Маркел Волчегорский.

— Как же, помню, помню. Очень ты меня порадовал. Особливо тем, что догадался подлокотники к скамеечке приделать. Уважил старика. Можно сказать, что благодаря той бочке я в живых остался. Так что твой должник.

Но ещё больше Маркел удивился, когда вослед за головой показалось всё туловище с крохотными ручками, крохотными кривыми ножками размером, как у трёхгодовалого ребёнка, и широкой квадратной грудью в синем кафтанчике с красными отворотами.

«Да он карла!» — ахнул про себя Маркел, но прикусил язык и постарался не выказать изумления.

Тем временем Кифа Тихонович подкатил к нему мягкими шажками и постучал пальцем по коленке:

— Что застыл столбом? В первый раз маленького человека увидал? Садись, раз пришёл. Рассказывай, в чём нужда.

Ту неделю, за которую Кифа Тихонович обещал дать ответ, Маркел прожил как в лихорадке. Каждый день он старался пройти мимо бывшего дома блаженной Ксении, чтобы хоть краем глаза взглянуть на Наташу. Знал, что она будет сидеть взаперти, но ноги всё равно вели его улицей, которую жители стали кликать Петровой, по имени Ксениного мужа.

Пару раз он видел во дворе Параскеву Антонову, но спросить о постоялице не решился. Чем меньше народу будет знать об их знакомстве, тем лучше.

Перед тем как идти в кабак за решением Кифы Тихоновича, Маркел зашёл в Матфеевскую церковь попросить у Господа заступления за Наташу. Сердце замирало от мысли, что если Кифа не сумеет справить дело, то Наташе суждено скитаться из угла в угол, а потом сгинуть. Когда решается судьба человеческая, страшно остаться одному, а с Богом вроде как напополам делишь горе или радость.

Сбегая с паперти, он щедро рассыпал нищим по медяку, чувствуя, как внутри отпускает страшное напряжение последних дней. Понял, что даже если Кифа откажет, он всё равно станет бороться за Наташу до последнего — хоть ценой жизни. Главное, Егорку успеть пристроить в добрые руки, чтобы не осиротить и по миру не пустить.

Целовальник Сидор сразу кивнул за перегородку:

— Помнишь, как стучать? Пять раз с оттяжкой. Иди. Ждут тебя.

Отрок опять проверил карманы. Провёл длинными тёмными коридорами, открыл резную дверцу шкафа. Теперь Кифа Тихонович не прятался под столом, а восседал на камчатной подушечке, что была положена на лавку. Низко поклонившись, Маркел замер в ожидании приговора.

Своей детской ручкой Кифа Тихонович провёл по гладкому подбородку, ибо борода у него не росла, и с ходу спросил:

— Знаешь, что бывает за подделку государственных бумаг?

— Знаю, Кифа Тихонович.

Маркел посмотрел на рваные ноздри Кифы Тихоновича, уродующие и без того некрасивое лицо.

Тот перехватил его взгляд:

— Правильно понимаешь — ноздри мне в остроге вырвали. Но не за бумаги, а за то, что залезал в богатые дома, таился в ящике комода или в шкафу и вызнавал все секреты, — он хихикнул, — а всё потому, что повезло родиться карлой.

— Повезло? — не поверил своим ушам Маркел.

— В том сомнения не имей, — засучил ножками Кифа Тихонович, — у каждого свой путь на роду написан. Мне досталось быть карлой. Так с чего я с горя убиваться должен? Руки есть, ноги есть, голова крепче чугунного котла, — он шутливо пристукнул себя кулаком в лоб. — А что ростом не вышел, так то мне на пользу пошло. Я ведь даже у самого графа Кирилла Разумовского в ореховом бюро сиживал. Да не абы когда, а в то время, когда он с императрицей Елизаветой об амурном деле разговаривал. Как я теми секретами распоряжался, тебе лучше не знать. Но что было, то быльём поросло. Давай толковать о нашем деле.

Шапкой Маркел вытер вспотевший лоб. Кифа ехидно заулыбался:

— Не бойся, у меня рука лёгкая, раз до сих пор землю топчу. — Проворно соскочив со скамейки, Кифа Тихонович порылся в котомке и протянул Маркелу бумагу: — Это тебе пашпорт на Ивана Семёнова и его дочь Наталью. Спросят — пусть отвечает, что отец, мол, вольный, из архангельских корабельщиков, работал на верфях, да помер от чахотки. А боле пусть ничего не говорит, а начинает плакать. Вроде как по отцу печалится. Сироту кто обидит? Да на девку и смотреть не станут, это уж я на всякий случай осторожничаю. А самое лучшее, Маркел, если вы с ней повенчаетесь да съедете в другой околоток, где вас никто не знает. Вон, хоть в Коломну или в Пески. Подале от Невской першпективы. Тогда жену к тебе в пашпорт запишут, а мою бумагу сможете в печи спалить.

Онемев от счастья, Маркел не сразу нашёлся что ответить, кульком повалившись в ноги карлика. Даже стоя на коленях, он был выше его ростом:

— Кифа Тихонович, благодетель, вот уважил так уважил. Из ямы Божию душу вытащил, не дал погубить девку. Доброе дело ты сделал. Зачтётся тебе это на небесах. А от меня прими награду ради Христа.

Рванув ворот, Маркел вытащил из-за пазухи заранее приготовленную мошну в холщовом мешочке.

— Доброе дело, говоришь? — Кифа опустил голову на грудь и долго молчал, а когда посмотрел на Маркела, то в глазах его стояли слёзы. — Прежде добрых дел я николи не делал.

Казнить казнил, а миловать не доводилось. Деньги с тебя не возьму. Мне казна давно без надобности, я власть над сильненькими люблю. Иной раз велю твою бочку на телегу поставить, сяду внутрь и катаюсь по городу, подсматриваю, подслушиваю. Смотрю и хохочу, если вижу, как какой-нибудь вельможа из себя генерала корчит, а я знаю, что им жена помыкает да за волосы дерёт. А недавно случай был… — Он вдруг махнул рукой и замолчал. — Разболтался я с тобой. Иди, Маркел, и деньги забери.

— Я их тогда в церковь снесу, — сказал Маркел, — попрошу молиться за твою душу. Авось тебе какие-нибудь грехи простятся, Господь милосерден.

Лет через пяток, когда Волчегорские прочно обосновались на новом месте, до Маркела дошли слухи, что кабак Сидора сожгли и собаки несколько дней таскали по задворкам тело какого-то карлы, пока местные мужики не заметили и не похоронили страдальца. Вместе с Кифой Тихоновичем ушла в могилу и тайна Натальи Волчегорской, ныне матери трёх сынов — одного Маркелова и двух своих.

— Перевёз семейство с одного козьего болота на другое, — посмеивался Маркел, когда старые знакомцы любопытствовали, куда он запропастился с Петербургской стороны.

Козьих болот в Петербурге было два — одно в старину расстилалось на месте Пушкарской слободы, а другое и ныне пузырится в Коломне, близ мутной речки Фонтанки и Галерной верфи.

Помня совет Кифы Тихоновича поселиться подале от любопытных глаз, Маркел выбрал Калинкину деревню, что напротив Галерной верфи. Одноэтажное деревянное предместье утопало в яблоневых садах и терпко пахло корабельным смоляным духом, что доносил ветер с верфи. Люд здесь жил небогатый, разночинный, много матросни и мастеровых, а дороги столь разбиты, что вельможи сюда носа не совали. Год за годом страшная тень князя Щепкина-Разуваева медленно растворялась в духмяном деревенском воздухе, лишь изредка пролегая складкой меж бровей Натальюшки-души.

В предместье обустроились быстро и прочно, прикупив крепкий дом на высокой каменной кладке из валунов.

Стали жить не тужить. Да и с чего бы унывать, если любовь помогает, крылья даёт. Глядя на Наташу с сынами, Маркел думал, что если бы не случилось в их жизнях бед, то разве ценили бы они сейчас своё счастье столь глубоко и трепетно? Тринадцать лет прошло с того дня, как он стукнул в дверь Параскевы Антоновой и протянул Натальюшке грамотку с печатями:

— Лети куда заблагорассудится, голубка. Твоя воля. А хочешь, бери меня со всем добром. Слово даю, никогда тебе от меня обиды не будет.

Сейчас при виде улыбки на устах жены его сердце стучит так же часто, как тогда, в ожидании ответа.

— Никуда не хочу улетать от тебя, — шепнула она еле слышно, закрасневшись маковым цветом. — Ежели не прогонишь, то позволь хоть изредка навещать вас с Егорушкой. Негоже мальчонке расти без ласки.

Нынче у них трое сыновей. Все как на подбор умненькие и красивые. Свет Натальюшка научила их грамоте и доброте. Старший Егор уже помощник — такие кадушки делает, что бабы за ними в очередь выстраиваются. Не ленится узор по краю выжечь или ещё какую забаву придумать, чтобы завлечь покупателя. Глядишь, и ахнуть не успеешь, как надобно ему невесту приглядывать.

Средний Алёша тянется к корабельному делу — что ни день на верфях пропадает. Стоит, рот разинув, смотрит, как громадными рёбрами поднимаются вверх борта корабля. Иной раз его попросят гвоздь подать или молоток отнести — он и радёшенек стараться! Кидается выполнять так, что пятки сверкают.

А тут ещё удумал аглицким языком заниматься. Говорит, уже с приезжим мальчонкой столковался, сынком повара, благо до Галерной[28] набережной чуть больше версты. Алёша станет иноземца учить по-русски понимать, а тот взамен — по-аглицки.

А младшенький Никитка заявил, что станет судьёй в напудренном парике и никому не даст засудить невиновного! Маркел сперва его на смех поднял, куда, мол, нам, лапотникам, в калашный ряд, а потом размыслил: пути Господни неисповедимы, и, может, не Никита, а потомки его выполнят задуманное. Всё в руце Божией.

Наташа разбудила его посреди ночи:

— Маркелушка, просыпайся.

Свеча в руке жены осветила её глубокие глаза-озёра и расплетённую косу на плече.

Он двумя руками потянулся обнять. Любил её такую: растрёпанную, румяную, но Наташа покачала головой:

— Вставай, беда у нас.

— Беда?

Маркел вскочил, на ходу натягивая порты. Запрыгал на одной ноге. Откинув ситцевый полог, выглянул в горницу.

— Что стряслось?

— Потоп. Вода прибывает. Бери ребят, вздымайте из подвала кадки с соленьями.

Ветер с бешеной силой колотил в окна, дребезжа стёклами. Обломанные ветки деревьев градом стучали по кровле из свежей дранки, дождём осыпаясь вниз.

«Сейчас крышу дочиста обдерёт», — подумал Маркел.

Он бросился на крыльцо, едва устояв от удара буйного ветра. Вода плескалась уже на ступенях. В полной темноте буря крушила и рвала город на части, не щадя ни старого, ни малого. По двору на волнах бултыхались пустые бочки и кадки из мастерской. К дверям жался дрожащий пёс Сявка. Маркел запустил его в сени.

Вода поднималась так быстро, словно на реке плотину прорвало. Только что было по вторую ступеньку, а уже через порог переливается.

Маркел оттолкнул ногой бочонок, заказанный купчихой Чубаровой, и крикнул в глубь дома:

— Бросайте всё, подымайтесь на чердак!

— Да что ты, сперва капусту надо вытащить, — отозвалась Наташа. — Недавно засолили две бочки. И варенье крыжовенное пропадёт.

Она загремела горшками в подполе, выставляя их на пол возле печи. Алёшка и Никитка принимали груз.

— Жизнь дороже капусты! — рявкнул Маркел. — Живо на чердак с мальцами! Наш дом крепкий, выстоит. А Егор поди сюда.

— Я здесь, тятя.

Егор уже стоял рядом, полностью одетый, с топориком за поясом.

Хоть и не до похвалы было, а всё же не удержался, хлопнул сына по плечу и, перекрикивая вой ветра, прокричал:

— Ловок! Только здесь надо не топор, а багор.

Его слова перекрыл страшный треск, и в соседской избе с хрустом вылетели деревянные ставни, а потом одно за одним стали проваливаться вниз брёвна.

— Да там же детей, как гороха! — воскликнул Маркел.

Не разбирая пути, он шагнул в ледяную воду и уже на ходу, обернувшись, погрозил кулаком Егору:

— Отлучаться не смей! Береги мать с братьями и подсобляй тому, кто придёт за помощью. Понял?

— Да.

Глаза Егора тревожно расширились, но голос звучал твёрдо.

Воды было по грудь. Немедленно вымокнув насквозь, Маркел сумел добраться до соседей и сразу же подхватил визжащего малыша Фролку. За ним выловил годовалую Дуську, что накрепко держалась за борта люльки. Сами родители — Пётр и Манька — обезумев от ужаса, тащили из дома расслабленного деда Савву. Тот плакал и просил бросить его и спасать детей.

— Идите к нам, Наташа с Егором помогут, — махнул рукой Маркел в сторону своего дома.

Сам отнёс Егору орущих Фролку с Дуськой, и вдруг увидел пустой ялик, что плыл вдоль улицы. Маркел напряг силы, догнал, схватил рукой за борт и тяжело перевалился на его дно, на удивление почти сухое. Мокрая одежда мешала двигаться. Холодный ветер студил тело почище ледяной корки, что валит корабли на дно моря. Маркел не боялся обморозиться насмерть, но в глубине души спасительным колокольцем зазвучала молитва Иисусова: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного». Слова грели и успокаивали, придавая мыслям ясность, а рукам крепость и силу.

Мимо плыли брёвна, куры, козы, какие-то тряпки, лыковые корзины. Кружили в водовороте дрова с целой поленницы. Увидев впереди ныряющую женскую голову, он направил ялик туда и протянул руку:

— Залезай, живы будем — не помрём.

Сердце резало, пот застилал глаза, а спину студило порывами ветра. Тяжёлая серая волна билась о борт ялика, где, свернувшись в комок, тихо подвывала незнакомая женщина.

Высматривая следующих утопленников, Маркела кольнула тревога: «А ведь, поди, и Васильевский залило, и Петербургскую сторону. На островах земли низкие, в потоп всегда мокро. Как там блаженная? Сыщет ли помощь?»

Маркел заволновался, стал вспоминать, к кому Ксения любила захаживать, и гадал, устоит ли Матфеевская церковь против напора реки, не рухнут ли стены? В церкви много людей спастись могут.

Казалось, что конца не будет ни этой ночи, ни страшным холодным волнам, ни крикам людей, которым он ничем не мог помочь. Он подобрал ещё трёх человек и сквозь мутный рассвет стал высматривать высокое место, куда их высадить. Впереди, на набережной Фонтанки, скалой маячила громада каменного дома со всполохами свечей за оконными стёклами. Его ялик столкнулся с другой лодкой, переполненной людьми. Кто-то громко выругался по-иностранному и, перейдя на русский, крикнул:

— Эй, мужик, помоги! Прими от меня людей, а то перевернусь!

Маркел увидел барина в шлафроке с намокшим мехом. С веслом в руках тот стоял на одном колене и пытался удержать на плаву тяжелогружёную лодку.

— Давай переваливай! — Маркел показал рукой на свободное место, и в сей же миг через борт плюхнулась толстая баба в исподнем белье. Видать, потоп застал её во время сна.

— Куда, дурища?! Держись за борт! — заорал барин.

Вздымая брызги, баба заколошматила руками по воде, раскачивая утлый чёлн, с которого выпрыгнула.

Ялик Маркела был поболе и поустойчивее. Люди с его кормы тянулись к бабе, кричали, пытались поймать её за волосы. Но куда там!

Сильно ударив ладонями по воде, она ушла под дно лодки.

Потом внезапно вынырнула с другой стороны челна. Над водой сверкнул широко распахнутый в крике рот. Вращая глазами, баба задыхалась и трепыхалась, как рыба в сети.

— Ах, чтоб тебя разобрала нелёгкая! Хватайся! — рывком барин сунул ей лопасть весла.

«Зря он», — мелькнуло в голове у Маркела, но поздно, потому что баба вцепилась в весло, повиснув на нём всем телом, и не успел барин охнуть, как сверзился вниз. Наверное, он ударился виском об угол, потому что внезапно побелел и опрокинулся на спину, распуская по воде полы шлафрока.

К полудню вода начала спадать. Бледное солнце осветило разбитый в щепы город, где брёвна раскатанных изб мешались с мраморными статуями Летнего сада, павшей скотиной и утопленниками.

Ночью государыня Екатерина Алексеевна служила молебны и коленопреклонённо била поклоны перед иконами, а днём, испив кофею, села за начатое письмо немецкому профессору Гримму, с коим имела многолетнюю переписку:

«Порыв ветра разбудил меня в пять часов. Я позвонила и мне доложили, что вода у моего крыльца и готова залить его. Я сказала: если так, то отпустить часовых с внутренних дворов, а то, пожалуй, они вздумают бороться с напором воды и погубят себя; сказано — сделано; желая узнать поближе, в чем дело, я пошла в Эрмитаж. Нева представляла зрелище разрушения Иерусалима. По набережной, которая ещё не окончена, громоздились трёхмачтовые купеческие корабли. Я сказала: “Боже мой! Биржа переменила место, графу Михаилу придётся устроить таможню там, где был Эрмитажный театр”. Сколько разбитых стёкол! Сколько опрокинутых горшков с цветами! И как будто под стать цветочным горшкам на полу и на диванах лежали фарфоровые горшки с каминов. Нечего сказать, тут таки похозяйничали!

И к чему это? Но об этом нечего и спрашивать. Нынче утром ни к одной даме не придет её парикмахер, не для кого служить обедню и на куртаге (царском приеме) будет пусто… Обедаю дома: вода сбыла и, как вам известно, я не потонула»[29].

Днём в Зимний дворец призвали для ответа полицмейстера Чичерина. Расхаживая по кабинету — от ярости не сиделось, императрица метала громы и молнии.

Чичерин стоял ни жив ни мёртв и через два дня скончался, не вынеся позора.

После наводнения 1777 года были изданы «Правила для жителей — что делать в минуту опасности». В них, в частности, сообщалось, что теперь о приближении стихии будут предупреждать «пальбой из крепости и сигнальным флагом днём и фонарями ночью».

Когда мокрый, продрогший Маркел прибрёл в родной двор, сыновья схватили его под руки и повели по лестнице вверх, на чердак, в кладовую, где хранилась всякая рухлядь. В самом доме вода стояла по щиколотку. Домотканные коврики плавали поверху.

Наташа накинула ему на плечи тулуп и с заплаканными глазами крепко прижалась к плечу:

— Не чаяла и свидеться.

Он так измучался, что даже не мог говорить. Всё, на что хватило сил, это рухнуть на сундук с толстым сенником.

Наташа всунула в руки кружку с горячим сбитнем:

— Прими, Маркелушка, попей, чтобы согреться.

Он вяло удивился, как она ухитрилась развести огонь, если печь мокрая, но допытываться не стал. Медовый сбитень мягко прокатился по внутренностям, согревая иззябший живот и грудь. Ноги и руки отяжелели. Маркел позволил переодеть себя в сухое и провалился в тёмную бездну. Спал совсем недолго и проснулся оттого, что Наташа гладила его по голове, по лицу, что-то тихонько причитая. Не открывая глаз, он поймал её руку и прижал к щеке.

Она забормотала:

— Спи, спи. Ты устал. У нас, слава Господу, всё хорошо. Чудеса, да и только. И лошадь уцелела, и хлев с живностью, и соседи спаслись. Отдыхай, успеешь наработаться.

— Нет. Дело у меня. — Превозмогая каменную усталость, Маркел сел. — Подай старые сапоги, те, что со рваным голенищем.

Чтобы не пугать жену, старался, чтобы руки не дрожали. Но обмануть не удалось. Встав на колени, она обула его сама и пошла сзади.

— Я с тобой. Ой, что в городе творится! Наш дом один на улице устоял, так к нам, почитай, все соседи набились. Внизу сидят. Я собрала на стол, что могла, да отдала кой-какие тряпки детей спеленать.

Он повернулся:

— Наташа, оставайся дома, не ходи за мной. Мне надо утонувшего барина к полицейскому участку доставить. Мы с Егором справимся. Негоже тебе смотреть на покойников.

— Я не боюсь покойников, — не отставала она.

— Наташа!

— Я пойду. Ничего со мной не случится!

По щиколотку в воде она упрямо шагала рядом, всем своим видом показывая, что больше не намерена оставлять его одного.

Смотреть на улицу было страшно: покосившиеся избы, груды обломков, вывороченные деревья. Поток воды вздыбил дощатый настил вдоль заборов, перевернул камни мостовой, снёс мост через речку Фонтанку. Грязными комочками под ногами валялись тушки куриц, которых трепали обезумевшие от свободы собаки. Пережившие потоп люди копошились возле обломков домов. Вдалеке истошно и безысходно кричала женщина.

Маркел показал рукой в тупик, где на земле приткнулся нос ялика:

— Пришлось оставить покойника в лодке. Вода стала уходить, и мы оказались на мели. — Вскинув голову, он озабоченно посмотрел на стаи птиц, что с криками носились над растерзанным городом. Утопленник лежал лицом вниз, словно охапка тряпья, что валялась под ногами в мутной жиже. Шёлковый шлафрок на спине уже подсыхал, отливая ярким цветом осенних листьев.

Отстранив Наташу за спину, Маркел подозвал Егора с носилками для кирпичей.

— Коротки для человека, но других нет. — Словами Маркел отодвигал от души тяжесть предстоящей работы. Барина было жалко, тем паче, что погиб он нелепо. Баба, которой он весло протянул, жива-живёхонька. Слушала бы, что ей толкуют, то оба спаслись бы.

— Ну, Господи, помилуй, — перекрестился Макел перед тем, как взяться за плечи покойника. — Бери его, Егорушка, за ноги.

Когда голова барина стукнулась о носилки, Маркел краем глаза взглянул на Наташу.

Прижав руки к груди, она стояла белая как снег, и думалось, что вот-вот упадёт. Ужас, застывший в её глазах, разом всколыхнул давно пережитое, которому, казалось, нет возврата. Маркел схватился за голову:

— Он?

Наташа кивнула:

— Он, Щепкин-Разуваев.

Чувствуя, как колотится Наташино сердце, Маркел крепко прижал её к себе, мечтая защитить от всех неурядиц бренного мира — и бывших, и будущих:

— Вот, значит, когда судьба распорядилась свидеться тебе со своим погубителем.

Новым взглядом он посмотрел на скукоженное лицо князя с посиневшими губами. Было странно думать, что несколько часов назад этот человек имел власть казнить и миловать. Неправедно это, не по чести и совести. Бог создал всех равными, и, умножая грехи, люди приближают Судный День, который обязательно настанет. Дай Бог, чтобы он не коснулся невиновных.

Утешая жену, Маркел прикоснулся губами к её виску, ощутив нежную теплоту кожи. Наташа молчала, но в слабой улыбке жены он угадал успокоение и прощение.

К ночи дом Волчегорских переполнился соседями, как кадка солёными груздями в грибной год. Не беда, что половые доски разбухли от сырости, а в оконцах выбиты стёкла, главное, что цела крыша над головой да на костре сварен полный котёл горячей похлёбки. По рукам пустили каравай хлеба, на стол поставили блюдо квашеной капусты с клюквой, прочли молитву, и жизнь показалась чуть-чуть краше. После ужина стали готовиться ко сну — силы были на исходе. На печь, ещё мокрую понизу, натаскали ребятишек, что помладше да потоньше косточкой. Младенцев баюкали мамки. Мужики притыкались, где могли: кто на полу, кто в сенях, кто на ступеньках в подклети. Сюда же соседская девчонка Матрёша притащила в подоле поросёнка. Цокая копытцами, он бегал от человека к человеку и совал в лицо спящим мокрое рыльце. За бессонной ночью и разбором завалов народ устал так, что сморило всех намертво.

Даже груднички притихли. Ну, да им проще жить — пропитание завсегда рядом. Сами хозяева ушли спать на чердак, чтобы не смущать постояльцев. Сыновья завалились рядком на половиках, а Маркел с Наташей ушли в кладовую, наполненную осенним холодом. От подвешенных под потолком банных веников растекался тонкий берёзовый дух. На полу, у стены, стояло корыто с сушёными яблоками. В бочке под гнётом томилась пареная брусника.

«Господь свидетель, я изо всех сил пытался спасти князя, — думал Маркел, лёжа на сеннике. — Но сделал бы я это, зная наперёд, что он Натальюшкин покуситель? Смог бы оттолкнуть его руку и смотреть, как он тонет?»

Мучавший его вопрос не давал смежить веки. Маркел тяжко заворочался, застонал, сызнова прокручивая в голове тягость прошедшего дня. Одна подробность цеплялась за другую, и начинало казаться, что поступи он умнее — и всё вышло бы лучше, легче, правильнее. И больше людей мог бы спасти, и Щепкин-Разуваев остался бы жить. На воспоминании о князе мысль спотыкалась, возвращаясь к началу.

— Не спишь? — одними губами шепнула Наташа. — Мне тоже неможется. Всё про князя думаю. Скоро голова лопнет. Должна бы радоваться, что теперь меня некому изловить да в острог отправить, а не могу. И знаешь, Маркелушка, ведь он не погубитель, а благодетель! — Жена приподнялась на локте и уткнулась ему в бороду, щекоча дыханием.

— Как так, голубка? Не пойму я, о чём ты толкуешь?

— А так! Не пожелай он меня тогда, разве я бросилась бы бежать без памяти? Представляла бы пьесы в театре, пела, плясала, пока не вошла в возраст. Далее меня, как всех актёрок, графиня замуж выдала бы за какого-нибудь дворового или продала. И никогда бы я тебя не узнала, и не было бы у нас трёх сынов — трёх ясных солнышек, а ты, Маркелушка, на другой бы женился. Как подумаю, что Егору могла достаться злая мачеха, так сердце заходится.

Слёзы закапали Маркелу на щёки, и он не понял, Наташа ли плачет либо он. Хорошо, что в темноте не видно. Он погладил её по плечу, по голове. Задержался пальцами у пряди волос над ухом, что были тоньше шёлковых нитей.

А ведь если задуматься, то Наташа права. И получалось, что надобно не хулить князя, а помолиться за его грешную душу, тем паче что именно он, сам того не ведая, свёл их с Наташей. Да ещё, пожалуй, блаженная Ксения. Ведь он во рву её спасать кинулся, в красной юбке и зелёной кофте. А вместо неё увидел Натальюшку.

Завздыхав, Маркел сел, обхватил голову руками и крепко зажмурился от разрывающих душу дум. Дорожки к счастью бывают ох какие каменистые, все ноженьки изранишь, пока доберёшься. Главное — не ошибиться на перепутье, не струсить, повернуть в верную сторону. Только поди знай, какая из сторон верная?..

Четвёрка вороных с трудом волокла карету по непролазной грязи. После потопа прошёл месяц, а канавы ещё полны мутной водой, которая захлёстывала на проезжую дорогу и растекалась лужами. Колыхались красные султаны над ушами лошадей, тренькали бубенцы на сбруе. Забрызганный грязью форейтор, погоняя переднюю пару, охрип от крика. То и дело кучеру приходилось останавливаться, и тогда с запяток соскакивали два дюжих лакея в некогда белых перчатках и оттаскивали с дороги брёвна и мусор.

На Петербургскую сторону к бедному люду такие гости наезжали редко, поэтому на карету смотрели разинув рот, как на диковинку. У церкви Апостола Матфея карета остановилась, и один из лакеев взбежал на паперть. Глаз у него оказался алмазом, потому что он безошибочно определил большака ватаги нищих Фиму Корытова и направился прямо к нему:

— Говорят, у вас тут блаженная Ксения обитает. Та, чья молитва до Бога доходит. Скажешь, где найти, — получишь копейку.

Для порядка Фима лихорадочно забился, затряс головой, а потом сурово отрезал:

— Пятак.

— Ну ты и жмот, — возмутился лакей, — да за такую ерундовину и полушки[30] много! — но пятак дал, вытащив его из огромного кармана ливреи.

Фима задумчиво поколупал монету грязным пальцем, зачем-то понюхал, а потом кивнул головой в сторону Сытнинской площади:

— Туда побрела. Загляни к ложечнику Ваньке, мабудь, она там. Ванька больно ловко на ложках стучит, около него всегда много народу трётся. Мимо и захочешь — не пройдёшь.

Скрипя колёсами, карета двинулась дальше, а Фима скорчил бандитскую рожу и подмигнул Палашке-хромоножке, что раззявила рот от любопытства.

— Учись, как господ дурить. Брякнул два слова, и пятак в кармане. Не беда, что блаженная в другую сторону пошла, с их сиятельств не убудет. У них денег куры не клюют. Видала, карета вся в золоте, у самих Нарышкиных хуже изукрашена. А граф Суворов, Александр Васильевич, и вовсе в простеньком возке ездит, даром, что победитель турок.

Он посмотрел вослед скрывшейся за поворотом карете, что оставила после себя глубокую колею в чёрной жиже, и скривил рот:

— Ежели бы все, кто блаженную ищет, мне по пятаку давали, то я уже озолотился бы.

Единообразные дома в солдатских слободах стояли рядком, по ранжиру, словно войска на плацу, поэтому лавку с островерхой крышей и фонарём над дверью было видно издалека. Да и толпа перед входом собралась немалая.

Ветер трепал подолы юбок у жёнок и гонял по земле клочки сена с возов, что привезли битую птицу и пару свиных туш.

Несколько мужичков в армяках, размахивая руками, толковали между собой.

Попав колесом в глубокую колею, карета остановилась, едва не кувырнув набок.

— Да будь ты неладен! — закричал кучер форейтору. — Смотри, куда правишь, олух безмозглый! В следующий раз кнутом ожгу.

В это время люди у лавки пришли в движение, пропустив вперёд себя нищенку в потрёпанной красной юбке и зелёной кофте. С клюкой в руках она медленно побрела по дощатому настилу и, казалось, не замечала ничего вокруг.

— Постой, Андрей Фёдорович! — закричала ей вслед молодая женщина с ребёнком. — Постой, болеет у меня дитятко! Помолись за сынка!

Блаженная оборотилась и, пока женщина бежала к ней, смотрела, как ветер терзает в небе облака, что летели в сторону моря.

— Андрей Фёдорович, утоли мои печали! Век тебя буду помнить!

Сбившийся платок женщины упал вниз, на косы. Блаженная улыбнулась, и хныкавший ребёнок на материнских руках тоже заулыбался, загукал, залепетал, словно желая рассказать всем что-то очень важное и сокровенное.

— Спаси, Господи, — тихо произнесла блаженная.

Быстрым движением она погладила малыша по головке и двинулась по пути застрявшей кареты. Дверцы кареты распахнулись, и оттуда, словно вихрем повеяло — так резво выпрыгнула барыня, да не абы какая, а вся в шелках и бархатах. Даже сапожки, что мелькнули из-под юбки, и те шёлковые.

Толпа так и ахнула, особенно бабы. Та, что с ребёнком стояла, замерла на месте, не зная, куда бежать. Мужики сорвали с голов шапки, но кланяться не спешили, выжидали, явно определяя, что за барыня в их краях объявилась. Впрочем, барыня в их сторону даже не глянула. Она рванулась к блаженной, поднимая с парика облако пудры. Подбежала, схватила за руку и зарыдала в голос:

— Я знаю, ты та юродивая, что удачу приносишь. Говорят, Бог тебя любит и молитва твоя доходчива. Помолись за меня! Сколь хочешь дам денег. — Раскрыв кожаный мешочек, что болтался на локте, барыня высыпала на ладонь груду серебра: — Вот, возьми.

Барыня стала совать в руки блаженной деньги, и они дождём падали на землю, прямо в грязь. Барыня нетерпеливо стукнула каблучками. Сапожки барыни и подол юбки уже успели замараться в грязи, что лежала брызгами на пунцовом шёлке накидки.

— Глянь, а сиятельство-то, когда плачет, оказывается, простая баба, как мы с тобой, — шепнула солдатка Марья вдове барабанщика. — Ишь, деньгами как разбрасывается, сразу видно, не горбом они ей достаются, а с неба валят, навроде снега. — Она облизала губы. — Как думаешь, Стешка, возьмёт Ксенья плату али нет?

— Не возьмёт, — сказала барабанщица, — она у купца Протасова золотой не взяла. Я собственными глазами видела. Так тому и отрезала: «Ты, мол, покупателей обмишуриваешь, не буду пачкаться об твоё подношение».

— Сама слышала?

— Бабы сказывали.

Замолчав, обе впились глазами в упавшие деньги, которые барыня, судя по всему, не собиралась подымать. С униженными поклонами барыня волочилась позади блаженной и горячо бормотала что-то неразборчивое.

— Осерчала Ксенюшка, вон лицо какое суровое, — заметила барабанщица, придвигаясь поближе к монеткам в грязи и стараясь повернуться так, чтоб перекрыть доступ мужикам, что тоже стали подступать к серебряной россыпи.

— К тебе барыня привяжется, как банный лист, и ты не возрадуешься. — Солдатка стала приседать на корточки, вроде бы как онучи на лаптях поправить.

— Но-но, не балуй! — кнутом щёлкнул в воздухе резкий оклик. — Убирайте свои лапы от чужого добра!

Народ, сгрудившийся вокруг монет, вздрогнул. Соскочившие с запяток лакеи споро подобрали брошенное и рассовали по карманам:

— Не вам, лапотникам, предназначены. Её сиятельству вернём в целости и сохранности.

Барабанщица усмехнулась:

— Как же, вернут, жди, себе заграбастают. — Она оборотилась к мужикам: — А не будет им счастья с тех денег. Никому не будет. Потому как Ксенюшка и не взяла у них ни грошика. Знает, что богатство неправедное.

— И то верно, — сказал один из мужиков с окладистой бородой. — Да вот и барыня обратно бежит. Ишь, какая недовольная, аж ножкой притопывает. Видать, не солоно хлебавши.

Хлопнула дверца, щёлкнул кнутом кучер, форейтор пришпорил коня, и карета с неповоротливой медлительностью развернулась в сторону выезда.

Маркел не замечал, как с годами белеют Наташины волосы и как от улыбки сбегаются к глазам тонкие морщинки — она для него всегда была хороша. Лишь на свадьбе младшего сына взглянул на Наташу со стороны и вдруг увидев, как она осунулась, ахнул. Даже новый цветастый плат в яркой росписи не розовил щёки.

— Не захворала ли, моя лапушка?

Ждал ответа, а сердце от тревоги в пятки улетало — а если и вправду скажет плохое?

Но Наташа лишь покачала головой:

— Устала. Сам знаешь, вчера весь день пробегала по делам и сегодня с полночи кручусь по хозяйству, чтоб в грязь лицом перед гостями не ударить. Свадьбу справить — не шутка, тем паче, что последний соколик из гнезда вылетает. — Она легко смахнула слезинку с ресниц — всё таких же густых и длинных, как в молодости.

— Коли так, то твоя правда. Я тоже едва на ногах стою, — заулыбался Маркел от радости, что его страхи оказались напрасны.

Вчера, накануне венчания, всей семьёй встречали постельный поезд[31] важно из трёх подвод, как положено у справных хозяев, без малого почти купцов. Гильдейский сбор в казну был уплачен, и Маркелу лишь оставалось получить купеческую грамоту.

На первой подводе, по обычаю, везли икону и диковинку — самовар! Такого чуда во всём граде Петровом по пальцам одной руки пересчитать можно. Подумать только: без печи воду кипятит, успевай лишь щепы подкидывать. Ну да в доме бондаря в стружках недостатка не бывает.

Рядом с самоваром на телеге сидел мальчик-блюдник в обнимку с медным блюдом, где стояла сахарная голова, изукрашенная лентами, чтобы подсластить молодым жизнь, и лежало несколько заморских земляных яблок, названием картуфель. Говорят, вкуса отменного, и ежели оный развести на огороде, то вскоре урожай всё семейство прокормит. К слову, выглядели сии яблоки препогано, словно у коней из-под хвоста нападали. Ну да на подарки грех косоротиться.

На второй подводе везли посуду, постель и всяческий скарб, что невестам положено в дом приносить. Рядом с кучером сидела крёстная мать невесты, которая держала в руках серебряную позлащённую солонку с солью, дабы будущим хозяева не пришлось без соли щи хлебать.

А уж третья подвода везла новую родню с описью приданого да сваху, шуструю тётку Агриппину.

Принять всех, угостить, ублажить да обряды соблюсти — хлопот полон рот.

То ли дело, когда они с Наташей венчались. Ни тебе приданого, ни гостей, вместо кружевного покрова на головку невесты — тучки небесные, а вместо богатого пира — утка, пирог с яблоками да пряный сбитень с лесным мёдом.

Когда шли с венчания, встретили на Пушкарской блаженную Ксению. Кланяясь ей в пояс, Маркел сразу понял, что им послан добрый знак, будто солнышком осиявший их с Наташей супружество.

Жена, голубонька, прочитала его мысли как по Псалтири и тихо прошептала, только для его ушей:

— Счастливые мы с тобой, Маркелушка, ох и счастливые! Молюсь, чтобы хоть частичка нашего счастья перешла на детей и внуков.

— И я молюсь, — шевельнул губами Маркел. — Верю, и заступница наша, петербургская, о нас молится. Сам видал, как она на ночь в лес уходит и кланяется на четыре стороны.

Он посмотрел в Наташины глаза, любимые и глубокие, как озёра, и подумал, что Господь не зря послал в мир любовь, ибо она и есть Царствие Небесное на земле.

Через много лет, когда родные будут провожать купца третьей гильдии Маркела Волчегорского в последний путь, близ Смоленского кладбища они увидят огромную толпу горожан. Телеги, повозки и кареты запрудят мостовые, начиная с Большого проспекта, что тянется через весь Васильевский остров.

Пробиваться ко входу придётся в объезд, с обратной стороны кладбища. Заплаканная Наталья взглянет на детей, внуков, невесток, что будут жаться друг к другу, как осиротевшие птенцы, и подумает, что жизнь Маркела промелькнула ласточкиным крылом и скоро совсем исчезнет за тучами.

— Почему столько народу, кого хоронят? — спросит она молодую бабу с малыми ребятишками.

Звучно всхлипнув, баба вытрет глаза концом платка:

— Блаженную нашу петербургскую хоронят, Ксению.

— Ксению…

Наталья вдруг почувствует невнятную радость, словно бы не одного отправляет Маркелушку в дальний путь, а с провожатой, что тихой походкой пройдёт вместе с ним по мосту через вечность.

Нынешнее…

Чтобы слёзы не капали на крупу, Рита промокнула глаза бумажной салфеткой. Прежде ей никогда не приходило в голову перебирать гречку. Она и сейчас не понимала, зачем усердные хозяйки это делают, просто требовалось занять руки, чтобы из пальцев исчезла противная дрожь и перестало гудеть в ушах. Шум в ушах сводил её с ума. Казалось, что ты летишь на самолёте в бесконечном рейсе и уже не веришь, что затерявшийся в пути борт пойдёт на посадку. С тех пор как раздался звонок из спортивного центра, она вся превратилась в желе, готовое вот-вот растечься по полу.

Звонила директор — энергичная дама, которую все называли без отчества, просто Мария.

— Рита… — по деревянной интонации женского голоса стало ясно, что случилось что-то страшное, почти невозможное.

Оттягивая момент, Рита с наигранной весёлостью ответила:

— Слушаю, Мария. Кстати, я тебе передала с Виктором мою фирменную ватрушку. Ты недавно спрашивала рецепт. Напомни ему, чтобы не зажилил, когда пойдёте обедать. Ты же знаешь, какой Витя обжора — может до тебя не донести.

— Рита, — в трубке раздалось тихое всхлипывание, — Рита, Витя умер. Врач со «Скорой» определил инсульт.

До неё не сразу дошёл смысл сказанного. Мария не имеет права так жестоко шутить. Умереть может кто угодно, только не её муж. Сорокалетние тренеры, чемпионы в многоборье, не умирают от инсульта. Наверняка это какая-то глупая ошибка, и Мария сейчас рассмеётся и извинится.

— Этого не может быть, — тупо возразила она, — мы завтра должны идти покупать новый диван.

И почему язык сболтнул про диван? Непонятно.

Снова потянувшись за салфеткой, Рита обратила внимание, что обручальное кольцо болтается на пальце. Боже мой! Ещё совсем недавно она мечтала о том, чтобы похудеть к весне!

Сутки после Витиной смерти остались в памяти чёрной дырой с отвратительным запахом валерианы и горя. Проблески сознания вернулись только на Смоленском кладбище, когда смотритель назвал цену за захоронение. Мария — они пришли на кладбище вдвоём — охнула:

— Сколько?

Она встряхнула Риту за локоть:

— Рита, опомнись, ты не наберёшь нужную сумму. Я же знаю ваши возможности. Давай позвоним на Ковалёвское кладбище, у меня там есть знакомые, недорого выберут хорошее место.

— Нет, — поспешно сказала Рита, — я согласна на любую цену. У нас было отложено на отпуск и ремонт. Ты понимаешь, Маша, я обязана сделать для Вити всё, что могу.

Ей казалось очень важным похоронить мужа именно на Смоленском. Витя — коренной петербуржец с Васильевского острова — должен остаться там, где жил и учился. Он не любил перемен в жизни и наверняка не одобрил бы переезд на другой конец города.

От неверного движения гречневая крупа брызнула во все стороны, падая на пол затвердевшими каплями.

«Надо взять веник и подмести», — не сдвигаясь с места, подумала Рита.

Чтобы унять дрожь, она обхватила плечи руками. Тонкий халатик совершенно не грел. За последние дни кругом были только холод и тьма. Взгляд наткнулся на груду посуды в раковине. К весне Витя планировал грандиозный ремонт с посудомойкой и встроенным холодильником.

— Если хорошенько подумать над проектом, — мечтал он, — то наши восемь квадратов можно преобразить в шикарную современную кухню. Будем водить сюда экскурсии и брать деньги за показ.

А сейчас зима, и Витю опускали в холодную, мёрзлую землю. Как во сне Рита подошла к окну, словно надеясь, что начавшийся снегопад укутает её боль. Она не сразу расслышала тонкий голос дочери.

— Мам! — Галя звала её уже несколько минут. — Мама, мы с Ромой хотим есть.

Галя ходила в четвёртый класс, а Ромик во второй.

— Да, да, я сейчас! Сейчас, мои хорошие. Я сварила макароны с сосисками.

Рита вдруг вспомнила, что макароны с сосисками были вчера, и позавчера, а Рома вообще ненавидит сосиски и обожает котлеты.

Если бы не дети, то она точно рехнулась бы от невозможности осознать случившееся. Но сын с дочкой теребили, не давали упасть в пропасть. Вечером они с двух сторон забивались к ней под одеяло, и чтобы не испугать детей, волей-неволей приходилось сдерживать рыдания. Разум твердил ей, что она не первая и не последняя теряет мужа, что её горе — песчинка среди огромной пустыни людских бед. Но разве потеря любви может поддаться разуму? Хотя нет, любовь как раз осталась навсегда светить далёкой звездой в небесах.

С третьей попытки Рите удалось сдержать слёзы. Подперев щёку рукой, она смотрела, как дети торопливо глотают макароны с сосисками. Тишина в кухне давила. Обычно дети смеялись, ссорились, болтали, а не сидели, как два старичка со сморщенными личиками. Ей не удавалось их утешить, потому что при первых же словах голос срывался и дрожал.

— Мама, мне завтра надо принести в школу двести рублей на экскурсию. — Галя поставила пустую тарелку в раковину и открыла воду. — Я вымою посуду.

— Вымой, — равнодушно сказала Рита, — а потом возьми деньги в кошельке.

— В кошельке пусто, — встрял Ромик, — я вчера искал деньги, чтобы сдать на билеты в театр, и забрал последние. Ты разрешила. Помнишь?

— Ах, да, деньги. — Прижав руку ко рту, Рита подумала, что деньги, оставшиеся от похорон, должны лежать в шкатулке. Кажется, Мария положила туда несколько пятитысячных купюр, собранных коллегами и друзьями, но основная сумма хранилась у Вити на кредитной карточке, а код знал только он. В сберкассе сказали, что она как наследница первой очереди сможет получить деньги мужа только через полгода, и то если не появятся другие претенденты.

Денег в шкатулке не оказалось. Рита смутно припомнила, что несколько раз ходила в магазин и платила за квартиру.

Как-то давно по телевизору показывали интервью с вдовой молодого и успешного журналиста, погибшего в авиакатастрофе. Бледная женщина в чёрном платье устало рассказывала, что домработница из сочувствия старается покормить её повкуснее, а гувернантка взяла на себя все заботы о сыне. Наверное, если есть деньги, горе переносится по-другому. Но как ни странно, полное отсутствие средств заставило Риту мобилизовать силы и начать думать конструктивно.

— Папа называл мне пин-код своей кредитки, но я его забыла, — сказала Рита больше для себя, чем для детей. — Поэтому, пока я не устроюсь на работу, нам придётся экономить.

Рано или поздно наступают времена, к которым ты не готов совершенно. Вот так — раз, и не готов. Прежде думалось: любые трудности можно преодолеть, любое дело вытянуть, лишь бы вместе, лишь бы с мужем. И вдруг ты оказываешься главная в семье, и у тебя дети, которые тоже испуганы и растеряны.

— Должен же быть какой-то выход, — произнесла вслух Рита, потому что создавшаяся ситуация с безденежьем требовала немедленного разрешения и обсуждения. Но с кем? Собственные родители после папиной отставки из армии остались жить на Дальнем Востоке, да и тревожить их лишний раз не хотелось, мама и так держалась из последних сил, а у папы больное сердце.

Добросердечия со свёкрами не сложилось, и внуков те никогда не жаловали. Когда Рита с Виктором приехали показать новорождённую Галю, то наткнулись на жёсткое заявление Инны Олеговны. С вызовом смерив взглядом невестку, та отчеканила:

— Я своё уже отлялькала, мужа тебе вырастила, с меня хватит. Сами крутитесь. Мне в своё время никто не помогал.

Удивительно, насколько Витя не походил на мать.

На похоронах свекровь смотрела вокруг с лютой ненавистью и, не стесняясь, шипела вслух, что невестка жила барыней и загнала мужа в могилу. Отношения с мамой Виктора стали стремительно портиться ещё на смотринах, когда выяснилось, что у Риты нет отдельной жилплощади и молодожёны планируют купить квартиру в ипотеку. Как позже поняла Рита, семья Виктора рассчитывала на невесту с приданым и вписываться в финансовую помощь не хотела. Но они и не просили! Сначала снимали клетушку и копили, откладывая каждую копейку, пока маленькая дочка спала в коляске, занимавшей половину помещения. Хорошее было то время — радостное, полное любви и надежд. Ромика принесли из родильного дома уже в эту просторную трёшку с видом на парк. Виктор работал с утра до ночи, участвовал в соревнованиях, брал призы, завоёвывал медали. Он действительно очень много трудился, чтобы обеспечить семью.

— Моя жена не должна пропадать на работе, — полушутливо-полусерьёзно заявлял Виктор. — Я постоянно на сборах, могу вернуться в любой момент и хочу, чтобы дома меня встречала супруга, а не записка на столе и ужин в холодильнике.

Лёжа на кровати, Рита через стенку слышала, что дети ещё не спят. Наверное, играют на планшетниках. Кажется, за Интернет надо платить в конце месяца. А кому? Куда? Интернетом тоже ведал муж. Действительно — жила барыней. После замужества она проучилась в институте всего несколько месяцев, а потом появилась Галя, за ней Рома, и Виктор настоял, чтобы жена сидела дома, занималась детьми и домашним хозяйством. Итог — тридцатилетняя вдова без профессии и средств к существованию, а дети-младшеклассники предполагают стабильный график работы до семнадцати ноль-ноль.

«Я ничего не умею, кроме как быть мамой», — подумала Рита и села на кровати, потому что вспомнила многочисленных бабуль, которые приводят и забирают детей из школы. Вот оно! Надо написать объявление и подыскать место няни. Если жёстко экономить, то можно дотянуть до лета. Летом отправить детей к бабушке, а самой плотно заняться поисками настоящей работы.

Утром она станет отводить своих детей и воспитанника в школу или садик, затем сбегает помыть полы в спортивном центре — Мария обещала место уборщицы, потом заберёт детей, покормит и погуляет. От перечисления будущих обязанностей Рита понемногу начала успокаиваться. Если забить весь день круговертью дел, то горе постепенно перестанет сдавливать горло и позволит вздохнуть. Главное — она вместе с детьми, они семья, и материнская обязанность связать эту семью любовью и взаимопониманием.

Когда в коридоре прошлёпали детские ножки, Рита поднялась. Надо заставить себя пойти и почитать детям книжку, как было заведено уже много лет. Дети так же, как она, растеряны и оглушены горем, и только прежняя стабильность поможет вернуть душевное равновесие.

Невероятным усилием воли Рита сумела почитать детям рассказы о животных. До того как… — Она не могла даже мысленно применить к Виктору слово «умер» и предпочла оставить его недоговорённым. До того как… они остановились на главе про слона. Строчки перед глазами плыли и путались, голос дрожал, но маленькая победа над собой всё же была одержана. Потом загрузить стиральную машину, а ближе к полуночи — за компьютер, дать объявление о недорогих услугах няни.

— Лина, познакомься, я наняла тебе няню. Маргариту…

— Ильиничну, — подсказала Рита.

Она приняла к сведению словечко «нанять», чётко очертившую границу будущих отношений с работодательницей в плоскости хозяйка — прислуга. Но выбирать не приходилось, потому что предложенная зарплата была намного больше той, на которую она рассчитывала. Кроме того, в сложной финансовой ситуации капризничать не резон, а надо смириться и принять вещи по факту.

Первую воспитанницу звали Виталина. Девочка училась в шестом классе, на два года старше Гали, и её надлежало забирать из школы, кормить полдником, два раза в неделю водить на английский язык и один раз на ритмику.

Далее, до прихода мамы, за Линой приглядывала соседка.

Широко распахнутые глаза Лины взирали на мир с прозрачной ясностью безмятежной души. Её белокурые волосы были модно подстрижены и скромно тонированы прядкой надо лбом. В отличие от низенькой, неказистой матери для своего возраста Лина была довольно высокой девочкой с ровным носиком и красивыми пухлыми губами.

Театрально вздохнув, Лина наклонила голову набок и с показной наивностью хлопнула ресницами:

— Мама, правда, новая няня не будет меня ругать?

— Нет, конечно, иначе зачем бы мы расстались с Гюзелью.

При встрече Светлана, мама Лины, объяснила, что работает логистом в крупной фирме и усиленно делает карьеру, с мужем разошлась, обеспечена хорошо, поэтому требования к няне будут высокие. И тут же огорошила:

— Кроме всего перечисленного вам надо будет следить, чтобы Лина не сбежала.

Они договорились встретиться в вестибюле школы, пока младшие классы не выпустили с занятий. Рядом увлечённо делились опытом воспитания две бабушки в одинаковых синих пуховиках. Поодаль молодая женщина бурно выясняла отношения с угрюмым подростком. Техничка возила шваброй по полу, едва не задевая за ноги.

— Простите — что? — заволновалась Рита. — Как не сбежала, куда не сбежала?

Лицо Светланы оставалось спокойным. Медленно стягивая с рук перчатки, она пояснила:

— Видите ли, моя Лина — особенная девочка. Я, собственно, поэтому так хорошо и плачу. Дело в том, что за последние полгода она три раза сбегала от няни. Запомните, ей ни в коем случает нельзя делать замечания, только объяснять, уговаривать, отвлекать. — Светлана помолчала и добавила: — Знаете, что такое «ребёнок индиго»?

— Смутно, — ответила Рита, — вроде бы что-то связанное с повышенной возбудимостью?

— Да вы что! — В голосе Светланы прорвалось возмущение. Впрочем, она сразу же взяла себя в руки. — Дети индиго — это особо одарённые дети с тонкой душевной организацией и мудрым взглядом. У них феноменальные способности, недоступные обычным людям. Они нестандартные, улавливаете суть? Не-стан-дарт-ные, — повторила она нараспев. — Дети индиго воспринимают мир по-другому, не так, как мы с вами. Они чутки и ранимы, острее воспринимают одиночество и непонимание. Дети индиго — загадка природы.

Чем дольше Рита слушала о детях индиго, тем яснее в ней поднималось желание встать, извиниться и уйти, а когда Светлана пустилась в объяснение, что вокруг каждого ребёнка индиго светится аура синего цвета, потребность унести ноги стала почти нестерпимой. Она уже собралась вежливо распрощаться, но вспомнила, что завтра необходимо оплатить две квитанции за школьные обеды и купить Гале новые кроссовки, потому что из старых дочка выросла.

Опустив голову, Рита пересчитала количество напольных плиток вдоль стены и почти обречённо произнесла:

— Хорошо, договорились. С завтрашнего дня я приступаю к работе.

Торт на кухонном столе знаменовал собой новую веху в жизни. Выбирая покупку, Рита поколебалась между «наполеоном», который любил Виктор, и бисквитом со сбитыми сливками. По привычке она потянулась к «наполеону», но остановилась на полпути. Прикусив задрожавшую губу, Рита сказала себе, что хватит жить прошлым — надо зажать нервы в кулак и сделать шаг в иное измерение, где она главная и единственная опора семьи.

Стол к чаю она накрыла с особенным тщанием, как прежде делала к торжеству. Достала японский сервиз с позолотой — подарок подруг к свадьбе, налила сливок в молочник, разложила салфетки и поставила вазочку с конфетами. Озадаченные происходящим, Рома и Галя сидели рядком и красноречиво молчали. Незапланированное пиршество требовало объяснений.

Невероятным усилием воли Рита попыталась улыбнуться.

— Дети, у меня для вас новость — я нашла работу.

Воспользовавшись паузой, она разложила по тарелкам куски торта и налила всем чаю с молоком.

— А мы? — спросила Галя.

— Нас отдадут на продлёнку, — сказал Рома, — все, у кого родители работают, ходят на продлёнку.

Медленно подбирая слова — она теперь всё делала с трудом, будто жернова ворочала, Рита отрицательно покачала головой:

— Нет, я нашла другой выход. Я буду присматривать за девочкой. Она учится в шестом классе, её зовут Лина. Мы вместе будем отводить её на кружки, а потом она с вами сделает уроки и пополдничает.

Ромины глаза расширились от удивления:

— Ты будешь няней? Но нянями бывают только старушки. — Он забил рот тортом и сидел с оттопыренными щеками, смешной и раскрасневшийся. Рита вдруг заметила, как Рома осунулся за последние дни. Вчера, убирая кровати, она обнаружила мокрую от слёз подушку с засунутой в уголок наволочки игрушечной машинкой — подарком папы.

— Да, буду няней, — твёрдо сказала Рита, — но вы должны будете мне помогать, иначе я не справлюсь. — В поисках поддержки она взглянула на дочь.

Галя ковырнула чайной ложкой белопенный завиток крема, но есть не стала. Рита испугалась, что та сейчас заплачет, потому что тогда она тоже не сможет сдержаться, и ужин вместо задуманного чаепития, превратится в продолжение кошмара.

— Галочка, это только до лета, — заторопилась Рита, — нам надо продержаться несколько месяцев, а потом станет лучше. Я обещаю.

К её облегчению, дочка кивнула. После смерти отца она почти не разговаривала, ограничиваясь односложными репликами «да», «нет», «не хочу».

«Какими тортами ни заедай, какими медами ни запивай, а горе прочно сидит рядом с нами и тоже стучит ложкой о тарелку», — подумала Рита.

Она взглянула на буфет, в котором всё ещё стояла стопка водки, накрытая уже засохшим кусочком хлеба. Убрать рука не поднималась.

Не плакать, только не плакать, в противном случае можно сломаться навсегда и сломать жизнь детям. Работать, занять голову, мысли, чувства — вот единственный способ собрать из осколков свою жизнь.

Окна квартиры выходили на закат, и во второй половине дня гостиная оказывалась во власти мягкого розоватого света, отражённого от бордовых штор. На кожаном диване валялся плюшевый заяц голубого цвета. Придя из школы, Лина столкнула его с подушки, поэтому заячьи уши свисали почти до полу, касаясь солнечного луча на паркете.

Маргарита Ильинична стояла около стола и объясняла Роме, как правильно решить пример. Рома сидел рядом, а Галя напротив.

Высунув кончик языка, Лина закрасила голубым цветом зону арктических пустынь и подняла глаза:

— Я доделала задание и хочу компота. — Она поболтала ногами.

— Конечно, Линочка, вот, пожалуйста.

На столе перед Линой появился стакан компота, и ей волей-неволей пришлось отхлебнуть пару глотков, хотя пить не хотелось. Попросила для того, чтоб прогуляться на кухню и лишний раз заглянуть в Интернет, дабы постоянно быть на связи.

Если не было дополнительных занятий, Маргарита Ильинична отводила её к себе домой и сажала делать уроки. В первый же день она показала свою квартиру и пригласила чувствовать себя, как дома. При виде ящика с игрушками в детской комнате Лина фыркнула — лучше уж на телефоне поиграть. Брать с собой планшет мама не разрешала.

Новая нянька Маргарита Ильинична ходила за ней как приклеенная, и малявки её противные. Девчонка Галка задавака, потому что почти не разговаривает, а сын Ромка дурачок, как и все мальчишки.

Маргарита Ильинична была уже третьей няней за этот год. От первой — старой учительницы с трясущейся головой — Лина ухитрилась уехать до самого Павловска. Помешал контролёр, который сообщил в полицию о бесхозном ребёнке. Вторая, Гюзель, оказалась похитрее и перехватила её на выходе из подъезда. Но зато потом, размазывая по щекам слёзы и захлёбываясь от плача, Лина пожаловалась маме, что Гюзель её отругала и оттрепала за шиворот.

Чтобы мама крепче поверила, пришлось пару ночей бродить, как сомнамбула, а после школы сильно вздрагивать и рыдать.

Послонявшись по комнате взад и вперёд, Лина съела яблоко, а потом уселась в кресло и нарочно сделала телевизор громче, чтобы в ушах звенело. Сейчас Маргарита Ильинична попросит сделать телевизор потише или вообще выключить. Приготовившись дать отпор, Лина почувствовала, как у неё загорелись щёки. За ту неделю, что за ней присматривала новая няня с детьми, они её достали! Достали! Достали! С ней обращались вежливо, даже ласково, но всё это было не по-настоящему, а за мамины деньги.

По телевизору началось какое-то политическое шоу с орущими мужчинами, и Лина защёлкала кнопками пульта, насторожённо ожидая замечания. Но все молчали, и дело выглядело так, словно на её выходки никто не обращал внимания. Интересно, если разбить окно, то скажет ли ей кто-нибудь хоть словечко? Конечно, она не собиралась так поступать, но всё же осмотрела комнату в поисках подходящего предмета. Лучше всего годилась фарфоровая статуэтка медведицы с медвежатами, стоявшая на высоком комоде. Лина сползла с кресла и взяла статуэтку в руки.

— Когда мне исполнилось десять лет, этих медведей мне подарили родители, — за спиной сказала Маргарита Ильинична.

Лина оглянулась через плечо и медленно разжала пальцы.

Присев на корточки, Рита смела в совок осколки статуэтки. Рядом, в мягких тапочках, стояли тонкие ножки Ромика. С острым чувством жалости и нежности Рита погладила рукой его цыплячью коленку:

— Всё хорошо, дорогой, не расстраивайся.

Склеить фигурки явно не представлялось возможным.

Голова медведицы закатилась под стул, и её нарисованный глаз смотрел на мир со скорбным осуждением. У разбитых мишек были имена: Лукерья Потаповна, Пуся и Муся. Она придумала их в третьем классе, когда болела. Мама вставать не позволяла, и чтобы было не скучно, Рита натащила в постель всякую всячину, типа маленьких куколок, игрушечной посудки и стеклянных шариков из мозаики. Меж двух подушек она устраивала для мишек берлогу и понарошку поила их чаем с мёдом.

Глупо сокрушаться о потере вещей, когда на голове вдовий плат, денег нет даже на еду, а дети в такой депрессии, что с трудом могут общаться между собой.

Рита не стала убирать в квартире, пока не отвела Лину домой. Не хотелось при ней выказывать свою обиду, тем более, что Лина не обнаружила ни тени раскаяния.

— Мама, давай ты откажешься присматривать за Линой, — сказала Галя. С несчастным выражением лица она топталась в дверях и усиленно моргала. — Мне жалко мишек. Я видела — эта Линка специально их уронила.

«Нет худа без добра, — подумала Рита, — Галя заговорила». Ради фразы, произнесённой дочерью, она смогла бы перебить всю свою посуду, включая хрустальные бокалы.

— Правда, мам, выгони её, — подхватил Ромик, — мы с Галей можем отказаться от школьных обедов, и тебе не придётся платить. Да, Галя?

От разговора детей Риту охватило чувство нереальности происходящего. Да с ними ли происходит такой кошмар? Может, стоит проснуться и распахнуть глаза? На всякий случай она потрясла головой в дикой надежде, что черепки преобразятся в целую фигурку, а муж повернёт ключ в замке и шагнёт в комнату с весёлым возгласом:

— Ну, где тут мои домочадцы?!

Но чуда не случилось. Рита загнала на совок последний осколок и поднялась.

— Нет, дети, — она серьёзно взглянула на дочку с сыном, — мы с вами будем заниматься с Линой. Во-первых, я обещала её маме, а во-вторых, мы не имеем права бросить работу только потому, что она трудная. Иначе грош нам цена. Нам сейчас необходимо держаться вместе и помогать друг другу.

Галя кивнула, а сын упрямо наклонил голову:

— А если она сама не захочет?

— Значит, Лине тоже придётся потерпеть нас до каникул.

— Она злая, — не сдавался Ромик, — неужели ты не замечаешь, как она смотрит? Только и думает, как напакостить.

Рита вспомнила быстрые острые взгляды Лины, в которых чувствовалась то ли хитрость, то ли скрытое сопротивление. Непростая девочка, очень непростая. Может, прав Рома и имеет смысл подыскать себе другую воспитанницу, пока не поздно, а с Линой пусть другие мучаются — не сирота она, в конце концов, у неё мать есть. Пару секунд она раздумывала, а потом решительно сказала:

— Нам надо постараться полюбить Лину, и тогда мы все станем другими.

— Мама, так нам теперь к ней подлизываться, что ли? — Голос Гали задрожал от возмущения.

— Ни в коем случае! — быстро ответила Рита. — Просто надо посмотреть на Лину другими глазами и, главное, постараться её понять.

Перед тем как позвонить родителям, Рита для бодрости выпила две чашки кофе, а потом посмотрела в зеркало, откуда на неё взглянула измождённая светлоглазая женщина со впалыми щеками и тонкими морщинками у рта. Волосы кое-как собраны в пучок и перетянуты резинкой. Да и зеркало в комнате давно не протиралось, тускло отсвечивая тонким слоем пыли. Сделав шаг в сторону, Рита осмотрела зазеркальное пространство с двумя диванчиками коричневой кожи и белой мебелью в скандинавском стиле. Зеркало покупалось в новую квартиру, чтобы отражать семейное благополучие. И та жизнь была счастливой, очень счастливой, жаль, что осознание прошлого счастья достучалось до разума через нынешнее горе.

«Так не годится», — сказала себе Рита, потому что от собственного вида захотелось то ли засмеяться, то ли зарыдать. Распустив волосы, она тщательно причесалась и подкрасила губы коралловой помадой. И без того бледное лицо стало казаться совсем матовым. «Виктору бы не понравилось», — змейкой проскользнула короткая мысль и тут же исчезла, потому что переключилась на предстоящий разговор, во время которого требовалось говорить бодрым голосом, и вообще, изображать сдержанный оптимизм. Важно не переиграть.

На звонок мама ответила сразу. От звука её голоса у Риты стало теплее на душе и одновременно тревожно.

— Мамуля, как вы там?

— Всё хорошо, Риточка, не беспокойся. Папа пошёл гулять, доктор прописал ему длительные прогулки, а он превратился в жуткого лежебоку. Едва выставила.

По тональности разговора Рита чувствовала, что мама улыбается, и улыбнулась в ответ. Как ни странно, улыбка получилась почти настоящая. Она представила, что мама сидит у окна в своём любимом протёртом кресле и держит на коленях вязание. В последний год мама увлеклась вязанием и хотя постоянно спускала петли и перекашивала ряды, посвящала новому хобби каждую свободную минутку.

Милая мамочка! Прежде статная, она начала сутулиться, и стёкла очков с каждым годом становились всё толще и толще. У Риты сжалось сердце.

— Что ты сейчас вяжешь?

Сквозь потрескивание в мобильнике слышалось тонкое клацанье спиц. Видимо, мама перебрала своё вязание.

— Учусь вязать носки. Наверное, я бестолковая, но у меня никак не получается пятка. Подожди, сейчас я подниму одну спицу, пока она не закатилась под кресло.

Во время паузы Рита одной рукой запихала бельё в стиральную машину и нажала кнопку пуска. Дорогой порошок заканчивается, осталась последняя ложка, и значит, надо переходить на дешёвый.

— Рита, я тут, — сказала мама, — спицу не нашла. Придётся отодвигать кресло.

Они болтали о всяких пустяках, боясь неверным словом вызвать новый поток слёз. Обсуждали, что соседская кошка (Рита, ты же помнишь Мусю?) принесла пятерых сибирских котят, ужасно хорошеньких. Вспоминали про то, что на базаре много клюквы, а папин сослуживец вырастил на огороде гигантскую тыкву.

Под конец разговора мама вздохнула:

— Рита, мы с папой посовещались и хотим перевести тебе деньги. Помнишь, мы копили на новую мебель? Но я так привыкла к старой, и, кроме того, изготовители сейчас ужасно халтурят и делают из всяких заменителей и ДСП. В общем, наши накопления лежат мёртвым грузом, а тебе с детьми окажутся очень кстати.

— Мама, приберегите деньги для себя, я устроилась на работу.

— Правда? Кем?

— Пока няней к школьнице. Очень милая девочка, добрая, спокойная. И платят прекрасно, так что нам хватает, не беспокойся. Кроме того, я сейчас оформляю всякие пособия и льготы, а потом сниму деньги с Витиной карточки.

— Твоё «потом» наступит почти через полгода, — напомнила мама.

— Ничего страшного. У нас всё хорошо. Галюша стала разговаривать, а у Ромика появился аппетит. Вчера он попросил на ужин котлеты. В честь этого я не поленилась и налепила зраз с луком. Мы устроили настоящий пир.

— У меня сегодня тоже зразы. Мы с тобой всегда думаем в одном направлении.

Есть много способов сказать маме «люблю», и Рита произнесла будничное:

— Мамуля, вы там с папой не простужайтесь, а то, говорят, опять грипп пошёл.

— Что ты, Риточка, мы в прекрасной форме. Папа на пути к выздоровлению, а я чувствую себя на двадцать лет моложе. — Мама рассмеялась милым хрипловатым смехом. — Ну ладно, пусть будет на тридцать. Поцелуй за меня Галю с Ромочкой, я без них скучаю.

— Обязательно. Пока, мама, мне надо идти.

— Счастливо, Риточка!

Отключив телефон, Ритина мама спрятала лицо в ладони и жалко скукожилась в кресле, став совсем маленькой. Её сил хватило только на разговор с дочерью, во время которого она мучительно старалась не выдать своё отчаяние, потому что проблемы нарастали снежным комом, окончательно погребая под собой надежды на будущее. Да и о каком будущем может идти речь, если муж едва таскает ноги, зять умер, дочка бьётся в нищете, а у самой голова кружится так, что впору лечь на пол и не вставать?

— Господи, только бы детям было хорошо, — сами собой прошептали губы, прежде чем послышались шаркающие шаги мужа. Резко выпрямившись, она взяла в руки вязание и сделала вид, что поглощена работой. — Вот и ты, мой дорогой. Хорошо погулял? А мы тут весело поболтали с Ритой. Представь, Ритуля устроилась на работу, так что жизнь налаживается, видишь, какое у меня прекрасное настроение!

Галя и Рома привыкли, что по утрам мама будит их в школу, а на кухне ждёт завтрак — обычно каша, молоко и жареные гренки.

И хотя Рома успевал проснуться до маминого прихода, при звуке её шагов он притворялся спящим. Мама гладила его по голове, легонько трепала за ухо. От её рук всегда прохладно и вкусно пахло мыльной свежестью.

— Малыш, пора просыпаться.

Он сладко жмурился и бурчал, стараясь говорить басовито: «Я тебе не малыш», хотя всей душой желал, чтобы всегда, всю оставшуюся жизнь мама называла его малышом. Сегодня он тоже проснулся рано, и когда мама вовремя не пришла, забеспокоился. Привстав в кровати на локоть, Рома посмотрел на закрытую дверь, потом на будильник, который показывал семь часов пятнадцать минут. Ровно во столько приходила мама. Решив подождать, он снова опустился на подушку и стал гадать, купит ему мама на 23 февраля модель «Феррари» или нет? С одной стороны, мама просила потерпеть, потому что нет денег, но с другой, он ещё никогда не оставался без подарков. Рома перекатился на бок, спустил руку вниз и нащупал на полу модель гоночного «Мерседеса».

Мама не шла. Он ещё немножко полежал, а потом встал и босиком пошлёпал выяснить, в чём дело.

Мама стояла на кухне и смотрела в окно: зима крутила над городом снежную карусель.

— Мам?

Он подошёл и встал рядом. Мама обняла его плечи и уткнулась в макушку подбородком. От её дыхания голове стало щекотно и приятно. Роме показалось, что мама снова плачет (а она не плакала уже несколько дней), и почувствовал, как у него в носу опасно засвербило нарождающимися слезами. Мама поцеловала его встрёпанные волосы и сказала:

— Сегодня у папы день рождения. — Она помолчала и добавила: — Помнишь, в прошлом году мы отмечали его в китайском ресторанчике и ты съел целую гору крабовых чипсов?

Её рука, лежащая на плече, дрогнула, и чтобы не дать маме расстроиться, он выпалил:

— Ты забыла нас с Галей разбудить, и мы проспали.

Мама охнула:

— Неужели? А сколько времени?

— Почти половина восьмого. Но я встал, а Галя ещё спит.

— Ты моя палочка-выручалочка, — похвалила мама, и Рома, довольный, пошёл в ванную мыться, потому что сделать это надо было раньше Галки, иначе она засядет там на целый час. Удивительно, что даже зубы девчонки чистят в сто раз дольше, чем все нормальные люди.

На Смоленское кладбище ведут два входа — центральный вход, куда приходят автобусы и течёт поток людей, и неприметный — с улицы Беринга, вблизи станции метро «Приморская». Если свернуть от метро влево, пересечь мостик через речку Смоленку и снова повернуть налево, то очень быстро можно оказаться у кладбищенской ограды.

Отправив детей в школу, Рита шла нога за ногу, мысленно подбирая слова, которые хотела сказать Виктору наедине. Не станешь же при детях рассказывать, как прибило её к земле и искорёжило, как вскакивает по ночам, не веря, что в спальне не слышно дыхания мужа, что в прихожей всё ещё стоят мужские кроссовки и висит спортивная куртка и что когда стало совсем тошно, она вдруг сочинила стихи, которые может прочесть только ему.

Обычно они с детьми навещали могилу по выходным, обходясь без слёз, поскольку холмик земли, укрытый венками, дети не ассоциировали с живым отцом. Они привыкли, что папа часто ездил на спортивные сборы, порой затягивающиеся на несколько месяцев, и наверно поэтому подспудно ждали, что однажды раскроется дверь и папа вернётся домой с кучей призов и подарков.

Сегодня разгулялась непогода, и Рите нравилось, что метель срывает платок с головы, швыряя в лицо пригоршни снега, что надо идти, нагибаясь вперёд, и что ноги скользят и вязнут в снежной каше. Тяжесть пути непостижимым образом дарила некоторое успокоение.

У ворот, как часовой, стоял монах с кружкой для сборов. Нашарив в кармане мелочь, Рита опустила её в узкую прорезь. Монах дрожал от холода, поэтому его слова прозвучали невнятно:

— Спаси, Господи.

Ей не хватало этих слов, и она с благодарностью наклонила голову, повторив их ещё раз, больше для себя:

— Спаси, Господи.

Из-за метели на кладбище было безлюдно, если не считать мамочку с коляской. Рита взглянула на неё с пониманием, потому что сама гуляла в любую погоду с грудным Ромиком, в противном случае он орал до синевы, подымая на ноги всех домашних, включая соседей.

Где-то в районе центрального входа урчал трактор. За дымкой снежной пелены голубой скалой возвышалась башня высотного дома. Разросшиеся деревья теснили покосившиеся памятники. Среди крестов и надгробий нестерпимая боль стиралась, уступая место покою вечности.

Около памятника со скорбящим ангелом Рита остановилась и долгим взглядом посмотрела на его обломанные крылья и искалеченные руки. Припав на колени, безрукий и бескрылый ангел не сдавался времени, оплакивая своего покойника холодными, мраморными слезами.

История кладбища начиналась вместе с историей города, разбегаясь дорожками по обе стороны от центральной аллеи. Блоковская дорожка, Петербургская, Зверевская, Ксенинская — и на каждой из них ряды, ряды, ряды ушедших, что испытали на себе железную руку царя Петра и весёлую пору Елизаветы Петровны, что кричали «Виват» веку Екатерины и стояли в толпе зевак на Сенатской площади. Поздние захоронения теснили былые, по большей части заброшенные. Её Виктор был малой каплей в море петербургских теней. Сколько же судеб разбилось здесь о могильные плиты!..

По дорожке, укрытой снегом, пунктиром шла цепочка свежих следов, и Рита с удивлением разглядела у могилы мужа посетителя, точнее, посетительницу. С букетом в несколько алых роз женщина присела на корточки и размела рукой холмик снега, как обычно делают близкие родственники. Издалека красные розы на белом снегу сверкали кровавыми рубинами. Кое-кого из сослуживиц Виктора Рита знала, с Марией дружила, но эту даму видела впервые. Она прибавила шаг, чтобы поздороваться. При её появлении женщина упруго вскочила на ноги и натянула на голову капюшон, мешая рассмотреть черты лица.

— Постойте, подождите, — начала произносить Рита, но женщина отступила назад, за другую могилу, а потом едва ли не бегом проскользнула между надгробий и скрылась из виду.

На ледяном ветру телефон выскальзывал из холодных пальцев, и номер Марии набрался с третьей попытки.

— Маша, ответь, ответь, пожалуйста, — бормотала про себя Рита, пока шли гудки. Она не смогла бы внятно объяснить, почему ей понадобилось срочно разузнать, кто приходил на могилу Вити, но чувствовала это как жизненную необходимость. Было в повадках незнакомки нечто тревожащее.

— Маша!

— Слушаю тебя, Риточка!

— Маша, знаешь, — она замялась, — я сейчас на кладбище. У Вити день рождения.

— Да, я помню, извини, что не позвонила первая, надо было пойти вместе с тобой, но сегодня такой сумасшедший день! У нас комиссия, а потом подготовка к соревнованиям.

— Маша, я не про то. Я хочу спросить. Когда я пришла, у Витиной могилы стояла женщина с розами и, увидев меня, буквально сбежала. Ты не знаешь, кто это мог быть? Сначала я подумала, что ты кого-нибудь послала, но зачем тогда ей вести себя так странно? — От длинной паузы в трубке Рите стало не по себе. — Маша, не молчи, скажи что-нибудь.

Мария вздохнула:

— Может, будет и лучше, если ты узнаешь, что Витя не стоит твоих слёз. А то ты так убиваешься, что смотреть больно. — Голос Маши прозвучал обречённо. — В общем, Виктор давно тебя обманывал с другой.

— Что?! И ты знала?!

Рита не поняла, кто задал вопрос, пока не сообразила, что ей отвечают.

— Знала. И все наши были в курсе. Витя особенно и не скрывал. Сама понимаешь — спортивный мир тесный. Лена — тренер по лёгкой атлетике из Москвы. Виктор сошёлся с ней, когда ты ждала Галку. Они вместе ездили на соревнования, сборы и даже на курорт.

Выронив телефон, Рита замерла, потому что белая метель вдруг слилась с белым небом и какое-то время она ничего не слышала.

— Рита, ты слушаешь меня?! Прости, Рита! — неистово верещала трубка из снежного сугроба.

Рита не стала поднимать телефон. Противно было к нему прикасаться.

Наверно, у неё должно было бы остановиться сердце, но ничего подобного не произошло, только дышать стало тяжко. Господи, что делать? Как жить дальше? Дрожащими пальцами она сорвала с шеи шарф и расстегнула пальто. В ушах звенело противным комариным писком. Спотыкаясь о засыпанные снегом бордюры, Рита вышла на центральную аллею и остановилась у гранитного обелиска с расколотым постаментом.

— Простите!

Рита обернулась и увидела пожилую женщину в ярко-красной вязаной шапке.

— Вы потеряли телефон.

— Спасибо!

Плечи женщины слегка дрогнули:

— Не подскажете, как пройти к часовне Ксении Блаженной?

Рита махнула рукой по направлению центрального входа:

— Идите прямо по дороге. Там увидите.

— Вы тоже к Ксеньюшке? — не отставала женщина.

— Нет, то есть да!

Не дожидаясь ответа, Рита круто развернулась вправо и почти побежала вперёд по длинной белой аллее.

— Девушка, осторожнее, вы поранитесь!

Рита очнулась от того, что кто-то держал её за плечи, а сама она стояла и колотилась лбом о шершавую стену.

«Где я? Зачем? Почему?» — вихрем пронеслось в мозгу сразу несколько вопросов, тут же растворившихся в потоке дурноты. В следующее мгновение она вспомнила, как прибежала к часовне Ксении Блаженной и припала ладонями к холодной кладке в капельках зимней испарины.

— Матушка, Ксеньюшка, помоги!

Больше Рита ничего не смогла придумать, потому что мысли не держались в пустой голове, стоном выплёскиваясь наружу. Какие-то люди усадили её на скамейку и сунули в руки бумажный стаканчик с чаем из термоса:

— Вот, попейте, вам надо успокоиться.

Стаканчик прыгал в руках, и несколько капель горячего чая вылилось на подбородок. Это привело её в чувство. Сгорбившись на скамейке, она некоторое время сидела неподвижно. Метель стихла, и снежные тучи осыпа ли землю редкими пушистыми хлопьями.

Со своего места Рита видела движение людей вокруг часовни, которые входили и выходили в распахнутую дверь. Две девушки рядом с ней на клочках бумаги писали записочки. Старушка в длинной юбке со свечкой в руках обходила часовню по кругу. Высокий мужчина с фотокамерой стоял и смотрел на церковный купол, словно бы размышляя, сфотографировать или нет?

Прежде Рита никогда не подходила сюда, сторонясь толпы. Её ещё трясло от нервного напряжения, но всё же здесь, вблизи часовни, дышалось спокойнее и легче. Глоток за глотком она допила чай и поднялась, потому что понемногу начала замерзать. Утром, когда она вышла из дома, рядом с ней маячило только горе, а сейчас к нему прибавились обида и опустошённость.

Рита достала платок, чтобы высморкаться, и встретилась взглядом с женщиной, что спрашивала у неё дорогу.

— У меня сын умирает, — сказала та, — говорят, если три раза с молитвой обойти вокруг часовни, то Блаженная поможет. — Её лицо исказила гримаса отчаяния. — Почему мы не в состоянии уберечь своих детей? От болезни не можем, от горя не можем, от несчастной любви не можем. Что нам остаётся? Только молиться за них. — Её голос дрогнул. — Как думаете, выздоровеет сын?

Ответа на вопрос Рита не знала, но поняла, что не имеет права промолчать, иначе женщина будет окончательно сломлена.

— Обязательно, — шепнула она со странным чувством уверенности в правдивости своих слов. Если бы это было иначе и святая не помогала, то разве шли бы сюда люди со своими надеждами?

Медленно, как будто под водой, она вошла в часовню.

Людей в тесном помещении набилось довольно много, поэтому Рита не сразу разглядела раку из белого мрамора, уставленную букетами цветов. Позади, в нише, мозаичная картина распятия. И везде свечи, множество свечей: на подсвечнике, в руках молящихся, в отблесках на стекле и зажжённых лампадках.

Поверх раки на мраморной крышке лежал крест, и молчаливая очередь медленно двигалась в одном направлении — приложиться к кресту.

Какая-то женщина отступила назад и пропустила Риту вперёд. В этой живой цепочке, среди людей, легче дышалось и думалось. Но самое главное, рядом с каждым человеком здесь стояла надежда. Окутанная запахом ладана, она была незримой связью между пришедшими и той, что покоилась под этими сводами.

— Ксеньюшка, заступница петербургская, умоли за нас Господа, — срывающимся шёпотом бормотал кто-то посредине толпы.

Когда подошла Ритина очередь, она растерялась и неловко ткнулась губами в прохладный мрамор. Наверное, за последнее время она выплакала все слёзы, потому что в глазах было сухо до рези.

Храни меня, Боже, ибо я на Тебя уповаю[32], — тихим отзвуком пришло на ум слышанное ранее, и Рите показалось, что в этот момент Ксения Блаженная взяла на себя часть её ноши.

С того дня, как всплыла правда о предательстве Виктора, на душе легче не стало. Наоборот, к чувству потери прибавилась потребность высказаться, выяснить отношения, чтобы отделаться от острого состояния позора и униженности. Как он мог?! Как?! Мысленно Рита постоянно разговаривала с ним, что-то доказывала, о чём-то вспоминала. Теряла нить разговора и опять заводила длинный монолог из одних вопросов без ответов.

Рита совершенно перестала спать. Ночь за ночью она не смыкала глаз, а утром чувствовала себя полудохлой рыбиной с тусклой серой чешуёй и выдранными плавниками, которые уже никогда не шевельнутся в чистой воде.

«Есть только три способа вырваться из круга горя: забота, работа и молитва», — думала она про себя.

Казалось бы — просто и доступно для каждого, но самое сложное здесь — преодолеть то отчаяние и оцепенение, которые камнем давят душу. Хотелось отвернуться и лежать лицом к стене, не мигая, глядя на рисунок обоев в блёклых цветочках.

Тягостные размышления не отпускали, будоража непостижимой мыслью — зачем Виктор обманывал? Причем не разово, под влиянием минуты, а годами, год за годом нагромождая горы новой лжи. Почему не признался? Она поняла бы, отпустила, переболела, перестрадала. Никогда не стала бы препятствовать встречаться с детьми, не повисла бы камнем на шее. И Витя прекрасно знал это. Но вместо того чтобы поступить по чести, он сам жил в грязи и вывалял в грязи всю семью.

Уставившись на потолок в спальне, Рита перебирала в памяти отношения с мужем, ужасаясь тому, что не замечала очевидных вещей. Как-то раз, после возвращения из Германии, Витя подарил ей флакон дорогого парфюма, а разбирая чемодан, она нашла ещё один, точно такой же.

— Понятия не имею, как он туда попал, — засмеялся Виктор, — наверное, кто-нибудь из девчонок на вокзале перепутал сумки. Ты же знаешь, что они у всех одинаковые. Завтра спрошу на работе.

Ещё приходил на ум эпизод, как в канун Нового года Виктор спешно собрался и уехал в Москву, объяснив, что друг из сборной попал в аварию и необходима срочная мужская помощь: «Ты его не знаешь, Ритулька, потом познакомлю. Там такое дело, что только я могу разрулить ситуацию». Тогда она даже не догадалась поинтересоваться, кто этот друг, настолько слепо она ему доверяла.

Говорят, пришла беда — отворяй ворота. Но как быть, когда беда входит в уже распахнутые настежь ворота? Ответ на этот вопрос не находился.

Если бы не Рома с Галей, Рита могла бы не вставать с кровати сутками. Но дети побуждали к жизни, заставляя выталкивать из себя тот ком горечи, который, казалось, навсегда застрял в горле.

Она чувствовала, что её голос стал похож на клёкот раненой птицы, такой же сухой и низкий. Даже Лина вчера спросила, не больна ли она.

— Всё нормально, Лина. Спасибо за заботу. Я немного простудилась, но вечером попью чаю с мёдом и утром буду здорова.

Ей показалось, что ответ Лина не слышала.

«Твоё задание — украсть три простые вещи, — сообщила Лине эсэмэска в телефоне. — Фото обязательно».

Приказы раздавал Великий Гоблин, он же был администратором Игры.

При упоминании Игры Линины щёки всегда вспыхивали румянцем, а по сердцу проскальзывал лёгкий холодок сладкого ужаса от ожидания новых опасностей и приключений.

С тех пор как она зарегистрировалась в Игре, остальные события перестали иметь значение, став какими-то мелкими и неважными. Дома и в школе была застывшая в каждом углу скука, ненавистные уроки, глупые одноклассники и настырные взрослые. Настоящая жизнь была только там, в Игре, где каждый клик компьютерной мышки открывал новую тайну. Уже с первого задания Лина поняла, что попала по адресу и дальше будет интересно и страшно.

Чтобы доказать свою храбрость, новичкам предлагалось написать кровью кодовое слово из букв и чисел, сфотографировав камерой порез и подпись. Закусив губу, Лина чиркнула кухонным ножом по пальцу, а потом обмакнула в кровь зубочистку и вывела на ладошке кривые буквы входного билета в другой мир.

Сразу после выполнения первого задания Лине присвоили статус червяка. Чтобы заслужить следующий статус жука, надо справиться с десятью заданиями. Третьей ступенью была лягушка, за ней птица. Жук может съесть червяка, а лягушка — жука, и так далее по пищевой цепочке, которую проходят на уроках в школе. Сам админ группы имел статус Великого Гоблина, чьи приказы не обсуждаются. Судя по всему, админ был старшеклассником, а может быть, даже взрослым.

Пока Лина числилась червяком, но жить в игре казалось весело и интересно. Просыпаясь утром, она спешила войти в Интернет, чтобы с замиранием сердца проверить, не пришла ли новая команда, а если нет, то обсудить выполнение заданий других членов группы. Иногда задания сыпались одно за одним, а иногда приходилось ждать месяцами.

Сейчас в школьном рюкзаке лежали украденные в классе цветные карандаши и брелок-слоник. До нормы осталось раздобыть третий предмет. Лина вытерла о джинсы потные руки и в поисках добычи осмотрела комнату Маргариты Ильиничны. Шкатулка с драгоценностями не годится — слишком большая. Книжка — скучно. Хрустальная вазочка — неинтересно, игрушки Галки и Ромки — тупо и смешно.

Взгляд остановился на подоконнике, куда она поставила чашку с чаем. Если взять чайную ложку, то никто не заметит. Лина зыркнула глазами по сторонам. Сидя в кресле, Маргарита Ильинична читала вслух книжку про войну. Галька пристроилась рядом, двумя руками обняв её за локоть. Ромка слушал и жевал пирожок с капустой. Пирожки Маргарита Ильинична пекла вкусные. Лина почувствовала, что проголодалась, тем более что и в книге шла речь про еду. Прислушалась.

«Валентинка побежала в избу. На кухонном столе пыжилось пухлое ржаное тесто. Ребятишки окружили стол. Даже ленивая Груша встала пораньше. Даже Романок проснулся, хотя завтрак ещё не был готов.

— Жаворонков лепить! — крикнул Романок.

— Каких жаворонков? — удивилась Валентинка. — Из чего лепить? Из теста?»[33]

Девочку Валентинку из книжки было жалко. У неё разбомбили дом, убили родителей, а сама она оказалась в деревне у чужих людей. Лина подумала, что она, наверно, похожа на Валентинку, потому что также никому не нужна: ни маме, что работает с утра до ночи, ни нянькам, ни учителям в школе, предпочитающим иметь дело с отличниками.

Не привлекая к себе внимания, Лина боком сползла с дивана и сделала шаг к окну, словно бы хотела проверить погоду. На улице весна давала о себе знать разливом луж в выбоинах асфальта и множеством мам с малышами на детской площадке. На горке, на качелях, в песочнице — всюду мелькали разноцветные шапочки и в форточка залетали детские голоса. Встав, чтоб прикрыть собой подоконник, Лина незаметно взяла чайную ложку и засунула её в карман джинсов. Это оказалось так просто, что она ощутила разочарование. С лёгкими заданиями может справиться любой дошколёнок, а шестой класс тянет на более высокий уровень игры. Шестиклассники — почти старшеклассники. Интересно узнать завтрашнее задание. Жаль, что сообщения от Великого Гоблина приходят утром, а не вечером.

Без спешки Лина выбрала самый румяный пирожок в вазе и вернулась на диван, потому что было интересно узнать, чем же закончится история про девочку Валентинку. Жуя пирожок, Лина представляла, как совсем скоро отправит в игру фото своей добычи и станет на одну ступень ближе к рангу жуков.

Нормальный сон вернулся, когда Рита отчаялась избавиться от бессонницы и думала, что навсегда обречена коротать ночь, перекатываясь с боку на бок на смятых простынях. Схлынуло какое-то внутреннее напряжение, державшее её в состоянии натянутой пружины, готовой вот-вот лопнуть и разлететься на острые металлические стружки.

Наверное, благотворно подействовало то, что удалось найти работу уборщицы. И так удачно — всего в паре автобусных остановок от дома, в книжном магазине!

«Не иначе Ксения Блаженная помогла», — подумала она, договариваясь об условиях работы.

— Время для уборки выбирайте сами. Главное — чистота и порядок. Но имейте в виду, что здесь много бумажного мусора в виде упаковки, так что на лёгкий труд не рассчитывайте, — сказала директриса — симпатичная женщина с россыпью мелких веснушек по всему лицу. — Наша прежняя уборщица ушла в декретный отпуск, — в районе талии директриса обрисовала руками окружность, — надеюсь, вы не последуете её примеру.

Под её испытующим взглядом Рита покраснела и сказала:

— Я вдова, и у меня уже есть двое детей.

Мысленно она успела рассчитать рабочий день до минуты: утром отвести детей в школу, затем бегом в книжный, уборка, бегом обратно, естественно пешком, ради экономии, потом за детьми. Благо, что в плотном графике не останется времени на бесплодные страдания.

Рита проснулась отдохнувшей и без ставшего уже привычным дикого сердцебиения. Одеваясь, она обратила внимание, что джинсы теперь можно снимать и надевать, не расстёгивая молнии. Такой худой она была десять лет назад.

«Зато не надо никаких диет, — сообщила она себе, чтобы приободриться, — ещё чуть-чуть, и мне придётся одалживать наряды у Галочки».

Улыбнувшись шутке, Рита сама удивилась своей улыбке. Было в ней нечто странное, натужное, словно бы в заржавевшем замке поворачивался ржавый ключ.

«Наверное, придётся заново учиться улыбаться», — подумала она и снова улыбнулась, уже легче, хотя губы с трудом поддавались тренировке.

Раннее утро звенело в окно весенней капелью. Гомон птиц за окном сливался с шумом ветра и звуками отъезжающих автомобилей. То здесь, то там в доме напротив зажигались окна. Какой-то отчаянный мужчина, несмотря на морозец, в одних плавках делал на балконе зарядку. Неужто пришла весна? Вечером казалось, эта зима останется в городе навечно, а вот поди же ты, семь утра, а на небе уже пробивается лиловая полоса рассвета. Скоро густо-лиловое размоется, порозовеет, заиграет новыми красками и обольёт город ведром солнечного света.

Оказывается, иногда очень трудно заметить весну на дворе. Она вспомнила женщину у часовни Ксении Блаженной, которая молилась за сына, и рука сама потянулась перекреститься:

— Господи, спасибо Тебе за счастье видеть своих детей здоровыми и сытыми. Больше мне ничего не надо.

От мысли о детях Рита улыбнулась уже в третий раз, отпраздновав в душе маленькую победу над унынием и депрессией. Она боялась поверить ощущению конца бега по длинному тёмному коридору, где за каждым поворотом ожидала очередная подножка. Вдруг это ошибка и вокруг с новой силой заколышутся безнадёга и отчаяние? На данный момент Рита была уверена только в одном: она ни за что и никогда не хотела бы вернуться в благополучное, но лживое прошлое.

Новое игровое задание Лина получила на уроке математики. Не отрывая глаз от учительницы, она опустила руку в карман, где вибрировал корпус телефона. От предчувствия опасности у неё загорелись кончики ушей и дышать стало легко и свободно. Пользоваться гаджетами запрещалось категорически. Не хватало ещё, чтоб телефон отобрали и отдали маме в кабинете директора.

Учительница мучала двоечника Кукушкина. Красный как рак, он стоял у доски и бубнил что-то невнятное про умножение дробей. Соседка по парте рисовала в учебнике обезьянью мордочку. Колька Трофимов жевал жвачку, Петька Васильев корчил рожи всем, кто смотрел в его сторону.

От нетерпения Лина едва не подпрыгивала, но заставила себя не делать лишних движений.

«Что там? Что?» — молоточком билось в мозгу.

«Что там? Что?» — истошно верещали за окном птицы.

«Что там? Что?» — выстукивал по доске мелок двоечника Кукушкина.

Выпрямив плечи, она скосила глаза на экран. Прочитать задание хватило одной секунды.

«Перебежать дорогу перед машинами. Мобилу поставить на запись и держать в руках. Жду отчет!»

Лина почувствовала, как сердце сначала подпрыгнуло к горлу, а потом провалилось куда-то в живот и снова подпрыгнуло. Предыдущий урок посвящался правилам дорожного движения, и в памяти ещё сидели жуткие кадры разбитых автомобилей и забинтованных детей.

— Красный свет — дороги нет, — сказала учительница. — Кто не хочет ездить в инвалидной коляске, должен зарубить это правило у себя на носу.

Для закрепления материала учительница включила учебный фильм, где на манекене показывалось, что бывает с человеком после аварии.

В раздумье Лина постучала себя по кончику носа: одно дело украсть, и совсем другое — перебежать дорогу под колёсами транспорта и превратиться в безголовый манекен: руки отдельно, ноги отдельно, волосы накручены на бампер. Бррр! Мерзость какая!

Её мысли прервал строгий голос учительницы:

— Лина, не отвлекайся, записывай примеры в тетрадку.

Чтобы учительница отвязалась, Лина наскоро списала с доски примеры и стала смотреть в окно на проезжающие автомобили. Раньше, сидя в машине, она никогда не обращала внимания на скорость, а сейчас казалось, что колёса крутятся с неимоверной быстротой. Но перебежать всё-таки можно. Главное, нестись стрелой без остановки и не оглядываться. Остановишься — смерть.

На переменке она ходила задумчивая, впадая то в страх, то в радость от предвкушения удачи. Если спланировать правильно, то вечером отправит запись исполнения приказа Великому Гоблину и он возведёт её в статус жука. Но чтобы сделать лучше всех, надо постараться перебежать дорогу не легковушке, а грузовику!

Три следующих урока Лина прокрутилась как на иголках, и когда за ней пришла Маргарита Ильинична, была готова немедленно мчать наперерез потоку машин, только бы скорее, только скорее!

— Здравствуй, Лина! Какая ты сегодня румяная, — похвалила Маргарита Ильинична. Галя и Рома стояли рядом и дружно кивнули в знак приветствия. Своих детей нянька забирала первыми. — Проголодалась? У нас на полдник сегодня винегрет и коржики.

— Ненавижу винегрет, — процедила Лина из вредности, хотя на самом деле винегрет ела с удовольствием.

Она думала, что Маргарита Ильинична огорчится, но та согласно пожала плечами:

— Ну что же, придётся тебе обойтись одними коржиками. Если ты не возражаешь, то зайдём в магазин и купим молока.

Ещё бы возражать! Удача сама катила в руки, потому что путь в фермерский магазинчик пролегал через широкую трассу со множеством фур и грузовиков. От радости Лина удостоила взглядом Галю и подмигнула Ромке.

Тот оторопело уставился на её сияющее лицо:

— Ты что, пятёрку получила?

— Ага. Две пятёрки и одну четвёрку, и скоро получу приз, — загадочно сообщила Лина.

На неё нахлынуло чувство безудержного веселья, и она всё время хихикала, пока не стала икать.

— Прекрасно, что у тебя хорошее настроение, — заметила Маргарита Ильинична, — мы редко видим твою улыбку.

По мере приближения к дороге Лине становилось тревожнее и радостнее.

Маргарита Ильинична остановила детей у светофора. Рабочий день закончился, и транспортный поток шёл такой плотный, что дорогу с успехом удалось бы пересечь по крышам машин, перепрыгивая с крыши на крышу.

«Вот здорово было бы выложить такую запись!» — подумала Лина, сжав в кулаке включённый мобильник. Её вдруг пробила дрожь, и стало страшно. Расширенными глазами она вычленила синюю фуру, идущую между маршрутным такси и красным внедорожником. Отблеск лобового стекла мешал рассмотреть водителя, чьё лицо маячило в кабине белым пятном. Маршрутка резко затормозила, пропуская легковушку, фура прибавила ход. На той стороне улицы Лина заметила яркое пятно женской куртки, то появляясь, то исчезая среди прохожих, оно отвлекало внимание от опасности и становилось не так боязно. Задержав взгляд на куртке, Лина вытянула вверх руку с зажатым мобильником и рванула наперерез фуре.

Дикий крик позади гранатой взорвал воздух:

— Нет! Стой!

Рита очнулась от того, что стоит на четвереньках и всем телом прижимает к земле дрожащую Лину. Рядом матерятся водители и гудят машины. Чтобы сфокусировать зрение, пришлось потрясти головой. Взглядом Рита зацепила своих детей. Они не успели сойти с перехода. Обнявшись, Рома и Галя прижались друг к другу, и в их глазах застыли ужас и непонимание, настолько мгновенно всё произошло.

— Тупая курица, смотреть надо за детьми! Я из-за вас под суд не хочу! У меня свои дети есть! — захлёбываясь от ярости, орал мужчина в спецовке. Его красное лицо лоснилось от пота, и он ежесекундно вытирал шапкой лоб.

— Лишать таких материнских прав! Пьяная небось! — вторила ему дама с лакированной сумкой.

Сумка качалась перед лицом Риты, и чтобы встать, ей потребовалось отвести её рукой в сторону.

— Ты жива? — спросила она Лину, хотя видела, что та цела, но очень испугана.

— Жива.

Из разбитой губы у Лины текла кровь, а бледное лицо подёргивалось в судороге. Всхлипывая, она потянулась к обломкам телефона под колёсами машины и внезапно завыла на тонкой высокой ноте:

— Уууу! Ууууу!

— Забирай ребёнка и уматывай прочь с дороги, пока я тебя не прибил! — закричал водитель.

У Риты кружилась голова, поэтому она говорила через дурноту, каким-то чужим, скрипучим голосом, словно ворона каркала:

— Извините нас. Я не пьяная. Вы в порядке?

Водитель поперхнулся на полуслове, махнул рукой и сел в кабину:

— Будешь тут в порядке, когда сумасшедшие под колёса кидаются.

Поток машин потёк дальше, разветвляясь на боковые улицы. Чтобы прийти в себя, Рита некоторое время стояла на тротуаре, пока Галя не дёрнула её за полу куртки:

— Мама, ты разорвала джинсы.

— Ерунда, — Рита посмотрела на содранные в кровь ладони, — джинсы я переживу. Слава Богу, что мы невредимы. — Она обмотала рану на руке носовым платком и крепко взяла Лину за шиворот. — Больше я тебя не выпущу, до дома пойдёшь под конвоем.

Та не сопротивлялась и не выворачивалась, видимо, понимала неотвратимость наказания.

— Она специально, как тогда, со статуэткой! — взорвался Рома. — Её надо на поводке водить, словно собачку!

От крепко стиснутых губ его подбородок заострился и личико стало почти треугольным. Рита впервые видела сына в таком гневе. С резким напором он подступил к Лине:

— Признайся честно, что ты специально! Я видел, ты специально!

Лина возвышалась над ним на голову, но он не позволял ей отвернуться, настойчиво повторяя свой вопрос:

— Скажи, не ври!

— А если и специально, тебе какое дело? Хочу и бегу. Ничего же не случилось. И не твой, а мой телефон раздавили.

— Так тебе и надо, — голосок Гали прозвучал колко и зло.

Рита чувствовала себя измотанной до предела, поэтому не стала вступать в спор или читать нотации, а коротко сказала:

— Дети, разбираться будем дома. — Она слегка встряхнула Лину за воротник и добавила: — Нам ещё предстоит разговор с твоей мамой.

Шофёр фуры Сергей Иванович Судзянко, пятидесяти лет от роду, женатый, несудимый, сам не понимал, каким чудом удалось затормозить. Руки и ноги сработали раньше, чем глаза успели заметить метнувшуюся под колёса девчонку. Большегрузная машина раздавила бы её как летнюю мошку. На долгом шофёрском веку ему много раз доводилось видеть тела, перемолотые в кровавую кашу. Чтобы вернуться в реальность, он посмотрел на свои пальцы, сжимавшие руль, и они показались ему чужими, незнакомыми. Ещё чуть-чуть, и его руки сотворили бы убийство, хотя и невольное.

Проехав с полкилометра, Судзянко отвёл машину к обочине, уткнулся головой в руль и зарыдал, чувствуя, как тело сотрясают волны нервной дрожи.

Двадцать лет за рулём, и ни одной аварии! Не то что человека — кошки ни разу не задавил, а тут ребёнок — девчонка без материнского пригляду! И даже если бы с помощью видеорегистратора суд установил невиновность шофёра, то самому как дальше жить, зная, что на твоей шее висит такой страшный груз?

Он нашарил под сиденьем ветошь, вытер мокрое лицо и закурил, затягиваясь до темноты в глазах. Склонности к курению Судзянко не имел — так, держал пачку сигарет на всякий случай, друзей угостить или как сегодня — для употребления в экстренных случаях. Табачный дым царапал горло, но прочищал мозги.

На прошлой неделе Сергей Иванович получил разрешение на работу в России и до сего момента пребывал в состоянии радостного подъёма. В той местности, откуда он перебрался в Петербург, нормальной работы не имелось от слова «вообще». Знакомые перебивались случайными заработками или ездили гастерить в Европу. Само собой нелегалами. Для Судзянко подобный расклад не подходил. Был он мужиком основательным и не желал вздрагивать от каждого стука в дверь и прятать глаза при виде полицейского. Кроме того, называл себя «сделанным в СССР», почитая за Родину все необъятные просторы от Белого моря до Каспия.

В довершение ко всему в России открывались хорошие перспективы учёбы для дочек — умниц и красавиц. Но мечты о прочной российской жизни простирались в будущее, а сейчас он в одиночку кормил семью, которая вчетвером ютилась в съемной однушке. Потеряй работу или, не приведи Господи, сотвори аварию — жизнь, налаженная с неимоверным трудом, полетит в тартарары.

Бессознательным движением Сергей Иванович включил музыку. Кабину наполнил поток звуков, плавных, как черноморская волна в погожий день. Есть всё-таки Бог на свете, раз не допустил свершиться непоправимому. Внезапная боль в сердце заставила его ссутулить плечи и несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть. Прежде здоровье не подводило. Судзянко повернул ключ зажигания и медленно вырулил на трассу, в надежде, что сумеет без приключений добраться до базы.

Едва взглянув на Риту, мама Лины почувствовала неладное и побелела как снег.

По-видимому, она только что пришла с работы и не успела переодеться, потому что стояла в узкой юбке-карандаш и коротком зелёном жакете с мягким поясом.

— Маргарита, что случилось? Почему вы не оставили Лину соседке, а привели её лично?

Её рука соскользнула с дверной ручки и безвольно повисла вдоль тела.

Рита вздохнула:

— Светлана, мне надо с вами поговорить: у нас произошёл инцидент, о котором я не могу промолчать.

— Ну, проходите. — Светлана криво улыбнулась уголком рта, выдавив дежурную улыбку, придавшую её чертам дополнительную жёсткость.

С каменным лицом она наблюдала, как Лина снимает куртку и разувается, но Рита обратила внимание, что в глазах у неё застыла какая-то обречённость. Вежливым тоном Светлана поинтересовалась:

— Маргарита, вы ещё у нас не были?

— Нет.

— Проходите, присаживайтесь, я сейчас. — Она повернулась к Лине: — Иди на кухню поешь, я купила суши и пиццу, а потом отправляйся в свою комнату.

Рита прошла в гостиную, обставленную с большим вкусом. Главным украшением комнаты был вид из окна, выходившего на старинный особняк, окружённый старым парком. Гуляя с детьми, Рита всегда любовалась чудом сохранившейся постройкой с готическими башенками и кряжистыми дубами в два обхвата. Летом листья станут нашёптывать прохожим забытые сказки, а осенью осыпать желудями. Обычно Галя и Рома набивали ими полные карманы. Пригождалось для поделок в школе и детском саду.

— Кофе не предлагаю — поздно, — сказала Светлана, когда они расположились в креслах друг напротив друга, — да вы и не кофе пить сюда пришли. Верно?

— Верно.

Рита посмотрела на свои перебинтованные руки и подумала, что работу няни она сейчас потеряет и неизвестно, как завтра сможет убирать в магазине. Придётся по дороге купить резиновые перчатки самого большого размера.

«Но главное, Лина жива», — утешила она себя и твёрдо посмотрела в глаза Светланы.

— Дело в том, что сегодня с Линой едва не произошёл несчастный случай. Я помню, как вы меня предупреждали, что она ребёнок индиго и поэтому совершает неожиданные поступки или убегает… — Её перебила громкая музыка из кухни, и динамики выплюнули протяжный вопль на одной ноте: «Кисс ми! Кисс ми плииииз!»

Не вставая с места, Светлана крикнула:

— Лина, сделай потише! — и кивнула Рите: — Продолжайте, я слушаю.

— Ну, в общих чертах: Лина побежала через дорогу и едва не попала под машину. Мне надо было держать её за руку.

Она сразу решила не скрывать подробностей и не искать себе оправданий, поэтому скрупулёзно описала весь эпизод, наблюдая, как с каждым её словом лицо Светланы мрачнеет.

Рассказ Рита закончила кратко и веско:

— Я не снимаю с себя вину и понимаю, что вам надо искать другую няню. Приношу свои извинения.

Светлана опустила глаза, а потом резким движением поднялась на ноги и прошлась по комнате.

«Мне ещё предстоит купить Лине новый телефон, — подумала Рита. — Интересно, на какие деньги?»

Она посмотрела на Светлану, ожидая ответа. Та остановилась у окна и оперлась ладонями о подоконник.

— Маргарита, — её интонация была сухой, ломкой, — я попрошу вас остаться.

— Нет! — помимо воли вырвалось у Риты. — Как можно после такого ужасного инцидента?! Я не справилась со своими обязанностями.

— Я прибавлю вам зарплату. — Светлана стремительно повернулась. — У меня нет времени искать другую няню, и кроме того, я уверена, теперь вы будете следить за Линой куда пристальнее, чем прежде.

— Но я не знаю, — начала возражать Рита, — Лине нужна более строгая воспитательница.

Светлана остановила её взмахом руки:

— Назовите свою цену. Как управленец я с пониманием отношусь к тому, что за каждый труд платят по мере востребованности. Я в вас нуждаюсь, и будет справедливо прислушаться к вашим требованиям.

— Я не знаю, что сказать, — замялась Рита.

— Скажите «да». Обещаю, — голос Светланы смягчился, — что летом я решу проблему с поведением дочери раз и навсегда.

По установившейся тишине Рита угадала, что Лина выключила музыку и подслушивает.

Дождавшись ухода Маргариты Ильиничны, Лина крепко сжала кулаки и опустила голову. Лицо её было красным как помидор. Она взглянула на своё отражение в зеркале прихожей и нахмурилась ещё больше:

— Мама, мне срочно нужен новый мобильник! Сегодня!

Мама сидела на диване и смотрела телевизор. Лина знала, что она сердится и лучше к ней не приставать. Но без мобильника невозможно доложить о ходе выполнения задания и узнать решение Великого Гоблина.

Лина бесилась от мысли, что не сможет похвастать, как не испугалась и не струсила, и машины мчались прямо на неё, а водитель грузовика затормозил так близко, что в лицо жарко пахнуло теплом от разогретого двигателя. Она не виновата, что Маргарита Ильинична успела перехватить её на полпути.

Ярость высвобождала на волю тугую горячую энергию, от которой хотелось кричать, топать ногами и выплёвывать злые слова, которые сейчас теснились на языке.

И главное! Главное — пропал мобильник, связывающий её с друзьями по игре.

— Мама!

Мама прибавила звук и взяла из вазы на журнальном столике яблоко.

— Мама!!

Лина сделала несколько шагов вперёд, остановившись прямо у маминых коленей.

— Мама, купи мне новый мобильник!

Надкусив яблоко, мама задумчиво смотрела, как в телевизоре ссорятся врачи из сериала про больницу, и не обращала на неё внимания.

Лина уперла руки в боки, выставила вперёд одну ногу и закричала:

— Мама, ты что, не слышишь?! Мне нужен мобильник! Скажи няньке, пускай мне новый покупает, раз из-за неё мой разбился.

— Из-за неё? — Мама стремительно встала и с размаху отвесила Лине пощёчину. — Я знаю, из-за кого здесь всё бьётся и ломается!

— Ааааа! — дурниной заорала Лина, потому что боль от пощёчины смешалась со страхом, что мама откажет в покупке. — Ааааа! Ненавижу тебя, ненавижу! Ты меня не любишь! Ты целыми днями работаешь, а когда твоего ребёнка чуть машина не задавила, сидишь себе спокойно и ешь яблоко!

Растопырив пальцы, она закрыла лицо руками и в истерике повалилась на пол, не забывая отслеживать, что делает мама.

Сквозь бурные рыдания Лина услышала, как хлопнула дверь и мама вышла из комнаты. В кухне загудел чайник. Лина поддала жару, доводя себя до рвоты. Опыт показывал, что когда её пару раз вырвет, мама не выдержит.

В прихожей раздался шорох надеваемой куртки. Мама одевалась. Одевалась! Лина перестала орать и начала подвывать на одной ноте, тонко и безнадёжно.

Снова хлопнула дверь, теперь входная. Мама ушла. На всякий случай Лина ещё немного порыдала, а потом подбежала к окну, посмотреть, куда пошла мама. Она рассмотрела мамину куртку между домами, где стоял павильон сотового оператора.

От радости Лине стало жарко. Она осторожно прикоснулась к щеке, по которой ударила мама, пальцами ощутив горячую кожу.

Когда мама вернулась, Лина клубочком лежала у подножия дивана и горестно всхлипывала.

— На, получи, — мама кинула на диван коробку с новым мобильником, — но если ко мне ещё раз придёт Маргарита Ильинична и я узнаю о твоих выходках, то…

Недоговорённая фраза была понятна без окончания. С оттопыренной губой в знак глубочайшей обиды Лина кивнула. Словно бы нехотя, хотя внутри всё дрожало от счастья, она приподнялась и прижала коробку к животу.

Вечером, когда в мобильник была вставлена прежняя сим-карта, Лина перерегистрировалась в игре и выложила снимок раздавленного телефона.

«Плохо, — отбил сообщение админ. — Задание не зачитывается».

Пока мама не заставила погасить свет, Лина принимала от друзей слова сочувствия за невыполненное задание. И лишь один игрок посоветовал сваливать, пока не поздно. Но админ немедленно выкинул предателя из игры.

Чай в чашке давно остыл, телевизор смотреть не хотелось, в книге Рита едва смогла осилить несколько строчек. Кажется, в романе говорилось про любовь. Рассеянно скользя взглядом от абзаца к абзацу, она поймала себя на мысли, что прикидывает, будет ли обманута героиня или нет. Говорят, единожды предавший предаст и дважды. А если предавали каждый день из года в год?

Она прошла в детскую, поцеловала детей и поняла, что ей необходимо немедленно позвонить родителям и услышать родной мамин говорок и спокойный голос папы.

— Мамуля!

С телефоном в руке Рита подошла к окну и стала смотреть на россыпь горящих огоньков в доме напротив.

По звукам воды из крана и шуму чайника она поняла, что мама на кухне.

— Риточка, почему ты звонишь так поздно? Что-нибудь случилось?

— Просто захотелось поболтать. Рассказать, что мне повысили зарплату и у нас всё хорошо. У Гали пятёрка по русскому, у Ромы тройка по рисованию. — Перебинтованные ладони саднило и дёргало. Рита поморщилась: — Чем вы с папой заняты?

— Папа читает, а я делаю селёдку под шубой, хотя у нас сейчас поздний вечер. Ты же знаешь, как папа обожает селёдку.

Краешком кухонного полотенца Ритина мама смахнула слезу, чтобы не капнула в протёртую свёклу. Хорошо, что телефон передаёт только звук и дочка не видит, что она плачет. Не скажешь же Риточке, что с каждым днём папа ест всё меньше и меньше, и она уже не знает, чем его накормить. Что по ночам не заснуть, и ей приходится искать занятие рукам, иначе можно совсем свихнуться от дум.

— Мам, я очень хочу приехать, но всё не получается, — виновато сказала Рита. — Мы с ребятами соскучились. Галя постоянно спрашивает, скоро ли дедушка с бабушкой приедут, а Ромик до каникул дни считает.

— Мы тоже соскучились, но что поделаешь, Риточка, — в мамин голос прокралась грустинка, — жизнь диктует свои правила. Главное набраться терпения.

— Я знаю, — Рита поняла, что плачет, и поспешно проглотила слёзы, — просто я очень вас люблю. — Она подумала, что надо сказать что-то весёлое, и добавила: — Кстати, Рома планирует помогать дедушке чистить пруд. Его, наверно, года два не чистили?

— Пять лет. Помнишь, тогда Ромик наблюдал за чисткой из колясочки. — Мама помолчала, потому что ступила на тонкий лёд воспоминаний о Викторе. Это он тогда чистил пруд.

Перепачканный илом Виктор стоял на дне и пытался начерпать в ведро карасиков. Его голова была повязана косынкой на пиратский манер, и весь он был прекрасный, сильный, весёлый.

Рита прислонилась лбом к холодному стеклу. О мёртвых или хорошо, или ничего. Слава Богу, мама не знает и никогда не узнает о его изменах.

— Прости, Риточка, я не хотела тебя бередить, — сказала мама, словно могла её видеть.

Хотя Рита не сомневалась, что так оно и есть и мамы видят своих детей отовсюду, даже с того света.

— Всё нормально, мама, я стараюсь примириться с несчастьем, и, кажется, у меня получается.

— Правда? Я так рада.

— Знаешь, воспитанница меня очень развлекает, — сказала Рита, — Такая забавная девчушка, но с характером.

— Я всегда говорила, что тебе надо было идти учиться в педагогический институт.

— Работала бы сейчас в школе, — подхватила Рита, — проверяла бы дневники, ставила двойки, давала открытые уроки.

— А почему бы и нет? Тебе и сейчас ещё не поздно начать переучиваться.

— Мама, что ты такое предлагаешь?! Мне до сих пор снится, что я потеряла тетрадку по арифметике. Помнишь?

— Конечно, помню.

Мама засмеялась лёгким, прежним смехом, как будто по полу раскатились рассыпанные бусинки от разорванного ожерелья.

У Риты стало светло на душе.

— Мамуля, передай папе трубочку, я хочу поговорить с ним.

В телефоне послышались мамины шаги и её негромкие слова, сказанные папе:

— Поговори с Риточкой. Подтверди, что ты себя прекрасно чувствуешь.

— Папа, это правда? — ухватилась за мамины слова Рита. — Твоё здоровье лучше?

— Конечно, лучше. Разве может быть иначе? Я слышал, как вы с мамой обсуждали чистку пруда. Передай Роме, что ведро с лопатой его ждут не дождутся. И ещё скажи, что пора запустить в пруд новых карасиков.

Папа смеялся и сыпал шутками, радуясь, что Рита не замечает, как с каждым словом его голос становится тише и тише. К концу разговора он был весь мокрый от пота.

Попрощавшись с Ритой, мама вытерла папе лицо мокрым полотенцем и поцеловала его в лысину. Он поймал её руку и с отчаянием в голосе сказал:

— Надя, я должен встать на ноги, и я сделаю это. Ты мне веришь?

— Конечно верю, — твёрдо ответила мама, — офицеры умеют держать слово.

От входной двери до кабинета начальника отдела крупной строительной фирмы всего десять шагов, которые Светлана, мама Лины, называла тропой ненависти. Пересекая вестибюль офиса, она знала, что вдогонку ей полетят недобрые взгляды и злой шепоток:

— Смотри, опять вырядилась. Вчера была зелёная блузка, а сегодня голубая. На неё что ни надень, всё как на корове седло выглядит.

Ни секретарша Зоенька, ни компьютерщики Вася, Лёша и Коля, ни многочисленные логисты не могли знать, что к нарядам Светлана совершенно равнодушна и модная одежда — маленькая месть коллективу, принявшему её в штыки.

С первого дня на руководящей должности она взяла себе за правило жёсткий стиль руководства, и скрытое сопротивление тонизировало не хуже чашечки крепчайшего кофе. Светлане нравилось смотреть, как под её взглядом физиономии подчинённых приобретают подобострастное выражение и усиленное внимание. Высокая зарплата в фирме подразумевала тотальное подчинение и беспрекословность. Не устраивает начальство — скатертью дорога: кого-кого, а клерков в стране пруд пруди, это эффективные управленцы на вес золота.

Стук каблучков рассыпал по паркету бодрую деловую дробь нарождающегося дня.

— Я ей сегодня отчёт не сдам, обойдётся, — раздалось шипение со стороны стола офис-менеджера.

Светлана резко развернулась, успев перехватить взгляд блондинистой Оли, и сухо бросила:

— Ольга, будем считать, что я этих слов не слышала. Жду документы к тринадцати ноль-ноль.

Даже не видя, она знала, что Ольгины щёки полыхнули огнём и наверняка она покрутила пальцем у виска: что, мол, со стервы возьмёшь? Пусть понервничает. Не принесёт отчёт — останется без премии…

В прохладном кабинете слабо пахло освежителем воздуха с ароматом лимона. Светлана поморщилась: тысячу раз твердила — никаких ароматизаторов. Придётся ещё раз провести беседу с уборщицей. Она скользнула рукой по письменному столу и включила кофеварку, а затем компьютер. Именно в таком порядке. Конечно, приготовление кофе входит в обязанности секретарши, но Светлана любила неспешный ритуал варки, успокаивающий нервы после дорожных пробок.

Глядя, как на экране монитора всплывает заставка, она насыпала кофе во френч-пресс и залила кипятком. Следом потянулись лучшие минуты, проведённые в удобном кресле, за чашечкой кофе и планированием рабочего дня.

Под тихое жужжание компьютера Светлана рассеянным взглядом обвела кабинет, обставленный с аскетическим изяществом: письменный стол, два кожаных кресла и узкий пенал для органайзеров, на стене её дипломы и широкоформатное фото с летящими чайками.

Светлана откинула голову на подголовник и некоторое время не двигалась, пытаясь расслабиться.

После волнения от вчерашнего происшествия с Линой сон долго не приходил. Она крутилась с боку на бок, вставала принять таблетку от головной боли, пробовала считать до ста и обратно, даже коротко всплакнула.

А раскисать нельзя, надо держать форму перед подчинёнными.

Деревенская девочка, она добилась всего, о чём мечтала, даже больше, и была бы вполне счастлива, если бы не роковая ошибка молодости, которая вынуждает расплачиваться ежедневно и ежечасно. Ещё немного — и она не выдержит, сломается, если не принять кардинальные меры.

О том, что это будут за меры, Светлана предпочитала не загадывать, слишком тяжким казалось решение проблемы.

Боже, если бы кто-нибудь тогда остановил её, предостерёг, подсказал, что творит глупость! Но все одобрительно улыбались и сыпали восхищённые реплики.

Когда Светлана поднесла чашку с кофе ко рту, её руки дрожали.

Долгожданное задание от Великого Гоблина стукнуло в телефон на переменке, когда Лина ела банан. Прекратив жевать, она замерла с ёкнувшим сердцем и первые несколько секунд тупо смотрела на дисплей.

После неудачной попытки перебежать дорогу целый месяц приказы не приходили, и Лина уже начала отчаиваться. Другие игроки выкладывали фото выполненных заданий, обсуждали, ругались и мирились, а она сидела, как в танке, и завидовала чужим достижениям. Самый низший статус червяка не позволял пререкаться с вышестоящими, поэтому и лягушки, и птицы, и даже жуки могли безнаказанно зубоскалить над скромными червяками, которым оставалось лишь ждать и надеяться.

Держать одной рукой банан и читать сообщение было неудобно, и банан с мягким шлепком очутился на полу. Носком кроссовки Лина затолкала его под батарею и впилась глазами в строчки. Задание было несложное, но трудновыполнимое. Легко сказать — сделать селфи на крыше автомобиля. А как его сделать, если в школу и из школы тебя водят за руку, а на переменке над душой стоит учительница?

Она выглянула во двор, где на приколе стояла одинокая машина директора школы. Посторонним машинам въезд во двор воспрещался, и директорский автомобиль соблазнительно посверкивал синей крышей, на которой так и тянуло попрыгать.

— Линка, звонок на урок, ты что, не слышишь? — потянула её за рукав одноклассница.

Лина отмахнулась от неё, как от надоедливой мухи, потому что мысленно уже стояла на крыше новенькой «Тойоты» и улыбалась в фотокамеру. Снимок должен получиться зачётный, особенно на фоне школы.

От нетерпения Лина едва могла усидеть за партой и слушать учительницу. Та бубнила что-то про правила русского языка и про то, что в стихах каждая строчка пишется с большой буквы. В раздумьях Лина поискала языком во рту шарик жвачки, не нашла и поняла, что проглотила. Неизвестно почему, но тут же пришло решение вопроса.

Она подняла руку:

— Вера Анатольевна, можно выйти?

— Что, до перемены не дотерпеть?

Вера Анатольевна заморозила её взглядом, но Лина без боя не сдавалась:

— Мне очень надо.

В классе послышались смешки. Наверняка это Жорка Ширяев. Лина скрутила за спиной кулак, чтоб Жорка знал, чем закончится его веселье, и скорбным голосом протянула ещё раз:

— Мне очень надо.

— Ну, иди.

Лина нащупала в кармане телефон и сжала пальцы. Считай, селфи готово. Голос Веры Анатольевны застиг её возле двери:

— Мобильник оставь на моём столе, чтоб я была уверена, что ты просишься не в Интернет заглядывать.

К Лининому лицу прилила кровь, и ей показалось, что уши загорелись и распухли.

— У меня нет мобильника, Вера Анатольевна, я его разбила. Можете у мамы спросить. — Она широко распахнула глаза и постаралась посмотреть на учительницу как можно честнее.

— Иди.

Пока Вера Анатольевна не передумала, Лина решила выскользнуть за дверь и рвануть в сторону лестницы. Прежде она никогда не обращала внимания на длину школьного коридора.

Притихший и пустой, он выглядел бесконечным. Мимо учительской и кабинета директора Лина проскользнула на цыпочках, но перед вестибюлем затормозила и пригладила волосы. Под пристальным взглядом охранника надо было идти спокойно и уверенно.

Как обычно, в вестибюле сидели мамы первоклассников. Лина сложила губы трубочкой, пытаясь вспомнить, как звали няню, которая отводила её в первый класс. Кажется, Жанна. Нет, Жанна была потом, а сперва противная и нудная бабка Ирина Петровна, которая называла её деточкой.

— Девочка, стой, ты куда? — перегородил дорогу охранник.

— Понимаете, мама потеряла ключи, она позвонила учительнице, и меня отпустили с урока передать мои. Не верите — спросите Веру Анатольевну. Я только ключи отдам и сразу обратно.

Быстрым движением Лина выхватила из отворота школьной жилетки ключи на верёвочке, которые мама велела всегда носить с собой, и звякнула ими в воздухе:

— Видите? А из-за вас мама мёрзнет на улице.

С недовольным видом охранник хмыкнул, но пропустил к двери. Лину облила волна жара, и о том, что будет потом, уже не думалось. Какая разница? Главная жизнь у неё не в школе или дома, а в Игре — там интересно и весело. А взрослые путь ругаются, сколько хотят!

Главное — немедленно вскарабкаться на капот, заскочить на крышу и, пока щёлкает камера, испытать приступ восторга от собственной смелости.

Стук сердца перекликался с быстрыми шагами по асфальту. Лина положила руку на капот машины и поставила ногу на бампер. Моментально стало сухо во рту. Лина успела зацепить взглядом пятно чьего-то лица в окне третьего этажа. Чтобы колени не разъезжались по лаковой гладкости, руками пришлось вцепиться в щётки под лобовым стеклом. Собираясь с силами, она оттолкнулась от капота носком кроссовки, но соскользнула, едва не рухнув вниз под колёса. Точка опоры нашлась в виде бокового зеркала. Изогнувшись всем телом, Лина медленно вползла на крышу и несколько секунд лежала плашмя, боясь пошевелиться, чтоб не сверзиться на асфальт.

Стук оконных створок заставил её вскочить на ноги и подставить лицо под объектив телефона. Фото, фото, ещё фото. Селфи лица на фоне школы, селфи кроссовок на крыше авто, селфи левой руки с двумя растопыренными пальцами в виде буквы V.

Хотя вымученная улыбка больше напоминала оскал, Лина упорно растягивала губы, изображая веселье.

Со стороны школьного крыльца к машине уже бежал охранник:

— Ты куда полезла? Кто разрешил?

Крик из окна всколыхнул воздух. Стуча кулаками по подоконнику, директриса исходила истошными воплями:

— Слезай немедленно! Охрана! Где охрана?!

Селфи закончилось тем, что охранник неуловимым движением подсёк Лину за ноги и поймал в охапку. Она не сопротивлялась, позволяя отнести себя в вестибюль. Навстречу им выскочила разъярённая директриса.

— Я немедленно звоню твоей матери! — Директриса задыхалась, и её полная шея была густо-малиновой, как у индюшки. — У меня слов нет! Будь моя воля, я тебя выпорола бы.

— А я ребёнок индиго, — сказала Лина, чтобы прервать поток слов.

Поперхнувшись на полуслове, директриса так смешно раскрыла рот, что Лина расхохоталась:

— Ой не могу, ой умираю!

Она смеялась, смеялась, смеялась и не могла остановиться, хотя от смеха заболели живот и щёки, а из глаз потекли слёзы.

— У девочки истерика! — произнёс чей-то голос.

Поглощённая смехом, Лина не уловила, был этот голос мужской или женский, а может быть и детский, пока не очутилась лицом к лицу с новым учителем физкультуры. Крепкими пальцами он взял её за плечи, слегка встряхнул и сказал:

— К тебе летит зелёный кот.

Чтобы осмыслить неожиданную фразу, Лина на мгновение остановилась и вдруг поняла, что сильно устала, словно залезала не на легковую машину, а на крышу огромного небоскрёба.

Физкультурник внимательно посмотрел ей в глаза и спросил:

— Ну, и зачем ты это сделала?

У него были спокойные серые глаза, серые волосы с короткой стрижкой и приятное лицо из тех, которые не запоминаются с первого раза.

Учитель Лине понравился, и если бы рядом не стояла директор школы, а охранник не метал разъярённые взгляды, она придумала бы для ответа что-нибудь интересное. Но распинаться перед директрисой не хотелось, тем более, что та уже поднесла к уху трубку телефона и отрывисто сказала:

— Светлана Кирилловна, у нас ЧП! Нет, Лина жива-здорова, даже слишком, но нам с вами необходима срочная встреча.

Чудесный весенний день кружил над городом тёплым ветром. Солнечными бликами сияли свежевымытые окна в домах. И куда ни глянь: дети, дети, дети. Дети в колясках, дети в песочницах, дети на велосипедах, дети на роликовых коньках. Удивительно, откуда их сразу столько высыпало? Улица звенела людскими голосами и фырчала автомобильными двигателями. Покой был лишь там, за кладбищенской оградой. С тех пор как Рита узнала про измену Виктора, она избегала заходить на Смоленское кладбище, а тут вдруг захотелось отрешиться от суеты и попробовать переломить себя. Хочешь — не хочешь, а Виктор отец её детей, и грешно вот так, навсегда, вычеркнуть его из их памяти. У цветочного магазина она немного поколебалась — покупать цветы или не покупать, и в итоге решила, что хватит простого посещения с целью уборки мусора. Цветы пусть дарят другие.

У могилы она пробыла минут пять, не больше. Постояла, глядя, как над кронами трёх старых тополей плывут облака. Тополя росли ровным треугольником, и в пространстве меж ними по обломкам чугунного креста угадывалась старая могила. Рита подумала, что в следующий раз обязательно положит на неё пару цветов.

Разговаривать с Виктором больше не хотелось. О чём говорить, если вся их жизнь была ложью? Упрекать, жаловаться? Она бы и в семейной жизни не стала устраивать скандал, собрала бы детей в охапку да уехала к родителям.

За зиму песок на могиле осел. Придётся заказывать подсыпку, а это снова деньги. Закрыв лицо руками, Рита попробовала отрешиться от настоящего и вспомнить себя с фатой, в белом платье, взволнованную и восхищённую. Но вспоминалось лишь сухое выражение лица регистраторши во Дворце бракосочетаний и то, что Виктор едва не уронил обручальное кольцо. Она успела поймать его на лету.

— А у тебя хорошая реакция, — шепнул он ей на ухо во время поцелуя.

Рита вздохнула: наверное, они поженились только ради того, чтоб на свет появились Галя с Ромой.

Она шла медленным шагом, когда её обогнала пожилая женщина в скромном, но добротном полупальто немаркого серого цвета.

«Сейчас спросит, как пройти», — подумала Рита.

И точно, женщина остановилась и требовательно спросила:

— Где здесь дорога к святой?

«Дорога к святой…» — Рита внутренне усмехнулась. Сформулируют же такое. Если бы знать, где она, та дорога и, главное, как суметь по ней пройти?

Двумя пальцами, словно боясь обжечься, Марина Ивановна достала из коробочки на столике клочок бумаги и уселась на скамейку.

«Дорогая Ксения Григорьевна…» — Карандаш споткнулся, и Марина Ивановна надолго задумалась. Пожалуй, обращение «дорогая» это слишком. По опыту административной работы Марина Ивановна не раз читала на прошениях «дорогой профком» или «дорогая инспекция». Обычно после этого члены комиссии крутили пальцем у виска и рассматривали заявление в самую последнюю очередь. Чтобы адресат отреагировал правильно, просьбу надлежит излагать конкретно и кратко.

Марина Ивановна перевернула записку и вывела: «Уважаемая Ксения!» Нет, так слишком казённо. Она скосила глаза на девушку, которая, обливаясь слезами, строчила листок за листком, и с осуждением покачала головой. Эмоциональные многостраничные послания — наихудшее из зол в личных заявлениях.

Девушка сложила листок, поцеловала бумагу и пошла к чёрному металлическому ящику, куда опускают записки. Со своего места Марина Ивановна видела полукруглый барабан подсвечника, наполненный песком, и золотистое море огня от многих свечей. На стене висела мраморная доска с надписью. Вдали Марина Ивановна видела лучше, чем вблизи, поэтому не составило труда прочесть позлащённые буквы:

ВО ИМЯ ОТЦА И СЫНА И СВЯТОГО ДУХА. В СЕЙ ЧАСОВНЕ ПОГРЕБЕНА РАБА БОЖИЯ БЛАЖЕННАЯ КСЕНИЯ ГРИГОРЬЕВА ЖЕНА ПЕВЧЕГО АНДРЕЯ ФЁДОРОВИЧА. ОСТАВШИСЬ ПОСЛЕ МУЖА 26 ЛЕТ, СТРАНСТВОВАЛА 45 ЛЕТ. ЗВАЛАСЬ ВО ВДОВСТВЕ ИМЕНЕМ МУЖА: АНДРЕЙ ФЁДОРОВИЧ. ВСЕГО ЖИТИЯ ЕЙ БЫЛО НА ЗЕМЛЕ 71 ГОД. В 1794–1797 ГОДАХ ПРИНИМАЛА УЧАСТИЕ В ПОСТРОЕНИИ СМОЛЕНСКОЙ ЦЕРКВИ, ТАЙНО ПО НОЧАМ ТАСКАЯ НА СВОИХ ПЛЕЧАХ КИРПИЧИ ДЛЯ СТРОЯЩЕЙСЯ ЦЕРКВИ. «КТО МЕНЯ ЗНАЛ, ДА ПОМЯНЕТ МОЮ ДУШУ ДЛЯ СПАСЕНИЯ СВОЕЙ ДУШИ». АМИНЬ.

ЭТИ СЛОВА БЛАЖЕННОЙ КСЕНИИ ВЗЯТЫ С НАДГРОБНОЙ ПЛИТЫ[34].

Скомкав записку, Марина Ивановна сунула её в карман и развернула на сумочке чистый листок. Кажется, в церкви принято обращение друг к другу «мать и отец». Написать «мать Ксения»? Она почувствовала, как её охватывает раздражение. Могли бы озаботиться о прихожанах и повесить на дверях готовый образец записки. Нет, с матерью тоже как-то глупо. Марина Ивановна в раздумьях начертила в уголке записки виньетку, а потом решительно настрочила:

«Ксения Петербуржская, с просьбой о помощи обращается к вам Марина Ивановна Бежина…»

Она остановилась, не зная, как сформулировать просьбу.

О чём тут просят? Получить квартиру? Квартира есть! Выйти замуж? Наверняка та финтифлюшка, что обливалась слезами, а сейчас прижимается головой к стене часовни, выпрашивала мужа.

Марине Ивановне муж не требовался — ни к чему лишняя обуза на старости лет. Пенсия тоже неплохая. Не зря всю жизнь пахала в заводоуправлении. Хватает на хлеб с маслом, у иных зарплата меньше. Детей нет — некому трепать нервы и бегать занимать деньги. Посмотришь, как знакомые пенсионеры ради помощи детям из себя жилы тянут, и невольно порадуешься отсутствию семейной жизни.

Мысли плавали в голове вяло, аморфно, не желая претворяться во фразы. Вон тот мужчина с ребёнком на руках наверняка знает, зачем пришёл. И женщина, что держит в руках книжицу и шепчет молитву, и две старушки, что обходят часовню со свечами в руках.

«Написать, чтобы меня любили? Нет! Надо просить, чтобы ценили и уважали!»

Нажимая на карандаш, Марина Ивановна записала своё пожелание и отправилась опускать послани.

«Святые обязаны помогать всем: и верующим, и неверующим, на то они и святые. Вот пусть и сделают так, чтобы люди вели себя пристойно, а не хамили в ответ».

Стёршаяся за утро обида снова всколыхнулась острым приступом гнева после вчерашнего посещения парикмахерской. Марина Ивановна поправила фетровую шляпку на голове, а она носила только шляпки, и стала прикидывать, в какую инстанцию лучше написать жалобу на плохое обслуживание. Вчера в парикмахерской Марина Ивановна перво-наперво потребовала показать ей ножницы и принести журнал, где делают отметку о дезинфекции инструментов В телепередаче, просмотренной накануне, гражданам настоятельно рекомендовали на предприятиях по обслуживанию населения сохранять бдительность и проверять каждую мелочь.

Молоденькая парикмахерша матово побледнела:

— Но у нас нет такого журнала!

— Как нет? Вы что, собираетесь стричь меня вот этим? — Марина Ивановна ткнула пальцем в ножницы. — Вы что, планируете занести мне инфекцию или даже СПИД?!

— Что вы! Нас проверяют, у нас есть сан-книжки, — залепетала девушка и понесла всякий бред про профессиональное оборудование и гигиену инструментов.

И чем упорнее дерзила парикмахерша, тем больше закипала Марина Ивановна. В поисках поддержки она обратилась к мужчине в соседнем кресле. Вокруг его головы пчелой жужжала машинка для стрижки, и Марине Ивановне пришлось повысить голос:

— Мужчина, я надеюсь, вы догадались проверить срок годности шампуня, которым вам мыли голову?

Деревянно повернув голову, поскольку движения сковывала простыня, он едва удостоил её взглядом и грубо отрезал:

— Вы что, пришли сюда скандал устраивать? Если вам делать нечего, то не мешайте другим работать.

От подобной наглости Марина Ивановна на миг задохнулась:

— Я о вас забочусь, а вы хамите! В стране необходимо навести порядок!

— У себя дома за порядком следите. — Машинка над его головой снова зажужжала, а мужчина успокаивающе сказал, обращаясь к отражению парикмахерши в зеркале: — Не обращайте внимания, это она от скуки бесится. Я работаю охранником в кинотеатре, частенько на таких склочниц любуюсь.

Хотя он никак не пояснил, каких «таких склочниц» он видит, но смысл был ясен и без перевода.

Кое-как нацарапав отзыв в жалобную книгу, Марина Ивановна вылетела на улицу. Чтобы прийти в себя, она купила в ларьке четыре яблока, само собой проверяя вес товара, потому как всем известно, что продавцам доверять нельзя.

Злость, порождённая обидой и непониманием, горячим вулканом клокотала внутри, требуя выхода. «Ну народ пошёл! Одни хамы. А всё потому, что распустились, — почти прокричала она вслух, продолжая разговор с парикмахершей и наглым клиентом. — В наше время вам быстро языки укоротили бы!»

У её поколения дорога в жизнь была прямой и ровной, как железнодорожные рельсы: октябрёнок — пионер — комсомолец — партиец. Загружайся в бронепоезд под названием «СССР» и езжай с песнями от яслей до пенсии. Обидели? Муж загулял? Обвесили в магазине? Иди в профком, горком, обком. А сейчас куда? Дошло до того, что граждане начали в церковь ходить и у святых просить заступления!

Длинная цепочка мыслей и выводов привела Марину Ивановну на Смоленское кладбище к часовне Ксении Блаженной. Среди людей, которые плакали, писали записочки и обнимали надгробие Блаженной, Марина Ивановна чувствовала себя подосиновиком среди скопища мухоморов, и с некоторой долей отвращения окончательно уверилась, что никакие святые ей не помогут. Ничего, поживём — увидим. Кто знает, вдруг Блаженная всё-таки отреагирует на запрос?

— Слава Богу, папа после инфаркта идёт на поправку! Мама сказала, что он начал заниматься гимнастикой. А ещё мечтает вместе с Ромой летом вычистить пруд, — похвасталась Рита соседке по парадной, когда та спросила про родителей. — Прежде я всегда возила детей на каникулы к дедушке с бабушкой, а сейчас даже не знаю, как ухитриться: и денег нет, и работу надо искать. Одна радость — знать, что у мамы с папой всё благополучно.

Соседка с пониманием кивнула:

— Моего мужа инфаркт пять лет назад хватил, думали — конец. Но нет, встал на ноги. Знаешь, Риточка, — она доверительно приблизилась вплотную, свет из окна лестничной площадки падал ей на лицо, высвечивая лучики морщин вокруг глаз, — в тот день, когда он попал в больницу, у нас угнали «Жигули».

— Из-за этого и инфаркт?

— В том-то и дело, что нет. Сначала больница — потом «Жигули». Это звучит странно, но я обрадовалась. Если суждено что-то потерять, то пусть это будет машина. Понимаешь?

— Кажется, понимаю.

— Не помня себя, я побежала на Смоленское кладбище к часовне Ксении Блаженной и молила её: «Забери, забери всё, только пусть Вася выздоровеет!». Там было много таких, как я. Кто-то плакал, кто-то благодарил. — Соседка взглянула на Риту: — У тебя ведь Виктор на Смоленском похоронен?

— Да, на Смоленском.

Рита вспомнила очереди в часовню и трогательные записочки, засунутые в ящик для писем.

— Передавай привет Илье Степановичу. Пусть поправляется. А нужна будет помощь — заходи, не стесняйся.

Стуча колёсиками сумки-тележки, соседка пошла в свою квартиру.

«Как мало мы знаем друг о друге, — подумала Рита, потому что стало ясно, отчего сумки таскает маленькая, как птичка, соседка, а её муж — крупный мужчина — ходит руки в брюки. И ведь стоит пять минут поговорить, и события предстают в ином свете. А мы всё время бежим мимо».

Ей стало стыдно за то, что прежде, не зная обстоятельств, всегда критиковала соседа вместо того, чтобы прийти на выручку.

В мысли вклинилась мелодия телефонного звонка, и Рита поспешно нажала кнопку.

— Да, папуля! Я только что тебя вспоминала.

Ритин папа прижал к груди руку. Ему не хватало воздуха, и поэтому очертания предметов казались размазанными по оконному стеклу.

— А я тут гуляю вокруг дома. У нас тепло совсем-по весеннему, будто не апрель, а уже май. Птицы поют, солнце светит. А вчера, поверишь, видел бабочку.

— А у нас ещё снег, и остаётся только рисовать бабочек. Вот сейчас приду домой и попрошу Галю с Ромиком изобразить твою бабочку.

Они ещё немного поговорили о всякой ерунде, просто так, чтобы услышать голос друг друга, а потом Рита распрощалась и побежала в школу за детьми, и на душе у неё было спокойно за родителей. Там, где они живут, светит солнце, летают бабочки, папа гуляет, а мама наверняка лепит пироги или читает книжку. Какое счастье — в свои тридцать лет ещё быть ребёнком!

Весна каплями дождя стучалась в окна и будоражила душу. Старые тополя вдоль улицы надули почки, ещё немного, и из-под липкой чешуи выглянут острые зелёные кончики. Пушистыми зайчиками стояли вербы, и ветер пах оттаявшей землёй и прелой листвой.

Риту нестерпимо потянуло вырваться на простор, сесть в электричку и уехать на маленькую станцию, так, чтобы сразу от платформы начинался настоящий лес с ёлками, соснами и дымкой берёзовых крон над розовато-белыми стволами. Хотелось через языки снега прыгать от проталины к проталине и высматривать меж корней деревьев голубые капли подснежников.

«Хочется — перехочется», — сказала себе Рита, принимаясь за уборку.

С самого утра в книжном магазине двое электриков меняли проводку. Несколько часов подряд она подметала и мыла, мыла и подметала, а рабочие, как нарочно, сыпали и сыпали целые горы штукатурки между стеллажами книг. Чтобы передохнуть, Рита стянула резиновые перчатки и сняла с полки томик Пушкина. Распахнув наугад, загадала на первую попавшуюся строчку. Получилось: «По мшистым топким берегам чернели избы здесь и там». К чему бы это? Она усмехнулась.

В детстве она с подружками часто играла в загадайку, называя номер страницы и строчку. Иногда получалось очень смешно, особенно если взять детские стихи. Как-то раз подружке Маше выпало «Наша Маша громко плачет», все смеялись, а Машка надулась и вправду заплакала.

«Чернели избы здесь и там», — повторила она строчку, и в воображении сразу же нарисовался небольшой уютный домик посреди весеннего леса. Чуть поодаль — озеро, ещё покрытое голубоватой корочкой льда, который у самого берега пошёл трещинами. Счастливцы те, у кого есть дача. Они с Виктором тоже планировали. Теперь всё в прошлом.

Споткнувшись о воспоминания, Рита поставила книгу на полку и завозила шваброй по полу, строго-настрого запретив себе мечтать о несбыточном. Не до жиру — быть бы живу.

Ночная тишина в квартире показалась Светлане гнетущей. Она с раздражением посмотрела на дверь, за которой спала Лина, и потащилась в душ, хотя знала, что ни шампунь с тёплой водой, ни французский расслабляющий гель не смогут смыть отвратительный разговор с директором школы и улучшить настроение. Стоя перед директором, она ощущала себя ничтожной букашкой с трясущимися усиками и поджатыми лапками.

— Имейте в виду, ещё одна подобная выходка вашей дочери — и я буду вынуждена заявить в социальную службу. Надеюсь, вы отдаёте себе отчёт, что это такое? Как в любой школе, у нас немало детей из неблагополучных семей, но даже им не приходит в голову делать селфи на чужих автомобилях, тем более во время урока.

По багровому лицу директрисы разливалась палитра чувств от глубокой ярости до холодного презрения.

Светлана подумала, что будь в руках директрисы автомат, то она немедленно выпустила бы в её сторону пару очередей.

Лина стояла рядом и безмятежно смотрела в окно, внимательно разглядывая на ветвях вербы весенних зайчиков.

От злости и унижения у Светланы свело губы судорогой. Мелькнула мысль, что сегодня так же перед ней стояла менеджер Катя и в оправдание своего просчёта лепетала что-то невнятное. Переламывая свою гордость, Светлана опустила глаза, глядя на носки своих сапог:

— Я поговорю с Линой, мы разберёмся, обещаю.

— Даю вам последний шанс. И то только ради уважения к матери-одиночке.

В голосе директора легко улавливалась издёвка.

Острым ногтем она постучала по полировке письменного стола. Царапающий звук неприятно мазнул по нервам, добавляя последнюю каплю в неприятности сегодняшнего дня. Светлана подняла глаза к потолку: «Господи, за что мне это?»

Чтобы по дороге домой не разрыдаться в голос, ей пришлось сосредоточиться. Не так она представляла себе материнство, совсем не так!

Решение завести ребёнка было глубоко осознанным и взвешенным. Свою дочь — обязательно только дочь, никаких мальчиков — она представляла красивой, разумной девочкой, ласковой и некапризной. Мысли о том, что дети порой бывают невыносимы, Светлана напрочь отметала: только не о её ребёнке, у которого всегда будет самая нарядная одежда, самые развивающие игрушки и самая квалифицированная няня.

Когда появилась Лина, Светлана пребывала в счастливом браке с полным набором житейских благ в виде квартиры, машины и бытовой техники. Тогда она считала, что каждый человек сам творец своей жизни и страдают только глупцы, а умные крепко держат судьбу за бороду и не отпускают её в свободное плавание по волнам житейского моря.

Первый звоночек относительно собственного могущества прозвенел, когда муж стал заглядываться на Линину няню — студентку педвуза. Со свойственной ей практичностью Светлана прикинула, что лучше ампутировать проблему раз и навсегда, чем годы и годы мучаться от измен и ревности. Муж — как автомобиль: если за ним не ухаживать, то приходится менять. Куда лучше мимолётные связи без серьёзных обязательств и тягостных обязанностей в виде забот и тревог. Сейчас она встречалась с одним женатиком и угрызения совести спать не мешали.

Вторым звоночком оказалась автоавария, за которую пришлось рассчитываться почти год. Но тут она сама виновата, не надо было гнать по трассе с превышением скорости.

А вот третий звоночек, с Лининым поведением, похоже, самый серьёзный.

Выключив душ, Светлана закуталась в длинный халат, приятно обнявший тело махровой негой. Сейчас его уют согревал, но не радовал, да и зеркало отражало явно не женщину-победительницу, о которой мечталось, а измученную тётку с несчастными глазами и серой кожей.

«Даже нищая Маргарита — и та счастливее меня», — горько подумала Светлана, потому что в данный момент завидовала всем без исключения родителям, чьи дети не скакали по крышам автомобилей и не колотились в истериках из-за мобильных телефонов.

Выпуская в форточку сигаретный дым, Светлана сурово призналась себе, что единственной мерой воздействия на Лину является угроза отобрать мобильник. Дальше — глухая стена или, точнее, тупик без намёков на выход.

От постоянных уборок в книжном магазине кожа рук Риты так огрубела, что она перестала надевать перчатки на улице, хотя дни стояли прохладные и ветреные. Это раньше она мёрзла даже в стойкие плюс десять градусов, а теперь и ноль не ощущается. Вспоминать о маникюре и макияже тем более не стоило.

Набирая обороты, весенняя колесница ехала медленно, словно в гору. Но в середине апреля она доберётся до вершины и дальше покатится вниз, к лету, осыпая землю брызгами первоцветов и мать-и-мачехи. Не успеешь оглянуться, как молодая листва прорвёт почки, зацветёт сирень и загремят первые грозы. Весна! Вот и дожили, точнее — доползли, мучительно задыхаясь у каждого нового препятствия. Рита убрала под шапочку прядь волос и повернулась к Лине:

— Бери рюкзак, нам пора.

— Я пойду сама!

Лина демонстративно засунула руки в карманы и покачалась с носка на пятку. В последнее время у неё появилась привычка кривить рот, оттягивая нижнюю губу.

— Я тебе не доверяю, — спокойно сказала Рита. — Ты будешь ходить одна, когда перестанешь вести себя как маленькая.

— Я пожалуюсь маме, что вы мне грубите!

— Сколько угодно!

— И она вас выгонит.

— Не выгонит. — Рита взяла Лину за капюшон и легонько потянула в сторону выхода. — Не хочешь идти за руку — пойдём так.

Перестав вырываться, Лина покорно потрусила рядом, но на её недовольном лице чётко рисовалось, что при первой возможности она постарается освободиться.

Дорога домой вместе с Линой выматывала, и Рита ловила себя на том, что считает недели до летних каникул, чтобы больше никогда не встречаться ни с Линой, ни с её мамой. Правда, в последнее время на Светлану было жалко смотреть. Рита едва узнала её голос, когда та позвонила после инцидента с машиной директора. Она была совершенно убита и растеряна.

Неизвестно, что Лина ещё отчебучит и зачем она это делает.

Рита покосилась на Лину, вышагивающую с суровой сосредоточенностью.

В сущности, Лина — одинокая маленькая девочка, оставленная на нянек и учителей. Днём школа, вечером продлёнка, дополнительные занятия и мобильник — вот и весь круг её общения. Материнская забота и ласка сводятся к коротким фразам за ужином, а в выходные за Линой присматривает соседка.

Рита вздохнула. Она считала, что любая дикая выходка ребёнка — это крик о помощи, обращённый к взрослым. Но как можно помочь тому, кто не принимает помощи? В последнее время о Лине приходилось думать чаще, чем о своих детях. Галя увлеклась рисованием и рисовала день и ночь. Рома тратил уйму времени на нетипичное занятие для мальчика — оригами, старательно изучая схемы в книжке для начинающих, а в неожиданных местах квартиры обнаруживались бумажные лисички, зайки и лягушки.

— Лина, в воскресенье мы с Ромой и Галей пойдём в планетарий. Хочешь с нами? — спросила Рита, пытаясь интуитивно нащупать точки соприкосновения. Должно же ребёнка интересовать хоть что-то, кроме Интернета?!

— В планетарий? — На миг в Лининой интонации вспыхнул интерес и сразу же потух. — Неа, не хочу. Мне дома интересней.

Остаток пути прошли в молчании. За сегодняшний день Рита неимоверно устала, хотя обычно старалась рассказывать что-нибудь на ходу. Пусть Лина делает вид, что не слушает, но в мозгу всё равно записывается информация, хочет она этого или нет. С детьми надо много разговаривать, обсуждать книги и события, болтать о пустяках, вместе смеяться и грустить.

За воротами школы Рита перехватила быстрый взгляд незнакомого мужчины. У него были собранные в пучок светлые волосы и короткое кашемировое пальто серого цвета. На фоне суетящихся родителей и говорливо-шустрой толпы детей мужчина выглядел спокойно и отрешённо.

Лина его тоже заметила и поёжилась.

— Твой знакомый? — тихонько спросила Рита.

— Вот ещё.

Сделав резкое движение ногой, Лина вступила в выбоину асфальта, заполненную жидкой грязью. Рискованный манёвр удался на славу, потому что Ритины джинсы оказались до колена заляпаны бурой жижей.

Мужчина хмыкнул, а Рита нахмурилась, но не стала делать Лине замечания. Отстирать грязь легче, чем затевать ссору посреди улицы, а Лина, похоже, активно набивалась на скандал.

Бессильное отчаяние — пожалуй, именно это чувствовала Рита, находясь рядом со своей подопечной. С каждым днём Лина удалялась в какой-то иной мир, куда не было доступа для непосвящённых.

Иногда, анализируя их отношения, Рита представляла Лину сидящей в углу цементного бункера с телефоном в руках. Кругом гладкие стены, без окон и дверей, сверху свешивается бесполезная лестница, которая с каждым днём становится короче на одну ступеньку, но Лина не желает подпрыгнуть и дотянуться до лестницы, хотя пока ещё можно это сделать.

Давно надо было разобрать фотографии и убрать с глаз долой те, которые поднимают в душе муть от обиды.

Рита разложила по столу пасьянс из глянцевых снимков и налила себе чашку чая. Сегодня дети угомонились раньше обычного, и у неё образовалось два спокойных часа наедине со своей горькой памятью. Хотя почему горькой? Она взяла в руки фотографию, на которой была изображена с толстощёкой Галочкой, и вгляделась в своё лицо — счастливое и юное.

Дочка появилась, когда Рите едва исполнилось двадцать лет. Она знала, что своим замужеством и ранним материнством сильно подвела родителей. Мотаясь по гарнизонам, мама с папой всегда находили для неё хорошую школу. Однажды целый год возили в соседний городок по бездорожью, лишь бы училась, лишь бы смогла получить хорошее образование и состояться в профессии. Ради Ритиной учёбы папа даже отказался от перевода на новое место службы с повышением в должности и вышел в запас подполковником, хотя мог дотянуться до генеральского звания. И Рита старалась: засиживалась за учебниками, побеждала на олимпиадах, поступила в университет, а на втором курсе встретила Виктора — и мир перевернулся. Нахлынувшее чувство сбило её с ног, как водопад. Она влюбилась так неистово, что всё, кроме Виктора, утратило своё значение. Стало неважным, есть у неё образование или нет, ведь рядом был Виктор — сильный, надёжный и верный.

Выбрав центральное фото, Рита посмотрела на жениха и невесту. Если абстрагироваться от собственной личности, то стоило признать, что пара хороша, как сама любовь. Нежная хрупкая девушка стояла под руку с высоким стройным мужчиной и буквально светилась от счастья. Отсюда, из настоящего, кажется, будто фотограф пробрался в прошлое, чтобы отобразить нереальный мир, существовавший только в её воображении. У Риты пересохло в горле, она торопливо сделала несколько глотков чая и перевернула фото обратной стороной вверх. Может быть потом, через много лет, она сумеет беспристрастно вспомнить об их свадьбе, но не сейчас.

Чтобы успокоить нервы, она пододвинула к себе чёрно-белый портрет Ромы, сделанный в младшей группе детского сада. Фотограф явно тяготел к стилю ретро, потому что Рома сидел верхом на деревянной лошадке и трубил в игрушечный горн.

На обороте фотографии было написано Ромино изречение: «Мама, когда я вырасту, то куплю себе настоящую лошадку. Правда, лошадка красивее, чем жена?»

Рита всегда записывала смешные выражения детей, и порой они с Виктором обхохатывались, перечитывая заветные тетрадки — Галину и Ромину, которые планировали преподнести им на совершеннолетие.

— Нет, Рит, ты послушай, — говорил Виктор, листая страницы, — как тебе такое заявление? «Вы мне просто завидуете, потому что я могу нырнуть в ванне, а вы нет». Или вот это… — С еле сдерживаемым смехом он пафосно произносил: «Мама, почему ты не веришь, что кубики провалилось в раковину?» — «Потому что там слишком маленькая дырочка». — «А я верю. Я даже в смешариков верю».

Потянувшись к тетрадке с фотографией Гали, Рита раскрыла её на середине: «Мама, а это специально так природой устроено: то, чего не умеешь ты, умеет папа, а то, чего не умеет папа, умеешь ты?»

Слёзы защипали глаза.

«Теперь мне надо уметь всё, — сказала себе Рита. — Раз так устроено, значит так надо».

Бежевая полупрозрачная занавеска от огня сворачивалась тягучими чёрными каплями.

Лина чиркнула зажигалкой и снова поднесла пламя к ажурному краю. Вонь стояла неимоверная, но кухонная дверь была предусмотрительно закрыта, поэтому оставалась надежда, что выполнение очередного задания не сорвётся. До уровня жука оставалось совсем чуть-чуть, и Лина уже присмотрела себе новую аватарку рогача с зубастой пастью и выпученными глазами. Если занавеска заполыхает, то новый уровень в игре, считай, обеспечен.

— Лина, ты чем занята? Откуда так пахнет? — крикнула мама из большой комнаты.

— Это с улицы, там жгут прошлогодние листья, — нашлась Лина.

Чтобы гарь не просачивалась в комнату, Лина сняла с крючка кухонное полотенце и подложила под дверь. Кувшин с водой стоял наготове, на всякий случай была открыта большая бутылка пепси-колы. Говорят, пепси работает не хуже огнетушителя. Она же не дурочка сгореть заживо. Как тогда узнать, получен новый статус или нет? Кроме того, команды сгореть самой не поступало.

Изящную зажигалку в виде губной помады Лина тайком вытащила из маминой сумки. Ветер из раскрытой форточки шевелил занавеску, предназначенную к сожжению. Мама купила её прошлым летом в Испании, когда они вместе ездили на море. Тогда Лина ещё не знала про Игру и отчаянно скучала в отеле, где почти не было детей, но зато все лежаки занимали полуголые иностранные старушки и толстые мужчины с водянистыми глазами. Старухи постоянно мазались кремом от загара, и их блестящие тела со сморщенной кожей вызывали у Лины отвращение. Тогда она отчётливо поняла, что боится старости.

На курорте мама сразу же познакомилась с дядей Альбертом, а она, Лина, день-деньской торчала на балконе и считала, сколько раз искупается девчонка в сиреневом купальнике. Девчонка была тощей, с выпирающими ключицами и редкими волосами. Когда она подпрыгивала, чтобы войти в воду, её коленки стукались друг о друга. Но суть заключалось в том, что страшненькую девчонку любили, а она, умница и красавица, всем мешала. То и дело Лина слышала, как девчонкина мама весело вскрикивала: «Катюшка, не перекупайся! Катюшка, иди обедать! Катюшка пойдём гулять!» В ушах звенело от этой Катюшки!

Лина присела на корточки с зажигалкой. Снова не загорается! Внезапно опять на ум пришла Испания. Когда дядя Альберт приглашал их с мамой в китайский ресторанчик, официант подал блюдо вместе с маленькой спиртовкой, чтобы не остывало. Кажется, у мамы есть что-то спиртное, оно горит. Метнувшись к холодильнику, Лина достала бутылку водки и обильно окропила непослушную несгораемую занавеску.

— Раз, два, три, ёлочка, гори, — прошептала Лина нарочито весело, потому что на самом деле пробивал страх и руки дрожали.

Огонёк в зажигалке пошипел, покачался из стороны в сторону, словно собираясь с духом, а потом вытянулся вверх тонким фитильком, вспыхнул и внезапно сразу охватил всю занавеску снизу доверху. Ветер из форточки взметнул пламя почти до потолка, разнося по кухне горящие ошмётки кружева.

Отскочив к мойке, Лина схватила телефон и лихорадочно принялась щёлкать снимок за снимком. Вылить на занавеску воду она не успела, потому что дверь резко распахнулась. От толчка Лина отлетела к стене, а потом заползла под стол и закрыла уши руками, чтобы не слышать мамины истошные крики.

«Ну и пусть, ну и пусть, — думала она, глядя на лужу воды, что растекалась по полу, рядом с её коленями. — Главное, Игра, а всё остальное мне пофиг. Никуда мама не денется, поорёт и перестанет».

— Маргарита… — Светлана сделала такую долгую паузу, что Рита подумала, будто отключился телефон. Она уже хотела нажать отбой, но голос в трубке ожил, хотя и звучал глухо и тускло: — Можете больше не приходить за Линой. Деньги за этот месяц я переведу вам на карточку.

— Хорошо, — ошеломлённо сказала Рита.

Правой рукой в резиновой перчатке она держала мобильник, а левой опиралась на швабру. Дама, выбиравшая книжки у стеллажа с женскими романами, резко захлопнула книгу и сунула её на полку, всем видом показывая, как ей мешает телефонный разговор.

Значит, снова искать работу. Рита прополоскала тряпку в ведре и намотала на швабру. Странное дело, ещё утром она мечтала отделаться от Лины, а сейчас переживает, что ребёнка снова передадут в другие руки. Хотя, наверное, правильно ей дали отставку — Лине нужна няня с образованием, позволяющим находить подход к детям-индиго.

— Ритуля, можно я потренируюсь на тебе с новым узором? — окликнула её продавщица Арина. Она появилась в дверях подсобки со стопкой книг и картинно встала напротив зеркала, явно любуясь своей внешностью.

— Какой узор?

Рита подняла ведро с водой, которая во время весенней распутицы отличалась густо-коричневым оттенком шоколада.

— Ну, узор на ногтях, — уточнила Арина. — Я тебе говорила, что у меня скоро выпускной экзамен в нейл-студии. А ты всё мимо ушей пропускаешь. Даже обидно. Я такой узорчик задумала — закачаешься! Представляешь, посреди ногтя золотой череп, а вокруг будто бы огонь. Здорово?

— Не то слово! — машинально одобрила Рита, прикидывая, как будет выкручиваться без дополнительных денег.

До конца школьных занятий остались считаные недели, значит, няни остаются невостребованными. Да и каникулы собственных детей под большим вопросом. Вчера звонила мама и просила не привозить детей, потому что они с папой уезжают в санаторий.

— Мы сами приедем к вам осенью, обещаю, — сказала мама. — Ты не беспокойся, Риточка, у нас всё хорошо!

Рита старалась убедить себя, что маме надо верить, что она никогда не обманывает и ей нет резона приукрашивать ситуацию, но на душе всё равно скребли кошки. Если бы не финансовая катастрофа, то она хоть на денёк махнула бы к родителям во Владивосток, чтобы собственными глазами убедиться в правдивости маминых слов.

— Рит, а Рит, — канючила Арина, неотступно следуя по пятам. — Я уже всем ногти покрасила, ты одна осталась неохваченная. Будь другом!

Она почти силком затащила Риту в подсобку, где уже были расставлены баночки с лаком и лежали какие-то щипчики, лопаточки, ножнички.

— Тебе какой череп — голубой или розовый?

Рита ошалело вздрогнула:

— В смысле?

— Ты опять витаешь в облаках! В смысле на ногтях.

— Нет, череп не надо категорически.

Арина надулась:

— Ну, Рит, черепа сейчас в тренде. Они такие хорошенькие!

— Нет.

— Я как тебя увидела, сразу поняла, что ты синий чулок, — вздохнула Арина, принимаясь за работу.

Оглянувшись по сторонам (всё-таки то, что она собиралась сделать, со стороны выглядело несолидно), Рита присела на корточки и погладила пальцем ершистую головку мать-и-мачехи. «Солнышко выпустило на прогулку своих цыплят», — подумала она с нежностью. От мать-и-мачехи веяло детством, в котором она рвала цветочки, чтобы сварить из них суп для куклы в игрушечной кастрюльке. Сразу вспомнились пучки сухой травы посреди островков рыжей грязи и красные резиновые ботики, в которых она добиралась к заветному лужку за забором военной части. Родители строго-настрого запрещали гулять вблизи полигона, но именно там, за колючей проволокой, таился загадочный мир, наполненный тишиной одиночества. С тех пор прошло более двадцати лет, Дальний Восток сменился на Петербург, появились дети, умер муж, а неказистая мать-и-мачеха упрямо лезет из мёрзлой земли, даря надежду на лучшее.

Особенно трогательным выглядело то, что жёлтые брызги мать-и-мачехи заполонили собой крошечный пятачок растительности посреди вытоптанной тропы к автобусной остановке. Скоро час пик, и к жилому массиву по тропке пройдут сотни ног. Доживут ли цветы до завтра?

Она непроизвольно вскрикнула, когда мужской ботинок едва не смял пушистый островок с мать-и-мачехой.

— Осторожнее!

— Извините, я нечаянно.

Резко поднявшись, Рита оказалась лицом к лицу с молодым мужчиной. Он был высоким, сероглазым, с русыми волосами, собранными сзади в короткий пучок. Он показался ей смутно знакомым, видимо, она ему тоже, потому что, пройдя несколько шагов по направлению к остановке, мужчина обернулся и перехватил её взгляд.

— Где-то я вас видела. Вы спортсмен? — Рита тут же покраснела, подумав, что коллега её мужа вполне мог быть в курсе его похождений.

— Почему вы так решили? — Удивление, промелькнувшее в его глазах, её совершенно успокоило. — Я не имею к спорту никакого отношения. Но тем не менее мы с вами прежде пересекались в какой-то точке. — Его взгляд переместился ни Ритины руки, и она сразу же спрятала их в карман, потому что на ногтях красовался жуткий густо-фиолетовый маникюр с серебристой подковой посредине. Тем не менее он оценил: — Креативно.

— Да, я такая, — отрезала Рита, внезапно подумав: «Интересно, он тоже изменяет жене?»

И так ей стало горько от этой мысли, так мерзко, что она поспешно развернулась и пошла в противоположном направлении, хотя нужный автобус, блестя боками, уже подруливал к остановке.

«Странная дамочка — под стать своему жуткому маникюру», — вскользь подумал Никита Волчегорский, подходя к парковке, где пару часов назад оставил машину. За то время, что он передавал дела своему преемнику, автомобилей заметно прибавилось. Озабоченным взглядом он оценил серый «Ниссан» поперёк выезда, за которым мелькнула светлая куртка сбежавшей от него незнакомки.

Впрочем, он моментально забыл о мимолётной встрече, потому что предстоял серьёзный разговор с родителями, который много раз откладывался «на потом». Оттяжка базировалась на стопроцентной уверенности, что от его поступка мама придёт в полный ужас, а отец хлопнет дверью и удалится в спальню, сделав вид, что нестерпимо хочет спать, но на самом деле сядет у окна и начнёт барабанить пальцами по подоконнику, чтобы обдумать создавшуюся ситуацию.

Глупо, очень глупо в тридцать пять лет трусить перед объяснением с родителями. В конце концов, он не школьник с двойкой в дневнике, а состоявшийся мужчина и респектабельный нотариус.

«Бывший нотариус, а ныне безработный», — поправил он себя, усаживаясь за руль, и это соображение заставило его кисло усмехнуться, словно бы он уже стоял перед мамой, а она с несчастным видом обречённо всхлипывала. После десяти лет успешной карьеры трудно объяснить близким, что столько времени ты занимался не своим делом, карабкаясь наверх из пустого тщеславия и жажды денег.

Цветы маме, что ли, купить, чтобы подсластить пилюлю?

Лавируя в плотном движении, Никита сделал разворот, поймав себя на мысли, что любому человеку даётся шанс круто изменить судьбу, но не все рискуют им воспользоваться. Тут ведь как без тормозов на скользкой дороге: струсишь, отпустишь руль — и окажешься в кювете.

Да, возможность изменить жизнь выпадает с такой же частотой, как возможность её сломать необдуманным действием, и порой трудно определить, что именно ты собираешься сотворить — зло или благо.

Решение покончить с профессией пришло внезапно, когда он проверял документы на наследство у молодой женщины с тщательно подведёнными глазами и надменным видом. У неё был неприятный, резкий голос и длинные прямые волосы, выбеленные до бледно-лимонного тона.

— Вы уверены, что свекровь не сможет отсудить у меня часть квартиры? Ведь она была куплена целиком на её деньги. Но вы понимаете, куплена для нас, в расчёте на наш брак. Я не могу оказаться на улице.

— Да, уверен. Имущество вашего мужа переходит к вам без всяких обременений.

Ему очень хотелось разорвать бумаги и бросить их в мусорную корзину, потому что накануне приходила свекровь — бедно одетая женщина с посеревшим от горя лицом. Всё, о чём она беспокоилась, это иметь возможность забрать из квартиры картину деда, которая наверняка будет продана бойкой невесткой.

Вечером, придя домой, Никита налил себе бокал шампанского, что делал крайне редко, пригубил, отставил в сторону и с тягучей тоской представил, что завтра придётся снова тащиться в контору и вчитываться в документы, ставить подписи, заверять, проверять и выполнять всю ту рутину, из которой состоял его рабочий день. В детстве, когда он в первый раз влюбился (кажется, чувство вспыхнуло в средней группе детского сада), он обещал своей пассии стать трактористом и покатать её на тракторе. Мужчины должны держать своё слово. Ну, может, не дословно, но близко к тому.

Любуясь золотистым цветом шампанского, Никита вилкой разогнал пузырьки в бокале, выпил, закусив чёрным хлебушком с кусочком селёдки (аль мы не русские?), и решил, что пора начинать новую жизнь с чистого листа.

Как и предполагалось, разговор с родителями прошёл трудно.

— Мама, папа, у меня для вас новость, — сообщил он как бы между прочим, дождавшись окончания ужина.

— Ты решил жениться? — насторожилась мама.

Занервничав, она налила себе полную чашку заварки, спохватилась и стала отливать обратно в чайник.

— А что такого? Жён хоть каждый год меняй, — шутливо подмигнул папа, — главное, правильно составить брачный договор, чтобы не пойти по миру.

— Ника, не томи, быстро говори, кто она, — поторопила его мама, — хватит играть в угадайку. — Она справилась с заваркой и поднялась со стула, с видом мученицы стиснув руки.

— Дело не в этом. — Никита встал из-за стола и подошёл к комоду, уставленному всякими безделушками, накупленными мамой ещё в советские времена. Фарфоровая рыбка соседствовала с лаковой шкатулкой и хрустальной вазочкой, вокруг которой по ранжиру стояли стеклянные зверюшки. На подсвечнике крючком согнулась новогодняя свечка. Он двумя пальцами вынул её из ложа и поискал глазами, куда выбросить. Новый год закончился три месяца назад.

Хотя почему закончился? Может быть, только начинается? Он круто развернулся:

— Я хочу сообщить вам, что ушёл с работы и покончил с юриспруденцией.

Слабо охнув, мама осела на диван, и её глаза тревожно расширились:

— Как? Почему? Ты не можешь так поступить! Ты не имеешь права! Ты допустил оплошность и тебя выгнали с работы?

— Мама, что ты говоришь?! Никто меня не выгонял, и я имею право на собственную жизнь. Я один раз послушался вас, когда поступил на юридический вместо ветеринарного. Кстати, до сих пор о том жалею. Юриспруденция была вашей идеей.

— Мы хотели тебе добра, — сказал отец, — и ты его получил в виде отличных заработков. Лечение домашних питомцев не приносит больших доходов. Позволь поинтересоваться: на какие деньги ты купил бы трёхкомнатную квартиру и менял машины, если бы кастрировал котов или ставил клизмы белым мышам?

Отец со звоном кинул на блюдце чайную ложку и демонстративно удалился в спальню, чтобы в одиночестве переживать крах надежд на благополучие сына.

— И чем же ты собираешься заниматься? Чем зарабатывать на хлеб? — Мама промокнула глаза салфеткой и непримиримо сжала губы.

Никита внутренне напрягся, потому что теперь предстояло сообщить самое страшное, что наверняка вызовет взрыв эмоций и поток гнева со слезами и криками. Но рано или поздно правда всё равно выплыла бы наружу, и он несколько раз глубоко вздохнул, как обычно делал перед тем, как взять в рот загубник акваланга.

Когда натянутая тетива коснулась кончика носа, Никита Волчегорский выждал несколько секунд и положил стрелу точно в цель.

— Отлично, — сказал приятель. — Тебе бы, Никита, в соревнованиях участвовать, а ты заладил как попугай — спорт не моё да спорт не моё…

— Спорт не моё, хотя стрельба из лука действительно помогает сконцентрироваться и поберечь нервы.

— Ты намекаешь, что представляешь чьё-то лицо на мишени? — хмыкнул Илья.

— Боже упаси! В лицо я не смог бы.

Никита опустил лук и обвёл глазами пространство спортивного зала с высокими окнами, забранными частой сеткой. Проникая сквозь ячеи, закатное солнце мелкими бликами дробилось на полу.

В дальнем секторе тренировались лучницы. Одна из них, самая красивая, перехватив его взгляд, мягкой походкой хищницы прошла вперёд.

— Привет, я вас знаю — вы нотариус Никита Алексеевич Волчегорский. А я Лариса.

Девушка остановилась так близко, что Никита смог разглядеть грани крошечных красных камешков в её серьгах и чуть подкрашенные реснички, оттенявшие безупречную кожу. Перехваченные заколкой белокурые волосы пышной волной лежали на плечах. Глаза смотрели с лукавым вызовом, в котором уже заранее прочитывалась победа.

«Сейчас деваха дорого продаёт себя, — подумал Никита, — но ещё не знает, что я не купец».

Он представил, как на её личике появится выражение разочарования, и с некоторой долей злорадства ответил:

— Я действительно Никита Волчегорский, но совсем не нотариус.

— Нет? А кто?

Он произнёс несколько слов, от которых глаза девушки расширились от удивления, а приятель Илья с подавленным смехом присел на скамью запасных.

— Круто, брат. Теперь я понимаю, зачем ты тренировался в стрельбе из лука. Умеешь положить стрелу в десятку.

— Но это же… ужасно. Как можно так упасть… — пролепетала девушка.

Медленно развернувшись, она пошла обратно с таким видом, словно вместо обещанного десерта ухитрилась проглотить ложку горчицы.

Упасть! Никите стало смешно, потому что как раз после ухода из юриспруденции его не оставляло чувство полёта. Та, прошлая жизнь конторского босса состояла из сплошных запретов и условностей: невозможно отказать в приёме, невозможно не прийти на коллегию, невозможно дать в морду мужику, пускающему по миру собственных детей в пользу любовницы. Много было всего того, что сейчас исчезло само собой, подарив веру в собственные силы. Дух свободы пьянил до такой степени, что Никите приходилось по несколько раз на дню напоминать себе, что пока его мечты всего лишь песчаный домик, способный развалиться от сильного порыва ветра. Но он знал, что будет снова и снова возводить этот домик, пока не выстроит надёжное прибежище для своей мятежной души.

Рита, в принципе, была реалистом и не ждала от своей ситуации резких перемен к лучшему. Если жизнь и начнёт налаживаться, то происходить это будет постепенно, капля за каплей, как при первой оттепели, когда плотная корка снега становится похожей на тающий сахар, под которым угадываются островки пожухлой травы.

Скрепя сердце она честно призналась себе, что стала опасаться хороших известий, полагая, что за хорошим неотрывно следует плохое, причём не такое, поганенькое, но терпимое, а сокрушительно-ужасное, от одной мысли о котором на грудь наваливалась свинцовая тяжесть.

Но Рита держалась. Чтобы взбодрить себя, перед тем как уйти на уборку в книжный магазин, она надела новый голубой джемпер, припрятанный на выход. Куда теперь выходить? Если только в парк на прогулку с детьми. На кино и театры денег нет, в холодильнике кусок мяса, кочан капусты и две бутылки молока. Никаких глазированных сырков и салями. Ну и правильно, надо питаться здоровой пищей. Нет худа без добра.

Поскольку главная мысль, точившая мозг с утра до ночи, умещалась в несколько слов: «Найти постоянную работу», Рита написала эти слова на бумажке и положила в кошелёк. Если говорят, что мысли материальны, то пусть они воплотятся в буквы. Хоть и нереально, а вдруг? Ведь бывают же на свете чудеса. Она попыталась представить себе чудо, но оно странным образом вмещалось в образ почтальона с сумкой через плечо.

«Это он, это он, ленинградский почтальон», — пробормотала Рита и тут же забыла о своей фантазии, переключившись на повседневный круг забот и мыслей.

Ближе к полудню, когда уборка в магазине была закончена, мягкий весенний день расцветил воздух прозрачными полутонами света и тени. На улице Рита с наслаждением вдохнула горьковатый запах свежей листвы. На большой клумбе возле метро две женщины высаживали цветы. Рита скользнула взглядом по старухе, что продавала книги, такие же старые, как и она сама. Та отрешённо смотрела сквозь толпу пешеходов и казалась полностью неподвижной. От хорошей жизни свою библиотеку продавать не станешь.

Рита не смогла пройти мимо.

— Сколько стоит? — она показала на томик рассказов для детей.

— Сколько дадите.

Хриплый голос старухи походил на звук радио со сбитой волной настройки.

Обменяв сто рублей на потрёпанную книгу, Рита взглянула на часы. Через час в школу — забирать детей, а пока можно позволить себе спокойный шаг человека, который никуда не спешит. В последнее время приходилось почти всегда передвигаться в быстром темпе, и Рита поймала себя на том, что по привычке начинает бежать.

Чтобы сократить путь, она свернула в калитку на кладбище, и ноги сами привели её на дорожку, как короной увенчанную зелёной часовенкой. На скамеечке напротив входа сидела женщина в мужской стёганой куртке, и Рита опустилась рядом, оглядывая людей вокруг себя.

— Каждый несёт свой крест, — без всякой связи произнесла женщина, и на её круглом лице появилось подобие улыбки. — Знаете, сначала я считала, что я свой крест не несу, а волочу по колдобинам. Вот таким, как та, — она кивнула в сторону лужи с мутной жижей, посреди которой лежал комок смятой бумаги от рекламного проспекта. — Иногда, когда совсем выбивалась из сил, я приподнималась на колени и начинала проклинать судьбу. Но без толку. А потом снова хваталась за перекладину и тянула, тянула, тянула, обламывая ногти в кровь.

Она шевельнула рукой, и Рита увидела её загрубевшие пальцы с коротко остриженными ногтями.

Перехватив взгляд, женщина пояснила:

— Работаю много. Только здесь, у Ксеньюшки, и отдыхаю. Если могу урвать часок, то сразу сюда бегу, благо живу неподалёку. — Откинувшись на спинку скамейки, она посмотрела вверх на летящие облака и монотонно, словно бы беседовала сама с собой, проговорила: — Преподаватель по неврологии в мединституте предложила мне специализацию «невропатолог-рефлексотерапевт». Это было очень престижное предложение, но я отказалась. Дело в том, что накануне я ехала в метро, где две неопрятные старухи вели под руки парня-инвалида со сплющенным лицом, напоминающим рыбу-камбалу.

Загребая ногами по полу, он вырывался и выл что-то нечленораздельное, слюни капали на пол.

От отвращения меня передёрнуло, и я решила, что неврология — это последнее, чем я хочу заниматься. — Женщина надолго замолчала, словно бы мысленно преодолевая какой-то очень долгий и трудный путь. Собираясь уйти, Рита встала, но её остановил тихий голос, говорящий с сухой беспощадностью: — Когда акушерка, пряча глаза, сказала, что у моего сына ДЦП, я не поверила и швырнула в неё кружкой с чаем.

Кружка была эмалированная и не разбилась. Она с бряканьем покатилась по полу, а я смотрела на брызги чая на одеяле и думала, что у меня галлюцинация или акушерка обращается не ко мне, а к той толстой бабе с коровьими глазами, что жуёт бублик и равнодушно смотрит в окно.

От внезапно наступившей тишины в палате мне стало так жутко, что захотелось умереть. Боже мой, я до сих пор помню каждую секунду отсчёта нового времени. Как врач я прекрасно понимала, что такое ДЦП и тяжёлая неврология, с которой я предпочла не связываться. Оказывается, она поджидала меня за углом. Теперь я часто вспоминаю того парня в метро, потому что мой сын почти такой же, да и я превратилась в потёртую жизнью тётку в дешёвой одежде. Муж не выдержал, ушёл, и я его понимаю — не у всех есть силы тащить крест и не сломаться. Да и мне со всех сторон родные и знакомые дули в уши: «Откажись, откажись. Не ломай себе жизнь». — Оборвав речь, женщина остро взглянула на Риту. — Вы тоже считаете, надо было отказаться? Ведь я врач. Приносила бы пользу, спасала людей, а так сижу дома возле одного-единственного человека, который никогда не исцелится.

Вопрос ударил наотмашь, и Рита непроизвольно отшатнулась:

— Нет! Что вы! Я бы никогда…

— Все так говорят. — Женщина сделала долгую паузу, во время которой её руки открыли портмоне со вставленным в рамку фото юноши с перекошенным ртом. — Сейчас Мите двадцать пять лет. Когда мне в первый раз его принесли, я ещё надеялась на лёгкую форму паралича. Думала, что смогу компенсировать, выправить. Но с каждым днём становилось всё хуже и хуже, пока он окончательно не превратился в распластанный блинчик. Он не может самостоятельно повернуться на бок, с трудом глотает, на любой шум — тяжелейшие судороги.

Не находя что сказать, Рита молчала, да и женщина не ожидала ответа. Она вздохнула:

— Вы только не подумайте, что я жалуюсь. Вовсе нет. Сейчас я уже не несчастная, мне есть, ради кого жить. И ещё я научилась быть неприхотливой, и вы знаете, это спасает меня от многих душевных травм: мне просто-напросто не хочется того, что недоступно. Вы меня понимаете?

— Понимаю, — кивнула Рита. — Для себя мне тоже ничего не хочется, но для детей надо столько всего, что не знаю, за что хвататься. И денег всё время не хватает.

— А с финансами у меня интересно вышло, — откликнулась женщина, — можно сказать, Ксения Блаженная помогла. — Она повернулась вполоборота и оперлась локтем о поручень: — Пару лет назад Митя температурил, капризничал, ничего не ел — в общем, беда. А его болезнь для нас всегда катастрофа: мышцы спазмированные, укол сделать трудно, лекарство он не глотает. Измучившись, я выскочила из дома за детским питанием и по дороге забежала сюда. Стою у часовни и плачу чуть ли не навзрыд. А день был холодный, вьюжный, народу никого. Вдруг чувствую — позади меня какое-то движение. Оглядываюсь — стоит молодой парень в кожаной одежде, как рокер, в ухе серьга, на руках браслеты. Спрашивает: «Это часовня Ксении Блаженной?» Я говорю: «Да». — «А куда записки опускают? А то бабушка попросила меня записку отнести, а я здесь в первый раз. И ещё бабуля сказала, чтобы я обязательно сделал доброе дело кому-нибудь, кого около часовни встречу, но здесь только вы. Скажите, чем вам помочь?»

Доставая записку, он закопошился в рюкзаке. Кожаные браслеты на его запястьях походили на чёрных змей. Я подумала, что он небось целый час выряжался перед зеркалом, и меня словно прорвало. Не знаю, откуда взялось столько злости, но я буквально закричала: «Мне никто не может помочь! Разве вы знаете, как можно сидеть целыми днями дома и не иметь возможности даже чаю попить или словом с кем-нибудь перекинуться?»

На улице было бело, и мне показалось, что его глаза тоже побелели. Он вдруг рывком распахнул рюкзак, достал планшет в чехле и протянул мне: «Вот, возьмите. Он хороший, новый. Вы наверняка сумеете его освоить и в Интернете найдёте друзей. Там много групп по интересам». — «У меня нет интересов, кроме больного ребёнка». Я спрятала руки за спину, но он положил планшет на скамейку и негромко сказал: «Тем более вам нужно общение». Своим поступком он так меня удивил, что я едва смогла выговорить: «Я не возьму, даже не прикоснусь!» — «Тогда пусть здесь валяется, — сказал парень. — Захотите — возьмёте». — Женщина вздохнула: — Конечно, я взяла. Но прежде дождалась, когда он уйдёт.

Её пальцы пробежались по юбке, расправляя складки. Она подняла глаза, и Рита поразилась ясности и чистоте её взора. Теперь перед ней было совсем другое лицо — спокойное и благожелательное.

— Спасибо тому парню, что оставил мне планшет, — в добрый час его привело к часовенке. — Женщина доверительно понизила голос. — Я действительно нашла друзей, которые из виртуальных уже стали реальными. Они мне помогают, поддерживают, иногда материально. Например, на прошлой неделе я смогла купить для Мити специальный корсет, с помощью которого он может сидеть. Но самое главное: общаясь с товарищами по несчастью, я поняла, что вовсе не несчастна и жалеть меня не надо. У меня трудная, но полноценная жизнь, наполненная радостями и горестями. Просто они не такие, как у большинства, а иные. Не лучше и не хуже. Знаете, нам приходится бороться за каждое движение, за каждый положительный сдвиг, и когда он происходит, то я радуюсь как сумасшедшая. Кроме того, я пишу на сайте родителей особых детей и рассказываю о своём опыте. Делюсь маленькими секретами воспитания, даю и получаю советы. В общем, стараюсь находить радости в каждом дне.

Она зорко посмотрела Рите в глаза:

— У вас тоже беда? Не отрицайте. В первый раз почти все тащат к Блаженной своё горе и только спустя некоторое время начинают нести радости. — Женщина встала, летучим движением прикоснувшись к Ритиному рукаву. — Никогда, слышите, никогда не сдавайтесь. Верьте и надейтесь, а там — как уж Бог даст. Я ведь знаю, что у вас с собой записочка. Вот и опустите её в ящик.

Рита вспомнила про бумажку в кошельке и покраснела, как школьница, которую застали за написанием дневника.

Запрокинув голову, женщина посмотрела на золочёный купол с крестом, над которым кружила стая голубей.

— Наверное, кто-то неподалёку голубятню держит, — женщина показала вверх, — видите, это почтовые голуби.

И тут Рита поняла, где искать работу.

Рита протёрла подоконник в книжном магазине и выглянула в окно, мимоходом отметив старуху, что торговала носовыми платочками и вязаными салфетками. Если бы не подошёл срок получать наследство, то она сама была готова начать продавать вещи из дома, чтобы свести концы с концами.

Выяснилось, что на кредитной карточке Виктора меньше ста тысяч рублей, но зато деньги от продажи автомобиля показались Рите немыслимым богатством. Суммы вполне хватало продержаться на плаву и плюс к этому снять дачу, чтобы вывезти детей на лето. Осталось подыскать нужный вариант. Будь её воля, она мигом купила бы билеты до Владивостока — навестить родителей. Но мамуля просила не приезжать. Вчера в телефонном разговоре мамин голос буквально звенел оптимизмом:

— Рита, папе дали путёвку в очень хороший профилакторий с серьёзной лечебной базой. Мы постараемся там остаться до осени. Пойми нас правильно и не приезжай. Так сейчас лучше для всех. Мы тоже соскучились, но надо потерпеть.

Задумавшись о предстоящем лете, Рита ещё раз провела тряпкой по подоконнику.

Прежде они с мужем и детьми ездили отдыхать за границу, но теперь она предпочитала не вспоминать их весёлую возню в бассейне и романтические вылазки в ресторанчики с каскадами музыки на танцполе. Та ложь, что уже тогда присутствовала рядом с ними, сумела сделать воспоминания больными и ничтожными.

Нет, хотя дети и просятся к морю, надо искать дом в деревне. В последний раз она жила в деревне с годовалой Галюшей, потому что была не выплачена ипотека и их семья могла себе позволить только самый дешёвый вариант отпуска.

Подумав о деревенском доме, Рита представила себе завалинку перед крыльцом и запах тёплых брёвен, разогретых полуденным солнцем, ящерок в щелях между досками. Сразу по приезде надо будет простирнуть занавески, а ещё лучше — привезти свои, тюлевые, кипенно-белые. В жаркие дни ветерок станет колыхать тюль, играя тенями на полу, устланном домоткаными ковриками. Идея пожить в деревне сулила возможность хотя бы на лето полностью переменить обстановку, чтобы уже осенью попытаться начать жизнь с чистого листа.

Погода выдалась дождливая, и магазин стоял пустой, сонно раскинув в стороны ряды книжных полок.

Рита уже заканчивала уборку, когда до её слуха долетела болтовня двух продавщиц. Обычно она редко прислушивалась к разговорам, лишь иногда вступая в беседу, но сегодня Арина Лимонова говорила слишком громко:

— Представляешь, Машка, бабуля моя совсем с ума сошла! Понятно, что старость, девяносто лет и всё такое, но её фокусы реально начинают доставать.

— Деменция или склероз? — вяло поинтересовалась Маша.

Судя по безразличной интонации, Аринина бабушка стояла последней в ряду её интересов.

— Ты что, какой склероз! Да она по уму нас всем сто очков вперёд даст. Тут другое. Привязалась ко мне как банный лист: продай дом в деревне да продай дом в деревне. А кому я его продам? В нём уже лет сорок никто не живёт. Да и дом не бабусин, а её сестры, то ли двоюродной, то ли троюродной. Там какая-то тёмная история, типа сестра то ли сбежала, то ли умерла. Мы в прошлом году съездили на дом посмотреть, так возле крыльца реально джунгли. Хорошо, что мы догадались прихватить высокие сапоги. Да и место отдалённое, бездорожье — грунтовка, то яма, то канава. Туда ездить — только машину гробить. До магазина надо топать несколько километров лесом.

— А почему вы дом на лето дачникам не сдавали? — спросила Рита. — Наверняка многие согласились бы и лесом топать, и джунгли вырубать.

Арина выразительно закатила глаза вверх:

— Да кому сейчас сдашь халупу без удобств? Нынешним отдыхающим подавай отель три звезды в придачу со шведским столом и аниматором. Понятно, если бы хоромы были, а то так — изба на берегу озера. Правда, крепенькая. Муж сказал, ещё сто лет простоит, потому что фундамент из валунов и брёвна просмолённые. Единственный плюс — удобно ездить: три часа на электричке, а от платформы примерно час пешком.

Рита стянула с рук резиновые перчатки и отвела с глаз прядь волос. Дом на берегу озера был именно тем, о чём мечталось несколько минут назад! Она посмотрела на Арину, небрежно перелистывающую новую книгу.

— Арина, поговори с бабулей, пусть она нам сдаст. Скажи, мы будем обращаться с вещами очень аккуратно. И во дворе уберём.

— Бесполезно! Бабуля сказала только продавать, чтобы с глаз долой и деньги на бочку. А если моя бабуля что-то вобьёт себе в голову, то конец. — Она положила книгу на прилавок и проводила взглядом единственную покупательницу. — Ты купи!

— И правда, купи, — поддержала разговор Маша. — Ты же получила деньги за машину, вот и купи.

Арина закивала:

— Хочешь, я тебе фотографии дома покажу? Мы как раз для продажи нащёлкали.

Рита выставила вперёд ладони:

— Да что вы, девочки, мне на деньги от машины надо лето жить и детей в школу собрать, а потом ещё продержаться, пока на работу не устроюсь.

— Зря ломаешься, — оборвала её речь Арина, — бабуля недорого хочет. Сказала, за сколько купят, за столь и продавай. Соседи свою развалюшку за шестьдесят тысяч продали, а наш весь целенький и с мебелью. Так что за сто тысяч сторгуемся. Согласна?

Сказать «да» было с её стороны чистой, незамутнённой глупостью, поэтому она отрицательно покачала головой, стряхивая наваждение:

— Спасибо за предложение, Ариночка, я правда не могу. — И после паузы добавила: — Но всё равно куплю.

Примерно через неделю в три часа ночи Рита обнаружила, что постоянно думает о своём новом доме и улыбается. С некоторых пор она взяла моду просыпаться ровно в три и примерно до четырёх перемалывать в голове бесполезно-тягостные мысли. Что только она не предпринимала: считала до тысячи и обратно, читала молитвы, пыталась расслабиться и дышать ровно — сон не возвращался. Ровно в три глаза открывались.

Иногда помогала чашка сладкого чаю, но по большей части она крутилась с боку на бок, пока под утро не забывалась краткой путанной дрёмой.

Опасаясь ошибиться, Рита провела по губам пальцем, нарисовавшим мягкую дугу, и спустила ноги с кровати, чтобы пойти заглянуть к детям. С вечера у Ромы подозрительно горели щёки, и Рита беспокоилась, что он подхватил простуду. Не хватало ещё заболеть накануне каникул и поездки в деревню.

Она отдавала себе отчёт, что с покупкой дома, да ещё вслепую, совершила ужасно глупый поступок, который вполне может обернуться крахом, но тем не менее при мысли о собственном клочке земли на природе в душу проникало тепло, густо напоённое запахом черёмухового цвета.

Арина сказала, что весь двор зарос черёмухой и её надо вырубать. Рита представила, как вместе с детьми купается в белой пене душистых гроздьев, и подумала, что ни за что не позволит губить красоту. Ну, если только совсем чуть-чуть, чтобы проложить дорожку к крыльцу. А ещё надо будет насушить цветы черёмухи и зимой добавлять в чайную заварку или кипящее молоко, как делала мама.

А как чудесно в деревенском доме спать под перестук дождика! Главное, чтобы крыша не протекала. Демонстрируя фото, Арина поклялась, что кровлю перекрывали около пяти лет назад. Ещё надо прочистить колодец, а ещё покрасить крыльцо и отремонтировать сараюшку, а ещё…

От перечня предстоящих дел голова шла кругом.

Реакция детей на сообщение о покупке дома в деревне оказалась неожиданной, потому что Ромик глубоко вздохнул и сказал:

— Ты, мама, как маленькая — вечно что-нибудь не то купишь. За тобой глаз да глаз нужен.

А Галюша решительно заявила, что в деревню ни за что не поедет, и смягчилась лишь от упоминания о лесе, где много ромашек, из которых можно плести венки на голову. Но в новом старом доме наверняка полным-полно плотницкой работы! Рита с сомнением посмотрела на свои руки, за время замужества перегладившие кипы белья, перемывшие километры полов и приготовившие тонны еды. Арина сказала, что первым делом надо взять с собой косу, лучше электрическую, чтобы выкосить хотя бы пятачок у колодца. Электрический триммер был немедленно куплен, породив новые волнения.

Техника для Риты состояла из кнопочек, на которые надо нажимать, и из розеток, в которые необходимо втыкать. Кофеварка, посудомойка, стиральная машина — куда ни шло, но тут агрегат, способный нанести травму! На всякий пожарный случай Рита забежала в аптеку и набрала пакет перевязочных материалов и зелёнки, добавив для верности мазь от ожогов и медицинскую маску. Зачем маска, она не смогла сформулировать, но решила, что пригодится.

Побродив по комнатам и заглянув к детям, Рита снова легла в кровать и на удивление легко уснула в предчувствии перемен к лучшему.

Первую вылазку в новый дом решено было осуществить в мае, после начала каникул. Чтобы подсластить детям разочарование от поездки, если таковое появится, Рита нажарила гору пирожков с вишнёвым повидлом и наварила огромный термос какао с молоком — дети обожают. По крайней мере, свежий воздух и пикник точно обеспечены.

Ключи доверено было хранить Ромику. С серьёзным видом он повесил на шею связку на зелёной тесёмке и не преминул задать важный вопрос:

— А ёжики там водятся?

Почему-то в последние дни тема ёжиков постоянно всплывала в его разговорах.

— Ёжики? — Рита растерялась. — Наверное водятся.

— Там нет ёжиков, там есть змеи, — отрезала Галя. — Иначе зачем мы все едем в сапогах.

— А вот и нет, я читал, где есть ёжики, змеи не размножаются, потому что ежи едят змеиные яйца.

От пикировки детей Рите стало тревожно: а вдруг и правда в деревне полно змей? И что тогда с ними делать? Ромик прав — ёжики куда предпочтительнее.

Место, где им предстояло жить, называлось Пустошка, и по мере приближения к деревне Рите становилось всё муторнее. Первый червячок сомнения шевельнулся на железнодорожной станции, когда все пассажиры дружно пошли налево, куда вела широкая асфальтовая трасса и где виднелась вывеска магазина.

— А нам направо, — бодро сообщила Рита, заглянув в инструкцию от Арины.

Она дала себе слово не показывать перед детьми тревоги, даже если дом окажется избушкой на курьих ножках. Дело сделано, поезд ушёл, так что — вперёд, в атаку, русские не сдаются!

Слава Богу, что не пришлось спрашивать дорогу, потому что через лес пробегала единственная грунтовка, в начале которой чья-то добрая рука поставила указатель: «Пустошка там».

— Мама, ещё топать и топать! — с возмущением воскликнула Галя, и Ромик был готов её поддержать, но тут они вступили в лес и забыли обо всём.

Электричка из Петербурга отправилась в девять утра. Три часа дороги, и сейчас солнце приближалось к зениту, просеивая сквозь облачное сито золотую пыль, оседавшую на макушках сосен. С ветки на ветку скакали белки, качали шишками пушистые ели, и чудилось, что среди огромных валунов с серым мхом прячется волшебная сказка.

Оказывается, тишина может петь птичьими голосами. Что-то зашуршало в ворохе прошлогодних опавших листьев под берёзами, и Рита моментально вспомнила, что в лесах водятся медведи и волки, и даже рыси!

Она взглянула на притихших детей. Их глаза расширились от страха и удивления. Шевельнулось ещё раз, и из сухой листвы вылез серый клубок на лапках.

— Ёжик, мама, Галка, ёжик! — сам не свой от восторга закричал Ромик. — Мама, ёжик! Настоящий ёжик!

— Ёжичек, какой славный! — воркующе пропела Галюша.

Кто бы мог подумать, что детское счастье измеряется в ёжиках. Рита едва не заплакала. Какое везение, что она догадалась купить дачу!

Метров через пятьсот дорога повела через рыжествольную сосновую рощицу, перескочила через ручей и вывела на чудесную круглую пустошь, густо поросшую жёсткими кустиками сухого вереска.

«Летом, когда вереск зацветёт и станет сиреневым, здесь будет чудесно», — представила Рита и сказала:

— Вот она, Пустошка. Значит, скоро должна быть деревня.

И вправду, не прошли они и ста шагов, как из-за ракитового куста показалась первая изба-развалюшка. За ней вторая, по виду скорее всего банька, потом третья — совсем новенькая, а за ней ещё одна — с коричневой крышей на высоком каменном фундаменте. Точно такой же она выглядела на снимке у Арины, всесторонне изученном до последнего брёвнышка.

— Мама, наша дача вон та, пойдём скорее! — перебивая друг друга загомонили дети и пустились вприпрыжку.

«И куда делось нежелание Гали ехать в деревню? — подумала Рита и сама себе ответила: — Ёжик унёс на иголках».

Чтобы открыть калитку, им понадобилось поднять с земли камень и постучать по хвостику длинной ржавой защёлки.

— Как ящерица, — сказал Рома.

Навалившись изо всей силы, втроём они с трудом сдвинули в сторону рассохшиеся доски калитки, которые глухо скрипнули под напором, и ахнули, потому что весь двор густо зарос ландышами и черёмухой. Черёмуха уже облетала, а ландыши зацветали, и в зелёном мареве красок белый цвет волшебным вихрем кружил голову, вбирая в себя и синеву небес, и золото весеннего солнца, и душистый ветер с полей.

— Мама, а ландыши тоже наши? — почему-то шёпотом спросила Галочка.

Полуоткрыв рот, она прижала руки к груди, не в силах пошевелиться от восхищения.

Рита и сама едва дышала:

— И ландыши наши, и черёмуха, и дом, и даже поломанный забор.

— Здорово, мам! — козлёнком подпрыгнул Ромик. — Мне здесь нравится!

— И мне, — выдохнула Рита, подумав, что они ещё не видели озера.

Это было так чудесно, что она не сразу посмотрела на сам дом, стоявший в глубине двора. Арина не соврала — изба выглядела старой, но крепкой. Широкое крыльцо вело к двери с полукруглым оконцем над притолокой. Два окна по правой стороне стены были забраны ставнями с поперечной перекладиной и замком.

Оставив детей стоять у калитки — мало ли что, Рита сделала осторожный шаг вперёд, потому что не хотелось мять цветы. Но, наверное, их всё равно придётся скосить. Подумалось вдруг, что сейчас дом похож на шкатулку с секретом: откроешь, а там вместо подарка смятый фантик от конфеты.

Когда Рита вставила ключ в замочную скважину, руки предательски дрогнули, а сердце замерло.

Она не успела распахнуть дверь, потому что из-за угла дома внезапно широким шагом вышла женщина и воинственно спросила:

— Кто вы такие и что вам здесь нужно? Я сейчас полицию вызову!

Она была одета в розовый спортивный костюм, подчёркивающий полноту и возраст — ближе к пятидесяти. В одной руке дама держала тяпку, а другой рукой прижимала к уху мобильный телефон.

— Мы новые хозяева.

— Правда? — Рот женщины приоткрылся от удивления, она опустила телефон в карман и оперлась на тяпку. — Интересненько! То-то я смотрю — сюда Аринка приезжала и целый день крутилась, фото делала. Интересненько!

С загадочным видом женщина покачала головой и исчезла среди зарослей черёмухи так же внезапно, как и появилась.

Рита распахнула дверь и вошла в сенцы длиною в три шага, а оттуда прошла в кухню, наполненную застойным ледяным воздухом. Она выглянула наружу:

— Галя, Рома, идите сюда, осмотрим наше хозяйство.

На кухонном столике, покрытом клеёнкой, стоял глиняный горшочек, из которого торчало несколько алюминиевых ложек. Рядом — щербатый фаянсовый чайник. Вместо русской печки в доме была плита с чугунной поверхностью на три конфорки. Указательным пальцем Галя начертила на слое пыли загогулину и посмотрела на несколько поленьев, лежащих у топки.

— Мама, мы будем варить на плите? А она работает?

— Не знаю, — Рита поискала глазами альтернативный источник тепла и пожала плечами, — но мы привезём мультиварку.

— Мультиварку проводка не выдержит, — авторитетно заявил Рома, — посмотри, какая она старая, — он показал на витой шнур, змейкой бежавший по потолку и утыкавшийся в кружок выключателя.

Рита была вынуждена признать его правоту:

— Проводку придётся менять. Жаль, что я не электрик. Надо проверить, горит ли свет вообще.

Допотопный выключатель представлял из себя ручку, которая поворачивалась по примеру винта. Несмотря на то, что он внушал опасения, лампочка под шёлковым абажуром загорелась, отбросив на потолок круг света.

Из квадратной кухни в комнату вела дверь с пёстрой занавеской, приоткрывавшей вид на фанерный шкаф и комод, грубо покрашенный коричневой краской. Посреди комнаты стояли круглый стол с белой вязаной скатертью, четыре венских стула, на полу кадка с засохшим фикусом.

Рите с трудом верилось, что всё это, включая кое-где отслоившиеся обои, принадлежит ей.

— Мама, смотри, сколько рамок, — Галя указала на стены, увешанные пустыми деревянными рамками для фото.

— Наверное, прежние хозяева забрали фотографии, — предположила Рита.

Распахнув дверцы шкафа, она обнаружила там свёрнутый домотканый коврик и ватного Деда Мороза.

Ромик, и без того радостный, пришёл в полный восторг:

— А давайте приедем сюда на Новый год и Деда Мороза поставим под ёлку. Интересно, здесь во дворе есть ёлка?

С раскрасневшимися щеками он умчался на улицу разыскивать ёлку. Рита посмотрела на Галю, задумчиво выдвигавшую пустые ящики комода.

— А ты что с ним не пошла?

— Что я, маленькая, что ли? — Из последнего ящика Галя достала кипу газет. — Лучше скажи, куда их девать?

— Положи к печке, на растопку. Хотя постой, лучше на стол. Вдруг найдём там что-то интересное. Будем вечерами пить чай и читать газеты. Как тебе такая перспектива?

— Не знаю. — Галя юркнула под кровать, и оттуда вылетела пара валенок и выехала корзина с плотницким инструментом. — Тут ещё какая-то штука лежит, но мне не достать.

— Галя, вылезай, перепачкаешься, — скомандовала Рита, — пойдём лучше ставни откроем и посмотрим, что там Ромик исследует.

Рому они нашли у озера. Недвижимым столбиком он стоял, глядя на пятачок островка посреди водного зеркала, и Рита могла поклясться, что сын думает, как туда добраться.

Здесь царили покой и красота, окаймлённые густым ивняком у песчаной косы. От самого берега к воде вели гнилые мостки с провалившимися досками. В отличие от соседских — крепких и новеньких — они выглядели очень живописно.

— Мам, давай скорее переедем! Мам, правда, посмотри, как здесь хорошо! — наперебой заговорили дети, и Рита улыбнулась легко и ясно.

Она заметила, что через забор за ними наблюдает соседка в розовом костюме, и подумала, что сразу по приезде надо будет познакомиться с ней поближе и расспросить обо всех тонкостях местной жизни. Хотя можно и сейчас. Но соседка скрылась из виду, и Рита не стала её беспокоить — в конце концов, впереди целое необъятное лето.

Даму в розовом звали Надежда Максимовна Верёвкина. Ей было сорок пять лет, она имела мужа, двадцатилетнего сына и привыкла, что соседская дача всегда пустует и там можно распоряжаться, как в собственной вотчине. За время отсутствия хозяев Надежда Максимовна успела значительно увеличить свою территорию путём переноса забора вглубь вражеской территории, перетаскать себе несколько кубометров дров из чужого дровяника и самое главное — документально провести межевание, закрепив за собой отвоёванное пространство.

Значит, избу продали! Интересненько! Размахнувшись тяпкой, Надежда Максимовна с яростью всадила остриё в ком земли, туго спелёнатый корнями одуванчиков.

Она корила себя за то, что не успела укатить от соседей пару отменных валунов для альпийской горки. Где теперь взять такие валуны, скажите на милость? Им-то зачем валуны? Только ноги бить, а ей — жизненная необходимость. Об альпийской горке мечталось с самой осени. За вязаньем перед телевизором сам собой определился дизайн, потом выросла уверенность в сортах цветов по сезонам, чтобы горка всегда полыхала живописным разнотравьем. Теперь мечты можно выбросить в помойку.

Хотя — она снова взмахнула тяпкой и принялась неистово терзать грядку — если эта новая соседка не задержится здесь надолго, то вполне можно успеть кое-что предпринять. Через забор Надежда Максимовна видела, как женщина с детьми ходит по двору, заглядывает в колодец, смеётся и машет руками. Когда её сын забрался на валуны, предназначенные для альпийской горки, Надежда Максимовна даже зажмурилась, так ей стало обидно, что проворонила. Корячишься тут на участке, хлопочешь, обустраиваешься, а вдруг раз — и приезжает такая умная, вся из себя на готовенькое. И дом целёхонький, и валуны у колодца, и огород с кустами крыжовника и смородины. Хорошо хоть пара сортовых кустов успела перекочевать в нужном направлении.

Распрямившись, Надежда Максимовна обвела взглядом свои владения, простиравшиеся почти до леса. В новеньком парнике сквозь стекло проглядывала нежная зелень ранних огурцов, радовала глаз крепкая банька под малиновой кровлей, на маленьком лужке с мангалом расположилась беседка для пикников, которую стерегли садовые гномы — что и говорить, хозяйство на загляденье! Не хватало только альпийской горки. Надежда Максимовна нахмурилась. Некстати нелёгкая принесла новых соседей, ох некстати!

Может, рассказать им, что дом с привидениями, или присочинить что-нибудь забористое, чтобы спать боялись? Добро бы дачу купили старички и старушки — божьи одуванчики, им что, спи себе в гамаке да пей кефир. А тут молодая баба, да ещё с детьми! Будут бегать, в прятки играть, потом клубники захотят — она бросила взгляд на ряды грядок, замульчированных по финской технологии, — потом пойдут сливы, яблоки.

Надежда Максимовна почувствовала, как от свалившихся на голову неприятностей у неё подскочило давление. Стало душно, в висках заколотило, горькие мысли закружили и стали жалить подобно мелким мошкам. Теперь из-за новых соседей придётся накапать себе корвалолу и пару часов пролежать в кровати, пока рассада капусты вянет под полуденным солнцем. Давно мелькала мысль, что если бы соседский дом сгорел ненароком или, например, прогнил до основания, то многие проблемы разрешились бы сами собой.

Аккуратно прислонив тяпку к яблоне, она побрела домой, то и дело прикладывая руку ко лбу и не забывая прострелить взглядом соседний участок. Женщина и дети по очереди заглядывали в колодец и что-то обсуждали. Заметив внимание со стороны, новая соседка подняла голову и приветственно махнула рукой. Хотя в тот момент душу Надежды Максимовны раздирали кошачьи когти, она сумела изобразить улыбку, но это была вершина её возможностей.

Когда сногсшибательная новость немного улеглась в голове, Надежда Максимовна растянулась на диване в прохладе тугих подушек и поставила на живот планшет. На форуме в социальных сетях у неё был ник «Розовая орхидея». Розовая потому, что этот цвет не переставал восхищать, а орхидея потому, что долго не увядает. Среди форумчанок она слыла человеком добрым и отзывчивым, готовым всегда поделиться семенами или дать нужный совет.

«Ребята, у меня беда», — отбила она сообщение, звучно шлёпая пальцем по экрану. Хотела с горя закурить, но в доме дымить строго возбранялось, а идти на крыльцо было лень.

«Орхидейка, не пугай нас, в чём дело? — живо откликнулась виртуальная подруга Са-доводочка. — Неужели, опять тля? Вроде пока не сезон».

«Гораздо хуже, — сообщила Надежда Максимовна и окончательно пригорюнилась. — На соседнюю дачу въезжает хулиганьё».

Ей не понадобилось делать усилие, чтобы представить потоптанные грядки и оборванные с клумбы цветы. Кроме того, в такой близости от соседей после бани голой не выскочишь, чтобы искупаться в пруду. Другие-то дома через дорогу стоят да в кустах, а тут только что не окна в окна.

Она уставилась в планшет на следующий пост, выскочивший из недр Интернета: «Орхи, Орхи, я буду держать за тебя кулачки! Пусть проблема растворится, как медный купорос. Как я тебя понимаю! Меня соседи задолбали игрой на гитаре», — высветилось на экране послание от Морковки.

«Спасибо, Морковинка», — пробежался по клавиатуре палец Надежды Максимовны. Жалобно всхлипнув, она подумала, что несмотря на гипертонию, чашечка кофе с зефиркой почти наверняка чуть-чуть поднимут настроение.

Окончательный переезд в Пустошку состоялся в начале июня. Они привезли с собой рюкзаки, сумки и большой чемодан на колёсиках, туго набитый постельным бельём и всеми теми мелочами, наподобие консервного ножа, которых всегда не оказывается под рукой в нужный момент.

Дача, уже своя и почти любимая, ждала их, погрузившись в розово-белый сон из цветущих яблонь и слив. Плодовых деревьев было пять, и Рита припомнила, что вроде бы стволы надо чем-то белить. Правда, Арина предупредила, что яблони и сливы одичали и плоды в рот взять нельзя. Но красоты цветения это не убавляло.

Наверное, имело смысл спросить совета у соседки в розовом костюме — по всему видно, что она опытный садовод. В прошлый раз, когда они приезжали на разведку, кроме соседки в деревне никто не жил, а сейчас в избе наискосок от их дома полоскалось на ветру высушенное бельё и дымила банька в огороде. Где-то далеко лаяла собака. Из дома напротив слышался звук телевизора или радио.

Рита взглянула на детей. С раскрасневшимися щеками они шли, взявшись за руки, словно бы не касаясь земли, и её захлестнула волна безудержной радости. Если бы не условности, она проскакала бы до ворот на одной ножке. Уверенной рукой Рита толкнула калитку и вошла во двор, с сожалением замечая, что ландыши уже отцвели, стелясь под ноги нежной зеленью листьев.

Пыхтя, она затащила на крыльцо чемодан и посмотрела, как Рома с Галей с визгом пытаются поймать бабочку.

— Эй, молодые люди, кто-нибудь поможет мне занести вещи?

— Щас, мам, подожди! — Рома одним движением скинул с плеч рюкзак и устремился к озеру. — Щас, мам, я быстренько.

— Ромка, подожди!

На крыльцо брякнулся Галин рюкзак, и она стрелой рванула за братом.

— Рома! Галя!

Да разве их удержишь?!

Рита положила руки на поручень крыльца и посмотрела на двор, требующий безотлагательного усилия. Но если ещё пару дней назад она с ужасом прикидывала, за что хвататься в первую очередь, то теперь любая работа в старом доме казалась ей понятной и приятной.

Ключ в замке отозвался весёлым поскрипыванием, и в лицо пахнуло застоявшимся холодным воздухом, какие бывают в домах, потерявших хозяев. Скоро здесь будет тепло, светло, шумно, и старые стены вздохнут и задышат в предчувствии перемен.

Она едва успела втащить вещи, как в дом ворвался истошный крик Ромы:

— Мама, скорее иди сюда!

Она бежала так, что казалось, сердце остановится и сорвётся вниз.

От вида сгорбленной фигурки Ромы, стоящей вблизи колодца, Рита оцепенела, но тут же увидела Галю, которая отошла на пару шагов в сторону. Рита с трудом удержалась на ногах — так качнуло от бешеного выброса адреналина.

Чтобы голос звучал спокойно, ей понадобилось опереться на сруб колодца.

— Рома, что случилось, почему ты кричишь?

Рома возбуждённо показал рукой себе под ноги:

— Мама, мама, представляешь, у нас пропали камни. Ты ещё сказала, что они живописные!

— Странно, валуны не могут укатиться сами. — Рита с сомнением посмотрела на глубокие вмятины в земле, внутри которых вполне мог поместиться их чемодан на колёсиках. — Но кому могли понадобиться камни?

— Например тому, кто строит дом, — сказала Галя, — наш дом тоже стоит на таких камнях. — Она всегда была рассудительной. — Мы с Ромой можем погулять по деревне и поискать свои камни. Жалко, что мы не догадались их подписать.

— Правильно, молодец, Галка! — подхватил Рома и непримиримо вскинул подбородок. — Их украли. Мам, разве так можно делать?

— Нельзя, — сказала Рита, — но проводить следствие мы не будем. Не стоит начинать жизнь на новом месте с подозрений и ссор. Поживём — увидим. Согласны?

От горького недоумения в глазах сына приподнятое настроение первооткрывателя улетучилось.

«Вот так и исчезает вера во всемогущество мам», — подумала Рита.

— Мы всё равно будем искать наши камни, — с вызовом заявила Галя.

Широко шагнув, она встала плечом к плечу с Ромой, возвышаясь над ним на целую голову. Тот взял её за руку, крепко стиснув горячие пальцы:

— Да, будем, потому что мы — команда.

Её умилил этот наивный и решительный жест братской любви, который показался ей дороже исчезнувших камней.

— Дети мои, как бы я без вас жила? — Она немного помолчала, а потом задала себе вопрос: — И главное — зачем?

В кустах позади забора она заметила розовый костюм соседки по даче, но здороваться не стала — глупо кричать через весь двор человеку, который даже не смотрит в твою сторону, а увлечённо копает лопатой. Судя по масштабам, соседка сооружала грандиозную клумбу, увенчанную какими-то мелкими беленькими цветочками. Издалека смотрелось красиво, и Рита подумала, что когда они немного освоятся, то тоже обязательно сделают клумбу, пусть не такую шикарную, но милую. Вот только сначала надо попытаться растопить печь, потом приколотить крючок на туалет, далее наносить воды из колодца и перемыть всю посуду. Затем они обязательно сделают в доме уборку, организуют спальные места, поедят, покосят бурьян во дворе…

От мысленного перечисления предстоящей работы ею овладела какая-то бесшабашность. Она взглянула на детей, всё ещё держащихся за руки, и скомандовала:

— Отряд, стройся! Приказываю разобрать рюкзаки и подмести пол, а я пойду за водой. Или по воду? Кто-нибудь из вас помнит, где тут было ведро?

Оказывается, добыть воду из колодца не так-то просто. Нацепив ручку ведра на крючок, Рита три раза опускала багор в воду, но вместо того, чтобы набираться водой, ведро плавало на поверхности и не желало черпать воду.

— Да что же это такое?! — в сердцах вскрикнула она в пространство. Откликнулся ей ломкий молодой голос:

— Что у вас случилось? Давайте я вам помогу.

Высокий, но субтильный парень пересёк дворик и взял у Риты из рук багор с металлическим крючком на конце. Длинный шест в его руках выглядел лёгкой гимнастической палочкой, в то время как сама Рита управляла им с большим трудом. Багор нашёлся в сарае среди всякой всячины, и поскольку рядом стояло оцинкованное ведро, то Рома предположил, что воду из колодца добывают посредством именно этих предметов.

«Горожане, что с нас взять», — подумала Рита, ещё не предполагая, что зачерпывание воды с большой глубины является целой наукой.

На вид парню было около двадцати лет, и его широкая улыбка на простодушном, почти детском лице показалась Рите очень обаятельной и искренней. Он был одет в лёгкую футболку и обрезанные по колено джинсы, из которых торчали худые ноги с угловатыми коленками.

— Вы наша новая соседка? Мама говорила, что дом купили. — Парень опустил багор в колодец, и внутри сруба раздалось послушное бульканье. — Вы когда ведро опустите, переверните его набок, чтобы зачерпнуть хоть немного, а потом оно само наполнится. По законам физики.

— Ты физик? — Рита сразу перешла на ты, и он немного застенчиво кивнул в ответ.

— Ну, почти. Я учусь в Военмехе, а там хватает и физики, и математики. Кстати, я — Гриша, а вас как зовут?

— Рита. И знаешь, давай на ты.

— Давай! — Он явно обрадовался. — А то здесь одни старики кругом. Не с кем словом перекинуться. — Он скорчил потешную гримасу. — Вон там, через дорогу, профессор Гомонов. Не советую общаться — бесполезно. От него можно услышать только «да» и «нет». Крайне неприветливый старик. В дом у леса, где баня, на лето приезжает женщина с маленькими внуками. Ничего такая тётка, не вредная, но любит поболтать. Как начнёт рассказывать про внуков — не остановишь. Я от неё однажды еле вырвался. Она мне ещё и фотографии хотела показать! Представляешь?

— Ужасно!

— Вот-вот. Спасибо за понимание. — Гриша поднял ведро и понёс к дому, плеща через край на белые кроссовки. — Ты надолго приехала?

— На всё лето. Лес здесь красивый.

— Это да. И грибов много. Особенно подосиновиков и лисичек. Правда, сейчас ещё рано для грибов, но можно просто так до источника прогуляться.

— А что за источник?

— Родничок. Ты если надумаешь прогуляться, то дорогу спроси, а то заблудишься, его нелегко найти.

Дойдя до крыльца, он опустил ведро на ступеньки и помахал рукой любопытным мордашкам Гали и Ромы, приплюснутым к оконному стеклу.

— Твои? Мать говорила, что у тебя двое детей.

— Мои. Но я не буду показывать тебе фотографии.

Гриша засмеялся:

— От тебя я бы, пожалуй, вытерпел. — Он провёл ладонью по перилам, словно проверяя их гладкость. — А муж позже подтянется?

— Я вдова.

— Извини.

— Не за что. Ты же не знал. Люди умирают, так бывает.

— Да, бывает. — Он посмотрел себе под ноги, явно не зная, о чём говорить дальше.

Лёгкий ветерок пузырём надувал ему футболку на спине и ерошил короткие волосы. Непонятно почему, Рита вспомнила островок с весенней мать-и-мачехой и мужчину на пути к остановке. У того были длинные волосы, перехваченные резинкой в хвостик. Эпатажно и стильно.

Чтобы прервать неловкую паузу, Рита хотела пригласить Гришу на чашку чаю, но её остановила мысль о бедламе в доме и о том, что пора пускаться на поиски дров, потому что в дровянике лежит лишь несколько полусгнивших поленьев.

Она сокрушённо развела руками:

— Хотела бы пригласить тебя на чай, но мне надо бежать распаковываться. Столько дел, что за неделю не справиться.

— Да ладно, я понимаю. — Гриша прислушался к детским голосам, долетающим из окна, и сказал фразу, которая заставила Риту насторожиться:

— А ты молодец, что купила этот дом. Краем уха слышал, что с ним связана какая-то история, точно не знаю. Но тебе, наверно, Аринка рассказала. Это ведь она продавец?

— Никто мне ничего не говорил, да я и не интересовалась. Наверно, у всех старых домов есть своя история. Хотя спасибо, что сказал. Надо будет расспросить у старожилов.

Он пожал плечами, которые, как и коленки, были по-юношески костлявыми:

— Теперь навряд ли кого и найдёшь. Прежде в доме напротив жила местная старушенция, но она давно умерла и дом достался профессору — её сыну. Может, конечно, моя мать знает, но она зря болтать не любит. Она знаешь какая — кремень! Бывший главбух. Кстати… — Он хотел ещё что-то добавить, но со стороны соседнего дома раздался короткий зов:

— Гриша! Гри-и-иша! Быстро домой!

Он кинул на неё отчаянный взгляд:

— Мама зовёт, мне пора, я побежал. Не говори, что я был у тебя!

Исчезнув, гость оставил после себя больше вопросов, чем ответов. Не на шутку заинтересованная Рита присела на крыльцо, намочила руку в воде и обтёрла лицо, стряхивая на щёки холодные капли. Дом с секретами будоражил воображение таинственными скрипами дверей по ночам и сполохами огней. Она достала из кармана мобильный телефон и набрала номер Арины.

После долгих гудков автоответчик сообщил, что абонент не отвечает.

— Сама вижу, что не отвечает, — сказала Рита, — может, и к лучшему, разберёмся самостоятельно, а пока стоит заглянуть на чердак и поискать тайну там.

— Мама, мы с тобой! — звонко возвестил Рома, едва Рита поставила ногу на ступеньку чердачной лестницы. — Галя уже пробовала открыть люк, но не смогла.

Ещё бы! Подняв голову, Рита обозрела огромную заржавленную щеколду и посмотрела на сына:

— Сбегай в сарай за топором, я его там видела.

Щербатый топор сбил задвижку с третьего раза. Восхищение в глазах детей придало сил откинуть тяжёлый люк, и из раскрытого чердака хлынул вниз поток пыли. Рита чихнула.

— Вы подниметесь только после моего разрешения. Поняли? — Она передала топор в Ромины руки.

— Ну, мам, мы тоже хотим, на чердаках всегда интересно, — проныла Галя.

— Оставайтесь внизу!

«…чтобы было кому вызвать «Скорую» и полицию в экстренном случае», — мысленно докончила она фразу, уже ступая на деревянный настил поперёк потолочных балок. В воздухе почти зримо витало ощущение близкой тайны. Рита отвела рукой висящее на верёвке длинное полотенце и вошла в полосу света от полукруглого оконца под самой крышей. Пространство чердака выглядело так, словно здесь проводили обыск или бушевал ураган. Не сходя с места, Рита посмотрела на перевёрнутый набок сундук с кучей вываленного тряпья. У ног стояли корзина с ёлочными шишками и пузатый самовар с вмятиной на боку. Чуть поодаль лежала расплющенная дымовая труба, на которую в фильмах надевают сапог для раздува пламени. В поле зрения попали стиральная доска, эмалированный таз с проржавевшим дном, какие-то поломанные игрушки, среди которых выделялся коричневый плюшевый медведь без задней лапы.

На всякий случай Рита потопала ногами, проверяя крепость настила, и крикнула:

— Эй, малышня, поднимайтесь!

— Мы тебе не малышня, — сразу откликнулся голос Ромы.

— Как что-то интересненькое — так малышня, а как уборка в доме — так взрослые, — перелезая через бревно, с укоризной заметила Галя. Она увидела игрушки и взвизгнула: — Ой, мишенька, бедненький, надо его починить! Мама, правда, мы пришьём ему лапу?

— И самовар надо починить! — восторженно воскликнул Рома. — Мама, он настоящий?

— Конечно, настоящий, какой же ещё?

В поисках вещей, пригодных к использованию, Рита пересекла чердак вдоль и поперёк, но под ногами лежали только лом и всякая мелочь. Нагнувшись, чтоб не удариться лбом о балки, она заглянула за печную трубу, а потом дошла до окна, откуда открывался обзор на соседский дом. Сквозь запылённое стекло были видны приехавший автомобиль и лысина мужчины с двумя сумками в руках.

«Скорее всего, соседкин муж и отец Гриши», — вскользь подумала Рита и тут же отвлеклась на возглас Ромы:

— Мама, смотри, правда здорово?!

Рита резко повернулась. Рома уже успел поставить самовар и посадить наверх растрёпанную куклу в нескольких юбках.

Она подошла к сыну:

— Когда я была маленькая, таких кукол называли бабами на чайник. Давай попросим Галю её причесать. — Она осмотрелась в поисках дочки. — Галюша, ты где?

От ответного молчания у неё ёкнуло сердце. После смерти мужа страх за детей стал её постоянным спутником.

— Галя, Галя! — Впадая в панику, Рита повысила голос почти до крика, пока, наконец, не услышала какое-то шевеление в дальнем углу чердака. — Галя, ты где?

Две доски в переборке раздвинулись, и оттуда показалась голова Гали:

— Идите сюда, здесь есть ещё комнатка. Тут так интересно!

— Тайная комната! — сам не свой завопил Рома. — Совсем как в кино!

В восторге он взмахнул ногой, запулив кроссовку под потолок, но искать не стал, а поскакал на зов сестры в одном носке, смешно ковыляя.

— Ох, дети, дети… — Рита подобрала кроссовку и пошла сзади.

Чтобы пролезть в схрон, ей пришлось опуститься на четвереньки. Волосы зацепились за торчащий гвоздь, и пока она выпутывала их из плена, в ушах жужжали возбуждённые детские голоса:

— Мама, давай скорее, что ты там копаешься?

Щель была совсем узкой. Протискиваясь боком, Рита успела заметить цветовое пятно от соседской машины, видимое через зазор между стеной и кровлей, а потом наступила кромешная темнота.

Ритина соседка по даче, Надежда Максимовна, выглянула в окно на подъехавший автомобиль и крикнула в форточку:

— Ты опять оставил машину на дороге? Сколько можно твердить одно и то же?

В последнее десятилетие её раздражало всё, что делал муж. Он не так ел, не так пил, невпопад вставлял замечания и, самое главное, совершенно не слушал её советов. Со временем присутствие мужа сделалось для неё невыносимым, хотя они и без того существовали в разных измерениях жизни: по отдельности ели, по отдельности спали и по отдельности проводили свободное время.

Зарплата мужа позволяла Надежде Максимовне считать себя обеспеченной женщиной, которой не требуется решать задачу на вычитание перед прилавком в магазине или напрочь забыть о салоне красоты. Кроме личных трат, Надежда Максимовна сумела удачно вложить деньги в чудесную однокомнатную квартирку в тихом районе недалеко от метро.

Квартира предназначалась Грише. Надежда Максимовна надеялась, что благодаря недвижимости её голос станет решающим при выборе невестки. Мужчины такие наивные: их любая девка запросто вокруг пальца обведёт, а Гриша мальчик тонкий, чувствительный, его не всякой женщине можно доверить.

Свежесваренный борщ распространял упоительный запах перца, молодой зелени и чеснока. Надежда Максимовна налила мужу полную тарелку, выставила плетёнку с хлебом и ушла в беседку пить кофе и любоваться на альпийскую горку с террасами из живописных валунов, окружённых нежной зеленью в россыпи красок.

Растягивая минуты отдыха, она пила кофе мелкими глотками и с долгими паузами, во время которых так хорошо строить планы на будущее или вспоминать о прошлом. Иногда с ленивой негой Надежда Максимовна поворачивала руку так, чтобы поймать солнечный луч в сердцевину рубина на кольце, которое никогда не снимала. Несмотря на возраст, пальцы у неё были красивыми и ровными, почти девичьими.

Кольцо досталось ей от бабушки, а та в свою очередь в голодные послевоенные годы выменяла его на буханку хлеба у какой-то бывшей барыни. Бабуля работала секретаршей в горисполкоме, где служащим полагался дополнительный паёк и всякие льготы. Надежда Максимовна помнила её уже совсем старушкой с добрым круглым лицом и одышкой. Стены бабушкиной квартиры украшали почётные грамоты в деревянных рамочках, а на полочке над телевизором красовался бюст Ленина, заботливо прикрытый по лысине кружевной салфеточкой. За три дня до бабушкиной смерти бюст сковырнулся вниз и разбил телевизор.

От бабули мысленный поток перетёк на предстоящую выставку садоводов. Надежда Максимовна улыбнулась, предвкушая триумф, потому что путём сложных интриг и немалых трат раздобыла потрясающий сорт роз «Пур каприз».

Повернув голову, Надежда Максимовна взглянула в сторону куста, набирающего силы для цветения, и улыбнулась. В минуты созерцания роз жестокий мир, состоящий из одних неприятностей и расстройств, чудным образом приходил в гармонию.

Сегодня перед грозой парило. Надежда Максимовна шлёпнула комара на щеке — проклятые твари.

На прошлой неделе она предприняла вылазку к целебному роднику, а там комары чуть живьём не съели. Говорят, до революции к роднику паломники ехали со всей России, а нынешнему поколению семь километров в тягость. Да и сам родник оказался лужа лужей.

Когда чашка с кофе почти опустела, Надежда Максимовна откинулась в кресле и стала наблюдать, как солнечные блики играют на листве раскидистой берёзы на границе участков. О том, что некогда эта берёза принадлежала соседям, Надежда Максимовна предпочитала не вспоминать, а если и вспоминала, то тут же находила себе оправдание в том, что своим трудом буквально спасла соседскую землю от запустения.

Из кресла в беседке она видела, как муж вышел из летней кухни и пошёл к озеру с полотенцем через плечо.

«Вода как лёд — заболеет, а мне ухаживай. Взял моду купаться, лучше бы… — Тут мысль споткнулась, потому что не сразу пришло на ум, чем озадачить мужа — отлаженное хозяйство работало как часы, — лучше бы…»

Она поднесла к губам чашку кофе, посмаковав последние горьковатые капли.

Следующая картинка заставила её насторожиться, потому что за забором мелькнул силуэт новой соседки. Она представилась Ритой, а имена детей Надежда Максимовна не запомнила. Перекинув полотенце через плечо, Рита тоже проследовала к озеру, и Надежде Максимовне пришлось признать, что той очень идёт коричневый сарафан с белой отделкой, а светлые волосы, заплетённые в косу, придают очарование молодости внешнему облику.

Они так извозились на чердаке, что Рита ощутила желание немедленно искупаться. Ждать, пока согреется вода, не хотелось, тем более что ещё предстояло окатить детей, особенно Рому, который после посещения чердака стал похож на чумазого беспризорника в грязной одежде и с песком в волосах.

Хотя стоило выпачкаться, чтобы проникнуть в тайну старого дома.

В первый момент в схроне она ничего не увидела.

— Мама, посмотри, здесь что-то гладкое, похожее на туфли, — почему-то шёпотом сообщила Галя.

Рита не раз замечала, что в момент опасности, даже мнимой, люди понижают голос.

— А у меня что-то железное, — вклинился Рома.

Рита нащупала в кармане мобильник и включила его в режиме фонарика. На мгновение ослепив вспышкой, круг света озарил крошечный чуланчик, внутри которого стоял сундучок. Галя успела раскрыть крышку и держала на ладони дамский сапожок на шнуровке и с каблучком-рюмочкой, притопавший сюда явно из позапрошлого века. Нечто железное в руках Ромы оказалось жестяной коробкой с надписью «Государственный трест “Чаеуправление”. Москва. Мясницкая 19». И что самое удивительное, коробка от Чаеуправления содержала чёрную пыль, видимо, бывшую когда-то чаем. Надо будет ради эксперимента её заварить.

Другими сокровищами сундука оказались: воротник из трухлявой чернобурки с запахом пыли и тлена, пара мельхиоровых чайных ложек и красивый фарфоровый чайник, расписанный ромашками на голубом фоне.

Все вещи в сундучке хранили печать старины и упаковывались явно в спешке, из чего Рита сделала вывод, что хозяин, спрятавший нажитое, больше никогда за ним не возвращался.

«Может быть, его душа по ночам бродит по дому в поисках сокровищ?» — романтично подумала она, но сразу же забраковала свою нелепую фантазию. Навряд ли стоит возвращаться с того света за жестяной коробкой с чаем или полусапожками. Кстати, полусапожки оказались совершенно новыми и ловко сели на ноге. Прищёлкивая каблуками, Рита продефилировала перед детьми по большой комнате, потом разулась и схватила полотенце.

— Пока греется вода, я успею пару раз окунуться.

Она заглянула в большой бельевой бак на плите, убедилась, что до закипания ещё далеко, и побежала на озеро. Идти пришлось в дачных чунях по сплошной целине, поросшей огромными лопухами. Ничто не говорило о том, что некогда здесь пролегала тропка. Успев пару раз обжечься крапивой, Рита твёрдо решила начать завтрашнее утро с покоса.

Вода в озере оказалась не просто холодной, а буквально ледяной. Видимо, озеро питали подземные источники. Подойдя к шатким мосткам, Рита ногой попробовала крепость досок и расстегнула пуговицы сарафана.

— Вам лучше пройти к нашим мосткам, здесь вы упадёте!

Рита оглянулась. Сосед, которого она видела выходящим из автомобиля, стоял неподалёку с полотенцем в руках.

— У вас такое же полотенце, как у меня, — ляпнула Рита.

— И вправду, — засмеялся тот, — тем более приглашаю вас на наши мостки. — Он показал рукой на крепкий настил с резиновым ковриком и ступенькой к воде.

— Спасибо. Мы здесь новички, поэтому пока не обжились. — Она поймала себя на том, что оправдывается, и покраснела. — Меня зовут Рита.

— А я Василий Константинович.

Он галантно пропустил Риту вперёд на мостки и деликатно отвернулся, пока она скидывала сарафан.

— А вы отважная — купаться в начале лета. Я вот было собрался, но боюсь.

— Я выросла во Владивостоке. И кроме того, после разборки чердака я вся в паутине.

Под взглядом постороннего мужчины она не могла позволить себя взвизгнуть, когда с размаху погрузилась в тёмную воду, ожёгшую тело холодом. Через несколько минут, когда стало тепло, она отплыла на несколько сажень и перевернулась на спину. Озеро плавно покачало её на своём хребте, словно маленькую лёгкую лодку. И это озеро, и зеленокосые ивы вдоль берега, и синее небо с белыми облаками были так прекрасны, что из груди на время исчезла мёртвая пустота горя и одиночества. Если бы полгода назад, когда она билась головой о стенку часовни, кто-нибудь произнёс, что она снова будет в состоянии испытать момент умиротворения, она не поверила бы. Тогда её душа была разорвана в клочья, и казалось, будто на всём белом свете не отыщется ниточки, способной зашить дыру, что кровоточила в сердце.

Помогая вылезти на мостки, Василий Константинович подал ей руку:

— Рита, вы не стесняйтесь, пользуйтесь нашими мостками, пока ваш муж ваши не починил.

Видимо, у Риты изменилось лицо, потому что он осёкся.

Она заправила за уши мокрые волосы и повторила те же самые слова, что уже произносила для Гриши:

— Мой муж умер, я вдова.

Василий Константинович помолчал, некоторое время наблюдая за водомерками на водной глади. Положив руки на перила, он то сжимал, то разжимал кулаки, а потом негромко сказал:

— Вы даже не представляете, как я вас понимаю.

Когда Рита ушла, Василий Константинович заметил, что у него дрожат руки. Удивительно, как её фигурка похожа на Анину! Удивительно! Он надеялся, что те воспоминания давно растворились в ежедневной суете и, что греха таить, опостылевшей семейной жизни, а вот поди ж ты, оказывается, хватило одной спички, чтобы костёр вспыхнул снова.

Стараясь успокоить нервы, Василий Константинович взад-вперёд походил по дощатому настилу, чуть разогретому вечерним солнцем.

Помост был сколочен лет пять назад. В те годы ради сына ещё поддерживалась видимость прочного брака. Это теперь они с женой перестали разговаривать и почти не видятся. Василий Константинович подумал, что по сути одиночество в одиночку лучше, чем одиночество вдвоём, но уж так сложилось. Точнее — сложили. А ещё точнее — сложил именно он — Василий Константинович. Он привык винить себя в семейных проблемах, потому что мужчина должен уметь нести бремя ответственности.

А ведь всё могло быть совершенно по-другому. Василий Константинович облокотился о поручень и сквозь прозрачную воду стал пристально разглядывать песчаное дно с мелкими водорослями, словно бы озеро имело силу возвратить его на двадцать пять лет назад, в трамвай десятого маршрута…

…Для оплаты проезда требовалось опустить деньги в прорезь кассы и покрутить ручку барабана с рулоном билетов. Только что в стране произошла очередная деноминация денег, и народ с трудом разбирался в куче монет и купюр.

У него в кармане была новенькая хрустящая бумажка в пятьдесят рублей — целое богатство.

— Товарищи, кто разменяет полтинник? — Трамвай покачнулся, и Василий Константинович, тогда Вася, встретился взглядом с пузатым дядькой в серой кепке. — Не разменяете деньги?

— Карточку покупать надо.

Дядька отвернулся к окну и стал смотреть, как трамвай поворачивает с Садовой улицы на площадь Тургенева.

Вася прижал руки к груди, дурашливо изображая страдание:

— Товарищи, пожалуйста, разменяйте пятьдесят рублей по рублику!

По салону прокатился смех.

— Шут гороховый, — сказала почтенная дама в фетровой шляпке с вуалькой — последним писком моды. Почему-то память в подробностях сохранила фасон той дурацкой шляпки, похожей на малиновый шлем.

Его выручила девушка, что стояла недалеко от него:

— На, возьми. — На протянутой ладони лежало два рубля.

— О! — Он задохнулся от благодарности. — Но у меня нет сдачи! — Он внезапно подумал, что в его общежитии сегодня намечается генеральная уборка, от которой предпочитал увиливать, и быстро пробормотал: — Но если ты позволишь тебя проводить, то мы можем разменять деньги в пирожковой.

Девушка ничего не ответила, и он, сочтя её молчание за разрешение, поплёлся сзади, сам не зная зачем, потому что в то время ухлёстывал за одной черноокой медичкой и не помышлял о новой симпатии.

Стояла мягкая, серенькая осень, пропахшая листвой старых клёнов, что росли в небольшом скверике внутри двора. На увядающей клумбе возле маленького фонтанчика ещё горели огоньки бархатцев, но трава пожухла в предчувствии скорой зимы. Старушка на скамейке кормила голубей мякишем булки, и они ненасытной стаей курлыкали возле её ног, отталкивая друг друга от золотистых крошек.

Девушка шла немного впереди, и он мог видеть её точёную фигуру в сером пальто и стройные ноги в лёгких туфельках, явно не по прохладной погоде. Медичка, на которую он имел виды, была крепкой и ширококостной, а тут тургеневская девушка с пепельными волосами до плеч. Он понял, что смущается и не знает, как начать беседу.

Дойдя до подъезда хрущёвской пятиэтажки, она обернулась:

— Я пришла, спасибо, что проводил.

И тут он разглядел её лицо. Девушка была некрасивой: с толстым носом и несколькими прыщиками над верхней губой, слишком высоким лбом. Но глаза! Большие, чистые, серые — они завораживали своей глубиной и ясностью.

— Тебе спасибо за выручку. Деньги-то я так и не разменял. В другой раз отдам.

Он подумал, что извинение вышло нелепым, но девушка скупо кивнула:

— Пока. Спасибо, что проводил.

Василий подождал, пока она скроется за массивной дверью, и ушёл, всё ещё недоумевая, с какого перепуга ему приспичило вылезти из трамвая и убить время на бесполезное знакомство.

Напрочь забыв о мимолётном эпизоде, через неделю он снова встретил её в трамвае. Теперь у него был целый карман мелочи, и он обрадовался возможности вернуть долг.

С того дня они с Аней стали встречаться. Непостижимым образом рядом с ней он чувствовал себя уверенно и спокойно, чего не было с другими девушками. Она умела вовремя промолчать и вовремя поддержать разговор, много читала и имела хорошее чувство юмора.

К себе в гости Аня не приглашала, потому что жила в одной комнате коммуналки вместе с родителями и тремя братьями. У него — общежитие, поэтому встречи сводились к долгим прогулкам в старом парке. Замёрзнув, они шли греться в первый попавшийся подъезд. Василию Константиновичу до сих пор иногда снится гулкое пространство тёмных лестниц, насквозь пропахшее кошками, табаком и восхитительно нищей юностью.

Аня оказалась недотрогой. Даже если он прикасался к её руке, она опускала голову и малиново краснела, начиная от шеи.

В первый раз он осмелился поцеловать её только под Новый год, неловко прикоснувшись губами к холодной щеке.

На улице кружила метель, белой шалью покрывая грязь городских улиц. У Гостиного Двора мигала огнями ёлка, и пешеходы с пакетами в руках равнодушно бежали по своим делам. Впереди предстояли два праздничных дня. Девчонки в общежитии, наверно, уже принаряжаются и выставляют на стол салаты, парни включают музычку и втихаря бегают на лестницу провожать старый год припрятанной бутылкой дешёвого портвейна. К слову, к выпивке он всегда относился равнодушно.

Отстранившись, он увидел, как Анины ресницы затрепетали, и тихонько прошептал ей на ухо, украшенное дешёвенькой серёжкой с голубой стекляшкой:

— С Новым годом!

Он снова потянулся к ней губами, но Аня внезапно усмехнулась, и он не узнал её хриплый голос:

— А почему ты не приглашаешь меня к себе в общежитие? Стесняешься, что я уродка, да?

Его словно обухом по голове ударили, потому что её слова оказались той самой правдой, в которой он не признавался даже самому себе.

— Ну почему? Хочешь — давай пойдём. Просто ты никого из наших не знаешь. Я подумал, что тебе будет скучно. Лучше мы завтра в кино сходим. Ребята говорили — хороший фильм, американский. — Он принялся многословно оправдываться, презирая сам себя и осознавая, как жалко и неискренне звучат сейчас его слова.

Аня, умница, не стала спорить или обижаться, просто кивнула головой, сказала «пока» и ушла, а он смотрел, как она исчезает среди толпы, и не догонял. Ведь понимал же в глубине души, что видит её в последний раз! Понимал! Но уговаривал себя, что между ними ничего плохого не произошло, они не поссорились и завтра всё будет по-старому: походы в кино, проводы до подъезда и долгие разговоры на лавочке в парке. Это сейчас пришло понимание, что если бы он догнал Аню, обнял, сказал бы ей что-то очень важное и нужное, то прожил бы совершенно другую жизнь.

Пытаясь охладиться от горячей волны воспоминаний, Василий Константинович закатал брюки и сел, по колено опустив ноги в воду. По воде пошла рябь, и поодаль от берега на круглых листьях всколыхнулись жёлтые головки кувшинок. Ледяная вода освежала тело, но не приносила облегчения путаным мыслям о том, что подлость или трусость не бывает большой или маленькой — она всегда одинаковая.

Та новогодняя ночь запомнилась острым чувством вины. Чтобы заглушись голос совести, он много хохотал, пил, ел, танцевал с девушками и не стал сопротивляться, когда бойкая красотка Надюха — чья-то подруга — затащила его в тёмную комнату и жарко обвисла на шее, осыпая лицо поцелуями. Она была заводной, податливой и острой на язык. Словом — полная противоположность тихой и застенчивой Ане, которую мысленно тянуло называть Аннушкой.

Через пару недель своего бурного романа с Надюхой ноги внезапно привели его к дому Ани. Прячась за деревьями, он смотрел на её окна и не знал, что сказать, если они вдруг встретятся лицом к лицу. Ему было стыдно и горько.

Морозный день клонился к закату, похрустывая под ногами свежевыпавшим снегом.

В пятиэтажках квартала горели окна, около помойки шаркала лопатой дворничиха в зелёном армейском бушлате, мимо шли две старухи с кошёлками. Поравнявшись с ним, одна сказала другой:

— Жалко Жарковых, такое горе, такое горе. Мать за один день поседела.

— И не говори, Ольга, — отозвалась другая, — я сама на корвалоле сижу. Как подумаю, так кровь в жилах стынет. Ведь Анютка, можно сказать, на наших глазах выросла. Помню, мать её в коляске под моими окнами катала.

Он не знал фамилию Ани, но каким-то шестым чувством угадал, что речь идёт именно о ней. На одеревеневших ногах он шагнул навстречу старухам и хрипло спросил:

— Что с Аней?

Старухи остановились. Та, что говорила, посмотрела на него с жалостью:

— Паренёк, схоронили твою Аню. Уж не знаю, как случилось, но на остановке возле парка под трамвай затянуло трёхлетнего малыша. Анютка бросилась на помощь, вытолкнула мальчишку, а сама не успела.

— В белом платье похоронили, как невесту, — сказала другая, — а у неё, наверно, и жениха-то не имелось. Она ведь с лица неказистая была, а вам, парням, смазливых подавай. Вы только на лицо глядите, а душу не замечаете.

У него в ушах стало жарко и на несколько мгновений слух пропал. Было видно только, как у старухи шевелятся губы. Обращаясь к своей спутнице, она ещё что-то сказала, но Василий уже не слышал. На мёрзлую землю падал снег, светили фонари, шли люди и ехали машины…

Наверное, жизнь даётся человеку единожды именно для того, чтобы заставить задумываться над каждым своим поступком, каждым словом, каждым взглядом.

Василий Константинович сгорбился и долго смотрел на воду, в которой тонуло рыжее солнце. За свои годы он совершил немало ошибок, но та была самой непоправимой.

«Денёк сегодня выдался горячий», — подумала Рита, когда разогнала детей по разным углам и перевязала Роме коленку. Сначала дети поссорились из-за того, кому заправлять самовар, потом Галя случайно сломала Ромину постройку из реек, а Рома в отместку спрятал её карандаши, и в довершение дня Рома напоролся на гвоздь и сильно поранился.

— Так тебе и надо, курица-помада! — зло выкрикнула Галя.

Её губы сжались в напряжённую линию, потому что она боялась крови. Да и за Рому испугалась. Но внутри неё словно бы сидел колючий ёжик, который не желал сворачивать иголки и колол, колол, колол.

— Галя, тебе должно быть стыдно, — сказала мама.

Гале и вправду стало стыдно, но она не хотела в этом признаваться.

— Когда ты упадёшь, я тоже буду хихикать, — пробурчал Рома.

— Дети, вы меня огорчаете, — примирительно сказала Рита, — мы же семья, а не стая ворон, готовых заклевать друг друга.

Галя вдруг представила себя вороной, которая клюёт Ромину макушку. И другие вороны тоже подлетают к Роме и клюют, а он сидит несчастный, нахохленный, почти лысый, и его совсем некому защитить. Ей стало так жалко брата, что она всё-таки заплакала, размазывая слёзы по щекам.

Ради солидарности Рома тоже похныкал, но совсем чуть-чуть, чтобы мама пожалела из-за коленки. Не то чтобы ему особо хотелось пустить слезу — мужчины не плачут, но иногда можно. Мама поцеловала его в щёку, потом прижала к себе Галю, и в доме воцарились мир и покой, озвученный стуком ходиков, принесённых с чердачного схрона.

Часы с кукушкой обнаружил Рома. Когда он стал вылезать наружу, шнурок кроссовки зацепился о какую-то штуку, оказавшуюся гирькой. За первой гирькой руки наткнулись еще на другую гирьку, а когда Рома раскопал всю кучу тряпья, то Галя восторженно ойкнула при виде резного деревянного домика с маятником.

Общими усилиями часы спустили с чердака и водрузили на самый большой гвоздь посреди стены.

— Наверняка часы сломаны, — сказала мама, — исправные часы на чердак не относят.

Но о чудо: когда Рома подтянул гирьки и тронул маятник, часы пошли, равномерно поскрипывая колёсиками внутри корпуса. Правда, за час большая стрелка успевала обегать круг два раза, и поэтому кукушка выскакивала из домика в два раза чаще, чем положено. Но Роме с Галей кукушкино старание понравилось, а мама пошутила, что теперь в сутках будет не двадцать четыре часа, а сорок восемь.

«Все сегодняшние ссоры от усталости», — подумала Рита.

Она угомонила детей почти ночью, накинула на плечи куртку и вышла на крыльцо.

Повалившийся забор не мог загородить кромку ближнего леса, что виднелся наискосок через поле. На фоне тёмно-синего неба чёрной вязью выделялись верхушки елей и кружевная пена берёзовых крон. Облака стояли высоко, и по полотну небосвода катился оранжевый апельсин полной луны. Мешая яркие краски с размытыми полутонами, со стороны озера к дому ползли клубы тумана.

Подстелив куртку, Рита села на ступени и обхватила колени руками. Хотелось сидеть тут вечно, бездумно слушая соловьиную трель, которая то затихала на высоких нотах, то начинала звучать перекатами нового упоения. О том, что она не единственная полуночница, напоминал электрический свет в доме напротив, где, по словам Гриши, проживал нелюдимый старик профессор Гомонов.

За несколько дачных дней она уже успела влюбиться в старый дом со смешными секретами на чердаке, и в студёное озеро, окружённое живописным ивняком. Ей вдруг некстати вспомнилась Лина. Как она там? Что ещё отчебучивает? Говорят, есть такое выражение «педагогическая запущенность». Похоже, это и есть синоним детей-«индиго».

Она отвлеклась на шорох осторожных шагов по некошеной траве и вспомнила, что завтра с самого раннего утра запланировала покос. Подумать о привидениях и испугаться она не успела, потому что сбивчивый шёпот прошелестел:

— Я знал, что ты здесь. Можно я с тобой посижу? В такую ночь совсем не тянет спать.

Шагнувший из-за угла дома Гриша широко зевнул и сонно поморгал глазами.

— Оно и видно, что не тянет. — Рита подвинулась. — Садись. А как же мама? Не боишься?

Он поёжился от туманной сырости:

— Боюсь. Она если начнёт орать, то не остановится. Следит за мной, как за маленьким. Знаешь, вот так достало, — он чиркнул ладонью по горлу.

— А отец?

— Отец? — Гриша задумался на несколько секунд. — Папа всё время на работе. У моих предков не очень-то тёплые отношения между собой. Думаю подкопить деньжонок и съехать. Как считаешь?

— Правильно. Я в двадцать лет уже жила отдельно от родителей.

— Ну, ты небось с мужем жила.

— Да.

— А не жалеешь, что не погуляла?

Она хмыкнула:

— Нет, конечно. Да я никогда и не была любительницей погулять. Глупость сделала, что бросила учиться. Это факт. Образование надо было получить обязательно. Есть же студентки — молодые мамы, а я засела в четырёх стенах, потому что муж настаивал на карьере домохозяйки, — она вздохнула, — ну и получила в итоге кучу проблем.

Она не стала уточнять подробности, что осталась без работы и профессии, что денег хватит лишь протянуть школьные каникулы, а потом предстоит освоение новой роли, которую подсказали голуби у часовни Ксении Блаженной, и что от мысли о будущем в душу проникала лишь шаткая надежда на правильный путь.

Но Гриша не переспросил, задумчиво покачивая ногой в резиновых опорках.

Рита подумала, что здесь, в деревне, стала говорить о муже спокойно, словно бы он остался в очень далёком прошлом. Значит ли, что она простила Виктора?

— Ты куришь? — Гриша достал из кармана пачку сигарет и покрутил в руках.

— Нет, никогда не курила.

— И правильно делаешь, а то сейчас женщины все курят, смотреть тошно.

— А сам что не бросишь?

— Не хочу. Я мужик, мне можно.

Он убрал пачку обратно, и некоторое время они сидели молча, наблюдая, как на луну медленно наползает длинный язык тёмного облака. Когда луна почти скрылась, Гриша встал:

— Ну, я пойду?

— Иди.

— Можно я буду иногда заглядывать к тебе на огонёк? Не прогонишь?

Рита пожала плечами, хотя в темноте её жест навряд ли был виден:

— Приходи, если соскучишься.

— Тогда я буду скучать!

— Не могу сказать про себя того же самого, — пробормотала она вслед, уже предчувствуя, что лето скучным не будет.

«Только интеллектуально одарённая дама могла приобрести электрический триммер и не догадаться купить катушку кабеля», — скептически подумала Рита. Под вопросительными взглядами детей она положила агрегат на крыльцо и обхватила руками голову:

— И как косить, если шнур длиной с мышиный хвостик? Дом зарос травой по самые уши.

— У домов нет ушей, — сообщила Галя, — у них крыши.

— Хорошо, зарос по крышу, — согласилась Рита, — но сути это не меняет. Скоро мы заблудимся в траве и одичаем.

— Там в сарае есть такая коса, вжик-вжик, — подсказал Рома и сделал несколько движений заправского косца. — Правда, она ржавая.

Галя со вздохом посмотрела в сторону сарая:

— Вжик-вжик не получится. Кроме того, косу надо точить, я в кино видела, как по лезвию такой длинной штукой ударяют.

Бесполезная электрокосилка лежала на крыльце немым укором и красиво отсвечивала ярко-красным корпусом.

Рита встала:

— Выхода нет, пойду побираться к профессору, — она с сомнением посмотрела на калитку дома напротив, — заодно и познакомлюсь. Уж не застрелит же меня соседушка.

Глаза Ромы стали круглыми:

— Мама, я с тобой.

— И я с тобой. — Галя приняла суровый вид.

В своём стремлении защитить её дети выглядели так забавно, что Рита рассмеялась и продолжала смеяться, когда со стороны улицы раздался женский голос:

— Тук-тук-тук, к вам можно?

Они все дружно повернулись к калитке, за которой стояла пожилая женщина в ярко-зелёном сарафане в аляповатых красных розах. Одну руку она положила на штакетник забора, а другой покачивала двухъярусную детскую коляску.

Рита вспомнила, как Гриша говорил про соседку с двумя внуками, и приветливо кивнула:

— Конечно, проходите, пожалуйста.

Соседку звали Екатерина Юрьевна. Не переставая говорить, она выпустила из коляски детей, приблизительно двух и трёх лет, и те принялись с криками носиться по крыльцу и хватать всё подряд.

Спустя час Рита знала все подробности появления на свет Дани и Олеси, уяснила, где работают дочка Екатерины Юрьевны и зять, просмотрела нарисованный пальцем на коленке план квартиры и вникла в особенности кормления и пищеварения всей семьи, включая саму рассказчицу и кота породы русский сфинкс.

— А с мужем я развелась, — Екатерина Юрьевна скорбно поджала губы, — не представляю, чем я ему не угодила: обеды как в ресторане, дома всегда порядок, по выходным пироги пекла. Но он уже лет пять общается только с дочерью, а мне передаёт через неё деньги на день рождения и Новый год. Кстати, я вам сейчас расскажу чудный рецепт заливного пирога с капустой. Итак, мелко шинкуете капусту и немного бланшируете в кипятке…

Рита поняла, что у неё кружится голова, и буквально взмолилась:

— Екатерина Юрьевна, давайте с пирогами разберёмся в другой раз. Мне надо очень срочно косить, видите, как двор зарос? Кстати, у вас случайно нет удлинителя?

Краем глаза она заметила, как внук Екатерины Юрьевны с палкой в руках подкрадывается к дровянику, и мысленно похвалила Галю с Ромой, что те догадались ретироваться в дом.

— Бабах! — закричал Даня и стукнул палкой по пустому ведру. — Бабах!

Его голос перекрыли истошные вопли Олеси, которая пыталась отодрать от стены туалета кусок рубероида.

Екатерина Юрьевна вскочила:

— Даня, Олеся, осторожнее, вы можете пораниться! — Живо обернувшись, она сообщила: — Мои внуки такие любознательные!

«Стрёкот газонокосилки прозвучал бы сейчас для меня райской музыкой», — подумала Рита.

Судя по всему, соседка решила обосноваться здесь надолго. В подвесной корзине коляски рядом с пачкой памперсов просматривались баночки детского питания и заботливо завёрнутые в плёнку ломтики булки. В поисках выхода из ситуации Рита с тоской обвела глазами свой заброшенный двор с нагромождением какого-то лома в углу у дровяника и перевёрнутой тачкой без одного колеса. Сквозь тачку успел прорасти куст черёмухи — придётся рубить топором.

— Всё так запущено, что я не удивлюсь змеиному гнезду, — подумала она вслух, уже не обращая внимания на болтовню Екатерины Юрьевны, но та услышала.

— Змеи? У вас здесь змеи?! И вы молчите?! А ещё мать! — Она набрала в грудь воздуха: — Олеся, Даня, немедленно в коляску!

Если бы Рита знала, с какой скоростью гости очистят двор, то давно упомянула бы о змеях. А если они здесь и вправду есть? Как говорят, не поминай лиха, пока тихо. Она снова взглянула на бесполезную косилку и решительно повернула в сторону соседского дома.

Профессора Гомонова звали Фриц Иванович. Он был невысокий, плотный, с голубыми глазами и хохолком седых волос вокруг небольшой лысины.

В синей бейсболке с пёстрой надписью он сидел в собственноручно сколоченном кресле и читал журнал «Пионер». Пачка журналов была куплена в букинистическом магазине, и когда становилось совсем скучно, Фриц Иванович доставал старую подшивку и вспоминал, как учил русские буквы. Они казались ему нарисованными жуками, разбросанными по страницам тетради. Особенно трудно пришлось с буквами В, С, Х и Р, потому что они выглядели как латинские, но обозначали совсем другие звуки.

На родном немецком языке он умел читать с четырёх лет. Каждый день перед сном мама рассматривала с ним большие красочные книги, в которых жили волшебные сказки братьев Гримм.

Тысячи раз Фриц Иванович пытался вспомнить мамино имя — и не мог. Братьев Гримм помнил, а маму нет, как, впрочем, и отца. В мыслях мелькали мамины светлые волосы, уложенные красивым валиком, и тёплый запах сиреневых духов от её белой кофточки. Наверное, мама была красивой, хотя кто знает? Если и да, то он пошёл явно в другую породу.

В молодости, когда Фриц Иванович целыми днями пропадал на работе, воспоминания почти не тревожили, но после того как навалилось пенсионное одиночество, пережитое приходило на ум почти постоянно. Фриц Иванович с пониманием относился к своим мысленным изысканиям и даже подумывал, не начать ли писать мемуары — пусть внуки прочтут, каково пришлось военному поколению.

За размышлениями он не заметил, как уснул, и проснулся от стука в калитку — благо от предков ему достался превосходный слух.

Соскользнув с колен, журналы «Пионер» разлетелись по траве. Вошедшая женщина, извиняясь, кинулась их поднимать, и он спросонья не сразу понял, что это новая соседка.

— Простите, это я вас напугала. — Соседка протянула ему несколько журналов и улыбнулась. — Какие у вас раритеты! Жалко, что сейчас нет такого прекрасного детского журнала. Когда я была маленькой, я всегда прочитывала «Пионер» от корки до корки.

Меньше всего Фрицу Ивановичу хотелось общения, и он снова закрыл глаза, изображая, что спит. Восьмидесятилетний человек имеет право подремать на утреннем солнышке.

Учитывая пионерское чтение, наверняка соседка сочтёт его выжившим из ума стариканом. Ему стало смешно, и он едва погасил улыбку. Сквозь щеточку ресниц Фриц Иванович смутно разглядел приятное лицо в обрамлении светлых волос. Несколько секунд назад, в мечтах, он прикасался к другой женщине, от которой пахло сиренью и детством. Может быть, снова пришёл сон?

Соседка ещё раз пробормотала извинения и стала бесшумно ретироваться назад к калитке. Фриц Иванович посильнее смежил веки и даже издал несколько протяжных вздохов, настраиваясь на продолжение отдыха. Скорее всего, он сумел бы отключиться от действительности, если бы в калитку не просунулись две детские головки и взволнованный мальчишеский голос не выкрикнул:

— Мама! Он тебя не застрелил?

— Ш-ш-ш-ш. — Женщина приложила палец к губам, чтобы успокоить сына, но было уже поздно.

Фриц Иванович фыркнул, приоткрыл один глаз, потом второй и небрежно поинтересовался:

— Я должен был кого-то застрелить?

Соседка залилась краской и быстро сказала:

— Это была неудачная шутка. Дело в том, что нам очень нужен удлинитель для триммера. Мы не догадались купить и теперь не можем скосить свои заросли. Хотели у вас попросить. Ну, и заодно познакомиться. — Она сделала шаг вперёд и протянула руку: — Рита. Пока безработная.

Фриц Иванович отметил, что женщины редко обмениваются рукопожатием, и этот открытый жест ему понравился. Приподнявшись в кресле, он притронулся к её пальцам — горячим и крепким.

— Фриц Иванович Гомонов… — он помедлил, — …пенсионер.

Профессор Гомонов не любил хвастать регалиями и упоминать об Академии наук, государственных премиях и орденах. Незачем ставить себя выше других, тем более, что работал он не для карьеры, а ради искупления того ужаса, что принесли на эту землю люди в немецких касках. Он до сих пор с содроганием смотрел военные фильмы.

— А это Галя и Рома. — Повернувшись, Рита поманила к себе детей и обняла их за плечи. — Папы у нас нет, я вдова, — предвосхитила она следующий вопрос, вытекающий из проблемы с триммером.

— Понятно. — Фриц Иванович в задумчивости поправил бейсболку и перевёл взгляд на Рому. — Иди в дом, там сразу за дверью стоит бухта с кабелем — такая большая катушка. Неси её сюда.

Глаза мальчишки вспыхнули озорством. Не говоря ни слова, он стремглав кинулся выполнять поручение, а Фриц Иванович со стариковской медлительностью высвободил себя из кресла. Вообще-то он был скор в движениях, но иногда ему нравилось прибавлять себе возраста и изображать немощного старца, этакого гриба-мухомора с ядовитым характером.

Через час, выглянув в окно на стрёкот триммера, соседка Надежда Максимовна замерла на месте, а её рука с бутербродом повисла в воздухе. Нелюдимый старикан Гомонов собственной персоной ходил по двору Риты и трудолюбиво скашивал разросшиеся лопухи, а сама Рита сгребала траву и улыбалась наглой самодовольной улыбкой.

Нависая над крышей, низкое небо мягкой лапой дотягивалось до печной трубы и сулило скорый дождь. На всякий случай Фриц Иванович снял с верёвки малую постирушку в виде майки и пары носков. Стиральной машинкой он предпочитал не пользоваться, хотя она давно обосновалась в пристройке к дому, наряду с электрическим бойлером и современным душем с массажными насадками. Дом, доставшийся по наследству от мамы Веры, был капитально перестроен в конце семидесятых годов на первую большую премию за вклад в советскую науку. Три спальни: для него с женой, для сына и для дочери. Гостиная, обставленная добротной мебелью, застеклённая веранда, гараж — всё, что полагается для большой семьи с детьми и внуками. Сначала здесь было шумно, вольготно и весело. Дети бегали купаться на озеро и привозили друзей. Из города приезжали коллеги — учёные и под шашлыки с грузинским вином яростно спорили о научных открытиях и судьбах мира.

Несколько раз на даче мелькал известный бард, и тогда, сидя у костра, гости дружно пели под гитару, подстраиваясь к хриплому голосу с протяжными нотами. Жена хлопотала на летней кухне, пекла пироги, ходила в лес за ягодами, и Фрицу Ивановичу представлялось, что такое положение вещей будет продолжаться вечно, по крайней мере, до тех пор, пока его глаза смотрят на Божий свет.

Но по прошествии лет оказалось, что дача в деревне нужна только ему и молодёжь навещает родные пенаты лишь из чувства сыновнего долга.

Ни за какие блага Фриц Иванович не признался бы, что в просторном доме ему одиноко и бесприютно. Росток свежести пробился вместе с приездом Риты. Но не будешь же навязывать свои услуги.

Вытянув шею, он то и дело поглядывал в сторону новых соседей и встрепенулся, когда Рита скорым шагом пересекла дорожку между домами:

— Фриц Иванович, пойдёмте к нам обедать, я борщ сварила. Мы живём здесь уже две недели, а вы ни разу не зашли к нам дальше двора. Оцените, какой порядок навели Рома с Галей, попьём чайку, поболтаем.

В синей футболке и длинной ситцевой юбке она выглядела девушкой со старинной картинки. Профессору Гомонову доставляло удовольствие смотреть на соседку, но всё же он завернулся в плед, потому что давно уже стал мёрзнуть при малейшем похолодании, и поджал губы:

— Нет, спасибо, у меня тихий час.

«Ещё не хватало шастать по соседям, как бабка-сплетница, и хлебать борщи», — подумал он сварливо, сознательно отсекая себя от блага общения.

Дождавшись, когда закроется калитка за соседкой, он решил пойти полить редиску и лук — единственное, что росло на его грядке. Старая лейка немного подтекала. Давно пора купить новую, но всё руки не доходят. Он три раза ходил к колодцу и обратно, пока земля на грядке не стала тёмной и ноздреватой. Немного поворчав на слизняков и улиток, Фриц Иванович внезапно понял, что очень хочет борща — густого, наваристого, сдобренного сметаной, с чесночком и укропом.

Он попытался вспомнить, когда в последний раз ел домашний борщ. Получалось, что пару лет назад, ещё при жизни супруги. Дочка Варя жила отдельно и, кроме того, отвратительно готовила. Сын с невесткой служили в МЧС и постоянно мотались по стране согласно приказу. От внуков, само собой, борща не дождёшься, потому что нынешняя молодёжь предпочитает есть эти жуткие японские суши, похожие на препарированных змей, или заказывать пиццу в ближайшей к дому забегаловке.

Может, сварить самому? Наморщив лоб, Фриц Иванович припомнил, что для борща необходимо иметь свёклу и капусту. Кажется, туда кладут ещё морковь и лук. Но откуда тогда на борще появляется восхитительная золотистая плёнка с лёгким багряным оттенком?

Пытаясь отвлечься от мыслей о борще, Фриц Иванович покружил по дому и сердито сдвинул брови. С поры скудного послевоенного детства он взял за правило не давать мыслям о еде брать над собой верх. Когда он был студентом, то иногда и за целый день мог съесть всего несколько кусков хлеба с водой. Но надо было учиться, и он учился, хотя живот сводило от голода. Теперь голодная молодость вспоминается как наисчастливейшее время любви и надежды, когда в паруса мечты дул ветер перемен и впереди лежал ясный путь длиною в бесконечность.

Чтобы заглушить мечты о борще, Фриц Иванович сунул в рот лимонный сухарик и включил чайник. Нет, зря он всё-таки отказался от обеда. Маленькая тарелочка наверняка пошла бы на пользу, сбив охотку на несколько последующих лет.

Новый стук в калитку раздосадовал его смутным предчувствием разговора с несносной соседкой Екатериной Юрьевной, что сумела бы вывести из себя даже бронзового Ленина на броневике у Финляндского вокзала. А если во двор прорвутся её шустрые внуки, то, считай, день пошёл насмарку.

С выражением страдания Фриц Иванович потащился к калитке с твёрдым намерением раз и навсегда отвадить активную бабушку от визитов в его владения. Но за калиткой стояли Рома с Галей.

— Фриц Иванович, мама сказала, что борщ на столе и чтобы мы без вас не возвращались.

Он не успел опомниться, как дети взяли его за руки и потянули в сторону своего дома.

— Мама говорит, что работников надо кормить, — заявил Рома.

— Никогда не думал, что на старости лет запишусь в работники, — с напускным недовольством пробурчал Фриц Иванович, безуспешно пытаясь спрятать довольные нотки в голосе.

Поздно вечером, укладываясь спать, Фриц Иванович подумал, что иногда можно сделать человека счастливым, всего-навсего предложив ему тарелку борща с молодой крапивой и сказав пару добрых слов.

Ночью Рита проснулась от быстрой череды дробных ударов. Сначала она уловила их сквозь сон, лениво размышляя, откуда здесь взяться дятлу, но когда удары стали настойчивее, села и прислушалась. Ходики на ночь были остановлены, так что источник шума находился снаружи.

Стучали со стороны озера. Нашарив мобильник на тумбочке у кровати, она взглянула на часы. Три ночи. Бледная луна уже уходила с небосвода, уступая место лазоревой полосе рассвета. Рита зевнула. Вечером, когда дети заснули, к ней приходил Гриша, и они долго болтали на крыльце о всякой всячине. Из беспорядочного общения с соседом Рита вынесла твёрдую уверенность, что родители не должны подавлять волю своих детей, иначе они вырастают неуверенными в себе истериками.

Гриша откровенно побаивался своей матери и при упоминании её в разговоре непроизвольно изменял тембр голоса.

— Понимаешь, мама любит меня больше всех на свете, — путано объяснял он быстрым полушёпотом, — и никак не может смириться, что я уже взрослый. Представь, до десяти лет она водила меня за руку, а потом, уже в старших классах, чтобы погулять с девушкой, мне приходилось врать с три короба, что я иду на факультатив по математике или курсы английского. Мама выбирала для меня друзей, определяла, куда поступать после школы, — он поёрзал на крыльце, и Рита угадала, что он смущается, — а теперь я знаю, что она подыскивает для меня невесту! Ну не глупость ли?

— Конечно, глупость, — ответила Рита, но тут же подумала, что была бы совсем не прочь лично выбрать Роме и Гале спутников жизни. Дети — они такие наивные, такие доверчивые! И кто, как не мама, лучше всех знает, что нужно её детям! Хотя… — Она вспомнила Виктора и понурилась. Один раз она уже выбрала. Виктор был необыкновенным — красивым, лёгким, с сияющими глазами и крепкими руками.

В тот день, когда он сделал ей предложение, лил дождь. Они шли, держа вдвоём раскрытый зонт, и Виктор шутил, что теперь им не страшен любой ураган.

Стряхивая возникшую в душе боль, Рита прикоснулась к рукаву Гриши:

— У тебя есть девушка?

Он несколько секунд помолчал, словно бы раздумывая, можно ли доверить постороннему свою тайну, а потом кивнул:

— Есть. Точнее, я надеюсь, скоро будет. И знаешь что?

— Что?

— Я уверен, что мама придёт от неё в ужас.

Стук у озера прекратился, но едва Рита юркнула под одеяло, возобновился с новой силой. Она попыталась отвлечься и не обращать на него внимания, но помимо её воли мозг продолжал фиксировать удары: тук-тук-тук-тук.

Нельзя сказать, чтобы звук был громким. Совсем нет! Дети даже не проснулись, но Рите он мешал, как комар над ухом. Если бы его можно было так же легко прихлопнуть!

Накинув халат, она сходила на кухню и попила воды, затем заглянула к детям: Рома спал, обняв свою плюшевую собаку, а Галочка причмокивала губами во сне.

Тук-тук-тук-тук.

«Будь неладен тот, кто не даёт спать среди ночи!» — мысленно пожелала Рита труженику молотка и топора. Он как будто бы подслушал её мысли, потому что немедленно наступила тишина, разбавленная скрипами и шорохами деревенского дома.

Занавесок в Ритиной спальне ещё не было, поэтому утреннее солнце разбудило её в шесть часов утра. Она вспомнила, что в доме заканчиваются продукты, поэтому сегодня надо обязательно сходить в посёлок за железнодорожной станцией, а это около пяти километров! Ну да ничего, за последний год она привыкла бегать с работы на работу. Рому с Галей вполне можно оставить одних на пару часов, в крайнем случае можно попросить Фрица Ивановича присмотреть за ними. Подумав о Фрице Ивановиче, она улыбнулась. Поев борщ, он очень трогательно поцеловал ей руку и торжественно пригласил заглядывать к нему без церемоний.

Пойти, что ли, искупаться? Говорят, ранним утром вода превращается в парное молоко.

Распахнув дверь, она шагнула в румяное деревенское утро, пахнущее скошенной травой и цветущим лугом. Господи, какая благодать! Рита вспомнила ящик с записочками для Ксении Блаженной и себя — униженную и несчастную. А ведь в записке она просила совсем о другом!

Но она всё равно поняла: Ксения вняла молитвам от неё, простой и грешной! От поднявшейся в душе благодарности захотелось взлететь над землёй или закричать от радости, и она побежала к озеру по промятой стёжке с бриллиантами росы на листьях лопухов.

Через заросли кустов смородины на соседнем дворе она увидела Василия Константиновича и помахала ему рукой. Тот кивнул и сел в машину. Через несколько секунд тишину всколыхнул урчащий звук двигателя и затих в глубине леса. Рита взбежала на пригорок, откуда начинался спуск к озеру. В первый момент она заметила какие-то изменения у берега, но не поняла, в чём суть, и только оказавшись почти у воды, сообразила, что вместо переломанных мостков со стороны их дома тропинка утыкается в крепкий помост из новых досок, сколоченный, видимо, нынче ночью.

Спасением от стресса казались сигарета, чашка чёрного кофе и Интернет.

Надежда Максимовна была так взвинчена, что расплескала часть кофе на стол. Взяв тряпку, она ожесточённо завозила по поверхности, кляня на чём свет новую соседку. Давно она не испытывала такого острого чувства унижения и беспомощности, как вчера, когда муж привёз упаковку досок и стал сколачивать для соседки мостки на озере. Рано утром он вместе с Гришей уехал в город, оставив её метаться от ярости, как ополоумевшую кошку в запертом подвале. Чувствовал небось, что задержись хоть на минуту — и скандала не избежать.

От тяжёлой ненависти к соседке у Надежды Максимовны немел язык и стыли ноги. Щелчком она выбила сигарету из пачки и глубоко, до боли в лёгких, затянулась дымом.

Нужная кнопка на планшете нажалась не сразу, и едва на панели нарисовался значок Интернета, отбарабанила пальцем по клавишам:

«Помните, я вам писала про новую соседку?»

Долго ждать не пришлось, и по экрану немедленно поползли отклики:

«Конечно, помним, Розовая Орхидея, что произошло?»

«Всё оказалось в сто раз хуже, чем я предполагала, — отстучала Надежда Максимовна. — Представляете, соседка открыла у себя в доме бордель, и местные мужики, включая моего мужа, уже успели там побывать».

Немедленные отклики защёлкали по экрану, подобно горячим пулям:

«Да ты что! Надо бороться. Мы с тобой!»

«Убить гадину!»

«Куда смотрит полиция?!»

Надежда Максимовна отхлебнула кофе и снова припала к клавиатуре.

«Представляете, дошло до того, что к соседке стал захаживать даже восьмидесятилетний дед из дома напротив! Дети брошены, носятся по участку сами по себе, а она с мужиками тусуется!»

«Орхи, ты должна что-то предпринять! — отозвалась верная Морковка. — Так дело может и до наркотиков дойти».

Надежда Максимовна на секунду задумалась и написала:

«Не удивлюсь, что так оно и есть, потому что признаки налицо».

Она стряхнула пепел в глиняный горшочек, приспособленный под пепельницу, и посмотрела в сторону соседского дома. Рита доставала воду из колодца, и Надежду Максимовну снова кинуло в жар. Успокоиться не удавалось. Когда на лоб упала спутанная прядь волос, она вспомнила, что сегодня ещё не расчёсывалась. Немудрено после бессонной ночи под перестук молотка.

«Это ведь Васька назло мне сделал! — осенила её горькая мысль. — Я на него всю молодость угробила, пироги пекла, ребёнка воспитывала, на машину копила! Да он без меня давно спился бы!»

В ожидании моральной поддержки она кинула взгляд на монитор, где высветилось новое сообщение, на сей раз от Садоводочки:

«Орхидея, твой долг спасти детей этой развратницы. Такие женщины не имеют права называться матерями».

Вот оно! Эврика! В нервном возбуждении Надежда Максимовна резко встала и заходила по комнате, сшибая стулья. Машинально поправила салфетку на комоде, задёрнула занавеску.

А что, если… Вроде бы у одной из форумчанок есть знакомые в местных органах власти.

Она залпом допила чашку кофе. Ход мыслей, получивший нужный толчок, закрутил в мозгу шарики и ролики, генерирующие новые идеи. Надежда Максимовна хрипло засмеялась. На работе она всегда умела прижать к ногтю молодых выскочек, а уж эту вертихвостку и подавно выживет. И снова будет пустовать соседский дом, и никто не будет орать за забором, и ветер станет гулять в разросшихся кустах на некошеном дворе, а сколоченные мужем мостки постепенно придут в негодность.

В деревне продукты приобретали свойство стремительно заканчиваться. Несколько раз в день в дом заскакивали Рома с Галей и требовали хлебушка. Галя поливала хлеб подсолнечным маслом и солила, а Рома мазал творогом и посыпал сахаром. Роль холодильника в доме исполнял допотопный «Морозко», способный вместить содержимое одной сумки. По ночам по неизвестной причине на холодильник нападала лихорадка, и его начинало легонько потряхивать, как при местном землетрясении.

Чтобы сохранить свежим суп или кашу, они с детьми догадались ставить кастрюльку в ведро, а ведро наполовину погружать в колодец. Гвоздь на край колодца прибил Рома, а верёвку к ручке ведра привязала Галя.

Великодушный Фриц Иванович предлагал воспользоваться его холодильником, но Рита стеснялась навязываться. Хватит того, что Фриц Иванович по первой просьбе всегда приходил на помощь: и траву выкосил, и калитку подбил, и подсказал, как лучше растапливать плиту, с которой поначалу было много возни.

За прошедшее время Рита уже трижды ходила в посёлок за хлебом, мясом и молоком. Несколько километров туда, несколько обратно под плавный ход будничных мыслей. Надо сказать, что в местном сельпо ассортимент почти не уступал городскому. Но сегодня идти за продуктами категорически не хотелось. Опустившись на крыльцо, она прикинула, сможет ли протянуть на тушёнке с гречкой. Получалось — сможет, но завтра утром детей всё равно надо кормить полноценным завтраком, а он по щучьему велению не появится. Наверное, стоит приобрести велосипед. Рита удивилась, как ей раньше не пришла в голову такая элементарная мысль. И дети могли бы кататься. Она прикинула в уме баланс средств и решила, что на самый дешёвый велосипед выкроит нужную сумму.

«Знал бы Витя, как трудно приходится…» Она оборвала фразу на середине. Память о муже саднила болью, потому что образ Виктора заслоняла фигура той женщины, что стояла на кладбище с цветами в руках. Рита снова сделала попытку его простить и снова не смогла. Так повторялось каждый раз изо дня в день. Воспоминание о муже тянуло за собой сеть мыслей, в которой она барахталась, как пойманная рыба.

Из-за кромки леса разгоралась заря, и небо отливало розовым перламутром. Рита стала смотреть, как с дерева на дерево порхают дрозды, и без всякой связи с птицами вдруг подумала: а Ксения Блаженная простила бы её мужа? Наверное, она молилась за всех: и правых, и виноватых. И от пришедшего на ум ответа почувствовала, как лёд в её сердце дал тонкую трещинку.

Велосипед приобрели к полудню. Ради покупки Рома и Галя увязались за ней в посёлок, и как Рита ни уговаривала их остаться дома, дети не соглашались ни в какую.

— Мама, вот увидишь, я не буду жаловаться на усталость, — твёрдо произнёс Рома, и его серьёзный взгляд дал понять, что он сдержит слово при любых обстоятельствах.

— Если Рома пойдёт, то и я пойду, — заявила Галя с такой решительной интонацией, что Рите невольно пришлось согласиться.

Она подумала, что обратную дорогу дети смогут попеременно ехать на велосипеде. Глаза Ромы уже сияли от предчувствия новых приключений, и первую половину пути дети смеялись и болтали, пока мимо не промчалась машина соседки Надежды Максимовны.

— Мама, смотри, соседка тоже едет в посёлок! Если бы это был Фриц Иванович, он бы нас подвёз! — воскликнул Рома.

Он едва не подпрыгнул от радости, когда машина остановилась, взметнув столб пыли. — Ура! Что я говорил! Сейчас нас подвезут!

Соседка ждала их посреди дороги, одной рукой опершись о капот машины. Она была одета в джинсы с вышитым узором и пёструю кофточку.

Сегодня они ещё не виделись. Рита хотела поздороваться и поблагодарить её за новые мостки на озере, но Надежда Максимовна не дала ей заговорить. С перекошенным от ненависти лицом она подошла почти вплотную. На загоревших скулах выделялись два красных пятна.

— Вот что я тебе скажу. — Тяжело дыша, Надежда Максимовна упёрла в Риту тяжёлый взгляд. — Если я ещё раз увижу около тебя своего мужа или сына… — Она сделала глубокую паузу, во время которой сжимала и разжимала кулаки, словно хотела броситься в бой, — если увижу, то все волосы повытаскаю. Столько лет спокойно жили, и нате вам — принесла нелёгкая весёлую вдовушку!

— Вы с ума сошли, — сказала Рита. Она обняла за плечи прижавшихся к ней детей и не знала, что лучше делать в данной ситуации — оправдываться или молчать. — Как вам не стыдно говорить такие глупости, да ещё при детях?!

— Стыдно?! Мне стыдно?! — Щёки Надежды Максимовны окрасились в бордовый цвет. — Люди добрые, вы посмотрите, какую она из себя невинность разыгрывает! Она по мужикам шляется, а мне должно быть стыдно! От таких, как ты, детей надо отбирать и в детдом отдавать!

Рита почувствовала, как хрупкие плечики Гали и Ромы дрогнули под её ладонями.

«Если она сейчас не замолчит, я её ударю», — подумала она, с трудом подавляя приступ гнева. От поднявшегося в груди жара дыхание стало быстрым и лёгким, словно бы она приготовилась пробежать стометровку. У неё так частило сердце, что отдавало в виски.

Ради детей скандал необходимо было прекратить, причём немедленно. В то время как соседка визжала что-то нечленораздельное, Рита попыталась собраться с мыслями, но в голове было пусто и гулко.

Она посмотрела на побледневших детей и постаралась сказать спокойным тоном:

— Дети, пойдёмте за велосипедом, пусть Надежда Максимовна успокоится. Наверняка, ей скоро станет стыдно за своё поведение.

— Таким не бывает стыдно, — прошептала Галя, с опаской глянув туда, где стояла орущая соседка.

— Всем бывает, — отрезала Рита.

Она почти бегом уводила детей прочь, чтобы они не слышали тех гадостей, что лились им вдогонку.

Несмотря на купленный велосипед, день, так радостно начавшийся, был безнадёжно испорчен тенью скандала. Домой они не шли, а плелись, натужно стараясь избегать упоминания о безобразной сцене. И лишь на подходе к Пустошке Рома воинственно сузил глаза:

— Мама, я пойду и скажу этой тётке, что она дура!

Рита остановилась:

— Рома, ни в коем случае! Нельзя связываться с человеком, не способным к нормальному общению. Ей нужен врач и успокоительное лекарство.

Острыми пальчиками Галя взялась за её рукав и сильно дёрнула:

— Мама, давай прямо сейчас уедем отсюда и продадим дом. Я больше не хочу здесь жить.

Они оба были как туго скрученные пружинки, её дети, и Ритино сердце разрывалось от любви к ним.

— Родные мои, — сказала она ровным голосом, чтобы разрядить обстановку, — мы никуда не будем уезжать и никому не позволим испортить нам лето. — Стоя напротив, Рома и Галя насупленно слушали и молчали. — Подумайте, что получится, если из-за каждого плохого человека мы будем бегать с места на место? Сегодня у нас один сосед, завтра другой. А помните, какая бабушка жила у нас на первом этаже? Ну та, что сыпала соседям мусор на коврики?

Оба кивнули.

— Ещё она выкидывала из окна кошачий туалет, — вспомнила Галя.

— А меня оттолкнула от лифта, — добавил Рома.

— И что? Нам надо было уехать из собственного дома? Нет, конечно. Все соседи её терпели, а Лидия Ивановна с третьего этажа даже приносила ей продукты из магазина.

Рома посопел:

— А я однажды помог ей спуститься с лестницы.

— Ну вот, видишь! — обрадовалась Рита. — Значит, ты оказался мудрым, добрым и сильным.

А скандальные и злые люди, — она задумалась, — для того, чтобы научить нас терпению. Плохая соседка — не слишком большая беда, особенно если не обращать на неё внимания. Главное, что мы с вами вместе, что небо синее, что облака летят, что светит солнце и поют птицы, и мы купили велосипед. Вот увидите — через много лет вы вспомните этот день и улыбнётесь. Правда-правда. Запишите где-нибудь мои слова.

Они снова двинулись в путь, но через некоторое время Рома покачал головой, словно бы решая про себя важную задачу, и сказал как отрезал:

— Но этой швабре я не стану помогать спускаться с лестницы.

— Дети, давайте пойдём купаться в сосновый лесок! — предложила Рита, когда заметила, как Галя выложила на кровать свой купальник, а Рома, прыгая на одной ноге, натягивает плавки в виде шортиков.

После ссоры с соседкой Рита избегала ходить к озеру и всё время была начеку, чтобы Галя и Рома ненароком не воспользовались новыми мостками. Неизвестно почему, но она чувствовала себя так, словно что-то украла, и никак не могла отделаться от этого ложного чувства стыда за несделанное. Интересно, а та женщина с кладбища, что увела её Виктора, маялась совестью, переживала или жизнь во лжи считала нормой?

— Ура, в лесок! — выпалил Рома.

— В прошлый раз нас там заели слепни, — заметила Галя и, посмотрев понимающим взглядом в окно, добавила, — но в леске всё равно лучше, чем здесь, — у нас тины полно.

Тины у мостков не водилось, поэтому Рита расценила реплику, как поддержку. Но в леске и вправду было приятное местечко.

Гуляя по окрестностям, они набрели на чудный песчаный откос, поросший соснами, и купались там среди звёзд белых лилий и стаек любопытных мальков, жадных до хлебных крошек. Галя не очень любила плавать, и, окунувшись один раз, обычно сидела на берегу и плела венки из кувшинок, а Рома плескался в своё удовольствие до тех пор, пока его силком не выгоняли из воды.

Когда сквозь зелёную изгородь у дома мелькнул силуэт соседки — та поливала из шланга альпийскую горку, Рита подумала, что тяжело жить рядом с ненавистью. Это как носить в кармане горящий уголёк. Рано или поздно он всё равно прожжёт дырку.

Не сговариваясь, она вместе с детьми старательно делала вид, что Надежды Максимовны не существует, и иногда им удавалось отрешиться, хотя Рита обратила внимание, что, выходя во двор, Галя и Рома держатся настороже и при появлении Надежды Максимовны переносят игры в дом. Да и сама она лишний раз старалась не показываться, а заглядывая к Фрицу Ивановичу, постоянно чувствовала себя под прицелом недобрых глаз.

Как-то раз, примерно через неделю после инцидента, она позвонила Арине и спросила, что она знает про соседей слева.

— Это про Надежду, что ли? — уточнила Арина.

— Ну да, про неё, — призналась Рита, — мы тут немного поссорились. Точнее, она со мной поссорилась.

— Та ещё змея. — Арина засмеялась коротким сухим смешком. — Мы в этот дом редко заезжали, так что я её всего несколько раз и видела, но по перекошенной роже я сразу поняла, что это за штучка. Таких стервоз надо в подрывники отправлять, чтоб динамит экономить, они одним взглядом, что хочешь взорвут. — В трубке послышалось шуршание целлофана конфетного фантика. — Знаю только, что дачу покупали ещё родители Василия, как его… забыла отчество.

— Константиновича, — подсказала Рита.

— Он вроде бы ничего мужик, приветливый, интеллигентный. Удивляюсь, как он с такой женой столько лет прожил. А другой сосед — фриц, то есть немец, — поправилась Арина, — он живёт в деревне дольше всех, потому что дом достался ему от матери.

— Надо же, немецкие крестьяне в такой глуши, — удивилась Рита, потому что среди исконных русаков одна немецкая семья выглядела необычно. Как правило, немцы селились колониями.

— Да вроде бы мать его была русская. Мне бабка что-то рассказывала, но я забыла, у меня и без него есть, над чем подумать. Я тут новый лак для ногтей раздобыла — закачаешься. Одна фирма из Израиля возит. Эффект драгоценного камня. Представляешь, ногти словно бы из камня выточены. Хочешь — из оникса, хочешь — из малахита, но самое крутое, конечно, авантюрин с золотыми блёстками.

Рита взглянула на свои пальцы с обломанными ногтями и вздохнула:

— Представляю, шикарно.

— Вот-вот! Приедешь — приходи на маникюр.

— Обязательно.

Когда Рита с детьми вышла на просёлочную дорогу, лес уже истомился от полуденного зноя. Ветер стих и редкими порывами лениво перебирал кроны деревьев. Стрекотали кузнечики, летали бабочки, тонко и пряно пахло от жёлтого поля цветущей сурепки. Рома с Галей попеременно ехали на велосипеде, и их беззаботная болтовня добавляла в картину мироздания полноту любви и неги.

Примерно на половине дороги Рома расслышал какой-то странный звук, похожий на звук лопнувшей струны или разбитой банки.

— Мама, там кто-то есть!

Рита остановилась и прислушалась к щебету птиц.

— Тебе почудилось. — Она посмотрела на Галю.

Та пожала плечами:

— Я тоже ничего не слышала.

Приоткрыв рот, Галя на несколько секунд замерла, а потом округлила глаза:

— А вдруг там слон?

Рома фыркнул:

— Сама ты слон. Помнишь, Фриц Иванович говорил, что здесь водятся кабаны?

— Мы точно не станем охотиться на кабана, — с твёрдостью в голосе заявила Рита. — И если он действительно поблизости, то нам стоит пошевелить ногами.

— Нет, мама, — Рома слез с велосипеда и отдал его Гале, — надо посмотреть. Я точно слышал. Так иногда малыши в колясках плачут.

Он перепрыгнул через канаву у обочины и исчез в кустах с такой скоростью, что Рита не успела охнуть.

— Рома, вернись! Рома, я с тобой!

— Мама! — Ромин голос захлебнулся от ужаса: — Мама, мамочка, Галя, идите сюда!

Рита понеслась через кусты, не разбирая дороги, по ногам хлестало крапивой.

— Рома! Что случилось?!

Чуть впереди бежала Галя, и краем глаза Рита держала её синюю футболку в поле зрения.

Рома был под тонкой берёзой. Ссутулив плечи, сын сидел на корточках, и Рите показалось, что он держится за живот.

— Ты упал? Ударился?

Он повернул к ней бледное лицо, искажённое отчаянием:

— Мама, смотри!

Между ладоней Рома держал собачью мордочку с налитыми кровью глазами. Чёрно-белый пёс едва дышал. Привязанный к дереву за поводок, сейчас он больше походил на изодранную чёрно-белую меховую рухлядь, выброшенную хозяевами за ненадобностью. Видимо, пёс так долго находился без еды и воды, что уже не мог шевелиться.

— Мама, он живой!

Галя тихонько ойкнула:

— Собаченька! Кто тебя так?

Она заплакала горько и безнадёжно.

— Мы постараемся его спасти, — хрипло сказала Рита.

С яростным остервенением она принялась отвязывать поводок от дерева, но туго затянутый узел ломал в кровь ногти и не поддавался. Она дёргала и дёргала прочную кожу, пока Галя не воскликнула:

— Смотрите, поводок можно отстегнуть от ошейника!

Тугой карабин с трудом отщёлкнулся. Рита подняла пса на руки. Размером он был как две кошки, но от истощения почти не имел веса. Рита посмотрела на детей:

— Его надо напоить. Пока я выбираюсь через канаву, бегите вперёд, достаньте из сумки воду.

Сейчас она молила только о том, чтобы несчастное животное не умерло у неё на руках и чтобы у него осталась хоть малая толика сил победить смерть.

Обратную дорогу к дому они преодолели почти бегом, сделав пару остановок, чтобы влить собачке в пасть немного воды.

Каждый раз, когда вода попадала ему на язык, собачьи веки подрагивали.

Галя лепетала:

— Мамочка, помоги ему, ты же всё можешь!

— Поможем, вылечим, — коротко утешала детей Рита, задыхаясь от быстрой ходьбы, и сама не верила своим словам, потому что измученного пса могло спасти только чудо.

У опушки леса они лицом к лицу столкнулись с Надеждой Максимовной. Заметив пса, та выразительно фыркнула, а Рита вдруг поняла, что в свете того зверства, что сделал с собакой какой-то садист, соседкин скандал выглядит безобидно, по-домашнему. Ведь не убила же она никакую живую тварь, не искалечила. Вот и кот у неё есть, и птичек подкармливает, цветы любит. Мало ли на кого какое помрачение рассудка найдёт, пусть пустые слова улетят, как ветер в поле, главное, не обращать на них внимания.

В доме их встретила прохлада, и Рита обратила внимание, что у пса шевельнулись ноздри.

— Ну вот и пришли. — Она опустила свою ношу на кушетку и облизала пересохшие губы. — Рома, принеси коробку с аптечкой. У меня там были ампулы с витамином С. Это немного поддержит собачье сердце.

Она брала с собой лекарства на все случаи жизни. Удачно, что пригодилось.

От укола собачье тельце даже не вздрогнуло.

«Всё. Конец», — с упавшим сердцем подумала Рита и удивилась, когда внезапно пёс подтянул лапу и сделал попытку поползти к тарелке с водой, которую успела принести Галя.

— Мама, он оживает, — прошептал Рома.

Рита подняла голову, встретившись взглядом с Фрицем Ивановичем. Она и не заметила его прихода.

Фриц Иванович покачал головой:

— Я бы с этим живодёром сделал то самое, что он с собакой.

— Хуже фашиста, — сказала Рита, увидев, как лоб Фрица Ивановича прорезала болезненная складка.

Фриц Иванович не знал точно, но хранил уверенность, что его отец был фашистом. От этой мысли перехватывало дыхание и становилось стыдно и муторно. Отрывочные воспоминания, похожие на обрывки киноленты, крутили в памяти кадры высокого мужчины в чёрной форме и руку, вскинутую в нацистском приветствии: «Хайль Гитлер!»

Женщина в светлом платье, наверняка мама, смеялась, когда он, Фриц, тоже вытягивался в струнку и поднимал вверх напряжённую ладошку:

— Зиг хайль! Зиг хайль!

— Видишь, у нас растёт хороший сын!

Потом плёнка рвалась и продолжалась на эпизоде, где в подвале на длинных скамейках молчаливо сидели люди и прислушивались к шуму наверху. Кажется, там было холодно, душно и плакали дети. По кирпичной кладке тоже сочились слёзы, крупные и чистые.

Ему очень хотелось плакать, но мама сказала:

— Ш-ш-ш. Молчи. Настоящие немцы сейчас не плачут, а сражаются за родной фатерлянд.

Почему-то потом, когда другие немецкие слова выскочили из головы, «фатерлянд» накрепко засел в мозгу видениями чудесной страны с домами под черепичными крышами и трубным гласом органной музыки, витавшей вокруг цветных витражей.

Ещё на одном клочке памяти запечатлелась просторная комната с накрытыми столами. На столе красиво разложена еда в тарелках и искрится хрусталь бокалов. Звучат музыка и женский смех, пахнет духами, выстукивают вальс каблучки и сливаясь в хор, голоса кричат:

— Дойчланд, дойчланд, юбер аллес!

И лишь однажды ему привиделась длинная колонна оборванных людей с замкнутыми лицами. В окружении овчарок их гнали по чистенькой улочке с геранями на окошках, и чтобы пропустить пленных, прохожие жались к стенам. Наверное, тогда он сжимал в руке какую-то игрушку, потому что эпизод вернулся в память при виде деревянного грузовичка на верёвочке.

Отрешаясь от горьких мыслей, Фриц Иванович потёр лоб и улыбнулся. Позднее, в конце сороковых, они вместе с другом Петькой забрались на дерево в палисаднике и, вспугивая ворон, в две глотки орали:

— Хенде хох! Гитлер капут!

Под тощим грузом из мальчишек послевоенного времени хрупкий ствол яблони стоял недвижимо, но им всё равно было страшновато и весело до тех пор, пока матери не согнали их.

— Фриц Иванович, подержите, пожалуйста, чашку с бульоном, — попросила Рита, и в руках Фрица Ивановича оказалась кружка в оранжевый горошек, — я попробую подкормить собаку из шприца.

Фриц Иванович дождался, когда шприц наполнился, и поставил чашку на стол.

— Вашей собаке нужен ветеринар. Я знаю хорошего доктора.

— Но я не могу отлучиться, а детей одних не пущу. — Рита показала рукой на распростёртое тельце: — Мало ли что может произойти.

По незаконченной фразе Фриц Иванович догадался, что она не хочет оставить детей один на один с приближающийся смертью, путь даже и собачьей.

— Я привезу врача.

— Вы? — Рита неуверенно засопротивлялась: — Но до посёлка далеко идти, да ещё по жаре.

— Я и не пойду. Я поеду.

— У вас есть машина? Я не видела.

Входя в роль вредного старикашки, Фриц Иванович едко пробрюзжал:

— А как я, по-вашему, сюда добираюсь? На помеле?

Подумав, что если собака в агонии, то стоит увезти отсюда детей, он посмотрел на Галю и Рому:

— Давайте, ребятня, собирайтесь со мной. Искать ветеринара втроём сподручнее.

Ветеринаром оказалась крупная женщина с огромными ручищами и трубным голосом. Она была одета в странное сочетание камуфляжной робы и шёлковой юбки в бархатных цветах. От её могучих шагов по старому дому рассыпался стук, наподобие ударов молота о деревянную бочку.

— Где больной? — Доктор шмякнула на стол увесистый чёрный чемодан с потёртыми краями, пахнущий лекарствами и навозом. — Быстро показывайте, а то у меня корова вот-вот отелится. Некогда рассусоливать. Если бы не дядя Фриц, то я бы не поехала. — Она оглянулась на Фрица Ивановича, смиренно стоявшего рядом с Ромой и Галей.

Рита указала на кушетку:

— Вот, собака, то есть пёс, мы нашли его в лесу привязанным за ошейник.

— Да уж знаю, мне дядя Фриц рассказал, — с треском кастаньет ветеринар распахнула чемодан и выудила систему для капельницы, — сейчас мы вашу животинку подлечим немного, потом дам рекомендации, а дальше уж сами-сами.

У меня корова телится. — Она вздохнула. — Нынче много отёлов. Слава Тебе, Господи, люди стали скотину держать. Кстати, если будете брать молоко, то в магазине не советую — там одно порошковое. Лучше у хозяек спросите. Вон, хоть у Светки Мироновой, что возле поссовета живёт. Она трёх коров держит и двух бычков. Причём одна корова — голштинская, а это вам не фунт изюма!

За разговором доктор успела сделать пациенту пару уколов в холку и достала пузатую бутылку физраствора:

— Сейчас ему станет полегче. Но пока еды не давайте. Утром сварите на бульоне жидкой овсянки, но только пару ложек, не больше. И кормите понемногу, чтоб заворота кишок не было. — Она ловко ввела в собачью вену толстую иглу: — Собака молодая, год, не больше. По сути, щенок ещё. Будем надеяться на лучшее.

Ночь прошла почти без сна. Часы стучали, в окне дома Фрица Ивановича горел свет, дети поминутно вскакивали, чтобы проведать собаку, а Рита сидела, караулила капельницу и думала, что в череде разных ночей эта ночь обязательно запомнится острыми чувствами сострадания и любви, от которых на душе сейчас и больно, и радостно.

На третий день пёс самостоятельно вылакал полную мисочку жидкой кашки. Он был тощий и дрожал, когда его гладили по спине с торчащими косточками, а если кто-то резко поднимал руку, то пёс испуганно втягивал голову, ожидая удара.

«Зимой, когда несчастья сыпались одно за другим, я была похожа на эту собаку», — подумала Рита.

Протянув раскрытую ладонь с крошечным кусочком колбаски, она дождалась, пока пёс слизнул лакомство, и посмотрела на детей.

— Пора назвать нашего молодца, как вы думаете? Я предлагаю кличку Ушастик, потому что у него уши, как у спаниеля, или Пёстрик из-за чёрно-бело-рыжей шкурки.

— Ты что, мама? Мы назовём его Верный, — сразу же отозвался Рома.

Он сидел около пса как приклеенный, с перерывами на еду и сон.

— Нет! — решительно отмела варианты Галя. — Мы назовём его Огурец.

— Как? — Рита и Рома переглянулись. — Что ты сказала?

— Огурец! — довольная эффектом Галя прошлась по комнате и осторожно прикоснулась пальцем к собачьей шёрстке. — Потому что он у нас молодец, как солёный огурец. Разве не так? Так!

Крыть было нечем.

— Но это же… — начала было Рита, но Галя пресекла всякие попытки к сопротивлению.

— Огурец! — она повернулась к брату. — А ты, Ромочка, разве забыл, как выпросил у меня игровую приставку и сказал, что за это уступишь мне в споре? Помнишь?

Рома покраснел:

— Так это давно было.

— Ну и что, что давно? Надо уметь держать слово.

Рома изобразил улыбку:

— А я и держу. Огурец так Огурец. Если подумать, то хорошее имечко. Прикольное.

Сам Огурец в это время лежал у мисочки и переводил глаза с одного на другого, словно пытался сообразить, откликаться на новое имя или нет. Но, видимо, решил вопрос положительно и слабо тявкнул.

— Видите! — торжествующе провозгласила Галя. — Огурец согласился. Пойду расскажу новость Фрицу Ивановичу.

— И заодно пригласи его на ужин, — выкрикнула вдогонку Рита, — скажи, что у нас тушёная капуста с сосисками.

Сквозь окно она заметила, как колыхнулись кусты и из них выглянуло лицо Гриши. Жестом он как бы спросил: «К тебе можно?»

Рита меньше всего желала ещё одной стычки с дикими обвинениями в свой адрес, поэтому отрицательно покачала головой: «Нет, я занята». — «Ну, пожалуйста, — он умоляюще сложил руки и изобразил несчастный вид, — мне очень, очень надо. На одну минуточку!» — Гришин палец прочертил дугу вокруг горла, изображая, до какой степени ему необходимо повидаться.

Воровато оглянувшись, не видит ли мать, Гриша одним махом преодолел расстояние от забора до соседского дома и только на крыльце почувствовал, как спадает напряжение, которое не отпускало в последние дни. Если бы мать засекла, то крик поднялся бы до небес. С тех пор, как отец сколотил для Риты новые мостки на озере, находиться в семье стало совершенно невыносимо. Отец молчал, мать то орала, то швыряла вещи, то принималась яростно отбивать сообщения на мониторе планшета. Чем она делилась с подругами по Интернету, Гришу не интересовало, но её лицо багровело и приобретало пугающее выражение злобы и ненависти.

«И зачем только они поженились? — думал он с тоской, глядя на родителей. — Неужели и у меня будет так же — каждый сам по себе или, того хуже, наперекор друг другу?»

Напрягая память, он честно попытался вспомнить моменты семейного согласия, но не мог, как ни старался. В мыслях крутились какие-то бессмысленные ссоры, сухие слова отца и горячие, как оплеухи, реплики матери. Она всегда была всем недовольна.

— Рит, скажи, а ты любила мужа?

Он пристроился за кухонным столом и стал смотреть, как Рита моет посуду в тазике с тёплой водой.

От вопроса её руки на миг замерли, но потом снова замелькали по кругу, обводя дно тарелки.

— Любила. Очень.

— А вот если бы он сделал что-нибудь, — подбирая слово, он прищёлкнул пальцами в воздухе, — ну, такое… не очень хорошее, ты могла бы его простить? Ведь любовь — это прощение. Разве не так?

— Наверное так. — Она вздохнула. — Знаешь, Гриша, ты сейчас сказал очень важные слова.

— Важные для кого? — Он подпёр кулаком щёку и посмотрел в окно на разгорающийся закат.

— Для меня. — Рита стряхнула капли с тарелки и протянула ему полотенце: — Раз уж напросился в гости, то вытирай.

Он послушно завозил полотенцем по тарелке, подумав, что со стороны они сейчас представляют семейную идиллию: женщина моет посуду, мужчина вытирает, на кушетке сопит собака, а чуть поодаль двое детей увлечённо вырывают друг у друга блокнот с рисунками.

— Расскажи мне про своего мужа. — Он сам не знал, зачем это попросил.

— Нечего рассказывать. — Ритины глаза внезапно похолодели. — Виктор был спортсмен, часто ездил на сборы, привозил призы, ну а мы его ждали. Кстати, Гриша, ты говорил, что тебе очень нужно к нам по делу. О чём речь?

Рита составила тарелки в стопку и пошла к буфету, выстеленному куском полосатой клеёнки с неровно обрезанным краем — работой Ромы.

Гриша поёрзал на стуле, собираясь с мыслью, и протянул:

— Понимаешь, тут такое дело. В общем, можно к тебе на несколько дней приедет одна девушка?

Рита удивлённо глянула в его сторону:

— В смысле?

— Ну, вроде бы как она твоя подруга. Хотя на самом деле она моя подруга. Просто мы хотим погулять вместе, а у меня мама. Вот. Ты не думай, она тебе помогать будет, она знаешь какая! Всё умеет! У неё всё в руках горит.

Он выпалил фразу на одном дыхании и замер, ожидая ответа.

— То есть ты предлагаешь мне обманывать твоих родителей?

— Нет! — Он едва не подпрыгнул. — Я прошу приютить девушку. Мало ли откуда она пришла?

Может, заблудилась. Ты что, выгонишь человека на улицу?

Рита усмехнулась и отзеркалила его просьбу:

— Вот сам и юти. Ты что, выгонишь человека на улицу?

Он понурил плечи:

— Я — нет, не выгоню, а мама запросто. Ты не представляешь, какой она кремень. — Подняв глаза к потолку, Гриша обозрел лампу под абажуром из выцветшего пластика и на одной ноте почти беззвучно простонал: — И как только отец её терпит? — Нервным жестом он потёр переносицу. — Вот ты, например, совсем не красавица.

— Спасибо, — хмыкнула Рита.

— Нет, правда. Ты симпатичная, но не красавица. Обычная женщина. Но рядом с тобой уютно и спокойно. Смотришь на тебя и понимаешь — идеальная жена и друг. Ты, вон, даже старикана Фрица приручила. И папа мой тебе мостки всю ночь колотил.

Рита нахмурилась, но Гриша не заметил и продолжал разглагольствовать.

— А с мамашей моей как на вулкане — не знаешь, когда лаву выбросит. Ей всегда надо быть главной. Всегда! Даже если она в корне неправа.

— Знаешь, давай мы не будем обсуждать твою маму, — оборвала его Рита, — я бы не хотела, чтобы мои дети рассказывали посторонним о моём характере.

— Давай. — Он покаянно опустил голову в знак смирения и, направившись к двери, хитро прищурился: — Ну, так я скажу Милке, что можно приехать?

— Только попробуй! — быстро ответила Рита, но Гриша благоразумно успел испариться.

Гришина девушка появилась в тот день, когда пёс Огурец рискнул самостоятельно выглянуть за ворота. Ступая боком, он преодолел пространство двора и осторожно просунул нос между досок штакетника. При этом он старался не выпускать хозяев из поля зрения, постоянно проверяя, не бросили ли его одного. За прошедшие дни бывший скелетик успел немного округлиться в боках, и его шкурка приобрела шелковистую мягкость здорового волоса.

Посмотрев на незнакомку, Огурец робко тявкнул, покосился на Риту и уже уверенно подал голос, оказавшийся довольно басовитым для тщедушного тела.

— Брысь, собака, — строго сказала девушка, — я не таких, как ты, дрессировала.

Она была очень рослой, плечистой, с ярко-розовой чёлкой и фиолетовыми ногтями.

Рита отложила топор, которым безуспешно пыталась расколоть пень, и выпрямилась.

Не обращая внимания на недовольного Огурца, девушка шагнула во двор:

— Привет! Ты — Рита? А я Мила. Гриша сказал, что вы меня ждёте.

От подобной наглости Рита опешила и пока соображала, что ответить, Мила подошла к дровянику.

— Дай-ка топор, а то ты так до вечера провозишься. Смотри, как надо.

Словно играючи, она перехватила топор из рук Риты, размахнулась, сделала молниеносное движение, и пень в обхват толщиной развалился на две половины.

— Здоровско! — ахнул Рома. — А меня научите?

Мила довольно улыбнулась:

— Легко! Я ведь деревенская. У меня дров не на один товарный состав переколото. — Она подмигнула Гале: — И тебя научу, не сомневайся. У девчонок ещё лучше получается. Тут большая сила не нужна, а надо знать несколько хитростей — и готово дело.

— И косить умеете? А то мама боится триммера. Нам Фриц Иванович косил, — шмелём зажужжал Рома.

— И косить умею. И бензопилой могу. Мы тут с вами поладим!

— Бензопилой! — воскликнул Рома и его глаза загорелись щенячьим восторгом.

Рита подумала — а вдруг их маленький, тесный мирок, налаженный с таким трудом, внезапно разобьётся под напором этой горластой и бойкой девицы, навязанной практически насильно?

Поддев ногой разрубленный пень, она посмотрела на лица детей, выражавшие явный интерес к непрошеной гостье, а потом перевела взгляд на Милу. Опустив голову, та встала по стойке смирно, готовая в любой момент развернуться и уйти. Розовая прядь волос трепыхалась на ветру банной мочалкой. Рита представила себе ужас Надежды Максимовны при виде пассии своего сына, и ей стало и весело, и жалко эту нескладную девушку с наивным взглядом ребёнка.

«Ну, Гришка, получишь от меня тумаков за гостью», — подумала она вскользь, впрочем, без всякой злобы и, обратившись к дочке, попросила:

— Галюша, проводи Милу в дом и покажи кровать на веранде. Другого места у нас нет.

— Ой, как я люблю на веранде! — Мила подхватила рюкзак необъятных размеров, который оставила возле калитки, и приоткрыла в улыбке кривые зубы, явно нуждающиеся в брекет-системе. — Я обожаю свежий воздух. Гришаня сказал — здесь близко озеро. Люблю поплавать, особенно на закате.

Полным именем ее звали Людмила. Недавно ей исполнилось двадцать пять лет, и она работала мужским парикмахером в крошечной, на два кресла, каморке, сооружённой вместо колясочной на первом этаже панельного дома. Сама она снимала квартиру этажом выше, и кроме квартплаты за обшарпанную однушку с драным линолеумом вменяла себе в обязанность держать в чистоте всю лестничную площадку, чтобы соседи, не дай Бог, не выжили её на улицу.

— Притопала из архангельской деревни, как Ломоносов, — говорила она про себя своим подругам, которых и подругами-то назвать нельзя, потому что они возникали и исчезали в круговороте будней. Танька вышла замуж и уехала в Уренгой, со Светкой рассорились, Ольга заняла денег и пропала, а Наташка хоть и звонила, но с каждым разом всё реже и реже, пока глюкнувший телефон окончательно не стёр из памяти её номер. Новых подруг нажить не удавалось из-за напряжённого графика.

У городских счастливцев имелась жилплощадь, родители, деды с бабками, а она с утра до ночи щёлкала ножницами, чтобы поддержать братьев и заработать на первый взнос за квартиру. Ей оставалось накопить совсем немного, когда в парикмахерском кресле возникла патлатая головы студента Гриши. Он выглядел так трогательно и беззащитно, что к концу стрижки Милино сердце билось с удвоенной энергией. На следующей неделе Гриша пришёл снова. Переминаясь с ноги на ногу, плюхнулся в кресло и взглядом отыскал в зеркале её глаза.

— Мне побриться.

Щетина у него едва-едва пробивалась. Дрожащими руками Мила осторожно возила бритвой по гладким, почти детским щекам, понимая, что Гриша пришёл не потому, что сломалась электробритва. Нет! Он пришёл к ней. Здоровенная и неуклюжая, на пять лет старше Гриши, Мила была готова баюкать его на ладонях как выпавшего из гнезда птенчика. Когда он впервые робко коснулся губами её щеки, у Милы потемнело в глазах и она подумала, что умрёт от невероятного счастья, какое Бог послал ей впервые в жизни.

Со сказочного момента зарождения первой и единственной любви тусклые будни парикмахерши Милы превратились в ежедневное чудо, окрашенное восторгом встреч и горечью расставаний. Гриша частенько забегал к ней после института, и она взяла за правило, чтобы его всегда ждали вкусный обед и сладкая выпечка. Комплект ключей от ее квартирки перекочевал к нему в карман после третьей встречи. Милу не беспокоило, что они никуда не ходят вместе, что любимый не знакомит её с друзьями и не приглашает в кино. Зачем навязываться, если есть пара часов в день, когда Гриша всецело принадлежит ей душой и телом?

Чтобы стать стройнее, Мила ограничила себя в еде, а ради красоты тонировала чёлку розовой краской, но всё же, видя себя в зеркале, ей хотелось плакать от стыда за своё большое тело с развёрнутыми плечами и широкими ладонями. Своё строение она объясняла себе тем, что с самого детства много и тяжело работала. Разве может вырасти тщедушной девочка, которой каждый день приходилось вести хозяйство вместо спившейся матери?

Детей в семье было трое, и надо ли объяснять, что у всех — разные папы. Мать частенько исчезала на недели, бросая малышей в нетопленной избе, где по щелястому полу гулял ветер. В семь лет Мила могла с одной спички растопить плиту и варить для маленьких незатейливые супчики и кашки-малашки. Ещё не умея читать, она уже виртуозно ругалась матом и однажды попробовала курить. На счастье, от сигареты её вырвало, и о куреве было забыто навсегда. Как ни странно, но в школе она училась неплохо, за исключением русского языка. Несмотря на титанические усилия учительницы, правописание осталось для Милы тайной за семью печатями.

Перед окончанием школы её вызвала к себе директриса. Директор школы в деревне — великий человек, и по дороге в кабинет Милины коленки кисельно дрожали.

— Ну что, Суворкина, мать опять в загуле? — без предисловий огорошила директриса.

Поскольку о похождениях Райки Суворкиной знала вся округа, отпираться не имело смысла. Покраснев до корней волос, Мила кивнула.

Директриса выбралась из-за стола, подошла к ней и взяла её за руку.

— Послушай, что я тебе скажу. Твои братья уже большие, оба пристроены в профучилище, мы за ними присмотрим, я напрягу, кого надо. А ты уезжай в город. Не место тебе рядом с посторонними мужчинами, которых мать таскает. Да ты глаза-то не отводи. Я ведь знаю, что у вас в доме творится. Первое время будет трудно, но я в тебя верю, ты девочка хорошая, правильная. — Она посмотрела Миле прямо в глаза. — Я тут смогла в РОНО выбить для тебя материальную помощь, ну и шапку в учительской по кругу пустили. Вот, возьми и никому не показывай.

В Милиной руке оказался конверт, внутрь которого она не осмелилась посмотреть. Распечатала по дороге домой и ахнула — целых пятьдесят тысяч! Сумма показалась космической. Для осознания того, какое богатство на нее свалилось, Миле пришлось присесть на придорожный камень и обхватить руками голову. Потратить все деньги на себя по наказу директрисы? Это было просто немыслимо! У брательников обувь разваливается, а ещё они мечтают о мобильниках, а ещё… Разнообразных «ещё» набиралось много, но и денег была целая куча: хватит на все желания и ещё останется, чтобы уехать в город.

Мила пришла домой совершенно счастливая. Опустив голову на стол, мать спала, приоткрыв рот. Рядом стояли пустой стакан и открытая консервная банка с остатками килек. На стук входной двери мать подняла голову, и Мила напряжённо сжалась в предчувствии пьяной ссоры.

— Явилась? Где шлялась? В доме ни крошки, я что, одна должна на себе вас троих тащить?

Мила знала, что надо как можно быстрее скрыться долой с мутных глаз матери, но всё же не удержалась и зло прокричала:

— В школе я была, аттестат получала!

С трудом опершись на руки, мать приподнялась на стуле и затрясла головой, мотая по лбу сальными космами:

— Аттестат! Школу закончила! — Она с размахом шлёпнула ладонью по стулу. — Что же ты молчишь? Это дело надо отметить. Теперь ты взрослая, теперь можно.

Расчищая место для закуски, материны руки заметались по столу, скидывая на пол крошки хлеба и лоскутья колбасной оболочки. Со стуком отлетела к печи консервная банка.

Круто развернувшись, Мила ушла в свой закуток, отделённый картонной дверью, которую они с братьями подобрали на помойке и навесили собственными руками.

— Брезгуешь матерью? — звучал визгливый голос. — В папашу своего пошла, он был таким же гадом! Бросил меня!

«Если у меня будет семья, — подумала Мила, — костьми лягу, чтоб мои дети жили с игрушками, обедами, праздниками и зоопарками. И пить не буду никогда. И ругаться. Слово даю».

Она поколебалась, кому дать слово, и решила, что Ксении Блаженной. Богу было слишком высоко и далеко, а Ксеньюшка — своя, земная, она рядом. Накануне по телевизору показывали фильм про эту святую, и Мила смотрела на кадры, боясь пошевелиться — так вдруг уютно стало в их убогой избе.

Засыпая под шум вечеринки у матери, она спрятала конверт в складках матраса и проснулась оттого, что по телу грубо шарили чьи-то руки. Не разбирая, куда бьёт, Мила с размаху пнула ногой в тёмный силуэт у кровати. Он отозвался коротким рыком, похожим на звериный, и Мила кубарем скатилась с кровати, готовая защищаться насмерть.

— Совсем ошалела, дура, ногами молотить, — раздался сверху хриплый голос матери, — собирай свою одежду и выматывайся отсюда на все четыре стороны. Да чтоб духа твоего не было! Хватит, попила моей материнской кровушки.

Когда мать пьянствовала, Мила спала не раздеваясь, поэтому моментально вскочила на ноги, не боясь взглядов гулящей компании. Сегодня за столом сидели три мужика и продавщица ларька Лариска Стукалова. Держа бутылку за горлышко, Лариска доцеживала в рюмку последние капли мутноватого пойла с оттенком красного. Увидев её, Лариска ухмыльнулась и кивком показала на пустой стул:

— Садись, Милка, а то тебе не достанется.

— Обойдусь.

Девушка сунула ногу в туфлю, поискала взглядом другую и вдруг увидела на полу распотрошённый конверт. На несколько секунд у неё перехватило дыхание. Сжав кулаки, она вплотную придвинулась к матери:

— Ты взяла?

Та по-собачьи ощерила зубы, дохнув в лицо перегаром.

— Имею право! — Во рту у неё булькнуло. — Украла небось?

Мила перехватила её за запястья и крепко встряхнула. Она была на голову выше матери.

— Подарили. Отдай.

— Ещё чего!

Прокручивая в мозгу ту сцену, Мила до сих пор не понимает, что её удержало от того, чтобы не вцепиться матери в горло и не сжать пальцы, а сказать холодным шёпотом, который страшнее всякого крика:

— Отдай.

За секунды противостояния её мышцы успели превратиться в камень, и еще не известно, чем закончилась бы битва, если бы мать надтреснутым голосом не прошелестела:

— На, подавись.

В бумажном комке было всего две купюры по пять тысяч, но и их хватило для чувства уверенности.

Едва ступив на перрон в Санкт-Петербурге, Мила поехала на Смоленское кладбище и, обливаясь слезами, отстояла очередь в часовню Ксении Блаженной. От волнения и усталости мысли в голове путались, поэтому она ни о чём не просила, а просто припала лбом к холодному мрамору, счастливая уже оттого, что чувствует, как в душе нарождается нечто новое и светлое, не похожее на прежнюю жизнь. А дальше начались чудеса, потому что работа уборщицы в салоне красоты нашлась на удивление быстро. Мало того, решился вопрос и с жильём, так как хозяйка салона попросила её за проживание присматривать за девяностолетней родственницей в крошечной однушке. Той самой, которую она снимает по сию пору, только уже без бабули. Через год городской жизни она выучилась на парикмахера, а недавно получила главный приз в своей жизни — полюбила Гришу.

Когда он пригласил её приехать в деревню, пусть хотя бы секретно от родителей, Мила с визгом бросилась ему на грудь:

— Конечно, приеду! Прямо сейчас отпрошусь на работе и приеду хоть на Северный полюс.

Потеревшись носом о её щёку, Гриша промурлыкал:

— Зачем на Северный полюс? Там холодно и шныряют белые медведи. Наше озеро куда лучше. А ещё мы будем гулять по лесу, ну и всё такое прочее.

Так Мила оказалась в Пустошке около Ритиного дома, с замиранием сердца предвкушая скорую встречу с любимым. Посланная эсэмэска вернулась с ответом. Гриша писал, что придёт за ней около полуночи.

В приливе чувств Мила поцеловала телефон, бросила на веранду рюкзак и отправилась колоть дрова.

Ночь выдалась такой густой и тёплой, что Рита не смогла оставаться в кровати, а накинула халатик и вышла на крыльцо. Макушка лета — июль — рассыпал по небу целую корзинку звёзд, излучавших на землю мягкое золотое свечение. Ветер стих, и кроны деревьев еле слышно шелестели что-то невнятно волшебное, под стать песне иволги в кустах возле озера.

Ближе к полуночи Рита слышала, как Мила крадучись ушла гулять через дверь веранды. Мила с Гришей соблюдали полную маскировку, и если бы Рита не была посвящена в их секрет, то ни за что бы не предположила, что они знакомы.

«А что, если искупаться?» — мелькнула вдруг шальная мысль, и Рита вскочила на ноги — так остро захотелось окунуться в озёрную воду с мерцающими в глубине звёздами. Плавать по ночному озеру — это всё равно что погрузиться в небесный океан.

Чтобы добраться до берега, понадобился фонарик. Вслушиваясь в тишину, Рита несколько минут постояла на своих новых мостках. Зря Василий Константинович их починил. Лучше сломанные мостки, чем вражда с соседкой.

Сбросив шлёпанцы, Рита опустила ступни в воду. Хотелось войти в озеро тихо, без всплесков, чтобы не спугнуть красоту ночи. Она совсем немного поплавала, когда услышала на берегу лёгкий шорох.

Её не хотелось делить эти минуты с другими, и она снова откинулась на спину, пережидая вторжение. Но человек не уходил. Рита проплыла ещё круг и взялась рукой за мостки.

— Рита, не пугайтесь, это я, ваш сосед, — полушёпотом сказал Василий Константинович. — Такая чудная ночь, что спать совершенно невозможно.

— Я вас не поблагодарила за мостки. Спасибо большое. — Рита подхватила халат и шагнула на тропку, чтобы уйти как можно скорее.

— Не стоит благодарности. Тем более, что вы ими совсем не пользуетесь. Я вас чем-нибудь обидел?

— Ну что вы, — запротестовала Рита, — просто мы с детьми облюбовали одно местечко в лесу. Им нравится ездить туда на велосипеде. Мы берём с собой бутерброды и термос с чаем. А ещё у нас теперь есть собака Огурец.

— Какое странное имя.

— Это Галя придумала. Она умеет оригинально мыслить.

— Согласен, это важное качество. — Он помолчал. — Рита, мне надо задать вам серьёзный вопрос.

Рита насторожилась:

— Я слушаю.

— Вы, пожалуйста, не обижайтесь, но это очень важно. Дело в том, что… — Он взмахнул рукой. — Не знаю, как сказать. Это касается Гриши. Мне кажется, что он в вас влюблён.

— Он… что? — От изумления Рита остановилась как вкопанная.

— Влюблён в вас, — мягко, но настойчиво повторил Василий Константинович. — Я заметил, что он постоянно смотрит в сторону вашего дома, прислушивается к голосам, не может дождаться, когда наступит вечер. Ведь Гриша заглядывает к вам по вечерам, правда?

— Правда, — согласилась Рита. — Но почему вы решили, что он влюблён в меня? У меня сейчас живёт подруга Мила.

Василий Константинович усмехнулся:

— Я видел вашу Милу, по сравнению с вами она, откровенно говоря, совсем не интересная.

— Вы считаете, что некрасивую девушку нельзя полюбить? — возмутилась Рита.

— Нет! Что вы! — произнёс он испуганно. — Я сказал глупость. Простите, Рита. Пойду спать.

Он пошёл назад к своему дому, шаркая подошвами по сухому песку. В кустах вскрикнула и замолкла какая-то птица, ей в ответ раздалось короткое ворчание Огурца.

С неприятным чувством Рита подумала, что если отец заметил Гришино увлечение, то мать уж точно в курсе ситуации и наверняка тоже думает, что он влюблён в неё, а не в Милу. Час от часу не легче. Волшебство ночи рассыпалось, подобно разорванным бусам.

От озёрной сырости ей стало холодно и захотелось крепкого и сладкого чаю. Перед сном Рома с Галей вскипятили самовар. Скорым шагом она пошла к дому, где за окном светил огонёк настольной лампы.

Со спутанными от сна волосами, в ночной пижамке, посреди комнаты стояла Галя и сонно моргала.

— Галюша, что случилось, почему ты не спишь?

Прежде чем обнять дочку, Рита накинула на плечи полотенце. Холодные руки были ещё влажными после купания.

Галя сонно моргнула.

— Мне приснился сон. — Она говорила медленно, словно припоминая события прошлого.

— Что-нибудь плохое? — Рита переместилась к стулу и посадила Галю к себе на колени. Та положила голову ей на плечо и тяжко вздохнула.

— Приснился ручей.

— Ручей?

— Ну да, такой, знаешь, обыкновенный. Только он тёк не как речка, а бил вверх. Помнишь, когда у нас в ванне душ сломался?

— Ещё бы не помнить! Наш Рома тогда так вымок, что даже простудился.

— Вот и мне снился такой же ручей, как душ. И ещё там была груда камней, похожих на те, что лежали у нашего колодца. Я знаю, их Надежда Максимовна взяла.

— Как ты можешь так говорить? — шёпотом возмутилась Рита. — Я согласна, что она не самый приятный человек, но обвинять её в воровстве не стоит.

— Мама, камни взяла она. И сделала из них высокую клумбу. Ты разве не видела, что под голубыми цветами у неё лежит камень точно такой же, как и наш?

— Точно такой же — не значит наш, — не сдавалась Рита, хотя понимала, что Галя, скорее всего, права.

Рита вздохнула. Она не сомневалась в том, что вскоре ей предстоит новая стычка с соседкой, теперь по поводу Гриши.

— И что мне ей говорить? — подумала она вслух, как раз в тот момент, когда дверь приоткрылась.

Мила шла на носочках, крадучись, как кошка на охоте. Но всё же одна половица скрипнула. Девушка остановилась и замерла. В свете настольной лампы Рита увидела мрачное выражение лица и зажатый в кулаке букетик иван-чая. Мила перехватила быстрый взгляд:

— Вы не спите? — Она прислонилась к косяку с видом обессиленного человека.

— Мила, что случилось? Тебе плохо? Вы с Гришей поссорились?

Девушка подняла голову и посмотрела на неё глазами, полными отчаяния.

— Рита, представляешь, он сказал, что хочет на мне жениться!

Она внезапно начала коротко всхлипывать, а потом прикрыла лицо руками и зарыдала, путая в розовой чёлке малиновые хлыстики иван-чая.

Отстранившись от Гали, Рита шагнула к Миле:

— Ну что же ты плачешь? Всё хорошо.

— Ничего хорошего. — Мила опустила руки и несколько секунд стояла, справляясь со слезами. — Я ему отказала.

— Как? Почему? Ты его любишь? — бестолково принялась расспрашивать Рита.

— Потому и отказала, что люблю. — Глубоко всхлипнув, Мила так резко откинула голову, что стукнулась затылком об стену. — Ты посмотри на меня. — Она выпрямилась. — Просто посмотри и скажи: разве на таких женятся? Он кто? Студент, скоро получит высшее образование. А я парикмахерша-самоучка. Я старше его на пять лет, я большая, неуклюжая. Глянь, какие у меня жирные пальцы. — Она помахала в воздухе растопыренными пальцами. — И обувь я ношу сорок первого размера. Я толстая…

— Вы не толстая, вы упитанная, — прорезался вдруг голос Гали. Она облизала губы и выпалила: — И в самом расцвете сил.

— Ты правда так думаешь? — Тыльной стороной ладони Мила стала вытирать слёзы, а потом криво улыбнулась.

Галя выразительно округлила глаза:

— Конечно правда. О такой жене только мечтать можно: вы и дрова колоть умеете, и печку топить, и крышу чинить, и лампочки менять, и тяжёлые вёдра таскать, и траву косить…

С каждым новым перечислением Мила вздрагивала, а потом пробормотала:

— Не женщина, а трактор. На тракторах не женятся.

Мила снова разрыдалась, да так громко, что разбудила Рому:

— Мама, что случилось? Кто-то умер?

Похолодев, Рита метнулась к его кровати, моля Бога, чтобы к Роме не вернулись его прежние страхи.

— Что ты, Ромочка, всё хорошо. Просто Мила немножко расстроилась.

— От чего?

Рома сел в кровати, позволяя Рите укутать его одеялом.

Она вздохнула:

— От любви.

Он насторожённо глянул в сторону затихающего плача. Из-за занавески на двери были видны Милины содрогающиеся плечи и её крупная спина, которую Галя гладила ладошкой.

— От любви — это плохо.

— От любви — это прекрасно, — возразила Рита. — Пока есть любовь, человек не умирает.

Рома шепнул ей на ухо:

— И папа?

Большеглазый и нахохленный, в этот момент сын был удивительно похож на отца, и Рита почувствовала, как в её груди поднялась тёплая волна благодарности к Виктору. В ней, как сахар в горячем чае, растворилась та горькая обида, что до этого времени рвала её душу в крючья. Она вспомнила часовню Ксении Блаженной, в чьих стенах обитала любовь: одинаково огромная и к Богу, и к человеку.

Маленькая женщина в рваном салопе, что бродила по Петербургу, всех любила и просила за всех — и правых, и виноватых.

Крепко прижавшись щекой к щеке Ромы, Рита медленно проговорила:

— И папа. Конечно и папа. Ведь мы его помним и любим.

В ту ночь они долго не ложились, переговариваясь, и перешёптываясь, одинаково сильные и беззащитные в своих радостях и печалях.

Утром обнаружилось, что небольшой прудик под берёзой окончательно высох, обнажив влажное дно со слоем зеленоватого налёта. Выпаривая остатки жидкости, солнце поднимало из ила струйки воздуха с запахом тины и гниения.

Рома отковырнул от коленки корочку засохшей грязи и снова опустил ноги в чавкающую жижу на дне прудика. Отлично возиться в жирном тёплом месиве, когда из-под пяток выскакивают пузыри.

Сегодня вечером будет баня, и поэтому мама разрешила пачкаться сколько душе угодно. Рома самозабвенно топтался на зыбком дне, а Гале больше понравилось опускать в грязь руку и ляпать на камне узоры из отпечатков. Каждое своё творение она тщательно фотографировала телефоном, стараясь, чтобы в ракурс попала собака, что в благости валялась в тени кверху пузом.

Время от времени Рома вытягивал губы трубочкой и подзывал к себе Огурца. Виляя хвостом, пёс подбегал, но в яму не лез, а посидев некоторое время на солнцепёке, снова медленно отступал в прохладные лопухи.

Мама спала, а Мила с отсутствующим видом сидела на крыльце и таращилась в сторону соседского дома. Там между кустов иногда мелькала фигура соседки. Никто сразу не обратил внимания на двух женщин, которые застыли около калитки.

Вид у женщин был недобрый и подозрительный. Одна из них, с рыжими волосами, была одета в синюю юбку и пёструю кофту с блёстками, а на голове у другой — пожилой и тощей — возвышался пышный чёрный бант.

Оглядев двор, та, что с бантом, остановила взгляд на Миле и коротко спросила:

— Вы мать?

Прежде чем ответить, Мила взяла с пола бутылку с водой и жадно отхлебнула пару глотков:

— Пока нет, а что?

После ночных слёз работа у неё шла наперекосяк и настроение держалось в районе нулевой отметки.

Женщины переглянулись. Рыжая достала из сумки блокнот, сверяя записи. Рома заметил, как её глаза сузились в щёлки.

— Я бы на вашем месте не шутила, потому что на вас поступил сигнал и мы, — она сделала глубокую паузу, после которой повысила голос, — из районной социальной службы.

— И что?

Милин ответ был проигнорирован, потому что женщина семенящими шагами переместилась к Роме с Галей, которые сейчас напоминали поросят, и долго молчала, жалостливо глядя на их грязные лица. За время игры Рома успел нарисовать себе на щеках полосы, а Галя испачкала кончик носа.

— Деточки, вы голодные? — обратилась к ним женщина с сюсюкающей интонацией Бабы-яги, собирающейся перекусить Иваном-царевичем.

От фальши в поведении женщины исходила какая-то неясная опасность.

Галя зачерпнула полную горсть грязи и звучно шлёпнула её на камень. Подсохнув, грязь станет похожей на пластилин, и можно будет слепить какую-нибудь зверюшку.

Ей не хотелось отвечать этим тёткам, но правила вежливости не позволяли промолчать или отвернуться. Она вытерла руки о лист лопуха.

— Сытые. — Галя взглянула в сторону дома, где на тарелке лежал недоеденный бутерброд с маслом и солью. — Мы недавно хлебушек ели.

— Понятно. — Женщина нахмурила лоб. — А где ваша мама работает?

— Она пока не работает, — встрял Рома, — потому что сейчас каникулы.

— Понятно, — растягивая слоги, повторила женщина и оглянулась на свою спутницу: — Маша, запиши, что мать тунеядствует, дети грязные, неухоженные и плохо питаются. Не забудь всё это сфотографировать. Пригодится, когда будем оформлять документы.

С брезгливым выражением рыжая обрисовала рукой круг двора, остановив жест на Миле:

— А вы, мамаша… — Она не успела окончить фразу, потому что Мила внезапно поднялась, заслонив собой дверной проём.

Её розовая чёлка упала на один глаз, и Мила воинственно сдула её вбок.

— Сигнал, говорите, получили? — Её голос зазвучал низко и угрожающе, как звук басовой струны. — Знаем мы ваши сигналы! Небось к тем детям, что живут, как скотина в хлеву, или сидят в собачьих будках, вы не ходите. Нет! Вам приличные семьи подавай, где можно поиздеваться над родителями, свою власть показать.

Она спустилась вниз на одну ступеньку и нависла над макушкой женщины с пуком рыжих волос, причёсанных из рук вон плохо. Женщина испуганно заморгала, и Мила подобрела. Её вдруг посетила шальная мысль, что социаль-щица может снизить накал страстей от хорошей стрижки. Красота всегда располагает к доброте, а эта женщина явно в ней нуждается, причем срочно. Да и дамочка, что с бантом, тоже.

Мила метнула быстрый взгляд на вторую даму, которая сосредоточенно строчила в блокнот. Пожалуй, стоит попытаться наладить с ними отношения, чтобы потом объясниться в спокойной обстановке. Она выдавила из себя улыбку, заготовленную для капризных клиентов. По большей части к ним относились мальчики лет пяти и старушки, требующие сделать перманент на три уцелевшие волосины.

Раскрыв ладонь над головой с неопрятным пробором, Мила пошевелила пальцами с воображаемыми ножницами:

— Хотите, я вас подстригу?

Инстинктивно присев, рыжеволосая выставила сумку в виде щита. Её лицо побледнело от ужаса, рот то открывался, то закрывался:

— Маша! Сюда. Эта мать сумасшедшая!

— Я не сумасшедшая, я парикмахер, — почти прокричала Мила. — Послушайте, я не хочу ничего плохого.

— Маша, скорее! — Дама стукнула Милу сумкой по пальцам. От боли Мила сморщилась и сжала пальцы в кулак, чтобы подуть на костяшки, но дама приняла жест за подготовку к драке и на высокой ноте завизжала: — Помогите! Кто-нибудь!

Женщина с бантом метнулась на подмогу и постаралась вклиниться между Милой и рыжеволосой. Её полные щёки тряслись от гнева.

— Мамаша, прекратите! Мы сейчас полицию вызовем, мы не в таких переплётах бывали!

— Не трогайте Милу, она хорошая! — вопил Рома.

Ему вторила Галя:

— Не бейте Милу, вы не имеете права!

Шум и гам оборвал резкий стук входной двери, и на крыльце прозвучал удивлённый возглас Риты:

— Объясните, что у вас здесь происходит?

Бессонная ночь с Милиной истерикой заявила о себе ближе к обеду. Как Рита ни бодрилась, глаза стали слипаться в тяжёлой истоме, наполняющей голову монотонным гудением тысячи невидимых шмелей. Она поставила на плиту чугунок с гречкой, вывалила в суп с макаронами банку тушёнки, на минутку присела перевести дух и сама не заметила, как задремала на кушетке. Ей снилась какая-то странная, непонятная субстанция, наподобие паутины, из которой она никак не могла выбраться. Рыхлая масса противно липла к рукам и ногам, и когда удавалось скинуть на землю один клочок, оказывалось, что к одежде прилип следующий, гораздо больший по размеру.

«Я сплю. Мне надо проснуться», — подумала Рита, но не смогла поднять веки, потому что глаза были словно зашиты суровой ниткой. Она сделала ещё одну попытку, но сон не исчезал, продолжая опутывать пространство тягучим серым коконом. И тут она вспомнила про лесной родник из рассказа Фрица Ивановича.

Вода — вот что нужно, чтобы смыть грязь с души и тела! Завтра же пойдём искать родник!

От принятого решения тело стало послушным и лёгким, как пушинка. Издалека, словно бы сверху, она уловила переливистое журчание воды, которое становилось всё громче и громче, пока не переросло в звуки человеческих голосов. Люди на крыльце шумели и ссорились. Вскочив на ноги, Рита стукнулась об угол стола, отшвырнула стул и метнулась на улицу.

Две незнакомые женщины кричали на Милу, Мила кричала на них, а дети бегали вокруг и размахивали руками. Судя по всему, опасность им не угрожала. Когда все кричат, то отрезвить может только хладнокровие.

Она как можно спокойнее спросила:

— Объясните, что здесь происходит?

Стало тихо, и сквозь повисшую паузу она успела рассмотреть безумные глаза двух незнакомок и растрёпанную чёлку Милы. Под её взглядом девушка пожала плечами и указала на женщин:

— Я предложила их постричь. Бесплатно. А они не хотят.

Одна из женщин с рыжими волосами и в кофточке со стразами напоминала взволнованную курицу из разорённого курятника. Алая помада с её губ размазалась по подбородку. Прижав к животу сумку с огромной пряжкой, она воззрилась на Риту, как если бы та спустилась с небес на парашюте.

— Мы — работники районной социальной службы — пришли проверить сигнал, который к нам поступил, по поводу вот этой матери с пониженной социальной ответственностью, — приняв важный вид, произнесла женщина с бантом и указала на Милу.

— Какой матери? — уточнила Рита.

— Неработающей матери двух детей, оставленных без присмотра, — отчеканила рыжая, подступая к крыльцу. В промежутке между репликами она успела приободриться, хотя и поглядывала на Милу с явной опаской. — Нам поступила жалоба, что дети брошены, в доме пьянки…

— Пьянки? — трубным гласом взревела Мила, и Рита едва успела схватить её за футболку, чтоб та не бросилась в бой.

— Мила, прекрати скандал. Сейчас разберёмся. — Рита подумала, что со стороны их сцена напоминает театральную. Она сообщила: — Дамы, дело в том, что мать — это я. Не знаю, но догадываюсь, откуда поступила жалоба. Ваши сведения не соответствуют действительности.

Чтобы не сорваться на крик, она принудила себя говорить медленно, хотя внутри всё содрогалось от негодования.

— Как это не соответствуют? — Вперёд выступила женщина с бантом и потрясла блокнотом. — Я всё записала. Дети играют в грязи, под присмотром неизвестно кого, питаются корочкой хлеба. Девочка мне сама сказала.

Рита прижала к себе детей, за разговором она и не заметила, как они пробрались на крыльцо и облепили её с двух сторон. Понимая, что разговор о них, они выглядели испуганными зверьками.

— Неправда, вы обманываете, — перебила женщину с бантом Галя. — Я вам не говорила про корочку хлеба. — Она подняла голову и посмотрела на Риту: — Мам, я так не говорила. Я сказала про бутерброд с маслом и ответила, что мы сытые.

— Мама очень вкусно готовит, — встрял Рома. — Даже Фриц Иванович сказал, что как в ресторане.

— Фриц Иванович? — хором воскликнули женщины и переглянулись.

— Он самый! — Резко распахнув калитку, Фриц Иванович подошёл к собравшимся и посмотрел на социальных работниц.

Рите нечасто приходилось видеть такое: женщины, только что изображавшие большое начальство, вдруг увяли и потупились, как школьницы. Их руки непроизвольно стали приглаживать волосы и одергивать одежду.

Фриц Иванович ехидно сощурился:

— Значит, говорите — поступила жалоба? Интересно, от кого?

Не сговариваясь, все посмотрели в сторону соседского участка, где около забора Надежда Максимовна усиленно делала вид, что окучивает растения. Заметив внимание, она бросила тяпку и ушла в дом.

Из-под кустистых бровей Фриц Иванович зыркнул на женщин.

— Так, Жемарина и Химкина, и давно вы стали заниматься доносами?

— Фриц Иванович, поступила жалоба. Мы обязаны отреагировать, — начала оправдываться рыжеволосая, косясь на свою спутницу.

Он махнул рукой, и женщина замолчала, как хористка по движению дирижёрской палочки.

— Значит так, девочки, идите и доложите своему начальству, что жалоба не подтвердилась. — Фриц Иванович повысил голос так, чтоб его было слышно за забором. — И лично я рекомендую строго взыскать за ложный вызов. Помните нашу русскую пословицу: «Доносчику первый кнут»?

— Мы не хотели, Фриц Иванович, — тихо сказала женщина с бантом, — нас завроно послал, сказал, что его очень попросили.

Она перевела взгляд на Риту и опустила глаза.

Фриц Иванович пристукнул о землю палкой, на которую опирался:

— Идите уже обе, не позорьтесь, а начальнику вашему я сам позвоню. Кто там сейчас у нас? Коля Сойкин?

— Он, Николай Петрович, — наперебой подтвердили инспекторши.

Риту внезапно проняла дрожь. Когда стояла на крыльце, обнимая Рому и Галю, она чувствовала себя сильной, смелой, готовой сражаться за своих детей до полной победы. А ушли захватчицы, и ноги подкашиваются. Если бы не Фриц Иванович…

Сбежав со ступенек, она быстро поцеловала его в щёку, прохладную и сухую:

— Спасибо, что вы есть.

Его вполне могло бы и не быть. Дотянув почти до восьмидесяти, Фриц Иванович до сих пор удивлялся, каким образом сумел выжить. Это потом он узнал, что в сорок четвёртом Кёнигсберг разрушили британские бомбардировщики, а тогда, когда всё вокруг рушилось и горело, он думал, что попал в ад, которым грозил пастор Шнитке из приземистой церкви с высоким шпилем. Сам пастор, раскинув руки, лежал поперёк дороги и из-под него вытекала лужа чёрной крови. Сейчас, воскрешая фрагменты событий, память воспроизводит их на русском языке, словно бы он никогда не был аккуратным немецким ребёнком с косой чёлочкой и начищенными ботинками.

— Скоро у фюрера будет оружие возмездия, и русским воздастся за наши слёзы, — сказала мама, увлекая его в сторону от мёртвого пастора. — Не смотри на него.

И Фриц послушно стал смотреть в другую сторону, где тоже лежали трупы стариков, детей, женщин. Булочная, куда они всегда ходили за пумперникелем[35], горела. Жена булочника, фрау Зелда, сидела на земле почему-то в одном чулке и сжимала руками голову. Рядом с ней на коленях стояла русская Лена. Она была гастарбайтером у булочника и целыми днями месила тесто в огромном блестящем чане.

— Это ты, это всё из-за тебя, будь ты проклята! — Фрау Зелда вскочила и вцепилась Лене в волосы. — Проклятые русские, скоро они придут и всех нас перестреляют!

Три женщины в рваной одежде пытались приподнять огромную балку рухнувшего дома, при этом одна из них истошно выкрикивала:

— Ганс, Ганс, мальчик мой!

Мама тянула его за руку так быстро, что он упал и ободрал коленки. Перед глазами мелькали люди, которые или лежали убитыми, или бежали. Старая фрау Керстин толкала перед собой тележку, нагруженную вещами. Увидев их с мамой, она остановилась и прошипела:

— Проклятые наци. Это всё из-за вас.

Он не понял, за что фрау Керстин ругает маму, и хотел задать вопрос, но в этот момент снова послышался вой самолётов, и мама затащила его под какие-то доски, а сама навалилась сверху, больно придавливая своим телом. Было тяжело и душно. Он хотел попросить маму подвинуться, но земля под ними вдруг дрогнула и вздыбилась. Со всех сторон гремело, горело и плавилось в чёрном дыму с рыжими языками пламени. Дальнейшие события память вычеркнула из сознания вместе с немецким языком, потому что он онемел и забыл, как произносятся слова. Из той бомбёжки ему иногда снится белое лицо мамы с дырой вместо затылка. В разорванной блузке она лежала спиной вверх, и ветер трепал остатки белокурых волос. Некоторое время Фриц пролежал рядом, а потом выбрался наружу и побрёл сам не зная куда. На него никто не обращал внимания, словно бы он остался один среди дымящихся руин и чёрной копоти.

Инстинкт самосохранения превратил его в зверюшку, которая охотилась за кусочками пищи и пряталась в норах, благо тщедушное тельце позволяло затискиваться в самые узкие щели разрушенных домов и фольварков.

Он не знает, сколько времени пришлось скитаться. От зимнего холода и голода он совсем ослабел и, едва весна выгнала на небо первое солнце, забирался на тёплое место и сворачивался в клубок, как та драная кошка, что жила в развалинах бывшей церкви.

Однажды Фриц по обыкновению лежал на солнце, глядя на тугую головку мать-и-мачехи, что прорастала на вывороченной земле. Мимо сновали грузовики, загруженные солдатами, тягачи тянули орудия, тарахтели мотоциклы.

Сначала снаряды ударили вдалеке, но он даже не пошевелился, хотя солдаты закричали и стали куда-то показывать пальцами. А затем дома, небо и солнце смешались в сплошном гуле и грохоте. Подобно ящерице или лягушке, он забился в какую-то яму, прикрытую досками, где его по шею засыпало землёй и песком. Следующее, что он увидел, были гусеницы танков. Оглушительно лязгая железом, танки с урчанием двигались прямо на его убежище, огромные и страшные. И тут ему стало всё равно. Загребая руками землю, он выбрался наружу, зажмурившись от огненного вала и грохота орудий. Танк остановился. Словно в бреду Фриц увидел, как крышка люка откинулась и оттуда показалось чёрное лицо в кожаном шлеме. Подняв руку, танкист обернулся назад и проорал что-то быстрое и непонятное, а затем выскочил из машины и подхватил его под мышки.

Рита вышла на крыльцо в шесть утра. Распадаясь на клочья, со стороны озера ползла пелена тумана. Перед тем как улетучиться, сырость оставляла на листьях прозрачные капли росы, чуть посверкивающие в проблесках розоватой зари. Половина неба была ещё серой, но солнце медленно выкатывалось на небосвод, увлекая за собой атласный шлейф длинных белых облаков.

День обещал стать жарким и безветренным.

Ступая мягкими шагами по влажной траве, Рита сняла вечернюю постирушку и вдохнула свежий аромат чистого белья, почувствовав, как немного спрямляется внутренняя пружина, державшая нервы в напряжении. Тревоги накопилось столько, что её можно было черпать вёдрами. Со времени визита социальных работников прошла неделя, а Рита до сих пор просыпалась в холодном поту и бежала смотреть на детей, чтобы удостовериться, что они спокойно спят в своих кроватях и им не грозит никакая беда. Хотя что значит «не грозит»? Родители не могут защитить ребёнка от всех невзгод, да и надо ли? Остаётся только за них молиться.

Молитва имела свойство отгонять прочь плохие мысли, которые помимо её воли лезли в голову, но стоило отвлечься, и мысленная мельница снова начинала перетирать труху из жизненного сора.

Какое право имеют посторонние люди вторгаться в их жизнь по доносам Надежды Максимовны? Поведение соседки казалось настолько низким и гадким, что её чистенький и благоухающий двор воспринимался в виде огромной навозной кучи, где копошился отвратительный червяк в розовом спортивном костюме. И угораздило же купить дом с таким соседством! Теперь понятно, почему Фриц Иванович держит дистанцию. Да и родным Надежды Максимовны несладко приходится.

Несмотря на отказ выйти замуж за Гришу, Мила продолжала исчезать по вечерам, а потом возвращалась заплаканная и отрешённая от мира. Сам Гриша вёл себя тише воды ниже травы, из чего Рита делала вывод, что его маскировка выше всяких похвал. Она жалела Милу, вынужденную тоже прятаться, и думала, что лично она не выдержала бы унизительного положения тайной связи.

Присев на крыльце, Рита аккуратно сложила бельё стопкой и решила позволить себе поспать ещё хотя бы полчасика. Каша на завтрак сварена с вечера, свежую булку привезла из посёлка Мила. Ах да, сегодня на обед приглашён Фриц Иванович. Рита улыбнулась. Специально для него был задуман суп с клёцками.

Она уловила движение в соседском доме и увидела, как Надежда Максимовна осторожно крадётся вдоль забора. Та остановилась, покрутила головой направо и налево, как делают при переходе улицы, а потом приникла к щели в заборе. Рита затаила дыхание. До настоящего времени, она и не предполагала, что доски в этом месте можно раздвинуть. Так вот как Гриша проникал к ним в гости! Прежде Рита думала, что он перелезает через забор.

Немного постояв в статичной позе, Надежда Максимовна повернулась боком. Рита не успела опомниться, как соседка оказалась под их окном. Из приоткрытого окна выбивалась голубая занавеска. Надежда Максимовна привстала на цыпочки и вытянула шею, чтобы разглядеть происходящее внутри дома.

«А ведь она могла бы быть симпатичной», — подумала Рита и поняла, что не воспринимает соседку как нормального человека, который умеет любить и которого любят. Она попробовала подыскать для неё оправдание, но ни на чём не могла остановиться. Душевная болезнь? Ненависть? Зависть? Злоба? Обида? Самой непонятной была та ненависть, какой воспылала к ней Надежда Максимовна.

Тем временем соседка, обследовав одно окно, где безмятежно спал Рома, перешла к другому. Рита молча наблюдала за ней. Лишь любопытство мешало ей положить конец этому странному шпионажу. Разоблачил шпионку Огурец, с заливистым лаем выскочивший на крыльцо.

Надежда Максимовна вздрогнула и развернулась, с ходу натолкнувшись на заинтересованный взгляд Риты.

— Вы что-то ищете?

В ответ Надежда Максимовна поджала губы. Было видно, что её застали врасплох, и замешательство на миг придало лицу беззащитное выражение нормального человека.

Но она быстро взяла себя в руки:

— Не ваше дело, — она указала пальцем на Огурца, — лучше уберите собаку. Вы что, не знаете, что их надо держать в намордниках?

— И не только собак, — не утерпела Рита, — некоторых людей тоже.

Даже издалека было видно, как щеки и шея Надежды Максимовны сделались розовыми, а из розовых — свекольными. Она попробовала ответить разящим взглядом, но опустила голову, и Рита поняла, что на сей раз победа осталась за ней.

Огурец лаял не переставая. Чтобы успокоить собаку, Рита положила руку ему на холку и слегка сжала ее. Извернувшись, тот лизнул ее пальцы горячим мокрым языком, и от собачьей ласки льдинки на сердце немного подтаяли.

Суп с клёцками удался на славу. Прежде, при жизни Виктора, Рита обожала готовить. Теперь она поняла, что увлечение носило скорее характер развлечения, потому что как только пришлось трудиться на двух работах, готовка свелась к простым и сытным блюдам без особых изысков. Но ради Фрица Ивановича она призвала на помощь всё своё мастерство, с учётом сельских условий жизни.

Картофельные клёцки Риту научила готовить старая чешка, когда они с Виктором ездили отдыхать в Карловы Вары. Пани Власта, так она представилась, прекрасно говорила по-русски с приятным чешским акцентом.

Каждый раз опуская в суп картофельные шарики, Рита вспоминала маленький секрет, выданный ей пани Властой: «Как только вода закипит, надо влить туда полстакана холодной воды, в которой размешана чайная ложка крахмала. Надо дождаться, когда вода снова закипит, и потом закладывать клёцки».

Стол для обеда вынесли на улицу, под берёзу. Галя накрыла его вязаной скатертью, найденной на чердаке, и поставила на середину букет ярко-синих люпинов. Рома расставил тарелки. Огурец улёгся под стол, видимо решив, что хозяева поступили разумно и устроили для него тенистый навес. Мила стеснялась Фрица Ивановича, поэтому от обеда отказалась, сославшись, что ей надо съездить в посёлок.

Постукивая тростью — в последние дни он с ней не расставался, Фриц Иванович пришёл ровно в четыре, как назначено. Чёрные тренировочные брюки были ему коротки, приоткрывая щиколотки, а вот длинная синяя футболка, наоборот, болталась колоколом. Если Фриц Иванович и был когда-то щёголем, то он явно это скрывал.

— Ну, что у нас на обед? — Он заинтересованно проследил, как Рита поставила рядом с ним эмалированную кастрюльку, знавшую лучшие времена.

— Сюрприз! — С видом шеф-повара Рита сняла крышку кастрюли, из которой потёк тонкий аромат бульона, приправленного травами и чесноком. — Моё коронное блюдо. Представьте, что когда я вышла замуж, то не умела готовить даже яичницу. Всё делала мама.

Она налила Фрицу Ивановичу полную тарелку золотистого бульона с морковными хлопьями и тугими желтоватыми шариками картофельных клёцок.

— Ура, клёцки! — обрадованно воскликнул Рома и украдкой выловил один шарик, чтобы скормить Огурцу.

Галя толкнула его локтем и прошипела:

— Возьми другой, этот я делала, видишь, у него посреди нет дырочки.

Фриц Иванович зачерпнул первую ложку, отхлебнул и зажмурился от блаженства:

— Рита, вам надо открывать свой ресторан!

Она довольно усмехнулась и в течение всего обеда старалась подкладывать Фрицу Ивановичу лучшие кусочки. Ей было приятно услужить хорошему человеку, чувствуя с его стороны такое же дружеское отношение. Странно представить, что есть люди, которым по душе конфронтация и открытая злоба.

— Фриц Иванович, те женщины из социальной службы… — Рита давно обдумала этот вопрос и всё же, задавая его, испытала неловкость, словно хотела подглядеть в замочную скважину. — Почему они вас испугались?

— Почему? — Фриц Иванович разломил ложкой последнюю клёцку. — Потому, что после института я работал директором поселковой школы, а родители большинства местных жителей — мои ученики.

Из скромности Фриц Иванович умолчал, что почти всю свою Государственную премию потратил на памятник солдатам, не вернувшимся в посёлок с войны. Среди почти сотни имён военных были и фамилии дедов социальных работниц, что приходили трепать Ритины нервы.

Он посмотрел на небо, словно бы искал среди облаков отражение былого, и вздохнул.

— Счастливые были времена. Трудные, но прекрасные. Тогда, в пятидесятых, наша школа гремела по району как лучшая. На базе леспромхоза работало ФЗУ — если не знаете, то это Фабрично-заводское ученичество, по-нынешнему ПТУ или колледж. Молодёжь не пропадала в Интернете, а организовывала спектакли и концерты, мечтала об освоении космического пространства, училась, любила. После войны все верили, что теперь люди поумнеют, расправят крылья и больше никогда на земле не восторжествует зло. В те годы я был самым молодым директором во всей области и думал, что моя жизнь навсегда связана только со школой.

— Как просто! — с оттенком разочарования протянула Рита.

Ей вдруг пришла в голову мысль, что Фриц Иванович наверняка, да что там наверняка, — на сто процентов знает историю её дома.

Она придвинула к Фрицу Ивановичу миску с капустным салатом.

— Если вы здесь так хорошо всех знаете, расскажите мне про хозяйку дома. — Она показала глазами на окна. — Мне давно хотелось расспросить о ней, но всё как-то забывала.

На бледном лице Фрица Ивановича застыли восковые морщины, а вилка из рук упала в траву. Он машинально извинился.

— Я подниму! Это ничего, Фриц Иванович, я тоже часто всё роняю, — затарахтел Рома, но Галя его опередила и вернула вилку на стол.

Внезапно постарев, Фриц Иванович поднялся из-за стола:

— Спасибо большое за приглашение на обед. Суп с клёцками был очень вкусный. Никогда такого не ел.

Приволакивая правую ногу, Фриц Иванович побрёл к двери: маленький, сгорбленный, с хохолком седых волос на макушке, который делал его похожим на старого, облезлого попугая.

Конечно же он знал Полину, чей дом купила Рита с детьми.

Полина… Высокая, стройная, с синими глазами-озёрами и задорной стрижкой, которую на спор сотворила себе сама овечьими ножницами. У него в голове мутилось, когда она смотрела в его сторону.

Несмотря на жару, Фриц Иванович почувствовал такой холод, что завернулся в плед. Усевшись в любимое кресло на веранде, он набрал номер телефона дочки и обиженно проворчал:

— Почему не звонишь? Может, я давно уже умер.

Если у него портилось настроение, он всегда звонил дочери. Только она умела отвлечь его своей болтовнёй о внуках, о работе, о гениальном муже, который не умел ввернуть лампочку, но зато прошёл все ступени сложнейших тестов компьютерной иерархии.

Сын предназначался для благостного состояния духа. Володька не умел пространно говорить, и беседы обычно ограничивались односложными фразами о погоде и самочувствии.

— Привет, папа! Как дела?

— Всё нормально.

В самом деле, не рассказывать же сыну о радикулите или атеросклерозе?

Во время хандры Фриц Иванович сетовал, что дети выросли эгоистами и им лень лишний раз набрать номер телефона отца, но в остальное время его сердце замирало от счастья, что нить его жизни не оборвалась, ведь иначе ни Варя, ни Володька не появились бы на свет. А ещё он каждый день благодарил того танкиста, которой втащил его в железное нутро танка, жаркое и дымное.

Именно тогда почти утраченная память начала снова запечатывать события в свою копилку. Наверное потому, что чутьём загнанной зверюшки он уловил отсутствие смертельной опасности. Прикрывая глаза, Фриц Иванович вспоминал, как танкист привёз его в медсанбат и подтолкнул к усатому санитару в белом халате. У того были большие руки, пропахшие карболкой, и низкий прокуренный голос. Люди кругом говорили на непонятном тогда для Фрица русском языке, и всё происходящее приходилось угадывать.

С ободранных коленок сочилась кровь, но он давно привык молча терпеть боль. Санитар потрепал его по голове и повёл куда-то длинным коридором, где стояли кровати с ранеными. Раненых было очень много, и при их появлении они приподнимались на локтях и провожали взглядами. Фриц вжал голову в плечи, стараясь стать совсем крошечным, как делал во время обстрела или бомбёжки. Главное, что уловил его нос, — был запах пищи, поэтому всё остальное перестало иметь значение. Когда перед ним поставили тарелку каши, он внезапно забыл о существовании ложки и стал быстро и жадно лакать через край густую массу с невероятным запахом тушёнки и лаврового листа. Фриц только не понял, почему женщины, стоявшие вокруг, смотрели на него и плакали.

Перед сном Рита долго смотрела на икону Ксении Блаженной и пыталась представить, как святая, хрупкая и усталая, в мужской одежде бродит по улицам Петербурга. Много лет, год за годом.

В лицо ей хлещет суровый ветер с дождём, она дует на озябшие пальцы, крестится на храм и птицей кружит вокруг Невы, оставляя на мостовой клочья своей души. Хотелось ей помочь, накормить, обогреть и приютить. Должно быть, счастливы те семьи, чьих предков в своё время благословила тонкая женская рука, иссушенная тяжестью добровольного бремени.

Когда Рита возвращалась мыслями к часовне на Смоленском кладбище, то всегда вспоминала родителей. Она корила себя за то, что целый год не видела маму и папу. Не должны дети и родители жить далеко друг от друга, ведь им дано так мало времени побыть вместе.

«Ксения, милая заступница, умоли и упроси за моих любимых», — повторяла она про себя до тех пор, пока не заснула. Разбудил телефонный звонок. Рита слепо зашарила рукой по тумбочке у кровати. Сколько сейчас времени? Час ночи? Два? Три?

Чтобы не разбудить детей, она в одной рубашке выскочила на улицу, тускло расцвеченную светом луны. Сырые доски ожгли босые ноги ночным холодом.

— Алло, слушаю.

Сначала в трубке слышались сдавленные рыдания мамы. От ужаса Ритино сердце подпрыгнуло и забилось где-то в горле, перекрывая дыхание.

— Мама! Мама!!! Что случилось?!

— Рита, Риточка… — Мама, всегда спокойная и весёлая, рыдала в голос. — Риточка, всё хорошо. Теперь действительно всё хорошо. Папу привезли из операционной, и доктор сказал, что жить будет долго.

Одной рукой Рита нащупала стул и опустилась на сиденье.

— Вы в больнице? Почему? Ты же говорила, что вы с папой едете в санаторий?

— Я тебя обманывала, ведь у вас и своих проблем хватает, — зачастила мама, — в последний год папе было плохо, очень плохо. А вчера он стал задыхаться, и я вызвала «Скорую». — Мама громко высморкалась. — Оказалось, что там, в больнице, новое оборудование. И квоты. И самое главное — из Москвы приехал профессор, чтобы провести обучение… Рита, я так счастлива! — Мама снова зарыдала.

— Мама, мы немедленно все приедем! — Рита вскочила и заметалась по двору, лихорадочно сдёргивая с верёвки вещи, которые попадались под руку. Скомкала и прижала к груди Ромины трусики. Уронила на траву сарафан Гали. — Мама, ты слышишь? Я беру билет прямо сейчас.

— Нет-нет, ни в коем случае! Я прошу тебя, не делай этого!

— Но почему?

— Ты только не обижайся, — мамина речь стала замедляться, — но ваш приезд — это лишние волнения и хлопоты. Радостная суета — всё равно суета, а папе сейчас нужен покой. К тому же сразу после больницы его направляют в санаторий для реабилитации. — Мама вздохнула. — И я даю тебе честное слово, что теперь это правда.

Когда Рита ехала на велосипеде из магазина, сумка порвалась, и яйца стали одно за другим вываливаться на дорогу. Резко затормозив, Рита соскочила с седла как раз в тот момент, когда последнее яйцо шмякнулось ей на ногу и глянцевой жёлтой плёнкой растеклось по парусиновой туфле.

Зная, что одна на дороге, она громко воскликнула:

— Зла не хватает!

— Уверены? — откликнулся откуда-то из кустов мужской голос. Листья раздвинулись, и высокий мужчина легко перепрыгнул через канаву, густо заросшую бурьяном.

У него было приятное лицо с серыми глазами и светлые волосы, собранные сзади в конский хвост.

Покраснев, Рита посмотрела на дорогу с разбитыми яйцами:

— Уверена. А ещё больше уверена в том, что мне придётся возвращаться в магазин.

— Хотите, я вас подвезу?

Мужчина подошёл ближе, и Рита сразу вспомнила, где его видела. Тогда была весна, и она шла к остановке через островок мать-и-мачехи.

«Надеюсь, он не имеет в виду мой велосипед», — подумала она, а вслух сказала:

— Я сама умею крутить педали и не люблю ездить на багажнике с незнакомцами.

Он не походил на маньяка или разбойника, но осторожность ещё никому не помешала. Уголки его губ дрогнули в улыбке:

— Боже упаси! Я предлагаю вам поездку в автомобиле. Он стоит за поворотом. А велосипед мы положим в багажник. А чтобы вам не пришлось ездить с незнакомцами, то представляюсь: меня зовут Никита Волчегорский.

— Маргарита Ильинична, — произнесла она с достоинством королевы, посмотрев на размазанное по туфле яйцо.

Выглядело комично.

— Кстати, я видел вас на остановке в Петербурге. Помнится, у вас был потрясающий авангардный маникюр, — сказал Никита, и не удивил — те, кто видел Аринин маникюр, не забудут его никогда.

— Похоже, мы живём в одном районе. — Он помолчал и поправился: — Точнее, жили.

— Почему жили? — поинтересовалась Рита как можно равнодушнее.

— Потому что я уехал из города.

Наклонившись, он отодрал от своих джинсов головку репейника и зашвырнул её в кусты.

— Ещё одна, — Рита указала на рукав футболки.

Он чуть сконфуженно пожал плечами:

— Вышел в лес, посмотреть, есть ли грибы, а вместо этого нацеплял репейника.

— Говорят, в этом году грибов нет.

— Я заметил. — Он вопросительно поднял брови. — Так вы принимаете моё предложение насчёт поездки?

Рите представила, что если сейчас развернёт велосипед, то придётся пару километров по жаре пилить обратно в посёлок к магазину, а потом снова в обратный путь. Хотя с другой стороны, ей меньше всего хотелось разговаривать с посторонними. Но предложение показалось заманчивым.

Она подумала, что грех отказывать человеку в возможности сделать доброе дело, и, усаживаясь в машину, сказала:

— Согласилась только потому, что не хочу оставлять детей одних.

Про детей упомянула специально, чтобы отсечь у попутчика желание к продолжению знакомства.

Но к чести сказать, он не дрогнул:

— Дети — это прекрасно. Завидую. У меня, к сожалению, нет детей. — Он искоса взглянул на её профиль с чуть курносым носом, усыпанным мелкими веснушками.

Она наклонила голову:

— Какие ваши годы. Ещё не вечер.

В посёлок Никита рванул после длительной ругани по телефону. Вместо бруса, который он заказал для строительства, ему привезли несколько кубометров горбыля, годного разве что на растопку.

— Бывает, дело житейское, мало ли, перепутали. Со всеми случается. Вы не волнуйтесь, мужчина, завтра доставим ваш груз в лучшем виде, — коверкая букву «л», тараторила кладовщица.

— Какое завтра?! — яростно прорычал он в ответ, готовый в пух и в прах разнести всю их гнилую контору. — Какое завтра? У меня бригада простаивает! Вы им платить будете?

Привыкший, что в городе заказанное привозят по первому требованию, Никита не мог и подумать, что будет такая длительная эпопея с покупкой стройматериалов непосредственно в леспромхозе.

Сначала пришлось посетить отдел сбыта, затем подписать заявку в бухгалтерии, и только потом главный инженер лично разрешил сделать отгрузку. Причём каждого из фигурантов дела требовалось подловить на рабочем месте, потому что нормой рабочего дня являлась закрытая на замок дверь кабинета. И когда все круги были благополучно пробеганы, бац, и шофёр сваливает во двор груду гнилья.

Время поджимало. Скоро должны завезти питомцев, а у него, образно говоря, ещё конь не валялся. Никита урывками ел, урывками спал, и засучив рукава вкалывал наравне с наёмными работниками и понимал, что впервые за прошедшие годы встречает утро с ощущением радости. Где-то через месяц сельской жизни он обнаружил, что джинсы стали сваливаться. Не веря глазам, Никита затянул ремень на последнюю дырочку и почувствовал своё тело молодям и сильным, как в двадцать лет.

В нотариате у него намечалось брюшко — такое противное, рыхлое, выпукло нависающее через рубашку. Фитнес-зал, стрельба из лука и бассейн не помогали, да он с тренировками особо и не усердствовал — жизнь и без того проходила в сплошной суете, некогда за окно выглянуть. Дождь ли, солнце ли — всё едино в круговерти будней…

А тут небо было чистое и высокое, трава зелёная и сочная, и самое главное — в здешнем лесу жила тишина. Когда усталость становилась запредельной, он шёл в лес, чтобы немного посидеть на поваленном дереве или камне. Сначала слух различал отдельные звуки и шорохи, словно бы записывал их на карту памяти. Вот стучит дятел, вот ветер скрипит о валежник, вот берёза шелестит зелёными косами. А если закрыть глаза и сосредоточиться, то можно расслышать лёгкий шёпот травы со звонами синих колокольчиков. Но постепенно ноты лесного оркестра сливались, становясь тоньше и тише, и тогда из глубины тёмной чащи выступала тишина. Невесомыми шагами она подходила совсем близко, садилась рядом и укутывала его своим плащом, сотканным из мыслей и образов.

Наедине с тишиной он позволял мыслям бродить бесцельно, но странным образом они чаще уносили его не в будущее, а в прошлое, словно бы время остановило свой бег.

Не так давно, пользуясь связями в архивах и редкой фамилией, Никита сумел установить, что его первого прапрадеда, явившегося в Санкт-Петербург, звали тяжеловесно и старомодно — Маркел, а прабабушку Наталья, и что похоронены они на Смоленском кладбище. Само собой, найти могилу екатерининского времени не представлялось возможным, тем не менее в силу юридической въедливости Никита сходил на Смоленское и долго стоял возле часовни Ксении Блаженной.

Мимо, по дорожке, шли и шли люди. Он обратил внимание, как меняются их лица по мере приближения к часовне. Хмурые, озабоченные, тревожные, с каждым шагом вперёд они светлели, как будто бы среди тьмы видели перед собой чистый огонёк лампадки.

В отличие от большинства, он ничего особенного не чувствовал, просто стоял, смотрел и думал, что его пращур Маркел был современником святой Ксении и мог её где-то встретить, и даже, вполне возможно, получить от неё благословение или подарить ей копеечку. Говорят, она брала подаяние только копейками и тут же их раздавала. Его воображение настолько разыгралось, что меж ближних памятников на могилах семьи Пуликовских мелькнул образ невысокой женщины в красной юбке и зелёной кофте. Зима, снегу по колено, а на женщине лёгкая одежда.

Несмотря на мороз, его бросило в жар. Она? Сама? Не может быть!

От удивления он сморгнул, а открыв глаза, увидел другую женщину. Ту самую, что встретилась ему по весне недалеко от дома, а в данную минуту сидит рядом.

«Маргарита Ильинична, — повторил он про себя. — Рита или Марго? Скорее, Рита. Марго звучит слишком чуждо и вычурно. Но зачем-то она попадается на моём пути? Трижды снаряд в одну воронку не падает, — подумал Никита, когда Рита уселась к нему в машину. — А если взглянуть на ситуацию с другой стороны, то, может, это я пересекаю её дорогу?»

Никита не знал, о чём с ней разговаривать. Случайное знакомство, случайная встреча. Дома наверняка ждёт муж, тем более что она сразу упомянула про детей, конечно, намеренно, чтобы он не приставал.

Выводя автомобиль на дорогу, он мельком зацепил взглядом её отражение в зеркале. Опустив голову, Рита пыталась разложить в сумке оставшиеся продукты, среди которых проглядывала головка сыра и пачка макарон с надорванной упаковкой.

Он протянул ей пакет, который всегда лежал в кармане дверцы машины:

— Вот, возьмите.

— Спасибо.

Ему понравилось, что Маргарита не стала ломаться и жеманничать, а вела себя просто и немного застенчиво. Он оценил это забытое женское качество.

На въезде в посёлок грунтовка резко перешла на полосу свежего асфальта, ведущего прямо к магазину. На стоянке Никита вышел и предупредительно распахнул дверцу:

— Я вас подожду, а потом доставлю прямо к дому.

— Нет! — Она произнесла это так резко и даже чуточку испуганно, что Никита удивился. — Но почему? Уверяю, со мной вы в полной безопасности.

— Дело не в этом, — Ритины щёки мило порозовели, — просто я не хочу, и всё. — Видимо решив, что ответила слишком резко, она смягчила тон: — Пожалуйста, не обижайтесь. Я вам правда очень благодарна. — Она сделала шаг вперёд, но внезапно остановилась и улыбнулась. — Вам идёт ваша причёска.

Никита непроизвольно провёл рукой по волосам и почти жалобно пояснил:

— Это потому, что я ленюсь каждый месяц посещать парикмахерскую. К тому же эти ужасные ножницы… Кресло… Брррр. Как у стоматолога.

Рита засмеялась, и у неё оказался чудесный девчачий смех, чуточку хрипловатый.

— Я так и поняла. Мой сын тоже терпеть не может подстригаться. Мне пришлось купить машинку и стричь его самостоятельно.

Никита попытался подхватить её шутливый тон:

— Может, и мне записаться к вам в очередь?

Она сразу же замкнулась:

— До свидания, Никита. Рада была познакомиться.

— А я вот даже и не знаю, рад или нет, — озадаченно пробормотал он, глядя свозь стекло, как Рита прошла в торговый зал и её заслонила объёмистая дама в ярко-жёлтом платье.

Подумав, он рассердился на себя за ненужные мысли, потому что самым насущным в данный момент являлась доставка бруса, а не знакомство с чужой женой.

Когда Рита вышла из магазина, Никита сидел в салоне автомобиля, разговаривал по телефону и даже не повернулся в её сторону.

«Меня преследуют счастье, здоровье и богатство», — повторила Надежда Максимовна и вздохнула.

Тренер по коучингу посоветовала твердить мантру по десять раз каждое утро, вроде как принимать таблетку от давления. Про систему тренинга, помогающую достичь успеха, Надежда Максимовна узнала из Интернета, когда перебросилась сообщениями с одной из приятельниц на форуме садоводов. С пеной у рта, если так можно выразиться про электронное общение, приятельница живописала преимущества коучинга перед другими методиками самосовершенствования.

— Вот оно — то, в чём я сейчас нуждаюсь, — поняла Надежда Максимовна. — Меня преследуют счастье, здоровье и богатство! — повторила она и, вглядевшись в зеркало, постаралась изобразить победоносную улыбку, попутно отметив, что пора менять коронку на переднем зубе.

Чтобы не сбиться со счёта, она щёлкала костяшками на старых счётах, которые висели на стене. Василий сказал, что когда его родители купили этот дом, счёты на стене уже здесь были.

Пожалуй, счёты единственное, что она не выбросила при переделке деревенской избы в приличную дачу. Теперь дом внутри выглядит вполне современно — на стенах деревянные панели, практичная мебель из ИКЕИ, на кухне водогрей и функциональная газовая плита. Но сколько грязи пришлось вывезти с чердака!

— Меня преследуют здоровье, счастье и богатство, — палец Надежды Максимовны перебросил ещё одну костяшку.

Краем глаза она уловила движение в соседском дворе и замерла на полуслове, чувствуя, как к щекам прихлынул жар. До приезда Риты ей даже трудно было представить, что кто-то или что-то способно выбить её из колеи.

Но между листвы мелькнула не ненавистная Маргарита, а крупная фигура её гостьи в пёстрой футболке. Поэтому Надежда Максимовна немного расслабилась. Мила опасности не представляла. В самом деле, кто из мужчин польстится на подобное гориллообразное существо, которое можно лишь с натяжкой назвать женщиной? Огромная, несуразная, сутулая, да ещё с идиотской розовой чёлкой.

Другое дело Рита. Чего стоит поведение мужа, удумавшего сколачивать для неё мостки на озере. Да и сын с её появлением стал вести себя очень подозрительно: днём сидит, запершись, а вечером исчезает, якобы выходит погулять. И кто знает, где он гуляет? Дошло до того, что пришлось подглядывать в соседские окна.

От мысли о конфузе с подсматриванием Надежду Максимовну тряхнуло нервной дрожью. Получилось глупо и унизительно.

Но главное, этой Рите всё нипочём, потому что мужчины её оберегают со всех сторон. Пожилой дурак мостки чинит, старый дурак социальную службу прогоняет (а дело было верное!), молодой дурак воробьём вокруг скачет, ждёт, когда ему перепадёт крошечка внимания. Тьфу, смотреть противно!

В гневе Надежда Максимовна плюнула на чистый пол, чего прежде с ней никогда не случалось. Пришлось взять салфетку и присесть на корточки. И всё из-за неё! Какое уж тут счастье и здоровье, когда под боком сплошной стресс?! Ну, уж сын этой гадине не достанется!

Надежда Максимовна грозно выпрямилась и тут вдруг увидела такое, отчего её ноги превратились в жидкий студень.

Нет! Глаза её не подвели и ум не зашёл за разум. Гриша, её сын, собственной персоной вынырнул из кустов и подошёл к горилле. Дальнейшее не лезло ни в какие рамки! Он положил ей руки на плечи и прикоснулся губами к щеке!

Надежда Максимовна заметила, что лицо его при этом отображает щенячий восторг. Дрожь, пробежавшая по её телу, скрутила внутренности острой болью. На несколько секунд она задохнулась, а потом услышала свой крик:

— Нет! Не смей!

Под напором её крепкого тела ветхий забор соседки едва не рухнул. Надежда Максимовна на ощупь раздвинула доски — давно известную дорогу в соседский двор, вихрем прорвалась через куст одичавшей смородины и подскочила к сыну.

— Ты что делаешь? Немедленно оставь эту… эту… — Она подавилась словами, которых оказалось слишком много одновременно. — Эту уродину!

Выскочившие на крик Рита с детьми только распалили её гнев. Чёрная пелена на глазах расширилась до размеров Гришиного лица — белого-белого, как полотно.

Надежда Максимовна набрала в грудь воздуха:

— Как ты смеешь к ней прикасаться? — Она почти визжала. — Ты что, ослеп?

Не выбирая выражений, Надежда Максимовна наотмашь хлестала словами направо и налево. С каждой фразой крупное тело Милы вздрагивало и сжималось в комок. Втягивая голову в плечи, она крест-накрест прикрыла руками грудь, словно малыш, защищающийся от удара.

— Ну, хватит! Уходите прочь! — подала голос Рита.

Надежда Максимовна резко развернулась для ответа, но её остановил возглас сына:

— Мама, я люблю Милу и собираюсь на ней жениться.

От неожиданности она прижала кулак к горлу, затыкая протяжный стон.

— Что ты собираешься?

В глазах сына стояло тревожное ожидание. Он боялся! Надежда Максимовна воспряла духом: ведь если чуть-чуть поднажать, то он сломается. Она метнула взгляд на Милу, которая с убитым видом стояла рядом с Гришей, и возвысила голос:

— Гриша, иди домой, там поговорим спокойно!

Прежде на Гришу всегда действовали короткие приказы матери. Она знала, что тот не посмеет её ослушаться, он всегда был чуть трусоват. Когда Гриша сделал маленький, робкий шаг в сторону, она подумала: «Моя взяла!» Но Гриша вдруг повернулся и взял Милу за руку:

— Людмила будет моей женой, хочешь ты этого или нет.

Некрасиво дрогнув ртом, Мила уткнулась ему в плечо и заплакала.

Окаменев, Надежда Максимовна посмотрела на их сплетённые пальцы и почувствовала, как земля под ногами покачнулась из стороны в сторону, а зелень кустов стала серой.

Скуля, как побитая собака, Надежда Максимовна забилась в угол дивана и закрыла лицо руками. Сил хватило только дойти до дома и захлопнуть за собой дверь. Мир, который она тщательно строила для себя, рухнул, рассыпавшись на мелкие осколки прежней, благополучной жизни.

Муж чужой, сын предал — исподтишка и подло.

О, Боже, ещё неделю назад, да что там неделю — буквально вчера, общаясь в Интернете, она рассказывала знакомым об умном и перспективном сыне — победителе студенческих олимпиад. Надежда Максимовна вспомнила своё самоуверенное сообщение на форуме:

«Сами понимаете, что за первую попавшуюся я сына не отдам. Нам нужна девушка с образованием и из хорошей семьи».

И ответ: «Да-да, конечно! Мы тебя хорошо понимаем, Орхидея. Сами такие!»

Она буквально купалась в горячих откликах Интернет-подруг. И вот теперь, когда счастье почти подкралось к порогу дома, — полный крах.

«За что? — сверлил мозг главный вопрос. — Разве я заслужила такие удары судьбы? Не пила, не гуляла, в доме чистота и порядок, обед приготовлен, ребёнок присмотрен, дача как картинка… И вот эта сводница — новая соседка! Будь она неладна!»

Угнездившееся внутри озлобление выжигало внутренности колючим комком. Надежде Максимовне подумалось, что если бы сейчас был тридцать седьмой год, то можно было бы написать доносы. Кучу доносов, чтобы сейчас другие, а не она, валялись на полу и выли от горя и бессилия.

О, она не остановилась бы ни перед чем, пока твари, отнявшие у неё сына, не оказались бы на лесоповале. Там им самое место.

Не переставая рыдать, она сползла с дивана на пол и молотила кулаками по сиденью стула, пока не выдохлась. Время от времени она затихала и прислушивалась, в надежде, что Гриша прибежит домой и попросит прощения.

Громко шмыгнув носом, Надежда Максимовна взяла телефон и набрала номер мужа. В последний раз она звонила ему так давно, что не сразу разыскала в списке контактов.

— Вася?

— Надя? Что случилось? Почему ты звонишь?

Как она ни была расстроена, его тревога приятно царапнула самолюбие.

— Вася, у нас беда. Гриша…

— Что с Гришей? Надя, что с Гришей?!

— Не кричи, — она высморкалась, — наш Гриша решил жениться. — Она услышала в трубке облегчённый вздох, и это её разозлило. — Ты хоть бы спросил — на ком!

— И на ком?

— Ты видел подругу соседки? Ну, ту огромную девку с розовой чёлкой.

— Милу? — В голосе мужа зазвучало безмерное удивление.

— Ах, ты и имя её знаешь? Прекрасно! — Надежда Максимовна облизала губы. — Так вот она и есть наша будущая невестка.

Во время глубокой паузы Надежде Максимовне удалось перевести дыхание. Сознание, что муж сейчас тоже корчится от шока, принесло некоторое облегчение. Она даже смогла дотянуться до бутылки минералки и жадно сделать несколько глотков.

Молчание мужа затягивалось. В нетерпении Надежда Максимовна постучала об стол костяшками пальцев.

— Василий, ты что, язык проглотил?

Она ожидала гнева, растерянности, обиды, да чего угодно, но только не слов, вошедших в ухо, как горячий кинжал.

— Я горжусь сыном, — сказал муж, и его голос прозвучал холодно и отчуждённо. — Он не повторил мою ошибку.

Поступок сына заставил вернуться в прошлое.

Василий Константинович встал и подошёл к окну в своём кабинете. На заводском дворе лето робко обозначалось пёстрой клумбой вдоль пищеблока и несколькими кустами бузины с гроздьями алых ягод. Двое рабочих катили на тележке баллон с пропаном. Около складского помещения разворачивался погрузчик со стопкой ящиков с оборудованием.

Завтра надо сдавать отчёт, а ещё не подведён итог по новому проекту. Размышляя, Василий Константинович побарабанил пальцами по подоконнику:

«Значит, Гриша настоящий мужик. Не струсил в нужную минуту».

Он обернулся на стук в дверь.

— Вася, идёшь обедать? — спросил главный технолог, с которым они когда-то делили один кабинет и навсегда остались приятелями.

— Нет, иди один, я ещё поработаю.

Не в силах сосредоточится на отчёте, он сел за стол, нервно пощёлкал компьютерной мышью и внезапно подумал, что должен прямо сию минуту поехать на Смоленское кладбище и разыскать могилу Ани.

Он был там единственный раз, вскоре после её похорон, во время зимней оттепели. Место указал смотритель за десять рублей. Почему-то запомнилось, что смотритель был одет в поношенный ватник с прорехой на плече и шикарную пыжиковую шапку, какие продавались только по блату или в валютных магазинах. С неба на рыжий мех ушанки смотрителя манной крупой сыпался снег, и в ранних зимних сумерках кладбище выглядело особенно жутко.

— Примечай, парень, тот памятник, — смотритель указал на высокий обелиск из тёмного гранита. — Прямо за ним сворачивай на дорожку и через три могилки увидишь свежий холмик. Там твоя девушка. Родители на похоронах сильно убивались. Мать криком кричала, а отец молчал, будто каменный, — взгляд смотрителя упал на красные гвоздички в хрустком целлофане, купленные у входа. — Она тебе кто?

— Не знаю.

Он и вправду не знал ответ. Подруга? Знакомая? Девушка, которую ты предал одним единым словом? Наверное, он изменился в лице, потому что мужчина посмотрел на него долгим взглядом, пронизывающим не хуже ледяного ветра.

С тех пор прошло больше двадцати пяти лет. Время пронеслось как ураган, оставляя за собой следы разрушения.

Василий Константинович свернул файл отчёта, выключил компьютер и снял со спинки стула пиджак. Он торопился так, словно бы Аня могла не дождаться и уйти в неизвестном направлении. Ему казалось, что если сейчас он выплеснет в словах то, что лежит на душе свинцовым грузом, то сможет, наконец, вздохнуть полной грудью или хотя бы заплакать по тому утраченному моменту, когда было ещё не поздно.

Автомобиль он вёл машинально, на уровне инстинкта лошади, которая всегда находит путь к родному порогу. На перекрёстке Среднего проспекта велись ремонтные работы. Выругавшись, он свернул в объезд и внезапно заметил, что вслух просит у Ани прощения.

Он горько усмехнулся — оказывается, чтобы додуматься попросить прощения, понадобилось всего четверть века. Ведь и тогда, перед свежей могилой, он не пытался повиниться. Стоял и молчал, как деревянный чурбан.

В поисках места для парковки Василий Константинович долго кружил окрестными улицами, пока не сумел приткнуться на Камской, у конторы по изготовлению памятников. Вблизи ворот небесным сводом голубели стены церкви. По легенде, сюда по ночам таскала кирпичи сама Ксения Блаженная.

От центральной дороги, словно веточки дерева от ствола, разбегаются дорожки: Ксенинская дорожка, Гдовская, Блоковская, Кадетская. Василий Константинович замедлил шаг, чтобы унять стук сердца.

Рядом остановилось инвалидное кресло:

— Подскажите, куда к Ксении Блаженной? Я приехал из Брянска и совсем заблудился.

Из кресла на него смотрел молодой парень с обожжённым лицом и без обеих ног. Он мог быть ровесником Гриши.

— Я не знаю. Я был здесь только один раз, очень давно, — замялся Василий Константинович. Ему стало стыдно, что паломники едут из разных городов, из разных стран, а он, с руками и ногами, петербуржец, Бог знает в каком поколении, до сих пор не удосужился прийти поклониться, хотя бы из любопытства.

Василий Константинович хотел добавить, что сейчас расспросит дорогу и отвезёт парня до места, но из-за спин посетителей вынырнула тощая растрёпанная девушка в рваных джинсах и, сияя улыбкой, выкрикнула:

— Вадик, я разыскала! Видишь зелёненькую часовенку? Нам туда!

Наклонившись, она поцеловала калеку в бугристую щёку и подняла глаза на Василия Константиновича:

— Спасибо за помощь.

— Да я, собственно, не успел…

— Всё равно спасибо! Вы не представляете, какие мы счастливые, что попали на Смоленское кладбище. Это чудо! Настоящее чудо!

Навалившись на спинку кресла, девушка направила его в русло людского потока. От усилий её лопатки упруго выступили под тонкой футболкой. Василий Константинович услышал, как она что-то быстро говорила своему Вадиму, а он смеялся в ответ, взмахивая руками, словно собрался взлететь к облакам.

Не отдавая себе отчёта, Василий Константинович пошёл за ними. Памятники, кресты, кресты, скорбящие ангелы — среди них его мысли стали обретать равновесие. Около часовни он, повинуясь неясному чувству благодарности, провёл ладонью по шероховатой стенке и внезапно затылком ощутил чей-то настойчивый взгляд.

Василий Константинович замер и несколько секунд стоял смирно, а потом резко обернулся.

Те глаза, что смотрели сейчас на него, снились ему много ночей подряд. Просыпаясь в поту, он обычно долго ворочался с боку на бок и старался выкинуть из головы тени прошлого. Иногда ему это удавалось, но потом проскакивала какая-нибудь внезапная искорка и сновидения возвращались.

Шок от увиденного пронзил Василия Константиновича с головы до пят. Чтобы уяснить случившееся, мозг на несколько мгновений подвис в перезагрузке.

Прошедшие годы исправили угловатые прежде черты лица на мягкие линии. Тёплый цвет кожи подчёркивала седая прядь волос у лба, полные губы были чуть тронуты нежной улыбкой.

Василий Константинович не знал, вдохнуть ему или выдохнуть. Горячий жар, пробежавший по телу, внезапно превратился в ледяной шар, застряв в области груди.

— Аня, ты?

— Я, Вася. Ты смотришь на меня так, словно увидел привидение.

Женщина шагнула ему навстречу и положила руку на плечо. От неё тонко пахло какими-то очень приятными цветочными духами, наподобие душистого табака в летний вечер.

— Знаешь, я вспоминала тебя буквально вчера, а сегодня увидела, как ты вышел из машины, и пошла следом. Ну не чудо ли?

Он с трудом выдавил:

— Но ведь ты умерла.

— Умерла? — Её интонация наполнилась безмерным удивлением. — С чего ты взял?

— Ну как же! Сразу после того… — он захлебнулся словами, — после нашей размолвки я пришёл к тебе просить прощения, а женщины во дворе сказали, что Аня погибла, спасая мальчика. — Говоря, он уже понимал, что произошла дикая, непоправимая ошибка, исковеркавшая жизнь им обоим. — Ты была только ранена? Ты выжила? Но я же видел могилу.

Анины ресницы дрогнули. Наклонив голову, она взглянула на него то ли с жалостью, то ли с обидой.

— Так вот почему ты пропал. Васенька. Погибла не я, а девушка из соседнего дома.

Жена никогда не называла его Васенькой.

— Не ты?

«Двадцать пять лет. Двадцать пять лет», — траурной лентой безостановочно прокручивалось в голове. Если бы он тогда не ушёл, а осмелился пойти выразить соболезнование, если бы он постучал в её дверь, если бы знал её фамилию, если бы не сглупил…

«Если бы» наслаивались одно на другое, накрепко сплетаясь в чугунные цепи. Если бы можно было поворотить колесо вспять! Снова проклятое «если бы»! Наверное, Аня должна презирать его за ту гору глупостей, которые он сотворил. Василий Константинович посмотрел, как, легко ступая, она шла по дорожке, усыпанной свежим слоем песка. Из страшненькой девчонки выросла белая лебёдушка, прекрасная и недостижимая.

Василий Константинович пошёл рядом, приноравливаясь к её неспешным шагам. Он снова чувствовал себя парнем, который робеет и не может завязать разговор с девушкой, стесняется и не знает, куда деть руки.

— Ты стала настоящей красавицей.

— Правда? — Она произнесла это так равнодушно, словно слышала комплименты каждый день. — А вот ты почти не изменился. Я тебя сразу узнала.

— Пополнел, полысел, — подсказал Василий Константинович.

— Внешность — пустое, — успокоила его Аня, и он сразу же ей поверил. — У тебя прежний взгляд и прежний голос. — Она остановилась у разбитого надгробия, пронзённого проросшим деревом. — Ты здесь навещал кого-то близкого?

— Я шёл к тебе. То есть к той, другой Ане. Если бы я знал! Если бы знал!..

Он сердито нахохлился. Треснуться бы сейчас лбом об камень, чтоб искры из глаз. Может, боль перешибёт чувство горячей пустоты внутри сердца.

— А я сюда часто хожу. — Аня подождала, когда он с ней поравняется, и взяла под руку. — В первый раз прибежала ещё девчонкой, — она усмехнулась, — просила, чтоб Ксения помогла тебя забыть. Записочки писала, плакала.

— Подействовало?

Она помотала головой:

— Нет. Забыть не смогла, но научиться жить без тебя — получилось. Я ведь тебя очень сильно любила. Бегала к тебе в институт, пряталась в уголок и смотрела, как ты идёшь с лекций.

А потом за тобой стала заходить кудрявая симпатичная девушка.

— Надя, — произнёс он хрипло. — Это была Надя, моя жена.

— Ты с ней счастлив?

— Нет. Я не смог дать ей ни любви, ни ласки. Мы уже много лет живём как чужие. Но у нас есть сын Гриша. И сегодня я в первый раз понял, что могу им гордиться. — Он перевёл разговор на другое: — А ты, у тебя есть семья?

— Есть. У меня четверо детей и замечательный муж. И знаешь, я познакомилась с ним косвенно благодаря тебе. По большому счёту я очень благодарна, что ты меня бросил.

Василия Константиновича кольнула ревность. Он взглянул на Аню с немым вопросом и увидел, что та смеётся.

— Правда-правда. Сейчас забавно вспомнить, но тогда, — она вздохнула, — я стояла по колено в сугробе, обнимала тополь и рыдала в голос. В тот день я впервые увидела рядом с тобой твою новую девушку и вообразила, что жизнь закончилась. Помню, было так холодно, что слёзы примерзали к щекам. Шапку я где-то потеряла. Руки и ноги превратились в ледышки, тем более что наша семья жила бедненько и сапоги у меня были совсем тонкие, осенние.

У Василия Константиновича вырвался стон:

— Но, Аня, я же не знал! Я не знал!

Она остановила его взмахом руки:

— Слушай дальше. Как долго я проревела, сказать трудно, но через некоторое время осознала, что не одна. Рядом со мной явственно слышался ещё один плач. Совсем тоненький, будто детский. Я оглянулась — никого. Но плач не прекращался, а наоборот, нарастал. Вытерев слёзы, я обошла вокруг дерева. Начинался снегопад, и позёмка юлила, заметая дорожки. Мне бы в тепло да выпить горячего чаю, но плач звал, тянул за собой, и я двинулась на его звук. На улице совсем стемнело. Я пересекала какие-то дворы, где стояли расселённые дома со страшными, разбитыми окнами. Заглядывала в подвалы, в подъезды без дверей. Мне было холодно и страшно. Руины зданий напоминали жуткую фантасмагорию из кошмарных снов.

Около развалин магазина стояли несколько парней и пили водку из пластиковых стаканчиков. Один из них, заметив меня, радостно закричал:

— Эй, мужики, смотрите, нам Дед Мороз Снегурочку послал!

Я шарахнулась в сторону. В спину мне летели хохот и брань. Отбежав на приличное расстояние, я перевела дух и прислушалась, где плач. Он трансформировался в нечто похожее на свист или неясное гудение игрушечной дудочки на высокой ноте, а потом взмыл вверх и исчез.

Единственным светом среди непроглядной тьмы была луна и серые облака, летящие по чёрному небу. Я не понимала, где оказалась и как отсюда выйти. Я бы никогда не решилась снова пройти мимо пьяной компании, скорее согласилась бы замёрзнуть насмерть.

Я совсем ошалела от страха и холода, когда позади меня раздался шорох и мне под ноги скользнул луч фонарика.

— Вы что-то здесь ищете? — спросил меня весёлый голос.

— Я, кажется, заблудилась.

— Эй, да вы замёрзли! Ну-ка пойдёмте со мной. Я провожу вас до остановки и посажу на автобус.

Позже, когда мы уже поженились, муж признался, что тоже пошёл в расселённый квартал, потому что его звал то ли плач, то ли свист. Наверное, это выла метель или скулила бродячая собака. Хотя собаку я бы заметила. Но так или иначе, эта цепь событий привела меня от горя к счастью.

— И кто он, твой муж? — тихо спросил Василий Константинович.

— Человек. — Аня остановилась и посмотрела ему прямо в глаза. — Замечательный человек, и это самое главное.

Рита подумала, что тишина в соседском доме стала зловещей. Обычно подступающие сумерки красиво подсвечивали резьбу на карнизах и точёные балки балкончика на втором этаже, играя лучами на глянце разноцветных стёклышек в прорези над входной дверью. Вечерами Надежда Максимовна выходила на балкон с чашкой чая и медленно прихлёбывала его, любуясь буйством красок альпийской горки посреди двора. Но сегодня дом стоял застёгнутый на все пуговицы и пугающе молчал.

Мила отодвинула занавеску, тоскливо исследовала взглядом пустой двор с воткнутой в клумбу лопатой и воскликнула:

— Ой, что будет!

После того как Гриша ушёл объясняться с матерью, она не находила себе места. От ужаса Милины глаза замирали в одной точке и напоминали стеклянные шарики для мозаики. Тяжелыми шагами она ходила от окна к окну, прижимала руки к щекам и причитала:

— Ой что будет! Ой что будет!

— И что будет? — не выдержала Рита.

Она чистила картошку на ужин, а бегающая по дому Мила мешала сосредоточиться. Не переставая двигаться, Мила затрясла головой:

— Ужас будет, вот увидишь. Как Гришенька там один, без меня? Может, мать его сейчас колотит, а он совсем беззащитный. Это я во всём виновата. Не надо было мне с ним встречаться. Говорят же: руби дерево по себе.

Рита выразительно покрутила пальцем у виска:

— Прекрати выдумывать, да он и не один уже. Смотри.

Она указала, как к дому на полном ходу подъехала машина Василия Константиновича и, заложив вираж во двор, остановилась.

— Ой, теперь они его точно убьют! — взвизгнула Мила. Она закатила глаза вверх. — Я пойду туда. Я одна виновата, пусть меня казнят.

— Сядь и прекрати истерику! — прикрикнула Рита. — Иди, вон, лучше капусту в салат нашинкуй.

— Я не могу капусту, — заныла Мила, — у меня руки трясутся.

— У тебя и зубы трясутся, — подсказал Рома, который давно перешёл с Милой на «ты».

— Правда, что ли?

Мила придавила ладонью челюсть и соляным столбом застыла у окна. Занавеска белой фатой легла ей на плечи. Она намотала её на кулак.

— Ой что будет! Ой что будет!

От звука внезапно распахнувшейся форточки пёс Огурец залаял, и сквозь его лай послышалось, как соседский дом взорвался шумом и криками. Там что-то падало, звенело и гремело, было слышно, как хлопнула дверь.

— Пустите меня! — заорала Мила. С её ноги свалилась тапочка. Рванувшись, она зацепилась за коврик и растянулась на полу. — Гриша, Гришенька, я иду!

Путаясь в коврике, она бултыхалась, как огромная муха. Рома и Галя побежали на помощь. Едва не порезавшись, Рита бросила нож на разделочную доску, подумав, что должна немедленно каким-то образом прекратить этот цирк.

Но внезапно в соседском доме наступила тишина. Последний раз гавкнув, Огурец тоже смолк.

— Всё. Конец, — враз осипнув, прошептала Мила. Схватившись за голову, она раскачивалась из стороны в сторону.

— Смотрите! Смотрите! Все живы! — возвестил Рома.

Величественным жестом он указал на крыльцо, где с видом моряков с потрёпанного бурей корабля стояли Гриша и Василий Константинович. Они вели себя вполне мирно, и Мила немного успокоилась, но потом Василий Константинович показал рукой на альпийскую горку. Послушно кивнув головой, Гриша сделал решительный шаг вперёд. Его руки отыскивали и рвали самые красивые цветы.

— Странно, очень странно, — пробормотала Рита в полной тишине, потому что Мила, Рома и Галя как заворожённые, наблюдали за непонятными действиями. — Мне кажется, они идут сюда.

Стук в дверь раздался через несколько минут, когда обессиленная Мила поднялась с пола.

Прежде чем ответить, Рита взглядом призвала её к спокойствию.

— Войдите!

Сначала в дверях возник букет, над которым маячило бледное лицо Гриши, а потом боком протиснулся сам Гриша.

— Мила, мы тут с папой пришли, чтобы сказать… — Ожидая поддержки, он оглянулся на отца, который стоял позади. Тот кивнул головой и улыбнулся. Как показалось Рите, с лёгким озорством.

— Здравствуйте, хозяева. Ехали мы к вам дальней дорогой и решили завернуть на огонёк. У вас, как говорится, товар, а у нас купец.

Хотя он держался вполне уверенно, его смущение выдавала лёгкая натянутость.

До Риты стало доходить, в чём дело. Она покосилась в сторону Милы, на которую, кажется, нашёл ступор. Обращаться к ней было бесполезно, но Рита всё же попробовала достучаться:

— Мила!

— А?

— Приглашай гостей к столу.

Лучше бы она этого не говорила, потому что Мила бестолково заметалась, выхватывая у Ромы из рук чашки и блюдца. Не менее неё растерянный Гриша переминался с ноги на ногу и не знал, куда девать букет. Всё это начинало напоминать трагикомедию.

Рите стало смешно. Перехватив понимающий взгляд Василия Константиновича, она скомандовала:

— Гриша, дай букет Миле и скажи, что ты хотел.

С явным облегчением Гриша протянул Миле букет.

— Мила, я предлагаю тебе руку, — он запнулся, — руку и это самое…

— Сердце, — подсказал Рома.

— Ну да, сердце. — Словно скинув гору с плеч, Гриша встрепенулся и уже ясным голосом произнёс: — Выходи за меня замуж. Папа согласен.

Шурша каплями по кустам под окнами, всю ночь шёл дождь. По небу лениво ползли мягкие серые тучи, лишь изредка приоткрывая створку для потока света. На заре капать перестало.

В ситцевом халатике, не обуваясь, Рита быстро пробежала до колодца за водой. Ей нравилось ходить босиком, чувствуя под ногами влажные доски старого настила или скользящее прикосновение травы к щиколоткам. Мелкая морось тотчас же покрыла волосы частой сеткой, холодя шею и щёки. Но дышалось хорошо, свободно, и на душе было радостно, словно бы Мила и Гриша поделились с ней крохами своего счастливого пирога.

Вечером, после сватовства, Мила, Гриша и Василий Константинович собрались уехать в город. От волнений и счастья Мила так ослабела, что Гриша и Василий Константинович вели её к машине под руки, как больную.

— Они настолько разные, что обязательно должны быть счастливы, — на прощание шепнул Василий Константинович, а потом неожиданно крепко сжал ей запястье. — Спасибо вам, Рита.

Она растерялась:

— За что?

— За то, что приехали сюда и многое всколыхнули.

— Я вас не понимаю.

— Да и не надо, — Василий Константинович улыбнулся уголком рта, — но могу вам сказать, что сегодняшний день стал точкой отсчёта не только для Милы с Гришей. В жизни бывает так, как ни в одной книжке не придумано.

— Ни в одной книжке не придумано, — задумчиво повторила Рита, доставая ведро из колодца.

С пятачка у колодца прекрасно просматривался соседский двор, но Рита не сразу разглядела сгорбленную фигуру, сидящую на крыльце.

По нахохленной позе было видно, что Надежда Максимовна сидела здесь уже давно и совсем замёрзла и вымокла.

«Теперь ей придётся собирать свою жизнь по осколкам», — подумала Рита.

Ей вспомнилось собственное горе, когда она как слепая брела по Смоленскому кладбищу. То чувство безысходности не должно повториться. Нельзя заполнять свою жизнь горем, культивируя его, как опытный садовник готовит рассаду для цветов. Нельзя!

Подняв ведро с водой, Рита с размаху опрокинула его себе на голову. Ух! Ледяная вода обожгла кожу тысячами маленьких взрывов, облепив тело мокрым халатиком. Она поняла, что на неё смотрят, когда выжимала волосы. Мокрые пряди путались в пальцах, мешая поднять голову. Она кое-как заплела косу и подняла голову. За калиткой стоял Никита Волчегорский. Даже издалека Рита видела его гладко причёсанную голову и выбритый подбородок с жёсткими губами, сейчас растянутыми в улыбке. На фоне светлой футболки на загорелой шее чётко выделялась чёрная верёвочка крестильного крестика.

Так же, как при их первой встрече, он снова застал её врасплох в неприглядном виде.

Мокрая, босая, в облепившем тело халате, она казалась себе совсем раздетой.

Странно, что пёс Огурец молчал. Рита бросила на него яростный взгляд, получив в ответ радостное виляние хвостом.

— Предатель, предупреждать надо.

Наверное, Никита принял высказывание на свой счёт. Он отвёл глаза в сторону:

— Извините, я не вовремя. Просто случайно шёл мимо.

— Да, вы не вовремя!

Удалиться с царственной осанкой не получилось, потому что на крыльце пятка соскользнула со ступенек. В надежде, что он уберётся восвояси, Рита спряталась за ограждение веранды, но Никита продолжал стоять.

— Маргарита Ильинична, я привёз вашим детям подарок!

«Надо же, запомнил имя-отчество!» — подумала она вскользь, всё ещё сердясь за его непрошеное вторжение.

— Уверен, ваш муж не будет против сувенира. Я оставлю его тут, — легко перегнувшись через калитку, он поставил на землю картонную коробочку, к которой сразу же рванул Огурец.

Никита взмахнул рукой. — До свидания! Не обижайтесь на меня.

— Никаких подарков, — сказала Огурцу Рита, едва Никита скрылся из виду. — Скорее всего, там конфеты, а сладкое детям вредно.

Надо отдать должное, Огурец умел слушаться без возражений, потому что, когда она взяла у него коробочку из-под носа, с пониманием вздохнул.

Самой посмотреть подарок ей тоже хотелось, но за последний год Рита научилась управлять своими желаниями. Да и несолидно как-то, неласково встретить гостя, а потом торопливо заглядывать в коробку.

Под охраной Огурца Рита отнесла подарок в кладовку и заперла в шкафчик в компанию к начатой упаковке чипсов, которые иногда грызла втайне от детей.

Суетный вечер тянет за собой беспокойный сон, а тот, в свою очередь, порождает бестолковое утро.

У Риты всё шло наперекосяк. Сначала незваный гость, потом подгоревшая яичница и в довершение ко всему новый стук в дверь.

Напрягшись, она взглянула на детей, которые запихивали в себя последние ложки каши.

— Кто бы это мог быть?

Хотя Фриц Иванович заверил, что посещений социальных работников больше не будет, страх перед битвой за детей крепко сидел в голове. Рита медленно прикрыла кастрюлю крышкой и только потом пошла к двери. Сердце тревожно выстукивало дробь. Наверное, пройдёт немало времени, прежде чем стук в дверь перестанет ассоциироваться с грядущими неприятностями.

С лукавым видом на пороге стоял Фриц Иванович собственной персоной. По случаю намечающейся жары на нем были надеты широчайшие полосатые шорты и зелёная футболка с рисунком Эйфелевой башни.

— Говорят, вы вчера знатно повеселились со сватовством? — Он хитро подмигнул.

— Да уж, было дело, — ответила Рита и пригласила: — Фриц Иванович, позавтракайте с нами.

— Ни-ни-ни, я наелся как удав. — Обогнув стол, Фриц Иванович уселся на табурет возле печки. — У меня к вам предложение.

— Руки и сердца? — томно предположила Галя под впечатлением от вчерашнего.

Покраснев, Рита сурово показала пальцем в тарелку:

— Доедай и не болтай глупости.

— Уж и пошутить нельзя, — надулась Галя.

— Шутить полезно, — Фриц Иванович потёр руки, — но у меня к вам другое предложение, не менее приятное. Я собираюсь совершить путешествие в одно интересное местечко и приглашаю вас присоединиться. Но чур, не спрашивать, что там. Это секрет.

Для приглашения Фриц Иванович подобрал самые правильные слова, потому что обещание секрета заставило Галю с Ромой в два счета проглотить кашу. Чай допивался уже на ходу, но потом дети начали ссориться.

Первые пять километров пути Галя с Ромой выясняли, кому сидеть за креслом водителя, пока Рита не протянула им монетку для разрешения спора:

— Бросайте: орёл или решка. У кого орёл, тот выбирает место.

Почему-то обоим детям хотелось сидеть именно слева, хотя лес по обеим сторонам дороги стоял одинаковый и голубое небо с редкими облачками было то же самое.

Орёл на монетке выпал Гале, поэтому остальные пять километров Рома сидел насупившись и на попытки Риты втянуть его в разговор отвечал односложно: да или нет.

Когда из-за поведения детей Рита была готова провалиться сквозь землю, автомобиль вырулил на расчищенную площадку и остановился возле большого чёрного джипа и пары потрёпаных «Жигулей».

Фриц Иванович распахнул дверь:

— Приехали.

Вокруг стоянки шумела ветвями молодая берёзовая роща с перламутрово-белыми стволами, ещё не успевшими зарасти корявыми наростами чаги. На выкошенном лужке чуть поодаль высился пузатый стог сена.

Уверенно развернувшись, Фриц Иванович указал на запад, откуда тянуло лёгким запахом печного дыма:

— Нам туда.

Надувшись, Рома поплёлся позади всех, размышляя, каким образом ещё лучше показать Гале с мамой своё недовольство. Обычно он не очень любил капризничать, но сегодня его раздирали всякие вредности, которые начались с каши вместо яичницы с колбасой.

Дело шло к часу дня, и начавшаяся жара палила на макушку солнечными лучами. Рита велела надеть бейсболку, но Рома стащил её с головы и понёс в руке. Мама искоса посмотрела, но ничего не сказала, тогда он снова водрузил её на голову. Засунув руки в карманы, он прибавил шагу, чтобы перегнать Галю, и внезапно заметил впереди себя настоящее чудо в виде смешной маленькой головы на длинной шее. Голова торчала из-за забора и презабавно моргала глазами.

Обиды улетучились в один момент. Рома несколько раз подпрыгнул от восторга и, набрав в грудь воздуха, закричал:

— Смотрите, смотрите, это же страусы! Настоящие страусы — разрази меня гром! — Про гром было вычитано в книжке про пиратов. — Галя, Галя, страусы! — Он затеребил сестру за рукав.

Галя, подхватывая радость, тоже загомонила:

— Страусы, страусы!

— Тише, тише, Рома, не кричи, говорят, страусы недолюбливают шум, — предупредил Фриц Иванович.

И Рома, замерев в движении, дальше пошёл на цыпочках, едва смея дышать, чтоб не спугнуть волшебство, живущее за обыкновенным деревянным забором.

У страусов были маленькие поросячьи глазки и забавный пушок вокруг клюва, словно бы птицы собирались начать отращивать бороды. Поворачивая голову вслед за посетителями, они равнодушно щёлкали клювами, общаясь между собой на понятном им одним птичьем языке.

— Умеете вы удивить, Фриц Иванович, — сказала Рита, когда прошло первое изумление. — Такого я даже предположить не могла.

Лицо Фрица Ивановича просияло в ответ, и он показал глазами на Галю с Ромой, которые бегали вдоль забора и заглядывали в щели.

— Главное, дети довольны. Вот что значит иметь в поселковом совете хороших информаторов. Думаю, мы первые гости на этой ферме и нам стоит пойти поискать хозяина. Скорее всего, это там.

Фриц Иванович посмотрел в сторону нового дома под малиновой кровлей из металлочерепицы.

«Во вкусе хозяину не откажешь», — подумала Рита, глядя на одноэтажное строение, сделанное в добротном скандинавском стиле. Хотя широкое, почти во всю стену окно на фасаде дома было забрызгано краской, оно уже отражало синее небо и буруны белых облаков в вышине. Наверное, в такие окна славно смотреть, сидя у камина и завернувшись в плед. В одной руке книга, а в другой чашка горячего шоколада. Крыльца не было, и веранда ступенькой переходила в деревянный помост, ещё пахнущий свежей краской.

Дверь распахнулась столь внезапно, как будто бы кто-то караулил их появление.

— Добрый день и добро пожаловать!

Вытирая руки о джинсы, им навстречу шагнул Никита Волчегорский.

Никита сам не понимал, какая сила заставляет его в присутствии Риты вести себя то слишком развязно, то скованно. Правда, утром, доставляя подарок, он сообразил, что ожидает благодарно-удивлённого взгляда или чего-то подобного. Но когда этого не последовало, ухитрился удалиться с достоинством и поклясться себе больше не навязывать своё присутствие тем, кто не желает его видеть.

Ритино появление на ферме удивило его до невозможности. Говоря медицинско-юридическим языком, он впал в состояние аффекта, не зная, то ли предлагать гостям чай, то ли показывать ферму, то ли развлекать разговорами.

Впрочем, наличие детей упростило общение, и уже через полчаса Никита обнаружил себя на кормокухне, а рядом двух помощников, преисполненных рвения и восторга.

— Накладывайте побольше, не стесняйтесь. У моих друзей отменный аппетит, — подбодрил Никита Галю и Рому, когда они освоили процесс запарки комбикорма.

— Так, правильно? — спросила Галя. Лоток для корма наполнился под края.

Никита улыбнулся:

— Молодец, хватит. Спасибо за помощь.

Он перевёл взгляд на Рому, который совком выскребал из ведра остатки жидкого месива цвета весенней грязи, и похвалил:

— Вижу, я не останусь без последователей.

Сам Никита стоял рядом, чтобы иметь возможность защитить детей от непредвиденных обстоятельств. К страусам надо подходить только сзади, а то лягнуть могут. И нога у них ох какая сильная. Джинсы, в которых он принимал первую семью страусов, пришлось выбросить, а глубокая ссадина на ноге кровоточила несколько дней.

Не оглядываясь, Никита оттолкнул от Галиной головы клюв Леди Ди — той самой самки, что располосовала ему колено. Обиженная Леди Ди шарахнулась в сторону, а Галя твёрдо заявила:

— Когда я вырасту, я тоже буду разводить страусов.

— И я, — подхватил Рома. — Я тоже буду.

— Главное, уговорите маму с папой, — сказал Никита и удивился, увидев в Галиных глаза слёзы. Он забеспокоился: — Галя, что случилось? Я тебя чем-то обидел?

— Нет. — Она помотала головой. — Просто у нас нет папы. Он умер.

Её плечики сникли под непомерной тяжестью взрослого горя, а сам Никита растерянно затоптался на месте, не зная, как правильно реагировать. Ответить по-американски «мне так жаль» — глупее не придумаешь, начать расспрашивать — ещё хуже.

Никита положил руку ей на плечо и отыскал взглядом взгляд Ромы:

— Знаете что, ребята, зовите-ка маму с дедушкой ко мне в дом пить чай. И там можете задавать мне любые вопросы про страусов и про ферму. Обговорим детали вашей будущей профессии.

— Здорово! — выдохнул Рома. — Но только Фриц Иванович нам не дедушка. Он наш сосед.

«Так значит она вдова. Одинокая женщина», — подумал Никита, глядя, как мальчик метнулся к матери и прошептал ей на ухо приглашение к чаю.

Будучи нотариусом, Никите часто приходилось иметь дело с людьми, потерявшими близких, и каждый раз у него возникало чувство их некоторого превосходства над собой, потому что они уже прошли через границу горя, а его горький опыт потерь и скорби ещё в будущем. Дай Бог в бесконечно далёком.

Сквозь призму Ритиного вдовства ему стали понятны её сухость и явное нежелание общаться. Наверняка рана от потери мужа слишком свежа, чтобы иметь дело с незнакомыми мужчинами. А он как идиот заводил разговор про семью, да ещё хватило ума навестить их и оставить подарок. Никита едва не застонал от собственной бестактности, а потом признался, что Маргарита Ильинична очень нравится ему как женщина, и дети у неё славные, и он вполне готов продолжить знакомство. Эта мысль повергла его в смятение. Чтобы избавиться от неловкости, Никита широко улыбнулся и жестом указал дорогу к дому, подкрепляя приглашение к чаю.

У бригады строителей сегодня выходной, поэтому раннее утро было посвящено наведению относительного порядка. Хотя уборка заключалась в расчистке обеденного стола от груды опилок и сборке раскладного дивана, места для чая вполне хватит.

Немного суетливо он проводил гостей в дом и усадил Фрица Ивановича на единственный стул в окружении пластиковых табуретов.

— Нормальной мебели пока нет, жду окончания строительства, поэтому не судите строго мой рабочий беспорядок. Отдыхайте, я сейчас накрою на стол.

— Да мы, собственно, ни на что не претендуем, — начал отнекиваться Фриц Иванович, но Никита уже наливал в чайник воду.

Он в первую очередь позаботился, чтобы на кухне были бойлер, чистая вода из скважины и хорошая индукционная плита с большой духовкой.

Широкое окно открывало вид на загон для страусов, и их нескладные фигуры на фоне русских берёзок придавали окружающему пространству нотку сюрреализма. По холодку, пробежавшему по хребту, он ощутил присутствие Риты. Она встала за его спиной. Никита выругал себя за то, что едва не выронил из рук чашку. Рита мягко, но решительно отобрала у него из рук посуду:

— Позвольте я вам помогу.

В её серых глазах таяли льдинки отчуждения. Оказывается, страусы — чудесное средство, чтобы расположить к себе женщину.

Никита вспомнил: когда родители узнали о страусиной ферме, мама заявила, что ему немедленно следует обратиться к психотерапевту, а лучше сразу к психиатру для экстренного лечения. Отец от шока выбросил из окна любимый кактус, который в тот момент поливал.

Распечатывая пачку печенья, Никита с сожалением сказал:

— Я узнал, что вы остались без мужа. Прошу прощения за своё навязчивое поведение.

Она быстро вскинула голову:

— Рома разоткровенничался? Я заметила, что вы ему сразу понравились.

— Нет, Галя.

— Галя? — В Ритином голосе прозвучало тягучее удивление. — Ну тогда ваши страусы нашли короткий путь к её сердцу. Галя у нас девочка сдержанная. Но вам не за что извиняться, это я была неправа.

— Рита… — Он увидел, что она напряглась, и быстро спросил: — Вы оценили мой подарок?

Она пожала плечами:

— Ещё нет, но теперь обязательно посмотрим.

— Я так и понял, что вы не открывали коробку. — Он помолчал. — А можно я как-нибудь вас навещу?

Отрицательный ответ Никита предвидел, и её категоричное «нет» воспринял как должное, хотя таинственная кошка, обитающая в людских душах, неприятно царапнула по самолюбию.

С видимой лёгкостью он покорно сказал:

— Нет так нет. Но сюда вы всегда можете приехать.

— Спасибо. Я знаю.

Она поставила чашки на поднос, который отыскался за микроволновкой, и вышла из кухни, оставив витать в воздухе еле уловимый запах клевера. Позже, выливая заварку, он обнаружил в чайнике несколько розоватых клеверных головок и решил, что отныне будет добавлять их в чай.

Всю обратную дорогу Рома с Галей строили планы по открытию страусиной фермы. Распри за место на сиденье были забыты, спор зашёл лишь из-за того, сколько заводить страусов.

Никита Алексеевич посоветовал начинать с одной семейки из самца и двух самочек, но Галя считала, что нечего мелочиться, птиц купить надо много, чтоб продавать яйца в ресторан.

Под детскую болтовню Рита думала, что напрасно Никита напрашивался на продолжение знакомства. Разве он не видит, что она почти старуха с тусклой кожей и обломанными ногтями? Мало того, то ли от стресса, то ли от недоедания, но с зимы стали ужасно выпадать волосы, и от пышной причёски, которой она втайне гордилась, остался какой-то крысиный хвостик.

Жалкие попытки сделать причёску и накрасить губы не в счёт — для того, чтобы следить за собой, надо иметь желание нравиться себе и окружающим. А её женские желания иссякли вместе со слезами. И мысли у неё теперь короткие и приземлённые, лишь о том, как свести концы с концами и чтобы дети забыли горе.

Она покосилась на Фрица Ивановича, который сосредоточенно объезжал ямы на дороге:

— Фриц Иванович, я высказать не могу, как я вам благодарна за эту поездку. Посмотрите на радость Гали и Ромы. У них даже лица стали другие. А эти страусы такие забавные!

— И хозяин тоже, — заметил Фриц Иванович.

Рита смешалась:

— Ну да, и хозяин. Хотя и удивляюсь, как он решился переехать сюда из города.

Фриц Иванович вздохнул:

— Решиться на серьёзный поступок всегда трудно, особенно если большинство окружающих тебя осуждают. Если бы в своё время моя мама Вера… — Он оборвал речь, потому что те воспоминания были очень острыми, колкими, ломкими, и одна мысль о том, что могло бы случиться, если бы не хрупкая девушка в потрёпанной гимнастёрке, приводила его в ужас.

Сбросив скорость, Фриц Иванович прислушался к беседе на заднем сиденье.

— Если страусы помогут нам разбогатеть, то мы сможем починить дровяник и переложить печку, а ещё подвести в дом горячую воду, как у Фрица Ивановича, — бубнила Галя, загибая пальцы. — И маме тогда можно будет не работать, а сидеть дома и варить обед.

Тут Рита подумала, что чего-чего, а дома она насиделась вдосталь, и если через месяц она не устроится на работу, то к Новому году они не разбогатеют, а совершенно точно обеднеют.

Рома послушно кивал, но в конце добавил, что ещё неплохо бы купить пару моделек вертолёта и иногда запускать над фермой, чтобы страусам было не скучно.

Дома детей ждал сюрприз, потому что сразу с крыльца Рита прошла в кладовку и вынесла оттуда подарок Никиты. Внутри, обёрнутое в ячеистый полиэтилен, лежало страусиное яйцо размером с поллитровую банку. В глазах Ромы и Гали сквозило такое благоговение, что было решено яйцо сварить, раскрасить и покрыть лаком на вечное хранение или до той поры, пока не появится своя страусиная ферма.

Половину яйца раскрашивал Рома, а половину Галя.

— Мама, а ты помнишь Лину? — спросила вдруг Галя, когда рисовала на яйце голубые полосы.

— Конечно помню. А почему ты спрашиваешь?

— Не знаю. Вспомнила, и всё.

Галя изобразила на волнах крошечную лодку с человечком. Потом подумала и добавила к ней парус, чтоб лучше держалась на плаву. Без паруса в море никак нельзя.

— Знаете, Фриц Иванович, мне её жалко. Я знаю, каково это, когда жизнь рушится в один момент, — призналась Рита, глядя, как Надежда Максимовна потерянно бродит по двору. Судя по внешнему наблюдению, соседка совершенно забросила хозяйство. За прошедшую неделю на альпийской горке успел дать побеги высокий хлыст конского щавеля, а на веранде несколько дней стояла неубранная посуда. Вчера Рита заметила, как Надежда Максимовна взяла в руки тяпку, несколько раз ковырнула в грядке кустик клубники и снова бросила тяпку в сарай.

Чтобы улучшить обзор, Фриц Иванович вытянул шею и ворчливо заметил:

— У всех нас хотя бы раз рушилась жизнь, Риточка. Абсолютно у всех. И у вас, и у меня, и даже у тех страусов, что клюют корм на ферме у Волчегорского. Но Надежда должна справиться. — Он помолчал. — Если, конечно, хватит ума понять, как поступить правильно. Иногда для человека самое трудное — поступить правильно, несмотря ни на что.

Она сидели в саду Фрица Ивановича под старой яблоней с пунцовыми яблоками, сочными, но очень кислыми.

— Кстати, мне сегодня звонили Мила с Гришей и пригласили в сентябре на свадьбу, — сообщила Рита.

— О как! — Фриц Иванович поднял руку и сорвал яблоко. — Значит, Григорий оказался лучше, чем я думал. Ну, как говорится, совет да любовь. — Он покатал яблоко в ладонях и отдал Рите: — Пусть ваши ребята придут и нарвут, сколько смогут. Эти яблоки лёжкие, долежат до Нового года и станут сладкими.

Закинув голову, Рита оценила масштабы урожая вёдер в пять или шесть. Можно и насушить, и наварить, и наесться от пуза. Неудобно пользоваться чужой добротой, но в её финансовом положении не резон отказываться от помощи.

— Спасибо, завтра же и придём.

Назавтра метеорологи предсказывали умеренно тёплую, сухую погоду. Их выводы подтверждались розовым закатом, что купался в лучах солнца над дальним лесом. Похожие на смирных овечек серые облака медленно гуляли по небу.

Рита потрепала по загривку Огурца, который прижимался к её ногам. Памятуя о своём страшном жизненном опыте, он всё ещё не рисковал отходить далеко от хозяев.

— Вот и славно, — подвёл итог Фриц Иванович. — Мои дети ленятся заниматься заготовками, а мне эта яблоня дорога, и очень обидно, когда яблоки пропадают. Я посадил её для мамы Веры, когда окончательно уезжал из села. Старая яблоня, старый дом, старый хозяин… — В его голосе зазвучала горечь. — Когда меня не станет, мои дети перестанут сюда ездить, всё обветшает окончательно. Но в память обо мне сын с дочкой, конечно, не будут продавать дом. — Он сделал паузу. — Продадут внуки. Так же, как вам продали дом Полины. Она сказала, что не выйдет замуж, моя Полина, — Фриц Иванович покачал головой, — и останется одинокой на всю жизнь. За меня выйти замуж не может, а за другого не хочет. Вот такие пироги.

Опустив голову, он задремал или сделал вид, что задремал, и перед тем как уйти, Рита тихонько, невесомо укрыла ноги старика вязаным платком, который всегда лежал на ручке кресла.

Конечно, он не спал. Просто остро захотелось побыть одному, наедине со своими воспоминаниями, которые приходили и уходили, повинуясь странным капризам памяти. Иной раз, что-то припоминая, Фриц Иванович никак не мог ухватить суть дела, а иногда, совершенно нежданно, прошлое возвращало обратно не только чувства, но и цвета, шумы, запахи, слёзы на щеках или безудержный смех.

Фриц Иванович откинулся в кресле и прислушался к шелесту ветра в листве. Сейчас август и в саду пахнет яблоками. Тот же запах плыл по селу, когда они с мамой Верой в победном сорок пятом году сошли с поезда. Паровоз коптил и очень страшно свистел, почти как пролетающий над головой снаряд. Когда поезд давал гудок, Фриц наклонялся, опускал плечи и обеими руками прикрывал голову.

До этого был госпиталь, где он предпочитал прятаться по углам, пока однажды его не отыскала смешливая санитарочка Вера. У неё был курносый нос и румяные щёки, сплошь покрытые веснушками. Глаза у Веры имели свойство меняться и в зависимости от освещения казались то зеленоватыми, то карими. В подвале, откуда она его вытащила, глаза выглядели чёрными угольками. При виде белого халата он задрожал, как зверёк в предчувствии смерти, но Вера прижала его к тёплой груди, пахнущей лекарствами, и стала шептать что-то мягкое и убаюкивающее. Она гладила его по голове, по плечам, по затылку со спутанными волосами, и с того момента он стал таскаться за ней как хвостик, а за двадцатилетней Верой закрепилось почётное звание мама Вера.

Однажды ночью усатый доктор нашёл его спящим на коврике под дверью женской казармы.

Стукнув в дверь костяшками пальцев, доктор зычно рявкнул:

— Младший сержант Гомонова, иди забирай своего пацана и пристрой его где-нибудь рядом, чтобы он не болтался под ногами.

Тогда Фриц стал уже немного понимать по-русски, но сам не мог произнести ни слова.

Мама Вера выгородила ему угол за растянутой на стульях простынёй в ржавых пятнах от йода и замытой крови. Перед сном Фриц слышал, как девушки, раздеваясь, щебечут между собой. Иногда они плакали, особенно когда получали из дома конвертики писем, и тогда он сжимался в комочек, подспудно угадывая за собой какую-то огромную вину, в которой был совершенно не виноват.

От страха, что мама Вера исчезнет, он несколько раз за ночь вскакивал проверить, здесь она или нет. Если мама Вера была на дежурстве, то он спал вполуха, вскидываясь на каждый звук, как собачонка в ожидании хозяина.

Постепенно он стал помогать маме Вере и девушкам застилать кровати и бегать в столовую за кипятком. Нарезанный хлеб в столовой стоял прямо на столе, и разрешалось брать сколько угодно. Обычно Фриц выбирал самый увесистый ломоть, чтобы потом спрятаться в укромное местечко и сразу же засунуть его в рот, пока не отняли, хотя никто и не думал отнимать — наоборот, официантки часто подкладывали ему в карманы куски сахара или комочки сухофруктов с кисло-сладким вкусом напитка под странным названием «компот».

О том, что пришла беда, Фриц догадался после того, как мама Вера стала отсылать его куда-нибудь, вроде бы по делу, а сама красила губы и исчезала. Возвращалась она быстро, но зато потом долго улыбалась и её загадочные глаза становились почти синими.

Конечно, тогда, ребёнком, ухватывая основную суть, Фриц Иванович не понимал мелочей и разговоров, но спустя годы сознание возродило былое с необыкновенной чёткостью и яркостью.

— Ну, Верунчик, недолго тебе оставаться в девках, — сказала как-то медсестра Оля — низенькая толстушка в круглых очках. — Зря ты мальчишку приручила. Куда теперь его денешь?

Она кивнула головой на Фрица, и под её взглядом он насупился.

— С собой возьмём, — засмеялась Вера, — куда я теперь без него? Мой Сашуня знаешь какой добрый! Он только рад будет, что у нас уже настоящая семья, с ребёнком. Ни нянчить не надо, ни пелёнки стирать.

— Ну-ну, — многозначительно протянула Оля. Протерев очки, она водрузила их на нос и сквозь прозрачные стёкла долгим взглядом посмотрела на Фрица, словно выбирая место, куда лучше сделать укол.

Вериным женихом оказался старший лейтенант Александр Чураев из команды выздоравливающих. Он летал на бомбардировщике, и прямо там, в госпитале, ему вручили орден Боевого Красного Знамени. Александр гордо сидел на кровати, приколов орден прямо на свежие бинты, и принимал поздравления. Шутка ли: специально к Чураеву в госпиталь прибыл начштаба фронта, чтобы лично пожать руку герою-лётчику. Генерал был невысокий, щуплый, подвижный, с быстрой речью и усталыми глазами под тяжёлыми веками. Вокруг него толпились раненые, медсёстры, врачи, военные в гимнастёрках с нашивками и медалями. За время житья в госпитале Фрицу не довелось видеть так много улыбок и слышать столько радостных возгласов.

Стоя у изголовья кровати, Вера сияла, как фары трофейного «Виллиса», что привезло высокое начальство и что сейчас стоял под окнами кабинета главврача. Фриц, по обыкновению, отирался возле Веры. Он постоянно трогал её то за халат, то за руку, пока не наткнулся на колючий взгляд старшего лейтенанта. Быстро, почти молниеносно, Чураев шевельнул бровью, словно бы полоснул автоматной очередью, ясной без слов: «Не трожь. Моё». Фрицу отступить бы, стушеваться, но он от испуга ещё крепче вцепился в край Вериного халата и так и стоял по стойке смирно, пока генерал говорил Чураеву что-то важное и непонятное.

По случаю торжества Вера завила кудри и повязала косынку таким образом, чтобы локоны покрывали плечи и шею тугими кольцами.

Пожелав Александру скорейшего выздоровления, генерал с одобрением посмотрел на Веру.

— Твоя невеста, старший лейтенант?

Насколько позволяла рана, Чураев выпрямился:

— Так точно, товарищ генерал-майор, невеста. Младший сержант Гомонова.

Вера зарделась.

— Ну, совет да любовь, как говорится, — проговорил генерал, — и на войне можно найти счастье.

В его голосе слышались нотки горечи, понятные всему фронту, потому что семья генерала погибла в оккупированном Минске.

— Так точно, товарищ генерал-майор, — снова повторил Чураев.

Генерал улыбнулся, отчего его лоб покрылся морщинками. Рукой с тонкими музыкальными пальцами он указал на Фрица, мёртвой хваткой державшего Верин халат:

— Что за паренёк? Сын полка?

— А, этот, — Рот Чураева скривила усмешка. — Это так… фриц.

Поскольку дальнейшее Фриц Иванович всегда вспоминал с большим душевным волнением, то открыл глаза, встал с кресла и прошёлся по саду, бормоча собственное имя. Сейчас его утешали звуки собственного голоса.

Тогда, в госпитале, едва Александр сказал «фриц», мальчик будто бы снова оказался под той страшной бомбёжкой, когда земля взлетала на воздух, перемешивая воду и выворачивая камни. И женщина с белым лицом тянулась к нему и кричала:

— Фриц! Фриц! Фриц…

И он внезапно вспомнил своё имя — Фриц. В голове загудело, стены сдвинулись. Потолок стал медленно качаться вверх и вниз. Чтобы не упасть, он одной рукой схватился за Веру, а другой за генерала и истошно заорал: «Я, я, Фриц!»

Сейчас он понимает, что сорвавшееся с языка «я» обозначало «да» по-немецки. Но в итоге получилось вполне русская фраза, произнесённая впервые за долгое время молчания.

Во второй половине августа зарядили дожди, и Рита засобиралась в город. Скоро школа, грядут медосмотры, поиски работы и та ежедневная рутина, которая всасывает в себя будни, как топкое болото, осаживаясь на дне илистыми отложениями.

Сумки были собраны с вечера. Утром Фриц Иванович обещал отвезти их на станцию, а сейчас Рита накинула на плечи флисовый плед и вышла на крыльцо, окутанное туманной дымкой.

Давно ли сюда приехали, а кажется, что эта дача была у них всегда. Завернувшись в плед наподобие тоги, она медленно опустилась на ступеньки. Сидеть бы так и сидеть и никуда не уезжать. Может быть, начать разводить страусов или ёжиков? Она прислушалась. Пару часов назад в светлых сумерках приходил ёжинька. Посидел на дорожке, пофырчал, а потом неторопливо направился в кусты, мелькая смешными розовыми пяточками. Наверное, пошел готовить норку к зиме. Не успеешь оглянуться, как с неба налетят белые мухи и метель начнёт уныло тянуть на одной ноте свою ледяную песню.

От мысли о возвращении в городскую квартиру становилось грустно. Сквозь прорезь рябиновой листвы Рита посмотрела на небо с бурунами дождевых облаков и решила, что надо сходить за чашкой чая и одиноко отпраздновать последние дачные посиделки. Чтобы встать, надо было отодвинуть Огурца, плотно привалившегося к правой ноге. При попытке пошевелиться он перекатился на другой бок, но внезапно поднял вверх морду и заворчал.

— Тихо, Огурчик, спи дальше, — прошептала Рита и тут поняла, что рядом кто-то есть.

— Маргарита Ильинична. Рита. — В чёрной спортивной куртке Никита Волчегорский почти сливался с подступающей темнотой. — Надеюсь, я вас не напугал.

Если бы не яркий фонарь у ворот Фрица Ивановича, то Рита легко могла бы принять его за грабителя.

Она недовольно приподняла брови:

— Как вам сказать. Вообще-то сейчас не время для визитов.

— Я знаю. Можно войти? — Он широко шагнул за калитку и облокотился на перила.

— По-моему, вы уже вошли.

Никита засмеялся.

— Я случайно оказался рядом.

— Случайно?

— Правда случайно. Мне надо было встретить машину с комбикормом, а шофёр позвонил, что заблудился, ну я и поехал встречать. Сказал, что подожду его на развилке у Пустошки. — Он достал из кармана мобильный и взглянул на часы. — Пока есть время, решил размять ноги.

Протянув руку, он коснулся рябиновой грозди:

— Вот и лето прошло.

— Да. Скоро в школу, — подтвердила Рита. — Мы завтра уезжаем. Кстати, спасибо вам за страусиное яйцо. Дети были в неописуемом восторге и немедленно разрисовали его во все цвета радуги.

— Правда? Я рад, что попал в тему. — Он помолчал. — Значит, уезжаете?

— Уезжаем.

Никита посмотрел на неё сверху вниз:

— Рита, оставьте мне ваш номер телефона.

Подняв голову, она встретилась с ним глазами:

— Зачем?

Скрывая смущение, он пошутил:

— Мало ли подвернётся оказия передать будущим страусоводам важные инструкции по разведению особей.

Рита крепче запахнула плед и твёрдо проговорила:

— Никита, пожалуйста, не надо им ничего передавать. Поймите меня правильно — я не хочу, чтобы дети привязались к постороннему мужчине. Они уже пережили одну потерю. У нас с вами не будет продолжения знакомства.

У него на лице появилось обиженное выражение:

— Вот как…

Она утвердительно кивнула головой:

— Только так. Я не вижу иного способа избавить детей от разочарований.

Он возразил:

— Но жизнь и есть череда разочарований и радостей. К тому же никогда не знаешь, что обернётся горем, а что — удачей.

Они оба замолчали, слушая ветер. Где-то далеко в небе гудел самолёт и кричала лесная птица.

— И всё-таки я надеюсь, что следующим летом вы снова приедете ко мне на ферму.

Обещайте, — просительно посмотрел на неё Никита.

Рита встала:

— Я перестала давать обещания с тех пор, как поняла, что не знаю, доживу ли до завтра. Хотя несмотря ни на что, — она бросила взгляд в сторону соседского дома, — это лето было добрым. Я буду его вспоминать. И вас, Никита, тоже.

— И на том спасибо, — он упрямо сжал губы, — но помяните моё слово: раз уж мы познакомились, то наверняка ещё встретимся, потому что Земля круглая.

После того как Никита ушёл, Рита попыталась заснуть, но ничего не получилось. Слишком много чувств бурлило внутри, и она только металась туда-сюда, пока подушка не превратилась в тугой комок. Закрывая глаза, она видела перед собой Виктора. Бледный, усталый, но счастливый, он показывал ей очередную медаль и говорил:

— Ну, Ритка, теперь и отдохнуть можно.

Тут же всплеснулась мысль: а что он говорил другой женщине? Хвастал ли медалями? Хотя та знала про медали гораздо лучше и была рядом с ним на сборах. Наверное, это и есть главное — быть рядом. Та, другая, смогла, а она нет.

Но воспоминания о муже и угрызения совести уже не принесли острой горечи, и Рита поняла, что уходящее лето изменило её и жизнь впереди лежала уже не во тьме, а в круге света.

Проблемы не исчезли, но в душе нарастала уверенность, что их маленькая семья справится с любыми трудностями. Главное — быть вместе, рядом, рука в руке.

Уехали.

Надежда Максимовна посмотрела на закрытые ставни Ритиного дома и подумала, что не чувствует никакого облегчения от того, что ненавистная соседка убралась восвояси. Своё чёрное дело та успела сделать по полной: Гриша женится на деревенщине, муж пропал, а она, одинокая и несчастная, бродит тенью и не находит места от горя. Даже кофе горчит отвратительным привкусом жгучего перца. Остаётся курить сигарету за сигаретой в надежде на то, что дым притупит остроту переживания.

Усевшись в плетёное кресло, Надежда Максимовна посмотрела на альпийскую горку, с которой Гриша нагло нарвал цветов для своей девки, и заметила грустно поникшие головки ирисов редчайшего сорта «Акома». За посадочный материал была выложена круглая сумма, и планировалось, что осенью цветок получит приз на ежегодной выставке садоводов-любителей. Рядом с ирисами карабкался вверх по грунту декоративный мох. Соседствуя с барбарисом, можжевельник живописно оплетал круглые спины валунов и терялся посреди двух высоких туй.

«А ведь с этих камней всё и началось, — стрелой ударила в голову шальная мысль. — Глупости», — ответила она сама себе, но целый день нет-нет да и вспоминала тайный поход во двор к соседям и то, как она, пыхтя и отдуваясь, перекатывала к себе чужие камни при помощи железного ломика.

Раньше лекарство от всех неприятностей находилось в садоводстве, а сейчас за что ни возьмись — всё валится из рук. Чтобы переломить ситуацию, Надежда Максимовна взяла в руки тяпку и сделала несколько энергичных движений, повторяя вслух заученную мантру из инструкции по коучингу:

— Я полна покоя и силы. Я полна покоя и силы.

Но на душе стало ещё мрачнее. Прицелившись, она отрубила верхушку у осота, который осмелился вырасти на грядке с клубникой.

Василий не звонил. Единственной весточкой от него прилетело смс-сообщение, что на кредитную карточку поступила сумма в двадцать тысяч. Прежде она говорила подругам, что самый лучший супруг тот, кто много зарабатывает и много отсутствует, но сейчас она поймала себя на мысли, что прислушивается к урчанию мотора на подъезде к дому и отчаянно хочет услышать голос мужа.

Решение стать почтальоном пришло на Смоленском кладбище прошлой зимой, когда на крест церкви опустился белоснежный почтовый голубь с круглой грудью и пышным хвостом. Важно озирая окрестности, почтарь проворковал что-то на своём птичьем языке и плавно взмыл вверх, чтобы через несколько мгновений слиться с белизной облаков.

«Опыт работы не требуется. Гибкий график. Оклад от четырнадцати тысяч рублей. Возможность профессионального роста», — Рита так много раз повторяла про себя объявление на дверях почты, что могла бы его прочитать задом наперёд.

Самую важную строчку о возможности профессионального роста она даже мысленно повторяла с придыханием, так хотелось сесть за парту. Учиться, учиться и ещё раз учиться — ради детей и ради родителей, которых давно пора забрать из Владивостока в Петербург.

Пора навёрстывать упущенное. Пусть ночами, пусть сквозь слёзы, через усталость и боль, но заново строить свою жизнь. Упорно таскать по кирпичику на верхотуру, пока над головой не засияют купола.

Вожделенная учёба началась сразу, едва Рита переступила порог своей новой работы. Распоряжалась парадом полная и весёлая женщина со старинным именем Павлина Егоровна. По виду наставница приближалась к пенсионному возрасту, и в первое время от её зычного голоса Рите хотелось вскочить и бежать выполнять указания.

— Это потому, что мой папа служил прапорщиком, — гордо объяснила Павлина Егоровна свои недюжинные командирские способности.

Рабочий день начинался рано утром. В обязанности почтальона входила разборка почты, причём корреспонденцию надо распределить в сумке по ходу маршрута, чтобы ничего не затерялось и не перепуталось. На это уходил примерно час. Следующий этап — выход на маршрут. Первым эшелоном разносят простые письма и газеты. По второму заходу — заказные отправления под роспись и пенсии.

Рита укомплектовала сумку и прикинула её вес: килограмм шесть, не меньше. Первый день самостоятельной работы — это всё равно что первый раз в первый класс. Не хватает цветов и белого фартука. Она бросила взгляд на герань около стойки регистрации и решила, что за букет сойдёт.

— Ну, я пошла?

— С Богом, — коротко бросила Павлина Егоровна. — Как говорится, в добрый час.

В кармане связка ключей от домофонов, плечо оттягивает сумка, и перед рейсом надо успеть забежать домой и отправить детей в школу.

На улице стояло молодое бабье лето, на прощание щедро осыпавшее город розовыми лучами зари. На остановку автобуса постепенно стягивались пассажиры. Именно здесь, на этом самом пятачке, весной она столкнулась с Никитой. Сейчас островок зелени был полностью уничтожен пешеходами, но следующей весной на нём обязательно должны проклюнуться упрямые ростки мать-и-мачехи.

Воспоминания о том, как неуклюже Никита топтался около крыльца, заставили её сначала улыбнуться, а потом нахмуриться. Глупая, возомнила, что интересный мужчина обратил на неё внимание. Да он просто чисто по-человечески пожалел бедную одинокую вдову и её детей.

У перехода Рита прибавила шаг, потому что время поджимало. Жильцы ещё не разъехались на работу, и к подъездам пришлось пробираться, лавируя между авто, запрудивших мостовую.

— Войдя в подъезд, как следует осмотрись, — в утреннем инструктаже наставляла Павлина Егоровна, — а то, бывает, наркоман в углу затаится или хулиган. Тюкнет тебя по голове и заберёт сумку. А нам потом за письма отвечай. А уж когда во второй заход пенсию понесёшь, то тут вообще не зевай. По-хорошему, мы, почтальоны, должны как инкассаторы с охраной ходить, но от министерства разве чего дождёшься… — Она махнула рукой, обрисовывая полностью безнадёжное состояние дел.

На всякий случай Рита прижала сумку покрепче. К счастью, первый же подъезд был с консьержкой, которая невозмутимо пила чай из огромной кружки. Прежде чем допустить Риту к почтовым ящикам, консьержка учинила форменный допрос:

— Ты новый почтальон? Всегда ходить будешь или сменная?

— Всегда.

Она молча измерила взглядом Ритину вельветовую куртку с джинсами, итальянские прогулочные туфли, уже изрядно поношенные, и милостиво разрешила:

— Раскладывай.

Со стуком поставив кружку на стол, она выплыла из конторки и встала рядом:

— Ты гастерша, что ли?

Рита достала пачку писем.

— Простите, кто?

— Ну, приезжая, — уточнила консьержка. Она следила за руками Риты, как кошка за мышкой.

— Нет, местная, живу в соседнем доме.

— А сюда что пошла? — консьержка кивнула на почтовую сумку.

Она мешала сосредоточиться, и Рита начала сердиться, но заставила себя улыбнуться:

— От скуки.

— Правда, что ли? Ну и ну! Будь пенсия побольше, я с дивана бы не встала. Я за всю жизнь на фабрике знаешь как наработалась? По горлышко. Сама-то я деревенская. А ты тоже деревенская?

— Городская.

— Ну надо же, а по виду не скажешь.

«Это уж точно», — подумала Рита, засовывая в ящик журнал «Мурзилка». Да-да-да! Тот самый журнал из далёкого солнечного детства. Когда Рита клала его в сумку, то не удержалась и погладила глянцевую обложку с ярким рисунком на обложке.

В одну из квартир пришла целая пачка извещений на посылку.

Стоя за плечом, консьержка прокомментировала:

— Торгаши. Всё время с пакетами бегают туда-сюда. Совсем народ от работы отбился. Попробовал бы кто-нибудь в моей молодости дома спекуляцией зарабатывать, то вмиг статью бы припаяли. А тут молодой мужик дома сидит, тунеядничает, посылки получает, а милиции наплевать. Мало ли что ему присылают? Может, бомбы.

Неугомонная консьержка не поленилась проводить Риту до самой двери и ещё что-то долго кричала вслед, пока её голос не перекрыл шум проезжающего автомобиля.

На счастье, в следующем подъезде консьержка не дежурила, зато в нос шибанул ядрёный запах кошек. На полу под почтовыми ящиками расположилась длинная цепочка мисочек и блюдечек с засохшим кошачьим кормом. Сами коты в количестве четырёх штук сидели у батареи и с интересом наблюдали за раскладкой почты.

— Надеюсь, вы не станете меня расспрашивать, приезжая я или нет, — обратилась к ним Рита, на что один из котов, самый крупный, с мурлыканьем стал тереться о брюки.

В последнем подъезде сумка ощутимо полегчала, но зато устали ноги, руки и плечи.

— Рай скрывается за трудностями, а ад — за удовольствиями, — сказала себе Рита чью-то подслушанную фразу, и ей стало легче.

Утром Никита обнаружил, что обнаглевшая Леди Ди выщипала хвост у другой самки — бестолковой молодки с очень длинной шеей и томным взглядом посетительницы дорогих ресторанов. Настырно вышагивая по вольеру, Леди Ди преследовала несчастную до тех пор, пока Никита не отсадил хулиганку в пустующий загон, выделенный под изолятор временного содержания. Впрочем, Леди Ди перенесла наказание с презрением народовольца к царской власти. Одарив хозяина равнодушным взглядом, она величественно взмахнула хвостом и потянулась к лотку с кормом, всем своим видом показывая, что день явно удался. Скрепя сердце приходилось признать, что страусы не самые интеллектуальные птицы, хотя и приносят доход пока небольшой. Если умножить тысячу рублей — цену одного яйца — на общее количество, потом вычесть из суммы стоимость комбикорма, а страус съедает в день три килограмма смеси, то в итоге получается средняя зарплата помощницы нотариуса.

Никита утешал себя тем, что на расчётную мощность предприятие выйдет приблизительно через год-два, а до тех пор придётся затянуть пояс и обдумывать каждый финансовый шаг.

Управившись с делами, он сел за компьютер, чтобы занести в базу данных ежедневные сведения. Никита сразу взял себе за правило не лениться и вести бизнес с образцовым порядком и в хозяйстве, и в документах, тем более, что нотариальное прошлое приучило к педантичности.

Таблицы, графы, цифры, деловая переписка — пальцы летали по клавишам со скоростью триста знаков в минуту. Он печатал слепым методом, успевая поглядывать в окно, как идёт строительство зимних вольеров. Работали ребята на совесть, можно сказать играючи, да так, что у Никиты стали зудеть руки взять бензопилу и с лёгким взмахом распластовать стопку-другую тёсаной доски с сухим смолистым запахом. Пусть бы она увидела…

«Стоп, — мысленно приказал он себе. — Что значит “она увидела”? Кто она?»

Никита снова склонился над клавиатурой, но вбил цифры не в ту строку и с досадой поморщился. Давно прошли те времена, когда мысли о женщине сбивали его с ритма. В последние годы дамы пересекали его жизненный путь наподобие ярких тропических бабочек, предназначенных для украшения мира. Улетела одна, прилетела другая, ещё ярче и привлекательнее. Он изначально не планировал с ними длительных отношений, и главное — не хотел ни с одной из них вместе стареть! Пожалуй, для него это был главный критерий полноты чувств. Ждал, что появится женщина, в которой ему будет дорога каждая морщинка на излёте бровей и каждый седой волосок на висках. Как там в песне? «Но ты, моя любимая, как прежде, лучше всех».

Перед отъездом из города он очистил память своего телефона от ненужных связей, мечтая хотя бы несколько лет провести в душевном равновесии.

Никита увидел, что строители стали подводить стропила, и обрадовался возможности оторваться от дум. Физическая работа утомляла тело, но освежала душу. Нотариусам, даже бывшим, очень полезно размять мышцы, если они с утра успели раздать корм страусам и вычистить загоны.

— Ребята, погодите, я с вами!

На ходу надевая рабочие рукавицы, он выскочил на улицу, получив в лицо тугой удар ветра, и внезапно загадал:

«Если я случайно встречусь с ней ещё раз, то женюсь!»

Спонтанная мысль ошеломила категоричностью, но проведя несколько секунд в раздумье, Никита осознал, что ещё никогда не был так уверен в правильности своего решения. Только с ней — тихой, нежной, но стойкой, он хотел засыпать и просыпаться, провожать детей в школу, болеть и выздоравливать, смеяться и плакать — в общем, жить вместе до старости, как заповедано мужчине и женщине.

Зажмурившись, он нараспев произнёс её имя со своей фамилией:

«Маргарита. Маргарита Волчегорская». Звучало красиво и гармонично.

Как дальше действовать, Никита не представлял, тем более, что ему очень деликатно, но твёрдо дали от ворот поворот. И в довершение ко всему они с Ритой могут никогда больше не встретиться случайным образом, а значит, надо выбросить из головы нелепую фантазию и заняться делом.

— Но, в конце концов, Галя и Рома хотят иметь страусиную ферму, а детские мечты должны сбываться, — сварливо пробормотал он вполголоса, прежде чем подхватить на плечо тяжёлую балку.

Через месяц работы спина постепенно распрямилась, а ноги перестали гудеть. Теперь Рита успевала справляться гораздо раньше, чем в первые дни почтовой службы, и в три часа уже неслась в школу забирать детей.

Городская жизнь постепенно входила в своё русло, но вечерами, когда дети лежали в своих кроватях, Рита смотрела на клочок неба между домами и тосковала по лунной дорожке на глади озера и по верхушкам сосен, наполненных звоном ветра. Всё-таки пролетевшее лето оставило после себя добрый след тепла, пришедшего после волны холода. Гриша с Милой успели пожениться. В тот день в школе проводили родительские собрания, и пришлось метаться из одного класса в другой, так что на свадьбу она не пошла, но клятвенно обещала навестить молодых в ближайшее время.

Дружба с Фрицем Ивановичем сводилась к коротким сообщениям по телефону, но ему тоже был обещан визит ближе к Новому году.

«Жду обязательно», — категорично заявил он при прощании.

— Ура, ура! — наперебой закричали Рома и Галя, поэтому Рите ничего не оставалось, как присоединиться к всеобщему ликованию.

О Надежде Максимовне Рита ничего не слышала и слышать не желала — к чему перетирать труху плохих отношений?

Из всех воспоминаний — приятных и не очень — она гнала от себя только образ сероглазого мужчины с длинными волосами, перехваченными резинкой. В отношениях с противоположным полом она избрала своим девизом «больше никогда» и даже написала эти слова пальцем на запотевшем стекле электрички, что увозила их из Пустошки в Петербург.

Вчера она разносила пенсии и особенно устала. Даже не физически, а морально. Тяжело видеть одиноких стариков с глазами, полными безнадёжности. Многие из них воспринимали почтальона как посланца небес и сразу же начинали суетиться, предлагать чаю, оправдываться, что будь они чуть-чуть помоложе, то ходили бы на почту сами, а не беспокоили почтальона. Только одна старушка встретила её враждебно. Волосы у неё были ядовито выкрашены хной, а губы отливали лиловой помадой.

— Что так поздно? Я пенсию вчера ждала.

— Я не знаю, — сказала Рита, — нам деньги сегодня выдали.

— А кто знает? — взорвалась старушка. Наклонив голову, она сердито затрясла оранжевыми кудельками. — Кто знает?

Каждую купюру она буквально выхватывала у Риты из рук и подносила близко к глазам, словно бы обнюхивая. Смотреть на неё было грустно и жалко.

Из квартиры бабули Рита вышла с тягостным чувством вины перед своими родителями, которых никак не могла собраться навестить. С родителями получалось сложно: папа наотрез отказывался переезжать в Петербург, а отрывать детей из хорошей школы и заново налаживать жизнь на Дальнем Востоке боялась Рита. Да и ютиться впятером в однокомнатной квартире родителей не очень хотелось. Но если папа продолжит упорствовать, то ничего не останется, как взять детей в охапку, купить билет в одну сторону и распрощаться с Петербургом.

От неопределённости с родителями голова шла кругом, и наверное поэтому общение с каждым стариком переживалось с особенно обострёнными чувствами.

Весь октябрь погода испытывала горожан сыростью, перемежая холодные мелкие дождики с нудными затяжными ливнями. Налипая на обувь, пожухлая листва купалась в лужах. На мокрых скамейках сидели нахохленные воробьи. Заботливые хозяева нарядили собак в комбинезоны. Впрочем, Огурец избежал горькой клоунской участи собачьей одёжки и весело месил лапами грязь на пустыре за домом, хотя последующее мытьё переносил с оскорблённым выражением морды и утешался только кусочком сыра, за который легко мог продать свою бессмертную душу. Дома потускнели и помрачнели, а тротуары запестрели зонтиками.

«Разносить почту под дождём — хорошее наказание для каторжников», — подумала Рита.

Прикрыться зонтом она не могла, потому что мешала сумка, которая оттягивала плечо. Немного выручал полиэтиленовый плащ с капюшоном, но с него прямо на лицо постоянно летели холодные брызги дождя, и чтобы стряхнуть с ресниц влагу, приходилось трясти головой, как норовистой лошади. После половины первого круга разноски Рита перестала обращать внимание на дождь, потому что вымокла с ног до головы и сохранение сухости перестало иметь значение. Главное — сберечь почтовые отправления, а почтальон обойдётся. Чтобы открыть дверь парадной, она подула на замёрзшие пальцы и тут краем глаза ухватила что-то знакомое, словно бы мозг получил слабый сигнал: внимание!

Инстинктивно прижав сумку к животу, она резко обернулась, но увидела только мамочку с коляской. Почудилось. Рита решительно вошла в подъезд, разом ощутив блаженное тепло сухого помещения.

На несколько мгновений она прислонилась спиной к стене, позволяя себе краткий отдых. Приближались ноябрьские праздники, и в сумке лежала целая пачка поздравительных открыток. То, что люди продолжают посылать открытки, да ещё и поздравлять друг друга с исчезнувшими праздниками, явилось для неё маленьким открытием. Даже подумалось — а не послать ли открытку родителям, например, к Новому году? Попросить обоих детей подписаться под поздравлением и нарисовать сердечки или смешную рожицу, как делалось в докомпьютерную эпоху.

То-то будет радости! Не секрет, что электронные формы коммуникации сжирают теплоту общения и безликий смайлик никогда не сравнится с наивной калякой-малякой, пририсованной детской ручкой, да и телефонные звонки не могут составить конкуренцию кусочку бумаги, что можно в любую секунду достать и прижать к сердцу.

При свете тусклой лампочки Рита начала раскладывать корреспонденцию по ящикам, изрядно забитым пёстрыми рекламными бланками.

И всё же что-то не давало покоя, будоражило сознание, как бывает, когда стараешься вспомнить хорошо известное, но забытое.

Письмо из Пенсионного фонда не влезало в ящик. Высвобождая место, Рита вытащила за уголок рекламу из магазина с фотографией банки варенья, опоясанной по кругу надписью «Малина».

«Малина, малина, Лина! — мелькнуло вдруг в памяти. Точно, Лина! Там за трансформаторной будкой стояла Лина и смотрела на неё, — поняла Рита. — Но почему она не в школе? Опять убежала?»

Оставшуюся почту Рита разложила со скоростью сортировочного автомата и стала листать записную книжку в телефоне: Фриц Иванович, Лена, Вика, сантехник Коля, парикмахерская, поликлиника, школа… Рита закусила губу — неужели стёрла? Нет. Вот, есть!

Она нажала кнопку вызова.

Когда телефон заиграл мелодию вальса Штрауса, Светлана недовольно поморщилась. Она только что вернулась из банка и едва успела сделать глоток кофе — конечно эспрессо и конечно без сливок.

Рядом с чашкой кофе на подносе стоял стакан с ледяной водой, в которой плавала долька лимона.

— Алло?

Откинувшись в кресле, Светлана сняла туфли на высоком каблуке и положила ноги на стол, что позволяла себе делать, когда была абсолютно уверена в безопасности. Секретарша знает, что беспокоить начальницу во время отдыха — себе дороже.

— Светлана? Добрый день. Это Маргарита. Помните, няня Лины?

Ещё бы не помнить!

О чём бы она ни спросила, кофейный перерыв был жестоко испорчен. Светлана Кирилловна поставила чашку на поднос и с досадой в голосе произнесла:

— Конечно, помню.

Продолжать фразу и подталкивать разговор она не намеревалась, давая понять, что не расположена к беседе. Сколько раз ругала себя, что отвечает на звонки, не глядя на монитор. Надо будет, наконец, очистить карту памяти и занести нежелательные номера в игнор, чтобы не беспокоили. Запустить бы в эту Риту стаканом с водой, как в секретаршу, и закрыть вопрос раз и навсегда.

— Светлана, я сейчас нахожусь недалеко от вашего дома, и мне кажется, что я видела на улице Лину.

— Если кажется, то надо креститься, — сухо заметила Светлана. — Если у вас всё, то давайте на этом распрощаемся.

Кофе хотелось неимоверно. Она втянула в себя терпкий аромат, уже зная, что не сможет им насладиться. Дальше навалится тоска вперемешку со слезами, а потом придётся принимать таблетку от головной боли и пытаться справиться с нервами. Светлана бросила взгляд на зеркало, где отражалась её рука с новенькими часами. Неровный блеск сапфирового стекла указывал на лёгкую дрожь руки с зажатым телефоном.

— Послушайте, — не собиралась сдаваться Рита, — сейчас одиннадцать утра, Лина должна быть в школе, а вы сами говорили, что она часто убегает. Вот я и подумала, что вам надо сообщить.

Прежде чем ответить, Светлана потянулась к стакану с водой и ощутила на губах лёгкий вкус лимона.

— Повторяю — данный вопрос меня больше не занимает. Мне безразлично, где находится эта девочка.

Она знала, какая дальше последует реплика, и была к ней готова, поэтому, едва в трубке раздалось возмущённое: «Светлана, как вы можете так говорить, ведь Лина ваша дочь!» — устало сказала:

— Дело в том, что Лина чужой ребёнок. Я удочерила её, когда ей исполнился год. Я не могу иметь детей.

Ошеломлённое молчание на другом конце провода ударило в уши. Светлана криво усмехнулась: «Я знаю, о чём ты сейчас думаешь, но не собираюсь выбрасывать свою жизнь на помойку из-за того, что не справилась с управлением, как говорится в сводках ГАИ. Когда автомобиль становится опасен для жизни, его отдают в руки мастера».

— До свидания, больше мне не звоните.

Палец уже нажимал на отбой, когда в трубке раздался резкий вскрик:

— Светлана, подождите! Скажите мне, где Лина?

Вот пристала! Светлана с трудом подавила раздражение, но всё же ответила:

— Я вернула её обратно в детский дом. Педагоги лучше знают, как воспитывать трудных подростков.

— Не понимаю, — раздалось в трубке после долгой паузы.

Светлана Кирилловна взорвалась:

— Не понимает она! А что тут понимать, когда домой с работы идёшь, как на каторгу? Когда день и ночь в голове единственное желание — прожить день спокойно, без телефонных звонков из школы и от няни? Когда хочется пристегнуть ребёнка наручниками к батарее, чтобы каждую секунду не ждать следующей выходки. Я морально устала от её капризов, воплей, диких требований. Я перестала спать и есть. Я превратилась в издёрганную истеричку со стеклянными глазами и трясущейся головой! Из-за Лины оказалась под угрозой моя карьера!

Захлебнувшись собственным криком, Светлана резко замолчала, уставившись в одну точку, потому что от двери раздался робкий возглас секретарши:

— Светлана Кирилловна, у вас всё в порядке?

Чтобы бросить короткое «да», ей пришлось притушить гнев глотками холодной воды. Медленно приходя в себя, Светлана вытерла с подбородка несколько выплеснувшихся капель и поправила волосы.

— Но Светлана, если Лина одна бродит по улицам, значит, она сбежала из детского дома, — сказала трубка голосом Риты. — Нам надо поставить в известность администрацию.

— Вам надо, вы и звоните.

Чувствуя себя рыбой, выброшенной на берег, Светлана чётко продиктовала номер телефона детского дома и отключилась от сети. Через два часа совещание, а ещё надо подготовить документы и наконец выпить почти остывший кофе. Без чашки дневного кофе она не человек.

Услышанное от Светланы казалось настолько страшным, что Рита закрыла рот рукой и несколько секунд стояла молча, пытаясь осмыслить невероятное. Само собой, она слышала или читала о неудавшихся родителях, но чтобы подобное случилось рядом, да ещё с хорошо знакомыми людьми?..

— Но как же так? — вопросила она вслух, глядя на серые ряды почтовых ящиков. — Как же так?

Рита подумала, что предательство Светланы гораздо более жестокое и безжалостное, чем поступок Виктора по отношению к ней. Поставив сумку на пол, она поспешно набрала номер детского дома и, едва сняли трубку, выпалила:

— Здравствуйте, я звоню по поводу вашей воспитанницы Лины. Виталины Костиной.

— Вы из соцслужбы? — поинтересовалась женщина на другом конце провода.

Риту передёрнуло.

— Нет! Я её бывшая няня. Маргарита Ильинична. Дело в том, что я только что видела Лину на улице и боюсь, что она попадёт в беду. Я скажу вам адрес, а сама пока сбегаю поищу её.

— Подождите, — остановила поток слов женщина. — Не отключайтесь.

Рита услышала, как она позвонила по другому телефону и коротко бросила собеседнику несколько слов.

— Маргарита Ильинична, вы слушаете?

— Да!

— Лина сидит в школе на уроке. Я только что позвонила учителю. Вы ошиблись, хотя, признаю, что у нас с этой девочкой масса проблем.

— Спасибо, извините.

Рита почувствовала опустошение, словно бы бежала вслед за поездом и не догнала. Жилка на шее билась так, что мешала дышать. Чем бы она ни занималась дальше: разносила почту, обедала, бежала в школу за детьми — неотступно думалось о девочке, которую сдали обратно, как некондиционный товар.

Вечером, когда уроки были сделаны, она уселась на диван, прижав к себе детей, и ровным голосом сообщила новость о Лине.

— Разве можно сдавать своих детей в детский дом? — ошеломлённо прошептал Рома. — Рита увидела, как изумление в его глазах меняется на тихую панику. — Если мы с Галей будем плохо себя вести, ты нас тоже отдашь в детдом?

Рита крепче прижала к себе Рому и поцеловала в макушку:

— Нет, никуда, никогда и никому вас не отдам!

Он поморгал глазами:

— Я тоже тебя не отдам никому, мамуля. — Он посмотрел на сестру. — И Галю не отдам. И даже Огурца не отдам. Потому что мы семья, правда?

Он прижался головой к Ритиному плечу и по-детски засопел в ухо.

Галя захлопнула книгу, которую читала, и повозила пальцем по обложке:

— Я бы эту Линку тоже сдала бы в детский дом. Правильно её мама поступила.

— Галя, как ты можешь? — охнула Рита.

Галя пожала плечами:

— А что такого? Ты разве не помнишь, какая она злая? Она и мишек твоих специально разбила, и на нас как на прислугу смотрела. — Изменив интонацию, она передразнила Линин голос: — «Маргарита Ильинична, я не собираюсь перед вами отчитываться. И суп ваш есть не буду. Мне мама пиццу принесёт».

— Ну и что? — возразила Рита. — Бывает, что дети капризничают. Или ты забыла, как вы с Ромой из-за места в машине ругались? Я перед Фрицем Ивановичем чуть со стыда не сгорела.

Галя иронично скривила рот, давая понять, что они сравнивают разные вещи. В этот момент она была так похожа на отца, что у Риты заскребло на сердце.

— И всё-таки, Галя, ты неправа. — Рита задумчиво посмотрела на дочь. — Лина — одинокий, брошенный ребёнок, и мне её жаль. Может быть, она потому такая дикая, что её не любят. — Нагнувшись, она потрепала Огурца за ухом. — Может, она от мамы никакой ласки не видела. Мы не имеем права её судить. — Она вздохнула. — Со своим бы поведением разобраться.

Рита видела, что её слова дошли до Гали и дочка не сдаётся из чистого упрямства. Но, ничего, главное — она добрая девочка. А Лина… Рита рассеянно посмотрела на письменный стол, где стояла тарелка из-под творога и валялась чайная ложка, и подумала, что надо сказать Роме, чтобы ел на кухне.

Точно такая же чайная ложка лежала в рюкзаке Лины.

Прошлой зимой по заданию Великого Гоблина она украла её в квартире Маргариты Ильиничны. Ложка Лину не интересовала, но выбросить почему-то рука не поднималась, и она засунула её в карман рюкзака рядом с китайским фонариком и блоком жвачки.

Когда мама сказала, что сдаст её в детский дом, рюкзачок висел за спиной. Разом скинув его на пол, Лина закричала:

— Не имеешь права! Учительница говорила, что родители обязаны заботиться о детях. А если станешь меня наказывать, то я на тебя в социальную службу пожалуюсь. Нам в школе продиктовали телефон!

Ожидая ответа, она зло сощурила глаза, с торжеством предвкушая, что мама, как обычно, развернётся и молча уйдёт в спальню. Но мама резко пожала плечами:

— Звони. Тогда окажешься в детском доме не завтра, а прямо сейчас.

— Ну и пожалуйста! Я всё равно оттуда убегу и буду жить там, где хочу. Я вас всех ненавижу!

Известие про детский дом обрушилась на голову ледяным шквалом, обжигая тело тысячами точек острой боли. Живот закрутило тугим узлом, и захотелось в туалет. Прежде мама много раз грозилась выгнать её из дома, но тогда Лина не придавала её словам значение, а сейчас с ужасающей отчётливостью поняла: на этот раз мама не шутит.

Мама стояла в дверях с таким бледным лицом, что ярко накрашенные губы казались чёрными. Нервничая, она стиснула полотенце, но руки вытереть забыла, и вода с пальцев капала на пол.

Лина кричала, топала ногами, грозила кулаком, а сердце билось часто-часто, словно в грудной клетке прыгал шарик-раскидайчик на резиночке, и руки дрожали, чего не случалось, даже когда она поджигала занавеску или перебегала дорогу перед машинами.

Ночью Лине стало так страшно, что она стащила одеяло и забилась под кровать, где у стены скопились клубки пыли и несколько конфетных бумажек. Здесь, в тихой темноте, было тепло и уютно. Ночник на письменном столе розовым лучом рисовал на полу тонкую дорожку, похожую на летящую стрелу. Луч утыкался в кукольный домик размером чуть ли не с саму Лину. Мама купила его на окончание детского сада, и Лина сразу же ухитрилась переломать половину кукольной мебели и растерять всю посудку. Ещё неделю назад Лине хотелось вынести домик на помойку, чтобы освободить стенку для плакатов. Но сейчас она ужасалась, что не может забрать его с собой навсегда. Если выползти наружу и сходить на кухню, то можно взять из холодильника что-нибудь вкусное, например шоколадный йогурт. Интересно, в детском доме дают йогурт?

Закусив губу, она старалась не заплакать, хотя слёзы упрямо закипали на ресницах и потоками текли по щекам. Подтянув коленки к лицу, она свернулась в комочек и внезапно вспомнила, как Маргарита Ильинична однажды погладила её по спине и назвала зайкой. Интересно, Маргарита сдала бы в детский дом Галю с Ромой? Нет, никогда! На этот вопрос имелся единственный ответ: ни-ког-да!

Она вспомнила, как однажды Маргарита Ильинична была больна или очень расстроена. Со скомканным лицом она сидела, опустив плечи, и смотрела в одну точку на полу.

Лине даже показалось, что она сейчас заплачет. Но едва Рома позвал: «Мамочка», как Маргарита Ильинична подняла голову и улыбнулась светло и ясно, словно бы солнышко выглянуло из-за тучки.

Даже если бы она, Лина, сто раз назвала свою маму мамочкой, то та бы и бровью не повела, и волосы бы не ерошила, и не брала на колени, смеясь, что длинные ноги уже свешиваются до полу и что она скоро вымахает ростом с телебашню.

Лина перевернулась на живот, достала телефон и вошла в Игру. Отныне её семья только там.

— Привет! Я решила бросить мать и уйти из дома. Надоело! Буду жить одна. Хи-хи-хи.

— Круто, круто, круто! Вау! — защёлкали по экрану сообщения от игроков, и Лина немедленно повеселела. В конце концов, какая разница, где есть и спать. Главное, чтоб в детском доме был Интернет и вай-фай!

Оказывается, отвыкнуть от города можно за одно короткое лето и длинную осень. Здания вдоль широких проспектов показались Никите слишком высокими, небо слишком тусклым, а воздух тяжёлым и дымным. Затормозив на светофоре, он остановил взгляд на высокой красотке в облегающих джинсах и пёстром полупальто. Загорелая кожа ног, проглядывающая в прорехах на коленках, цветом соперничала с молочным шоколадом. Заметив его взгляд, девушка медленно повела плечом и зазывно улыбнулась. Никита ухмыльнулся. Он знал, что со своей необычной причёской, да ещё на дорогой машине, выглядит интересно, но с недавнего времени знакомство с девушками, даже самыми красивыми, перестало входить в его планы. Возможно, длинноногие, стройные, соблазнительные, женщины и привлекли бы к себе его внимание, если бы в мыслях постоянно не жила одна упрямица с тихим голосом и двумя детьми.

— Первым делом, первым делом страусята, ну а девушки, а девушки потом, — ужасно фальшивя, пропел он вслух пришедшую на ум импровизацию. На уроках пения учительница запрещала ему открывать рот, хотя на фортепиано он играл довольно прилично.

Миновав перекрёсток, Никита остановил машину около Смоленского кладбища. Тянуло спокойно пройтись по обители вечности, среди крестов и надгробий. Кладбище прочно вросло в историю города. Никита любил петербургскую старину и чувствовал её частью своей жизни. Где-то здесь лежат в земле кости его прапрадеда Маркела и прабабушки Натальи. Эх, знать бы где, чтоб поклониться памяти предков. И хотя их могилы стёрло время, кладбище воспринималось как своё, семейное.

Прячась от ветра, Никита доверху застегнул воротник куртки. Водяной пылью оседая на плечах, моросил мелкий дождик. Посетителей на кладбище почти не было, если не считать одинокую фигурку пожилой женщины около красивого памятника с барельефом ангела.

«Когда-нибудь и я здесь прилягу отдохнуть», — подумал Никита, пытаясь настроиться на философский лад. Ему требовалось основательно привести мысли в порядок, потому что час назад он разговаривал со своей мамой, и беседа до сих пор колесом вращалась в памяти, удивляя своей непредсказуемостью.

— Мам, а что ты скажешь, если я женюсь на женщине с двумя детьми? — спросил он как бы между прочим, когда обед перешёл в кофейную стадию и они с мамой удобно устроились в креслах напротив друг друга.

Мама поставила чашку на блюдце, и в её взгляде промелькнул испуг.

— По-настоящему или гипотетически?

— Предположим, пока гипотетически. Как бы ты отреагировала?

Под задумчивым взглядом мамы он поёжился.

— Я слишком хорошо знаю своего сына, — с затаённой грустью в голосе сказала мама. — Как показывает твоя авантюра со страусиной фермой, возражать тебе бесполезно. Правда?

Он кивнул головой:

— Правда.

— Ну, зачем же тогда спрашивать? Женись. — Мама бледно улыбнулась. — Меня утешает мысль, что подобные поступки совершаются очень обдуманно. К тому же нам с папой давно пора обзавестись внуками.

— А папа, думаешь, как воспримет?

Никита с напускной осторожностью оглянулся на дверь спальни, за которой отдыхал папа. В последний год он стал очень много спать, хотя и старался бодриться.

— В папе не сомневайся. — Мама твёрдо посмотрела в глаза Никите. — Как её зовут?

— Кого, гипотетическую невесту? — по-клоунски рассмеялся он, теша себя слабой надеждой увильнуть от ответа.

— Гипотетическую, — подтвердила мама и после паузы, во время которой успела выпить кофе, добавила: — Я жду.

— Маргарита, — сдался Никита. — Но она пока не догадывается о моих планах. Да и вообще, я видел её всего несколько раз.

Откровенно говоря, мамина реакция стала дня него шоком в хорошем смысле слова.

— Значит, Рита. Ну что же, будем привыкать к новому имени. — Мама посмотрела на него с прищуром. — Я почему-то не сомневаюсь, что ты своего добьёшься.

Снова и снова он возвращался к разговору с мамой и поймал себя на том, что прямо здесь, среди надгробий, едва не подпрыгивает от радости, присущей первой влюблённости. Или всё-таки любви? Никита остановился. Нет, любви! Конечно, любви!

Незаметно для себя Никита добрался до часовни Ксении Блаженной и приложил руку к влажной стене цвета молодой травы. Вечерело. Часовня была уже закрыта. В клубах дождя и тумана на кладбище медленно опускались мозглые сумерки.

— Матушка Ксения, подай, Христа ради, — произнёс Никита, сам не понимая, откуда эти слова оказались на языке. На какой-то миг он вообразил себя маленьким оборвышем с иззябшими тонкими ручками и босыми ногами в цыпках и ссадинах. Чувство было таким ярким, что он взглянул вниз на свою обувь из дорогого коричневого нубука. У носка правого ботинка лежала монетка достоинством в одну копейку.

Впечатление от находки долго не отпускало Никиту, словно бы нашлась не медно-никелевая копейка, а по меньшей мере затонувший корабль, гружённый пиратским золотом. Огромный такой галеон, с обросшими ракушками дубовыми бочками в полусгнившем трюме. Как там пишут в книжках? «Пиастры, пиастры!!!»

Хотя, пожалуй, он не разменял бы свою копеечку на гору золотых слитков. Надо же, как бывает: кто-то потерял из кошелька малость, на которую не купишь даже крошку хлеба, а ты нашёл и сам не свой от радости.

Послевкусие вчерашнего чуда сохранилось и наутро, потому что проснулся он с ощущением тихого праздника и долго нежился в кровати, глядя, как по потолку ползут тени от занавесок и солнечные лучи спускают на подоконник тонкие золотые нити.

Потом Никита позвонил на ферму, чтобы узнать, как дела, а затем с наслаждением выпил две чашки кофе, подумал о третьей, но не рискнул, твёрдо сказав себе: «Хорошенького понемножку».

К полудню предстояло идти в банк, чтобы отчитаться за кредит. Подумав, Никита отложил джинсы в сторону и надел строгий костюм, в котором прежде ходил на работу в нотариат. Оказывается, он отвык не только от города, но и от костюма — пиджак явно стеснял движения. Затянув узел галстука, он надел полупальто, ещё хранившее запах хорошего парфюма с лёгкой ноткой кожи и апельсина. В зеркале отразился представительный красавец, лишь отдалённо напоминающий нынешнего фермера в резиновых сапогах. «Резкая смена имиджа всегда идёт на пользу», — сказала бы его бывшая секретарша, дама со своеобразным юмором и дипломом врача-окулиста.

Телефонный звонок застал его у двери, и чтобы в лифте не исчез сигнал, Никита побежал вниз по лестнице, по-мальчишески перепрыгивая через две ступеньки.

Звонила Виктория, девушка, с которой у него был краткосрочный роман лет пять назад.

— Алло? Никита?

Тягучий голос Виктории с томными нотками раздражал. Удивительно, как прежде ему могла нравится подобная фальшь? Когда развеиваются иллюзии юности, природа вещей зачастую приобретает иные качества.

— Ну, если ты звонишь мне, то значит я Никита, — резонно ответил он, ожидая продолжения разговора.

— Ой-ой-ой, ты всё такой же. — Она помолчала, явно подбирая эпитет. — Колючий.

— Какой есть. Вика, я тороплюсь. Зачем ты звонишь?

Прежде чем ответить, она несколько раз вздохнула в трубку:

— Ну, я хочу пригласить тебя на открытие потрясающей выставки современных финских художников. Будет представлен сам Ыыху! Кстати, я с ним лично знакома. Надеюсь, ты помнишь, что я искусствовед?

— Я всё помню.

— Всё-всё? — Её интонация перешла в журавлиное курлыканье.

Никита покраснел и, чтобы перевести разговор в безопасную плоскость, быстро спросил:

— А где твой муж?

— Мы расстались друзьями, — с протяжным полустоном откликнулась телефонная трубка. — И теперь я одинокая и совершенно свободная, как птичка в небесах. Надо было мне с тобой расписаться.

«Ну уж нет! Господь уберёг!» — подумал Никита, открывая почтовый ящик.

Рядом копошилась почтальонша в синей стёганой куртке а ля «прощай молодость». Уступая место для раскладки почты, Никита отодвинулся, одной рукой продолжая удерживать возле уха бубнящий телефон.

— Ну так как, пойдёшь со мной на выставку? Возобновим знакомство, поболтаем, тряхнём стариной.

— Вика, послушай, Вика…

Говоря, он невольно задел почтовую сумку, извинился и остолбенел, потому что почтальонша вдруг откинула капюшон.

— Рита? Откуда?

В её глазах блеснуло негодование:

— Вы что, следите за мной? — Ритин голос зазвенел от возмущения. — Как вы здесь оказались?

— Я здесь живу. — В доказательство Никита постучал пальцем по почтовому ящику. — Хотите — пойдёмте проверим. По-моему, мы с вами ещё летом выяснили, что живём в одном районе. Так что ничего необычного в нашей встрече не наблюдается. Мир тесен. — Он картинно развёл руками.

Она отступила на один шаг назад, немного смягчив интонацию:

— Я думала, вы живёте на ферме. Как же страусы?

Никита подошёл ближе и встал рядом. Она снова отодвинулась.

— Я нанял двух отличных помощников и теперь могу спокойно отлучаться. Здесь я по делам. Мне надо в банке уладить кое-какие формальности, а потом хочу подыскать другого поставщика кормов конкретно для страусов.

— Каких кормов? Никита! Какие страусы? О чём ты говоришь? Ты что, рехнулся? — заверещала трубка в его руке.

С досадой мотнув головой, он выключил телефон.

— Рита, — он понял, что волнуется, — Рита, приезжайте ко мне в гости. Вместе с детьми, конечно. У меня лыжи есть. Скоро выпадет снег. Вы любите ходить на лыжах?

— Я не умею ходить на лыжах.

Она взяла сумку в охапку, и её пальцы дрогнули от напряжения.

Никита кивком указал на сумку, и Рита прижала её к себе ещё крепче, словно бы он вынашивал идею грабежа.

— Тяжело?

— Не больше, чем всем.

Телефон в руках мешал. Никита сунул его в карман и наткнулся пальцами на найденную копеечку. Вспомнил вчерашнее, и на душе стало тепло, как бывает, когда на замёрзший город внезапно обрушивается весенняя оттепель.

— Давайте мне вашу сумку, я подержу, — грубовато предложил он, смущаясь от собственной неловкости.

Он перехватил туго набитую сумку, почувствовав каменную тяжесть, но Рита вырвала её у него из рук.

— Нет! Почтальону категорически запрещается передавать сумку в чужие руки.

— Рита, послушайте, Рита, я не имею в виду ничего криминального. Обычное общение двух людей, надеюсь, симпатичных друг другу.

Демонстративно достав из сумки пачку писем, она начала раскладывать их по ящикам, и он передвигался вслед за ней.

— Знаете, я загадал, что если мы случайно встретимся в третий раз, то значит, это не случайно! — Никите показалось, что её руки замедлили движение, и он не преминул воспользоваться моментом. — Вот, возьмите мою визитку. Пожалуйста! Я больше не буду вам докучать, потому что теперь уверен в нашей следующей встрече. Но знайте: если вам будет нужна помощь… Любая, абсолютно любая, то звоните. Я буду ждать! И ещё… — Долгим взглядом посмотрев ей в глаза, он тихо добавил: — Рита, я очень верный друг. Поверьте мне.

По тому, как её глаза сделались вдруг беззащитными, Никита понял, что с последним пунктом попал в точку. У него заныло сердце. Быстрым движением он протянул ей визитную карточку:

— Пожалуйста, Рита. Не отвергайте.

Несколько мгновений, во время которых Никита успел пасть духом, она стояла в раздумьях, но потом вынула у него из руки карточку и сунула в карман.

«Взяла! Взяла визитку!» — ликуя, подумал он, выходя из подъезда. Хотя наличие его координат ещё ничего не значит — мало ли карточек, вручённых ему самому, валяется в столе или выброшено в помойку, но тем не менее ему было приятно думать, что у Риты остался материальный след от их знакомства хотя бы в виде кусочка картона с его фамилией. А там, глядишь, и завяжется ниточка — узелок на узелке.

Подумав, что выражается витиевато, Никита иронично хмыкнул: «Совсем ты, старик, съехал с катушек. Женщина тебя видеть не хочет, а ты пристал к ней как банный лист. Ну и что? Ещё не вечер», — ответил он сам себе и оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она.

«Нотариус. Никита Алексеевич Волчегорский», — прочитала Рита. Ошарашенная его натиском, она не сразу взглянула на визитку. Стояла, прислонившись спиной к стене, и собирала в кучу растрёпанные мысли. Каков нахал! Разве можно приглашать к себе женщину так… — она попыталась подобрать слово, — … так вероломно! Почему он думает, что если она вдова с двумя детьми, то должна вешаться на шею каждому встречному? Или это элементарная жалость к почтальонше, вынужденной работать ради куска хлеба? Последнее, кстати, оказывалось буквальным, потому что денег до получки оставалось как раз на пару батонов и пакет молока.

Потом Рита решила, что его ухаживание было нелепой шуткой, и стала понемногу успокаиваться, хотя внутренняя дрожь ещё заставляла сердце биться в учащённом ритме, словно она пешком поднималась на десятый этаж.

Кстати, почему Волчегорский нотариус? В её воображении страусы вязались с нотариатом примерно так же, как рыбаки с освоением дальнего космоса. Но каких только казусов в мире не случается? Рита пожала плечами и, убирая визитку в портмоне, поняла, что хмурит брови.

Значит, Никита живёт здесь, в этом доме, в триста пятнадцатой квартире. А ведь на его адрес поступает масса отправлений, и кто-то их забирает. Сестра, мать, соседка или жена?

«Не твоё дело, — строго пресекла она попытки фантазировать, — есть гораздо более насущные проблемы, чем общение с посторонними мужчинами».

Немного переждав, чтобы наверняка не столкнуться с Волчегорским ещё раз, Рита вышла на улицу. Холодный ветер крутил на мостовой рваный шлейф из осенних листьев. Пожухлая трава на газонах просила снежного покрывала. Серое утро плавно переходило в такой же серый день, слегка подсвеченный прозрачными лучами солнца. Оставалось обойти ещё два подъезда и можно забежать домой, наскоро выпить чашку чаю перед второй разноской корреспонденции.

Переходя дорогу, Рита задумалась, едва не натолкнувшись на раскрытую дверцу автомобиля.

— Разуй глаза, корова, — прошипела хозяйка машины — девушка с милым круглым личиком, одетая в шикарное дизайнерское пальто. На ногах девушки были сапоги на высоком каблуке и с толстенными подошвами. Когда она двинулась вперёд, каблуки дробно застучали по асфальту. Поравнявшись с Ритой, девушка решила её добить: — Неудачница!

Прежде Рита оскорбилась бы, а сейчас лишь иронично улыбнулась, настолько ничтожным и жалким показался ей выставленный напоказ шик, который в один миг может превратиться в пшик. Просто девушка пока об этом не знает, думая, что её каблучки будут всегда легко и беспечно стучать по жизненному пути.

Замёрзшими руками она поправила сумку, которая всё время сползала с плеча, и подумала, что зря она раньше не пошла работать почтальоном, потому что толстая сумка на брезентовом ремне учит терпению и смирению.

В этот сумасшедший день ей так и не удалось спокойно выпить чаю в обеденный перерыв, потому что перед дверями своей квартиры она увидела свекровь. Подбирая ключи, та ковырялась в замке. Рита и забыла, что давным-давно Виктор дал матери комплект ключей. В душе шевельнулось предчувствие неприятностей, которое при виде свекрови возникало с завидным постоянством.

— Инна Олеговна? Вы?

Круто развернувшись, свекровь облила её ледяным взглядом:

— А, Маргарита. Ты что, замок сменила?

— Нет, просто ключ необходимо повернуть в другую сторону. — Рита отперла дверь. — Проходите.

Свекровь насторожённо огляделась по сторонам:

— Надеюсь, ты ещё не привела сюда мужчину?

Специально спросила, чтоб унизить, поняла Рита. Свекровь любила при всех сказать гадость, а потом с невинным выражением лица делала вид, что не понимает, чем обидела.

С трудом подавив гнев, Рита вспыхнула, но сдержалась:

— Инна Олеговна, вы пришли повидаться с внуками?

— Нет, не хочу их тревожить. Я специально выбрала время, когда они в школе.

Сняв куртку ярчайшей расцветки, свекровь решительно прошла в большую комнату. Чуть задержавшись, Рита прошла следом.

Раскачиваясь с носка на пятку, свекровь стояла перед портретом Виктора и прижимала к глазам носовой платок:

— Витя здесь такой молодой, такой красивый. Ему бы жить да жить.

Голос свекрови зазвенел слезами, и Рита поспешно предложила:

— Инна Олеговна, выпьете чаю или кофе? Я пойду заварю.

— Нет, я пришла не чай пить. — Свекровь, не поворачиваясь, без перехода спросила: — Ты почему днём дома? По-прежнему не работаешь?

— Работаю. На почте.

— Да? И что ты там делаешь?

Развернувшись, свекровь осмотрела её с ног до головы, словно увидела впервые.

Рита пожала плечами:

— Разношу письма и пенсии.

— Ах так. Ну что же, вполне ожидаемо. У тебя ведь нет профессии.

Во время напряжённой паузы свекровь подошла к дивану и опустилась на сиденье напротив окна, не оставляя Рите выбора, кроме как расположиться на стуле у стола.

Со времени смерти сына Инна Олеговна сильно сдала. Прежде она была яркой и напористой, говорила быстро, будто бы выплёвывая слова из крупных, всегда накрашенных губ. Сейчас на диване сидела издёрганная старуха с облезлым лаком на ногтях и криво наложенной помадой. Под сумрачным осенним светом стали видны новые морщинки у рта и резкая складка на переносице.

Не зная, какую избрать тактику разговора, Рита молча ждала продолжения беседы.

Инна Олеговна коротко втянула в себя воздух и выпалила в своей прежней манере:

— Я человек откровенный и не скрываю, что всегда была против женитьбы Виктора. Но всё-таки считала тебя порядочным человеком, тем более что ты столько лет жила с моим сыном и могла бы научиться у него честности.

От неожиданного заявления Рита остолбенела:

— Инна Олеговна, вы пришли сюда ссориться?

Свекровь вспыхнула и перешла в наступление:

— Я пришла потребовать своё кровное, нажитое Витюшей, в то время как ты сидела у него на шее и бездельничала.

— Я не понимаю, — почти теряя сознание, прошептала Рита, настолько больно и хлёстко ударили её слова свекрови.

— Что значит, ты не понимаешь? — возмутилась та. — Продавать машину и гараж ты понимала, а поделиться деньгами — нет. Надеюсь, ты не станешь отрицать, что на всё вот это, включая квартиру, — Инна Олеговна обвела рукой пространство, — заработал мой сын, Виктор, без всякого твоего участия?

Рита слушала ошеломлённо. Слова долетали сквозь плотный воздух.

— Но у меня на руках осталось двое детей. Им надо одеваться, учиться. Им нужны витамины.

Она говорила, а внутри нарастал протест: «Зачем я оправдываюсь? Надо встать и выгнать её прочь».

— Я так и знала, что ты будешь прикрываться детьми. Кроме детей, моя милая, у Виктора был долг перед родителями, которым теперь приходится жить на пенсию. А на детей государство платит тебе пособие по потере кормильца. Я наводила справки.

Чтобы не закричать, Рита поднесла ко рту большой палец и крепко прикусила его. Пенсия по потере кормильца составляла девять тысяч на обоих детей. От нервного напряжения зрение расслаивалось, расцвечивая лицо свекрови цветовыми бликами.

Оставшиеся в резерве деньги были отложены на чёрный день.

«Хотя теперь почти каждый день чёрный», — подумалось вдруг с безмерной усталостью. В поисках точки опоры она посмотрела в окно на низкие серые облака, таранящие крышу соседнего дома, на оголённые ветви деревьев в парке, на скромную икону Ксении Блаженной размером с ладонь — красная юбка, истрёпанная кофта и посох странницы, коим отмеряны многие километры на дороге к Небу. И облака, и деревья, и взгляд святой принадлежали вечности, где деньги имеют столь малую цену, что нет смысла печалиться об их утрате.

— Я посчитала, какую сумму ты мне должна, — настырно бубнила свекровь. — Витюша купил машину, когда ты сидела в декрете. Я ему коврик в салон подарила — резиновый, импортный. И ароматизатор под лобовое стекло.

Жалкая, неряшливая свекровь елозила ладонями по юбке, растирая колени. Рита встала и пошла к письменному столу:

— Инна Олеговна, я отдам вам то, что осталось. Больше у меня ничего нет.

Недоверчиво взглянув, свекровь замолчала на полуслове, и её взгляд заметался по комнате.

— Ты что, хранишь деньги дома?

— Да, — коротко сказала Рита, мечтая лишь о том, чтобы эта женщина, которая по иронии судьбы оказалась бабушкой Ромы и Гали, как можно скорее убралась из её дома и из её жизни.

Вечером, уложив детей спать, Рита завернулась в плед и прилегла на диван. Настольная лампа рисовала светом круги на потолке. На душе было тихо и грустно, словно бы свекровь своим появлением загасила огонёк свечи, который только-только начал разгораться. Но в спальне сопели дети, на столе в кухне лежал хлеб, в холодильнике стоял пакет молока, а значит, в доме вопреки всему жило счастье.

— Нет, ты дура! Ты наивная дура, что отдала ей деньги! — надрывалась в трубку подруга Таня. — У тебя на руках дети, которых надо поить и кормить. Думаешь, что твоей зарплаты почтальона хватит на оплату кружков и экскурсий? А одежда? Они ведь растут как грибы, эти дети. Посмотри, Галка почти невеста. Попросит у тебя какие-нибудь кроссовки «Ванс», как у всех, и что ей скажешь? Что своими собственными руками подарила деньги ненасытной старухе? С таким же успехом могла бы отнести их на помойку или раздать бомжам. Больше пользы бы было. Разве свекровь помогала вам детей растить или денег подкидывала?

Захлебнувшись возмущением, Таня замолчала, дав Рите возможность натянуть на лоб шапочку. Она только что вышла на разноску и уже успела замёрзнуть от ледяного ветра. Надо было одеться потеплее. Перехватив телефон в другую руку, она поспешила укрыться между домами.

— Рита, ты слышишь меня? Отвечай! — потребовала Таня. — Давай подадим на твою свекруху в суд. У меня есть знакомый юрист.

С Таней они познакомились, когда гуляли с колясками. Мать-одиночка Таня обладала весёлым нравом и оптимизмом, который помогал ей в поисках спутника жизни, несмотря на сокрушительные разочарования. Первый мужчина оставил ей в наследство рыженького Сашку, второй отобрал половину родительской квартиры, но Таня не сдавалась и сейчас позвонила, чтобы сообщить, как идут поиски очередной большой любви.

— Танюша, никуда и ни на кого я не буду подавать в суд. И скажу тебе больше: когда я отдала деньги, то мне на душе стало легче. Не знаю, поймёшь ли, но я словно от балласта избавилась. Вот, как если бы барахталась в тине, а потом вдруг выплыла на чистую воду и вижу берег.

— Это тебе деньги мешали увидеть берега? — с едкой интонацией спросила Таня. — Я всегда знала, что ты блаженненькая, ещё когда ты над своим Виктором хлопотала. Нет, я не спорю, с мужем тебе повезло: и добытчик, и мужик настоящий, а главное — верный, не то что мои. — Танин монолог прервала многозначительная пауза. — Но даже ради самого золотого мужа нельзя себя растаптывать. Вот кто ты теперь? — сурово вопросила она Риту. И сама же ответила, как гвоздь забила: — Почтальон. А могла бы быть директором… — она запнулась.

— Цирка, — подсказала Рита.

— Да хоть бы и цирка! Там зарплата получше, чем у тебя, и клоунов хоть отбавляй, — парировала Таня и засмеялась. — Знаю, знаю, сейчас ты скажешь, что тебе нравится разносить почту.

— Вообрази, это правда. Кстати, пока мы болтали, я уже дошла до нужного дома. Так что до связи!

— Постой! — выкрикнула Таня. — Обещай подумать насчёт суда, а я пока поищу юриста.

— Я знаю юриста, но он мне не нужен, — сказала Рита.

— Что за юрист? Молодой, старый?

— Нотариус со страусиной фермы. Молодой, интересный, вроде бы неженатый.

— Ты шутишь! Откуда нотариус? Повтори ещё раз, я не расслышала.

Рита улыбнулась:

— Со страусиной фермы.

Распахнув дверь, она вошла в подъезд и сразу посмотрела на почтовый ящик Никиты Волчегорского. По неизвестной причине он постоянно притягивал к себе её взгляд. Рита сердилась, ругала себя, но как только переступала порог, сразу смотрела на ящик с длинной царапиной около замочка.

— Надеюсь, сегодня сюрпризов не будет, — сказала она сама себе, хотя получилось вроде как Тане.

Та взвизгнула:

— Ритка! Ты о чём бормочешь? Слышишь, Ритка, познакомь меня с нотариусом! Я и на страусов согласна. За мной тортик.

— Потом, Танюша, потом. Мне надо работать. Целую.

— Мам! Скоро пироги?

— Скоро, Ромочка.

Рита отряхнула от муки руки и положила на противень последний рулетик, посыпанный сахаром и корицей.

— Мы с Огурцом сейчас в обморок упадём от голода, — сообщил Рома, намекая на повышенный паёк для собаки.

Расставив руки по сторонам, он обхватил маму за талию и прижался щекой к её спине.

Вытянулся ростом почти с неё, а ласковый, как котёнок. Надолго ли? На пороге переходный возраст, когда мальчики становятся колючими, как ёжики.

Рита протяжно вздохнула, потому что подумала о том, как отдаляется от неё Галя. При виде её упрямо сжатых губ и равнодушного взгляда Рите хотелось взять её за плечи, встряхнуть и закричать: «Галочка, дорогая, вернись к нам! Мы любим тебя! Поделись тем, что тебя мучает и пугает, и я разведу твою беду руками».

Но едва она пробовала обнять дочку, как та уворачивалась или немедленно уходила в свою комнату, хлопая дверью. В последнее время разговоры между ними сводились к коротким репликам: да, нет, спасибо, я сама, и всё в таком же духе, выводящем Риту из себя.

С подругой Галя весело болтала по телефону, смеялась, острила, делилась новостями, но стоило Рите подойти ближе, как дочь коротко бросала в трубку:

— Созвонимся позже. Пока.

Ругать, возмущаться нельзя, ребёнок может сорваться и наделать глупостей. Идти на поводу, соглашаться и уступать во всём — тоже нельзя. Ребёнок может сорваться и наделать глупостей. Куда ни кинь, всюду клин. Долгими ночами Рита лежала без сна, перебирая в мыслях свои поступки, и не могла понять, где она допустила ошибку в воспитании и как её исправить? Под грузом новых отношений с Галей финансовые проблемы и собственная усталость отходили на второй план, потому что Галя занимала все её мысли с утра до вечера. Правда, была и ещё одна проблема, сидевшая в сердце как заноза — Лина. И чем глубже загоняла Рита мысли о ней, тем острее они ранили, пока однажды Рита не поняла, что дальше так продолжаться не может.

Неожиданное решение пришло в голову в тот момент, когда она опускала почту в ящик Волчегорского. Она ещё подумала: «Как странно. Стоило вспомнить о Никите — и сам собой выскочил ответ на вопрос о Лине».

В ближайшее воскресенье автобус высадил Риту с детьми около красивого здания, украшенного островерхой башенкой со шпилем. Прежде, в царские времена, здесь был особняк купца-миллионщика, щеголявший лепными потолками и архитектурными излишествами в стиле модерн. После революции особняк реквизировали под общежитие пролетариата, разгородив просторные залы на ряд спален без отопления и с отменной слышимостью.

Первыми под натиском нового времени пали шпалеры, выписанные из Лиона, следом со стен исчезли дубовые панели и каминные изразцы. Дольше всех продержалась лепнина на потолке в вестибюле, но и ей пришлось пережить окраску масляной краской ядовито-зелёного цвета. Мраморная лестница в пять ступеней заканчивалась постом охраны и турникетом.

Вахтёр за стойкой зорко осмотрел их с ног до головы и попросил Ритин паспорт.

— К заведующей?

— Да. Мы договорились.

— Детей оставьте здесь, пусть подождут. Я за ними присмотрю.

Притихшие, почти напуганные, Галя и Рома безропотно сели на скамейку, бросая вокруг тревожные взгляды.

— Мама, это детский дом? — громким шёпотом вопросил Рома. В его голосе звучал страх. — Мама, зачем ты нас сюда привела? Ты же обещала, что никогда нас не отдашь!

Искоса глянув на Галю, Рита заметила два красных пятна на её щеках и крепко сплетённые тонкие пальцы.

— Конечно не отдам. Никому и никогда. Я люблю вас больше всего на свете.

Острый подбородок Гали чуть дрогнул. Вытянувшись в струнку, она замерла, лишь дрожала жилка на тонкой шее.

Кроме них в вестибюле разговаривали две девушки, а на скамейке сидела и копалась в сумке неопрятная старуха в ярко-зелёной куртке.

— Мама, ты только недолго. Ладно? — сказал Рома.

Хотя Галя молчала, в её глазах Рита прочитала ту же просьбу и улыбнулась:

— Постараюсь не задерживаться.

На самом деле она пошла медленно и, миновав двери, остановилась и украдкой понаблюдала, как дети придвинулись друг к другу и взялись за руки.

— Оба ваши? — спросила женщина, которая вышла навстречу из кабинета.

— Оба, — подтвердила Рита. — Вы заведующая?

— Да. Проходите. Принесли документы?

«Если тебе плохо, то помоги тому, кому ещё хуже», — подумала Рита, глядя на скрюченную фигурку Лины в красном свитере и чёрных спортивных брюках. Она ожидала увидеть прежнюю нахальную и развязную девочку, а в кабинет вошла тихая мышка с поцарапанной щекой и кое-как приглаженными волосами.

— Лина, ты меня узнаёшь? Я Маргарита Ильинична, твоя няня.

В широко распахнутых глазах Лины на миг отразилось изумление, а потом её лицо вспыхнуло недоверчивой радостью:

— Вас прислала мама? Да?

Рита замялась:

— Нет, не мама. — Лина так жалко скукожилась, что у Риты ёкнуло сердце, и она поспешила добавить: — Мы с Ромой и Галей пришли тебя навестить. Я написала заявление, и теперь мы можем вместе проводить выходные дни.

— Это называется патронат, — подсказала заведующая детским домом — высокая и полная дама в цветастом платье и туфлях на высоком каблуке. Стоя у окна, она строго посмотрела на Лину: — Надеюсь, ты понимаешь, что в гостях должна вести себя хорошо?

— Да, — механически сказала Лина, поразив Риту бесцветностью своего голоса.

— Ну а вы, Маргарита Ильинична, в свою очередь несёте полную ответственность за воспитанницу. Уверена, что вы вернёте её в целости и сохранности.

Наверное, заведующая давала подобные инструкции бессчётное количество раз, и всё же Риту покоробило её равнодушие по отношению к ребёнку.

— Конечно, не сомневайтесь. Вы же видели, что мы всей семьёй пришли за Линой.

Сделав шаг навстречу Лине, Рита взяла её за руку — холодную и безжизненную.

— Пойдём, Лина. Галя и Рома тебя ждут. И знаешь, у нас теперь есть собака. Его зовут Огурец.

Ей показалось, что Линины пальцы слегка напряглись.

Выйдя из кабинета заведующей, они прошли коротким коридором до небольшой рекреации с кадками фикусов и двумя скамеечками. Под фикусом размером едва не до потолка Лина остановилась и спросила:

— У вас есть телефон?

— Телефон? Конечно есть. Ты хочешь позвонить маме?

— Не хочу. — Лина насупилась. — Мне нужен телефон.

— На, возьми.

Рита протянула свой мобильник, и Лина вцепилась в него двумя руками с отчаянием утопающей. От радостного нетерпения она нервно засучила ногами, сразу став похожей на нескладного кузнечика. Опустившись на скамейку, Лина с бешеной скоростью заскользила пальцем по экрану, открывая сайты и перелистывая страницы.

— Лина, пойдём, нас ждут. Дома посмотришь, — поторопила Рита, хотя осознавала, что Лина её уже не слышит.

От невероятного, ослепительного нетерпения Лина закрыла глаза, но тут же распахнула их, испугавшись, что упустит счастливое мгновение входа в Игру. Пальцы сами собой набирали пароль и логин. Не обращая внимания на стоящую рядом Маргариту Ильиничну, она облизала губы и впилась взглядом в монитор.

«Ну же, ну! Соединяй быстрее».

Голубое колёсико на экране сделало несколько оборотов вокруг себя, потом застыло и вытолкнуло наружу красное сообщение:

«Нет доступа. Проверьте пароль и логин».

— Как нет доступа?! — не веря своим глазам, взвыла Лина. — Я правильно набирала.

— Лина, пойдём, — поторопила Маргарита Ильинична.

— Сейчас, сейчас.

Лина вторично ввела код и доступ. И снова отказ, но на этот раз телефон сообщил ужасное: «Вы выбыли из игры».

Это был конец. Швырнув телефон на пол, Лина закрыла лицо руками и зарыдала.

Правила гласили, что если не заходишь в Игру дольше десяти дней, то автоматически выбываешь из членов сообщества. Лина надеялась на удачу, которая прошла мимо.

Теперь, когда Игры не стало, она чувствовала себя такой несчастной, что если бы оказалась одна, то без раздумий выпрыгнула бы в окно, чтобы положить конец никчёмному существованию.

Но Маргарита Ильинична спокойно подобрала с пола телефон, взяла за руку и твёрдо сказала:

— Идём, Лина. Нас ждут.

И Лина пошла, сама не зная зачем, потому что без Игры жизнь стала противной и бесполезной.

Мама обещала вернуться быстро, но прошли пять минут, десять, пятнадцать, двадцать, а она не появлялась.

Сложив руки на коленях, Галя не отводила глаз от больших часов на стене, и ей казалось, что часы сломаны — так медленно двигаются чёрные стрелки.

Постепенно в вестибюле становилось оживлённо. Люди приходили и уходили. Модно одетая девушка вывела из двери худенького мальчика с ровной чёлочкой, как в старых фильмах. Толстая старуха в резиновых сапогах и в платке дождалась девочку-подростка, примерно ровесницу самой Гали. Несколько раз мимо проходили детдомовские девочки и мальчики разного возраста.

Ей казалось, что они особенно, со смыслом, смотрят на них с Ромой и думают: «Вот ещё дети, которых привели сдавать в детский дом». Под изучающими взглядами посторонних глаз Галя гордо выпрямила спину, давая понять, что она пришла сюда случайно, по делу, и не собирается оставаться здесь навсегда.

Ей хотелось вскочить и закричать:

«Нет! Нет! У нас есть мама! Мы никогда не окажемся в детском доме, потому что она нас любит больше всего на свете!»

Как это — жить без мамы — Галя не представляла. Детей без пап среди знакомых и одноклассников было полным-полно, но мамы имелись у всех без исключения.

«Но ведь сдали же Лину в детский дом», — словно из-за кустов выскочила и закружила в уме страшная мысль. Похолодев, Галя внезапно вспомнила, как грубо ответила маме про уроки. А вчера на замечание надеть шапку демонстративно засунула её в карман и вышла на улицу с непокрытой головой. И хотя ветер трепал за волосы и студил уши, шапка осталась спрятанной. А позавчера сказала маме, что та мешает ей разговаривать с подружкой и лезет в личную жизнь. А ещё…

Галя поднесла руку ко рту и стала грызть ноготь большого пальца, что делала в состоянии крайнего волнения. Она посмотрела на брата. Опустив голову, Рома собирал в телефоне пирамидку и хранил полное спокойствие.

— Ромка, мамы долго нет.

— Скоро придёт, — сказал он, не отрываясь от телефона. — Как ты думаешь, обратно мы на автобусе поедем или на метро?

— Не знаю.

Галя снова посмотрела на часы. Мамы отсутствовала уже почти полчаса.

Из проёма в коридор показалась женщина в красном пальто. Туда она прошла с девочкой, а вышла одна. Гале стало жутко. Вдруг и мама вот так же высунется из дверей, поманит её за собой, а обратно выйдет одна, а потом возьмёт Ромку за руку и они поедут домой на метро. Или на автобусе. Всё равно — хоть пешком. Главное — домой!

«Интересно, а если дети в детдоме заболевают, то кто кладёт им на лоб влажное полотенце и варит кислый клюквенный морс? Никто, — сама себе ответила Галя. И хотя она болела редко, это размышление привело её в ужас. — Мама, милая, дорогая, родная, где ты? Боженька, сделай так, чтобы мама пришла обратно. Обещаю, что я никогда больше её не обижу».

Галя была готова расплакаться, когда из дверей около вахты вышла мама. За руку она держала Лину, которая едва волочила ноги и громко всхлипывала.

— Рома, смотри, Лина! — едва успела произнести Галя, потому что рядом брат шумно выдохнул:

— Галя, смотри, Лина!

Набрав скорость, ветер взлетал над крышами домов и с размаху обрушивался на трамвайные провода, раскачивая их из стороны в сторону. Вагон гремел колёсами на стыках и хрипло скрипел на поворотах. Говорить в салоне можно было лишь перекрикивая шум и скрежет.

Галя и Рома сидели впереди, а Рита с Линой устроились на заднем сиденье.

Чтобы Лина расслышала вопрос, Рите пришлось обнять её за плечи:

— Лина, а где твой телефон? Потеряла или в детском доме нельзя им пользоваться?

— Почему нельзя? Можно. — Лина говорила тихо, но очень чётко, поэтому её ответ не потерялся среди трамвайного громыхания. — Телефон у меня отобрали старшие девочки.

— То есть как отобрали? — возмутилась Рита. — Почему же ты не пожаловалась? Там ведь есть воспитатели, учителя, директор, наконец.

Её слова повисли в воздухе. Отстранившись, Лина уставилась в окно и с жёсткой взрослостью произнесла:

— Вы что, не понимаете? В детском доме не жалуются.

…В первый же день по приезде в детский дом Лину отвели в спальню, где стояли ряды кроватей, застеленных тошнотворно розовыми покрывалами.

— Все одинаковые, как инкубаторские, — пробурчала себе под нос Лина, презрительно скривив губы, потому что дома осталась белая кровать с грудой подушек и встроенными светильниками в форме гномиков. Но тут она вспомнила, что её дом теперь здесь, и замолчала.

— Вот твоя кровать, вот тумбочка, ты можешь положить туда свои вещи, — сказала воспитательница Анна Ивановна — высокая худая женщина с тонкими губами и широкими чёрными бровями. — Ещё каждому воспитаннику полагается шкафчик, но пока свободных нет, так что постарайся разместиться тут. Это все твои личные вещи? — кивком головы она указала на рюкзачок, который Лина крепко прижимала к груди.

— Да.

Честно говоря, больше, чем шкафчик, Лину интересовало наличие Интернета. Какое значение имеет шкафчик, тумбочка или даже кровать, когда в телефоне стоит Игра и до следующего уровня осталось одно задание, а потом… — Лина сладко вздохнула. — Потом она сможет сама командовать червяками и сама придумывать им задания и ставить оценки. О, она будет очень строгим наставником. И первое задание червякам давно было придумано: проехать в автобусе босиком. Клёво? Не то слово!

Отчаяние захлестнуло Лину ровно в десять вечера, когда объявили отбой и выключили свет. Обычно на это время приходился самый пик Интернет-общения, от которого начинала пульсировать кровь в висках, а сердце радостно прыгать теннисным мячиком. В десять часов игроки начинали выкладывать фотографии с отчётами, завязывалось обсуждение и выносились оценки, кто-то ссорился, а кто-то мирился. Говорят, в Интернете даже женились!

Закрывшись с головой одеялом, она попробовала включить телефон и войти в Игру, но безуспешно. В этом проклятом детском доме не было вай-фая!

Закусив зубами подушку, Лина вспомнила, что дома перед сном мама всегда предлагала молоко с пряниками. Лина терпеть не могла молоко, но сейчас ей нестерпимо захотелось выпить стакан-другой, смахивая с губ усы от снежно-белой пены. Кровать оказалась жёсткой, а одеяло тонким. Кроме того, рядом с ней спали ещё семь девчонок. Одну из них, рыжую, кажется, звали Мариной, остальных Лина не запомнила да и не старалась запоминать. На кой они сдались, если можно прекрасно общаться с друзьями по Интернету.

На сим-карте ещё оставались какие-то деньги на экстренный случай, но Лина понимала, что больше мама платить не станет. По старой памяти Лина продолжала называть Светлану Кирилловну мамой.

Спать не хотелось. Лина села на кровати, но сразу же услышала шёпот рыжей Марины:

— Ляг. Нам не разрешают вставать. Можно только сходить в туалет и обратно.

— Мне как раз туда надо, — бросила Лина и нащупала тапки. Тапки были свои, из дома, и ночная рубашка с халатом тоже. Лина засунула телефон в карман махрового халата с вышитым утёнком и пошлёпала к туалету в конце коридора.

На ходу она вспомнила, как воспитательница бубнила про ремонт и про то, что к весне у каждой комнаты будет свой туалет, а пока надо потерпеть временные неудобства. Ничего себе временные! Пока дойдёшь — успеешь три раза намочить штаны или проснёшься окончательно.

Надежды на то, что в туалете появится Интернет, не оправдались. В расстройстве Лина открыла кран, нагнулась и попила воды. Струя воды обрызгала лицо и обшлага халата. Она поплелась обратно, забралась в постель и от расстройства мгновенно заснула.

Проснулась она от неясного шевеления возле кровати. Словно бы рядом пробежала кошка. Чтобы включить ночник-гномик, Лина пошарила рукой в изголовье, но вспомнила, что гномик остался на десятом этаже красивого нового дома с парком под окнами и полным холодильником вкусной еды.

По спине пробежал холодок возмущения, который усилился, когда она увидела, что у кровати стоят две девушки и дружно потрошат её рюкзак.

— Что вы делаете?

Резво соскочив с кровати, Лина попыталась вырвать рюкзак из рук полной девушки с короткой стрижкой. Другая, широкоплечая и белобрысая, больно двинула её локтем в живот:

— Молчи, сявка, когда взрослые разговаривают.

— Отдайте рюкзак! Не имеете права! — заметалась Лина.

Широкоплечая ощерила зубы, как собака перед укусом:

— Катька, прикинь, какая смелая.

Они разговаривали довольно громко, и Лина думала, что девочки в комнате сейчас проснутся, зажгут свет и эти две гадины уберутся восвояси. Но все лежали, закрывшись одеялами с головой, и не шевелились. То, что она осталась одна на всём белом свете, до Лины дошло, когда в карман белобрысой перекочевал телефон.

— Прикинь, не абы какой, а навороченный смартфон, — довольно сказала белобрысая. — Я как раз собиралась менять гаджет.

Обе девки заливисто захохотали.

Игра! Завтра должно прийти самое главное задание, от одного упоминания о котором начинала кружиться голова от восторженного страха, перемешанного с нетерпением. За последний месяц на этом задании уже три игрока слетели на нулевой уровень: один не смог перебраться с балкона на балкон десятого этажа, другой сгорел в трансформаторной будке, а третий выстрелил себе в лицо из травматического оружия.

Горячая ярость подбросила Лину вверх.

— Не трогай телефон!

Скрючив пальцы, она кинулась на девицу. Лягать ногами, кусать, бить. Перед глазами Лины замелькали белые пятна. Чья-то рука схватила её за волосы и с размаху опустила лицом вниз. Когда нос расплющился о колени, Лина захрипела от боли.

— Пожалуешься — убьём.

Телефон, Игра, Интернет — всё исчезло в карманах белобрысой твари. Лина валялась на полу в проходе и кусала губы, чтобы не выть. В висках колотились злость и отчаяние. Кое-как преодолевая дурноту, Лина подтащила к себе вывернутый наизнанку рюкзак. Рядом валялись карандаши. Бандитки забрали ластик в виде медвежонка и фонарик. Лина подобрала скомканные трусики и вытерла ими кровь из носа. Одна красная капля упала на кармашек рюкзака. Лина вспомнила, что там лежала чайная ложка, утащенная у Маргариты Ильиничны. Она достала её дрожащими пальцами. Обыкновенная ложка — вот и всё, что осталось теперь от прежней жизни. Отсюда, из детского дома, то, что было ненавистным прежде, показалось вдруг сверкающей сказкой. «Мама, как ты могла? Как могла?» — застряло комком в горле.

Вопрос «за что» Лину не терзал, потому что она знала ответ на него и готова была биться головой об стену, чтобы вернуть всё назад и исправить. Но было поздно. Безотчётным движением Лина зажала ложку в кулак и прижала к груди, словно прося о помощи.

Пирог с лимоном принесла дочка. Готовила она неважно, а на выпечку была мастерица. С восхитительно-карамельной корочкой пирог царствовал посреди стола и ждал гостей. Фриц Иванович расставил чашки с блюдцами и озабоченно подумал, что совсем забыл про салфетки. Куда же он их положил? Может быть, в стол? Или в шкаф? С лёгкостью переносясь в прошлое, память упрямой ослицей отбрыкивалась от настоящего. Салфетки обнаружились на книжной полке между энциклопедией и детективным романом.

Покойная жена стойко придерживалась столового этикета и никогда не забывала поставить рядом с тарелкой салфетку, затейливо сложенную пирамидкой. Даже когда они жили в общежитии, Фриц Иванович неизменно находил красиво накрытый стол с плетёной хлебницей и хрустальной солонкой. Хлебница с солонкой были единственными, что сохранилось в семье жены после войны и эвакуации. Подумав, Фриц Иванович достал с полки солонку и торжественно водрузил её на почётное место рядом с пирогом, очень уж захотелось прикоснуться к дорогой памяти ангела Леночки.

Женился Фриц Иванович поздно, уже будучи диссертантом, и не по любви, а от одиночества.

Друзья и сослуживцы ближнего круга общения создавали семьи, заводили детей, ели тёщины блины и обсуждали, чья жена лучше закручивает помидоры или солит капусту. Порой их маленькие семейные радости проходили испытание ссорами. Кое-кто из знакомых успел жениться, развестись и снова вступить в брак, он же всё не мог пережить крах первого сильного чувства к Полине, Поленьке, и душевно маялся то ли от чувства собственной вины, то ли от того, что несправедливо обижен.

Поэтому, когда дамы с кафедры шепнули Фрицу Ивановичу, что аспирантка Леночка смотрит на него с восхищением, он не стал тянуть кота за хвост, а купил букет цветов, шоколадку «Алёнка» и сделал ей предложение. Леночка носила толстую русую косу, имела голубые глаза и мягкий характер. Он старался, очень старался стать хорошим мужем, но каждый раз, едва надо было произнести самые важные слова, замыкался и молчал, потому что не хотел обманывать. Чудо произошло после рождения дочери: Фриц Иванович понял, что влюблён в свою жену словно новобрачный. Душа в душу они прожили больше пятидесяти лет, пока в один ненастный день Леночка не прилегла отдохнуть после обеда и больше не проснулась.

Разногласий с детьми по месту упокоения не возникло: Смоленское, только Смоленское — сердце Васильевского острова. На Седьмой линии семья жены провела страшную блокадную зиму и смогла выжить; вдоль Восемнадцатой линии они любили гулять до набережной; недалеко от Среднего проспекта было кафе, где справляли свадьбы детей и иногда позволяли себе забрести на чашечку кофе. Если бы Фрицу Ивановичу довелось ослепнуть, то он мог бы пройти этим маршрутом на ощупь, ориентируясь на звуки, запахи и направление ветра с Невы.

Поэтому ничего удивительного, что под тенистым кровом деревьев Смоленского кладбища, проводивших на своём веку целые поколения горожан, Фрицу Ивановичу становилось легче. Он убеждал себя, что жена не ушла, а осталась здесь, с ним рядом, просто её голос теперь не слышен и пальцы прикасаются не к тёплому телу, а к фотографии в рамке.

Горе от потери жены согнуло Фрица Ивановича в дугу. Днём он работал в институте, делал проекты, добывал заказы, а ночью, оставаясь со своей бедой один на один, рыдал в подушку и вспоминал, вспоминал, вспоминал. Когда острая боль от утраты схлынула, воспоминания переродились в грустную радость, потому что в том далёком прошлом жизнь только начиналась и, как оказывается, была счастлива даже своими несчастьями. Особенно часто приходили на память первый день в Пустошке и мама Вера.

…С мамой Верой Фриц ничего не боялся, но на всякий случай зажмурился, когда она сняла его с высоких ступенек вагона и поставила на платформу, полную паровозного дыма. Огромные колёса локомотива лязгнули и медленно двинулись по рельсам, набирая скорость.

— Никак Верка Гомонова?! Верка! — раздался крик откуда-то сзади. — Гляньте, бабоньки, Верка!

И сразу со всех сторон послышались женские голоса, словно бы на голову обрушился бурливый водопад:

— Верка! Верка вернулась! Вера, Верушка! Живая! А мы уже и не чаяли. Гляди-ко, возвращаться стали с войны проклятой, кто жив остался.

— Вера, скажи, мой Васька тебе на фронтах не встречался? Нет?

— А мой Кирюшка? Одногодок твой. Помнишь, он тебе платье порвал? Пропал без вести.

Маму Веру обнимали, целовали, гладили по голове и по плечам. Женщина в красной косынке плакала. Тётя Маша — подружка мамы Веры — смеялась и хлопала себя по бокам:

— Вернулась, родненькая! Вер, а Вер, это кто с тобой? Мальчонку, что ли, нажить успела? Больно большой для сыночка-то!

Глаза, глаза, глаза. Глядя на него, они все ждали ответа от мамы Веры.

— Кто это? — повторила вопрос старуха в чёрном платке.

И чтобы не подводить маму Веру, он ответил:

— Фриц.

Внезапно стало так тихо, что слышался скрип песка под ногами.

Перебегая взглядом с лица на лицо, он увидел, как с губ женщин исчезали улыбки. Одна, высокая и статная, шагнула вперёд и всем телом нависла над головой Фрица. От её рук пахло машинным маслом и дёгтем. От испуга глаза Фрица заморгали часто-часто, хотя он старался не подавать вида, что хочет заплакать.

— Ты что, немчонка, что ли, пригрела? А мою Наташку разбомбили под Лугой.

— А мой Сашок в Ленинграде от голода помер.

— А Алёнку Лукьянову немцы в лагерь угнали.

Нарастая слезами, голоса наотмашь хлестали по Фрицу, по маме Вере, по её подруге Маше, что стояла рядом, обняв их обоих.

— А у Ксеньи, председательши нашей, всю семью в хате сожгли — трёх малышей и мать! — вдруг громко выкрикнул кто-то из толпы, и люди развернулись в одну сторону, образовав проход, в конце которого стояла невысокая женщина с усталым серым лицом. На ней была надета зелёная кофта и красная юбка. Из-под подола торчали голенища кирзовых сапог с налипшей грязью.

— Говоришь, тебя зовут Фриц, — тихим спокойным голосом спросила женщина. — А отчество как же будет?

— Иванович, — торопливо подсказала мама Вера. — Как моего батю звали. И фамилия у него моя, Гомонов.

Улыбка председательши Ксении оказалась светлой и тёплой:

— А он и впрямь на тебя, Вера, похож — такой же галчонок большеглазый. Ишь как зыркает. Ничего, даст Бог, вырастет хорошим человеком. И вам, бабы, будет подмога. Без мужичков на селе беда. — Она оглядела собравшихся, которые под её взглядом снова начали галдеть, ахать и охать.

Через много лет, случайно, Фриц Иванович узнал председательшу в иконе Ксении Блаженной. И хотя в Бога не верил, но икону купил, и сейчас она стояла на письменном столе как символ всех русских женщин с их великой любовью и всепрощением.

С тех пор Фрица никто не называл немчонком, кроме старухи Сидорихи — владелицы груши-дикушки с мелкими и отменно кислыми грушами. Почему-то среди деревенских мальцов за особый шик почиталось набить рот Сидорихиными грушами и не сморщиться. Нрав Сидорихи был под стать грушам, и однажды, поймав ребятишек за разбоем, Сидориха отхлестала Фрица по ногам банным веником. «Я не посмотрю, что ты немчик, наподдам как своему. Ишь что удумал! — охаживая веником, орала Сидориха на всю ивановскую. — И мамке твоей скажу, чтоб тебе подзатыльников отсыпала по-нашему, по-русски». Но он не обиделся на Сидориху и уже через неделю, обливаясь потом, помогал ей тащить гумённую корзину с травой. А Сидориха вышагивала важная-трёхэтажная и похвалялась всем встречным: «Эвон какой у меня соседушка вырос. Ловкий, что на горе увёртыш». Видимо, по Сидорихиным понятиям, это было высшей похвалой в её устах.

Спустя годы Фриц Иванович думал: а немка пригрела бы русского мальчика? Та женщина с чудесными светлыми волосами, уложенными на затылке валиком? Фриц Иванович пытался думать о ней хорошо, пытался идеализировать и не мог. Рука, вскинутая в нацистском приветствии, разделяла мир на добро и зло.

Мама Вера, старуха Сидориха, деревенские бабы в ватниках и кирзачах стояли на стороне добра, а они, его настоящие родители, остались там, в тени свастики.

…Весть о том, что Верка Гомонова вернулась и привезла с собой мальчонку, обскакала Пустошку не хуже бешеной козы, что несётся с пастбища, задрав хвост и выпучив глаза. Не успела мама Вера принести воды из колодца, как перед калиткой стали скапливаться сельчане. Перед забором топтались, но на двор не заходили, деликатничали: надо ведь дать время хозяйке хоть лицо ополоснуть с дороги да сапоги скинуть. Шутка ли — девка с войны пришла да с медалями на гимнастёрке!

Первым во двор просочился дед Иван — хромой старик с клочковатыми бровями и корявыми пальцами, что умели с виртуозной ловкостью бегать по клавишам гармошки.

— А ну-ка, бабоньки, прыскайте в стороны, дайте дорогу мужику.

Скинув с плеча гармонь, он развернул мехи, и над головами поплыли протяжные переборы «Амурских волн». Даже сейчас, в старости, замирает сердце от этого вальса, возвращая назад звуки и запахи первого послевоенного лета. Наверное, именно тогда на щербатой скамейке из разбухших досок он и стал русским до мозга костей…

На улице по-зимнему быстро темнело, и луна выглядела большим фонарём. Фриц Иванович посмотрел на своё отражение в оконном стекле и иронично хмыкнул: Рита видела его только в панаме, в футболке и спортивных брюках, а сейчас костюм с галстуком преображает в солидного профессора с благородной сединой вокруг лысины (чего уж скрывать и зачёсывать). Договариваясь о встрече, Рита предупредила, что придёт в гости не с двумя, а с тремя детьми.

— Интересно, интересно, — задумчиво сказал Фриц Иванович даме в голубом платье, вещающей с экрана телевизора о погоде на Кольском полуострове, — надеюсь, пирога хватит для всех.

Теперь, когда на выходные стали брать из детского дома Лину, Рита так выматывалась, что каждый понедельник встречала с радостью. Хотя в последнее время проблемы с поведением Гали пошли на убыль, прибавились забота о Лине и стыд перед Ромой, что ему достаётся мало внимания, плюс на психику давила постоянная нехватка денег. Но всё же она не сдавалась и не унывала — прожит день, и ладно. Слава Богу, что руки умеют вкусно готовить и лепить хрустящие пирожки, а по ночам, когда в доме становится тихо, есть время освежить в памяти школьную программу. Рита дала себе слово, что на следующий учебный год обязательно поступит в Колледж телекоммуникаций на заочное отделение.

В витрине супермаркета Рита увидела объявление о скидках и прибавила шаг. Если быстро справится, то можно успеть забежать в магазин и немного сэкономить.

С внезапной злостью она подумала: «А та, другая женщина, тоже считает копейки до получки или живёт как жила: с элитным парфюмом, модной одеждой, кофейнями, где чашечка кофе стоит по двести рублей — а это кочан капусты, бутылка молока, баночка сметаны и батон».

От собственных мыслей стало стыдно. Она и рада бы их отогнать, забыть, не теребить прошлое, но былое оказалось накрепко пристёгано к настоящему тысячью нитей, и каждая ниточка отрывалась с болью и кровью. Даже если вскользь подумать о Викторе, то рядом неизбежно замаячит тень чужой женщины.

Рита поставила сумку на столик у лифта и достала пачку писем. Хороший подъезд у Никиты Волчегорского — светлый, просторный, пол выложен плиткой, на стенах кашпо. По сравнению с соседними многоэтажками этот элитный дом стоял барином посреди рабочего люда. Даже почту здесь приятно раскладывать, потому что есть куда примостить сумку, а при желании можно присесть на скамеечку с чугунными ножками. Рита так и сделала, давая спине несколько секунд отдыха.

— Здравствуйте, вы наш почтальон?

С пачкой писем в руках Рита встала:

— Да.

Женщине, вышедшей из лифта, на вид было примерно лет тридцать, с натяжкой тридцать пять. Ухоженная кожа, тщательно наложенный макияж, стильное пальто с шарфом через плечо. Когда-то Рита собиралась купить себе нечто подобное. Покопавшись в сумочке, женщина достала старинные часы на цепочке и нажала на кнопку. С нежным треньканьем крышка приподнялась, открывая циферблат.

— Ой, я уже опаздываю. — Она нетерпеливо захлопнула крышку и взглянула на Риту. — Мне некогда разводить церемонии, поэтому спрошу прямо: вы хотите заработать, ну, скажем, две тысячи рублей за уборку?

— Трудно сказать, — Рита стала раскладывать письма, — уборка бывает разная. Я бы не отказалась, но на целый день не смогу из-за детей.

— Я понимаю. — Женщина подошла ближе, распространяя тонкий запах парфюма. — Мне целый день и не надо. Просто уборка перед гостями. Сами понимаете, — она пожала плечами, — пропылесосить, вытереть пыль, помыть полы в двухкомнатной квартире. Туалет, ванна. А за срочность давайте я накину ещё пятьсот рублей. Договорились?

«Две с половиной тысячи! — подумала Рита, предвкушая, сколько всего полезного можно купить на эту сумму, свалившуюся, можно сказать, с небес. Подумаешь — убрать перед гостями!»

И только на следующий день, переступив порог квартиры Марианны — так представилась хозяйка, она поняла опрометчивость своего поступка.

Когда фильтр пылесоса забился полностью, Рита выпрямилась и оглядела поле боя. Разбросанные по полу спонжики со следами лака для ногтей соседствовали с туфлями и грязными чашками. В коробке из-под пиццы лежали бюстгальтер, горсть конфетных фантиков и огрызок яблока. Чтобы подойти к розетке, пришлось отфутболить в сторону пару пустых бутылок из-под колы вкупе с раздавленным молочным пакетом.

Единственным чистым пятном среди полной разрухи было зеркало. Огромное, во весь рост, в резной деревянной раме с подсветкой. Было видно, что зеркало пользуется особыми привилегиями, потому что старательно отражает изысканный лоск хозяйки, а не весь тот бардак, что творится в квартире.

Сама Марианна ушла из дома полчаса назад, как она заявила «чтобы не мешать продуктивной деятельности. Если не успею вернуться, то, уходя, захлопните дверь. Вот деньги».

Поискав взглядом, куда пристроить купюры, Марианна положила их на диванную подушку и исчезла с космической скоростью. Наверное, боялась, что Рита откажется от работы.

Впуская её в квартиру, Марианна призналась, что сегодня вечером ждёт знакомого на романтический ужин. Эх, устроить бы этому знакомому ознакомительную экскурсию по квартире дамы сердца, а то бедняга небось рассчитывает встретить женщину домовитую, хозяйственную, аккуратную.

«Такую, какой была я», — докончила Рита начатую фразу в уме и горько усмехнулась, воссоздав в памяти свои кулинарные подвиги.

Хотя, может быть, Марианна — женщина добрая и душевная, а знакомый и сам обожает беспорядок и вонь.

Заправив за ухо прядь волос, Рита снова взялась за пылесос, и мысли побежали привычной тропкой — дом, дети, родители, работа, учёба, Лина.

Лина… Рита задумалась. Как отогреть того, кто жаждет холода? Все попытка наладить контакт разбивались о стену полнейшего равнодушия. Встречая их, Лина выходила с недовольным выражением лица, словно бы делала одолжение, позволяя себя забрать и пригреть. А дома сразу же хватала планшет Ромы и часами зависала в Интернете.

Рома потом шепнул, что Лина заглядывает на сайты с какими-то играми, но зарегистрироваться не может, потому что у неё нет телефона, а в закрытых сообществах нужно получить пароль на номер.

Под мерные движения хорошо думается, только спина устала. О том раскардаше, что творится в кухне, Рита предпочла пока не вспоминать, чтоб не сбивать себе рабочий настрой — хватило беглого взгляда на покрытую жиром столешницу и плиту с годовыми слоями пригорелой грязи.

Через пару часов, почти выбившись из сил, Рита стянула с рук резиновые перчатки и налила стакан воды. Если закрыть глаза и пить медленными глотками, то можно представить себя на крыльце дачного дома, и тогда усталость пройдёт. Она с тоской посмотрела на два мешка мусора, которые предстояло отнести на помойку.

И всё-таки славно, что подвернулась работа! Незапланированные деньги разом решат несколько насущных проблем, и ещё останется на вкусности к праздничному столу.

Приближающийся Новый год прокрался в город вместе с новогодними ёлками, и каждый вечер зажигал в витринах магазинов каскады разноцветных огней. Над улицами кружили белые птицы метелей, и по утрам, спеша на разборку почты, Рита любовалась обледеневшими ветвями деревьев, которые стояли по колено в сугробе. Конечно, и в Пустошке сейчас красота! Эх, если бы не ежедневная круговерть дел, то выбраться бы туда, хлебнуть морозного воздуха да вдосталь, как в детстве, наваляться в снежной перине, забыв о своей взрослости и вырванных из чёлки нескольких седых волосках.

Прошлый Новый год она встречала уже вдовой, а в позапрошлый Виктор сказал, что у него сборы в Подмосковье и он не сможет вырваться домой.

Чтобы переключиться на работу, Рита провела тряпкой по подоконнику. Судя по отпечаткам и пеплу, хозяйка любила стоять у окна с чашкой кофе и сигаретой.

Потная, взлохмаченная, она домывала пол в прихожей, когда раздался звонок в дверь. Кого ещё несёт некстати? Шлёпнув швабру в ведро, Рита выпрямилась.

Сто, тысячу раз она говорила себе, что надо спрашивать: «кто там», но иногда мозги дают сбой и руки действуют раньше разума.

Не переступая порог, Никита Волчегорский оторопело посмотрел на Риту и постарался спрятать за спину подарочный пакет ядовито-лимонного цвета, из которого торчали мелкие розовые цветочки. Пакет зацепился за дверную ручку. Получилось неловко, и от этого он смутился ещё больше.

От мысли, что красивый, одетый с иголочки мужчина стесняется уборщицы в линялой футболке, Рите стало смешно.

— Рита, вы?! Здесь?! Почему здесь?!

Тыльной стороной ладони она вытерла грязный подбородок:

— Убираю в квартире.

Так вот, значит, кто оказался Марианниным кавалером!

Его растерянность выглядела забавно. Рита припомнила, как топталась на дороге с разбитым яйцом на кроссовках, и со скрытым злорадством произнесла:

— Хозяйка наняла меня привести квартиру в порядок к приёму гостя. Надеюсь, я успешно справилась с заданием и гость останется доволен.

Пунцовый румянец на щеках Никиты приобрёл кирпичный оттенок. И голос у него внезапно переменился на кирпичный, с тяжёлой звонкостью:

— Я, собственно, зашёл предупредить Марианну, что встреча отменяется, и взять свою почту. Она достаёт мои письма и извещения.

— Вы очень правильно поступаете, — с напускной серьёзностью одобрила Рита. — Заявляю вам как почтальон. Набитый корреспонденцией ящик — источник повышенной опасности. Ещё не стоит оставлять в почтовых ящиках ценные вещи или подарки, лучше сразу вручать их адресату.

Уловив иронию, Никита перебрал пакет в другую руку, словно он обжигал пальцы.

— Принёс коробочку конфет, чтоб Марианна не обижалась. Мы с ней давно знакомы как соседи. — Никита запнулся, вопросительно подняв брови, и невпопад спросил: — Много было уборки?

— Да уж хватило. — Рита покосилась на два мешка с мусором, в которых легко поместились бы бараньи туши. Помойка располагалась в конце дома, значит, надо пройти через пять подъездов, волоча груз за собой. Малоприятное занятие, если учесть зимнюю слякоть и ранние сумерки.

Никита легко прочитал её мысли.

— Давайте я вынесу, я всё равно туда иду.

— Туда — в смысле на помойку? — уточнила Рита. — Не думала, что на помойку ходят в таких костюмах.

— Ах, это, — как будто извиняясь за свой лоск, он слегка пожал плечами, — деловая одежда, не более того.

Деловым костюмом её мужа была спортивная форма, само собой, самых лучших марок и фирм. В костюме Рита видела Виктора только два раза — на их свадьбе и на его похоронах.

Виктор в костюме выглядел чужим и нескладным, а вот на Никите костюм сидел как влитой. Он вообще был красивым мужчиной, Никита Волчегорский. Красивым и опасным. От него следовало держаться подальше.

Рита шевельнулась:

— Никита, извините, но мне надо работать. Уборка ещё не окончена, а Марианна вот-вот должна прийти.

— Рита, послушайте, Рита. — Он оперся рукой о косяк, и его поза показалась ей немного картинной. — Вы должны помнить, что моё приглашение посетить ферму остаётся в силе. Надеюсь, вы не потеряли мою визитку?

Теперь пришёл её черёд покраснеть, потому что визитка и сейчас лежала в кармане куртки. Всё собиралась выбросить, да рука не поднималась. Зря. Теперь придётся ловчить, изворачиваться, а то он, чего доброго, примет утвердительный ответ за интерес к собственной персоне.

Чтобы спасти положение, Рита отвела взгляд в сторону и неопределённо спросила:

— А как поживает Леди Ди? По-прежнему хулиганит? Помнится, в наш приезд вы отгоняли её в отдельный вольер.

Положив на грудь руку, не занятую пакетом, Никита закатил глаза к потолку и изобразил страдание:

— Леди Ди совсем отбилась от рук. На днях она расклевала лоток с кормом, а потом вырвала хвост у Короля.

— Это ужасно, — посочувствовала Рита. — Король, должно быть, в глубоком трауре.

— Да. — Никита притопнул каблуком о пол. — Почему-то Леди Ди с трудом переносит, если кто-то имеет хвост пышнее, чем у неё.

«Если наш разговор подслушает посторонний, он решит, что присутствует при коллективном умопомешательстве», — подумала Рита и захохотала, спрятав лицо в ладони.

Никите хотелось взять её за руку и откровенно признаться, конечно, на ты, как говорят только с близким человеком: «Рита, я видел много женщин красивее тебя — успешных, ярких, образованных. Нет смысла скрывать, что ухлёстывал за ними, и они отвечали мне взаимностью. Два раза я едва не женился, но Бог уберёг. Не понимаю почему, но именно с тобой я хочу сидеть у окна, пить чай с вареньем и смотреть, как дети гоняют по двору мячик или бегают на лыжах. А вечером, когда семья угомонится, мы будем выходить на крыльцо, чтобы смотреть, как над лесом в бурунах облаков плывёт луна. И ты спиной обопрёшься об меня, как о дерево, а я поцелую твои волосы, пахнущие домашним теплом. Я стану руками разводить твои беды, а ты, если поймёшь, что у меня неприятности, то просто положишь руки мне на плечи, и мир перестанет быть чёрно-белым. Наверное, именно это чувство люди зовут любовью?»

Глядя, как Рита смеётся, он почти решился произнести свою тираду вслух — и будь что будет, как вдруг за его спиной раздалось цоканье каблучков и рядом возникла запыхавшаяся Марианна. Длинное пальто до полу и накрученный вокруг воротника шарф придавали её облику стиль тщательно продуманной небрежности. Немного макияжа, немного парфюма, немного украшений, само собой, из благородного серебра, а не золотого ширпотреба, оставшегося с советских времён от мамы и бабушки, — и вуаля: перед восхищённым зрителем предстаёт благородная дама во всей красе и обаянии.

Как ни странно, Никите ни разу не довелось побывать у неё дома, и он предполагал, что квартира у Марианны наверняка такая же стильная и современная, как сама хозяйка.

— Лифт не работает, — выпалила Марианна вместо приветствия, — а потом ещё пробки на дорогах. А кассирша в супермаркете копалась так долго, что уморила всю очередь. Кстати, Никита, ты почему так рано? Мы ведь к восьми договаривались. — Не обращая внимания на Риту, она сунула ему в руки бутылку шампанского, которую держала наперевес, как гранату, и скомандовала: — Проходи. Сейчас сооружу романтический ужин.

Затем перевела взгляд на Риту и сказала тоном, каким в фильмах барыни разговаривают с прислугой:

— Маргарита, надеюсь, мы в расчёте.

— Да, конечно, спасибо, — ответила Рита.

И хотя во фразе Марианны не прозвучало ничего унизительного, она вывела Никиту из себя. Подавив желание надерзить, он протянул ей пакет с подарком и бутылку шампанского:

— Маня, я собственно зашёл сказать, что встреча отменяется, извини. — Под её изумлённым взглядом он схватил мешки с мусором и взвалил на плечо. — Рита, подождите, я с вами.

На ходу натягивая куртку, Рита, не оглядываясь, шла по лестнице.

— Волчегорский, стой, ты куда? — перегнувшись через перила, закричала вслед Марианна.

— К страусам.

— К каким ещё страусам? Никита, ты что, рехнулся?

— Где-то я уже это слышал, — пробормотал он неразборчиво, потому что одновременно пытался вырулить в лестничном пролёте и не зацепить грузом стену или перила. Если полиэтилен порвётся, то пиши пропало.

Отставая на несколько шагов, он сверху видел Ритины волосы, а когда она поворачивала голову, в ушах вспыхивали крошечные серёжки.

У подножия лестницы она остановилась так резко, что Никита едва сумел удержать равновесие и не спикировать носом.

— Спасибо, Никита, дальше я сама.

Рита протянула руку к мешкам, но он с театральным ужасом заслонил их собой:

— Ну уж нет! Я лично доставлю их к месту назначения.

— На улице пурга, а вы легко одеты. Заболеете.

Он упрямо мотнул головой:

— Не такой уж я неженка, как вы думаете!

Игнорируя Ритины протесты, Никита распахнул дверь, приняв на себя шквал студёного ветра, перемешанного с ледяной крошкой. С первым же шагом полуботинки моментально набились снегом. Пробравшись за шиворот, ветер со свистом прокатился по позвоночнику и застрял где-то в районе груди, прикрытой (о, благо!) галстуком.

Наверное, его вид вызывал у прохожих вопросы, потому что старушка-собачница с огромным догом на всякий случай, взяла пса на короткий поводок и дала команду «Фу».

Чтобы Рита могла услышать слова, Никите пришлось перекрикивать вой ветра и рокот машин.

— Рита, скоро Новый год!

Прикрывая глаза ладонью козырьком, она взглянула на него снизу вверх.

— Да, и что?

— А потом каникулы. Рита, приезжайте с детьми на каникулы. Хоть на один день! Страусы будут ждать! И знаете что?

— Что?

— Испеките мне пироги.

Ему показалось, или она вправду улыбнулась?

Деньги были разложены на четыре кучки — на квартплату, на еду, на школу и на баловство. В последней пачке лежала одна купюра достоинством в тысячу рублей, и Рита подумала, что сейчас заплачет, потому что предстояли новогодние каникулы, а это означало хотя бы один поход в кино, покупку мороженого и шоколадок и прогулку по городу, где дети, конечно же, начнут канючить купить им всякой ерунды типа сахарной ваты, без которой праздник не в праздник, а унылые будни. Правда, имеется приглашение посетить страусиную ферму, и надо признать, с одной стороны, оно слегка пригревало душу, но с другой — пугало своей настойчивостью. За последнее время жизнь прочно вбила в голову правило, что бесплатного ничего не бывает, а если и бывает, то это не её, Ритин, вариант.

Она успела привыкнуть к безденежью и перенесла бы его легко и безропотно, если бы не дети. Но с другой стороны, если тебе не хватает денег на шоколадки для детей — значит, у тебя есть дети, а это уже само по себе огромное счастье. Ради возможности иметь ребёнка некоторые отдали бы всё, до голых стен. А если есть дети, значит, тебе не приходится скучать и приходится много бегать.

— А если приходится много бегать, значит, у тебя есть ноги и ты можешь ходить, — произнесла она вслух и криво улыбнулась придуманной игре, потому что спать хотелось неимоверно и мысли путались.

Чтобы прогнать сон, Рита крепко потёрла руками лицо. Завтра вставать в шесть утра, а сейчас уже двенадцать ночи, а ещё предстоит вытащить бельё из стиральной машины, развесить его и сварить детям кашу на утро. А самое главное — Галя известила, что в классе будет новогоднее чаепитие и всем надо принести что-нибудь к чаю — лучше торт или шоколадных зайцев, но можно и печенье. Сообщение было передано примерно в десять вечера, и Рита с ужасом поняла, что печь придётся прямо сейчас, а из запасов остались два стакана муки и пяток яиц. Спасибо, в холодильнике обнаружилась пачка маргарина. Если порубить маргарин с мукой, добавить яйца и сахар, посыпать корицей, то можно вполне извернуться с печеньем.

Рита включила духовку и посмотрела на Огурца, пристроившегося в ногах. Он никогда не покидал кухню, если там намечалась стряпня или выпечка. Изображая полную готовность помогать всеми четырьмя лапами, Огурец забил хвостом по полу, и его глаза отразили бурю эмоций от восторга до ожидания.

«Если ты печёшь печенье для классного чаепития — значит, твои дети учатся в школе и у тебя есть, из чего печь печенье», — само собой попросилось на язык. Игра Рите понравилась, и под карусель коротеньких мыслей руки принялись месить, раскатывать и раскладывать.

Разбуженный сладким запахом, на кухню пришлёпал сонный Рома. Не разлепляя глаз, он сунул в рот ещё теплую печенюшку и как ослик покачал головой:

— Вкусно.

— Иди спать, я много напекла, всем хватит.

От раскалённой духовки в кухне стало жарко. Набирая обороты, декабрь то потрескивал морозами, то давал задний ход и включал оттепель. Рита приоткрыла форточку.

Телефонный звонок прозвучал, когда она жадно хватала ртом морозный воздух, щедро сдобренный мелкой снежной манкой. Номер незнакомый. Кто звонит среди ночи? Родители? Сердце испуганно встрепенулось и забилось.

— Да, слушаю.

— Маргарита? — тихо спросил незнакомый женский голос, и почему-то она сразу поняла, что звонит та, другая, Татьяна, которую хочется навсегда вычеркнуть из памяти, но никак не удаётся.

— Это я.

Она произнесла слова как можно суше. Да по-иному бы и не вышло, потому что слова царапали пересохшее горло, застревая на губах колкими льдинками.

— Я давно хотела вам позвонить, но всё время откладывала. — Татьяна помолчала. — А сейчас подумала, что если не сделаю этого немедленно, то не сделаю никогда.

Чтобы охладить пылающие щёки, Рита схватилась за ручку оконной рамы и потянула створку на себя, распахивая окно настежь. От порыва ветра занавеска хлестнула по столу, переворачивая набок солонку.

«Рассыпано соли — быть ссоре», — сказал бы Виктор.

Рита с силой зажала в руке телефонную трубку:

— Зачем вы звоните? У нас нет ничего общего. — И тут же молнией ударила мысль: «Как нет? А Виктор? Он же наш общий. Господи, стыд, стыд-то какой!»

— Маргарита, я должна вам сказать, что Виктор очень любил вас.

Во время глубокой паузы Рита словно бы оглохла и машинально переспросила:

— Что?

— Он любил вас, считал очень мягкой и нежной. Говорил, что его жена не должна работать. Он хотел…

Проглотив окончание фразы, Татьяна замялась, но Рита уловила смысл сказанного. Виктор хотел, чтобы его жена всецело зависела от него. А она, дурочка-снегурочка, его чувство собственничества принимала за любовь и заботу.

— Витя часто показывал мне снимки Гали и Ромы и рассказывал, как они растут и учатся, — произнёс голос в трубке. — Например, я знаю, что Рома любит машинки, а Галя наотрез отказалась заниматься гимнастикой и заявила, что лучше будет рисовать летающих слонов и подводных ящерок.

«Было такое», — промелькнуло в мозгу у Риты. Кажется, Галюше в ту пору исполнилось восемь лет, и они всей семьёй ездили на море в Анталию. Тогда было много моря, солнца и смеха. А ночью, уложив детей спать, они с Виктором пару раз совершали вылазки на дискотеку и веселились там, как молодожёны.

От слов Татьяны Риту начало потряхивать. Как он мог? Какое имел право обсуждать детей с этой… с этой… — Она не могла подобрать эпитет, потому что мысли в голове словно бы покрылись коркой льда и застыли в одной точке. Печенье в духовке горело, выплёвывая в кухню клубы чёрного дыма. Автоматически выключив духовку, Рита закашлялась:

— Зачем вы мне это рассказываете?

— Я знаю, что вам известно о моём существовании, и я хочу, чтоб не держали зла на Виктора. Он бы никогда не оставил семью.

— Лучше бы оставил, — резко, точечно сказала Рита, подводя итог разговору. — Ненавижу обман.

Ей хотелось зло и язвительно сказать многое, очень многое. Так, чтобы женщина на другом конце телефонной связи скукожилась от стыда и боли.

В трубке раздались звуки движения. Наверное, Татьяна разговаривала, вышагивая по комнате.

— Рита, поймите, это был не обман! Витя… — она запнулась, — Виктор не подлец. Просто так сложилась жизнь.

— Сложилась жизнь? — От возмущения Рита захлебнулась. — А разве не он сам её складывал? Разве мы не сами делаем выбор между предательством и верностью?

По чьему наущению Виктор врал, выворачивался, прикидывался честным, а сам выдумывал друзей, погибающих без его помощи, рассказывал про соревнования на другом конце света, про какие-то курсы в Москве, про тренера в больнице, про…

Говорить дальше она не могла и трясущимся пальцем нажала кнопку отбоя. Дым от сгоревшего печенья тянуло в распахнутое окно, и вместе с ним в морозное небо улетало хрупкое душевное равновесие, восстановленное с неимоверным трудом.

— Господи, помоги!

Нервным жестом обхватив руками плечи, Рита оглянулась в поисках помощи, и несколько секунд её глаза беспомощно вглядывались в тёмный проём комнаты, пока, словно по велению свыше, лунный свет не скользнул по иконке Блаженной Ксении.

— Господи, помоги! Укрепи, исцели!

Зажав иконку между ладонями, Рита уткнулась в них лбом. Год назад она стояла на осколках прежней жизни, около часовни Смоленского кладбища и пыталась не сойти с ума.

— Господи, помоги!

Сначала было так холодно, что светлые обои показались Рите заиндевевшими, и лишь когда в пальцы потекло тепло от иконы, она медленно опустилась в кресло и закрыла глаза, представив невысокую женщину в зелёной кофте и красной юбке. Только сейчас зима, а воображение рисовало почему-то знойное лето.

Татьяна подумала, что от разговора с женой Виктора тоска не рассеялась, а наоборот — сгустилась.

«Виктор был слабаком. Да-да, слабаком». — Тыльной стороной ладони Татьяна вытерла слёзы и бросила телефон на подушку. Перед тем как отключиться, экран вспыхнул голубым светом и погас, оставив её наедине с одиночеством.

Зачем звонила? Наверное, хотела услышать голос той, кого Виктор называл своей половиной. Она половина, а я? Четверть? Десятая доля? Или вообще никто?

После разговора с Ритой на душе стало погано и муторно, как будто бы она на глазах переполненных трибун сорвалась с гимнастического бревна. Такое случилось однажды, когда она была ещё кандидатом в мастера спорта. Стыд неудачи потом долго преследовал её липкими страхами, от которых смогла излечить только любовь к Виктору.

Даже себе Татьяна не могла объяснить, в чём дело, но в последние дни Виктор снился почти непрестанно. Точнее, не снился, а наоборот — не давал спать. Он приходил, едва веки начинали смежаться, вставал рядом и молчал, осуждающе глядя на неё застывшим взглядом. В неясном ночном свете черты его лица расплывались и исчезали, но Татьяна точно знала, что это он — Виктор. Бормоча и чертыхаясь, она вскакивала, зажигала свет и ошалело оглядывала пустую спальню с брошенными на пол двумя спортивными сумками. Сумки убирались в шкаф только во время приезда Виктора, потому что он ненавидел беспорядок в доме, и при виде живописного бардака в квартире игриво заявлял:

— Вот поэтому, Танька, я женился на Рите, а не на тебе.

Помнится, когда он сказал так в первый раз, они оба захохотали, а потом одновременно смолкли и стали целоваться с неистовством обречённых.

Отчаянно мечтая о замужестве, она изо всех сил изображала презрение к условностям, но если бы Витя хоть в шутку, хоть намёком дал понять, что бросит семью, то побежала бы с ним в ЗАГС, теряя тапки. И наплевать на жену, на детей, на общественное мнение — на всё наплевать, если несёшься вдогонку за счастьем.

А Виктор любил рассказывать про семью, краем глаза наблюдая, как она волнуется от ревности и злобы. Чувствовал свою власть над ней. Обняв, листал картинки в телефоне: «Вот моя Галочка, а вот Ромик на самокате. Скажи, правда смешной?»

«Симпатичный парнишка, на тебя похож». — Она кивала головой, прижималась губами к его уху, да и вообще согласилась бы с чем угодно, лишь бы удержать его рядом.

Острота воспоминаний кулаком ударила в солнечное сплетение. Пережидая боль, Татьяна на несколько мгновений замерла, полусогнувшись. О том, чтобы заснуть, не стоило и мечтать. С ненавистью посмотрев на скомканное одеяло, Татьяна одним рывком сдёрнула его на пол, словно именно одеяло являлось источником горячечного бреда, приходящего из ночи в ночь.

Присев на корточки у стены, она запустила руки в волосы и несколько раз крепко дёрнула за короткие пряди, чтобы вернуться в нынешнюю реальность, хотя знала, что это бесполезно. Та, прежняя Татьяна, уверенная в победах спортсменка и чемпионка, находилась отсюда в миллионе световых лет.

Осознание того, что вся её судьба бестолково полетела под откос, было непереносимым. Тридцать пять лет — середина жизни, а ни семьи, ни детей, ни обустроенного быта, включая разлад с родителями, которые демонстративно уехали жить в деревню, чтоб не наблюдать её связь с женатым мужчиной. Господи, но почему так? В чём она провинилась? Все так живут. Она задумалась: нет, не все! Внезапно стало и стыдно, и горько, и безвозвратно. Как ни оправдывай воровство любовью, оно всё равно остаётся воровством, а любовь — это нечто иное — чистое и светлое, не оставляющее на воспоминаниях грязные пятна украденных встреч и тайных телефонных звонков.

Как жаль, что нельзя превратить в пепел тот день семилетней давности, когда она заблудилась в центре Марселя. В перерыве между соревнованиями женской сборной дали несколько свободных часов для осмотра города. Стояла прекрасная, прозрачная осень. Рассекая воздух, золотой хрусталь солнечных лучей отражался от статуи Марии с младенцем, взирающей окрест с высокой колокольни Нотр-Дам-де-ла-Гард. Пройдя по набережной, сплошь заставленной столиками и стульями открытых кафе, Татьяна свернула в сторону центра, прошла несколько шагов вверх по узкой длинной улочке и вдруг поняла, что осталась одна. Подруга Наташка куда-то исчезла, а вокруг сновали чернокожие мужчины и женщины, не было видно ни единого белого лица. Ни одного! Перейдя на лёгкую рысь, Татьяна в поисках выхода обежала квартал, но только запуталась среди тупиков и переулочков, больше похожих на негритянское гетто, чем на район одного из красивейших городов Франции.

Помня наказ тренера не выпускать сумку из поля зрения, она перебросила рюкзак со спины на живот, наподобие кенгуру, и крепко обхватила его руками. Опоздание на тренировку приравнивалось к диверсии, за которую положен расстрел. Татьяна начала впадать в панику и, расслышав русскую речь, да ещё обращённую именно к ней, едва не расплакалась от облегчения.

— Привет! Я тебя знаю, ты Таня из женской сборной.

Облокотившись на поручень балюстрады, Виктор стоял около какого-то особняка и глядел на неё сверху вниз. Его глаза смеялись, а в пушистых волосах застряли осколки солнца. У неё замерло сердце.

— Ты куда несёшься, как заполошная? Заблудилась, что ли?

Она обречённо кивнула:

— Да. А скоро тренировка. А Сергей Павлович, он…

— Знаю я вашего Павловича — зверь, можешь не продолжать. — Виктор легко сбежал вниз по ступенькам и взял её за локоть. — Пошли, провожу. Не каждый день приходится спасать прекрасных принцесс от злых разбойников. — Приподняв бровь, он кивнул в сторону двух негров, мирно выбирающих арбузы, и захохотал.

Зачем она напросилась на вечернюю прогулку? Как просто тогда казалось — протянуть руку и сорвать созревшее яблоко, не задумываясь, что оно с чужой яблони и за него придётся расплатиться потоками горьких слёз.

В лучах фиолетовой настольной лампы по стенам скользила тень горя, а за оконным стеклом падал снег и замерзал на ветру старый тополь.

Половина девятого, дети в школе, а ещё темно той густо-синей темнотой, что сопровождает холодные зимние рассветы. В преддверии новогодних праздников во многих окнах мерцали гирлянды, развешенные нетерпеливыми хозяевами; на подоконниках стояли горки с электрическими свечками; из витрины магазина глупой улыбкой скалился пенопластовый снеговик. Свет фонарей позволял заметить, что утренняя оттепель оставила на стенах домов влажные полосы. Поработав почтальоном, Рита воспринимала дома как своих добрых знакомых, поделившихся немудрёными секретами. Например, вот тут, в третьем подъезде, ужасно скрипучая дверь. А вон там, за углом, сломано ограждение у входа в подвал и надо идти осторожнее. Выезжая со стоянок, фырчали машины, и шаркала лопата дворника.

— Девушка, не проходите мимо — купите ёлку! — выкрикнул вслед Рите круглолицый парень с козлиной бородкой. В одной руке он держал бутерброд с колбасой, а в другой — стаканчик от термоса.

Обхватив сумку с письмами, она обернулась:

— Я на работе.

— На работе тоже ёлки наряжают! — Вытянув губы трубочкой, он отхлебнул из стаканчика. — А то просто так заходите, коньячком угощу.

Павильон с ёлками появился позавчера, и дети уже намекали, что пора приобрести ёлку, но Рита, подсчитав бюджет, решила сторговаться непосредственно перед праздником, когда продавцы начнут раздавать оставшиеся ёлки едва ли не даром. Да и настроения новогоднего нет.

Она вспомнила, что на праздники обещала взять Лину, а значит, придётся снова стиснуть зубы и пытаться наладить с ней отношения. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Несколько раз бессонными ночами она пыталась анализировать свой поступок, поворачивая и так, и этак, но всё же каждый раз приходила к выводу, что не могла поступить иначе. Не нашла бы себе покоя, зная, что ребёнка выкинули из дома, как сломанный телевизор.

Прибавив шаг, она вошла в подъезд и стала раскладывать почту по уже отработанной привычке слева направо. Новогодние открытки перемежались с деловой перепиской и налоговыми «письмами счастья» в больших белых конвертах. Ещё в две квартиры предстояло отнести пенсию. В сто тридцатой квартире жил тихий, интеллигентный пенсионер Бузинов с кошкой Макарошкой. Бузинов наверняка станет предлагать попить с ним чаю и за время пересчёта денег успеет рассказать о строительстве Байкало-Амурской магистрали, и даже споёт пару куплетов из песни про БАМ. Зато в трёхсотой квартире жила зловреднейшая старуха Галямзина. После прошлого визита Галямзина позвонила в почтовое отделение и пожаловалась, что Рита вымогала у неё чаевые.

— Ты, Маргарита, с ней осторожнее, — доверительно сказала начальница. — Галямзина — известная склочница. Мы с ней не один раз бодались. Сейчас она попритихла немного, а раньше ух! Каждую неделю бегала и жалобы строчила. Мне-то ладно, пусть хоть каждый день звонит, но кто знает, что у неё на уме? Нынче все повадились самому президенту на прямую линию жаловаться. Не ровён час… — Не договорив, начальница махнула рукой: мол, сама понимаешь.

Понимать-то Рита понимала, но противно было до тошноты.

Старуха Галямзина встретила её в сиреневом трикотажном халате с оборками, с босыми ногами, которые украшали ярко-красные ногти. Она была невысокой и худощавой. Если бы не шаркающая походка и наклонённая к плечу голова, то её фигуру можно было бы назвать спортивной.

— Пенсию принесла? А где твоё «здравствуйте»? — огорошила она с порога, хотя Рита успела поздороваться.

— Здравствуйте, Раиса Васильевна, — ещё раз громко и раздельно произнесла Рита.

Галямзина перекинула сигарету из одного уголка рта в другой:

— Ну то-то! Проходи в кухню. Да сапоги не забудь снять.

Похвалив себя за предусмотрительность, Рита достала из сумки бахилы и натянула на подошвы. Каждое её движение Галямзина сопровождала кислым взглядом, и Рита твёрдо уверовала, что завтра поступит очередной звонок с кляузой. Чтоб расчистить место на кухонном столе, Галямзина смела в горсть яичную скорлупу.

Грязища в доме была неимоверная. Рита отсчитала деньги, которые старуха тут же сунула под клеёнку на столе, и повернулась, чтобы уйти.

— До свидания. — Она немного помедлила, но всё же решила попрощаться так же, как со всеми подопечными пенсионерами: — С наступающим!

— Это с каким ещё? — Вынув окурок изо рта, Галямзина затушила его о горшок с чахлой геранью.

Рита удивилась:

— С Новым годом. Ёлки уже продают.

— А, понятно, — протянула Галямзина, — я его не отмечаю. Год прошёл, и ладно. Главное, что пенсия тикает, — она постучала ладошкой по клеёнке. — А ёлки-палки эти придуманы для дурачков.

Внезапно выпрямившись, она с клёкотом в горле продекламировала:

Ошеломляюще злые стихи в преддверии доброго праздника звучали издёвкой, и в Ритином воображении моментально воспарил скорбный ангел со Смоленского кладбища, которому кто-то обломал крылья.

Она остановилась:

— И вы никогда не ставили в доме ёлку?

Галямзина поперхнулась на полуслове:

— Ещё чего! Детей у меня, слава Богу, нет, внуков тоже — не перед кем придуриваться и деньги на ветер выбрасывать.

Под изумлённым взглядом Риты она схватилась за сердце и медленно осела на бок.

Лёжа на полу, Раиса Васильевна не забывала одним глазом поглядывать, как почтальонша звонит в «Скорую» и торопливо диктует адрес и возраст. Она хотела было удивиться, но вспомнила, что на почте знают все данные, так что почтальонша вполне могла сообщить не только адрес, но и размер дохода.

— Все вы наводчики, только и ждёте, что урвать, — невнятно промычала она вслух, уже в следующее мгновение обнаружив у своего носа две пары грязной обуви. Чьи-то руки подняли её вверх, отвели на кровать, и в предплечье остро и резко вонзилась игла от укола.

— Я пойду? — робко сказала почтальонша. — Я на работе. У меня полная сумка корреспонденции и пенсий. Вы её в больницу заберёте?

Вещи перед глазами Раисы Васильевны качались из стороны в сторону.

— Идите, здесь ничего серьёзного, — сказал мужской голос. — Сейчас на всякий случай кардиограммку сделаем и подежурим, пока ваша бабушка не придёт в чувство.

Сфокусировав зрение, Раиса Васильевна увидела врача в белом халате и девушку-медсестру.

— Какая я тебе бабушка?

На этот раз шершавый язык не цеплялся за зубы.

— Ну вот видите, ей уже лучше, — обрадовалась медсестра. Быстро и ловко она развязала пояс халата Раисы Васильевны и с противным холодом шлёпнула ей на бок присоску кардиографа.

«Никудышная пошла молодёжь. Никудышная! — подумала Раиса Васильевна. — То ли дело в наше время!»

Она любила вспоминать свою молодость, пришедшуюся на послевоенные годы. Хорошее было время — правильное, сильное, крепкое, без дури в голове. А сейчас? Распустили народ, разбаловали, совсем страх потеряли! Раньше ведь как бывало: чуть что — вызов в партком, а то и бери выше — в органы! А оттуда прямая дорожка в суд. Посидят в колонии, подумают и тоже встанут в рабочую шеренгу: ать-два, ать-два. Левой! Левой! Шире шагай, не отставай! И она всегда была впереди: в пионерах — звеньевой, в комсомольцах — членом совета отряда, в коммунистах — председателем партийной ячейки. Её резких суждений боялся даже инструктор райкома, что иногда приходил к ним на завод проверять отчётность.

Левая нога сама по себе дрыгнула, едва не выбив проводок из рук медсестры.

— Не шевелитесь, бабушка.

«Опять бабушка, — разозлилась Раиса Васильевна. — Не надо мне таких внуков. И вообще никаких не надо! Вон, как ни посмотришь телевизор, так внуки только и делают, что на бабкину пенсию существуют, да ещё прикидывают, как побыстрее квартиркой завладеть. Почтальонша тоже глазами по квартире шарит, наверняка высматривает, что плохо лежит. Да ещё и про ёлку спросила. К чему бы это?»

Год от года жизнь становилась всё более ненавистной. Она всё время переживала новые приливы раздражения на весь белый свет. Это началось вскоре после развала СССР, когда стало ясно, что от идеалов социализма на память остались лишь грамоты из профкома и стопка книг с трудами Ленина и Брежнева. Почуяв, что ослабла железная хватка ЦК КПСС, молодёжь как с цепи сорвалась, кинувшись в разгул и иностранщину. Но это полбеды. Самое главное, что посходили с ума её ровесники-ветераны. Самый большой удар был получен ранней весной, когда Раиса Васильевна с полной сумкой продуктов шла с небольшого стихийного рынка, возникшего на пятачке у метро. День стоял солнечный, но холодный. Лёгкое пальто моментально продуло, и Раиса Васильевна прибавила шаг, мечтая о чашке чая с лимоном и карамелькой.

— Рая!

Она оглянулась. С букетом вербочек в руках её догоняла бывшая парторг завода Ольга Лосева.

— Рая, а я смотрю, ты или не ты? Давно не виделись.

С Лосевой они вместе учились во ВТУЗе при заводе, да и вообще, как говорится, шли параллельным курсом: обе одногодки, обе общественницы, обе одинокие. Даже квартиры от завода они получили одновременно. Правда Лосевой как начальству досталась квартира с раздельным санузлом, а самой Раисе Васильевне — с совмещённым.

— Здравствуй. — Раиса Васильевна остановилась. — Хорошо выглядишь. Видать, удачно пристроилась, раз кризис тебя не подкосил. А я на одну пенсию кручусь.

Ольга Лосева и впрямь изменилась в лучшую сторону, стала лицом светлее, улыбчивее. Но главное — глаза с девчачье-восторженным выражением. На партсобраниях она обычно сидела суровая и беспощадная, в тёмном костюме из джерси, застёгнутом на все пуговицы.

— И я живу на одну пенсию, — и Лосева улыбнулась так беспечно, словно автомобиль «Запорожец» в лотерею выиграла, был у них на заводе такой случай с расточником из слесарного цеха. — Но мне Бог помогает.

Раиса Васильевна рот так и разинула:

— Кто?

— Бог, — спокойно подтвердила свои слова Лосева. — Знаешь, нам столько лет вдалбливали научный атеизм, что мы в него почти поверили. Если бы мне лет пять назад кто-то сказал, что я буду петь на клиросе, то я бы ему психиатричку вызвала. Но вот видишь — пою и счастлива.

Отделив от своего пучка несколько прутиков, она протянула их на вытянутой руке:

— Кстати, Рая, возьми вербочек, сегодня Вербное воскресение. С праздником тебя.

Тёмная волна ярости резанула по глазам и заставила сердце больно подпрыгнуть, как сейчас. Пушистые вербочки тыкались в руки горящими угольками. Захлёбываясь от возмущения, Раиса Васильевна на всю улицу закричала:

— Как тебе не стыдно?! Ты, коммунистка, парторг, а веришь во всякую чушь! Да тебе не то что выговор — из партии исключить мало! Небось забыла, как ты голосовала против выделения квартиры лаборантке из литейного, потому что та в церковь бегала? Забыла?

Она подступила вплотную к Лосевой и выпаливала фразы жёстко и пулемётно.

При упоминании лаборантки на лицо Лосевой набежала тень. Она опустила голову:

— Помню тот случай. Каюсь. Жаль, что сделанного не воротишь. Много мы тогда бед натворили по собственной глупости.

Пожалуй, больше всего Раису Васильевну взбесило то, что Лосева смотрела на неё без обиды, словно нянька на малыша-несмышлёныша. Даже попыталась успокоить, неловко гладя по рукаву пальто.

Резким движением она вырвалась, не пытаясь скрыть клокочущее внутри презрение:

— Не прикасайся ко мне, церковная крыса! Ты предала. Ты всё предала! В наше время тебя бы в порошок стёрли! Вас по тюрьмам надо сажать! Правильно большевики попов на баржах топили.

Лосева отшатнулась и уже не смотрела на неё с кроткой жалостью, а медленно краснела лицом, словно бы её лоб заливал поток крови.

— Бог тебе судья, Рая, за такие слова.

Развернулась и ушла, держа в руках прутики-вербочки с пушистыми серыми зайчиками нарождающейся весны.

С тех пор Раиса Васильевна повадилась заходить на Смоленское кладбище, благо недалеко, пристраивалась у церкви, смотрела на выходящих старух и радовалась, если они оказывались нищие и скомканные, как она сама.

Боль в сердце понемногу отпускала. Раиса Васильевна приподнялась на подушках и с прищуром посмотрела на врача.

— Доктор, у меня лекарства бесплатные. Я инвалид. — Она помолчала и гордо добавила: — И ветеран труда.

На следующий день заведующая почтовым отделением остановила Риту на выходе из отдела доставки и сообщила:

— Маргарита, на тебя опять поступила жалоба от Галямзиной. Говорит, что ты занималась религиозной пропагандой и заставляла её приобрести ёлку.

В этот раз глаза заведующей смеялись. Она посмотрела поверх перегородки, за которой сортировали почту, и добавила:

— Купить ей, что ли, ёлку? В подарок, как лучшей жалобщице.

Вал корреспонденции, костюмы для новогодних школьных праздников, подарки, стирка, покупки — у Риты голова шла кругом.

— Мама, а ёлка? Неужели ты забыла? — требовательно зазвенел голосок Ромы.

Рита перехватила осуждающий взгляд дочки, которая копалась в ёлочных игрушках. Медленно и печально Галя разложила по ранжиру стеклянные сосульки, полюбовалась на сиреневую шишку и красноречиво вздохнула.

— Будет вам ёлка, — пообещала Рита, — завтра сходим все вместе и выберем.

Галя достала из коробки золотистую гирлянду, накрутила на голову и полюбовалась на себя в зеркало:

— Завтра все хорошие ёлки разберут, останутся одни палки.

— Значит, нарядим палку. — Рита откинула голову на подголовник кресла и улыбнулась. Если дети требуют ёлку и перебирают игрушки, то, значит, в доме царит гармония.

Она устало прикрыла глаза, почувствовав, как тело стало невесомым. Сквозь мягкую полудрёму фоном слышался негромкий голос дочери:

— Тише, Ромка, мама спит.

Улетающая прочь усталость накинула на тело одеяло из слабости. Хорошо так сидеть и слушать приглушённую возню детей. Скоро они вырастут, станут умными, самоуверенными, но нет-нет, да и вспомнят, как утомлённая мама заснула в кресле, вместо того чтоб бежать на улицу за ёлкой.

Её разбудил короткий звонок в дверь, словно бы дети балуются. Рита вскочила на ноги.

— Мама, я открою! — отозвался Рома.

— Ни в коем случае! Поздно уже. Не представляю, кто может прийти в девять вечера.

Она запахнула полы халата, на ходу раздумывая, стоит быстро натянуть джинсы или нет. Сочла, что обойдётся.

— Кто там?

Поскольку ответа не последовало, Рита несколько мгновений вглядывалась в дверной глазок, а потом решилась приоткрыть дверь и отпрянула. Перед глазами заплясали зелёные ветки — колкие, упругие, со свежим запахом леса и хвои.

— Мама, смотри, это ёлка! — перебивая друг друга, затараторили Галя и Рома. — Ёлка, настоящая ёлка. Чья она? Неужели наша?

Рита обозрела пустую лестничную площадку с мокрыми следами, ведущими к чёрной лестнице.

— Наверное наша, раз позвонили в нашу дверь. И кажется, я догадываюсь, откуда она на праздник к нам пришла. И много-много радости детишкам принесла.

Прислонившись к стенке трансформаторной будки, Никита поднял голову и посмотрел на Ритины окна.

— Надеюсь, она взяла ёлку.

Пожилой мужчина с крупным догом на поводке замедлил шаг:

— Молодой человек, вы что-то спросили?

— Нет-нет, я не вам. Сам с собой разговариваю, — поспешно ответил Никита.

Он снова взглянул на окна и отметил возникшую за ними суматоху. Сначала качнулась занавеска, потом мелькнула короткая тень, затем в люстре вспыхнула ещё одна лампочка, и наконец, к его удовольствию, за стеклом промелькнула зелёная макушка ёлки.

Засунув руки в карманы, он постоял ещё немного — уж очень хорош был этот зимний вечер с невесомым танцем снежинок вокруг фонарей. Зима в городе и зима в лесу — две совершенно разные ипостаси, но каждая хороша по-своему. Лениво подумалось, что пора позвонить Егору на ферму, сообщить, что задерживаться не будет и приедет завтра утром, привезёт обещанные запчасти для измельчителя корма и дополнительный электрообогреватель в коттедж.

На сон оставалось часов пять. Надо бы заставить себя лечь, но совершенно не хочется. Сейчас бы в кухню с запахом пирогов, чтобы в головокружительной близи увидеть Ритины глаза, благодарные и сияющие. Но его появление разрушило бы иллюзию Рождественского чуда и им обоим стало бы неловко. Хотя жаль, что ему не дано участвовать в предпраздничной суете.

Никита подумал, что мог бы научить Рому делать рубиновую звезду на макушку ёлки, а после полуночи переодеться Дедом Морозом с бородой из ваты и раздать подарки. Обидно, что калитка в уютный мирок по ту сторону окна пока закрыта.

— Пока! — уточнил он для себя. — Навязываться не буду, но вполне может быть, что в один прекрасный день я смогу положить под ёлку пакеты с подарками и для детей, и для жены.

Конечно, ёлкой сейчас никого не удивишь, но та, что была прислонена к дверной притолоке, выглядела сказочной красавицей. Пока он нёс её от машины до подъезда, несколько человек спросили, где купил, а молодая женщина с коляской остановилась и по-детски приоткрыла рот от восхищения.

Эту ёлку Никита заприметил после снегопада, когда бегал на лыжах до посёлка. С ночи слегка пуржило, осыпая лес грудами серебра, а на обратной дороге снегопад прекратился и выглянуло солнце. Взобравшись на пригорок, он обозрел окрестности. На самой верхушке снег под ногами был цвета сахарной пудры, чуть подсвеченный розоватой корочкой плотного наста. Ниже, сбегая к полосе леса, снег постепенно набирался небесной голубизной, темнел и у подножия елей внезапно превращался в фиолетовую волну, которая разбивалась о невысокую пышную ёлочку в белой шапке. Тогда он первым делом подумал о Рите, о новогоднем подарке и о том, что у одинокой женщины, наверное, не очень много помощников.

Густо-зелёные ветки были такими пышными, что издалека ель выглядела разлапистой сосёнкой, какие иногда встречаются на хорошо освещённых местах.

— Прекрасно! Именно то, что надо! — громогласно восхитился Фриц Иванович, вспугивая любопытную сойку.

Завязав под подбородком шнурки шапки-ушанки, он отважно ступил на снежные буруны и стал пробивать тропку по рыхлому склону. Снега навалило по крышу сарая. Час назад он с трудом открыл дверь, чтобы взять топор и санки.

Первоначальная задумка была — срубить две ёлки: внукам и Маргаритиным ребятишкам. Но дочка сообщила, что на праздники запланирована поездка в Таиланд и уже заказан номер, в том числе и на него. Разобидевшись, как ребёнок, что за него всё решили, он категорически отказался от путешествия, а вместо этого вывел автомобиль из гаража и отправился на дачу.

— Моду взяли — встречать Рождество у козы на рогах, — ворчливо бормотал он себе под нос, пробираясь по целине. — У всех людей Рождество — домашний праздник, а наши только и знают, что шмыгать с курорта на курорт.

Чемоданы, перелёты, гостиницы, смена часовых поясов… Не успеешь акклиматизироваться, как пора ехать обратно.

Утомившись, он сел на сани передохнуть. В медленном танце на землю падали крупные снежинки, и вся природа вокруг дышала тишиной и чистотой. Спросить бы сейчас кукушку, сколько осталось зим зимовать.

Вчера вечером он успел побывать на деревенском кладбище и положить на могилу мамы Веры пушистую ветку с тугими шишками.

— С наступающим тебя, родненькая.

В поселковой школе обязательно была ёлка, а дома они с мамой Верой праздновали Рождество, непостижимое и немного таинственное, как любое рождение. Накануне праздника делался вертеп из картона и чайной обёртки со слоем фольги, которую мама Вера копила целый год. Мятая фольга с приставшими чаинками ещё хранила терпкий запах чайного листа. Чтобы выпрямить складки, он возил по ним чайной ложкой и думал, что сразу после Рождества девки начнут ходить по домам петь колядки, и, может быть, вместе с ними придёт молоденькая фельдшерица, что вместе с усатой докторшей колола их классу прививки от кори.

Ясли для вертепа были сделаны из спичечного коробка, а фигурки овец из желудей, обклеенных серой ватой, — они получились почти как настоящие, только крошечные. Позади самодельной конструкции мама Вера зажгла керосиновую лампу. И когда в темноте дома вертеп озарился неровным мерцающим светом, Фрица подхватил такой поток любви и нежности, что он заплакал и уткнулся маме Вере в колени.

— Родненькая моя, родненькая… — Всхлипывая, он сморкался в фартук, пахнущий подсолнечным маслом и хлебом, и беспрестанно твердил то, что лежало сейчас на сердце: — Родненькая моя, родненькая.

Твёрдыми ладонями мама Вера гладила его по стриженой голове, по ушам, по плечам и тоже плакала, не то от счастья, не то от сожаления, что между двумя мужчинами выбрала не бравого лейтенанта Чураева, а нескладного паренька с испуганными глазами и тонкой шеей, и теперь коротает вековухой недолгий бабий век.

Прищурившись, Фриц Иванович посмотрел в сторону леса, словно бы ожидал, что тот самый паренёк вот-вот выйдет ему навстречу, да не один, а за руку с соседской девчонкой. Полинка имела тощие косицы, вредный характер и ехидные карие глаза, в которые он влюбился в последнем классе.

Воспоминания о Полине всегда оставляли после себя болезненное ощущение былой раны.

Фриц Иванович встал на ноги и потянул за собой санки с привязанным топором. Завтра он вернётся в город не один, а вместе с красавицей-ёлочкой.

Рита не успела среагировать, когда около двери раздалась короткая трель электрического звонка. С криком «Мама, я подойду!» Рома её опередил.

— Спроси, кто там! — Рита доставала бельё из стиральной машины и держала на весу тазик, откуда свешивался рукав Галиной блузки.

— Ага!

Рита поставила тазик на табурет и обтёрла руки о полотенце.

— Иду, Ромочка!

Она заторопилась, потому что услышала щелчок замка. Сколько раз запрещала детям самостоятельно открывать дверь — и всё бесполезно, хоть кол на голове теши.

Её насторожил озадаченный вид Ромы, который стоял на пороге и смотрел в одну точку.

— Рома, что случилось?

Он сделал круглые глаза:

— Мааам.

— Кто? Кто там?

— Не кто, а что, — сказал Рома. — У дверей опять стоит ёлка.

— А почему у вас две ёлки? — спросила Лина, едва войдя в комнату. Широко раскрыв глаза от удивления, она осмотрела импровизированный лесок с плюшевым мишкой на детском стульчике и зайцем в плетёной корзинке.

Всю дорогу из детского дома она молчала, комкая в руках свой рюкзачок, набитый чем-то мягким и лёгким, и лишь на подходе к дому подняла голову:

— Я завтра поеду обратно?

— Нет, — оптимистичным голосом сказала Рита, надеясь, что Лина не уловит в интонации нотки тревоги. — Тебя отдали нам на все каникулы.

Она сама боялась своего решения, потому что второго числа надо выходить на работу, а значит, дети будут дома одни. Удивительная безответственность с её стороны, если учесть Линины непредсказуемые выходки. Но оставить ребёнка на праздники в детском доме казалось верхом жестокости. Особенно порадовала поддержка детей, чего Рита никак не ожидала. Рома с пониманием кивнул головой, а Галя коротко бросила:

— Правильно, мама.

Наверное, Лина всё-таки угадала её нерешительность, потому что вдруг остановилась и серьёзным голосом произнесла, словно давала клятву:

— Я буду вести себя хорошо, вот увидите.

«Линочка, милая, как долго я ждала этих слов!» — вспыхнуло надеждой в душе у Риты.

Она посмотрела на красный помпон на шапочке у Лины, слегка покачивающийся в такт дыханию, на тёмное небо с густыми тучами, на Линино личико с решительно сжатыми губами. Ей захотелось обнять девочку, прижать к себе, сказать что-то необыкновенно доброе и благодарное. Но боясь спугнуть нарождающееся доверие, Рита потуже завязала шарф, кое-как обёрнутый у Лины вокруг капюшона, и скупо кивнула:

— Я в этом не сомневаюсь.

Она специально не наряжала ёлки, чтобы Лина включилась в общие хлопоты. Выставила детям ящик с игрушками и ушла в кухню:

— Давайте, друзья мои, хозяйничайте самостоятельно. Я вам полностью доверяю.

Она тяжело опустилась на стул и сгорбила плечи от хронической усталости. Надо бы загрузить посудомойку, а когда дети уснут, завернуть подарки. Рита налила себе в чашку кипятка, подумала насчёт чая или кофе, но лень было даже протянуть руку, чтобы достать заварку. Она прислушалась к быстрому говорку Ромы:

— Вы вешайте шишки, а я буду разматывать гирлянду.

Ему в ответ раздалось хихиканье, потом что-то звякнуло, стукнуло и зашуршало.

Рита осторожно подошла к двери и заглянула в гостиную: девочки копались в ёлочных игрушках, а Рома ползал на четвереньках по полу и тянул гирлянду вокруг стульчика с медведем.

Хорошо, что Лина сегодня сказала такие важные слова. Ей пришлось многое пережить и, наверно, ещё многое предстоит. Рита горестно покачала головой. Сегодня она встретила её бывшую мать Светлану.

Сначала она её не узнала. Коренастая женщина в белом лыжном костюме вылезла из машины и оперлась на распахнутую дверцу. Похоже, ждала кого-то или решала, в какую сторону пойти. Фиолетовая шапочка с меховой опушкой напоминала колпачок Санта-Клауса. Наверное, так и было задумано. Нетерпеливым жестом женщина достала из кармана мобильник, бросив в трубку несколько коротких фраз, затем подняла голову и встретилась взглядом с Ритой. Несколько секунд они не шевелясь смотрели друг на друга, потом черты Светланы как-то оплыли, будто стёрлись, застыв на морозе ломкой стеклянной улыбкой. Резким движением она села в машину, завела мотор и вырулила на дорогу, а Рита посмотрела ей вслед и подумала, что эта женщина никогда больше не будет счастлива, потому что её поступок будет сидеть глубоко внутри, как крыса в норе, и прогрызать в душе рваные раны.

— Мама, — позвала Галя.

Рита обернулась.

— Мама, а что ты наденешь на Новый год?

— Не знаю, я ещё не думала.

— Надень то платье, синее, ну ты знаешь. — Галя изобразила рукой складки. — Я хочу, чтоб ты была красивой, как Снегурочка.

— Лучше я наряжусь Дедом Морозом, — попыталась отшутиться Рита, но Галя осталась непреклонна:

— Мама! Синее платье. Не забудь.

Светлана вставила штепсель в розетку, и ёлочная гирлянда вспыхнула россыпью разноцветных огней, запутавшихся среди изумрудной пластиковой зелени. Пёстрые лампочки рассыпали по потолку горох ярких бликов.

Светлана подошла к окну. От движения воздуха золотистые шары на ёлке легонько качнулись, словно на них опустились снежные хлопья. За окном темнота, на столе бутылка шампанского и деликатесный набор суши из японского ресторана. Дорого и изысканно.

«Под суши надо пить саке, а не шампанское», — вяло подумала она и уставилась в окно на редеющий поток машин.

Скоро Кремлёвские куранты пробьют полночь, стрелки постоят в одной точке, а потом большая дрогнет и пересечёт отметку первого года жизни без наказания по имени Лина. В прошлом году они с Линой к Новому году вырезали снежинки из бумаги. Они с Линой… Светлана поднесла руку к губам и замерла. Мысли о Лине давно стали её постоянными спутниками. Как она там, в детском доме? Не обижают ли, сыта ли? В первое время после расставания основой разума и чувств была злость, но когда она схлынула, память вновь и вновь с головой окунула в прожитое вместе. Вот Лина колотит погремушкой по стулу и заливисто хохочет. Вот они с букетом идут в первый класс и им вслед летит чей-то горячий возглас: «У вас удивительно красивая дочка!» Вот Лина с открыткой в руках стоит у её кровати: «С Восьмым марта, мамочка! Давай я прочитаю тебе стишок!»

Что она тогда ответила? Не мешай мне спать?

Чтобы ненужные мысли не лезли в голову, Светлана раньше времени раскупорила бутылку шампанского и с бокалом в руках устроилась на кресле. Даже переодеваться к празднику не стала, всё равно гостей не будет. Точнее, одного гостя, на которого она рассчитывала. Сегодня утром он позвонил и тихим голосом сказал: «Прости, но я не приду. Мы просто друзья, а все праздники я отмечаю только с семьёй».

Шампанское обожгло горло. Светлана поёжилась, отставила бокал и пошла искать вырезанные снежинки, чтобы наклеить их на окно. Она всегда была с собой беспощадна и давно призналась себе, что Лину не любила, притворялась, лукавила, желая в глазах окружающих выглядеть хорошей матерью. Но почему же теперь вокруг такая оглушающая пустота и ничего не радует?

Снежинки обнаружились в ящике письменного стола в Лининой комнате. Она так и не удосужилась её расчистить. Сколько раз собиралась отправить вещи на помойку, но что-то останавливало. Она отложила вопрос до лета, когда можно заказать ремонт и спокойно уехать в отпуск на пару недель. Рядом со снежинками валялся скомканный клочок бумаги. Светлана разгладила его ладонью и прочитала косо нацарапанные буквы и цифры со знакомым номером: «мамин телефон…»

Нетвёрдой рукой она опрокинула в себя бокал шампанского, налила следующий, но пить не стала, потому что к горлу подступила тошнота. Она подумала, что сегодня видела Маргариту, и та наверняка считает её последней гадиной. Светлана нервно усмехнулась. Разве может счастливая Маргарита понять того, кто несчастен? Сытый голодного не разумеет. Надо пойти к ней и объясниться. Пусть она выскажет своё мнение в лицо, а не косыми взглядами при случайной встрече. От внезапного решения Светлану бросило в жар, но сердце стало биться ровнее и чаще, как бывало всегда, когда она собиралась давать отпор.

Поздравление президента Светлана выслушала в полном спокойствии, не торопясь, отправила в рот пару любимых роллов тобико и встала. Она не привыкла менять своих решений. Отступают только слабаки, а она — сильная женщина.

Ни разу не надёванное платье было не совсем синим, а цвета морской волны с вкраплениями лёгкой ряби серебристых волн по подолу.

Рита раскинула его на кровати, провела руками по бокам и подумала, что теперь платье, наверное, будет велико, потому что она похудела до состояния девочки-подростка. Со времени покупки прошла целая вечность, в глубине которой она успела потеряться и вновь найтись. Наряжаться не очень хотелось, но раз дети просят, то приходится подчиниться.

— А потом мы свяжемся по скайпу с бабушкой и дедушкой, пусть они посмотрят, какие мы нарядные! — крикнула она через стену в детскую комнату, больше для уверенности в себе, чем для детей.

Боясь взглянуть на себя в зеркало, она торопливо натянула платье и с удивлением поняла, что оно безукоризненно облегает тело. Струящиеся до полу складки юбки при ходьбе нежно льнули к коленкам. Кружевной рукав три четверти красиво обрисовал линию плеч, а удлинённый вырез подчеркнул белизну кожи. И движения в бальном платье вдруг стали округлые и плавные, словно подчинялись ритму незримого вальса. Приподняв волосы на затылке, Рита скрутила локоны в тугой узел, застегнула на шее нитку жемчуга и внезапно осознала, что хороша собой и очень женственна.

Ах да, духи. Забытый и волнующий запах романтики. Смешно, но она утратила навык ходьбы на каблуках и едва не наступила на хвост Огурца, мирно дремавшего под кроватью.

— О-о-о-о, мама! — с восхищением выдохнул Рома, когда Рита царственной походкой вошла в комнату. Его мужская реакция привела Риту в хорошее настроение, и сразу захотелось шутить и веселиться.

— Ну, девочки, а вы что скажете?

— Мама, ты красивая, как принцесса, — сказала Галя.

И даже Лина с одобрением кивнула:

— Супер.

Она единственная не переоделась к столу и сидела в потрёпанном коричневом свитере и старых джинсах с пузырями на коленях. От воспитательницы детского дома Рита знала, что Светлана привезла Лине кучу одежды, но та отказалась её надевать и отдала в общий гардероб. Говоря, воспитательница сделала большие глаза и, подкрепляя слова жестом, сказала: «Очень, очень сложная девочка».

Рита перевела взгляд на стол с коронным салатом оливье на почётном месте. Рядом стоял традиционный холодец, селёдка под шубой и фирменные куриные рулетики с консервированным ананасом. На подоконнике дожидался своей очереди шоколадный торт, и Рома бросал на него алчные взоры.

— Над проводить старый год! — Рита уселась во главе стола и посмотрела на Лину: — Лина, ты старшая из детей, выбирай, с чего начать.

— С торта, — подсказал Рома.

— Нет, с крюшона, — сказала Галя, — я туда положила лимон и персики.

Лина поколебалась:

— Можно, мне сначала оливье? — Она вдруг опустила голову и покраснела до слёз.

— Лина, что ты? Передумала насчёт оливье?

— Нет, — Лина помотала головой и прошептала: — Мама никогда не делала оливье. Наверное, она сейчас ест суши.

Бедный ребёнок! У Риты сжалось сердце, и она с преувеличенной весёлостью стала раскладывать по тарелкам салат, украшенный кольцами лука и звёздочками моркови.

Галя разливала крюшон, Рома зажёг бенгальский огонь, и когда куранты пробили полночь, Рита увидела, что на лице Лины пробилась робкая улыбка. Наконец-то!

Рита встала:

— А теперь — хоровод!

— Хоровод, хоровод! — подхватил Рома. Он первым вылетел из-за стола и растопырил руки с распахнутыми ладонями.

— Ну вот ещё, мы что, маленькие, в лесу родилась ёлочку танцевать, — зажеманилась Галя, но Рита видела, что дочка довольна.

Телефон трезвонил беспрерывно: родители, подруги, Фриц Иванович, Гриша с Милой и даже Василий Константинович. Не было только одного поздравления — от Никиты. Рита вдруг поймала себя на мысли, что сжимает телефон в руке, боясь пропустить звонок.

«Мне надо поблагодарить за ёлки, — оправдала она свои мысли. — Иначе совсем свинство получается. Хотя наверняка он в компании, танцует с женщинами и веселится».

В полночь Никита выключил телевизор, накинул куртку, сунул ноги в валенки и вышел на крыльцо. От мороза под тридцать градусов окна веранды заиндевели тонкими ледяными узорами. Он усмехнулся: вот и украшение на Новый год. На улице было ясно, и луна над тёмным лесом выглядела прозрачно-лимонным диском. Холод забирался под куртку, но уходить в помещение не хотелось, уж больно тиха и хороша была первая ночь нового года. Не заметишь, как подкатит Рождество, а потом вызверятся крещенские морозы. Деревья зазвенят обледеневшими ветвями, и ветер запоёт в трубе, а утром пунктирной линией сквозь зиму потянутся заячьи следы на снегу.

Бытует легенда, что если в святки пойти к проруби и дождаться, когда всколыхнётся вода, то можно попросить Господа о чём угодно. Хотя Никита посмеивался над суевериями и прекрасно знал про приливы и отливы, но всё равно подумал — не сбегать ли ему к проруби? Само собой ради шутки.

За сегодняшний вечер он несколько раз порывался позвонить Рите, поздравить её с праздником, но каждый раз откладывал телефон — боялся навязываться и услышать вымученные слова вежливости. Достаточно того, что в её доме стоит его ёлка и дети вытаскивают из-под неё пакеты с подарками. Наверное, взвизгивают от восторга и замирают в счастливом ожидании — что там, что? Никита думал, что любовь у него получается какая-то странная, тягучая, без головокружений от восторга и ярости от ревности. С другими женщинами всё было иначе, но с самого начала знакомства он знал, что это не навсегда, и как только отношения принимали опасный оборот, сразу же сворачивал в сторону.

Мороз, пощипывая уши и щёки, вынудил его уйти с крыльца. Никита засунул руки в рукава и быстрым шагом пошёл в птичник — перед сном проведать страусов. На праздники он отпустил Егора с женой в посёлок, поэтому предстояло крутиться самостоятельно. Повезло ему с помощниками — оба работящие, надёжные, немногословные. Единственное что настораживало, — взгляд Ольги, которая нет-нет, да и глянет, как автогеном прожжёт.

Тропка к птичнику хрустко поскрипывала под валенками. Никита распахнул дверь в хозяйственный отсек перед птичником, где стоял отопительный котёл, установленный на максимум, и прислушался. Ночью птицы всегда спали, но сейчас было как-то по-особенному тревожно тихо: ни звука, ни шороха, ни шевеления. Он рывком распахнул дверь и бегло скользнул взглядом по загонам, осознавая, что произошло нечто непоправимое, не укладывающееся в рамки сиюминутного понимания. В глаза бросились вытянутые в проход лапы самой крупной самки Инфанты.

Никита заметался от вольера к вольеру, поднимая головы страусов с безжизненно раскрытыми клювами. Леди Ди была ещё жива. Наверное, бунтарский характер позволил ей прожить на несколько минут дольше других. Прежде чем испустить дух, страусиха мутно и горестно посмотрела на лампочку под потолком, а потом её шея напряглась и опала.

— Здравствуй, праздник Новый год, — сам себе сказал Никита, просто для того, чтоб посреди форменного кошмара услышать человеческий голос.

Он начал было звонить ветеринару, но понял, что это уже бесполезно. Дал отбой и набрал номер Егора. Трубку взяла жена. Сквозь звуки музыки пробивался звон бокалов и беспорядочные голоса нескольких человек.

— Оля, это Никита, позови Егора.

— Он уже спит, — она хихикнула, — прямо за столом. Кстати, с Новым годом.

— Оля, ты страусам какой комбикорм давала?

— В чём дело? — Она насторожилась. — Почему ты спрашиваешь? Обыкновенный корм, из последней партии. Ты сам привозил на прошлой неделе. Что случилось, скажи толком? А то к нам приезжай! У нас ещё шампанского много и закуска имеется.

— В другой раз.

Никита выключил телефон и опустился на скамейку возле загона Леди Ди. Куда ни глянь, взгляд натыкался на огромных мёртвых птиц, в смерти похожих на груды старого тряпья. В самом углу скорчилась молоденькая самочка Пепа. Ещё днём она клевала из рук печенье и доверчиво тёрлась клювом о плечо. Никита почувствовал, как от ярости у него закаменели мышцы шеи. Как? Кто? Почему?

Вопросы раздирали мозг и толкали к немедленным действиям. Но здесь нужна холодная голова. Юрист внутри него признавал, что нельзя действовать спонтанно и ломать дрова, хотя страусов было жалко до слёз и потеря была оглушительной.

Завтра надо отдать погибших птиц на экспертизу, вызвать ветеринарную инспекцию, захоронить туши и признать, что полностью разорён. Особенно учитывая то, что в первом квартале очередное погашение банковского кредита. Прокручивая в голове подробности дня, он медленно обошёл птичник, осматривая каждую мелочь. На инфекцию не похоже, потому что пару часов назад все особи пребывали в отменной форме. Около десяти часов вечера он лично проверил поилки, раздал сено, отрегулировал отопление, запер дверь и ушёл встречать Новый год.

Крепко стиснув кулаки, Никита прижал их к скулам:

«Разве смысл человеческой жизни не состоит в том, чтобы вставать на ноги, падать, обдирая в кровь колени и локти, и снова подниматься? Главное, суметь не хныкать, а идти вперёд, как Рита. — Стоило упомянуть Риту, как у него на сердце стало теплее и спокойнее. — Ничего, переживу неприятность. И хвала Господу, что это именно неприятность, а не горе, способное разодрать душу в клочья».

Светлана шла по улице и совсем не замечала ни мороза, ни толп народа на мостовой, ни грохота петард, перечёркивающих тёмное небо. Под полы распахнутого пуховика задувала позёмка.

Скользя по джинсам, ветер пробирался вверх к кофте и холодил голый живот.

Невысокий мужчина в щегольском тулупе от кутюр попытался поддержать её на повороте:

— С Новым годом, девушка, не поскользнитесь, сегодня гололёд.

Она оттолкнула его руку и едва сдержалась, чтоб не выругаться. То тёмное и неясное чувство, которое она несла к Маргарите, требовало сосредоточенности мыслей.

«Прямо с порога, в лоб, я скажу ей… скажу ей… — Светлана отшатнулась, пропуская мимо парочку с детской коляской. — Спрошу, кто она такая, чтобы смотреть на меня с презрением? Почтальонша, ха! Ей даже во сне не приснится, сколько я перестрадала и вынесла. Попробовала бы взять чужого ребёнка, дорастить до тринадцати лет, а потом я на неё посмотрела бы!»

Она всё прибавляла и прибавляла шаг и только на подходе к Ритиному дома остановилась и застегнула пуховик. Кажется, это где-то здесь. Достав телефон, Светлана взглянула на адрес в записной книжке. Да, здесь. В этом подъезде.

Её снова подхватила волна нетерпения. Она не стала ждать лифта, а побежала вверх по лестнице, засыпанной блёстками от хлопушек. На третьем этаже из-за двери раздавались взрывы смеха. Светлана внезапно подумала, что Рита с детьми, может быть, спит, но тут же откинула эту мысль, потому что под взрывы петард спать невозможно, по крайней мере часов до трёх утра, а сейчас всего-навсего час ночи.

У дверного звонка она не позволила руке трусливо задержаться, а решительно надавила на кнопку.

Она услышала стук каблучков, весёлый голос спросил: «Кто там?» — и почти сразу дверь распахнулась. Светлана подумала, что произошла ошибка, потому что красавица в элегантном и явно очень дорогом платье никак не вписывалась в рамки скромной няни или почтальонши с сумкой на ремне. На миг Светлана ощутила собственную невзрачность с толстым носом и тонким ртом, стиснутым от нервного напряжения.

Маргарита тревожно оглянулась, словно бы хотела спрятать что-то за своей спиной.

— Светлана, вы?

Светлана разлепила холодные губы:

— Маргарита, понимаю, что сейчас не время, но я должна с вами поговорить. Разрешите пройти?

— Нет! Вы должны немедленно уйти.

В своей жизни Светлана не привыкла терпеть отказы и начала закипать:

— Я не займу у вас много времени.

— Вы не понимаете! — Маргарита вышла вперёд, явно стараясь оставить её на лестничной площадке, и быстро произнесла: — Уходите, пожалуйста. Обещаю, я вам позвоню.

— Нет! Сейчас! — Сама не понимая своего упрямства, Светлана повысила тон. — Только на два слова. Я хочу, чтобы вы поняли, что я не дрянь. Вернее, да, дрянь, но… — Её затрясло, и она поняла, что сейчас позорно расплачется во весь голос. — Я, я… — Она набрала в грудь воздуха и вдруг выпалила: — Я скучаю без Лины! — Она закрыла лицо руками. — Я так скучаю! Я не знала, что люблю её, что она мой ребёнок.

Растопыренной ладонью Светлана оперлась на стену и стала оседать на ступеньки, словно её ударили под колени. Рыдания сотрясали тело крупной дрожью, а голова моталась из стороны в сторону. Ну и пусть. Светлана высморкалась в рукав пуховика. Оказывается, она бежала к Маргарите не поругаться, а выплакаться, выплеснуть свою боль на грязной лестнице, засыпанной праздничным серпантином.

Краем глаза Светлана увидела, как подол платья Риты волнообразно всколыхнулся от движения, обнажив острый носок туфельки на шпильке. Каблучки цокнули о плитки пола.

— Не надо, не ходи, — сказал кому-то голос Риты. Наверное, ребёнку.

— Не могу больше, не могу, — взвыла Светлана, размазывая по щекам потоки слёз. — Зачем я это сделала? Идиотка! Убить меня мало!

Она и вправду ударила себя кулаком в лоб, больно угодив в бровь. Рядом топталась Маргарита, увещевая её горячим шёпотом. Когда из двери Ритиной квартиры показалась Лина, Светлана подумала, что сошла с ума, и застонала сквозь зубы. Лина тоже всхлипывала. Она схватила Светлану за рукав и потянула вверх:

— Мама, мама, не плачь. Пойдём, я отведу тебя домой.

Уже на остатках сознания Светлана обвила руками тоненькую фигурку в обтрёпанной одежде и обессиленно прошептала:

— Доченька моя…

Они брели, поддерживая друг друга. Обессиленные и вымотанные, как люди, только что выбравшиеся из бесконечно тёмного и страшного туннеля и ещё чувствующие под ногами зыбкую почву.

— С Новым годом! С новым счастьем! — летело по улице.

На углу дома несколько мужчин пускали петарды. Огненные шары взлетали вверх, замирали в воздухе и рассыпались на множество разноцветных брызг. В прошлый Новый год на улице жгли точно такие же петарды, а на детской площадке танцевали Снегурочка и Дед Мороз. Сейчас там тоже танцевали.

Лина подумала: вдруг окажется, что не было никакого детского дома и прошлого года не было, а завтра она проснётся и пойдёт на кухню шарить в холодильнике что-нибудь вкусненькое вроде пиццы или мороженого.

На пороге квартиры мама поискала в кармане ключ:

— На, открывай.

Когда Лина вставляла его в замок, пальцы вдруг задрожали, и она не сразу смогла попасть в прорезь. В тусклом свете лестничного светильника показалось, что в последний раз она была здесь сто лет назад, да и то не она, а совсем другая девочка, нисколько не похожая на неё теперешнюю.

Не переводя дыхания, Лина забежала в свою комнату, села на стул и поболтала ногами, как любила делать в хорошем настроении. Сейчас настроение было тревожное, с малой примесью надежды на лучшее.

Мама зажгла лампу, и Лина увидела, что за время её отсутствия ничего не изменилось. Кровать под балдахином так же была застелена пёстрым пледом, на прикроватной тумбочке улыбается ночник-гномик с фонарём в руке.

Влажными ладошками Лина погладила поверхность письменного стола, где косо лежала тетрадь по истории. Кажется, на третьей странице стоит двойка. Она даже не представляла, что можно очень сильно соскучиться по тетрадке с двойкой. Так и расцеловала бы каждую строчку.

Шмыгнув носом, Лина втянула в себя тёплый воздух родного дома с запахом маминых духов и бразильского кофе и спросила незнакомым, жалобным голосом:

— Мама, можно я возьму карандаш?

— Лина, почему ты спрашиваешь? Здесь всё твоё!

Задохнувшись от удивления, Светлана осеклась и сникла, внезапно вспомнив про детский дом и про то, какая злость и ярость владели ею в момент тягостного решения об отказе. Всё то, тёмное и мутное, что переваривалось в её душе последние месяцы, вылилось в протяжный стон:

— Лина, что мы с тобой наделали? Что мы наделали? — Прижавшись спиной к косяку, Светлана обхватила руками голову, готовую взорваться от суматохи мыслей. — Теперь мне не отдадут тебя обратно. — Она перехватила испуганный взгляд Лины и быстро закивала, успокаивая: — Я найду способ решить проблему. Верь мне. Мы справимся, но только если будем стараться вдвоём. Понимаешь? Обе. Ты плюс я. Это будет трудно. Нам придётся забыть старые привычки, от многого отказаться и всё время помнить, что мы рядом. Только так мы сможем победить самих себя. Ты согласна?

Лина кивнула:

— Да.

— Кстати, я звонила тебе перед праздниками, хотела привезти зимние сапоги, но телефон был недоступен.

Лина поняла голову и посмотрела долгим и взрослым взглядом.

— У меня теперь нет телефона. Его отобрали взрослые девчонки.

— Постой, как отобрали? И мне не сказала? Прости, прости, я говорю глупости. — Светлана взмахнула рукой, словно отметая в сторону вырвавшиеся слова. — И ты не пожаловалась директору?

— Мама! Если бы я пожаловалась, то меня бы убили!

Прежде чем ответить, Светлана сделала попытку побороть внутреннюю дрожь, изменившую голос на хриплый и низкий:

— Утром сходим в магазин, и ты выберешь любой телефон, какой захочешь.

Лина вспыхнула от радости:

— Правда? Здорово!

Она расплылась в улыбке, представив, как выстукивает пальцем пароль и логин, получает код доступа и новое задание. И снова каждый день будет страшно и весело! И будут новые друзья по Интернету, новые обсуждения, новые выходки, и… и новые ссоры с мамой. От замаячившей громады детского дома моментально пересохло в горле. Серые коридоры, тушёная капуста в столовке, ряды кроватей, на которых воспитанницы лежат, закрывшись с головой, и делают вид, что спят.

Линины руки, катавшие по столу карандаш, остановились.

Медленно встав со стула, она подошла к маме. Решение, вызревшее внутри, давалось трудно, но Лина чувствовала, что сейчас для неё настала самая важная минута, от которой будет зависеть, как жить дальше.

Собравшись с мыслями, она сказала:

— Знаешь, мама, давай купим самый дешёвый телефон. Без Интернета.

«Значит, яд». — Никита три раза перечитал заключение экспертизы, выключил компьютер и посмотрел в окно на опустевший птичник. Заметая следы оттепели, метель набросала на крыши постройки рыхлые белые хлопья.

Красным горохом горели остатки кистей на рябине за вольером. На заборе чёрной кляксой на белой бумаге сидела ворона. Воронам зима нипочём.

До получения официального ответа он отказывался верить в очевидное, потому что за время его юридической практики случались совершенно неожиданные обороты событий. Вдруг предполагаемое отравление оказалось бы неизвестным природе птичьим гриппом или чумой свиней?

В данном случае дикое преступление представлялось совершенно бессмысленным. Страусиная ферма никому не составляла конкуренции и никому не мешала.

Помощники — Ольга с Егором — не показывались, и вывод, что напрашивался сам собой, совершенно не радовал. Месть? Но чья?

В тысячный раз за последние сутки Никита прокрутил в голове подробности своего бизнеса и не нашёл ни единой зацепки для оргвыводов. Обстоятельства бизнеса складывались как нельзя лучше, а результатом оказалась груда мёртвых птиц, которую предстоит захоронить согласно санитарным нормам.

Мама наверняка с грустью в голосе заявит: «Я так и знала, что твоё предприятие закончится крахом».

Никита усмехнулся краешком рта. Всё-то они знают, наши мамы.

Внезапно ему сильно захотелось позвонить Рите. Просто так, чтобы смыть с души корку грязи.

Ритин голос зазвучал через несколько ударов сердца:

— Никита, добрый день! Спасибо за поздравительную эсэмэску. — Она сделала паузу. — И за ёлки. Теперь у нас дома настоящий лес.

— За ёлки? — Он осторожно поинтересовался: — И много их?

Рита рассмеялась:

— Всего две! Вы разве не помните?

В Ритиной интонации он угадал улыбку и невольно улыбнулся в ответ:

— Честно говоря, я знаком только с одной ёлкой.

— Разве?

— Точно! — Он перевёл дыхание. — Надеюсь, Новый год прошёл весело?

— В целом неплохо и, можно сказать, с предрождественским чудом. Правда, оно произошло не с нами, но всё равно приятно. В любом случае — ёлки чудесные. Дети просили передать благодарность. А ты как встретил?

Никита так обрадовался этому внезапно выскочившему «ты», что свалившиеся проблемы сжались до уровня незначительных и вполне преодолимых, если не прямо сейчас, то по крайней мере в обозримом будущем.

Хотя Рита не могла его видеть, он скорчил ироничную гримасу и воскликнул:

— О, великолепно! Я веселился как никогда в жизни.

— Правда? Я рада. — Её голос слегка надломился, будто бы под ногами треснул лёгкий весенний ледок. — У тебя были гости?

— Я тебе потом расскажу. И, да, Рита, — он сделал паузу, — мне страшно неудобно, но если вы захотите ко мне приехать, то пока не надо. У меня возникли проблемы в птичнике, и предстоит кое в чём разобраться.

— Не беспокойся, в наших планах на каникулы ферма не значится. Но если будешь в городе, загляни — за ёлку с меня пирог.

Распрощавшись, Рита отключила звонок и некоторое время смотрела на мерцающие гирлянды на ёлках. Конечно же, он веселился. Было бы странно, если бы молодой интересный мужчина в Новый год сидел дома в одиночестве и смотрел телевизор или любовался на звёзды. Наверняка была хорошая компания, музыка, танцы, смех и петарды.

«И тебе, милочка, не должно быть до этого никакого дела», — строго сказала она себе.

Разговор с Ритой оставил после себя витающее в атмосфере облачко теплоты. Хотелось поймать его, зажать в кулак и спрятать за пазуху, чтоб греться как можно дольше, вспоминать каждое слово, переиначивать, наполняя смыслом интонации и паузы. Если бы не нынешние неприятности, то…

Никита бросил тоскливый взгляд в сторону птичника и посчитал наилучшим, что можно предпринять немедленно — это отмахать на лыжах километров двадцать-тридцать. Да так, чтоб с ветерком, и лыжня под лыжами поскрипывала, и пот со лба катил.

Это в любом случае полезнее, чем сидеть перед компьютером и перемалывать в голове навалившиеся проблемы.

Отправив телефон в карман, Никита переоделся в спортивный костюм, надел шерстяные варежки грубой вязки и взял лыжи. Закрывать вольеры теперь не имело смысла, и распахнутые ворота сиротливо покачивались от порывов ветра.

«Для захоронения птиц придётся нанимать бульдозер. Сейчас землю ломом не продолбить», — подумалось вскользь.

Чтоб выбить мысли из головы, он поднял палки и одним движением оттолкнулся от земли, словно собирался взлететь над верхушками леса, освещёнными багровым солнцем. Нарождающаяся метель крутила под ногами волчки позёмки, и белая равнина впереди сливалась с голубым льдом замёрзшей реки. Тугой ветер наотмашь хлестнул по щекам, охлаждая кипевшие в мозгу мысли.

Никита с самого начала взял быстрый темп и остановился, лишь отмахав с пару десятков километров, чтобы стряхнуть иней с бровей и ресниц. Налетевшая метель тут же затеребила воротник куртки и пробралась под запястье варежек. Задрав голову, Никита посмотрел на тёмное небо, по которому сквозь облака куда-то неслась сумасшедшая луна, и понял, что если хочет остаться в живых, то пора срочно возвращаться обратно. Не то чтобы он реально боялся гибели. В конце концов, можно закопаться в снег, проделать лыжей дырку для воздуха и пересидеть непогоду в импровизированной норе. Но прибегать к крайним мерам не хотелось.

Тьма опустилась с пугающей быстротой. Уже через пять минут глаза не могли разглядеть проложенной лыжни, и некоторое время Никита ехал наугад, пока метель не перемешала небо и землю снежным вихрем.

Стянув зубами варежку, он достал телефон с навигатором. В ярком свете экрана карта выдала ближайшим пунктом деревню Пустошку. Никита несколько секунд колебался — пробиваться домой сквозь пургу или докатить до опустевшей деревни. В одну сторону двадцать пять километров, в другую пять. Казалось бы, пара десятков километров — ерунда для завзятого лыжника, но у всех на слуху трагедии, когда в пургу люди замерзали, не дойдя до порога своего дома нескольких метров. А жильё, пусть и закрытое на замок, — всё же крыша над головой. На каждом дворе есть сараи, дровяники, бани. Мысль о бане показалась особенно привлекательной.

Никита ещё раз обежал взглядом окрестности. И снова убедился, что в доступном обозрению пространстве не видно ни зги. Зацепившись за лесополосу, метель с глухим воем колотилась о стволы деревьев. Чтобы прокладывать дорогу, ему пришлось согнуть спину и буравить головой поток снега. «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя» хорошо говорить за кружкой у камина, а не в ночном лесу.

Уже через пару километров Никита выбился из сил. Он двигался почти вслепую, и лыжи то и дело утыкались то в сугроб, то в заросли кустарника под снежной шубой. Мороз начал пробирать до костей. Никита пожалел, что надел под куртку не свитер, а лёгкое поло, от которого толку чуть больше, чем от футболки.

Когда лыжи в очередной раз уткнулись в препятствие, он позволил себе постоять, опершись ладонями в колени. Пурга заметала глаза и забивалась в рот. В какой-то момент показалось, что ветер сейчас завалит его на бок. И угораздило же попасть в такую передрягу!

«Слабак, — сказал он себе, потому что вспомнил о партизанах, которые в такую же пургу выбивали немцев из окопов под Пустошкой. — Они были мужики, а ты — слабак».

Каждые несколько десятков шагов приходилось останавливаться и сверяться с навигатором, у которого немилосердно садилась батарейка. До Пустошки оставалось всего ничего, и когда Никита подумал, что скоро увидит Ритин дом, лыжи начали двигаться заметно шустрее. Разгоняя кровь, сердце колотилось ровно и сильно.

Наклонив голову, он упрямо рассекал пургу, пока, наконец, врезался в доски и понял, что это забор. Ура! Ему даже показалось, что вой ветра, испробовав его на прочность, разочаровался и стал стихать. По крайней мере, лыжи от ботинок отстегнулись без проблем. Уже не опасаясь потеряться, Никита проторил тропу вдоль забора и внезапно обнаружил, что в чёрно-белом метельном месиве впереди брезжит золотой огонёк.

Метель за окном выла, не переставая. Да и пусть лютует. Сколько всяких метелей прожито и пережито — переживём и эту. Запахнув стёганую куртку, Фриц Иванович подкинул в топку полено и уселся на низенькую скамеечку любоваться пляской огненных языков. Рядом с печкой на полу лежали три луковицы. Когда дрова прогорят, он бросит их на угли и через несколько минут получит печёный лук. Они с мамой Верой обожали это нехитрое лакомство с чуть сладковатым вкусом и запахом палёной шелухи. Если печёную луковицу сжать в руке, то из кулака лягушкой выпрыгнет скользкая луковая сердцевина. Тут главное не зевать — хоп, и сразу в рот. Никакие нынешние деликатесы с той вкуснотой не сравнятся. Взять хотя бы селёдку в огромных бочках, что привозили в сельпо. А развесное повидло! Оно было густо-коричневого цвета и сладковато пахло яблоками. Каждый раз, стоя с мамой Верой в очереди у прилавка, он гадал: купит она повидло или нет? Огромным ножом с деревянной рукояткой продавщица тётя Таня отрезала от пласта повидла тонкий кусок и шмякала на весы.

— Хватит или довесить?

Он обычно зудел:

— Довесить, довесить, — и умоляюще смотрел на маму Веру. Знал, что она не выдержит. Пересчитает мелочь в кошельке, вздохнёт и скажет:

— А и что мне с парнем делать? Подбавь, Татьяна, ещё чуток.

Повидло заворачивалось в серую обёрточную бумагу, и если изловчиться, то можно было незаметно от мамы Веры проткнуть бумагу пальцем, чтобы потом слизать с ногтя кисловато-сладкую пасту.

Наклонившись, Фриц Иванович взял одну из луковиц и покатал между ладоней. Теперь, под старость, постоянно тянет в родные места — почувствовать вкус детства, услышать вьюгу за окном, завернуться в старое одеяло и погреть спину у печки. Говорят: «Где родился — там и пригодился». Спорная пословица для уроженца Германии, который стал исконным русским. По твёрдому убеждению Фрица Ивановича, приложить свои силы он имел право только в России, и нигде больше. Помнится, после триумфальной защиты докторской диссертации ему недвусмысленно предлагали перебраться на Запад. От негодования он запустил в парламентёра коробочкой со скрепками. Смешно! Скрепки разлетелись по всему кабинету, и пришлось дарить уборщице шоколадку за ликвидацию безобразия.

Фриц Иванович потёр подбородок с колючей щетиной. Когда в молодости бежал из Пустошки, можно сказать, позорно дезертировал, то не предполагал, насколько драгоценной станет каждая минута в этом старом доме.

Услышав стук в дверь, он подумал, что ветер оторвал доску от обшивки и завтра придётся её приколачивать на место. Но следом за стуком раздалась трель электрического звонка, а потом свет мигнул и погас. Наверняка оборвало провода. В темноте комнаты по стенам красными пятнами расползались блики от огня в топке.

— Иду, иду, — громко сказал Фриц Иванович, недоумевая, кого принесло в такую погоду. Кругом ни души. На пути сюда последний человек встретился ему в посёлковом магазине. А уж в Пустошку за несколько вёрст точно никто не двинет, на ночь глядя. Разве что какой-то автомобилист заблудился.

На подоконнике в банке из-под оливок нашлась свечка. Обычай держать под рукой свечку и спички завела ещё мама Вера, потому что до семидесятых годов в одиннадцать часов вечера отключалось электричество по всему району.

Заслоняя огонёк ладонью, Фриц Иванович засеменил к двери, в которую не прекращались нетерпеливые удары. Он повторил:

— Иду, иду!

Ему даже в голову не пришло поинтересоваться, кто там, потому что в пургу надо впускать любого. Даже врага.

Замёрзшая щеколда не поддавалась.

— Иду, иду.

Он поставил свечу на пол и двумя руками распахнул дверь.

Человек в красном спортивном костюме ввалился в сени вместе с клубами метели и тугого ветра, моментально потушившего свечу.

Фриц Иванович проворно захлопнул дверь, погрузив сени в полную темноту.

— Подождите, не расшибитесь о лопату, сейчас я снова зажгу свечу.

Пока он на ощупь возился со спичками, незваный гость стоял, опершись о косяк, и тяжело дышал.

Спички под пальцами ломались и шипели, не желая зажигаться. Огонёк полыхнул с последней попытки. Фриц Иванович поднял руку повыше и увидел направленные на него карие глаза в обрамлении копны русых волос. Это было как наваждение, навеянное упорными воспоминаниями юности. Фриц Иванович почувствовал слабость.

— Не может быть. Полина?

Логика Фрица Ивановича всегда блистала безупречностью. На лекциях в университете его теоретические выкладки до сих пор подаются студентам как образец холодного разума. Но в данную минуту его мысли пошли вразброд, словно бегающие по двору курицы.

Конечно, вошедшая девушка никак не могла быть Полиной. Но овал её лица с узким подбородком совершенно точно повторял Полинин: и волосы, и глаза, и изгиб рта с чуть опущенными уголками губ.

— Господи, помилуй, — в недоумении перекрестился неверующий Фриц Иванович. — Тени прошлого возвращаются во плоти.

Оценив измученный вид девушки, Фриц Иванович откинул сантименты и подхватил её под руку:

— Обопрись на меня, пойдём в тепло. У меня есть горячий чай и пряники.

Он обращался к ней, как к ребёнку, случайно потерявшему маму, и она покорно шла сзади, пытаясь что-то произнести замёрзшими губами. Указывая путь, Фриц Иванович поднял свечу повыше. Руки дрожали, потому что с лица девушки на него снова взглянули глаза Полины. Сходство было поразительное. Он втянул её в тёплую комнату, освещённую светом печурки, и усадил на скамеечку, где только что сидел сам.

Она благодарно кивнула до боли знакомым жестом, от которого по его спине пробежал мороз.

— Полина?

Обхватив руками плечи, девушка негромко произнесла:

— Я не Полина. Полина моя бабушка, а я Настя.

Настя сама не знала, что её толкнуло выехать в надвигающуюся непогоду. Просто в гостинице в райцентре было невыносимо скучно. Приехав днём, она посмотрела на навигаторе, сколько километров до Пустошки, а потом просто валялась на кровати и таращилась в гроб с музыкой, который почему-то назывался телевизором.

В гостинице под странным названием «Петушок» обшарпанная мебель явно помнила времена правления генерального секретаря товарища Брежнева, а обои наклеивались наверняка до её, Настиного, рождения. От замшелой старости ящик в прикроватной тумбочке не задвигался, и кто-то из прежних постояльцев использовал щель ящика под пепельницу.

Довершали картину трёхрожковая люстра с двумя плафонами и косо висящая репродукция «Иван Грозный убивает своего сына».

Настя не считала себя особенно привередливой, но скудная обстановка вынуждала к безделью. Она же была девушкой энергичной, и кроме того, зря, что ли, проехала на своей малолитражке чуть не полстраны, чтобы кататься с боку на бок на скрипучей кровати?

Пообедав бутылочкой йогурта и бубликом, Настя пощёлкала пультом телевизора с программы на программу и внезапно решила не откладывать дело в долгий ящик и не тянуть кота за хвост, а выехать на ознакомительную прогулку по окрестностям. Романтика, заснеженный лес в полном безмолвии и всё такое прочее.

В собственной глупости пришлось убедиться, когда машина намертво забуксовала у обочины, не доехав пару километров до Пустошки. Два километра — это две тысячи метров, а значит, больше двух тысяч шагов по колено в снегу, то и дело проваливаясь вперёд руками.

Через несколько метров ходьбы снег набился под брюки, залез в рукава и налепился на волосы. Если бы она повернула обратно в посёлок, то пришлось бы отмерять пять, а то и шесть тысяч шагов. Настя рассудила, что есть же хоть кто-нибудь в деревне, кто откроет дверь и позволит переждать пургу.

Сначала она считала шаги: раз, два, десять, пятьдесят, сто. После сотни каждое движение высасывало силы и отдавалось стуком в висках. Под натиском пурги дорогу заметало так быстро, что Настя перестала понимать, куда идти. Просто брела наугад, размазывая по щекам ледяные слёзы. Так страшно ей было лишь однажды — когда бабушку Полю отвезли в больницу с инфарктом.

Где-то на середине пути Настя поняла, что всё. Конец. Сейчас она упадёт и больше не встанет, навсегда оставшись лежать близ деревни Пустошка. Когда стихнет метель, машину, конечно, найдут, а её тело вытает из-под снега только весной. И никто не заплачет по той простой причине, что оплакивать её некому. Одна как перст. Родители погибли, когда она была маленькой, бабушка умерла, а с Сергеем произошла крупная ссора, и свадьбе теперь не бывать. Ужас какое количество глупостей она успела натворить за свои двадцать два года! Если бы повернуть жизнь назад, то она ни за что не упрямилась бы и позволила Серёже уехать на ту проклятую рыбалку, из-за которой вышел скандал. Умные женщины не держат мужчин пришитыми к своей юбке и не закатывают истерики по пустякам.

На остатках сил Настя вытащила ногу из сугроба и, перекрикивая пургу проорала:

— Бабуля, помоги!

Словно ожидая получить ответ, она вслушалась в пульсацию ветра, с бешеной силой гнавшему по полю валы снега. «Молись, — сказала бы бабушка. — В любой трудной ситуации — молись».

После смерти сына с невесткой бабушка погрузилась в религию, каждый день ходила в церковь и, глядя в окно, долго сидела со странной для Насти умиротворённой улыбкой. Настя подтрунивала над ней и считала чуть ли не сектанткой. И хотя бабушка ни разу не была в Петербурге, особенно почитала Ксению Блаженную. Настя вспомнила маленький образок у изголовья бабушкиной кровати и пожалела, что не положила его к себе в кошелёк. Бабушка рассказывала, что Ксения Блаженная в любую погоду, зимой и летом, ходила молиться в поле. Наверное, её не раз заставала буря. Неужто хрупкая старушка в обносках сильнее молодой и здоровой девушки в тёплой одежде? «Сильнее. Она была не одна, а с Богом», — сформировался ответ глубоко в подсознании, потому что паника превратила связные мысли в разрозненные обрывки фраз.

Как молиться, Настя не знала, но всё-таки стала безостановочно шептать слова, пришедшие на ум:

— Ксения Блаженная, помоги Христа ради.

Чтобы передохнуть, Настя повернулась боком к ветру и внезапно унюхала запах дыма. Опасаясь потерять его, она стала дышать сильно и часто, как собака.

Если не можешь идти к цели — ползи к ней. Если не можешь ползти — лежи по направлению к цели. Она так и сделала, некоторое время распластавшись на снегу. Силы убывали в геометрической прогрессии, и Настя поняла, что если немедленно не встанет, то замёрзнет.

Под новым порывом ветра она согнулась дугой. Капюшон слетел с головы, и шапка потерялась. По пояс в снегу она передвигалась короткими рывками.

— Бабуля! Блаженная Ксения, помоги! Выведи меня отсюда!

Настя подняла голову и на грани реальности увидела тёмные очертания домов. Но самое главное — в одном из окошек ярким пятном горел свет!

От нового удара пурги в лицо Никита на мгновение ослеп, а когда разлепил глаза, то огонька впереди не было. Показалось. Конечно, мираж. Почти на ощупь он добрался до Ритиного дома. Летом он стоял у калитки, а она сидела на крыльце и с удивлением слушала его объяснения неожиданного визита. Жаль, что тогда он не догадался нарвать букет ромашек.

Снегу намело едва ли не по пояс, и чтобы пробраться во двор, Никите пришлось разгрести в стороны огромный сугроб.

Дальше пошло лучше, потому что во дворе метель хлестала чуть меньше, чем за воротами. Поочерёдно вытаскивая ноги из вязкого месива, он пробрался к дровянику и возблагодарил Бога, что допотопная сараюха не имеет дверей, зато умело сколочена с расчётом розы ветров и внутри почти не дует.

Никита привалился спиной к поленнице, ощущая своё тело такой же деревянной чуркой, что лежала у него под ногами. Надо бы позвонить Рите и спросить разрешения открыть дом и переночевать. Он покосился на ломик в углу дровяника, что стоял прислонённый к совковой лопате. Удивительно, как можно видеть в такой темени.

Прежде чем достать телефон, Никита несколько раз хлопнул в ладони, пытаясь согреть руки. Восемь часов вечера. Оказывается, пять километров до деревни он преодолел за три часа! Кончики пальцев замёрзли до состояния ледышек, и телефон не реагировал на касание.

С отчаянным упорством он тыкал и тыкал пальцем в экран, пока не понял, что остался один процент заряда батарейки и позвонить всё равно не получится.

Тепло от печки растекалось по полу и обволакивало тело нежным коконом. Сладкий чай с долькой лимона грел изнутри. Милый старичок помог снять куртку и набросил на плечи стёганое одеяло из пёстрых лоскутков. Бабуля Поля тоже шила похожие одеяла из старой одежды.

Когда старичок в очередной раз назвал её Полиной, Настя поняла, что должна прояснить ситуацию, хотя ужасно хотелось упереться головой в коленки и заснуть.

— Я не Полина. Полиной звали мою бабушку, а я Настя.

Она не удивилась, что её перепутали с бабулей Полей. Старые фото показывали, что Настя получилась почти копией. Разве что выше ростом и чуть-чуть посветлее оттенок волос. Наверняка дедулёк как старожил знал бабулю в молодости. Может, даже ходил с ней в одну школу.

Хотя темнота в комнате не позволяла рассмотреть подробности, Настя заметила, что губы деда беспомощно дрогнули. Двумя руками он опёрся о спинку стула и долго смотрел, как пляшет огонь в печке. Настя уже начала клевать носом, когда он негромко произнёс больше для себя, чем для неё:

— Значит, Полина всё-таки вышла замуж?

Сопротивляться сну удавалось с трудом. Подавив зевок, Настя вяло удивилась:

— Конечно, вышла. Все выходят замуж.

— Ну да, все. Само собой.

Старичок сходил за подушкой и положил её на диван.

— Настенька, ложись спать сюда. Кровать не предлагаю, потому что у меня нет смены белья.

— Я обожаю спать на диванах.

Ватными ногами Настя переместилась на диван и, не раздеваясь, завалилась на бок. Какое счастье, что на свете есть дверь, которая откроется в нужную минуту, и есть кто-то, кто напоит тебя горячим чаем и даст подушку! Она улыбнулась лёгкой блаженной улыбкой.

Настя спала, подложив руку под щёку, а Фриц Иванович сидел рядом, и ему казалось, что время повернуло вспять, и ему снова чуть больше двадцати, и он самый молодой директор школы в районе.

Красивая девушка Настя. Поля была попроще. Хотя если бы одеть Полину в красный костюм из современной ткани да чуток подкормить, то вполне… Понятно, что он так разволновался. Не каждый день получаешь привет из далёкого прошлого.

Фриц Иванович приложил руку к груди и помассировал область сердца. Знал, что не поможет, а лишь даст иллюзию облегчения, но от привычных действий пульс немного выровнялся и дышать стало легче. Встреча с юностью всегда волнует. Сейчас, подводя итог пережитому и прожитому, он чувствовал к Полине благодарность и сострадание. Благодарность за встречу с женой, которую он полюбил глубоко и нежно, а сострадание за то, что судьбу Полины исковеркали проклятая война и ненависть.

Апрельский день, в который всё произошло, до сих пор звенел капелями в его памяти. Когда в дом влетела Полина, он проверял тетрадку двоечницы Тряпкиной из вечерней школы. Полинины глаза смотрели напряжённо и твёрдо. И вся она была какая-то необычная, взвинченная, что ли? Фриц привычно задохнулся от счастья видеть её рядом. Стащив с головы платок, Полина перекинула его через плечо и провозгласила:

— Я уезжаю!

Он поднял брови:

— В райцентр? Я тоже собирался.

Разбрасывая по плечам пряди волос, Полина мотнула головой:

— Не в райцентр, а на целину. Навсегда!

— На целину! — Он захлопнул тетрадку и вскочил, в один шаг оказавшись рядом с ней. Сердце выпрыгивало из груди, и он произнёс то, о чём думал неотступно: — Вместе поедем. Ты ведь выйдешь за меня замуж?

В ожидании ответа он впился взглядом в её губы. Как только они шевельнутся и скажут «да», он осмелится их поцеловать.

Резким движением Полина отстранилась от его рук.

— Я никогда не выйду замуж.

У него земля поплыла из-под ног:

— Но почему, Поля? Почему? Ведь мы любим друг друга! Мы должны быть вместе.

И тут она сказала то, что до сих пор колом раздирает душу:

— Я не могу выйти за тебя замуж, потому что не хочу, чтоб мои дети были немцами.

Это был удар под дых, полностью парализовавший его волю. Отстранённым взглядом он посмотрел, как Полина вышла из комнаты, а потом снова сел проверять тетради.

— Но почему бабуля так сказала? Какая разница — немец или русский?! — закричала Настя, когда Фриц Иванович поведал ей грустную историю своих отношений с её бабушкой. — Бабуля любила вас всю жизнь! Я из-за этого сюда и приехала. В больнице она сказала: «Настя, после моей смерти найди Фрица Ивановича Гомонова. Я знаю, что он жив. И скажи ему, что каждую секунду своей жизни я жалела о своих словах. Поторопись, ему сейчас за восемьдесят».

Пробушевав до утра, метель стихла, нанеся к забору терриконы из снега. На восходе Фриц Иванович успел прокопать тропку до калитки и поставил на плиту кастрюлю с картошкой в мундире.

Скоро по трассе с урчанием пройдёт грейдер и можно будет отправляться на поиски Настиной машины. После вчерашней бури и тьмы солнечный свет располагал к покою. Фриц Иванович долго молчал, глядя в окно на заснеженную яблоню, что помнила белобрысую девчонку из соседского дома и паренька с тонкой шеей и цыпками на руках.

Чашка с чаем, зажатая в руке, жгла ладони.

— Настя, ты что-нибудь слышала про маму Полины, твою прабабушку Александру?

— Знаю, что она партизанила и погибла. — Настя глянула на него с ноткой тревоги: — А разве нет?

— Да. Но то, как она погибла, многое объясняет в поступках твоей бабушки. Понимаешь, прошлое не исчезает бесследно, оно всегда в нас и так или иначе, но даёт о себе знать нашими поступками. Про тётю Сашу мне рассказала моя мама, когда я метался по стенам после ухода Полины, не понимая, чем стал плох…

В промежутках между фразами он попытался собраться с мыслями, чтоб наиболее мягко передать ужас из Полининого детства.

Боясь упустить хоть слово из сказанного, Настя стиснула кулаки и прижала их к подбородку.

Фриц Иванович поставил чашку на стол.

— …Это произошло в сорок третьем, когда гитлеровцы стали отступать и сопротивлялись со звериной жестокостью. Партизаны их, конечно, гнали и добивали, ну а фашисты в отместку издевались над местным населением.

Как ни старался Фриц Иванович говорить спокойно, голос то и дело срывался на фальцет. Непросто говорить про людей, точнее, нелюдей, если ты с ними одной крови.

— В деревню, где жила Полина, ворвался карательный отряд, и всех жителей согнали в один амбар. «Жечь будут», — сказал кто-то, и в амбаре наступила глухая тишина. Но дверь открылась и вошёл офицер в чёрном плаще. Рядом с ним стоял староста из соседней деревни.

«Партизаны есть?» — спросил офицер.

Сбившись в угол, люди молчали. Тогда офицер выбрал в толпе одну девочку лет пяти и выстрелил ей в живот. «Партизаны есть?» Мать девочки страшно закричала. Офицер выстрелил второй раз, и женщина рухнула рядом с дочкой.

«Партизаны есть?»

Бывшие в том амбаре рассказывали, что офицер был невысокий, но статный, с красивым профилем и рысьими жёлтыми глазами. Подняв пистолет, офицер остановил взгляд на Полине. Тогда тётя Саша, её мама, оттолкнула её в сторону и вышла вперёд. «Я партизанка». Они стояли рядом, и тётя Саша возвышалась над ним на половину головы. Офицер кивнул полицаю на автомат: «Шнель, шнель».

Повторять ему не пришлось. Схватив тётю Сашу за волосы, полицай поволок её к выходу: «Сейчас ты у нас всё расскажешь господину офицеру». Она не сопротивлялась, только повернулась и бросила прощальный взгляд на Полю. Думала, что кто-нибудь из сельчан её пригреет, пока отец с фронта не вернётся. Но девочка вырвалась и побежала за матерью: «Мама! Мама! Не уходи! Отпустите её!»

Фриц Иванович нервничал, поэтому говорил, убыстряя темп, пока не перешёл на громкий шёпот. Перед глазами маячило бледное лицо Насти, а он представлял перед собой совсем другое, очень похожее и тоже родное лицо Полины. А ещё представлял себе немецкого офицера и внутренне сжимался, потому что в сознании мелькал довоенный Кёнигсберг и вальсирующие фигуры женщины и мужчины в форме вермахта.

Настя всхлипнула, и он продолжил:

— Их привели в избу, где прежде жил председатель колхоза, а ещё раньше церковный староста. — Фриц Иванович задумчиво потёр рукой щёку и не стал упоминать, что семью старосты выселял из дома именно отец тёти Саши — уполномоченный Комитета бедноты. После войны деревенские бабы на предмет рокового совпадения языки стёрли. На его любопытные расспросы мама Вера туманно ответила: «Время нам выпало смутное, запутанное, когда неправые считали себя правыми, а правые — виноватыми».

Чтобы пересохшее горло не царапал кашель, Фриц Иванович жадно выпил полстакана остывшего чая. Он чувствовал себя полностью обессиленным.

— А что было потом? — Тихий вопрос Насти вывел его из размышлений.

— Потом какой-то солдат пинком сапога отправил Полину в чулан, и оттуда она слышала немецкую речь и крики матери. Она не знает, сколько длился допрос, но когда в чулан волоком притащили тётю Сашу, в окошечке под потолком было темно. Ночь Полина провела, обнимая маму, и только утром, когда рассвело, поняла, что та не дышит. Наверное, девочку тоже убили бы, а людей в амбаре сожгли, но началось наступление партизан и немцы бежали. Женщины, что обмывали Александру для похорон, говорили, что её тело было на ремни ножами исполосовано, кровавую одежду снять не могли.

В тяжёлом молчании прошло несколько минут, прежде чем Фриц Иванович решился спросить:

— Теперь ты понимаешь, почему бабушка Поля не захотела выйти замуж за немца?

Настя молча кивнула:

— Да, понимаю. Но… — Она подняла заплаканные глаза.

Он встрепенулся, готовый услышать резкость в свой адрес, словно был в ответе за всю Германию от Рейна до Одера:

— Что — но?

Настя встала, трогательная и хрупкая, и, внезапно подбежав к нему, крепко, до боли, обняла:

— Но вы же не немец, Фриц Иванович! Вы не немец, вы русский!

На фоне заснеженного двора веник-голик, засунутый в красное ведро, торчал зимним букетом. Потоптавшись на пороге, Рита обмела снег с сапожек и нажала кнопку звонка. Предварительно хрипло тренькнув, он раскатился весёлым стрёкотом молоточка по тарелочке, вызвав ассоциацию с допотопным будильником.

— Может, Фрица Ивановича дома нет. — сказала Галя. Дёрнув Огурца за поводок, она хмуро приказала: — Сидеть, Огурец, не гавкай. Видишь, у нас проблемы.

Большим пальцем Рома показал на навес у сарая:

— Ты, что, не видишь разве, вон машина стоит? Значит, Фриц Иванович на месте.

Рита оглянулась на детей, готовых вступить в перепалку, и сделала знак рукой:

— Подождите секунду, сейчас мы во всём разберёмся.

Они только что приехали. Вчера над городом гудела метель, и дети приуныли, что придётся снова сидеть в городских стенах. Телевизор надоел, все игры переиграны, картинки нарисованы, а увлечение Интернетом — не самое полезное занятие для школьников. Но утром погода выстоялась на диво тихая, акварельная, как будто бы зима за ночь разрисовала мир белой краской. Не сидеть же взаперти, если у школьников каникулы, на работе пара выходных, а в наличии имеется зимняя дача!

Везение началось на платформе электрички, когда выяснилось, что в сторону Пустошки вот-вот стартует микроавтобус.

«Иногда полезно прислушиваться к чужим разговорам», — подумала Рита. Она постучала в стекло водителя:

— Возьмите нас в попутчики!

Приоткрыв дверцу, мужчина в ватнике и шапке-ушанке скользнул взглядом по детям:

— Куда собрались?

— В Пустошку, — выкрикнул Рома, — у нас там дом!

— Отчаянные вы ребята, — сказал водитель. — Вчера здесь такой буран прошёл, что старики не упомнят. Даже не знаю, успели ли дорогу расчистить. Наугад еду, — он подмигнул, — везу провиант тёще.

Несмотря на следы от грейдера, машину несколько раз опасно заносило, и Галя с Ромой восторженно взвизгивали на поворотах.

— Здорово! Как на санках катаешься.

— Кому здорово, а кому нет, — ворчал шофёр, расплываясь в лихой улыбке.

Вполне вероятно, что его веселила предстоящая встреча с тёщей.

Сугробов и впрямь намело по макушки ивняка — не разобрать, где равнина, где горушка, где речка — одна равнина кругом, да такая белая, что глазам больно.

— Я думала, что снег белый, а он, оказывается, белее белого, — заметила Галя.

— А русская зима самая зимняя, — развила мысль Рита и вспомнила, как три года назад мама приехала в гости и отпустила их с Виктором в Польшу покататься на лыжах.

С первого взгляда её покорила сказочная красота уютного городка у подножия Татр, где длинные снежные языки лизали отроги синих гор. По ночам территория отеля освещалась гирляндами фонариков, которые качал ветер, создавая иллюзию, будто гномы под покровом темноты пробираются в пещеры добывать руду. А воздух! Рита вдыхала его хрусткую свежесть и не могла надышаться. Чудесно, сказочно, волшебно, но не по-зимнему. Было ощущение, что зима прошла мимо, слегка задев еловую рощу краешком белого платья. В Европе зима принаряжалась, красилась, обновляла наряды, а править бал отправлялась в Россию.

Тогда Рита совсем не умела кататься на лыжах. Виктор, встав на колени, застёгивал ей ботинки и, встречая её взгляд, одними губами говорил: «Моя любовь!» Жаль, что своим предательством он сумел обесценить драгоценность вечных слов. От щемящей боли внутри белый снег за окном машины подёрнулся радужной пеленой слёз и потускнел. Интересно, когда-нибудь выпадет из сердца эта заноза?

Нахохлившись, она стала смотреть на дорогу и оживилась, когда микроавтобус въехал в Пустошку. Шофёр наотрез отказался брать деньги, и Рита обрадованно подумала, что повезло во второй раз, и вполне может быть, что повезёт и в третий. Должны же случаться рождественские чудеса, путь маленькие, но настоящие и яркие, как ёлочные игрушки.

Дым из трубы дома Фрица Ивановича прибавил хорошего настроения, и, открывая дверь своей калитки, Рита уже предвкушала совместное чаепитие и новогодние поздравления.

Рома дёрнул её за руку:

— Мама, смотри, замка нет! И следы на снегу!

Здоровый амбарный замок с двери и вправду исчез, мало того, на веранде стояли прислонённые к стенке лом и топор.

— Быстро поворачиваем к Фрицу Ивановичу, — приказала Рита. — Если это воры, то они могли и у него побывать. — Когда до неё дошёл смысл сказанного, она обмерла и побежала через дорогу, мысленно изобретая самые страшные варианты развития событий.

Вместо Фрица Ивановича дверь открыла незнакомая девушка с остреньким подбородком и растрёпанными русыми волосами. По красным глазам и щекам с полосками слёз было видно, что она недавно плакала, и Рита окончательно встревожилась:

— Кто вы? Что с Фрицем Ивановичем?

Девушка пожала плечами:

— Ничего. А что с ним должно случиться?

Рита не успела ответить, потому что из сеней вышел сам Фриц Иванович.

— Риточка приехала! — Он выглянул во двор. — И Галочка с Ромой. Добро пожаловать, дорогие! Добро пожаловать! Вот, познакомьтесь с Настенькой. — Он повернулся к девушке и указал на Риту: — А это хозяйка дома, где жила твоя бабушка. Идёмте, ребята, все дружно гонять чаи. Как говорят старики: «Чай с мороза греет брюхо».

— Фриц Иванович, — оборвала его Рита, успев метнуть взгляд в сторону громкого смешка Ромы, — вы не заходили ко мне в дом? Дело в том, что замок сломан.

Никита прижал ноги к животу, но колени всё равно свешивались. Спать на продавленной оттоманке было неудобно, шея затекла, спина болела. Он знал, что пора просыпаться, но не мог разлепить глаза. В мозгу мелькали вереницы огней, туши страусов, учебник процессуального кодекса и почему-то собака Риты — Огурец. Собака особенно донимала лаем. Усилием воли Никита вспомнил из курса психологии, что сновидение, в котором сознание объединяется с подсознанием, называется фазой парадоксального сна. Выматывая силы, странный сон продолжал удерживать его среди фантасмагорических образов, похожих на чёрно-белые офорты Гойи. Он шёл, шёл, шёл по длинной белой аллее и никак не мог повернуть в сторону, потому что собака бежала сзади и цепляла его за штанину. Глухо простонав «Отстань», он с трудом поднял веки и оторопело уткнулся в заинтересованные глаза Риты. Её лицо с чистым лбом и румяными щеками мысленно не увязывалось с только что увиденным кошмаром.

Бред, не может быть! Он слабо отмахнулся рукой от привидения, но оно не исчезло. Наоборот, вполне себе человеческим голосом сказало:

— Ну вот, Фриц Иванович, наш вор. А мы с вами хотели полицию вызывать.

Позади Риты стояли Фриц Иванович, Галя, Рома, какая-то девушка, а вокруг кушетки с лаем носился весёлый Огурец. В следующее мгновение Никита вспомнил предыдущую ночь и вскочил на ноги.

— Рита, я… я сейчас всё объясню и починю щеколду. — Он беспомощно переводил взгляд с Риты на Фрица Ивановича, который ядовито смотрел на его распущенные по плечам волосы.

Чувствуя себя глупее некуда, Никита лихорадочно собрал волосы в пучок и застегнул молнию на куртке.

— Ну, по крайней мере, к нашему приезду протоплена печка, — заметила Рита.

— Да, это меняет дело, — милостиво согласился Фриц Иванович.

Никита попытался улыбнуться, осознавая, что выглядит нелепо и жалко:

— Дело в том, что я катался на лыжах и меня застала метель. Не знаю, что было бы, если бы не добрался сюда и не прогрел помещение. Я хотел тебе позвонить, — он посмотрел на Риту, — но у меня разрядился телефон. Зарядки нет, да и электричества не было. Я всё делал на ощупь, как кошка.

— Как кот, — уточнила Рита.

Есть люди, умеющие ценить комизм ситуации. Никита к ним не относился. По крайней мере, в данный момент. Его злило то, что он предстал перед Ритой в клоунском виде, да ещё с повинной головой. Плюс ко всему незнакомая девушка не сводила с него глаз, хотя он усиленно старался игнорировать её интерес к своей персоне. Он почувствовал, что краснеет, и был благодарен Фрицу Ивановичу, когда тот горячо сказал:

— Ах, так вы в метель заблудились! Я только что рассказывал Маргариточке о буране. Давно подобного не бывало. Удивляюсь, что к утру свет дали. Не вы один, Никита, потерпели крушение. Вот и Настя едва спаслась, даже машину пришлось на дороге бросить.

— Мы не видели по пути никаких машин, кроме нашего микроавтобуса, — сообщил Рома, — кругом одни сугробы и больше ничего.

Он успел забраться на печку и сидел, болтая ногами.

— Рома, не свались, — сказала Рита. По нежному голосу с нотками умиротворения Никита понял, что её настроение переключается с минуса на плюс. Если быстро привести в порядок выбитую щеколду, то есть шанс заслужить прощение.

Повернувшись боком, он стал дрейфовать в сторону коридора:

— Пойду чинить. Кажется, я перестарался.

— Можно я с вами? — встрял Рома и выстрелил вопросом, видимо, мучавшим его несколько минут кряду: — А как там страусы?

— Страусы? — Никита не сразу нашёлся с ответом. — Они заболели.

— Что, все? — испуганно спросила Галя.

— Все.

Минуя Риту и Фрица Ивановича, Никита хотел выйти в сени, но Рита явно прочитала по его лицу неладное.

— Сначала перекусим, а потом всё остальное. Если, конечно, не надо торопиться спасать страусов. Хочешь, я пойду с тобой?

Она схватила его за руку, и по нервам Никиты пробежал ток.

Он с благодарностью сжал тёплые пальцы. Хотя бы на миг ему захотелось забыть, что страусы, ещё недавно живые, тёплые, забавно склёвывающие печенье из рук, сейчас лежат на морозе грудами серых лохмотьев. Детям и женщинам нельзя рассказывать про такое.

— Мы тоже хотим спасать страусов, — наперебой затараторили Галя и Рома, вынуждая Никиту опрометью броситься в сени для починки замка.

— Ставь чай, я сейчас! — выкрикнул он на ходу, пулей пролетая мимо Фрица Ивановича и девушки Насти.

«С ума сойти, какой шикарный мужчина», — подумала Настя, когда Никита собрал в хвост волосы. Его движения имели какую-то особую, завораживающую грацию тигра, готового в любой момент повернуть голову и с прищуром оценить расстояние до добычи. Украдкой разгладив брови, Настя пожалела, что после моря слёз глаза красные, как у кролика, а нос расплылся картофелиной.

Мужчине, стоявшему посреди кухни, шли длинные волосы, и причёска не казалась ни кокетливой, ни богемной, ни нескромной. Напротив, гладко причёсанные и собранные в пучок они выглядели куда органичнее подбритых висков и зачёсанных набок чёлок, а умопомрачительная суточная щетина добавляла его облику капельку голливудского шарма.

Из Настиной головы моментально выветрилась обида на несостоявшийся брак с Сергеем. Ха! Серёжка добрый, хороший, немножко капризный, но его щенячья детскость не составляет конкуренцию взрослому мужчине с чётким профилем и красивыми музыкальными пальцами. Настя с трудом принудила себя сделать безразличный вид и не пялиться на Никиту в открытую, разинув рот. С невнятной ревностью она заметила, что тот неравнодушно поглядывает на Маргариту, но с гневом отмела эту мысль как непригодную к применению. Маргарита старая, у неё двое детей! Хотя стоп! Может быть, у Никиты тоже двое детей или даже пятеро и жена-красавица!

Она осторожно переместилась к Фрицу Ивановичу и показала глазами на Никиту с молотком в руках:

— Фриц Иванович, кто этот мужчина?

Она говорила совсем тихо, одними губами, в надежде на ответный шёпот, но Фриц Иванович не уловил нюанс и громогласно сообщил:

— Никита — владелец фермы со страусами. Мы с ребятами ездили к нему летом на экскурсию.

Страусы? Ферма? Настя была слегка шокирована, но не подала виду. Те фермеры, что приезжали на ярмарку в их город, носили дешёвую одежду и не бегали на дорогущих фирменных лыжах. Уж в чём в чём, а в спортивном инвентаре Настя хорошо разбиралась, потому что на летних каникулах подхалтуривала в спортивном магазине.

— Да-да! — встрепенулся мальчик Рома. Он клацнул пассатижами, которые достал из ящика с инструментом. — Страусы такие здоровские! Я покормил Леди Ди морковкой, а Галя помогала Никите Алексеевичу разносить корм! Правда, Галя?

Настя не слышала, что пискнула Галя, потому что смотрела, как ловко Никита Алексеевич вставляет вывороченную петлю, и соображала, каким образом познакомиться с ним поближе и может даже приручить.

В целом Настя не считала себя легкомысленной или глупышкой, способной бегать за смазливыми мужчинами, но в данную минуту её сердце вело себя очень странно: то замирая, то начиная учащённо биться где-то в районе горла. А вдруг это судьба? К тому же налицо все атрибуты романтики, чтобы было о чём вспомнить на старости лет: метель, чудесное спасение, нечаянная встреча по бабушкиному завещанию. Наверное, не зря бабушка Поля отправила её в Пустошку. Как в воду глядела.

Незадолго до смерти бабушка сказала:

— Настёна, дай мне слово, что съездишь в Пустошку и разыщешь Фрица.

Бабушка болела гриппом, и сперва Настя подумала, что бабуля бредит, потому что фрицев надо искать не на пустошах, а на курортах в Турции, а ещё лучше — съездить сразу в Германию. Если покопаться в Интернете, то вполне можно поймать недорогие путёвки в Берлин или Прагу, а оттуда до Дрездена рукой подать. Когда они с Серёжкой собирались пожениться, то прорабатывали маршрут свадебного путешествия.

Но бабуля Поля не бредила, хотя от температуры её глаза горели с яркой лихорадочностью.

— Найди Фрица, — она закашлялась, — его отчество Иванович, а фамилия Гомонов. Я знаю, что он жив, и ты его разыщешь, ты умная и упорная. Скажешь ему, что я всю жизнь жалела о своих словах.

— О каких, бабуля?

— Он знает и если захочет — расскажет. — Узкое лицо бабушки — размером с кулачок — провалилось в подушки, сравнявшись цветом с серовато-голубой наволочкой. Только щёки горели алыми пятнами. Она облизала сухие губы, обмётанные жаром. — Принеси мне иконку Ксеньюшки, поставь рядом, чтоб я её видела.

И тут Настя поняла, что бабушка не шутит и не городит чепуху, а всерьёз собирается умереть и оставить её одну. Зажав между колен дрожащие ладони, она сгорбилась от страха:

— Бабушка, ты поправишься, ты не умрёшь! Скажи, что тебе лучше, скажи! Хочешь, я ещё один укол сделаю? Утром доктора вызовем.

Но бабушка не отвечала. Скосив глаза к тумбочке, она смотрела на икону Ксении Блаженной и, что Настю особенно удивило, улыбалась светло и умиротворённо.

Откладывать дела в долгий ящик Настя не любила и вскоре после похорон вырвала у шефа две недели отпуска, села за руль и отправилась в Пустошку.

— Никита, что случилось? — спросила Рита, едва они остались наедине. Фриц Иванович и Настя ушли, Рома и Галя катались в снегу под окнами, и в доме установилась мирная тишина, окрашенная запахом крепкого чая и морозной свежести, какая бывает только в деревенском доме.

Он пожал плечами:

— Ничего, все нормально, обычная рутина.

Никита не знал, как увести разговор в сторону. Попробовал нелепо пошутить, сбился и внезапно понял, что именно с Ритой хочет быть откровенным до самого конца, без утайки.

Он встал из-за стола и собрал чашки, из которых пили чай:

— Куда их поставить?

— На кухонный столик. — Рита отобрала у него чашки и посмотрела в глаза, ожидая ответа.

«Этим глазам соврать невозможно», — подумал Никита и жёстко сказал:

— Моих страусов отравили.

Рита охнула:

— Какой ужас! Как?!

С чашками в руках она опустилась на табурет, потом снова вскочила, схватила полотенце и принялась вытирать сухую тарелку. Никита подошёл к окну, глядя на занесённый соседский дом, и ровным тоном произнёс:

— Сразу после наступления Нового года я пошёл проведать птичник, и птицы уже лежали без движения. Было минут десять первого ночи.

Он вспомнил подёрнутый плёнкой глаз Леди Ди, с немой укоризной смотрящий на гвоздь в стене.

— И ты не знаешь, кто это сделал?

Круговыми движениями Рита протирала тарелку. Он поставил тарелку в сушилку и взял её руки в свои.

— Знаю. Точнее, почти уверен, что это сделала Ольга — жена моего помощника. Но я юрист и понимаю, что «почти» равняется пустому месту. Для любого обвинения нужны железобетонные доказательства.

Он взглянул на побледневшую Риту. Та удивлённо приоткрыла рот:

— Но зачем она это сделала?

— Ума не приложу. Узнаю, когда получу данные и поговорю с Ольгой и Егором. А пока мне надо захоронить бедных страусов и начинать разбираться с кредитами, страховкой, документами и бумажной волокитой.

— А я-то думала, что ты весело проводишь праздники.

На миг его лицо стало мрачным:

— Надо бы веселее, но некуда. Теперь ты понимаешь, почему я отменил моё приглашение?

Её ресницы дрогнули:

— Да, конечно. Но я и предположить не могла подобный ужас. Неужели ты будешь разговаривать с отравительницей?

— Обязательно. Надо же выяснить мотивацию такого дикого преступления.

— Посадишь её в тюрьму?

Никита неопределённо поднял бровь:

— Нет, не думаю. То есть в полицию я, конечно, заявил, чтоб получить страховку. Но по опыту знаю, что мой случай практически недоказуем. Нервы Ольге в полиции достаточно потреплют, а судилища я не хочу. Я видел много людей, которых судебные тяжбы, даже праведные, превратили в форменных психопатов. Их жизнь стала крутиться вокруг процесса, кипы бумаг, адвокатов, судей, заседаний и бесконечного сбора доказательств. А я хочу радоваться хорошей погоде и своей семье, а не показаниям очередного свидетеля. Кто бы ни совершил эту подлость, он уже разрушил себя, свою личность, и я не хочу позволить ему разрушить и меня. Понимаешь?

Рита опустила голову. Он едва удержался, чтоб не прижать подбородок к её тёплому пробору среди спутанных прядей волос цвета пшеницы.

Никита был благодарен Рите, что она не отнимала у него рук и не вырывалась. Вместе с ней он чувствовал себя спокойным и сильным.

— Никита, спасибо тебе за твоё суждение. Я много думала на тему прощения и возмездия. — Отстранившись, она подошла к окну и помахала детям рукой. Судя по всему, они уже напрыгались с крыши туалета и теперь строили себе что-то наподобие эскимосского иглу. Она обернулась. — Дело в том, что я тоже пережила предательство. Тут мы с тобой в одной лодке. И это предательство пробило во мне такую огромную брешь, что я до сих пор собираю себя по кусочкам. — Она приложила ладонь к сердцу, грустно усмехнувшись одними губами. — Я узнала об этом прошлой зимой, когда пришла к мужу на Смоленское кладбище. Там, у могилы… — Её голос сорвался, и Никита растерялся, не зная, перевести разговор на другое или дать ей выговориться. Но она замолчала. Высунулась из своей раковинки, как улитка, и снова спряталась.

Распрямила спину, поправила волосы и совсем другим, официальным голосом сказала:

— Никита, я тебя совсем заговорила, а у тебя дел по горло. Жаль, что я не могу помочь.

— Ты уже помогла.

Когда они прощались, раздался стук в дверь и раскрасневшаяся Настя с порога выпалила:

— Никита, у меня к вам очень, очень большая просьба! Помогите мне разыскать машину. Одной мне не справиться.

В автомобиле Фрица Ивановича еле заметно припахивало валокордином. Настя повела носом и звонко чихнула. Запах больницы ассоциировался с задёрнутыми шторами, тумбочкой, уставленной лекарствами, и давящей тоской от предчувствия страшной неизбежности. Она с трудом удержалась, чтоб не подвыть «бабуля» в сложенные лодочкой руки. В детстве она всегда так делала, когда требовалось всплакнуть без свидетелей. Но сейчас рядом сидел Никита и его присутствие не на шутку волновало и тревожило.

Отражаясь от снежной белизны, солнечные лучи струями дрожали в морозном воздухе. Ещё полчаса — и начнёт темнеть, от кромки леса к дороге потянет лапы лазоревая густота, и лунный свет засыплет окрестности тусклым ночным серебром.

Никита затормозил около очередной горы снега и посмотрел на Настю. Неопределённо пожав плечами, она выскочила из машины и яростно пнула слежавшийся сугроб носком сапога. С ума можно сойти, если подумать, что вчера она брела этим путём, захлёбываясь от ревущего ветра. Сбилась бы с пути и лежала бы сейчас под такой же горой снега, и нашли бы её ближе к весне, а потом долго опознавали по номеру машины и зубным пломбам. Бр-р-р! Хотя нет, и тут не повезло, потому что пломб у неё нет. Вспомнив, как молилась о спасении, Настя решила в ближайшей церкви поставить свечку за спасение. И за кое-что личное! Не может же бабушка оставить её на произвол судьбы одну-одинёшеньку, без мужа!

Она кинула беглый взгляд на Никиту с сапёрной лопаткой в руках. Ожесточённо сдвинув брови, он прощупывал толщу снега черенком лопаты. Это был уже пятая попытка обнаружить пропажу. Настя начала терять терпение. С одной стороны, сказывалась эмоциональная опустошённость от ночного разговора с Фрицем Ивановичем, но с другой — она не возражала против общения с Никитой. А когда машина будет найдена, то она в знак благодарности отвезёт Никиту домой. Наверняка он не откажется угостить спасённую девушку чашечкой кофе. Это будет по-джентльменски.

— Есть! — сказал Никита. — Тут твоя машина. Давай раскапывать.

Он подковырнул лопаткой слой снега, и отвалившийся пласт обнажил тёмно-синий бок с длинной продольной царапиной. Машинка продавалась уже с царапиной, поэтому прежний хозяин скинул цену на двадцать тысяч, что оказалось решающим фактором для сделки. После коротких раздумий Настя назвала свою малолитражку уютным именем Капа и относилась к ней как к подружке: утром здоровалась, вечером на стоянке прощалась, а будучи за рулём, выкладывала ей свои беды и радости.

От радости Настя едва сдержалась, чтоб не чмокнуть Капу в холодную дверцу, но вовремя вспомнила детские годы и металлические поручни у качелей во дворе, к которым однажды примёрз язык.

Припасённая лопата нашлась в багажнике машины Фрица Ивановича, и с полчаса Настя с Никитой молча раскидывали по сторонам снег. Не зная, как завязать разговор, Настя решила пойти напролом, и когда её лопата стукнулась о лопату Никиты, сказала:

— Ты всегда такой суровый?

Он стоял лицом к солнцу и поэтому щурился.

— Всегда. Особенно во время работы.

— Говорят, ты разводишь страусов. Очень интересно. — Встав на носочки, Настя стряхнула снег с крыши. — А я вот продаю сантехнику. — Она вздохнула. — Скучно, конечно, но зато я учусь в универе на факультете рекламы и связей с общественностью.

Она немного подождала ответной реакции, потому что у простого фермера связь с общественностью, конечно, должна была вызвать почтение или, по крайней мере, интерес. Но этот Никита был словно отлит из пуленепробиваемого стекла. Он и бровью не повёл на её сообщение.

Ну и пусть! Разблокировав охранную систему, Настя с силой рванула дверь на себя и едва не вывихнула пальцы.

— Ой, а она не открывается!

— Наверное, в уплотнитель вода попала.

— Ага. Я на мойку заезжала, — безнадёжно сказала Настя, — кто знал, что такая метель закружит? И что теперь делать?

Никита присел на корточки и прижал ладонь к замку:

— Не смогу прогреть. Руки холодные. Но у меня есть нож. Сейчас попробую открыть замок.

Без ножа в кармане Никита чувствовал себя лысым, если можно так выразиться. С тех самых пор, когда дедушка подарил ему на десять лет ножик с двумя лезвиями, ложкой и вилкой, перочинные ножи прочно заняли почётное место излюбленного хобби. Если бы он имел способность сочинять стихи, то свой первый нож воспел бы в поэме. При полном неудовольствии мамы Никита наотрез отказался пользоваться нормальными вилкой и ложкой и ел только собственными, раскладными, с шиком доставая их из чёрного пластмассового ложа. С тех пор в ящике письменного стола прибавилось около десятка ножей разных форм и размеров.

— И всё потому, что в папиной родне был грузин, — объясняла мама его увлечение. Никита до сих пор не понял, хорошо это или плохо.

Никита брал с собой нож, даже собираясь на заседания Нотариальной палаты или на банкет, куда следовало надевать строгий костюм с белоснежной рубашкой. Сейчас в кармане спортивной куртки лежал не просто нож, а произведение японского искусства с двухсторонней симметричной заточкой лезвия и шестьдесят пятой твёрдостью по шкале Роквелла. Рядом с ножом лежала копейка, найденная у часовни Ксении Блаженной. Посмеиваясь над собой, он тем не менее упорно перекладывал монетку из кармана в карман, словно якорёк, не позволяющей его лодке отплыть слишком далеко от берега.

Мороз обжигал, чувствительно пощипывая мочки ушей. Чтобы расконсервировать лёд вокруг дверцы, Никита скинул варежки. Нож острейший, одно неверное движение — и лезвие располосует тонкий прокат, как консервную банку.

Рядом топталась Настя:

— Ну как, получается?

— Погоди немного. — Он выскреб от замка ледяную крошку, осторожно, но сильно поддел и распахнул дверцу. — Вуаля! Получите и распишитесь! — Щёлкнув лезвием, он убрал нож в карман.

Настя едва не подпрыгнула от радости:

— Здорово! Спасибо!

Она подумала, что было бы вполне уместно чмокнуть его в небритую щёку, и уже привстала на цыпочки, как вдруг Никита сказал:

— Кажется, я потерял копейку.

Рухнув на колени, он по-собачьи взрыхлил снег под колёсами и поднял на неё взгляд:

— Ты не видела копейку? Наверное, выпала из кармана, когда я нож доставал.

— Копейку?!

— Да.

Он нырнул в сугроб едва ли не с головой.

«За копейку удавится», — мелькнуло в мозгу у Насти. Обалдеть можно! Она захлебнулась воздухом. С жадностью ей доводилось сталкиваться, но чтобы в такой форме! Вот уж вправду говорят: «Господь отвёл». Не случись этой копейки, того и гляди влюбилась бы в жлоба и сквалыгу.

— Давай я тебе сто рублей дам, — сказала она, стараясь удержаться от презрительной интонации. Всё-таки человек помог отыскать машину, которую ещё предстоит вытолкать на дорогу.

На её реплику Никита не отреагировал, потому что прорывал канаву от переднего колеса до заднего.

Настя закатила глаза к небу:

— Ты до земли собираешься докапывать?

— Если будет надо, то да! — Он с торжеством продемонстрировал на ладони монетку достоинством в одну копейку. — Вот она! Давай садись за руль, а я подтолкну. Попробуй осторожненько дать задний ход, только сильно не газуй.

От порывов ветра берёза под окном гнулась дугой и стучала в стекло голыми ветками. Зима снова запрягала своих снежных коней, чтобы помчаться по небу в бешеной снежной скачке.

— Поторопись, Настюша, — произнёс Фриц Иванович, — хватит с тебя дорожных приключений. И не забудь мне позвонить, как доберёшься до гостиницы. Помни, здесь тебя всегда ждут.

— Я знаю. — Настя опустила голову, чтоб не разреветься. Уезжай не уезжай, а рассказ Фрица Ивановича о войне теперь навсегда застрял осколком в душе. Больше семидесяти лет прошло после войны, а люди до сих пор плачут.

Отрываться от печки не хотелось, уж очень хорошо сидеть на табуретке, прижавшись спиной к тёплому боку с круглой крышечкой вьюшки над головой. Но Фриц Иванович прав, надо сесть за руль и уносить ноги, точнее — колёса, от новой волны непогоды. Тем более, что отгулы заканчиваются, деньги на исходе, а до дома больше двух тысяч вёрст, да всё лесом.

— Давай, Капочка, не подведи, — сказала машинке Настя, когда из зеркала заднего вида исчезли родные места бабушки Поли. — Нам с тобой придётся изрядно потрудиться.

До трассы Капа шла медленно, юзом, то и дело норовя нырнуть капотом в кювет, и только на трассе Настя вздохнула спокойно и дала по газам. Перед лобовым стеклом мелькали дома, деревни, синее небо, постепенно набирающееся тёмных красок. Справа за лесом повис рог месяца. И чем дальше машина отъезжала от Пустошки, тем явственнее к Насте приближалась война. Словно бы в перевёрнутом зеркале она видела вдоль дорог дымящиеся избы и чёрные мёртвые тела среди белых сугробов: не разберёшь — где наш, где немец. И девочка в ярко-жёлтой куртке не болтала по телефону, а стояла, прижав к груди буханку хлеба, и смотрела вслед уходящим солдатам. Что они чувствовали, те, кто видел, как на их родной улице хозяйничают враги?

Стряхивая влагу с глаз, Настя поморгала. Она не хотела плакать, но слёзы всё набегали и набегали, прокладывая дорожки по щекам. Настя подумала, что если сжевать бутерброд, то настроение улучшится. Она относила себя к людям, которые заедают стресс вкусненьким, да и в целом любила покушать, тем более что лишнего веса не наблюдается и в помине. Не сбрасывая скорость, Настя одной рукой достала из сумки два куска хлеба с толстым ломтём сыра — кулинарным произведением Фрица Ивановича. Зря за него бабуля замуж не вышла. Была бы сейчас она, Настя, профессорской внучкой, да и жизнь бабули сложилась бы по-другому. Ох и трудно сделать правильный выбор, когда стоишь перед камнем с надписью, а от него бегут три дороги, три судьбы. У каждого человека есть такой заветный камушек, от которого начинается отсчёт новой жизни, и важно не струсить, не свернуть и не роптать, когда станет трудно, — сам выбрал свой путь.

В отличие от старушек, надоедающих своим внукам, бабушка Поля не любила потчевать байками о своей молодости. Вздыхала, гладила Настю по голове и говорила: «Тяжкое было время. Не дай Бог, чтоб повторилось».

Но как-то раз, когда по телевизору показывали «Ивана Бровкина на целине», рассказала, как в вагонах-теплушках ехала на Алтай строить новый совхоз.

Поезд состоял из товарных вагонов, в каких возят скот и грузы. На каждом надпись: «Даёшь целину!» Ребята, девчата — все вперемешку. Кто-то с гармонью, кто-то с фанерным чемоданом, кто-то в шёлковом платье и туфельках, как на танцы. Многие тогда не представляли, что их привезут в чистое поле под дождь и ветер, что жить им придётся в парусиновых палатках, а урожай пшеницы сгорит из-за отсутствия зернохранилищ. На полевом стане бабушку поставили работать в столовую, и однажды у кладовщика протухло несколько десятков килограмм мяса. Он, не будь дурак, свалил всё на девчонку-подсобницу. Разговор с вредителями в пятидесятые годы был короткий, суд разбираться не стал, и бабулю осудили на три года исправительных работ. Там, на зоне, она и познакомилась с охранником, который стал её мужем. У Насти язык не поворачивался назвать его дедом. Когда Настя смотрела на фотографию угрюмого мужчины с водянистыми глазами, то всегда удивлялась, каким образом он сумел понравиться симпатичной девушке, немного похожей на певицу Эдиту Пьеху.

Про деда бабушка мало рассказывала, объясняла, что он умер от перитонита. Не успели довезти до больницы. С маленьким сыном на руках бабушка переехала в Липецк. Чтобы устроиться по лимиту, ей пришлось идти работать на мебельную фабрику. На пенсию она вышла уже бригадиром. Дальше бабусю Полю ждала гибель Настиных родителей и капризная маленькая Настя с вечными диатезами и оглушительным рёвом.

Настя вздохнула и, чтобы не заплакать, откусила огромный кусок бутерброда, вставший поперёк горла. Спасибо, что у машинки Капы оказались хорошие тормоза, иначе лететь бы им ласточками в кювет, ломая от удара переднюю подвеску и подушки безопасности.

— А жениха мне бабуля не выпросила, — глубокомысленно заявила Настя, когда въехала в соседнюю область и под колёсами появилась ровная лента асфальтового покрытия. Она любила поболтать, а отсутствие собеседника не означает, что нельзя выложить вслух свои мысли.

Только сейчас она поняла, что, отправляясь на родину бабушки, ждала от поездки какого-то необъяснимого рождественского чуда в подарочной коробке, присыпанной снежным серебром и лунным золотом. Но ключик к счастью потерялся в сугробах, зато в душе поселился кусочек войны, в свете которого все навалившиеся беды казались ничтожными и надуманными. Разве могут маленькая зарплата и разочарование в женихе сравниться с тем, что пришлось пережить бабушке и прабабушке? Стыдно сытой, одетой, обутой и здоровой девушке сидеть в собственном автомобиле и сетовать на неурядицы. Но чуда не случилось и, несмотря на все правильные слова, на душе стало грустно и пусто.

Вечерело, и в свете фар перед лобовым стеклом лениво кружились снежные хлопья. Испытывая нервы на прочность, дорожное радио ныло что-то про белые розы с беззащитными шипами — Настя терпеть не могла подобную лабуду. Она потянулась к кнопке переключателя, когда идущая впереди фура вдруг дала резкий крен и начала оседать в сторону её машины.

На долю секунды Настино сознание выпало из временных рамок, и ноги, нажимая на тормоз, действовали сами по себе.

— Господи, да что же такое! — вскрикнула она, потому что другие слова стёрлись из памяти, но одновременно с этим глубоко в подсознании огоньком церковной свечки вспыхнуло обещание сходить в церковь, о котором она совсем позабыла. И боязнь невыполненного обещания перед Богом вытеснила страх за свою жизнь. Она не могла, не имела права умереть, не поставив в церкви свечку за упокой своих бабушек. Разве не для этого спаслась она во время пурги?

Медленно, словно во сне, Настя увидела, что серебристый кузов фуры осел на правую сторону, качнулся и застыл одним колесом над обочиной. Настю заколотило, и некоторое время она замечала только красные пятна габаритных огней под прицепом. Потом из кабины выскочил водитель в сером свитере и махнул ей рукой, мол, проезжай, не мешай, только тебя здесь и не хватало.

В ближайшем населённом пункте Настя свернула с трассы и поехала по просёлку. Слева и справа стояли высокие заборы из металлического профиля, под крышами домов торчали вогнутые диски спутниковых антенн, две женщины тащили санки с дровами. Настя опустила стекло и выглянула из машины:

— Пожалуйста, скажите, здесь есть церковь?

— Церковь? — Женщины переглянулись.

Одна из них, постарше, круглощёкая и круглоглазая, вздохнула:

— Церковь у нас есть, но только она закрыта. Летом приезжал батюшка из области, походил вокруг, отслужил молебен и уехал.

Настя упрямо закусила губу:

— Всё равно, подскажите, как проехать, мне очень надо.

Ей ответила другая женщина, в синем платке с красными розами:

— Церковь на горе, ты её сразу увидишь, если свернёшь к железнодорожному переезду, а потом направо, вон туда.

Рукой в пёстрой варежке женщина указала в направлении единственного на всей улице фонарного столба с прожектором. Его блики подкрашивали жёлтым цветом тёмно-синие сугробы вдоль заборов, освещая путь на несколько метров вперёд. Ветер стих, и в воздухе плавно кружили снежные хлопья.

Около переезда пришлось переждать электричку с редкими пассажирами в окнах, а когда простучал мимо последний вагон, на холме стала видна луковица церкви. Настя сама не знала, зачем едет — просто постоять у стены, потрогать замок, обмести снег со ступенек — сделать хоть что-то, чтобы Бог понял, что вот она, Настя, пришла к Нему и стоит с повинной головой.

Ей было не страшно ехать по заснеженной дороге, переваливаясь из колеи в колею, не страшно заметить рядом с остатками кирпичных ворот сельское кладбище, не страшно оставить машину у кромки поля и идти пешком в густую темноту с одиноким месяцем над крестом на церковном куполе, и только когда взялась за ручку двери, ноги словно приросли к полу, потому что это была не дверь в церковь, а дверь в иное измерение, куда прежде она не заглядывала.

То, что в церкви кто-то есть, угадывалось по цепочке следов к крыльцу и по неясному свету за тёмным стеклом подслеповатого оконца в толще кирпичной стены. Она вошла так тихо, что не скрипнула ни одна половица. Чтобы не упасть, Настя включила фонарик в телефоне, осветивший белые заиндевевшие стены и мужскую фигуру посредине пустого помещения.

— Кто здесь? — Быстро повернувшись, человек прикрыл рукой глаза от бьющего света и сделал шаг навстречу.

Настя подумала, что этот парень чуть постарше неё. У него было некрасивое, но приятное лицо с рыжими волосами и доброй улыбкой. Его изумление её рассмешило.

— Я не прорыла подземный ход и не выкарабкалась из-под земли. Дверь была открыта, — ответила Настя. Она видела, что церковь совершенно пустая, с грудой кирпичей в углу и какими-то брёвнами у задней стенки, но тем не менее пояснила с полным пониманием нелепости своих слов: — Мне надо поставить свечку.

Парень всё ещё был в шоке и забавно моргал, бросая на неё взгляды, полные то ли недоумения, то ли восхищения — Настя не поняла.

— Я не ожидал так быстро, — пробормотал он загадочную фразу и сильно смутился. Несколько секунд ему понадобилось, чтобы взять себя в руки. Вскинув голову, он посмотрел на неё долгим взглядом и спросил: — Ты хочешь поставить свечку за здравие? — В его тоне слышалось такое искреннее участие, что Настю потянуло немедленно рассказать, почему она оказалась в закрытой церкви, несмотря на то, что на часах семь вечера, а на улице кромешная мгла.

Она помотала головой:

— Нет, за упокой, — потом запнулась и добавила: — и, наверное, за здравие тоже.

— Пойдём.

Он протянул руку, и она без колебаний дала ему свою. Его пальцы были лёгкими и тёплыми. Церковь отозвалась на шаги хрустко и гулко. От их дыхания в воздух поднимался пар, терявшийся под куполом, с которого их благословлял чудом уцелевший Христос. За колонной с ободранной штукатуркой Настя увидела столбик из кирпичей и одинокую свечу, горевшую крохотной огненной точкой.

Парень повернул к ней голову:

— У тебя есть свечка?

— Конечно нет.

Из нагрудного кармана он достал тонкую погнутую свечу и одним движением выправил её в струнку:

— Тогда держи.

Фонарик был выключен. Две свечи, горящие рядом, осияли пространство тихим золотым светом. Хотя холод пробирал до костей, уходить не хотелось. Настя подумала, что стояла бы так и стояла рядом с этим спокойным немногословным парнем с трогательными рыжими ресницами. Её разобрало любопытство, подтолкнувшее на вопрос. Настя подняла на него взгляд:

— Ты тоже пришёл сюда поставить свечку?

Она чувствовала, что он не умеет врать и обязательно ответит честно.

— Да. То есть нет. То есть да. — Он покраснел до корней волос, как могут краснеть только рыжие. — Я молился. Дело в том, что я семинарист.

— Кто? — восхитилась Настя. — Правда, что ли? Я никогда не видела живых семинаристов. — Сморозив глупость, она не нашла ничего более умного, как спрятать лицо в ладони. — Прости, прости, я не то хотела сказать.

Он рассмеялся искренним, душевным смехом, растворившем её робость:

— Я понимаю. Наверное, ты не часто встречала семинаристов.

— Вообще не встречала.

Настя посмотрела на него заново, словно выискивала черты человека, приобщённого к таинству, недоступному простым людям. Ей понравились его глаза, и рыжая прядь волос надо лбом, и быстрый весёлый взгляд. Она подумала, что теперь не сможет обращаться к нему на ты, но с некоторой запинкой всё же рискнула спросить:

— Ты любишь эту церковь?

— О, да! Она названа в честь Смоленской иконы Божией Матери. — Засияв глазами, он сразу откликнулся. — Я ведь местный. Мама — учительница в школе, а папа лесничий. Сюда ходили поколения и поколения моих предков. Когда я смотрю на эти стены, — он обрисовал рукой круг, — то думаю, что мои предки видели эти же самые кирпичи, а может быть и возводили кладку. Сейчас церковь полуразрушена, но когда-нибудь мы её восстановим. Вот увидишь.

Настя удивилась:

— Я увижу?

— А почему бы и нет?

— Ну, может быть, если буду ещё раз проезжать мимо. — Она помолчала. — Ты пошёл в семинарию ради этой церкви?

— Отчасти да. С неё начинается Родина. — Он слегка развёл руками. — Скоро меня вызовут к ректору и спросят, какой путь я хочу избрать — принять постриг или остаться в миру.

— И ты молился, чтобы узнать, как поступить?

— Нет! — Он снова залился краской по самые уши. — Я уже решил стать священником. — В его глазах вспыхнула отчаянная решимость. Глубоко вздохнув, он бухнул: — Я просил, чтобы Господь послал мне невесту.

Ни он, ни она ещё не знали, что через несколько лет, в этот самый день, Настя проснётся затемно и босоногая побежит на кухню, потому что у батюшки ранняя литургия, и прежде чем он поднимется, надо успеть сделать дела по дому. Походя она поцелует мужа в любимую рыжую макушку, вспомнит холодный храм с покрытыми инеем стенами и подумает, что надо не забыть взять с собой шпаклёвку, ибо строители схалтурили и из окон на прихожан тянет сквозняком.

Нет, это была не влюблённость, а нечто новое, всеобъемлющее, заполнившее его от макушки до пят. При попытке разобраться в своём чувстве Никите приходил на ум солнечный свет после бури, который сеялся с неба сквозь остатки туч, волнуя душу неясной радостью перемен. С беспристрастностью юриста он констатировал, что Рита изменила не только его самого, но и восприятие жизни в целом. Оказалось, что временные трудности, нехватка денег и рухнувший бизнес не имеют значения, если у тебя есть человек, с которым можно сидеть на берегу озера и смотреть, как в воду медленно опускается багровый диск солнца. Этого у тебя никто не отнимет, это навсегда, пока бьётся сердце.

Просыпаясь, он первым делом думал о Рите, а засыпая, мысленно желал ей спокойной ночи и мечтал, что как только разгребёт неприятности, сразу рванёт в город с букетом самых лучших роз, какие найдутся в цветочном магазине.

Произойди отравление птиц год назад, он отправил бы преступницу куда Макар телят не гонял и заставил бы компенсировать потраву до последней копейки, а теперь смотрит в глаза — потухшие Ольгины и растерянные Егора — и в глубине души жалеет их. Жалеет!

Никита долго откладывал разговор со дня на день. Боялся, что сгоряча наломает дров. Но сейчас чувствовал, как ярость снова начинает нарастать, превращаясь во внешне холодное спокойствие.

Ольга сидела, зажав руки между коленями, и с повышенным вниманием смотрела на экран телевизора, где прыгала увесистая балерина в красной пачке. В красно-голубых отсветах монитора её лицо казалось серым и измождённым. Егор, Ольгин муж, стоял сзади, положив руки ей на плечи, и тяжело молчал, глядя в сторону.

Хотя к окнам уже подступали сумерки, свет в доме не горел. Сквозь стекло виднелись опустевшие вольеры, куда зима успела намести груды снега, и чёрный холм развороченной земли санитарного захоронения страусов. Нанятый бульдозер уехал вчера поздно вечером, и всю ночь Никита просидел у окна и чашку за чашкой пил кофе.

Кнопкой пульта Никита выключил телевизор и прошёл по комнате, стряхивая мышечное напряжение, потом, резко развернувшись, обратился к Ольге:

— Оля, скажи, зачем ты это сделала?

Она вперила взгляд в одну точку на чёрном экране телевизора, всем своим видом изображая полную отрешённость.

Никита вопросительно посмотрел на Егора.

Пожав плечами, тот загорячился:

— Ты что, Никита, Оля не могла! Оля никак не могла!

— Значит, это ты!

— Нет! — Егор отшатнулся. — Нет! Что я, урод какой-то? — От беглого взгляда на жену он осёкся и замолчал. — Я, если хочешь знать, заплакал, когда про страусов узнал!

— Зато Ольга ни слезинки не проронила, ведь правда?

Под его взглядом губы Ольги сжались, но она так и не пошевелилась.

— Ты напрасно отмалчиваешься, — сказал Никита, — особенно если думаешь, что я не могу ничего доказать. Не обольщайся. Любое преступление оставляет следы. И это тоже оставило, тем более, что у меня как у юриста нашлись возможности проследить путь яда от покупки до лотка с кормом. — Перейдя на язык закона, он полностью овладел ситуацией, словно бы не являлся заинтересованной стороной, а разбирал случай с совершенно посторонними людьми. Но здесь его интересовала не юридическая, а человеческая сторона вопроса, терзавшая его мозг: почему, за что и какой силы должна быть ненависть, чтобы женщина решилась погубить птиц? — Понимаешь, Оля, — Никита подошёл к письменному столу и постучал пальцем по канцелярской папке, — я не пожалел денег собрать доказательства и теперь могу точно указать и магазин, где ты купила крысиный яд, и время покупки. Уверен, что при обыске в твоём доме найдется пакет, в котором ты его принесла. Для тебя всё кончено. Почему бы тебе не собраться с духом и не объяснить всё начистоту? Обещаю, что приму во внимание чистосердечное признание.

Никита некоторое время отстранённо наблюдал за ней, потом, немного подняв плечи, обратился к Егору:

— Ну что ж, раз Ольга не желает со мной общаться, мне ничего не остаётся, как передать дело в другие руки.

Никита облокотился о комод, избегая смотреть в сторону могильника. Последней он опустил в яму Леди Ди и мысленно пожелал ей улететь вверх по радуге в страну птичьего счастья.

Егор издал странный, стонущий звук:

— Оля, скажи, что это не ты! Скажи хоть что-нибудь!

Никита увидел, как скулы Ольги напряглись. Разомкнув рот с таким напряжением, словно его зажали в тиски, Ольга хрипло сказала:

— Да, отравила и не жалею. Подумаешь, страусы — невелика потеря, переживёшь.

— Переживу однозначно, — холодное спокойствие в груди Никиты стало ледяным, — но за что, Оля? Чем я тебя обидел?

Её глаза сузились в щёлки.

— А всем! — Неожиданно резким движением она дёрнула плечами, стряхнув с них руки Егора. — Явился сюда с деньгами на готовенькое, посмотрите на него — какой барин! Сразу и дом поставил, и ферму, две бригады нанял, только бензопилы визжат, а мы здесь всю жизнь живём, грязь месим, и шиш нам под нос. — Скрутив кукиш, она ткнула им куда-то в сторону печки. — На посёлке только и разговоров: ах, страусиная ферма, ах городской предприниматель! Да если бы не мы с Егором, твои страусы в первый день перемёрли!

Чем дольше Ольга говорила, тем омерзительнее становилось её слушать.

— Достаточно, я понял, — ровным голосом сказал Никита, и Ольга замолчала на полуслове.

— Подожди! — почти выкрикнул Егор. — Ты что, хочешь отправить её в тюрьму? У нас… — Он захлебнулся и плачущим голосом пробормотал: — У нас будет ребёнок.

На этих словах Ольга заёрзала на стуле и посмотрела себе под ноги. Никита заметил, что её ногти ободраны до мяса, а шея, прикрытая шарфом, расчёсана кровавыми полосами.

— Ребёнок? — повторил Никита. От того, что чудовищность поступка никак не совмещалась с женщиной и будущим материнством, по его спине пробежал холодок.

— Да-да, уже четыре месяца! — заверещал Егор. Его побелевшее лицо тряслось. — Если хочешь, то мы покажем справку из женской консультации. Мы и УЗИ уже сделали. Ты не сможешь упечь в тюрьму беременную женщину. Ты не такой!

— Не такой? А какой?

Злость испарилась, уступив место брезгливости и безмерной психологической усталости. Если кого-то здесь раскатали паровым катком, то это был он, Никита Волчегорский собственной персоной. Ему захотелось выйти на улицу и глубоко продышаться. Коротко взглянув на Ольгу, Никита широко шагнул за порог и хлопнул дверью. Дальнейшие разговоры с ней казались абсолютно бесполезными: она уже возвела для себя свой собственный ад, куда есть много входов, но только один выход. Никита посмотрел на небо, загорающееся вечерней зарёй, и с облегчением подумал, что завтра увидит Риту.

Новый год и Рождество отгремели салютами, а праздничные отправления всё шли и шли. Каждый день почтовый фургон выгружал мешки, туго набитые письмами и открытками. Не успеешь глазом моргнуть, как подоспеют следующие праздники и снова на почте начнётся горячая пора.

Рита вздохнула и переложила посылку в другую руку. Ремень почтовой сумки больно давил на плечо, при каждом движении смещая вбок ворот куртки. Это была уже третья посылка для адресата Калошиной — полной одышливой старухи с замкнутым выражением лица и строгим взглядом. Как поняла Рита, Калошина почти не выходила из квартиры, потому посылки для неё отправители оплачивали с доставкой.

Погода стояла серенькая, с дождём и снегом попеременно. Дворники не успевали расчищать тротуар от хлябей небесных, и приходилось чапать по мокро-солёной каше, оставляющей на ботинках ободки грязи. На подходе к подъезду Калошиной Риту обогнала чёрная иномарка, сверкнувшая чистейшим лакированным боком. На фоне замызганных непогодой машин эта выглядела принцессой на балу золушек. Рита увидела, как машина затормозила прямо у огромной лужи. Распахнув дверцу, водитель опасливо выглянул, поморщился, но мест для парковки больше не было, и он шагнул прямо в лужу. Шикарное кожаное пальто с меховым воротником вполне отвечало чаяниям последней моды, и сам он выглядел этаким франтом, одетым с нарочитой кичливостью.

«Такие мужчины не живут в ободранных панельках», — подумала Рита, когда он, опередив её, нырнул в глубину подъезда. Калошина жила на двенадцатом этаже. Рита едва не застонала, когда поняла, что лифт не работает. С отчаянной надеждой она несколько раз нажала на мёртвую кнопку вызова и прислушалась к звукам в шахте лифта, чтобы окончательно убедиться в тяжкой доле тащиться пешком с объёмной посылкой. Она вопросительно взглянула на мужчину в кожанке. Стоя спиной, он говорил по телефону, но на звук её шагов обернулся и вопросительно поднял брови:

— У вас есть ключ от чёрной лестницы? Видимо, придётся подниматься пешком.

Где-то в глубине мозга тренькнул и замолчал колокольчик опасности. По инструкции полагалось избегать оказываться наедине с посторонними, но мужчина не выглядел опасным. На вид ему можно было дать лет пятьдесят. Достав из кармана носовой платок, он вытер влажный лоб и предложил:

— Давайте я понесу ваш груз.

— Ну уж нет! — категорически отказалась от помощи Рита, но позволила ему галантно распахнуть перед ней дверь на улицу и пропустить вперёд на переходе к пожарной лестнице.

Мужчина поднимался тяжело, с передышками, то и дело прижимая руку к сердцу. На третьем этаже он виновато сообщил, что у него диабет, а на седьмом остановился как вкопанный:

— Я забыл цветы на заднем сиденье!

— А без цветов никак нельзя?

Он понурил плечи:

— Наверное, можно, но я всё равно пойду за ними вниз. Понимаете, если бы я мог, то подарил бы ей все цветы мира.

— Любимой или маме?

Рита поставила посылку на ступеньки и пошевелила затёкшими пальцами.

Мужчина улыбнулся:

— Ни то, и ни другое. Учительнице! Если бы не она, то сидел бы я сейчас на нарах и хлебал баланду, или давно умер. — Ему явно хотелось выговориться. — Когда меня поймали на вокзале, мне было десять лет, и я не умел ни читать, ни писать. Можете себе представить?!

— С трудом, — призналась Рита. — У нас ведь всеобщее образование, а в советские времена и вовсе не было безнадзорных детей.

Казалось, мужчина обрадовался её утверждению и петушисто вскинул голову:

— Ещё как были! Только о них не очень распространялись. Нет, в первый класс я ходил и буквы успел выучить, а потом мои родители развелись, запили, устроили пожар, а мать… — Он махнул рукой. — В общем, сбежал я от очередного бати и стал шляться по стране. То к цыганам прибьюсь, то в какой-нибудь деревне у сердобольных старух переночую, летом в шалаше хорошо, а зимой на чердаках места хватало. Так и скакал безумным зайцем, пока милиционер за шкирку не схватил.

— Вас отправили в детский дом? — живо поинтересовалась Рита, с ужасом представив, что подобная судьба могла ждать Лину.

— Да нет, матери вернули. Она к тому времени вроде как за ум взялась, на работу устроилась, да только со мной справиться уже не могла. Помню, она жарит яичницу, а я смотрю на неё и кулаки сжимаю, потому что завтра надо в школу идти, в третий класс, а я половины букв не помню.

Он рассказывал так живо и интересно, что Рита заслушалась. Мужчина расстегнул пуговицы на пальто и задумчиво посмотрел в лестничный пролёт, словно вытягивая с первого этажа нить воспоминаний:

— Да, так бы я и пропал. Ну, может, дотянул до профтехучилища или скатился в воровскую среду, если бы в наш класс не определили новенькую учительницу. Молоденькая, толстенькая, глаза как пуговицы, нос картошкой. Она была строгой, и отстающие ученики её сразу невзлюбили. А я был сорвиголова, прошедший огонь и воду, мне палец в рот не клади. И у меня с Зоей Александровной началась форменная война на выживание, а для подкрепления я сколотил банду из пяти таких же двоечников, как я. Стыдно вспоминать, что мы творили: и крысу в коробочке на учительском столе оставляли, и пуговицы с пальто срезали, а Колька Привалов однажды вылил ей в чернильницу пузырёк рыбьего жира! Мы, знаете ли, ещё чернилами ручки заправляли.

На первом этаже хлопнула дверь, раздался топот ног, ещё один хлопок, и снова всё смолкло. Мужчина прислонился к стене у проходного балкона и усмехнулся:

— Иногда я думаю, что будь я на месте той учительницы, то скрутил бы хулиганов в бараний рог и сдал в милицию. А она ничего, держалась, делала вид, что не замечает наших выходок. И тогда мы решили пойти на штурм класса и разрисовать портреты писателей на стенах. Для набега мы выбрали воскресенье и загодя, в субботу, а тогда субботний день был рабочим, незаметно откинули крючок с запора у форточки. Без особых проблем мы, тощие десятилетние недокормыши, залезли на дерево, а оттуда один за другим рыбками нырнули в класс. Особенно радовался тихий и забитый Вовка Кузьмин по кличке Кузя. Наверное, в тот момент он почувствовал себя матёрым ворюгой, потому что немедленно уселся за стол учительницы и свернул самокрутку из промокашки классного журнала.

Лично я решил, что наилучшим хулиганством будет накрошить на сиденья парт толчёного мела, а ещё один пацан — Петька Некудыкин — натирал доску хозяйственным мылом.

— Зачем? — сделала удивлённые глаза Рита.

Мужчина ухмыльнулся:

— Вот что значит современная молодёжь! Простых вещей не знаете. Если доску натереть мылом, то мел проскальзывает и не пишет. Между мной и вами приблизительно двадцать пять лет, а на самом деле целая эпоха.

— Действительно, — согласилась Рита и быстро спросила: — А что было дальше?

— Дальше было то, что повернуло нашу жизнь на другую дорогу. Помните, как в сказке у камня на распутье?

Рита кивнула.

— Вот и у нас с друзьями так произошло. — Мужчина хлопнул ладонью по перилам. — Зоя Александровна вошла в класс тогда, когда Кузя понарошку докуривал папиросу из промокашки, а Колька Привалов писал на двери маминой помадой «училка дура».

Сказать правду, мы испугались до икоты. Тогда в школах было очень строго с дисциплиной: и исключить могли, и в колонию отправить, но самым жутким был вызов на ковёр к директору. На нервной почве Кузя засунул остатки промокашки в рот и судорожно проглотил. Колька Привалов перекладывала помаду из руки в руку.

— Ты хочешь покрасить губы, Коля? — ласково спросила Зоя Александровна, и Колька оцепенело кивнул головой, как загипнотизированный.

С одного взгляда оценив обстановку, Зоя Александровна вставила ключ в замок и заперла класс, чтоб мы не убежали. Хотя бежать, в сущности, было некуда — школа закрыта, в коридорах пусто, а на входе вахтёр дядя Яша. Ученики уважали его и побаивались, потому что дядя Яша имел деревянную левую ногу и наколку-якорь на правой руке.

— Ну что, друзья? — Зоя Александровна поочерёдно оглядела нас с ног до головы, и под её взглядом мы сами собой построились в шеренгу.

Даже я не мог сообразить, что предпринять. А она спокойно открыла портфель, достала оттуда три бутерброда и разломила их на половинки.

— Берите, ешьте, и будем думать, как жить дальше.

Несмотря на то, что у меня в животе играл тромбон, я не хотел унижаться до бутерброда. Но Петька Некудыкин смёл свою пайку одним жевком. Надо заметить, что Некудыкина мать неделями не кормила, он только школьными обедами и перебивался. За ним потянул лапу к бутерброду Колька Привалов, потом Кузя. Я сломался последним, но до сих пор помню восхитительный вкус той чайной колбасы с мелкими кусочками жира.

Потом мы все вместе ликвидировали следы разгрома, а в понедельник Зоя Александровна повела нашу группировку к себе в коммуналку, накормила гречневой кашей и усадила делать уроки. С тех пор так и повелось: нехитрый обед и уроки с ликвидацией безграмотности. — Глаза мужчины повлажнели. — Понимаете, для человека очень важно знать, что есть тот, кто даст тебе тарелку горячей каши и стакан сладкого чая.

К пятому классу мы все нагнали школьную программу. Но Зоя Александровна не бросила нас и в средней школе. Когда дурили — и такое бывало, разыскивала нас по подвалам, вытаскивала за уши из неприятностей, ручалась за нас перед директором. Да что там говорить! Мы ей по гроб жизни обязаны! Некудыкин сейчас главврач областной больницы, Колька Привалов — бери выше — работает в министерстве, Кузя, — мужчина коротко хохотнул, — полковник полиции, ну а ваш покорный слуга — телепродюсер.

— Вы сохранили отношения с мамой? — поинтересовалась Рита.

Мужчина хмыкнул:

— А родителей, как и Родину, не выбирают. Стараюсь принимать мать такой, какая есть, но… — он поднял вверх указательным палец, — но с шестнадцати лет живу отдельно! За сим откланиваюсь. Что-то я разболтался. Правда, у меня есть алиби: ваше лицо располагает к откровенности.

Шутливо щёлкнув каблуками, он застучал вниз по лестнице за букетом цветов, а Рита загребла посылку в охапку и почапала на двенадцатый этаж к адресату Калошиной.

— Зоя Александровна, откройте, пожалуйста, вам посылка из Уренгоя от Петра Ивановича Некудыкина.

Пока Рита удивлённо вглядывалась в жирно написанные буквы, со стороны лифтовой шахты раздалось хриплое урчание механизма, и Рита подумала, что мужчине с букетом цветов повезло больше, чем ей.

— Никита, это Рита. Как дела?

Она замолчала, и Никита зажмурился от опасения, что её голос исчезнет из эфира. Она позвонила вовремя, как раз в тот момент, когда он отчаянно нуждался в паре добрых слов.

— Прекрасно! — Он подумал, что его нынешнее положение трудно назвать блестящим, но жизнь всё равно чудесна хотя бы потому, что в ней есть вера, надежда и, конечно, любовь. Вон и солнце светит, медленно поворачивая штурвал по курсу к весне.

Стоя у могильника со страусами, он окинул взглядом запертый дом с опущенными железными шторами. Когда сойдут снега, холм покроется свежей травкой с брызгами мать-и-мачехи. Он внезапно улыбнулся:

— Рита, ты помнишь, когда мы увиделись в первый раз?

— Да. А почему ты спрашиваешь?

— Просто так. Подумал про весну и сразу вспомнил тебя. Посмотри, мы знакомы уже почти целый год. Как ты смотришь, чтобы это дело отметить?

— Я рада, что у тебя хорошее настроение, — проговорила Рита после паузы. — После того, что случилось в твоём хозяйстве, я беспокоилась.

Она беспокоилась! Беспокоилась!

Сорвав с головы шапку, Никита подбросил её вверх, поймал и снова нахлобучил.

— Рита, я завтра буду в Петербурге, можно к вам зайти?

— Разве ты знаешь, где я живу? Ах, да, ёлка! Я забыла. Хорошо, приходи часам к семи. Я испеку пирог.

— А я принесу торт.

Она засмеялась:

— Боюсь, что Гале с Ромой это не пойдёт на пользу.

— Я всё равно принесу.

«Удивительно, какой властью над человеком обладают звуки, сотканные в слова, — подумал Никита. — Только что на душе было пусто и серо, прошло десять минут разговора, и хочется петь, а мир сияет яркими красками. — Он заметил цепочку заячьих следов на белом полотне снега и то, как набирается синью небо над еловой зеленью кромки леса. — Прощай, улетевшая мечта о страусиной ферме, я к тебе ещё вернусь».

В сумке с ноутбуком лежало заявление в квалификационную комиссию адвокатской палаты для сдачи экзамена на адвокатский статус. Необходимость заработка снова толкнула его в юриспруденцию. Никита задумался: а может быть, так оно и надо — стать адвокатом? Ведь для чего-то судьба взяла его за руку и повела по новому кругу.

Никита поднял воротник и пошёл к машине. Выходит, он снова вернулся к камню на перепутье, прямо уже ходил, налево тоже, оставался путь направо. Что там было написано у Ильи Муромца? «Направо пойти — женатым быть»? Он запрокинул голову и рассмеялся, услышав, как в ответ с сосулек на крыше застучала мартовская капель.

— У меня две руки, две ноги, родители и дети живы, есть крыша над головой, и я не голодаю. Слава Богу за всё, — произнесла Рита перед тем, как шагнуть из дома в серую хмурь с обильной моросью — предвестником ранней весны. Под каблуком с лёгким треском разлетелась корочка льда, то здесь, то там яркими пятнами зажигался свет в окошках, а верхние этажи домов кораблями плавали в молочном тумане, который внизу, у земли, распадался на клочки и исчезал в лужах.

Всю неделю погода испытывала терпение города, шарахая температуру от хрустящего морозом минуса до грязно-слякотного плюса, пока наконец весна с зимой не пришли к консенсусу остановить столбик термометра на нулевой отметке.

Месяц назад в шесть часов утра было совсем темно и день прибавлялся на воробьиный шаг. Сперва кажется, что власть ночи установилась навсегда, но стоит сделать хотя бы ещё один воробьиный шаг вперёд, и рано или поздно над горизонтом займётся алая полоска зари. Так было, так есть и так будет.

Рита поправила шапку и подумала, что надо бы забежать в парикмахерскую, потому что вечером придёт Никита. Когда сердце пугливо зачастило, она нахмурилась и решила, что никаких стрижек. Никита будет встречен дружелюбно и официально. Только чаепитие и не более того. Хотя, пожалуй, стоит надеть голубую блузку, она прекрасно оттеняет глаза и волосы. Потом, немного поколебавшись, Рита склонилась в сторону красного платья, но путём некоторых размышлений пришла к выбору зелёной футболки и домашней персиковой юбки до полу. Скромно и со вкусом.

После разборки почты день побежал по привычной тропинке, петляющей между кварталов спального района. Если сумка не оттягивала плечо, то Рита любила сделать небольшой крюк и пройтись уютным сквером меж домов и супермаркетов. Пятачок земли, засаженный какими-то особенными клёнами с красными листьями, летом выглядел роскошно и пышно, а зимой так одиноко, что хотелось подбодрить его тёплым словом. Сегодня она торопилась, но всё равно свернула с асфальта и пошла по засыпанной снегом тропке между тёмных стволов, влажных от оттепели. Хотя зима ещё не сдавала позиций, наступление весны уже проникало в кровь, волнуя чувства неясными запахами тающего снега и набухающих почек. Ещё пара-тройка градусов в плюс, и на вербах проклюнутся бело-серые пушистые зайчики, природа встрепенётся, очнётся от сна и начнёт набирать силу и мощь для будущего лета.

Предстоящая встреча с Никитой прибавляла шагу упругости. Поднимало настроение и то, что вчера они связывались с родителями по скайпу, где мама с папой выглядели здоровыми и весёлыми. Плюс к оптимизму, начальница сказала, что скоро повысят зарплату, а ещё звонила Светлана и сообщила, что путём сложных манипуляций сумела выцарапать Лину из детского дома. Им трудно, но они обе стараются и вроде бы начинают находить общий язык.

— В жизни бывает так, что всё плохо, плохо, плохо, хуже некуда, а когда совсем отчаешься, то оказывается, что осталось потерпеть совсем чуть-чуть, — сказала в трубку Светлана.

С этим было трудно не согласиться.

Прибавив шаг, Рита поправила сумку, в которой лежало несколько пенсий и десяток заказных писем. Отлично, когда не приходится таскать посылки. Она вспомнила мужчину на лестнице и сощурилась — хорошая всё-таки работа у почтальонов! Сколько историй проходит мимо тебя, и каждая оставляет зарубку в памяти. «Выйду на пенсию, буду писать мемуары», — подумала она, минуя двух мамочек с колясками. Щебеча о чём-то своём, те покосились на обросшего бомжа на скамейке, и одна из них наморщила хорошенький носик:

— Фу, ну и вонища!

Молодая мамочка явно кокетничала перед подругой, потому что от бомжа ничем не воняло. Рита часто наблюдала его в скверике или возле супермаркетов. Там он устраивался на заднем дворе, заботливо подстилая картонку своей собачке, чтобы не замёрзла. Крохотная собачка, что одним глазом поглядывала у него из-за пазухи, была такая же замызганная и лохматая, как и её хозяин.

Откуда появились два паренька лет шестнадцати, Рита не обратила внимания. Хорошо одетые, весёлые, с ярким румянцем на щеках, они спокойным шагом подошли к бомжу, и один из них с размаху ударил того ногой в лицо. Другой паренёк успел вынуть телефон и сделать несколько снимков.

Перед Ритиными глазами промелькнул жёлтый ботинок на рифлёной подошве и брызнувшая на собачку алая кровь. Она остолбенела. Тот, что бил, остановился, равнодушно посмотрел на неё пустыми глазами, — они показались ей блёклыми, как у потрошёной рыбы, и выражение лица у него из молодого и сияющего превратилось в маску злобного гнома. Потом оба паренька развернулись и с чувством выполненного долга двинули в сторону супермаркета.

— Господи, нет! — Не помня себя, Рита кинулась к бомжу, на ходу вытаскивая из кармана телефон, чтобы вызвать «Скорую» и полицию. От резких движений почтовая сумка расстегнулась, и из неё на снег выпали пачки писем.

— Господи, нет! — снова простонала Рита, не зная, куда метаться. Кинулась к бомжу унимать кровь из носа, потом рванулась подбирать письма, упала на колени, поднялась — руки в снегу, снова упала. За пазухой у бомжа визжала и трясла хохолком собачка.

Борис Семёнович не был бомжом, но после смерти жены резко за одну ночь потерял интерес к жизни, потускнел, опустился и старался как можно реже появляться в своей крошечной хрущёвке, в доме, предназначенном под расселение. Расселение так расселение, — к бурному обсуждению новости соседями Борис Семёнович остался совершенно равнодушен. Он знал, что при любых обстоятельствах не уедет из родного района, где каждый метр земли помнит шаги его дорогой Маши. Между этими домами она ходила в овощной магазин, а в том скверике выгуливала собачку Жульку, подобранную на помойке щенком. И ведь что характерно, во время супружеской жизни они постоянно до крика сорились. Однажды после особо бурного выяснения отношений, когда Маша побросала в чемодан свои вещи, он сжал кулаки и проорал ей в лицо:

— Ну и уходи! Отдохну от тебя хоть немного!

Сейчас за те слова Борис Семёнович согласился бы откусить себе язык или зашить рот, потому что мир без Маши не имел ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Иногда он что-то жевал, но не потому, что вкусно, а потому, что от голода начинало темнеть в глазах. Изредка копался в шкафу и менял одежду. Совсем дырявую выбрасывал в мусоропровод, пока однажды не обнаружил, что на полке остались только Машины вещи. Заскорузлой ладонью он погладил её плиссированную шерстяную юбку, купленную лет сорок назад к свадьбе друзей, и подумал, что женщины смелее мужчин, ведь Ксения Петербуржская не побоялась ходить в одежде мужа, но ни один мужчина не отважился бы надеть одежду жены и назваться её именем.

Каждое утро, затолкнув Жульку за пазуху, он выбирался из своей берлоги и шёл в храм помолиться о Машиной душе. Трудность заключалась в том, что Жульку приходилось прятать от бдительных церковных старушек, но Борис Семёнович пребывал в уверенности, что Маше приятно видеть, как заботливо он относится к её любимой собачке — такой же старой и беззубой, как и он сам.

С некоторых пор Борис Семёнович предпочитал делить своё существование на два этапа: до и после. «До» — он работал технологом на обувном производстве, в семидесятых годах вступил в партию, в девяностых разорвал партбилет и записался в либералы, чтобы вскоре полностью разочароваться в политике. В эпоху «до» были устремления, ожидания, ссоры и примирения с Машей, по вечерам телевизор, по субботам пивко, из-за которого Маша ела его поедом.

А «после» его жизнедеятельность шла по кругу: церковь — улица — дом и снова церковь. Но странным образом именно в этой реальности он научился смиренно подбирать малые крошечки радости, наподобие блеска куполов под серым небом или переливов колокольных звонов, проникающих в самые глубины души и тела.

Если бы в молодости кто-нибудь заявил, что член комсомола, ударник коммунистического труда, студент-вечерник Борис Спиридонов станет класть поклоны перед иконами, то он, пожалуй, покрутил бы пальцем у виска, а то и задумался над коротким хуком под дых. В советские годы обозвать молодого парня верующим было равносильно признанию извращенцем.

Перелом в сознании произошёл на девятый день после Машиной смерти, когда её подруги потащили его подать записочку об упокоении. Хотя ноги служить отказывались, ради Машиной памяти он побрёл в церковь с ощущением неясной надежды на чудо. Кто знает, что там, откуда никто не возвращался? Вдруг Бог и вправду есть? Глянет на него с небес Машиными глазами, покачает головой и шепнёт: «Опять пива купил.

Смотри, посадишь себе почки, пожалеешь, да поздно будет!»

Маша скончалась в ноябре, когда поздняя осень налипала на подошвы чёрными полусгнившими листьями. Моросил дождь, и Борис Семёнович радовался, что может плакать в открытую, не скрывая своих слёз, что колом забивали грудь и горло. Люди на паперти крестились на надвратный образ. Поддаваясь общему порыву, он тоже сгрёб в кулак промокшую кепку. Креститься не стал, но голову преклонил.

«Иди, иди, поставь свечку перед распятием», — заторопили подружки жены Таня и Сима. На Тане был белый платочек в зелёный горошек, а Серафима куталась в пёструю шаль с бахромой.

Борис Семёнович до сих пор удивляется, отчего запомнились такие подробности бабских нарядов. Спроси, в чём хоронили Машу, — не скажет, а платочки врезались в память.

Полутёмная церковь с островками горящих свечей и неясными ликами на иконах в тот момент представляла собой terra incognita. В дальнем углу стояли две девушки. Молодой человек, присев на корточки, скатывал коврик перед амвоном. Задрав голову, Борис Семёнович глянул вверх, под купол, и его внезапно окатило голубоватым рассеянным светом из стрельчатых окон.

— Молись под праздник Архангела Михаила, — негромко произнёс над ухом чей-то мужской голос.

Борис Иванович медленно обернулся, перехватив взгляд молодого человека.

— Что вы сказали?

Тот недоумённо пожал плечами:

— Ничего.

Это уже потом Борис Семёнович прочитает в церковном календаре строки, заполнившие оглушительную пустоту в груди:

«Молись под праздник Михаила Архангела 19.09 (Чудо в Хонех) и под 21.11. его память, т. е. под Михайлов день, — молись, ибо Архангел Михаил под свои праздники ночью находится на берегу долины огненной и опускает правое крыло в геенну огненную, которая в это время гаснет.

Молись под эти ночи, и Он услышит молитву просящего, называя усопших по имени, и проси, чтобы Он вывел их из ада. Помяни родных, знакомых и близких, называй их имена, добавляя при этом (и сродников по плоти до Адамова колена)»[37].

Второй раз Борис Семёнович пошёл в церковь на сорок дней, где с удивлением осознал, что одиночество имеет свойство полностью растворяться в словах молитвы. Мало того, Борис Семёнович почувствовал на своём плече дружескую руку! Ещё, помнится, подумал, как был слеп, не принимая во внимание простую аксиому: чтобы получить поддержку, надо обратиться к тому, кто может помочь.

С тех пор каждое утро начиналось с дороги в храм, откуда на обратном пути он заходил в скверик и мирно сидел на лавочке, грея за пазухой старушку Жульку.

Почуяв свежую кровь, крошечная собачка испуганно подвывала. Сдёрнув с шеи льняной шарф, Рита приложила его к лицу старика и оглянулась в поисках помощи. Слава Богу, к ним неслись мамочки с колясками. И та, что кривила губы от запаха старика, протянула свежий детский памперс.

— Возьмите, он хорошо впитывает.

— Мы уже вызвали полицию, — другая мамочка теребила в руках телефон, — я как раз делала селфи и всё засняла! Представляете, какая удача!

— Действительно, — пробормотала Рита.

— Не надо полицию. — Старик перехватил памперс из Ритиной руки и сплюнул туда багровый сгусток. — Я пойду домой.

Он дрожал мелкой дрожью и беспрерывно моргал.

— Вам нужен врач, — запротестовала Рита, — у вас сломан нос!

— Срастётся.

Опираясь на скамейку, старик встал на ноги и растопыренной ладонью прижал к груди собачку. Съехавшая набок шапка приоткрывала грязные спутанные волосы и порванный ворот синего свитера.

— Подождите! — Рита схватила его за рукав. — Этих парней надо найти и наказать!

Он опустил голову и с видимым усилием прошамкал кровавыми пузырями:

— Они уже наказаны. Разве может нормальный человек творить зло?

— Рома, а ты мог бы ударить человека?

В ожидании ответа Рита напряглась, хотя на сто процентов знала, что услышит.

Сын поднял голову от тетрадки:

— За что, мам?

— Просто так.

— Что я, дурак, что ли?

Осмысливая, он помолчал и снова опустил глаза на примеры по математике. Ручка в его руке на несколько мгновений зависла в воздухе, а потом уверенно вывела восьмёрку.

«Тот парень, что ударил, наверное, тоже не дурак, — подумала Рита. — Просто он пустой внутри. У него нет ни совести, ни чести, одна оболочка. Интересно, кто его родители и что они знают о своём сыне?»

Пригладив волосы, она взглянула на часовую стрелку, подбиравшуюся к семи вечера. Вот-вот придёт Никита, а она совершенно выбита из колеи. Ещё повезло, что удалось собрать все выпавшие из сумки письма. Один конверт оказался подмокшим от снега, но будем надеяться, что адресат не предъявит претензий, иначе не миновать беседы с начальством.

Надо встать, развести тесто и испечь хотя бы блины. От приподнятого утреннего настроения не осталось и следа. Целый день она мысленно возвращалась в сквер, раз за разом переживая случай со стариком. Если бы она знала, где он живёт, то давно бы уже сбегала проведать и отнести что-нибудь вкусненькое. А может быть, ему надо вызвать врача?

Под тревожные размышления Рита достала из холодильника пакет молока и упаковку яиц. Яиц в блины она любила класть много, не меньше пяти. Хорошо, когда руки умеют делать всё сами, не мешая хозяйке. Мука, разрыхлитель, обязательно растительное масло, чуть-чуть кукурузной муки для ярко-жёлтого цвета, как любит Галочка.

Звонок в дверь раздался ровно в семь, минута в минуту. Пройдя через прихожую, Рита уныло кинула взгляд на зеркало, отразившее её бледное лицо с горестной морщинкой у губ. Спрашивать, кто пришёл, она не стала, и первое, что увидела в распахнутой двери, были розы. Никита держал бутоны на ладони, как головку младенца. Почему-то это показалось ей невероятно трогательным.

— Что случилось? Ты плакала? — протягивая букет, спросил он вместо приветствия.

— Да так, — она слабо отмахнулась, отгоняя неприятный разговор, — после ужина расскажу. Проходи.

От Риты не ускользнуло, что, снимая пальто, Никита успел поздороваться с Галей и по-мужски пожать руку Роме. Ромина мордашка засияла от радости. Но когда он выпалил на одном дыхании: «Никита Алексеевич, как здоровье страусов?» — Рита поняла, что пора вмешаться:

— Никита, дети, прошу за стол. Извините, я обещала пирог, но сил и времени хватило только на блины. Зато с мёдом и вареньем. Никита, ты как больше любишь?

Он засмеялся:

— Вообще-то я неприхотливый, но раз уж есть выбор, то лучше с мёдом.

— Вот и прекрасно. Мёд нам подарил Фриц Иванович. В жизни не ела вкуснее. Что ты думаешь, может, нам с детьми в Пустошке завести улей?

— А это идея, — одобрил Никита. Шаркая гостевыми тапочками, он прошёл в кухню и заглянул в окно. — Уютно у вас. И сад под окнами.

— У вас дом тоже в удачном месте.

Рита водрузила на середину стола стопку блинов. Она чувствовала себя неловко, и разговор не клеился. Никчёмные фразы перескакивали с пятого на десятое, кружа вокруг погоды на улице и школьных каникул, которые недавно закончились, но приходится уже думать об оценках за следующую четверть. И только когда дети ушли в свою комнату, Никита серьёзно спросил:

— А теперь расскажи, наконец, что у тебя произошло.

— Это не у меня, это у нас у всех, у человечества. Понимаешь, если такое происходит в мире, это значит, где-то что-то сломалось и пошло наперекосяк. — Рита опустила голову, помолчала, а затем коротко и чётко изложила ужасный случай в скверике.

— Говоришь, соучастник парня и свидетельница засняли преступление на телефон? — уточнил Никита.

— Да. — Она искоса глянула в лицо Никите, ставшее спокойным и сосредоточенным. — Скажи, ты теперь адвокат и тебе придётся защищать преступников?

Он пожал плечами:

— Адвокаты есть не только у ответчиков, но и у истцов. В данном случае я бы не отказался стать адвокатом потерпевшего. И можешь быть уверена, парню с его родителями мало бы не показалось. Хоть это звучит хвастливо, но я очень хороший и въедливый юрист.

— Я не сомневаюсь, — кивнула Рита, чувствуя, как спадает внутреннее напряжение. — Я часто вижу старика в нашем микрорайоне. Думаю, что найду его.

— Мы найдём, — быстро поправил он с такой надеждой в голосе, что Рита улыбнулась уголком рта.

— Хорошо, мы. Но предупреждаю, что старик может не согласиться.

Никита взглянул на неё с удивлением:

— Не верит в суд?

— Верит, — твёрдо сказала Рита. — Верит! Но у меня создалось впечатление, что он верит в Высший Суд.

Прикоснувшись к её руке, Никита легонько сжал пальцы:

— Знаешь, я тоже. — Он помолчал спокойным молчанием человека, которого понимают с полуслова, и повторил: — Я тоже.

— Цыц, Жулька, — произнёс Борис Семёнович, хотя при разговоре едва поджившая губа трескалась, причиняя боль. Ковшиком ладони он прикрыл собачонке голову, и она продолжала косить глазом между пальцев. Разбитый нос тоже болел, и голос звучал неестественно-гнусаво. Утром, чтобы выйти на улицу, Борису Семёновичу пришлось проглотить две таблетки анальгина, но и они не смогли заглушить саднящей боли в районе глаз и переносицы. Борис Семёнович натянул шапку на лоб и посмотрел на молодую пару, что стояла напротив него.

Женщина, почтальонша, частенько пробегала по кварталу с тяжёлой сумкой, а мужчину он видел впервые. Мужчине было лет тридцать пять. Симпатичный, с открытым лицом и длинными волосами, забранными в хвостик. И надо признать, он умел говорить аргументированно, веско и без фальши. Сразу видно — адвокат. Он так и представился. Мужчина настаивал на том, что подонки, избивающие людей, не должны уйти от ответственности. С этим было трудно не согласиться, но чтобы правосудие свершилось, мужчина предлагал вместе с ним пойти в травмпункт и зафиксировать побои, а потом написать заявление в полицию.

— Остальное я сделаю сам. Обещаю, ваши действия будут сведены к минимуму.

— Вы должны согласиться, — мелодичным голосом уговаривала почтальонша. — Я видела, с какой жестокостью парень вас ударил. — Её передёрнуло. — Он настоящий фашист.

Борис Семёнович поёрзал на скамейке, потому что Жулька стала проявлять нетерпение, цепляя лапами свитер. Если разобраться, то парочка права и фашистов надо давить, как клопов, но с другой стороны, Борису Семёновичу не хотелось ввязываться борьбу, разрушая внутреннее равновесие.

«Кто ударит тебя в правую щеку, обрати к нему и другую»[38], — очень кстати вспомнились слова из Писания. Правда, там ещё было «око за око» и «зуб за зуб». Взвесив «за» и «против», Борис Семёнович протяжно, с посвистом, вздохнул:

— Его Бог накажет.

— Однозначно, — сказал адвокат, — и накажет гораздо сильнее, чем городской или Верховный Суд. Может быть не сейчас и не его лично, но возмездие придёт обязательно.

Борис Семёнович глянул на адвоката с уважением.

— Тем не менее наша задача не дать ему искалечить ещё кого-нибудь. — Адвокат взмахнул рукой, как на суде. — Я уверен, что вы не единственная жертва. И главное, посмотрите, подонок выбирает тех, кто не может ответить. Неделю назад он напал на вас, завтра присмотрит беззащитную старушку или ребёнка.

— Нет, — затряс головой Борис Семёнович, — он думал, что я бродяга. Таких часто бьют.

— Бьют беззащитных людей, — оборвал его адвокат, — а бродяги они или нет, значения не имеет. Им так же больно и так же страшно, как всем остальным.

Опустив глаза, Борис Семёнович посмотрел себе под ноги, на которых красовались бесформенные опорки с оборванными шнурками, и подумал, что если бы был одет приличнее, то парень обошёл бы его стороной и ударил кого-то другого. Он заволновался. Может, и вправду послушать адвоката?

Ссутулив плечи, он покачался из стороны в сторону, как обычно делал в очень глубоких раздумьях. Решение не приходило. Адвокат продолжал уговаривать, почтальонша тревожно улыбалась, Жулька за пазухой тихонько подскуливала.

— Ладно, — неожиданно для себя самого сказал Борис Семёнович, — пойдёмте в травму.

Он не стал говорить, что решающей оказалась мысль о Ксении Блаженной, что некогда бродила этими улицами. Ведь напади на неё такой урод…

Недели неслись друг за другом сломя голову, подпрыгивая и спотыкаясь. Кажется, только что был понедельник, а глядь — уже суббота. Ещё пара тёплых деньков — и проклюнется мать-и-мачеха. Никита подумал, что с появлением Риты он стал сентиментальным. Он сидел перед выключенным компьютером и просто смотрел на экран, пытаясь собраться с мыслями перед завтрашним заседанием суда. Надо бы ещё отрепетировать речь и созвониться с парой свидетелей, чтоб в последний момент не включили задний ход.

Как ни сосредоточивай внимание на работе, весна за окном брала своё, будоража волнами запахов и красок. К середине мая земля окончательно подсохнет и можно будет погрузить Риту с детьми в машину и сделать вылазку в Пустошку. Ребята будут носиться по участку, бегать на озеро, а они с Ритой начнут расконсервацию дачи и растопят печь. Желаемая идиллия представилась такой реальной, что Никита с трудом подавил желание взять телефон и позвонить Рите с предложением своих услуг. Спасибо Борису Семёновичу, благодаря которому они с Ритой теперь встречались почти каждый день. Но надо признать, что их отношения походили на медленный вальс, где дама держалась скованно, а кавалер боялся сделать лишнее движение и крепче сжать руку, хотя оба уверены, что вместе танцевать лучше, чем по отдельности.

За прошедшее время он два раза ездил на свою ферму. В первый раз побродил по пустым вольерам, проверил замки на двери и уехал обратно, а во второй раз заскочил в посёлок, чтобы в местном магазине спросить про Егора с Ольгой.

Вездесущая продавщица Аля сказала, что они продали дом и уехали.

«Скатертью дорожка», — мысленно пожелал им Никита и внезапно сообразил, что в некотором роде тоже получил удар ногой в лицо и, как Борис Семёнович, не захотел мстить. Единственная разница, что Ольга навряд ли представляет социальную опасность, да и родит скоро.

Кстати, надо будет сообщить Борису Семёновичу, что позавчера в адвокатскую контору приходили родители того подонка, и мать, рыдая, рассказывала, что сын обожает домашнего кота и вообще хороший и отзывчивый мальчик, который мухи не обидит, и скорее всего, на него первого набросились с кулаками. Пришлось продемонстрировать ей видеозапись. Спасибо мамочкам с колясками. Их он тоже нашёл.

Позавчера он выиграл дело пожилой женщины, которую соседи выживали из дома, а сейчас на столе лежит папка рабочего, необоснованно обвинённого в убийстве. Никита не сомневался, что выиграет схватку с обвинителем и добьётся возвращения дела на доследование, но надо основательно подготовиться.

Отодвинув бумаги, Никита встал, чтобы сварить себе кофе, а потом вышел с чашкой на балкон, сразу оказавшись в коконе влажного воздуха. Раньше, когда он был маленький, пацаны гоняли мяч на асфальте, а девчонки прыгали в резиночку, а нынешние дети играют в телефоны и не замечают ничего вокруг. Он посмотрел на двух мальчишек на скамейке, самозабвенно стучащих пальцами по экранам смартфонов. Прекрасно, что Рита не позволяет детям зависать в Интернете. Надо будет летом изобрести для них что-нибудь особо увлекательное. Может, предложить съездить на рыбалку в ночное? Или всем вместе пойти в поход к подземной реке. Есть там такая достопримечательность.

Бьющие на поверхность ключи местные жители называют Родник святителя Николая. Расчистить бы его да поставить срубик, чтоб люди могли посидеть, отдохнуть, подумать. И Рома с Галей бы были при деле, и Рите интересно — она интересуется историей края.

Застукав себя за тем, что планирует общее будущее, Никита смутился, как первокурсник со шпаргалкой, и одним глотком осушил чашку с кофе. Надо работать, а не строить воздушные замки.

Но вместо работы он торопливо надел куртку, поднял воротник и зашагал к дому Риты, на ходу придумывая, чем оправдает свой поздний визит.

Было странно, что в прихожей снова висит мужская куртка, а в квартире легко пахнет дорогим мужским парфюмом. Выглянув из кухни, Рита посмотрела на Никиту, который решал с Ромой задание по математике, и погасила невольную улыбку. Надо всё-таки собраться с духом и объяснить Никите, что их отношения — это тупиковый путь без будущего. Она много раз составляла в голове схему предстоящего разговора с аргументами весом с железобетонную панель. Даже представляла, как стоит у окна, спокойная, чуть ироничная, и сыплет чётко выверенными фразами. Но Никита приходил, улыбался, легко касался пальцами её запястья, болтал с детьми, и она, вздохнув, шла в кухню ставить чайник.

Сейчас или никогда. Стараясь, чтобы движения были размеренными, Рита убавила звук в телевизоре, прикрыла форточку и тщательно сложила кухонные полотенца. Дети заняты и мешать не будут.

— Никита, можно тебя отвлечь? Рома сам доделает уроки.

— Ну мам, ещё чуть-чуть, — заныл Рома — Мне осталась самая сложная задача, вот послушай: мальчику подарили один килограмм конфет…

— Мальчику повезло, — сказала Рита, — надеюсь, он не лопнет. Но о судьбе конфет ты узнаешь самостоятельно.

Как она ни старалась, Никита уловил нервозность в её голосе и немедленно пошёл в кухню. В спальню, даже тщательно убранную, она его не пускала, и всегда, едва он ступал на порог, плотно закрывала дверь. Сама мысль, что чужие глаза смогут проникнуть в тайный мир, состоящий из милых вещиц, подобранных с любовью и для любви, казалась кощунством. Роговые расчёски на подзеркальнике, флакончик духов, шкатулка с драгоценностями, стёганое покрывало на широкой кровати, халат на крючке у шкафа представляли собой её личное королевство, куда посторонним вход воспрещён.

Хотя чайник вскипел, а в сухарнице лежали творожные рулетики, Рита не стала разливать чай.

— Никита, присядь, нам надо поговорить.

Она первая опустилась на стул, думая, что Никита расположится напротив. Но он остался стоять, стиснув руками спинку стула.

— Никита, прости, но я давно должна была пояснить суть дела.

Никита посмотрел на неё вопросительно. Рита опустила глаза, потому что сказать, не отводя взгляда, оказывалось выше её сил:

— Я очень ценю твою дружбу и заботу, но дольше так продолжаться не может.

— Согласен.

— Согласен? Правда?

Она не знала, чего ожидала, но сердце в груди внезапно стало горячим и быстрым, а в глазах потемнело.

— Конечно правда, — сказал Никита. — Мы ведём себя как подростки. Хотя я давно для себя всё решил. Даже маму предупредил, что женюсь. — Он деловито поинтересовался. — Ты хочешь, чтобы я встал на одно колено?

— На колено? Зачем? Я сегодня пол не мыла. — Кажется, она стала заикаться. Мысли в голове не то чтобы метались из стороны в сторону, а в буквальном смысле сбились в пульсирующий комок.

— Мне сойдёт грязный.

— Нет! — Рита вскочила на ноги. — Нет! Ты не понимаешь, что делаешь! У меня дети, а тебе нужны свои.

— То есть ты не допускаешь мысли, что можно полюбить чужого ребёнка?

Его голос стал ироничным, и Рита поняла, что окончательно запуталась в словах. Опровергая собственное заявление, она горячо сказала:

— Конечно, можно! Я не то имела в виду! Ты молодой мужчина. Понимаешь, тебе надо личных, генетических детей, чтобы у них был твой нос, твои волосы, твои глаза.

— Да, внешность — важный вопрос. — Он кивнул. — Я прямо теряюсь в догадках, что предприму, если у моих детей вдруг окажутся не мои, а твои глаза или твои волосы. Хотя относительно носа у меня есть сомнения.

Он дурашливо сощурился, но сквозь шутливый тон напряжение прорывалось наружу в тонкой морщинке у губ и в ожидающем взгляде.

Сделав широкий шаг вперёд, Никита встал вровень с ней:

— Рита…

Его слова перебил резкий звонок в дверь, и Рита поспешно сказала:

— Я пойду открою.

Она никого не ждала, и прерванный разговор ещё кипел в крови, заставляя пульс молоточками колотиться в висках. Перед тем как откинуть цепочку, Рита на несколько секунд перевела дыхание. Скорее всего, это соседка Лена зашла одолжить пару яиц или луковицу. Потрогав тыльной стороной ладони пылающие щёки, Рита распахнула дверь и едва не охнула при виде свекрови.

— Здравствуй, Маргарита, позволишь войти? — Свекровь могла бы не спрашивать, потому что уже вошла и даже успела расстегнуть пару пуговиц на плаще. — Где дети?

— Рома, Галя, бабушка пришла! — крикнула Рита в глубину квартиры, недоумевая, что понадобилось свекрови в восемь часов вечера. — Проходите, Инна Олеговна.

Она старалась не думать об исходящей от свекрови угрозе. В конце концов, бабушки имеют полное право навестить внуков в любое время дня и ночи.

Немного отстранённо Рита посмотрела, как Инна Олеговна поочерёдно поцеловала в щёки Галю и Рому, которые послушными лошадками стояли рядом, не выказывая ни радости, ни недовольства. Просто двое воспитанных детей встретили старую знакомую, и ничего более.

— Вот, возьмите, я привезла вам гостинец, — Инна Олеговна достала из сумки большую коробку конфет с оборванным целлофаном и сунула Гале в руки. — Идите, деточки, угощайтесь, а мне надо с мамой поговорить.

У Риты возникло желание заткнуть уши и по-детски сказать: «Ничего не слышу». Она устало улыбнулась, изо всех сил пытаясь сохранить видимость хороших отношений. Свекровь сняла шапочку, поискала глазами, куда её пристроить, и наткнулась глазами на Никиту. Выйдя из кухни, он стоял в дверях и с интересом наблюдал за происходящим.

Рот свекрови приоткрылся, закрылся и вновь открылся, с энергией вытолкнув резкий вопрос:

— А это ещё кто? — Лицо свекрови побагровело, она круто развернулась в Ритину сторону: — У тебя мужчина? Быстро ты пошла по рукам. — Она сжала губы в щёлку. — Хотя чему я удивляюсь? Мы с мужем догадывались, что ты за штучка. Жаль, что Витя нас не хотел слушать.

«Господи, что она несёт?» — Рита прикрыла глаза, призывая спокойствие. Не хватало только скандала при Никите и детях. Боже, какое позорище! Паника накатывала по нарастающей, но надо было выпрямить спину и держаться изо всех сил.

Она посторонилась, когда Никита мягким движением отодвинул её в сторону и вышел вперёд.

— Добрый вечер. Позвольте представиться, адвокат Никита Алексеевич Волчегорский. Прошу, моя визитка, — он протянул визитную карточку. — Как я понял, вам предстоит серьёзный разговор с моей клиенткой? Моя обязанность при нём присутствовать.

Прежде Рите не доводилось видеть, как безвольно отвисшая челюсть превращает женское лицо в пластилиновую маску. Она подумала, что свекровь сейчас хватит удар, и поспешила вмешаться:

— Инна Олеговна, пойдёмте в комнату.

Но та не отреагировала на приглашение. Застыв и вытянув шею, свекровь с оторопелым видом уставилась на Никиту, словно он был не мужчиной из плоти и крови, а одноглазым и одноногим бандитом с пистолетом за пазухой.

— Почему адвокат? Зачем?

— Странный вопрос. — Никита снисходительно пожал плечами. — Маргарита Ильинична одинокая женщина, вдова с малолетними детьми, а это, как вы понимаете, группа риска для всяческих мошенников и недобросовестных родственников. Поэтому естественно, что она нуждается в серьёзном юридическом сопровождении. Кстати, вы кем приходитесь моей доверительнице?

Свекровь истерично дёрнула головой:

— Я?

— Да, именно вы. Родственница или знакомая? Вы пришли в гости или по делу?

Он задавал вопросы быстрее, чем свекровь думала, и говорил уверенно, с подчёркнутой вежливостью, сквозь которую отчётливо прослеживалась стальная жёсткость. Казалось, что он может переломить ситуацию двумя пальцами, стоит только приложить минимальное усилие и поднажать. Глаза свекрови заметались в поисках точки опоры. Тяжело переваливаясь, она прислонилась к стене прихожей и стала медленно опускаться на пуфик.

— Это мать моего покойного мужа, — объяснила Рита.

— Очень приятно познакомиться. — На этот раз в ледяной холод Никитиного голоса добавилась капелька сарказма. — Я успел заметить, что вы были с моей клиенткой исключительно вежливы и тактичны. Верю, она оценит это по достоинству. Так, Маргарита Ильинична?

Незаметно для свекрови Никита ободряюще улыбнулся, и Рита с удивлением осознала, что к ней вернулось полнейшее спокойствие. Она молча кивнула в ответ, потому что на тот момент преобладало единственное желание — как можно быстрее выставить свекровь за порог. Похоже, что в первый раз в жизни её желание совпало с намерением Инны Олеговны. Со странным телодвижением, схожим с приступом радикулита, свекровь потянулась к плащу на вешалке:

— Мне пора уходить. Маргарита, поцелуй за меня детей.

«Я больше никогда её не увижу», — поняла Рита с неожиданным ожесточением, и эта озлобленность больно ожгла душу прежней обидой.

«Господи, научи меня прощать!» — мысленно выкрикнула она в спину свекрови.

Никита стоял рядом — надёжный, тихий и молчаливый. Не глядя на него, Рита протянула руку и почувствовала пальцами ответное прикосновение крепкой ладони.

К концу мая Санкт-Петербург зазеленел садами и скверами, зазвенел птичьими голосами, заиграл водой в каналах и реках. Отражаясь от гранитных набережных, потоки света переливались на парапеты и мостовые, вынуждая пешеходов умерять ход, чтобы впитать в себя несколько лишних минут нарождающегося лета. Белые ночи дрожали туманами и шептали отзвуками шагов. Теперь настырное солнце почти не покидало горизонт, позволяя луне пребывать на небе лишь пару часов в сутки.

Сетью из живых точек над Смоленским кладбищем кружили птицы. Рита подумала, что ещё ни разу не сталкивалась с похоронной процессией, потому что даже на кладбище жизнь торжествует над смертью. Мимолётно показалось, что вблизи часовни Ксении Блаженной среди толпы промелькнуло лицо дачной соседки Надежды Максимовны. Рита не стала останавливаться. Кто только не несёт сюда свои беды. Может, и соседка найдёт в себе силы помириться с детьми и мужем. Гриша с Милой регулярно передавали приветы от Василия Константиновича. Хотя он не развёлся с женой, но жил отдельно, вполне в гармонии с миром. Глядя на крест над часовней, Рита мысленно пожелала ему счастья. Казалось, что сейчас оно вместе с голубями парит в воздухе и обязательно полетит по указанному адресу, как заказное письмо.

По мере отдаления от часовни и церкви на кладбищенских дорожках становилось мало-люднее и тише. У чёрного гранитного монумента женщина сажала цветы. Двое рабочих везли тачку с песком. Взявшись под руки, медленно гуляла пожилая пара. Рита встретилась глазами с мужчиной, и он приподнял фетровую шляпу на голове. Это выглядело мило и старомодно. Жаль, что прошла мода на мужские шляпы. Но к слову сказать, у Виктора была шляпа с фазаньим пёрышком за лентой вокруг тульи. Кажется, он привёз её с соревнований в Австрии.

Она посмотрела на букет для Виктора. Каждый выбрал по два цветка: она белые гвоздики, Рома красные, а Галя предпочла купить для папы бело-жёлтые нарциссы с нежными, почти восковыми лепестками. На повороте к могиле Рита обратила внимание, что убежавшая зима оставила после себя несколько свежих захоронений с уже осевшим песком. Покосившийся деревянный крест наверняка вскоре сменит гранитный памятник. Рите казалось неправильным выбрасывать кресты, поэтому до установки памятника на могиле Виктора целый год простояла временная табличка с именем и датой.

— Мама, смотри, у папы кто-то был, — Галя указала на тугой букет с орхидеями в волнах белого крепа, и восхищённо выдохнула: — Какие красивые цветы! Такие бывают у невест!

«Ты права, доченька, у папы кто-то был. И я даже знаю кто», — подумала Рита, но вопреки ожиданию, по сердцу ничего не царапнуло. Всё было пережито, отжито, и чёрная тень неправды осталась на другом берегу жизни.

Наклонившись, Рита положила цветы рядом с чужим букетом и тихо попросила:

— Оставьте меня одну.

Налетевший ветер растрепал волосы. Она откинула их со лба, думая, как трудно в двух словах объяснить свои чувства за последний год. Сначала было горе и отчаяние, а потом злость и непонимание. Если бы не дети, то неизвестно, где бы сейчас она пребывала.

Дети — подарок Виктора, который наполнил жизнь теплом и смыслом.

— Прости меня за то, что не прощала, — произнесла она вслух, и едва успела сказать, как душу захлестнула горячая волна благодарности: а ведь это он, Виктор, привёл её сюда на Смоленское к Ксении Блаженной, это он сделал её свободной и сильной, он научил прощать и милосердствовать.

Рита оглянулась назад, где на дорожке терпеливо ждали Никита и дети. Никита что-то рассказывал, а Галя и Рома слушали и кивали. Потом Рома поднял руку и указал на небо в растрёпанных тучах, что летели по своему извечному пути.

— Спасибо, Витенька. — Присев на корточки, Рита погладила ладонями красный могильный камень. — Земля тебе пухом. Путь к счастью идёт по краю горя. Нам было трудно без тебя, но мы справились. Мы стали дружнее и крепче. Я поступила на учёбу, и есть человек, который поддерживает меня, любит и понимает. Мы узнали, что значат вера и неверие, но самое главное — мы сберегли любовь!

Рита оторвала взгляд от пёстрой россыпи цветов на гранитной плите, и ей почудилось, что между памятников незримо проходит усталая женщина в красной кофте и зелёной юбке.

Будущее…

В сорок первом военном году из Русского музея в Государственный Эрмитаж был передан портрет пожилой женщины в белой рубахе из домотканой материи, с крестом на груди[39]. Тёмные волосы гладко убраны назад, от мягкого взгляда усталых глаз с покрасневшими веками веет мудростью и добротой, на обветренной коже лица глубокие морщины многотрудной жизни. Искусствоведы не сомневаются: тот, кто писал портрет, воочию видел эту женщину и хорошо знал её.

Наивная живопись художника-самоучки не представляла материальной ценности, но тем не менее портрет хранили и берегли.

В Русском музее картину принимал и описывал признанный знаток церковного искусства, послушник Александро-Невской лавры, Фёдор Михайлович Морозов, он же собственной рукой написал на оборотной стороне картины: «Ксения Блаженная. Доставлено со Смоленского кладбища».

Война, блокада, послевоенная разруха — пока град Петров залечивал раны на своём каменном теле, портрет много лет хранился в запасниках музея и ждал отправления в реставрационную мастерскую на исследования. К ним приступили с особенной тщательностью и трепетом.

В инвентаре Государственного Эрмитажа специалисты датировали портрет концом XVIII — началом XIX века. Особенно важные сведения по датировке дала научно-техническая экспертиза. Учёные старались не упустить ни одной возможности современной лаборатории и вынесли заключение, что подобные материалы, грунт и краски применялись в России в конце XVIII века, во время жизни Блаженной Ксении.

Казалось бы, много факторов сошлось в единой точке, но остался вопрос: где именно на Смоленском кладбище больше века хранилась картина? В описи предметов от 1922 года, изъятых из церкви Смоленской иконы Божией Матери, портрет не числится. Значит, он был в другом месте. Но где? В служебном корпусе, в часовне, в другой (Воскресенской) церкви Смоленского кладбища? А может быть, портрет сберёг какой-нибудь человек? И не он ли назвал имя блаженной, что бродила по Петербургской стороне Санкт-Петербурга?

Летят века, идёт время, счищая патину с тайн прошлого. И может статься, в новом поколении появится человек, который сумеет разгадать загадки и вплотную приблизится к той, которой люди несут свои радости и печали?